Антология классического детектива-23. Компиляция. Книги 1-17 [Джон Диксон Карр] (fb2) читать онлайн

Сара Дюнан Жизнь венецианского карлика

Часть первая

1

Рим, год 1527

Моя госпожа, Фьямметта Бьянкини, выщипывала брови и покусывала губы, чтобы они стали ярче, когда случилось немыслимое: армия императора Священной Римской империи пробила брешь в стенах Божьего вечного города, и в него ворвались полчища полуголодных, полубезумных наемников, давно мечтавших о грабежах и насилии.

В те дни Италия превратилась в живую шахматную доску, где половина стран Европы разыгрывала тщеславные партии. Угроза войны возникала с той же регулярностью, что и пора урожая; зимой союзы заключались, а весной расторгались, и в иных местах женщины каждый год рожали по ребенку, всякий раз от нового отца-завоевателя. Мы, живущие в великом и славном городе Риме, под защитою Бога, изнежились, однако в сию превратную пору даже святейший из Отцов заключал далеко не святые союзы; к тому же Папа, в чьих жилах текла кровь Медичи, всегда был более склонен к политике, нежели к молитвам.

В последние дни, остававшиеся до накрывшего нас ужаса, Рим все еще не верил, что час его сокрушения близок. По улицам, точно зловонные запахи, разлетались всяческие слухи. Каменщики, латавшие городские стены, толковали о разбухшем благодаря отрядам немцев-лютеран могучем воинстве испанцев, отточивших свою свирепость на язычниках Нового Света, подкрепившихся сладостью монахинь, которых они насиловали по пути к югу. Впрочем, когда знатный кондотьер Ренцо да Чери возглавил оборону Рима и прошел по всему городу, призывая добровольцев на заграждения, то помянутые кровожадные великаны вмиг превратились в полумертвых человечишек, которые тащатся на карачках, извергая всю тухлятину и кислятину, что сожрали и выдули по пути. Если верить ему, то враг настолько жалок, что, найди они даже силы сдвинуть с места свои пушки, им все равно нечем стрелять из них, и потому, окажись у бойниц достаточно дюжих римлян, они утопят в моче и насмешках всех, кто осмелится подняться на стены города. Радости войны на словах всегда краше, чем на деле; однако картина сражения, выигранного посредством мочи и хвастовства, оказалась достаточно привлекательной для некоторых смельчаков, каковым нечего было терять. В их числе был и наш конюх, который на следующее же утро устремился на стену.

Два дня спустя к городским воротам подошла вражеская армия, и моя госпожа послала меня к стенам, чтобы вернуть мальчишку домой.

Вечером на улицах было особенно заметно, что наш порочный и шумный город захлопнулся, словно раковина моллюска. Те, у кого денег было достаточно, уже обзавелись личными войсками, предоставив остальным полагаться на запертые двери и плохо заколоченные окна. Пусть ноги у меня кривые, а шажки маленькие, я всегда ориентировался в пространстве не хуже почтового голубя, и все повороты и закоулки Рима давно запечатлелись у меня в голове. Когда-то у моей госпожи был один клиент — купец, капитан торгового судна, которому мое уродство виделось чем-то вроде знака особой милости Божьей, и означенный капитан сулил мне большие богатства, если я помогу найти ему путь к Индиям в открытом море. Но с ранних лет меня преследовал повторяющийся кошмар: огромная птица хватает меня когтями и, поднявшись в воздух, бросает в бескрайний океан, и потому — кроме многого иного — я всегда боялся воды.

Вот уже показались стены, но я не приметил ни дозорных, ни часовых. Никогда доселе нам не было нужды в них, и наши беспорядочные фортификации служили более к отраде любителей древностей, нежели полководцам. Я взобрался на одну из боковых башен; натруженные ноги, одолев столько крутых степеней, гудели, и мне пришлось постоять немного, пока дыхание не восстановилось. В каменном проходе бастиона, у самой стены, виднелись две сутулые фигуры. Я различал, как надо мной и над ними тихой волной прокатывается далекий рокот, вроде молитвенного гула, когда прихожане возносят литанию в церкви. В этот миг мое любопытство одолело самый мой страх перед всем новым, и я изо всех сил принялся карабкаться вверх по неровным и разбитым камням, пока не очутился на самом верху.

Подо мной, сколько хватало глаз, расстилалась темная равнина, усеянная сотнями мерцающих огней. Сквозь ночь, словно несильный ветер, медленно лился странный звук — вся рать слилась в молитве, будто бормотала что-то во сне. До той поры даже я, пожалуй, принимал на веру легенду о нашей непобедимости. Но в этот миг я вдруг понял, что должны были испытывать троянцы, глядя со стен Илиона на разбитый внизу лагерь ахейцев, читая грядущее возмездие в отблесках лунного света, отбрасываемых гладкими вражескими щитами. Страх пронзил мои внутренности, и, кое-как спустившись в бастион, я в бешенстве устремился к спящим часовым, чтобы растолкать их. Вблизи капюшоны их оказались куколями, и я разглядел двух юных монашков с бледными, изможденными лицами, наверное едва-едва научившихся завязывать шнуры на рясах. Я выпрямился в полный рост и прижался к ближайшему монашку, приблизив к его лицу свое. Он открыл глаза и громко закричал, решив, что, видно, супостат наслал на него улыбчивого большеголового дьявола прямиком из преисподней. Его испуганный вопль разбудил товарища. Я поднес пальцы ко рту и ухмыльнулся. На этот раз вскрикнули они оба. Я уже вдоволь позабавился, нагоняя страх на церковников, но в то мгновенье пожалел, что им недостает смелости, чтобы оказать мне хоть какое-нибудь сопротивление. Окажись на моем месте голодный лютеранин, он бы уже насадил их на штык, прежде чем они успели бы выговорить dominus vobiscum ^[1]. Они истово крестились, а когда я стал расспрашивать их, махнули в сторону Сан-Спирито, где, по их словам, оборона была крепче. Единственная стратегия, какой я когда-либо придерживался в жизни, заключалась в том, чтобы держать брюхо сытым, однако даже мне было известно, что именно район Сан-Спирито, где к укреплениям подступали виноградники кардинала Армеллини, а к оборонительной стене прилепился жилой крестьянский дом, был самым уязвимым местом в городе.

Наше войско, в тот час, когда я застал его, кучками сбилось вокруг упомянутого крестьянского жилища. Парочка новоиспеченных часовых вздумала преградить мне путь, но я заявил им, что намереваюсь участвовать в сражении, и их одолел такой хохот, что они пропустили меня, причем один из них даже попытался подсобить мне пинком под зад, но изрядно промахнулся. В лагере половина вояк оцепенела от страха, половина — от выпивки. Я так и не отыскал нашего конюха, однако все увиденное убедило меня в том, что достаточно будет одной-единственной бреши в стене — и Рим распахнется перед неприятелем с такой же легкостью, с какой ноги чужой жены раздвигаются перед смазливым соседом.

Вернувшись домой, я застал госпожу бодрствующей в спальне и рассказал ей обо всем, что увидел. Она слушала меня с присущим ей вниманием. Мы немного побеседовали в густой ночной тьме, а потом постепенно замолчали, и наши мысли от привычной нам жизни, наполненной теплом богатства и безопасности, устремились к неведомым ужасам будущего, которое мы с трудом себе представляли.

К часу нападения — а произошло оно на рассвете — мы уже вовсю трудились. Я до зари разбудил слуг, и госпожа велела им накрыть большой стол в золотой комнате, поручив повару зарезать самую жирную свинью и приступить к приготовлению пиршества, какие мы обычно устраивали для одних только кардиналов или банкиров. Хоть и послышалось в ответ чье-то недовольное бормотанье, такова была ее беспрекословная власть — а возможно, таково было всеобщее отчаяние, — что в тот миг любая затея казалась утешительной, даже такая, что представлялась совершенно бессмысленной.

Дом уже расстался с самыми роскошными приметами своего богатого убранства: огромные агатовые вазы, серебряные подносы, блюда из майолики, хрустальные муранские бокалы с позолотой, лучшее белье — всё это было убрано и спрятано еще три или четыре дня тому назад. Вначале это добро завернули в вышитые шелковые занавеси, затем в тяжелые фламандские гобелены, а потом уложили в два сундука. Меньший из сундуков был так изукрашен позолотой и маркетри, что пришлось, в свой черед, обернуть его дерюгой, чтобы уберечь от сырости. Потребовалась сила рук повара, конюха и обоих близнецов, чтобы перетащить сундуки во двор, а там, под каменными плитами возле отхожего места для прислуги, выкопали большущую яму. Закопав сундуки и покрыв землю над ними свежим слоем испражнений (ведь страх — отличное слабительное средство), мы выпустили туда пять свиней, купленных по непомерно вздутой цене за несколько дней до того, и они принялись кататься и валяться в дерьме, хрюкая от удовольствия, как это умеют делать только свиньи.

Когда из дома исчезли все ценности, моя госпожа достала свое великолепное ожерелье, то самое, что она надевала на званый ужин в доме Строцци, где комнаты освещались свечами, вставленными в ребра скелетов, а вино — божились потом многие — было столь же изобильным и густым, как кровь, и каждому из слуг вручила по две крупные жемчужины. Оставшиеся жемчуга она обещала раздать им в том случае, если сундуки окажутся неразоренными, когда худшее останется позади. Верность — товар, растущий в цене с наступлением кровавых дней, а Фьямметту Бьянкини челядь столь же любила, сколь и боялась; и, поступив так умно, она внушила каждому, что, вредя ей, он навредит и самому себе. Что же до тайника, где она схоронила остальные свои драгоценности, то об этом она никому не сказывала.

После учиненного погребения у нас остался скромный дом с малым количеством украшений: две лютни, образ Мадонны в спальне да расписанное пышнотелыми нимфами деревянное панно в гостиной. Таковых декораций вполне хватало, чтобы свидетельствовать о сомнительном роде занятий моей госпожи, не мозоля при этом глаза излишней роскошью, какой дышали палаццо многих наших соседей. А по прошествии нескольких часов, когда вдали послышался великий гул, а в церквях ударили в колокола, звоном оповещая нас о том, что враги прорвали оборону, от нашего дома исходил единственный запах — а именно запах свинины, жарящейся на медленном огне в собственном соку.

Те, кто выжил тогда, рассказывали потом с благоговейным ужасом о той первой бреши в стенах; о том, что, по мере того как битва разгоралась, с болот позади неприятельского строя медленно поднимался туман, густой и мутный, как бульон, окутывая плотные ряды нападавших, так что защитники города, стрелявшие в них сверху, не могли точно прицелиться; а потом, словно полчище призраков, вырвавшихся из мглы, солдаты неприятеля разом обрушились на нас. И после этого уже никакая отвага, сколько ее у нас ни найдись, не могла тягаться с численностью вражьего натиска. К умалению нашего позора, мы все-таки поимели один трофей, когда выстрел из аркебузы проделал дыру величиной с облатку для причастия в груди их предводителя, славного Карла Бурбона. Позже золотых дел мастер Бенвенуто Челлини хвастался всем и каждому своей изумительной меткостью. Впрочем, чем только Челлини не хвастался! Послушать его, а он не прекращал бахвалиться повсюду — от домов знатных семейств до кабаков в трущобах, — так можно подумать, будто обороной города заправлял он один. В таком случае на него и следовало бы возложить вину за все то, что произошло потом, ибо, оставшись без предводителя, воинство врагов вконец обезумело, и его уже ничем было не унять. Пробив ту первую брешь, они перевалили через укрепления и ворвались в наш город, точно несметное полчище тараканов. Если бы мосты через Тибр были разрушены, как то советовал сделать возглавлявший оборону синьор да Чери, мы еще могли бы заманить их в Трастевере и удерживать там в течение некоторого времени, достаточного, чтобы самим сколотить некое подобие войска. Однако Рим здравому смыслу предпочел привычное удобство, и, так как враги сразу захватили Понте-Систо, их уже ничто не могло остановить.

Так, в шестой день месяца мая, в лето Господне 1527, началось второе разграбление Рима.

***

Все и вся, что нельзя было захватить и унести, убивали или уничтожали. Теперь обычно рассказывают, что пуще других зверствовали отряды лютеран-ландскнехтов. Пусть император Священной Римской империи Карл V и приносил клятву защищать Господа, он отнюдь не чурался мечей еретиков — и для умножения своих войск, и для устрашения врагов. Для них Рим был лакомой поживой, обиталищем Антихриста, и, оказавшись в роли наемников, которым император вдобавок позабыл заплатить, они пылали страстным желанием как очистить собственные души, так и набить собственные карманы. Каждая церковь превращалась в выгребную яму порока, каждый женский монастырь — в блудилище для шлюх Христовых, а всех сирот, спасая их души от ереси, протыкали штыком (их тельца были слишком малы, чтобы расходовать на них пули). Но пусть все это было правдой, я все-таки не могу не упомянуть о том, что к уличным крикам примешивалась не только немецкая ругань, но и испанская, и готов побожиться, что когда повозки и мулы завоевателей наконец выехали из Рима, нагруженные золотой посудой и гобеленами, то в Испанию их отправилось не меньше, нежели в Германию.

Если бы они продвигались быстрее и меньше занимались бы грабежами в ходе той первой атаки, то вполне могли бы захватить величайший трофей — Его Святейшество Папу Римского. Но к тому часу, когда враги добрались до Ватиканского дворца, Папа Климент VII, задрав юбки (там наверняка обнаружилась парочка кардиналов, укрывшихся под его толстым брюхом) и прихватив дюжину мешков, набитых впопыхах драгоценностями и святыми мощами, уже мчался, словно по пятам за ним гнался сам дьявол, к замку Святого Ангела, и уже в виду врагов за ним поднялся мост, оставив висеть на его цепях десятки попов и вельмож, коих пришлось затем стряхивать в ров, и спасшиеся наблюдали, как они тонут.

Видя таковую близость смерти, многие из живых поддались страху, вспомнив о своих душах. Некоторые церковники, узрев перед собою собственный страшный суд, бесплатно исповедовали и раздавали индульгенции, но находились и другие — те, кто сколачивал состояньица, продавая отпущения по непомерной цене. Видно, сам Господь наблюдал за их работой, и когда лютеране обнаруживали таковых духовников, забившихся, точно крысы, в самые темные углы церквей в едва не лопающихся на них рясах, то их, несомненно, настигал праведный гнев Божий: этих пустосвятов безжалостно потрошили, изымая вначале накопленные богатства, а потом выпуская им кишки.

Тем временем, прислушиваясь к отдаленным звукам насилия, долетавшим до нашего дома, мы начищали вилки и протирали не самые лучшие бокалы. Моя госпожа, как всегда, уделив превеликое внимание своей красоте, закончила наряжаться в спальне и спустилась вниз. Теперь из окна ее спальни можно было увидеть странную фигуру, которая мчалась по улицам, шарахаясь из стороны в сторону и оглядываясь на бегу, словно спасаясь от несущейся позади волны. Еще немного — и людские вопли зазвучат в такой близости к нам, что можно будет различить муку каждой отдельной жертвы. Пора было сплотиться для обороны и отпора.

Я уже созвал всех слуг в обеденный зал, когда она сошла к нам. Ее наружность я опишу позже: всем домочадцам давно была известна сила ее чар, но в тот миг всех нас гораздо сильнее занимал вопрос, как спасти собственную шкуру, чем великолепие нашей госпожи. Она окинула всех присутствующих быстрым взглядом. Слева от нее стояла служанка Адриана—она так сильно согнулась, так плотно обхватила себя руками, что казалось, ей не хватает воздуха. Повар Бальдассаре замер в дверном проеме, лицо и плечи у него лоснились от пота и от свиного жира с вертела, а у дальнего конца только что накрытого стола стояли стройные слуги-близнецы. Каждый держал в правой руке по стеклянному кубку, и отличало их друг от друга лишь то, что у одного рука дрожала намного более заметно, чем у другого.

— Если не можешь держать кубок как следует, лучше поставь его на стол, Дзаккано, — негромким ровным голосом произнесла моя госпожа. — Нашим гостям вряд ли понравится сидеть над грудой осколков.

Дзаккано издал стон, и его пальцы, сжимавшие стеклянную ножку, разжались, и бокал упал в раскрытую ладонь левой руки Джакомо, который, похоже, как всегда, заранее знал, что сейчас сделает брат.

— Браво, Джакомо. Ты будешь разливать вино.

— Госпожа…

— Что, Бальдассаре? — спросила она, едва повернув голову в его сторону.

— У нас в погребах есть три ружья. А в кухне — целый ящик ножей. — Он вытер руки об штаны. — Если каждый из нас возьмет по ножу…

— Если каждый возьмет по ножу, то, скажи на милость, как же ты будешь разрезать поросенка? — Теперь она повернулась к повару и смотрела ему прямо в глаза.

Он выдержал ее взгляд.

— Простите меня, госпожа, но ведь это безумие. Разве вы не слышите, что творится на улицах? Теперь поросята — это мы. Они уже рубят нас в куски, как мясо.

— Не спорю, это так. Но, какими бы грубыми мужланами они ни были, я полагаю, даже у них не хватит безрассудства утолять голод, изжарив наши заколотые тела.

Адриана, стоявшая возле госпожи, испустила длинный горестный вопль и рухнула на пол. Я хотел шагнуть к ней, но Фьямметта остановила меня взглядом.

— Вставай, Адриана, — проговорила она сердито. — Всем известно, что, если женщина уже лежит, гораздо легче задрать ей юбки. Ну, вставай же. Живо!

Адриана, судорожно всхлипывая, поднялась, а всем, кто был в комнате, передался ее испуг.

Фьямметта развернулась, и я увидел борьбу ярости и страха на ее лице.

— Да что с вами со всеми произошло? — Она стукнула кулаком по столу, да так сильно, что звякнули приборы. — Вы сами подумайте. Не могут же они перебить римлян всех до единого. Тех, кому суждено выжить, спасет собственная хитрость, а не какие-то тупые кухонные ножи! Впрочем, так и знай, Бальдассаре, я прощаю тебе тупые ножи, потому что твои соусы искупают мясницкую грубость твоих ударов.

— Когда они доберутся до нашего дома, конечно, среди них могут оказаться и такие, кто еще не утолил страсти к блуду и крови, но будут и те, кто всем этим пресытился. В аду горят и сами черти, кои там обитают, а бешеная жажда убийства способна доводить и до безумия, и до болезни. И потому мы спасем этих безумцев от них же самих. Мы распахнем перед ними двери своего дома, мы обеспечим им отдых и окажем гостеприимство — искусство, в коем мы прекрасно изощрены. А взамен пусть они и заберут — да мы и сами им предложим — все эти ложки и вилки, бокалы, коврики, побрякушки и все остальное, что только можно сдернуть со стен; они же, если нам повезет, сохранят нам жизнь. Еще и потому, что когда ты проводишь годы в дороге и вдруг встречаешь на пути обиталище, где можно почувствовать себя как дома, — это огромное утешение. К тому же в таком месте можно безопасно сложить захваченные военные трофеи, а единственное, что даже лучше отличной шлюхи, — это отличный повар. А в этом доме, напомню вам, имеется и то и другое.

В тишине, которая воцарилась за ее словами, мне померещились аплодисменты совсем других слушателей, а именно: клириков, банкиров или ученых, которые, наевшись и напившись до отвала, наслаждаются тонкостями спора с прекрасной женщиной, в котором изящное приправлено грубым, — искусством подобных споров моя госпожа владела в совершенстве. Сейчас же ей никто не хлопал. Поверили ли ей? Для меня ее речь прозвучала вполне убедительно. Но это было совершенно не важно. Пока они оставались на местах. Никто даже не шевельнулся.

Фьямметта набрала воздуху в грудь.

— Для тех, кто хочет уйти, есть дверь.

Она выждала.

Наконец повар встрепенулся с ворчаньем:

— Я там один кручусь. Если вам нужна хорошая еда, пришлите девчонку мне в помощь.

— Она не готова. Придется тебе взять в помощники одного из мальчишек. Дзаккано! Не сердись, вы не надолго разлучаетесь. Ты, Джакомо, приготовь свечи. Мне нужно, чтобы с наступлением сумерек свет горел повсюду. Ты, Адриана, ступай нарядись. Возьми из моего сундука синее платье с высоким воротом и надень атласные домашние туфли подходящего цвета. Положи немного румян на лицо, но только совсем немного! Ты должна выглядеть мило, но не соблазнительно! И не трать на прихорашивание целый день.

Девушка, которая, казалось, разрывается между радостью и ужасом, побежала к лестнице. Когда комната опустела, Фьямметта опустилась на стул во главе стола и оказалась в конусе солнечного луча, отчего мне стали видны мельчайшие капельки пота у нее на лице.

— Мастерская работа, — произнес я тихонько. — Теперь никто не уйдет.

Она пожала плечами и прикрыла глаза.

— Тогда, возможно, смерть ждет их здесь.

Мы немного посидели, вслушиваясь в постепенно нараставший шум с улицы. Вскоре горстка пропащих душ превратится в поток безумцев.

Сомнения по-прежнему висели в воздухе. Я лишь озвучил их:

— Сумеем ли мы?

Она тряхнула головой.

— Как знать? Если они и в самом деле так измучились от голода и усталости, как уверяет молва, тогда у нас есть надежда. Будем молить Бога об испанцах. Я не встречала еще ни одного испанца, которому плотские радости жизни не были бы дороже благочестивых мыслей о смерти. Если же это окажутся лютеране, тогда нам лучше сразу вцепиться в четки и понадеяться на мученический венец. Но сначала я проглочу все свои драгоценности.

— Зачем? Чтоб высрать их потом в аду и подкупить стражников?

Ее звонкий смех вселил в меня искорку надежды.

— Не забывай, Бучино, — я же все-таки кардинальская куртизанка! У меня достаточно индульгенций, чтобы очутиться не ниже, чем в Чистилище.

— А где же тогда уготовано местечко карлику кардинальской куртизанки?

— Ну, тебе хватит места и под сорочкой кающейся грешницы, — ответила она, и в тот же миг над уличным гулом возвысился чей-то голос, и до нас долетело несколько искаженных, но узнаваемых слов: «Casas nobiles… ricas. Estamos aqui» ^[2].

Враг, похоже, прибыл. Если милосердие исходит от Бога, то некоторые уверяют, что удача — от дьявола, а уж он-то своих всегда спасает. Мне же известно одно: в тот день весь Рим стал ристалищем, где вершились судьбы множества людей, и потом, когда мертвые тела сбрасывали в общие ямы, выяснилось, что невинных созданий погибло не меньше, чем уцелело грешников. О том, к какому роду людей относились мы, я предоставляю судить другим.

Госпожа поднялась и оправила юбку: казалось, принаряженная хозяйка дома выступает навстречу долгожданным гостям.

— Будем надеяться, их начальник недалеко отстал. Мне бы не хотелось попусту красоваться в лучшем своем парчовом наряде перед солдатней. Ступай-ка, пригляди за Адрианой. Если она будет выглядеть как барышня, а не как служанка, то, быть может, проживет дольше. Впрочем, нарочитая невинность нас тоже погубит.

Я шагнул к лестнице.

— Бучино!

Я оглянулся.

— Ты еще не разучился жонглировать?

— Чему сызмальства научился, того никогда не забудешь, — ответил я. — А чем жонглировать прикажете?

Госпожа улыбнулась:

— Нашими жизнями.

Им понадобилось больше времени, чем мы предполагали, чтобы добраться до нас. Впрочем, грабежи и насилия всегда отнимают много времени, а им ведь столько всего встречалось на пути! Почти смеркалось, когда я, стоя на крыше, увидел, как они врываются на нашу улицу. Из-за угла с ревом выбежало человек девять или десять: полураздетые, с черными дырами разверстых ртов, размахивая мечами и неистово дергаясь в разные стороны, они походили на тряпичных кукол, которых дергал за ниточки сам дьявол, заставляя плясать на свой лад. Вслед за ними показалась еще дюжина с лишком солдат, волочивших телегу, доверху нагруженную всяким добром, а позади ехал верхом какой-то человек — если он и был их вожаком, то сейчас явно не возглавлял первые ряды.

Дойдя до нашей маленькой площади, они ненадолго остановились. В городе было полно богатых домов — с запертыми дверьми, с окнами, скрытыми под ставнями. Кое-кто уже пошатывался. В Риме вино было гораздо лучше, чем в уже разоренных ими унылых окрестностях, и, должно быть, тут они хлестали его бочками. Вдруг какой-то великан из задних рядов испустил громкий вопль, схватил с телеги топор, обеими руками занес его высоко над головой и, немного покачиваясь на бегу, обрушил его на оконную раму дома на углу, принадлежавшего торговцу пряностями. Оглушительный треск эхом разнесся по всему зданию, а в ответ изнутри послышались испуганные крики. На эти звуки, точно мотыльки на огонь, слетелись остальные. Дюжине молодцов понадобилось минут десять, чтобы очистить себе путь в дом купца. А те, кто позади, между тем обводили глазами площадь. Капитан готов был спешиться, когда я спустился с крыши, чтобы позвать госпожу. Но двор внизу уже опустел, и я успел вернуться как раз вовремя, чтобы услышать, что подо мной отпираются главные ворота, и увидеть сверху, как она выходит на окутанную сумерками площадь.

Что же они увидели, когда ворота распахнулись и из них показалась моя госпожа? В течение всей своей жизни Фьямметта Бьянкини была постоянным и заслуженным объектом мужского восхищения, и восхищение это чаще всего приносило вполне вещественные плоды, добрая часть которых ныне покоилась в больших сундуках, надежно схороненных под свиным пометом. Но сейчас окинем ее простым взглядом — таким, каким смотрели на нее эти мужчины. Она была высока ростом — такими рослыми бывают только богатые женщины, привыкшие ездить верхом с высоко поднятой головой, — и она была прекрасна. Кожа гладкая и белая, как алебастр, груди, едва прикрытые лифом из золотой парчи; таковы были притворно-скромные ухищрения соблазна в городе, населенном богачами, давшими обет безбрачия и вынужденными изображать добродетель, хотя многие из них и расхаживали по улицам, едва не протыкая рясу бесстыдно торчащим удом, будто древком.

Глаза у нее были зеленые, как весенняя поросль, губы — полные и алые, а щеки покрывал персиковый румянец. Но настоящей красавицей ее делали волосы. Ибо волосы моей госпожи напоминали золотую реку в пору половодья, а их оттенки были богаты, как шум вод, — потоки светлого золота и подсолнечника смешивались с медом и красным каштаном, и это причудливое и одновременно естественное зрелище ясно говорило: это дар Божий, а не плод опытов с аптекарскими жидкостями. А поскольку на пальце у нее не было кольца, а в доме — супруга, то, занимая гостей, она носила свои волосы вольготно распущенными, так что вечерами, когда она запрокидывала голову, заливаясь смехом или притворяясь обиженной, этот роскошный покров волос взлетал вослед голове, — и если ты находился поблизости, то можно было поклясться, что само солнце снова показалось ради тебя одного.

Конечно же эти неотесанные деревенщины, от которых разило смертью и винным перегаром, застыли как вкопанные при ее появлении. В Риме в ту пору было достаточно красоток, многих из них делала еще привлекательнее податливая добродетель, и каждая из таких красоток сумела бы подобно прохладному напитку утолить жажду изнуренных мужчин. Но мало у кого был такой же ум, как у моей госпожи, — острее зубочистки, и мало кто проявлял такую хитрость, когда предстояла схватка.

— Добрый вечер, воины Испании! Вы пришли издалека — добро пожаловать в наш великий город. — Голос у нее был ровным, а красноречие отточено на горсточке щедрых испанских купцов и странствующих церковников. Хорошая куртизанка умеет соблазнять на многих языках, и Рим наставлял в этом искусстве лучших из них. — Где ваш командир?

Всадник на другом конце площади уже разворачивался, но другие были ближе. Ее голос словно разрушил чары, и солдаты уже двинулись к ней, и тот, что впереди, с ухмылкой протягивал руки, словно в ликующей мольбе, а нож придавал ему еще больше обаяния.

— Я — командир, — заявил этот мужлан грубым голосом, а за его спиной зафыркали и загикали остальные. — А ты, я вижу, — папская шлюха.

Он подошел к ней почти вплотную. Она не двинулась, лишь выпрямилась еще сильнее.

— Шлюхи, синьор, вам попадались раньше. Это дом Фьямметты Бьянкини. Здесь предлагают пищу и ночлег чужеземцам, которые еще незнакомы с настоящим римским гостеприимством.

Он только хрюкнул в ответ, словно эти слова озадачили его. Трое его товарищей, стоявших чуть позади, двинулись вперед, учуяв запах добычи. Военачальник уже спешился и теперь пробирался сквозь гущу беспорядочно столпившихся солдат. Возле меня на крыше стоял Джакомо, в этот миг его руки так задрожали, что я встревожился за ружье, которое он сжимал. Во всем Риме не сыскать было двух братьев красивее наших близнецов, но уж такова была их натура, что разлучать их оказывалось попросту опасно. Но поскольку мы лишились конюха, выбора не оставалось.

Другой вояка, с черным от пороховой сажи лицом, отпихнув своего сотоварища, подошел к моей госпоже еще ближе, и его рука уже потянулась к ее телу. Фьямметта стояла недвижно, пока его пальцы не оказались у самой ее груди, тут она с проворством вечерней ласточки шлепнула по ним правой рукой, так что послышался треск. Тот взвизгнул от боли и возмущения.

— Прошу прощенья, синьор, — проговорила она и с быстротой, с какой расползается чернильное пятно, левой рукой вытащила откуда-то вышитый шелковый платок и протянула грубияну. — У вас грязные руки. Когда вы вымоете их, я буду рада с вами познакомиться. Платок оставьте себе, пожалуйста.

Тот взял носовой платок и, вытерев руки, снова приблизился к ней. Я так и не понял — для того ли, чтобы вернуть платок, или еще для чего-нибудь, потому что в то самое мгновенье у меня дернулась рука, и Джакомо истолковал мой нечаянный жест как знак действовать. Пуля милосердно просвистела у них над головами. Испанцы подняли глаза. Из-за нашей крыши выглядывали нацеленные на улицу три ружья и еще полдюжины палок от метел, которым на скорую руку придали сходство с ружейными стволами. Пока дым от выстрела не рассеялся, наш дом, должно быть, казался хорошо защищенным. Потом мы с госпожой всегда спорили между собой об этой минуте. Я утверждаю, что, пусть она еще и не проиграла, тот выстрел заставил их ненадолго задуматься. Она же упорно держится мнения, что и без него как-нибудь выкрутилась бы. Так или иначе, колебание солдат продолжалось достаточно, чтобы в первые ряды успел пробраться их начальник.

Он был такой же высокий, как она, только худой, и даже лицо у него было скорее костистое, чем мясистое, и хотя потом, умывшись, он помолодел лет на десять, его взгляд так и не сделался мягче. Убийство — взрослое занятие, даже когда за него берутся юнцы. За пояс у командира была заткнута грубо начерченная карта Рима. Судя по груде скарба, наваленного на телегу, карта принесла им больше удачи, чем иным охотникам за сокровищами, руководствовавшимся лишь слепой яростью. И у него, и у его подчиненных трофеев было достаточно, чтобы обогатиться, однако ему как старшему по званию должны достаться самые драгоценные вещицы. И одна такая вещица стояла теперь перед ним.

— Синьор, — с улыбкой обратилась она к нему, — Бога ради, простите моих слуг. Они чересчур рьяно пытаются защитить свою госпожу. Я — мона Фьямметта Бьянкини, и я рада пригласить вас и ваших солдат отужинать у меня дома. Бучино! — Ее голос взлетел вверх, ко мне, но глаза были по-прежнему прикованы к военачальнику. — Ты меня слышишь? Мы среди друзей, оружие нам больше не нужно. Сбросьте ружья с крыши, а сами ступайте обратно на кухню.

Мы поступили, как нам было велено. На каменные плиты упали три ружья и четыре палки от метел, и солдаты завизжали от восторга при виде нашей жалкой уловки.

— Господа, мы можем предложить вам молочного поросенка в соусе из трюфелей, жареного каплуна, соленую щуку и лучшие копченые колбасы — вы не поверите, что такие бывают…

Смех солдат перерос в восторженные возгласы, и моя госпожа рассмеялась вместе с ними, но в то же время не сводила глаз со своей жертвы.

— За ними последуют марципаны, творожные пироги и засахаренные фрукты и лучшие припасы из наших погребов. Вы будете пировать при свечах из лучшего пчелиного воска с душистыми маслами, под сладчайшую музыку лютни, какую любит сам Святейший Папа, а наевшись и напившись досыта, вы ляжете спать на чистые простыни, постеленные поверх свежей соломы, в нижних комнатах и в конюшне. Вас же, капитан… — и тут она на мгновенье умолкла, — ждет резная кровать и перина, мягкая как пушинка. Наш дом — это ваш дом, оставайтесь здесь, сколько хотите. Уходя, можете забрать себе какие угодно богатства. Всё, что мы просим взамен, — это защитить нас от тех, кто явится сюда позже.

Смею заметить, если капитан был высокого происхождения, он, может быть, и видел издалека женщин, подобных ей. А может быть, до того дня он лишь жил мечтами о таких. Что ж, теперь-то мечта воплотилась. Все до одного солдаты смотрели на своего капитана. Быть может, убийств на его счету было и меньше, чем у иного из них, ведь те, кто отдает приказы, охотно предоставляют другим рисковать жизнью, однако ума у него имелось достаточно, чтобы заслужить их внимание и повиновение, во всяком случае в тот миг. Хотя, вполне возможно, причиной тому стал запах жареной свинины, который струился из наших распахнутых ворот прямо на площадь. Я готов побожиться, что даже с крыши было заметно, как у некоторых капает слюна изо рта.

Он кивнул, огляделся по сторонам и усмехнулся.

— Римское гостеприимство! Что я вам об этом говорил? — прокричал он, и толпа ответила ему ревом. — Поставьте телегу во дворе и уберите оружие в ножны. Сегодня мы в гостях у моны Фьямметты, и нас ждут мягкие постели. Давайте же докажем, что манеры испанцев под стать римскому богатству.

Потом он повернулся к моей госпоже и подал ей руку. И хотя его рука была не менее грязная и окровавленная, чем у того, кто тянулся к ней раньше, она с учтивым поклоном оперлась на нее.

А я принялся жонглировать. После того как наши гости наелись до бесчувствия, вместо шариков я взял у моей госпожи полдюжины медных коробочек из-под помады и начал подбрасывать их в воздух, но даже их мускусный аромат, добавившийся к запаху восковых свеч, не мог перебить зловония и отрыжки множества раззявленных ртов. Порой пьяные — худшие враги карлика, потому что их любопытство быстро оборачивается насилием, но эти, видно, уже насытились кровью — во всяком случае, до поры до времени, — и им хотелось только одного: чтобы их забавляли. А потому они визжали и хлопали при виде моей ловкости, ухмылялись в ответ на мои бесовские рожи и хохотали, когда я ковылял по комнате, нахлобучив себе на голову салфетку, сложенную наподобие папской тиары, и благословлял каждого, кто подходил коснуться моих одежд. Все они так упились и охрипли от смеха, что никому даже в голову не пришло, что они могли что-то упустить. Вот как получилось, что Адриана уберегла свою девственность, повар — кухонные ножи, а госпожа — свое жемчужное ожерелье и лучшее муранское стекло. По крайней мере, в тот вечер.

Впрочем, в живых остались не все. Ночь еще не миновала, а жажда крови вернулась, и двое солдат закололи друг друга прямо за пиршественным столом. Бывало, что в нашем доме кардиналы и дипломаты с азартом проигрывали подати с какого-нибудь маленького городка, оспаривая друг у друга право в ту же ночь разделить ложе с моей госпожой, но никогда еще никто не умирал здесь, повздорив из-за того, кому пить из винного бокала, а кому — из серебряного кубка. Считанные мгновенья — и один уже схватил за горло другого, а тот замахнулся на противника ножом. Когда из спальни спустился капитан — полураздетый, с обнаженным мечом в руке, — всё уже было кончено: оба драчуна валялись на полу, истекая кровью среди лужиц красного вина. Они были так пьяны, что, будь это не смерть, а сон, ни один из них не вспомнил бы утром о случившейся ссоре. Мы завернули трупы в старые простыни и столкнули по лестнице в самый прохладный угол погреба. Наверху же остальные продолжали пировать как ни в чем не бывало.

Наконец, обжорство утомило их. Во дворе уснули даже свиньи — грузные туши ворочались и похрапывали над нашими погребенными сокровищами. Внутри дома тоже пахло свинарником: во всех комнатах лежали вповалку раздувшиеся от съеденного и выпитого храпящие тела, от которых несло отрыжкой и мочой; одни лежали на одеялах, другие — на соломе, а иные — там, где их свалил сон. Теперь, по крайней мере, это был преданный нам враг. Наши двери были заперты на замки и засовы, их сторожили полубесчувственные часовые, под ногами у которых валялись пустые фляги. Повар заснул на кухне под рукомойником, а Адриана с близнецами укрылись в чулане, дабы никого не искушать в эту ночь своими прелестями. Я же сидел на столе, обгладывая поросячьи косточки, и учил испанским ругательствам попугая госпожи, которого — пусть слов благодарности от него я так и не дождался — спас в тот вечер от вертела. С городских улиц доносились надрывные звуки адского хора: далекие ружейные выстрелы мешались с отрывистыми воплями и стонами.

Посреди глухой ночи ужас подобрался к нам еще ближе. В одном из соседних домов раздались крики мужчины: долгий мучительный визг, затем стоны и вопли, потом снова и снова крик, словно ему по кусочкам отрубали руки или ноги. Если кто-то держит дом под замком, значит, ему есть что спасать, кроме собственной шкуры. Где прячет богатый купец свои денежки, а его женушка—свои камушки? Сколько ударов ножа можно вытерпеть, пока не признаешься, где их искать? Зачем драгоценные перстни тому, у кого и пальцев-то уже не осталось?

В тот же миг забарабанили в боковую дверь.

— Бучино! Адриана! Откройте. Бога ради… — послышался чей-то охрипший голос, потом — еще более хриплый кашель.

Один из наших стражников заворчал во сне, но ворчание быстро сменилось мерным храпом. Я отпер дверь, и в мои объятия рухнул Асканио — запыхавшийся, с блестящим от пота лицом. Я подвинул ему скамью, дал разбавленного вина, и он принялся пить, расплескивая жидкость из дрожащего стакана.

— Господи, Бучино, — проговорил он, оглядывая страшный беспорядок на кухне. — Что тут у вас творилось?

— Наш дом заняли враги, — ответил я легкомысленным тоном, отрезая ему ломоть мяса от куска, оставшегося после ужина. — А мы их забавляли.

— А где Фьямметта?

— Наверху, в опочивальне с начальником испанского отряда. Она пустила в ход свои чары, чтобы снискать его покровительство.

Асканио рассмеялся, но тут же поперхнулся, и кашель долго не давал ему заговорить.

— Наверное, когда за ней явится ангел смерти, она предложит ему вначале переспать с ней?

Подобно большинству римлян, Асканио испытывает к моей госпоже вожделение. Он — подмастерье величайшего в городе печатника и гравера Маркантонио Раймонди, человека достаточно солидного, чтобы изредка посещать званые вечера моей госпожи. Асканио, подобно своему учителю, знал толк в земных радостях. Сколько ночей мы провели с ним вдвоем, когда власть имущие ложились в постель с красавицей, а мы потягивали недопитое ими вино и до глубокой ночи чесали языками о политике или сплетничали? Пусть Рим нес ныне наказание за мирскую суетность и падение нравов, — но ведь было в нашем городе место и чуду и трепету — для всех, у кого доставало таланта или ума, чтобы поведать о них другим. Но теперь все это в прошлом…

— Откуда ты бежал?

— Из мастерской Джанбаттисты Розы. Черти лютеране забрали всё подчистую. Я едва унес ноги. Всю дорогу бежал пригнувшись, только что не ползком. Теперь-то я знаю, каким ты видишь мир.

Он снова закашлялся. Я налил еще вина и поднес ему стакан. Когда-то он перебрался в Рим из деревни — парень с острым умом и ловкими руками, он сделался отличным наборщиком при типографском станке и, подобно мне, благодаря своей сноровке продвинулся в жизни гораздо дальше, чем сам ожидал. Книги его учителя оказывались в библиотеках величайших ученых Рима, в его мастерской делались гравюры с картин художников, которых нанимал сам Папа для украшения своих священных стен и потолков. Но с того же станка сходили листы с сатирами или поносные стишки, вешавшиеся на статую Пасквино ^[3] вблизи площади Навона; а несколько лет тому назад некая серия гравюр показалась чересчур мирской даже наметанному взгляду Его Святейшества, и Асканио вместе с учителем испытали на себе гостеприимство римской тюрьмы, откуда оба вышли с больными легкими. Ходила даже шутка, будто они, когда нужны чернила посветлее, подмешивают в них собственную мокроту. Впрочем, посмеивались над ними вполне добродушно. В конце концов, они принялись зарабатывать на жизнь, распространяя новости, а не служа их предметом, и потому не были ни достаточно богаты, ни достаточно могущественны, чтобы долго ходить у кого-нибудь во врагах.

— Боже милостивый, ты видел, что на улицах творится? Наш Рим превратился в склеп. Город пылает до самых городских стен. Проклятые варвары! Они забрали у Джанбаттисты все добро, а потом подожгли картины. Когда я видел его в последний раз, его понукали кнутом, как мула, и заставляли на своем горбу тащить свои же собственные богатства и грузить на их телеги. Тьфу! Черт бы их побрал! — Повар, лежавший под сушилкой для посуды, громко всхрапнул, и на пол полетела деревянная ложка. Асканио подскочил на месте, как ошпаренный. — Говорю тебе, Бучино, мы все погибнем. А знаешь, о чем говорят на улицах?

— Что это — кара Божья, посланная нам за грехи?

Тот кивнул.

— Эти вонючие немцы-еретики громят алтари и разграбляют церкви, разглагольствуя о гибели Содома и Гоморры. А я все вспоминаю того безумца, который залез на статую святого Павла и поносил Папу!

— «Взгляните на ублюдка содомского. За ваши грехи Рим будет разрушен», — проговорил я рокочущим голосом, прижав подбородок к груди.

Недавно во всем городе передавали из уст в уста, что откуда-то из деревни явился буйный сумасброд с огненнорыжими волосами. Обнажив жилистое тело, он вскарабкался на каменные плечи святого Павла и, держа в одной руке череп, а в другой — распятье, принялся поносить Папу за его пороки и злодеяния и пророчил разграбление Рима в ближайшие две недели. Но прорицание — может, у него, конечно, и был божественный дар — оказалось неточным; с тех пор прошло уже два месяца, и пророк все еще сидит в тюрьме.

— Как? Асканио, неужели ты и впрямь думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то беда обошла бы нас стороной? Тебе бы следовало внимательнее читать сочащиеся ядом листки, которые сам печатаешь. Тому уж много десятилетий, как наш город погряз в пороке! И грехи Папы Климента ничуть не страшнее, чем грехи доброй дюжинысвятейших казнокрадов, что сидели на престоле до него. Мы расплачиваемся не за слабость веры, а за слабость политики! Нынешний император не терпит возражений ни от кого, и любого Папу, который бросит ему вызов — а тем более если он из рода Медичи, — неизбежно припрут к стенке и схватят за яйца.

Он усмехнулся и отхлебнул еще вина. Снова послышались вопли. Кто это — опять купец? Или уже банкир? Или толстый нотариус, у которого дом больше, чем брюхо? Он наживался, кладя себе в карман часть от каждой взятки, которую переправлял в папские сундуки. Обычно на улице голос его напоминал блеяние холощеного козла, но в час смертных мук все люди кричат одинаково.

Асканио затрясся.

— Бучино, есть у тебя что-нибудь ценное, с чем ты бы не хотел расстаться?

— Ничего, кроме мужского достоинства, — ответил я и подбросил к потолку парочку медных коробочек.

— Все время отшучиваешься? Не удивительно, что она тебя любит. Хоть ты всего лишь уродливый пьянчужка, я знаю десяток людей в Риме, которые охотно поменялись бы с тобой местами — даже сейчас. Ты везучий малый.

— Это везучесть отверженного… — сказал я. Странно — мы на краю гибели, и вдруг слова правды словно сами просятся на язык. — С того первого мгновенья, когда мать взглянула на меня и от ужаса потеряла сознание, — продолжил я, ухмыляясь.

Асканио поглядел на меня, потом задумчиво покачал головой.

— Бучино, ты для меня — загадка. При твоих-то кривых ножках да большой башке ты — заносчивый нахал. Знаешь, что говорил о тебе Аретино? Что само твое существование — уже вызов Риму, потому что в твоем уродстве больше правды, чем во всей его красоте. Любопытно, что бы он сказал о том, что сейчас творится? Ведь знал он, что это произойдет, сам помнишь, и говорил об этом в своем последнем «пророчестве», когда поливал грязью Папу.

— Все равно его сейчас здесь нет. Иначе обе стороны попытались бы сжечь его перо.

Асканио ничего не ответил, его голова бессильно упала на стол. В прежние времена он до глубокой ночи горбатился над станком, отпечатывая свеженькие злободневные листы, чтобы город всегда знал, что творится в его недрах. Ему нравилось окунаться в самую гущу событий, наверное, при этом он ощущал свою причастность к ним. Но зловонная тюремная камера высосала из него силы и напитала горечью. Он застонал и встряхнулся.

— Мне пора. — Он все еще дрожал.

— Можешь пока остаться у нас.

— Нет-нет, не могу… Я… Мне надо идти.

— Ты вернешься к станку?

— Н-н… не знаю. — Он уже поднялся и двинулся к выходу, жилистый, мускулистый, подвижный, глаза замечают любую мелочь. Крики нашего соседа уже перешли в череду диких прерывистых стонов. — Знаешь, что я сделаю, когда все это кончится? Унесу подальше отсюда ноги и буду работать сам на себя. Хоть узнаю, что такое достойная жизнь.

Но, судя по творившемуся вокруг, достойной жизни настал конец. Взгляд Асканио снова обежал комнату.

— Бежим со мной, Бучино. Ведь ты так ловко считаешь, а этими жонглерскими пальцами ты быстро приноровишься набирать буквы. Сам подумай. Пусть ты уцелеешь на сей раз, но даже лучшая шлюха больше нескольких лет не протянет. Мы бы с тобой неплохо спелись. У меня есть денежки, а ты, с твоей-то смекалкой, найдешь безопасный путь по закоулкам, и мы выберемся отсюда целехонькими!

В доме послышался шорох — кто-то встал и ходил. Не успел я найтись с ответом, Асканио уже оказался у двери. Он снова покрылся испариной и хрипло дышал. Я проводил его до ворот и, по старой дружбе, объяснил ему, как незаметно добраться до Сан-Спирито, где еще вчера возвышалась городская стена, а сейчас зиял провал. Если он хотя бы туда доберется, тогда надежда на спасение будет.

За воротами, во мраке ночи, лежала пустая площадь.

— Удачи, — напутствовал я Асканио.

Держась вплотную к стене и опустив голову, он быстро зашагал и вскоре скрылся за углом, а мне вдруг пришло в голову, что больше я никогда его не увижу.

Вернувшись в кухню, я заметил на полу под столом какой-то предмет. Должно быть, он выпал из-под куртки у Асканио, когда тот вставал. Я нырнул под стол, и у меня в руках оказалась небольшая матерчатая сумка. Из нее выскользнула книжечка в алом кожаном переплете — сонеты Петрарки, с золотым тиснением букв поверх безупречно гладкой кожи, с серебряными уголками. Переплет скреплял тонкой работы серебряный барабанный замок с набором цифр на боку. Это была книжка, достойная библиотеки какого-нибудь ученого, и типографская диковинка, которая послужила бы лучшей рекомендацией для печатника в чужом городе. Я уже собирался броситься вслед Асканио, но вдруг снаружи послышались чьи-то шаги. Я едва успел спрятать находку под камзол, как на пороге кухни показалась моя госпожа.

На ней была изрядно помятая шелковая сорочка, волосы, падавшие на спину, были чудовищно всклокочены, а кожа вокруг губ покраснела и распухла от жесткой испанской щетины. Зато глаза у нее светились. Это было одно из важных умений моей госпожи — создавать видимость, будто бокал ее осушается с такой же быстротой, как у всех остальных, на деле же сохранять трезвую голову до тех пор, пока мужская похоть не перемешается с винными парами.

— Я слышала чьи-то голоса. — Она оглядела беспорядок на кухне. — Кто здесь был?

— Асканио. Он возвращался из мастерской Джанбаттисты. Художника схватили, а его работы уничтожили.

— О! А Маркантонио и его станок? О них что-нибудь известно?

Я покачал головой.

— Боже мой… — Она подошла к столу, села там, где недавно сидел Асканио, и положила руки ладонями на стол. Медленно повела головой из стороны в сторону, разминая шею и словно приходя в себя после долгого сна. Это движение мне хорошо знакомо: иногда, после особенно тяжелой работы или после долгой ночи, она просит меня забраться на скамью, встать у нее за спиной и растереть плечи. Но не сегодня.

— Где Адриана?

Я показал на буфет.

— Спит клубочком вместе с близнецами. Virgo intacta ^[4] и она и братья. Хотя как знать, надолго ли. Как поживает капитан?

— Спит как на иголках, все время мечется, будто продолжает драться. — Она умолкла. Я больше ничего не спрашивал. Я никогда не спрашиваю. Поэтому, наверное, она мне многое рассказывает. — Ты бы его видел, Бучино! Испанец во всем, до самых чресл. Так старался не ударить лицом в грязь, что чуть не надорвался. Сам, наверное, изнемог от собственной удали. Мне показалось, он даже обрадовался, что наконец кто-то другой все берет в свои руки. — Она слегка улыбнулась, но веселья в этой улыбке не было. Надо думать, крики с улицы проникали в спальню сквозь ставни на окнах точно так же, как и в кухню. — Но он молод, хотя под грязью и копотью это не сразу заметишь, и я сомневаюсь, что мы можем ввериться его защите надолго. Нам нужно снестись с кардиналом. Он — наша единственная надежда. На дружбу остальных можно рассчитывать лишь в дни веселья, но он… если только он жив, — а войска императора наверняка его и пальцем не тронули, потому что это он защищал интересы императора в папской курии, — наверняка нам поможет.

Мы глядели друг на друга поверх стола, взвешивая про себя все «за» и «против».

— Ну, тогда я лучше отправлюсь к нему прямо сейчас, — сказал я, потому что мы оба понимали, что больше идти некому. — Если бежать быстро, я, может быть, успею вернуться раньше, чем в доме проснутся.

Она отвела глаза, как будто не совсем соглашалась, а потом запустила руку под платье и опустила передо мной на стол сжатый кулак. Когда она разжала пальцы, в ладони у нее блеснуло полдюжины рубинов и изумрудов с чуть заметными сколами на краях, что остались от спешного выколупывания из оправ.

— Возьми с собой в дорогу. Пусть это будет твоим талисманом.

Теперь на площади стояла тишина, наших соседей или всех перебили, или надежно заткнули им рты кляпами. Над Римом стояло зарево пожара — часть города еще пылала под клубами дыма, устремлявшимися в серое небо, где уже занимался день, чреватый новой резней. Припадая к земле и вжимаясь в стены, как Асканио, я продвигался к широкой улице. Я видел несколько трупов в канавах, а один раз мне вслед раздался чей-то невнятный крик — но, кажется, это просто кто-то голосил в кошмарном сне. Чуть дальше мне навстречу из сумрака вырвалась одинокая фигура — этот человек с безумным видом прошел мимо, не видя меня. Я заметил, что он судорожно прижимал к себе руками окровавленное месиво, скорее всего, свои собственные внутренности.

Палаццо кардинала находилось неподалеку от виа Папалис, куда обычно стекался весь город, чтобы поглазеть и полюбоваться на пышные церковные шествия, двигавшиеся к Ватикану. Улицы там были так прекрасны, что приходилось непременно наряжаться, если ты собирался пройти по ним. Но где больше богатства, там страх сильнее, разрушение опустошительней, а смертное зловоние тяжелее. При свете зари всюду виднелись лежащие на земле люди — одни застыли в неестественных позах, другие тихо подергивались и постанывали. Небольшая кучка жаждущих наживы, точно воронье, выклевывающее у мертвецов глаза или печень, бродила среди этой человечьей падали и старательно высматривала, не осталось ли на ком еще чего-нибудь ценного. Они были так поглощены своим занятием, что не заметили меня. Если бы Рим оставался Римом, а не превратился в поле боя, мне следовало бы вести себя на улице более осторожно. Хотя ростом я с ребенка, люди издалека замечают меня из-за походки — я переваливаюсь как утка, и пока не заметят на мне одежду с золотой каймой (а порой и заметив ее), замышляют всякие жестокие шутки и выходки. Но в то утро город был погружен в хаос войны, и я, наверное, выглядел просто малышом — а значит, ни в чьих глазах не представлял ни лакомой добычи, ни угрозы. Хотя, пожалуй, только этим еще не объяснить, отчего я остался жив: ведь по пути я видел немало детей, проколотых мечом или изрубленных в куски. И не оттого, что я был начеку: я переступал через трупы самых разных людей, и иные из них, судя по одежде (или по ее остаткам), были куда богаче меня, да и положение в обществе занимали неизмеримо более высокое — хотя какой им теперь был прок от всего этого превосходства?

Позднее, когда уцелевшие в той ночной бойне рассказывали о сотне способов, какими враг умел исторгнуть золото из обожженной, исколотой плоти, стало ясно: тем, кто погиб при первом нападении, пожалуй, даже повезло. Но в то утро так не казалось. На моем пути на каждого покойника приходилось по полутрупу — они стояли, опираясь спиной о стену, глядя на обрубки собственных ног или пытаясь запихнуть выпущенные кишки обратно в живот.

Но, странное дело, не везде чувствовался ужас. Или, скорее, ужас не чувствовался именно потому, что происходили странные вещи. Кое-где даже казалось, будто все это — некий дикарский карнавал. По соседству с Ватиканом, в квартале, где теперь хозяйничали немцы, на улицах было полно людей, одетых самым причудливым образом. Для меня осталось загадкой, как захватчики теперь отличают своих от чужих, ведь многие из них уже нарядились в одежды своих жертв. Я видел этих подлых людишек, утопавших в бархате и мехах, а дула их ружей, нацеленные вверх, были унизаны драгоценными браслетами. Но самое удивительное зрелище являли, конечно, жены и дети немцев. О женщинах, что обычно следуют за армиями наемников, складываются легенды: они живут, словно кошки, согреваясь теплом бивуачных костров. Но эти женщины были совсем другими. Это были лютеранки — еретички-гарпии, воспламеняемые и войной и Богом, а их дети, зачатые и вскормленные в скитаниях, были, как их родители, худыми и выносливыми, с грубыми, будто вырубленными топором, чертами лица. Расшитые жемчугами платья и бархатные юбки болтались на их тощих телах, будто палатки, отделанные каменьями гребни сверкали в жидких грязных волосах, а длинные шлейфы из бесценного шелка, волочившиеся по земле и впитывавшие кровавую грязь, быстро превращались в тряпки. Передо мной словно предстало воинство злых духов, с плясками вырвавшееся из чрева ада.

Для мужчин самым желанным трофеем стали церковные облачения. Мне попалось несколько «кардиналов», таскавшихся по улицам в огненно-красных мантиях, в шапочках, нахлобученных задом наперед, с огромными кувшинами вина в руках. Однако никому в голову не пришло рядиться простыми священниками, даже в условиях хаоса иерархия не теряет значения, а их рясы смотрятся небогато. Еретики, хоть и славились тем, что в любой роскоши усматривали происки дьявола, оказались не менее алчными, чем все остальные, когда выяснилось, что соблазнительный блеск исходит от настоящего золота. В то утро никто не втаптывал в грязь ни богато украшенных потиров, ни усеянных каменьями дароносиц. Зато сточные канавы были доверху забиты обломками деревянных статуй Мадонны и Иисуса — их было уничтожено столько, что гильдии ваятелей хватило работы на полвека. А еще там валялись мощи. Если нет веры, то ребро святого Антония или палец святой Екатерины — всего-навсего пожелтевшая старая косточка, и в то утро улицы Рима были усеяны частицами святителей, а ведь еще вчера паломники готовы были пуститься в путь длиною в пятьсот миль, лишь бы только поцеловать их или помолиться над ними. Если эти частицы и являли какие-либо чудеса в канавах, то я об этом никогда не слыхал. Впрочем, довольно скоро церковь заговорит о чудесах, сообщая о повторном обретении мощей, и усыпальницы с мощами будут открываться одна за другой, точно купеческие лавочки, — с такой быстротой, что, готов поклясться, очередной волне легковерных пилигримов придется отсчитывать свои кровные скудо, чтобы посмотреть на то, что некогда было, возможно, бедренной костью торговца рыбой или пальцем гулящей девки.

Дом нашего кардинала считался в Риме одним из прекраснейших. Моя госпожа вот уже несколько лет была его возлюбленной, а он хранил ей верность, будто примерный семьянин — законной жене. Это был умный человек, почетный член ближнего круга Папы Климента VII, в равной мере прелат и политик, и до последнего продолжал подыгрывать обеим сторонам: поддерживал Папу в его борьбе за власть и в то же время обосновывал правоту императора. Уравновешенность его взглядов была хорошо известна, и теоретически она должна была бы спасти ему жизнь. Теоретически…

У входа в его палаццо стояло двое солдат с ружьями. Я подошел к ним, пританцовывая и ухмыляясь, словно человек, одинаково увечный и телом и умом. Один из стражей вытаращил глаза и легонько ткнул меня штыком. Я заверещал — это всегда веселит вооруженных мужей, — а потом раскрыл рот пошире, запустил туда два пальца, вытащил маленький блестящий рубин и положил его на ладонь. Затем спросил, можно ли повидаться с кардиналом. Сначала на ломаном немецком, потом на испанском. В ответ один из солдат изрыгнул нечто нечленораздельное, а затем вцепился в меня и силой заставил разжать челюсти. Однако, увидев, что прячется внутри, он быстро отпустил меня. Я снова проделал то же упражнение, и рядом с первым камушком улегся второй. Я повторил свою просьбу. Каждый взял по камушку, и меня пропустили.

Из большого зала открылся вид на внутренний двор. Там в большую кучу было свалено имущество его преосвященства, но при этом далеко не все сочли ценным. Он был человеком просвещенным, кардинал моей госпожи, и у него имелась особая галерея с предметами искусства, ценность коих определялась скорее их древностью, нежели количеством драгоценного металла. Я сделал несколько шагов, и вдруг откуда-то сверху донесся крик. В тот же миг через балюстраду с грохотом перелетел могучий мраморный Геркулес и, едва коснувшись каменных плит двора, разом лишился головы и левой руки. Впереди, в проходе, какой-то человек в грязной сорочке, обращенный ко мне спиной, скреб пол. Он вдруг поднял голову, сел и уставился на отлетевшую мраморную голову. К старику подошел часовой и пнул его, да так, что тот свалился набок. Вот благодарность его преосвященству за преданность: когда войску так долго не выплачивают жалованья, то солдатам становится безразлично, кого грабить — врага или друга.

Он поднялся и обернулся в мою сторону. Двигался он так, словно ноги у него были такими же кривыми, как у меня. Что ж, долго стоять на коленях непривычно для человека столь высокого церковного сана. Он узнал меня сразу, и на миг в глазах его мелькнула надежда — на что? На то, что я явился во главе рати славных римских воинов, каких в последний раз видели здесь разве что в древности, которую он так любил? Впрочем, искра надежды тут же потухла. Будучи одним из самых образованных ценителей удовольствий в Риме, он всегда отличался некоторым благородством облика. Но не сейчас. Его редеющие волосы прилипли к черепу, будто пучки травы — к жесткой земле, а кожа сделалась почти желтой. Здоровье, богатство, спокойная самоуверенность — все это покинуло его разом. Я понял, что бессмысленно просить его о помощи. Ему уже недолго осталось жить. Однако, хотя мир вокруг старика рушился, голова у него работала превосходно.

— Передай своей госпоже, что уже не осталось ни покровителей, ни защитников, — проговорил он поспешно. — Сам Папа осажден, собор Святого Петра превратили в стойло для императорской конницы, а принц Бурбон убит. Так что нет больше вождя, который остановил бы смертоубийство. Одна надежда, что войска перегрызутся между собой и в этой суматохе нам удастся бежать, спасая жизнь, пока они будут драться из-за нашего добра. Передай ей мой совет — изображать набожность или перебраться в другой город, где лучше оценят ее красоту и острый ум. Этот Рим… наш Рим… с ним покончено навсегда. — Он оглянулся, бросив тревожный взгляд на обломки своей прежней жизни. — Скажи ей, что она является мне в образе Марии Магдалины и я заступлюсь за нее перед Господом, буду вымаливать прощение для нее и для себя.

Хотя я шел как только мог быстро, обратная дорога заняла больше времени, чем дорога к дому его преосвященства. Должно быть, виной тому мое отчаяние. Ибо, лишившись защитника, отныне мы оставались с опасностью один на один — на нас будут давить и давить до тех пор, пока не раздавят. Мир вокруг рушился, но новый день уже розовел, и кое-кто снова принялся за грабежи. Я проходил по улицам, видя, что пророчество кардинала начало исполняться: две армии оспаривали друг у друга очередную добычу. Я двигался быстро, ныряя по задворкам, покуда от напряжения у меня не онемели ноги. Тогда мне пришлось остановиться и подождать, когда к ним снова вернется чувствительность. Между домом кардинала и нашим орудовал многочисленный отряд лютеран, явившихся вслед за испанцами, и ярость их лишь усиливалась оттого, что красть было уже почти нечего. Я сделал крюк, чтобы не столкнуться с ними, свернул к востоку, прошел в близости от типографии и мастерской Маркантонио и увидел, что весь квартал занят врагом и подожжен, а жители или взяты в заложники, или убиты. Когда я добрался до нашего квартала, солнце уже стояло высоко над головой, и его жар подстегивал кровожадных немцев. Вчерашние захватчики уже превратились в наших защитников — всюду происходили стычки между испанскими солдатами и немцами, слышалась перебранка. На этот раз я превозмог усталость и не делал остановок, так что, добежав до нашей площади, я весь дрожал и от изнуряющей пульсации в онемевших ногах, и от страха, возраставшего с каждым мигом. Часовые возле нашего дома уже не стояли, а ворота во двор были распахнуты, приглашая войти любого, у кого имеется при себе оружие.

В глубине двора визжали свиньи — их отогнали к стенам, а шайка мужчин, среди которых я заметил нашего повара, все перемазанные в дерьме, подняли каменные плиты и выкапывали сундуки. Все как одержимые рвались к сокровищам, и никто не обратил внимания на калеку карлика, проскользнувшего в дом.

Кухня была пуста. Я обнаружил Джакомо и Дзаккано в столовой — оба сидели на полу у стены, среди битого стекла и черепков. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, но Дзаккано не шевельнулся. Голова у него свесилась на грудь, а слева на груди на красном бархате его куртки темнело отверстие, через которое отлетела его душа, но такое аккуратное, что казалось совсем не глубоким и не вызывало мыслей о жестокости. Я встал напротив Джакомо, так что наши глаза оказались на одном уровне, и спросил у него, что тут произошло. Он поглядел на меня и раскрыл рот, но оттуда лишь стала медленно вытекать струя крови. Адрианы и след простыл.

Я метнулся к лестнице. На нижней ступеньке кто-то сидел сгорбившись и трясся. Принюхавшись к шедшей от него вони и вглядевшись в грязное лицо, я опознал нашего конюха. Щеку рассекала глубокая рана, и выглядел он насмерть перепуганным, но в остальном был цел и невредим, а пальцы его лихорадочно крутили перепачканную жемчужину. Скорее всего, он обманул сам себя, решив, что, если предаст госпожу и укажет, где спрятаны ее богатства, остатки ожерелья достанутся ему.

— Где она?

Он пожал плечами.

Я плюнул ему в рожу и взбежал по лестнице по-собачьи — когда я устаю, то мне легче передвигаться именно таким способом.

Я все равно считаю, что судьба обошлась с нами милостивей, чем со многими другими. Если бы город уцелел после этого нападения, наш дом оказался бы в числе многих домов, где устроили бы пышные празднества. И не последним поводом стал бы день рождения моей госпожи, которой скоро исполнялся двадцать один год. Она входила в пору своего расцвета. За шесть лет, истекших с того момента, когда мать привезла ее девственницей в Рим, она успела переспать с богатейшими и образованнейшими мужчинами города — один список их имен многого стоил. И она научилась от них таким вещам, которые сейчас ей могли пригодиться. Ибо если жена — собственность мужа и ей вменяется знать и любить одного-единственного мужчину, то шлюха находится в общем пользовании и принадлежит всем. Но моей госпоже повезло: она могла выбирать поклонников и тем самым сохранять некоторую самостоятельность. Это обстоятельство, наряду с ее умом, воспитанием и бесспорной красотой, дало ей возможность познать тайны плоти, большинству женщин неведомые.

И вот теперь, если судьба и обстоятельства обернулись против нее, то дарования, связанные с родом ее занятий, должны были помочь ей выстоять в этом испытании. Во всяком случае, такими мыслями я тешил сам себя, вскарабкиваясь на верхнюю площадку лестницы.

За дверью слышалось какое-то бормотанье, напевностью напоминавшее церковные хоралы. Я повернул ручку, ожидая, что дверь окажется заперта. Но дверь раскрылась.

Моя госпожа стояла возле кровати на коленях, в сорочке, с опущенной и покрытой головой, так что лица ее я не видел. Перед ней лежала Библия с разорванными, закапанными кровью страницами. Рядом стояла тощая как жердь женщина, с лицом будто из свиной кожи, губы ее шевелились в непрестанной молитве, а позади нее еще одна, более мясистая, сжимала в кулаке поварские ножницы. Гарпии-лютеранки — со словом Божьим и с ножом они были одинаково накоротке. Когда я вошел в комнату, они обернулись, и в этот самый миг, миг взаимного изумления, я заметил, что пол вокруг них по щиколотку усыпан прядями золотых волос.

Толстуха с ножницами двинулась в мою сторону, изрыгая хриплые крики. Я захлопнул дверь и запрыгал, уворачиваясь от нее. Моя госпожа испустила стон, и с ее головы упал платок. Я увидел, что лицо у нее в кровоподтеках, а остриженная голова похожа на стерню и вся исполосована черными шрамами — там, где огонь выжег кожу. От ее волос, от этой огромной и прекрасной реки, приносившей нам богатства, ничего не осталось.

— Нет, нет! Не троньте его, пожалуйста, — вскричала она, замахав руками, словно помешанная. — Это Бучино, о котором я рассказывала, милый бедный Бучино. Его тело носит страшное клеймо, но душа его всегда была проста, и она обретет утешение в любви к Богу.

Толстуха на мгновенье остановилась, рассматривая меня с подозрением. Я ухмыльнулся ей, обнажив зубы и еле слышно залопотав, а она сделала шаг назад, завороженная моим безобразием.

— О, Бучино, опустись на колени и ты и послушай, что я тебе сейчас скажу. — Госпожа простирала ко мне руки, голос ее изменился, она выговаривала слова медленно и старательно, будто обращалась к полудурку. — Меня держала в плену блудница Вавилонская, но эти добрые женщины указали мне путь к истинному Христу. Наши богатства, наша одежда, наши спрятанные сокровища — все это вверено Богу. И моя душа — тоже. Меня избавили от моего постыдного занятия, дабы я родилась заново, познав безграничное милосердие Божье. И потому я проглотила все до последнего каменья своей гордыни. А когда ты проделаешь то же самое, мы с тобой помолимся вместе, и тогда, великою милостью Христовой, мы ступим на путь, ведущий к лучшей жизни.

Я прижал ладони сперва к камзолу, затем — к губам и, собрав во рту как можно больше слюны и едва не подавясь, проглотил оставшиеся у меня рубины и изумруды, после чего опустился на колени и принялся твердить имя Господне и благодарить Его за наше спасение.

Так случилось, что в ту же ночь, в час самого глубокого мрака, когда наши победители-протестанты спали сном сытых и праведных на наших перинах из гусиного пуха, мы — лицемеры и грешники — тайком выбрались из конюшен, куда нас определили на ночлег рядом с уцелевшими свиньями. С драгоценностями в желудке мы бесшумно шагали по свежим руинам Рима, пока не достигли наконец пролома в стене у Сан-Спирито, где после первой атаки в каменной кладке образовалось такое великое число зияющих дыр, что в темноте невозможно было увидеть все.

Туда, откуда ворвались они, теперь тихо крались мы — я, урод, и она, обритая шлюха. Мы шли, подавленные поражением, от нас несло свинарником. Мы шли всю ночь, а когда занялась заря и тьма рассеялась, обнаружили, что вливаемся в медленно движущуюся процессию беженцев, одни из которых уже превратились в нищих, другие волокли на спинах оставшееся от их былой жизни добро. Но их жалкое благополучие оказалось недолговечным, потому что с первыми лучами солнца на нас набросились стервятники — это были отставшие от армии солдаты, которым еще только предстояло ворваться в город, а до тех пор они разживались добычей, где могли. Если бы мою госпожу изнасиловали, но оставили бы ей волосы и ее прекрасный облик сохранился бы, то, готов поклясться, ее бы теперь снова уложили на лопатки, а на мне бы принялись отрабатывать штыковые удары. А так ее обезображенная голова и источаемое нами благоухание свинарника держат всех от нас на порядочном расстоянии. У нас все равно нечего отнять, кроме маленького сборника Петрарки. Как и подобает настоящим добрым христианам, все наши сокровища таим внутри.

Мы держались как могли долго (кто не ест, тот дольше не испражняется — вот итог мудрости, которую я усвоил в те знаменательные дни), а на третий вечер, не имея больше сил терпеть, мы отбежали с дороги в лесок и нашли ручеек, возле которого и сидели на корточках, опорожняя кишечник, после чего если и не стали вновь людьми богатыми, то, во всяком случае, платежеспособными. И хотя ликовать по этому поводу мы не могли, помня все наши потери, все же это было лучше, чем смерть, и мы приободряли и поздравляли друг друга. В ту ночь, поднявшись выше места наших омовений, мы пировали лесными ягодами и чистейшей ключевой водой, а затем пересчитали свое богатство — двенадцать крупных жемчужин, пять изумрудов и шесть рубинов; самые крупные из них моей госпоже пришлось смазать маслом для лица, чтобы они прошли у нее по пищеводу. Боже мой, каково ей было заглатывать свое будущее, когда в дверь молотили те фурии? Ей следовало по праву гордиться такой драгоценной глоткой, о чем я ей и сказал, пока мы сидели во мраке, скрючившись, и жались поближе друг к другу, стараясь унять свойственные городским жителям страхи перед лесными звуками.

— Да, есть чем гордиться. Чтобы их проглотить, понадобилось куда больше доблести, чем для твоих жалких изумрудов. Только не надо, — она жестом остановила меня, прежде чем я успел раскрыть рот, — твоих этих шуточек вроде того, что я прекрасно обучена подобным вещам.

И хотя смешного тут было мало, я так невыносимо устал и от бегства, и от постоянной необходимости скрывать страх, что, залившись смехом, уже не мог остановиться. Эта смешинка, внезапно попавшая мне в рот, блохой перекинулась на нее — и вскоре мы уже оба безудержно и беспомощно хохотали, как будто, посмеявшись над злой судьбой, можно было отыграться и заручиться спасением.

Потом, когда смех прошел, мы лежали, прислонившись к деревьям, и смотрели в темноту, опустошенные собственным цепким желанием жить.

Наконец она проговорила:

— Ну и что с нами будет теперь?

Что с нами будет теперь?

— Ну, вы некоторое время сможете разыгрывать пленительную монахиню, — ответил я. — Впрочем, кто-то может усомниться в здравости вашего рассудка, глядя, в каком буйстве вы обрили себе голову.

Хотя еще недавно мы безудержно хохотали, это был отнюдь не предмет для шуток, и я догадался, что от моих слов она содрогнулась. В темноте ее лица не было видно, хотя ужас, мелькнувший у нее в глазах, я разглядел, а кровавая рана на лбу резко выделялась на фоне ее белой кожи. Я вздохнул.

— Или можно выждать, зализать раны, а когда вы исцелитесь, начнем все сначала. Ведь не навек же Рим заняли враги, да и мужчины с хорошим вкусом, которым нужно то, что предлагаете вы, никогда не переведутся.

— Нет, только не Рим, — ответила она, и теперь голос ее дрогнул не только от страха, но и от гнева. — Я не вернусь туда. Никогда. Ни за что.

Поразмыслив, я согласился с ней: ведь большинство мужчин, особенно те, кому есть что забывать, желают, чтобы их женщины были нежны, как весенние ягнята. А к той поре, когда в Риме вновь настанет благополучие, мы оба успеем состариться, и нам вряд ли удастся насладиться благами нового расцвета. Значит, Рим отменяется.

Я пожал плечами и изобразил непринужденный тон:

— Тогда куда же?

Разумеется, мы оба знали ответ. Когда война вытирала свои липкие от крови пальцы обо все подряд земли, для бегства оставалось одно-единственное место — город богатства и надежности, где правили люди, обладавшие не только деньгами, но и хорошими манерами и потому платившие за то, что солдаты обычно отбирают с помощью штыка. Независимое государство, наделенное чувством красоты и талантом к торговле, где изгнанники, которым достает ума и воображения, сколачивают новые состояния. Есть даже люди, убежденные в том, что это величайший город на свете, самый процветающий и самый мирный. Да только мне самому, несмотря на все эти чудесные и волшебные рассказы, никогда туда не хотелось.

Но теперь выбор был не за мной. За эти последние дни моя госпожа выстрадала и потеряла больше, чем когда-либо выпадало на мою долю, и теперь она вполне заслуженно могла подумать о возвращении домой, если ей этого хотелось.

— Все будет хорошо, Бучино, — сказала она спокойно. — Я помню о твоих страхах, но, если мы только туда доберемся, я уверена — все наладится. Отныне мы с тобой станем товарищами и будем делить все пополам — расходы, прибыли, будем заботиться друг о друге. Клянусь тебе — вдвоем мы добьемся своего!

Я внимательно на нее посмотрел. От долгого бега у меня все еще ныли кости. Желудок болел от голода. Мне хотелось снова спать на кровати, есть свинину — вместо того, чтобы источать запах свинарника, снова проводить время с людьми, у которых в голове мысли, а не жажда крови и которые не меряют богатство кучами награбленного добра. Но дело было не только в этом. Мне больше не хотелось в одиночку скитаться по миру. Потому что с тех пор, как мы обрели друг друга, мир стал гораздо теплее.

— Согласен, — ответил я. — Только если я не промочу там ног.

Она улыбнулась и накрыла мою ладонь своей.

— Не тревожься. Я не дам воде поглотить тебя.

Они прибыли ночью, на гребной лодке, плывшей со стороны материка.

Уродливый коротышка на пристани в Местре начал торговаться. С первого взгляда на их лохмотья и скудные пожитки становилось ясно, что эта парочка явилась издалека, а его заметный римский выговор, а также непременное условие — плыть под покровом ночи, дабы избежать чумных дозоров, — дали лодочнику повод заломить тройную против обычной цену. Но тут вмешалась женщина, высокая и стройная, закутанная, будто турчанка, так что кроме лица ничего не было видно. Однако говорила она на таком безупречном венецианском наречии, а пререкалась так яростно, что лодочник пошел на попятный и даже согласился получить плату только после того, как высадит их в городе возле указанного дома.

Черная вода волновалась под плотными тучами. Едва они оттолкнулись от берега, как их окутала тьма, и слышался только плеск волн об дерево, какое-то время даже казалось, будто они плывут в открытое море, а этот город на воде, о котором люди рассказывали с таким трепетом, — всего-навсего плод фантазии, выдумка, порожденная людской тягой к чудесам. Но когда наступил полный мрак, то далеко впереди, на горизонте, его вдруг прорвало свечение мерцающих огоньков, словно это русалочьи волосы отливали лунным светом на поверхности воды. Лодочник греб сильными, ровными движениями, и эти дальние огни росли и расширялись — пока наконец не проступили первые очертания домов, парившие над водой, точно контуры бледных надгробий. Показался проход между цветными деревянными сигнальными шестами, по которому лодки попадали из открытой лагуны в широкое устье канала, по обеим сторонам которого вырастали лачуги и склады с пристанями, заваленными камнями или грудами досок, рядом качались пришвартованные грузные баржи. Этот канал лениво извивался несколько сотен метров, пока не встречался с более широкой полосой воды.

Лодочник повел свое суденышко влево, где открылся совсем другой вид. Они плыли мимо жилых домов, мимо церкви со строгим кирпичным фасадом, взмывающим в небо, и с плоским, пустым внешним двором. Потом, когда из-за облаков выглянул лукавый месяц, по обеим сторонам от лодки начали проступать большие дома, и казалось, их мозаичные, позолоченные фасады вырастали прямо из воды. Женщина, переносившая плавание спокойно, сидела словно пригвожденная к скамье. А вот несчастный уродец, наоборот, цеплялся за борта лодки, его коротенькое тело было напряжено, как у зверя; крупная голова моталась из стороны в сторону, как будто он страшился увиденного, но одновременно боялся что-то пропустить. Лодочник, который состарился, наблюдая, как изумляются другие, замедлил ход в надежде, что красивый вид принесет ему несколько лишних монет. Здесь канал был широк и черен, будто просторный блестящий коридор в гигантском особняке. Несмотря на поздний час, изредка попадались и другие лодки, но особой формы: гладкие, узкие, с небольшой каютой посередине, с одним гребцом, который, стоя на корме, ловко орудовал длинным веслом, заставляя лодку плавно скользить по темной глади.

В бледно-восковом свете здания высотой в три-четыре этажа, стоявшие по обеим сторонам и напоминавшие дворцы-призраки, становились все величественнее. Входы в эти дома располагались низко, прямо на воде: несколько каменных ступенек — вот и все, что отделяло их от плещущего моря. Иногда сквозь распахнутые двери виднелись похожие на пещеру передние залы, а снаружи рядами выстраивались привязанные к молу узкие лодки, поблескивающие серебряными носами в свете случайного фонаря. Теперь женщина заметно оживилась и не сводила глаз с верхних этажей с их рядами стрельчатых арочных окон, чья каменная резьба при лунном сиянии казалась узорным кружевом. Многие дома оставались темными, потому что наступила уже глубокая ночь, но кое-где мерцание множества свечей на подвесных канделябрах, само количество коих свидетельствовало о необычайном богатстве домовладельцев, освещало огромные гулкие залы, где двигались силуэты, а изнутри долетал и тонул в водах канала монотонный говор.

Каждые пятьдесят или сто метров между домами показывалась щель, и камень уступал место очередному каналу—узкому, как палец, и черному, как преисподняя, — впадавшему в главный канал. Когда прошло около четверти часа, женщина подала знак лодочнику, и тот, взмахнув веслами, вывернул и направил лодку в один из таких боковых каналов. Их снова поглотила темень, бока домов уходили ввысь, будто стены ущелья, преграждая путь лунному свету. Лодка замедлила ход. Вскоре показалась узкая каменная набережная. Здесь воздух был удушливый — накопившийся за день зной застоялся в каменной ловушке, появился запах гниения и резкая вонь мочи — ароматы нищеты. Даже звуки тут стали другими — плеск воды, отскакивавший и отдававшийся эхом от тесно стоящих стен, казался более гулким, почти сердитым. Они проплывали под мостами такими низкими, что приходилось немного пригибать головы, чтобы не удариться об их своды. Лодочник трудился изо всех сил, зорко, словно кот, вглядываясь во тьму, разливавшуюся впереди. Эти водяные ходы соединялись под разными углами, порой так неожиданно, что ему приходилось сильно замедлять ход, прежде чем повернуть, и всякий раз он криком предупреждал тех, кто мог плыть ему навстречу. А иногда кто-то другой первым вскрикивал в ночном мраке — голос взлетал и падал. Похоже, правила поведения на воде гласили, что крикнувший первым и проезжает первым, а встречная лодка тем временем ждет. У некоторых на палубах горели свечи в стеклянных сосудах — они выплывали из тьмы, будто пляшущие светляки, другие же шли в кромешной темноте, и единственным признаком их движения служил тяжкий вздох воды.

Они медленно плыли по этому лабиринту, пока не вышли наконец в более широкий канал, где снова показались дома побогаче. Им навстречу скользила узкая черная ладья, освещенная висячим красным фонариком. Женщина встрепенулась, подвинулась к краю лодки, откуда было лучше видно. Гондольера, стоявшего на носу, не было видно в ночной тьме, зато яркую каюту украшали золотые занавески с кистями. Когда лодки подошли друг к другу ближе, в лунном свете стало возможным различить нарядную молодую женщину и тень мужчины, сидевшего рядом, запустив пальцы ей в волосы. Когда лодки поравнялись, чья-то рука в кольцах задернула занавеску, чтобы скрыть парочку от посторонних глаз, и от движения этой руки в ночном воздухе запахло лавандой и мускусом. Женщина, сидевшая в гребной лодке, закрыла глаза, запрокинула голову, словно охотник, идущий по следу, и после того как лодки разошлись, еще долго глубоко дышала, словно впав в забытье. А карлик, сидевший на другом конце, внимательно наблюдал за ней.

Тишину нарушил голос лодочника.

— Далеко еще? — проворчал он. У него болели руки при мысли об обратном плавании. — Вы же говорили, это в Канареджо.

— Мы почти приплыли, — отозвалась женщина, а потом прибавила, как бы для себя самой: — Как давно я здесь не была.

Вскоре она велела ему свернуть в маленький узкий канал, который заканчивался тупиком. Сбоку возвышался трехэтажный дом, вблизи виднелся шаткий дощатый мостик.

— Сюда, сюда. Мы приехали. — Ее голос звучал взволнованно. — Лодку можно подогнать к ступенькам. Швартовка слева.

Он подвел лодку ближе и привязал ее. Здание пугало своим видом — отслоившаяся штукатурка, разбитые ставни. Пока они плыли, вода успела подняться и уже захлестывала верхнюю ступеньку. Лодочник свалил поклажу пассажиров на влажные камни и грубо потребовал свою плату. Карлик уговаривал его подождать хотя бы до тех пор, пока им не отворят дверь, но тот и слушать ничего не желал; когда они начали барабанить в дверь, он уже пропал в обволакивающей тьме.

Стук кулаков по дереву нарушил ночной покой.

— Открывай! Это Фьямметта, я вернулась домой. Открывай, матушка!

Они подождали. Женщина снова позвала. На этот раз на втором этаже зажегся огонек, и в окне показалось чье-то лицо.

— Мерагоза?

В ответ послышалось фырканье.

— Отвори дверь. Это я!

Та, что была наверху, по-видимому, колебалась. Потом она захлопнула ставни, и послышались шаги по лестнице. Наконец большая деревянная дверь распахнулась, и показалась старуха, грузная, как телега. Она дышала с присвистом и держала в руке свечку под колпаком.

— Мерагоза! — Женщина, стряхнув давнее оцепенение, явно волновалась. — Это я, Фьямметта.

— Фья… Фьямметта… Пресвятая Дева! Я тебя не узнала. Что с тобой? Я думала… М-м… мы слышали про Рим… тут только об этом и говорят… Я думала, тебя уж в живых-то нет.

— Да мы и впрямь больше похожи на мертвецов. Ради Бога, впусти нас.

Старуха посторонилась, но только слегка.

— Где матушка? Спит?

Та издала какой-то стон, будто ее внезапно толкнули.

— Твоя мать… Я… О Господи, я думала, ты знаешь.

— Знаю — что?

— Твоя мать… она умерла.

— Что? Когда, как? Откуда мне было знать?

— Полгода назад. Мы… Я посылала тебе письмо. В Рим.

Во мраке невозможно было рассмотреть глаз ни той ни другой женщины.

— Письмо… О чем же там говорилось?

В ответ та едва разборчиво промямлила:

— Только об этом… Что она померла.

Наступило короткое молчание. Молодая женщина опустила глаза — похоже, на мгновенье она задумалась, словно ей самой неясно было, что она должна чувствовать. Карлик придвинулся к ней ближе, не сводя глаз с ее лица. Она глубоко вздохнула:

— Выходит, ты, Мерагоза, живешь теперь в моем доме.

— Нет… то есть. — Старуха запнулась. — Твоя мать… Она захворала внезапно. А на смертном одре сказала мне, чтобы я жила тут… за все, что я для нее сделала.

— Ах, любезная! — Тут молодой голос зазвучал по-кошачьи ласково. — Столько лет работы, а ты по-прежнему лжешь неумело, как старая шлюха! Деньги, чтобы выкупить этот дом, я заработала собственными чреслами. Теперь мы приехали, чтобы вступить в права владельцев. Бучино, заноси вещи. Наша комната на втором этаже, прямо над входом…

— Нет! — Старуха загородила проход своей тушей. — Туда нельзя. Я… я жильцов пустила. Я… мне деньги нужны были на содержание дома.

— Тогда сегодня они переночуют на лестничной площадке, а завтра утром пусть убираются. Бучино!

Карлик проворно шмыгнул мимо ног старухи, та взвизгнула и выбранилась.

— Как ты его обозвала? Водяной крысой? Смотри у меня, Мерагоза! Единственный паразит в этом доме — это ты!

Наступила тишина. Ни та ни другая не двигались с места. Потом старуха вдруг заворчала и подвинулась, давая им пройти.

Когда молодая женщина с карликом вошли в темноту дома, вода жадно лизала за ними ступеньки.

2

Венеция, год 1527

Боже, как воняет в этом городе! Не везде — у южных причалов, где в доках стоят корабли, воздух пьянит запахом пряностей, а обитатели Большого канала за свои деньги имеют среди прочихпреимуществ и свежий бриз, но там, где поселились мы, там, где готовые рассыпаться дома торчат из зловонной воды, а десятки семей живут на головах друг у друга, точно гниющие овощи, там смрад разложения и отбросов обживает ноздри. А поскольку мой нос ближе к земле, чем у большинства, то порой мне трудно дышать.

Старик, который каждое утро измеряет уровень воды в колодце на нашей маленькой площади, или кампо, как их здесь называют, говорит, что зловоние усилилось из-за летней засухи и что, если вода опустится еще ниже, то к городу начнут подходить баржи с пресной водой, и тогда пить смогут лишь те, у кого водятся деньжата. Подумать только — чтобы в городе, построенном на воде, люди умирали от жажды! По словам старика, это лето выдалось особенно тяжелым, потому что из-за войны сюда хлынули беженцы, а вместе с ними пришла и угроза чумы. Заразных чужеземцев, которые прибывают по морю, говорит он, распознают сразу, потому что город отправляет особых чиновников на каждое купеческое судно, чтобы высмотреть признаки лихорадки или фурункулов, а когда их обнаруживают, то подозреваемых переправляют на один из дальних островов на карантин. Потому-то в Венеции больше не свирепствует проказа — разве что несколько полоумных бедняг доживают свой век в старой богадельне, окруженной со всех сторон водой, глядя на разложение собственных бренных тел. Но всех ведь не остановишь, а материк нынче грозит не меньшими опасностями, чем море. Говоря об этом, старик пристально смотрит мне в глаза, потому что подозревает, что мы прибыли сюда именно по суше. Сплетни распространяются здесь быстрее вони. Женщины шутят и переругиваются между собой через узкие каналы, словно голодные чайки, которых тут огромное множество, а неожиданное появление карлика способно пробудить неуемное любопытство даже в самых неразговорчивых горожанках, на меня таращились все местные торговцы. В доме напротив, у окошка целыми днями сидит беззубая старая карга и зыркает глазами во все стороны, поэтому, если нам с госпожой нужно поговорить не о погоде, приходится сначала плотно закрывать окна, потому как там, где слова свободно порхают над водой, тайн не существует.

Но, несмотря на все эти слухи, старик все равно болтает со мной — скорее всего, потому, что ему одиноко, и старость согнула его пополам, так что мой рот находится на уровне его уха, и он слышит меня лучше, чем остальных. Он прожил в этом городском квартале восемьдесят один год и помнит все — от большого пожара на верфи, вспыхнувшего от искры из-под лошадиного копыта, до великой битвы при Аньяделло, состоявшейся почти двадцать лет назад, когда Венецию победил союз итальянских городов, и правительству было так стыдно за поражение, что оно судило собственных полководцев. По словам старика, в те дни и на улицах, и на воде стояли стоны и причитания горожан.

Венеция, твердит он всем и каждому, была когда-то величайшим городом в мире, но сейчас шлюхи едва ли не превосходят числом монахинь, и всюду царит кощунство, поругание и грех. Я был бы рад поверить ему, ведь если город и впрямь таков, каким он его описывает, мы быстро здесь разбогатеем, но мне известно, что бессилие часто делает старых людей ворчунами, ибо с приближением смерти им гораздо утешительнее думать, что они покидают ад и отправляются в рай, а не наоборот.

И все же в те первые месяцы, когда моя госпожа не выходила из дома, а я бегал с разными поручениями от канала к каналу, я бывал рад всласть посплетничать со стариком, который заменил мне и историка, и первого проводника по Венеции.

Впрочем, вначале был только сон — глубокая, бездонная пучина сна. Наши тела давно нуждались в забытьи, какое возможно только в безопасности. Моя госпожа лежала в комнате над каналом, на постели покойной матери, сама как покойница. Я улегся на тюфяке перед ее дверью, своим телом преграждая путь зловредной любопытной старухе. Теперь я иногда вспоминаю, как мы тогда спали, — ничего похожего я не испытывал ни до того, ни после; сон был так сладок, что я охотно променял бы рай на обещание такого же глубокого забвения. Но тогда мы еще не были готовы умереть, и на третье утро я проснулся и увидел лучи света, падавшие сквозь разбитые ставни, и ощутил в животе голодные рези. Мне вспомнилась наша кухня в Риме: жареная с хрустящей корочкой рыба с пылу с жару, густой аромат каплуна, приправленного розмарином и чесноком, Бальдассаровы миндальные пирожные, из которых сочился теплый мед, так что приходилось облизывать кончики пальцев… Я потянулся к выпуклости над пахом — величиной с томик Петрарки и мошну с изумрудами, рубинами и жемчугами, — которая ныне была для меня милее любых шевелений плоти.

Моя госпожа все еще спала, уткнувшись лицом в матрас. Она так и не снимала грязного тюрбана. Внизу, в сырой кухне, я застал Мерагозу. Вместо приветствия, увидев меня, она взвизгнула раненым попугаем, как будто в дом проник злой дух, насланный самим дьяволом. В кастрюле, стоявшей на огне, булькала горячая жидкость, из которой, может быть, раньше и доносился запах вареных костей, теперь же о нем ничто не напоминало. Когда я спросил, нет ли в доме какой-нибудь другой еды, она опять всполошилась и завопила, неистово осыпая меня бранью. В жизни есть много неприятного, но хуже всего старые шлюхи. Их тела становятся дряблыми, а потребности остаются прежними, терзая их напоминаниями о былой сытости, о прежних богатых нарядах, и они прекрасно понимают, что всего этого им уже никогда не вернуть. Поэтому, стоило мне спросить у этой карги, где можно найти ростовщика, как на ее физиономии отразилась немая схватка между подозрительностью и алчностью.

— Зачем тебе? Разве тебе есть что закладывать? — Она окидывала меня нехорошим взглядом, будто обыскивая.

— Да уж хватит на мясо для твоей каши.

— Деньги здесь одалживают только евреи, — сказала она безразличным тоном, а потом хитро поглядела на меня. — Но всем известно — они иностранцев облапошивают. Давай уж лучше я для тебя все сделаю.

— Нет уж, я сам счастья попытаю. А где их найти?

— Где? А, тут, в Венеции, у них есть свое гетто. Найти его нетрудно… — Она усмехнулась. — Если город знаешь. — И, повернувшись ко мне спиной, снова занялась своим варевом.

***

О лабиринте, какой представляет собой этот город, я скажу в свое время. О нем ходят легенды — обычно рассказы об очередном богатом чужеземце, поскупившемся, прибыв впервые в Венецию, нанять проводника, а потом найденном в каком-нибудь отдаленном канале с перерезанным горлом и без кошелька. Я отправился пешком. Задняя дверь нашего дома выходила на улочку такую узкую, что там едва могли разойтись два человека. Она, в свой черед, вела к другой улочке, та — через мостик — к следующей, а там, наконец, открывалась кампо. Там-то я и набрел на моего старика, сидевшего возле своего любимого колодца. Выговор у него оказался грубый, зато жесты доходчивы. Потом я еще несколько раз сбивался с дороги, но на улицах было людно — все как раз шли в церковь или возвращались из нее, — и купцы, которых я останавливал, давали мне точные указания, потому что, как я вскоре убедился, венецианцы нередко отправляются из храма Божьего прямиком к евреям за деньгами. В государстве, в основе процветания которого лежит торговля, таинство коммерции являлось своего рода святыней.

Когда я наконец нашел гетто, то очутился в маленьком городке внутри города, отовсюду отгороженном стенами и большими деревянными воротами. Внутри же теснились и жались друг к другу жилые дома и лавочки. Лавки ростовщиков выделялись синими навесами, натянутыми над входом, кои, будто паруса, хлопали на ветру. Я выбрал лавку, где стоял молодой человек с приятными черными глазами и продолговатым лицом, казавшимся еще более длинным из-за отращенных на висках локонов. Он провел меня во внутреннее помещение, где долго и внимательно изучал два наших последних изумруда под специальной лупой (Венеция славилась искусной выделкой стекол — как увеличительных, так и для фальшивых камней). Затем он объяснил мне условия обязательства, установленные государством, дал мне подписать бумагу и отсчитал монеты. Пока мы совершали сделку, он обходился со мной с удивительной заботой, никак не выказывая, что удивлен моей наружностью (его внимание было приковано больше к камушкам, чем ко мне), а уж облапошил он меня или нет — откуда мне знать? Я слушался лишь собственного чутья, а оно, наверное, было слишком измучено голодом.

Выйдя на жаркое солнце, я ощутил, что запах моего давно не мытого тела стал таким же резким, как и уличный смрад. В лавке старьевщика на окраине гетто я купил куртку и штаны, в которые надеялся втиснуться, и несколько сорочек для госпожи. Из съестного я выбрал то, что должно легко перевариваться: белую рыбу, приготовленную в собственном соку, тушеные овощи с мягким хлебом, яичный десерт с ванилью и полдюжины медовых пирожных, не таких нежных, какие получались у Бальдассаре, но достаточно соблазнительных, чтобы у меня сразу потекли слюнки. Одно пирожное я съел прямо на улице, и когда я дошел до дома, голова у меня немного кружилась от сладости. С темной лестницы я кликнул Мерагозу, но та не отозвалась. Я оставил ее долю еды на столе, а остальное отнес в спальню госпожи, прихватив пару щербатых стаканов с разбавленным вином.

Моя госпожа уже проснулась и сидела на кровати. Когда я вошел, она быстро взглянула на меня, но тут же отвернулась. Ставни и окна были открыты, и ее фигуру, освобожденную от лохмотьев, заливал сзади свет. Впервые за много недель она почувствовала себя в такой безопасности, что разоблачилась, и теперь ее силуэт обнаруживал губительные следы скитальческой жизни. Если прежде ее тело было пухлым как подушка, то сейчас ключицы торчали как палки, а ребра, ясно проступавшие под тонкой сорочкой, напоминали остов корабля. Но ужаснее всего была голова. Когда ее не скрывали обмотки тюрбана, безобразная щетина, заменившая ее волосы, и неровный зигзагообразный шрам, начинавшийся в верхней части лба, невольно притягивали взгляд.

Мы так долго заботились только о выживании, что даже не задумывались о будущем. Радость той ночи в лесу улетучилась, стоило нам вернуться на дорогу. Когда неприятельские войска отстали от нас, беженцы принялись так же рьяно грабить друг друга, как и спасать самих себя, а когда мы наконец добрались до порта, то оказалось, что солдаты забрали большую часть лодок, чтобы перевезти награбленное в Риме. Моя госпожа слегла с лихорадкой, которая мучила ее в течение нескольких знойных недель. Я врачевал ее раны лучшими средствами, какие только мог раздобыть, но теперь, при беспощадном свете первого дня безопасной жизни, стало ясно, что моего лечения было мало.

По выражению ее глаз я понял, что она и сама это сознает. Видит Бог, она все еще не уродина: только сияние этих зеленых глаз способно приковать к себе внимание любого мужчины на улице. Но в больших городах полно женщин, готовых задрать юбку, чтобы заработать себе на обед или ужин. Однако домами и роскошными нарядами обладают те, кто умеет поработить влюбленного мужчину и надолго удержать его своими чарами, а не только тем, что у них между ног. А для этого таким женщинам нужно в первую очередь любить самих себя.

Я занялся едой — выложил рыбу на блюдо, поставил вино. Правда, из приборов мне удалось обнаружить только тупой ножик и вилку с обломанными зубьями, и их я бережно и церемонно положил ей на колени, вместе с чистой сорочкой. А рядом, в складках занавесок, болтавшихся вокруг кровати, все еще таились запахи последней болезни ее матери. Это утро принесло ей напоминание не только об утрате былой красоты.

— Сегодня воскресенье, — заговорил я бодрым голосом. — Мы проспали трое суток. Светит солнышко, а ломбардами здесь заправляют евреи, которые отсчитывают звонкие монеты за красивые камушки. — Я подвинул тарелку поближе к ней. — Рыба нежная, хотя не очень ароматная. Ешь не торопясь.

Она даже не двинулась и продолжала пристально смотреть в окно.

— Не нравится? Ну, тогда возьми десерт и медовый пирожок.

— Я не хочу есть, — ответила она, и ее голос, обычно такой мелодичный, прозвучал вяло и безжизненно.

Как-то раз, в самом начале нашего знакомства, она рассказывала мне, что на исповеди ей иногда очень трудно решить, в каких грехах каяться в первую очередь. Хоть гордыня, наряду с прелюбодеянием, и составляли неотъемлемую часть ее образа жизни, сама она считала величайшей слабостью именно чревоугодие, ведь с детства она любила поесть всласть.

— Это оттого, что у тебя желудок съежился. Стоит тебе проглотить первый кусочек, и голод придет.

Я взобрался на краешек кровати со своей тарелкой и принялся есть, набивая рот рыбой, слизывая подливу с пальцев, но не сводя при этом глаз с ее рук — шевельнутся ли? Некоторое время единственным звуком, раздававшимся в комнате, было мое собственное чавканье. Еще немного съем — и снова попытаюсь с ней заговорить.

— Почему ты мне ничего не сказал? — Теперь ее голос звучал резко.

Я проглотил кусок.

— Не сказал о чем?

Она цокнула языком.

— Сколько камешков у нас осталось?

— Четыре жемчужины, пять рубинов и еще один, большой, из твоего ожерелья. — Я немного помолчал. — Более чем достаточно.

— Достаточно — для чего? Для того, чтобы произошло чудо?

— Фьямметта…

— Скажи мне, Бучино, почему ты почти не смотришь на меня?

— Я смотрю на тебя, — ответил я, задрав голову и уставившись прямо на нее. — Это ты все время отворачиваешься.

Теперь она развернулась ко мне лицом: глаза — зеленые и холодные, точь-в-точь как те два изумруда, что я только что заложил, чтобы купить еды.

— Ну? И что же ты видишь?

— Я вижу красивую, чертовски удачливую женщину, которой необходимо поесть и хорошенько вымыться.

— Лгун! Гляди внимательней. Или может быть, тебе помочь?

Ее рука скользнула под нечистую простыню и извлекла зеркальце в оправе из слоновой кости. В Риме она, бывало, ежечасно проверяла, нет ли каких изъянов в ее красоте, но когда по пятам за тобой гонится дьявол, приходится бежать так быстро, что для уловок тщеславия не остается времени, да и на борту грузового судна зеркала встречаются редко. Она повертела в пальцах рукоятку зеркала, на стекло упал луч, и по комнате запрыгали солнечные зайчики.

— Похоже, Мерагоза распродала все, что только могла сдвинуть с места. Но о чем она не знала, того и украсть не могла. Оно лежало между рейками кровати. Когда я была маленькой, мама всегда прятала деньги в этот тайник.

Фьямметта протянула мне зеркало. Оно оказалось тяжелым, но стекло сохранилось достаточно хорошо, чтобы служить своей цели. Я увидел свое лицо под огромным уродливым лбом и на миг сам себе подивился: ведь, в отличие большинства людей, я не привык каждый день любоваться собственным уродством. Рядом со мной она — Венера, только что вышедшая из волн морских. Но, в конце концов, мы зарабатывали на жизнь не моей красотой.

— Я с детства смотрелась в это зеркало, Бучино. Изучать свое отражение — это было частью моего воспитания. Это зеркало подарил моей матери человек, владевший лавочкой на Мерчерии. Обычно его вешали на стену возле кровати и занавешивали, чтобы солнце не падало на серебро. А под ним находилась полочка, где мать хранила всякие притиранья и духи. Каждый день она подводила меня…

— Голод искажает мир так же, как и потускневшее зеркало, — перебил я ее. — Сначала поешь, а потом поговорим.

Она нетерпеливо мотнула головой.

— …и всякий раз, как я в него смотрелась, она твердила: «Я делаю это не затем, чтобы ты становилась тщеславной, Фьямметта. Нет, твоя красота — это дар от Бога, и его следует использовать разумно, а не расточать попусту. Изучай свое лицо так, словно это карта океана, твой личный торговый путь к Индиям. Потому что оно обязательно принесет тебе богатство. Но только всегда верь тому, что тебе скажет зеркало: если остальные попытаются льстить тебе, то у него нет причин лгать».

Она умолкла. Я ничего не стал говорить.

— Ну что, Бучино? Лжет ли оно теперь? Если да, то лучше так и скажи, потому что теперь мы с тобой — единственные моряки, уцелевшие в этом плавании.

Я вздохнул. Будь у меня достаточно ума, я бы, наверное, чуть-чуть приукрасил истину: ведь она прожила всю жизнь,

снимая сливки всеобщего восхищения и щедрости, и без них ее дух истощится точно так же, как тело. Будь у меня достаточно ума…

— Ты больна, — проговорил я. — Ты стала тощей, как уличная девка. Из-за невзгод от тебя остался один скелет. Но это дело наживное. Как только начнешь есть — снова нагуляешь бока.

— Что ж, Бучино, ты нашел верные слова. — Она забрала у меня зеркало и ненадолго поднесла к лицу. — А теперь, — потребовала она, — рассказывай, что у меня лицом.

— Кожа потускнела. Голова вся в струпьях, волос почти нет, и виден длинный рубец. Но румянец обязательно вернется, а волосы, когда отрастут, можно будет причесывать так, чтобы скрыть шрам.

— Когда отрастут! Погляди на меня, Бучино. Я же лысая. — И тут голос у нее сорвался на детский плач.

— Тебя просто коротко остригли.

— Нет! Я лысая. — Она нагнула голову поближе ко мне и провела пальцами по черепу. — Посмотри, пощупай! Вот тут. И тут. И тут. Нет у меня больше волос, они никогда не отрастут. У меня кожа на голове — как распаханная земля после засухи. Пощупай! Погляди! Я лысая. О Боже праведный… Это все те жирные гусыни немки! Лучше бы я задрала тогда юбки прямо в прихожей, чтобы на меня набросились их мужчины. Легче было бы вынести надругательства двух дюжин протестантов, чем такое!

— Ты думаешь? А если бы они, пресытившись развратом, обратили свою похоть в твой грех — и перебили бы нас всех во искупление собственной вины?

— Что ж! Тогда бы мы умерли быстро. А теперь нас ждет медленная голодная смерть от моего уродства. Погляди на меня. Какова теперь цена всем моим постельным уменьям? Черт возьми, я ведь лысая, Бучино! И мы пропали.

— Нет, — возразил я с такой же горячностью. — Я не пропал, а ты — не знаю. Просто ты полумертвая от голода, ты заразилась меланхолией и ломаешь мелодраму.

— Вот оно что? С каких это пор ты стал оскорблять меня?

— С тех самых пор, как ты сама начала себя оскорблять. Мы же теперь товарищи — помнишь? Это ведь ты обещала, что если только я соглашусь сюда дотащиться, то вместе мы добьемся своего. Почему же теперь ты бросаешься в колодец, имя которому — жалость к себе? Не этому учила тебя мать. Сейчас мы могли бы кормить червей, как половина жителей Рима. Если мы найдем нужные мази для твоих ран, если ты снова разожжешь свой аппетит, то, прежде чем наступит следующее лето, мы уже будем есть с серебряных тарелок. Но если, брея тебе голову, эти гарпии зарезали в тебе дух, лучше признайся сразу. Потому что не затем я притащился в этот зловонный город, где сточные канавы похожи на вскрытые вены, где я чувствую себя едва ли крупнее крысы, чтобы теперь ты предавала нас обоих.

Я слез с кровати. Некоторые уверяют, что очень смешно наблюдать, как сердятся коротышки, и что когда карлики топают ногами, короли и вельможи только смеются. Но сейчас моя госпожа не смеялась.

— Я вернусь, когда у тебя в желудке будет не только желчь.

Я двинулся к двери и некоторое время там простоял. Потом, обернувшись, я увидел, что она по-прежнему сидит, глядя в тарелку, сжав челюсти, а по щекам у нее — хотя позднее она сама в этом не сознавалась — текли слезы.

Я ждал. Она взяла вилку и стала есть рыбу. Я следил, как кусочки еды исчезают у нее во рту, замечал блеск слюны в уголках губ. Она упрямо жевала. Шмыгнула носом, потом отпила вина. Я стоял на прежнем месте. Она съела еще немного, снова отхлебнула вина.

— Когда она уезжала из Рима, у нее было достаточно денег, чтобы жить здесь безбедно, — проговорила она яростным шепотом. — К этому она и стремилась. Вернуться домой и зажить как настоящая дама. Но все, что осталось от нее, — это грязь и следы болезни, и мне непонятно, что тут происходило.

Я плохо помню свою мать. Когда ее не стало, я был совсем маленький. Кое-кто говорил, что она умерла, не вынеся, что произвела на свет такое чудовище. Но я этому не верю: ведь из неясной дымки прошлого проступает лицо женщины, которая улыбается мне, обнимает меня, ласково пробегая пальцами по моим волосам, словно голова моя — это не позор, а чудо. С матерью своей госпожи я был знаком около двух лет — я в ту пору уже служил ей, а ее мать все чаще испытывала тоску по дому, пока наконец не решилась покинуть Рим. Несомненно, когда-то она была красавицей, однако даже в те годы она вела себя скорее как дама, а не шлюха. Правда, от постоянного пересчитывания монет в кошельке лицо у нее вытянулось и заострилось. Первые полгода она следила за мной, как сокол следит за мышью в траве, выжидая, когда же та наконец высунется, чтобы броситься на нее. Она бы, наверное, скормила мою печень псам, если бы заметила, что из хозяйства пропала хоть одна пуговица. Найдутся и такие, кто скажет, что она продала единственную дочь в проститутки, чтобы обеспечить себе безбедную старость. Но те моралисты, каких я встречал, живут или подаянием, или сами достаточно богаты, чтобы пестовать свое ханжество, а в той среде, где я обретаюсь, всякий, кто занят выгодным ремеслом, счел бы чрезвычайно глупым не передать секреты мастерства детям. Но я знаю наверняка, что у донны Бьянкини с головой всегда было в порядке и во всем, что касалось денег, она обнаруживала железную хватку. Находясь в здравом уме, она бы никогда не позволила какой-то Мерагозе выцыганить у нее хоть что-то. Моя госпожа скучала по матери, когда та уехала, но ее, как и мать, отличало здравомыслие, и к тому времени она уже научилась не тратить попусту время на мечты о недостижимом. Этим она тоже была обязана матери. Однако бывают времена, когда даже у самых лучших учеников воля ослабевает под напором отчаяния.

Я снова вскарабкался на кровать и уселся поближе к госпоже. Она яростно терла глаза тыльной стороной ладони.

— Помнишь примету, Бучино? — наконец проговорила она. — Если спать в кровати, где кто-то умер, то самому не избежать смерти, — если только эту кровать не окропили святой водой.

— А еще есть другая примета: Бог не попустит человеку умереть в тот день, когда он ходил к мессе. И все-таки каждый день земля пожирает множество благочестивых вдов и монахинь. Разве ты не слыхала о такой примете?

— Нет, — ответила она и даже на мгновенье улыбнулась. Потом протянула мне стакан, и я подлил ей еще вина. На этот раз она сделала большой глоток. — Как ты думаешь—это могла быть французская сыпь? Я никогда не замечала у матери никаких признаков этой хвори, да и она сама непременно рассказала бы мне, случись ей заболеть. Впрочем, всем известно, что в Венеции ею болеют даже чаще, чем в Риме. Где лодки, там и язвы. Так мне мама не раз говорила. — Фьямметта взглянула на меня. — Неужели ты сразу так невзлюбил этот город, Бучино? Я ведь тебя предупреждала, что летом запах здесь ужасный.

Я затряс головой и солгал ей глазами. В иную пору она бы сразу меня раскусила.

— Когда мы здесь жили, была тут одна девушка, — сказала госпожа. — Молоденькая, всего на несколько лет старше меня… Ее звали Елена… а дальше не помню. Но мы обычно называли ее Коряга. Она была немного увечная, поэтому всегда как-то странно, криво ходила, и глазами слаба. Зато очень умная и все знала о травах и врачевании. Мать всегда брала у нее разные зелья. Была одна такая жидкость — мы ее называли «настойкой куртизанок». Святая вода с кашицей из кобыльей почки. Клянусь тебе, мать уверяла, что снадобье готовилось именно из этого! Если у кого-то была задержка, то от такого средства сразу наступали крови. Коряга каких только лекарств не приготовляла! Однажды она исцелила меня от кашля, а все уже думали, что я умру. — Она провела пальцами по краю рубца — ото лба до макушки. — Вот бы ее разыскать! Я уверена — уж она-то знает, как это вылечить.

— Если она в Венеции, я ее отыщу.

— А сколько ты получил за изумруды? — Я сказал ей, и она спокойно кивнула.

— Не думаю, что еврей меня надул.

Госпожа рассмеялась:

— А если так, тогда он — первый, кто тебя надул!

За окном с резкими криками пронеслась жирная чайка. Фьямметта выглянула на улицу.

— А знаешь, на больших каналах дышится куда легче. Многие палаццо окружены садами—с плюмерией, лавандой и беседками, увитыми диким жасмином. Мою мать, когда та была в самом расцвете, не раз приглашали в такие дома. А наутро она приходила домой и будила меня. Залезала ко мне в постель и рассказывала про тамошних богатых гостей, про еду и про наряды. Иногда она приносила мне цветок или несколько лепестков, которые прятала у себя в платье. Впрочем, мне казалось, они пахли не только садами, но и мужчинами. Мать все пыталась подобрать нужные слова, чтобы получше описать мне то, что видела там. Однажды она так сказала: «Там сладко, как в Аркадии».

Фьямметта поглядела на меня, и я понял, что опасность миновала.

— «Сладко, как в Аркадии». Нам есть к чему стремиться — а, Бучино?

3

Внизу, в кухне, по-прежнему пусто, к еде никто не притрагивался. В этой тесной комнатушке, чувствуя сытость в желудке, я задыхаюсь от собственного смрада. Я ставлю сломанный стул к двери, чтобы ее не сразу можно было открыть, затем вливаю в бадью с кипяченой водой несколько ковшей из ведра с колодезной водой и стаскиваю с себя одежду, отвердевшую от пота. В Риме мы обычно мылись привозным венецианским мылом — таким душистым и прямо-таки сдобным на вид, что его даже съесть хотелось. Здесь же я нахожу только твердый обмылок, и сколько я им ни намыливаюсь, оно едва пенится. Блохи, может быть, и утонут, а вот пахнуть после такого мытья я вряд ли буду приятней.

Долгая дорога и мне нанесла изрядный вред: круглые бока исчезли, а ноги так исхудали, что на них даже кожа обвисла. Я изо всех сил мылю себе яички, потом мгновенье держу их на ладони — мой уд съежился, как моченый слизняк. Уже давно я не употреблял его с такой же пользой, что и мозги. На моей безобразной наружности, конечно, много не заработать (ахи и охи праздной толпы, глазеющей на карлика, который жонглирует огнем, а потом скачет, словно обжегся, не в счет!), но я прожил со своим телом уже лет тридцать и со временем даже полюбил его диковинное сложение — в конце концов, мне оно перестало казаться таким уж диковинным. Горбуны, калеки, карлики, дети, у которых рот слипся с носом, женщины без щелок для зачатия и рождения младенцев, мужчины с яичками и с женскими грудями. Мир полнится россказнями о том, что уродство — это дьяволова работа, хотя на деле безобразие встречается гораздо чаще красоты, и в лучшие времена я не испытывал недостатка в наслаждениях, когда искал их. Если верно, что мужчина — раб своего уда, то женщины, как я не раз убеждался, — существа гораздо более любопытные и, пожалуй, более порочные. Пусть они тоскуют и сохнут по безупречной плоти, их вечно снедает страсть к новизне, они охотно поддаются на шутливую лесть и нередко находят радость, потакая таким необычным прихотям, в которых, скорее всего, ни за что открыто не сознаются. Этим я и пользовался.

И все же грязь и нищета едва ли пробудят сладострастие даже у тех, кто готов пуститься во все тяжкие.

Я вытерся и уже натягиваю на себя новую одежду с чужого плеча, и тут стул громыхает об дверь, и на кухню протискивается Мерагоза. На столе, возле тарелки с едой, лежит мой кошель. Я проворно зажимаю кошелек в кулаке, но поздно: ее глаза-щелки уже углядели его.

— Ого… Боже правый! — Она нарочито содрогается от омерзения. — Крыса все-таки нырнула в воду. Значит, ты нашел евреев?

— Нашел. Это тебе. — Я показываю на тарелку. — Если хочешь.

Она тычет пальцем в рыбу:

— Сколько за нее отдал?

Я говорю сколько.

— Тебя обжулили. В следующий раз дашь мне денег — накуплю всего задешево.

Но она уже уселась и уплетает за обе щеки. Некоторое время я наблюдал за ней, а потом придвинул сломанный стул поближе. Старуха быстро отпрянула в сторону.

— Эй, держись-ка от меня подальше! Ты хоть и вымылся, а несет от тебя как из помойки.

Борясь между стремлением распустить шнурки кошелька и животным отвращением к моей персоне, она с трудом удерживала равновесие. Я осторожно усаживаюсь на стул и продолжаю разглядывать Мерагозу. Лицо у нее — как старый кожаный кошелек, а в жующем рту почти не осталось зубов. Похоже, она всегда была страшилищем. Какой-нибудь проповедник объявил бы, пожалуй, ее уродство свидетельством грехов, но, наверное, и у нее в жизни была пора нежной спелости и ее давние клиенты наслаждались свежестью, которую ныне сменила уродливая старость. Трудно сказать, сколько часов я провел, наблюдая, как старикашки с цыплячьими шеями пускали слюну при виде цветущего тела моей госпожи, одновременно изрекая платонические пошлости, вроде того, что ее красота есть отражение Божьего совершенства. Слов «грех» никогда не слетало с их губ. Один такой старикан даже слал ей любовные сонеты, в которых плотское смело рифмовал с божественным. Обычно мы с ней вместе читали эти стишки и потешались над поэтом. Обольщение — забавная штука для тех, кто сам не обманывается.

— Ты знаешь женщину по прозвищу Коряга? — спросил я старуху. — Ее настоящее имя — Елена, а дальше не знаю.

— Елена Крузики? — Мерагоза ненадолго отвлекается от тарелки. — Может, и знаю. А может, нет. На что тебе она?

— Моя госпожа желает с ней увидеться.

— «Моя госпожа»? Ишь ты! Желает увидеться с Корягой. Скажи на милость! Зачем она ей понадобилась? Парик ей, что ль, сплести?

— Зачем она ей — не твоего ума дело. А если хочешь есть досыта, Мерагоза, лучше попридержи язык.

— Это еще почему? Потому что кошель у тебя толстый? Или может, потому, что наверху поселилась знаменитая римская куртизанка, а? Не забывай, я ее видела. Пока тебя не было, я туда поднималась и хорошенько ее оглядела. Она уже никому богатства не принесет. Конечно, когда-то она была красавицей, не спорю. Совсем недолго она была самой аппетитной девственницей во всей Венеции. Ее приучили держаться так, чтобы у мужчин за сто шагов языки до пупа отвисали. Но теперь-то что вспоминать! Ее дырочка давно растянулась, а на голове — паленая щетина. Она стала уродлива, ей не на что надеяться. И тебе тоже, крыса!

Чем больше она злобствует, тем больше я успокаиваюсь. Такое со мной иногда бывает.

— Мерагоза, а что случилось с матерью моей госпожи?

— Я же говорила. Она померла. Ты спрашиваешь, от чего? Сгнила от болезней, которыми ее наградили сотни разных мужчин, вот от чего. — Она втыкает вилку в остатки рыбы и шумно сопит. — А мне приходилось стоять рядом и нюхать всю эту вонь поганую.

Только теперь я понимаю, почему мать Фьямметты уехала из Рима, недаром мне всегда казалось, что ею двигала не столько тоска по дому, сколько трезвый расчет. Ведь ни один мужчина не станет пылать страстью к свежей юной плоти, если ее предлагает старая развалина. Она, похоже, уже тогда понимала, что с ней произойдет. Лучше уж умереть самой где-нибудь подальше, а дочь пусть процветает.

Я дожидаюсь, пока старуха снова набьет рот.

— Послушай, Мерагоза, — тихо говорю я ей. — Ты ошибаешься. — И приподнимаю кошелек, так чтобы она услышала звон монет. — Все было совсем не так.

— О чем это ты?

— О том, что мать моей госпожи приехала сюда здоровой. На самом деле последние годы она прожила счастливо, о ней хорошо заботились. А потом, полгода назад, она внезапно подватила лихорадку. Ты же оставалась ей верна, ухаживала за ней и скрасила ее последние дни, как могла. Она скончалась быстро и безболезненно. Грустный, но не такой уж чудовищный конец. Ты все запомнила?

Она сидит с разинутым ртом, к редким зубам пристали кусочки рыбы. Я снова трясу кошельком. Но она уже понимает, к чему я клоню. Она, похоже, уже подсчитывает в уме монеты, прикидывает, сколько я ей предложу и сколько она сама запросит.

— Потому что, когда моя госпожа спросит тебя, как все было, ты расскажешь ей именно это.

Она выплевывает остатки пищи, которые шлепаются на стол рядом с моей рукой. Я не обращаю на это внимания, запускаю руку в кошель и, вытащив золотой дукат, кладу его между нами на стол.

— Если ты расскажешь ей то, что я говорил, если расскажешь эту историю так, что моя госпожа поверит в нее, тогда обещаю, что, кроме этой монеты, у тебя каждый день будет мясо на столе, а ко Дню всех святых — новое платье. И что до самой смерти о тебе будут печься и заботиться, а не выбросят на свалку.

Старуха неуклюже тянется за монетой.

— Но…

А поскольку жонглер, даже давно не упражнявшийся, при желании движется с обезьяньей ловкостью, то я уже перегнулся через стол и вплотную приблизил лицо к ее лицу — она и вскрикнуть не успела.

— Но если ты этого не сделаешь… — Она повизгивает, но все равно слышит меня, ведь мой рот так близко от ее уха, что она попросту не может не различать каждого моего слова. — Обещаю тебе, что ты умрешь гораздо раньше и еще будешь жалеть о том, что я — не просто крыса. Только к тому времени ты уже лишишься кончиков пальцев и на тебе будет столько укусов, что это заставит людей диву даваться — что за бесы отгрызли тебе титьки, пока ты спала.

Сказав это, я широко разеваю рот, так что старуха, хоть и отшатывается назад, успевает разглядеть два верхних отшлифованных и острых клыка, коими я чрезвычайно горжусь.

— Ну вот, — говорю я, отодвинувшись от Мерагозы и бросив покатившуюся к ней яркую монетку, — а теперь давай поговорим о Коряге.

Ее нет так долго, что я уже начинаю думать, не сбежала ли она с моим дукатом. Но даже когда я угрожал ей своими крысиными клыками, она не согласилась взять меня с собой. Похоже, эту целительницу вызывают только записками и приходит она только к тем, с кем знакома или о ком слышала. Уже сгущаются сумерки, когда Мерагоза наконец приводит ее. К тому времени моя госпожа снова уснула, поэтому они приходят ко мне на кухню.

Большую часть жизни я наблюдал за тем, как меняются лица людей, когда я вхожу в комнату. Я так свыкся с этим, что мгновенно отличаю страх от омерзения или даже от напускной жалости, которые успевают промелькнуть у них на лицах в первое мгновенье. Поэтому содрогаться, а не вызывать содрогание для меня — ощущение новое.

На первый взгляд она кажется совсем маленькой, как девочка, но вскоре становится ясно, что виной тому отчасти дефект позвоночника, искривленного влево, так что она все время горбится, и одно плечо у нее выше другого. Возраст определить трудно, ведь постоянная боль наносит людям — особенно молодым — больше урона, чем необузданные наслаждения. В ее случае ущерб коснулся больше ее тела, чем лица. Зато при виде ее лица, красивого и одновременно внушающего ужас, сердце замирает. Кожа бледная, как у призрака, и гладкая, само лицо не костлявое и достаточно миловидное… пока она не взглянет на тебя. Ибо глаза у нее словно у покойницы, восставшей из гроба; это настоящие бездны смерти — большие, белые, широко распахнутые и покрытые млечной пленкой слепоты.

Даже я, привычный к оторопи, вызываемой уродством, чувствую, как меня охватывает страх перед безумием, которое я вижу в этом взгляде. Однако она, в отличие от меня, избавлена от того, чтобы лицезреть, как мир глазеет на ее увечье. В самом деле, это как будто не тревожит ее. А если она что-то и ощущает, то ничем этого не показывает. Я встаю, чтобы поздороваться с ней, и предлагаю ей стул, но она отказывается.

— Я пришла к моне Фьямметте. Где она? — Она стоит передо мной неподвижная, настороженная, словно комната каким-то образом все-таки видна ей.

— Она… она наверху.

Девушка решительно кивает.

— Тогда я сразу поднимусь к ней. А вы… ее слуга, верно?

— Э-э… да, слуга.

Тут она наклоняет голову набок, словно затем, чтобы лучше расслышать мой голос, и слегка хмурится.

— Насколько вы малы ростом?

— Насколько я мал ростом? — Я так ошарашен ее прямотой, что парирую, не успев подумать: — А вы насколько слепы?

Я замечаю в дверном проеме Мерагозу. Старуха усмехается. Черт! Ну конечно.

— Мне уже известно, что вы карлик, сударь. — Теперь Коряга почти улыбается, хотя улыбка у нее выходит кривоватая. — Но если бы я даже этого не знала, об этом нетрудно догадаться. Стул сдвинулся, когда вы встали, а вот голос по-прежнему раздается отсюда. — И она опускает руку, указывая в точности высоту моего роста.

Я поражен, хотя все еще чувствую себя уязвленным.

— В таком случае вам уже известно, насколько я мал ростом.

— Но ведь у вас только руки и ноги короткие, верно? А туловище как у взрослого мужчины.

— Д-да…

— А лоб очень крупный? Как будто изнутри круглым концом прорастает баклажан?

Баклажан? Иногда, в минуты самодовольства, я воображаю, что мой лоб похож на купол воинского шлема. Впрочем, сравнение с баклажаном, пожалуй, тоже довольно меткое.

— Извините, но в лекаре нуждаюсь не я, — говорю я резко. Я не желаю забавлять Мерагозу перечнем моих недостатков.

— Бучино! — раздается с лестницы голос моей госпожи. — Это она? Она пришла?

Коряга снова наклоняет голову, на этот раз еще сильнее, — чтобы уловить, откуда именно исходит звук; она похожа в это мгновенье на птицу, которая прислушивается к трели, зазвучавшей поблизости. Она поворачивается, и обо мне все забывают.

Я наблюдаю снизу, как они бросаются друг другу навстречу с почти детской радостью. Моя госпожа слезает с постели и протягивает к ней руки. Может быть, Коряга и старше, но в последний раз они виделись, наверное, еще девочками. Господи, сколько с тех пор всего произошло! Наверняка госпожа перескажет мне потом то, что сейчас услышит. А Коряга, которой пальцы заменяют глаза, принимается ощупывать мою госпожу: и тело, и лицо, а лотом голову. Ее пальцы легко касаются зазубренных краев шрама, перебирают струпья, немедленно находят плохо затянувшуюся рану, которая сбегает ко лбу. Ощупывание длится довольно долго, и в комнате уже чувствуется напряжение. Мы все молчим, даже Мерагоза настороженно затихает рядом со мной, выжидая, что же скажет Коряга.

— Тебе следовало бы послать за мной раньше.

Ее голос прозвучал тихо, и я замечаю, как в глазах моей госпожи вспыхивает страх.

— Мы бы непременно это сделали, да вот только у нас были другие дела: мы спасались от смерти, — заявляю я твердым тоном. — Означает ли это, что вы нам не в силах помочь?

— Нет, — отвечает она, оборачиваясь в мою сторону; мне уже знаком этот резкий поворот головы. — Это означает, что лечение займет больше времени.

С той самой ночи моя госпожа спит на чистых простынях, согретая ложью Мерагозы, которую та поведала ей с тем же удовольствием, с каким до этого рассказала мне правду. За ней присматривает похожая на слепого воробышка калека, чьи мази и порошки издают такой едкий запах, что всякий раз, как она приходит к нам, я скорее спешу выбраться на затхлый городской воздух.

Так мы и зажили в Венеции.

Часть вторая

4

Пока моя госпожа поправляется и у нее отрастают волосы, я продолжаю знакомство с городом.

Начинаю с известного — с переулков, которые отходят от нашего дома. От первого ко второму, поока моя госпожа поправляется и у нее отрастают волосы, я продолжаю знакомство с городом. еле второго — по мостику, из третьего — на кампо. А там — скученные дома, маленький каменный колодец, церковь, пекарня, куда на запах свежего хлеба каждое утро стекается небольшая толпа, — и все это походит больше на деревню, чем на большой город. Но каждый город с чего-то начинается, и мой знакомый старик рассказывал мне, что в те давние времена, когда Венеция только рождалась из лагуны, на множестве крошечных островков, выступающих из болотной воды, громоздились скопления домов, жители которых передвигались на лодках. Но постепенно каждая из общин начинала разрастаться, обзаводилась своей церковью, кампо и колодцем. Со временем они объединились, принялись возводить новые дома и мосты, пока не возник настоящий город, где главными дорогами служили каналы, а смыслом жизни оставалось море.

Не знаю, правда ли все так было, или это — домыслы старика, но мне они по душе. Теперь Венеция видится мне как множество кругов, больших и малых, сливающихся и сцепляющихся друг с другом, и каждый — филигранное переплетение суши и воды, похожее на кружева, что монахини плетут в подарок своим родным. Каждый день я исследую новый кусочек города, пока у меня в голове не запечатлевается наподобие карты весь большой северный остров. Словно новый Тесей, я натягиваю нити памяти, готовя для себя подсказки: фасад одного дома с золотой мозаикой, склеп с обезглавленной Мадонной на углу, провалившийся скат старого деревянного мостика, арка нового каменного моста, особый запах, доносящийся из переулка, по которому можно попасть лишь к стоячей воде. Так я двигаюсь от еврейского гетто на западе, обхожу торговые улочки Мерче-рии, пересекаю площадь Сан-Марко, прохожу над монастырем Сан-Дзаккариа и перебираюсь через десятки тесных каналов до мощных стен у корабельной верфи Арсенала, не промочив ног. Впрочем, самонадеянность моя преходяща, ибо в этом городе есть места, где даже компас бесполезен, где переулки изогнуты, точно старые гвозди, а каналы искривлены, как жилы на руке старухи.

Мои чувства и разум тоже привыкают к новой среде. Я лучше понимаю венецианское наречие моего знакомого старика, и мой язык кажется мне теперь таким же чуждым, как его. Я научился так кривить рот и коверкать слова, что теперь и остальные хорошо понимают меня. А запах? Что ж, то ли ноздри мои потеряли чувствительность, то ли приход прохладной погоды, с грозами и дождями, отмыл город дочиста. Летом я бежал, чтобы обогнать зловоние, теперь же я бегу, чтобы не замерзнуть.

Тем временем зрячие пальцы Коряги излечивают кожу на голове моей госпожи, а само ее общество врачует ее дух. Наш дом, пусть он по-прежнему беден, как и был, звенит изнутри смехом, тем смехом, каким способны заливаться только женщины, и даже Мерагоза перестала брюзжать. Волосы у моей госпожи отросли, она теперь похожа на мятежную монахиню; эта густая новая поросль цвета солнца и меда образует взъерошенный золотой нимб вокруг лица, к которому возвращается милая округлость, а зигзагообразная рана уже превратилась в едва заметный бледный шрам. Сытная кормежка пошла ей впрок, и полные груди уже выпирают из-под кружев лифа. И хотя платья, которые она носит, все еще хранят запахи других женщин, Фьямметта уже обрушивается с нападками на их безвкусие и дурную строчку. В самом деле, острота ума уже вернулась к ней, и она досадует насобственное безделье. Поэтому на прошлой неделе, заложив у нашего черноокого еврея еще один рубин, я купил ей лютню — плохонький инструмент из сосны и сандалового дерева, зато с пятью струнами и приличным звучанием, так что Фьямметта может снова разрабатывать и пальцы и голос.

Наверное, она носом чует благоприятные вести. В последние недели весь город суетится, как сумасшедший: из Леванта с попутными ветрами прибыли первые корабли.

Хотя я старался никак этого не показывать в присутствии госпожи, но в прошедшие месяцы я сильно тосковал по Риму, по его основательности, даже по его привычному упадку. Но теперь и я поддался общему возбуждению. Всюду — от большого моста до самых верфей на южном острове — торговая толчея. Через разводной мост Риальто так часто проходят корабли с высокими мачтами, что по нему почти никогда не пройдешь, а лодки так тесно сбились в канале, что сами образуют плавучий мост, и целая армия моряков и рабочих превращается в живые цепи, благодаря которым тюки и ящики попадают на сушу. Нищих теперь нет, потому что даже самый пропащий калека достаточно проворен, чтобы заработать себе на хлеб. Все, что выгружается из трюмов кораблей, служит украшению жизни — шелк, шерсть, меха, древесина, слоновая кость, пряности, сахар, красители, необработанные металлы, драгоценные камни. Уже при одном взгляде на все это ощущаешь себя богачом. Если Рим наживался на том, что торговал отпущением грехов, то Венеция жиреет, потворствуя им. Чревоугодие, суетность, зависть, сребролюбие — здесь все уже заготовлено для них, и с каждого тюка или ящика, что ввозится в город или вывозится из него, правительство взимает пошлину.

Казалось бы, правители такой державы должны быть богатейшими из богачей во всем христианском мире. Конечно, здесь нет ни короля, ни тирании одного семейства, которое проматывало бы все эти доходы. Дож, появляющийся перед народом с бело-золотым плюмажем, выглядит вполне царственно, но все же является скорее символом, нежели владыкой. Избирается он здесь с помощью тайного голосования, причем в несколько этапов, и процедура эта настолько запутанна, что даже мой знакомый старик не в силах объяснить мне ее суть. Когда дож умирает (а нынешний умрет, вероятно, уже скоро: он высох и сморщился, будто летучая мышь), то его родственники лишаются права участвовать в следующем голосовании. Так Венеция горделиво утверждает свое право называться истинной Республикой. Все об этом знают, потому что она сама об этом постоянно говорит. В Риме, бывало, когда венецианские гости начинали превозносить добродетели и чудеса своего родного города, большинство людей просто впадало в сон, не выдерживая их громоздких преувеличений. Если другие города всего лишь богаты, то Венеция — бесценна… Если другие государства безопасны, то Венеция неприступна… Венеция величайшая, прекраснейшая, древнейшая, справедливейшая, самая мирная. Венеция — Ла Серениссима, светлейшая, безмятежная.

Зная такую их гордыню, я ожидал большей роскоши и хвастовства. Однако в действительности люди, которые управляют этим государством, больше походят на священников, нежели на правителей. Их встречаешь всюду — и на просторной площади Сан-Марко, и на Риальто. Они носят одинаковые длинные, темные плащи, с переброшенным через плечо краем на манер тоги, а головным убором им служит скромная черная шапочка. Большой Совет заседает каждую субботу утром, и, собравшись вместе, эти вельможи напоминают стаю откормленных ворон. Моя госпожа умеет распознавать тончайшие различия в чинах по меховой оторочке плащей (например, горностай «выше» соболя или лисицы) и по оттенкам темного бархата, однако, чтобы до конца понимать подобные правила, нужно родиться в этой среде, нужно, чтобы при рождении, вступлении в брак и после смерти твое имя вносилось в «Золотую книгу», хранящуюся во Дворце дожей, чиновники сверяются с ней, выясняя, не подпортили ли родословную какие-нибудь простолюдины.

Однако скромность мужчин — ничто по сравнению с незримостью женщин. Мои блуждания по городу имели вполне определенную цель: ведь, если нам предстоит зарабатывать себе на жизнь, то мой долг — разнюхать все про соперниц. К концу первого месяца я пришел в отчаяние. Если во всем христианском мире не найдется такого города, где законы не предписывали бы богачам держаться скромно, а зажиточным блудницам не показываться на улицах, то в Венеции, похоже, эти законы соблюдались. В базарный день еще можно изредка приметить нарядно одетую даму, которая, покачиваясь, на высоких каблуках и перебирая пальцами драгоценности, идет через кампо в окружении щебечущих служанок и тявкающих собачонок. Но как правило, богатые женщины передвигаются по воде в закрытых лодках или вовсе сидят затворницами дома. Те из них, кто помоложе, всеми силами привлекают к себе внимание — девицы шумно прихорашиваются возле окон, однако надобно быть вдвое выше меня ростом, чтобы что-то разглядеть, не вывихнув себе шеи. Когда же молодежь в подпоясанных блузах и разноцветных трико посылает им томные вздохи (если взрослые мужчины здесь похожи на черных ворон, то юнцы и повадками, и яркими плюмажами напоминают попугаев), девицы мгновенно принимаются глупо размахивать руками и хихикать, но их тут же оттаскивает от окна рука строгой попечительницы-невидимки.

И тем не менее каждому мужчине нужно иногда утолить зуд, а везде, где существует общественная добродетель, найдется непременно и частный порок. Главный бордель помещается вблизи рынка и большого постоялого двора, населенного немецкими купцами. Когда их корабли стоят в доках, работа там кипит, однако блудницы доступны лишь в определенные часы, ибо их рабочий день, как и день всех прочих венецианцев, подчиняется звону колокола Марангоны, а чтобы на улицах сохранялась тишина и покой, на ночь этих женщин запирают. Если мужчине приспичило после закрытия — ему придется, набравшись смелости, углубиться в лабиринт каналов и улочек.

Мой старик притворился возмущенным, когда я впервые спросил его, куда здесь ходят, однако быстро нашелся с ответом. В глубине закоулков порок разрастается, словно плесень, и, если бы старика так не заботила чистота души, я ознакомил бы его с последней разновидностью разврата — с улицей сисек, где женщины, грубо подражая богачкам, усаживаются на подоконники верхних окон голые по пояс и болтают ногами, давая прохожим заглянуть к ним под юбки. Впрочем, даже в этом вопиющем бесстыдстве присутствует свой умысел. Как рассказывает Мерагоза, оскаливаясь в щербатой ухмылке, новшество придумало само правительство, которому все большую тревогу внушали известия о молодых мужчинах, ублажавших друг друга в темных переулках, вместо того, чтобы грешить тем способом, который замыслил для них Господь.

Но чистоте Венеции угрожают не только содомиты. В те долгие темные ночи, когда мы отсиживались в лесах под Римом, моя госпожа разгоняла мою тоску, повествуя о богатстве, какое можно нажить в ее родном городе, и так я узнал, что Венеция обещает немалую поживу, если только проложить путь к знатным обладателям кошельков. Это тот простой случай, когда правила арифметики одерживают верх над правилами нравственности. Если патриции, чьи имена вписаны в «Золотую книгу», хотят сохранить свое богатство в целости, им нужно ограничивать число браков. Большое количество дочерей, нуждающихся в щедром приданом, и сыновей, которым нужно выделить часть семейного состояния, — катастрофа для отцов. И вот, во имя целостности наследия, монастыри Венеции переполнены знатными женщинами, а палаццо вельмож холостяками — мужчинами, с малолетства привыкшими к утонченной жизни и потому ищущими для услужения и услаждения подруг с таким же утонченным вкусом, однако с вольными взглядами на мораль.

И тут на сцену выходит куртизанка.

А поскольку Венеция — самый удачливый торговый город во всем христианском мире, спрос и предложение находятся в поразительной гармонии. Подобно тому как во Дворце дожей хранится «Золотая книга родословий», существует и другая книга — куда менее пристойная, — где содержится подобный перечень горожан совсем иного рода. Постыдная слава этой книги столь велика, что даже я, ничего не знавший о Венеции, кроме того, что это могущественная республика, которая построена на воде и которая сражалась с турками за владычество над восточными морями, слышал про нее еще до нашего приезда. А известна она, потому что это «Реестр куртизанок» — список имен самых красивых, самых образованных и самых желанных женщин города, причем напротив каждого имени оставлено пустое пространство, где клиенты красавиц могут записать или прочесть описания, цены и даже суждения относительно запрашиваемой платы.

Единственный вопрос: как попасть в этот реестр? Как куртизанке, которая хочет, чтобы ее заметили, заявить о себе в городе, где демонстрация роскоши на людях считается не столько знаком успеха, сколько проявлением бесстыдства? Ответ прост. Поскольку ни один уважающий себя купец не приобретает вещи, не увидев ее, то существуют общественные места, куда продавцы ходят выкликать и показывать свой товар. И тут, при всех торжественных заявлениях о своей чистоте, Венеция оказывается ничуть не более добродетельной и не менее изобретательной, нежели сам Вечный город.

Ибо куртизанки, как и все остальные горожане, ходят в церковь.

5

Мы заняли места — порознь — в середине, где народу больше всего: отсюда нам видны сидящие впереди, а мы им — нет. Потому что мы здесь не затем, чтобы нас видели. Напротив, до тех пор, пока у нас нет приличной одежды и дома, обставленного для приема гостей, нам следует держаться в тени. По-моему, так ей лучше было бы и вовсе сюда не ходить. Я сам по себе достаточно заметен, а если нас увидят вместе, то непременно запомнят. Впрочем, голова и лицо у нее тщательно закрыты, хотя стараниями Коряги к ней уже вернулась часть ее прежних чар, и она способна удержать взгляд любого мужчины, на которого сама пожелает взглянуть, а поскольку она и сама это понимает, то ей трудно устоять перед искушением. Я препирался с ней до хрипоты. Но она слишком долго просидела взаперти, в комнате, пропитавшейся отвратительным запахом колдовских снадобий для ее волос, к тому же к ней возвратилась былая уверенность в себе, и она не в силах больше довольствоваться моими словесными донесениями.

— Бучино, из всех мужчин, каких я знаю, ты ближе всего стоишь к женщинам, но даже ты не способен судить о моих соперницах так, как я. Вдобавок ты так мал, что ничего толком не разглядишь из-за спинок скамей, а значит, многое упустишь из этого зрелища. Пришла пора и мне там побывать. В следующий раз отправимся вместе.

Мы выбрали церковь Санти-Джованни-э-Паоло, которую венецианцы называют Сан-Дзаниполо: у них в запасе больше прозвищ для своих зданий, чем у старух — ласковых кличек для комнатных собачонок. Там меньше золота и святых мощей, чем в Сан-Марко, а внутри дух не захватывает так, как в огромном сводчатом нефе Санта-Марии-деи-Фрари. Зато церковь эта большая — одна из самых больших во всем городе — и величественная. Там погребено более десятка дожей, и самые знатные и богатые горожане стекаются туда к мессе; еще и из-за того, помимо всего прочего, что рядом с церковью находится красивая и просторная площадь, где после мессы собираются и прогуливаются прихожане, выставляя напоказ как новый покрой своего платья, так и свою набожность.

Сегодня праздничный день, на улицах царит оживленное веселье. Мы приходим пораньше, а потом наблюдаем за тем, как стекается паства. По каменному полу стучат деревянные каблуки, над ним шуршат шелка юбок. Разумеется, не все женщины — профессионалки. В городе, где женщины живут затворницами, большая церковь служит еще и своего рода рыночной площадью, на которой ведется молчаливая торговля будущими невестами, а потому даже девушкам из самых почтенных семейств позволяется наряжаться чуть смелее, чем следовало бы. Однако любой мужчина, у которого глаза на месте, почти сразу отличает одних от других.

Если верить моей госпоже, главный фокус в том, чтобы правильно войти. Она говорит, что настоящую куртизанку сразу можно узнать по тому, как она входит в помещение. В приличную церковь на воскресную службу обычно приходит четыреста — пятьсот мужчин, и, я ручаюсь, шестьдесят или семьдесят из них поглощены женщинами не меньше, чем молитвами, хотя некоторые из них, быть может, даже не отдают себе в этом отчета. Вот почему лучшие куртизанки наряжаются, учитывая не только зрителей, но и выбранное помещение. Входя в церковь, нужно дать возможность мужчинам рассмотреть себя, чтобы потом они знали, где тебя искать взглядом во время службы.

Сегодня в Сан-Дзаниполо присутствуют, по меньшей мере, четыре женщины, умеющие правильно входить, — две темноволосые и две светловолосые. Всех их я уже видел раньше. Они двигаются, высоко держа голову, платья их так пышны, что их можно принять за движущиеся подмостки, и поэтому, ступая на каменные плиты церкви, они шествуют очень медленно и изящно приподнимают края юбок над обувью, приоткрывая лодыжки.

Они рассаживаются и расправляют вокруг себя юбки, нарочито небрежно поправляют на головах покрывала, чтобы можно было увидеть шею, но не грудь: чересчур обнажишься в церкви — и, чего доброго, напомнишь мужчине не только о рае, но и об аде. Одна из светловолосых, с золотой сеткой поверх волос, словно парит над толпой: деревянные подошвы ее башмаков выше, чем у остальных. Мне бы потребовалась лесенка, чтобы достать головой хотя бы ей до талии, но мода хоть и глупая штука, а берет верх над здравым смыслом, и вот уже несколько человек откровенно пялятся на нее.

Служба начинается, и я бросаю взгляд туда, где сидит моя госпожа, которая изучает позы этих женщин так же зорко и внимательно, как до этого оглядывала их наряды. Я мысленно слышу ее голос: «Теперь весь фокус уже в том, чтобы удерживать внимание мужчин, ничего при этом не делая. Ты держишь голову прямо, повторяешь молитвы приятным, но не очень громким голосом, не сводишь глаз с алтаря, но при этом все время помнишь, что на тебя смотрят. Затылок не менее важен, чем лицо. Хотя ты не осмеливаешься носить распущенные волосы, как девственницы, можно выпустить там и сям несколько завитых локонов, а остальные пряди вплести в вуаль с золотыми нитями или драгоценными камнями, так что разглядывать это сооружение будут охотнее, чем какой-нибудь запрестольный образ. Если же с утра вымыть и высушить волосы с душистыми маслами — а хорошая куртизанка готовится к мессе старательнее любого священника, — то тогда их аромат сможет потягаться и с фимиамом. Впрочем, нужно иметь свои собственные духи, нарочно для того приготовленные, а когда никто не видит, следует понемножку разбрызгивать их вокруг. Тогда и в передних рядах, и в задних будут знать: ты здесь. Но все это лишь подготовка к настоящему испытанию — к проповеди».

По словам моей госпожи, для того чтобы иметь успех, нужно хорошо знать свою церковь. Потому что, пусть даже все скамьи будут заполнены самыми богатыми горожанами, но если священник — пламенный проповедник, чьи угрозы пробирают паству до костей, тогда любой блуднице, знающей себе цену, остается только встать и уйти восвояси. Однако если в церкви проповедует грамотей, слыхом не слыхавший о песочных часах, то любая куртизанка, усевшаяся среди его прихожан, можно считать, уже попала в рай.

В раю теперь и мы, ибо проповедник-доминиканец в Сан-Дзаниполо, гордящийся своей непорочностью, откровенно упивается собственным голосом, и это жестокая ошибка, потому что голосок у него тонкий и гнусавый, скорее отупляющий его слушателей, нежели наставляющий их на путь спасения. Проходит десять минут, и головы прихожан постарше уже поникают, подбородки упираются в грудь. А когда раздается храп, оживляются богатые девицы, они сдвигают покрывала и, в то время как их мамаши изнывают под тяжестью обильных библейских изречений, мечут вокруг себя взгляды, подобные робким стрелам Купидона.

Все это многоголовое трепетание служит великолепной ширмой для более важных дел. Пока моя госпожа не сводит орлиного ока с женщин, я зорко наблюдаю за мужчинами и стараюсь угадать, что творится у них в головах, пытаюсь представить себя самого на месте кого-нибудь из них.

Я останавливаю выбор на одном из них, которого приметил, когда он только входил в церковь. Он высок (я тоже был бы высок, родись я сызнова), широк в обхвате, на вид ему лет сорок, и если судить по одежде, он принадлежит к правящему воронью: рукава черного плаща оторочены соболем, а жена грузна и массивна, будто широкая двуспальная кровать. Я мысленно усаживаюсь на его место. Впереди, слева от меня — одна из темноволосых куртизанок. Я всегда хожу на мессу в Дзани-поло. Если дела пойдут хорошо, я надеюсь пожертвовать этой церкви небольшой алтарь, а когда пробьет час, меня непременно здесь похоронят. Я хожу на исповедь каждый месяц, и мне отпускают грехи. Я никогда не забываю благодарить Господа за удачу в торговых делах и уделяю Ему от своего богатства, а он мне взамен помогает получать новые барыши. Сегодня утром я размышлял о крестных муках Спасителя, а потом молился о том, чтобы цена на серебро оставалась высокой, чтобы я смог внести свою долю в снаряжение нового судна, которое весной отправится в Тунис. Лишь в этом случае мне удастся собрать приличное приданое для второй дочери, которая созревает день ото дня, а значит, ее следует оберегать от порчи — ведь молодые мужчины пылают таким вожделением к запретным изгибам юных женских тел. Да порой и не очень молодые — ведь там таится такая сладость…

Ага — вот оно! Так оно и происходит: мало-помалу, шаг за шагом, мысли соскальзывают от духовного к плотскому. Воздух в церкви делается спертым, а проповедник все бубнит и бубнит. Меняю позу, чтобы тело не затекало, и вдруг замечаю ее в пяти или шести рядах от себя. Она сидит, стройная, возвышаясь над морем сгорбленных плеч, ее красивая голова словно плывет в воздухе. Конечно, я знал, что она там сидит, — я же сразу заметил ее, как только она вошла, как ее можно было не заметить? — но я дал себе слово, что сегодня не стану… что ж теперь поделаешь? У нас с Богом давно уговор: изредка мужчина должен доставлять себе небольшое удовольствие. Теперь я украдкой разглядываю ее. Она и в самом деле красавица. Медные волосы — как сладострастно они будут смотреться, если их пустить водопадом по спине, — золотистая кожа, полные губы, а вот и обнаженное тело мелькает, прежде чем она успевает поправить покрывало, соскользнувшее на грудь. О, да она так прекрасна, что можно подумать, сам Господь усадил ее туда, чтобы я мог полюбоваться совершенством Его творения!

А сейчас, о, сейчас она поворачивает голову в мою сторону, хотя и не смотрит прямо на меня. Я замечаю легкий намек на улыбку, а потом, потом — медленное движение языка, которым она облизывает губы. Должно быть, она думает о чем-то — наверняка о чем-то приятном. О чем-то очень приятном. И прежде чем я сам успеваю это осознать, я делаюсь твердым, как рог, под одеждой, и граница между искуплением и искушением уже осталась позади, хотя я сам не заметил, когда перешел ее. Точно так же я не задумываюсь и над тем, что эти влажные губки и потаенная улыбка предназначается не одному мне, но и банкиру слева от меня, который успел насладиться не только ее наружностью, и теперь с нетерпением дожидается, когда она покажет ему свой язычок, не говоря уже о молодом адмиральского сыне, что сидит пятью рядами дальше; он недавно расстался со своей дамой и теперь снова в поисках.

И вот, как выражается моя госпожа, ни слова не сказано, а рыба уже сама плывет в сети.

Месса заканчивается, и церковь наполняется оживленным гулом. Паства начинает тянуться к выходу. Мы быстро выбираемся наружу и занимаем место на каменном мостике, откуда открывается вид на кампо, где будет разворачиваться заключительное действие представления. На улице холодно, и небо угрожает пролиться дождем, но это нисколько не пугает толпу.

Эта площадь просто идеальна для ухаживаний — можно подумать, ее планировали куртизанки. Справа от церкви, когда выходишь, новый блестящий фасад скуолы Сан-Марко привлекает праздношатающихся; чтобы полюбоваться всеми этими хитроумными мраморными рельефами, нужно в определенных местах замешкаться, поворачиваться то влево, то вправо, выгибать шею то туда, то сюда, чтобы рассмотреть все детали. Просто поразительно, сколько юных красавиц вдруг загорается любовью к этому чуду искусства. А дальше, ближе к середине кампо, вокруг большой конной статуи, другие люди стоят кучками. Всадник — это один венецианский кондотьер ^[5], который когда-то завещал республике свое состояние, но при условии, что она увековечит его вместе с конем. Он желал стоять на Сан-Марко, но его поместили на Дзаниполо. И вот теперь он, бронзовый, грозный и хвастливый, восседает здесь и не ведает о том, что творится у него под ногами. А между тем молодые мужчины и женщины украдкой обмениваются взглядами, делая вид, будто разглядывают напряженные мышцы ног бронзового коня. Скакун мне нравится куда больше, нежели наездник, но в Венеции лошадям предпочитают мулов, и хотя это делает улицы города безопаснее, я все равно скучаю по могучему топоту и фырканью породистых и рослых римских жеребцов.

Сравнение с рыбой, принадлежащее моей госпоже, очень метко: в самом деле, теперь, когда все уже вышли из церкви, мелкие стаи и косяки собираются вокруг самых диковинных приманок. Некоторые мужчины плывут к цели напрямик, другие медлят в отдалении, словно еще не решили, в каком направлении следует двигаться. А в середине кружатся и покачиваются женщины, зорко следя за всем, что происходит вокруг них. В руках у них носовые платки, веера или четки. Порой эти предметы выскальзывают из пальцев и падают у ног какого-нибудь мужчины. Красавицы улыбаются и надувают губки, наклоняют головки — разговор уже завязался. Свои коралловые губки они прикрывают белыми ухоженными ручками, когда какая-нибудь любезность или замечание вызывает взрыв смеха у них самих и у окружающих. Но если ротики их прикрыты, то глаза ведут красноречивый разговор.

По указанию госпожи я перемещаюсь с моста на площадь, чтобы лучше их рассмотреть. Там царит великое возбуждение, и это ясно уже по тому, что меня замечают лишь несколько вельможных стариков и их украшенные бородавками жены, которые никак не решат, поглазеть ли на меня или содрогнуться от гадливости. Я не единственный карлик в городе (одного я видел в труппе акробатов, изредка дающих представления на площади), но выгляжу я достаточно непривычно, и меня разглядывают; потому-то лучше, чтобы нас не видели вместе — во всяком случае, до тех пор, пока мы снова не наладим дело. Тогда уже мое диковинное уродство станет частью привлекательности госпожи.

Я сосредоточиваюсь на тех женщинах в толпе, которых уже встречал здесь раньше. На темноволосой красавице с трескучим веером в ядовито-желтых юбках и на второй — бледной и гибкой, с кожей как у мраморной Мадонны, и с чем-то вроде сетки со звездочками на завитых волосах. Их имена я уже разузнал. В отношении остальных я разузнал еще не все. Не будь я таким уродливым коротышкой, можно было бы разыграть кандидата в их спутники, примешавшись к толпе прочих поклонников. Но их игра происходит слишком высоко и быстро для меня — взгляды и улыбки так и летают, пока женщины делят свое внимание между уже обращенными и теми, кто еще только искушаем.

Так привлеченные сходятся с привлекающими, и торговля начата.

Я уже собираюсь возвращаться к госпоже, как вдруг что-то привлекает мое внимание. Возможно, это его манера держать руку — ведь, по слухам, после нападения правая рука у него так и осталась изувеченной. Он стоит позади двух других мужчин, и их грузные тела заслоняют мне вид. На мгновенье он приближается к женщине в желтом. А потом снова исчезает. У него борода, и его лицо видно мне лишь в полупрофиль, поэтому я все еще не уверен. Последнее, что я о нем слышал, это что он бежал из Рима в безопасную Мантую, к покровителю, чье острословие грубостью было под стать его собственному. Наверняка Венеция показалась бы ему чересчур строгой. Однако обычно я чую правду скорее нутром, чем мозгами. Вот так и теперь. Он стоит ко мне спиной, и я наблюдаю, как он и еще один мужчина направляются к женщине со звездочками в волосах.

Разумеется. Она ему понравится. Она напомнит ему другую, и в книге куртизанок, скорее всего, появится какой-нибудь отзыв о ее остроумии и мастерстве.

Я возвращаюсь на мост, но моей госпоже, у которой ястребиное зрение, загораживает обзор постамент конной статуи.

Напоследок я еще раз оглядываю площадь, но его уже нигде не видно.

Быть не может, что это он. Нет, судьба не обойдется с нами так жестоко.

6

Только без лести, ладно, Бучино? Сейчас не время. Мы сидим с ней рядышком у широкого волнолома. Воды лагуны кажутся плоскими, будто поверхность стола. Когда толпа рассеялась, мы перешли горбатый мостик возле скуолы Сан-Марко, а затем повернули на север вдоль канала, который идет от Большого канала к морскому побережью, и дошли до самого края северного острова. Небо уже расчистилось, и хотя из-за холода здесь долго не высидеть, воздух свеж, а даль прозрачна — нам виден остров Сан-Микеле и даже далекий Мурано, где сотни стеклодувных мастерских испускают в бледную высь тонкие столбики дыма.

— Итак. Начнем с той вертихвостки в желтом, которой не сиделось спокойно даже в церкви. Она или знаменита, или отчаянно хочет прославиться.

— Ее зовут Тереза Сальвангола. Да, ты права — это известность придает ей нахальства. У нее свой дом возле скуолы Сан-Рокко…

— И список клиентов величиной с ее сиськи, не меньше. Так? Кто ее содержит?

— Один торговец шелком и еще некто из Совета сорока. Но она принимает и других мужчин. Недавно у нее завязалась интрижка с молодым холостяком из семейства Корнер…

— Которому она строила глазки, когда выносили гостию. Могла бы не утруждаться: он и так уже на крючке. Она красива, хотя вся эта штукатурка на лице—верный признак, что годы уже дают о себе знать. Ну хорошо, теперь перейдем к следующей. Та, что совсем юная, в темно-пурпурном шелковом лифе с алыми кружевами. Такая нежная, с лицом как у Рафаэлевой Мадонны.

— Молва утверждает, что она не из Венеции. Про нее почти ничего не удалось разузнать. Она новенькая.

— Да, и совсем свеженькая. Похоже, ей все происходящее кажется забавным, словно она сама не верит собственной удаче. А рядом с ней не мамаша сидела? А, не все ли равно! Предположим, что мамаша. Не может же она, такая юная, совсем одна работать… Да и когда они выходили, мне показалось, что у них рты похожие. Да ты ее хоть заметил? О, какая перчинка в этой невинности! Где мед, там и пчелы — ззз, ззз… Ну, кто там еще? Одну на площади я так и не разглядела — статуя мешала. Светлые завитушки на голове, а плечи — как подушки.

— Джулия Ломбардино, — подсказал я и снова мысленно увидел в толпе его бороду и прихрамывающую походку.

Она выждала.

— Ну? Ее имя я и сама могла бы разузнать. Бучино, тебе пока нечем похвалиться. Что дальше?

Нет, не сейчас. Нет смысла говорить, раз я сам не уверен.

— Она урожденная венецианка. Умна, славится образованностью.

— И в спальне, и за ее стенами, надо полагать.

— Она пишет стихи.

— О Божи, избави нас от куртизанок-поэтесс! Они еще скучнее, чем их клиенты. Ну, судя по тому, какая стая к ней слетелась, она льстит так же ловко, как и рифмует. Был там еще кто-нибудь, о ком мне следует знать?

Поскольку я не уверен, что это был он, я молчу.

— Нет, сегодня — никого. Правда, есть другие, но те появляются в разных приходах.

— Ну, расскажи мне тогда про них.

Я принимаюсь рассказывать. Она слушает меня внимательно, только изредка вставляет вопросы. Когда я умолкаю, она встряхивает головой.

— Если все они пользуются успехом, то я, пожалуй, не ожидала, что их тут так много. Даже в Риме было меньше.

Я пожимаю плечами.

— Это примета времени. Когда мы только приехали, нищих тоже было больше. Война порождает хаос.

Она дотрагивается пальцем до лба. Шрама теперь почти не видно, но она, похоже, все еще ощущает его.

— Есть ли новости, Бучино? Ты знаешь, что там сейчас творится?

Мы с ней не говорим о прошлом. Нам лучше смотреть вперед, а не оглядываться назад. Поэтому мне приходится хорошенько задуматься, прежде чем раскрыть рот: трудно сразу решить, о чем рассказать, а о чем умолчать.

— Папа бежал в Орвьето и сейчас пытается собрать деньги на выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на ослах, будто первые христиане. В Риме все еще хозяйничают солдаты, а от загрязненной воды и тухлого мяса уже началась чума и холера.

— А что слышно о наших? Что с Адрианой, Бальдассаре?

Я качаю головой.

— Если бы ты знал, ты бы мне сказал, правда? — спрашивает госпожа и не дает мне отвести глаза.

Я вздыхаю.

— Я бы тебе сказал.

Но я не рассказываю ей, что слышал о ямах, вырытых за городскими стенами, куда ежедневно сбрасывают сотню трупов и поливают негашеной известью: ни имени, ни могильного камня.

— А есть ли какие известия о других? Удалось ли бежать Джанбаттисте Розе?

— Не знаю. Кажется, Пармиджанино спасся, и Августо Вальдо тоже, хотя его библиотека погибла. Немцы топили печи его книгами.

— О Боже! А что сталось с Асканио?

Я снова мысленно вижу его — как он кидается в гущу кровопролития, обронив свою изящную книжицу.

— Про него ничего не слышно.

— А про его учителя, Маркантонио?

Я качаю головой.

— Значит, его нет в живых. Если бы он уцелел, обязательно добрался бы до Венеции. Здесь лучшие в мире печатные станки. — Она замолкает. — А наш кардинал? Он тоже погиб, — говорит она, и это уже не вопрос, а утверждение. Я ничего не отвечаю. — Знаешь, Бучино, я иногда вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся с городских стен… Знай мы, как все дальше обернется, быть может, мы бы сразу сдались?

— Нет, — говорю я невозмутимо. — Если бы даже мы все знали заранее, мы бы поступили точно так же.

— Ах, Бучино! Ты иногда рассуждаешь, как моя мать!» Сожаление, Фьямметта, — это роскошь, которую может позволить себе только богачка. Время идет быстро, и ты должна бежать вместе с ним вперед, а не возвращаться назад. Всегда помни: каждый новый мужчина будет богаче прежнего». — Она трясет головой. — Ты только подумай, Бучино! Некоторые матери учат своих детей читать молитвы и перебирать четки, а я ко времени первой исповеди уже знала такие вещи, о которых не осмелилась бы заикнуться своему священнику. Ха! Да, хорошо все-таки, что она нас сейчас не видит.

Позади нас лодки со стуком ударяются об каменный причал. Солнце стоит высоко, но ветер пронизывает насквозь. Я чувствую, как он свистит в ушах, и поднимаю плечи, чтобы заслонить их хоть немного. В юности я иногда страдал от болей, которые змеей проникали в мою голову, и теперь я боюсь, как бы зимой эти боли не возобновились. В Риме, бывало, рассказывали ужасы про северные края: как у людей иногда замерзают пальцы по ночам и утром их едва удается согреть и оживить. Но моя госпожа окрепла уже настолько, что не даст холоду победить себя.

— Ну, — говорит она, и голос у нее уже другой, словно он изменился вместе с погодой. — Вот как мне все представляется. Если мы заменим церковников холостяками, прибавим всех дельцов и иноземных купцов с посланниками, то, пожалуй, рынок здесь не хуже римского. А если и все прочие женщины таковы, как те, кого мы видели сегодня, то, правильно одевшись, я смогу вытеснить любую из них.

Говоря это, она пристально смотрит мне в глаза, чтобы уловить там хоть малую тень сомнения. Капюшон у нее откинут, а волосы придерживает широкая лента с искусственными цветами, так что невозможно понять, какой они длины. Пусть эти украшения — подержанный товар, зато лицо — ее собственное. К концу своего римского периода моя госпожа позволяла молодым художникам измерять расстояния между своим подбородком, носом и лбом — так они искали идеальные пропорции. Но у них начинали дрожать руки от одного взгляда этих неистовых зеленых глаз, устремленных прямо им в глаза. А еще рассказывали, что, будучи обнаженной, она может укутаться в свои собственные волосы. Ее волосы! Вот — мое единственное сомнение.

— Знаю! Я сама об этом постоянно думаю. Но у Коряги есть кое-что на уме. Иногда она бывает в обителях, где лечит заболевших монахинь. Там торгуют локонами молоденьких послушниц. А еще она знает женщину, которая при помощи золотых нитей так искусно вплетает чужие волосы в собственные, что место скрепления остается незаметным. Мне кажется, стоит попробовать. Если мы будем дожидаться, когда отрастут мои, то к тому времени мне придется накладывать столько же мела на щеки, сколько кладет эта Сальвангола. У нас же еще есть деньги, правда? Сколько у нас осталось рубинов?

Я перевожу дух.

— Если не считать последнего, что я заложил, — то два, в том числе и самый крупный. И еще несколько хороших жемчужин.

— Неужели мы проели четыре рубина за полгода? Как же так?

Я пожимаю плечами:

— Мы же теперь целый дом кормим. Волосы у тебя снова растут, и лицо похорошело.

— Но ведь лекарства Коряги не слишком дороги, а?

— Не слишком. Но и не так уж дешевы. Мы поспорили, что ты быстро поправишься, так оно и вышло. Никто не ставит под сомнение ее искусство, но цену она запрашивает ведьмовскую, и в выгоде тут продавец.

— О, Бучино… Коряга — не ведьма!

— А вот люди судят иначе. Она здорово притворяется. Глаза выворочены наизнанку, а ходит она, как паук, у которого оборвали половину ножек.

— Ха! Да ты сам — карлик и ковыляешь с ухмылкой беса, удравшего из преисподней! Но ты первым набросишься на всякого, кто увидит в твоем уродстве нечто дьявольское. И с каких это пор ты слушаешь сплетни, принимая их за правду?

Она с удивлением смотрит на меня.

— Знаешь, Бучино, мне кажется, ты сердишься на нее потому, что она проводит со мной больше времени, чем ты. Тебе следовало бы чаще заходить к нам в комнату. У нее ум не менее живой, чем у тебя, а людей она видит насквозь и без глаз.

Я пожимаю плечами:

— Мне некогда слушать женские разговоры.

Несмотря на то что выздоровление госпожи выгодно мне не меньше, чем ей самой, бесконечные заботы о женской красоте вызывают у мужчины смертельную скуку. Но дело не только в этом. Слова о том, что я сержусь, недалеки от истины. Пусть у Коряги волшебные пальцы, по мне все равно мурашки начинают бегать при одном взгляде на нее. Однажды, под вечер, я зашел в комнату, когда моя госпожа рассказывала ей о нашей удивительной и богатой жизни в Риме, и обе хохотали. Они не сразу меня заметили, и хотя вряд ли возможно прочесть жадность в глазах слепой женщины, я готов поклясться, что в тот миг я заметил в ней некую лихорадочную страсть и задался вопросом: мудро ли поступает моя госпожа, безгранично доверяясь ей?

Она в свой черед остерегается меня так же, как я ее, никогда со мной не шутит, не острословит. Мы встречаемся с ней ненадолго в конце недели, и я расплачиваюсь с ней. Обычно она останавливается у двери кухни, кривая, глаза затянуты густой млечной пленкой, так и кажется, будто ее взгляд направлен внутрь, словно она рассматривает собственный череп. Это вполне меня устраивает — совсем не хочется, чтобы она разлядывала мой. Несколько недель назад она спросила, не болят ли у меня уши от холода, а если болят, то она может предложить мне кое-что от этого. Мне совсем не по душе, что она так много знает о моем теле, как будто она чувствует какое-то превосходство надо мной, — это она-то, с ее перекрученным позвоночником и слепотой! Ее глаза и зловоние ее снадобий почему-то вызывают у меня страх утонуть в грязной пенистой воде. Вначале, когда я испытывал по родному городу такую тоску, в какой сам себе не осмелился бы сознаться, она для меня олицетворяла все то, что я больше всего возненавидел в Венеции. А теперь — пусть я даже несправедлив к ней — трудно превозмочь взаимную неприязнь, вошедшую в привычку.

— Ну, все, что я знаю, — это то, что она лечит не только раны. И, несмотря на свое увечье, она никого не жалеет, а меньше остальных — себя саму. В этом она похожа на тебя. Думаю, ты бы с ней поладил, если бы захотел. Впрочем… чем препираться из-за Коряги, давай о более важных вещах потолкуем. Если заложить и жемчуга, и большой рубин, нам хватит денег, чтобы приступить к делу?

— Все зависит от того, что мы будем покупать, — сказал я и ощутил облегчение оттого, что мы снова заговорили о насущном. — С одеждой тут дела обстоят лучше, чем в Риме. Подержанным товаром торгуют евреи, а они умеют продавать завтрашние фасоны еще до того, как устаревают сегодняшние. Да, — я поднял руку, упреждая ее возражения, — я знаю, тебе это совсем не по душе, но новая одежда — это роскошь, доступная лишь богатым куртизанкам, а нам пока годится и поношенная.

— Ну, тогда выбирать буду я сама. И украшения — тоже. У тебя глаз хоть и наметан, венецианцы лучше чужеземцев разбираются в подделках. Еще мне нужны свои собственные духи. И туфли — поношенную обувь покупать нельзя! — Я опускаю голову, чтобы спрятать улыбку: мне приятен и ее азарт, и осведомленность. — А как быть с обстановкой? Много ли придется покупать?

— Меньше, чем в Риме. Занавески и гобелены можно взять на время. Впрочем, и остальное тоже — стулья, сундуки, тарелки, белье, украшения, бокалы…

— Ах, Бучино! — Она радостно хлопает в ладоши. — Ты и Венеция просто созданы друг для друга! Я уже и позабыла, что это настоящий город старьевщиков.

— Ну, это оттого, что здесь разоряется так же много людей, как и богатеет. А еще, — говорю я, чтобы напомнить своей госпоже, что я знаю свое дело так же хорошо, как она — свое, — если нам придется нанимать для наших целей дом, то мы влезем в долги. Но кто поручится за нашу платежеспособность?

Она на мгновенье задумывается.

— А нет ли какого-нибудь другого способа?

— Например?

— Ну, скажем, снять дом, но только на первое время, пока мы не заманим подходящую добычу?

Я пожимаю плечами:

— Видит Бог, ты снова красавица, но даже с новыми волосами вряд ли дело пойдет в гору так быстро.

— Если только мы не предложим нечто особенное. Нечто ошеломительное. — Она с удовольствием смакует это слово. — Вообрази: в городе появляется юная миловидная женщина и нанимает дом в таком месте, мимо которого все проходят. Она совсем новенькая, свеженькая. Сидит возле окна с томиком Петрарки — Боже, да у нас даже подходящая книжка есть! — и улыбается прохожим. Молва о ней широко распространяется, и молодые — и не очень молодые — люди нарочно приходят взглянуть на нее. Она не удаляется, как того требовала бы скромность, а, напротив, позволяет им рассмотреть себя, а заметив их, принимает вид одновременно стыдливый и игривый. Вскоре кое-кто из мужчин уже стучит в дверь, желая узнать, кто она такая и откуда. — Рассказывая все это, госпожа лукаво на меня поглядывает. — Ты меня не знал в ту пору, Бучино, но однажды я превосходно разыграла эту роль. Когда мы в первый раз приехали в Рим, моя мать на неделю сняла дом возле Понте-Систо. За несколько недель до этого она заставила меня отработать каждую улыбку, каждое движение. В первые два дня нам поступило двенадцать предложений — двенадцать! — в основном от состоятельных мужчин, и уже через две недели мы поселились в небольшом домике на виа Магдалена. Знаю, знаю, это рискованно. Но меня же здесь раньше не видели — уж об этом моя мать хорошо позаботилась, — и не настолько я стара, чтобы не прикинуться совсем юной. Для местных покупателей я, пожалуй, сойду за свежий товар.

— Пока дело не дойдет до постели.

— Ну а тут нам на помощь придет Коряга. Она знает один фокус. — Она смеется, так что я не понимаю, шутит она или нет. — Его придумали для мужей, которых нужно обмануть в первую брачную ночь. Изготовляется затычка из камедного клея на квасцах с живицей и поросячьей кровью. Ты только подумай — мгновенная невинность! Я же говорила — она тебе понравится. Жаль только, ты ростом маловат и щетиной зарос. А то мы нарядили бы тебя моей матушкой. — Теперь мы оба хохочем. — А так им всем придется столкнуться с Мерагозой, и половина ухажеров разбежится, даже не поднявшись по лестнице… Ах, Бучино! Боже мой, ты бы видел сейчас себя со стороны! Значит, ты мне и вправду поверил! Нет-нет, я не говорю, что не могла бы… Ох, давно я так удачно тебя не разыгрывала!

Бывали времена в Риме — деньги текли рекой, а веселье в нашем доме царило такое, что многие мечтали провести вечер, пусть даже под конец и не они отправлялись с хозяйкой в спальню, — когда мы хохотали вместе до слез. При всей своей порочности, при всем лицемерии Рим оставался магнитом для умных и честолюбивых людей — писателей, которые благодаря магии слов прокладывали себе путь под юбки к женщине или поражали имена своих врагов сатирами не менее смертоносными, чем град стрел; художников, чей талант превращал пустые потолки в райские видения, где из облаков выходили мадонны, прекрасные, как куртизанки. Я никогда не ощущал большего воодушевления, чем находясь среди таких людей, и теперь, хотя мы живы, а многие из них погибли, я страшно тоскую по той жизни.

— О чем ты задумался?

— Ни о чем… О прошлом.

— Тебе здесь все так же не нравится, да?

Я качаю головой. Но в глаза ей не смотрю.

— Сейчас здесь уже не так ужасно пахнет.

— Это верно.

— А раз ко мне вернулась красота, а в порту стоят купеческие корабли, мы добьемся своего.

— Да.

— Кое-кто считает, что Венеция — самый чудесный город на земле.

— Знаю, — отвечаю я. — Я встречал таких людей.

— Нет! Ты встречал только таких, кто похваляется Венецией, потому что она приносит им богатство! Но они не понимают, в чем ее красота. — Она глядит на море, щурясь от солнца. — Знаешь, в чем твоя беда, Бучино? Ты все время ходишь, уткнувшись взглядом в землю!

— Да, потому что я — карлик! — отвечаю я с неожиданным для себя самого раздражением. — А хожу так, потому что боюсь замочить ноги.

— А! Опять ты про воду.

Я пожимаю плечами:

— Ты не любишь пузатых мужчин, а я не люблю воду.

— Да, но если кто-то явится ко мне с кошельком величиной со свое брюхо, я сразу преодолею свою нелюбовь. Я не могу приказать воде уйти, Бучино. Вода — это и есть Венеция.

— Понимаю.

— Может быть, тебе стоит попробовать смотреть на нее как-то иначе?

Я мотаю головой. Она дружески толкает меня плечом:

— Ну попробуй. Взгляни на нее. Вон туда — вперед.

Я гляжу. Уже поднялсяветерок, он морщит поверхность лагуны торопливыми волнами, которые золотятся в лучах заходящего солнца. Будь я рыбаком и явись мне сейчас человек, идущий по этим водам, я бы наверняка бросил свой невод и пошел за ним. Пусть даже его церковь пала так низко, что продает отпущения богачам и осуждает бедняков.

— Видишь, свет и ветер бегут по ней, так что поверхность вся мерцает? А теперь мысленно представь себе город. Вспомни все эти богатые дома — с инкрустациями из камня и фресками, или величественные мозаики Сан-Марко. Каждая из них сложена из тысяч осколков цветного стекла, только вначале, разумеется, этого не замечаешь, потому что издалека видишь картину в целом.

А теперь снова погляди на воду. Сощурь-ка глаза, вот так. Видишь? То же самое. Поверхность воды состоит из миллионов сверкающих под солнцем осколков. И не только море. Представь себе каналы — как в них отражаются дома: неподвижно, безупречно — как в зеркале. Но стоит только налететь ветру или проплыть лодке, как отражение в воде искажается и дрожит. Не знаю, когда я впервые заметила это, наверное, еще ребенком — мне позволялось иногда гулять с матерью или с Мерагозой, — но я до сих пор помню, как меня это потрясло. Вдруг оказалось, что Венеция вовсе не прочная и целая, а вся составлена из кусочков — из частиц стекла, воды и света.

Моя мать думала, у меня что-то с глазами: я все время косила на ходу. Я пыталась ей объяснить, но она ничего не поняла. Она всегда смотрела только на то, что впереди. У нее не было времени на всякие пустяки и бессмыслицы. Много лет я думала, что, кроме меня, этого никто не видит. Как будто это — моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать лет и у меня начались месячные, мать отправила меня в монастырь учиться правилам приличия и оберегать мою драгоценную девственность, и я разом всего лишилась. Я больше не видела ни солнечного света, ни воды. Всюду, куда я только ни смотрела, были лишь камни да кирпич да высокие стены. Очень долгое время я чувствовала себя погребенной заживо. — Она ненадолго замолкает. — Похожее чувство у меня было, когда мы впервые приехали в Рим.

Я гляжу вдаль. Мы с ней всегда разговаривали о самых разных вещах — о цене на жемчуг, о возвышении или унижении соперницы, о расценках на грех, о суде Божием и о том, каким чудом двое нищих вроде нас вдруг очутились среди званных на пир. Родись я рослым, как большинство, и будь при мне кошелек величиною с мой уд, меня бы пленило не только ее тело, но и ум. Но, как она мне часто напоминает, в некоторых вещах я больше похожу на женщину, чем на мужчину.

Небольшая флотилия лодок направляется от Мурано к берегу северного острова, их корпуса кажутся плотными черными сгустками в многоцветной морской ряби. Конечно, она права: если присмотреться, то поверхность воды делается мозаичной картиной, а в каждой ее частице — игристая смесь воды и света.

Но это еще отнюдь не значит, что в такой воде нельзя утонуть.

— Долго ты привыкала? — хмуро спросил я.

Она рассмеялась и тряхнула головой:

— Насколько я помню, мне сделалось веселее лишь тогда, когда к нам потекли деньги.

7

Мы возвращаемся в город, а там царит оживление, повсюду шумные компании, группы ремесленников, юнцов в вышитых куртках, с ногами полосатыми, как причальные шесты на Большом канале. Моя госпожа тщательно закутывается и опускает голову, но мы не можем не замечать возбуждения, разлитого в воздухе. Этому есть объяснение: город, который славится своей приверженностью к порядку, порой нуждается и в разрядке. С тех пор как мы сюда приехали, здесь было столько праздников, что я уже потерял счет святым, которых мы чествовали. К ночи вся площадь Сан-Марко будет заполнена колышущейся людской массой, но сейчас еще рановато для уличных потасовок.

Когда мы поворачиваем на площадь Санта-Мария-Нуова, я слышу позади топот, но поздно — нас толкают и едва не затаптывают. От удара я отлетаю к стене, стукаюсь об нее головой и в то же мгновенье вижу, как моя госпожа, потеряв равновесие, растягивается на булыжной мостовой. А толпа так увлеченно куда-то бежит, что даже не останавливается поглядеть — что же она натворила. Однако какой-то турок в тюрбане и в струящихся зеленых одеяниях видел с другой стороны кампо, как все произошло, и не успел я сам подняться и подойти к госпоже, как он уже поспешил проявить о ней заботу.

Ее плащ распахнулся, а капюшон съехал с головы. Он помогает ей подняться с земли, я вижу, как их взгляды встречаются, и понимаю, что ей будет трудно устоять перед искушением.

Если бы не существовало никаких правил и помех, мужчины, наверное, смотрели бы на женщин не отрываясь. Когда брюхо сыто, что еще остается? Такое видишь ежедневно на улице или на рынке — мужские глаза устремлены на женщин, словно их тянет к ним, как железо к магниту, вытаскивают их груди из лифов, поднимают юбки и задирают нижние сорочки, услаждаются бедрами и животами, зарываются в густую поросль, где прячется заветная влажная складочка. Что бы ни говорили священники, для большинства мужчин эта привычка естественна, это своего рода язык плоти, зачастую заглушающий язык молитвы, в нем тонет даже обещание искупления. И я, хоть и коротышка, сведущ в этом языке не хуже любого мужчины, который вдвое выше меня.

И потому я хорошо понимаю, какой трепет должен ощутить мужчина, когда роли меняются и с таким выражением на него смотрит женщина. Я видел подобный откровенный взгляд лишь у женщин, выпивших лишнего или же у профессионалок. И хотя большинство мужчин, положа руку на сердце, не отказались бы ни от тех, ни от других, будь у них выбор, непременно выбрали бы вторых, потому что только женщины вроде моей госпожи превращают вожделение из чего-то греховного и постыдного в нечто веселое и приятное.

Во всяком случае, к таким выводам я пришел, наблюдая за мужчинами-христианами. А как ее чары действуют на нехристей, этого я никогда раньше не знал, хотя на улице о турках ходили слухи, будто они так ревнуют своих жен, что даже художникам не позволяют переносить на холст их красоту, чтобы она не воспламенила других мужчин. А это, если вдуматься, наводит на мысль, что они так же подвержены соблазну, как и прочие мужчины, независимо от вероисповедания.

Когда я наконец прихожу в себя, все уже позади. Они стоят и смотрят друг на друга: она улыбается скорее нежно, чем игриво, прижимает руку к груди, прикрывая и в то же время показывая свою белую кожу, а он — темноглазый, темнолицый — не сводит с нее глаз, и его взгляд настойчив, как яркий солнечный луч. Похоже, ее чары оказывают действие и на иноверцев.

— Вы не ушиблись, госпожа? — спрашиваю я громким голосом, прорываясь в этот магический круг и лягая ее в голень чуть сильнее, чем намеревался.

— Ай! Ах нет, со мной все хорошо. Этот любезный господин… э…

— Абдулла-паша. Я из Стамбула — или Константинополя, как вы его все еще называете. — И хотя, наверное, в Константинополе столько же пашей, сколько в Венеции Корнеров или Лореданов, его имя все равно звучит загадочно. — К вашим услугам. Синьора…?

— Фьямметта Бья…

— Если вы невредимы, тогда хочу напомнить вам, что мы опаздываем, — грубо перебиваю я. И обращаюсь к нему: — Простите, сиятельный паша, но моя госпожа спешит в монастырь. — Я делаю особый упор на это слово. — Навестить своих сестер.

К моей досаде, он скорее приятно удивлен, чем огорчен таким известием.

— Тогда я провожу вас обоих до ворот. Ваши сограждане-венецианцы собираются драться на мосту над Канареджо, и город обезумел — все рвутся поглазеть на это зрелище.

— Благодарю, но мы предпочитаем обойтись без провожатых.

— Вы тоже такого мнения, госпожа Бьяк…?

— Бьянкини, — старательно выговаривает она. — Ах, вы очень добры, сударь. — Ее голос — словно легкое прикосновение перышка. — Но пожалуй, и правда будет лучше, если я отправлюсь дальше со своим слугой.

Он внимательно смотрит на нас обоих, потом поворачивается и отвешивает ей легкий поклон, протягивая руку вперед. Пряный запах серой амбры, исходящий от его перчаток, дразнит нас мыслью о ее высокой цене. Я почувствовал, что моя госпожа дрогнула, и если бы я не боялся покалечить ее, то снова лягнул бы. Но она устояла.

— Что ж, тогда я отпущу вас. — Он опускает руку. — Хотя для меня, тоскующего вдали от родины, знакомство с женщиной такой красоты и с карликом… такого безупречного сложения и страстной преданности — редкая радость, согревающая мое сердце. Я живу в доме неподалеку от Большого канала, возле кампо Сан-Поло. А что, если как-нибудь в другой раз, когда вам не нужно будет навещать своих «сестер», вы могли бы…

— Благодарим, но… — встреваю я.

— Как-нибудь в другой раз, — добавляет она нежно.

Я тащу ее прочь, и все то время, что мы осторожно пересекаем площадь, он провожает нас взглядом, пока мы не поворачиваем за угол и не углубляемся в другой переулок. Когда мы удаляемся на порядочное расстояние, я напускаюсь на нее:

— Да как ты могла…

— Ах, Бучино, прекрати читать мне нравоучения! Ты ведь тоже почувствовал запах его перчаток. Ясно, что он не обыкновенный турецкий купец.

— А ты — не обыкновенная шлюха, чтобы подбирать мужчин на улице! Что бы ты стала делать? Привела бы его к себе в спальню, а мне велела бы тайком стянуть его одежду и украшения? Это сразу погубило бы нас обоих.

— Ну что ты, это же была невинная забава! Он торопился посмотреть на драку, как и все остальные. Иначе я бы не стала заигрывать с ним. Но ты должен признаться, Бучино, что мы его покорили, и, заметь, без волос, в чужих обносках, но все-таки покорили!

— Да, — соглашаюсь я. — Покорили.

Сегодня дом рано погрузился в сон. На кухне Мерагоза растеклась по сломанному стулу, из открытого рта вылетает ворчливый храп. Ее все чаще можно застать в такой позе — старуха привыкает к ней и день ото дня жиреет на наших харчах. Не могу ручаться, но сильно подозреваю, что в течение последних недель, отправляясь за покупками, она каждый раз прикарманивала по нескольку скудо. Впрочем, не могу же я проследить за каждым ее шагом. И уж коль скоро мы пошли на то, чтобы перебиваться кое-как, нам придется делить кров с этим, хорошо знакомым нам, дьявольским отродьем.

Моя госпожа спит наверху, натянув на голову покрывало. Теперь она часто спит вот так — пряча голову и лицо, как будто даже во сне защищает себя от нападения. Меня одолевает усталость, но дневное возбуждение все еще не улеглось. А в южной части города, где продолжается народное веселье, виден свет огней. Я вытаскиваю несколько монет из кошелька, спрятанного между рейками кровати, выхожу из дома и иду в сторону Сан-Марко.

По ночам этот город по-прежнему вселяет в меня ужас, хотя я вряд ли признаюсь в этом вслух. Днем я уже приноровился ходить по самым узким тротуарам вдоль каналов, не боясь при этом свалиться в воду. Но после заката город все больше напоминает мне страшный сон. В аду над кипящим маслом хотя бы поднимается дым, а вот здесь в безлунные ночи, при отсутствии фонарей, черную воду не отличить от черного камня; к тому же во тьме звук распространяется совсем иначе, так что голоса, вначале слышные спереди, внезапно настигают тебя сзади. Поскольку парапеты на многих мостах выше моего носа, а большинство окон находится выше моей головы, то любое путешествие по городу после наступления темноты превращается в бег по разветвляющимся подземным ходам. А иногда шум воды обступает меня со всех сторон, и из-за громкого стука сердца я с трудом нахожу верное направление. Я передвигаюсь быстро, держась вплотную к стенам домов, и мои единственные спутники крысы, которые, следуя друг за дружкой, образуют живые цепочки. Утешаться можно лишь тем, что хоть у этих тварей и грозный вид, они боятся меня не меньше, чем я их.

***

Но сегодня, по крайней мере, не я один вышел на улицу. Дойдя до Мерчерии, я вливаюсь в поток людей, которые, точно мотыльки, движутся к огням огромной площади.

Я не большой любитель глазеть на всякие чудеса. Пусть дивятся и ахают те, кто высок ростом и у кого есть свободное время. Небо слишком далеко от меня, я не разгляжу там ничего, а от того, что другие называют чудом архитектуры, у меня обычно только шею ломит. Бывало и так — прежде чем я осознал, до чего легко найти свою смерть, — что величавая базилика Святого Марка служила мне местом преступления, а не молитвы. Ведь толпа паломников, самозабвенно поднявших очи горе, представляет собой поживу для карлика с шустрыми пальцами. Но теперь я добропорядочный гражданин и слишком высоко ценю свое бесформенное тело — я не хочу, чтобы меня вздернули между Столпами правосудия. И хотя я остаюсь римлянином и на мой классический вкус все эти грузные купола и крикливые византийские мозаики чрезмерны, величие этого сооружения вселяет страх перед Господом — а заодно и перед мощью венецианской державы — во всех тех, кто приходит сюда подивиться.

А в меня самого? Что ж, мне гораздо милее скромная каменная резьба на колоннах Дворца дожей, находящегося по соседству. Во-первых, эти рельефы расположены достаточно низко, так что я в состоянии их рассмотреть; во-вторых, на них изображены куда более земные, знакомые мне вещи — чаши с плодами, настолько правдоподобные, что кажется, спелые фиги вот-вот лопнут; собака с испуганными глазами, которая схватила медовые соты с пчелами, еще жужжащими внутри. А мой любимый сюжет — история любовного ухаживания, тянется вокруг всей колонны. Там изображена даже брачная ночь, мужчина и женщина лежат под каменной простыней, и волосы женщины длинными волнами вьются по подушке. Когда я был ребенком, отец, который из-за моего уродства несколько лет считал меня слабоумным, однажды дал мне деревянную дощечку и резец в надежде, что, быть может, Господь вложил талант мне в пальцы. Наверное, он вспоминал при этом предания о великих флорентийских художниках, которых обнаруживали где-нибудь в поле, где они ваяли мадонн из придорожных валунов. Но я только пропорол себе палец. Однако я запомнил латинское название снадобья, которое дал нам лекарь, чтобы унять кровотечение, и вечером того же дня я очутился в отцовском кабинете, где передо мной легла груда книг.

Я бы, наверное, до сих пор продолжал там сидеть, не умри отец шестью годами позже.

Но сейчас не время для грусти — нет, только не сегодня ночью! Площадь, к которой я направляюсь, гудит звуками веселья и удовольствия, полнится шумом и толпами. Ее озаряет такое множество факелов и свечей, что парящие в вышине древние мозаики собора мерцают пламенем.

Я вклиниваюсь в толпу с северо-востока. Я неизменно испытываю здоровый страх перед толчеей (мы, карлики, уязвимы, как дети, — нас легко растоптать, лишив возможности умереть в собственной постели), но сейчас дело того стоит. Я быстро протискиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь возле подмостков, сооруженных перед базиликой, где скачет стайка чумазых полуголых чертенят. Они выкрикивают непристойности и тычут вилами друг в друга и в толпу, а из дыры в полу время от времени вырывается столб пламени, и тогда кто-нибудь из бесенят проваливается в этот люк, но вскоре уже снова карабкается на подмостки, подзадоривая зрителей. Ниже, под северной лоджией, хор гладколицых кастратов поет, словно сонм ангелов, но почему-то их помост водрузили слишком близко к загону для собачьих боев, и их райские голоса почти тонут в отчаянном вое животных, ждущих своего смертного часа. Тем временем на другом конце площади, в огороженной яме с песком борются мужчина и две крупные женщины, а толпа ободряет их криками, и нет-нет да кто-нибудь изредка встрянет в их бой.

Изо всех окон, выходящих на площадь, свисают гобелены и развернутые знамена с гербами, и у каждого окна — знатные молодые женщины, наряженные словно на собственную свадьбу. Когда задираешь голову, кажется, будто весь город распустил волосы и красуется перед народом. Внизу собрались кучки юнцов в ярких штанах-трико — они что-то выкрикивают женщинам, а в толпе расхаживает старик, у которого из-под бархатного плаща торчит деревянный срам величиной с дубину, и он весело покачивает им перед носом у всех, кому не лень глядеть.

Я огибаю площадь по краю, избегая толпы, и покупаю себе засахаренных фруктов на прилавке рядом с моими любимыми колоннами, где днем стоят с товаром мясники и колбасники. Большая верфь, которой заканчивается площадь, заполнена длинными кораблями, их мачты кажутся огненными пунктирами из-за висячих светильников, а море словно охвачено пламенем. Куда ни кинь взгляд, всюду флаги с львом святого Марка, а перед двумя Столпами правосудия труппа акробатов составляет живую пирамиду высотой в четыре этажа. На ее вершину должен взобраться карлик. Всюду расставлены шесты с горящими головнями, так что зрелище хорошо освещается. Первые три яруса уже завершены. Я ужом проскальзываю через толчею, и зрители расступаются, принимая меня за одного из верхолазов, и даже подталкивают меня вперед. Теперь наверх, по лестнице из тел, лезут двое мужчин — осторожно, точно молодые коты, а сбоку карлик уже сидит на плечах еще одного акробата, готовясь исполнить свой трюк.

Когда верхний ярус достигает равновесия и те двое образуют вершину пирамиды, карлик машет зрителям и опасно раскачивается, словно вот-вот упадет. На нем серебряно-красный костюм, а ростом он даже ниже меня, хотя голова у него более соразмерна туловищу, чем моя, отчего он кажется менее уродливым. С неприятной усмешкой он цепляется сзади ко второму ярусу пирамиды. При свете факелов на коже циркачей виден пот, заметно, как подергиваются у них мышцы, когда они принимают новый груз и стараются сохранить равновесие и симметрию живой геометрической фигуры. Карлик на мгновение замирает, а потом принимается карабкаться дальше. На улице часто можно увидеть трюки, кажущиеся сложнее, чем они есть, но это совсем другой случай. Ловкий карлик способен вытворять штуки, недоступные обычному человеку, — например, он может много часов кряду просидеть на корточках или, сидя на земле, подняться без помощи рук (удивительно, с каким неизменным восторгом люди наблюдали, как я проделываю это простейшее движение). Однако стоя, мы лишаемся гибкости из-за того, что кости ног у нас слишком коротки. Вот почему из нас получаются плохие акробаты, зато отличные шуты, и за нами забавно наблюдать.

Он уже добрался до третьего уровня, и вся пирамида слегка сотрясается от его неловких движений. Один из акробатов, что внизу, вдруг испускает дикий вопль, и карлик, скорчив рожу, качается, так что толпе кажется, что ему и впрямь грозит беда, а потому она еще громче хохочет над ним. Но коротышка знает свое дело, и вскоре, забравшись на самую вершину, он обретает равновесие и, достав из кармашка камзола флажок из разноцветного шелка, намотанного наподобие флага на древко, с ликованием размахивает им в воздухе. А потом он как-то прикрепляет его себе на спину, а сам нагибается так, что вот уже стоит на четвереньках, как собака, упершись руками и ногами в плечи акробатов, и теперь шелк развевается над ним, как стяг.

Толпе требуется некоторое время, прежде чем она понимает: приняв позу собаки, карлик пародирует большое каменное изваяние крылатого льва на вершине Столпа правосудия. Флаг заменяет ему крыло, торчащее вверх из львиного хребта.

Я против воли бешено аплодирую, как и все остальные, потому что это великолепное представление, а еще конечно же потому, что я сам мечтал бы быть таким ловким.

— Выбрось это из головы, Бучино. Твоим талантам найдется другое применение.

Этот сильный и низкий голос, как у певца, который приучен тянуть ноту дольше остального хора, я узнал бы везде. Я оборачиваюсь, и хоть в голове у меня и проносится мысль, что он принесет нам лишь беду, мне все-таки приятно видеть его.

— Вы только поглядите, друзья! Самый уродливый римлянин явился в Венецию, чтобы оттенить ее красоту. Бучино! — кричит он и, схватив меня в охапку, поднимает вверх, так что наши глаза оказываются на одном уровне. — Кровь Христова, ты ужасно выглядишь, приятель! Десяток волосков на подбородке — это еще не борода! А что это за нищенское отрепье на тебе? Как поживаешь, маленький герой? — И с этими словами он легонько меня встряхивает.

Окружающие его юные щеголи и дворяне, воодушевленные этими насмешками, принимаются еще громче хохотать, глядя на меня.

— Не смейтесь, — рокочет он. — Пусть этот коротышка и выглядит как шут, но он пострадал от самой жестокой шутки, на какую способен Господь. Он родился с телом карлика и с разумением философа. Не правда ли, мой коренастый дружок? — Он с усмешкой опускает меня на землю; лицо у него слегка раскраснелось от того, что поднимал меня.

По правде сказать, он и сам не красавец, но разжирел на харчах своих покровителей еще до того, как неизвестные изувечили ему руку и прочертили кровавый зигзаг на шее.

— А у тебя, Аретино, тело царя и разумение золотаря.

— Золотаря? Неплохо! Между прочим, человек тратит на испражнение не меньше времени, чем на еду, хотя поэты твердят нам совсем иное.

Молодежь у него за спиной гогочет.

— Ты, я вижу, уже нашел себе единомышленников в этом диковинном городе.

— О да! Ты только погляди на них — цвет венецианской молодежи! И всеми силами заботятся о моем процветании. Верно, друзья?

Они снова смеются. Однако, обмениваясь последними репликами, мы с ним перешли на римский диалект, так что юнцы, скорее всего, насилу поняли половину из сказанного нами. Он берет меня за плечо и уводит в сторону, оставив толпу приятелей.

— Вот оно как, — говорит он, по-прежнему улыбаясь. — Выходит, ты жив.

Я слегка наклоняю голову:

— Как видишь.

— Значит, и она тоже.

— Кто?

— А-а! Та женщина, без которой ты бы ни за что не покинул Рим, вот кто! Господи, в последние несколько месяцев я, как мог, пытался разыскать вас обоих, но никто ничего не знал. Как же тебе удалось бежать?

— Я проскочил у них между ног.

— Я так и знал! Ты слышал, эти мерзавцы ворвались в мастерскую к Маркантонио. Уничтожили все его доски и станки, избили его так, что он был на волосок от смерти, а потом потребовали выкуп. Причем дважды. А Асканио его бросил, ты не знал? При первом же пушечном выстреле. Выкрал лучшие книги из его библиотеки и удрал, скотина!

— Что же теперь с Маркантонио?

— Друзья собрали деньги на выкуп и помогли ему добраться до Болоньи. Но он никогда уже не будет гравировать. Его дух сломлен, тело изувечено. Господи, что за вселенский позор! Ты не читал, что я написал об этом? Мое «Письмо Папе»? Даже самые ядовитые критики Рима, читая его, плакали от стыда и ужаса.

— В таком случае, не сомневаюсь, твои слова оказались правдивее всего, что я пережил на своей шкуре, — невозмутимо отвечаю я, заранее готовясь к его трубному хохоту и дружескому шлепку по спине. Как и моя госпожа, он никогда не умел скрывать от мира свои таланты.

— Ах, Бучино, возблагодари Господа за свое безобразие. Иначе бы я числил тебя среди своих соперников. Поведай же мне все. Прошу тебя. Она ведь тоже жива, правда? Благодарение Богу. Как все это было?

Как все это было?

— Это было грандиозное пиршество смерти, — говорю я. — Впрочем, тебе, возможно, кое-что пришлось бы по душе. Наряду с простыми римлянами, худшие времена пережили и курия и монахини.

— Ну нет! Ты ко мне несправедлив. Я бичевал их словами, но даже я не пожелал бы им тех ужасов, про которые потом рассказывали.

— Что ты здесь делаешь, Пьетро?

— Я? А где же мне еще быть? — Он возвышает голос и жестом указывает на стоящих позади людей. — Венеция! Величайший город на земле!

— Мне казалось, то же самое ты говорил о Риме.

— Говорил. И это была чистая правда. Но это уже в прошлом.

— А Мантуя?

— О нет. В Мантуе живут одни тупицы!

— Значит, герцог больше не находит твои стихи лестными — так тебя следует понимать?

— Герцог! Да он самый больший тупица из всех мантуанцев! Он совсем не понимает шуток.

— А Венеция понимает?

— О, Венеция… Венеции все доступно. Это украшение Востока, горделивая республика, владычица морей. Ее корабли суть чрева мировых сокровищ, ее дворцы—сплошь камень в сахарной глазури, ее женщины — жемчужины в ожерелье красоты, а…

— А ее богачи не знают, куда девать дукаты.

— Не совсем так, моя маленькая горгулья. Впрочем, все они в этом городе — благородные купцы со вкусом и аппетитом. И при деньгах. А еще они мечтают превратить Венецию в новый Рим. Им никогда не нравился Папа, и вот теперь, пока тот пускает в переплавку свои медали, чтобы наскрести себе на выкуп, они вполне могут переманить всех его любимых художников. Якопо уже здесь. Знаешь, о ком я? Якопо Сансовино. Зодчий.

— Подумать только! — говорю я. — Может, хоть здесь ему перепадут приличные заказы!

— Да, да. Работа у него уже есть. Свинцовые верблюжьи горбы на их золотом чудовище — прости меня, великая базилика! — грозят вот-вот рухнуть, и никто не знает, как их удержать от падения. Вижу, ты ничего не понял, дружок. Здесь мы — великие люди. И вскоре нас ждет еще большее величие. Так где, ты говоришь, она сейчас живет?

Я мотаю головой.

— Ну, перестань. Она на меня уже не сердится. Когда ты заглянул в лицо смерти, то что по сравнению с нею какое-то легкое злословие? К тому же оно ее прославило.

— Она и без того славилась, — возразил я. И мысль о его давнем предательстве вмиг разрушает его обаяние. Я отступаю от него в сторону. — Мне пора.

Он кладет мне руку на плечо, пытаясь удержать.

— Ведь между мной и тобой нет никакой ссоры. И никогда не было. Ну же! Почему ты не отведешь меня к ней? В этом городе богатства хватит на всех.

Я ничего не отвечаю. Он убирает руку.

— А знаешь, я ведь могу сделать так, что за тобой проследят. Черт побери, я даже могу сделать так, что тебя прирежут где-нибудь в переулке. Здесь наемным убийцам куда легче, чем в Риме. Наверное, оттого, что здесь всюду столько темной воды! А тебе, насколько я помню, вода совсем не по душе. Господи, Бучино, да ты и впрямь ее боготворишь, раз последовал за ней в это промозглое и сырое царство!

— Кажется, только что ты говорил, что это величайший город на свете.

— Так оно и есть. — Он жестом показывает на своих спутников и громко произносит: — Величайший город на свете. — Потом, уже тише, добавляет: — А знаешь, я мог бы ей помочь.

— Она не нуждается в твоей помощи.

— А я вот думаю, что нуждается. Если бы не нуждалась, я бы наверняка давно прослышал, что она здесь. Да почему бы тебе у нее самой об этом не спросить?

Молодежь снова обступает его. Он закидывает здоровую руку кому-то на плечо и исчезает в толпе, бросив на меня взгляд напоследок. Присмотревшись к его приятелям вблизи, я замечаю, что не настолько уж хорошо они одеты, чтобы быть хозяевами города. Впрочем, из-за их самоуверенных повадок это не сразу приходит в голову.

Одно я знаю наверняка. Теперь никакие ухищрения Коряги с клеем и поросячьей кровью не позволят нам разыгрывать невинность. Проклятье на его голову!

Дом встречает меня темными окнами. Но вдруг, взбираясь по ступеням, я слышу звуки музыки, доносящиеся сверху.

Я тихонько отворяю дверь. Она так увлечена игрой, что поначалу меня не замечает. Сидит на краешке кровати лицом к окну, скрестив ноги под юбкой и уперев в них корпус лютни. Свет дешевой свечки, стоящей у ее в ногах, отбрасывает мятущиеся тени ей на лицо. Левая рука лежит на грифе с ладами, а пальцы правой руки согнуты и быстро, будто паучьи лапки, бегают по струнам. От этих звуков меня охватывает дрожь — и не просто от красоты мелодии (мать Фьямметты, добросовестно развивавшая ее дарования, взялась за обучение дочери, едва та начала ходить), а еще и потому, что они рассказывают мне о том, какой может стать наша жизнь. Я не слышал ее игры с тех самых пор, как нас изгнали из Эдема, то есть почти год. Ее пение — это, конечно, не та песня, какой сирены завлекали Одиссея на гибельные скалы, но оно своей сладостью убаюкало бы любого младенца, окажись он поблизости. Под струящуюся мелодию слова песни складываются в рассказ о нежной красоте и погибшей любви. Я не устаю поражаться, как это женщина, чья работа — заставить бессильную мужскую плоть извергнуть семя, одарена голосом такой чистоты, какой позавидует и монашенка-девственница. А это, на мой взгляд, лишь доказывает, что Господь, сколь бы ни ненавидел Он грешников, порой приберегает для них ценнейшие дары. Теперь мы в них во всех крайне нуждаемся. Ее пальцы взмывают над струнами, а голос замирает.

Я, все еще стоя возле двери, хлопаю в ладоши. Улыбаясь, Фьямметта оборачивается — она всегда чутко относится к слушателям — и грациозно наклоняет голову:

— Благодарю.

— Раньше ты всегда играла только для мужчин, — замечаю я. — А каково это — играть в одиночестве?

— Каково? — Она дергает за струну, и в воздухе вибрирует одинокая нота. — Сама не знаю. Я всегда играла для слушателей, даже если их рядом не оказывалось. — Она пожимает плечами, и я задумываюсь — в который раз, — как это, должно быть, странно: получить воспитание исключительно для того, чтобы услаждать других. Такое призвание, пожалуй, сродни призванию монахини, целиком посвятившей себя Богу. Но, к счастью, мою госпожу не терзают никакие возвышенно-благостные чувства. И в этом, надо сказать, тоже сказывается ее воспитание.

— Только вот сам инструмент — дрянь, Бучино. Корпус покоробился, струны натянуты очень туго, а колки затянуты слишком сильно — мне их не ослабить.

— Что ж, зато звуки, которые ты оттуда извлекаешь, тешат слух.

— Да ты всегда был глух как пробка, когда дело доходило до музыки! — смеется она.

— Пусть так. Но, пока у тебя не заведется полная постель любовников, тебе придется довольствоваться моими похвалами.

Она не страдает ложной скромностью, моя госпожа, и я понимаю, что ей все равно приятно.

— Ну, где же ты был? На площади Сан-Марко?

— Да. — Я снова слышу голоса кастратов, поющих в хоре с воющими псами, и вижу флаг карлика и крыло льва, силуэтами поднимающиеся на фоне освещенного ночного неба. — Там — там было очень весело.

— Что ж, я рада за тебя. Да, Венеция всегда наряжалась на праздники и карнавалы. В этом один из ее великих талантов. Может быть, ты все-таки полюбишь этот город?

— Фьямметта, — говорю я тихо, и она сразу оглядывается, потому что я нечасто называю ее по имени. — Я должен тебе кое-что сообщить.

Она улыбается, понимая, что речь идет о чем-то серьезном.

— Попробую угадать. Наверное, ты разговорился со знатным купцом, у которого дом на Большом канале и который всю жизнь мечтал о женщине с зелеными глазами и стрижеными светлыми волосами?

— Не совсем угадала. Я встретил Аретино.

8

Жаль, что они сделались врагами, — ведь у них было так много общего. Оба явились в Рим чужаками, оба происходили из низов, и при этом оба получили достаточно образования, чтобы не испытывать страха перед людьми более могущественными, но и менее умными, чем они сами. Оба обладали острым умом и еще более острым желанием разбогатеть при помощи этого ума, и оба, похоже, не знали поражения. Если она была моложе и красивее — что ж, это только справедливо: ведь женщины зарабатывают на жизнь не пером, а наружностью. А если у него был более злой язык — что ж, это оттого, что, как ни искушена была она в торговле телом, еще более продажным был он, хотя торговал не телом, а умом.

К тому времени, когда они познакомились, каждый уже по-своему процветал. Аретино пробился в круг Льва X, хотя и не самый близкий, и там его едкие злободневные высказывания привлекли внимание кардинала Джулио Медичи, который сделался его покровителем, дабы отвратить от себя его язвительность и направить ее на других. После смерти Льва началась борьба за папский престол, и Аретино так виртуозно отделал всех соперников Джулио, что, когда один из них все-таки стал Папой, сочинителю пришлось на некоторое время исчезнуть. Он вновь объявился спустя два года, когда на очередных выборах Папы наконец-то выиграла его лошадка. Наступила эпоха Климента VII.

Но в ту пору моя госпожа уже и сама была силой, с которой следовало считаться. В те дни Рим был для куртизанок домом родным. Он и в самом деле был их родиной. Город, населенный просвещенными церковниками, слишком светскими для того, чтобы вести святую жизнь, вскоре породил своего рода «двор», где женщины столь же утонченно поддерживали беседу, сколь вольно вели себя в постели. И спрос на красоту был так высок, что любая девушка с умом и воспитанием под стать своей внешности, если только ее мать готова была стать сводней, могла сколотить небольшое состояние, пока ее очарование не померкло. Из двенадцати претендентов на девственное ложе моей госпожи один — французский посланник — материализовал свое предложение в виде дома, который он оплачивал. Этот человек, как она теперь вспоминает, имел склонность к юным девушкам и настоящую страсть к мальчикам; а потому она рано освоила уловки с мужскими нарядами и хитрости содомии. Эти уменья, безусловно, достойны хорошей куртизанки, но они все же в значительной степени ограничивают возможности молодой женщины с такими задатками, как у моей госпожи, и вскоре ее мать уже всеми силами подыскивала ей других покровителей. Одним из них стал кардинал из круга нового Папы, а поскольку он ценил интересные беседы не меньше постельных утех, то скоро дом молодой красавицы сделался желанным местом для всех, кто ценил удовольствия не только телесные, но и умственные. Так она обратила на себя внимание Пьетро Аретино.

В другой жизни они и впрямь могли бы стать любовниками (в ту пору он был хорош собой, и достаточно было провести всего час в их обществе, чтобы понять: от их взаимно раздуваемого жара должна вспыхнуть искра). Но мать Фьямметты стерегла ее словно дракон. Эта смышленая женщина знала толк в своем деле и потому догадывалась, что когда богачи содержат женщин в соответствии с собственными вкусами, им едва ли понравится, если какой-то поэт-сквернослов начнет совать свой грязный нос в их личный горшочек с медом. Я сам в точности не знаю, что между ними произошло, ибо я — в ту пору новичок в доме — только вел счета и ведал кухней, однако хорошо помню утро, когда обнаружилось, что имя моей госпожи фигурирует в сатирах Аретино, появившихся ночью на статуе Пасквино, причем имя ее олицетворяло саму развратность Рима. И хотя подобная огласка для хорошей куртизанки являлась в той же мере похвалой, что и оскорблением, поведение Аретино было (мягко говоря) весьма невежливым, и обе стороны еще некоторое время, вопреки собственным привычкам, при всяком удобном случае поносили друг друга.

Но этим дело не кончилось. Следует добавить, что несколько лет спустя, когда Аретино сочинил цикл непристойных сонетов, чтобы поддержать опального гравера Маркантонио Раймонди, он предпочел не упоминать мою госпожу в числе знаменитых римских шлюх, имена которых там фигурировали. А позже, когда папский цензор, угрюмый епископ Джиберти, подослал к Аретино наемного убийцу с ножом, моя госпожа, прослышав о нанесенном ему увечье, не стала злорадствовать, как это делали многие другие, а оставила свои суждения при себе.

***

Она подвинулась ближе к окну, и я больше не видел ее лица. Как и в большинстве хороших куртизанок, в ней отлично уживаются сразу два вида чувств — те, которые в действительности испытывает, и те, которые изображает в угоду своим клиентам. Она часто проявляет любопытство и одновременно изнывает от скуки, бывает мила и раздосадована, смешлива и грустна, готова в любое мгновенье улечься в постель и начать любовную игру, тогда как на самом деле ей больше всего хочется уснуть там в одиночестве.

— Госпожа?

Она оборачивается, и, к своему удивлению, я вижу у нее в глазах смех.

— О, Бучино, что тебя так огорчило? Разумеется, он должен был рано или поздно оказаться в Венеции. Как мы сами не догадались? Куда ему было еще податься? Ведь он уже настроил против себя почти всю Италию! А пена всегда всплывает наверх. Что такое? Почему ты так на меня смотришь? Ты ведь не верил всем тем вещам, что рассказывали о нас, а? Все это была сплошная ложь! Римские сплетни — больше ничего. Мне он совершенно безразличен.

— К сожалению, не все так просто, — говорю я, несколько задетый тем, что она считает нужным притворяться передо мной — это передо мной-то! Впрочем, я подозреваю, что и перед самой собой тоже. — Пусть он и пена, но, судя по тому, что я видел, он и в самом деле собирается всплыть здесь на самый верх. К тому же ему известно, что мы в стесненном положении.

— Как? Откуда ему это известно? Что ты ему наговорил про меня? — Она вскипает при одной мысли об этом. — Боже мой, Бучино, кому, как не тебе, знать, что не подобает рассказывать никому о наших делах — тем более такому ядовитому пустозвону, как он. Пока я чахла в этой каморке, ты должен был хорошенько прочесать весь город. Как же ты упустил из виду такую крупную нечисть, как Аретино?

— Наверное, беда в том, что он не носит женского платья, — отвечаю я невозмутимо. — Гнев затуманил тебе разум. Ничего я ему не говорил. Мне и не нужно было ничего говорить. Пусть его бахвальство влиятельными связями — наполовину вранье, уже одно то, что тебя здесь никто не знает, свидетельствует о нашем бедственном положении.

— О-о! Уцелеть в римской резне, чтобы погибнуть от хулы склочного виршеплета! Мы этого не заслужили.

— Все не так плохо, как ты думаешь. Он говорил о тебе с нежностью. Наверное, он боялся, что ты погибла под обломками Рима. Он даже говорил, что мог бы помочь нам.

Она испускает протяжный вздох и качает головой. В конце концов, она всегда смотрит правде в глаза. Поверьте мне, не все женщины так быстро смиряются с неизбежностью.

— Не знаю, Бучино. С Аретино нужно быть настороже. Он хитрой лестью усыпляет ум, и можно поверить, что он твой друг. Но только перейди ему дорогу, и с его языка закапает яд гадюки. А что до его пера, то оно всегда обращено туда, где деньги. Наши «разногласия» — дело давнее, но я ни за что на свете не хотела бы хоть в чем-то быть ему обязанной.

Она замолкает на несколько минут.

— И все-таки ты прав, Бучино. Раз он здесь, выбора у нас не остается. А раз он знает, что мы здесь, нам лучше поторопиться, иначе пущенные им сплетни побегут впереди нас. Венеция до сих пор не знает обо мне лишь потому, что я сама не давала о себе знать. Но теперь я готова, и мы оба это понимаем. Что и говорить, наш дом стоит не на Большом канале, но если мы раздобудем волосы монахинь, приличные гобелены и прочее убранство, то этой длинноносой карге из окна напротив будет в чем покаяться на следующей исповеди.

Женщины — слабые сосуды, их соки чересчур холодны, а сердца отравлены неразумными чувствами, и потому они не могут равняться с мужчинами. Так утверждают все великие мыслители, начиная со святого Павла и заканчивая стариком-колодезником. Я же на это возражу, что им не посчастливилось встретить мою госпожу.

— Ты двужильна, как великая блудница, — говорю я, ухмыляясь. — И играешь на лютне, как ангел.

— А твоя лесть — как ведро помоев, — парирует она. — Надо было оставить тебя возле лавки того менялы, где ты кидал шары. Если бы…

— Знаю-знаю: если бы у него вместо карлика оказалась обезьянка, ты бы купила обезьянку. Хотя я сомневаюсь, что она привыкла бы к здешней воде быстрее меня.

Поздняя ночь постепенно превращается в раннее утро. Первый свет, проникая в комнату сквозь ставни, полосками ложится на пол, а я не спал так давно, что даже перестал ощущать усталость.

— О Господи, — зевает она, вытягиваясь на кровати. — Бу-чино, знаешь, чего мне больше всего не хватает? Еды. Я так изголодалась по вкусной еде, что, будь я до сих пор невинна, продала бы свою девственность за добрую тарелку сардин в сладкой апельсиновой подливке. Или за телятину в вишневом соусе «морелла» с кабачками, запеченными с мускатным орехом и корицей и…

— Нет! Лучше не телятину, а кабанину! С медом и можжевеловыми ягодами. И салат из эндивия с каперсами и пряными травами. А еще анчоусы — и свежие и соленые… А на десерт…

— Торт с рикоттой, яблоками и айвой…

— Персики в граппе.

— И марципаны.

— И под конец — засахаренные фрукты.

— О… О… — Мы уже изнемогаем от смеха. — Не могу больше — у меня слюнки текут.

Я вытаскиваю из кармана замызганный кулек и разворачиваю остатки засахаренных груш, которые купил на площади.

— На, попробуй. — Я сую ей лакомство. — Пусть снова встретятся под одной крышей лучшая куртизанка и лучший повар.

9

На следующее утро я встречаюсь на кухне с Корягой, чтобы договориться с ней о цене волос для моей госпожи. Помня о замечаниях Фьямметты, я всеми силами стараюсь быть любезным. Предлагаю Коряге угощенье, но теперь уже наша подозрительность взаимна: она отказывается и остается стоять около двери, подсчитывая стоимость материала и труда. Складывает она так же быстро, как и я, но после моих прикидок сумма оказывается больше, чем я ожидал. Впрочем, откуда мне знать, почем нынче головы монахинь? И все-таки мне очень не хочется расспрашивать ее напрямик.

— М-м-м… Выходит, обитель неплохо наживается на этой торговле волосами?

Я гляжу, как она наклоняет голову. Сегодня глаза у нее закрыты, а рот слегка приоткрыт, так что она немного похожа на дурочку.

— Эти деньги получает не обитель. Их получают монахини.

— Как это? Выходит, послушницы плохо знакомы с обычаями монастырей?

— Мне кажется, это вы плохо знакомы с обычаями Венеции, — отвечает она невозмутимо и сразу перестает казаться дурочкой. — Лучшие волосы поступают от самых богатых девушек. Деньги им нужны затем, чтобы шить красивые рясы и украшать свои кельи, следуя хорошему вкусу.

— Хорошему вкусу? А вы, выходит, можете отличить хороший вкус от плохого, да? — Проклятье. Эти слова сорвались у меня с языка быстрее, чем я успел сообразить, сколько в них жестокости.

Она вздыхает — чуть порывистее, чем раньше, но голос ее звучит по-прежнему ровно:

— Ну да, если я попадаю в комнату без мебели, с голыми каменными плитами, где пахнет потом и свиным салом, то сразу это чувствую. И совсем другое дело — помещения, где развешаны букетики лаванды, где звуки голосов смягчаются мягкими ткаными коврами и гобеленами. Наверное, вы из тех людей, что привыкли видеть одними только глазами. Когда отправитесь на Мерчерию, разыщите там торговца ковриками — качество товара определяет его слепая жена. Торговля у них идет бойко. — Она умолкает. — Сегодня вечером меня ждут в обители. Покупать мне волосы или нет?

Мне вдругвспоминается моя любимая собака с сотами, полными пчел, в пасти. Черт ее подери! Как будто в комнату ворвался целый пчелиный рой. Я слишком долго жил рядом с такими женщинами, как моя госпожа, которые приучены очаровывать мужчин и даже свои колкости приправлять сладостью. Пожалуй, будь она зрячей, она бы видела, какое впечатление производят ее слова, и тогда, быть может, умерила бы свою резкость. Впрочем, она здесь не для того, чтобы заигрывать со мной. Да и я далек от этого.

— Вот.

Я развязываю кошелек и отсчитываю нужную сумму. Коряга слушает, как позвякивают монеты, наклонив голову, но, двинувшись ко мне, она вдруг задевает ножку стула. А я видел, что она вот-вот зацепится. Она спотыкается, но удерживает равновесие. Я замечаю, как она хмурится. Уличные сплетники болтают, будто она умеет примешивать проклятья к своим смесям трав и притираниям, и потому лучше не злить ее. Но нет, нас она не проклянет. Она получила от нас слишком много денег. Я подхожу к ней и вкладываю ей в ладонь холодные дукаты, но она пятится от меня, словно мое прикосновенье ее обожгло, однако монеты уже надежно зажаты в кулаке. Мне только померещилось или она снова чуть заметно улыбается? Насколько мне известно, всякий посредник немного наживается на каждой сделке, а здесь, в Венеции, все они — знатоки своего дела. А что мне еще вчера говорила о ней Мерагоза? Что, как бы благородно она себя ни вела, родилась она нищей, как шлюха, и что она охотно убила бы собственную бабку, если бы ей отвалили за это достаточно золота. Разумеется, Мерагоза злословит обо всех подряд, но верно и то, что когда промышляешь таким делом, как наше, то всегда найдутся голодные блохи, готовые присосаться к жирному телу, а мы пока слишком слабы и худосочны, чтобы позволить кому бы то ни было пить нашу кровь, так что следует держаться осмотрительно.

Что ж, если дело у нас пойдет на лад, то в скором времени мы уже не будем нуждаться в услугах Коряги.

Мерагоза, напротив, прослышав о нашей затее, необычайно оживилась и ведет себя совсем как шкодливый ягненок. В течение нескольких дней она даже усердно наполняет ведра водой и отскребает многолетнюю грязь с крашеных стен, готовясь к нашей новой жизни. Всюду блохи!

Мой кошелек развязан, и евреи, торгующие старьем, ждут своей очереди, чтобы обслужить нас. А товар у них такой хороший, что даже те, кто клянет их за глаза, охотно ведут с ними дела. Я испытываю к ним некоторое сочувствие, ибо, если где-нибудь на свете прячутся такие места, где карлики сидят в правительстве, а евреи владеют землей, то в Венеции, как и в остальном христианском мире, им разрешается заниматься только самыми грязными ремеслами — давать деньги в рост или торговать подержанными вещами. Впрочем, они настолько преуспели в этих делах, что многие уже негодуют на них. А это — вкупе с тем, что они убили Господа нашего, в глазах многих делает их страшнее самого дьявола. Пока мы не перебрались в Венецию, мне попадались лишь такие евреи, которые, похоже, стремились поскорее скрыться с глаз, и немудрено, что они вызывали во мне страх. Но в этом городе такое множество чужеземцев, исповедующих чуждые религии, что евреи больше других чувствуют себя здесь как дома, и хотя в ночные часы им не велено покидать пределов гетто, при свете дня они расхаживают по улицам так же свободно, как и все прочие. У моего знакомого ростовщика, молодого человека с землистым лицом, в глубине темных глаз таится такая задумчивость, что порой мне очень хочется, отложив денежные дела, просто поговорить с ним о жизни.

Торговцем поношенной одеждой, на котором мы останавливаем выбор, оказывается его дядя; здесь все знают друг друга. Он приходит из гетто с двумя помощниками, которые тащат на спинах огромные тюки, а когда их развязывают, комната моей госпожи превращается в настоящий рыночный лоток с тканями. Перед нами вырастают радуги из бархата, парчи и шелка, платья с целыми облаками белого батиста, вырывающимися из узких рукавов, открытые лифы, окаймленные соблазнительными кружевами, море нижних юбок, водовороты накидок и платков, покрывала с филигранным узором золотых и серебряных нитей, башмаки с высокой шнуровкой — некоторые на подошвах высотой с лоток для кирпичей, придуманных для того, чтобы красавица могла не бояться прибывающей воды и идти, высоко подняв голову. В те годы, когда подобная роскошь была для нас обычным делом, я хорошо освоил язык женских нарядов, научился разбираться в цветах и фасонах и определять, какой из них больше пойдет Фьямметте. Хотя большинство мужчин отнюдь не может похвастаться таким талантом, поскольку их жизненная цель заключается скорее в том, чтобы раздевать женщин, а не одевать их, — я пришел к выводу, что если хочешь заручиться доверием красивой женщины, то честность в подобных делах ценнее лести. Во всяком случае, это так, если речь идет о той красивой женщине, которую я изучил лучше других.

Моя госпожа не тратит времени даром — она мгновенно принимается за торговлю, проявляя не меньше сноровки в этом деле, чем стоящий перед ней старьевщик; отчасти это объясняется тем, что во всем этом изобилии подержанных товаров непременно попадается и новенькая одежда по сниженной цене. (Здесь евреи поступают так же, как и все прочие венецианцы, и, в целом соблюдая дух закона, они не прочь проявить торговую смекалку, если при этом обе стороны довольны и никого не ловят за руку.) Фьямметта роется в этих богатствах, вытаскивает одну вещь и отбрасывает другую, выискивает недостатки, спрашивает цену, ахает и сетует на то, что многого недостает, сопоставляет качество с ценой, даже нюхает товар («вот это тряпье выбросьте собакам — от него гнилью разит»), но не забывает и похвалить иной товар, полюбоваться им (обычно это как раз те вещицы, которые она не намерена покупать), чтобы торговец не падал духом.

Она занята своим делом, я же не забываю о своем и снова становлюсь дворецким, управляющим, счетоводом и казначеем — сижу с пером и бумагой и слежу за тем, как по комнате порхают ткани. Куча, куда отложены намеченные покупки, вырастает на глазах, и я быстро веду подсчеты; когда же приходит время раскошеливаться, в разговор вступаю я, а госпожа только сидит и притворно морщится от того, как яростно мы торгуемся и пререкаемся. Вдоволь поморочив голову старьевщикам, мы добиваемся желанных скидок, и они уходят от нас, довольные тем, что еще многого нам не продали, а мы удовлетворены потраченной суммой.

В тот вечер на ужин у нас кролик, тушенный со специями. Мы нарядились в новую старую одежду: на Фьямметте зеленая парча, которая так идет к цвету ее глаз, а на мне — новые чулки и бархатный дублет с рукавами особого кроя, так что он мне впору. Ведь нельзя же допустить, чтобы такой женщине, как моя госпожа, прислуживал карлик в плохо сшитом и затрепанном костюме. Мерагоза тоже осталась довольна своим нарядом, хотя он смотрится куда уместнее на кухне, чем в гостиной. Это еще одно платье, которое я подарил ей помимо обещанного и уже доставленного ей. По этому случаю она, вопреки своему обыкновению, решила вкусно накормить нас, и нам троим весело от одной мысли о том, что нас ждет впереди.

На следующее утро приходит Коряга и приносит нам сверкающие золотыми волнами волосы. Ее сопровождает молодая женщина, у которой глаза такие же живые, как у нашей целительницы — пальцы. Накануне моя госпожа купила для нее платок у евреев (она сама так захотела), и вот она вручает свой подарок, и бледное лицо Коряги вдруг вспыхивает точно свечка. Но почти в тот же миг она делается неуверенной, как будто разрываясь между удовольствием и смущением, в которое ее повергают похвалы моей госпожи. Я же держусь вежливо, но стараюсь как можно скорее уйти. В любом случае сегодня меня больше занимают насущные дела, а не женская красота. Я уже извлек кошелек из тайника в днище кровати и теперь спешу на встречу с темноглазым евреем, чтобы заложить нашу последнюю драгоценность.

Как и все прочие торговцы, ростовщики, ссужающие деньги под залог, открывают ставни, как только прозвонит Марангона. Идет дождь. Я прихожу к лавке не первым. Возле входа уже стоит мужчина в плаще и шляпе, прячущий в складках одежды какой-то мешок, он явно старается быть невидимкой. Я встречал подобных людей и раньше. В городе, чья слава зиждется на торговле, разница между кораблем, который причаливает с полным трюмом товаров, и кораблем, который становится жертвой пиратов или плохого ведения дел, состоит в том, что второе означает банкротство для купца, который снарядил плавание на чужие деньги. Те из них, кто принадлежит к правящим семействам воронья, пользуются преимуществами своего происхождения и воспитания. Даже беднейшие из них могут продать свое право голоса тем, кто побогаче, тем честолюбцам, кто мечтает возвыситься до уровня одного из малых советов или сенатов, которые и составляют пирамиду власти этого прославленного государства. (Об особой изощренности, присущей жителям Венеции, говорит то, что, несмотря на тайный характер голосования на всех правительственных уровнях, любую должность при желании можно заполучить путем подтасовок. В сравнении с такими порядками куда более открытая продажность Рима выглядит почти честностью.) Но у купцов из обычных горожан подобной подстраховки нет, и потому от славы до позора их отделяет порой один шаг. Когда придет время выбирать коврики, сундуки и столовые приборы, лучше заранее отогнать мысли о том, что все это добро — осколки чьей-то разбитой жизни.

Ростовщик впускает нас обоих, и я дожидаюсь своей очереди у витрины, пока он ведет разговор с первым посетителем в глубине лавки. Полчаса спустя тот мужчина выходит с поникшей головой и пустым мешком.

Войдя во внутреннее помещение, я забираюсь на стул, вынимаю кошелек и высыпаю на стол камушки. Еврей сразу же берет самый крупный рубин, и я замечаю, как у него разгораются глаза. Он вертит его и так и сяк, а я пытаюсь вообразить, сколько он предложит за камень. Как она только не задохнулась, глотая его! Но дело того стоило. В зависимости от его качества он может потянуть дукатов на триста. А если прибавить к этому стоимость остальных камушков, то у нас на руках окажется около четырехсот дукатов. При мысли о том, как моя госпожа пленила турка, и о том, как хороша она была в красивой обновке, ко мне возвращается былая римская самонадеянность, и я уже представляю, как мы на несколько недель наймем дом где-нибудь недалеко от Большого канала. Роскошная наживка, чтобы залучить еще более роскошную рыбу.

Сидя за столом напротив меня, он рассматривает драгоценный камень сквозь особое стеклышко, и его правая щека и нижнее веко морщатся, удерживая лупу в глазнице. Сколько ему лет? Двадцать пять? Больше? Женат ли он? Красивая ли у него жена? Соблазняют ли его другие женщины? Быть может, у евреев есть свои проститутки в гетто? Я не помню, чтобы где-нибудь на улицах мне попадались еврейки. Он отнимает увеличительное стекло от глаза и кладет рубин на стол.

— Я сейчас вернусь, — бормочет он, и морщины у него на лбу становятся еще глубже.

— Что-то не так?

Он пожимает плечами и встает.

— Подождите, пожалуйста. Я оставлю камень здесь, хорошо?

Он куда-то выходит, а я беру рубин. Он безупречен. В нем нет ни малейшего изъяна. Он остался от ожерелья, которое подарил моей госпоже сын одного банкира, до того влюбившийся в нее, что даже слегка помутился рассудком от своей страсти; дело закончилось тем, что его отец предложил Фьямметте денег, лишь бы она отпустила его. Потом того юношу отправили по делу в Брюссель, и там он умер от лихорадки. Осмелюсь заметить, что, пройдя сквозь внутренности моей госпожи, этот рубин оказался ближе к ее сердцу, нежели сам влюбленный юноша, пока был жив. Впрочем, она никогда не бывала жестокой к тем, кто томился по ней. Таков был — и, надеюсь, будет — один из рисков, которые влечет за собой ее занятие. Она всегда…

Мои мысли прервала отворившаяся дверь. Мой молодой еврей с кроткими глазами ведет за собой другого — старика с серебряной копной волос, в круглой шапочке на макушке. Он медленно идет к столу, а сам глядит в пол. Усевшись, старик придвигает к себе рубин и подносит к глазу лупу.

— Это мой отец. Он очень хорошо разбирается в драгоценных камнях, — сообщает молодой еврей, чуть заметной улыбкой намекая, что сам он менее сведущ.

Старик не торопится. Вокруг нарастает какое-то напряжение — но я все еще не могу понять, оттого ли, что сама комната такая тесная, или оттого, что сам я начинаю испытывать тревогу… Наконец старик произносит:

— Да… Это очень хороший экземпляр.

Я облегченно вздохнул, но тут же едва не поперхнулся, увидев выражение лица молодого еврея. Он что-то тихо говорит на своем языке, отец поднимает взгляд и резким тоном отвечает. Они снова перебрасываются отрывистыми, сердитыми репликами, а потом старик отталкивает от себя рубин и придвигает его ко мне.

— В чем дело?

Молодой человек качает головой.

— Прошу прощения. Этот камушек фальшивый.

— Что?!

— Ваш рубин — стеклянный.

— Но как же… Нет, это невозможно. Они все — из одного ожерелья. Вы же видели остальные. Вы их покупали. Вы сами говорили, что они превосходного качества.

— Это правда. У меня еще остались два из них. И я могу показать вам разницу.

Я гляжу в самую сердцевину рубина.

— Но он… он безупречен.

— Да. Именно это меня и насторожило. И огранка тоже. Вы слышали, что сказал мой отец. Это очень хорошая подделка. В Венеции много мастеров-стекольщиков. Но если как следует рассмотреть ее…

Но я уже не слушаю. Мыслями я уже в комнате госпожи, я запускаю руки под матрас, тянусь к кошельку и думаю, думаю, просеиваю тысячу сцен и воспоминаний. И ничего не могу понять. Когда она спала, я тоже спал. Или это правда? Конечно, случалось и такое, когда она оставалась там одна. Но она бы никогда не оставила свои ценности без присмотра. Кто же мог похитить камень? Мерагоза? Коряга?

— Я не верю вам. Я же видел ваше лицо. Вы сомневались. А он, — я тычу пальцем в старика, начиная испытывать ярость оттого, что он даже не взглянул в мою сторону, — он и руку-то свою разглядеть не может, даже если к носу ее поднести! Как он может что-то утверждать?

— Мой отец всю жизнь имел дело с драгоценными камнями, — мягко возражает молодой еврей. — Я спрашиваю его мнения только тогда, когда сам сомневаюсь. Он никогда не ошибался. Прошу прощения.

Я трясу головой.

— Тогда я отнесу его в другое место, — говорю я, с досадой слезая со стула и сгребая все камушки обратно в кошелек. — Вы не раз…

Теперь старик повышает голос одновременно со мной, он тоже сердится. И на этот раз смотрит на меня. Его глаза затянуты пленкой и наполовину слепы, как и у безумной Коряги, и мне делается тошно при виде этого зрелища.

— Что он говорит? — возмущенно кричу я.

Его сын не решается заговорить.

— Переведите мне, что он сказал!

— Отец говорит, что в этом городе многие сговариваются против нас.

— «Против нас» значит «против евреев», да?

Тот слегка кивает.

— И что он думает? Что я ходил сюда полгода и приносил вам хорошие камушки, чтобы теперь всучить подделку? Так он думает?

Молодой еврей разводит руками, как бы говоря, что это всего лишь мнение старика.

— Скажите ему, что, когда я жил в Риме, наш дом был так богат, что мы играли в кости камушками намного лучше тех, какие он видел в этом своем сарае.

— Прошу вас… Прошу вас, не надо так отчаиваться. — И я только тут замечаю, что весь трясусь. — Пожалуйста, сядьте, успокойтесь.

Я сажусь.

Он что-то твердо говорит старику, тот хмурится, затем встает и шаркающей походкой направляется к двери. Она с шумом захлопывается за ним.

— Приношу свои извинения. Моего отца очень многое тревожит. Вы здесь чужеземец и потому, вероятно, не знаете, что Большой совет проголосовал за то, чтобы закрыть гетто и изгнать нас из Венеции, несмотря на то, что с нами подписан договор, позволяющий нам жить здесь. Разумеется, все упирается в размер подати, и если мы соберем нужную сумму, то добьемся отмены такого решения. Но мой отец — старейшина общины, и он не в силах сдержать гнева. Поэтому он порой чересчур подозрителен и всюду видит злой умысел.

— Да, я так и понял. Но я не собирался вас обманывать.

— У меня не было таких мыслей.

— Значит, кто-то обманул меня.

— Да. И это было проделано очень хитро. Но ведь Венеция — хитрый город.

— Но как? Как же… как можно было изготовить такую фальшивку? — Я слышу, как дрожит мой голос. Еще пять минут назад я воображал, как богато мы заживем, и вот я проваливаюсь в черную пустоту. О Господи, о Господи… Как же вышло, что нас так одурачили?

— Вы не поверите — очень легко. Есть такие стекольщики в литейных мастерских на Мурано, которые подделывают камни так искусно, что даже жена дожа не сумеет отличить подлинник от фальшивки. Если дать такому мастеру оригинал, он сначала быстро сделает посредственную копию, а потом уже потратит больше времени на более искусную. Каких только историй…

— Но я проверял кошелек каждый день.

— А вы осматривали каждый камень по отдельности?

— М-м… нет. Я просто убеждался, все ли они на месте.

Еврей пожимает плечами.

— Так что вы хотите сказать? Что эта штука ничего не стоит?

— Если говорить о деньгах, то почти ничего. Ну, может быть, цена ей десять, двадцать дукатов… что для подделки не так уж и дешево. А это отличная подделка. Ее вполне можно носить как украшение. Ваша хсзяйка… Ведь вы же продаете не для себя, верно?

Я киваю.

— Так вот, она может носить это на шее, и большинство людей ничего не поймут. Но если вы хотите заложить это сейчас, здесь, у меня, — тогда цена этой вещице ноль. Мне подделки не нужны, и для меня лучше, если их совсем не будет на рынке.

— А остальные камни?

— О, остальные настоящие. Их я куплю.

— Сколько вы дадите мне за них?

Он внимательно смотрит на камушки, перемещает их пальцем по столу.

— За маленький рубин — двадцать дукатов. — Он поднимает взгляд. — Это хорошая цена.

Я киваю:

— Знаю. А за жемчуга?

— Еще двадцать.

Сорок дукатов. На эти деньги можно взять напрокат пару гобеленов для одной комнаты да купить набор бокалов. Хотя вместо вина наливать в них придется уксус. Ни один уважающий себя знатный мужчина даже близко к нам не подойдет, а те, кто на это отважится, ни за что не станут возвращаться. Ну и черт с ними.

— Идет.

Еврей достает бумагу, чтобы письменно скрепить сделку. Я оглядываюсь по сторонам. Я уже привык к этой комнатке, даже полюбил ее. Книги, перья и гроссбухи — все здесь говорит о порядке в делах и об упорном труде. Но сейчас я ощущаю лишь тревогу — она, словно летучая мышь, вьется вокруг моей головы и бьет крыльями. Еврей посыпает песком чернильные строки, а потом пододвигает листок ко мне и смотрит, как я ставлю свое имя.

— Вы из Рима, верно?

— Да.

— Что же? Вас привела сюда беда.

— Да.

— Да, там было плохо. Там погибло много евреев. Я никогда сам не бывал в Риме, но слышал о его богатстве. Зато я знаю Урбино. И Модену. А здесь лучше, чем в любом из этих городов. Несмотря на наш большой раздор с государством, в Венеции евреям жить безопасно. Мне кажется, это оттого, что тут очень много людей, которые непохожи друг на друга, вы не согласны?

— Пожалуй, — соглашаюсь я. — Я… м-м… я сочувствую вашему злосчастью.

Он кивает:

— А я — вашему. Если вам понадобится продать еще что-то, то милости прошу, я готов взглянуть на заклад.

Выходит, мы с ним все-таки поговорили о жизни.

Здания приобрели тот же оттенок серого, что и небо, а по булыжникам текут потоки дождевой воды, и весь город кажется сплошным зеркалом с надтреснутой и покрытой пятнами поверхностью. Я бегу, точно пес, опустив голову, держась поближе к стенам домов. Ноги у меня забрызганы грязью по колено, а новый бархатный дублет промок насквозь за считанные минуты. От напряжения ноги у меня начинают болеть, но я все равно несусь без оглядки. Это помогает отгонять дурные мысли. Кроме дома, идти мне некуда, но, возможно, оттого, что меня так страшит возвращение, по пути я ошибаюсь не то мостом, не то переулком и оказываюсь возле Риальто, где улочки забиты торговцами и покупателями. Тут расположены десятки харчевен и винных погребков, где можно утопить горе в вине и напиться до беспамятства. Пожалуй, именно так я бы и поступил, если бы мне подвернулось подходящее заведение, но уже следующий поворот выводит меня в незнакомый переулок, а оттуда я под прямым углом выбегаю к мосту Риальто. В этом месте Большой канал так запружен баржами и лодками, доставляющими товар на рыбный рынок, что здесь даже дождь пахнет рыбой и морем.

С другой стороны моста, из крытого прохода, течет людской поток, и вдруг раздается отчаянный женский крик: «Вор! Вор!» В тот же миг от толпы отделяется человек и, расталкивая всех на бегу, бросается наутек вдоль канала. Он пытается пробиться вглубь, подальше от воды, чтобы затеряться в переулках, но толпа слишком плотная. Тогда он заскакивает на одну из барж и начинает перебираться через Большой канал, прыгая по рыбацким лодкам, связанным вместе на время разгрузки товара. Толпа визжит и неистовствует, глядя, как он мечется и скользит по мокрым доскам. Он уже преодолел половину пути, уже оказался достаточно близко ко мне, так что я читаю страх на его лице, и вдруг он поскальзывается на кучке рыбьих потрохов и с грохотом падает в зазор между двумя лодками. Удар такой сильный, что мне даже мерещится треск его ребер, когда он ударяется о борт лодки.

С той стороны канала слышится ликующий рев, а через пару минут два дюжих рыбака уже вылавливают воришку из воды. Он орет от боли, а его тащат по палубам лодок обратно на берег. Завтра — если он к тому времени еще не умрет — его вздернут перед судейской канцелярией возле моста, сдерут со спины кожу, а руку, совершившую кражу, подвесят к шее. И из-за чего? Из-за кошелька с жалкой горсткой дукатов, из-за похищенного кольца или браслета, утыканного камушками не дороже стекла, из которого они сделаны (у меня почти нет в этом сомнений).

Я стою под ливнем и слушаю его вопли, по лицу струится вода, из носа текут сопли с дождем пополам, и страх нищеты, точно тяжелый жернов, перемалывает мое нутро. Когда преступника становится не слышно и не видно, я поворачиваюсь, возвращаюсь к главным улицам и бреду домой.

10

К тому времени, когда я добираюсь до дома, дождь стихает, и рассудок отчасти возвращается ко мне, чего нельзя сказать о присутствии духа. Только мне и моей госпоже было известно, куда я отправился сегодня утром. Поэтому воровка — кто бы ею ни оказался — могла еще не знать, что ее обман вскрылся.

Кухня пуста, плаща Мерагозы нет на месте. Впрочем, она всегда в это время уходит на рынок. Несмотря на то что по натуре она лентяйка, ощущение власти и обилие сплетен, которые приносит ей кошелек, способны выгнать ее на улицу даже в такой ливень.

Я беззвучно поднимаюсь по лестнице, и с площадки мне видно, что делается в комнате. Фьямметта сидит у окна, поверх закрытых глаз у нее нечто вроде маски из влажных листьев, а на голове — буйство золотых волос. Новые косы ниспадают из-под шелковой ленты, обхватившей голову. В любой другой миг я застыл бы на месте, пораженный свершившейся метаморфозой. Но в комнате есть еще кое-кто, и я перевожу взгляд. Молодая мастерица уже ушла, зато посреди кровати, скособочившись, уставившись незрячими белками глаз в пустоту, сидит Коряга, а ее руки быстро порхают от склянок к коробочкам, а затем к плошке, в которой она смешивает какую-то мазь.

Несмотря на то что она слепа, как новорожденный ягненок, ей удается почуять мое появление задолго до того, как я показываюсь в дверях. Входя, я вижу ясно, словно день, как по ее лицу пробегает тень, и одновременно она отдергивает руки от постели и кладет себе на колени. И вдруг по этому взгляду я обо всем догадываюсь. Что тогда говорила про нее Мерагоза — что она родную бабушку продаст за мешок золота? Наверняка, смеясь и сплетничая с моей госпожой, она слышала рассказ о нашем бегстве из Рима. Она вслепую могла бы найти кошелек под матрасом и нащупать крупный камень, ведь, как она не раз напоминала мне, для того, чтобы видеть окружающий мир, вполне годятся другие органы чувств. К тому же она достаточно смекалиста, чтобы знать, что кому можно сбыть и по какой цене. Теперь я знаю, кто нас обокрал. И она знает, что мне это известно: я вижу, как ее тело напрягается от страха, а я ведь еще не успел обвинить ее. Боже праведный — недаром я с самого начала не доверял ей!

— Вам удобно тут сидеть? — спрашиваю я, подходя к ней ближе. — Вам не хочется опереться о постель, запустить пальцы под матрас?

— Бучино! — Моя госпожа снимает листья с глаз и поворачивает голову, отягощенную великолепием новых волос. — Что с тобой? Боже мой, да что с тобой случилось? У тебя ужасный вид.

Коряга, все еще сидя на кровати, подняла обе руки, словно желая защитить себя от удара. Это совершенно излишне — я ни за что на свете не стал бы до нее дотрагиваться. От одной мысли о таком прикосновении мне делается тошно.

— Ничего не случилось! — рявкаю я. — Эта ведьма всего лишь одурачила нас с тобой!

— О чем ты говоришь?

— О воровстве и подлоге — вот о чем я говорю! Наш большой рубин заменили на фальшивку, чьи-то ловкие пальцы украли его, а взамен подсунули стекляшку! Она не имеет никакой ценности. Так же как и мы с тобой. Ну, так что же, — продолжаю я, тыча пальцем в Корягу, — может, она, предъявляя нам очередной счет, предложит тебе небольшую скидку в благодарность за то, что так обогатилась за наш счет. А? — И я подхожу к ней еще ближе, так что мое дыхание обдает ее лицо. Да, я вспоминаю все ее заумные речи и хочу видеть ее испуг.

— Боже праведный! — Моя госпожа зажимает себе рот ладонью.

А та, на кровати, все еще не шелохнется. Я стою теперь так близко, что замечаю, до чего бледна ее молочная кожа, различаю темные полукружия под глазами и вижу, как дрожат ее губы. Я придвигаюсь так, чтобы мой рот оказался возле ее уха. Она уже испугана, потому что ощущает мою близость; я это чую, как хищник, настигший добычу, — ее тело охвачено ознобом и трепетом, напряженно застыло, как бывает за миг до прыжка или бегства.

— А? — кричу я, на этот раз во весь голос.

И вот тут она наконец выходит из оцепенения, резко поворачивает голову и, стиснув зубы, яростно шипит на меня — так шипят змеи перед тем, как напасть на свою жертву. И хотя я мог бы голыми руками проломить ей череп, я отскакиваю назад: столько неистовой дикости в ее отпоре.

— О Господи! Нет! Оставь ее! — Моя госпожа оттаскивает меня в сторону. — Оставь ее в покое, слышишь? Это не она. Она не виновна. Это Мерагоза!

— Кто?

— Мерагоза. Кто же еще? Боже, я так и знала! Сегодня утром, когда я ее увидела, мне показалось — что-то не так. А может быть, даже вчера вечером. А ты ничего не заметил? Она равнодушно приняла новое платье. Как будто и не заметила его. Зато потом, за ужином, она казалась слишком… да, пожалуй, слишком веселой.

Я пытаюсь хоть что-то вспомнить, но не припоминаю ничего, кроме ее кислой усмешки и вкуса тушеного кролика. Избави меня Боже от чрезмерной самонадеянности!

— Сегодня утром, едва ты ушел, она спросила, куда ты отправился. Я не думала… то есть… Я ответила, что ты пошел к еврею, и вскоре после того она исчезла. Я подумала, что она пошла на рынок…

Не дослушав, я мчусь вниз по лестнице.

С тех пор, как мы сюда въехали, Мерагоза поселилась в комнатушке рядом с кухней. Обстановка там всегда была скудная, но теперь и вовсе почти ничего не осталось. Старый деревянный ларь, где старуха хранила одежду, открыт и пуст. С гвоздя над кроватью исчезло распятие, даже с матраса все сдернуто.

Но как? Когда? Ответ простой: когда угодно. В любое время, пока я был в отлучке, а моя госпожа или спала, или была чем-то занята. Мне самому носить кошелек все время при себе было бы слишком опасно. Ведь карлики становятся легкой поживой любителей злых шуток, а уж карлик, прячущий в паху драгоценности, рискует в любой момент лишиться камушков, а заодно и своих мужских причиндалов. Но, выходит, я ошибся куда более жестоко в своих расчетах. Я-то думал, что перехитрил ее, поставив перед выбором: мои клыки или богатые посулы. Я решил, что она выберет богатое будущее, предпочтя воровству верность. И такой расчет все эти месяцы казался правильным. На самом же деле она только тянула время. Выжидала подходящего момента, чтобы ограбить нас, и вдобавок сделала так, что подозрения пали на другую. Проклятье! Моя обязанность — быть умным, а я позволил старой шлюхе обдурить нас.

На то, чтобы снова подняться в верхнюю комнату, у меня уходит больше времени, чем обычно. Когда я вхожу, на лице у меня ясно написано все, что не поворачивается поведать язык.

Фьямметта опускает голову.

— А-а… Подлая старая карга! Клянусь, я никогда не оставляла ее здесь одну… Я глаз с нее не спускала… О Боже, как же мы допустили такую глупость… Сколько же мы потеряли?

Я бросаю быстрый взгляд на женщину, что сидит на кровати.

— Да говори, говори. Теперь-то нам нечего утаивать.

— Триста дукатов.

Она закрывает глаза и издает длинный тихий стон:

— О-о, Бучино…

Я гляжу на ее лицо, и осознание этой утраты, словно медленно расплывающееся черное пятно, заслоняет картину нашего будущего. Мне хочется приблизиться к госпоже, дотронуться до ее юбки или взять ее за руку, сделать что-нибудь — что угодно! — чтобы смягчить нанесенный удар. Но теперь, когда вся моя ярость растрачена, ноги у меня будто превратились в мраморные глыбы, а по ногам уже бежит вверх, до самого позвоночника и выше, знакомая нарастающая боль. Черт побери, мое дурацкое, несуразное тело! Будь я высок и статен, будь у меня ручищи мясника, старуха никогда бы не осмелилась обмануть нас.

Тишина становится гнетущей. Коряга снова неподвижно застыла на кровати, склонив голову набок. Она сидит с восковым лицом и словно впитывает кожей наше горе и боль. Черт бы побрал и ее тоже! Но я слишком много времени потратил на глупости, и очередное доказательство того, что мир перевернулся вверх дном, — это ее присутствие здесь, при нашем унижении. А, лишившись рубина, мы вскоре сделаемся ее должниками.

Я делаю шаг в ее сторону.

— Послушайте, — говорю я тихо, и по движению ее головы становится ясно: она поняла, что я обращаюсь к ней. — Я… прошу прощения — я… Я решил…

Она принимается беззвучно шевелить губами. Молится она или разговаривает сама с собой? Я бросаю взгляд на свою госпожу, но она так глубоко ушла в свое горе, что не обращает на меня ни малейшего внимания.

— Я был несправедлив. Я сам ошибся, — беспомощно повторяю я.

Ее губы продолжают шевелиться, как будто она твердит что-то наизусть или читает заклинания. Я никогда не верил во всякие россказни о могуществе проклятий — я и так родился проклятым и потому не боялся вреда, который могут причинить мне чужие слова, — но, наблюдая за ней сейчас, я почувствовал, как меня сотрясает дрожь.

— Вы… с вами все в порядке? — наконец спрашиваю я.

Она слегка встряхивает головой, словно мои слова ей только мешают.

— Вы долго бежали, да? У вас болят ноги?

Ее голос звучит резче, чем раньше, как-то сосредоточенно. Кажется даже, будто она говорит с кем-то еще — с кем-то, кто сидит внутри нее самой.

— Да, — говорю я спокойно. — Болят.

Она кивает:

— Спину тоже скоро охватит озноб. Это оттого, что у вас кости ног не выносят тяжести туловища. Оно давит, как огромный камень, на основание позвоночника.

И как только она это сказала, я ее почувствовал — эту боль, похожую на биение пульса, возле своей толстой задницы.

— А уши? До них уже добрался холод?

— Пожалуй, да. — Я бросаю взгляд на госпожу, которая уже немного пришла в себя и слушает нас. — Но не так, как бывало раньше.

— Не так? Нужно быть настороже, когда боль вспыхивает в голове, это хуже всего.

Да, я отчетливо это помню, вкус собственных слез, когда мне в череп впивались раскаленные докрасна вертела.

Она слегка хмурится. Теперь ее лицо чуть запрокинуто, глаза полуприкрыты, и различаю только гладкую бледную кожу.

— Похоже, в вас очень много изъянов, Бучино? А есть ли у вас хоть какие-то достоинства?

Она впервые назвала меня по имени и впервые почти унизила меня. Я опешил и поначалу даже не нашелся что ответить.

— Есть ли у меня какие-нибудь достоинства? Я… м-м… — Я снова гляжу на госпожу. Похоже, она мне сочувствует, но не произносит ни слова. — Я прежде всего… я неглуп. Вернее, редко бываю глуп. Решителен. К тому же я предан и… хоть порой кричу, но не кусаюсь. Кажется, у меня это не получается.

Некоторое время Коряга молчит. Потом вздыхает.

— Вы не виноваты. Мерагоза всех ненавидела, — говорит она, и голос ее снова смягчился. — От нее эта ненависть исходила как зловоние. Думаю, вы не первые и не последние, кого она погубила своей жадностью.

Она начинает собирать свои склянки, закручивать на них крышки, укладывать в мешок.

— Я приду на днях, и мы доделаем волосы.

Я делаю шаг к кровати, мне хочется как-нибудь помочь ей. Но меня останавливает ее голос:

— Не приближайтесь ко мне.

Она еще возится со своими флаконами, как вдруг внизу слышится какой-то шум. Что мне думать? Что Мерагоза передумала и вернулась, чтобы попросить прощения?

Я выбегаю из комнаты и вижу, что он уже на повороте лестницы. На нем нарядный плащ и новый бархатный берет. Одежда почти сухая — значит, он прибыл сюда на лодке, хотя для того, чтобы узнать дорогу, кто-то, наверное, шел за мной по пятам. Проклятье! Опять виной всему моя неосторожность!

Но теперь поздно преграждать ему путь. Я быстро шмыгаю обратно в комнату и беззвучно шепчу Фьямметте его имя. Она встает и поворачивается, чтобы приветствовать его, и сияние новых волос на миг заслоняет ее лицо, где за секунду до улыбки мелькнул испуг.

Платье с чужого плеча, волосы с чужой головы… Но красота — по-прежнему своя! В этом нет никакого сомнения — свидетельством тому глаза незваного гостя.

— О… о… Фьямметта Бьянкини, — произносит он, смакуя ее имя во рту словно лакомство. — Что за дивное и долгожданное удовольствие — снова видеть тебя!

— Согласна, — отвечает она неторопливо, и по непринужденности ее тона можно подумать, будто она все утро ждала его прихода.

Я не устаю удивляться: когда мир вокруг нее рушится, удары судьбы, от которых другие в бессилье исходили бы слезами, похоже, только придают ей еще больше силы и спокойствия.

— Венеция — большой город. Как же ты нашел нас, Пьетро?

— А… Прошу прощения. — Он бросает на меня беглый взгляд. — Я не хотел нарушить свое слово, Бучино. Но ты уж очень заметный новичок в этом городе. Если знать, что ты здесь, то нетрудно выяснить, куда ты ходишь и куда возвращаешься.

Торговцы старьем и ростовщики. Ну конечно. Особой хитрости тут не требуется. Надеюсь, тот, кто выслеживал меня, уже заходится кашлем, подхваченным под дождем.

Аретино снова поворачивается к Фьямметте, и они смотрят друг на друга.

— Как давно мы не виделись.

— Да, очень давно.

— Должен сказать, ты… лучезарна. Да, ты все такая же лучезарная!

— Благодарю. А ты, кажется, немного расплылся. Впрочем, богатству полнота идет.

— Ха-ха-ха! — Его смех слишком непринужден, чтобы выражать еще что-нибудь, помимо удовольствия. — Нет на свете ничего острее и слаще, чем язычок римской куртизанки. Бучино говорил мне, что ты спаслась, и я рад, что твой ум остался столь же острым, сколь совершенным тело: я ведь слышал самые жуткие рассказы. Знаешь, я же предсказывал, что все это произойдет. Я напророчил это еще в прошлом году, в Мантуе.

— Ну, разумеется. Значит, тебе приятно было бы услышать, что наемники, ворвавшись в Рим, выкрикивали твои строки о вырождении и порочности Святого престола.

— Нет, я… Я не слышал, я не знал… Это правда? Мои строки? Господи… А ты ничего мне не сказал, Бучино.

Он глядит на меня, и я изо всех сил стараюсь не рассмеяться. Но он слишком проницателен и сразу все понимает.

— А! Мона Фьямметта! Как это жестоко — насмехаться над чувствами поэта! Но я тебя прощаю, твои колкости… превосходны. — Он мотает головой. — Должен признаться, я, кажется, соскучился по тебе.

Она уже открыла рот, чтобы отпустить очередную шутку, но вдруг что-то в его тоне заставило ее остановиться. Я вижу, что она колеблется.

— Взаимно, синьор. Я тоже… по-своему. Как пережил ты коварство Джиберти?

Он пожимает плечами и поднимает руки — одна из них согнута.

— Господь милостив. Он подарил мне две руки. Немного упражнений — и левая уже способна писать правду не хуже правой.

— Надеюсь, даже чаще, — вставляет Фьямметта с легким ехидством.

Он смеется:

— Неужели ты все еще держишь обиду на меня из-за нескольких стихотворных строчек?

— В этих стихах — сплошная ложь. Ты никогда не спал со мной, Пьетро, и было подло утверждать обратное.

Аретино переводит взгляд на меня и тут, кажется, впервые замечает Корягу, которая молча застыла словно камень.

— Что ж… — Кажется, он слегка пристыжен. — Смею надеяться, мои похвальные отзывы тебе не навредили. Но, cara ^[6], я пришел сюда не затем, чтобы растравлять старые раны. Видит Бог, довольно! Нет, я пришел предложить тебе свои услуги.

Она ничего не отвечает. Я хочу, чтобы она взглянула на меня — нам ведь предстоит разговор, но она не сводит глаз с Аретино.

— Судьба улыбнулась мне в Венеции. Я живу в доме на Большом канале. Иногда я развлекаю гостей — ученых, кое-кого из богатых купцов, знатных ценителей художеств, которыми полон этот удивительный город. И по таким случаям я приглашаю очаровательных женщин…

Я вижу, как в глазах Фьямметты вспыхивает ярость.

— Разумеется, никто из них не может равняться с тобой, но по-своему они милы. Если бы ты пожелала навестить нас всех как-нибудь вечером… то, я уверен…

Он не договаривает. О, это педантичное искусство оскорбления! Хотя на карту поставлено наше будущее, я не могу не радоваться. Потому что давно уже не видел, как она схлестывается с таким достойным противником.

От ее взгляда в комнате как будто стало холоднее. Она с усмешкой встряхивает новыми кудрями, красиво рассыпающимися по плечам. Боже, благодарю тебя за алчных монахинь!

— Скажи мне, Пьетро, неужели у меня вид женщины, которая нуждается в благодеяниях?

От ее смелости у меня перехватывает дух.

— Нет, конечно, по тебе самой этого не скажешь. Но… — И он поднимает здоровую руку и показывает на стены комнаты.

— А! — Смех Фьямметты похож на звон серебряной ложки, которой ударили по стеклу. — А, ну конечно. Ты проследовал за Бучино и решил… О нет, прошу прощения. Это не наш дом.

Я, наверное, таращу глаза от такой дерзкой лжи, а она уже поворачивается к Коряге:

— Позволь познакомить тебя с Еленой Крузики, знатной прихожанкой здешней церкви. Как видишь, Господь наградил эту добрую душу иным зрением, нежели нас: она слепа к недостаткам мира и ближе к его истинам. Мы с Бучино часто навещаем ее, потому что она нуждается в утешении и беседе, а также в одежде и провизии. Елена?

Легко, словно пушок на нежнейшем бархате, Коряга поднимается и поворачивается к Аретино лицом, мечтательно улыбаясь, раскрыв глаза шире, чем когда-либо раньше, так что в глубинах ее молочной слепоты остается только утонуть.

— Не бойся, Пьетро, — шелестит шелковым голосом моя госпожа. — Ее благодать не заразна.

Но хотя ее слепота и застала Аретино врасплох, он отнюдь не испуган. Он тоже вдруг принимается хохотать.

— О, прекрасная синьора! Как я мог так глупо ошибиться? Пойти за карликом, который несет поношенную одежду в обветшалый дом, и решить, что все это может иметь отношение к вашей драгоценной особе! — Он умолкает и, не таясь, разглядывает ее недостаточно новое на вид платье. — Что ж, мадонна Крузики. Могу лишь добавить, что для меня честь оказаться в присутствии вашей незрячей особы. Я тоже с удовольствием пришлю вам корзинку с едой, чтобы вы вступились перед Господом и за мою ничтожную душу.

Затем он оборачивается к Фьямметте:

— Ну что, carissima ?^[7] Может быть, на этом мы кончим ломать комедию?

Она не отвечает, и тут я впервые боюсь за нее. Тишина делается зловещей. У нас почти нет денег, и добыть их больше неоткуда. А человек, который мог бы помочь нам, приняв в уплату нашу гордость, вот-вот скроется за дверью.

И вот тут, когда он уже собирается уходить, происходит нечто поистине непостижимое. С кровати доносится голос — чистый и мелодичный, словно колокол, зовущий монахинь к молитве в середине ночи:

— Синьор Аретино!

Тот оборачивается.

Она улыбается, повернувшись в его сторону, ее губы чуть приоткрыты, словно уже ведут разговор, а улыбка под бездонными пучинами ее глаз так нежна и чиста, что все ее лицо светится радостью, и в это мгновенье кажется, что сама Божья благодать светится сквозь ее кожу. Впрочем, так оно или нет, я в это верю…

— Прошу вас. Подойдите ко мне. Сюда.

Он в замешательстве. Мы тоже. Но он слушается и подходит. Когда он приближается к краю кровати, Коряга приподнимается, опираясь на колени, прикладывает ладони к верхней части его груди, проводит пальцами по его шее, до того места, где под соскользнувшим платком виднеется начало шрама. Она нащупывает его кончиком пальца. Я гляжу на мою госпожу, но она не сводит с них глаз.

— Эта рана исцелилась лучше, чем ваша рука, — тихо говорит Коряга. — Вам повезло. Но… — тут ее пальцы скользят вниз по камзолу, — здесь тоже кое-что не в порядке: там, внутри, какая-то слабость. — Она кладет ладонь туда, где должно быть сердце. — Вам следует быть осторожным. Если вы не будете за этим следить, то когда-нибудь слабость сердца убьет вас.

И она произносит все это таким серьезным тоном, что Аретино, хоть и смеется, с тревогой смотрит по сторонам. А я не могу оторвать глаз от них обоих: ибо, если это не дар Божий и не колдовство, тогда, что ж, она — лучшая обманщица, какую я когда-либо встречал за свою жизнь.

11

В первые дни мы скрываем отчаяние в бесконечных пререканиях. Нас — нас, переживших испанские пики и лютеранских ведьм, — обвела вокруг пальца старая толстая шлюха, которая теперь, наверное, покупает на наши деньги жареную кабанину и хорошее вино. И боль при мысли о ее торжестве столь же сильна, сколь и обида на равнодушие окружающего нас мира. И потому мы с ней расходимся во мнениях не только насчет будущего, но и насчет прошлого.

— Я же тебе сказала: я на это не пойду.

— Ну,давай хотя бы обсудим такой шаг. Нельзя же просто сидеть сложа руки. Ты сама говорила, что можешь стать достойной соперницей любой женщине в городе. Ты подумай: как бы ни было унизительно приглашение Аретино, награда окажется достаточно крупной.

— Вовсе не обязательно! Там будет кошачья драка. Ты же знаешь его вкусы. Все это служит ему материалом для его стишков. Он обожает смотреть, как женщины, мурлыча и царапаясь, сражаются за мужское внимание. А я никогда перед ним не кривлялась и теперь не собираюсь.

— Но ты же никогда не сидела без дела, как сейчас, Фьямметта. Если с чего-то не начать, нас ждет гибель.

— Уж лучше я пойду на улицу!

— Если ты будешь так упрямиться, дело этим и кончится.

— В самом деле! Кажется, в нашей беде мы виноваты оба, а вот исправлять положение должна почему-то я.

— А чего бы ты хотела? Чтобы я сделался жонглером, а ты — уличной проституткой? Да мы вместе едва заработаем себе на хлеб, чтобы оставались силы раздвигать ноги и поднимать руки! Я у тебя ничего не крал, Фьямметта, и ты у меня — тоже. Но, если мы вместе не попытаемся выкарабкаться из беды, то тогда лучше сразу на все махнуть рукой.

— Вместе? Ты считаешь, мы должны выкарабкиваться вместе. Как товарищи. Это ты хотел сказать?

— Ну да, как товарищи, которые должны поровну делить счастье и несчастье. Разве не об этом мы договаривались?

— А что это означает? Что эти люди всегда говорят друг другу правду, какой бы горькой она ни была.

— Да.

Но она не сводит с меня взгляда.

— Тогда, может быть, поговорим о Мерагозе, Бучино? О старухе, которая только что обманула, ограбила нас. Но ведь она не только с нами так обошлась, а? До нас она уже предала мою мать. Разве не так? — Ее голос звучит ровно и холодно.

— Э-э… что ты хочешь сказать?

— А вот что: ты говорил мне, что Мерагоза о ней заботилась. Что она ухаживала за матерью перед смертью. А поскольку я верю тебе, я поверила и ей самой, когда она сообщила мне то же самое. Но это же неправда! Она просто смотрела, как та умирает, и выдаивала из нее последние деньги. Вчера перед уходом

Коряга рассказала мне об этом. Она сказала, на улицах толковали про то, что моя мать умерла от сифилиса. И что ее ни разу не позвали к умирающей. А ведь она — лучшая целительница в городе. Может, она и не сумела бы исцелить ее, но как-нибудь непременно помогла бы. Но Мерагоза ее об этом не просила. Она равнодушно смотрела, как та заживо разлагается. — Фьямметта по-прежнему смотрит на меня в упор. — Неужели ты хочешь мне сказать, что ничего не знал об этом, Бучино? Значит, в действительности одурачили лишь меня одну?

Я уже раскрываю рот, намереваясь соврать, но ложь застревает у меня в горле. Она права. Если мы не станем рассказывать друг другу правду, то мы погибли. А мы, видит Бог, нуждаемся сейчас друг в друге, как никогда.

— Я… понимаешь… Я подумал тогда, что тебе будет лучше этого не знать.

— Вот как? А ты не думаешь, что если бы сразу сказал мне правду, то я бы с большим подозрением относилась к ней и следила бы за каждым ее шагом? Может быть, тогда все сложилось бы иначе.

Нет, в этом болоте мы непременно утонем оба. Я вздыхаю:

— Знаешь, что мне кажется, Фьямметта? Мне кажется, ты в глубине души все знала. Просто ты предпочитала верить ее рассказу, потому что он причинял тебе меньше боли.

— В таком случае тебе не в чем себя упрекнуть. Верно? — Проговорив эти слова тоном ледяного презрения, она отворачивается от меня.

Если на мне и лежит более тяжкая вина, то возмездие принимает слишком жестокую форму: я брожу по городу вдоль и поперек, с гудящими ногами и ноющей поясницей и разыскиваю Мерагозу. День за днем я продираюсь сквозь рыночные толпы в надежде углядеть ее грузную тушу, жадно нависшую над новыми тканями или хватающую куски мыла с нежным запахом, которым ей все равно не отмыть дочиста свои грязные дырки. Но если она что-то и покупает, то где-то еще, а не в лавках и рядах, в которых я ее ищу. Я пытаюсь взглянуть на мир ее глазами. Куда бы я сейчас отправился, каких богатств я бы жаждал или, быть может, под какую скалу я бы забился? Триста дукатов! На эти деньги можно жить как вельможа несколько месяцев… или как крыса — несколько лет. Как ни душит ее жадность, думаю, она слишком рассудительна, чтобы сразу все растранжирить.

Обойдя рынки, я устремляюсь к окраинам — в район Арсенала, где живут портовые рабочие, где чужестранцы могут сгинуть в лабиринтах однокомнатных трущоб. Где какая-нибудь швея проводит всю свою жизнь, делая паруса или плетя канаты в огромных помещениях; те, кто их видел, уверяют, что там поместится целый корабль. Всякий, кто пожелает, легко здесь затеряется. Однажды мне даже мерещится, будто она идет по деревянному мосту возле стен судоверфи, и я бросаюсь догонять ее, так что ноги у меня начинают гудеть. Но когда я настигаю ее, она вдруг превращается в незнакомую старую каргу, закутанную в слишком дорогой для ее особы плащ, и от ее испуганного визга я чуть не падаю. Я брожу по трущобным улочкам и стучусь в разные двери, но у меня нет денег, которые развязали бы языки, к тому же хоть сыплющаяся на меня брань вполне отвечает моему настрою, но даже унижение быстро приедается.

Наконец меня заносит в какую-то вонючую часть города, где мой нюх оскверняет смрад, долетающий из осушенного канала, который превратился в зыбучую грязь, готовую поглотить оступившегося карлика, словно булыжник. Торопясь уйти подальше от этого зловония, я натыкаюсь на винный погребок и просиживаю там всю ночь и хлещу пойло, которое сочли бы отравой в любом другом государстве, кроме того, что получает доход от его изготовления. Впрочем, эта мысль не мешает мне надраться. Учитывая мою боязнь утонуть, можно сказать, что я бросаюсь в омут, но порой наказание приносит нам сладкую боль. Я поплатился тем, что меня рвало весь следующий день и всю следующую ночь. Наконец, я проснулся у самого края канала со странно-утешительным чувством, что дальше падать уже некуда.

Прошло три дня с тех пор, как я ушел из дома. Я никогда не отлучался так надолго, не сказав моей госпоже. Пришла пора предоставить Мерагозу ее бесам и вернуться восвояси, чтобы бороться с нашими собственными.

***

Когда я приползаю домой, стоит раннее утро. Я подхожу к дому по мосту, и солнце так ярко отражается от воды, что глазам почти больно смотреть на нее. Боже мой, когда-нибудь Венеция станет прекрасной, и я буду готов любоваться ее красотой. Но только не сегодня. Я замечаю госпожу раньше, чем она меня. Она стоит у окна, глядя на улицу сквозь полуоткрытые ставни. На ней сорочка, волосы распущены по плечам, и кажется, она кого-то ждет. Я уже готов окликнуть ее, я понимаю, что она тревожится, но что-то странное в ее неподвижном взгляде удерживает меня. Напротив Фьямметты, на своем всегдашнем посту, сидит морщинистая старуха-соседка и что-то беззвучно шепчет в пустоту. Похоже, обе женщины глядят друг на друга. Что же они видят? Путь, ведущий от мечты к кошмару? Ибо, если здраво рассудить, одну от другой отделяет лишь узкая полоска воды да длинная вереница лет.

Когда я разглядываю женщин на улицах (ведь это моя работа, не забывайте, и к тому же удовольствие), то порой думаю о том, до чего их тела напоминают плоды: они тоже наливаются соком, крепнут, зреют и размягчаются, а потом портятся и гниют. И это гниение пугает меня больше всего, оно тяготеет к двум крайностям — влажной или сухой. Женская плоть или раздувается, точно готовый лопнуть свиной пузырь, или постепенно сморщивается и усыхает. Какой конец ждет мою госпожу? Неужели наступит время, когда ее пухлые щеки обвиснут, как пергамент, а губы — такие полные, что мужским пальцам не терпится коснуться их, — увянут и уподобятся захлопнутым створкам мидии? Может быть, она сейчас думает именно об этом? Смотрит на разложение, которое ждет и ее саму?

Потому-то, имея в кошельке сорок дукатов и помня, что через неделю нужно снова платить за жилье, мы должны прекратить лить слезы и взяться за дело. Я решительно начинаю взбираться по лестнице.

Когда я открываю дверь, она оглядывается, а я не знаю, на что смотреть: на ее руку, как-то странно прижатую к боку, или на мужчину, лежащего в постели. Блеск в ее глазах определяет мой выбор. Он полураздет, рубаха расстегнута на бочкообразной груди, голые ноги торчат из-под простыни — длинные и мохнатые, как у паука. Он так тяжело дышит и громко храпит, что трудно понять, что это — оцепенение утоленной похоти или глубокий хмель. Перегаром от него несет так же сильно, как от меня.

Я снова гляжу на Фьямметту. У нее что-то с рукой. Проклятье! Что гласит первое правило хорошего блуда? Никогда не оставайся с мужчиной наедине, если за закрытой дверью нет верного помощника.

— Что это…

— Ничего. Я невредима. — Она снова тверда и собранна, недавняя задумчивость рассеялась без следа. — Я поняла, насколько он пьян, только когда уже привела его сюда. На площади он казался вполне трезвым.

— Давно он уснул?

— Не очень.

— Его кошелек у тебя?

Она кивает.

— Еще что-нибудь есть?

— У него был медальон, но это дешевка.

— А кольцо? — говорю я, и мы оба глядим на толстую золотую полоску, впившуюся в жирный, похожий на колбаску палец.

— Оно слишком крепко сидит.

— Ладно. Пожалуй, нам нужно поскорее выкинуть его отсюда. — Я обвожу взглядом комнату, старясь соображать как можно быстрее. Возле двери на полу стоит лютня с ее толстым деревянным корпусом.

— Нет! — быстро возражает госпожа. — Только не лютней! Она нам еще пригодится. У него есть кинжал. Давай лучше им попробуем.

Я нащупываю кинжал, а она плотно закрывает ставни. Их щелканье беспокоит мужчину, он тяжело дышит и перекатывается на бок. Теперь его лицо оказывается у самого края кровати. Я передаю нож госпоже, швыряю его одежду к двери, а сам становлюсь перед ним, приблизив свое лицо к его. Вид у меня сейчас—как раз то, что нужно: от меня разит винищем сильнее, чем от него, я похож на существо, которому не страшна даже преисподняя. Я гляжу на Фьямметту, и она кивает. О Господи, я готов поклясться, что ощущаю некое возбуждение, и начинаю кричать что есть мочи прямо ему в рожу, растягивая при этом рот и обнажая клыки.

Он так оглушен и ошарашен этим ревом и моим видом, что уже наполовину вылетел из постели, не успев задаться вопросом — какого я роста? А когда он об этом задумывается, то ответом ему становится блеск лезвия, которое Фьямметта держит в руках — намеренно низко. Я по опыту знаю, что мужчинам трудно храбриться, когда между ног у них болтаются яйца. Бросившись к двери, он что-то выкрикивает, но больше для того, чтобы потешить свое тщеславие. К тому времени, когда он доберется до дома, мужество снова вернется к нему, и он будет терзаться страхом, не подхватил ли он заразу. Так наше наказание хотя бы немного приближает грешников к Богу. Но лишь до тех пор, пока следующий приступ похоти не уничтожит плоды наших стараний.

Веселье — наша награда за то, что мы так удачно выставили этого мужлана, — улетучивается еще быстрее.

— Говорю тебе, я сама могла бы с ним управиться. Я отправилась навестить того турка, чтобы напомнить ему о себе, и тут на площади встретила этого. На нем был новый плащ, и хотя я едва разбирала его выговор, он выглядел преуспевающим купцом, к тому же сказал, что через два дня уезжает. Он оказался не так богат, как я думала.

— Да хоть бы даже член у него был позолоченный! Ты забыла правило — нельзя приводить их, когда ты одна. А если бы он набросился на тебя?

— Он не набрасывался на меня.

— А что у тебя с рукой?

— Просто синяк. Он был так пьян, что совсем не соображал, что делает.

— М-да. Никогда еще твой выбор не был таким опрометчивым.

— Мой выбор никогда еще не был таким ограниченным. Боже мой, Бучино, да ты же сам поторапливал меня, говоря, что пора браться за работу.

— Но не так же!

— Ну, все бы было не так, если бы ты был здесь, а?

Она глядит в сторону, и я снова мысленно вижу ее у окна, лицом к лицу с пустым будущим.

— Тебе следовало дождаться меня, — говорю я тихо.

— А где ты был?

— Сама знаешь где. Искал Мерагозу.

— Три дня и две ночи? Должно быть, тебя очень увлекли эти поиски, Бучино.

— А… я… завалился в какой-то кабак и напился.

— Прекрасно. А то я уже решила, что, судя по твоему запаху, ты все-таки нашел ее. И что она сделала тебе более выгодное предложение, а ты его принял.

— Ну, не смеши меня! Ты сама знаешь, что я никогда тебя не брошу.

— Сама знаю? А откуда мне это знать? — Она ненадолго умолкает, потом встряхивает головой. — Три дня, Бучино! И никакой весточки. В этом городе каждый прилив выбрасывает на сушу утопленников. Откуда мне было знать, куда ты подевался?

Наступает молчание, мы воспряли было духом, а теперь снова впали в уныние. Если бы она не была так разгневана, то, скорее всего, расплакалась бы.

Через щели ставни в окне напротив старуха осыпает нас бранью за шум и за безнравственность. Я подхожу к окну и резко распахиваю разбитые ставни. Клянусь, будь у меня аркебуза, я пальнул бы сейчас в эту каргу и отправил бы ее к праведникам, потому что меня тошнит от ее глаз-бусин, от ее бессмысленного бормотания. Я гляжу на воду, где мечутся вспышки отраженного солнечного света, и вдруг я мысленно переношусь в лес под Римом, передо мной бежит речка, а на ладони у меня — только что вымытый рубин и то будущее, которое мы друг другу обещали. Черт бы побрал этот проклятый город! Я никогда не хотел сюда переселяться. Фьямметта права: Венеция глотает бедняков быстрее, чем карп мелкую рыбешку. Еще немного, и мы оба умрем здесь, уткнувшись лицами в свежую грязь канала.

— Прости, — говорю я. — Я не хотел тебя напугать.

Она трясет головой.

— А я не хотела тебя прогонять… — Она умолкает, ощупывает пальцами синее пятно на руке. — Нам негоже ссориться.

Испугалась ли она грубости купца? Если да, она ни за что в этом не признается — даже самой себе. Из всех куртизанок, каких я встречал (а в Риме я хорошо знал многих), она лучше других умела скрывать неизбежные в силу рода ее занятий душевные раны.

— Я… я думала о том, что ты говорил. Про предложение Аретино. Надо было мне послушать тебя.

— Ты думаешь?

Она пожимает плечами:

— У нас нет другого выхода.

Я вздыхаю, потому что теперь такое решение кажется мне не победой, а очередным препятствием.

— Знаешь, я бы не предлагал соглашаться, если бы не считал, что он по-прежнему питает к тебе нежные чувства. Я знаю, что в Риме он обидел тебя и ты до сих пор зла на него. Но обижать людей — это его работа. Тем не менее есть люди, которые уверяют, что у него щедрое сердце, а мне показалось, что здесь он смягчился.

— Кто смягчился? Аретино?

— Понимаю, это звучит дико, но мне кажется, дело обстоит именно так.

На самом деле я не настолько был поглощен другими заботами, чтобы ничего не слышать и не видеть, и я впрямь пришел к выводу, что он несколько переменился. Если в Риме он был самозваным общественным деятелем и изливал свои суждения на всякого, кто был готов заплатить, то здесь он ведет себя намного тише, как обыкновенный горожанин. Никакой политической сатиры, никаких памфлетов, никаких обличений во имя исправления общественных нравов. Ходят слухи о письмах к Папе и к императору, написанных для того, чтобы снова примирить их между собою (его дерзость не пропала бесследно), но когда речь заходит о Венеции, от него можно услышать лишь похвалу этому раю на земле, этому царству свободы, процветания и благочестия. Лично мне Аретино нравился куда больше львом, нежели домашним котом, но его перо настроило против него всю Италию, и теперь он, подобно нам, нуждался в безопасном пристанище и в новых покровителях, которым надо льстить и перед которыми надо вилять хвостом. Пока же он отирался возле тех, кто уже удостоился здесь почтенного приема, а именно: Якопо Сансовино из Рима, которому, похоже, и в самом деле поручили спасать купола Сан-Марко от обрушения (на площади уже лежат груды свинца, и работы скоро начнутся), и Тициана Вечеллио, который, по мнению многих, такой же хороший живописец, как римские и флорентийские мастера (я ничего не понимаю в искусстве, но мне нравится, как его алая Мадонна изумляет стоящих внизу мужчин, воспаряя к небесам над алтарем церкви Санта-Мария-деи-Фрари). Имея таких друзей, Аретино может себе позволить дожидаться той поры, когда на горизонте появятся подходящие покровители.

А это значит, что его званые вечера кое-что нам обещают.

— Что ж, тогда тебе лучше сходить к нему и сообщить, что я приду.

И наверное, я бы так и сделал, если бы не гости, наведавшиеся к нам двумя днями позже.

12

— Эй, ты! Блистательная шлюха, отвори окошко!

— У-у-а! Где же ты, знаменитая римская куртизанка?

Мы просыпаемся и подбегаем к ставням. Сейчас глубокая ночь. Судя по их голосам, они пили весь вечер напролет. Будь лодка меньше, с нее бы уже свалилось в воду несколько человек, но это нарядная гондола с фонарями на обоих концах, а сидят в ней еще более нарядные знатные юноши — шестеро или семеро. Они достаточно молоды, чтобы щеголять в цветных чулках, и достаточно богаты, чтобы не задумываться, кого еще они тревожат в эти минуты, призывая нас.

— Фьям-мет-та Бьян-ки-ни!

Выговаривая каждый слог, они шлепают веслами по воде, их голоса мелодичны, как артиллерийские залпы.

— Сладко-белая Бьянкини!

— Пылкий огонек ^[8], Фьямметта!

— Сладкий белый огонек!

— Жар бесстыжий между ног!

И они громогласно смеются над своими терзающими слух стишками. Эта какофония, наверное, разбудила горожан в радиусе полумили. Юнцы, отравленные хмелем и наследственными привилегиями. Что ни говори, но они-то нарушают куда больше законов и оскверняют больше женских тел, чем бедняки. Но кто видел хоть раз, чтобы кого-нибудь из них вздернули на площади с содранной на спине кожей в пример и назидание остальным? О Господи, как я презираю их, пусть даже они щедро платят за свои развлечения. Впрочем, я сомневаюсь, что сегодня ночью это входит в их намерения.

Юнцы из этого сословия только из одного источника могли узнать, кто мы и где живем. Я не думаю, что Аретино жесток, но он — неисправимый сплетник, и, что бы он им ни наплел про мою госпожу, они решили, что она доступна. Она стоит во тьме, совсем рядом, и ее ярость почти осязаема. Я уже хочу распахнуть окно, но она щелкает пальцами, приказывая мне стоять тихо. В то же мгновенье раздается скрип и лязг ставней где-то рядом, и начинается бурный обмен грязной бранью. Фьямметта права: если они нас сейчас увидят, то будет еще хуже. Ночное безобразие разрастается и делается все громче.

— А ты, старушка, можешь сдвинуть ноги. Костлявые ведьмы нам не нужны.

— Еще бы! Ведь у твоей соседки внутри перебывало столько кардиналов и Пап… А-ха-ха!

Но тут расшумевшиеся юнцы нашли достойную противницу, и по воплям, которые доносятся снизу, я догадываюсь, что их облили отнюдь не водой. Мы стоим у запертых окон, а вопли и ругань продолжаются еще некоторое время. Наконец молодежи наскучивает эта игра, и лодка с шумным плеском уплывает в ночь. Мы отходим от окна и пытаемся снова уснуть, но голоса этих нахалов продолжают звенеть у меня в голове, и я до зари ворочаюсь без сна.

Рано утром я отправляюсь купить хлеба. Очередь длинная, и я слышу, как люди шушукаются вокруг меня. Когда я перехожу кампо, какие-то старухи шипят на меня, а вернувшись восвояси, я вижу возле двери, на внешней стене нашего дома, большой грубый рисунок углем, изображающий мужские половые органы. Черт! Теперь даже соседи — наши враги. Я поднимаюсь по лестнице, на душе у меня тяжело, и я готовлюсь к новому приступу ярости или отчаяния.

Но, к моему удивлению, меня ждет совсем иное — радостное возбуждение.

Я еще из-за двери слышу их оживленную болтовню. Моя госпожа давно проснулась, одета, а напротив нее на кровати сидит Коряга.

— Ах, Бучино! Погляди, что мне принесла Елена: крем для сохранения белизны кожи.

— Как мило с ее стороны.

Коряга оборачивается на мой голос, и мы глядим друг на друга. Впрочем, разумеется, это я гляжу — за нас обоих. Сегодня ее глаза широко раскрыты — это две бездны, затягивающие в себя. Не прошло и недели с того дня, когда мы с ней чуть не сцепились над этой самой кроватью, и вот она снова вошла в львиное логово. Она отважна, я не могу этого не признать, и ей удалось развеселить мою госпожу, когда веселиться нет ни малейшего повода, и это тоже немалая заслуга.

— Она пришла предложить нам помощь, если мы нуждаемся в ней.

— Что ж, мне остается только пожелать, чтобы у нас были деньги — платить ей… вам за работу, — говорю я, запинаясь,

потому что присутствие этой женщины по-прежнему приводит меня в замешательство.

— О, она не просит платы. Она предлагает нам дружбу после той беды, что с нами приключилась. Правда, Елена?

Моя госпожа улыбается и берет ее за руку, и мне кажется, даже слепая должна ощущать тепло этой улыбки сквозь пожатие.

— И вот, пока мы тут разговаривали и я рассказывала о том, что случилось нынешней ночью, мне в голову вдруг пришла замечательная мысль. Ах, Бучино, тебе тоже понравится! Это просто великолепно! Сколько у нас осталось денег? Сорок дукатов — так ты, кажется, говорил?

— Я… — Даже если мы с Корягой теперь закадычные друзья, я ни с кем не хочу делиться нашим глубоким унижением. — Я… не знаю.

Коряга мгновенно распознала в моем голосе то, что иной прочел бы глазами, и, высвободив свою руку, натянула на плечи платок — тот самый, что мы ей подарили.

— Мне пора. Я… Меня ждут на другом конце города, у одной женщины не перевернулось в срок дитя во чреве. — Она кланяется Фьямметте, потом поворачивается ко мне. — Когда я вам понадоблюсь, синьор Бучино, пришлите за мной, и я приду.

Моя госпожа так возбуждена, что ей едва хватает терпенья дожидаться, когда за Корягой закроется дверь.

— Ну же! Сорок дукатов — верно?

— Да, — говорю я, — сорок…

— Прибавим еще девять из кошелька того купца. Его медальон — дешевка, я в этом уверена, а кинжал евреи не возьмут. А как насчет нашей книги? Петрарка с потайным замком, что потерял Асканио? Боже мой, мы ведь так долго таскали ее с собой, и пусть он истрепался, все-таки золотое тиснение и серебряные застежки чего-то да стоят — это же лучшее произведение римских печатников! Ведь книжку-то еврей примет, а?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Мы даже раскрыть ее не можем.

— Можно взломать замок.

— Но это же уменьшит ее ценность. Да что за…

— Да, она и так достаточно красива. Ведь Асканио надеялся сколотить себе состояние на ней! Ну, скажем, мы выручим за нее пятнадцать дукатов. Всего получается шестьдесят четыре. А в шестьдесят четыре мы точно уложимся!

— Что значит «уложимся»? О чем ты говоришь, Фьямметта?

— О лодке! Я говорю о лодке! О плавучей спальне. Пресвятая Богородица, не понимаю, почему же мне раньше не приходила в голову такая мысль! Только сегодня утром, когда я рассказывала Елене о тех грубиянах, приплывших на собственной лодке, меня осенило. А ты не помнишь ту женщину—в первую ночь?

Ту первую женщину? Конечно. Разве ее можно забыть? Золотые занавески, чьи-то пальцы в ее волосах, густой запах духов и вожделения, который несся за ними над водой. Несмотря на страшную усталость и страх, что я испытывал в ту ночь, когда мы приплыли в Венецию, все это тогда поразило меня.

— Это, пожалуй, чересчур смело, но, клянусь тебе, все пойдет хорошо. Эти женщины на лодках — не какие-нибудь уличные девки! Они есть только в Венеции. Мать всегда говорила мне, что это очень нравится заезжим купцам. Такие любовные похождения на воде возможны только здесь! А потому лучшие куртизанки запрашивают соответствующую цену. Только и они, и их лодки должны быть очень красивыми.

Да, это так: черные, отделанные золотом гондолы с пляшущими красными огоньками, с каютами, похожими на миниатюрные нарядные спальни, сплошь в атласе и шелках, с парчовыми занавесками, со своим блестяще-черным лодочником-сарацином, который искусно ведет ладью сквозь ночную тьму и конечно же отворачивается в сторону, когда нужно. Разумеется, я иногда задумывался о них. Кто они? Сколько они стоят и долго ли этим занимаются?

— А погода? — спрашиваю я. — Мне кажется, в это время года мало кому захочется снимать штаны на холодном ветру в Большом канале.

— Согласна, время года сейчас не лучшее. Но днем все-таки бывает тепло, и есть места, где лодка может укрыться от ненастья. Так мы могли бы получать регулярный доход и при этом не терять независимости. Коряга поможет нам, а со временем нам удастся найти покровителя. Понимаю-понимаю, мы с тобой привыкли совсем к другому порядку вещей. Но все-таки это уже кое-что, а ты сам говорил, что с чего-то нужно начинать. Моя мать знала женщин, которые неплохо зарабатывали, имея постоянных клиентов. Ну, что скажешь?

Поскольку я прожил бок о бок с ней не один год и знаю ее упрямство и поскольку ее вновь обретенная бодрость в тысячу раз лучше, чем ее гнев или наше общее отчаяние, то предпочитаю не тратить попусту времени на споры, из которых не выйду победителем.

— Хорошо. Я отнесу еврею сонеты.

13

Я и сам забыл, до чего красива эта вещица. За месяцы наших скитаний, лежа в тесном кармане моей куртки, она несколько истрепалась, на обложке появились пятна, но кожа переплета по-прежнему темно-красная, сохранилось золотое тиснение и буквы высочайшего качества, а края надежно схвачены филигранными серебряными уголками и застежками. Моя госпожа права. Это лучшее, что только выходило из римской типографии, и место такой вещице в доме процветающей куртизанки — как из-за затейливого замка, так и из-за красоты самих сонетов Петрарки, что скрываются внутри. Что ж, даже если книгу заложить, мы еще сможем выкупить ее у еврея.

Похоже, он рад снова видеть меня. В дальней комнатке, на полке, стоит вода и тарелка с небольшими твердыми хлебцами, которые, видимо, и составляют его ужин. Он предлагает мне попробовать такой хлебец. Понимая, что это особая честь, я беру его — он оказывается пресным и сухим, я с трудом его проглатываю.

Между нами на столе лежит книга. Еврей смотрит на нее, но в руки не берет.

— Это не Библия, — говорю я. — Это сочинения Петрарки.

— А кто это?

— Поэт и философ. Он уже умер.

— Но он христианин?

— Да.

— Значит, в книге говорится о религии?

— Да… Нет. Не совсем. Пожалуй, в ней больше говорится о жизни и о любви.

— Прошу прощения. Я не могу ее взять. Закон ясно говорит: не разрешается брать в залог христианские предметы.

— Как, а разве мои драгоценности были языческими?

Еврей улыбается:

— Запрет направлен на слова. На книги. И на некоторые предметы — церковную утварь, оружие.

— Иными словами, если бы мои рубины украшали кинжал, то вы бы их не взяли?

— Не взял бы. Не мог бы взять. Это запрещают не только венецианские законы, но и раввинат.

— Но почему? Такие предметы для вас — скверна?

— Думаю, оскверняются при этом обе стороны.

— Ну, в таком случае вы, может быть, взяли бы книгу просто как предмет из кожи и серебра, потому что ее содержимое вас не смутит. Оно заперто, а замок я открыть не могу.

Господь свидетель, я много раз пытался — подбирал цифры наугад, как игрок в кости, стремящийся получить верную последовательность. Бывало, я сворачивался клубком на койке, в темном нутре корабля, когда мое воображение тщетно силилось сделать деревянную перегородку между мной и водной пучиной толще, и будь при мне подходящий инструмент, я бы разбил этот замок хотя бы для того, чтобы погрузиться в другой мир и ненадолго позабыть о том, в котором я находился.

Научив меня читать, отец черпал огромное утешение в моей ненасытной страсти к чтению. Он некогда покорил сердце моей матери с помощью любовных сонетов Петрарки. А поскольку, обучая меня, верил, что обладание знанием не менее важно, чем обладание имуществом, то его любовь к словам передалась мне. Если бы я не был так молод годами, когда отец умер, то, я уверен, моя жизнь сложилась бы иначе. Но, пусть теперь он, наверное, стыдился бы моих нынешних занятий не меньше, чем моего телосложения, мне все же нравится думать, что его порадовало бы мое умение приводить на память множество философских рассуждений на наших вечерах, где чувственным утехам предшествуют умственные услады.

— И что же он пишет, этот Патракт?

— Он пишет о красоте и о любви.

— И что он о них пишет?

— Это сонеты — стихи о любви. Но… — торопливо добавляю я, заметив, как еврей нахмурился, — он не только поэт, но и философ. Он предупреждает, что плотская любовь между мужчиной и женщиной порой превращается в недуг, она губит людей и затягивает их в безумие, ведущее прямо в ад, зато божественная любовь преодолевает телесные границы и освобождает душу, чтобы та могла воспарить к небесам.

— А христиане с этим соглашаются?

— Да. — И мне снова вспоминается отец, почитавший Петрарку словно какого-нибудь святого. — Впрочем, такие воззрения чтятся больше в нарушении, нежели в соблюдении.

— Как это понимать?

— Легко говорить — трудно исполнять.

Некоторое время он пытается осмыслить мои слова.

— А мне кажется, что Божьи законы и не должны быть легкими. Они и бремя и испытание. Для всех нас.

Мне нравится его серьезность. Кажется, любознательность сочетается в нем с незыблемой верой. Мне вдруг приходит в голову, что до чего же странным должно быть его бытие. Жить в городе и в то же время не жить в нем. Быть иноверцем и самого себя ощущать окруженным иноверцами. Верить в свою богоизбранность, в то время как остальные видят в тебе дьявольское отродье, а само твое существование считают настолько зловредным, что с заходом солнца запирают тебя в гетто, причем ты сам должен платить жалованье стражникам, которые стоят у твоих ворот. Чем они там занимаются всю ночь, эти евреи? Молятся — и только? Или может быть, пляшут и смеются, рассказывают забавные истории и суют свои штучки в теплые дырочки своих жен, как и все остальные мужчины? Я так мало знаю о них, словно они пришельцы из каких-нибудь Индий. А они, наверное, знают о нас не больше…

Он вытягивает руку, и его пальцы касаются серебряного края книги, а затем круглого гравированного барабана замка. Немного погодя он придвигает книгу к себе.

— Вы говорите, внутри тоже изящная работа?

— Человек, из чьих рук вышла эта книга, был величайшим римским печатником и гравером. По всему городу шла слава о его работах.

— А замок?

— Замок, по-моему, придумал его помощник.

— Подмастерье, который изготовляет всякие металлические зубья и защелки?

— Да.

— Мне случалось видеть такие замки. Там внутри механизм, открывающий замок, если правильно выстроить все эти пронумерованные зубчики.

— Да, об этом я и сам догадался. Но мне никогда не удавалось привести их в нужный порядок.

Еврей придвигает лампу ближе, подносит увеличительное стекло к правому глазу и рассматривает замок.

— Что вы видите?

— Мелкие детали стали крупными, показались отверстия, которых без стеклышка не видно.

— А поддельные камни вы тоже так распознаете?

— Нет. Там важно, как свет распределяется внутри камня. Если камушек поддельный, то у него в сердцевине нет огня. — Он откладывает линзу. — Удивительно, как меняется вещь, когда заглядываешь ей в самое нутро.

— А вы бы сумели открыть замок?

— Пожалуй. Я попытаюсь.

— Благодарю. — Я всматриваюсь в лицо еврея, снова сосредоточившегося на замке. — Можно задать вам один вопрос?

Он не отвечает, но я принимаю чуть заметное движение за согласие.

— Чем бы вы занимались, если бы вам не нужно было заниматься всем этим?

— Всем этим? — Он отрывается от книги. — Если бы не нужно было заниматься всем этим? — Он жестом показывает на стены комнаты, словно напоминая самому себе, где находится. Потом трясет головой. — Если бы не нужно было заниматься всем этим… я бы сел на корабль и отправился туда, где добывают самые крупные камни, и заглянул бы внутрь земли, чтобы узнать, откуда они берутся и как они образуются.

— А вы бы выкопали их оттуда и стали бы продавать?

— Не знаю. — Я вижу, что этот вопрос озадачил его. — Я пойму это, когда достигну цели.

— Сколько времени вам понадобится?

— Я закрываю лавку между вторым и последним ударами колокола. Зайдите в это время.

Я слезаю со стула.

— А если вы откроете замок, то заглянете внутрь?

— Не знаю, — отвечает он, протягивая руку к линзе. — Я пойму это, когда достигну цели.

Город меняется на глазах. Пока мы с евреем толковали о Божьих законах и о тайнах земли, с моря поднялся холодный туман, заполнил переулки, разостлался над водой, растекся по холодным камням. Я шагаю, и улица за мной исчезает, а синий навес лавки скрывается из виду в считанные мгновенья. Люди движутся как тени, их голоса словно существуют отдельно от тел, и, показавшись ненадолго из пустоты, они снова погружаются в нее. Мгла настолько густая, что, когда я дохожу до Мерчерии, булыжников под ногами почти не видно и уже невозможно понять, что это за плотный мрак — ненастье или опускающиеся сумерки. Я плутаю по улицам, знакомым настолько, что глаза мне не нужны, и наконец выхожу на кампо Санта-Мария-деи-Мираколи.

Это маленькая площадь, но сейчас такое ощущение, что передо мной открытое море: всюду разливается пустота, горизонт призрачен и затянут мглой до самых Индий. Я уже слышал от старика-колодезника истории о венецианских туманах, мрачные истории о том, как на город опускается мгла, плотная как кисель, и тогда прохожие перестают понимать, где кончается суша и начинается вода. А на следующее утро, по словам старика, обязательно вылавливают из каналов тела, плавающие лицом вниз, — это люди с нечистой совестью угодили в воду в какой-нибудь сотне шагов от собственного дома. Наверное, я так давно живу с нечистой совестью, что она уже сделалась частью меня самого, но, несмотря на мое отвращение к воде, я ощущаю сейчас не страх, а скорее возбуждение: во всем этом мне видится даже что-то забавное, ведь каждый шаг становится приключением.

Из мглы, точно огромная ледяная скульптура, вырастает серо-зеленый мраморный фасад собора Санта-Мария-деи-Мираколи, а туман клубится так, что мерещится, будто это я стою на месте, а движется здание. Посредине я вижу распахнутые врата, мерцание свечей в холодной дымке манит теплом, и вот я уже иду навстречу этим вратам.

В первый миг, после того, как я ступил внутрь, сохраняется ощущение, будто все окружено туманом. Пол и стены — все вокруг меня мраморное, и серо-багряный свет, сочащийся сквозь высокие окна, кажется прохладным и дымчатым. Каждый день по пути на рынок или еще куда-нибудь я прохожу мимо этой церкви, но ни разу я не заглядывал внутрь. Среди паломников, посещающих Венецию, бытует мнение, что раньше умрешь, чем посетишь все до единой церкви в этом городе. А я всегда слишком занят, чтобы просто тешить любопытство и тем более растрачивать его на часовни, слишком маленькие, чтобы быть нам полезными. Но сейчас, когда мир вокруг меня застыл, я могу ненадолго обратиться в досужего зрителя.

Церковь построена недавно, это чувствуется. И дело не только в чистоте, но и в простоте ее убранства: здесь еще нет наслоений времени, которые присутствуют во многих других церквах — ни надгробий, ни десятков алтарей, возведенных соперничающими семействами, кичащимися своим положением. Изображения на сводчатом потолке такие яркие, что кажется, еще улавливаешь запах свежей краски. А в алтарной части, где выставлен для поклонения образ Богоматери-Чудотворицы, мраморная перегородка, украшенная тонкой резьбой, смотрится кружевной напрестольной пеленой. Видные наполовину статуи святых и Девы Марии мирно взирают на десяток людей, рассевшихся по скамьям. Наверное, они, как и я, забрели сюда, ища в безбрежном сером океане хоть какую-нибудь твердую опору, но и здесь из-за полупрозрачного воздуха и тишины пространство кажется немного сдвинутым, вывихнутым, словно мы не на суше и не на воде, а где-то между ними.

Я сажусь в дальнем ряду и наблюдаю, как церковь готовится к вечерне. Паства хранит торжественное молчание, словно замерев в благоговении перед непогодой. Я слышу наверху топот — это по балкону над входом, гуськом проходят монахини из соседнего монастыря. Благодаря коридору, соединяющему два здания, они остаются невидимками. Если прислушаться, то можно различить щебетанье молодых голосков, но самих послушниц во время богослужения увидеть невозможно.

Коряга напрасно укоряла меня за полное незнание монастырских дел — не такой уж я дремучий невежда. О венецианских монашках слышали даже в Риме. Если в каждом христианском городе, не желая разоряться на приданом, девушек посвящают Богу вместо того, чтобы выдать их замуж, то Венеция может похвастаться тем, что среди ее дочерей невест Христовых ничуть не меньше, чем невест вельмож. Так и государство выглядит благочестивым, и правящие семьи сохраняют свои состояния. Однако едва ли для кого-нибудь составляет тайну то, что рекруты воюют куда хуже добровольцев или наемников. В Риме моя госпожа платила местным монахиням, вышивавшим для нее белье, и мне довелось провести немало времени в монастырских приемных, где меня щипали и щупали под одеждой молоденькие смешливые монашенки в платьях модного покроя, которым не терпелось проверить, правдивы ли слухи о низкорослых мужчинах; тем временем моя госпожа обменивалась с остальными монахинями последними сплетнями.

И пусть правительство Венеции кажется более благочестивым, чем другие, в душах молодых женщин, изнывающих от скуки принудительного заключения, везде творится одно и то же. В этом-то я убежден, потому что такова моя работа — постигать те способы, какими вожделение попирает уставы Господни. И хотя преступают дозволенные границы чаще всего мужчины, женщины тоже далеко не безгрешны. На самом деле, зная могущество людской похоти, я решусь утверждать, что, будь я бедняком где-нибудь в Германии и слушай я проповеди Лютера, я бы счел его нападки на мнимое безбрачие духовенства отнюдь не ересью, а здравомыслием. А это, в свой черед, снова заставляет меня вспомнить Петрарку: ведь увещания отринуть плотские помышления ради духовных легче давались ему в старости, нежели в юности, когда влюбленный поэт сочинял пламенные страстные сонеты, посвященные женщине по имени Лаура, которая, если верить его описаниям, была такой же ослепительной красавицей, как и моя госпожа. Хотя куда более скромной.

Я сижу на церковной скамье почти до начала богослужения, а потом тихонько выхожу. Отсюда мне не услышать колокола Марангоны, к тому же в таком тумане путь в гетто будет долгим.

Похолодало, и я иду быстрым шагом, чтобы приободрить себя и согреться. Я иду сквозь опустившийся на город мглистый покров и чувствую, как внутри у меня нарастает тревога. Если еврей сумел раскусить секрет замка и внутри книга оказалась столь же прекрасной, что и снаружи, тогда конечно же я найду коллекционера, который заплатит за нее если не цену рубина, то, по крайней мере, достаточную сумму, и на эти деньги можно будет нанять лодку на несколько дней. А если нет… что ж, если нет… об этом я предпочитаю сейчас не думать…

Он стоит у двери лавки, всматриваясь во тьму, словно уже давно ждет.

— Простите, — говорю я, — туман очень густой. Я с трудом нашел дорогу.

Я думал, он впустит меня внутрь, но он не двигается с места, и лицо его кажется серым, как туман.

— Уже поздно. Мне нужно немедленно закрываться.

— Вы открыли замок?

Он смотрит на меня, но я не вижу его глаз. Он берет из лавки, со стола, какой-то сверток, обернутый тканью.

— Я записал код замка на клочке бумаги, он там, внутри, — говорит он и сует мне сверток, озираясь по сторонам, словно опасаясь, что нас могут увидеть вместе.

— Благодарю. Сколько?.. То есть…

— Не приходите сюда больше. — Теперь его голос звучит сердито. — Вы меня поняли?

— В чем дело? Что случилось?

— Закон запрещает нам брать книги у христиан.

— Знаю, — говорю я, — но…

— Не приходите сюда больше. Я не буду иметь с вами дела. — Он уже запирает дверь. Я поднимаю руку, чтобы удержать его, но он оказывается сильнее меня. — Отныне этот дом закрыт для вас.

Дверь захлопывается у меня перед носом.

Я ничего не понимаю, от возмущения у меня горит лицо. Я стучу кулаком в деревянную дверь. Проклятый жид! С чего он вдруг взял, что имеет право что-то запрещать мне? Правда, его выходка совсем подорвала мои силы. Я пытаюсь развернуть книгу. Ткань разворачивается, оттуда вылетает бумажка и, покружившись в воздухе, падает в канаву. Я хватаю листок и отчаянно всматриваюсь в темноту. На бумажке написаны четыре цифры. 1 5 2 6? Да, 1526.1526. Теперь я запомнил. Мну листок и запихиваю его в карман. Но здесь, сейчас, я не сумею открыть замок.

В такое ненастье мне долго придется добираться до дома. Я спешу покинуть гетто, пока не заперли ворота, и возвращаюсь привычным путем к ближайшему кампо. Слева от него каменный мостик, недавно заново отстроенный. Я его не вижу, но точно знаю, что он там. На углу висит фонарь — он тоже новый, как и мост, им гордятся и каждый вечер с наступлением темноты зажигают. В ясную погоду фонарь освещает тротуары по обеим сторонам канала. Я дохожу до середины моста и только тогда различаю его слабое свечение, но, если встать прямо под фонарем, я смогу хотя бы разглядеть цифры. Пальцы у меня онемели от холода, к тому же они слишком короткие, и мне неудобно держать барабан и еще управиться с цифрами. 1 5 2 6.

Я слышу, как что-то внутри щелкает, и в тот миг, когда замок открывается, мне неожиданно приходит в голову, что это сочетание цифр — не просто случайный ряд, но еще и дата, и задаюсь вопросом: что же такое произошло в тот год, чтобы Асканио именно его выбрал ключом?

И в то же мгновенье, сняв замок и раскрыв книгу, я все понимаю.

14

Разумеется, я видел их раньше. Из тех, кто занят таким делом, как мы, почти все видели их хоть раз, хоть мельком. Впрочем, своего экземпляра у нас не было: они быстро переходили из одних богатых рук в другие, а когда вышел закон, то мгновенно исчезли, словно тараканы, забившиеся под камень. Папский цензор, кардинал Джиберти, и его подручные хорошо поработали. Ходили слухи, будто он сложил костер во дворе Ватикана и сжег их, как тридцать лет назад Савонарола жег во Флоренции предметы роскоши. Не прошло и года после запрета, но во всем Риме было уже несыскать ни экземпляра. Во всяком случае, я не слышал ни об одном.

Позже появились чьи-то гравюры на дереве, копировавшие их, но четкие линии рисунка Романо при этом размылись, его штриховка загрязнилась, и стало трудно разобрать, что же в действительности изображено. Но оригинальные гравюры были ясны, как утренний свет, ибо рука Маркантонио Рай-монди, гравера по медным доскам, славилась по всему городу своей твердостью. А если он был лучшим римским гравером, то Джулио Романо был лучшим римским рисовальщиком, ибо, хоть ему и недоставало легкости и обаяния его учителя Рафаэля, человеческое тело он постиг в совершенстве, словно исследовал каждый мускул изнутри, а позы, в которых он изображал свои фигуры, свидетельствовали и о нашей страсти к живописной драме, и о его собственном веселом умении выкручивать человеческое тело и изучать его формы.

Стоит напомнить, что до появления этих гравюр мы, римляне, отнюдь не были невинны или чужды эротическим темам в искусстве. Стены богатых домов были населены многочисленными пышнотелыми нимфами, убегавшими от сатиров; нередко можно было увидеть и лишившуюся чувств Леду, над которой бились огромные крылья Зевса-лебедя, а еще ходили слухи, будто бы во дворце Киджи хранится древнеримская статуя, изображающая сатира, в приапическом возбуждении устремившегося к мальчику. А любители женского тела могли в изобилии найти нагих Венер — они или стыдливо разглядывали в ручном зеркальце свои безупречные отражения, или лежали и смотрели вдаль, не ведая, что их пожирают глазами. И хоть желание они вызывали вполне живое, предмет его восходил к временам давно прошедшим, нагота была облечена в покров мифологии, ценителями которой оставались лишь люди образованные, с утонченным вкусом. И сколь бы откровенной ни была сама плоть, художники всегда оставляли место воображению. Заключение, кульминация, соитие неизменно отсутствовали.

Пока не появился Джулио Романо.

Мой бедный иудей с печальными глазами! Много ли ему времени понадобилось, чтобы все понять? Раскрылась ли книга где-нибудь посередине, или он старательно начал листать с самого начала? Никакого Петрарки внутри не оказалось, хотя по первой странице этого можно было не понять. Короткое заглавие — единственное слово: «Позиции». Быть может, он счел, что речь идет о философии или даже о богословских прениях. А любопытство, которому дал пищу наш последний разговор, должно быть, подстегнуло его и заставило перевернуть страницу. И что же он обнаружил, перевернув ее? А следующую?

Позиции: шестнадцать изображений шестнадцати пар в шестнадцати позах блуда. В тумане на мосту трудно разглядеть все подробности, но я листаю страницы, и память приходит на помощь зрению. В этом-то и заключалась сила гравюр: раз увидев, их невозможно было забыть. Каждая сцена была откровенной, выразительной и даже акробатической. Интерьеры отсылали к классической древности — где колонна, где струящиеся складки, — но люди, истово предававшиеся любовным утехам, выглядели вполне современными. На некоторых картинках любовники лежали сплетенными на постелях, на одной — женщина опиралась на подушки, разложенные на полу, ягодицы ее были высоко приподняты, на другой — женщина опускалась на мужчину, словно садясь на стул, другая балансировала на одной ноге, вводя в себя мужской уд, а один мужчина кружил женщину, насадив ее на себя, как на вертел. Любовники с телосложением богов и богинь и с воображением блудников и блудниц; мужчины в момент последних содроганий, пышная обнаженная женская плоть. И все влюбленные, порабощенные вожделением.

Мне снова вспоминается яростное возмущение гнавшего меня вон еврея. Что прочел я в его глазах? Омерзение, отравленное вожделением? Оскорбленное возбуждение. Что ж, он не одинок. Большинство мужчин, начав смотреть, уже не могут остановиться, хотя мне встречались чувствительные натуры, у которых разбуженная этими картинками похоть смешивалась с отвращением к самим себе.

Тем, кому были знакомы работы Джулио Романо, трудно было бы разыгрывать удивление. Его пристрастие к любовным играм и к их воспроизведению в живописи было хорошо известно. В том числе — Папе Клименту VII, одному из его главных покровителей. Климент происходил из рода Медичи, знаменитого своим интересом к эротике. Его дядя, Лоренцо Великолепный, написал малоприличный сонет, восхвалявший радости содомии в супружестве; сам же Папа любил картины, возбуждавшие похоть, не меньше других прелатов. И хорошо за них платил. Правда, людская молва, с быстротой пожара разлетевшаяся по Риму после появления гравюр, шептала, что вначале Джулио нарисовал любовные парочки прямо на стенах Ватиканского дворца — в отместку за то, что Папа не расплатился с ним вовремя за готовую работу.

И все же, даже если Климента несколько и раздосадовало появление непристойных фигур на стенах его дворца, то, разумеется, он никак не ожидал, что проснется однажды утром и обнаружит, что выполненные по этим рисункам гравюры Маркантонио переходят из рук в руки по немалой цене. А среди их владельцев, разумеется, были и члены курии. Как только эти гравюры вышли в свет, все римское общество только о них и говорило. Они чудо как помогли куртизанкам. Моя госпожа была вне себя от возбуждения, она пыталась опознать своих соперниц — или по особому браслету на запястье, или по кудрявой, как у Горгоны Медузы, голове, или по прическе. Нередко клиенты приходили с экземплярами гравюр под плащом: то были и распутники, которым нравилось сначала представить себе что-то, прежде чем проделать, и робкие мужчины, которым давно хотелось того, о чем они не осмеливались говорить вслух. Изображения, воспламенявшие фантазию молодых людей, равным образом заставляли лучше работать орудия стариков. Некоторое время все римляне были заняты исключительно постельными баталиями.

Но когда скандал разгорелся в полную силу, нашлись люди вроде меня, кого политика занимала не меньше, чем удовольствия, и кто понял, что мы подлетели чересчур близко к солнцу. Справедливости ради надо заметить, что для Джиберти, папского цензора с вечно кислым выражением лица, настали опасные времена. Половина Германии полыхала, охваченная мятежом и ересью, тамошние печатные станки работали день и ночь, извергая хулу на Рим и представляя нашего Святейшего отца в образе антихриста или в виде бесовской блудни, правящей градом Содомом. Момент был не таков, чтобы смотреть сквозь пальцы на пропаганду, выгодную врагам папского престола.

И вот, благодаря усилиям Джиберти, папский кулак не только сжался, но и обрушился на провинившихся. Джулио спешно бежал в Мантую, где у него имелся покровитель, отягощенный большим богатством и меньшим чувством вины, а Маркантонио и его подмастерье очутились в застенках ватиканской тюрьмы. Все обнаруженные экземпляры гравюр были конфискованы, а оригинальные медные доски уничтожены.

Так, во всяком случае, мы полагали.

Но вот я стою в тумане здесь, на краю моста, с раскрытой книжкой в руках, и не знаю, что и думать. Конечно, один-единственный последний экземпляр мог затеряться где-то в мастерской, в переплете ни в чем не повинного Петрарки. Такое лукавство как-то не вязалось с трезвым и честным Маркантонио, зато подобной хитрости вполне можно было ожидать от его подмастерья — особенно если этот подмастерье уже намеревался покинуть своего хозяина.

Но даже от такого объяснения книга, которую я сейчас держу в руках, не кажется менее чудесной.

Потому что в этом издании «Позиций» не только картинки.

Тут имеются еще и слова.

Стихи — их называют обычно «Развратными сонетами» — тоже не новы. Их написал Пьетро Аретино — наше постоянное наказание, после позорного шума, чтобы поддержать старого друга Маркантонио, уже вышедшего из темницы, а заодно позлить старого врага Джиберти. Соединив свои дарования драматурга и стихотворца, он придал каждому сонету форму разговора между любовниками — диалоги похоти, сопровождающие каждую новую позу, написанные ликующим просторечием, толкующие о палках, дырках и задах. Все это обилие крепких, грубых словечек было под стать пышной, грубой, развратной плоти, погружавшейся в исступленный восторг греха. Прославление, порицание и сопротивление. Аретино в своей худшей и лучшей ипостаси. Здесь все собралось воедино.

В скором времени какой-то второсортный печатник выпустил серию второсортных гравюр на дереве к этим стишкам, а немного погодя их уже выискивали по всему городу и сносили на ближайший костер. Джиберти отомстил поэту, вложив карающий кинжал в чужую руку. После очередной бурной словесной баталии Аретино пырнули ножом в темном переулке. Нападавшим был якобы брошенный любовник одной из пассий Аретино, однако всем было известно, что он очень нуждался в деньгах, которые и получил за выполненное поручение. С шеей, разукрашенной кровавыми ранами, и изувеченной правой рукой, Аретино навсегда покинул Рим. Несколько экземпляров оскорбительной книжицы оказались припрятаны или тайком вывезены из города, но дурное качество печати навредило и самим сонетам, и иллюстрациям.

Однако плоды эротического воображения этого триумвирата — Джулио с его ярким мастерством, утонченного гравера Маркантонио и злоязычного Аретино — никогда еще не собирались вместе для потомства.

А теперь именно эти совместные плоды, собранные стараниями умного Асканио, и находились у меня в руках: на одной странице гравюра, а рядом сонет из восьми или девяти строк, отпечатанный цветистым изящным шрифтом. Эта книжка, скрывшаяся под мягким кожаным переплетом сонетов Петрарки, — огонь, готовый полыхнуть на весь мир.

15

— О Бучино! Наш корабль возвратился из Индий! А ты — Марко Поло среди карликов! Венеция должна поставить тебе памятник. Погляди-ка сюда. Каждая линия чиста и безупречна. Смотри, в прическе Лоренцины можно разглядеть каждую косичку. А ее бедра в таком ракурсе кажутся огромными, как у быка. Но Джулио всегда изображал нас гораздо более толстыми, чем мужчин. Даже в ту пору, когда я ела досыта, я никогда не была в его вкусе. Потому-то здесь так мало поз, где женщина сверху. Иначе они раздавили бы своих любовников!

Глаза у нее светятся, как изумруды, я чувствую, как в душе у нее закипает радость и веселье. Она радуется так, словно дож собственной персоной предложил ей свое покровительство.

— О Боже правый! Помнишь вот это: «Я не Марс, я — Эрколе Рангоне, ну а вы, вы — Анджела Грека, и была б под рукою моей рибека, я бы спел вам свою канцону» ^[9]. Боже милостивый, он никогда не изъяснялся такими стихами, когда стоял на ногах. А вот это якобы говорит Лоренцина… Послушай: «Дайте мне ваш язык удержать немой, охватите чресла кольцом объятий… Обещаю ваш уд приютить и сзади — и чистейшим потом отпустить домой». Представляю себе Лоренцину, произносящую подобное! Помнишь, какой у нее всегда был застенчивый взгляд, когда мы встречали ее на улицах? Может, у нее там внизу все-таки зубы прятались. Впрочем, сомневаюсь. Он такой лжец, этот Аретино. Правда! Он хвастается тем, что наделяет женщин голосами, на самом же деле заставляет нас говорить лишь те слова, которые хочется услышать мужчинам. Он-то все время уверяет, что все это — правда, но, говорю тебе, все это — такие же выдумки, как и куртуазные стихи о любви.

— Как? Ты хочешь убедить меня в том, что куртизанки в постели разговаривают в точности как добропорядочные жены? — спросил я. — Какое разочарование. Тогда не стоит и копить на них денежки.

— Ах, Бучино! К чему такая скромность? Готова поспорить, у тебя бы даже добропорядочная жена заговорила непристойностями. Я же видела, какие взгляды бросали на тебя римские матроны на рынке. Тако-ое любопы-ытство! Как? Думаешь, я ничего не замечала? Это же моя работа — подмечать такие вещи… Неизвестность. Новизна. Страсть открывать неведомое. Раздобыть за границей то, что не продается дома. Это всем нам свойственно. И ты знаешь это не хуже меня. Погляди-ка на эти картинки. Не удивительно, что большинство людей не могли на них насмотреться вдоволь. Сомневаюсь, что кто-нибудь, кроме церковников, бывал свидетелем такого обилия содомского греха. Ха-ха! Бедняга Джиберти! Мы таки нагнали на него страху перед дьяволом, а?

Господи, да она права. В течение того недолгого времени, когда Римом правили эти картинки, то, что другие называли грехом, мы, грешники, называли честной торговлей. Мы предлагали людям то, чего они хотели, за разумную плату. Разумеется, мы извлекали из всего этого приличную прибыль.

— Ну а теперь скажи мне, Бучино, как нам продать это сокровище? Попытаться поискать покупателей среди венецианских кардиналов? Я-то знаю, мой милый римский кардинал пожертвовал бы большей частью своего собрания древностей, чтобы заполучить вот это.

— Среди кардиналов? Вот уж не думаю, — говорю я. — Большинство из них — в первую очередь правящее воронье, и только во вторую кардиналы, к тому же они отнюдь не так испорчены, как давешние римские.

Но тогда кому же можно продать такую книгу? Этот вопрос я задавал себе с того самого мига, когда там, на мосту в тумане, она раскрылась у меня в руках. Потому что, хотя нет сомнений в том, что она сулит нам большое богатство, дело это опасное. Как только книга вроде этой всплывет на рынке, ее продавец приобретет столь же дурную репутацию, что и ее владелец. Не говоря уж о тех, кто приложил руку к ее созданию.

— А ты уверена, что нам нужно с ней расставаться? — спрашиваю я задумчиво.

— Разумеется!.. Ну, если бы мы уже жили богато, я бы, конечно, хранила ее у себя под подушкой, ведь, имея такую книгу в спальне, я сделалась бы самой желанной куртизанкой на свете! — Она смеется. — Но нам еще далеко до богатства, Бучино, и если мы найдем подходящего покупателя, то эта книжка принесет нам маленькое состояние.

— А после того, как мы продадим ее, что будет? Весть о ней разнесется как пожар. Пусть даже оригинальные доски утрачены — в этом городе столько печатников, что вскоре со станков будут выходить дурные копии, как это было в Риме. В конце концов, ниточка приведет к нам. Так всегда бывает.

И если добрая слава приносит деньги, то дурная известность таит опасность.

— Ну, сейчас я бы предпочла даже такую известность полной безвестности!

— Пожалуй, так, но что станет с остальными? Джулио в безопасности, он в Мантуе. Маркантонио полумертв и доживает свой век в Болонье, а вот Аретино твердо вознамерился попасть в милость к здешним правителям. И если в эту щекотливую пору его имя появится на обложке самых непристойных на свете сонетов, он отнюдь не приобретет благосклонности тех, кто издает законы и распределяет милости.

Фьямметта пожимает плечами:

— Все давно знают, что он их написал. Он и так распутник, чем и знаменит.

— Пусть так. Но даже он не гадит в гостиных своих покровителей. Подумай об этом, Фьямметта. Венеция куда больше Рима заботится о внешнем благочестии. Здесь больше правил поведения, уставы монастырей строже, а дож — такой праведник, что собственную дочь отошлет домой, если она наденет чересчур роскошное платье. Как только все это всплывет, Аретино может сколько угодно твердить, что его стихи призваны лишь бичевать пороки Рима, но дело-то в том, что от этой книжки у всех мужчин, в каком бы городе они ни жили, встанет помимо воли. Оглянуться не успеешь, как все правители уже будут изнывать от похоти, но ради общественного блага им придется подавлять ее. И тогда — конец всем надеждам Аретино на знатных покровителей.

Некоторое время она молчит.

— Мы ничем ему не обязаны. И ты не хуже меня знаешь, что это он подослал к нам ту лодку с хамами.

— Да, — соглашаюсь я. — Хотя мне не кажется, что этим он хотел погубить тебя. Скорее, подтолкнуть тебя к нему.

— Потому что он привык побеждать! Ему всегда нравились победы.

— Ну и что? Теперь ты решила посмотреть, как он примет поражение?

— Я… да… нет… — Она нарочито вздыхает. — Ох… я не знаю. — Я слишком долго наблюдал, как она разыгрывает находчивую шлюху, и порой забываю о том, что ведь она по-прежнему молодая женщина. Она хмурится и снова вздыхает. — Он нехорошо со мной обошелся, Бучино. Разве ты сам никогда не злился на кого-нибудь, кто оскорбил тебя?

— Злился, до белого каления, — подтверждаю я, и вдруг передо мной возникает самодовольная физиономия одного человека, который знакомит меня с печальной молодой девушкой. Боже, как я давно не вспоминал о нем! И сейчас не стану. — Но если бы те, кто меня когда-то оскорбил, явились сейчас ко мне с набитым кошельком, я бы не дал обиде ослепить меня. Я просто хочу сказать, что, памятуя о связях и влиянии Аретино, нам куда выгоднее иметь его в друзьях, нежели во врагах.

Она лишь криво усмехнулась, услышав от меня то, что сама прежде повторяла не раз.

— Да, понимаю… Куртизанка должна прежде всего заботиться о выгоде, а уж потом о своих чувствах! О, сколько раз мать вбивала мне в голову эту мысль! Ах, Бучино, да я могла бы целую книгу написать о своем занятии — и о преимуществах, и о потерях. Порой быть куртизанкой так же трудно, как быть мужчиной.

— Знаю, — говорю я. — Я так долго прожил рядом с тобой, что прекрасно это понимаю.

— Что ж… — Ее голос теперь так тверд, словно она собралась произнести речь публично. — Все равно это лучше, чем все остальные занятия, какие тебе или мне могли бы предложить в жизни. Так! К какому же выводу мы приходим? Нажить врага в лице Аретино нам не по карману. А значит, продать книгу нам тоже не по карману. Иными словами, теперь мы обладаем драгоценным предметом, обладать которым нам не по карману, потому что мы по-прежнему бедны, как монахини доминиканского ордена. Вернее, как те немногие из них, кто все еще соблюдает устав.

Я гляжу на нее и думаю о том, до чего она хороша в гневе, а еще о том, что о людях лучше всего судить по тому, как они переживают лишения, а не успех. Клянусь, я бы скорее согласился жить с ней в бедности, нежели с кем-нибудь другим в богатстве. Впрочем, я бы предпочел, чтобы передо мной не стоял такой выбор.

— А что, если мы не будем стремиться нажить врага в лице Аретино, сохраним при себе книгу, забудем о лодке, но при этом сделаемся богаты?

Она устремляет на меня пронзительный взгляд:

— Рассказывай.

В итоге я отправляюсь один. Ее приходится некоторое время уговаривать и объяснять ей, что так будет лучше. Мы оба знаем, что она прекрасно справилась бы с ролью, однако ей еще предстоит сыграть ее в случае, если сейчас все пройдет удачно, а если вспыхнет вражда — что ж, пусть лучше она останется между ним и мною.

Я тщательно готовлюсь к встрече — моюсь лавандовой водой, надеваю новый дублет и новые чулки, чтобы выглядеть скорее ровней, нежели просителем. Плотно пообедав, чтобы у меня не бурчало в животе от голода, нанимаю лодку и оплачиваю лодочнику ожидание, чтобы Аретино, вздумай он выглянуть в окно, не решил, что мой приход — это шаг крайнего отчаяния. Кроме того, хотя вода внушает мне страх, я, по крайней мере, не приду к нему с трясущимися ногами, а они у меня почти всегда трясутся после слишком быстрой или чересчур долгой ходьбы.

Сегодня очень солнечно; утро; под лучами нежного весеннего солнца вода в Большом канале мерцает, и фасад Кад'Оро светится ультрамарином и золотом словно вход в рай; в то, что там — рай, можно и в самом деле поверить при виде многочисленных глазеющих на это здание иноземцев и паломников, которые покачиваются в набитых людьми лодочках, остановившихся посреди канала. Дом Аретино, который, как я уже знаю, он снимает у некоего епископа Боллани, стоит на той же стороне канала, к востоку, ближе к суматохе Риальто. Это очень даже неплохой адрес — за него моя госпожа отдала бы невинность, будь у нее еще одна в запасе. Но здесь зевак не видно, канал и без того запружен лодками с голосистыми торговцами, пробирающимися к берегу, везущими овощи и мясо на рынки.

Сам дом, при своих внушительных размерах, кажется обветшалым: наружная отделка подпорчена соленой водой и ветром, а от портала, выходящего в переулок, становится не по себе: он больше походит на вход в тюрьму, а не в жилой дом.

Лодочник расчищает себе путь к плавучей пристани, переругиваясь с теми, кто преграждает ему дорогу или царапает крашеные борта его гондолы. Вода в канале волнуется так сильно, что зазор между краем лодки и молом только расширяется, а ноги у меня слишком короткие, чтобы я мог сам его перепрыгнуть. Лодочник дает мне крепкого пинка, и я лечу головой вперед на доски причала, напутствуемый заливистым смехом всех, кто видел мой прыжок. Поднявшись на ноги, я задираю голову кверху и гляжу на балкон, но там никого нет, значит, никто в доме не стал очевидцем моего унижения. Я представляю себя стоящим на этом балконе. Боже, что за вид оттуда, наверное, открывается. Венеция — у твоих ног, словно и тебе досталась часть чуда, каковым является этот город.

Я поднимаюсь к двери и вхожу. Каменная лестница, ведущая от входа наверх, тоже изрядно обветшала, и я улавливаю наряду с вонью гниющей воды запах мочи. Выходит, даже богачи порой возвращаются домой свински пьяными.

Когда я огибаю угол и оказываюсь на верхнем уровне, открывается еще более красивый вид. На залитую солнцем площадку мне навстречу выходит пригожая молодая женщина с полными щеками и еще более полными грудями. Я вижу, как у нее округляются глаза, когда она замечает мою наружность и рост. Поднимаясь из мрака, я, наверное, больше всего похож на злого духа, который явился, чтобы высосать юность и добродетель из ее сосцов. Подумать только! Стоило первому признаку богатства мелькнуть передо мной, и я уже во власти искушения. Помня, какой славой пользуется Аретино, можно не сомневаться, что если вкус юности я еще смогу ощутить, то о добродетели лучше сразу позабыть.

— Милая госпожа, — говорю я, кланяясь, — это всегда всех смешит, потому что для поклона ноги у меня слишком коротки. — Прошу вас, не пугайтесь. Я — один из малых созданий Господа, но полон Его благодати и, как вы видите, безупречно сложен. Ну, почти безупречно. Я пришел повидать вашего хозяина.

Некоторое время она пытается справиться со смехом.

— О! Как вас представить?

— Я карлик римской куртизанки.

Она снова хихикает, а потом исчезает в коридоре. Я гляжу ей вслед. Это домашнее сокровище, пожалуй, скорее источник утешения, нежели вдохновения.

Он сам выходит мне навстречу. На нем домашний наряд — рубашка наполовину выпущена, борода и волосы в беспорядке, левая рука в чернильных пятнах. Он без камзола, и я впервые могу хорошенько рассмотреть его правую руку, неуклюже повисшую вдоль тела.

— Мой милый проказник! — Он небрежно тычет кулаком мне в грудь. Мы же с ним закадычные приятели или, во всяком случае, разыгрываем друг перед другом эту роль. — Какая приятная неожиданность! Я тут занят сочинительством, но ради тебя оторвусь от этого занятия. Особенно если ты принес мне весточку от твоей насмешливой госпожи. Входи же.

Я следую за ним в портего — большой зал, который во всех венецианских палаццо служит одновременно главным проходом к пьяно-нобиле ^[10] и тянется от задней части дома к фасадной, выходящей на канал. За свою многотрудную жизнь я научился обуздывать зависть, ибо это самый неблагодарный из всех смертных грехов, за исключением разве что лени. Однако теперь я буквально исхожу от зависти желчью, она заливает меня, а когда я силюсь справиться с ней, то чувствую себя обессилевшим и больным. И дело не в том, что этот зал богато обставлен и украшен. Напротив. Обстановка скромна: пара потертых гобеленов, щиты с гербами и оружием, несколько сундуков и два проржавевших настенных канделябра. Все старомодное, все ветхое. Но свет… им озарена вся комната, огромные золотые волны света переливаются через окна, обращенные к каналу, омывая стены и потолок и отражаясь от мозаичного пола терраццо, выложенного тысячами крошечных кусочков полированного мрамора. Мы так долго жили в преисподней темного камня и сырости, что теперь я чувствую себя водяной крысой, случайно выбравшейся на солнышко. Я вдыхаю воздух всей грудью, чтобы вобрать в себя это чудо без остатка. О, если мы когда-нибудь поселимся в доме, подобном этому, клянусь, я больше никогда не буду ворчать.

— Тебе нравится? Никакой Рим с этим не сравнится, а? Только дары Божьи — простор, солнечный свет и камень. И немного человеческой изобретательности в помощь всему этому. Венеция, мой друг! Рай на земле. Как мы могли раньше жить в других местах? Боюсь, сейчас слишком рано обедать, хотя сразу скажу, что к более позднему часу у меня припасена хорошая рыба. А сейчас я предложу тебе фрукты и вино. Анфрозина! — зычно зовет он и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Принеси сюда корзинку с зимними ягодами, что прислал нам из деревни граф Манфредо. И бутылку вина от синьора Джироламо… — В дверях показывается служанка. Она по-прежнему никак не может оторвать от меня глаз. — И не забудь чистые хрустальные бокалы. Ибо мой гость, как говаривал Платон о Сократе, толстый коротышка, но очень мудрый человек.

Анфрозина, которой известно о Сократе и Платоне ровно столько же, сколько обо мне, лишь хихикает и убегает.

— Бучино, ты пришел как нельзя более кстати. На материке нуждаются в достойном сочинении о крушении Рима. Если оно обретет множество читателей, то император устыдится своего поведения, а Папа наконец обратится к благочестию, ибо они — один упрямей другого. Потому-то сейчас я собираю истории, которые лягут в основу моего горестного полотна. Я намереваюсь в ярких красках воссоздать это грандиозное пиршество смерти, где, наряду с простыми римлянами, худшее претерпели курия, священники и монахини. — Он ухмыляется, повторяя мои слова. — Знаешь что? Если ты еще раз услышишь, что Пьетро Аретино рассказывает неправду, ты сам напомнишь клеветникам, что я не изменил ни слова. Итак — позволь, я вытяну кое-какие нити воспоминаний из твоей большущей головы. Какова, скажи мне, была роль Фьямметты в тех событиях? Ведь, как я понял по ее лицу, ей выпал необычный жребий.

Куртизанка, пригласившая в свой дом захватчиков, а потом лишившаяся волос и даже части былой отваги по вине гарпий-еретичек. Об этом он, пожалуй, и сам мог бы догадаться, хотя в его устах такая история прозвучала бы еще более отталкивающе.

— Не мне рассказывать о том, что с ней случилось. Если хочешь, расспроси ее саму.

— А! Со мной она не станет разговаривать. Она все еще сердится на меня. О, я знаю женский гнев — это раскаленные камни из жерла вулкана, они сыплются и сыплются, сохраняя свой жар. Поговори с ней, Бучино! Тебя она послушает. Лучше положить конец этому давнему раздору. Теперь мы здесь все — изгнанники, а в Венеции хоть и достаточно красивых женщин, но мало кто из них может потягаться с ней по части дарований и остроумия. Поверь мне, это город, созданный для роскошной жизни, свободы, чести, процветания…

— Я слышал, о том же ты трубишь на каждом перекрестке. Надеюсь, все это гражданское словоблудие приносит тебе пристойный доход?

— Ха! Пока — нет. Впрочем, я рассчитываю на то, что дож обратит на меня благосклонное внимание. Он очень любит, чтобы его город восхваляли печатным словом.

Прелестная Анфрозина приносит фрукты и вино и изящными движениями расставляет угощение на столе. Наградой ей служит небрежный шлепок по заду. Глядя ей вослед, я вдруг ловлю себя на мысли, что ее любовник должен быстро пресытиться ею. Впрочем, все равно было бы неплохо оказаться ненадолго на его месте. Я гоню прочь мысли о ней, потому что не годится мешать дело с потехой.

Аретино протягивает мне корзину:

— Погляди, как нежно заботятся обо мне друзья. Присылают из сельских угодий корзинки с первым урожаем. Лучшие вина. Меня любят больше, чем я того заслуживаю.

— А может быть, просто боятся?

— Нет! Ведь теперь Аретино — человек мирный, набожный и склонный к похвалам. Во всяком случае, на время я стал таким. — Тут он ухмыляется.

Я делаю глубокий вдох.

— Значит, в Венеции больше не появятся стихи про дырки да палки, про прелатов, занимающихся содомским грехом с куртизанками? Мы уже не прочтем о том, что можно заласкать друг дружку до смерти, смеясь над той ерундою, что внушал Еве и Адаму змий? «Ведь, конечно, кабы они не съели, эти робкие воры, запретный плод, никого бы стыд не терзал в постели!»

Аретино смотрит на меня в изумлении:

— Бучино! Да у тебя память лучше моей. Я и не знал, что тебе так по вкусу моя поэзия, что ты наизусть приводишь мои стихи!

— Ну, в каком-то смысле и это — тоже моя работа.

— Пожалуй. Как ты знаешь, я сам высокого мнения об этих стихах и когда-нибудь, возможно, вновь обращусь к ним. Но сейчас я пишу сочинения совсем иного рода — я уделяю все свое внимание гражданским и духовным вопросам.

— Верно. Значит, тебе ничего не известно о лодке с пьяными крикунами, которая появилась под нашими окнами две ночи назад.

Он на миг умолкает.

— Гм! У твоей госпожи появились поклонники?

Я оставляю его вопрос без ответа.

— Да, это верно, я расхваливал ее достоинства перед молодежью, которая ценит женскую красоту. Но это только оттого, что сам соскучился по ней.

Я по-прежнему храню молчание.

— Ну, так как она поживает? Я хочу сказать — не приключилось никакой беды? Надеюсь, ты не из-за этого ко мне пришел. Я не желаю ей зла, Бучино. И кому, как не тебе, это знать!

Его вызывающее поведение отчасти помогает мне понять, что за этим последует.

— На самом деле, — говорю я, — я пришел затем, чтобы обсудить с тобой одно важное дело.

— А-а, дело. — Он тянется к бутылке и наливает мне вина. Оно светлое, и в пузырьках играет солнечный свет, пляшущий по стенам. — Я слушаю.

— Мне в руки кое-что попало. Это произведение искусства немалой ценности. Экземпляр «Позиций» Джулио Романо. — Я снова умолкаю. — Там оригинальные гравюры…

— Чьи? Маркантонио?

— Да. — Теперь я слушаю себя с удовольствием. — С приложением «Развратных сонетов».

— Но каким образом? Это невозможно. Доски Маркантонио были уничтожены задолго до того, как я начал писать их.

— Каким образом, не скажу, — отвечаю я, — потому что, честно говоря, и сам этого не знаю. Мне известно лишь то, что они оказались у меня в руках.

— Где ты их раздобыл?

Я беру еще пригоршню ягод. Они немного терпкие на вкус, но сейчас только начало года, они не успели созреть.

— Скажу лишь, что это произошло в один из последних безумных дней в Риме. Когда множество людей обратилось в бегство.

— Асканио, — бормочет он. — Ну конечно, этот жалкий говнюк!

— Если тебя это утешит, могу сообщить, что он покинул Рим без этой книжки, которая могла бы озолотить его.

Он впивается в меня взглядом:

— Где она? Могу я посмотреть?

— О, я не стал брать ее с собой. Ее плотское содержание способно оскорбить улицы сего непорочного города.

Аретино фыркает:

— Понятно. Ну и чего ты хочешь от меня, Бучино?

— Я подумал, а не заняться ли нам с тобой вместе издательским делом? С твоими-то связями… Мы бы отпечатали хорошие копии и стали бы их продавать. Нажили бы приличное состояние.

— Да, — бормочет он. — Ты бы нажил состояние, а я — опалу.

— Вот как! Что ж, пожалуй, тогда нам лучше поискать богатого коллекционера. Мы сейчас несколько стеснены в средствах, а выгодные предложения, скорее всего, не замедлят поступить.

— А-а! Шантажировать меня! — Он судорожно отпивает из бокала, не сводя с меня глаз. — Должен признаться, я разочарован. Я был о тебе более высокого мнения.

— Всему, что я знаю, я научился у человека, куда более одаренного, чем я сам. У великого писателя, который зарабатывал на жизнь тем, что сеял злословие. Или принимал деньги за молчание.

На сей раз он смеется.

— Черт возьми, Бучино, ты мне даже нравишься! Приноси свои гравюры, приводи сюда свою госпожу, и заживем под моей крышей! Мы будем вместе править Венецией!

Теперь мой черед хранить молчание.

Аретино вздыхает:

— Увы, я все равно не смог бы вас содержать: у меня нет денег! Вот в чем ваш главный просчет. Это… Это все, — он указывает на стол, на стены и обстановку, — это все — лишь подарки моих щедрых друзей.

— Мне не нужны деньги, — возражаю я.

— Не нужны? А что же тогда тебе нужно?

— Я хочу, чтобы ты нашел ей покровителя. Человека богатого, с положением в обществе. Такого, кто ценит красоту и ум и кто будет хорошо с ней обходиться.

Он откидывается на спинку стула.

— Знаешь, мне кажется, даже к лучшему, что мы с ней рассорились много лет назад. Иначе мы с тобой соперничали бы из-за нее, а я бы все равно ее утратил. Бедная Фьямметта! В самом деле было очень тяжко?

— Ты представить себе не можешь, — отвечаю я.

— А вот здесь ты не совсем прав. Был однажды миг в одном римском переулке, когда мне померещился топот всадника смерти в шагах подосланного убийцы, который изувечил мне правую руку. Я стоял там и наблюдал, как человек, у которого душа была больше, чем у каждого из нас, бился головой об стену, чтобы унять мучительную боль в ампутированной ноге, которая утягивала его в царство смерти. Я рыдал, как дитя, когда его не стало, потому что он был мне одним из самых дорогих друзей. — Аретино трясет головой. — Я не люблю страдания, Бучино. Я слишком люблю удовольствия. Порой мне кажется, во мне даже есть что-то женское. Потому-то я так люблю общество женщин. Это меня когда-нибудь погубит. Но я буду жить на бегу, и тогда смерть не скоро меня нагонит. Итак, от меня требуется найти ей хорошего покровителя. Это все?

— Нет. Еще ты сделаешь так, чтобы ее имя оказалось в «Реестре куртизанок». Я составлю запись, а ты попросишь кого-нибудь из своих знатных друзей поместить ее в реестр.

— Нет, — говорит он твердо, — этого я делать не стану.

Мгновенье я сам не знаю, что делать. Потом начинаю слезать со стула.

— Тогда я отнесу книгу в другое место.

— Эй! Погоди! Раз уж ты заявляешь, что учился у отменного учителя, тогда не торопись. Когда заключают сделку, обе стороны обычно идут друг другу навстречу. Сядь-ка.

Я снова сажусь.

— Прекрасно. Я найду способ поместить туда заметку. Но слова там будут не твои. Я сам напишу.

Я с удивлением на него смотрю:

— А откуда мне знать, что ты ее не обманешь?

— Оттуда, — говорит он. — Потому что, Бучино, потому что даже когда я преувеличиваю, то говорю правду. Особенно о женщинах. Как тебе хорошо известно.

Я снова встаю.

— А откуда мне знать, что ты тоже сдержишь слово, и когда она наконец заживет припеваючи, то на следующее же утро по всей Венеции не начнут ходить экземпляры «Позиций» с моим именем?

— Оттуда. Если ты не предашь ее, я не предам тебя. Как тебе хорошо известно.

16

По другую сторону канала старая карга уже застыла на привычном месте у окна. День сегодня более прохладный, и наши окна хлопают под порывами ветра, вот-вот захлопают и старухины, но она даже не шелохнется. На лице у нее застыло выражение угрозы, и, пожалуй, если бы она не зыркала по сторонам, а направила взгляд в одну точку, мы услышали бы взрыв неодобрения. Впрочем, у нас есть своя собственная колдунья, которая нас защитит, да и мы слишком заняты украшением цветущей молодости, чтобы удостаивать вниманием брюзгливую старость.

Коряга почти с самого полудня не отходила от моей госпожи. Меня в комнату не пускали до тех пор, пока работа не была завершена, и вот тогда настал мой черед взглянуть на дело их рук и восхититься. В итоге мое уменье лукавить почти не пригодилось. В башмаках на толстой подошве Фьямметта кажется такой высокой, что мне приходится залезть на кровать, чтобы разглядеть ее как следует. На ней лучшее из купленных у старьевщика платьев, сшитое из ярко-алого шелка. Сливочного цвета рукава на запястьях туго собраны в складки, зато выше, у локтя, буквально взрываются пышным красным облаком. Лиф оторочен золотой каймой и подчеркивает линию стройной шеи, а юбка ниспадает широкими волнами из-под утыканной камушками опоясывающей под грудью ленты. На это платье пошло столько роскошной материи, что остается только уповать на то, что среди гостей Аретино не окажется самого дожа, ибо он известен тем, что отсылает домой женщин, чьи платья чересчур сверкают золотом или на чьи наряды пошло столько ткани, что без портновского аршина можно определить — они нарушают закон.

Но ее никто не отошлет домой. Ибо платье — это всего лишь внешняя оболочка. А вот сама женщина… Прослужив ей столько лет, я понимаю, что мои похвалы давно уже истерлись от чрезмерного употребления. И все же я смогу сказать несколько новых слов о ее волосах, которые отнюдь не целиком ее собственные, а потому заслуживают критики. Всевозможными хитростями и стараниями их заставили образовать на лбу десяток легких кудряшек, еще несколько локонов вьются у щек, а остальная масса ниспадает нежными волнами из-под плетеного обода якобы из ее собственных кос, окружающего голову. Я закрываю глаза, чтобы увидеть на внутренней стороне век запечатленный образ, и чувствую, что воздух напоен ароматом мускусных роз и обещанием лета.

— Ну? — слышу я и открываю глаза. — Скажи же хоть что-нибудь. Мы весь день старались. Может быть, несколько строк из Петрарки? Или того, другого, которого ты так любишь цитировать. Как его звали? Что-нибудь о том, как твоя госпожа затмевает и солнечный свет, и радость?

Пожалуй, она чересчур самоуверенна, и я не могу удержаться от того, чтобы немного не подколоть ее. Я, как могу, разыгрываю безразличие.

— Пахнет от тебя очень мило, — говорю я равнодушно. — Если платье и прическа не окажут нужного действия, всегда можно попросить их закрыть глаза.

— Бучино! — Она швыряет в меня оставшимся гребнем, и я вовремя успеваю взглянуть в сторону Коряги, чтобы заметить улыбку, пробежавшую по ее призрачному лицу. Она уже собирает свои баночки и надевает платок, готовясь уйти. Я наблюдаю за ее сосредоточенным лицом: она направляется к двери, и каждый ее шаг заранее выверен.

О деньгах мы не говорили с того самого дня, когда обнаружилась пропажа рубина. Она сама предложила нам помощь, но, сказать по правде, мы задолжали ей — и не только за волосы, но и за различные зелья, которыми она снабжала нас последние несколько дней; наверное, это всякие снадобья, имеющие отношение к тайным местечкам женского тела, и, подозреваю, еще кое-какие штучки, призванные усилить мужскую страсть. Я отношусь к ним неодобрительно, и потому моя госпожа наверняка утаивает это от меня. И хотя Фьямметта уверяет меня, что Коряга охотно подождет до тех пор, пока мы не разбогатеем, я бы предпочел рассчитаться с ней без отлагательства. Я не люблю быть в долгу, и кроме того, постоянное присутствие Коряги в нашем доме только на руку окрестным любителям позлословить, поскольку соседи и так уже распустили языки из-за мужчины, которого приводила моя госпожа, и из-за ватаги шумных юнцов на лодке, устроивших представление у нас под окнами.

Если теперь большинство соседей, завидев меня, переходит на другую сторону кампо, то мой знакомый старик-колодезник по-прежнему болтает со мной — хотя бы затем, чтобы осыпать меня «добрыми советами». Его мнение о Коряге достаточно ясно. «Она чародействует с лоном», — говорит он и крестится, произнося эти слова, потому что все, что так или иначе связано с женским плодородием, с женской кровью, внушает мужчинам подозрение и необъяснимый ужас. Старик сообщает, что родилась она на одном из дальних островов, а в городе появилась юной девочкой, хотя родители ее, похоже, вскоре умерли. Он рассказывает мне историю про то, как однажды, когда она была совсем маленькой и еще что-то видела, она ушла из дома, а нашли ее на Пьяццетте ^[11], у Столпов правосудия: она сгребла золу из остывшего костра, где накануне сожгли содомита. Дома она приготовила из этой золы кашицу, примешав к ней настой разных целебных трав и растений, и в тот же день исцелила соседку, страдавшую от мучительных припадков. Россказни подобного рода бесконечно передаются из уст в уста, и уже нельзя понять, что в них — правда, а что — приукрашено, однако воздействие их таково, что в мыслях возвращаешься к ним, уже не подвергая сомнению их содержание. После того случая, продолжал колодезник, если какая-нибудь женщина в округе заболевала, то никогда не посылала за лекарем, а звала ворожею. Наверняка это делали из страха, что тех, кого колдунья не лечила, она могла запросто сжить со свету. Судя по его рассказам, чем больше людей она исцеляла, тем увечнее делалась сама, и чем яснее прозревала она внутренним оком, тем хуже видели ее глаза.

Хотя я не очень-то боюсь всяких зловещих толков, которые ведутся вокруг ведьм (всякий, кому выпали мучительные страдания, примет помощь от кого угодно), я не знал еще ни одного целителя, который бы не притворялся мудрее, чем он есть на самом деле; кроме того, я видел слишком много куртизанок, пристрастившихся к любовным заклинаниям, которые якобы помогают в работе, привораживая мужчин, да и привороты эти — поскольку они порождают зависимость как у мужчин, так и у самих женщин, — едва ли кому помогают. Было бы крайне неучтиво полагать, что доброта Коряги к нам исчерпывается исключительно ожиданием выгоды, но здесь важно другое: мы вполне обойдемся и без помощи ее чар. Разумеется, если я остаюсь у дел.

Она успела спуститься по лестнице, вышла за дверь и медленно зашагала по улице, и тут я настиг ее. В городе я бы уже не угнался за ней, потому что, хотя ее глаза не служат ей, она научилась видеть ушами. Поэтому она узнает топот моих плоских ног и оборачивается, и я вижу ее настороженное лицо.

— Бучино?

— Да, это я.

Мой голос ее немного успокаивает.

— Я что-то забыла у вас?

— Я… Вы ушли, не взяв платы.

Она слегка пожимает плечами, но глаза ее по-прежнему опущены долу.

— Я же говорила: это подождет. — Она отворачивается, собираясь продолжить свой путь. Всегда, даже до того, как я накинулся на нее в тот памятный день, она явно чувствовала такую же неловкость рядом со мной, как я — рядом с ней.

— Нет! — говорю я громко. — Я бы предпочел рассчитаться с вами сейчас. Вы были очень добры, но моя госпожа уже выздоровела, и мы пока не нуждаемся в ваших услугах.

Она наклоняет голову набок, словно птица, прислушивающаяся к брачному зову самца.

— А мне кажется, мы с ней еще не закончили все, что нужно, — отвечает она, и голос ее звучит как шелест ветра, а на губах появляется глуповатая улыбка.

— Как это — не закончили? Моя госпожа уже выздоровела, — повторяю я и сам слышу, как резко звучит мой голос. — И внашем доме никто не нуждается в любовных приворотах.

Теперь ее улыбка меняется, рот слегка кривится. Я стою совсем близко к ней, и меня поражает необычайная подвижность ее лица. Впрочем, сама она не может знать о том, какие чувства вызывает в других. Я по-настоящему узнал могущество собственной широкой ухмылки лишь тогда, когда начал распознавать ее в зеркалах чужих лиц.

— Понимаю. А что вы носите на шее, Бучино? — Она выбрасывает руку в мою сторону, но даже ей, погруженной в темноту, не под силу определить мой рост, и рука трепещет у меня над головой, словно птица, бьющаяся в клетке.

— Откуда вы знаете, что я ношу там что-то? — не очень любезно спрашиваю я и, приободренный ее ошибкой, придвигаюсь ближе, так что теперь мы почти касаемся друг друга. Я заглядываю ей в глаза — прямо в мрачный туман ее слепоты, и она, должно быть, чувствует на лице мое дыхание: я замечаю, как напряглось ее тело, хотя она не отступает ни на шаг.

— Откуда? Вы сами недавно клялись на этой вещице.

Тут я вспоминаю, что такое действительно было, и злюсь на себя за то, что сам не запомнил.

— Это зуб.

— Зуб?

— Да. Зуб одной из отцовских собак. Отец отдал мне его, когда пес издох.

— А зачем он дал его вам? На память? Или как украшение? Как амулет, оберегающий от беды?

— Ну… да… А что в этом такого?

— В самом деле — что в этом такого?

Теперь она улыбается — той же задумчивой улыбкой, с какой она обратилась к Аретино; эта улыбка озаряет все ее лицо, так что кажется, будто кожа у нее начинает светиться. И точно так же, как она не может знать, когда от взгляда на нее делается не по себе, она не сознает, что становится лучезарной. И несмотря на то, что я все время обороняюсь от нее, порой в ней проглядывает такая нежность, что я вот-вот сдамся.

— Да, мона Фьямметта исцелилась телом. Но она давно уже не появлялась на людях и поэтому тревожится. Вы же все время бегаете по городу с поручениями, а потому не замечаете того, что у вас перед глазами. Я лишь стараюсь избавить ее от ненужных страхов. Вот и все. Если она верит в чудо, то оно происходит. Это как с вашим собачьим зубом. Понимаете? Вот и все мои «любовные привороты». Да я за них денег и не прошу. Так что можете спрятать свой кошелек.

Мне нечего возразить. Я понимаю, что она права, а я — нет. И хотя я вел себя глупо, я не настолько глуп, чтобы не признаться в этом теперь.

С другой стороны улицы в нашу сторону идет какой-то мальчишка. Я узнаю в нем одного из помощников пекаря из лавки на площади, где я по утрам покупаю хлеб. Поравнявшись с нами, он таращит на нас глаза — разумеется, мы с ней являем самую причудливую пару, какую только можно увидеть. Чтобы поскорее отделаться от него, я одаряю его широчайшей ухмылкой, и он дает деру с такой скоростью, словно я плюнул ему в рожу. Скоро вся округа прослышит о том, что ведьма и карлик милуются на улице среди бела дня. В пересказе эта история наверняка приобретет оттенок чувственности, ибо праздное воображение всюду привыкло усматривать грех похоти, особенно если речь идет о телесном уродстве; к тому же всем известно, что мы оба обслуживаем шлюху, чей запах посреди ночи притягивает к ней под окна целые лодки с охваченными страстью юнцами.

Она выжидает, а поскольку я по-прежнему ничего не отвечаю, вдруг спрашивает:

— Скажите, Бучино, отчего вы меня так не любите?

— Что?

— Мы ведь оба служим ей. Оба заботимся о ней. А она — о нас. И тем не менее мы с вами все время ссоримся.

— Я не… не люблю вас. То есть…

— Может быть, вам все еще кажется, что я как-то провела ее, что волосы у нее выросли бы без моей помощи. Или — что я колдунья, потому что люди судачат обо мне не меньше, чем о вас. Я права? Или вам просто не нравится смотреть на меня? Неужели я настолько безобразнее вас?

Конечно, я не знаю, что на это сказать. Я, у кого всегда готов ответ на все, сейчас ответа не нахожу. Мне делается дурно и стыдно, я чувствую себя ребенком, которого поймали на неумелой лжи. Ее лицо неподвижно, и несколько мгновений я не понимаю, чего от нее ожидать. На сей раз, протянув ко мне руки, она не ошибается. Она касается моего огромного выпуклого лба, и я замираю. До чего же холодные у нее руки! Просто ледяные. Она медленно проводит пальцами по моему лицу, глазницам, касается носа, рта, подбородка, словно читая мои черты на ощупь. Я чувствую, как по телу пробегает дрожь, — еще и оттого, что она не говорит ни слова. Закончив ощупывать меня, она опускает руки, а несколько мгновений спустя поворачивается и уходит.

Я гляжу ей вслед. Она переходит мостик и исчезает в ближайшем переулке. Я вижу это ясно, словно в солнечный день: она удаляется, прихрамывая, под ногами булыжная мостовая, на плечах темно-синяя шаль, подаренная нами. Но я и сам не могу разобраться в своих чувствах. Хотя я догадываюсь, почему не люблю ее. Потому что в ее присутствии я по какой-то причине начинаю казаться себе еще меньше, чем я есть на самом деле.

— Она пришла за нами, Бучино! Она пришла. Скорей…

Добежав до комнаты, я застаю мою госпожу готовой. Она взволнованно закутывается в плащ.

— Гондола пришла. Она ждет нас внизу.

Я выглядываю из окна. Теперь, когда богатыми нас сделала надежда, мы не жалеем о деньгах, потраченных на ночное средство передвижения. Это горделивая ладья. Не такая роскошная, какую следует нанять, чтобы начать зарабатывать на жизнь, однако вполне изящная: в сумеречном свете поблескивает гладкий серебряный руль, чернокожий гондольер, стоящий на корме, одет, словно вельможа, в красный бархат с золотом, в уключине покоится единственное весло. Видимо, столь пышное судно давно не останавливалось возле нашего дома, и вот уже наша косоглазая шпионка из дома напротив перегнулась через оконную раму так сильно, что рискует вывалиться в любое мгновенье и утонуть из-за собственного любопытства. На сей раз она не одинока. Из всех окон, выходящих на наш отрезок канала, высовываются лица, а когда мы спускаемся вниз и выходим из ворот на причал, то замечаем, что ближайший мостик превратился в наблюдательную площадку, где собралась кучка зевак — помощник пекаря и еще человек пять-шесть. Я вспоминаю о старике-колодезнике, который гордится тем, что ему все известно, и тут я почти жалею, что не рассказал ему обо всем заранее, а то бы он тоже пришел посмотреть, как мы отплывем.

Я готов к насмешкам. Юный сарацин берет мою госпожу под руку и помогает ей взойти на лодку. От солнца, висящего низко над мостом, ее пышные алые юбки горят огнем. Она поднимает глаза и сразу же замечает толпу зрителей, а затем шагает в каюту и усаживается на подушки. Я сажусь на деревянную скамью, и гондольер погружает весло в воду, готовясь направить лодку от нашего причала к основному каналу.

— Водная шлюха!

— Ведьма!

— Покажи, чем торгуешь!

Это мальчишеские ломающиеся голоса, и понятно, что за этими оскорблениями прячется неутоленное вожделение. Лодка разворачивается, оставляя зевак позади, и тут, когда мы скользим под окном старухи, она высовывается и смачно плюет. Ее плевок шлепается на доски рядом со мной. Я поднимаю голову и уже собираюсь показать ей нос, но одно плавное движение весла уносит нас прочь от всех этих сплетников, и мы скользим, разрезая воду, как портновские ножницы разрезают шелк.

Сарацин чувствует себя на воде так же свободно, как я на суше. Он стоит, уперев левую ногу почти в самый край лодки; когда лодка огибает углы, его туловище движется, как у танцора, и мы, словно на одном дыхании, скользим сквозь тоннель из низких арочных мостов. Дневной свет стремительно гаснет. Гондола глубоко погружена в воду, и поначалу я вынужден бороться со страхом. Однако голова у меня чересчур занята всякими заботами, и для страха там уже нет места. Мы плывем в направлении обратном тому, в котором плыли много месяцев назад: прочь из лабиринта маленьких, узких каналов к водной шири. Кажется, с тех пор миновала целая вечность — липкий зной темной летней ночи, благоухающая мускусом женщина, которая задергивала занавеску в лодке, и прильнувший к ней мужчина. Теперь моя госпожа сидит на том же месте, где сидела та женщина, — высокая и спокойная, вытянув длинную шею, сложив руки на пышных юбках. То, что она полностью осознает собственное изящество, ясно без слов, она как будто любуется своим отражением в зеркале. Мне хочется спросить ее, что она чувствует, сказать ей, что красота не нуждается ни в каких любовных заговорах, но, вспомнив слова Коряги о том, что источник самоуверенности — не столько само зелье, сколько вера в него, я молчу. Наши отношения меняются. Прожив достаточно долго как товарищи по несчастью, мы наконец возвращаемся к прежним занятиям, и известная дистанция между куртизанкой и ее диковинной живой игрушкой делу не повредит.

Мы выплываем на Большой канал там, где начинается длинный изгиб в сторону Риальто, и перед нами разворачивается диковинное зрелище. Рыночная суматоха давно улеглась, и теперь по каналу движутся более затейливые судна — маленькие флотилии нарядных гондол с открытыми и закрытыми каютами, развозящие сотни людей на вечерние свидания. Слева от нас две молодые женщины, закутанные, будто дорогие свертки, в шали и покрывала, завидев мою госпожу, проворно высовывают головы из каюты, чтобы рассмотреть ее обнаженную шею и волосы. Мы проплываем мимо лодки, заполненной представителями правящего воронья, и они все, как один, глазеют на Фьямметту. Небо над нами приобрело оттенок перезрелого абрикоса. На деревянных террасах, громоздящихся над крышами, будто кровати с пологами на четырех столбиках, молодые женщины убирают ковры и покрывала, просохшие за день, и снимают белье с веревок, а вокруг них город ощерился бесчисленными дымоходами, которые похожи на высокие кубки для вина, расставленные на столе-горизонте — обеденные приборы, сервированные для небожителей. В богатых домах по обеим сторонам канала в комнатах пъяно-нобиле уже зажигают свет. Через открытые лоджии видно, как слуги с фитилями подходят к настенным подсвечникам или круглым канделябрам и, зажегши огонь, медленно поворачивают их кверху. Прозябая в бедности, мы были вынуждены обходиться тошнотворно вонючими сальными свечами, и я сгораю от нетерпения в ожидании дня, когда мы снова увидим мир при свечах из настоящего пчелиного воска. Каждая уважающая себя куртизанка сразу скажет вам, что при свете восковых свечей даже рябая кожа приобретает лебединую нежность. А потому — не премину заметить — столь многие из величайших побед и замышлялись и осуществлялись именно ночью.

Дом Аретино уже освещен, и на причале перед входом качаются четыре богато украшенные гондолы. Лодочник ловко причаливает, и мы с моей госпожой приподнимаем край ее платья, чтобы оно не коснулось влажных камней и не испачкалось в грязи перед дверью, а гондольер тем временем, подняв голову вверх, кричит, что мы прибыли.

Взбираясь по лестнице, мы слышим доносящиеся из комнат голоса и смех. На верхней площадке нас уже ждет Аретино. Моя госпожа поднимается, словно большой корабль, и Аретино протягивает ей руку, а я между тем еле удерживаю пышные волны ее шелкового шлейфа. И хотя у хозяина достаточно поводов, чтобы негодовать на нас, он явно рад видеть ее. Ему всегда нравились красивые вещи, а запах приключений никогда не отпугивал. И это, наряду с прочим, роднит его с моей госпожой.

— Моя дорогая Фьямметта, — громко выговаривает он, одновременно делая взмах рукой, точно вельможа, которым он никогда не был. — Ваш стан величественнее, чем у царицы Карфагена, а красота ваша заставляет устыдиться венецианский закат. Ваш визит — большая честь для моего дома.

— Напротив, мессер, это для меня большая честь быть приглашенной в этот дом, — отвечает она с не меньшей торжественностью, а потом приседает, делаясь одного с ним роста (он никогда не был высок, а у нее такие подошвы, что она возвышается почти над всеми мужчинами). — Оскорбления всегда давались вам куда лучше, чем комплименты. — Голос ее тих и нежен. — Но все равно благодарю.

— Это оттого, что ты за них не платишь. Лучшие комплименты я приберегаю для продажи. Итак — твой карлик торгуется не на шутку, и, кажется, мы оба теперь в деле. Впрочем, я полагаюсь на благородство твоего духа и рассчитываю на то, что ты хоть чуть-чуть поделишься со мной. Сегодня вечером у меня собираются трое мужчин, которые, каждый на свой лад, богаты настолько, что им по карману обустроить по гнездышку для нас обоих. Ты не против, чтобы за их обработку мы взялись вместе, а?

— Ничуть, — отвечает она, и в глазах у нее деловой блеск. — Ну, рассказывай.

— Первый из них, Марио Тревизо, один из самых благоуханных венецианских купцов, ибо свое состояние он нажил на торговле мылом. Он целые дни проводит на складах, а еще сочиняет варварские стишки и потому ищет музу — жену его так разнесло после рождения дюжины детей, что в последний раз, когда она пыталась выйти из дома, ее пришлось опускать в лодку с помощью лебедки.

— А каково его положение? Он из знати или мещанин?

— Мещанин. Впрочем, если бы знатное происхождение можно было бы купить за деньги, он бы давно уже подкупом проложил себе путь к одному из государственных советов, потому что денег у него куда больше, чем у многих обладателей знатных фамилий. Тут многое переменилось с тех пор, как ты покинула Венецию. Некоторые знатные семьи стали слишком ленивы, чтобы выходить в море, так что главное их достояние — кровь, а не содержимое сундуков. И все же если ты не ставишь родословную выше богатства, то Тревизо — превосходная добыча. Он богат, как Крез, и ценит красоту, хотя в том, что касается поэзии, глух как тетерев. Некоторое время он содержал куртизанку по имени Бьянка Гравелло, но глупость этой особы превосходила ее красоту, а алчность делала ее грубой, так что сейчас купец нуждается в более тонком обхождении. По сути, он большой зануда, и я не думаю, что он способен доставить тебе какие-нибудь хлопоты, хотя, пожалуй, ты можешь заскучать.

Фьямметта улыбается:

— Что ж, в последнее время мне хватило волнений, так что я охотно поскучаю. По твоему описанию, он просто безупречен. Пожалуй, я прямо сейчас отвезу его к себе.

— О нет! Я же задумал здесь пир, и тебе придется потрудиться на славу. Итак. Следующий мой гость — Ги де Рамелле, посланник французского двора. Французское светило прозябает здесь. Он появляется в обществе, чтобы заводить друзей и покупать влияние. Себя считает ученым и мыслителем. На самом же деле он — шут, и вполне возможно, что у него сифилис. Этой новостью я потчую тебя по старой дружбе, потому что уж он-то непременно захочет улечься с тобой в постель. Как бы то ни было, его король все еще должен мне за прославляющие его стихи, и чем больше удовольствий связывает этот олух с моим именем, тем вероятнее, что он напомнит Его Величеству про тот должок. Впрочем, ты не обязана выступать в роли моего сборщика долгов.

— А ты — моего сводника, — парирует она, ибо теперь они снова на равных и наслаждаются этой игрой. — Но если сообразительность тебя подведет, то Бучино, пожалуй, возьмет тебя в ученики. А третий кто?

— О, третий — диковинная птица. Иноверец, хотя и с утонченным вкусом. Он склонен скорее наблюдать за чужими развлечениями, чем участвовать в них. Он здесь главный султанов купец, его обязанность — ск)пать все предметы роскоши, которые, по его мнению, позабавят его владыку, и отсылать ко двору Сулеймана. Я ясно дал ему понять, что ты — не товар для вывоза.

— Так какой же тебе прок от него? Или теперь ты продаешь свое перо направо и налево, делая двойные ставки?

— О, если бы только это было возможно! Неверные, должен тебе сказать, лучшие солдаты, чем все, какими ныне может похвастаться христианский мир! Последняя новость с Риальто — войско султана уже на полпути к Венгрии, и он положил глаз на Вену. Нет, я не ищу у него покровительства, хотя у меня есть кое-какие виды на этого купца. Ну что ж, если ты готова…

— Мне кажется, ты забыл еще кого-то.

— Как?

— Я насчитала четыре лодки на причале.

— Ах да, конечно. Но четвертый — не для тебя. Это мой личный гость, человек безграничного таланта, добродетельно хранящий верность жене, хотя его кисти и не терпится запечатлеть жемчужный блеск на коже каждой привлекательной женщины. Он явился сюда, потому что его друг держит пари, что у римской куртизанки больше красоты и обаяния, нежели у всех куртизанок Венеции.

— Что ты получишь, если выиграешь спор?

— Свой портрет — с новой бородкой и брюшком.

— А если проиграешь?

— О, я не держал пари.

Фьямметта улыбнулась. Наступила короткая пауза.

— Я благодарна тебе, Пьетро.

— Гм-м. Мне хочется думать, что я сделал бы это безо всякого принуждения. Понимаю, понимаю… Фьямметта Бьянкини никогда ни о чем не просит, да и Аретино однажды нанес ей обиду. Но он и сам не остался тогда невредим, если помнишь.

Он нагибается, чтобы поцеловать ей руку. Позади них, на лестнице, где я стою, темно. Маленькие человечки часто подслушивают секреты, которые не предназначаются для их ушей. Но сейчас мне кажется, что, какие бы размолвки ни случались в прошлом, эти двое, слепленные из одного теста, созданные и для чувств, и для дела, должны поладить между собой скорее как друзья, чем как несостоявшиеся любовники.

— Ну что ж, Фьямметта, посмотрим правде в глаза, — говорит он, выпрямляясь, и в его голосе мне слышится улыбка. — Твоя независимость всегда вызывала и любопытство, и досаду. Так или иначе, ты обретешь желанную самостоятельность, если сегодня вечером правильно поведешь игру. Ибо отныне мы оба в долгу у твоего хитроумного карлика. А ну-ка, Бучино, давай выходи из-за ее юбок, негоже крутиться вокруг дамского зада, даже если твой рост тебе это позволяет. Боже мой, ты даже переоделся для званого вечера. Какая честь для нас! Полагаю, остроумие твое тонкостью не уступает бархату твоего наряда. Что ты собираешься делать нынче ночью? Будешь отдыхать на кухне с прелестной Анфрозиной или изображать ученую обезьянку перед нами в гостиной?

Разумеется, я отдал бы все за то, чтобы побыть с гостями, да и Фьямметта только выиграла бы от моего присутствия уже потому, что гости подивились бы контрасту между ее красотой и моим безобразием. Но ее быстрый взгляд говорит мне, что этому не бывать. Коряга оказалась права: она взволнована куда сильнее, чем я думал. Я медленно закрываю один глаз и подмигиваю ей, прежде чем повернуться к Аретино:

— Я воспользуюсь случаем отдохнуть на кухне.

— Что ж, пожалуй, ты прав. Нам бы не хотелось, чтобы турок спрятал тебя в складки своей одежды и украл. Я слышал, там, при султанском дворе, очень любят таких коротышек. Хоть ты и плут, мне было бы жалко лишиться тебя.

И вот дверь распахивается, и моя госпожа входит в зал.

17

Недавно я много размышлял об исповеди. (Эти «вступительные» вечера протекают гораздо более размеренно и чинно, чем можно было бы предположить, и мне лучше остальных известно, сколь бесплодное это занятие — пытаться вообразить события, на которые ты никак не можешь повлиять. Как бы ни была взволнована моя госпожа, у нее за плечами многолетний опыт, да и если ей понадобится помощь, она сама о ней попросит. А пока у меня есть время побездельничать.) Говоря, что я размышлял об исповеди, я не имею в виду собственную душу. В целом мне вполне под силу вес собственных грехов — он не мал, но и не слишком велик. Нет. Дело в том, что поскольку я много лет служил блуду, то мне любопытно узнать, что происходит, когда все эти видные и добрые купцы, вельможи, ученые, большинство из которых женаты, приходят в полумрак исповедальни, чтобы получить отпущение грехов, совершенных под влиянием бесов, кои, похоже, частенько овладевают их плотью. Что это, должно быть, за труд — выслушивать их рассказы во всех подробностях, касающихся природы каждого нечистого помысла, с сочными описаниями каждого греховного соития. Нужно быть поистине святым человеком, чтобы все время удерживать внимание на грешнике, не соскальзывая порой на мысли о самом грехе. В глазах Аретино, разумеется, такого понятия, как честный священник, не существует. Для него все они — люди, отворяющие свои исповедальни для того, чтобы даровать личное отпущение греховным частям тела обесчещенных молодых женщин или подарить утешение воспламененным чреслам заблудших юношей. Но давно известно, как воинственно настроен Аретино против духовенства, к тому же в любой подозрительной складке монашеской рясы ему мерещится признак похоти.

Я же, со своей стороны, убежден, что и среди священников изредка попадаются хорошие люди, которые по мере сил стараются приблизить нас, грешных, к Богу. Но даже им подчас трудно разобраться в различных степенях блудного греха, каковых насчитывается легион, и порой богословские предписания ставят их самих в тупик. В Риме, незадолго до нашего бегства, молодые исповедники получали сверху письменные наставления касательно должного поведения законных супругов в постели. Мне известно об этом потому, что в ту самую пору, когда Асканио проверял чистоту линий на отпечатанных листах с прелюбодеями Джулио Романо, с его же станка сходили и руководства для священников-исповедников. И в самом деле, лишь ознакомившись с несколькими страницами этих руководств, выброшенными из-за опечаток, мы сами впервые поняли, сколь сокрушительное множество грехов способны совершить мужчины и женщины даже на брачном ложе.

Некоторые вполне очевидны. Ни одной паре, сколь бы она ни стремилась к новизне или сколь бы ни боялась очередной беременности, не позволялось «ошибиться дорогой», избрав не ту, что ведет к порождению потомства. Содомия, которая доводит мужчину до позорного столба куда быстрее, нежели женщину, в глазах церкви является одинаково тяжким грехом для обоих. Хоть я и слышал, что ныне кое-кто из ученых и врачей высказывается в пользу удовольствия в браке, ибо оно способствует зачатию здоровых детей (а кардинал моей госпожи принадлежал к группе новых мыслителей, которые стремились искоренить ересь, реформируя свою родную церковь), удовольствие это все равно полагается получать праведным путем. Жена ложится на спину, а муж ложится на нее сверху. Излишне частые или долгие соития, совокупление в положении стоя, сидя или лежа на боку и (не дай Бог!) если женщина заберется верхом на мужчину — все эти прегрешения таковы, что после них необходимо посетить исповедальню и очистить свою душу. Гнев папского цензора вызвало не бесстыдство картинок Романо, а то, что все шестнадцать поз, в которых были изображены любовники, осуждались церковью как греховные, и художник прекрасно знал об этом. Никогда дела не шли у нас так хорошо, как в те недели, что последовали за появлением этих иллюстраций в Риме. Но будем говорить начистоту: мужчин подобные вещи притягивают гораздо больше, чем женщин. Когда существует такая уйма правил и предписаний, не удивительно, что мужчина, осаждаемый всякими плотскими искушениями, не желая осуждать на проклятье свою жену, предпочитает грешить подальше от супружеского дома, в постели чужой женщины, призванной эти грехи с ним разделить.

Так Фьямметта Бьянкини, сама становясь грешницей, по сути, выступает спасительницей для других. И однажды ее друг кардинал привел мне слова Блаженного Августина о том, что публичные женщины служат как бы днищем хорошего корабля, не дающим грязи подняться выше и затопить целиком все судно. С добродетельным государством все обстоит так же, как с кораблем, годным к плаванию. После разговора с кардиналом, когда к нам приходили мужчины, покинувшие супружеские постели, я не ощущал особой вины, выставляя им счет за бутылку вина, которого они не пили, или запрашивая плату за целую ночь, если они уходили до рассвета, потому что мы ведь, в конце концов, жертвовали собою ради блага всего флота.

Ну а моей госпоже в Риме повезло. Она нашла очень хорошего исповедника — молодого доминиканца, который не пускал слюну и не приставал с расспросами, а давал полное отпущение в обмен на щедрое пожертвование для бедняков. А вот наша жизнь в Венеции: вначале — грех, затем — деньги, потом — исповедь.

Судя по шуму, доносящемуся теперь из портего, гости движутся по греховному пути. Смех делается все громче, мне слышны то весело спорящие голоса, то даже отрывок песни. Теперь ничто не удержит меня на кухне. Огонь в очаге уже погас, в другом конце комнаты Анфрозина спит на тюфяке (нечистые помыслы так и не перешли в греховное соитие, хотя в том, что мы не очень долго целовались и ласкали друг друга, я должен сознаться). Я раздумываю о том, какими способами можно проникнуть в зал, где развлекаются гости, как вдруг за мной приходит сам Аретино.

— Бучино! У тебя такой грустный вид. Только не говори мне, что Анфрозина тебя покинула. — Я жестом указываю на тюфяк, и Аретино подходит к служанке и застывает над ней. — Ах, ты только посмотри. От такой картины все внутри плавится. Ребенком я часто спал в обнимку со щенками. Наверное, тогда-то во мне и зародилась страсть к женским телам. Все эти теплые клочки шерсти и пуха. Я удивляюсь, как это ты не воспользовался удобным случаем.

— Я на службе, — непреклонно отвечаю я.

— Да, это правда. Твоя госпожа желает, чтобы ты…

Я начинаю слезать со скамьи, не дожидаясь, когда он договорит.

— Эй! Не так скоро, — смеется он и становится между мною и дверью. — Она ждет тебя, но не сию минуту. Никто не должен знать о том, что тебя звали. Тебе нужно ждать за дверью, пока она не подаст тебе знак.

— А что они там делают?

— Развлекаются игрой — какие человеческие чувства затрагивает искусство? Да ты наверняка знаешь, что это такое, хотя гостям эта игра кажется чем-то новеньким, как свежая травка. Ну что за удовольствие наблюдать, как действует хорошая куртизанка! Я оставлю дверь приотворенной, чтобы ты сам мог следить за ходом игры. Ты, наверное, сам все лучше меня знаешь.

Дождавшись, когда он уйдет, я тихонько поднимаюсь по маленькой задней лестнице и по просторному коридору подхожу к дверям портего, останавливаюсь чуть поодаль, но в мою сторону и так никто не смотрит.

Сквозь щелку мне виден сидящий Аретино, рядом с ним еще двое мужчин. Моя госпожа стоит перед ними с раскинутыми в стороны руками, слегка изогнув туловище, словно она спасается бегством от какого-то назойливого преследователя. На лице у нее смешанное выражение изумления и страха. Она так неподвижна — даже глаза не мигают, — что кажется, превратилась в статую, только вот мраморные груди этого изваяния продолжают вздыматься и опускаться в такт дыханию, и эти колыхания выглядят особенно соблазнительно в пламени свечей.

На миг воцаряется глубокая тишина, а потом откуда-то выскакивает румяный мужчина, тощий как палка, и принимается оживленно размахивать руками:

— Усладите же свои очи, друзья мои! Вместо меня спор выигрывает сама богиня. Вот она, мощь скульптуры: воспроизведение природы во всей ее истинной красоте. Уверяю вас, монсеньор Вечеллио, даже художник с такими руками, как ваши, никогда не сумеет запечатлеть вот это. — И тут он протягивает руку к мягкому изгибу ее обнаженного плеча.

— Ай! Ne touche pas ^[12]. — И вся комната взрывается смехом при виде того, как живая статуя шевелит губами, ни на йоту не меняя положения тела. — Месье Рамелле, мы ведь спорим о том, превосходит ли зрение слух, или наоборот. А осязание — чувство еще более низкое, хотя и приятное.

— Но я должен к вам прикоснуться! — стонет тот в ответ. — В этом и состоит могущество скульптуры. Как вы думаете, почему Пигмалион разделил ложе с Галатеей после того, как изваял ее?

— Рамелле прав, — слышится громкий голос Аретино. — Хотя он своей правотой нарушает свои же доводы. Вспомните все эти бесконечные рассказы древних о пятнах семени, оставляемых на статуе Афродиты Книдской. Скульптура издавна славилась тем, чем возбуждала желания посредством зрения.

— Да! Да. А почему так происходит? Потому что скульптура больше, чем все прочие виды искусства, запечатлевает сущность природы и жизни. Вы только поглядите на нее.

— Разумеется, это жизнь! — рокочет один из мужчин, стоящих перед Фьямметтой. — Потому что она действительно живая, болван! Она же из плоти — не из мрамора. Если хотите устроить настоящее состязание между искусствами, велите мне написать ее портрет. И тогда нам будет что сравнивать с природой.

— О-о, но как же вы изобразили бы меня, маэстро Вечеллио? — спрашивает Фьямметта нежным голосом, по-прежнему не меняя позы. — В одежде или без нее?

Художник цокает языком и пожимает плечами:

— Это зависит от пожеланий заказчика.

Поднялся всеобщий шум и веселье.

Моя госпожа тоже рассмеялась и, улучив миг, переменила позу, грациозно вытянула шею, расправила плечи и откинула назад волосы, чтобы можно было бросить быстрый взгляд на дверь и убедиться, что я уже там.

— Я польщена, господа, что вы так щедры на похвалы моей красоте. Но, боюсь, вы охотно готовы мне проспорить. Вернее, нам, потому что мне кажется, синьор Тревизо, именно это вы и утверждали совсем недавно… — и она оборачивается к торговцу мылом, сидящему рядом с живописцем и до сих пор почти все время хранившему молчание, — что зрение, хотя оно и способно приближать нас к Богу, подчас может ошибаться. Ибо, пусть оно по природе своей отзывчиво к красоте, красота не всегда является истинной.

— Как! Значит, ты или нападаешь на философию Фичино, или просто предостерегаешь нас от себя самой? — выпаливает Аретино. Сегодня его задача — уступить место действия другим, однако порой, не в силах удержаться, он вступает в перепалку.

— Ну, что вы, синьор, куда мне тягаться с таким великим ученым. А чтобы проверить, истинна ли моя красота, вам придется ее испробовать. — И она смеется с хорошо отрепетированной скромностью. — Нет-нет, я говорю о могуществе зрения во всех его проявлениях.

Они сидят, жадно ловя каждое ее слово, а я уже начинаю догадываться, куда она клонит и какова будет моя роль. Я оправляю камзол и готовлюсь вступить в игру.

— Я хочу, чтобы вы задумались о любви, господа. Об этом жесточайшем и сладчайшем волнении крови. О болезни, от которой никто не желает исцеляться. Каким еще путем входит любовь в человеческое тело, если не через глаза? Мужчина смотрит на женщину. Или женщина смотрит на мужчину. — Говоря все это, она по очереди глядит в глаза всем собравшимся, на миг задерживая серьезный взгляд на каждом. — И в этом волшебном взгляде нечто передается от одного к другому. Можете называть это духом, можете называть это животной искрой, можете называть это проклятой заразой — тут даже мудрейшие ученые расходятся во мнениях, — но, что бы это ни было, оно летит от любящего к любимому и, укоренившись, уже не может остановиться и проникает в самое нутро, а оттуда растекается по всему телу и разносится с кровью по жилам. Разве вы не согласны, мессер Тревизо?

Она не сводит с него глаз, и тот что-то мычит в знак одобрения. Гм! Наверное, раз он так туп, значит, очень богат.

— А вы, синьор? — спрашивает она, переводя взгляд на Аретино.

— О, совершенно согласен, — отвечает тот с ухмылкой. — То, что вводит нас в искушение, не может избавить нас от лукавого. Хотя, уверяю вас, мужчины страдают от этой хвори гораздо сильнее, чем женщины.

— Вы так полагаете? Значит, вы не верите во взаимность, — улыбается она и оглядывает остальных, ища поддержки.

Француз возбужденно трясет головой:

— О нет, он прав. Меня многократно поражала эта болезнь. Я перестаю спать, перестаю есть, меня осаждают одновременно радость и боль. Это вроде помешательства… — Он смеется. — Но я ни разу не желал от него излечиться.

Я должен заметить, что даже оттуда, где я стою, заметно, что он вправду не совсем здоров. Аретино прав: если она ляжет с этим французом, то никакие снадобья Коряги не помогут ей избавиться от заразы.

Фьямметта переводит взгляд на кого-то, кто мне не виден, но я догадываюсь, что это турок, и слышу какое-то тихое бормотание. Оно явно вызывает у нее любопытство, но слов я разобрать не могу.

Она снова поворачивается к торговцу мылом, который теперь уже громче выражает свое согласие, а в награду получает самую лучезарную улыбку моей госпожи.

— О, не сомневайтесь, синьор. В следующий раз, когда вас поразит этот сладостный недуг, приходите ко мне, ибо я долго и старательно изучала его и считаю себя знатоком, искусным в его излечении. Я ведь даже пожертвовала собственной непорочностью, дабы другие могли снова выздороветь.

Все опять смеются. Боже, какими детьми становятся взрослые мужчины, когда желают забраться к женщине под юбку! О, грехи Евы! Порой я сам не знаю, молиться ли мне за спасение ее души или радоваться ее аппетиту: не будь его, нам с госпожой пришлось бы шить паруса и плести канаты в Арсенале за восемь сольдо в день!

— Итак, господа, довольно непристойных шуток! Вы помните наше задание: выяснить, какое из чувств и какой из видов искусства лучше всего приводит нас к постижению внутренней красоты Бога. Поскольку у нас имеются все основания уличать зрение в его наклонности к соблазну, перейдемте теперь к слуху. И для этого, если желаете, я устрою перед вами новый опыт.

Я выпрямляюсь и сглатываю слюну, потому что у меня есть привычка рыгать, когда я волнуюсь, а я вовсе не хочу, чтобы игра провалилась.

— Мессер Аретино! Могу я попросить вас одолжить мне лютню?

Он передает Фьямметте лютню, и я замечаю, что этот инструмент лучше нашего, хотя и не самого высокого качества. Надеюсь, она сумеет извлечь из него красивые звуки. Она усаживается так, чтобы ее освггцало пламя свечей, расправляет юбку и роскошный занавес волос с тихой сосредоточенностью, которую неискушенный наблюдатель принял бы за искреннюю любовь к музыке, а не за стремление явить собой совершенную картину. Она быстро пробует струны, склонив голову, подносит пальцы к лютне и принимается играть. Несколько мгновений я все еще боюсь, как бы ее пальцы не выдали нас, но мелодичные звуки наполняют воздух, словно золотой дождь. Я наблюдаю за лицами слушателей. Чего еще можно пожелать от женщины? Красота, ум, зрелая плоть, улыбка, подобная солнцу, и божественные пальцы. Остается лишь выложить за все это деньги.

Она играет первое небольшое произведение — достаточно длинное, чтобы пленить слух, и достаточно короткое, чтобы не нагнать скуку, ведь гости, хотя они люди образованные и утонченные, пришли сюда ради развлечения и, подобно мне, они тоже чувствуют, что приближается кульминация. Когда заключительные ноты тают в тишине, слушатели просят еще, и громче других слышен голос Тревизо. Зрение уже сделало свое дело, и вот зараза желания разносится с кровью, отравляя его изнутри.

— Итак, господа, вы приготовились? Мы испытаем способности слуха распознавать истинную красоту. А теперь мне бы хотелось, чтобы вы все закрыли глаза.

Она по очереди оглядывает мужчин.

— Абдулла-паша, я уже поняла, что ваше молчание — золото, но сейчас я не могу удержаться и не заметить: мне кажется, что вы подглядываете. — По комнате пробегает смешок. — Благодарю вас.

Удовлетворившись тем, что теперь все ее послушались, она вновь берется за лютню и начинает играть, а спустя некоторое время подает мне глазами чуть заметный знак.

Я открываю дверь почти бесшумно (она играет громкую песню, чтобы заглушить шум моих шагов), на цыпочках подхожу к ней и становлюсь рядом. От напряжения мои ладони взмокли. Когда-то мы обольстили и покорили половину Рима этими нашими играми, но я не упражнялся так же долго, как и она. Я рассматриваю их всех, сидящих вокруг Фьямметты: глаза покорно зажмурены, на губах легкие улыбки. Как любят мужчины, чтобы их соблазняли! Она удачно выбрала музыку: в ней чувствуется и свет и нежность, так что от самого исполнения словно веет волшебством. Она доходит до конца музыкальной фразы и делает паузу.

— Господа! Нет-нет, не шевелитесь… Хочу вас предупредить, что через миг я закончу, но, после того, как растает последний звук, прошу вас, не раскрывайте глаза сразу — так вы лучше оцените этот опыт.

Говоря это, она тихонько встает со стула и протягивает мне лютню. Я бесшумно сажусь на ее место, задираю ногу так, чтобы в нее упирался инструмент (а это, скажу вам, дело нелегкое для человека моего роста), и готовлюсь в тот самый миг, когда она умолкнет, сыграть заключительную часть пьесы. Разумеется, я хорошо знаю эту часть, и у меня, как и у Фьямметты, такой характер, что трудности меня лишь воодушевляют. Мое исполнение вряд ли способно перевернуть мир, но в чувстве и изяществе ему не откажешь, а блеск заключительных аккордов не дает ослабнуть вниманию слушателей.

В тишине, воцарившейся вослед последним нотам, мы отваживаемся обменяться улыбкой.

Ее голос, нарушивший молчание, нежно ласкает слух:

— Господа, раскройте глаза и поглядите на ту красоту, что подарила вам эту чудесную музыку.

Пять пар глаз послушно раскрываются и видят уродца с безумной ухмылкой, прижимающего к груди лютню. Диковинный союз уродства с красотой — наш особый деликатес.

Чего бы они ни ожидали, но уж точно не этого, и мне кажется, они в самом деле глубоко потрясены, ибо в комнате долгое время стоит гробовое молчание. Я кое-как слезаю со стула и отвешиваю неуклюжий поклон, а Фьямметта подходит ко мне, подняв руки в знак приветствия, обращаясь и ко мне и к ним:

— Господа! Я познакомила вас с могуществом слуха и с талантом моего верного и «истинно» безобразного карлика, Бучино Теодольди.

И вдруг все разражаются смехом, принимаются хлопать в ладоши снова и снова — а что им еще остается делать? Аретино с радостными возгласами хлопает меня по спине и кричит, чтобы принесли еще вина, а моя госпожа садится. Обмахиваясь веером, она подносит к губам бокал и принимает нескончаемый поток восхвалений, который она заслужила тяжким трудом, хотя без видимых усилий.

Вино и остроты продолжают литься рекой, пока наконец несколько свечей с шипеньем не гаснут. Моя госпожа осыпает похвалами хозяина дома, тот, улучив подходящее время, увлекает француза-сифилитика к письменному столу, чтобы показать ему новое письмо, обращенное к его повелителю королю, а живописец тем временем пытается утопить свою пресловутую супружескую верность на дне очередной бутылки. Затем наш турок, Абдулла-паша (да, это он, тот самый человек, который спас нас в давке на площади несколько месяцев назад), берет плащ и принимается со всеми прощаться. На таких вечерах-знакомствах существует свой негласный протокол, и теперь каждому ясно без слов, что сегодня ночью удача на стороне торговца мылом.

Должен заметить, турка это, очевидно, ничуть не огорчило. На самом деле, с момента моего появления он уделял мне не меньше внимания, чем моей госпоже, и теперь, собираясь уходить, подходит ко мне и кладет мне на колени кошелек с дукатами.

— За беззвучность ваших стоп и за виртуозность, с какой вы исполняли конец пьесы. Это было восхитительное представление, друг мой.

Я бросаю взгляд на госпожу — потому что обычно я не беру подношений без ее согласия, а поскольку я не видел, что здесь происходило в течение вечера, я не знаю, как мне следует поступить. Взгляд Фьямметты говорит мне, что она не против, и я с радостью принимаю кошелек, потому что и сам все еще взволнован представлением и кровь у меня кипит.

— Жонглирую я лучше, чем играю на лютне.

— Ну, тогда заходите как-нибудь ко мне пожонглировать. Я очень ценю такие таланты.

— А вы в тот день шли смотреть бои на мосту? — спрашиваю я. Хоть он и иноверец, он нравится мне с той первой уличной встречи. Возможно, потому, что я знаю, я тоже ему нравлюсь.

— Бои? Ну конечно. В тот день победу одержали корабельщики, они за час отбили мост у рыбаков. Я никогда еще не видел такого стечения народа — и борцов и зрителей. Когда я вернусь на родину, я подам султану прошение о том, чтобы и в нашем великолепном городе настроили побольше мостов, и у нас тоже будут такие бои. А вы? Вы не любите этой забавы?

— Может быть, я и полюбил бы ее, да только я никогда ее не видел. Давка, увы, может оказаться смертельной для человека моего роста.

— Ну, тогда я найду вам лодку, и оттуда вы сможете спокойно смотреть на мост.

Надо сказать, я почему-то сразу верю, что он непременно сдержит обещание.

Он уходит, за окном уже занимается заря. Фьямметта становится более серьезной. Они с Тревизо сидят рядышком на кушетке, она спокойна, почти сдержанна, и когда купец кладет руку на ее обнаженное плечо, она чуть вздрагивает и смотрит на него с легким удивлением, но поощрительно.

— Синьор Аретино сказал мне, что вы собираетесь поселиться в Венеции и теперь вам требуется собственный дом.

— О да, это так. Мой дом в Риме, некогда служивший приютом для веселья и хорошего вкуса, давно превратился в печальное воспоминание.

— Для меня будет честью подыскать вам новый дом.

— Ах, синьор…

Она берет его руку и переворачивает ее, словно намереваясь прочесть судьбу по линиям на ладони, но потом наклоняется и касается ее губами, и я догадываюсь, что прикосновение ее языка намекает ему на будущие ласки. Через несколько минут она зевает, изящно прикрыв рот рукой, и говорит:

— Я так люблю рассвет, но никогда еще не видела его с воды. Как вам кажется, не слишком ли холодно нынче, чтобы любоваться зарей?

И прежде чем кто-нибудь успел бы проговорить: «прости мне, отче, ибо я согрешил», они уже поднялись, закутались в плащи и, разбудив нашего лодочника, отправились навстречу обоюдно желанному восходу.

Француз уходит, несколько разобиженный, но успокоенный обещанием нового вечера, а я оказываюсь наедине с Аретино и его любимым художником. Такое положение, вероятно, кажется им привычным, зато мне — нет. Я угощаюсь остатками ужина — холодным рыбным пирогом и сладкими ягодными подливами, а они некоторое время просто сидят, пьют и сплетничают: неторопливая болтовня о незнакомых мне людях, о чужих делах. Они пьют, и разговор переходит на сегодняшний вечер и на дарования моей госпожи.

— Ну? Так кто же из нас выиграл спор, а, Тициан? Я уже купил красный бархатный камзол, отделанный такой затейливой парчой, что твоя рука задрожит от нетерпеливого желания запечатлеть ее фактуру. Впрочем, мне бы не хотелось, чтобы одежда чересчур притягивала к себе взгляд, отвлекая внимание от лица. Какой вид мне лучше принять? Серьезный и торжественный, да?

Художник качает головой:

— Придется тебе подождать. Я сейчас завален монастырскими заказами.

— Ты слишком боишься этих матушек-настоятельниц — вот в чем твоя беда. А они пользуются твоим христианским милосердием и платят тебе меньше,чем следует. Ты получил бы гораздо больше, если бы написал султанов портрет по изображению на монете, а потом вместе с тем неверным отослал бы его султану. Ты же сам слышал, что эта идея ему очень понравилась. Но вернемся к нашему спору. Признай, моя победа очевидна — она превзошла афинских гетер, ведь красноречие Аспасии сочетается в ней с красотой Фрины. Боже, как хорошо эти древние греки понимали женские достоинства! Она настоящая Венера, ты не согласен? Это безупречное слияние скромности и страстности.

— Гм! Ну, на мою долю пришлось гораздо больше скромности, чем страстности.

— Это оттого, что ты не претендовал на нее.

— А кстати, куда она делась? — И художник делает попытку встать. Они оба уже изрядно захмелели, как всегда хмелеют мужчины после ухода женщин, обоим явно хочется завалитьсяв постель, но вот подняться и дойти до постели им лень. — Куда она ушла?

— Она удалилась лично скрепить договор.

— С кем? С Тревизо? Венера и торговец мылом! Черт возьми, такое сокровище — и в какие руки оно попало!

— Не брюзжи, Тициан! Только голодным нужно обедать вдали от дома. Ты прекрасно знаешь, что Чечилия выпорет тебя, да и сам ты скоро раскаешься. Наверное, она разденется перед тобой во имя искусства, если ты вежливо об этом попросишь. А вот что-то еще — это, пожалуй, чересчур дорого обойдется. Я правильно говорю, а, Бучино? Сколько теперь берет твоя госпожа?

Я лишь пожимаю плечами, потому что теперь, когда сделка совершена, вино и мысль о будущем приятно согревают мне желудок.

— В последние месяцы у нас было очень много расходов. Что мне сказать? Она не из дешевых.

— Хотя между нами, мужчинами—я считаю и тебя, Бучино, — она стоит любых денег. Поверь мне, ты даже представить себе не можешь, о чем я. Попадаются среди высококлассных шлюх такие, которые всю жизнь только тем и занимаются, что доят своих любовников, словно корову. Раз, другой, третий — и так до бесконечности, пока твой кошелек и член не истощатся от трудов совокупления. Но Фьямметта Бьянкини не из этих. Никаких припадков ревности, никаких фальшивых слез или льстивых уговоров. Она берет, сколько нужно, дает то, чего от нее хотят, и заботится о том, чтобы все оставались ею довольны. Уверяю тебя, множество приличных женщин ей и в подметки не годятся. Она прячет свою страстность под безупречной маской благопристойности. Честная куртизанка — вот кто она! И тебе крупно повезло, Бучино, что она у тебя есть. А ей — что у нее есть ты.

Он откидывается на спинку стула, устав от собственных гипербол.

Я неплохо умею обращаться с людьми в подпитии, потому что не один вечер провел, умиротворяя обойденных на любовном поприще соперников, когда на заре моя госпожа удалялась в спальню с другим. Меня всегда удивляет, как меняются люди во хмелю, будто подтверждая поговорку in vino veritas :^[13] самый робкий тихоня вдруг начинает яриться, как бык, а смельчак, бичующий сильных мира сего, лижет тебе ладонь, как полуслепой котенок. Но говорит в них не истина, а всего лишь вино, ибо на следующий день большинство уже не помнит, что с ними было накануне.

— Прекрасные мысли ты высказываешь, Аретино, — говорю я, наливая себе еще вина. — Если ты их запишешь, она велит высечь их на своем надгробии.

Тот фыркает:

— Да я уже записал их, черт подери! У твоей драгоценной Фьямметты уже есть отзыв в «Реестре куртизанок», как я и обещал. Поэт плоти — вот кто я! Знай же, Аретино — человек слова, да, клянусь Богом. И ты тоже честный, хороший человек, я всегда это говорил. И Тициан! Нет, он не хороший. Он — великий! Тициан — великий человек! Погляди на него. Его рука способна вдохнуть жизнь во все, во все, что только захочешь. Что там лютня, что там перо! Вот его кисть — это другое дело. Ты — великий художник, Тициан! Почему бы тебе не написать карлика? Погляди на него. Такое лицо не каждый день увидишь.

Но каким бы великим ни был наш живописец и верный муж, он теперь пребывает в блаженно-бессознательном состоянии.

За окном уже светает, и слышно, как первые лодки подплывают к рынку. Я выхожу через переднюю лоджию на балкон, чтобы понаблюдать, как город, позевывая и почесываясь, пробуждается. Небо все в легких полосах, как шелк-сырец, но каменная ограда балкона — высотой с мой рост, и потому, чтобы увидеть хоть что-нибудь, мне приходится карабкаться по ней вверх, а потом уцепиться как следует за край, чтобы не свалиться. Даже для богатого карлика мир удручающе велик. Я спрыгиваю с ограды, вглядываюсь в щель балюстрады и тут же замечаю нашу гондолу, которая подплывает к причалу. Сарацин выбрасывает веревку, привязывает лодку и стоит, явно чего-то выжидая. Наконец из каюты выбирается Тревизо, оправляя на себе одежду после проделанных им утомительных упражнений, и пересекает пристань, чтобы разбудить своего лодочника.

Когда лодка купца отплывает, сарацин помогает моей госпоже выйти, и она, ступив на сушу, смотрит вослед удаляющейся гондоле, пропадающей под мостом. Затем она радостно воздевает руки к небесам, приветствуя новый день.

— Госпожа!

Она быстро оборачивается и, поискав взглядом, замечает за балясинами мою руку и часть лица. Она выглядит немного помятой: коса на голове сбилась чуть набок, волосы местами свалялись, а платье надорвано на плече, вблизи отделанного золотом ворота. Но ее смех подобен звону хрусталя, и в разрумянившемся лице мне уже мерещится дом с блестящими полами, вымощенными венецианской мозаикой, с комнатами, залитыми светом, где над лестницей, поднимаясь с кухни, струится аромат жареного мяса. Как давно я об этом мечтал!

— Бучино!

Она машет мне рукой и зовет вниз, и я уже готовлюсь идти, как вдруг чувствую, что на балкон ввалился Аретино. Он перегнулся через каменное ограждение и закричал вниз, взрывая тишину нарождающегося дня:

— Ага! Неужели это Фьямметта Бьянкини, новая великая куртизанка Венеции?

— Да, мессер, — весело объявляет она, отвешивает преувеличенно церемонный поклон, и ее алая юбка разливается вокруг нее кровавым озером.

— Ну, тогда поднимайся ко мне и ложись со мной, шлюха! Позади такая длинная ночь, я чертовски хочу тебя, и ты мне не откажешь.

— Вы опоздали, мессер, — отвечает она. — Отныне у меня есть покровитель. И ему угодно владеть мною безраздельно. Во всяком случае, пока.

— Что я слышу! Верная куртизанка? Что за чушь ты несешь, женщина! Ступай-ка домой и вымой рот лучшим венецианским мылом. А как же француз?

— Француз отвратителен, сам его пристраивай. Бучино, спускайся ко мне. Я валюсь с ног, так спать хочется.

Я пробираюсь бочком, обходя тучного Аретино, и устремляюсь к двери.

— А как же иноверец? Ага! Тут-то я тебя раскусил! Он тебе понравился. Я угадал, а?

Если она что-то и отвечает ему, мне этого не слышно, потому что я уже спускаюсь по лестнице и выхожу из двери прямо к пристани на канале.

— Предатели! — несется у меня над головой голос Аретино. — Вернитесь сюда оба! Вы — бездушные деревенщины! Да оглянитесь же вокруг! Величайший город в раю пробуждается и кладет к вашему порогу весь мир. Мы купим на рынке свежий хлеб, купим рыбу с лодок и напьемся до бесчувствия!

— Не сегодня, мессер. — Фьямметта машет ему рукой, и мы шагаем к нашей лодке. — Ступай лучше спать. Мы навестим тебя, когда у нас будет свой дом.

— Да уж не забудьте! И принеси-ка мне гравюры, грязный карлик, я погляжу на них!

Теперь за этой сценой наблюдают с воды торговцы, а когда моя госпожа снова скрываех» ся в каюте, они принимаются ухать и жестикулировать. Сарацин, который наверняка видел все это множество раз, подает мне руку, и я, спотыкаясь, добираюсь до скамейки. Я благодарю его и слегка позвякиваю монетами в кошельке турка, висящим у меня на поясе, чтобы он знал, что тоже не зря провел сегодняшнюю ночь. Фьямметта склоняет голову на помятые подушки внутри каюты и прикрывает глаза, а лодочник плавно ведет гондолу по водам канала, сквозь нарастающий шум и толчею венецианского утра, и мы направляемся домой.

Часть третья

18

Венеция, середина 1530-х годов

По четвергам моя госпожа не принимает посетителей, в этот день она занимается своей красотой. Она встает с первым светом и начинает приготовления к мытью головы. Помогает ей в этом служанка Габриэлла. После первого промывания Габриэлла полчаса массирует ей кожу головы, втирая кедровую кашицу, способствующую росту новых волос, а потом дважды промывает водой, настоянной на отваре из стебля виноградной лозы с ячменной соломой и молотым корнем лакричника. Такая смесь помогает придать волосам особый оттенок и блеск. Ее волосы снова отросли до талии, и пусть им так и не суждено обрести былую пышность и тяжесть, те, кто не знал ее в прежние времена, все равно не устают восхищаться этими нежными медово-золотистыми переливами, делающимися все светлее по мере высыхания волос, ниспадающих словно мантия через спинку высокого стула, где она сидит, повернувшись спиной к утреннему солнцу. Пока волосы сохнут, Габриэлла выщипывает ей кое-какие лишние волоски, чтобы лоб оставался высоким и чистым. В середине утра приходит Коряга. Она приносит свежеприготовленные мази, среди них — особая отбеливающая кашица, которую она собственноручно наносит на лицо, шею и плечи моей госпожи. Однажды я спросил, из чего она состоит, эта паста, и Коряга ответила, что туда входит бобовая мука, ртуть, голубиные потроха, камфара и яичный белок. Однако же в каком соотношении, в сочетании с какими еще изысками, так и осталось для меня непонятным, ибо подобные сведения она обходит молчанием, словно важную государственную тайну. Если остается немного лишней кашицы, я прячу склянку с остатками у себя в комнате, опасаясь подмены или кражи. Да-да, среди куртизанок чрезвычайно распространено воровство косметических средств. Коряга — если учесть, что эта женщина лишена глаз, — оказалась настоящей волшебницей по части красоты, и потому никто — и меньше всех я сам — не может отрицать, что ей по праву принадлежит особое место в нашем доме.

Когда маску снимают (а держат ее не меньше полутора часов и не дольше двух), то кожа моей госпожи оказывается красной, местами даже пятнистой, и Габриэлла смягчает ее огуречной водой, промокая теплыми полотенцами. После полудня Фьямметта встречается с портнихой, упражняется в игре на лютне и заучивает новые стихи. Чтобы очистить желудок, она пьет только воду с добавлением уксуса, приготовленную нашим поваром, а перед дневным сном втирает в зубы густую отбеливающую кашицу с розмарином, натирает десны мятой, а в глаза закапывает капли из гамамелиса, увлажняющие глазную оболочку и помогающие подчеркнуть белки. В восемь она просыпается, Габриэлла одевает и причесывает ее, слегка припудривает ей кожу, которая теперь бела и гладка, как мрамор без прожилок, — и вот она уже готова к ночному выходу в свет.

В районе Арсенала, куда ходить запрещается, но про который распространяются сотни разных рассказов, по слухам, есть большой канал, а по обеим сторонам от него — склады, где трудятся сотни рабочих. Когда приходит пора спускать корабль на воду, его медленно ведут по этому открытому портовому бассейну, и по ходу на палубу и через окошки грузятся всевозможные снасти и товары — такелаж, ступки, порох, оружие, весла, песочные часы, компасы, карты и провизию, все вплоть до свежего хлеба и бочек с вином. Так за один-единственный рабочий день, начиная с первого удара Марангоны и до последнего, снаряжается в море большое венецианское судно. Иногда, глядя, как снаряжается моя госпожа, мне хочется сравнить ее с таким кораблем. Дело у нас, конечно, более скромное, но по-своему мы ведь тоже готовимся к плаванию, и каждый из нас трудится не меньше портовых рабочих.

А наш дом… да, он хорош. Не на самом Большом канале, но недалеко — в квартале Сан-Поло. Он выходит окнами на боковой канал, проходящий между кампо Сан-Тома и кампо Сан-Панталон. Наш пъяно-нобиле омывается утренним солнцем, зато там прохладнее летними вечерами, когда нам выпадает много работы, а из окна открывается вид на искрящуюся воду, и мы избавлены от близкого соседства любопытных, готовых сунуть нос в чужие дела.

Наш портего просторен и изящен, стены его увешаны лучшими из подержанных гобеленов, шелковых и кожаных портьер, а в комнате моей госпожи за занавесками с прожилками из золотых нитей скрывается встроенная кровать орехового дерева, застланная белым и хрустким, будто свежий сугроб, бельем. В течение первых нескольких месяцев этот предмет мебели находился в единоличном пользовании нашего торговца мылом, в чьей компании моя госпожа также читала стихи (к сожалению, чаще всего его собственного сочинения) и время от времени устраивала званые вечера для ученых людей и купцов, на которых все вели беседы о литературе, об искусстве и о деньгах. Здравый смысл подсказывал, что, обретая все более прочную репутацию, она должна расширять и круг поклонников, ибо исключительность всегда порождает соперничество, а сама природа вожделения переменчива, и со временем даже толстосумы отчаливают домой. Глядя на приток новых поклонников, Тревизо поначалу от ревности воспылал еще большей страстью, а потом сделался столь же неверным, как и его шаткие рифмы; но к тому времени, когда они с Фьямметтой окончательно расстались, мы уже обрели других надежных покровителей.

Помимо Габриэллы (миловидной юной девушки с Торчел-ло, вдобавок ко всем ее достоинствам еще и не манерной) у нас в доме живут теперь Марчелло, наш гондольер-сарацин, и повар Мауро, который, точь-в-точь как Бальдассаре, чем больше ворчит, тем вкуснее готовит.

Мы с ним ежедневно отправляемся на Риальто, и это я почитаю одним из своих величайших удовольствий, ибо в Венеции, где порядочные женщины сидят взаперти, покупки делают мужчины, и на меня возложена обязанность ходить на рынок. По утрам на рынке иногда бывает отчаянная толчея, но могучее телосложение Мауро и мой кошелек спасают нас от давки. Лавочники хорошо знают нас и приберегают для нас лучшие куски мяса и превосходную рыбу, ведь наша кухня славится вкусными блюдами, едва ли не соперничающими с талантами моей госпожи. «Синьор Бучино!» — окликают меня торговцы; они обращаются со мной вежливо, с почти преувеличенным почтением, иногда усаживаются передо мной на корточки, чтобы показать, как красиво блещет чешуей рыба, которую отложили они специально для меня. Я не против их притворства. Уж лучше мягкая насмешка, чем оскорбления или равнодушие.

Этот рыбный рынок сам по себе — отдельное венецианское чудо. Он располагается на краю канала, под высокой лоджией с водостоками, устроенными под решетками в каменном полу, поэтому даже в самую страшную жару рыбу там сохраняют влажной и прохладной. Я видел здесь такие толстенные куски океанской рыбы с чешуйчатыми хвостами, что можно подумать, рыбаки отрезали их от русалочьих тел прямо по талии. А когда богачи уходят, то и для бедняков, жмущихся по краям, остается пожива, и они в любой миг готовы схватить или потроха, или отрезанные рыбьи головы, что сбрасывают в воду. Впрочем, нищим порой приходится драться за добычу с чайками, совершающими налеты на сушу; птицы эти величиной с откормленных младенцев (и вдвое горластее), с острыми, как кованые гвозди, клювами. При приближении к Сан-Марко их скрипучие крики слышны повсюду, и мне не раз случалось видеть сенаторов, перепачканных птичьим пометом — чайки на лету избавляются от остатков вчерашней трапезы, освобождая место для сегодняшней.

Один из сенаторов должен сегодня почтить своим присутствием наш дом. Это для него я сейчас покупаю еду к обеду; он питает настоящую страсть к жареной рыбе и к мясу в сочной подливе. Он — жемчужина в нашем венце, эта яркая влиятельная ворона (сенаторы носят темно-красные мантии), знатный, как все они, он происходит из семейства Лореданов, чье родовое древо уходит корнями к девятому веку, как он сам мне неоднократно сообщал. Он — член сената, участвует в большинстве важнейших государственных собраний и до недавних пор входил в закрытый Совет десяти, который в Венеции является чем-то вроде святая святых власти. Все эти почести давят на него тяжким грузом. Поистине, он невероятно напыщен, его нижняя челюсть столь же увесиста, сколь весомы и дела его, однако он — наш главный трофей, ибо обладает высоким положением и большим влиянием, а каждая куртизанка должна иметь в запасе и то и другое (еще и потому, что как государство Венеция тяготеет к чопорности и строгости, и чем лучше ты знаешь ее правителей, тем легче тебе предсказать, какое настроение завладеет ими в скором времени). Он приходит к нам по вторникам и пятницам. Мы предпочитаем принимать его отдельно от других гостей — членам правительства не подобает запанибрата общаться с простыми горожанами. Однако и это правило, наряду со всеми прочими, на практике искажается, как искривляются в своем течении местные каналы, а моей госпоже куда больше нравится веселое общество: «В таком случае он может изводить разговорами других, а я точно не усну от скуки до тех пор, пока не настанет час удалиться с ним в спальню. Ты не представляешь, Бучино, в каких зануд превращает мужчин власть».

Оставив повара пререкаться с торговцами, я пробираюсь через мост и направляюсь к таверне возле немецкого фондако — постоялого двора, — где по утрам жарят рыбу в кляре, такую нежную и свежую, что язык уже не способен отличить сладость от пряности, и где подают разбавленную мальвазию прямо из бочек, привезенных с Кипра (я пристрастился к ней недавно, с возрастом меня все больше тянет на сладкое). Я с самого начала принялся задабривать хозяина денежными подачками, настолько же крупными, насколько мал я сам, и теперь у меня имеется здесь собственный столик недалеко от двери и даже собственная подушечка для сидения, которую я каждый день достаю из-за прилавка. Подкладывая ее на стул, я оказываюсь не ниже прочих мужчин и участвую в обмене свежайшими сплетнями.

Сегодня утром все только и говорят, что о вчерашнем импровизированном сражении на мосту Понте-деи-Пуньи, близ кампо Санта-Маргарита. В этой битве рабочие Арсенала жестокого разгромили рыбаков Николотти. Снова наступает веселая пора, когда вместе с великим праздником Вознесения

Венеция отмечает свое ежегодное обручение с морем ^[14], а уличные бои на время превращаются во всеобщую забаву. Турок сдержал свое слово и, пока еще жил в нашем городе, иногда покупал места на понтоне, откуда мы с ним наблюдали за боями. Находиться в обществе такого урода, как я, ему было явно приятнее, чем моим соотечественникам-итальянцам. Но год назад он уехал в Константинополь, и я побаивался в одиночку соваться в толпу зрителей.

Я поднимаю взгляд от моих собеседников и в просвете между людьми встречаюсь глазами с человеком, сидящим в нескольких столиках от меня. Это хорошо одетый купец в новой шляпе, в плаще и отлично сшитом бархатном камзоле. Мне мерещится в его чертах что-то знакомое, но я не могу уловить, кого он мне напоминает. Но и он, похоже, знает меня, потому как не отводит от меня взгляда. Клиент моей госпожи? Нет! Память у меня почти безупречна, если речь идет о нашем деле, и я точно знаю, что не принимал от него кошелька, не слышал его стонов в стенах нашего дома. Он встает и осторожно пробирается ко мне через толпу.

— Кажется, мы знакомы.

Голос — вот истинная суть человека. Но, Боже мой, как же он изменился! Завитки возле ушей и круглая шапочка исчезли, подбородок гладко выбрит. Кажется, он даже стал выше. Если не знать о его прошлом, можно принять его за торговца из Испании или Греции, ведь в Венеции большая община греков, поговаривают даже, что скоро они откроют здесь собственную церковь. Впрочем, куда ходит молиться этот человек, можно лишь гадать, пусть теперь он — вылитый христианин, я — то знаю, что он — еврей.

— Вы ведь синьор Теодольди, верно? — Да, еврей, который по прошествии стольких лет все еще помнит мое имя. А почему бы и нет? Ведь он не раз видел, как я ставлю подпись на долговых обязательствах в той темной лавочке в гетто, где я закладывал наши драгоценности… вечность назад.

Какой-то грузный мужчина, стоящий поблизости от нас, фыркает, но я не обращаю на него внимания.

— Да, это я.

— Поначалу я не был уверен. Вы изменились.

— Не так разительно, как вы, — говорю я прямо.

— А! Вы правы. Мне нужно было сразу представиться. — Он усаживается и протягивает мне руку. — Меня зовут Лелио да Модена. Это имя я взял в честь своего родного города. — Он колеблется. — А раньше меня звали Хаим Колон.

Грузный мужчина склоняется над нашим столом и громко хохочет, а потом злобно бранится, понося грубую порочность уродства. Несколько человек оборачивается. От мужлана несет пивом и, главное, бедностью, которая куда как плохо смотрится на фоне наших искусно скроенных нарядов из дорогой ткани. Видя, что его насмешки не находят ни у кого отклика, он с ворчаньем исчезает в толпе. Нам обоим приходилось сносить и худшее на своем веку, и то, что не этот грубиян, а мы остаемся сидеть за столом, лишь подтверждает наше преимущество.

— Так значит, вы обратились? — спрашиваю я, и он, должно быть, различает удивление в моем голосе.

— Да, я обратился. — Его голос звучит твердо и выразительно. — Я покинул гетто три года назад. Я крестился, и теперь я христианин.

— И похоже, весьма преуспевающий христианин.

— Мне повезло. — Он улыбается, и эта улыбка как-то не очень ему идет. У него всегда был вид слишком серьезного человека, и перемена веры не сделала его более легкомысленным. — Я сумел найти применение своему опыту резчика и продавца драгоценных камней — и стал купцом. Но и вы, вы тоже, я вижу, поживаете неплохо.

— Да, очень неплохо, — отвечаю я.

— Это благодаря вашей госпоже?

— Да, благодаря госпоже. — И теперь, мне кажется, нам обоим приходят на ум некие картинки из некоей книги, которая так испугала еврея-ростовщика, что он не решился даже поговорить с ее владельцем, но которая, возможно, оказалась бы более приемлемой для светского купца-христианина.

Откуда-то из-за прилавка доносится звук гонга.

— Ах, мне пора, — спохватывается мой собеседник. — Внутри слишком шумно, чтобы услышать утреннюю Марангону, и здесь повторяют удар колокола, чтобы весь город был готов к работе. — У меня скоро встреча в Арсенале. О, это поистине подарок небес, что я нашел вас. Я все время надеялся вас когда-нибудь повстречать.

— Правда? — И тут я снова вижу ярость и страх на его лице в тот миг, когда он захлопывал дверь у меня перед носом. — Я-то думал, вы были рады избавиться от меня.

— А… Тогда… Это было так давно. Я был… — Он явно смутился. — Знаете, я вынужден просить прощения, мне и в самом деле уже пора. Но я бы хотел… Понимаете… если…

— Мы живем в Каза-Тревелли близ Сан-Панталона. Это дом Фьямметты Бьянкини. В округе его все знают. Я там почти каждый день после полудня и по вечерам.

— Благодарю. — Он уже поднялся и жмет мне руку. — Через несколько дней я покидаю Венецию. Еду в Индию. Но если удастся, то непременно наведаюсь к вам до отъезда.

— Будем вам рады. — Я пожимаю плечами. Почему бы нет? Мы обслуживаем всех желающих. Ну, вернее, всех, кроме евреев. Однако, насколько мне известно, в Венеции не существует законов, которые запрещали бы куртизанке услаждать новообращенного, лишь бы у него было достаточно денег. Впрочем, глядя ему вслед, я почему-то ощущаю разочарование из-за того, что он, именно он, так сильно переменился.

Эта нежданная встреча может стать поводом для хорошего рассказа, и ко времени возвращения домой я уже отточил его в уме. Но мое громогласное удивление тонет в суматохе, царящей около нашего дома. На ближайшем мосту толпа глазеет на то, как дюжина рабочих на большой барже скатывает веревки и куски ткани, а сверху, с нашего пъяно-нобиле, доносится шум голосов и смех.

Я быстро поднимаюсь по лестнице (богатый дом может позволить себе более низкие ступеньки, приспособленные для коротеньких ног) и на углу сталкиваюсь с Корягой, которая спускается вниз. Ее слух, как всегда, оказывается острее моего зрения, и она сразу хватается за перила, чтобы не упасть. Она удерживается на ногах, но открытая кошелка выпадает у нее из руки, и флакон толстого стекла выскакивает и ударяется о нижнюю ступеньку.

— Ах, простите! Я вам не сделал больно?

— Нет. Нет… Все в порядке.

Я подбираю флакон и протягиваю ей:

— Вот…

Ее рука заранее вытянута. Я мог бы спросить ее, откуда она знает, что флакон уже у меня, но, скорее всего, я услышу что-нибудь о звуке стекла (разбившегося или нет) или о том, что человек поворачивается по-разному в зависимости от того, держит ли в руке баночку, или рука у него пустая. Сегодня не четверг, и я не ожидал увидеть ее здесь, однако в доме, где много челяди, хватает недугов, а умная куртизанка следит не только за собственным здоровьем, но и за здоровьем прислуги. Я же чаще всего слишком занят, чтобы наши пути пересекались, а когда мы все-таки встречаемся, то разговариваем друг с другом любезно, так что человек посторонний мог бы легко принять нас за друзей и ошибся бы. На деле же где-то там, в глубине души, шрамы, от ран, нанесенных ей когда-то моими подозрениями, и память о том, как она мне отплатила, сохранились и по сей день, и мы против воли относимся друг к другу настороженно. Порой мне кажется, что, прояви я желание, сложившееся положение можно было бы исправить. Я далеко не чурбан неотесанный, и за последние несколько лет мне удалось очаровать и влюбить в себя нескольких женщин. Они были, конечно, несравнимо привлекательнее Коряги, правда, гораздо глупее ее, и я немного опасаюсь, как бы она, пусть даже с невидящими глазами, не раскусила меня.

— Что случилось? Что там за переполох наверху?

— Доставили подарок. Не могу сказать, какой именно, лучше сами поглядите.

Я вижу его в тот же миг, как переступаю порог портего. Ибо всякий, кто наделен глазами, сразу обратит на него внимание. Оно приставлено к стене — огромное, в человеческий рост, посеребренное зеркало. Оно больше любого зеркала, что я видел в жизни, и сверкает миллионами искр; в нем отражается обширное пространство комнаты и свет, проникающий внутрь через лоджию, напротив которой оно расположено. Полюбоваться на него собрались все домочадцы: здесь и моя госпожа, и Габриэлла, и Марчелло, а чуть поодаль наблюдает за всеобщим весельем наш клиент — торговец стеклянными изделиями Веспасиано Альберини.

— О, Бучино! Ты только погляди! Погляди, что нам привез мессер Альберини! — Ее лицо сияет почти так же ярко, как само зеркало. — Ах, ты бы видел! Его привезли на барже с Мурано, и понадобилось восемь человек, чтобы поднять его сюда с помощью лебедки. Всякий раз, как лебедку стопорило, у меня сердце замирало, так я боялась, что зеркало разобьется. Но мессер все продумал. — Тут она подходит к нему и крепко сжимает его руку, а он смеется, видя ее воодушевление, потому что благодарность всегда превращает ее в счастливого ребенка. — Жаль, что Коряга ушла так быстро. Ах! Ну, скажи, разве ты видел когда-нибудь вещь более чудесную, а?

Ничего чудеснее я и вправду не видел, и уже завтра весть о том, что это чудо появилось в нашем доме, разлетится по всему городу благодаря зрелищу, сопровождавшему его прибытие. Альберини — один из наших лучших клиентов. Это внушительный на вид и обстоятельный в поступках купец, человек, который узнает обо всех новейших достижениях в литье стекла едва ли не прежде, чем сами стеклодувы осознают их важность. По словам моей госпожи, в любви он напорист и свиреп, словно дикий вепрь. Однако протяните ему кусочек стекла — от тончайшего хрусталя до прекрасного орнамента из майолики, — и его руки вмиг становятся нежными и бережными, как у ангела, а в его устах коммерция обретает голос поэзии.

Я помню, когда он у нас ужинал впервые. Тогда он принес моей госпоже изящный хрустальный бокал для вина, украшенный ее именем, которое было выгравировано тончайшей алмазной иглой. «Друзья, потешьте ваши очи этим дивом! — обратился он к гостям, показывая им бокал. — Для сотворенья сей прозрачной пустоты понадобились песок, галька, пепел и огонь жарче адова пекла. В нем и свидетельство славы человека, и урок, преподанный Богом: красота так же совершенна и хрупка, как сама жизнь».

И с этими словами он сделал вид, что роняет бокал, а когда все присутствующие в ужасе ахнули, он усмехнулся и поднес его к свету, точно потир для причастия. Я не меньше полудюжины раз наблюдал, как Альберини проделывает это перед собраниями разных гостей, и мне по душе и его театральность, и его умение показывать товар. Порой я даже представляю себе, что, будь я священником, я бы скупал все неудачные изделия стеклодувов и каждое воскресенье ронял бы их с кафедры, дабы внушить своей пастве страх перед смертью. Не удивительно, что он сколотил большое состояние — на свете немного людей, которые умеют вместе со стеклом продавать философию, не забывая при этом наливать в свои бокалы лучшее вино. К счастью для нас, последние несколько лет тело моей госпожи вызывает в нем страстное желание видеть, как оно отражается в его зеркалах. Ведь стекольное дело не только пробуждает в людях скромность, но и играет на их тщеславии.

— Тебе нравится, Бучино? — спрашивает Альберини, и его круглое лицо расплывается в широкой улыбке.

— Как всегда, мессер, вы дарите нам чудеса.

— Я плачу красотой за красоту. Справедливый обмен.

— Ну, подойди же ближе, Бучино, и ты увидишь в нем свое отражение. — И моя госпожа манит меня. — Давай же! Это самое изумительное зрелище! Подвинься, Габриэлла, дай Бучино пройти.

Я подхожу к зеркалу и становлюсь рядом с Фьямметтой.

Она права, зрелище изумительное. Утреннее солнце щедро заливает нас светом, и вот мы стоим в полной красе: высокая стройная красавица с пышной гривой золотых волос и уродливый гном-коротышка, чья огромная голова едва доходит ей до груди. У меня невольно перехватывает дыхание. Наверное, я недостаточно подготовился к тому, что увижу. Видит Бог, я старался, как мог. Моя одежда сшита дорогим портным точно на меня, ее качество буквально просвечивает сквозь саму ткань, а борода моя (отнюдь не жалкая, как некогда уверял Аретино) аккуратно причесана и надушена мускусом и цитрусом, так же пахнут и мои лайковые перчатки. И все же в зеркале я сам себя пугаюсь. Просто все дело в том, что мысленно я представляю себя не настолько маленьким и безобразным, каков я в действительности, а потому мое отражение в любой поверхности, не говоря уж о таком огромном и безупречном зеркале, всегда застает меня врасплох.

— Ну, только не хмурься так, Бучино, и твое лицо сразу станет гораздо милее. — Фьямметта тычет пальцем мне в бок. — Ну, скажи, разве не чудо?

— Чудо, — соглашаюсь я, старясь придать лицу подобающее выражение.

— Ах, что же это? Погляди-ка, как этот стежок у меня на юбке топорщится влево. Я так и думала, что это платье внизу слишком объемно, а он уверял, что мне так кажется оттого, что я нагибаюсь, чтобы его рассмотреть. Боже мой, это изобретение принесет вам новое состояние, мессер! Во-первых, наша комната теперь кажется огромной, словно дворец, а во-вторых, такие зеркала произведут переворот в портновском искусстве! Мы завтра же уволим нашего портного, слышишь, Бучино?

— Мне кажется, для начала нам следует с ним расплатиться.

И мы все заливаемся смехом.

— Что ж, — произносит наш благодетель. — Я должен вас покинуть. У баржи еще одна доставка.

— Ах, мессер, неужели так скоро? — И Фьямметта очаровательно надувает губки. — Обещаю вам, что, когда вы придете в следующий раз, мы накроем стол вот здесь, прямо перед зеркалом, чтобы, пируя, видеть самих себя. Дайте слово, что это будет скоро.

Ее воодушевление заставляет купца задуматься.

— Ну… если я успею завершить дела на складе, то, может быть, успею вернуться даже сегодня вечером.

Фьямметта бросает на меня молниеносный взгляд: оба мы знаем, что сегодня пятница, а по пятницам ее навещает старик из стаи правящего воронья.

— Прошу прощения, мессер, но сегодняшний вечер у нас уже занят, — вмешиваюсь я, беря вину на себя. — Но… если что-то вдруг переменится, то я немедленно пришлю к вам весточку.

Как только он ушел, она вновь придирчиво разглядывает себя в зеркале. Я начинаю рассказывать про еврея, но она слушает вполуха, потому что, изучая собственное отражение, она еще и перебирает в уме предстоящие дневные дела.

— Да… в самом деле… Но лучше расскажи мне попозже: я уже собиралась, когда пришел Альберини, а уже через час я должна быть в мастерской Тициана. Ты сам знаешь, как он ворчит, если я опаздываю, а освещение уже не то… Габриэлла! Вели Марчелло готовить лодку. Я спущусь, как только переоденусь. — Фьямметта снова оборачивается ко мне. — Почему бы тебе не составить мне компанию, Бучино? Он обещал, что это будет последний сеанс. Может быть, сегодня он позволит тебе взглянуть на картину.

От радости она стала почти взбалмошной. Это и к лучшему, потому что в последние недели она держалась со мной несколько рассеянно и даже сердито, но, как и большинство женщин, моя госпожа живет под влиянием луны, и с годами я понял, что лучше просто не обращать внимания на то, что невозможно растолковать. Разбираться в происхождении и движении подобных флюидов — дело Коряги, а не мое.

Я качаю головой:

— Мне некогда. У меня еще счета не готовы.

Но это не совсем правда. Совершенно очевидно, что отражение в зеркале расстроило меня куда больше, чем я готов признать, и сегодня мне не хочется никому показываться на глаза.

— Знаешь что, Бучино! Ты теперь проводишь столько же времени, уткнувшись в книги, как какой-нибудь ученый! Удивительно, что ты еще не начал публиковать очерки о Венеции, как здесь делает каждый второй. Боже мой, если мне придется высидеть еще один вечер, заполненный беседами о величии венецианского государства и законов, то я непременно усну. Уверяю тебя, на прошлой неделе Лоредан и его гости из правящего воронья ни о чем другом не говорили.

— В таком случае отныне тебе следует устраивать свои званые ужины прямо перед зеркалом. Тогда они будут думать прежде всего о том, что у них перед глазами.

19

Когда она уходит, я усаживаюсь в своей комнате, расположенной в глубине дома, сбоку от портего, и достаю конторские книги. Сколько бы я ни жаловался, мне здесь нравится. Она устроена в согласии с моими личными требованиями, и каждая вещь в этом кабинете идеально мне подходит. Деревянная кровать достаточно маленькая, и, лежа на ней в одиночестве, я все же не чувствую себя слишком одиноко, книжные полки подвешенны низко, и мне нетрудно до них дотянуться, а письменный стол со стулом сделаны на заказ, и мне не приходится ни подкладывать подушки, ни попусту тратить время, взбираясь по ступенькам. Когда я устраиваюсь здесь и берусь за перо, сидя перед раскрытыми конторскими книгами и стеклянными часами, где тихо струится песок, я чувствую, что настолько доволен жизнью, насколько это вообще возможно для меня теперь.

Когда-то я говорил, что, если мы поселимся в доме, где будет много света, я никогда больше не буду ворчать. И — клянусь — я не стану ворчать сейчас. Это правда, что теперь ради нашего благополучия я работаю более усердно, чем у меня получалось в пору наших невзгод. Правда и то, что в нынешние дни триумфа мы с моей госпожой уже не такие близкие друзья, какими были в дни бедствия. Оно и понятно. Ее день — это моя ночь, то есть, пока она спит, я чаще всего тружусь, а когда мы все-таки бываем на людях вместе, мы стараемся изображать скорее госпожу и слугу, нежели товарищей. Хоть наши клиенты — далеко не заурядные плебеи, каких вокруг много, сама наша деятельность такова, что дает пищу для сплетен, а сожительство красавицы и чудовища куда безопаснее подавать как платоновскую идею, нежели как сюжет Аретинова сонета. Случись мне почувствовать себя обойденным (а такое бывало, ведь и я подвержен приступам дурного настроения), я напоминаю себе, что урожайная пора — всегда наиболее хлопотная для земледельца, а позднее, когда время и переменчивость моды сделают нашу работу менее бойкой, откроется простор для досуга.

Ибо теперь мы с ней — владельцы процветающего дела, столь же сложного и ответственного, как многие другие отрасли, на которых зиждется благосостояние города. Ведь теперь, когда Рим силится отстроить себя заново, а от Флоренции осталась лишь тень ее славного прошлого, Венеция стала величайшей метрополией Европы, гаванью для чужеземцев-путешественников, стекающихся сюда для того, чтобы покупать, заключать сделки и развлекаться, и всем им не терпится отведать всех лакомств, что предлагает им этот город. И едва ли не первыми в перечне этих удовольствий в Венеции числятся ее женщины, чья профессия — любовь. Здесь даже ощущается дух былого Рима. Поговаривают, что теперь по воскресеньям порядочным женщинам не войти в церковь: столько там новых куртизанок, стремящихся показать товар лицом.

Показываясь на людях, старик дож выглядит человеком, которому вечно досаждает зловоние. Пожалуй, в скором времени порицание станет здесь государственной политикой — ведь колесо, вращаясь, всегда совершает полный оборот, — однако пока грех остается столь же прибыльным, что и добродетель, так что мы можем собирать урожай круглый год. Впрочем, самая жаркая пора — это весна, потому что именно весной корабли снаряжаются в новое плавание, а толпы паломников готовятся посетить Святую землю. Поразительно, какое множество этих пилигримов, насытившись созерцанием мощей (в Венеции столько святых костей, что она могла бы набрать маленькое воинство из святителей, у которых недостает половины ребер), спешат предаться напоследок греху раз-другой, прежде чем пуститься в долгое плавание, сулящее искупление грехов.

Как и в Риме, я здесь — привратник и домоправитель. Я учитываю приход и расход каждого сольдо, поскольку, когда двери спальни закрыты, всевозможные крысы могут подтачивать кухонные припасы, и нам известны случаи, когда богатые проститутки умирали в нищете из-за дурного ведения хозяйства. Кроме того, никто не входит в наш дом и не покидает его без моего ведома. Мы не принимаем еретиков-немцев, ибо память у моей госпожи столь же долгая, сколь короткими оказались некогда ее волосы. Еще мы избегаем проезжих торговцев, потому что, как ни соблазнительно пополнить список постоянных клиентов иноземцами (льстивая запись Аретино в «Реестре куртизанок» приводит к нашим дверям самых разных богатых купцов), это все-таки опасно. Сифилис, занесенный сорок лет назад французами в Неаполь, ныне превратился в настоящую чуму, и если явно больным мужчинам можно отказать без обиняков, то гораздо труднее распознать болезнь, прежде чем проявились ее признаки. Коряга умеет готовить настойки и мази, помогающие снимать слабые симптомы зуда и горячки, и — какого бы мнения мы ни были друг о друге — я нисколько не сомневаюсь в действенности ее снадобий.

Среди прочих ее дарований — уменье избавить женщину от только-только зачатого ребенка. Но как раз в этом ее уменье у нас пока не возникало надобности. Похоже, моя госпожа не способна к зачатию, по крайней мере, на моей памяти такого ни разу не случалось. Будь ее мать менее тщеславной и употреби она свои сбережения на то, чтобы продать дочь замуж за какого-нибудь портного или корабела, бесплодие Фьямметты оказалось бы куда более заметным клеймом, нежели ее красота. Теперь же, думается, оно печалит ее, ибо у женщин этого рода деятельности, достигших ее возраста, чаще всего имеется полная спальня детских кроваток. И пусть дети не наследуют отцовских титулов, город полон богачей, испытывающих к своим внебрачным чадам любовь и потому оказывающих им всяческие благодеяния, помогая пробиться в жизни.

Моя обязанность — встречаться со всеми новыми клиентами, прежде чем допускать их к госпоже, и договариваться о цене. Это я делаю в надежде сразу выявить обманщиков или буянов. Худшие клиенты—те, что пускают в ход не только уд, но и кулаки. Разумеется, ни одна куртизанка не в силах полностью уберечься от синяков и колотушек. Это неотъемлемая часть их жизни. Есть такие мужчины, которые совершенно не способны совершить это, если им не дать за это немножко побороться, а бывают и такие, кого совершаемый грех так потрясает, что, получая наслаждение, они чувствуют непреодолимое желание причинить телесное наказание той, кто его доставляет. Но этих обычно можно сразу распознать, даже в одежде, потому что от их похоти исходит некая тревога. Больше меня заботят те, кого я раскусить не в состоянии, — мужчины, которые держат свою жажду насилия в узде до тех пор, пока не закроют дверь или пока не осушат первую бутылку. Я достаточно насмотрелся на все это, чтобы усвоить: есть такие, для кого это естественно, как будто они с самого рождения предпочитают рыбе мясо, а бес, терзающий их плоть, довольствуется самим совокуплением в меньшей степени, нежели болью, которую они причиняют, и возбуждением, которое они получают, причиняя ее.

А потому нам очень повезло, что у нашего повара кулаки как мослы и вспыльчивый нрав и что лодочник Марчелло, хоть и добрейший человек, сложен как воин и умеет реветь, словно пещерное эхо. За последние несколько лет нам лишь один раз пришлось прибегать к упомянутым дарованиям этих двух слуг, и даже в тот раз ей выпало пережить больше страха, чем боли, потому что мы прибежали на ее крик в считанные мгновенья. А буян очутился в канале со сломанным ребром и сломанной рукой. Я не сомневаюсь, что он может снова взяться за старое, но в Венеции ему будет весьма трудно проделать это снова, ибо если городские стражи правопорядка и смотрят сквозь пальцы на подобные обиды (на свете полно женщин, идущих к алтарю по принуждению мужчин, для которых насилие — крайний способ ухаживания), но известные куртизанки города сообщают друг другу о таких грубиянах.

Возвращаюсь к моей госпоже. Невзирая на перемены в ее настроении, сейчас она блистает, черпая силы в новых клиентах и их дарах. Она занимается своим делом уже в общей сложности пятнадцать лет, и в следующий день рождения ей исполнится двадцать девять. А это означает, что для своего промысла она уже не молода — трудно найти процветающую куртизанку старше тридцати, которая признавалась бы в своем возрасте, но выглядит она все еще очень свежо, и новые клиенты считают, что ей не более двадцати двух.

Так мы наверстали все, чего лишились в Риме, и хотя я до сих пор боюсь приливов и порой тоскую по грубоватому жизнелюбию римлян, можно сказать, что здесь мыпрочно стали на ноги.

Можно даже сказать, что мы довольны жизнью.

20

Я с головой ухожу в конторские книги, как вдруг приносят известие от Лоредана: нашего важного сенатора задерживают дела, связанные с Сенсой, и он не сможет прийти сегодня вечером, а значит, мы вольны развлекать нашего щедрого стеклоторговца. Это известие заставило меня захлопнуть книги. Упорядочивание счетов помогло мне слегка приглушить отвращение к самому себе, а прежде чем послать весточку Альберини, я должен вначале оповестить Фьямметту.

Дом и мастерская Тициана находится на севере, по другую сторону Большого канала, близ Рио-Санта-Катерина. Я шагаю быстро, но день полон весенней неги, и прогулка мне не повредит.

Сам Тициан, о котором в тот первый вечер я, пожалуй, отозвался чересчур небрежно, потому что ничего о нем не знал, несомненно, самый прославленный художник Венеции. Он настолько знаменит, что едва только просыхает краска на его холстах, как их уже грузят на лодки или на мулов, и те развозят картины по королевским дворам чуть ли не половины Европы. Надо заметить, что, будучи великим живописцем, он сохраняет какую-то полукрестьянскую непосредственность в манерах и образе жизни. Видимо, поэтому со счетами он обращается не менее ловко, чем с кистью, и у нас с ним обнаруживается врожденное сходство характеров, когда надо выколотить деньжата из необязательных должников. Я нисколько не сомневаюсь, что он войдет в историю благодаря своей великолепной живописи, однако мои воспоминания о его доме больше связаны с запахами, исходящими из кухни: и Аретино и Тициан обожают вкусно поесть, и их повара часто состязаются между собой в кулинарном искусстве. Как и Аретино, он питает здоровую склонность к женщинам. Сегодня моя госпожа позирует ему второй раз. Если она не ограничилась одним позированием, то об этом она мне ничего не сообщила, а я не спрашивал, хотя знаю, что его любимая жена Чечилия скончалась уже несколько лет назад, и, вполне возможно, Фьямметта утешала художника, который страшно горевал.

Я пересекаю Большой канал по мосту Риальто, откуда почти виден дом Аретино. Он тоже живет припеваючи. Некоторое время он подумывал отправиться ко французскому двору, но вместо этого провел Великий пост в глубоком публичном покаянии, одновременно сочиняя такие восхваления своей новообретенной родине, что сам дож Гритти выступил его ходатаем, благодаря чему Аретино помирился и с Папой, и со старым врагом — герцогом Мантуанским. После этого его дела пошли в гору, и ныне он — одно из достояний города. На публике он носит золотую цепь, пожалованную ему королем Франции, его писания ходят по рукам среди знатоков, и в Венеции полно людей, готовых оказать ему добрую услугу, только чтобы он не причинил им зла.

За последние годы они с моей госпожой неожиданно крепко подружились. Пламя страсти, которое некогда сжигало их обоих, превратилось в тлеющие угольки. Успех принес ему многочисленные победы над женщинами, которые всячески стремились ему угодить, так что он не нуждался во внимании со стороны Фьямметты. И, говоря по правде, оба они до такой степени превратили свою частную жизнь в публичную, что каждый был благодарен другому уже за то, что в обществе человека, знающего его насквозь, не нужно притворяться и разыгрывать очередную роль. Когда они не сплетничают, то играют в азартные игры, которые недавно сделались всеобщим увлечением в Венеции, а порой на досуге мы играем все вместе, втроем, переворачивая расписные карты с изображениями переменчивой Фортуны. Следует добавить, что каждый из нас держит слово и все эти годы книга «Позиций» остается надежно спрятанной подальше от глаз публики. Детей в нашем доме нет, и лишь одна эта книжка может застраховать нас от разорения в старости.

Я обхожу Кампо-деи-Санти-Апостоли, двигаясь к северу по паутине узких улочек. Постепенно богатство уступает место бедности. Я нагибаю голову и покрепче прижимаю к груди кошелек. По контрасту с окружающими кварталами дом Тициана, стоящий на самом берегу лагуны, заявляет о положении владельца — новообретенном, но достаточно высоком. В ясный день отсюда можно увидеть гору Антелао в Кадоре, и я уверен, что именно поэтому Тициан выбрал сие место — он трепетно относится ко всему, что связано с воспоминаниями о его родном городе.

Дверь мне открывает его домоправительница, которая проводит меня в сад и уходит доложить моей госпоже, что я пришел. Я сажусь и растираю себе ноющие от долгой ходьбы ноги. Море так близко, что слышно, как волны бьются об берег.

Венеция никогда не станет для меня Римом, но я признаю, что в ее любовном заигрывании с морем есть некая меланхоличная красота: словно очаровательная женщина приподнимает свои нарядные юбки — порой недостаточно высоко, — чтобы их не замочил прилив. В такие дни, как сегодня, когда вода сверкает, а воздух напоен ароматом жасмина и цветов персика, можно вообразить, будто ты в раю. «Сладко, как в Аркадии». Кажется, это самое сравнение Фьямметта слышала от матери еще девочкой, когда та возвращалась домой и пыталась описать дочери, как благоухают сады богачей. И этими самыми словами сама Фьямметта попыталась прельстить меня в тот первый день в Венеции, когда наше будущее рисовалось таким же черным, какой была ее обожженная, покрытая струпьями голова. Воспоминание это вызывает во мне боль, и лишь теперь, в этот самый миг, спустя столько времени, я понимаю, что мы и вправду достигли цели, к которой тогда стремились. В этом удивительном ощущении кроется ужас — да, именно ужас, — оттого что мы поднялись так высоко и, следовательно, падать нам будет очень страшно.

Внезапно раздается ее голос, и я чуть не подпрыгиваю.

— Бучино! А я — то думала, тебя от счетов не оторвать!

Я поворачиваюсь к ней — она в сорочке, словно только что поднялась с постели. Ее длинные волосы распущены по спине. Тициан нарочно просил ее о том, чтобы волосы лежали так, как они лежали, когда он увидел ее впервые. И хотя даже я должен признать, что она уже не столь юна и свежа, как тогда, лента из заплетенных волос и маленькие кудряшки, вьющиеся надо лбом, до сих пор придают ей девический вид.

— Оторвали: принесли известие.

— Надеюсь, важное. Тициан мечет громы и молнии, когда его прерывают по пустякам.

— А разве он еще не закончил? Я думал, ты сегодня в последний раз позируешь.

Она смеется:

— Ох, да он никогда не закончит! Вечно чем-нибудь недоволен. Я состарюсь скорее, чем он отложит кисть.

— Ну, пока что тебя еще можно принять за молоденькую девушку.

— Правда? Тебе так кажется? — И она кружится на месте, а волосы летят вслед за ней. Как она упивается лестью! Не может наслушаться, расцветает от нее, оживает, как растение, поворачивающее головку к солнечному свету.

— Ты нечасто говоришь мне любезности в последнее время, Бучино.

— Да меня и неслышно будет среди стольких чужих голосов.

Она слегка надувает губки — фокус, который скорее возымеет действие на ее поклонников, чем на меня. Но я — то знаю ее гораздо лучше, и, в отличие от поклонников, я не раз заставал ее за работой — перед ручным зеркальцем, и взгляды, которые она бросает на собственное отражение, чужды всякой лести. Задумавшись, я уже сам не знаю, что предпочтительнее — красота или уродство? Сама хрупкость красоты — повод для слишком большой тревоги.

— Ну, так что это за известие?

— Лоредана задерживают дела, связанные с Сенсой, и он никак не сможет сегодня прийти.

— А-а. — Она пожимает плечами, словно такая новость не имеет для нее особой важности, хотя я вижу, что она довольна. — Тогда, пожалуй, нужно послать весточку Витторио Фо-скари, — роняет она небрежно. — Он наверняка будет счастлив навестить меня.

— Нисколько не сомневаюсь. Но мы же обещались Альбе-рини — в благодарность за его щедрость.

Фьямметта стонет:

— Ну конечно Альберини! — И она морщит нос. — Но ведь мы уже сказали ему, что сегодня вечер занят. Он ничего не узнает. Его пути никогда не пересекаются с путями Фоскари.

Разумеется, не пересекаются, ведь один зарабатывает на жизнь в поте лица, а второй проматывает родительское состояние. Впрочем, сейчас я не стану об этом упоминать.

— Почему бы не дать Фоскари передохнуть? — спрашиваю я.

Она смеется и принимает мои слова за очередную любезность, но она права лишь наполовину. Он для меня загадка, этот Фоскари. Это ее самый новый и самый юный посетитель. Еще не до конца оперившийся птенчик из стаи правящего воронья, скидывая свои узорчатые чулки, он так радуется наслаждениям, которые доставляет ему собственный уд, что своим пылом и восторгами доводит до изнеможения и себя и ее. Разумеется, каждой куртизанке необходимо, чтобы порой ею кто-то пылко восхищался, а его поклонение всегда было ей приятно. Он появился вскоре после ее связи с флорентийским ученым с индюшачьей шеей, который отдувался и пыхтел так долго, что невозможно было угадать, кончит ли он вот-вот или будет так пыхтеть вечно. Хотя я с самого начала позаботился о почасовой оплате, я ничуть не сомневаюсь, что крепкая юная плоть Фоскари показалась ей приятной наградой после того старикана. Но в денежных делах этот юноша настоящее бедствие: он сам не распоряжается своим кошельком, тратит больше, чем ему выдают на карманные расходы, и не умеет раздобыть нужных ему средств.

— Ты же сама знаешь — за последний месяц он задолжал нам уже за полдюжины свиданий.

— Ах, Бучино! Ты зря тревожишься: его семья — одна из лучших в городе.

— Верно, и потому она приберегает деньжата для старших сыновей, а не для него. Родители заплатили за то, чтобы его лишили девственности, но не собираются содержать его любовницу. Ты лучше послужишь нашему делу, если отблагодаришь своими нежностями Альберини.

— Знаешь что? Не надо читать мне наставлений и рассказывать, что будет лучше для дела! — ворчит она раздраженно. — Говорю тебе: я предпочла бы развлекать сегодня Фоскари.

— Как угодно. Но, если он придет, пусть заплатит! Наши благодеяния этому юноше уже стали пищей для пересудов домочадцев, а если мы не остережемся, то вскоре всему городу станет известно, что кое-кому мы отдаем задаром то, за что просим плату у остальных. Сама можешь представить, какой урон нанесут нам такие сплетни.

Фьямметта поводит плечами:

— Не слышала я никаких таких сплетен.

— Это оттого, что я слежу за тем, чтобы дверь у тебя всегда была закрыта, — кротко говорю я. — И храплю громче, чем обычно, чтобы заглушить шум.

Я улыбаюсь, чтобы ей легче было переварить мою колкость. Однако она решает не принимать протянутую оливковую ветвь.

— Что ж, прекрасно! Раз ты так настаиваешь, пожалуй, ему лучше не приходить. Но все равно я не стану принимать Альберини. Вместо этого я лучше отдохну. Это тоже не пустяк — позировать тут целый день, словно живая статуя, пока Тициан возится со своими кистями.

Я пристально смотрю на нее, но она отводит глаза.

— О-о, какой жасмин, — произносит она восхищенно и зарывается лицом в цветы. — Нет на свете другого такого запаха. Я десяток раз пробовала покупать на Риальто духи с жасминовым ароматом, но стоит раскрыть флакончик, как он улетучивается за несколько минут.

— Да, чудесный запах, — бормочу я, удивившись, что она так быстро переменила тему, мы не в первый раз спорим с ней из-за этого щенка. — Сладкий, как Аркадия.

Она смотрит на меня и улыбается, словно услышав что-то смутно знакомое.

— Аркадия? Да, пожалуй.

— Мне плевать, сколько там ей сулят, Бучино, она останется здесь! — В дверях показывается Тициан. — Она обещала мне целый день, и мне нужна каждая минута этого дня!

— Не тревожьтесь, маэстро, у вас никто ее не отнимает. Я лишь пришел, чтобы сообщить ей одно известие.

— Какой-нибудь похотливый старикашка желает навестить ее сегодня вечером, да? Очень жаль—тогда ей не видать запеченного свиного филе в яблочном соусе. Пойдем, Фьямметта, освещение сейчас идеальное. Возвращайся скорее в мастерскую!

— Сейчас иду. — Мне ясно, что она испытывает облегчение оттого, что ее позвали, и она мельком и рассеянно улыбается мне. — Увидимся позже, Бучино.

Не сообщив мне, в котором часу вернется домой, — значит, надулась на меня из-за Фоскари, она исчезает за дверью, и живописец собирается последовать за ней. Но неужели я напрасно шагал в этакую даль? Ведь другого случая мне может не представиться еще несколько месяцев.

— Тициан! — окликаю я художника.

Тот оборачивается.

— Раз уж я пришел, может, покажете мне картину?

— Нет! Она еще не закончена.

— А я — то думал, это последний сеанс.

— Она не закончена, — упрямо повторяет он.

— Да разве вы не слыхали, что карлики слабы сердцем? — Я улыбаюсь. — Мне доподлинно известно, что я и года не проживу.

Он хмурится, но я — то знаю, что он меня любит, насколько вообще способен кого-нибудь любить, пока занят работой.

— Что она тебе такого понарассказывала об этой картине?

— Ничего. — Я пожимаю плечами. — Только то, что от неподвижного лежания у нее мышцы затекают, и мне потом приходится весь вечер ей шею растирать. Не будь меня, вы бы лишились модели.

— Вот оно что! Ну, хорошо. Только ты быстро посмотришь и сразу уйдешь. То, что ты увидишь, не предмет для сплетен, ясно?

— Какие сплетни? Я только со своими конторскими книгами и разговариваю. Все остальное мимо меня пролетает.

Его мастерская находится внутри дома, а в пристроенном сбоку сарае он просушивает готовые холсты. Я поднимаюсь по лестнице вслед за Тицианом на уровень пъяно-нобиле. Сквозь два окна в каменной стене в комнату вливается мощный поток света, и через эти же окна в благоприятную погоду, лишь взглянув на открывающуюся панораму, он может вмиг мысленно перенестись в свой родной край, не пускаясь в путь. Большой станок с холстом находится посреди комнаты, и если портрет и вправду не завершен, то я не способен углядеть, что именно осталось доделать. Что ж, в вопросах искусства я полный чурбан. Мне не раз доводилось присутствовать на званых ужинах, за которыми ученые мужи — а заодно и какая-нибудь хвастунья-куртизанка — толковали о гении Тициана, используя такие высокопарные выражения, что казалось, сам предмет их разговора — скорее плод их неуемной фантазии, нежели что-то изображенное на полотне. «О! О! Не правда ли, что он своим искусством освящает человеческое тело?», «В Тициановых красках Господь спрятал рай», «Он не художник, а чудотворец!». Их лесть липка как мед, и порой мне думается, что Тициан ценит мою госпожу как модель за то, что она не истязает его слух подобной болтовней, не мешая его кисти вольно порхать над холстом.

И вот она, его новая работа. Чтобы не получилось путаницы, я постараюсь описать ее как можно проще.

Фоном служит сама мастерская. На заднем плане виднеется часть окна с кусочком неба, озаренного яркой полосой заката, на стенах висят гобелены, на полу — два изукрашенных сундука, а рядом с ними перебирают одежды две служанки, одна на коленях, вторая стоя.

Но, когда смотришь на картину, взгляд отнюдь не задерживается на этих деталях. Ибо на переднем плане, в такой близости, что кажется, руку протяни — и дотронешься, изображена обнаженная женщина. Она лежит, опершись на подушки, на постели с двумя красными тюфяками в цветочек, застланными смятыми простынями, у ее ног дремлет собачонка с курчавой шерсткой. Волосы рассыпаны у женщины по плечам, а сосок левой груди, твердый и розовый, резко выделяется на фоне темной бархатной занавески. Чуть согнутые пальцы левой руки прикрывают лоно. Фигура написана прекрасно и — насколько я могу судить — безупречно воссоздает тело моей госпожи, а сюжет картины знаком даже такому тупице, как я, ибо художники нередко воспроизводят для тонких ценителей искусства позу отдыхающей Венеры.

Но эту картину с женщиной в самой обычной позе отличает от остальных подобных ей выражение лица модели. Все Венеры, каких я видел прежде, либо спят, либо смотрят куда-то вдаль, скромно не замечая того, что за ними наблюдают. Но эта Венера, Венера-Фьямметта, не спит. И не просто не спит — она смотрит прямо в глаза зрителю. А чтобы описать выражение ее глаз — нет, мои обычные скудные слова тут не годятся, и я чувствую, как на меня нисходит поток фантазий в духе Аретино. Ибо в ее взгляде столько… томной неги, столько ленивой любовной силы, что даже трудно сказать, предается ли она в этот миг воспоминаниям о былых наслаждениях, или же напрямую призывает тебя к наслаждениям новым. Так или иначе, ее взгляд честен. На ее лице нет ни тени стыда, смущения или робости. Эта дама, моя госпожа, так непринужденна и естественна, что, сколько бы ты ни рассматривал ее жадными глазами, она не отведет взора.

— Ну?

Тициан нетерпеливо стоит у меня за спиной, как будто ему совершенно безразлично мое мнение и он просто хочет, чтобы я что-нибудь сказал и ушел, и тогда он снова примется за работу. Но что я могу сказать ему? Я почти всю жизнь аплодировал дурным поэтам, смеялся над ужасными шутками, лгал музыкантам средней руки и льстил богатым глупцам, которым их собственные суждения кажутся чрезвычайно умными. Я отточил до совершенства искусство лжи. Можно даже сказать, что я разучился говорить правду. Я не могу оторвать глаз от картины.

— Это изумительная вещь, — говорю я твердо. — Вы сотворили великую венецианскую Венеру. Она сразу побьет того хилого французишку-посла, с которым у вас был спор о живописи и скульптуре.

— Ша! — Я слышу, как брезгливость клокочет у него в горле. Когда начинаются разговоры о его, Тициана, гениальности, он сам лишь отмалчивается.

Я вздыхаю:

— Ах, Тициан, зачем же вы тогда спрашиваете меня? Вы же знаете, что я ничего не смыслю в искусстве. Я — сводник. Разумеется, высокого полета, но все же сводник. Хотите знать, что я здесь вижу? Я вижу красивую куртизанку, такую соблазнительную, словно она во плоти лежит здесь передо мной. Но дальше этого я ничего не вижу.

— Гм! Еще один вопрос, и ты можешь идти. Ты знаешь, о чем она думает?

Я снова гляжу на картину. Знаю ли я, о чем она думает? Разумеется, знаю. Она же куртизанка, черт подери!

— Она думает о чем угодно, это зависит от того, чего вы хотите от нее, — говорю я спокойно.

Он кивает. И берется за кисть. Как бы давая понять, что я могу идти.

Входит моя госпожа, машет мне и приближается к кушетке. Я уже изучил каждый участок ее тела на картине, но все же уйду до того, как она снимет сорочку.

Я дохожу до двери. Но что-то не дает мне покоя…

— Я кое-что забыл добавить.

Тициан оборачивается:

— Что именно?

— Это не она!

— Что значит «не она»?

— Ну, не знаю, различаете ли вы цвета, только у Фьямметты Бьянкини глаза не черные. Они изумрудно-зеленые.

Тициан громко хохочет, и я вижу, как его лицо расплывается в широкой усмешке.

— Ни и ну! Но ты же не хочешь, чтобы всякий, кто увидит ее портрет в моей мастерской, бежал стучаться в дверь вашего дома, а?

Фьямметта снимает сорочку, и я закрываю за собой дверь.

21

Возвратившись домой, я обнаруживаю, что к нашему причалу привязана чья-то лодка. Вначале я решаю, что это лодка Фоскари, потому что полог довольно богатый, к тому же у меня голова и так занята неприятными мыслями об этом юнце, но Габриэлла, встретив меня в дверях, сообщила, что вот уже почти час в портего меня ждет какой-то незнакомец.

— Он не пожелал оставить записку или передать что-то на словах. Говорит, что по важному делу и что должен поговорить с тобой наедине.

Он сидит под зеркалом, которое с наступлением вечера кажется темной дырой в сумраке. Должен признаться, я не ожидал его визита так скоро. Но люди, которым предстоит отправиться в дальнее плавание, часто ищут общения перед отплытием. Он быстро встает, приветствуя меня. Он оказывается слишком высоким, но с его стороны это любезность. Поверьте моим словам, далеко не все клиенты удосуживаются вставать передо мной. Я улавливаю в мерцающем стекле оба наших отражения — жердь и коротышка. Но теперь я уже привыкаю лицезреть собственное уродство.

— Синьор Лелио, добро пожаловать. Как прошла ваша встреча?

— Хорошо. Корабль готов. Послезавтра мы отплываем в Индию.

— Послезавтра — так скоро? Пожалуйста, садитесь.

Он садится. Но по-прежнему скован. Его волнение почти осязаемо. Если он пришел ради свидания с моей госпожой, то, я уже знаю, она не успеет уделить ему времени. Но когда-то он был по-своему добр ко мне, и теперь моя обязанность — тоже отнестись к нему с должной заботой, как и ко всякому, у кого имеется кошелек и страсть к женщинам.

— Это впервые? Я имею в виду — впервые вы отправляетесь в Индию?

— М-м… и да и нет. Я уже плавал на Восток в прошлом году. Был в Алеппо, в Дамаске. Но только на рынках, в горах я еще не бывал.

— Значит, вы еще не видели тех мест, где добывают камни?

— Нет. Пока не видел. — Он улыбается, вспомнив наш разговор. — Но на сей раз, соизволением Божьим, увижу.

В комнате становится еще темнее. Габриэлла, постучавшись, входит со свечой. Она движется вокруг нас от канделябра к канделябру, и в зеркале вспыхивает и начинает плясать целый дождь мерцающих огоньков.

— Принеси нам вина, Габриэлла… Что будете пить?

— Я — нет, нет! — Он качает головой. — Я… я не могу у вас долго оставаться… — И он лихорадочно озирается.

— Не тревожьтесь, синьор Лелио, — говорю я, как только служанка выходит. — У нас здесь дела ведутся без лишней огласки, как когда-то и у вас.

Но это, похоже, его не успокоило.

— Я… э-э… — Он оглядывает комнату. — У вас великолепный дом. Я даже не ожидал…

— Увидеть такое богатство? — Я улыбаюсь и на миг оказываюсь в той тусклой каморке, где его отец отложил увеличительное стекло, осмотрев наш рубин, и я увидел в его глазах крах нашего будущего. Даже теперь это воспоминание отзывается во мне болью. — Нам повезло. Хотя все, что вы здесь видите, когда-то принадлежало другим людям и в свое время, несомненно, перейдет к другим. Полагаю, ваша родня до сих пор помнит, как мы торговались когда-то. Кстати, как поживает ваш отец?

Гость словно колеблется.

— Он умер несколько лет назад.

Мне хочется спросить, когда это произошло — до или после его обращения, но, пожалуй, это чересчур жестокий вопрос. Хоть и известны случаи, когда евреи принимают христианство, но я слышал лишь о молодых женщинах, которых поразила роковая любовь или соблазнило богатое приданое от церкви, настойчиво призывавшей их обратиться к истинной вере. Но если крестится взрослый мужчина, его предательство наносит куда более серьезный удар еврейской общине.

— Примите мои соболезнования. Ему удалось тогда уладить спор с правительством?

Мой собеседник пожимает плечами:

— Договор возобновили. Только величина подати изменилась. Но таким переговорам конца не будет.

Как и спорам о самих евреях. Их ежедневно можно подслушать и в кабаках, и на мосту Риальто. Горожане, которые считают, что евреи одержимы дьяволом и что ростовщичество пятнает душу каждого христианина, берущего у них деньги, спорят с купцами, для которых выгода — единственная добродетель и которые нуждаются в еврейских кошельках, чтобы успешно вести свои дела. По-моему, в каждом венецианце уживаются оба мнения, только в последнее время голос купца, пожалуй, стал громче слышен, и пока Венеция живет благодаря мореплаванию, всем понятно, что, так или иначе, евреи здесь останутся. Раз его отец умер, значит, он сам сейчас мог бы стать одним из старейшин, которые ведут переговоры о будущем еврейской общины.

— А можно задать вам один вопрос?

Он смотрит на меня и конечно же понимает, о чем я хочу его спросить.

— Вы хотите узнать, что заставило меня обратиться? — Он глядит на меня несколько мгновений, а потом отводит взгляд. — Я… Я обрел в своей душе Иисуса Христа, — говорит он тихо.

Я киваю и сохраняю серьезный вид. Я всю жизнь зарабатываю на плотских грехах. Потому я спокойно выслушиваю очередную ложь. Но его эта ложь, похоже, тревожит больше, чем меня.

— По правде говоря… это непросто… Непросто объяснить это. Я всегда… всегда… Понимаете, гетто такое маленькое. — Он качает головой. — А мир такой большой. Мне кажется, я всю жизнь только и делал, что смотрел в окно. Даже в детстве.

— Вам повезло, — вставляю я. — Я до окна никогда не доставал.

— Я хочу, чтобы вы знали — я не испытываю стыда. — Теперь его голос звучит твердо. Несмотря на волнение, он выглядит куда увереннее того печального молодого человека с увеличительным стеклом в руках. — Человек должен идти по своему пути в мире. Мое занятие приносит Венеции деньги. Я плачу налоги и соблюдаю государственные законы, как и все остальные. Я — порядочный человек.

— Не сомневаюсь в этом. — Он куда порядочнее, чем я когда-либо был или буду.

— Я помню… Помню, как вы приходили в нашу лавку. Вы всегда были со мной вежливы.

— Вы же давали мне деньги. Было бы просто неразумно вести себя иначе.

— Соображения такого рода большинству людей, похоже, не приходят в голову. — Он умолкает. — Когда мы виделись в последний раз… Я говорю про ту книгу, которую вы приносили. Вы нашли другого покупателя?

— Какая книга? — невозмутимо переспрашиваю я. — Не было никакой книги. Я просто ошибся.

— Понимаю. — Он улыбается. — Вы можете не беспокоиться. Я никому о ней не рассказывал. — Наступает тишина. — Хотя, сказать по правде, иногда я о ней думал… Я уже говорил, мирок, где я родился, был таким маленьким…

Представляю, как долго он будет ходить вокруг да около. При желании я мог бы ему помочь. Видит Бог, первый взгляд на ту книгу вызвал бы оторопь не у него одного — у множества мужчин! Но, заглянув в нее однажды, они бы никогда уже не испытали большего удивления. В этом — ее сила. Наша сила. Оказывается, у нас с ним было больше общего, чем я подозревал. Мы оба зарабатывали на жизнь, промышляя запретными плодами — продажной любовью и ростовщичеством. Как мудро со стороны государства хранить себя в чистоте, позволяя грешить тем, кто и так проклят!

— Должен вам сразу сказать, синьор да Модена, моей госпожи сейчас нет дома, — говорю я. — Поэтому я не могу вас познакомить, и я…

— Нет-нет, вы меня не так поняли! Я пришел сюда не ради нее… То есть… не ради этого. — Он снова вскочил на ноги. — Я пришел потому… потому что мне нужно кое-что рассказать вам. Это уже давно тяготит меня. А когда я увидел вас сегодня утром, то… — Он качает головой и делает глубокий вдох. — Понимаете, я кое-что знаю про ваш камень. Про тот, что у вас украли.

Теперь настает мой черед изумленно вытаращить глаза.

— Рубин! Вы знаете про наш рубин?

— Ну, я… конечно, я не могу быть полностью уверен, что это ваш рубин, но он был в точности той же величины и формы, и он был безупречен, с огоньком в самой середине.

— Вы видели его? Но как? Когда?

— Мне принесли его показать. Хотели заложить его. Женщина…

— Старуха? Уродина? Да?

— Нет, она была довольно молода.

— А как она выглядела? — И на миг передо мной возникает задумчивое бледное лицо Коряги. — Она была хромая, слепая?

— Нет, нет. Не припомню, чтобы она хромала, да и лицом она была… довольно миловидна. Впрочем, голова у нее была покрыта платком, так что я ее особенно не рассмотрел. Но…

— Она приходила одна?

— Не знаю. Я же только мельком видел ее.

— А как это было?

— Она сказала, что рубин из колье ее госпожи. Фамильная драгоценность. Но что ее госпожа временно нуждается в деньгах, чтобы расплатиться с какими-то тайными долгами. Она не может явиться лично, опасаясь, что ее узнают на улице, и потому отправила вместо себя служанку.

— И вы взяли рубин?

— Не в наших правилах брать краденое. — Он ненадолго замолкает. — Но это был очень красивый камень. Подлинная драгоценность — до самой своей сердцевины. Покупатель нашелся бы непременно.

— И сколько могли за него дать?

— Триста, а может быть, триста пятьдесят дукатов.

Я был прав — маленькое состояние. Я снова ощущаю горечь во рту, словно он наполнился зхелчью. Нам бы все было под силу, окажись у нас тогда столько денег!

— А когда это произошло?

Он задумывается:

— Это было в тот день, когда мы виделись в последний раз. Когда вы принесли мне ту книгу.

— В тот самый день?

Он вздыхает:

— Да. После того как вы ушли, я уже собирался запереть лавку, чтобы заняться вашим замком, но тут кто-то позвонил в дверь. Это была та женщина.

И вот я снова блуждаю по окутанным мглой улицам, люди выныривают из тумана, словно призраки, и всюду вокруг меня витает страх нищеты.

— Разумеется, увидев камень, я сразу же подумал о вас. Я сказал женщине, что возьму его, но вначале мне нужно посоветоваться с отцом, потому что речь идет о слишком большой сумме. Я попросил ее зайти позже, после закрытия, и сказал, что тогда мы и совершим сделку. Я собирался сообщить об этом визите вам, когда вы вернетесь. Но потом, когда она ушла, я раскрыл книгу, и… ну… Я хочу сказать, я никогда не видел ничего подобного…

— Это оттого, что ничего подобного раньше и не существовало, — говорю я спокойно. — А что же произошло, когда та женщина вернулась?

— Не знаю. — Он качает головой. — Я запер лавку до ее прихода. Я никогда больше не видел ни ее, ни камня.

Мы оба ненадолго умолкаем, и я вдруг задумываюсь над тем, могла ли его прежняя вера объяснить капризы судьбы лучше, чем новая вера?

— А что еще вы можете сказать мне про ту женщину? Вам запомнилось что-нибудь еще?

— Прошу прощения… — Он умолкает. — Это было очень давно.

После того как он уходит, я неподвижно сижу и наблюдаю за наступлением ночи. Я давным-давно прекратил поиски Мерагозы. Напротив, я находил в нашем преуспеянии лекарство от той раны, которую она нанесла мне. Я решил, что она давно уже умерла, я умертвил ее при помощи сифилиса или чумной заразы, чтобы остатки краденого богатства не защитили ее от греховных хворей. Но теперь, выслушав рассказ еврея, я снова испытываю боль, словно от удара ножом.

Разумеется, она бы ни за что не понесла камень к ростовщику сама — не настолько она была глупа. Хотя я хранил в тайне, к кому именно я хожу в гетто, она бы и без моей подсказки выведала, у кого цены лучше других. Чтобы не ходить туда самой, она послала кого-то вместо себя. Насколько мне известно, у Мерагозы не было ни семьи, ни прошлого. За все то время, что мы прожили под одной крышей, она ни разу не разговаривала с кем-нибудь или о ком-нибудь, кроме разве что нескольких других старух на ближайшей рыночной площади. Значит, она специально подыскала сообщницу — молодую женщину, достаточно миловидную, чтобы она приглянулась еврею, для которого ей предстояло сочинить басню про колье своей госпожи. Ей, очевидно, полагалась небольшая доля от вырученной суммы — за труд и за ложь.

Триста пятьдесят дукатов. Он прав, это было очень давно, да и судьбе было угодно, чтобы мы благополучно выкрутились без тех денег. Конечно, можно рассудить так, что мы сами распорядились своей участью: нашли книгу, обратились к Аретино, заключили с ним уговор. Затем — тот званый вечер и наш нынешний успех. Но все равно я не могу без злости вспоминать о том, как я распахнул дверь в голую, пустую комнату моей госпожи и прочел ужас на ее лице. Случись Мерагозе снова войти в нашу жизнь…

Мне хочется поскорее рассказать Фьямметте об услышанном. Но она не возвращается домой к ужину. Быть может, они с Тицианом празднуют завершение картины, или запах свиного жаркого оказался чересчур соблазнительным. А может быть, ей захотелось показать мне, что она мной недовольна. Какова бы ни была истинная причина, к полуночи ее все еще нет как нет, и я, устав от ожидания, ложусь спать.

Мне снится, будто драгоценные камни выпадают у меня из рук в мутную воду канала и исчезают в зловонном иле. Я внезапно пробуждаюсь. Еще темно, но через мгновенье различаю какие-то звуки — вскрик, чьи-то голоса, — а потом все стихает. Наш дом расположен довольно близко от Большого канала, и мимо него нередко проплывают гуляки, сокращая путь домой. Мое окно выходит на воду — на нашу пристань, и таким образом я могу следить за нашими посетителями. Я встаю на табуретку и откидываю щеколду. Но плавучая пристань пуста. Там не видно даже нашей лодки. Должно быть, моя госпожа осталась ночевать у Тициана.

Я уже иду обратно к постели, как вдруг шум слышится снова. Голос или, скорее, голоса, в этом нет сомнений. Причем ясно, что это внутри дома. В первые дни, когда наш дом еще не был так прочен, как ныне, я понял по хозяйственному реестру, что с кухни пропадают припасы. Крыса, которую мы с Мауро застигли среди ночи, оказалась одетой в наряд нашего лодочника, и за спиной у нее был мешок. Он покинул наш дом по воде — но без лодки.

Я отворяю дверь и выхожу на площадку, чтобы лучше понять, откуда доносится шум.

Некоторое время стоит полная тишина. А потом я снова слышу голоса — они звучат тише, чем раньше, почти шепчутся, словно те, кто разговаривает, помнят о том, что в доме спят. И теперь я точно устанавливаю источник звука — это спальня моей госпожи.

Но как? Если она привезла кого-то прямо от Тициана, тогда где же ее лодка? Или его? Я тихонько крадусь. Мне знакома каждая ступенька, каждая скрипучая половица на пути между моей спальней и ее. Хотя я никогда не шпионил за ней, бывают такие моменты, когда музыка страсти звучит с особо яростной силой, и если это случается с клиентами, которые у нее впервые, нужно быть начеку. Но сейчас в голосах любовников нет ничего такого, что могло бы меня насторожить. Так о чем я думаю, стоя у двери? О том, что я собираюсь спасти ее — от самой себя? Нет. Таких мыслей у меня нет.

Я осторожно кладу пальцы на ручку двери. Одно из правил нашего дома: на дверях не должно быть замков. Безопасность превыше секретов. Если я ошибусь, то сам отвечу за свою оплошность. Если буду вести себя тихо, то он — кто бы он ни был — ни о чем не узнает.

Я поворачиваю ручку медленно-медленно, пока не чувствую, что дверь поддается. Образуется узенькая щелка, затем чуть-чуть шире. Этого достаточно, чтобы я увидел то, что мне нужно, потому что кровать с большими резными колоннами орехового дерева стоит чуть левее двери. Для стыдливых есть еще полог, который можно задернуть со всех сторон. Ведь среди мужчин всегда находятся такие, кто стремится вернуться в безопасность женского лона. Но мужчине, который сегодня лежит здесь, это не нужно. Он слишком опьянен другим процессом — взрослением.

Комната освещена двумя свечами. Они мерцают медовым светом, и пламя танцует в темноте. Сам Тициан не сумел бы лучше осветить эту сцену. По постели беспорядочно разбросаны простыни и покрывала. Моя госпожа сидит на краю кровати. Он стоит на коленях у ее ног, обнаженный, и обнимает ее за талию. Свет, падающий от свечи, четко обрисовывает линию его бедер, ягодиц и поясницы; кожа блестит от пота, мышцы крепки и изогнуты — пылкий юный воин, запечатленный в своем совершенстве. Но моя госпожа не глядит на него: она уже вдоволь насмотрелась на его безупречную красоту. Вместо этого она склонилась к нему, опершись на его спину, опустив голову так, что широкая река ее волос струится по его плечам и спине, окутывая их словно плащ. Они прильнули друг к другу — тело к телу, красота к красоте — и застыли в полной неподвижности. Это поражает гораздо больше, чем то, что изобразила похотливая кисть Джулио Романо. Ибо здесь нет грубого возбуждения соития. Скорее, это отдых после любовных трудов, это счастливое изнеможение, которое наступает после того, как тело исчерпало свои силы, когда голод вожделения утолен и ты чувствуешь, что достиг безопасной гавани, ощущаешь одновременно целостность и пустоту. Это то мгновенье, когда любовникам кажется, что им почти удалось остановить время. И всякий, кому незнакомо это чувство, оказывается выброшенным в холодную пустыню неутоленного желания.

Я молча закрываю дверь и возвращаюсь к себе в комнату. Я жду, переворачиваю песочные часы один раз, потом другой. Короткая боль, пронзившая меня, разжигает медленный огонь гнева. Сцена, очевидцем которой я только что стал, быть может, и напоминает о сошествии Бога на землю, но так не поступают честные куртизанки. Самая суть нашего дела заключается вот в чем: куртизанкам платят за то, чтобы они доставляли наслаждение другим и притворялись, что получают его сами. Но если притворство заканчивается, то рушится все здание, ибо тогда грехом становится не прелюбодеяние, а деньги.

За несколько последних лет мы наверстали все, что потеряли в Риме. Мы живем здесь в безопасности. Можно сказать, мы всем довольны… А это, если вдуматься, весьма опасное состояние, ведь именно в безупречный сад всегда проскальзывает змий, устремляясь к ветвям яблони.

И вот, похоже, в нашем саду завелась змея.

22

Но еще не все потеряно.

Я жду, когда она проснется, так как у нас с ней существует утренний ритуал. Чуть свет я ухожу на рынок. Она пробуждается поздно, ибо занята о еще не все потеряно. по ночам, и прежде всего зовет Габриэллу, которая помогает ей умыться и одеться, а потом приносит свежие булочки и сладкое разбавленное вино. Она пьет его, сидя в кресле и глядя на воды канала. Затем прихожу я, и мы вместе обсуждаем дела предстоящего дня, не забывая коснуться дел вчерашних, если произошло нечто, о чем мне следует знать. Хотя всем и каждому из ее поклонников заранее назначено время визита и с каждым обговорены условия, изредка случается так, что кто-нибудь из завсегдатаев — особенно наш главный представитель правящего воронья, — уговаривается о свидании с ней лично или даже может нагрянуть неожиданно, без предупреждения. Можно ведь испытать еще больший восторг и волнение, если притвориться, что эта любовная интрижка имеет не только деловой характер, что в ней есть истинный жар. Но память Фьямметты похожа на стальную мышеловку: она всегда в точности помнит, кто приходил и сколько времени оставался у нее, так что я уверенно проставляю эти цифры напротив имен ее посетителей. Вот как мы ведем дела. Мы с ней — деловые товарищи, мы обходимся со всеми мужчинами по справедливости, согласно их достатку, ибо мы оба — искусные жонглеры и подбрасываем все шары с равным изяществом и точностью. То, что она влипла с этим щенком, ясно любому, у кого глаза на месте. Но если бы она была безрассудна, то не достигла бы такого благополучия. Ее воспитывали так, чтобы она сохраняла здравомыслие, и, возможно, мы еще спасемся, если она вновь обратится к нему.

Фьямметта зовет меня после полудня. Войдя, я застаю ее сидящей в кресле с миской какой-то белой пасты перед напольным зеркалом. Она наносит на лицо маску, хотя сегодня не четверг, отведенный для подобных процедур.

— Доброе утро, Бучино. — Она взглядывает на меня, улыбаясь. Ее голос звучит звонко, настроение явно приподнятое, хотя мне-то известно, что она не выспалась. — Как рынок?

— Я отпустил Мауро одного. Я слишком поздно вчера лег, потому что долго дожидался тебя.

— Ах, прости! Я же просила Тициана послать записку. Разве ты ее не получил? Он заставил меня позировать так долго, что проще было остаться и поужинать у него. Приходил Аретино. Ах, как грубо он высказывался о картине! Он даже обвинил меня в том, что, лежа в такой позе, с рукой на лоне, я ублажаю себя. Подумать только! Уверяю тебя, ему до смерти надоело разыгрывать святошу, он опять берется за старое. Это не ты мне, случаем, говорил, что он снова сочиняет поносные стишки? Я спросила его об этом, но он уклонился от ответа. И все же мне кажется, что на самом деле портрет ему понравился. Обычно он восхищается всем, что выходит из-под руки Тициана. Но ты-то куда более честный судья, чем все они. Тебе как кажется?

— Мне очень жаль, что мы не можем купить эту картину, — отвечаю я, стараясь говорить таким же непринужденным тоном, что и она. — Иначе бы мы повесили ее на стену, напротив нового зеркала, и установили бы скользящие цены: одна сумма — за час в обществе живой женщины, и другая — за нарисованную.

Фьямметта фыркает:

— Ах, Бучино, не смеши меня! Мне нельзя смеяться, пока маска на лице.

— А к чему такой уход за лицом? Или я перепутал дни недели?

Она пожимает плечами:

— Помнишь, что ты сам мне говорил? В нашем деле не существует такой вещи, как излишняя красота. Ну вот видишь, я прислушиваюсь к каждому твоему слову.

— Вижу, — говорю я. — А в котором часу ты вернулась домой?

— О, поздно. Часа в два или, может быть, в три.

— Тебя Марчелло привез, да?

— А где он сейчас? Утром лодки не было.

— Э-э… ну да. Знаешь, бедняжка так долго меня дожидался, что я отпустила его на остаток ночи и на все утро.

Ясное дело — он бы был только помехой, когда приплыла другая лодка! Я выжидаю. Если она скажет мне, то это произойдет сейчас. «А кстати, Бучино, я должна тебе кое в чем сознаться. Прошлой ночью меня навестил Фоскари… Знаю, ты рассердишься, но было уже поздно, у меня было свободное время, и я уверена, он за все заплатит, когда получит деньги на расходы». Это же так легко. Но вместо этого она продолжает

— Да. молча накладывать пасту, и постепенно фарфоровая белизна карнавальной маски покрывает все ее лицо. Скоро на нем не останется ни тени выражения.

— Ты хорошо спала? — спрашиваю я, глядя в сторону.

— Мм. Ты не представляешь, до чего это утомительно — долго-долго неподвижно лежать на кровати и глазеть в пустоту.

— Не сомневаюсь.

Наступает молчание — и разрастается. Нам с ней нужно о стольких вещах поговорить. Не только о Фоскари, но и о визите еврея. Она тоже должна узнать о камне и о молодой женщине, о том, как много лет назад воровка буквально ускользнула из наших рук. Ведь это часть нашего общего прошлого. Но раз она утаивает от меня что-то, я поступлю так же. У меня странное чувство, будто я вернулся в комнату, из которой вышел совсем ненадолго, а в ней уже так переставили мебель, что я словно заблудился и не понимаю, как все могло измениться так быстро. Мне снова вспоминается тот вчерашний миг в саду у Тициана, когда она перевела взгляд с меня на жасмин. Потом я вижу ее лицо на картине. «Куртизанки думают о чем угодно, это зависит от того, чего вы хотите от них». Это их работа. Она, как и я, — искусная лгунья. Даже ее стоны — притворство. Обычно. Ибо притворством она зарабатывает себе на жизнь. Нам на жизнь.

— Ты здоров, Бучино?

— Я? А почему я должен быть болен?

— Не знаю. Ты выглядишь таким понурым в последнее время.

— Я занят. Дела отнимают много времени.

— Знаю. И никто не умеет вести их лучше тебя. Но все ли в порядке? Я имею в виду, хорошо ли идут дела? Ты бы сказал мне,если бы что-то было не так, а?

— Да, дела идут неплохо.

Я слышу вокруг этот шелест. И все-таки если ты заметишь змею, которая уже вползает в райский сад, ее еще можно поймать, не дать ей взобраться на дерево.

— Фьямметта. — Я выдерживаю паузу. — Я знаю, что кто-то был у тебя этой ночью.

— Что? — Она поднимает голову. Маска уже застыла, так что ее оторопь выдают лишь глаза, взгляд острый, словно осколки камня.

Я набираю в грудь побольше воздуха.

— Я знаю, что у тебя был Фоскари.

— Откуда ты знаешь? — В голосе ее слышна тревога. — Ты что — шпионил за мной?

— Нет, нет. Я плохо спал. И проснулся от шума его отчаливавшей лодки.

Она пристально смотрит на меня, словно проверяя, правду ли я говорю. Но при необходимости я умею лгать так же ловко, как она. Мы же с ней не случайно стали партнерами по игре. Она нетерпеливо машет рукой, потому что ясно, что теперь, когда ее разоблачили, дальнейшая ложь бессмысленна.

— Пустяки. Ну, я хочу сказать… он просто заехал ко мне по пути домой, чтобы кое-что подарить.

— Подарок! Как щедро с его стороны. Ты приняла его лежа?

— Ха! А если даже так, то кому до этого дело?

— Мне, — говорю я. — Потому что он мне должен деньги.

— Вот оно что! Значит, это тебе он должен деньги, а не мне. Что ж, в таком случае я вынуждена тебя разочаровать. Он приходил лишь для того, чтобы прочитать мне свои стихи.

— Стихи?

Она пронзает меня сердитым взглядом, сознавая, сколь жалка ее выдумка.

Я качаю головой:

— Неужели? И о чем же там говорилось? О том, как он любит тебя?

— Бучино! Он же молод, он захвачен всем этим действом любви. Ты сам знаешь, как это бывает.

— Нет, не знаю. Даже если б и знал, не в этом суть. У нас с тобой уговор. Когда мужчина приходит к тебе не по расписанию, ты ставишь меня в известность.

— Я пыталась это сделать. Вчера я говорила тебе: Фоскари желает меня навестить. Он не отнимал ничьего времени. IIo-редан отменил свой визит. Я была свободна. Но ты не хотел ничего слушать.

— Все было совсем не так, Фьямметта, и ты сама прекрасно это знаешь. Ты отказалась принять Альберини, и мы с тобой сошлись на том, что Фоскари не придет, потому что у него нет денег.

— А-а! Да он заплатит потом. Боже мой! Да не разоримся мы с тобой из-за него! Чего ты хочешь от меня, Бучино? — Она уже не на шутку разозлилась, и ее лицо гневно подергивается под маской, от которой отлетают мелкие чешуйки засохшей белой пасты. — Нам что, не хватает на еду? Или клиентов стало мало? Разве у меня висят груди или, может быть, я слишком много пью? Разве я не справляюсь со своим делом? Разве кто-нибудь уходит недовольным? И вот — я хочу увидеться с одним клиентом всего на час и не докладываю тебе, потому что это тебя рассердило бы.

— Все обстоит иначе, — говорю я спокойным тоном, но не без злости, ибо зрелище их сплетенных в изнеможении тел клещом впилось в мою память. — Тебе не хуже моего известно, что происходит, когда ты начинаешь уступать любовникам. Это начало конца твоей репутации.

— Да кто об этом узнает? Кто станет болтать об этом? Ты? Я? Он? Наши слуги? По-моему, мы платим им достаточно.

— Не важно, кто разболтает. Слухи — что воздух. Ты сама это знаешь. Они нигде и везде, и непонятно, как разносятся. — Я снова пытаюсь говорить спокойным тоном, хотя боюсь, что мне это не удается. — Он же клиент, Фьямметта. А ты — куртизанка. И есть правила, которых мы придерживаемся. Правила, которые мы вместе с тобой установили.

— Что ж, тогда, быть может, настала пора изменить их. Потому что, знаешь ли, все это уже невыносимо. Правила, счета, уговоры — ты только об этом и толкуешь уже много дней подряд. Не для того же мы так усердно трудились все это время, чтобы дойти до такой… да, до такой скуки!

— Скуки? Вот так? Значит, тебе скучно! Скучно носить лучшие ткани, скучно есть жареное мясо с серебряных тарелок, скучно жить в доме, где ты узнаешь о наступлении нового дня оттого, что видишь солнечный свет, а не оттого, что у тебя в животе бурчит от голода?! Как-то уж очень легко ты все это забыла!

Она пристально глядит на меня, и глаза на ее покрытом белой маской лице на миг закрываются.

— Ты хороший человек, Бучино, но некоторых вещей тебе не понять, — отвечает она, и голос ее звучит почти обиженно.

Ответ уже вертится у меня на кончике языка, как вдруг кто-то стучится в дверь. Потом она чуть-чуть приоткрывается, и в щелку видно лицо Габриэллы.

— В чем дело? — Я сам слышу нотку злости в собственном голосе. Все ее слышат.

— Я только… Там… Там Коряга ждет, госпожа. Она извиняется, что не смогла прийти раньше, но ее помощь была нужна в другом месте.

— А… да… — запинается Фьямметта. — Я… Пусть подождет в портего. Скажи ей, что я скоро выйду.

Дверь закрывается, и мы снова смотрим друг на друга.

— Ты больна?

Она пожимает плечами:

— Так, легкий зуд, больше ничего. — И даже ее голос теперь звучит иначе — из-за скованного маской лица и ее собственной нечестности.

Легкий зуд. Что ж, можно это и так назвать. Разумеется, Коряга справится и с этим. Коряга, чье присутствие в доме в последнее время, похоже, стало совпадать с часами моего отсутствия, когда я ухожу на рынок. Что за сокровища она принесла моей госпоже на сей раз? Быть может, бальзам из трав, смешанных со святой водой, чтобы та нанесла его себе на губы в готовности к первому поцелую? Освященную гостию с выдавленным на ней именем моей госпожи, чтобы растолочь ее и подмешать в суп любимому? Последнее время в городе бойко торгуют подобными штучками. У мужчин, наверное, живот заболит при мысли об этом, но большинство женщин — и в первую очередь куртизанки — и вправду так поглощены любовными заботами, что готовы пойти на какое угодно святотатство или богохульство, лишь бы заполучить власть над мужскими желаниями и привязать их к себе. Чаще всего сами женщины смеются над этими ухищрениями, видя в них скорее подспорье красоте, чем магию. Разумеется, они обманываются, потому что вскоре уже не могут обходиться без них. Ведь раз уж ты поверила, что мужчина привязался к тебе благодаря колдовским, а не твоим собственным чарам, тогда и ты становишься рабыней знахарских зелий в той же мере, в какой он — твоим рабом.

В Риме некоторые известные куртизанки платили своим магам-аптекарям не меньше, чем портным. Но Фьямметта Бьянкини никогда не принадлежала к их числу. Ей никогда это не требовалось. Во всяком случае, насколько я знаю, до сих пор. Но похоже, в доме теперь происходит много такого, о чем я и не догадываюсь.

— Скажи мне, Фьямметта… А как ты думаешь, что бы сказала обо всем этом твоя мать?

— Моя мать?

Этот вопрос застает ее врасплох. Я наблюдаю, как она борется со своими чувствами, потому что в последние недели ей, скорее всего, приходилось заглушать в своей душе не только мой голос.

— Я… Думаю, она бы… Думаю, она увидела бы то же, что видишь ты, но… но… Мне кажется, она бы лучше меня поняла.

— Тебе так кажется? Объясни же мне, может, и я пойму.

— Знаешь, все не так, как ты думаешь, Бучино. Я не так глупа. Я вижу все происходящее сегодня не хуже, чем видела вчера. Не хуже, чем буду видеть завтра. — Ее голос звучит уже гораздо спокойнее, хотя она по-прежнему избегает смотреть мне долго в глаза, и для меня это — знак куда более доказательный, чем все, что можно выразить словами. — Но порой, порой… Мне нужно… Не знаю… Мне нужна — какая-то радость, да, радость. Мне нужна нежность, а не только тучные, рыгающие тела. А Витторио Фоскари — нежное существо. Он нежен, юн, свеж и полон радости. Он не пускает слюни себе в бокал, не засыпает, уронив голову в тарелку или прямо на мне. Он веселит меня. С ним я чувствую… Не знаю… Я чувствую себя снова юной девушкой, хотя, видит Бог, я и сама порой сомневалась: а была ли я ею когда-нибудь? И вот это, пожалуй, моя мать поняла бы очень хорошо. — Тут в ее голосе звучит недвусмысленная горечь. — Ах, как же мне объяснить тебе все это? Понимаешь, он — не такой, как остальные. Он не обращается со мной так, словно владеет мною. Да, знаю, знаю… Ты думаешь, это оттого, что он не всегда платит, но это не так. Когда он со мной, он словно пьян самим наслаждением от жизни. Для него… Да, для него я — самое прекрасное, что он когда-либо видел. Он не выбирал меня по реестру, не слышал обо мне похабных историй от каких-нибудь других мужчин, он не сравнивает меня с Джулией Ломбардино или еще с кем-нибудь из городских шлюх. Для него я — это я. Просто я. И — да, да! — он любит меня!

И, рассказывая мне все это, она страстно дышит. Да поможет нам Бог!

— О Господи. Раз ты так думаешь, значит, ты еще глупее, чем он, Фьямметта! Тебе же — подумай — почти тридцать лет! А он — мальчишка, ему едва исполнилось семнадцать. Просто ты — его первая женщина.

— Неправда! Просто я — лучшая.

И на сей раз я разражаюсь смехом:

— Вот как? А если ты и вправду — лучшая, зачем же тебе просить Корягу о помощи? А? Что она сегодня для тебя придумала? Оживить вино несколькими крепкими заклинаниями? Как там говорится? «Сим заклятьем я связываю тебе голову, сердце и фаллос, дабы ты любил только меня…»

— Как ты смеешь! — Она вскакивает на ноги, и вокруг нее вздымаются хлопья белой пудры. — Как ты смеешь смеяться надо мной! Ну вот — посмотри, что ты наделал. Габриэлла! — зовет она, повернувшись ко мне спиной.

Я выхожу из комнаты, а она снова кличет служанку.

23

Идя по коридору и по портего, я топаю так сильно, что у меня начинают болеть ноги. Коряга с мешочком в руках ждет посреди комнаты между зеркалом и лоджией. Она порывисто оборачивается еще до того, как я вхожу. На лице у нее написана тревога, словно она услышала в моих шагах ярость.

— Кто здесь? — Я вижу, как ее руки взметнулись кверху, словно для защиты. Сегодня глаза у нее закрыты, так что она походит на сомнамбулу или на какую-нибудь святую, погруженную в молитву. Ха!

— Это только яйцеголовый домоправитель, — объявляю я громко. — Тот, что платит по счетам, но сам держится в тени.

— Бучино? Что случилось? В чем дело?

— Это вы мне должны объяснить. Что вы здесь делаете? Разве сегодня вы должны были приходить? Или вчера?

— Я… э-э… Я пришла к Фьямметте.

— Знаю. И знаю, что у нее за недуг. Вы, кажется, тоже?

— О чем это вы?

— Да о том, что она выставляет себя на посмешище, резвясь с этим сосунком, а вы ей в этом помогаете.

— О-о!

— Да, остается только восклицать! Так что же вы сегодня принесли ей в этом мешочке, а?

Она резко мотает головой, и это быстрое, безотчетное движение я воспринимаю не только как защиту, но и как нападение. Боже мой, как мало нужно, чтобы мы снова вернулись к давней вражде!

— Быть может, какую-нибудь смесь освященного вина с менструальной кровью, чтобы у него быстрее забилось сердце?

— Господи! — И, к моему удивлению, комната оглашается ее звонким смехом. — Бучино, вы мне льстите! Если бы я действительно умела влиять на чувства людей, я давно уже подсыпала бы что-нибудь вам в вино.

Такой неожиданный ответ застигает мня врасплох. Последнее время, когда я кричу, люди остерегаются меня, потому что теперь я управляю этим домом и, несмотря на свой малый рост, при необходимости могу быть очень вредным. Но к ней это не относится. Она никогда не трепетала передо мной, а если и трепетала, то всегда била меня моим же оружием.

— Ну, так как же вы собираетесь ей помочь? Потому что она в самом деле одержима болезнью, тут сомневаться не приходится.

— Я знаю это не хуже вас. Но знаю и то, что это очень упрямая хворь — упрямее многих других, ибо от нее больной чувствует себя не хуже, а лучше. Грубостью ей точно не поможешь. Пожалуй, гораздо лучше дать ей немного насладиться счастьем.

— Счастьем! О Господи, похоже, все с ума посходили! Это же дом куртизанки. Мы здесь продаем грех мужчинам, а не покупаем счастье самим себе. Если она примется ставить свое удовольствие выше их, то это для нас начало конца. Я в этих делах хорошо разбираюсь.

— А почему вы думаете, что я разбираюсь в них плохо?

Я оторопело смотрю на нее:

— Коли так, скажите же ей. Остановите ее! Пока ее страсть ее же не погубила. Когда-то вы мне говорили, что нас объединяет забота о ее благополучии. Помните? Так позаботьтесь же о ней сейчас. Помогите ей опомниться!

— Все не так просто…

— Ах вот как! Тогда черт с вами — больше мне нечего сказать. Потому что вы — такая же головная боль, как и она!

Я поворачиваюсь к ней спиной и выхожу из комнаты, ощущая, как ее незрячие глаза словно буравят мне спину и ягодицы. Наверняка, если у меня вскоре заболят яйца, я буду в ужасе гадать, не положила ли эта ведьма их восковое подобие в щипцы для орехов. Золотой — за пень гнилой! Готов поклясться, в этом заключается половина тайны подобных женщин — чем больше веришь в их могущество, тем оно сильнее.

Выйдя на улицу, я направляюсь к Большому каналу и перехожу его по мосту Риальто. Погода чудесная, воздух свеж, небо — неправдоподобно синее, словно Тициан взял огромную кисть и провел ею от одного горизонта до другого. Я сам не знаю, куда несут меня ноги, но продолжаю шагать, причем быстро, словно работа моих коротеньких кривых ног может унять болтанку у меня в голове.

Дура! Фьямметта Бьянкини — дура! Она поступает как трактирщик, который напивается собственным вином, или как игрок, просаживающий ночной выигрыш, садясь играть колодой, заведомо крапленной противником.

Город охвачен весенне-праздничной лихорадкой. Всюду полно народа. Я обхожу край площади, где ведутся шумные приготовления к большой Вознесенской ярмарке — через неделю сюда съедется пол-Европы, — и ныряю в лабиринт улочек и каналов, идущих параллельно большой южной верфи. Я двигаюсь, повинуясь животному чутью. Это первый маршрут в городе, который я запомнил так хорошо, что могу пройти по нему даже во сне. С закрытыми глазами. Слепым. Черт побери Корягу!

Дурак! Я, Бучино Теодольди, — дурак! Да, я способен углядеть пропавшую крупинку сахара в хозяйственном реестре за неделю или высчитать в уме скидку на сотню аршинов шелка, прежде чем купец его сложит. Но я не заметил того, что творится у меня под носом. Черт побери и меня тоже!

Я прохожу севернее большого монастыря Сан-Дзаккариа, куда в огромных количествах заточают дочерей-девственниц знатнейшие венецианские семейства, ведать не ведая о слухах, будто в этих монастырских стенах дыр — что в сите, причем кирпичи вынимают сами монахини. Мужчины и женщины. Пчёлы и мед. Мухи и навоз. Один кусочек яблока — и червь уже повсюду. Аретино прав: мы обречены на похоть. Все прочее — просто торговля. Слишком поздно.

Дура! Она — дура! Зайти так далеко, подвергая себя стольким опасностям, чтобы потом отвернуться от всего достигнутого, из-за такой чепухи.

С каждым поворотом на улицах все больше народа, и когда я пересекаю Рио-Джустина, течение толпы сносит меня в сторону, и я двигаюсь вместе с ней, меня подталкивают все быстрее. Я шагаю по тротуару над каналом, на этот раз еще более узкому, чем предыдущий, и мне приходится буквально прижиматься к стене, чтобы меня не спихнули в воду. Усталые ноги ноют от знакомой боли, мне хочется остановиться и передохнуть, но давка тут такая, что я вынужден безостановочно двигаться, став частью рыбьего косяка, идущего на нерест вверх по течению.

Дурак! Какой же я дурак! Я только и знал, что гордиться нашим благополучием, а сам все прозевал!

Что ж, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас.

Да, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас. Канал, как и улица, превратился в сплошное движение. По нему снуют гондолы и баржи, их так много, что удары весел кажутся почти одновременными. Все направляются к востоку — к большому трущобному кварталу близ Арсенала, где живут корабелы, канатчики и парусники. Похоже, что дело идет к драке. Там, на одном из мостов, скоро соберется добрая сотня людей, и они будут драться в кровь, отвоевывая друг у друга каждый сантиметр на середине моста. Проиграв пару дней назад битву на Понте-деи-Пуньи, жители Канареджо пылают жаждой мести и сегодня собираются сражаться на территории противника, а множество преданных венецианцев следуют за ними по пятам, ибо в Венеции вести о драках на мосту разлетаются быстрее, чем бежит вода. Быстрее заразы. И вот я — часть этой пагубы.

А почему бы и нет? Безумие сейчас вполне созвучно моему настроению. В конце концов, даже Коряга признает, что моя госпожа больна. Она подхватила «болезнь куртизанок». Черт побери, ее симптомы теперь более чем ясны. Смех, слышавшийся из ее спальни в те ночи, когда приходил он. Нетерпение в дневные часы, если вечером должен был явиться он. Чрезмерное веселье, а потом внезапный приступ усталости или плохого настроения, с резким переходом от одного состояния к другому. Любовь — второе роковое заболевание для куртизанки, ибо если сифилис разъедает тело, то любовь разрушает разум. И из-за кого? Из-за Витторио Фоскари! Из-за сосунка, жеребенка, щенка, у которого едва молоко на губах обсохло, такого юного, что его и бледная немочь способна пленить. Я помню, как он впервые появился у нас. Его привел старший брат, как приводят в первый раз ученика в школу. Птенец нуждался в помощи, ему исполнилось семнадцать, а он все еще нос боялся оторвать от книг и волновался в присутствии женщин. У моей госпожи хорошая репутация: она славится красотой, честностью и опрятностью. Не соблаговолит ли она сделать доброе дело и лишить этого юношу невинности? В тот вечер, когда он пришел впервые, он был похож на пирожок, который раньше времени вынули из печи. Миловидный, но слишком мягкий, как будто недопеченный, теплый, но еще сыроватый. Я знаю, многие матери держат младших сыновей при себе до последнего. Ведь они и есть то последнее, что еще напоминает им о молодости. Есть, правда, опасность, что подобная забота впоследствии может превратить этих маменькиных сынков в излишне женственных мужчин. Что ж, с Фоскари родителям повезло. Очень скоро стало ясно, что у него нет подобных наклонностей. Он оказался весьма способным учеником, на лету усваивающим уроки прекрасной наставницы.

Толпа уже превратилась в настоящее человеческое море. Должно быть, мы уже приближаемся к мосту, потому что народу столько, что мы почти не движемся, но из боковых улочек вливаются все новые и новые люди. Все кричат и поют — это боевые кличи и песнопения, прославляющие знаменитых борцов. Если бы не праздник, то такой огромной толпище давно бы уже преградили путь городские стражи порядка, так как совершенно ясно, что ответное побоище, затеваемое через столь малый промежуток времени после поражения, непременно должно закончиться яростным насилием. Но этот стихийный беспорядок уличной жизни устраивает правительство. Как и в случае с проституцией, поглощающей лишние воды, большой государственный корабль только выигрывает от всех этих народных забав.

Вот впереди показывается мост, но мне видна лишь масса колышущихся тел. Толпа вынуждена топтаться на месте, потому что дальше — яблоку негде упасть. Если я останусь там, где стою теперь, то не увижу ничего, кроме спины мужчины, стоящего впереди, а зной и давка погубят меня. Я нагибаюсь и выставляю в стороны локти, будто заостренные палки. Пусть руки у меня короткие, зато они находятся на уровне самых уязвимых частей тела рослого мужчины, и орудую я ими очень ловко. Я проталкиваюсь через толпу и оказываюсь почти у края воды. Моя цель — забраться на один из понтонов, которые уже перекрывают канал. Понтоны сооружены из лодок и гондол, связанных между собой, на которые сверху уложены деревянные доски, чтобы оттуда зрелищем могли любоваться граждане побогаче — купцы, правящее воронье, даже кое-кто из духовенства в белых рясах и монахов. Сегодня за вход на понтоны должны запрашивать много, драка будет жестокой, и кое-кто здорово наживется, делая ставки на победителей. Но кошелек, который у меня при себе, принадлежит не только моей госпоже, но и мне, так как Фьямметта Бьянкини трудится не в одиночку, зарабатывая нам на жизнь. Если она способна на легкомысленные траты, то чем я хуже?

Для той первой ночи, когда он к нам явился, его родители выдали нам изрядную сумму денег, чтобы устроить настоящее представление с тонкими винами, беседой, музыкой, ужином, постелью. И все было подано как нельзя лучше. Он никогда не видел существа прекраснее, чем она, и в его глазах светилось отражение этой всемогущей красоты. Догадываюсь, что и он оказался достаточно пригож, когда освободился от одежды, особенно в сравнении с теми старыми хрычами, что проходили через ее спальню в последнее время. Я помню смех. Вначале только ее — нежный, словно журчащая вода, и искусно фальшивый, как стеклянный камушек, а потом они уже смеялись вместе, и смех их был свободный, искренний, скорее грудной, чем горловой. Должен признать, она ублажала его очень изящно. И пожалуй, проделывая это, она заодно ублажала самое себя. Поразительно, до же чего часто куртизанки влюбляются в саму мечту о любви, желая испытать наконец ту дрожь, ту новизну чувств, которую они столько раз разыгрывали перед мужчинами. И мне кажется, что чем благополучнее они до этого жили, тем сильнее опасность. Когда жизнь становится слишком удобной, то уже нечего бояться, не за что бороться, а это, в свой черед, означает, что не к чему стремиться. А потому, как ни странно, человек начинает чаще задумываться о смерти и изобретать средства отвратить ее приход, чаще испытывать жажду каких-то необычных чувств, которые окажутся сильнее самой смерти.

Необычные чувства. Они облекаются в разные личины. Например, в личину страха. Для каждого человека, боящегося воды, понтоны, устроенные над каналами, таят особый ужас. Когда стоишь там, держаться не за что, а воды канала жадно лижут доски. Толстосумы — а я сегодня вознамерился к ним примкнуть — могут покупать места на сиденьях, привязанных веревками к палубе. И все же мой страх — ничто по сравнению с тем, что должны переживать люди на мосту, ведь там нет никаких ограждений, просто обрыв с обеих сторон, а внизу — холодная вода. Там собралось уже, наверное, около сотни безумцев, и еще столько же набилось на ступени сбоку, все они вопят и напирают друг на друга. Те, что оказались посередине, не могут двинуться дальше, иначе как сбивая с ног и топча своих противников или сбрасывая их в воду. Условия сражения просты: одна сторона должна оттеснить другую назад и занять мост. Кое-кто размахивает оружием — длинными палками с заточенными концами, но из-за тесноты они даже не могут замахнуться как следует, и потому остается лишь пускать в ход кулаки. Многие борцы полуголые, некоторые уже окровавлены. Всякий раз, как кто-нибудь сваливается с края и шумно плюхается в воду, толпа зрителей издает громкий вопль, и битва становится еще жарче. Рабочие Арсенала все еще горды прошлой победой, к тому же они на своей территории, и сейчас их сторонники среди зевак орут громче. Однако нападающие, банда Николотти из Дорсодуро, это рыбаки, которые ходят на лодках по Адриатике, они, как никто, умеют держаться на ногах во время морской качки, вытягивая из пучины тонны тяжелой рыбы, и сегодня их пыл питается надеждой отомстить за недавнее поражение.

Фоскари еще незрел, но у него есть качества, которые наверняка привлекают мою госпожу. Его переполняет жажда жизни, и он ничуть не стыдится своей страсти. Природа наградила его приятным нравом, отчего его любезности должны казаться ей еще более свежими, а его щенячье вожделение — менее порочным. А что происходит у них в постели! Что ж, я так долго слушал долетавшие из спальни госпожи стоны, что могу составить суждение уже по одним этим звукам. Однако всякому, кто был когда-то юным, известно: самая большая беда любви — в том, что тело чувствует сильнее всего тогда, когда оно меньше всего знает. Передо мной вновь встает картина — пара, прильнувшая друг к другу в крепком объятии, в ночной тиши. Боже мой, сколько людей охотно отдали бы год своей жизни, лишь бы обрести его выносливость и ее опыт, сплавленные воедино! Однако горячка — это не только веселое возбуждение, но и безумие, а огонь не только согревает, но и уничтожает все вокруг. В конце концов, останется лишь пепел, и ее имя пострадает сильнее, чем его, потому что подобные связи становятся пищей досужих пересудов, и все будут с нетерпением ожидать развязки: когда же знаменитая куртизанка упадет замертво на меч собственного желания. А что станет с ним? Да, он очень мил сейчас, но он богат и молод, и в голове у него ветер — любовные стишки да яркие краски собственной весны. Даю ему полгода, и этот юный цвет начнет увядать. Он научится смотреть на жизнь теми же глазами, что и все остальные, ибо побеждает не истина, а хитрость, и моя госпожа всего лишь очередной товар, к которому ему открывают доступ знатное происхождение и толстый кошелек родителей. Так уж устроен мир, и все это я уже видел прежде. Фьямметта — тоже. Вот почему меня так печалит ее падение.

Посреди моста расчистилось небольшое пространство вокруг двух борцов-противников — мужчин крупного сложения, потных и ободранных. Эти две горы мускулов сцепились в неистовом объятии, сплелись ногами и тянут друг друга к воде. Толпа в исступлении орет, еще бы, кто-то обязательно наживется, если угадает победителя в этом побоище первоклассных драчунов. Они расходятся, тяжело дыша, потом снова бросаются друг на друга, старясь крепче стоять на ногах, потому что оказываются все ближе и ближе к воде. С каждым уступленным дюймом к небу взмывает крик толпы. Теперь уже тела борцов так близко, что можно разглядеть следы от ударов, которые они нанесли друг другу. И вот, когда все уже ожидали, что они свалятся с моста вместе, как неразделимые уродцы-близнецы, одному вдруг удается высвободить руку, и он наносит сокрушительный удар противнику в живот, а сам отскакивает от него подальше. Тот со стонами складывается пополам и камнем летит в воду, а его победитель, торжествуя, поднимает руки, и толпа приветствует его неистовыми воплями.

Поднявшиеся от падения побежденного борца в воду волны раскачивают понтон, да так сильно, что все мы визжим от возбуждения. Толпа выкрикивает что-то в адрес и триумфатора и жертвы, но тут обнаруживается, что всплывшее тело сраженного бойца остается недвижимым. С того берега канала, где Арсенал, какие-то люди принимаются тыкать в него веслами. Известны случаи, когда побежденный притворяется, будто лишился чувств, а когда враг начинает вытаскивать его на сушу, то вдруг утягивает за собой в воду полдюжины противников. Я превозмогаю страх и встаю на ноги, чтобы посмотреть, как его тычут веслами и подталкивают к нашим лодкам. Недалеко от меня двое людей втаскивают тело на понтон и кладут на доски. Однако человек по-прежнему не подает признаков жизни, шея у него вывернута под неестественным углом, а на лбу сбоку — черная вмятина. Мне вспоминается, как я видел однажды человека, которого вынесли с рыцарского турнира с копьем, застрявшим в глазнице, и растерзанные тела, что лежали на улицах после разграбления Рима. С обеих сторон из рук в руки переходят увесистые кошельки. Наверное, этот бедняга был славным бойцом, потому что со стороны рыбаков слышатся громкие горестные завывания, а по другую сторону моста между тем борцы из Арсенала ревут, топают ногами и машут руками. Галдеж и перебранка перекидываются на толпу зрителей, народ кричит, кто-то падает, попадая под ноги другим, и начинается давка.

На мосту снова разгорелась драка, и рыбаки, потерявшие своего главного богатыря, снова терпят поражение. В воде бултыхается уже столько тел, что понтон бешено раскачивается. Боже правый, если из этого канала когда-нибудь отведут воду, то на дне, среди черепков и мусора, обнаружится целое кладбище! Я чувствую, что страх волной подступает к горлу, как тошнота. Нужно выбираться отсюда. Но не мне одному приходит в голову эта мысль. Среди правящего воронья и духовенства мгновенно возникает давка — все рвутся поскорее на сушу. Но на берегу — буквально муравейник. Я слышу, как вдалеке прогремел пушечный залп. На следующем мосту люди в форменной одежде, протискиваясь среди людей, пытаются выбраться из толпы. Праздник праздником, но беспорядок есть беспорядок, и пусть городские стражники не хотели бы подвергаться опасности и напрямую схлестываться с толпой, ничто не помешает им покалечить или даже убить несколько задир в назидание остальным. Но уж лучше я попытаюсь прошмыгнуть мимо ловких штыков стражи, чем упаду в черную воду. Я кидаюсь к краю лодки, откуда переброшено несколько досок на тротуар, но меня опережает кто-то из правящего воронья вдвое больше меня размерами. Эта туша так пихает меня, что я теряю равновесие.

— Бучино! — слышу я чей-то голос, перекрикивающий толпу. — Бучино Теодольди! Сюда, сюда. Давай сюда руку.

И я слепо повинуюсь, даже не представляя, кто это может звать меня по имени.

— Бучи-и-но-о!

Этот крик кажется мне таким же долгим, как мое падение. Коснувшись воды, я слышу шум ветра — это огромная птица хлопает надо мной крыльями, и, молотя воду, чувствую, как меня хватают чертовы пальцы и тянут вниз и в стороны, тянут сквозь черную воду к густому илу на дне, и я даже не осмеливаюсь раскрыть рот, чтобы крикнуть, боясь утонуть в собственном ужасе… Но мне надо вдохнуть воздуха.

24

— Бучино?

На сей раз голос этот исходит откуда-то издалека, он еле слышен сквозь воду. Теперь я, должно быть, уже на самом дне пучины, так глубоко, что даже черти отстали от меня, и мое тяжелое тело распластано и подвешено посреди какого-то странного густого потока.

— Бучино!

Я делаю вдох и начинаю задыхаться. Вода попала мне в рот и в легкие, и я снова чувствую, что тону. Меня грубо тянут за руки, пока я вдруг не понимаю, что сижу и кто-то стучит мне по спине, так что я буквально захожусь в кашле. Кажется, что нос и горло у меня все еще заполнены водой, и мне приходится яростно бороться за глоток воздуха.

— Молодец! Выкашливай все до конца. Выплевывай ее, дружок.

Я извергаю омерзительную жижу, и от затраченных усилий мне хочется одновременно плакать и хрипеть. Но теперь, по крайней мере, я понимаю, что не утонул. Я открываю глаза и,

взглянув на себя, вижу, что лежу на кровати. Одежду с меня сняли, грудь у меня обнажена — рыхлая, серая, точно старое рыбье мясо. Я уже не мокрый — просто холодный и тяжелый. Я снова откидываюсь на подушку и на этот раз, взглянув вверх, различаю лицо моего знакомого турка. Его смуглая кожа выглядит еще темнее под шелковым кремовым тюрбаном.

Турок? Боже, значит, я в самом деле умер и попал в преисподнюю. Туда, куда отправляются язычники. В вечную пустошь безбожников.

— Не бойся. Теперь ты в безопасности.

— Где я?

— У меня дома.

— Но ты же… Ты уехал.

— Уехал, а теперь вот уже два месяца как вернулся. Как раз к ярмарке и к Сенсе. Тебе очень повезло, что я вернулся, а? Я же никогда не пропускаю драки на мосту. А с твоим сложением, сам видишь, в одиночку ходить не годится.

— Я и не собирался идти туда в одиночку, — отвечаю я. — Меня приволокла туда толпа.

Я снова захожусь в приступе кашля. Только теперь он сопровождается короткой острой болью в левом ухе.

— А-а-а!

— Я вытащил тебя довольно быстро, хотя ты отбивался и молотил воду, как огромная рыба. Ты здорово наглотался воды, но мы откачали тебя и принесли сюда. Будь готов к тому, что тебя еще некоторое время будет тошнить.

И точно, не успел он договорить, как меня снова стало выворачивать наизнанку.

— Хорошо, — говорит он и смеется. — Уж кому, как не тебе, знать, что венецианскую воду нельзя пить — в нее разве что мочиться можно. Тебе повезло, что, кроме жидкости, ты ничего больше не проглотил.

Я понемногу прихожу в себя, оглядываю комнату — ставни закрыты, сбоку у кровати — свеча.

— Давно я здесь лежу?

— Часа два-три, может быть, дольше. Тебя еле доволокли сюда. Город словно обезумел. Не бойся, я сейчас отправлю записку твоей госпоже. Ты ведь там же, где раньше, живешь, да?

— Да… но… — Я снова закашливаюсь. Турок терпеливо ждет.

— Но?

— Не посылай пока. — Потому что если она узнает, то сразу сюда придет, а я еще не готов ее видеть. Такие, наверное, у меня мысли, хотя, пожалуй, мне хочется, чтобы она некоторое время терялась в догадках, куда я пропал и почему до сих пор не вернулся. — Она встревожится, если узнает. Мне все равно скоро станет лучше.

Он задерживает на мне взгляд, словно сомневается, но потом встает и поглаживает меня по руке:

— Хорошо. Пожалуй, тебе не помешает еще поспать. Я приду позже.

Когда его слуги будят меня, голова у меня все еще тяжелая, зато желудок пуст. Мне приносят сладкое питье с гвоздикой и корицей, помогают подняться, выдают одежду — одну из длинных, до пят, рубашек турка. Мне приходится подвязать ее поясом, чтобы не падать на ходу. Меня провожают к турку, сидящему во внутреннем дворике, и он смеется при виде моей неуклюжей фигуры.

Тепло и безветренно, скоро наступят сумерки, и вот мне кажется, что дом, в котором я очутился, находится где-то на Востоке, а вовсе не в Венеции. Посреди двора турок соорудил мраморный фонтан, где вода каскадами стекает в чаши, расположенные ярусами, так что звук льющейся воды разносится повсюду, как нежная музыка. Вокруг расставлены большие горшки и вазы с растениями и цветами, и воздух напоен их ароматом. Каждая из стен искусно облицована декоративными плитками, причем узор на плитках не повторяется, а вместе они создают впечатление, будто ты окружен яркой листвой и цветами. Я встречал путешественников, которые рассказывали, что в Константинополе есть дворцы, где во внутренних дворах воздух душистее, чем за городом, и там совершенно незачем выходить из дома, чтобы ощутить себя на лоне природы. Столько красоты, столько зелени и пробуждающегося искусства, но ни единого признака, ни единого изваяния или изображения их Бога. Увы, когда-нибудь они понесут за это кару, ибо серые пустые пространства языческого ада, подозреваю, причинят им не меньше страданий, чем какая-нибудь огненная яма. Но сейчас мне приятно быть в доме моего турка, ведь здесь, после уличной толкотни и жестокости, царит полная безмятежность.

— Как ты себя чувствуешь?

— Рад, что я все-таки не водяная крыса.

— Гм! Там, на набережной, были и такие, кто принимал тебя именно за это животное, и с удовольствием понаблюдали бы, как ты утонешь. Кажется, их это забавляло. Некоторые даже делали ставки, споря о том, сколько воды ты проглотишь. Ты бы принял мое предложение, Бучино! Я вернулся с набитым кошельком. Зачем оставаться среди жестоких насмешников? Ведь ты бы мог жить там, где тебя бы возвеличивали и почитали!

— Увы! Но разве я понимал бы все их комплименты?

— Ну, ты быстро научишься. Думаешь, я знал хоть единое слово на вашем вязком языке, пока я не ступил на здешнюю землю? Я обучу тебя, когда мы поплывем туда.

— О нет! Я не вынесу еще одной лодки!

— Ну что ты, тонут только венецианские галеры, а турецкие суда владычествуют на морях.?

— Странно только, что хвастаешься ты, как истинный венецианец.

— Это венецианцы научились у нас похвальбе! И, думаю, поэтому там ты почувствуешь себя как дома.

Я улыбаюсь и тут же замечаю, что от этого движения в ушах появляется легкая боль. Мы уже играли с ним в эту игру раньше. Аретино оказался прав. Похоже, люди моего телосложения высоко ценятся при дворе султана, так что в перечне ценных приобретений Абдуллы, наряду с шелками, стеклом и драгоценными украшениями, карлики занимают не последнее место. Он часто соблазнял меня рассказами о Константинополе, говорил, что этот город оказался бы для меня и диковинным и родным. В городе множество дворцов, садов, часто проводятся празднества, там есть библиотека, похищенная из Венгрии, которая порадовала бы любого ученого, там можно увидеть знаменитые статуи Дианы и Геркулеса — трофеи с Родоса. Известно ведь, что все великие города захватывают в других городах самое драгоценное из их достояния. За примерами далеко ходить не надо — сама Венеция вывезла колонны своей Базилики ^[15] и победоносных храпящих коней, венчающих ее фасад, не откуда-нибудь, а именно из Константинополя. Да, пусть этот турок и нехристь, похоже, он родился и вырос в культурном обществе, где на меня смотрели бы как на солидного человека, а не на какого-то урода-недомерка. И сегодня я жадно, как никогда, пью отраву его соблазнительных речей, ибо содрогаюсь от пережитого не только телом.

— …уверяю тебя, Бучино, творилось столько чудес, что небо не темнело четыре ночи кряду от постоянно взлетавших искр. Огненные снаряды привязывали ремнями к спинам слонов, и те ревели и трубили, когда сняряды взрывались искрами.

Тысяча акробатов шагала на ходулях, канатоходцы передвигались между обелисками, они балансировали в воздухе сразу в таком количестве, что казалось, будто там выросла огромная паутина. Вокруг творилось величайшее празднество, какое только можно увидеть глазами. В Венеции нет ничего такого, чего бы не было у нас, только у нас все лучше или богаче.

— Так уж и ничего? Тогда что же ты собираешься покупать здесь на сей раз, Абдулла? Кроме меня?

— А! Так, кое-какие диковинки. В основном безделушки — украшения, стекло, ткани, вот и все.

И он смеется над собственным преувеличением. Не могу представить себе какой-нибудь другой город в христианском мире, где бы мы с ним могли вот так сидеть и дружески болтать. На море венецианцы и турки несут друг другу огонь и погибель, но ни те ни другие не позволяют, чтобы религиозные различия мешали торговле. Эти две великие державы все время оглядываются друг на друга. Кое-кто поговаривает, будто скоро португальские купцы и золотые слитки из Нового Света обесценят богатство Венеции и вот тогда османские владыки лишат ее могущества на морях. Но на мой взгляд, ничто не предвещает этой беды. Более того, незаконный сын самого дожа Гритти живет в Константинополе и торгует там драгоценностями, а благодаря посредничеству Абдуллы-паши, побывавшего на том памятном званом ужине у Аретино, у великого султана Сулеймана Великолепного имеется его портрет кисти величайшего из живых венецианских художников — Тициан написал его по медальону. Мне, когда я увидел этот портрет, он показался довольно напыщенным и безжизненным, но что я смыслю в искусстве? Его Великолепию картина пришлась по вкусу, и все, кто был как-то причастен к его созданию, получили достойное вознаграждение, в том числе и Аретино. Не сомневаюсь я и в том, что такая же щедрая награда ждала бы и меня, согласись я пополнить собрание константинопольских придворных чудес.

Я снова отпиваю питья, все еще сохраняющего аромат пряностей. Жаль, что он остыл, так как, несмотря на жаркие похвалы Абдуллы родному городу, я мерзну.

— Знаешь, что я думаю, Бучино? Ты не опасаешься чужого города, нет. Ты слишком умен, чтобы радоваться тому презрению, с которым с тобой обходятся здесь, да к тому же ты слишком любопытен, чтобы бояться новизны. Нет. Я думаю, тебе грустно оставлять ее здесь, и тебя это останавливает. Я прав, скажи?

Я пожимаю плечами. Сейчас мне даже видеть Фьямметту не хочется, ее себялюбие и лживость сильно разозлили меня.

— У нас товарищеский союз, — говорю я вяло.

— Знаю. Я видел, как вы действуете. Прекрасный союз! Пожалуй, я бы взял вас обоих. Поверь мне, иноземок при его дворе почитают больше других. Она, конечно, не так юна, как иные, но его любимая жена тоже не молода, а она-то всеми и верховодит. Твоя госпожа могла бы создать вокруг себя собственный двор, если бы покорила сердце султана. Вы бы оба от этого несказанно выиграли.

— Как? Ты предлагаешь увезти ее к нему в гарем?

Он смеется:

— Вы, христиане, всегда произносите это слово с таким трепетом, с таким страхом! Словно это самое ужасное, что только есть на свете, — иметь несколько жен сразу! Однако в вашем христианском мире всюду — куда бы я ни поехал — города полны борделей, где мужчины спят с женщинами, которые не являются их женами. По-моему, вы выражаете свое возмущение лишь потому, что втайне завидуете нам.

Трудно примирить страх перед турками с этим человеком — Абдуллой-пашой. От рассказов, коим несть числа, кровь леденеет. Они — пираты, головорезы, они берут в рабство целые деревни, отрезают мужчинам половые органы и запихивают их жертвам в рот, нанизывают малых детей на вертела, будто куски мяса. Но когда я разговариваю с Абдуллой, то обнаруживаю в нем ум чистый, как родниковая вода, и такую житейскую мудрость, что я уверен — не будь он иноверцем, из него вышел бы отличный христианин.

Неужели и правда так важно, в какого Бога верит человек, неужели от этого зависят его поступки? Разве испанцы-католики отрезали меньше пальцев у своих римских заложников, чем немцы-еретики? Будут ли евреи и турки гореть каждый в CBoeiy аду за разные заблуждения? А может быть, самая страшная кара ждет лютеран за то, что родились в одной вере, а потом исказили ее, выдумав новую? В Венеции реформаторы уже давно открыто заявляли, что нашей церкви необходимы перемены, что наши страсти привели к разложению, что спасением ни в коем случае нельзя торговать и что, если устремить помыслы к вратам небесным, то окажется, что строительство роскошных зданий куда менее важно, нежели милосердие к людям, которым меньше повезло в земной жизни. Однако попробуйте сказать все это важным клирикам, которых мы принимали в нашем доме в Риме! А что, если Господь, который встретит вас на небесном суде, окажется иного мнения? А! Некоторые размышления лучше вообще не высказывать вслух. Достаточно того, что Венеция намного терпимее других городов, и наше счастье, что инквизиция не умеет читать мысли, иначе многие попали бы в тиски судейских допросов.

Я качаю головой и обнаруживаю, что моим ушам это движение совсем не нравится. Теперь я понимаю, что попал в беду.

— Пусть даже так. Однако я очень сомневаюсь, что моя госпожа будет» состоянии примириться с мыслью, что она лишь одна из многих. Полученное воспитание не приучило ее к подобному смирению.

Турок смеется:

— Думаю, ты прав. А еще мне кажется, она не способна к зачатию, или я ошибаюсь? Бесплодие сильно подорвало бы ее власть. Поэтому тебе все-таки пришлось бы ее бросить, чтобы одному устраивать свою судьбу. А вот этого ты, похоже, не хочешь и не можешь сделать. Ничего! Тогда я отправлюсь в Мантую. Я слышал, там разводят целые семейства карликов. Дама, которая заправляет тамошним двором, питает к ним особую страсть. Конечно, им далеко до сокровищ твоего ума или твоей души, но придется довольствоваться тем, что есть!

Мы сидим еще какое-то время и слушаем шум воды. Мне хочется еще раз обдумать то, что говорил мнеАбдулла, но я не могу найти подходящих слов.

Меня бьет дрожь.

— Друг мой, мне кажется, тебе пора домой. Ты выглядишь нездоровым. Пойдем, я провожу тебя.

25

Абдулла прав: мне нездоровится. От его дома до нашего недалеко, но ощущение тяжести в голове мешает мне держать равновесие, и мне кажется, будто я ступаю по палубе плывущего корабля. Но я ни за что не взойду еще раз на лодку! Ни за какие самоцветы, таящиеся в горах Азии. И потому мы идем пешком — шажок, еще шажок, очень медленно. В любой другой день в эту пору вечер был бы восхитительным. Когда мы идем по мосту Риальто, то видим небо медового оттенка, и соблазнительные нагие красотки Тициана мелькают сбоку от немецкого постоялого двора. Тициан рассказал мне однажды, что, пока у него не появились деньги на куртизанок, почти всеми своими познаниями о женском теле он был обязан работам своего учителя Джорджоне, чьи возбуждающе плотские фигуры украшают фасад. Я готов поверить, что он говорил правду, так как в ту пору он был совсем юн. Хотя не так юн, как наш проклятый сосунок! Вечер достаточно теплый, и турок вышел на улицу без верхней одежды, но я, даже закутавшись в плащ, трясусь от холода, а хуже всего у меня с ушами.

В них стоит звон, напоминающий бесконечное звучание самой верхней ноты, как это бывает при настройке инструмента, а время от времени голову пронзает острая боль.

Я со стоном превозмогаю ее. Я жив и не согласен, чтобы меня свалила столь ничтожная мелочь, как боль в ушах, но в тот же самый миг, как я думаю об этом, меня охватывает ужас перед грядущими страданиями. Я глотаю, зеваю, растираю пальцами место под ухом рядом с мочкой. Раньше это иногда помогало, надеюсь, поможет и сегодня.

Когда мы подходим к двери нашего дома, турок не спешит меня покинуть.

— Ты уверен, что здоров?

Я киваю.

— Может, мне зайти вместе с тобой?

— Нет. Если ты зайдешь, в доме поднимется переполох, а сегодня вечером у нас есть дела. Я лягу в постель, и если удастся поспать, мне наверняка станет лучше. Поверь мне, я знаю, что делать.

Он поворачивается, чтобы уйти.

— Абдулла-паша! Благодарю тебя, кажется, ты спас мне жизнь.

Тот кивает:

— Конечно спас. Хотел, чтобы ты был мне чем-нибудь обязан. Не забывай о моем предложении! Береги себя, мой пузан, коротышка, жонглер!

Я тихонько открываю дверь. Внизу, в зале, пусто, но я вижу через дверь первого этажа, что причал полон лодок, а сверху доносится шумный хор голосов, и с кухни просачиваются ароматы жареной оленины и пряностей. Я медленно поднимаюсь по главной лестнице к себе в комнату. Чтобы дойти до нее, мне нужно пройти по коридору мимо портего, хотя заходить в него я не отваживаюсь.

Двери распахнуты, из зала льются звуки и свет. За столом собралось семь или восемь человек, все они так поглощены едой и болтовней, что никто не замечает уродливого коротышку, притаившегося во тьме за дверью. Моя госпожа сидит ко мне спиной, но в зеркале, висящем на стене напротив, я ловлю ее отражение. Она смеется и беседует со стариком, нашим клиентом, сидящим слева от нее. Я и забыл, что сегодня работа началась рано — по окончании его выступления перед иноземными флотоводцами. Однако меню ужина давно обдумано, вина тщательно подобраны, и я как мажордом никуда не годился бы, если бы такое простое дело, как званый ужин, не могло пройти гладко без моего участия.

Сегодняшних гостей собрал наш клиент-ученый Веттор Фаусто — еще один морщинистый старикашка, чье тело разрушается быстрее, чем угасает похоть. Останется ли он сегодня на ночь, зависит от того, сколько он выпьет и успеет ли в нем разгореться вожделение от съеденной половины оленьего окорока. Каков бы ни был его выбор, он не нуждается в моей помощи, чтобы потерпеть поражение. Вечер пройдет сам собой. Я могу спокойно ложиться спать. А утром, когда мне станет лучше, мы с ней снова поговорим.

Мне слишком холодно, и я слишком устал, поэтому, заперев за собой дверь, я заползаю в постель прямо в позаимствованной у турка одежде и натягиваю на себя одеяло. Голова все такая же тяжелая и гудит, я чувствую, как боль в ушах, точно кошка, подкрадывается ко мне. Если я успею заснуть раньше, чем она вцепится в меня, худшее может миновать.

Сам не знаю, отчего я проснулся — от холода или от боли. Одежда на мне мокрая, как при горячке. Я обливаюсь холодным потом, и, как бы ни кутался в одеяло, зубы у меня начали непроизвольно стучать. В голове беконечная пульсирующая боль, словно внутри, между ушами, натянута веревка и кто-то часто-часто дергает за нее — барабанная дробь по оголенному нерву. Я силюсь сглотнуть, но мне так больно, что я не могу даже рот открыть. Черт возьми! Это грязная венецианская вода просочилась мне в голову через уши и отравила меня!

Я — давняя жертва головной боли. В детстве она терзала меня так часто, что отец даже советовал мне подружиться с нею. «Не проклинай ее, Бучино, лучше попробуй поговорить с ней. Расположи ее к себе, иначе, если ты будешь противиться ей, проиграешь». Но сколько бы я ни разговаривал со своей болью, она не желала меня слушать, а вместо этого забавлялась и мучила меня так, что порой я мог лишь бессильно лежать и рыдать. Думаю, отцу хотелось, чтобы я стал мужественным и доказал бы ему, что пусть у меня наружность безобразная, зато дух стойкий. Однако у любой отваги есть пределы — те, что ставит ей само тело. «Это оттого, что у тебя растет голова, — объяснял отец. — А растет она неправильно. Но от этого ты не умрешь». Но тогда-то я этого не знал. Теперь же, глядя, как по улицам волокут на виселицу несчастных преступников, орущих от боли, потому что во время пыток у них вырывали кусочки мяса раскаленными щипцами, я задумываюсь: так же ли сильны их муки, как мои? Потому что моя боль приносила мне именно такое ощущение, словно мою нежную плоть насаживают на вертел и рвут на части горячими клешнями. Разница лишь в том, что мои страдания не оставляли следов, заметных для посторонних. Потом, по прошествии нескольких часов, иногда нескольких дней, боль ослабевала и наконец прекращалась. Всякий раз после этого я был оцепеневшим и как будто расплющенным, словно едва распустившийся цветок на дереве после ураганного ливня. И каждый раз, чувствуя, что боль снова приближается, я твердо решал, что буду смелее, чем прежде, но к тому времени мысль о боли уже страшила меня не меньше, чем сама боль, и всякий раз я терпел поражение. Я разочаровывал и отца, и себя самого.

Но он был прав. Тогда я просто рос, но вот уже много лет я не испытывал таких страданий. Если я хочу выкарабкаться и сейчас, мне нужно что-то придумать, чтобы притупить страх. У нас в кладовой есть снотворное средство — одно из зелий Коряги, замаскированное под граппу. Мы применяем это тайное оружие против некоторых особенно буйных клиентов, ибо правильно подобранная доза способна превратить яростного быка в кроткого младенца столь незаметно, что сам он даже не почувствует, что его усмирили. Чего бы я сейчас не отдал за это сладостное забвение?

Я заставляю себя усесться и пытаюсь представить, что уже от одного этого действия мне становится лучше. Достаю ключи и добираюсь до двери. Но пронзительная боль не дает мне сохранять равновесие, и теперь корабль накренился так опасно, что мне приходится на ходу хвататься за стены. Дверь в спальню моей госпожи закрыта, предательского храпа из-за нее не слышно; впрочем, Фаусто спит тише, чем большинство других мужчин, его дряхлеющее тело подобно истрепанному канату с его любимой галеры.

Весь дом погружен в сон. Вечер давно кончился.

Мауро спит в комнатке при кухне, и его способно пробудить разве что второе пришествие. Повозившись с замком, я достаю кувшинчик со снадобьем и заглатываю зелье прямо из горлышка, — наверное, больше, чем нужно, — так как не в состоянии отмерить дозу. У нас еще никто не умирал от этого средства, а чем дольше я пробуду без сознания, тем меньше буду мучиться. Я снова запираю дверцу, как вдруг слышу какой-то шум. Он доносится от входной двери, выходящей прямо на канал.

Что это? Наш ученый старец отплывает? В час, когда ему полагается мирно покоиться рядом с нежным телом, видя во сне собственные любовные подвиги? Не думаю. Если я выгляну из окна, то вряд ли увижу подплывающую лодку, так как, скорее всего, она выбросила свой груз дальше, вблизи тротуара над каналом, и не станет приближаться к нашему причалу. Дверь в дом, разумеется, заперли после ухода последнего гостя. Разве что кто-нибудь отпер ее потом изнутри? Хотя мозги у меня прямо-таки гудят от боли, я еще не окончательно отупел.

Взяв бесшумно со стены нож для мяса и опередив неизвестного, я оказываюсь на лестнице, где задуваю свечу, и, ожидая, когда тот поднимется, замираю на месте, скрытый тьмой. Голова сдавлена тисками боли, и мне хочется выть, но легче скулить.

Шагнув на нижнюю ступеньку, он, должно быть, чует мое присутствие или слышит какой-то шорох, потому что я слышу, как он шумно втягивает воздух.

— Кто там? Есть здесь кто-нибудь? Фьямметта?

Нежный голосок. Нежный мальчик. Я раскрываю рот и издаю долгое рычание — так, наверное, рычит пес, охраняющий врата ада. Тот вскрикивает от испуга:

— Ой! Кто здесь?

— А ты кто такой? Этот дом был заперт!

— А! Синьор Теодольди? Это я, Витторио Фоскари. Как вы меня напугали!

Он испугался бы его еще больше, если бы видел сейчас мое лицо, искаженное гримасой боли. От него же исходит запах любовного томления, вожделения, словно легкий пот, пропитавший кожу. Ну, нет, только не сегодня, щенок! Сегодня ты или заплатишь, или услаждай себя сам!

— Вы вторглись сюда без приглашения, мессер! Дверь была на замке.

— Нет-нет. Вы ошибаетесь. Ваша госпожа знает. Я приглашен.

— Вот как? Приглашены? — говорю я. — Что ж, давайте сюда кошелек, расплатитесь за все, что вы нам задолжали, и поднимайтесь к ней.

— А… я…

— Как? Опять нет денег?

— Нет. Но… Фьямметта сказала…

— Что она вам сказала, не имеет никакого значения. Я — хранитель и привратник этого дома. И знайте: без денег вы сюда не войдете.

— Но послушайте… Мне кажется… — И он делает шаг вперед.

— А-а-а!

Крик, который я издаю, пропитан болью, но на мальчишку он нагоняет еще больше страху. Он вдвое больше меня и легко схватил бы меня за шкирку, если бы отважился, — ведь я и так сломлен страданием, — но, похоже, от моего бешенства и от темноты у него яйца похолодели. Мальчишка! Он только и знал, что читать книжки да забираться языком в разные потайные местечки. Пусть в постели он и лев, но передо мной сейчас стоит ягненком, покорно готовым идти на бойню. Он сражался лишь в мечтах, а мечтая, легко воображать себя смельчаком.

— Витторио?

Я вижу, как наверху мечется пламя свечи. Черт подери, она нас услышала!

— Где ты?

Он издает какой-то писк, и в тот же миг с верхних ступенек на меня падает свет, и лезвие ножа вспыхивает стальным блеском.

— О Господи, Бучино! Что происходит? Что ты здесь делаешь?

— В самом деле, что происходит? — отвечаю я. — Я поймал этого щенка, который собирался лакать из твоего корыта, не платя денег. — Наверное, я громко кричу, но мне трудно это понять из-за того, что в ушах у меня шумит.

— Как ты смеешь так грубить! — восклицает она властным тоном, изображая возмущение не столько ради него, сколько из-за меня, ведь сейчас не только она ведет себя недопустимо.

Но я не собираюсь отступать. Она спускается ниже и говорит уже более спокойно:

— О, Бучино. Не надо! Прошу тебя. Это же я позвала его.

— Вот как! Ну, что ж, тогда, пожалуй, ему… — Тот уже собрался шагнуть ей навстречу, но я выбрасываю вперед нож. — Тогда ему придется оставить свои яйца здесь, на лестнице — на хранение!

— А!

— О Боже!

Я даже не разбираю, кто это кричит — он или она, но крик так громок, что вот-вот проснутся все домочадцы.

— Убери нож, Бучино! Убери сейчас же. Не бойся, Витторио, он тебя не тронет.

— Не трону? Да, он хорошенький, не стану с тобой спорить. Но если ему кое-что сейчас оттяпать, то подбородок у него навсегда останется гладким.

Фьямметта подошла ко мне еще ближе.

— Почему ты так себя ведешь? — яростно шепчет она. Я трясу головой. Должно быть, она уже унюхала мой запах — от меня разит потом, словно рыбной вонью.

Она выпрямляется:

— Витторио! Тебе лучше уйти. Я сама разберусь.

— Уйти? Но я… Я не могу оставить тебя с ним. Он же… Он сумасшедший!

А-а! Да, это правда!

— Сумасше-э-эдший!

Само это слово звучит как звериный рык. О Боже, зато теперь мое уродство мне на руку — страшный карлик, от которого несет серой, выходит из тьмы, чтобы утащить грешников в преисподнюю. Трепещите, люди!

Но она не трепещет, ее так просто не напугать. Однако ей не нравится его страх, и для меня это очевидно. Кому нужен любовник-трус? Теперь я хорошо понимаю, что чувствовал когда-то мой отец.

Внизу раздаются голоса, зажигается свет. Скоро этот позор станет известен всей округе. В зале появляется Габриэлла с заспанными глазами и всклокоченными волосами, за ней — Марчелло. Потом появляется готовый к драке Мауро, уж он-то больше, чем кто-либо другой, любит помахать кулаками.

— Уходи, Витторио, — повторяет Фьямметта. — Я с ним справлюсь. Уходи…

И он наконец уходит.

— Берегись, Витторио! — кричу я ему вдогонку. — У тебя живот не только от страха прихватило! Знай: она тебя отравляет. Потчует тебя колдовскими зельями, чтобы у тебя член стоял, но когда-нибудь он отвалится и рассыплется на кусочки, как камень.

Но он уже исчез. Удачно я от него избавился! Ликование накатывает на меня, тут же превращаясь в очередной приступ боли, и я чувствую, что сейчас упаду.

— Все вы тоже идите спать!

— Вам не нужна помощь, госпожа? — слышится голос Мауро. Старый добрый заступник! Верен до последнего.

— Нет, Мауро. Мы сами разберемся. Ступай спать. Оставь нас одних.

Он что-то ворчит напоследок, потом поворачивается и исчезает.

Фьямметта высоко поднимает свечу. Одному Богу известно, что она видит в ее пламени.

— Боже мой, что на тебя нашло, Бучино? Не понимаю, ты заболел или просто напился?

Если бы она подошла поближе, то сразу бы поняла. Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова. Мне требуются нечеловеческие усилия, чтобы удержать в руке нож. Если бы на лестнице было больше света, она сразу бы увидела, в каком я состоянии. Или ощутила бы жар, потому что если раньше я был ледяной глыбой, то теперь превратился в живой факел.

У нее дрожит голос:

— Напился! И что дальше? Возревновал. Верно? Или в чем тогда дело? В нем? Во мне? В нашем наслаждении? Неужели в этом дело, Бучино? Ты ревнуешь, потому что я счастлива, а ты — нет.

В этот миг мне кажется, что я вот-вот лишусь сознания, потому что все вокруг меня кружится и вращается.

— О Боже… Да, я права. Дело не во мне — в тебе! Это ты безумен. Погляди на себя! Когда ты в последний раз радовался жизни, а? Когда ты в последний раз веселился и хохотал от души? Наконец, когда в последний раз ты был с женщиной? От успеха ты сделался занудой. Живешь себе взаперти, сгорбившись над счетами и конторскими книгами, будто паук на своих мерзких личинках. Где же радость жизни? Боже мой, Коряга права. Это тебе, а не мне нужны любовные напитки!

Она качает головой и делает шаг вперед.

— Ты думаешь, будто я угрожаю нашему общему благополучию, а я уверяю тебя, Бучино, что ты переменился не меньше, чем я. Ты превратился в старика! И, поверь мне, в нашем деле это гораздо хуже, чем, скажем, если куртизанка превратится в обычную шлюху!

— Это не я… — пытаюсь я заговорить, но звук моего голоса слишком громко отдается у меня внутри головы.

— Не желаю этого слушать! Мне надоело твое бешенство, твое ханжество! Быть может, нам пришла пора расстаться.

— А! Если так, то я с удовольствием уйду. — И хотя каждое слово причиняет мне адскую боль, в самой этой боли я нахожу какое-то удовлетворение. — Потому что, знаешь ли, кое-кому я нужен не меньше, чем ты. Я уже завтра могу уехать отсюда с турком и нажить такое богатство, какое тебе и не снилось.

— Ну так поезжай и оставь меня в покое!

Я делаю шаг в ее сторону, но ноги не слушаются меня.

— Нет! Не подходи ко мне! — Ее голос так дрожит, что я даже не могу понять, от чего — от ярости или от страха. — Я не хочу с тобой больше спорить! Довольно! Поговорим утром.

Она поворачивается и убегает вверх по лестнице. Если бы я мог, то последовал бы за ней, только я почти не в силах двинуться. Нож выпадает у меня из руки и с грохотом падает на ступеньки. Сам не помня как, я поднимаюсь по лестнице и доползаю до своей комнаты. Но сил не остается даже на то, чтобы запереть дверь.

Я сижу за столом, передо мной лежат счеты, на которых вместо костяшек сверкающие рубины. За окном раздается громкий шум, и у меня схватывает живот от страха. Я снимаю рубиновые бусины с проволок и запихиваю их в рот, глотая одну за другой, пока не начинаю давиться.

И вдруг я уже на улице — я бегу вдоль края канала, а надо мной кружат сердитые птицы, кричащие почти человеческими голосами. Стараюсь держаться поближе к стене, чтобы они меня не заметили, но, куда бы ни глянул, я вижу собственное отражение, потому что все стены и даже тротуар у меня под ногами — все превратилось в сплошное зеркало. У меня над головой птицы крыльями подняли настоящий ветер. Большая стая чаек с пронзительными криками носится над сушей, они камнем падают вниз и яростно клюют выброшенные рыбьи головы и русалочьи хвосты, разбросанные повсюду. Одна птица намного крупнее всех остальных, это тоже чайка, но когти у нее скорее орлиные, и ее когтистые лапы величиной с вилы. Это чудовище кружит надо мной. От страха мне становится трудно дышать, а когда оно снижается, я вижу его глаза, огромные и белые, будто облатки, круглые колодцы, затянутые молочной пенкой. Чайка бросается на меня, вонзает когти мне в уши, глубоко внутрь, чтобы крепче схватить. Я кричу от страшной боли, а птица приподнимает меня за голову и, оторвавшись от земли, взмывает ввысь.

Мы парим в небе, и, взглянув вниз, я вижу, что какая-то женщина на улице смотрит на меня, только теперь глаза птицы у нее — круглые, покрытые белой пеленой, незрячие. Она смеется, и птица смеется вслед за ней. Но я плачу, и падающие слезы одна за другой превращаются в сверкающие красные рубины. Когда они падают в воду, из пучин выскакивает рыба и жадно глотает их, а мы продолжаем лететь над океаном, и птичьи когти, будто стальные шипы, впиваются в мой мозг. Мы улетели уже далеко, очень далеко, когда до меня вдруг долетает ее голос — это госпожа зовет меня…

— Бучино! Господи Иисусе, да что же случилось? Бучино! Что с тобой! Ответь мне. Пожалуйста!

Но я ее не вижу. Может быть, птица уже уронила меня в океан, потому что я не могу дышать. Нет — я не могу дышать, потому что продолжаю плакать.

— Ради Бога, пусть кто-нибудь сходит за Корягой. О Господи! Ах, это я виновата! И давно ты так лежишь? Что с тобой случилось? Ах, как же я не догадалась! Все будет хорошо. Все будет хорошо. Я помогу тебе.

Кто-то — она — обвивает меня руками, и мне хочется сказать ей, что я болен, что от меня плохо пахнет, что мне нужно еще снотворного зелья с кухни… Но я продолжаю трястись и плакать и не в силах остановиться, чтобы выговорить хоть слово.

А потом птица снова вонзает мне в уши когти.

Я не помню своей матери. Она умерла, когда мне было четыре года, и ее лицо не сохранилось у меня в памяти. Я не знаю, как она выглядела, хотя отец частенько рассказывал, что она была красива, волосы у нее были черные и гладкие, как бархатное покрывало, а кожа такая белая, что в полнолуние лицо у нее светилось в полутьме. Так, во всяком случае, говорил отец. Но такова уж была его работа — находить правильные слова для описания вещей. За это и платят секретарям. И если есть среди них такие, кто строго придерживается фактов и только фактов, то мой отец всегда питал страсть к поэзии. Он и за матерью моей ухаживал, прибегая к поэзии. Потому-то его мир и разрушился с моим рождением, ведь ни в одной книге, какие попадались мне в руки, не существует сонетов, посвященных уродству, а слова, которые годились на то, чтобы описать его сына, дитя его любимой и прекрасной жены, относятся скорее к преисподней, нежели к раю.

Я никогда не видел мать при лунном свете, так что я ничего не знаю о ее сияющей красоте. Но память хранит не только зрительные образы, которые можно видеть внутренним взором. Есть и другие вещи — такие, которые знаешь, хотя их невозможно увидеть. И потому, хотя я не могу описать свою мать, я точно знаю другое: я помню ее прикосновение, тепло ее рук и ощущение, что она обнимает меня. Когда я был совсем маленьким, она лежала рядом со мной, сворачивалась калачиком вокруг моего несуразного маленького тельца и прижимала меня к себе, словно я — бесценное, прекраснейшее существо на свете, такое удивительное, что мы с ней никогда не расстанемся. И это материнское тепло помогало мне справиться с болью. Я знаю это, потому что, хотя я и не помню, как это бывало, я помню другое. Когда я впервые в жизни переспал с женщиной (это была римская проститутка, заурядная, чистоплотная и менее безобразная, чем я), то у меня хватило денег на то, чтобы заплатить за целую ночь. Хотя я получил удовольствие от соития и утоленное возбуждение сделало из меня мужчину, но то, что я спал потом рядом с ней, заставило меня плакать, как ребенка. Стояла зима, и в комнате у нее было очень холодно, а может быть, я напомнил ей о ребенке, которого она потеряла, ведь по возрасту она мне в матери годилась, а я был мал, как дитя. Помню, я проснулся среди ночи от ее теплого дыхания, гревшего мне шею. Ее руки лежали у меня на груди, а ноги она поджала, и они оказались под моими — словно большая ложка лежала рядом с маленькой. Я пролежал так несколько часов, замерев в этой уютной позе, и заново пережил в памяти ту пору, которой, быть может, и вовсе не было, когда меня любили таким, каков я есть, а не вопреки тому, каков я. А потом, с первыми лучами солнца, я выскользнул из объятий женщины и тихонько ушел, чтобы не видеть унизительного выражения страха и отвращения на ее лице, когда она проснется.

Боль накатывает и откатывает волнами. Иногда птица с когтями прилетает снова, и мне приходится отбиваться от нее руками, иногда я остаюсь один, выброшенный на берег, беззащитный. Я то пробуждаюсь, то засыпаю. Я замерзаю при свете и весь горю во тьме. Я мертв и вместе с тем все еще жив. Когда я силюсь раскрыть глаза, то вижу вспышки, пронзающие темноту, и слышу чей-то плач — жуткий вой, который раздается словно внутри меня и одновременно в бесконечности. «Помогите мне, ради Бога, пожалуйста, помогите!»

Голос, который мне отвечает, нежен и прохладен, как прохладны и пальцы, касающиеся моей куполовидной головы, влажные, как и те глыбы, что откалывают ото льда, привезенного на баржах, посреди пышущего зноем лета. «Я знаю, как тебе больно, Бучино, знаю. Но это не будет длиться вечно. Ты переживешь эту боль, она закончится. Не бойся… ты не один».

Потом некоторое время ничего не происходит, а может быть, я просто ничего не могу вспомнить. Лишь когда огонь снова охватывает меня, кто-то прикладывает влажную тряпочку ко лбу, ко всему телу. А потом, когда возвращается озноб и у меня начинают стучать зубы, меня заворачивают в одеяла, и кто-то — тот же человек — растирает мне ладони и ступни до тех пор, пока из ледышек они снова не превращаются в живую плоть. А после этого я помню только ночь, как я лежу на боку и в ухо мне вливается какое-то маслянистое тепло, просачивается внутрь — нежное, успокаивающее. Я слышу собственное дыхание в пещере, образовавшейся у меня в голове, ибо это единственное место, где я что-либо слышу теперь. Проникшее внутрь масло разозлило боль, и вот она опять атакует меня пуще прежнего, и мне уже кажется, что мой похожий на баклажан череп вот-вот расколется пополам и мозги вытекут наружу, как у тех бедняг, которых я когда-то видел на римских улицах. Но чьи-то пальцы нежно поглаживают меня около ушей, растирают мне мышцы вокруг косточки, и тепло растекается все глубже, проникая в голову, пока наконец боль не начинает медленно-медленно отступать и угасать. А когда она уходит совсем, руки обвивают и держат меня, а я сворачиваюсь клубочком в этом безопасном объятии, потому что, пока меня обнимают, птица не возвращается.

Проходит некоторое время, и голос звучит снова — он струится нежной литанией где-то внутри, так что мне снова кажется, будто это происходит в моем воображении. Сначала меня охватывает ужас, ибо теперь он ведет речь о рае, как будто я уже угодил туда, рассказывает о том, что тела наши сделаются подобными прозрачным кусочкам стекла и засверкают на солнце. Они смогут летать быстрее стрел, но станут такими невесомыми, что, соприкасаясь, будут проходить друг сквозь друга. А когда мы будем говорить, то звук наших голосов будет подобен тысяче лютен и песни наши будут несказанно красивы. И потом этот голос, беседующий со мной, сам принимается петь, он звучит по-мальчишески высоко и нежно, и я слышу эту звонкую песнь даже сквозь утробный вой боли. Но я знаю, что это женский голос, ведь вокруг меня снова обвились теплые женские руки.

Я просыпаюсь среди ночи — не знаю, той ли ночью или уже следующей, и на миг мне кажется, что боли нет. В комнате темно, и в слабом свете свечи я различаю мою госпожу, сидящую на стуле у изножья кровати. Я закрываю глаза. Когда же раскрываю их вновь, то на ее месте сидит уже Коряга. В следующий раз там снова она, и я гляжу на нее уже дольше. Но боль снова возвращается, и, наверное, я издаю стон, потому что она смотрит на меня и — готов поклясться — она видит меня, видит, потому что она улыбается, и в сумраке я ощущаю лучик света, идущий от ее белесых глаз прямо мне в голову, в самую глубину. Ее слепота проницает мою глухоту, и когда она проникает вглубь, то боль, не успев разгореться, тут же стихает.

Но когда я пытаюсь поблагодарить ее, в комнате все вдруг меняется, снова воцаряется тьма, а она пропадает. Я снова засыпаю, но больше не пробуждаюсь от боли.

26

— …Из-за его уродства??

— Так она сказала. Видимо, у него так устроено ухо, что когда вода попадает внутрь, то уже не может вытечь наружу и начинает гнить там, внутри.

Я понимаю, что выздоровел, причем не столько по тому, что боль прошла, столько по тому, что рев, шумевший внутри моей головы, стих и я снова хорошо слышу, хотя они говорят тихо, чтобы не разбудить меня.

— Господи, да бедняга, наверное, совсем от боли обезумел!

— О… ты представить себе не можешь. Ты бы слышал — он рыдал и стонал на весь дом. Первые дни были просто ужасны. Я думала, он умрет.

Если бы у меня хватило сил, я раскрыл бы глаза и присоединился к беседе, но я могу лишь лежать неподвижно, лицом к стене, и слушать. Пока этого вполне достаточно. Никогда еще голос моей госпожи не был столь сладостным для моего слуха. Даже ворчанье Аретино кажется мне музыкальным.

— Как же она вылечила его?

— Снотворными зельями, мазями из особых масел для ушей, теплыми припарками, растиранием косточек. Она от него не отходила. Я никогда даже не думала, что она проявит такую заботу, ведь они вечно с ним препирались да пререкались! Но ты бы видел ее, Пьетро, ночь за ночью она сидела возле него, ухаживала за ним, пока горячка не унялась и судороги не ослабли.

— Господи, какой бы формы у него голова ни была, ему очень повезло. Казалось бы, такой урод должен страх Божий нагонять на женщин. А вы все носитесь с ним! Помнишь — в Риме? Была там парочка женщин, которые буквально вешались на него. Я всегда диву давался. В чем же его секрет?

Тут моя госпожа смеется:

— А кто это спрашивает? Аретино-мужчина или Аретино — сочинитель непристойностей?

— Как! Сейчас я угадаю! В размере члена?

— Тс-с, тише… Ты разбудишь его.

— Ну и пусть! Раз он будет жить, то услышать такое — по-моему, лучшее бодрящее средство, чем все, что можно приготовить у тебя на кухне!

— Шшш.

Я слышу шуршанье ее юбок, она идет к моей кровати, и отчетливость этого звука приносит мне радость. Я не собираюсь ее обманывать, но мои уши — свинцовые ставни, а дышу я ровно и естественно, ведь мучения остались позади. Я узнаю о том, что она стоит совсем рядом, по аромату мяты и розмарина, который примешивается к ее дыханию. Значит, сегодня четверг. Если бы у меня нашлись силы раскрыть глаза, я бы увидел ее молочно-белое лицо и ясные лучистые глаза. Я стараюсь не шевелить веками, делаю вдох и снова выдох.

Аромат рядом со мной ослабевает. Потом их голоса звучат снова, но уже тише и дальше, хотя не настолько далеко, чтобы я не мог разобрать слов.

— Он спит. У него сейчас такое безмятежное выражение на лице! Я не видела его таким уже много лет.

— Ты бы сама себя видела, Фьямметта! Ухаживаешь за ним, совсем как мать за младенцем. Вы такая странная парочка! Знаешь, все в догадках теряются.

— В каких еще догадках? Ах, Пьетро, ну хоть ты, уж ты-то, надеюсь, не веришь сплетням, а?

— Гм! Я же сказал, он умеет притягивать к себе женщин.

— А у тебя фантазия только и расцветает, что на таких низких вещах!

— Что ж, в этом грехе сознаюсь. Ну, теперь твоя очередь!

— Нет! В отличие от него, ты не ведаешь, что значит верность. Разве я не права, а? Ходят слухи, что ты снова сочиняешь грязные стишки?

— О нет… не грязные, дорогая моя. Я бы скорее назвал это исследованием различных форм любви.

— А ну-ка, попробую угадать. В женском монастыре… и в борделе?

— Ну… более или менее правильно. Но, обещаю, я никогда не напишу ни слова о твоем драгоценном карлике.

— А обо мне? Обо мне ты напишешь?

— Даже если напишу, то никто не узнает, что это о тебе.

— Так-то оно лучше. Если ты нарушишь…

— Милая дама, я — раб и рабски предан вам обоим, о чем ты прекрасно осведомлена. Мы, римские авантюристы, должны держаться вместе.

— Ах, значит, ты снова римлянин! Я-то думала, ты сделался полноценным венецианцем. Ты ведь лжешь так же ловко, как они.

— Ну, тут ты чересчур груба. Это верно, когда я пишу о Венеции, я всегда немного преувеличиваю. Но этот город очень любит хорошо смотреться в зеркале. Ты читала историю Контарини? Послушать его, так древние Афины по сравнению с Венецией — просто захолустье!

Это правда. Все так и есть. И к моему собственному великому изумлению, оказывается, я вновь способен здраво мыслить, потому что боль не терзает мне голову. Но ведь всем известно, что у Контарини лесть перемешана с правдой. О! Да поможет мне Бог, я заново вернулся в мир, где есть о чем поговорить, пусть даже сил для разговора у меня пока не появилось.

— Конечно, этот город только похвалами и кормится. То же самое было и с Римом. Столько мрамора! А все для того, чтобы мир дивился этому великолепию. Разница лишь в том, что Аретино, которого я знала тогда, предпочитал обнажать ту грязь, что скрывалась под внешним блеском. Так почему бы тебе не приправить свою лесть горчинкой правды, а, Пьетро? Или ты и вправду совсем обеззубел от сытой жизни?

О, моя госпожа. Как я стосковался по тебе!

— Гм! В Риме я был еще молод и не боялся лишний раз получить пинок под зад. Венеция мне нравится больше. Она трудится, добывая себе пропитание, и ее грехи не вызывают омерзения и простительны. И все же нам следует поостеречься. Мы с тобой, дорогая, тоже сеятели порока, и было бы глупо обрушивать крышу храма на собственные же головы. Нет, лучше я представлю дело так, что мои зарисовки из жизни — это воспоминания о прежнем Риме, и тогда я войду в историю как виртуозный хроникер римской жизни. Потому что когда я пишу о таких вещах—о танце мужчин с женщинами, — я действительно говорю правду, правду полную и неприукрашенную.

— О, неужели? «Важно ль, с какого входа ты вошел — я похотью разогрета. И все уды, что родила природа, не зальют во мне пожарище это — даже уды ослов и быков!» — Она нарочно декламирует это голоском, трепещущим от притворного возбуждения. — Знаешь, Пьетро, если ты в самом деле думаешь, что это и есть правда о женщинах, то, значит, ты лишился рассудка раньше времени. Ты просто сочиняешь то, что мужчинам, как ты считаешь, хочется услышать! И я нисколько не сомневаюсь, что очень многие из них, читая такое, даже не помышляют о женском теле. Как звали того мальчишку при мантуанском дворе, к которому ты так привязался?

— Ах, Фьямметта Бьянкини! Что за язык у тебя! Я должен быть тебе благодарен за то, что ты сама не рвешься засесть за перо. Но кто бы мог тебе противиться? Уверяю тебя, если бы только я был способен жениться…

— Ты бы никогда на мне не женился! Да поможет Бог нам обоим! Кого-нибудь из нас очень скоро вздернули бы перед Сан-Марко за смертоубийство.

— Ты права! Уж лучше пусть все останется, как есть.

Они оба смеются. Потом наступает тишина, но, похоже, тишина вполне уютная: это молчат старые друзья. И я тоже — один из них. Я уже устал и чувствую сильную жажду, но боюсь разрушить чары. Прежде тоже иногда случалось, что благодаря малому росту я подслушивал разговоры, которые велись у меня над головой, но те разговоры были совсем не обо мне. Разве с этим могут сравниться все богатства и слава султанского двора?

— Ну, раз ты так хорошо разбираешься в подобных вещах, расскажи мне тогда о его «особых дарованиях».

— Сначала поклянись, что никогда не напишешь обо мне в своей новой книжке.

— Обещаю, что никогда не упомяну твоего имени. Клянусь своим сердцем.

— Тебе лучше клясться своим членом!

— Фьямметта! Для женщины, которая не спала почти целую неделю, ты, пожалуй, чересчур игрива!

— Почему бы нет? Ведь «мой урод», как ты его зовешь, идет на поправку.

— И что дальше?

— На самом деле все очень просто. Ты прав: он не такой, как другие мужчины. Но дело совсем не в «размере» — только не фыркай, потому что я никогда не видела его члена и никогда не увижу. Как ты прекрасно понимаешь, мы не спим вместе! Бучино умеет притягивать к себе женщин, как ты выразился, потому что ему приятно их общество. И не только из-за наслаждения, которое они дарят, а просто так, ради них самих. Он не боится нас, ему не нужно поражать нас или обладать нами, а такое — ты, может быть, удивишься, Пьетро, — редко бывает с мужчинами. С того самого дня, когда я впервые увидела его в доме того глупого банкира, где он притворялся неуклюжим шутом, мне всегда было с ним уютнее и естественнее, чем с любым другим мужчиной. Да-да, включая тебя.

Она говорит теперь довольно громко. Ей следовало бы вести себя осторожнее, иначе она разбудит меня.

— Вот и все. Я ответила на твой вопрос?

— Исчерпывающе. Теперь я знаю, что его секрет в том, что он — женщина!

Их хохот так заразителен, что мне приходится изо всех сил бороться с собственным дыханием, чтобы тоже не засмеяться, но у меня так пересохло горло, что я не могу сглотнуть, мне хочется откашляться.

— Ш-ш… Так мы разбудим его. Можешь смеяться сколько угодно, но, уверяю тебя, как бы ловко ты ни обращался со словами, тебе никогда не понять того, что я рассказала. Так что вспомни об этом, если сумеешь, когда в очередной раз засядешь сочинять.

И вот теперь, сглотнув — а мне необходимо было это сделать, иначе я задохнулся бы, — я издаю какой-то горловой звук, хотя мне кажется, что их смех должен заглушить его.

Наступает пауза.

— Тебе не кажется, что все это время он не спал, а?

— А! — Она умолкает, и они снова прислушиваются. Но теперь, я готов поклясться, я нем как могила.

Мне кажется, я снова слышу, как она куда-то идет, хотя, пока она не заговорит, я не пойму, куда именно.

— Ну а если он не спит, — говорит она, и ее голос раздается прямо надо мной — в такой близости, что я ощущаю лицом ее дыхание, — тогда я могу рассказать ему, как сильно я скучала по нему. И не только в эти последние дни, а гораздо, гораздо дольше. Не слыша его голоса, я порой поддавалась меланхолии и искала утешения там, где, обретая его, я лишь растравляла себя еще больше. Ах, Пьетро, ты даже не представляешь, что порой благополучие несет не меньше страданий, чем прозябание. — Я слышу, как она вздыхает, а потом снова набирает воздуху в грудь. — А после сказанного я добавила бы, что ему следует поспешить с выздоровлением, ибо вот последняя новость: птенец, доставивший ему столько хлопот, улетит на Крит в следующем месяце, дабы постигать азы семейного дела и укрыться подальше от соблазнов нашего города. И этот перелет вселяет в нас — в кое-кого из нас — печаль. — Она умолкает. — Впрочем, я думаю, мы с ней справимся.

— Ах! Сколько поэзии, Фьямметта! И это говорит женщина, которая презирает шлюх-сочинительниц. Может быть, ты переведешь мне все это на понятный язык?

Она смеется:

— А, все это пустяки! Так, женская болтовня. И, как честная женщина, я уверена, что, даже если он нас действительно слышал, он проявит достаточно скромности, чтобы потом ничем не показать, что слышал наш разговор. Правда, Бучино? — И тут она слегка повышает голос.

Я набираю в грудь побольше воздуха, задерживаю дыхание и затем медленно, медленно, медленно выдыхаю.

27

Острый запах пряного соуса Мауро для вареного угря. Я встаю, а комната остается неподвижной. Теперь даже сквозь толстое стекло окна в моем кабинете мое ухо способно отличить птичью трель и от хруста ветки, и от плеска воды. Вот она, радость жизни в мире, где больше нет боли. А еще я замечаю, какой ощутимый беспорядок воцарился в доме, пока я лежал без чувств.

Увы, у нас нет времени праздновать мое выздоровление, потому что оно совпадает с самой суматошной порой. На нынешней неделе совершается главный обряд вознесенских праздников — Сенса, когда все венецианское правительство торжественно выплывает на большой золоченой ладье на середину лагуны, и там сам дож, облаченный в золотую парчу, бросает в пучину обручальное кольцо, сочетая браком город с морем (ну-ка, угадайте, кто — жених, а кто — покорная невеста?). Этот обряд призван закрепить могущество Венеции на морях еще на год. Разве после этого можно поверить, что Константинополь таит больше чудес, чем Венеция?

От суматохи, предшествующей этой церемонии, и от кипучей ярмарки, которая ей сопутствует, город, кажется, трещит по швам, но в этом году — в этом году нам повезло вдвойне. Ибо наша особь из правящего воронья, Лоредан, раскаялся в своей безграничной чванности и пообещал моей госпоже место на одной из барж, сопровождающих процессию. Это столь неслыханная почесть, что весь дом теперь стоит на ушах, у нас толкутся портные с платьями, башмачники с туфлями, парфюмеры с духами — словом, это настоящая кухня красоты, где нашу маленькую золотую лодочку готовят к торжественному выходу в море.

Марчелло и Габриэлла готовы в любую минуту откликнуться на мой зов, а Мауро так долго стоит у печи, что, боюсь, запах его пота станет одной из приправ к блюдам. Впрочем, я не жалуюсь, нет. Ведь с тех пор, как я заболел, кормят меня даже лучше, чем клиентов. А моя госпожа… Не знаю, убедило ли ее мое ровное дыхание в том, что я сплю, или нет, но с тех пор мы больше не спорили, не лезли друг другу в душу и не просили прощения. Зато мы снова партнеры и исцеляем друг друга лучшим доступным нам средством — дружно делаем все для того, чтобы в доме звучала музыка всеобщего согласия.

Это не значит, что она не печалится, ее меланхолия заметна любому, кто знает ее достаточно хорошо. Через несколько недель влюбленный щенок должен отплыть из Венеции. Он стал приходить реже (впрочем, про ночные визиты мне ничего не известно, потому что после болезни я стал спать как убитый), а в те вечера, когда мы его ожидаем, я стараюсь, если возможно, отпустить слуг, чтобы парочка могла побыть наедине. Мы оба понимаем, что после его отъезда Фьямметта будет остро ощущать боль разлуки, да и он сам, подозреваю, тоже, ибо чаще всего подобная страсть обоюдна. Но мы позаботимся об этой боли, когда она придет. Мы ведь теперь примирились с моей госпожой n сейчас целиком поглощены ее предстоящим морским выездом и всем, что с ним сопряжено.

Во всей приготовительной суматохе не видно лишь одного человека — Коряги. Она не приходила к нам с той самой ночи, когда я, проснувшись, увидел ее возле своей постели. Когда стало ясно, что я пошел на поправку, она оставила свои масла и лекарства у Габриэллы, чтобы та продолжала ухаживать за мной, а сама исчезла на рассвете, и с тех пор никто о ней ничего не слышал. Несмотря на всеобщую суету, без нее в доме словно чего-то недостает. Порой ночью, смыкая глаза, я мысленно слышу ее голос, как будто он остался у меня внутри, и, вспоминая ее заботу, начинаю дрожать от волнения. Сейчас моя госпожа с удовольствием прибегла бы к ее уходу и снадобьям, но Коряга, по-видимому, слишком занята, чтобы навещать нас. Когда люди в Венеции заканчивают работать, то занимаются любовными делами, а тем, кого она не готовит к браку, вскоре может понадобиться ее помощь, чтобы избавиться от нежеланного ребенка. Но я теперь прекрасно знаю, что именно она спасла мне жизнь, и, где бы она ни была, я не собираюсь забывать о том, что всем ей обязан.

Утро перед обрядом Сенсы. Все домочадцы и добрая половина округи собирается посмотреть, как мы с госпожой взойдем на нашу лодку, празднично украшенную по такому случаю. Марчелло гладко и ловко ведет гондолу по Большому каналу, запруженному лодками, чтобы высадить нас у края южных доков, откуда нам предстоит дойти пешком до главной плавучей пристани вблизи Сан-Марко.

Этот путь я неоднократно проделывал и раньше, когда солнце едва-едва всходило над объятым сном городом, и воздух словно застывал в благоговении. Миновав долгий изгиб Большого канала и поравнявшись с Дворцом дожей, в первую очередь с воды видишь большие Столпы правосудия, вырастающие, точно высокие мачты, из утреннего тумана. И чаще всего, подплыв ближе, замечаешь между ними изувеченный труп какого-нибудь преступника, оставленный на виселице в назидание горожанам. И от этой унылой картины веет таким ужасом, что я давно уже представляю себе эти столпы вратами в ад, куда все мы когда-нибудь войдем молчаливыми плотными рядами, чтобы исчезнуть в клубящейся мгле.

Только сегодня этот ад преобразился в рай. Месса окончена, и все всходят на корабли и лодки. Те самые столпы увиты лентами, а вокруг них разыгрывается нечто вроде сцены о втором пришествии: праведники возглавляют шествие, облекшись славой Господней и — что важнее — в лучшие венецианские ткани. Золота здесь больше, чем на любом запрестольном образе, какие мне случалось видеть. Даже женщинам разрешается участвовать в этом представлении, и тут привычная скромность сменяется небывалой показной роскошью. Их платья стелются по земле шелково-бархатным морем, так что само солнце, похоже, приходит в замешательство, незная, куда светить больше, потому что поймать его спешат и бесчисленные золотые нити в парчовых нарядах, и тысячи ожерелий, перстней, цепочек и серег с драгоценными каменьями.

Золотая галера стоит на якоре посреди вод, уже приняв на себя груз — стаю воронья в черных мантиях, отороченных горностаевым мехом, и иноземных сановников. Баржи со зрителями быстро заполняются. Чтобы попасть на причал, где происходит посадка, нужно, чтобы твое имя значилось в особых списках приглашенных. И здесь мое путешествие заканчивается. Уже шагнув в толпу, Фьямметта оборачивается ко мне:

— Что тебе привезти, Бучино? Русалку или, быть может, какого-нибудь нового представителя воронья, чтобы наши конторские книги совсем распухли?

Я пожимаю плечами:

— Быть может, ты поймаешь какую-то рыбину, чтобы заполнить пустоту, оставленную твоим птенцом?

— А-а! — И я слышу, как что-то клокочет у нее в горле, как будто боль еще слишком свежа, чтобы ее сразу переварить. — Увы, для этого нужна очень жирная морская тварь. — Она умолкает и отворачивается. Шум вокруг нас все нарастает. Вскоре мы уже перестанем слышать друг друга. Она снова оборачивается ко мне. — Бучино! То, что я говорила… про тебя, в ту ночь. Я хочу…

— Нет! Ничего не нужно говорить! — возражаю я. — Мы оба тогда обезумели, и твои слова — ничто по сравнению с моей жестокостью. Но теперь-то все позади, все умчалось прочь вместе с ветром. Погляди на себя! Я очень горжусь тобой. Ты самая яркая птица в этой стае. Не давай другим заклевать тебя из зависти!

Фьямметта улыбается:

— А ты, ты что собираешься сегодня делать?

— Я? — переспрашиваю я. — О, я…

Но поток спешащих людей уже относит ее в сторону, и мой ответ теряется в толчее. Я стараюсь проследить взглядом за тем, как она продвигается к лодкам. Женщины, пробираясь к воде, оценивающе оглядывают друг друга (они ведь всегда ведут себя тем невоспитаннее, чем лучше одеты), и если есть среди них такие, кто пытается выказать ей презрение, то это потому, что она среди них — чужая, а отнюдь не потому, что она выглядит как шлюха. По правде говоря, если бы всех их выстроить шеренгой в нашем портего, то, по меньшей мере, к дюжине из них мужчины подошли бы раньше, чем к ней, — так они набелились и напудрились, так пышно вырядились. Она же, напротив, выглядит как настоящая знатная дама. И улыбка, которую она посылает мне, обернувшись уже на сходнях и помахав рукой, говорит мне о том, что она сама это тоже прекрасно понимает.

Я закрываю глаза, чтобы навсегда запечатлеть увиденную сцену, и даже на миг жалею, что я не Тициан Вечеллио, иначе бы я помчался домой и перенес ее на холст, потому что мелкие подробности уже начинают таять у меня в памяти. Однако образ моей госпожи остается достаточно четким. Я машу ей рукой, пока меня не оттесняют в сторону, а потом несусь сквозь толпу, прочь от сумасшедшей толчеи на площади Сан-Марко, в сторону Сан-Лоренцо и северного берега.

В кармане у меня адрес кампо, где живет Коряга. Во всяком случае, там Марчелло оставляет для нее записки, когда ее необходимо позвать. Сегодня день принадлежит мне, и я собираюсь отыскать ее. Настала пора, и после стольких лет затаенной вражды мы должны наконец примириться.

Я впервые после выздоровления хожу по улицам, и, несмотря на приподнятое настроение, ноги у меня начинают дрожать быстрее, чем обычно, так что мне чаще приходится отдыхать. Но я все равно не унываю. Я жив, и если все сложится удачно, то скоро буду чувствовать себя лучше прежнего — во время горячки я лишился слоя жирка, который за время сытой жизни вырос у меня на брюхе. Все карлики, каких я знал, были наделены не меньшим аппетитом, чем рослые мужчины, так что с годами даже те из нас, кто не отличается прожорливостью, делаются тучными.

Но к чему мне сегодня спешить? У всего города — праздник, у меня тоже. Улицы здесь пусты, все устремились к югу, чтобы поглазеть на отплытие кораблей, и в воздухе чувствуется аромат садовых цветов. В ближайшие недели Венеция будет великолепна до тех пор, пока летнее солнце не выжжет все растения и снова не наступит унылое запустение, и я, пожалуй, успею порадоваться весне.

«О Боже… Да, я права. Дело не во мне — в тебе! Это ты безумен. Погляди на себя! Когда ты в последний раз радовался жизни, а? Когда ты в последний раз веселился и хохотал от души? Наконец, когда в последний раз ты был с женщиной? От успеха ты сделался занудой. Живешь себе взаперти, сгорбившись над счетами и конторскими книгами, будто паук на своих мерзких личинках. Где же радость жизни?»

После той ночи я не раз размышлял над ее словами. Да и как мне было не размышлять? Когда человек думает, что пришла смерть, он невольно начинает сожалеть о совершенных ошибках, о том, чего не сделал в жизни. Фьямметта права: пусть я ношу теперь одежду не менее богатую, чем носил когда-то в Риме, наш успех стал и моей неудачей. Отчасти из-за того, что пропала новизна. Фьямметта почти не нуждается в моей помощи, чтобы развлекать гостей, мне же, в свой черед, надоело, что со мной привыкли обращаться как с дурачком или диковинной зверушкой мужчины, большую часть которых, будь у них кошельки такого же размера, что и мозги, мы бы на порог не пустили. Даже умнейшие из наших клиентов не способны увлечь меня своими беседами так, как бывало когда-то с римской публикой. И потому я с самого начала ополчился на Венецию. Пусть Рим варился в соку собственных пороков, зато у него хватало честности открыто предаваться радостям. А здесь придается такое значение внешнему лоску, что все проступки тщательно скрываются, а в грехах раскаиваются или подавляют их, не успев ими вволю насладиться. По опыту я знаю, что подобное ханжество является питательной средой не столько для полноценных удовольствий, сколько для низменной похоти.

А быть может, я сам себя обманываю и ищу любых поводов, лишь бы оправдать собственную мизантропию? Ибо это правда, что я стал скучнее, чем когда-либо прежде. И про воздержание — тоже верно. Конечно, никто еще не умирал от пренебрежения любовными делами, но оно никому не идет на пользу. Что же делать? Пусть Аретино завидует моим талантам, но здесь они производят ~ораздо меньшее впечатление, чем в Риме. Увы, в Венеции нет лукавых матрон, охочих до новизны, которые ходили бы по рынкам, а улицы проходят слишком близко к каналам, так что уже сам запах, исходящий от промышляющих там женщин, мне невыносим. Если для большинства мужчин облегчение и удовольствие — это одно и то же, то я — карлик и так привык к различным оттенкам унижения, что для меня все обстоит иначе. Было время, когда мои забавы с округлостями Анфрозины и ее смешливость завлекали ее с кухни в спальню. Но удовлетворение, которое она приносила мне, редко длилось дольше самой любовной игры. Попадались мне и другие женщины, но в последние годы я возгордился (а может быть, и устыдился) и решил, что обойдусь без них. Возможно, что я просто превратился в циника. Когда твоя повседневная работа — возбуждать в других гаснущее мужское желание, то трудно со временем не преисполниться некоторого презрения к той самой страсти, которой манипулируешь.

Каковы бы ни были причины, жар в моих чреслах остыл. Я целиком сосредоточивал свое внимание на костяшках счетов, на густых соусах Мауро и предпочитал вовсе не думать о тепле женского тела. Но лишь до тех пор, пока вокруг меня вновь не обвились материнские руки, пока я не расплакался от счастья и боли, которые одновременно причиняло это объятие.

Боже мой! И я обязан этим незрячей калеке. Неужели я проделал столь долгий путь, чтобы дойти до этого?

28

Шагая по городу, я перебираю в уме все, что знаю о ней — об этой женщине, которая присутствует в моей жизни вот уже почти десять лет и которую я все эти годы старался не замечать. Я знаю, что в Венецию она попала девочкой, что рано осиротела. Моя госпожа когда-то говорила мне, что Коряга была замужем, но вскоре ее муж умер, после этого она всегда жила одна, что уже само по себе — редкость, так как в Венеции одинокие женщины ее возраста обычно или пополняют население монастырей, или становятся случайными жертвами насильников. И здесь ее уродство, возможно, оказалось спасительным, наряду со славой колдуньи, ибо при виде нее большинство мужчин, должно быть, непроизвольно прикрывали срам, а не обнажали его. Поэтому не удивительно, что дела у нее идут неплохо. Я знаю, что она посещает не только наш дом. Пару лет назад она неожиданно пропала и не появлялась несколько месяцев кряду, а потом вернулась так же внезапно, как исчезла, безо всяких объяснений. Но, кого бы она еще ни пользовала, она, словно духовник, хранит чужие исповеди на дне своей души. Разумеется, она не может рассказать о том, чего не может увидеть. Впрочем, как я убедился на собственном горьком опыте, в прошлом я сильно недооценивал ее таланты. И теперь я очень стыжусь этого. Больше я не повторю прежних ошибок.

Она живет в северо-восточной части города, между каналом Рио-ди-Санта-Джустина и монастырем Ла-Челестиа. Я очень плохо знаю эти места и потому ориентируюсь на монастырскую колокольню, которая возвышается над крышами прочих построек, выходящих прямо на море. Боже мой, как же, должно быть, сыро и холодно у них в кельях зимой! Я перехожу через ближайший канал и ныряю в лабиринт узких улочек и тесно стоящих домов. Где-то здесь находится кампо с пекарней, церковью и каменным колодцем, старинный маленький остров, присоединенный ко всем прочим, вроде того, где мы жили поначалу и где старик-колодезник неусыпно следил за уровнем воды. Как давно это было!

В конце концов, меня приводит туда мой нос. Запах жарящейся свиньи — вот лучший компас. Посреди площади — вертел с насаженной на него начиненной тушей. Сок каплет с нее на угли, и огненные брызги разлетаются в стороны. Рядом трое мужчин ставят две бочки с териакой. Как и все остальные, они тоже собираются праздновать торжество города, и если я хочу разыскать Корягу, то к расспросам следует приступать до того, как началась попойка. На площади собралось уже около дюжины мужчин и женщин и несколько детей, и я, похоже, представляю для них диковинное зрелище, сулящее забаву — даже в таком городе, как Венеция, есть свои тихие заводи. Я отпускаю несколько шуточек, мол, если зажарить расфуфыренную утку, которая только что сюда приковыляла, то запах паленой бороды вполне заменит пряности, а потом выбираю самую миловидную молодую женщину из числа присутствующих и отвешиваю ей низкий поклон, который должен показаться изящным, если мне удастся правильно расшаркаться.

Смех вокруг меня так оглушителен, что я сразу понимаю — сработало. Я еще не успеваю представиться, а у меня в руках уже оказывается чашка с пойлом. Что ж, все мы — гости на свадебном пиру нашего государства, и наш долг — как следует угощаться. Я опорожняю чашку и захожусь кашлем, что вызывает очередной взрыв хохота, и девушка, которую я выделил из толпы, подначиваемая остальными, хлопает меня по спине. Отдышавшись, я замечаю, что она еще довольно молода и чуть застенчива, а губы у нее красноватые и пухлые, как спелая мякоть гранатовых зернышек. Я улыбаюсь ей (дружелюбной, а не пугающей улыбкой, которую я приберегаю для других случаев) и присоединяюсь к всеобщему веселью, делая еще один маленький глоток и притворяясь, будто пойло обжигает мне горло. Девушка со смесью чувств на лице рассматривает меня, а женщина, стоящая у нее за спиной, вдруг толкает ее ко мне, так что та едва не спотыкается об меня. Я изо всех сил стараюсь помочь ей удержаться на ногах. Выпрямившись, она негодующе смеется, и я вижу у нее во рту полусгнившие зубы, улавливаю запах разложения. И к моему стыду, мое возбуждение вмиг улетучивается.

Быть может, Аретино прав и я теперь уже скорее женщина, чем мужчина? Да поможет мне Бог.

Кампо быстро наполняется народом, и я пользуюсь тем, что после выпивки у людей обычно развязываются языки, и пытаюсь завязать разговор еще кое с кем и спросить, где живет целительница по прозвищу Коряга. Похоже, все ее знают, хотя возникает небольшой спор о том, в каком именно доме она живет. Женщина с широким шрамом на лице плюет мне на башмаки, едва заслышав ее имя, и обзывает ее шлюхой, которая лечит богачей, а беднякам дает подыхать. Женщина помоложе возражает ей, потом в спор вступает какой-то мужчина, и в считанные мгновенья начинается потасовка. Будь я полководцем, я бы перед каждой битвой поил своих солдат териакой. Только в таком количестве, чтобы их не угораздило передраться между собой еще до встречи с врагом. Пробираясь с площади в сторону улицы, где живет Коряга, я замечаю, что за мной наблюдает та девушка, стоящая на самом краю толпы, но, встретившись со мной глазами, она поспешно отводит взгляд. Я подхожу к ней, снова кланяюсь и на этот раз прямо прошу ее дать мне руку. Какое-то время она пребывает в нерешительности, совсем как молодой жеребенок, которому впервые показали уздечку, но вот она протягивает мне руку. Я переворачиваю ее, целую ладонь и, положив в нее серебряный дукат, мягко загибаю пальцы в кулак. Уходя, я посылаю ей воздушный поцелуй и, уже обернувшись, вижу, как она разгибает пальцы и на лице у нее отражается изумление. Она улыбается, машет мне, и почему-то при виде этой радости мне хочется плакать.

Улица, где живет Коряга, находится неподалеку от кампо, у края маленького канала. Я подхожу к ней с суши. Дома здесь стоят скученно, кособоко нависая над булыжной мостовой, штукатурка осыпается, каменная кладка постепенно разрушается. Летом здесь, наверное, если сосед испортит воздух, то это сразу можно почувствовать, если только другая вонь не перебьет первую. Зловоние здесь царит постоянно.

Ее дом — сошлись мнения на площади — предпоследний от угла. Давно, когда еще только приехал в Рим, я сам жил в подобных местах и хорошо себе представляю сумрак, который там увижу. Сумрак и, наверное, нищету. Если ей повезло, у нее своя комната. Если очень повезло — а скорее всего, это так, — то две комнаты. Конечно, если у нее нет мужа. О Господи! Я никогда раньше об этом не задумывался, а ведь она могла снова выйти замуж! Я всегда воображал ее одинокой, женщиной, которая живет плодами своего ума. Вроде меня.

Я стучусь. Никто не отзывается. Стучусь снова, уже громче. Дергаю дверь, но она на замке.

И вот я слышу, как кто-то подходит к двери изнутри.

— Кто там? — Это ее голос, но резкий, подозрительный.

— Это Бучино. — Я делаю паузу. — Бучино Теодольди.

— Бучино? — Я слышу удивление в ее голосе. — Вы здоровы?

— Да. Здоров. Но… Я… Мне нужно поговорить с вами.

— М-м… Я сейчас не могу.

Но я настроен решительно. Я же наметил эту цель на сегодня.

— Это важно, — говорю я. — Я могу подождать или зайти попозже.

— М-м… Нет… нет. Я скоро сама выйду. Знаете ближайшую площадь?

— Да. Но там пропасть народу.

— Ступайте к ступеням рядом со входом в церковь. Встретимся там.

Я возвращаюсь на площадь. Народу стало еще больше, а та девушка уже исчезла. Я поднимаюсь по ступенькам к деревянной церковной двери и жду. Чем она там занята? Может быть, у нее сейчас кто-то дома? Какой-нибудь больной. Должна же она где-то хранить все свои снадобья. Я представляю шкафчик, заставленный банками и склянками, ступками с пестиками для растирания порошков, весами — чтобы отмерять дозы. И тут мне вспоминается тесная каморка, где мой задумчивый еврей взвешивал и скупал чужие сокровища, и мой собственный кабинет с конторскими книгами и счетами. Ведь все мы — труженики, несмотря на клеймо происхождения и веры или физического уродства, мы сумели выжить в мире обычных людей, ни от кого не завися, зарабатывая на хлеб и сохраняя особенную гордость. Ибо даже я вынужден признать, что в ее мошенничестве или даже в колдовстве присутствует большое мастерство.

Я стою достаточно высоко и замечаю ее, как только она показывается на кампо, выйдя из-за угла. Похоже, на ней праздничная одежда — светло-голубое платье, кажется новое (или я никогда раньше его не замечал), с широкой юбкой и кружевной оторочкой, голова покрыта платком того же цвета. Она опирается на палку (я несколько раз уже видел ее с палкой) — так ей легче передвигаться, потому что она ощупывает землю перед собой и быстрее обнаруживает препятствия. Впрочем, здесь люди узнают ее и сразу расступаются. Но вот, когда она уже на полпути ко мне, к ней подходит какая-то женщина, и хотя мне не слышно, о чем они говорят, по воинственной позе женщины и по тому, как она преграждает Коряге путь, можно догадаться, что встреча эта не из приятных. Я встаю, готовясь поспешить Коряге на помощь, — хотя чем я могу ей помочь? — но вскоре их разговор заканчивается так же внезапно, как начался, и вот она уже у ступенек, ее палка простукивает камни.

— Я здесь, — говорю я, и она поворачивается ко мне с той странной легкой улыбкой — улыбкой, которую ей не дано увидеть самой, но которая словно говорит мне о том, что она и так знала, что я здесь. Глаза у нее закрыты — иногда она не открывает век. Мне кажется, она должна испытывать боль, если держит глаза открытыми; я замечал, что в таких случаях она никогда не моргает, из-за чего еще больше становится не по себе, когда видишь эту молочно-густую пустоту, особенно впервые. Я как-то не задумывался раньше о том, как она чувствует себя, но теперь, после недавно перенесенных страданий, я невольно пытаюсь сравнить их с тем, что испытывают другие.

Кончик палки упирается в мою ступню, и она садится на ступеньку рядом со мной. Мы с ней никогда не встречались вот так, на улице. Вокруг нас горожане веселятся, празднуют, шумят, пируют; день явно чреват множеством последствий.

— Как вы отыскали мой дом? — Ее голос звучит теперь мягче, он такой, каким я его помню.

— Ну, вас тут все знают.

— Вам уже лучше, да? Раз вы такой путь проделали.

— Да, лучше.

— Но слабость еще, наверное, осталась.

— Не знаю… Мауро хорошо меня кормит.

Она кивает. Я вижу, как ее пальцы играют с набалдашником трости, и вдруг понимаю, что она тоже волнуется, сидя здесь со мной наедине. Сколько лет мы уже знакомы? И как мало мы знаем друг о друге.

— Я… я пришел… Я пришел поблагодарить вас.

Она наклоняет голову, и ее улыбка делается немного озадаченной.

— Да я ничего особенного не делала. Болезнь шла своим чередом. Я только помогла вам побороть горячку.

— Нет, — возражаю я, — мне кажется, вы гораздо больше для меня сделали. — Я замолкаю. — А иначе… иначе я бы совсем лишился рассудка… от боли.

Она кивает:

— Да, когда боль зарождается внутри головы, она почти невыносима.

Я снова думаю о ее глазах.

— Вы мне однажды говорили об этом. Откуда вам про это известно?

— Я… мне встречались другие люди с такими недугами.

— Эти боли мучили меня в детстве.

— Это из-за формы вашего уха.

— Да, и об этом вы мне говорили. Вы изучали подобные случаи?

— Немного.

Пока она говорит, я гляжу на нее в упор. Кожа у нее очень бледная и гладкая, ресницы кажутся бахромой на полумесяцах опущенных век. Моя госпожа рассказывала как-то раз, что Тициан, увидев ее однажды в нашем доме, пожелал написать ее портрет, потому что увидел в ее облике нечто таинственное. Неудивительно. Годы почти не состарили ее, и лицо ее излучает странный свет, а мысли и чувства как будто пробегают по нему, как непрерывно меняющаяся погода. Тициан прав — она действительно могла бы пригодиться ему для какой-нибудь картины на религиозный сюжет, и уж он-то сумел бы запечатлеть этот внутренний свет, потому что он, похоже, видит душу человека так же ясно, как и телесную оболочку. Но она равнодушна к бессмертию, во всяком случае, к такого рода бессмертию, какое может подарить ей художник, и когда он предложил ей позировать ему, она наотрез отказалась. Мне это понравилось, хотя до сих пор я этого, похоже, не сознавал.

— Как поживает Фьямметта? — спрашивает она через некоторое время.

— Она… Даже не знаю, какие подобрать слова… Спокойная, сдержанная. Вы знаете, что мальчишка уезжает? Она вам говорила?

— Да. Об этом стало известно, когда я была у вас.

— Она грустит, — добавляю я. — Но она ведь исцелится? — Я хотел произнести последнюю фразу утвердительно, но она прозвучала как вопрос.

— Если рана чиста, то не так страшно, если даже она глубока, — отвечает Коряга. — Гангрены нужно опасаться только при неразделенной страсти.

— Да. — Я умолкаю.

Ну же, смелее, Бучино. Раз ты выдержал такие муки, то справишься и с этой задачей.

— Я… Я прошу прощения… за тот день, когда я поймал того мальчишку. Я тогда не столько на вас, сколько на самого себя злился.

Она слегка пожимает плечами, словно всегда это понимала и лишь ждала, что до меня это тоже когда-нибудь дойдет. Но раз я об этом заговорил, то нужно продолжать.

— Я не ожидал от вас такой доброты… Ну, после того, что я вам наговорил. Ведает Бог, я всегда был к вам несправедлив.

— Я… — К моему удивлению, она тоже волнуется. — Это пустяки. Вы… Я хочу сказать, лекарства пошли вам на пользу.

Но между нами словно появляется странная завеса. Как будто ни один из нас сам не знает, куда ступить дальше.

— Вы уделили мне так много времени, — говорю я, желая подавить нарастающее беспокойство. — Но не оставили счета,

— Нет. М-м… Я была занята.

— Я ждал, что вы вернетесь.

— Я… В городе сейчас такие толпы… Мне нелегко передвигаться.

— Да-да, конечно.

Ее беспокойство, похоже, тоже нарастает, и я боюсь, что она вот-вот уйдет.

— Я очень благодарен вам, — говорю я торопливо. — Если бы не вы, я бы уже умер.

Она хмурится.

— Не надо так говорить. Я не спасала вам жизнь, я только сбила жар, — повторяет она тихо. — Но вам следует впредь остерегаться воды, она вам причиняет вред. — Она поднимается. — А теперь… Теперь мне пора.

Я тоже поднимаюсь и, не задумываясь о том, что делаю, протягиваю руку, чтобы помочь ей, чтобы проститься с ней, чтобы удержать ее, потому что я еще не выговорился до конца, чтобы попросить прощенья за прежнюю грубость, за несправедливое недоверие. Но она отдергивает руку, едва моя касается ее, однако не так резко, как делала это раньше, а словно так же стесняется меня, как я — ее. Я чувствую это по тому, как она движется, по ее смешку, по наклону головы. О чем она сейчас думает? Неужели только я один помню, как она держала меня в объятьях, как осыпала потоком нежных слов?

— До свиданья, Бучино, — говорит она. Лицо у нее сияет, губы слегка раздвигаются в улыбке. — Берегите себя.

— Непременно. До свиданья.

Я смотрю ей вслед, как она спускается по ступенькам, как осторожно идет по краю площади и сворачивает на свою улицу. Я некоторое время сижу, глядя на галдящую толпу. Проходит минут десять, быть может, пятнадцать. Вдруг меня замечает какой-то человек и, подняв руку, начинает пробираться ко мне сквозь толпу. Но я совсем не рвусь заводить новые знакомства, тем более с людьми, которых общительными сделала териака. Прежде чем тот добирается до меня, я уже скрываюсь в толчее и сворачиваю туда же, что и Коряга. На следующем углу снова поворачиваю и иду к ее дому. Встану ли я перед ее дверью и постучу ли еще раз? Понятия не имею. Пока я слишком занят ходьбой.

Но все происходит не так. Потому что, как только я поворачиваю на ее улицу, то замечаю в дальнем конце фигуру со спины. Это она. То же платье, тот же платок, только теперь у нее через плечо перекинута сума. Она переставляет палку, стуча ею перед собой. Доходит до угла и поворачивает. Я следую за ней. Когда я дохожу до угла, то она уже переходит мост слева, и я останавливаюсь, потому что мы на улице одни, а мне хорошо известно, что она видит ушами. Я запоминаю, куда она поворачивает, и когда она скрывается из виду, то иду следом за ней. Почему? Потому что… Потому что сегодня праздник и я могу занять время чем мне вздумается. Потому что она спасла мне жизнь. Потому что я никогда раньше не ходил по этим улицам. Потому что мне любопытно, куда она идет. Потому что… Я следую за ней, потому что…

Миновав несколько домов, я замечаю, как воздух вокруг меняется, с моря вползает туман, редкий, как крупа, но настырный. Разумеется, для нее он не помеха, хотя наверняка она ощутила, что воздух сделался влажнее. Я пытаюсь представить себе, что происходит у нее в голове, каково это — двигаться в кромешной тьме, определяя путь лишь по знакам вроде эха, отлетающего от стен, мостовой и воды. У нее очень уверенный вид. Но ведь эти улицы она знает наизусть, а для местных жителей в городе всегда таится меньше страхов, чем для чужаков. Однажды я спросил старика-колодезника, когда он впервые научился находить дорогу в таком безумном лабиринте. Он ответил, что не помнит, потому что это произошло еще в детстве. Порой я слушаю людскую речь, эту бескрайнюю реку языка со всеми ее подводными грамматическими течениями и смысловыми оттенками, и удивляюсь: как это мы все так быстро научились разговаривать? Ведь говорить мы начинаем в то же время, что и твердо держаться на ногах. Я не помню, чтобы мне было трудно освоить родной язык. На самом деле я вообще не помню, как я заговорил. Быть может, она точно так же научилась ходить не видя. Если я, коротышка, привык жить в мире рослых людей, то и она научилась передвигаться в невидимом мире с помощью других чувств, заменяя себе зрение слухом, обонянием или осязанием. Мне вспоминается моя временная глухота. Какую странную парочку мы могли бы составить — мои глаза и ее уши, моя ковыляющая походка, ее хромота. Будь у нас время и желание, мы могли бы установить немало общего в наших двух мирах. Но я все это время был слишком груб и спесив, чтобы просто задуматься об этом.

Она направляется на север, и Рио-ди-Санта-Джустина остается по левую руку от нас. Чем ближе мы подходим к берегу, тем плотнее становится туман. Венеция — капризная госпожа по части погоды, и я задумываюсь о том, как там флот, вышедший уже на середину лагуны. Впереди темные стены домов расступаются, являя глазам серый морской простор. И вот, наконец, она останавливается и оглядывается в одну, а потом в другую сторону. Я невольно прижимаюсь к какой-то двери, словно она может увидеть меня, — глупец! Но она не к моим шагам прислушивается, нет — к новым звукам, которые долетают с воды, из пространства, где больше нет зданий. Еще из мглы доносятся чьи-то голоса, и она куда-то направляется — наверное, в сторону этих голосов, потому что ее слух острее моего. Я ускоряю шаг, чтобы поспеть за ней. Береговая линия здесь длинная, барьер, отделяющий набережную от моря, низкий, а булыжники мокрые, будто от недавнего прилива. Гуще всего туман над водой. Обычно отсюда, с берега, видны острова Сан-Микеле и Мурано, но сейчас все застилает серая пелена.

Впереди стоит кучка людей — дети, женщины с младенцами, мужчины со свертками и мешками. Они словно чего-то ждут. Ну конечно же — лодки! Сегодня многие будут ездить на острова и с островов. И вот раздается плеск весел, и почти в тот же самый миг на ближнем горизонте показывается крепкая баржа с людьми, на которой есть место еще для десяти — пятнадцати пассажиров. Люди на берегу подхватывают свою поклажу и детей и подходят ближе к небольшой дощатой пристани. Судно подходит к суше, и моряки швыряют на берег канаты и обвивают их вокруг толстых деревянных столбов. Коряга идет вместе со всеми. Да поможет мне Бог! Ну конечно. Она тоже, наверное, отправляется домой. Что мне однажды рассказывал о ней старик? Что она родилась на одном из островов, но ребенком ее привезли в город. Наверняка у нее остались там родственники и она их навещает. Я стою на берегу как вкопанный. У этого огромного водного пространства нет конца, там нельзя пришвартоваться, а вдали, в сумрачном просторе, носятся птицы с крыльями, как ветер, охочие до мелкой добычи. Нет, я туда не поплыву. Я еще не готов.

Лодка уже причалила, с нее сходит поток людей. Берег внезапно обрастает множеством коробов, тюков, оглашается криками. Я слышу возмущенное кудахтанье цыплят, а у кого-то под мышкой маленький поросенок, которого, похоже, сильно сдавили, потому что он визжит громче любого младенца. Наверное, он чует, что, отлучив от земли, его обрекают на вертел. Я теряюсь в толпе. Слева до меня доносится жадный плеск воды, бьющейся об камень, и я догадываюсь, что чувствует этот поросенок. Выбор прост — если я хочу еще с ней поговорить, мне придется последовать за ней на лодку.

Всю жизнь я отказывался казаться еще меньше, чем есть, в угоду желаниям окружающих. Однако от страха я действительно ощущаю себя крохотным. Народ уже всходит на баржу, люди смеются и пихаются, пробираясь вперед. Я твердо и уверенно стою на ногах в конце очереди. Согбенную фигуру Коряги отделяют от меня шесть или семь человек.

Пусть решает судьба. Если для меня найдется место, я взойду на борт и поплыву вместе с ней по водам, а если нет — развернусь и отправлюсь домой.

Место для меня находится.

29

Я усаживаюсь на боковую скамью, втиснувшись между грузной старухой и дюжим мужчиной. Пахнет от них плохо, но сама солидность их телосложения немного успокаивает. Лодка отчаливает, и мы движемся в глубь тумана. Коряга сидит ближе к носу спиной ко мне и, несмотря на искривленный позвоночник, высоко держит голову. Ее не должно заботить, что ничего не видно, хотя я знаю, что в тумане звук распространяется иначе, а она слишком насторожена, чтобы не угадать, что происходит вокруг. Платок чуть соскользнул у нее с головы, так что мне видна прядь волос, выбившаяся из ее длинной растрепанной косы, почти такая же белая, как и кожа. Пристань уже скрылась из виду. Я так крепко стиснул лежащие на коленках кулаки, что костяшки проступают из-под кожи белым хребтом. Я заставляю себя разжать пальцы и пытаюсь ровно дышать, что оказывается не так трудно. Птичьи когти не вонзаются мне в уши, а цыплята, топчущиеся в клетках у меня под ногами, напуганы гораздо больше меня. Я думаю о своей госпоже — она тоже в море, правда, совсем на другой лодке, где ее окружает все богатство и величие Венеции, и надеюсь, что над открытой водой возле Лидо туман рассеялся и, когда дож бросит обручальное кольцо в серую пучину, солнце успеет блеснуть на нем, прежде чем оно скроется в воде.

И стоило мне об этом подумать, как вдруг воздух впереди немного расчищается и слева из белесой мглы проступают очертания башни. Я много раз видел ее с городского берега и знаю, что это колокольня церкви на острове Сан-Микеле — здание, по поводу которого Аретино и его друг-архитектор Сансовино сочатся желчью, потому что им оно кажется скучным образцом старого классического стиля. Впрочем, меня куда больше поражает само чудо ее возведения. Сколько барж понадобилось, чтобы привезти груды кирпича, камня и прочих строительных материалов сюда, на островок посреди моря! Нам требуется пятнадцать или двадцать минут, чтобы доплыть до Сан-Микеле, но мы там не останавливаемся. Здесь живут одни только монахи-францисканцы, а у них есть собственные лодки, так что им нет нужды соприкасаться с мирской грязью.

Разумеется. Как поэтично, что незрячая женщина родилась на острове, где изготавливают лучшие в мире зеркала! Теперь мы направляемся к Мурано.

Перед нами уже вытянулась длинная и узкая полоска суши. Название «Мурано» я знал задолго до того, как оказался в Венеции. Среди людей, живших когда-либо в доме с достатком, не найдется такого, кто не слышал бы этого слова. Ведь оно облетело полмира. Это из-за Мурано мой турок приезжает сюда с набитым кошельком. Похоже, величайшие мечети Константинополя украшены висячими люстрами, изготовленными там. А когда мы прятали римские богатства моей госпожи, то не простое стекло, а именно муранский хрусталь мы бережно оборачивали тканью и клали на дно сундуков, чтобы они не достались варварам. Наш купец Альберини уверяет, что нет другого такого места на свете, где нашлось бы и сырье, и знание, и опытные стекольщики и где можно было бы производить изделия такого качества в таком количестве. Впрочем, я думаю, секрет здесь не только в самом ремесле, но еще и в политике — вздумай мастер-стеклодув покинуть остров, закон запрещает ему заниматься своим делом где-либо еще.

Однажды Альберини брал туда мою госпожу вместе с одним испанским дворянином, которого хотел поразить венецианской красотой и во плоти и в стекле. Потом она рассказывала о раскаленных, как адское пекло, печах, откуда рабочие вытаскивали белые горячие шарики стекла, затем прикладывали к ним кончики трубок и выдували большие, кристально прозрачные пузыри. Но еще большее чудо, говорила Фьямметта, — это то, как они играли с расплавленным стеклом, густым, как разогретый сыр, как они крутили его, резали, вылепляли десятки различных животных или диковинных цветов и превращали в изогнутые листья для будущего канделябра. Подобные чудеса слепнущая юная девушка едва ли могла бы разглядеть. Хотя, наверное, и она, как и все остальные женщины, усвоила истину, что огонь жжется и что жар — и особенно мужской жар — обладает порождающей силой.

Мы приближаемся, и остров обретает величину и глубину. Я различаю землю, поросшую скудной растительностью, на которой стоят дома с множеством дымоходов, но деревьев почти нигде не видно, они давным-давно сгорели в печах стеклодувов. Поэтому, наряду с галькой и поташом, на Мурано привозят сейчас полные баржи древесины, чтобы не прекращали пылать его вечно разверстые огненные пасти. Лодка плывет вдоль берега, а затем сворачивает в один из каналов, которыми, как и материнский город, прорезан этот остров. С обеих сторон вырастают ряды складов с баржами, заполонившими все свободные места у причалов. Впрочем, сегодня почти никто не работает, потому что даже лучшие горожане Венеции отдыхают в день, когда дож венчается с морем.

Первый водный проход, загибаясь, переходит в другой. С обеих сторон возвышаются новые прекрасные дворцы. У некоторых знатных венецианцев здесь имеются дома с большими ухоженными садами, но все это мало напоминает Большой канал, и мне кажется, каковы бы ни были мои доходы, я бы чувствовал себя в ссылке, поселись я здесь. Лодка замедляет ход, и пассажиры начинают копошиться. Небо здесь чистое, солнце жаркое. Моя соседка, пухлая как подушка, начинает ерзать, и я хватаюсь за край скамьи, чтобы не свалиться с накренившихся досок. Коряга по-прежнему сидит неподвижно, точно изваяние, голова ее обращена вперед. Мы причаливаем, и тут наконец она поднимается, причем на шаткой палубе она держится куда крепче меня. Седой лодочник берет за ее руку, помогая сойти на берег, и улыбается ей. Быть может, он знает ее с юных лет, или потому, что она часто сюда наведывается. Быть может, она умеет распознать человека по прикосновению руки. Я до сих пор помню, как она узнала меня по топоту ног, когда я нагнал ее на улице, как я в тот момент волновался. Именно тогда она впервые дотронулась до меня, ощупав мою большую голову проворными пальцами. Помню, какими они оказались прохладными, тонкими и изящными, несмотря на то, что всю жизнь только тем и занимались, что толкли порошки в ступках и смешивали целебные кашицы. Я с дрожью вспоминаю теперь все это, словно уже тогда я слишком многое ей открыл. Стоя на корме, я натягиваю на голову капюшон плаща, чтобы, в случае чего, сойти за согбенного годами старца, а не за урода средних лет.

Мне любопытно, куда она направится. Наверное, в какой-то дом, где некогда была мастерская, а теперь живет старенький дедушка. Я представляю себе старика, окруженного полками с маленькими стеклянными бутылочками и баночками: ведь женщине, занимающейся ее ремеслом, наверное, постоянно требуются новые склянки и флаконы для зелий и настоек. Мне кажется, он должен быть по-своему умудренным человеком, этот дедушка, ведь и под ее всегдашней молчаливостью прячется ум; быть может, это стекольщик, которого занимают тайны алхимии, потому что изготовление стекла само по себе является волшебством.

Но я ошибся, она идет не домой, а, к моему удивлению, в церковь. Здание церкви стоит над изгибом канала, обратив к воде тыльную стену, и округлая апсида с легкими каменными арками и каменной кладкой смотрится изящным шитьем; это облик скорее старой Венеции, чем новой, и такой она мне нравится куда больше. Когда я подхожу ближе, Коряга уже на полпути к дверям.

Внутри церковь полна верующих, чьи уши жаждут услышать слово Божие. Она садится в одном из средних рядов скамей, с краю. Я усаживаюсь позади, в нескольких рядах от нее. Что она здесь делает? Молится об умерших родных, молится за себя? С какими словами ведьмы обращаются к Богу? Я представляю себе исповедь моей госпожи: «Прости меня, Отче, ибо я согрешила. В течение последнего месяца, чтобы заработать на жизнь, я ублажила двадцать мужчин, ни один из коих не является моим мужем». Обычный грех — пусть число любовников и необычно. Но с Корягой все обстоит иначе. Как ей оправдаться в том, что она обмакивала освященную гостию в менструальную кровь, чтобы воспламенить мужскую похоть, или в том, что опять вытаскивала из чрева отчаявшейся женщины мягкую плоть зародыша? Ведь в глазах любого священника такие дела — это работа Бога, совершенная руками диавола. С такими-то грехами, внесенными в дебет в книге приходов и расходов души, разве будет что-то значить здоровье нескольких проституток или спасенная жизнь карлика?

Я опускаю глаза, и мой взгляд утыкается в пол, который представляет собой целое мозаичное озеро из кусочков камня и мрамора — треугольников, ромбиков, квадратиков, образующих круги, расходящихся в разные стороны и перетекающих один в другой, словно маленькие венецианские островки, складывающихся в единое целое. Если посмотреть вдаль, то можно различить отдельные картинки: вот павлин с распушенным хвостом, а рядом с ним растения и другие птицы. Сколько кусочков камня понадобилось, чтобы выложить этот пол? Сколько людей умирает каждый год? А что, если это мозаика из людских душ, из легиона существ, которые прошли сквозь пламя, став расплавленной материей, — подобно тому как камни разжижаются в печи, и если ингредиенты подобраны правильно, то они преображаются в нечто прозрачное, чистое? А что, если подобное происходит в раю? Духовная алхимия, в процессе которой тело теряет земной вес и преображается в безупречную субстанцию души?

О чем она мне рассказывала в ту ночь? О том, что тела наши сделаются подобными прозрачным кусочкам стекла и засверкают на солнце. Они смогут летать быстрее стрел, но станут такими невесомыми, что, соприкасаясь, будут проходить друг сквозь друга. А когда мы будем говорить, то звук наших голосов будет подобен тысяче лютен, и песни наши будут несказанно красивы. Мне снова чудится ее голос, что-то нежно шепчущий на ухо. Наверное, ей впервые начали являться видения здесь, в мире прозрачной мощи.

Я пытаюсь представить себе, как изобразил бы ее Тициан — ее согнутая фигура распрямилась бы, глаза раскрылись бы навстречу Богу. Посвященная в таинства или ведьма? Исцеляющая или испепеляющая? У меня сдавило грудь, словно воздуха вокруг вдруг стало мало. Что мне известно о подобных вещах? Я же карлик при куртизанке, и моя работа — обслуживать мужчин, желающих переспать с ней. По правде говоря, я ничем не лучшее нее. Но она мне помогла. Простила мое озлобление, согрела меня в пору, когда меня сковывала стужа, пронесла меня сквозь жар. И вот я переменился. Переменился больше, чем за все предыдущие годы. Без нее я бы уже умер, но вот я жив и полон пламени. И мне хочется снова ощутить, услышать и испробовать все это снова.

Ах, ты только послушай себя сам, Бучино! Ты — словно влюбленный ослик, кричащий в стойле, но сдерживаемый уздой собственного страха. От презрения и подозрения ты сразу перескочил к безмерному восхищению. Если ты и прошел через какую-то алхимию, то такую, от которой сгущается кровь и рождается дурная поэзия!

Голос, звучащий внутри, яростен и коварен одновременно. Я вырос вместе с целым хором внутренних голосов. Когда человек так уродлив, как я, и не может найти товарищей, то нужно создать их внутри себя, иначе умрешь от одиночества. Но они умеют не только утешать, но иногда и жестоко одергивать, потому что, чтобы выжить, необходимо и то и другое. Потому-то мы с моей госпожой оказались такими отличными товарищами. Нас, каждого на свой лад, воспитывали, готовя к одиночеству, и мы привыкали скорее сопротивляться чувствам, нежели поддаваться им. И потому-то, когда она по уши влюбилась в того сосунка, я не давал ей пощады. И вот я сам сижу здесь и мечтаю о калеке!

Я гляжу ей в затылок. А потом мысленно разворачиваю ее, чтобы снова взглянуть на нее — на ее скособоченное туловище и несуразные при ходьбе руки и ноги, на гладкое лицо с молочными глазами, на кожу — такую бледную, словно из-под нее выкачали всю кровь, на нее — одновременно безмятежную и тревожную. Как ее зовут по-настоящему? Елена Кру… Как там дальше? Крузики? Кажется, так. Елена Крузики. Даже само звучание этого имени кажется мне особенным.

Мне не нужны никакие внутренние голоса, чтобы понять, что со мной происходит. Разумеется, я сам знаю, что она все больше и больше мне нравится. Очень нравится. А может быть, правильнее будет сказать, что я устраняю умственную заслонку, которая долгое время мешала мне взглянуть на нее такими глазами. Как это странно! Бывает, что ты изначально что-то знаешь — и в то же время совсем этого не знаешь! Ведь можно видеть кого-нибудь каждый день и предпочитать вовсе не замечать, что это за человек.

Если вдуматься, это довольно глупая история. Бездумная жестокость, к которой, казалось, я должен был уже привыкнуть к тому времени. Я был молод — по крайней мере, молод душой, ибо физически я уже вырос и с тех пор больше не рос, — и тело мое воспламенялось новыми страстями. Отец умер, и я в ту пору находился под опекой его брата, жившего во Флоренции. Мой дядя был нотариусом, достаточно известным среди коллег по цеху, впрочем, не настолько искусным, чтобы быть замечательным нотариусом, и не настолько замечательным человеком, чтобы быть скромным. Он взял меня к себе в дом потому, что это диктовало ему христианское милосердие, и еще потому, что у меня оказался почерк лучше, а мозги сообразительнее, чем у его родных детей, и он засадил меня за стол переписывать бумаги. Но поскольку ему было ненавистно мое уродство, в котором он видел бесчестье, пятнающее имя семьи, я тоже отвечал ему ненавистью.

Мне было пятнадцать лет, когда дядя привел ее в дом. Родом она была из Далмации; он взял ее из дома своего друга и определил работать на кухне. Она была совсем маленькой, почти моего роста, но вдобавок настолько тощей, что, подозреваю, своим телосложением она была обязана скорее недокорму, чем врожденным особенностям. Зато уродлива она была настолько, что в это трудно было поверить. Когда еевытаскивали из чрева матери, у нее что-то случилось со ртом, и у нее была такая страшная заячья губа, что всегда казалось, будто она глумливо ухмыляется, а дышала она как свинья. Ей наказали каждый день приносить мне в обеденное время еду в кабинет. Чтобы мы, так сказать, познакомились. Ее это злило, и я это сразу понял. Злость затаилась в глубине ее глаз, хотя, как я догадывался, побоями ее заставили подчиниться. Наверное, она была по-своему весьма смышленой. Но мне совсем не хотелось выяснять, так ли это. А спустя две недели дядя предложил мне эту уродливую девочку в суженые, сказав: «Бучино, тебе с твоим-то телом нелегко будет подыскать жену, но ты ведь повзрослел, и мне кажется, несправедливо лишать тебя радостей любви, которыми наслаждаются прочие люди».

На следующей же неделе я навсегда покинул дом дяди и Флоренцию. И это определило мою дальнейшую жизнь. Поначалу, конечно, было очень тяжело, но я находил способы выживать в пути. В течение следующих нескольких лет я лишился и чувствительности, и невинности. Я отточил ум, научился срезать кошельки и жонглировать, а к той поре, когда я добрался до Рима — города, где жестокость принимает более изощренные и замаскированные формы, я уже приготовился использовать свое тело как удачу, а как не судьбу. Однако жизненный опыт вселил в меня ужас перед чужим уродством, ибо я кое-что усвоил в тот вечер, когда мы вместе с уродливой девицей сидели за дядиным столом, словно две ученые обезьянки, празднуя нашу помолвку. Я понял, что людям гораздо легче смеяться над двумя уродами, чем над одним. Потому что когда вас двое, то зрителям не нужно смотреть только на тебя, заглядывать тебе прямо в глаза и обнаруживать в них или унижение, которому они тебя подвергли, или вызов, который ты бросаешь им в ответ.

В ту же ночь я поклялся себе, что никогда не буду входить в общение с себе подобными, что буду жить со своим особым уродством, и даже за счет его особости. В этом случае меня невозможно будет обойти вниманием. А моя госпожа, когда она нашла меня, оказалась ответом на все мои молитвы. Не потому, что ее красота усиливала мое безобразие, хотя конечно же это было так, но потому, что, как ни странно, она помогала мне стать столь же особенным, как она сама. Мир полон людей, которых забывают, но мою госпожу невозможно забыть. А раз мы вместе, то не забывают и меня. Если я не могу стать совершенным, тогда я буду совершеннейшим из несовершенств! И никому не придет в голову оспаривать у меня это звание.

Но с годами провозглашенный мною принцип сделал меня одиноким. Вот почему я сейчас сижу в церкви и гляжу на женщину, в чьем обществе я мог бы обрести и ум, и блеск, и поддержку, но продолжаю проклинать ее лишь оттого, что у нее слишком много общего со мной.

Мы очень долго сидим склонив головы, и каждый из нас погружен в мысли. Я настолько глубоко ухожу в свои размышления, что упускаю миг, когда она бесшумно встает и покидает скамью. На миг я пугаюсь, что потерял ее из виду. Я подхожу к центральным воротам, когда она уже вышла на улицу, и оказываюсь на ярком свету, резком, как удар. Некоторое время глазам приходится приспосабливаться к этому, а потом я вижу, как она идет по узкой боковой улочке.

Теперь она идет более уверенно. Даже сама ее походка сделалась быстрее, словно здесь она знает наизусть каждый шаг.

Я не сомневаюсь, что так оно и есть, и вскоре оказывается, что ее цель совсем близка. Шагов через двести от церкви начинаются мастерские. Это ряд зданий с трубами, затем идут склады, а чуть далее виднеются маленькие жилые дома. Завернув за угол, я вижу, как она входит в один из этих домиков.

Теперь я снова в растерянности. Что мне делать? Подойти, постучать в дверь и представиться? «Эй! Здесь Елена Крузики? Да? Хорошо. Понимаете, я следовал за вами по пятам всю дорогу, чтобы сказать вам, что все эти годы ошибался в вас. А еще мне кажется, что у нас, возможно, много общего, и мне хочется получше вас узнать».

Она решит, что я спятил после горячки, и я, пожалуй, готов с этим согласиться сейчас. На улице жарко, от усталости у меня гудят ноги и кружится голова. Недели не прошло, как я умирал. Похоже, сейчас мне опять грозит смерть. В животе уже начинаются колики, мне мерещится та свинья, что жарилась на вертеле посреди площади, и от этого видения у меня начинают течь слюнки. Ну конечно! У меня же за все утро во рту только и было, что два стакана грубого пойла. А может быть, я ощущаю слабость вовсе не из-за влюбленности, а просто от голода? Я ничего не стану предпринимать, пока не поем.

Я возвращаюсь к улицам. Главная улица — если только она здесь существует, — похоже, тянется параллельно верфи, и чуть поодаль я вижу лавки, вокруг которых толкутся люди. Поблизости кто-то стряпает, и я иду на запах еды. Когда я появляюсь на маленькой полукруглой площади, все замирают в изумлении. По-видимому, карлики — редкие гости на Мурано. Мальчишка с расплющенным лицом и глазами-изюминками подходит ко мне вплотную и пристально меня разглядывает. Мне ничего не остается, как широко улыбнуться ему, и он разражается слезами. Можно не сомневаться, что, пока я не поем, мне не следует ни с кем разговаривать. Я выбираю открытую лавку, где торгуют жареным мясом и свежим хлебом, а продавец слишком стар и слаб глазами, чтобы разглядеть, что за урода он обслуживает. Как только мне в желудок попадают первые куски пищи, я задумываюсь: а не лучше ли мне отказаться от погони за женщинами и предпочесть вкусную еду? Должно быть, я жадно жую, потому что люди все еще глазеют на меня. Утолив голод, я решаю воспользоваться вниманием окружающих. Я начинаю подбрасывать высоко в воздух несколько булочек, которые брал к мясу, и ловлю их. Затем беру еще несколько — и вот все они безостановочно кружатся. Теперь даже тот мальчишка перестал реветь и глядит на меня с раскрытым ртом. Жонглируя, я строю смешные рожи, а через некоторое время притворяюсь, будто вот-вот уроню булочку, но вовремя ее ловлю. Трое или четверо громко ахают. Мне вспоминается Альберини и его излюбленный фокус с хрустальным кубком. Теперь, досыта наевшись, я хочу немного позабавиться. Ведь я произведу на Корягу лучшее впечатление, если явлюсь к ней, ободренный восхищением людей, а не расстроенный их равнодушием.

Через несколько лавок торгуют изделиями из стекла. Это неуклюжие поделки по сравнению с теми, что я видывал в Венеции, в них полно примесей и пузырьков. Лучшее стекло конечно же вывозится отсюда, а сами стекольщики вынуждены довольствоваться остатками. Зато они достаточно дешевы для человека с моим доходом, который решил отдохнуть в праздник после стольких лет работы, и я покупаю сразу пять бокалов.

Я останавливаюсь на обочине дороги, доедаю две оставшиеся колбаски и вытираю руки об траву, чтобы они не были жирными. Потом снимаю шляпу, беру бокалы и принимаюсь жонглировать. Это не так легко, как булочками, ведь стаканы тверже, они разной формы и веса, а значит, нужно к этому приноровиться, чтобы не уронить их.

Вокруг меня собралась небольшая толпа, и люди начинают хлопать. Я очень доволен. Давно уже я не испытывал этого радостного ощущения, когда ум и тело действуют сообща. Когда я в последний раз жонглировал перед зрителями? Изредка в первые дни нашего успеха в Венеции? А до того — в ту, последнюю ночь в Риме. О Боже, тогда я чувствовал в себе достаточно жизненных сил: возбуждение, вызванное страхом, пронизывало все мое тело будто хмель. И хотя теперь мне не грозит никакая опасность, я ощущаю похожее волнение: виной тому жара, незнакомое место, мысли о Коряге и неожиданно обретенный смысл жизни.

Все, что от меня требуется, — это не сводить глаз с летающих бокалов.

Оправдываясь, я думаю о том, что, если бы она пришла, как приходила обычно, я увидел бы ее раньше, потому что в глубине души ждал ее.

И случается вот что — я становлюсь самонадеянным и, пожалуй, немного утомляюсь. Зрители столпились уже в пять или шесть рядов. Кто-то кидает монетку мне в шляпу, и я подмигиваю в знак благодарности. Обычно я проделывал такое перед хорошенькими девушками. Движение выходит неловким, и я едва не промахиваюсь, ведь тут проморгать долю секунды — все равно что опоздать на час. Испугавшись, что я все испорчу, я делаю яростный рывок, чтобы подхватить падающий бокал, и чудом успеваю. Зрители веселятся, а я строю рожи, и они решают, что я все это подстроил нарочно. И тогда я делаю вид, будто снова промахиваюсь, подбрасывая бокалы немного наискосок, так что мне приходится шататься, чтобы поймать их. А народу это нравится. Пошатываясь, я приближаюсь к толпе. Люди сторонятся, давая мне пройти, и вот уже я жонглирую на ходу, подбрасывая в воздух крутящееся, переливающееся на солнце стекло, а вокруг меня слышится смех и одобрительные хлопки в ладоши.

И вдруг у меня на пути появляется маленький ребенок. Он уставился на меня вытаращенными глазенками и не двигается, словно прирос к земле. Взмывший вверх бокал оказывается слишком далеко от меня и слишком близко к малышке, и на этот раз я не успеваю поймать его. Он падает наземь и разбивается у ног девочки. Я быстро подхватываю остальные, а потом опускаюсь на корточки рядом с ней, чтобы убедиться, что осколки ее не задели. Но нет, девочка цела и невредима. Похоже, она даже нисколько не испугалась. Она совсем крошечная, а в таком возрасте самостоятельно держаться на ногах — уже достижение, и ножки у нее почти такие же кривые, как у меня. Но примечательна она не своим малым возрастом, а наружностью. У нее бледная, очень бледная кожа, на голове корона из буйных кудряшек, таких светлых, что они кажутся почти белыми, а глаза карие, похожи на две крупные миндалины, и смотрят они на меня очень внимательно, но без малейшего страха. Я улыбаюсь — скорее глазами, чем губами, и медленно протягиваю девочке один из уцелевших бокалов, и она какое-то время рассматривает его, а потом вытягивает ручку и дотрагивается до него. И в тот миг, когда она это делает, из толпы вдруг выбегает женщина и отчаянно зовет малышку по имени. Убежавший ребенок и звук бьющегося стекла — это встревожило бы любую мать. Когда она врывается внутрь людского кольца, где мы стоим, склонившись над бокалом, ребенок поворачивается и глядит на мать.

Я тоже.

Как странно, что глаз способен вобрать столько в одно мгновенье! На самом деле, сложись все иначе, я бы, пожалуй, не узнал ее вовсе. Коса расплетена, волосы высоко подобраны заколками, а вокруг щек вьется несколько непослушных прядей. Ей очень идет такая прическа, потому что держится она иначе: ее тело внезапно избавилось от болезненной сутулости, и она стройна и гибка, как лоза. Она очень хороша собой. Это я запомнил точно — и не забуду до самой смерти. Но сейчас я не успеваю сказать ей об этом, потому что она стремительно бросается к девочке и, схватив ее, крепко прижимает к груди, их головы смыкаются, лиц не видно. А потом она начинает так же ожесточенно протискиваться обратно сквозь толпу. Только малышка отчаянно сопротивляется. Ее оторвали от игры, и она извивается, верещит и вырывается из рук матери, так что женщина вынуждена приподнять лицо, хотя на столь краткий миг, что я сам не до конца уверен в том, что все рассмотрел. Кожа у нее такая же гладкая и белая, как всегда. Но глаза — глаза другие! Если раньше они казались провалами в пустоту, затянутыми молочной пленкой, то теперь они живые и сердитые. Она в тот же миг снова склоняется над ребенком, но уже поздно.

— Елена!

Я произношу ее имя громко и четко, и хотя я никогда прежде не обращался к ней по имени, оно словно прошивает ее насквозь, так что, встрепенувшись, она невольно поднимает на меня взгляд, и наши глаза на долю секунды встречаются. Клянусь, она испытала тот же приступ страха, что и я, хотя теперь-то я понимаю, что для нее все обстояло гораздо хуже — ведь это ее жизнь, не моя, рухнула в то самое мгновенье. Глаза у нее, конечно, нездоровы, они покраснели, как при раздражении или воспалении, но я отчетливо увидел зрачок — маленький и темный.

Похоже, Коряга — не только крепкая молодая женщина, не страдающая от горба или искривления позвоночника, она еще и зрячая.

30

Наступил миг паралича, словно мир замер и все застыли на месте вместе с ним. Даже ребенок затих. И вдруг — снова движение, она прорывается сквозь толпу и уносится прочь, прижимая к груди ребенка. А я все еще не могу восстановить дыхание. Дыхание и вместе с ним дух.

Не слепая! Коряга — не слепая!

Зрители уже проявляют нетерпение; интерлюдия окончена, и они ждут новых фокусов, нового представления. Когда же ничего не происходит, толпа начинает расходиться. Пространство вокруг меня расчищается. И вскоре я остаюсь один, лишь издалека несколько любопытных продолжают наблюдать за мной.

Коряга не слепа и не увечна. Она — мошенница, шарлатанка, обманщица. Эти слова ударяют меня по хребту, будто удары молота, и у меня в основании позвоночника возникает огненный узел боли. Что она мне однажды сказала? Что боли в спине меня мучают оттого, что туловище у меня тяжелее, чем ноги.

О Боже! Я-то считал ее тогда такой умной! Еще бы — знать то, чего не можешь видеть. Земля вокруг меня усеяна осколками разбитого бокала, на краях которых солнце, и они сверкают и переливаются в пыли, словно мелкие алмазы. Я подбираю один осколок и сжимаю руку в кулак. Я чувствую, как острые края впиваются мне в ладонь. Я испытываю облегчение от того, что стекло больно ранит мне руку. Коряга — обманщица, да проклянет ее Господь! Она видит так же хорошо, как все остальные. Она мошенница. Мы обманывались. Я разжимаю кулак и вижу осколок, обагренный кровью. Поднимаю ладонь выше и гляжу, как солнце играет на этом кусочке. Уже не бриллиант, а рубин! Цветное стеклышко. Мои мысли тяжело падают, будто плоские камни в воду, и рябь от каждой новой мысли лишь усиливается.

Цветное стекло. Ну конечно. Недалеко от моста Риальто есть лавочка, где продается только лучшее муранское стекло. Там на витрине выставлен корабль-парусник — круглая венецианская галера в миниатюре, выполненная столь безупречно, что видны даже снасти между мачтами, сработанные из тончайших стеклянных пузырьков, растянутых в нити. Все, что продается в той лавке, сделано из стекла, которое притворяется чем угодно, только не стеклом. Часто эти изделия дороже самих предметов, которые они изображают, — например, гроздь красного винограда, изготовленная столь искусно, что на ягодах даже воспроизведен солнечный блеск. Изящные безделушки для богачей. Но есть там и кое-что подешевле, что привлекает толпы покупателей. Это корзинка, полная поддельных драгоценностей — ярких, кричащих, грубых. Но иногда фальшивые цветные камни — рубины, изумруды — выглядят более убедительно, разумеется, если вам неизвестно, как выглядят настоящие камни, ибо невозможно подделать внутреннее сверканье бриллианта. Ходит даже слух, будто, если знаешь, куда пойти, и заплатишь побольше…

Достаточно сказать, что я не видел этих камней, когда относил сокровища из нашего пухлого кошелька к ростовщикам в те давние времена.

Коряга родилась на Мурано. Она больше других понимала, каково могущество стекла. Она — стройная молодая женщина, не хромая и не слепая. Как и та бледная, миловидная молодая женщина с прямой осанкой, что принесла украденный у нас рубин нашему еврею, и, глядя ему в глаза, рассказывала слезливую историю о щекотливом положении, в котором оказалась ее госпожа.

Меня продолжает мучить боль в спине, но ум снова принимается за работу. Я снова переношусь в наш старый дом на канале, в то злосчастное утро. По другую сторону канала из окна высунулась косоглазая ведьма-соседка, а Коряга сидит на кровати моей госпожи. Это обычная для тех дней ситуация — мебели у нас не хватало. Она смешивала различные мази и при-тиранья из баночек, расставленных повсюду вокруг, и руки ее без конца сновали во всех направлениях. А когда никто не смотрел в ее сторону, наверное, и туда, где под матрасом, между рейками кровати, был спрятан кошелек с темно-красным рубином, качество которого, без сомнения, мгновенно распознал бы всякий, кто хорошо разбирается в драгоценных камнях. И этот камень — если только знать надежного умельца в надежной мастерской — можно подделать достаточно искусно, чтобы, к примеру, обмануть его владельцев.

Теперь я тоже несусь. Быстро, насколько могут нести меня коротенькие слабые ноги, я мчусь по улице, мчусь вдоль верфи, к пристани, где на лодку всходят пассажиры, собравшиеся обратно в Венецию. Коряги среди них нет. Что бы она ни собралась делать, прежде чем возвращаться в город, ей нужно оставить с кем-то ребенка. Значит, я доберусь туда раньше нее. Что я стану там делать, я пока еще не решил, но доберусь я туда обязательно.

Сходни уже убирают, но я успеваю добежать до причала. Сердце у меня стучит так яростно, а ноги болят так сильно, что у меня даже не остается сил бояться воды. Мы выходим в открытое море, направляясь к Венеции, и я сижу, пригвожденный к скамье, и мысленно составляю краткое жизнеописание мошенницы.

Коряга. Я вижу, как она идет по улице, наклонив голову набок и подволакивая ногу, потому что позвоночник у нее кривой. Ведь это так легко! Я бы не ковылял вразвалку, если бы мог, но я ведь не раз видел, как люди пытаются передразнивать меня, и если бы они захотели, то сумели бы вполне правдоподобно подражать мне, достаточно лишь поупражняться. И, видит Бог, в этом городе так много калек, что есть у кого поучиться.

Но какой прок от одной лишь кривой спины? Разве она помогает излечивать болезни или дарит внутреннее зрение? А вот быть слепой, тогда как все прекрасно видишь… Вот это действительно умный ход. Когда при первой встрече с моей госпожой ее руки вспорхнули, словно мягкие птичьи крылья, над щетинистой головой, она сама, без подсказки, нашла шрам, тянувшийся от макушки до лба, и также, ни о чем не спрашивая, сразу определила, что я карлик и как выгляжу. Она угадала, что у Аретино покалечена правая рука и шрам на шее. Я припоминаю, как у него глаза расширились от изумления и как он был потрясен ее всеведением. Еще бы, ей были известны вещи, которых слепой человек знать не может.

Если аптекарь видит рану и излечивает ее, его называют хорошим лекарем. Если же слепой угадывает болезнь, а потом исцеляет ее, то его называют чудотворцем. А раз тебя считают чудотворцем, то остальное несложно. То, чего нельзя исцелить лекарствами, можно исцелить верой. Любит, не любит? В этом ведь никто не может быть уверен. А если любимый становится чуть нежнее, испив любовного зелья, то кого же еще благодарить, как не целительницу, приготовившую это зелье? И тут является спасительница Коряга. Она берет мужчин за яйца и привязывает их к струнам женских сердец. Что бы сталось без нее с Венецией? Может быть, и со мной она проделала что-то подобное. Подмешала мне какого-нибудь снадобья к лекарствам…

Что ж, а рыбу покрупнее… Ей нужно было лишь затаиться, а потом выжидать, подстерегая добычу. Как это произошло у нас в доме. Если у тебя есть ценности, которые можно украсть, то в последнюю очередь будешь подозревать человека, который их не видит. Всегда ли она находит сообщника среди домочадцев? Наверное. С Мерагозой было нетрудно сговориться, старая шлюха и без того нас ненавидела. Как знать — быть может, они вместе обманули мать Фьямметты, стащив у нее остатки состояния, пока та догнивала на смертном одре. Мерагоза тогда утверждала, что никогда раньше не встречалась с Корягой, но что такое еще одна ложь для заядлой лгуньи? К тому часу, когда к нам явилась Коряга, Мерагоза только и ждала, как бы поскорее удрать. Так они обе получили то, чего хотели. Доход от крупного рубина. Одна исчезла из нашей жизни навсегда, а другая осталась, чтобы и дальше доить корову. Проделай такое несколько раз в городе, где у большинства людей имеется нелюбимая прислуга, которой они не доверяют, а та отвечает господам взаимностью, и можно сколотить немалое состояние. У меня остается лишь один вопрос практического свойства. Но как? Как ей удавалось превращать зрячие глаза в слепые белые пустышки?

Лодка причаливает к северному берегу, и я быстро шагаю прочь от причала. Золотая галера возвратится лишь через несколько часов, а после этого начнутся вечерние шествия и пиршества. Разумеется, женщинам вроде моей госпожи запрещено на них присутствовать, и тем не менее она будет среди гостей. А пока ее нет, куда мне деться, кому рассказать? Я иду туда, откуда и пришел к этой пристани. Туман уже рассеялся, и теперь мне нетрудно снова разыскать улицу, где она жила, когда бывала в городе. Вот я уже стою перед ее домом. Какое бы имущество она там ни хранила — наверное, она дорожит им, потому что на двери висит увесистый замок. Я занимался многими достаточно позорными вещами в жизни, но умение взламывать двери не входит в число моих талантов. Зато у меня имеются другие достоинства.

Дома выходят на канал, и наверняка там есть окошки, слишком маленькие, чтобы в них мог пролезть взрослый человек, но достаточного размера для ловкого карлика. Только бы пробраться к воде! Я дохожу до соттопортего ^[16] и двигаюсь вдоль него дальше. В нос мне ударяет вонь, и, добравшись до конца прохода, я понимаю отчего. Да, канал там действительно есть, но в нем нет воды. Как и тот канал вблизи Арсенала, где я очнулся от долгого пьянства после того, как нас ограбили, лишив будущего, этот канал осушен. Из двух мостов с помощью толстых деревянных пилонов сооружены плотины, а вода откачана, так что осталась одна густая зловонная грязь, скопившаяся в русле почти до уровня тротуара. Канал должен напрямую соединяться с Рио-ди-Джустина и с морем, потому что сюда наведываются мощные приливы с севера, часто засоряя илом узкие водные пути, что мешает проходу тяжелых грузовых судов. Скоро всю эту грязь должны вычерпать. Тут проходит маршрут барж, идущих с Мурано, и хотя это бедняцкий район, о котором иначе бы совсем не заботились, Венеция всячески борется с любыми помехами торговле.

Однако сегодняшний праздник, от которого обезумел весь город, оказывается для меня настоящим спасением. Вдоль края, где ил подходит вплотную к стенам домов, соорудили временные мостки, чтобы люди могли пройти сами и протащить свои тележки. Все, что от меня требуется, — это добраться по этим мосткам туда, куда выходят ее окна. Остальные дома сейчас пустуют — даже самые старые из кумушек, наверное, празднуют вместе с остальными, а значит, никто не будет за мной шпионить, никто не подсмотрит, как я буду медленно протискиваться внутрь, упершись руками в стену и обратив спину к пропасти. А если отсюда падать — как глубока эта зловонная грязь? Уйдет ли карлик в нее с головой? Утонуть в венецианских нечистотах! Нет, главное — не думать об этом. Боже мой, а ей когда-нибудь бывает страшно? Ей, женщине, которая всю жизнь крадет и обманывает. Или может быть, чем больше людей одурачишь, тем становится легче?

Окошко, до которого я дохожу, оказывается застекленным, но это толстые, грубые куски стекла, вставленные в шаткую раму с ржавой щеколдой, и оно без усилий поддается. Я распахиваю оконце, забираюсь вверх и протискиваюсь внутрь. Падать с другой стороны приходится с большей высоты, чем можно было бы предположить, и я лечу на пол. Но хотя я всегда был слишком неуклюж, чтобы забраться выше второго яруса живой пирамиды, падать я научился достаточно ловко и потому остаюсь невредимым и быстро встаю.

Я окидываю взглядом помещение. Разглядывать здесь особенно нечего. Комната тесна и скромна — кровать да запертый сундук. Я перехожу в другую, такую же маленькую, комнатушку. Но она, напротив, превращена чуть ли не в аптекарскую лавку. Повсюду — самодельные полки, заставленные флаконами и баночками, похожими на те, что продавали на Мурано; я вижу множество трав и порошков, среди которых опознаю шалфей, фенхель, винный камень, молотый перец и что-то вроде муки. Она могла бы поспорить в знании пряностей с нашим Мауро! Впрочем, ее ингредиенты, особенно жидкие и твердые, выглядят все более зловеще. Ни с чем не перепутаешь грязновато-золотистый цвет мочи и черно-красный оттенок крови. Вот коробка с яйцами всевозможных форм и размеров, кувшинчик, где в рассоле плавает внутренний орган какого-то животного, и горшочек с чем-то вроде загустевшего жира. Под полками я нахожу магниты с засушенными собачьими лапками, разворачиваю клочки пергамента, где начертано лишь два слова: ОМЕГА и АЛЬФА. Похоже, Коряга — не просто ведьма, колдующая над женскими утробами, она и в астрологии разбирается. В прошлом году венецианская святая палата бичевала и подвергла изгнанию бывшего священника, который, наряду с отпущением грехов, торговал предсказаниями судьбы, а также утверждал, что может предугадать исход правительственных голосований. Человек этот жил в трущобах, но у него дома под половицами нашли толстый мешок с дукатами. Даже ложно пророчествуя о будущем, можно изрядно разбогатеть.

Я беру из очага кочергу и возвращаюсь в спальню. Сундук старый, открыть крышку оказывается проще простого. А что? Я хочу, чтобы она знала, что ее раскусили. Чтобы почувствовала, что ее дом осквернили, как она обманом оскверняла чужие дома. Откинув крышку сундука, я вижу одежду — старые платья, сорочки, платки, нижние юбки. Я перебираю все это, и вскоре меня окутывает ее запах, этот особенный запах ее тела, смешанный с каким-то более приятным ароматом, быть может оставшимся от самодельных духов, и этот запах вдруг словно пронзает мне живот. Справившись с собой, я продолжаю копаться в тряпье. Что я ищу? Тайник с поддельными драгоценностями, мешок с монетами, сокровища, украденные из чужих домов?

Если награбленное добро где-то и спрятано, то не здесь. Или спрятано не то, чего я ожидал. Ближе ко дну сундука я нащупываю завернутую в платок маленькую записную книжку. Корешок распался, страницы уже не держатся. Раскрыв книжку, я не верю собственным глазам. Каждая страница заполнена сверху донизу: строчки мелких букв перемежаются с какими-то чертежами и картинками, кое-где грубо нарисованы части человеческого тела с подписанными названиями. Мне и в голову не приходило, что она может оказаться грамотной! Но еще примечательнее то, что пишет она, похоже, используя некий шифр; буквы как будто перепутаны, между ними рассыпаны числа и значки. Да, здесь и вправду сокрыты тайны, но такие, к которым мне не подобрать ключа. Я лишь догадываюсь, что это нечто вроде журнала — даты и люди, болезни и лекарства.

Господи, может быть, она и обманщица, но не во всем!

Запихивая книжку обратно, я нащупываю что-то еще, упрятанное в самый угол. Я вытаскиваю маленькую деревянную шкатулку и, едва раскрыв ее, сразу догадываюсь: вот оно! Впрочем, я сам еще не вполне понимаю, что это такое. С внутренней стороны крышки оказывается зеркальце лучшего качества, тонкое, гладкое, а внизу, на черной ткани, лежат два вогнутых дымчато-молочных стеклянных кружочка — совсем крошечные, величиной с росинку или капельку дождя.

Они кажутся такими хрупкими, что я боюсь даже прикасаться к ним. Я облизываю кончик указательного пальца, потом тихонько прикладываю к выпуклому стеклышку. Оно прилипает к кончику пальца, и я осторожно приподнимаю его, подставив снизу шкатулку на случай, если оно упадет. Оно такое легкое, такое тонкое, что трудно представить, как такое можно изготовить. И точно так же трудно представить, как можно было сделать стеклянный камушек, который сверкал бы в точности как рубин. Я вижу свое лицо в зеркальце и это крошечное стеклянное блюдечко и понимаю, что у меня на кончике пальца ее слепота. Но только как? Как это накладывать? Прямо на глаз? Нет. Это же безумие.

Безумие — но лишь наполовину. Всем известно, что стекла помогают лучше видеть. Муранские мастерские спасают целые воинства ученых и иллюстраторов от нищей старости, изготавливая вогнутые линзы, которые увеличивают буквы и изображения. Такую стеклянную снасть использует и наш клиент, старик-корабельщик: его линзы вставлены в рамку из кожи и металла, которую он закрепляет за ушами, чтобы стекла оказались поближе к глазам. Чем ближе, тем лучше. Но это — это совсем иное! Ведь такие линзы она должна вставлять прямо в глаз! А после этого что происходит? Кажутся ли ей все предметы больше или просто видятся туманно — чтобы глаза ее выглядели молочно-белыми? Да и как она выносит это? Ведь это, наверное, настоящая пытка — носить что-то прямо на глазном яблоке. Так оно и есть. Об этом можно догадаться по тому раздражению, по тому болезненному покраснению, которое я заметил мгновенно. Я вспоминаю, какой она бывала раньше, когда я видел ее. Ведь глаза у нее не всегда бывали молочно-белыми. Изредка случалось, как сегодня, что глаза у нее были просто закрыты или полураскрыты так, что виднелись лишь узкие полоски белков. Боже мой! Да стоит только раз или два увидеть эту безумную белизну, чтобы поверить. Может быть, она надевает эти штуки только изредка — именно потому, что они причиняют сильную боль. Разумеется, я тоже порой испытываю боль, и я научился выносить ее. Люди ведь справляются с самыми разными страданиями. Пройдись по рынку в любой день — и увидишь стариков, которые передвигаются будто крабы и повизгивают от боли в суставах. Всегда кто-то мучается сильнее, чем ты.

Однако намеренно подвергать себя мучениям — это, пожалуй, самое необычное проявление воли. Ну разве что награда безмерно велика… Я кладу стеклышко обратно в шкатулку и закрываю крышку, а потом некоторое время неподвижно сижу на кровати, пытаясь представить себе, что она испытывает. Но мысль о ней лишает меня сил, меня снова окутывает ее запах, и теперь мне трудно сопротивляться, ибо вместе с воспоминанием о боли всплывает воспоминание о радости утешения. Я снова чувствую ее руки, обвивающие меня, слышу ее голос, шепчущий что-то мне в ухо, поющий и успокаивающий.

Но зачем? Зачем же ей было заботиться обо мне, выхаживать меня, если она — всего лишь воровка и мошенница? Действительно, зачем ей было вообще возвращаться потом в наш дом? Ведь после кражи рубина прошли годы и с тех пор у нас больше ничего не пропадало. Хотя мы не единственные ее клиенты и едва ли мы — главный источник ее доходов: баночки с отбеливающей кашицей, снадобья от зуда да лихорадки да, быть может, любовный напиток-другой, за которые, как ей хорошо известно, я все равно не буду платить. И все-таки она оставалась нам верна и, несмотря на мой ужасный нрав, дни и ночи бодрствовала у моей постели, спасая мне и жизнь и душу.

Но чего ради? Она даже не попросила за это никакой платы, ушла, прежде чем моя госпожа могла бы предложить ей что-нибудь. А когда она держала меня в объятьях, ее руки, случайно, не наведывались под мой матрас? Что ж, тогда ее ожидало разочарование. Теперь я стал умнее и нашел более надежное место для тайника. Вернее, я спрятал свое сокровище, не пряча его по-настоящему. Любовные сонеты Петрарки стоят в шкафу, рядом с тремя или четырьмя дюжинами других книг, чьи корешки выглядят точно так же. Никто из челяди читать не умеет, а если кто-то из слуг даже и снимет книжку с полки (что уже само по себе невозможно, так как в мое отсутствие дверь комнаты всегда заперта, а ключ есть только у моей госпожи), то ни за что не сумеет взломать код.

Но что наша слепая калека-целительница… Нет, конечно же подобные мысли никогда даже не приходили мне в голову…

Но вот теперь такая мысль мне в голову приходит — и от страха у меня перехватывает дыхание. О Боже, праведный Боже! Нет — только не это! Я заставляю себя немного успокоиться. Нужно все тщательно продумать, шаг за шагом. Итак, в нашем доме оказался человек, умеющий читать. Вор, который в самом деле проник ко мне в комнату — причем во время моего отсутствия. Я вижу самого себя лежащим без чувств в горячке на постели, а она долгими ночами бодрствует возле меня, сидя боком к книжному шкафу. И эта воровка достаточно умна — найдя книгу с замком, она бы не только мгновенно поняла, что там таится нечто ценное, но даже, наверное, сумела бы разгадать код.

Но дело-то в том, что я даже понятия не имею, стоит ли книга по-прежнему на своем месте. Обычно я тщательно проверяю сохранность всего нашего имущества, но не могу припомнить, когда я в последний раз заглядывал в шкаф. Быть может, дней десять или две недели назад, еще до болезни. А после выздоровления я был слишком занят другими делами и даже — да-да! — слишком счастлив, слишком окрылен заново обретенной жизнью, чтобы утруждать себя подобными проверками. Впрочем, я бы наверняка сразу заметил, если…

Нет! Это невозможно. Она не могла этого сделать.

Разумеется, возможно. Разумеется, могла. Такая решительная особа, как она, не остановилась бы ни перед чем. Черт побери! Я вылечился от одной болезни, чтобы немедленно впасть в другую. Значит, она нянчилась и нежничала со мной лишь для того, чтобы обмануть! Так кто же из нас оказался слеп? Теперь все понятно. Понятно, почему она так волновалась тогда, разговаривая со мной на кампо. Почему ушла так рано в то последнее утро. Почему с тех пор больше не приходила. Почему не стала просить никакого вознаграждения. Конечно, к чему рисковать, раз у нее в руках оказалось нечто куда более ценное? Без этой книги мы ничто. Пусть наши заработки со стороны могут показаться неплохими, на деле их едва хватает на то, чтобы покрывать наши многочисленные расходы. Мы вынуждены жить на широкую ногу, чтобы являть себя окружающим во всем блеске и, таким образом, продолжать зарабатывать. Но когда увянет красота моей госпожи, иссякнут и наши доходы. Сначала придется содрать со стен гобелены и покрывала, затем заложить богатые подарки, а потом мы уже не сможем платить за дом и снова скатимся на дно, с которого начинали. Ведь для состарившихся шлюх не существует благотворительных учреждений, сколь бы могущественны ни были мужчины, некогда спавшие с ними. Не для того мы так долго трудились, чтобы теперь смотреть в глаза столь ужасному будущему!

Запертый сундук — чем не тайник! Но мне-то известно, что некоторые предметы всегда кажутся не тем, чем являются на деле. Я снова перехожу в другую комнату и на этот раз вовсю орудую кочергой. Но книги нигде нет. Ни за бутылочками и баночками, ни под шкатулками, ни в очаге, ни в печи, ни в дымоходе, ни в соломенном тюфяке.

Учиненные разрушения утомляют меня. Я сижу на кровати, глядя в пол, и на миг мне вспоминается тот мозаичный пол в церкви, где я думал о человеческих душах, оказавшихся в сетях Божьего замысла. Хорошо, наверное, покоиться под таким красивым камнем. Я снова вижу половицы. Я передвигаю кровать, затем сундук и проверяю место, где они стыковались. Найти нетрудно, если знать, что ищешь. Я использую кочергу как рычаг и приподнимаю доски, которые явно кто-то поднимал раньше, и передо мной открывается глубокая темная дыра. Я сую туда руки, но они слишком коротки, чтобы достать до дна. Тогда я ложусь на живот и снова запускаю руки в яму. Вытянувшись до предела, я наконец нащупываю что-то кончиками пальцев. Какую-то грубую ткань наподобие мешковины. Я зацепляю мешок и тащу его наверх. А! Да он тяжелый. Я тяну его осторожно, очень осторожно, пока он не показывается в отверстии, тогда я хватаю его руками, дергаю за веревку, которой он обвязан, и вот уже содержимое мешка рассыпается по кровати.

Но никакой книги там нет. Там лишь груда косточек — наверное, останки животных, предназначенные для растирания в порошок. Опять колдовские заготовки! Я уже готов отвернуться, как вдруг что-то заставляет меня всмотреться в кости внимательнее. Я подбираю что-то похожее на крошечную ножку. Я разбираюсь в ногах и в руках. В Риме я работал у человека, который очень увлекался карликами. У него дома было целое собрание их скелетов. Наверное, он дожидался, когда я умру, чтобы пополнить мною свою коллекцию. Однажды он показал мне эти кости, чтобы объяснить, в чем состоит мое уродство. Кости туловища развивались как положено, тогда как руки и ноги остались короткими, как у ребенка. Но те косточки, что я держу сейчас в руках, чересчур малы и хрупки, чтобы принадлежать карлику или даже самому маленькому ребенку. Ясно и то, что они не принадлежат животному. А раз это не детские кости, значит, они могли остаться от человеческих существ лишь одного рода — от новорожденных младенцев или даже от зародышей.

Что о ней болтали на улице? Что она может помочь женщине избавиться от нежеланного ребенка, пока тот еще пребывает в жидком состоянии. Выходит, не все они были такими уж «жидкими». Может быть, такова была ее награда: вытащив дитя, она уносила его с собой. Мне вспоминается рассказ о юной девушке, недавно приехавшей в Венецию, которая пропала, а затем нашлась под Столпами правосудия, где собирала пепел от тел сожженных преступников. Тогда я отмахивался от подобных россказней как от досужих сплетен. Я всегда считал, что слухи, переходя из уст в уста, всякий раз обрастают новыми подробностями. Но теперь мне все видится иначе.

Похоже, не у нас одних есть нечто ценное, что можно украсть.

Я выкарабкиваюсь обратно, сжимая в руке мешок. Дневной свет быстро гаснет, над мостками и каналом сгущаются сумерки. Я шагаю по доскам с глухим стуком. Где-то почти рядом с ногой раздается сердитое урчанье, и из полутьмы выскакивает тощая кошка, одновременно сердитая и напуганная. Она выгибает дугой спину и шипит. От неожиданности я теряю равновесие и чувствую, что вот-вот поскользнусь и упаду назад. Я хватаюсь за железную скобу, торчащую в стене, но, оказывается, я слишком грузен, чтобы удержаться как следует, и мне приходится выпустить мешок. Кошка проносится мимо меня, и мешок пролетает у нее под лапами. Я снова крепко держусь на ногах, и вот я пытаюсь ухватить мешок, но слишком поздно: я слышу, как он с чавкающим звуком шлепается в жидкую грязь. В отчаянии я подхожу к шаткому краю и вижу, как черная жижа засасывает мешок на дно.

Делать нечего. Теперь костей у меня нет. Но я все равно про них знаю. Этого достаточно. Я опасливо пробираюсь по мосткам, но моя возня, видно, кого-то всполошила, и я замечаю, как в доме напротив распахнулись ставни, и слышу женский визг. Одному Богу известно, что она увидела в сгущающемся мраке, но мне некогда это выяснять. Я спешу дойти до конца досок и перехожу на мост, где ей меня уже не разглядеть, а потом пускаюсь бежать в сторону дома.

31

Дорога до дома занимает у меня много времени. С наступлением темноты толпа поредела, но в городе полно пьяных, причем настолько, что им безразлично, куда они идут или кого топчут по пути. Некоторые уже перешли от состояния веселья к пьяной слезливости, и кое-кто выбирает меня в наперсники своих откровений — одна искалеченная душа вознамерилась исповедаться другой в своих несчастьях. Поскольку я не хочу, чтобы меня зарезали или раздавили, мне приходится проявлять находчивость там, где это необходимо, и выказывать грубость, если собеседник слишком пьян, чтобы догнать меня. И все это время я не перестаю думать о том, что же будет дальше.

Наконец я добираюсь до дома. Моя госпожа до сих пор не вернулась, дом заперт, окна темные. Слуг сегодня отпустили, и даже если они не веселятся по поводу праздника, то свободны от повседневных обязанностей. Ноги у меня ослабли и дрожат, я с трудом поднимаюсь по лестнице. Пальцы еле справляются с ключом. Войдя в свою комнату, я двигаюсь так стремительно, что пламя дрожит и свеча едва не гаснет. Замедлив шаг, я подхожу к книжному шкафу. Она стояла на средней полке, десятой слева, среди других книг в кожаных переплетах такого же цвета. Всего лишь одна книга из многих. Ничего не значащая для тех, кто не умеет читать, обычная на вид для тех, кто читать умеет. Боже мой, что мне делать, если она окажется на прежнем месте, никем не тронутая? Насколько менее бесчестной станет Коряга, если на ее счету всего лишь та старая кража? Быть может, она даже раскаявшаяся воровка…

Но книги там нет.

Наше достояние пропало.

Но где же она? Где? Не могла же воровка уже сбыть ее с рук. Пусть в драгоценностях она отлично разбирается сама, здесь ей непременно понадобилось бы разыскать людей, сведущих в подобном товаре, и даже если она решилась продать книгу по дешевке, Венеция отдыхает, и все печатни и книжные лавки закрыты на много дней. А это значит, что она увезла ее на Мурано. В той самой суме, которая появилась у нее на плече после встречи со мной. Ну конечно! Теперь все становится ясно. Вот отчего она так волновалась, когда вышла ко мне на площадь. Как? Неужели я настолько отупел, что мог принять это за влюбленность? На самом деле она боялась, что я уже заподозрил ее, утешительницу, в воровстве! Да, теперь я догадываюсь, что, закончив разговор со мной, она зашла домой за той сумой и сразу же вышла. Должно быть, она тревожилась, думая, что я следую за ней, потому что знаю про книгу.

Что ж, когда она вернется домой, то сразу поймет, что это я натворил. Вот и пришел конец моему вновь обретенному смыслу жизни и дружбы.

Наверное, в конце концов я уснул, потому что очнулся от того, что меня расталкивает Габриэлла.

— Синьор Бучино! Вы хорошо себя чувствуете?

Уже утро, на столе — поднос с завтраком. Мауро по-прежнему заботится о моем здоровье, а после вчерашней беготни я, наверное, весь посерел.

— Бучино!

Но я уже поднялся, и жизнь навалилась на меня будто хмурое небо.

— Который час? Где она? Госпожа? Она вернулась?

— Еще рано. Мауро просил узнать, пойдете ли вы с ним на рынок. Госпожа вернулась. Она явилась несколько часов назад, в лодке мессера Лоредана. Выглядела она прекрасно, только вот платье ее несколько поистрепалось после всех этих празднеств. — И тут она хихикает, потому что по натуре она очень весела и наши грехи забавляют ее.

— И чем она сейчас занята?

— Сейчас она спит.

Недолго же ей осталось спать.

Я бужу ее. Оказывается, она только недавно уснула, и в первое мгновение, еще до того, как она уловила мою тревогу, ее воображение продолжает оставаться наполненным недавно виденными чудесами — море, охваченное пламенем золота и богатства, день, запомнившийся множеством любезностей и тем чувством уверенности, которое возникает от соприкосновения с недосягаемой властью. Случись это в любое другое утро, мы бы с ней посидели вдвоем и порадовались, ибо именно ради такого мига торжества мы и трудились всю жизнь. Теперь же разлука с благодатью покажется невыносимой. И потому я не тороплюсь выкладывать сразу все дурные вести, приберегая худшую — про книгу — под конец. Я начинаю с первого предательства — с нашего рубина и притворной слепоты. Но даже эта новость наносит слишком тяжелый удар, чтобы в нее можно было поверить.

— Нет-нет! Это не Коряга. Она не могла…

— Я понимаю, это звучит дико. Но если бы ты видела ее с ребенком, если бы ты видела ее глаза и те мерзкие стеклянные нашлепки… Я никогда не понимал,откуда бы у Мерагозы взялся опыт, или знакомства, или деньги, чтобы купить в одиночку такую прекрасную фальшивку (ведь она же чего-то стоила!), или как ей подвернулся случай подменить камень на стекляшку. Но если они вдвоем сговорились… У Коряги имелось все необходимое. Да и описание еврея женщины, которая приходила к нему с настоящим рубином, очень похоже на нее.

— А давно ты об этом узнал, Бучино? Я про еврея.

— Всего несколько недель тому назад.

— Почему же ты ничего мне не сказал?

— Я… я собирался рассказать, но ты была слишком занята… Фоскари, и мы с тобой все время спорили… Да и к тому же тогда это мало что значило.

— Все равно ты должен был рассказать мне. Я должна была знать об этом. — Она мотает головой. — Но… даже если это сделала она, почему же после этого она продолжала приходить к нам? Почему? И с тех пор она ничего не брала — а ведь у нас в доме теперь достаточно ценных вещей.

— Знаю — но…

— Она была нам больше чем просто другом. И мне и тебе. Боже мой, да ведь она спасла тебе жизнь, Бучино! Я же видела, как она сидела с тобой. Ты даже не представляешь себе, как она заботилась о тебе. Что? — умолкает она. — Что такое?

— Послушай меня, Фьямметта.

Она внимательно смотрит на меня. О Господи, если бы на этом можно было закончить. Потому что этот миг, при всем его ужасе, таит в себе и нечто другое: я сижу на краю ее кровати, она, еще полусонная, лежит, откинувшись на подушки. Сейчас все так, как было заведено у нас раньше, в прежние дни, когда я приходил к ней по утрам, чтобы обсудить прошедший вечер, характер каждого из клиентов, их возможности, их недостатки. Каким слаженным было наше товарищество, пока избыток успеха и внешние условности не разрушили его. Но уже ничего нельзя вернуть, даже наше прошлое запятнано теперь скверной обмана и предательства.

— Ты еще не все знаешь.

— Не все? Что же еще? — Я вижу, как она готовится к новому удару. — Рассказывай.

И я рассказываю. Через некоторое время я уже не могу смотреть на нее. Когда что-то пересказываешь, то заново это переживаешь, особенно если речь о событиях горестных. Но не успеваю я взяться за кочергу, чтобы обшаривать комнату в поисках книги, как она издает стон:

— Боже мой, нет, нет…

— Постой, постой! — восклицаю я. — Если я не нашел ее, это еще не значит, что книга уже продана. — Кого я пытаюсь успокоить — ее или самого себя? — Думаю…

— Думаю, она увезла ее на Мурано. Наверное, она была у нее в мешке, который я видел, когда шел за ней по пятам, и если мы…

— Нет, Бучино, нет! — И тут она рывком перегибается ко мне и хватает меня за руки. — Остановись! Послушай меня.

— Она… ты ошибаешься. У Коряги нет нашей книги.

— Как? Что ты хочешь сказать?

— Она не брала ее.

— Но как…

— Потому что ее взяла я. Она у меня.

Разумеется, я слышу ее. Она говорит достаточно громко. Разумеется, слышу. Но все равно мне требуется время, чтобы понять смысл сказанных слов.

— Нет!

— Ну?

— Что?

— Господи, это я взяла ее! О Боже, Боже, это я. В тот день, когда ты заболел. В тот день, когда мы с тобой разругались и ты, громко топоча, ушел к себе и больше не появлялся до самой ночи. Как я на тебя тогда разозлилась! На твою… наглость, на твою добродетельность. Я взяла ключ, вошла в комнату, просмотрела все полки и забрала книгу.

Ее слова уже растеклись между нами точно кровавое пятно по простыне. Значит, книга не украдена. Коряга похитила рубин, но наше достояние похитила моя госпожа. Когда-то нас ограбили и предали. Но теперь мы предали друг друга. Теперь моя очередь стонать.

— Бучино! Ты не так меня понял…

Сколько мы с ней вынесли вместе! Сколько раз судьба сталкивала нас на обочину, но мы всякий раз снова выходили на дорогу и шли дальше. Мы добились успеха. И потерпели поражение. Не осталось больше ни мыслей, ни соображений — одни только чувства.

— Я не для себя ее взяла. — Она с трудом дышит. Умолкает, словно колеблется. — Я… я взяла ее, чтобы показать Витторио.

— Витторио! — Я изрыгаю его имя точно блевотину. — Ты показала ее Витторио!

И голос мой похож скорее на вой зверя, которого подстерегли и подстрелили ночью. О Боже, я утопаю в обмане, мир обрушивается мне на голову, а тот сосунок вдобавок тычется своей щенячьей мордой в эти обломки и насмехается надо мной.

— Знаю, знаю… Я помню, мы договаривались, что никогда не станем этого делать. И правильно. Потому что он ничего не увидел. Ты слышишь меня, Бучино? Я взяла книгу, но так

— Ты! и не показала ему. Потому что это было в ту ночь, когда ты не пустил его в дом. Помнишь?

О да, помню. Как же мне не помнить? Я вмиг уношусь туда, в ту ночь, когда я оказался охвачен огнем моей безумной боли и ее ярости. Витторио. Нас погубили мошенница и мальчишка.

— Бучино. — Ее голос, напротив, звучит мягко. Почти нежно. — Бучино. Посмотри на меня. Пожалуйста.

Но я не могу, не желаю.

— Если бы не твоя болезнь, я бы вернула ее на место. Я бы просто поставила ее обратно на полку, и ты бы ничего не узнал. Потому что все кончено. То, что было между ним и мною, уже прошло. Твоя болезнь привела меня в чувства. Ты это понимаешь, да? — Она умолкает. — Я никогда не хотела причинять тебе боль. Но тогда… О Боже… О Господи, да как же это объяснить? Тогда… нет, раньше со мной никогда такого не случалось. А! Послушай, и ты все поймешь… Мы ведь с тобой столько лет друг друга знаем… ты поймешь, что со мной произошло. Что со мной всю жизнь происходило. Я ведь всю жизнь спала с мужчинами, которым этого хотелось больше, чем мне. Ведь этим-то мы и жили — мужской похотью. С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет, я наблюдала, как мужчины утопают в этой похоти, как они сходят с ума из-за нее, неистовствуют и даже теряют мужские качества. Но сама я никогда до конца не понимала, что такое настоящее вожделение, разве что… Разве что однажды, с Пьетро, когда я была еще совсем юной, я что-то подобное испытывала, но скорее это были сердечные чувства, а не телесные, да и моя мать выставила его из дому, как только заметила мою влюбленность, и вся моя страсть растаяла от гнева. А после него были лишь полчища других мужчин, ничего для меня не значивших.

Она замолкает и сглатывает. Я поднимаю на нее взгляд и вижу, что на глазах у нее наворачиваются слезы.

— Ты был прав. Мальчишка, он и есть мальчишка! Он ничего не знает о жизни. О Боже, Бучино, но все равно в нем было нечто… Какое-то пламя в самой сладости его желания, которое и во мне тоже разжигало огонь. Ах! Не могу объяснить тебе… даже слова здесь… как бы сказать?., слишком бледны, слишком затерты. Но я это чувствовала. О Боже, как я это чувствовала! Ту самую лихорадку, от которой никто не желает исцелиться. Теперь-то мне кажется, он был мне послан в наказание. Чтобы я ощутила это единственный раз. Только с ним. И впредь, до конца жизни, знала бы, чего именно мне не хватает, потому что больше мне никогда не доведется такого испытать.

Она уже плачет, но в то же время сердится сама на себя и руками смахивает слезы.

— И все равно… все равно… Важно то, что он не видел гравюр и что книга цела и невредима. Конечно, я бы поставила ее на место. Но в ту же самую ночь ты заболел! А потом… да, потом у меня просто не было времени, и я забыла про нее.

Я не знаю, что на это ответить. Пусть теперь я отчасти успокоился, отчасти я по-прежнему беснуюсь — только по-другому. Глядя на Фьямметту, я в то же время мысленно вижу Корягу — ее жемчужную кожу, ее стройное гибкое тело, ее новые, зрячие глаза. Коряга! Женщина, которая когда-то давно предала нас, но которая — как я теперь знаю — не украла у нас книгу. Женщина, спасшая мне жизнь. Женщина, чью жизнь я теперь, в свой черед, разрушил.

Вот мы по-прежнему сидим, и да поможет нам Господь. Куртизанка и сводник, терзаемые чувствами, которых нам испытывать не положено. Она права. Из всех недугов в мире этот — несомненно, сладчайший.

32

Она берет себя в руки раньше меня. А быть может, она угадывает мои мысли.

— Ты… ты говорил о каком-то ребенке? Когда ты увидел ее на Мурано, с ней был ребенок?

— Да… ребенок.

— Это был ее ребенок?

Я киваю.

— А как ты это понял?

Как я это понял? По копне белых кудряшек? По прозрачной коже? Или по тому, как она глядела на меня — с упрямством, уже присущим этой крошечной личности, с любопытством, вытеснившим страх? Или по тому, как Коряга ворвалась в толпу, чтобы спасти дитя от возможной опасности, по тому, как обнимают матери своих детей, какими бы они ни были, как бы необычно или безобразно они ни выглядели…

Я повторяю свой рассказ и на сей раз замечаю, что она слушает очень внимательно. Я догадываюсь, о чем она сейчас думает. Ей-то неведомы материнские чувства. А испытать их ей хотелось бы. О, как хотелось бы… Я наблюдал такое и раньше — стоит женщине влюбиться, как у нее появляется желание иметь ребенка. Это — часть их любовного недуга, подобно тому как малярия сопровождается горячкой. Быть может, уд настоящего любовника проникает так глубоко, что разжигает в утробе какое-то томление? Быть может, это обещание будущего или залог, который останется и тогда, когда сама страсть уже угаснет?

Будущее. Что же нас ждет?

— Ну, Бучино! Что нам теперь делать? Ведь она же поймет, что это ты натворил, верно? Поймет, кто у нее побывал?

— Да.

— А большой ты разгром там устроил?

Я трясу головой:

— Да, немалый.

Остается рассказать еще кое о чем. Я мысленно вижу, как маленькие белые косточки вываливаются из мешка и исчезают в липкой жиже.

— А! Но она-то не знает, что с ними приключилось. Так что же? Она решит, что теперь эти кости у нас?

— Наверное. Пожалуй, да.

— В таком случае она будет бояться нас. Бояться того, что мы можем с ними сделать, зная про нее, что она воровка. А мы это знаем, верно? Понимаешь, видит Бог, мне не хочется верить, что это действительно так, но мы должны быть уверены.

Я задумываюсь.

— Да, я уверен. Я считаю, что, сговорившись с Мерагозой, она выкрала наш рубин и продала его.

— Но зачем же тогда она приходила потом и помогала нам?

Я качаю головой:

— Не знаю…

— И что же? Все это время она ловко прикидывалась слепой, чтобы убедить нас — и всех прочих — в своих необыкновенных способностях?

— Да.

— Значит, она шарлатанка?

— Да… Нет… — Я снова вижу записи, сделанные мелким почерком в ее записной книжке, все эти страницы, испещренные пометками и рисунками, вижу бесконечные ряды баночек и флакончиков. — Не знаю. Я… Я думаю, она действительно умеет исцелять. Думаю, она многие годы училась этому, составляла лекарства, а то, чего она не знает, пытается понять через опыты.

— А кости? Она их тоже использует для лечения?

— Откуда мне знать! Это перед тобой она разыгрывала ведьму. Что за напитки и снадобья она давала тебе, чтобы заручиться любовью ще… Фоскари?

— О нет, тут ты ошибаешься. Все было совсем не так. Ты тогда так злился на меня, что даже слушать ничего не желал. Конечно, она мне помогала. Но лишь простыми средствами — заклинаниями, мольбами. Несколько раз кидала бобы, гадая на будущее, но никакой крови, никаких освященных гостий, о которых ты кричал, и в помине не было. — Сейчас ее голос звучит почти грустно. — Она не нуждалась в подобных вещах. Она… как бы тебе сказать? Она многое словно видела — о Боже! Теперь-то понятно, ведь она в самом деле все время на нас смотрела, потому и видела… Но я имею в виду не только в телесном смысле. Мне кажется, она разбиралась в душах людей так же хорошо, как и в их телах.

Фьямметта права. Это так. А как быть с моей душой? Что она поняла про меня? Но к чему теперь эти вопросы? Слишком поздно.

— Уверяю тебя, Бучино, она многое видела! Помнишь, что она однажды сказала про тебя? Что тебе следовало бы забыть о своих недостатках и радоваться своим достоинствам, ибо — она так и сказала — поводов для радости вполне достаточно. — Она невольно смеется. — Раньше я восхищалась ее смелостью: ведь в жизни ей привелось вынести страдания похуже, чем тебе, а она все равно осталась сильной.

Наступает тишина. Я чувствую на себе взгляд Фьямметты.

— Ты ведь тоже о ней думал, правда? Ты побывал у нее дома. Ты теперь понимаешь, как она работает. Ты знаешь, что она оказалась воровкой. Ты видел ее с ребенком — и понял, что это ее собственное дитя. О, Бучино, мне кажется, ты очень многое о ней знаешь.

Видит ли она все по моим глазам? Или в моем голосе появляется нечто особенное, когда я говорю про нее? Как можно распознать симптомы болезни в самом себе?

— Ты ведь потому за ней и следил, да? Потому что все это время ты что-то подозревал?

Я не знаю, что на это сказать.

— Я… нет. — Я опускаю взгляд. — Я… пошел за ней, чтобы поблагодарить ее. За то, что спасла мне жизнь. А еще потому, что… Потому что мне хотелось… Хотелось узнать ее получше.

— О, Бучино!

Несколько мгновений Фьямметта смотрит на меня, но, что бы она ни прочла на моем лице (а я понимаю, что на нем многое написано), она воздерживается от каких-либо замечаний. И мне становится стыдно, потому что она оказалась гораздо великодушнее меня.

Весь оставшийся день мы ждем, хотя, сказать по правде, ни я, ни она сами не знаем толком, чего именно мы ждем. Что она придет к нам просить прощения? Или выпрашивать свои кости? А может быть, она ждет, что мы сами явимся к ней и изложим свои требования? Например, цену рубина — в обмен на мешок с костями? Но ничего не происходит. Город медленно возвращается к работе. Один генуэзский купец, который приезжал в Венецию на ярмарку, а завтра собирается в обратный путь, приходит к нам в надежде, что моя госпожа отужинает с ним, потому что он прочел кое-какие новые стихи о ней в «Реестре куртизанок». Но когда она отказывает ему (вернее, это делаю я) под тем предлогом, что вечер у нее уже занят, он, похоже, даже испытывает облегчение и, скорее всего, пораньше ложится спать. Город так долго предавался празднествам, что все, по-видимому, очень устали.

Мы оба ложимся спать рано, а на следующее утро оба вдруг понимаем, что должны отправиться к ней. Моя госпожа надевает головное покрывало, и Марчелло везет нас, тем более что все эти годы именно он доставлял записки для Коряги в пекарню на кампо, когда нам срочно требовалась ее помощь. Он высаживает нас на пристани в нескольких мостах от временной запруды на канале и остается ждать нас.

Первый удар колокола, призывающий к работе, уже прозвучал, но улицы все еще скованы ленью. Какой-то мужчина проходит мимо нас, тихонько бранясь себе под нос. Похоже, весь город мучится общей головной болью после бурных празднеств. Сейчас не время вступать с кем-нибудь в пререкания — может вспыхнуть нешуточная ссора. По мосту, ведущему к тыльной части дома Коряги, грустный мул тащит телегу, груженную бочками с черной жижей. И я сам, и моя госпожа оделись поскромнее, но я все равно чувствую, что ей не по себе. Уж очень давно она не ходила по беднейшим районам города, к тому же ее изящная наружность и мое уродливое обличье неизбежно привлекут внимание прохожих.

В осушенном канале начались очистительные работы. Полдюжины мужчин стоят, погрузившись по пояс в ил, черные как черти, и выгребают лопатами отвратительные комья липкой грязи. На лицах у них повязки, которые уберегают их от зловония, поднимающегося снизу, от смердящих отбросов. Очистка займет не одну неделю. Когда мы проходим мимо, кое-кто из рабочих поднимает на нас глаза, и один из них что-то кричит нам вслед. Сейчас государству не хватает людей, желающих грести на галерах, и оно набирает вместо добровольцев преступников — всегда найдется работенка, на которую не погонит даже голод. Мы ускоряем шаг и попадаем в переулок, где живет Коряга. Я отсчитываю двери, хотя прекрасно знаю, какая из них — ее. Теперь снаружи не висит замок, но если она дома, то дверь будет заперта изнутри, как тогда, когда я пришел в первый раз, и потому я едва не отскакиваю в сторону, когда дверь без усилия поддается.

Фьямметта бросает на меня быстрый взгляд, и мы вместе заходим внутрь. Поначалу мы ничего не видим в полумраке и вынуждены доверяться обонянию. В помещении стоит сильный запах трав и чувствуется кислая вонь от разлагающихся животных останков. Мы в комнате, где хранятся ее снадобья и где я, буйно орудуя кочергой, смахнул кое-какие лекарства с полок. А что мне было делать? Когда хочешь достать что-то, но не можешь дотянуться, то крушишь все вокруг. Такое могло бы случиться где угодно. Но только здесь, куда ни шагнешь, наступаешь на битое стекло или в липкую пахучую лужицу, а когда наши глаза приспосабливаются к темноте, я замечаю, что в комнате — разгром пострашнее того, что учинил я. Ваниль перемешалась с петушиными сердцами, розмарин плавает в моче. Нет, это не моих рук дело. Все до одной баночки и бутылочки сброшены с полок на пол и разбиты на мелкие кусочки. Стулья и маленький столик изрублены в щепки,

печь разломана на части, даже очаг разорен, а пепел и сажа рассыпаны по всему полу.

Я вижу, что Фьямметта потрясена.

— Это не я сделал, — говорю я поспешно. — Это… это не я.

Дверь, ведущая в спальню, распахнута настежь, одна из петель сорвана. Уже с порога мы видим, что кровать разнесена на куски, пол, будто в сарае, усеян соломой и обрывками рогожи. А сундук… Даже когда он остался пуст, я не мог сдвинуть его с места. Но кто-то сумел это сделать. Сдвинул и изрубил его в щепки, разодрал в клочки всю одежду, которая хранилась внутри. Тот, кто приходил после меня, явно не искал какого-то похищенного предмета. Тем не менее забрал с собой кое-что. Я повсюду шарю взглядом, но не вижу ни записной книжки, ни деревянной шкатулки. И тут только понимаю, в какую беду попала Коряга. Я торопливо захожу в другую комнату.

— Ой! Из какой чертовой задницы ты выскочил, а?

Какой-то человек преграждает мне путь снаружи, со стороны улицы. Из-за его плеча выглядывает другой. Оба — здоровенного роста, покрыты запекшейся коркой черной грязи, будто бесы, вынырнувшие из ила.

Моя госпожа очнулась раньше, чем я.

— Я… мы ищем Елену Крузики.

— Зачем?

— Мой карлик мучается болями в животе, и Елена должна была навестить его сегодня утром. — Ее голос прозрачен словно стекло. Пусть она родилась в венецианских трущобах, но ей удалось возвыситься до того, что живет в пъяно-нобиле прекрасного дома.

— И чем она тебя лечит, грязный урод?

Работяга смотрит на меня в упор. Был ли он вчера на кампо? Если был, то, пожалуй, он еще узнает меня. Я разыгрываю слабоумного, принимаюсь стонать и хныкать, держась руками за брюхо.

— О, его бесполезно спрашивать. Увы, он дурачок, — нетерпеливо отвечает моя госпожа. — Так где она?

— Ее забрали.

— Забрали? Кто?

— Городская стража.

— Когда? За что?

— Сегодня, рано утром. За убийство и колдовство.

— Как! Что за нелепость? Ведь все знают ее как целительницу!

— Ну нет — только не соседи. Тут многие женщины говорят, она с дьяволом зналась.

Да, готов поклясться, я даже знаю, чей голос будет громче остальных в этом женском хоре. Будь Венеция построена, как любой другой город, мне кажется, местные сплетни были бы менее ядовитыми. Моя госпожа быстро схватывает здешний настрой и разворачивается к выходу.

— Что ж, похоже, нам придется искать помощи у кого-то другого.

— Пока вы не убежали… — Черный человек делает шаг в нашу сторону, и даже сильный запах лекарств отступает перед вонью канала, которой он весь пропитался. — Моя обязанность — записывать имена всех, кто к ней приходит. Для показаний на суде.

Я снова начинаю стонать и плотно сжимаю ноги:

— Госпожа!

Она смотрит на меня:

— Держись, Антонио! Должна вам заметить, синьор, если вы представитель церкви, то от вас как-то странно пахнет.

— А вы — если вы знатная дама, то вы очень далеко от дома, — возражает тот, и его ухмылка лишена какой-либо благосклонности.

— Мадонна! — ору я.

Фьямметта запускает руку в кошелек и достает серебряную монету. Потом, заметив второго человека, — еще одну. Это больше, чем такой работяга заработал бы, выгребая нечистоты на десятке каналов, и больше, чем он когда-либо ожидал нажить на своей хитрости. Это я вижу по его глазам. На самом деле это настолько большая сумма, что мы рискуем пробудить в нем алчность. И тогда я громко порчу воздух — чтобы не оставлять ему время на раздумья, иначе он еще вздумает повести двойную игру.

— Ах ты, мерзкая мартышка! Убирайся отсюда — убирайтесь оба!

Он отходит в сторону, и Фьямметта проносится мимо грязных работяг, точно корабль на полных парусах, а я поспеваю за ней маленькой шлюпкой.

Я старательно хромаю по улице, продолжая мучиться притворной болью в брюхе. Мы идем к лодке через кампо, избегая канала, и я бросаю беглый взгляд в сторону пекарни. Оттуда выходят две молодые женщины, одна из них — та самая девушка, которой я подарил серебряный дукат. Боже мой, как давно это было! Она машет мне рукой и, не успеваю я сделать и двух шагов, подходит ко мне.

— Здравствуйте, милый коротыш. — Вначале она улыбается мне, затем моей госпоже, общество которой делает из меня еще более состоятельного мужчину. — Как поживаете?

— Хорошо, — отвечаю я. — Поживаю хорошо.

— Вы, случайно, не к Коряге опять приходили?

— М-м, нет.

— Это хорошо. А то ее схватили. За то, что ведьма!

— Как ведьма? Почему? Что случилось?

— Рабочие — те, что чистят канал, — нашли в тине чьи-то кости, как раз под ее окнами.

А ведь именно об этом я со страхом думал, пока тащился по улице, изображая дурачка.

— Наверное, у нее собака издохла.

— Нет, нет, не собака! Говорят, это косточки младенцев. Тех, что она прямо из материнских животов вытаскивала. А еще говорят, к ней сам дьявол захаживал! Два дня назад его соседка своими глазами видела — он вылезал из ее окна в виде огромного пса. Когда про это прослышали, ее сразу схватили.

33

— Ты права! Это было бы безумием!

— Ну так скажи же ему! Клянусь тебе, меня он не послушает.

— Как? Бучино, неужели ты хочешь, чтобы тебе отрезали яйца и скормили их свиньям? Пусть ты их редко использовал в последнее время, но знаешь ли, они тебе еще пригодятся в будущем, а?

Я перевожу дух, потому что уже устал слышать собственный голос, твердящий одно и то же.

— Да не собираюсь я рисковать своими яйцами! Я лишь говорю, что если узнают, что тот пес — это я, то они не смогут обвинить ее в сожительстве с дьяволом!

— Ладно, не с дьяволом! Но тогда все равно ты — урод, сожительствующий с ведьмой!

— Да никто ни с кем не сожительствовал! Ее даже дома тогда не было!

— Я знаю. И ты это знаешь. Но почему кто-то должен в это верить, если гораздо соблазнительнее поверить в обратное?

— А как же кости? Ведь твоя исповедь тут делу не поможет, — раздается голос моей госпожи, которая теперь не столько сердится, сколько волнуется, потому что, как и я, она мечется между необходимостью спасать наши шкуры и желанием помочь Коряге.

— Сами по себе кости ничего не значат, — говорю я твердо, потому что уже несколько часов подряд пытаюсь встать на место церковного инквизитора и в то же время выступаю адвокатом Коряги. — Всякий раз, как осушают каналы, на дне обнаруживают остатки давних трупов. В Венеции всем это хорошо известно! Можно догадаться, что каждая женщина, жившая здесь в последнее столетие, хотя бы раз выбрасывала на помойку вытравленное дитя!

— Нет-нет, это не годится! Догадки догадками, но вот поймали ведьму, о которой доподлинно известно, что она это делала! Фьямметта права, Бучино! Если ты будешь и дальше рассуждать в том же духе, ты пропал. Твоя совесть — а должен сказать, удивляюсь, как это она наконец в тебе проснулась! — сделала из тебя дурака! Ведь наша жизнь строится не на правде, приятель, а на всесильных сплетнях и людском коварстве. И уж кому, как не тебе, полагалось бы это знать!

Мы сидим в нашей прекрасной лоджии, в нашем порте-го, выходящем на канал. После Сенсы прошла уже неделя. Город горд и занят делами — его владычество над водами обеспечено на год вперед, а сундуки набиты монетами, оставленными тысячами иноземных гостей. Все в мире хорошо. И никто не желает слушать дурных новостей. А если кто занимается такими ремеслами, как колдовство, воровство и проституция, то за советом в трудную минуту обратиться почти не к кому.

Но, при всей своей жажде славы и богатства, Аретино питает слабость и к уязвимым местам, а не только к блестящей поверхности. Хоть он и притворяется черствым, я знаю, что сострадание ему не чуждо.

— Но мне казалось, что в Венеции… Ты же сам все время твердил нам, что здесь церковь не так сурова, как в других городах…

— Так оно и есть! Не так порочна, не так испорчена. Потому что она более независима от Рима — уж об этом-то государство печется! Послушай, случись такое в любом другом месте, сейчас бы уже наверняка между столбами сваливали кучу дров. Ты сама знаешь, кое-где ведьмы горят так же часто, как обычные свечки! Но все равно, и Венеция попадает в щекотливое положение, если речь заходит о ереси. Щекотливое и для церкви и для государства. Или вы были оба слишком заняты тем, что грешили с добрыми католиками, чтобы это замечать? Насколько я помню, вы вообще не пускали к себе мужчин-еретиков! Значит, вам неизвестно о том, что творится сейчас в Германии?

— Ты про Мюнстер? — Моя госпожа, хотя и проводит много времени в заботе о красоте лица, тем не менее не оторвалась от событий, происходящих в мире.

— Да, про Мюнстер! И не только. Сейчас и многие другие города охвачены пламенем ереси и беспорядков.

Он прав. Хотя именно Мюнстер нагнал на всех страху. Больше всего ужас вселяют самые свежие события, а свежайшие новости из Германии привозят купцы-немцы, после весеннего таяния снегов являющиеся из-за альпийских перевалов. Оказалось, еретики, захватившие Мюнстер — и мужчины и женщины, — настолько обезумели в своей преданности новой вере, что попрали не только Церковь, но и все государственные устои. Убив правителей города, они объявили о создании собственной Божьей Республики, где не будет ни богатства, ни частного имущества, ни королей, ни правителей, диктующих свою волю народу, ни даже законов. Мы тогда сидели с моей госпожой в этой самой комнате и шутили, что, последуй все города примеру Мюнстера, мы останемся без работы. Ведь там, где не существует брака, не существует и греха.

Но бедняцкий рай, как известно, это сущий ад для богачей. Немецкие князья, сломив в итоге упорство бунтарей и едва не заморив их голодом, ответили зверством на зверство. С проповедников ереси заживо сдирали кожу вместе с мясом, а освежеванные трупы выставляли на всеобщее обозрение в клетках, развешанных вокруг шпилей собора, чтобы их медленное разложение послужило уроком остальным.

— Как? Значит, ты не веришь, что наше прявящее воронье боится, как бы у нас тоже не произошли такие перевороты? А?

— Нет! Вся эта анабаптистская чепуха годится только для книжников-фанатиков да нищего сброда! Венеция слишком хорошо живет, ей ни к чему страшиться ереси. Тем более лютеране оказались способными к торговле. Но именно поэтому наш город стремится выглядеть чистым в отношении веры. Потому-то и выпустили последний указ против богохульства и проклятий! Всем же ясно, что правительство не столько ратует за истинную веру, сколько боится распространения порока! Вашей целительнице не повезло, ее может захлестнуть это течение. Фьямметта права. Ну расскажешь ты им правду — а именно что ты залез туда, потому что заподозрил, что пять лет назад она украла у вас рубин, — и что дальше? Все равно выходит, что она — воровка, а ты — карлик куртизанки, состоявший в общении с женщиной, обвиняемой в детоубийстве и колдовстве, в чьем доме нашли уйму вонючих мазей и книгу с зашифрованными заклятьями! Ее это не спасет, а тебя, скорее всего, погубит.

— Что же с ней сделают?

— Знаешь что? Я хорошо разбираюсь в жизни шлюх, а не ведьм! Откуда мне знать, что с ней сделают! Станут пытать…

— Ей сделают больно?

— Черт тебя раздери! Конечно сделают. Больно делают всякому, кто нанес урон государству, сам знаешь! Или может быть, ты не только причинным местом, но и мозгами стал слаб — а, Бучино?

— Не насмехайся над ним, Пьетро! — Теперь моя госпожа, похоже, успокоилась, взяла себя в руки. — Ведь Коряга спасла ему жизнь. Тебе это известно. Кроме того, несмотря на то, что она, по-видимому, обокрала нас, она долгое время была нам верным другом.

— Гм! Что ж, я и сам изведал, что это такое — оказаться на краю гибели. И все же вам лучше не ввязываться в это дело. Или вмешаться, но не на суде, а за спинами судей. Фьямметта, если ты можешь залучить в свою постель кого-нибудь, кто способен повлиять на правосудие, то ублажи его на совесть, а потом попроси об услуге. Но если будете слишком высовывать головы, то не жалуйтесь потом, что их вам снесли с плеч!

Уже темно. Аретино ушел, моя госпожа на работе — в постели с нашим стариком-корабельщиком, помогает ему истечь, сквозь сопенье и пыхтенье, хоть каким-то удовольствием. Наша влиятельная ворона, Лоредан, должен навестить нас через несколько дней. Коряга еще жива, еще не осуждена, и нам остается только ждать. И хотя в целом мире не хватит вина, чтобы залить ужас перед надвигающейся катастрофой, я выпил его достаточно, чтобы на время притупить тревогу.

Ночь стоит теплая, и я сижу в лоджии, глядя, как черные лодки скользят по черной воде, и зажженные на лодках фонарики кажутся путеводными светляками в ночной тьме. Снизу долетают веселые возгласы и смех. Пожалуй, Аретино прав: пусть в Германии пылают мятежи, но Венеция слишком красиво живет, чтобы устраивать перевороты. Он никогда не перестанет удивлять меня, этот город, который верит собственным хвастливым выдумкам! В Риме тоже толковали о гражданском величии, но в тесном кругу, а порой и открыто, на людях, все признавались, что чуют запах разложения. Но здесь такое немыслимо! Здесь — мы живем в величайшем из государств христианского мира, в государстве могущественном, богатом, мирном, справедливом и незапятнанном, в девственном городе, в который не может проникнуть ни один враг. Последнее утверждение звучит достаточно странно, так как всем известно, что сюда стекаются мужчины со всего мира с ясным намерением проникнуть повсюду, не затрудняя себя размышлениями о какой-то там девственности.

Разумеется, это миф. Если бы рай был на земле, тогда зачем людям нужно было бы умирать, чтобы попасть туда? И все же… И все же… Часть правды здесь есть, и это-то для меня самое загадочное.

Есть одна книга, о которой теперь много спорят в образованных кругах. Ее написал флорентиец Никколо Макиавелли — человек, которого вышвырнули из правительства и подвергли пытке. В изгнании он написал трактат об искусстве управления государством, устои которого он видит не в христианских идеалах, а в соображениях выгоды. По его мнению, самые успешные владыки правят скорее благодаря силе и страху, нежели благодаря согласию народа. Когда я только прочел это сочинение, то во многом нашел его справедливым, потому что и я считаю, что люди в самом деле таковы, какими Макиавелли их описывает: они куда более восприимчивы к наказаниям, чем к доброте. И все же, несмотря на то, что по натуре я скорее циник, мне кажется, что в Венеции все не так. Разумеется, здесь люди боятся властей (Господь ведает, как мы сами сейчас трепещем перед ними! — но лучше я не буду снова об этом думать), но не только страх позволяет сохранить целостность этого государства. И тут Аретино опять прав — Венеция наслаждается слишком красивой жизнью, чтобы заниматься переворотами. И это относится не только к верхушке. Даже бедность, похоже, здесь переносится легче, чем в других краях. Да, порой здесь скапливается больше нищих, чем можно прокормить, но если чужаков, хорошенько выпоров, прогоняют из города, то, коли ты родился в Венеции и сидишь на церковном пороге с протянутой рукой и если при этом ты не станешь соваться за пределы собственного прихода, никто тебе руку не отсечет и милостыни тебе будут давать достаточно, чтобы пусть не жить полноценно, но существовать. И даже если ты голодаешь, то здесь часто устраиваются праздники, и всякий раз есть возможность приобщиться к пьяному милосердию, сопровождающему пышные обряды и пиршества. Я бы не мог этим довольствоваться — но ведь я — то живу собственным умом, а не жалкими обрубками рук и ног.

А что касается профессионалов, которые занимаются разными ремеслами или рискуют жизнью ради дела, то все они состоят в каком-нибудь братстве, заботящемся о своих. Плати исправно взносы, и братство отплатит тебе добром: поможет твоей дочери с приданым, поддержит тебя, если ты вдруг лишился работы, даже наскребет денег на твои похороны в случае нужды и найдет плакальщиков, которые будут идти за твоим гробом. Так зачем тебе входить в состав правительства? Ведь ты, по меньшей мере, достаточно независим, чтобы не чувствовать, что тобой управляют, и у тебя достаточно денег, чтобы наслаждаться жизнью. Каждое колесико в этом государственном механизме хорошо смазывается и удерживается, так что, пока корабли продолжают благополучно возвращаться, а деньги стекаться, кто пожелает жить в каком-нибудь другом городе?

Кто, кроме преступников? Но даже здесь, притом что Венеция славится своей суровостью и даже жестокостью в наказании преступлений (с воров и мошенников сдирают кожу, им отрубают конечности между Столпами правосудия, а предателей и еретиков бросают в водную пучину), ей не чужды некоторые представления о милосердии. И в этом Аретино тоже прав. За те годы, что я здесь прожил, я неоднократно наблюдал, как вздергивают на виселице убийц, но еще ни разу на моей памяти в Венеции не поджаривали на костре ведьмовское мясо. Хотя, пожалуй, в теперешнюю пору, когда мир так боится богохульств, косточки тех крошечных созданий, что были погублены, так и не родившись, могут счесть доказательством человекоубийства.

Винная бутылка уже пуста, а перед глазами у меня все слишком расплывается, чтобы сходить за следующей. Но не настолько расплывается, чтобы я не мог отличить черного от белого, надежды — от безнадежности. Мы не можем помочь ей, не навредив себе. Хуже того, даже навредив себе, мы не поможем ей. Я уже продумал все ходы до единого, словно вертел тарелки, водруженные на палку, и все они неизменно летели наземь и разбивались. Даже если дьявол в обличье пса, вылезавший из ее окна, окажется карликом, который умеет взламывать чужие дома, это известие мало что изменит. Все равно ей придется отвечать за кости, за книгу с записями, за собачьи лапки, за астрологические значки и за все те сплетни, что как пятна плесени расползаются сейчас по городу: она, дескать, еще девчонкой исцеляла припадки при помощи пепла содомитов, она избавляла женщин от нежеланных младенцев, она — ведьма, творящая колдовство над половыми органами мужчин при помощи святой воды и заклинаний. Видит Бог, я и сам верил кое-каким из этих россказней, и видит Бог, кое-что из них — правда. В конце концов, Венеция — это госпожа рынков, и если кому-то что-то очень нужно, значит, кто-то другой обязательно наживется, предоставляя ему требуемое — будь то шелк, грех или колдовские чары. Женщина покупает новое платье, чтобы привлечь любовника, но вдруг обнаруживает, что забрюхатела, в то время как ей положено оставаться девственницей, или пока ее муж в отлучке. Что же ей делать? У некоторых зачатый плод вымывается сам собой, вместе с месячными кровями, и это мы зовем Божьим промыслом. Другие же, отчаявшись, прибегают к помощи Коряги. Итог тот же самый, женщина избавляется от ребенка. Неужели ее вмешательство и вправду заслуживает большего порицания, чем те мужчины и женщины, что предаются содомскому греху на супружеском ложе, дабы избежать зачатия? Мне кажется, ее вина гораздо меньше, чем мы готовы признать.

Ведь точно так же, когда мы заболеваем и ничего не помогает, церковь внушает нам, что страдание есть благо. Опять — промысел Божий! Однако кто из нас не согласился бы облегчить боль, если бы мы знали как? Выпей эту смесь трав с кровью, и тебе станет лучше. Где же тут дьявол? В травах, в крови или в той женщине, которая приготовила питье? А если речь заходит о любви или любовном наваждении? Ведь каждому здравомыслящему человеку известно, что этот недуг затрагивает не только тело, но и разум; в таком случае искусного поэта можно считать не менее опасным, чем ведьма, ибо он тоже помогает распространять и передавать заразу. Итак, Коряга — ведьма. Я — сводник. Моя госпожа — проститутка. Все мы виновны. Разница лишь в том, что ее разоблачили. И виноват в этом я. Но мое самопожертвование не поможет делу, я только дам повод осудить свою госпожу, а заодно и себя самого. Стоит куртизанку хотя бы раз привлечь к суду, пусть на основании одних только слухов о ее причастности к колдовству, и от нее всегда будут шарахаться как от зачумленной.

А если бы речь шла не о моей госпоже? Если бы я жертвовал лишь самим собой? Как бы я поступил тогда? Попытался бы вступиться за эту воровку и обманщицу? За эту лгунью? За женщину, которая держала меня в объятьях, которая спасла мне жизнь? Даже если бы я не мог отплатить ей и спасти ей жизнь, она бы, во всяком случае, узнала, что я пытался это сделать и что я никогда не намеревался обрекать ее на такую кару.

Ну, так как бы я поступил? Я не могу ответить на этот вопрос. Потому что не знаю. Но одно я знаю точно: всякий раз, стоит мне подумать о ней, как мое нутро заливает желчь, но от чего происходит эта горечь — от ее предательства или от ее страданий, я не могу сказать, потому что оба этих несчастья уже слились в моей душе воедино.

И это смешение, могу побожиться, не имеет ничего общего с винными парами.

34

Дни тянутся медленно. Мужчины приходят и уходят, но наш главный представитель воронья присылает записочки, сообщая, что его задерживают государственные дела. Габриэлла, которая, похоже, становится тем невиннее, чем дольше служит в доме греха, отправляется вместе с Марчелло в канцелярию церковной тюрьмы, чтобы расспросить про дальнюю родственницу — молодую женщину из квартала Челестиа, которую представители церкви арестовали десять дней назад. Новости, с которыми она возвращается, нам и так уже известны. Женщина по имени Елена Крузики обвиняется в колдовстве по письменным показаниям Церкви и свидетелей и предстанет перед судом, когда будут собраны все улики. Из местной, районной тюрьмы ее перевели в центральную — ту, что под Дворцом дожей. Там ее содержат за государственный счет, что означает медленную голодную смерть. В этом вопросе Венеция проявляет крайнюю осмотрительность, как и во всем, что касается денег и правосудия. Передачи со съестным разрешается приносить родственникам, но лишь при условии осмотра, дабы там не оказалось ничего такого, что колдунья может использовать для заговоров или для поклонения дьяволу.

Раз мы не можем ее освободить, мы можем хотя бы вкусно ее кормить. Отныне Мауро будет готовить обеды не только для дома разврата, но и для темницы.

Он уже едва поспевает. Сегодня вечером, наконец, явится мессер Лоредан, а поскольку известно, что до радостей стола он так же охоч, как до радостей ложа, то задача Мауро — утолить его первые желания. Он уже сбился с ног и квохчет почти столь же громко, как каплун, который, когда его зажарят и приправят апельсиново-коричным соусом, станет одним из изысканных блюд. Ну а после ужина, надо надеяться, наш мессер, поглотив столько яств, все-таки сумеет найти под брюхом свой уд, и тогда дело будет за госпожой.

Участь Коряги затронула всех нас (даже Габриэлла утратила прежнюю веселость), но моя госпожа сумела подчинить все страхи своей воле и целиком предалась делу, так как ей во что бы то ни стало нужно снова стать неотразимой. Пусть возлюбленного ей этим не удержать, но она, быть может, еще сумеет спасти подругу. У нее на все находятся силы, что вселяет в меня надежду, и она теперь печется о домашних делах не меньше меня, а сегодня целый день провела на собственной «кухне», возясь с притираньями и духами, щипчиками и помадами. Кожа у нее белоснежная и гладкая, как шелк, груди выпирают, точно две полных луны, восходящие над темным бархатным горизонтом, а запах от нее исходит жасминовый, с легким намеком на мускусную розу. Большинство мужчин пообещало бы ей все, чего она только пожелает, лишь бы просто иметь удовольствие видеть, как она станет расшнуровывать лиф. Но Лоредан — человек, с рождения окруженный привилегиями, и привык не столько радоваться совершенству, сколько всегда иметь его. Он не раз приходил и уходил, так и не сказав ни одного комплимента, впрочем, когда доходит до кошелька, он не настолько скуп.

На самом деле, если не считать привычки платить вовремя, я мало что знаю о нашей важной вороне или о том, чем именно он занят, когда правит Венецией. Все, что мне известно, это короткие резкие вскрики, которые он издает, предаваясь любовным наслаждениям; эти отрывистые взрывы я мог бы сравнить с сердитым карканьем его тезки-птицы. Некоторые из наших завсегдатаев делятся с нами своими тревогами и триумфами. Например, Альберини, когда дела у него идут хорошо, одаряет нас чудесами, способными или пропускать свет, или отражать мир, но если что-то не ладится и товар доставляют битым, а платить по счету и производить замену приходится ему, то он сетует и ворчит так, словно моя госпожа ему жена, а не зазноба. Но Лоредан оставляет все свои государственные заботы в палатах Дворца дожей; конечно, он охотно толкует о Венеции как об идеале, но о фактах предпочитает помалкивать. Он принадлежит к одному из самых знатных семейств, которые, по сути, издавна правят правителями, и, несомненно, является и усердным слугой государства на должностях, на которые его избирают, и политиком, пользующимся семейным влиянием для подкупа или для покупки голосов, которых ему недостает для того, чтобы занять именно ту должность, которая желанна ему самому. Хотя он больше не вхож в святая святых власти — несколько месяцев назад истек срок его пребывания в составе великого Совета десяти, — он знает там всех, и если там обсуждалась или, напротив, скрывалась какая-то громкая история, он наверняка о ней слышал. Способен ли он к состраданию? Что ж, ведь однажды он проявил великодушие, оказав моей госпоже ту милость, которая была в его власти, — пригласил ее на Сенсу. Но сейчас… Одному Богу известно, что сможет и что пожелает для нас сделать этот человек.

Впрочем, мы сами это вскоре узнаем.

Обычно он приходит в сумерках и уходит на рассвете. Но сегодня вечером он задерживается, а когда он наконец приходит, мы с моейгоспожой уже изнываем, как запертые в клетке псы. Пока она развлекает гостя, я сижу у себя в комнате, с книгой на коленях, но ни одно слово не доходит до моего разума. Незадолго до полуночи я слышу, как отчаливает его лодка, слышу клич его гондольера, сворачивающего на главный канал. Я жду, когда же она выйдет. Наконец, иду к ней сам. Она сидит, глядя из окна на воду; волосы рассыпались у нее по плечам таким же пышным облаком, как в ту чудовищную ночь в Риме, когда она переспала с врагом, чтобы спасти нам жизнь. Солдаты и сановники — вот самые непробиваемые клиенты. Она оборачивается, и по ее глазам я догадываюсь об исходе их свидания.

— Мне и рассказывать-то было нечего, Бучино. Он уже и так обо всем знал.

— Как? Что ты хочешь сказать?

— Не знаю — просто об этом все говорят, и в правительстве тоже. Это ясно. Суд начнется на следующей неделе — с участием церковных чинов и представителя государственного суда.

— А что он еще сказал?

— О-о! Он говорил, что законы против богохульства и проклятий призваны защищать государство от распространения беспорядков и ереси. И что убийство младенцев — рожденных или нерожденных — это серьезное преступление. Боже мой, и все это после того, как я его обслужила! Клянусь, не успевает его семя просохнуть на простынях, как его голова уже возвращается в палату совета! — Она горестно смеется. — А я еще считаюсь мастерицей своего дела!

— Это не твоя вина. Он всегда был чурбаном бесчувственным. Мы же радовались его высокому положению, а не добродушию. А ты что ему рассказала?

— Что она вылечила ребенка моей соседки и что я предложила ей вступиться за ту женщину. Не знаю, поверил ли он мне. Наверное, у меня не очень хорошо получилось. — Она снова смеется. — Шесть лет я была для него верным средством отдохнуть после тягот управления государством. Он еще ни разу не видел меня в слезах и, похоже, немного растерялся, не зная, как быть.

Она умолкает, и мы оба прекрасно знаем, что слезы вот-вот снова хлынут. Фьямметта не привыкла терпеть неудачи с мужчинами, а за последние несколько недель таких неудач (разного свойства) ей выпало больше, чем за много лет. Но сейчас ей нельзя сокрушаться из-за этого.

Она нетерпеливо встряхивает головой.

— Он сказал, что сделает все, что может. Наверное, он и впрямь попробует что-то сделать. Аретино прав, Бучино! В воздухе ощущается заметная тревога. Лоредан был очень рассеян весь вечер, еще до того, как мы отправились в спальню. Когда я спросила у него, отчего он был так занят и почему сегодня задержался, он лишь проронил, что это связано с иностранными делами, а когда я попыталась выспросить поподробнее, он закрылся как устрица! А вот вчера у меня был Фау-сто и сообщил мне, что турки снова нападают на венецианские суда, но никто не желает признаваться в потерях.

Ла Серениссима — Безмятежная! Похоже, под безмятежной гладью происходит тайное бурление.

Ну, так что же нам теперь делать? Лучше не задаваться таким вопросом — ведь ответ ясен нам обоим. Остается ждать дальше.

35

Мы с Марчелло ежедневно отвозим еду, привязывая лодку у пристани слева от Столпов правосудия, а дальше пересекаем Пьяццетту, чтобы подойти к боковым воротам тюрьмы. Я уже начал ценить определенную симметрию правосудия и наказания, заложенную в здешней архитектуре, чего не замечал прежде. Мало того что плаха красуется прямо перед Дворцом дожей, еще и сам дворец, где обитают творцы законов, служит в своей нижней части узилищем для тех, кто эти законы нарушает. Но здесь, как и везде, тоже существует иерархия. Если у тебя достаточно денег, ты можешь купить себе местечко в одной из камер, выходящих решетчатыми окошками на саму Пьяццетту, и наслаждаться свежим воздухом и видом на столпы, позорная казнь между которыми — если у тебя хватит денег и благоразумия—тебя не ждет. Готов поклясться, многие из нищих охотно поменялись бы местами с такими заключенными, потому что те не только хорошо питаются, но даже принимают у себя друзей и родственников. Я не раз видел, как знатные господа, обвиненные в мошенничестве или чем-то подобном, играют в карты или болтают с какими-то юнцами, а изредка и с хорошо одетыми дамами.

Те, у кого денег и влияния меньше, томятся в сырых подземных камерах, и если им не слышно предсмертных криков тех, кого вздергивают на площади, то это означает, что и нам не слышны их вопли. Я до сих пор помню рассказ моего знакомого старика-колодезника о том, как однажды сжигали группу отъявленных содомитов. Содомия, надо сказать, почиталась величайшим из преступлений, да вдобавок некоторые из виновников происходили из знати, и их связи попахивали мятежом против правительства. Так вот, тех из них, кто происходил из правящего воронья, удушили гарротой еще до того, как их лизнуло пламя, а вот парнишкам победнее и помилее — тем, с кем они прежде забавлялись, — выпали и муки костра, и истошные крики.

У входа в темницу мы передаем сверток с едой привратнику и (следуя совету Аретино, чье знание жизни низов оказывается безупречным) незаметно суем ему в ладонь монетку, чтобы передача наверняка дошла по назначению. Я уже раз десять спрашивал, нельзя ли ее повидать, чтобы убедиться, что ее кормят, но мои любезные гримасы ни к чему не приводят, и ответ я получаю один и тот же: обвиненные в ереси содержатся в одиночестве, им ни с кем видеться не позволено.

Летнее солнце забирается все выше на небосклон, а наши дни делаются все мрачнее.

Два утра назад юный любовник моей госпожи отплыл на круглой галере, направлявшейся на Кипр. Последнюю ночь перед отплытием он провел у нее. Я пожал ему руку, когда он пришел, и попросил прощения за давнюю грубость. Он, похоже, смутился (при всем обретенном любовном опыте он по-прежнему очень юн), но для меня важно было примириться с ним. Что между ними потом происходило, я не знаю, но звуки, долетавшие из ее спальни в ту ночь, свидетельствовали не только о страсти, но и о страдании. На следующий день Фьямметта не показывалась почти до самого закатного часа. От меня, хотя я был готов сделать все ради того, чтобы утешить ее горе, никакой пользы не было. Я понимаю, что ей чудовищно не хватает Коряги. Как мужчина, который очень долго жил рядом с женщинами, я знаю точно, что бывают времена, когда только они сами могут помочь друг другу.

Мне тоже не хватает Коряги. И ее отсутствие омрачает не только настоящий миг, но прошлое, когда я упорно предпочитал не обращать на нее внимания.

Суд проходит за закрытыми дверями в одной из дворцовых палат совета. В течение нескольких первых дней я стою снаружи, возле входа, рассчитывая разглядеть свидетелей и теша себя надеждой, что если я опознаю ту женщину, что преграждала ей путь тогда на площади, то покажу ей, как больно может искусать лгунью дьявол с собачьими зубами. Но дворцовые ворота ежедневно проглатывают сотни людей — и тех, кто правит, и тех, кем правят, — и одна сердитая старуха до смерти похожа на другую.

Через некоторое время начинают распространяться сплетни, что старая труба дала течь, дескать, одна из обвинительниц потеряла ребенка на восьмом месяце, а потом обнаружила у себя под подушкой ржавые гвозди и вырванные зубы — верные приметы ворожбы! Сама же Коряга ни в чем не сознается, и ее защита — спокойная, ясная логика — порой наносила серьезные обиды обвиняющей стороне; а чтобы проверить правдивость ее слов, ее подвергали пытке веревкой, хотя, по-видимому, это никак не повлияло на ее показания.

Я, человек, не привыкший молиться (я никогда не мог понять, с кем же я все-таки беседую в такие минуты — с Господом Богом или с самим собой), теперь завел обыкновение вместо Бога взывать к Лоредану. Его сдавленное карканье, сопровождающее любовные утехи, с монотонной регулярностью раздается у нас в ночи. Моя госпожа приберегает всю свою изобретательность для того, кто обладает наибольшим влиянием. Мне кажется, страсть, оставшуюся у нее при разлуке с сосунком, она сейчас переносит на этого старца. Он непременно должен это ощущать — ведь она буквально сияет красотой и нежностью в эти дни, а он, при всей своей внешней неумолимости, человек не жестокий. Я знаю, что он заметил царящую в доме тревогу, ведь даже профессионалы не в силах разыгрывать радость, когда кругом столько горя. Именно он, когда начали расползаться слухи о суде, отступил от своего обыкновения и заверил мою госпожу, что судьи, учитывая нынешние настроения, мягко обращаются с Корягой и что веревку применяли весьма щадящим образом.

Несколько дней назад, когда он ужинал у нас, я, помогая подносить блюда, затеял с ним разговор о реформе Церкви и об истории венецианского государства, написанной Контарини. Мы с ним говорили о том, что важнее — милосердие или благочестие, о роли чистоты справедливого правления. Не думаю, что его обманула моя страстность, когда речь зашла о важности снисхождения в правосудии, но, кажется, он остался доволен нашим спором, потому что доводы его были прозрачны.

Было бы легче, если бы нами правили глупцы. Тогда бы нам, во всяком случае, нечего было ожидать. Кажется, еще никогда я не был так напуган.

На шестой день, после полудня, отвезя передачу, я возвратился домой и заметил нарядную гондолу у нашего причала. До вечера мы не ждали никаких посетителей, а новичков

Фьямметта не принимает, пока я не подвергну их осмотру. Войдя в дом со стороны водяных ворот, я слышу, как сверху по лестнице кто-то спускается. И вот передо мной появляется турок — в высоком тюрбане и в ниспадающих одеяниях.

Мы не виделись с того самого дня, когда он спас мне жизнь, вытащив из канала, и когда мне в уши вонзились птичьи когти болезни. О Боже, сколько же вечностей прошло с тех пор?

— А-а, Бучино Теодольди! Я очень надеялся повидать тебя перед отъездом. — Он широко улыбается. — Я тут… навещал твою госпожу.

— В самом деле?

Он смеется:

— Не волнуйся! Меня не нужно заносить в твои драгоценные конторские книги. Мы с ней кое о чем толковали. Я хотел и раньше зайти, справиться о твоем здоровье, но… меня отвлекали кое-какие другие вещи. Ну, рассказывай — как ты?

— Жив.

— Телом — я вижу, да, а вот душой — не очень.

— Я… просто меня гложет одна неприятная забота, вот и все, — отвечаю я.

— А! Такие наступили времена. Я зашел еще и затем, чтобы проститься. Меня снова призывают к султанскому двору. Отношения между двумя нашими великими державами снова подпортились, и хотя мы пока еще не воюем, уже ясно, что здесь мое присутствие нежелательно. — Он ненадолго умолкает. — Жаль, что мне не придется учить тебя нашему языку. — И снова умолкает, чтобы у меня было время передумать. — Но пожалуй, ты совершил правильный выбор. Пусть Венеция и не ценит тебя по достоинству, кое-кому ты здесь по душе. — Он протягивает мне руку. — Береги себя, дружок! Ты мне всегда нравился.

— А ты — мне. — Я жму ему руку, и в тот же миг мне представляется город, изобилующий слонами и фонтанами, павлинами, мозаиками и канатоходцами, и на один кратчайший миг я задумываюсь — а не зря ли я отверг мечту о славном Константинополе? Но длится эта мысль всего миг.

Наверху, в портего, моя госпожа поглощена беседой с Габриэллой. Но, заметив меня, она умолкает и велит Габриэлле удалиться.

Проходя мимо меня, Габриэлла избегает встречаться со мной глазами. У меня перехватывает дух от страха.

— В чем дело? Что случилось?

— Бучино, подойди сюда, — говорит Фьямметта и, улыбаясь, протягивает мне руку. Глаза у нее сияют, но она же — мастерица наигранных настроений, а я слишком измотан, чтобы отличить безумную надежду от отчаяния. — У тебя усталый вид. Наверное, ноги болят? Сядь, посиди со мной.

— Не болят у меня ноги! — Я замечаю на столе богатый переплет красной кожи. Это томик Петрарки, и серебряный замочек на месте. — Почему книга здесь? Что-то случилось? Рассказывай!

— Я… у меня новости от Лоредана. Он… он, кажется, готов разрешить нам навестить ее в тюрьме. Только нужны деньги на подкуп, что-то вроде взятки…

Подкуп! Ну конечно. То масло, что смазывает все петли, все зубцы, все действующие основы этого непорочного государства. Ты лаешь на луну, Гаспаро Контарини! Ибо этот город уже продался дьяволу.

— Сколько?

Она выдвигает ящичек стола и придвигает ко мне кошелек. Я поднимаю его — а я ведь лучше других умею даже сквозь ткань нащупать и определить вес дуката! Сумма немаленькая.

— Откуда ты это взяла?

— Не важно.

Мой взгляд снова падает на книгу.

— Нет, это не то, что ты подумал! — говорит она торопливо. — Я не погубила наше будущее. Я не продала книгу! — Она умолкает. — Я лишь… извлекла оттуда несколько страниц.

— Как?

— Ну… я вытащила оттуда две гравюры и два сонета, которые к ним относятся.

— Для кого?

Но разумеется, я уже догадался.

— О Господи, ты продала их турку! Но как же…

— Послушай меня, Бучино. Это разумный ход. Мы ведь жили, держа язык за зубами, а такую сумму нам одним собрать было не под силу. Если бы я попыталась продать книгу целиком, то не успела бы найти знающего покупателя, который дал бы хорошую цену, да и по городу поползли бы слухи. Но тут я услышала, что турок скоро уезжает, и отправилась навестить его. Султан славится своей страстью к новинкам, а поскольку у него больше женщин, чем у меня — мужчин, думаю, ему понравится общество распутных римских куртизанок. Так у нас и книга почти целиком остается, и деньги появляются. Твой турок оказался очень щедрым.

— Но почему ты мне ничего не сказала? Мы бы обсудили такой шаг.

— Потому что… — Она умолкает. — Потому что ты счел бы, что это слишком опасно, что это угрожает нашему будущему, и сказал бы «нет».

Так ли это? Прежний Бучино, разумеется, отверг бы такую мысль. Но как поступил бы он новый, теперешний, я и сам не знаю, потому что она сделала выбор за меня.

— А Аретино? Он знает?

— Это он посоветовал мне пойти к турку. Он и так считает, что по праву ему принадлежит лишь одна гравюра. Без нас их не было бы вовсе.

Да, мой турок был прав: действительно, в Венеции есть люди, которым я по душе.

— Пожалуй, твоя мать не одобрила бы этого, — тихо говорю я.

Фьямметта пожимает плечами:

— Моя мать умерла в одиночестве, от дурной болезни. И все потому, что она всегда ставила дело выше сердечных чувств. Тебе повезло. Знаешь, за тебя Абдулла готов был выложить еще больше денег! Но, поскольку мы товарищи, я сказала ему, что ты не продаешься.

— О, благодарю тебя, Фьямметта Бьянкини! — говорю я, смеясь.

— Бучино… — Она накрывает мою руку ладонью. — Прости… Но я еще не все тебе рассказала.

Как? Неужели я и впрямь думал, что ее выпустят? Не придадут значения костям, забудут про книгу, закроют глаза на амулеты и зелья, на знаки и заклинания, заткнут уши, чтобы не слышать дьявольских сплетен? В действительности Коряга была виновна перед законом задолго до того, как ей предъявили обвинение в зале суда. Я не настолько глуп, не настолько ослеплен любовью, чтобы не понимать этого. Но ведь есть еще тысячи других, не менее виновных, чем она, которые мирно умрут в своей постели! Нет в христианском мире ни одного государства, где правосудие не было бы таким же ходовым товаром, как тюки шелка или женская невинность. Нужно лишь знать, какова цена и кому платить. Ни одного государства во всем христианском мире!

Но с Венецией, похоже, дело обстоит иначе.

Наша важная ворона говорит, что он сделал все, что мог. Так он уверяет мою госпожу, и она верит ему. По ее словам, ему не нужно было сообщать о том, что приговор огласили, просто он хотел заранее предупредить нас. Похоже, по этому делу были «прения», и если зелья и предсказания будущего сами по себе еще могли бы сойти всего лишь за отклонение от веры, то кости определили ее виновность. А еще то, что она открыто сносилась с проститутками и куртизанками. Впрочем, и это утверждение — из области слухов, а не доказанных фактов, так как она ничего не рассказывает и не выдает ничьих имен. Как и говорил Аретино, дело не в ее вине, а в том, что время сейчас неблагоприятное. Раз существует внешняя угроза, государство должно чувствовать себя неуязвимым изнутри. И все эти обстоятельства сложились так, что решение суда будет сурово и неизбежно. И решение, и окончательный приговор.

— Но тут он может вступиться — и вступится, Бучино. Это он мне твердо обещал. Ее не сожгут, слышишь? Ее не сожгут и не будут мучить понапрасну.

Не будут мучить понапрасну. И вот за это, по-видимому, мы должны быть благодарны. Будь проклято его самодовольное милосердие, будь проклята подлая праведность его правосудия! Ему еще повезло, что Корягу не освободили, иначе бы я попросил ее приготовить такое питье, от которого у него отвалился бы член, попробуй он в очередной раз им воспользоваться! Я так зол, что от злости у меня начинает раскалываться голова. А сейчас, когда он приходит, я должен притворно улыбаться и благодарить его за безграничное великодушие, за то, что без его заступничества мы бы ни за что не проникли за тюремную решетку.

Но все выходит совсем не так, как я ожидал.

На следующий вечер, уже перед наступлением сумерек, я первым забираюсь в лодку (кошелек надежно спрятан у меня на теле, под камзолом) и протягиваю Фьямметте руку, чтобы помочь ей взойти на борт, как я это обыкновенно делаю, дабы показать всем, что я — ее верный слуга. Но она улыбается и качает головой:

— Я не могу поехать с тобой, Бучино. Лоредан договорился, что к ней придет только один посетитель. И, сколько бы им ни заплатили, все равно пойдут кривотолки. Поэтому я не могу туда отправиться. Нет! — заглушает она мой протест в тот же миг, как он срывается с моих губ. — Нам не о чем спорить. Все уже решено. Это тебя ждут у ворот. Я буду ждать тебя здесь. Ну же, в путь!

36

Это не тот человек, которому я до сих пор ежедневно передавал свертки со съестным. Этот привратник усмехается при виде меня (наверняка есть миллион способов подшутить над карликом, который пришел навестить ведьму), но, похоже, не все люди, исполняющие низкую работу, сами становятся низкими, какая бы мысль ни мелькнула у него в голове, он оставляет ее при себе. Он проводит меня в маленький внутренний дворик, где меня поджидает другой человек, и тот ведет меня за какую-то дверь, и мы спускаемся по одному, второму, а затем еще и третьему маршу ступеней. Дневной свет, хотя бы скудно проникавший сквозь верхние окошки, по мере спуска меркнет. Там, глубоко под землей, царит вечная ночь. Внизу меня поджидает третий привратник. Он толст, как бочонок, а разит от него так же, как от узников, хотя скорее это вонь от кислого пива, чем от его собственного нечистого тела. Он глядит на меня как на таракана, пока я не выкладываю на стол кошелек. Тогда он высыпает его содержимое и делит монеты на три кучки. Три тюремщика — три кучки. Он пересчитывает монеты, потом с ухмылкой смотрит на меня:

— А где остальные?

Было время, когда детины его роста и толщины нагоняли на меня страх и силой кулаков, и тупостью мозгов. Но сейчас я никого не боюсь. Сейчас они для меня — всего лишь говорящие куски мяса. Да приберет Господь их души… если сумеет их найти.

— У тебя в заднице, — отвечаю я.

На миг он мрачнеет и издает рычанье, словно вот-вот размозжит мне голову об стену, но вдруг разражается смехом, подходит ко мне и хлопает меня по плечу, словно я его давно потерявшийся брат. Неожиданно он становится услужливым, предлагает вина, добывает откуда-то свечи и, ведя меня в камеру, несет табурет, чтобы мне не пришлось сидеть на холодном полу.

Я иду вслед за ним по черному коридору. Мы проходим мимо дверей десятка тесных камер, величиной каждая со свиной загон. Тусклое пламя от двух свечей тюремщика иногда выхватывает из темноты чью-то фигуру, скорчившуюся на полу, но лиц узников мне не видно. Вдруг звук моих собственных шагов начинает казаться мне куда страшнее, чем свирепый вид привратника. Тьма, зловоние, сырость. Боже мой, да как можно бояться смерти, если все это считается жизнью? Тюремщик отсчитывает двери, чтобы не ошибиться камерой, и ставит на пол свечи, чтобы отомкнуть замок.

Я захожу в камеру. Вначале мне кажется, что там никого нет. А потом, привыкнув к мраку, я различаю маленькую фигуру, сидящую на тюфяке в дальнем конце каморки, лицом к стене. Она… как мне ее теперь называть? Ведь она для меня больше не Коряга! Она, Елена, не поднимает головы и не оборачивается, когда я вхожу. Я смотрю на тюремщика, но тот лишь пожимает плечами, ставит рядом со мной табурет и одну из свечей, а потом с лязгом захлопывает за собой дверь. В замке громыхает ключ.

Я подхожу к ней ближе, ставлю свечу так, чтобы разглядеть ее лицо. Глаза у нее в жутком состоянии — это я вижу сразу. Они страшно распухли, один глаз почти заплыл, другой подергивается и гноится, она непрерывно моргает им.

— Елена?

Никакого ответа.

— Елена! Ты меня видишь? Я здесь. Прямо перед тобой.

Она наклоняет голову набок и слегка хмурится:

— А! Кто же это — дьявол или пес?

А поскольку мы никогда не были настолько дружны, чтобы смеяться над чем-нибудь вместе, на миг я пугаюсь, что это не шутка, а безумие.

— Нет, это я. Я, Бучино. — Я перевожу дух. — Помнишь?

Она прокашливается.

— Ну, тогда теперь тебе лучше носить белое и ходить прямо, иначе тебя можно принять за них обоих.

Тут я невольно разражаюсь смехом, но страх у разных людей проявляется по-разному. Откуда-то, наверное из соседней камеры, доносится звук глухого удара, а потом слышится женский стон.

— Ты… я… Как ты чувствуешь себя?

На ее лице появляется полуулыбка-полунасмешка. Каждую из этих гримас я видел раньше — уже тысячу раз, но почему-то сейчас у меня к горлу подкатывает ком.

— Я же ведьма, сам знаешь. Но почему-то не могу вылететь в окно, на свободу.

— Да… но здесь же нет окна, — возражаю я мягко.

Она нетерпеливо прищелкивает языком.

— Сама знаю, Бучино. Как же ты сюда проник?

— С помощью денег. Фьямметта обратилась за помощью к своей вороне, а потом мы подкупили стражу.

— А-а.

— Мы бы подкупили и судей… Ну, хотя бы попытались, чтобы они… Да только…

— Да только те — ни в какую. Да-да, я знаю. Они очень гордились собственной суровостью.

— Но в народе говорили, что ты им не уступала умом.

Она пожимает плечами:

— Она божилась, будто видела, как из моего окна вылезает пес-дьявол, но всем известно, что она дальше носа своего не видит, и на суде я это проверила. Она не смогла отличить судью от статуи, что стояла рядом с ним.

Вспоминая об этом, она криво улыбается. Теперь в каморке делается светлее — или просто мои глаза привыкли к темноте. Лицо у нее выпачкано, но поток слез, сочащихся из одного глаза, проделал дорожку в этой грязи. Мне хочется рукой вытереть ей щеку. Я гляжу, как она силится прогнать боль, морщится.

— Тебе ведь приносили еду, которую мы присылали, да?

Она кивает, хотя непохоже, что она сытно ела в последнее время.

— А тебе говорили, что это от нас? Мы ведь делали для тебя все, что могли.

— Мне говорили, что у меня объявился благодетель. — Она произнесла это слово как-то торжественно-насмешливо. — Благодеяния — в ответ на злодеяния. А потом они сказали: добро в ответ на зло, потому что думали, что я ничего не поняла. Они думали, что записи в моей книжке сделаны дьяволом, пока я не раскрыла им код. Кое-что даже зачитали на суде — это оказался рецепт средства от запора. Пожалуй, нужно было потребовать с них плату за лечение!

— Вряд ли им помогло бы это средство. Некоторых людей от говна так и распирает.

Она усмехается моей грубости.

— Как она поживает? Фоскари уже уплыл?

— Да, — отвечаю я. — А она… Ей без тебя очень тяжело.

— Ничего, — говорит она и снова часто моргает. — У нее же остался ты.

Я вижу, как ее лицо снова искажает боль. Я перевожу дыхание.

— А что с твоими глазами, Елена? Что с ними происходит?

— Воспаление. Это из-за стекол. Оно у меня уже много лет. Обычно я пользовалась одним лекарством — жидкостью, которая успокаивала раздражение. А без нее… тебе, наверное, приятно будет узнать, что я не вижу почти ничего.

— Нет! — воскликнул я. — Нет, мне это не доставляет ни малейшей радости!

Из соседней камеры вновь доносится глухой стук, а затем стоны — на сей раз громче. А потом откуда-то из-за стены слышатся частые громкие проклятья — словно безумный хор.

Она поднимает голову, прислушиваясь к этим звукам.

— Фаустина? Не бойся. Ты в безопасности. Ляг, попробуй уснуть. — Голос ее звучит очень мягко, он похож на тот, что рассказывал о стеклянных душах карлику, захлебывавшемуся болью. Она снова оборачивается ко мне. — Она бьется головой о стену. Говорит, что это отбивает все мысли.

Стоны переходят в хныканье, а потом замирают. Мы сидим, вслушиваясь в наступившую тишину.

— Я… я принес тебе кое-что.

— Что же?

— Вытяни руку.

Она вытягивает ее, и тут я замечаю кровавые отметины, оставленные пыточными веревками на ее запястьях и выше.

— Это сладкие пирожки Мауро. В каждом — особая начинка из сиропа, он поможет тебе.

— А кто отмерял дозу? — И она чуть запрокидывает голову. Как мне знакомо это движение…

— Ты сама. Готовилось по твоему рецепту. Помнишь нашу смесь с граппой? Мауро приготовил густой сироп с этой смесью. И сам опробовал. Один пирожок притупит боль и нагонит сон, от двух ты впадешь в забытье и… поднимешься над страданием.

Она держит сверток на ладони.

— Я… наверное, я сейчас откушу немного. Полпирожка, не больше. Соусы Мауро всегда казались мне слишком тяжелыми.

Я беру у нее сверток, разворачиваю и, отломив часть пирожка — чуть больше половины, — медленно скармливаю ей, кусочек за кусочком. Она медленно жует, и я вижу, как она улыбается этому сладкому угощению.

— Тебе сделали больно? — Я показываю пальцем на рубец у нее на руке.

Она глядит на свою руку так, словно это посторонний предмет.

— Я видела, как люди мучаются куда сильнее. — Она фыркнула. — Я даже на некоторое время забыла о глазах.

— О Господи! О Боже, Боже, какой ужас! — говорю я, и тут слова начинают вырываться из меня целой рекой боли. — Какой ужас… Но знай, я не доносил на тебя… Нет, я не делал этого, но… Да, это я вломился в твой дом. После того, как увидел тебя на Мурано в тот день… Я… я залез в сундук, нашел книжку и стеклянные кружочки. Но потом я положил их на место, я никому их не показывал и никому не говорил про них. А кости — нет, я не хотел… То есть… Они были у меня в руке, но я нечаянно выронил мешок, и… этого не должно было случиться, я этого не хотел…

Она сидит совсем неподвижно, как умеет сидеть она одна, и в конце концов именно ее неподвижность заставляет меня прервать трескотню.

— Елена?

— Не будем об этом больше говорить, Бучино. Тут не о чем говорить. Стакан разбился, жидкость пролилась. Это все уже не важно. — Голос ее спокоен, в нем не ощущается тревоги, не ощущается совсем ничего, хотя вряд ли начинка пирожка могла подействовать так скоро. — Та женщина, с другой стороны канала, давно на меня зло таила. Когда-то я пыталась ей помочь сохранить ребенка, но тот умер еще в утробе. Я не сумела спасти дитя, а та решила, будто я нарочно убила его. Она кричала об этом на всех перекрестках, так что рано или поздно кто-нибудь услышал бы.

— А как же кости? — спрашиваю я через некоторое время. — Откуда они?

Она ничего не отвечает. И теперь в ее плотно сжатых губах я вижу тень прежней Коряги — той, которую я всегда боялся, той, чье молчание говорило о тайнах и скрытых силах. Раз уж она смолчала под пыткой, то и мне ничего не расскажет. Может, те кости были от нее самой? Или она, как священник, надежно хранит чужие тайны? Знает Бог, в этом городе полно женщин, которые прячут под пышными юбками раздувшиеся животы, чтобы спасти свое доброе имя. И каждый день погибают младенцы, которых те выдавливают и вытаскивают из чрева.

— Ты, наверное, давно знала, что тебя за это осудят?

Она слегка улыбается, и выражение ее лица смягчается.

— Ты же знаешь, я никогда не умела предсказывать будущее. Я просто раскидывала бобы и говорила людям то, что те сами желали услышать. Легкие деньги! Что же касается прошлого — нет, никто не в силах его изменить. Да, сколько бы денег заработал тот, кто умел бы это… — Она запинается. — Я бы отдала вам ваш рубин. Мой дед уверял, что это лучшая подделка из всех, что он изготовил.

Мы некоторое время сидим молча. Нам обоим есть что воскресить в памяти.

— Я очень боялась тогда, что ты заметишь до того, как отнести еврею.

— А-а… Нет, я ничего не заметил. Твой дед был прав. Это была превосходная подделка.

— Но ты ведь понял, что это я? Потом, когда ты узнал про меня?..

Я снова мысленно вижу ту давнюю картину: она сидит на кровати, замерев, будто зверек, а я стою, приблизив губы вплотную к ее уху. Я помню в мельчайших подробностях ее кожу, темные круги под глазами, слегка дрожащие губы.

— Да, я знал, что это ты. — Но сознание собственной правоты совсем не приносит мне удовлетворения. — Ты сама это задумала?

Она колеблется.

— Если ты спрашиваешь, всегда ли я была воровкой, — то нет.

— Но почему тогда?..

— Мы сговорились с Мерагозой.

— Я не об этом спрашивал.

— А о чем? Она раскусила меня. Узнала про глаза, про то, чем я занимаюсь, и, пользуясь тем, что знает это, заставила меня украсть камень. — Она умолкает. — Но все было не так. Мы сделали это вместе, потому что могли сделать. А еще потому — да, потому, что в ту пору я нуждалась в деньгах.

— Так значит, вы и мать ее обокрали?

— Нет, нет! Я ничего у нее не крала. Никогда. — И вдруг она снова оживляется. — Я ничего не знала о ее матери. Мерагоза никогда не приходила ко мне за помощью, а ведь я могла бы помочь, кое-что я могла бы дать ей, чтобы ослабить страдания. Я говорила об этом Фьямметте, и ты должен поверить мне. Я не знала, что ее мать болела и как она умерла.

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. — Я накрываю ее ладонь своей, чтобы успокоить ее, и некоторое время мы сидим так молча. — Я знаю, ты ведь не жестока.

— О! А я ведь могла бы быть жестокой к тебе, Бучино, если бы только захотела. — И тут в ее голосе звучит лукавство прежней Коряги. — Я с самого начала на тебя сердилась. Этого я не стану отрицать. В те первые месяцы я старалась, как могла, ради нее—ради вас обоих. Но ты никогда не доверял мне, никогда. Как только у нее снова отросли волосы, ты хотел поскорее выставить меня за порог. Мерагоза понимала это не хуже меня. Мы всегда были чересчур плохи для вас. Так она мне и сказала.

Теперь слишком поздно лгать. Особенно — себе самому. Пусть Мерагоза — мерзкая жаба, но в этом она была права. У нас с госпожой было товарищество, союз. И я твердо решил, что больше никто к нам не примкнет. Даже те, в ком мы больше всего нуждаемся.

— Но раз ты это чувствовала, то зачем же потом к нам вернулась? Ты знала, что я подозреваю тебя, и тем не менее вернулась и продолжала нам помогать. Боже мой! Меня тогда это поразило.

Она ничего не говорит. Тишину снова нарушают стоны. Теперь, когда я знаю, что происходит за стеной, эти сильные глухие удары об камень кажутся мне страшнее самих стонов. Раз, два, три… Снова, снова.

— Фаустина? — Она нашаривает остатки пирожка, потом встает и, шаркая, подходит к прутьям решетки. Я встаю, чтобы помочь ей. — Фаустина! Ты меня слышишь? Просунь руку через решетку. Ты здесь?

Через некоторое время я вижу длинную худую руку, которая высунулась, будто обезображенная конечность попрошайки. Елена кладет на ладонь пирожок и загибает пальцы соседки, чтобы та его не выронила.

— Съешь! Это сладость, и от нее тебя сморит сон.

Ступая обратно к кровати, она кладет мне руку на плечо, ища опоры. Слабость это или, может быть, уже подействовал сироп?

— С твоим-то ростом, Бучино, из тебя бы вышла отличная трость. Мне часто хотелось на тебя опереться, когда спина начинала болеть. Горбунью-то изображать нелегко! Но даже когда я перестала на тебя сердиться, меня отпугивала твоя сварливость.

Я гляжу на ее подвижную улыбку. Она с самого начала все время меня поддразнивала, но в ее шутках всегда была какая-то ранящая колкость, как для нее, так и для меня. Однако это была не просто злость; похоже, она опасалась чего-то в себе самой. Ну конечно, я всегда знал, что она ощущает — злость, озорство, страх, вину, ликование. Я видел и ясно читал каждое из этих чувств у нее на лице. Наверняка она тоже все видела по моему лицу. Боже мой, так как же мы могли так долго ошибаться?

Мы сидим рядом на тюфяке, хотя в нем так мало соломы, что сидеть на нем так же жестко, как на голом полу. Она прислоняется спиной к стене.

— Я все равно не понимаю. Ты ведь еще так долго ходила к нам, помогала нам. И больше ни разу ничего не крала, — говорю я через некоторое время.

— Да… — Она замолкает. — Хотя у вас за серебряным замком спрятано целое состояние.

— Как?

— Один пять два шесть.

— О Боже! Когда же ты на нее напала?

— А ты как думаешь? Разве я когда-нибудь допускалась в твой особый кабинет?

— Значит, ты взломала код?

— Мне всегда легко давались подобные вещи. — Она выдерживает паузу. — Она применяет эти картинки для своих мужчин?

— Нет. Это наш капитал. Мы продадим книгу, чтобы обеспечить себе безбедную старость.

— Тогда надеюсь, вы выручите за нее неплохую сумму. Когда состаришься, Бучино, побереги суставы. Они окостенеют раньше, чем у большинства людей.

И от ее заботы у меня все внутри леденеет.

— А ты всегда так много знала о карликах?

— Кое-что знала, но когда познакомилась с тобой, узнала еще больше.

— Как жаль… как жаль, что я не удосужился побольше узнать о тебе.

Она мотает головой:

— На это у нас не осталось времени. — Она вытягивает руку и кладет ее мне на макушку. — Да нет, никакой это не баклажан, — говорит она. — Я сказала это только затем, чтобы позлить тебя. Помнишь, в тот первый раз? Ты еще спросил, насколько я слепа. Да, ты всегда охотно лез в перепалку со мной… — И вдруг я чувствую, что она вся трясется. — Я не…

— Ш-ш. — Я снова поднимаю руку, кладу поверх ее пальцев, а потом бережно сжимаю их в обеих руках. Я глажу ее по руке, нежно провожу пальцем вдоль запястья, там, где веревка палачей оставила отметину. — Ты права. Не нужно больше говорить о прошлом.

Ее пальцы так помогли мне когда-то! Они отогнали от меня океанические волны боли. Я бы отдал все на свете, лишь бы сделать теперь для нее то же самое.

— Кажется… кажется, я устала. Пожалуй, прилягу ненадолго.

Я помогаю ей вытянуться на тюфяке, и меня окутывает ее запах — сладкий и кислый одновременно — словно крепкие духи. Я вижу, как она содрогается всем телом.

— Тебе холодно?

— Немного. А ты не приляжешь рядом со мной? Ты, наверное, тоже устал.

— Я? Да, да… прилягу.

Я двигаюсь, как могу, осторожно, располагаясь рядом так, чтобы не потревожить ее, но как только мое тело касается ее, я начинаю невольно возбуждаться. Боже мой! Говорят, будто у висельников, когда веревка затягивается на шее, тоже наступает возбуждение. Хотел бы я знать, слушалось ли Адама его тело — до яблока? Наверное, если бы Господь хотел, чтобы мы вели себя лучше, он бы больше нам помогал. Я быстро отодвигаюсь, чтобы она ничего не заметила.

Мы лежим так некоторое время, а потом я нежно кладу руку ей на бок, обнимая ее. Она находит мою руку и сжимает ее в своей. Вскоре я слышу ее голос — сонный, ослабленный действием мощного снотворного зелья.

— Боюсь, мне всегда плохо это удавалось, Бучино. Я делала это всего несколько раз, но мне так и не понравилось. — Она делает долгий выдох. — Но все равно я ни о чем не жалею. Из-за нее.

Наконец я все понял. Но теперь уже слишком поздно.

— Да, наверное, тебе не о чем сожалеть, — говорю я и нежно сжимаю ее руку. — Поверь мне, я на все это достаточно насмотрелся — и давно убедился, что это имеет отношение скорее к телу, чем к душе. А ты за свою жизнь гораздо больше сделала для людей, избавляя их от боли, чем даря им наслаждение.

— Ты так думаешь?..

Мне кажется, что, не будь она такой усталой, она могла бы рассказать мне еще что-нибуть, ведь этот разговор запоздал, и мы многого друг другу не успели сказать. Но я уже чувствую, как она ускользает в забытье. Я притягиваю ее к себе, обнимаю ее, ощущая ритм нашего дыхания — вдох, выдох, — и вот ее тело уже обмякает. Она уснула. Уснула и скорбная Фаустина в соседней камере. И хотя я совсем не собирался спать, потому что мне хочется запомнить каждое мгновенье этой ночи, сам я, кажется, тоже впадаю в сон.

Свет зари не проникает в это каменное подземелье, а свеча давно выдохлась. Поэтому будит меня шум — тяжелый топот тюремщика и сердитое звяканье его ключей. Я сажусь, потому что не хочу, чтобы нас застигли лежащими вместе, но так и не могу высвободиться: Елена по-прежнему сжимает мою руку и во сне не отпускает ее.

Тюремщик уже за дверью, его свеча уже вторглась в темноту нашего уединения.

— Время вышло. Мне пора сменяться, так что, если сейчас же отсюда не выйдешь, до конца жизни тут останешься.

— Елена! Елена?

Я чувствую, как она зашевелилась.

— Хорошо позабавились, а? — Тюремщик поднимает светильник повыше, и теперь свет падает на нас обоих. — Да, последний разок поблудить — этого все заслуживают. Особенно если за это денежки отсчитали.

Она тоже приподнимается на тюфяке, но веки у нее совсем слиплись и не раскрываются, поэтому я не уверен, что она видит меня.

— Елена, — шепчу я. — Мне пора. Прости меня. Послушай! Не забудь про пирожки. Один — чтобы унять боль, и два… Два или три — перед тем, как тебя заберут… Они помогут тебе. Не забудешь, хорошо?

— Эй! А ну выметайся, живо! — Теперь, когда оплаченный срок истек, я снова превратился в таракана.

Однако я не в силах выпустить ее руку.

— Все будет хорошо, Бучино. Все хорошо. — И она сама осторожно высвобождает свою руку. — Мы с тобой больше не воюем. А теперь ступай.

Я поднимаюсь и на ватных ногах иду к полураскрытым воротам и замечаю усмешку на лице привратника. В это мгновенье мне хочется убить его — наброситься на него, вонзить клыки ему в шею и увидеть, как брызнет кровь.

— Бучино! — окликает меня ее голос.

— Я… Я забыла кое-что тебе сказать. Ее зовут… Ее зовут Фьямметта. — Она на миг прерывается, словно ей трудно говорить. — И еще: наверное, я вернулась потому, что мне недоставало вас. Вас обоих. И мне хотелось быть рядом с вами.

Дверь за мной захлопывается, и Елена снова поворачивается лицом к стене.

37

Ночь ее казни я провожу сидя в своем кресле, в лоджии. Отсюда видна вода, а крыши домов не загораживают небо, которое перед рассветом должно стать серым. Время течет медленно. Я не сплю и не думаю. А если и думаю, то сам не помню, о чем или о ком. Я охвачен ожиданием, и ждать мне приходится долго. За час до наступления рассвета в воздухе всегда ощущается нечто щемящее. Это час последней ставки, час последних ночных нежностей, час молитвы перед колоколом, звонящим к заутрене.

В доме стоит тишина. Я спускаюсь по лестнице, выхожу на деревянную пристань, где, небрежно ударяясь о борта нашей гондолы, плещется вода, приближаюсь к самому краю дощатого настила и оказываюсь прямо над каналом. Рассвет уже ощущается в самом воздухе, но в небе еще ничего не заметно. Я чувствую его — представляю себе в виде огромной лебедки, которая медленно тянет солнце вверх, к точке восхода над горизонтом. Гляжу вниз, на воду. Она по-прежнему пугает меня, хоть я и знаю, что глубина здесь не больше, чем высота комнаты. Все равно канал кажется мне бездонным. И у меня есть основания бояться воды, так как однажды я уже чуть не утонул, и знаю, что казнь через утопление — это самая страшная смерть на свете.

Но Елена Крузики не утонет. Она, как и я когда-то, услышит плеск воды о деревянные борта, когда ее усадят в лодку и начнут грести к середине широкого канала Орфано. Но даже если представить, что пирожки Мауро со снотворной начинкой нагонят на нее дремоту, наверное, она, как и я, все же ощутит тревогу. Но ее никогда не засосет бездонная черная пучина. Потому что, пока она будет сидеть в лодке, возле священника, со связанными впереди руками, некто, стоящий позади нее, неожиданно перекинет веревку ей через голову, затянет вокруг шеи, а затем, совершив два или три сильных рывка, прервет в ней сначала дыхание, а потом и жизнь. Разумеется, и удушение гарротой — не пустяк. Как при всяком виде казни, все зависит от сноровки: настанет ли смерть медленно или быстро, будет ли мучительно умирать или задохнется сразу. Тут важно, чтобы палач оказался опытным и умелым. Нам обещали лучшего мастера. Да, она начнет задыхаться и ловить ртом воздух, но агония окажется быстрой и краткой.

В пучину погрузится лишь ее тело. Самой Елены Крузики уже не будет существовать.

Вот как помогли нам густые соусы Мауро, мольбы моей госпожи и ее гостеприимное лоно. Лоредан не солгал нам: никакого прощения в последнюю минуту не было. Он сделал, что мог, но сам признался, что, сложись все иначе, быть может… но вызывающее преступление в чувствительные к подобным вызовам времена должно быть сурово наказано. Казнь не станут превращать в людное зрелище, ибо важна не жестокость, а непоколебимость закона. Венеция мирная предъявляет иск Венеции справедливой.

Что же будет дальше? Стоя здесь, я пытаюсь утешить себя, вспоминая (о Господи, как хорошо я все это помню, хотя прошло столько лет!) стихотворение, которое Аретино однажды читал мне в Риме, в ту пору, когда и он и я только-только познакомились с моей госпожой и когда он имел обыкновение заходить на кухню и упражняться в просторечном остроумии перед слугами. О, как он был тогда неистов! Пригожий, будто девушка, умный, напыщенный, он словно мечтал воспарить к солнцу… А я был молод и все еще слишком зол на собственное уродство, чтобы желать воспарить вместе с ним, чтобы находить саму мысль о восстании против Церкви и даже Бога возбуждающей. Я помню его голос, резкий и самоуверенный:

«Ну, Бучино? Если это верно, тогда кому из нас следует сейчас страшиться смерти? Тем, у кого и так есть все, или тем, кто нищ? Подумай! Что будет, если в конце нас ожидает не рай и не ад, а всего лишь отсутствие жизни? Боже мой, готов поспорить, что для большинства из нас даже это окажется раем!»

Я не сомневаюсь, что он давно признавался в подобных еретическихвоззрениях, потому что сейчас он по-своему красиво пишет о Боге, и, подозреваю, не только для того, чтобы оставаться на хорошем счету у государства. Мятежи и перевороты привлекательны для молодого ума, впереди еще столько лет жизни, чтобы успеть переменить мнение! Однако я, хотя уже не молод, по-прежнему думаю о том стихотворении и по-прежнему размышляю о человеке, его написавшем. А что, если его «отсутствие жизни» означает также и отсутствие страданий?

Воздух сделался теплым и прозрачным. Небо передо мной окрасилось в розовые и лиловые тона, в буйные, почти безумные краски — в точности как в то утро, когда я выскользнул из римского дома моей госпожи и отправился к ее кардиналу. Сколько тогда погибло людей! Тысячи душ… как те обломки, осколки, вделанные в мозаичный пол.

Теперь все уже, наверное, закончилось. Дело сделано, и она вступила в этот сонм душ.

А что будет с нами? Как мы будем теперь жить?

— Бучино?

Я не слышал, как отворилась дверь, поэтому ее голос — впрочем, почти спокойный — пронзил меня словно нож.

На ней сорочка, длинные волосы распущены. Разумеется, она тоже не спала всю ночь, просто бодрствовала в одиночестве. У нее в руках глиняная чаша.

— Возьми, это тебе Мауро приготовил. Теплая мальвазия.

— Он разве уже встал?

— Он и не спал. Кажется, никто в доме не ложился.

Я отпиваю из чаши. Вино теплое и сладкое. Совсем не похоже на воду из канала. Через некоторое время Фьямметта кладет руку мне на плечо. Я слышу, как в доме кто-то рыдает. Это Габриэлла. Ей есть из-за чего убиваться. Больше некому избавить ее от сильных болей, которые мучат ее в дни месячных кровотечений.

— Все кончено, — говорю я.

— Да, кончено. Пойдем, поспим хоть немного.

Но мне почему-то кажется, что еще не конечно. Не совсем кончено.

Я засыпаю. Не знаю, долго ли я проспал, потому что, когда я проснулся от яростного стука в ворота, мне показалось, что время все еще рассветное. Я кое-как добираюсь до двери и, распахнув ее, вижу изумленное, взволнованное лицо Габриэллы. О Господи! А что, если ее все-таки простили? Что, если мы спасены?

— Спуститесь скорее, Бучино. Она там, внизу, на причале. Мауро вышел вынести мусор и увидел ее. Не знаем, что делать. Госпожа уже там, но вы тоже ступайте.

Ноги у меня подкашиваются от усталости, я едва не спотыкаюсь на ходу. Вначале я выхожу на лоджию портего, чтобы взглянуть, что происходит внизу. Моя госпожа неподвижно, словно изваяние, стоит на пристани, почти прямо подо мной. Перед ней — крошечный ребенок, девочка. На голове у нее облачко светлых волос, а позади нее — пламенный шар восходящего солнца. У ног девочки небольшой пузатый мешочек.

Я скатываюсь вниз по ступенькам и вылетаю через водяные ворота. Моя госпожа выставляет руку, чтобы не дать мне улететь еще дальше. Я останавливаюсь. Ребенок глядит вверх, потом снова опускает глаза.

Я слышу голос Фьямметты, нежный, как шелк:

— Устала? Ведь ты проделала такой длинный путь, и в такую рань? Кто привез тебя? Ты видела, как солнце встает над морем?

Но девочка ничего не отвечает. Просто стоит и моргает на свету.

— Ты ведь голодна? У нас дома есть свежий хлеб и сладкое варенье.

Опять ни словечка. Ее мать притворялась слепой, теперь дочка столь же ловко разыгрывает глухую. Неплохо придумано — так всегда можно держать свои мысли при себе. Такой хитрости слишком рано не выучишься. Я осторожно обхожу юбки Фьямметты и становлюсь напротив девчушки.

Она меньше меня ростом, и заметно, что за последние недели ее ножки стали крепче. Боже мой! Ее сходство с матерью будет преследовать меня всю жизнь. Ах, как же это больно — снова видеть ее. Но в то же время и сладко, невыносимо сладко. Малышка переводит взгляд на меня, задерживает его на миг — очень важно, не моргая, — а потом снова отводит в сторону. Что ж, она хотя бы отметила мое присутствие.

Моя госпожа кладет мне руку на плечо:

— Сейчас вынесу нам чего-нибудь поесть.

Я киваю.

— Захвати, пожалуйста, заодно кубок с надписью, — говорю я тихо. — Тот, что тебе подарил Альберини, его первый подарок.

Я продолжаю рассматривать бесенка, стоящего передо мной. Рот у нее вымазан, как будто она недавно ела что-то липкое, на лбу — пятно. Быть может, она спала в лодке, прислонившись к грязным доскам, и проснулась замарашкой. Под нимбом белесых кудряшек — тугие щечки, такие круглые, словно внутри каждой спрятан пузырь, губки тоже полные, чуть выпяченные. Боже мой, до чего она мила! Она бы хорошо смотрелась на потолочной фреске какого-нибудь дворца. Если ей приделать крылышки, маленькие по сравнению с ее плотненьким тельцем, если сердито-упрямое выражение заменить на лукавое, то она бы поддерживала шлейф Пресвятой Девы вместе с другими ангелочками, парящими в небесах. Изобрази Тициан это очаровательное дитя, прижимистые матери настоятельницы вмиг осыпали бы его дукатами. Но что бы он запечатлел — невинность? Не уверен. Несомненно — упрямство и, пожалуй, недоверчивость. А еще — смекалку, унаследованную от матери.

Разумеется, Елена лучше, чем кто-либо другой, понимала, что в нашем доме дети не появятся, если кто-нибудь не подарит их нам; знала она и то, что, если это случится, здесь ребенка будут любить и окружать заботой. Ребенка, у которого остался лишь старый прадедушка, а мать ушла на дно морское. Предсмертная воля и завещание Елены Крузики. Понял я и то, что предстоит мне. Всякий раз, глядя на девочку, я буду видеть в ней — и сквозь нее — мать. Отныне и до гробовой доски. Это мое наказание.

Мое наказание — и наше спасение.

Вернувшись, Фьямметта вся дрожит от волнения, и бокал едва не выпадает у нее из руки. Она принесла полную корзину хлеба — там полдюжины теплых булочек. Я протягиваю булку девочке — запах соблазнил бы и Иоанна Крестителя в пустыне. Ей хочется булки, я это вижу, но она все еще упрямится, правда, чуть поворачивает голову.

Я ставлю корзинку на доски причала и беру еще четыре или пять булочек. Они, пожалуй, слишком мягкие, чтобы жонглировать ими, но я все-таки пытаюсь. Булки взлетают в воздух, и нас окутывает аромат свежевыпеченного теста. Девочка смотрит во все глаза, и лице ее расцветает от восторга.

Я нарочно роняю одну из булочек, и она падает прямо к ногам девчушки. Я ловлю остальные, а затем важно протягиваю ей одну. Малышка берет ее. Вначале кажется, что булочка так и останется у нее в руках, но малышка вдруг, одним движением засовывает ее в рот — всю целиком.

— Гляди-ка, — говорю я, пока она жует. — У меня есть еще кое-что. — Я тянусь к кубку и забираю его из рук госпожи. — Видишь? Вот здесь, сбоку, надпись? Правда, красиво? А твой дедушка умеет такие делать?

Она едва заметно кивает.

— Это — тебе. Это он нам оставил кубок. Видишь? Погляди. Погляди на буквы. Здесь нанесено твое имя — Фьямметта.

Я слышу, как у меня за спиной порывисто вздыхает моя госпожа.

Девочка с любопытством глядит туда, куда указывает мой палец. Она слишком мала и вряд ли умеет различать буквы, но свое имя она знает хорошо.

— Это тебе. Будешь пить из него, пока живешь у нас. Возьми в руки, если хочешь. Только будь осторожна — он может разбиться. Но ты, наверное, и сама все знаешь про стекло.

Она кивает и протягивает руки, бережно сжимает кубок ладонями, словно держит живое существо, и глядит на выгравированные буквы. И по искорке в ее глазах я понимаю, что уже очень скоро она выучится разбирать их. Она долго, долго разглядывает бокал, а потом молча возвращает мне.

— Ну, что — пойдем в дом?

Я подхватываю ее мешочек, и она идет следом за мной в дом.

Историческое примечание

Образ Венеции, созданный в этой книге, во многом основывается на документальных исторических свидетельствах. Главные герои — Фьямметта Бьянкини и Бучино Теодольди — порождены моей фантазией, но хорошо известно, что Венеция, как и Рим до разграбления 1527 года, славилась своими куртизанками. Также доподлинно известно, что некоторые из этих женщин, наряду с попугайчиками, собачками и прочими «диковинками», держали у себя карликов.

Некоторые из персонажей этой книги являются реальными историческими лицами. В описываемую пору в Венеции жили и художник Тициан Вечеллио, больше известный просто как Тициан, и писатель Пьетро Аретино. Жил здесь также и архитектор Якопо Сансовино, построивший в этом городе множество прекрасных зданий в стиле Высокого Возрождения, правда, заказы на проекты, сделавшие его знаменитым, только начали поступать в годы, когда разворачивается действие книги.

На протяжении своего долгого и блистательного творческого пути Тициан создал несколько портретов обнаженных женщин, среди которых особенно выделяется изображение женщины, лежащей на кровати. В ногах у нее спящяя собачка, а на заднем плане две служанками. Фоном для портрета послужил интерьер дома самого живописца. Это полотно находилось в его мастерской, по-видимому, в 1530-е годы. В 1538 году картина оказалась в Урбино, где ее приобрел тогдашний престолонаследник. Отсюда ее нынешнее название — «Венера Урбинская». Искусствоведы расходятся во мнениях относительно смысла этой картины, однако более чем вероятно, что позировала Тициану венецианская куртизанка.

Пьетро Аретино меньше известен за пределами своей родины. Он носил прозвище «Бич государей», а его письма, сатиры на церковь и на светских властителей завоевали ему равное количество врагов и друзей. Хорошо известно, что он водил дружбу с куртизанками. Примечательно, что его перу принадлежат как религиозные, так и порнографические сочинения, в частности — «Развратные сонеты», написанные им в поддержку своих друзей Джулио Романо и Маркантонио Раймонди и в качестве дополнения к их серии из шестнадцати рисунков, по которым впоследствии были выполнены гравюры, известных под названием «I Posti» («Позы» или «Позиции») и вызвавших грандиозный скандал в римском обществе в середине двадцатых годов XVI века. Оригинальные гравюры не дошли до нашего времени, лишь несколько уцелевших фрагментов хранятся в Британском музее. Позже стихи Аретино перепечатывались уже вместе с более грубыми ксилографиями, копировавшими подлинные гравюры, и начиная с середины XVI века (и вплоть до наших дней) пользовались большим спросом у коллекционеров эротических раритетов. Однако два из шестнадцати рисунков и два сопровождающих их сонета бесследно исчезли. Позже Аретино написал «Рассуждения» («I Ragionamenti») — очередной трактат порнографического характера, содержащий раздел, посвященный воспитанию куртизанки, который был опубликован в тридцатых годах XVI столетия. Спустя несколько лет после его смерти, последовавшей в 1554 году, деятели Контрреформации выпустили список запрещенных книг, в котором сочинения Аретино занимали одно из первых мест.

Что же касается еврейского гетто в Венеции, то известно, что некий Ашер Мешуллам, сын главы тамошней еврейской общины, в середине тридцатых годов XVI века обратился в христианство. Поскольку мне не удалось найти почти никаких сведений о нем, я решила дать моему персонажу другое имя и наделила его, без сомнения, иным жизненным опытом.

Что касается Коряги… По-итальянски ее называли Ла Драга ^[17]. Женщина по имени Елена Крузики, больше известная как Ла Драга, действительно упомянута в судебных документах той эпохи. Она славилась как целительница, имела какое-то телесное увечье и плохо видела. Меня околдовали как ее отчасти документированая история, так и ее имя. Однако я позволила себе достаточно вольно обойтись с ее биографией, изменив и ее характер, и судьбу. Настоящая Елена Крузики дожила до старости, невзирая на столкновения с властями. В действительности Венеция выказывала куда больше мягкости, чем многие другие государства, когда речь шла о таких преступлениях, как колдовство, и до наших дней письменные источники, если таковые вообще имелись, свидетельствующие о публичных сожжениях, не дошли. Тем не менее известно другое: преступников, которые каким-либо образом оскорбили государство, казнили без лишней шумихи — их просто топили ночью в канале Орфано.

Также хочу откровенно признаться, что, хотя «Реестр куртизанок» (брошюра несколько сатирического характера, с описанием достоинств и особых черт этих женщин) на самом деле существовал в Венеции, появился он на несколько лет позже, чем указано мною.

***

Таковы намеренные вольности, допущенные мною в отношении исторических фактов. Прочие ошибки, за которые я заранее прошу извинения у читателей, объясняются тем, что даже кропотливые изыскания и глубокое увлечение эпохой не в силах превратить романиста в историка.

На грани Сара Дюнан

Люди исчезают каждый день. Они уходят из дома и из жизни в безмолвие холодной статистики. Для тех же, что остаются, — это жесточайшее из долгих прощаний, потому что их удел — лишь боль и сомнения. Неужели человек, которого ты так любил и, как тебе казалось, так хорошо знал, — просто решил уйти и не вернуться? А может, все гораздо хуже и решение принял за них кто-то другой?

Неизвестность мучит и корябает душу в кровь. Вместо ответов — одно воображение. Реальность вытесняется фантазиями. И чем больше ты размышляешь, тем изощреннее и навязчивее становятся эти фантазии.

Истории тех, кто очутился на грани.

Как и эта история.

Анна ушла из дома. До скорого.

Часть первая

В пути — Понедельник, днем

Зал ожидания для отбывающих пассажиров южного аэровокзала в Гатуике. Рай для любителей покупок: два этажа розничной торговли высшего класса, объединенных скользящими вверх-вниз стеклянными лифтами и наводненных бесконечным потоком пассажиров, подхлестываемых наличием свободного времени и твердыми скидками — стоит лишь помахать посадочным талоном. Наиболее прозорливые припасают пустую сумку, которую и заполняют здесь купленной одеждой, обувью, книгами, парфюмерией, бутылками спиртного, фотоаппаратами и пленкой. Для многих отпуск начинается уже здесь. Это читается на их лицах. Покупают здесь разборчиво, не то что на загородных гуляньях, где теряют всякий здравый смысл, в бешеном энтузиазме хватая что ни попадя. Здесь бродят не спеша, поглядывая вокруг и выискивая; парочки ходят обнявшись, не разнимая рук, как на пляже, дети волочатся за родителями, кружа вокруг, в безопасности охраняемого пространства. Ведь о краже детей из зала ожидания для отбывающих пассажиров слышать нам не приходилось, не правда ли?

На втором этаже рядом с магазином «Все для тела» расположился кофейный бар «Капуччино», выставивший в зал свои столики. За одним из столиков сидит женщина, рядом с собой она поставила небольшую дорожную сумку, посадочный же талон ее лежит перед ней возле пластиковой кофейной чашечки. Ни другой ручной клади, ни пакетов «дьюти-фри» у нее нет, и покупками она не интересуется. Вместо этого она наблюдает за публикой и вспоминает свое первое пребывание здесь, в этом аэропорту, двадцать лет назад, когда подростком она впервые одна отправлялась на континент. Ничего подобного тогда здесь не было. До того, как придумали использовать под магазины любое незанятое пространство, воздушное путешествие считалось делом серьезным, требующим к себе почтительного отношения. Тогда в аэропорт отправлялись принаряженными, а под «дьюти-фри» подразумевалась покупка двадцати пачек сигарет «Ротмен» или духов от Элизабет Арден. Время это казалось теперь далеким, как эра черно-белой фотографии. Тогда, помнится, вылет задержался на три часа. Слишком юная для дешевой выпивки и слишком бедная, чтобы интересоваться духами, она сидела в ряду глубоких, как люлька, красных кресел, намертво привинченных к полу, и читала свои путеводители, описывающие тот или иной город, прежде виденный ею лишь в мечтах, читала, стараясь утихомирить волну бурлящего в крови адреналина. Вся ее будущая жизнь лежала за заграждением сектора № 3, и ей не терпелось пройти за это заграждение.

Теперь все изменилось. Хоть адреналин по-прежнему ощущается в жилах, в этом нет ни бурления, ни страсти. Он лишь жжет изнутри опасливой настороженностью пополам с кофеином. Временами она даже жалеет, что отправилась. Или что не взяла с собой Лили. Лили бы понравилось все это коловращение, ребячья болтовня заполнила бы пустоту, а ее любознательность вытеснила бы цинизм, открыв путь удивлению и чуду. Но путешествие это — не для Лили. Ее отсутствие — часть замысла.

Она отодвигает кофейную чашечку, кладет посадочный талон обратно в карман. Когда она в последний раз глядела на табло, посадка на рейс в Пизу еще не начиналась. Теперь на табло мелькал сигнал: «Посадка заканчивается». Сектор № 37. Она встает, направляется к стеклянному лифту.

Двадцать лет назад, идя на посадку, она мысленно напевала песенку битлов «Она ушла из дома». Уже тогда ее слова казались наивными, воспринимались с иронией. И, прокручивая их в уме, она не могла не улыбаться. Наверное, в этом все дело: теперь ирония ее не утешает.

Амстердам — Пятница, днем

Вечером в пятницу я люблю ловить кайф. Наверно, это можно назвать привычкой, но привычкой не закоренелой. Для меня это просто способ расслабиться — работа кончена, можно отпраздновать конец недели — что-то в таком роде. Порою я употребляю наркотик, порою — алкоголь. Как почти все в моей жизни, сопровождается это определенным ритуалом. Я вхожу, включаю радио, готовлю косячок, сажусь за кухонный стол и жду, пока мир вокруг не раскроется по-новому. Мне нравится, как меняется жизнь, когда я под кайфом: предметы плавятся, очертания их приобретают мягкость. Возникает знакомое чувство, и это меня радует, бодрит. Ведь покуриваю я уже давно. Начала еще подростком, когда мне не было и двадцати. Первую дозу я выкурила на квартире у мальчика моей подруги — эдакая увлекательная подростковая вольница. В первый раз я курила в компании, но очень скоро я раскрыла для себя прелесть уединения. Я забиралась к себе наверх и курила в окно. Если отец мой и знал об этом (с годами я уверилась, что он не мог не знать), у него хватало ума ничего мне не говорить. Я стремилась не к бунту, а лишь к уединению, к отрешенности от мира. И так это и пошло. Хотя по моему виду не скажешь. Я не выгляжу женщиной, употребляющей наркотики. Один из главнейших моих талантов — умение с девяти до пяти производить впечатление профессионала до мозга костей, служащей, обладающей интеллектом, острым и четким, как линии моего костюма — безукоризненно строгого, без всяких там оборочек и финтифлюшек. Одним словом, женщиной положительной. Во всех отношениях правильной. Такой, которой можно довериться. Однако всем время от времени необходимо распустить тесную шнуровку.

Иногда по пятницам на меня находит стих заменить наркотики алкоголем. И вовсе не из-за того, что стесняюсь незаконных удовольствий. Одной из многих привлекательных сторон этого города, ставшего мне родным, является его знаменитая терпимость к наркотикам, терпимость, которой он так гордится, а также система их распространения,, устраивающая самых добропорядочных граждан. Нет. Просто случаются пятницы, когда душа моя тяготеет к иному способу раскрепощения. В таких случаях я даю волю своему пристрастию к ледяной водке. Удивительно приятно смотреть, как она льется из горлышка — тяжелая вода, греховный поток чистого алкоголя, струящийся по кубикам льда. Я держу для этого специальную стопочку — маленькую, как раз на одну порцию, и тяжелую, как жидкость, наполняющая ее. Стопочка от холода запотевает, и, когда берешь ее в руки, пальцы оставляют на стекле маленькие влажные отпечатки.

Первый глоток лучше всего делать на пустой желудок. Поэтому в такой день я стараюсь пообедать пораньше, чтоб домой прийти достаточно голодной. Голодной острее чувствуешь, как проникает в кровь алкоголь, как он течет по венам, пощипывает в кончиках пальцев, как обжигает желудок. Быстро начинаешь балдеть. Тогда я приступаю к готовке. Тут важно правильно рассчитать время. Если прождать слишком долго, можно упустить момент: или чересчур проголодаешься, так что трудно будет смаковать каждый кусочек, или же успеешь опьянеть так, что будет не до еды. Я включаю музыку, чтобы не отвлекаться, и готовлю что-нибудь вкусное, быстро наполняющее воздух ароматом, вызывающим воодушевление и самые приятные чувства. Когда чувства эти возникают, я усаживаюсь и ем, глядя по видео какую-нибудь хорошую картину, которую я предварительно заботливо выбираю в видеомагазине. Телевизор я не смотрю, и дело тут не столько в языке, сколько во вкусовых пристрастиях. Как и посетители современных клубов, вечерние программы телепередач кажутся мне теперь какими-то недозрелыми, а телевизор — не времяпрепровождением, а тратой времени.

В последние годы я стала острее ощущать бег времени. Не в будничном смысле, а в глобальном, стала видеть как бы со стороны его этапы. Иногда меня даже посещают видения: большие куски моей прожитой жизни плавают в пространстве, как звездные осколки, они кружат вокруг меня, эти трех-четырехлетние промежутки времени, сорвавшиеся со своей орбиты, навсегда утраченные. Вот проплывают годы от двадцати двух до двадцати шести, проплывают так близко, что кажется, вот-вот ухватишь их рукой. Потом, немного в отдалении, я вижу грань тридцатилетия, мои тридцать с небольшим, они вращаются в безвоздушном пространстве — картины службы, интерьеры полупустой квартиры в шотландском городишке, в нем все время шел дождь, а все сколько-нибудь благопристойное ускользало из рук и было недостижимо, как отходящий от перрона поезд. Возможно, следует покрутить это в памяти, пересмотреть, и тогда мнение это изменится и Шотландия покажется торжеством стиля и элегантности. Но, думаю я, стоит ли трудиться? Все это — в прошлом, кончено, завершено, возможности и шансы закостенели, став непреложностью сделанного выбора, и представляют теперь лишь исторический интерес. Да без всего этого и легче, свободнее. Думаю, по-своему я счастливый человек. В отличие от других, меня мало тяготят прожитые годы.

Конечно, можно было в свое время постараться и получше попользоваться молодостью, хоть оправданий, если б мне вздумалось прибегнуть к оправданиям, у меня предостаточно. Но факт остается фактом: в период, когда другие прокладывали звездные пути, горя энергией и честолюбием, я оставалась на обочине, внизу, и лишь стряхивала со своей одежды сыпавшиеся на меня от них искры; я боялась даже глаза на них поднять из страха, что их огонь перекинется и на меня. Однако в последние годы я наблюдаю все больше и больше обломков и следов пожарищ, оставляемых шустрыми удачниками с их яркой и красочной жизнью: прогоревшие акции, вторые браки, намечающиеся вторые подбородки, разорительные счета от психотерапевтов. Если эти обломки и следы так явственны к сорока годам, воображаю, что будет с этими людьми в последующее десятилетие.

С ними, но не со мной. Возможно, потому, что я всегда желала меньшего, я получала больше. Можно сказать, что я достигла почти полного довольства жизнью. Мне нравится этот город. За внешним спокойствием он таит в себе энергию. И это при том, что вне города здесь все крайне неторопливо. Кажется, что вода, которая так долго покрывала эту землю, наделила ее своей невозмутимостью, невозмутимостью поистине кошмарной, но так как в Голландии все сколько-нибудь значительное в конце концов перебирается в Амстердам, беспокоиться о том, что происходит за его пределами, на этом полуморе-полусуше, нет нужды. Моя жизнь сосредоточена здесь. Квартира моя находится в одном из старых купеческих домов на канале (богатство нации копилось веками, и стоит поскрести деревянные полы — и можно уловить аромат этих веков). У меня есть работа, которую я люблю, и даже (что совсем уж удивительно) есть мужчина, который меня любит бескорыстно, не нуждаясь ни в моих деньгах, ни в моей квартире. Я довольна. При том, что раньше я умела довольствоваться (и довольствовалась) меньшим, большего я и не желаю.

Обычно в таком настроении я вспоминаю, что пора звонить Анне хотя бы для того, чтобы доставить ей приятность вывести меня из состояния самодовольства своими подтруниваниями. В минуты более сентиментальные меня посещает мысль, что на плаву нам помогает оставаться наша дружба. В то время как супруги скучают, а одинокие ожесточаются, верные подруги чутко блюдут взаимные интересы. Конечно, лепту свою внесла и Лили, но равновесие в заботах друг о друге у нас установилось до ее появления на свет.

По пятницам мы связываемся по телефону. Не всякую неделю, конечно. Иногда тут вмешиваются дела или отлучки, но, как правило, перезваниваемся мы а пятницу, а в ту пятницу, помнится, я очень ждала разговора, так как до этого несколько недель мы пропустили и я чувствовала потребность наверстать упущенное. А кроме того, наверно и даже наверняка, во мне гнездилось смутное беспокойство о ней, подозрение, что в жизни ее могли происходить события, мне пока не известные. Но я была уверена, что все для меня прояснится. Потому что в конце концов она все мне расскажет, как это всегда делала и я.

Обычно мы приурочивали наши звонки к десяти часам вечера. Дожидались времени, когда Лили уж почти наверняка отправлялась в постель и мы могли поговорить всласть, чаще всего в присутствии Пола, который готовил что-нибудь изумительное с восточными пряностями и на кунжутном масле, но при этом не возражал, однако, чтобы Анна ела его стряпню, не отрываясь от телефонной трубки. Поэтому когда в 7.50 вечера в пятницу раздался телефонный звонок, в то время как на сковороде у меня доходил тонко нарезанный лук, а стекло водочной стопочки и мое сознание туманила вторая порция водки, я сразу поняла, что звонят слишком рано и, значит, это не она.

— Эстелла? Ты?

— Привет, Пол. Как дела?

— Прекрасно. Слушай, Анна случайно не у тебя?

— Анна? Нет. А почему ты вдруг решил?

— Зн... ну, просто она уже неделю как уехала. И мы подумали, не к тебе ли она завернула на обратном пути?

Небо в открытых окнах начало лиловато синеть, сгущаясь в сумерки. Снизу до меня доносится чух-чух туристского катерка, первым отправляющегося в вечернее экскурсионное плавание по каналам.

— Нет. Ее у меня нет. А куда она отправилась?

— В Италию.

— В Италию? Зачем?

— Толком не знаю. Ты общалась с ней в последнее время?

— Нет. Уж недели две, как мы с ней не говорили по телефону. — Прижав покрепче к уху трубку мобильника, я направилась с ним к плите, чтобы не упустить лук на сковородке. — У тебя встревоженный голос, Пол. Ты нервничаешь?

— Возможно. Она должна была вернуться вчера вечером. Но о ней ни слуху ни духу. Похоже, она пропала.

Анна. Пропала. Я налила себе еще водки и выключила огонь под сковородкой с луком. После того, что я услышала, мне было не до ужина.

Отсутствие — Четверг, утром

В четверг, в свое последнее утро во Флоренции, Анна вернулась в сувенирную лавку рядом с отелем. Стиль заведения был бесспорно итальянским — смесь ярко-желтого хрома и элитного китча: цветное стекло парфюмерных флаконов, вправленное в серебряную филигрань, амурчики из папье-маше, заимствованные не то у Фра Анжелико, не то у Диснея, затейливые футляры для компакт-дисков, выполненные в форме падающей Пизанской башни, — и все это по ценам, соотносимым лишь с непомерной экзотичностью этих творений.

Деревянная лошадка, однако, была иного рода; не столь претенциозной, более живой. Она привлекла внимание Анны еще при первой ее прогулке по городу. Позднее Анну потянуло вернуться, чтобы узнать цену, но жгучее солнце загнало к тому времени город в послеполуденную сиесту, и рассмотреть табличку с ценой, плашмя лежащую на стеклянной полке, можно бьшо только через витринное стекло. Похоже было, что стоит лошадка 60 тысяч лир, что даже при самом хорошем обменном курсе — а курс здесь был хорошим — означало свыше двадцати фунтов. Для подарка ребенку дороговато. Впрочем, увлечение Лили лошадьми было уже не совсем детским — к каждому новому пополнению коллекции она относилась трепетно и с благоговением, скорее как к предмету поклонения, чем как к игрушке, чья участь — быть сломанной. Анна так и видела то место на полке, где будет гордо выситься это украшение коллекции, пока его, вместе с его собратьями, не спустят вниз для ежедневной прогулки по ковру в спальне и дальше — в простор холла.

Лили за игрой. Она мысленно любовалась картиной, которая, наряду с массой других, всегда была с ней, в ее сердце. Даже теперь, когда, по замыслу, она должна была вкусить одиночества, Лили продолжала вторгаться в ее сознание, Разве я не самое главное в твоей жизни? Как же ты могла вообразить мир без меня? Вся ее внутренняя жизнь была настолько захвачена дочерью, что временами она сомневалась, что сможет когда-нибудь вместить туда что-нибудь другое или кого-нибудь еще. Нельзя сказать, что это причиняло ей страдание — с рождения Лили времени на страдания у нее не оставалось, недовольна она была скорее самой собой. Что частично и объясняло это путешествие во Флоренцию — исполнение давнего и настойчивого желания, хитрый маневр, план возрождения.

И долгое время здесь она наслаждалась пьянящей тишиной уединения. Она ходила и ходила без устали, до мозолей, впечатывая этот город в свои подошвы, а изысканная красота его еще усугублялась сладким вкусом общения лишь с самой собой. Будь рядом Лили, она теребила бы ее за руку и за душу, требуя еды и развлечений, теперь же, в полном одиночестве, она могла часами питаться лишь воздухом и своими фантазиями. Она всегда была хорошей путешественницей, а сейчас поняла, что представляет собой эталон туристки-одиночки. Она восхищалась былым, знакомясь с ним через искусство прошлого, восхищалась настоящим, которое просматривалось в стиле окружающей жизни, и при этом она не общалась ни с кем, кроме портье отеля и случайного официанта, и если последнее обстоятельство и приносило ей разочарование, она не позволяла себе это ощутить. Предположение, что она уехала из дома ради приключений (хотя, возможно, так оно и было), являлось чересчур грубым. И тем не менее она осознавала, что, если путешествие это было своего рода паломничеством к истокам, в прошлое, она отыскала в нем драгоценный след той жизнерадостной девушки, что бродила здесь вместо нее двадцать лет назад. Воспоминание о той, другой Анне, легкой на ногу, кокетливой сумасбродке, оказалось горше, чем можно было ожидать. Она не могла определить природу этого чувства — просто ли тоскует она о юности или нее испытывает нечто иное, более глубокое. Точно так же и с мыслью о возвращении — она не понимала, удручает ее эта мысль или же успокаивает. К тому последнему утру в лавке она уже оставила всякие попытки это понять.

Зайдя туда вновь, она обнаружила в лавке народ — туристы мешались там с местной публикой. Взяв в руки лошадку, она проверила цифры, проставленные аккуратным мелким почерком на табличке, прицепленной к лошадиному копыту. Шестерка при этом оказалась восьмеркой, что приблизило цену уже к тридцати фунтам. Поставив лошадку на место, она продолжила осмотр, намереваясь порыскать в поисках чего-нибудь еще — может быть, отыщется подарок подешевле, — но было ясно, что больше ничего интересного вокруг нет, и вскоре ее опять прибило к полке с лошадкой; она ощупывала ее так и сяк, пытаясь убедить себя, что вещь стоит таких денег. Впрочем, сколько она стоит — Лили не касается, на ее долю выпадет лишь разворачивание восхитительно шуршащей подарочной бумаги и радость ожидания.

В нескольких шагах от себя Анна заметила хорошо одетого мужчину лет сорока, внимательно за ней наблюдавшего. Высокий, плотный, с поредевшими темными волосами, он показался ей странно знакомым. Возможно, они виделись в отеле, хотя если он и постоялец, то все равно итальянской крови — в этом она уверена, иначе откуда эта гладкая кожа, так хорошо умеющая удерживать влагу под самым жгучим солнцем? Ведь у уроженцев Британии кожа краснеет и шелушится — для них солнечные лучи скорее бич, нежели благо.

Взгляды их встретились, и он улыбнулся. Она улыбнулась в ответ, так как смутно почувствовала, что не улыбнуться было бы вызовом, после чего опять занялась лошадкой. Она представляла себе, как пальчики Лили станут разворачивать блестящую бумагу, неуклюже тыча в нее и продирая острыми краями лошадиных копыт, как поняв, что это такое, она начнет повизгивать от восторга.

— Простите...

Она подняла глаза.

— Ведь вы моя соседка, да? По отелю Корри?

— Да. — Значит, виделись они и вправду в отеле.

— Вы англичанка?

— М... да.

— Вам нравится лошадка? — Последнее слово он произнес чересчур старательно и четко, будто не был уверен, что сможет сделать это должным образом.

«А-а, понятно, он торговец», — подумала она. Вежливо кивнув, она опять обратила взгляд на фигурку лошади.

— Но за такую штуку цена непомерная, не находите?

— Простите?

— Восемьдесят тысяч лир! Это, как вы говорите, обдираловка! На рынке такие лошадки вдвое дешевле.

— Правда?

— Разумеется. Это ведь не итальянцы делают. Лошадки эти из Африки. Ими торгуют сенегальцы-лоточники. Не видали?

— Нет.

Однако сенегальцев она видела. Молодые красавцы с кожей, блестевшей на солнце, как черный уголь — так выделявшиеся в городе, основными красками которого были золотистый и цвет жженой охры. Присутствие здесь этих парней было одним из отличий теперешней Флоренции от той, которую она увидела во время первого своего, такого давнего, сюда приезда. Если бы сегодня превратилось бы во вчера, как знать, не предпочла ли бы она одного из этих сенегальцев смуглолицему, с оливковым оттенком кожи юному Ромео, за которым охотилась в то незрелое лето, наполненное итальянскими глаголами и строками Данте? Возможно, все-таки не предпочла бы. Эти ласковые юноши, похоже, больше думают о деньгах, чем о любви, что доказывается и товаром, аккуратно выложенным на пестрые тряпки — стеатитовыми или вырезанными из дерева фигурками. Среди таких фигурок ей попадались слоны, реже — дикие кошки, но лошадей она не видела. Их она бы не упустила.

— Конечно, решать вам, — сказал мужчина, — но вы сэкономили бы приличную сумму.

По-английски он говорил очень хорошо, гораздо лучше, чем Анна по-итальянски — язык этот она уже много лет как забросила. Она не могла понять, польщена ли его вниманием или раздражена той проницательностью, с которой он так точно определил, что путешественница ограничена в средствах. Может быть, ее выдал отель — не из лучших, хотя, видит бог, не такой уж дешевый.

— Вообще-то я сегодня отсюда уезжаю, так что времени для рынка у меня не будет.

Ах, так вы возвращаетесь в Англию?

Да.

— А вылетаете откуда? Из аэропорта во Флоренции или из Пизы?

— Из Пизы.

— В котором часу? Ответила она не сразу.

— Ну... около восьми.

— Отлично. А спросил я только из-за поездов. Вам надо ехать на шестичасовом. Он доставит вас прямо в пизанский аэропорт и вовремя. А еще у меня к вам предложение. Отправляйтесь на вокзал пораньше, и там перед главным входом вы увидите сенегальцев с лошадками. Вы сделаете выгодную покупку, прекрасно доедете, и у вас еще останутся деньги на кофе-эспрессо с пирожным в аэропорту. Она рассмеялась, невольно очарованная тем, как это было сказано.

— Благодарю!

Он пожал плечами — жест, у англичанина выглядевший бы чересчур театральным, здесь казался вполне естественным: уместно, и не более того.

— Не за что. Это просто, как вы говорите, разумный совет на случай. Приятного полета домой.

Она принялась было опять благодарить его, но он уже отошел, переключив внимание на что-то другое. Она пожалела, что разговаривала с ним так чопорно. Ее осенило, что в этом-то отчасти и заключается ее проблема — так привыкла за эти годы воздвигать вокруг себя оборонительную стену, что в простой доброте подозревает хитрую подоплеку. Надо научиться больше доверять людям. Она еще раз взглянула на лошадку, но решение уже было принято, и вскоре она вышла из лавки, так ничего и не купив.

А через несколько минут мужчина, подойдя к кассе, положил на расчетный столик две ассигнации по пятьдесят тысяч лир. Рядом с ними он поставил фигурку лошади. Когда продавщица хотела упаковать покупку, он, наклонившись, что-то сказал ей, продавщица нырнула под прилавок и вытащила Оттуда рулон серебряной оберточной бумаги.

Отсутствие — Четверг, утром

В четверг, в последнее свое утро во Флоренции, Анна не покидала номера. Даже спускаться к завтраку она не стала, ожидая звонка. Окно с видом на грязный внутренний дворик не пропускало ни малейшего свежего дуновения — номер, в котором можно было только спать, но уж никак не проводить время, дешевый номер, хотя в разгар сезона не такой уж и дешевый. Она лежала на кровати и смотрела, как лениво вращаются на потолке лопасти вентилятора. Постепенно, истомленная ожиданием, она так и уснула — одетая, на постели. Проснулась она разбитая и под впечатлением от снов, которые помнила лишь смутно, но из которых вынесла память о какой-то молчаливо грозящей ей опасности, страшной и неизбежной.

Проснувшись, она первым делом позвонила на коммутатор узнать, не было ли звонка, который она, возможно, не слышала. Никаких звонков не было. Почему он не звонит? Может быть, что-нибудь случилось? Он опаздывает уже на два дня. Непонятно.

Поначалу Анна не имела ничего против такой паузы. Напротив, она благодарила судьбу за продых. Она даже умышленно прилетела двумя днями раньше, чтобы к его приезду успокоиться, обрести равновесие, чтобы знать, что говорить, и не позволить желанию увлечь себя и сбить с пути. Равновесие должен был подарить ей город. Она часами бродила и бродила по нему, выбирая маршруты в стороне от обычных достопримечательностей, привлекающих к себе туристов, — осматривала церкви, удостоившиеся одной-единственной строки в туристских справочниках, выходила на площади, в целом обойденные историей. И всюду она ловила тень себя прежней — молодой, жадной до жизни, неоперившейся и влюбленной в город и в ощущение своего могущества и вседозволенности в этом городе. Тень этой прежней Анны была настолько четкой, что однажды ей показалось, будто она вдруг увидела себя в маленькой пухленькой девушке в броских солнцезащитных очках и с короткой панковской стрижкой — но то было лишь доказательство причудливых кульбитов, какие выделывает мода, с легкостью возвращая тебя в прошлое.

В городе ее привлекала именно эта черта — легкость, с которой в нем уживались противоположные стили. Местные уроженки — увешанные золотом и напомаженные, чтобы скрыть возраст, мешались на улицах с приезжими хиппи — парнями в металлических заклепках и татуировках, девицами с голым пупком и спиной, загоревшей до черноты, по-детски тоненькими, худыми, как палка. Было время праздников, и то тут, то там в окрестностях устраивались фиесты — рай для бродяг и любителей покрасоваться. Но в конце концов все возвращались во Флоренцию. Ближе к полудню зной призывал их к фонтану возле бокового входа в кафедральный собор — лохматые парни, чьи пышные мелкозавитые шевелюры походили на бисерные занавески, голые по пояс, плескались в воде, как щенки, плескались и брызгались.

Она как зачарованная глядела на эту картину. Ей живо вспомнилась ночь, которую много лет назад она провела, вернувшись из Рима в общежитие, где остановилась, и обнаружив, что место ее занято и общежитие переполнено. Заночевала она тогда в конце концов на ступенях Баптистерия, а наутро мылась в туалете ближайшего кафе. Теперь такое она посчитала бы немыслимым. Куда канули все эти годы? Места, люди, любовники, службы... С рождением Лили словно горлышко песочных часов расширилось, и время ринулось туда уже не как песок, а как поток воды. Эти парни возле собора по возрасту, наверное, ближе к ее дочери, чем к ней самой. Как могло это случиться? Невозможно, непредставимо.»

Лили. В последние дни она мало думала о ней. Мучаясь своей виной, она понимала, что нити, связующие ее с дочерью, стали тоньше. В вечер приезда она позвонила домой, но Лили была поглощена просмотром видеофильма и не была настроена на разговор. Анна расслышала хруст чипсов и уловила рассеянность дочери, чье внимание было приковано к картинкам на экране. Лили было хорошо. В матери она не нуждалась.

А вот Анне она была нужна. До того, как эта история с Сэмюелом стала грозить ее мирку, норовя разрушить, разодрать его в клочья, присутствие Лили она живо чувствовала и в периоды их разлук.

Душевная связь ее с дочерью ей представлялась чем-то вроде жевательной резинки — любовные нити, тянущиеся, липкие, вязкие, все больше истончающиеся, пока не придет охота запихнуть жвачку обратно в рот и слепить опять воедино. Но не может ли случиться, что от слишком большого натяжения в один прекрасный момент нити порвутся? Не ведет ли к тому ее нынешняя прихоть?

Время в номере отеля истекало. Теперь уж он не придет. Отчасти это было даже каким-то облегчением. Будь у него самая уважительная причина для отсутствия, все равно это станет началом конца. Чтобы успеть на самолет, ей придется покинуть отель к середине дня. По ее просьбе портье проверил расписание. Оказалось, что поезда в Пизу идут нерегулярно и не все из них следуют прямо в аэропорт без пересадки. Пятичасовой прибывал слишком рано, семичасовой — слишком поздно.

Она уже собрала вещи, сложила одежду; деревянная лошадка, купленная на рынке в первый же день, была аккуратно обернута ночной рубашкой, чтобы не поцарапать выступы фигурки, когда она станет запихивать покупку в багажный ящик над самолетным креслом. По крайней мере, Лили убедится, что она о ней думала. Закрыв молнию дорожной сумки, она встала с постели. Теперь ясно, что он не придет, а ей пора выбираться отсюда. Может, оно и к лучшему. Оставив сумку на постели, она направилась вниз, в вестибюль отеля — надо выпить чего-нибудь прохладительного.

Дома — Пятница, днем

В кризисных ситуациях я не теряюсь. Видно, качество это у меня в генах. Я примчалась в аэропорт за двадцать минут до вылета последнего рейса, но при всей моей ловкости путь от Амстердама до Западного Лондона занял три с половиной часа. Однако я не дала времени меня размягчить. Не дождетесь. Вместо этого я всю дорогу составляла различные сценарии возвращения Анны. Если она не вернулась в срок, как сказала, на это должна быть причина. Вероятнее всего, она звонила, чтобы сказать, что задерживается, но автоответчик дал сбой и не записал звонок. Да, может быть, она уже сейчас в пути. Я представляласебе, как она вылетает из такси, торопливо вбегает в парадную дверь, швыряет багаж и бежит по лестнице наверх, в комнату Лили, чтобы, разбудив ее, поздороваться. Я так живо и детально это представляла, что позвонила Полу прямо из Хитроу, из зала прибытия, желая удостовериться, что не ошиблась. Он мгновенно взял трубку. Нет, он все еще находился в ожидании.

Я взяла такси. В Лондоне было жарче, чем в Амстердаме. Трава по обочинам автострады была сухой, как пересушенные плохим перманентом волосы, в воздухе пахло выхлопными газами. В такие дни «скорая помощь» обычно держит наготове кислородные маски для поступающих в больших количествах астматиков. На полдороге в Чизвик тучи так сгустились, что их наконец прорвало — стеной полил дождь. От дороги шел пар, как от только что снятого с плиты блюда, а капли все стукались и стукались о покрытие, и окна такси мгновенно запотели.

Англия. Я и позабыла, какие сюрпризы здесь может готовить погода.

Но когда я съехала с автострады на дорогу, ведущую к дому Анны, ливень прекратился, а духота, напитавшись влагой, несколько ослабла. Воздух за окошком благоухал зеленью. Я вылезла из такси. По-видимому, Пол услышал звук мотора, потому что дверь открылась раньше, чем я успела поднять руку к звонку.

Кивком он пригласил меня войти и, приложив палец к губам, указал наверх. На втором этаже дверь в комнату Лили была приоткрыта. Я кивнула, и мы тихонько проследовали в кухню. Первым делом — вещи наипервейшие. Из холодильника я извлекла мою неизменную лондонскую бутылку водки (в каждой гавани своя посудина) и налила нам обоим выпить. Пол отказался, что заставило меня пристальнее в него вглядеться. Когда-то он был таким сногсшибательным мужиком, что все на него оборачивались, но сейчас он выглядел не лучшим образом. Лицо его осунулось и приобрело какой-то землистый оттенок — Кристофер Уокен, в очередной раз играющий психа, — а глаза слегка покраснели. Похоже, он провел бессонную ночь. Но в любовных утехах или в тревоге — с Полом в этом вопросе определенности быть не могло.

— Все еще никаких известий?

— Ни единого слова.

— А что ты сказал Лили?

— Что она опоздала на самолет и прилетит, когда сумеет сесть на другой.

— И она поверила тебе? Он пожал плечами:

— Чего ж тут неправдоподобного? По какой другой причине мама может не вернуться, если сказала, что вернется?

Он сел за стол и на секунду прикрыл глаза, надавив на веки двумя пальцами — большим и средним. Нет, подумала я, на этот раз секс тут ни при чем.

— И ты все время здесь? Он покачал головой.

— Патриция, нянька, позвонила мне утром. Я и так почти каждую пятницу провожу с Лили, а тут еще Патриция собиралась на субботу-воскресенье в Ирландию на свадьбу племянницы и, видимо, разволновалась, что Анны нет.

— Когда точно она должна была вернуться?

— Вчера вечером.

— Ты звонил в аэропорт? Он пожал плечами.

— Все рейсы из Флоренции состоялись. Задержек не было. Отмененных рейсов — также. А списков пассажиров они не выдают.

— Из Флоренции?

— Ага. Она туда уехала.

— Что ей там делать? Он пожал плечами.

— Спроси что-нибудь полегче. В последний раз я говорил с ней на той неделе. Она ни слова не сказала о том, что уезжает. По всей вероятности, она и Патрицию попросила побыть с ребенком лишь за два дня до отъезда. Патриция считает, что отправилась она по служебным делам, но сегодня утром я позвонил в ее газету, и начальница Анны сказала, что она совершенно не в курсе, как и все прочие. — Он помолчал. — Я подумал, может быть, она что-то сказала тебе.

Нет, не сказала. Водка у меня в пищеводе из ледяной вдруг превратилась в горячую. Надо налить еще. Я старалась припомнить наш последний телефонный разговор две — нет, три! — недели назад. Анна была занята какой-то своей статьей, какой — она не сказала. Голос ее мне показался каким-то... ну, рассеянным, что ли, но я приписала это работе. Она всегда излишне отдается работе. В отличие от лучшей своей подруги. Ну а Флоренция? Если это возникло заранее, она непременно поделилась бы со мной. Это уж точно. Хотя в ее жизни Флоренция существовала и до нашей встречи, я об этой поездке знала все. У каждого из нас имеется история о том, как было тебе восемнадцать лет, и о городе, где ты стала окончательно взрослой или по крайней мере взрослой в твоих собственных глазах. Она не возвращалась туда много лет. Если б ей захотелось вновь очутиться во Флоренции, мне бы она это сказала.

— А телефона, по которому с ней можно связаться, она не оставила?

— Какой-то оставила, но Патриция боится, что она неверно его записала. Когда сегодня днем я позвонил, мне ответила директор магазина готового платья.

— И все-таки, — сказала я, — это непонятно. Почему она не торопится с возвращением? Она же знает, что Патриции надо уезжать. Ты уверен, что она не передавала никакого сообщения?

— На автоответчике ничего нет.

— Может быть, не записалось?

— А может быть, она и не звонила. Мы оба помолчали.

— Я хотел дождаться тебя... — Он запнулся. — Мне кажется, стоит обратиться в полицию.

— Слишком рано, — сказала я, хотя и не была в этом уверена.

Он пожал плечами.

— Если к утру она не вернется, будет уже две ночи. Не думаю, чтоб мы смогли обойтись без полиции. А ты как считаешь?

— Считаю, что если обращаться в полицию, трудно будет скрыть все от Лили.

— Ну а что ты предлагаешь? Ты готова переехать сюда и принять все на себя до ее появления?

— Погоди минутку, Пол... Ты же не думаешь, что она действует намеренно?

— Не думаю. Я знаю не больше твоего. Но мне кажется это подозрительным, вот и все. Во-первых, не сказать никому ни слова — ни тебе, ни мне... Сесть на самолет и не вернуться... По-моему, если к утру от нее не будет известий, нам останется предположить, что с ней что-то случилось.

— Например, что?

— Господи, Эстелла, ну не знаю я! Что-нибудь! Что-нибудь. Понимай как хочешь. Не так давно мне попались на глаза данные статистики, согласно которым по всему миру каждый день в дорожных катастрофах погибают 2090 человек. Есть, наверное, и другие данные — сколько из них погибает в заграничных поездках. Но морги цивилизованных стран блюдут определенные правила, а паспорт ее или кредитные карточки не могут находиться в месте ином, чем ее сумочка... Ладно, забудем. Анна не из тех женщин, которых давит автобус где-нибудь в закоулках на окраинах Флоренции. С ней такого случиться не может. Как и со мной. Как это говорится о молнии — что дважды она не ударяет в одно место? Или дважды в одну семью? Мою семью. Суеверное это представление, как ни странно, меня успокоило.

Из открытого окна кухни с улицы донеслось Урчание мотора. Я взглянула на часы. Без двенадцати час. Самолеты из Европы прилетают не позже десяти часов вечера. Но не все же прибывают самолетом. Что, если она, задержавшись и выяснив, что в пятницу на самолетах свободных мест нет, решила ехать наземным транспортом? Перед главами карикатурно всплыла картинка: женская фигура в полный рост стоит на ветру, вглядываясь морсскую даль, где уже показались дуврские скалы. А потом из Дувра до Лондона на пассажирском поезде. Или же, если уж очень припоздала, на такси. За окном мотор все еще урчал — пассажир платил таксисту, вынимал ключи от входной двери. Мы услышали, как хлопнула дверь, затем — другая. Вскоре такси уехало. Мы избегали встретиться взглядом. Как долго сможем мы ждать? Он вздохнул.

— Ты долго сможешь пробыть здесь?

— Сколько потребуется, — ответила я. — А ты?

— У Майка в конце недели монтировочные. Во вторник первый прогон.

Это не было прямым ответом на мой вопрос, но хоть отвлекло немного.

— Как он?

Сколько времени уж это длится? Наверное, год, не меньше.

— Майк? Прекрасно. Весь в делах. А ты как? Как работа?

Я пожала плечами.

— Ну, ты же знаешь эту волынку с налогами. Отнести А в графу В, чтобы не платить С. Сама удивляюсь, как я в этом поднаторела.

— Потому что это не твои деньги.

— Возможно, — сказала я.

— Во всяком случае, у тебя это получается. Я постучала по рюмке.

— Не без помощи допинга.

— Возможно, у нее есть травка, если желаешь.

Как и многим другим, представлять себе юриста, нарушающего закон, казалось ему забавным. Не понимает, что существует профессиональный риск. Вообще для гомосексуалиста Пол во многих отношениях весьма добропорядочен, что, наряду с другими его чертами, и составляет его прелесть. Интересно, не меньше ли внимания он стал уделять Лили с тех пор, как в жизни его появился Майк? В прошлом одно другому не мешало — мальчики отдельно, девочки отдельно, но, насколько я знаю от Анны, Майк — это статья особая.

— Спасибо, но мешать одно с другим я не стану. Мы посидели еще немного, но ожидать вдвоем нам показалось хуже. Он встал из-за стола.

— Пойду лягу.

— Ты спишь в гостевой?

— Ага.

Стало быть, спать мне придется в комнате Анны.

— Лили знает о том, что я приехала? Он кивнул.

— После разговора с тобой я сказал ей, что ты приезжаешь на уик-энд.

— Думаешь, Лили не будет неприятно, если я посплю в постели Анны?

— Если даже это и будет ей неприятно, она, скорее всего, ничего не скажет.

— Не скажет. — Есть мнение, что дети как никто умеют скрытничать. Мне ли не знать, хотя я и помалкивала, как Лили. Впрочем, это долгая история.

Он потоптался возле стола, словно желая еще что-то сказать. Я придвинула к себе бутылку. Он проводил ее глазами. Ничего, друг, в свое время я видела тебя порядочно тепленьким, подумала я. Так что лучше бы тебе не вякать.

— Это давняя традиция, — сказала я, — вечера в пятницу. Анна бы не хотела, чтоб ее отсутствие вклинилось и испортило мне этот вечер.

Он пожал плечами.

— Ты же меня знаешь. Что одному здорово, другому — нож острый. Спи спокойно.

— Постараюсь. И знаешь, Пол, — решительно сказала я, — не волнуйся. Наверняка выяснится причина, почему она не смогла позвонить. А завтра она будет дома, в этом я уверена.

— Ага, — сказал он. — И я уверен тоже.

Отсутствие — Четверг, днем

Последовав совету незнакомца, Анна отправилась на центральный вокзал с запасом времени. Но хотя лоточников возле входа и было полно, никаких сенегальцев с лошадками среди них не наблюдалось. Обстоятельство это вызвало у нее досаду. Надо было хватать эту лошадь, когда была возможность. А теперь возвращаться в лавку уже поздно. Придется рискнуть и поискать что-нибудь подходящее в аэропорту.

Она взбежала по ступенькам в здание вокзала. Псевдопомпезный главный зал был переполнен. Слева возле каждого окошечка змеилась очередь — отдельные местные жители и толпа туристов — каникулярный наплыв. Слава богу, что у нее хоть время есть. Она пристроилась к самой короткой из чередей (даже и эта очередь была порядочной) и стала смотреть вывешенное высоко на стене расписание. Выяснилось, что поезд на Пизу-центральную ушел двадцать пять минут назад. Никакого шестичасового в расписании не значилось. Следующий поезд до аэропорта отправлялся в 7 часов, то есть через час с четвертью, и к ее рейсу явно не успевал. Она обратилась бы в справочную, но боялась потерять очередь, так как за ней уже стал набираться народ. Она лихорадочно соображала, на какой бы автобус ей сесть, когда позади нее кто-то сказал:

— Привет!

Обернувшись, она увидела перед собой мужчину, с которым говорила утром в лавке. Пиджак он снял, и вид у него был озабоченный.

— О, слава тебе господи, это все-таки вы! Как я рад, что нашел вас! Я весь вокзал обрыскал. Вы ведь меня помните, да? В лавке утром?

— Помню. Здравствуйте. Ну и?..

— Простите меня, пожалуйста! Расписание изменилось. Шестичасового до аэропорта в Пизе больше нет. Поезда идут — как это сказать? — согласно летнему расписанию. Я этого не учел.

— Вы приехали сюда, чтобы сообщить мне это? Он рассмеялся.

— Нет, нет. Я провожал друга на поезд в Рим. Подвозил его на вокзал. А когда смотрел расписание, вспомнил, что сказал вам.

— Значит, отсюда на поезде в аэропорт я доехать не смогу?

— На ваш рейс — не сможете. Ведь вылет ваш, кажется, в восемь, так вы сказали?

— В семь сорок пять..Ну а если автобусом? Он щелкнул языком.

— Нет. Идет — как это по-вашему? — стачка. Водители в аэропорт не возят. Требуют повышения зарплаты. Там у входа объявление. Вы проходили мимо. Отсюда здесь такая пропасть народа.

— Почему же не добавить в расписание поездов?

Он ничего не сказал, ограничившись красноречивым жестом, который у всех народов означает одно и то же: сетование на бесконечную тупость властей.

Ни поездов, ни автобусов. Пропуск рейса грозил ей кошмаром: ведь самолеты переполнены, счастье еще, что она втиснулась на этот чартерный рейс. А такси отсюда непомерно дорого. Да и итальянской валюты в таком количестве у нее и близко нет. Она стала озираться в поисках обменного пункта.

— Пожалуйста...

Встревоженная, она почти забыла, что он все еще здесь.

— Вы должны разрешить мне помочь вам. У вокзала моя машина. По автостраде мы доедем очень быстро — через час вы уже будете на месте. Полно времени останется, не правда ли?

Она покачала головой.

— Нет, я возьму такси. Но сначала мне надо поменять деньги.

Она направилась было к обменному бюро, но он преградил ей дорогу.

— Синьора... Пожалуйста... Ведь это моя вина. Я ввел вас в заблуждение, и неприятности ваши — из-за меня. Разрешите мне помочь вам. Живу я неподалеку от Пизы. Мне все равно в ту сторону. Аэропорт от меня довольно близко. Пожалуйста! Разрешите, я помогу вам!

Сказать, что она без колебаний ухватилась за предложение, было бы неправдой. Напротив, она и Лили уже успела вдолбить правило — никогда не принимать ничего от незнакомцев, правило, которому сама она следовала интуитивно. Однако на этот раз в ней перевесила потребность чувствовать доброту и расположение совершенно чужих людей. Разве, в частности, не за этим она вернулась в этот город, чтобы вновь обрести прежнюю легкость, веру в чудесные возможности жизни? «Связать воедино». ^[18]

Когда двадцать лет назад она впервые прибыла в Италию, у нее, как и у многих тогдашних подростков, роились в голове идеи, почерпнутые в высокоумных романах Форстера, и она щеголяла его жизненным кредо как символом романтической бесшабашности. Но не слишком ли плоско применять возвышенные идеи двадцатилетней давности к вещам столь прозаическим, как поездка в аэропорт на попутной машине? И тем не менее...

— Ладно, — сказала она. — Если и вправду вам для этого не придется делать крюк...

Отсутствие — Четверг, днем

Внизу на аппарате мигал сигнал сообщения — туманное желтое пятнышко загоралось, гасло, опять загоралось, опять гасло — огонек бакена на отмели, остерегающий суда подходить чересчур близко к берегу. Она увидела сигнал, едва открыв дверь, но после столь долгого ожидания подойти к аппарату ей оказалось не по силам. Вместо этого она лихорадочно стала складываться. Даже в ванной, когда она забирала оттуда кремы и зубную щетку, ее через стену преследовало мигание сигнала. Слишком поздно, думала она. Слишком поздно ты оставил сообщение. Туман рассеялся. Я возвращаюсь домой. Уезжаю, не встретившись с тобой. Так лучше для всех.

Подхватив вещи, она направилась к двери. А времени у нее еще полно. Ведь вылет не раньше семи с минутами. Можно прослушать сообщение, а потом уже выбираться из отеля. Но внутреннее чутье ей подсказывало, что искушение может оказаться слишком велико. Она заперла дверь и пошла по коридору, сжимая в кулаке ключ в кармане жакета. Огонек сигнала все еще будет мигать, когда она спустится в лифте вниз, к конторке портье потом выйдет в вестибюль и дальше, на улицу, чтобы ловить такси на вокзал. А вскоре он погаснет: когда ее выписка будет зарегистрирована, сообщение сотрут, готовя номер для следующего постояльца. Сообщение пропадет. Исчезнет. Окончится. Встречи не будет. Так просто.

Стоя в ожидании лифта, она воображала свою жизнь загадочной картинкой из детской книжки. Вот она — маленькая фигурка в углу страницы на перепутье, где вьются, пересекаясь, спутываясь, змейки дорог, пока в конце концов одна из них не выводит к обрыву, с которого единственный путь — вниз, в пропасть, в то время как другая сулит приятную прогулку по зеленому прекрасному лугу. Хайди должна вывести дедушкино стадо к летним пастбищам. Какой же путь ей выбрать, чтобы избежать несчастья?

Лифт пришел. Дверцы открылись. И закрылись вновь.

Она повернулась и пошла по коридору обратно, разжимая кулак и перехватывая ключ пальцами.

Когда в ухо ей ударило сообщение, она даже прикрыла глаза — так надрывал ей душу этот голос. Потом она услышала адрес. Около телефона лежали карандаш с блокнотом, но она не сделала движения, чтобы взять их в руки. Забыть этот адрес и ничего не случится, мелькнуло в голове во время ее последнего кивка неизбежному.

На заднем сиденье такси было так жарко, что кожа ее прилипла к обивке. Когда таксист спросил, куда ехать, она на минуту запнулась, после чего собственный голос, произнесший адрес — очень четко произнесший, с отличным выговором. Когда она осведомилась, далеко ли это, таксист сказал, что это в Фьезоле, через реку. Она взглянула на часы. Время сильно поджимает, ведь надо успеть в аэропорт. Наверное, придется и туда взять такси. Деньги у него будут. Она возьмет в долг, а ему выпишет чек. Анна открыла окно, чтобы впустить немного воздуха, но оттуда потянуло жаром. Попетляв по улицам, они выехали к рынку, где она в первое утро выторговала для Лили деревянную лошадку. Кажется, это было так давно. Пальцы ее сжали дорожную сумку, лежавшую на коленях.

Дома — Суббота, ранним утром

Шаги Пола вверх по лестнице замерли возле двери Лили на втором этаже. Должно быть, она спала, потому что почти сразу же он двинулся выше. Вскоре я услышала звук воды, спускаемой в туалете, а потом дверь захлопнулась.

Если сейчас поднять трубку, не услышу ли я их беседу с Майклом? Анна говорит, что у них это ритуал — ежедневные ночные беседы по телефону до двух-трех часов. Она считает, что съехаться вместе — для него и Майкла лишь вопрос времени. Казалось бы, ей должны быть неприятны столь явные и теплые семейные отношения Пола с кем-то помимо нее, однако Майкл ей нравится, она говорит, что он старше своих лет и не дает Полу стать наркоманом. Она одобряет Майкла. И Лили, судя по всему, тоже его одобряет. Кажется, Майкл владеет секретом без усилий нравиться ребенку и умеет смешить ее. То есть она принимает его, как подсказывает мне собственный опыт. Так неужели у Пола теперь две семьи? Вероятно.

Я пила воду, сидя в кухне. В окне смутно маячил маленький садик — плиты патио, бордюры, яркая рама с вьющимися растениями. Там была настоящая помойка, свалка строительных отходов, судя по мусору, который мы выгребли оттуда в выходные после ее вселения. Тогда тоже стояло лето, правда, и вполовину не такое знойное. Денег нанять помощников у нее не было, и она созвала друзей — велела тащить все: и пиво, и съестное, и всякие там мотыги-лопаты. Мы выгребли два полных чана мусора. Лили в это время висела в гамаке, привязанном к бельевой веревке и кусту бузины у задней двери, и, как только она начинала плакать, тот, кто проходил мимо, останавливался и качал ее. Обедали мы стоя, поедая всухомятку хлеб с сыром и салями. Пол сказал, что это похоже на кадры дурной итальянской кинокартины: пот льется, солнце печет, а ты возделываешь землю и рад-радешенек. Такие дни запоминаются как ключевые вехи в истории поколения.

Где все эти люди сейчас? Преуспевают, наверное, так что могут позволить себе садовников. Мне они были симпатичны, хотя дружила с ними больше она, чем я. Видятся ли они теперь? Обмениваются ли поздравительными открытками на Рождество? Она о них ничего не рассказывает, по крайней мере насколько я помню. Впрочем, теперь она вообще мало о ком говорит, за исключением, разумеется, Лили, а также Пола, а в последнее время и Майкла. Наверно, если б мне понадобился кто-нибудь из них, я смогла бы найти в телефонной книге их номера. Интересно, в каком возрасте начинаешь искать в телефонной книге не столько друзей, сколько знакомых?

Я начинаю чувствовать действие водки — первые красноречивые признаки накатывающей слезливости — как червяк на дне бутылки с мексиканской настойкой. В Амстердаме сейчас почти три часа ночи, там я давно бы уж вырубилась. Сумрак ночи. Выключив свет, я поднялась наверх.

Комната Анны выглядела пугающе прибранной — кровать застелена, покрывало не смято. Чистота выглядела даже преднамеренной — так оставляют комнату, когда, пакуя вещи, знают, что вернутся не скоро. Потом я вспомнила, что в отсутствие Анны здесь убиралась Патриция — пропылесосила пол, развесила по местам брошенную одежду, словом, уничтожила самые явные следы беспорядка, которым обычно окружала себя Анна. Дабы подтвердить свою догадку, я открыла шкаф. На меня вывалился целый ворох одежды, отчетливо пахнущий Анной — слабый запах ее духов мешался с запахом ее тела. Индивидуальный запах, здесь он был настолько явствен, что казалось, оглянись я, и увижу Анну. Но за спиной у меня Анны не было.

Я прошла в соседнюю комнату — пресловутую «гостевую», как именовалась эта комната на жаргоне квартирных риэлторов: Анна устроила там кабинетик, теснота которого еще увеличивалась обилием мебели. В нем были письменный стол, шкаф с картотекой, компьютерный столик и всюду бумаги и горы книг. Даже Патриция не могла да и не хотела пробираться в эти джунгли.

Я села за стол, зажгла лампу. Если и возможно в кабинете что-то отыскать, то, несомненно, это здесь. Я откинулась на спинку кресла. На доске с мятными записками, висевшей над столом, на уровне глаз были прикноплены фотографии. Я увидела фото Лили на игровой площадке — руки вскинуты над головой; кадр запечатлел девочку в момент безудержного восторга перед тем, как ей съехать с горки. Рядом висела моя фотография, где я выглядела моложе и серьезнее, и на руках у меня был ребенок, наш единственный ребенок; а вот Пол и подросшая Лили, сидят друг напротив друга в какой-то американской едальне, лица сняты в профиль, рты у обоих разинуты, зубы вгрызаются в два гигантских гамбургера. Это год назад во время бесплатного путешествия, когда Анна по заданию газеты летала в Монтану и Пол встретился там с ними по дороге из Лос-Анджелеса, и втроем они провели неделю в Скалистых горах. На последней фотографии все трое сидели на капоте автомобиля, улыбаясь во весь рот и глядя в объектив фотоаппарата, щелкнувшего их замедленным кадром на фоне пустыни, — счастливое семейство на отдыхе любуется видами, наращивает дорожные мили, ночует в мотелях, где они втроем спят в одной постели, уютно прижавшись друг к другу, как лепестки в цветочном бутоне. Чем не счастливая семья? Ах, отсутствие секса, так как мужчина — голубой? Но почему бы и нет? Разве рука, качающая детскую колыбель, непременно должна быть связана с пенисом, это дитя породившим? В качестве суррогатного отца Пол превосходит многих натуральных отцов. А сколько пар вообще и думать забыли о сексе!

И как подтверждение этой мысли в углу доски заметила выцветший снимок, засунутый за рамку: Эльсбет и Джордж в своем саду в Йоркшире в преддверии холодов. Лет им на этой фотографии никак не больше шестидесяти пяти, но костлявый из «Седьмой печати» уже поджидает их, притаившись за кустами. К этому времени Эльсбет уже полностью сроднилась с Джорджем и наслаждалась тем, что могла угадывать его мысли и заканчивать за него фразы. Они притерлись друг к другу так плотно, что даже капле воздуха не удалось бы просочиться между этими сросшимися телами. Возможно, некоторых бы это умилило, мне же это видится кошмаром. Но, думаю, я получила право и имею резоны не верить в счастливую семейную жизнь. Умер он год спустя. Как мне представляется, для него это был единственный способ оторваться от нее. Однако она все-таки свое взяла, еще через год сама последовав за ним. Продержись она еще чуть подольше — и дожила бы до внучки, хотя в то же время я подозревала, что отсутствие в поле зрения мужчины, которого определенно можно было бы назвать отцом ее внучки, так или иначе убило бы ее. Позже Анна стала считать, что именно с потерей обоих родителей она задумалась о ребенке. Возможно, так оно и было, хотя мне всегда казалось, что ключевую роль тут сыграл Кристофер вкупе с кознями дьявола.

Помню день, когда она мне призналась.

Было субботнее утро, и я на кухне варила первую свою чашку кофе. Исполнилось десять месяцев, как я перебралась в Амстердам. Я успела обзавестись верным каналом получения травки и надежным велосипедным замком. Стены моей квартиры украсились картинами, и мне начало казаться, что город открывает мне возможности не только новой работы, но и новой жизни. Что все-таки не означало что я была готова ко всему на свете. Поэтому, когда она мне впервые сказала об этом, я даже не сразу поняла ее. Наверно, слышим мы лишь то, что хотим услышать. И не слышим противоположного.

— Ты еще на проводе, Эстелла?

— Ага. На проводе. Когда ты это выяснила?

— Я сделала тест. — Она помолчала. — Да, по-моему, я и без него уже знала.

— Почему же ты мне ничего не сказала?

— Наверное, не знала, как это сделать.

От тона, которым это было произнесено, у меня пересохло во рту. Я, конечно, догадывалась, кто отец ребенка. Почему она и не знала, как мне это сказать. Должно быть, так.

— Что случилось? Что, Кристофер вспомнил, что оставил у тебя парочку кассет, и вернулся их забрать?

— Вовсе нет. Он улетает за границу. А это его прощальный подарок, вот и все.

Сколько уж было этих прощаний, подумала я, ю прикусила язык. К тому времени я уже так привыкла не любить этого человека, что даже не отдавала себе отчета в причинах своей нелюбви — из-за того ли я не люблю его, что он подонок, или из-за того, сколько горя принес Анне. Каждый раз, когда она порывала с ним, я ликовала. Последний разрыв произошел примерно за полгода до признания был и столь мучительным и драматичным, что я и впрямь начала верить, что теперь уж все кончено, и кончено бесповоротно.

— И что же ты собираешься делать? — наконец выговорила я, и наступившая пауза была такой долгой, что, помню, я успела всыпать ложечкой сахар в чашку и размешать его.

Еще я услышала, как она набрала в легкие воздух перед тем, как ответить.

— Я собираюсь оставить ребенка, Стелла. — Она запнулась. — И не из-за него. Я хочу ребенка.

Три слова. Всего три. Я хочу ребенка. Анне должно исполниться тридцать три года. Я знаю ее с девятнадцати лет, и за все эти годы ни разу не уловила ни намека на тиканье биологических часов. В тишине, воцарившейся на другом конце провода, я отчетливо услышала тогда это тиканье.

— А что он? Готов содержать две семьи, да? — Я знала, что проявляю жестокость, но уж слишком обидным мне показалось, что она скрывала это от меня так долго, и я хотела дать ей это понять.

— Не злись на меня, Стелла. И без того тошно. К Крису это не должно иметь никакого отношения.

Я немедленно пошла на попятный.

— Прости. Что же он говорит? Ты ему сказала?

— Нет. И не собираюсь. Все равно его здесь не будет. Получил корреспондентский пост в Вашингтоне. Он и пришел мне это сообщить. На следующей неделе они улетают.

Помню, что я мысленно воскликнула: «Слава тебе господи!» Значит, больше не будет его рожа вечерами маячить на наших телевизионных экранах. Вместо этого мы будем лишь со страхом подмечать отдельные черточки сходства с ним в его ребенке.

— Я хочу растить ребенка самостоятельно. Хотя, конечно, надеюсь, что и вы с Полом тоже в стороне не останетесь.

— Господи, Анна — все-таки проговорила я, потому что в подобных случаях выбора нет: надо говорить правду. — Я даже не уверена, что люблю детей...

— Потому что у тебя не было опыта. Этого ребенка ты полюбишь. Обещаю.

И она оказалась права. Ребенка я полюбила. Как и все мы. Однако впоследствии, думая об этом, я все-таки помнила свою обиду на то, что Анна так долго таила все от меня, и далее прелесть Лили не могла перечеркнуть для меня эту обиду. В конце концов, даже самая сильная любовь не мешает видеть недостатки и промахи любимого существа, и, кажется, примерно тогда я уяснила для себя, что Анна, всегда обладавшая явным талантом вранья в необходимых житейских размерах — касалось ли то экзаменационных работ, сроков, устанавливаемых нанимателями, или же интимных отношений с любовниками, — могла также скупиться на откровенность и со мной, своей лучшей подругой.

Шесть месяцев спустя я прибыла в Лондон к моменту рождения ребенка, и Лили явилась в этот мир под опеку крестной, которая была ей ближе, чем кровные родственники, и суррогатного отца, уделявшего ей больше внимания, чем мог бы уделять родной.

Что же до собственных моих биологических часов, то либо я тугоуха, либо, едва начав тикать, они вскоре и встали, ибо, насколько я помню, желания иметь ребенка у меня никогда не было. Ничего особенного — обычный здоровый эгоизм, отвергающий возможность любого соперничества. Строго говоря, я и о мужчине-то до поры до времени задумывалась мало, во всяком случае, серьезно не задумывалась. В личном плане мне это не кажется какой-то моей эмоциональной ущербностью, это больше связано с тем, что мне не надоедает общение с самой собой, а незакрытая крышка унитаза, когда я вхожу в уборную, раздражает сверх всякой меры. Разумеется, существует и теория, согласно которой дети, рано потерявшие родителей, вырастая, опасаются создавать собственную семью, страшась дальнейших потерь. Правда, есть на этот счет и другая теория, утверждающая нечто прямо противоположное. Однако мне было не до теорий — жизнь и без них оказывалась чересчур сложной и запутанной. Как бы там ни было, романы мои по большей части длились недолго — так называемые мимолетные связи (для которых Амстердам представляет идеальную почву) с молодыми людьми, паспорта которых были испещрены обилием виз. Для подобных романов месяц — это уже солидный срок, по истечении которого предмет исчезал, отправляясь еще куда-нибудь, я же возвращалась к привычной своей жизни, заново наслаждаясь одиночеством.

Строго говоря, присутствие в моей жизни Рене никак этого одиночества не нарушало, хотя по возрасту и общественному положению он был мне по меньшей мере ровней. Познакомились мы с ним еще до рождения Лили. В Амстердам он приехал на конференцию, и первую нашу ночь мы провели с ним в его номере отеля, где поначалу мне даже пришло в голову, что знакомство с ним — это моя последняя отчаянная попытка сравняться с Анной и тоже забеременеть. Однако на практике до этого дело не дошло, и когда потом я спросила его, в минуту передышки положившего голову на мой живот, уж не слышит ли он там звуков зарождения новой жизни, то сделала я это только потому, что была абсолютно уверена, что ничего там он не слышит и слышать не может. Наутро я с новой силой впряглась в работу, еще острее ощущая и красоту города, и радость одиночества в этом городе.

Я не виделась с ним шесть лет. Затем четыре месяца тому назад, подняв телефонную трубку, я вдруг услышала его голос. Он жил теперь в Амстердаме и хотел знать, свободна ли я. Таким образом, мы возобновили то, что было прервано, и в той же форме — от случая к случаю секс, беседы и общая потребность вести жизнь независимую. Он много разъезжает (работа консультанта по финансовой части связана с частыми поездками), в то время как я тоже очень занята — собственная работа, Лили и необходимость оберегать отдельное свое пространство поглощают меня целиком. Подозреваю, что попытайся мы сблизиться теснее, это кончилось бы еще большим отдалением. Считаю эту страницу своей жизни одной из удачных, прозревая тут некую симметрию: теперь и у меня, как и у Анны, имеется подобие нетрадиционной семьи. По-моему, жизнь наша диктует распространение таких семей.

Я занялась осмотром ее стола.

Отсутствие — Четверг, днем

Машина его оказалась удивительно чистой, и пахло в ней приятно — на сиденьях не было ни конфетных оберток, ни липких, захватанных пальцами отпечатков, ни сломанных кассет, ни кусочков пластика, в который упаковывают игрушки от «Макдоналдса» — словом, ни намека на хаос, производимый детскими пальчиками или постоянной, вошедшей в привычку спешкой. Вместо этого — отполированные, тщательно вычищенные поверхности, коврики под ноги и маленькое бумажное деревце, болтавшееся под зеркалом водителя и распространявшее вокруг себя слабый запах искусственного соснового экстракта. За местом водителя был прицеплен даже крючок для куртки.

«Видно, детей у него нет», — было первой мыслью Анны.

Водитель, газанув, рванулся от обочины. Кто-то просигналил ему, мужчина в ответ также прикоснулся к сигнальному рожку, после чего заверил ее:

— Я шофер хороший, не беспокойтесь. И от аэропорта мы примерно в часе езды, что, правда, вскоре увеличит и интенсивность движения.

Слева она увидела рыночный развал. Шарфы, картины, кошельки, майки — никаких лошадок там не было. Он бросил на нее взгляд:

— Сердитесь, должно быть? Сперва с лошадью накладка, потом — с поездом. Эти африканцы постоянно здесь гужуются. Не могу понять, куда они подевались!

— Ничего, — сказала она, роняя голову на спинку сиденья, на специальную подставку. — Мне важнее успеть на самолет.

— Разумеется. О, я и забыл — вы капуччино любите?

— М... да.

— Вот и хорошо. — Он указал на плотный бумажный пакет на сиденье позади Анны. — Вы с сахаром пьете?

— Да, но...

Когда она не взяла пакета, он, сняв с баранки одну руку, потянулся к нему, сам взял его и передал ей.

— Прошу! — Казалось, он слегка раздосадован тем, что она не поняла его жеста. — Кофе, думаю, еще не остыл. Я припас его для друга, чтобы он взял его с собой в поезд, а он не захотел. Так не пропадать же добру, верно?

Слушая его, она неожиданно подумала, уж не педераст ли он. Тогда понятны становятся и безукоризненная чистота в машине, и его щеголеватость, и едва ли не чрезмерная вежливость. Анне вспомнился Пол и то, как расправлялся тот с хаосом ее наполненного ребенком существования. Возможно, есть в ней нечто, притягивающее педерастов. Наверное, это отсутствие агрессивной сексуальности, чуть ли не с грустью подумала она.

— Пожалуйста!

Он предлагал ей кофе, и было ясно, что ее отказ огорчил бы его. Между водительским сиденьем и сиденьем пассажира находилась полочка с углублениями для стаканчиков. Порывшись, она вытащила из пакета два пластиковых контейнера, обернутых в кучу бумажных салфеток. Выбрав и вскрыв контейнер без нацарапанного на нем слова «сладкий», она поставила его в углубление. Это для него. Потом, вскрыв другой контейнер, для себя, она сделала глоток и поморщилась.

— Не нравится? — с тревогой спросил он. — Может быть, слишком сладкий?

— Не пойму... Вкус какой-то странный... Что это?

— Ах, возможно, это миндальная отдушка. Сейчас такой сироп иногда добавляют. Мода такая. Американские штучки, знаете ли... Но ведь вкусно, не так ли?

— Вкусно, — сказала она, хотя кофе и показался ей чересчур крепким, но в духоте машины ей требовалась толика кофеина, чтобы взбодриться. Она торопливо выпила весь кофе до дна.

— Ну вот. — Он остановился возле светофора. Через дорогу тут же хлынула толпа — час пик после окончания работы в конторах и к тому же магазины открываются после сиесты. Самое бойкое время для Флоренции. Он улыбнулся ей. — Можете не волноваться теперь. — Сказано это было тоном радушного хозяина на вечеринке. — Доставлю вас заблаговременно.

— Вы очень любезны.

— Никакая это не любезность. Просто — как это вы говорите? — мельчайшее, что я могу для вас сделать.

— Минимальное.

— Минимальное? Ну да, да, конечно. Минимальное, что я могу для вас сделать, — повторил он, самодовольно растягивая слова.

Они погрузились а молчание. Вскоре тесные улочки центра уступили место более просторным и открытым бульварам, за которыми потянулись промышленные пригороды. Италия оборачивалась то новой, то старой, то безобразной, то прекрасной. Именно это всегда так нравилось в ней Анне, бодрило и воодушевляло ее. Пустой стаканчик она сунула обратно в пакет, блюдя царившую в салоне чистоту. То и дело беря свой кофе из углубления на полочке, он все еще пил его мелкими глотками, словно жидкость была чересчур горячей и обжигала.

Она покосилась на него. В лавке лицо его показалось ей каким-то расплывшимся и потому некрасивым, но теперь, в профиль, черты приобрели большую четкость и определенность, производя впечатление высеченных или вытравленных на камне, но рука с кисточкой, окунутой в кислоту, словно дрогнула, обводя некоторые основные контуры. Поначалу она решила, что ему лет сорок, теперь же она засомневалась; возможно, он и постарше. Возраст его трудно определить. Чувствовалась в нем и какая-то сдержанность, мешавшая понять, что таится за внешней любезностью.

Возможно, он все-таки и не педераст. Она представила себе его жизнь — прошлое, влачившееся за ним, как полоска следа от самолетного двигателя. Вот они пересекаются — две серебристые полоски в пустынном небе. Встретились, чтобы разойтись. Нет, это ведь, кажется, встречные корабли потом расходятся в темном море. Она попыталась изменить образ, но картинка ускользала. Внезапно она ощутила усталость — как. это утомительно: поездка и необходимость поддерживать вежливую беседу!

— Итак, вы любите лошадей... — Они были уже почти на автостраде, въезжая в густой поток машин.

— О, я не для себя, это для дочки.

— Дочки? — Казалось, он удивлен. — У вас есть дочь?

—Да.

— Я... М-м... — На этот раз нужные слова пришли к нему не так быстро. — На мать вы не похожи. — Если это и был комплимент, то какой-то туманный. А может быть, это хитрая попытка обольщения? В таком случае должна ли она возгордиться или же вознегодовать? — А сколько же ей лет?

— Шесть. Скоро семь.

Он помолчал, ведя машину.

— А пистолеты вы ей покупаете?

— Пистолеты?

— Разве современные женщины этого не делают? Не придерживаются в воспитании принципов юнисекса?

Явное простодушие этого вопроса невольно вызвало у нее смех. Однажды кто-то подарил Лили машину на батарейках — яркую, сверкающую огнями фар. Так она поиграла с ней всего дважды, после чего забросила, оставила ржаветь в кустах, где та и сгинула.

— Ни пистолетов, ни сабель она не любит. Ей скучно играть в войну. Существуют природные склонности, которые не изменишь.

Он кивнул, как ей показалось, одобрительно.

— А ваш муж? Он того же мнения?

— У меня нет мужа. Я мать-одиночка. — Последнюю фразу она произнесла даже с некоторым вызовом, как бы опережая возможные возражения.

— Ясно, — сказал он. — И вас это устраивает?

— Да, — сказала она. — Устраивает.

— И с кем же сейчас ваша дочь?

— С нянькой. Моей приятельницей. Разговор о Лили вызвал у нее тоску по дому.

Перед возвращением тоска усиливается. Так голубя тянет к дому некий эмоциональный радар, направляя его полет. Она взглянула на часы. Без двадцати семь. И часовая разница во времени. Лили должна быть сейчас уже дома. Если только Патриция, ведя ее после школы домой, не согласилась немножко поиграть с ней в парке. В Англии в это время года темнеет еще не скоро.

А здесь другое дело. Здесь уже пахнет сумерками. Она взлетит навстречу средиземноморскому закату, а приземлится в северный белый день. Кончено. Никаких приключений, никаких перемен. Так тому и быть. Да и представлять себе иное было чистой воды романтизмом. Билет на самолет не меняет твою жизнь, он лишь перемещает тебя в пространстве. Для подлинных же перемен требуется большая храбрость — или же большая глупость. Она почувствовала, как веки ее смыкает усталость, наползающая, окутывающая ее все плотнее, со всех сторон. Ей надо было встряхнуться, чтобы как-то поддерживать разговор. Они ехали по средней полосе автострады, с двух сторон теснимые сплошным потоком машин. Она снова взглянула на часы. Почти семь. Сейчас уже и время регистрации прошло.

— Не беспокойтесь, — сказал он в ответ на невысказанный вопрос. — Теперь мы совсем близко. Видите?

Вдали над обочиной показались дорожные знаки, правый обозначал аэропорт — серебристые крылья самолета, уже поднявшегося в воздух. Ее вдруг охватила тошнота, словно самый вид самолета вызывал дурноту. Она потянулась к кнопкам на двери.

— Простите, но я хочу приоткрыть окно. Мне душно.

Он бросил на нее быстрый взгляд. Потом нажал на кнопку, и ее стекло бесшумно поползло вниз. В лицо ударила волна дымного смрада — хуже, чем спертая атмосфера салона. Она почувствовала, как от едкого дыма слезятся глаза, и попыталась закрыть окно. И опять на помощь ей пришел он.

— Я включу кондиционер. Сейчас мы выедем из потока машин. Почему бы вам не откинуться назад и не закрыть глаза? Через десять минут мы будем на посадке.

Она хотела было сказать, что все в порядке, что ее просто укачало и это пройдет, едва она выйдет из машины. Но тут ей стало совсем худо — казалось, мозг ее погружается в ядовитый туман, в котором она тонет, тонет. Она схватилась за голову, но так ее совсем замутило — пришлось сделать, как ей советовали: откинуться назад, положив голову на подголовник, и позволить мраку охватить ее. Она закрыла глаза. Наверно, она даже тихонько застонала. Последнее, что она услышала, было кваканье его сигнального рожка — машина резко повернула, пересекла автостраду и ринулась по дороге к аэропорту.

Отсутствие — Четверг, днем

Комната была просторной — пропорции ее закладывались еще тогда, когда богатство желало постоянно видеть над головой напоминание о небесах. Первоначально на потолке была фреска: по-ребячьи упитанные херувимы, порхающие вокруг Святой Троицы, поправляющие складки одежд, тычущие пухлыми, в ямочках кулачками в небесный покров, в то время как сбоку, с колесницы, на них взирали жаждущие вечного блаженства смертные — важные и знатные владельцы дома. Но изменившаяся мода и время давным-давно уничтожили подобные сантименты, и теперь потолок представлял собой двускатное грязно-белое покрытие, темневшее по краям многолетней серой пылью, забивавшейся под карниз.

Но пол, видно, сохранился в первоначальном виде — охристо-желтые, местами потертые паркетные плитки, окаймленные геометрическим бордюром. По контрасту с полом все остальное в комнате было подчеркнуто и вопиюще современным: алая обивка объемистого, как надутые губы, дивана, а упротивоположной стены — стол белого дерева с перуанской деревянной вазой, на которой вырезаны райские птицы. Другая стена — с окнами, в которые бьет солнечный свет, превращаемый гардинами в полосы тюремной решетки на полу.

Они стояли, разделенные этими полосами, отдаленные друг от друга расстоянием, неловко себя чувствующие — идеальные временные обитатели этой комнаты, где никто не жил или же, во всяком случае, не оставил после себя видимых следов. Его чемодан, черный, солидный, деловой, стоял прислоненный к дивану; ее обтрепанная дорожная сумка притулилась возле двери, как старый пес, терпеливо ожидающий, когда хозяйка сделает ему знак идти.

— Где ты был? Ты обещал мне быть во вторник! Он поцокал языком.

— Нет, Анна, я сказал, что сообщу тебе. Я и раньше знал, что, может быть, не сумею вырваться так рано. В понедельник я позвонил тебе в Лондон — предупредить, но тебя не было.

— Я уже улетела, — быстро сказала она. — Но сообщения ты не оставил, ведь так?

— Не оставил. Мы же договорились не оставлять. Но во вторник я оставил тебе сообщение в отеле. Разве ты не получила его?

— Нет. — Она представила себе конторку портье и череду пышногрудых девиц с их извечным выражением скучающей рассеянности на лице — словно есть у них дела и поважнее работы. — В этом отеле персонал был не из самых внимательных.

— Тебе следовало остановиться в отеле получше. Я же предлагал тебе оплатить счет.

— Я решила, что с этим покончено. И не нужны мне твои деньги, — сказала она кротко и огляделась вокруг. — А что это за место?

— Дом моего друга. Он работает в транснациональной компании и почти все время в разъездах. Здесь он бывает редко.

— А он в курсе?

— Того, что я временами здесь живу? Да. Что сейчас я здесь с тобой? Нет.

— Где же ты должен был бы сейчас находиться?

— Где-нибудь. Не здесь. Не важно, где именно. А как насчет тебя? — осведомился он после паузы. — Что ты наврала?

— О, наплела какую-то ерунду по поводу работы. Но пообещала вернуться сегодня вечером.

— Сегодня вечером?

— Ну да, я понимаю. Но планировали-то мы все именно так, помнишь? Ты сказал: во вторник. — Она еле заметно передернула плечами.

— Ну, потом ты сможешь им позвонить. Ты переменила рейс?

Она покачала головой.

— Это невозможно.

— Они всегда так говорят. Воспользуйся моей карточкой. И все сразу станет возможным.

— Нет, ты не понял, Сэмюел. Я хотела сказать — для меня невозможно. Я не могу этого сделать. Что и приехала тебе сообщить. Я не останусь. Сегодня вечером я улечу, как и обещала. Я так решила еще до твоего звонка.

Он помолчал.

— Решила из-за домашних дел или из-за нас? Она пожала плечами.

— Не знаю. Возможно, по обеим причинам.

— Ясно. Так почему же ты сейчас здесь?

— На сообщении не было номера, куда мне позвонить. И я подумала, что будет лучше сказать это тебе при встрече.

Он улыбнулся, давая понять, что не верит ей, но особого значения этому не придает.

— Что ж, теперь ты сделала то, что хотела. Спасибо.

В полуоткрытое окно внезапно ворвался ветерок и шевельнул гардины. Темная решетка на полу выросла в размерах, затем съежилась в лучах света. Она знала, что наступил ее черед что-то сказать, но не могла придумать, что именно.

— Я думал, Анна, что мы преодолели все препятствия, — мягко сказал он. — Думал, что у нас все хорошо.

— Я тоже так думала. Но это не так. — И с внезапным ожесточением она добавила: — Мне пора. Если я не уйду сейчас же, я опоздаю на самолет.

— Послушай, — сказал он так тихо, что ей пришлось напрячь слух. — Ты не виновата. И никто не виноват. Так уж произошло.

Она затрясла головой.

— Неправда! Мы все сделали, чтобы это произошло. — Голос ее стал хриплым и злым. — Это в твоем ключе, да? — вдруг выпалила она. — Ты часто так делаешь? И раньше делал, да?

Он громко расхохотался.

— Ты что же, хочешь, чтобы я солгал тебе, как лгу ей? Так и быть. Да, у меня это вошло в привычку. Начинаешь вроде бы с пустяка, а потом это длится, наращивается, пока не выходит из-под контроля. — Он помолчал. — Не только ты одна мучилась, приезжать ли. История эта и для меня из ряда вон и ломает все мои принципы и правила.

— По-моему, ты говорил, что правил тут нет и быть не может. В первую нашу ночь говорил, помнишь?

— Ну чего не скажешь в первую ночь... Брось, Анна, не делай из меня подонка. Ты знаешь, что это не так.

Она прикрыла глаза.

— Черт! — шепнула она.

Она не двигалась. Чего же она ждет? Чтобы он дотронулся до нее? Если это произойдет, останется она или уедет?

Он покачал головой.

— Я не могу сделать это за тебя. Понимаешь? Так не получится. Ты должна сама принять решение.

Минуты текли. Она сделала шаг к нему. Если она не вернется вечером, из школы Лили заберет Патриция и останется с ней. Она почитает ей перед сном, а утром проводит в школу, откуда, как обычно, ее заберет Пол. С Лили все будет в порядке. Слава богу, жизнь этой маленькой счастливицы заполнена любящими ее людьми. А она потом их отблагодарит. Всех и каждого из них в отдельности. В конце концов речь идет об одной-двух ночах. И разве все мы не заслуживаем счастья, хотя бы изредка? Возможности напитаться летним теплом в преддверии будущих зим?

И когда они приблизились друг к другу, жар, исходивший от их кожи, уничтожил последние крохи рассудительности. Ее дорожная сумка осталась стоять, где стояла, с билетом на самолет, стыдливо засунутым в боковой кармашек.

Дома — Суббота, ранним утром

Среди раскиданных бумаг, писем, счетов и газетных вырезок на ее столе я обнаружила ежедневник. Уж конечно, Пол раньше меня догадался здесь порыскать, просмотреть фамилии и даты. Если же он ничего не нашел, значит, здесь ничего и не было. Я взяла ежедневник в руки, и он сразу же раскрылся в нужном месте, так как там находилась скрепка. Неделя была пуста — ни единого упоминания о поездке, никаких подробностей полета, рейса, ни названия отеля, даже слова «Флоренция» и то я не встретила. Как это возможно — сорваться с места без малейших приготовлений или же с приготовлениями тайными, никак не зафиксированными? Через некоторое время я поняла, что не знаю, чего ищу.

Дети, как и животные, когда хотят, могут двигаться совершенно бесшумно. Я почувствовала чье-то дыхание, и в ту же секунду она была уже около меня. От неожиданности я похолодела. Девочка же, в отличие от меня, была теплой, уютно заспанной, и пахло от нее молоком.

— Кто... а, привет! Ты напугала меня!

— Стелла... — проговорила она, глядя на меня недоуменным взглядом.

— Ага. Пол ведь предупредил тебя о моем приезде, да? — Она коротко кивнула. — Ты так поздно не спишь!

— Завтра уже наступило?

— Нет. — Я тихонько засмеялась. — Сейчас за полночь.

— Ты с мамой прилетела на самолете?

— Нет, дорогая, я же из Амстердама. Мама еще не вернулась.

Я протянула к ней руки. Она секунду помедлила в нерешительности (мне ужасно нравится наблюдать за ходом мыслей в ее головке), но осталась стоять там, где стояла. Я не обиделась. С Лили нельзя торопиться. Так было всегда. Это не было направлено против меня лично.

— Ты только что проснулась, а, Лил? Она покачала головой.

— Я услыхала шум. Я подумала, что это мама.

— Нет. Это всего лишь я. Мне надо было здесь кое-что найти.

Она бросила взгляд на письменный стол, поворошила бумаги. Торопить ее бесполезно.

— Мама улетела в Италию, — сказала она спустя немного.

—Да.

Ты бывала в Италии?

Да.

— Там красиво?

— Ага.

— Бывает, что вокруг так красиво, что даже домой не хочется.

— О, не думаю, что это Италия произвела на нее такое впечатление. Она просто не смогла вылететь.

Девочка нахмурилась. У меня мелькнула мысль, что при всем искусном вранье Пола (а врать он умеет) Лили ему не поверила.

— Я уверена, что она скоро вернется. Не беспокойся, — заверила ее я, так как пока что враньем это не было. — Мне уложить тебя обратно в постель?

Она решительно покачала головой.

— Ты простудишься.

Она опять покачала головой, а затем взобралась ко мне на колени и прижалась ко мне, уютно угнездившись в ложбинах моего тела, позволяя себя обнять. Я крепко обхватила ее руками. А ведь до рождения Лили я и за собакой-то присмотреть не могла. Удивительно, как быстро научают нас дети тому, чему хотят научить. Она была такой теплой, словно ее температура была выше моей. Неужели с годами мы теряем тепло? В голову пришла мысль о смерти и ее неприютной холодности. Водка. Но, согревая тело, душу она леденит.

— Надо зажечь свет.

— Какой свет?

— На крыльце. Мама может приехать и подумать, что дома никого нет.

— Ладно, — предусмотрительно согласилась я. — Я обязательно проверю свет на крыльце.

— Ты спишь на ее кровати?

— Да. А в другой спальне спит Пол.

— Так где же спать маме?

— О, милая, если она вернется, я переберусь вниз. Мне достаточно дивана.

Секунду подумав, она сказала;

— Но она-то как узнает? Оставь ей записку на лестнице, предупреди, что спишь на ее кровати. Чтобы она разбудила тебя.

Я смотрела на нее. Каков бы ни был твой кругозор, упорядоченность ему не помешает. А разница лишь в широте охвата.

— Хорошая идея' Хочешь, напишем записку вместе?

Я диктовала ей текст по буквам, и она очень старательно выводила их крупным петляющим почерком. При свете лампы я как зачарованная любовалась ею. В абрисе свежего, как розовый персик, лица я различала черты сходства с Анной — то же лицо, только глаже. И кудри уже как у Анны — густые, угольно-черные, возможно, даже чересчур пышные для такого маленького личика — сладострастное изобилие волос. Отцовские черты не так бросаются в глаза, правда, его я и знала куда как хуже.

Лили все еще трудилась над запиской.

— Послушай, здорово, у тебя отлично получается! Ты делаешь успехи!

Она искоса смерила меня холодным взглядом.

— Это всего лишь буквы, Эстелла. Их кто угодно напишет.

Я еле сдержала смех.

Когда мы закончили нашу работу, я проводила ее вниз по лестнице и уложила. Спальня была как теплый уютный кокон, в котором от ночника по стенам и потолку метались тени. Скользнув между двух конвертов, девочка отвернулась от меня и почти мгновенно погрузилась в сон.

— Поцеловать тебя? — шепнула я ей на ухо, но ответа не последовало.

Выходя, я хотела прикрыть за собой дверь.

— Оставь открытой. Значит, не спит.

Я открыла дверь, как она велела. Записку я положила в холле на середину ковра — в месте, где ее сразу увидят обе — и Анна, и Лили. Девочка проснется раньше нас, а памятлива она, как слон.

Затем, как обещала, я зажгла свет на крыльце. Снаружи все было тихо и неподвижно, дома напротив стояли темные, без огней.

Решив дать себе отдых, я легла.

Чтобы добраться до постели, пришлось перелезать через кучу книг и газет (эту часть завалов Патриции трогать не полагалось). Бумаги я попутно просмотрела — так, на всякий случай. Газеты были старые, недельной давности, левые и правые, бульварные и рекламные листки. Подразумевалось, что если ты пишешь для газеты, следует изучать и своих конкурентов. Но на практике этому мешает словоблудие газетчиков, и большую часть газет Анна даже не раскрыла. Тут и там в завале этом мне попадались детские книжки, захватанные, не один раз читанные, и журналы; обнаружила и какой-то исчерканный карандашом черновик. Похоже, статья, над которой она работает. Я пробежала глазами статью в надежде, что тут-то все и разъяснится: какое-нибудь скандальное разоблачение итальянской мафии, действующей во Флоренции и похищающей для педофилов мальчиков-хористов.

Но Анна уже сколько лет не занимается скандалами, и статья, как оказалось, критиковала работу детских садов, не умеющих подготовить пятилеток к школе в соответствии с новыми требованиями.

Тем не менее вот еще одна статья, о которой она умолчала. Одно время, до рождения Лили, карьера Анны быстро шла в гору, но в последние годы Анна, казалось, потеряла к этому интерес. Матерям-одиночкам, однажды пояснила она, не стоит тягаться с мужчинами. Иначе неизбежны разочарования.

В ящиках прикроватной тумбочки я нашла несколько шариковых ручек, потрепанную книжку стихов Одена, изгрызенную соску-пустышку — память о бессонных ночах, когда к соске прибегали как к единственному спасению, а также засунутый в глубь ящика сборник эротических рассказов. Я полистала сборник, но рассказы, на мой вкус, были слишком литературными — авторы злоупотребляли эвфемизмами, обходили скользкие моменты и грубую реальность секса. Насколько я помню, вкусам Анны это также не отвечало. В былые дни, когда я только что обосновалась в Амстердаме, нашим любимым развлечением субботними вечерами было смотреть, как мужчины разглядывают проституток в их залитых розовым светом витринных окнах, и угадывать, кто тут кого эксплуатирует, наблюдая, как причудливо переплетаются в людских сексуальных мечтаниях жажда власти и жажда наслаждения. Помню, однажды, вскоре после рождения Лили, летним вечером мы с Анной опять посетили этот квартал. Ребенок был приторочен ремнями на животе у матери и удивленно таращил глаза, озираясь, как это делают все дети на свете.

Я лежала, разглядывая потолок над головой. Отсутствие Анны длится уже ночь, день и почти еще одну ночь. Невозможно предположить, что она решила задержаться, ничего не сообщив домой. Следовательно, по какой-то причине сообщить она не может. Лежа в постели, я представляла себе другую — койку в итальянской больничной палате и на ней под простыней бледную женщину, ко рту и носу которой тянутся какие-то трубочки и провода монитора, а на экране монитора зеленая волнистая линия вдруг уплощается, сплющивается, и мирное попискивание машины превращается в вой, сигналя тревогу. Я заморгала, и картинка переменилась: на этот раз я увидела ту же женщину, но уже без экрана, и кругом нее было безмолвие — как в палате, так и в ее сознании. А на следующей картинке женщина сидела в кресле со спутанными ногами и руками, привязанными к подлокотникам, и искаженное лицо ее заливала смертельная бледность — она с ужасом глядела на склоняющуюся к ней темную фигуру.

Сев в постели, я потрясла головой, прогоняя видения. Наверное, Пола наверху тоже преследует нечто подобное, а может, это только я так впечатлительна из-за собственного моего горького опыта. Сколько дней тогда прошло с исчезновения мамы, прежде чем сообщили о ее смерти? Дня два-три? Не помню. Да, по-моему, я и раньше не знала. Поразительно, с какой скоростью множатся раковые клетки воображаемых ужасов — быстрее даже, чем настоящие раковые клетки. Но если это не несчастный случай и не преступление, то что же это такое, а, Анна? Должна же ты понимать, что люди здесь буквально сходят с ума от волнения!

Отсутствие — Четверг, днем

Тело ее было словно воздушный шар, наполненный гелием. Стоило попробовать шевельнуть рукой или ногой — и ей казалось, что она отрывается от земли и летит, кувыркаясь в воздухе, вращаясь в медлительном танце, совершенно не соответствующем пронзительному чувству паники. Ей хотелось посмотреть, куда она летит, но перед глазами стоял мрак. Дышать было больно. Воздух, тяжелый, вязкий, влажный, заползал в ноздри, лип к коже. Она попыталась отодрать, стряхнуть его с себя, но движение это лишь усилило ощущение полета. Она понимала, что сознание едва брезжит в ней, что она просыпается после глубокого сна или же еще спит и ей лишь снится, что она просыпается, но не могла ни вместить эту мысль, ни уяснить себе, что ее так мучает.

Потом, в очередной раз оторвавшись от земли, плывя и вращаясь в воздухе, что нарушало все законы тяготения, она услышала похрустывание гравия и на мгновение, как моментальный снимок, ей приоткрылось что-то — вечереющее небо, темно-розовые полосы на иссиня-черном фоне, как яркие зарницы, оставленные молнией. В ее теле тоже бушевали зарницы, оно горело и таяло. Кто-то схватил ее за руки и словно сбросил обратно на землю. Стремительность этого падения вызвала волну тошноты, она почувствовала, что ее сейчас вырвет. И опять наступил мрак.

Когда она вновь открыла глаза, полет прекратился, хотя поняла она это не сразу. Она лежала на спине, одетая, и тело было тяжелым, словно налитое свинцом. Казалось, воздух придавил и распластал ее. Но к ней вернулось хотя бы сознание. Она лежала на мягком — кушетке или кровати, и все успокоилось, как снаружи, так и внутри. Мало-помалу окружающий мрак сгустился в какие-то формы, в силуэты разной степени темноты. Прямо перед собой она различила какую-то громаду — шкаф или другой какой-то массивный предмет меблировки; справа же от нее, возле пола, протянулась грязно-желтая полоса света — видимо, там находилась дверь.

У нее раскалывалась голова, и хотелось помочиться, очень сильно хотелось, так, что трудно было сосредоточиться на чем-то другом. Она с трудом поднялась, ноги были как ватные или как мокрая губка, и чтобы добраться до двери, пришлось опираться о стенку.

Призрачный тусклый свет осветил тесную ванную: кафельные стены, ванна, мраморный умывальник с раковиной, аккуратный ряд белых полотенец и неподалеку от них гостиничные бутылочки шампуня и кондиционера.

Пуговица на брюках поддалась не сразу, и моча так и хлынула в унитаз. Еще секунда — и она бы не вытерпела. Похоже на ребенка, который, заигравшись, мчится потом со всех ног в уборную. Ребенок... Лили... Лили! Мысль эта ударила ее, словно током. Лили! И она тут же вспомнила светофоры на автостраде, знак — указатель аэропорта — и лицо мужчины, с тревогой глядящего на нее со своего водительского места. Потом припомнились и пожар заката, и рвота. Пошатываясь, она встала с толчка. Я больна, подумала она. Но почему? Как это случилось? И она почувствовала, как все в ней содрогается от страха. Горло драло, словно она грызла камешки. Она глотнула пригоршню воды прямо из-под крана, но это не помогло.

В комнате она нащупала выключатель, и зажегшийся свет ослепил ее. Проморгавшись, она увидела пустой и безукоризненно чистый гостиничный номер: односпальная кровать, столик у стены, гардероб, комод, кресло — скромная казенная мебель, очень похожая на ту, что была в оставленном ею утром номере отеля. Одна стена была затянута тяжелыми шторами. Она отдернула штору, слабо надеясь, что за ней окажется панорама вечернего города с его огнями, но вместо этого обнажилось окно, но гораздо более узкое, чем затянутое шторами пространство, а за окном — чернота. Когда она подняла шпингалет, рама опустилась на несколько дюймов, а затем встала. Пахнуло воздухом, неожиданно оказавшимся прохладным. Он проникал в щель с тихим шуршанием — так потрескивает ток на проводах электропередачи. Казалось, что окно это обозначает конец мироздания.

Когда она отвернулась от окна, комната словно переменилась — холодная, неприветливая. Она заметила, что в ней не было ни телефона, ни светильника возле кровати, ни почтовой бумаги и ручек с конвертами на столе, ни рекламных листков — ничего. Даже стены в номере были совершенно голыми. Такой же голой изнутри выглядела и дверь — никаких правил внутреннего распорядка или противопожарных инструкций в рамочке. А когда она нажала на ручку, дверь не шелохнулась. Каким бы ни был замок, заперта дверь была снаружи.

Открытие это возмутило Анну. Порывшись в сумбуре памяти, она выудила оттуда кофе с сиропом, за которым последовали дурнота и неодолимый сон. Всплыло лицо ее спутника, бодро ей улыбавшееся, затем встревоженное. Нет, не может быть, это невозможно... Мысль тут же перенеслась к каким-то диким историям похищений по-итальянски — о богачах или их детях, запертых в подвалах, где им отрезают один за другим члены, требуя от их родных громадных денег в качестве выкупа. Нет, к чему представлять такую бессмыслицу? Кто в здравом уме польстится на нее, заурядную туристку, мать-одиночку, не имеющую ни родных, ни денег? Просто произошла какая-то нелепая ошибка.

Она с силой, всем телом, стала колотиться в дверь, с пронзительным криком дубасить ладонями по дереву. Сколько времени она находилась без сознания? Опять подступила тошнота, и пот прошиб ее. Перестав стучать, она взглянула на свои часы, но стекло на циферблате треснуло, а стрелки неизменно показывали без десяти девять. Была поздняя ночь. Но какого дня? Сколько уже она здесь находится?

В новом приступе паники она опять подступила к двери, на этот раз колотя в нее кулаками; она все била и била в дверь, пока головная боль не заставила ее прекратить это занятие. Никто не слышал ее, а если и слышал, то делал вид, что не слышит. Внезапно ею овладела сильнейшая жажда. Она пошла в ванную и выпила еще воды. Схватила стоявшую у умывальника пластмассовую бутылочку. Зеленый гель для душа, «Произведено в Милане» — такие бутылочки тысячами рассылаются по отелям. Где она? Закружилась голова, и, отступив к кровати, она опустилась на нее. Она сидела, отдуваясь, стараясь глубже дышать.

Тишина вокруг была полной, беспросветнее, чем эта комната, это здание. Ее тошнило, кожа казалась липкой, потной. Она опять легла, укрылась по самые плечи. Из вентиляционного отверстия раздалось гудение — включился кондиционер, как это бывает в отелях. В отелях... По крайней мере, не в подвале. И это было последней ее мыслью, прежде чем она опять погрузилась в сон.

Отсутствие — Пятница, утром

Анна сидела у окна в огромном кресле, таком глубоком, что боковины его, казалось, обнимают ее, загораживая остальную часть комнаты; широкими подлокотниками можно было пользоваться как столиком. На одном из подлокотников стоял стакан с шипучим напитком, а на полу возле кресла валялось полотенце.

Она сидела голая, подобрав под себя ноги и отбросив с лица мокрые волосы. Кожа ее была чистой, без косметики — чисто вымытая, кожа блестела, как у ребенка. Выглядела она утомленной, но спокойной. Казалось, она разглядывает что-то за полуоткрытым окном, но разглядывать там было нечего. Поздней ночью даже город угомонился. Флоренция раскинулась под ними вдали, и городские огни были подобны дальним созвездиям. Она чуть-чуть двинула правой ногой, и бедро ее, отлипнув от левой икры, издало чмокающий звук Она провела пальцами по задней стороне икры и почувствовала, что кожа потная. Плоть дрогнула от прикосновения. Она не помнит, чтобы раньше так остро чувствовала свое тело. Нет, неправда. Помнит, и очень ясно.

Анна увидела себя возвращающейся домой к Лили после первого свидания. Они распрощались в номере отеля в центре Лондона, и она покатила по Вестуэй тихим ранним утром, таким похожим на сегодняшнее, добавив свою машину к числу редких машин на улицах. В дом она вошла очень тихо. Патриция спала наверху в гостевой, Лили — в своей постели. Ей мучительно хотелось вновь увидеть дочь. Не для того, чтобы облегчить себе сознание вины, предательства, а просто из потребности обнять ее и увериться, что все осталось по-прежнему. Хотелось принять ванну — кожа пропахла его запахом, — но ванная была рядом с комнатой Патриции, и шум льющейся среди ночи воды разбудил бы ее. Анна разделась, вычистила зубы и тихонько заползла в постель, из-за всех этих ухищрений на секунду почувствовав себя неверной возлюбленной.

Лили, как ракета с тепловой самонаводкой, моментально нащупала мать, придвинулась. Хлопчатобумажная ночная рубашка девочки сбилась и задралась на талии, тельце ее было теплым и нежным. Ребенок вслед за взрослым, женское вслед за мужским — контраст был столь же разителен, сколь и приятен. «Я люблю тебя», подумала Анна. А то, что сегодня произошло, ничего не меняет. Ее тянуло разбудить девочку, чтобы сказать ей это. Она пошевелилась, высвобождаясь из детских объятий, и Лили кашлянула — раз, другой, и, закашлявшись сильнее, проснулась.

— Мама?

— Да, дорогая, что ты?

— Привет! — Голос девочки был хриплым, поскрипывал, как расщепленная древесина.

— Привет. Ты кашляешь?

— Мм... — Она еще не проснулась окончательно, но новый приступ кашля был похож на сердитый лай.

— Ты здорова?

— Хочу водички.

Анна слезла с кровати и налила девочке стакан воды из-под крана в ванной. Лили ждала ее сидя в постели, моргая и тараща глаза, серьезная, строгая! Схватив стакан обеими руками, девочка шумно выглотала воду. Анна слышала, как булькает у нее в горле струя воды.

— Ты пахнешь по-другому, — сказала Лили, возвращая ей стакан, и сморщила носик.

— Правда? — сказала Анна, удивляясь безошибочному, как радар, нюху девочки. — На улице жара. Я вспотела.

— Где ты была?

— Работала.

— Тебе было приятно?

— Ничего, — ответила она, бодро укладываясь рядом с Лили. — Ну, ложись же. Забирайся под конверт.

— Знаешь, я плакала перед сном.

— Плакала? Почему?

— Скучала по тебе.

— Глупышка! Ведь Патриция была здесь.

— Мм... Она тоже сказала, что я глупышка. А потом разрешила мне лечь в твою постель.

И ты успокоилась?

Да.

— Понятно.

— Но плакала я не за этим.

— Конечно же, нет! Ну, хватит, давай засыпай!

— Похоже на сигареты.

— Ты это про что?

— Про то, как ты пахнешь. Элеонорин папа так пахнет. Элеонора говорит, что он скоро умрет, но что ей на это наплевать. — Теперь она совсем проснулась и пустилась фантазировать, радуясь этому неожиданному бодрствованию среди ночи.

— Хм... Все мы умрем раньше или позже. Но думаю, что папа Элеоноры не так уж много курит, чтоб умереть.

— Нет, он курит так много. Она достает из мусорного ведра пустые пачки.

— Маленькая лазутчица. — Что такое «лазутчица»?

— Ничего. Слушай, сейчас поздняя ночь. Неужели ты не устала? — сказала Анна, но без должной серьезности. Ей нравилась болтовня Лили, нравилось ее любопытство, и эти тайные их доверительные беседы по ночам доставляли ей самой удовольствие не меньшее, чем дочери.

Секунду Лили лежала тихо. Затем последовало:

— Мама, Пол мне вроде как папа, да?

— Да, дорогая. Вроде как папа. Пауза.

— А теперь Майкл будет вторым папой?

— Нет. Майкл — это просто друг. Тебе он нравится?

— Да, ужасно! Он такой забавный. Но второго папу я не хочу. Хватит одного.

В темноте Анна прижала к себе дочь.

— Да, хватит одного. Ну а как насчет мамы? Хочешь подобрать себе новую, про запас?

— Нет, глупенькая! — прощебетала она, по-обезьяньи обвивая Анну руками и ногами.

А Анна потом лежала без сна, думая о том, с какой легкостью переместилась она от него к ней, как разделены, не смешаны в ней оказались мать и любовница, подобно тому, как не смешиваются вода с растительным маслом — только в ней это был результат процесса скорее биологического, чем химического. Наутро, возвращаясь после того, как отвела Лили в школу, она услышала еще из-за двери телефонный звонок. Она знала, что это звонит он. Он спросил номер ее телефона, не пожелав сообщить свой. Она знала, что будет говорить ему. Смятение этой ночи научило ее всему, вплоть до того, что, как она подозревала, было их взаимной ложью.

— Доброе утро! — Голос, уже ставший знакомым, интонация первой фразы, по которой она сразу его узнала. Она удивилась той нежности, которую пробудил в ней этот голос. — Как чувствуешь себя?

— Усталой.

— Я тоже устал. — Он помолчал, и паузу вдруг заполнили его руки. Ей вспомнилось, как пальцы его скользнули ей под юбку, как гладили ее живот, чертя вдоль него линию. — Ты работаешь сегодня?

— Да. И уже собираюсь уходить.

— Жаль. Слушай. Выяснилось, что на той неделе мне опять надо быть в Лондоне. Ты сможешь освободиться?

Благодари Бога, но не его, помни это. Но было слишком поздно. Вместе со многим другим, что подарила ей эта ночь, она внезапно разожгла в ней желание большего, страсть к продолжению. Потом она придумает, чем оправдать это перед собой. Она попыталась, чтобы голос ее звучал строго и резко.

— Ладно. Только у меня есть несколько условий. Никаких обязательств, обещаний, всех этих глупостей. Знакомиться с семьей не нужно, и каждый из нас имеет право бросить все в ту же минуту, как только пожелает. Согласен?

— Совершенно согласен. — Казалось, ситуация его забавляет. — Что-нибудь еще?

— Есть и еще кое-что. Ресторан должен быть подешевле. У меня не так много денег, а чтобы платил ты, я не согласна.

— Чудесно. А в сексе нашем ты тоже хочешь что-то изменить или, может быть, в чем-то одном у нас все в порядке?

— Надо подумать. Но пока можно все оставить как есть.

— Слава богу. — Пауза. — Мы ведь подходим друг другу, правда?

— Это ведь только начало, — сказала она. — Не торопи события.

У нее за спиной из ванной донесся звук отключаемого душа. Она закрыла глаза. Через секунду она услышала шлепанье его шагов по кафельным плиткам. Войдя, он сел перед ней на корточки. Она не пошевелилась. На нем был темный купальный халат, а на руках и ногах в волосках застряли капельки воды. Он с улыбкой отвел с ее лица влажную прядь волос, выбившуюся из-за уха. Она по-прежнему не реагировала. Было темно, и она почти не видела его глаз. Он нежно поцеловал ее, потерся губами о ее губы, ожидая, что она подхватит игру и сделает то же самое. Начав, она внезапно отстранилась. Вновь откинулась на спинку кресла, закрыла глаза.

Склонившись к ней, он снова поцеловал ее, на этот раз поцеловал ее лоб. Она поморщилась, словно ей стало больно. Открыла глаза и устремила их вверх, к его склоненному лицу. Он взял ее руку и провел его у себя под халатом, между ног, где уже ощущал возбуждение. Оба улыбнулись — и его призыв, и ее прикосновение намекали скорее на уют, чем на вспышку страсти.

— Ты такой прохладный, — сказала она.

— Это ненадолго. Тебе уже опять жарко.

— Мм... — Она не то вздохнула, не то тихонько застонала.

— Ты не плохо себя чувствуешь? Ответила она не сказу.

— Не знаю.

— Почему бы тебе не лечь?

— Мне все-таки надо было позвонить. Он провел пальцем по ее лицу.

— Все хорошо. С ней ничего не случится. Ты же сама говорила. А утром позвоним.

— Ты должен был разбудить меня.

Он улыбнулся.

— Ты проспала всего-то около часа. Ты была такая усталая.

Она проигнорировала его слова.

— Я чувствую себя виноватой перед ней.

На секунду он задержал на ней серьезный взгляд.

— Знаешь, что я думаю, Анна? — сказал он, медленно проводя пальцем по ее плечу. — Я думаю, что виноватой ты себя чувствуешь потому, что, положа руку на сердце, не имеешь ничего против того, что ее здесь рядом нет.

— Ну... — Она сидела неподвижно, переживая этот удар под дых. Близость их позволяла ей признать его правоту и не отнекиваться. — Если так пойдет, то еще немного — и я, наверное, стану бояться тебя.

Он улыбнулся.

— Что ж такого? Не привыкла к соперничеству?

— Не льсти себе.

Она огляделась. В сумраке кафельный пол можно было принять за каток — ледяная поверхность, покрытая бледной туманной изморозью. Кажется, такой соблазнительной прохладой веет от нее, подумала она, но это обманчиво. Так вот и тонут люди. Путают восторг и безопасность.

Встав, он хотел было уйти.

— Нет! — Она преградила ему рукой путь. — Не уходи!

— Я устал, Анна, — мягко возразил он. — Я хочу спать и хочу, чтобы ты тоже легла и спала рядом со мной.

Когда в последний раз лежала она рядом с мужчиной, с которым бы ей хотелось проснуться в одной постели? Во всяком случае, так давно, что не упомнишь.

— Я еще не могу лечь. Не знаю, как перебраться через этот пол.

Если слова ее и показались ему странными, виду он не подал. А может быть, он и понял ее. Он опять уселся у ее ног, на этот раз положив голову ей на колени. Волосы его были прохладными, влажными и холодили жар ее ног и живота. Она положила ладонь ему на затылок и медленно гладила его голову, а потом, наклонившись, притянула к себе его всего. Долго они оставались в этой позе. Свет в комнате переменился, ночной сумрак стал редеть, наполняясь первыми предвестниками летнего рассвета. Руки ее скользнули ему под халат и гладили его спину, ласково массировали, ниже и ниже, пока не достигли расщелины между его ягодицами. Она надавила сильнее, проникая пальцем в самое отверстие. Он застонал от этого прикосновения и, подавшись вверх, ринулся ей навстречу, обхватил ее. Когда тела их тесно соприкоснулись, он распахнул халат и прижал ее к себе под халатом.

— Идем в постель.

— Ладно. Только не спать. Он засмеялся.

— Думаю, шансов на это у нас маловато. Знаешь, мы будем вести себя как давным-давно женатая пара. Я поставлю будильник.

После они уснули, свернувшись калачиком в разные стороны, разомкнув объятия лишь в поисках более привычного простора для сна, или же, возможно, из-за жары.

На рассвете он тихонько встал и закрыл наружные ставни, чтобы солнце не мешало им. В комнате опять стало темно. Она не проснулась. В 6.37 утра слишком многие во Флоренции встают одновременно, и напряжение в сети не выдерживает — начинаются секундные отключки. Радиобудильник возле кровати замигал — выключился, затем опять включился, стирая из электронной памяти данное ему до этого распоряжение, цифры на нем хаотически запрыгали. Раздался сигнал — печальный, виноватый. Никто не проснулся от этого сигнала.

Дома — Суббота, утром

Я всегда считаю, что ироническое отношение к полицейским, в общем, оправдано: в молодости ты видишь в них воплощение власти, от них так и несет этой властью — ведь они стоят на страже законов, которые ты сплошь и рядом нарушаешь, и мешают тебе соблюдать твои собственные законы. Потом ты становишься старше, а они все так же молоды, и ты не доверяешь им уже по этой причине. Но когда что-то случается и ты нуждаешься в помощи, которую, кроме них, тебе оказать некому, все-таки всегда есть шансы, что полицейские, к которым ты обратишься, окажутся не столь уж продажными и коррумпированными, как их изображает телевизионная хроника, что встретишься ты с людьми обычными, похожими на тебя, так же озабоченными своей работой, своими невзгодами, обуреваемыми своими мелкими страстишками, поддающимися таким простительным мелким грешкам. Совсем как ты или как эти два молодых человека с гладкими лицами, появившиеся в дверях в это утро, слегка взмокшие в своих тяжелых мундирах, с касками, которые они держали под мышкой, и ореолом корпоративности вокруг головы.

Оба мы, я и Пол, были к тому времени не в лучшей своей форме. Встали мы после бессонной ночи. За ночь я столько раз слышала, как к дому подъезжает машина, что не могла бы сейчас сказать, когда это было на самом деле, а когда только снилось, но, проснувшись, как от толчка, от какого-то шума в кухне, я постаралась не обольщаться, чтобы после не разочаровываться, выяснив, что это всего лишь Пол.

Он сидел за столом с кофейником и телефонным справочником, и я ощутила в нем какую-то новую напряженность, беспокойство, словно за ночь обуревавший его страх пересилил надежду, и его волновало, что, ожидая слишком долго, мы совершили ошибку. Вероятно, точно такое же беспокойство он заметил и во мне, потому что, едва встретившись со мной взглядом, он потянулся к телефону. Но он не успел — телефон сам зазвонил, как только он прикоснулся к нему. От звонка мы оба вздрогнули. Он поспешно схватил трубку, и я расслышала в телефоне женский голос. Конечно, подумала я, она вернулась. Я знала, что так и будет! Но в эту секунду Пол дал мне знак — покачал головой.

— О, Патриция, здравствуйте! Как доехали? Прекрасно, прекрасно... Нет, нет, ничего. — Пауза. — Нет, с ней все хорошо. Она еще спит. Да, я знаю, мы уже говорили об этом, и я думаю, пора действовать. Ага, прилетела, вчера вечером. Хотите поговорить с ней?

Он передал мне трубку. В ней зазвучал приятный голос Патриции, негромкий, мягкий, таким я представляю себе ирландский деревенский пейзаж, луга, омытые дождем (понимая, что думать так — значит предаваться сентиментальности, я ни за что не призналась бы в этом самой Патриции), голос какой-то очень терпеливый, что ли... Говорила она от своей сестры, из дома в пригороде Дублина, и за ее речью прослушивались звуки праздничного утра, когда примеряются шуршащие свадебные наряды и в воздухе пахнет лаком для волос.

Она чувствовала себя обязанной повторить мне все то, что сказала Полу. Было ясно, что она боится, что в происходящем есть и ее вина тоже. Анна уезжала так неожиданно, так впопыхах, что ей кажется, она могла перепутать день и час прилета. Патриция точно помнила, что она сказала: в четверг, вечером, но после того, как она не появилась, Патриция засомневалась — может быть, она имела в виду пятницу. Надо было ей раньше позвонить Полу или же проверить оставленный телефон отеля... Судя по всему, страх, как искра зажигания в бензиновом баке, мгновенно перекинувшись, теперь охватил нас всех.

Я сделала все возможное, чтобы успокоить ее. Я так и видела ее у телефона — маленькую энергичную женщину лет пятидесяти с небольшим. Наверное, она уже оделась по-праздничному. Интересно, наденет ли она в церковь шляпу? Возможно, и наденет. Католическая свадьба требует соблюдения католических обычаев. Думаю, шляпа ей не пойдет — слишком низкорослая. Впрочем, она никогда особенно не заботилась о том, как будет выглядеть.

Патриция была типичной кумушкой той поры, когда феминизм еще не явился в современный мир для того, чтобы расколоть его, расщепить, как расщепили атом. Такие женщины отлично знают, чем выводятся пятна ржавчины с цветной ткани, но никогда не станут сами заполнять свою налоговую декларацию, так как это мужская работа. Она родила и вырастила троих и согласилась нянчить Лили, так как еще не исчерпала в себе запасов материнства, и сразу же, с тех пор, как Лили исполнилось шесть месяцев, стала неотъемлемой частью нашей необычной семьи поначалу в качестве няни на полный день, потом же — няни на вторую половину дня и в каникулы. Любовь наша была взаимной. Нет такой вещи, которую Патриция не сделала бы для этой семьи, и самым горьким было то, что сейчас она не могла ничего сделать.

Я сказала ей, что в случае нашего обращения в полицию им может понадобиться сверить с ней какие-то детали, и спросила, разрешает ли она дать им телефон сестры. Она сказала: да, но дома никого не будет до самого позднего вечера, и помним ли мы, что в одиннадцать часов у Лили занятия в бассейне и что мама ее подружки Кайли заедет за ней в половине одиннадцатого, а костюм Лили — в ванной на крючке возле стиральной машины. Я соврала ей, сказав, что мы все помним и пусть она выкинет сейчас эти заботы из головы, а в понедельник днем, когда она вернется, мы все, в полном составе, увидимся с ней. И пусть она передаст племяннице наши поздравления и наилучшие пожелания. Я положила трубку и сказала Полу, что, по-моему, нам следует позвонить в полицию немедленно.

Я заваривала чай, пока он звонил в полицию. Наконец я услышала, что он дозвонился. А ведь кто-то сидит у телефона и целый день отвечает на подобные звонки, это его работа, подумала я. Пол отошел в угол комнаты, чтобы не смотреть на меня, и, отвечая на вопрос полицейского, назвал себя близким другом семьи. Он говорил и что-то еще, когда в дверях показалась Лили.

— Привет, Лил! — громко сказала я, так как Пол не видел девочку. — Судя по твоему виду, ты проголодалась.

Обернувшись, Пол помахал девочке рукой и пошел с телефоном в сад. Лили проводила его взглядом, после чего шмыгнула внутрь и уселась за стол.

— Завтракать будешь? — предложила я. — Как насчет блинчиков? Я замешу тесто, если ты мне поможешь разбить яйца.

— Сегодня суббота, — объявила девочка. — У меня утром занятия по плаванию. Мама сказала, что к занятиям она будет дома и отвезет меня.

— Ну, дорогая, она не сможет это сделать. Вместо нее ты поедешь с Кайли и ее мамой.

Девочка насупилась.

— Но она обещала! — Я ожидала, что девочка раскапризничается, но вместо этого она сказала: — А почему ты или Пол не отвезете меня?

Снаружи доносился голос Пола:

— Да-да! Прекрасно. Мы будем здесь. Спасибо.

— Лили спрашивает, не отвезем ли мы ее в бассейн к одиннадцати, — сказала я, когда он вернулся.

Пол, звучно щелкнув, повесил трубку.

— Нет, постреленок. Эстелле и мне предстоит работа. Но, думаю, потом мы сможем заскочить в «Макдоналдс».

Девочка покачала головой.

— У меня эти их куриные котлеты уже из ушей лезут! — Я подняла бровь. — Тебе повезло, Эстелла. Там, где ты живешь, коровы еще не взбесились!

Они прибыли через десять минут после того, как дети отправились в бассейн. Было так тепло, что мы расположились в саду вокруг щелястого, собственной сборки столика из «Икеи», водруженного здесь в 1995 году. Я прекрасно запомнила, как мы это делали, так как покорябала себе в кровь большой палец, случайно прищемив его в щели. Лили даже облачилась в свой докторский халатик, чтобы лечить меня.

Приход в дом полицейских сделал отсутствие Анны еще более зловещим, и мне опять стало не по себе — слегка подташнивало, как бывает на важных встречах, когда предстоит выступать и говорить слишком долго. Пол вел себя более уравновешенно, но он больше, нежели я, склонен к лицедейству. Что они подумают о нас, за кого примут — за отца семейства и его подругу?

Должна сказать, что держались они прекрасно, такие внимательные, чуткие, привыкшие беседовать с теми, у кого нервы на взводе. Фамилия, возраст, рост, вес, цвет волос, одежда. Длинные ряды вопросов, графы, которые следовало заполнить. Подобно словесной голограмме, Анна постепенно вырисовывалась перед нашими глазами.

Пропавшая — Анна Франклин, пол женский, тридцать девять лет, рост пять футов семь дюймов. Внешне очень привлекательная — «хорошенькая» — это про Анну слишком слабо сказано — хорошо сложена (после рождения Лили слегка располнела, но это не очень заметно), волосы черные, густые, на затылке пострижены клинышком, лицо открыто, лоб широкий, губы полные, как бы слегка припухшие.

Особые приметы: уши проткнуты, браслетов на теле не носит, но на щиколотке имеется татуировка — маленький синий слоник (никаких новомодных райских птиц или пантер, на этом она настояла; но почему бы не сделать слоника побольше, предложила я, сидя с ней в приморском салоне в Брайтоне, пока специалист орудовал иглой).

Одета хорошо, со вкусом, возможно, даже несколько не по средствам, во что конкретно — понятия не имею, впрочем, Пол уверен, что на ней льняной желтый жакет, который она вот уже два месяца как надевает, выходя из дома, а сейчас этого жакета на вешалке нет, а разве я имею право с ним не согласиться?

Характер — умная, взбалмошная, энергичная, верная.

После всех этих ответов наступила пауза. Так вот она какая, Анна! И это все? Было и еще что-то, но я не знала,как это облечь в слова. Во всяком случае, в разговоре с посторонними.

— Были приступы депрессии, помешательства, чего-нибудь подобного?

— Нет, никогда. — В два голоса, очень решительно.

— Часто она ночует вне дома?

— Изредка, когда уезжает в служебные командировки.

— С кем же тогда остается девочка?

— По будням с Патрицией, нянькой. А по субботам и воскресеньям обычно со мной.

— Но вы ведь не являетесь отцом ребенка?

— Нет. Фактическим — нет. Но я провожу здесь много времени.

— Не могли бы вы разъяснить характер ваших отношений с мисс Франклин?

Пол улыбнулся.

— Мы, офицер, являемся просто добрыми друзьями. — Сказано это было очень мило и изящно.

— Понятно. — Но было ясно, что ему ничего не понятно. — Значит, если бы это был кто-то другой — я имею в виду другого мужчину, с которым она бы встречалась, — вы не обязательно знали бы об этом? То есть она не рассказала бы этого вам?

—Au contraire.^[19] Я убежден, что рассказала бы. — До этого времени он вел себя безукоризненно — ни тени гомосексуальности в жестах и манерах, и было видно, как безотказно действует его обаяние. Но и сейчас это проявилось настолько мимолетно и слабо, что, может, они ничего и не заметили. Славные парни. — Но она не рассказывала. Я имею в виду, мне не рассказывала.

Ну а мне? Тут же подумала я. Своей лучшей подруге? Кто же мог знать это, если не я? Вероятно, они каким-то образом почувствовали мою невысказанную мысль, потому что обратились взглядом ко мне.

Я покачала головой.

— Нет, любовника у нее не было. Если б был, я бы знала.

Наступила легкая пауза, во время которой, как мне показалось, они проверяли свой вопросник, чтобы убедиться, не пропустили ли какую-нибудь из граф.

Было ясно, что их представление об этой типичной современной неполной семье как-то не складывалось. И я гадала, будет ли это иметь последствия. Впрочем, большинству полицейских, уж конечно, приходится сталкиваться на работе с такой грязью, что они должны понимать, насколько далека от ортодоксальных норм современная жизнь с ее стремительными темпами.

— Значит, раньше ей не случалось так вот «пропадать»?

Последовала если не пауза, то нечто похожее на явное замешательство. Странно, как мы, зная наперед, что такой вопрос неизбежен, не договорились заранее, как на него отвечать. По крайней мере, надо было решить, кто из нас станет отвечать на него.

Я набрала побольше воздуха.

— Несколько лет назад она на некоторое время исчезла, никому не сказав куда. Но отсутствовала она недолго, и было все это до рождения Лили. Сейчас она так бы не поступила.

Тем не менее полицейских это заинтересовало. Еще бы. Необычно.

— Вы обращались тогда в полицию?

— Нет. Это было не столь серьезно.

— Не можете ли вы рассказать поподробнее? А и вправду — могу или не могу?

— В ее жизни это был трудный период, вот в чем дело. У нее были неприятности личного характера, мать была больна, и, по-моему, она очень переживала. В конце концов чаша терпения переполнилась. И... она собрала чемодан, села в поезд и поехала куда глаза глядят. Лишь бы уехать от всего этого...

— И куда нее она направилась?

— В какое-то место в Озерном крае, в отель.

— И сколько времени она не давала о себе знать?

— Недолго. Пять-шесть дней.

И она никому не сказала, что уезжает?

Да.

— Как же вы ее нашли?

— Она мне позвонила. И я поехала, чтобы встретиться с ней.

Я увидела, как Пол отвел взгляд и внимательно рассматривает что-то на стене. Взяв графин с водой, он наполнил пустые стаканы.

— А в этот раз вы не связались с тем отелем?

— Нет, — усмехнувшись, проговорила я. — Мне это не пришло в голову.

— Не помните название отеля?

Помню. «Уиндермир». По названию озера. — Полицейский записал название.

Но тогда ситуация была совершенно другой.

— Вы хотите сказать, что сейчас она не находится в угнетенном состоянии?

— Я имела в виду, что сейчас у нее есть Лили.

— И в угнетенном состоянии она не находится, — повторил он, старательно изгоняя из этих слов оттенок вопроса.

— Нет, — подтвердила я, ожидая, что Пол меня поддержит. Когда он не сделал этого, я подняла на него глаза. Но взгляд его по-прежнему был устремлен вниз, на стол.

Вы того же мнения, сэр?

Да.

Офицер улыбнулся.

Кажется, вы не слишком уверены в ответе.

Верно. Так оно и было. Пол пожал плечами.

— Она — как все мы. Страшно занята — работа, маленький ребенок. Устает очень. Порою испытывает стрессы. И все же... не думаю... ну, не кажется мне, что причина в этом!

— Но, уезжая, она знала, что Лили не останется без присмотра?

— Да, но... — Пол не закончил фразы.

— Каким образом вы станете разыскивать ее? — спросила я, чтобы не отвечать на их вопросы.

— Отрапортуем, как только вернемся, начальник свяжется с Флоренцией, проверит рейсы из Флоренции и Пизы в эти дни, время вылетов, узнает, улетела ли она и куда. Если выяснится, что она ёеще в городе, мы отправим ее описание в Интерпол. — Он помолчал. — Знаете, девяносто процентов всех, чьи розыски начинает полиция, звонят сами или находятся в течение первой же недели.

Ни больше, ни меньше. Мы вновь очутились в стародавнем мире официальной статистики, на которую ориентируется полиция, в мире, где закон нарушают негодяи, за что их преследуют добропорядочные граждане. Такую сказку я вполне могла бы прочесть Лили перед сном, если не бояться того, что и ребенок в нежном возрасте Лили припрет тебя к стенке, усомнившись, правда ли это.

Напоследок у них был к нам ряд просьба требовались фотография и дальнейшая помощь в описании одежды, которая могла быть у Анны с собой.

Наверху я первым делом занялась одеждой, более тщательно проверив гардероб. Я перерыла все полки и вешалки, после чего, кажется, припомнила черные креповые брюки, купленные ею в Амстердаме ранней весной, которых сейчас в шкафу я не обнаружила. Желтого жакета не было и в комоде. В ванной я проверила ее украшения. Анна была страстной любительницей серег, однако как я могла знать, скольких из них не хватает? Взглянув в зеркало, я увидела в нем Анну; в черных брюках и желтом жакете, зажав в руке посадочный талон, она глядела на меня.

Господи, где же ты, Анна, почему не снимешь телефонную трубку? Ведь требуется только позвонить. Вспомнилось, что прошлой ночью я находилась под парами. А что, если бы меня не оказалось дома? Мы с Рене могли решить встретиться и отпраздновать конец недели. Сидели бы где-нибудь на площади в средневековом Брюгге или Амьене, попивали кофе, закусывая пирожными, и я воображала бы Анну в целости и добром здравии, стоящей возле лягушатника бассейна в Лондоне и простирающей руки к Лили, которая с фырканьем и плеском плывет в ее сторону. Когда умерла моя мама, мне понадобились месяцы, чтобы осознать тот факт, что она не просто куда-то уехала, не удосужившись написать, куда. Однако размышлять об этом сейчас не время.

Я направилась в кабинет — поискать подходящую фотографию. Та, где они все трое были сняты на каникулах в Монтане, показалась мне нечеткой, а кроме того, не хотелось снимать ее со стены. Я порылась в ящиках письменного стола в поисках чего-нибудь более приемлемого. В нижнем правом ящике под стопкой старых «Гардиан» я нашла фотографии в конвертах. Уже совсем собираясь взять что-то из снимков, запечатлевших прошлое Рождество, я вдруг наткнулась на другую пачку с фотографиями, которых я прежде не видела — они были побольше, формата, должно быть, шесть на четыре дюйма. Анна с легкой улыбкой глядела прямо в объектив. Свет на фотографиях был поставлен профессионально — не снимки, а прямо-таки фотографические портреты. Такие представляют в полицию матери пропавших фотомоделей, чтобы потом дочки их были найдены с перерезанным горлом где-нибудь в безлюдном месте среди хакнейских болот... Зачем такие снимки понадобились Анне, я понятия не имела.

— Как там у тебя дела, Эстелла? — Это Пол окликал меня с площадки. Видно, я замечталась. Офицеры были уже у двери, торопясь уйти.

Быстро выбрав две фотографии, я сунула остальные в ящик.

— Ну? — спросила я, едва закрылась дверь за полицейскими. — Что думаешь? Он пожал плечами.

— Брюнет — традиционалист, второй же может делать это как с женщинами, так и с мужчинами, но еще не знает об этом.

Я не улыбнулась. Он вздохнул.

— Не знаю. Остается надеяться, что они знают, что делают.

— Если только примутся за дело всерьез.

— Почему бы и нет?

— Потому что ты сказал им, что она находилась в расстроенных чувствах, вот почему!

— Нет, Стелла, я сказал не так.

— Нет, так.

— Я сказал, что она может испытывать стресс, а это не то же самое, что находиться в расстроенных чувствах, — не думаю, чтобы они могли отнести ее к группе риска только из-за того, что я сказал что-то о нервных стрессах.

— А я считаю, что не стоило давать им зацепку, которая позволила бы им расслабиться.

— И потому, вероятно, ты им и наврала насчет Озерного края?

— Я не врала!

— О, послушай, Эстелла, кончай, не выводи меня из себя. Она позвонила тебе? Я, если помнишь, тоже не вчера родился! Ты отыскала на клочке бумаги у нее в квартире телефон отеля и позвонила. Скажешь, я сочиняю?

Во время беременности Анны был период, когда мы с Полом не ладили. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, почему. Я тогда еще подозревала, что не за горами пора, когда мы опять с ним подружимся. Так оно и произошло. Однако дружба наша всегда оставалась косвенной, через третьи лица — вначале через Анну, потом через Лили. Что же до наших личных отношений, их всегда угрожала омрачить некая тень.

— Ладно. Я соврала. Но если бы я сказала правду, они попросту решили бы, что это повторение прошлого случая, и не стали бы утруждать себя поисками.

— Верно. Знаю. — Он кивнул, потер себе лоб. — Господи боже, я всю ночь напролет думал об этом. Почему она опаздывает? Где она? Все эти заботы — Лили, Майкл, служебная нервотрепка — в последнее время не оставляли даже возможности поговорить по-человечески, как бывало. — Он помолчал. — Но, по-моему, она как-то переменилась, что ли... Стала какой-то отчужденной, рассеянной. Не знаю даже, как сказать... Мне приходило в голову, что тут может оказаться замешан мужчина. Но в случае серьезного романа она ведь сказала бы тебе, правда?

Что мне оставалось думать? Я не виделась с ней с Пасхи. Прошло больше двух месяцев. Они с Лили гостили у меня тогда. Анна занималась репортажами о слабых наркотиках, разрешенных в Амстердаме к употреблению. Три дня мы с Лили играли, в то время как Анна пропадала в моих любимых малайских кафе и приемных местных политиков. Каждый из нас получал максимум удовольствия. С тех пор для нас оставались только вечера по пятницам, когда мы с трудом отрывались от дел: я — немного под градусом, она — немного — что? Как бы это выразить? Замотанная делами? Усталая? Небрежная? Может быть, было что-то, что я упустила, не заметила? Что-то заслоненное водочными парами, наркотической пеленой? Чего же Анна не захотела мне рассказать?

— Но не с Крисом же Мензисом это связано, правда? — сказала я, потому что имя это так или иначе вскоре бы всплыло.

— Этот продавец телевизионной спермы? — Как человек, сам зарабатывающий на жизнь трудами для малого экрана, Пол питал предубеждение против телевидения. Он не доверял ему, считая, что телевидение опошляет культуру нации. Многие из моих знакомых, также принадлежащие к этой нации, посчитали бы, что в подобном преступлении по крайней мере повинен и Пол. Но в оценке Мензиса мы были с ним единодушны. — Нет, не думаю. Она о нем никогда и не упоминает.

— Куда он подался после Вашингтона? Пол пожал плечами.

— Вот уж не знаю. Куда-то в Европу, кажется. Возможно, в Париж.

Не так уж далеко от Флоренции. Я покачала головой. Он прав. Не может быть, что это Мензис, особенно теперь.

Пол поглядел на часы.

— Я обещал маме Кайли забрать детей из бассейна и позавтракать с Лили. Составишь нам компанию?

— Я думаю, кто-нибудь из нас должен остаться здесь, — сказала я. — На случай звонка от нее.

Но даже сказав это, я уже понимала, что гарантий у нас нет.

Отсутствие — Пятница, утром

Солнце всей мощью своею ломилось в окно, а от двери неслось постукивание — кто-то постучал в дверь, прежде чем отпереть ее. Анна дернулась, выскочила из постели и встретила его уже на ногах, натянутая, как струна, готовая заорать или ринуться вон из комнаты.

— Проснулись? — с улыбкой произнес он. — Хорошо. — Дверь за ним с шумом захлопнулась сама собой. — Как самочувствие? — Он стоял, неловко держа в руках поднос: кофейник, молоко, чашка, блюдце. Ей стоило труда удержаться и не сбросить все это на пол, кинувшись к двери.

— Вы страшно ошиблись, — резко сказала, как выпалила, она. — Не знаю, что вы себе вообразили на мой счет, но денег у меня нет — совсем. И никто за меня вам не заплатит, ясно?

Улыбка на его лице была где-то рядом, но так и не забрезжила. Казалось, он не может понять, о чем это она толкует. Тихо, спусти на тормозах, подумала она, попробуем еще раз.

— Где я? Что случилось? Что вы сделали со мной?

— Пожалуйста! Не волнуйтесь! Все совершенно и очень в порядке. В машине вы заболели. Не помните? Я вызвал доктора для вас. Доктор сказала, что вы выздоровеете.

— Где я?

— В моем доме. Я привез вас сюда вчера вечером после того, как вам стало плохо. Вы не помните, как выбирались из машины? Вы разговаривали со мной. Я объяснил вам, что происходит. Доктор осмотрела вас и сказала, что, может быть, это — не помню слова — кажется, эпилепсия? Или реакция на что-то, но я не мог сказать ей, что вы до этого ели.

Во рту и в горле у нее пересохло, и она не могла решить, от страха ли это или она еще не проснулась окончательно.

— Это не от еды. От питья. От кофе.

— Кофе? Но как же... Я тоже выпил чашку. Если только сироп... У вас нет аллергии на миндаль? Не думаю...

Она резко мотнула головой. Он слегка пожал плечами, словно столкнувшись с очередной загадкой природы, объяснить которую невозможно. Припомнилась закрытая дверь, тьма. Врет он. Даже его английский не выдерживает, ломается под напором этой лжи. Он поставил поднос на столик, и она мгновенно проскользнула мимо него к двери.

Он не сделал попытки ее удержать. Дверь была не заперта. Она машинально выглянула в коридор, упиравшийся в лестничную площадку. Она побежала к площадке. Лестница вела вниз, в холл. Перегнувшись через перила, она различила входную дверь. А теперь куда? Постояв секунду в нерешительности, она направилась назад, но в комнату обратно не вошла, остановившись в дверях. Он не шелохнулся, не сдвинулся с места. Поднос с кофе все еще стоял на столике. Незнакомец выглядел озабоченным — хорошо одетый приличный господин, чья гостья попала в беду — ни намека на бандитизм, и на гангстера не похож. Она внезапно ощутила какую-то неловкость.

— Вы не слышали, как я кричала ночью? Я вопила, чтобы кто-нибудь зашел ко мне. Дверь была заперта.

— Вы ночью проснулись? — Казалось, он искренне огорчился. — Ради бога, простите меня. Спальня моя внизу, в другом крыле дома. А дверь я запер, чтобы служанка, которая приходит убирать рано утром, вас не потревожила. Вы не прочли записку?

— Записку? — Она окинула взглядом комнату. — Какую записку?

— Я оставил ее возле кровати.

Быстро подойдя к прикроватному столику, он наклонился, затем выпрямился, держа что-то в руке.

— Вот. Она упала.

Но и тут Анна даже не пошевелилась. Он сам двинулся к ней и протянул записку издали, держа ее в вытянутой руке, чтобы не пугать Анну. На клочке бумаги, вырванном из тетрадки, было пять строк, написанных аккуратным мелким почерком.

Беспокоиться не надо. Вы в безопасности. Доктор осмотрела вас. Она дала вам что-то, чтобы заснуть. Я позвонил вам домой по номеру, который отыскал у вас в сумочке, и оставил сообщение. Я поставил их в известность, что вы задерживаетесь. Утром я вас разбужу.

Так любезно, заботливо, на таком правильном английском... Она почувствовала, как вновь паника борется в ней со смущением. Даже домой к ней позвонил... Лили...

— Который час? — быстро спросила она,

— По-моему, часов одиннадцать.

— Одиннадцать? Я должна позвонить дочери.

— Но я же объяснил вам, — мягко сказал он, — что уже все сделал. Наговорил сообщение на автоответчик. Сказал, что вы задержались и приедете, как только сможете. Сказал, чтобы не волновались. Надеюсь, я все сделал правильно. А ваша дочь, она же будет в школе, ведь правда?

Одиннадцать часов здесь — значит, там десять. Да, она будет в школе. А Патриция уже на пути в Дублин. Прошлую ночь она провела с Лили и оставила аппарат включенным. Можно было бы попытаться позвонить Полу на его мобильник, но номер его часто недоступен. Как бы там ни было, по пятницам Пол всегда забирает Лили из школы и ведет ее куда-нибудь выпить чаю или в кино. Если она успеет на дневной самолет, то очутится дома немногим позже их.

Подняв глаза, она увидела, что он пристально вглядывается в нее. Выглядел он иначе, чем накануне, но понять, в чем разница, она не могла.

«Выдумал ты все», — внезапно промелькнуло в голове — и про записку, и как все было, выдумал, чтобы успокоить ее.

Но что за глупость так считать! Зачем ему лгать, вместо того чтобы сказать правду? В конце концов, чего с людьми не бывает. Однажды прошлой осенью Лили, будучи в гостях у подруги, внезапно потеряла сознание. Играла в саду и вдруг без всякой видимой причины повалилась на траву. Они тогда три часа прождали в «Скорой помощи», прежде чем доктор ее осмотрел. Он заверил их, что девочка совершенно здорова и что такое иногда случается. Вот и сейчас случилось нечто подобное. И все же чувствует она себя не лучшим образом. Наверно, она не придет в себя, пока не окажется вновь дома и в безопасности.

— Я забронировал вам билет, — сказал он так, словно прочитал ее мысли. — Самолеты сейчас переполнены, но сегодня днем есть рейс «Эр Италия» в Лондон, и там оставалось одно свободное место, которое я и забронировал. Надеюсь, это ничего? Вам придется заплатить: рейс не чартерный. — Он помолчал. — Вы на меня не рассердитесь? Ваш билет я обнаружил в сумке — он был вложен в книгу.

— Нет. — Она коротко засмеялась с чувством явного облегчения. — Нет, я не обижусь. Благодарю вас.

— Таким образом, у вас даже время есть. Аэропорт от меня недалеко. Такси вызвано на четыре. Почему бы вам не принять душ и не спуститься вниз позавтракать? Завтрак вас подкрепит.

И, почувствовав ее смущение, он повернулся и вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Когда она потом тихонько толкнула дверь, та оказалась незапертой.

Вода взбодрила ее, не растворив, однако, в ней чувства паники. Несомненно, он был прав — только еда могла ослабить напряжение в скрученном узлом желудке и заполнить пустоту, ранее занятую страхом. Она переоделась, высушила голову. Снимая рубашку, она почувствовала еле заметный запах рвоты. Она принюхалась, внимательно осмотрела ткань. Слева на груди было пятно, словно кто-то оттирал это место с мылом. Она вспомнила, как ее тошнило в машине и позже — среди ночи. Доктор не станет вытирать рвоту больного. Следовательно, этим занимался он.

Только этого не хватало! Ей была невыносима мысль, что он касался ее бесчувственного тела — нес ее из машины, укладывал в постель, мыл и чистил, ухаживал за ней, ожидая, когда доктор ее осмотрит. Слишком уж похоже на насилие, чтобы можно было бы это простить или забыть.

Она провела рукой между ног. Если она была без сознания, откуда ей знать? Да нет, она бы знала, конечно бы знала. Ей вспомнилась какая-то дикая заметка на первой странице газеты, внизу — о женщине, пациентке нью-йоркской клиники, родившей ребенка, несмотря на то, что три года находилась в коме. Кажется, такие страшные события обрастают небылицами еще до своего возникновения.

Нет-нет, это совершенно исключено. Он не тронул ее, она бы это знала.

Стоит только выбраться отсюда, и все переменится. В самолете она, может быть, даже напишет ему письмо, извинится за свою неблагодарность. Кажется, он приличный человек, он поймет. А ко времени ее возвращения все, что произошло с ней в последние сутки, превратится в ее персональную легенду, живописную, полную забавных подробностей.

При дневном свете комната стала не такой угрюмой, хотя впечатление казенности сохранилось. Возможно, у итальянцев так принято — делать гостевую комнату похожей на отель. Она осмотрелась повнимательней. И гардероб и комод оказались заперты. Она вновь направилась к окну. За ним простиралось безлюдье — заросший сад переходил в лесную глушь, сосны стояли стеной — высокие, с ровными стволами, как солдаты, выстроившиеся в ожидании команды начать наступление. Вот откуда была эта шелестящая ночная мгла.

Едва она открыла окно, как в комнату ворвался вольный воздух, непохожий на спертый городской зной. Он благоухал сосновым ароматом. И тем сильнее почувствовала она, что в голове у нее все еще туманится. Может быть, это и вправду аллергия? Некоторые дети, как ей известно, не переносят орехов. У Лили есть приятели, с которыми дело в этом смысле обстоит настолько серьезно, что перед тем, как им идти к ней в гости, ей даже звонят родители и предупреждают на случай, если она вдруг забудет и угостит ребенка шоколадкой с орехами. Но аллергия обычно не является как гром среди ясного неба. А с другой стороны, она даже не помнит, когда в последний раз пробовала миндаль.

Она собрала вещи, подхватила сумку, оглянулась напоследок, желая запечатлеть в сознании эту комнату, которую ей даже захотелось запомнить, коль скоро она избавится от нее на веки вечные и больше никогда в жизни ее не увидит. Оставив дверь за собой полуотворенной, она бесшумно стала спускаться по лестнице.

Шаги ее гулко отдавались на деревянных ступенях. Дом был просторный, старый, нечто среднее между крестьянской хижиной и жилищем более претенциозным. Красивый дом, спокойный. Никаких следов обитания здесь еще кого-то не было. Уединенность дома опять вызвала у нее сильное беспокойство.

Вещи она поставила внизу у лестницы. По обе стороны от нее тянулись закрытые двери, а в конце коридора виднелась одна открытая. В другое время она могла бы полюбопытствовать и сунуть нос туда-сюда, но сейчас это казалось неуместным. Она пошла на свет.

Комната удивила ее своими размерами — огромная и пустая, с каменным полом и двумя высокими окнами, сквозь которые лились утренние солнечные лучи. Мебели почти не было, за исключением старого дивана возле открытого, без решетки камина, кресла и стола, сервированного для завтрака. Зачем ему одному такие громадные комнаты? Впрочем может быть, он обитает в них не один. Все стены вокруг были увешаны фотографиями — десятками фотографических портретов в рамках, как у картин, и на всех — одна и та же женщина в разных позах и ракурсах.

Женщина была молодая, интересная — черные, как смоль, волосы облаком вились вокруг головы, оттеняя бледную до прозрачности кожу. На некоторых фотографиях женщина что-то оживленно, с жаром говорила, говорила деловито, видимо, не зная, что ее снимают. На других — она глядела прямо в объектив и улыбалась камере почти кокетливо. Красивая, элегантная женщина, так и брызжущая жизнелюбием и энергией. Снимавший ее фотограф, должно быть, создавал эту галерею, трудясь с удовольствием и любовью. Вряд ли это снимал он, подумала она, хотя было ясно, что снимал именно он.

Он поднялся ей навстречу. Он тоже переоделся и был теперь в хлопчатобумажном свитере и джинсах с аккуратно заутюженной спереди стрелкой, а волосы его были зачесаны назад, открывая лоб. Сейчас глаза его казались меньше, и утреннее солнце обозначило на лице сеточку морщин и две глубокие борозды на лбу. Теперь он выглядел старше, чем ей казался вначале. Он странным образом напомнил ей Дирка Богарда периода, когда тот пожертвовал своим статусом кумира женских сердец ради ролей более серьезных и трудных. В том, как он держался, ей показалось что-то натянутое, неестественное... Она вспомнила пятно на рубашке, обилие гостиничных флакончиков в ванной, и в сознании замерцали опасливые огоньки. Даже если я неправа, надо поскорее убираться отсюда, подумала она.

На столе была корзинка со свежими круассанами и всяческой сдобой, а рядом стояло с полдюжины баночек со всевозможными джемами и медом — пародия отличного завтрака.

Он усадил ее, со старомодной любезностью отодвинув для нее стул.

— Вам получше?

— Да, спасибо.

— Хорошо.

От кофе она отказалась, предпочтя простую воду, но съела хлеба с джемом. С довольной улыбкой он глядел, как она с аппетитом ест, но помалкивал, словно предоставляя ей начать разговор.

— Какая огромная комната, — проговорила наконец она, когда молчание грозило стать тягостным.

— Да. В свое время это было частью... — ах, я забыл слово: как называется приют, где молятся, женский приют?

— Монастырь?

— Да-да, монастырь! Но в современной Италии монахинь уже не так много.

— В каком же это месте?

— Как я уже говорил вам, неподалеку от Пизы, но повыше, в горах. Потому здесь и прохладнее.

Пиза — это где-то возле побережья. Не помнится, чтобы рядом были горы, однако Тоскана — область гористая, хотя после стольких лет ее географические познания, уж конечно, не могут считаться точными.

— Мы с женой поселились здесь семь лет назад. — Он обвел рукой комнату. — Это она занималась перестройкой.

Жена... Вот уж не ожидала!

Это она на снимках?

Да.

— Приятно было бы с ней познакомиться.

Он покачал головой, ставя чашку на блюдце. «О, боже, — внезапно осенило ее. — Она умерла, вот вам и объяснение. Он потерял жену и все еще переживает потерю!»

— Она... Ее здесь нет... Вот уже год, как она умерла.

Конечно! Отсюда все — и эти фотографии, и преувеличенная галантность, и странная настойчивость.

— Простите, я... Он насупился.

— Вы не знали. У нее был — как это сказать? — комок. В мозгу. — Он подождал, не подскажет ли она ему нужное слово, но она молчала. — Это было так неожиданно. Она была в саду и вдруг упала. Доктора говорили, что она совсем не страдала. Погрузилась как в сон.

Вот так же и она в машине накануне вечером — жива и радуется жизни, а в следующую секунду проваливается в пропасть, бездонную, как сама смерть. Повторение того, что уже было когда-то, несомненно, потрясло его. Может быть, он вспомнил жену, когда тащил ее в дом, вынув из машины? Может быть, и сейчас он вспоминает ее, и этим объясняется напряженность его позы, пристальность взгляда? Скрытая печаль разъедает душу, отравляет ее ядом, за молчанием его может таиться буря чувств. Значит, причина в этом? Может быть, да, а может быть, нет...

— Почему вы не отвезли меня в больницу? — внезапно спросила она.

— Что?

— Вчера вечером, когда мне стало плохо в машине, почему вы не поехали в больницу? Почему вместо этого вы притащили меня сюда?

Он пожал плечами.

— Больница здесь на другом конце города. А потом, я не знал, есть ли у вас страховка. Это дорого, вот я и подумал, что будет лучше отвезти вас ко мне. Мой личный доктор — отличный специалист. — Она нахмурилась. Он налил ей в стакан еще воды. — Вы перенервничали, должно быть? Вчера вечером — проснуться в запертой комнате... Я не хотел вас пугать.

— Все в порядке, — торопливо сказала она, а затем, словно побоявшись показаться невоспитанной, добавила: — Очень сожалею ло поводу вашей жены.

Наступила неловкая пауза. Она поглядела на ручные часики, потом вспомнила о разбитом стекле на них.

— В котором часу мой рейс?

— В пять. У вас полно времени. Съешьте еще чего-нибудь, прошу вас!

Но еда не приносила успокоения. Анна потягивала воду из стакана. В доме было так тихо. С трудом верилось в то, что аэропорт всего в нескольких милях отсюда.

— Больше не хотите? Ну ладно. Может быть, пройдем в сад, посидим там? Сад сейчас довольно запущен, но там есть чудесное тенистое местечко. Или вы хотите еще прилечь?

Ей вдруг представились скамейка в тени под деревом и женщина, падающая с нее навзничь, бездыханная. Она быстро отодвинула стул и встала из-за стола. Два увиденных образа все никак не оставляли ее.

— Честно говоря, если вы не против, я бы хотела выехать в аэропорт прямо сейчас. — Он молчал, и пауза затягивалась. Ей показалось даже, что он пропустил ее слова мимо ушей. — Мне еще выписывать билет, — неуклюже попыталась оправдаться она.

— Билет ваш в полном порядке, — спокойно сказал он. — Я сделал это по телефону.

— Да, но... я все равно хотела бы поехать пораньше.

В мире, где добрые дела не вызывают подозрений, его заботливость посчитали бы добротой. Она знала, что рисковала показаться грубой, но ей не терпелось как можно скорее уехать отсюда.

— Понятно. Хорошо. — Голос его был ровным. Он поднялся и пересек комнату, подойдя туда, где на серванте стоял телефонный аппарат. Сняв трубку, он обернулся к Анне.

— Вы уверены, что не хотите еще побыть здесь? У вас довольно усталый вид. Не хотите позагорать, искупаться в озере? Я сохранил кое-что из вещей жены. Ее купальник, я уверен, будет вам впору. — Он запнулся. — Я буду рад считать вас своей гостьей.

Мужчина средних лет, увядания, мучительно тоскует по жене, скучает, не знает, как избавиться от одиночества. Зачем воображать себе что-то зловещее, если все это может быть просто печальным? Так будь с ним вежливой, приказала себе Анна, и не показывай, как ты боишься его.

— Да я бы с удовольствием. Но в другой раз, — невозмутимо сказала она. — В другой раз я была бы счастлива остаться.

Он склонился к телефону. Несколько раз произнеся «алло», вздохнул и раздраженно стал перебирать кнопки. Потом повернулся к ней.

— Простите. Телефон не работает. Иногда в это время дня такое случается. Не все согласны платить кругленькую сумму ремонтникам. Попозже я еще попробую. Если не удастся, такси, которое я заказал утром, будет в четыре.

Но сказано это было с какой-то странной интонацией. Ложь, как лужа на каменном полу, словно растекалась, наполняя собой все вокруг. Ее охватила паника, словно какие-то жучки зашевелились, зажужжали в животе. Ей захотелось броситься вон, в дверь. Без вещей она сможет бежать быстро, не хуже него, а может, и лучше. Должна же здесь где-то быть дорога, а там ей встретятся попутки, люди за рулем... Но она совсем забыла, что ее сумочка — все еще у него. Сумочка с билетами, паспортом, деньгами. Без этого она никуда не уедет. Он что-то говорил ей:

...машину.

Что?

— Я говорю, что если это так важно для вас — выехать в аэропорт пораньше, я подвезу вас на машине. Но мне надо вывести ее из гаража.

— Ну... то есть спасибо. — Она замялась, зажатая как между жерновами: его участливостью — с одной стороны, назойливостью — с другой. — Вы очень любезны, я...

— Не стоит благодарности, — оборвал он ее, на этот раз тоном более прохладным. — Собирайтесь. Я пошел за машиной.

— Мне бы мою сумку... Он нахмурился.

— Вашу сумку?

— Да, сумочку. Ночью вы взяли ее, искали в ней записную книжку, помните? Чтобы позвонить мне домой.

— Помню, но я вернул ее вам обратно в комнату.

— Где же она?

— Под кроватью, — с заметным раздражением бросил он. — Я видел ее там утром, когда поднял с пола записку. Вы не нашли ее?

Сумочку она не нашла. Но, может быть, она и не искала как следует, когда стелила постель, считая, что сумка у него? Она почувствовала, как стали ватными ноги. Нет, возвращаться в ту комнату она не хочет! Она замерла в нерешительности, не зная, как быть.

Пройдя мимо нее, он направился к двери. На секунду ей показалось, что он выручит ее.

— Я выведу машину. Через пять минут будьте у входа. — И, круто повернувшись на каблуках, он вышел.

Подождав, пока хлопнет входная дверь, она засуетилась — бросилась в коридор и вверх по лестнице в комнату. Она поискала, чем можно заклинить дверь, чтобы та не захлопнулась, но не нашла ничего подходящего. Подойдя к постели, она откинула перину, обнажив дыру под ней, и, не спуская глаз с двери, пошарила рукой, ища сумочку. Ничего. Нагнувшись, она сунула голову под кровать, вглядываясь. Конечно, вот она лежит, просто она глубоко, в темноте не видно. Ей пришлось встать на четвереньки и чуть не залезть под кровать, чтобы достать сумочку.

Вытащив сумочку, она уже открывала ее, когда внезапно услышала в комнате его шаги. Должно быть, он подкрался по лестнице совершенно бесшумно. Хотя как это ему удалось? Увидев, что паспорта ее и билета в сумочке нет, она почти в то же мгновение была уже на ногах и бежала к открытой двери. Но он опередил ее. Когда он с грохотом захлопнул дверь, она увидела его лицо. На этот раз улыбки там не было.

Отсутствие — Пятница, утром

Она кончила говорить и положила трубку. Под кухонным окном во внутреннем дворике женщина вешала белье, на блоках подвигая его подальше, к солнцу. Картина напомнила ей один старый итальянский фильм, черно-белый, 50~60-х годов. Название она позабыла.

— Все в порядке? — крикнул он из соседней комнаты.

— Патриция не отвечает. Я позвонила Полу на мобильник и оставила сообщение.

— Ну а твоя дочка?

— Я и для нее оставила сообщение. Она помешана на телефонах, особенно — на мобильниках. Обожает нажимать кнопочки.

— Ну и хорошо. Значит, сейчас мы сможем позавтракать.

— Должно быть, Патриция уже уехала в Ирландию. Надо было мне с ней поговорить до отъезда. Она станет волноваться.

— Ты должна была предупредить их, что можешь опоздать.

Он стоял в дверях, приодевшийся для выхода, в льняных брюках и мягкой хлопчатобумажной рубашке, что придавало ему продуманно-небрежный вид. Если сейчас подойти к нему и погладить материю, она ощутит ее дороговизну. А за материей — его тело. Частью своего существа она стремилась опять оказаться с ним в постели. Но, угомонив ее тревогу, утро вновь пробудило в ней прежний страх — она боялась своего желания и того вредоносного, что оно несло с собой для них обоих, что могло испортить жизнь и ему, и ей. Он вдруг почувствовал к ней жалость.

— Разве ты не говорила мне, что этот парень — как его зовут?..

— Пол.

— Что этот Пол, так или иначе, в пятницу заберет Лили из школы?

— Говорила.

— Ну вот... Сейчас он уже получил сообщение и сам скажет все няньке, когда та позвонит. Что ты сказала в сообщении?

— Что опоздала на свой рейс и приеду на днях, как только смогу достать другой билет.

— Тогда идем. Кризис миновал. И давай побыстрее. Я умираю с голоду, идем поедим.

— Сначала я забронирую билет.

— Анна, — со смехом возразил он, — при том, что отношения наши носят сугубо плотский характер, одну вещь касательно меня ты должна была уже усвоить прочно. Ты должна знать, что функционировать на голодный желудок я не могу. Голод делает меня безрассудным и склочным.

С самого начала, с первого его телефонного звонка она поняла, что одной из самых привлекательных его черт является юмор. Ей нравилось, как юмором своим умеет он снимать напряжение, утихомиривать все ее тревоги.

— Только не говори мне, что должен еще пойти на футбол.

Он пожал плечами.

— Зачем, ты думаешь, я выбрал Флоренцию? Подальше от миланского футбола, а?

— Ясно. Типичный пример неверности.

Кафе было на главной площади. Ей хорошо запомнились холмы Фьезоле по прежней ее поездке двадцатилетней давности. Особенно нравились ей эти места зимой, когда туманы и непогода разгоняли туристов. Здесь находился старинный монастырь, в который она часто захаживала, монастырь не действующий. В нем можно было побродить, посидеть в кельях — тесных каменных мешках с подслеповатыми окнами, прорубленными в толще стен, в кельях, где вся меблировка ограничивалась лишь койкой и деревянным столом и все сохранялось в точно таком виде, как это было испокон веков. Ей нравилось тогда представлять себе в этих кельях монахов, проводящих год за годом в неусыпных молитвах и согреваемых лишь любовью к Творцу до тех пор, пока душа не выпорхнет за окно, маленькое, как замочная скважина. Что в восемнадцать лет казалось романтичным, теперь впечатляло суровостью. Но с рождением Лили плакать ее могли заставить даже проявления доброты. Вот до какой сентиментальности доводят дети — прибавить к списку того, как они калечат и ослабляют характер.

За столом он целиком погрузился в заботы о желудке. Она смотрела, как он изучает меню — вот так же изучал он его в первый их вечер вместе. Он предупредил ее тогда о своем увлечении гастрономией. Вначале это ее раздражало, потом стало забавлять. Теперь это было для нее лишь привычно, что даже пугало: как быстро происходит привыкание. А ведь оба они были так уверены в себе, штурмуя волну уверенности, исходящую от партнера. Там, где он видел хороший секс, ей мерещилось увлекательное приключение. Не больше. Приключение вполне безобидное, без всякого риска. Легко и просто. Что же изменилось?

Как-то произошло, что без ее ведома человек этот смог проникнуть за барьеры с надписью «Не входить», которыми она огородила свою жизнь. За шесть с лишним лет, прошедших с рождения Лили, она смирилась с тем, что, как она думала, ей не суждено больше это испытать. И не то чтобы она была сумасшедшей матерью. Напротив — она и хотела, и умела иногда радоваться жизни вдали от дочери, раскинуть карты игрока во взрослой игре. Но не в этой. Не так. Она постепенно уверилась в том, что горькая сладость чувственной любви навсегда и с корнем вырвана из ее сердца или трансформирована в страсть более глубокую — материнскую. Те немногие мужчины, с которыми за эти годы она спала, были заведомо второсортными, выбранными больше по принципу доступности, чем из-за своей харизмы — так запускают двигатель, чтобы не заржавел. Насытившись, она возвращалась к Лили обновленной. Большего она и не желала. Для этого ей не хватало энергии. Порою она, конечно, сокрушалась, что уже не та, но тут же сознание вновь заполняла мысль о Лили, вытесняя ностальгию. Как могла она остерегаться того, что не надеялась больше испытать? По его словам, никто не виноват. Чувствовать можно что угодно, важны поступки.

— Так вот разреши мне поделиться с тобой моими планами на этот уик-энд, — сказал он, макая в оливковое масло кусок хлеба — импровизированная закуска перед тем, как принесут заказ. — Посетим твой монастырь, а затем, я считаю, прочь из города. Поедем в горы, подальше от жары и толпы.

— Куда поедем?

— Может быть, в Казентино? В восточной стороне... Там, по-моему, горы, леса... Мой друг, тот, кому принадлежит квартира, говорит, что это одно из наименее посещаемых мест. Слыхала о нем?

— Название знакомое. Но столько времени прошло...

— Туристский справочник утверждает, что в долине там обилие романских церквей, а повыше, в горах, есть монастырь, построенный на том месте, где истязал себя Франциск Ассизский. Скальная церковь, и в ней ряд фресок Делла Роббиа. Как говорят, одно из самых внушительных собраний.

— Уж не хочешь ли ты попутно еще и делом заняться?

Он пожал плечами.

— Не можем же мы беспрерывно трахаться! По-моему, ты утверждала, что любишь искусство.

— Я и люблю.

— В таком случае, я уже взял напрокат автомобиль и забронировал для нас номер а городке под названием Бибиена. В справочнике есть картинка с видом. Место производит впечатление совершенно не тронутого.

Она откликнулась не сразу.

— Ты был до такой степени уверен, что я соглашусь остаться, да?

Он опять пожал плечами.

— Я был до такой степени уверен, что мне этого хочется. Не думаю, что это одно и то же. В чем дело, Анна? В Лондоне ты ни в чем не сомневалась. Что же произошло?

В не совсем еще рассеявшемся тумане ей почудилось, что на полу дрожит и клубится болотная трясина. Не успеешь оглянуться — и тебя затянет. — Может быть, ты дашь мне время подумать? — У него жена, ребенок, работа. Полной откровенности там нет ни с чьей стороны и, наверное, лжи нагорожено достаточно. Она откинулась в кресле, позволив солнечным лучам жарко ласкать кожу левой руки. Все за то, чтобы принять предложение. И не обязательно видеть в этом компромисс, это можно расценить и как проявление независимости. — Ну а как насчет обратного рейса?

— Я уже все сделал. Тебе зарезервировано место на самый ранний самолет из Пизы в понедельник утром. Можем потом прямо поехать в аэропорт и оставить там машину. Ты даже сможешь забрать ребенка из школы. И приятелю своему успеешь сообщить до отлета номер рейса и все такое.

— Ну а ты?

— Мне надо по делам в Женеву. Я вылечу позже.

— Твоя жена, наверное, считает, что ты уже там?

Он помедлил с ответом, словно, спросив так, она его удивила.

— Да, что-то вроде этого. Я, кажется, предупреждал тебя против подобных вопросов друг другу. Так или иначе, разговор этот неуместен. О семейных делах мы друг с другом не говорим, помнишь? Согласно твоему же условию.

Когда в свое время она познакомилась с Крисом, он не сказал ей, что женат. Почти две восхитительные недели они провели в совместной работе, сближаясь все больше духовно и телесно, но ни словом не обмолвившись ни насчет пеленок, ни насчет прошлых романов. Когда наконец он удосужился ей рассказать, он так нервничал и чувствовал себя таким виноватым, что ей пришлось чуть ли не утешать его. Ее реакция, помнится, удивила тогда даже ее саму. Надо было уметь прочесть предупредительные знаки: осторожно, сильное течение, в воду погружаться только умелым пловцам. Но себя-то она считала пловцом умелым. Как считают большинство, а после тонут. Интересно, сколько раз потом он прибегал к подобной уловке. Кристофер. Она и думать о нем забыла. Странно, что он всплыл в памяти именно сейчас, когда вокруг все зыбится угрозой и надеждой.

Ресторан был полон, а официант не настолько хорошо владел английским, чтобы понять, что лучше ему не вклиниваться в этот напряженный момент. Они молчали, пока он хлопотал вокруг. Паста и салат постепенно заполнили пустоту между ними. Наполнив их бокалы, официант поспешил прочь.

— А можно взглянуть на это и по-другому, — сказал он. — Ведь три дня — большой срок. Мы можем надоесть друг другу. Или даже поссориться и тогда вернуться раньше.

Он улыбнулся. Она ответила ему улыбкой и, улыбаясь, ощутила, насколько к чувству ее примешивается острое ощущение вины, делающее чувство еще пронзительнее. Сколько лет она присыпала этой специей будни существования. Но с рождением Лили, она думала, вкус ее к этому притупился навсегда. А выходит — нет.

Ладно, — сказала она. — Когда едем?

Кончилось тем, что выехали они лишь на следующее утро. В монастырских кельях на фьезоланском холме царила прохлада, такая отрадная в иссушающем полуденном зное, но камни там хранили память о целибате, отрешенности, повествуя о них, и окружающее бесстрастие опять бросило их в жаркие объятия друг друга. Казалось, они только и ждали найти себе оправдание. Отринув жертвенность во имя плотской страсти, они до самого вечера занимались сексом, и ночью тоже, и встали потом еще затемно, чтобы в рассветном тумане покатить на восток и вверх по длинному серпантину, поднимаясь все выше в горы.

На полпути вьющаяся змеей дорога и бессонная ночь сделали свое дело, и ее укачало; чтобы заглушить тошноту, она вспоминала полузабытые легенды этого края. Двадцать лет назад во время своего итальянского путешествия она два месяца прожила в семье одного флорентийского доктора в качестве прислуги-иностранки, работающей за стол, жилье и языковую практику. У детей доктора была книга, которая ей сейчас вспоминалась, книга была старинная, еще бабушкина — истории о ведьмах и чертях, водившихся в лесах Казентино, истории невероятные, где властвовали рок и темная ярость. Среди них была одна, где говорилось о девушке, отказавшейся ходить в церковь и за то потерявшей душу — душа ее провалилась в расщелину скалы, и чтобы обрести ее вновь, девушке пришлось совершить путешествие к самому центру земли. Шестилетняя Валерия вновь и вновь просила ее прочесть эту историю, захваченная ее содержанием, этим хитросплетением непокорности и расплаты.

Она забыла эту историю на долгие годы, но обрывистость дороги, то, как резко, словно удар ножа, врезалась она в скалы, заставило вспомнить историю теперь. Но чем она окончилась, благополучно ли, в памяти не сохранилось.

Дома — Суббота, утром

Прежде чем вернуться к фотографиям, мне надо рассказать об Анне и Крисе. Дело в том, что он постоянно вспоминался мне, не давая покоя, что, возможно, и неудивительно, если учесть, что другая «самовольная отлучка» Анны происходила после того, как завершился их роман, но образ Криса остался в душе у Анны, как крючок во рту сорвавшейся с лески рыбы. Мне он не кажется достойным подобных мук. Но, по моим представлениям, никто из них этих мук недостоин.

Познакомились они за год до моего переезда в Амстердам, когда она работала над разоблачительной статьей о злоупотреблениях в одном из детских приютов. Он был модным репортером скандальной документальной программы на телевидении, вознамерившимся поболтать на эту тему, но так как всю черновую работу сделала она, было решено объединить усилия и, соответственно, разделить лавры. Каким же добросердечным либералом представлялся Кристофер, как он болел душой за всех обиженных, как пекся о положении дел в мире, как уверял, что без ума от Анны, вот только на телефонные звонки ее он мог отвечать, лишь когда жена его выходила из комнаты. Анна считала, что влюблена. Я же считала, что это только увлечение. Это явилось причиной, кажется, единственной нашей крупной ссоры.

Роман длился полтора года. Все это время она была сама не своя, такой я ее еще не видела — ее бросало то в жар, то в холод, сегодня она счастлива, завтра — несчастна, сегодня веселая, завтра — в полном отчаянии. Казалось даже, что она купается в страданиях, которые он доставляет ей. Ее отец за год до этого умер, и меня даже посещала мысль, что Анна каким-то образом искала мужчину, который мог бы заменить ей отца, но, боясь оказаться предательницей, выбрала такого, которому тоже суждено было вскоре сгинуть. Она понимала, что сходит с ума. Порывала она с ним столько раз, что я сбилась со счета. Но стоило ему щелкнуть пальцами — и она опять оказывалась рядом, ожидала в пабах окончания вечерней телехроники, бронировала номера в сомнительных отелях, расположенных бог знает где, уединяясь с ним по будням. Но если все взвесить, могло быть и хуже. Он мог бросить ради нее жену и детей, и она мучилась бы своей виной или спилась бы. Думаю, обе мы понимали, что это было бы поистине невыносимо и гораздо хуже того, что последовало.

В конце концов сделать решительный шаг предоставили ему, он его и сделал — шаг верный, но обставленный самым идиотским образом. В один прекрасный день она позвонила ему в офис, и его помощник (работники массмедиа секретарей не имеют, а вместо них имеют помощников) сказала ей, что на разговоры с ней у него нет времени. Не было ни прощания, ни «спасибо за память», ни «как жаль, что не сложилось» — лишь гудки в телефонной трубке.

Возможно, ночью перед тем он услышал глас Божий. Или жена его услыхала что-то, но уже от людей. Как бы там ни было, но он превратился тогда лишь в лицо, глядящее с телеэкрана, она же, колючая, жесткая Анна, некогда умевшая глотать мужчин, не закусывая, совершенно потеряла над собой контроль.

Никак не предвидя этого, я поначалу даже ничего не заметила. Я тогда лишь недавно переехала и еще не распаковалась, не обжилась, так что, может быть, и не сумела проявить должной проницательности. К тому же я сама никогда не испытывала ничего подобного. Наблюдая то, что происходило с Анной, не могу сказать, чтобы я сожалела об этом. В мое отсутствие она, по-видимому, не спала, не ела и занималась лишь тем, что глядела по телевизору вечерние новости. Примерно в это же время я каждый вечер звонила ей из своего дома на канале, звонила лишь затем, чтобы отвлечь ее от мерцающего экрана: «Ну, как дела? Что поделываешь?» — «Да ничего», — обычно отвечала она.

Но в трубку до меня долетал его голос — он что-то бубнил об очередном кризисе в Бурунди, о крахе медицинской страховой компании и реакции на это в правительстве. Говорил так, будто знает все на свете. Как-то раз я даже позвонила на телевидение и нажаловалась на то, как он ведет репортажи, посоветовав им побольше привлекать к этой работе женщин. Но что значит одинокий голос среди всеобщей апатии телезрителей?

Анна все продолжала горевать. А через две недели вдруг исчезла. К тому времени я уже звонила ей по два-три раза на дню в целях проверки. И однажды утром она не ответила. Ее не оказалось дома, и никто не знал, где она. На работе тоже никто ничего не знал, как не знал и Пол. Дело кончилось тем, что, не на шутку обеспокоенная, я прибыла на поиски. Найдя наконец у нее в столе клочок бумаги с телефоном отеля, я позвонила. Мне сказали, что она на прогулке. Вечером она мне перезвонила почти веселым голосом. Думаю, что она боялась, будто со смертью отца и уходом возлюбленного до нее нет теперь никому никакого дела, а скоропалительный отъезд был формой проверки моих чувств к ней. Да что же это с нами, бабами, происходит? Какими бы современными, умными и храбрыми мы ни были, все равно единственной нашей душевной пищей будет мясорубка любви, и мы суем в нее наше сердце, вытаскивая его потом кровоточащим и истерзанным, и терзаемся, увидев это, плачем и терзаемся. Все, только не я! Если когда-нибудь мне это и было свойственно (в чем я сильно сомневаюсь), то уж история с Анной, которой я оказалась свидетельницей, навсегда излечила меня от подобных глупостей. За что, наряду с некоторыми другими неожиданными вещами, я буду ей всегда благодарна.

Вернувшись в Лондон спустя несколько дней, она казалась волшебным образом исцеленной, словно внезапно пришла к пониманию, что жизнь даже и без него — штука весьма и весьма стоящая. Через какие бы горнила ни прошла она, какое бы пламя ни опалило ее душу, нервы ее лишь закалились от этого. К ней частично вернулась даже ее прежняя бесшабашная веселость, хотя у меня явилось подозрение, что она лишь храбрится и веселость ее деланная, но никак не искренняя. Насколько я знаю, больше они не общались до их самого последнего свидания, когда он отыскал ее, чтобы попрощаться, а ей наконец-то удалось получить от него хоть что-то постоянное и существенное. Потом, разумеется, я стала гадать, не было ли это заранее запланированным. Как утверждает старинная поговорка, относящаяся ко времени, когда о политкорректности еще не слышали, случайной беременности не бывает.

И тем не менее в энтузиазме, с которым Анна встретила этот случай, было нечто такое, что мешало мне задать ей вопрос в лоб. А потом, после рождения Лили, вопрос этот и вовсе стал неуместен, потому что ответом на него обязательно было бы «да», так как в появлении Лили на свет усматривалась абсолютная непреложность, словно девочке уготовано было заполнить нишу в пространстве, предназначенную ей одной, а двоим ее родителям оставалось лишь склониться, повинуясь необходимости заполнить эту нишу.

Таким образом, Кристофера затмил его отпрыск — поделом мужчине с комплексом нарциссизма, а Анна вырвалась наконец из его зубастой пасти. С тех пор я не переставала задаваться вопросом, что было бы, если б она или он встретили в жизни кого-нибудь, к кому могли бы отнестись серьезно.

Однако мне всегда казалось, что Анна такой возможности сопротивляется — уж слишком любит она Лили, чтоб влюбиться в кого-то постороннего.

Я сидела за столом в ее кабинете, стараясь вообразить себя на ее месте. В один из дней в конце прошлой недели она решила отправиться во Флоренцию. Я еще раз с большей тщательностью обыскала стол. Такая работа как раз по мне — она требует упорства, неспешности, методичности. Попадались счета, наброски черновиков, газетные вырезки, некоторые из них были такими старыми, что протерлись на сгибах. Хаос, всегда окружавший Анну, был ее непременным атрибутом и нес отпечаток ее личности, так же, как нес этот отпечаток запах ее одежды. В годы, когда мы жили вместе, пространство, занимаемое каждой из нас, было строго разграничено. Я вечно завидовала ее способности жить и действовать среди вихрей и ураганов.

Потом в кипе других бумаг я нашла старый конверт с записями касательно путешествия: на обороте — номера рейсов, цены — неразборчивые каракули. Так пишешь, одновременно разговаривая по телефону. У Анны был знакомый в аэропорту, к услугам которого она прибегала, отправляясь в Амстердам, — услужливый парень, за эти годы нередко, наверное, ее надувавший. Я отыскала его телефон, но, дозвонившись, выяснила, что в последние месяцы они не общались, а это означало, что билет она покупала через кого-то другого. Я перелистала ее записную книжку. Возможно, у Анны существуют какие-то неведомые мне знакомые во Флоренции. Странно было наткнуться на мой собственный адрес, записанный наспех, карандашом, с позднее добавленным к нему номером факса. Меня вдруг осенило — если она попала в беду, о которой по той или иной причине не может сообщить домой, разве не мне первой она позвонит? Но когда я проверила свой автоответчик, там оказалось только два сообщения — одно от коллеги, приглашавшего меня на пикник на речном пароходике по случаю его сорокалетия, а второе от Рене — он сообщал мне, что задержался в Стокгольме, и обещал по приезде позвонить.

Возобновив поиски, я под конец еще раз осмотрела ящик с рекламными брошюрами и фотографиями. Последние я разложила на столе, как раскладывает редактор журнала, выбирая подходящий снимок на обложку. На меня смотрело с полдюжины улыбающихся Анн — решительных, спокойных, хладнокровных. Рядом я положила стопку еженедельников «Гардиан» с рекламными объявлениями. Три или четыре номера из них были двухмесячной давности. Если сведения в них безнадежно устаревают на следующий же день после выхода еженедельника, так зачем же их хранить? Я пролистала самый свежий номер. Он открылся на объявлениях. Я глядела на убористый шрифт страницы с объявлениями, по-видимому, частного характера. Текст был разнесен по колонкам, и три-четыре объявления были обведены синим фломастером. Я взглянула на заголовок: Ищу родственную душу. Душу? Потом я прочитала отчеркнутое.

Интеллигентный мужчина, увлекается искусством, музыкой. Любит жизнь во всех ее проявлениях, ЖЗЗ с жизнерадостной женщиной ОЧЮ для совместного времяпрепровождения и бесед, а возможно, и большего. Номер абонента 32657.

Честный взыскательный мужчина желает встряхнуться. Если вам больше тридцати, но вы еще не перебесились, звоните. Номер абонента 457911.

Успешный обеспеченный романтик ищет родственную душу для совместного просмотра видео. Женщин до сорока ОЧЮ тех же склонностей приглашаю позвонить. Номер абонента 75964.

Я заглянула и в другие еженедельники. Каждый из них содержал несколько отчеркнутых объявлений на одну и ту же тему — требовалась женщина, желающая развлечься, возраста до сорока. Я глазам своим не верила — Анна, занимающаяся поисками любовников по объявлениям? Просто невероятно. Ведь я же досконально знаю личную жизнь подруги, разве не так? После рождения дочери у Анны случилась парочка скоропалительных романов — оба во время ее заграничных командировок, и относительно недавно она провела с кем-то ночь, когда Пол возил Лили на субботу-воскресенье в Брайтон. Этой последней связи она настолько не придала значения, что уверяла, будто не помнит даже, как его звали. Мы еще смеялись с ней над подобной амнезией. Но секс по объявлениям? Это все-таки совсем другое. Даже от слов этих веет одиночеством. Какую тоску надо испытывать, чтобы не пожелать смотреть видео в одиночестве! И обратиться за помощью в прессу. Я бы так не могла. Возможно, поэтому она и скрыла это от меня.

Мужчина. Может, и дело-то все только в этом?

Отсутствие — Пятница, днем

Поначалу страх она ощутила чисто физически — захлопыванье двери отозвалось в теле так, словно ей дали под дых. Она согнулась, скорчилась от этого удара. В грудь змейками просочилась паника, вытесняя из нее воздух. Даже если бы она и захотела крикнуть, она не смогла бы. Да и дышать ей было трудно. Как и глотнуть, С трудом, усилием воли, она заставила себя распрямиться.

Придя в себя телесно, духовно, она стала разваливаться на куски, в мозгу замелькали картины одна страшней другой — заключение в темницу, пытки, медленная смерть — сценарии многочисленных ужастиков. Но даже полного душевного краха она знала, что не должна поддаваться пошлому ужасу, знала, как важно ей сохранять присутствие духа, если она хочет выжить.

Она заставила себя пойти в ванную и подставить лицо под струю холодной воды. Она стояла так, пока холодная вода не вымыла из нее панику. Пока что она жива. Она цеплялась за эту мысль, как утопающий в бурном море цепляется за бревно. Пока что она жива. Просто ее угораздило стать жертвой какого-то маньяка, чья скорбь по умершей жене трансформировалась в патологическое желание выкрасть женщину. Она не виновата. Таким образом, у нее в запасе есть две ясные мысли, призванные противостоять лавине горестей и боли, обрушившейся на нее. Она жива и не виновата и еще может действовать. Осознав это в полной мере, она сможет оказать сопротивление.

Сидя на унитазе, она стала складывать в общую картину крохи того, что было ей известно. Сначала — где, а потом — как. Призвав на помощь все свои скудные географические познания, она попыталась восстановить хронологию вечера накануне. Последнее, что она помнила перед тем, как потерять сознание, был указатель аэропорта в Пизе, и было это около семи. Когда ее вытаскивали из машины — из-за рвоты ли или же, скорее, из-за того, что они приехали, — закат уже почти померк.

В это время года темнеет после девяти, следовательно, между автострадой и его домом часа два-три пути. Но в каком направлении? Единственный ключ к разгадке — это пейзаж. Окно, достаточное для вентиляции, но недостаточное для побега, выходило в сосновую рощу. Поскольку ей казалось надежнее ни в чем ему не доверять, настойчиво повторяемые им слова насчет побережья заставили ее предполагать обратное: не побережье, а горы. К востоку от Флоренции, как она помнила, есть местность, не так часто посещаемая туристами — ей случалось там бывать в разгар лета, но названия местности вспомнить она не могла — где-то высоко в горах, там на многие мили вокруг простираются леса, тосканская пустошь, место почти безлюдное. Помнится, здесь очень живописно — горные уступы поросли сосновым лесом, и воздух напоен сосновым ароматом, таким живительным после городской парилки. Вот и сейчас здесь так.

Она вспомнила, что ей объясняли, как раньше местность эта была попросту недоступна, экономика ее оставалась примитивной, совершенно неразвитой, как и дорожное сообщение. Но потом, когда сообщение несколько наладилось, наиболее предприимчивые флорентийцы стали строить здесь дачи. К настоящему времени в этих местах должны были вырасти уже сотни почти изолированных усадебных домов, куда люди наезжают лишь изредка, желая отдохнуть, и где приезд очередной парочки может остаться и незамеченным,

Размышления эти вернули ей самообладание, одновременно повергнув в отчаяние — даже ухитрившись отсюда выбраться, как она сможет очутиться в аэропорту, не имея ни денег, ни паспорта? Нет, давай по порядку. Вначале ей следует определить степень его безумия и как-то утихомирить его, совладать с ним.

Он. С момента, когда он с грохотом захлопнул дверь, она отрезала его для себя. Но теперь ей пришлось вернуться к мыслям о нем и взглянуть на него более пристально. Она представляла себе его лицо, напряженную скованность позы, его участливость, неизменную сдержанную любезность. Такой мысленный огляд давал масштаб и ощущение пропорций. Безумие его оказывалось заурядным, исходящая от него угроза — делом почти житейским. Как далеко простирается его безумие? Не могла же она настолько витать в облаках, чтобы не заметить признаков явного помешательства и сесть в машину психопата! А потом — возможно, помешательство его не буйное, и склонен он не к насилию, а к депрессии. Вот что ей требуется понять.

Уже вечерело (солнце опустилось теперь ниже уровня окна и светило уже не так ярко), когда он вернулся.

По лестнице он опять, должно быть, поднялся почти бесшумно — она услышала лишь стук в дверь, деликатный, почти робкий. Так стучат слуги в гостинице, проверяя, в номере ли постоялец и можно ли перестелить постель. Она вскочила и быстро обвела глазами комнату в поисках предмета, который можно было бы использовать в качестве оружия. Но ни настольной лампы, ни какой-либо статуэтки под рукой не было.

— Проголодались? — Приглушенный дверью голос казался почти радушным. — Если вы отойдете от двери, я принесу вам поесть.

Но стоило ей услышать его голос, как спокойствие, ростки которого она так заботливо в себе пестовала, покинуло ее. Ей захотелось кинуться на дверь, ломиться в нее, бить в нее кулаками, выкрикивая ему в лицо страшные оскорбления — так кричит полоумная жена, которую муж держит под замком на чердаке. И в то же время она отдавала себе отчет в том, что ярость не доведет ее до добра. Необходимо не терять над собой контроль, правильно ориентироваться в пространстве в прямом и переносном смысле.

Если не огнем, то льдом.

— Я отказываюсь от какой бы то ни было пищи до тех пор, пока вы не выпустите меня отсюда, — сказала она, сама удивившись холодной вескости своего тона. — Понятно?

Ответом ей было молчание — долгая безмолвная пауза, а потом послышалось, как шаги его удаляются по коридору. Сокрушенная его уходом, Анна храбрилась, притворяясь, что все не так плохо. Первая схватка — но я осталась жива. Ему не запугать меня. Что же дальше? Не захочет же он морить меня голодом. Это было бы бессмысленно. Надо только подождать, когда он придет во второй раз. Тут уж я не растеряюсь, сердито думала она, буду во всеоружии, это уж точно.

С рождением Лили Анна привыкла к определенным ограничениям — не все места были ей доступны, не всякий успех по плечу, для многого у нее не оказывалось ни времени, ни кругозора. Вообще-то не такая уж это была потеря. Раньше она уже начинала разочаровываться в себе и в жизни, так как неумолимое наступление во всех областях эры феминизма требовало от нее быть лучше и храбрее, чем она была в действительности, толкало вперед, не позволяя останавливаться на достигнутом и насладиться им. Но с появлением Лили все переменилось. Факт рождения у нее дочери был сам по себе чудом, что избавляло Анну от тяги утвердиться в мире, подчиняя его себе. Она почувствовала чуть ли не облегчение от того, что ничто больше не толкало ее вперед и бешеный гон окончен. Теперь она все больше убеждалась в том, что не в состоянии и дальше ценой огромных усилий пробиваться и делать карьеру. Но ничто не вечно под луной, и примерно год назад ее качнуло в другую сторону. Она постепенно начала осознавать, что Лили вот-вот исполнится семь, скоро начнется ее школьная жизнь. Она уже умеет читать и вечерами иногда предпочитает делать это сама, а не требовать, чтобы мама ей читала или рассказывала. У нее появились подруги, с которыми она проводила вечера, в чьих домах иногда оставалась на ночь — тщательно отобранные девочки, хихикавшие и закрывавшие перед твоим носом дверь, когда ты пыталась вклиниться в игру. Конечно, если что-нибудь не задавалось, если она заболевала или случалось что-нибудь, вызывавшее слезы или разочарования, в Лили обнаруживался ребенок, но постепенная, подспудная метаморфоза с ней все-таки происходила. Анна начала задумываться о будущем, когда Лили подрастет.

Эти размышления омрачала легкая тень: ее смущало, что станет с ней самой, когда дочь ее будет самостоятельна и материнство перестанет определять ее жизнь. Мир тоже не стоял на месте, как не стояли на месте ее друзья и коллеги. У Пола появился Майкл, а Стелла... даже и у нее теперь был . Рене. Ей не нужен был мужчина (по крайней мере, она не думала, что он ей нужен), но это не означало, что она всю жизнь собирается провести в одиночестве. Она пробовала опять заняться работой, стала сама писать и предлагать темы, вместо того чтобы брать то, что дают. Не помогло. А сочинительство казалось увлекательным, пока пишешь, результат же не удовлетворял. Постепенно она начала осознавать, что ее жизнь ее не устраивает.

Поэтому, наткнувшись в субботней газете на броское объявление о горящих и потому дешевых рейсах в Европу, она, недолго думая, схватила телефонную трубку. Неожиданно урвать у судьбы три дня. И на что только она надеялась? Вспомнить прошлое, побыть с самой собой наедине? Надеялась на приключение? Что ж, все это она получила с лихвой. Вопрос теперь в том, как положить этому конец.

Первый день клонился к вечеру, постепенно темнело. Голод теперь обосновался в ней не менее прочно, чем страх. Она пила воду из-под крана, наливая ее в пластмассовую кружку для зубной щетки; кружку она держала возле кровати и отпивала из нее маленькими глотками, имитируя еду. Он не возвращался. Измученная, уставшая от переизбытка впечатлений, еще не совсем пришедшая в себя после отравления, она не давала себе уснуть. Непредсказуемость его подтачивала ее силы, сокрушала. Допуская, что он мог поймать ее на слове и оставить умирать без еды, она одновременно страшилась его возвращения и того, что может произойти, если он застанет ее спящей. Встав, она принялась двигать через всю комнату кресло, которым в конце концов подперла дверь. Его это не остановит, но по крайней мере она выиграет время.

А потом я буду во всеоружии, думала она, хоть и не знала, что под этим подразумевает.

Отсутствие — Суббота, утром

Церковь, третья из тех, что они осмотрели этим утром и самая труднонаходимая из них, пряталась за домами на окраине поселка. Стиль ее был строг — простой каменный фасад, относившийся ко времени, когда христианство было еще молодо и потому скромно. Когда они, уже ближе к полудню, наконец отыскали ее, церковь оказалась запертой, но табличка на дверях гласила, что смотритель живет по соседству и его можно вызвать в любое время.

— Наверное, устроил себе раннюю сиесту. Разбудим его?

Она вскинула на него глаза.

— Не знала, что ты читаешь по-итальянски. Он пожал плечами.

— Ну, знаю отдельные слова. И не рискну прочесть их вслух, — сказал он. — Разговаривать будешь ты.

Когда им удалось разбудить смотрителя и он явился, это оказался старик, такой же древний, как сама церковь, согбенный наподобие готической арки и со взглядом туманным, как старинное стекло. Но разум, однако, у него не затуманился, и едва он ступил под церковные своды, стало ясно, что историю этой церкви он знал прекрасно. Уже много лет ей не случалось слышать такого густого тосканского диалекта, и понимать его речь ей было непросто. Все же основное она улавливала; они стояли с ним в проходе, и она переводила, стараясь делать это как можно лучше.

— Он говорит, что эта церковь была построена в одиннадцатом—двенадцатом веках в ряду других церквей на Пути Паломника, но что люди в этой местности жили еще со времен римлян и воздвигнуты эти церкви трудами исключительно местных жителей, в том числе ремесленников.

— Судя по всему, их воображение еще сохраняло в себе немало языческого. Взгляни только на эти фигуры на кафедре.

Каменный барельеф был выполнен грубо, но впечатление производил сильное — изображены были две фигуры, мужская над женской, голова мужчины была зажата в змеиной пасти, тело скорчено, ноги широко раздвинуты и вскинуты вверх так, что почти касались ушей, а пенис его и волосы промежности чуть ли не щекотали буйную шевелюру женщины, находящейся внизу. Ноги женщины, также раскинутые и чуть подогнутые, напоминали рыбий хвост и по бокам были покрыты чешуей.

Старик что-то тараторил.

— Он говорит, что никто не может понять смысла этого изображения. Некоторые считают, что это... символ поля? Наверно, имеется в виду плодородие... Другие же думают, что это Божья кара за... не знаю... не разобрала слова...

— За грехи, как я полагаю, — сухо проговорил он, в то время как внимание его уже перекинулось на что-то другое. Он двинулся по проходу и, пройдя к нефу, рассматривал алтарь, на задней стене которого молено было различить остатки росписи. — Расспроси его об алтаре, хорошо?

Но старик уже углядел, что именно его заинтересовало, и, шаркая, шел по проходу к алтарной преграде, кивая и жестикулируя.

— Он говорит, что алтарная фреска вызывала много вопросов и что год назад они ее расчистили и вот что обнаружили.

— Хм... Дарохранительница тоже довольно красивая.

— Дарохранительница?

— Мраморная рака в алтаре. В ней держат святые дары. Дверца очень изящна и расписана прямо по меди. Пиета. Богоматерь над телом Христа.

— Si, si, la Pieta!^[20] — быстро закивал старик и разразился новым потоком слов.

— Он говорит... по крайней мере я думаю, что он говорит, будто, когда реставрировали алтарь, даже высказывалось мнение, что картина... на раке... может представлять ценность... Боттено... Боттино... — он упомянул кого-то в этом роде. Он... — Старик перебил ее, затараторив еще быстрее. Она передернула плечами. — Нет, так я уж совсем не понимаю... Что-то насчет дочери... монахини... в дар церкви... Он сказал, что был уверен... что картина ценная, но потом... после реставрации, да? Когда ее отреставрировали, выяснилось, что писал ее все-таки не этот парень... как там его...

— Хм... Жаль! Но кто бы ее ни писал, картина хорошая. — И он улыбнулся старику:

— E bella, la figura de la Madonna.^[21]

— Si, si, belissima.^[22]

Воодушевленный проявленным искренним интересом, смотритель пустился в подробности, видимо решив провести экскурсию по высшему разряду. Он рассказал о деревянном кресте бокового алтаря, вырезанном из казентинского каштана, показал, светя фонариком, другие выцветшие фрески XIV века и поведал о некоем благородном господине, чьи кости покоились под каменными плитами, аристократ этот был местным уроженцем, и о нем упоминает Данте в части «Ада» своей «Божественной Комедии». Под конец он, встав на могильную плиту, продекламировал даже какие-то строки — видимо, соответствующее место из поэмы.

Такова была некогда тосканская традиция, пояснил он, когда, заперев церковь, они медленно шли к его дому, обливаясь потом от зноя, учить и декламировать стихи из «Божественной Комедии». Раньше среди местных жителей находилось немало таких, которые знали всю поэму наизусть, а теперь вот знатоки перевелись — он знает да еще кое-кто. Было ясно, что утерю этой традиции, как и небрежное сохранение церквей, он считает изменой и святотатством.

Возле его двери они обменялись рукопожатиями. Старик чуть-чуть задержал ее руку в своей.

— Это как ты по-итальянски говоришь, с запинкой! — сказал он, когда, смеясь, они шли к машине. — Очень сексуально получается.

— Еще бы! А ты, между прочим, врун. Я вообще не должна была переводить — ты отлично понимал его и понял почти все.

— Нет, — со смехом возражал он, — не такой уж я сообразительный!

Он предусмотрительно поставил машину под раскидистым каштаном, где тень накрыла их своим гигантским зонтом. Вытащив карту, они расстелили ее в этой тени на капоте и стали намечать дальнейший маршрут.

Половина ее, стоя бок о бок с ним, была погружена в изучение дорог и рельефа местности, в то время как другая половина представляла себе, как будет, когда руки его вновь коснутся ее тела. Она рассматривала его лицо, как сжимаются его челюсти и напрягаются скулы, когда он изучает карту. Что же это делает с нами секс? — думала она. — Каким светом озаряет сознание и все тело! Полтора месяца назад она, встретив этого мужчину на улице, и внимания на него не обратила бы, а сейчас даже движение руки, которой он придерживает карту, отзывается в ней, наполняя ее желанием до краев. Кажется даже, что сам он не имеет к этому отношения, что это собственные ее жизненные соки, бурля, омывают их обоих. И, однако, она знала, что это не так, что жажда их обоюдна, что у него она даже сильнее — жажда не только секса, но и многого другого помимо этого.

А знакомы они еще так недавно. Если собрать все в кучу — время, проведенное вместе за столом, телефонные разговоры, часы, которые они выкраивали для свиданий в гостиницах, то получится, наверное, что вместе они и двух дней не пробыли. И что я знаю о тебе на самом деле? — думала она. — Помимо того что ты уже семь лет, как женат, и зарабатываешь продажей картин, что любишь вкусно поесть, а оральный секс предпочитаешь лишь в малых дозах, как стимулятор? Судя по всему, даже и первые-то два пункта могут оказаться неправдой. Лжет он, как она убедилась, довольно легко. Ну а узнав о нем больше, не разочаруется ли она? Возможно, хлам подробностей его повседневной жизни и замутил бы поток ее страсти.

— Ты что? — Он поднял глаза, почувствовав, что она изучает не карту, а его.

— Ничего. — Она пожала плечами. — Так, замечталась. Скажи мне, ты эту картину знал? Ну, ту, что на дарохранительнице?

Он сдвинул брови.

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Не знаю. Ты так разглядывал ее. Как будто проголодался и изучаешь меню. Видно, она произвела на тебя впечатление, и мне интересно, какое.

— Наверно, такое же, что и на того знатока, кто бы он там ни был, который решил, что это может оказаться Боттони. Рисунок очень хорош. И композиция сильная, а для такой миниатюры это крайне валено. И Богоматерь прекрасно написана, не находишь?

Она пожала плечами.

— Не могу сказать. Мне ведь сравнить ее не с чем. А вообще кто такой этот Боттони?

— О, ну я тоже не слишком много о нем знаю. Не мой период. Но если вспомнить, это итальянский живописец восемнадцатого века. По-моему, он был главным образом портретистом. Религиозная живопись его не известна.

— Значит, если бы картину написал он, она в некотором смысле представляла бы собой редкость и ценность?

— Наверное. Редкость — во всяком случае.

— Но ты бы ее продажей заниматься не стал. Он покачал головой.

— Нет. Боттони — это для коллекционеров. А помимо этого, даже если бы подтвердилось, что автор он, покупать ее не стоило бы. Она принадлежит церкви, а такого рода вещи продаются плохо и редко. Нет, я занимаюсь искусством более популярным.

— Расскажи, как ты это делаешь.

— Как если бы занимался любым другим бизнесом. Какая-нибудь компания привлекает меня — сообщает, какую сумму готова потратить. Я даю свои рекомендации относительно того, что растет в цене на рынке, учитывая аукционы, частные коллекции, опись имущества за долги и прочее.

— За этим ты так часто и наведываешься в Лондон?

— Да.

— А в Париже почему живешь?

— Там рынок больше. — И на секунду запнувшись: — И потому, что женат я на француженке.

— А-а, понятно. — Она помолчала. — И выгодный этот бизнес?

— Для меня или для покупателей?

— О тебе я это и так знаю. Можно догадаться по твоим фирменным ярлыкам. А для них?

—Делом невыгодным они не стали бы заниматься. Да, там крутятся большие деньги. И рынок этот — перспективный. Растет главным образом за счет пенсионных фондов. Возможно, и ты, сама того не зная, вкладываешь в это деньги. На то и бизнес — риск малый, доход большой. Тигриная хищность может обернуться кошачьей мягкостью и милосердием, акции растут или падают, но, если не считать легкого спада в конце восьмидесятых, изобразительное искусство постоянно растет в цене.

Потому и ты тут как тут?

Угу.

—Значит, если б эта картина в церкви была кисти Боттони — так, кажется его фамилия? — и ты мог бы ее заполучить, сколько бы она стоила? Я хочу сказать, окупилась бы она тебе?

Он пожал плечами.

— Ей-богу, не знаю. Этим периодом я не занимаюсь, но если прикинуть: итальянский художник второго ряда... вещь необычная... если пустить в открытую продажу и с толком выбрать коллекционера... то, может быть, удастся выручить тысяч двести—триста.

— А тебе из них сколько перепадет?

— Зависит от того, сколько пришлось бы потрудиться. Можно было бы взять процентов двадцать. Правда, цена зависит от того, кто покупает и насколько он заинтересован в покупке. Как я уже говорил, церковь в продажах не заинтересована. А в данном случае и продавать-то нечего. Сомневаюсь, чтобы этот псевдо-Боттони на рынке имел успех.

— И все же неплохо бы им наладить охрану. Кто угодно может войти в церковь и уйти потом, неся это под мышкой.

Он улыбнулся.

— Наверно, охрана там поставлена лучше, чем кажется. Во всяком случае, я не стал бы переоценивать шансы того, кто попробует пронести что-либо под носом у этого старика со слезящимися глазами. Ну так как? Экспертные услуги — занятие более интересное, нежели преподавание?

Она засмеялась.

— Не знаю. В финансовом отношении — во всяком случае. Как ты думаешь, сколько нам ехать до города? — быстро задала она вопрос, желая переключить разговор на другую тему и не попасться на лжи. Если бы в тот первый их вечер в баре она могла предвидеть последующее, неужели она бы не соврала как-нибудь похитрее? А если сейчас признаться, что он скажет? Несомненно, это зависит от того, как это скажет она. Нет, об этом еще рано думать.

Бибиена, когда они въехали в нее, казалось, крепко зажмурилась от солнца — жалюзи на окнах и магазинных витринах были спущены, а на главной площади в буквальном смысле не было ни души.

В отеле она сразу же прошла в номер, оставив его регистрироваться у портье. Поездка оказалась длительнее, чем они рассчитывали, и так как предыдущую ночь они почти не спали, то чувствовали крайнее утомление. Она хотела сразу же связаться с Лондоном, но телефон в номере еще не был подключен, а когда его подключили, лондонский номер был занят. Быстро сбросив с себя одежду, она поспешила под душ.

В окне ванной виднелся кусок колокольни на фоне фаянсовой небесной синевы. Я хотела бы проспать неделю, подумала она. Наверное, я так устала, что даже секса не хочу. Когда она вернулась в комнату, то застала его лежащим на кровати прямо в одежде и с закрытыми глазами. Завернувшись в полотенце, она поискала свою дорожную сумку. Сумки не было. Возле шкафа стояли вещи — его портфель, его сумка с самым необходимым — и то и другое одинаково изящные и безличные, а рядом — большой, старомодного, даже викторианского вида саквояж тончайшей итальянской кожи, мягкий, элегантный, жутко дорогой — такого рода вещь хорошо смотрится на верхней палубе «Титаника». В саквояже что-то было. Сев перед ним на корточки, она покрутила замок. Тот открылся. Внутри лежала ее старая сумка.

— Ну? Как тебе? — послышалось с кровати; глаз он по-прежнему не открывал.

Она подняла на него взгляд.

— Откуда он взялся?

— Из Флоренции. Из магазина, хорошо мне известного. Это ручная работа. Я собирался переложить в него твои вещи, но, знаешь, подумал, что тебе это может не понравиться.

— Что ты хочешь сказать? Что купил это для меня? — Она порывисто бросилась к нему, но он опять сделал вид, что спит. — Эй, Сэмюел! Хватит притворяться, объяснись со мной.

Он вздохнул и с ворчанием приподнялся, опираясь на локоть.

— Очень подходит к этому полотенцу. Всегда так и носи их вместе.

— Что это такое?

— Это подарок. Знаешь, вещь, которую один человек преподносит другому, чтобы выразить свои чувства.

Она покачала головой.

— Я не могу этого принять!

— Почему же? — Казалось, он искренне удивился.

— Потому что он слишком дорогой.

— Откуда ты знаешь, что он дорогой? Не ты же платила!

— Вот именно! Послушай, я...

— Нет, Анна, на этот раз уж послушай ты, — сказал он, вдруг посерьезнев. — Я продаю картины, ты учишь детей. Я зарабатываю хорошо, ты — не очень. Когда между нами это все завязалось, ты потребовала от меня соблюдения некоторых условий, и я согласился. Мы едим в ресторанах, которые выбираешь ты, потому что те, что посещаю я, ты позволить себе не можешь, а чтобы платил я, ты не согласна. Прилетев во Флоренцию, ты остановилась в третьеразрядном отеле, потому что на отель, который предлагал я, у тебя не было денег. Вот я и решил вместо этого сделать тебе подарок.

— Я уже сказал, что не надо ничего говорить. С меня достаточно и того, что он тебе понравился. Я очень рад.

Она хотела подойти к нему, но, видно, не рассчитала расстояния между ней и открытой дверцей шкафа. Удар по лбу был настолько сильным, что оба они даже услышали стук.

— Господи! Ты ничего? — воскликнул он, так и вскинувшись на кровати и бросаясь к ней.

— О, боже мой! — Она сморгнула слезы, набежавшие на глаза скорее от неожиданности, чем от боли. — Ничего, все в порядке. Уже почти прошло.

Он ласково, двумя руками приподнял ее голову и осторожно провел пальцем по покрасневшей коже над бровью.

— Здорово же ты саданулась! Теперь синяк будет. Нам лучше лишний раз не попадаться на глаза гостиничному персоналу. Они будут думать, что я тебя бил.

Она улыбнулась:

— А в действительности?

— Что «в действительности»?

— Ты бьешь женщин?

Он растянул губы в хищной улыбке.

— Только по их собственной просьбе! Хочешь, я схожу и принесу лед?

Она покачала головой.

— Не стоит. Я на самом деле в полном порядке.

— Ну тогда пойди и приляг.

Он отвел ее на кровать, и пока она шла, полотенце спало с нее. Он не стал его поднимать.

Дома — Суббота, днем

Обратившись вновь к первому из еженедельников, я тщательно переписала себе номера. На первой странице раздела была помещена инструкция, как воспользоваться услугами службы. Я набрала номер и тут же соединилась: женский голос, отрывочно, словно обладательница его страдала нервным расстройством, приветствовал меня и, назвавшись центральной справочной, сообщил, какие кнопки следует нажимать, если хочешь обратиться в тот или иной раздел. Я выбрала раздел мужских объявлений. Голос проговорил:

— Спасибо. Теперь наберите личный номер абонента, сообщение которого вы хотите услышать.

Я ткнула в кнопки честного и взыскательного, желающего встряхнуться и познакомиться с женщиной, которая еще не перебесилась.

— Сообщение абонента 457911, — сказала женщина еще отрывистее, так как информацию ей пришлось извлекать из банка компьютерных данных.

В трубке послышался мягкий и как бы извиняющийся мужской голос. Честен — несомненно, но взыскателен? Я представила себе Анну, сидящую на моем месте и слушающую:

— Здравствуйте! Ей-богу, не знаю, как начать. Что ж, меня зовут Фрэнк. Мне сорок два года. Разведен, имею ребенка, с которым вижусь по субботам-воскресеньям и к которому очень привязан. Я здоров и в хорошей форме, занимаюсь спортом — гимнастика, плаванье, все такое прочее. Вкусы обычные — музыка, футбол, кино. Осваиваю подводное плаванье. Осенью собираюсь поехать на Красное море. Я постоянно занят и люблю свою работу, но хотел бы выкроить время и для чего-то другого. Надеюсь отыскать привлекательную, безразлично — блондинку или брюнетку, но желательно стройную, с чувством юмора и с интеллектом. Было бы хорошо, если б она в какой-то мере разделяла мои увлечения. Политические симпатии мои я бы назвал левоцентристскими, но политиков я сторонюсь. Не знаю, что бы еще такое сказать. Я человек заботливый, любящий и ищу женщину, обладающую этими же качествами. Связать себя обязательствами не боюсь, по крайней мере не думаю, что боюсь. В общем, ту, кто считает себя подходящей мне парой, я просил бы оставить сообщение, и я ей перезвоню. Если оставить мне сообщение вы не хотите, желаю удачи в дальнейших поисках. Благодарю за звонок.

Опять вклинившаяся автоматическая леди осведомилась, желаю ли я прослушать сообщение вторично, ответить на него или перейти к другим номерам. Я выбрала последнее — интеллигента, мечтающего о женщине ОЧЮ. ОЧЮ? Что это?

Голос был резче, грубее, но, видно, и такого приперло:

— Привет. Я Грэм. Мне тридцать девять лет. работаю в Сити. Женат никогда не был. У меня собственный дом и широкий круг друзей. Рост пять футов девять дюймов. Вес сто шестьдесят фунтов. Посещаю спортзал. Люблю футбол, музыку — всякую, в особенности кантри и американскую; а еще люблю путешествовать. Только что вернулся после сафари в Танзании. Хотел бы познакомиться с женщиной от тридцати до сорока, миниатюрной блондинкой, с пышными формами, жизнерадостной, оптимистически настроенной, с хорошим чувством юмора. Похоже на вас? Если да, оставьте сообщение, и я позвоню.

Я так и слышала шуршание бумаги, когда он складывал и клал в карман текст сообщения. ОЧЮ — Обладающая Чувством Юмора. ЖЗЗ — Желает Завести Знакомство. Прибегать к сокращениям не так накладно. Интересно, что делает Грэм в это субботнее утро? Уже лежит с оптимистически настроенной блондинкой с пышными формами или корпит над свежими объявлениями в поисках новых кандидатур?

Я набрала новый номер. Любитель видео, как выяснилось, сообщения не оставил. Но ему можно было передать ваш текст. Зачем же это? Беседовать с кем-то, кто не пожелал беседовать с тобой? Однако что в первую очередь заставило тебя поднятьтелефонную трубку? Стремление к чему-то недостижимому, к тому, что жизнь отказывалась тебе предоставить? Не с этим ли чувством читала объявления и Анна? Я набрала другой номер. Потом еще один. Подталкивало какое-то подленькое любопытство — вроде как подслушиваешь сеанс психотерапии. «Не боюсь признаться, что хотел бы завязать прочные отношения, для которых, чувствую, уже созрел»... «Ищу женщину, не обремененную чрезмерной рассудительностью и желающую рискнуть». О каком риске речь? Может, в сексуальном смысле? Уж наверное нет. О сексе никто даже не упоминал.

С каждым новым сообщением я становилась все взыскательнее. Фрэнк — чересчур робок и деликатен, Грэм — чересчур напорист. Дэн — слишком занудлив, Рон — слишком серьезен... Список все продолжался. Ну что в них всех могло бы привлечь Анну? Я взяла в руки одну из фотографий. Должно быть, это следующий этап — звонишь, потом обмениваешься фотографиями, а потом свидание под часами на вокзале Ватерлоо.

Взгляд упал на маленькую заметку с инструкциями по безопасности, озаглавленную «Безопасность прежде всего». Там советовалось не приходить на свидание в безлюдных местах, не давать домашнего адреса сомнительным людям, доверять своим инстинктам и, идя на первое свидание, обязательно сообщать об этом домашним или друзьям.

Я мысленно опять прокрутила все услышанные голоса. Для их описания можно было использовать любые прилагательные, но прилагательное «опасный» тут совершенно не подходило. Если что-то и обращало на себя внимание, так это их ординарность — люди говорили нервно или небрежно, порою смущенно, и казалось, что обойдись с ними жизнь капельку получше, им бы и в голову не пришло звонить. Иногда голос был грустным, но и тогда он вряд ли мог принадлежать психопату. Хотя надо признать, что любой психопат по крайней мере предпринял бы попытку скрыть свое состояние. И все-таки Анна обвела эти объявления синим фломастером, слушала сообщения, и если встретилась с кем-то из них, значит, во всяком случае, не вняла последнему из советов по безопасности. Но имеет ли все это отношение к ее исчезновению? Ключа разрешить загадку у меня не было.

На столе передо мной зазвонил телефон. Сердце мое так и рванулось из груди.

— Анна! — вскричала я. — Наконец-то! Что ж ты так поздно?

И я подняла трубку.

Из нее донесся шум, людские голоса, музыка. Я дважды прокричала «Алло!», и только затем сквозь шум прорвался тоненький голосок:

— Мама?

— О, привет, Лили. Это не мама, это Стелла. Как поплавала?

— Прекрасно. А мама дома?

Нет. Она еще не вернулась, детка.

Ах!

Она замолчала.

— Что ты делаешь? — спросила я, чтобы заполнить паузу.

— Ну... здесь аттракционы в парке. Мы проезжали мимо. Пол говорит, что можно сходить посмотреть. — Она опять замолчала, слышно было, как рядом кто-то говорит. — Ты не хочешь с нами пойти?

— Да я бы с удовольствием. Но... Слушай, может, ты мне Пола дашь? Он там рядом?

И не успела я это проговорить, как трубка бешено загудела короткими гудками, после чего заглохла. Через полминуты раздался новый звонок.

— Ничего нового, — сказала я, предугадывая его вопрос. — Что с твоим мобильником? Опять Лили его в воду уронила?

— Откуда ты это знаешь?

— Откуда? Должно быть, от Анны. — Течение будней со всеми их хитросплетениями и неудачами, в очередном пятничном телефонном пересказе. Где же находилась она в прошлую пятницу?

— Нет, я вчера его в метро потерял. Такая досада! Второй телефон за последние три месяца!

— В Амстердаме тебе бы восстановили его через час.

— Знаю. Но с ними же по-голландски надо разговаривать. Слушай, наша любительница куриных гамбургеров что-то нервничает сейчас.

— Плачет или капризничает?

— И то, и другое.

— Это из-за Анны?

— Может быть, хотя в настоящий момент торг идет из-за того, на скольких аттракционах можно побывать.

Итак, подкуп. Что ж, то, к чему прибегают настоящие родители, сгодится и для суррогатных.

— Уступи ей, — сказала я. — Не такой это принципиальный вопрос, чтобы из-за него воевать. Считаешь, что я тоже должна подключиться?

— Я подумал, что, может быть, для нее сейчас неплохо прикосновение теплых женских рук. Не хочешь поймать такси и приехать?

— А если она вернется или позвонит и никого не застанет?

— Оставь записку и включи автоответчик. Это и займет-то от силы часа два.

Положив трубку, я вдруг догадалась, что в случае чего Анна станет набирать номер мобильника Пола. Что, если по той или иной причине она не смогла дозвониться по другим телефонам и, позвонив на номер Пола, оставила там сообщение? Номер заблокируют, и вряд ли воры столь великодушны, чтобы заниматься переадресовкой сообщений на краденом телефоне...

Мне внезапно представилась Анна на фоне солнечного тосканского пейзажа наедине с мужчиной по объявлению, мечтающим о любви и приходящим в ярость оттого, что любви этой он так и не нашел. Нет, нам абсолютно ничего не известно. Что самое горькое и печальное в этой истории.

Отсутствие — Суббота, утром

Ключ от гардероба она нашла днем, и находился он там, где ему и следовало быть, там, куда он и должен был его положить в тот первый вечер, когда она была без сознания — на дне ее сумочки. Было совершенно очевидно, что она вернется к поискам и пороется в сумочке вторично, не лихорадочно и в панике, как рылась в ней, ища паспорт и билеты, но спокойнее и более тщательно, ища чего-нибудь, что помогло бы ей выбраться и что она проглядела в первый раз.

Замок гардероба был единственным, куда этот ключ мог подходить, и когда, распахнув дверцу, она увидела все, что висело там на вешалках — целая жизнь, развешанная в ряд перед ее глазами, — она яснее поняла роль, какую ей предназначили, и почему ей суждено было лишиться собственной одежды, как и свободы. По крайней мере, теперь понятно, с чем ей предстояло бороться.

Утро началось плохо. Она проснулась с первыми лучами солнца, вырвавшими ее из яркого и увлекательного сна, в котором фигурировала Лили: ей снилось, что они вдвоем сидят в ванне, полной пены. Лили то и дело ныряет в воду с головой, а потом выныривает, чтобы глотнуть воздуха, и на голове у нее венчик пены, и она моргает, так как мыло попадает ей в глаза. Рядом, возле головы дочери, знакомая треснутая мыльница в форме лягушки. Она чувствовала ласковое тепло воды, слышала, как хихикает Лили перед каждым новым нырком. Все было реальностью, правдой. Она вновь была дома. И облегчение было таким явным, вкус его она ощущала во рту, как слюну. Когда же она проснулась, по-прежнему в запертой комнате, на полу которой играли солнечные зайчики, проснулась, чувствуя, как бурчит в животе от голода, наглый обман сна пронзил ее волной обиды, а храбрость, которую она ощущала вечером, поглотилась волной отчаяния.

Лили. Она свернулась калачиком на постели, изо всех сил сдерживая боль разочарования. И услыхала собственные тихие стоны. Ох, Лили! Что с ней теперь будет? Не думай об этом, строго приказала она себе, сделать ты все равно ничего не можешь, а воображаемые ужасы могут свести с ума, вызвав полное отчаяние. Но, раз начав, трудно было остановиться. Она чувствовала, как разум ее погружается в сумбур, ей уже не подвластный, и перед глазами мелькают ужасы, в которых к безотрадной реальности добавлена еще фантазия, не менее безотрадная, от которой сердце стынет не страхом, а ужасом, и трудно поверить, что все это лишь игра воображения.

Прошло два вечера, и ее отсутствие уж теперь сплотило клан друзей. Она видела Пола и Эстеллу, вместе поджидающих Лили у дверей школы. Она видела лицо дочери — серьезное, вопрошающее, правой рукой девочка теребит пряди волос за ушами, как всегда делает в минуты замешательства, такие, как сейчас, когда она допытывается, где же все-таки ее мама. В который раз они постараются избежать вопросов, притвориться, что в ее отсутствии нет ничего особенного, обвинят самолетные рейсы или ее работу, потом потащат ее домой ужинать, смотреть телевизор или уведут ее погулять в парк.

В последующие дни, пока полиция будет разыскивать ее в чужом городе, идя по следу, такому незаметному, еле видимому в этом разреженном воздухе, они будут все еще притворяться — согласно этому сценарию, она была уже мертва, погребена где-нибудь в укромном месте сада, а вещи ее были сожжены, и пепел развеян по ветру, хотя они, конечно, этого еще не знают. Они пригласят в дом подружек для игр, притащат новые видеокассеты, чтобы как-то заполнить время и отвлечь от беспокойных мыслей. Но Лили не так легко провести. Первые два дня она будет такой же, как обычно, ласковой и, может быть, лишь чуточку рассеянной, послушной, безропотно идущей в постель по первому зову, чтобы там, в тишине, свернувшись калачиком, натянуть на голову одеяло, уткнуться в него.

Но вскоре броня невозмутимости даст течь. Девочка станет просыпаться ночью, вставать, выходить на лестницу и подолгу сидеть там на площадке, обхватив руками колени, вглядываясь в темноту, как делает всегда, если ее что-то тревожит. Поймет ли Эстелла, что Лили там, на площадке?

Проснется ли от дурного предчувствия, шороха в ночной тишине, выйдет ли на лестницу к девочке? А если и выйдет, какую цепочку ужасов станут они разматывать вместе, сидя рядом во мраке, в котором ложь кажется особенно грубой и явственной? Вот в одну из таких ночей Лили и задаст неумолимый вопрос, от которого уже не отвертеться, а может быть (что даже более вероятно), скажет, что давно уже обо всем догадалась, и только в этот момент Эстелла до конца осознает, как круто изменилась их жизнь.

Бедная Лили. Бедная Эстелла. Ведь на этой лестничной площадке ей предстоит борьба и с собственными демонами. Судьба не могла сыграть с ними всеми шутку более жестокую, и от самой симметрии тут захватывает дух.

Она присаживалась с ними вместе на площадку, стараясь обнять их обеих, обхватить руками. Но помочь им она не могла. Теперь они были одни, в этом-то все и дело. Сколько времени потребуется, чтобы утихла скорбь? И что потом предстоит Лили? Что для нее будет лучше — остаться дома, который теперь перестанет быть домом, или уехать со Стеллой за границу, где, возможно, легче будет обо всем забыть? Ей, несомненно, помогут, призовут целую толпу сочувствующих девочке психотерапевтов, оснащенных куклами, красками и чем только не оснащенных для атаки на боль, пока та не поредеет, не рассеется, как рассеивается, растекаясь по океанским волнам, тонкая пленка пролитой нефти, чтобы потом поглотиться водой. И Лили постепенно начнет ее забывать...

Мысль эта ударила в голову с такой силой, что она даже пробудилась к жизни, вернувшись к реальности. Нет, Лили ее не забудет, потому что она еще жива. Пока она жива. Не умерла еще. Она опять твердила это, как заклинание, чтобы заставить себя сдвинуться с места. Оглядев комнату, она увидела, что стул стоит так, как она его оставила, но рядом с ним на полу валяется сложенный клочок бумаги, очевидно, выдранный все. из той же тетрадки. В записке было всего два слова: «Вечером ужин».

Она порылась в гардеробе. Женщина, носившая эту одежду, должна была превосходить ее ростом, но во всех других отношениях между ними усматривалось явное сходство. Сходство в сложении, как и в окраске волос и в цвете лица. Конечно, о полном тождестве тут речи быть не могло — по крайней мере, насколько она могла судить, вспоминая фотографии женщины, — но все зависит от того, что ты хочешь увидеть.

Она вспомнила, как поймала на себе его пристальный взгляд в то утро в лавке, как будто он уже не раз видел ее. Наверное, он за ней следил. Что он делал в городе? Бродил по нему в поисках подобий? И узнал, таким образом, даже то, что кофе она пьет с сахаром? За последние три дня ее нередко можно было видеть в разных кафе. Он мог выследить ее в любом из них. Интересно, какого подобия он ищет — во внешности или в речи? Ей пришло в голову, что женщина его, возможно, была англичанкой. Если не считать случайных ошибок, английским он владеет уверенно и говорит на нем хорошо. Разумно предположить, что выучил он его, общаясь с носителем языка, причем общаясь с ним тесно.

Он сказал, что умерла она год назад. Возможно, поездка эта — своеобразная тризна, которой он отмечает годовщину? И значит, она — его первый выбор? Насколько же страшнее, если уже не первый! Как бы там ни было, надо не падать духом. Придется — если хочешь вернуться домой, к Лили. По крайней мере, теперь у нее есть насчет чего торговаться. Она ощутила даже чуть ли не подъем. Важно, однако, не подавать ему вида.

Когда он опять зашел к ней, он тоже переоделся к ужину. Она услышала сначала бодрые шаги, приближающиеся по плиткам коридора. Слух ее был теперь так обострен, что улавливал малейший шорох. Щелкнул замок, и дверь приоткрылась, но дальше не пошла: ему мешал стул. Еще раньше она уже немного отодвинула стул так, что ему надо было лишь слегка надавить на дверь, чтобы войти. Вот он толкнул дверь, и она подалась. Толкни еще раз — и войдешь. Она поднялась ему навстречу.

Вид ее буквально сразил его. Он не мог отвести глаз от нее, вернее, от ее платья. Платье было не в ее вкусе, элегантное, но слишком традиционное, недостаточно изысканное, но цвет его, глубокий красный цвет, ей шел, оттеняя черноту волос и почти призрачную бледность кожи. Поразительно. Точь-в-точь фотография, которую она помнила. Он тоже вспомнил эту фотографию. Он стоял, не сводя с нее глаз, и глаза его блестели — казалось, он отбросил теперь всякое притворство, хитрости, политиканство, маску вежливости. Что тебе надо? — думала она. — Жену? Замену жене? Оставалось лишь гадать.

— Какого черта вы пропадаете? — громогласно произнесла она, потому что страх ее превращался в агрессию с той же стремительностью, с какой выдох на морозе превращается в пар. — Я тут с голоду помираю!

Он, казалось, был ошарашен этим напором, которого не ожидал от женщины, надевшей это платье.

— Я утром принес вам еду, но не мог войти. — Взмахом руки он указал на стул. Вранье, подумала она, попытайся ты отодвинуть стул, и я бы услышала.

— Вранье! — сказала она, не сдаваясь и продолжая начатую линию.

Он шагнул к ней.

— Стойте, где стоите!

Он остановился как вкопанный.

Она уловила какой-то сильный исходящий от него запах — пахло какой-то химией, что-то знакомое и в то же время странное. Что это?

— Я уже говорил вам, — спокойно сказал он, — что вам не следует меня бояться.

— Что вам от меня надо?

— А что такое?

— Чего вы хотите? — Последние слова она почти выкрикнула.

Он нахмурился с таким видом, будто счел этот ее всплеск неразумным и препятствующим уже начавшим складываться отношениям.

— Я уже говорил, что хочу видеть вас своей гостьей.

— Гостьей? В каком смысле?

Он запнулся в некоторой нерешительности.

— В смысле... в том смысле, чтобы вы несколько дней пробыли у меня.

Несколько дней?

Да-

Сколько именно?

Три.

— Три дня. До вторника?

— Да.

— А потом?

— А потом можете лететь домой.

— Во вторник вы меня отпустите?

— Да. Отпущу.

— Вот так просто отпустите? Он кивнул.

— А здесь как это будет?

Он опять нахмурился, как бы не совсем понимая вопрос.

— Как это будет? Вы станете проводить время в моем обществе.

Пауза.

Проводить время в вашем обществе? И это все?

Все.

— Спать с вами я не стану, так и знайте, — сказала она резко, почти грубо. — И если вы попытаетесь тронуть меня хоть пальцем, я убью вас. Понятно?

Он пожал плечами, словно скучно было даже предполагать такое.

— Я и не собираюсь вас обижать, — терпеливо пояснил он. — Если б собирался, я давно бы уж это сделал.

Наступило молчание.

—А если я откажусь остаться? Если скажу «нет» ?

Он промолчал. Слова были излишни. Без паспорта, без денег, без билета. В доме, затерянном неизвестно где, с запертыми дверями и окнами. Он прав. Даже обсуждать это бессмысленно.

Три дня. Три дня, а что потом? Возможно, минует какая-то трагическая годовщина? Может быть, это так? Но он ей столько лгал, что верить ему сейчас нет оснований. Ладно, не важно! Важно то, что будет потом.

— Хорошо, — холодно проговорила она. — Значит, вот чего вы хотите. А теперь скажу, чего хочу я. Я хочу позвонить дочери. Поговорить с ней по телефону, сообщить, что я жива и здорова. Понятно? Больше не скажу ничего. Я это обещаю. Но если вы не позволите мне этого, и немедленно, я не сойду с этого места и не пожелаю выходить из этой комнаты, что бы вы ни делали и сколько бы меня здесь ни держали. Так что с обществом тогда ничего не получится. Вы меня поняли?

Секунду он глядел на нее в упор, потом отвел взгляд, и ей почудилось даже, что он вот-вот улыбнется.

— А если вы позвоните, то останетесь? Она набрала побольше воздуха.

— Да, тогда я останусь, — сказала она, потому что одна ложь тянет за собой другую, а после никто не упрекнул бы ее во лжи.

Он сделал шаг в сторону, пропуская ее вперед, и вышел вслед за ней из комнаты.

Отсутствие — Суббота, днем

От секса они перешли к любовной игре иного рода, на этот раз — к словесной, исследуя прошлое друг друга, словно то было тело возлюбленного, и каждый вопрос вызывал очередное откровение или желание подчиниться — занятие это было опаснее, чем секс, потому что труднее было определить, когда следует остановиться, чтобы сохранить чувство защищенности.

— Значит, ты так ему и не сказала?

— Нет.

— Ты не считала, что он имеет право знать?

— Я уже говорила тебе, что он уезжал. Что между нами все было кончено. Он бы потребовал, чтобы я сделала аборт.

— Ты в этом уверена?

— Уверена.

— А что бы ты почувствовала, если бы сейчас он все узнал?

— Каким образом?

— Да не знаю... каким угодно. Воскресным днем ты гуляешь с ней в парке, и навстречу вам по дорожке вдруг движется он с семейством. Поравнявшись, вы делаете вид, что не заметили друг друга, но он смотрит на тебя, потом на нее — и вот вам, пожалуйста; дочка, о существовании которой он ничего не знал!

— Ох-ох! Она совсем на него не похожа. А он никогда не отличался наблюдательностью.

Перевернувшись на спину, она устремила взгляд вверх, на потолок. Хоть солнце уже и перевалило за пик яркости и было не столь сокрушительно, жалюзи в комнате были еще спущены. Постель казалась призрачным ковчегом среди раскаленных волн зноя. Она наслаждалась редкостным ощущением физического комфорта, словно приподнятая в воздух в чьей-то гигантской надежной горсти.

— Так что это было? Секс? Вас так тянуло друг к другу?

— Наверно. Связь наша была очень сексуальной.

— Как сейчас?

— Нет. Не как сейчас. По-другому, — А как именно?

— Думаю, тут большую роль играло предвкушение. То, что мы никогда не знали, когда удастся встретиться. Собственно, в постели все было не так уж грандиозно. Но если ждать так долго, как ждала я, это было не столь уж важно.

— Думаешь, ты была в него влюблена?

Она представила себе, как медленно, один за другим, разжимаются пальцы этой горсти. Похоже на полет. И все прекрасно, если только не смотреть вниз. В таком положении она может делать или говорить что угодно. Даже самые горькие воспоминания сейчас не страшны.

— Влюблена? Не знаю, что означает это слово. Знаю только, что временами я не могла думать ни о чем другом. Каждый вечер я только и надеялась, что он освободится и позвонит. Это было как болезнь, недуг, от которого не хочешь избавиться. Наверное, это и есть влюбленность, думаю, что так.

— И тебя она пугала, эта болезнь?

— Временами. Временами он даже и не нравился мне, И сама я себе не нравилась. И в то же время я ощущала бешеную радость — радость жизни, радость... не знаю, как сказать... опрометчивости, что ли... как будто с цепи сорвалась. Раньше со мной такого не случалось... Словно вдруг наполниться жизненными соками!

Конечно, несмотря на всю надежность этой горсти, она знала, что может и сверзнуться вниз, упасть. Упасть может каждый, и это подстерегает всех и всегда. Уж сколько лет теперь она беспокоится не столько за себя, сколько за Лили. Сейчас же, паря во времени и пространстве, она ощущала себя не столько матерью, сколько любовницей. Она перешла некую грань, и чувство риска также вызывало радость. Именно за этим она и приехала сюда. Ей это стало ясно. С возвращением, Анна, думала она, с возвращением!

— Что же произошло потом? В конце?

— А-а, хороший вопрос! Раньше я считала, что это он все прекратил и искалечил мне жизнь. А теперь я в этом не уверена. Думаю, что мы оба как бы выдохлись, потеряли запал. Вернее, запал этот как-то сник. Я чувствовала, словно... не знаю, как выразить... Чувствовала себя какое-то время замаранной, что ли, оскорбленной, словно мне всучили негодную вещь и я потратилась на что-то, совершенно того не стоящее. Это меня просто с ума сводило. Но я это преодолела — постепенно.

— А он? Что чувствовал он?

— Понятия не имею. Когда через девять месяцев мы увиделись, он говорил, что чувствовал себя выпотрошенным, что очень скучал по мне — каждый час и каждую минуту. Но это его особое свойство — умение говорить собеседнику то, что тот желает услышать. Профессиональные навыки... Думаю, что для такого он слишком занят. Двое детей, много работы, светская жизнь. Он человек востребованный, столько людей вокруг его осаждают... Не могу поверить, чтобы для него стало так уж ощутимо отсутствие одного из них.

— И все же ты с ним переспала.

— Лишь потому, что все было кончено и я знала, что ничего не почувствую.

— Так и было?

— Совершенно. Странное такое ощущение. Помню, что, когда он ушел, я села в постели и взяла книгу... И зачиталась.

— А потом родилась Лили.

— Да. Потом родилась Лили.

— Это было намеренно? Она помолчала.

— Я не думала, что забеременела, — осторожно сказала она, чувствуя, что не совсем отвечает на вопрос, и в то же время понимая, что только так и может ответить, как другим, так и себе.

— И тебя не смущало то, как она зачата? То, что ты ничего при этом не чувствовала?

— Нет. Абсолютно не смущало. Наоборот, казалось, так оно и должно быть. Как будто теперь существуем я и она, а вовсе не я и он.

— Значит, теперь ты о нем больше не думаешь?

— Почти не думаю. Странно. По-моему, я даже и помню-то его смутно. Это было так давно, что вроде и не со мной.

— Похоже, что из этой схватки в конечном счете победительницей вышла ты.

— Думаешь? Больше я не воспринимаю это как схватку.

— Так и бывает при победе.

— А-а, что ж, запомню на будущее!

Она шевельнулась, и рука ее коснулась его плеча. На секунду она задержала ее в этом положении, ощущая теплую влажность его кожи и слабо предвкушая движение, с которым он сейчас придвинется к ней. Когда движения этого не последовало, она позволила пальцам прокрасться подмышку, нащупать там поросль его волос. Она тихонько потянула за волоски, ожидая, что вот сейчас он повернется к ней, чтобы в шутку ей отомстить, навалится на нее, пригвоздит своей тяжестью. Зной почти схлынул теперь, и можно было вновь заняться любовью. Их тела сцепятся сейчас, слипнутся, чтобы потом с чмоканьем оторваться друг от друга. Но он никак не отозвался.

Она ткнулась лицом ему под мышку, вдыхая резкий запах его пота. Волосы там были длинными и на удивление шелковистыми, как у ребенка, совсем не похоже на тугие завитки между ног. Она лизнула волосы под мышкой, лизнула на пробу, воображая, каким удовольствием будет получить такую же ласку от него, представляя, как губы его коснутся ее волос и спустятся ниже; представленное возбудило ее еще больше. Язык ее продолжал свое путешествие, оставляя на его груди, под рукой, тоненькую полоску слюны. Кожа его была здесь мягче, словно моложе. Припомнилась безупречная нежная кожа Лили, под мышками такая мягкая, будто еще не наросла окончательно. Она представила себе, как они лежат с Лили в постели, как Лили засыпает, а она тихонько, как перышком, проводит пальцем по дочкиной спинке, очерчивает контуры по-цыплячьи хрупкой лопатки, ползет дальше под мышку. Она слышит, как хихикает девочка, хихикает уже сонно, но требует повторения.

За эти шесть лет Анна совершенствовалась в искусстве касанья, поглаживанья. И все это время грань между чувственным и сексуальным была тонкой, как проблеск мысли, но плотной, как страсть. Она не понимала, как можно спутать одно с другим.

Но перейдя сейчас эту грань и вновь касаясь взрослого тела, она поражалась, сознавая, сколь многому научилась за эти годы. Насколько же сильнее она теперь чувствует, и, что приятнее всего, — чувство порождает она сама. Каким неодолимым эротизмом, как это стало ей ясно теперь, полнится подобная щедрость, которую раньше в романах, происходивших до Лили, она не ведала.

Его упорное нежелание отвечать на ласку лишь сильнее разжигало ее. Она скользнула рукой по его животу к члену, еле заметно напрягшемуся в предчувствии касанья. Ей хотелось длить и длить это касанье. В этом была одна из его привлекательностей как любовника — умение дать соблазнять себя, он не боялся ее желания и не смущался им. Возможно, и он с годами переменился, став таким, каким его сделали возраст и брак. Возможно, встретившись лет двадцать назад, они бы и вполовину не так сильно упивались друг другом. Но тянуло их не только к сексу — так же властно манили, соблазняли запретное, тайное, лишь слегка приоткрытое, влекущая откровенность незнакомцев. В блекнущем свете сумерек то, что они говорили друг другу, было не менее эротично, чем то, что они делали.

— Давай-ка перейдем к тебе, — сказала она и оперлась на локоть, чтобы видеть его лицо, в то время как пальцы ее продолжали шарить по его телу. — За какие это мерзкие секреты тебе требуется искупление? — Она легонько ткнула его под ребро. — Давай, выкладывай, а мы послушаем!

Глаза его распахнулись.

— Эй! — И потом: — Не прерывайся! Мне это нравится!

— Вот и отвечай тогда!

— Зачем это?

— Потому что теперь твоя очередь в исповедальне. Хочу подвергнуть тебя перекрестному допросу.

Он с улыбкой покачал головой.

— Предупреждаю, что я умею уходить от ответа. Под давлением я прибегну к помощи пятой поправки.

— Если не станешь отвечать, я перестану тебя гладить.

— Ладно, ладно, сдаюсь. — Он открыл глаза и теперь глядел вверх, прямо на нее. — Ты ведь уже все знаешь обо мне, Анна. Я женатый мужчина, которому не следовало бы здесь находиться, но который не находиться здесь не может. — Он улыбнулся. — Возможно, виновата в этом ты. Сначала — как его звали? — Крис, теперь я. Возможно, ты принадлежишь к типу женщин-сирен, своим пением заманивающих женатых мужчин на подводные рифы, а, как ты думаешь?

Она засмеялась, но оба они знали, что это не так. Настоящая сирена слышит только себя саму и совершенно глуха к пению других. А в голове у Анны какие только песни не запечатлелись.

— Ерунда! Ты просто хочешь опять вернуть разговор ко мне.

— Ладно. Тогда начинай ты. И скажи, что ты видишь.

Она собралась с мыслями.

— Вижу мужчину, которому все быстро надоедает, привыкшего получать то, что только ни пожелает, и потому желающего невозможного.

Он скривил лицо в гримасе.

— Хм... Ты хочешь перейти теперь к критическому разбору или по-прежнему ограничимся лестью?

Она улыбнулась, но продолжала:

— По-моему, больше всего меня интересует, как ты справляешься с чувством вины.

Он покачал головой.

— Чувство вины — это не моя стихия. Я сказал тебе об этом в первый же вечер. И никогда не была моей стихией, даже в детстве. Какой смысл чувствовать себя виноватым, если не веришь в раскаяние и в искупление, а я в них никогда не верил!

— Так все просто?

— Может, и не так, зато честно.

— Честно. Знаешь, ты, по-моему, злоупотребляешь этим словом.

Он слегка передернул плечами, будто подразумевая, что ответить на это можно было бы, но так как она ему не поверит, зачем отвечать?

Она предприняла новую попытку:

— Скажи мне вот что. Когда ты возвращаешься к ней после свидания со мной, ты как себя чувствуешь? Виноватым или нет? Возвращаешься таким же, как всегда?

Он подумал немного.

— Нет, не таким же, как всегда. Думаю, я становлюсь к ней более внимателен.

Она пожала плечами.

— На мой взгляд, это и есть чувствовать себя виноватым.

— Это потому, что ты не была в моей шкуре. Чувство это более сложное, чем просто чувство вины. Свидание с тобой как будто отдаляет меня от нее. Я ощущаю ее по-новому, немного другой, и мне это нравится.

— Значит, измены делают жену более привлекательной сексуально. Тебя они возбуждают, да?

— Это не исчерпывается сексом, — негромко сказал он.

Она помолчала секунду, глядя на него, ожидая продолжения, но продолжения не последовало. Было непонятно, оттого ли это, что ему нечего сказать, или же он не хочет с ней делиться.

— Где твоя рука? — весело осведомился он. — Ты почему-то прекратила соблазнять меня.

Она засмеялась, и ее пальцы, лежавшие на его груди, дрогнули, но с места не сдвинулись. В последние минуты оба они перешли какую-то грань. И каждый понимал это по-своему.

— Ну, а она? Знает, что ты треплешься в хвост и в гриву?

— Это утверждение или вопрос?

— Понимай как знаешь. Опасная игра, ей-богу.

— Знаешь, Анна, я не верю в то, что обсуждением можно прояснить все на свете.

Дело было не столько в том, что он сказал, сколько в том, как сухо это было сказано. Казалось, что где-то в самом средоточии его существа разверзлась маленькая пустота, аккуратное безвоздушное пространство. К ее удивлению, вместо того чтобы разозлиться, она почувствовала к нему даже какую-то нежность. Она сняла с его груди руку, но он поймал эту руку и вернул ее на прежнее место, крепко сцепив ее пальцы со своими.

— Послушай, говоря так, я не хотел тебя обидеть.

— Я и не обиделась, — твердо сказала она. — Но начать что-то, а потом вдруг прекратить — это нехорошо.

Он вздохнул.

— Ладно. Так что ты спросила?

— Знает ли она, что ты треплешься в хвост и в гриву?

Он секунду помолчал.

— Она знает, что раньше это было.

И опять она мысленно представила себе круг транспортера с саквояжами. Танец саквояжей, совершенно одинаковых, но с разными инициалами, любовно выгравированными на каждом. Девки Сэмюела. Она оказалась права.

Он помолчал, и после паузы:

— Но о тебе она не знает.

Кружение прекратилось, и ее саквояж замер под лучом контроля, и, улыбаясь, как Руби Киллер в камеру:

— Ну, а если б знала? И об этом знала? Он выдержал ее взгляд.

— Думаю, она бы испугалась.

Что-то внутри нее сжалось, потом расслабилось.

— Почему?

Он нахмурился. Она потянула руку, допытываясь:

— Нет, правда, почему?

— Ну прекрати, Анна! Ты же не дурочка. И, как и я, отлично понимаешь происходящее. Мы с тобой рискуем, и чем дольше это длится, тем опаснее становится игра.

— Но ты, по-моему, говорил, что тебе это не опасно.

— Было не опасно. Раньше.

— Но вчера...

— Вчера я сказал то, что, по моему мнению, заставило бы тебя передумать. Потому, что мы были далеко от дома, и потому, что я хотел, чтобы ты осталась. — Он помолчал. — Но раз уж мы разоткровенничались, признайся, что я сказал то, что ты тоже хотела бы услышать. Посмотри правде в глаза, Анна. Ты так же запуталась, как и я. Разве вчера ты осталась бы, скажи я тебе, что подумываю о разводе? Если бы завел разговор о взаимных обязательствах и походах в кино совместно с Лили, для того чтобы получше с ней познакомиться? Потому что тебе половина нужна не больше, чем мне вторая жена. По крайней мере, ты так думала. Мы думали одинаково. И потому ты так в это и втянулась не меньше моего, с чувством вины или же без него. Тут мы были равны, и потому это-то и было так приятно.

— А почему ты употребляешь прошедшее время? — спросила она в наступившей тишине.

Ответил он не сразу, а только крепче сжал ее пальцы своими и притянул к себе. Она не поддавалась, выжидая.

— Потому что истинный риск в том, что теперь я не знаю, чего мне больше хочется, — тихо сказал он. — И я не совсем уверен, что ты это знаешь.

Дома — Суббота, днем

Было восемь часов субботнего вечера, и погода была такой теплой, что мы решили поужинать в саду. Пол обнаружил в морозильнике цыпленка и сейчас экспериментировал с барбекю, в то время как я занималась салатами. Салаты мне удаются, так как от неспешного ритуала резки я получаю удовольствие.

В последнюю секунду к нам присоединился и Майкл с бутылкой шампанского. Было неясно, надеялся ли он отпраздновать тем самым возвращение Анны или же посчитал необходимым нас взбодрить. Так или иначе, шаг этот оказался правильным. Я видела, как он подошел к стоявшему у окна Полу и, приобняв его за талию, чмокнул в затылок. Пол сделал вид, что отстраняется, но я подглядела мимолетное движение его бедер навстречу возлюбленному.

После Пола Майкл подошел ко мне и вместо обычной улыбки приветствовал неуклюжим порывистым объятием. Я даже удивилась, насколько это меня растрогало. Анна говорила, что для Майкла Пол — это лишь второе сильное увлечение, но при всем его молодом задоре в юноше этом есть что-то глубоко домашнее, и гомосексуализм его даже кажется чем-то второстепенным по сравнению с его тяготением к домашнему уюту. Да и какой другой мужчина стал бы терпеть возле Пола эту его странную вторую семью и с легкостью мириться с ней? Не в первый раз я подумала, какой урон нашему женскому сообществу наносит отвратительный современный либерализм, потому что в другие времена таких гомосексуалистов насильно принудили бы к браку, отцовству и тайным гомосексуальным связям, притом совершенно не доказано, что подобная двойная жизнь не была бы предпочтительнее им самим. Неужто так, как сейчас, лучше? Вопрос этот, правда, чисто академический. Против природы не попрешь, и последнее слово всегда за сексом.

— Лили спит? — спросил меня Майкл, наливая шампанское.

— Только что уснула.

— Ну, как она?

Мы с Полом обменялись взглядом.

— Чувствует что-то не то, но делает вид, что все идет как надо, — осторожно сказал Пол. — А с другой стороны, она сегодня так наигралась и наплавалась, что не заснула, а просто вырубилась.

Это было правдой. День этот утомил Лили. Разрываясь между желанием поддержать для девочки нормальный режим и побаловать ее в качестве вознаграждения, мы задержались на аттракционах дольше, чем рассчитывали, испробовав с ней каждое развлечение, и некоторые — дважды. Пол выиграл для нее гигантских размеров панду, оказавшись самым ловким игроком в дартс (игру эту я с ним никак не ассоциировала), а сама Лили стала обладательницей большого шара для игры в панч-болл, сумев верно угадать число, выцарапанное на днище игрушечной утки. Когда мы покидали аттракционы, толпа заметно поменяла облик: родители с детьми, жующими сладкую вату, сменились шумными подростками, не знающими, куда деть захлестывающую их энергию. Лили так измучилась, что дай мы ей волю, она уснула бы прямо в машине. На обратном пути мы покупали рыбу с чипсами, а по возвращении смотрели с ней видео о девочке, которая помогла стае гусей найти дорогу домой. Из-за усталости перед сном она не мылась, но настояла на том, чтобы и я, и Пол рассказали ей по сказке. Анну она и словом не вспомнила; только перевернулась на живот и, поджав под себя ноги, сразу же отключилась. Когда я в последний раз пошла ее проведать, она крепко спала. Я не могла решить, почувствовать ли мне облегчение или беспокойство.

С шампанского мы перекинулись на вино, и я сходила наверх за фотографиями и объявлениями. Выложив все это на стол, я проследила за их реакцией.

— Ты что, вправду думаешь, что это может иметь отношение к тому, что она не приехала? — Было ясно, что Пола это не убедило.

— За отсутствием прочих объяснений думаю, что да. А что? Что ты сам считаешь?

Он покачал головой.

— Не представляю, чтобы она уехала, никому не сказав ни слова, в погоне за каким-то сомнительным приключением.

Я пожала плечами.

— Может, ей было неловко с нами делиться.

— Почему же неловко? — Держа в руках фотографию Анны, Майкл откинулся на спинку кресла, балансировавшего теперь на задних ножках.

— Ну, искать любовников по объявлениям дело не такое уж похвальное. Хвастаться тут нечем.

Пол улыбнулся.

— В вопросах секса, Эстелла, ты всегда была порядочным снобом.

Я рассмеялась:

— Очень любезно с твоей стороны так интерпретировать десятки лет моих неудач на любовном фронте. Ну, если даже это и снобизм, все равно не считаю, что о таких вещах Анне следовало бы кричать на всех углах!

— Ну почему же? — спокойно возразил Майкл. — Пол прав. В наши дни это совершенно узаконено — все эти объявления, брачные конторы. Их расплодилось великое множество. Мир полон одиноких людей с деньгами, но не имеющих времени. Объявления — это способ уловления в сети.

Уловления в сети. Какой-то смутно библейский оттенок. Сначала уловить в сети, потом — разбрасывать семя.

— Ты думаешь?

— Конечно. А потом — это забавно. Особенно вот таким способом. Выбираешь несколько заманчивых объявлений, звонишь и, если откликаются, оставляешь сообщение.

— Ты и сам так делал?

— Конечно, когда только что приехал в Лондон и не знал здесь ни души. Надо же было с чего-то начинать. Я и подумал, что с помощью «Гардиан» войду в круг интеллигентных геев.

— Ну и?..

Он покачал головой.

— Улов был вовсе не так богат, как я рассчитывал.

— Но ты с кем-то познакомился?

— Да, конечно. С двумя. Специалистом по Дальнему Востоку из Саррея — очень приятный был парень. И еще с одним, из Уондсволта. Второй был компьютерщиком. У него еще была отличная коллекция джазовых дисков. Вот только джаз меня не увлекал.

Стоявший рядом с ним Пол бросил на него ласковый взгляд.

— Но ты с ним перепихнулся?

— Нет. Для этого он был чересчур добропорядочен. И не гляди на меня так. Держу пари, что и ты оставлял такие сообщения пару-тройку раз в твои бурные годы! — Пол пожал плечами с намеренно уклончивым видом, и Майк весело ткнул его под ребро: — Вижу, вижу! И бьюсь об заклад, что уж ты-то своего не упустил!

Любовное подтрунивание. Угораздило же стать этому нечаянным свидетелем.

— Ничего подобного! Я даже не встретился ни разу ни с кем из них. Мне голоса их показались... чересчур...

— Ну да — не такими похотливыми, как ты рассчитывал! — хохотнул Майкл, вновь наполняя бокал Пола, а затем, склонившись ко мне, сделал то же самое с моим бокалом. Меня частично даже увлекала эта сцена — интересно было наблюдать оттенки их отношений. Анна была бы в восторге, все это очень ей подходит — выпивка, компания, поддразнивание, болтовня. Вспомнились давние наши вечера, когда у нас было больше времени и сил. Но Анны с нами не было, что и послужило причиной нашего здесь пребывания. Я покачала головой.

— Думаю, у женщин это не так. Для гомосексуалистов же это является своего рода охотой.

Пол благожелательно улыбнулся мне.

— Нет, дорогая Стелла, какая же это охота таким окольным путем! Охота предполагает азарт, действие. А это все слишком умозрительно.

— Ну, на каком-то этапе она прекратила болтовню и начала действовать. Разве не об этом говорят ее телефонные счета?

Счета я нашла в папке, после того как уложила Лили в постель. Счета на конец июня, где все время повторялся номер центральной справочной, а фунты так и летели, множась. Можно было различить три-четыре серии обзвонов — с конца мая и в июне. Где-то в середине июня звонки прекратились. А сейчас июль. Мы сидели, изучая счета.

— Кругленькая сумма выходит, ей-богу! — Майкл тихонько свистнул. — Неудивительно, почему в первые мои месяцы в Лондоне я постоянно был на мели. Но что доказывают эти счета — количество звонков или длительность разговоров, пустую болтовню?

— Второе, если опираться на мой собственный сегодняшний опыт. Но видите, что звонки прекращаются? Либо Анна устала слушать болтовню, либо на чем-то остановилась.

Пол передернул плечами.

— Говоришь, ты позвонила кому-то из парней, которым звонила она?

Я кивнула.

— И они еще отвечают?

— Не все. Некоторые отвечают.

— И какое у тебя от них впечатление?

— Довольно безнадежное.

— Не те мужчины, которыми Анна могла бы увлечься?

— Да уж. Впрочем, если только... — Я запнулась, подыскивая слова. — ...Если только она не дошла до какого-то отчаянного состояния. — Наступила пауза. — Я думаю, что ваш союз мог на нее так повлиять... заставить ее почувствовать себя более одинокой, обделенной, лишней...

— Мы старались окружить ее вниманием. — Пол моментально встал в позу обороняющегося. — И она знает, что ничего не изменится.

— И я это знаю. Я не обвиняю тебя. Я только... — По-моему, вы оба ошибаетесь, — вмешался Майкл, и голос его звучал спокойно и самоуверенно.

— В чем ошибаемся? — осведомилась я.

— Во всем этом деле. В Анне. По-моему, ни в каком она не в отчаянном состоянии. Просто она много об этом думала. —

— О чем думала?

— О мужчинах. О сексе. Пол задержал на нем взгляд.

— Что навело тебя на эту мысль? Качнувшись на кресле в обратную сторону,

Майкл положил фотографию на стол.

— Ну, во-первых, она стала больше заботиться о своей внешности. В последние месяцы экспериментировала с цветом волос, подсвечивала черноту...

— Правда? — вновь удивился Пол.

— Ага. И со мной это обсуждала. Какой оттенок ей подошел бы больше. Это ведь моя специальность — цвет, освещение... Ей нравился оттенок красного дерева. При определенном освещении красноватый отлив — это красиво. Она стала больше переодеваться, наряжаться, предпочитая не укрывать тело, а обнажать его. Словом, она стала явно соблазнительнее.

— Соблазнительнее? — задумчиво повторила я, пробуя на вкус это слово, от которого веяло какими-то резкими и пряными ароматами с привкусом хищности.

— Ага. — Он пожал плечами. — Именно соблазнительнее.

— И что же еще говорила она тебе, помимо соображений о цвете волос? — спросил Пол, и видно было, что он искренне заинтересован — не только тем новым, что ему открывалось в Анне, но и тем, что узнавал он о своем любовнике.

— Да ничего такого. Но ведь это же совершенно очевидно, разве не так? Лили подрастает. И при всей ее любви к дочери она не может этого не замечать. Думаю, ей понадобилось расправить крылья. Попытаться расправить их. И посмотреть, что из этого выйдет, получится ли опять.

И, услышав это, я вдруг отчетливо осознала, что, может быть, мы стали жертвой. Как раз слишком долгое знакомство с Анной, слишкомхорошее знание ее сослужили нам плохую службу. Там, где мы видели женщину, в которой основополагающим были прошлые, старые раны и всеобъемлющая любовь к Лили, Майкл увидел личность, сумевшую сквозь все это прорваться, личность, возможно, направленную в будущее.

Пол нахмурился.

— Если не от нее, то откуда тебе это известно? Майкл улыбнулся.

— Знаешь, беда твоя в том, что ты думаешь, будто те, кто моложе, меньше понимают.

— Вовсе нет! — растерянно проговорил Пол. — Но какая наглость!

Майкл осклабился, радуясь тому, что загнал его в угол.

— Послушай, это все просто. В прошлом году я наблюдал, как то же самое происходило с Меган. Меган — это моя старшая сестра, — пояснил он мне. — Три года назад ее бросил муж, оставил с двумя малышами. Она была образцовой матерью, работала и по сторонам не глядела, но потом ей это надоело. Временами она чувствовала, что ей надо встряхнуться, пожить не только для детей, но и для себя, проверить, есть ли еще порох в пороховницах. Думаю, что подобное происходит и с Анной.

Мы оба молча обдумывали услышанное. Я Анну не видела с конца апреля, когда она приезжала ко мне — занятая работой, деятельная, она покупала одежду, а временами пребывала в отличном настроении и точно пьяная. Потом были несостоявшиеся телефонные разговоры или такие, где обе мы говорили кратко из-за работы, ее и моей. Может быть, она считала, что я ее не одобрю, или подозревала, что я со своей размеренной, устоявшейся жизнью не тот человек, с которым надо этим делиться. И то же самое относилось к Полу, занятому расширением дела и новым романом. Обнаруженные теперь в Майкле интуиция и сострадание к ближним сделают его для Пола еще более подходящей парой, обострят их отношения, добавив к ним пикантности, еще теснее сблизят их. Как ни странно предполагать подобное, но исчезновение Анны может повлечь за собой и положительные последствия.

— Так каковы наши выводы? — сказал Пол. — Расскажем ли мы все это полиции? А, Стелла?

— Не знаю. Да и что рассказывать? Ты прав. У нас нет доказательств того, что ее исчезновение как-то связано с этими объявлениями. А если даже и связано, как нам узнать, с которым из них? Зафиксированы десять или пятнадцать звонков. Их могло быть и сотни. Она могла откликнуться и как-то иначе, могла даже сама давать объявления. Мы можем отлавливать их неделями.

— Да, наверное. Если уж ты встал, Майкл, может, принесешь еще бутылку вина? Она там, на полке. И загляни в комнату Лили, проверь, спит ли.

Конечно. — Он собрал тарелки и направился в кухню и тут же вернулся.

Слушайте, ребята, у вас автоответчик включен? Мы с Полом переглянулись.

— Нет, — сказала я. — Я выключила его, когда просматривала сообщения. А что?

— Я это к тому, что, по-моему, в холле кто-то разговаривает.

Отсутствие — Суббота, днем

Когда он отступил от двери, ей стоило труда удержаться и не побежать без оглядки.

На этот раз она замечала все — еще четыре закрытые двери на площадке, решетки на нижних, до половины лестницы, окнах, входную дверь внизу — тяжелую, темного дерева, с виду совершенно неприступную. Ее вдруг посетило видение — женщина в пунцовом платье, рвущаяся в запертую дверь, а потом распахивающая ее и быстро-быстро устремляющаяся по дорожке; подол ее платья цепляется за кусты, и слышен топот погони. Но кто эта женщина — она или кто-то еще, повыше ростом, сказать она не могла. Она отогнала видение прочь.

Внизу были еще закрытые двери. Они прошли мимо, в ту, что была открыта. Даже живя отшельником, он все-таки должен был пользоваться кухней и по меньшей мере спальней. Где-то в этих комнатах должны находиться ее паспорт, ее билет и окно, открывающееся во внешний мир. Не торопись, Анна. Вначале — Лили и поесть. А потом уж она станет обдумывать планы побега.

Комната была убрана для вечера: на камине и подоконниках были расставлены толстые церковные свечи; звучала музыка — псалмы, пропетые молодыми голосами в какой-нибудь старинной церкви. На синей камчатной скатерти, расстеленной на полу возле каминной решетки, был сервирован ужин — изобилие сыров, мясные ассорти, хлеб, всевозможная рыба и жареный перец на ярких керамических тарелках. И в придачу еще бутылка красного вина.

Законченность этой комнаты таила в себе даже что-то зловещее. И тем не менее от вида всей этой еды у нее потекли слюнки. Отвернувшись от камина, она оглядела комнату, ища телефон. Но телефон уже был у него в руке. Ей вспомнилась явная ложь насчет того, что он якобы пытался вызвать такси. Второй раз он не сыграет с ней подобной шутки, не так ли?

— Я наберу вам номер, — негромко сказал он, — чтобы знать, что вы дозвонились туда, куда надо.

Он нажимал какие-то кнопки. Она ждала, недоумевая: неужели он и впрямь запомнил ее номер? Он уверял, что в первый же вечер он позвонил ей домой, чтобы сообщить ее домашним, что она задерживается, но и это, скорее всего, было ложью, ведь так? Однако солгал он тогда или нет, сейчас он судя по всему, действовал уверенно. Она следила, как он набирает номер, и представляла себе погруженную в летние сумерки кухню. Лили почти наверняка уже спит (Пол всегда неукоснительнее, чем она, соблюдает время отхода ко сну для ребенка), и оба они с Эстеллой кружат вокруг аппарата, ожидая звонка от нее. Если сейчас ему ответит кто-то из них, бросит ли он трубку? Вне всякого сомнения. Голос с иностранным акцентом, просящий к телефону Лили, должен вызвать у них немедленные подозрения. Подозрения неизбежны, даже если он тут же бросит трубку. На это она по меньшей мере рассчитывала. А большего она сейчас позволить себе не могла. Ну хоть это... Но можно ли определить номер, с которого был сделан входящий звонок, если номер этот иностранный? Наверняка он и это учел. Она почувствовала, как внутри опять, что-то сжалось. Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, прежде чем прорезался голос. Он поднял на нее глаза.

— Там гудки.

Сейчас все произойдет. Если включен автоответчик, то телефон отключится после второго гудка. Подождав еще несколько секунд, он порывисто протянул ей трубку.

— И помните, — сказал он, передавая ей трубку и держа палец наготове, чтобы в случае чего ее разъединить, — вы скажете только то, о чем мы договорились.

Отсутствие — Суббота, днем

Сказанное им пролегло между ними — его шутливое подначивание, желание вызвать ее на полную откровенность.

Иной раз не поймешь, что больнее — говорить правду или лгать. Но сейчас подходящий момент для исповеди. Не так уж трудно сказать: «Помнишь тот первый вечер в ресторане, Сэмюел? Так вот, я тогда не сказала тебе всей правды. Я не совсем та женщина, какой ты меня считаешь...»

При других обстоятельствах подобная откровенность могла бы оказаться даже эротичной. Раскаяние с подразумеваемым немедленным отпущением грехов. Сексуальность покорности и поражения. Она даже мысленно подобрала слова. Но нет — все-таки момент не совсем подходящий.

Сквозь спущенные жалюзи прорвался крик — пронзительный, как звон разбиваемого стекла; с первой же ноты было ясно, что кричит ребенок, которому больно. Вначале прерывистый вопль и тут же, вслед за ним — рыдание, такое же безудержное, неистовое, полное ужаса и отчаяния, словно он или она сильно ударились или страшно ранены. Лежавшая на постели Анна приподняла голову — так принюхивается, ловя ноздрями ветерок, дикий зверь. Она определила по крику возраст ребенка, примерно ровесника Лили, и детское горе всколыхнуло в ней все. Она высвободилась из его объятий и села.

Рыдания все никак не кончались. Неужели за это время никто не мог подойти к ребенку? Постепенно в рыдания вплелся женский голос, он был все слышнее, перемежаясь новыми всплесками плача, затем истерика стихла, перейдя в прерывистые всхлипы — знакомые, привычные звуки — требовалось утешение, и оно получено. Анна так и чувствовала тяжесть детского тельца на своих коленях, касание горячих, липких от слез щек. Опыт подсказывал, что ни один взрослый не может плакать так горько и самозабвенно и утешиться так полно и безоглядно. Напомнила о себе страсть иная, чем та, что царила в комнате, и вторжение ее разрушило чары, которыми были охвачены они оба.

— Который час, Сэмюел? — внезапно спросила она.

Он улыбнулся, покорно смиряясь с потерей, словно то было пари, которое он был не прочь проиграть. Он протянул руку к часам, лежавшим на полу возле кровати.

— Вот, посмотри. И не надо паники, — сказал он, поднимая часы с пола и поворачивая к ней циферблат. — Она еще не спит. Ведь в Лондоне на час раньше.

Он встал и, направившись через комнату к окну, поднял жалюзи навстречу пастели сумерек.

— Дай мне минуты две, чтобы одеться и выйти отсюда. Я закажу первое, пока ты будешь звонить.

Дома — Суббота, днем

Конечно, мы могли бы найти себе целый ряд оправданий — вечер душный, так и тянет на двор, из соседнего садика гремит музыка, дверь в кухню лишь слегка приоткрыта. Разговор наш был оживленный и перемежался взрывами смеха — все-таки мы немало выпили. Но оправданий было недостаточно. Телефонный звонок в доме мы должны были услышать. А мы его не услышали.

Пол живо схватил висевшую на стене в кухне отводную трубку. Я слышала его «алло! алло!», пока мы с Майклом наперегонки мчались вверх по лестнице к основному аппарату. И почти успели.

В длинной до пят ночной рубашке, с всклокоченной головой, она показалась мне каким-то заблудшим призраком. Она стояла у стола в холле, все еще держа в руке трубку. Из трубки несся голос Пола — настойчивый, почти сердитый:

— Алло? Алло? Анна, это ты?

Должно быть, он испугал ее. Он или кто-то другой. При моем приближении она тут же протянула мне трубку — не то обороняясь, не то как что-то, ей не нужное.

Наклонившись к ней, чтобы головы наши были на одном уровне, я осторожно взяла из ее рук трубку. Голос Пола в ней замолк. Теперь там было молчание. Я услышала его шаги на лестнице и протянула к ней руки, чтобы обнять, но Лили уклонилась от объятий.

— Тебя разбудил звонок, Лили? — мягко спросила я, чувствуя шаги Пола за спиной.

Она слегка передернула плечами — не то «да», не то «нет».

— Прости. Мы были в саду и не слышали. — Я махнула рукой в сторону обоих мужчин, жестом останавливая их. При этом я перехватила взгляд Пола — странный взгляд — и подумала, что должна чувствовать девочка, когда мы все втроем навалились на нее.

— Как здорово, что ты подоспела вовремя! — с улыбкой сказала я. — Кто это был, милая? Они что-то передали?

Она чуть нахмурилась. Растерянность ее неудивительна. Может, она еще не проснулась хорошенько.

— Это была мама. Она сказала, что скоро вернется.

Часть вторая

Дома — Суббота, днем

Возможно, она выбрала меня лишь только потому, что тело мое было правильной формы, такое же мягкое и тех же очертаний, что и у мамы, а в трудную минуту каждый из нас стремится утешиться чем-то знакомым. По-моему, Пол был раздосадован тем, что ему она предпочла меня, но он так настойчиво допытывался, так кричал в телефонную трубку, а потом он был слишком чуток, чтобы оспаривать ее выбор.

Мы сидели в садике; Лили — у меня на коленях, на столе перед ней — стакан газировки, в руках — кусочек того, что осталось от цыпленка. Она рассказывала нам, как было дело. Мы уже не в первый раз слушали эту историю, но так как она частично каждый раз видоизменялась, нам надо было окончательно во всем утвердиться. Хотя Лили, вне всякого сомнения, была взволнована происшедшим, вместе с тем она чувствовала и его необычность, и свою особую, главную в нем роль.

И опять мы подошли к вопросам — те же факты, но в разном освещении.

— Она, наверное, удивилась, что к телефону подошла ты, да? — как ни в чем не бывало спросила я.

— Да. Она спросила меня, легла ли я уже.

— Надеюсь, ты сказала ей, что легла, — с наигранной суровостью заметил Пол.

— Да, но что я еще не спала.

— Но когда я заглянула в комнату, ты спала, — слегка надавила я на девочку.

— Это у меня просто глаза были закрыты, — с важностью пояснила она. — Я хорошо умею притворяться.

— Она точно сказала, что звонила раньше? Лили кивнула. Она уже устала отвечать на этот вопрос, но Пол все время возвращался к нему.

— А ты сказала ей, что мы не получили сообщения?

Она пожала плечами, потом опять кивнула, но трудно было понять, из каких соображений: действительно ли потому, что она так сказала, или же считая, что такой ответ мы и хотим услышать.

— И она сказала, что скоро вернется? — на этот раз спросила я, пытаясь перевести разговор на другое.

— Да.

— В понедельник? — опять Пол. Девочка насупилась.

— Наверно. Она сказала, что заберет меня из школы.

— Потому что раньше нет билетов на самолет? Лили нетерпеливо кивнула, хотя было ясно,

что сведений таких она не имела. Я заметила, как сжался ее рот, словно она стиснула зубы — предупредительный знак, что она почувствовала ловушку.

— Пол, — сказала я веселым голосом, — что, если нам немного прерваться и выпить какао? И, может быть, печеньице съесть. Как ты насчет этого, Лили?

Майкл вернулся, когда уже кипел чайник.

— На звонки из заграницы это не распространяется. У них нет для этого аппаратуры.

— Но если мы звоним за границу, автомат же записывает номер, — заметил Пол. — В счете же потом он проставляется.

— Да, в эту сторону — да, а в другую — нет.

— Ты уверен?

— Послушай, я говорил с оператором, а он перезвонил старшему.

— Наверное, это делается в полиции, — негромко сказала я, когда внимание Лили было занято коробкой с печеньем.

— Ничего подобного, — сказал Майкл. — Нет, и совершенно определенно — нет. Я и это у них спросил.

— Господи, и все это зовется передовой технологией! — Пол в сердцах хлопнул дверцей холодильника. — Надо было попросить к телефону менеджера.

— Я попросил, Пол. Но сейчас десять часов вечера и еще суббота. Он или она с головой ушли в личную жизнь. Послушайте, за дурную весть вы расстреливать не будете, а?

Пол вздохнул.

— Прости. — И подойдя туда, где сидела Лили, опустился перед ней на корточки. Девочка упорно разглядывала печенье. Осторожно, Пол, подумала я. — Послушай, пузырь. Я знаю, что ты устала. Но ответь мне только одно. Мама не сказала, откуда звонит, не сказала?

Девочка покачала головой, рот ее был набит шоколадными крошками.

— А ты сказала ей, что мы все ее ждем, да? И про Стеллу сказала?

— Да. — Изо рта ее вместе с этим словом вылетели кусочки печенья. — Я уже это тебе говорила.

— Да, милая, я помню. Но не могла бы ты в точности повторить те слова, которые сказала насчет нас?

Она мотнула головой и опять сжала челюсти. Не хотела бы я сейчас очутиться в шкуре Пола! Молчание.

— Лили, — осторожно окликнул девочку Пол. И затем уже настойчивее: — Дорогая, это важно.

Она резко вскинула на него голову и выпалила:

— Я ведь сказала, что вы были в саду, сказала, да? — Она почти кричала. — Ты что, не слышал? — Она рванулась от него всем телом и, подняв плечи, опустив голову, погрузилась в собственную бурю, замкнувшись для дальнейших расспросов.

В таком скандальном настроении (по счастью, для нее не характерном) Лили бывает невыносима. Когда другие дети орут и вопят, она замыкается, уходит в себя и словно отсутствует или не слышит — эдакая своеобразная форма гражданского неповиновения. Пол положил руку ей на коленку. Она отдернула ногу. Как политика такая форма протеста доказала свою эффективность, по существу изгнав британцев из Индии, и если бы не предпринять немедленных мер, то нас в тот вечер ожидало бы поражение. Уперевшись рогами, ничего не добьешься, а в таком положении можно оставаться сколь угодно долго. Поверх головы Пола я переглянулась с Майклом. Он скромно потупился, затем рассмеялся:

— Послушай. Анна не захотела с нами говорить, потому что она позвонила Лили, — весело проговорил он, подходя и обнимая любовника за плечи. — На ее месте я поступил бы точно так же. Ты словно ревнуешь, Пол.

Пол бросил на него сердитый взгляд. Лили перехватила этот взгляд и быстро обернулась к Майклу, проверяя, исчерпан ли уже конфликт, потом подумала и решила спустить все на тормозах. Она расслабилась. Невооруженным глазом было видно, как опустились ее плечи. Воздух в комнате стал циркулировать свободнее.

Несколько секунд я наслаждалась разрядкой.

— И я не сомневаюсь, что нам она позвонит попозже, — сказала я, уверившись в безоблачности горизонта. — Когда ты уже ляжешь. — Я помолчала. — Кстати, ты знаешь, который час?

Она вздохнула, но тучи рассеялись, легкий ветерок никак не предвещал бури.

— Ой, Стелла... Завтра же воскресенье! — заныла она. Теперь это была прежняя Лили.

— Охотно допускаю это, но Стелла права — пора спать, — вмешался Пол голосом уже более мирным. — Отправляйся-ка ты в постель! Кто тебя проводит, я или Стелла? Как ты хочешь?

Она помолчала, глядя то на одного, то на другого.

— А можно еще печенья?

— Нет, — в один голос сказали мы.

Она пожала плечами и указала на Майкла. Тот широко улыбнулся.

— Хороший выбор! Я сделаю это с огромным удовольствием, только при условии, что не надо будет в который раз читать сказку про пожирателя великанов!

Дав Майклу руку, она позволила увести себя наверх. Я смотрела им вслед. Гармония была восстановлена. Как можно считать детей беспомощными? Да в бою они закаленнее и опытнее немецкого танкового дивизиона! Хотя истинное их призвание — выступать в качестве миротворцев.

Хоть некоторым, возможно, это и показалось бы умением не по возрасту, но лично мне нравится, как ловко Лили манипулирует взрослыми. Это доказывает ее уверенную ориентацию в мире — качество, которым я в детстве вовсе не обладала, хотя следует признать, что обстоятельства тут были не на моей стороне.

У двери она оглянулась.

— Если мама опять позвонит, вы меня разбудите? — Как это я упустила из виду необходимость дать ей такое обещание!

Пол кивнул.

— Конечно, котик. Иди, иди наверх, а я скоро подымусь пожелать тебе спокойной ночи

Они вышли вместе так, будто привыкли делать это ежевечерне. Я лишний раз подивилась положительности, которую проявил в тот день Майкл, и подумала, что переживания еще теснее сблизят их с Полом, укрепив эту связь. Интересно было наблюдать Пола рядом с человеком, значительно его моложе. По сравнению с легкомысленным стилем Майкла Пол казался более собранным, сосредоточенным. Возможно, общение с Майклом поспособствовало наконец запоздалому взрослению Пола (мне всегда казалось, что красивые гомосексуалисты обречены брать на свои плечи груз чьих-то сексуальных надежд), позволило ему стать самим собой.

Многое приоткрывалось и зрелищем того, каким он был с Лили — пытливость, семейственность, налет строгости при большой любви. Только сейчас я начала осознавать, как в прошлом я недооценивала его, видя в нем лишь дополнение: эдакий симпатичный парень, разыгрывающий роль отца при основном родителе — Анне. Насколько сложнее было ему отстоять свое мужское начало, настолько же труднее оказалось определить характер его родительских чувств.

Пора наконец поподробнее остановиться на том, что собой представляла наша странная нетрадиционная семья, чьим центром, можно сказать — чьей отмычкой, являлась Лили.

Мне известно, что теоретически считается, что воспитание мало что значит по сравнению с природой, которая всегда возьмет свое, но я должна сказать, что пятнадцати минут общения с Лили в младенческом возрасте оказывалось достаточным, чтобы пересмотреть такой взгляд. Потому что девочка эта, казалось, с самого рождения была вооружена всем необходимым, чтобы вести игру на равных. Единственный ребенок матери-одиночки. Что от него требуется? Покладистый нрав, умение младенцем спать всю ночь без просыпу, привязанность к достойным доверия и доказавшим свою надежность взрослым и врожденная уверенность в том, что окружающие станут обращаться с тобой так, как ты станешь обращаться с ними, а значит, все будут восхищаться тобой и любить тебя. Лили общительная и в то же время замкнутая. Если использовать ее как аргумент в споре: что лучше — воспитание в нетрадиционной семье или же в традиционной, но где царит разлад, то пример этот мог оказаться внушительным и переломить собой ход дискуссии.

Конечно, свою роль играли и мы. С самого начала мы все трое образовывали надежную и прочную структуру, в которой мог расцвести этот необычный цветок. Мой вклад заключался в постоянных визитах — моих к ним и их ко мне, солидных счетах за телефон (с Лили я разговариваю не реже, чем с Анной) и все возрастающих тратах из моего более чем достаточного бюджета на игры, книги и дорогую детскую одежду.

Пол занимался Лили не меньше моего, как это ни было странно, если учитывать другую сторону его жизни как гомосексуалиста. Возможно, втайне он всегда мечтал о ребенке и знал, что это для него единственный шанс. Не будучи с ним достаточно близка для расспросов, я тем не менее уверена, что и он всегда оказывает им поддержку не только эмоциональную, но и финансовую. И с тех пор, как курсы компьютерного дизайна, на которых он впервые тринадцать лет назад познакомился с Анной, превратились в прибыльную и солидную фирму компьютерного программирования и доходы Пола увеличились, соответственно увеличилась и его финансовая помощь Анне. Поначалу Анна стеснялась ее принимать, но в конце концов отказываться от нее было бы просто неблагодарностью. Поддержка Пола делала жизнь их легче, а их поддержка обогащала его жизнь.

За годы выработался определенный ритуал его помощи. Он проводил у них вечер в пятницу, ночевал, иногда оставался и на субботнюю ночь и водил куда-нибудь Лили в субботу-воскресенье и присматривал за ней в отсутствие Анны. За это время он сменил немало любовников, потому что никогда не скрывал своей сексуальной ориентации и даже обсуждал ее, но связи его были недостаточно серьезными, вернее, не такими, что могли бы нарушить его преданность Лили. А с появлением в нашей семье Майкла стало казаться, что отношения наши вообще незыблемы. Именно бесконечная заботливость Пола, которую он проявлял к Лили, дала ему право так вести себя с ней в этот субботний вечер. Видимо, тревога не покидала его и после.

— Ума не приложу, — почти сердито говорил он, — как могла Анна не позвать к телефону тебя или меня? Ведь понимает же, что мы тут с ума сходим!

— Может, и не понимает. Если считает, что мы получили сообщение.

— Но она не оставляла его.

— Беда в том, что точно мы этого не знаем, Пол. Что, если она позвонила тебе на мобильник?

Он покачал головой.

— В таком случае мы никогда не узнаем правды, потому что моя проклятая секретарша до того, как перерегистрировать номер, стерла все сообщения — но там ничего и не было. Я хочу сказать, что в пятницу утром перед уходом я сам все проверял. Ничего там не было, а к тому времени она уже опаздывала на двенадцать часов. Если бы она хотела позвонить, она сделала бы это раньше.

— Возможно, что-то помешало ей сделать это раньше. Иначе зачем говорить Лили, что оставляла сообщение?

Он посидел молча, катая кончиками пальцев хлебные крошки и стряхивая их со стола в траву.

— А ты не думаешь, что Лили просто сказала нам то, что, как она считала, нам хотелось услышать?

— Ты это про что?

— Ну, помнишь, как она взбесилась, когда мы стали допытываться?

— Ой, перестань, Пол, она просто растерялась. Нам повезло, что она вообще выдержала так долго. Мы же пристали к ней с ножом к горлу.

— Ты имеешь в виду меня? Я пожала плечами.

Он вздохнул.

— Считаешь, я перегнул палку? Тебе не кажется, что Анна обязательно бы позвала кого-нибудь из нас?

— Не знаю. Может, она и собиралась, а Лили — раз! — и повесила трубку.

Он покачал головой.

— Она же не перезвонила.

— Номер был занят. Помнишь, Майкл разговаривал с телефонной станцией?

— Да, но теперь-то телефон свободен.

Мы посидели, помолчали. Наверху из комнаты Лили доносились негромкие голоса. Видимо, в ход теперь пошла следующая книжка, а Майкл, возможно, не заметил подмены. Я налила себе еще вина. Небо из серого превратилось в черное — месяц назад было солнцестояние, и уже темнеет раньше. Искать в середине лета приметы зимы — явный признак пессимизма. Несмотря на все недавние мои успехи, с годами я острее ощущаю нехватку света. Может, потому я так и ополчилась сейчас против Пола. Я так и чувствовала, как зреет в нем этот скепсис, этот мрак. Однако я ничего ему не сказала, что означало, что внутренне допускала его конечную правоту.

— Не позвонит она, пробормотал он, и бокал замер у меня в руке.

— Что ты хочешь сказать, Пол? Он вздохнул.

— Слушай, никто не слышал звонка, правда? Мы сидели здесь, дверь была открыта, музыка не так уж и гремела, и тем не менее мы ничего не слышали, а она услышала. Если она спала, а я, как и ты, видел, что она спит, телефон должен был позвонить несколько раз, чтобы разбудить ее, но никто из нас звонков не слышал. А когда я поднял трубку, там было молчание. Такое, как бывает, когда на том конце провода никого нет. Или когда держишь трубку снятой слишком долго. Когда ты вошла, Лили говорила что-то в трубку?

— Нет. Но это потому, что ты кричал на нее в телефон. Погоди, ты считаешь, что Лили все это выдумала? Что никакого звонка от Анны не было?

— Послушай, Стелла, я сам не знаю, что говорю. Единственное, что я знаю, это то, что Анна обязательно позвала бы кого-нибудь из нас. По крайней мере тебя, когда услышала, что ты тоже здесь. То, что она не сделала этого — ни в какие ворота не лезет. И знаешь — да, такое возможно. Ты ведь знаешь Лили. Вечно хочет всем понравиться, удружить. Думаю, она могла пойти на это, понимая, как мы волнуемся, или же поступить так из-за того, что. волновалась сама — сделать вид, что говорила с Анной, чтобы самой немного успокоиться. Она ведь и раньше любила говорить по телефону понарошку.

— Да, но когда это было — в раннем детстве, и все мы тогда знали, что это игра. А такого она раньше не делала.

— Раньше ничего похожего и не случалось, ведь правда же? — Он вздохнул. — Мы оба с тобой знаем, какая Лили фантазерка. И если надо, она станет упорно защищать свой вымысел. Анна рассказывала мне, какой фокус она не так давно выкинула — сказала, что в классе у нее ветрянка. И настойчиво это утверждала. Все только из-за того, что не хотела наутро идти на занятия физкультурой. Анне пришлось звонить кому-то из мамаш, чтобы выяснить правду.

«Возможно, она лучшая выдумщица, чем ты», подумала я, но момент так говорить был явно неподходящий.

— Ну, это не то же самое. То есть я хочу сказать, что это мы своими вопросами вытянули из нее эту историю.

— И не такая уж сложная история у нее получилась, правда? Мама позвонила, сказала, что запаздывает, потом они поговорили о том, что было на аттракционах, потом мама пожелала ей спокойной ночи, сказала, что любит ее и скоро вернется. Ни слова о том, где находится и почему не позвонила раньше. Извини, но меня это все не убеждает. И ты сама видела, как она рассердилась.

Я вздохнула.

— Не знаю, по-моему, окажись я на ее месте, я рассердилась бы точно так же. Она умненькая девочка, Пол, и в глубине души, несмотря на веселый уик-энд, знает, что происходит что-то ужасное. Удивительно еще, что она не растерялась раньше.

Разговор иссяк. Я подумала, что Пол почти наверняка считает, что знает Лили лучше моего. И что в некотором отношении это может быть и так. А еще я знала, что его версия действительно похожа на правду в интерпретации звонка. В истории с телефоном концы не сходятся с концами, но думать об этом и гадать, о последствиях мне ужасно не хотелось, потому что из всего этого вытекал еще один вопрос, который необходимо было обсудить.

— Я все-таки думаю, что мы должны сообщить об этом в полицию, — осторожно забросила я удочку.

Пол вздохнул.

— Мы с Анной напрямую не говорили, и значит, за разговор ручаться не можем.

— Пол! Там люди работают, предпринимают розыски. Вполне возможно, что она пропустила рейс, а ты не получил от нее сообщения. А в этом случае, не сообщив в полицию, мы даем им ложную информацию.

— Ну, утром ты рассуждала по-другому, не правда ли? У меня создалось впечатление, что ты считаешь, что они не слишком-то стараются.

Я вздохнула.

— Только потому, что ты дал им повод считать ее неуравновешенной.

— А ты до сих пор уверена, что это исключается? Я вытаращила на него глаза.

— Господи, Пол, о чем это ты? Что, по-твоему, происходит?

— В том-то и дело, Стелла, что я понять не могу, что же происходит. То она пропала — и мы все сходим с ума, а в следующую минуту оказывается, что она отправилась на рандеву с каким-нибудь мужиком, потому что выкрасила волосы и явно мечтает о мужчине, а еще через минуту выясняется, что ничего подобного, потому что она поболтала по телефону с Лили и пообещала приехать — ей пообещала, но не нам! Вот и теряйся тут в догадках — где она, с кем и почему! — Он покачал головой. — Я уже до точки дошел от всего этого! И не могу видеть, как страдает Лили!

Он взглянул вверх, туда, где было окошко детской; в комнате Лили теперь горел ночник и двигались тени — видимо, Майкл сейчас спустится. Что, если Пол прав, что Лили все выдумала, желая подбодрить нас? А если и вправду с Анной что-то случилось? Если она не звонила, то как еще можно объяснить столь долгое молчание?

Пространство между нами над столом постепенно заволакивало мраком. Я положила ладонь на руку Пола.

— Как ты насчет компромисса? Давай я буду продолжать думать, что она звонила, а ты — что не звонила, а сообщать ли в полицию, решим утром.

Он вздохнул.

— Так и быть. — Он легонько сжал мою руку. — Прости, Эстелла, но я просто вне себя!

— Да, я понимаю, со мной то же самое. Слушай, почему ты не предложишь Майклу остаться здесь, с тобой на ночь? Лили это все равно, а Анна, как мы оба знаем, не стала бы возражать.

Он кивнул, потом сказал:

— Знаешь, я вспомнил, где видел Криса Мензиса.

— Где?

— Он вел передачу о каком-то скандальном деле, связанном с южноитальянской мафией. Два, а может, три месяца назад.

Я нахмурилась:

— Но не считаешь же ты... Он передернул плечами.

— Насколько я знаю, другого объяснения быть не может. Иными словами, я уверен, что больше никто у нее появиться не мог. Но голову на отсечение не дам. В последние месяцы я был так занят.

А потом, как я и говорил, по-моему, сейчас она как-то переменилась. Если Майкл прав... — Он не закончил мысли.

Я покачала головой.

— Подожди. Вот она вернется, и мы всласть поиздеваемся над ней из-за этой истории. Вот увидишь!

И вскоре, заперев калитку, мы отправились спать. В полицию никто не позвонил.

Отсутствие — Суббота, днем

— А теперь ешьте. Помните, мы же договорились.

От напоминания о еде забурлило в животе, но голос Лили все еще слышался ей, и она боялась показать ему, как перевернута разговором.

Не ожидая услышать Лили, Анна еще меньше ожидала того впечатления, которое произвел на нее голос дочки, поднятой из теплой постели и тут же обрушившей на нее рассказы о том, что было на обед и как она провела субботу, всячески балуемая. До смерти боясь, что если она станет говорить слишком много, то не выдержит — разревется, — и тогда он прервет их разговор, Анна сдержала слово и говорила как можно меньше, а когда последовали вопросы, где она находится, неизбежные, как она заранее знала, и недоумения по поводу самолетов, то вместо того, чтобы сообщить, когда она приедет, Анна стала плести что-то насчет того, что встретит ее возле школы и они пойдут есть пиццу в кафе напротив телевидения. Лишь в самом конце, когда Лили, внезапно раскапризничавшись, принялась всхлипывать, голос Анны стал хриплым от сдерживаемых слез. Он, поняв ее состояние, поспешил разъединить их, нажав на рычаг.

Ей стоило труда удержаться от слез, в душе ее злость мешалась с болью. Нет, ни о чем мы с тобой не договаривались, мысленно решила она. Только так можно было не поддаться искушению и не бросить ему в лицо телефонную трубку. Впрочем, чего этим добьешься — трубка слишком легкая. Она окинула взглядом комнату в поисках чего-нибудь более подходящего и нашла, а найдя, уже не могла отвести от этого глаз: бутылка вина была полной, и если швырнуть ее ему в голову, как следует размахнувшись, можно раскроить ему череп. Плевать я хотела на твое горе, твои страдания, если все это из-за них! Ты полоумный сукин сын, и я вырвусь отсюда в первую же секунду, как ты отвернешься. А ты отвернешься, как только почувствуешь себя со мной увереннее, как только ты...

«Я иду к тебе, Лили, — подумала она, — иду!» — Вы правы. — Она перевела дух. — Мне надо поесть.

Взяв со стола тарелку, она склонилась над расстеленной скатертью, стараясь находиться в поле его зрения. И снова он был теперь так близко, что она чувствовала этот его запах — каких-то химикалиев, смешанный с въедливым туалетным запахом, словно он плеснул на себя слишком много лосьона после бритья, пытаясь заглушить первый запах. Она вспомнила хвойную отдушку, которой пахло в машине, его тщательно отутюженные джинсы. Господин Чистюля, господин Педант. С первого же мгновения в его машине ей стало не по себе от страха. Почему же она тут же не выскочила из машины, почему? Она не сводила глаз с его макушки и пыталась вообразить, как это будет — осколки стекла в черепе, волосы, слипшиеся от вина и крови. Кошмарное испытание для мужчины, не терпящего беспорядка. Как и для женщины, не терпящей насилия. В силах ли она совершить это на самом деле вложить всю свою злость в удар бутылкой так, чтобы он упал без чувств, она понятия не имела. Сейчас даже воображать это уже было утешением.

Она положила себе на тарелку понемногу с каждого блюда — анчоусов, сыра, перцев, маринованных овощей, салями. Голод брал свое. Она почувствовала, как рот ее наполняется слюной.

Он потянулся к вину.

— Нет, — вслух сказала она, сглатывая слюну, — нет. Пить спиртное я не желаю.

Он обернулся, посмотрел на нее.

— Это не опасно, — негромко сказал он. — Вы ведь согласились остаться, так что теперь мне нет необходимости спаивать вас.

— Я понимаю, — торопливо поправилась она. — Не в этом дело. Я слишком проголодалась. Меня может затошнить.

Поставив бутылку обратно на пол, он протянул ей тарелку.

Вот, пожалуйста, — сказал он. — И ешьте не спеша.

Он сел на диван и стал глядеть, как она примется за еду.

Больше сдерживать себя она не могла. Вкус анчоусов на языке показался таким острым, таким пронзительным, что пришлось заесть его хлебом, чтобы как-то утихомирить слюну во рту. Она так долго не брала ничего в рот, что ей это даже показалось непривычным. Представилась Лили, как она, набив полный рот, широко улыбается ей через стол. Она старалась жевать помедленнее, тщательно, до боли, перемалывая пищу зубами, челюстями. Наконец пробился подлинный вкус — изысканный, кисло-сладкий, насыщая не только рот, но и сознание. Она даже прикрыла глаза, удерживая этот вкус. Ничего вкуснее ей в жизни уже не съесть, подумала она. Каждый раз, садясь за стол или открывая холодильник, я буду переноситься сюда, вновь переживать этот миг. Это если мне удастся когда-нибудь очутиться дома.

Она покосилась на него. Он сидел совершенно неподвижно, наблюдал. Так пристально вглядываются в луче фонарика. Она отвела от него взгляд, принявшись разглядывать фотографии над камином. На каждой из них — ее подобие в разнообразных дорогих костюмах, оживленная, деловитая, ногти выкрашены под цвет одежды, губная помада подобрана в тон. Каждая фотография демонстрирует именно ее — тот, с кем была женщина, аккуратно отрезан. Так как, судя по всему, фотографировал именно он, это служило еще одним доказательством его заботливой, почти маниакальной предусмотрительности, его чувства к ней. На противоположной стене были развешаны другие ее снимки, уже чисто портретные; снятая крупным планом, она улыбалась или просто глядела прямо в объектив, откровенно, без всякого смущения. А я вот перед камерой никогда не умела преодолеть стеснения, подумала она. Даже в неподвижности лицо женщины излучало энергию и внутреннюю силу. От фотографий словно исходил какой-то свет, освещавший комнату. Трудно было представить себе их вместе: она — полная жизни, он — застывший, мертвый. Казалось ошибкой, что в действительности сейчас все было наоборот.

Неужели я действительно напоминаю ему жену? — думала она. Неужели все так просто и примитивно? Что, если и впрямь после трех дней разговоров и общения ее отвезут в аэропорт, а все произошедшее станет лишь сумасшедшей попыткой как-то пережить трагическую годовщину? Для этого он, вне всякого сомнения, достаточно ненормален. Сидя здесь, овеваемая вечерним теплом, она вдруг почувствовала, как устала бояться, как устала от этого напряжения, как выхолощена им. Она набрала в рот побольше еды, и новая волна тепла растворила скованность.

— Вы были правы, — проговорила она. — Я очень проголодалась.

— Вкусно, правда? Я так иногда делаю — не ем, не ем, а потом медленно наслаждаюсь.

— И подсыпаете что-нибудь себе тоже, и запираетесь в комнате?

— Я рад, что вы выбрали это платье, — сказал он, не поняв ее сарказма или проигнорировав его. — Мне оно всегда нравилось. Красное — это ваш цвет.

Не знай я тебя другим, подумала она, я могла бы счесть тебя любезным и довольно скучным мужчиной. Но я знаю о тебе и еще кое-что. И ты это знаешь.

— Там, около кровати, в ящике, знаете, есть лак для ногтей.

Чтобы совсем уж приблизиться к фотографиям. Соблюсти все детали. Так он этого хочет? Ой, нет, подумала она, не надо безумствовать уж до такой степени! Она набрала в легкие воздуха.

— Знаете, мы ведь даже не знаем имен друг друга.

— Не знаем, — согласился он, не сводя с нее глаз. — Я Андреа... — Фамилии он не назвал.

— Хорошо. А меня зовут Анна. Анна Франклин. Но вам это и так, конечно, известно — из моего паспорта. Дочку мою зовут Лили. Ей шесть лет, скоро будет семь.

Она замолчала. Да что ты знаешь о детях, хотелось ей сказать. Разве известно тебе, как нужна им любовь, как необходима защищенность? И какое горе ты причиняешь ребенку, отрывая его от того, кого он любит? Но она ничего не сказала. Не торопи события, Анна, твердила она себе. Чем больше он расслабится, тем больше шансов появится у тебя.

— А жену вашу как звали?

Ответил он не сразу, словно не желая признать неполную идентичность обеих женщин.

— Паола, — наконец проговорил он. — Ее звали Паолой.

Паола. Называл ли он это имя два дня назад? Сейчас не вспомнить.

— Паола? Так она была итальянкой? А я думала, она англичанка.

— Она англичанка по отцу и итальянка по матери, — нехотя проронил он.

— Ах, вот как. Значит, она говорила на обоих языках?

— Да.

— И английскому выучила вас она? Он кивнул.

— Она в этом преуспела. Он не ответил.

— На этом вы с ней и познакомились? Никакого ответа.

— Знакомство произошло здесь или в Англии?

Во время этой паузы негромкие звуки церковного песнопения, раздававшиеся в комнате, смолкли, перейдя в гулкую тишину. В лишенном божества пространстве сразу похолодало. Она заметила вдруг появившуюся в нем напряженность — словно съедающую, истончающую увесистый слой вежливости. Возможно это потому, что разговор теперь вела и направляла она. Наверное, так же было и в их отношениях с женой — он, напряженный и словно замороженный, и она, тщетно старавшаяся растопить этот лед. Тогда есть основания предположить, что в своем желании освободиться ей ничего не оставалось, как умереть. Шесть лет в этом оторванном от всех и вся доме, в полном безлюдье. Да это ж все равно, что быть погребенной заживо!

Она бросила взгляд на стоявшую в каминной решетке бутылку. Нет, слишком далеко. Не торопись, Анна, думала она. Другого случая, кроме од-ного-единственного, у тебя не будет.

— Знаете, Андреа, скажу вам откровенно — я вас боюсь, а в те минуты, когда не боюсь, я зла на вас, как черт. Больше всего на свете мне хочется домой к дочке. Но вы пообещали меня не тронуть и после нескольких дней, которые я проведу с вами, отпустить домой. А значит, предполагается, что мы будем находиться в обществе друг друга. Но притворяться, что я — это она, я не могу. Я могу быть только самой собой, понимаете? А для этого нам надо разговаривать, общаться. Иначе это бессмысленно. — Она помолчала, — Так почему же вы не хотите рассказать мне о жене?

Недовольно хмыкнув, он наклонился поднять бутылку, вынуть ее из решетки. Она проводила бутылку взглядом. Не паникуй, подумала она. Будут и другие случаи. Вытащив пробку, он наполнил два бокала. Один он протянул ей. На этот раз она взяла бокал и отпила из него глоток. Как и еда и одежда, вино это было первоклассным. Удобно, подумала она, иметь достаточно средств для любой своей безумной прихоти. Интересно, чьи это деньги — его или ее?

— Когда я увидел вас в лавке, я сразу понял, как вы поведете себя.

— И как же я себя повела?

Он все еще не поднимал глаз, устремив взгляд на бокал, так, словно разговор этот смущал его.

— Как она. С ней я тоже познакомился в этой лавке, где продавалась лошадь. — Он пожал плечами. — Тогда там продавались другие вещи, солиднее — книги, учебники. Она только-только перед тем приехала во Флоренцию. Она выросла в Лондоне, но отец ее умер, и она вернулась домой, чтобы быть поближе к матери. Мы разговорились. Ее английский был безукоризненным. Я знал этот язык из школы и по бизнесу, но я хотел усовершенствоваться в нем. Она вызвалась меня обучить. Давать мне уроки разговорного английского. Я был неважным студентом. — Он помолчал. — Усовершенствование моего английского заняло много времени. Достаточно для того, чтобы и ей влюбиться в меня.

Впервые он сказал нечто, что можно было интерпретировать как шутку. И это чуть ли не поразило ее. Она пытливо вглядывалась в его лицо. Отсутствие ее реакции заставило его поднять на нее взгляд, в котором промелькнула тень улыбки. Может быть, этим он ее и взял? Юношеской застенчивостью, таившейся в этом большом грузном мужчине? Сказанного ей показалось недостаточно. Она так и видела их, склонившихся над книгой; ее, поправляющую неподатливые звуки его речи. Секрет произношения зависит от формы рта. Могло ли повторение одних и тех же четких английских гласных бросить их в объятия друг друга? Почему бы и нет? От природы он скорее сдержан, нежели экстравагантен, в нем больше английского, чем в самихангличанах. Может быть, некоторые люди, родившись в той или иной культуре просто по ошибке, заработали комплексы, пытаясь приноровиться к чужим звукам?

— А потом, после свадьбы, вы сразу приехали сюда и поселились здесь?

— Да.

— Это далеко от Флоренции. — Он пожал плечами. Если он и понял провокационность вопроса, то виду не подал. — Здесь так уединенно. Она не возражала?

— Конечно нет. Это был ее собственный выбор. Она сказала, что в этом доме нет следов других женщин и, значит, из него получится хороший дом. Мы обустраивали его вместе с ней.

Ну, мою комнату уж наверняка обустраивала не она. Могу поручиться, что этой комнатой занимались позже. Нет следов других женщин. Если судить по фотографиям, жена его не из тех женщин, что не оставляют после себя следов. И еще одна несообразность: разве станет женщина с шикарным гардеробом самолично штукатурить стены и перестилать паркет? Так ведь и лак с ногтей в два счета облупиться может.

— Ну а дети? — спросила она, хоть и знала совершенно точно, что детей у этого человека не было.

— Дети? Нет, детей не было. — Он помолчал. — Она не могла рожать.

— Простите.

Он пожал плечами.

— Это не было трагедией. Нам всегда было достаточно друг друга.

Она представила себе нечто в духе Миллза и Буна в их итальянском варианте. Картинка получилась расплывчатой и неубедительной. Вот они поднимаются наверх по элегантной своей лестнице после долгого дня, наполненного кропотливыми трудами по обустройству согласно принципу «сделай сам», но одетые элегантно и изысканно. Рука его шутливо тянется к молнии на спине ее красного платья, молния расстегивается, и море красного шелка расступается, обнажая белоснежную твердыню суши, которая вот-вот будет завоевана и покорена. Нет, что за банальщина, а кроме того, он, похоже, из тех мужчин, которые, прежде чем лечь в постель, аккуратно складывают и развешивают свою одежду. Представить дальнейшее ей было трудно — на экране воображения начинали мелькать помехи. Настораживало и другое — в мужчине этом не чувствовалось сексуальности, по крайней мере в его отношении к ней. Это могло быть следствием перенесенных им страданий — словно все жизненные соки в нем вылились слезами. Но почему так случилось — теперь не важно. Так или иначе, в нем ощущалась лишь чувствительность, назойливая и липкая, как след семенной жидкости онаниста. Женщина на фотографиях тут исключалась бы также.

— Это все вы снимали? — спросила она, чтобы отвлечься от преследующей ее картины.

Он кивнул.

— Вы профессионально этим занимаетесь? Он пожал плечами.

— Иногда. А больше для удовольствия.

— Вы и теперь еще работаете?

— Да, конечно, — сказал он. — У меня множество дел.

Было ясно, что он ее не понял, но она ничего ему не сказала. В комнате все еще витал, разделяя их, призрак этой женщины.

— Она очень фотогенична. Сколько лет ей было, когда она умерла?

— Тридцать шесть. А эти фотографии я снимал незадолго до ее смерти.

У вас и другие ее фотографии есть?

Да.

— И много?

Он пожал плечами, словно затрудняясь ответить.

— Вы их храните вот как эти, развешанными в других комнатах?

Он кивнул. Не в тех ли они комнатах, за закрытыми дверями? Дом, превращенный в музей. Неудивительно, что ему так трудно забыть ее.

— Вы хороший фотограф. — Она помолчала. — Но вам, должно быть, мучительно постоянно видеть перед собой ее лицо.

Он не сразу нашелся с ответом.

— Было бы хуже его не видеть. Ну что на это скажешь?

— А можно мне и другие ее фотографии посмотреть? — Вопрос повис в воздухе. Вопреки бедственному своему положению, он был не из тех, кого можно торопить.

— Ну, может, как-нибудь в другой раз. Завтра и послезавтра, подумала она. Другого времени у тебя не будет, помнишь? Так вот чем они, возможно, займутся в оставшееся время. Станут ворошить прошлое, болтая по-английски и любуясь фотографиями покойной.

Они помолчали в неожиданно воцарившейся в комнате атмосфере спокойствия, умиротворения. При свете свечей он выглядел лучше — казалось, он почти расслабился, сбросил груз напряжения. Она сделала еще глоток вина. Даже после выпитого полбокала вино начинало чувствоваться — ударяло в голову, бурлило в животе. Одна из свечей у противоположной стены мигала, задуваемая сквозняком из щели в окне. Может быть, и здесь окно открывается, как и у нее в комнате, лишь чуть-чуть? Не важно! Все равно она выберется отсюда, очутится в глухом безлюдном месте без денег и паспорта. Но не сегодня, подумала она. Сегодня я слишком устала, и ему надо дать расслабиться, почувствовать себя увереннее со мной, а мне надо выспаться одной.

Ей вспомнилась комната наверху, вспомнились замок на двери и то, что никакой стул ей не поможет, если он вздумает войти. Но пока что он этого не сделал, хотя возможностей у него было предостаточно. Она опять представила себе, как складывает он свою одежду. Но может быть, не все педанты педантичны так же и в сексе? Может быть, педант он лишь в работе с фотокамерой. Она представила себе, сколько раз он щелкал свою умершую супругу. Эту Паолу, сколько часов проводил он, поглаживая ее лицо, касаясь пальцами ее тела, щупая ее изображения в проявочной ванночке.

Конечно, вот откуда этот запах. Теперь она это поняла. Это был запах темной комнаты, где он проявлял фотографии, затхлый, душный запах, запах химикатов — проявителей, фиксажей. Он все еще не оставил этого времяпрепровождения, превращая негативы в ее портреты. Но если есть у него возможность бесконечно, вновь и вновь воскрешать жену, зачем понадобилось ему общество ее слабого подобия? Опять-таки несообразность, очередная нелепость, бессмыслица. Слишком много вокруг нелепостей. И опять она ощутила страх. Она поставила бокал на пол.

— Мне хочется подняться наверх. Я не очень хорошо себя чувствую. От вина немножко замутило. — Он не сразу ответил, словно взвешивал ее слова, определяя, что важнее — ее нездоровье или условия их договора. Показалось ли ей это или на самом деле, в комнату опять вползла напряженность, вползла, пролилась, затопила все, словно кто-то отвернул кран. — Думаю, это последствия отравления сказываются. Завтра все пройдет, — осторожно проговорила она.

— Конечно. — Он встал. — Я понимаю. Я провожу вас наверх. О, совсем забыл, сперва я должен сделать вам один подарок.

Наклонившись, он сунул руку под большую диванную подушку и вытащил оттуда маленький сверток в серебряной бумаге.

Она опасливо взяла его в руки.

— Разверните его. Это поможет вам заснуть. Она вдруг испугалась, что подарок окажется неприличным — какой-нибудь интимный предмет из их прошлого, которое ей теперь предстоит с ними разделить. Вспомнился лак для ногтей и гардероб с чистыми, отутюженными нарядами. Господи, только бы не белье, подумала она.

— Разверните. Пожалуйста.

Она осторожно надорвала клейкую ленту и стала разворачивать бумагу. Под мягкой прокладкой внизу пальцы нащупали острое ребро какого-то предмета. Прикосновение что-то напомнило, включив механизм памяти, и внезапно она поняла. Она быстро разорвала остатки прокладки, и на колени ей вывалилась деревянная лошадка Лили — лошадка лежала боком, задрав вверх переднюю ногу.

— Видите, — сказал он. — Теперь вы поверите тому, что я сказал. Через несколько дней вы будете дома и сможете вручить это дочери. Как будто вы сами это для нее купили.

Ей перехватило горло. Поглаживая прохладные бока лошади, она вновь перенеслась в ту лавку, увидела себя прежней — женщиной, посвятившей себя ребенку, но мечтающей как-то встряхнуться, чтобы доказать себе, что не все потеряно и она такая же,-как раньше. Может быть, это и привлекло его к ней, исходивший от нее аромат беспокойства и внутреннего смятения? Ведь сколько в мире бледнолицых брюнеток. Он мог бы набирать их пачками.

Как говорили они с Эстеллой, когда жизнь била их по мордам? Дело не в картах, что тебе выпали, а в том, умеешь ли ты играть. Долгие годы она воображала, что главной, определяющей игрой в ее жизни является Крис, потом место его заняла Лили — с ее помощью сохранялся некий основной баланс счастья и невзгод. Теперь с ужасающей ясностью она поняла, что все прежнее было лишь разминкой, а главная игра — вот она, главная, решающая игра происходит сейчас.

— Благодарю вас, — произнесла она почти шепотом и улыбнулась — не потому, что так уж поверила его словам, но потому, что в это мгновение она действительно ощутила благодарность.

— Вот видите, — спокойно заметил он, — я в вас не ошибся. Знаете, вы даже улыбаетесь как она. Вам надо улыбаться почаще.

Отсутствие — Суббота, днем

Она сидела на кровати по-турецки с накинутой на плечи простыней. С наступлением темноты зной спал. Она взглянула на часы — 9.20 вечера. В ресторане он разделался с выпивкой и предвкушает еду. В кои-то веки у нее появилось желание заставить его ждать. Она опять набрала номер, но на этот раз после соединения он оказался занят. Может быть, Лили плохо положила трубку. С ней это бывает.

В разговоре они не коснулись ничего серьезного, так, легкая болтовня, сдобренная рассказами о занятиях плаванием и аттракционах, и только в самом конце Лили, уловив какую-то тень в голосе мамы, вдруг отозвалась на это, заявив, что хочет, чтобы она поскорее приехала. Анна попыталась ее развеселить, но не смогла — у нее самой перехватило дыхание, и разговор неожиданно оборвался. Сейчас ей захотелось удостовериться, что все в порядке. Она опять набрала номер. Все те же пронзительные короткие гудки. Ах, Лили, Лили, только проговорила она, ведь телефон не игрушка, милочка моя, нельзя же проявлять такую рассеянность!

Она подумала о доме и о том, как все собрались в нем в этот субботний вечер. Как кстати, что Стелла именно в этот уик-энд решила их навестить. Они не общались уже две или три недели. Может быть, поэтому она и приехала? Приехала выведать, в чем дело?

Наверное, ей следовало им объяснить, что происходит. Стелле и Полу. Роман с женатым мужчиной вряд ли шокировал бы Пола, оскорбив его нравственное чувство. В прошлом они привыкли исповедоваться друг другу, не делая секрета и из любовных неудач, подтрунивая над собой и смеша друг друга, допоздна засиживаясь за рюмочкой бренди. Но с появлением на небосклоне Майкла их веселая дружба, эта близость без интимной близости, несколько потускнела. Поэтому она и не рассказала ему о Сэмюеле, а он не догадался спросить. Что же касается Эстеллы, тут причины были сложнее. Как многие близкие подруги, они были людьми очень разными. Порывистость Анны, ее безответственность дополняли осторожную основательность Эстеллы. Но при всей непредсказуемости Анны именно она была более устойчивой и не давала развиться болезненной отчужденности Эстеллы, потерявшей в десятилетнем возрасте мать и с тех пор недоступной для любого тесного общения. То, что за долгие годы они сумели сохранить прочность отношений, удивляло и радовало их обеих. Лишь однажды дружба их была поколеблена романом Анны с Крисом и тем, что воспоследовало в результате. Анна совершенно потеряла присущий ей вкус к жизни, и отчаяние ее оказалось таким пугающе безысходным и таким заразительным, что, когда она вдруг села в поезд и отправилась на север, никому ничего не сказав, сделать это в немалой степени ее заставила паника, которую испытала Стелла, и ее неусыпное попечение, от которого Анне захотелось бежать куда подальше. Разумеется, ей она об этом так никогда и не рассказала. Подруге бы это было слишком больно. Но даже после того, как она оправилась от потрясения, отношения их наладились далеко не сразу, а оставшийся шрам заставлял Анну остерегаться рассказывать подруге все без утайки, в особенности о появлении в ее жизни женатого мужчины, против которого, как она понимала, ей не устоять.

Так или иначе, история с Сэмюелом развивалась слишком быстрыми темпами. То, что поначалу казалось шуткой — рысканьем в субботнем вечернем подпитии по колонке знакомств, через неделю превратилось в очерк, который она захотела продать редактору отдела, озабоченной нехваткой в газете материала, который может привлечь тридцатилетних, равно как и безотрадностью собственной своей личной жизни.

— А если я решусь переспать с одним из них? — с вкрадчивой жестокостью спросила Анна.

— Тем лучше, если только вы потрудитесь изменить фамилии и не превратите очерк в банальную историю об изнасиловании. Подобного рода истории сейчас не в почете.

Но сама-то Анна знала, что спать с ними она не будет. Она поняла это в первый же вечер, услышав эти голоса, этот тон — жалкий и в то же время высокомерный. Тем не менее она уже успела войти во вкус и оставила несколько кокетливых сообщений. Она так увлеклась, что дважды за неделю перепоручала Патриции ребенка.

С двумя из них она встретилась в не очень шикарном ресторане в Сохо, убив на это два вечера подряд. Оба оказались людьми милыми, но скучными — один был разведен, работал в сфере социального обеспечения и так мечтал о детях, что женщина, которой предстояло стать матерью его детей, интересовала его лишь постольку-поскольку; второй был независимым юристом, консультирующим в делах о наследстве, этот давно уже не ловил мышей в смысле романтических поползновений, но, устав в последнее время от смотрения на экран компьютера и затворничества в своем одноквартирном домике в южной части Лондона, захотел как-то изменить свою жизнь, вернувшись к людям.

Она, в свою очередь, пришла на встречи с целым вагоном разнообразных жизненных историй, которые собиралась разыграть, но, к чести своей, быстро сообразила, что в выдумках пользы будет немного, а для написания хорошего очерка ей требуется испытать хоть какие-то чувства, хотя бы для того, чтобы проявить себя. Таким образом, она рассказала то, что смогла рассказать: говорила о Лили, о доме, о друзьях, представляясь не журналисткой, а преподавательницей английского на почасовой оплате в шестом классе колледжа. Вполне правдоподобно, если не придираться, думала она, скрупулезно описывая обоим свою жизнь.

Оба вечера прошли удивительно сходно — стороны выложили на прилавок свой товар, полюбовались увиденным, но довольно скоро стало ясно, что сделка не состоится, стороны не проявили достаточно интереса к товару не совсем свежему. В обоих случаях к концу десерта разговор начинал стопориться, и, отказавшись от кофе, они делили счет и, вежливо распрощавшись еще за столом, уходили по отдельности. На обратном пути в машине она мысленно набрасывала их словесные портреты.

После этого она поняла, что немного огорчена, что все вокруг подернуто дымкой печали, не сильной, которая может стать основанием трагедии, будничной, мелкой, однако достаточной, чтобы исподволь отравлять жизнь даже самым уравновешенным людям. Какое счастье, с жаром уговаривала она себя, что есть Лили, звездочка, чей свет на небосклоне ярче, чем все эти мужики, вместе взятые. Но ночью, когда они, прижавшись друг к другу, лежали в постели, Анне вдруг привиделась совсем взрослая дочь, как она уходит из дома, независимая, самодостаточная, и дверь за ней захлопывается, погружая дом в гулкую тишину. Сентиментальная чушь, решила она и встала, чтобы налить себе еще вина. Однако на следующее утро она позвонила по телефону службы знакомств и оставила там свой текст — почти агрессивный в своей игривости, парафраз Марвелловской «Скромницы», бросающей перчатку сильному полу. Прослушав свой текст, она с некоторым изумлением поняла, что при всей его наигранности в словах этих была доля правды. По крайней мере, очерку все это пойдет на пользу. На такое сообщение клюнуть может лишь мужчина, ценящий смелость. Добро пожаловать, прежняя Анна, не боявшаяся риска и не заботившаяся о последствиях.

Позвонив сама к концу недели по оставленным координатам, она убедилась, что сообщение ее принято. Посреди хаоса, оставленного завтраком, и спешки, чтобы не опоздать на занятия по плаванью, слова звучали странно, каким-то пьяным бредом. К вечеру понедельника ей позвонили шестеро — обычные рассказы о себе, болтовня с примесью бравады. Его звонок был четвертым и не похожим на остальные:

— Привет. Скажу вам, что я думаю, хорошо? Думаю, что в этом деле важно не содержание, важен голос, хотя я и допускаю, что и тут молено обмануться. Вы достаточно взрослая, чтобы помнить Теренса Стэмпа? Или же вы уже принадлежите к поколению Джулии Берчел? Но все-таки эти исключения лишь подтверждают правило. Поэтому такая ли вы, как вы говорите, или другая, но голос ваш мне определенно импонирует. И, без сомнения, вы тоже уже составили мнение о моем голосе.

Во всяком случае, давайте дадим друг другу шанс, устроив свидание на верхушке небоскреба Южного банка — там, где башня компании «Оксо», есть ресторан. Еда там не стоит тех денег, которые они за нее берут, но вид оттуда чудесный. Я буду ужинать там во вторник в девять вечера. Стол сто десятый. Я уже заказал его. Можете заглянуть туда и посмотреть на меня; если зрелище вас устроит, можете подойти и сесть. Если нет, ничего страшного, вы ничего не потеряете. Можете выпить, полюбоваться видом. А потом, кто знает, может, вам приглянется кто-нибудь другой. А я даже не узнаю, приходили вы или нет. Не станешь же горевать по чему-то несбывшемуся, правда? Хотя иной раз мне кажется, что со мной это случается. Ну, удачной вам охоты!

Да, вот на этом материале очерк получится что надо, подумала она.

Она не стала наряжаться и нарочно приехала с опозданием. Поставив машину возле моста Ватерлоо, она прошла пешком по набережной вдоль бетонной пристройки Национального театра. Был один из первых по-настоящему летних дней, и люди высыпали на набережную; они гуляли и сидели в кафе, притворяясь, что живут в Париже, а неторопливая Темза тоже делала все от нее зависящее, чтобы соответствовать этой иллюзии. Прогулка лишний раз напомнила Анне, как любит она этот город, дерзко перекроенный и обновленный в 80-е годы, обучившие его театральности. Давненько сама она не испытывала подобной склонности рисоваться, играть роль.

На вершине башни в баре толпа пришедших выпить после работы уже поредела, но ресторан гудел оживлением. Посетителям ресторана открывалась восхитительная панорама: собор Святого Павла, Сити. Выпивавшим в баре приходилось довольствоваться видом на новые административные здания и световую рекламу «На острие бритвы», то вспыхивающую, то гаснущую.

Стол № 110 был возле окна. Бойкий официант все норовил самолично проводить ее к столу, но она настояла пройти туда одна. Кружа по залу между столиками, она приблизилась к сто десятому и сидевшему за ним так, чтобы ясно рассмотреть его. Не позволяя себе предвкушать встречу, она была раздосадована тем, что испытала разочарование.

Он был высокий, хорошо одетый, и лет ему было уж никак не больше двадцати шести. Огорчительным была не столько его некрасивость, сколько незрелость, неоформленность: все в нем, даже складки одежды и тени на лице, казалось не следствием прожитых лет, а следами, оставленными только что снятой с него упаковки. На шее его она заметила выпирающий кадык. Трудно было поверить, что голос, который она слышала, мог исходить из столь узкого горла. Он поднял глаза, и стало ясно, что он кого-то ждет. Быстро отвернувшись, она постаралась не встретиться с ним взглядом.

Она ретировалась в бар. Вино ей подали в высоком бокале с начертанным на нем логотипом компании «Оксо». Она опять поглядела на незнакомца. Почему он так гадок ей — из-за возраста или из-за внешности? Но с каких это пор миловидность гарантирует хороший секс? Да и кто сказал, что она собирается с ним спать? От него ей требуется вовсе не постель, а материал для добротного очерка. Согласно договору, она должна выдать три тысячи слов об опасностях знакомств по объявлению. Какого черта она мнется и увиливает от встречи, если уж зашла так далеко? У нее было чувство, что она поймала себя на какой-то лжи, хотя понять, б чем эта ложь заключается, она не могла.

Она попыталась вернуть себе спокойствие, мысленно преобразовывая свое разочарование во что-то юмористическое, то подтрунивая над собой, то заставляя себя удивляться. Соскользнув с табурета, она направилась к нему. Он тоже встал. Но, как. оказалось, не для того, чтобы встретить ее. Между столиками к нему шла молодая миниатюрная женщина с шапкой кудрявых рыжих волос. При виде нее лицо его расплылось в улыбке, и тонкошеесть его как-то снивелировалась. Они поцеловались, причем стало ясно, что видятся они здесь не в первый раз, после чего девушка уселась напротив молодого человека.

Анна в баре, все еще с бокалом в руке, на секунду опешила, не зная, что и подумать.

— Единственное, что остается предположить, это то, что он зарабатывает лучше моего.

Сказано это было тем самым голосом. Опустив взгляд, она увидела неподалеку от себя сидящего возле стойки бара мужчину с книжкой в руке. На обороте она успела прочитать одно-единственное слово: «Искупление». Других слов из заглавия она не разобрала, слишком поглощенная разглядыванием мужчины.

— Вы со столика сто десятого, я не ошиблась?

Он изобразил гримасу.

— По крайней мере, так было задумано. Безусловно он оказался не таким красивым, как его голос, но приятной, солидной наружности — короткостриженые волосы с проседью и широкоскулое лицо с морщинками от улыбок и прочими морщинками, улыбчивое и вообще живое. Ничего сногсшибательного, однако что-то в глазах его указывало, что его самого это ничуть не смущает. «Больше переписывать очерк не потребуется, — подумала она. — Пока на этом все». Сама того не желая, она еще плотнее обернула вокруг себя свой маскировочный халат — мысль о работе. Маскарадный костюм. Удивительно, но в иных обстоятельствах костюм этот не только не скрывает, но обнажает личность.

— По-моему, вы сказали, что зарезервировали столик.

— Я и зарезервировал, но, по-видимому, соперник мой оказался сильнее. Надо думать, он празднует какую-то знаменательную дату.

— Какую же?

— А как по-вашему? День, когда он впервые надел длинные брюки. Или, может, когда он снял их.

Она бросила взгляд на парочку за столиком. Те улыбались друг другу.

— О, по-моему, он уже взял быка за рога, — сказала она. — Вы не находите?

Он нахмурился.

— Странно, что она проявила к нему интерес. Вот будь вы на ее месте — проявили бы?

Она пожала плечами.

— Сначала проявила, но тут же опомнилась бы. Это вы так книгой были поглощены, что ничего не заметили? Но не в этом дело, — негромко сказала она. — Вы не с той точки зрения смотрите. Здесь речь идет не о сексе, тут замешана любовь.

— Ах, любовь... — И по тому, как выговорил он это слово, было ясно, что в его жизни любовь не играла особой роли. — Неудивительно, что я проиграл борьбу за столик. — Он помолчал, пристально глядя ей в глаза. — Но мне удалось получить другой столик. Перейдем, или же вы предпочитаете еще выпить?

Она сравнила два вида из окна. С одной стороны Сент-Пол — подсвеченный, почти парящий в воздухе, и с другой — строительные леса и административные здания восьмидесятых.

— Насчет здешнего прекрасного вида вы, я думаю, соврали.

Он вздохнул.

— По-моему, «соврал» — это слишком сильно сказано. Немного преувеличил, вот и все. Однако еда здесь это компенсирует, обещаю.

Едва сев за стол, он, казалось, потерял к ней интерес, озабоченный меню и получением максимального удовольствия от блюд. Анна, на которую кухня, гастрономия и преувеличенное к ним внимание в современном мире обычно наводили тоску, отметила это как первый его промах. Хорошее начало, но затем наступил спад, думала она, зная, что попутные эти наблюдения пригодятся ей вечером, когда она запишет их для очерка — многие, но не все. Теперь они познакомились достаточно, чтобы называть друг друга по именам. Он был Сэмюел (уменьшительным от него, без сомнения, было Сэм). Своих фамилий пока что они не назвали. Что и хорошо — по крайней мере, ей не придется лгать. Интересно, собирается ли лгать ей он.

Он поднял глаза.

— Простите. Дайте мне еще минуточку.

Она пожала плечами. Он опять с головой ушел в свое занятие, по-видимому, мужчина этот привык себя баловать. Ужасно самоуверен.

Подошел официант, и они принялись обсуждать тонкости приготовления тушеной баранины. Она сидела, вертя в руках и поглаживая ножку бокала. Возможно, на каких-то женщин это и производит впечатление, думала она.

— Ну вот, — сказал он, покончив с заказом. — Теперь все. Мы одни. С чего начнем? Можем начать с работы, прошлых связей, представиться как положено, а можем перечислить десять самых любимых фильмов. Имеются встречные предложения?

Да, кошмарно самоуверен. Но, по крайней мере, с ним не скучно. Пока что. Она издала смешок:

— Сколько раз вы проделывали такое раньше?

— Ну, думаю, чаще, чем это делали вы, — с улыбкой сказал он. — Поэтому-то и сменил тактику.

— Стали больше обращать внимание на голос, чем на содержание?

— Стал больше обращать внимание на существо дела, предпочитая его болтовне.

— По тому, сколько времени вы уделили ягнятине, этого не скажешь.

Он передернул вопрос.

— Здешняя ягнятина того стоит. А не про все, означенное в меню, можно это сказать. Я хотел удостовериться, что нам принесут самое лучшее. Теперь дело сделано, я спокоен. Вот так. Так это шутка или всерьез?

— Вы о чем?

— О вашем сообщении.

— Я думала, вы все поймете по голосу.

— Я и понял. Вы там сказали, что с личной жизнью у вас все в порядке, но вы хотите попробовать что-то еще. Не постоянно, но от случая к случаю.

— Да, — спокойно подтвердила она. — Я говорила что-то в этом роде.

Это означает, что вы замужем?

Нет.

Дети?

Да.

— Сколько же?

— Один ребенок.

— Подробнее рассказать не хотите?

— Дочка. Шести с половиной лет. Зовут Лили.

— Лили? Красивое имя. Отец помогает вам содержать ребенка?

— Нет, — сказала она, и впервые в голосе ее прозвучало раздражение. — Ребенка содержу я.

— Значит, отца на горизонте не просматривается?

— Скажите мне, Сэмюел, чем вы зарабатываете на жизнь?

— У-у... Как скучно! Мы же решили этого не касаться.

— Простите, но это вы решили. Пауза.

— Я продаю картины. Различным фирмам и компаниям.

— Как интересно!

— Вовсе нет, — резко парировал он. Он откинулся на спинку кресла. — Не хотите начать разговор заново?

Слова эти ошарашили ее.

— Не знаю... А с какого места заново? Он пожал плечами.

— Ну, мы делали заказ. Это повторять, во всяком случае, мы не будем, так как первая трещина, как мне кажется, наметилась здесь? Я прав? Вы рассердились. Я не ошибся?

Она издала сердитый смешок.

— Вернее будет сказать, что здесь я заскучала после многообещающего знакомства.

— Знаю. — Он вздохнул. — Еда — мой грех. Должен признаться, что еду я люблю не меньше секса.

— И едите регулярно, не правда ли? — сухо осведомилась она.

— Верно. И всегда готов съесть еще немножко, — сказал он, улыбнувшись на этот раз широко, отчего морщины на его лице обозначились четче. Держу пари, что после такой улыбки каждая из них готова есть у тебя с руки, подумала она. И не только есть. Хотя и она с ним не скучает, не очень понимая, правда, интересует он ее чисто профессионально или как-нибудь иначе.

— Ну а с вами как обстоят дела, Сэмюел? Женаты?

— Да, женат.

— Дети?

— Нет, детей нет.

— И давно вы женаты?

— Восемь лет.

— Это долгий срок. И ваш брак удачен?

— Более или менее.

— Сейчас, по-видимому, вы в фазе менее удачной.

— Не совсем так. — Он сдвинул брови. — Послушайте, в вашем сообщении вы ясно дали понять, что ищете не мужа.

— Верно.

— Вот и хорошо. Она рассмеялась.

— Ну а чего ищете вы?

— Да, думаю, того же, что и вы, — негромко сказал он и замолчал, наполняя ее бокал, потом свой. — Расскажу вам, как обстоит дело. Живу я за границей — во Франции, но каждый месяц на пару-другую дней приезжаю в Лондон по делам, и в это время я чувствую себя... ну, вдали от дома, что ли. Так, будто я — не я, а кто-то другой. Мне нравится это ощущение. Оно возвращает мне... как бы это сказать? Своего рода цельность. — Он сделал паузу на случай, если она хочет что-то сказать, но она молчала. — В прошлом году у меня был роман с женщиной, с которой я познакомился в самолете. Роман этот длился два месяца. Мне с ней было очень хорошо, и я сожалел, когда все кончилось. Наверное, я надеялся на повторение такой истории.

— И подумали, что объявления о знакомствах — подходящий способ отыскать кого-то в этом роде?

— Не хуже прочих способов.

Она слегка передернула плечами.

— Что ж, по крайней мере, честно.

— Я таков и есть, — сказал он, глядя ей прямо в глаза. — Честный. Честное слово! Есть люди, которые скрывают за этим недостаток морали. Но не у всех это так. — Перчатка брошена. Он усмехнулся. — Послушайте, что касается меня, то соблюдения приличий тут не требуется, хорошо? Если вы почувствуете, что это не то, что вам надо — меньше или больше того, что требуется, — вы можете прервать все это в любую секунду, как только пожелаете.

Она задержала на нем взгляд. Хотя слова его и были циничны, в его устах циничными они не казались. Наоборот, в голосе его слышалась даже какая-то теплота. В противовес этому, в цинизме можно было обвинить ее, во время их разговора делавшую мысленные заметки для будущего очерка.

— Спасибо, я это учту. А кто в таком случае заплатит по счету? Я хочу сказать, если я предпочту уйти?

Он осклабился.

— Поскольку я, так или иначе, отведаю что-нибудь с вашей тарелки, думаю, будет справедливо, если по счету заплачу я.

Она кивнула.

— Ну а если произойдет так, что уйти захотите вы?

— Нет, сначала я уж поем, — Он поднял на нее глаза. — Я не захочу... Я имею в виду, не захочу уйти. И пусть не покажется вам это чересчур самонадеянным, но мне кажется, что и вы также не захотите уйти. По крайней мере, пока.

Она глядела на него, чувствуя, как начинает шевелиться в ней желание — легкое покалывание где-то в районе диафрагмы. Это все биология, подумала она, остаточные проявления поля — не более. Этим можно и пренебречь.

Она глубоко вздохнула и, сама того не желая, вдруг выпалила:

— Я люблю дочь.

Мне понятны ваши чувства. Я люблю жену.

Вовсе не рассердившись, она тихонько цокнула языком:

— Но, однако, с нею я не сплю. Замешкавшись лишь на секунду, он сказал:

— И я с женой не сплю. — И с легкой улыбкой добавил: — Почти. А почти — не считается.

Она не ответила ему улыбкой.

— Но должен признаться вам, Анна, что очень хотел бы спать с вами.

Будучи достаточно умен, чтобы уже в самом начале не опростоволоситься столь примитивным образом, он, видимо, знал, что ей такое сказать можно. Что он не смутит ее подобным признанием. Вот сейчас легко все и прекратить, подумала она. Хороший очерк у тебя уже в кармане, а больше тебе ничего и не надо. Если только и вправду тебе больше ничего не надо — разве нет у тебя иных желаний?

— Вам не кажется, что ваши действия чисто рефлекторны — как, проголодавшись, приняться за еду?

Он засмеялся.

— Допускаю, что это может выглядеть патологией, однако уверяю вас, что это не так. Неудача меня не обескуражит. Мне случалось проделывать это и в одиночестве. В прошлом такое бывало. — Он помолчал. — Я предупредил вас, что честен и откровенен с вами.

— Бывало? И за этим же столиком? — воскликнула она, изобразив негодование.

Он пожал плечами, словно извиняясь:

— Нет, в последний раз это было за столиком номер сто десять.

Она бросила взгляд в направлении 110-го столика. Парочка там ела, о чем-то деловито беседуя — судя по всему, разговор был не столько оживленным, сколько по-домашнему уютным. Парочка, в полном смысле слова.

— А что, если не получится? — спросила она, опять возвращаясь к нему.

— Вы имеете в виду секс? Что ж, тогда мы вкусно поедим и полюбуемся видом. Но не получиться не может. С хорошей партнершей я в этом дока даже больший, чем в еде. Доверьтесь мне. И себе доверьтесь.

Она откинулась в кресле, вытянув под столом ноги. Ступня ее коснулась его ступни. Секунду он оставался неподвижен, потом рука его скользнула вниз и обхватила ее голую щиколотку; указательным пальцем он скинул с нее туфлю и медленно гладил теперь подошву ее ноги. Палец его был гладким. Плоть терлась о плоть. Он знал, что делал, Трудно было бы отрицать, что прикосновение это ей приятно. Хоть и несколько грубо.

— У меня есть идея получше, — сказала она. — Почему бы нам вообще не пожертвовать едой?

Он вытаращил на нее глаза, и впервые она увидела на лице его замешательство. В нем происходила борьба, он соизмерял альтернативы, и даже прикосновения его стали рассеянными. Когда-то она хорошо умела объединять страсть с озорством, и это делало ее неуязвимой для обид и разочарований. Вот сейчас бы вернуть мне это умение, думала она. Я созрела для него. Она засмеялась так громко, что за соседним столиком прекратили есть и обернулись к ним.

Пока она говорила, решение, так или иначе, формулировалось.

— Что ж, по крайней мере, тут вы не солгали, — сказала она, тихонько отодвигая ногу, и, сразу же почувствовав к нему жалость, добавила: — Но, по-моему, неразумно было бы нам достигать пика уже здесь и на этом этапе.

Он тоже громко рассмеялся и, вытащив руку из-под стола, протянул ее ей над салфеткой, ножами и вилками, словно приветствуя делового партнера.

— Итак, Анна... как ваша фамилия?

— Ревел, — сказала она, запнувшись лишь на долю секунды, — Анна Ревел.

Итак, Анна Ревел, — сказал он, — а я Сэмюел Тейлор. И я очень рад с вами познакомиться.

Пока она предавалась воспоминаниям, в комнате темнело. Телефон, который она держала в руках, вдруг разразился звонком. «Из дома, — подумала она, хватая трубку. — Они ухитрились узнать номер».

Из трубки несся посторонний шум — итальянцы веселились напропалую.

— Послушай, у меня сейчас будет гипокликемическая кома. Что мне, «скорую» вызывать или официанта?

«Позвонил бы жене», — подумала она и даже удивилась собственному раздражению.

— Приступай без меня, — вместо этого произнесла она. — Я скоро иду.

Она нехотя встала, ища, во что бы переодеться. Влезла в новую сумку и вытащила оттуда свежий топ, слишком поздно сообразив, что в него был завернут подарок Лили. Деревянная лошадка полетела на пол, грохнувшись передней ногой о каменные плитки. Послышался треск. Черт! Осторожно подняв лошадку, она оглядела причиненный ущерб. В передней ноге, на сгибе сустава, образовалась трещина. На ногах лошадь держалась, но ей требовалась ветеринарная помощь — какой-нибудь хороший клей. Собственная небрежность рассердила ее, так как она усмотрела в этом доказательство материнского небрежения.

В ванной, когда она включила свет, по полу метнулся и исчез под раковиной таракан. Даже в самом средоточии чистоты здесь была грязь.

— В чем дело? — громко вопросила она. — Яркий свет тебе не по вкусу, да?

— Ну а ты сама? — еле слышно пробормотала она, разглядывая свое отражение в зеркале. — Что мы видим?

Лицо, глядящее на нее из зеркала, было бледным, с легкой лиловатой припухлостью под глазами — следами бессонной ночи, так выглядят женщины после ночи любви. Опять вспомнились дом, Пол, Стелла, Майкл, ужинающие на воздухе в саду без нее, в то время как Лили торопится вниз по лестнице к телефону. Нет ли во всем этом риска — сближения с любовником ценой отдаления от них? У нее имеются работа, дочь, дом. Собственная жизнь. Другой ей не требуется. А если требуется, то что это доказывает в отношении собственной ее жизни, ее прошлого? Она опять взглянула на свое отражение в зеркале. Перемена, которую она заметила, касается лишь внешности или же это и внутренняя перемена? Да нет, это просто следы ночного секса. Захоти я, и мне ничего не стоит отсюда уйти и никогда больше не встретиться с ним, подумала она. Правда это или ложь? Глупый вопрос. Зачем ей лгать? И так ли невозможно совместить его с ними? В конце концов, мужчины это делают сплошь и рядом. Единственная хитрость тут — научиться не объединять их, думать о них как о чем-то совершенно различном.

Порывшись в косметичке, она начала подкрашиваться, когда телефон зазвонил вновь.

Дома — Воскресенье, утром

Проснулась я среди ночи от звука полного безмолвия. Тишина, но в ней было что-то странное, какое-то изменение. Первой моей мыслью было, что в дом кто-то забрался, второй — что вернулась Анна. Я встала и, на ходу натягивая халат, поспешила к двери.

В полумраке лестничной площадки я различила ее силуэт — она сидела на верхней ступеньке, как домовой, крепко обхватив себя руками под коленками. Если бы ночь не была бы такой теплой, я решила бы, что так она спасается от холода. Но я сразу поняла, что это она обнимает себя.

Боясь напугать ее, я очень тихо окликнула ее и почувствовала, что она слышит меня, хотя и не отвечает. Она лишь качнула головой, наклонив, положила ее на руки. Я расценила это движение как приглашение и села с ней рядом.

— Привет, — тихо сказала я. — Не спится? Она слегка покачала головой.

— Слишком много развлечений было днем, да?

— Ты мамин халат надела, — сказала она, чуть склонив набок голову — лица ее не было видно за шапкой свесившихся волос.

— Да, свой я забыла. Думаю, она бы не стала возражать, а ты как считаешь? Хочешь ко мне под халат? Места хватит.

Опять еле заметное качанье головой. Мы посидели, помолчали. Хотелось обнять ее, укрыть теплотой своего тела, но я не знала, будет ли это правильно. Окажись на моем месте Анна, ей бы подсказал это инстинкт. Мать в этом смысле есть мать. .

— Нового звонка ты не слышала?

Она опять мотнула головой из стороны в сторону, на этот раз движение было резким. Я почувствовала исходящую от нее волну раздражения, но что именно раздражало ее — все вокруг или я, сказать мне было трудно. Как-то мы будем ладить, если Анна вообще не вернется, подумала я. Сможем ли преодолевать ночной мрак?

— Хочешь пить?

Она пожала плечами. Я подождала.

— Может быть, тебе будет лучше спаться в маминой постели?

По-прежнему нет ответа.

Однажды позапрошлым летом, когда они с Анной гостили у меня, Анна пошла поздно вечером послушать музыку в парке, оставив меня с девочкой. Лили проснулась в каком-то кошмаре, такой я ее еще не видала, но, когда я попыталась ее успокоить, она словно взбесилась — стала метаться в приступе дикой ярости. Я даже испугалась ее. Девочка плакала, и истерика эта длилась, как мне казалось, часами, хотя на самом деле весь приступ продолжался тридцать пять минут — я проверила это по часам. Потом, так же внезапно, она угомонилась и, свернувшись калачиком у меня на коленях, заснула. Я побоялась стронуть ее с места, и Анна, вернувшись, застала нас в этой же позе — я сидела, держа на коленях спящую Лили.

Анна отнеслась к происшествию здраво. Она сказала, что с Лили это случается — раз-два в году, и что сильное впечатление, которое такие случаи производят на окружающих, объясняется лишь тем, что обычное настроение Лили — оптимистическая жизнерадостность. Анна называла это «заглядывать в бездну». Бездна эта столь глубока, что может закружиться голова, но все, что остается делать, когда девочка погружается в такое состояние, — это быть с ней рядом и ждать, когда в конце концов она готова будет вынырнуть оттуда, зная, что ее не покинули. Мы часами потом обсуждали это, говорили, как у каждого из нас в душе есть те или иные темные бездны, скорее врожденные, чем благоприобретенные, и почему же тогда не допускать такой глубины чувств у человека, отличающегося от прочих лишь малым возрастом? Я лишний раз восхитилась тогда материнской чуткостью Анны, не боявшейся этих бездн. Какой же она оказалась хорошей матерью и каким хорошим другом!

Помнится, после гибели мамы у меня выработалась привычка приходить среди ночи в ее комнату, появляясь там какой-то печальной лунатической тенью. Отец мой просыпался оттого, что я сидела на кровати с той стороны, где обычно спала мама, я не плакала и ничего не говорила, лишь сидела, помаргивая широко раскрытыми глазами и не отвечая на его вопросы. Подобно Анне, отец был тогда чуток к чужому горю. Если ночь была холодной, он кутал меня в одеяло или же просто обнимал меня за плечи и ждал, когда у меня это пройдет. Тогда он спрашивал, хочу ли я теперь вернуться в постель, на что я в конце концов соглашалась. Утром я обычно ничего не помнила. В точности как не помню ничего и сейчас.

Возможно, я пыталась собственными силами как-то решить загадку — как случилось, что в том же самом доме, в той же самой комнате, на той же самой постели была мама, и вдруг ее нет? Возможно, мне необходимо было самой исследовать образовавшуюся пустоту. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что психику мою не слишком искорежила эта история. Тогда в просвещенной среде было принято считать, что о горе надо говорить, и это поможет пережить его. Как мне известно, отец тоже показывал меня специалисту — по-моему, я помню лицо этой женщины, с которой я говорила, а вернее, она говорила со мной, помню рисунок обоев в ее кабинете, а может, фантазия моя лишь расцвечивает, приукрашивает деталями рассказанное мне позже. Помогла ли мне психотерапия, не знаю. Мне кажется, я сама со временем нашла способы исцеления, о которых отец мой понятия не имел. Но по крайней мере он пытался мне помочь.

С тех пор, как он рассказал мне об этом — а было это лет десять назад, — дети стали видеться мне чем-то подобным комнатным растениям в горшках — слабыми ростками, за которыми нужен постоянный уход: не подопри росток вовремя, дай ему слишком мало или слишком много подкормки — и эмоциональное развитие его на долгие годы будет подорвано. Вот она, тирания фрейдистских идей! Мне кажется, в частности, из-за этого мне никогда не хотелось иметь собственных детей. К счастью, Анна проявляла тут всегда большую уравновешенность. Она считала, что комнатные растения весьма жизнестойки и что дети гораздо гибче, чем считают авторы книг по педагогике. Кажется, моя мама тоже так считала, и проживи она со мной подольше, я тоже бы это усвоила.

Если бы только было возможно вспомнить, как я чувствовала тогда потерю, вспомнить ее настоящий вкус, а не только тягостные дни без мамы! Наверное, отсутствие памяти явилось оружием против боли. Именно ее я сейчас боялась. Боялась, что потеря Анны отзовется во мне и чем-то большим, чем-то давно уже похороненным, ушедшим на дно. Не потому ли я предпочла верить, что по телефону действительно звонила Анна? Ведьдопустить другую возможность было слишком страшно.

— Знаешь, когда я была маленькой, я тоже иногда приходила среди ночи в спальню мамы и папы и садилась на их постель, — сказала я, поглядывая вниз, в холл, где на столе стоял телефонный аппарат.

Ей мои слова понравились. Должно быть, я на это и рассчитывала.

— А зачем?

Я пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, чтобы удостовериться, что они там.

— Твоя мама умерла, да?

—Да. Но тогда она была жива, — сказала я; мгновенно и чудесно воскресшая мать в целях собственного спокойствия и спокойствия Лили.

Она замолчала. Может быть, я напугала ее?

— Она была хорошая?

— Моя мама? О да, думаю, что она была хорошая.

— Ты скучаешь по ней?

Не стоит переусердствовать и лгать слишком много. Лили все равно распознает ложь.

— Ну, по правде говоря, я ее теперь плохо помню.

— Почему?

— Потому что умерла она уже давно. — Сколько тебе было лет тогда?

— Лет... ну, я была гораздо старше тебя... мне было почти десять.

— Десять. И ты ее не помнишь? У тебя, наверное, очень плохая память, Эстелла!

— Да, — с усмешкой призналась я. — Наверное!

Она немного придвинулась ко мне, так что теперь я ощущала возле своей ноги ее теплую ножку. Я обвила рукой ее плечи. Она прижалась ко мне. Я почувствовала, как внутри у меня распускается какой-то комок. Мы сидели, глядя в темноту лестничного пролета с его темными тенями. Я думала о смерти и желала подальше отогнать ее от нас обеих.

— Ты не боишься сидеть вот так одна в темноте? Она покачала головой.

— Мама говорит, что темнота пугает нас только потому, что мы не кошки. Она говорит, что множество животных, наоборот, любят темноту. Что им темнота нужна, чтобы побыть одним, добыть себе пищу и поиграть. Разумная мысль.

— Что ж, она совершенно права, ты так не считаешь?

— М-м... Знаешь, мы однажды видели ежа. На дороге. Когда из кино возвращались. Он спрятался под машину. Мы дали ему кошачьей еды.

— Ну и как ему? Понравилось? Она пожала плечами.

— Да не знаю я! Он так и не вылез. Мы подпихнули ему миску под машину. Утром она была пустой.

— Может быть, это съела кошка?

— Может быть.

Тьма вокруг нас посветлела, размылась. Кошмары Стивена Кинга вытеснились образами Беатрикс Поттер. Я бросила взгляд на девочку. Более подходящего времени не придумать.

— Приятно было вечером поговорить с мамой? Она не проронила ни слова, но еле заметно кивнула.

— Ты ведь не беспокоилась о ней, правда? Она ответила не сразу.

— Нет. А вы вот — беспокоились. Я засмеялась.

— О, ты так решила, потому что мы на тебя накинулись, да?

Она передернула плечами.

— Знаешь, мне кажется, Пол просто хотел сам с ней поговорить. Поэтому он так на тебя и рассердился.

— Она просила передать ему горячий привет. Она о нем не забыла.

— Не забыла. А обо мне она что-нибудь сказала?

— Сказала: «Как хорошо!»

— Что «хорошо»?

— Я сказала ей, что ты приехала, и она сказала: «Как хорошо!»

— И больше ничего-ничего не сказала? По-видимому, я не смогла скрыть своего возмущения, потому что Лили вдруг сжала мой локоть,

— Она сказала это очень громко. Как будто она на самом деле очень рада.

Я улыбнулась и ответила на ее пожатие. Пол ошибся. Лили действительно говорила с матерью. Это не было детской фантазией. Мы посидели еще немного, со всех сторон окруженные ночной тьмой. Я представила себе костер в ночи и целую армию маленьких мохнатых зверьков, с любопытством глядящих на него из темноты. Быть может, мы рассказываем детям сказки перед сном, чтобы отогнать от себя ночные страхи?

— Она странно говорила, — наконец пробормотала девочка.

— Странно? А чем странно?

— Не знаю. — Она слегка передернула плечами. — Когда она сказала «до свидания», голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку. Я даже заплакала. Я хотела еще что-нибудь сказать, но ее уже не было на проводе. А потом Пол стал орать мне в ухо, и вы оба примчались, и я испугалась.

Я почувствовала, как внутри у меня что-то екнуло, словно в животе разверзлась черная дыра, которая сейчас поглотит меня. Почему это сердечная боль всегда так отдается в животе?

— О, Лили, — сказала я, крепко обняв девочку, — дорогая моя! Просто она, наверное, очень огорчилась, что не смогла сесть на самолет.

В полумгле я увидела, как она крепко зажмурилась, чтобы не заплакать. Она так делала всегда, с раннего детства, когда еще училась ходить и все время падала.

— По-моему, нехорошо было Полу так на меня кричать.

— О, он не нарочно! Ты же знаешь Пола. — Я помолчала. — А она слышала его крики? Ты еще говорила с ней, когда он подключился?

— Не знаю. Наверное, нет.

— А она знает, что у тебя все в порядке? То есть она спросила об этом у тебя?

—Да.

— И что ты ей сказала?

— Сказала, что все чудно.

Чудно. Это было словечко Лили на все случаи жизни. Чудная погода, чудная жизнь, чудная школа, все чудно. В свое время наши с ней телефонные разговоры нередко исчерпывались этим кратким словом. Я так привыкла к нему, что даже попыталась как-то применить его в деловом разговоре. Все сошло отлично. Чудно сошло. Не то что сейчас.

— Я рассказала ей, что ты мне утку выиграла, — добавила она, видимо полагая, что это меня взбодрит.

— Не я же выиграла! Выиграла ты!

— Да, но ты помогала мне держать сетку.

— А насчет панды ты сказала? Она кивнула.

— Вот, наверное, поэтому голос ее и был таким печальным. Она услышала обо всем этом и пожалела, что не была с нами, не веселилась, как мы.

— Да. — Она взвесила сказанное. — Наверное, ей этого хотелось. Что ж она не приезжает домой?

— О, она приедет, дорогая, обязательно приедет.

Мы еще посидели немного. Она высвободилась из моих объятий, и теперь я не могла сказать, что она чувствует. Я внезапно забеспокоилась, не делаю ли какой-то ошибки.

— А когда твоя мама умерла — я хочу сказать, в детстве, когда ты была маленькой, — заговорила наконец Лили, по-прежнему не глядя мне в глаза, а уставясь на ступени лестницы, — тогда ты скучала по ней?

Скучала ли я? Я вновь перенеслась в родительскую спальню: вот я стою там, глядя на то место на кровати, где обычно спала мама, и покрывало там такое гладкое, блестящее, как море в штиль, и на секунду я опять почувствовала разверзшуюся внутри меня дыру.

— Да, — ответила я. — Я очень по ней скучала. Но твоя мама, Лили, не умрет. Она просто немного задерживается.

Мы еще посидели с ней. Все слова, что приходили мне на ум, казались фальшивыми и ненужными. Я чувствовала, как подрагивает в моей руке ее ручка. Помоги ей, Стелла. Придумай, как это сделать.

— Хочешь, остаток ночи будем спать вместе? — спросила я, крепче прижав ее к себе. Может, это поможет заснуть?

Я не ожидала, что она согласится, но она согласилась, и, сгребя ее в охапку, я понесла ее наверх по лестнице.

Отсутствие — Воскресенье, утром

В середине ночи он отпер дверь ее комнаты.

Она лежала в постели, приобняв рукой лошадку. Она не спала.

После его ухода она долго вспоминала и проигрывала их беседу — так влюбленный ищет тайные смыслы в словах, сказанных при первой встрече. Не помогло. Чем больше времени проводила она в его обществе, тем большую зыбкость и неустойчивость чувствовала. Чем меньше он говорил, тем подозрительнее она становилась, и с каждым новым его признанием она все меньше верила ему. Впрочем, женщина действительно была. Это подтверждали снимки. И между ними существовали какие-то отношения, это было совершенно ясно, хотя отношения вовсе не те, о которых он говорил. Старомодное ухаживание, счастливое супружество, печальная кончина — в наши дни даже романы и то не так слащавы. А если это было правдой, зачем так долго уверять ее в этом? Здесь и заключалась странность. Все произошедшее — ее умыкание, плен, его гостеприимство — говорило ей об одержимости, но кем? Ею или умершей? Для чего она ему понадобилась — в качестве замены или просто как свидетель? Могло показаться, что ему надо уверить ее в чем-то, чтобы увериться самому. И она подозревала даже, что в известном смысле он не слишком ею интересуется, глядя не на нее, а скорее сквозь. Может ли это означать, что он собирается сдержать слово и отпустить ее? И сдержит ли свое слово она — подождет ли покорно, пока он ее отпустит? Ответы на оба вопроса казались очевидными.

Но, так или иначе, спать сегодня ей не придется. Еда сделала свое дело, преобразовав дневную потерянность в беспокойство и энергию. Она еще и еще раз обежала комнату в поисках чего-то, что могла пропустить. Исчерпав таким образом все возможности спальни и ванной, она погасила свет и забралась в постель, где, глядя на потолок, мысленно обследовала уже весь дом, пробуя окна и двери, дергая замки, и наконец выбиралась на свободу, пока воображаемый он спал над своими пузырьками с проявителем.

Мысленно она все возвращалась в ту темную комнату. Если он проводил в ней столько времени, может быть, и сейчас он там? Глубина его одержимости и запах, исходивший от его одежды, позволяли предположить, что в это помещение его тянуло постоянно. Но когда-то далее и ему требуется сон — если не там, то где-нибудь рядом, чтобы услышать, не забеспокоится ли она среди ночи. Тот факт, что он не услышал, как в первую ночь она билась в дверь, еще не означает, что он вообще не способен это услышать, скорее доказывает лишь то, что он предпочел не слышать этого. Почему-то ей важно было знать, где он находится. Мысленно представлять его местонахождение так же точно, как он представлял, где находится она.

Поэтому, когда среди ночи, в самую глухую ее пору, она вдруг услышала, как в замок вставляется ключ, она перепугалась тем сильнее, поняв, что опять не слыхала его шагов. Неужели этот человек действительно умеет красться бесшумно или же он все время стоял под дверью, выжидал, отмечая ход ее мысли, вместе с ней проделывая тайный ее путь к свободе? Замок щелкнул, и тело ее охватил страх, в голову бросилась кровь, живот сжало спазмой. Пальцы ее под периной ухватили за шею лошадку. Она примерялась то так, то эдак — то прицеливаясь ударить острыми выступами фигурки, ее ногами, то сжимая голову лошади как рукоятку дубины. Да, последнее вернее. Ей даже удалось унять дрожь.

Тишина. И потом легкий шорох, как будто из замка вынули ключ. Она лежала, замерев, в ожидании того, как увидит движение дверной ручки. Что произойдет после? Если он планирует секс, то он подготовился. Мог бы так не трудиться. Мужчина, подмешивающий что-то в кофе, наверняка имеет в запасе еще пару-другую снадобий, которые хорошо идут с красным вином и анчоусами. Однако она не спит и в полном сознании. Готов ли он к драке? Неужели ему это требуется? Со всеми своими рассказами о любви, зародившейся среди английских глаголов, он производил впечатление человека сентиментального и не способного на насилие. Но что она понимает? Ведь это первый ее уик-энд с психопатом.

Она лежала, ждала.

Ничего не происходило.

Дверь оставалась закрытой.

Ее пальцы, сжимавшие дерево, подрагивали. Она вдруг услышала шарканье ног по полу. Он отходил от двери, шел по коридору, спускался по лестнице. Какого черта, что происходит? Сначала он запирает ее на ключ, потом ждет до поздней ночи, отпирает дверь — и что? — просто уходит, и все?

Неужели в последний момент он оробел? Подгоняемый плотью, поднялся по лестнице лишь затем, чтобы обнаружить, что страсть его исчерпала себя, не выдержав даже времени, требуемого, чтобы отпереть дверь? Она понимала, что такое невозможно. Значит, причина должна крыться в другом. Она мысленно проиграла идею раскаяния — романтический вечер, проведенный вместе с ней, приоткрыл в нем родник сочувствия, что, в свою очередь, освободило ее, погнав его к священнику для исповеди и отпущения грехов. Не выдерживает критики. При всех его рассказах насчет любви и страданий его патология несовместима с раскаянием.

Остается лишь один ответ. Видимо, он задумал какую-то хитрость. Может, он хочет, чтобы, проснувшись среди ночи и найдя дверь открытой, она вышла, чтобы отыскать его? Может быть, он хочет испытать ее, проверить ее покорность, посмотреть, не нарушит ли она их соглашения, попытавшись освободиться. Тогда он воспользуется ее нарушенным словом, чтобы нарушить свое. В таком случае она воспротивится его плану. Опять наступила мертвая тишина. Она лежала, не шевелясь, с закрытыми глазами, ровно дыша. Снаружи в щель окна проникал шелест сосновой хвои, зыбкий, неровный шорох, как будто ветерок играл черепицей, звук распадался на частицы, живой, то нарастающий, то затихающий. В смятенном вихре чувств, в котором она пребывала последние два дня, она поняла, что чуть ли не радуется этому звуку. А потом она услышала другой звук — урчанье автомобильного мотора, звук зажигания, двигатель наращивал обороты, пока колеса резко не двинулись, прошелестев по гравию в направлении покрытия более твердого, и машина укатила, шум постепенно замер, растворившись в ночи.

Сердце ее колотилось как бешеное. Ошибиться в последовательности звуков она не могла — сначала отперли ее дверь, потом кто-то уехал на машине. Это мог быть только он. Если она спала, ни того, ни другого звука она не услышала бы — уж слишком тихими они были. Но она не спала, а дверь теперь была открыта, и машина уехала.

Ей опять представились кабинка для исповеди и в ней мужчина, в слезах кающийся в своей любви, доведшей его до безумия. Отпустит или не отпустит ему его грех священник, лежать здесь, ожидая его возвращения, она не собирается. Хватит быть жертвой на заклании!

Она выбралась из постели, опустила ноги в туфли. Спала она одетой, и шелковое платье смялось и прилипло к телу, оставив на коже отпечатки своих морщин и складок. Времени переодеться у нее не было. Если и удастся покинуть этот дом, она будет без паспорта, без билета и без денег! Не важно.

Можно отправиться пешком или весь путь к свободе проделать автостопом. Там будет видно. Выхватив из гардероба свой жакет и все еще сжимая в руке деревянную лошадку, она тихо отворила дверь.

Ничего не произошло. Ни сигнала тревоги, ни внезапно вспыхнувшего света, ни руки, протянутой к ней из темноты, чтобы преградить ей путь. Она очутилась на лестничной площадке. В большое окно холла струились полосы света от серпа месяца высоко в небе. Лунный свет разгонял мрак ночи, вместе с тем отбрасывая тени, в которых ей почудилось движение.

Она взяла себя в руки. Страху не одолеть ее. Жизнь вдвоем с ребенком учит побеждать ночную паранойю; сигнализация от грабителей нужна разве что страховым компаниям, а воображению же требуется защита более тонкая и хитроумная. Если бы сейчас с ней рядом находилась Лили, она бы всячески старалась уберечь от страха ребенка и ей было бы не до собственных страхов. Она сжала в кулак свободную руку, вообразив трепетание в ней детской ручки. А потом, говорила она себе, спускаясь по лестнице, чего ей бояться? Она уже знала, что в доме никого нет.

Спустившись, она сразу направилась к входной двери. Щелкнула верхним и нижним замками и повернула ручку. Дверь не подалась. Она и не надеялась, что дверь окажется открытой, ведь правда же? Так было бы слишком просто. И тем не менее она быстро оглянулась, заподозрив, что он стоит за ее спиной, смеясь над ее наивностью. После сорока восьми часов плена она уже начала и вести себя как узник, боящийся свободы, испытывающий неловкость от отсутствия цепей. Она стремительно шла по коридору, пробуя каждую дверь по очереди. Все они оказались закрытыми, что наводило тоску. Повернув ручку одной из дверей, она надавила на дерево всем телом, упираясь плечом, как тараном. Но подалась не дверь, а только ее плоть. Признав поражение, она отправилась в гостиную. Там было темным-темно. Наверное, окна прикрывались ставнями, и потому тьма была такой непроглядной. Может, рискнуть зажечь свет? А что, если он следит за ней откуда-нибудь рядом и только и ждет знака, чтобы войти? Вытянув перед собой свободную руку и так прокладывая себе путь в темноте, она осторожно пересекла пространство гостиной, подойдя к стоявшему возле каминной решетки столику, где раньше стоял телефон. Сейчас аппарата там, разумеется, уже не было. Предусмотрительности ему не занимать. Она быстро переместилась к окну, которое, как она помнила, за ужином было приоткрыто. Но по пути она задела бедром угол столика, и тот повалился. Шум был настолько оглушительным, что она невольно вскрикнула, разжала руку с лошадкой, и та кубарем полетела в темноту. Ничего, все в порядке. Если в доме никого нет, то и слышать шум было некому.

И тем не менее она заторопилась. Оставив лошадку лежать там, куда она упала, Анна бросилась к окну. Но оно, как выяснилось, было не просто заперто, а даже не имело шпингалета, и не за что было ухватить деревянную раму. Ей даже пришло в голову попытаться разбить стекло чем-нибудь из мебели, но все равно она уперлась бы в закрытые ставни. Дом был как неприступная крепость, и выбраться из него не было никакой возможности.

Она почувствовала, как ее сотрясает дрожь, словно вдруг потянуло холодом. От страха по коже побежали мурашки. Все усилия ее бессмысленны. Она бродит по темному дому, где все заперто и законопачено. Зачем ему было трудиться выпускать ее из комнаты, если все равно идти ей некуда? А может быть, именно поэтому он и выпустил ее? Чтобы она почувствовала и поняла, насколько совершенно ее пленение. Как не может она его нарушить и выйти отсюда без его на то согласия, даже если его нет дома и он не может ей воспрепятствовать. Может, он и нитки протянул или рассыпал муку на полу и теперь получит доказательства того, что она бродила по дому, пытаясь выбраться?

Она поняла, что даже в его отсутствие она боится его. Как случилось, что она стала такой пугливой? Возможно, поэтому-то он и остановил свой выбор на ней. Для таких людей, как он, это качество решающее. Ведь во Флоренции было полно говорящих по-английски туристок, темноволосых и белолицых. А он выбрал именно ее, учуяв в толпе покупателей ее уязвимость, словно та источала какой-то особый и ощутимый запах.

Она не всегда была такой. Раньше ей было море по колено, во всяком случае, она не боялась в этом море утонуть. Но почему-то с рождением Лили мир вокруг стал представляться ей местом значительно более опасным. Она тратила столько сил, оберегая дочь от неправильных поступков и ошибок, что забыла, как приятно иногда сбросить с себя узду, заглянуть в пропасть. Она постепенно утратила стремление к вершинам. Теперь на пути к ним ее тошнит — в прямом и переносном смысле, у нее кружится голова. Что ж, приближаться к краю пропасти так близко, как теперь, ей вряд ли когда-нибудь придется, но чтобы не свалиться сейчас, ей лучше научиться сохранять равновесие. И поскорее. Для начала надо поверить, что она уже научилась этому.

Если он ждет от нее побега, то она поступит противоположным образом — оставит попытки бежать. Если он хочет, чтобы она потеряла голову, то она будет совершенно спокойной. Если он ушел, играя с ней в прятки в темноте, то она включит свет. Она опять пересекла комнату и возле двери нашла выключатель. Комната вспыхнула светом — чистая, аккуратно прибранная, следы ужина были ликвидированы, на столе, придвинутом теперь к дальней стенке, стоял завтрак — термос с кофе и рогалики в корзинке, прикрытые еще чуть влажной салфеткой. Она взяла рогалик, пощупала его. Хлеб был черствый. Значит, запасы продуктов подходят к концу. Не пополнить ли их он отправился и сейчас закупает провизию в каком-нибудь дальнем ночном супермаркете? Нет, вряд ли. Приходится признать, что она понятия не имеет, где он может сейчас находиться.

Приводя в порядок комнату, она подняла валявшуюся на полу лошадку. Одна нога у фигурки теперь надломилась в колене. Лили придется сделать лошадке перевязку. Ну, это она умеет — девочка заправский ветеринар. Оставив мысль о лошади, она занялась теперь столиком. Возле него на полу валялись книги, видимо упавшие вместе со столиком. Она подняла и их. Книги оказались английскими романами в дешевой бумажной обложке с потрепанными от чтения корешками и с картинками на передней сторонке, красноречиво выдающими содержание романов: холеные красавицы с чистыми открытыми лицами на фоне экзотического пейзажа — любовные дамские романы под стать гардеробу в спальне. Она проверила дату выхода романов, помеченную на обороте. Конец девяностых. Похоже, это книги Паолы, теперь предназначенные во владение ей. Что виделось в его воображении? Что она станет праздно валяться на траве, почитывая романы, в то время как он будет сервировать стол? Супружеская идиллия с пленницей.

В зеркале, висевшем справа от камина, она поймала свое отражение. Вот уже три дня она толком не смотрелась в зеркало и была поражена увиденным; лицо бледное, осунувшееся, волосы всклокочены, непричесаны после постели, красное шелковое платье все помято и изжевано.

Машинально она потянулась пригладить волосы и, согнав с лица хмурое выражение, растянула лицевые мускулы в полуулыбке. Всегдашнее женское занятие — молчаливый разговор со своим отражением в зеркале. Даже в трудную минуту это помогает. Так выглядит она уже лучше. И чувствует она себя теперь лучше — более собранной, уравновешенной.

Еще правее самого зеркала висел портрет Паолы, с улыбкой смотревшей прямо в объектив фотоаппарата. По-видимому, к моменту съемки они уже были любовниками, иначе откуда такое спокойствие перед объективом, кокетливое и в то нее время слегка отчужденное? Может быть, ей нравилось сниматься? Судя по всему, она была женщиной, сознающей свои чары, свою власть. Загадка только, почему она решила испробовать свои чары на нем.

Анна опять перевела взгляд с фотографии на зеркало. Интересно, страсть ли затмила его зрение или они и вправду чем-то похожи одна на другую? Нет, на самом деле — нет. Во-первых, женщина на фотографии красивее, чем она — лоб шире, губы полнее, что делает улыбку обаятельнее. Взглянув в зеркало, Анна попыталась подправить улыбку, придав ей сходство с улыбкой женщины на фотографии, одновременно гадая, что увидел в них обеих он. Однажды Лили, застав Анну за этой игрой со своим отражением, спросила, почему она всегда гримасничает, глядя в зеркало. Анна тогда очень смутилась, словно ее уличили в какой-то женской хитрости и суетности, которую она невольно может передать следующему поколению женщин. С тех пор она и Лили порой заставала за этим занятием — застенчивым общением с зеркалом, тайными упражнениями в женском коварстве про запас, для будущей взрослой жизни. Ладно, думала она тогда. Возможно, это сильнее нас. Сильнее меня или ее. Всех сильнее...

Она еще раз поглядела на фотографию. И вдруг она поняла. Конечно! Как же она раньше этого не заметила! Похожей была не внешность, а поза. Женщина на фотографии стояла там же, где стояла сейчас она, и так же держала голову, чуть наклонив ее, с легкой улыбкой на лице, чуть кокетливой и чуть самоуверенной. Женщина наедине со своим отображением. Не ведающая о камере. Глядящая в зеркало. Пребывающая в одиночестве.

Она опустила глаза, чтобы в них не отразилась ее догадка. Притворившись, что интересуется только комнатой, стала опять лениво оглядывать стены, однако теперь галерея снимков предстала перед ней в ином свете. На части этих снимков женщина была поймана и запечатлена на людях, в будничном общении с собеседниками, которых на снимках не было. Собеседники эти были отрезаны, а изображение женщины увеличено. Обычное ухищрение телеобъектива.

На других снимках женщина была уже одна: выхваченная из общей жизни, она занималась теперь только собой, кокетничала со своим изображением, проверяя в зеркале свои чары. Одновременно субъект и объект. А расстояние между тем и другим было пройдено без промежуточного этапа свадьбы. Никаких свадебных снимков или официальных портретов, ни единой фотографии их вдвоем, ни малейшего доказательства их близости когда-либо.

Паола. Умершая жена? Или просто интересная модель, вырванная из толпы, кишащей на улицах Флоренции, и ввергнутая сюда, в этот дом, в эту комнату, к этому зеркалу?

Как и она сама.

Теперь.

Отсутствие — Суббота, днем

В спальне звонил не тот телефон, что стоял возле кровати. Звук шел не оттуда. И звонок был другой, более мелодичный, похожий на звонок мобильника, только приглушенный. После третьего звонка она поняла, откуда он исходит — из шкафа для одежды.

В шкафу висел лишь его льняной пиджак: было. слишком жарко, чтобы надеть его, но оставлять такой пиджак смятым в чемодане тоже не годилось. Во внутреннем кармане она обнаружила аппарат. Теперь, вытащенный, он лежал у нее на ладони, такой крохотный и изящный в своем совершенстве, что его можно было принять за хирургический инструмент, каким пользуются при ювелирных операциях на сердце.

Звонки теперь прекратились. Звонивший, не получив ответа, без сомнения, сейчас наговаривал сообщение.

Она насупилась. О мобильнике он не сказал ей ни слова. Скажи он ей это, и она еще в дороге попросила бы телефон, чтобы позвонить домой, и не надо было бы дожидаться, когда они приедут в отель. Но может быть, радиус действия его телефона не так велик и не охватывает расстояния столь дальние, хотя, если судить по географии его деловых поездок за рубеж, это маловероятно. А может быть, жена его проверяет номера на счетах. «О других она знает. О тебе — не знает».

Она вперила взгляд в телефон. На нем, как и следовало ожидать, уже зажглась маленькая табличка неотвеченного звонка в 9.30 вечера, в субботу. Тебе дела нет, Анна, кто это звонил, сказала она себе. Это касается только его и никого больше. Но жар их обоюдных исповедей сделал свое дело и сейчас медленным огнем сжигал ее сознание, мучая ее необходимостью знать — такой же изощренной, как доверительность их недавнего общения. Она набрала цифры автоответчика, и электронный голос пропищал ей в ухо инструкцию, какие кнопки следует нажимать, чтобы прослушать записанное сообщение. Пальцы ее так и ринулись к кнопкам. Может быть, ей требовалось это, чтобы ощутить свою вину и перед его семьей. Звонила, разумеется, женщина. «Женат на француженке», но выговор был американский:

«Привет! Я только сообщить, что сегодня днем имела разговор с нашим клиентом и что он горит желанием, равно как и нетерпением. Не меньше, чем я, знаешь ли. Жду не дождусь. Хочу быть уверенной, что все у тебя в порядке, ты встретился с кем надо и сможешь доставить ее обратно, как было задумано. Я назвала ему конец следующей недели. Надеюсь, что к тому времени мы, как штык, будем дома, хорошо? Не знаю даже, кого я больше хочу видеть — тебя или ее.

Да, кстати, о тех, кто скучает — в твое отсутствие в офисе звонила Софи Вагнер. Та, санкт-петербургская... Я ведь правильно запомнила? По счастью, она перепутала фамилию, и трубку взяла я. Тебе не известно, как она раздобыла номер, а? Вряд ли ты мог поступить так опрометчиво.

Так или иначе, сообщи мне, когда возвращаешься. И не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» — тут голос дрогнул от смеха.

Сообщение окончилось, и оператор осведомился, желает ли она его стереть, сохранить или же прослушать вторично. Она выключила мобильник, затем опять включила, чтобы проверить, сохранилось ли сообщение. Ему не узнать, что она слушала сообщение.

Она стояла, не сводя глаз с аппарата в руке.

Это по работе, думала она. Женщина — его компаньон, человек, достаточно ему близкий, чтобы позволить себе фамильярный тон — ведь говорила она с ним даже фамильярнее, чем если бы то была жена. И тем не менее, когда Анна захотела проглотить комок в горле, то обнаружила, что горло у нее пересохло. «Жду не дождусь...», скучает... «помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности». Дело даже не в словах: выдает тон. То, с каким пренебрежением была названа Софи, и это наглое подтрунивание, свидетельствующее о сексуальной власти... Если эта женщина и работает вместе с ним, то одновременно она с ним спит. И из слов ее явствует, что тут замешана и другая.

Окинув взглядом комнату, она увидела себя на кровати — тело, сплетенное с его телом, пальцы гладят его промежность, увидела, как он вглядывается в ее черты, ища в них признаки близящегося оргазма. Да, с тем, кому доверяешь, все бывает по-другому. А как уверял он в своей честности, в своих чувствах, и с женой-француженкой он, дескать, давно не спит, и как приятно ему чувствовать, что они рискуют одинаково. «Ты, как и я, отлично понимаешь происходящее. Чем дольше это длится, тем опаснее становится игра». Ее внезапно затошнило, словно где-то внутри нее, в глубине живота, заработала землечерпалка, скребя, вгрызаясь в живую плоть ее памяти, ее унижения. Только зачем это ему все понадобилось? К чему так стараться, так утомлять себя, если в жизни твоей постоянно присутствует и другая женщина — кроме жены — и женщина эта воркует и сюсюкает в телефонную трубку?

Она еще раз прокрутила в голове текст сообщения: а где тут фигурирует она, Анна? Может быть, это ее надо доставить обратно к концу следующей недели? Нет, конечно. В таком случае она — это работа, которой не следует слишком себя изнурять, так как «имеются кое-где и другие дела и обязанности». Ну а что такое Софи Вагнер и при чем тут Санкт-Петербург? Неужели существовал другой номер в другом отеле с так же сплетенными на кровати телами?

Вспомнилось, как он стоял с ней в коридоре лондонского отеля в тот первый их вечер, ожидая, когда приедет лифт, и повторяя ее телефонный номер. «Позвоню тебе завтра», — сказал он тогда, целуя ее на прощание, но своего номера в ответ он не оставил. И он действительно позвонил, позвонил на следующее же утро, ласковый, влюбленный, желающий продолжения. «А если возникнет необходимость мне срочно с тобой связаться? » — позже спросила она его. «Я скажу тебе, как позвонить на коммутатор!» — ответил он, но до этого дело так и не дошло. Он всегда звонил ей сам, но сообщений не оставлял, лишь говорил с ней напрямую. Может быть, в этом таился какой-то умысел? «По счастью, она перепутала фамилию», — сказала та женщина. Видимо, перепутала его фамилию. Может быть, не зная номер, не знаешь толком и кому звонишь?

Землечерпалка заработала вновь, терзая заляпанные грязью нервы. Она попыталась успокоиться. Итак, у ее любовника на повестке дня значатся и другие любовницы. Что же из того? Ведь, похоже, и она сама пребывает в подобной ситуации. Не она ли рыскала по столбцам частных объявлений в поисках любовной истории? С Крисом у нее все было иначе. А здесь бал правит она. Но вначале ей необходимо знать, что к чему. Необходимо поговорить с Софи Вагнер, кем бы она там ни была.

Она взглянула на телефон в руке. Человек, привыкший к телефонным разговорам, наверняка имеет в аппарате и телефонную книжку. Она поглядела на часы. Почти 9.40. Он уже вне себя от нетерпения и удивляется ее отсутствию. Времени у нее в обрез.

Она заперла дверь изнутри. Сев на унитаз, она принялась исследовать телефонный аппарат. Меню предложило ей ряд наиболее часто употребляемых номеров. Она стала тыкать в кнопки, набирая все номера по очереди. Когда они стали появляться на табличке, она вдруг поняла, что у нее нет, чем и на чем писать. Подобрав обертку от зубного стаканчика в качестве писчей бумаги, она выхватила из косметички губную помаду — это будет ручкой. Возле первых нескольких номеров фамилий указано не было. Вероятно, по этим номерам он звонил постоянно и ему не надо было писать, чьи они. Тем не менее она переписала и их. Два номера имели индекс континента (не Франции), один был итальянский.

Далее следовали два номера с фамилиями. Одна производила впечатление русской, но уверена Анна не была, а в восточноевропейских индексах она не разбиралась. Другой номер был американский. Оба телефона принадлежали мужчинам. Анна писала так быстро, что сломала кончик своей помады. Подойдя к двери в поисках более подходящего пишущего инструмента, она услышала стук в нее.

— Анна?

На маленьком экранчике телефона зажглось имя «Софи», за которым следовала буква «В».

— Анна?

И номер, по всей видимости, американский. Код 212, Центральный Манхэттен. С бешеной торопливостью она записывала номер остатком помады, таявшим и крошившимся под ее пальцами, так что четыре последние цифры были еле различимы: 87.87.

Стук в дверь стал громче. Теперь он барабанил изо всей силы.

— Анна, Анна, ты здесь?

— Угу. Подожди минутку. Я в уборной.

Она поглубже запихнула бумажку в свой туалетный мешочек, висевший над раковиной, поглубже, на самое дно, закрыла молнию. Потом спустила воду.

— Уже иду! — крикнула она под шум воды и бросилась к двери, попутно сунув мобильник обратно к нему в карман. — Прости, — произнесла она, когда он вошел,

— С замком что-то... Ты как, в порядке?

— Да, все нормально. Я голая была, а они тут пришли постель стелить...

— Чем ты здесь занималась? Я битый час жду, даже больше!

— О... Я... я до Лондона дозванивалась, и все время было занято.

— Но ты же сказала, что поговорила с ней, разве не так?

— Мне надо было сказать еще пару слов. Ну, в общем, теперь я дозвонилась. Ты, наверное, с голоду помираешь.

— Я аннулировал заказ — слишком поздно было. Теперь придется искать другое место.

— Прости. Может, прямо сейчас отправимся? Я готова.

— Неужели? — Он чуть нахмурился и, взяв ее руки в свои, вывернул их ладонями наружу. — Что ты с собой сделала? — С шутливым изумлением он покачал головой. — Ты похожа на невесту на индийской свадьбе!

Она опустила взгляд вниз на свои руки — пальцы и ладони были в ржавых полосах, словно вымазанные хной.

— Ах, так это помада! Сломался тюбик...

— Сломался, прежде чем ты успела намазать им губы, понятно, — сказал он. Он коснулся пальцем ее нижней губы, потом сунул ей в рот кончик пальца. Она поймала палец языком, заглотнула поглубже. Он улыбнулся. — С тобой и об ужине, неровен час, забудешь. Как тебе такой комплимент? Ладно, идем ужинать.

Выходя, он стянул с вешалки свой пиджак. Показалось ей это или он на самом деле сунул руку в карман, проверяя, там ли мобильник?

Они не сразу отыскали ресторан, где их так поздно согласились обслужить, а сев за столик, обнаружили, что есть им легче, чем поддерживать беседу. Есть и пить. Для него это была вторая бутылка, для нее — первая. На середине бутылки он отправился в туалет. Звонил ли он там по своему мобильнику, кто знает? Когда он вернулся, она попыталась осторожно прощупать почву, произвести легкую разведку.

— Могу я задать тебе один вопрос? — как бы невзначай спросила она. — Что поделывает твоя жена сегодня вечером? Как ты думаешь?

— Моя жена? Понятия не имею. Может быть, проводит время с друзьями.

— Какая она из себя? Похожа хоть чуточку на меня?

— Нет. Нет, она вовсе на тебя не похожа. Анна...

— Интересно, на каком языке вы с ней говорите в постели? Она знает английский так нее хорошо, как ты французский?

Сдвинув брови, он опустил на тарелку свою вилку.

— В чем дело, Анна? Ты злишься на меня за то, что скучаешь по дому?

Лучше бы ты не был столь проницателен, подумала она. Тогда, может быть, меня не так сильно тянуло бы к тебе.

— А что ты так разволновался, Сэмюел? Это простое любопытство.

— Нет, это не простое любопытство. Это называется «бередить рану». Не желаю я больше говорить о ней! Не желаю видеть ее за этим столом! Хочу быть с тобой — не так уж много времени у нас с тобой теперь в запасе.

— День и две ночи. Достаточно. «Достаточно» для чего? Но он не поднял брошенной ему перчатки.

— Ладно, оставим это. Чем займешься на той неделе в Женеве?

Он пожал плечами.

— Тем же, что и всегда.

— А чем именно?

— Повидаюсь с одним человеком насчет картин.

— А в Лондон когда собираешься?

— Ну... Еще точно не знаю. Может быть, через неделю.

— Через неделю? И с какой целью — для работы или для удовольствия?

Он выдержал ее взгляд.

— Думаю, это зависит от того, простишь ли ты мне ошибку, которую я, кажется, совершил. — Она сделала жест, словно не понимая смысла его слов. Протянув руку через стол, он накрыл ею ее руку. Прикосновение это было таким теплым. Так легко было обмануться в его чувствах. — Я не должен был оставлять тебя одну, — тихо сказал он.

— Когда?

— В номере, когда ты звонила. Ты тогда отправилась в путешествие без меня, и теперь мне тебя не догнать.

Она все глядела на него.

Его внимание к ней было как луч фонарика, освещающий самые темные из закоулков. Она потупилась.

— Прости. По-моему, я просто устала.

Он отпустил ее руку и подлил ей в бокал еще вина.

— Да. Так же, как я. Почему бы нам не расслабиться немного, а? Оба мы немного засбоили. Переусердствовали с сексом, не высыпались. Так и с ума сойти недолго.

Она улыбнулась. Что бы там ни было, но он ничего не заподозрил.

— Ты прав. — Она откинулась на спинку кресла, потягивая вино из бокала. — Прости.

Он осушил свой бокал и немедленно наполнил его.

— Знаешь, у меня из головы не идет тот сегодняшний старик, — сказал он после паузы, уставившись на красный виноградный сок в бокале. — Я так и вижу его перед собой, вижу, как осветилось его лицо, когда он декламировал Данте. Это было потрясающе.

— Лучше, чем картина на дарохранительнице?

Он ответил не сразу, словно воскрешая в памяти образ, проверяя впечатление. Потом дернул плечом.

— Знаешь, за время работы я столько Мадонн перевидал, что они для меня все на одно лицо. — Он сделал большой глоток, так, словно пил не вино, а воду, усталый, равнодушный.

— Не может быть!

Он растянул губы в улыбке.

— Ты права. Это не так. Но временами старинная живопись угнетает. Ведь плоть, которая служила художникам моделью, давно истлела.

— Вот почему тебя так тянет к живой плоти? Казалось, замечание это его не обидело и не удивило. Он лишь улыбнулся — улыбкой широкой и немного пьяной.

— Ага. Наверное. Очень похоже.

И когда он произнес эти слова, она поняла, что хочет спать с ним и что возможный обман и двойная игра в эту минуту значения не имеют.

Они вернулись в отель, она разделась, а он прошел в ванную.

Появившись, он увидел, как она, сидя на кровати, щелкает дистанционным пультом, переключая программы ночных каналов итальянского телевидения. Он плюхнулся на противоположную сторону постели, с протяжным стоном вытянувшись возле нее.

— Господи, я совсем с катушек долой, — сказал он, сопроводив эти слова долгим зевком, во время которого он протянул к ней руку и как бы невзначай провел ею по спине Анны.

Она обернулась к нему: он распластался поверх перины, и член его, уютно маленький, приготовившийся к отдыху, по всей видимости, совершенно не реагировал на ее присутствие рядом. Из недр шкафа в ухо ей вкрадчиво и настойчиво мурлыкал голос: «Не слишком изнуряй себя работой, хорошо? Помни, дорогой, что у тебя имеются кое-где и другие дела и обязанности!» О чем же еще мог говорить этот голос, как не о ней? Какой другой работой мог заниматься он здесь?

Поймав на себе ее внимательный взгляд, он лениво улыбнулся ей. Она легла обратно в постель рядом с ним. Неожиданно само их соседство показалось ей странным. Подобно Еве, вкусившей яблока, она вдруг устыдилась своей наготы. Хотелось встать, удалиться куда-нибудь, свернуться калачиком в одиночестве и заснуть. Но не меньше хотелось, чтобы он сделал движение ей навстречу, доказал ей, что, вопреки всему, она для него не только работа, но и объект желания.

Она щелкнула пультом, выключив телевизор. Минуту-другую они лежали молча. Щекочущим движением она провела пальцем по его груди.

— М-м... Приятно! — Он приоткрыл один глаз. — Ты очень красивая, — рассеянно пробормотал он и притянул ее к себе, заключив в кольцо своих рук, словно баюкая ребенка, и одновременно отвел ее ищущую руку.

— Ты меня хочешь? — спросила она, стараясь, чтобы это прозвучало лениво, как бы между прочим, но слова эти все равно повисли в воздухе, грубые, вызывающе откровенные.

Он лениво хохотнул, по-видимому, не почувствовав ни ее раздражения, ни страха.

— О, Анна... Хоть ты и прекрасна, как майская заря, боюсь, что на сегодня я пас. Тебе надо было хватать меня до второй бутылки. А сейчас меня так клонит в сон, что бороться с этим я не в силах. — Он теснее прижал ее к себе, словно крепость объятия была для них единственной целью и удовлетворением. — А утром будем завтракать в постели, хорошо?

Голова его свесилась набок, и почти мгновенно его дыхание стало ровным, а рука, обнимавшая ее, отяжелела и замерла. «И не слишком изнуряй себя, дорогой...» Слова эти были как колючая проволока: чем старательнее отцепляешь от себя колючки, тем сильнее впиваются они в кожу. Лежа в его объятии, она порылась в своей душе, пытаясь оценить размер полученной травмы. В сознание ветерком пахнуло воспоминание: первый момент после разрыва с Крисом.

Худшее уже случилось: мелодичный проигрыш, пока не взята трубка, и отповедь секретаря. После этого она десять дней таила в душе рану, пока не поняла, что рана начинает гноиться. Только тогда она решилась на звонок ему домой. Дома его не оказалось. Вместо него ей ответил автоответчик — она послушала, как его голос приглашал оставить сообщение для него и членов его семьи. Она сидела в мерцающей тишине, не в силах последовать любезному приглашению и оставить сообщение после сигнала. То были самые долгие сорок секунд в ее жизни. Она чувствовала то же, что чувствует ребенок, которому родители недодают чего-то существенного, жизненно необходимого для его душевного здоровья и развития; она не получила чего-то самого главного для организма, и вот сейчас ее вывернет наружу, прямо на пол.

Тот звонок явился началом ужасного головокружительного падения в пропасть, окончившегося промозглым холодным днем на озере возле Уиндермира. Корчась от ветра, она опустила обе руки в ледяную воду, пока кожу, ставшую синевато-серой, как камешки на отмели, не защипало от холода. Именно в этот момент она поняла, что перед ней дилемма — пережить это либо пропасть. Вот так — просто и страшно. И выбор за ней. И внезапно то, что казалось совершенно невозможным, стало почти легким. Она вытащила руки из воды и, сунув пальцы в рот, вернула их к жизни и направилась в отель, где у портье ее ждало сообщение от Эстеллы, а с ним вновь обретенный мир, и она, Анна, как центр и пульс этого мира.

Тогда и теперь. Левый бок ее, на который он навалился во сне, постепенно онемел и затек. А к ней сон не приходил. Она шевельнулась в его объятиях, и когда он не проснулся, вытащила руку, высвободилась из-под еготяжести. Он недовольно забурчал, как потревоженное животное, потом тяжело повернулся на бок и опять погрузился в забытье. К тому времени, когда, одевшись, она извлекла из туалетного мешочка обертку с запиской, было ясно, что спит он сном беспробудным и прочным, как скала. Пора было выяснить, кем на самом деле являлся ее любовник.

Дома — Воскресенье, утром

Я лежала возле нее, пока дыхание ее не стало ровным и можно было быть уверенной, что она спит. В полумраке я разглядывала ее лицо, изящный абрис пухлых щек, круглившихся даже под глазами; на щеках, как маленькие черные опахала, лежали ресницы. Если поглядеть внимательно, можно заметить, как иногда подрагивают веки, как у кошки, грезящей во сне о птичке без крыльев. Такая тихая, умиротворенная. Казалось, даже сны ее были спокойными, ясными.

Если б мой отец после смерти мамы разрешил мне спать в его постели, может быть, это помогло бы нам обоим? Думаю, ему это приходило в голову. Но, мучимый ощущением утраты, он, наверное, посчитал, что, очутись я рядом с ним в постели, ему станет еще горше — все равно как сыпать соль на раны. До двадцати с небольшим я свыкалась с мыслью, что он просто не очень меня любит, но потом я стала к нему снисходительнее. Переживая стресс, мы ведем себя так, как удается себя вести. И не наша вина, если это не совсем так, как должно. Лежа сейчас рядом с Лили, я поняла, что он, по-видимому, тогда чувствовал. Само спокойствие девочки, казалось, подхлестывает мое беспокойство. Ее сон порождал у меня бессонницу. Тело изнутри словно лизали языки паники, вспыхивая, опаляя меня, не давая то и дело уснуть, сколько бы я ни куталась в одеяло. Совершенная красота спящего ребенка. У меня, взрослой, от этой красоты к горлу подступало отчаяние.

Подоткнув вокруг нее простыню, я спустилась вниз проверить, хорошо ли повешена трубка. Ухо резанули гудки. Я набрала собственный номер, чтобы узнать, нет ли сообщений. Рене звонил из Стокгольма сказать, что возвращается в понедельник и был бы рад на той неделе встретиться. Не наговорю ли я ответ на его автоответчик? Голос Рене застал меня врасплох. С прошлой ночи я не вспоминала о нем, точно происходящее здесь и было моей настоящей жизнью, оставлявшей его в стороне, неким случайным эпизодом. В голову пришло, что мы с ним можем и не пережить этот кризис, хоть и не имевший к нему никакого отношения. Но даже поволноваться по этому поводу я не могла.

С верхнего этажа донесся звук открываемой двери, на лестнице послышались тяжелые шаги.

— Анна? — раздалось с лестничной площадки, напряженный шепот Пола.

Я вышла в круг света в дальнем углу холла, чтобы он сам увидел меня и понял свою ошибку.

— Нет. Прости, Пол. Это я, Стелла.

— Стелла, — упавшим голосом проговорил Пол.

— Я не хотела тебя будить.

— Ничего. Я подумал... Который час?

— Три или три тридцать. Мне не спалось. Позади него была приоткрыта дверь в комнату Лили. Я видела, что он собирается пойти проверить девочку.

— Ее там нет. Она спит со мной. Проснулась около часа назад.

— Что случилось? Страшный сон приснился?

— Нет. Не думаю. Просто не могла спать. Надо было ее ободрить, немного успокоить, вот и все.

— Надо было меня позвать.

— Вряд ли это помогло бы. Мы поболтали, и я уложила ее в постель Анны.

— О чем же вы болтали? Что она сказала тебе?

— Ей-богу, ничего, — ответила я, понимая, что должна быть с ним откровенна, но не желая делиться разговором, содержавшим столько личной моей боли. — Мы просто болтали.

— Ты говорила с ней о звонке? — По слегка недовольному его лицу было понятно, что он досадует о том, что не он сидел с ней рядом на площадке, в темноте держа ее за руку.

— Немного.

— И что?

— Она продолжает настаивать, что говорила с Анной. И, признаться, я ей верю.

— А-а... ну что ж... Хотелось бы и мне своими ушами это послушать.

Он постоял немного, явно желая продолжить тему, но боясь быть чересчур настойчивым.

Мне хотелось сказать ему, чтобы не волновался, что тут мы с ним заодно и никакой черной кошке не пробежать между нами. Но сказать так значило открыто признать, что временами она между нами пробегала, а раз признавши это, будет трудно об этом забыть и преодолеть отчуждение.

—Ты сможешь об этом поговорить с ней утром, — смиренно предложила я. — Она проснется раньше меня. Знаешь, прости, что я тебя разбудила. Надеюсь, ты сможешь опять уснуть.

— Угу. — Он фыркнул. — Как и ты. Ты автоответчик включила?

Я проверила, горит ли огонек на аппарате в холле.

— Да. Не волнуйся.

Я стояла и смотрела, как он взбирается по лестнице. На этот раз он оставил дверь открытой.

Разговор этот тоже никак не способствовал сну. Самый воздух в доме был словно насыщен беспокойством. Я тихонько поднялась по лестнице в кабинет Анны к шкафчику у стены. Выдвинув верхний ящик и просунув руку в отверстие за ним, я нащупала то, что мне было нужно: маленький, запечатанный сверху пластиковый пакетик. В нем было немного травки и пачечка бумаги. Достаточно для двух экстренных доз.

Даже в отсутствие Анны гостеприимство не изменяло ей. Хотя сама она больше не курила (по крайней мере, с появлением Лили, боясь, что, находясь под кайфом, в случае чего не сможет справиться с ситуацией), по установившейся традиции она держала в доме запас для меня, чтобы я могла чувствовать себя всегда в своей тарелке. Сейчас оставалось надеяться, что это мне поможет. Расчистив на столе свободное место, я приступила к ритуалу: извлекала семена, тщательно перетирала их и, кладя на середину клейкого листочка бумаги, готовила три самокрутки. Готовя наркотик, я думала о Поле, о том, как на лестнице он чуть не поскандалил со мной, но сдержался, и как за эти годы мы все же научились ладить друг с другом, что, учитывая обстоятельства, было совсем не так просто. Сейчас дружбе нашей уже не суждено распасться. Слишком многое в прошлом цементирует ее.

Мы с Анной уже много лет были лучшими подругами, когда в середине 80-х она познакомилась с Полом. Помнится, они даже переспали разок, прежде чем поняли, что постель в их отношениях совершенно лишняя. Примерно год спустя, когда, подобно апостолу Павлу, Пол уже проделал свой путь в Дамаск, первой об этом он поведал Анне, в результате чего, несмотря на явную и совершенную его голубизну, они стали дружить еще крепче. Сейчас было трудно даже вообразить, что некогда они были любовниками, хотя временами отголосок былой интимности проскальзывал и в раздражении их друг другом, и в их взаимной привязанности.

В бурные времена романа и затем разрыва с Крисом Пол проявил себя с лучшей стороны. Думаю, что в некотором отношении он, с его активным свободомыслием, был ей лучшей опорой, нежели я с моим невежеством и беспокойством о ней. Когда родилась Лили, он и тут оказался рядом. У него был дар звонить именно в тот момент, когда Анне приходилось особенно туго, словно он улавливал в ночи сердитые крики ребенка, доносившиеся из Западного Лондона. Он первый понял, как любит Лили машину, как быстро засыпает в ней уже в Хогарте возле второй развязки, пусть даже для того, чтобы вскоре вновь проснуться на прямой и ровной Чизвикской автостраде. Девочка тоже, в свою очередь, привыкла видеть перед собой его круглое приятное лицо, когда он поздним вечером пристегивал ее ремнями в автомобильное креслице или вынимал из машины.

Какое-то время мы образовывали как бы некий треугольник опекунов. Первой засбоила я. Транснациональные юридические фирмы не очень-то склонны предоставлять отпуска по уходу за ребенком даже законным родителям, что уж говорить о самозванках. Поначалу я старалась соблюдать расписание и проводить с Лили субботы-воскресенья, но в конце концов все мы стали уставать от такой дерготни — вернее, я поняла, что неспособна жить на два дома, и перешла на встречи через месяц, а после и через три месяца.

Катая в пальцах самокрутку, я пыталась внушить себе, каким изгоем почувствовала себя, впервые осознав это. Но, по правде говоря, насколько я помню, изгоем я себя вовсе не почувствовала — уж слишком неумелой нянькой я была, вечно беспокоясь о том, правильно ли беру ее на руки, теряясь от ее слез и капризов. Возможно, биологические часы имеют также и свойство отсчитывать время и играют тут не последнюю роль. Во всяком случае, как выяснилось, по мере того, как росла Лили, нам стало несравненно проще друг с другом.

Прорыв мы осуществили с помощью слов. Обеим, и Лили, и мне, присущ ген болтливости, и нам с ней всегда нравилось болтать, пусть даже о пустяках. Хотя первое слово Лили «мама» и было обращено к Анне (говорить «Пол» вместо «папа» оказалось труднее, и, для того чтобы усовершенствовать произношение этого слова, Лили пришлось изрядно потрудиться), первая ее фраза — «чашка чаю, чашка чаю!» — относилась ко мне, когда я в один из своих ежеквартальных посещений пошла поставить чайник. И с тех пор чем больше мы говорили друг с другом, тем большую симпатию чувствовали.

Что же касается Пола, то и он по мере взросления Лили по-своему достиг с ней выдающихся успехов, за что я привыкла его уважать. Однако не поручусь, что, окажись мы с ним вдвоем на необитаемом острове, либо мне, либо ему не захотелось бы броситься оттуда вплавь. Нет, антипатии, понятно, мы с ним друг к другу не питали, но и душевной близости между нами также нет. Что же удивляться, что, испытывая теперь стресс, мы оба находились в напряжении. Но с этим можно было бороться и преодолеть это, в чем я была совершенно уверена. Мы это преодолеем. Обязательно.

Внезапно передо мной, как видение, предстала картина: мы трое — Анна, Пол и я — через много лет сидим рядом на церковной скамье, с гордостью глядя на Лили, стоящую возле алтаря, взрослую, нарядную, в потрясающем свадебном платье и рядом с каким-нибудь хорошим парнем. Отец и матери невесты. Удивительный семейный клан.

Картина переменилась. На ней по-прежнему присутствовали Пол и я, но служба на этот раз была другая. На возвышении стоял украшенный цветами гроб, а возле него виднелась неприметная дверка печи. А третьей фигурой на скамье была Лили — она сидела между нами, крепко держа нас за руки. И когда фотокамера брала этот кадр крупным планом, становилось отчетливо видно, как оба мы тянем девочку в разные стороны.

Нет, представлять такое невыносимо.

Празднуя труса, я закурила косячок.

Потрескивание горящей травки и шуршание ее о бумагу были мирными, знакомыми звуками, нарушавшими безмолвие ночи. Вдыхание дыма ослабило напряжение, включив, как павловский условный рефлекс, ассоциативную связь — память об освобождении — так с наслаждением скидываешь с ног тесные туфли.

Мне нравится наркотическое опьянение. И для меня всегда было загадкой, почему некоторые так боятся его. Когда в подростковом возрасте я впервые открыла для себя его преимущества, я все еще сражалась, пытаясь примириться с утратой мамы. Наркотик стал мне не просто лекарством. Он вновь научил меня смеяться. Он преображал мир вокруг, обнажая его нелепость, и жизнь переставала быть трудной и унылой. И самое удивительное, сознание мое, раскрепощаясь, как бы углублялось, обогащалось. Раскрепощаясь, сознание нащупывало некий путь, по которому ко мне приходила она. Не знаю, каким образом и как это происходило, но я обнаруживала, что думаю о ней. И то, что раньше было лишь черной дырой, провалом в памяти, начинало заполняться, обретая плоть и черты личности. Я поймала себя на том, что разглядываю ее фотографии, воображая ее мимику, ее голос, как она отнеслась бы к группе «Бэй-Сити роллерс» или к Уотергейтскому скандалу, как оценила бы макси-юбки или результаты Вьетнамской войны. Я предлагала ей эти темы, сравнивая ее ответы со своими, а потом, поднаторев в этом, стала задавать вопросы и отцу, подвергая и его тем же испытаниям. Разумеется, источника, из которого все пошло, я ему не открыла. Это было бы чересчур жестоко: ведь он так радовался, вновь слыша мой голос — не меньше, чем беспокоился в период, когда я хранила молчание.

Должна признаться, что ситуация была рискованной. Без сомнения, все могло окончиться плохо, превратившись в манию и психоз — девочка, накачавшись наркотиком, беседует с умершей, воскрешая ее в воображении. Но я так это не воспринимала. Спустя какое-то время образ матери как бы поблек (наверное, заслоненный собственной моей жизнью, другими занятиями и другими людьми, с которыми я стала общаться и проводить время.), но и потом я словно лучше узнала ее, пусть образ этот и был соткан из наркотического тумана. После этого наркотик всегда присутствовал везде, где я чувствовала себя дома, где за мной ухаживали или же где я сама ухаживала за собой.

Даже самый запас травки уже навевает мысль об одиночестве, о прошлом и настоящем, о вечерах в пятницу в моей амстердамской квартире, когда летом сидишь на полу возле открытого окна после телефонного разговора с Анной, а по иностранному радио, на волнах Би-би-си-3, тихой сапой, как проявление ненавязчивой культурной экспансии, в комнату вползают звуки какого-нибудь концерта или оперы. Я включаю стереозвук, и музыка заполняет мой мозг, равно как и комнату. Меня ничуть не смущает, что я совершенно не разбираюсь в классической музыке. Мне нравится воображать даль прошлого, из которого она несется к нам — неведомая страна, история которой мне не известна. Одно из преимуществ старости, дающее возможность предвкушать ее даже не без удовольствия, это большое количество свободного времени, когда можно будет научиться ориентироваться в мире музыки.

Возможно, ничего удивительного и нет в том, что в воображаемой этой картине я всегда предстаю одна — постаревший одинокий тинейджер, которому никто и не нужен — ни любовники, ни даже лучшие подруги.

Ну а Лили? Что станет с моей жизнью, если теперь в нее придется включить Лили? Если Анна и впрямь не вернется и нам — мне и Полу — надо будет растить ребенка?

«Она странно говорила... Когда она сказала „до свидания“, голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку».

Слова, которые она сказала мне на лестнице, донеслись до меня вновь, жалобные, как собачий вой.

Бывает, конечно, что наркотик вызывает и угнетенное состояние, когда удовольствие вдруг оборачивается паранойей, а умиротворение сменяется нервными судорогами.

Я загасила окурок и тихонько начала пробираться обратно в спальню, чтобы посмотреть, как там девочка. Где-то там, в итальянской ночи, ее мама попала в беду, а я ничем, ничем на свете не могла ей помочь.

Отсутствие — Воскресенье, вечером

Сначала ей захотелось просто-напросто разбить его. Приподнять столик, швырнуть его изо всей силы в зеркало и смотреть, как брызнут осколки, а столик, проломив стекло, завершит свой медленный полет в соседней комнате; увидеть его лицо, и как брякнется на пол фотопленка и посыплются осколки на него, на аппаратуру...

Желание сделать это было так велико, что, удерживаясь, ей пришлось вонзить себе ногти в ладонь. Что это даст тебе, Анна? — в отчаянии думала она. — Да ничего: сделаешь, и что потом? Ринуться в дыру и пристукнуть его? Даже если и удастся изувечить его так, чтобы он обезножил, все равно выбраться из дома ты не сможешь. Используй свой шанс. Теперь ты знаешь о нем больше, чем он о тебе. Вот ты и воспользуйся этим, сыграй на этом.

Она заставила себя подойти к столу, налила в чашку кофе из термоса. Привычная уютность движений — подливание молока, размешивание сахара в чашке — немного утихомирила ее возбуждение. Она прошла опять к книгам, выбрала одну, на яркой обложке которой была изображена блондинка в красном платье и красной шляпке, на лице женщины играл розовый свет. Называлась книга «Память и желание». Толстый том с увесистым сюжетом. Она открыла книгу, прочла первые строчки.

В зеркале она, должно быть, хорошо сейчас отражается — красивый кадр, и освещение хорошее — сзади, образует словно ореол вокруг головы. Отличный ракурс — поза удобная, спокойная, жизненно убедительная. Пусть себе снимает, щелкает, сколько ему влезет. Потом, через некоторое время, она положила книгу и зевнула. Зевок был непритворный — организму требовался кислород, отсюда и зевота. Она встала и как бы невзначай, проходя мимо зеркала, остановилась возле него, словно собственное отражение в стекле чем-то опять привлекло ее внимание.

Повернувшись к зеркалу лицом, она вглядывалась в него, будто удивленная тем, что отражается в нем, или радуясь этому. Она пококетничала с зеркалом так и сяк, поделала разные гримасы, подняла волосы с одной стороны, подержала их над макушкой, посмотрела, как изменяет ее лицо высокая прическа. Втянула щеки, приблизила лицо к стеклу, разглядывая-маленький прыщик на подбородке, стараясь не подходить к зеркалу слишком близко, чтобы не увидеть чего-нибудь лишнего. Вздохнула. Как это Стелла ей раз сказала, что, когда надо, она здорово умеет сочинять, выдумывать ложь, похожую на правду. А сейчас это правда, не похожая на правду, так что помогает ей Господь.

Она все глядела на себя.

Потом попыталась улыбнуться застенчивой улыбкой. «Так-то лучше, — шепнула она своему отражению. — Знаешь, не надо все время испытывать страх. Не так уж все страшно. Он не монстр какой-нибудь. Ведь он же отпер дверь и выпустил тебя, разве не так? Что-то же это означает».

Она помолчала. Женщину, глядевшую на нее из зеркала, ее слова не убедили.

Она нахмурилась. Ну а если он говорит правду? Если ему нужно только твое общество? И только на два дня? Поговорите, познакомитесь получше, ты поможешь пережить ему какой-то трудный момент, а потом отправишься домой. Он тебя отпустит. Он сдержит свое слово, а ты сдержишь свое. И никому про это не надо знать. Это останется между вами. Между вами двумя. Ты же можешь это сделать, ведь так? Сделать это ради Лили.

Она улыбнулась — себе и ему, улыбнулась радостно, словно этим отвечая на вопрос. А потом, вот, наконец-то, она услышала звук, тихий, но безошибочный — не то щелчок, не то шорох, поскребывание, звук, говоривший о присутствии его за стеной. Звук этот как ножом пронзил ее, холодный, ясный. Давай, щелкай напропалую, наснимай столько кадров, сколько хочется. Потому что все равно я уйду отсюда. И плакали твои снимки.

Оторвав глаза от зеркала, она направилась к стулу. По пути ей опять послышалось что-то, какое-то движение, на этот раз словно приглушенное. Пленку меняет или сеанс окончен? Где-то рядом, в районе темной комнаты, он выжидает. Там он или еще где-то? Где бы он ни был, он не рискует быть услышанным. Не сейчас. Выжди, пока она уйдет, а там уж шагай.

Она окинула взглядом комнату. Лошадка по-прежнему стояла на столе — колченого, но стоит. Надо как-то ухитриться забрать ее — без этого она не уйдет. Она опять зевнула, еще глубже, еще неподдельнее, затем, встав между зеркалом и столом, взяла книгу, заодно прихватив и лошадь. После этого, щелкнув выключателем, она шумно, но не торопясь, вышла из комнаты.

Стараясь озвучивать свой ход, она поднялась по лестнице к себе, громко хлопнула дверью в свою комнату. Затем, скинув туфли, опять беззвучно спустилась вниз и, прокравшись по коридору, очутилась в гостиной, в выгодном для себя месте, где ее не было видно и откуда она могла все слышать.

Теперь, когда он считает, что она поднялась наверх, он, уж конечно, станет производить больше шума. Она слышала его совершенно явственно — шаги по каменному полу, потом звук, с каким волокут или толкают какую-то тяжесть. Вот только в местонахождении его она, кажется, ошиблась, потому что звуки доносились не из соседней комнаты, а шли снизу, прямо из-под половиц, на которых она стояла.

Она быстро приняла к сведению эту новость. Значит, в подполе... Вернуться в дом оттуда, где он оставил машину, потребовало бы времени, как бы он ни торопился. Пойти через нижний этаж он не рискнул, не захотел рисковать, думая, что она, может быть, встала и бродит по дому. И входная дверь заперта, конечно, по этой причине. Она и не должна открываться. Вход в дом теперь не через нее, а снизу. Через подпол. Лучшего места для сокрытия темных делишек не придумаешь. Ход в дом и из дома, почему он и мог позволить ей бродить по дому где вздумается, во всех других местах, пока он, шмыгнув под пол, создает свои шедевры.

Сейчас он этим и занят. Думая, что она легла, он, видимо, не удосужится это проверить, а просто отнесет свою драгоценную пленку в темную комнату и займется проявкой ее в корытце.

Ей надо отыскать путь вниз, к нему.

Она тихонько шевельнулась, перенеся тяжесть с ноги на ногу, и шум внизу внезапно стих. Она похолодела — не мог же в самом деле он ее услышать, а? Да и слышать было нечего. Она представила себе, как он стоит в подполе, озадаченно глядя вверх. Даже по слабому подозрению, что она может все еще находиться внизу, он захочет проверить, что она там делает — так, на всякий случай. А наступившая тишина встревожит его еще сильнее.

Она оказалась права. Секунд через двадцать она опять услышала движение — на этот раз звуки исходили из-под пола в холле, он поднимался наверх, не в соседнюю комнату, как она поначалу предполагала, нет, он поднимался по ступеням с другой стороны. Она услышала, как открывается дверца где-то в темноте под лестницей. Вот ты и попался, думала она, попался! Она спряталась за дверью гостиной. Сюда он войдет позже, сначала обыскав прочие помещения.

Едва услышав его шаги вверх по лестнице, она крадучись выбралась из гостиной и, тихонько перебежав через холл, очутилась в темной каморке под лестницей. Прижавшись к задней стенке, она как сумасшедшая стала шарить по ней в поисках двери, которая, как она знала, должна была находиться здесь. Она слышала его шаги наверху в спальне, он щелкал выключателями, зажигая и гася лампы, открывая двери, двигал туда-сюда мебель, и движения его были так же нервны и торопливы, как и у нее — он не на шутку разволновался. В доме, где полно запертых дверей, все равно оставалось немало места, где при желании можно спрятаться.

Пальцы ее нащупали дверной косяк, и, двигаясь от него, она отыскала ручку, рванула вниз, но дверь не открылась. Она даже губу прикусила, чтобы сдержать стон разочарования. Он запер дверь! Запер! Как смог он проделать это с такой скоростью? Она нашла выход из дома, но выйти не могла.

Над собой она слышала его шаги — он спускался вниз по лестнице.

Отсутствие — Воскресенье, после полуночи

Внизу под лестницей комната администратора была пуста. Анна позвонила в звонок. Спустя немного к ней вышел мужчина лет за тридцать, одетый немодно, но удобно — в кардигане и тапочках. Если верить путеводителю, отель был семейный — не то чтобы пятизвездочный, но по-своему прелестный.

— Простите, что потревожила вас, — сказала она по-итальянски. — Я из четырнадцатого номера.

— Да, я знаю, — сказал он, с беспокойством поглядывая на безобразный синяк, зревший над ее правым глазом. — Чем могу быть вам полезен, синьора Тейлор?

Миссис Тейлор. Прибывшая с мистером Тейлором и к нему в придачу. Разумеется. Он же зарегистрировал ее на свой паспорт. Итальянцам на это, в общем, наплевать. Дать бы работу чиновникам, а до морали им и дела нет.

— М-м... мой муж спит, а мне надо позвонить по телефону. Не хочу его будить.

— Конечно. Телефон в вестибюле. Вы очень хорошо говорите по-итальянски.

— Говорила когда-то. Но давно. В незапамятные времена.

— Хорошо. Мне включить это в счет?

— Да... нет... А могу я сразу оплатить? Понимаете, это личный звонок. Муж не должен знать.

Он сморщил лицо — не то в ухмылке, не то показывая, что его это не касается. Жена его была миловидная женщина, пухленькая, толстогубая, с темно-карими глазами и мягкой грудью. Вряд ли у него самого возникало когда-нибудь желание позвонить другой женщине, когда жена его была дома, но, возможно, как и все мужчины, он оставлял за собой право подобные сцены воображать.

— Конечно. Как вам удобнее. Может быть, хотите поговорить из конторы? Так будет уединеннее. Я буду в задней комнате, если понадоблюсь.

Она села за письменный стол, подняла трубку. Она заметила, что пальцы ее дрожат. Два часа ночи. Значит, в Нью-Йорке сейчас на пять, нет, на шесть часов меньше. Счастливцы, готовятся сейчас куда-нибудь пойти, закатиться, получить от этого максимум удовольствия. Она вытащила смятую обертку с номером. Последние цифры — 87-87.

Номер соединился и включился автоответчик: после проигрыша нескольких веселеньких тактов из широко известной песни Эллы Фицджеральд музыка затихла и громкий женский голос произнес:

— Привет. Софи Вагнер слушает. Правда, не лично. — В голосе слышался тот особый, чисто американский неоновый оптимизм, от которого подчас так недалеко до депрессии. — Вы можете... — Тут машина вырубилась и влез другой голос, того же тембра, но уже менее жизнерадостный;

— Привет, это я.

— Софи Вагнер?

— Да. А кто это?

— Ну... вы меня не знаете. Я узнала ваш номер у вашего друга. Вообще-то я звоню вам из Италии.

— Италия. Надо же! А друг — это кто? Анна набрала побольше воздуха.

— Сэмюел Тейлор. Пауза. А потом:

— Простите, но я такого не знаю. — Сказано это было по-прежнему громко, но не раздраженно, а скорее озадаченно.

— Ах... ну да... Сэм сказал... Иными словами, когда вы виделись с ним, он звался по-другому. Англичанин, помните? Высокий, футов шести или шести с двумя дюймами. Без малого сорок или сорок с небольшим. Крепкого телосложения, седоватый. Лицо круглое. Приятной наружности. В глазах смешинки. С чувством юмора. — Она запнулась. Как бы это получше сформулировать? — Хороший любовник.

— Послушайте, зачем мне это все знать? — сказала Софи Вагнер и бросила трубку.

Анна трубку не положила, выжидая, пока уляжется сердцебиение. Затем она вновь набрала номер. На этот раз номер был занят. Она досчитала до двадцати, после чего повторила набор. Включился автоответчик. На этот раз он проговорил свой текст до конца. Когда звучали сигналы, она представляла себе женщину, за столом, та нервно вертит в руках рюмку, делая вид, что ей наплевать на звонок.

— Послушайте, Софи. Мне очень неприятно, что я вас беспокою. Меня зовут Анна Франклин, и мне очень нужно поговорить с вами об этом человеке... потому что... я уверена, что вы его знаете или знали, а я так нуждаюсь в совете. Я работаю, у меня есть профессия, я человек здравомыслящий и не склонна к истерии, но мне кажется, я попала в западню, и мне нужна ваша помощь. Так что, пожалуйста, если вы дома, возьмите трубку!

Она ждала. Она представляла себе квартиру — небольшую, продуманно обставленную с таким расчетом, чтобы получше использовать площадь. Если ей повезло и квартира ее находится на высоком этаже, она может наслаждаться открывающимся из окна видом — город с птичьего полета, верхушки небоскребов, а внизу сетка сверкающих огнями и стеклом улиц. Но один этот головокружительный вид не способен составить счастье женщины. А она, возможно, из тех, кому для счастья необходим мужчина. Раздался щелчок, и автоответчик выключили.

— Ладно. Знаю я этого парня, — сказала Софи Вагнер, и тон ее был сух, как дубленая кожа старого калифорнийца. — Поднаторел в болтовне, знает, как зубы заговаривать и когда следует взять расчет. В постели любит, чтобы партнерша для начала сама постаралась, а там уж начинает безумствовать, что тебе ураган. Может хорошо взбаламутить, пока не выдохнется.

Ей вспомнился этот ураган, сникший и совсем без сил, в изнеможении спавший сейчас наверху. Слова женщины вызвали у нее невольную улыбку.

— Да. Думаю, мы говорим об одном и том нее человеке.

— Только фамилия его была не Тейлор. Он звался Ирвинг. Маркус Ирвинг. И единственный совет, какой я могу вам дать, если вы все еще якшаетесь с ним, это взять в руки садовые ножницы и отхватить ему эту штуковину. Только уж постарайтесь запрятать ее куда подальше, чтобы он опять ее себе не пришил.

Похоже, жизнь повернулась к Софи Вагнер не лучшей своей стороной. Но, по крайней мере, женщина относится к этому с юмором. Всем бы нам так, подумала Анна.

— Можно мне узнать, что между вами было?

— Ну а вы сейчас как далеко зашли?

Анна подумала, как бы поточнее ответить на этот вопрос.

— Я начинаю сомневаться в его искренности. Женщина на другом конце провода так и ухнула от восторга.

— Вот это да! Да вы просто мастер подтекста! Итак, что мы имеем? Попоил, покормил, спать с собою уложил?

— Правильно.

— Говорить на серьезные темы уже начал?

— Да... Можно и так сказать...

— Ясно. Ну, значит, вы уже почти вышли на финишную прямую...

Что-то внутри нее тихонько екнуло.

— В каком смысле?

— В том, что скоро он вас наподдаст.

— Но почему... то есть... простите, а вашу историю вы мне не расскажете?

— Откуда, вы сказали, вы звоните?

— Из Италии.

— Он сейчас с вами?

Через океан и полконтинента до нее донеслось, как горло женщины сдавило волнением.

— Нет-нет, — поспешила она уверить ее, — но я его жду. Он завтра утром прилетает.

— Пригласил путешествовать, а?

— Ну... Да, пригласил.

— А как мой номер узнала?

— Нашла. У него был записан.

— Господи. Глаз как алмаз. Я была одной из многих?

— Ну... я не видела. Вы были на первой странице.

— Вот даже как... — протянула она кислым голосом.

— Послушайте, очень вас прошу... Понимаю, что это, может быть, вам нелегко, но расскажите, как было дело?

Она фыркнула.

— Что ж, вам платить, не мне. — Пауза, и Анне на том конце провода показалось, что она слышит, как чиркнула спичка и как затянулась сигаретой ее собеседница. Жительница Нью-Йорка, не оставившая привычку курить. Ему это, наверное, нравилось. Было приятно такое пренебрежение общепринятыми нормами. — Я поместила в журнале объявление. В серьезном и почтенном литературном журнале, который читают интеллектуалы во всем мире — «Нью-Йоркское книжное обозрение». Он откликнулся, и мы поужинали вместе.

— Это было на Манхэттене? — быстро спросила Анна. Держа в одной руке трубку, другой рукой она делала записи, неловко выводя ветвистые каракули.

— Ага. Он сказал мне, что часто наезжает в Нью-Йорк. По делам. Мы встретились раз, другой, и закрутилось. После месяца свиданий, от которых захватывало дух, он пригласил меня съездить в Санкт-Петербург.

Санкт-Петербург... Ну, конечно. Город этот упомянула та женщина по телефону.

— В Санкт-Петербург?

— Ну да, ничего себе, верно? Разливался соловьем о заснеженных деревьях на старинных дореволюционных улицах, о сокровищах Эрмитажа, о водке-перцовке, жгучей и холодной, как лед, и всякое такое. Словом, что тебе кино, которое показывают в самолете. И я на это клюнула.

— А кто платил? — осторожно спросила Анна.

— Хороший вопрос. Но так как делалось все по обоюдному согласию двух взрослых людей, — сказала Софи, преувеличенно четко выговаривая слова, — то билет купила я, а он взял на себя остальное — ну, там... отели и всякое такое. Знакомая картина, а?

— Да, — призналась Анна с застенчивостью не совсем напускной. — Немножко. А потом что было?

— А ничего! Великолепно провели время. Точь-в-точь кино! — На минуту приятные воспоминания, видимо, заслонили боль и страдания. — Любовник он был потрясающий, задаривал подарками, распинался в уверениях, как много я для него значу и как замечательно все у нас будет, потом проводил меня на нью-йоркский самолет, как радиацией светясь любовью. — Она помолчала. Может быть, в этот момент ей вспоминалось, как, прилетев в Нью-Йорк, она вошла к себе в квартиру в бурлении чувств, переполненная эмоциями, как электросушилка горячим воздухом. Сбой биологического ритма в результате перелета она, возможно, преодолевала, высвобождая место в шкафу для одежды еще одного человека.

— А потом?

— А потом — бац, и все кончилось. Вот так. Полный нуль. Вез единого слова, без звонка, без письма и даже открытки. Больше я о нем ничего не знаю. Наподдал, и все!

У писавшей за столом Анны авторучка застыла в воздухе.

— Но почему? То есть... зачем было уверять вас в том, как это серьезно, если не собирался продолжать отношения?

— Думаете, я сотни раз не задавала себе этот вопрос? Понятия не имею, зачем! Единственное, что знаю — вот он в постели не может от меня оторваться и строит планы насчет женитьбы, а в следующую минуту — раз, и нет его, исчез, как в воду канул.

— И собирался жениться?

— Ну да! Хорошенькая шутка, правда? У меня на этот счет нюх собачий, я здорово чувствую, когда врут, но тут я купилась, развесила уши!

— Так он не сказал вам, что женат? Она фыркнула.

— Нет, нет. Впаривал мне, что разведен, что уже два года, как один, и созрел для серьезного чувства. Хорошо так говорил, красноречиво и с жаром, редким для англичанина. Говорите, он женат?

— Да не знаю. То есть, по его словам.

— И вас это не смущало?

— М-м... строго говоря, нет. Можно сказать, меня это устраивало.

— Какое милое совпадение! Расскажите, как вы с ним познакомились.

— По объявлению. В солидной газете.

— Черт возьми! —торжествующе воскликнула Софи Вагнер. — И пошло-поехало. Ну а теперь что? Вас по-прежнему «устраивает», что он женат?

— Ну... и да, и нет. Так или иначе, теперь он...

— Только не говорите мне, что он собирается ее бросить, ладно?

— О, господи... — тихонько простонала в трубку Анна, но больше из солидарности со страдающей Софи Вагнер, чем как выражение собственной боли. Потому что в этот момент никакой боли она не чувствовала: то, что было, прошло, свернуто в тугой комок и проглочено вместе со слюной усилием горловых мускулов, и теперь это глубоко внутри, медленно переваривается желудочным соком, расщепляется, растворяется, превращаясь в ничто. Все ушло, и теперь горизонт удивительно чист и ясен, видим на много километров, и впереди маячит лишь одна перспектива — мучения. Она не чувствовала ни малейшей боли, настолько не чувствовала, что это даже пугало. А наверху крепким здоровым сном спал он.

— Послушайте-ка, — участливо сказала ее американская кузина, — не стоит вам так уж убиваться. Хорошо, что вовремя его раскусили.

— Да. Спасибо. Скажите мне, пожалуйста, а давно у вас это все произошло?

— Дайте сообразить... Санкт-Петербург был в феврале. «Самое лучшее время года», — сказала Софи, передразнивая чужой английский акцент. — Значит, что мы имеем? Пять месяцев назад.

Пять месяцев. Пять месяцев в ожидании телефонного звонка. Даже самым стойким тут не обойтись без душевных ран.

Последовала пауза — первая пауза в их разговоре. Софи Вагнер в своей нью-йоркской квартире сейчас, наверное, загасила очередную сигарету и начинает чувствовать себя неловко оттого, что так разоткровенничалась. Она явно ждет и в ответ той или иной степени откровенности, иначе это будет несправедливо.

— По-моему, эта поездка в Италию для меня своего рода Санкт-Петербург, — негромко сказала Анна. — Наверное, мне лучше отправиться домой прямо сейчас, не дожидаясь его прилета. Но если... то есть, если я все-таки дождусь его, если мы увидимся... как бы вы хотели — может быть, передать ему что-нибудь от вас?

Софи так и закатилась смехом — вылитая Бетт Мидлер.

— Ну конечно! Когда он уже изготовился трахнуть вас, почему бы не передать привет от меня?

Жаль, что не увижу, как вытянется его лицо! Да его вообще может удар хватить! — Но, вслушиваясь в эти слова, Анна улавливала скрытую боль. — Нет. Не хочу, чтобы вы с ним обо мне говорили. Незачем ему что-то обо мне знать, понятно? Ничего не говорите, не упоминайте моего имени. Не говорите о нашем разговоре. А если вам еще раз попадется эта его черненькая записная книжечка, хорошо бы вам вырвать оттуда страничку с моим телефоном!

— Это нетрудно. Я постараюсь.

— Да, и еще одно! — сказала Софи, опять укрывшись за притворно бодрым тоном. — Когда приедете домой, не поленитесь сменить в квартире замки, а не то ваши оргазмы вам дорого обойдутся.

— В каком смысле?

— Вот послушайте... Доказательств я не имею, но когда я прилетела из России и спустя два дня вышла на работу, то, вернувшись, обнаружила, что квартиру обчистили. Видео, компьютер, стереосистема, два старинных ковра, что от бабушки достались, фамильные драгоценности, моя коллекция си-ди дисков — все вытащили подчистую.

— И вы считаете, что к этому причастен он?

— Единственное, что я знаю, что адрес свой я не афишировала и что грабителю, прежде чем приступать к делу, надо было ознакомиться с моей системой сигнализации и отключить ее, если он не желал всполошить весь квартал.

— А он знал вашу систему сигнализации?

— Уж будьте уверены! Однажды он трахал меня, стоя прямо возле нее. И глаз с нее не сводил.

— Но зачем... зачем ему вас грабить? Насколько я могу судить, у него полно денег,

— Да. А откуда? Все эти разговоры насчет экспертной оценки картин — полная мура. Да я проверила каждую галерею в Швейцарии, черт их всех дери вместе со Швейцарией! Никто о нем слыхом не слыхивал. Нет, картины он, конечно, продает. Только предварительно не покупая их. Думаете, мало нас, одиноких баб, охотящихся за классным любовником? — Теперь она говорила совсем как Арета Франклин. — Достаточно, чтобы с ног до головы обрядить его в фирменные вещи и продолжать делать это опять и опять, пока у него не отсохнет то, что висит, можете мне поверить!

Сидя в унылой конторе отеля, Анна вспоминала собственный дом, за десять лет обставленный дешевой мебелью «Хабитат» и «Икеи» с вкраплениями собранного с миру по нитке хлама или, когда вдруг появлялись деньги, купленных у «Копрана» отдельных предметов. Если он возмечтал разжиться тут золотыми яйцами, то он явно выбрал не ту курочку. На другом континенте Софи Вагнер ждала, что она ей скажет.

— А вы рассказали об этом кому-нибудь еще? Я хочу сказать, обращались в полицию?

— Ой, бросьте. Вы там, наверное, детективных сериалов по телевизору насмотрелись. Да будет вам известно, что нью-йоркские копы преступников не ловят, они только страховочные формуляры заполняют. И надеются, что, мягко пожурив взломщика или отшлепав его по попке, они так его этим устыдят, что он и думать забудет о преступлениях. Вы думаете, кто-нибудь здесь заинтересуется каким-то психом-англичанином, отхуячившим систему сигнализации? А потом, как мне сообщить, какое имя назвать? Маркус Ирвинг или — как вы говорили, он вам представился?

— Тейлор. Сэмюел Тейлор. У него и паспорт есть.

— Ах, что вы говорите! У Маркуса Ирвинга тоже был паспорт. Сама видела.

— Господи, ну что тут поделаешь! Не могу выразить, как я вам благодарна, я...

Софи рассмеялась.

— Вовсе вы не благодарны, вы бы хотели ничего этого не слышать и не знать. Как и я на вашем месте. Если это может послужить утешением, то скажу вам, что я баба тертая и мужиков на своем веку немало перевидала. Но такого, как этот парень, я в жизни не встречала — даже близко. Вот и порадуйтесь тому, что вас трахнет отменный жеребец. А наутро стяните у него с тумбочки его бумажник — и была такова. Если рискнете, можете написать губной помадой на зеркале рядом со своим и мое имя. И проверьте, захватили ли его кредитные карточки, — добавила Софи, купаясь в волнах фантазии, столь целительной для раненого сердца. — Счастья вам!

И телефон заглох.

Анна повесила трубку и с минуту посидела, уткнув в ладони лицо, пытаясь переварить то, что узнала.

Подняв глаза, она увидела в дверях хозяина отеля, внимательно за ней наблюдавшего. Она стала вспоминать, сколько денег у нее осталось наверху. Возможно, ей так и так придется позаимствовать его бумажник.

— Все в порядке, синьора Тейлор? Она встала из-за стола-

— Да, в полном порядке, благодарю вас. Сколько я вам должна?

В руке у него был блокнот. Он заглянул в него с выражением почти скорбным.

— Боюсь, что девять тысяч сто лир, — с кривой улыбкой произнес он.

Сорок фунтов, подумала она. Господи. Ну зато очерк получится что надо. Она потянулась к сумочке.

— А квитанцию выписать вы мне сможете?

Дома

Я тихо залезла в постель, прижалась к тельцу девочки. Она была теплая, спокойная, но это не успокаивало. Я лежала, вслушиваясь в ночь, вернее, в то, что осталось от ночи. Где-то в листве платана через дорогу уже пробудилась энтузиастка-птичка и распевала, приветствуя зарю. Я закрыла глаза, но поняла, что перекурила и спать не могу. И думать толком — тоже не могу. Наркотик вышиб из меня способность разумно мыслить. Все, что я могла, это твердить, вертя ее так и сяк, фразу, сказанную Лили на лестнице: «Когда она сказала „до свидания“, голос у нее был такой... печальный, словно она не хочет класть трубку».

Что будет, если Анна не вернется домой? Впав в параноидальный ступор, я не могла думать о вариантах. Обдумаем это после. Но лучше все же подготовиться. Итак, что же, черт возьми, мы будем делать?

В завещании, составленном вскоре после рождения Лили, Пол и я именовались опекунами на паритетных началах. Мы, разумеется, никогда не говорили о том, что это может означать. Сам факт подписания подобного документа нам виделся защитой и гарантией от того, что это, возможно, когда-нибудь и произойдет.

Но что, если произойдет? Или уже произошло? Ребенок не может жить на два дома. Пол любил Лили и был ей прекрасным отцом на пятницу и субботу. Никто не мог бы этого отрицать. Но в прочие дни у него была своя собственная жизнь — собственная работа, а теперь и собственный любовник. Хочет ли временный почасовой отец стать отцом постоянным, на полный день? Да и дадут ли ему такую возможность? В отсутствие родителей, братьев и сестер судьбу ребенка будет решать суд. Кому присудят девочку — мне или ему? Несомненно, ряд преимуществ за ним — Лили больше общалась с ним, ближе его узнала. Как бы я к нему ни относилась, как ни раздражалась на него, признать это необходимо. Но при всем том гомосексуалист, по горло занятый работой и, что называется, находящийся в связи с художником по свету, тринадцатью годами его моложе? Чем не материал для скандала в желтой прессе? Если за последние двадцать четыре часа Пол над этим задумывался — а, несомненно, так оно и было, — он должен был это понимать.

Однако, говоря начистоту, многим ли лучше мое собственное резюме? Незамужняя специалистка, целиком отдающая себя работе и живущая за границей. Я так и видела перед собой свою амстердамскую квартиру, ее пустоватые интерьеры, украшенные любимыми безделушками, ее громадные, в пол, окна с видом на канал, всегда открытые небесным и водным просторам. Когда Лили гостила у меня, я все время держала эти окна запертыми под впечатлением истории об американской рок-звезде и ее сыне. Мальчик резвился у себя в квартире, расположенной водном из нью-йоркских небоскребов, и, случайно вывалившись из окна, разбился насмерть. Если Лили поселится у меня, будет ли она в свои семь лет достаточно осторожна или мне придется ставить решетки? А может, переехать? Если Лили поселится у меня...

Вопросам не было числа, и каждый требовал размышления. Как быть с домом? Со школой? А каникулы? Подруги? Кто будет присматривать за ней? Уйдя с работы, я не смогу ее содержать, а работа отнимает у меня весь день. Значит, с появлением ребенка мне потребуется помощница, тоже на весь день. Так-то, Рене! Приходило ли тебе когда-нибудь в голову, что мимолетные встречи могут обернуться для тебя готовенькой семьей? Вряд ли приходило! Да и прелесть наших отношений не в последнюю очередь заключалась в долгих разлуках, когда по прошествии двух дней не сразу и вспомнишь, кто это такой. Но нельзя строить семью лишь затем, чтобы у ребенка был дом. И потом, как вырвать ребенка из родного дома, дома, где он вырос? Даже мой отец понимал, что уж лучше терпеть боль, чем постараться с корнем ее вырвать. Значит, переехать должна я. Способна ли я на это? Пренебречь обычной своей холодноватой рассудительностью, холодноватой пустынностью жилища и очертя голову ринуться сюда, в город, давно ставший мне чужим, ради того, чтобы стать приемной матерью-одиночкой?

Нет. Если говорить начистоту, то, несмотря на всю нашу любовь к Лили, она была для нас ребенком Анны, Анны, как центра всей нашей причудливой эмоциональной жизни, жизни, которую мы втроем создали. Без нее все рухнет, разобьется, а покинутым ею останется лишь подбирать осколки.

Передо мной стояло лицо отца, каким оно было в то утро, когда, стоя возле кухонного стола, он старался найти какие-то слова.

Итак, здравствуй, пустота.

Отсутствие — Воскресенье, утром

Если бы его ударить, удар мог получиться сокрушительным, но он плохо стоял по отношению к ней, в полумраке она едва видела его фигуру и вполне могла не разобрать, где череп, а где плечо. И так как другого случая не предвиделось, то рисковать все испортить она не могла.

И все же, без сомнения, она застала его врасплох, возникнув, как призрак, у него на пути, когда он спускался по лестнице.

— Привет, Андреа, — сказала она тоном настолько безмятежным, что сама удивилась. — Вы меня искали?

После всех страхов, испытанных ею, как приятно было видеть его испуг, когда он буквально подпрыгнул от неожиданности. Он круто повернулся к ней, и она даже подумала, что сейчас он набросится на нее, но он вдруг замер, встав как вкопанный, или будто его окатили ведром ледяной воды, встал, поглубже засунув руки в карманы, словно борясь с искушением прибегнуть к насилию.

— Я испугала вас, простите. — Она нервно рассмеялась ему в лицо. — Моя дверь была открыта.

Вы, видимо, потом ее отперли, когда я спать легла, да? Я проснулась, вижу — дверь открыта, мне не спалось, и я спустилась вниз. Кофе вот чашечку выпила, это ведь ничего, правда? — Она тараторила без умолку, так и сыпала словами, стараясь выглядеть веселой, беззаботной, болтливой, так, словно этим уговаривала себя в его добрых намерениях, себя или свое отражение в зеркале.

— Что вы тут делали внизу? — наконец почти шепотом выговорил он.

Она пожала плечами.

— Вас искала. А потом обнаружила заднюю дверцу. Я подумала, что там темная комната, где вы работаете. — Интересно, как можно врать, одновременно говоря правду? — Но дверь была заперта. Так вы там работаете?

Она перевела дух. Лица его она по-прежнему не видела, но чувствовала, как он весь напрягся. Раньше так не бывало. А она все говорила и говорила. Ну и что такого, если он подумает, что она нервничает? Нервничает — значит, не опасна. Она половчее обхватила пальцами шею лошадки.

— Я там книги нашла. В гостиной. Наверное, это книги Паолы. Я взяла одну на случай бессонницы. Ничего, а? — Так она сказала и чуть шевельнула правой рукой. Это можно было расценить как объяснение, почему она держит руку за спиной. — Куда это вы ездили? По-моему, я слышала, как вы отъезжали на машине. А вернулись вы очень тихо, я даже звука открываемой двери и то не слышала. — И прибавила: — Мы, кажется, напугали друг друга.

Господи, Анна, почему бы тебе не ударить его прямо сейчас, думала она, все сыпя и сыпя словами. Ударить в висок — и дело с концом. Почему женщины всегда пытаются все сгладить посредством слов вместо того, чтобы вести дело к взрыву? Лучшей возможности сделать это у тебя не будет. Но рука ее по-прежнему оставалась за спиной. Она не то не могла, не то не хотела ударить его и понимала, что не может объяснить себе, в чем дело. Ну ничего, сейчас я пойму, думала она. И развесить на стенах мои портреты тебе не удастся.

Он стоял на середине лестничного марша, все еще не вынимая рук из карманов. Она сделала быстрый короткий вдох, словно ей оставалось еще много чего сказать и надо было изготовиться, чтобы сказать это, но на этот раз ничего не получилось. Будто нити между мозгом и голосом внезапно оборвались и поправить это было невозможно. Вдох улетучился в шумном вздохе.

Молчание сгустилось вокруг них, а потом пробралось вверх по лестнице, вдоль по коридору. Что же происходит? Он почти не слышит ее слов. Казалось, он отгородился от нее, а разговор, выяснение потребовали бы слишком многих усилий, и он пустил все на самотек. Наверное, поэтому она так много болтает — чтобы заставить его вновь включиться в игру, вернуть эту его ненормальную любезность, впрыснуть ее, как шприцом, в эти чертовы их отношения.

Но что-то переменилось. Что же? — лихорадочно думала она. Ведь она не сделала даже сколько-нибудь серьезной попытки к бегству. Наоборот, она делала все, что требовалось — стояла перед его фотокамерой, предоставляя ему возможность щелкать ее отражения в зеркале, расточая улыбки, изображая доверительность, даже проливая слезы. Все, чего он только ни пожелает. Совсем как Паола. Теперь обе они рядом в его негативах. Чего же еще он хочет?

Чего уж больше?

И что еще им остается теперь, кроме секса? — думала она, пристально глядя на него через пропасть молчания. Но это совсем другая тема. Я успела достаточно тебя изучить. Она мысленно воскресила в памяти их знакомство в сувенирной лавке, потом разговор на вокзале, в машине, в ее комнате, за бутылкой вина. За все это время он и близко к ней не приближался, не делал попыток тронуть ее даже пальцем. Вообще единственно, когда он, по-видимому, дотрагивался до нее, это во время ее беспамятства.

Но если он сейчас не сдвинется с места, то дотронется до него она. Он стоял у нее на пути и, кажется, не имел намерения сделать шаг в сторону.

Так тому и быть.

— Мне надо сейчас подняться к себе, — негромко сказала она, чувствуя, что маниакальная настойчивость покидает ее. — Я устала и хочу спать.

Она ждала, что он сдвинется с места, давая ей пройти. Он не шевельнулся, и она подошла на шаг ближе. Она чувствовала, как наливается тяжестью его тело, видела, как подрагивает щека. От страха это или от ярости?

Еще шаг. Теперь можно и ударить. Но что бы ни случилось, больше не будет ни подарков, ни клятвенных обещаний отпустить домой, ни интимных ужинов перед камином. И откровенничанья об утрате возлюбленной. Несмотря на все ее ужимки перед зеркалом, несмотря на все хитрости и уверения, он ее не отпустит. Теперь она знала это точно. Как знал и он. На нее опять повеяло его запахом — застарелым запахом химикатов в смеси с потом, кислое на кислом, словно внутри него уже началось гниение. Где-то у себя на теле он держит ключ от подпола, и где-то там, внизу, хранятся ее паспорт и билет, и там же — выход наружу. Кончай же с этим, думала она. Так или иначе, но кончай.

— Послушайте, — сказала она, с улыбкой поднимая на него глаза и глядя на него, словно в зеркало, — я знаю, как вы скучаете по ней, Андреа. И я очень вам сочувствую. Но... — Слова витали в воздухе, намеренно негромкие, почти ласковые. И пока они раздавались, правая рука ее метнулась из мрака, рука с тяжелым предметом — лошадкой Лили в кисти.

Все должно было выйти лучше, чем вышло. Стелла была права; она, Анна, умела врать и разыграла все она лучше некуда — общение с зеркалом, болтовня, спокойствие, далее ласковый тон. И насилие ее не смущало больше. Нет, она решила ударить его, и ударит, изо всей силы. Вернее, ударила бы, если б первым не ударил ее он. Трудно было ожидать от столь сдержанного человека такой прыти. Он словно знал, что она сделает, знал раньше, чем она сама. Его рука вырвалась из кармана, как неожиданно вспорхнувшая из-под ног птица. Одно движение — больше не потребовалось, удар ловкий, меткий, его кулак, пришедшийся ей в лоб, справа, над глазом.

Отсутствие — Воскресенье, ранним утром

Центральная пьяцца походила на кадр из какого-нибудь фантастического фильма — призрачная, без машин и малейших признаков жизни. Освещенные редкими галогенными фонарями булыжники под ногами словно зыбились, как прибрежная галька на отмели, а вся площадь будто кренилась, бросая вызов законам гравитации. Бибиена после высадки инопланетян. Когда даже тел убитых не осталось.

Кроме ее собственного. Она сидела на скамье под старым величавым каштаном, уставившись в пустоту. Она пыталась сосредоточиться и думать, но не слишком преуспевала в этом. Иллюзия омываемых водой камешков на отмели отвлекала, и ей вспомнился гладкий лед катка, пол квартиры в Фьезоле в их первую ночь. Казалось, это было так давно. А в происшедшем всюду зияли какие-то скрытые провалы, видимость оказывалась обманчивой. Трудно было придерживаться известных ей фактов. Теперь хорошо бы поспать, но разговор по телефону выбил ее из колеи, накачав адреналином, и хоть глаза у нее и закрывались, она знала, что, сомкни она веки, сон все равно не придет, особенно в постели рядом с ним.

Поначалу на воздухе ей стало лучше — ночное небо было таким ясным, а воздух казался таким свежим и благоуханным. Такое новое и неожиданно приятное ощущение для кожи британки — ночное тепло, словно солнце успело напитать собой воздух. Экстремальные температуры порождают экстремальный темперамент. Вот почему американцы такие экспансивные, думала она. Они всю жизнь то сжимаются, как от холода, то распускаются, как под горячим солнцем, в соответствии с крайними цифрами на градуснике. Интересно, так ли реагировала бы немка или норвежка на обольстительные пассы этого прохвоста? Если он и вправду прохвост.

Она брела по улицам, так и сяк вертя тугой клубок фактов, ища конец нити, чтобы начать распутывать клубок в правильном направлении. Где же начало? Начало — это мужчина, промышляющий ограблением женщин, так? Ухаживает, заманивает, а потом е...т, в прямом и переносном смысле, чтобы исчезнуть, получив в результате что? Удовлетворение мелкого тщеславия, похоти, а также сумму, вырученную от продажи чужих ценностей?

Нет, бессмыслица какая-то.,. Чересчур много усилий за слишком малую мзду. Бабушка Софи Вагнер оставила ей старинные ковры, драгоценности? Вряд ли такая приманка стоила того, чтобы почти месяц обхаживать эту Софи в Нью-Йорке, а потом еще на пять дней уединяться с ней в санкт-петербургских отелях. Может, ограбление не имеет к этому никакого отношения, а просто несчастная, брошенная, эмоционально выпотрошенная женщина судорожно ищет причину надругательства над ее чувствами. Но без ограбления вся эта история теряет даже остатки смысла. Цель даже самого отъявленного садиста-жиголо не может заключаться лишь в удовлетворении своего тщеславия и унижении женщины. Тут должны быть замешаны и деньги.

Непонятно и многое другое. Например, его работа. Маркус Сэмюел Ирвинг-Тейлор почти наверняка является экспертом-искусствоведом. Или по крайней мере он как-то связан с галереями в Швейцарии, сотрудничает с одной из тех галерей, которые обзванивала Софи. Надо раздобыть номер телефона. Он, конечно, знает этот телефон наизусть. А то и дело набирая номер, удобно использовать записанное в мобильнике меню — чтобы не трудиться лишний раз, дать отдых пальцам. Современная технология располагает к лени. По счастью.

Так она и добрела до главной площади. Села на скамью, вытащила из своего пиджака смятую обертку с телефонными номерами. Первые два номера явно были европейскими, но который из них был швейцарским, она понятия не имела: кода этой страны она не знала; к тому же все равно при таком освещении трудно было разобрать ее каракули.

Она мысленно вернулась к Софи Вагнер, этой адской истории соблазнения. Как бы там ни было, сейчас мошенничество произведено, завершилось, а это означает, что с его точки зрения выгодная операция прошла успешно. Как же все происходило? Она еще раз прокрутила в голове всю историю.

Акт первый: он нашел ее по частным объявлениям — ее координаты были известны, его же нет.

Акт второй: он ухаживал за ней, завоевывал, был вхож к ней в квартиру, но к себе он ее не приглашал; ни телефона его, ни даже настоящего его имени и фамилии она не знала.

Акт третий: он везет ее в Санкт-Петербург, где этот — как она выразилась? — потрясающий любовник знакомит ее с городом, кидает его к ее ногам, как ковер, а потом отправляет домой, разомлевшую от обещаний вечной любви и верности.

Так. Здесь остановимся. Почему Санкт-Петербург? Флорида обошлась бы дешевле, да и теплее там. А сексуальнее были бы Карибы. Однако нет. Он дурит ей голову романтическими картинами — снег, старинная культура. «Заснеженные деревья на старинных, дореволюционных улицах, сокровища Эрмитажа, водка-перцовка, жгучая и холодная, как лед». Хитро придумано. Действительно, рекламный ролик, подходящий для культурной женщины. Такой, что помещает объявления в «Нью-йоркском книжном обозрении».

Санкт-Петербург и «Нью-йоркское книжное обозрение», «Гардиан» и уик-энд в Тоскане. Метод обольщения тот же, и действует он по шаблону. Какие райские кущи открывал он ей в то утро в ресторане в Фьезоле, чем заманивал, когда она колебалась — оставаться или улететь домой? Францисканскии монастырь и замечательная коллекция Делла Роббиа... Сокровища Эрмитажа и водка-перцовка...

Конечно. Вот она, связь. Искусство. Но это же естественно, разве не так? В конце концов, занимается-то он искусством. Покупает и продает. Может, это какое-то мошенничество с предметами искусства? Туризм плюс романтическая поездка как ширма для прикрытия темных дел. Но каких дел и каким образом? У него и времени заняться делами не было. Да и какое такое особенное искусство они видели (церкви — не в счет, а самое интересное, что было, — это картина на дарохранительнице, но даже и она на поверку оказалась «почти», но все же не шедевром), а скоро они вернутся во Флоренцию, чтобы успеть к раннему самолету в понедельник, и уик-энд завершится. Если только он не задержится, чтобы проворачивать свои дела. Но тогда зачем было тащить сюда ее?

Нет, чего-то тут она не улавливает. И голова раскалывается от попыток понять.

Два... Три... Гулкое эхо башенных часов замерло. С противоположного края площади донесся низкий жужжащий звук, словно циркулярная пила вдруг заработала в ночи. Из переулка напротив показался мотороллер, двигавшийся как игрушка с дистанционным управлением. За рулем был длинноволосый парень, на заднем сиденье, обхватив руками его талию и прижавшись к нему, сидела девушка в мини-юбке, голые ноги ее обдувал ночной ветерок. Они промчались по булыжникам площади с двигателем, сердито дребезжавшим на неровном покрытии, мелькнули мимо Анны и завернули в улицу слева от нее. Жужжание постепенно стихло. Итальянская парочка разъезжается по домам после гулянья. Остается лишь надеяться, что их возвращения не ждут взволнованные и бессонные домашние.

Она представила себе, как парочка прощается на пороге: торопливое объятие, пока наверху не зажегся свет. Картина эта привела за собой другую — собственный ее возлюбленный, распростертый на кровати в номере лучшего городского отеля. Мысленно она тщательнее воспроизвела перед собой его черты.

Он любит спать на животе — это она уже себе уяснила, — голова повернута в сторону, пол-лица смято подушкой, дышит глубоко, звучно. В покое его плечи и торс кажутся массивными и, если вглядеться, немного, что называется, дряблыми. Но выглядит он еще хорошо, еще хочется касаться его тела. Она вообразила себе это прикосновение: кожа плотная и в то же время гладкая, чуть влажная и липкая от пота, капельками проступившего на ней. Взгляд и руки ее опустились ниже, вдоль спины к ягодицам, и этот своеобразный вуайеризм придал ее глазам выражение холодное, оценивающее, почти жесткое. Над бедрами наметились складки — последствия всех этих дорогих обедов и ужинов. Попадались ей задницы и покрасивее. На ее веку. Она представила себе, как кто-то (она сама?) будит его шлепком по ягодицам: «Хватит, парень, просыпайся-ка! Принимайся за дело! А то дама твоя заждалась!» Он поворачивается, не сразу понимая, что к чему, и она замечает все — и чуть отвислую нижнюю челюсть, и затуманенный мутный взгляд.

Остановив перед собой эту картину, она стала упиваться ее неприглядностью, жадно глотая, как в «Заводном апельсине», целебное снадобье отвращения. «Я не люблю твое тело, — думала она. — От него так и пышет самодовольством. Не понимаю, как я не видела этого раньше. И вовсе не надо мне, чтобы твои руки опять прикоснулись ко мне. Я не уверена даже, что смогу теперь переспать с тобой».

Она открыла глаза, и в поле зрения опять ворвалась площадь — молчаливая, спокойно-уверенная в неотразимости своей древней красоты. Она ощутила почти осязаемое облегчение. «Почему тебе не везет с мужчинами, Анна? — думала она. — Что у тебя за вкус — тянет на всяких паршивцев!»

Мыслью она вернулась к себе домой, в кухню, где за столом с одного его бока сидели Пол и Майкл, перед ними стояла полупустая бутылка вина и было разложено «Умное лото». Напротив за столом сидела Лили; чуть подавшись вперед, она сжимала в пухлом кулачке фишки, готовясь бросить их на доску с видом серьезным и в высшей степени сосредоточенным. На доске мисс Скарлетт преследовала Преподобного Грина, гоняя его вокруг дома гаечным ключом, и наши гомосексуалисты веселились вовсю. Атмосфера лучилась весельем и негромкой, но прочной любовью. Нет, неправда, что у нее плохой вкус, что она не разбирается в мужчинах! Просто она разделяет: одни — для траханья, другие — для отцовства.

Может быть, как это ни странно, меня такое разделение устраивает больше, думала она, так меня и любят, и оставляют в покое. По прошествии времени она начала понимать, что на первом их свидании в башне компании «Оксо» она говорила правду. Она не только не желает замуж, даже и любовник ей нужен лишь от случая к случаю. Вот в чем тут она действительно согрешила, так это в том, что прождала слишком долго, недооценив силы своей потребности, своего голода, и потому, получив желаемое, стала заглатывать слишком много и слишком жадно, так что вскоре затошнило. Такое бывает с женщинами — неумение соизмерять свои аппетиты, вовремя остановиться. Но, заимев шанс, этому можно и научиться. Всему можно научиться, если очень хочешь. Если очень хочешь...

А чего хочет он? Если не секса и любви, то чего тогда? Этого она не знала. Но она обязательно выяснит это. Когда башенные часы пробили полчаса, она встала со скамьи и медленным шагом направилась в отель.

Дома — Воскресенье, ранним утром

Лежавшая рядом Лили, словно подслушав мои мысли, заворочалась, повернулась на другой бок, уронив мне на грудь левую ручку. Ручка была холодной. Я подержала ее, согревая, потом накрыла одеялом.

Надо мной в гостевой заскрипели пружины. Я лежала прислушиваясь. Может быть, я разбудила их своим хождением? Звук прекратился. Я представила себе Майкла, примостившегося за спиной у Пола; лежат, тесно прижатые друг к другу, как ложки в ящике. В темноте я взглянула на часы. Почти три. На час позже по европейскому времени.

Я закрыла глаза, позволив травке нести меня куда захочет. Она понесла в Италию.

Я представила номер отеля, а в нем Анну с мужчиной под боком, им не до телефона — они торопят оргазм. Ну, хорошо тебе, Анна? Так хорошо, что можно и обязанностями пренебречь? Забыть про дом? Признавайся. С новой попытки я вызвала в воображении другую картину — Анна в неудобной позе дремлет в глубоком кресле в аэропорту, на табло — пустота, предшествующая утреннему наплыву рейсов. Пропустить рейс может каждый. Обычная проказа нашей жизненной сутолоки. Но пропуская рейс, все-таки ухитряешься позвонить кому следует, заверить, что с опозданием, но летишь домой.

А после я увидела ее на поле пышных летних подсолнухов — тело валяется меж жирных стеблей, как брошенная тряпичная кукла, земля вокруг потемнела от крови.

«Голос у нее был такой печальный, словно она не хочет класть трубку...»

Столько историй... Столько возможностей. Но меня хлебом не корми, дай что-нибудь пофантазировать. Слишком развитое воображение. Всегда этим отличалась.

После исчезновения мамы я долгое время считала, что она попала под автобус. Разве расскажешь десятилетней девочке, что тело ее мамы было найдено в Хэмпшире на железнодорожном полотне, разрезанное пополам и с билетом только в один конец в кармане? Ни записки, ни объяснения, ничего, ни даже малейших следов насилия — синяка на спине, отпечатка удара, которым могли столкнуть на рельсы. Понять что-нибудь было невозможно. В свободные от работы дни она иногда ездила за город смотреть сады богатых людей, чтобы позаимствовать садоводческие идеи, но ничего похожего на «Короткую встречу» в привокзальных барах. Хотя что мы знаем? Всегда надо выслушать обе стороны, а если одна из сторон мертва, другая говорить постесняется. Уверена, что отец много думал об этом, и потом, лишь он один знал, что разрушило их брак — секс или просто судьба.

Когда я стала старше, я не раз задавалась вопросом, не легче ли бьшо бы отцу, если б тело так и не было найдено. По крайней мере, это избавило бы его от ужасный видений. И мы могли бы притворяться, что она и вправду лишь уехала и пропала. Приступ амнезии, заманчивое предложение из Голливуда, сбежала с венгерским моряком-иммигрантом. Конец шестидесятых был временем бурным и непредсказуемым. Но быть разрезанным надвое на железнодорожном полотне? Так жутко, так непоправимо жутко. Откуда я впервые узнала правду? Наверняка из болтовни детей на игровой площадке. Никакому ребенку, которого люблю, не пожелала бы я подобных переживаний.

Чтобы восстановить душевное равновесие, я в черноте ночи прибегла к белой магии: открыла глаза и вызвала в воображении Анну; вот она садится на краешек постели в спальне, и глаза ее лучатся смехом.

«А помнишь, как ты пропала? — говорю я ей. (Кажется, под действием травки я произнесла это вслух.) — Ты даже представить себе не можешь, как мы волновались тогда о тебе!»

Анна смеется: «Да, я знаю. Прости. Глупейшее недоразумение, правда?»

Я киваю: «Да уж, ничего не скажешь. Ну, поскольку ты вернулась...»

Только она не вернулась.

«Господи, боже мой, где ты, Анна? — сказала я в пространство. — Что-то ты делаешь сейчас?»

Отсутствие — Воскресенье, утром

Она выглядывала из окна, и закатное солнце бросало ей на щеку длинную тень. Солнечные очки она задрала на лоб, взметнув с головы целое облако непокорных волос. В полупрофиль были видны морщинки, идущие от носа к углам рта, и морщинки эти придавали ей усталый и даже печальный вид. Чашка кофе перед ней была недопита, а глаза были устремлены куда-то далеко. Она думала о чем-то или о ком-то другом.

А вот настроение совсем иное — она пересекает пьяццу под дождем, и на мокрых камнях играет солнце, а вдали сияет белоснежный фасад безошибочно знакомой Санта-Кроче. Тут она деловитая, сосредоточенная, почти счастливая.

Справа другая серия фотографических крупных планов: вот она с бокалом вина в руке с кем-то говорит, по-видимому, с официантом, вот ест в ресторане. Синие клетчатые скатерти знакомы — это неподалеку от садов Боболи, там за обедом Анна крепко выпила, так крепко, что пришлось вернуться в отель и лечь спать. Позднее, в тот же день, она бродила по вечернему городу и отдыхала у входа в Баптистерий. Вот тут она очень хорошенькая — меркнущие солнечные лучи заливают ее медовым светом, а черные волосы выделяются на фоне дверной позолоты.

Вставленные в фотографический альбом снимки эти были бы понятны без слов: Анна во Флоренции. Остается только, может быть, добавить «и в одиночестве».

Да, тогда она была в одиночестве. В этом и разница между нею и другой женщиной. (Интересно, действительно ли ее зовут Паолой?) Если фотографии Паолы производят большее впечатление, то это не только потому, что Паола красивее ее, просто снимки эти выхвачены из жизни и женщина на них деловита и оживлена, в то время как она, Анна, словно застыла в ожидании чего-то, ей неведомого. Несправедливо. Видел бы он ее дома, в мире, полном друзей и дружеской болтовни, в местах, кишащих народом. И с Лили. Потому что разве можно портретно изобразить ее жизнь без Лили?

Закрыв глаза, она опять повалилась на матрас. Темнота вокруг кружилась, и едкий запах химикатов вызывал тошноту. Оперевшись на локоть, она опять заставила себя приподняться.

Помещение было тесным, потолок — низким. Окна не было, и всего одна дверь, запертая. Несмотря на жужжание кондиционера, воздух был горячим, душным. Подполье. Его мир. Так где же он сам? Голова болела, но казалось, что боль где-то в отдалении. Он кое-как обработал рану, но она чувствовала и отек, и как саднит поврежденная кожа. Сильно ли кровоточила рана? Может быть, от этого и слабость, я тошнота, или нее причина в чем-то другом? Может быть, он скормил ей еще порцию этой его дряни, чтобы утихомирить?

Встань, думала она. Встань и уходи отсюда.

Не могу. Не могу.

Не желая давать волю слезам, она вместо этого опять стала разглядывать снимки. Странное чувство — быть окруженной собственными образами, где она все-таки другая: она, но увиденная чьими-то глазами. Словно душу твою украли фотокамерой. Неужели она, Анна Франклин, на самом деле такая? Такая задумчивая, грустная?

Он был, оказывается, все время с ней рядом. По крайней мере, со второго ее дня. Вот это кафе было в первый день или во второй? До или после посещения Санта-Кроче? Она не помнит. Ладно, не важно. Как странно, однако, что она его не замечала. Несомненно, слишком уж была поглощена собой. Не реагировала на разлитое в воздухе электричество.

Она перевела взгляд на другую стену.

Там, где она ожидала увидеть снимки в зеркале, были снимки в постели. Вначале она узнала зеленую покрышку и лишь потом себя, свернувшуюся под ней. Каждая фотография была снята из одной точки, сверху, с потолка, где, видимо, была встроена аппаратура. На серии снимков последовательно была запечатлена ночь; выпростанная рука, а вот нога в движении, похоже на детскую книжку, где надо быстро листать страницы, и тогда зверек будет кувыркаться, или есть еще такие клипы на телевидении с рекламой снотворного или лекарства от простуды. На снимках она выглядит спокойной, мирно и глубоко спящей, в позе — ничего скабрезного, вообще ничего эротического, лишь гадкая интимность подглядывания, подмаргивание затвором объектива. Когда он снимал ее, одурманенную его снадобьем, или позже, когда она проснулась, и увидела в комнате свет, и удивилась, так как помнила, что свет она погасила? Теперь она поняла происхождение шума прошлой ночью. Он отпер дверь и укатил на машине, потому что все время знал, что она не спит, и хотел, чтобы она услышала его. Потому что все это время он наблюдал за ней.

Дальше висели снимки с зеркалом — художественная композиция. Теперь они выглядели чуть ли не пророчеством: обезумевшая женщина, растрепанная, в состоянии крайнего возбуждения, которое она пытается скрыть. Даже там, где зеркало вызывало ее на кокетство и она улыбалась, втягивала в себя щеки или делала большие глаза, это скорее раздражало, чем соблазняло.

Там, где, как она считала, ей удалось скрыть неуверенность, камера моментально и безошибочно ее обнаруживала — в дрожании взгляда, в слегка приоткрытом, словно для быстрого, короткого вдоха, рте. Сквозь поры ее кожи проступал страх. Чтобы так зорко подсмотреть это, требуются восприимчивость и мастерство. Безусловно, что с той же чуткостью он уловил бы и следующий сдвиг настроения — еле заметный переход от страха к ярости и хитрой решимости. Но отражения этого перехода на стене не было. Снимки были отсортированы, и рассказываемая ими история — предопределена.

Откровенничать не стоило труда. Все равно он никогда ей не верил. .

Последние снимки занимали полстены. Работал он усердно, но время поджимало, оно было против него. Он не успел ни окантовать фотографии, ни даже как следует продумать их расположение — лишь ряд наспех сделанных фотоувеличений, прилепленных к стене. Видимо, он еще не решил, какие выбрать. Некоторые, изображавшие ее в подполе у стены, были очень простыми, выполненными в спешке — тело, поникшее и недвижимое, голова свесилась на грудь, рана еле различима. Другие, как, например, те, где она сидела в кресле, были изысканны, отличались чуть ли не барочной элегантностью, кровавая рана хорошо сочеталась с глубоким красным цветом ее платья и бескровной кожей, белой, как эмаль раковины в ванной.

От застывшей и как бы не живой случайной женщины в кафе к медленному уничтожению женщины особой, специально выбранной. Полстены оставались пустыми. Место для еще одного кадра.

Она не сводила глаз с этого пустого места. Голова опять болела пульсирующей болью, боль усиливалась, отвлекая, заставляя закрыть глаза и полежать немного. Она опять опустилась на свой матрас. Тело словно издало вздох облегчения. Она понимала, что. должна что-то предпринять, подгоняемая ужасом от этого созерцания хроники собственной смерти. Но почему-то она воспринимала это как бы со стороны, словно снадобье, которым он ее опоил, чтобы расслабить тело, заодно расслабило и мозг. Разве не удивительно наблюдать свою смерть и оставаться почти равнодушной?

Усилием воли она заставила себя думать.

При мысли о Лили ее затопила волна нежности. Как было бы хорошо поговорить с ней напоследок, совсем немного, несколько минут. Она не сомневалась, что нашла бы что сказать. Верные слова, которые та помнила бы до конца жизни. Полные любви, лишенные ожесточения.

Ее всегда донимал страх, что Лили может умереть раньше нее. Что однажды, открыв дверь, она впустит в дом кошмар — человека в форме на пороге и слова: «Мне бесконечно жаль, мисс Франклин, но должен сообщить вам горестную весть...» По крайней мере, этого теперь не произойдет. Напротив, ее смерть станет залогом долголетия Лили. Даже наш безбожный мир не столь уж изобретателен в своей жестокости, чтобы обрушить одно и то же несчастье на два поколения семьи. Одно убийство, несомненно, предотвратит другое. Мысль эта почти утешала. Стелла присмотрит за девочкой. Сама испытав подобные страдания, она будет знать, что делать — как успокоить, когда дать побыть в одиночестве. Лили будет жить. А остальное не важно.

Чувствовала ли то же самое Паола? — думала она. Сопротивлялась ли Паола до последнего или, как и она, сдалась? Как ее принудили к подчинению? Тем же способом — фотографиями и рассказом о погибшей возлюбленной, а может, она была первой?

Особого труда это ему, кажется, не составило. Теперь у нее все сложилось в стройную картину.

Требуется лишь сильное желание, и тогда, если повезет, можно все спланировать и устроить — выбрать подходящий момент и подходящую иностранку, женщину, совершенно тебе не знакомую, находящуюся вдали от дома, а значит, такую, которую не хватятся и не станут искать, а найдут, лишь когда и он, и все его жертвы будут далеко. Вот она и попалась в его лапы: дешевый отель, ни мужа, ни любовника нет, а есть лишь путеводитель в руке и кое-какое знание итальянского при отсутствии практики. Путешественницы — это наилучшая мишень. А предоставить искомое может любой большой город. Возможно, он вовсе не всегда выбирал Флоренцию, разумнее раскинуть сеть пошире, тогда правосудию труднее будет сопоставить аналогичные случаи. Может, звонить домой он разрешал всем своим жертвам. Такой у него почерк. Но не исключено, что это только со мной он так расхрабрился.

Разумеется, не всегда ему это будет сходить с рук. Так не бывает. Раньше или позже он допустит ошибку, и его найдут. Найдут всё — дом, останки жертв, фотографии.

Фотографии... Те, что на стенах — это всего лишь часть, отобранная им. Найдутся и другие, контактная бумага, негативы, пленка за пленкой, снимок за снимком, шаг за шагом — с солнцепека во мрак. Покажут ли они эти снимки родным? Нет, по правде сказать, лучше не надо. Не надо далее, чтобы их демонстрировали в суде в качестве доказательств. Не такой, как на этих фотографиях, тебе бы надо запомниться окружающим. Смерть — дело личное и касается только их двоих. Это как в сексе или пережитом ужасе.

Она ощутила жгучую боль внутри, в животе, боль медленно разрасталась, борясь за ее внимание и соревнуясь с апатией и пульсацией в голове. Она взглянула на стену — собственный страх глядел на нее со стены, и она поняла, что снадобье, каким бы там оно ни было, перестает действовать.

Нет, лучше им этого не видеть. Она закрыла глаза и вновь погрузилась в сон.

Отсутствие — Воскресенье, утром

Скинув с себя одежду, она скользнула под простыню рядом с ним, постаравшись лечь подальше, на противоположный край кровати. Он не пошевелился. Она прислушалась к его дыханию, глубокому, шумному — так дышит спящий. Даже лежа на расстоянии, она чувствовала исходивший от него жар. Она закрыла глаза и постаралась заснуть. От усталости она не могла толком думать, но и перестать думать она тоже не могла. Так пролетали минуты. Она все еще не оставила своих попыток, когда он, издав неясный стон, перекатился с края на середину кровати и, наткнувшись в своем движении на нее, лениво обнял ее за талию. Секунду рука его лежала на ней, налитая свинцовой тяжестью, безучастная, потом, словно осознав, что она нащупала, рука теснее сжала талию, и он притянул ее к себе.

— М-м... холодная какая... — вскоре глухо пробормотал он, уткнувшись ей между лопаток.

Но он же спал без просыпу, разве не так?

Она лежала тихо, безмолвно, словно не слыша его слов, словно это ее только что пробудили ото сна. Он легко провел рукой по ее левой ноге.

— Как лед... — И голосом уже менее сонным: — Где ты была?

— Ну... поднялась, походила немного, — замялась она. — Мне не спалось...

Пауза. Его рука все продолжала движение — мерное поглаживание, от которого через холодную кожу в нее медленно проникало тепло.

— Где же это ты ходила?

В тоне, которым это было сказано, прозвучало нечто такое, что она не решилась солгать.

— Вышла и погуляла. Не хотела тебе мешать.

— Глупышка...

Он еще теснее прижался, зарылся в нее, как зверь, зарывающийся в нору. Он потерся подбородком о ее спину, и она почувствовала его небритость — как прикосновение тончайшего наждака, ласковое и вместе с тем раздражающее. Еще несколько часов назад, лежа рядом с этим мужчиной, она только и мечтала о том, чтобы он коснулся ее, теперь же единственным ее желанием было отпрянуть, избежать его прикосновений. Рука, гладившая ее ногу, шмыгнула в промежность.

— Надо было тебе разбудить меня... — Она разомкнула ноги, чуть-чуть, скорее из вежливости, чем в качестве приглашения. — Я бы помог тебе уснуть... — сказал он голосом еще не совсем четким, но уже игриво и даже капризно, тоном избалованного ребенка.

И при этих его словах она почувствовала, как твердеет его член, упиравшийся в ее левую ягодицу. Ее пробрала легкая дрожь — не то отголосок прежнего желания, не то возникшее раздражение.

Не почувствовав второго, он подвинул руку дальше, пальцы его рылись в волосах, пока не нащупали влажность.

— М-м... Как приятно...

Они полежали так еще немного, оба не шевелились и словно отдыхали. Ей вспомнился его портрет, который она набросала, сидя на площади — плотский эгоизм и самовлюбленность. Она отбросила портрет. Можно продолжать развивать это дальше, а можно оставить все как есть, расслабясь, думала она. Помни, что ночные соития — это огромное удовольствие, которое дарит нам секс; тело включается в игру еще до того, как мозг успевает сообразить, что к чему. Она пошире раздвинула ноги. Даже от мерзавцев при желании можно получить кое-что хорошее.

— Наконец-то... — произнес он, уткнувшись в нее, отчего слова долетали глухо. Рука проникла еще глубже и, найдя отверстие, просунулась туда средним пальцем, проверяя, тепло ли внутри. Всем телом подавшись вперед, она искала правильное положение. Несколько движений, после чего он, вытащив палец и отодвинув ее от себя, вонзил в нее член, и все это движениями медленными, небрежными, почти сонными.

Ночной мрак окутывал их. При первом толчке он сделал глубокий выдох, и в короткой тишиш перед следующим вдохом она услышала, как часы на башне пробили один раз — четыре тридцать. Скоро рассвет. Она ощутила его движения — взад вперед, с рассчитанной медлительностью, каждьп толчок — долгий, старательный, неспешный. Можно было подумать, что для него это не столько удовольствие, сколько работа. Но, как и большинству профессионалов, ему наверняка доставляет удовольствие хорошо проделанная работа.

— Ну давай же, Анна! — тихонько сказал он ей на ухо, и пальцы его начали теребить ее, ища самое чувствительное место. — Уж не подумала ли ты улизнуть? Ведь скоро домой.

«Он знает, — молнией сверкнуло в ней. — Все это время он не спал и знает, что я знаю. Но откуда он мог узнать? Это невозможно». Она издала смешок, и, к ее удовольствию, смешок вышел странным, загадочным. Казалось, исходит он от тела, но не от души. «Ты хочешь вернуть меня, милый, но сначала попробуй отыщи меня», — не то вслух, не то про себя пробормотала она. И вместе с решимостью в ней зажглось желание.

Он тоже почувствовал это. Он притиснулся ближе, пальцы его нащупали искомое, и оба они заметили ее невольный короткий вздох.

— Вот. Так-то лучше, — сказал он голосом более твердым.

Теперь он переключился с себя на нее, лаская ее увереннее, сообразуясь с подрагиваниями ее плоти и невольными горловыми звуками, издаваемыми ею. С каждым новым повторением движения его становились все вернее, все изощреннее, он чувствовал, как нарастает в ней порыв. Пускай. Сколько раз занимались они любовью, сколько раз были вместе — он и она? Раз пятнадцать—двадцать? Достаточно, чтобы теперь оба знали, что она уже на пути. Еще мгновение — и он ей больше не понадобится, инерция собственного возбуждения довершит остальное, сокрушительная сладкая сила охватит ее изнутри, вырвет из собственного тела, поднимет в воздух, и она закружится в этом взрыве, торжествующая, одинокая, не думая ни о нем, ни о его работе, ни о его мелком тщеславии, ни даже о его удовольствии.

Он ждал от нее знака, чтобы присоединиться к ней, чтобы пережить это вместе, как и подобает хорошей паре — мнимое единение, мечта отъявленного жиголо, оба одновременно пускаются в полет. Однако она больше не интересовалась им, только собой. То, что она достигла оргазма, оторвавшись от него, он понял слишком поздно, а поняв, попытался догнать ее несколькими глубокими погружениями, но она была уже далеко, и когда она кончила, а чувство или по крайней мере любовный этикет потребовали, чтобы она вернулась к нему, пока он все еще продолжает, она намеренно отдалилась, оставаясь и телом и душой безучастной к его яростным, нарастающим толчкам. Теперь наступил его черед безоглядно взмыть вверх. Мужчины могут притворяться во всем, только не в этом, думала она. Даже он. Не вкладывающий в это души. И жестокое удовольствие, которое она испытала, ожидая, когда он прекратит эти свои усилия, это биение в ней, и удивило, и порадовало ее.

Когда он наконец кончил — довольно-таки судорожно — и, выскользнув из нее, упал на постель, отдуваясь, она спокойно лежала рядом, вспоминая Криса и тот момент годы назад, когда была зачата Лили. Как это сказал ей менее суток назад Сэмюел-Маркус Тейлор-Ирвинг, лежа с ней на этой же кровати во время их обмена откровенностями, купаясь в теплых водах доверительности? «Похоже, что из этой схватки в конечном счете победительницей вышла ты»? Она размышляла над тем, можно ли так же сказать о ней сейчас, или то, что произошло, — лишь временная победа в схватке, которая еще продолжается?

Они лежали бок о бок, молча, пока, приподнявшись на локте, он не взглянул вниз, на нее.

— Что случилось? — тихо спросил он. Она улыбнулась.

— Ничего.

— Так где же ты была? — как бы невзначай поинтересовался он, и она подумала, что оба они одинаково понимают двусмысленность вопроса.

— Я... слишком поздно вернулась. Прости.

— Но ты была не здесь, правда?

— А ты не знаешь? Он пожал плечами.

— Не знаю. В какую-то минуту ты здесь, а в следующую — нет тебя. Мне было одиноко.

Она ответила не сразу, так как его откровенность невольно произвела на нее впечатление:

— Я дошла до главной площади.

Если перевод разговора в другую плоскость и смутил его, вида он, разумеется, не подал. Он состроил гримасу:

— До главной площади? Это далеко.

— Ага.

— Почему ты меня не разбудила?

— Ты устал. А мне хотелось побыть одной. Мне надо было подумать.

— Ясно. О возвращении домой?

— Что-то вроде этого.

Пальцем он очертил контур ее лица.

— Так вот чем ты занималась! Упражнялась в одиночных оргазмах на будущее?

Она выдержала его взгляд.

— Не обольщайся, — сказала она, но без особой язвительности.

Он рассмеялся.

— Знаешь, я буду скучать по тебе, Анна, — негромко сказал он. А потом: — Поняла, да?

— Ничего, выдержишь, — сказала она. Казалось, он обиделся. И выглядело это довольно убедительно.

— А как ты отнесешься к тому, что я подумываю открыть в Лондоне офис? — Он сделал паузу. — И если это произойдет, мне придется приехать и прожить там с полгода, чтобы все наладить?

Она передернула плечами.

— Думаю, меня больше всего интересует, где вы с женой поселитесь в Лондоне.

Он улыбнулся:

— Боюсь, она не англофилка. Она останется дома.

Анна кивнула. И перед ней возникла Софи Вагнер, сидящая возле телефона в своей манхэттенской квартире, торопящая время в ожидании звонка, а все звонки не от него.

— Почему в Лондоне? — сказала она. — Почему не в Нью-Йорке?

Он нахмурился.

— Нью-Йорке? Почему ты вдруг подумала о Нью-Йорке?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Считала, что там большие возможности для торговлиизобразительным искусством.

Он помолчал.

— Не для меня. Так что бы ты сказала? В смысле — если это произойдет? Смогу я в таком случае познакомиться с твоей дочерью?

— Не знаю, Сэмюел. Мне надо это обдумать.

— Понятно. — Он слегка кивнул. — Ну, строго говоря, это еще неточно — пока что мне просто идея в голову пришла.

Где-то за окном вдруг защебетали две певчие птахи, опрометчивый шаг в стране, где уже не одну сотню лет господствует эпикурейское представление о том, что чем птичка меньше, тем она вкуснее. А может, и они разбирались в часах и потому выбрали это время, что знали: бравые итальянские охотники еще долго будут нежиться в постели и не пробудилось в них еще желание вышибить из птичек мозги, чтобы жарить крохотные тушки, насаживая их на рашпиль в супермаркете.

Какое редкое и ценное благо точно знать, когда за тобой охотятся, а когда ты в безопасности!

— А сейчас мне надо выспаться, — сказала она, чмокнув его в губы. — Час-другой поспать.

Он кивнул, но не шевельнулся, по-прежнему продолжая глядеть вниз, на нее. Она закрыла глаза, а когда через несколько секунд открыла их, он все еще смотрел. Она улыбнулась.

— Ты ничего?

— Ничего, ничего. Прекрасно. Просто думал, что еще надо сделать. Ты спи. Я разбужу тебя, когда надо будет уезжать.

— Ты что, встать хочешь? — Она сама не понимала, чувствует ли огорчение или радость.

— Я выспался и думаю, мне не заснуть. А ты давай, действуй. В нашем распоряжении целый день. Можно не торопиться.

— А что ты будешь делать? — спросила она, глядя, как он влезает в брюки, натягивает свитер, и ощущая, как все эти движения почему-то вызывают в ней невыносимую горечь; так бывает, когда перестает действовать укол морфия и человека вновь охватывает острая боль от открытой кровоточащей раны. Что это? — всполошилась она. Куда девалась недавняя безучастность?

— О, я выйду и посижу немного в вестибюле. Взгляну, как там насчет раннего завтрака. Может быть, осмотрю церковь — в путеводителе говорится, что церковь эта замечательная, и поищу, где бы нам с тобой пообедать.

Все потому, что это конец, думала она. Позади и наслаждение, и боль, покончено с сексом, влечением, близостью. Все перечеркнуто простым надеванием одежды. И так как оставалось лишь одно — предательству и обману, в чем бы они ни заключались, не дано было стереть из памяти силу и восторг того, что она испытала ранее, как бы она ни тщилась это забыть. Когда она это поняла, то на какой-то краткий миг ей захотелось даже опять поверить в прежнюю ложь, только пусть остается.

Он подошел к кровати, на ходу натягивая пиджак, и коснулся губами ее губ:

— Выспись хорошенько. До скорого.

И, подхватив портфель, он поспешил прочь из комнаты.

Передвинувшись на свой край кровати, она лежала, разглядывая комнату, пытаясь побороть мучительную боль или дышать вопреки ей, как ее когда-то обучили в отношении боли физической — способ этот помогал вместить боль и справляться с нею. Она сосредоточилась на окне, куда украдкой вползал новый день. Пока она лежала без движения, рассвет убыстрил свой ход, в комнату стал проникать белесый, как сахарная вата, свет, растворявший серый сумрак, свет тонкий и нежный, как на полотне художника. Внезапно в ее памяти всплыла восстановленная миниатюра с дарохранительницы — Мадонна держит тело на коленях, тело Христа, и ее одежды — ярко-красные и синие — оттеняют мертвенную бледность усопшего. Художник сумел передать даже тяжесть мертвой плоти, чуть пригибающую Мадонну к земле, чтобы после ей воспрянуть к небесам. Извечная история — мужское тело и женщина, призванная его обхаживать. История, еще не законченная.

Дома — Воскресенье

Я проснулась в пустой постели и тут же услышала громкий хохот Лили, перекрывавший писклявую сумятицу писклявых голосов из мультиков. Почему взрослые не способны так смеяться? В чем тут дело — в устройстве гортани или в особенностях души? Чувствовала я себя, будто не спала всю ночь, как, собственно, и было на самом деле.

В гостиной Лили свернулась под пуховиком, держа перед собой миску с кукурузными хлопьями, в глазах ее посверкивали огонечки Коварных Крыс, и Анджелина (моя и ее любимица) закатывала очередной скандал. Я прикрыла дверь, ведущую к этой судорожной попытке прогнать скверное настроение.

В кухне Пол, стоя в открытой двери, курил в сад. Он тыщу лет как бросил курить, но задавать ему вопросы сейчас было не время. Завидев меня, он швырнул окурок в кусты — жестом, в былые времена предназначавшимся для сведения с ума юношей. Но теперь Пол был женатым мужчиной, и мужчиной крайне озабоченным.

— Привет. Как спала?

— Ужасно, — ответила я, включая в розетку чайник и грея, как над костром, на нем руки, пока их не стало жечь.

— Ну да. Как и я. — И после паузы: — Из полиции звонили.

Я вскинула голову:

— Когда?

Сегодня утром. Примерно в полдесятого.

Ну и?..

— А ничего. Они проверили все сегодняшние и завтрашние рейсы из Пизы и Флоренции. Ни на одном она не резервировала место.

Я промолчала. Что тут скажешь?

— Но они отыскали отель, в котором она останавливалась. Через паспортный компьютер. Отель Корри. На виа Фьязолани, кажется? Недалеко от собора, да?

— Понятия не имею. А о ней что они там сказали?

— Что она выписалась во вторник во второй половине дня, как и собиралась.

— И сказала, куда едет?

— Нет. Они полагали, что в аэропорт. Девушка-дежурная сказала, что Анна просила ее вызвать такси. Куда — она не помнит. И даже вроде бы не знала этого.

— И она видела, что Анна уехала?

Он кивнул. Внезапно меня охватило былое возбуждение. Как если бы в этой обрывочной информации содержался ответ на все вопросы.

— Так, значит, все, что им требуется, это разыскать такси?

— Не так все просто. В таксопарке, куда дежурная позвонила, ей сказали, что придется ждать, и Анна просила ее не беспокоиться. Сказала, что поймает такси на улице.

— Ах!

Мы посидели, помолчали. Флоренция в разгар сезона. Сколько в ней такси? Сколько водителей? Сколько адресов в день? Спокойнее, Эстелла, держись того, что знаешь. Это лучше, чем ничего.

— Но что бы там ни было, нам теперь известно, что случилось это по пути из отеля в аэропорт.

— Угу. Это нам известно.

— Ты им рассказал о телефонном звонке? — как бы невзначай спросила я, открывая холодильник, чтобы взять молоко.

По крайней мере, у него хватило вежливости запнуться.

— Нет. — И потом: — Молоко на столе, если ты его ищешь. -~ Я буркнула «спасибо», но от дальнейших пояснений его не избавила. — Вот если бы они нашли ее фамилию на одном из рейсов, я бы рассказал о звонке.

— А как насчет объявлений службы знакомств? Ты об этом упомянул?

Он покачал головой.

— Тут дело не в мужчине.

— Этого мы не знаем, Пол, — терпеливо возразила я.

— Знаем, — парировал он, отчего во мне вспыхнуло пламя негодования. — Сегодня утром я позвонил в газету. Раздобыл домашний телефон редакторши отдела очерков, куда пишет Анна. Редакторша сообщила мне, что две недели назад Анна представила ей очерк на тему службы знакомств — кто прибегает к услугам этой службы, оправдано ли это — всякое такое. Колонка из «Гардиан» тоже была там использована в качестве материала. Очерк этот они еще не запустили — не успели. Я посоветовал им повременить, пока мы не узнаем, что к чему.

Боже мой. Так это был очерк! Фотографии, отчеркнутые объявления, счета за телефон и всё прочее. Всё ли?

Я размешала в чашке молоко и сделала первый глоток. Первые капли утреннего чая — как внутривенное вливание жизненных соков. И дело здесь не в самом снадобье, а в том, насколько сильно ты его жаждешь. Наркотическая одурь прошедшей ночи все еще витала где-то на окраине сознания, подрывая ободряющую уверенность.

— Значит, по-твоему, невозможно, чтобы она завязала там знакомство более серьезное, о чем решила не писать?

— Почему ты так говоришь? Я пожала плечами.

— Потому только, что именно ты заметил ее рассеянность. И из-за того, что Майкл сказал о переменах в ее наружности. Одним словом, она изменилась. Этому должно быть объяснение.

Из холла вдруг вырвался механический смех, ставший громче, за ним послышалась бодрая музыка, от которой так и тянет пуститься в пляс. Я приложила палец к губам, давая знак Полу оставить разговор. Секунд через десять в дверь кухни просунулась голова Лили.

— А я не наелась, — сказала она в пространство. — Можно мне тост?

— Доброе утро, — сказала а — Ну, что Анджелика? Перебесилась?

Лили кивнула — нет ничего скучнее для ребенка, чем уже просмотренные мультипликации.

— Черный или белый? Пол поднялся из-за стола.

— Конечно, белый.

— Масло или маргарин?

— Конечно, маргарин.

— С джемом или с медом? Пауза.

— С «Нутеллой», конечно, — в один голос сказали оба.

Мордой об стол. Ну зачем уж так.

— Сначала принеси миску с хлопьями, — сказал Пол.

— Ну-у, потом! Там сейчас «Спайдермен» будет!

— Нет, сейчас!

— Ну во-от!

— Слушай, не принесешь миску — не получишь тоста.

Театрально вздохнув, Лили выкатилась.

Я вдруг подумала, что если бы не мое присутствие, Пол, быть может, бы и сдался. Иногда так трудно бывает добиваться самых простых вещей.

Так или иначе, но тостер он запустил.

— Ты тосты будешь?

Я покачала головой.

— Майкл ушел?

— Да, ему рано позвонили. Я помолчала.

— Пол! — Он поднял на меня глаза. — Мне он очень нравится. Надежный. Хороший человек.

Пол растянул губы в улыбке.

— Угу. Такие на дороге не валяются, верно? Приглашение позубоскалить плюхнулось, как плюхается на землю подмоченная шутиха.

— Вы, наверное, собираетесь съехаться? Отвернувшись от меня, он опять занялся тостером.

— Собирались.

— А сейчас?

Спина Пола сердито вздохнула.

— Ну, это зависит от происходящего здесь, не правда ли?

— Зависит? — Я допила свой чай. — Не вижу тут связи.

— Ох, перестань, Стелла! — сказал он, поворачиваясь ко мне с еще более раздраженным видом. — Ты и сама наверняка думала об этом!

Я набрала побольше воздуха.

— Нет, — солгала я и, поставив кружку, вперилась глазами в ее дно. В былые времена (такие давние, что я их и не помню) женщины по спитому чаю узнавали о жизни что-то, ранее от них скрытое. С появлением чайных пакетиков мы потеряли способность заглядывать в будущее. Жаль. — Нет, не думала.

Он хмуро взглянул на меня, но сдержался и сел напротив, оставив тост ненамасленным и ненамаргариненным.

Он мотнул головой.

— Прости.

Я ответила жестом, означавшим: «Не стоит извинения».

— Я тоже спал не очень.

— Ясно. — Минуту мы сидели молча. — Ты здорово умеешь с ней управляться, Пол, по-настоящему здорово.

Он пожал плечами, но промолчал.

— Мы справимся, — сказала я наконец. — И между собой мы справимся. И с девочкой все будет в порядке. Но нам не придется справляться, потому что до этого дело не дойдет. Я знаю, что не дойдет.

Он поднял на меня глаза и улыбнулся. Я ответила ему улыбкой.

— Да. Ты права, не дойдет. — Он помолчал. — Ты ведь можешь остаться на несколько дней, да?

— Ты же знаешь, что могу. Останусь на столько, на сколько понадобится.

Он застыл. Он хотел что-то сказать. Было видно, что в нем назревает это.

— Мне завтра надо в Шотландию, на деловую встречу. С утра пораньше. Это по поводу договоренности с шотландским агентом. Очень важная встреча. Я хотел было с ним поговорить, чтобы отменить все. Но у меня нет его домашнего телефона.

Я кивнула:

— Ну, конечно же, ты должен ехать. Он все еще отводил глаза.

— Я могу полететь первым же самолетом в шесть часов. А могу поехать ночным поездом — может быть, у них еще остались плацкартные.

Я не сразу ответила. Было трудно следить за тем, что он мне говорил.

— Ну а как ты хотел раньше? Раньше, до всего этого?

Он вздохнул.

— Я хотел лететь сегодня днем. Чтобы уже вечером встретиться кое с кем из коллег.

Я пожала плечами.

— Так за чем же дело стало?

— Ну а как ты с Лили?

Что «я с Лили»? О чем мы вообще разговариваем? Я вдруг осознала, что не понимаю этого.

— Все будет прекрасно. Не о чем говорить.

— Точно? Ты уверена?

На этот раз он поднял на меня глаза — человек, желающий поступить так, как должно, но нуждающийся в некотором разбеге, чтобы понять, что именно должно. Мне ли, из всех людей на свете, винить его за это?

Я улыбнулась.

— Точно. Абсолютно уверена. Он тоже улыбнулся.

— Спасибо, Стелла.

На стоявшем возле дальней стенки тостере выскочили хлебные ломтики. Несколько мгновений мы оба не шевелились. Потом я встала из-за стола.

— Ну, я возьму все-таки тост.

Отсутствие — Воскресенье

На этот раз — не вид, а только запахи и шум. Химикаты теперь были свежими и пахли остро и едко, как нюхательная соль, которую суют под нос упавшему в обморок. Она различала стуки, передвигание бутылочек и корытцев, звук льющейся из-под крана воды, струя била фонтаном о металлическую раковину внизу. Звук этот вызывал желание помочиться. Вспоминалась ее первая ночь в доме, когда, очнувшись, она мечтала об уборной. Сколько же она тогда провалялась без сознания? Часов семь-восемь? Та же отрава, тот же сон. Только плен другой. Голова раскалывалась от сильной пульсирующей боли, а наркотик, чтобы утихомирить боль, не действовал. Ничего, чтобы притупить чувства. И среди них самое ясное и несомненное: больше умирать она не хочет.

Она открыла глаза, чтобы проверить, сможет ли.

Она полулежала в кресле, прикрытая со всех сторон подоткнутым одеялом. Заботливо подложенные подушки удерживали голову в приподнятом положении. Если бы не пульсирующая боль в голове, чувствовала бы она себя вполне комфортно, почти уютно. Перед ней простирался подпол — как будто сошедший с полотна Джозефа Райта из Дерби, художника, знавшего толк в контрастах света и тьмы. Возле дальней стены находилось все нужное для фотографии: посуда для промывки и проявки пленок, прожектор и увеличитель, свисающие с потолка. И надо всем этим на бельевой веревке были развешаны еще влажные свежеотпечатанные фотографии; центром каждой из них было женское тело, бело-розовые контуры поблескивали под фотолабораторными фонарями. Там, куда не достигал этот свет, царила лиловатая чернота, в которой шевелились какие-то тени и силуэты. Единственной движущейся тенью была тень от него.

Стоя к ней спиной, он склонялся над проявочным корытцем, держа в пальцах снимок, болтал им взад-вперед, потом вытаскивал, разглядывал на свет и вешал на леску; со снимков капал проявитель, и пол был усеян каплями. Она не сводила глаз с его фигуры. Двигался он теперь словно иначе, в движениях заметно было плавное изящество, которое раньше ей не бросалось в глаза. Казалось, сосредоточенность раскрепостила его суставы, хорошенько сдобрив их смазкой и уничтожив скованность и робость. Он делал то, что хорошо умел делать. В конце концов, каждый человек в чем-нибудь да талантлив. Его талантом были фотография и вуайеризм. К этому она могла бы приплюсовать насилие и смерть.

Она перевела взгляд на уже готовые фотографии, ожидая встретить там запечатленным собственный ужас. Вместо этого она увидела красоту: Паолу, влюбленную если не в фотографа, то в его камеру, высокую женскую фигуру в длинном белом платье, плотно, как кожа змеи, облегающем ее. Свет играл на материи, искрившейся под его лучами, подчеркивая выпуклости тела — тяжелые груди, обтянутый шелком живот, удивительно красивый абрис бедер и зада. Издали она казалась не просто телом — явлением природы, частью пейзажа — эротическим холмом наметенного снега, воплощением природной женственности во всем, в каждом вылепленном ветром изгибе. Женщина менее элегантная в таком виде могла бы показаться чересчур пышной. Но эта женщина с уверенностью несла свое тело. Она была похожа на актрису, игравшую роль актрисы в «Сладкой жизни» — спелая красота перезрелости. Слишком женственная, чтобы ею владеть любому мужчине. Особенно этому.

Она попыталась глотнуть, но в горле было словно песком присыпано. Безумно хотелось пить. Растрескавшиеся губы были такими сухими, что, наверное, издавали шуршание, потому что он оторвался от работы и поднял над столом мокрые руки, в которых что-то держал — она успела заметить это, прежде чем поспешила закрыть глаза. Заметила она и как мгновенно напряглось его тело, он сделал как бы стойку, вслушиваясь, словно это он испытывал страх перед ней. Смешно.

Она опять взглянула на женщину из «Сладкой жизни». По-итальянски «La Dolce Vita»...

—Ciao ^[23], Андреа, — тихо проговорила она и замолчала, давая себе время соединить речь и мысль. «Голова» — это как? И как будет «болит»?

Она прошептала очень тихо, на пробу:

— Голова болит.

Он вскинул на нее глаза и несколько мгновений смотрел будто в нерешительности, не зная, что теперь делать.

— Что вы сказали? — И говорит он теперь по-другому — лучше, мягче, не так тщательно выговаривая слова.

Во второй раз получилось лучше:

— Я сказала: голова болит. Дайте воды.

— Вода на столике. Но пить надо не сразу. Лекарство еще в организме.

Она потянулась к стакану и стала лить из него мелкими глотками, как он и советовал. Помогло.

Уже много лет прошло с тех пор, когда итальянский был ей нужен для чего-то более существенного, чем резервирование номера в отеле или болтовня с попутчицами в поезде. А некогда было лето, когда и она сама была юной, и беглость ее итальянского была ей внове и радовала ухо, и она наслаждалась тем, как хорошо говорит, крутя роман с молодым тосканцем, которого она собиралась любить вечно, а в действительности через несколько лет и думать о нем забыла.

Возвращение во Флоренцию, как она теперь поняла, и явилось попыткой отыскать в себе этот язык, восхищенно внимая настоящему, ощущая зов будущего, как и груз прошлого. Как жаль, что все это привело лишь к смерти!

— Кто она была? — спросила она, указывая на женщину на веревке.

Он нахмурился.

— Я уже говорил вам. Ее зовут Паола. Это моя жена.

Он говорил на родном языке, что делало непростительным это смешение времен — употребление настоящего вместо прошедшего. Но она промолчала.

— Вы не верите мне, потому что не понимаете, почему она могла польститься на такого, как я. Знаю. Но вы ошибаетесь. Это моя жена.

Она набрала побольше воздуха в легкие:

— Ну а другие?

— Другие?

— Ну да, другие! Такие, как я.

Секунду он пристально смотрел на нее, потом покачал головой.

— Вижу, что вы не понимаете. Никаких других нет. Вы... вы...

— Первая? — негромко подсказала она, и поскольку он не мог затрудниться с подбором слова, она поняла, что смутило его не слово, а чувство, стоявшее за этим словом.

— Да. — Он произнес это так тихо, что она с трудом расслышала его. — Первая.

— О, господи! — Первая! Наверное, он даже не будет знать, что делать и как. Все произойдет ужасно, кроваво...

— Вы правы. Я действительно не понимаю, почему я? Ведь я даже и не похожа на нее.

— Не очень похожи, правда. Но на слух вы похожи.

— На слух?

— Ваш голос... Я услыхал его в то утро в кафе на виа Гвельфа. Вы говорили с официантом по-итальянски... сказали: «Можно мне стакан воды и чашечку эспрессо? » — Тут его итальянский прозвучал иначе — он говорил резче, подражая ее акценту. — Так прекрасно сказали. По-итальянски и в то же время по-английски. Если закрыть глаза, будто слышишь ее. Вы были Паолой.

Она сделала еще один маленький глоток воды. Итак, ему нравится, как звучит твоя итальянская речь. Так говори же.

— Так что же между вами было?

— Вы имеете в виду, почему она вышла замуж за меня?

Анна пожала плечами.

— Я не хотела...

— Нет, вы, конечно, правы. Почему бы ей выбрать меня? Она за кого угодно могла выйти. Мужчины липли к ней, как мухи. Но у меня было нечто, чего они были лишены. Видите ли, у меня были деньги. Много денег. И я был рад предоставить их в ее распоряжение. Она могла делать с ними что угодно, лишь бы это доставляло ей удовольствие. И ей нравилось это. Брак наш был удачным, лучше, чем многие другие.

— А фотографии?

— Это было моим хобби. А она относилась к этому снисходительно. Позирование не обременяло ее.

Да, судя по фотографиям, так и было. Даже на снимках с зеркалом на лице ее не мелькало и тени сомнения. Люди любят друг друга по причинам самым невероятным. Семь лет тому назад она была без памяти от мужчины лишь только потому, что не могла им обладать. С этой страстью тоже, казалось, ничего поделать было невозможно. Она заметила, что он изменил позу. Теперь он сидел, опершись о рабочий стол и скрестив руки. На первый взгляд его даже можно было принять за человека в мире с самим собой. Вот она, очистительная сила исповеди.

— Но длилось все недолго, — спокойно сказала она, потому что и вправду, как могло быть иначе?

Он слегка передернул плечами.

— Даже и деньги могут наскучить, если их слишком много. Я знал это раньше, чем поняла она.

— Она вас бросила?

Он слегка наклонил голову. Это можно было расценить как кивок.

— Она все бросила, и вы, бросившись в погоню, стали ее преследовать. Снимки, которые я видела в гостиной, были сделаны как раз тогда, не правда ли? Снимки, где все прочие, кроме нее, отрезаны, да?

— Я действовал для ее же блага. С ее деньгами, да еще с ее внешностью... Мужчины на это падки. А она не понимала. Не чувствовала, до какой степени падки. Думала, что искренне нравится им. Не умела распознавать ложь. Разочарование больно бы ранило ее.

— И потому вы насильно привезли ее домой. — Она помолчала, размышляя. — Также, как привезли меня.

Он не сказал ни слова, не шелохнулся, но и не возразил.

— А потом она... умерла. — И опять он ничего не сказал, но это не имело значения. Оба они знали это без слов. Поэтому они и очутились в этом подвале вдвоем, сейчас. — Вы убили ее, Андреа?

— Нет. — И слово это, одинаковое на обоих языках, как выстрел, эхом разнеслось по подвалу. — Нет. Я ее не убивал. У меня никогда не поднялась бы рука... Она сделала это сама. Если б она не буянила в машине...

Она подождала, но ничего больше не последовало. В машине...

— Это из-за наркотика? — спросила она, вспомнив, как улетала той первой ночью и как страшен был этот полет, оканчивавшийся падением. — Наркотика, который вы ей дали?

Он прикрыл глаза и еще плотнее обхватил себя скрещенными руками, словно только так и молено было вернуть себе успокоение.

— Я ошибся с дозой. Дал ей слишком мало. Она проснулась в машине раньше, чем следовало. Мы были на дороге в Казентино, в горах, там кругом обрывы, пропасти. Она начала буянить. Она угробила бы нас обоих. Вот я и добавил ей еще — полный шприц, который держал в бардачке. Трудно было рассчитать, так она отбивалась... — Пауза. — Потом она прекратила драться и заснула. Когда мы вернулись домой, я на руках отнес ее в спальню. Я все время был с ней. Но она не проснулась.

Господи, как, наверно, обрадовался он в то утро, увидев, что я поднялась с постели! — подумала она.

— А как действует этот наркотик? — осторожно спросила она.

Он вздохнул.

— Расслабляет мускулатуру. Наступает как бы паралич. И полная потеря чувств... Пока наркотик не выветривается.

Она глотнула еще воды. Какую же дозу он дал ей? И сколько надо было, чтобы наступила смерть? Но какая бы польза была ему от ее смерти?

— Я не хотел причинять вам зла, — сказал он, потупившись. — Единственное, чего я хотел, чтобы вы немного побыли со мной. Я думал, что так мне будет легче. Я знал, что того, что было, уже не будет. Но когда я смотрел на вас во Флоренции, вы мне казались... ну, как будто вы ищете что-то, новое, другое... Не знаю, как сказать... Я не думал, что у вас есть ребенок.

Она обратила внимание на то, как он это сказал, и вспомнила его удивление в тот вечер, в машине, когда она упомянула о Лили. Обстоятельство это ошеломило его тогда, и даже сейчас он не оправился от этого чувства. Сделав еще глоток, она выпрямилась в кресле. Синяк возле глаза, куда он ударил ее, казалось, вспух и разросся. Наверное, останется шрам, но от этого не умирают. От этого — нет. Лили. Тоска по ней заполняла комнату. Лили. Вот причина, по которой она не могла позволить ему дать себя убить, какую бы усталость ни чувствовала.

— Да. У меня есть ребенок, — размеренно заговорила она, на этот раз по-английски, потому что тут не должно было быть ошибок, а еще потому, чтобы дать ему почувствовать разницу между умершей женой и живой иностранкой. — Не знаю, смогу ли объяснить вам, что это такое. Детей любишь иначе, чем взрослых. Это тоже страсть, да, если хотите, одержимость, но одержимость благая. Выявляющая в тебе не дурное, а самое лучшее. — Она замолкла. Такой огромной казалась ей дистанция между ними, словам не преодолеть ее. Но что остается ей, кроме слов? — Моя дочь прекраснее всех моих любовников, вместе взятых! Искреннее, мудрее, тоньше, духовнее и в то же время телеснее, жаднее и щедрее, ласковее и послушнее всех, кого я знала. Она не старается. Просто такая она есть. В ней словно теплится огонек, штепселя от которого она еще не нашла, горит энергия, перекрывающая сигналы более слабые и подключающая их в свою сеть. Она не боится никого и ничего, и мне так это в ней нравится. Можно сказать, что тут не обошлось без меня. Моя выдержка, моя храбрость. Наверное, родившись, она высосала их из меня. А я и не заметила. Я считала, что так уж вышло, а хорошо ли это или плохо — бог весть. Но в последнее время я стала задаваться вопросом, осталось ли во мне что-то от моего «я». Что-то, не связанное с ребенком.

Она помолчала. Он не глядел на нее. Она даже не знала, слушает ли он ее. Но это было не важно.

— Наверное, и во Флоренцию я прилетела главным образом поэтому. Выяснить, кто и что я без нее. Если буду без нее. Если смогу. Возможно, это вы во мне и почувствовали в тот день в кафе: женщину, измученную обожанием. Как и вы измучены обожанием жены.

С лески, протянутой за его спиной, слетел, отцепившись с защипки, один из снимков и, спланировав, шлепнулся у его ног. Он уставился на снимок, и пальцы его машинально сжались, готовясь его поднять. Умершая все еще определяла каждое его движение и каждый шаг. Он больше не слушал ее. Но она все равно все скажет. Пусть и не для него — для себя.

— Вот поэтому-то мне и надо домой. Потому что теперь я поняла это гораздо лучше. Поняла, что я люблю ее, но кроме нее люблю и себя, что не могу проживать жизнь через другого человека, как бы прекрасно и всепоглощающе ни было бы чувство к нему. И по этой причине и вы должны меня отпустить. Чтобы вам суметь сделать то же самое и для себя, начать жизнь заново, уже без нее, как начну и я, когда вы меня отпустите.

Пока она говорила, он поднял снимок и сейчас держал его в руке, разглядывая. Нет, он не сможет этого сделать, подумала она. Не сможет отпустить ее. Потому что, если отпустит, что у него останется? Бедный малый. Она увидела, как он протянул руку за чем-то, лежащим рядом на столе, и как на свету, падавшем от фотолабораторного фонаря, блеснул кончик иглы.

Аккуратно положив фотографию, он направился к ней, держа шприц за спиной, словно в застенчивости.

Она не шевелилась. Деться было некуда.

Он стоял напротив нее.

— Я не стану причинять вам боль, — сказал он по-итальянски. — Я никогда к этому не стремился.

— Да, — сказала она. — Знаю.

И когда он поднял шприц вверх, она заметила, что он полон.

Отсутствие — Воскресенье

Она проспала, а он не разбудил ее. Когда она наконец открыла глаза, жалюзи были спущены, а ее часы показывали 3.40 дня. Она заставила себя подняться и с удивлением обнаружила и другие изменения. Комната выглядела чище, поверхности — менее замусоренными. Она прошла в ванную. На раковине лежала лишь ее мочалка и стояла лишь ее зубная щетка. В шкафу рядом с ее брюками висели лишь пустые плечики. У двери одиноко стоял ее новый саквояж. Она постояла возле саквояжа, не совсем понимая, что все это означает.

Когда она позвонила вниз, портье сообщил ей, что постоялец утром выписался, но что номер оплачен до следующего утра. Оставленный конверт она заметила, лишь положив трубку. Конверт был прислонен к настольной лампе сзади, и на нем крупными буквами было выведено ее имя.

Письмо было написано черной ручкой. Она не помнила, видела ли раньше его почерк, но, едва развернув листок письма, поняла, что это от него — почерк крупный, решительный, буквы с легким наклоном. Ей вспомнился давний ее любовник — архитектор, он и человек, для которого визуальный образ слова не менее важен, чем его смысл. Оба из тех, кто привержен красоте в искусстве, но не в жизни. Я не имею ни малейшего представления, что хочешь ты мне сказать, думала она, принимаясь за письмо. Молодец, Сзмюел-Маркус! Не перестаешь удивлять!

Воскресенье, 9.35 утра

Дорогая Анна!

Я целый час пробродил по улицам, думая, как мне быть. Утром я позвонил домой (надо было кое-что проверить), и к телефону подошла соседка. Она сказала мне, что жену забрали в больницу. Случилось это прошлой ночью. Она перебрала наркотика. В больнице говорят, что состояние стабильно и что угроза для жизни миновала, но, судя по всему, я должен быть возле нее. Есть самолет в 12.30, вылетающий из Флоренции. Если выехать сейчас же, я могу успеть.

Не знаю, что сказать тебе. Я не могу тебе лгать, а как сказать правду — тоже не знаю. Существуют вещи, о которых я тебе не рассказывал — касающиеся ее и наших с ней отношений, и это слишком сложная материя, и если бы я стал... да что об этом говорить, сейчас не время. Прости. Ты будешь считать меня полным прохвостом, и это недалеко от истины, хотя и имеются смягчающие обстоятельства, но, опять же, сейчас не время о них говорить. Я подумал было разбудить тебя, чтобы сказать тебе все это, но, наверное, мне не хватило храбрости выдержать твою реакцию. Вот тебе и «кошмарная самоуверенность», которую ты мне однажды приписала, помнишь?

Машину я взял, потому что она на мое имя и мне надо ее вернуть, а кроме того, так я быстрее доберусь до аэропорта. Администратор отеля утверждает, что есть поезд с ближайшей станции, идущий через Ареццо до Флоренции и далее в Пизу, и он пообещал мне научить тебя, куда и как надо добраться, чтобы ты смогла вовремя сесть на этот поезд. Твой билет на имя Анны Ревел будет ждать тебя на столике «Британских авиалиний». Рейс БА 145 в 7.45 утра завтра.

Мне хочется заверить тебя, что я позвоню тебе в Лондон сразу же, как только ты прилетишь, но в данный момент я не могу ничего обещать, так как не знаю, что ждет меня по возвращении. Зная теперь обо мне то, что ты знаешь, ты, может быть, вообще не захочешь со мной говорить. Я не совсем понимаю, какая кошка пробежала между нами этой ночью, а сейчас не время задавать вопросы. Оставим выяснение до моего звонка, а ты пока попробуешь разобраться в своих чувствах. Услышав мой голос, ты, конечно, можешь бросить трубку. Я не удивлюсь.

Прости меня, Анна. Хочу, чтобы ты знала, что лгал я тебе не во всем, а лишь в тех вещах, в которых был не волен. Я стану скучать по тебе сильнее, чем могу это выразить. Сказав больше, я рискую вызвать твое недоверие, а я и без того во многом чувствую себя виноватым. Да, виноватым. Я. Кто бы мог подумать?

С любовью, Твой Сэмюел

Письмо было хорошее, даже несмотря на его явную экспромтность, о чем свидетельствовали зачеркнутые слова и описки, допущенные в спешке или от неуверенности. Как способ завершения любовной связи оно содержало все необходимые романтические составляющие: чувство вины, любовный пыл, признание и груз непреодолимых обстоятельств. Все, как положено в мелодраме. И все же, закончив чтение, она поняла, что в ушах ее раздается эхо не этих слов, а слов, сказанных Софи Вагнер: «Хорошо так говорил, красноречиво и с жаром, редким для англичанина».

Красноречив, но это не значит, что способен на хитрую и продуманную вивисекцию, которой, как полагала миссис Вагнер, он ее подверг. Может быть, с разными женщинами он использует и разные методы, в разных пропорциях смешивая выгоду с причиняемой болью? А может, это твердость, которую она проявила ночью, заставила его изменить свои планы, решить в пользу более стремительного финала, с тем чтобы инициатива осталась за ним. Так что это все-таки было — полный обман или обман частичный? Она понимала, что все еще не решила для себя этот вопрос, но кое-какие пути к решению она имела.

Два наиболее часто набираемых телефонных номера на его мобильнике имели первые цифры, указывающие на женевское местонахождение абонента. Хоть эту малость телефонистка могла подтвердить. Набрав первый из номеров, Анна стала ждать. Спустя какое-то время включился автоответчик. Текст был записан сначала по-английски, потом — по-французски. Женский голос произнес его с легким американским акцентом, без запинки, очень по-деловому, на этот раз без всякого намека на секс:

«Вы звоните в галерею „Маттерман“. Сейчас нет никого, кто бы мог вам ответить. Пожалуйста, оставьте вашу фамилию и номер телефона, и мы вам перезвоним».

По второму номеру (домашнему?) также ответил автоответчик. Текст был другой, но голос — тот же самый: «Энтони и Жаклин сейчас нет дома. Оставьте ваше сообщение после сигнала. Или же, если это срочно, позвоните на мобильник...» Слова произносились четко, деловито. Непохоже на женщину, которая может так опростоволоситься с наркотиком.

Она успела записать еще два номера, но карандаш был тупой, и она не была уверена в цифрах. Первый номер оказался русским — номер телефона где-то на окраине Санкт-Петербурга. Раздалось гудка три, прежде чем ответил мужской голос. Когда трубку подняли, она вдруг поняла, что понятия не имеет, что собирается сказать. Голос ответил по-русски.

— Алло! Вы говорите по-английски?

— Да. Говорю. — И по тому, как он это произнес, было ясно, что говорит он хорошо.

— Я из галереи «Маттерман» в Женеве, помните? У меня вопрос относительно картины, насчет которой вы нас, по-моему, консультировали в начале года. Кажется, это было в январе.

Пауза. Либо его английский внезапно дал сбой, либо ему не понравилось услышанное.

— Кто это говорит?

— Ну... сотрудник галереи «Маттерман» в Женеве, Швейцария.

— Тони рядом с вами находится?

— Нет, нет. Тони и Жаклин сейчас нет, но...

— Простите, но вам, должно быть, дали неверный номер. Ничем не могу быть вам полезен.

И трубка замолкла. Анна нажала на рычаг. И тут же раздался телефонный звонок.

А вдруг это он? — поймала себя на мысли Анна, и рука ее сама потянулась к трубке. — Звонит, чтобы проверить, все ли в порядке... Но она уже знала, что это не он, еще прежде, чем услышала в трубке голос ресторанного администратора, искренне желающего помочь. Мистер Тейлор говорил, что ей нужен поезд на Ареццо, чтобы ночью непременно быть во Флоренции. В 7.20 последний экспресс, а станция в тридцати километрах отсюда, и в воскресный вечер, учитывая пробки, дорога может занять время. Он на всякий случай заказал такси, которое ждет внизу, но если она передумала, он может его отменить.

Она вдруг сообразила, что должна сейчас же позвонить в аэропорт и заказать себе другой билет. В довершение иронической ситуации билет, который он ей купил, был, как и следовало ожидать, на чужое имя, и ей, возможно, предстояло сейчас самой оплатить дорогу домой. Но номер, когда она, наконец, дозвонилась, оказался занят, а она не хотела пропускать поезд. Вместо звонка она попросила администратора поменять на лиры остаток ее английских денег на случай, если ей понадобится покупать новый билет.

По тому, как он махал ей рукой, стоя на крыльце, она понимала, что он рад от нее отделаться. К концу туристского сезона он включит их в качестве примера в какую-нибудь диковинную историю о насилии в браке и супружеских разрывах. Но даже и такая история не будет столь красочна, как реальность и правда, в чем бы она ни состояла.

Путь до Ареццо занял почти час. Она сидела, глядя, как меняется пейзаж за окошком — сначала лес, потом кустарники, перемежающиеся кое-где рощицами оливковых деревьев по мере того, как поезд продвигался на юг, спускаясь с гор в долину. Проехали Казентино. Она вспомнила утро их отъезда из Флоренции (неужели и вправду это было только вчера?), как солнце било в глаза, а в голове ее роились старинные легенды о роке и нечистой силе. Непонятно теперь только, насколько она сама еще недавно была близка к тому, чтобы потерять свою душу. Потому что, как ни странно, сейчас она была в полном порядке — женщина, движущаяся вперед на высокооктановом топливе любопытства в смеси с возмущением.

Она отвела взгляд от окна. Напротив нее на сиденье примостился, как старый и верный компаньон в путешествии, кожаный саквояж. Он был настолько элегантен и совершенен, что выглядел не столько подарком, сколько знаком самоуважения.

Можно добавить в список нелепостей. Если он проходимец, специализирующийся на ограблении любовниц, к чему тогда тратиться на дорогие подарки? Вероятно, каким-то хитрым образом они тоже язляются частью замысла. Спать с женщинами до одурения, так, чтобы те уж совсем потеряли голову, а потом бросать, оставляя им что-нибудь на память. И все-таки это не разрешало загадки, зачем тратить столько денег на человека, которого после собираешься ограбить?

Если только ты точно не рассчитываешь все это вернуть. Конечно; если планируется потом все забрать, то какая разница, сколько стоит подарок? Все равно он недолговечен. Исчезли ли из квартиры Софи Вагнер вместе с коврами и драгоценностями и подарки, которые она привезла из России? И грозит ли ей, Анне, та же участь — вернувшись когда-нибудь домой, обнаружить, что вместе с пропажей компьютера и стереосистемы пропал и саквояж? Не исключено, что этот саквояж ценнее чего бы то ни было в ее доме.

Мысль эта, как электрическая лампочка, осветила все в ее голове. Самая дорогая вещь — это подарок, который он потом крадет. Вот почему он дождался возвращения Софи Вагнер домой. Если бы он охотился лишь за ее пожитками, он мог бы послать за ними сообщника, пока сам спит с ней за границей. Но он ждал. И, вероятно, потому, что подаренное им ей в Санкт-Петербурге и было ценнее, чем то, что оставалось в квартире.

Она потянула саквояж к себе на колени и лишний раз восхитилась замечательным качеством работы, мягкостью кожи, безукоризненностью швов. Она провела ладонью по мягким бокам. Прикосновение к коже. Не в этом ли была суть? Обдумай это, Анна. Подумай еще раз.

Она, как и Софи Вагнер, встретилась по объявлению с незнакомцем, выдававшим себя за консультанта-искусствоведа, который в действительности был просто мошенником.

Она открыла саквояж, ощупала внутренность. Даже и внутренние швы были верхом совершенства, истинное чудо ручного производства в век дешевых одноразовых поделок.

Обман. Искусство кражи. Присвоение тебе не принадлежащего и извлечение из этого выгоды.

Она просунула руку поглубже, почти на самом дне нащупала аккуратно завернутую деревянную лошадку. Кожаное дно саквояжа было прочным, увесистым, а сам саквояж — довольно объемистым, хоть и вполне соответствующим нормам провоза ручного багажа.

Искусство кражи. Или, чтобы быть точным, кража искусства. Два романа в двух разных местах. Санкт-Петербург и Тоскана; первое — город, где все ломится от предметов искусства и где власти — свежеиспеченные гангстеры, так и норовящие сбыть с рук великое наследие первому же, предложившему хорошую цену; второе — область, так набитая старинными произведениями, что их даже переписать все и то затруднительно, уж не говоря об их охране. Задача лишь в том, чтобы правильно подобрать ценителя искусств и цену, а единственная трудность — снять произведение со стены или вынести на свет божий и без осложнений вывезти из страны.

Она ощущала тяжесть саквояжа на своих коленях. Вспомнилось, как она в первый день ехала в такси из Флоренции в Фьезоле, держа на коленях свою старую нейлоновую дорожную сумку; тогда стояла жара, и одеждой она прилипала к сиденью. Сейчас было прохладнее, но все-таки багаж казался тяжелее прежнего. Однако вещей с тех пор у нее не прибавилось. Никакой дополнительной тяжести — весит сам саквояж. Просто до оскорбительности, все равно как сделать подарок, чтобы потом его отнять.

Поезд начал сбавлять ход, и радиоголос объявил, что они подъезжают к Ареццо. Она с трудом поднялась, обхватив саквояж, и в обнимку с ним, пошатываясь, вывалилась на платформу. До посадки на Флоренцию у нее около сорока минут. Сколько времени требуется, чтобы вторично освежевать свинью?

В конце концов она направилась в отель, потому что кабинки в уборной были слишком тесными, вокзальный зал ожидания — слишком людным, и ей не пришло в голову другого места, где ее не потревожили бы. Она взяла номер на ночь. Объяснила, что у нее выкрали бумажник, и у нее не осталось других денег, кроме ассигнации в сто тысяч лир, которую она и выложила перед портье, однако, по счастью, она захватила с собой и неприкосновенный запас английских денег — на всякий случай — сумму, зашитую в дно саквояжа. Все, что ей требуется, это нож или ножницы, и она достанет деньги. Трудно было сказать, верит ли ей портье. Она махала руками перед его носом, демонстрируя неповрежденные кисти, что должно было свидетельствовать об отсутствии поползновений резать себе вены. Без сомнения, ему на его веку доводилось слышать истории и почуднее. Она отнесла саквояж и ножик наверх в номер, и там, надрезав свиную кожу, вскрыла днище саквояжа.

Дома — Воскресенье, днем

Пол отбыл в середине дня, подбросив нас к метро, так как мы направлялись в центр. Мне показалось это предпочтительнее еще одной серии долгих прощаний. Он сказал Лили, что отправляется на деловую встречу, и обещал вернуться не позже вечера в понедельника. Он с большим жаром уверял ее в этом. Не знаю, что она подумала, но обняла она его через спинку сиденья очень крепко.

Мы доехали до Вестминстера и по набережной пешком добрались до галереи Тейт. На улице было жарко, людно и потно. По Лондону бродили толпы туристов, подобно Анне сжимавших путеводители и зашитые в пояс кошельки, людей, жаждущих приобщиться к культуре и втайне мечтающих о вечной жизни. В галерее Тейт было полно народу — ее наводняли воскресные поклонники прекрасного, — однако Лили знала, чего хочет. Как завсегдатай, она сразу рванула к Детской тележке, оформленной в виде пестрой чайной вагонетки из «Атриума». Там ей вручили пластиковый поднос сножницами, инструкциями и стикерами; нагруженные всем этим добром, мы, как проходящие сквозь стену из «Синего Питера», сделав финт, рванули вперед в поисках полотна, способного вдохновить нас на изготовление собственного высокохудожественного коллажа.

Ориентировалась в галерее Лили лучше меня, и, пренебрегши всяческими измами девятнадцатого и двадцатого веков, мы остановились на английском искусстве 80-х годов XVIII века, а именно на собрании Джорджа Стаббса и его изображениях лошадей, одно из которых мы и попытались воспроизвести с помощью немереного количества липкой цветной бумаги и белого картона.

Я повиновалась приказаниям Лили и делала, что она велела мне тоном властным и непререкаемым, с сосредоточенностью, исходившей от нее, как электромагнитные волны. Занятая в углу вырезанием лошадиных частей согласно ее распоряжениям, я все припоминала, как проводили выходные мы с отцом после смерти мамы. Слишком взрослая для подобных самоделок, но не достигшая еще возраста киноабонемента на 15 сеансов, я, наверное, пару лет не очень-то поддавалась попыткам развеселить меня, и годы эти, видимо, были для нас невеселыми. Поездки по железной дороге, конечно, исключались. По-моему, отец после смерти мамы несколько лет вообще не пользовался железнодорожным транспортом. Наверное, так напугал его вид распростертого на полотне тела. К счастью, я не заразилась от него этой фобией. Возможно, не видеть жертву в этом смысле предпочтительнее.

Кстати, я никогда не могла поверить, что мама оставила нас ради кого-то. Думаю, она просто допустила какую-то оплошность: задержалась, торопилась на станцию, пренебрегла осторожностью, хотела перебежать линию, несмотря на спущенный шлагбаум. Ведь никогда не думаешь, что подобное может случиться с тобой. Статистика — это лишь цифры, пока сама не входишь в их число.

Нет, я не думаю, что здесь скрывалась какая-то тайна — другой мужчина или же стремление к другой жизни, вообще какая-то подспудная причина. По-моему, она была обычной женщиной, любившей свою семью, а произошедшее с ней — лишь несчастный случай.

Так мне легче.

Лили разглядывала лошадь, сморщив нос в глубокой задумчивости.

— Осложнения? — поинтересовалась я, потрепав ее за волосы, чего, я знала, она терпеть не может, хотя иногда и позволяет мне это.

— Задние ноги неправильные, слишком кривые. И погляди вот на это дерево — как вата!

Должна признаться, что в словах этих была доля истины.

— Тушеная петрушка, — сказала я.

— Что-что? — взвизгнула Лили.

— Так отзывался о деревьях на картинах Гейнсборо один из его товарищей-художников.

—Не может быть! — радостно откликнулась она. Я с умным видом пожала плечами.

— Надо же! Откуда ты это знаешь?

— Не помню. Наверное, из школы, — сказала я. — Куда ты хочешь прицепить эту спиральку?

— Это ты про гриву? — Оскорбленная, она выхватила у меня бумажный клочок. — Ей-богу, Стелла, ты совершенно не разбираешься в лошадях!

— Не разбираюсь, — признала я. — Впрочем, как и Стаббс.

Домой она ехала в восторге от своего лошадиного триумфа, но когда, усталые и потные, мы возвратились домой, сама пустота дома подействовала на нас угнетающе. В холле мигал огонек автоответчика. Увидев его сразу же, едва войдя, я стала лихорадочно соображать, как бы сделать так, чтобы поговорить в отсутствие Лили. Я могла не беспокоиться, потому что она направилась прямо к автоответчику и мгновенно защелкала совершенно правильными кнопками — эдакая детсадовская фея пинбола. Пленка прокрутилась в обратную сторону, и я подхватила ее на руки и обняла, чтобы услышать сообщение — невольный жест защиты.

Писк сигнала, а затем веселый голос Патриции, спрашивающий, как мы все там, и не вернулась ли уже мама, и что вечером — когда точно, она не знает, — она еще позвонит. Разумеется, Патриция была в курсе того, что ее подопечная ловко управляется с автоответчиком, и подбирала слова соответственно. Я заглянула в лицо Лили. Оживление от лошадиных подвигов с него слиняло, и я заметила выражение, которое не умею назвать иначе, как растущая уязвимость.

Я постаралась как могла. Мы вместе приготовили ужин — спагетти карбонари, причем Лили зачитывала рецепт, а я делала все, как было сказано, время от времени привлекая ее то взбить яйца, то помешать в кастрюльке. Ели мы спагетти в кухне, сдабривая блюдо пармезаном, заедая помидорным салатом. Было без четверти семь. Вечер простирался перед нами как неисследованная, не нанесенная на карту далекая местность. Казалось, я даже различаю волчий вой.

Перед вечерним умыванием и ванной еще дважды прозвенел телефонный звонок. Я старалась сдерживаться, чтобы не бросаться к аппарату со всех ног. В первый раз это был Майкл, звонивший из театра, чтобы узнать, как мы там. Лили взяла отводную трубку, и он приберег специально для нее массу интересной информации — о том, как он светом изображает на сцене снежную бурю и зажигает звезды на небе. Может быть, завтра после школы ей захочется заглянуть в театр и посмотреть на все это.

— Спасибо, — сказала Лили. А потом: — Но завтра я не могу, ведь завтра мама приезжает.

Не успели мы положить трубку, как опять позвонила Патриция. Лили болтала с ней, пока я наливала ванну, после чего, посадив ее в воду, я сама поговорила с Патрицией из кабинета Анны.

— Потрясающие новости. Когда же она звонила?

— Все не так просто, Патриция, — со вздохом сказала я. — Это долгая история.

— Ох! — сказала она, когда я все ей рассказала. — О, господи! А по разговору с Лили я была уверена...

Она оборвала фразу, и я поняла, что она чуть не плачет. Семейные неурядицы. Они выявляют скрытую во всех нас сентиментальность. Прочистив горло, я сказала ей, что завтра созвонимся с ней, как только она вернется. А вдобавок ко всему этому мне еще предстояло ждать позднего звонка от Пола.

Положив трубку, я услышала, как в ванной что-то грохнуло. У меня упало сердце. Я очутилась там, кажется, прежде, чем Лили коснулась пола. Лишь по ее крику я поняла, что все-таки не успела. Она вылезла из ванны — мокрая и неуклюжая, как дельфин, оскальзываясь и роняя пену, и оступилась. Падая, она со всего размаху ударилась головой об один из шкафов. Когда мне наконец позволили взглянуть, что произошло, я увидела, что ни раны, ни царапины нет, а шишка вовсе небольшая. Но дело было не в этом. Дело было в том, что девочка ударилась и испугалась, а мамы, с которой все это прошло бы легче, рядом не было. Может быть, Лили просто ждала повода расплакаться. Сама я такой повод получила.

Начав плакать, она уже не могла остановиться. Я завернула ее в мохнатую простыню и прижала к себе, дав вволю поплакать. Она рыдала, а я приговаривала:

— Все в порядке, милая. Что за идиотская ванна, бедняжка моя! Но ты ничего не повредила, не сломала... — повторяла раз за разом глупые мантры утешения, таща ее вниз по лестнице в кухню, где наложила лед, чтобы снять опухоль.

Она сидела у меня на коленях, держа примочку, а я обнимала ее, прижав к себе. К моему удивлению, спокойствие мое не уступало ее огорчению, и вскоре она, по-видимому не без моего влияния, стала успокаиваться, позволив утешать себя и баюкать. Рыдания стали глуше, а потом и вовсе прекратились. Мы сидели молча, и ее разгоряченное влажное тело липло к моему. Постепенно надо всеми ее чувствами возобладало любопытство, и она подняла руку, чтобы ощупать шишку.

— Ну, как она тебе? — спросила я. — На что больше похожа — на яйцо или на бильярдный шар?

Она коротко засмеялась, издав сквозь зубы звук, похожий на кудахтанье.

— Мама всегда говорит, что шкафу от этого хуже, чем мне.

— О, понятно. Так ты бьешься об него регулярно, да?

— Сте-елла... — прохныкала она и тут же обмякла на моих коленях, прислонившись ко мне. В этой позе мы застыли еще на несколько минут. Как я понимала, мы обе очень устали.

Я одела ее в пижаму и расчесала ей волосы, аккуратно, чтобы не задеть шишку. Все это не отрываясь от повтора «Милая, я боюсь детей» по телевизору. Если Лили казалась совершенно успокоившейся, то я была в нервозном состоянии. То место, когда гигантские насекомые-кровопийцы бросаются в атаку, окончательно меня взбудоражило.

Когда картина кончилась, мы приготовили горячий шоколад и отправились наверх, в постель Анны. Еще не было девяти, и за окном лето вершило свой победный ход. Я задернула шторы, чтобы не видеть ядовито-розового закатного неба. У меня слипались глаза. Пусть с Полом побеседует автоответчик. Если я не возьму трубку, он поймет, что это потому, что мне нечего ему сообщить. А насчет убранства гостиницы я могу узнать и попозже — например, завтра утром. Я должна выспаться, ведь завтра с утра пораньше — в школу.

Мы немного поиграли в полумраке в слова, потом наступило молчание. Она уютно устроилась в кольце моих рук. Ей было удобно и так уютно. Мне тоже. «Ты справилась, Стелла! — где-то в тайниках мозга нашептывал мне тоненький голосок. — Ты на самом деле справилась!»

— Мама завтра возвращается, правда? — спросила Лили вдруг минут через десять, когда я была уверена, что она спит.

— Очень может быть, дорогая, — сказала я. — Подождем, посмотрим.

Отсутствие — Воскресенье, днем

Он вынес ее на воздух и солнечный свет, подальше от запахов и испарений химикатов, подальше от тьмы, на луг возле озера, в место, куда он предлагал отвести ее в первый день, прося ее остаться в качестве гостьи, на что она тогда ответила отказом.

Несмотря на высоту местоположения и поздний час, было все еще жарко — такой благословенный, такой неанглийский зной успокаивает, одновременно лишая энергии, делая тебя вялой и равнодушной. Место он выбрал в тени, падавшей от дерева с раскидистой кроной, но тень, разумеется, передвинулась вместе с солнцем, и теперь она находилась на солнцепеке и зной насыщал ее тело, а яркий свет проникал под веки. Это было первым, что она ощутила, —ливень сверкающих золотых иголок, падающий на нее, норовящий просочиться сквозь закрытые веки.

Она открыла глаза, и яркость была такой ослепительной, что ей пришлось тут же опять их закрыть. Ее подташнивало, и тело было тяжелым и неповоротливым; казалось, ей ни за что не удастся подняться с кресла. Тяжести телу прибавлял и какой-то лежавший на ней груз. Что-то лежало у нее на коленях, придавливая ее к сиденью. Она открыла глаза и на этот раз заставила себя взглянуть. На коленях ее лежала картонная коробка, похожая на коробку из-под обуви, но гораздо больше — может быть, из-под дамских сапог. Сапог Паолы...

Она жива и лежит в саду с сапогами Паолы на коленях.

Мысль эта, осенив ее, заставила приподняться и чуть ли не встать на ноги, но удерживать равновесие было все еще трудновато, и она вывалилась из кресла, коробка кувыркнулась с ее колен и, упав на траву, раскрылась, разбросав содержимое.

Она поняла, что сейчас стоит на четвереньках посреди моря собственных фотографий: разных размеров глянцевые черные и белые отпечатки всевозможных поз и ракурсов, фотографии, снятые в кафе, у зеркала, в постели; она, одуревшая от наркотика и бодрая, счастливая и испуганная, с раной и в добром здравии. Такое количество. Видимо, все, что он наснимал.

Рядом она увидела два больших конверта. Она надорвала один, и из него фонтаном посыпались негативы — темные тайные клочки застывших мгновений, сноски к хронике помрачения рассудка, ныне завершенной. В другом конверте она обнаружила свой бумажник, пухлый от набитого туда запаса банкнот. Она посчитала их количество — 50 000 лир. Хватит на какой угодно обратный билет — хоть на авиа, хоть на железнодорожный. А на самом дне лежал ее паспорт.

Она повалилась на траву и, вцепившись в нее, потянула ее на себя. Ее пальцы гладили и теребили травинки, как будто только этим ощупыванием она могла вновь стать самой собой — Анной Франклин, тридцатидевятилетней английской туристкой, проводившей летний отпуск в Италии и сейчас возвращающейся домой.

Солнце заливало ее своим светом, и лучи его были тяжелыми, сладкими, как жидкий мед. Солнце липло к коже и одежде, вызывая желание сдаться, расслабиться. Теперь это можно. Теперь она мржет остаться и отдохнуть или же встать и уйти. Она чувствовала тошноту и усталость, но с этим она справится. Он не убил ее. Он дал ей свободу. Она опять закрыла глаза, позволив солнцу немного поиграть на ее веках.

Когда она почувствовала, что сможет встать, она тяжело поднялась на ноги и, собрав, сунула в коробку ее содержимое. И только тут заметила валявшийся за ее спиной пластиковый пакет. В пакете была чистая одежда — брюки, футболка, топ и туфли. Изысканные вещи на каждый день, принадлежавшие Паоле, и завернутая в мягкую бумагу деревянная лошадка, задняя нога которой была надломана и задралась вверх. Секунду помедлив и погладив лошадку, Анна аккуратно перепаковала ее, заново завернув в бумагу, и положила обратно в пакет.

Среди деревьев она переоделась, свернула красное шелковое платье в небольшой тутой узел и сунула его к фотографиям. Затем, с коробкой под мышкой, она двинулась по тенистой тропке, вившейся между деревьями. Не прошло и минуты, как впереди в отдалении показался дом. Она замерла, прежние страхи снова сковали внутренности. Издали дом казался таким приветливым, выглядывая из лесных кущей наподобие коттеджа, как их изображают в рекламных листовках сдающихся в аренду летних домиков — прекрасный, выстроенный в старинном тосканском стиле особняк, гордый своей способностью противостоять непогодам и времени. Теперь солнце было позади нее и овевало своим горячим дыханием плечи, дразня нежным теплом. Она долго стояла, разглядывая дом, думая, не разглядывает ли он ее в свой черед. Но ничего зловещего в нем не чувствовалось. И она подошла ближе на несколько шагов.

Тут она увидела, что дом заперт, а ставни плотно закрыты от назойливых солнечных лучей; казалось, что и дом отдыхает после всего пережитого, воздвигнув защиту от дальнейших безумств его обитателя. Она различила гравиевую подъездную аллею, и тут же в голове зазвучали его шаги, когда он, вытащив ее из машины, нес ее по этой аллее под тошнотворно-прекрасным вечереющим небом. Но сейчас машины видно не было. Он исчез. Последовал ли он за женой в их последнее прости или запер дверь за прошлым и ушел?

Думая о нем, она вдруг с некоторым изумлением обнаружила, что больше не боится его. Казалось даже, что обретенная свобода и его отсутствие привели чуть ли не к приятию — так можно относиться к товарищу, с которым вместе пережила трудное путешествие, к кому-то, может быть, и нелюбимому и далее в свое время презираемому, но разделившему с тобой горести и радость их преодоления.

Она опять нырнула под деревья, пересекая лесной массив по своим следам, идя в направлении дороги. Она шагала медленно, чувствуя, как волнами прокатываются по телу остатки наркотического опьянения. Сладкая, смутно знакомая тошнота бурлила где-то на краю сознания, делая каждое ее движение трудным и требуя от нее предельного внимания и сосредоточенности, из-за чего покрыть пару милей до автострады оказалось занятием трудоемким, требующим времени. Она шла туда, где солнце светило как сквозь дымку.

Выйдя на автостраду, она с легкостью могла бы поймать машину — стоило только выставить палец. Но в сезон автостраду заполняли главным образом малолитражки, в которых ехали семьи с детьми, а она знала, что не выдержит соседства с ребенком, любым, кроме Лили, поэтому она шла не по обочине автострады, а рядом с ней, по лесной дорожке, шла в одиночестве. Дорога шла в гору, и низкое солнце дробило свой свет стволами деревьев, высившихся, как колонны величественного готического собора, лучащиеся светом. На развязке полумилевая полоса леса поредела, и перед ней возник знак поворота на монастырь Стигматов Франциска Ассизского, к суровому церковному сооружению справа от нее, эффектно вознесенному на выступе скалы, и примыкавшим к нему длинным белым корпусам — все это словно выросло из скалы. Святой Франциск. Вот уж кто знал толк в страданиях и невзгодах. Люди, приезжающие на поклон к этому святилищу, наверняка смогут помочь женщине в беде, не задавая ей лишних вопросов.

Вот в итальянском она тут попрактиковалась всласть — хотя бы это.

Так или иначе, но ее подвезут если не до Флоренции, то хотя бы до Ареццо. Если не на вечерний рейс, то к завтрашнему утреннему она успеет. Всё. Она возвращается домой.

Отсутствие — Воскресенье, днем

Женщина показалась ей милее, чем раньше, в церкви. Но тогда она не рассматривала ее с такого близкого расстояния.

Она сидела на фоне типичного итальянского пейзажа, каким он бывает жарким летом — кипарисы и пыльные дороги — и держала на коленях тело сына, запеленутое наподобие ужасно тяжелого тюка материи, ее жесткие шуршащие синие юбки были смяты и придавлены тяжестью мертвого тела.

Но, несмотря на телесную боль, выражение ее лица было умиротворенным. Она была красива, моложе, чем полагалось бы ей быть для столь взрослого сына и учитывая столь тяжкие ее горести; лицо было по-юному круглым, а тон его художник сделал смугло-розовым, от него исходило сияние персикового дерева в цвету. Взор ее был потуплен, как и приличествовало смиреннице в горе. Выглядела она скорее чьей-то дочерью или сестрой, но не Божьей Матерью. Сними с колен у нее ее тяжкий груз — и казалось, она способна пуститься в пляс. И это земное в ней делало ее еще обаятельнее, выделяя из сотен других Мадонн, тоже прелестных, но не таких живых, как она.

Она. Местоимение застряло в голове, как муха в сиропе, от панического жужжания которой, едва заслышав его, трудно избавиться. Она. Конечно. О ней и говорилось в оставленном на мобильнике сообщении — о ней, с которой должно быть все в порядке, которую надо привезти как планировалось, потому что клиент ждет. Мадонна Боттони, Пиета, украденная из сельской церкви в Казентино и тайно увезенная в днище саквояжа любовницы.

Но когда и каким образом это было сделано? Как, обучаясь читать, разбираешь длинное слово по слогам, чтобы понять его, так и она начала с того, что знала.

Вчера утром она стояла, остолбенев, перед Пиетой, изображенной на дарохранительнице церкви в Казентино, в то время как старик со слезящимися глазами распинался и пел соловьем о том, как еще немного, и это произведение могло бы оказаться маленьким шедевром. Что он рассказывал о нем? Что поговаривали, будто это произведение может принадлежать кисти живописца XVIII века Помпеа Боттони и что преподнесено оно им как дар женскому монастырю рядом с церковью в честь поступления туда молодой женщины, которая, по слухам, приходилась ему родней гораздо более близкой, чем того требуют приличия.

Правда это или нет, но если бы автором картины оказался Боттони, она имела бы значительную ценность. И не только из-за необычности для придворного живописца религиозного сюжета, но и потому, что лицо Мадонны указывало на большой талант художника как портретиста, так хорошо сумевшего уловить черты дочери, которую художник любил, но не мог признать. В общем, лакомый кусочек для коллекционера, если бы церковь пожелала это продать. Чего почти наверняка она не желала.

Но получилось так, что церкви не пришлось принимать решения, потому что в процессе реставрации выяснилось, что это не настоящий Боттони, а анонимный художник XIX века и что картина очень хороша для алтаря романской церкви, но не более того. Утерянная возможность — как для искусства, так и для мамоны. Можно сожалеть и испытывать разочарование, но обвинять в обмане, подлоге и краже вроде бы некого.

Если только действительно все было так. Настоящий Боттони, находясь в руках реставратора, мог быть скопирован. В данном случае реставрация дала прекрасную возможность для изготовления копии, потому что как то, так и другое процесс длительный и трудоемкий (реставратор вполне может быть одновременно и копиистом), а в результате произведение сильно трансформируется и картина, выходящая из студии специалиста, по определению, всегда не совсем та, чем до реставрации. Так как подлинность Боттони и раньше подвергалась сомнению, то реставрация лишь прояснила дело, причем прояснила это так, что даже эксперты не заподозрили подвоха.

Таким образом, церкви в Казентино возвращена Пиета, которую она должна отныне любить и почитать такой, какая она есть, но не подлинная вещь — подлинная же отправляется в путь к своему новому хозяину. А чтобы вся операция оставалась анонимной, выбирается отличный курьер — ни о чем не ведающая и не имеющая ни малейшего отношения к искусству туристка, которую таможенникам Ее Величества в Лондонском аэропорту нет ни малейшего резона в чем-либо подозревать. Таким образом, Богородица вместе с телом распятого Сына проделает путь из студии во Флоренции в безопасное убежище в Западном Лондоне, откуда картина может быть выкрадена торговцами, а дальше передана кому следует. Неудивительно, что он так тянул ее в эту церковь. Какое отрадное чувство хорошо проделанной работы должен был он испытывать, созерцая благополучно вставленную в дарохранительницу подделку, в то время как подлинник лежал в багажнике его машины!

Так хитро и так просто. И так недорого. Что говорил этот ее знаток и любитель искусства о предположительной цене картины? Не меньше трехсот тысяч в открытой продаже. А если в закрытой, как нечто эксклюзивное, шанс приобрести редкость, которая официально уже даже не существует? Наверное, если этого вам жутко хочется, вы заплатите положенное, только бы заполучить сокровище. Даже учитывая расходы, прибыль будет значительной. Вычтите убытки — плату хорошему копиисту, плату за услуги хорошему мастеру-кожевнику, а также время, необходимое, чтобы обвести вокруг пальца подходящую женщину, — и вы получите что? Двести тысяч фунтов? Возможно, больше. Последняя составная убытков вряд ли будет учтена. Но даже наркобароны платят переносчикам своего товара за желудочные расстройства, которые те при этом получают. Однако за сердечную боль компенсация не предусмотрена. А в целом — в высшей степени выгодная авантюра.

Но лишь при условии, что товар будет благополучно доставлен по месту назначения. Если на каком-то этапе что-то сорвется, если груз по пути будет попорчен или направлен не туда, тогда весь красивый план пойдет прахом, выгода обернется потерей, а репутация доставщика померкнет и даст трещину, как краска на неотреставрированном холсте. Уж не говоря о том, как подорвет это кошмарную самоуверенность.

Она сунула пухленькую юную Мадонну обратно в ее твердый кожаный переплет, укрыв от аморального мира вокруг, и потом, отправившись на вокзал, сделала то, что полагается делать, оставляя багаж, после чего стала ждать поезд, следующий во Флоренцию.

Продремав пару часов на скамейке станции «Санта-Мария Новелла», она позвонила ему так рано, как только осмелилась, перед тем, как ехать в аэропорт в 5.35 утра по европейскому времени. В трубке долго раздавались гудки. Где он сейчас, этот человек с мобильником и такой мобильной жизнью? В другом аэропорту? Или читает новые колонки частных объявлений? А может, спит, отпраздновав свой приезд с соучастницей преступления? Ну, все равно, пора вставать...

— Привет, Сэмюел, — сказала она в трубку автомата, положив на него сверху стопку монет.

— Кто это? — спросил он голосом не столько сонным, сколько озадаченным.

— Что это, так скоро меня забыть?

— Анна? — К ее удовольствию, он был просто поражен. — Анна... это ты?

— Ага, — бодро отвечала она. — Она самая! Как поживаешь?

— Хорошо. Господи, это невероятно — слышать твой голос... Как же ты...

— Я прочитала твое послание. Оно очень... очень трогательное. Как она?

— Она... Она... поправляется... Послушай, э... я сейчас не очень могу с тобой говорить. Я... Ну, я... я все еще в больнице, вообще-то говоря. Может, дашь мне свой номер, и я тебе скоро перезвоню?

— О, прости, но этого я никак не могу сделать. Я во Флоренции, и поезд в аэропорт вот-вот придет. Я хотела только сказать тебе о твоем саквояже, но мы можем и отложить разговор, если тебе угодно.

— О саквояже? Послушай, подожди секунду, хорошо? — В трубке стало тихо, словно он накрыл ее рукой. Она стояла, выжидая, кидая в прорезь автомата монету за монетой. Ну и жадны же до денег эти телефоны, совсем как их владельцы! Где же ты на самом деле? — гадала она. Разве угадаешь, если речь идет о мужчине, так ловко умеющем казаться близким, когда он далеко? — Ну вот, это опять я.

— Хорошо. Так она в порядке?

— Хм... Ну, считается, что она теперь вне опасности. Ну а больше они ничего пока сказать не могут. Так что ты хотела мне сообщить насчет саквояжа?

— Только то, что я не могу его забрать с собой. То есть не могу взять его домой.

— Почему же? — И было ясно, что он живо интересуется ответом.

— Я... Со мной тут неприятность приключилась, когда я садилась на поезд в Ареццо, вчера вечером. Я упала и ударила спину. Наверное, растянула в ней что-то. Во всяком случае, тащить этот саквояж я теперь не могу. И мне пришлось переложить вещи в мою старую сумку. У нее есть плечевой ремень, и так мне будет удобнее.

Пауза. Сейчас он быстро-быстро соображает, измысливая десятки путей, чтобы обойти один-единственный факт. Уж наверно он что-нибудь придумает.

— Так что ты сделала с саквояжем?

— Оставила его в камере хранения на вокзале в Ареццо. Он слишком роскошный, не могла же я его бросить. Я подумала, что, может быть, ты будешь здесь когда-нибудь по делам и сможешь его тогда забрать. Если ты дашь мне свой адрес, я, когда вернусь домой, пришлю тебе квитанцию камеры хранения.

Пауза все длилась. Оценка ущерба для его частичного возмещения... Так, кажется, пишут в своей рекламе эти жулики страховщики? Как ты ни хитер, здесь хитрость тебе не очень-то поможет, беззлобно подумала она.

— Анна! Слушай, как здорово, что ты мне звонишь, я просто потрясен. Только я не... Я хочу сказать, каким образом тебе удалось меня разыскать?

— Ты имеешь в виду твой номер мобильника? Ой, я и забыла тебе сказать... Когда вчера вечером ты был в ресторане, зазвонил мобильник. В кармане твоего пиджака я обнаружила аппарат. В записной книжке мобильника был твой номер, и я его записала. Ты все время говорил, что дашь мне свой номер, но, видно, не успел.

— И ты ответила на звонок?

— Нет. Только слышала, как он зазвонил. Ответить я не успела. Думаю, там оставлено сообщение. — Она запнулась. — Правда, потом, прочтя твое письмо, я подумала, уж не жена ли твоя звонила. — Молчание. Она подбросила несколько монет. Связь затеплилась.

— Ты еще здесь? — быстро спросил он.

— Да, я здесь. Так это была не она, а, Сэмюел?

— М-м... нет. Это было по делу. Слушай, насчет саквояжа...

— Да?

— Я, возможно, буду во Флоренции на той неделе. Могу съездить и забрать его. Если ты мне сейчас по телефону продиктуешь данные...

— Ладно. Если ты мне точно скажешь, когда будешь забирать, я смогу им позвонить. Ведь без квитанции, по-видимому, потребуется назвать фамилию, а также дату и время, когда вещь заберут.

— Хм... Ну а если утром в четверг?

— Так скоро? — удивилась она, потому что не удивиться такой прыти было невозможно.

— Ага. Я знаю... м-м... встреча в Риме у меня позже, но я могу сделать крюк и заехать по пути. — В трубке опять возобновились короткие гудки, а у нее осталось только две монетки. Но прерывать разговор нельзя. — Анна, Анна, ты слышишь? — вскричал он, наверное охваченный паникой.

Дав ему несколько секунд пообливаться потом, она продиктовала положенное. Каждую цифру он повторял ей. Ошибок тут быть не должно. После короткой паузы она сказала:

— Ну вот, надеюсь, что все у тебя выйдет как надо, Сэмюел. Кажется, тебе предстоят хлопоты.

— Ага, вроде того. Но слушай, я пришлю тебе этот саквояж на той неделе. Ведь у меня записан твой адрес, да?

— Наверно, — безмятежно ответила она. — А если не записан, я есть в справочнике.

Пауза.

— На какую фамилию — Ревел или Франклин? Она чуть не ахнула. Ну что ж, не может же быть все как она того хочет... Она рассмеялась:

— Ну а ты как это узнал?

— Посмотрел твой паспорт. Что, это так важно?

— Нет, нет, вовсе не важно.

— Ну и хорошо. Так или иначе, слушай... Я позвоню тебе, когда все утрясется, да?

— Нет, не позвонишь, — мягко сказала она. — Но это, ей-богу, ничего, потому что я все равно не стала бы говорить с тобой.

Неудача на любовном фронте, неудача в делах. Наступающая неделя будет тяжелой для Сэмюела Тейлора или как его там на самом деле. На другом конце провода он издал смущенный смешок:

— Ладно. Если ты так решила... Я, право, не знаю, что сказать.

— Как насчет «я буду скучать по тебе»?

— Да, конечно, возможно, это даже...

Опять раздались короткие гудки, сменившиеся долгим сигналом, похожим на вой кардиомонитора, когда зафиксирована смерть пациента.

— Правда? — докончила она его фразу, кладя трубку. — Почему-то я сомневаюсь в этом. Прощай, Тони!

Но его уже в трубке не было. Она взглянула на табло. Поезд в 5.47 в Лигорно, идущий через Пизу-центральную, отправлялся через пять минут. Проходя на посадку, она добавила в письмо слово «четверг» и бросила письмо в почтовый ящик на стене главного здания вокзала. Смотритель церкви получит письмо завтра утром. Хотела бы она увидеть его лицо, когда он прочтет инструкцию, где, когда и в чьих руках он может найти своего драгоценного Боттони.

В пути — Понедельник, утром

Семь десять утра, аэропорт в Пизе. К зданию аэровокзала ведут железнодорожные пути, но, увы, прямые поезда сюда так рано не ходят, и пассажиры, следующие из Флоренции, должны ехать до Пизы-централь ной, а оттуда брать такси до пригорода. Для рейса на Лондон в 7.45 все это, конечно, жутко неудобно, но зато так выгоднее авиакомпании, работники которой снуют туда-сюда и могут поздно вечером возвращаться в Пизу для ночевки более дешевой, чем это может предложить Гатуик. Аэровокзал не очень-то отвечает современным требованиям. Единственный дьюити-фри вполне элегантен, но закрыт; кафе открыто, но заставляет желать много лучшего. Большинство пассажиров так или иначе не имеют на него времени. Посадка уже началась, но конторку служащего авиакомпании все еще осаждает толпа, состоящая из иностранных туристов вперемешку с итальянскими бизнесменами с портфелями, тяжелыми от газетных листов и амбиций. Женщина в хвосте очереди не подходит ни под ту, ни под другую категорию. Хотя она только что вышла из туалетной комнаты, она выглядит растрепанной. А может быть, это из-за лица. Трудно не обратить внимания на лиловое вздутие возле ее правой брови, на измученное, затравленное выражение лица, не говоря уж о большом пластиковом пакете, кажется, вместившем в себя весь ее багаж.

Хотя никто на нее особенно не смотрит, она сознает, какое впечатление, видимо, должна производить и как это будет невыгодно в разговоре со служащим, когда подойдет ее очередь.

Так и происходит. Человек за конторкой, стараясь не глядеть на ее лицо, что-то долго проглядывает в компьютере, качая головой.

— Простите, мадам, но мест абсолютно нет, — говорит он по-английски с чудовищным акцентом. — И, как вы можете видеть, есть список ожидающих билета.

Она набирает побольше воздуха.

— Нет, вы не понимаете... Мне обязательно надо домой. Меня там ребенок ждет. Целых три дня я не могла выбраться из Флоренции. В Британском аэроагентстве в городе мне сказали, что этот рейс единственный. Посоветовали приехать сюда и попытаться.

Он хмурится.

— Они не имели права давать вам такой совет, мадам. Вы сами видите, какой наплыв народа. Туристский сезон, самолеты переполнены, люди ждут. Мне очень жаль, но все, что я могу, это вставить вас в список ожидающих.

Но она знает, что это не совсем так. Многие ее друзья летают по серебряным карточкам и служебным счетам. Она уверена, что мест в самолетах нет лишь для нежелательных пассажиров, что все зависит от того, кто ты есть и как себя поведешь, и что одно-единственное место отыскаться всегда может.

Он ждет, когда она отойдет от конторки, но она стоит как вкопанная. Потом она начинает плакать. Вначале тихо, потом — громче, отчаяннее, она рыдает, ловя ртом воздух, словно ее сердце вот-вот разорвется прямо сейчас, в здании аэровокзала, и ему, клерку за конторкой, придется собирать клочки. Он глядит на нее с нарастающей опаской. Для истерики — слишком рано, а по опыту своему он знает, что, несмотря на свою репутацию флегматиков, англичане весьма и весьма склонны к истерике. Люди вокруг стали беспокойно тесниться к ней. Старшего контролера в такой ранний час поблизости еще нет, а самолет отлетает через пятнадцать минут. Служащий еще раз водит курсором по своим компьютерным данным, затем проверяет список ожидающих билета, глядит на часы.

— Ладно, — говорит он, и женщина мгновенно, с поразительной скоростью успокаивается. — Обычные билеты полностью раскуплены, тут я ничего сделать не могу, но, похоже, у нас есть один билет класса «люкс» по клубной карте. На него тоже очередь, но так как случай ваш экстренный и касается ребенка... Конечно, билет обойдется вам дороже. — И он вскидывает на нее глаза, очевидно надеясь, что это обстоятельство заставит ее отступить.

— Сколько?

Он нажимает какие-то кнопки и называет сумму, за которую можно было бы слетать в Нью-Йорк и обратно. Не моргнув глазом, она вытаскивает бумажник и кладет перед ним наличные — английские и итальянские купюры вперемешку, и когда выясняется, что этого недостаточно, добавляет еще десять тысяч лир мелочью.

Пока, завершив всю писанину, он вручает ей наконец посадочный талон, на табло начинает мигать знак последних минут посадки. Возле ряда автоматов она начинает лихорадочно рыться в своем пакете, выворачивая на пол одежду и свертки — она ищет завалявшуюся мелочь, чтобы добавить ее к уже имеющейся, находит, складывает в стопку на телефонный аппарат. Потом одну за другой кидает все монетки в прорезь автомата и набирает номер. На том конце ей отвечают коротко и ясно:

— Анны и Лили сейчас нет дома. Если вы хотите послать факс, нажмите... Она ждет разговора.

Дома — Понедельник, утром

Я поставила будильник на 7.30, боясь проспать, так что Лили опоздает в школу, но я проснулась, конечно, гораздо раньше и, лежа рядом со спящим ребенком, принялась рисовать себе картины моего будущего — будущего работающей матери. Мысленно я уже составила письмо в фирму с заявлением об увольнении по собственному желанию, а также бумагу о продаже квартиры. Сейчас надо будет заняться поисками подходящей работы в Лондоне — юридическое обеспечение акционерных компаний и неполная занятость не очень-то согласуются между собой. Обдумывая все это, я совершенно не вспоминала об Анне. Как будто она витает где-то в неизвестности, обретаясь в дантевском Чистилище, в пространстве между жизнью и смертью. «Может вернуться в любую минуту, — говорится на ее табличке. — Определять судьбу лишь на всякий случай».

Я добралась уже до планов на лето, когда мы поедем к моему отцу в Новый Южный Уэльс, когда раздался телефонный звонок. Я взглянула на часы. 6.37. Для Пола слишком рано.

А в Италии сейчас на час больше.

...сейчас нет дома. Если вы хотите послать факс...

Да кто это может быть, кроме нее?

...оставьте сообщение после сигнала.

Кубарем скатываясь по лестнице в нетерпеливом желании выключить автоответчик, я думала о Лили, и о моей маме, и о неисповедимых путях, на которых подстерегает тебя случай, о том, как никогда, никогда нельзя предугадать эти пути и узнать, что тебя ждет, слава богу, нельзя.

«И слава тебе за этот звонок»

Я схватила аппарат, выключила автоответчик, прижала к уху трубку.

В трубке гудки и звуки, похожие на голос, и вдруг так же внезапно все обрывается.

— Анна, — тихо сказала я в трубку. — Анна. — Потому что в эту долю секунды я была абсолютно уверена, что это действительно она и что водоворот безумия, в который мы оказались втянуты, преодолен, и фантазии, которыми мы себя мучаем, вот-вот должны прекратиться.

На площадке лестницы фигурка Лили, этой телефонной феи; девочка стоит, замерев, еще вслушиваясь в эхо звонка.

Я широко улыбаюсь ей. Говорю:

— Думаю, это была мама.

И в счастье ее ответной улыбки мне вдруг мерещится моя квартира — как я настежь распахиваю окна и, закурив косячок, сижу, поглядывая, как вьется дымок между пальцами, довольная, в полном одиночестве.

В пути — Понедельник, утром

...В трубке ни звука, деньги кончились. В сердцах она колотит по автомату, потом, схватив пакет, бежит к воротам отбытия. Аэровокзал почти опустел, последние ожидающие билета вычеркнуты из списка — они либо прошли на посадку, либо готовятся где-нибудь провести еще один день в ожидании.

Она последняя на паспортный контроль, последняя на прохождение через рамку «секьюрити». Она улыбается извиняющейся улыбкой. Скорей бы кончилось все это. Она видит, что в зале отбывающих пассажиров пусто, там, у контроля только служащие; они сверяют списки пассажиров с пришедшими на посадку. Без нее не улетят. Нельзя улететь без пассажира класса «люкс» по клубной карте. Это уж точно.

Подхватывая пакет в конце рентгеновского транспортера, она замечает, что вещи, лежавшие сверху, вывалились на ленту. Она запихивает их обратно и видит, что чего-то не хватает. Она шарит в глубине сумки в поисках свертка в оберточной бумаге. Пальцы ощупывают вещи, надеясь ощутить тяжесть дерева и острый выступ лошадиных ног.

Но лошадки нет. Подарок Лили! Должно быть, она выронила сверток, когда рылась в пакете в поисках монеток, чтобы позвонить, и он лежит возле телефонов. Она так и видит сверток, брошенный на полу, он ждет, что за ним вернутся, подберут. Деревянная лошадка. Наверное, единственная вещь из этого дикого кошмарного происшествия, которую стоило бы сохранить. Она быстро оглядывается, но зал аэровокзала — уже иностранная территория (отделенная таможней и паспортным контролем). А самолет вот-вот отбывает...

Ее колебания длятся не более секунды, после чего она подхватывает пакет и быстрым шагом направляется в зал отбывающих пассажиров.

Зал этот простирается перед Анной как ее будущее. По ту сторону заграждения ее ждут уготованные ей годы, и ей безумно хочется проникнуть за заграждение. Она станет теперь другой, да, она это знает, хотя какой именно другой — сказать пока невозможно. Она уже предвкушает свой приезд — скрежет ключа в замке, порывистость, с которой Лили кидается ей на шею, и как дружно расхохочутся они обе. С каждым шагом возрастает ее легкость, беззаботность, она даже молодеет в предвкушении.

Анна возвращается домой.

А в это время следом за ней зал аэровокзала пересекает мужчина. Он доходит до автоматов, наклонившись, поднимает небольшой, завернутый в оберточную бумагу сверток и продолжает свой путь.

Сара Дюнан Рождение Венеры

Пролог

При жизни никто не видел ее обнаженной. Согласно правилам ордена сестрам не подобало взирать на человеческую плоть – ни на свою собственную, ни на чужую. В уставе подробно оговаривалось, как себя вести, чтобы не нарушить этого запрета. Под колышущимися складками ряс каждая монахиня носила длинную холщовую рубашку, и эта нижняя одежда оставалась на них всегда – даже когда они мылись, – служа, таким образом, ширмой и отчасти полотенцем, а также ночной сорочкой. Эту сорочку монахини меняли раз в месяц (летом, когда в душном тосканском воздухе тела обливаются потом, – чаще), и на сей счет существовали тщательно разработанные предписания: разоблачаясь, они не должны сводить глаз с распятия, висящего над кроватью. Если кто-нибудь, забывшись, позволит взгляду опуститься на собственное тело, то подобный грех становится достоянием исповедальни, но отнюдь не истории. Ходили слухи, что, когда сестра Лукреция только вступила в монастырские стены, она принесла с собой не только благочестие, но и некоторую суетность (среди ее приношений церкви был, поговаривали, пышно изукрашенный свадебный сундук, заполненный книгами и рисунками, достойными внимания Стражи Нравов). Но в ту давнюю пору многие сестры были склонны к излишествам и даже роскоши; это уже после реформирования монастыря правила ужесточились. Ни одна из нынешних насельниц обители уже не помнила тех времен, кроме достопочтенной матушки настоятельницы, которая стала невестой Христовой об ту же пору, что и Лукреция, но давно уже отвратилась от всяких мирских соблазнов. Что до самой сестры Лукреции, то она никогда не говорила о своем прошлом. А в последние годы вообще почти совсем не разговаривала. В ее благочестии сомневаться не приходилось. А когда стан ее согнулся, а суставы одеревенели от старости, то благочестие ее украсилось также скромностью. Что, пожалуй, естественно. Даже прельстись она суетой, где бы ей увидеть свое отражение? В монастырских стенах ныне нет ни единого зеркала, окна лишены стекол, и даже посреди рыбного садка устроен фонтан, который разбрызгивает вокруг себя бесконечный ливень капель, исключая всякую возможность полюбоваться собственным отражением. Разумеется, внутри даже самого праведного ордена неизбежны небольшие прегрешения, и бывало иной раз такое, что кое-кого из послушниц посмекалистее застигали за тем, что они украдкой разглядывали себя в зрачках своих наставниц. Но изображения эти большей частью вскоре тускнели – по мере того, как все ближе и отчетливее представал и тем и другим лик Господень.

Сестра Лукреция, похоже, уже несколько лет ни на кого не подымала взгляда. Напротив, она все больше времени проводила в молитвах в своей келье, и глаза ее затуманивала старость и любовь к Богу. Недуг ее усугублялся, и, освобожденную от тяжких послушаний, ее можно было застать в садах или на огороде, где она выращивала лекарственные травы. За неделю до смерти она была замечена там молодой послушницей, сестрой Кармиллой, которая очень встревожилась, увидев, что престарелая монахиня не сидит на скамье, а лежит, вытянувшись, на голой земле, – опухоль выпирает из-под одеяния, плат сорван с головы, а лицо подставлено лучам предвечернего солнца. Подобное считалось вопиющим нарушением монастырских правил, но в ту пору недуг уже так глубоко укоренился в теле сестры Лукреции и ее страдания стали столь очевидны, что достопочтенная мать настоятельница не нашла в себе сил укорить бедняжку. Позже, когда настоятельница удалилась, а сестру Лукрецию унесли, Кармилла принялась сплетничать громким шепотом, эхом разносившимся потрапезной: мол, непослушные волосы монахини, высвободившись из-под плата, серебряным нимбом сияли вокруг ее головы, а лицо озаряло счастье; вот только улыбка, игравшая у нее на губах, была скорее торжествующей, нежели умиротворенной.

В ее последнюю неделю, когда боль захлестывала сестру все более мощными волнами, стремясь утянуть за собой, в коридоре возле ее кельи запахло смертью, он заполнился зловонием плоти, словно разлагавшейся заживо. Опухоль к тому времени так разрослась, что не давала сестре сидеть. Приводили церковных врачей, приглашали даже одного доктора из Флоренции (обнажать тело дозволялось, если того требовало облегчение страданий), но она отказалась их видеть и никому не позволила облегчить свои муки.

Опухоль по-прежнему была скрыта от глаз. Стояло лето, и в ту пору монастырь будто варился в кипятке днем и изнывал от зноя ночью, но сестра Лукреция по-прежнему лежала под одеялом в полном облачении. Никто не знал, как давно недуг разъедал ее плоть. Монашеские одеяния нарочно кроились так, что под ними совершенно невозможно было угадать изгибы и выпуклости женского тела. Пятью годами раньше, к величайшему поношению, какое только выпадало монастырю со времен прежних беспутных дней, четырнадцатилетняя послушница из Сиены скрыла девять месяцев тягости так успешно, что ее раскусили, лишь когда сестра кухарка наткнулась на остатки последа в углу винного погреба и, испугавшись, уж не внутренности ли это какого-нибудь полусожранного животного, стала обшаривать помещение, пока не обнаружила на дне бочки с вином для причастия крошечное распухшее тельце, придавленное мешком муки. Самой юницы и след простыл.

Месяцем ранее, после своего первого обморока на заутрене, сестра Лукреция призналась, что некоторое время тому назад в ее левой груди поселилась опухоль, которая, словно маленький вулкан, мучит ее тело, отдаваясь в нем злобными толчками. Но с самого начала она твердо заявила, что никакого вмешательства не требуется. После беседы с матушкой настоятельницей, из-за которой та опоздала на вечерню, этой темы более не касались. В конце концов, смерть есть лишь веха на долгом пути, и в доме Божием ее ждут не со страхом, а с надеждой.

В последние часы сестра обезумела от боли и жара. Сильнейшие травяные отвары не приносили ей ни малейшего облегчения. Если прежде она сносила страдания со стойкостью, то теперь ревела всю ночь, будто зверь, и от этого отчаянного воя в страхе пробуждались молодые монахини в соседних кельях. Сквозь вой иногда прорывались слова – то стремительным стаккато, то глухим шепотом, будто строки какой-то яростной молитвы; латынь, греческий и тосканское наречие сливались в единый и неразделимый поток.

Наконец, Господь прибрал ее однажды утром, на заре очередного нестерпимо знойного дня. Священник, причастив ее святых тайн, ушел. С умирающей осталась одна из сестер сиделок, которая потом рассказывала, что в миг, когда душа отлетела от тела Лукреции, лицо ее чудесным образом преобразилось, морщины, прорезанные болью, исчезли, кожа сделалась совсем гладкой и почти прозрачной – тень той нежной молодой монашенки, которая впервые вошла в монастырские ворота тридцать лет назад.

О смерти было объявлено на заутрене. Из-за жары (зной в последние дни стоял такой, что сливочное масло на кухне растекалось лужей) сочли за лучшее предать тело земле в тот же день. Монастырский обычай предписывал, чтобы каждая почившая сестра покидала грешную землю не только с незапятнанной душой, но и с чистым телом, к тому же облаченным в сверкавшую белизной новую одежду – свадебное платье для невесты, соединившейся со своим Небесным Женихом. Обряжала усопших сестра Магдалина, ведавшая аптекой и раздачей снадобий (ей было дано особое позволение видеть обнаженное тело в таких скорбно-торжественных случаях); помогала оной монахиня помоложе, сестра Мария, которой со временем предстояло взять на себя это послушание. Они вместе обмывали и облачали тело, а затем помещали в часовню, где ему предстояло пролежать еще день, дабы остальные монахини, приходя туда, могли воздать покойной последнюю дань. Однако на сей раз труды сестер не понадобились. Как выяснилось, сестра Лукреция перед смертью сделала особое распоряжение, попросив не прикасаться к ее телу и похоронить ее в той самой одежде, в которой она все эти годы служила Господу. Просьба такая была, мягко говоря, необычной (среди сестер даже начались разговоры, нельзя ли истолковать ее как непослушание), но мать настоятельница дала на это свое согласие и пресекла бы все кривотолки, если бы не полученное в то же утро известие о вспышке чумы в ближайшем селении.

От деревушки Лоро-Чуфенна монастырь отделяло расстояние в один переход быстроногого коня, однако чума могла потягаться в резвости с иным скакуном. Первый знак явился, очевидно, тремя днями раньше, когда крестьянский мальчишка слег в жару и по всему его телу высыпали язвы, немедленно наполнившиеся гноем и причинявшие жгучую боль. Через два дня он умер. К тому времени зараза уже перекинулась на его младшего брата и на пекаря, жившего неподалеку. Стало известно, что умерший паренек побывал в монастыре за неделю до того: он относил туда муку и овощи. Вот и решили, что дьявольская напасть пришла оттуда и что почившая сестра ею заразилась. Хотя у матери настоятельницы не было времени вникать в невежественные сплетни, а вычислить скорость распространения заразы она могла бы не хуже остальных, в круг ее обязанностей входило поддерживать добрые отношения с деревней, от которой монастырь во многом зависел; к тому же нельзя было отрицать, что сестра Лукреция скончалась не только в муках, но и в лихорадке. Если она действительно заразилась, то согласно широко бытующему поверью чума будет еще долго жить в ее одежде, а потом, просочившись сквозь землю, выйдет наружу из могилы и снова начнет косить народ. Достопочтенная матушка, памятуя о восьми сестрах, коих монастырь лишился во время предыдущего поветрия несколько лет тому назад, и о том, что заботиться надлежит не только о добром имени обители, но и о своих подопечных, скрепя сердце нарушила предсмертную волю Лукреции и распорядилась, чтобы снятую с ее тела одежду предали огню, а самое тело омыли и вслед за тем без промедления погребли в освященной земле.

Тело сестры Лукреции лежало на постели, уже скованное смертным оцепенением. Обе сестры поспешно взялись за работу, надев садовые рукавицы – единственное средство защиты от заразы, каким располагал монастырь. Они откололи плат и сдернули ткань с шеи. Пропитавшиеся потом волосы усопшей монахини прилипли к голове, но лицо осталось просветленно-безмятежным, совсем как в тот день в огороде. Они расстегнули облачение у плеч и, разрезав его спереди, совлекли прочь ткань, от смертного пота спекшуюся в корку. Особенно осторожно стали действовать они, дойдя до места опухоли, где верхнее платье и нательная сорочка плотно приклеились к груди. Во время болезни прикосновение к этой части тела причиняло Лукреции такое страдание, что сестры, встречаясь с нею в монастырской галерее, сторонились, чтобы случайно не задеть ее и не исторгнуть из ее уст крик боли. И как странно казалось, что она молчит, когда бесцеремонно дергают этот заскорузлый ком ткани и плоти размером с маленькую дыню, студенисто-мягкую на ощупь. Ткань прилипла и никак не поддавалась. Наконец сестра Магдалина, в чьих костлявых пальцах, несмотря на возраст, таилась недюжинная сила, рванула как следует, и ткань оторвалась от тела, потянув за собой нечто, напоминавшее самое опухоль.

Старая монахиня ахнула от изумления, ощутив в своей одетой в рукавицу руке кусок мягкой плоти. Когда она снова взглянула на тело, то удивилась еще больше. В том месте, где была опухоль, кожа исцелилась: там не осталось ни раны, ни крови, ни гноя, никаких признаков язвы или нарыва. Роковой недуг сестры Лукреции оставил ее тело невредимым. Поистине это было чудо. И если бы не нестерпимый смрад, заполнивший маленькую келью, то обе монахини упали бы на колени, восхваляя великодушие Господне. Но с отпадением опухоли смрад, как им показалось, только усилился. И потому все их внимание обратилось на самую эту пагубу.

Отделившись от тела, она лежала теперь в руке сестры Магдалины – бесформенный мягкий мешочек, из которого с одного боку сочилась черная жижа, как от гниющих потрохов. Неужели внутренности благочестивой сестры каким-то непостижимым образом покинули ее тело и оказались в опухоли? Магдалина подавила тихий стон. Мешочек выскользнул из ее пальцев и шлепнулся на каменный пол, лопнув от удара, из него во все стороны разлетелись брызги черной свернувшейся крови. Теперь в этом месиве можно было разглядеть какие-то узнаваемые очертания: черные витки и кровяные комки, кишки, печенка – и в самом деле потроха. Хотя миновало много лет с тех пор, как старшая из сестер несла послушание на кухне, она перевидала за свой век достаточно рассеченных туш, чтобы с первого взгляда распознать, чьи перед ней останки – человека или животного.

Достопочтенная сестра Лукреция скончалась, судя по всему, не от опухоли, а от пузыря со свиной требухой, прикрепленного ею к собственному телу.

Одно это повергало в оторопь, не говоря обо всем остальном. Мария первой заметила еще кое-что необычное – вьющуюся серебристую полоску на коже покойницы, начинающуюся на плече, тоненькую, но делающуюся шире возле ключицы. Далее полоска уходила вниз, исчезая под тем, что еще оставалось от нижней сорочки. На этот раз молодая монахиня сама взялась за дело: разрезала рубашку на груди и одним рывком содрала ее с тела, полностью обнажив его.

Поначалу они никак не могли взять в толк, что за картина перед ними открылась. Кожа обнаженной Лукреции была белой – совсем как у мраморной Мадонны в боковом алтаре часовни. Тело ее состарилось, мышцы живота и груди стали дряблыми, однако почти не обросли жиром, и потому изображение ничуть не расплылось, не утратило изначальных пропорций. Расширявшаяся возле ключицы линия, опускаясь ниже, обретала все больше зримости и телесности, перерастала в тело серебристо-зеленой змеи, нарисованной настолько правдоподобно, что, глядя, как она вьется по груди, можно было поклясться, что видишь шевеление змеиных мускулов, рябью пробегающее под кожей. Дойдя до правого соска, змея обвивалась кольцом вокруг темной ареолы, а потом скользила ниже и тянулась по животу. Затем, ныряя к паху, змеиное тело суживалось, готовясь перейти в голову. Годы не пощадили некогда густую чащу на лобке, оставив там только редкие завитки волос. И потому то, что прежде открылось бы лишь при настойчивом поиске, теперь просматривалось без труда. Там, где тело змеи переходило в голову, вместо черепа гада проглядывали гораздо более мягкие, округлые очертания: это было лицо человека, мужчины. Голова запрокинута, глаза восторженно прикрыты, а язык – длинный, как у змеи, – высовывался из уст и устремлялся вниз, к самому лону сестры Лукреции.

Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть первая

I

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, что той весной, когда мой отец привез к нам с Севера молодого художника, им двигала скорее гордыня, чем доброта. Часовня в нашем палаццо была достроена, и вот уже несколько месяцев отец искал подходящие руки, дабы украсить фресками алтарную часть. Нельзя сказать, чтобы Флоренция испытывала недостаток в собственных художниках. Город был буквально пропитан запахом краски, всюду слышался скрип перьев, подписывающих договоры. Порой по улицам нельзя было пройти, не рискуя угодить в ров или яму, оставшуюся от нескончаемой стройки. Все и каждый, у кого водились деньги, спешили прославить Бога и Республику, покровительствуя искусствам. То, что уже сейчас называют, как я слышу, Золотым Веком, тогда было просто модой. Но меня, совсем юную в ту пору, как многих других, ослепляло это пиршество.

Особенно хороши были церкви. Бог присутствовал в самой штукатурке, покрывающей стены и с готовностью ожидающей фресок – в них евангельские истории обретали плоть для всякого, имеющего глаза, чтобы видеть. Однако те, кто смотрел, видели там и еще кое-что. Да, наш Господь жил и вершил чудеса в Галилее, но его жизнь и деяния заново воссоздавались в городе Флоренции. Архангел Гавриил приносил благую весть Марии под арками галереи Брунеллески; трое Царей-Волхвов шествовали со своей свитой по тосканским просторам; грешники и больные носили флорентийское платье, а чудеса Христовы разворачивались в наших городских стенах, и в толпах их очевидцев мелькали знакомые лица: целые сонмы знатных горожан с мясистыми подбородками и крупными носами взирали с фресок на своих двойников из плоти и крови, занимавших первые ряды церковных скамей.

Мне было почти десять лет, когда Доменико Гирландайо закончил свои фрески, заказанные семейством Торнабуони, в центральной капелле церкви Санта Мария Новелла. Я прекрасно запомнила это благодаря словам моей матери. «Запомни хорошенько этот миг, Алессандра, – сказала мне она. – Эти росписи принесут великую славу нашему городу». И все, кто их видел, были такого же мнения.

Состояние моего отца поднималось на пару от красильных чанов, что стояли на задворках монастыря Санта Кроче. Запах кошенили до сих пор вызывает у меня воспоминания о том, как он возвращался домой со склада в одежде, впитавшей прах раздавленных насекомых из чужедальных краев. К тому времени, когда у нас поселился художник, к 1492 году (я так хорошо помню дату, потому что в то лето как раз умер Лоренцо Медичи),^[24] страсть флорентийцев к пышным тканям уже сделала нас богачами. Наше недавно построенное палаццо располагалось в восточной части города, между огромным собором Санта Мария дель Фьоре и церковью Сант Амброджо. Он возвышался своими четырьмя этажами над двумя внутренними двориками, вмещавшими маленький сад; в нижнем этаже располагалась отцова лавка. Наружные стены палаццо украшал наш герб, и хотя изысканный вкус моей матери обуздывал жажду роскоши, обычно сопровождающую недавно нажитые деньги, все мы понимали, что пройдет немного времени и мы тоже будем позировать для картин на евангельские темы, пускай и предназначенных лишь для наших собственных глаз.

Ночь, когда прибыл художник, врезалась в мою память четкой гравюрой. Зима. Каменные балюстрады покрыты тонким слоем изморози. Мы с сестрой, обе в ночных сорочках, сталкиваемся на лестнице и свешиваемся через перила, чтобы посмотреть, как на главный двор въедут отцовские лошади. Поздно; весь дом уже спал, но приезд отца – весомый повод для ликования, и не только по причине его благополучного возвращения, а еще и потому, что среди коробов с образцами всегда припрятаны особые ткани – подарки для всех членов семьи. Плаутилла вне себя от нетерпения: понятно, ведь она обручена и думает теперь только о своем приданом. Что до моих братьев, то приметно как раз их отсутствие. Несмотря на доброе имя и прекрасные ткани нашего семейства, Томмазо и Лука ведут образ жизни, подобающий скорее одичалым котам, нежели горожанам: днем спят, а ночью выходят на охоту. Наша служанка Эрила, разносчица всяческих сплетен, говорит, что это из-за них добропорядочным женщинам не следует показываться на улицах после наступления темноты. Как бы то ни было, когда отец обнаружит, что их нет дома, разразится гроза.

Но это будет потом. А пока все мы заворожены чудесным мигом. Темноту рассеивают пылающие факелы; конюхи успокаивают фыркающих лошадей, и пар из конских ноздрей поднимается в морозном воздухе. Отец уже спешился; его запыленное лицо круглится в улыбке как купол; вот он уже устремился к нам наверх, потом поворачивается к моей матери, которая спускается по лестнице ему навстречу в красном бархатном платье, тесно перехваченном на груди, с распущенными волосами, струящимися по спине как золотая река. Всюду шум, свет и сладкое ощущение покоя; впрочем, спокойны не все. Верхом на последней лошади сидит худощавый молодой человек, плотно закутанный в плащ, – ни дать ни взять штука ткани; похоже, он вот-вот свалится с седла от холода и дорожной усталости.

Я помню, как конюх подошел к нему, чтобы взять поводья, – он, вздрогнув, очнулся и снова натянул их, словно боясь нападения, так что моему отцу пришлось подойти к нему и успокоить. Я была тогда слишком поглощена своими ощущениями, чтобы догадаться, как ему тут неуютно. Я еще не слыхала о том, как не похож на наши края Север, как тамошнее солнце, пробиваясь сквозь водянистый туман, преображает все вокруг – от света, разлитого в воздухе, до света, таящегося в человеческой душе. Разумеется, я и не подозревала тогда, что он художник. Для меня он был всего лишь очередной слуга. Но мой отец с самого начала обходился с ним очень заботливо: говорил с ним негромко, помог сойти с лошади и проводил в отведенную ему комнату, выходящую на задний двор.

Позже, уже распаковывая фламандские гобелены для матери и разворачивая рулоны белоснежного батистового шитья для нас («Женщины Ренна рано слепнут, трудясь ради красоты моих дочерей»), отец рассказывает нам о том, как разыскал его – сироту, росшего в монастыре на берегу северного моря, где вода угрожает суше. Его дарование рисовальщика превосходило религиозное рвение, и потому монахи отдали его в обучение к мастеру, а по возвращении юноша в знак благодарности расписал не только собственную келью, но и кельи всех остальных монахов. Именно эти росписи и произвели на моего отца такое впечатление, что он сразу же решился предложить художнику работу – создать фрески для нашей часовни. Впрочем, следует заметить, отец мой, хоть в тканях разбирался превосходно, отнюдь не был великим знатоком искусства и, подозреваю, на сей раз руководствовался выгодой: он всегда чуял дешевизну. А сам художник? Ну, как сказал мой отец – в монастыре для него больше не осталось нерасписанных келий, а слава Флоренции, этого нового Рима или новых Афин наших дней, без сомнений, пробудила в нем желание увидеть ее собственными глазами.

Вот как вышло, что у нас поселился художник.

На следующее утро мы отправились в церковь Сантиссима Аннунциата, чтобы возблагодарить Господа за благополучное возвращение отца домой. Она находится по соседству с Оспедале дельи Инноченти – приютом для подкидышей, куда молодые женщины относили своих незаконных чад. Ребенка клали на колесо, откуда потом его забирали монахини. Когда мы проходим мимо этого колеса, беспрестанно поворачивающегося внутрь стены, мне мерещатся крики младенцев, но отец замечает, что наш город – образец великого милосердия, ибо на диком Севере есть места, где трупики новорожденных валяются на мусорных кучах или плавают вместе с другими отбросами в реках и канавах.

Мы сидим все вместе на скамьях в середине церкви. Над головами у нас висят маленькие резные корабли – приношения тех, кто спасся в кораблекрушении. Моему отцу однажды тоже довелось пережить кораблекрушение, но в ту пору он еще не был настолько богат, чтобы заказать подобное пожертвование для церкви, а в этом последнем плавании он лишь страдал от морской болезни. Отец с матерью сидят прямо, вытянувшись в струнку, – рядом с ними ощущаешь, что все их помыслы обращены к безграничной милости Божией. Мы, дети, далеки от благоговения. Ветреная Плаутилла по-прежнему поглощена мыслями о подарках, а у Томмазо и Луки такой вид, как будто они с удовольствием бы сейчас завалились в постель, хотя страх перед отцом и заставляет их быть начеку.

Когда мы возвращаемся домой, там все уже пропиталось запахами праздничного угощения: по лестнице из верхней кухни вниз, во дворик, катятся клубы вкусных ароматов жареного мяса и пряных подлив. Мы садимся за стол, когда гаснущий день перетекает в вечер. Вначале мы благодарим Господа, а потом приступаем к яствам: за вареным каплуном, жареным фазаном, форелью и свежими пастами следует шафранный десерт со сливочным кремом и корочкой из карамели. Все ведут себя на удивление чинно. Даже Лука держит вилку, хотя у него так руки и чешутся схватить ломоть хлеба и макнуть его в соус.

Я уже изнемогаю от нетерпения при мысли о новом госте, поселившемся в нашем доме. Фламандскими художниками во Флоренции восхищаются за их точность и нежную одухотворенность.

– Значит, он напишет портреты со всех нас, отец. Мы все будем ему позировать, правда?

– Конечно. Отчасти для этого он и приехал. Надеюсь, он увековечит свадебные торжества твоей сестры.

– Значит, сначала он будет рисовать меня! – Плаутилла так обрадовалась, что даже выронила изо рта на скатерть кусок сладкого пирога. – Потом Томмазо, он же старший, затем Луку, а потом Алессандру. Боже мой, Алессандра, ты к тому времени успеешь еще вырасти!

Лука отрывает взгляд от тарелки и расплывается в широкой ухмылке, будто услышал остроумнейшую шутку. Но я только что из церкви и потому исполнена христианского милосердия ко всему моему семейству:

– Хорошо, если он не станет с этим слишком затягивать. Я слышала, одна из невесток в семье Торнабуони умерла родами к тому времени, когда Гирландайо снял покров с ее лица на фреске.

– Этого можешь не опасаться. Ты сначала себе мужа найди, – шепчет сидящий рядом со мной Томмазо так тихо, чтобы оскорбление слышала только я.

– Что ты сказал, Томмазо? – тихим, но строгим голосом спрашивает мать.

Он придает своему лицу самое ангельское выражение.

– Я сказал: «Меня мучит жажда». Передай мне бутыль с вином, милая сестрица.

– С удовольствием, братец. – Я берусь за бутыль, но та, приближаясь к Томмазо, вдруг выскальзывает из моих пальцев и, падая, забрызгивает его новенький плащ.

– Ах, матушка! – вскрикивает он. – Она нарочно!

– Неправда! Она…

– Дети… дети… ваш отец устал, а вы оба чересчур шумите. Слово «дети» действует на Томмазо, и он, насупившись, замолкает. В наступившей тишине чавканье Луки, который ест, не закрывая рта, кажется оглушительным. Мать нетерпеливо ерзает на стуле. Наши манеры явно ее раздражают. И если укротитель львов в городском зверинце прибегает к кнуту, добиваясь их послушания, то наша мать довела до совершенства свой Взгляд. Теперь она применяет это оружие к Луке, хотя тот настолько поглощен едой, что сегодня мне приходится под столом пнуть его ногой, чтобы завладеть его вниманием. Мы – дело ее жизни, ее дети, и над нами приходится неустанно трудиться.

– И все же, – продолжаю я, когда мне кажется, что можно возобновить разговор, – мне не терпится с ним познакомиться. Ах, отец, он, наверное, так благодарен тебе за то, что ты привез его сюда. И мы все тоже. На нас, как на добрых христианах, лежит почетный долг позаботиться о нем и сделать так, чтобы он чувствовал себя как дома в нашем великом городе.

Отец хмурится и обменивается быстрым взглядом с матерью. Он долго отсутствовал и, наверное, позабыл, что его младшая дочь привыкла прямодушно выкладывать все, что у нее на уме.

– Думаю, он вполне способен сам о себе позаботиться, Алессандра, – произносит он твердо.

Я улавливаю предостережение в его голосе, но меня уже не остановить: слишком многое на кону. Я набираю в грудь побольше воздуха.

– Я слышала, Лоренцо Великолепный так высоко ценит художника Боттичелли, что тот обедает за одним столом с ним.

Маленькая ослепительная пауза. На этот раз Взгляд осаживает меня. Я опускаю глаза и снова гляжу в тарелку. Рядом со мной торжествующе усмехается Томмазо.

И все же это правда. Сандро Боттичелли действительно сидит за одним столом с Лоренцо Медичи. А скульптор Донателло имел обыкновение расхаживать по городу в алом плаще, пожалованном ему за великие заслуги перед Республикой дедом Лоренцо, Козимо. Мать часто рассказывала мне, как она, еще юной девушкой, видела его и как все приветствовали его, как люди расступались перед ним – хотя, возможно, причиной тому был не только его талант, но и вспыльчивый нрав. Однако печальная правда заключалась в том, что, сколь ни изобиловала Флоренция живописцами, я ни с одним из них не была знакома. Даже при том, что в нашей семье не было таких строгостей, как в некоторых других, все равно для незамужней дочери почти не существовало возможности оказаться в обществе мужчин – любых, не говоря уж о ремесленниках. Разумеется, это не мешало мне общаться с ними мысленно. Всем известно, что в городе немало мастерских художников. Сам великий Лоренцо основал одну такую мастерскую и заполнил ее помещения и сады скульптурами и картинами из своего собственного знаменитого собрания. Я представляла себе здание, залитое светом и заполненное запахом разноцветных красок, вкусным, как пар над супом; и пространство этого здания казалось бесконечным, как воображение самих художников.

Мои собственные рисунки были скромны: пока я лишь старательно процарапывала серебряным карандашом самшитовые дощечки или водила углем по бумаге, когда мне удавалось ее раздобыть. Большинство рисунков я уничтожила, а лучшие припрятаны в надежном месте (мне рано дали понять, что сестрино вышивание крестом удостоится больших похвал, нежели любой из моих набросков). И потому я сама не знаю, способна я к рисованию или нет. Я как Икар без крыльев. Но желание летать во мне только крепнет. Наверное, я всегда ждала своего Дедала.

Как видите, я была тогда совсем юной: мне не стукнуло и пятнадцати. Самые нехитрые математические подсчеты показывают, что зачали меня в пору летнего зноя – неблагоприятную для зачатия ребенка. В доме сплетничали, что мать, будучи мною брюхата, – а в ту пору город был охвачен смутой, последовавшей за заговором Пацци, – стала очевидицей насилия и кровопролития на улице. Однажды я подслушала разговор служанок, которые судачили, что, наверное, оттого-то я такая строптивая. А может, дело в кормилице, к которой меня отправили. По словам Томмазо, всегда неумолимо державшегося правды, если она была неприятной, потом ту женщину привлекли к суду за проституцию, – так что, как знать, что за соки и вожделения я высосала из ее груди. Впрочем, Эрила уверяет, что в нем говорит ревность, что так он мне мстит за тысячу своих унижений во время уроков.

Что бы ни явилось тому причиной, к четырнадцати годам я была необычным ребенком, склонным более к ученью и спорам, нежели к послушанию. Мою сестру, которая была старше меня на шестнадцать месяцев и у которой год назад начались месячные, уже просватали за человека из хорошей семьи, и, несмотря на мою очевидную несговорчивость, уже шли толки о столь же блестящей партии для меня (с ростом нашего богатства возрастали и надежды моего отца на удачное замужество дочерей).

В те недели, что последовали за появлением у нас дома художника, моя мать наблюдала за мной орлиным оком: не спуская с меня глаз, запирала в классной или заставляла вместе с Плаутиллой заниматься ее свадебным нарядом. А потом мать вызвали во Фьезоле, к сестре, которая только что родила чрезмерно крупного младенца и так страдала от разрывов, что нуждалась в женских советах и помощи. Уезжая, мать оставила мне строжайший наказ: я должна усердно заниматься и в точности выполнять все, чего будут требовать от меня наставники и старшая сестра. А я заверила ее, что так и будет, хотя на деле и не думала подчиняться.

Я уже знала, где его найти. Как в плохой республике, в нашем доме добродетель восхваляется публично, а порок вознаграждается втайне: за мзду всегда можно было разжиться сплетнями. Впрочем, со мной Эрила делилась ими совершенно бескорыстно.

—.. говорят-то только о том, что и говорить не о чем. Никто ничего не знает. Он ни с кем не водится, даже ест у себя. Хотя Мария толкует, будто видела, как он среди ночи по двору расхаживает.

Время послеполуденное. Эрила уже распустила мне волосы и задернула занавески, готовя все для моего сна. Уже уходя, она оборачивается на пороге комнаты и смотрит мне в глаза:

– Мы обе прекрасно знаем, что вам запрещено навещать его, правда?

Я киваю, устремив взгляд на деревянную резьбу изголовья: лепестков у украшающей его розы столько же, сколько у меня в запасе маленьких обманов. Наступает пауза – хочется думать, Эрила сочувствует моему непокорству.

– Через два часа я приду разбудить вас. Приятного отдыха. Я дожидаюсь, когда солнце окончательно усыпит весь дом, а потом проскальзываю вниз по лестнице на задний двор. Зной уже раскалил камни, и я вижу, что дверь в его покои распахнута – наверное, для того, чтобы хоть какое-то дуновение ветерка проникало внутрь. Я осторожно ступаю по залитому солнцем двору и тихонько прокрадываюсь к художнику.

Внутри царит мрак, в тонких лучиках дневного света видно кружение пылинок в воздухе. Это унылая комнатка, где только стол со стулом, ряд ведер в углу и приоткрытая дверь, ведущая в еще более тесную спальню. Я распахиваю эту дверь пошире. Там так темно, что уши приносят мне больше пользы, чем глаза. Я слышу его дыхание – глубокое и ровное. Он лежит на тюфяке у стены, вытянув руку поверх разбросанных бумаг. Единственные мужчины, каких я когда-либо видела спящими, – это мои братья, но они грубо храпят. И сама нежность этого дыхания вдруг смущает меня. У меня все внутри сжимается от этого звука, я внезапно чувствую себя здесь лишней, чужой – а ведь это действительно так! Я поворачиваю назад и закрываю дверь.

Теперь, после темноты спальни, наружная комната кажется ярко освещенной. На столе – небрежный ворох бумаг: зарисовки часовни, взятые из чертежей строителей, разорванные и испещренные пометками каменщиков. Сбоку висит деревянное распятие. Работа грубая, но совершенно поразительная: Христос так тяжко свисает с креста, что кажется, чувствуешь вес его тела, держащегося на одних гвоздях. Под распятием – кое-какие наброски, но, едва я их подбираю, моим вниманием завладевает противоположная стена. На ней какой-то рисунок – прямо поверх осыпающейся штукатурки. Две едва намеченные фигуры: слева – гибкий ангел с перистыми крыльями, как дым развевающимися у него за спиной, а против него – Мадонна с неестественно длинным и тонким телом, призрачно парящая в пространстве, не касаясь ногами земли. Я подхожу ближе, чтобы получше рассмотреть. Пол густо усеян свечными огарками в лужицах застывшего воска. Он что – днем спит, а работает по ночам? Может быть, этим объясняется утонченная фигура Марии – ее удлинило мерцающее пламя свечи. Однако ему хватило света на то, чтобы сделать лицо живым. У нее северные черты, а волосы гладко зачесаны назад, обнажая широкий лоб: безупречной формы голова напоминает белое яйцо. Широко раскрытыми глазами Мадонна всматривается в ангела, и я чувствую в ней некое трепетное волнение, какое бывает у ребенка, которому только что преподнесли необычный подарок, а он еще не вполне поверил своему счастью. Хотя, пожалуй, ей и не следовало бы с такой беззастенчивостью глядеть на вестника Божьего – ее радость почти заразительна. Эта картина заставляет меня вспомнить о моем собственном наброске сцены Благовещения, и я вспыхиваю от стыда при мысли о своей неумелости.

И вдруг голос – скорее рычание, чем слова. Должно быть, художник поднялся с постели совершенно бесшумно, потому что, когда я оборачиваюсь, он стоит на пороге. Что мне запомнилось в первое мгновенье? Тощая долговязая фигура, рубашка смята и разорвана. Над широким лицом – грива всклокоченных темных волос. Он кажется мне выше, чем во время нашей первой встречи, и весь облик его какой-то диковатый; со сна от него пахнет потом. Я-то привыкла жить в доме, где в воздухе витают ароматы розовых и апельсиновых лепестков. А от него несет улицей. Наверное, до того мига я и вправду видела в художниках детей Божиих, и потому полагала, что в них куда больше духовного, нежели плотского.

Оторопь от встречи с художником в его телесном воплощении лишает меня остатков смелости. Он стоит несколько мгновений, щурясь от света, а потом вдруг шаткой походкой направляется ко мне и вырывает листки у меня из руки.

– Как вы смеете? – вскрикиваю я, когда он отталкивает меня в сторону. – Я – дочь вашего покровителя, Паоло Чекки.

Он, похоже, не слышит. Бросается к столу, хватает остальные бумаги и непрерывно бормочет себе под нос:

– Noli tangere… noli tangere.^[25]

Ну конечно. Кое о чем отец забыл нам поведать. Ведь нащ художник рос среди монахов, и если глаза его по-прежнему трудятся, то уши здесь бездействуют.

– Я ничего не трогала, – восклицаю я в ответ. – Я просто смотрела! А вам, если вы хотите здесь прижиться, следовало бы выучиться нашему языку. Латынь – язык священников и ученых, а не живописцев.

Мое возмущение – или напор моей беглой латыни – заставляет его замолчать. Он застывает, дрожа всем телом. Трудно сказать, кто из нас был в тот миг больше напуган. Я бы сразу пустилась бежать, если бы не заметила, как из кладовой выходит служанка моей матери. Среди слуг у меня есть не только союзники, но и враги, и что касается Анджелики, то ее приязнь давно уже не на моей стороне. Если меня сейчас обнаружат, то страшно даже представить, какой переполох поднимется в доме.

– Успокойтесь, я не повредила ваши рисунки, – говорю я поспешно, боясь нового взрыва недовольства. – Меня занимает, какой станет часовня. Я просто зашла поглядеть, как продвигается ваша работа.

Он снова что-то бормочет. Я жду, что он повторит свои слова. Ждать приходится долго. Наконец он поднимает глаза, чтобы взглянуть на меня, и, всматриваясь в него, я впервые замечаю, как он юн – постарше меня, конечно, но ненамного – и какая у него белая, болезненная кожа. Конечно, я знала, что под чуждым небом расцветают чуждые краски. Ведь и моя Эрила, уроженка пустынных песков Северной Африки, дочерна выжжена тамошним солнцем; да и на городских рынках в те времена можно было увидеть лица с кожей самых разных оттенков – купцы устремлялись во Флоренцию отовсюду, словно мухи на мед. Однако эта белизна – совсем иная, от нее веет влажным камнем и бессолнечным небом. Хватит и одного дня под жгучим флорентийским солнцем, чтобы этот нежный покров сморщился и покраснел.

Когда он наконец заговаривает, его дрожь уже улеглась, однако это нелегко ему далось.

– Я художник на службе у Бога, – говорит он с видом послушника, возносящего литанию – вызубренную, но не до конца понятую. – И мне не подобает разговаривать с женщинами.

– Это заметно, – парирую я – меня уязвило его замечание. – Потому-то, верно, вы и не умеете их изображать. – Я бросаю взгляд на чересчур длинную фигуру Мадонны на стене.

Даже в полумраке я замечаю, как ранят его мои слова. Мне сразу приходит в голову, что он сейчас снова набросится на меня или нарушит собственные правила и что-нибудь ответит, но он вместо этого отворачивается и, прижав к груди бумаги, ковыляет обратно в дальнюю комнату. Дверь за ним захлопывается.

– Ваша грубость не уступает вашему невежеству, мессер, – бросаю я ему вдогонку, чтобы скрыть свое смятение. – Не знаю, чему вы там выучились у себя на Севере, но здесь, во Флоренции, художники умеют прославлять человеческое тело – подобие совершенства Божия. Поэтому вам следует хорошенько изучить искусство нашего города, прежде чем малевать что-либо на его стенах.

И, полная праведного гнева, я шагаю прочь из комнаты навстречу солнечному свету. Я так и не поняла, проник ли мой голос за дверную преграду.

2

Семь, восемь, поворот, шаг, наклон… нет… нет, нет, Алессандра… Нет. Вы не слушаете ритм. Я ненавижу учителя танцев. Это злобный коротышка, сущая крыса, и ходит так, как будто у него что-то зажато между коленями, хотя, сказать по справедливости, в танце он изображает женщину лучше меня: каждый шаг безупречен, а руки выразительны, как бабочки.

Мне и без того стыдно, а тут еще, по случаю скорой свадьбы Плаутиллы, на наших уроках присутствуют Томмазо с Лукой. Нам с сестрой надо разучить много разных танцев, и братья служат нам партнерами, иначе одной из нас пришлось бы изображать мужчину. Я мало того что выше них ростом – еще и нескладная, будто одна нога лишняя, и со мной больше всего возни. По счастью, Лука так же неповоротлив, как и я.

– А вы, Лука, отчего просто стоите на месте? Берите ее за руку и кружите вокруг себя.

– Не могу. У нее все пальцы в чернилах. И вообще, она для меня слишком высокая, – ноет он, как будто это моя вина.

Похоже, я еще немного подросла. Если и не на самом деле, в воображении моего брата. И ему непременно нужно сообщить об этом вслух, чтобы все посмеялись над моей неуклюжестью.

– Это неправда. Я ровно такого же роста, какого была на прошлой неделе.

– Лука прав, – встревает Томмазо: он всегда готов кольнуть меня. – Она в самом деле выросла. С ней все равно что с жирафом танцевать. – Лука прыскает от смеха, и Томмазо продолжает: – Правда-правда. Глядите, у нее даже глаза как у жирафа – такие темные ямы, а ресницы вокруг – как самшитовая чаща.

Сравнение пускай и несуразное, но очень забавное, так что даже учитель танцев, в обязанности которого входит в числе прочего и вежливость, едва удерживается от смеха. Если бы речь шла не обо мне, я бы тоже расхохоталась, потому что насчет моих глаз Томмазо пошутил удачно. Конечно, все мы видели жирафа. Это было самое редкостное животное, когда-либо обитавшее в нашем городе: его прислал в подарок великому Лоренцо султан какой-то очень далекой страны. Жирафа, как и львов, держали в зверинце позади Дворца Синьории,^[26] но в праздничные дни его водили по городским монастырям, чтобы богомольные женщины могли полюбоваться на столь дивное творение Господа. Наша улица лежала как раз на пути жирафа, когда его вели к обители в восточной части города, и мы не раз стояли, прильнув к окнам, и наблюдали, как он неуверенно переставляет по булыжной мостовой свои ноги-ходули. Должна признать, глаза у него и впрямь были немножко похожи на мои: глубокие, темные, в самшитовой бахроме ресниц, они казались чересчур большими для его морды. И хоть я зверь не такой диковинный и не так высока ростом, сравнение действительно верное.

Было время, когда подобное оскорбление заставило бы меня расплакаться. Но с возрастом я сделалась более толстокожей. Танцы – не единственное, в чем мне не удалось добиться должного успеха. В отличие от сестры. Плаутилла умеет струиться, как вода, и петь под музыку, как пташка, у меня же – притом что я перевожу с латыни и греческого проворнее, чем она или братья способны читать на этих языках, – ноги как палки и голос как у вороны. Хотя если бы меня попросили нарисовать гаммы, я бы, честное слово, сделала это, не задумываясь: верхние ноты – сверкающая позолота, а дальше, через охристые и красные тона, спуск к пурпуру и темной синеве.

Но сегодня меня избавляют от дальнейших истязаний. Едва учитель танцев продудел первые ноты своим маленьким носом – нечто среднее между звуками губной гармоники и гуденьем сердитой пчелы, – как раздался громовой стук в парадные двери нижнего этажа, затем послышался многоголосый гомон, а потом к нам в комнату ворвалась запыхавшаяся старая Лодовика, улыбаясь во весь рот.

– Мона Плаутилла, он уже здесь. Доставили ваш свадебный кассоне.^[27] Вас и вашу сестру Алессандру зовут в комнату вашей матери – немедленно.

И вот тут-то жираф обретает преимущество перед газелью. Есть и в непомерном росте свои плюсы.

Все тут – хаос и смятение. Женщина впереди толпы падает навзничь, неистово простирая вперед руку, как бы ища опору Она полураздета, сквозь рубашку просвечивают обнаженные ноги, босая левая ступня касается каменистой почвы. Мужчина подле нее, напротив, в полном облачении. У него необычайно красивые ноги и изукрашенный богатой вышивкой парчовый камзол. Если приглядеться внимательнее, можно заметить, что на его одежде поблескивают жемчуга. Он приблизил к ее лицу свое, руками крепко обхватил ее талию, переплетя пальцы, чтобы лучше удержать тяжесть ее падающего тела. И хотя в этой расстановке фигур чувствуется насилие, есть тут и изящество – как будто они оба танцуют. Справа – группа сбившихся в кучку женщин, одетых как знатные дамы. И в эту толпу уже просочился кое-кто из мужчин: один положил руку на платье женщины, другой настолько приблизил свои губы к ее рту, что не остается сомнений: они целуются. Ее юбка и рукава с модными прорезями – из ткани, что делают у моего отца, с золотой нитью. Я снова возвращаюсь к девушке на переднем плане. Она слишком красива, чтобы быть Плаутиллой (да и неужто он осмелился бы раздеть ее? Не может быть!), однако ее распущенные волосы светлее, чем у остальных, – за такой цвет моя сестра отдала бы несколько лет жизни! Этот мужчина, надо полагать, – Маурицио. В таком случае портрет грубо льстит его ногам.

Некоторое время никто из нас не говорит ни слова.

– Изрядная работа. – Наконец нарушив молчание, моя мать говорит тихим, но не терпящим возражений голосом. – Ваш отец останется доволен. Этот сундук прославит нашу семью.

– Ах, какой же он чудесный! – вторит ей Плаутилла, сама не своя от счастья.

Я не спешу соглашаться. Мне этот сундук кажется несколько несуразным и грубоватым. Во-первых, для свадебного ларя он чересчур велик – совсем как саркофаг. И если сама живопись не лишена изящества, то весь он до того изукрашен – нет, кажется, ни сантиметра, не покрытого позолотой, – что это мешает любоваться росписью. Меня удивило, как матушка могла так обмануться – только позже я поняла, что ее глаз уловил все – не только красоту, но и тонкости, связанные с нашим новым положением в обществе.

– Я даже начинаю думать, не лучше ли нам было поручить роспись часовни Бартоломео ди Джованни.^[28] Он гораздо опытнее, – задумчиво произнесла она.

– И гораздо больше берет за работу, – возразила я. – Отцу хотелось бы, чтобы алтарь был закончен при его жизни. Я слышала, этот ди Джованни даже ларь едва-едва успел в срок доделать. Впрочем, его почти весь расписывали ученики.

– Алессандра! – взвизгнула моя сестра.

– Да раскрой же глаза пошире, Плаутилла. Ты посмотри, сколько тут женщин – и почти все изображены в одинаковой позе. Ясно же, что это ученики отрабатывали мастерство.

Уже позднее я осознала, сколь кротко Плаутилла сносила мои выходки в пору нашего детства. Но в те дни всякое ее суждение казалось мне до того глупым или плоским, что сам Бог велел ее поддеть. А ей сам Бог велел возмущаться в ответ.

– Да как ты можешь! Как ты можешь так говорить! Ах! Да если даже это правда, я уверена – никто, кроме тебя, этого не заметил бы. Матушка права: кассоне чудесный. Мне он очень нравится. Хорошо, что здесь не история Настаджо дельи Онести^{title="">[29]} – я так боюсь этих собак, которые травят ту женщину.

А женщины какие красавицы! И платья на них великолепные. И девушка впереди – просто чудо! Вы не согласны, матушка? Я слышала, что на каждом свадебном ларце у Бартоломео обязательно есть фигура, похожая на невесту. Мне нравится, что здесь она почти танцует.

– Да, но только она совсем не танцует. Над ней хотят учинить насилие.

– Я и без тебя это знаю, Алессандра. Но разве ты не помнишь историю про сабинянок? Их пригласили на праздник, а потом силой схватили, и они покорились своей участи. В этом же весь смысл росписи. Из женского самопожертвования родился город Рим.

У меня уже готов ответ, но я перехватываю взгляд матери. Даже если мы не на людях, она не выносит перебранок.

– Каков бы ни был сюжет, мне думается, можно согласиться, что художник великолепно справился с работой. Он почтил всю нашу семью. Да-да, и тебя, Алессандра. Меня удивляет, что ты до сих пор не разглядела на росписи свой собственный портрет.

Я снова уставилась на сундук:

– Мой портрет? Где же здесь я, по-твоему?

– Да вот же, сбоку, девушка, стоящая в сторонке и увлеченная серьезной беседой с юношей. Удивительно – своими разговорами о философии она настроила его на более возвышенный лад!

Все это мать проговорила ровным голосом. Я наклонила голову, принимая удар. Сестра в недоумении глядела на роспись.

– Ну вот. Решено, – снова раздался голос матери, спокойный и твердый. – Это благородная и достойная работа. Остается надеяться и молиться о том, чтобы подопечный вашего отца проявил хотя бы половину такого мастерства, служа нашему семейству.

– А кстати, как поживает наш художник, матушка? – спросила я, немного помолчав. – С тех пор как он приехал, его так никто и не видел.

Мать вдруг поглядела на меня в упор, и мне вспомнилась ее служанка, которую я видела тогда во дворе. Неужели… Не может быть! Ведь с тех пор прошло уже несколько недель. Если бы она заметила меня тогда, я бы, несомненно, узнала об этом гораздо раньше.

– Думаю, ему нелегко здесь приходится. После тишины его аббатства наш город кажется ему чересчур шумным. Он перенес лихорадку. Но теперь поправился и попросил позволения уделить некоторое время изучению церквей и часовен нашего города, прежде чем он продолжит работу.

Я опустила глаза, чтобы мать не заметила в них искорку любопытства.

– Он мог бы вместе с нами посещать службы, – сказала я таким тоном, как будто мне было это совершенно безразлично. – С наших передних рядов фрески лучше видны.

В отличие от некоторых семейств, которые ходили молиться только в какую-то одну церковь, мы одаряли своим вниманием церкви всего города. Если отцу такое обыкновение давало возможность понаблюдать, сколько флорентийских горожан щеголяет в его новых тканях, то матери оно позволяло любоваться красотой скульптур и фресок, а также сравнивать разные проповеди. Впрочем, думаю, ни он, ни она ни за что бы в этом не признались.

– Алессандра, ты и сама прекрасно знаешь, что так делать негоже. Я уже договорилась о том, что он всюду будет ходить сам.

Как только разговор отклонился от темы ее свадьбы, Плаутилла потеряла к нему всякий интерес и уселась на кровать, перебирая ткани всех цветов радуги. Она прикладывала их то к груди, то к бедрам, любуясь переливами.

– Ах, ах… На верхнее платье нужно взять вот эту, синюю. Да-да, непременно эту. Матушка, а вы как думаете?

Мы обернулись к Плаутилле, обе в глубине души благодарные за эту перемену разговора. В самом деле, эта синяя ткань была необыкновенная – ее всю будто пронизывали какие-то металлические искры. Эта синева, пусть немного более бледная, напоминает мне о той ультрамариновой краске, что наши художники берут для одеяния Пресвятой Девы и что ценой кропотливого труда добывается из лазурита. Краситель, идущий на ткани, не такой дорогой, однако для меня он имеет не меньшую ценность, и не в последнюю очередь из-за его названия: «алессандрина».

Будучи дочерью торговца тканями, я лучше многих разбиралась в подобных вещах и к тому же всегда отличалась любознательностью. Однажды, когда мне было лет пять или шесть, я упросила отца взять меня с собой туда, «Откуда берутся запахи». Стояло лето – это я помню, – и мы оказались у какой-то большой церкви возле реки. Там красильщики выстроили себе настоящий бедняцкий городок: темные улочки с теснящимися жалкими хибарками, многие лачуги нависали прямо над водой. Повсюду копошились дети – полуголые, вымазанные в грязи, перепачканные краской, которую перемешивали в чанах. Старший красильщик, бывший у отца под началом, воистину походил на дьявола: кожа у него на лице и на предплечьях почти вся полопалась – его когда-то ошпарило кипятком. Мне запомнилось, что у других прямо на коже были процарапаны рисунки, а затем в эти раны, видно, втерли краски. Расцвеченные яркими узорами, эти люди походили на какое-то диковинное племя из языческих краев. И хотя ченно их труд оживлял город чудесными красками, жили они в такой ужасающей бедности, какой мне не приходилось видеть нигде. Недаром монастырь Санта Кроче, давший имя этому кварталу, был обителью францисканцев, а монахи этого ордена всегда селились среди бедняков.

Я так никогда и не узнала, какие чувства питал отец к этим людям. Он, хоть порой и сурово обходился с моими братьями, отнюдь не был жестоким человеком. В его конторских книгах значилась строка немалых расходов во имя Господа: он щедро раздавал милостыню и в недавние годы полностью оплатил два витража в нашей церкви Сант Амброджо. Разумеется, его доходы были не меньше, чем у других купцов. Но его работа не состояла в помощи беднякам. В нашей великой Республике каждый сам сколачивал себе состояние благодаря милости Божией и собственному неустанному труду, и если иным повезло меньше, что ж! – это их забота, а не его.

И все-таки отчаянное положение тех людей, должно быть, глубоко поразило меня тогда, потому что, хоть я росла, восхищенно любуясь цветными тканями с нашего склада, я никогда не забывала о красильных чанах, дымящихся, словно адские котлы, где варят грешников. И ни разу не просила снова сводить меня туда.

Однако моей сестре, не видевшей подобных картин, ничто не мешало наслаждаться тканями, и в тот миг ее занимало только то, как выгодно эта синева подчеркнет выпуклость ее грудей. Иногда мне кажется, что, когда дело дойдет до первой брачной ночи, она получит куда больше удовольствия от своей ночной рубашки, нежели от ласк своего супруга. И я задавалась вопросом – насколько это расстроит Маурицио? Я только однажды видела его. Он показался мне довольно крепким мужчиной, смешливым и сильным, но мало напоминал мыслителя. Оно и к лучшему. Что я об этом знаю? По-видимому, оба друг друга вполне устраивали.

– Плаутилла! Может быть, оставим это пока? – спокойно сказала мать, забирая у нее материю и тихонько вздыхая. – Сегодня выдался такой теплый день, и солнечные лучи могли бы чудесно вызолотить тебе волосы. Почему бы тебе не взять свое вышиванье и не отправиться на крышу?

Моя сестра ошарашена. Хотя общеизвестно, что юные девушки частенько жарят свои головы на солнцепеке, тщетно пытаясь превратить темное в светлое, предполагается, что их матери и не подозревают о подобных ухищрениях.

– Ну, не делай такое удивленное лицо. Раз уж ты все равно занималась бы этим, не спросившись меня, то мне, пожалуй, проще дать тебе свое согласие. Да и потом, скоро у тебя времени не будет для таких пустяков.

С недавних пор мать завела привычку говорить что-нибудь в этом духе: можно было подумать, что с замужеством привычная жизнь Плаутиллы сразу пойдет прахом. Сама Плаутилла, похоже, с восторгом слушала такие предсказания, на меня же, сознаюсь, они нагоняли смертельный страх. Она тихонько взвизгнула от радости и принялась порхать по комнате в поисках своей солнечной шляпы. Наконец найдя ее, она бесконечно долго прилаживала ее к голове, продевая распущенные волосы сквозь отверстие в середине, – так, чтобы, пока лицо ее будет оставаться в тени, каждая прядка была подставлена солнцу. Потом она подобрала юбки и, провожаемая нашими взглядами, умчалась прочь. Живописцу, который пожелал бы написать ее исчезновение, пришлось бы окутать ее тело шелковыми или газовыми пеленами, чтобы показать, как она поднимает ветер своими стремительными движениями: я видела, так делают многие художники. Или – пририсовать ей птичьи крылья.

Мне показалось, мать загрустила, глядя на нее. Еще мгновение она сидела, не говоря ни слова, а потом повернулась ко мне, и потому я слишком поздно заметила искорку, вспыхнувшую у нее в глазах.

– Пожалуй, я тоже пойду на крышу. – Я поднялась со стула.

– Не смеши меня, Алессандра. Ты же терпеть не можешь солнце. К тому же волосы у тебя черней воронова крыла. Тебе проще их перекрасить, если уж так хочется, в чем я очень сомневаюсь.

Я заметила, что ее взгляд упал на мои перепачканные чернилами пальцы, и быстро поджала их.

– И когда ты в последний раз ухаживала за своими руками? – Мой внешний вид – один из множества моих недостатков, которые больно ранят мою мать. – Нет, это просто невыносимо! Сегодня я пошлю Эрилу за снадобьем. Займись руками, прежде чем ляжешь спать, слышишь? А сейчас останься. Я хочу с тобой поговорить.

– Но, матушка…

– Останься!

3

Я приготовилась выслушать очередное нравоучение. В который раз? Я уже со счета сбилась. Мы все спорили и спорили, я и мама. Я чуть не умерла при рождении. Она чуть не умерла, давая мне жизнь. Только после двухдневных родовых мук меня наконец вытащили щипцами, и обе мы исходили криком. Ущерб, причиненный ее телу, лишил ее способности впредь рожать детей. А потому она сразу полюбила меня и за мою малость, и за свое утраченное чадородие, так что задолго до того, как она начала узнавать во мне черты сходства с собою, между нами возникли крепкие узы. Как-то раз я спросила ее, почему я не умерла – ведь я слышала, что младенцы часто умирают. И она ответила: «Потому что Бог пожелал сохранить тебе жизнь. И потому что Он наделил тебя любознательностью и решительным духом: они-то и заставили тебя цепляться за жизнь – во что бы то ни стало».

– Алессандра, должна тебе сообщить, что отец начал вести переговоры с твоими возможными женихами.

От этих слов у меня все внутри сжалось.

– Но как же… Ведь у меня даже месячные не начались! Она нахмурилась:

– Ты уверена?

– А разве вам об этом не известно? Ведь Мария проверяет все мое белье. Уж это-то я бы не смогла утаить.

– В отличие от других вещей, – спокойно заметила мама. Я подняла взгляд, но, похоже, она не собиралась продолжать разговор на эту тему. – Алессандра, ты сама знаешь, я долгое время тебя прикрывала. Но не могу же я делать это вечно.

Она проговорила это таким серьезным голосом, что чуть не напугала меня. Я взглянула на нее, надеясь, что она как-то подскажет мне, в каком русле пойдет наш разговор, но не увидела никакой подсказки.

– Ну, – сказала я обиженно, – сдается мне, что, если бы вы сами не хотели, чтобы я была такой, вы бы этого не допустили.

– Ну и что бы мы тогда делали? – мягко возразила она. – Не давали бы тебе книг, отбирали бы у тебя перья? Наказывали бы тебя? Но тебя так сильно любили с самого раннего возраста, дитя мое, что тебе бы не по нраву пришлось такое обращение. Да к тому же ты всегда была слишком упряма. В конце концов нам показалось, что проще позволить тебе учиться вместе с братьями. – Она вздохнула. Наверное, уже успела понять, что такое решение лишь добавило хлопот. – Ты так хотела учиться!

– Сомневаюсь, что братья благодарны вам за это,

– Это потому, что тебе еще нужно научиться смирению, – заметила мать, на этот раз более резким тоном. – Мы с тобой об этом уже говорили. В молодой женщине недостаток смирения сразу бросается в глаза. Лучше бы тебе проводить столько же времени за молитвой, сколько ты посвящаешь урокам.

– А вы именно так научились смирению, матушка? Она издала короткий смешок.

– Нет, Алессандра. Просто моя родня положила конец всяким суетным соблазнам.

Мама редко рассказывала о своем детстве, но все мы знали эти истории: как дети, мальчики вместе с девочками, учились под началом отца-схоласта, приверженца новых веяний; как ее старший брат сам потом сделался выдающимся ученым, снискал милость у семьи Медичи и жил под их покровительством; и как это помогло ему удачно выдать сестер замуж за купцов, а те примирились с их необычайной образованностью, ибо к ней в качестве компенсации прилагалось щедрое приданое.

– Когда я была в твоем возрасте, иметь подобные познания в науках считалось для девушки еще менее подобающим, чем сейчас. Не взойди так высоко звезда моего брата, мне бы еще долго пришлось подыскивать себе мужа.

– Но, раз моего рождения желал сам Бог, значит, вам было суждено выйти замуж за моего отца.

– Ах, Алессандра! Ну почему ты всегда так ведешь себя?

– Как это – так?

– Даешь своим мыслям забегать дальше, чем нужно и чем подобает.

– Но это же логика.

– Нет, дитя мое. В том-то и дело. Никакая это не логика! Тебе чужда всякая почтительность: ты задаешь вопросы о вещах столь глубоких и укорененных в Божьей природе, что несовершенная человеческая логика бессильна понять их.

Я ничего не ответила. Буря, уже привычная мне, пройдет быстрее, если я промолчу.

– Не думаю, что тебя этому научили наставники. – Мать охнула, и я почувствовала, что она очень сердится на меня – но за что, непонятно. – Должна тебе сообщить, что Мария обнаружила рисунки в сундуке под твоей кроватью.

Ах, вот в чем дело. Наверняка она наткнулась на них, перерывая мое белье в поисках запачканных кровью тряпок. Я мысленно пошарила в сундуке, пытаясь предугадать, на что именно обрушится материнский гнев.

– Она уверена, что ты одна, без сопровождения, ходила по городу.

– Ах! Но это же невозможно. Как бы мне это удалось? Она же глаз с меня не спускает.

– Она говорит, там есть рисунки зданий, которых она никогда не видела, и изображения львов, раздирающих мальчика на площади Синьории.

– Ну и что? Мы с ней ходили туда в праздничный день. Вы сами знаете. Все мы видели львов. Перед тем, как они разорвали теленка, с ними в клетке стоял укротитель – и они даже не тронули его. А потом кто-то рассказал нам – кажется, Эрила, – как год назад, когда все разошлись с площади, туда, в клетку со львами, забрался маленький мальчик и они растерзали его. Не может быть, чтобы Мария забыла! Она ведь в обморок упала, когда это услышала.

– Может быть, и так. Но она знает точно: тогда, на месте, ты никак не могла всего этого нарисовать.

– Разумеется, не могла. Я делала наброски уже потом. Но они оказались ужасными. В конце концов мне пришлось перерисовать львов с картинки в Часослове. Хотя я уверена, что они там неправильно нарисованы.

– О чем это место?

– Что?

– О чем там говорится? В Часослове… там, где страница украшена львами?

– Мм… Даниил? – растерялась я.

– Ну вот – картинку ты помнишь, а про что написано – Ах, Алессандра! – Она покачала головой. – А что это за здания?

– Я сама их выдумала. Да и откуда бы у меня взялось время зарисовать их? – спокойно возразила я. – Просто из отдельных кусочков, которые мне запомнились, я сочиняю целое.

Она задумчиво поглядела на меня, и мне показалось, что она сама тоже не может разобраться в своих чувствах. Когда-то она первая заметила, как свободно я владею пером, – я была еще так мала, что сама этого не сознавала. Я самостоятельно выучилась рисовать, копируя все благочестивые картины, что имелись у нас в доме, и моя страсть годами оставалась нашей с нею тайной – пока я не повзрослела достаточно, чтобы понять причину такой скрытности. Ведь в глазах моего отца одно дело было потакать способному ребенку, который то и дело рисует Деву Марию, и совсем другое – иметь в дочерях одержимую рисованием девицу, которая совершает набеги на кухню в поисках каплуньих костей – чтобы смолоть их в порошок для грунтовки – или свежих гусиных перьев. Может, искусство и впрямь путь к Богу, но заниматься им – удел ремесленников, а отнюдь не девушек из хороших семейств. С недавних пор моей пособницей сделалась Эрила. Что было на уме у моей матери, я теперь уже не понимала. Два года назад, когда я с трудом овладела техникой серебряного карандаша (этот инструмент настолько тонок и тверд, что не оставляет права на огрех ни глазу, ни руке), она попросила меня показать ей плоды моих стараний. Некоторое время она рассматривала их, а потом вернула мне, не сказав ни слова. Неделю спустя я обнаружила у себя в сундуке под кроватью книгу Ченнино Ченнини «Трактат о живописи». С тех пор рука у меня сделалась гораздо тверже, хотя ни я, ни мать с тех пор ни словом не обмолвились о том подарке.

Она вздохнула.

– Ну хорошо. Не будем больше об этом. – Она помолчала. – Я еще кое о чем собиралась с тобой потолковать. Художник хотел бы сделать наброски к твоему портрету.

Тут я почувствовала, как где-то внутри у меня вспыхнул огонек.

– Я уже говорила, что он посещал наши церкви. Он кое-что там увидел и вот теперь готов продолжить работу. Он уже написал портрет твоего отца. А я сейчас слишком занята свадьбой Плаутиллы, чтобы тратить на него время, поэтому пусть пока займется детьми. Он попросил первой позвать тебя. Причина, полагаю, тебе неизвестна?

Я поглядела ей в глаза и покачала головой. Это может показаться странным, но тогда мне было чрезвычайно важно не лгать ей вслух.

– Он пока что устроил себе мастерскую в часовне. И сказал, что ты должна прийти в дневные часы, чтобы было правильное освещение. Он на этом очень настаивает. Возьмешь с собой Лодовику и Марию.

– Но…

– Никаких «но», Алессандра. Ты возьмешь с собой обеих. И не будешь отвлекать его, не станешь спорить о тонкостях Платоновой философии. Да и потом, обсуждать данную тему вам наверняка помешают некоторые языковые различия.

Хотя слова матери были строги, тон вдруг потеплел, и я снова почувствовала себя с нею легко и свободно. И потому, естественно, недооценила риск. Но с кем еще я могла бы поговорить об этом, раз уж все стало таким неизбежным?

– Знаете, матушка, мне иногда снится один сон… Наверное, он снился мне уже раз пять или шесть.

– Надеюсь, это Божий знак.

– О да, не сомневаюсь. Мне снится… ну так вот. Как это странно, мне снится, что я так и не выхожу замуж. Как будто вы с отцом решаете, что меня нужно отправить в тот монастырь…

– Ах, Алессандра, не болтай глупостей. Монастырский устав – не для тебя. Ты сразу же зачахнешь от всех этих строгих правил. Ты наверняка и сама это понимаешь.

– Нет… да, но… Но, знаете ли, этот монастырь, что в моем сне, он совсем другой. В этом монастыре монахини могут славить Бога по-разному, например…

– Хватит, Алессандра Чекки. Довольно. Я не хочу больше слушать. Если ты думаешь, что своим плохим поведением заставишь нас передумать и отменить решение о твоем замужестве, то очень заблуждаешься.

Ну вот, началось – ее гнев прорывается наружу, как горячий ключ сквозь земную поверхность.

– Ты – своенравная и порой крайне непослушная девочка, и, несмотря на все то, что я говорила, думаю, мне следовало раньше сломить твое упрямство, ибо сейчас оно только вредит всем нам. – Она вздохнула. – Тем не менее мы что-нибудь придумаем. Я прибегну к тому слову, которое мы уже часто упоминали, – «долг». Это твой долг перед семьей. Теперь твой отец – богатый человек, имеющий заслуги перед Республикой. У него достаточно денег на приданое, которое сделает честь и славу нашему имени. Как только он найдет подходящего человека, ты выйдешь замуж. Я ясно говорю? Это самое важное для каждой женщины – выйти замуж и родить детей. Скоро ты в этом убедишься.

Она поднялась.

– Довольно, дитя мое. Не будем больше к этому возвращаться. У меня еще столько хлопот! Когда наш выбор будет сделан, отец поговорит с тобой. Потом, еще недолгое время, все останется как есть. Недолгое, – повторила она. – Но ты должна понимать, что я не могу вечно потчевать его одними обещаниями.

Я жадно ухватилась за протянутую оливковую ветвь.

– В таком случае уговорите его выбрать такого человека, который сумеет меня понять, – сказала я и поглядела ей прямо в глаза.

– Ах, Алессандра… – Она покачала головой. – Не уверена, что такое возможно.

4

Я дулась весь ужин, наказывая Марию молчанием, и рано отправилась к себе в комнату. Там я подперла дверь стулом и принялась рыться в своем сундуке с одеждой. Важно хранить свои сокровища в разных местах. Тогда, если раскопают один клад, то другие могут остаться незамеченными. Где-то на дне, под моими сорочками, таился скатанный большой рисунок тушью на тоновой бумаге.

Мой первый серьезный рисунок, над которым я долго работала. Для него я выбрала сюжет Благовещения. Пресвятая Дева застигнута врасплох Архангелом, и охватившее ее смятение и благоговение я попыталась передать, изобразив, как взлетели руки и как отшатнулось тело, словно и ее, и Гавриила тянут невидимые нити – и в разные стороны, и друг к другу. Этот сюжет любим многими художниками, и не в последнюю очередь оттого, что мощь и сложность этих движений бросает вызов их кисти. Мне же он особенно близок из-за осязаемого беспокойства Девы Марии, хотя мои наставники всегда призывали меня сосредоточиться для духовных упражнений на более поздних эпизодах этой встречи, где преобладают смирение и благодать.

В качестве фона я изобразила наш парадный зал, поместив оконный проем позади фигур, чтобы подчеркнуть перспективу. Мне казалось, это хороший выбор. В определенный час солнечный свет, преломленный стеклом, падал в комнату так красиво, что нетрудно было поверить, будто Бог и впрямь нисходит по этим лучам. Однажды я просидела несколько часов кряду, дожидаясь, когда же Дух Святой явится мне: прикрыв глаза, я купалась душой в этом теплом свете, и солнце лучом святости пронизывало мои опущенные веки. Но вместо божественного откровения я ощутила лишь стук моего собственного сердца и отчаянный зуд от старого комариного укуса. Я упорно – и, как теперь понимаю, восторженно – ждала благословения, но так и не дождалась.

Но моя Мадонна его сподобилась. Она приподнялась в креслах, руки взметнулись, как испуганные птицы, словно для защиты от бурного ветра Божьего явленья: непорочная юная девственница, потревоженная во время молитвы. Я уделила величайшее внимание одежде обоих (пускай многое в мире было покуда закрыто для меня, но уж ткани и фасоны я могла изучать сколько угодно). Гавриила я облачила в длинный хитон из самого дорогого отцовского батиста: тонкая кремовая ткань ниспадала с плеч тысячью мелких складочек, свободно собираясь вокруг пояса, и благодаря своей воздушности поспевала за его стремительной поступью. Пресвятую Деву я нарядила довольно современно – рукава с прорезями на локтях, откуда выглядывала сорочка; высокая талия, перетянутая пояском, и шелковая юбка – целый водопад струящихся складок.

Когда контуры рисунка будут завершены, я возьмусь за работу над тенью и светом, используя различные оттенки чернильных растворов и кисточкой нанося свинцовые белила. На эом этапе исправлять ошибки будет нелегко, и моя рука заранее дрожит от волнения. Приближаясь к этой сложной задаче, я начинала испытывать все больше сочувствия к ученикам Бартоломео. Чтобы оттянуть время, я заполняла фон уходящими вдаль напольными плитками, упражняясь в искусстве перспективы, – как вдруг дверная ручка повернулась и загремел отодвигаемый стул.

– Сюда нельзя! – Я схватила с кровати простыню и набросила ее на рисунок. – Я… я раздеваюсь.

Однажды, тому уже несколько месяцев назад, меня застиг здесь Томмазо и «нечаянно» опрокинул флакончик с льняным маслом (я пропитываю им бумагу, чтобы та становилась прозрачной) прямо на ступку с порошком белого свинца, который Эрила раздобыла для меня в аптекарской лавке. Мне пришлось купить его молчание, переведя для него стихи из Овидия, над которыми он тщетно пыхтел. Но сейчас это вряд ли Томмазо. Зачем ему впустую тратить вечер, изводя меня? Скорее всего, сейчас он прихорашивается ради падших женщин, что расхаживают по улицам, зазывая молодых мужчин бубенцами, которые им предписано носить, и туфлями на высоких каблуках. Я слышала, как наверху под ним скрипят половицы: наверное, он раздумывал, какого цвета чулки лучше подходят к новому плащу, который только что доставил ему портной.

Я отодвинула стул, и в комнату прошмыгнула Эрила. В одной руке у нее была плошка, а в другой – горка миндального печенья. Не обращая внимания на мой рисунок (она на моей стороне, но предпочитает делать вид, что знать ни о чем не знает), Эрила уселась на кровать, угостила меня печеньем, а потом притянула к себе мои руки. Растерев лимон с сахаром, она принялась накладывать эту массу густым слоем на мою кожу.

– Ну, что случилось? Мария на вас наябедничала?

– Да больше наврала. Ой! Осторожно… Я там порезалась.

– Очень плохо. Ваша матушка говорит, если ваши руки к субботе не станут белыми, она заставит вас целую неделю ходить в замшевых перчатках.

Я предоставила обе руки в ее распоряжение. Мне нравится, как ее пальцы глубоко вдавливаются в мои ладони, а еще больше мне нравится этот сказочный контраст: ее черная кожа – рядом с моей, хотя у меня всегда слишком быстро истощались запасы угля, когда я пыталась делать с Эрилы наброски.

Она уверяет, что ничего не помнит о своей родной Северной Африке, – разве только то, что солнце там было больше, а апельсины – слаще. История ее жизни вполне могла бы вдохновить какого-нибудь современного Гомера. Ее привезли вместе с матерью в Венецию, лет, как ей кажется, пяти или шести от роду, и продали на невольничьем рынке некоему флорентийскому купцу. Тот разорился, когда по пути из Индий по тонули три его корабля. Эрилу в счет уплаты долга взял себе мой отец. Когда она появилась в нашем доме, я только родилась, и иногда ей поручали присматривать за Плаутиллой и мною. Это освобождало ее от тяжкого труда, который наверняка сокрушил бы ее. Проницательная, наделенная природным здравым смыслом, она всегда управлялась со мной играючи. Мне кажется, мама считала ее даром Господним и ответом на молитвы об обуздании строптивой дочери, – и потому с раннего возраста Эрила была отдана мне. Но никто по-настоящему не владел Эрилой. Хотя по закону рабыня считалась собственностью моего отца, которой он мог распоряжаться по своему усмотрению, держалась она независимо: хитрая, как кошка, расхаживала одна по городу, приносила домой сплетни, будто свежие фрукты с базара, а потом с выгодой их перепродавала. Всегда, сколько я себя помню, Эрила была мне лучщим другом в доме, а заодно моими глазамии в тех местах, куда меня саму не пускали.

– Ну! Ты достала?

– Может быть, да, а может быть, нет.

– Ах, Эрила! – Но я сама знала, что лучше ёё не понукать. Она улыбнулась:

– Ну вот, одна хорошая весть. Сегодня у городских ворот, что возле Дворца Правосудия, повесили мужчину. Убийцу. Изрубил любовника жены на мелкие кусочки. После того, как он полчаса провисел, веревку перерезали, а его погрузили на телегу для висельников, но там он вдруг приподнялся на локтях, пожаловался, что горло болит, и попросил воды.

– Быть такого не может! И что же с ним сделали?

– Отвезли в больницу. Там его будут кормить хлебом, размоченным в молоке, до тех пор, пока он снова не начнет глотать. Тогда его снова повесят.

– Нет! А что толпа?

Эрила пожала плечами:

– Ну, все кричали и ободряли его. А потом вылез жирный доминиканец с лицом как пемза и давай проповедовать, мол, Флоренция превратилась в выгребную яму, переполненную нечистотами греха, и что добрые страдают, а злые торжествуют.

– А что, если все совсем не так? Я хочу сказать – может быть, это был пример безграничной милости Господа, который прощает даже самых закоренелых грешников? Ах, как бы я хотела там оказаться в тот миг! А ты что об этом думаешь?

– Я? – Она рассмеялась. – Думаю, что палач плохо завязал узел. Ну, вот и все. – Она вытянула мои руки одну подле другой. Полюбовалась своей работой. Впервые за много дней они стали чистыми – ногти сделались розовыми и блестящими,

насколько побелела моя кожа, трудно было сказать.

– Вот. – Она достала из кармана маленькую бутылочку с чернилами (на рисунки у меня их за неделю уходит, сколько у братьев на уроки за месяц) и кисточку из горностая, такую тонкую, что ею можно наносить белила на лицо и одежду Пресвятой Богородицы. Я бросилась Эриле на шею.

– М-м-м. Вам повезло. Я достала их задешево. Но потерпите до воскресенья. Если вы пустите их в ход раньше, мне влетит.

После того, как она ушла, я лежала и думала о том человеке в петле и о том, как отличить милость Божью от небрежности палача – или, может быть, они суть одно? Я попросила у Бога прощения, если вдруг согрешила такими помыслами, а потом обратилась к Пресвятой Деве, моля ее укрепить мою руку и помочь мне запечатлеть Ее на бумаге. Я еще не спала, когда Плаутилла откинула полог и забралась в постель. От нее сильно пахло маслом, которым она обильно смазала волосы для защиты от иссушающей силы солнца. Она торопливым шепотом пробормотала молитву, в которой слов было больше, чем чувства, однако ни разу не запнулась и ничего не пропустила, а потом улеглась, отодвинув меня в сторону, чтобы занять побольше места на кровати. Я дождалась, когда ее дыхание станет ровным, и отодвинула ее обратно.

Немного погодя послышалось гудение комаров. Запах от ее волос был теперь повсюду и манил их, как мед – пчел. Курильница с травяным маслом, подвешенная к потолку, была против него бессильна. Я потянулась за флаконом с цитронеллой, который лежал у меня под подушкой, и хорошенько намазала себе руки и лицо.

Дзыннь… дзыннь… дзап! Комар приземлился на пухлое белое запястье моей сестры. Я наблюдала, как он устраивается там поудобнее, а потом прокалывает ее кожу. Я представила себе, как он качает из нее кровь, будто длинный водяной насос, затем отлепляется от ее тела, взмывает в воздух и вылетает в окно, а потом несется к дому Маурицио, влетает к нему в спальню, находит какую-нибудь часть его тела, торчащую из-под одеяла, и вонзает свой хоботок ему под кожу, и кровь двух влюбленных мгновенно перемешивается у него в брюшке. Образ получился невыносимо ярким, пускай это были лишь грубые подобия Плаутиллы и Маурицио. Но если подобное возможно – а, понаблюдав за комарами, я приходила к заключению, что да: что же это еще, как не наша кровь? Когда прихлопываешь их в начале ночи, от них остаются только черные пятнышки, а вот позже из них так и брызжет ярко-красным кровавым соком. А раз такое возможно, то сколь неразборчивы они в своем выборе! В нашем городе – тысячи окон. Сколько же уродливых стариков подагриков уже перемешало свою кровь с моей? И тут мне снова подумалось, что уж если мне суждено обрести мужа, то пускай он явится мне не с красивыми ногами, не в шитой жемчугом парче, а в образе лебедя, как Зевс – Леде, с мощно бьющимися крыльями, подобными грозовой туче. Если такое ему под силу, то и я полюблю его навеки. Только если потом он позволит мне нарисовать себя.

И, как это уже часто бывало в подобные ночи, усиленные размышления окончательно отогнали от меня сон. Наконец я выбралась из-под простыни и тихонько выскользнула из спальни.

Я люблю, когда наш дом погружен во тьму. Все окутывает такая чернота, а внутренняя география палаццо настолько запутанна, что я научилась мысленно отмерять расстояния, чтобы всегда знать, где расположены двери и где под каким углом следует повернуться, чтобы не наткнуться на мебель или неожиданно не споткнуться на ступеньках. Иногда, скользя из комнаты в комнату, я представляю себе, что брожу не по дому, а по городу и его переулки и углы разворачиваются у меня в уме, будто красивое математическое решение. Вопреки подозрениям матери, я никогда не гуляла по городу одна. Конечно, случалось такое, что, улизнув из-под бдительной опеки сопровождающей меня прислуги, я углублялась куда-нибудь в боковую улочку или задерживалась у рыночного прилавка, но совсем ненадолго и всегда при свете дня. Наши нечастые вечерние вылазки – ради праздников или поздних богослужений – тоже заставали город в разгар бодрствования. Я не могу даже вообразить, как все меняется, когда гаснут факелы. Эрила – всего лишь рабыня, а мой город она знает гораздо лучше, чем когда-нибудь смогу узнать я. Прогулка в одиночестве по ночным улицам осуществима для меня не больше, чем путешествие в страны Востока. Зато я могу мечтать.

Подо мной зиял темный колодец – наш главный двор. Я спустилась вниз по лестнице. Один из наших псов приоткрыл сонный глаз, когда я поравнялась с ним, но он уже давно привык к моим ночным блужданиям. Куда больше следует опасаться маминых павлинов, живущих в саду. У них не только слух острее: когда они поднимают крик, кажется, будто это души грешников вопиют в аду. Разбуди их – и перебудишь весь дом.

Я толкнула и отворила дверь в наш зимний парадный зал. Плиты под моими ногами были гладкими и ровными. Новый ковер тяжелой тенью висел на стене, а большой дубовый стол, гордость и радость матери, был накрыт для призраков. Я оперлась на каменный подоконник и осторожно отодвинула щеколду. Эта часть дома выходила на улицу, здесь я могла усесться и наблюдать за ночной жизнью. С фасада дом освещали факелы, закрепленные в кованых кольцах на стене, – свидетельствуя о недавно нажитом состоянии. Здесь в округе дома достаточно богаты, чтобы освещать путь запоздалым прохожим.

Мне доводилось слышать, что безлунными ночами в беднейших частях города люди гибли оттого, что падали в ямы на булыжной мостовой или тонули в канавах с нечистотами. Впрочем, как знать, не усугублял ли хмель их слепоту.

Наверняка и зрение моих братьев сейчас затуманено винными парами. Впрочем, чем хуже они видели, тем громче шумели, их пьяный хохот отскакивал от булыжников и, многократно усиленный эхом, долетал вверх, к окнам. Иногда их гам будил отца. Но сегодня ночью никаких выкриков не было слышно, и у меня уже начали слипаться веки, как вдруг я кое-что заметила внизу.

Сбоку от нашего дома отделилась фигура и вышла на улицу, на миг мелькнув в тусклом факельном свете. Это был кто-то высокий и худой, плотно закутанный в плащ, но голова его была непокрыта, и я успела заметить необычную бледность лица. Ага! Значит, наш художник гуляет по ночам. Вряд ли он сможет полюбоваться какими-нибудь фресками в это время суток. Что это говорила мама? Что город кажется ему чересчур шумным после тиши аббатства. А может быть, он просто хочет насладиться городской тишиной? Хотя в том, как он шел – опустив голову, торопясь затеряться в темноте, – было что-то, говорившее скорее о целеустремленности, нежели о задумчивости.

Меня раздирали любопытство и зависть. Неужели это так просто? Заворачиваешься в плащ, находишь дверь и просто шагаешь в ночную темень. Если идти быстрым шагом, то уже через десять минут окажешься возле собора Санта Мария дель Фьоре. Затем – мимо Баптистерия, на запад, в сторону Санта Мария Новелла, или на юг, к реке, откуда можно услышать перезвон колокольчиков тех женщин. Другой мир. Но я прогнала мысли об этом, вспомнив его Мадонну, исполненную такой благодати и такого света, что она почти парила над землей.

Я решила сидеть здесь до тех пор, пока он не вернется. Но прошел час или около того, я почувствовала, что засыпаю, и, опасаясь, как бы меня не застали тут утром, поднялась по лестнице и возвратилась к себе в спальню. Я скользнула под простыню, отметив с греховным злорадством, что укус на запястье Плаутиллы уже немного распух. Я свернулась клубочком возле ее теплого тела. Она чуть всхрапнула, как лошадка, но не проснулась.

5

В нынешнем рабочем состоянии помещение это мало напоминает о Боге. Художник выгородил небольшую часть нефа, куда солнце проникает сквозь боковое окно, бросая внутрь прямую и широкую полосу золотого света. Сам он сидит в тени, за маленьким столом, на котором лежат бумага, перо, чернила и несколько свежезаточенных брусков черного мела.

Я вхожу медленно, за мной по пятам следует старуха Лодовика. Мария, увы, слегла с острым приступом несварения. Мне искренне ее жаль, и хоть я проклинала ее в тот день, я была совершенно непричастна к тому, что бедняжка объелась и теперь хворала. Когда я об этом вспоминаю, то не могу не подивиться неисповедимости путей Господних. Как тут не поверить – как это было с петлей палача, – что тут не обошлось без руки Его!

Когда мы входим, он встает, но смотрит в пол. Из-за старческой подагры Лодовики мы идем очень медленно, и я уже попросила поставить для нее удобный стул поблизости. В это время дня она рано или поздно непременно уснет, а потом конечно же забудет о том, что спала. В таких случаях она делается мне незаменимой помощницей.

Если он и помнит о нашей последней встрече, то никак этого не показывает. Он жестом приглашает меня взойти на залитый светом помост, где деревянный стул с высокой спинкой поставлен под таким углом, что, когда я усядусь на него, наши взгляды не будут пересекаться. Я делаю шаг вверх и сразу же начинаю стесняться своего роста. Похоже, мы с ним оба одинаково волнуемся.

– Мне сесть?

– Как хотите, – бормочет он, все еще избегая моего взгляда. Я усаживаюсь в позе, в какой обычно изображаются женщины на портретах в часовнях: прямая спина, голова поднята, руки сложены на коленях. А вот с глазами не знаю, что делать. Некоторое время я гляжу прямо перед собой, но мне делается скучно, и я скашиваю глаза влево: так мне видна нижняя половина его тела. Я замечаю, что его кожаные штаны изодраны внизу, зато сами ноги красивой формы, хоть и длинноваты. Как и мои. Постепенно я начинаю ощущать исходящий от него запах, на этот раз гораздо более сильный: это земляной дух, смешанный с чем-то кислым, отдающим почти что гнилью. Я диву даюсь – что же он делал этой ночью, что от него так воняет? Видимо, он редко моется – я уже слышала от отца, что такое водится за чужеземцами, – но если сейчас коснуться этой темы, то никакого разговора у нас точно не получится. Я решаю предоставить это Плаутилле. Она от вони точно взбесится.

Время идет. Под лучами солнца мне делается жарко. Я бросаю взгляд на Лодовику – сидит, на коленях вышиванье. Вот она откладывает иголку и некоторое время за нами наблюдает. Но к искусству Лодовика особой склонности не питала, даже когда видела хорошо. Я медленно считаю до пятидесяти и уже на счете «тридцать девять» слышу, как к ее дыханию примешивается грудной рокот. Кажется, будто в тишине часовни мурлычет огромная кошка. Я оборачиваюсь и гляжу на нее, затем бросаю беглый взгляд на художника.

При сегодняшнем освещении я могу его рассмотреть получше. Для человека, который провел ночь, бродя по городу, выглядит он, пожалуй, неплохо. Он причесан, и волосы его хотя и длинноватые, по меркам нынешней флорентийской моды, зато густые и здоровые, и рядом с этой пышной шевелюрой лицо его кажется еще более бледным. Он высокий и худой, как и я, но для мужчины такая фигура – меньший недостаток. У него широкие изящные скулы, глаза миндалевидной формы, цвета пестрого мрамора – серо-зеленые, с черными крапинками, – так что взгляд у него почти кошачий. Он не похож ни на кого из тех, кого я видела раньше. Я даже не могу понять, красив ли он, хотя, быть может, это оттого, что он весь словно спрятался в свою скорлупу. Если не считать моих братьев и наставников, он – первый мужчина, рядом с которым я оказываюсь в такой близости, и я чувствую, как колотится мое сердце. Хорошо, что хотя бы сидя я меньше похожа на жирафа. Впрочем, он этого, похоже, не замечает. Он смотрит на меня – и в то же время как будто сквозь меня. Свет разливается над моим помостом, грифель непрерывно скребет о бумагу; каждая линия точна и взвешенна – плод счастливого союза глаза и руки. Эта будто звенящая тишина мне хорошо знакома. Я вспоминаю все те бесконечные часы, что я сама проводила в такой же прицельной сосредоточенности, зажав в пальцах заточенный кусочек угля и пытаясь нарисовать голову собаки, спящей на лестнице, или передать причудливое уродство моей собственной голой ступни, и это придает мне терпения.

– Матушка говорит, у вас была лихорадка? – наконец спрашиваю я, как будто мы – родственники, которые болтают уже битый час и только сейчас ненадолго умолкли. Когда становится ясно, что отвечать он не собирается, меня так и тянет упомянуть о его ночных прогулках, но я не могу придумать, как об этом заговорить. Грифель продолжает поскрипывать. Я снова упираюсь взглядом в стену часовни. Повисает такая тишина, что кажется, будто мы просидим здесь до скончания времен. Впрочем, в конце концов проснется Лодовика, и тогда будет слишком поздно…

– Знаете ли, художник, если вы хотите здесь преуспеть, то вам нужно хоть немножко научиться разговаривать. Даже с женщинами.

Его глаза чуть косят в мою сторону, и я догадываюсь, что он прислушивается к моим словам, но едва я их произношу, как мне делается неловко за их грубость. Немного погодя я шевелюсь, меняю положение тела. Он прерывается, ждет, пока я снова замру. Я ерзаю. Чем больше я стараюсь сидеть неподвижно, тем неудобнее мне делается. Я потягиваюсь. Он снова ждет. Только теперь я осознала открывшуюся возможность: раз он не разговаривает, я не стану сидеть как следует. Успокоившись, я подношу левую руку прямо к лицу, нарочно загораживая его. Руки – их всегда трудно рисовать. Они костлявые и мускулистые одновременно. Даже наши величайшие художники обычно бьются над ними. Но вот он уже снова рисует; на этот раз царапанье грифеля о бумагу настолько настойчивое, что я сама чувствую знакомый зуд в пальцах – желание поскорей взяться за грифель.

Через некоторое время мне надоедает попусту упрямиться, и я снова кладу руку на колени и растопыриваю пальцы – они топорщатся, будто чудовищные паучьи лапы. Я наблюдаю за тем, как белеют костяшки, и вижу, как под кожей бьется единственная жилка. Какое же диво – человеческое тело, сплошь заполненное самим собой. Когда я была помладше, у нас в доме жила невольница-татарка – девочка с буйным нравом, страдавшая от припадков; когда на нее находило, она падала в судорогах наземь, запрокидывая голову так сильно, что шея напрягалась и вытягивалась, делаясь похожей на лошадиную, а пальцами впивалась в пол. Однажды у нее изо рта вырвалась пена, и нам пришлось засунуть что-то ей между зубами, чтобы она не подавилась собственным языком. Лука (которого, как мне сейчаскажется, дьявол всегда занимал гораздо больше, чем Бог) считал, что в нее входит бес, но мама говорила, что девочка просто больна и ее нужно оставить в покое. Потом отец продал ее, хотя я не уверена, что он открыл покупателю всю правду о ее нездоровье. Да, тот недуг легко было принять за одержимость. Она была бы идеальной моделью для художника, решившего изобразить Христа, исцеляющего бесноватого.

Лодовика громко храпит. Пробудить ее сможет только удар грома. Сейчас – или никогда. Я встаю с места:

– Можно посмотреть, что у вас получилось?

Я чувствую, как он цепенеет, и вижу, что он хочет спрятать от меня рисунок, но в то же время понимает, что это будет не совсем прилично. Что же он сейчас сделает? Схватит бумагу и грифель и выбежит прочь? Снова на меня набросится? Если он это сделает, то очень скоро окажется верхом на муле и поскачет обратно в свои северные пустоши. А при всей молчаливости глупцом он мне не кажется.

У края стола смелость меня покидает. Я подошла к художнику так близко, что замечаю темные точки щетины у него на лице, а сладковато-гнилостный запах делается еще острее. Это наводит на мысли о разложении и смерти, и я вспоминаю, в какую ярость он впал тогда, в прошлый раз. Я с тревогой озираюсь на дверь. А что, если кто-то войдет? Наверное, он думает о том же самом. Одним неловким движением он толкает доску с рисунком, повернув его ко мне изображением, чтобы я не подходила к нему еще ближе.

Лист заполнен зарисовками: вот набросок моей головы целиком, затем отдельные части лица – глаза, чуть прикрытые веки, передающие какое-то промежуточное выражение между робостью и лукавством. Он ничуть не польстил мне, как я иногда льстила Плаутилле, рисуя ее, чтобы она на меня не ябедничала. Нет, я вижу здесь саму себя, очень живую, полную и озорства, и волнения – словно мне запрещено говорить и в то же время трудно молчать. Он уже знает про меня гораздо больше, чем я – про него.

А вот и зарисовки моей руки, прислоненной к лицу: и ладонь, и тыльная сторона, и пальцы – маленькие колонки живой плоти. С натуры они перенесены на бумагу. У меня голова начинает кружиться от его мастерства.

– О! – невольно вырывается у меня от горечи и изумления. – Кто вас этому научил?

Я снова гляжу на свои пальцы – на живые и нарисованные. И мне больше всего хочется видеть, как это у него выходит, хочется понаблюдать за тем, как ложится на бумагу каждый штрих. Только ради этого я рискнула бы подойти еще ближе. Я гляжу на его лицо. А что, если молчит он не от спеси, а от робости? Каково это – быть настолько робким, что даже заговорить боязно?

– Вам, должно быть, тяжело здесь, – говорю я спокойно. – Я бы, наверное, тоже тосковала по родным местам.

Я не надеялась услышать ответ, и все у меня внутри отзывается легким трепетом на его голос, который оказывается мягче, чем я ожидала, хотя и сумрачнее, чем его глаза.

– Здесь всюду цвет. Там, откуда я родом, все серое. Иногда невозможно понять, где заканчивается небо и начинается море. А когда есть цвет, то все меняется.

– Ну, тогда во Флоренции, наверное, все так, как должно быть на земле. Я хочу сказать – на Святой земле, там, где жил Господь. Там все залито солнцем. Так рассказывают крестоносцы. Там, наверное, такие же яркие краски, как тут у нас. Вам как-нибудь нужно сходить на склад моего отца. Когда свертки ткани уже окрашены и их ставят рядами, то кажется, будто проходишь сквозь радугу.

Мне вдруг приходит в голову, что это, наверное, самая длинная речь, какую он когда-либо слышал из уст женщины. Я чувствую, как в нем снова поднимается тревога, и вспоминаю, как в прошлый раз, стоя передо мной, он дрожал всем телом.

– Да вы меня не бойтесь, – выпаливаю я. – Я сама знаю, что иногда много болтаю, но мне только четырнадцать, а значит, я еще не женщина, а ребенок, так что я не причиню вам вреда. К тому же я люблю искусство не меньше, чем вы.

Я вытягиваю вперед обе руки и осторожно кладу их между нами на стол, распластав пальцы на деревянной поверхности, отчасти напряженные, отчасти расслабленные.

– Раз уж вы изучаете руки, почему бы вам не изобразить их в покое? Так их легче рассмотреть, чем когда они на коленях. – Услышь меня сейчас мать, она бы одобрила скромные нотки в моем голосе.

Я стою совсем неподвижно, опустив глаза, и жду. Потом вижу, как доска скользит по столу, и где-то рядом приходит в движение грифель. Заслышав, как художник водит им по бумаге, я отваживаюсь поднять взгляд. Лист виден мне лишь под углом, но все равно отсюда можно наблюдать, как образ обретает форму: десятки мелких плавных касаний сыплются на бумагу. Он не тратит времени на раздумья или сомнения, не оставляет зазора между «вижу» и «делаю». Словно заглядывает под кожу моих рук, а потом оттуда, изнутри, выстраивает изображение.

Я наблюдаю за тем, как он работает. Теперь молчание между нами как будто стало чуть легче.

– Матушка говорила, вы посещали наши церкви. – Он едва заметно кивает. – А какие фрески вам понравились больше всего?

Его рука замирает. Я не свожу глаз с его лица.

– Санта Мария Новелла. «Житие Иоанна Крестителя». – Он отвечает, не колеблясь.

– Гирландайо! О да, его Капелла Маджоре – одно из чудес нашего города.

Немного помолчав, он добавляет:

– И… и еще одна капелла, на том берегу.

– Санто Спирито? Санта Мария дель Кармине?

Он кивает, заслышав второе название. Ну конечно. Капелла Бранкаччи в монастыре Кармине. Мамины наставления, несомненно, ее связи и его монастырское прошлое отворили перед ним двери, обычно запертые для посторонних.

– Фрески с житием святого Петра. Да, здесь их высоко ценят. Мазаччо умер, так и не завершив их, – вы знаете об этом? Ему было двадцать семь лет. – Я вижу, это произвело на него впечатление. – Меня водили туда однажды в детстве, но сейчас я плохо их помню. А из них вам что больше всего понравилось?

Он хмурится, как будто это слишком трудный вопрос.

– Там есть две фрески, изображающие Райский сад. На второй, когда их изгоняют оттуда, Адам и Ева плачут… Нет, скорее, вопят, сознавая, что утратили благоволение Бога. Я еще никогда не видел такой скорби.

– А до грехопадения? Так же ли велика была их радость, как потом – скорбь?

Он качает головой:

– Радость не так сильна. Она написана рукой другого художника. А у змея, который свешивается с дерева, – женское лицо.

– Да, да, – киваю я. Наши глаза встречаются, и он слишком увлечен, чтобы сразу отвести взгляд. – Мне матушка рассказывала. Хотя Священное Писание не дает никаких оснований для такой трактовки.

Однако, вспомнив о дьяволе, сидящем в женщине, он снова уходит в себя и замолкает. Снова слышно лишь царапанье грифеля. Я гляжу на его доску. Откуда у него этот дар? Неужели в самом деле от Бога?

– Вы всегда умели так рисовать, художник? – спрашиваю я мягко.

– Не помню. – Его голос чуть слышен. – Святой отец, который учил меня, говорил, что в моих пальцах обитает Бог и что это послано мне за то, что я лишился родителей.

– О, я уверена, он был прав! Вы знаете, у нас во Флоренции верят, что великое искусство является постижением Бога в природе. Так сказал Альберти, один из виднейших наших ученых. Ему вторил художник Ченнини. Здесь многие читают их трактаты о живописи. У меня есть эти книги на латыни, и если вы захотите… – Я сознаю, что это похвальба, но удержаться не могу. – Альберти утверждает, что в красоте человеческого тела отражается красота Бога. Хотя, разумеется, он многое взял у Платона. Но, может быть, вы и Платона не читали? Если вы хотите добиться признания здесь, во Флоренции, вам без него не обойтись. Платон, хоть и не ведал Христа, очень тонко понимал человеческую душу. Древние постигали Бога – это одно из важнейших открытий, сделанных у нас, во Флоренции.

Будь здесь мама, она бы уже за голову схватилась, слыша, как я кичусь – и собой, и городом, – но я знаю, что он слушает. Я догадываюсь об этом по тому, как его рука замерла возле листа. Может быть, он еще что-нибудь сказал бы, если бы Лодовика внезапно громко не всхрапнула – а такое обычно случалось с ней незадолго до пробуждения. Мы оба застыли.

– Что ж, – сказала я, быстро отступая. – Пожалуй, нам пора прерваться. Но потом я могу снова подойти, и вы, если хотите, еще порисуете мои руки.

Но он откладывает доску с листом, и я, взглянув на рисунок, вижу, что он уже зарисовал все, что ему нужно.

6

Я вынула из сундука книги Альберти и Ченнини и положила их на кровать. Расстаться с Ченнини немыслимо. Я во всем от него завишу – от падающих складок до красок, которые мне никогда не доведется смешивать. Но Альберти я, пожалуй, могу ему одолжить.

Я попросила Эрилу стать моей посыльной, предложив ей за это в подарок красный шелковый платок.

– Нет.

– Как это нет? Ты же любишь этот цвет. А он – тебя.

– Нет.

– Но почему? Это же так просто. Идешь вниз и отдаешь ему книгу. Ты не хуже меня знаешь, где его комната.

– А если ваша матушка узнает?

– Не узнает!

– Но если узнает? Она сразу смекнет, что книжка от вас, и догадается, кто ее принес. Вот уж велит кожу с меня содрать на кошельки!

– Глупости! – Я подбираю слова. – Она… она поймет, что нас с ним объединяет тяга к искусству. Что все это – лишь во имя Божие.

– Ха! Не так об этом рассказывает старая Лодовика.

– О чем это ты? Она же спала. Она ничего не видела. – Теперь Эрила молчит, но я уже проговорилась, и она начинает улыбаться. – Ах, да ты меня просто подлавливаешь, Эрила. Ничего она тебе не говорила!

– Она – нет. А вот вы только что многое мне рассказали.

– Мы разговаривали об искусстве, Эрила. Правда. О капеллах, о церквях, о цвете и солнце. И могу тебе сказать наверняка – его пальцами водит Бог. – Я немного помолчала. – Хотя манеры у него невыносимые.

– То-то мне и боязно. Больно вы оба похожи. Но книгу она все-таки взяла.

За этим последовали безумные дни. В то время как мать со служанками занимались подготовкой нарядов для Плаутиллы, сама Плаутилла часами занималась подготовкой к свадьбе собственной персоны: осветляла волосы, отбеливала кожу, пока, наконец, не стала походить скорее на привидение, чем на невесту. В этот раз я выбралась к окну поздно ночью; мне запомнилось это, потому что Плаутилла тогда несколько часов не могла заснуть от возбуждения, и, лежа в постели, я слышала, как били колокола Сант Амброджо. Художник показался почти сразу же: он выскользнул на улицу той же целеустремленной поступью, закутанный в тот же длинный плащ. Но на сей раз я решила непременно дождаться его возвращения. Была ясная весенняя ночь, небо являло собой сплошную звездную карту, и потому, когда чуть позже грянул гром, казалось, что он взялся ниоткуда, а последовавшая за ним молния гигантским зигзагом прорезала небосвод.

– Э-Э!

– Э-ге-ге!

Я увидела, как они огибают угол – мои братья и их дружки, – пошатываясь, точно шайка морских пиратов, чьи ноги непривычны к суше. Они плелись по улице в обнимку, похлопывая друг друга по плечам. Я уже соскользнула с подоконника – но у Томмазо ястребиное зрение, и вот я слышу его дерзкий свист, каким обычно он подзывает собак.

– Эй, сестренка! – загрохотал его голос, отскакивая эхом от булыжников. – Сестренка!

Я высовываю голову и шиплю на него, чтобы он замолк, но он был слишком пьян, чтобы меня услышать.

– Э-ге-ге… Глядите-ка на нее, ребята. Мозги – величиной с купол Санта Мария дель Фьоре. А лицо – вылитая собачья задница.

Собутыльники дружно хохочут над его остротой.

– Замолчи, или тебя услышит отец, – выкрикиваю я в ответ, пытаясь скрыть обиду за злостью.

– Если и услышит, то тебе влетит больше, чем мне.

– Где ты был?

– А почему ты Луку не спрашиваешь? – Но Лука без посторонней помощи на ногах не стоял. – Когда мы его нашли, он держался за каменные сиськи святой Екатерины и блевал ей на ноги. Не найди мы его первыми, забрали бы парня за кощунство.

Следующая вспышка молнии озарила небо так ярко, словно наступил день. Гром послышался совсем близко, причем вместо одного удара раздалось два. Второй был таким оглушительным, что казалось, сама земля треснула. Конечно же все мы слышали подобные рассказы: как порой земля раскалывается, а из трещины выскакивает дьявол и хватает чью-нибудь заблудшую душу. Я в ужасе вскочила на ноги, но грохот уже смолк.

Гуляки внизу испугались не меньше моего, но попытались скрыть свой страх под воплями деланого ужаса:

– О-о-а! Гром небесный и трус земной! – проорал Лука.

– Нет. Это из пушек палят, – расхохотался Томмазо. – Это французская армия перешла через Альпы и идет завоевывать Неаполь. Какие славные дела! Ты только подумай, сестричка. Грабежи и насилия. Я слышал, неотесанные французы мечтают перепортить всех девственниц новых Афин.

Из сада позади дома донеслись крики павлинов – противные, скрипучие звуки, способные пробудить мертвеца. Я увидела, как на улице всюду распахиваются окна, так что на мостовую легла полоска тусклого света, ведущая к собору. Художнику придется подождать. Я в два счета выскочила из комнаты и взбежала по лестнице к себе. Уже скользнув в постель, я услышала внизу сердитый голос отца.

Наутро дом гудел новостями: глубокой ночью молния ударила прямо в фонарь купола Санта Мария дель Фьоре, расколов мраморную глыбу и обрушив ее наземь так, что одна половина этой глыбы проломила крышу собора, а другая разрушила стоявший по соседству дом, хотя обитавшая в нем семья чудесным образом избежала гибели.

Но худшее было еще впереди. В ту самую ночь Лоренцо Великолепный – ученый, дипломат, политик и знатнейший гражданин и благодетель Флоренции – у себя на вилле в Кареджи лежал в постели, скорчившись от подагры и боли в животе. Услышав о том, что случилось в городе, он отправил туда посланца, чтобы узнать, куда упал камень, а когда ему принесли ответ, то закрыл глаза и сказал: «Все совпадает. Сегодня ночью я умру».

И умер.

Известие об этом поразило город сильнее, чем громовой удар. На следующее утро я сидела с братьями в душном кабинете, где наш учитель греческого читал надгробную речь Перикла,^[30] запинаясь и обливая слезами страницы старательно переписанного манускрипта, и хотя потом мы посмеивались над его похоронными завываниями, в те минуты я видела, что даже Лука искренне тронут. Отец в тот день закрыл свою контору, а из комнат служанок доносились стенанья Марии и Лодовики. Лоренцо Медичи был самым почитаемым гражданином еще до моего рождения, и его смерть дохнула на всех нас ледяным ветром.

К ночи его тело привезли в монастырь Сан Марко, и знатнейшим горожанам было позволено взглянуть на него в последний раз: в их числе оказалась и наша семья. Гроб в капелле был поднят так высоко, что даже я с трудом разглядела лежавшего в нем Лоренцо. Тело обрядили скромно, как и подобало этому семейству (ведь Медичи, хоть, по существу, и правили Флоренцией, никогда этим не кичились). Лицо казалось спокойным – ни следа мучительных болей в животе, от которых, как рассказывали, он страдал перед кончиной. (Томмазо передавал сплетни, будто врач прописал ему от этих схваток истолченные в порошок жемчуга и алмазы. Позднее те, кто его недолюбливал, поговаривали, будто он умер оттого, что проглотил свои собственные последние сокровища, чтобы городу ничего не досталось.) Но больше всего мне запомнилось, до чего он уродлив. Хоть я и видела его профиль на десятках медальонов, во плоти он куда сильнее поражал взгляд: сплюснутый кончик носа почти доходил до нижней губы, а острый подбородок торчал вверх, как скала на каменном мысу.

Пока я глазела на него, Томмазо нашептывал мне на ухо, что чудовищная внешность Лоренцо действовала на женщин как приворотный напиток, они с ума сходили от вожделения, а его любовные стихи разжигали огонь даже в самых холодных женских сердцах. Глядя на мертвого, я снова вспомнила тот день в церкви Санта Мария Новелла, когда мать обратила мое внимание на величественную капеллу с фресками Гирландайо и сказала, что в этот миг на наших глазах совершается история. Я догадалась, что сейчас тоже наступил исторический миг, и принялась искать мать глазами в толпе; мой взгляд застиг ее врасплох: ее лицо было залито слезами, сверкавшими в пламени свечей, как хрусталь. Я никогда в жизни не видела ее плачущей, и это зрелище встревожило меня даже сильнее, нежели вид покойника.

Монастырь Сан Марко, где выставили тело, был любимой обителью Козимо, деда Лоренцо, и все семейство изрядно потратилось на ее украшение. Однако новый приор уже проявил независимость мысли, понося Медичи за то, что они поощряют языческих ученых и пренебрегают словом Божьим. Поговаривали даже, будто он отказался отпустить Лоренцо грехи на смертном ложе, но, по-моему, это были всего-навсего хулительные сплетни из тех, что пробегают по толпе как огонь по сухой траве в жаркий день. Разумеется, в тот день фра Джироламо Савонарола^[31] ограничился лишь самыми почтительными словами: он прочел пылкую проповедь о бренности земной жизни в сравнении с вечностью Божьей благодати, и призвал нас каждодневно жить, будто бы нося «очки смерти», дабы не соблазняться земными наслаждениями, но всегда быть готовыми к встрече со Спасителем. Сидевшая на скамьях паства усердно кивала, соглашаясь с его словами, но я подозреваю, что потом все, кто мог себе это позволить, возвратились домой к богато накрытым столам и прочим удовольствиям жизни. Во всяком случае, именно так сделали мы.

Поскольку и наша семья, и будущая семья Плаутиллы были хорошо известны как сторонники Медичи, свадьбу отложили. Моя сестра терпеть не могла, когда ее особу отодвигают на задний план, к тому же из-за долгого ожидания она и так была вне себя; и вот теперь она бесцельно блуждала по дому с белым как простыня лицом и злющая, как дьявол из Баптистерия.

Но на этом бедствия не окончились. Со смертью Лоренцо на город обрушились, казалось, все мыслимые напасти. В последовавшие за этим недели Эрила приносила домой всякие ужасные рассказы – как за день до его смерти два льва, эти символы нашего величия, подрались и растерзали друг друга насмерть в своей клетке за площадью Синьории, а на следующий день женщина лишилась рассудка во время мессы в Санта Мария Новелла и принялась носиться в проходе между скамьями, крича, что за ней гонится дикий бык с рогами, объятыми огнем, и вот-вот обрушит на них здание церкви. После того, как ее увели, люди еще долго уверяли, что слышат эхо ее криков в нефе.

Но самая страшная новость была вот какая: неделю спустя ночная стража Санта Кроче обнаружила тело юной девушки в заболоченном месте между церковью и рекой.

Эрила не пожалела кровавых подробностей, рассказывая обо всем мне и Плаутилле, пока мы сидели в саду за вышиваньем, под сенью живой беседки. Нас со всех сторон обступали весенние желтые ракитники, благоухали сирень и лаванда, лишь оттеняя живописуемое зловоние.

– …труп настолько разложился, что мясо отваливалось от костей. Стражникам пришлось дышать через платки, пропитанные камфарой, пока они забирали тело. Говорят, она умерла еще в ту ночь, когда грянул гром. Изверг даже не закопал ее. Она лежала в луже собственной крови и стала поживой для крыс и собак. Они выели у нее половину живота, а все тело было искусано.

В воззвании, которое позднее зачитали на рыночной площади, говорилось, что девушка подверглась жестокому нападению. Власти призывали преступника объявиться ради спасения собственной души и доброго имени Республики. То, что юных девушек у нас в городе насиловали и иногда они умирали от этого, было печально, но общеизвестно. Дьявол нащупывал путь в души многих мужчин через их чресла, и подобные преступления лишь подтверждали пользу старинных правил, которые предписывали добропорядочным мужчинам и женщинам держаться подальше друг от друга до брака. Но это преступление – иное дело. По словам Эрилы, ту девушку подвергли перед смертью страшным истязаниям: ее половые органы были изрезаны и изодраны столь жестоко, что даже невозможно было понять, кто сотворил с ней такое – человек или зверь.

Все это было несказанно чудовищно, и никого и не удивило, что спустя несколько месяцев воззвания эти упали со стен, насквозь промоченные дождем, и их втоптали в грязь свиньи и козы, но никто так и не явился сознаваться в преступном деянии, оставившем несмываемое пятно на душе нашего города.

7

Свадьба Плаутиллы, когда она наконец состоялась, стала настоящим торжеством тканей отца и нашего богатства. Когда я думаю о сестре, то она всегда вспоминается мне такой, какой была в тот день. Вот она восседает в зале, наряженная для предстоящей церемонии. Час ранний, освещение нежное и мягкое, и художника пригласили сделать последние эскизы для настенной росписи. Плаутилла устала (не спала почти всю ночь, хоть мама и дала ей выпить снотворное снадобье) и выглядит так, словно только что поднялась с полей Элизиума. У нее полное, нежное лицо, кожа мертвенно-бледная, хотя на щеках пробивается румянец волнения. Глаза ясны, их внутренние уголки блестят и краснеют на фоне белков, как гранатовые зернышки. Ресницы ни чересчур густы, ни чересчур темны – никаких кустов самшита, а брови, широкие посередине, к носу и ушам сужаются, будто наведенные рукой живописца. Ротик у нее маленький, губы формой напоминают лук Купидона, а волосы – вернее, те пряди, что виднеются из-под цветов и украшений, – свидетельствуют о прелестной неге, повествуя о долгой череде дней, проведенных в полной праздности на летнем солнце. Ее платье сшито по последней моде: фестончатый ворот подчеркивает пышность ее плеч и превосходное качество отцовского батиста, уже пользующегося бешеным спросом; объемистые нижние юбки воздушны, как ангельские крылья, и, когда она проходит мимо, слышно шуршанье ткани, метущей пол. Само же платье настолько великолепно, что плакать хочется. Оно сшито из лучшего желтого шелка, оттенка ярчайшего шафрана – такой выращивают в лугах вокруг Сан-Джиминьяно ради получения красителя. Юбка расшита, но не перегружена узорами, как иные платья, что спорят в церкви с алтарным убранством; вышитые цветы и птицы будто переплетаются, образуя изящный рисунок,

В этом наряде моя сестра так прекрасна, что если верить Платону, то в ней наверняка светится внутренняя добродетель. И уж конечно, сегодня утром она милее, чем обычно: от радостного волнения она почти парит в воздухе. Но, как ей ни хочется, чтобы с нее писали портрет, ей не хватает терпения долго сидеть перед художником. Поскольку все в доме заняты, меня определили к ней в спутницы и наперсницы, велев развлекать ее, а тем временем на другом конце зала рука художника скользит по листу бумаги.

Разумеется, мое внимание приковано не только к ней, но и к нему. Всем домочадцам по случаю праздника подарили новую одежду, и он тоже выглядит нарядно, хотя, похоже, ему не особенно удобно в обновке. Миновало уже несколько недель с тех пор, как я передала ему книгу Альберти, но я так и не получила от него весточки. Он нагулял жирок (спасибо нашим поварам) и, пожалуй, стал держать голову чуть выше – или это моя фантазия? Когда я вхожу, наши взгляды встречаются, и мне даже чудится улыбка, но как раз сегодня ему тоже подобает смирение. Единственное, что неизменно, – это его рука, твердая, как и прежде: с каждым штрихом Плаутилла делается на бумаге все живее. Попутно он ставит напротив разных тканей цифры, чтобы потом сразу сообразить, где наносить какие краски.

Я до сих пор понятия не имею, куда и зачем он уходит по ночам. Даже моя царица сплетен ничего не может мне поведать. В нашем доме он по-прежнему нелюдим, чуждающийся общества, только теперь слуги считают, что это не из-за недомогания, а от спеси – мол, ставит себя выше их (что, учитывая его статус семейного живописца, было бы справедливо). И лишь много позже я поняла, что вовсе не гонор мешал ему вступать в разговоры с другими людьми – он просто не знал, о чем с ними говорить. И что дети, воспитанные в монастыре, среди взрослых, лучше других знают великую силу одиночества и чистой, но суровой самодисциплины, позволяющей беседовать лишь с Господом.

Я ловлю на себе его взгляд и вдруг понимаю, что теперь он рисует меня. Мой портрет ему никто не велел писать, поэтому его внимание заставляет меня вспыхнуть. Важно, чтобы младшая сестра, то есть я, не затмевала красоту невесты, хотя такое попросту невозможно. Несмотря на все матушкины притирания, моя кожа столь же смугла, сколь светла она у сестры; вдобавок в последнее время мое жирафье тело начало так набухать, что этого не в силах скрыть никакие ухищрения Эрилы со шнуровкой и широкими складками платья. Художник не успевает завершить набросок. Комната неожиданно заполняется людьми, и нас увлекают к выходу. Внизу, во дворе, въездные ворота распахнуты, и мы с Эрилой наблюдаем, как Плаутиллу подсаживают на белую лошадь (при этом подол платья растекается вокруг нее золотым озером), как конюхи поднимают на плечи свадебный ларь (Эрила замечает, что ровно столько же мужчин потребовалось, чтобы нести гроб Лоренцо). И вот процессия, направляющаяся к дому жениха, трогается в путь.

Пока мы шествуем по улицам, вокруг собирается целая толпа, что особенно радует отца: он-то знает, что наше состояние растет благодаря тому, что женские желания легко спрясть и соткать. А возле дома Маурицио нас уже поджидают десятки богатейших семей Флоренции, и в каждой из них жаждут обладать новыми прекрасными тканями.

Фасад их палаццо увешан нарядными гобеленами, одолженными по случаю бракосочетания, Во внутреннем дворе для свадебного пиршества накрыты длинные столы на козлах. Если мой отец непревзойден по части тканей, то его будущие свойственники не уступают ему по части угощения. Нет в пригодных для охоты окрестностях Флоренции ни единого животного, которое не лишилось хотя бы одного своего сородича, пожертвовав им для сегодняшнего пира. Нам подано редчайшее дорогое блюдо – жареные павлиньи языки (впрочем, я не в силах жалеть этих птиц, вспоминая скрипучие крики их собратьев в нашем саду). Куда больше мне жаль горлицу и серну: мертвые, они совсем не так красивы, как живые, хотя от запаха их сдобренного пряностями мяса у стариков слюна капает на бархатные камзолы. Кроме дичи, есть на столе и домашняя птица – вареный каплун и цыплята, за которыми следуют телятина, зажаренный целиком козленок и огромный рыбный пирог, приправленный апельсинами, мускатным орехом, шафраном и финиками. Перемен блюд так много, что очень скоро к ароматам пищи начинает примешиваться запах отрыжки. Разумеется, государство подобные кулинарные излишества порицает. Во Флоренции, как и в каждом добропорядочном христианском городе, введены законы против роскоши. Но все прекрасно знают, что свадебный сундук – просто средство скрыть от властей многочисленные женские украшения и дорогие ткани, и точно так же пир, следующий за брачной церемонией, – дело частное. В самом деле, известны случаи, когда те самые люди, чья обязанность следить за исполнением закона против роскоши, набивают брюхо остатками с пиршественного стола обжор, хотя страшно даже и подумать, что бы сказал о таковом лицемерии и нравственном падении новый приор монастыря Сан Марко.

После еды начинаются танцы. Плаутилла словно родилась, чтобы быть невестой: простое движение руки она превращает в столь тонко-кокетливое приглашение, что я вновь прихожу в отчаяние от собственной неуклюжести. Когда они с Маурицио исполняют бассаданцу «Лауро», сочинение самого Лоренцо (танцуемое вскоре после его смерти, оно воспринимается как знак верности), от них глаз нельзя отвести.

У меня же, напротив, словно обе ноги – левые. На одном из замысловатых поворотов я совершенно сбиваюсь, и спасает меня только то, что мой партнер, когда мы оказываемся рядом, шепчет мне на ухо, какое нужно сделать движение. Наконец я снова обретаю уверенность, но мой избавитель, мужчина в возрасте, глаз с меня не спускает во время следующего движения, направляя мои шаги, а когда мы сходимся в последний раз – не без некоторого изящества, могу с гордостью сказать, – он наклоняется ко мне и тихо говорит: «Скажите-ка, а в чем приятней делать успехи – в греческом или в танцах?» После чего поворачивается ко мне спиной и успевает поклониться девушке, стоящей рядом со мной.

Поскольку лишь моей родне известны во всех подробностях мои промахи, значит, насплетничали о них, скорее всего, братья – и меня заливает краска стыда. Моя мать, разумеется, ястребиным оком следила за всей этой сценой. Я жду укора в ее глазах, но она только смотрит на меня мгновенье – а потом отводит взгляд.

Празднование длится до глубокой ночи. Гости так наедаются, что потом едва ноги передвигают, а вино течет, как Арно в пору наводнения, поэтому многие мужчины сильно хмелеют. О чем они разговаривают друг с другом, я не могу вам поведать, потому что тут меня отправляют в одну из верхних комнат, с двумя приставленными служанками и с дюжиной других девушек моего возраста. Отделение незамужних девушек от прочих гостей по окончании пира – давний обычай (покуда цветок не раскрылся, его следует оберегать от преждевременного натиска лета), но с недавних пор я чувствую, что меня и других девушек разделяет куда более глубокая пропасть, нежели разница в возрасте. И, глядя сверху на продолжение ночного празднества, я сказала себе, что это последний раз, когда я выступаю в роли наблюдательницы, а не участницы!

И оказалась права – хотя еще не знала, какую цену мне предстояло за это заплатить.

К своему удивлению, я заскучала по Плаутилле. Поначалу просторная белизна постели и мое неоспоримое единовластие над комнатой, которую прежде мы делили, доставляли мне удовольствие. Но вскоре без сестры кровать мне стала казаться велика. Я больше не услышу ее сопения, не буду уставать от ее болтовни. Ее несмолкаемая стрекотня, пускай пустая и докучливая, так долго служила фоном для моей жизни, что я и не представляла себе, что такое тишина. Дом вокруг меня наполнился эхом. Отец снова уехал в дальние края, а в его отсутствие братья чаще пропадали на улицах. Даже художник ушел: он теперь работал в мастерской поблизости от Санта Кроче, овладевая искусством фресковой живописи, – оно потребуется ему для росписи нашего алтаря. Имея хорошего учителя (и поддержку в виде кошелька моего отца), он купит себе место в гильдии врачей и аптекарей, без обладания которым ни один живописец по закону не имеет права работать в нашем городе. Одна только мысль о подобном возвышении наполняла меня тоской и завистью.

Что до моего будущего, то мать сдержала слово, и пока разговоры о замужестве не велись. Когда отец возвратился, голова у него была занята совсем другими делами. Даже я замечала, что после смерти Лоренцо расстановка сил в городе начала меняться. Вся Флоренция бурно спорила о том, окажутся ли Пьеро Медичи впору отцовские башмаки, а если нет, то не обретут ли враги его семейства, столько лет не смевшие поднять голову, достаточно сторонников, чтобы свалить его. Хотя в ту пору я плохо разбиралась в политике, невозможно было не замечать яда, извергаемого с кафедры Санта Мария дель Фьоре. Ибо с недавних пор приору Савонароле сделалась мала его церковь в монастыре Сан Марко, и теперь он читал свои еженедельные проповеди в Соборе, куда с каждым разом набивалось все больше народу. Похоже, святейший монах напрямую общался с Господом, и когда они с ним вдвоем взирали с высоты на Флоренцию, то видели город, испорченный привилегиями и гордыней ума. После стольких лет, проведенных за слушанием проповедей, трактовавших Писание, но не несших в себе ни искорки огня, теперь я, завороженная, слушала его речи, пламенные, словно лава. Когда он обрушивался на Аристотеля или Платона как на язычников, чьи сочинения подрывают основы истинной церкви, в то время как души их горят в вечном огне, я конечно же могла найти свои доводы в их защиту – но лишь после того, как голос Савонаролы переставал звенеть у меня в ушах. Его страстность была сродни одержимости, от картин ада, что рисовали его слова, внутри меня все сжималось, и в воздухе пахло серой.

Как все это грозило сказаться на моем будущем браке, трудно было сказать; ясно было только, что замужества не избежать: если верить Савонароле, в этом мрачном, пораженном всеми пороками городе девственницы находятся в большей опасности, чем когда-либо прежде: стоит только вспомнить о той несчастной девушке, чье тело оказалось погублено чьей-то похотью и брошено на пожрание псам на берегу Арно. Мои братья, которым предстояло ходить в холостяках лет до тридцати с лишним, чтобы достаточно остепениться ко времени женитьбы, а заодно успеть перепортить бог весть сколько невинных девушек-служанок, на все лады издевались надо мной, посвящая во все подробности брачного союза.

Мне запомнился один такой разговор, случившийся летом, после свадьбы сестры. В доме снова кипела жизнь: отец занимался делами, связанными с его последним путешествием, а художник, вернувшийся к нам после ускоренной учебы, закрылся у себя в комнате и засел за работу, заканчивая зарисовки для часовни. Я сидела в своей комнате с раскрытой книгой на коленях, а сама ломала голову над тем, как бы и под каким предлогом зайти к нему. И тут в дверях показались Томмазо и Лука: нарядные, явно куда-то собрались. Впрочем, новомодный плащ, оставляющий открытыми бедра, куда больше шел Томмазо с его красивыми ногами, чем Луке, который носил отцовские ткани с изяществом воловьей телеги. Томмазо, напротив, улавливал модные веяния на лету и с ранних лет ходил с таким видом, словно им любуется весь мир. Щегольство его было столь неприкрытым, что становилось смешно, хотя я и знала, что лучше его не высмеивать. В отместку он умел ранить очень больно, что уже делал неоднократно.

– Алессандра, сестрица, – сказал он, отвешивая мне насмешливый поклон. – Гляди-ка, Лука, она опять читает книгу! Само очарование, А какая скромная поза! Только ты имей в виду, сестренка: мужьям хоть и нравятся покладистые жены с потупленным взором, иногда тебе придется поднимать на них глазки.

– Что ты сказал? Прости, я не расслышала.

– Я сказал, что ты на очереди. Правда, Лука?

– На какой еще очереди?

– Мне сказать – или ты ей скажешь? Лука передернул плечами.

– Чтобы тебя ощипали и начинили, – сказал он тоном повара на кухне. Моим братьям туго давалась греческая грамматика, зато они быстро подхватывали последние уличные словечки, которые и пускали в ход, когда матери не было поблизости.

– Ощипали? Начинили? Что это значит, Лука? Объясни.

– Это то, что сделали с Плаутиллой. – Он ухмыльнулся, намекая на недавно порадовавшее наш дом известие о беременности моей сестры и ожидаемом наследнике.

– Бедная сестренка. – Сочувствие Томмазо еще хуже, чем его злоба. – Разве она не рассказала тебе, как это делается? Ладно, это еще впереди. А я могу говорить только за мужчин. Если с той, что созрела, – то это похоже на первый кусок сочной дыни.

– А что ты потом делаешь с кожурой? Он рассмеялся:

– В зависимости от того, надолго тебе эта дыня нужна или нет. Впрочем, может быть, тебе нужно задать тот же вопрос своему драгоценному художнику.

– А он-то тут при чем?

– А ты не знаешь? Ах, милая Алессандра, я-то думал, ты знаешь все на свете. Ведь об этом нам постоянно твердят учителя.

– Они имеют в виду – по сравнению с вами, – съязвила я, не сдержавшись. – Так что ты там говоришь про художника?

Я проявляю слишком явное нетерпение, и это дает Томмазо преимущество.

Он заставляет меня томиться любопытством.

– Я говорю, что наш якобы благочестивый художничек проводит ночи, рыская по флорентийским трущобам. И вовсе не затем, чтобы писать картины. Правду я говорю, Лука?

Брат с глупой ухмылкой кивает.

– Откуда тебе знать?

– Да мы его там встретили – вот откуда.

– Когда?

– Прошлой ночью. Он крался домой по Понте-Веккьо.

– Ты с ним заговорил?

– Я окликнул его и спросил, куда он ходил.

– А он?

– Поглядел на меня виновато, как сам грех, и ответил, что «дышал ночным воздухом».

– Может, так оно и было.

– Ах, сестричка! Ты себе не представляешь. У твоего драгоценного художника такой вид был! Рожа как у призрака, вся в пятнах. От него прямо разило дешевой сучьей дыркой. – Я не слышала этого выражения раньше, но по тому, как он его произнес, я, кажется, догадалась, что оно значит, – причем меня поразило ледяное презрение в его голосе. – Вот так. Если снова будешь ему позировать, закутывайся в плащ поплотнее. А не то он тебе такой портрет сделает…

– Ты кому-нибудь еще об этом рассказывал? Он улыбается:

– Ты хочешь знать, не наябедничал ли я на него? А зачем? Наверняка он рисует лучше после сочной шлюхи, чем испостившись на Евангелии. Что это бишь за художник, который тебе так нравится? Тот, что спал с монашкой и писал с нее Мадонну?

– Фра Филиппо, – сказала я. – Она была красавица. И он предложил ей потом стать его женой.

– Только потому, что его Медичи заставили. Готов поспорить, старик Козимо сбил ради этого цену за алтарную роспись.

Похоже, что Томмазо унаследовал некоторую долю отцовской деловой сметки.

– А что за сделку ты заключил с художником в обмен на твое молчание, Томмазо?

Он рассмеялся:

– А как ты думаешь? Заставил его пообещать, что у нас с Лукой на портретах будут красивые ноги и широкие лица. Запечатлеть нашу красоту для потомков. А тебя он изобразит с заячьей губой. И одну ногу сделает короче другой – чтоб понятно было, почему ты так танцуешь.

Хоть я и ждала чего-то подобного, его жестокость все равно застает меня врасплох. Суть всех наших с ним споров – всегда одна и та же: ему хочется отомстить мне за свои унижения в классной комнате, а я не сдаюсь. Мне иногда кажется, что весь мой жизненный путь разыгрывался в этих битвах с Томмазо. И каждый раз, побеждая, я в чем-то и проигрывала.

– Ах, только не говори, что я ранил твои чувства! Если 6 ты только знала… Мы же делаем тебе честь, правда, Лука? Нелегко ведь подыскать мужа для девушки, которая цитирует Платона, но путается в собственных ногах. Всем известно, что тебе понадобится немалая помощь в этом поиске.

– Вам лучше поостеречься – обоим, – произнесла я мрачным тоном, понижая голос, чтобы скрыть обиду. – Вам кажется, вы можете вытворять все, что вздумается. Что деньги отца и наш герб развязывают вам руки. Но если бы вы открыли глаза, то увидели бы, что мир меняется. Меч гнева Господня уже занесен над городом. Господь наблюдает за вами, когда вы крадетесь ночными улицами, и видит, какое зло вы творите.

– О, да ты заговорила совсем как этот, – нервно хихикает Лука. Я неплохо подражаю чужим голосам, если стараюсь.

– Смеешься! – Я поворачиваюсь к нему и сверлю его взглядом, как делает Савонарола, выступая с кафедры. – Но очень скоро ты заплачешь. Господь пошлет мор, наводнение, войну и голод, дабы наказать неправедных. Те, кто ныне облачится в праведные одежды, будут спасены, все же прочие задохнутся в серном дыму.

На мгновенье, я готова поклясться, даже мой рыхлый братец ощутил жар адского пекла.

– Не слушай ее, Лука. – Томмазо орешек покрепче, его так просто не запугаешь. – Этот монах – безумец. Все это понимают.

– Не все, Томмазо. Он умеет проповедовать и ловко приводит места из Писания. Тебе не мешало бы как-нибудь его послушать.

– А-а… Да я пытался слушать, только у меня сразу глаза слипаются…

– Это потому, что ты ночью шляешься! А ты оглянись вокруг – и увидишь, как он воздействует на тех, кто всю ночь проспал в собственной постели. Да у них глаза с тарелку. И они верят ему. – Я замечаю, что Лука внимательно меня слушает.

– Война? Голод? Наводнение? Да мы почти каждый год видим, как Арно выходит из берегов, а если выпадет неурожай, то людям снова нечего будет есть. При чем тут воля Божья?

– Да, но если он что-нибудь предскажет, а потом оно сбудется, то люди это отметят. Вспомни, как было с Папой Римским.

– Ну и что? Он предсказывал, что больной старик умрет, а когда тот умирает, все называют этого говоруна пророком. Не думал, что это тебя поразит. Кстати, тебе надо поостеречься – причем больше, чем нам. Если ученость в мужчинах внушает ему подозрения, то женщин он и вовсе почитает сосудами дьявола. Он даже убежден, что женщины не должны разговаривать… Потому что, если помнишь, милая сестренка, именно Ева своими речами соблазнила Адама…

– Почему в доме только и слышно, что ваши споры? – В комнату ворвалась мать, одетая в дорожное платье. За ней семенили Мария и другая служанка с несколькими кожаными сумами в руках. – Вы же вопите, как уличные оборванцы! Стыдно вас слушать! Вам, мессер, не подобает дразнить сестру, а ты, Алессандра, позоришь весь женский пол.

Мы все кланяемся ей. Но в полупоклоне я нахожу глазами Томмазо, и он отвечает понимающим взглядом. Несмотря на наши перепалки, иногда приходится прикрывать друг дружку.

– Милая матушка, мы просто спорили о религии, – оправдывается он с очарованием, обезоружившим бы иную, но наша мать остается непоколебимой. – Насколько внимательно мы должны прислушиваться к недавним проповедям нашего доброго монаха?

– О-о… – Мать сердито вздыхает. – Надеюсь, мои дети смогут следовать Божьей воле сами, без понуканья Савонаролы.

– Но вы-то, конечно, с ним не согласны, матушка? – торопливо вмешалась я. – Ведь он же считает, что изучение древних – это отступничество от Христовой истины?

Она, замерев, с недоумением глядит на меня, видимо продолжая думать о чем-то другом.

– Алессандра, каждый день я молюсь о том, чтобы ты обрела покой, задавала меньше вопросов и больше вещей принимала как данность. Что касается Джироламо Савонаролы: что ж, он – святой человек, который верует в царствие небесное. – Тут она нахмурилась. – И все же я не понимаю – зачем Флоренции понадобилось выискивать монаха из Феррары, дабы тот поднес к ее душе зеркало. Уж если приходится выслушивать плохие вести, то пусть их принесет кто-нибудь из родни. Как вот сейчас. – Она вздохнула. – Мне нужно ехать к Плаутилле.

– Плаутилле? Зачем?

– Что-то не так с ребенком. Она послала за мной. Скорее всего, я переночую у нее, а весточку пришлю с Анджеликой. Алессандра, прекрати спорить и начинай готовиться к занятиям с учителем танцев – он, кажется, еще верит в чудеса. Ты, Лука, ступай садись за уроки, а ты, Томмазо, останешься дома и будешь дожидаться разговора с отцом, когда тот возвратится. Он сейчас на заседании Совета Десяти в Синьории, так что, вероятно, придет домой поздно.

– Но, матушка…

– Какимибы делами ты ни собирался заниматься сегодня вечером, Томмазо, они могут подождать до возвращения твоего отца. Ясно?

И мой братец-красавчик, у которого на все готов ответ, прикусил язычок.

8

Я засиделась допоздна, уплетая молочные желе, которые стянула из кладовой (из-за моего аппетита наш повар души во мне не чаял, и такая кража в его глазах выглядела лишь искреннейшей лестью его искусству), и играла с Эрилой в шахматы, попутно выуживая из нее сплетни. Шахматы – единственная игра, в которой я способна взять над ней верх. В кости и карты меня обыгрывает, хотя подозреваю, что она и жульничать мастерица. Занимайся она этим на улице, она бы, наверное, быстро разбогатела, хотя азартные игры причислены Савонаролой к тем грехам, на которые он обрушивает теперь свой пламенный гнев с кафедры собора.

Когда игра утомила нас, я попросила Эрилу помочь мне смешать тушь, а потом попозировать в шелковом одеянии для Мадонны моего Благовещения. Я поместила лампу слева от нее, чтобы отбрасываемые тени создавали впечатление дневного освещения. Все, что мне было известно о подобных ухищрениях, я вычитала у Ченнини. Хотя его уже давно нет на свете, он – мой единственный учитель (и другого, надо полагать, у меня никогда не будет), и я изучаю его труды с прилежанием послушника, читающего Писание. Следуя его советам, касающимся драпировок, я взяла самую густую тушь для наиболее темной части тени, затем накладывала тушь все более разбавленную, пока не дошла до вершины складки, куда я нанесла немного разведенных свинцовых белил – чтобы казалось, что на изгиб ткани падает яркий свет. Но если эти хитрости и придали облачению Пресвятой Девы некоторую объемность, даже я сама видела, какая это грубая работа – трюк кистью, а не отраженная ею правда. Я приходила в отчаяние от собственной неумелости. Пока я буду оставаться и наставником, и учеником одновременно, мне не вырваться из сетей неопытности.

– Ну-ка, не шевелись. Мне не видно складку, когда ты вертишься.

– А вы попробуйте сами тут постоять как каменная. У меня уже руки занемели, сейчас отвалятся.

– Это оттого, что ты слишком шустро передвигала свои фигуры на доске. А если бы ты позировала настоящему художнику, то тебе пришлось бы замирать как статуя на несколько часов.

– Если бы я позировала настоящему художнику, у меня бы кошелек лопался от флоринов.

Я улыбнулась:

– Странно, что они тебя на улицах не останавливают и не зовут к себе в мастерские. Твоя кожа так и сверкает на солнце.

– Ха! Для какой же такой святой истории сгодилась бы моя кожа?

Теперь, вспоминая об этом, я жалею, что мне не хватило смелости сделать ее своей Мадонной – просто для того, чтобы запечатлеть этот угольно-черный блеск. В нашем городе еще находились такие, кому цвет ее кожи казался диковинным: когда мы с Эрилой, бывало, возвращались из церкви, они останавливались среди улицы как вкопанные и пялились на нее во все глаза, то ли восхищаясь, то ли негодуя. Но она давала таким зевакам отпор: тоже уставлялась на них в упор и ждала, пока те первые не отстанут. Мне цвет ее кожи всегда представлялся роскошным. Случалось иногда, что я едва могла устоять против искушения схватить кисточку и провести по ее предплечью свинцовыми белилами – просто для того, чтобы полюбоваться контрастом между светлым и черным.

– А как же наш художник? Мать говорит, что фрески в часовне будут изображать житие святой Екатерины Александрийской. Там-то и тебе место найдется. Разве он не звал тебя?

– Чтобы Заморыш писал с меня портрет? – Эрила внимательно на меня поглядела. – А вы что думаете?

– Я… Не знаю. Мне кажется, у него хороший глаз, он чувствует красоту.

– И боится ее, как молодой монашек. Я для него – просто цвет, который ему нужно передать.

– Значит, ты думаешь, он равнодушен к женщинам? Она фыркнула:

– Ну, если это так, тогда он – диковинка! Да он просто окоченел от собственной чистоты.

– В таком случае я не понимаю, отчего ты всячески стараешься оберегать меня от его общества!

Она уставилась на меня.

– Потому что иной раз невинность таит в себе больше ловушек, чем искушенность.

– Что ж, это показывает, что тебе ничего не известно, – заявила я, торжествуя, что хоть однажды у меня оказалась сплетня посвежее, чем у нее. – А я-то слышала, он проводит ночи с женщинами, чьи души чернее твоей кожи.

– Кто вам сказал?

– Братья.

– Ба! Да они в этом ни уха ни рыла не смыслят! Томмазо слишком занят собственной персоной, а Лука у женщины зада от переда не отличит!

– Ты сейчас так говоришь, а я помню времена, когда он так на тебя поглядывал!

– Лука! – И она расхохоталась. – Да в нем греховодник просыпается, только когда он полбочонка пива выдует. А когда он трезв, я для него – дьяволово отродье.

– Да это и вправду так! Прекрати вертеться! Я не могу поймать эту тень, когда ты крутишься.

Потом, когда Эрила ушла, я почувствовала в животе боль, которая то и дело волнами накатывала и пропадала: трудно было сказать, была ли она как-то связана со вчерашним обжорством. Уже наступила летняя жара, от которой днем мозги закипали. Я подумала о Плаутилле. Может быть, это ее боль передалась мне? Ее тягости шел всего четвертый или пятый месяц. Что это значит? Благодаря сплетням Эрилы и незатейливой откровенности братьев я, пожалуй, знала о плотской близости больше, чем мои сверстницы, точно так же жившие взаперти, однако вокруг всего, что я знала, расстилался маленький океан неведения. Как, например, развивается младенец во чреве? И все же, судя по тревоге, ясно читавшейся на лице матери, дело там серьезное. Вот снова вернулась боль – будто кулак сжал все мои внутренности. Я поднялась и начала ходить по комнате, чтобы унять ее.

Художник не шел у меня из головы. Я думала о его даровании, вспоминала, как он рисовал мои неподвижные руки, какими мирными, одухотворенными он их изобразил. А потом представила себе, как он шагает по Понте-Веккьо – Старому мосту, а перед ним вдруг вырастает шайка моего брата. И, сколько я ни старалась, никак не могла увязать между cобой две эти картины. Хотя, несмотря на сомнения Эрилы, уже одно его появление там было весьма подозрительно. У Понте-Веккьо была страшная слава: там находились мясные ряды и свечные лавки, темные, глубокие, как утробы, откуда на улицу вырываются густые запахи воска и портящегося мяса. Даже днем там всюду шныряли собаки и попрошайки, выискивая остатки съестного или отбросы, а по ночам по обе стороны от моста город превращался в лабиринты переулков, где темнота покрывала все мыслимые грехи.

Сами блудницы вели себя довольно осмотрительно. Для них существовали особые правила. Так, закон предписывал им носить бубенцы и перчатки, но они же служили приманками соблазна. Впрочем, и этот закон применялся мягко. Как и в случае закона против роскоши, граница между духом и буквой была весьма размытой. Приходя домой, Эрила постоянно рассказывала о том, как чиновники придирались к женщинам из-за мехов или серебряных пуговиц, а те принимались спорить, хитро играя словами: «О нет, мессер, это не мех! Это новая материя – она только выглядит как мех. А это? Никакие это не пуговицы. Вы же сами видите, для них даже петель-то нет. Это скорее кнопки. Кнопки? Ну да, вы, должно быть, слышали о них. Не правда ли, наша Флоренция – поистине чудо света, столько в ней всего нового?» Но, как говорили, подобные словесные уловки перестали оказывать нужное действие на некоторых новых чиновников. Чистота вновь входила в моду, и к подслеповатым очам властей понемногу возвращалась острота зрения.

Я только однажды видела куртизанку. Мост Понте-алле-Грацие повредило наводнением, и нам пришлось переходить реку по Понте-Веккьо. Были уже сумерки. Впереди нас с Плаутиллой ступала Лодовика, а замыкала шествие Мария. Мы поравнялись с распахнутой дверью одной из свечных лавок.

Мне запомнилось, что это было мрачноватое помещение, сквозь оконце в дальней стене виднелся закат над рекой. Я заметила силуэт сидящей женщины с обнаженной грудью – а у ее ног стоял на коленях мужчина, спрятав лицо у нее в юбках, будто в молитве. Женщина была миловидна, ее освещало заходящее солнце, и в этот самый миг она повернула голову, чтобы поглядеть на улицу, и встретила мой оторопелый взгляд. Она улыбнулась, и вид у нее был настолько… настолько самоуверенный, что ли… Я вдруг ощутила такое волнение и смущение, что отвела глаза.

Позже я не раз задумывалась о ее осязаемой красоте. Если Платон был прав, то как же возможно, чтобы женщина, лишенная добродетели, обладала такой внешностью? Возлюбленная Филиппо Липпи, по крайней мере, была монахиней и служила Богу в ту пору, когда ей был зов стать Мадонной художника. И в каком-то смысле она продолжала служить Богу и потом, ибо ее образ побуждал людей к молитве. Ах, какая же она была красавица! Ее лицо озаряет десятки его картин: ясноглазая, спокойная, она держала свою ношу с благодарностью и изяществом. Она нравилась мне больше, чем Мадонна Боттичелли. Хотя фра Филиппо Липпи был его учителем, Боттичелли избрал себе в модели женщину совсем иного типа – все знали, что она была любовницей Джулиано Медичи. Увидев ее однажды, ты узнавал ее всюду: в его нимфах, ангелах, героинях античных мифов, даже в святых. Чувствовалось, что Мадонна Боттичелли может принадлежать всякому, кто на нее посмотрит. Мадонна фра Филиппо принадлежала только Богу и самой себе.

В животе снова заныло. Матушка держала в своей гардеробной, в ларчике для снадобий, флакончик с желудочной настойкой. Пожалуй, стоит отхлебнуть этого средства – вдруг мне полегчает? Я вышла из комнаты и тихонько спустилась на один лестничный пролет, но, уже поворачивая в сторону матушкиных покоев, обратила внимание на мерцающую полосу света, сочащегося из-под дверей часовни, по левую руку. Слугам входить в часовню воспрещалось, а поскольку ни матери, ни отца дома сейчас не было, то там мог находиться только один человек. Я уже не помню, остановила или, напротив, подстегнула меня тогда эта мысль.

Там внутри пламя озаряет заалтарную стену, но от сквозняка круг света съеживается, а затем и вовсе гаснет, с последней потушенной свечой. Я выжидаю, потом медленно-медленно закрываю за собой дверь, чтобы петли заскрипели погромче, а затем со стуком захлопываю ее. Пускай он думает, что тот, кто сюда заходил – кто бы это ни был, – снова вышел.

Долго, очень долго мы стоим в кромешной темноте и тишине настолько полной, что когда я сглатываю слюну, этот звук кажется мне оглушительным. Наконец, там, где стояли свечи, загорается тоненький лучик. Я слежу за тем, как тонкий вощеный фитиль зажигает одну свечу, вторую, третью – пока заалтарную стену заново не озаряют оранжевые языки, и тогда показывается он: длинная худая фигура посреди полукруга света.

Я делаю первые шаги ему навстречу. Я босиком, к тому же привыкла тихо передвигаться по ночам. Но он, видимо, тоже. Он резко вскидывает голову, совсем как животное, учуявшее чужого.

– Кто здесь? – Его голос звучит пронзительно, и у меня начинает стучать сердце, хотя я понимаю, что он не столько разозлен, сколько напуган.

Я продвигаюсь к световому кругу. Огонь отбрасывает тени на его лицо, глаза у него вспыхивают – настоящий кот, затаившийся во тьме. Ни я, ни он не одеты как подобает. На нем нет плаща, рубаха распахнута так, что мне видны его костлявые ключицы и гладкая обнаженная кожа на груди, жемчужно мерцающая в пламени свечей. Сама я являю собой застывшую нескладную фигуру в мятой сорочке, с гривой неприбранньгх волос. Тот самый кислый запах, который запомнился мне в день, когда я позировала ему для портрета, и сейчас витает в воздухе. Только теперь-то мне известно, что это за запах. Как тогда мой брат выразился? «От него разило дешевой сучьей дыркой»? Но если все-таки права Эрила, то как на такое мог отважиться мужчина, который боится женщин? А что, если он явился сюда покаяться?

– Я шла по коридору и увидела здесь свет. Что вы делаете?

– Работаю, – отрезал он.

Теперь позади него я различаю эскиз, прикрепленный к восточной стене алтаря, – прорисовку будущей фрески в полную величину, с дырочками, чтобы каждую линию, каждый штрих углем перенести на стену. Он своими руками делает то, что я знаю лишь в теории, и от мысли о его новых умениях я чувствую, что готова расплакаться. Я понимаю, мне не следует здесь находиться. Распутник он или нет – если нас тут застигнут наедине, то наши пути разойдутся навсегда. Но мое голодное любопытство пересиливает страхи, и я двигаюсь дальше, мимо художника, чтобы получше разглядеть рисунок.

Он до сих пор стоит у меня перед глазами: вся слава Флоренции, запечатленная сотней искусных движений пера; две группы людей на переднем плане, справа и слева от носилок на полу, где лежит тело девушки. Они чудесно изображены, эти зрители: живые мужчины и женщины нашего города, в каждом лице передан характер – мудрость, доброта, безмятежность, упрямство, – всему находится свое место. Его перо из заоблачных высей наконец-то спустилось на землю, и больше всего это заметно в фигуре девушки. Она сразу приковывает к себе взгляд. И не только тем, что помещена в центр композиции, а еще и своей напряженной хрупкостью. У меня в ушах еще звучит сквернословие Томмазо, и потому я невольно удивляюсь – где же он нашел такую модель? Может быть, он выискивает этих женщин только для того, чтобы их рисовать? Но разве бывают такие юные блудницы? То, что это девушка, а не женщина, очевидно: под сорочкой угадываются ее только-только набухающие груди, а членам придана легкая неуклюжая угловатость, как будто женственность еще не успела вступить в свои права. Но что поражает больше всего – это полная безжизненность тела…

– О-о. – Слова вырываются у меня, прежде чем я успеваю за ними уследить. – Вы многому научились в нашем городе. Как вам это удается? Отчего я сразу понимаю, что она мертва? Когда я гляжу на нее, это ясно. Но что убеждает меня в этом? Объясните мне. Когда я рисую человеческие тела, я не умею провести грань между сном и смертью. У меня мертвецы выглядят так, будто бодрствуют с закрытыми глазами. – Ну вот. Вырвалось. Я жду, что он рассмеется мне в лицо или тысячами других способов выкажет мне свое презрение. Тишина сгущается, и я начинаю пугаться, стоя рядом с ним в темноте.

– Могу вам сообщить, мессер, что это не исповедь перед Богом: Он уже давно все знает, – говорю я тихо. – Это исповедь перед вами. Ну, так, может быть, вы что-нибудь скажете в ответ?

Я гляжу мимо него в сумрачную глубину часовни. Лучшего места не придумать. Наверняка эти стены услышат в грядущие годы что-нибудь и пострашнее.

– Вы рисуете? – спрашивает он мягко.

– Да. Да. Но мне этого мало. Я хочу заниматься живописью. Как вы. – Внезапно мне кажется, что сейчас самое главное на свете – обо все рассказать ему. – Неужели это так ужасно? Если бы я родилась мальчиком, и у меня был бы талант, меня бы наверняка отправили учиться к мастеру. Как учились вы. Тогда бы и я тоже умела оживить эти стены красками. А вместо того я сижу тут взаперти, пока родители подыскивают мне мужа. В конце концов они купят мне кого-нибудь знатного, и я переселюсь к нему в дом, буду вести его хозяйство, рожать ему детей и постепенно затеряюсь в ткани его жизни, как светлая нить теряется в пестром ковре. А город тем временем будут заполнять живописцы, возносящие славу Господу. А я так никогда и не узнаю, по силам ли и мне делать то же самое. Даже если у меня и нет такого дарования, как у вас, художник, у меня есть желание творить. Вы должны мне помочь. Пожалуйста.

И я чувствую, что он понял меня. Он не смеется и не отворачивается от меня. Но что он может мне сказать? Что вообще можно на такое сказать? Я слишком заносчива – даже в отчаяний.

– Если вам нужна помощь, вы должны просить ее у Бога. Это ваше с Ним дело.

– Да, но я уже просила. И Он послал мне вас. – От колеблющегося пламени по его лицу пробегают тени, и мне больше не видно его выражение. Но я чересчур молода и нетерпелива, чтобы долго выносить молчание. – Разве вы не понимаете? Мы же с вами союзники. Если бы я хотела вам навредить, то рассказала бы родителям о том, как вы накинулись на меня в ту первую нашу встречу.

– Так-то оно так, только мне кажется, вы в тот день погрешили против приличий не меньше моего, – спокойно замечает он. – Как и сейчас, когда мы с вами здесь наедине. – И он принимается собирать свои вещи, готовясь потушить свечи, а я вижу, что все снова вот-вот ускользнет от меня.

– Почему вы все время отталкиваете меня? Только потому, что я – женщина? – Я перевожу дух. – Потому что, сдается мне, вы многому тут научились – но не совсем тому, что нужно. – Он замирает, хотя не поворачивается и никак еще не откликается на мои слова. – Я говорю… я говорю об этой вашей девушке, на носилках. Любопытно узнать, сколько вы ей заплатили, чтобы она улеглась перед вами?

Теперь он оборачивается и глядит прямо на меня. Лицо его кажется бескровным в свечном пламени. Но отступать уже некуда.

– Я знаю, чем вы занимаетесь по ночам, мессер. Я видела, как вы уходите из дома. Я разговаривала с моим братом, Томмазо. Думаю, моему отцу было бы крайне неприятно обнаружить, что художник, который расписывает его часовню, ночами развратничает в городских трущобах.

И тут мне показалось, что он вот-вот расплачется. Талант, сколько бы Господь ни вложил его в пальцы, бессилен перед коварством нашего города. Какое разочарование, должно быть, ожидало художника, когда он прибыл в новые Афины – и обнаружил, до чего они запятнаны пороком! Может быть, Савонарола и прав. Может быть, мы в самом деле поддались земным соблазнам и отступились от былой добродетели.

– Вы ничего не понимаете, – отвечает он глухо.

– Все, о чем я прошу, – это чтобы вы взглянули на мои работы. И высказали бы свое суждение, честно и прямо. Если вы согласитесь выполнить эту простую просьбу, я никому ни слова не скажу. Больше того – я буду защищать вас от моего брата. Он-то способен причинить вам куда больше вреда, чем я, и…

Мы оба слышим шум. Внизу со скрежетом открываются парадные двери дома. Одна молния ужаса поражает нас обоих, и мы не раздумывая начинаем гасить свечи. Если сейчас кто-нибудь войдет сюда… И о чем я только думала, когда пустилась на такой риск?

– Это отец, – шепчу я в сплошной мрак, окутавший нас. – Он был на совете в Синьории и задержался допоздна.

И тут я слышу отцовский голос, раздающийся на лестнице, а потом где-то рядом распахивается еще одна дверь. Должно быть, Томмазо уснул, дожидаясь его. Теперь их голоса звучат одновременно, и слышно, как захлопывается другая дверь. Потом все стихает.

Рядом, во тьме, красное пятнышко вощеного фитиля мерцает, как светлячок. Мы стоим так близко друг к другу, что я щекой чувствую его дыхание. Его запах, жаркий и кислый, обступает меня отовсюду, и на меня вдруг накатывает тошнота. Если я вытяну вперед руку, то смогу коснуться его голой груди. Я делаю шаг назад, будто он обжег меня, и свеча, крутясь, летит на плиты пола. И падает с чудовищным грохотом. Еще бы мгновенье – и…

– Я пойду первая, – говорю я, снова собравшись с духом, и от страха голос мой звучит отрывисто. – Оставайтесь здесь, пока не услышите, как закроется дверь.

Он что-то бормочет в знак согласия. Рядом с фитилем вспыхивает свечное пламя, озаряя склоненное над ним лицо. Он поднимает свечу и дает ее мне. Наши глаза встречаются в этом мерцании. Возник ли между нами сговор? Понятия не имею. Я торопливо шагаю к двери. Дойдя, оглядываюсь и вижу его увеличенный силуэт на фоне стены: он снимает лист бумаги с алтарной стены, и руки у него, как у Распятого, простерты крестом.

9

Вернувшись к себе в комнату, я слышу, как эхом на каменной лестнице отдаются голоса отца и брата, долетающие снизу, из отцовского кабинета. Боль снова сводит мне живот – да так, что я едва не сгибаюсь пополам. Я подождала, когда спор стихнет, а потом снова прокралась в коридор, думая уж на этот-то раз добраться до материнского ларчика со снадобьями.

Но оказывается, я – не единственная, кто на ногах, когда положено спать. По лестнице с изяществом раненого быка спускается Томмазо, явно стараясь не шуметь. Он так сосредоточенно силится ступать по воздуху, что натыкается прямо на меня – и с виноватым видом отскакивает. Значит, сейчас преимущество на моей стороне.

– Алессандра! Матерь Божья, как ты меня напугала! – проговорил он отрывистым шепотом. – Что ты здесь делаешь?

– Я услышала, как вы с отцом спорите, – не моргнув глазом солгала я. – Вы меня разбудили. А ты что здесь делаешь? Это ранним-то утром.

– Я… Мне нужное кое с кем увидеться.

– Что сказал отец?

– Ничего.

– Он получал известия от Плаутиллы?

– Нет, нет. От нее не приходило никаких вестей.

– Так о чем же вы говорили? – Он только плотнее сжал губы. – Томмазо? – настаивала я, уже с легкой угрозой в голосе. – О чем ты разговаривал с отцом?

Он холодно на меня поглядел – как бы давая понять, что прекрасно понимает, чем я ему угрожаю, и в то же время показывая, что он не очень-то и боится.

– В городе беспорядки.

– Что за беспорядки?

Он помолчал.

– Плохая новость… Ночная стража Санто Спирито обнаружила два тела.

– Два тела?

– Мужчину и женщину. Их убили.

– Где?

Он перевел дух.

– Прямо в церкви.

– В церкви! Что произошло?

– Никто не знает. Их нашли сегодня утром. Под скамьями. У обоих перерезано горло.

– Ах!

Но это было еще не все. Я по глазам его видела. Господи, не знаю сама почему, но я вдруг вспомнила о той молодой женщине, чей труп объели собаки.

– А что еще слышно?

– Оба были раздеты догола. А ей кое-что запихнули в рот. – Он сказал это мрачным тоном, потом замолчал, как будто сказал этим достаточно. Я нахмурилась, показывая ему, что не понимаю. – Его член.

Он понаблюдал за моим замешательством, потом недобро улыбнулся и положил руку себе на гульфик.

– Теперь понимаешь? Тот, кто их убил, отрезал ему член и засунул его в рот женщине.

– Ой! – Наверное, я закричала, как маленькая. – Боже, кто мог такое сотворить? Да еще в Санто Спирито!

Но оба мы знали ответ. Это был тот же безумец, который искромсал тело той девушки в болоте за церковью Санта Кроче.

– Вот о чем говорили на заседании, где был отец. Синьория и Совет Десяти постановили перенести тела.

– Перенести? То есть…

– Чтобы их нашли за чертой города.

– И об этом отец говорил с тобой сегодня ночью? Томмазо кивнул.

Но зачем отец это сделал? Если нужно сохранить в тайне столь ужасное дело, о нем не станешь никому рассказывать. Особенно юнцам вроде Томмазо, которые полжизни проводят на улице. Юнцам, которые, выходит, и сами серьезно рискуют, если не захотят переменить свое поведение… Все же боль в животе явно притупила мой ум.

– Но… зачем их куда-то переносить? Ну, раз их там нашли, то почему…

– Что с тобой, Алессандра? Ты по ночам глупеешь? – Он вздохнул. – Сама подумай. Осквернение святыни повлечет бунт.

Он прав. В самом деле, начнется бунт. Всего несколько недель назад одного молодого человека застигли с поличным, когда тот откалывал кусочки от статуй в нишах снаружи старой церкви Орсанмикеле, и ему едва удалось спасти свою жизнь, когда толпа окружила его. Эрила говорила, что малый просто не в своем уме, но Савонарола, рассказав о святотатстве, взбудоражил весь город, и три дня спустя после короткого суда палач казнил того юношу – без пыток, но и без особых церемоний. Очередное кощунство даст Монаху в руки новое оружие. Как он говорил о Флоренции? «Когда городом правит диавол, похоть состоит при нем некоронованной соложницей, и вот зло умножается, доколе не водворятся всюду лишь мерзость и отчаяние».

Мне сделалось так тошно и так страшно, что пришлось притворяться, будто я ничуточки не испугалась.

– А знаешь, Томмазо, – сказала я со смешком, – есть на свете такие братья, которые на твоем месте оберегали бы своих младших сестренок от подобных рассказов.

– А еще на свете есть такие сестренки, которые только и делают, что почитают своих старших братьев.

– Да на что тебе такие, скажи-ка? – возразила я мягко. – Ты бы с ними от скуки помер.

Мы глядим друг на друга, и мне впервые приходит в голову: а ведь мы могли бы дружить, если бы не оказались врагами. Он слегка повел плечами, потом двинулся вперед, намереваясь пройти мимо меня.

– Но ты же не пойдешь сейчас на улицу? Зная о том, что случилось. Ведь там же опасно.

Брат ничего не ответил.

– Из-за этого вы с отцом и ссорились, да? Он запрещал тебе уходить?

Он покачал головой:

– У меня назначена встреча, Алессандра. Я должен идти. Я помолчала.

– Кто бы она ни была, ты можешь подождать.

Он посмотрел на меня сквозь полутьму, потом улыбнулся:

– Ты ничего не понимаешь, сестричка. Даже если бы я мог подождать, она не может. Всё. Спокойной ночи, – тихо проговорил он и двинулся дальше.

Я положила руку ему на рукав.

– Береги себя.

Он чуть-чуть помедлил, а потом осторожно снял мою руку. Похоже, он собрался сказать мне что-то еще, а может, мне только померещилось. И вдруг он сделал шаг назад.

– Господи, Алессандра, что с тобой? Ты поранилась?

– Что?

– Да погляди на себя – ты вся в крови.

Я посмотрела вниз. Действительно, на сорочке спереди расплывалось свежее темное пятно.

И вдруг я все поняла. Значит, это не боль Плаутиллы я ощущала, а свою собственную! Началось! Этого мига я боялась больше всего. Я почувствовала, что краснею от жгучего стыда. С горящим лицом, я обеими руками схватилась за свою ночную сорочку, смяв ткань с пятном, чтобы его не было видно. И одновременно ощутила, как горячая струя потекла по моей ляжке.

Томмазо, разумеется, тоже обо всем догадался. Мне сделалось совсем дурно, когда я представила себе, что он скажет в отместку. Но он вместо этого сделал другое – чего я никогда не забуду. Он склонился ко мне и погладил по щеке.

– Ну вот, – произнес он почти с нежностью. – Похоже, у нас теперь у обоих свои секреты. Спокойной ночи, сестренка.

Он двинулся мимо меня вниз по лестнице, и я услышала, как за ним тихо закрылась дверь. Я пошла к себе и улеглась, чувствуя, как из меня вытекает кровь.

10

Когда матушка вернулась домой, мы все еще спали. Они с отцом позавтракали за закрытыми дверями. В десять часов Эрила разбудила меня и сказала, что мне велено явиться к отцу в кабинет. Завидев кровь, она лукаво улыбнулась мне, переменила постельное белье и принесла мне кусочек ткани, чтобы я вложила его в свои нижние панталоны.

– Никому ни сдлова, – предупредила я. – Ты поняла? Никому ни слова. Пока я сама не разрешу.

– Тогда поторопитесь, а то Мария живо все пронюхает.

Эрила быстро одела меня и я отправилась к отцу. За обеденным столом сидел Лука и с мутным взглядом набивал рот хлебом со свиным студнем. От вида еды меня затошнило. Лука посмотрел на меня сердито и я ответила ему тем же. Мать с отцом ждали. Несколько минут спустя явился Томмазо. Хотя брат и переменил платье, все равно было видно, что он не спал всю ночь.

Отцовский кабинет располагался позади его лавки, в той части нашего палаццо, куда ламы со всего города приводят своих портных выбирать новые ткани. Эта комната насквозь пропахла камфарой и ароматическими смесями, подвешенными в мешочках к потолку, чтобы отпугивать моль. Обычно нас, детей, – особенно меня с Плаутиллой – сюда не допускали, поэтому, разумеется, я еще больше любила это помещение. Из своей конторы, уставленной шкафами с пергаментами, мой отец управлял маленькой торговой империей, охватывающей всю Европу и некоторые страны Востока. Помимо шерсти и хлопка из Англии, Испании и Африки, он закупал множество красителей всех цветов радуги: киноварь и сандарак на берегах Красного моря, кошениль и оричелло – в Средиземноморье, чернильный орешек – на Балканах, а с берегов Черного моря привозил квасцы для закрепления всех этих красок. Готовые ткани, если они так и не вошли во флорентийскую моду, снова грузились на корабли и отправлялись обратно в другие страны, чтобы там насаждать роскошь. Теперь, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что на отцовские плечи давила тяжесть всего мира: ведь я знаю, что, хоть мы и преуспевали, порой приходили плохие вести – иной корабль с товаром топила буря или захватывали пираты, и тогда отец всю ночь просиживал у себя в кабинете, а на следующий день мать велела нам ходить на цыпочках, чтобы не разбудить его. Разумеется, отец вспоминается мне сидящим за счетами или бумагами, как он записывает в столбцы прибыли и убытки, рассылает заказы купцам, подрядчикам и ткачам в города, названия коих я порой даже выговорить не могла, в края, где не все верили в то, что Иисус Христос – сын Божий, хотя языческие пальцы тамошних жителей прекрасно чувствовали красоту и истину, щупая ткани в тюках. Такие письма ежедневно вылетали из нашего дома, как почтовые голуби, – подписанные, запечатанные и обернутые непромокаемой материей для защиты от стихий, а аккуратно снятые с них копии громоздились кипами в отцовском кабинете – на случай пропажи в дороге или какой-нибудь путаницы.

При подобной занятости не удивительно, что у отца оставалось так мало времени для собственного дома. Но в то утро он выглядел особенно усталым, лицо его казалось более осунувшимся и морщинистым, чем всегда. Он был семнадцатью годами старше моей матери, так что ему в ту пору уже перевалило за пятьдесят. Богатый, всеми уважаемый, он дважды избирался на государственные должности, а недавно стал членом Совета Десяти. При известной настойчивости он, наверное, быстрее пробился бы к власти, но, невзирая на деловую хватку, отец оставался человеком бесхитростным и понимал в доставке тканей гораздо лучше, чем в политике. Думаю, он любил нас, детей, и правильно наставлял Томмазо с Лукой на путь истинный, когда того требовало их поведение, но, похоже, среди своих тюков и счетов он чувствовал себя увереннее, чем в кругу своих домашних. Его образования как раз хватало, чтобы справляться с торговлей (его отец занимался тем же самым делом), а вот познаний и красноречия нашей матери у него и в помине не было. Зато он с первого взгляда замечал, когда ткань в штуке прокрашена неровно, и всегда точно угадывал, какой оттенок красного придется к лицу даме при дневном освещении.

Поэтому речь, которую он произнес перед нами в то утро, показалась нам необычайно длинной и тщательно продуманной (подозреваю, моей матерью).

– Вначале я сообщу вам хорошую новость. Плаутилла здорова. Ваша мать провела возле нее всю ночь, и ей стало лучше.

Мать сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях. Она давно и в совершенстве овладела искусством женской неподвижности. Не зная этого, можно было бы подумать, что она и в самом деле спокойна.

– Но есть и другая новость. Поскольку все равно вы услышали бы ее очень скоро от сплетников, то мы решили, что лучше вам узнать все дома.

Я украдкой бросила взгляд на Томмазо. Неужели он действительно заведет сейчас речь о женщине с отрезанным мужским членом во рту? Нет, это слишком непохоже на отца.

– Синьория созывала совет этой ночью, потому что в чужих краях происходят события, затрагивающие нашу безопасность. Король Франции во главе своего войска подошел к северным рубежам и собирается проследовать в герцогство Неаполитанское, чтобы завладеть им. Он уже разбил неаполитанский флот под Генуей и подписал договоры с Миланом и Венецией. Но, чтобы продвинуться дальше на юг, ему нужно пройти через Тоскану, и он уже послал гонцов, прося нас поддержать его притязания и гарантировать безопасность его армии.

По искорке, блеснувшей в глазах Томмазо, искоса поглядевшего на меня, я догадалась, что он знает куда больше того, о чем рассказал мне ночью. Ну конечно – зачем посвящать женщин в политические дела!

– Значит, будет драка? – Глаза у Луки засверкали, как золотые флорины. – Я слышал, французы – свирепые вояки.

– Нет, Лука. Драки не будет. Мир куда доблестней, чем война, – строго ответил отец: уж кому, как не ему, было знать, что, когда начинаются беспорядки, спрос на роскошные ткани резко падает. – По совету Пьеро Медичи Синьория не поддержит притязаний французского короля, но объявит о своем невмешательстве. Таким образом, мы проявим и силу, и благоразумие одновременно.

Еще полгода назад имя Пьеро успокоило бы нас всех, но теперь даже мне было известно, что после смерти его отца репутация Медичи сильно пошатнулась. Поговаривали, он и сапоги-то натянуть не может без того, чтобы не расхныкаться или не рассвирепеть. Как такому улестить или обхитрить короля, которому и незачем церемониться с нашей Республикой, коль скоро он легко может вступить в ее пределы и растоптать ее?

– Ну, ежели уповать на Пьеро, то можно сразу распахнуть городские ворота и ждать дорогих гостей.

Отец вздохнул.

– Какой болтун наплел тебе это, Томмазо? – Томмазо повел плечами. – Я говорю вам, что Синьория верит в самое имя Медичи. Никто иной не пользуется у иноземных владык столь высоким уважением.

– Ну а я думаю, негоже так просто пропускать французов через наши земли. Я думаю, нужно сразиться с ними, – вмешался Лука, который, как всегда, слушал, но так ничего и не услышал.

– Нет, мы не станем сражаться с ними, Лука. Мы проведем переговоры с ними и придем к соглашению. Воевать они с нами не собираются. Это будет соглашение между равными. Может быть, они даже что-то предложат нам взамен.

– Что? Или ты думаешь, Карл станет биться на нашей стороне и преподнесет нам Пизу?

Я никогда раньше не слышала, чтобы Томмазо так хорохорился в присутствии отца. Мать уже устремила на него строгий взгляд, но тот или не замечал, или не хотел замечать этого.

– Он будет делать только то, что ему самому угодно. Он же знает: стоит ему только пригрозить – и наша великая Республика рухнет, как карточный домик.

– Ты просто мальчишка, который пытается рассуждать как мужчина, но выходит у тебя это смехотворно, – ответил отец. – Пока ты не повзрослеешь и не научишься разбираться в государственных делах, лучше держи свои изменнические воззрения при себе. В своем доме я не желаю их слушать! Последовала напряженная тишина, и я отвела взгляд от них обоих. Потом Томмазо угрюмым голосом проговорил:

– Хорошо, мессер.

– А если они явятся? – спросил Лука, не придавший значения этой маленькой размолвке. – Они войдут в городские стены? Неужели мы позволим им это?

– Это еще предстоит решить, когда мы будем знать больше.

– А как быть с Алессандрой? – тихо спросила мать.

– Дорогая моя, если сюда явятся французы, Алессандру придется отослать в монастырь, вместе со всеми остальными флорентийскими девушками. Это мы уже обсуждали…

– Нет! – выпалила я.

– Алессандра…

– Не хочу, чтобы меня отсылали из дома. Если…

– Ты сделаешь так, как я сочту нужным, – договорил отец, теперь уже совсем сердитым тоном. Он не привык, чтобы дети перечили ему. Впрочем, он, наверное, и не заметил, что все мы выросли. Мать, куда более деловитая и благоразумная, просто поглядела на свои сложенные руки и мягко проговорила:

– Думаю, прежде чем продолжать разговор, вам следует узнать, что у вашего отца осталась еще одна новость.

Родители переглянулись, и мать слегка улыбнулась. Отец с благодарностью последовал ее подсказке.

– Я… Возможно, что в обозримом будущем я буду призван к почетной должности приора.

Значит, он войдет в Совет Восьми. В самом деле, это большая честь, хотя то, что он знает о предстоящем повышении заранее, свидетельствует, что само избрание делается небескорыстно. Вспоминая ту сцену сейчас, я все еще слышу гордость в голосе отца. Такую гордость, что в тот миг было бы дерзко даже подумать: в переломный момент городу следовало бы призвать на высокий пост людей более мудрых, более опытных. Ибо признать это означало бы также признать, что в государстве что-то серьезно разладилось, а я думаю, что никто из нас – даже Томмазо – в тот миг не хотел бы заходить так далеко.

– Отец, – произнесла я, когда стало ясно, что ни один из моих братьев не собирается отверзать уста, – для нас это великая честь и большая радость. – Я подошла к отцу, преклонила перед ним колени и поцеловала ему руку, снова выказав себя почтительной дочерью.

Мать одобрительно поглядела на меня, когда я поднялась.

– Что ж, благодарю тебя, Алессандра, – сказал отец. – Я вспомню твои слова, заняв место в правительстве города, коль скоро это случится.

И, пока мы улыбаемся друг другу, мне в голову лезут мысли о тех изувеченных трупах, лежащих в луже крови под скамьями в Санто Спирито, и о том, как воспользуется этим Савонарола, обличая город, – ведь перед лицом предсказанного им иноземного вторжения монах в глазах народа делался еще лучшим пророком.

Мать сидела у окна в своей комнате. Вначале я подумала, что она молится. Оставаясь в одиночестве, мать всегда замирала так неподвижно, что начинало казаться: ее здесь нет. Но я не всегда умела распознать, молится она или о чем-то раздумывает, а спросить об этом мне не хватает смелости. Наблюдая за ней с порога, я вижу, какая она красивая, хотя молодость ее уже давно миновала, и резкий утренний свет придает ее облику еще большую хрупкость. Каково это – когда твоя семья тихонько ускользает от тебя, а твоя старшая дочь скоро сама станет матерью? Ликуешь ли ты, матушка, оттого, что тебе удалось провести ее между Сциллой и Харибдой, или задумываешься над тем, чем же ты сама будешь заниматься теперь, когда она покинула дом? Матери повезло, что у нее есть еще предмет для тревог – я.

Наконец она заметила меня, хотя и не повернула головы.

– Я очень устала, Алессандра, – тихо проговорила она. – Если у тебя не срочное дело, давай погоеорим позже.

Я глубоко вздохнула:

– Я хочу, чтобы вы знали, матушка: я не пойду в монастырь.

Мать нахмурилась:

– Ну, решение еще не окончательное. Хотя, если до этого дойдет, ты сделаешь так, как тебе велит отец.

– Но вы же сами говорили…

– Хватит! Я не собираюсь сейчас это обсуждать. Ты слышала, что сказал отец. Если французы придут – а это еще точно не известно, – то город станет небезопасным местом для молодых женщин.

– Но он же говорил, что они явятся не как враги. Если мы подпишем с ними договор…

– Послушай, – оборвала меня она, наконец поворачиваясь в мою сторону. – Не женское это дело – совать нос в государственные дела. А тем более – открыто. Однако жить в неведении тоже не следует. Любая армия, вступив в город, получает на него некие права. А когда солдаты воюют, то они уже не граждане, а только наемники, так что юным девственницам грозит опасность. Ты пойдешь в монастырь, если это будет нужно.

Я набралась духу.

– А что, если я выйду замуж? Я перестану быть девственницей, и меня будет оберегать муж. Тогда я буду в безопасности.

Мать поглядела на меня с удивлением:

– Еще недавно ты совсем не хотела замуж.

– Но я не хочу, чтобы меня усылали в монастырь. Матушка вздохнула:

– Ты еще слишком молода.

– Только годами, – возразила я. Отчего, подумалось мне, вечно приходится вести двойные разговоры? Одно женщины говорят в присутствии мужчин, а другое – когда они одни? – Да я во многом старше, чем они все. Если мне нужно выйти замуж, чтобы остаться в городе, тогда я выйду замуж.

– Ах, Алессандра! Это еще не повод.

– Матушка! Теперь все переменилось, Плаутилла нас покинула. С Томмазо я вечно на ножах, а Лука живет словно в густом тумане. Я не могу бесконечно учиться. Наверное, это означает, что я готова. – И в тот миг я, кажется, сама верила в то, что говорила.

– Но ты же сама знаешь, что не готова к браку.

– Теперь – готова! – упрямо возразила я. – Прошлой ночью у меня начались месячные.

– О-о! – Мать взметнула руки кверху и снова уронила их на колени, как она всегда делала, когда хотела успокоиться. – О-о! – Потом она рассмеялась и встала, и тут я увидела, что она плачет. – О, мое милое дитя, – проговорила она и обняла меня. – Милое, милое мое дитя.

11

Когда Карл оказался у тосканской границы и к городским воротам подступила паника, вся Флоренция обратилась к церкви. В то воскресенье в Санта Мария дель Фьоре собралось так много народу, что вся толпа не поместилась внутри собора, и многие остались стоять на ступеньках. Мать сказала, что такого стечения народа на службу она еще никогда не видела, а мне показалось, будто мы все ждем Судного дня. Поглядев на свод купола, я, как всегда, почувствовала внезапное головокружение: похоже, сама его огромность лишает разум опоры. Отец рассказывает, что о чуде Брунеллески до сих пор не устают говорить в Европе, дивясь, как столь огромное сооружение держится без помощи привычных опорных балок. Даже сейчас, когда я пытаюсь вообразить второе пришествие, мне представляется собор Санта Мария дель Фьоре, заполненный толпами праведников, восставших из могил, и трепетанье ангельских крыл под сенью его купола. И все же, смею надеяться, в Судный день запах будет стоять более приятный, ибо зловонные испарения, поднимавшиеся от такого количества тел, повисали в воздухе смрадным туманом. Несколько женщин из тех, что победнее, уже потеряли сознание: видимо, самые благочестивые прихожане уже начали поститься, как и призывал Савонарола, дабы вернуть заблудший город к Господу. Чтобы в обморок стали падать богачи, понадобится куда больше времени; впрочем, я отметила, что те намеренно скромно оделись: теперь не время навлекать на себя обвинения в суетности.

К тому времени, когда Савонарола взошел на кафедру, церковь уже наполнилась благочестивым гулом. Но с его приходом настала гробовая тишина. Поразительная ирония эпохи заключалась том, что самый уродливый человек во всей Флоренции оказался самым угодным Богу. Впрочем, уродство лишь показывало силу его красноречия: ибо, когда он проповедовал, все забывали про его карличье тело, про его сверлящие глазки и крючковатый нос, похожий на орлиный клюв. Вместе со своим заклятым врагом Лоренцо они смотрелись бы как две горгульи. Легко представить себе такой диптих – два мощных профиля грозят друг другу кривыми носами на фоне Флоренции – города, ставшего их полем брани. Но кто бы сейчас взялся писать подобную картину? Кто бы осмелился заказать ее?

Его враги уверяли, будто он до того малорослый, что, стоя на кафедре, подкладывает себе под ноги книги – переводы Аристотеля и классических авторов, которые его монахи раздобывали своему настоятелюспециально для такого попрания. Другие заявляли, будто он использует для этой цели табурет из своей кельи – один из немногих предметов, которыми владел – по своему крайнему аскетизму. Поговаривали, что его каморка в Сан Марко была единственной кельей, не украшенной благочестивой живописью – столь опасался он искусства, чья сила способна подорвать чистоту веры; а еще рассказывали, что он смирял любые желания плоти, каждодневно стегая себя кнутом. Пускай среди прихожан всегда находились такие, кому бичевание было в сладость, все же столь изысканное страдание нравилось далеко не всем. Теперь, оглядываясь в прошлое, я прихожу к мысли, что мы, флорентийцы, всегда любили удовольствие больше, нежели боль, хотя во времена бедствий страх и порождал в нас тягу к самоистязанию.

Мгновенье монах постоял молча, взявшись руками за каменный бортик кафедры, пронизывая взглядом собравшуюся перед ним огромную толпу.

– Настоятелю предписано приветствовать свою паству: Но сегодня я не приветствую вас. – Звуки его голоса, вначале похожие на шипенье, с каждым последующим словом делались все громче, пока не заполонили весь Собор и не поднялись до самого купола. – Ибо сегодня вы толпитесь в Доме Божием лишь оттого, что страх и отчаяние лижут вам пятки, как языки адского пламени, и потому что вы ищете избавления.

– И вот вы приходите ко мне, к человеку, чье ничтожество сопоставимо лишь с великодушием Господа, избравшего его Своими устами. Да, Господь является мне, Он благословил меня даром видения и открывает мне будущее. Войско, что уже стоит у наших пределов, было предречено, ибо явился мне меч, нависший над городом. Нет гнева, подобного гневу Божию, «Серебро свое они выбросят на улицы, и золото у них будет в пренебрежении. Серебро их и золото их не сильно будет спасти их в день ярости Господа».^[32] И се лежит Флоренция, аки падаль, кишащая мухами, на огненной стезе Его возмездия.

Даже тем, кто хорошо знал Писание, трудно было заметить, где кончается Слово Божие и начинается слово Монаха.

Он уже вспотел от напряжения, откинул капюшон, и нос его двигался туда-сюда, как большой клюв хищной птицы, целящийся в воробьев. Рассказывали, что раньше, когда он только начинал проповедовать, голос у него был слабосильный и хриплый. И что, слушая его проповеди, старухи засыпали, а у церковных дверей принимались выть собаки. Но теперь-то он обрел голос, и тот рокотал, подобно грому. Греки назвали бы это демагогией, но здесь было и нечто большее. Он говорил как будто с каждым; благочестию его грех представлялся великим уравнителем, подтачивавшим и власть и богатство. Вдобавок он умело подмешивал в свои речи политические дрожжи. Потому-то его так боялись первые люди города. Но все эти мысли приходили мне в голову потом. Пока он говорил, можно было только слушать.

Из складок своего одеяния Савонарола достал зеркальце. И направил его на толпу. Поймав отражение яркого свечного пламени, он принялся гонять эти огоньки по всей церкви, говоря:

– Видишь, Флоренция? Вот я подношу зерцало к твоей душе, и что же оно показывает? Гниль и разложение. Се, некогда град благочестивый, ныне она изливает больше грязи на улицы свои, нежели Арно в пору половодья. Сказано: «Не вступай на стезю нечестивых, и не ходи по пути злых».^[33] Но Флоренция заткнула уши свои, не желая слышать слов Господа. Когда опускается ночь, выходит Зверь и принимается рыскать, и начинается битва за ее душу.

Я почувствовала, как рядом со мной Лука ерзает на месте. В классной комнате его занимали только те тексты, в которых речь шла о войне и кровопролитии. Если назревало сражение, то, кто бы ни был враг, Лука рвался в бой.

– В каждом темном переулке, где задут светоч Божий, царят грех и насилие. Вспомните о растерзанном теле той чистой молодой женщины. Всюду надругательство и содомия. «Выжги их мерзости, Господи, и да отрекутся их тела от греха в муках и вечном огне». Всюду скверна, всюду блудодейство. «Ибо мед источают уста чужой жены и мягче елея речь ее; но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый. Ноги ее нисходят к смерти, стопы ее достигают преисподней».^[34]

Теперь внимательно слушал даже Томмазо, испорченный, избалованный Томмазо, чья внешность притягивала к себе женщин, как свечное пламя – мотыльков. Когда он последний раз задумывался об аде? Ну, так сейчас он о нем думал: это читалось в его глазах. Он всегда был так беспечен, а теперь его жгла мысль о тех изувеченных телах, о грозном французском войске у городских ворот. Я засмотрелась на него, заинтригованная этим незнакомым мне выражением тревоги у него на лице. Он заметил мой взгляд, нахмурился в ответ и опустил голову.

И едва он понурился, над его лицом показалось другое – вдалеке, за несколькими рядами скамей: какой-то мужчина смотрел прямо на меня, и глаза его светились ясным блеском. Он показался мне знакомым, но я не сразу его узнала. Ах, ну конечно. На свадьбе Плаутиллы! Мужчина, который упомянул про греческий язык и помог мне благополучно завершить танец. Когда наши глаза встретились, он слегка кивнул, и мне показалось, я заметила легкую усмешку на его губах. Его настойчивое внимание смутило меня, и я снова перевела взгляд на кафедру.

– Спросите сами себя, о мужи и жены флорентийские: для чего Господь движет на нас ныне французское полчище? Для того, чтобы показать нам, что город наш позабыл о вести Христовой. Что город наш ослеплен блеском фальшивого золота, ибо поставил ученость превыше благочестия, а мнимую мудрость язычников – превыше слова Божия.

Когда нас снова накрыла эта волна гнева, по церкви разнесся низкий стон людских голосов, как некий хор отчаяния.

– «Обратитесь к моему обличению. „…И вы отвергли все мои советы, и обличений моих не приняли“, говорит Господь. За то я и посмеюсь вашей погибели; порадуюсь, когда придет на вас ужас, как буря, и беда, как вихрь… Тогда позовут меня, а я не услышу.»^[35] О, Флоренция! Когда же отверзнешь ты свои очи и вернешься на пути Божий?

Стон сделался громче. Я даже услышала, как у Луки заклокотало в горле. И снова поглядела на того мужчину. Он не слушал Савонаролу, Он все еще смотрел на меня.

12

Четырьмя днями позднее изувеченные тела тех мужчины и женщины нашли за пределами городских стен, в оливковой роще вблизи дороги между Флоренцией и деревней Импрунета.

Жара стояла так долго, что люди уже начинали бояться засухи и гибели урожая, и решено было пройти крестным ходом и доставить в город, для молитв и для богослужения, чудотворную статую Пресвятой Девы Импрунетской. Если Господь и осерчал на Флоренцию, то, быть может, он прислушается к заступничеству Пресвятой. Но так как шествие становилось все более многолюдным, по мере приближения к городским воротам вбирая все больше народу, то оно стало веером расходиться по окрестным полям. Так и получилось, что один мальчик очутился у края виноградника и там набрел на окровавленные трупы под лозами. Будь я на месте отца на заседании Совета, я бы, наверное, спросила, что за болван позволил перевезти тела в столь приметное место, – но никто, разумеется, ничего не сказал.

Поскольку преступление произошло за городскими стенами, это как бы не касалось самой Флоренции, и потому на площади Синьории не звучало никаких воззваний и проклятий. И все же весть об убийствах разнеслась повсюду как чума. Убитая женщина была проституткой, а мужчина – ее гостем. Их трупы смердели, раны кишели личинками мух. Брезгливостью наш город никогда не страдал. Если бы ту женщину судили за распутство, то добрая толпа собралась бы поглядеть, как ей отрезают нос. Те же самые люди, наверное, и раньше видели человеческие внутренности, выпущенные во имя справедливости, однако столь кощунственное насилие обожгло души людей, и в них эхом отозвались мрачные пророчества Монаха. Кто же мог сотворить такое? Это было столь гнусное деяние, что проще было истолковать его как возмездие: будто сам дьявол выбрался из ада и принялся рыскать по улицам, чтобы до срока затребовать обреченные ему души.

Дома отец снова собрал нас, чтобы рассказать, как пришли гонцы от французов и ушли с кучей даров и льстивых заверений в невмешательстве – но без гарантий безопасности. Удовольствуются ли они этим? Или у Карла хватит духа вторгнуться в Тоскану? Все, что нам оставалось, – это ждать. А жара все продолжалась. По-видимому, заступничества Богородицы оказалось недостаточно.

Я сидела у себя в комнате. Мое Благовещение было завершено, но мне оно не нравилось. Да, удалось показать смятение Пресвятой Девы, и движение Ангела получилось живым, но их мир оставался монохромным, а у меня пальцы ныли, тоскуя по цвету. Раньше я по возможности занималась домашней алхимией: похищала с кухни яичные желтки (повар безоговорочно верил в мою баснословную любовь к меренгам), которые, если примешать к ним свинцовых белил, давали оттенок близкий к телесному. Черную краску я изготовляла из жженных миндальных скорлупок, растертых с сажей из лампы, где горело льняное масло, а однажды я даже изобрела приемлемый оттенок яри-медянки, налив крепкого уксусу в медные плошки. Но когда обнаружилось, что плошки перепачканы и испорчены, на кухне поднялся переполох, да и качество получившейся краски оказалось скверное. Да и потом – какие сюжеты можно изображать, используя только черный, телесный и зеленый цвет?

Прошла почти неделя с тех пор, как мы виделись с художником в часовне. Рабочие уже начали сооружать леса, чтобы он мог приступить к работе. Я больше не могла ждать. И позвала Эрилу.

После известия о моих месячных она страшно разволновалась за меня. Когда мне выберут мужа, она окажется в доме, где ее госпожа будет госпожой всего дома, а значит, и сама она обретет безграничное влияние. У Эрилы было куда больше вкуса к жизни, чем у многих невольников. Но и жизнь обходилась с ней не так жестоко, как с другими. Были такие дома, где рано или поздно с нею обошлись бы недостойно (по городу ходило немало рабынь с большими животами, которые прислуживали господам не только в столовой, но и в спальне), но мой отец был не из таких хозяев, а Лука, хотя и пытался к ней подступиться, получил от ворот поворот. Томмазо, насколько мне было известно, вообще на Эрилу не заглядывался. Слишком тщеславный, он избегал всего, что не ведет к верной победе.

– А когда я найду художника, что я ему скажу?

– Спроси его, когда мне можно принести их. Он поймет, о чем речь.

– А вы сама-то понимаете? – съязвила она.

– Эрила, ну пожалуйста. Сделай это для меня – всего один раз. Теперь уже не так много времени осталось.

И Эрила, хоть и бросила на меня суровый взгляд, все-таки пошла исполнять поручение, а позже, когда она вернулась и сообщила, что завтра утром он будет в саду, я поблагодарила ее и сказала, что пойду туда сама.

Я поднялась на заре. В воздухе разносился запах свежего хлеба, и у меня в животе заурчало от голода. Сад на нашем заднем дворе был самой большой маминой отрадой. Разбили его недавно, чуть больше десяти лет тому назад, но отец привез туда большие деревья с виллы, так что сад выглядел старым. Там росла раскидистая смоковница, гранатовое дерево, грецкий орех, кусты самшита, перемежавшегося с душистым миртом, а на грядках в изобилии произрастали ароматные травы для кухонных нужд – шалфей, мята, розмарин и базилик. А еще глаз радовали пестрые цветы, сменявшие друг друга по мере того, как сменялись времена года. Моя мать, с ее врожденным вкусом к платоническим усладам, считала, что сады приближают нас к Богу, и всегда превозносила пользу созерцания для растущего ума. Я приходила сюда зарисовывать кустарники и травы – их разнообразия тут хватило бы, чтобы заселить фон для дюжины вариаций Благовещения и Рождества.

Однако у сада имелся и один недостаток. Не ограничившись растениями, мать завела тут и кое-какую живность: голубей с подрезанными крыльями и своих любимых павлинов – двух самцов и трех самок. И лишь для нее одной они приберегали свое почтение, даже приязнь. Они узнавали ее по звуку шагов, а когда она приходила – обычно с мешочком зерна, – самцы бежали ей навстречу. Поев, они важно расходились, распустив для нее хвосты веером. Я терпеть не могла павлинов – и за тщеславие, и за зловредный нрав. В детстве я как-то залюбовалась их опереньем и попыталась погладить одну из птиц, но та так больно клюнула меня, что с тех пор павлиньи клювы преследуют меня в кошмарах. Когда я думала о тех двух трупах в поле или о девушке, чье тело обглодали собаки, я невольно представляла себе, что бы сделали с их глазами клювы павлинов.

Но в то утро они нашли другую добычу. На каменной скамье сидел художник, а рядом с ним лежали кисти и десяток скляночек с красками. Он бросал зерно двум павлинам и внимательно наблюдал, как оба, упрямо сложив хвосты, волочат их за собой, словно веники. Но, завидев меня, один из павлинов испустил раздраженный резкий крик и двинулся в мою сторону, распустив свой веер в угрожающем танце.

– А!.. Не шевелитесь, – воскликнул художник, хватаясь за кисти, и руки его запорхали над склянками; он, несомненно, заранее решил, как смешает краски.

А я окаменела на месте.

– Пожалуйста! – проговорила я в смятении. Мгновенье он переводил взгляд со своей кисти на меня,

потом достал немного зерна из мешочка и вытянул руку вперед, издав при этом горлом какой-то чудной квохчущий звук. Птица наклонилась, как бы благодаря, и важно двинулась к ладони с угощением.

– Не бойтесь их! Они безобидны.

– Это вам так кажется. А у меня до сих пор на руке шрам остался, и он доказывает обратное. – Я постояла, наблюдая за ним. Нужно быть очень смелым человеком, чтобы с руки кормить таких тварей. Из тех, кого я знала, только моей матери и ему это удавалось. – Как это у вас получается? Несправедливо, что Господь наделил вас и пальцами фра Анджелико, и даром святого Франциска.

Он не сводил глаз с птицы.

– В монастыре в мои обязанности входило кормить животных.

– Но не павлинов же, – пробормотала я.

– Нет, не павлинов, – ответил он, по-прежнему разглядывая немыслимое оперенье. – Их я никогда раньше не видел. Только слышал про них.

– А зачем вам их изображать? Не думаю, что святая Екатерина общалась с животными.

– Крылья ангелов, – пояснил он, а маленький свирепый клюв между тем то и дело тыкался в его ладонь. – Для «Успения» на потолке алтаря. Поэтому я хочу видеть их перья.

– В таком случае осторожнее! Как бы ваши ангелы не затмили самого Господа. – Я вдруг сама удивилась тому, как легко идет у нас разговор, словно утреннее солнышко прогнало прочь неловкость, рожденную в сумраке часовни. – А каких птиц вы брали за образец там, у себя на Севере?

– Голубей… гусей и лебедей.

– Ну конечно! Ваш белоснежный Гавриил!

И мне снова вспомнились волнистые крылья на той незаконченной фреске в его комнате. Но теперь-то он ловко обращался с цветом. Я видела это по его рукам. Чего бы я только не отдала за то, чтобы и мои ногти покрылись разноцветной запекшейся коркой! Павлин, доклевав свой корм, чинно пошел прочь, уязвив меня полным невниманием. На меня снова накатил приступ тоски. Художник снова взялся за кисть, и я придвинулась к нему поближе.

– Кто смешивает вам краски?

– Я сам.

– Это трудно?

Он покачал головой, а пальцы все двигались, быстро-быстро.

– Поначалу – пожалуй. А теперь – нет.

Мне до зуда в пальцах захотелось прикоснуться к краскам, так что пришлось сжать кулаки.

– Я могу назвать каждый оттенок на каждой стене Флоренции, и я знаю рецепты десятков этих красок. Но, даже сумей я раздобыть нужные ингредиенты, у меня нет мастерской, где я могла бы смешивать их, и нет возможности располагать собой по своему усмотрению, без чужого надзора. – Я немного помолчала. – Я так устала от туши и пера. Тушь дает только тень жизни, и ото всего, что бы я ею ни изобразила, почему-то веет меланхолией.

На этот раз он оторвался от работы, поглядел на меня, и наши взгляды встретились. И снова, как это уже было в часовне, я почувствовала, что он меня понял. Свернутые в трубочку рисунки жгли мне ладонь. Там было мое «Благовещение» и еще дюжина рисунков, самых лучших и дерзновенных. Или сейчас, или никогда. От внезапно накатившего страха вспотели ладони, и я повела себя резче, чем собиралась. Я просто протянула ему свои рисунки.

– Будьте искренни, ладно? Мне нужна правда.

Он не шевельнулся, и по тишине, наступившей вслед за моими словами, я догадалась, что разрушила нечто, что уже начало вырастать между нами, но сейчас я слишком волновалась, чтобы понять, как следует поступить.

– Простите. Я не имею права выносить свое суждение, – сказал он тихо. – Все, что я могу, – это исполнять свою работу.

Хотя он произнес это беззлобно, его слова уязвили меня в самую душу, словно удар павлиньего клюва.

– Значит, мой отец ошибся в вашем таланте. А вы навсегда останетесь учеником и никогда не станете мастером. – Моя рука по-прежнему была вытянута в его сторону. Я уронила рисунки на скамью возле него. – Ваше мнение – или ваша репутация. Вы не оставляете мне выбора, художник.

– А что за выбор тогда остается у меня?

На этот раз он не стал отводить глаза. Взгляд длился долго, очень долго, выйдя за всякие рамки приличий, так что в конце концов отвести глаза пришлось мне.

В глубине сада показалась Эрила. Для вида я набросилась на нее, хотя прекрасно знала, что она издалека наблюдала за нами.

– Что ты тут делаешь? – Я перешла на итальянский. – Следишь за мной…

– Ах, госпожа, не топайте на меня ногами, – проговорила она с наигранным смирением. – Вас разыскивает ваша матушка.

– Мама! В такой-то час? Что ты ей сказала?

– Что вы в саду, рисуете листья.

– О! – Я обернулась к художнику. – Вам нужно уходить отсюда, – сказала я ему на латыни. – Скорее. Она не должна застать вас здесь, рядом со мной.

– А как же ваши листья?

Похоже, он теперь лучше понимает по-итальянски. Он взял угольный стержень, и из-под пальцев его мгновенно появилось любимое апельсиновое деревце моей матери, гнущееся под тяжестью готовых упасть плодов. Когда он вручил мне листок бумаги, я не знала – смеяться мне или плакать. Он собрал свои краски и положил в мешок, лежавший рядом. А потом взял мои рисунки и отправил их туда же.

– Мне все равно, что вы скажете, – бросила я ему вдогонку. – Только не лгите мне.

Свежий хлеб, испеченный нашим поваром, был восхитителен. Я уминала его за обе щеки с ломтиками вяленых персиков, а мама, охваченная волнением, только пила разбавленное вино. Письмо рано утром принес гонец, но она, скорее всего, знала о нем заранее: моя сестра Плаутилла приглашала родных и друзей в гости. Ребенок должен был появиться на свет через несколько месяцев, а сейчас самое время показать родне чудесное белье и одежду, купленную в ожидании этого события, Я уже и забыла об этом приглашении. А вот мама, похоже, и думать ни о чем другом не могла. Она велела Эриле причесать меня и заранее подобрать мне лучшие наряды.

– Если он вам не понравится, тогда придется что-то срочно придумать, – проговорила Эрила с полным шпилек ртом, а потом зачесала мне волосы назад и всадила в них тяжелые перламутровые гребни.

– О чем это ты?

– Не о чем, а о ком. Когда это вы в последний раз, собираясь повидать сестрицу, наряжались в пух и прах?

Она высвободила последний локон из раскаленных щипцов, и мы обе увидели в зеркале, как он скользнул вниз вдоль моей щеки. Мгновенье-другое сохранялась совершенная симметрия, а потом левая прядь решительно опустилась ниже правой.

Мать при виде меня даже не пыталась скрыть тревогу:

– Боже! До чего же темные у тебя волосы! Наверное;, все-таки нам следовало их перекрасить. Ну а что с твоим платьем? Давай-ка поглядим. Золотой отлив снова вошел в моду, но, мне кажется, отец предпочел бы, чтобы ты надела шелк поярче. Тебе был бы к лицу темно-красный цвет,

Я не помнила, чтобы отец хотя бы раз сделал разумное замечание касательно моего гардероба.

– А вам не кажется, что это будет чересчур пышно? – спросила я. – К чему нам вызывать благочестивый гнев на улицах?

– Проповедник еще не правит нашим городом! – возразила мать, и, пожалуй, я впервые различила в ее голосе нотки презрения по отношению к монаху. – Пока мы вправе одеваться как нам вздумается, отправляясь навестить родных. Тебе пойдет этот оттенок. А еще надо потрудиться над твоим лицом. Стоит нанести немножко белил, а то кожа слишком смуглая. Эрила тебе поможет, если не будет все время сплетничать.

– Матушка! – сказала я. – Если все это делается ради мужчины, то проще выбрать слепого. Тогда он не заметит ни одного моего недостатка.

– Нет, дорогая моя, ты не права. Ты очень хороша собой. Очень хороша. Твой здоровый, радостный дух озаряет тебя внутренним светом!

– Да, я умна, – сказала я угрюмо. – А ум и красота – не одно и то же. Как я слышала уже много раз.

– От кого? Неужели от Плаутиллы? Она не настолько жестока.

Я замешкалась.

– Нет, не от Плаутиллы.

– Значит, от Томмазо? Я пожала плечами. Мать задумалась.

– У твоего брата острый язычок. Пожалуй, тебе лучше жить с ним в дружбе.

– Я тут ни при чем, – мрачно возразила я. – Он сам вечно обижается.

– Ну и пускай. Когда дело доходит до важных вещей, то кровь горячее воды, – жестко произнесла она. – Ладно. Давай теперь подумаем о башмачках.

13

Плаутилла напоминала корабль на всех парусах. У нее даже лицо располнело. Казалось, она прямо-таки утопает в собственной плоти. Волосы утратили прежний золотистый оттенок – теперь не время их осветлять. С таким-то животом ей, пожалуй даже на крышу не подняться. Но она, похоже, об этом и не жалела. Толстая и безмятежная, она походила на животное, уютно устроившееся у водопоя, слишком крупное, чтобы куда-то спешить. К тому же было слишком жарко.

Мы прибыли первыми. Мама вручила Плаутилле засахаренные фрукты и миндаль, а та повела нас смотреть на недавно обставленную спальню. На стене висели новые гобелены, на постели красовались простыни, по краям украшенные вышивкой и монограммой с семейным гербом. Сбоку стояла колыбелька с покрывалом из белого камчатного полотна, отороченным золотой и серебряной бахромой. Свадебный сундук красовался на почетном месте, и танцующие сабинянки казались чересчур бодрыми для нынешнего зноя. Утихает ли мужская похоть в такую душную пору? Дитя, зачатое в разгар лета, вызывает подозрения; вероятно, потому, что это связано с двойным жаром – воздуха и вожделения. Впрочем, я была еще слишком юна, чтобы кто-то посвящал меня в сокровенные параграфы сей тайной премудрости. Несомненно, скоро я обо всем узнаю не понаслышке.

По словам Томмазо, Маурицио поставил тридцать флоринов против четырехсот, что родится девочка. Видимо, надеется возместить разочарование денежным выигрышем, хотя я сомневаюсь, что такая сумма покрыла бы его расходы на роскошное приданое для малыша и прочие покупки. Все было по последней моде: ароматные белые вина для будущей матери, стайка молодых голубей, которых предстояло зарезать сразу после рождения ребенка, потому что их мясо легко усваивается. Сверху было слышно, как птицы воркуют во дворе, не ведая об ожидающей их участи. Уже нашли и держали в доме повитуху, а теперь подыскивали подходящую кормилицу. Комната была обставлена и украшена со вкусом – разными благочестивыми картинами и скульптурами, – для того чтобы Плаутилла во время родовых мук видела только прекрасные вещи, отчего возрастали бы красота и благонравие ребенка. Я была тронута. Надо отдать должное Маурицио, он сделал все, чтобы угодить своей толстощекой голубке.

– Мама говорит, что художник уже закончил поднос к рождению, – сказала Плаутилла, тяжело переводя дух, когда мы закончили осмотр всех ее богатств, – и что он получился чудесный. Я попросила на одной стороне изобразить Сад Любви, а на другой – шахматную доску. Маурицио так любит играть, – добавила она и по-детски захихикала над собственными словами.

Неужели я тоже буду говорить нечто подобное, когда выйду замуж? Я поглядывала на свою упитанную, счастливую сестру почти с ужасом. Теперь она знает намного больше моего. Но отважусь ли я когда-нибудь распрашивать ее?

– Не тревожься. – Она заговорщицки подтолкнула меня. – раз у тебя начались месячные, ты очень скоро сама все поймешь. – Она состроила гримасу. – Хотя, скажу тебе сразу, это не совсем то же, что книжки читать.

Так что же это такое? – хотелось мне спросить. Расскажи мне. Расскажи мне все.

– Это больно? – вырвалось у меня как-то почти само собой. Плаутилла сложила губки бантиком и молча поглядела на меня, смакуя миг своего торжества.

– Конечно, – ответила она просто. – Так узнают, что ты – чистая девушка. Но потом боль проходит. И тогда все совсем не так плохо. Честное слово.

И, глядя на нее, я подумала, что она говорит серьезно, и впервые в жизни я осознала, что эта тщеславная глупышка наконец-то нашла себе в жизни занятие по душе. Я порадовалась за нее, но одновременно еще больше ужаснулась за свое будущее.

Наша беседа прервалась: прибыли новые гости, друзья семьи, все – с небольшими подарками. Плаутилла с улыбкой переходила от одного к другому. А потом к нам присоединился тот мессер.

Он был в винно-красном бархатном плаще, еще более красивом, чем тот, что был на нем в церкви; мой отец, несомненно, одобрил бы такой выбор ткани. Он выглядел старше, чем в наши прошлые встречи, но ведь дневное освещение более жестоко, чем свечное пламя или свет масляных ламп. Он заметил меня сразу, как только вошел в комнату, но вначале подошел поздороваться с моей матерью. Я видела, как она сложила руки и внимательно выслушивала его любезности. Они явно виделись не первый раз. Удивилась ли я? До сих пор сама не понимаю. Гораздо позже я слышала, что нередко с первого взгляда распознаешь людей, которым предстоит переменить твою жизнь. Даже если поначалу они совсем тебе не нравятся. А я уже заметила его. Как и он – меня. Бог нам в помощь теперь.

Я подкараулила Плаутиллу, неловко кружившую между гостями по комнате, и притиснула ее к ближайшей стенке – во всяком случае, приблизилась к ней настолько, насколько позволял ее живот.

– Кто он?

– Кто?

– Плаутилла! Я же не могу ущипнуть тебя, как раньше. Иначе у тебя еще схватки начнутся, а я не вынесу твоих криков. Зато, когда ты родишь, я буду безнаказанно щипать твоего ребенка, и пройдут годы, прежде чем он сумеет на меня пожаловаться.

– Алессандра!

– Ну, я жду. Кто он? Она вздохнула:

– Его зовут Кристофоро Ланджелла. Он из знатного рода.

– Не сомневаюсь, – ответила я. – А чем я привлекла его внимание?

Но времени сплетничать больше не было. Он уже отошел от мамы и направлялся в нашу сторону. Плаутилла оторвалась от меня и с улыбкой поплыла по комнате. Я неловко замерла на месте, разглядывая свои ноги, своим видом опровергая все мыслимые представления о женственности и обаянии.

– Юная госпожа, – обратился он ко мне, отвесив легкий поклон, – мы, кажется, друг другу не представлены.

– Нет, – буркнула я, бросив на него быстрый взгляд. Лучики мелких морщинок вокруг глаз. Ну, значит, по крайней мере, он умеет посмеяться, подумала я. Но станет ли он смеяться вместе со мной? Я снова уставилась в пол.

– Как поживают сегодня ваши ноги? – спросил он по-гречески.

– Может быть, вам лучше у них об этом спросить? – ответила я голосом, в котором сама услышала ребяческую обиду. Я чувствовала, что мать наблюдает за мной, что она мысленно велит мне хорошо себя вести. И даже если ей не слышно, о чем мы беседуем, то по моей мимике она легко отличит ехидство от смирения.

Он снова поклонился, на этот раз гораздо ниже, и произнес, глядя на подол моего платья:

– Как вы поживаете, ножки? Наверное, радуетесь тому, что сегодня танцевать не нужно? – Он замолк. Потом поднял глаза и улыбнулся. – Вы тоже были в церкви. Как вам понравилась проповедь?

– Наверное, будь я грешницей, то, слушая его, я бы уже почуяла запах кипящего масла.

– Тогда вам повезло, что вы не грешница. А как вы думаете, много ли таких, кто слушает его и не чувствует этого запаха?

– Немного. Но, мне кажется, в его речах бедняки услышали стенания тех, кто богаче их.

– Ммм… По-вашему, он проповедует бунт? Я задумалась:

– Нет. Мне кажется, он проповедует угрозу.

– Это правда. Но я слышал, что он умеет изливать желчь на всех – не только на богатых или напуганных. Он обрушивается со страшными нападками на Церковь.

– Пожалуй, Церковь этого заслуживает,

– В самом деле. Вам известно, что у нашего нынешнего Папы над входом в спальню висит образ Мадонны? Только вот у Мадонны этой лицо его собственной любовницы.

– Неужели? – оживилась я.

– Да-да. Рассказывают, что столы у него ломятся от жареных певчих птиц, так что в лесах вокруг Рима смолкли все звуки, а его детей привечают в доме, как если бы грех вовсе и не был грехом. Однако человеку свойственно ошибаться, не правда ли?

– Не знаю. Мне кажется, для этого и существует исповедальня.

Он рассмеялся.

– Вы слышали о фресках Андреа Орканьи в трапезной Санта Кроче?

Я покачала головой.

– На его «Страшном суде» между зубов у дьявола – головы монахинь. А у самого сатаны такой вид, как будто он страдает несварением от множества проглоченных кардинальских шапок.

Я невольно захихикала,

– Ну, расскажите мне, Алессандра Чекки, вы любите искусство нашего прекрасного города?

– О да, я им восхищаюсь, – ответила я. – А вы?

– Тоже. Потому-то моя душа и не замирает от слов Савонаролы.

– Вы не грешник? – спросила я.

– Напротив. Я часто грешу. Но я верю, что сила любви и красоты – это тоже один путь к Богу и к искуплению.

– Вы следуете древним?

– Да, – театральным шепотом ответил он. – Только не рассказывайте об этом никому, потому что определение ереси с каждой минутой становится все шире.

И сколь ни наивно это было с моей стороны, я поддалась его заговорщическому очарованию.

– Ваша тайна умрет вместе со мной, – восторженно ответила я.

– Я уверен в этом. Ну так скажите мне – какой защиты нужно искать, когда наш безумный монах учит нас, будто темные неграмотные старухи лучше разбираются в делах веры, чем все греческие и римские мыслители, вместе взятые?

– Надо дать ему почитать «Защиту поэзии» Боккаччо. В его переводах историй о греческих богах можно найти только христианнейшие из добродетелей и нравственных истин.

Он отступил на шаг и внимательно поглядел на меня, и я могу поклясться, что угадала в его глазах восхищение.

– Да, я уже слышал, что вы – дочь своей матери.

– Я бы не сказала, что мне очень приятно слышать это, мессер. Мой брат всем рассказывает о том, что матушка, когда носила меня, видела насилие на улицах города и потому я оцепенела от ужаса у нее во чреве.

– Значит, ваш брат жесток.

– Да. Хотя это не мешает ему быть честным.

– Может быть. Но в данном случае он ошибся. Вы с удовольствием предаетесь своим занятиям. В этом нет ничего дурного. Вам нравятся только античные авторы или кто-нибудь из наших нынешних тоже?

– Данте Алигьери. Он, по-моему, величайший поэт из всех, кого только рождала Флоренция.

– …и родит впредь. Здесь нам не о чем спорить. Вы знаете наизусть «Божественную комедию»?

– Не всю! – возмутилась я. – Мне только пятнадцать лет.

– Это хорошо. Если бы вы решили прочитать ее наизусть целиком, мы бы сидели здесь с вами до второго пришествия. – Он снова задержал на мне взгляд. – Я слышал, вы рисуете?

– Я… Кто вам это сказал?

– Вам не надо меня опасаться. Я же вам уже доверил свою тайну – разве вы забыли? Я упоминаю об этом просто потому, что я поражен. Это так необычно.

– Не всегда так было. Вот в древности…

– Знаю. В древности были женщины художницы. – Он улыбнулся. – Вы не единственная, кто знаком с Альберти. Хотя и он тогда не знал о том, что у нашего Паоло Учелло была дочь, которая работала в отцовской мастерской. Самый малый воробушек – так ее называли. – Он помолчал. – Пожалуй, вам стоило бы показать мне как-нибудь свои работы. Я с удовольствием бы их посмотрел.

Из-за его локтя показался слуга, обносивший гостей засахаренными фруктами и вином с пряностями. Мой собеседник взял бокал и протянул его мне. Но чары уже были разрушены. Мы немного постояли молча, глядя каждый куда-то в сторону. Молчание становилось если не тягостным, то красноречивым. Потом он спросил вкрадчивым голосом, каким говорил тогда, во время танца:

– Алессандра, вам известно, зачем мы с вами сегодня встретились?

У меня внутри что-то сжалось. Разумеется, мне следует ответить «нет», как наверняка подсказала бы мне мать. Но я-то знала правду. Как я могла не знать?

– Да, – ответила я. – Думаю, что да.

– Вы бы этого хотели? Я поглядела на него:

– Я и не подозревала, что мои чувства будут приниматься во внимание.

– Обязательно будут. Потому я вам и задаю сейчас этот вопрос.

– Вы очень добры, мессер. – И я почувствовала, что краснею.

– Нет. Ничуть. Но мне хотелось бы считать себя справедливым. Мы с вами – случайные пловцы в этом море. Время бороться в одиночку уходит в прошлое. Поговорите с вашей матерью. Не сомневаюсь, мы с вами еще увидимся.

Он отошел от меня и вскоре покинул дом Плаутиллы.

14

В его пользу многое говорит, Алессандра. Его родители умерли, так что ты станешь полновластной хозяйкой в его доме. Он получил очень хорошее образование. Он сочиняет стихи, он тонкий знаток и покровитель искусств.

Матушка была слишком взволнована, чтобы держать руки на коленях. Я провела ночь и следующий день в еще большей тревоге.

– Звучит все это так, будто он – самый желанный жених во всем городе. Почему же он до сих пор не женат?

– Мне кажется, он был очень занят – что-то сочинял. А недавно умерли двое его братьев, не оставив наследников. Род Ланджелла очень знатный, его необходимо продолжить.

– Ему нужен сын.

– Да.

– Поэтому ему понадобилась жена.

– Да. Но, мне кажется, он просто захотел жениться.

– Но раньше-то не хотел.

– Люди меняются, Алессандра.

– Он стар.

– Не молод, это верно. Но это не всегда недостаток. Я думала, что уж ты-то это хорошо понимаешь.

Я разглядывала резьбу на деревянном сиденье. Была середина дня, и все остальные домашние спали. Наша летняя лоджия на верхнем этаже дома была открыта для ветерка, если бы он вздумал подуть в такую погоду, а ее стены были выкрашены в прохладнейший из оттенков зеленого, чтобы напоминать о свежей листве. Но даже здесь сейчас было слишком жарко, чтобы думать. Обычно в это время года мы уже переселялись за город, на отцовскую виллу. Уже само то обстоятельство, что мы так надолго задержались в городе, было угрожающим признаком – отца что-то тревожило.

– А вы, матушка, какого мнения о нем?

– Я мало что о нем знаю, Алессандра. Он из хорошей семьи, в этом смысле брак с ним был бы весьма почетным. Все, что я могу тебе рассказать, – это что он увидел тебя на свадьбе Плаутиллы, а несколько недель спустя обратился к твоему отцу. Он человек не нашего круга. Я слышала, несмотря на свою ученость, он не занимается политикой. Но он образованный и серьезный человек, а, учитывая нынешние неспокойные времена, это, пожалуй, даже разумнее. В остальном же он для меня – такой же незнакомец, как для тебя.

– А какие про него слухи ходят? Что говорит Томмазо?

– Твой брат обо всех отзывается дурно. Хотя любопытно – и мне только сейчас это пришло в голову, – что как раз о нем он ничего дурного не говорил. Не уверена, что Томмазо с ним знаком. Но, Алессандра, ему ведь сорок восемь лет. А мужчина в таком возрасте уже успел пожить в свое удовольствие, уж в этом можешь не сомневаться.

– Мужчины живут – женщины ждут.

– Ах, Алессандра! Ты слишком молода, чтобы изрекать подобные старушечьи истины! – сказала мать таким тоном, каким тысячу раз утишала мои маленькие бури. – Ничего ужасного в этом нет. Ты сумеешь все обернуть себе на пользу. Быть может, он любит одиночество не меньше, чем ты.

– Брак, основанный на разлуке?

– Но от этого не менее приятный. Ты не поверишь, но есть вещи, которых даже ты пока еще не понимаешь!

Мы улыбнулись друг другу. Между нами давно уже существовал неписаный договор. Мать соглашалась закрывать глаза на отсутствие у меня важнейших добродетелей (а перечень их был велик: молчаливость, послушание, скромность, кротость), если я не позорю ее на людях. Она научила меня всему, чему могла. И я честно пыталась следовать ее урокам.

Я подумала, уж не такие ли разговоры ведутся обычно между дочерью и матерью накануне свадьбы, а если да, то когда же мы коснемся брачной ночи. Я попыталась мысленно перепрыгнуть огромную пропасть. Представила себе, как просыпаюсь в чужой постели, рядом с чужим мужчиной, раскрывая объятья навстречу новому дню…

– Я хочу взять с собой Эрилу – как часть приданого, – заявила я.

– Она отправится с тобой. Конечно, у него есть и свои слуги, но я уверена, он захочет, чтобы ты чувствовала себя как дома. Разговаривая с твоим отцом, он особо отметил это.

Наступила долгая пауза. Было очень жарко. У меня даже волосы взмокли от пота, будто кто-то облил меня теплой водой. На улицах уже поговаривали, что и это – кара Божия: мол, Господь в знак гнева Своего повелел остановиться временам года. Больше всего на свете мне сейчас хотелось искупаться, а потом улечься на кровать и нарисовать нашу кошку, которая растянулась на подстилке, ленясь даже хвостом шевельнуть. Моя жизнь вот-вот разлетится на куски, а у меня даже сил нет что-то с этим поделать.

– Ну, так значит, дело решено, Алессандра? – мягко спросила мать.

– Не знаю. Все так стремительно…

– Но ты же сама так решила. Отец говорит, если французы придут, то они будут в городе уже через месяц. Скоро будет поздно.

– А я думала, смысл моего брака в том, чтобы нашей семье покрасоваться перед всей Флоренцией. Теперь-то времени на это не остается.

– Это верно. Хотя отец считает, что при нынешних настроениях так оно и лучше. К тому же мне трудно поверить, что ты в самом деле желаешь шествовать по улицам под взглядами толпы и чтобы для этого тебя неделями отмывали, умащали и причесывали?

И я вдруг испугалась – как я буду жить без матери – единственного человека, который знает меня почти как я сама, хоть и не всегда в этом признается.

– Ах, матушка! Если бы решать было мне, я предпочла бы остаться дома, читала бы книги, рисовала бы и умерла бы девицей. Но… – Я твердо продолжила: – Я знаю, что это невозможно, а потому, раз мне нужно кого-то взять в мужья, то почему бы не взять его. Думаю, он будет… – Я не сразу подыскала нужное слово. – Думаю, он будет добр ко мне. А если я окажусь неправа – что ж! Он стар и, наверное, скоро умрет, и тогда я стану свободной.

– Даже в шутку не смей этого желать! – рассердилась мать. – Не настолько уж он стар, и да будет тебе известно, что во вдовстве нет места свободе. Уж лучше сразу привыкай к монастырю!

Я изумленно глядела на нее. Неужели и перед ней когда-то стоял такой же выбор?

– А знаешь, мне до сих пор снится тот сон. – Я вздохнула, – О таком месте, где мне позволено делать то, что хочется. И славить за это Бога.

– Алессандра, если бы подобный монастырь существовал, то попасть в него пожелала бы половина женщин нашего города, – заметила мать с кроткой язвительностью. – Ну так что? Решено? Прекрасно. Я скажу отцу. Полагаю, твой будущий муж тоже готов поторопиться со свадьбой. У нас не будет времени заказывать свадебный кассоне, а значит, придется либо купить подержанный, либо воспользоваться тем, что переходил в его семье по наследству. Если он спросит, то какую живопись на сундуке ты бы предпочла?

Я задумалась.

– Мне безразлично, какой там будет изображен сюжет, лишь бы не та девушка из истории про Настаджо, которую травят собаками и разрывают на куски. Пускай там будет много фигур, чтобы можно было долго разглядывать. – Я снова представила себя в чужой спальне в доме чужого мужчины, и вдруг вся моя отвага куда-то улетучилась. – Когда я выйду замуж и уйду отсюда, с кем же я смогу тогда разговаривать? – спросила я и услышала, как дрожит мой голос.

Матушка оторопела – и я поняла, что ей тоже больно.

– Ах, милая моя Алессандра, ты сможешь разговаривать с Богом. Как и полагается. Там это будет легче, потому что ты будешь одна. И Он обязательно услышит тебя. Он всегда слышит. Меня Он слышал. И Он поможет тебе разговаривать с мужем. Так ты стаешь хорошей женой и хорошей матерью. Твоя жизнь не будет сплошной мукой. Обещаю тебе. – Она немного помолчала. – Иначе бы я не допустила, чтобы это с тобой произошло.

Мне показалось, матушка уговаривает саму себя. Не откладывая, она побеседовала с отцом, и на той же неделе наши семьи уговорились, что приданое будет готово через месяц, после чего сразу же будет заключен брак.

И решено это было вовремя, потому что через пять дней после нашего разговора Карл VIII дал свой ответ Флоренции на ее предложение невмешательства. Пересекши границу Тосканы, он подошел к Фивиццано, разграбил крепость, город и вырезал весь гарнизон.

В Соборе стенала паства, бичуемая языком Савонаролы: «Воззри же ныне, Флоренция, ибо бич уже пал, по слову пророчества. Не я это предрекал, но самый Господь, Господь, ныне насылающий полки. Меч опустился на землю… Се, он уже грядет. Се, близится».

15

Я больше не видела своего будущего мужа до самого утра нашей свадьбы. Это были ужасные дни. Правительству что ни день грозило падение, и уныние повисло над городом как готовая излиться грозовая туча. Пьеро Медичи призывал Флоренцию постоять за себя, но теперь даже ближайшие сторонники отвернулись от него и открыто заводили речь о переговорах с врагом. Мой отец совсем лишился покоя, но его так и не призвали в Синьорию. Влияние Медичи стремительно убывало – казалось, что скоро будет опасно иметь к ним хоть малейшее отношение.

Наконец, в конце октября Пьеро с личной свитой выехал из города и направился в стан французов.

В классной комнате учитель заставил нас молиться о его благополучном возвращении. Савонарола с кафедры открыто привечал Карла, называя его орудием Господа, спасающего душу Флоренции, и понося Пьеро как трусливое отродье Медичи – семейства, погубившего нашу благочестивуюРеспублику. Город бурлил тревожным ожиданием. За три дня до того отец вернулся домой с известием, что если французская армия войдет в город, некоторые дома решением Синьории будут отведены для постоя. Чиновники, ходившие по улицам, пометили белыми крестами такое множество дверей, будто снова разразилась чума. И как при моровом поветрии, богатство и влияние больше не спасало. Выбор пал и на оба мои дома – старый и новый. Если французы заявятся, то они станут первыми гостями, которых я приму в качестве замужней дамы и хозяйки дома.

Каждый день приносил весть, что в очередном семействе дочерей, а то и жен, отправляли под безопасную монастырскую сень; впрочем, однажды, когда паника достигла высшей точки, я услышала, как моя мать пробормотала: «Бывало ли такое, чтобы иноземная армия, входя в чужой город, щадила святость монастырских стен?»

А до дня моей свадьбы, назначенной на 26 ноября, оставалось меньше двух недель.

Накануне жара наконец спала, и начался дождь. Я сидела у окна, рядом со своим приданым, смотрела, как по канавам текут потоки грязи, и думала: а что, если это тоже Божья воля – отмыть город дочиста? Эрила помогала мне упаковать сундук.

– Как все быстро получилось!

– Да, – ответила я и посмотрела ей в глаза. – Тебя это настораживает?

Она слегка передернула плечами.

– Может, вам и не следовало идти за первого, кого предложили.

– Ах, в самом деле! Как же это я не заметила длинной очереди, выстроившейся возле нашего дома? Или ты предпочла бы, чтобы я перебирала четки, сидя в сырой келье какого-нибудь глухого монастыря? Но я бы тебя и туда с собой взяла.

Она молчала.

– Эрила? – Я подождала еще. – Он будет и твоим господином тоже. Если тебе известно что-то такое, что неизвестно мне, лучше выкладывай все сейчас.

Она покачала головой:

– Нас обеих уже продали. Нам остается лишь извлечь из этого выгоду.

Казалось, будто моя жизнь стремительно утекает, как песчинки в песочных часах, и кончается время, прожитое бездумно и беспечно. Я до сих пор не имела вестей от художника. Его молчание мучило меня, как боль, которую пытаешься не замечать, но все же иногда, лежа в постели, когда зной становился совсем невыносимым, я невольно отдавалась этой боли – и тогда вновь мысленно оказывалась в прохладе часовни, где его кожа отливала перламутровым блеском в свечном пламени, или в саду в свежий рассветный час, где его пальцы сновали по листу бумаги и где я завороженно наблюдала, как от его касания рождаются и растут ангельские крылья. В такие ночи я плохо спала и пробуждалась в поту – ледяном и горячечном.

Я решила, что честность – лучшая уловка, и попросила разрешения у матери посетить часовню, так как вскоре мне предстоит покинуть родной дом. Сама она была слишком занята, чтобы пойти вместе со мной, а необходимость в других сопровождающих теперь почти отпала. Для этой цели годилась и Эрила.

Часовня преобразилась. Алтарь превратился в нечто среднее между строительной площадкой и пещерой волшебника: всюду были леса и балки, создававшие ряды проходов и площадок, взбегавшие вверх по стенам; на полу, посередине, горел небольшой костер, наполняя воздух дымом, а наверху, под самой крышей, была натянута решетка из толстой черной проволоки, которая отбрасывала при свете пламени тень на сводчатый потолок. Художник, обхваченный ремнями, был поднят высоко в воздух. Он висел под самой крышей и старательно обводил тени, отбрасываемые решеткой на потолок. Закончив одну линию, он кричал слугам внизу, чтобы те ослабили или подтянули веревку, переместив его на другую сторону – поближе или подальше от жара.

Мы с Эрилой наблюдали за всем этим в оцепенении. Он был сосредоточен и проворен, как висящий в пространстве паук, ткущий грубую, но геометрически безупречную паутину. Он передвигался быстро, старательно избегая жара от костра. На одной стене уже виднелись контуры фигур, прорисованные сангиной; оставалось только нанести слой штукатурки. На полу паренек, на вид не старше меня, сидел за столом, растирая пестиком в ступке краску для контуров. Когда работа над фреской начнется в полную силу, помощников будет больше, а сейчас довольно и одного. Художник окликнул его с высоты. Мальчик поглядел в нашу сторону и, оторвавшись от своего занятия, направился к нам. Он низко поклонился:

– Мастер говорит, он не может сейчас прерваться. Иначе огонь опалит потолок, если будет слишком долго гореть, а ему нужно закончить решетку сегодня, до вечера.

– Что он такое делает? – пробормотала Эрила, явно устрашенная всем увиденным,

– Он наносит сетку на потолок, чтобы потом она помогала ему писать фреску, – живо отозвался мальчик.

Я поглядела на него. Лицо перепачкано сажей, а глаза блестят. В каком возрасте он впервые ощутил зуд в пальцах? Эрила по-прежнему недоумевала.

– Свод обманчив, когда его расписываешь, – объяснила ей я. – Правильно оценить перспективу на глаз невозможно.

А линии решетки помогут ему придерживаться исходного рисунка. На свой набросок он нанесет такую же сетку, как на карту, а потом, квадрат за квадратом, перенесет его на потолок.

Мальчик бросил на меня любопытный взгляд. Я не отвела глаз. Не спорь со мной, отвечал ему мой взгляд. Я прочла и знаю об этом больше, чем когда-либо узнаешь ты, пускай не мне, а тебе суждено покрыть наши потолки небесными видениями.

– Тогда скажи своему учителю, что мы подождем, а пока понаблюдаем за его работой, – заявила я спокойно. – Принеси-ка нам пару стульев.

Он, похоже, немного испугался, но, ничего не сказав, поспешил обратно к алтарю и принялся искать подходящие стулья. Найдя два стула, он потащил было их в нашу сторону, но тут на него закричал художник, и мальчишка застыл на месте, разрываясь между двумя приказами. Я с удовольствием отметила, что слово художника оказалось важнее, и подмастерье, бросив свою ношу на полпути, вернулся к прежней работе. За стульями отправилась Эрила.

Прошел почти час, прежде чем художник спустился. В костре жгли солому – дешевое и капризное топливо, которое вспыхивало и прогорало в считанные мгновенья. Один или два раза художник вскрикивал, когда пламя разгоралось чересчур сильно, и слуги подливали в него немного воды, но от этого поднимался страшный дым, и художник заходился кашлем. Я слышала, что на этом этапе случаются страшные увечья; поэтому слуги должны быть не менее искусными в своем деле, чем живописец – в своем. Наконец, он подал им сигнал опускать его. Веревка дрогнула и закрутилась, устремившись к полу. Он чуть не выпал из своих ремней и, бросившись ничком на пол, неудержимо закашлялся, сплевывая сгустки мокроты и пытаясь восстановить дыхание. Под силу ли женщинам такая работа? Может быть, дочь Учелло и нарисовала множество драпировок для храма Марии Магдалины, но она не могла бы вот так подняться под эти сводчатые небеса. Мужчины творят, женщины лишь восторгаются. Я уже начала терять веру в себя. Савонарола с кафедры призывал отправить женщин по домам. Ходили слухи, что скоро он будет проповедовать одним мужчинам, а если придут французы, то женщины, еще не попрятанные по монастырям, будут крепко заперты на замок у себя дома. Спаси нас Бог!

Художник приподнялся, сел, обхватив голову руками, потом поглядел в сторону и увидел, что мы все еще в часовне, все еще ждем. Он встал, оправил одежду, насколько мог, и подошел к нам. Он изменился – облик стал более мужественным, а прежнюю робость словно прогнала поглотившая его работа. Эрила поднялась, мгновенно став преградой между ним и мною. Лицо у него сейчас было чернее, чем у нее, а пахло от него потом и гарью, и будто сам дьявол вселял в него уверенность.

– Я сейчас не могу прерваться, – сказал он сиплым от дыма голосом. – Мне нужен не только огонь, но и дневной свет.

– Вы с ума сошли, – возразила я. – Вы заболеете!

– Не заболею, если буду работать быстро.

– О! У моего отца есть зеркала, которые он использует, когда работает ночами: они делают свечное пламя ярче. Я попрошу его прислать вам такое зеркало.

Он склонил голову:

– Благодарю вас.

От алтаря донесся голос – это кто-то из слуг о чем-то спрашивал его. Художник ответил на чистом тосканском наречии.

– Вы преуспели в итальянском.

– Огонь торопит с ученьем! – И по его перепачканному лицу скользнул призрак улыбки.

Наступило молчание.

– Эрила, – сказала я, – ты не оставишь нас на минутку одних!

Та бросила на меня сердитый взгляд.

– Прошу тебя. – Я не знала, что еще сказать.

Она пристально поглядела на художника, потом отвела взгляд и двинулась к алтарю, беспечно покачивая бедрами, как она иногда делала, когда хотела, чтобы мужчины обратили на нее внимание. Мальчишка глаз от нее не мог оторвать, а художник даже не поглядел в ее сторону.

– Вы их посмотрели?

Он слегка кивнул, но я ничего не смогла прочесть в его глазах, покрасневших от дыма. Он снова глянул на огонь…

– Ну так если не сейчас, то когда же? Я через несколько дней уезжаю.

– Уезжаете? Куда?

Значит, он ничего не слышал.

– Меня выдают замуж. Разве вы не знали?

– Нет. – Он помолчал. – Нет, я этого не знал.

Он существовал так обособленно, что до него не доходили даже сплетни прислуги.

– Тогда, наверное, вы не слышали и о том, что нашему городу угрожает вторжение. И что дьявол бесчинствует на его улицах, убивая и калеча людей.

– Я… Да, об этом я что-то слышал, – пробормотал он, и мне показалось, что на мгновенье его снова покинула уверенность.

– Вы ходите в церковь? Тогда вы слышали проповеди Монаха.

Он снова кивнул, но на этот раз отвел глаза…

– Вам следует остерегаться, не то Монах вложит вам в руки молитвенник вместо кисти. Я…

Но тут возле меня снова выросла Эрила и укоризненно зацокала языком, В ее обязанности входило сохранить меня чистой для супружеского ложа, и она явно опасалась, как бы я, секретничая с каким-то мастеровым, не запятнала себя.

Я вздохнула:

– Ну так когда же, художник? Сегодня вечером?..

– Нет. – Голос его прозвучал грубо. – Нет, сегодня вечером я не могу.

– Должно быть, у вас назначена встреча с кем-то еще? – И я замолкла, дав своему вопросу повиснуть в воздухе. – Тогда завтра?

Он поколебался.

– Послезавтра. Тогда решетка будет закончена, а костер убран.

От алтаря снова донесся чей-то голос. Художник поклонился, а потом повернулся и зашагал прочь. Жар от огня ощущался даже там, где мы стояли.

16

Конечно, я поджидала его. Он вышел поздно, уже после того, как погасли факелы, и если бы у меня в комнате не было открыто окно, то я бы не услышала, как скрипнула задняя дверь нашего дома, и не заметила бы, как он тенью скользнул в черноту. Сколько раз я мысленно отправлялась за ним вослед? Это ведь так легко. Мне был знаком каждый шаг, каждый неровно лежащий булыжник на пути до Собора, и в отличие от большинства девушек моего возраста я не боялась темноты. Что дурного могло приключиться с тем, кто, как я, видит во мраке, словно кошка?

Весь вечер я истязала себя, воображая, как отважусь на это. Я нарочно не раздевалась, не желая растерять свою решимость. Ведь еще несколько дней, и я окажусь под замком – в чужой жизни, в чужом доме, в совершенно незнакомой части города, которой я даже мысленно не представляла себе, и тогда моей вожделенной ночной свободе придет конец. На подоконнике рядом со мной лежала одна из шляп Томмазо, которую я потихоньку стащила из его гардеробной. Я часами примеряла ее, так что уже приноровилась – как нужно надеть ее, чтобы моего лица никто не смог разглядеть. Конечно, мешают все эти юбки, но их можно спрятать под длинным отцовским плащом, а если идти быстро, то разоблачение мне грозит, только если навстречу попадется… Свет факела? Человек? Шайка бродяг?.. Я велела себе перестать об этом думать. Я давно дала себе слово. Раз уж мне предстоит выйти замуж и быть похороненной заживо, я не согласна умереть, так и не увидев наяву хоть частицу моей земли обетованной. Я задолжала себе это зрелище. А если дьявол и расхаживает там, по улицам, то уж наверняка найдутся грешники, более достойные его наказания, чем девушка, ослушавшаяся родителей, чтобы раз в жизни вдохнуть ночной воздух на память о прежней свободе.

Я спустилась по лестнице и пересекла задний двор, откуда через дверь для прислуги можно было выйти на боковую улицу. Обычно в это время ночи она была закрыта на засов изнутри, но художник, выходя, отважился оставить ее незапертой. Случись теперь кому-нибудь проснуться и обнаружить это… Я поняла, что могла бы погубить его жизнь, просто задвинув засов. Но вместо этого я скользнула вслед за ним во тьму.

Я сделала шаг вперед. Дверь за мной была все еще распахнута. Я потянула за нее, прикрыла, потом толкнула назад, чтобы увериться, что она открывается. Немного постояла на месте, подождала, пока сердце перестанет так колотиться.

Когда я почувствовала, что успокоилась, то сделала полдюжины шагов в темноту. Дверь за мной растаяла в черной пустоте. Но в тот же миг мои глаза стали лучше видеть. На небе висел тоненький серпик луны, но его света хватало, чтобы я различала булыжники прямо перед собой. Я заставила себя шагать быстрее. Пятнадцать, теперь двадцать шагов. Потом тридцать. До конца одной улицы, до начала другой. Тишина оказалась еще глубже темноты. Я почти достигла следующего угла, как вдруг послышалось шуршанье, по подолу моего платья что-то пробежало. Я невольно замерла от страха, хотя понимала, что это всего лишь крыса. Как там говорил Монах? Что под покровом ночи рыщет отребье города. Что ночь вливает похоть, как яд, в жилы людей. Но почему? Пускай люди скрывают свои мерзости друг от друга – ведь Божье око видит их так же ясно во тьме, как и при дневном свете? Или это наваждение может напасть на всякого? Может быть, блудницы – это обычные женщины, которые просто слишком надолго задержались в ночной темноте? Смех да и только. И все же я поежилась, как от холода.

Я сделала несколько глубоких вдохов. К запаху свободы примешивалась кислая вонь мочи и гниющих объедков. Флорентийцы оставляли на улицах свои метки, словно коты. Пускай Савонарола ратует за чистоту помыслов, грязь и разложение окружают нас отовсюду. Однако этим меня было не испугать, не остановить. Ведь мои братья, грубияны и невежды, каждую ночь разгуливают по темному городу. Я просто последую их примеру и пройду по улицам к Собору, а оттуда к реке. Потом вернусь. Это не так далеко, чтобы заблудиться, но достаточно далеко, чтобы спустя много лет, когда мои дочери станут приставать ко мне со своими расспросами, я могла бы сказать им, что здесь им нечего бояться, но и не к чему особенно стремиться. Это тот же самый город – просто без света.

Улица стала шире. Я зашагала быстрее, мои башмаки отстукивали дробь по неровной булыжной мостовой, а отцовский плащ мел землю вокруг меня. Где же сейчас художник? Прежде чем пуститься по его следам, я некоторое время выждала. Наверняка он давно уже миновал мост. Сколько времени ему на это понадобится – дойти туда, потом вернуться? Это зависит от того, что он там собирается делать. Но об этом я сейчас не стану думать.

Когда я завернула за угол, то впереди, в конце улицы, показалась темная – чернее самой ночи – громада Собора с его исполинским куполом, поднимавшимся прямо в небо. Чем ближе я подходила, тем невероятнее казалась его величина – словно весь город лежал, свернувшись, в его тени. Я легко представляла себе, как он отрывается от земли прямо у меня на глазах, медленно, как гигантская черная птица, поднимается над домами, над долиной и воспаряет ввысь, в небеса.

Я обуздала свое воображение и торопливо двинулась через площадь, опустив голову. За Баптистерием я свернула на улицу, ведущую на юг, прошла мимо церкви Орсанмикеле – ее святые поглядели на меня из своих ниш каменными глазами. Днем здесь был рынок, шла торговля тканями, за столами, покрытыми зеленым сукном, сидели менялы и ростовщики, и их громким голосам вторило щелканье деревянных счетов. Когда отец только начинал свое дело, у него тоже была здесь лавка, и однажды мы с матерью пришли сюда повидать его, – я тогда подивилась рыночной суете и гаму. Помню, как отец обрадовался, увидев меня, а я зарылась лицом в горы бархата – гордая, избалованная дочка преуспевающего купца. Но сейчас площадь была совершенно пустынна, стояла гулкая тишина, а под арками лоджий, будто в кармашках, затаилась самая густая чернота.

– Юный мессер очень поздно бродит по улицам. Твои родители знают, где ты сейчас?

Я застыла. Этот голос, тягучий и сладкий, как патока, доносился откуда-то из тьмы. Если я поверну обратно, то в считанные мгновенья окажусь на площади у Баптистерия. Но бежать означало бы выдать свой страх.

Я увидела, как от стены отделяется фигура монаха – высокого мужчины в темной доминиканской сутане, с головой, закрытой капюшоном. Я ускорила шаг.

– Ты нигде не укроешься, мессер! Господь всюду увидит тебя. Сними шляпу и покажи мне свое лицо. – И голос его сделался резким. Но я почти достигла угла, и его слова неслись за мной, когда я углублялась в темноту. – Ну, давай. Беги домой, мальчик. Не забудь надеть свою шляпу, когда явишься в исповедальню, чтобы я знал, на кого налагать епитимью!

Мне пришлось сглотнуть не один раз, прежде чем в пересохшем рту вновь появилась слюна. Чтобы отвлечься, я попыталась представить себе карту города. Я свернула налево, потом еще раз налево. Переулок был крутым и узким. Должно быть, я уже снова приблизилась к Собору, как вдруг послышался смех и передо мной из темноты выросли две мужские тени. У меня похолодела кровь в жилах. Они шли под руку, целиком занятые друг другом, и вначале не обратили на меня внимания. Если повернуть назад, я снова столкнусь с тем монахом, а между ними и мной больше не было боковых улиц. Чем быстрее я буду идти, тем скорее все кончится.

Один заметил меня раньше другого. Он снял руку с талии своего спутника и сделал шаг в моем направлении. Потом за ним последовал и второй, и стало ясно, что они оба решительно направляются ко мне с двух сторон, так что между ними вскоре осталось расстояние в несколько шагов. Я опустила голову еще ниже, так что теперь шляпа Томмазо полностью закрывала мое лицо, и еще плотнее запахнула плащ. Я скорее слышала, чем видела, как они все приближаются. Мне стало трудно дышать, кровь стучала в ушах. Они поравнялись со мной раньше, чем я успела собраться с мыслями, и оказались по обе стороны от меня. Мне хотелось пуститься наутек, но я боялась, что это лишь раззадорит их. Я опустила голову и принялась мысленно считать шаги.

Когда они приблизились, я услышала их шепот, похожий на какие-то звериные звуки, свистящий и угрожающий: «Чак-шак-хсс, чак-шак-чак-шак. Хсссс». За этим последовало совсем девичье хихиканье. Мне стоило огромных усилий не закричать. Проходя мимо, они слегка задели меня.

А потом так же неожиданно они исчезли. Я услышала, как их смех делается хриплым и уверенным, каким-то лукавым, и, бросив украдкой взгляд через плечо, я увидела, что они снова слились, как два ручейка, взялись за руки и позабыли обо мне, снова занявшись друг другом.

Мне больше ничего не грозило, но от пережитого ужаса меня покинули последние остатки смелости. Я подождала, пока незнакомцы скроются, а потом повернулась и побежала домой. Не чуя под собой ног, я мчалась что было духу и, поскользнувшись на булыжниках, чуть не растянулась на мостовой. Наконец впереди показался фасад нашего палаццо со статуей Пресвятой Девы на углу, приветствующей усталых путников, и я из последних сил пробежала оставшийся отрезок пути до задней двери. Как только дверь закрылась за мной, я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги, и села на землю. Глупая, глупая девчонка! Прошла с десяток улиц и понеслась бегом домой, напугавшись первых признаков жизни. Нет у меня ни смелости, ни силы духа. Я и вправду заслуживаю того, чтобы меня держали взаперти. Пускай дьявол забирает отважных, зато добродетельные обречены умирать от скуки. От скуки и тоски.

На глазах у меня выступили слезы обиды и ярости. Я поднялась с земли и уже пересекла половину двора, как вдруг раздался скрип отворяющейся двери.

Я снова скользнула в тень. Это он. Дверь затворилась, тихо-тихо, и я услышала звук засова, ложащегося в пазы. На мгновенье наступила тишина, а потом послышались приглушенные шаги по двору. Я выждала, пока он почти поравняется со мной. Он тяжело дышал. Возможно, он тоже бежал. Если бы я

стояла тихо, он бы просто прошел мимо. Зачем я это сделала? Потому что обидно оказаться такой трусихой? Чтобы понять, на что я способна? А может, мои намерения были куда менее добрыми – мне захотелось напугать другого человека так, как только что напугали меня?

– Вы хорошо развлеклись?

Заговорив, я сделала шаг вперед и встала у него на пути. От неожиданности он подскочил на месте, и я услышала, как что-то упало: глухой стук, как будто какой-то твердый предмет ударился оземь. И это, похоже, испугало его больше, чем мое появление: он опустился на корточки и принялся отчаянно шарить вокруг себя. Но я его опередила. Мои пальцы наткнулись на твердый переплет книги. Наши руки встретились. Он мгновенно отдернул свои, как будто их обожгло мое прикосновение. Я протянула ему книгу, и он схватил ее.

– Что вы здесь делаете? – прошипел он.

– Вас подкарауливаю.

– Зачем?

– Я же говорила. Мне нужна ваша помощь.

– Я не могу вам помочь. Разве вы не понимаете? Я расслышала страх в его голосе.

– Почему? Что там произошло? Что вы видели?

– Ничего. Ничего. Оставьте меня в покое.

И он оттолкнул меня в сторону, встал и, пошатываясь, пошел дальше. Но видимо, мы слишком шумели, потому что из мрака загремел голос, пригвоздив нас обоих к месту:

– Эй вы там! Заткните глотки! Ступайте блудить в другое место!

Я съежилась, сидя на корточках во тьме. Голос замер, а несколько мгновений спустя я услышала, как художник удаляется. Я подождала, пока все стихнет, а потом оперлась на руки и стала подниматься. И вдруг нащупала что-то на земле – похоже, это был листок бумаги, выпавший из его книги. Стиснув в руке находку, я тихонько прокралась через двор и поднялась по лестнице для прислуги в господскую часть дома.

Оказавшись у себя в комнате, в безопасности, я поспешила зажечь масляный светильник. Прошло некоторое время, прежде чем пламя разгорелось и я смогла что-то разглядеть. Я развернула лист бумаги и расправила его на постели. Он был разорван пополам, но читался достаточно ясно. Изображение человеческого тела – обнаженные ноги и почти весь торс. Дальше листок обрывался – чуть ниже того места, где должна была помещаться шея. Угольные штрихи – грубые, торопливые, как будто художнику не хватало времени, чтобы запечатлеть увиденное, но само изображение потрясало. От самой ключицы до паха тело было рассечено пополам одним глубоким ударом лезвия, плоть раздвинута, как у туши в мясном ряду, вынутые внутренности лежали рядом.

Мои руки взметнулись к губам, чтобы подавить невольный стон, и тут я ощутила знакомый запах на пальцах – то же сладковатое зловоние, которое исходило от художника в день, когда он писал мой портрет в часовне; теперь мне вспомнилось, что и в тот раз он накануне отправлялся на ночную прогулку по городу. Так я узнала, что, какую бы цель ни преследовал наш благочестивый живописец, его ночные странствия имели больше отношения к смерти, чем к блуду.

17

Прошло, наверное, всего несколько часов, и меня разбудили крики на улице. Я так и заснула, не раздевшись, зажав в руке листок с рисунком. Масляный светильник все еще горел, а по небу пролегли розовые полосы облаков. Кто-то колотил в парадные двери палаццо. Я набросила плащ поверх платья и посреди лестницы столкнулась с отцом.

– Ступай обратно в постель, – коротко бросил он мне.

– А что происходит?

Но он ничего не ответил. Внизу, во дворе, слуга уже оседлал для него лошадь. Я заметила на площадке матъ в ночном наряде.

– Матушка?

– Твоего отца срочно вызвали. Пьеро Медичи возвратился в Синьорию.

Разумеется, после такого известия о сне уже и речи не могло быть. За неимением другого места я сунула листок туда же, где уже лежали все мои рисунки, – в мой свадебный сундук.

О том, что с ним делать, я подумаю позже. Теперь не до того. Внизу Томмазо и Лука собирались уходить. Я подошла к матери и последовала за ней в спальню – умолять ее, хотя и знала, что все мольбы будут бесполезны.

– Вы сами когда-то говорили, что нужно видеть своими глазами, как совершается история. Мы стояли тогда с вами в капелле Гирландайо, и вы сказали мне именно эти слова. А сейчас в нашем городе происходят еще более важные события. Так почему бы нам не стать их очевидцами?

– Об этом не может быть и речи. Отец говорит, что Пьеро вернулся во Флоренцию с мечом в руке и войском, следующим за ним по пятам. Здесь начнется кровопролитие и насилие. Негоже женщинам видеть, как совершается подобное.

– А что же нам делать? Сидеть и шить себе саваны?

– Напыщенность тебе не к лицу, Алессандра. Ну да, можешь шить, если хочешь. Хотя полезнее молиться. И за себя, и за свой город.

Что можно было на это возразить? Я больше не понимала, что правильно, а что нет. Все, что прежде казалось незыблемым и вечным, теперь рушилось на глазах. Род Медичи правил нашим городом вот уже полвека. Но за это время они ни разу не поднимали оружия против Республики. В лучшем случае Пьеро оказался плохим политиком, в худшем – предателем. Томмазо был прав. Республика рушится, как карточный домик. Куда же все подевалось? Вся ее слава, все богатство и ученость. Неужели Савонарола прав? Все искусство, какое ни есть в мире, бессильно остановить нападающее войско. Может, эта беда – за наши грехи и гордыню?

Мать погрузилась в домашние хлопоты.

На лестнице я встретила Эрилу, которая собиралась выскользнуть из дома.

– Все опасаются кровопролития, – сказала я. – Будь осторожна. Мать говорит, что женщинам сейчас не место на улице.

– Буду иметь в виду, – ответила Эрила, усмехаясь и с годовой закутываясь в покрывало.

– Ах, возьми и меня с собой, – прошептала я, когда она зашагала прочь. – Пожалуйста… – И знаю, она расслышала мои слова, потому что я видела, как она помедлила, прежде чем уйти, но потом устремилась к двери.

Я несла стражу у своего привычного подоконника в зале приемов. Вскоре после полудня ударили в большой колокол Синьории. Я никогда не слышала его раньше, хотя сразу поняла, что это он. Как его называли мои наставники? «Корова», потому что звучал он низко и скорбно, как мычанье. Но если его имя и казалось забавным, сам его звон знаменовал конец света, ибо в этот колокол били лишь во время величайших бедствий: то был призыв ко всем гражданам Флоренции собраться на площади Синьории. Республике грозит

опасность.

В зал вбежала мать и встала рядом со мной у окна. Людской поток уже устремился по улицам. Теперь и она была взволнована не меньше меня. Мне даже на миг показалось, что она нездорова.

– Что с вами?

Она ничего не отвечала.

– Что с вами? – настаивала я.

– Я так давно его не слышала, – сказала она мрачно. И покачала головой, словно отгоняя дурные мысли. – Он звонил в тот день, когда в Соборе убили Джулиано и ранили Лоренцо. Город был объят безумием. Отовсюду слышались людские вопли. – Мать умолкла, я поняла, что ей трудно продолжать. И мне вдруг вспомнились ее внезапные слезы при виде тела Лоренцо. Что она тогда пережила?

– Я… Я как раз носила тебя, и в тот миг, когда раздался набат, я почувствовала, как ты яростно ворочаешься у меня под сердцем. Наверное, ты и тогда все хотела видеть сама. – И матушка слабо улыбнулась.

– И что же вы сделали? – спросила я, вспомнив россказни слуг о ее давнем проступке.

Она прикрыла глаза:

– Бросилась к окну – как ты сейчас.

– И?..

– И увидела, как толпа тащит одного из убийц, священника де Баньоне, по улицам к виселице. Его оскопили, и за ним тянулся кровавый след.

– О-о! – Значит, это была правда. Я перевернулась в материнской утробе от страха и ужаса. Не раздумывая, я отпрянула от окна.

– Значит, от того потрясения я сделалась злонравной.

– Нет! Ты не злонравна, Алессандра! Ты просто любопытна. И юна. Совсем как я в ту пору. – Матушка помолчала. – И, если тебя это утешит, могу тебе признаться, что это зрелище не столько потрясло или напугало меня, сколько преисполнило сострадания. Ведь человеку довелось пережить такую боль, такой ужас… Я знаю, что говорят о подобных вещах другие, но я много думала об этом с того самого дня и пришла к выводу, что если я и наделила тебя чем-то еще в утробе, так это умением сопереживать людским страданиям.

Я села рядом с ней, и она обняла меня одной рукой.

– Что с нами будет, матушка? – спросила я немного погодя.

Она вздохнула:

– Не знаю. Боюсь, что Пьеро недостанет ни ума, ни силы, чтобы спасти правительство Республики, хотя, быть может, он еще успеет спасти собственную жизнь.

– А французы?

– Отец говорит, что они уже совсем близко. Пьеро заключил с ними унизительную сделку, предоставив им свободу действий в нашем городе, пожаловав им Пизу и изрядную ссуду на военные расходы Карла.

– Ничего себе! Да как же он посмел? И когда они сюда заявятся?

– Через несколько дней. – И она поглядела на меня так, словно только теперь меня заметила. – Пожалуй, твою свадьбу стоит сыграть раньше, чем мы собирались, Алессандра.

Новости, как всегда, принесла Эрила. Час был уже совсем поздний, и матушка так взволновалась, что на сей раз даже не стала отсылать меня в мою комнату.

– Пьеро бежал, мадонна. Взял своих людей и покинул город. Когда в Синьории узнали, на каких условиях он заключил договор, то постановили выдворить его из города. Но он отказался покинуть площадь, а его люди обнажили мечи. Вот тогда-то и ударили в колокол. Вы бы видели эти толпы! За полминуты сбежалось пол-Флоренции. И там же, на месте, постановили создать новое правительство. И первое, что оно решило, – изгнать Пьеро и назначить награду в две тысячи флоринов за его голову. Я возвращалась домой по улице Торнабуони. Дворец Медичи осажден. Там, похоже, идет сражение.

Значит, Савонарола все-таки оказался прав. Меч уже навис над нами.

Я поднялась в шесть часов утра. Марию я отослала прочь – только не сегодня! – и мне никто не возражал. Эрила одела меня, уложила мне волосы. Мы обе измучились. Я уже вторую ночь кряду проводила без сна. Во дворе конюхи взнуздывали лошадей, а на кухне кормили отряд стражников, нанятых отцом для охраны. Полгорода все еще бродило по улицам, и поговаривали, будто дворец Медичи разграблен. Никому бы в голову не пришло устраивать свадьбу в такой день.

Я поглядела на себя в зеркало. У моего жениха не оставалось времени на то, чтобы составить мне новый гардероб, как того требовал обычай, так что придется обойтись старыми нарядами. За последние месяцы мое лучшее платье из кармазинной парчи стало мне маловато, но меня все равно в него втиснули, так что теперь я едва могла пошевелить руками – такими тесными оказались рукава. Ничего похожего на шуршащие шелковые юбки сестры и ее белую кожу. Мне не досталось ни красоты, ни изящества. Но, как бы то ни было, сейчас неподходящее время для парадных семейных портретов. И к лучшему! Разве нашла бы я в себе силы чинно позировать мужчине, чей уголь запечатлевал по ночам рассеченную человеческую плоть и очертания вынутых внутренностей?

Мне сделалось дурно при одной этой мысли.

– Тсс… Сидите спокойно, Алессандра. Я не могу вплетать цветы вам в волосы, когда вы так крутитесь.

Но дело было не в том, что я вертелась – просто цветы поникли, их стебли обмякли. Вчерашние цветы для сегодняшней невесты! Я поймала в зеркале взгляд Эрилы. Она не улыбнулась, и я поняла, что она тоже испугана.

– Эрила?..

– Шшш… Сейчас не время. Все будет хорошо. Вы же к браку – не к гробу готовитесь. Не забывайте, вы сами предпочли это монастырю.

Но похоже, она просто бодрилась, а увидев меня в слезах, обняла меня. Закончив возиться с моими волосами, Эрила предложила сходить за поджаренными каштанами и вином для меня. И когда она уже выходила из комнаты, я вспомнила о художнике и о том, что мы с ним уговорились повидаться сегодня вечером.

– Скажи ему… – Но что можно было теперь ему сказать? Что я покидаю отцовский дом, пока он проводит ночи в смертном смраде, среди кровавых человеческих потрохов? – Скажи ему, что теперь уже поздно. – Так оно и было.

Вскоре после того, как она ушла, дверь снова отворилась и на пороге застыл Томмазо, словно не смея двинуться дальше. На нем была та же одежда, что и вчера вечером.

– Что творится на улицах, братец? – ровным голосом спросила я, глядя в зеркало.

– Можно подумать, вторжение уже началось. Со всех зданий сдирают герб Медичи и рисуют на его месте эмблему Республики.

– Нам ничего не угрожает?

– Не знаю.

Он снял плащ и утер им лицо.

– Да ты совсем не по-праздничному одет, а ведь сегодня у меня свадьба, – заметила я, почти обрадовавшись поводу для перебранки. – В таком грязном наряде ты никого не покоришь! Хотя, наверное, в нынешних обстоятельствах гостей соберется гораздо меньше, чем мы думали.

Он слегка пожал плечами.

– У тебя свадьба, – повторил он мягко. – Наверное, я – единственный, кто до сих пор тебя не поздравил. – Он помолчал, мы глядели на наши отражения в зеркале. – Ты… очень мила.

И эта незатейливая похвала прозвучала в его устах так непривычно, что я невольно рассмеялась.

– Достаточно, чтобы меня ощипали и начинили – ты это хочешь сказать?

Он нахмурился, словно моя грубость расстроила его. Он шагнул в комнату, чтобы видеть меня, а не только мое отражение.

– До сих пор не пойму, зачем ты согласилась.

– Согласилась на что?

– Выйти за него замуж.

– Чтобы избавиться от тебя, конечно, – ответила я беспечно, но он и на эту колкость никак не отозвался. Я повела плечами. – Потому что иначе бы умирала медленной смертью в монастыре, а здесь у меня и так жизни никакой нет. Быть может, с ним все будет иначе.

Он кашлянул, как будто и этот ответ его не устраивал.

– Надеюсь, ты будешь счастлива.

– Правда?

– Он образованный человек.

– Об этом я слышала.

– Думаю… Думаю, он даст тебе ту свободу, о которой ты так мечтаешь.

Я нахмурилась. Уж слишком похоже это прозвучало на то, что прежде говорила мне мать.

– А ты почему так думаешь? Он пожал плечами.

– Ты его знаешь, да?

– Немного.

Я покачала головой:

– Нет. Сдается мне, что даже не «немного». – Ну конечно. В последние дни столько всего происходило, что у меня даже пораскинуть мозгами не было времени. Откуда бы еще мессер Ланджелла мог прознать о моих занятиях, о том, что я рисую? Кто еще снабдил бы его подобными сведениями? – Это же ты рассказал ему обо мне, верно? – спросила я. – О греческом. О рисовании. И о танцах.

– Ну, как ты танцуешь, видно всякому, а твои познания, сестренка, – да, о твоих познаниях ходят легенды. – В нем снова проснулся прежний Томмазо: яд ехидства, капающий с кончика языка.

– Объясни мне кое-что, Томмазо. Почему мы с тобой вечно воюем?

– Потому что… – Он замолчал. – Потому что… Я уже не помню.

Я вздохнула.

– Ты старше меня, у тебя больше свободы, больше прав, ты даже танцуешь лучше… – Я остановилась. – И ты намного красивее меня. – Он ничего не отвечал. – Или, во всяком случае, чаще меня смотришься в зеркало, – добавила я со смехом.

Он мог бы рассмеяться в ответ. Случай был подходящий.

Но он по-прежнему молчал.

– Ну, – сказала я мягко, – может быть, сейчас и не время заключать мир. Пожалуй, это стало бы для нас излишним потрясением, а город теперь и без того потрясают страшные события.

Больше говорить было не о чем, но брат все не уходил, все медлил.

– Я правду говорил, Алессандра. Ты в самом деле выглядишь очень красивой.

– Я выгляжу решительно, – поправила я его. – Хотя это и не означает, что я действительно полна решимости. Но все равно… В следующий раз, когда мы с тобой увидимся, я буду замужней женщиной, а Флоренция – городом, захваченным врагом. Постарайся пока избегать ссор на улицах. А то еще напорешься где-нибудь на французский меч.

– Ну, так лучше я буду навещать тебя.

– Ты всегда будешь желанным гостем в моем доме, – ответила я чинно. И подумала, сколько еще должно пройти времени, прежде чем эти слова станут для меня привычными.

– В таком случае я буду часто приходить к тебе. – Томмазо снова помолчал. – Передавай поклон своему мужу.

– Непременно.

Теперь-то я, конечно, знаю, что этот разговор смутил его куда больше, чем меня.

Едва ли это можно было назвать свадебным шествием.

Я ехала на коне, почти полностью скрытая окружавшими меня со всех сторон стражниками, и прохожие на улицах не останавливались, чтобы полюбоваться моим нарядом. В городе было неспокойно. Люди сбивались в кучки на перекрестках, а когда мы добрались до Собора, нас остановили и попросили ехать другой дорогой, потому что площадь перед фасадом оцеплена.

Однако оцепление было неплотным, и мне удалось хорошо все разглядеть.

На ступенях Баптистерия, привалившись к блестящим вратам, украшенным рельефами Гиберти, лежало тело. Голову его закрывал плащ, но, судя по форме ног и расцветке одежды, это был молодой мужчина. Могло показаться, что он просто уснул после ночной попойки, если бы не лужа черной крови, продолжавшая растекаться из-под его тела.

Конюх дернул поводья, приказывая моему коню идти дальше, но тот, похоже, учуял запах крови, потому что вдруг взбрыкнул, захрапел и забил копытами по булыжнику. Я вжалась в седло, не сводя глаз с трупа. И тут плащ соскользнул с мертвеца, И я увидела изуродованное окровавленное лицо: голова наполовину отсечена от туловища, а на месте носа зияет отверстая рана. Прямо над телом, на дверной створке, виднелась библейская сцена с Ангелом Господним, останавливающим руку Авраама, – «Жертвоприношение Исаака». Но здесь, в жизни, места подобному милосердию не нашлось. Еще один изувеченный труп возле очередной церкви. Савонарола прав: Флоренция ведет войну сама с собой и в часы ночной тьмы городом правит дьявол.

Конюх еще раз с силой дернул коня, и мы продолжили путь.

18

Палаццо моего мужа было старым, полным сквозняков, и запах сырости исходил там от каждого камня. Моя догадка насчет гостей оказалась верна. И причиною тому, что их число уменьшилось, стало не только неспокойное время, но и опасения выказать свою верность прежним владыкам. В минуты, когда власть переходила в другие руки, многие не захотели показываться на свадьбе представителя старой гвардии, да и мой отец, пускай он и не получил высокой должности, какой желал, тоже был из числа сторонников Медичи. Не могу сказать, что это меня расстроило. К чему нам лишние зрители? Церемония была простой и короткой. Нотарий был взволнован больше нас, оглядывался через плечо на всякий крик или шум с улицы, но справился-таки со своей работой – удостоверился, что контракты подписаны, а новобрачные обменялись кольцами. В суматохе у моего жениха не осталось времени приготовить свадебные подарки, но он сделал, что мог, и, мне кажется, мать была тронута его даром – маленькой брошью с янтарем, принадлежавшей некогда его матери. Луке досталась фляга, а Томмазо – серебряный пояс, очень красивый, как мне показалось. Всем нам были обещаны и другие подарки.

Если город сотрясали бедствия, то внутри старого дома Кристофоро царили покой и утонченность. Да и сам он держался, как всегда, спокойно и во время церемонии обходился со мной с вежливым вниманием, скорее как с доброй знакомой, нежели с невестой; впрочем, если вдуматься, так оно и было. Мы стояли с ним бок о бок, и он был достаточно высок, так что я могла не сутулиться, чтобы казаться одного с ним роста, а это было бы необходимо, окажись на его месте другой мужчина. Выглядел он, надо заметить, лучше, чем я. Должно быть, в молодости он был чрезвычайно привлекателен, да и теперь, несмотря на морщины и несколько лихорадочный цвет лица, в его наружности еще сквозили следы былой красоты, способные привлечь взгляд.

После обряда было подано простое угощение: холодное мясо, свиной студень и свежая жареная щука, фарщированная изюмом. На брачный пир не похоже, хотя по выражению отцовского лица я догадалась, что вина из погреба его зятя превосходны. Когда все насытились, в зимнем парадном зале начались танцы с музыкой. Плаутилла, пыхтя и отдуваясь, проделала несколько кругов, но прежняя грация газели исчезла под тяжестью огромного живота. Немного погодя она уселась в сторонке и стала смотреть, как танцуют другие. Когда мой новоиспеченный супруг пригласил меня на балли-ростиболи, я ни разу не споткнулась и не пропустила ни одного па. Матушка спокойно наблюдала за мной. Отец, сидевший подле нее, делал вид, что тоже смотрит, но я видела, что голова у него занята совсем другими вещами. Я мысленно попыталась взглянуть на мир его глазами. Он всю свою жизнь старался возвысить положение своей семьи и умножить славу своего государства. Теперь дочери покинули его дом, сыновья бесчинствуют на улицах, Республика на краю пропасти, а французское войско – в одном дне пути от Флоренции. А мы тем временем танцуем здесь, как будто ничего и не происходит.

Празднество закончилось рано – после вечерних колоколов выходить на улицу запрещалось. Моя родня разошлась, на прощанье заключив в объятья меня и моего мужа. Мать торжественно поцеловала меня в лоб и, наверное, хотела еще что-то сказать мне в напутствие, но я избегала смотреть ей в глаза. Я очень волновалась и была готова обвинять кого угодно, кроме себя самой, в моем нынешнем затруднительном положении.

«Не бойся, – торопливо наставляла она меня утром, осматривая мое платье, так как времени на длительную беседу не оставалось. – Он поймет, что ты совсем юна, и будет заботлив. В брачную ночь будет немножко больно. Но боль быстро пройдет. Зато это большое событие, Алессандра. Оно изменит твою жизнь, и я думаю, если ты того захочешь, принесет тебе покой и удовлетворение, которого ты иначе никогда бы не обрела».

Я не уверена, что она сама во все это верила. Что до меня, то я тогда была так взволнованна, что толком и не слушала.

– Ну, Алессандра Ланджелла, чем мы теперь с тобой займемся?

Он стоял, обозревая остатки пиршества. После музыки тишина казалась тревожной.

– Не знаю.

Я поняла, что ему передается мое волнение. Он налил себе еще вина. Прошу тебя, только не напивайся,подумала я. При всем своем неведении, даже я знала, что, во-первых, жених не должен входить к невесте охваченным необузданной похотью (ничего подобного он пока не выказывал; за всю церемонию он прикоснулся ко мне только во время танцев), а во-вторых, не подобает ему входить к ней и пьяным. Что касается других запретов – что ж, с ними мне, несомненно, еще предстояло познакомиться в ходе нашей совместной жизни.

– Пожалуй, можно заняться чем-то, что привлекает нас обоих. Хочешь, посмотрим кое-какие скульптуры?

– О, еще бы! – ответила я, и, должно быть, лицо мое сразу повеселело, потому что он рассмеялся над моей горячностью, как смеются над нетерпеливыми детьми. И я тут же подумала, что он, наверное, хороший человек и что, сделавшись мужем и женой, мы теперь будем снова беседовать, как тогда, на свадьбе Плаутиллы, и проводить досуг, сидя рядышком и читая или рассуждая об умных вещах, – как брат с сестрой: правда, с братьями-то у меня как раз ничего подобного и не было. Таким образом – пусть государство вокруг нас и трещит по швам – мы сбережем в своих душах прежнюю Флоренцию, а когда-нибудь из всего этого ужаса, быть может, и выйдет что-то доброе.

Когда мы поднимались по лестнице, я заметила, что похолодало.

Его коллекция скульптур помещалась на втором этаже. Он отвел для нее целую галерею. Там было пять статуй: два сатира, Геркулес с узловатыми веревками мышц под мраморной кожей и незабываемый Вакх, чье тело, хоть и каменное, казалось куда более живым, чем мое. Но прекраснее всех был молодой атлет: нагой юноша, который, перенеся всю тяжесть тела на отставленную назад ногу, изогнул туловище в полной готовности метнуть диск, крепко зажатый в правой руке. Его поза была полна текучей грации, словно взгляд Медузы застиг его за миг до того, как мысль и действие объединились. Не сомневаюсь, он пленил бы даже Савонаролу. Изваянный задолго до Христа, он источал какое-то божественное совершенство.

– Тебе он нравится?

– Еще бы, – выдохнула я. – Очень. Сколько ему лет?

– Он наш современник.

– Не может быть! Он же…

– Древний? Да, знаю, ошибиться нетрудно. Он – доказательство моего невежества.

– Как это понимать?

– Я купил его в Риме. У человека, который божился, что эту статую выкопали два года назад на Крите. Торс был действительно выпачкан в земле и покрыт плесенью. Видишь, на левой руке отколот палец? Я заплатил за него целое состояние. А потом, когда я вернулся во Флоренцию, один мой друг, у которого имелись друзья среди скульпторов, работавших на Медичи, сказал мне, что это – работа одного из них. Копия со статуи, принадлежавшей Козимо. Очевидно, такой обман совершился уже не в первый раз.

Я снова уставилась на мраморного юношу. Казалось, сейчас он повернет к нам голову и улыбнется своему разоблачению. Впрочем, такая улыбка искупила бы обман.

– И что же вы сделали?

– Я велел поздравить скульптора с удачей и оставил статую у себя. Полагаю, она стоит тех денег, что я за нее отдал. А теперь пойдем. У меня есть еще кое-что – думаю, это заинтересует тебя даже сильнее.

Кристофоро отвел меня в комнату поменьше. Из запертого шкафа он достал роскошный малахитовый кубок и две агатовые вазы, помещенные флорентийскими ювелирами на специальные позолоченные подставки с выгравированным именем владельца. Затем он стал выдвигать инкрустированные деревянные ящички, показывая мне собрание древнеримских монет и украшений. Но когда он бережно выложил передо мною на стол большую папку с рисунками, стало ясно, что настоящее сокровище он приберег напоследок.

– Это иллюстрации к тексту, с которым они когда-нибудь будут переплетены в одну книгу. Можешь ли вообразить, какую славу они тогда принесут художнику?

Я стала вынимать рисунки, один за другим, пока передо мной на столе не оказалась их целая дюжина. Пергамент был достаточно тонок, чтобы разглядеть строки на обратной стороне, но мне и не нужно было вчитываться, чтобы понять, что это за книга. Наброски тушью изображали небесные картины: изысканно-возвышенная Беатриче держала за руку Данте и вела его сквозь сонм крошечных духов еще выше, к верховной обители Бога.

– «Рай».

– Верно.

– Тут есть еще и «Чистилище», и «Ад»?

– Конечно.

Я снова принялась листать, песнь за песнью. По мере приближения к аду рисунки становились все сложнее и неистовее: иные кишели обнаженными фигурами, которых мучили бесы, другие изображали людей, вросших телами в деревья или терзаемых змеями. Хотя я хорошо знала Данте, мое собственное воображение никогда бы не могло породить такую бурную реку образов.

– О! Кто же автор?

– А разве ты не узнаешь его руку?

– Я не так хорошо разбираюсь в искусстве, как вы, – скромно ответила я.

– А ну-ка, попробуй угадать. – Он порылся в кипе листов и вытащил рисунок, иллюстрировавший одну из песней «Рая», где завитки волос Беатриче развевались вокруг ее лица с той же пышностью, что и складки одеяния – вокруг ее тела. И мне показалось, что в этом лице – полузастенчивом-полубезмятежном – мелькнуло сходство с другой, с той, что пробуждала вожделение всех смотревших на нее мужчин, отвращая их от собственных жен.

– Алессандро Боттичелли?

– Превосходно! Она поистине его Беатриче, ты не находишь?

– Но… Но когда же он все это нарисовал? Я и не знала, что он делал иллюстрации к «Божественной комедии».

– О, наш Сандро испытывает к Данте не меньшую любовь, чем к Богу. Впрочем, я слышал, он стал меняться под действием слов Савонаролы. Но эти рисунки созданы несколько лет назад, после его возвращения из Рима. С самого начала он трудился над ними самоотверженно, словно не на заказ – хоть покровитель у него был и тогда. Он работал над ними очень долго. Но, как ты сама видишь, так и не завершил.

– А как они попали к вам?

– О, к сожалению, они хранятся у меня лишь временно. Мне передал их друг, который погрузился в политику и потому опасается, как бы его коллекция не пострадала от уличного насилия.

Разумеется, меня разбирало любопытство, кто же этот друг, но Кристофоро больше ничего не сказал. Я вдруг вспомнила о родителях – о том, насколько моя мать была умнее отца, и все же во многие вещи он ее не посвящал, а она никогда не расспрашивала о них. Наверное, и я скоро научусь понимать, где проходит эта граница.

Я снова обратилась к рисункам. Странствие по «Раю» было увлекательным, даже познавательным, но моим вниманием очень скоро завладел «Ад». Эти страницы кишели образами страдания и печали: тела, тонущие в реках крови, полчища пропащих душ, несущиеся сквозь вечность, гонимые огненными ветрами; а тем временем Данте с Вергилием, на некоторых иллюстрациях облаченные в немыслимо яркие одежды, бредут вдоль холодного края каменной пропасти, которую лижут языки пламени.

– Скажи мне, Алессандра, – обратился ко мне муж, заглядывая мне через плечо, – как ты думаешь, отчего ад всегда таит в себе больше притягательности, чем небеса?

Я мысленно перебрала все другие картины и фрески, какие видела раньше, с их назидательной жутью: скорченные бесы с когтями и крыльями, как у летучих мышей, раздирающие мясо и хрустящие костями. Или сам дьявол с его исполинским звериным телом, поросшим густым волосом: вот он заталкивает себе в пасть вопящих грешников, словно морковки. Для сравнения – какие райские образы я помнила? Сонмы блаженных святых да сомкнутые ряды ангельских ратей, объединенные в безмолвной безмятежности.

– Быть может, оттого, что всем нам знакома боль, – ответила я. – А постичь возвышенное нам гораздо труднее.

– Вот как? Значит, противоположностью боли ты считаешь возвышенное? А как же наслаждение?

– Мне кажется… Мне кажется, «наслаждение» – слишком слабое слово, чтобы описать союз с Богом. Ведь наслаждение – это земное понятие: человек получает его, уступив соблазну.

– Именно! – Он рассмеялся. – Значит, муки ада напоминают нам о земных наслаждениях. Между ними крепкие узы, тебе не кажется? Потому что они напоминают нам о жизни.

– Хотя должны напоминать нам и о грехе, – произнесла я строго.

– Увы, это так. Грех! – Он вздохнул. Похоже, его эта мысль не очень печалила. – Они растут друг возле друга, сплетаясь, как плющ с деревом.

– А какое место вы бы там себе выбрали, мессер? – спросила я, позабыв о строгости, и подумала, не употребить ли мне в следующий раз слово «муж».

– Я? О, я отправился бы туда, где собираются лучшие люди.

– Что бы вы предпочли – сплетни или философию?

Он улыбнулся:

– Разумеется, философию. Для вечности я выбрал бы в спутники мудрецов классической древности.

– Ну, в таком случае вы попали впросак! Ведь все эти великие умы античного мира пребывают в лимбе, ибо они жили еще до рождения подлинного Спасителя. И если они не испытывают мук, то страдают от отчаяния, потому что им не оставлено надежды на переход в иные сферы. Им не позволено даже войти в Чистилище.

Он рассмеялся:

– Превосходно! Хотя, должен сознаться, я сразу почуял твою ловушку. И решил угодить в нее, чтобы доставить тебе удовольствие. – И конечно же, стоило ему это сказать, как я подумала, что сама наша беседа приносит нам обоим наслаждение – и потому, если он прав, уже является спутницей греха. – Впрочем, я бы добавил, что если Данте суждено стать нашим Вергилием в странствиях по загробному миру, то, я уверен, мы оба согласились бы, что и в аду есть места, где можно найти себе отличных собеседников: ведь в промежутках между муками его грешники умудряются вести между собой глубокомысленные разговоры.

Теперь мы с ним стояли ближе друг к другу, а под нашими пальцами извивались сотни нагих тел. В Дантовом Аду была своя элегантная метафизическая симметрия: для каждого греха – соответствующее наказание. Так, чревоугодников карали вечным голодом; тела воров, которые при жизни не отличали свою собственность от чужой, терпели метаморфозы, перерастая в змей и прочих гадов, а сладострастники, сжигаемые жаром похоти, были гонимы нескончаемыми огненными ветрами, и от палящего зуда им не было избавления, сколько бы они ни чесались.

И вот на них смотрим мы, муж и жена, чье вожделение освящают узы брака. И если между нами произойдет телесное сближение, то это будет уже не грех, а, напротив, шаг в сторону божества. Мы же оба читали Марсилио Фичино. Vinculum mundi:^[36] любовь, связующая воедино все Божьи творенья, радостный союз платонизма с христианством. Значит, физическое соединение мужчины и женщины в любви служит первой ступенькой на лестнице, которая может привести к полнейшему восторженному единению с Божественным Началом. И я, так часто мечтавшая о подобном запредельном опыте, вдруг ощутила где-то в глубине лона некое мимолетное ощущение, в котором будто соединились щемящая боль и наслаждение.

Наверное, все-таки во всем этом был промысел Божий. Если мой муж до сих пор и предпочитал похоть любви, то наверняка моя чистота приведет нас обоих на путь спасения. Через разум мы отыщем путь к телу, а через тело поднимемся к Богу.

– Где вы встречались с моим братом? – спросила я. Ибо, если нашему союзу предстоит стать союзом душ, мне необходимо было это знать.

Он помедлил с ответом.

– Я думал, ты знаешь где.

– В кабаке?

– Это тебя смущает?

– Не очень, – ответила я. – Вы забыли, что я долгое время прожила с ним в одном доме. И знаю, что он почти все время пропадает в подобных местах.

– Он еще молод. – Мой муж снова замолчал. – У меня нет такого оправдания.

– Меня не касается, какую жизнь вы вели до меня, – сказала я и сама порадовалась кротости собственных слов.

– Как мило ты это сказала. – Тут он улыбнулся.

Да, подумала я. Женщинам он наверняка нравится. Ведь, несмотря на свою привлекательность, он не домогается их. А вспомнив о том, как иных мужчин одолевает беспрестанная похоть, я поняла, что в такой манере обращения есть тонкий соблазн.

Мы замолчали. Наверное, оба поняли, что уже пора. Он был так вежлив и обходителен, что мне вдруг захотелось, чтобы он дотронулся до меня. Хоть мимолетно: пускай бы наши руки или рукава слегка соприкоснулись над пергаментом. Конечно, я предпочла бы, чтобы он был чище, однако нуждалась сейчас в его опыте. Я зевнула.

– Ты утомилась? – немедленно спросил он.

– Немного. День был такой долгий.

– Тогда мы отправимся почивать. Я позову твою невольницу. Как ее зовут?

– Эрила.

– Эрила. Она поможет тебе подготовиться.

Я лишь кивнула: у меня перехватило горло. Я отошла в сторону, устремив взгляд на рисунки, а он позвонил в колокольчик. Меня все еще обступали нагие тела, корчившиеся в адских муках и неистовых воспоминаниях о наслаждении. Что ж, этот мужчина искушен в наготе. У меня как у его жены есть преимущество – его возраст и опыт. Не так уж все и плохо.

Вначале Эрила сняла с меня туфли, вытащила из-под стельки золотой флорин, который засунула туда моя мать – чтобы брачный союз принес мне богатство и потомство. Зажав его в ладони, я почувствовала, что вот-вот расплачусь – до того мучительным было пробужденное этой монеткой воспоминание об утраченном доме. Затем она расшнуровала мне платье, и я высвободилась из него, потом из нижней сорочки и теперь стояла перед ней нагая. Моя рубашка, сшитая специально для первой брачной ночи, уже лежала на кровати. В комнате было холодно, и я вся покрылась пупырышками, напомнив самой себе ощипанную куриную тушку. Эрила стояла, держа наготове сорочку, и разглядывала меня. Она одевала меня с самого детства, из года в год наблюдая происходящие во мне перемены. И теперь мы обе дивились, откуда вдруг взялись эти пышные бедра и кустистая поросль внизу живота.

– О, моя госпожа, – сказала она нарочито шутливым тоном, – вы только поглядите на себя – будто спелый, персик.

Я невольно рассмеялась:

– Да скорее просто толстуха. Раздулась, как полный пузырь.

– Нет, это полнота, которая прибывает и убывает вместе с луной. Но вам это идет. Вы созрели.

– Ой, только ты не заводи эту песню. Я уже от Томмазо этого наслушалась. Нового во мне только то, что теперь я стала кровоточить, как заколотая свинья. Вот и все – в остальном я точно такая же, как раньше.

Эрила улыбнулась:

– Не такая же. Уж поверьте мне.

В который раз я пожалела, отчего она мне не мать. Тогда я могла бы у нее спросить обо всем, чего не знала, и что еще могло бы спасти мою жизнь или, по крайней мере, уберечь мое достоинство в течение ближайших часов. Но было слишком поздно. Я схватила сорочку и натянула ее через голову. Шелковый подол скользнул до самого пола, ласково коснувшись моих обнаженных бедер и ног, – эдакое напоминание об отцовских барышах. В таком наряде я выглядела почти изящной.

Я села, и Эрила занялась моими волосами. Густые и непослушные, они тяжело рассыпались по моей спине, стоило вынуть несколько шпилек.

– Как поток черной лавы, – сказала Эрила, начиная расчесывать и распутывать их.

– Скорее целое поле сварливых ворон, – возразила я. Она передернула плечами:

– На моей родине этот цвет считается красивым.

– Ну, тогда, может быть, мне стоит отправиться в те края? Или… постой-ка, я придумала кое-что получше. – Я поймала в зеркале ее взгляд. – Почему бы тебе не заменить меня сегодня ночью? И правда. Здорово я придумала! Все равно будет темно, и он не заметит разницы. Мы же с ним и двадцатью словами не обменялись. Ну, прекрати смеяться. Я всерьез. Ты почти такая же толстуха, как я. Все пройдет удачно – если только он не вздумает с тобой по-гречески заговорить.

Ее заразительный смех всегда был для меня отрадой, и некоторое время мы обе не в силах были остановиться. Что подумает мой муж, если услышит нас? Я вдохнула поглубже, задержала дыхание и прикрыла глаза. А когда раскрыла их снова, то увидела улыбку Эрилы.

– Тебе не кажется, что я слишком молода для этого, Эрила? – спросила я с тревогой.

– Вы достаточно взрослая.

– А с тобой когда это случилось? Она поджала губы.

– Не помню.

– Правда?

– Нет. – Она немного помолчала. – Конечно помню. Я вздохнула:

– Ну, подскажи мне хоть что-нибудь. Пожалуйста. Скажи мне, что я должна делать.

– Ничего! Если ты станешь что-нибудь делать, он решит, что ты уже проделывала это раньше, и попросит расторгнуть брачный контракт.

И мы снова расхохотались.

Она еще немного похлопотала, прибирая в комнате, а затем с затаенной улыбкой взяла мое свадебное платье и быстрым движением приложила к себе перед зеркалом. На ней оно смотрелось бы лучше, чем на мне. Когда она получит свободу или мужа (неясно, что случится раньше), я подарю ей что-нибудь похожее – какой-нибудь пышный наряд, который будет чудесно сочетаться с ее бархатистой кожей и гривой курчавых волос. И да поможет Бог ее мужу.

– А что ты мне однажды говорила? Перед свадьбой Плаутиллы… Что это не так больно, как когда зуб вырывают, зато потом бывает порой так же сладко…

– …как от звуков верхней струны, трепещущей на лютне. Я рассмеялась:

– Какой же поэт это сказал?

– Вот этот. – И она показала себе между ног.

– А как тебе сравнение… с первым куском сочной дыни?

– Что?!

– Это мой брат Томмазо так говорил. Она поморщилась.

– Ваш брат ничего в этом не смыслит, – произнесла она уже более сурово.

– Ну, в таком случае изо всех сил притворяется, что смыслит.

Но Эрилу уже покинуло игривое настроение.

– Ну, довольно дурачиться, – сказала она, оправив на мне сорочку и напоследок пригладив волосы. – Вас уже ждет муж.

– А ты где будешь ночевать? – спросила я, снова впав в беспокойство.

– Внизу, с другими невольниками. А там, скажу вам, сыро и холодно – не то что в палаццо вашего отца. Так что этой ночью не вы одна будете искать, как бы согреться в новом доме. – Но тут она снова сжалилась надо мной. – Да все будет хорошо, – заверила она меня и потрепала по щеке. – Не бойтесь! Умные женщины от этого не умирают. Запомните!

19

Я скользнула в хрустящие вышитые простыни, осторожно подобрав сорочку, чтобы она не задиралась. Моего мужа в спальне не было. Я стала ждать. Еще вчера я понятия не имела о том, как выглядит изнутри его дом. А через час я узнаю все то, чего не ведаю сейчас. А часа хватит? По правде сказать, несмотря на все разговоры, я не знала ничегошеньки.

Дверь отворилась. Мой муж был в прежней одежде и вообще имел такой вид, словно не в постель собирался ложиться, а на улицу выходить. Он подошел к столу, где стояла бутыль с вином, и наполнил два бокала. На мгновенье я даже засомневалась – а заметил ли он меня. Но он приблизился к кровати и уселся рядом со мной.

– Доброй ночи, – сказал он. От него пахло вином. – Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо. Хотя я немного устала.

– Еще бы. Сегодня долгий был день. – Он сделал глоток и вручил мне другой бокал с вином. Я покачала головой. – Выпей, – настаивал он. – Оно поможет тебе успокоиться. – И тут я осознала, что и так успокоилась. Во всяком случае, настолько, насколько я на это способна. Но я все-таки послушала его и выпила. Вкус был незнакомый – это вино оказалось крепче, чем те, к которым я привыкла. За ужином я съела мало, а с тех пор уже прошло несколько часов. Жидкость обожгла мне горло; в голове слегка зашумело. Я кинула на него взгляд поверх бокала. Он смотрел в пол, как будто его мысли были целиком заняты чем-то посторонним. Потом поставил бокал на место. Наверное, ему не по себе. Если я и не первая девственница его жизни, то уж наверняка первая девственная жена.

– Ты готова? – спросил он.

– Мессер?

– Ты ведь знаешь, что сейчас должно произойти?

– Да, – ответила я, опустив глаза и невольно залившись краской.

– Хорошо.

Он придвинулся ко мне и, сняв верхнюю простыню, аккуратно сложил ее в изножье кровати. Я осталась сидеть в своей шелковой сорочке, так что из-под подола торчали только пальцы ног. Поглядев на них, я почему-то вспомнила Беатриче с босыми маленькими ножками, летящую навстречу Богу по велению радостного пера Боттичелли. Но Данте слишком любил ее, чтобы познать плотски. Правда и то, что он был женат совсем на другой женщине… Что мне сказала Эрила? «Не бойтесь… Умные женщины от этого не умирают».

Он положил руку мне на лодыжку, и его прикосновение сквозь шелковый покров показалось мне липким и неживым. Рука его полежала там немного, а потом, уже обеими руками, он начал приподнимать край моей сорочки, аккуратно подворачивая ее, пока мои ноги не открылись почти до самого срама. Теперь, когда он коснулся моей икры, его пальцы встретились с моей обнаженной плотью. Я сглотнула слюну и продолжала глядеть на его руку, а не на лицо, и всеми силами старалась не дрожать. Он провел пальцами по моей коленке, по бедру, до края задранной сорочки, завернул ее еще выше, так что показался кустик волос – таких же темных, как у меня на голове, если не темнее. А Плаутилла – там она их тоже осветляла? Слишком поздно, лихорадочно подумала я. И неосознанно вновь одернула сорочку. Он убрал руку и некоторое время просто сидел, рассматривая меня. Похоже, что-то было не так. Как будто что-то вызвало его неудовольствие. Но во мне дело или в нем самом – я не могла понять. Мне вспомнились статуи из его собрания: гладкие мраморные тела – такие совершенные, такие юные. Быть может, его смущала моя неуклюжесть и собственный возраст?

– А вы разве не разденетесь? – спросила я. К довершению беды, мой голос прозвучал совсем по-детски.

– Без этого можно обойтись, – ответил он почти сухо.

У меня перед глазами внезапно возникла та, случайно подсмотренная, картина: сидящая куртизанка и мужчина, спрятавший голову в нее в коленях. И мне сделалось дурно. Я подумала – сейчас он, наверное, меня поцелует. Когда же еще? Но он не стал меня целовать.

Вместо этого он подошел еще ближе к краю кровати и одной рукой начал расстегивать свой дублет, а затем запустил под него руку и извлек свой детородный орган, который вяло улегся у него на ладони. Я сидела, застыв от ужаса, не зная, смотреть ли мне или отвести глаза в сторону. Конечно, я видела мужские детородные части и раньше – у статуй – и, как все юные девушки, одновременно поражалась их жалкому уродству и дивилась, как эдакий сморщенный слизняк может вырасти в твердую снасть, способную проникнуть в женские недра. И теперь, хоть смотреть было невыносимо, я не могла отвести взгляд. Почему он не ложится в постель? Эрила как-то упоминала, что мужчина с женщиной могут совокупляться разными способами, но тут я даже растерялась. Он зажал свое естество в кулак и принялся поглаживать его и подергивать, водя рукой туда-сюда размеренными, почти ритмичными движениями. Другая его рука лежала в полном бездействии на моей ноге.

Я наблюдала как зачарованная. Похоже, мой муж вошел в экстаз. На меня он больше и не смотрел. Казалось, его взгляд устремлен внутрь: веки опущены, рот приоткрыт, оттуда доносятся какие-то тихие всхрапы. Через некоторое время он поднял другую руку, что лежала у меня на ноге, и ее тоже пустил в дело. Один раз он мельком взглянул на меня затуманенным взором, оскалив зубы в гримасе, хотя, наверное, это была улыбка. Я попыталась улыбнуться в ответ, но была настолько перепугана, что даже не поняла, увидел ли он мою улыбку. Ноги у меня будто склеились намертво.

Теперь он орудовал пальцами еще быстрее, и член его уже начал набухать.

– Хм… – Он часто задышал и поглядел на дело своих рук. – Уже лучше, – пробормотал он, еще чаще хватая воздух.

Теперь он взгромоздился на кровать, лег рядом со мною, не переставая поглаживать член, чтобы тот не терял твердости. Одной рукой он что-то вытащил из шкафчика, стоявшего поблизости. Это оказалась баночка синего стекла. Немного повозившись с крышкой, он погрузил туда пальцы и зачерпнул какой-то прозрачной субстанции. Намазался ею сам, а затем снова окунул руку в баночку и поднес ко мне.

– Не двигайся, – сказал он резким тоном. Я замерла. Коснувшись моих кущей, его пальцы стали нащупывать вход.

Мазь оказалась вязкой и холодной – такой холодной, что я невольно вскрикнула.

– Это же не больно, – выговорил он между выдохами. – Я еще ничего не делал.

Я, дрожа, замотала головой.

– Оно холодное. Очень холодное. – Я изо всех сил старалась не расплакаться.

Он громко рассмеялся. Я тоже – от ужаса.

– Господи, только не смейся, иначе все мои труды пойдут насмарку, – сказал он скороговоркой и снова принялся себя истязать. Смех застрял у меня в горле.

– Ты ведь девственница, верно?

– Да.

– Ну вот, сейчас я прорву девственную плеву. Чтобы легче войти в тебя. Понимаешь?

Я кивнула. Что внушалось обычно молодым женщинам? «Добродетель – приданое более ценное, нежели деньги». Но сейчас в таком наставлении было мало утешительнрго. Оно никак не объясняло, что за страшная нелепость совершается у меня на глазах.

Он просунул в меня два пальца. И, как только он это сделал, по его лицу прошла дрожь. На этот раз он не сумел скрыть отвращения. А потом он надавил. Я закричала. Было больно: обжигающая, раздирающая боль, как будто меня резали ножом. Я вспомнила про выдирание зуба, но не уловила ничего похожего на трепет струны.

– Ну-ну, молодчина, – хрипло забормотал он. – Молодчина. Вот и все. – Он снова надавил, и я снова вскрикнула, хотя не так громко, потому что на этот раз было уже не так больно. – Молодчина, – снова сказал он. Можно было подумать, он разговаривает с животным – щенящейся сукой или кошкой. Он убрал руку, и я заметила кровь у него на пальцах. А еще я заметила, что его член снова обмяк. – Проклятье! – выругался он и снова обеими руками схватился за него. – Проклятье! – Теперь мне показалось, что он почти разозлился.

Оживив свое орудие, он взобрался на меня, устроившись так, что его член находился прямо напротив моего срама, и, поерзав, начал проталкиваться внутрь. Едва коснувшись меня, его корень снова поник, но он, сжав пальцами, вернул ему твердость и наконец достиг своей цели. А я снова расплакалась, только теперь уже никак не могла остановиться. Он все напирал и напирал. Я зажмурила глаза изо всех сил, как ребенок, прячущийся от опасности, и ощутила, как всю меня заливает волна стыда, темная, головокружительная. Но мой муж был сейчас слишком занят, чтобы обращать на меня внимание.

Он изо всех сил трудился, пыхтя, напирая и бранясь себе под нос: «Черт возьми, черт возьми…» И даже сквозь боль я почувствовала, как его плоть растет внутри меня. Он дышал уже почти с храпом, как лошадь, которая тащит в гору тяжелый груз. Я открыла глаза и увидела над собой его лицо: глаза зажмурены, оскал как у черепа, все мышцы напряжены до предела, вот-вот лопнут, И вдруг раздался резкий хрип, переходящий в стон, и я почувствовала, как обмяк мой муж, и тут же по моим ногам потекло что-то горячее, когда он выскользнул из меня и тяжело откинулся в сторону, ловя ртом воздух, словно только что едва не захлебнулся.

Он лежал некоторое время, восстанавливая дыхание – не то смеясь, не то задыхаясь.

Все было окончено. Вот я и ощипана. Эрила оказалась права. Я от этого не умерла. Но на vinculum mundi здесь и намека не было.

Немного погодя он поднялся с постели и удалился в другой конец комнаты. Мне даже показалось, что он сейчас уйдет. Но он подошел к столику, где стоял кувшин с водой и лежало полотенце. Он встал вполоборота ко мне, вытерся и спрятал свою снасть обратно под одежду. Казалось, про меня он уже забыл. Тяжело вздохнул, словно отгоняя самые воспоминания о произошедшем, а когда снова обернулся, то лицо его сделалось спокойным, и мне показалось, он был почти доволен самим собою.

Однако, увидев меня, он, похоже, опять встревожился. Я все еще плакала. Внутри у меня так жгло, что я не могла сомкнуть ноги, и тогда я опустила край сорочки до самых пят и потянулась за простыней. Двинувшись, я поморщилась и заметила под собой пунцовое пятно, расползающееся, как румянец стыда, по белой простыне.

Он поглядел на меня, потом снова наполнил бокалы и сделал из своего большой глоток. Подошел к кровати и протянул мне другой бокал.

Я покачала головой. На мужа я даже глядеть не могла.

– Выпей, – сказал он. – Тебе станет легче. Пей. – Его тон, хоть уже и не сердитый, был твердым и не допускал возражений.

Я взяла вино и пригубила, от душивших меня рыданий жидкость попала не в то горло, и я сильно закашлялась. Он подождал, пока кашель уймется.

– Еще.

Я послушно отпила еще. Руки у меня так тряслись, что я расплескала вино на простыню. Снова всюду красная кровь. Но на этот раз мне удалось проглотить жидкость, и она обдала теплом сначала мою гортань, потом желудок. Муж стоял рядом и внимательно за мной наблюдал. Вскоре он сказал: «Довольно» и, забрав у меня бокал, поставил его на прикроватный столик. Я откинулась на подушки. Он еще некоторое время на меня смотрел, затем снова уселся на постель. Наверное, я отпрянула в сторону.

– Ты успокоилась? – спросил он, чуть-чуть помолчав. Я кивнула.

– Хорошо. Тогда, пожалуйста, перестань плакать. Я ведь не очень больно тебе сделал, а?

Я мотнула головой, сдерживая подкатившее рыдание. Убедившись, что снова владею собой, я спросила:

– Теперь… Теперь у меня будет ребенок?

– О боже! Будем на это надеяться. – Он рассмеялся. – Потому что я не могу себе представить, чтобы кто-нибудь из нас захотел снова все это проделывать. – И тут, наверное, он заметил, как от моих щек отливает кровь, потому что смех вдруг замер у него в горле, и он всмотрелся в меня внимательнее.

– Алессандра?

Но я не могла заставить себя поглядеть ему в глаза.

– Алессандра, – повторил он, на этот раз тише. И тут я наконец поняла, что что-то не так. Что это что-то еще хуже, чем произошедшее между нами. – Я… Ты ведь не хочешь сказать, что ничего не знала?

– Не знала о чем? – переспросила я и, к собственному ужасу, снова зарыдала. – Я не понимаю, о чем вы говорите.

– Я говорю обо мне. Я спрашиваю: ты что, ничего обо мне не знала?

– Не знала о вас – чего именно?

– О-о, кровь Христова! – И тут он уронил голову себе в ладони, так что его следующие слова я с трудом разобрала. – Я-то думал, ты знаешь. Я думал, ты все знаешь! – Он поднял голову. – Разве он тебе не рассказал?

– Кто мне не рассказал? Я не понимаю, о чем вы говорите, – повторила я беспомощно.

– А-аа-а!

Тут он разозлился. Я ощутила эту вспышку злости и совсем перепугалась.

– Я вам не угодила? – спросила я и поразилась тому, как жалко прозвучал мой голосок.

– О, Алессандра! – застонал он. Потом склонился надо мной и хотел было взять меня за руку, но я с дрожью отдернула ее. Он не повторил попытки.

Какое-то время мы просто сидели, оба во власти смятения и отчаяния. Потом он снова заговорил, уже спокойнее, но так же твердо:

– Выслушай меня. Ты должна это услышать. Ты слушаешь меня?

Наконец до меня дошло, что сейчас он скажет нечто важное. Я кивнула, все еще дрожа.

– Ты – восхитительная молодая женщина. У тебя блестящий ум, подобный только что отчеканенному флорину, и нежное юное тело. И если бы меня пленяли нежные и юные женские тела, то, несомненно, я был бы пленен тобой. – Он помолчал. – Но меня женские тела не пленяют.

Он вздохнул.

– Песнь четырнадцатая.

Вся даль была сплошной песок сыпучий…

Я видел толпы голых душ в пустыне:

Все плакали, в терзанье вековом,

Но разной обреченные судьбине.

Кто был повержен навзничь, вверх лицом,

Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,

А кто сновал без устали кругом…

А над пустыней медленно спадал

Дождь пламени, широкими платками…

Так опускалась вьюга огневая…

И я смотрел, как вечный пляс ведут

Худые руки, стряхивая с тела

То здесь, то там огнепалящий зуд.^[37]

Пока он говорил, передо мной встала та иллюстрация – терзаемые мужские тела, покрытые рубцами и шрамами от бесконечного жжения плоти.

– Савонароле я предпочитаю Данте, – продолжал мой муж. – Но здесь наш Монах, пожалуй, выражается яснее. «А содомиты будут гнить в аду, каковой для них даже чересчур хорош, ибо их вероломство попирает самое природу». – Он снова помолчал. – Теперь ты понимаешь?

Я сглотнула и кивнула. Раз все сказано, чего уж тут не понимать? Разумеется, до меня доходила всякая болтовня. Кто ее не слышал? Грубые рассказы, грубые шутки. Но в отличие от обычных прелюбодеяний этот человеческий грех, как самый порочный, тщательно скрывали от детей, ибо он позорил чистоту семейных уз и оскорблял доброе имя благочестивого государства. Значит, мой муж – содомит. Мужчина, который пренебрегает женщинами ради дьявола, обитающего в телах других мужчин.

Но если это правда, тогда я тем более ничего не могу понять. Зачем ему вздумалось проделать то, что мы только что с ним проделали? Зачем ему понадобилось преодолевать то отвращение, которое так ясно читалось на его лице?

– Не понимаю, – сказала я. – Если вы не переносите женщин, тогда зачем…

– Зачем я женился на тебе?

– Ах, Алессандра! Ты сама рассуди своим острым умом. Времена меняются. Ты же слышала, какой яд он источает со своей кафедры. Меня удивляет, что ты не замечала в церквах ящиков для доносов. В иные времена там можно было обнаружить всего несколько имен, да и те в большинстве своем уже были знакомы Страже Нравов; к тому же, пока деньги переходили из рук в руки, все прощалось и забывалось. В каком-то смысле мы были спасением нашего города. Государство, в коем так много юношей, томящихся в ожидании женитьбы, поневоле делается снисходительным к тому вожделению, что не наводняет приюты для подкидышей нежеланными детьми. Да и потом, разве Флоренция не мнит себя новыми Афинами? Но сейчас все изменилось. Вскоре наступят времена, когда содомитов будут сжигать еще на земле, прежде чем они отправятся гореть в аду. Юнцам лучше держаться поскромнее, а тех, кто постарше годами, будут называть и устыжать первыми, невзирая ни на положение, ни на богатство. Савонарола усвоил свой урок от святого Бернардина: «Когда видишь зрелого мужчину в добром здравии и неженатого, то помни: это дурной знак».

– Значит, вам понадобилась жена, чтобы отвлечь от себя подозрения, – сказала я тихо.

– А тебе потребовался муж, чтобы обрести свободу. По-моему, честная сделка. Он говорил мне…

– Он? – И мне сделалось совсем нехорошо.

Муж поглядел на меня во все глаза:

– Да. Он. Ты хочешь сказать, что все еще не понимаешь? Но конечно же я все поняла. Как и многое другое в нашем славном городе, это дело, оказывается, решили по-семейному.

Томмазо. Мой миловидный глуповатый братец. Правда, теперь в дураках оказалась я. Томмазо, который так любил разгуливать по ночным улицам в щегольских нарядах, который часто возвращался домой, утомленный блудом и сладостью побед. Иной раз, стоило мне присмотреться повнимательней, я бы разглядела за его франтовством не столько желание, сколько стремление быть желанным. Как я могла оказаться настолько слепой? Человек, толковавший о совокуплениях и кабаках, на деле так презирал женщин, что не находил для них лучших слов, чем «сучья дырка».

Томмазо, мой смазливый неженка брат, которому всегда доставались богатые новые одежды – и даже нарочно для него приготовленный серебряный пояс на свадьбе сестры! Тут мне вспомнилось, как он смотрел на меня в зеркале утром – неужели это было еще сегодня? – единственный раз в жизни испытывая неловкость при мысли о том, что он так и не осмелился мне во всем признаться.

– Нет, – сказала я. – Он ничего мне не говорил.

– Но он же…

– Боюсь, вы даже представить себе не можете, до чего он меня не любит.

Он вздохнул, провел руками по лицу:

– Думаю, это не столько нелюбовь, сколько некоторый страх. Мне кажется, его пугает твой ум.

– Бедняжка! – проговорила я и сама расслышала в своем голосе дьявольскую язвительность.

Ну конечно. Чем больше я узнавала, тем более четкая складывалась картинка: танцевавший со мной незнакомец, откуда-то наслышанный и о моей неуклюжести, и о моих успехах в греческом. Радость Томмазо в ту ночь, когда он заметил пятно крови на моей сорочке и сразу придумал, как можно спасти своего любовника и одновременно отплатить сестре. Утро в церкви, когда он склонил голову, внимая обвинениям Савонаролы, а я поймала взгляд Кристофоро, устремленный прямо на меня. Только, разумеется, смотрел он тогда не на меня. Нет! Эта обворожительная улыбка, полная восхищения, предназначалась моему брату. Моему глупому, смазливому; изнеженному, тщеславному, пошлому, порочному братцу.

Я снова заплакала.

У него хватило милосердия не пытаться утешать меня. Он просто сидел и глядел на меня, а потом протянул руку – и на этот раз я позволила ему коснуться моей руки.

– Прости. Я совсем не хотел, чтобы так получилось.

– Вам не стоило перекладывать на него это признание, – вымолвила я, когда снова смогла дышать. – Что он еще наговорил обо мне?

– Только то, что это будет благом для нас обоих. Что тебе свобода и независимость нужны больше, чем муж. Что ради них ты готова пойти на все.

– Да, он сказал правду, – ответила я мягко. – Но не на все, что угодно.

Мы еще немного посидели молча. Из ночной тьмы доносились крики, беготня по улицам, потом – отчаянный возглас боли, и мне тотчас же вспомнилось то жуткое зрелище: юноша в луже крови у дверей Баптистерия. Флоренция теперь враждует сама с собой, прежним безопасным дням настал конец.

– Могу тебе сообщить, Алессандра, что при всех моих грехах я не дурной человек, – сказал мой муж через некоторое время.

– А в глазах Божьих? Вы не страшитесь «песков сыпучих» и «вьюги огневой»?

– Мы ведь уже говорили о том, что даже в аду сохранится память о земных наслаждениях. – Он помолчал. – Ты бы, наверное, удивилась, узнав, сколько нас – таких, как я. Величайшие цивилизации древности тоже находили блаженство в мужской заднице.

Я поморщилась.

Прости мне такую грубость, Алессандра. Но лучше уж тебе с самого начала узнать меня. Ведь нам же придется теперь проводить время вместе.

Он поднялся, чтобы снова наполнить себе бокал. Я смотрела, как он пересекает комнату. Теперь его потрепанная красота и заученное изящество почти раздражали меня. И как я раньше не заметила? Неужели я настолько замкнулась на себе самой, что разучилась понимать очевидные знаки?

– Что до Страшного суда, – продолжал он, – что ж, вверюсь судьбе. В тех же песках пребывают богохульники и ростовщики, и им уготованы куда более тяжкие муки. Мне кажется, даже если бы я никогда не томился по юной мальчишеской плоти, рая мне все равно не сподобиться. Как бы то ни было, я разделю наказание адским пламенем с другими такими же грешниками, как и я. И окажусь в весьма благочестивом обществе. Поверь мне, если бы всем этим полчищам содомитов не приходилось постоянно скрываться, клянусь, ты бы увидела в их толпах немало тонзур!

– Не может быть!

Он улыбнулся:

– Алессандра, для образованной девушки ты очаровательно наивна.

Ну нет, уже не наивна, подумала я. И посмотрела на него. От выражения недовольства не осталось и следа: к нему вернулись добродушие и веселость, и я помимо собственной воли почувствовала к нему прежнюю приязнь.

– Во всяком случае, вы не сможете сослаться в свое оправдание на то, что толкнула вас к этому холодность жены, – спокойно заметила я, и он, похоже, смутился. – Как тот содомит, о котором Данте рассказывает в шестнадцатой песни. Он ведь говорит что-то подобное? Не могу вспомнить его имя.

– А, ну конечно! Лука Рустиччи. Человек без каких бы то ни было общественных заслуг. Ходят слухи, что он был более купцом, чем ученым. – Кристофоро улыбнулся. – Да, Томмазо говорил, что найдет мне жену, которая будет знакома с «Божественной комедией» не хуже меня. – Я опустила глаза. – Прости! Я вижу, его имя причиняет тебе боль.

– Ничего. Переживу, – ответила я, ощущая, как слезы опять подступают к глазам.

– Очень на это надеюсь. Я бы меньше всего на свете хотел стать причиной гибели столь небычайного ума.

– А также утраты жены-ширмы. Он рассмеялся:

– Ну вот! Я рад, что ты стала прежней. Мне куда больше нравится, когда ты шутишь, чем когда жалеешь себя. Ты сама знаешь: ты великолепная молодая женщина. – И я снова взглянула на мужа – о, если бы его похвалы согрели мне не только душу, но и тело. – Итак. Пожалуй, нам стоит поговорить о будущем. Как я тебе уже сказал, этот дом отныне твой. С библиотекой, со всем собранием предметов искусства. Ты можешь распоряжаться всем этим по своему усмотрению – за исключением кабинета. Это тоже часть сделки.

– А вы?

– Я нечасто буду беспокоить тебя. Мы станем появляться вместе на каких-нибудь государственных торжествах – если только от нашего государства еще что-нибудь останется. В остальное время я редко буду дома. Это все, что тебе следует знать.

– А он будет сюда приходить? – спросила я.

Он спокойно взглянул на меня:

– Он же твой брат. Для родни это только естественно. – Он слегка улыбнулся. – Дело в том, что в городе уже не так безопасно, как прежде. – Он немного помолчал. – Скажем так: время от времени он будет здесь появляться. Но не сейчас, не сразу. – Вы – тонкий политик, – заметила я.

Он пожал плечами:

– Мужчина должен управлять рабами, как тиран, детьми, как государь, а…

– …а женой – как политик, – закончила я за него. – Не уверена, что Аристотель имел в виду именно это.

Он рассмеялся:

– Наверняка. В остальном – поступай так, как хочешь. Сама решай. Только не губи свою жизнь, Алессандра. Ты бы поразилась, узнав, что творится в спальнях нашего благочестивого города. Подобные браки совершались и раньше. Но ты же не хочешь походить на других. Если бы мои ласки обременили тебя дюжиной детей, ты бы согнулась под тяжестью забот. Только подари мне единственного наследника – и я больше никогда не буду тебя тревожить. – Он помолчал. – Что касается твоего удовольствия… Что ж, это тоже твое собственное дело. Все, о чем я тебя прошу, – будь благоразумна.

Я глядела на свои руки. Внутри у меня болело меньше, чем раньше, хотя какое-то жжение все еще оставалось. Как узнать, появился ли ребенок в утробе? По наслаждению? А какого наслаждения я хочу больше всего в жизни?

– Вы позволите мне рисовать? Он пожал плечами:

– Я же сказал: делай все, что тебе нравится. Я кивнула.

– А еще я хочу увидеть французов, – твердо заявила я. – Я хочу сказать – увидеть вблизи. Когда в город войдет армия Карла, я хочу идти рядом, по улице, и своими глазами наблюдать, как совершается история.

Онсделал едва заметный жест:

– Что ж, хорошо. Ты увидишь их. Не сомневаюсь, это будет весьма торжественный въезд.

– Вы пойдете со мной?

– Не думаю, что без меня ты будешь в безопасности.

Между нами снова пролегло молчание – казалось, его имя витает всюду.

– А как же Томмазо?

– Теперь мы с тобой – муж и жена. Нам пристало появляться вместе. – Он поколебался. – Я поговорю с Томмазо. Он все поймет.

Я опустила глаза, чтобы мой муж случайно не заметил в них искорки торжества.

– Ну? У тебя есть еще какие-нибудь просьбы, жена?

– Нет… – я помедлила, – муж.

– Хорошо. – Он поднялся с кровати. – Прислать к тебе твою служанку?

Я покачала головой. Он нагнулся, и я на мгновенье подумала, что сейчас он поцелует меня в лоб, но он только легонько коснулся пальцами моей щеки. – Спокойной ночи, Алессандра.

– Спокойной ночи.

Он вышел из комнаты, и вскоре я услышала, как открывается, а потом закрывается за ним парадная дверь дома.

Через некоторое время жжение у меня между ног прекратилось, и я встала, чтобы помыться. Ходить было немного больно, а кожа на ляжке, куда излилось семя, покрылась коркой, зато его брезгливость спасла мою сорочку от пятен, и та свободно развевалась вокруг меня.

Я мылась осторожно, стараясь не разглядывать себя. Но, снова опустив сорочку, я провела руками по телу – просто для того, чтобы погладить шелк, льнущий к моей коже. А от груди и бедер мои пальцы двинулись ниже, к тайной ложбине. Что, если он вправду разорвал меня и теперь там останется неисцелимая рана? Ведь и у матери, и у тети остались разрывы после рождения крупных младенцев. Может, со мной уже произошло нечто подобное?

Я поколебалась, потом просунула руку чуть дальше, кончик пальца наткнулся на нечто, напоминавшее маленький бугорок обнаженной плоти, и тотчас же по всему моему телу пробежала сильная дрожь. Я даже не могла понять, приятное это ощущение или болезненное, но оно заставило меня затаить дыхание и вызвало трепет. Может быть, именно такое увечье нанес мне его детородный орган: оголил какой-то неведомый дотоле нерв?

Кого мне было спросить об этом? Кому я могла бы рассказать о том, что между нами произошло? Я быстро отдернула руку, и мое лицо вновь залилось краской пережитого стыда. Но любопытство оказалось сильнее боли, и на этой раз я приподняла край сорочки, и мои пальцы заново пустились на поиски того места. По внутренней стороне ляжки тянулся кровянистый ручеек, розоватый, как рассветное небо, и похожий на размытую тушь. Я провела по нему пальцем, а затем нащупала ту чувствительную точку и надавила сильнее, приготовившись к новой боли. Казалось, под моим нажатием там все вздулось, и вдруг я почувствовала такой мощный прилив сладострастия, что невольно вскрикнула и сжалась. А потом снова надавила кончиком пальца. Накатила еще одна волна, и еще одна, как быстрая мелкая рябь, пробегающая по поверхности воды, и тут я схватилась за край стола, чтобы не упасть, и отдалась на волю этих волн, утопая в сладости собственной боли.

Когда все кончилось, у меня в ногах была такая слабость, что пришлось сесть на постель. Оставалось странное ощущение утраты – оттого, что то чувство ушло, и, к собственному удивлению, я залилась слезами, хотя теперь уже сама не понимала отчего, ведь то, что я чувствовала теперь, вовсе не было печалью.

Но скоро меня охватила тревога. Что теперь со мной будет? Я покинула отчий дом, мой город объят смутой, я только что сделалась женой человека, который видеть не мог моего тела, зато терял рассудок при одной мысли о моем брате. Благочестивой женщине надлежало бы пожертвовать собой – погибнуть от стыда и сокрушения сердечного, чтобы муж мог раскаяться и обратиться к Богу.

Я подошла к свадебному сундуку – чудовищу, которое когда-то принадлежало матери моего мужа. Его возили туда-сюда: отсюда в мой родной дом, а затем, сегодня днем, обратно в дом Кристофоро (и, к удовольствию моего отца, он был таким же тяжелым, как и свадебный ларец моей сестры, хотя тяжесть его составляли не шелка с бархатом, а книги). И вот я извлекла из его глубин матушкин молитвенник, по которому когда-то, едва выучившись говорить, разбирала с ней первые буквы. Что она сказала мне в тот день, когда пало правительство? Что когда я окажусь в доме мужа, то смогу разговаривать с Богом. И что это сделает меня хорошей женой и хорошей матерью.

Я преклонила колени возле кровати и раскрыла книгу. Но я, никогда не испытывавшая недостатка в словах, вдруг поняла, что не знаю, какими словами обратиться к Нему. Да и что я могла бы Ему сказать? Мой муж – содомит. Если бы ко всему этому привела не моя собственная заносчивость, я сочла бы своим долгом ради спасения его же души, да и моей собственной, выдать его правосудию. Однако если я донесу на него, то вместе с ним рухнет весь этот дом похоти, и к тому же, как я ни ненавидела брата, разве я могу погубить свою семью? Ведь отец не переживет такого позора.

Нет! Правда в том, что я сама навлекла все это на себя, и если они лишатся спасения за гробом, то я наказана тем, что мне предстоит со всем этим жить на земле. Я убрала молитвенник в сундук. Нам с Богом слова не нужны.

Я еще немного поплакала, но за ночь весь мой запас слез был уже истрачен, и вскоре я решила искать утешения в более верном средстве и запустила руку поглубже в сундук, под одежду и книги – на самое дно, куда я запрятала мои рисунки, перья и чернила.

Так я провела остаток своей брачной ночи за рисованием. И на этот раз мое перо скользило легко и бегло, наполняя меня тихой радостью. Хотя если бы кто-нибудь увидел, какое изображение выходит из-под него, то счел бы это явным признаком моего отпадения от Господа.

На листе бумаге передо мной появилась молодая женщина в тонких шелках, которая неподвижно лежала на брачном ложе, наблюдая за мужчиной в расстегнутом дублете, сидящим возле нее и держащим в руках свой детородный орган. На лице у него выражение не то боли, не то экстаза, как будто в этот миг на него снизошло божество и он оказался у самой грани блаженства.

И, надо признаться, это был самый правдивый рисунок из всех, что я делала до сих пор.

Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть вторая

20

Карл VIII и его армия вошли во Флоренцию 17 ноября 1494 года. И если история запомнила этот день как день позора Республики, то происходившее на улицах больше напоминало карнавал, нежели унижение.

Дорога от городских ворот Сан-Фредиано через реку, мимо собора Санта Мария делъ Фъоре с его гигантским куполом до дворца Медичи была запружена народом. И среди тех, кто оказался очевидцем этого торжественного мига, оказались молодожены Ланджелла: Кристофоро, ученый и аристократ, и его нежная супруга Алессандра, младшая дочь семейства Чекки, которая, едва выйдя из-под венца, шествовала сквозь прибывающие толпы, опираясь на руку мужа, и глаза ее сверкали, как граненое стекло, когда она вглядывалась в буйные уличные краски. А потом, когда они дошли до площади Собора, ему пришлось прижать ее к себе покрепче, чтобы провести сквозь людские массы к деревянным помостам, второпях возведенным вдоль дальней стены.

Там он вручил какому-то человеку два флорина (неслыханная цена! – но даже в пору бедствий Флоренция оставалась торговым городом), и муж с женой взобрались на самый верх и удобно устроились там. Оттуда им открывался вид не только на фасад Собора, но и на дорогу, откуда, меньше чем час спустя, должна была явиться первая в истории Флоренции – и наверняка единственная – армия завоевателей. Так мой муж сдержал данное им слово.

Он явился домой утром того дня, когда мы с Эрилой распаковывали мой сундук, то и дело прерываясь и подходя к окну, чтобы поглядеть, как поток людей стекается на площадь, но не пришел ко мне сразу, а передал через служанку, чтобы я не тревожилась: пока я ничего не пропустила, ему достоверно известно, что королевская рать многочисленна, но утомлена, так что войска приближаются к городу очень медленно и не войдут в него раньше закатного часа. Эта новость, совсем свежая, взбудоражила даже Эрилу. Что меня порадовало, потому что мы обе чувствовали себя несколько растерянно в новых ролях госпожи и служанки в этом сером, продуваемом сквозняками доме.

Наутро после свадебной ночи наше с ней общение ограничилось в основном жестами. Я в ту ночь прорисовала до зари, а потом долго отсыпалась, и не удивительно, что Эрила приняла это за свидетельство бурных супружеских трудов. Когда она осведомилась о моем здоровье, я ответила, что чувствую себя хорошо, и опустила глаза, давая понять, что больше ничего говорить не желаю. О, да я отдала бы все на свете за то, чтобы поделиться с ней! Мне отчаянно не хватало наперсницы – да ведь и прежде я рассказывала ей все, что со мной происходило. Но мои прежние секреты, маленькие секреты строптивой девчонки, не могли навредить никому, кроме меня самой. Да, мы были с ней очень близки, но она все-таки оставалась невольницей, и даже я понимала, что, окажись искушение слишком сильным, жажда посплетничать пересилит ее верность. Во всяком случае, такой довод привела я самой себе в тот день, проснувшись на брачном ложе среди разбросанных рисунков. Но пожалуй, если быть совсем честной – я и сама-то едва могла заставить себя вспомнить случившееся, не то что рассказать о нем кому-нибудь еще.

Потому-то, когда Кристофоро явился в то утро и застал нас перебирающими белье и наблюдающими в окно за толпами, она насторожилась, поднялась и оставила нас, даже не взглянув на моего мужа. Он подождал, когда за ней закроется дверь, а потом заговорил:

– Она с тобой накоротке, твоя служанка?

Я кивнула.

– Я рад. Она не даст тебе скучать. Но, надеюсь, ты не обо всем ей рассказываешь?

Это был вопрос, но прозвучал он как утверждение.

– Нет, – ответила я, – не обо всем.

Последовало молчание, и я снова занялась перекладываньем белья, кротко потупив взгляд. Он улыбнулся, как будто я и впрямь – любимая молодая женушка, протянул мне руку, и так мы с ним вдвоем спустились по лестнице и вышли в уличную толпу.

Будь я королем Франции, я осталась бы очень довольна тем впечатлением, которое произвело мое появление на моих новых подданных. Впрочем, пожалуй, я бы наказала своих полководцев за то, что они не начали триумфальное шествие раньште, поскольку к его вступлению на площадь солнце почти село и уже не играло на позолоченных королевских латах, не озаряло своими лучами огромный золотой балдахин, который несли над королем его рыцари и оруженосцы. Померкшее светило также не дало собравшейся толпе возможности хорошенько разглядеть короля, когда он спешился, дабы подняться по ступеням Собора, впрочем, отчасти этому препятствовало и то, что для государя он оказался неожиданно низкорослым – его крупный черный конь наверняка был выбран из-за того, что на нем властитель выглядел внушительнее.

Разумеется, это был единственный миг, когда непостоянные флорентийцы поколебались в своем раболепном восторге перед венценосным захватчиком: ко всему прочему, направляясь ко входу в наш величественный Собор, этот король-коротышка захромал, будто калека, каковым, по сути, и являлся, так как его ступни были значительно крупнее, нежели того требовали пропорции его тела. И вскоре уже вся Флоренция прознала, что Завоеватель, посланный нам, чтобы избавить нас от грехов, на деле – карлик с шестью пальцами на каждой ноге. И я рада сообщить, что была частью толпы, по которой в тот день распространялась эта молва. Так я и узнала кое-что о том, как пишется история: пускай она не всегда оказывается правдива, зато каждый может отчасти стать ее творцом.

Несмотря на злословие, невозможно было не затрепетать при виде самого этого зрелища. Несколько часов спустя после того, как король покинул площадь под крики «Viva Francia!», возносившиеся вослед ему, подобно хоралу, и укрылся во Дворце Медичи, Флоренция все еще бурлила, обсуждая вход пехоты и конницы в город. Лошадей было столько, что воздух пропитался запахом навоза, вдавленного в зазоры между булыжниками артиллерийскими орудиями. Но самыми поразительными были лучники и арбалетчики – тысячи и тысячи вооруженных крестьян; их было столько, что я даже забеспокоилась – неужели Францию теперь охраняют одни только женщины? Но муж разубедил меня, сказав, что большая часть этого войска – вовсе никакие не французы, а наемники, взятые в поход, причем самое высокое жалованье получала швейцарская гвардия, а солдаты подешевле были родом из Шотландии. И я порадовалась, что на постой к нам были определены не они, потому что я никогда раньше не видела людей, подобных этим шотландцам: северные великаны с огромными гривами соломенных волос и бородами, пламенеющими, как ткани моего отца, настолько свалявшимися от грязи, что оставалось лишь удивляться – как это тетивы их луков не застревают в этих колтунах, когда им приходится стрелять.

Вторжение длилось одиннадцать дней. Отряд, расквартированный у нас, был достаточно благовоспитан: два рыцаря из города Тулузы со слугами и свитой. Мы отужинали с ними вечером того же дня, когда они прибыли, выложив лучшее столовое серебро и приборы моего мужа (впрочем, незваные гости даже понятия не имели, как обращаться с предложенными им вилками). Со мной французы обошлись с должным почтением – целовали мне руку и восхваляли мою красоту; из чего я заключила, что они либо слепцы, либо лжецы, – а поскольку кувшин с вином они обнаружили без труда, то я пришла к выводу, что второе предположение правильнее. Позднее я узнала от Эрилы, что слуги их тоже по-свински вели себя за столом, но в остальном рук не распускали; наверное, такие же указания получило все войско, потому что девять месяцев спустя у колеса Оспедале дельи Инноченти не прибавилось подкидышей, зачатых от французов, хотя позднее нам еще предстояло обнаружить другой «подарок», оставшийся от их мимолетной галантности и принесший с собой куда больше горя, чем появление нескольких лишних душ на земле.

За ужином они пылко разглагольствовали о своем великом короле и о его славном походе, но, уже порядочно набравшись, признались, что очень тоскуют по дому и устали гадать, куда заведет их воинственный дух. Конечной целью считалась Святая земля, но видно было, что их куда больше влекут соблазны Неаполя, где, как они прослышали, женщины смуглы и прекрасны, а сокровища только и ждут, чтобы ими кто-нибудь завладел. Что до величия Флоренции – нет, они знают толк в сражениях, а не в искусстве, и если скульптурная галерея моего мужа и произвела на них впечатление, то куда больше их занимал вопрос, где можно купить новые ткани. (Позже я узнала, что среди флорентийцев нашлись и такие, кто нажил неплохое состояние, поступившись любовью к родине в пользу своего кармана.) Надо сказать, один из рыцарей с восхищением говорил о нашем чудесном Соборе и, кажется, проявил любопытство, когда я сообщила ему, что на фасаде Санта Кроче, над дверью, он может увидеть позолоченную статую святого Людовика, небесного покровителя его родного города, изваянную нашим великим Донателло. Но стал ли он потом ее разыскивать, я не знаю. Зато точно знаю то, что съели и выпили они за эти одиннадцать дней очень много; повар вел подсчет поглощенному продовольствию, так как условиями перемирия оговаривалось, что войско само оплатит свое содержание.

Вначале город изо всех сил старался поразить воображение завоевателей. В Санта Феличе было разыграно особое действо – Благовещение, и мой муж сумел раздобыть нам места – немалое достижение, ибо я не заметила среди прихожан больше ни одного сторонника Медичи. Однажды, в детстве, меня водили на подобное зрелище в монастырь Кармине, и мне запомнилось, как в нефе церкви парили облака из прозрачной ткани и как вдруг среди них показался хор из маленьких мальчиков, наряженных ангелами и подвешенных к потолку; один из них был до смерти напуган, и когда все запели, он так завопил от страха, что его пришлось опустить.

В тот день в Сайта Феличе тоже были мальчики-ангелы, но никто из них не плакал. Церковь преобразилась. Внутри, над центральным нефом, соорудили второй купол, его внутренняя сторона была выкрашена в темно-синий цвет и подсвечена сотнями крошечных светильников, так что казалось, будто глядишь на звездный ночной небосвод. Вокруг его основания на небольших цоколях стояли двенадцать сияющих ангелочков. Но в этом еще не было ничего удивительного. Ибо когда настал миг Благовещения, то сверху опустилась вращающаяся сфера, а на ней восемь ангелов, уже постарше, затем еще одна, из которой, наконец, вышел архангел Гавриил. И, опускаясь, он двигал крыльями, так что вокруг него вспыхивали мириады искорок, как будто вместе с ним на землю сходили сами звезды небесные.

Я сидела, изумленная не меньше Девы Марии. Муж велел мне снова поглядеть наверх, и я увидела, что из этой вереницы ангельских сфер можно извлечь наглядный урок перспективы: самая большая внизу двигалась к самой маленькой наверху. Так мы могли порадоваться не только славе Божьей, но и совершенству законов природы и умению наших художников повелевать ими. Кристофоро рассказал мне, что это хитроумное приспособление изобрел не кто иной, как прославленный Брунеллески, а после его смерти секрет механизма перешел к его преемникам.

Хотя не сохранилось никаких записей о том, что подумал обо всем этом король Франции, я знаю, что мы, флорентийцы, были очень горды и довольны собой. Но, когда я сейчас об этом вспоминаю, мне уже трудно отделить радость самого зрелища от того тихого удовольствия, которое доставила мне образованность моего мужа и его умение обращать мое внимание на вещи, коих я могла бы и не заметить. Когда мы возвращались в тот вечер по запруженным народом улицам, он вел меня, держа за локоть, и мы скользили вперед, как две рыбы сквозь бурное море. Придя домой, мы немного посидели, обсуждая увиденное, а потом он проводил меня в спальню, поцеловал в щеку и поблагодарил за приятное общество, после чего удалился к себе в кабинет. Лежа в кровати и вспоминая все, чему мне довелось стать свидетельницей, я была почти готова согласиться, что моя свобода и впрямь стоила принесенной жертвы. И что Кристофоро, что бы он ни намеревался делать в будущем, честно выполняет свою часть соглашения. В дни, последовавшие за прибытием короля, правительство занималось тем, что обменивалось с ним учтивостями и утверждало договор, по которому захватчики выглядели зваными гостями, а король получал большую ссуду на свои военные расходы – предположительно в благодарность за то, что его войска не стали грабить наш город. И если политики были друг с другом весьма любезны, то восторга на улицах поубавилось, и скоро какие-то юнцы, будущие вояки, принялись швырять камнями во французов, а те в свой черед стали в ответ тыкать в них мечами, и в таких потасовках погибла дюжина флорентийцев. Не бойня, не даже сопротивление врагу – но хоть какое-то напоминание о былом духе Республики, ныне утраченном. Карл, осознав, что гостеприимство тает на глазах, и послушавшись совета Савонаролы, сказавшего, что Бог не оставит государя, если тот быстро отправится дальше, собрал свое войско, и в конце ноября французы двинулись в путь, провожаемые куда более жидкой толпой с куда меньшими церемониями. Последнее, наверное, объяснялось тем, что уходили они, забыв заплатить за постой, и наши гости, доблестные рыцари из Тулузы, не были исключением. Лжецы до мозга костей!

Два дня спустя мой муж, ночевавший дома все время, пока у нас квартировал французский отряд (как благородный человек, думавший о безопасности жены), тоже исчез.

Без него и без гостей-завоевателей палаццо сразу сделалось холодным и неприветливым. В комнатах царил мрак: деревянная обшивка от старости покрылась пятнами, гобелены были трачены молью, а окна чересчур малы, чтобы пропускать достаточно света. А так как я боялась, что одиночество вновь ввергнет меня в пучину жалости к самой себе, на следующее утро я разбудила Эрилу на рассвете, и мы вдвоем отправились бродить по городу, чтобы насладиться свежеобретенной свободой моей замужней жизни.

21

Тело на мосту Санта Тринита было свидетельством не только кровожадности, но и безумия. Оно висело на столбе рядом с маленькой часовней, и к тому времени, когда его обнаружили монахи, собаки уже наполовину обглодали труп. Эрила сказала, что единственное утешение – это то, что бедняга, скорее всего, был уже мертв, когда его терзали, хотя кто знает – даже если он и пытался кричать, когда из него выпускали кишки, кляп, забитый ему в рот, не позволил бы ему это сделать. Видимо, псы явились вскоре после ухода убийцы, потому что к тому времени, когда сюда пришли мы – новости дошли до рынка с рассветом, и нам лишь оставалось влиться в людской поток, – остатки внутренностей валялись вдоль булыжной мостовой. Стражники уже отогнали собак, хотя самые настырные из них все еще ошивались поблизости, опустив головы, припадая брюхом к земле, притворяясь равнодушными, хотя лапы у них подрагивали от нетерпения. Вдруг одна собака, не выдержав, рванулась мимо собравшейся толпы и ухватила цепкими челюстями кусок потрохов, но тут же, получив пинок, заскулила и не выпуская из зубов добычи, очутилась на середине моста.

С толпой стражники обращались не менее грубо, но оттеснить людей было невозможно. Эрила, крепко ухватив мою руку, не подпускала меня слишком близко к телу. Ее пугало мое любопытство – его последствий она страшилась больше, чем самого зрелища: окажись она здесь одна, давно бы уже пробралась в первые ряды зевак. Что касается меня, то конечно же при виде растерзанного трупа все у меня внутри перевернулось – ведь в родительском доме меня так берегли, что я даже ни разу не присутствовала на публичной казни, – но я заставила себя преодолеть отвращение. Не для того я заплатила такую цену за свободу, чтобы укрыться за стенами дома при первой же встрече с кровью и жестокостью. Да и вообще я была любопытна – если только слово «любопытство» здесь уместно…

– Разве ты не понимаешь, Эрила? – нетерпеливо спросила я ее. – Ведь это уже пятый!

– Пятый кто?

– Пятый труп – с тех пор, как умер Лоренцо.

– Да о чем это вы? – зацокала она на меня. – Люди гибнут на улицах каждый день. Слишком много книжек читаете, вот и не замечаете ничего.

– Да нет же! Ты сама подумай: девушка у Санта Кроче, мужчина с женщиной в Санто Спирито, чьи тела потом перевезли в Импрунету, а потом тот юноша у Баптистерия, три недели назад. Все они были убиты в церкви или рядом с церковью, и все были страшно изувечены. Между этими убийствами должна быть связь!

Эрила рассмеялась:

– Связь? А грех? Две шлюхи, один шлюхин дружок, содомит и сводник. Быть может, все они спешили на исповедь? Во всяком случае, тот, кто это сделал, избавил уши монахов от грязных рассказов.

– Что ты хочешь этим сказать? Ты разве его знаешь?

– Его все знают. Думаешь, почему тут такая толпа собралась? Это Марсилио Транколо. Что бы тебе ни понадобилось, Транколо все может раздобыть. Вернее, мог. Вино, кости, женщины, мужчины, молоденькие мальчики – все у него было припасено в надежном месте и по справедливой цене. Это самый знаменитый сводник Флоренции. Я слыхала, последние две недели он с ног сбивался, поставляя товар иноземцам. Что ж, он теперь в отличной компании в аду окажется, не стоит сомневаться. Эй! – вскрикнула она и залепила пощечину какому-то мужчине, который налег на нас, пытаясь пробиться поближе к зрелищу. – Попридержи лапы, скотина!

– А ты подвинь свою черную задницу! – прорычал он в ответ и снова пихнул ее. – Потаскуха! Нам не нужны на наших улицах бабы цвета дьявола. Берегись, не то в другой раз угодишь под ножик.

– Уж не раньше, чем твои яйца повиснут рядом с гербом Медичи, – пробормотала она и начала вместе со мной проталкиваться назад, выбираясь из толпы.

– Но Эрила…

– Что «но»? Я же вам говорила, здесь не место дамам. – Она уже рассердилась, так что теперь трудно было понять, что это – заботливость или страх. – Узнай ваша матушка, куда я вас водила, она бы велела меня повесить на другом столбе, рядом вон с ним!

Она увела меня с моста. На берегу народу было меньше, но когда мы добрались до площади Синьории, то снова попали в толпу. В первые дни после ухода французов эта площадь кишела горожанами, жаждавшими избрать новое правительство, чьим негласным главой стал бы Савонарола.

Теперь его сторонники важно заседали во Дворце Синьории, вводя новые законы, силою которых уповали превратить безбожный город в государство Божье. Из залов городского совета мост Санта-Тринита видно с высоты птичьего полета. Такой урок – наглядное доказательство того, что дьявол рыщет совсем близко, – должен был помочь им сосредоточиться на своей задаче.

За несколько следующих дней моя жажда бродить по городу буквально вымотала Эрилу.

– Да не могу я с вами целыми днями торчать на улице. У меня и в доме работы невпроворот. Да и вам надо бы чем-нибудь заниматься, если хотите стать настоящей хозяйкой.

Конечно, она все еще сердилась на меня за то, что я ничего не рассказала о своей брачной ночи, и потому мстила мне на свой лад – разными обидными мелочами. И не одна она. Теперь и домашние слуги как-то косо на меня посматривали. В первые дни после свадьбы я всячески разыгрывала роль жены, расспрашивая о расходах и раздавая приказы направо и налево. Но моя неуверенность выдавала меня, да и прислуга, годами управлявшаяся без хозяйки, отнюдь не дружелюбно восприняла мое детское вмешательство. Случалось, что я улавливала их смех у себя за спиной, словно они все знали о шутовском спектакле, который разыгрывался ради доброго имени моего мужа.

Чтобы не впасть в отчаяние, я удалялась в библиотеку. Спрятанная позади лоджии на верхнем этаже, подальше от сырости и наводнений, это была единственная комната во всем доме, где я чувствовала себя по-настоящему уютно. Там хранилось около сотни томов, и некоторые из них относились еще к началу столетия. Больше всего меня поразило издание первых переводов Платона, выполненных Фичино и заказанных самим Лоренцо Медичи, – еще и потому, что внутри я обнаружила посвящение, сделанное изящным почерком:

Кристофоро, чья любовь к учености почти столь же велика, что и любовь к красоте.

Ниже стояла дата – 1477 год, а я родилась год спустя. Если уж эта надпись – сама по себе настоящее произведение искусства, то кому еще она могла принадлежать, как не самому Лоренцо? Я глаз не могла оторвать от чернильных строк. Если бы Лоренцо не умер, то был бы сейчас примерно одних лет с моим мужем. Оказывается, муж был приближен ко двору даже больше, чем я думала. Если он вернется домой, то сколько любопытного я почерпну из его рассказов!

Я прочла несколько глав, все еще взволнованная происхождением этой книги, но, стыдно признаться, если еще несколько месяцев назад ее мудрость, несомненно, ослепила бы меня, то сейчас подобные философские тома словно отдавали дряхлостью; они по-прежнему вызывали почтение, но, казалось, утратили мощь, способность повлиять на мир, уже ушедший от них далеко вперед.

От книг я обратилась к изобразительному искусству. Боттичеллиево толкование Данте по-прежнему притягивало меня. Но большой шкаф, в котором мой муж хранил альбом с рисунками, был заперт, а когда я кликнула слугу мужа и спросила про ключи, тот ответил, что ничего не знает. Мне померещилось или он ухмыльнулся, когда сказал это?

Час спустя он принес мне куда более важную новость:

– К вам пришел посетитель, мадонна.

– Кто именно?

– Он пожал плечами:

– Какой-то мужчина. Он не назвал своего имени. Он ждет вас внизу.

Отец? Брат? Художник? Художник… Я почувствовала, что заливаюсь румянцем, и быстро поднялась.

– Проведите его в приемный зал.

Он стоял у окна, глядя на узкую улицу и башню напротив. Мы не виделись с той самой ночи накануне моей свадьбы, и если с тех пор мысли о нем и посещали меня, то я гасила их, как гасят алтарные свечи в конце мессы. Но теперь, оказавшись рядом с ним, я снова почувствовала прежний трепет. Выглядел он неважно. Он опять похудел, а его лицо, и раньше бледное, теперь приобрело цвет козьего сыра, и под глазами залегли темные тени. В его руки въелась краска, и я заметила, что он сжимает свернутые в трубку рисунки, обернутые в муслин. Мои рисунки. Мне вдруг стало трудно дышать.

– Располагайтесь, – сказала я, осторожно усевшись на один из жестких деревянных стульев моего мужа. – Не хотите ли присесть?

Он издал какой-то звук, который я истолковала как отказ, потому что он остался стоять. Что же это заставляет нас так волноваться в присутствии друг друга, делая обоих застенчивыми и неловкими? Как это сказала Эрила – невинность таит в себе больше ловушек, чем искушенность? Правда, теперь-то я уже не была невинной. Да и он – в том ли, в другом ли смысле – вряд ли невинен, подумалось мне, когда я вспомнила о его ночных зарисовках вспоротого человеческого тела с выпущенными внутренностями.

– Вы замужем, – выговорил он наконец и снова заслонился своей угрюмой робостью, будто щитом.

– Да, замужем.

– В таком случае, надеюсь, я не очень вас потревожил.

Я повела плечами:

– Да как меня можно потревожить? Теперь мое время безраздельно принадлежит мне самой. – Но я глаз не могла отвести от свитка у него в руке.

– А как дела в часовне? Вы приступили к росписи?

Он кивнул.

– Работа хорошо продвигается?

Он что-то пробормотал, но я ничего не разобрала, а потом сказал: – Я тут… Я принес вам вот это.

– И неуклюже вытянул в мою сторону руку с рисунками. Беря их, я почувствовала, что она слегка дрожит…

– Вы их посмотрели?

Он кивнул.

– И?..

– Поймите, я не судья здесь… но мне кажется… Мне кажется, что и глаз, и перо у вас не лишены меткости и правдивости.

Тут у меня внутри будто что-то подпрыгнуло, и хотя я понимала, что даже думать так – уже богохульство, на миг мне представилось, будто я – Пресвятая Дева, удостоенная благой вести, которая повергает меня и в радость, и в ужас.

– О!.. Вы в самом деле так думаете!.. Так вы мне поможете?

– Я…

– Но разве вы не понимаете? Я теперь замужем. А мой муж, который заботится о том, чтобы мне было хорошо, позволит вам давать мне уроки, учить приемам рисования. Пожалуй, я даже могла бы помогать вам в часовне. Я…

– Нет, нет! – Его охватила тревога столь же неистовая, как и моя радость.

– Это невозможно.

– Но почему? Вы же так много знаете, а…

– Нет. Вы не понимаете. – Его исступленность заставила меня замолчать. – Я не могу вас ничему учить.

По выражению ужаса на его лице можно было подумать, будто я предложила ему нечто крайне непристойное.

– Не можете? Или не хотите? – спросила я холодно, не сводя с него глаз.

– Не могу, – пробормотал он, потом повторил то же самое, отчетливо выговаривая слова, как будто убеждал в этом не только меня, но и себя самого: – Я не могу вам помочь.

У меня снова стеснилось дыхание. Так много пообещать – чтобы потом ничего не дать…

– Понимаю… Ну что ж… – Я поднялась со стула. Гордость не позволяла мне показать ему, как глубоко он меня ранил. – Вас, наверное, ждут дела.

Он помедлил еще мгновенье, как будто собираясь еще что-то сказать, затем повернулся и направился к двери. Но там снова остановился.

– Я… Вот еще что…

Я молча ждала.

– В ту ночь… в ночь перед вашей свадьбой, когда мы… когда вы были во дворе…

Хотя я и догадывалась, что он сейчас скажет, я слишком разозлилась на него, чтобы помогать ему.

– И что?

– Я выронил там кое-что… листок бумаги. Набросок. Отдайте мне его. Пожалуйста.

– Набросок? – Я услышала свой голос со стороны, равнодушный и холодный. Раз он разбил все мои надежды, я отвечу ему тем же. – Не припоминаю. Может быть, напомните мне, что там было изображено?

– Там было… Ничего. Я хочу сказать, ничего особенного.

– И тем не менее вы хотите получить его обратно?

– Только потому… что это рисовал мой друг. И я… я должен вернуть ему этот листок.

Это была ложь настолько очевидная – первая и, наверное, единственная, какую я слышала от него, – что он даже не осмелился на меня поглядеть, произнося ее. У меня перед глазами снова встал тот набросок: тело мужчины, рассеченное от шеи до паха, с обнаженными внутренностями, будто на крюке мясника. Только теперь этот образ моя память могла сопоставить с другой картиной, из жизни, – с самым знаменитым сводником города, висящим на столбе возле часовни, и псами, растаскивающими его потроха. Хотя рисунок был сделан за несколько недель до убийства сводника, его тело было освежевано точно так же. У меня в голове прозвучали слова брата: «У твоего драгоценного художника такой вид был! Рожа как у призрака, вся в пятнах». Костлявое лицо, налитые кровью глаза могли быть свидетельством не только ночных похождений, но и бессонницы.

– Мне очень жаль. – Мои холодные слова звучали отзвуком его собственных слов. – Я ничем не могу вам помочь.

Мгновенье он стоял, замерев на месте, потом повернулся, и я услышала, как за ним закрылась дверь. Я осталась сидеть, все еще держа свои рисунки на коленях. А потом схватила их и швырнула в другой конец комнаты.

22

Времени на раздумья у меня осталось мало. Мой муж вернулся несколько дней спустя, точно рассчитав время. На следующее утро должны были начаться рождественские проповеди Савонаролы, и всем благочестивым горожанам надлежало явиться в церковь, поднявшись с законного супружеского ложа.

Он даже позаботился о том, чтобы накануне вечером выйти со мной на прогулку, чтобы нас видели вместе. Я так давно об этом мечтала – погулять по улицам в этот час между сумерками и темнотой, когда городскую жизнь освещают последние лучи заходящего солнца. Однако, хотя этот закатный свет был прекрасен, сами улицы показались мне тусклыми. Там прогуливалось гораздо меньше людей, чем я себе представляла, лица почти всех встречных женщин скрывали покрывала, а их наряды, на мой взгляд, привычный к ярким отцовским тканям, были мрачными; те из них, кто был без спутников, шли торопливым шагом, низко опустив голову. В одном месте, у лоджии на площади перед Санта Мария Новелла, мы прошли мимо какого-то молодого задиры в модном плаще и в шляпе с перьями, который, как мне показалось, всеми силами пытался привлечь внимание моего мужа, но Кристофоро тут же отвел глаза и быстро увел меня прочь. Когда мы вернулись домой, было уже темно, город почти обезлюдел. Ночная стража в умах людей действует не хуже писаных законов. Какая жестокая ирония, что я выторговала себе свободу в ту пору, когда от былой Флоренции уже ничего не осталось и смотреть было не на что!

В ту ночь мы с мужем сидели в продуваемом сквозняками парадном зале, греясь у очага, где горели миртовые дрова, и беседовали о государственных делах. И хотя я немного дулась на него и хотела как-нибудь наказать за отлучку, мое любопытство было слишком велико, а его общество чересчур занимательно, так что надолго меня не хватило. Полагаю, удовольствие от беседы получила не только я.

– Нужно явиться туда пораньше, чтобы занять хорошие места. Готов побиться об заклад, Алессандра, – правда, теперь уже и биться об заклад – преступление, – что завтра Собор будет битком набит.

– Мы идем туда на людей посмотреть или себя показать?

– Как и многие, подозреваю, – и для того, и для другого. Поистине диво, как это флорентийцы в одночасье сделались таким набожным народом!

– Даже содомиты? – спросила я, гордясь собственной смелостью.

Он улыбнулся:

– Вижу, ты получаешь некое мятежное удовольствие от того, что произносишь это слово вслух. Впрочем, советую тебе изгнать его из своего лексикона. Стены имеют уши.

– Как? Вы думаете, теперь и слуги начнут доносить на своих господ?

– Думаю, что если рабам предлагают свободу в обмен на кое-какие сведения об их господах, то да, Флоренция уже сделалась городом инквизиции!

– А об этом говорится в новых законах?

– Среди многого прочего. За прелюбодеяние предусмотрены суровые наказания. За содомию – еще более суровые. Для молодых грешников – порка, штраф и увечье. Для тех, кто старше и опытнее, – костер.

– Костер! Боже праведный! Почему же такая разница в наказаниях?

– Потому что, жена моя, считается, что юноши несут меньше ответственности за свои деяния, нежели зрелые мужи. Точно так же, как потерявшие невинность девушки считаются менее виновными, чем их соблазнители.

Значит, манящая развязность Томмазо вызовет меньше порицания, нежели тайное вожделение моего мужа. И хотя брат был мне родным по крови, жестокая правда состояла в том, что о нем я тревожилась куда меньше, чем о мужчине, который по нему томится.

– Вам следует проявить осторожность, – сказала я.

– Именно о ней я и думаю. Кстати, твой брат спрашивал, как тебе живется, – добавил он, словно читая мои мысли.

– И что вы ему сказали?

– Что лучше ему самому спросить тебя об этом. Но, мне кажется, он боится встречи с тобой.

Прекрасно, подумала я. Надеюсь, он трясется, лежа в твоих объятьях. И я сама поразилась этому образу, который прежде даже не решалась вызвать в воображении: Томмазо в объятьях моего мужа. Значит, это он – настоящая жена. А я… Кто же, кто тогда я?

– В пустом доме так тихо, – сказала я наконец.

Он помолчал. Мы оба понимали, о чем сейчас пойдет речь. Сколько бы Савонарола ни боролся с ночной жизнью, ему удастся лишь загнать грех еще глубже в темноту.

– Если хочешь, можешь с ним не встречаться, – сказал Кристофоро спокойно.

– Он – мой брат. Если он явится в наш дом, было бы странно его избегать.

– Это верно. – Он смотрел в огонь, вытянув перед собой ноги. Это был ученый, образованный человек, в чьем мизинце было больше ума, нежели во всем изнеженном, соблазнительном теле моего брата. Что же это за субстанция такая – похоть, если она заставляет рисковать всем ради своего удовлетворения?

– Полагаю, у тебя нет для меня никаких известий? – спросил муж через некоторое время.

О, известия были. В тот самый день я почувствовала тянущую боль в животе, но вместо недоношенного младенца родились струи крови. Однако я не знала, как сказать ему об этом, и поэтому просто покачала головой:

– Нет. Никаких.

Я закрыла глаза и вновь увидела свой рисунок, изображавший нашу брачную ночь. Когда я открыла их, муж пристально на меня глядел, и я готова поклясться, в его взгляде жалость смешивалась с чем-то вроде приязни.

– Я слышал, в мое отсутствие ты пользовалась библиотекой. Надеюсь, она понравилась тебе.

– Да, – ответила я, с облегчением ступив на сушу – знакомую мне тему учености. – Я нашла там диалоги Платона в переводах Фичино с дарственной надписью вам.

– О да. Восхваляющей мою любовь к красоте и учености. – Он рассмеялся. – Теперь трудно и представить, что были времена, когда наши правители верили в подобные вещи.

– Так значит, это и впрямь писано рукой Лоренцо Великолепного? Вы действительно его знали!

– Да, немного. Как можно догадаться по этой надписи, он любил держать при дворе людей со вкусом.

– А он… он знал про вас?

– Про то, что я – содомит, как ты с удовольствием меня называешь? Ну, Лоренцо почти все знал о своем окружении. Он изучал не только умы, но и души людей. Он бы тебя очаровал. Странно, что мать не рассказывала тебе о нем.

– Моя мать?

– Да. Когда ее брат был при дворе, она иногда появлялась там.

– При дворе? А вы знали ее в ту пору?

– Нет, я… Я был занят другими делами. Но несколько раз я ее видел. Она была очень красива. И, как ее брат, остроумна и образованна, что при случае показывала. Я помню, она пользовалась большим успехом. Неужели она ничего не рассказывала тебе об этом?

Я покачала головой. За всю мою жизнь мать ни словом ни о чем таком не обмолвилась. Так таиться от родной дочери? И мне снова почему-то вспомнились рассказы, что ей пришлось наблюдать за тем, как тащат по улицам оскопленных убийц Медичи, как за ними тянется кровавый след. Не удивительно, что от ужаса я перевернулась у нее во чреве.

– Ну, тогда, надеюсь, я не сказал ничего неподобающего. Я также слышал, что ты справлялась о ключах от шкафа. Мне жаль тебя огорчать, но, мне кажется, те иллюстрации скоро придется отдать.

– Отдать? Кому?

– Владельцу.

– А кто он? – Когда Кристофоро ничего на это не ответил, я сказала: – Мессер, если вы полагаете, что я не сумею сохранить ваши секреты, тогда вы ошиблись с выбором жены.

Он улыбнулся моей запальчивости:

– Его зовут Пьерфранческо Медичи. Некоторое время он был покровителем Боттичелли.

Ну конечно. Кузен Лоренцо Великолепного, одним из первых бежавший во французский стан.

– Я считаю его изменником, – твердо заявила я.

– В таком случае ты глупее, чем я думал, – резко возразил Кристофоро. – Тебе следует осмотрительнее выбирать слова, даже здесь. Поверь мне, пройдет совсем немного времени и те, кто поддерживает Медичи, покинут город, опасаясь за свою жизнь. Кроме того, тебе известно не все. Причин для его неверности достаточно. После убийства его отца имения сына остались на попечении Лоренцо, а тот, когда лопнул банк Медичи, запустил в них руку. Негодование Пьерфранческо вполне понятно. Но он не дурной человек. Нет, он покровитель искусств, и когда-нибудь история поставит его в один ряд с самим Лоренцо.

– Но я не видела ничего, что он подарил бы городу.

– Это потому, что пока он держит все это у себя. На его вилле в Кафаджоло хранятся картины Боттичелли, в которых, быть может, сам художник еще раскается. На одном панно изображен возлежащий Марс, покоренный Венерой, и вид у него такой томный, что даже трудно сказать, что именно она сокрушила: его душу или тело. А еще есть и сама Венера – нагая, она поднимается на раковине из волн морских. Ты о ней слышала?

– Нет. – Матушка рассказывала мне как-то о расписной панели, выполненной им для брачных покоев одной супружеской пары, где показаны эпизоды истории о Настаджо; все, кто видел эти росписи, дивились изображенным на них правдивым подробностям. Но, как и моя сестра, я терпеть не могла сюжетов о женщинах, растерзанных на куски, каково бы ни было мастерство художника. – А какая она, его Венера?

– Ну, знаток женщин из меня плохой, но, как я догадываюсь, она олицетворяет ту пропасть, что разделяет взгляды на искусство Платона и Савонаролы.

– Она прекрасна?

– Прекрасна? Да. Но этим еще не все сказано. В нейсоединилось языческое и христианское начала. Ее нагота целомудренна, и вместе с тем ее серьезность игрива. Она одновременно и манит, и противится. Но даже ее искушенность в любви кажется невинной. Впрочем, мне думается, большинство мужчин, глядящих на нее, предпочли бы взять ее с собой в постель, а не в церковь.

– О! Как бы мне хотелось ее увидеть!

– Нет уж, будем надеяться, что в ближайшее время никто ее не увидит. Если слухи о ней распространятся, то наш набожный Монах наверняка захочет уничтожить ее вместе с остальными грешниками. А еще понадеемся, что сам Боттичелли не сочтет нужным предать ее в руки врага. Я слышал, он уже начал склоняться в сторону партии Плакс.

– Не может быть!

– Да, это так. Тебя, наверное, удивило бы, сколько наших великих деятелей вот-вот последуют его примеру. И не только художники.

– Но почему? Я не понимаю. Мы же строили у себя новые Афины. Неужели им не больно будет смотреть, как все это разрушают?

Кристофоро поглядел на огонь, словно там скрывался ответ.

– Дело в том, – проговорил он наконец, – что этот сумасшедший и умный Монах предложит им взамен какую-то свою идею. Такую, что будет доступна всем, а не одним только богатым или умным.

– И что же это будет за идея?

– Построение нового Иерусалима.

И в это мгновенье мой муж, похоже, всегда сознававший, что обречен аду, почти погрустнел. И я его поняла.

23

На следующее утро на проповедь отпросилось столько слуг, что дом было оставить не на кого. Причем то же самое происходило по всему городу. Сегодня какой-нибудь сообразительный вор мог бы целыми телегами вывозить чужое добро, хотя наверняка у него не хватило бы храбрости грешить в такой час: это все равно что воспользоваться тьмой, наставшей в час распятия Христа, для срезания кошельков в толпе.

Если бедняки по такому случаю нарядились во все самое лучшее, то богачи, наоборот, завернули внутрь свои меховые воротники и не забыли спрятать подальше драгоценности, дабы не нарушать новых законов против роскоши. Перед выходом мы с Эрилой хорошенько оглядели друг друга, желая убедиться, что у нас под плащами нет ничего сомнительного или легкомысленного. Однако нашей скромности оказалось недостаточно. Выйдя на площадь и начав приближаться к Собору, мы поняли, что что-то не так. Площадь была запружена народом, и всюду слышались сердитые голоса, перемежавшиеся с женским плачем. Едва мы дошли до ступенек, как путь нам преградил какой-то рослый детина в рубище.

– Ей сюда нельзя, – грубо заявил он моему мужу. – Женщин не велено пускать.

И в голосе его звучала такая злоба, что на миг я даже испугалась – а вдруг он знает о нас гораздо больше? У меня кровь в жилах застыла.

– Это еще почему? – хладнокровно спросил мой муж.

– Монах будет проповедовать о построении государства по законам Божьим. Подобные вещи – не для женских ушей.

– Но если они Божьи, то что обидного для нас? – спросила я громко.

– Женщин пускать не велено, – повторил он, не удостоив меня внимания и обращаясь к моему мужу. – Государственные дела пристало обсуждать только мужчинам. Женщины слабы и неразумны, они должны жить в послушании, целомудрии и молчании.

– Что ж, мессер, – возразила я, – если женщиныни вправду…

– Моя жена – сосуд примерного целомудрия. – Пальцы Кристофоро ущипнули меня под рукавом. – Нет таких добродетелей, в каких ее мог бы наставить даже наш усерднейший приор Савонарола, ибо она от рождения упражняется в них всех.

– Тогда пускай идет домой и присматривает за хозяйством, а мужчины пусть занимаются своими делами, – ответил тот. – А на покрывале у нее не должно быть оторочки, да и лицо нужно прикрывать как следует. У нас теперь государство простоты и скромности, и нам ни к чему эти причуды богачей.

Еще полгода назад этого невежу выпороли бы кнутом за подобные речи, но теперь он говорил дерзости с таким уверенным видом, что даже ответить ему было нечего. Обернувшись, я увидела, что на ступенях вокруг нас разыгрывается еще дюжина подобных сцен: уважаемых горожан унижали поборники нового, примитивного благочестия. Легко было понять причины этого: раз богачи одеваются нарочито скромно, у бедняков больше нет причин смотреть на них снизу вверх, И тут мне пришло в голову – не в последний раз, – что если это и вправду начало нового Иерусалима, тогда дело закончится не одним только духовным переустройством.

Однако мой муж, для которого все это было так же очевидно, как и для меня, благоразумно решил не показывать обиды. Вместо этого он повернулся и улыбнулся мне.

– Милая моя женушка, – проговорил он с наигранной слащавостью и простонародным языком, – ступай себе с Богом домой и помолись за нас. Я приду попозже и поведаю тебе все, что предназначено для твоих ушей.

Мы раскланялись и разошлись в стороны, как лицедеи в плохой пьесе по новеллам Боккаччо, и Кристофоро скрылся в каменном чреве Собора.

У подножия лестницы мы с Эрилой оказались посреди целого моря женщин, которые разрывались между благочестием и негодованием – подумать только, в церковь не пускают! Среди них я опознала несколько знатных и богатых горожанок – моя мать сочла бы их ровней. Немного погодя откуда-то взялась ватага парней – коротко стриженных юнцов в нарядах кающихся грешников – и принялась оттеснять нас, будто стадо, к краю площади. По-моему, они прикрывались благочестием, чтобы толкать и унижать нас: раньше им бы никто такого не позволил.

– Сюда! – Эрила схватила меня и потащила в сторону. – Если мы останемся здесь, то уже точно в собор не пройдем.

– Но как же мы туда пройдем? Тут всюду стражники.

– Да, но не все двери – для богачей. Наверняка для народа попроще они выставили не таких головорезов.

Я следом за ней выбралась из толпы, и мы двинулись вдоль Собора, пока не нашли дверь, куда текла людская река, не очень широкая, зато такая стремительная, что никаким привратникам не под силу было уследить за всеми входящими. Протиснувшись внутрь Собора, мы услышали гул, накатывающийся из его глубины. Похоже, Савонарола показался в алтаре, и внезапно сзади стали напирать еще сильнее – движение ускорилось до предела, когда главные двери Собора начали закрываться.

Когда мы очутились внутри, Эрила быстро потащила меня назад, так что вскоре мы втиснулись в притвор между дверью и церковной стеной. Чуть раньше – и нас бы заметили. Чуть позже – и мы бы уже не вошли. Я исподтишка окинула взглядом толпу прихожан и поняла, что мы не единственные женщины, нарушившие запрет, потому что, едва зазвучала месса, слева от нас возникло некое движение, а потом какую-то пожилую даму вытолкали за двери, и мужчины, оборачиваясь, шикали на нее. Мы еще ниже опустили головы, таясь в церковном сумраке.

Когда пришло время проповеди, в Соборе воцарилась гробовая тишина: коротышка Монах семенил к кафедре. Сейчас начнется его первая публичная проповедь с тех пор, как сформировано новое правительство. Может, это и не прибавило ему роста (хотя, сказать честно, с того места, где я стояла, мне все равно его не было видно), но явно придало дополнительную мощь. Или, может быть, его устами и вправду глаголет Бог? Ведь Монах говорил о Нем так запросто…

– Мир вам, мужи Флоренции. Сегодня мы с вами встречаемся ради великого дела. Как Богоматерь проделала путь в Вифлеем, готовясь к приходу Спасителя, так и наш город совершает первые шаги по дороге, которая приведет его к искуплению. Возрадуйтесь, граждане Флоренции, ибо свет уже близок.

По толпе пробежал первый одобрительный шорох. – Наше странствие уже началось. Корабль спасения вышел в плавание. Я был в эти дни с Господом, ища у Него совета, прося Его о снисхождении. Он не покидал меня ни днем ни ночью. Ибо я простерся пред Ним ниц и ждал Его велений. «О Боже, – вопиял я. – Пускай Флоренция сама проведет себя по бурному морю, а мне позволь удалиться в свою одинокую гавань». – «Сие невозможно, – ответствовал мне Господь. – Ты – кормчий, и ветер уже дует в паруса. Теперь уже нет возврата». Вокруг прокатилась новая волна людского рокота, на этот раз громче, побуждая его продолжать, и я невольно представила себе Юлия Цезаря, который, раз за разом отказываясь примерить царский венец, раз за разом побуждал толпу вновь и вновь, с еще большим пылом, предлагать ему эту почесть. – «Господи, Господи, – сказал я Ему, – я стану проповедовать, коли в этом мой долг. Но к чему мне вмешиваться в дела правительства Флорентийского? Я ведь простой монах». И тогда отвечал мне Господь грозным голосом: «Будь бдителен, Джироламо! Если ты сделаешь Флоренцию святым градом, его благочестие да покоится на твердых устоях. Да правит там подлинная добродетель! Вот твоя задача. И да не убоишься ее, ибо я пребуду с тобой. Ты заговоришь – и Мои слова потекут с языка твоего. И так тьма озарится светом, и не останется вскоре места, где бы укрылись грешники».

«Но знай, что странствие сие будет суровым. Обшивка обветшала, изъедена червем похоти и алчности. Даже и тех, кто мнит себя праведниками, нужно привлечь к суду: те мужчины и женщины, что ходят в церковь, пьют кровь Мою из золотых и серебряных сосудов не ради Меня, а ради кубков этих, и вот их надлежит заново наставить, что есть смирение. Тем же, кто поклоняется ложным богам посредством языков языческих, рты надлежит запечатать. Те же, кто разжигает огонь плоти, – из них надлежит выжечь похоть… А те, что глядят на собственные лица прежде Моего лика, у тех зеркала разбить, дабы очи обратили внутрь – и узрели пятна скверны в собственных душах…»

«И встанут во главе этого великого начинания мужчины. Ибо поелику грехопадению мужчины предшествовало грехопадение женщины, то женскую суетность и слабость надлежит держать в крепкой узде. В истинно благочестивом государстве женщины сидят дома, взаперти, и спасение их – в послушании и молчании».

«Подобно тому, как цвет христианства отправляется на войну, отвоевывать Мою Святую землю, так и славные отроки Флоренции выйдут на улицы, чтобы сразиться с грехом. Это будет воинство праведных. Самая земля запоет у них под ногами. Слабые же – игроки, распутники и содомиты, все те, кто попирает Мои законы, – те познают Мой гнев». Так говорил ко мне Господь. И я повинуюсь Ему. Да святится имя Его. Яко на небеси и на земли. Да святится наш великий труд – возведение нового Иерусалима.

Я клянусь: если не Бог, тогда не знаю, кто говорил его устами, потому что в самом деле он был похож на одержимого. Я почувствовала, как по мне пробегает дрожь, и в тот же самый миг мне захотелось изорвать все мои рисунки и попросить у Господа прощения и просветления, хотя этот порыв больше объяснялся страхом, нежели радостными мыслями о спасении. Но едва я ощутила этот прилив покаяния, как все прихожане в один голос вознесли ему хвалу, напомнив мне о тех звуках, которые доносились с площади Санта Кроче в день, когда город устраивал там ежегодные состязания по игре в мяч, – так толпа мужчин ревет от восторга при всяком ловком движении игрока.

Я обернулась к Эриле, чтобы поглядеть, насколько взволнована она, и на мгновенье подняла голову, но в этот же миг мужчина, стоявший впереди меня, решил переменить позу, чтобы лучше видеть происходящее, – и боковым зрением заметил меня. Я тут же догадалась, что мы разоблачены. В нашу сторону уже побежал шепоток, и Эрила, лучше моего знавшая, с какой быстротой разгорается мужская злость, схватила меня и потащила через толпу, и вот мы наконец добрались до двери и выскочили наружу – невредимые, но дрожащие с головы до пят, и оказались в прохладе солнечного декабрьского утра в новом Иерусалиме.

24

Пока Савонарола проповедовал, мы с Эрилой с удовольствием бродили по улицам. Мысль о том, чтобы жить взаперти, проводя время в молитве, вселяла в меня ледяной страх. Даже не запятнанная мужниным грехом, я бы все равно не выдержала ни одного испытания, которым подверг бы меня Бог Савонаролы, да к тому же я и так пошла на слишком многое, чтобы теперь смириться и покорно забиться в темный угол.

Почти каждый день мы ходили на рынок. Пускай женщины на улицах и вводят в соблазн, кто-то же должен покупать еду и стряпать, а если покрывало на голове достаточно плотное, то благочестивую порой не отличить от просто любопытной. Не знаю, каков Меркато-Веккьо^[38] сегодня, но в ту пору это было подлинное чудо – поистине забава для глаз и ушей! Как и во всем остальном городе, там царила суматоха, но ему она придавала живости и добавляла колорита. Посреди рыночной площади были сооружены изящные просторные аркады, и каждая была украшена в соответствии с ведущейся там торговлей. Так, под рельефными медальонами, изображавшими скотину, располагались мясные ряды, под морскими тварями стояли рыбники, а запахи их снеди состязались с ароматами, долетавшими из рядов булочников, кожевников, торговцев фруктами и от сотен других лавок, где можно было купить что угодно – от тушеного угря или жареной щуки, только что из реки, до ломтей свинины, приправленных розмарином, отрезанных от целой туши, шкварчащей здесь же на вертеле. Казалось, будто все запахи жизни, смерти и разложения витают здесь, смешиваясь в огромном чане. Я не знаю, что еще можно с этим сравнить, и в те первые сумрачные зимние дни после установления законов Божеских во Флоренции это место олицетворяло для меня все то, о чем я мечтала и что больше всего боялась утратить.

Все что-то продавали, а те, кому продать было нечего, торговали своим убожеством. У нищих своей аркады не было, но тем не менее и за ними закрепились особые места: они толкались на ступенях всех четырех церквей, что возвышались, как часовые, по четырем сторонам площади. По словам Эрилы, с тех пор, как Савонарола обрел власть, нищих стало больше. Трудно сказать, чем это объяснялось: тем ли, что лишений стало больше, или тем, что в народе возросло благочестие, а потому можно было рассчитывать на большую щедрость горожан. Один из них меня особенно поразил. Он стоял на ступеньке у западного входа на площадь, и его уже обступала толпа. Эрила сказала, что давно его знает: прежде чем стать попрошайкой, он зарабатывал на жизнь тем, что боролся со всеми желающими на илистом берегу реки. В те дни у него был помощник, который принимал за него ставки, и вокруг всегда собиралась толпа зрителей, окриками ободряющих драчунов, а те стонали и плюхались в черные зыбучие пески, так что потом оба выглядели как черти. Один раз Эрила видела, как этот богатырь так глубоко вдавил голову противника в грязь, что тот сумел подать знак о своем поражении, лишь замахав руками.

Но подобные забавы приравнивались к азартным играм, и в свете новых законов ему больше ничего не оставалось, кроме как искать другое применение своему великолепному телу. Он был обнажен по пояс, и от холода у него изо рта вылетал пар. Его тело больше напоминало звериное, нежели человеческое, – настолько рельефно выступали на нем крупные мышцы, а шея и вовсе была как бычья. Я вдруг представила себе Минотавра, который готовится напасть на отважного Тесея в глубине лабиринта. Его кожа блестела, натертая маслом, а по груди и вдоль рук тянулась нарисованная (хотя какая краска удержится на такой масляной поверхности?) огромная змея. И когда нищий поигрывал мышцами, заставляя их двигаться под кожей, толстые черно-зеленые извивы змеи переливались и, казалось, ползли по его предплечьям и туловищу. Зрелище чудовищное и волшебное одновременно, оно зачаровало меня до такой степени, что я пробилась в первый ряд и встала прямо напротив него.

Богатое платье, наверное, навело его на мысли о набитом кошельке, и он подался в мою сторону.

– Смотрите внимательно, юная госпожа, – сказал он. – Хотя, пожалуй, вам следует приподнять покрывало, если вы хотите рассмотреть это чудо хорошенько. – Я откинула муслиновую вуаль, и он усмехнулся, обнажив между передними зубами щель шириной с Арно, а потом поднял руки, протянув их ко мне, так что, когда змея зашевелилась снова, я могла бы пощупать ее. – Дьявол – тоже змей. Остерегайтесь тайных грехов, любуясь мужскими руками.

Эрила уже тянула меня за рукав, но я отмахнулась от нее

– Как ты сотворил такое со своим телом? – спросила я сгорая от любопытства. – Чем это нарисовано?

– Подкиньте-ка серебра мне в ящик, и я все вам расскажу. – Змея переползла на другое его плечо.

Я порылась в кошельке и бросила полфлорина в его ящик Он засверкал там среди тусклой меди. Эрила испустила театральный вздох, досадуя на мое легковерие, и, выхватив у меня из рук кошелек, затолкала для верности себе за лиф.

– Ну, так расскажи! – повторила я. – Это же не простая краска, которой пользуются живописцы. Значит, это какой-то особый краситель, верно?

– Краситель и кровь, – ответил он мрачно, усевшись на корточки и оказавшись так близко от меня, что при желании можно было его потрогать, разглядеть пленку пота и масла на его коже, ощутить кислый запах его тела. – Сначала делаешь на коже надрезы – маленькие такие надрезы: чик-чик-чик, а потом постепенно вбрызгиваешь туда краску.

– Ой! А больно было?

– Ха… Я верещал, как младенец, – ответил попрошайка. – Но, когда это началось, я уже не мог прервать работу. И вот, день за днем, моя змейка становится все краше и глаже. У Змея-Дьявола – женское лицо, ты знаешь об этом? Чтобы искушать мужчин. В следующий раз, когда я лягу под нож, велю сделать ему лицо, как у вас.

– Ба! – фыркнула Эрила. – Только послушайте этого льстеца! Ему просто захотелось еще одну монету.

Но я цыкнула на нее.

– Я знаю, кто это делал, – выпалила я. – Красильщики из квартала Санта Кроче. Ты тоже один из них, верно?

– Раньше был, – ответил он и всмотрелся в меня внимательнее. – А откуда вы знаете?

– Я видела, как у них разрисованы тела. Однажды в детстве я была там.

– Вместе с отцом! С торговцем тканями, – сказал он.

– а! Да!

– Я вас помню. Вы были маленькая, вели себя как госпожа и о все совали нос.

Я громко рассмеялась:

– Верно! Значит, ты в самом деле меня помнишь! Эрила ахнула:

– Ее кошелек уже у меня, дурачина! Больше серебра ты не получишь.

– Не нужны мне твои деньги, женщина! – огрызнулся попрошайка. – Я зарабатываю больше, вертя руками, чем ты, выходя на улицу в темноте, когда цвета твоей кожи не отличить от ночной мглы. – И он снова обратился ко мне: – Да, я вас помню. Вы были нарядно одеты, и у вас было некрасивое маленькое личико, но вы ничего не боялись.

Его слова кольнули меня, как нож. Я уже хотела уйди, но он сам вдруг приблизил ко мне лицо:

– Но я вам кое-что еще скажу. Мне вы не показались некрасивой. Нет, какое там! Вы показались мне вкусненькой!

И, произнеся это слово, он заставил свою змею скользнуть по его телу навстречу мне и одновременно облизнул губы, а потом высунул язык и поводил его кончиком из стороны в сторону. Это был жест столь неприкрытой похоти, что у меня внутри все перевернулось от тошнотворного волнения. Я быстро зашагала прочь и вскоре нагнала Эрилу, которая уже покинула толпу зевак. Удаляясь, я слышала, как вслед мне летит его заливистый смех.

Эрила так рассердилась на меня за легкомыслие, что вначале и разговаривать со мной не желала. Но, когда толпа вокруг нас поредела, она остановилась и повернулась ко мне:

– Ну, опомнились?

– Да, – ответила я, хотя чувствовала, что еще нет. – Да.

– Тогда, может быть, вы поняли наконец, почему дамы не ходят по улицам в одиночку. О нем не беспокойтесь – дни бедняги сочтены. Как только новое воинство его обнаружит то скрутит так, что его змея завянет от ужаса.

Но у меня все не шла из головы ни его красота, ни замечания в мой адрес.

– Эрила? – Я снова остановилась.

– Что еще?

– Я и впрямь так уродлива, что он узнал меня спустя столько лет?

Она фыркнула и, притянув к себе, быстро обняла.

– А-а! Да не внешность он вашу запомнил, а смелость. Не приведи Господь, она еще доведет нас до такой беды, до какой красота никогда не довела бы!

И она потащила меня по узким улицам домой.

Но в ту ночь рисунок на его коже все стоял у меня перед глазами. Я плохо спала, змея превращала все мои сны в кошмары, и я пробуждалась в поту, силясь высвободиться из змеиных колец. Мокрая от пота сорочка холодила тело. Я стянула ее и, спотыкаясь, пошла к сундуку с одеждой, чтобы вытащить другую рубашку. В тусклом свете факелов, горевших снаружи, я разглядела отражение верхней половины своего тела в маленьком полированном зеркале на обшитой резным деревом стене. Вид собственной наготы на мгновенье задержал меня. На лице у меня лежали тяжелые тени, а изгибы тела создавали ловушки для темноты. Мне вспомнилась моя сестра в день ее свадьбы, светившаяся уверенностью в собственной красоте, и мне вдруг показался невыносимым такой контраст. Попрошайка прав! Во мне нет ничего, что радовало бы глаз. Я настолько безобразна, что мужчины запоминают меня исключительно из-за уродства. Я настолько чудовищна, что противна даже мужу. Мне вспомнилось, как художник описывал Еву, убегающую из Рая: она вопит во мраке, впервые устыдившись собственной наготы. Ее тоже соблазнял змей, раздвоенным языком пронзая ее невинность и тесными кольцами выжимая жизненные соки из своей жертвы. Я снова забралась в постель и свернулась клубком. Вскоре мой палец начал пробираться к заветной ложбинке, дабы доставить телу то удовольствие, которого больше никто и никогда ему не доставит. Но мои пальцы убоялись греховной сладости, которую могли пробудить, так что вместо этого я предавалась рыданиям наедине со своим одиночеством, пока не уснула.

25

На несколько следующих недель улицы города стали ареной борьбы Бога с дьяволом. Савонарола произносил проповеди ежедневно, а поборники его учения преследовали флорентийцев за отсутствие должного благочестия и отсылали женщин домой – сидеть взаперти.

Зато уж моя сестра Плаутилла, всегда отличавшаяся способностями делать все «как положено», теперь превзошла самое себя. На рассвете рождественского утра Эрила разбудила меня и сообщила новость:

– Пришел гонец из дома вашей матери. Баша сестра этой ночью родила девочку. Мать сейчас у нее, а по дороге домой зайдет к нам.

Матушка! Я не видела ее со дня свадьбы – вот уже шесть недель. В моей жизни бывали времена, когда ее любовь казалась мне чересчур строгой и неумолимой, но никто лучше ее не понимал моего упрямства и не заботился так обо мне – невзирая на него или, напротив, как раз по его причине. Но теперь она стала для меня той женщиной, которую в прошлом что-то связывало с моим мужем, и матерью сына, который подстроил позорный брак собственной сестры. К тому часу, когда она должна была прибыть, я почти боялась встречи с ней. Мое волнение усугублялось тем, что муж ушел из дому накануне ночью и до сих пор не вернулся.

Как и подобает хорошей хозяйке, я встретила ее в парадном зале, хотя он казался холодным и неуютным по сравнению с тем, который моя мать обставила с таким изяществом. Когда она вошла, я поднялась, и мы заключили друг друга в объятья. Потом мы сели, и она оглядела меня своим всегдашним орлиным оком.

– Сестра передает тебе привет. Она горда, как павлин, и пребывает в отличном настроении. А младенец к тому же получился горластый.

– Благодарение Богу, – сказала я.

– Воистину! А ты как поживаешь, Алессандра? Выглядишь ты хорошо.

– У меня и вправду все хорошо.

– А как муж?

– У него тоже все хорошо.

– Жаль, что я не застала его.

– Да… Он должен вот-вот прийти. Она помолчала.

– Ну, значит, между вами всё…

– Великолепно, – договорила я твердо, желая дать ей отпор.

Она продолжила беседу:

– Тут в доме очень тихо. Как ты проводишь время?

– Молюсь, – ответила я. – Как вы меня учили. А чтобы фазу предупредить следующий вопрос, сообщаю вам, что я еще не беременна.

Она улыбнулась моей наивности:

– Ну, это еще не повод для беспокойства. В этом отношении твоя сестра оказалась проворнее многих.

– Роды легко прошли?

– Тебя я рожала тяжелей, – сказала она с нежностью в голосе, и я поняла, что это попытка смягчить мое сердце. Но я сейчас не собиралась идти на уступки.

– Сегодня Маурицио озолотится.

– Это правда. Хотя, я уверена, он предпочел бы сына.

– Может быть. Но он же поставил четыреста флоринов на девочку. Хоть и не наследник, зато хороший вклад в приданое. Надо поговорить с Кристофоро – может, и нам следует так поступить. Когда придет мое время.

Я осталась довольна произнесенной фразой – мне казалось, что именно так и подобает разговаривать настоящей жене. Мать внимательно посмотрела на меня:

– Алессандра?

– Что? – переспросила я безмятежно.

– У тебя все в порядке, дитя мое?

– Разумеется. Вы можете обо мне больше не беспокоиться. Я ведь замужем, не забывайте.

Она замолчала. Ей хотелось еще что-то сказать, но я видела, что привожу ее в замешательство своим нарочитым спокойствием. Я тоже не спешила нарушить молчание.

– Долго вы были при дворе, матушка?

– Что?

– Муж делился со мной воспоминаниями, рассказывал о поре правления Лоренцо Великолепного. Он говорил, весь двор восхищался тогда вашей красотой и умом.

Думаю, если бы я набросилась на нее с кулаками, то поразила бы ее меньше. Я никогда раньше не видела, чтобы мать с таким трудом подыскивала слова.

– Я… не бывала… никогда не была придворной. Я только появлялась там… несколько раз… в юности. Меня приглашал туда брат. Но…

– Значит, вы знали моего мужа?

– Нет. Нет… То есть, если он там тоже бывал, я могла видеть его, но я не знала его. Я… Все это было так давно.

– И все-таки я не могу понять, почему вы никогда не рассказывали об этом. Вы же сами внушили нам уважение к истории. Неужели вам кажется, что нам это было бы скучно?

– Это было очень давно, – повторила матушка. – Я была совсем молода… не старше, чем ты сейчас.

Но я-то сейчас чувствовала себя старой, совсем старой.

– А мой отец – он тоже бывал при дворе? Вы с ним там встретились? – Потому что мне казалось, что если бы и мой отец вращался в столь блестящем обществе, то мы, его дети, только об этом бы и слышали.

– Нет, – ответила мать, и когда она произнесла это слово, я услышала, что ее тон уже переменился: к ней вернулось самообладание. – Мы поженились позже. Знаешь, Алессандра, твоя страсть к прошлому заслуживает восхищения, но сейчас, мне кажется, нам лучше поговорить о настоящем. – Она остановилась. – Тебе следует знать, что твой отец неважно себя чувствует.

– Неважно? Что это значит?

– Он… он переутомился. Вторжение иноземцев, политические перемены во Флоренции – всё это плохо на нем сказалось.

– А я-то думала, он разбогател на этих переменах. Насколько я слышала, единственное, на что желали раскошеливаться французы, так это на наши ткани.

– Это так. Да вот только он не пожелал их продавать. – Услышав это, я прониклась к отцу еще большей любовью. – Как бы из-за этого отказа его не сочли инакомыслящим. Надеюсь, в будущем это не навлечет на нас беду.

– Ну, он же должен был понимать, что заседать в Синьорию его уже не позовут. Теперь наши правительственные палаты будут заполнены Плаксами, – сказала я, употребив уличное словечко, которым называли последователей Савонаролы. Мать встревожилась. – Не беспокойтесь, на людях я таких слов не произношу. Муж сообщает мне обо всех последних событиях в городе. Я, как и вы, слышала о новых законах: против азартных игр, против прелюбодеяний. – Я сделала паузу. – Против содомии.

И снова от моих слов у матери перехватило дух. Я почувствовала это. Самый воздух застыл. Нет, невозможно! Чтобы моя мать сознательно попустительствовала такому…

– Содомия, – повторила я. – Страшный грех, я лишь недавно поняла, что это такое. В моих познаниях обнаружился большой пробел!

– Что же, ведь подобные темы в приличных семьях обсуждать не принято, – ответила мать, и теперь ее язвительность не уступала моей. И передо мной обнаружилась вся глубина ее предательства; я сама все еще не могла в него до конца поверить, но ощутила такую ярость, что мне стало невыносимо дольше находиться с ней в одной комнате. Я встала, решив сослаться на неотложные домашние дела. Но мать не сдвинулась с места.

– Алессандра! – обратилась она ко мне. Я устремила на нее спокойный взгляд.

– Милое дитя, если ты несчастна…

– Несчастна? Почему? Что в моем браке такого, из-за чего я могу быть несчастна? – И я продолжала пристально глядеть на нее.

Не выдержав, она поднялась со стула.

– Знай, что отец будет рад, если ты навестишь его. Он последнее время удручен состоянием дел. Смута царит не только в нашем государстве, а политические распри плохо отражаются на торговле. Думаю, визит любимой дочери развеет и порадует его, – вкрадчиво сказала она. – И я тоже буду рада.

– Не сомневаюсь. Наверное, братья теперь все время сидят дома – с тех пор, как мы строже смотрим на юношеское безрассудство.

– Да, Лука, пожалуй, сильно переменился, – сказала мать. – Скажу больше, я даже боюсь, что Савонарола завоевал себе нового союзника в лице твоего брата. Так что имей это в виду, когда будешь с ним разговаривать. А Томмазо… – Она осеклась, и я снова уловила в ней какой-то трепет. – Томмазо мы сейчас редко видим. И это, пожалуй, угнетает отца не меньше. – Она опустила взгляд.

Мать уже подошла к двери, так и не услышав от меня никакого ответа, но вдруг обернулась:

– Ах, совсем забыла! Я тут принесла тебе кое-что. От художника.

– От художника? – И вновь у меня сладостно заныло в животе. В силу обстоятельств о художнике я в последнее время почти не вспоминала.

– Да. – Мать протянула мне белый муслиновый сверток. – Он передал мне вот это сегодня утром. Его подарок тебе на свадьбу. Кажется, он немного обиделся, что мы не поручили ему работу над твоим брачным сундуком, хотя отец и объяснил ему, что у нас не было времени.

– Как он поживает? Мать пожала плечами:

– Он приступил к фрескам. Но мы не увидим их, пока они не будут закончены. Днем он работает с помощниками, а ночью – один. Он выходит из дома только в церковь. Чудной юноша. За все время, что он у нас живет, мы с ним не обменялись и пятью десятками слов. Наверное, ему больше пристало жить в монастыре, чем в нашем суетном городе. Но твой отец все еще верит в него. Остается надеяться, его фрески окажутся столь же живыми, сколь и его вера.

Она замолчала, возможно еще надеясь разговорить меня. Но так как я упорствовала в своем молчании, она быстро обняла меня и вышла.

Зал стал еще холоднее, а я – еще более одинокой. Ни в коем случае нельзя думать о том, что только что узнала, не то погрузишься в бездонную пропасть страдания, откуда уже не выбраться. Лучше рассмотреть подарок художника.

Я бережно развернула муслин. Там, на деревянной доске величиной с большую напрестольную Библию, оказался образ Богоматери, написанный темперой. Картина переливалась всеми красками яркого флорентийского дня, на заднем плане виднелись узнаваемые приметы нашего города: огромный купол, кривые улочки с лоджиями, площади, множество церквей. Сверкающий нимб вокруг головы сидящей женской фигуры с кротко сложенными на коленях руками (великолепно выписанные пальцы!) говорил о том, что это – Матерь Божия.

Оставались, правда, сомнения относительно того, в какую пору жизни застиг ее художник. Она казалась еще совсем юной, а по тому, как упрямо она смотрела мимо зрителя, можно было догадаться, что она глядит на кого-то, но здесь не было и намека ни на ангела, который спешил бы к ней с радостным известием, ни на играющего или спящего младенца, который веселил бы ее. Лицо у нее было удлиненное и одновременно полное – слишком полное, чтобы счесть его красивым, и не отличалось изысканной бледностью, и все же в ее облике было нечто такое – какая-то серьезность, почти суровость, – что заставляло вновь и вновь всматриваться в этот образ.

При внимательном разглядывании обнаружилось еще кое-что. В Марии было больше любопытства, чем крототости: в ее глазах сквозил вопрос, словно она еще не вполне поняла или не до конца поверила в то, чего от нее хотят. И делалось ясно: пока она этого не поймет, не покорится.

Словом, в ней ощущалась строптивость – такой Мадон ни разу не видела. Но, несмотря на подобную несхожесть с другими изображениями, я очень хорошо ее знала. Ведь у нее было мое лицо.

26

Я долго не могла уснуть, мои мысли метались между виной матери и дерзостью художника. Как она оказалась способна на такое предательство? О чем он думал, создавая такую картину? Я сидела у окна своей спальни, глядя на город, теперь еще менее доступный для меня, чем в ту пору, когда я жила девицей в отцовском доме, и дивилась на свой жизненный путь, который привел меня от великой надежды к великому отчаянию. И, глядя в окно, я заметила, как откуда-то из темноты несутся первые хлопья снега. Снегопад в нашем городе был явлением столь редким, что я невольно отвлеклась и долго смотрела на него, не отрываясь. И стала свидетельницей начала сильной снежной бури. Она свирепствовала две ночи и два дня, снег валил так густо, а ветер налетал с такой силой, что даже при дневном свете было не разглядеть, что делается на другой стороне улицы. Когда метель наконец улеглась, город предстал преображенным: улицы приобрели какие-то деревенские очертания – ухабы, сугробы, порой до второго этажа, а водяные капли, стекавшие с крыш, превратились в сосульки, так что вся Флоренция украсилась каскадами хрустальных занавесей. Эта красота казалась твореньем Божьих рук, знамением нашей новообретенной чистоты. Хотя иные и утверждали, будто Господь сговорился с Савонаролой, и раз Ему не удалось выжечь грех зноем, теперь Он вознамерился выморозить его стужей.

На некоторое время погода сделалась единственным содержаеием нашей жизни. Река промерзла так глубоко, что дети разводили костры на льду, а лодочников первыми настиг голод: флорентийцы научились ходить по воде. Много лет назад, когда я была еще ребенком, выдалась метель, которая занесла снегом весь город, и люди высыпали на улицы лепить снежные скульптуры. Какой-то подмастерье из скульптурной школы Лоренцо изваял в саду Дворца Медичи льва – символ Флоренции. Лев получился как живой, и Лоренцо открыл свои ворота, позволив всем горожанам приходить любоваться на него. Но сейчас всем было не до легкомысленных забав. Каждый вечер с наступлением темноты город погружался в такую тишину, что казалось, будто все жители вмерзли в ледяной пейзаж. В доме моего мужа хозяйничали сквозняки, так что, находясь внутри, мы были все равно что на улице, – впрочем, я понимаю, что глупо так говорить, потому что многие и вправду замерзали насмерть в своих домах, тогда как у нас по крайней мере имелись дрова, трещавшие у наших ног, пускай наши спины и стыли от холода.

Ко второй неделе снег превратился в черный лед, такой коварный, что никто уже не выходил из дому без необходимости. Зимняя тьма начала просачиваться к нам в души. Казалось ей не будет конца. Дни, почти лишенные солнечного света тянулись мучительно долго, и нетерпение моего мужа, московавшего от разлуки с моим братом, было настолько беззастенчивым, что в скором времени его вожделение взяло верх над учтивостью, и он начал избегать меня, до поздней ночи засиживаясь у себя в кабинете. Его отстраненность устраивала меня больше, чем я осмелилась бы себе признать А потом, как-то утром, невзирая на непогоду, он ушел из дома и не вернулся с наступлением темноты.

Ну, раз он выходит по своим делам, то чем я хуже? На следующий день, оставив Эриле записку, я одна отправилась навестить сестру.

На улице было очень холодно, дышать приходилось коротко и неглубоко – воздух обжигал ноздри. Люди ступали медленно, внимательно глядя себе под ноги. Некоторые несли мешочки с землей, смешанной с камешками, и разбрасывали ее перед собой, как сеятель – зерна. Соль для этой цели подошла бы лучше, но она была слишком дорога, чтобы топтать ее ногами. У меня не было с собой ни того ни другого, и я в полной мере изведала вероломство дороги – хотя расстояние между нашими домами было невелико, мои юбки порвались и покрылись черной коркой грязи, не прошла я и сотни шагов. При виде меня Плаутилла недоуменно, но радостно всплеснула руками, обняла, усадила возле очага и закудахтала над безрассудством и глупостью своей нетерпеливой младшей сестренки. Ее дом оказался совсем не похож на мой. Он был менее роскошен, построен не так давно, потому в нем было меньше щелей, впускавших холод, и горело больше очагов, дававших тепло, и везде чувствовалась неугомонная семейная суматоха – милое воспоминание моего детства! У меня от холода покраснели нос и щеки, а Плаутилла излучала тепло и уют, хотя, надо сказать, и без ребенка она осталась такой ж толстой, какой была, когда его носила.

Несмотря на чудесное совпадение во времени, рождество у моей сестры было куда менее скромным, чем у Богоматери. В ее оправдание можно было бы сказать, что, поскольку сроки родов Плаутиллы совпали с вторжением Карла, она уже давно не появлялась на людях, и никто не сообщал ей о том, что переменились нравы. Так что, если бы Стража Нравов вздумала сейчас нанести визит в ее детскую, то малышку выпростали бв из большей части одежек, а почти всю мебель вышвырнули бы на улицу. Благодарение Богу, до такого мы еще не дожили. Пока.

Она дала мне подержать на руках мою орущую сморщенную племянницу, которая, как и положено, надрывалась от крика до тех пор, пока кормилица не забрала ее у меня и не приложила к груди и та не присосалась к ней, как ягненок, издавая жадное чмоканье и бульканье. Плаутилла между тем восседала в молчаливой безмятежности, довольная собственной торжественной ролью и целостью своих мягких сосков.

– Теперь я понимаю, что именно для этого и созданы женщины, – вздохнула она. – Хотя лучше бы праматерь наша Ева спасла нас от родовых мук. Ты и представить себе не можешь, что это за боль! Наверное, это хуже дыбы. Господь выказал Пресвятой Деве великую милость, избавив ее от этой муки. – Она отправила себе в рот очередной ломтик вяленого персика. – Ну ты только погляди на нее, а? По-моему, из отцовской кремовой ткани получился лучший на свете свивальник! Гляди хорошенько – тебя вскоре все это тоже ждет! Это маленькое существо прекраснее всей твоей писанины – тебе так не кажется?

Я согласилась с этим, однако Плаутилла за все время моего визита лишь три или четыре раза брала дочку на руки, а остальное время перебирала и складывала вещи, которые через неделю должны были отправиться вместе с малышкой и комилицей в деревню, поэтому я так и не смогла понять, много ли перемен привнесло в жизнь сестры рождение ребенка. Что до Маурицио, то в те редкие моменты, что я видела, мне казалось, что ему все это уже наскучило. Что ж – у государственных мужей есть дела поважнее, чем какие-то младенцы. К тому же это была всего лишь девочка.

– Матушка говорила, что у тебя все хорошо, а еще – ты стала скромнее. Должна тебе заметить, ты слишком просто одета.

– Это верно, – ответила я. – Но ведь и мир вокруг опростился. Странно, что тебе никто об этом не рассказывал.

– Ах, да зачем мне вообще выходить из дому? У меня есть здесь все, что нужно.

– А после того, как ее увезут? Чем ты тогда займешься?

– Я немного приведу себя в порядок, а потом, когда наберусь сил, мы сделаем еще одного, – ответила сестра с застенчивой улыбкой. – Маурицио не успокоится, пока у нас не появится целый отряд мальчишек, которые станут во главе новой Республики.

– Отлично придумано, – сказала я. – А если нарожать их поскорее, они станут новыми воинами Божьими.

– Да. Кстати, раз мы заговорили о воинах, – ты не виделась с Лукой?

Я покачала головой.

– Ну, так я тебе скажу, что он совсем переменился. Дня два назад он приходил посмотреть на Иллюминату. Тебе нравится это имя? Как новая звездочка на небе. Он сказал, что это весьма подходящее имя для нашего времени и что благословен плод чрева моего. – Тут она рассмеялась. – Вообрази нашего Луку, который изъясняется подобным образом. Кроме того, выглядел он ужасно. Нос – весь синий от мороза, он же расхаживает по улицам со своим дозором. Волосы обриты, как у монаха. Хотя, я слышала, среди них есть совсем юные, так те и впрямь похожи на ангелов.

Хотя тычки и пинки раздают, как черти, подумала я, сразу вспомнив отряд юнцов на площади перед Собором. Я бросила взгляд на кормилицу, не сводившую глаз с Иллюминаты, а она в свой черед, не мигая глядела на нее. Может быть, она тоже из числа сторонников новых порядков? Теперь трудно было угадать, при ком и о чем можно говорить.

– Не беспокойся, – прошептала Плаутилла, перехватив мой взгляд, – она не из Флоренции. Она почти не понимает нашу речь.

Но в глазах кормилицы под капюшоном я приметила искорку, заставившую меня усомниться в словах сестры.

– Угадай, что он подарил ей к рожденью? Собрание проповедей Савонаролы. Вообрази! Прямо из-под печатного станка. Ты только подумай – их уже печатают. Он сказал, за последние несколько месяцев на виа деи Либраи открылись три печатные мастерские и все заняты. Помнишь, матушка как-то раз говорила, что это неправильно – покупать книги, созданные механическими средствами? Что красота слов… – Тут сестра запнулась.

– …наполовину заключена в прикосновеньях пера, которое выводило их, – продолжила я. – Потому что писцы приносят в текст оригинала свою любовь и преклонение.

– О-о! Все-то ты помнишь. Ну так вот, об этом можно забыть. Теперь даже знать покупает книги у печатников. Я слышала, там сплошные обличения. Ты только представь! Едва он что-то произнес – и вот уже это можно подержать в руках.

Те, кто не умеют читать, могут попросить, чтобы им почитали. Потому-то не удивительно, что у него такая преданная паства.

Да, не так уж она глупа, моя сестра, хоть у нее одни наряды на уме. Раз она бывала в церкви и прислушивалась к его пламенным словам, то наверняка не только удивилась, но и напугалась как следует. И все же сладость замужества и материнства явно размягчила ее ум.

– Ты права, – сказала я тихо. – И все же, полагаю, пройдет еще немало времени, прежде чем ты сможешь читать их Иллюминате.

Я заметила, что взгляд кормилицы слегка изменил направление, она на миг отняла дитя от груди, так что негодующие вопли малышки сразу же прервали наш разговор. До конца моего визита я больше эту тему не затрагивала.

Когда несколько дней спустя я возвратилась домой, лед уже таял. На углу нашей улицыиз-под растаявшего снега показался труп собаки с лопнувшим брюхом, и ее черные внутренности кишели жизнью – первыми личинками, воспрянувшими после стужи. Я даже не могла понять, чего больше в этом смраде – жизни или смерти. В доме тоже пахло по-другому. Как будто туда пробрался чужой зверь. А может, так казалось оттого, что во дворе рядом с лошадью Кристофоро была привязана лошадь Томмазо. Обе лоснились от пота, по-приятельски близко стоя бок о бок в ожидании, когда конюх закончит их чистить. Мальчишка оторвался от этого занятия и приветствовал меня поклоном. Отчего у меня сразу возникла уверенность, что он уже много раз точно так же ухаживал за обоими животными?

Не успела я дойти до своей комнаты, как навстречу мне вышла Эрила. Я думала, она начнет распекать меня за отлучку, но она, напротив, излучала какое-то преувеличенное веселье.

– Как поживает ваша сестра?

– Живет полной жизнью, – ответила я. – Во всех смыслах слова.

– А малышка?

– Трудно сказать. Она вся была в молоке. Но голос у нее отменный. Думаю, она выживет.

– Здесь ваш брат. Томмазо. – И то ли мне примерещилось, то ли она вправду посмотрела на меня как-то особенно.

– Вот как, – проронила я небрежно. – Когда же он прибыл?

– На следующий день после того, как вы отправились к сестре, – ответила она, и ее нарочитая небрежность показалась мне такой же фальшивой, как моя собственная. Неужели она тоже все знает? Неужели она с самого начала все знала? Неужели об этом знали все, кроме меня?

– А где они?

– Только что вернулись с прогулки верхом. Кажется… кажется, они в парадном зале.

– Ну, тогда скажи им, что я возвратилась. Или… или нет, пожалуй, я сама к ним пойду.

Я быстро поднялась по лестнице, боясь утратить смелость и спиной чувствуя ее взгляд. На следующий день после того, как я покинула дом! Неприкрытое вожделение моего мужа заставляло меня краснеть за него. И за себя.

Я тихонько распахнула дверь. Они уютно устроились. Стол, накрытый к ужину, хорошее вино, в воздухе разносятся пряные ароматы. Похоже, повара расстарались, чтобы угодить им. Они стояли у решетки очага, близко к огню, но еще ближе друг к другу, хотя и не касались друг друга. Ненаблюдательному зрителю показалось бы, что это просто двое друзей, греющихся у пламени, но я уловила незримые токи, пробегавшие между ними, как пламя между двумя горящими поленьями. Томмазо был одет уже не так роскошно, явно памятуя о новых порядках, хотя мне показалось, что его смазливая физиономия несколько располнела. Скоро ему исполнится двадцать. Еще не вполне зрелый мужчина, однако достаточно взрослый, чтобы навлечь на себя суровое наказание. Плаутилла рассказывала о том, что в Венеции молодым людям, осужденным за содомию, отрезают носы, – наказание обычно применяемое к потаскухам, вполне подобает немужественным мужчинам, а заодно способно вполне отвратить от суетности! Слушая ее, я поняла смысл увечья, что нанесли тому юноше на ступенях Баптистерия, которого я видела в день свадьбы. За все годы моих ссор с Томмазо я еще ни разу не желала ему подобного зла, и меня саму напугала такая жестокость Он первым меня заметил, поймав мой взгляд поверх плеча Кристофоро. Мы всю жизнь были мучителями друг для друга: он – мулом, а я – оводом, отвечавшим полудюжиной болезненных укусов на каждый слепой удар его хвоста.

– Здравствуй, сестрица, – сказал он, и я готова была поклясться, что к его ликованию примешался страх.

– Здравствуй, Томмазо. – Я и сама расслышала враждебные нотки в своем голосе – мне даже не хватило духа как следует выговорить его имя.

Муж немедленно обернулся и одним вкрадчивым движением отдалился от своего любовника и приблизился ко мне:

– Дорогая! Добро пожаловать домой. Как твоя сестра?

– Живет полной жизнью. Во всех смыслах слова. – Благодарение Богу за хорошую память.

Последовали смущенные, как бы танцевальные, па: мы рассредоточились по залу. Кристофоро уселся на один стул, я на другой, а Томмазо – на маленькую кушетку рядом: муж, жена и шурин, очаровательный семейный портрет представителей образованнейшего флорентийского общества.

– А ребенок?

– Чудесен.

Наступила тишина. Что гласит главная заповедь Савонаролы относительно женщин? После послушания, важнейшая добродетель жены – молчание. Но чтобы быть настоящей женой необходимо иметь настоящего мужа.

Плаутилла соскучилась по тебе, – сказала я Томмазо. – Ты – единственный, кто ее не навестил. Он опустил глаза:

– Знаю. Я был занят.

Наверное, срезал оборки со своих нарядов, подумала я и же заметила, что на нем тот самый серебряный пояс, полученный в подарок в день моей свадьбы. И ощутила боль, как от удара.

– Впрочем, меня тоже удивляет, что ты так часто отлучаешься из дому. Мне казалось, последнее время город должен манить тебя куда меньше.

– Ну… – Он бросил быстрый взгляд на Кристофоро. – Да я не… – И умолк, слегка дернув плечами, явно следуя полученным указаниям: не задевать и не задирать меня.

Снова воцарилась тишина. Я поглядела на мужа. Он поглядел на меня. Я улыбнулась, но он не ответил улыбкой.

– Томмазо рассказывает, что творится в монастырях, – тихо сказал он. – Забирают все предметы искусства, которые не отвечают его представлениям о приличиях, и все чрезмерно роскошные украшения и облачения.

– А что он будет делать с конфискованными богатствами? – спросила я.

– Этого никто не знает. Но не удивлюсь, если очень скоро мы почуем запах горящего дерева.

– Неужели он осмелится?

– Думаю, никакой смелости не потребуется. Он может творить все, что ему вздумается, пока за ним идет народ.

– А как же то, что осталось от художественного собрания Медичи. – спросила я. – На это-то он не позарится?

– Нет. Больше похоже на то, что он предложит им распродать свое собрание.

– Тогда составьте список всех покупателей, – посоветовала я саркастически. – Придется вам умерить свою страсть к приобретению красивых вещей, Кристофоро, иначе нас возьмут на заметку уже совсем по другой причине.

Он слегка кивнул, признавая мудрость моего совета. Я бросила взгляд на Томмазо.

– А ты какого мнения о взглядах нашего Монаха на Золотой век искусства? – спросила я у брата, желая, чтобы тот обнаружил всю скудость своего ума. – Наверное, именно этим заняты все время твои мысли?

Тот в ответ состроил гримасу. А не задирай меня, подумала я. Ты сам причинил другим гораздо больше вреда, чем причинили тебе.

– Да, вот еще, – продолжила я, когда стало ясно, что он не намерен отвечать, – я слышала, наш Лука подался в ряды воинов Божьих. Будем надеяться, ты не обрел в его лице врага.

– Лука? Да нет. Он просто любит войну. Ты бы видела его в прежние дни на улицах! Он обожает потасовки. Если нельзя драться с французами, тогда можно драться с грешниками. Он от этого удовольствие получает.

– Что ж, все мы получаем его кто как может. – Я сделала паузу. – Матушка говорит, тебя постоянно нет дома. – Еще пауза. На сей раз более длинная. – Она про тебя знает, да?

Он снова встревожился:

– Нет. А почему ты спрашиваешь?

– Потому что такое впечатление у меня создалось из разговора с ней. Быть может, Лука решил признаться ей в твоих грехах.

– Я же сказал! Он меня не выдаст, – повторил он угрюмо. – К тому же ему не все известно.

Зато мне известно, подумала я. Пространство между нами накалилось, я ощущала, как жар подступает к горлу, словно рвота. И чувствовала, как в другом конце комнаты мой муж – наш муж – тоже начинает испытывать беспокойство. Томмазо снова бросил на него взгляд, на сей раз более красноречивый: томный, заговорщицкий, тревожный и сладострастный. Пока я ворковала насчет младенцев и пеленок, они тут ласкали друг друга пользуясь чудесной возможностью – моим отсутствием. Пускай это мой дом, сейчас я в нем – посторонняя. От мучительной боли я сходила с ума.

– И все же здесь можно усмотреть определенную симметрию: один брат попадает к Богу, тогда как второй оправляется прямиком к дьяволу. К счастью для того и другого, обе сестры уже замужем. В какой восторг, наверное, пришли и Бог, и дьявол, когда ты указал, кого мне выбрать в женихи, Томмазо, – сказала я спокойно, но оттого не менее ядовито.

– Ну а ты конечно же была совершенно безупречна, – откликнулся он так стремительно, как железо отзывается на магнит. – Может, будь у меня сестренка помилее, все сложилось бы иначе.

– Ах вот как! – Я повернулась, чтобы не видеть предупредительных знаков, которые наверняка подавал теперь мне муж. – Вот, значит, как. Ты родился с чистой душой, готовой отлететь к Богу, а потом появилась эта дрянная девчонка и так унижала тебя, когда ты ленился хоть что-нибудь выучить, что ты обратил свой гнев на всех женщин. Выходит, именно она толкнула тебя на путь содомии.

– Алессандра. – Голос Кристофоро у меня за спиной прозвучвал совсем тихо, я с трудом расслышала его.

– Я же говорил – все без толку, – с горечью сказал Томмазо.

– Она не прощает.

Я покачала головой.

– Нет, мне кажется, мессер, в этом грехе вы повинны больше, чем я, – возразила я ледяным тоном, вдруг почувство что теряю власть над собой. – А ты знаешь, что мы с Кристофоро говорим о тебе? Он тебе об этом не рассказывал? Говорим довольно часто. О том, как ты хорош собой и как глуп.

Я услышала, как муж поднимается со стула.

– Алессандра, – повторил он, на этот раз суровее.

Но я уже не могла остановиться. Внутри у меня словно плотину прорвало. И я обратила свой гнев на него:

– Разумеется, Кристофоро, мы не употребляем таких слов правда? Но всякий раз, как я заставляю вас задуматься или рассмеяться каким-нибудь ученым наблюдением или замечанием об искусстве, а не просто жеманным жестом или взмахом ресниц… Всякий раз, когда я вижу, как ваши глаза загораются удовольствием от нашей беседы и на миг ваш ум отвлекается от мыслей о его теле… Тогда-то я отмечаю свою очередную маленькую победу. Если не во имя Бога, то, по крайности, во имя человечности.

Ах, я совсем не этого хотела! Я представляла себе эту встречу совсем иначе: я буду учтива и остроумна, буду улыбаться и успокаивать и так, мало-помалу, вовлеку их обоих в беседу, в которой затем спокойно и тонко обнажу мелкое тщеславие брата, и увижу в глазах мужа блеск невольной гордости за мои ум и веселое красноречие.

Но мне это не удалось. Потому что ненависть – а быть может, это была любовь – не такова.

Я увидела смесь жалости и презрения в их глазах, и все вдруг исчезло: мое безрассудство, моя смелость, моя чудовищная самоуверенность, порожденная той раной, которую, как я сейчас только поняла, нанесла себе я сама. Теперь их позор сделался моим позором. Наверное, в ту самую минуту я была готова хоть к Плаксам примкнуть, лишь бы убежать от такого страдания.

Я поднялась со стула и почувствовала, что вся дрожу.

Взгляд мужа был холоден, и он как будто разом постарел, а может быть, мне это показалось из-за соседства с цветущей юностью Томмазо.

– Простите меня, муж мой, – сказала я, глядя ему в глаза. – Я кажется, забыла о соблюдении уговора. Мне жаль, что так вышло. Я пойду к себе. Будь здоров, брат. Надеюсь, ты приятно проведешь здесь время,

Я повернулась и пошла к двери. Кристофоро не сводил с меня глаз. Но не стал провожать меня. Он мог бы что-нибудь сказать. Но не стал этого делать. Закрыв за собой дверь, я представила себе, как они поднимаются, испустив один долгий сладостный вздох, и сплетаются в тесных объятьях, как Дантовы воры и змеи, так что уже невозможно понять, где муж мой, а где брат. И этот нежный и яростный образ причинил мне новую боль.

27

Она отворила дверь и остановилась. Я, даже сквозь слезы, даже из глубины комнаты, заметила, что она опасается войти. И это напугало меня еще больше, потому что она никогда раньше не боялась меня – даже когда в детстве я изводила ее своими шалостями.

– Ступай прочь, Эрила, – крикнула я, зарываясь головой в одеяло.

Но это придало ей решимости. Она пересекла комнату, забралась в кровать и обвила меня руками. Я оттолкнула ее:

– Ступай прочь!

Она и не думала уходить.

– Ты знала! Все всё знали, а ты даже не подумала мне сказать!

– Нет! – И тут она так вцепилась в меня, что я вынужден была посмотреть ей в лицо. – Нет. Если бы я всё знала, разве позволила бы я такому случиться? Разве позволила бы? Нет, конечно. Я понимала, что он распутник. Что он урывал свое, где только мог. Это-то я понимала. Но мужчины суются в любую дырку, какая подвернется. Это всем известно, мы с вашей матерью зря оберегали вас до такой степени, что вы этого не знали. Но те же самые мужчины обычно не моргнув глазом меняют пристрастия. Ну да, они отдерут и мужика, если бабы рядом нету. Так устроена жизнь. Да-да, может быть, это и не по нраву вашему Богу, но так уж она устроена. – В самой бойкости ее языка было нечто такое, от чего мне делалось легче или, во всяком случае, заставляло слушать. – Но обычно все это заканчивается, когда они женятся. Мальчишки приедаются, а женщины нет. Да и деток хочется. Потому я и думала – а может, хотела так думать, – что и с ним выйдет то же самое. Так зачем мне было что-то говорить вам? Это бы только испортило ту первую ночь.

Ту первую ночь. Умные женщины от этого не умирают. Но об этом мы сейчас не будем говорить.

– А Томмазо? – выговорила я сквозь рыдания. – Ты про него знала?

Она вздохнула:

– Ходили всякие слухи. Но он же беспутный, ваш братец. Может, он просто всех нас дразнил – для забавы. Пожалуй, мне стоило прислушиваться к этим слухам внимательнее. Но про них двоих – нет. Про них я ничего не знала. Если бы об этом судачили, я бы непременно услышала, а я и слова о них не слыхала.

– А матушка?

– Боже избави, ваша мать ничего не знала.

– Да знала она! Она знала Кристофоро еще при дворе, в юности. Он говорил, что видел ее там.

– Ну и что с того? Она была молоденькой девушкой. Она об их делах, наверное, еще меньше знала, чем вы. Да как вы могли про нее такое подумать? У нее бы сердце разбилось.

А так разбилось мое.

– Что ж, если она и не знала прежде, так знает сейчас, во всяком случае, про Томмазо. Это было написано у нее на лице.

Эрила покачала головой:

– Да, многие тайны уже перестали быть тайнами. Похоже, что Плаксы еще и наушничать умеют. Судя по тому, что мне приходится слышать, у исповедален больше нет стенок. Вполне вероятно, что Лука, этот новый ангел Божий, выболтал что-нибудь.

Значит, плохой из Томмазо знаток душ человеческих.

– Да, но… если никто не знал… как же ты тогда все проведала?

– Не забывай, я ведь живу здесь. – И она жестом показала на стены.

– А они все всё знают?

– Разумеется. Поверьте мне, если б он им так хорошо не платил, то сейчас знали бы уже не одни они. Они его любят. Даже за его грехи. – Она помолчала. – Как и вы. В том-то и беда.

Она оставалась со мной, пока я не уснула, но страдание просочилось и в мои сны, и в эту ночь змеиные кольца вновь вернулись мучить меня. Плотоядный рот попрошайки превратился в пасть дьявола, из него выползала змея, она переливалась разноцветными красками и шипела с похотливой яростью, она давила и душила меня до тех пор, пока я с криком не проснулась. Но видимо, мне только приснился этот крик, потому что во всем доме стояла гробовая тишина.

Соломенный тюфяк Эрилы возле двери оказался пуст. Тьма выла мне в уши. Мне мерещился в ней змеиный шелест. На коже от страха проступал пот. Меня покинули одну в доме греха, и скоро дьявол придет забрать меня отсюда. Я заставила себя подняться и зажечь светильник. Тени отступили в углы и заколыхались там как волны. Я принялась отчаянно рыться в своем сундуке, вытаскивая со дна рисунки, мелки и перья. Молитва способна обретать множество различных форм. Если сон приводит дьявола, а грехи мужа лишают меня слов, тогда я буду бодрствовать и попытаюсь молиться Богу посредством моего пера, постараюсь вызвать образ Богоматери, чтобы она заступилась за меня.

Пока я выбирала кусок угля, руки у меня тряслись. Я не рисовала уже несколько недель, он успел затупиться. Я отыскала нож, завернутый в кусок отцовской материи, и принялась затачивать уголь, и этот знакомый звук ласкал мне слух. Но от темноты ли, или оттого, что мои пальцы были влажными, лезвие вдруг выскользнуло из них и рассекло мне ладонь и запястье.

Кровь брызнула немедленно – такая яркая на фоне моей землисто-бледной кожи, что никакая краска не смогла бы с ней сравниться. Я словно завороженная наблюдала за тем, как алый ручеек делается шире, растекается и наконец, дойдя до локтя, начинает капать на пол. Что за историю рассказывал мне как-то Томмазо? О сумасшедшем в тюрьме, который вскрыл себе вены, чтобы написать на стене о своей невиновности, но, начав, уже не мог остановиться, и на следующее утро его обнаружили обескровленным и бездыханным в углу камеры, а все стены были испещрены засохшими черными словами. Какие истории поведала бы сейчас я, если бы нашла для них нужный цвет? От этой мысли меня бросило в дрожь. Теперь кровь текла сильнее. Надо наложить жгут, как меня учила Эрила. Но не сейчас. Я схватила глиняную мисочку, в которой летом зажигали куренье от комаров, и подставила под рану. Капли сливались, набухали на моей коже, а затем, крупные и тяжелые, падали в миску. Вскоре там собралась уже небольшая лужица. Жидкость жизни, Божьи чернила, слишком драгоценные для бумаги. Вскоре я почувствую боль. Мне понадобится ткань, чтобы туго перевязать руку. Но тряппица, в которую был завернут нож, слишком мала для этого, а все мои одежды жалко пачкать. Я сняла через голову ночную рубашку. Использую ее. Сейчас… Сначала нужно выбрать кисточку, из горностая: у нее кончик толстый, как солнечный луч. В полированном зеркале отразилось мое тело. Мне снова вспомнилась змея, плясавшая по натертым маслом рукам попрошайки, переливавшаяся чешуйками на солнце. При свете светильника капельки пота на моей коже казались жемчужинами. Мой муж и мой брат в эти минуты, скорее всего, сплетаются в экстазе, утоляя вожделение. Я никогда не почувствую того, что чувствуют сейчас они. Мое собственное тело останется для меня чужой страной – неизученной и нетронутой. Никто не будет ласкать мою кожу, восхищаться ее красотой. Я погрузила ногти в кровь и быстрым движением провела прохладную влажную полосу от левого плеча вниз, затем по груди. На моей коже словно расцвел алый флаг.

– …Ради Бога…

Она сразу вцепилась в меня, как увидела. Миска полетела на пол и раскололась, кровь выплеснулась на пол.

– Оставь меня!

Она выхватила у меня кисточку, сжала мне руку повыше локтя и подняла ее кверху. Ее пальцы тисками впились мне тело, надавливая, чтобы унять кровь.

– Оставь меня в покое, Эрила! – снова закричала я, и голос мой прозвучал высоко и сердито.

– Не оставлю! Вы все еще во власти сна. Вы так метались и стонали, что я отправилась за снотворным для вас. – И другой рукой она подхватила мою сорочку и начала туго обматывать ею мою рану.

– Ай! Больно! Оставь меня в покое, говорю тебе, со мной все хорошо.

– Еще бы не хорошо, ведь вы совсем обезумели.

Я и сама понимала, что со мной что-то не так, потому что мы обе услышали мой смех – а смеяться было нечему. Я заметила, как у Эрилы расширяются глаза от ужаса. Она притянула меня к себе, прижав к груди так крепко, что я едва могла дышать.

– Все хорошо, все хорошо, – повторяла я, и вот уже мой смех перешел в слезы, и тут боль от пореза прожгла меня, как каленым железом, и мне пришлось уже бороться кое с чем посильнее жалости к себе.

28

После той ночи я еще некоторое время хворала. Эрила так переполошилась, что отобрала у меня все ножи и кисти до тех пор, пока меня не покинет буйство. Я много спала и утратила вкус к еде и к жизни. Рана распухла и загноилась, за этим последовала лихорадка. Эрила нянчилась со мной, пользовала меня травами и припарками, пока рана не затянулась и не началось выздоровление, хотя на руке и остался шрам, из сердитой красной черты превратившийся в выпуклую белую полосу, которая сохранилась и по сей день. И все это время она сидела возле меня, как цербер, так что когда в первый день явился муж – справиться о моем здоровье, до меня донесся из-за двери их разговор на повышенных тонах, но у меня даже не возникло вопроса – кто из них одержит верх в споре.

Позже, когда вернувшийся ко мне покой вновь стал внушать ей доверие, а мое настроение улучшилось настолько чтобы выслушивать ее остроты, я спросила ее, что между ними тогда происходило, и она разыграла в ролях целую сценку, чтобы позабавить меня: как он, подлец, вставал в позу и угрожал и как она, черная рабыня, полуведьма, плела ему россказ, что от переживаний у меня случился внезапный выкидыш – была до того наглая ложь, что мне даже понравилось.

– Нужели ты правда сказала ему такое?

– А почему нет? Ему ведь нужен ребенок. И пора бы уж понять, что ваш братец никого не родит, сколько его ни дери.

– Но…

– Никаких «но». Я правильно поняла – он заключил с вами уговор. Так что пускай сам его соблюдает. Если ему нравится нюхать задницы, это его дело. Томмазо – всего лишь одна из его шлюх на стороне. А хозяйка дома – вы. И пусть обращается с вами, как надлежит обращаться с хозяйкой дома.

– А он что сказал?

– О… что он и понятия не имел, что сожалеет, и… тра-ляля. Что они смыслят в женских делах? Только упомяни об этой крови – и даже любители сучьих дырок в обморок грохнуться готовы, что уж говорить о кобелятниках!

– Эрила! – расхохоталась я. – Да ты ругаешься хуже Томмазо!

Она передернула плечами:

– Зато веду себя приличнее. Вы, благородные дамы, и понятия не имеете, что они о вас говорят. Ведь вы или стоите, закатив глаза к небесам, или райские яблочки покусываете у них на глазах. Они, наверное, и сами-то не знают, какая из этих двух женщин им больше по душе. Так что остается только угадывать, когда именно пора менять костюм. – Онаулыбнулась мне. – Моя мать говаривала, что в нашей стране столько богинь, что кто-нибудь из них да защитит женщин, а в вашей религии их трое – и все мужчины. Даже птица!

Это было такое неподобающее определение Святого духа что я невольно расхохоталась.

– Надеюсь, она прилюдно так не богохульствовала? Эрила повела плечами:

– А если б и богохульствовала, кому какое дело? Вы ваете, что по законам рабства у нее и души-то не было.

– И что? Она так и умерла язычницей?

– Она умерла в неволе, А прочее не имело для нее значени

– Но ты-то ходишь в церковь, Эрила, – сказала я. – ты знаешь все молитвы не хуже меня. Неужели ты хочешь сказать, что все равно не веруешь?

Она опустила взгляд.

– Я родилась в другой стране, где говорят на другом языке, под другим солнцем, – ответила она. – Я верю в то, во что мне нужно верить, чтобы прожить.

– А когда ты получишь свободу? Что тогда изменится?

– Сперва пусть это произойдет.

Но мы обе понимали, что произойдет это нескоро, особенно если она и дальше станет меня выгораживать.

– Что ж, – сказала я, – думаю, какие бы тайны ни скрывало твое сердце, Бог увидит их и поймет, что ты хороший человек, и будет к тебе милосерден.

Эрила уставилась на меня:

– Чей Бог? Ваш – или Монаха?

И она была права. В детстве мне казалось, что все так просто. Я знала: есть единый Бог, и пусть Его голос подобен грому, когда Он гневается, зато Он любил меня и утешал, когда ночью я взывала к Нему. Или так мне казалось. И чем больше я узнавала, чем сложнее и удивительнее становился мир вокруг меня, тем глубже делалась Его способность принимать мои знания и радоваться вместе со мной. Ибо каковы бы ни были достижения человека, они исходили прежде всего от Него. Но теперь все это уже представлялось сомнительным. Теперь казалось, что величайшие достижения человека напрямую противостоят Богу – вернее, этому Богу, тому, кто сейчас правил Флоренцией. Этот Бог был настолько одержим дьяволом, что, похоже, у Него не оставалось времени ни на красоту, ни на чудо, а все наши науки и искусства подлежали осуждению, как очередное прибежище зла. Так что теперь я не понимала, какой же Бог – истинный; ясно лишь, который громогласней.

– Я знаю только, что мне не нужен такой Бог, который отправит в ад тебя или даже моего мужа, предварительно не выслушав их, – задумчиво сказала я.

Эрила ласково поглядела на меня.

– Вы всегда были добросердечной девочкой, даже в детстве, когда изо всех сил старались быть шалуньей. Так почему же вы привязались к нему?

– Потому что… потому что, мне кажется, это сильнее его. А еще… – Я замолкла. Верила ли я сама в то, что собиралась сейчас сказать? – Потому что мне кажется, что и он привязался ко мне.

Она покачала головой, как будто мы с ней и вправду были люди разных племен, которым друг друга ни за что не понять.

– Может, оно и так, вам видней. Хотя это и не основание, чтобы его прощать. – Она замолчала, потом встала и протянула мне руку.

– Куда ты меня ведешь?

– Хочу вам кое-что показать. Я давно дожидалась, когда можно будет это сделать.

И она вывела меня из моей темной, похожей на пещеру спальни к маленькой комнатке напротив, через каменную лестничную площадку; в любом другом доме ее ожидало бы превращение в детскую.

Эрила достала из кармана ключ, вставила его в громадный замок, и дверь отворилась.

Передо мной предстала только что оборудованная мастерская: письменный стол, каменная раковина с несколькими ведрами сбоку, на столике возле окна – ряд пузырьков, скляночек и свертков, снабженных ярлыками, и тут же набор кистей разного размера. Здесь же была порфировая доска для растирания красок и две большие деревянные доски, уже приготовленные для подгонки, грунтовки и первых мазков.

– Он велел принести сюда все это, пока вы болели. А это я достала из вашего сундука. – Она показала на зачитанный мною до дыр манускрипт Ченнини, над страницами которого я проливала когда-то горькие слезы, оттого что он предлагал мне знания, не давая средств претворить их в краски. – Правильно я сделала?

Я молча кивнула и, подойдя к столу, приоткрыла крышки нескольких баночек и окунула пальцы в порошок: вот густой черный, вот яркая желтизна тосканского крокуса, а вот темный джаллорино, сулящий обернуться сотней зеленых деревьев и кустарников, облепивших скалу. Потрясение от такого обилия цветов можно сравнить разве что с солнцем, озарившим замерзший город после снегопадов. Я почувствовала, что улыбаюсь, но одновременно к глазам подступили слезы.

Что ж! Пускай любовь между мной и мужем невозможна, зато для меня теперь возможна алхимия.

Лед на улице растаял, началась весна, а я все упивалась цветом. Мои пальцы покрылись мозолями от пестика, потемнели от краски. Мне пришлось осваивать столько нового! Эрила помогала мне – отмеряла и смешивала порошки, левкасила доски. Никто нас не тревожил. Дом вокруг нас жил своей жизнью, если о нас и распускали сплетни, то уж, во всяком случае не слишком порочащие. У меня ушло почти пять недель на то, чтобы перенести мое «Благовещение» на деревянную доску. Моя жизнь сосредоточилась на вихрящихся складках одеяния Богоматери (ляпис-лазури у меня все еще не было, зато имелся довольно красивый оттенок синего, полученный смешением индиго со свинцовыми белилами), на темной охре напольных плит и сусальном золоте нимба для моего Гавриила – нимба, светившегося на темном фоне оконной рамы. Вначале кисть в моей руке была куда менее уверенной, чем перо, так что порой я впадала в отчаяние от своей неуклюжести, но постепенно приходила вера в себя, так что, едва закончив одну работу, я немедленно принималась за следующую. Так, забыв свою боль и безумие брата и мужа, я исцелилась.

В конце концов ко мне возвратилось прежнее любопытство, я даже начала подтрунивать над своим добровольным заточением. Эрила хорошо справлялась с ролью птицы-матери, кормя меня сплетнями из своего клюва как птенца, покуда тот не научится сам добывать пищу.

И тем не менее наша с ней первая вылазка из дому привела меня в оторопь. Стояла уже поздняя весна, а город все еще был погружен в унылое благочестие. На смену цоканью каблуков продажных женщин пришел деревянный стук четок, а юноши выходили на улицу лишь спасать души – кто как сумеет. На площади мы миновали ватагу мальчишек, отрабатывающих строевой шаг, – детей восьми-девяти лет, которые вступили в воинство Господне по настоянию родителей; Эрила рассказывала, что те целыми тюками закупают белую ткань, чтобы шить отпрыскам ангельские одежды. Даже богачи избегали ярких нарядов, так что самая палитра нашего города сделалась тусклой и однотонной. Иностранцы, посещавшие Флоренцию по торговым и прочим делам, поражались таким переменам, хотя никак не могли взять в толк, чему они стали свидетелями – установлению царства ли Божия на земле или чему-то более зловещему.

У Папы Римского, похоже, сомнений по этому поводу не было. Пока Флоренция ратовала за чистоту нравов, Эрила принесла весть о том, что Папа Александр VI Борджиа поселил в Ватиканском дворце свою любовницу и принялся раздавать своим детям кардинальские шапки, словно засахаренные фрукты. А отвлекшись от любовных утех, он решил затеять войну. Французский король и его армия, пресытившись Неаполем и уже не чувствуя в себе сил для похода в Святую землю, возвращались на Север. Однако Александр VI был не из тех, что стерпят позор нового иноземного вторжения, пускай даже кратковременного, и, обратившись к союзу городов-государств Италии, собрал войско, чтобы выгнать французов вон.

Исключением стал лишь один город. Со своей кафедры в Соборе Савонарола объявил, что Флоренция освобождается от обязанности выставлять ополчение. Ибо что есть Ватикан, как не более богатая, более порочная ипостась тех же монастырей и церквей, за очищение которых он так ревностно взялся?

Долгими зимними вечерами, когда город сковывали морозы, а Кристофоро еще не отвратила от меня его похоть, мы с ним много говорили об этом конфликте. О том, что рьяное благочестие Савонаролы угрожает не только образу жизни Папы, но и самим устоям Церкви. Слава Божья – это не только множество спасенных душ, но и рост влияния страны, величие ее зданий и произведений искусства и то восхищенное благоговение, с каким иноземные владыки взирают на стенные росписи Сикстинской капеллы. Но подобное чудо нуждается в дальнейшем вложении средств, и никакому горбуну-приору с крючковатым носом и неистребимой потребностью в самобичевании непозволительно этому мешать.

Это было единственное препятствие, которое могло остановить Савонаролу. За последние месяцы оппозиция во Флоренции рухнула, как рушатся глинобитные хижины во время мощного наводнения. Я с трудом в это верила. Как легко, оказывается, разрушить старый порядок! Кристофоро поделился тогда со мной еще одним мудрым замечанием: что точно так же, как сейчас есть люди, которые боятся и ненавидят Савонаролу, но не предпримут никаких попыток сопротивления, потому что власть его слишком велика, так и раньше были люди, питавшие подобные чувства по отношению к роду Медичи, люди, которые всерьез полагали, что их благодушная тирания – вопреки, а быть может, даже благодаря ее славным плодам – истощает силы республики и пятнает чистоту Флоренции. Но они же полагали, что лишь безумцы или глупцы могут открыто восставать против государства, столь уверенного в своем могуществе. Инакомыслие, говорил Кристофоро, – это искусство, которое обычно прорастает в тени.

Но теперь замолчали даже тени. Платоновская академия, некогда краса и гордость новой учености, рухнула. Один из величайших ее сторонников, Пико делла Мирандола, теперь открыто поддерживал Савонаролу, собирался вступить в доминиканский орден, и, по словам Эрилы, ходили слухи, что представители даже самых лояльных семейств вроде Ручеллаи уже тяготели к кельям Сан Марко.

И такие слухи вновь и вновь заставляли меня беспокоиться о моей собственной родне.

Ведь подобное увлечение белизной отнюдь не сулило работы для красильных чанов у Санта Кроче. Мне вспомнились дети, жившие там у реки, с тощими как палки ногами и расписанной узорами кожей. Отними цвет у платья – и ты отнимешь хлеб у тружеников. Сколько бы Савонарола ни проповедовал равенство, он мало смыслил в том, где бедняки добывают себе пропитание помимо паперти. Это тоже подметил мой муж. Признаюсь, иногда во время наших бесед с ним я представляла себе, какую пользу он мог бы принести государству, если бы политика привлекала его больше, чем очертания мальчишеских задниц. Ну вот – от горечи я даже переняла язык своего брата!

В итоге же то, что причиняло ущерб красильщикам, причиняло ущерб и моему отцу, потому что, хоть он и жил богаче своих работников, его прибыль тоже оказалась под угрозой.

«Отец будет рад, если ты навестишь его. Он последнее время удручен состоянием дел… Думаю, визит любимой дочери развеет и порадует его», – говорила мать.

Пускай она нанесла мне обиду – не могу же я позабыть об отце. А как только я подумала о родителях, то сразу же подумала и о художнике, о том, что сейчас нам проще было бы найти понимание, раз я уже начала осваивать кисть…

29

Старые слуги приветствовали меня, будто блудную дочь, вернувшуюся домой. Похоже, даже Мария с ее глазками-бусинками и посредственным умишком обрадовалась мне. С тех пор как я покинула отчий дом, в нем стало намного тише. Пускай я была непоседой – я всюду несла жизнь. Наверное, и я теперь переменилась. Все, кто мне встретился, сказали мне об этом. Пожалуй, болезнь поработала над моим лицом – его черты наконец-то начали проступать из-за щек-подушек. Мне любопытно было, что скажет отец, увидев свою младшую дочку с лицом уже не девочки, но женщины.

Однако выяснилось, что мне придется подождать, чтобы узнать это: и отец и мать уехали к горячим источникам, лечиться водами, и не вернутся раньше чем через несколько недель. Мне следовало заранее предупредить их о своем визите.

Дом показался мне странно незнакомым – как те места, где бываешь только во сне. Мария сообщила, что Лука дома – обедает. Может, и я к нему присоединюсь? Я дошла до дверей столовой. Сгорбившись над тарелкой, он жадно набивал рот. Для ангела он выглядел ужасно. Плаутилла была права – брат переменился: выбритая голова страшно его портила, из-за этого лицо его казалось огромной глыбой пористого камня, и рассеянные по коже оспинки походили на крошечные ямки с водой. Лука жевал с раскрытым ртом, и до меня доносилось громкое чавканье.

Я подошла к столу и села рядом. Иногда стоит поближе узнать врага.

– Здравствуй, брат, – сказала я, улыбнувшись. – Ты стал иначе одеваться. Не уверена, что тебе к лицу серое.

Тот нахмурился:

– Я в форме, Алессандра. Могу тебе сообщить, что я состою теперь в воинстве Божьем.

– О, это важное дело. Впрочем, мне кажется, тебе все равно не мешает время от времени стирать свою одежду. Если белое слишком пачкается, оно скоро становится черным.

Он некоторое время молча переваривал мои слова, пытаясь понять, шучу я или говорю серьезно. Если бы я получала по флорину всякий раз, как Лука подолгу пыхтел, силясь постичь урок, который я давно освоила, наша семья была бы сейчас значительно богаче.

– Знаешь что, Алессандра? Ты слишком много болтаешь. Это тебя погубит. Наша жизнь – всего лишь короткий путь к смерти, а те, кто больше прислушиваются к звукам собственного голоса, чем к слову Истинного Христа, сгорят в аду. Твой муж пришел с тобой?

Я покачала головой.

– Тогда тебе не следует здесь находиться. Ты не хуже меня знаешь новые правила. Жены без мужей суть сосуды соблазна, и им надлежит сидеть взаперти.

– Ax, Лука! – вздохнула я. – Если бы ты с такой же легкостью запоминал действительно важные вещи!

– Лучше последи за своим языком, сестра. В твоей ложной учености – дьявол, он-то и ввергнет тебя в адское пламя куда быстрее, чем какую-нибудь бедную простую женщину, которая не знает ничего, кроме Евангелия. Твои любимые древние языческие авторы теперь вне закона!

Я никогда раньше не слышала, чтобы брат говорил так складно. И все же заметно было, что ему не терпится перейти от слов к делу. Я увидела, как его рука, лежавшая на столе, сжимается в кулак. В детстве свое отношение ко мне он всегда выражал тумаками в отличие от Томмазо. По-своему Лука был хитрее брата. Мать редко ловила его на месте преступления, а синяки проступали не сразу. Томмазо прав: Лука по-прежнему любитель потасовок. Единственная разница заключалась в том, что теперь он уже не питал к старшему брату былой преданности. Но чего нам всем ждать от этой перемены – это еще предстояло узнать.

Я поднялась из-за стола, потупив глаза.

– Знаю, – ответила я елейным тоном. – Прости, брат. Как только я вернусь домой, сразу же отправлюсь на исповедь. Попросить у Господа прощения.

Он уставился на меня, сбитый с толку моей внезапной переменой.

– М-м-м. Вот и хорошо. Если ты попросишь со смирением, Он не откажет тебе.

Не успела я дойти до двери, как он снова уткнулся в тарелку.

Когда я спросила про художника, Мария забеспокоилась:

– Мы его теперь совсем не видим. Он живет в часовне.

– Как это – живет в часовне?

Она слегка передернула плечами:

– Ну… просто он теперь живет там. Все время. И не выходит.

– А что с фресками? Они закончены?

– Никто ничего не знает. В прошлом месяце он отослал прочь всех помощников. – Она помолчала. – Похоже, они сами были рады уйти.

– Но… Я-то думала, что он ходит в церковь. Что он стал последователем нового учения. Так говорила мне матушка.

– А-а… Про это я ничего не знаю. Может, раньше и ходил. А теперь – нет. Он не выходил из часовни с самой оттепели.

– С оттепели? Это уже сколько недель! А отец ничего с ним не может поделать?

– Отец… – Мария умолкла. – Твой отец был сам не свой.

– Что ты хочешь сказать? Она бросила взгляд на Эрилу:

– Я… я правда не могу больше ничего сказать.

– А матушка?

– Она… э-э… она заботилась о нем. Но у нее же есть еще Томмазо и Лука. Она не может все время возиться с ремесленниками.

Мария, как и Лодовика, никогда не видела в искусстве живописи ничего возвышенного. Подумаешь – столько шума из-за какой-то яркой мазни! Лучше твердить молитву с закрытыми глазами, чтобы чужой вымысел не ввел в соблазн.

– Но почему же она меня о помощи не попросила? – сказала я тихонько, хотя тут же догадалась почему. Она просила, но я была так сердита, что просто оттолкнула ее.

Мария глядела на меня, пытаясь понять, что я предприму. Все видели во мне малое дитя – хоть и не по годам смышленое, но все равно еще едва способное позаботиться о себе, не то что о других. Что могло бы заставить меня перемениться? Пожалуй, я и сама не знала.

– Я пойду повидаюсь с ним, – заявила я. – Где ключи?

– Они сломаны. Он запирается на засов изнутри.

– А другой вход, со стороны ризницы?

– Тоже.

– А как он ест?

– Мы раз в день ставим ему тарелку снаружи.

– У главной двери или возле ризницы?

– Возле ризницы.

– А как он узнает, что еду уже принесли?

– Мы стучим.

– И он выходит?

– Пока кто-то остается рядом – нет. Один раз повар пытался его подождать. Так он и не высунулся. Теперь никто и не утруждается. У нас у всех других дел хватает.

– Значит, его давно никто не видел?

– Нет. Хотя иногда по ночам он издает какие-то звуки.

– Какие такие звуки?

– Ну, я не знаю, а вот Лодовика – у нее чуткий сон – говорила, что слышала, как он плачет.

– Плачет?

Мария снова повела плечами, как будто не ее дело толковать об этом.

– А братья? Они пытались что-нибудь делать?

– Мессер Томмазо редко здесь бывает. А мессер Лука… видно, думает, тот в церкви.

И пожалуй, отчасти это было так.

Я поднялась на кухню. Рассудительный повар поведал мне свои соображения. Раз человек не ест, значит, он не хочет есть. Последние четыре дня тарелки с едой оставались нетронутыми. Может, его Бог питает. Ведь прожил же Иоанн Креститель сорок дней, кормясь медом и акридами.

– Думаю, это было не так вкусно, как твой пирог с голубями, – заметила я.

– Вы всегда очень хорошо кушали, мона Алессандра, – расплылся в улыбке повар. – Без вас в доме стало совсем тихо.

Я еще немного посидела, наблюдая, как его нож измельчает дюжину толстых зубчиков чеснока, – проворнее, чем пальцы ростовщика пересчитывают монеты. Все мое детство прошло среди ароматов этой кухни: здесь пахло черным и красным перцем, имбирем, гвоздикой, шафраном, кардамоном, а к ним примешивался сладковато-острый аромат молотого базилика с нашего собственного огорода. Целая торговая империя на разделочной доске.

– Приготовь ему какое-нибудь особенное блюдо, – попросила я. – Что-нибудь пахучее, чтобы у него слюнки потекли. Может быть, сегодня он проголодается.

– А может, сегодня он умрет.

Повар сказал это без всякой жестокости – как о чем-то обыденном. Я снова вспомнила, с какой заботливой учтивостью обходился с художником мой отец в ту далекую весеннюю ночь, когда привез его к нам. Вспомнила, какое волнение мы все тогда ощутили: у нас будет жить настоящий, живой художник, который запечатлеет для потомства всю нашу семью. Всем тогда казалось, что это знак семейного престижа, доказательство нашего высокого положения, залог нашего будущего. Теперь же все это кануло в прошлое без возврата.

Я оставила Эрилу с другими слугами на кухне, судачить с поваром, а сама отправилась вниз по лестнице и через задний двор – туда, где раньше обитал художник. Я и сама толком не знала зачем. Идя туда, я видела самое себя, украдкой пробирающуюся в жаркий час сиесты из дому, чтобы встретиться с новым жильцом в его темной каморке. Тогда меня подстегивало безграничное воодушевление и любопытство. Если бы я встретилась с той Алессандрой сейчас – что бы я ей посоветовала? Я уже не могла понять, с какой поры все вдруг разладилось.

Дверь в его комнату была закрыта, но не заперта. Внутри пахло плесенью – запах запустенья. Яркие изображения Архангела и Марии на ближней к выходу стене комнаты отслаивались от неподготовленной штукатурки, будто остатки какой-то древней росписи. Стол, где он прежде хранил эскизы, был пуст, а распятие исчезло со стены. Во внутренней комнатке осталось лишь его ложе – охапка соломы, накрытая засаленным покрывалом. Все скудные пожитки он, похоже, забрал с собой в часовню.

Я не уверена, что вообще обратила бы внимание на то ведро, если бы не пятна копоти над ним. Оно стояло в углу, и я ужеповернулась, чтобы уходить, когда заметила их, но вначале решила, что это – грубый набросок для росписи: множество темных теней, которые ползли по стене вверх до самого потолка. Но когда я подошла поближе и пощупала эти пятна, моя ладонь покрылась сажей – и вот тут-то я увидела, что на полу стоит ведро.

Огонь так и не справился с распятием. Хотя оно было расколото надвое, дерево лишь чуть-чуть обгорело, и трудно было понять, разбил ли он его сначала, а потом попытался сжечь или же, разозлившись на леность огня, вытащил его из пламени и швырнул об стену. Крест треснул в нескольких местах, ноги Христа отвалились от ступней, все еще прибитых гвоздями. Туловище по-прежнему тяжко свисало с крестовины. Я бережно взяла распятие. Даже искалеченная, скульптура несла в себе страсть.

Дерево, по-видимому, горело плохо из-за того, что огонь на дне ведра оставался слишком слабым. Художник подбрасывал туда бумагу, но листы прилегали друг к другу слишком плотно, чтобы пропускать воздух. Создавалось ощущение, что он делал это впопыхах, словно что-то или кто-то подгонял его. Я осторожно извлекла из ведра обугленные остатки бумаги. Нижние листы сразу же рассыпались у меня в пальцах пушинками пепла, похожими на хлопья серого снега, – то, что было на этих страницах, исчезло безвозвратно. Но те листы, что лежали ближе к верху, обгорели лишь частично, у некоторых обуглились только края. Я вынесла всю эту груду во внешнюю комнату, где было посветлее, и осторожно разложила на столе.

На одних рисунках была изображена я, на других – трупы. Моих изображений было множество: наброски для Мадонны повторяли мое лицо десятки раз, на всех было запечатлено одно и то же серьезное, недоуменное выражение, которого я у себя не подозревала – наверное, оттого, что никогда не бывала такой спокойной и молчаливой. Он искал верный угол поворота для моей головы, верный ракурс и в процессе своих поисков сделал один такой портрет, где я смотрю прямо на зрителя. Он чуть-чуть сместил зрачки, и результат получился поразительный. Эта молодая женщина выглядела такой – я даже не могу подобрать точное слово, – такой напористой, в ее взгляде вместо радости читался некий дерзкий вызов. Пожалуй, не будь у этого лица моих собственных черт, я бы сочла его выражение почти непристойным.

А еще там были наброски мертвецов. Сначала – мужчина с распоротым животом, которого я уже видела; еще полдюжины зарисовок этого тела с извлеченными внутренностями. Потом – другой торс, на сей раз удавленника: тело было распластано на земле, словно его только что вынули из петли.

Веревка все еще врезалась ему в шею, лицо распухло и покрылось кровоподтеками, а по ногам струилось что-то темное – очевидно, испражнения.

Кроме мужчин я обнаружила изображения женщин. Одна старуха, тоже обнаженная, с обмякшим и обвисшим животом, лежала на боку, прикрыв голову рукой, словно пыталась защититься от смерти, другая рука была вывернута под странным углом, как у сломанной куклы, все тело покрывали раны. Но больше всего меня испугала другая женщина – молодая.

Она была распростерта на спине, нагая, и ее я уже видела прежде. Это было тело той самой девушки, изображенной на эскизе для фрески в часовне: там она лежала на носилках в ожидании чуда Господня, которое должно было воскресить ее из мертвых. Но здесь воскрешения ждать не приходилось. Ибо на этих зарисовках она была не только мертва, но и изувечена. Ее лицо искажала гримаса муки и ужаса, а вся нижняя половина ее живота была рассечена, и то, что там находилось, выставлено напоказ. И среди беспорядочных окровавленньгх комков внутренностей я безошибочно опознала маленький, но четко прорисованный человеческий зародыш.

– Мона Алессандра! Повар говорит, что еда готова!

От голоса Марии сердце у меня чуть не выскочило из груди.

– Я… Сейчас я приду, – отозвалась я, поспешно пряча листы бумаги между складок юбки.

Выйдя на солнечный свет, я увидела поджидавших меня Марию и Эрилу. Эрила бросила на меня откровенно подозрительный взгляд. Я отвела глаза.

– Ну и что вы там нашли? – осведомилась она, когда мы стали подниматься по узкой лестнице, которая вела к двери ризницы. Она шла первой и держала перед собой поднос.

– Э… да так, кое-какие наброски.

– Надеюсь, вы сами понимаете, что делаете, – сказала она грубо. – Половина слуг считают, что у него мозги на карандаш намотались. Говорят, он почти всю зиму только и делал, что падаль рисовал, туши, которые на свалку выбрасывали. На кухне считают, что у него глаза дьявола.

– Может, и так, – ответила я. – И все равно нельзя допустить, чтобы он умер с голоду.

– Ну, как знаете, только одна вы к нему не пойдете.

– Да перестань. Не причинит он мне никакого вреда.

– Откуда вы знаете? – набросилась на меня Эрила, обернувшись ко мне, когда мы добрались до самого верха. – А что, если он и впрямь умом тронулся? Вы же видели сумасшедших на улицах. Если думать только о Боге, мозги воспаляются. А что он ввел вас в искушение своей кистью, так это еще не значит, что он не опасен. И знаете, что мне кажется? Мне кажется, не ваше это дело. Теперь у вас есть свой дом, а в нем забот на целый полк. Оставьте это кому-нибудь другому. Подумаешь, какой-то художник!

Конечно, она боялась за меня, помня о той ночи безумия, когда краской мне служила собственная кровь. А поскольку она была неглупа, моя Эрила, я задумалась над ее словами. Разумеется, боль и ужас той молодой женщины с листа бумаги проникли мне прямо в душу. В том, что этот и другие рисунки были взяты из жизни, можно было не сомневаться. Вернее, из смерти. Но где находился сам художник, когда одно перешло в другое, – вот в чем был главный вопрос. Мне снова вспомнился его ужас, смешанный с нежностью. Вспомнилось, как я изводила его насмешками в тот первый день, вспомнилась его нелепая ярость. И еще – как он постепенно, застенчиво раскрывался передо мной, когда я позировала ему для портрета, а он рассказывал о том, как с самого детства Бог водил его рукой. И почему-то я знала: сколь бы он ни тронулся рассудком, как бы ни обезумел, мне он вреда не причинит.

А что до моего дома, там мне не от кого ждать тепла. Там я чужая. Уж лучше я буду искать товарищей по несчастью, близких мне по духу, чтобы спастись от одиночества.

– Я знаю, что делаю, Эрила, – ответила я тихо, но твердо. – Я позову тебя, если понадобится. Обещаю.

Она слегка прищелкнула языком. Я любила этот краткий звук за его выразительность: я поняла, что она отпускает меня.

Эрила поставила поднос возле входа, чтобы аромат свежей еды мог проникнуть за деревянную дверь. На память мне пришли те утра, когда ребенком я говела перед причастием, а потом винила себя за то, что мысль о теле Христовом радует меня куда меньше, чем аромат жареного мяса, доносящийся с кухни, когда мы возвращаемся домой. Я даже представить себе не могла, каково это – чувствовать запах вкусной еды, когда несколько дней проведешь совсем без пищи.

Отступив в сторону, я кивнула Эриле. Она громко постучала.

– Тебе еду принесли! – пророкотала она. – Повар говорит, если ты не поешь сегодня, он перестанет ее присылать. Тут жареный голубь, овощи с пряностями и бутыль вина. – Она постучала еще раз. – Последний раз, художник!

Тут я снова ей кивнула, и она громко затопала вниз по каменным ступеням. Внизу она остановилась и поглядела на меня.

Я стала ждать. Некоторое время все было тихо. Но вот наконец я услышала какое-то царапанье за дверью. Щелкнул замок, и дверь слегка приоткрылась. Нескладная фигура, высунувшаяся из щели, нагнулась за подносом.

Я шагнула из тени – в точности как в ту ночь в доме, когда заглянула в его рисунки. Я напугала его тогда – и напугала теперь. Он попятился обратно и попытался закрыть за собой дверь, но по-прежнему держал поднос в руках под каким-то неестественным углом – словно тело перестало его слушаться. Я вставила ногу в щель и начала протискиваться внутрь. Он тащил дверь в свою сторону, но оказался явно слабее меня, хоть это я недавно перенесла болезнь, и дверь подалась под моим весом. Он отшатнулся, поднос вместе со всем его содержимым полетел наземь, и вино красной струей выплеснулось на стену. Дверь за мной захлопнулась. Мы оба оказались внутри.

30

Оставив поднос валяться на полу, художник, словно напуганный таракан, пустился наутек из ризницы в глубину часовни. Я подобрала деревянное блюдо и спасла часть еды. Вино же без остатка вылилось на стены.

А потом я последовала за ним.

Пахло в часовне ужасно – калом и мочой. Даже когда человек не ест, он все равно продолжает мочиться и испражняться, по крайней мере вначале. Я не решалась ступать вперед, пока мои глаза не свыклись с темнотой. Алтарь был отгорожен, леса по-прежнему стояли, но теперь на стенах повсюду висели полотнища и куски просмоленной парусины. На столах царил полный порядок: растертые в порошок краски, пестики со ступками, кисти, – все было подготовлено к работе. Рядом стояло вогнутое зеркало вроде тех, что держал у себя в кабинете отец, когда у него стало слабеть зрение: такие зеркала способны усиливать остатки дневного света. В дальнем углу стояло еще одно ведро, прикрытое дощечкой. Наверное, зловоние исходило оттуда.

Здесь было прохладнее, чем в остальном доме. А еще здесь ощущалась сырость – та, что словно сочится из камня, когда рядом нет тепла человеческих тел. Он вырос среди камня и холодного света. Что сказал тогда про него отец? Что он расписал все стены, какие были в монастыре, пока не осталось ни пяди пустой поверхности. Там. Но не здесь. Здесь, кроме отгороженного алтаря, не было ничего. Я снова стала гадать, что же скрывают полотнища.

И тут я его увидела. Он сидел на корточках, скрючившись, забившись в самый темный угол. На меня он не смотрел. Он, казалось, вообще ни на что не смотрел. Он был похож на зверя, загнанного охотниками. Я осторожно приблизилась к нему. Как я ни храбрилась, мне стало страшно. Эрила права. Истовая вера переходит порой в святое безумие: общаясь только с Богом, люди перестают понимать, как вести себя с другими людьми. Иногда такие безумцы попадались мне на улицах: они разговаривали сами с собой, смеялись, плакали, излучая трепетный свет беззащитности. Чаще всего это были добрые души, вроде помешавшихся аскетов. Но – не все. Когда внутри у человека бродят такие дрожжи, он делается страшен.

Я остановилась в нескольких шагах от художника. Между нами теперь была Мадонна, наделенная моим лицом, и мертвецы с выпущенными кишками. Раскрыв рот, я все еще не знала, какие слова произнесу.

– Знаешь, как называют тебя на кухне? – услышала я свой голос. – Учеллино. Птичка. В честь художника^[39] – за твой дар, а еще потому, что тебя побаиваются. Думают, ты дожидаешься наступления ночи, а потом в окошко вылетаешь. Повар уверен, что ты не хочешь есть то, что он готовит, потому что сам добываешь себе где-то пищу получше. И обижается – как обиделся бы любой хороший повар.

Он словно не слышал меня – слегка раскачивался с закрытыми глазами, обхватив себя скрещенными руками и засунув ладони под мышки. Я подошла к нему еще ближе. Но так нависать над ним было как-то неловко, и я села на пол, ощутив сквозь складки одежды холодное прикосновение камня. Художник выглядел таким одиноким, таким покинутым, что мне хотелось согреть его хотя бы словами.

– Когда я была еще маленькой, а все вокруг только и говорили, что о красоте нашего города, то ходила история про одного художника, работавшего у Козимо Медичи. Его звали фра Филиппо. – И я принялась рассказывать ровным и тихим голосом, каким, помню, в детстве разговаривала со мной Эрила, укладывая спать. – Ты видел его работы. Он наделял своих Мадонн такой безмятежностью, что, можно подумать, кистью его водил сам Дух Святой. Все-таки он был монахом. Впрочем, нет. Наш добрый брат был настолько преисполнен плотских помыслов, что порой отрывался от живописи и рыскал по городу ночь за ночью, приставая ко всем женщинам, какие ему попадались. Великий Козимо Медичи, разгневавшись на него (наверное, не столько из-за его грехов, сколько из-за того, что работа так и оставалась незаконченной), решил запирать его в мастерской по ночам. Но на второе утро, войдя в комнату, он увидел распахнутое окно и свисающие простыни, связанные между собой, а самого Филиппо и след простыл. После этого Козимо вернул ему ключ. Он принимал всё, что фра Филиппо считал необходимым для своего искусства, даже когда не понимал или не одобрял этого.

Я умолкла. Хотя ничего по-прежнему не изменилось, я почувствовала, что теперь-то он слушает. Я угадывала это по его позе.

– Носить в себе такое пламя, наверное, очень тяжело. Думаю, это оно заставляет делать такие вещи, которые сам едва понимаешь. Когда мне бывает очень плохо, я потом сама удивляюсь своим поступкам. Только знаю, что тогда это казалось мне необходимым. А у меня ведь и нет никакого дара. По сравнению с твоим.

Я заметила, что он дрожит всем телом. Бывали моменты – например, в тот первый день, у него в комнате, когда сама его близость повергала меня в дрожь, но совсем не в такую. Это был иной трепет. Я поставила на пол между нами остатки еды и подвинула тарелку в его сторону.

– Почему ты ничего не ешь? – спросила я. – Это вкусно.

Он покачал головой, но глаза его вдруг блеснули.

– Еще рано.

Я украдкой бросила взгляд на его лицо. Кожа у него была молочно-белого оттенка, точно на керамических рельефах делла Роббиа. Мне вспомнилось, как он висел на ремнях и ползал под самой крышей, опаляемый жаром костра, и наносил на потолок сетку, которой предстояло стать небесами. Тогда у него были силы, и он знал, что хочет изобразить. Что же случилось с тем небом?

– Я, наверное, разговаривала с тобой больше, чем кто-нибудь еще в этом доме, – сказала я. – А ведь я даже не знаю твоего имени. Ты так долго оставался для меня просто «художником», что я уже привыкла мысленно тебя называть так. Я ничего о тебе не знаю. Знаю только то, что в твоих пальцах – божественный дар. Такой, какого у меня никогда не будет. Я настолько тебе завидовала, что, наверное, не заметила, как ты страдаешь. Если это так, прости меня.

Я подождала. Снова никакого ответа.

– Ты болен? Что с тобой? У тебя опять жар?

– Нет. – Его голос прозвучал так тихо, что я едва расслышала его. – Мне не жарко. Мне холодно. Очень холодно.

Я уже хотела было дотронуться до него, но он отпрянул в сторону. И тут я разглядела гримасу боли на его лице.

– Я не могу понять, что с тобой, – сказала я мягко. – Но уверена, что смогла бы тебе помочь.

– Нет. Ты мне не поможешь. Никто мне не поможет. – Снова тишина, а потом шепот: – Я покинут.

– Покинут? А кто тебя покинул?

– Он. Господь.

– Почему ты так думаешь?

Но он лишь яростно замотал головой и еще крепче стиснул свое тело руками. А потом, к моему ужасу, заплакал: он сидел, застыв на месте, и слезы медленно струились по его лицу, совсем как на чудотворных статуях Пресвятой Девы, что плачут кровавыми слезами, чтобы вернуть сомневающихся на стезю веры.

– О, прости меня.

И тут он в первый раз поглядел прямо на меня, а я, заглянув ему в глаза, вдруг поняла, что художника – того робкого юноши с Севера – больше нет, а передо мной разверзлась бездна тоски и ужаса.

– Ах, расскажи мне всё, – попросила я. – Пожалуйста. Нет вещи настолько чудовищной, чтобы нельзя было о ней рассказать.

За спиной у меня отворилась дверь, и я услышала осторожные шаги. Наверное, это Эрила. Я уже долго здесь, и она, похоже, вне себя от беспокойства.

– Не сейчас, – шикнула я на нее, не двинувшись с места.

– Но…

– Не сейчас.

– Ваши родители вот-вот приедут.

Это была неплохая ложь – одновременно предупреждение ему и помощь мне. Я мотнула головой в ее сторону, и она одарила меня взглядом, в котором содержалось длинное наставление. Я слегка кивнула, давая понять, что принимаю совет.

– Тогда зайди за мной попозже. Пожалуйста.

Я отвернулась. Шаги удалились, дверь снова закрылась.

Он сидел не шелохнувшись. Я решила попробовать. Вынула из тайника в складках платья его наброски, положила кое-какие из них на пол, рядом с тарелкой, так что человеческие внутренности оказались в соседстве с остатками жареного мяса.

– Я давно об этом знаю, – сказала я мягко. – Я была в твоей комнате. Я все их видела. Ты об этом не можешь рассказать?

Он содрогнулся.

– Это не то, что ты думаешь, – недовольно проворчал он. – Я их не убивал. Я никого не убивал… – Тут он умолк.

На этот раз я подошла к нему, и если этого не следовало делать, то не мне было судить. Я жила в мире, где муж спаривается с женой, будто она корова, а мужчины обнимаются и совокупляются с таким пылом, с такой страстью, что и святым стыдно. Для меня больше не существовало приличий. Я нежно обвила руками его тело. Он испустил резкий стон – боли или отчаяния, я так и не поняла. Плоть его казалась ледяной и одеревенелой, как у мертвеца. Он так исхудал, что сквозь кожу прощупывались все кости.

– Расскажи мне, художник. Расскажи…

Заговорил он тихо, запинаясь, как кающийся грешник, подбирающий верные слова.

– Он говорил, что человеческое тело – величайшее творенье Божье и, чтобы по-настоящему понять его, надо проникнуть внутрь, под кожу. Только так мы научимся изображать его как живое. Я был не один. Нас было шестеро или семеро. Мы встречались по ночам, в подвале больницы Санто Спирито, при церкви. Трупы принадлежали городу: он говорил, что это люди, у которых нет родственников, чтобы забрать тела, или преступники, снятые с виселиц. Он говорил, что Бог всё поймет. Потому что Его слава будет жить в нашем искусстве.

– Он? А кто это – он?

– Я не знаю, как его звали. Он был совсем молод, но нет на свете ничего такого, чего он не сумел бы нарисовать. Однажды принесли мальчика – лет пятнадцати, шестнадцати. Он умер от какой-то болезни мозга, но тело осталось не тронутым недугом. Он сказал: мальчик этот слишком юн, что-бы быть испорченным. Он сказал, что это будет наш Иисус. Я должен был изобразить его на фреске. Но не успел я этого сделать, как он пришел со своим Распятьем, вырезанным из белого кедра. Тело было изваяно таким совершенным, таким живым, что видно каждую мышцу, каждое сухожилие. Я не сомневался, что передо мной настоящий Христос. И я не мог…

Он замолк. Я выпустила его из объятий и снова села рядом, чтобы посмотреть на него и понять, какое страдание таилось в этих словах.

– И чем сильнее разгоралось в нем божественное пламя, тем слабее оно становилось в тебе, – сказала я тихо. – Так это было?

Он покачал головой:

– Ты не понимаешь… Не понимаешь. Мне не следовало туда ходить. Все это было ложью. Это не Бог был в той комнате, а что-то другое. Искушение. Когда пришла армия, он ушел. Исчез. Трупы перестали доставлять. Подвал закрыли. Пошли разговоры о том, что в городе находят мертвецов. Девушку с вырезанной маткой, мужчину с женщиной, потом выпотрошенного мужчину. Наших мертвецов… Мы не знали… То есть… Я не знал… – Он затряс головой. – Это не Бог был в той комнате, – сказал он опять, на этот раз сердито. – Это дьявол. Разве ты не понимаешь? Монах говорит: чем больше мы изображаем человека вместо Бога, тем больше посягаем на Божественное. Тело есть Его таинство. Его творение. Нам не дано понять Его, мы можем только восхищаться Им. Я-то знаю: я поддался искушению. Я ослушался Его, а теперь Он покинул меня.

– Нет, нет… Это Савонарола в тебе так говорит, а не ты сам, – возразила я. – Это он хочет запугать людей, внушить им, что Бог отвернется от них. Так он хочет удержать их в своей власти. Тот художник – кто бы он ни был – прав. Что дурного в том, чтобы понять Божье чудо?

Но он не отвечал.

– Даже если бы в этом было что-то дурное, Он не покинул бы тебя за столь ничтожную дерзость, – настаивала я, боясь, что он снова замкнется. – Он слишком ценит твой дар.

– Ты не понимаешь, – повторил он и зажмурил глаза. – Все ушло, ушло… Я поглядел на солнце, и оно выжгло мне глаза. Я больше не могу рисовать.

– Нет, – сказала я ласково и протянула к нему руки. – Я же видела твои рисунки. В них столько правды, что они не могут быть не от Бога. Ты одинок и потерян, ты вогнал себя страхами в уныние. Все, что тебе нужно, – это снова поверить в свой дар, и он вернется к тебе. А руки сами тебя послушаются. Дай их мне, художник. Дай мне свои руки.

Он еще немного покачался, всхлипывая, а потом медленно вытащил руки из-под мышек и протянул их мне, ладонями вниз. Я взяла их, и он вскрикнул, словно мое прикосновение обожгло его. Я сжала кончики его пальцев – они оказались холодны как лед, и медленно перевернула его ладони вверх.

О! Одной моей нежности здесь не хватит! Посередине каждой ладони зияла большая рана – темный колодец запекшейся крови, а по краям, где уже поселилась зараза, плоть загноилась и распухла. В эти дыры свободно вошли бы гвозди. Мне вспомнился святой Франциск, проснувшийся со стигматами в своей каменной келье после видений. И вспомнилось собственное помрачение в ту ночь, когда телесная боль казалась мне почти облегчением после боли душевной. Но я-то себя поранила нечаянно. И не так глубоко, не так исступленно, как он.

– О Боже, – выдохнула я. – Боже праведный. Что же ты учинил над собой?

И, едва сказав это, я почувствовала, как на него снова ядовитым туманом накатывает уныние, накрывая его, отравляя его дух своими парами. И испугалась, что это уныние настигнет и меня.

Разумеется, я слышала о таком явлении, как меланхолия. О том, что даже набожные люди порой сбиваются в своих исканиях с пути к Богу и предаются саморазрушению, чтобы облегчить страдания души. Однажды в такую беду попал один из моих первых наставников: он так измучился, утратив надежду и смысл жизни, что в конце концов матушка по доброте своей отпустила его, боясь, как бы его тоска не повредила нашим юным душам. Когда я стала ее расспрашивать о нем, она рассказала, что некоторые считают подобную тоску дьявольским искушением, однако она полагает, что это расстройство ума и жизненных соков, и если от такой болезни и не умирают, то она способна на долгое время ослабить душу, а лекарство найти не так-то легко.

– Ты прав, – сказала я тихо, отойдя от него чуть в сторону, руководствуясь чутьем, а не разумом. – Ты согрешил. Но не в том, о чем ты думаешь. В тебе говорит голос не истины, но уныния, а уныние есть грех. Тебе темно, потому что сам загасил светоч внутри себя. Ты не можешь рисовать, потому что сам обрек себя саморазрушению.

Я поднялась.

– Когда ты учинил над собой это? Как далеко ты продвинулся с фресками? – спросила я, и в моем голосе звучало исступление.

Он продолжал сидеть уставившись в пол.

– Если не скажешь, я сама пойду посмотрю.

Я рывком подняла его на ноги. Грубо. Зная, что причиняю ему боль.

– Ты слишком себялюбив, художник. Когда у тебя был дар, ты не желал им делиться. Теперь, лишившись его, ты и этим чуть ли не гордишься. Ты не только предался унынию – ты согрешил и против надежды. Что ж, у тебя есть заслуги перед дьяволом!

Я потащила его через всю часовню, к левой стене алтаря. Он пошел за мной, не сопротивляясь, словно его тело больше повиновалось мне, чем ему самому, хотя мое сердце бешено колотилось от волнения.

Каждое из полотнищ, занавешивавших стены и потолок, держалось на двух веревках, идущих к колышку, закрепленному в полу,

– Покажи мне свои, написанные без Бога работы, – сказала я. – Я хочу на них взглянуть.

Мгновенье он смотрел мне прямо в глаза. И в тот же миг я разглядела за его отчаянием что-то еще – нечто вроде благодарности, понимание того, что он должен показать их мне, раз больше некому. Потом он повернулся к веревкам и, распустив узлы, совлек первое полотнище.

В тот день света было мало. Потому мне трудно внятно объяснить, что именно в увиденном так меня потрясло. Конечно, я ожидала другого – чего-то унылого, дурного или порочного, и уже настроилась на подобные картины. Но вместо этого меня как ударом поразила красота.

На стене сияли недавно написанные фрески: житие святой Екатерины в восьми частях. Безмятежная, гибкая фигура будущей мученицы, выписанная яркими красками, скользила от сцены к сцене: ранние годы, дом отца, чудеса в поле. Как и Богоматерь на стене его покоя, она несла в себе не только мир Господень, но и щедро источала человеческую нежность.

Я поглядела на художника, но он не решался встретиться со мной взглядом. Тот краткий миг взаимопонимания миновал, теперь он снова находился во власти терзающих его демонов. Я сама подошла к следующей фреске и, развязав веревки, медленно опустила полотнище на пол. На этой стене изображался путь святой от земной славы к мученическому венцу. И вот сюда-то уже проникла ересь.

Как и все добропорядочные флорентийцы, я знала истории сотен святых, читала притчи об их искушениях, об их твердости и страстях. Одни шли на смерть более или менее охотно, не у всех на лице сияли блаженные улыбки в миг, когда их касался огонь или острый меч, однако всех их с приближением смертного часа озарял отблеск, несомненно, ждущего их Царствия Небесного. Но эта святая Екатерина не была уверена ни в чем. В темнице перед казнью он изобразил ее не безмятежной, а испуганной, а в последней сцене, где после разрушения колеса ее тащат под меч палача, искаженное страхом лицо святой, с укоризной глядящее на зрителя, напомнило мне страдальческое выражение той юной девушки с рисунка.

Последнее полотнище закрывало и часть стены, и сводчатый потолок. Подходя к шесту, который удерживал его, я почувствовала, как у меня на шее выступает пот.

Когда полотнище упало, я запрокинула голову. На заалтарной стене роилось воинство ангелов, распростерших великолепные перистые крылья, позаимствованные у голубей, павлинов и тысячи фантастических райских птиц, и устремивших глаза ввысь, к Отцу Нашему, Сущему на небесех.

А там, посреди потолка, на золотом престоле, в сверканье и славе, в окружении святых, окутанных сиянием, восседал он – дьявол, с черным волосатым телом, распластанным по трону, о трех головах, растущих на одной шее, каждая в нимбе из крыльев летучих мышей. В когтях он держал фигурки Христа и Девы Марии и уже наполовину затолкал их к себе в пасть, ощерившуюся собачьими зубами.

31

Мы увезли его в отцовской повозке. Он не спорил. Если внутри него и совершалась какая-то борьба, она к тому времени уже успела закончиться, и он, похоже, испытывал благодарность за любое участие. Когда до Марии наконец дошло, что мы делаем, ей, наверное, захотелось меня остановить, но коль скоро она упустила момент, теперь ей оставалось лишь молча досадовать, наблюдая за происходящим. На ее расспросы я отвечала ей то же самое, что позже написала матери в письме, оставленном для нее: что я обнаружила художника в часовне совсем больным и что увожу его в свой дом, чтобы вылечить. К тому же это была правда. То, что его мучит недуг, должен был заметить всякий, кто видел, как мы вели его из часовни во двор. Он весь съежился, едва только вышел на солнце, его охватила страшная дрожь, а зубы застучали так, что казалось, это дребезжат кости его черепа. На полпути он рухнул наземь, и на последних лестничных ступеньках его пришлось тащить на себе.

Мы укутали его в одеяла и бережно уложили в повозку. Перед тем как вывести его из часовни, мы с Эрилой вновь занавесили стены полотнищами, заперли обе двери и забрали с собой ключи. Если Эриле и пришли в голову какие-то мысли по поводу изображений, увиденных на стенах и потолке, она не стала делиться ими со мной.

К тому времени, когда мы выехали из ворот, уже стемнело. Я сидела в повозке, Эрила погоняла лошадей. Она волновалась. Пожалуй, я в первый раз видела ее в такой тревоге. Она сказала, что сейчас на улице опасно. В сумерках юное воинство Савонаролы несло свою стражу, разгоняя мужчин и женщин вдвое старше их по домам, прочь от уличных соблазнов. А поскольку они сами брались отделять стойких от подверженных соблазну, делая для последних дорогу домой более быстрой и часто более болезненной, то необходимо было иметь наготове убедительное оправдание – на всякий случай.

Они подошли к нам, как только мы завернули за угол, обогнув мощные стены палаццо Строцци – здания, которое могло бы стать самым большим палаццо в нашем городе, если бы не осталось незавершенным после смерти Филиппо Строцци. Его смерть Савонарола часто поминал в своих проповедях – как пример того, сколь тщетны притязания богатства по сравнению с обетованием жизни вечной. Между тем город так привык к этому недостроенному фасаду, что я уже перестала задумываться, как бы выглядело это здание, будь оно закончено.

Они же устроили за его углом свой временный пост. Их было человек двадцать – парни в грязных плащах, совсем не похожие на ангелов. Старший из них – быть может, такая же роль была и у Луки? – отделился от остальных и жестом остановил нас. Эрила придержала лошадей так резко, что его обдало паром из конских ноздрей.

– Добрый вечер, благочестивые флорентийки. Что заставило вас показаться на улице с наступлением темноты?

Эрила низко склонила голову, как всегда делала, когда изображала покорную невольницу:

– Добрый вечер, мессер. Брат моей госпожи заболел, и мы везем его домой, чтобы вылечить.

– В такой поздний час – и без провожатых?

– Возница моего господина сейчас на другом конце города, молится и постится. Мы выехали еще при свете дня, но колесо застряло в колее, и нам пришлось ждать, когда нашу повозку вытащат. Мы уже почти доехали.

– А где ваш больной?

Эрила жестом показала на задок телеги.

Предводитель подал знак двоим подчиненным, и они подошли туда, где сидела я с художником, уснувшим у меня на коленях и наполовину скрытым под одеялом. Один из дозорных отдернул покрывало, а другой ткнул в него стрекалом.

Художник, вздрогнув, пробудился, рывком высвободился из моих объятий и яростно попытался забиться в дальнюю часть повозки.

– Не подходите, не подходите ко мне! Во мне сидит дьявол. У него в зубах Христос, он и вас тоже проглотит.

– Что он говорит? – Мальчишка, нос у которого был таким же острым, как и стрекало, явно собрался ткнуть больного еще раз.

– Разве вы не понимаете языка святых, на котором он говорит? – спросила я грубо. – Он говорил на латыни о милости Христовой и о любви Спасителя нашего.

– А зачем он помянул дьявола?

Разумеется, теперь, благодаря Савонароле, его имя знают лучше, чем имя Бога.

– Он говорил, что милость и любовь Христова изгонит дьявола из Флоренции с помощью праведников. Но нам нельзя терять времени. Мой брат – последователь Монаха и собирается уйти в монастырь Сан Марко. Посвящение назначено на следующую неделю. Потому-то нам надо поскорее доставить его домой и вылечить к этому торжественному дню.

Мальчишка явно колебался. Он приблизился еще на шаг и своим острым носом учуял запах, исходивший от художника.

– Фу! Да какой же из него монах! Поглядите-ка на него: он по уши грязью зарос.

– Он не болен – он пьян, – заявил другой, и я заметила, что к нам уже двинулся их предводитель.

– Не давайте ему двигаться, госпожа, – донесся с облучка зычный голос Эрилы. – Если он будет шевелиться, то язвы лопнут. А в гное – страшная зараза.

– Язвы? У него язвы? – Мальчишка с жезлом поспешно отпрянул.

– Почему же вы сразу не сказали? – Теперь заговорил главарь, властным тоном, как и подобает начальнику. – Держитесь-ка подальше от них, вы там. А ты, женщина, увози его прочь. И смотри, не пускай его ни в какой монастырь, пока не исцелится.

Эрила тряхнула вожжами, повозка подалась вперед, и преграждавшие нам путь мигом рассеялись, испугавшись заразы. Художник снова свернулся под одеялом, постанывая при резких толчках повозки. Я дождалась, когда шайка скроется из виду, а потом взобралась к ней на козлы.

– Эй, поглядите-ка на свою кожу, – сказала она, когда я уселась рядом с ней. – Я не хочу, чтобы вы меня гноем перепачкали.

– Язвы! – рассмеялась я. – С каких это пор наше благочестивое воинство боится каких-то язв?

– С тех пор, как началось поветрие, – усмехнулась она в ответ. – Ваша беда в том, что вы по-прежнему редко выходите на улицу. Но помните: те, кто выходят часто, уже раскаиваются в этом. Никто не знает, откуда взялась такая зараза. Ходят слухи, будто французы запустили ее в те дырки, куда слили свои соки. Первыми захворали потаскухи, но болезнь уже двинулась дальше. Пока зараза поражала только этих женщин, ее называли дьявольской болезнью, но теперь, когда даже праведные покрываются волдырями и пузырями, то поговаривают, что это Бог испытывает нас, как… Как звали того библейского человека, которому Он послал проказу?

– Иов, – подсказала я.

– Иов. Точно. Хотя, готова поклясться, у Иова не было ничего и близко похожего на французские язвы – здоровенные вздутые пузыри с гноем, которые причиняют адскую боль и оставляют огромные рубцы. Хотя, судя по тому, что я слышала, эта хворь приучает страдальцев держаться подальше от, женских юбок куда вернее, чем все проповеди Монаха.

– Ах, Эрила! – рассмеялась я. – Твои сплетни – просто золото. Надо было мне получше обучить тебя грамоте. Тогда бы ты написала такую историю Флоренции, которая наверняка могла бы соперничать с рассказами Геродота о Греции.

Она повела плечами:

– Когда-нибудь я буду рассказывать, а вы записывать, если мы с вами проживем достаточно долго. А это уж зависит от вашего сегодняшнего благоразумия, – добавила она, кивнув в сторону нашей живой поклажи и щелкнув поводьями над головами лошадей, чтобы те проворнее бежали по темным улицам.

Лошадей Кристофоро и Томмазо во дворе не было, не горел свет и в комнате мужа. Я велела конюхам перенести художника в мастерскую рядом с моей спальней, итам мы постелили ему тюфяк, объяснив, что это благочестивый человек, мой родственник, который заболел, пока мои родители были в отлучке. Я поймала на себе ядовитый взгляд Эрилы, но не стала обращать на него внимания. Можно было, конечно, поместить его со слугами – однако если его латинских бормотаний все равно никто не поймет, то на случай, если он начнет кричать о мощи дьявола на чистом тосканском наречии, лучше держать его подальше от благочестивых ушей.

Усадив его, мы позвали старшего брата конюха, Филиппо, чтобы он приглядел за художником. Это был крепкий молодой мужчина, родившийся с разорванными барабанными перепонками, из-за чего всегда казался более медлительным и глупым, чем был на самом деле. Но тот же изъян придавал его немой силе некую мягкость, и потому он был единственным из слуг моего мужа, кого Эрила удостаивала вниманием. За те месяцы, что мы здесь прожили, она достаточно овладела языком знаков, чтобы превратить его в послушного исполнителя своей воли (хотя я никогда не спрашивала, чем она платила ему за услуги). Теперь она дала ему указания приготовить целебную ванну для художника, а потом стащить с него всю одежду. Из своей комнаты она принесла мешочек с лекарственными снадобьями – наследство от матери. Я с детства помнила, что от этого мешочка всегда пахло чем-то диковинным. Обладала ли ее мать такими знаниями, чтобы врачевать стигматы не только на руках, но и в душе?

– Скажите ему, что сейчас мы промоем и перевяжем ему руки, – на ходу бросила Эрила.

Художник сидел на стуле, где мы его и оставили, склонившись вперед и глядя в пол. Я подошла к нему, села на корточки рядом.

– Теперь ты в безопасности, – сказала я, – Мы будем ухаживать за тобой. Вылечим твои руки, ты выздоровеешь. С тобой не случится здесь ничего плохого. Ты меня понимаешь?

Он не ответил. Я взглянула на Эрилу. Она знаком показала на дверь.

– А что, если…

– Он поднимет шум? Тогда мы проломим ему череп. Но, так или иначе, прежде чем вы снова к нему приблизитесь, он будет вымыт и накормлен. А вы тем временем можете сочинить какую-нибудь красивую историю для вашего мужа. Потому что не думаю, что ему понравится эта чушь про благочестивого родственничка.

И с этими словами она вытолкала меня из комнаты.

Хуже всего было в первые дни. Хотя домочадцы ходили вокруг нас на цыпочках, сплетни звучали громче любых шагов. Художник же лежал в каком-то оцепенении, по-прежнему молча, но по-своему проявлял непокорство. Позволив Эриле и Филиппо перевязать ему руки и искупать его, он упорно отвергал пищу. Диагноз Эрилы был жестким и точным.

– Он может двигать пальцами, а значит, сможет снова рисовать, хотя никому уже не предсказать ему судьбу! Что до остального, то я не знаю такой травы или мази, которая наверняка бы его вылечила. Если он и дальше будет отказываться от еды, это убьет его быстрее, чем утрата Бога.

Весь тот вечер я лежала без сна, прислушиваясь к звукам из мастерской. В самый темный ночной час его одолел какой-то припадок: он выл и стонал в таком глубоком отчаянии, словно из него истекала вся боль мира. У его двери я столкнулась с Эрилой, но его вой перебудил весь дом, и Эрила не позволила мне войти.

– Он же страдает. А я могла бы ему помочь.

– Помогите-ка лучше самой себе! – рявкнула она на меня. – Одно дело, когда правила приличия нарушает муж, и совсем другое – когда это делает жена. Они же его слуги. За что им вас любить – за своенравие? Они выдадут вас – и этот позор погубит и вашу, и его жизнь. Ступайте обратно в постель. Я сама позабочусь о нем.

Испугавшись, я послушалась.

На следующую ночь крики были значительно тише. Я не спала, читая в кровати, и потому сразу же услышала их, но, вспомнив слова Эрилы, подождала, не откликнется ли она. Но она или слишком устала, или слишком крепко спала. Боясь, что он снова перебудит всех слуг, я украдкой отправилась проведать его.

Площадка перед мастерской была пуста: Филиппо крепко спал возле двери, не слыша шума. Я осторожно обошла его и вошла в комнату. Если я и совершила в тот миг глупость, то теперь могу лишь сказать, что до сих пор не жалею о ней.

32

В мастерской горел маленький масляный светильник, неяркий, как свечное пламя в часовне в ту далекую ночь. Вокруг пахло красками и прочим моим хозяйством. Художник лежал на постели, глядя в пространство, и тоскливая пустота разливалась вокруг него как озеро.

Я приблизилась к нему и улыбнулась. Щеки у него были мокрые, но слезы уже прекратились.

– Как ты себя чувствуешь, художник? – спросила я ласково.

Он услышал меня, но никак не отозвался. Я уселась на краешек его кровати. Раньше он отпрянул бы в сторону, ощутив мою близость, но сейчас даже не пошевелился. Я не могла понять, о чем говорит такая апатия: о телесной немощи или о параличе воли. Я вспомнила себя в брачную ночь, вспомнила, как весь мой мир разбился и рассыпался вокруг меня на мелкие кусочки и как, пока ум мой растерянно бездействовал, пальцы одержали верх над хаосом. Он же намеренно изувечил свое единственное средство спасения. Его руки неловко лежали на покрывале, аккуратно перебинтованные. И я не знала, может ли он держать перо.

Когда картины невозможны, надежда остается только на слова.

– Я принесла тебе кое-что, – сказала я. – Если ты готовишься быть пожранным дьяволом, то, пожалуй, тебе стоит послушать рассказ того, кто прежде тебя вел такое же сражение.

Я взяла книгу, которую читала перед тем, как услышала его крики. И пускай в ней не было иллюстраций Боттичелли, все равно вывести вручную столько слов было само по себе подвигом глубочайшей любви. И к ней я сейчас прибавляла свою собственную… медленно переводя неотступно звучащий в ушах вольгаре^[40] на латынь, с усилием подбирая верные слова, чтобы донести до него смысл любимых строк:

Земную Жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

Так горек он, что смерть едва ль не слаще…

Я прочла всю первую песнь «Ада», с ее лесами отчаяния и дикими зверями страха, но неизменно выводящую к первым лучам света на озаренном солнцем холме и к проблеску надежды:

Был ранний час, и солнце в тверди ясной

Сопровождали те же звезды вновь,

Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

Божественная двинула Любовь.

Доверясъ часу и поре счастливой,

Уже не так сжималась в сердце кровь…

Я подняла взгляд и, затаив дыхание, увидела, что теперь глаза у него прикрыты. Но я знала, что он не спит.

– Знай, ты не одинок, – сказала я. – Мне кажется, многие люди в какой-то жизненный миг ощущают, что их обступила тьма, словно они выпали из руки Божьей, выскользнули из Его пальцев и рухнули вниз, на острые скалы. Я уверена, что и Данте чувствовал то же самое. Мне кажется, из-за того, что у него был огромный дар, ему пришлось еще тяжелее. Как будто от него ожидали большего, раз ему столь многое дано. Но коль скоро он сумел найти дорогу назад, значит, и все мы это можем.

По правде говоря, мне, как и моему мужу, ад представляйся более знакомым, чем рай, но ведь когда-то райский свет неизменно согревал мне душу. И вот сейчас я устремила все помыслы навстречу этому свету – в надежде, что он согреет и художника.

– В детстве, – начала, чтобы заполнить тишину, подыскивая нужные слова, – я думала, что Бог – это свет. То есть… мне говорили, что Он везде, но я ни разу Его не видела. Однако те, кто был исполнен Его благодати, всегда изображались с нимбами золотого света вокруг головы. Когда Гавриил заговорил к Марии, его слова вошли ей в грудь солнечной рекой. Ребенком я любила сидеть и смотреть, как солнце в определенную пору дня проникает сквозь окно, как его лучи, преломляясь в стекле, рассыпают по полу золотые пятнышки. И я представляла себе, что это Бог, проливающийся целым ливнем доброты, и в каждой золотой пылинке, помимо самого света, содержится и целый мир, и Бог. Помню, от одной мысли об этом меня бросало в дрожь. Позже, когда я читала Данте, я находила в «Рае» строки, где, мне казалось, говорилось примерно о том же самом…

Я все еще глядела на него, и вдруг он заговорил.

– Не свет, – сказал он тихо. – Для меня это был не свет. Мои пальцы замерли на странице.

– Это был холод. Он замолк.

– Холод? – переспросила я. – Как это?

Он сделал глубокий вдох, как будто это был первый глоток воздуха за очень долгое время, и потом выдохнул, так ничего и не сказав. Я ждала. Он снова попытался, и на этот раз полились слова.

– Было холодно. Там, в монастыре. Иногда задувал ледяной ветер с моря… Он замораживал кожу налице. Однажды зимой снега выпало столько, что мы не могли выйти через двери к дровяному сараю. Один монах выпрыгнул из окна. Он провалился в сугроб и долго не мог оттуда выбраться. В ту ночь меня уложили спать возле печки. Я был маленький, худой – как трубочка березовой коры. А потом и огонь в печке потух. Отец Бернард взял меня в свою келью… Это он первый дал мне уголек и бумагу. Он был так стар, что глаза у него постоянно слезились. Но он никогда не грустил. Зимой у него было меньше одеял, чем у всех остальных. Говорил, они ему не нужны: его Бог согревает.

Я услышала, как он сглатывает: пока он говорил, в горле у него пересохло. Эрила оставила ему подслащенного вина на столике возле кровати. Я наполнила кубок и поднесла ему ко рту. Он сделал несколько глотков.

– Но в ту ночь даже отец Бернард мерз. Он уложил меня на кровати рядом с собой, завернул меня в звериную шкуру, а потом прижал к себе. Он рассказывал мне об Иисусе. О том, что Его любовь могла пробуждала мертвых, что, неся Его в своем сердце, можно обогреть целый мир… Когда я проснулся, было светло. Снег прекратился. Мне было тепло. Но он был холодным. Я отдал ему шкуру, но его тело окоченело. Я не знал, что мне делать. И тогда я достал из его сундука под кроватью листок бумаги и нарисовал его лежащим. На лице у него была улыбка. Я знал, что, когда он умер, здесь был Бог. И что теперь Он во мне и благодаря отцу Бернарду мне всегда будет тепло.

Он снова сглотнул, и я снова поднесла кубок к его губам. Он сделал еще глоток, потом лег и закрыл глаза. Мы были с ним в келье того монаха, дожидаясь, когда же смерть снова претворится в жизнь. Я представила себе сундук под кроватью отца Бернарда и принесла с рабочего стола бумагу и уголь, приготовленный в ожидании той поры, когда пальцы художника вновь обретут способность к работе.

Я положила бумагу и уголь ему на колени.

– Я хочу увидеть, какой он был, – заявила я твердо. – Нарисуй его. Нарисуй мне своего монаха.

Он поглядел на бумагу, потом на свои руки. Я увидела, как шевельнулись его пальцы. Он приподнялся на постели. Потянулся правой рукой к толстому округлому куску угля и попытался обхватить его пальцами. Я увидела, как он морщится от боли. Я подложила книгу под листок и положила ему на колени.

Он посмотрел на меня. Лицо его вновь исказило отчаяние.

Я решила на сей раз действовать жестко.

– Он подарил тебе свое тепло, художник. Это самое меньшее, чем ты можешь отблагодарить его, прежде чем умрешь.

Он занес руку над листом. Линия началась, затем сорвалась. Уголь выскользнул из его руки и упал на пол. Я подобрала его и снова вложила ему в пальцы. Потом мягко взяла его руку в свою, переплела его пальцы со своими, стараясь не прикасаться к ране, пытаясь сообщить ему крепость собственных мышц, которой ему недоставало. Он снова резко выдохнул. Первые несколько штрихов я сделала вместе с ним, позволяя ему вести линию. Медленно, с большим трудом, рождались под нашими пальцами очертания человеческого лица. Через некоторое время я почувствовала, что его пальцы окрепли, и отняла свои. И стала наблюдать, как, превозмогая боль, он сам заканчивал рисунок.

На бумаге проступало лицо старика с закрытыми глазами, с улыбкой на губах, которое пусть и не светилось Господней любовью, но в котором все же не было и застывшей пустоты.

Усилия утомили его, и, закончив набросок, он выпустил уголь, посерев от боли.

Я взяла со стола кусок хлеба и, размочив в вине, поднесла к его губам.

Он принялся медленно жевать, слегка покашливая. Я подождала, когда он проглотит этот кусок, а потом дала ему другой. Так, понемногу, он ел, крошка за крошкой, глоток за глотком.

Наконец он затряс головой. Еще немного – и его затошнит.

– Мне холодно, – проговорил он, не открывая глаз. – Мне снова холодно.

Я забралась на кровать и улеглась рядом с ним. Подложила свою руку ему под голову, и он отвернулся от меня, свернувшись, как дитя, клубком в моих объятьях. Я прильнула к нему. Так мы лежали вместе, и он согревался моим теплом.

Немного погодя я услышала его ровное дыхание и почувствовала, как его тело обмякло, расслабилось. Я ощущала покой и настоящее счастье. Если бы я не боялась уснуть сама, то, наверное, так и пролежала бы с ним до раннего утра, а потом потихоньку выскользнула бы, пока весь дом еще спит,

Я начала осторожно выпрастывать правую руку из-под его головы. Но мое движение потревожило его, он слегка застонал, перевернулся во сне, придавив меня к кровати плечом и головой, и перебросил через меня другую руку.

Пришлось ждать, пока он снова затихнет. Теперь его лицо, освещенное мерцанием масляной лампы, оказалось совсем близко к моему. Голод заострил его черты, кожа казалась почти прозрачной, скорее девической, чем юношеской. Щеки были впалыми, но, что любопытно, губы оставались полными. О работе его легких я могла судить по его мерному дыханию, касавшемуся моего лица. Эрила с Филиппо хорошо потрудились: его кожа пахла теперь ромашкой и другими травами, а к дыханию примешивался запах сладкого вина. Я поглядела на его губы. Мой муж однажды легонько поцеловал меня в щеку, стоя на пороге. Это единственный мужской поцелуй, какой мне доведется испытать за всю жизнь. Да, меня будут брать, со мной будут спариваться до тех пор, пока я не произведу на свет наследника, но в том, что касается нежности и страсти, я навсегда останусь девственницей. Или, выражаясь словами мужа, мое удовольствие будет моим собственным делом.

Я приблизила свое лицо к его лицу. Его дыхание обдувало меня теплыми волнами. На этот раз его близость не вселяла в меня дрожь. Она придавала мне смелости. Тело его было таким сухим, что на коже виднелись трещинки. Я сунула пальцы в рот, чтобы смочить их. Сама моя горячая слюна показалась мне преступной. Я легонько провела влажными кончиками пальцев по его губам. И это прикосновение обдало меня всю жарким током, пронзив до самого нутра, и одновременно напомнило мне сладкий телесный трепет, настигший меня в тот миг, когда я ощупывала свою сокровенную рану. Удары сердца отдавались в ушах, как в тот день, когда я ожидала Бога, сидя в лучах солнца, и не обрела Его. Не во всяком тепле есть откровение. Иной раз его нужно старательно выискивать. Я переместила пальцы с лица на его грудь. Рубаха, которую ему нашли, оказалась велика для его исхудалого тела и сползла, обнажив плечи. Кончик моего пальца касался его словно тонкая кисточка. Мне вспомнился собственный восторг при виде яркой полосы моей собственной крови в темноте той ночи, и вдруг я представила себе, как от меня к нему перетекают разные краски: под прикосновением моего пальца его кожа переливалась различными цветами – то индиго, то дикого шафрана. Его тело было горячим. Он забормотал что-то, когда я коснулась его, пошевелился во сне. Мои пальцы замерли, помедлили, затем снова пришли в движение. Шафран превратился в огненную охру, затем в багрец. Скоро он весь расцветет яркими красками.

Я приблизила к его губам свои. А чтобы у вас не оставалось никаких сомнений, могу заявить, что я прекрасно понимала, что делаю. И страха у меня не было. Мои губы встретились с его губами, и от их плотской мягкости все во мне перевернулось. Я почувствовала, как он пошевелился, а потом с глухим стоном разомкнул губы, и вот уже мой язык прильнул к его языку.

Он был так худ – мне казалось, что я обнимаю ребенка. Я скользнула поверх него и, когда наши тела прижались друг другу, почувствовала, как его уд поднимается навстречу моему бедру. Где-то внутри меня зажглась и начала разгораться искорка. Я пыталась сглотнуть, но во рту пересохло. Казалось, вся моя жизнь сосредоточилась теперь в одном вздохе. А, набрав воздуха в грудь, что мне делать потом? Поцеловать его еще раз – или совершить усилие и оторваться от него?

Я так и не решила, что будет правильнее. Потому что теперь он двигался – забирался на меня, целовал меня снова, и язык его, неуклюжий и нетерпеливый, весь источал вкус его самого. И вот мы уже действовали заодно, задыхаясь и стремясь навстречу друг другу, и нутро у меня горело, а кожа превратилась в один оголенный нерв. То, что последовало затем, произошло так быстро, его пальцы, бродившие по моему телу, были так неверны и неловки, что, когда он нащупал-таки путь к моему лону, я даже не помню, что именно испытала – стыд или наслаждение, но точно помню, что вскрикнула так громко, что сразу же испугалась, как бы нас не обнаружили.

И помню точно, что, когда я подобрала сорочку и помогла ему проникнуть в себя, он впервые раскрыл глаза и в тот краткий миг мы взглянули друг на друга, не в силах дольше притворяться, будто ничего не происходит. И было в этом взгляде столько света, что я подумала: пусть это заблуждение – оно не есть грех, и если человек нас не простит, зато Бог простит непременно. И я до сих пор в это верю, как верю и в правоту Эрилы, сказавшей как-то: иной раз невинность таит в себе больше ловушек, чем искушенность, хотя, знаю, найдутся многие, кто скажет, что такие мысли лишь доказывают глубину моего падения.

Когда все кончилось и он лежал на мне, переводя дух после своего второго рождения, я обнимала его и разговаривала с ним, как с ребенком, ни о чем и обо всем, лишь бы не дать прежнему страху вернуться к нему. Наконец, у меня закончились слова, и вдруг пришли строки последней песни, и я принялась декламировать, не думая, какой ересью они звучат в моих устах в этот миг:

Я видел – в этой глуби сокровенной

Любовь как в книгу некую сплела

То, что разлистано по всей вселенной:

Суть и случайность, связь их и дела,

Всё – слитое так дивно для сознанья,

Что речь моя как сумерки тускла.

33

Вернувшись к себе в комнату, я стала мыться. Будь у меня в запасе время, я бы передумала тысячу разных вещей.

– Где вы были?

Я подпрыгнула как ужаленная:

– Ах, Эрила! Господи, как ты напугала меня!

– Прекрасно. – Я никогда не видела ее в таком гневе. – Где вы были?!

– Я… э… Художник… Художник проснулся. Я… мне показалось, что ты спишь. И я… я сама пошла посмотреть, что с ним.

Она глядела на меня, и презрение ясно читалось на ее лице. Волосы у меня были в беспорядке, лицо пылало. Я отложила полотенце и поправила рубашку, не поднимая глаз.

– Я… м-м-м… я уговорила его немного поесть и выпить вина. Сейчас он спит.

Она двинулась на меня, схватила за плечи и принялась трясти так сильно, что я вскрикнула. Никогда раньше, сколько я себя помнила, она не делала мне больно. Прекратив меня трясти, она не выпустила мои руки, а цепко впилась пальцами в мое тело.

– Посмотрите на меня. – Она снова затрясла меня. – Посмотрите на меня.

Я посмотрела. И она долго, долго глядела мне в глаза, словно не верила тому, что видит.

– Эрила, – взмолилась я. – Я…

– Не лгите мне!

Я замолкла на полуслове.

Она снова меня затрясла, а потом неожиданно выпустила.

– Вы что – не слышали ничего из того, что я вам твердила? Что? Вы думаете, я для своего блага стараюсь?

Она схватила полотенце, упавшее рядом с тазом, и окунула его в воду. Затем задрала на мне рубашку и принялась тереть мне кожу – грудь, живот, ноги, между ног, в паху, грубо, делая мне больно, как мать, борющаяся со строптивым чадом. И я заплакала – от боли и от страха, но это ее не остановило.

Наконец, закончив свое дело, она швырнула полотенце обратно в таз, а мне бросила другое. И стала наблюдать, как я, насупившись, вытираюсь: всхлипывая, глотая слезы, пересиливая стыд.

– Ваш муж вернулся.

– Что? Боже мой! Когда? – И мы обе расслышали ужас в моем голосе.

– Около часа назад. Разве вы не слышали конского топота?

– Нет. Нет.

Она громко фыркнула:

– Ну а я слышала. Он спрашивал про вас.

– Что ты ему сказала?

– Что вы утомились и спите.

– Ты ему рассказала?

– Что именно? Нет, я ничего ему не рассказывала. Но не сомневаюсь, что за меня это сделают слуги – если уже не сделали.

– Что ж, – сказала я, стараясь говорить уверенным тоном, – тогда я… Я поговорю с ним завтра.

Она уставилась на меня. Потом гневно тряхнула головой:

– Да вы и впрямь ничего не понимаете, а? Боже милостивый, значит, мы с вашей матерью так ничему вас и не научили? Ведь женщинам нельзя вести себя так же, как мужчинам. Ничего не выйдет. За это мужчины уничтожают их.

Но я теперь была так напугана, что мне вдруг показалось, что все ополчились против меня.

– Он сказал мне, что я вольна жить как мне вздумается, – сердито заявила я. – Это часть нашего уговора.

– Ах, Алессандра, да как же вы можете быть такой дурочкой? Нет у вас никакой жизни. Жизнь есть только у него. Это он может спать с кем хочет и когда хочет. И никто его за это не осудит. А вас осудят.

Я села, присмирев.

– Я… Я не…

– Нет. Не надо! Не лгите мне опять! Я подняла взгляд.

– Так вышло, – сказала я спокойно.

– Так вышло? О… – выдохнула она, заходясь смехом и яростью одновременно. – Да, так оно всегда и бывает.

– Я не… То есть никому и не нужно об этом знать. Он не расскажет. Ты тоже.

Она досадливо вздохнула, как будто перед ней ребенок, которому надо втолковывать одно и то же сотню раз. Она развернулась и принялась шагать по комнате, унимая тревогу. Наконец остановилась и повернулась ко мне:

– Он кончил?

– Что?

– Он кончил? – Она замотала головой. – Алессандра, если б вы понимали простые слова так же быстро, как ученые, вы могли бы городом править! Его семя пролилось в вас?

– Э… Я… Не знаю. Наверное. Пожалуй, да.

– А когда у вас последний раз были месячные?

– Не помню. Дней десять, может, недели две назад.

– А когда вам последний раз засовывал муж? Я опустила голову.

– Алессандра! – Эрила, которая почти никогда не называла меня по имени, теперь без конца твердила его. – Мне нужно знать.

Я поглядела на нее и снова расплакалась.

– В последний раз… В последний раз – в брачную ночь.

– О, Господи Иисусе! Что же, придется ему проделать это снова. Как можно скорее. Вы сможете это устроить?

– Наверное. Мы с ним давно об этом не говорили.

– Что ж, поговорите об этом сейчас. И пускай поспешит. Отныне вы не будете входить в комнату к художнику без провожатых. Вы меня слышите?

– Но…

– Нет! Никаких «но»… Вы двое были обречены, как только поглядели друг на друга в первый раз, только вы были еще слишком юны, чтобы это понять. Вашей матери вообще не следовало пускать его в дом. Что ж, теперь слишком поздно. Ничего страшного. А он, раз уж нашел дорогу к вашей щелке, теперь, надеюсь, выкарабкается из своей болезни и скоро встанет на ноги. Воскреснув таким манером, мужчина снова обретает вкус к жизни.

– Ах, Эрила, ты не понимаешь, все было совсем не так.

– Не так? А как? Он попросил у вас разрешения или вы ему сами предложили?

– Нет, – сказала я твердо. – Это я начала. Я во всем виновата.

– А он что же? Он ничего не делал? – Тут, кажется, она почувствовала облегчение, видя, что ко мне вернулось присутствие духа.

Я пожала плечами. Она снова бросила на меня суровый взгляд. Потом подошла, грубо стиснула меня в объятьях, тесно прижала к себе и закудахтала надо мной, как курица над цыпленком. И я поняла, что если когда-нибудь она снова меня покинет, то с нею вместе меня покинет и отвага.

– Сумасшедшая, глупая девчонка, – бормотала она мне на ухо ласковую брань, а потом чуть отстранила меня, не выпуская из рук, погладила по щеке и откинула спутанные волосы с моего лба, чтобы получше меня рассмотреть. – Ну вот, – сказала она. – Наконец-то это с вами произошло! И как? Услышали вы райскую музыку?

– Я… нет, наверное, – прошептала я в растерянности.

– Ну, это оттого, что это нужно проделать много раз. Они медленно учатся, мужчины. Все в них – пыл, жар и спешка. У большинства так ничего лучшего и не выходит. Они просто рвутся к цели. Но встречаются и такие, у кого хватает смирения учиться. Только нельзя им показывать, что это ты их учишь. А поначалу нужно самой добывать себе наслаждение. Вы умеете?

Я нервно рассмеялась:

– Не знаю… Наверное. Но… Я не понимаю, Эрила. Что ты мне пытаешься сказать?

– Я пытаюсь вам сказать, что если вы собираетесь нарушать правила, то должны научиться это делать лучше всех – лучше всех тех, кто их соблюдает. Только так вы обыграете их в их же игре.

– Не знаю, сумею ли я… Разве что ты мне поможешь? Она тоже рассмеялась:

– А разве когда-нибудь я вам не помогала? А теперь залезайте в постель и спите. А вот завтра вам придется пошевелить мозгами. Вернее, всем нам.

34

Он сидел за столом, читал и пил вино. Утро было еще раннее, но солнце уже припекало. Мы не виделись уже много недель. Не знаю, изменилась ли я за это время, но в то утро, разглядывая свое лицо в зеркале, я не увидела сколько-нибудь явных перемен. Зато он стал другим. Морщины вокруг рта стали резче, что придавало его лицу недовольное выражение, кожа покраснела. Любой, даже молодой, кто решился бы потягаться силами с моим братцем, измотался бы, – что уж говорить о старике. Я села напротив, и он поздоровался со мной. Я понятия не имела, о чем он думает.

– Здравствуй, жена.

– Здравствуйте, муж мой.

– Хорошо ли тебе спалось?

– Да, благодарю. Извините, что я не вышла встретить вас. Он махнул рукой:

– Ты полностью выздоровела от своего… расстройства?

– Да, – ответила я. И добавила немного погодя: – Я занималась живописью.

Тут он поднял глаза, и, готова поклясться, я заметила в его взгляде удовольствие.

– Это хорошо. – Он снова уткнулся в свои бумаги.

– Мой брат с вами? Он взглянул на меня:

– А что?

– Я… м-м… хотела поприветствовать его, если он здесь.

– Нет, нет. Он отправился домой. Он плохо себя чувствует.

– Надеюсь, ничего страшного.

– Полагаю, что нет. Просто легкая лихорадка. Другого столь же удобного случая мне не подвернется.

– Мессер, я хочу кое-что вам сообщить.

– Да?

– У нас в доме гость.

На этот раз он поднял голову:

– Я слышал об этом.

Я рассказала ему очень простую историю, основной упор сделав на искусство и красоту: о чудесах, которые умел творить художник, и его страхе, что больше не сможет их творить. Пожалуй, у меня получилась складная и убедительная история, хоть я и волновалась больше, чем мне хотелось бы. Он не сводил с меня глаз ни на секунду, даже когда я закончила рассказ, и между нами пролегла тишина.

– Алессандра… Ты помнишь наш первый разговор с тобой? В ночь нашей свадьбы,

– Помню.

– Тогда, может быть, ты припомнишь, что я попросил тебя тогда о ряде вещей, а ты, как я помню, согласилась. И среди этих вещей было благоразумие.

– Да, но…

– Неужели ты вправду думаешь, что это было благоразумно с твоей стороны? Привезти полоумного человека с другого конца города, ночью, к себе в палаццо, да еще в отсутствие мужа! И разместить его в комнате рядом со своей спальней.

– Он же был болен… – Я осеклась. Я понимала: возражать бессмысленно. Даже по мнению Эрилы, я пренебрегла всеми мыслимыми приличиями. – Простите, – сказала я. – Я теперь и сама вижу, что могла опорочить вас. Пускай даже он не…

– Алессандра, дело же не в нем! Дело в том, как на все это посмотрят люди. Дорогая моя, теперь же весь наш город погряз в предрассудках. Для досужих горожан главное – не сами вещи, а мнение о них. И ты достаточно умна, чтобы понимать это не хуже меня.

Он умолк.

– Так ему нельзя здесь оставаться? – спросила я через некоторое время, скорее утверждая, чем задавая вопрос.

– Нет, нельзя.

– М-м… мне кажется… ему уже лучше. – Я слышала от Эрилы, что утром он немного поел. – Наверное, ему не терпится вернуться в дом моих родителей. Ему надо закончить работу. Он чудесный художник, Кристофоро. Когда вы увидите расписанный им алтарь, вы сами поймете.

– Не сомневаюсь. – Он отпил вина. – Не будем больше об этом говорить. – Он осторожно поставил на место кубок и некоторое время молча глядел на меня. – А теперь я тебе кое-что расскажу. – Он немного помолчал. – Вчера двоих моих знакомых схватили по подозрению в непристойном прелюбодеянии. Их обвинили по доносу, брошенному в ящик в церкви Санта Мария Новелла. Их имена не имеют значения, хотя вскоре ты их услышишь, потому что оба происходят из родовитых семей. – Он снова помолчал. – Хоть и не таких родовитых, как наша.

– Что с ними будет?

– Их подвергнут допросу и пыткам, чтобы подтвердить обвинения и раздобыть новые имена – имена их товарищей. Ни у одного из них нет прямых оснований указывать на меня… Однако, дернув за одну ниточку, недолго и всю одежду распустить.

Не удивительно, что мой проступок разгневал его. С другой стороны, Эрила на моем месте нашла бы в таких обстоятельствах не только опасность, но и выгоду.

– Что ж, мессер, быть может, нам следует заручиться более надежной защитой для вас. – Я сделала паузу. – Сможет ли беременность жены восстановить в глазах общества вашу репутацию?

Он криво улыбнулся:

– Разумеется, беды она ей не нанесет. Но ты же не беременна. Если только я правильно понял слова твоей невольницы. А она изъяснялась весьма доходчиво.

– Да, – сказала я, припомнив ложь Эрилы. – Я не беременна. Но раз я понесла однажды, то смогу понести снова. – Я помолчала еще чуть-чуть. – Сейчас у меня благоприятные дни.

– Понимаю. А ты была бы… Ты была бы рада этому?

Я поглядела ему прямо в глаза и некоторое время не отводила взгляда.

– Да, – ответила я, – я была бы этому рада.

И я медленно перегнулась через стол и легонько поцеловала его в лоб, а потом вышла из его комнаты и вернулась к себе.

Не буду утомлять вас подробностями нашего второго соития. Своей сдержанностью я не пытаюсь ни раззадорить, ни заинтриговать. Будь у меня что прибавить к описанию первой ночи, я бы сделала это с удовольствием. Чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что молчание, окружающее подобные дела, лишь порождает множество домыслов и недоразумений. Но в тот раз между нами уже не было никаких недоразумений. Мы просто выполняли деловое соглашение, заключенное между супругами. И на сей раз мой муж проявил достаточно уважения и заботливости, так что, по крайней мере, я почти ощущала себя равной.

В отличие от первой ночи он не ушел сразу. Напротив, мы по-дружески побеседовали об искусстве, о жизни и государственных делах, освежаясь при этом напитками. И вновь получили взаимное удовольствие от нашего союза, пускай в основе его лежала близость не плотская, а духовная.

– Откуда вы узнали? Ведь об этом пока даже сплетен нет.

– Нет? Ну, так скоро будут. Такие вещи невозможно долго держать в тайне.

– А Савонарола послушается?

– Алессандра, поставь себя на его место. Ты – непререкаемый правитель города. Флоренция подхватывает каждое твое слово. С кафедры править куда удобнее, чем из Дворца Синьории. И вот твой заклятый враг, Папа, запрещает тебе проповедовать под страхом отлучения. Как бы ты поступила?

– Наверное, это бы зависело от того, чьего суда я боялась бы больше – папского или Божьего.

– А тебе не пришло бы в голову, что допускать, будто между тем и другим существует какая-то разница, – уже ересь?

– Ну, положим, мне бы пришло. Но представим сейчас, что я – Савонарола. А он в такие тонкости не вдается. Бог для него всего важнее. Впрочем… – прервала я сама себя, – когда дело доходит до государственных вопросов, он не глупец. Но ведь не глупец и Папа.

– Ну так могу тебе сообщить еще кое-что: кроме кнута заготовлен уже и пряник.

– А именно?

– Кардинальская шапка – на случай, если он согласится.

– О! – Я задумалась. – Нет. Он ее не примет. Он, может быть, и юродивый во Христе, но он не лицемер. Он клеймит продажную Церковь. Принять кардинальскую шапку – все равно что взять тридцать сребреников за предательство Христа.

– Что ж, увидим.

– Кристофоро, откуда вы все это знаете? – спросила я восхищенно.

Он немного помолчал.

– Ну, не всё же время я провожу в блуде с твоим братом. Я опешила.

– Но… но я и не знала, что вы причастны к подобным вещам, – сказала я, вспомнив, что мне когда-то рассказывала про него матушка.

– В такие времена, как нынче, лучше заниматься подобными вещами именно так, ты не согласна? – Он помолчал. – Самая надежная оппозиция – та, которой нет, – до поры до времени.

– В таком случае остерегайтесь и не доверяйтесь каждому.

– Что я и делаю, – ответил он, внимательно на меня глядя. – Или тебе кажется, я совершил ошибку?

– Нет. – Мой голос не дрогнул.

– Вот и хорошо.

– Все равно, будьте осторожны. Ведь теперь вы враг не только морали, но и государства!

– Верно. Хотя подозреваю, что когда подо мной подпалят солому, то сожгут отнюдь не за политические взгляды,

– Не говорите так, – сказала я. – Этого не случится. Сколь бы могуществен он ни был, не может же он вечно сопротивляться Папе. Найдется много набожных флорентийцев, которым не захочется слушать проповеди священника, отлученного от Церкви.

– Ты права. Хотя Папе придется осторожно выбрать момент. Стоит слишком поспешить – и он возбудит в народе еще большее негодование. Ему нужно выждать, пока тут все само не затрещит по швам.

– Ну, тогда придется стать долгожителем, – сказала я. – Я пока не вижу ни одной трещины.

– В таком случае, жена, ты ненаблюдательна.

– Вы бы видели тех воинов Христовых, которые остановили нас с художником на улице… – Я заметила, что его лицо омрачилось. – Да нет же, они понятия не имели, кто мы такие. Эрила насмерть их перепугала, помянув французские язвы.

– Ах да, язвы. Значит, наши спасители французы принесли с собой не одну только свободу.

– Да, но этого еще недостаточно, чтобы нанести удар по его власти.

– Одного этого – нет. Но что, если лето выдастся настолько же жарким, насколько морозной была зима? Что, если не выпадет дождь и урожай погибнет? Наш город слишком ревностно предается благочестию, чтобы заботиться о хлебе насущном, и теперь у него осталось куда меньше запасов на случай бедствия, чем прежде. И, невзирая на все усилия его Божьего воинства, по городу до сих пор бродит безумец, который душит людей их собственными кишками.

– Еще одно тело?! Он пожал плечами:

– Об этом еще мало кто знает. Вчера утром стражники при церкви Сайта Феличита наткнулись на человеческие останки, разбросанные по алтарю.

– О-о…

– Однако, когда они вернулись туда с подмогой, останки исчезли.

– Значит, это его сторонники избавились от трупа?

– От какого трупа? Вещи и мнение о них – помнишь? Когда Савонарола еще противостоял власти, подобное святотатство было бы для него подарком свыше. Теперь же оно чревато народным возмущением. Или даже хуже. Ты сама подумай. Если Флоренция – Божья республика, но Бог жесток к Флоренции, то пройдет еще совсем немного времени, прежде чем его нынешние сторонники начнут прилюдно задаваться вопросом, а правильное ли благочестие проповедует Монах.

– Вам это кажется – или точно известно? – спросила я. – Оппозиция, даже та, которой нет, должна прислушиваться не только к внутреннему голосу, но и слушать голоса извне.

Он улыбнулся:

– Посмотрим. Ну, так скажи мне теперь, Алессандра, что ты чувствуешь?

Что я чувствовала? За последние несколько часов я побывала в объятиях двух мужчин. Один утолил голод моего тела, второй – моего ума. Если Савонарола и впрямь – посланец Бога на земле, я уже должна была бы чувствовать жар от языков пламени, лижущего мне пятки. Но вместо этого, напротив, я ощущала удивительный покой.

– Я чувствую… наполненность, – ответила я.

– Что ж, я слышал, что раннее лето – удачное время для зачатия, если муж с женой сходятся не в похоти, а в почтительной любви. – Он помолчал. – Будем же молиться о нашем будущем.

Художник покинул наш дом на следующее утро, на заре. Эрила виделась с ним перед этим. Потом она сказала мне, что он был спокоен и вежлив с ней и позволил ей в последний раз промыть и смазать ему руки. Раны уже начали затягиваться, и хотя он все еще был слаб, но съел достаточно, чтобы твердо держаться на ногах, казалось, к нему отчасти вернулось присутствие духа. Напоследок Эрила вручила ему ключи от часовни. Мои родители должны были отсутствовать еще несколько недель, последнее письмо от них извещало, что отцу на водах становится лучше. Теперь художник либо соберет всю свою волю, все силы и переделает фрески – либо нет. Я больше ничем не могла помочь ему.

После того как он ушел, я, лежа у себя в комнате, долго размышляла, какого ребенка мне хочется больше: склонного к государственным делам или к живописи.

Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть третья

35

Мой муж оказался прав в отношении многого, что случилось в последующие месяцы. В том числе и в отношении погоды. Лето, горячее и зловонное, как лошадиное дыхание, ворвалось в город, и он наполнился душным смрадом. Там, где два года назад плавали скамьи из церкви Санта Кроче, потоком весенних ливней снесенные к Собору, на тех же самых улицах бесновались теперь пыльные бури, поднимаясь вослед дребезжащим телегам.

В масличных рощах завязавшиеся плоды сморщились и усохли, сделавшись похожими на козий помет, а земля в полях покрылась коркой тверже льда. От августа к сентябрю зной только нарастал, и слово «засуха» все чаще сменялось словом «голод». Без воды «ангелы» Савонаролы не могли блюсти чистоту. Но и работы у них убавилось. Для греха было слишком жарко. Да и для молитвы тоже.

Папа Римский поступил в точности так, как предрек мой муж: повелел Савонароле прекратить проповеди. Предложенную втихомолку кардинальскую шапку Монах отверг, публично заявив, что ему куда больше подошла бы совсем другая шапка – «красная от крови». И все же Савонарола сумел оценить важность момента и потому удалился к себе в келью, чтобы испросить совета у Бога, Даже мой муж с похвалой отозвался о его проницательности. Однако кто знает, была ли то политическая хитрость или искреннее благочестие? Слишком уж перепутались в сем святом человеке самонадеянность и смирение.

Погода, борьба за власть – всё это мой муж предсказал верно. Прав он был и насчет раннего лета. Эта пора и впрямь оказалась благоприятной для зачатия.

Я лежала в своей темноватой комнате и днем и ночью извергала содержимое своего желудка в миску возле кровати. Меня еще никогда в жизни так не тошнило. Началось это спустя две недели после того, как прошел срок очередных месячных. Однажды утром я проснулась и попыталась встать с постели, но ноги подо мной подкосились, желудок, казалось, подкатил к самому горлу, и меня вырвало прямо на пол. Я даже до двери не сумела дойти. Когда появилась Эрила, меня уже рвало желчью, потому что к тому времени больше было нечем.

– Поздравляю.

– Я умираю.

– Не умираете. Вы беременны.

– Не может быть! Это болезнь, а не ребенок. Она рассмеялась:

– Радуйтесь! Раз вас так сильно тошнит, значит, плод хорошо укрепился. Женщины, которые ничего такого не чувствуют, часто выкидывают уже к концу третьей луны.

– А те, кому повезло больше? – спросила я между рвотными позывами. – Сколько это длится?

Эрила покачала головой, протирая мой лоб влажной тряпицей.

– Благодарите Бога за свое крепкое здоровье, – сказала она весело. – Оно вам пригодится.

Теперь тошнота поглощала все мое время. Бывали дни, когда я едва могла говорить из-за того, что все время сосредоточенно прислушивалась к себе, следя, не наполняется ли рот слюной. И в этом была своя польза. Я перестала думать о художнике, представлять, как его пальцы касаются стены, а его тело – моего тела. Я перестала удивляться мужу и даже негодовать на брата. И – впервые в жизни – я не тосковала по свободе. Дом оказался для меня слишком просторным миром.

Мой недуг чудесным образом изменил мое положение в глазах слуг. Если раньше я держала себя дерзко и самоуверенно, то теперь едва ползала. Зато они прекратили перешептываться у меня за спиной и принялись расставлять по всему дому плошки и тазы, ведь тошнота могла застигнуть меня в любом месте. Они даже стали подходить ко мне с разными советами. Я ела чеснок, жевала имбирь, пила земляничный чай. Эрила прочесала все аптеки в городе, выискивая для меня различные снадобья. Она так долго проторчала в лавке Ландуччи рядом с палаццо Строцци, что даже завязала знакомство с ее владельцем – человеком, чья страсть к сплетням была под стать ее собственной. Он прислал мне травы и засушенные кусочки каких-то зверушек, посоветовав делать припарки к животу. Пахла эта смесь еще хуже того, что извергал мой организм, хотя, пожалуй, она принесла мне небольшое облегчение. Но лишь на несколько дней. Мой муж, который теперь был полностью поглощен вещами, которых якобы не существовало, так встревожился, что даже пригласил врача. Тот дал мне питье, от которого меня затошнило пуще прежнего.

Меня тошнило так долго, что к середине сентября даже Эрила перестала надо мной подтрунивать. Наверное, она испугалась, что я могу умереть. Иногда мне становилось до того плохо, что я бы с радостью приветствовала такой исход. Бесконечные страдания настроили меня на мрачный лад.

– Я иногда думаю об этом ребенке… – призналась я ей как-то ночью, когда она сидела возле моей кровати, обмахивая меня веером, чтобы разогнать страшный зной, липший к моей коже горячим сырым одеялом.

– Думаете что?

– А вдруг моя тошнота – это наказание? Зловещий знак. Может быть, этот ребенок и впрямь от дьявола.

Она расхохоталась:

– Если так, то неужели вы и с ним успели наблудить в ту ночь?

– Нет, Эрила, я серьезно. Ты…

– Послушайте! Знаете, какая худшая беда могла бы с вами случиться? Ваша жизнь могла бы протекать тихо и мирно, так что вам не о чем было бы и вспомнить. Вы же притягиваете события, как собачий труп – мух. И, если только я не ошибаюсь, с вами так будет всегда. Это и беда ваша, и радость. А что касается ребенка от дьявола… Не смешите меня: если бы он захотел завести себе наследничка в этом городе, то нашел бы себе тысячу невест много достойнее вас.

На той же неделе пришла навестить меня Плаутилла. Должно быть, весть о моем положении дошла до всех.

– Ах, да ты только погляди на себя! Выглядишь ужасно. С лица совсем спала. Впрочем, тебе же всегда нравилось быть в центре внимания. – Но сестра обняла меня так крепко, что я почувствовала: она искренне беспокоится. Плаутилла снова была беременна и ела за двоих. – Бедняжка, – продолжала она. – Ну да ничего – скоро ты будешь попивать сладкие вина и лакомиться жареными голубями. А наш повар пришлет тебе рецепт очень вкусного сливового соуса.

Я почувствовала во рту омерзительную слюну и, помня о своей поразительной меткости в последнее время, задумалась, стошнит ли меня ей прямо на колени или только на башмаки.

– Как поживает Иллюмината? – спросила я, чтобы отвлечься от таких неуместных мыслей.

– О, ей отлично живется в деревне.

– Ты по ней не скучаешь?

– Я ездила к ней в августе. Но там ей гораздо лучше, чем было бы здесь, в городской пыли и духоте. Ты даже не представляешь, сколько детей сейчас гибнет от жары. Все улицы заполнены крошечными гробиками.

– Ты виделась с братьями?

– Ты не знаешь? Лука теперь начальник отряда.

– А что это значит? Она пожала плечами:

– Понятия не имею. Но у него под началом три дюжины «ангелов», и он даже лично встречался с Монахом.

– Я знала, что уж кто-нибудь из нашей семьи непременно пробьется к власти, – заметила я. – А Томмазо?

– Ах, Томмазо! А ты разве не слышала? Я покачала головой:

– Мне нездоровилось.

– Он болен.

– Не забеременел, надеюсь, – сказала я сладким голоском.

– Ах, Алессандра! – И Плаутилла залилась таким смехом, что у нее щеки запрыгали. Мне бы таких запасов жира на много недель хватило, подумала я. Нахохотавшись, она вздохнула. – На самом деле, говоря, что он болен, я имею в виду… – она понизила голос до шепота, – у него язвы.

– Ах, вот как?

– Именно так. Да ты бы видела его теперь! Он весь покрыт язвами. Бр-р! Он заперся дома и ни с кем не разговаривает.

Тут, могу поклясться, впервые за последние два месяца я почувствовала себя немного лучше.

– А где, любопытно, он их подхватил? Сестра опустила глаза:

– А ты не слышала сплетен?

– Нет, – ответила я.

– Про него?

– И что же про него говорят?

– Ой, мне даже стыдно пересказывать. Ну, скажу лишь, что тем, кого обвиняют в таком же грехе, после пыток отрезают носы и сдирают кожу со спины. Ты можешь поверить в подобное?

– Что ж, – вздохнула я, – наверное, грехи должны существовать, иначе Богу не за что было бы даровать людям прощение.

– Бедная наша матушка! – сказала Плаутилла. – Представь себе, какой позор для нее. Она проводит несколько месяцев в деревне, нянчится с отцом, выхаживает его, а потом возвращается домой и узнает, что ее родной сын… Что ж, можно лишь возблагодарить Бога за то, что хоть кто-то в нашей семье живет праведно.

– Верно. Возблагодарим Бога.

– А ты разве не рада, что идешь теперь правильным путем?

– Рада от всего сердца, – кротко ответила я. – А когда матушка вернулась?

В тот же день я отправила Эрилу к матери с просьбой навестить меня. Наша размолвка длилась уже долго, и какова бы ни была истина – знала она правду о моем муже или нет, – теперь я нуждалась в ее здравомыслии. А о том, что она может принести мне какие-то вести о художнике, клянусь, я подумала лишь позже.

Я постаралась подготовиться к ее визиту. Эрила одела меня. Я велела ей поставить два стула в скульптурной галерее. Ветерок обдувал это просторное помещение, и я подумала, что она должна оценить прохладную красоту камня посреди знойного пекла. Мне вспомнился день, когда мы с ней сидели у меня в спальне и говорили о моем замужестве. Тогда тоже стояла жара, хоть и не такая страшная.

Эрила провела ее в галерею, и, встретившись, мы долго глядели друг на друга. Она постарела за те месяцы, что мы не виделись. Ее некогда безупречно прямая спина начала чуть заметно горбиться, и хотя мать по-прежнему оставалась красивой женщиной, мне показалось, что в глазах у нее немного потускнел прежний огонек.

– На каком ты месяце? – спросила мать, и я поняла, что мой вид потряс ее.

– Последние месячные были у меня в начале июля.

– Одиннадцать недель. О! Ты пробовала мандрагору с семенами?

– Э… нет. Это, пожалуй, единственное, чего я не пробовала.

– Отправь за ней Эрилу. Я сама приготовлю тебе напиток. Почему ты не посылала за мной раньше?

Но у меня не было сейчас сил пускаться в этот разговор.

– Я… я не хотела тревожить вас… Она оказалась смелее меня:

– Нет. Это не причина. Ты так яростно нападала на меня. Если помнишь, я не заставляла тебя выходить за него.

Я нахмурилась.

– Нет, об этом нужно поговорить. Если мы будем молчать, что нас ждет дальше? Скажи мне… Если бы я тогда знала – а я не знала! – но пускай даже я знала бы… Это бы тебя остановило? Ты же так рвалась на свободу.

Я не задумывалась об этом раньше. Действительно, как бы я поступила, если бы все знала заранее?

– Не знаю, – ответила я. – А вы вправду не знали?

– Дитя мое, конечно, я не…

– Но вы же видели его раньше, при дворе. И вы так странно повели себя, когда я об этом упомянула. Я…

– Алессандра, – жестко оборвала она меня. – Не все обстоит на деле так, как представляется на словах. Я была тогда совсем молода. И, несмотря на всю свою ученость, я была очень невежественна. Во многих отношениях и касательно многих вещей.

Как и я, подумалось мне. Значит, все-таки она не знала.

– А когда вы узнали? – спросила я тихо.

– О твоем брате? – Она вздохнула. – Пожалуй, о нем я уже давно и знала, и не знала. О твоем муже? Три дня назад. Томмазо уверен, что умирает. Это не так, но когда красивый мужчина делается таким уродливым, это кажется ему смертельной болезнью. Пожалуй, только теперь он начал сознавать последствия своих поступков. Он обезумел от боли и страха. В начале этой недели он позвал исповедника, чтобы получить отпущение грехов. А потом признался во всем мне.

– А кому он исповедался? – спросила я с тревогой, вспомнив рассказы Эрилы про священников-наушников.

– Другу семьи. Нам нечего бояться. Во всяком случае, не больше, чем остальным в наше время.

Некоторое время мы молчали, пытаясь осмыслить услышанное друг от друга. Я разглядывала ее поблекшие черты. Какой запомнил ее мой муж? Образованной и остроумной красавицей. Неужели такие качества – всегда грех? Неужели Господь всегда карает нас за них?.

– Ну, дитя мое? С тех пор, как мы с тобой виделись в последний раз, столько перемен произошло. Как тебе живется?

– С ним? Сама видишь. Мы исполнили супружеский долг.

– Да, это я вижу. Я разговаривала с ним, прежде чем к тебе прийти. Он… – Она умолкла. – Я даже не знаю… Он…

– Хороший человек, – договорила за нее я.

– Знаю. Странно, правда?

Мне давно уже хотелось поговорить с матерью вот так, по душам. Встретиться с ней как женщина с женщиной, как с человеком, который прошел до меня тем же путем, пускай даже путь этот пролегал в иных местах.

– А как поживает отец?

– Он… ему немного лучше. Он научился принимать жизнь такой, как она есть. А это уже признак выздоровления.

– А он знает про Томмазо? Мать покачала головой.

– А вот Плаутилла знает – и вне себя от возмущения.

– Ах, милая Плаутилла. – Тут я впервые увидела, как она улыбается. – Она всегда любила повозмущаться – даже в детстве. Ну, тут, по крайней мере, возмущение справедливое.

– А вы, матушка? Вы что об этом думаете? Она покачала головой:

– Знаешь, Алессандра, сейчас такие трудные времена. Мне кажется, Господь смотрит на все, что мы делаем, и судит нас не столько по нашим успехам, сколько по тому, насколько упорно мы боремся, когда путь наш оказывается тяжким. Ты молишься, как я тебе велела? Часто ли ходишь в церковь?

– Только тогда, когда уверена, что меня там не вырвет, – ответила я с улыбкой. – Но молиться – да, молюсь.

Я не лгала. В последние месяцы я действительно молилась, лежа в постели и чувствуя, как меня выворачивает наизнанку, и просила о заступничестве, о том, чтобы мое дитя осталось здоровым и невредимым, пускай даже мне самой будет в этом отказано. Бывали мгновенья, когда меня охватывал такой сильный страх, что я переставала понимать, где заканчивается недуг моего тела и начинается болезнь души.

– Тогда ты все вынесешь, дитя мое. Поверь мне, Он слышит каждое слово, обращенное к Нему, даже если нам кажется, что Он не слушает.

Ее слова на время облегчили мою горячку. Тот Бог, что ныне правил Флоренцией, обрек бы меня на веки вечные висеть вместе с моим ребенком на собственных кишках. А Бог, которого я увидела в тот день в глазах моей матери, по крайней мере, различал в человеческих проступках разную степень вины. Значит, я ошиблась, не оценила глубину материнской мудрости, а теперь сама не осмеливалась себе в этом признаться.

– А про художника вы что-нибудь знаете? – спросила я немного погодя.

– Да. Мне рассказала Мария. Она говорит, что это всё ты. Я рассмеялась:

– Я? Подумать только! Как он? – И впервые за последние месяцы я позволила себе снова представить его лицо.

– Что ж, хоть он по-прежнему не словоохотлив, но, похоже, исцелился от недуга, мучившего его.

Я повела плечами:

– Недуг у него был не страшный. Мне кажется, его просто сломило одиночество и бремя работы.

– М-м-м, – задумчиво протянула мать, как она всегда делала, когда в детстве я рассказывала ей что-нибудь, а она ни-как не могла решить, верить моим словам или нет.

– А часовня?

– Часовня? О, часовня теперь наша радость среди многих печалей. От Успения на потолке дух захватывает. Больше всего поражает лицо Богородицы. – Она сделала паузу. – Особенно тех, кто хорошо знаком с нашим семейством.

Я опустила голову, чтобы она не заметила, как к моим щекам приливает румянец удовольствия.

– Ну, хорошо, что она достаточно высоко. Да и потом – кто меня теперь узнает? Вы не сердитесь?

– Трудно сердиться на красоту, – бесхитростно ответила матушка. – Она исполнена такой неожиданной грации, к тому же, как ты верно заметила, мало кто, кроме нас, усмотрит в ней сходство с тобой. Хотя Плаутилла, разумеется…

– …будет возмущена. – Тут мы обе улыбнулись. – Хорошо. Так значит, фрески завершены?

– Не совсем. Хотя художник заверяет нас, что они будут готовы к первой мессе.

– А когда будет первая месса?

– Луке не терпится, Томмазо в кои-то веки тоже проявляет рвение, а Плаутилле нравятся пышные торжества. Если мандрагора с семенами подействует, то, думаю, можно назначить богослужение на начало следующего месяца. Как хорошо будет снова собраться всей семьей!

36

Хотя было бы приятно сообщить вам, что снадобье моей матери оказалось чудодейственным, правда состоит в том, что на меня оно подействовало не лучше, чем любое другое. А может быть, улучшения следовало ждать дольше.

Я была уже на четвертом месяце и успела так исхудать, что скорее напоминала жертву голода, чем женщину, носящую во чреве дитя, когда тошнота вдруг прекратилась – так же неожиданно, как и началась. Проснувшись однажды утром, я уже нагнулась над миской, приготовившись извергнуть очередную порцию содержимого своего пустого желудка, как вдруг поняла, что меня совсем не тошнит. Голова была ясной, соки в желудке успокоились. Я откинулась на подушку и положила руку на выпуклость, заметную пока одной только мне. – Спасибо, – сказала я. – И добро пожаловать.

Мать попросила нас прибыть на день раньше, чтобы Эрила помогла по хозяйству, а семья могла бы провести немного времени вместе. Лето закончилось, а с ним прекратился и палящий зной, однако засуха продолжалась. Всюду была пыль, она облаками поднималась вослед колесам и лошадиным копытам, окутывая с головы до ног прохожих и заставляя их задыхаться. Кое-кто из путников, встретившихся нам на улицах, не уступал мне в худобе. Полупустые лавки на рынке стояли немым свидетельством неурожая: овощи и фрукты на прилавках были мелкие и уродливые. Человека со змеей нигде не было видно. Единственными, у кого дела сейчас шли хорошо, оказались ростовщики да аптекари. Язва оставила свой след. Даже счастливцев, что исцелились, покрывали рубцы, напоминавшие о болезни.

Домочадцы вышли встретить нас. Не он, нет – он ведь всегда держался в стороне, – Мария, Лодовика и остальные слуги. Все были поражены моим видом, хотя безуспешно пытались не показывать этого. Мать расцеловала меня в обе щеки и отвела к отцу в кабинет, где он проводил теперь все время.

Он сидел за столом перед грудой конторских книг, с увеличительными линзами на носу. Он не слышал, как мы вошли, и мы мгновенье постояли, наблюдая, как он ведет пальцами по каждому столбцу и беззвучно шевелит губами, производя подсчеты, а затем проворно делает пометки на полях. Он больше напоминал теперь обычного менялу, каких много сидело на улицах, чем одного из самых преуспевающих купцов города. Но возможно, он уже не был таким преуспевающим, как прежде.

– А-а-а… Алессандра, – произнес он, увидев меня, и мое имя вылетело у него из груди долгим свистом. Он встал – и оказался гораздо более щуплым, чем я его помнила, словно где-то внутри у него образовалась пустота и тело втянулось туда, внутрь.

Мы обнялись, стукнувшись друг о друга костями.

– Садись, садись, дитя мое. Нам нужно о многом поговорить.

Но после того, как мы обменялись любезностями и он поздравил меня с моей новостью и справился о благополучии супруга, оказалось, что больше и говорить-то не о чем, и глаза его вновь обратились в сторону конторских книг со столбцами.

Эти тома точных и аккуратных записей долгие годы составляли предмет его гордости и радости: ведь они были наглядным свидетельством нашего растущего богатства. Теперь же, заглядывая в них, он, похоже, находил ошибки, сердито цокал языком и, подчеркивая их жирной чертой, писал сбоку какие-то другие цифры.

Мать вскоре зашла за мной.

– Что он делает? – спросила я, когда мы на цыпочках вышли из кабинета.

– Он… занимается делами. Как всегда, – быстро ответила она, – А сейчас… давай-ка еще кое-что тебе покажу.

И она отвела меня в часовню.

Меня ждало поистине удивительное зрелище. Там, где прежде были лишь камни, залитые холодным светом, теперь с двух сторон стояли новенькие скамьи орехового дерева, с полированными резными спинками. Посередине алтаря помещалась деревянная доска с нежным образом Рождества, на которую падал свет от ряда больших свечей в высоких серебряных канделябрах, а их яркое сиянье направляло взгляд зрителя прямо наверх – к фрескам на стенах.

– О!

Мать улыбнулась, но, когда я направилась к алтарю, она не пошла со мной вместе, а немного погодя я услышала, как за ней закрылись двери. Если не считать небольшого полотнища, занавешивающего часть нижней половины левой стены, фрески были завершены: продуманные, цельные, прекрасные.

– О! – снова вырвалось у меня.

Теперь святая Екатерина готовилась к своему мученичеству серьезно и безмятежно, ее муки были лишь преходящим этапом на пути к свету, а лицо светилось тем выражением почти детской радости, которое запомнилось мне по первой Пресвятой Деве на стене его комнаты.

Мой отец был изображен слева от алтаря, мать – напротив него, с другой стороны. Они были написаны в профиль, коленопреклоненными, с благочестивым выражением глаз, в одежде темных тонов. Для человека, начинавшего жизненный путь в лавке торговца тканями, это было изрядное возвышение, однако особое внимание привлекала мать: даже в профиль ее взгляд казался проницательным, а поза – настороженной.

Моя сестра обратилась в императрицу, навещающую святую в келье. Ее свадебный наряд, вплоть до каждого ослепительного оттенка, был воспроизведен с такой точностью, что она едва не затмевала тихую красоту святой. Один из ее собеседников был написан с Луки: в его бычьих чертах и суровом взгляде читалось некоторое самодовольство, которое сам он, вероятно, принял бы за властность. А Томмазо… Что ж, его тайная мечта сбылась! Томмазо, избавленный от нынешней хвори, дабы не оскорблять глаз потомков, сильный и изящный, предстал в обличье одного из самых выдающихся придворных ученых, человека, чье умение одеваться под стать блеску ума. И из поколения в поколение юные представительницы семьи, которая будет здесь молиться, станут разрываться между благочестием и влюбленностью. Как мало они будут знать…

А я? Что ж, как и дала мне понять матушка, я была на небесах – так высоко, что нужно было обладать изрядной зоркостью и не бояться вывихнуть шею, чтобы оценить истинную степень портретного сходства. Однако постичь свершившееся преображение мог лишь видевший, что там было изображено прежде. Дьявол был изгнан со своего трона, а на его месте восседала Пресвятая Дева – не столько красавица, сколько воплощенная душа.

Я стояла запрокинув голову, вертясь и вертясь на месте, чтобы разглядеть росписи на всех стенах, поднимавшиеся до потолка, пока голова у меня не закружилась и фрески не поплыли у меня перед глазами, словно изображенные на них фигуры сами пришли в движение. И я ощущала такую радость, какой давно уже не испытывала.

И, повернувшись еще раз, я обнаружила, что передо мной стоит он.

Он было хорошо одет и неплохо откормлен. Если бы мы сейчас оказались с ним в одной постели, то его тело заняло бы больше места, чем мое. Моя тошнота давно приглушила все мои желания, но тем не менее я испугалась, что голова моя закружится и я не устою на ногах.

– Ну? Как тебе нравятся мои фрески? – Теперь в его итальянском почти не слышалось акцента.

– О, они прекрасны! – И я почувствовала, что начинаю широко улыбаться, как будто счастье переполнило меня доверху и теперь помимо моей воли стремится вылиться наружу. – Они такие… такие флорентийские. – Я немного помолчала. – А ты… ты здоров?

Он кивнул, не сводя с меня глаз, словно силясь прочесть нечто, написанное у меня в глазах.

– Больше не мерзнешь?

– Нет, – ответил он тихим голосом. – Больше не мерзну. Но ты…

– Знаю, – сказала я быстро. – Ничего… Мне уже лучше. – Я должна ему рассказать, подумала я. Я должна ему рассказать. Пока кто-нибудь другой не сделал этого.

Но я не могла. Слова замирали у меня на устах, мы просто стояли и смотрели друг на друга и не могли оторваться. Если бы сейчас кто-нибудь вошел, то сразу бы всё понял. Если бы сейчас кто-нибудь вошел… Мне вспомнилось, сколько раз прежде я думала о том же самом: в первый раз у него в комнате, ночью в часовне, в саду… Что мне говорила Эрила: невинность иной раз таит в себе больше ловушек, чем искушенность. Но мы в своей невинности изначально что-то знали. Теперь я это понимала. Мне до боли в руках хотелось к нему прикоснуться.

– Так, значит, – мой голос показался мне до странности легким, будто воздушная пена от взбитых яиц, – твоя часовня закончена.

– Нет. Не совсем. Тут еще кое-что нужно дописать.

И тут он наконец протянул ко мне руку. Коснувшись ее, мои пальцы скользнули по твердой коже ладони, но рубцы так загрубели, что, наверное, он и не ощутил моего прикосновения. Он подвел меня к левой стене и снял висевшее там последнее полотнище. Под ним оказался небольшой пробел посреди фрески: очертания сидящей женщины в пышных юбках, с лицом, обращенным к окну, откуда на нее глядела белая птица. Святая Екатерина – нежная молодая женщина, собравшаяся покинуть отцовский дом. Штукатурка, заполнявшая ее пустой контур, была еще влажной.

– Твоя мать сказала мне, что сегодня утром ты придешь. Штукатур только что закончил работу. Она – твоя.

– Но… я не могу…

Мой голос замер. Я увидела, как он улыбается.

– Не можешь – что? Не можешь изобразить юную девушку, которая решила пойти против воли родителей, бросить вызов миру, чтобы последовать собственному призванию? – Он взял кисть и протянул ее мне. – На твоих рисунках, где ты изображала сестру, отцовские ткани текут как вода. Стена менее снисходительна, чем бумага, но не тебе этого бояться!

Я стояла и глядела туда, где должна появиться святая Екатерина. Я ощутила во всем теле какое-то покалывание. Он прав. Я знаю ее. Знаю все то, что она сейчас должна испытывать: борьбу воодушевления и трепета. Я мысленно уже нарисовала ее.

– Я смешал охру, светлые тона и два оттенка красного. Если тебе понадобятся другие краски, то скажи.

Я взяла кисть у него из руки, и теперь уже невозможно было понять, отчего у меня кружилась голова – от опасности, грозившей нам, или от сложности предстоящей мне работы. Первый мазок кистью – и один вид этой мерцающей краски, с кисти переходящей на стену, мигом избавил меня от страха. Я наблюдала за тем, как двигается кисть в моей руке, за тем, как гармония и движение соединяются в нерасторжимом союзе. И всё здесь оказалось таким осязаемо-телесным: точность каждого мазка, фактура краски, ложащейся на штукатурку, сцепляющейся и сливающейся с ней, ликование при виде того, как изображение растет, расцветая под пальцами… О, будь я фра Филиппо, я никуда бы не рвалась из своей кельи.

Долгое время мы молчали. Он работал возле меня, готовил краски и отмывал кисти. А тем временем Екатерина обретала плоть под одеждой, у нее появились крепкие крестьянские ноги, невидимые под тканью, но сильные, А в ее лице, когда оно проступило, читалась, надеюсь, не только благодать, но и отвага. Наконец, от напряжения у меня онемели пальцы, сжимавшие кисть.

– Мне нужно отдохнуть, – сказала я, оторвавшись от работы. И, отойдя на шаг, вдруг почувствовала, что теряю равновесие.

Он схватил меня за руку:

– Что с тобой? Я так и знал. Ты нездорова.

– Нет, – ответила я. – Нет. Я не… – Я понимала, что мне следует сейчас сказать ему, но не смогла выговорить ни слова.

Мы снова молча уставились друг на друга. Мне стало нечем дышать. Я не знала, что мне делать. Быть может, мы больше никогда в жизни не окажемся с ним наедине. Наше объяснение в любви совершалось здесь, в этой часовне. Хотя ни он, ни я тогда не понимали этого.

– Я не…

– Я так хотел…

Но его голос оказался настойчивее моего.

– Я так хотел увидеть тебя. Я не знал… Ну, когда ты не приходила, я уж подумал…

Я очутилась в его объятьях, и тело его показалось таким знакомым, словно все это время в каких-то тайниках памяти я хранила его живой слепок. А еще я ощутила желание – ибо теперь я понимаю, что это было именно оно, – которое взметнулось у меня внутри, будто там забил горячий ключ.

Скрип двери, открывшейся со стороны ризницы, так быстро отбросил нас друг от друга, что, вполне возможно, вошедший и не успел ничего заметить. Его походка выдавала боль, но от всего его облика исходила ярость. Неудивительно! Теперь по сравнению с ним я смотрелась Венерой и Адонисом, вместе взятыми. Лицо его покрылось язвами – одна на левой щеке, другая – на подбородке, а третья красовалась посреди лба, будто глаз циклопа, – раздутыми и полными гноя. Прихрамывая, он подошел к нам ближе. Очевидно, язвы имелись у него и между ног. Хотя на зрение, похоже, они никак не повлияли. Что ж, это предстояло узнать очень скоро.

– Томмазо, – я быстро двинулась ему навстречу, – как поживаешь? Как протекает твоя болезнь? – И, готова поклясться, в моем голосе не послышалось ни единой нотки торжества, ибо разве страдание не порождает сочувствие во всех нас?

– Не так приятно, как твоя. – Он смерил меня взглядом. – Хотя Плаутилла права: выглядишь ты как настоящее пугало. Теперь мы с тобой – два сапога пара. – Он фыркнул. – Ну, так когда ожидается событие?

– Э-э… весной. В апреле-мае.

– Значит, у Кристофоро появится наследник, да? А ты молодец! По тебе даже не скажешь.

Я почувствовала, как художник замер и внутренне напрягся. Я повернулась к нему.

– Вы, наверное, слышали, – сказала я, и в моем голосе послышалась радость, – я жду ребенка. Но я хворала из-за него, так что пока это совсем не заметно.

– Ребенка? – Он вперил в меня взгляд. Произвести подсчеты было нетрудно – даже мальчику, воспитанному в монастыре.

Я ответила ему взглядом. Если любишь человека за искренность, то как можно за нее сердиться? Томмазо уставился на нас обоих.

– Томмазо, а ты уже видел часовню? – спросила я, повернувшись к нему с ловкостью, при виде которой мой учитель танцев заплакал бы от радости. – Тебе не кажется, что она чудесна?

– М-м-м. Да, она очень мила. – Но он продолжал в упор смотреть на нас.

– А твой портрет весьма…

– Льстит мне, – договорил он бесцеремонно. – Но у нас же с художником был уговор, правда? Тайный уговор способен творить чудеса. Я слышал, моя сестрица помогла тебе справиться с твоим… недомоганием. Когда же это было? В начале лета, да? Сколько уже месяцев прошло?

– Кстати, о тайнах, – произнесла я голосом, полным меда, который в наших разговорах всегда перемешивался с желчью, – матушка сказала, ты был у исповедника. – А ну-ка отстань от него, сказала я мысленно. Ты знаешь, что в этой игре мы с тобой – лучшие игроки. Все остальные слишком быстро выходят из нее побежденными. Он осклабился:

– Да… Как хорошо, что она тебе сообщила.

– Ну, она же знает, как я пекусь о твоем духовном благополучии. Впрочем, наверное, ты испытал потрясение, когда понял, что все-таки не умираешь.

– Да, однако могу тебя заверить, сестрица, что в этом есть и свои преимущества. – Он прикрыл глаза, как бы предвкушая победу. – Раз я искренне покаялся, значит, я уже спасен. Это приносит мне большое утешение, как ты, наверное, догадываешься. А еще это делает меня более непримиримым к чужим грехам. – И он снова уставился на художника. – А скажи мне, как поживает Кристофоро?

– Превосходно. Разве ты с ним не виделся?

– Нет. Но ты же сама видишь, какой из меня теперь товарищ.

Я посмотрела на него. И на этот раз разглядела за его яростью страх. Как странно, что человек, обласканный такой любовью, сам не научился нежности.

– Знаешь, Томмазо, – сказала я, – мне кажется, ваша дружба держалась не только на твоей красоте. – И тут на миг я потеряла бдительность. – Если это тебя хоть немного утешит, могу тебе сообщить, что я сейчас тоже мало его вижу. Он теперь другими делами занят.

– Да, нисколько в этом не сомневаюсь. – Его заносчивость едва-едва прикрывала разверстую рану. Мне даже на мгновенье показалось, что он вот-вот расплачется. – Что ж, – сказал он отрывисто. – Мы с тобой в другой раз подольше поговорим. Я и так у тебя много времени отнял. – Он жестом показал на почти законченную фреску. – Пожалуйста, можешь снова заняться… ну, чем ты тут занималась, пока я тебя не побеспокоил.

Мы стояли и наблюдали, как он ковыляет к дверям. И мне подумалось: когда нарывы лопнут, сколько же горечи выйдет из него вместе с гноем? Наверняка это будет зависеть от того, сколь безобразные рубцы останутся на их месте. Что касается его подозрений и того, куда они его заведут, – что ж, если я начну тревожиться об этом сейчас, то лишь истощу свои силы к той поре, когда (и если) дело дойдет до решающей схватки.

Я повернулась к художнику. Понимает ли он хоть немного, во что оказался замешан? У меня не находилось ни слов, ни духу, чтобы пускаться в объяснения.

– Я должна закончить ее юбку, – заявила я резко.

– Нет. Мне нужно…

– Пожалуйста… пожалуйста, не задавай мне никаких вопросов. Ты выздоровел, часовня завершена, я жду ребенка. Есть за что испытывать благодарность.

И на этот раз я первой отвела взгляд. Я взяла кисть и снова подошла к стене.

– Алессандра!

От звука его голоса моя рука замерла в воздухе. Кажется, за все время нашего знакомства он впервые назвал меня по имени. Я обернулась.

– Так нельзя. Ты сама знаешь.

– Нет! Я знаю другое: перечить моему брату слишком опасно, и теперь мы оба зависим от его милости. Разве ты не понимаешь? Отныне мы должны быть чужими друг другу. Ты – художник. Я – замужняя дама. Только так мы сможем спасти свою жизнь.

Я снова повернулась к стене, только кисть слишком дрожала у меня в руке, мешая нанести мазок. Я крепче сжала ее и приказала своей руке стать твердой – тверже, чем мое сердце. Его желание обволакивало меня со всех сторон. Мне оставалось лишь сдаться, чтобы оно окончательно поглотило меня. Но я коснулась кистью стены и перенесла на нее всю свою страсть.

Немного погодя он присоединился ко мне, и когда мать снова зашла в часовню, чтобы увести меня, то застала нас бок о бок работающими над фреской.

И хоть она не проронила ни слова, но в ту ночь она отослала Эрилу к остальным слугам, а сама улеглась рядом со мной в моей бывшей спальне и спала так беспокойно, что даже я, когда-то отважно пускавшаяся в ночные странствия по дому, не осмелилась бы подняться с постели под ее неусыпным оком.

37

Освящал часовню епископ, который появился совсем ненадолго, зато много съел и выпил, после чего отбыл, унося с собой свертки великолепных тканей и серебряную чашу для причастия. Наверное, ему было где все это спрятать, поскольку, если бы «ангелы» прослышали о подобных дарах, они бы мигом выбросили их из его палаццо – так, что он не успел бы и «Аве Мария» прочитать.

Священник, который вслед за этим служил мессу, оказался исповедником Томмазо. Он был стародавним другом семьи моей матери; это он наставлял меня когда-то в катехизисе и выслушивал мои первые исповеди. Каких только грехов я не придумывала в ту пору, желая доставить ему удовольствие! Я с раннего возраста испытывала тягу к драме, и временами мне хотелось выглядеть повинной в большем количестве прегрешений, нежели я совершила в действительности, потому что мне тогда представлялось, что, давая мне отпущение, Бог уделит мне гораздо больше внимания. А поскольку на этих исповедях я так ни разу и не смогла покаяться по-настоящему, то они стали еще одним доводом в пользу того, что я отвержена еще с детских лет; однако, поскольку тот Бог, с которым я росла, всегда являл мне милосердие, а не гнев, я уповала на то, что он и впредь останется таким же. Сколько еще семей в городе сейчас трепещут от суровости новой веры? Впрочем, глядя на то, с какой охотой епископ прихватил вознаграждение за заботу, выполненную, по сути, Господом, легко было понять, где именно находится арена борьбы.

Служба была простая: краткая проповедь о праведности и отваге святой Екатерины, о силе молитвы, о мощи фресок и о радости от Слова, ставшего фреской. Однако следует заметить, что пыл священника умеряло присутствие Луки, который сидел развалившись во втором ряду. На службе у Монаха мой брат обзавелся брюхом (до меня долетали слухи, что за последние несколько недель угроза повального голода принесла новую волну новобранцев в Божье воинство), а заодно и чувство собственной значимости. Наша с ним беседа была задушевной, пускай и поверхностной, пока я не коснулась темы папского эдикта и того смятения, которое он должен породить в рядах сторонников Савонаролы. Вот тут-то Лука взорвался гневом и заявил, что Савонарола – защитник народа, а это значит, что лишь Бог имеет право прогонять его с кафедры и что он будет проповедовать снова, когда захочет, что бы там ни приказывал богатейший сводник Рима.

Поистине разглагольствования моего брата о порочности церкви дошли до такой крайности и опирались на столь ясную и пламенную логику (уже за одно это следовало отдать должное человеку, сумевшему вразумить Луку), что достижение хоть каких-нибудь уступок между враждующими сторонами представлялось совершенно немыслимым. Однако если Савонарола и впрямь снова выйдет с проповедью, то вряд ли Папа примирится с подобным своеволием, угрожающим его власти. Применит ли он силу, чтобы раздавить его? Наверняка нет. Неужели нас ждет тогда раскол? Если для меня неприемлема власть такой церкви, которая клеймит позором искусство и красоту, значит ли это, что мне нравится та церковь, которая торгует спасением души и позволяет епископам и Папам перекачивать церковные богатства в карманы своих незаконнорожденных детей? Но и о расколе было страшно подумать. Одной из сторон придется подчиниться.

Я оглядела остальную свою родню. Родители сидели в первом ряду, прямая осанка матери заставляла и отца сидеть прямее. Вот миг, о котором он так долго мечтал! Пускай наше состояние тает, зато наши головы гордо подняты. Правда, этого нельзя было сказать о Томмазо, который сидел в сторонке, исполненный жалости к себе, сосредоточившись теперь на своем уродстве больше, чем некогда на своей красоте. За ним сидели Плаутилла и Маурицио – плотный и скучный, а потом – мой муж и я. Рядовое флорентийское семейство. Ха! Если прислушаться внимательнее, то можно различить хор наших грехов и лицемерия – змеиное шипение, доносящееся из глубины наших душ.

Художник стоял позади, и я чувствовала на себе его взгляд. Мы с ним все утро кружили друг вокруг друга, как два рукава реки, которые постоянно влекутся друг к другу, но никак не могут слиться. Томмазо следил за нами орлиным оком, но вмиг позабыл о нас, стоило появиться Кристофоро. Эти двое ненадолго остановились во дворе, у богато накрытого стола с угощениями, оба – возбужденные, как лошади, остановленные на скаку. Мать и я изо всех сил притворялись, что не замечаем их. Они почти не разговаривали друг с другом, а когда нас позвали в часовню, то Томмазо сорвался с места, повернувшись на каблуках, и побежал чуть ли не рысью. Я предпочитала не встречаться взглядом с мужем, но не могла не заметить выражения лица Луки, когда они проходили мимо него. Я не забыла, как однажды выразилась моя мать, когда мы говорили с ней о Томмазо. Кровь горячее воды. Но горячее ли она веры?

– Ты была права насчет своего художника. – Возвратившись домой, мы с мужем сидели в нашем запущенном саду и наблюдали, как сгущаются сумерки. Оба мы слегка волновались, не зная, о чем нам говорить. – У него есть талант. Хотя, учитывая атмосферу в нашем городе, ему лучше перебраться в Рим или Венецию в поисках новых заказчиков. – Он помолчал. – Хорошо, что тебя не затошнило. А долго ли ты ему позировала?

– Несколько дней, по нескольку часов, – ответила я. – Но это было уже давно.

– Ну, тогда он достоин еще большей хвалы. Он запечатлел в тебе и дитя, и недавнюю перемену. А что заставило такого человека нанести себе столь зверское увечье?

Да. От моего мужа ничто не ускользает.

– Он на время утратил веру, – ответила я спокойно.

– А, бедная душа. Значит, ты помогла ему снова обрести ее? Что ж, Алессандра, тебе удалось спасти нечто действительно ценное. По-моему, он очарователен. Ему повезло, что наш город не испортил его. – Он помолчал. – Да, мне нужно еще кое о чем тебе сообщить – если ты уже не знаешь. Тот недуг, которым болен Томмазо… он заразен.

– Вы хотите сказать, что вы больны? – И я ощутила, как мне сводит живот от страха.

– Нет. Я хочу сказать, что больны можем оказаться мы оба.

– А от кого же тогда он заразился? – спросила я напрямик.

Кристофоро рассмеялся, хотя в смехе этом не слышалось веселья.

– Дорогая моя, незачем и спрашивать об этом. С моей стороны безумием было влюбиться в него, а случилось это три года назад, в темном притончике для игр возле Понте-Веккьо. Ему было тогда пятнадцать лет, он был дерзок, как молоденький жеребенок. Наверное, было неблагоразумно с моей стороны надеяться, что такое увлечение может долгое время быть взаимным.

– Ну, это я могла бы вам предсказать, – ответила я. – А когда мы сможем узнать наверняка?

Он пожал плечами:

– Эта болезнь нам пока что незнакома. Одна надежда на то, что от нее, похоже, не умирают. В остальном не известно ни как она развивается, ни чем лечится. Томмазо заболел быстро, но, быть может, дело в том, что заразился он давно. Кто знает?

Мне вспомнился сводник, болтавшийся на столбе возле Понте-Санта-Тринита, с кишками, свисавшими до земли: уж не была ли то кара, помимо всего прочего, и за то, что он снабжал французов всем, чего те желали? И я снова задумалась об убийце: какая же одержимость им движет! И какая ярость!

– Но есть новость похуже, – сказал Кристофоро мягко. – В город пришла и другая зараза.

Я взглянула на него, и он опустил взгляд.

– Не может быть! Господи Иисусе! Когда?

– Неделю назад, может быть, раньше. Первые жертвы попали в мертвецкую несколько дней назад. Поначалу власти станут замалчивать поветрие, сколько можно, но скоро все и так станет ясно.

И хотя ни он, ни я так и не произнесли вслух этого слова, оно уже витало в воздухе, проникало под двери, просачивалось сквозь оконные рамы на улицы, во все дома, стоявшие в пределах городских стен, и страх болезни был более заразительным, чем сама болезнь. Или Богу настолько угодно благочестие флорентийцев, что Он вознамерился поскорее призвать к себе всех праведников, или… Но нет, об этом «или» невыносимо было даже думать.

38

Чума пришла, как приходила всегда: ни с того ни с сего, без предупреждения, без малейшего намека на то, какой урон она нанесет или как долго продлится ее ярость. Она явилась как пожар, который может спалить пять домов – а может и пять тысяч, в зависимости от того, куда подует ветер. Город до сих пор нес на себе шрамы от морового поветрия, перенесенного полтора века назад, когда оно выкосило почти половину его населения. В тот раз вымерло столько монахов, что пошатнулась вера среди оставшихся в живых, а церкви и монастыри по сей день покрывали фрески той поры, исполненные ожидания Страшного суда и близости ада.

Но теперь-то все было иначе: Флоренция стала Божьим государством, которым правил великий проповедник, а за соблюдением порядка в нем надзирала целая армия «ангелов». Если язву еще можно было считать заслуженной карой для грешников – даже публичной епитимьей, наложенной на распутников, то чума – это нечто совсем иное. Если она и в самом деле знак гнева Божия, то чем же мы заслужили его? И на этот вопрос предстояло ответить Савонароле.

Весть о его возвращении на кафедру обгоняла чумное поветрие. Я отдала бы что угодно за то, чтобы послушать его проповедь, но чума, великая уравнительница, обладала издавна известным пристрастием к тем, кто и без того слаб. Если бы речь шла только обо мне, я бы, пожалуй, рискнула жизнью ради своего ненасытного любопытства, но теперь мне приходилось думать о двоих, и потому в конце концов я нашла золотую середину: вместе с Кристофоро доехала в карете до церкви, чтобы издали поглядеть на толпу, а потом, когда он вошел внутрь, отправилась обратно домой.

Народу на сей раз собралось заметно меньше, чем прежде. Разумеется, основания на то были уважительные: боязнь заразы, а то и сама болезнь. Но только опрометчивый стал бы судить о влиянии Монаха по одной только проповеди. Мой муж, побывавший в церкри, сказал потом, что пыл Савонаролы ничуть не угас и все, кто его слушал, несомненно, вновь ощутили, как их опалил пламень Божий. Однако на улицах, куда его голос не долетал, не все люди были больны. Некоторые казались просто изможденными, их терзали другие муки – муки голода. Скоро, подумалось мне, уже трудно будет отличить одну боль от другой.

Истина состояла в том, что город по-прежнему любил Монаха и восхищался его мужеством и своей близостью к Богу, однако ему хотелось достатка. Или, по крайней мере, сытости.

Мой муж обрисовал все это кратко и точно. Когда при власти были Медичи, сказал он, приближенные к Богу не больше остальных горожан (несмотря на значительно большие деньги), то народную любовь они завоевывали простым путем. Раз они не могли указать народу путь спасения, то уж зрелища они ему предложить могли, причем такие, которые радовали бы беднейших из бедных, заставляли бы их гордиться своим городом, гордиться его пышными представлениями, пускай они устраивались только по торжественным случаям. Причем подобные действа безбожными было не назвать. Вовсе нет: они замышлялись как хвала и благодарность Богу. И так бывало со всеми празднествами – рыцарскими турнирами, состязаниями и шествиями. Просто вид они принимали буйный, разгульный, порой даже распутный. Но, что бы ни происходило во время этих гульбищ, всегда оставалась возможность исповедаться на следующий день. Так люди ненадолго забывали о том, чего лишены, и покуда жизнь не становилась лучше (или покуда не становилась хуже), этого вполне хватало. Столь ярким и твердым было правление этого рода, что горожане чувствовали: при Медичи они живут. А это не совсем то же самое, что ежечасно готовиться к смерти.

Подобные светские зрелища были, естественно, недопустимы в глазах Савонаролы. В его новом Иерусалиме не было места ни для карнавалов, ни для турниров, и хотя Монах страстно проповедовал о радости, исходящей от Бога, – однако его Бог был суровым надсмотрщиком, и оба они все больше начинали связываться в сознании слушателей со страданием. А страдание, даже очищающее, со временем делается тоскливым. Если же человеку тоскливо, то он все больше сосредоточивается на своих несчастьях, и потому все представляется ему в еще более мрачных красках.

И тогда нет лучшего способа развеять эту тоску, чем религиозное действо – одновременно устремленное к Богу и призванное осветить суровую повседневность. Сделать ее менее тоскливой, что ли.

Надо сказать, «сожжение анафемы» было блистательной идеей. И правота Савонаролы, вещавшего с кафедры, казалась неопровержимой: раз Флоренция страждет, то это оттого, что Бог сделал ее избранным городом, и теперь ее существование – предмет Его постоянной личной заботы. Как он, Савонарола, бичевал свое тело и изнурял его голодом, дабы сделаться совершенным сосудом Господним, так и город должен выказать готовность принести жертвы, достойные Его великой любви. Отказавшись от излишних богатств, можно сподобиться несказанного блаженства. Да и к чему нам теперь вся эта жизненная мишура? Притирания и благовония, сочинения языческих авторов, игры, непристойные предметы искусства – все эти вещи лишь отвлекают нас и замутняют нашу веру. Так предадим же все это огню! Пускай наша суетность и наше упорство в ней сгорят, обратившись в ничто, и улетучатся вместе с дымом. Их место займет благодать. И хотя я уверена, что сам Монах об этом не думал, такое очищение должно было также облегчить страдания бедноты: ведь, приводя к смирению тех, у кого имущества в избытке, такой костер одновременно порадовал бы неимущих, утешив их мыслью, что ни у кого больше нет того, чего лишены они сами.

В последующие недели «ангелы» собирали по городу предметы суеты, а посреди площади Синьории росла груда всякого добра, которой суждено было стать жертвенным костром. Мы с Эрилой наблюдали за ее ростом со смесью трепета и ужаса. Нельзя было отрицать, что город снова оживился. Сооружение будущего костра давало работу людям, которые иначе ослабели бы от голода. У них появилась новая тема для разговоров, предмет для возбужденных толков и сплетен. Мужчины и женщины перерывали свои гардеробы. Дети – свои игрушки. Если раньше мы, флорентийцы, кичились своей собственностью, то теперь наперебой отдавали имущество в жертву.

Разумеется, не все предавались этому с одинаковым рвением. Напротив, нашлось много людей, которые, будь на то их воля, предпочли бы остаться в стороне. И тут являлись «ангелы»: шаг сам по себе мудрый, потому что юное воинство Божье в последнее время осталось почти без работы, не находя себе применения в городе, подавленном голодом и болезнью. Некоторые из них обладали особым даром убеждения. За время своего господства Савонарола воспламенил немало юных душ, иные научились словам, поражающим будто благая весть архангела Гавриила. Однажды я видела, как один из них уговорил богато одетую молодую женщину отдать спрятанный браслет и признаться, что под головным убором у нее коса из фальшивых волос. Оба они расстались сияющие и довольные друг другом.

«Ангелы» разъезжали по улицам на повозках, их предводитель держал перед собой чудесную статую мальчика Иисуса работы Донателло. Они распевали «Lauda»^[41] и гимны и по очереди обходили все дома и заведения и осведомлялись у хозяев, что те хотели бы отдать им. Порой богатые жертвы превращались почти в своего рода хвастовство: один дом стремился во что бы то ни стало перещеголять другой. А иной раз поиск предметов роскоши граничил с обыском. «Ангелы» заранее все продумали, вначале обратившись к самым богатым семействам, чтобы те показали пример для подражания. Если те расставались с достаточным количеством добра, то «ангелы» благодарили их и отправлялись дальше. Если же нет, то они самовольно врывались в дом и принимались всюду рыскать. Разумеется, против воли хозяев никто ничего не отбирал, но мальчики-подростки часто бывают страшно неповоротливы, особенно когда торопятся, и хватило всего нескольких рассказов о разбитом муранском стекле или разорванных гобеленах, чтобы во многих семьях страх породил щедрость. Даже враги в дни вторжения во Флоренцию вели себя более учтиво, но только очень отважный человек осмелился бы в присутствии этих юнцов произнести слово «грабеж».

В то утро, когда они пришли к нам, я сидела у окна в верхнем этаже и наблюдала, как они движутся по нашей улице. Их хриплые песнопения – среди «ангельских» голосов звучало слишком много ломающихся – перекрывали стук тележных колес. Правила, касавшиеся искусства, оскорбляющего нравственность, были всем известны. В домах, где жили юные девушки, запрещалось держать изображения обнаженных мужчин и женщин. А поскольку девушки – пускай даже служанки – жили в большинстве домов, то это беспощадное правило касалось всех. По таким меркам скульптурная галерея моего мужа должна была рассматриваться как воплощение непристойности. Она была теперь под замком, а ключ от замка постоянно находился у мужа; зато во дворе был приготовлен целый сундук с подношениями: дорогими, но уже вышедшими из моды нарядами, игральными картами, различными побрякушками и веерами, а также огромное уродливое позолоченное зеркало, больше говорившее о недостатке вкуса, чем о недостатке веры. Я опасалась, что этого окажется мало (из-за беременности я стала боязливее, чем раньше), однако Кристофоро был на сей счет спокоен: если среди власть имущих есть такие, кто наверняка знает о существовании подобных коллекций, рассуждал он, они не станут выдавать всех подряд. В такой обстановке, как нынешняя, колесо Фортуны вращается очень быстро, говорил он, и умные политики уже должны были почуять легкий ветерок инакомыслия.

Когда «ангелы» приблизились к нашему дому, перед ними отперли ворота и Эрила вынесла поднос с угощениями, а Фи-липпо между тем таскал сундуки с добром.

На повозке среди груды книг и нарядных одежд стоял юноша лет, наверное, семнадцати – восемнадцати. Он перекладывал эти сокровища, освобождая место для новых. Я видела, как он небрежно, словно простую деревянную доску, отшвырнул в сторону картину, изображавшую нагих нимф с сатирами, и от грубого удара живописная поверхность покрылась трещинами и чешуйками отслоившейся краски.

Ходили слухи, что не одни только покровители искусств отказывались от подобных произведений: отрекались от них и сами художники, и первыми в их числе были фра Бартоломео и Сандро Боттичелли. Конечно, Боттичелли был уже стар и больше нуждался теперь в Боге, нежели в иных покровителях, хотя мой муж как-то намекнул, что ежели художник возмечтал о рае, ему придется исповедаться не только в грешной страсти к женскому телу. Но я не могла не вспомнить, как Кристофоро описывал мне его Венеру, рождающуюся из моря, и радовалась в душе, что такие картины хранятся сейчас вдали от города, в сельской глуши. По крайней мере, о тех нимфах и сатирах, что угодили в нашу повозку, история могла не сожалеть: ноги женщин были чересчур коротки для их туловищ, а сами тела походили на поднявшееся тесто.

– Добрый день, госпожа. Не найдется ли у вас чего-нибудь для костра? Каких-нибудь коралловых бус или опахал из птичьих перьев?

Он был хорош собой, этот юноша, и видно было, что он постарался опрятно одеться и постричься. В прежней Флоренции он бы пел мне под окном серенады, возвращаясь с ночной попойки. Тем более что оттуда, где он стоял, ему не видно было моего большого живота.

Я покачала головой, но невольно улыбнулась. Может быть, напряжение сказывалось.

– А что это за гребни у вас в волосах? Разве это не жемчуга там по краям – или зрение меня обманывает?

Я ощупала макушку. Эрила в то утро убирала мне волосы, но я не помнила, какие именно гребни она воткнула мне в прическу. Вряд ли они были особенно роскошные, тем не менее я вытащила их, и на спину мне сразу же упала высвободившаяся прядь. Юноша, увидев это, улыбнулся. Его улыбка была заразительной. Похоже, даже «ангелы» начинают уставать от сплошного благолепия. Я швырнула ему гребни, а он, поймав их, раскланялся.

Внизу его товарищи спорили, входить им или не входить в дом, чтобы выискать еще что-нибудь.

– Довольно! – крикнул он им, одарив меня еще одной быстрой улыбкой. – Если мы будем так возиться с каждым домом, то пропустим сам костер.

И когда телега покатилась прочь, клянусь, я увидела, как он украдкой кладет мои гребни к себе в карман. —*

На следующее утро груда добра, приготовленного для костра, была уже величиной с дом. Разложенный вокруг этой кучи хворост зажгли в полдень, и об этом был оповещен весь город – фанфарами, колокольным звоном и громкими песнопениями, которые затянула огромная толпа, собравшаяся поглядеть на зрелище. Площадь была заполнена народом, среди которого были и люди, подобно нам пришедшие не столько ликовать, сколько посмотреть на ликующих.

Стоя в толпе, мы с Эрилой увидели нечто такое, что привело нас в отчаяние. Несколько дней тому назад один венецианский собиратель предложил Синьории двадцать тысяч флоринов, желая спасти произведения искусства от огня. И вот теперь он получил ответ: его чучело было помещено на самый верх обреченной костру кучи. Его обрядили в самые роскошные одежды, голову покрыли дюжиной женских накладок из фальшивых волос, а в живот зашили шутихи. Когда до чучела добралось пламя, шутихи стали взрываться, и оно задергалось со звуками, напоминающими визг, а толпа восторженно заулюлюкала и загоготала. Позже я слышала, как люди божились, что почуяли запах паленых волос, и болтали они об этом так весело и возбужденно, что не оставалось почти никаких сомнений: пройдет совсем немного времени, и мы будем поджаривать на кострах человеческое мясо.

Песнопения и молитвы под началом доминиканцев и «ангелов» продолжались весь день. Однако любой имеющий очи мог бы увидеть, что на площади не было францисканцев: ощутив, как холодные ветры перемен рассеивают ряды их приверженцев из числа бедноты, они начали мало-помалу отдаляться от Савонаролы. Но покуда они никак не могли омрачить его торжества. «Сожжение анафемы» затянулось до глубокой ночи. И еще много дней пепел, оставшийся от былых предметов роскоши, седыми хлопьями падал на город, оседая, как снег, на оконныхкарнизах, пачкая одежду и наполняя ноздри печальным запахом испепеленного искусства.

На этот раз Папа, услышав о случившемся, отлучил Монаха от церкви.

39

Когда указ достиг Савонаролы, тот заперся в своей келье в Сан Марко, прихватив с собой бич и молитвенник. Он не желал ни действовать, ни говорить, покуда сам Бог не вразумит его. В его искренности мало кто сомневался, однако теперь – впервые – стали вслух высказываться сомнения относительно здравости его суждений. При всех своих недостатках Папа оставался наместником Бога на земле, а без должного уважения к властям никакое государство или правительство не может быть уверенным в своей безопасности.

Пока Монах молился, чума косила праведных. Она не обошла даже монастырь Савонаролы: зараза свирепствовала и там, многие монахи бежали. А те, кто по-прежнему оставался приверженцем нового Иерусалима, сделались еще более непримиримыми и начали видеть врагов повсюду. Содомитов, схваченных и брошенных в тюрьму летом, теперь водили по улицам, прилюдно бичевали и увечили на главной площади. Одного из этих людей, с которым мой муж, по его словам, был знаком (его называли Сальви Паницци), обличили как закоренелого и злостного преступника и приговорили к сожжению. Но, хоть его тело было уже изувечено пытками и дыбой, в последнее мгновенье город испугался такого публичного позора, и казнь заменили штрафом и пожизненным заключением в приюте для умалишенных.

К Рождеству Савонарола принял решение: самовольно вернулся и отслужил торжественную обедню при большом стечении народа в Соборе. Он так исхудал, что казался сущим скелетом в монашеской одежде, нос его заострился, будто коса смерти, но голос по-прежнему звучал подобно пушечным раскатам. Папа не замедлил ответить. Он послал гонцов в Синьорию и потребовал, чтобы «этого сына раздора» или заточили в темницу, или в оковах отправили в Рим. В случае неповиновения весь город ждет его, папский, гнев. Пока правительство пребывало в растерянности, Савонарола дал свой ответ. Его слова, произнесенные с кафедры, ходили по городу, передаваясь шепотом из уст в уста: «Скажите всем, кто желает возвеличиться и возвыситься, что им уже приготовлены места – в аду. А еще скажите им, что один из них восседает в аду уже сейчас».

Что сказал на это Папа, осталось неизвестным.

Я уже не помню, в какой именно последовательности происходили события последующих месяцев. Бывают времена, когда беды и невзгоды обрушиваются с такой силой, что ты на некоторое время сгибаешься под их тяжестью и перестаешь понимать, где находишься.

Точно помню лишь, что нашего дома чума коснулась в начале нового года. Первой ее жертвой стала младшая дочь повара. Она была маленькой худышкой лет семи-восьми, и хотя мы делали все, что могли, ее не стало в три дня. За ней

последовал Филиппе. С ним болезнь обошлась более жестоко, и его я особенно жалела, потому что он не мог ни услышать слов утешения, ни поведать нам о своей боли. Он промучился десять дней, с каждым днем делаясь все слабее, и умер ночью, когда рядом никого не было. Наутро, когда Эрила сообщила мне об этом, я разрыдалась.

В тот день у нас с мужем случился первый настоящий спор. Он хотел услать меня из города – на целебные воды на юг или в горы на восток, где, говорил он, воздух чище. Я ежедневно принимала снадобье против заразы, которое Эрила готовила из алоэ, мирры и шафрана, и заметно окрепла после того, как прекратилась рвота, но, пожалуй, все-таки оправилась не вполне и, несмотря на все свое любопытство, наверное, дала бы себя уговорить, если бы не последовавшие события.

Мы все еще сидели у него в кабинете и спорили, когда явилась служанка из дома моих родителей.

Записка была написана рукой матери:

Крошка Иллюмината умерла от горячки. Я бы сама отправилась к Плаутилле, но твой отец болен, и я боюсь стать переносчицей заразы, ходя из одного дома в другой. Если ты в добром здравии и можешь пуститься в путь, то знай, что сейчас ты нужна сестре. Больше мне некого попросить. Береги себя и драгоценную юную душу, которую ты носишь в себе.

Плаутилла почти не видела Иллюминату с тех пор, как отослала ее вместе с кормилицей в деревню около года назад. Смерть грудных детей была делом обычным, а моя сестра, которую, по моим наблюдениям, никогда не отличала глубина чувств, уже носила второго.

И потому мне стыдно признаться, что я оказалась не готова к тому, что увидела.

Рыдания Плаутиллы встретили нас сразу же, как только мы вышли из кареты. Навстречу нам с Эрилой сбежала по лестнице ее насмерть перепуганная служанка. Наверху дверь спальни отворилась, и показался Маурицио – даже он осунулся. Из-за его спины, будто шквальные порывы ветра, доносились вопли жены.

– Слава богу, вы приехали, – сказал он. – И вот так весь день, с самого утра. Я ничего с ней не могу поделать. Она не желает утешиться. Боюсь, она заболеет от горя и погубит второго ребенка.

Мы с Эрилой тихонько вошли в комнату.

Она сидела на полу, возле пустой детской кроватки, уже приготовленной для нового младенца, с распущенными волосами, в платье с расстегнутым лифом. Живот у нее был больше моего, а лицо распухло от слез. Пожалуй, ни разу в жизни я еще не видела сестру такой несчастной и растрепанной.

Я неуклюже опустилась на пол возле нее, и юбки собрались вокруг моего выпирающего живота, так что мы походили, наверное, на двух толстых птиц в пышном оперенье. Но едва я дотронулась до нее, она отпрянула и завизжала:

– Не трогай меня! Не трогай! Я знаю, это он послал за тобой, но мне не нужно утешений. Я знала, что эта женщина ее убьет. У нее были недобрые глаза. Маурицио должен поехать к ней и привезти тело. Я не потерплю, чтобы она подсунула нам какое-нибудь тощее тельце, которое подобрала в деревне, а Иллюминату оставила себе. О, если бы мы только отдали больше вещей для костра! Я говорила ему, что этого мало. Что Бог накажет нас за скупость.

– Ах, Плаутилла, да какое это имеет отношение к «сожжению анафемы»! Это чума…

Но она заткнула уши и яростно затрясла головой:

– Нет, нет! Я не хочу тебя слушать. Лука сказал, ты попытаешься пошатнуть мою веру своими разговорами. Ничего ты не знаешь! Это в тебе рассудок говорит, а душа ведь страдает молча. Меня удивляет, что Господь тебя до сих пор не вразумил. Лука говорит, рано или поздно это произойдет. Ты приглядись к ребенку, когда он появится на свет. Если он будет нездоров, то никакое лекарство не спасет.

Я бросила взгляд на Эрилу. Будучи моей верной наперсницей, она никогда не уделяла большого внимания моей сестре, и сейчас я видела, что она уже вне себя. Если разумными доводами унять Плаутиллу невозможно, значит, нужно искать другие средства. Я глазами объяснила это Эриле. Та кивнула и бесшумно вышла из комнаты.

– Плаутилла, послушай меня, – заговорила я, и хотя мне было не перекричать ее, я постаралась повысить голос так, чтобы сестра услышала меня. – Если это и в самом деле была Его воля, тогда горе твое суетно. Если ты будешь упорствовать, то у тебя начнутся преждевременные роды, и на твоей совести окажется вторая смерть.

– Ах, ничего-то ты не понимаешь! Тебе кажется, что все обстоит именно так, как представляется тебе. Тебе кажется, ты всё знаешь. Ничего подобного! Ты никогда ничего не знала и сейчас не знаешь! – И тут все снова потонуло в бессвязных воплях.

Я дала ей еще немного поплакать, пораженная силой ее горя и гнева, направленного на меня.

– Послушай, – сказала я уже мягче, когда приступ отчаяния немного утих. – Одно я знаю точно – ты ее любила. Но ты не должна себя винить. Ты бы все равно никак не могла спасти ее.

– Нет… неправда… – Она осеклась. – Ах, зачем я только спрятала свои жемчуга! Я почти уже отдала их – почти. Но… но… они такие красивые! Лука говорит, сознаваясь в своих слабостях, мы приближаемся к Богу. Но иногда я не понимаю, чего Он желает. Я молюсь каждую ночь и исповедуюсь в грехах, но… Я не из железа сделана. К тому же это были не очень дорогие жемчуга… И мне кажется, когда я их надеваю, я люблю Бога ничуть не меньше… Неужели нам совсем нельзя заботиться о своей наружности? Ах, я совсем ничего не понимаю.

Плаутилла уже выплакала всю свою злость, и на сей раз, когда я дотронулась до нее, она уже не сопротивлялась. Я откинула с ее лица мокрую прядь. Кожа ее блестела от пота и слез, но все равно она казалась такой… такой миловидной.

– Ты права, Плаутилла. Я знаю не все. Я привыкла больше жить рассудком, чем сердцем. Я сама знаю. Но мне кажется, что если Бог нас любит, то не хочет, чтобы мы пресмыкались. Или умирали от голода. Или были уродливыми – просто ради уродства. Он хочет, чтобы мы приходили к Нему, и не хочет мешать нам в этом. Не твое себялюбие погубило Иллюминату. Ее унесла чума. Если Бог решил забрать ее к себе, то не для того, чтобы наказать тебя, а потому, что он возлюбил ее. Ты вправе горевать по ней, но не дай горю сгубить тебя.

Она на миг смолкла.

– Ты в самом деле так думаешь?

– Ну конечно. Я думаю, все то, что происходит здесь в последнее время, – неправильно. Я думаю, все это вселяет в нас не любовь, а страх.

Плаутилла покачала головой:

– Не знаю… не знаю. Ты всегда была такой откровенной. Будь здесь Лука, он бы сказал…

– А часто ты видишь Луку? Она пожала плечами:

– Он время от времени бывает в наших краях со своими подчиненными. Мне кажется, дома ему не очень уютно, а… Ну, я хочу сказать, он всегда ко мне был добрее, чем ты и Томмазо. Наверное, вместе мы чувствовали себя не такими глупыми.

Ее слова ранили меня сильнее, чем годы ее злости или пренебрежения. Сколько же горя нанесла я моим родным своим своеволием?

– Прости меня, Плаутилла, – сказала я. – Я была тебе плохой сестрой. Но, если ты мне позволишь, я теперь попробую исправиться.

Она склонилась ко мне, и наши животы встретились. Мне сразу вспомнилась встреча Марии и Елизаветы: две молодые женщины, носящие во чреве дитя, стоят животом к животу, восхваляя неисповедимые пути Господни. Эта сцена была запечатлена живописцами множество раз, повторяясь на церковных стенах по всему городу. Как это верно! Пути Господни воистину неисповедимы. И пускай ни Плаутилла, ни Алессандра не носят святое семя, нашим уделом стало тихое откровение, почерпнутое из нашей любви друг к другу.

Так мы и сидели, затихнув, пока не вернулась Эрила с приготовленным питьем. Плаутилла безропотно выпила снадобье, и мы еще немного посидели с ней, пока она не уснула.

Во сне ее лицо стало еще более пригожим.

– Я не верю, – сказала я, пока мы сидели у постели сестры, – что есть воля Божья на то, чтобы дома и семьи враждовали и распадались. Этот человек губит город.

– Уже не губит. – Эрила качнула головой. – Теперь он губит только самого себя.

40

Был уже поздний вечер, когда мы собрались возвращаться домой. Маурицио уговаривал нас переночевать – думаю, он боялся оставаться наедине с женой, в душе которой произошли такие перемены, – но нам обеим хотелось поскорее оказаться у себя дома, и мы вежливо отклонили его предложение.

На улицах теперь все было совсем не так, как в ту ночь, когда мы везли к себе художника. Моросил дождик, а от холода тьма казалась еще беспросветней. Но то был не обычный зимний мрак. Сама обстановка в городе изменилась. В последние недели, что прошли после отлучения Савонаролы, в воздухе повеяло инакомыслием. Сторонники Медичи, ощущая папскую поддержку, решились снова публично напомнить о своем существовании, и группки молодых людей из семей, которые надеялись выиграть от перемен в правительстве, вновь стали показываться на улицах. Произошла даже потасовка между ними и «ангелами». Поговаривали, что именно они учинили безобразие в Соборе: в ночь накануне выступления Савонаролы кто-то намазал кафедру салом. А потом, во время проповеди, в неф упал огромный сундук – с грохотом рухнул на каменный пол, вызвав большой переполох среди прихожан. В конце концов голоса противников Монаха стали звучать громче, чем его собственный.

Чтобы добраться домой, нам нужно было миновать каменный фасад Дворца Медичи (теперь заколоченного досками и разграбленного), повернуть у Баптистерия к югу, а затем на запад по улице Порта-Росса. Дорога была пуста, но на полпути я заметила грузную фигуру монаха-доминиканца, выскользнувшую откуда-то из темноты, из бокового переулка. Капюшон опущен на лицо, руки скрещены под длинными рукавами, темно-коричневая ряса почти сливается с ночным мраком. Когда мы подъехали ближе, он махнул нам рукой, останавливая. Мы приготовились к допросу.

– Доброго вам вечера, дщери Божьи. Мы склонили головы.

– Вы оказались на улице в очень поздний час, добрые сестры. Наверняка вы знаете, что наш благородный Савонарола запрещает подобное нарушение приличий. Вы одни?

– Как видите, отец. Но мы исполняли долг милосердия, – быстро ответила Эрила. – У сестры моей госпожи чума унесла ребенка. Мы утешали ее словами молитвы.

– В таком случае вы совершили не проступок, но богоугодное дело, – пробормотал монах. Лицо его по-прежнему было спрятано под капюшоном. – И Бог послал мне вас для другого милосердного дела. Здесь, неподалеку, лежит больная женщина. Я нашел ее на пороге церкви. Мне нужна помощь, чтобы доставить ее в больницу.

– Разумеется, мы поможем вам, – сказала я. – Садитесь к нам и показывайте, куда ехать.

Он покачал головой:

– Переулок слишком узок, вашей повозке там не проехать. Оставьте ее здесь, мы пойдем туда пешком, а потом все вместе перенесем ее сюда.

Мы спустились и привязали лошадей. Улица за нами была совершенно пуста, а в переулке, куда указывал монах, стоял кромешный мрак. По городу теперь разлита была такая тревога, что даже его монашеское платье не внушало мне полного доверия. Я гнала от себя страх. Доминиканец быстро шагал впереди нас, не подымая капюшона; ряса блестела от капель дождя. Еще совсем недавно доминиканцы расхаживали по улицам с таким видом, будто город принадлежит им, а этот, похоже, боялся, как бы его не увидели. Да, без сомнения, скоро произойдут перемены.

С одной из соседних улочек донесся крик. Крик удивления – а может быть, боли. Затем – взрыв дикого хохота. Я тревожно взглянула на Эрилу.

– Далеко ли еще, отец? – спросила она, когда мы пересекли улицу Терме и снова углубились в очередной переулок, уводящий дальше во тьму.

– Скоро, уже скоро, дитя мое, здесь, в Санти Апостоли. Разве вы не слышите ее криков?

Но я ничего не слышала. Слева показались очертания церковного портала. Тяжелые двери были заперты. Подойдя поближе, мы увидели человеческий силуэт, едва различимый в темноте. На ступеньках неловко сидела женщина, низко опустив голову на грудь, словно у нее не хватало сил подняться.

Эрила приблизилась к женщине раньше меня и склонилась над ней. И немедленно сделала мне знак рукой, чтобы я не двигалась с места.

– Отец, – сказала она быстро, – она не больна. Она мертва. И вся в крови.

– Ax нет, быть такого не может: она еще шевелилась, когда я уходил отсюда. Я пытался руками унять кровотечение. – Он поднял руки, рукава задрались, и даже в темноте я увидела пятна крови. Он сел рядом с мертвой женщиной. – Бедняжка! Бедняжка! Что ж, зато теперь она с Богом.

Может быть, и с Богом. Но каким мучительным путем ей пришлось к Нему пройти! Из-за плеча Эрилы я увидела кровавое месиво, в которое превратилась ее грудь. Впервые за много месяцев я почувствовала, как рот у меня наполняется тошнотворной слюной. Эрила быстро поднялась, и я заметила, что она тоже потрясена.

Монах поглядел на нас обеих:

– Мы должны помолиться о ее душе. Какова бы ни была ее несчастная жизнь, мы приведем ее к спасению нашими песнопениями и молитвами.

Он начал петь хриплым каркающим голосом. И вдруг мне померещилось в нем что-то знакомое: темный плащ, отзвук голоса, уже слышанного мною в другую ночь, тоже во тьме, голоса, от которого меня уже когда-то бросало в пот и в ужас. Я невольно сделала шаг назад. Он умолк.

– А ну, сестры, – на этот раз тон его был грубым, – опускайтесь-ка на колени!

Но тут Эрила решительно встала между ним и мною:

– Простите, отец. Мы не можем задерживаться. Моя госпожа ждет ребенка, и если я сейчас же не доставлю ее домой, она может простудиться. Сейчас не та ночь, чтобы женщина в тягости долго находилась на улице.

Он взглянул на меня так, словно впервые по-настоящему увидел.

– Ребенка? В праведности ли зачатого? – Тут его капюшон откинулся, и нашим глазам явилось бледное и широкое, как луна, лицо, испещренное впадинами оспин. Пемза – подумала я; монах-доминиканец с лицом как пемза, которому Флоренция представляется выгребной ямой, полной греха. Давно ли Эрила рассказывала мне о нем? Я догадалась, что и она сейчас вспомнила то же самое.

– В праведности, в самой что ни на есть праведности, – ответила она за меня и потащила меня подальше от монаха. – К тому же дитя вот-вот появится на свет. Мы пришлем вам подмогу из дому. Мы живем здесь неподалеку.

Он посмотрел на нее, потом опустил голову и снова занялся трупом. Положил руку на грудь женщины, туда, где было больше всего крови, и снова запел.

Мы кое-как добрались до нашей повозки. Тьма стояла почти непроницаемая, и Эрила крепко держала мою руку в своей. Ладони наши были липкими.

– Что там произошло? – спросила я, едва дыша, когда мы снова забрались в повозку и хлестнули кнутом лошадей.

– Не знаю. Одно тебе скажу: эта женщина не первый час лежит мертвая. А от него так и разило ее кровью.

Мы добрались домой и увидели, что ворота открыты. Конюх и Кристофоро ждали во дворе.

– Слава Богу, вернулась. Где ты была?

– Простите, – сказала я, пока он помогал мне сойти, – мы замешкались на улицах. Мы…

– Я уже разослал людей искать тебя по всему городу. Не нужно было так поздно выезжать.

– Знаю. Простите, – сказала я опять. И протянула к нему руку. Кристофоро взял ее, крепко сжал, и я ощутила волны тревоги, накатывающие на него одна за другой. – Но мы же вернулись. Целые и невредимые. Пойдемте же в дом, посидим в тепле, и я расскажу о том, что мы видели этой ночью.

– У нас нет на это времени.

За моей спиной конюх распрягал лошадь. Кристофоро дождался, пока тот не отойдет подальше. Эрила тоже стояла рядом. Я почувствовала, что муж колеблется, и знаком велела ей уйти.

– Что? Что случилось? Скажите же мне.

– Случилось самое плохое.

– Самое плохое? Что может быть хуже смерти и убийства? Но он, похоже, меня даже не расслышал.

– Томмазо арестован.

– Что?! Когда?

– Его взяли сегодня днем.

– Но кто… – Я умолкла. – Конечно. Лука…

Я снова замолкла. И при свете факелов мы поглядели друг другу в лицо. Слова вернулись ко мне не сразу.

– Наверняка это просто предупреждение, – прошептала я. – Он еще молод. Его, наверное, хотят попугать. – Муж ничего не отвечал. – Все будет хорошо. Томмазо не глупец. Если ему не хватит мужества, он прибегнет к хитрости.

Кристофоро грустно улыбнулся:

– Алессандра, мужество здесь ни при чем. Это вопрос времени. – Он помолчал. – Я уделял ему недостаточно внимания в последние месяцы. – Он произнес это так тихо, что я даже не уверена, правильно ли расслышала его.

– Сейчас ни к чему об этом думать, – сказала я поспешно. – Быть может, все мы уделяли недостаточно внимания друг другу. Быть может, потому все и произошло. Но теперь не время сдаваться. Вы сами так говорили. Голос Монаха теперь не единственный в городе. За вами явиться не осмелятся. Вы слишком знатного рода, да и обстановка меняется весьма быстро. Пойдемте же в дом и поговорим.

Мы засиделись допоздна в эту ночь, глядя на пламя очага, как случалось в недолгие приятные недели после нашей свадьбы, пока в мою душу еще не просочился разъедающий яд ревности. Теперь он, мой муж, нуждался в поддержке, и я, как могла, старалась его утешить, но этого было мало. Всякий раз, как он умолкал, я догадывалась, о чем он думает. Каково это – знать, что твой любимый человек страдает? Когда, сколько ни затыкай себе уши, все равно слышишь его крики? И хотя я покривила бы душой, сказав, что люблю брата, при мысли о том, что с ним сейчас делают, у меня все внутри сжималось. Сколь же тяжко должно быть моему мужу, который благоговел перед этим совершенным телом, держа его в своих объятьях? После дыбы оно уже не будет совершенным!

– Поговорите со мной, Кристофоро. Вам станет легче. Скажите мне… Вы, наверное, думали о таком повороте событий. О том, что каждый из вас станет делать, если все так обернется.

Он покачал головой:

– Томмазо никогда не задумывался о будущем. Он одарен искусством жить мгновеньем. Но он умел вытворять с этим мгновеньем такое, что начинало казаться, будто оно никогда не кончится.

– Значит, теперь задумается. Никогда не знаешь, как человек поведет себя в час испытаний. Томмазо может удивить нас обоих.

– Он боится боли.

– А кто ее не боится?

Я часто думала о дыбе. Как и все, наверное. Иногда, проходя мимо замка Барджелло летом, когда из-за жары все окна распахнуты, слышишь вопли, доносящиеся изнутри. И спешишь прочь, утешая себя мыслью, что там не истязают никого из твоих знакомых или что там держат одних преступников либо грешников и в любом случае ты ничем не можешь им помочь. Однако воображению не прикажешь! На дыбе ломают кости, чтобы сломить волю. Существует множество орудий пытки – щипцы, огонь, веревки, кнут, – но раны от них заживают, а шрамы зарастают. А вот после дыбы, если применять ее как следует, оправиться уже невозможно. Крепко связав руки за спиной, несчастных быстро поднимают вверх, на большую высоту, потом бросают вниз, и так снова и снова, и вот уже сухожилия и мышцы лопаются и рвутся, а кости выворачиваются из суставов. Иные находят, что это подобающая пытка, ибо напоминает о муках Распятия. О том, как рвались руки Спасителя под тяжестью Его тела, висевшего на кресте. Разница только в том, что от дыбы человек не умирает. Или умирает редко. Чаще всего, когда его отвязывают, он валится наземь, как тряпичная кукла. Иногда людей, уцелевших после пытки, годы спустя можно встретить на улицах: будто параличом разбитые, согбенные, они бредут, шатаясь и качаясь и тряся руками и ногами. Бог наделил человека не только телесной красотой, но и телесной хрупкостью. В Писании сказано, что до грехопадения люди не ведали боли и что наши страдания посланы нам за Евино ослушание. Как трудно поверить, что Господь покарал нас так страшно за один-единственный, пускай и серьезный грех. Наверняка боль – это еще и напоминание о бренности и несовершенстве плоти по сравнению с душой. И хотя это представляется столь жестоким…

– Алессандра…

– Что? – Я далеко улетела мыслями, глядя на пламя, и не слышала, что говорил мой муж.

– Ты устала. Почему бы тебе не пойти спать? Какой смысл нам обоим сидеть и ждать?

Я покачала головой:

– Я останусь с вами. Вы представляете, сколько у нас еще времени в запасе?

– Нет. Один человек, которого схватили летом… Я видел его потом перед ссылкой. Он рассказал мне, как все было. Он говорил, что некоторые сразу выдают имена, чтобы избежать боли. Но признания, сделанные не под пыткой, считаются ненадежными.

– Значит, им приходится признаваться дважды, – сказала я. – До и после пытки. Любопытно, называют ли они одинаковые имена или разные.

Муж пожал плечами:

– Увидим.

Я еще немного посидела с ним, но, как Петр, бодрствовавший при Христе в ту последнюю ночь в саду, чувствовала, как постепенно тяжелеют веки и глаза слипаются. День был очень длинный – к тому же порой мое будущее дитя, казалось, само решает, когда мне бодрствовать и когда спать.

– Пойдем.

Я подняла глаза и увидела, что он стоит надо мной. Я протянула ему руку. Он отвел меня в мою спальню и помог улечься в постель.

– Позвать Эрилу?

– Нет-нет, пускай спит. Я просто немного полежу. Я закрыла глаза и замерла.

И вдруг почувствовала, как он забирается на кровать, ложится рядом со мной, осторожно придвигается, и вот уже мы лежим с ним бок о бок – совсем как каменные изваяния на церковных надгробиях. Он очень старался меня не разбудить, и я не стала показывать ему, что проснулась. Через некоторое время он положил руку мне на живот. Я вспомнила Плаутиллу и ее умершую малышку, потом монаха и окровавленную грудь той женщины и, наконец, подумала о Пресвятой Деве – такой умиротворенной, такой благословенной в своей тягости. И, подумав о ней, ощутила, как шевелится ребенок.

– A-a, – тихо сказал муж, – он уже готовится к выходу.

– М-м-м, – промычала я сквозь сон. – Хорошо брыкается.

– Какой же он у нас получится? Если найти подходящих наставников, ум у него наверняка засверкает как новенький флорин.

– И глаз, способный отличить новенькую греческую статую от древней. – Я ощущала тепло его ладони у себя на животе. – Надеюсь все же, он сумеет любить и Бога, и искусство безо всякого смущения и страха. Хочется думать, в будущем Флоренция не станет разжигать между ними вражду.

– Да. Мне тоже хочется так думать.

Мы умолкли. Я нежно накрыла своей ладонью его руку.

На рассвете весь дом перебудил стук в ворота. Дурная весть часто приходит с утра пораньше, словно дню не под силу лживое бремя обманчивой надежды.

Меня разбудил шум, но муж уже давно не спал. Дитя в моем чреве так выросло, а у меня так мало осталось сил, что я не скоро сумела слезть с кровати и сойти по лестнице. Когда я спустилась, ворота были уже отперты и вестник стоял посреди двора. Эрила тоже поднялась: во времена вроде нынешних слухи, похоже, просачиваются сквозь невидимые щели в стенах.

Я ожидала увидеть солдат. Или даже – Боже сохрани! – Луку с его отрядом. Но это оказался просто какой-то старик.

– Мона Алессандра! – То был муж Лодовики. Я не сразу узнала его: годы и тяжкий труд сильно изменили его.

– Андреа, что случилось? Что, скажи?

У него было такое ужасное выражение лица, что я сразу подумала о худшем.

– Отец? – вскричала я. – Мой отец? Он умер?

– Нет-нет. Ваш отец в добром здравии, мадонна. – Он умолк. – Меня послала ваша матушка. Она поручила мне сказать вам, что сегодня рано утром к нам в дом пришли солдаты. И что они забрали художника.

Значит, Томмазо все-таки прибег к хитрости, дабы избежать боли.

41

У меня внутри не было никакого шевеления. Я положила руки на живот и ощупывала его, пока не нашла крохотную ножку и ягодицу, плотно прижавшуюся к стенке утробы. Я стала по-всякому теребить их, но дитя никак не отзывалось. Я приказала себе успокоиться. Сон часто напоминает смерть – даже когда ты еще не успел родиться. – Алессандра!

Ее голос заставил меня раскрыть глаза. Моя верная Эрила сидела рядом, не сводя с меня глаз. За ней в лучах утреннего солнца возвышался Кристофоро. Я снова перевела взгляд на Эрилу. Осторожно, говорили ее глаза. Теперь с каждым мгновением твоя жизнь делается все опаснее. И тут я не могу тебе помочь.

Я улыбнулась ей. Не удивительно, что она умеет читать по ладони и гадать по семенам, рассыпанным по земле. Я бы хотела, чтобы она всегда оставалась со мной рядом, уча меня всем своим жизненным премудростям, а я бы в свой черед смогла передать их своему ребенку. Понимаю, ответила я ей беззвучно. Постараюсь, как могу.

– Эй! – Мне показалось, что мой голос звучит откуда-то издалека. – Что такое?

– Все хорошо. Ты просто ненадолго лишилась чувств – вот и все. – И в голосе мужа послышалось облегчение.

– А ребенок…

– Спит, не беспокойся, – вмешалась Эрила. – И тебе нужно уснуть. На таком сроке лишнее волнение может повредить вам обоим.

– Знаю. – Я приподнялась, взяла ее руку и быстро пожала ее. – Благодарю тебя, Эрила. Теперь ты можешь оставить нас.

Она кивнула и, уже не глядя на меня, вышла. Я проводила ее взглядом: копна неубранных волос взвилась, как рой сердитых мух, вокруг ее головы.

– Вас не забрали. – Я улыбнулась Кристофоро. – Наверное, облегчение слишком сильно на меня подействовало. – Но, даже произнося эти слова, я чувствовала, как во мне поднимается волна тошноты. Теперь я знаю, подумала я. Знаю, что ты чувствовал: тот слепой страх, который рождается, когда представляешь, что происходит с ним – прямо сейчас, в тот самый миг, пока ты об этом думаешь. Я сглотнула и снова попыталась заговорить. – Знаете, Плаутилла говорила, что роды хуже дыбы. Но я не могу в это поверить, потому что роды дают жизнь, и это наверняка можно почувствовать, когда начнутся схватки.

– Твоя сестра ничего в таких вещах не понимает, – сказал он отрывисто.

– Нет. Кристофоро… – И я сама услышала, как мой голос дрогнул.

– Я слушаю.

– Кристофоро, я так рада, что вас не забрали. Так рада… – Я умолкла. – Но теперь вы видите, как ненавидит меня Томмазо. Он… – Я снова осеклась, вспомнив предостерегающий взгляд Эрилы. – Он мог бы назвать десяток других имен. Он знает, как я люблю искусство, знает, что я многим обязана советам художника. – Мне было трудно выдержать взгляд мужа. – Его ведь тоже станут мучить, да?

Он кивнул:

– Да, раз его назвали. Таков закон.

– Но он же ничего не знает. И никого. Значит, он не может сообщить никаких имен. Но его не станут слушать. И тогда вы сами знаете, что произойдет, Кристофоро. Вы знаете: его будут пытать и пытать, дожидаясь, когда же он заговорит, и сломают ему суставы рук. А без рук,

– Знаю, Алессандра. Знаю. – Голос его звучал резко. – Мне отлично известно, что там происходит с людьми.

– Простите. – Несмотря на то что я твердо решила вести себя благоразумно, по лицу моему уже текли слезы. – Простите. Я знаю, это не ваша вина. – Я начала подниматься с кровати. – Я должна отправиться туда.

Он двинулся ко мне:

– Не делай глупостей.

– Нет, нет. Я должна туда пойти. Я должна все объяснить. Если не поверят, пускай допросят меня. Закон запрещает пытать беременных женщин, так что им придется положиться на мое слово.

– А-а, но это же совершеннейшая глупость! Никто даже слушать тебя не станет. Ты только наделаешь еще больше вреда и всех нас впутаешь в их окаянную вину.

– В их вину? Но…

– Послушай меня…

– Это не их вина. Это…

– Черт возьми! Да я уже послал…

Наши голоса зазвучали сердито и громко. Я представила себе, как Эрила стоит за дверью в полном смятении, пытаясь понять, из-за чего поднялся этот крик. Я осеклась:

– Что вы говорили?

– Я говорил… только успокойся, чтобы выслушать меня, – что уже послал в тюрьму.

– Кого послали?

– Человека, к которому прислушаются. Ты вольна думать что угодно о своем брате – да и я тоже волен думать о нем что угодно, – но я не хочу, чтобы ты считала, будто я могу позволить невинному человеку страдать вместо меня.

– О! Неужели вы исповедались? Он горько рассмеялся:

– Я не настолько храбр. Но я нашел путь к ушам тех, кто выносит решения по таким делам. Ты проспала очень важные часы. История бежит быстрее, чем Арно в пору половодья, и все вокруг меняется, пока мы с тобой разговариваем.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что сейчас власть Монаха зашаталась.

– Что произошло?

– Вчера глава францисканского ордена открыто выступил против него, заявив, что тот никакой не пророк, а сумасшедший, погрязший в заблуждениях, и что город рискует навлечь на себя проклятье, следуя его повелениям. А чтобы доказать свою правоту, он вызвал его на испытание огнем.

– На что?

– Они оба пройдут через пламя, и тогда выяснится, вправду ли Савонарола находится под защитой Бога.

– О, Пресвятая Мария! Что же такое происходит? Мы превратились в сущих варваров.

– Да, это верно. Но это ведь зрелище – а в подобные времена зрелище с успехом заменяет мысль. На площади Синьории уже раскладывают просмоленные бревна.

– А если Савонарола победит?

– Не будь наивной, Алессандра. Ни один из них не победит. Все это только раззадорит толпу. Но Савонарола уже проиграл. Сегодня утром он провозгласил, что дело Божье важнее подобных испытаний, и назначил вместо себя другого монаха.

– О! Но тогда он изобличил сам себя как обманщика и труса,

– Он так совсем не считает, однако народ истолкует его слова по-своему. Но что важнее всего… Это то, что Синьории больше нет нужды принимать его сторону. Там ждали подобного предлога с самого дня его отлучения.

– Значит, вы думаете…

– Да, я думаю, что очень скоро все наконец рухнет. Никто не хочет оставаться сторонником проигравшего вождя, все забудут о былом подобострастии. В такие времена истязатели сами очень быстро становятся истязаемыми. В прежние дни дела о подобных преступлениях улаживались с помощью влияния и кошелька. Остается молиться и надеяться, что эти способы снова заработают.

– Вы выкупите их из тюрьмы?

– Да, вполне возможно.

– Господи! – Я снова расплакалась, не в силах унять слезы. – Господи. Какое безумие! Что нас ждет?

– Что нас ждет? – Он грустно покачал головой. – Будем делать, что можем, жить той жизнью, которая нам дана, молиться о том, чтобы Савонарола оказался не прав, и надеяться, что Бог в Своем бесконечном милосердии способен любить не только святых, но и грешников.

42

Долгий день перешел в вечер, а вечер в ночь. Около полуночи Кристофоро принесли записку. Он тут же ушел. Несмотря на позднюю ночь, город отказывался засыпать. Шум на улицах напомнил прежние времена. Если не закрывать окон, можно было слышать гул, доносившийся с площади.

Чтобы скоротать ожидание, мы пошли в мою мастерскую. Я вспоминала то утро перед моей свадьбой, когда звонила «Корова», а матушка не позволяла мне выйти посмотреть, что происходит. Как она, нося меня во чреве, стала свидетельницей насилия во время заговора Пацци, так теперь и я, готовясь произвести дитя на свет, оказалась перед лицом чего-то подобного. Я хотела взяться за кисть, чтобы унять страх, но краски теперь казались мне тусклыми и нисколько не помогали утишить бурю в моей душе.

Лишь на рассвете ворота распахнулись, и я услышала звуки шагов по каменным ступенькам. Эрила, которая к тому времени уснула, пробудилась в мгновенье ока. Когда Кристофоро вошел, я уже поднялась и собиралась броситься ему навстречу, но она остановила меня остерегающим взглядом.

– Добро пожаловать домой, муж мой, – сказала я спокойно. – Как дела?

– Твоего художника освободили.

– О! – Моя рука взметнулась ко рту, но я вновь почувствовала, как Эрила взглядом велит мне успокоиться. – А… что с Томмазо?

Кристофоро немного помолчал.

– Томмазо мы не нашли. Его не оказалось в тюрьме. Никто не знает, где он.

– Но… я уверена: где бы он ни был, он цел и невредим. Вы найдете его.

– Надо надеяться, что да.

Однако мы оба понимали, что это далеко не бесспорное умозаключение. Это не первый случай, когда узник бесследно исчезает из тюрьмы. И все же это Томмазо. Человек слишком заметный, чтобы закончить жизнь в какой-нибудь телеге для трупов под рогожей вместо савана.

– Еще что-нибудь удалось узнать?

Он бросил взгляд на Эрилу. Она встала, но я положила ладонь ей на плечо:

– Кристофоро, ей известно все, что известно нам. Ей я бы доверила свою жизнь. И теперь, я считаю, она должна услышать все остальное.

Он удивленно смотрел на нее некоторое время – так, словно увидел впервые. Эрила кротко склонила голову.

– Ну, так что ты еще желаешь знать? – спросил он устало.

– Они не… Я хочу сказать…

– Нам повезло. Тюремщиков куда больше занимали текущие новости, чем текущая работа. Мы нашли его до того, как произошло худшее. – Я хотела поподробней расспросить его, но не знала, как лучше это сделать. – Не беспокойся, Алессандра. Твой драгоценный художник по-прежнему сможет держать кисть.

– Благодарю вас, – сказала я.

– Пожалуй, тебе еще рано меня благодарить. Ты еще не дослушала. Его отпустили, но обвинения против него остаются в силе. Как иностранец, он подвергнется изгнанию. Причем немедленно. Я поговорил с твоей матерью и написал ему рекомендательное письмо к моим знакомым в Риме. Там он окажется в безопасности. Если его дарование не пропало, думаю, оно пригодится ему там. Он уже выслан.

Уже выслан! А я чего ожидала? Уже выслан. Что за его свободу не придется ничем платить? Мир, казалось, пошатнулся за несколько секунд. Я поняла, что жизнь способна в одночасье ввергнуть человека в пучину отчаяния. Но я не должна допустить, чтобы это произошло со мной. Я видела, как муж смотрит на меня, и мне показалось, что на лице у него грусть, которой я никогда не замечала прежде. Я сглотнула.

– А что еще можно предпринять для спасения Томмазо? Он пожал плечами:

– Будем продолжать поиски. Если он во Флоренции, мы его найдем.

– О, не сомневаюсь.

У него был очень усталый вид. На столе стоял кувшин с вином. Я поднесла ему кубок, наклонившись, насколько позволял мне живот. Он сделал большой глоток, потом снова откинул голову на спинку кресла. Мне показалось, что за эту полную тревоги ночь его кожа пожелтела и повисла, теперь на меня смотрело лицо старика. Я положила руку на его руку. Он поглядел на нее, но никак не отозвался.

– А что творится в городе? – спросила я. – Состоялся суд Божий?

Он покачал головой:

– О, эта история с каждым новым поворотом становится все глупее. Теперь францисканец заявил, что согласен пройти через огонь только с Савонаролой и ни с кем другим. И вот уже вместо францисканца тоже назначили другого монаха.

– Ну, тогда все это вообще бессмысленно.

– Да, разве что они докажут в очередной раз, что огонь жжется. Они с таким же успехом могли бы пройтись по Арно, чтобы рассудить, у кого ноги намокнут.

– Почему же Синьория не положит этому конец?

– Потому что толпа уже неистовствует в ожидании зрелища и сейчас, если просто отменить его, случится бунт. Можно лишь отделаться от позора, свалив все на этих монахов. Эти в Синьории – как крысы на тонущем корабле: хотят спрыгнуть, а воды боятся. Ну, из их окон все равно откроется лучший в городе вид, когда пламя начнет лизать пятки глупцам монахам.

В прежние времена от подобной новости у меня бы, наверное, по коже побежали мурашки от возбуждения и ужаса одновременно, и я бы, пожалуй, начала придумывать разные способы вырваться на свободу и присоединиться к толпе, чтобы своими глазами посмотреть на историческое событие. Но сейчас мне было не до того.

– Противно слышать, как мы низко пали. Вы пойдете смотреть?

– Я? Нет. У меня есть другие дела, да и к чему мне смотреть на унижение моего города? – Он повернулся к Эриле. – А ты? Насколько я знаю, ты знаешь обо всем, что происходит в городе, больше, чем многие государственные мужи. Ты не пойдешь поглядеть на это зрелище?

Она спокойно выдержала его взгляд.

– Я не люблю запах горелого мяса, – ответила она хладнокровно.

– Вот и хорошо. Остается лишь уповать на вмешательство Господа!

Так оно и вышло.

Может быть, вы не слышали эту историю. Во Флоренции она уже сделалась легендой: безумные монахи позорили свой сан, пререкаясь и брызжа слюной, пока Бог ударом грома не положил конец этому фарсу.

Если бы нужно было найти определение этому греху, то в голову само приходило слово «гордыня». А если бы нужно было установить, кто в нем был больше всего повинен, то, несомненно, первыми следовало назвать доминиканцев.

Суд назначили на следующий день – канун Входа Господня в Иерусалим. Небеса к полудню сделались свинцовыми. Францисканцы явились вовремя и, по словам их сторонников, вели себя с подобающим смирением и благочестием. Их соперники, научившиеся театральным эффектам у своего вождя, напротив, явились с вопиющим опозданием. Они вышли на площадь стройной процессией, неся перед собой огромное распятье. За ними следовали толпы приверженцев, распевая «Laudate»^[42] и псалмы. А позади всех шествовал сам Савонарола, горделивый и непокорный, держа в высоко поднятых руках освященную гостию.^[43]

Для францисканцев эта картина оказалась невыносимой: они потребовали, чтобы гостию немедленно вынули из рук отлучника. Спор усугубился, когда назначенный Савонаролой монах, фра Доменико, заявил о своем намерении пронести с собой чрез огонь и гостию, и распятие. Тогда францисканец вообще отказался идти в огонь. Потом, после долгих и ожесточенных пререканий – а костер тем временем разгорался все выше и горячее, – фра Доменико согласился распятие оставить, но настаивал на том, чтобы взять с собой гостию.

Они все еще препирались, как дети, когда Господь, разгневанный их самонадеянностью и крикливостью, с грохотом разверз небеса и обрушил потоки воды на пылавший костер, окутав всю площадь клубами дыма и смятением. Сделались сумерки, и Синьория, безмерно обрадовавшись, что наконец вместо нее кто-то другой разрешил это дело, объявила о провале суда и велела толпам расходиться по домам.

И всю ту ночь Флоренция варилась в собственных ядовитых соках позора и разочарования.

43

Вставайте.

– Что такое? Что случилось? – От страха я немедленно проснулась.

– Ш-ш. Тихо. – Эрила, склонившаяся надо мной, была полностью одета. – Не задавайте вопросов. Просто вставайте и одевайтесь. Живо. Только не шумите.

Я повиновалась, хотя теперь дитя мое было таким тяжелым, что даже простые движения отнимали много времени.

Она дожидалась меня внизу лестницы. Стоял самый черный час ночи. Я открыла было рот, но Эрила приложила палец к моим губам. Потом, взяв меня за руку, она быстро пожала ее и повела меня к задней части дома, а там отперла дверь для слуг. Мы выскользнули на улицу. Нас обдало холодом: в воздухе еще живы были воспоминания о зиме.

– Послушайте меня, Алессандра. Мы должны идти. Хорошо? Вы можете идти?

– Сначала скажи, куда и зачем.

– Нет. Я же сказала: не задавайте вопросов. Лучше, если вы не будете знать. Я серьезно говорю. Доверьтесь мне. У нас мало времени.

– Тогда скажи мне хотя бы, далеко ли идти?

– Довольно далеко. До Порта-ди-Джустициа.

До городских ворот, где совершаются казни? Я снова открыла было рот, но Эрила уже пропала во тьме.

Мы были не единственными прохожими. По городу, взбешенному после вчерашнего разочарования, слонялись ватаги мужчин, искавших себе забавы. Мы тщательно покрыли головы и шли проулками, где ночная тьма была всего гуще. Дважды или трижды Эрила вдруг останавливалась, придерживала меня и прислушивалась, и один раз я явственно расслышала за нами какой-то шорох, может быть, чьи-то шаги. Она немного отошла назад,чтобы проверить, что это, вперила взгляд в темноту, затем снова ринулась вперед и потащила меня за собой еще быстрее. Мы миновали остатки вчерашних костров, но не пошли через площадь, а повернули к северу неподалеку от дома моего отца, затем срезали путь за Санта Кроче, а потом свернули на улицу Мальконтенти – мрачную тоскливую улицу, по которой проходят осужденные в сопровождении монахов в черном.

Ребенок у меня в животе ворочался, хотя теперь места для этого оставалось совсем мало. Я почувствовала, как он сильно пихнул меня локтем или коленкой.

– Эрила остановись. Пожалуйста. Я не могу идти так быстро.

Она нетерпеливо ответила:

– Надо. Нас не станут ждать.

За нами колокола Санта Кроче пробили три часа – начало новой стражи. Здесь улицы сменились монастырскими огородами и садами, раскинувшимися по обе стороны, а впереди показались ворота и высокие городские стены. Помнится, Томмазо рассказывал мне, что летом такие места становятся отличными площадками для игр – для всех, кто любит игры. Я тогда представляла себе молодых женщин с соблазнительными улыбками, но он, похоже, имел в виду совсем другое. Однако теперь городу не до подобных шалостей, и на поросшем кустарником пустыре, что тянулся до самых ворот, не было видно ни души.

– Боже милостивый, надеюсь, мы не опоздали, – прошептала Эрила. Она подтолкнула меня в тень раскидистого дерева. – Ни шагу отсюда, – приказала она. – Я сейчас вернусь.

Она растворилась во мраке, и я прислонилась к стволу. Я задыхалась от быстрой ходьбы, ноги у меня дрожали. Слева мне послышалось какое-то движение, я быстро повернулась, но ничего не увидела. У ворот, наверное, были солдаты: в три часа ночи происходила смена караула. Почему мы так сюда спешили?

Стояла глубокая тишина, а тьма, разливавшаяся вширь, казалась еще более пугающей, чем темнота узких улиц. Я почувствовала короткую резкую боль внизу живота, но не поняла, было ли это движение ребенка или просто страх. И увидела, как от черной стены отделяется фигура. Это была Эрила – она почти бежала. Приблизившись, она схватила меня за руку:

– Алессандра. Теперь мы должны возвращаться. Немедленно. Я понимаю, вы устали, но пойдемте как можно скорее.

– Но…

– Никаких «но». Я все расскажу вам, обещаю, только не сейчас. Сейчас пойдемте, прошу вас. – В ее голосе звучал ужас, какого я никогда раньше не слышала, и это заставило меня умолкнуть. Она взяла меня за руку, а когда я выбивалась из сил, поддерживала меня под локоть. Мы двинулись с пустыря обратно к городским улицам. Эрила рыскала взглядом по сторонам, словно читая темноту. Когда мы дошли до площади перед Санта Кроче, я остановилась. Над нами высилась громада церковного фасада с его каменной кладкой.

– Я должна отдохнуть, иначе мне станет дурно, – сказала я дрожащим от усталости голосом.

Эрила кивнула, по-прежнему вертя головой во все стороны. В неверном лунном свете площадь казалась серым озером, а единственное окно-роза смотрело на нас с огромной церкви, словно глаз Циклопа.

– Ну же, рассказывай.

– Потом. Я вам…

– Нет, сейчас. Рассказывай. Я с места не двинусь, пока не расскажешь.

– О, Боже правый, у нас нет сейчас времени!

– Тогда мы остаемся здесь. И она поняла, что я не шучу.

– Ну хорошо. Сегодня вечером, после того, как вы уснули, я сидела у себя в комнате, и тут ваш муж приходит в помещение для слуг. Он говорил со своим лакеем. Я слышала весь их разговор. Он сказал слуге, что тот этой же ночью должен отнести пропуск к воротам Порта-ди-Джустициа. Он говорил, что это срочное дело: один человек, художник, должен покинуть город в три часа ночи и ему нужен документ, чтобы стража пропустила его. – Эрила зажмурила глаза. – Клянусь вам: именно это он говорил. Потому-то я и притащила вас туда. Я думала…

– Ты думала, я увижу его там. А где же он был?

– Его там не было. Ни его, ни того слуги. Там никого не было.

– Значит, это были не те ворота. Нам нужно пойти…

– Нет! Нет. Послушайте меня. Я точно помню, что я слышала. – Она умолкла. – Теперь мне кажется, что все это говорилось нарочно – для моих ушей.

– Что ты хочешь этим сказать? Она оглянулась по сторонам:

– Мне кажется, ваш муж…

– Нет… Боже мой, нет! Кристофоро ничего не знает. Откуда бы он узнал? Это невозможно. Никто не знает, кроме тебя и меня.

– А вы думаете, ваш брат не мог догадаться? – возразила она сердито. – В тот день, когда застал вас вдвоем в часовне?

– Думаю, он что-то заподозрил, но он просто не успел бы рассказать об этом Кристофоро. Я наблюдала за ними каждую минуту, пока они были вместе. Он не рассказывал ему. Я знаю. А с тех пор они не виделись, потому что Томмазо все еще не нашелся. – Она поглядела на меня с удивлением, а потом опустила взгляд в землю. – Или нет? – И, едва я это произнесла, я почувствовала, что отчаяние, будто тошнота, подступает к самому горлу. – О, Боже праведный. Если ты права… Если это была западня…

– Послушайте, я уже сама не знаю, права я или нет. Только знаю, что если мы сейчас не вернемся домой, нас точно раскусят.

Я видела, что ее охватил страх. Она не привыкла ошибаться, моя Эрила, и сейчас не время было колебаться.

– Послушай меня, – сказала я решительно. – Я рада, что ты так поступила. Рада. Понимаешь? Не тревожься. – Теперь настал мой черед успокаивать ее. – Я хорошо себя чувствую. А теперь пойдем.

Мы быстро зашагали, идя тем же путем, так что ночная тьма надежно окутывала нас почти всю дорогу. Если бы за нами кто-то следовал, мы бы непременно это заметили. Ребенок уже угомонился, хотя напряжение сказывалось, и я ощущала легкую ноющую боль внизу живота. Отовсюду долетали какие-то крики. Южнее Собора мы чуть не наткнулись на ватагу хриплых вооруженных юнцов, которые направлялись к Соборной площади. Эрила быстро утянула меня в тень, и они прошли мимо. На заре в Соборе начнется месса в честь Входа Господня в Иерусалим, а раз сам Савонарола не мог читать проповедь, его место на кафедре должен был занять один из его последователей. В городе, где азартные игры вот-вот вернутся на улицы, я бы не стала биться об заклад, что дело дойдет до проповеди.

Когда мы снова двинулись в путь, я почувствовала резкую боль в пояснице и чуть не вскрикнула. Эрила обернулась, и в ее глазах я увидела отражение собственного ужаса.

– Все в порядке, – сказала я, попытавшись рассмеяться. Но вышло это у меня плохо. – Это просто судорога.

– Боже милостивый, – пробормотала она. Я взяла ее за руку и крепко сжала ее.

– Говорю же тебе, со мной все хорошо. У нас с ним уговор, с ребенком. Он не родится, пока городом правит Савонарола. А Монах еще не ушел. Пойдем. Тут уже совсем близко, так что давай чуть помедленнее.

Дом был погружен в молчаливую тьму. Мы тихо проскользнули внутрь через заднюю дверь, поднялись по лестнице. Дверь в комнату мужа была закрыта. Я так устала, что у меня не осталось сил раздеться. Эрила помогла мне, а потом, не раздеваясь, улеглась на тюфяке возле двери. Я понимала, что ее встревожили мои боли. Она вытащила какие-то капли из мешочка со снадобьями своей матери и дала мне проглотить. Прежде чем уснуть, я положила руки на живот. Но если раньше эта гора вздымалась очень высоко, почти до самых ребер, то теперь ребенок переместился ниже, и его тельце давило своей тяжестью мне на мочевой пузырь. Если верить календарю, ему оставалось просидеть у меня в животе еще три недели. К тому времени должны подыскать и повитуху, и кормилицу.

– Потерпи, малыш, – прошептала я. – Теперь уже недолго ждать. Мы подготовим для тебя и город, и дом.

И ребенок, держа обещание, которое мы дали друг другу, дал мне спокойно заснуть.

44

Когда я проснулась, Эрилы не было, а во всем доме стояла тишина. После сна я чувствовала себя разбитой. Целебное питье Эрилы сработало. Некоторое время я лежала, пытаясь понять, какое сейчас время суток. Должно быть, уже разгар дня, сиеста, и все отдыхают. Ноющие боли в животе вернулись: казалось, будто кто-то грубой щеткой скребет изнутри мою утробу.

Я подошла к двери и позвала Эрилу. Никакого ответа. Я надела платье и медленно спустилась по лестнице. И кухня, и помещение для слуг оказались пусты. Рядом с кладовкой была каморка, где хранились мешки с мукой и висели окорока. Когда я проходила мимо, оттуда донеслось какое-то мурлыканье. Там на полу, перед горкой изюма, сидела старшая дочь повара, делила ее на мелкие кучки и засовывала в рот ягодки. Она была крепче здоровьем, чем сестра, и уцелела во время чумы, но ум ее был развит меньше, чем тело; вернее сказать, его изрядно не хватало. В ее годы я уже читала наизусть Данте и спрягала греческие глаголы. Впрочем, сейчас в подобных умениях проку мало.

– Танча? – Мой голос заставил ее вздрогнуть. Она торопливо накрыла юбкой горку изюма. – А где твой отец?

– Отец?.. Он пошел воевать.

– С кем воевать?

– Воевать с Монахом, – ответила она так, словно речь шла о какой-то веселой забаве.

– А другие слуги?

Она передернула плечами. Пока я жила здесь, мы с ней едва ли перемолвились парой слов, и она, похоже, меня боялась. С неубранными волосами и огромным животом я, наверное, представляла собой жуткое зрелище.

– Ответь мне. Здесь никого нет?

– Господин сказал, что все могут уходить, – сказала она громко. – А мне не разрешил.

– Моя невольница тоже ушла? Она смотрела на меня тупо.

– Чернокожая женщина, – нетерпеливо пояснила я. – Эри-ла. Она тоже ушла?

– Не знаю.

И как только она сказала это, меня сковал первый приступ боли; словно железный обруч стиснул мне нижнюю часть живота, да так сильно, что я испугалась, как бы мои внутренности не выпали на пол.

– А-а-а…

От боли у меня перехватило дыхание, и пришлось ухватиться за дверь, чтобы не упасть. Судорога длилась десять или пятнадцать секунд, а потом все прошло. Только не сейчас. О Господи, только не сейчас, прошу тебя. Я еще не готова.

Когда я подняла голову, то увидела, что девочка глазеет на мой живот.

– Ребенок такой большой, госпожа.

– Да, да, большой. Танча, послушай меня. – Я заговорила медленно и внятно. – Я хочу, чтобы ты сделала кое-что для меня. Мне нужно, чтобы ты отнесла записку в другую часть города, в дом моей матери возле площади Сант Амброджо. Понимаешь?

Она уставилась на меня, а потом издала смешок:

– Я не могу, госпожа. Я не знаю, где это, и господин сказал, что остальные могут идти смотреть на войну, но я должна оставаться здесь.

Я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. О Боже, прошу тебя, если мне суждено рожать сейчас, дай мне хотя бы Эрилу в помощь. Не оставляй меня в доме одну с полоумной девчонкой. Не может быть, чтобы все произошло сейчас. Не может быть. Я просто утомлена и напугана. Лучше отправиться в постель и снова уснуть. А когда я проснусь, дом снова оживится голосами и со мной будет все хорошо.

Я стала осторожно подниматься по лестнице. Добравшись до второго этажа, я услышала какой-то шум. Что это – скрип стула или, может, оконный ставень повернулся на петлях? Звук доносился из галереи. Я осторожно прошла по коридору, поддерживая живот снизу, и толкнула дверь.

В галерее лучи раннего весеннего солнца заливали золотым светом и мощенный плитами пол, и сами статуи. Тело Дискобола казалось теплым и живым.

– Доброе утро, жена.

Теперь настал мой черед вздрогнуть. Я обернулась и увидела, что он сидит в другом конце галереи, с книгой на коленях, перед статуей Вакха, в хмельной истоме чуть не валящегося со своего пьедестала.

– Кристофоро! Вы меня напугали. Что происходит? Куда все подевались?

– Решили присутствовать при историческом событии. Как ты когда-то мечтала. Сегодня утром толпа сорвала службу в Соборе. Доминиканцы бежали и укрылись в Сан Марко, и теперь монастырь осажден.

– Боже мой! А Савонарола?

– Тоже там, внутри. Синьория уже издала указ о его аресте. Теперь это лишь вопрос времени.

Значит, все в самом деле подходит к концу. Я снова почувствовала ноющую боль внизу живота. Похоже, младенец чует политические перемены. Может быть, это все-таки дитя моего мужа.

– А Эрила? Она тоже отправилась смотреть?

– Эрила? Только не говори мне, что твоя верная Эрила покинула тебя. Я думал, она сопровождает тебя повсюду, куда бы ты ни отправлялась. – Он умолк. До меня слишком поздно дошел подспудный смысл его слов. – Ты так поздно проснулась, Алессандра. Наверное, совсем не спала ночью. Может, расскажешь почему?

– Я… я устала, Кристофоро, и, мне кажется, ребенок появится на свет раньше, чем мы ожидали.

– В таком случае тебе лучше снова лечь в постель.

Да, теперь ошибиться было невозможно: в его голосе звучала холодная пустая учтивость. Когда же он переменился? Может быть, уже тогда, когда принес весть об освобождении художника? Неужели я настолько утратила чуткость, что, несмотря на предостережения Эрилы, не обратила внимания на его перемену?

– Известно ли что-нибудь о Томмазо? – спросила я.

– А почему ты об этом спрашиваешь?

– Я… я просто молилась о том, чтобы он нашелся.

Он отвернулся от меня и поглядел на свои статуи. Не будь Дискобол так сосредоточен на своей задаче, можно было бы поверить, что он тоже слушает.

– Ты знаешь, наверное, изречение о том, что великие художники способны в своих произведениях говорить только правду. Ты согласна с этим, Алессандра?

– Я… я не знаю. Пожалуй, согласна.

– А согласишься ли ты, что ребенок есть произведение Божье?

– Конечно.

– В таком случае возможно ли обнаружить ложь в ребенке? Я почувствовала, как моя кожа покрывается холодным липким потом.

– Не понимаю, о чем вы говорите, – сказала я и сама расслышала легкую дрожь в своем голосе.

– Не понимаешь? – Он немного выждал. – Твой брат в безопасности.

– О! Благодарение Богу. Что с ним?

– Он… переменился. Думаю, это наиболее подходящее слово.

– А там не удалось…

– Не удалось – что? Вытянуть из него правду? С Томмазо этого трудно добиться. Порой он лжет убедительнее, чем говорит правду.

Я сглотнула.

– Пожалуй, вам следует вспоминать об этом, прежде чем верить каждому его слову, – сказала я мягко.

– Пожалуй. А может быть, его необычайные способности к вранью – семейная черта всех Чекки?

Я посмотрела на мужа в упор:

– Я никогда не лгала вам, Кристофоро.

– Правда? – Он тоже посмотрел мне в глаза. – Кто отец твоего ребенка – я?

Я перевела дух. Теперь отступать было некуда.

– Не знаю.

Еще мгновенье он не сводил с меня взгляда, потом отложил книгу в сторону и поднялся.

– Что ж, благодарю тебя хотя бы за честность.

– Кристофоро… Вы совсем не то подумали…

– Я ничего не подумал, – сказал он холодно. – Условием нашего договора был ребенок. А еще, насколько я помню, мы уговаривались с тобой о благоразумии – не о верности. Сам этот брак был ошибкой. Мне следовало бы усвоить урок из прошлого твоей матери. А теперь извини, меня ждут дела.

– Что это значит – прошлое мое матери? – Но он уже направлялся к двери. – Нет! Не уходите, Кристофоро, пожалуйста! Такой правда тоже не бывает. – Я умолкла. Что я могла ему сказать? Какими словами можно было передать и мою нежность, и мою муку? – Вы должны знать, что мы испытывали… – И тут снова я почувствовала, как сжимается обруч боли, на этот раз быстрее. Мне пришлось набрать полную грудь воздуха, чтобы пережить эту схватку. – А… ребенок… Пожалуйста, останьтесь, прошу вас… пока Эрила не вернется. Я не могу рожать одна.

Он поглядел на меня. Может быть, он решил, что я снова лгу. А может быть, мое тело, которое вызывало у него отвращение, даже когда было нетронутым, теперь обещало лишь устрашающую картину женской боли и крови.

– Я пришлю кого-нибудь, – сказал он и, повернувшись, вышел из галереи.

Как только дверь за ним закрылась, боль накинулась с новой силой: судорога сжала мне плоть стальным кольцом. Я представила себе змия в саду, который нашептывал Еве на ухо, а потом, когда она уступила, обвился вокруг ее живота и сдавливал, сдавливал его до тех пор, пока оттуда не выскользнул крошечный уродец. Так, одновременно, родились грех и мука. На этот раз от боли я согнулась вдвое, и мне пришлось ухватиться за каменное тело Вакха, чтобы переждать схватку. Она оказалась длиннее и сильнее предыдущей. Я досчитала до двадцати, потом до тридцати. Лишь на счет «тридцать пять» боль начала притупляться и угасать. Если ребенок придерживается своей части уговора, значит, Савонаролу наверняка уже схватили.

Конечно, я слышала рассказы о том, как происходят роды. Какая беременная женщина после Евы их не слышала? Я знала, что они начинаются чередой ритмичных ускоряющихся схваток, во время которых утроба постепенно раскрывается, готовясь выпустить ребенка. И знала, что, если правильно дышать и не поддаваться страху, их можно пережить, ведь они не длятся вечно. А потом настанет миг, когда головка ребенка начнет проталкиваться наружу, и тогда все, что от меня требуется, – это тужиться и молить Бога о том, чтобы моя плоть не разорвалась, как это случилось раньше с моей теткой и матерью.

Но я не стану сейчас о них думать. Сначала мне нужно добраться до своей комнаты. Я дошла до середины площадки, когда меня настигла следующая схватка. Теперь я была к ней готова. Я схватилась за каменную балюстраду и попыталась снова вести счет. Воздух вырывался из меня чередой низких стонов. Боль нарастала, достигла предела, задержалась на нем, а затем начала понемногу стихать. У тебя получится, сказала я себе. У тебя получится. Но по-видимому, мои стоны были громче, чем мне казалось, потому что внизу, в углу двора, я заметила Танчу, которая смотрела на меня округлившимися от страха глазами. – Танча… мне…

Я так и не договорила. Выпрямившись, я вдруг почувствовала сильнейший позыв помочиться. Я отчаянно пыталась удержаться, ухватившись за живот, но давление было чересчур велико. Тут что-то внутри меня раскрылось, и вдруг на каменный пол подо мной хлынули мутные воды, потекли по ногам, на площадку, а оттуда вниз, по ступенькам. Танча завопила от испуга и куда-то убежала.

Не помню, как я добралась до комнаты. Следующая волна боли оказалась такой яростной, что у меня выступили слезы. Я опустилась на колени, уцепившись руками за край кровати. Боль была везде: в паху, в спине, в голове. Мы с ней слились, образовали одно целое, в котором не осталось места ни мысли – ничему вообще. На этот раз схватка, казалось, не кончится никогда. Я пыталась дышать ровно, но дыхание получалось резким и поверхностным, а когда наконец стальной обруч начал понемногу ослабевать, я услышала, что кричу от страха.

Я села на кровать и заставила себя сосредоточиться. Один раз в жизни я видела море – на побережье возле Пизы, куда приходили отцовские корабли, груженные тканями. Наверное, я была тогда совсем маленькой, потому что мне запомнился лишь бескрайний горизонт и шум волн. Каждая волна как будто жила своей жизнью, она колыхалась и изгибалась, она поднималась из морского чрева и бежала к берегу, а потом закручивалась и обрушивала пенный гребень, растекаясь и пропадая в шуршащем песке. В тот день отец рассказал мне, как однажды в дни его юности его корабль потерпел крушение недалеко от берега и как он, барахтаясь в воде, добирался до суши. Он научился приноравливаться к движению валов: взмывал на вершину каждой волны и двигался вместе с ней, но за одной волной он не поспел, и она накрыла его с головой и потянула за собой, заставив наглотаться воды и натерпеться страху за собственную жизнь.

Я понимала теперь, что мне тоже нужно выплывать на поверхность и спасать свою жизнь. Только я барахталась в море боли, где каждая новая волна оказывалась свирепее прежней, и мне оставалось только уповать на то, что я не утону в них, а сумею выбраться невредимой. И вот очередная волна стала зарождаться где-то вдалеке, и я закрыла глаза и представила себе, как сама вздымаюсь и плыву вместе с ней…

– Алессандра!

Голос прозвучал далеко-далеко. Но я сейчас не могу к нему прислушиваться, иначе захлебнусь в воде.

– Держись, дитя мое. Становись на четвереньки. – Теперь уже ближе, громче, повелительней. – Опускайся. Так будет легче.

Я рискнула и послушалась. Когда мои руки коснулись пола, я почувствовала, как чьи-то ладони упираются в мою поясницу и крепко, сильно надавливают. Волна достигала вершины, закручивалась витым гребнем.

– Дыши, – велел голос. – Дыши. Вдох… выдох… Хорошо, молодец. Снова вдох… выдох… – И до меня донесся низкий стон, очевидно, мой собственный, а белая пенная волна тем временем уже с шумом помчалась к берегу, плавно разбилась о камни и отступила.

Подняв голову, я увидела глаза, а в них страх и гордость вперемешку и поняла, что все кончится хорошо. Пришла моя мать.

Я чуть не упала.

– Я…

– Не трать силы. Какие промежутки между схватками?

Я мотнула головой:

– Пять минут, четыре – они делаются все чаще.

Она придержала меня, как могла, и, стащив с кровати подушки, разложила их на полу, чтобы я могла на них опираться.

– Послушай меня, – сказала она спокойно. – Эрила отправилась за повитухой, но та, как и весь город сейчас, где-то на улице. Они придут, но пока ты должна потрудиться сама. Еще кто-нибудь есть в доме?

– Танча, дочь повара.

– Я приведу ее.

– Нет! Не бросай меня одну!

Но мать уже ушла, и ее голос раздавался на лестничной площадке громко и властно, как звон церковного колокола. Если девчонка могла не повиноваться мне, то ее она послушается наверняка. Когда боль снова подступила, матушка уже вернулась. На этот раз она была вместе со мной с самого начала схватки, крепко упираясь руками мне в поясницу, помогая избавиться от впившегося в меня стального обруча.

– Алессандра, послушай меня, – приказала она. – Ты должна найти способ справиться с болью. Думай о муках Господа Нашего на кресте. Будь мыслями с Ним – и Христос поможет тебе выдержать ее.

Но мои грехи слишком велики, чтобы теперь Христос пришел мне на помощь. Вот моя расплата за них: я буду терзаться так вечно…

– Не могу.

– Нет, можешь! – Ее голос звучал теперь почти сердито. – Сосредоточься. Погляди на свадебный сундук, который стоит перед тобой. Выбери лицо или фигуру и, не сводя с нее глаз, начинай дышать. Давай, девочка, призови на помощь свой ясный разум, чтобы обуздать боль. Ну же – дыши.

Потом, откинувшись на подушки, я увидела в дверях Танчу с круглыми от ужаса глазами. Когда мать принялась отрывисто объяснять девчонке, что нужно делать, я вдруг ощутила внезапную злость, оказавшуюся даже сильнее страха, и неожиданно для самой себя принялась вопить и ругаться, словно в меня бес вселился. Обе они замолкли и уставились на меня. Наверное, Танча снова бросилась бы наутек, но мать успела захлопнуть дверь перед ней и закрыть на задвижку.

– Тебе хочется тужиться? Да, хочется?

– He знаю. Не знаю! – завопила я. – Что сейчас будет? Что мне делать?

Меня охватил ужас, но тут мать удивила меня, неожиданно улыбнувшись:

– Делай то же самое, что делала, когда зачинала ребенка. Повинуйся своему телу. Бог и природа сделают все остальное.

И вдруг все действительно переменилось. Из моей муки внезапно выросло непреодолимое желание тужиться, выталкивать из себя ребенка. Я попыталась подняться, но мне это не удалось.

– У-у, он уже лезет, я чувствую. Мать схватила меня за руку:

– Вставай. На полу будет больнее. Иди сюда, девочка. Держи свою госпожу. Просунь руки ей под мышки. Давай. Вот так. Поддерживай ее сзади, чтобы спина была прямая. Давай, смелее, принимай на себя ее вес. Поднимай ее. Вот.

Девчонка, хоть и несмышленая, оказалась очень сильной. Я висела у нее на руках, дрожа всем телом. Мои юбки были перекинуты мне за плечи, ноги широко расставлены под огромным животом. Мать сидела на корточках у моих ног. Теперь, когда снова пришли потуги, я принялась тужиться и тужилась до тех пор, пока не выбилась из сил, пока лицо у меня не побагровело, а глаза от напряжения не заслезились, и мне уже казалось, что я вот-вот разорвусь.

– Еще разок! Тужься! Головка уже показалась. Я ее вижу. Он вот-вот выскочит.

Но у меня не получалось. Потуги так же внезапно прекратились, и я обмякшим и дрожащим телом снова упала ей на руки; меня словно сняли с дыбы: руки и ноги дрожали от боли и страха. Я чувствовала, как по лицу бегут слезы, из носа течет; я бы разрыдалась, если бы не боялась, что на это уйдут последние силы. Но времени передохнуть не было: вот уже оно пришло снова, это жуткое желание изгнать, вытолкнуть, выпихнуть из себя ребенка. Но только у меня никак это не получалось. С каждой потугой я чувствовала, что сейчас лопну. Что-то было не так с ребенком: наверное, голова у него чудовищно деформирована и так велика, что ей никогда не выйти наружу. Это – кара за грех его зачатия: так мы и останемся навсегда, это дитя и я, и оно будет вечно терзать меня, стремясь вырваться из моего тела.

– Не могу… Не могу. – Я услышала в своем голосе панику. – Я слишком мала для него. Это Бог наказывает меня за грехи.

Голос матери звучал так же твердо, как все семнадцать лет моей жизни, он уговаривал, увещевал:

– Ты что думаешь, у Бога есть время заниматься твоими грехами? Да в эти самые минуты Савонаролу пытают за ересь и измену. Его вопли разносятся по всей площади. Что по сравнению с его виной – твоя? Сохраняй силы для ребенка, дыши. Вот, опять. Теперь тужься, тужься изо всех сил. Давай!

Я снова стала тужиться.

– Еще, еще, давай! Вот же он. Он почти уже вылез!

И я почувствовала, что все у меня внутри растягивается до предела, но так ничего и не вышло.

– Не могу, – простонала я, задыхаясь. – Мне страшно. Мне так страшно.

На этот раз матушка не стала кричать на меня, а опустилась на колени рядом со мной, обхватила ладонями мое лицо и отерла с него пот и слезы. Но если руки ее были нежными, то в голосе звучал металл:

– Послушай меня, Алессаидра. Ты наделена сильнейшим духом, какой я только видела у девушки, и не для того ты так далеко зашла, чтобы умереть на полу спальни. Потужься еще один раз. Один раз – и он выйдет. Я тебе помогу. Просто слушай меня и делай все, как я велю. Появилась новая потуга? Да? Тогда набирай побольше воздуха. Полную грудь! Вот, хорошо. Теперь задержи дыхание. А теперь тужься, тужься. Не переставай. Тужься. Еще. ТУЖЬСЯ.

– А-А-А-А-А! – Мой голос, казалось, заполнил всю комнату, но тут я словно услышала еще один звук, как будто мое тело лопнуло, выпуская головку наружу.

– Да! Да!

Мне и не нужно было об этом рассказывать. Она вышла. Я ощутила этот огромный, быстрый, скользкий напор – а вслед за ним такое чувство облегчения, какого я никогда в жизни не испытывала.

– Вот, он уже здесь. Он вышел. Ах, погляди, погляди на него!

Мы с Танчей рухнули на пол, и я увидела у своих ног крошечного блестящего уродца, сморщенного, скрюченного, перепачканного калом, кровью и слизью.

– О, да это девочка, – сказала мать приглушенным голосом. – Красивая, красивая маленькая девочка.

Она подняла липкое тельце, перевернула его вниз головой, взяв за ноги, и дитя закашлялось, как будто успело наглотаться воды. Потом мать сильно шлепнула младенца по попке, и тот издал сердитый дрожащий вопль – первый протест против безумия и насилия того мира, в котором он очутился.

А поскольку поблизости не оказалось ни ножа, ни ножниц, мать зубами впилась в пуповину и перекусила ее. Затем она положила малышку мне на живот, но я так тряслась, что едва могла удержать ее, и Танче пришлось перехватить тельце, уже начавшее сползать на пол. Но потом она снова положила ее ко мне, и пока мать надавливала мне на живот, помогая вытолкнуть послед, я лежала на полу, прижимая к себе эту теплую, скользкую, сморщенную маленькую зверушку.

Так родилась моя дочь. Вымыв и туго запеленав, ее снова поднесли мне, поскольку кормилицы пока не было, и все мы с каким-то трепетом наблюдали, как она по запаху, словно слепой червячок, нашла мою грудь. Ее десны с такой силой стиснули мой сосок, что от боли и неожиданности я вскрикнула, а крошечный ротик сосал и сосал до тех пор, пока из меня со сладкой болью не потекло молоко. И лишь потом, насытившись и оторвавшись от моей груди, она соизволила уснуть и дала уснуть мне.

45

Прошло несколько дней, и я влюбилась: глубоко, нежно, бесповоротно. И если бы эту девочку увидел мой муж, думаю, она и его бы покорила – чудесными крохотными ноготками, серьезным немигающим взглядом с сияющей в нем искоркой божественности. А пока мой мир сужался до ее зрачков, там, на улицах, свершалась история. Матушка оказалась права: мы мучились одновременно. В то самое время, когда мое нутро корчилось и разрывалось под натиском новой жизни, Савонарола слушал собственные вопли, а его сухожилия с треском рвались на дыбе. В то утро со штурмом Сан Марко закончилась эра его господства над новым Иерусалимом. Хотя верные ему монахи оборонялись, как настоящие воины (рассказывали о невероятной силе некоего отца Брунетто Датто – доминиканца-великана с кожей как пемза, который орудовал ножом с особой неистовой радостью), в конце концов толпа осаждавших одолела их и ворвалась в монастырь. Савонаролу нашли распростертым в молитве на ступенях алтаря. Оттуда его в цепях доставили в тюремную башню Дворца Синьории, куда за шестьдесят лет до того заключили великого Козимо Медичи по такому же обвинению в государственной измене. Но если у Козимо нашлись средства обаять и подкупить своих тюремщиков, то фра Джироламо уже не на что было надеяться.

Сначала его подвергли пыткам, а потом вздернули на дыбе. С каждым новым вывихнутым суставом и сломанной костью он признавал себя виновным в очередном грехе: в лжепророчестве, ереси и измене, соглашался со всем, что от него хотели услышать, лишь бы прекратили истязания. Потом его сняли с дыбы и перенесли в келью. Тогда, оправившись от боли, он отрекся от признаний и стал выкрикивать, что его сломила пытка, а не вина, и стал взывать к Богу, дабы Он снова вернул его к свету. Но с первым же новым рывком веревки он вновь во всем сознался, и на этот раз палачи мучили его до тех пор, пока у него не осталось ни голоса, ни отваги вновь все отрицать.

Так Флоренция избавилась от тирании человека, который вознамерился обратить ее к Богу, а под конец обнаружил, что Бог оставил его самого. Но хоть у меня и были все основания его ненавидеть, я испытывала к нему только жалость. Эрила, сидя возле моей кровати, подсмеивалась над моим состраданием и уверяла, что у женщин после родов обычно происходит размягчение мозгов. И миновало два дня, а о моем муже так и не было ничего слышно.

Утром третьего дня, проснувшись, я увидела яркое солнце и Эрилу, что-то горячо обсуждающую с моей матерью на пороге комнаты.

– Что случилось? – спросила я, не вставая с постели. Они повернулись и быстро переглянулись. Матушка подошла ко мне и остановилась возле кровати.

– Милое дитя мое… Принесли известия. Мужайся.

– Кристофоро! – догадалась я, потому что все эти дни я чего-то ожидала. – Что-то случилось с Кристофоро, да?

Она приблизилась ко мне, взяла меня за руку и, начав рассказ, уже не сводила с меня глаз, пытаясь прочесть мои чувства. История была в общем-то обычная для нашего времени: в дни, последовавшие за штурмом Сан Марко, город оказался охвачен жаждой крови, и люди принялись сводить старые счеты, выслеживать старых врагов. Но не все убийства совершались по справедливости, и было обнаружено несколько трупов ни в чем не повинных людей. Среди них и тело, найденное в переулке Ла-Бокка возле Понте-Веккьо, славившемся тем, что под покровом ночи там велась бойкая торговля и мужским, и женским телом. И вот там, при свете нового дня, в месиве кровавых ран кто-то распознал ошметки дорогой ткани и породистые черты лица.

Я слушала слова матери, похолодев и окаменев, словно одна из статуй нашей галереи.

– Мужайся, Алессандра, – повторила мать, и ее голос унес меня в те времена, когда я была еще ребенком, а она учила меня разговаривать с Богом так, словно Он – мой отец и Господь одновременно. – Судьбы человеческие в Его руке, и не нам оспаривать Его волю. – Она крепко обняла меня, а потом, видя, что я не сломлена внезапным горем, добавила уже более мягким тоном: – Дорогая моя, у твоего мужа нет другой родни. Если у тебя достанет сил, тебя просят явиться и опознать тело.

По-видимому, родовые муки не только смягчают сердце, но и воздействуют на память: одни мгновенья запоминаются четко и навсегда, а другие почти сразу же бесследно улетают в прошлое.

Хотя кормилицу уже нашли, мы взяли малышку с собой, потому что мне непереносима была мысль даже о короткой разлуке. Помню, когда мы выходили, слуги стояли на пороге дома, опустив глаза: новость угрожала их будущему. По пути мы задержались у Баптистерия. Поскольку моего мужа не стало, больше некому было сделать запись о рождении ребенка, а по закону сделать это нужно было в течение первых шестидесяти часов. Белый боб – для девочки, черный – для мальчика. Под золотым куполом, изнутри которого мерцающая кубиками смальты мозаика рассказывала о жизни Господа Нашего, боб упал в ящик, возвещая о новой жизни.

Слепящее солнце освещало улицы, усыпанные мусором. Недавние беспорядки напоминали о себе валявшимися повсюду палками, булыжниками, сточными канавами, забитыми разнообразным мусором. Но, несмотря на ясную погоду, настроение в городе оставалось мрачным. Флоренция перестала быть республикой Божьей, и теперь уже никто не понимал, стоит ли этому радоваться.

Чума выкосила столько народу, что на другом берегу реки власти устроили временную мертвецкую, заняв под нее несколько комнат больницы Санто Спирито. Пока нас вели лабиринтами позади церкви, я вспоминала о своем художнике, о том, как он ночами изучал человеческие тела, ставшие добычей смерти. Я еще крепче прижала к себе дитя и сама, следуя за матерью и со служанкой у меня за спиной, словно вернулась в детство.

Чиновник, сидевший в дверях, оказался грубым мужланом, от которого несло прогорклым пивом. Он держал самодельную конторскую книгу, куда были вписаны столбцы цифр и кое-где корявым почерком выведены имена. Разговор повела моя мать. Она рассказала ему нашу историю так же, как делала все: спокойно, достойно и внятно. И люди всегда слушали ее. Когда она закончила рассказ, чиновник сполз со стула и прошел вместе с нами в комнату.

Перед нами открылась страшная картина, будто поле битвы после ухода победителей. На полу рядами лежали трупы, завернутые в грязные куски холстины. На некоторых было столько крови, что поневоле брал страх: а вдруг они брошены сюда живыми и вместе с кровью из них утекают в грубые саваны последние капли жизни.

Тело моего мужа лежало на тюфяке в глубине комнаты. В иную эпоху еще можно было надеяться, что знатные мертвецы удостоятся несколько больших почестей, но теперь, когда сама Флоренция истекала кровью, было не до церемоний.

Мы встали в ногах у покойника. Чиновник взглянул на меня:

– Госпожа готова?

Я передала младенца на руки матери. Она улыбнулась мне.

– Не бойся, дитя мое, – сказала она. – Есть силы куда более могучие, чем наши с тобой.

Чиновник наклонился и откинул покров. Я закрыла глаза – и через миг открыла их. Передо мной предстало окровавленное лицо мужчины средних лет, которого я ни разу в жизни не видела.

Эрила, стоявшая возле меня, издала скорбный вопль:

– О, господин, о, господин мой, что же с тобой сделали? – Когда я повернулась, она бросилась ко мне, вцепилась в меня и запричитала: – Ах, бедная моя госпожа, не смотрите, не смотрите! Какой ужас! Что же с нами теперь будет?

Я попыталась стряхнуть с себя ее руки, но она висела на мне как пиявка.

– Ты что, с ума сошла? – в ужасе прошептала я. – Это же не Кристофоро! – Но она продолжала выть. Я беспомощно поглядела на мать, которая сразу же подошла к нам. Чиновник внимательно за нами наблюдал. Наверное, он уже насмотрелся на женщин, охваченных горем, и потому был готов ко всяким неожиданностям.

Мама посмотрела на тело, потом на меня. Взгляд у нее был пронзительный.

– Милая моя, милая доченька, – сказала она громко, – я понимаю твои чувства. Ты не в силах понять, как Господь мог попустить подобное горе и в одночасье отнять у тебя любимого. Оплачь же его, оплачь своего Кристофоро, и да упокоится он в мире. Там, где он теперь, ему лучше.

Я стояла, разинув рот в немой оторопи, когда моя новообретенная нежная женственность сама пришла мне на помощь: я заплакала. Торопливые крупные слезы, хлынув, уже не могли остановиться. Крошка проснулась и тоже подняла крик. Так мы и стояли все вместе, являя картину неутешного женского горя, и чиновник взял перо и поставил напротив имени моего мужа жирный крест.

Мы снова оказались в неуютном, таком неуютном парадном зале. Эрила, у которой слезы просохли в тот самый миг, когда мы вышли из здания больницы, принесла вина, приправленного специями, заставила меня глотнуть питья, приготовленного из снадобий, что хранились в ее заветном мешочке, а потом обняла меня и вышла, плотно закрыв за собой дверь. Малышка лежала у меня на руках и, моргая, глядела на меня. Я обратилась к матери.

– Ну, – сказала я, все еще находясь в оцепенении, – где же он?

– Уехал.

– Куда уехал?

– В глушь. Вместе с Томмазо. Утром того дня, когда ты рожала, он зашел за мной и рассказал о том, что между вами произошло. Сообщив мне о своем решении, он распорядился, чтобы был найден труп с запиской в руке, которая навела бы власти на наш след – для опознания. Прости, что я причинила тебе боль этим маскарадом. Я не сказала тебе сразу всей правды, потому что опасалась, что в нынешнем состоянии ты не сумеешь притвориться как следует. – Мать говорила спокойным, будничным тоном, словно государственный муж, чья повседневная работа – принимать важные решения и потом разъяснять их смысл перепуганному народу. Но мне недоставало ее хладнокровия.

– Но… я ничего не понимаю. Почему? Неужели так важно, что ребенок был не от него? Ведь это…

– Ведь это точно не известно? Не тревожься, Алессандра. Я все знаю. И не берусь тебя судить. На это есть иной суд, и на том суде, наверное, мы с тобой однажды будем стоять бок о бок. – Она вздохнула. – Он ушел не из-за ребенка. Просто он… Да нет, я не буду говорить за него. Он попросил, когда все откроется, вручить тебе вот это. Хотя, мне кажется, потом было бы благоразумно его уничтожить.

И мать достала из-за лифа платья письмо. Я взяла его дрожащими руками. Дочка захныкала у меня на руках. Я убаюкала ее, а потом взломала печать.

У него был такой изящный почерк. Какой разительный контраст с грубыми каракулями в книге записей из Санто Спирито! От одного вида этого почерка я испытала удовольствие. Удовольствие и признательность.

Моя дорогая Алессандра,

Когда ты будешь читать это письмо, мы будем уже далеко. А ты, с Божьей помощью, уже разрешишься от бремени здоровым ребенком. Томмазо сейчас нуждается во мне. Увечья, нанесенные ему, ужасны, и теперь, когда от его красоты не осталось и следа, а тело изуродовано, я нужен ему больше, чем когда-либо. Я не могу не отдавать себе отчет в том, что моя похоть в какой-то мере воспитала его, а значит, теперь мой долг – облегчить причиненное по моей вине страдание. Мой долг. И мое желание – да, это так. Если бы мы с тобой продолжали житьвместе, я бы ощущал эту боль всю оставшуюся жизнь и был бы невеселым спутником для тебя и для твоего ребенка.

С моей смертью перед тобой открывается иное будущее. Так как у меня нет других родственников, которые могли бы претендовать на мое имущество, я составил завещание, по которому Томмазо достается достаточная сумма денег, чтобы обеспечить нам с ним скромное, но безбедное существование, остальное же мое состояние отходит к тебе. Само по себе это необычно, и, быть может, найдутся такие, кто станет оспаривать мою волю, и тем не менее она совершенно законна и подлежит обязательному исполнению. Твое будущее – в твоих руках. Ты достаточно молода, чтобы снова выйти замуж. Может быть, ты решишь вернуться к родителям или даже отважишься жить одна. Я нисколько не сомневаюсь в твоей отваге. Впрочем, мне кажется, у твоей матери на этот счет имеются соображения, к которым тебе стоит прислушаться.

Прошу тебя простить мне резкие слова, сказанные в галерее. Несмотря на наше соглашение, я привязался к тебе больше, чем полагал возможным, и потому твоя измена больно ранила меня. Как и моя – тебя. Я хочу, чтобы ты знала: я испытывал к тебе такие сильные чувства, на какие только был способен. И буду испытывать впредь.

Ключ, вложенный в это письмо, – от шкафа для манускриптов в моем кабинете. Тебя удивит его содержимое. Я предпочитаю видеть этот манускрипт в твоих руках, нежели в чьих-нибудь еще, поскольку мы оба прекрасно понимаем, что иначе он стал бы военной добычей или – хуже того – пищей для огня, хотя, я уверен, иные назвали бы это кражей. Ты разбираешься в великом новом искусстве нашего города ничуть не хуже, чем многие знакомые мне мужчины. Твой отец мог бы гордиться тобой. Остаюсь твоим любящим мужем,

Кристофоро Ланджелла.

Я крепко сжала ключ и прочла письмо во второй раз. Потом в третий. Через некоторое время матери пришлось забрать его у меня из рук, потому что мои слезы уже размывали ровные строки, делая из них чернильные ручьи, а содержание письма было таково, что сейчас не подобало затемнять его смысл. Эрила права. После родов мозги у женщины размягчаются. В таком состоянии мы готовы полюбить кого угодно – даже человека, который бросил или предал нас. Теперь, похоже, мне предстоит воспитывать дочь не только без мужа, но и без родного деда. «Твой отец мог бы гордиться тобой». Как легко перевернуть мир вверх тормашками всего несколькими словами.

Наконец я подняла глаза и встретила прямой взгляд матери. Он бы никогда не написал такой фразы, если бы вначале не поговорил с ней!

– Вы знаете, что там написано? – спросила я, когда ко мне вернулся дар речи.

– Все, что касается твоего будущего и моего прошлого, мы обсудили с ним до того, как он написал это письмо. Остальное адресовано лично тебе.

Но она не отводила взгляда. В течение всей моей жизни она излучала тихую, спокойную мудрость, которой неизменно усмиряла мятежные порывы и шквалы вопросов, которые я обрушивала на нее. И мне никогда не приходило в голову, что когда-то и сама она могла испытывать подобные бури или что ее приятию Божьей воли и вере в Его бесконечную милость предшествовали душевные борения. Но теперь-то я знаю, что дочерям нелегко думать о матерях как о некихотдельных от них существах, с собственной жизнью и желаниями. И точно так же, как я в дальнейшем прощала эту неспособность своей дочери, моя мать наверняка прощала ее мне. Надо отдать ей должное, в тот день она не стала избегать моих вопросов и ни в чем мне не солгала.

– Ну, – произнесла я наконец, – надпись, сделанная Лоренцо Медичи на томе сочинений Платона, который он подарил моему мужу, относится к семьдесят восьмому году. Это год моего зачатия. Но вы же не были тогда при дворе, матушка? Звезда вашего брата взошла достаточно высоко, чтобы он успел подыскать вам хорошего мужа. Разве не эту историю мы все время слышали?

– Да, – сказала она спокойно. – Я уже была замужем. А раз уж мы с тобой об этом заговорили, то могу тебя заверить, это отнюдь не был несчастливый союз, что бы ты о нем ни думала. Этот брак уже принес мне троих здоровых детей, и Бог в своей великой милости избавил их и от болезней, и от ранней смерти. Я была поистине благословенна. Однако то, что ты говоришь про тот год, Алессандра, – это еще не вся правда. При дворе я находилась раньше – а в тот год снова ненадолго вернулась. Хоть и не все об этом знали.

Она умолкла. Я ждала. Казалось, сам воздух вокруг нас замер в ожидании.

– У моего брата имелись очень могущественные друзья, – наконец произнесла мать с улыбкой, искривившей ее губы. – При дворе было немало людей, обладавших глубокими знаниями и умом. Для девушки, которая привыкла думать и высказывать свои суждения, это был рай – рай до грехопадения. И хотя согласно платоническим представлениям нас, женщин, не следовало допускать до возвышенных дискуссий, эти платоники все же оставались флорентийцами, а потому даже величайшие из них легко очаровывались красотой, когда ей сопутствовала не меньшая восприимчивость к учености. Которой я была наделена, как и ты. И которая, как и для тебя, стала для меня и гордостью, и бременем.

Мой брат, понимавший, какие опасности таит в себе подобная чистота, позаботился о том, чтобы поскорее выдать меня замуж, но даже он оказался бессилен, когда меня призвали ко двору вновь.

Начало лета семьдесят восьмого года Лоренцо с придворными проводили на его вилле в Кареджи. Я была в числе нескольких приглашенных гостей… Это было так давно. – Она снова умолкла, и я вдруг подумала, что на этом ее рассказ оборвется, что она действительно заставила себя забыть прошлое. Но она, вздохнув, продолжила: – Там была музыка, разговоры, искусство, природа – одни сады являли собой рай земной. Красота тела была таким же предметом обсуждения, как красота духа. И то и другое рассматривалось как ступени на лестнице, ведущей к любви Господней. Я не воспитывалась в жеманстве. Я была такой же серьезной и в каком-то смысле такой же невинной, как ты. Но, как и тебя, меня притягивала мудрость, образованность и талант, И если однажды я нашла в себе силы противиться, то к тому лету моя влюбленность длилась так много лет, что я не сумела устоять.

Мне снова вспомнились ее слезы при виде тела Лоренцо в часовне Сан Марко. Что мне нашептывал Томмазо в тот день: что, несмотря на его уродство, герцог умел своими любовными стихами разжигать огонь в самых холодных женских сердцах? Я вздохнула и поглядела на сияющее безмятежностью личико дочери, спящей у меня на руках. Как знать, насколько вытянется ее нос, когда она подрастет, или заострится подбородок? Хотя это будет зависеть еще и от того, кто же на самом деле ее отец.

– Что же, теперь я, по крайней мере, знаю, отчего я уродлива, – сказала я тихо.

– Нет, Алессандра, ты не уродлива. Ведь своей красотой ты почти вскружила голову содомиту!

Мать произнесла это с удовольствием и гордостью. Тишину тускло освещенного старомодного зала нарушало только сладкое сопение моей дочки, и был какой-то покой в мысли о том, что больше между нами не осталось никаких тайн.

– Ну а что же будет теперь? – наконец спросила я. Мать немного помолчала.

– Ты не хуже меня знаешь, какой остается выбор.

– Я не выйду замуж снова, – твердо заявила я. – Второй брак лишит мою дочь наследственных прав, а этого я не допущу.

– Это верно, – спокойно согласилась матушка.

– Вернуться домой я тоже не могу. У меня теперь должна быть своя жизнь. А значит, я останусь здесь и буду жить одна.

– Алессандра, такое решение представляется мне крайне неблагоразумным. Наш город жесток к вдовам. Вы с дочерью окажетесь изгоями – одинокими и отверженными.

– Но у нас же есть вы.

– Я не вечна.

И эта мысль обдала меня ледяным холодом.

– Что же мне тогда делать?

– Есть еще один выход. Мы об этом еще не говорили. – Голос ее звучал очень ровно. – Обручиться с Богом.

– Обручиться с Богом? Мне? Вдове с кистью, ребенком и черной невольницей! Скажите на милость, матушка, какой же монастырь нас примет?

И тут на ее лице появилась лукавая улыбка.

– Какой монастырь, Алессандра? Ну конечно же тот самый, о котором ты всегда мечтала.

46

10 мая 1498 года от рождества Христова мы – вдова с кистью, черная невольница и дитя – покинули город. Тот день стал прощальным не только для нас. На большой площади перед зданием Синьории в течение последних недель складывали большой костер: Савонаролу и двух его верных доминиканцев должны были казнить через повешение и сжечь. Флоренция наконец дожила до запаха жареной человечины.

Моя Эрила рвалась поглазеть на казнь – просто чтобы своими глазами увидеть заключительный миг этой истории, – но я ей запретила. Мир вокруг моей дочери сверкал яркостью и новизной, и я не хотела, чтобы до нее долетел даже запах страдания. Мы ехали мимо людских потоков, стремившихся к площади, но на карнавал это не было похоже. При всей ненависти к Савонароле многие его все-таки любили, и в дни насилия, разразившегося после его ареста, нашлось, наверное, немало людей, пожалевших о падении нового Иерусалима, пускай на деле не столь совершенного, как в помыслах.

И все же враги Монаха не отступались. За несколько дней до суда по городу, словно едкий дымок, разносимый ветром, поползли новые слухи об отступничестве Савонаролы. В частности, из тюрьмы просочился рассказ о самом преданном его стороннике – том самом монахе Брунетто Датто, который дрался в последней битве с отчаянным остервенением и должен был умереть вместе с ним. Оказалось, он помешался на благочестии и под пыткой сознавался в самых страшных грехах: в том, что заколол юную девушку, которую встретил на улице после наступления темноты, и разрывал зубами ее плоть, в том, что оторвал срам у потаскухи и ее дружка в церкви Санто Спирито, и даже в том, что отмужичил молодого содомита, вогнав ему в задницу его собственный меч. Но весь ужас заключался даже не в самих признаниях, а в упоении, с которым монах рассказывал об этих зверствах, похваляясь тем, что Бог избрал его своим вестником и орудием, дабы вернуть грешников на верную стезю. Он изрыгал эти мерзости до тех пор, пока его мучители не выдержали: они затолкали ему в рот кляп и пригрозили поджечь его, если тот не прекратит выкрикивать свои непристойности.

В тот день, когда Эрила принесла мне эти новости, я в первый и единственный раз в жизни увидела ее потрясенной. Особенно поразило ее, по-видимому, последнее деяние – она рассказала мне о нем, усевшись на край моей кровати, где рядом со мной лежала крошка и глядела вверх своими серьезными глазенками. Оказывается, прежде чем тому монаху заткнули рот, он объяснил, что тело последней жертвы – молодой потаскухи, которой он отрезал груди, – он бросил разлагаться в крипте церкви Санти Апостоли.

Тут я вспомнила замогильный голос, спугнувший меня на улице в ночь накануне моей свадьбы, а также громадного монаха, который окровавленными руками поманил нас в темный переулок, и поняла, что, хоть я порой и чувствовала себя обделенной Божьей милостью, на самом деле я пребывала под Его мощной защитой. И вновь ощутила горячую и нежную благодарность к Господу.

Впрочем, в тот день, сидя в моей спальне, мы с Эрилой не говорили о подобных вещах. Вместо этого мы принялись во второй раз наполнять свадебный сундук, складывая в него рисунки, книги и – самое ценное сокровище – толстый непереплетенный манускрипт, извлеченный из шкафа в кабинете моего мужа и бережно упрятанный в ворох пестрых сорочек и бархатных покрывал.

Незадолго до отъезда мы навестили моих родных в старом доме у Сант Амброджо. Лука, чье ангельское лицо еще было покрыто синяками от последних стычек, держался угрюмо и явно не находил себе места (как, бывало, и в прежние времена). Однако, прежде чем, ссутулившись, уйти к себе в комнату, он успел пожелать мне на прощанье всего хорошего. Плаутилла, у которой живот возвышался как гора, плакала до тех пор, пока Маурицио не одернул ее так строго, что она ошеломленно замолкла. А мой отец… отец подарил мне штуку своего любимого алого сукна, чтобы было из чего шить платья в моем новом доме. Я поцеловала его, пожелала ему всяческого добра и не стала ни единым словом выводить его из заблуждения. Потом он покорно взял руку моей матери и позволил ей увести себя обратно, к счетам и книгам. Такими я увидела родителей в их доме в последний раз – материнский взор, чистый и ясный, и закрывающиеся двери отцовского кабинета.

И вот майским утром мы выехали из города с конюхом моего мужа и двумя другими его слугами, которые стали для нас проводниками и носильщиками, побуждаемые к тому обещанием отпустить их на свободу по окончании нашего странствия. Было тепло и солнечно, утренняя дымка предвещала дневной зной. Мы выехали через Порта-ди-Джустициа – ворота Правосудия и, оставив позади городские пределы, услышали гул, подобный мощному раскату грома. Мы поняли: это пушечный выстрел, знаменующий зажжение костра на площади, – стало быть, палач сделал свое дело и троица монахов уже болталась на виселице в ожидании пламени. Мы перекрестились и произнесли молитву за тех, кто ныне предстал пред Господом, призывая Его смилостивиться над всеми грешниками, мертвыми и живыми.

И, медленно взбираясь по склону долины к видневшимся вдалеке холмам, мы увидели далеко позади столб дыма, который поднимался над морем черепичных крыш и растворялся в ароматном летнем воздухе.

Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть четвертая

47

Мое второе обручение – обручение сестры Лукреции с Господом – оказалось гораздо счастливее первого. Что я могу рассказать о своем новом доме? Когда мы впервые сюда попали, тут был поистине рай на земле. Монастырь Санта Вителла спрятался в тосканской глуши, далеко к востоку от Флоренции, где леса, покрывающие округлые холмы, постепенно переходят в виноградники и оливковые рощи на покатых склонах: при виде этого пейзажа невольно приходит в голову мысль, что Господь Бог был первым и лучшим художником на свете. Внутри монастырских стен в ту пору жизнь била ключом: две крытых галереи (над украшением одной из них, большей, потрудился Лука делла Роббиа: с арок глядели изображения тридцати двух святых из бело-голубой майолики, и каждое неуловимо и восхитительно отличалось от соседнего); пышные сады, не только красивые, но и полезные, ибо снабжали почти всем необходимым монастырский стол; трапезная и часовня – еще маленькая в те дни, но в последующие годы ей предстояло разрастись и украситься. И всем этим управляли женщины. То была настоящая женская республика, основанная если не на добродетели, то на творчестве.

Нас было там очень много – женщин, которые по разным причинам не ужились в миру, женщин, которые любили жизнь не меньше, чем Бога, но оказались отрезанными от нее, заточенными в монастырские стены. Наша судьба была следствием преуспеяния городов (приданое полагалось все богаче, и потому все меньше знатных семей могло выдать дочерей замуж), а новая свобода и образование наделили нас смелостью. Но мир оказался не готов принять нас, и очень многие закончили жизненный путь в местах вроде монастыря Санта Вителла. И если каждую в отдельности едва ли можно было счесть богачкой, наше общее приданое составляло немалое состояние, обеспечивавшее нам свободу. В конечном счете это была простая логика: если исключений становится слишком много, меняются правила. Нам с Эрилой повезло. Мы явились как раз тогда, когда это случилось.

Все мы принесли с собой опыт зрелости и воспоминания. О былых нарядах, или о прочитанных книгах, или о юношах, которых целовали – или хотя бы мечтали целовать. За стенами обители мы почитали Бога и возносили Ему молитвы, но часто давали волю своему воображению, и оно уносило нас в разные пределы. Иные, более легкомысленные, превращали свои кельи в настоящие обиталища кокетства, все свободное время щебеча о своих платьях или повязывая апостольники так, чтобы выпустить на волю завитой локон, или перешивали рясу, дабы из-под нее могла мимолетно сверкнуть лодыжка. Наибольшее удовольствие им доставляло слушать собственные голоса в хоре или предаваться беседам, и хотя монастырские стены были высоки, а ворота заперты, иной раз ночью можно было услышать их смех, к которому примешивались более низкие, мужские голоса, эхом отдававшиеся под арками галерей.

Но не все наши грехи были плотскими. Одна женщина из Вероны была одержима такой страстью к слову, что целыми днями сочиняла пьесы, полные благородства и страдания, повествующие о безответной любви. Мы их ставили: лучшие швеи шили костюмы, а те из нас, кто был наиболее склонен к публичной игре, исполняли все роли – и женские, и мужские. А еще была монахиня из Падуи, чья страсть к учености превосходила даже мою: она годами противилась родителям, отказываясь выходить замуж. Когда те наконец поняли, что из нее не выбить любви к мудрости, ее отправили к нам. В отличие от ее родителей, мы с радостью приняли ее. Ее келья стала нашей библиотекой, а ее ум – нашей сокровищницей. В первые годы после поступления в монастырь я часто проводила с ней вечера, беседуя о Боге, о Платоне и об устремленности человека к божеству, и временами она заставляла меня задумываться куда глубже, чем учителя моей юности. Эта ученая монахиня была среди нас самым уважаемым человеком, и, когда Плаутилла выросла, то она – наряду со мной – стала ее наставницей.

Плаутилла…

Первый месяц у моей дочери не было имени. Но когда из Флоренции пришло известие о том, что моя сестра умерла, родив крепкого сына, я, оплакав ее, нарекла ее именем дочь и сохранила таким образом память о ней.

Разумеется, она сделалась в монастыре всеобщей любимицей, В первые годы она вытворяла что хотела – всеми обласканное, избалованное дитя. Но едва она немного подросла, мы взялись за ее образование с таким усердием, словно воспитывали юную герцогиню. К двенадцати годам она уже умела читать и писать на трех языках, вышивать, играть на музыкальных инструментах, исполнять роли в спектаклях и конечно же молиться. В отсутствие сверстников у нее естественно развилась недетская серьезность, но это ей шло, а как только я заметила, что она обладает легкой, послушной глазу рукой, я извлекла из своего кассоне затрепанного Ченнини, заточила уголь и залевкасила самшитовую дощечку толченой костью со слюной, чтобы дочка попробовала рисовать серебряным карандашом. А поскольку здесь она могла не стесняться своего таланта, то смело взялась за дело, и я поняла, чья она дочь, не только по отцовским зелено-серым кошачьим глазам.

Эрила тоже расцвела. Должность конверсы, придуманная специально для невольниц, традиционно была низкой – служить тем, кто служит Богу, – но поскольку наш монастырь не был вполне традиционным, я заплатила выкуп за ее освобождение, и вскоре она нашла себе другую роль: выполняла разные поручения, разносила сплетни и служила гонцом между монастырем и ближайшим городком (с которым у нас велась оживленная торговля запретными предметами роскоши), так что ей удалось скопить на этом немалое состояние. Вскоре ее уже в равной степени боялись и любили: так, наконец, Эрила стала свободной женщиной. Впрочем, к тому времени она была настолько необходима сестрам и сделалась такой родной нам с Плаутиллой, что предпочла не расставаться с нами.

Что до меня самой… В ту зиму, когда мы прибыли в монастырь, там затеяли строительство новой часовни, а с нею появилось и дело для меня – дело, о котором я мечтала всю жизнь. Мать настоятельница была проницательной женщиной – не случись ей подпасть чарам женатого богача-соседа, она могла бы стать матерью знатного семейства в Милане. В каком-то смысле здесь ей досталось под начало семейство не менее благородное. Памятуя о том, что наши вольности следует искупать нашими подвигами, она распоряжалась монастырскими средствами с большей рачительностью, чем банкиры Медичи, и за короткое время у монастыря появились деньги на украшение новой часовни. Епископ, наделенный меньшим обаянием, чем она, но заслуживавший большего снисхождения (костлявая рука Савонаролы никогда не добиралась до здешней глуши), навещал нас дважды или трижды в год. В обмен на наше изысканное гостеприимство (утонченная кухня была для нас одним из многих нетрадиционных способов прославления Господа) он приносил нам последние сплетни из больших городов об искусстве и о художниках и давал свое благословение на новые замыслы, которые зарождались в основном в голове настоятельницы, имевшей склонность к зодчеству. Она видела мысленным взором свет и пространство, отвечавшие классическим пропорциям, однако стены, когда наконец их возведение было завершено, оказались голыми.

Тут-то, наконец, мне и поручили расписывать алтарь.

В то лето, прежде чем приступить к росписи, я сидела у себя в келье и работала над предварительными набросками, а Плаутилла плела цветочные гирлянды во фруктовом саду, в окружении смешливых молоденьких послушниц, которые видели в ней свою любимую игрушку. Мне предстояло изобразить жития Иоанна Крестителя и Девы Марии. Имея в распоряжении лишь воспоминания, лишенная руководства мастера-наставника, я взяла за образец иллюстрации Боттичелли и старательно изучала манеру его молниеносного пера – как оно едва ли дюжиной штрихов одушевило каждую из тысяч несхожих человеческих фигур, населявших рай и ад, подробно повествуя об отчаянии и радости.

На создание фресок ушел немалый кусок моей жизни. Плаутилле было почти семь лет, когда я приступила к росписям. Поначалу я мало чему могла ее научить, потому что сама знала слишком мало: полжизни, проведенные за книгами, да складки юбок святой Екатерины не сделали из меня художника. Но Эрила, используя свои связи, отыскала в Вероне молодого человека, недавно закончившего обучение у мастера; по ее мнению, он был достаточно предан своему делу и благоразумен, чтобы проводить время в обществе столь мирских монахинь. И вот он взялся нас учить, а мы – учиться. А когда он уехал двадцать месяцев спустя, леса уже были возведены, и я стала сама покрывать стены штукатуркой, а Плаутилла – толочь и смешивать для меня краски. Пройдет еще совсем немного времени – и она начнет помогать мне с росписями. По мере того как часовня заселялась святыми и грешниками, рассказы епископа об иноземных гениях все больше разжигали мое любопытство. Он приезжал из Рима и хотя ничего не мог поведать о моем художнике, зато вовсю превозносил величие этого города, превзошедшего в любви к искусству саму Флоренцию. Он рассказывал, что во многом слава Рима держится на даровании строптивого молодого флорентийца – художника, обладающего столь великим даром Божьим, что даже Папа бессилен приказывать ему. Последним произведением, которое заказал ему родной город, стала гигантская статуя Давида, высеченная из цельной глыбы мрамора, – образ столь величественный и исполненный такой мужественной человечности, что беднягам флорентийцам, покоренным его красотой, пришлось разбирать арки и разрушать дома, чтобы перевезти статую из мастерской на главную площадь города. Теперь, говорил епископ, она стоит перед входом во Дворец Синьории, и готовность Давида сокрушить Голиафа служит постоянным предостережением всем, кто осмелился бы впредь покуситься на Флорентийскую республику. Величавые пропорции этого каменного тела очаровывали каждого, кто его видел, однако иные люди, продолжал епископ, с не меньшей теплотой отзывались о другой, гораздо более ранней работе этого мастера, которую он выполнил еще подростком. Это было распятие в человеческий рост из белого кедра, хранившееся в церкви Санто Спирито: тело Иисуса казалось таким юным и совершенным, что у всех, кто его видел, на глазах проступали слезы.

Так, спустя много лет, я наконец услышала имя Микеланджело Буонарроти и подивилась тому, что судьба занесла и моего художника, и того, кто стал проклятием его жизни, в один город. Но хотя такие рассказы и подстегивали во мне интерес, я не позволяла им растравлять мне душу. Пускай поэты утверждают иное, но страсть угасает, если ее ничем не подпитывать. А может быть, это лишь новое доказательство Божьей милости ко мне: с тех пор, как родилась Плаутилла, Он избавил меня от тоски по тому, чем я не могла обладать. И подобно тому, как блекнут на солнце краски, постепенно поблекли мои воспоминания о художнике.

Им на смену пришло известное удовольствие, которое доставляли мне обряды и монастырские правила. Дни мои протекали просто: после пробуждения на рассвете и молитвы я проводила первые утренние часы, покрывая штукатуркой участок стены, который предстояло расписать в течение дня. Затем – утренняя трапеза: летом мы ели холодное мясо с овощами, зимой – копченые окорока, пироги с пряностями и бульон. Поев, я наносила краски на стену, прежде чем штукатурка успевала высохнуть, а солнце – опуститься за окно: тогда моей кисти уже недостало бы света. Если когда-то я мечтала посмотреть на мир, расстилавшийся за пределами дома, то теперь все мое внимание было сосредоточенно на малом квадрате стены, влажном от штукатурки, который мне предстояло заполнять цветом и линией, весь смысл которых станет понятным лишь тогда, когда будет закончена вся фреска.

Так, спустя годы, Алессандра Чекки наконец научилась добродетели терпения, и когда каждый вечер, с наступлением сумерек, она откладывала кисти и проходила под сводами галерей, возвращаясь к себе в келью, пожалуй, всякий сказал бы, что она счастлива и спокойна.

И это ощущение сохранялось много лет – вплоть до весны 1512 года.

48

Роспись часовни была уже наполовину завершена, когда однажды, ближе к вечеру, мне сообщили, что ко мне пришел гость. Учитывая вольность нашего устава, гости посещали монахинь нередко – хотя обо мне нельзя было этого сказать. Мать навещала меня раз в два года, она гостила здесь по нескольку недель, любуясь подросшей внучкой. Но с недавних пор зрение у нее стало ухудшаться, к тому же в последнее время она неотлучно находилась с отцом, который сделался немощным и совсем нелюдимым. В последний раз письмо от нее гонец привозил несколько месяцев назад. Луку наконец женили на девушке, крепкой как вол, которая принялась печь ему сыновей одного за другим, словно вознамерилась снарядить целый полк; Маурицио же, после смерти моей сестры взявший себе другую жену – с приданым побогаче, зато воспитанием похуже, – снова овдовел. От Томмазо и Кристофоро никаких известий не приходило. Они словно в воздухе растворились. Иногда я представляла себе, как они живут на окраине какого-нибудь городка, на изысканной вилле, словно двое бойцов, уцелевших в жестокой войне, окружая нежной заботой тело и душу друг друга – до тех пор, пока одного из них не настигнет смерть. И все эти годы я не слышала никаких вестей, которые развеяли бы эти мои фантазии.

Итак, ко мне пришел гость.

Я попросила провести его в библиотеку, где помещалось наше небольшое, но достойное собрание книг и рукописей как светского, так и духовного содержания, и сообщить ему, что я приду чуть позже, когда отмою от краски руки и кисти. Я и позабыла, что там, за письменным столом в библиотеке, уже сидит Плаутилла, трудясь над иллюстрациями для недавно переписанной псалтыри, так что когда я тихонько отворила дверь, то увидела их прежде, чем они – меня. Они сидели рядышком за столом, омываемые медовым светом позднего, уже предзакатного солнца.

– Теперь видишь? Так линия выходит тоньше, – говорил он, отдавая ей перо.

Она мгновенье глядела на бумагу.

– А кто вы?

– Я старый друг твоей матушки. Ты часто иллюстрируешь Священное Писание?

Плаутилла повела плечами. Хотя с тем молодым художником, что обучал нас, ей удавалось беседовать вполне непринужденно, она по-прежнему робела мужчин. Совсем как я в ее возрасте.

– Я спрашиваю об этом, потому что у тебя живое перо. Я даже думаю, что такое ловкое владение им порой должно отвлекать тебя от самих слов.

Я услышала, как моя дочь цокает языком: эту ужимку, означавшую сдерживаемую досаду, она переняла у Эрилы.

– Ax, да как же вы можете так думать! Ведь чем лучше получается изображение, тем ближе оно подводит молящегося к Христу. Напишите имя Господа нашего, потом изобразите рядом Его самого и скажите: что рождает больше чувства – слово или образ?

– Не знаю. Разумно ли задаваться таким вопросом?

– О, еще как разумно! Человек, который сказал это, – очень мудрый художник. Вы, наверное, его не знаете – он прославился совсем недавно. Его зовут Леонардо да Винчи.

Художник рассмеялся:

– Леонардо? Никогда про него не слышал. А откуда ты знаешь, что говорит этот Леонардо?

Плаутилла поглядела на него серьезным взглядом:

– Мы здесь не настолько отрезаны от мира, как может показаться. А среди новостей всегда есть действительно важные. А откуда вы?

– Он из Рима, – сказала я, выступая из сумрака навстречу их медовому свету. – А до того побывал во Флоренции и в монастыре на самом берегу моря, где зимы такие холодные, что ресницы покрываются инеем, а на носу повисают сосульки.

Он обернулся, и мы поглядели друг на друга. Я бы узнала его сразу – и в этом модном наряде, и без него. Он был теперь куда крепче телом – от юной худобы не осталось и следа. И красив – теперь это было очевидно; впрочем, наверное, еще и потому, что он сам это сознавал. Уверенность в себе – опасная вещь: если ее недостает – ты пропал, если ее чересчур много – из нее проистекают другие грехи.

А я? Что увидел он в монахине, которая предстала перед ним в рясе, запачканной краской, с лицом, потным от сосредоточенной работы? Фигура моя не переменилась. Я была по-прежнему нескладной, по-прежнему смахивала на жирафа, хотя рядом с ним, таким высоким, я всегда забывала о собственном росте. В остальном… что ж, хотя в ту пору в нашем монастыре и имелись запретные ныне зеркала, я давно перестала в них глядеться. Было даже приятно отказаться от всех этих искушающих прихорашиваний и охорашиваний. За годы, проведенные в монастыре, наши кокетки иногда склоняли меня к своего рода обмену мастерством, и я украсила полдюжины келий благочестивыми росписями – в обмен на одежду лучшего покроя или притирания для кожи. Но в мои намерения никогда не входило никого прельщать. Мои пальцы привыкли к мужскому труду – и работая с кистью, и – порой – наведываясь в мои собственные кущи (как поэтически выражалась Эрила). В результате я незаметно для самой себя превратилась из девушки в зрелую женщину.

– Матушка!

– Плаутилла!

Она глядела теперь во все глаза на нас обоих. Теперь в комнате сияли две пары кошачьих глаз. У меня даже голова закружилась. Я легонько коснулась головы дочери:

– Почему бы тебе не прерваться, дитя мое? Сейчас такое чудесное освещение – ступай в сад, попробуй запечатлеть дела Божьи в природе.

– Но я уже устала рисовать!

– Тогда полежи на солнышке, пускай его лучи позолотят тебе волосы.

– Правда? Можно?

Боясь, как бы я не передумала, она быстро собралась и вышла из библиотеки. Провожая ее взглядом, я вновь увидела перед собой ее тетку, торопливо расплетавшую такие же пышные каштановые косы, чтобы скорей выбежать из комнаты и оставить меня наедине с матерью, – и как потом мы в воцарившейся тишине повели тяжелый разговор о брачных делах. Сколько времени уже миновало – а то мгновенье запечатлелось в моей памяти так ярко, словно все это было вчера.

Мы стояли молча, и между нами сразу словно пролегло полжизни.

– Какая у нее уверенная линия, – сказал он наконец. – Ты неплохо ее обучила.

– Дело не в выучке. Она уже родилась с твердой рукой и верным глазом.

– Как у матери?

– Скорее как у отца, хоть я и сомневаюсь, что его первые наставники сейчас узнали бы его в столь суетном наряде.

Он откинул край плаща, показав мне ярко-красную подкладку:

– Тебе не нравится? Я пожала плечами;

– На отцовских складах я видела ткани и получше. Но это было очень давно, в ту пору, когда художника гораздо больше заботил цвет его красок, нежели собственной одежды.

Он слегка улыбнулся, как будто мой язвительный язык порадовал его. Плащ снова запахнулся.

– Как же ты нашел нас?

– Это оказалось нелегко, Я много раз писал твоему отцу, но он так и не ответил. Три года назад я поехал во Флоренцию и зашел в твой дом, но там никого не оказалось, а слуги были мне незнакомы и не стали мне ничего рассказывать. А потом, этой зимой, я провел вечер в обществе некоего епископа, который хвастался, что в одном из его монастырей есть монахиня, которая сама расписывает часовню, а помогает ей в этом родная дочь.

– Понятно. Что ж, я рада, что римская жизнь позволяет тебе участвовать в пирушках с такими собутыльниками, хотя я надеялась, что художник, которого я некогда знавала, добьется большего, чем знакомство с людьми вроде епископа Сальветти. Впрочем, если вино лилось достаточно щедро, ты, наверное, даже не запомнил его имени.

– Почему же, запомнил. Но еще лучше мне запомнился тот трепет, с которым я слушал его рассказ, – ответил он ровным тоном, угадав за моими колкостями лишь поспешную защиту от нахлынувшего чувства. – Я так долго искал вас обеих, Алессандра.

Я ощутила, что вся горю. Эрила права: женщинам не следует забывать о мужчинах. Иначе они оказываются уязвимы, когда те возвращаются.

Я покачала головой:

– Все это было целую жизнь назад. Могу поспорить, мы с тех пор сильно изменились.

– Я не вижу в тебе особых перемен, – сказал он нежно. – Твои пальцы так же перепачканы, как и всегда.

Я поспешно поджала пальцы – по детской привычке.

– А вот твой язык стал куда медоточивее. – Голос мой все еще звучал строго. – Куда, скажи на милость, подевалась твоя прежняя робость?

– Моя робость? – И он на секунду умолк. – Часть моей робости покинула меня во время того сошествия во ад, что я совершил за несколько недель в часовне. Еще часть оставила меня в тюрьме Барджелло. А остатки я держу под замком. Рим – город не для робких и не для не уверенных в себе. Хотя уж тебе-то не стоит судить меня по одежке. Когда я был совсем юн, мне повстречалась девушка, у которой были и богатые наряды, и острый язычок. И все же душа у нее оказалась куда шире и добрее, чем у многих, кто рядится в одежды святых.

И страстность, с которой он это говорил, затронула струны моей души. Я почувствовала, как внутри меня шевельнулось что-то знакомое, но такое давнее, что я уже сама не понимала, радость это или страх.

Дверь отворилась, в нее просунулось румяное лицо молодой монашенки. Она совсем недавно прибыла к нам из Венеции, где родителям никак не удавалось удержать ее дома по ночам, и еще не успела у нас пообвыкнуться. Увидев нас вместе, она хихикнула. Когда девчонка убежала, все еще усмехаясь, художник спросил:

– А есть в твоем монастыре такое место, где нам никто не будет мешать?

Когда дверь за нами закрылась, моя келья, которая прежде была достаточно просторной, чтобы вмещать всю мою жизнь, вдруг показалась мне совсем тесной. Над моей постелью висел полноразмерный эскиз Рождества Богородицы: облик очаровательно-пухлого малютки был заимствован с сотен набросков нашей дочери. Я наблюдала, как его лицо расплывается в улыбке.

– Она и в твоей часовне есть? Я пожала плечами:

– Это всего лишь набросок.

– И все же они такие живые. Как женщина с ребенком в Рождестве Богородицы Гирландайо. Я снова зашел в ту капеллу, когда в последний раз был во Флоренции. Пожалуй, это лучшая живописная работа, какую я только видел.

– Правда? – сказала я. – А вот наш епископ другого мнения. Он все время превозносит новый римский стиль.

Он покачал головой:

– Я не уверен, что тебе сейчас понравилось бы искусство Рима. Оно сделалось в последнее время слишком… плотским.

– Человек не менее важен, чем Бог, – сказала я, вспомнив недавние ночные беседы с нашей ученой монахиней.

– В руках некоторых художников – да.

– А в твоих?

Он отошел от меня к окну. По крытой галерее стайка молодых монахинь шла гуськом к вечерне, и их смех мешался со звоном колоколов.

– Порой трудно бывает плыть против течения. – Он повернулся и посмотрел на меня. – Пожалуй, нелишне сообщить, что я явился к тебе, надев свои лучшие одежды.

Мы стояли и глядели друг на друга. Нам столько нужно было сказать друг другу. Но мне вдруг стало трудно дышать. Словно в келье кто-то разжег костер и в нем выгорел весь воздух.

– А я думаю, нелишне тебе сообщить… – тут я помедлила, – нелишне тебе сообщить, что теперь я посвятила себя Богу, – договорила я твердо. – И что Он простил мне прежние грехи.

Он взглянул мне прямо в глаза, и взгляд его кошачьих глаз был на этот раз серьезен.

– Понимаю. Я тоже достиг мира с Богом, Алессандра. Но не было ни единого дня в этой мирной жизни, чтобы я не думал о тебе.

Он сделал шаг в мою сторону. Вместо ответа я замотала головой. Я так привыкла к своей самодостаточности, что теперь было больно в один миг лишаться ее.

– У меня ребенок. И алтарь, который мне нужно расписывать, – яростно возразила я. – У меня нет теперь времени на подобные вещи.

Но, пока я это произносила, во мне уже проснулась прежняя Алессандра. Я увидела шевельнувшееся в ней желание – словно дракон приподнимает голову, пробуждаясь от долгой дремоты, нюхает воздух и ощущает в животе напор огня и мощи. Художник тоже это почувствовал. Мы стояли так близко друг к другу, что его дыхание овевало меня со всех сторон. Пахло от него приятнее, чем раньше, несмотря на дорожную пыль. Когда-то давно смелой была я, а его сковывал страх.

Теперь наступил его черед. Он взял меня за руку и сплел свои пальцы с моими. Наши перепачканные красками руки соединились, как соединяются краски в единую палитру. Нас всегда влекло друг к другу – даже в ту пору, когда мы ничего не знали о желании. Я сделала последнюю попытку.

– Мне страшно, – вырвалось у меня помимо воли. – Я совсем по-другому жила последние годы, и теперь мне страшно.

– Понимаю. Ты забываешь, что и мне в свое время было страшно. – Он притянул меня к себе и стал нежно целовать, посасывая мою нижнюю губу, и язык его скользнул внутрь, призывая меня к игре. И оказался таким теплым, что мне сразу все вспомнилось, хотя мы были тогда почти детьми… Он оторвался от меня. – Но теперь я не боюсь. – И его улыбка осветила оба наши лица. – Ты даже представить себе не можешь, как долго я ждал этого мгновенья, Алессандра Чекки.

Он медленно раздел меня, одно за другим снимая с меня одеяния и всякий раз разглядывая меня заново, пока, наконец, на мне не осталось даже сорочки, и я предстала перед ним нагая. Больше всего я стеснялась своих стриженых волос, которые когда-то составляли мою городость, но теперь уже не могли упасть мне на спину рекой черной лавы. Но, когда плат был снят, короткие непослушные волосы вырвались на волю, как жесткая трава, и он провел по ним рукой, игриво взъерошив их, словно увидев в них красоту и великую радость.

Я слышала рассказы о том, что некоторые мужчины мечтают овладеть монахиней. Конечно, это тягчайший грех – прелюбодеяние, таящее в себе вызов Богу. Можно предположить, что именно в этом страшном вызове Господу любители острых ощущений находят особое удовольствие, так что им обычно нужно опьянить себя войной или вином, прежде чем решиться на такое. Но мой художник был не из числа подобных сладострастников. Он опьянялся только нежностью.

Он положил руку между моих ног, проведя черту по внутренней стороне бедер, просунул палец в мою ложбину, поиграл с набухшими складками, которые нащупал там, и взгляд его был так же смел, как и прикосновения: он смотрел на меня неотрывно, постоянно изучая. Потом он снова поцеловал меня, а оторвавшись, принялся повторять снова и снова мое имя. И все это время я дивилась тому, как мужчина, некогда столь неловкий и застенчивый, сумел сделаться таким уверенным и умелым.

– С каких это пор ты стал таким искушенным в любовных делах?

– С тех пор, как ты отослала меня прочь, – ответил он нежно и вновь поцеловал меня, накрыв мои веки своими губами. – А теперь прекрати думать, – прошептал он мне на ухо. – Хоть раз усмири свой неуемный блестящий ум.

Он лег рядом со мной и, ни на миг не сводя с меня глаз, бережно и в то же самое время настойчиво стал проникать пальцами в сокровенные глубины моего лона, и постепенно во мне начали играть сладкие соки. В тот вечер он показал мне много такого, о чем я и не догадывалась: он потчевал меня радостями страсти, диковинками желания. Больше всего мне запомнилось прикосновение его языка – будто ласковая кошечка быстро-быстро лакала молоко. Всякий раз, как я испускала стон, он поднимал голову и проверял, с ним ли я, и глаза его блестели так, словно еще миг – и он рассмеется.

Я не раз слышала, что в раю Божий свет преобразует даже саму субстанцию материи, так что сквозь твердые предметы можно видеть то, что находится за ними. И в ту ночь, пока свет переходил в сумерки, мне показалось, что я начинаю видеть сквозь его тело саму его душу. Хотя Эрила, наверное, предпочла бы свое любимое музыкальное сравнение и сказала бы, что наконец-то, спустя столько лет, мне удалось услышать сладость верхней лютневой струны.

Узнав о таланте художника, мать настоятельница разрешила ему ненадолго остаться у нас. И вот, обучая меня по ночам искусству плотскому, днем он наставлял меня в мастерстве живописи. Находя ошибки в сделанной мною росписи часовни, он как мог исправлял их, а там, где видел точность без огня (а таких изображений у меня было много), он одним касанием кисти добавлял искорку жизни. Я понимала, что он видит одни недостатки – впрочем, он на них не задерживался.

А когда он был не со мной, то проводил время с Плаутиллой, и под его опекой ее душа расцветала. Я видела, как его знания разжигают и в ней любопытство, как в беседах об искусстве они понимают друг друга все лучше.

И чем больше времени они проводили вместе, тем больше я утверждалась в мысли, что мне делать дальше.

Даже не появись он, Плаутилла рано или поздно покинула бы меня. Я всегда это понимала. Даже в самом снисходительном из монастырей ей бы не позволили жить до бесконечности, не принимая обета, а этого я ни за что бы не допустила. Перед ней расстилалось слишком большое будущее, чтобы запереть ее в монастырских стенах, а я больше ничему не могла научить нашу дочь. Ей было почти четырнадцать – в этом возрасте молодому дарованию необходимо найти учителя, чтобы оно могло расцвести. Коль скоро Учелло наставлял в своей мастерской родную дочь, значит, и он сумеет. А если и есть город, где на общепринятые правила смотрят сквозь пальцы и где может найти себе приют странствующая юная художница, то именно таким городом в ту пору был Рим. Остальное будет зависеть от нее самой.

Было решено, что они уедут до наступления самой страшной летней жары. Разумеется, когда я сказала об этом Плаутилле, она пришла в отчаяние и ужас и вначале наотрез отказалась уезжать. Я разговаривала с ней мягко, памятуя о том, как суровость моей матери всегда лишь делала меня еще более упрямой. Когда все мои уговоры так и не помогли, я рассказала ей историю про молодую женщину, которая столь страстно мечтала о живописи, что это завело ее на путь греха, и теперь величайшие желание в ее жизни – дать своей дочери то, чего не выпало на долю ей самой. Выслушав мой рассказ, Плаутилла наконец согласилась покинуть меня. Она оказалась, как я теперь понимаю, покладистей меня. Но не стоит сейчас задумываться о том, что именно мое бунтарство и определило ход моей жизни.

В ее дорожный сундук, вместе со своими надеждами и мечтами, я уложила и манускрипт, бережно укутанный в бархат. Мне он больше не был нужен, да и сам он заслуживал лучшей участи, нежели гнить в сыром кассоне стареющей монахини. Перед тем как я в последний раз упаковала иллюстрации, художник долго любовался ими. Наблюдая, как его пальцы благоговейно скользят по тонким штрихам, я поняла, что он будет заботиться об этой рукописи не менее бережно, чем я, и таким образом она не затеряется для истории.

49

В ночь перед их отъездом мы лежали с ним на моей жесткой постели, и наши липкие тела вбирали в себя летний зной. Мы были томными и сонными от усталости, накатившей вослед утоленному желанию. Он окунул пальцы в миску с водой и прочертил холодную влажную линию от кисти моей руки до плеча, затем продолжил ее по моей груди, а потом провел пальцем по другой руке, нежно остановившись на запястье, где до сих пор виднелся тонкий белый шрам.

– Расскажи мне еще раз, – тихо попросил он.

– Ты же слышал эту историю десятки раз, – передернула я плечами. – Нож соскользнул и…

– И ты решила раскрасить себе тело собственной кровью. – Он улыбнулся. – А где ты раскрашивала? Здесь? – Он дотронулся до моего плеча. – Потом здесь? – Его палец опустился мне на грудь. – А потом вот тут? – И палец двинулся по животу к моему лону.

– Нет! На такое даже у меня не хватило бы фантазии.

– Не верю, – возразил он. – А ведь это, должно быть, неплохо смотрелось: алое на фоне твоей смуглой кожи. Хотя есть и другие цвета, которые пошли бы тебе не меньше…

Я улыбнулась и оставила его руку лежать там, куда она добралась. Завтра я надену рясу, вернусь в часовню и вновь стану монахиней. Завтра.

– Если б ты только знала, сколько раз я рисовал твое тело в воображении…

– Один раз ты действительно изобразил меня – на потолке часовни.

Он покачал головой:

– С тебя никогда не удавалось написать Мадонну. У тебя всегда был чересчур смелый взгляд. Как ты думаешь, почему я так долго тебя боялся? Ты же всегда была Евой. Впрочем, с твоим умом змий вряд ли бы совладал.

– Наверное, все зависит от того, чье лицо узмия, – ответила я.

– А, значит, ты по-прежнему не веришь, что у змия было женское лицо? По-прежнему споришь с Мазолино?

Я пожала плечами.

– Я думаю, – сказала я и улыбнулась, видя, как его губы беззвучно повторяют одновременно со мной, – я думаю, что Священное Писание не дает никаких оснований для подобной трактовки. Впрочем, я хотела бы увидеть художника достаточно смелого, чтобы его оспорить.

Так в нашу последнюю ночь к нам в постели присоединился змий. И хотя я признаю: то, что мы делали, является настоящим богохульством, я ничуть о нем не жалею, ведь под его кистью вырастало непокорное зелено-серебристое тело, которое извивалось по моим грудям, затем опускалось по животу, а потом исчезало в моей тайной поросли, и там, посреди самой чащобы, он изобразил тончайшие контуры своего собственного лица. И пока он работал, я вновь переживала давний миг одиночества и восторга, когда я любовалась телом попрошайки, медлительной похотью его мышц, играющих под блестящей кожей.

На следующее утро я поднялась с постели, скрыв чудесную живопись, которой было украшено теперь мое тело, под рясой, и проводила моего любовника и нашу дочь.

Но я потратила столько сил, убеждая Плаутиллу отправиться в путь, что у меня совсем не осталось их на то, чтобы утешиться самой. В дни, последовавшие за их отъездом, на меня, словно болезнь, навалилась тоска, окутавшая меня жгучим холодом одиночества, и чем большее расстояние отделяло меня от моих любимых, тем больнее мне делалось, как будто это не мили, а мои собственные внутренности раскручивались и растягивались вдоль дороги.

Когда-то я обвиняла своего возлюбленного в грехе уныния. А теперь сама поддалась ему. Моя часовня оставалась нетронутой, житие Девы Марии было едва начато. Ночами я лежала в постели, по извивам змеиного тела воскрешая память о некогда владевшем мною желании. Но лето уже раскалилось до предела, а зной принес с собой ночную испарину, пыль и грязь, и вскоре блестящие краски стали тускнеть, совсем как богатые ткани моего отца, выставленные на солнце. А вместе с ними начал угасать и мой дух.

Некоторое время мать настоятельница потакала моей слабости, но дело стояло, и она стала терять терпение. В конце концов меня выручила Эрила, хотя я уже начинала бояться, что и она оставила меня. Путь до Флоренции из Лоро-Чуфенна неблизкий, а красильщики из окрестностей монастыря Санта Кроче – гильдия замкнутая, так что, даже когда она добралась до убогих улочек у реки, где их хлипкие мастерские сверкали иглами и крадеными красками, они вовсе не изъявили желания раскрывать свои секреты какой-то незнакомке. Впрочем, никто не умел долго противиться Эриле. А того попрошайки, сообщила она потом, давно и след простыл.

Она вернулась однажды вечером, в час, когда освещение всего красивее, и открыла маленький кожаный ларец, выложив на полу возле моего тюфяка его содержимое: лекарства, мази, тряпицы, иглы, скребки и множество маленьких бутылочек. Цвета внутри каждого флакона казались тусклыми и грязноватыми, по густоте это были скорее чернила, чем краски. Лишь когда в коже были сделаны проколы и надрезы и краситель просачивался внутрь, в одну крошечную ранку за другой, проявлялась вся его яркость. О, какие же это были изумительные оттенки: свежие и яростные, словно первые мазки Господней кисти, творившей сады Эдема! При виде того, как они смешивались с каплями моей крови, во мне, кажется, зажглось прежнее пламя. В ту первую ночь мы работали при свечах, и к рассветному часу у меня на плече самый кончик змеиного хвоста засверкал прежними красками, а тело мое изнемогало от наслаждения, которое доставляла ему неизбежная боль.

День за днем работа у нас шла все быстрее, а я делалась все жизнерадостнее. Змея становилась под нашими пальцами все более соблазнительной, а мы учились все искусней владеть иглой и определять на глаз, сколько маленьких уколов нужно сделать, чтобы расцветить очередной участок мускулистого змеиного тела. Когда змея перекатилась по моим грудям и сладострастно опустилась мне на живот, я уже смогла сама взяться за иголку. И так получилось, что, дойдя до того места, где прятались поблекшие очертания лица моего возлюбленного, я уже трудилась одна, и было некое сладостное очищение в жестокости моей иглы, когда я дорисовывала язычок, взметнувшийся из его рта навстречу моему лону. Так ко мне возвратилось желание жить, и я вновь приступила к росписи алтарных стен.

Наступили неспокойные времена. Весной следующего года умер мой отец: его нашли на привычном месте в кабинете, а перед ним лежали счеты и конторские книги. Управление домом взял на себя Лука, а матушка удалилась в один из городских монастырей, где принесла обет молчания. В своем последнем письме она желала, чтобы на меня снизошла милость Божья, и увещевала меня исповедаться в своих грехах, как она исповедалась в своих.

Тем временем в ее любимой Флоренции разгромленная Республика вновь приняла Медичи после десятилетий ссылки. Но Джованни Медичи, ныне Папа Лев X, оказался лишь бледной тенью своего просвещеннейшего отца. Толстый увалень, мой единокровный брат – именно так, сколь это ни поразительно, – угодил в самое горнило низкопоклонства и безрассудного расточительства. Под новым понтификатом Рим сделался таким же дряблым и жирным. Даже его искусство ожирело. В письмах от моего возлюбленного говорилось о молодой художнице, своим мастерством обещающей вскоре сравняться с мужчинами, но рассказывалось в них и о городе, который заживо разлагался, о пирах, тянувшихся едва ли не сутками, об их устроителях, настолько богатых, что после каждой перемены блюд они швыряли серебряную посуду в Тибр (впрочем, ходили слухи, что потом они приказывали слугам выуживать ее со дна).

На следующий год мой художник с нашей дочерью покинули Рим и направились во Францию. В прошлом он уже получал приглашения из Парижа и из Лондона – городов, где новая ученость пребывала еще во младенчестве и где художникам, державшимся старого стиля, легче было найти покровителей. И вот, взяв с собой кисти и манускрипт, они пустились в дорогу. Я прослеживала их путь по карте, которую моя ученая подруга-монахиня раздобыла мне у одного миланского картографа. Их корабль причалил к берегу в Марселе, откуда они направились в Париж. Однако приглашение не оправдало надежд и не обернулось щедрыми заказами, так что в конце концов, чтобы прокормиться, им пришлось продать часть рукописи «Божественной комедии». Так они странствовали по Европе, но в их письмах говорилось о растущей неприязни к господствующей церкви и ее – как считали некоторые – идолопоклонному искусству. Наконец они достигли пределов Англии, где молодой король, взращенный на идеалах нашего искусства, привечал художников, желая прославить свой двор. Первые несколько лет они писали мне, рассказывая о народе, вечно мокнущем под дождем, о его грубом языке и еще более грубых ухватках. И я невольно вспоминала о монастыре, взрастившем художника, и удивлялась поворотам судьбы, вновь забросившей его в края, где господствует серый цвет. Но потом письма перестали приходить, и вот уже несколько лет как я ничего о них не знаю.

Но у меня почти не оставалось времени на то, чтобы скорбеть. Вскоре после того, как росписи в часовне были завершены, на нас ополчилась Церковь. Наш образ жизни казался недопустимым даже по меркам тогдашних весьма вольных нравов. Мы понимали, что рано или поздно слухи о нас достигнут неблагосклонных ушей. Старый епископ скончался, а человек, назначенный на его место, был скроен из куда более грубой материи, и по его пятам явились церковные ревизоры, которые видели козни дьявола буквально во всем: в фасоне наших ряс, в душистых покрывалах в наших кельях, в большинстве книг, стоявших у нас на полках. И лишь мой алтарь избежал их испытующего взгляда, ибо к той поре человечность подобного искусства уже сделалась вполне привычной. Мой алтарь – и мое тело. Но это уже дело наше с Господом Богом.

Те из нас, кто уже проходил через нечто подобное раньше, приняли все это спокойно. Мы понимали, что бороться бесполезно. Сопротивление немногих было сломлено – их перевели в другие монастыри. Все оказалось не так страшно. Мы расстались с нашей сочинительницей, с большинством наших швей и цирюльниц, но ученая монахиня осталась, хотя ее библиотека и поредела. Привезли нам и новую настоятельницу – чистую, непреклонную. Бог, живший в ее душе, оказался куда взыскательнее нашего Бога. Когда работа над часовней была окончена, у меня обнаружился сильный голос, красиво звучавший на вечерне, а свои странности я спрятала за молитвенником. Такая уступчивость всех устраивала, к тому же я была чересчур стара и ни для кого не представляла угрозы. Разумеется, я лишилась всех материалов, необходимых для занятий живписью. Зато мне оставили перья, и я взялась писать историю моей жизни, и некоторое время это спасало меня от одиночества и скуки, воцарившейся с установлением нового порядка.

Моей величайшей утратой стала Эрила. Разумеется, в этом строгом новом мире не было места для ее бойкого своевольства. Чтобы остаться в монастыре, ей пришлось бы вновь взять на себя те обязанности прислуги, которые всегда были ей не по нраву, к тому же она уже постепенно вросла в мирскую жизнь. С моей помощью и благодаря собственным сбережениям она обосновалась в аптекарской лавке в ближайшем городке. Это тихое место еще никогда не знавало такой неукротимой женщины, и конечно же сразу нашлись такие, кто счел ее колдуньей, практикующей, как это ни забавно, более белую, нежели черную магию. Но вскоре жители городка уже привыкли во всем полагаться на ее советы и снадобья – точно так же, как прежде наши монахини. Так Эрила добилась какого-никакого положения в обществе. Мы с ней вместе смеемся над этим, когда ей бывает позволено навещать меня; порой жизнь готовит самые причудливые концовки человеческим судьбам.

Я закончила эту рукопись два месяца назад и тогда же решила, как мне быть дальше. Дело даже не в том, что я страдаю – теперь воспоминания о прошлом ослабли так же, как мои глаза, – а скорее в том, что годы раскатываются передо мной, как тонкое тесто, и мне невыносима мысль об этой суровой бесконечности, о долгом и медлительном соскальзывании в дряхлость. Приняв решение, я конечно же обратилась к Эриле за помощью. В последний раз. Опухоль была ее выдумкой. Она несколько раз видела их вблизи – страшные образования, жестоко и таинственно выраставшие прямо из-под кожи. У женщин они особенно часто появляются на груди. Они растут и внутри, и на поверхности, глубоко въедаясь в жизненно важные органы до тех пор, пока человек не начинает захлебываться в муках собственного разложения. Такие опухоли не поддаются лечению, и даже так называемые врачи страшатся их. Говорят, что те, кого поразила эта болезнь, скрываются от людей, как раненые звери, которые воют от боли в темноту, ожидая смерти.

Со свиным пузырем тоже было неплохо придумано: мне пришлось лишь наведаться на кухню, пока все были на молитве. Эрила помогла мне наполнить его и прикрепить к груди, а также снабдила меня порошками и мазями, с помощью которых можно изредка вызывать рвоту или жар – чтобы сделать мою болезнь явной для других. И именно она, когда потребуется, принесет мне яд – вытяжку корней одного из лекарственных растений, которые она выращивает у себя в огороде. Он причинит мне боль, говорит Эрила, и за быстроту его действия она не может поручиться, зато в исходе можно не сомневаться. Остается лишь один вопрос: что сделают с моим телом после смерти. В нашем монастыре опять сменилась настоятельница – теперь это последняя свидетельница его прежних дней, та самая ученая монахиня, которая за истекшие годы сумела понять, что ее подлинное призвание – иночество. Разумеется, я не могу рассказать ей обо всем, но я попросила ее о единственном одолжении: не прикасаться к моему телу и не снимать с него одежды. Я не собираюсь подвергнуть сомнению заведенные ею правила. Я слишком люблю и уважаю ее. А поскольку она это знает и отчасти помнит о моих былых проступках, то она не стала задавать больше никаких вопросов, а просто согласилась.

Вас, наверное, удивляет выбранная мною смерть? А как же грех самоубийства и полная невозможность Божьего прощения?

Я тоже много думала об этом.

Прежде чем расстаться с иллюстрированным манускриптом, я долго рассматривала эти густо заселенные круги ада. Да, самоубийство – тяжкий грех. Пожалуй, самый тяжкий. Но в том, как описывает его Данте, я усматриваю чуть ли не утешение. За каждый грех – подобающая кара: так, те, кто пожелал покинуть этот мир раньше времени, в аду оказываются навеки сплетенными с ним. Души самоубийц уходят корнями глубоко в землю, они вотканы в тела деревьев, их окаянные ветви и стволы служат живой пищей всевозможным гарпиям и хищным птицам. В середине той песни Данте рассказывает о том, как свора псов, что гонится за грешниками, врывается в чащу и на бегу растерзывает в щепки небольшое деревце, и его душа жалобно кричит им вослед, умоляя собрать и вернуть ему листья.

Травля собаками! Я всегда так ненавидела легенду об Онести – не оттого ли, что мне было суждено разделить участь ее героини? Но меня ждет не одна только боль. Я хорошо усвоила географию Дантова ада. Лес самоубийц расположен недалеко от огненной пустыни, где казнятся содомиты. Иногда они пробегают мимо, стряхивая пламя, которое вечно терзает их обожженные тела, и, как рассказывает Данте, порой останавливаются и беседуют с другими проклятыми душами об искусстве, о книгах и о тех грехах, за которые все мы осуждены. Мне по душе такое будущее.

Я уже простилась с миром. Однажды среди дня я сняла с головы плат и, подставив лицо солнцу, улеглась в саду на земле, возле смоковницы, которую мы посадили вскоре после прибытия в монастырь; по ее росту мы мерили и рост Плаутиллы. Я даже не удосужилась пошевелиться, когда меня застала там молодая монахиня – и она убежала прочь, вереща что-то о моем «проступке». Что они обо мне знают? Жизнь прошла уже так давно, а старые монахини так неприметны. Они шаркают ногами, улыбаются водянистыми глазами и бормочут что-то над кашей и над молитвенниками: всему этому я научилась превосходно подражать. Они и понятия не имеют, кто я такая. Большинство из них, распевая в часовне, даже не подозревают, что именно мои пальцы покрыли ее стены сверкающими росписями.

И вот я сижу в своей келье и жду Эрилу, которая придет ко мне сегодня вечером, чтобы принести снадобье и навсегда проститься. Эту рукопись я вверю ей. Она давно уже не рабыня и вольна распоряжаться остатком своей жизни так, как ей заблагорассудится. Единственное, о чем я ее попросила, – это доставить рукопись по последнему адресу, с которого приходили письма от моего возлюбленного и нашей дочери, – в той части города, что называется Чипсайд. Обе мы помним, что мой отец никогда не выпустил бы из рук ни одного сколько-нибудь ценного документа или договора, не имея копии или уведомления от своего агента о получении, но даже и в последнем случае он, наверное, застраховался бы от случайной пропажи. С недавних пор Эрила заговорила о желании путешествовать с такой страстью, которая знакома, пожалуй, только тем, кому суждено умереть на чужбине. Если кто и сумеет разыскать мою дочь, то только она. А я больше ничего не могу сделать.

Ночь опускается жарким и влажным покрывалом. Когда Эрила уйдет, я быстро проглочу яд. В согласии с пожеланием матери, я приготовила свою исповедь, а за священником уже послали. Остается надеяться, что духом он окажется стоек и на язык сдержан.

Эпилог

Я еще кое о чем позабыла. О моей часовне. На нее ушло так много времени – в каком-то смысле она стала трудом всей моей жизни, – а я между тем сказала о ней так мало. Жития Девы Марии и Иоанна Крестителя. Те же сюжеты, что Доменико Гирландайо изобразил в алтаре Капеллы Маджоре в церкви Санта Мария Новелла, который мы с матушкой увидели, когда мне было всего десять лет. Тогда я впервые и поняла, что значит прикоснуться к истории, и если эти росписи стали ярчайшим флорентийским воспоминанием для моего художника, то то же самое я могу сказать и о себе. Потому что пускай есть лучшие живописцы и более великие достижения, но фрески Гирландайо повествуют не только о жизни святых, а еще и о славе и человечности нашего великого города, и именно это, по-моему, делает их необычайно правдивыми.

И потому, в духе той истины, которая некогда составляла сердцевину новой учености, я буду правдива.

Моя часовня прискорбно заурядна. Случись будущему знатоку нашего нового искусства набрести на нее, он лишь окинет ее мимолетным взглядом и пройдет дальше, отметив лишь дерзновения слабого художника, жившего в могучую эпоху. Да, там есть чувство цвета (оно меня никогда не покидало), и ткани порой струятся там как вода, и в некоторых лицах виден характер. Но сами композиции неуклюжи, а многие фигуры, несмотря на все мое тщание, остались застывшими и безжизненными. Если выказать в равной мере доброту и честность, то можно сказать, что это работа художницы-самоучки, которая старалась изо всех сил, и потому и ее достижения, и ее усердие заслуживают того, чтобы сохраниться в памяти людей.

Но если вам послышится в этих словах, сказанных старой женщиной под конец жизни, признание собственного поражения, то могу вас искренне разуверить: это вовсе не так.

Потому что, если рассматривать мою работу наряду со всеми прочими – со всеми свадебными панно, подносами ко дням рождениям, свадебными сундуками, фресками, алтарными картинами, которые были созданы в те головокружительные дни, когда мы изо всех сил старались приблизить Бога к человеку … тогда вы, пожалуй, воспримете ее в верном ключе – а именно как одинокий голос, затерявшийся в многоголосом людском хоре.

И звучание этого хора в целом таково, что мне делается радостно уже при одной мысли о том, что в нем пела и я.

От автора

Распятие из белого кедра Микеланджело пропало после вторжения Наполеона в Италию, и много лет о нем ничего не было известно. Его обнаружили лишь в 60-х годах XX века, установили авторство, недавно реставрировали, и теперь оно висит в ризнице церкви Санто Спирито на южном берегу реки. В юности Микеланджело также работал в качестве подмастерья при Доменико Гирландайо, помогая создавать фрески в Капелла Маджоре в церкви Санта Мария Новелла. Иллюстрации Боттичелли к «Божественной комедии» Данте исчезли из Италии вскоре после того, как были созданы, и лишь столетия спустя обнаружились в разных частях Европы. В 1501 году имя художника было названо в письме, брошенном в один из церковных ящиков для доносов, и он предстал перед Ночной Стражей по обвинению в содомии. Между учеными ведутся споры относительно того, было то обвинение клеветой или правдой.

Ночная Стража совершала свои обходы по Флоренции в течение всего XV века и позже, выискивая случаи содомии и иных непристойностей. За исключением периода религиозной диктатуры Савонаролы (1494–1498) контроль этих блюстителей нравственности был там значительно слабее, чем в других городах.

В начале XVI века, когда за невестами стали давать все более богатое приданое, из-за чего заметно возросло число незамужних женщин, в Северной Италии появилось несколько монастырей, где действовали необычайно вольные правила. Позже Церковь выявила нарушителей, и монастыри, признанные виновными, подверглись чисткам или были упразднены.

Родимые пятна Сара Дюнан

Глава 1

Правило первое: никогда не сдавай свою квартиру. Правило второе: не суди о людях по внешнему виду. Уж мне-то с моим опытом работы стыдно, казалось бы, совершать подобные ошибки. Но она, эта студентка, изучающая антропологию, выглядела таким синим чулком, в багаже ее находилось столько религиозных книг, что было даже не совсем ясно, как ей удается ладить с теориями Дарвина. Но эволюционизм, как видно, в месяца взял в душе ее реванш. Кухня, будто там скончался динозавр, а постель использовалась не иначе как полигон для опытов на выживание, причем опытов самых рискованных. Секс, наркотики и рок-н-ролл. И все эти вещи, совершенно для меня неприемлемые, происходили здесь, в моей квартирке. Ах, эта молодежь!.. Будучи женщиной слегка за тридцать, я, вернувшись домой, впала в настоящее отчаяние. Но не все так уж плохо. После Гонконга и Лондон покажется милым селением, и я пообещала себе никогда больше не пускаться в путешествие к тропикам, если, конечно, миссис Аделина Ван де Билт не вздумает подписать еще один чек на дорожные расходы. Бог знает почему она и в первый-то раз наняла меня. Для женщины, нуждающейся в охране, она была достаточно вооружена, ибо ее перстни с камнями в двадцать один карат не хуже кастета могли уложить на месте любого грабителя. Но что эти камни делают с языком человеческим! Он тоже будто каменеет. Ох, богатые женщины! Им, как видно, никогда не приходилось кого-нибудь о чем-нибудь о чем просить, так что и слово «пожалуйста» они выговаривать не умеют. Или «благодарю вас». Или «простите, возможно, я ошибаюсь». Таким словам их, пожалуй, никто и не учил. А мы никогда не вникаем в важную информацию о сверхурочных часах, набранную мелким шрифтом на неприметном месте контракта. «Да, Ханна, бизнесмен из тебя вышел бы отменный!», как не без издевки сказал мне отец, когда я попыталась сбыть ему квартирку в Уайтчепле^[44] после того, как сама расположилась на Парк-лейн, рядом с двумя отелями. А вот миссис Ван де Билт, надо полагать, несомненно, владела безусловным правом собственности на недвижимость.

Все же не стоит унывать и хныкать. Бог свидетель, кое-что удалось сделать, кое-какие счета оплачены. Фирма бытовых услуг оценила свою деятельность по очистке ковров и приведению в порядок кухни в сто тридцать три фунта стерлингов, и хотя счет был выписан на имя Маргарет Мид, пришел он в то время, когда сия особа уже покинула мою квартиру. Причем счет этот малость опередил появление самих уборщиков. Работа— вот в чем я сейчас позарез нуждалась. Ведь если бы только расходы на приведение в порядок квартиры! Так нет, куда там! Чуть позже начали поступать дикие угрозы от фирм, ведающих кредитными картами, и счета от «Бритиш гэс» — и все это исключительно по почте, поскольку, благодаря усилиям мисс Эволюции, телефон был отключен за неуплату. Оставалось утешаться тем, что если бы я вовсе не вернулась домой, они все равно нашли бы кому предъявить свои счета. Конечно, это еще не конец света, а просто худой конец. А на худой конец всегда имеется Фрэнк.

Но есть ли на свете человек, который хоть раз в жизни не попал бы в унизительную ситуацию, когда надо просить о работе? И мне, в моем почтенном возрасте, было это, поверьте, не просто. Я давно не испытывала желания носиться с тележкой по супермаркету в толпе женщин, нуждающихся в товарах больше, чем магазин нуждается в деньгах. Нет, Фрэнк.

Прошло два дня, был получен еще один счет, и я позвонила ему.

— Ну что, Ханна, соскучилась по работе, а?

Уж если что и удается Фрэнку лучше всего, так это заставить вас почувствовать неуверенность в завтрашнем дне. Говоря с ним по телефону, я живо представляю себе, как он сидит, взгромоздив ноги на стол и посыпая ковер пеплом. Если верить фотографии на его старой учетной карточке отдела уголовного розыска, некогда он был весьма привлекателен. И не удивительно: молодость, она и есть молодость. Но злоупотребление жирной и обильной пищей и сидячий образ жизни явно не пошли ему на пользу. Фрэнк, однако, утверждал, что это преимущество, ибо люди, непонятно почему, доверяют бывшим полицейским, особенно, если те в меру упитанны. Поскольку недостатка в клиентах— белых, в основном людях среднего достатка и иностранцах— у него не было, то он, видно, прав.

Он даже позволял себе роскошь время от времени отказываться от предложений некоторых клиентов, так что те выходили от него не солоно хлебавши.

— Ну, моя юная ученица, и как вам китайская экзотика?

— Да ничего, в общем, только малость многовато китайцев. А как вы тут, господин учитель? Надеюсь, недостатка в брачных сварах не испытывали?

Фрэнк обычно сравнивал подобную деятельность с трудами канализационной крысы, но время от времени ему приходится заниматься и этим. Да и у кого не бывает грязной работы? Какие времена, такие и заказы.

— Опять, Ханна, бьешь ниже пояса? Кто бы подумал, что ты столь ехидная девушка.

— Женщина, Фрэнк, женщина, а не девушка, и, может, нам хоть на минуту перестать разговаривать как в плохом детективном романе?

— Дай-ка я угадаю. Ты на спаде, нуждаешься в хлебе насущном и заигрываешь со мной, чтобы я взял работенку, которую можно было бы перекинуть на тебя, верно? Ну, тебе повезло, девушка… прости, женщина. У меня действительно есть кое-что для леди с острым глазом.

Приходится выслушивать его болтовню, но если не дружить с этим старым дуралеем, что же ты будешь иметь, кроме самой дрянной работы?

— Так окажи мне честь, Фрэнк.

— Что я и пытаюсь сделать. Ты знаешь, Ханна, в чем твоя трудность? Ты слишком вежлива для нашей профессии. Ты разделяешь позицию клиентов. А ведь они все люди богатые.

— Ну, это лишь до тех пор, пока не произойдет революция.

— Ага! Ты поняла, что я имею в виду! Старый я осел! На кой черт мне нанимать именно тебя? Здесь куча людей, жаждущих работы. Но нет, этот осел Фрэнк нанимает единственную марксистку, затесавшуюся в стройные ряды частных сыщиков. Не знаю, восторжествуют ли твои идеи, но мы-то тут все пока немножко капиталисты. И потом, я очень надеюсь, что в данном конкретном случае ты обойдешься без помощи того призрака, который бродит по Европе.

Дорогой мой Фрэнк. Как у всех бывших полисменов, уровень его политической осведомленноcти оставлял желать лучшего. Обычное меню газеты «Гардиан» и здоровый цинизм государственного и социального строя, и ну пошло!.. Он содержит меня в списках злостных разрушителей устоев, так же как и всех безработных ирландцев считает членами ИРА. Но, несмотря на его предвзятость, в работе он хорош, а для бывшего копа у него, как ни удивительно, нежное сердце. И все же я частенько сержусь на него.

— Ну, ближе к делу… — Фрэнк чем-то прошелестел, видно, придвинул к себе одну из папок, лежавших перед ним на столе. — Как насчет исчезнувшей особы? Йоркширская девчушка прикатила в Лондон и перестала писать домой. Некая почтенная леди хочет знать, что случилось.

— Это ее мать?

— Фамилии у них разные. Но может быть, почтенная леди при разводе вернула себе девичью. Ну, берешься?

— Скажи, как она на тебя вышла?

— Нашла мой номер в телефонной книге, ей понравилось мое имя.

Еще бы не понравилось! Фрэнк Комфорт^[45]. Утешитель! Когда-то ему даже пришлось повесить на стену свое свидетельство о рождении в доказательство того, что это и вправду его фамилия. Я часто спрашивала себя, понимали ли арестованные им парни иронию ситуации?

— Ну так что, ты принимаешь предложение?

А в самом деле?.. Исчезнувшие девицы редко возвращаются в те места, где их матери хотели бы их видеть. Но мне ведь надо как-то оплатить счета за газ и электричество. К тому нее «Бритиш телеком» вряд ли включит мой аппарат, если я в ближайшее время не оплачу их счета.

— Принимаю.

Но примет ли меня клиентка? У леди явно имелись сомнения.

— Мне не хотелось бы, мисс Вульф, показаться невежливой, но я не уверена, что эта работа годится для женщины.

Мадам, если бы у меня была возможность штрафовать своих клиентов за подобные грубости, мне наверное не пришлось бы вести с вами этот разговор.

— Да, мисс Патрик, мне понятны ваши колебания. — Я хотела назвать ее миссис, но по телефону это всегда звучит как дефект речи. — Однако в некоторых случаях, особенно когда исчезнувшая особа является юной девушкой, женщина способна лучше справиться с этой работой. — Давай, Вульф, уговаривай ее, гни свои коленки! — Впрочем, если вы сомневаетесь, я не стану больше отнимать у вас время.

Последовала долгая пауза. Не могу не заметить, что эти игры здорово нервируют. Но все-таки она не бросила трубку, а заговорила:

— Возможно, вы правы. Хотя должна предупредить, что не приму решения, пока не увижу вас. Можем ли мы встретиться сегодня после полудня? Я сверилась с расписанием, одиннадцатичасовой поезд прибывает в три. Роуз-коттедж находится неподалеку от станции.

Конечно, неподалеку, если ехать на такси. А вот если идти пешком по январскому морозу, от которого зябнет и синеет нос, то это выходит прилично. Не очень-то многообещающее начало, что тут скажешь… Роуз-коттедж находился в самом конце улицы и оказался небольшим, но прекрасно сохранившимся зданием восемнадцатого века, местечко из тех, где сорок лет назад еще можно было встретить одинокую пожилую женщину с вязаной сумочкой и в очках. Но времена Агаты Кристи миновали, и старомодные леди, подобные мисс Патрик, нуждались в мужчинах, подобных моему другу Утешителю. И в женщинах, подобных мне.

— Вам чай с молоком, мисс Вульф, или с лимоном?

— Нет, благодарю. Я предпочитаю безо всего.

Она наливала чай, а я рассматривала ее. Августа Патрик, леди, наверняка весьма уважаемая в местном приходе. Ей было больше лет, чем я подумала, услышав по телефону ее далеко не старческий голос. Примерно шестьдесят пять. Слишком стара, конечно, чтобы быть матерью юной девушки, но выглядит гораздо моложе своих лет. Леди сидела совершенно прямо, будто аршин проглотила, явно из тех, кого с младых ногтей приучают держать спину. Длинная шея, гладкие седые волосы, собранные на затылке в строгий пучок. То, что называется гордой посадкой головы. Когда я была подростком, ходила в балетные классы и гораздо больше, чем теперь, заботилась о женственности своего образа, то мечтала о такой осанке. Короче говоря, не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы отличить балерину от страхового агента. Да и фотографии на пианино подтверждали это: портрет строгого пожилого мужчины, исполненного достоинств эдвардианских^[46] времен, и две балерины в роли Умирающего лебедя— один снимок недавний, цветной, а другой— поблекший, как давно увядшая любовь, но, несмотря ни на что, изысканный. Хозяйка передала мне чашку, звякнувшую о блюдце с неповторимым серебряным звуком тонкого дорогого фарфора. Вероятно, она богата, или я ошибаюсь? Время покажет.

— Ее зовут Кэролайн Гамильтон, — твердо проговорила она, откинувшись на спинку кресла. — Ей двадцать три года. Последний раз я получила от нее рождественскую открытку из Лондона, датированную шестым декабря. У меня есть ее адрес и координаты последнего места службы, куда я уже обращалась. Имеется к тому же несколько фотографий, а также открытки с образчиками почерка. Как вы считаете, мисс Вульф, сколько понадобится времени, чтобы ее разыскать?

Я встретилась с ней взглядом. Возможно, я не совсем еще отошла от истории с Аделиной, от всей этой возни с капризной богатой клиенткой, а потому все еще не была уверена, что хочу работать.

— Ну, это зависит от того, действительно ли она пропала. С шестого декабря прошло не так уж много времени. Может, она и писала, да открытка застряла на почте, вы же знаете, как это бывает на Рождество.

— Исключено, — сказала она так уверенно, будто уже обсудила это с главным почтовым управлением.

— А нет ли известных вам причин, которые помешали бы ей написать?

Она воззрилась на меня, затем тихо проговорила:

— О таких причинах, если они и есть, мне ничего не известно.

— А ее друзья? Вы знаете, с кем она общалась?

— К сожалению, нет. Послушайте, мисс Вульф, вы должны понять, что я не стала бы пользоваться услугами частного детектива, если бы не полагала, что дело достаточно серьезно.

— Может быть раскажете немного подробнее?

— Что именно вы хотели бы знать?

— Начнем хотя бы с того, кто такая Кэролайн Гамильтон и почему вы так энергично взялись за ее поиски.

— Не знаю, с чего и начать…

— Тогда, мисс Патрик, позвольте мне кое-что пояснить. Узнав о вашем деле, я сразу же согласилась за него взяться. Когда люди обращаются к частному детективу, а не в полицию, у них на то бывают особые причины. Лучше бы мне узнать о них с самого начала, поскольку нередко бывает, что потом становится слишком поздно выяснять, что, как и почему произошло.

В какой-то момент показалось, что она сейчас вышвырнет меня из дому. Впоследствии я не раз пожалела, что она этого не сделала. Но как было забыть о неоплаченных счетах? Лучше перетерпеть. С минуту она, подавшись вперед, пристально смотрела на меня, затем вновь откинулась на спинку стула.

— Хорошо, мисс Вульф. Я знаю Кэролайн Гамильтон с тех пор, как она пятилетней девочкой впервые пришла в мою школу. Тогда она была такой же, как множество других девчушек, мечтающих стать балеринами, с головками, набитыми фантазиями. Но очень скоро я поняла, что она не такая, как все. Талантливая, конечно, но дело даже не в этом. Главное, что она была полна решимости. Ее родители этого никогда по-настоящему не понимали. Отец ее фермер, так что она росла обычной сельской девочкой. Эти люди о будущности своих детей никогда особенно не задумывались, и Кэролайн, скорее всего, ждал ранний брак с сынком соседа-фермера, так что к двадцати одному году, глядишь, у нее уже была бы куча детишек. Но я думаю, Кэролайн всегда знала, что такая участь не для нее, у этой девочки были амбиции. Поняв, что у нее хорошие перспективы, я поговорила с родителями, посоветовала поддержать ее, предоставив возможности, которых она достойна.

Мисс Патрик умолкла, сделала глоток чая «Эрл Грэй», помолчала, глядя в чашку, будто всматриваясь в прошлое.

— Когда-то я сама была танцовщицей. Вы, конечно, слишком молоды, чтобы помнить те времена, когда я была довольно известна. В те дни я была на пороге блистательной карьеры. Но матушка моя, увы, серьезно заболела, ей требовался уход, и отец решил, что лучше бы мне вернуться домой. Ну а когда она умерла, мне пришлось остаться дома, чтобы ухаживать уже за ним.

Я бросила взгляд в сторону пианино.

Ее отец на снимке выглядел крепким и бодрым человеком, знающим, чего хочет в жизни, и твердо идущим своим путем. Да, грустная сказочка, но слишком отполированная пересказами, чтобы казаться искренней. И все же сомневаться в ее правдивости не было никаких оснований. Возможно, все это давно отболело, к тому же начинать деловые отношения с недоверия — неразумно. История обычная: пожилая женщина с незадавшейся судьбой мечтает, чтобы ее приемная дочь добилась в жизни того, чего не добилась она сама. А в данном случае семена упали на благодатную почву. Для одержимой балетом малышки мисс Патрик стала сказочной феей.

— Конечно, родители желали девочке добра, но все упиралось в деньги, так что я предложила платить за нее. Это было полуофициальное удочерение. Она жила здесь, у меня, я репетировала с ней, а когда научила всему, что знала сама, то наняла для нее опытных педагогов. Она оставалась со мной до семнадцати лет. Затем уехала в Лондон, в Королевскую балетную школу. С тех пор так и жила в Лондоне.

Кэролайн Гамильтон? Нет, я ничего не слышала о ней, но для меня в свое время было открытием, что Барышников — это не новый сорт русской водки.

— И она преуспела?

— Да, мисс Вульф, да! Кэролайн удивительная танцовщица. Уж одно то, что она выступала в составе одной из лучших балетных трупп…

Я рассматривала костяшки своих конвульсивно сжавшихся пальцев. Это была реакция на прекрасные сказки о зернышках, которые могут произрасти даже средь холодных и мрачных холмов северо-востока. Так что же в таком случае прервало все это благолепие?

— А до этого она постоянно поддерживала с вами отношения?

— Всегда. Каждый месяц, без пропусков. — Мое удивление, кажется, было хозяйкой замечено. — Мы так договорились. Раз в месяц она должна бьгла позвонить или написать открытку.

Вдруг я представила себе эту неведомую Кэролайн, спрятавшуюся от всех и вся в постели с сексапильным молодым человеком. Вокруг разбросаны опустошенные упаковки из-под готовой китайской еды, а на туалетном столике рядом с кроватью дожидается своего часа куча открыток, адресованных мисс Патрик. Юность, как говорится, берет свое.

— За последние семь недель я звонила в ее квартиру раз десять, если не больше. Там никто не отвечает. Труппу, в которой, по моим сведениям, Кэролайн работала, она, как выяснилось, оставила еще год назад. Они дали мне имя другого нанимателя. Когда я позвонила туда, мне сказали, что не видели ее около шести месяцев.

— Если я правильно поняла, она не писала вам о смене работы или о каких-то возникших у нее трудностях?

— Нет.

— Хотя до ее исчезновения вы поддерживали с ней постоянные отношения?

— Увы…

Она произнесла это тихо, вновь уставившись в чашку с чаем. Не спросила ли она себя в тот момент, — возможно, впервые, — когда именно приемная дочь начала ей лгать?

— А вы уверены, что она не входила в контакт с кем-нибудь еще? С родителями, к примеру?

— Абсолютно исключено. И я бы предпочла, мисс Вульф, чтобы вы не беспокоили их. Кэролайн годами не виделась со своим семейством. Несомненно, не обратилась к ним и теперь. Тем более не предупредив меня.

— Понятно. Итак, мисс Патрик, скажите, что именно вас беспокоит больше всего ?

Этот вполне безобидный вопрос все же заставил ее вздрогнуть. Я ждала. В наступившей тишине лишь настенные часы продолжали тупо тикать этаким настырным метрономом. Я видела, что леди чего-то недоговаривает. Что-то тут, видно, было, о чем она говорить не желала. Но, несмотря на упрямство почтенной леди, я чувствовала себя виноватой перед ней. Впрочем, она явно не принадлежала к тому типу женщин, которые могут по достоинству оценить сочувствие. Взглянув на меня, она внутренне собралась, взяла, как говорится, себя в руки.

— Боюсь, мисс Вульф, мне нечего добавить к сказанному. А вы считаете, что этой информации вам будет недостаточно?

Ну, что есть, то и есть. В конце концов это не тот случай, когда есть причины ощущать свою вину. Хотя мисс Патрик и перестала быть прекрасным Умирающим лебедем Сен-Санса, она все еще оставалась старой птицей, желающей знать, где обретается ее едва оперившийся птенчик. И кто, кроме меня, сделает это лучше полиции? Кстати, это был мой последний вопрос.

— Почему вы обратились к частному сыску, а не к полиции?

— Как-то я слышала по радио, что в Британии ежегодно пропадают двадцать пять тысяч человек. Ну вот и подумала, что, хотя Кэролайн слишком долго не дает о себе знать, ни один полисмен не станет придавать особого значения тревогам старухи.

Она была права.

— Хорошо, мисс Патрик, буду рада помочь, если, конечно, вы хотите моей помощи. Должна пояснить, мой гонорар составляет семьдесят пять фунтов в день, включая расходы. Не могу сказать, как долго продлится расследование, но дней через пять-шесть я обязательно предоставлю вам отчет, дабы вы оценили, насколько я продвинулась в этом деле.

Начиная карьеру частного сыщика, я не раз отрабатывала перед зеркалом разговор с клиентами о деньгах. Казалось, так грубо обсуждать денежные проблемы с человеком, который потерял близкого или чем-то сильно встревожен и напуган. Но практика показала, что подобные разговоры нередко отвлекают человека от мучительной боли. Мисс Патрик кивнула, затем встала и прошла к старому дубовому буфету, стоявшему возле окна. И что удивительно: сколько бы лет ни прошло со времен ее молодости, было приятно наблюдать, как она двигается. Она склонила лебединую шею над верхним ящиком и принялась что-то искать в нем. Мне вдруг так живо представилась девчушка, которая, пританцовывая, движется по дому, будто порхая по сцене перед воображаемыми зрителями. Я с грустью подумала о том, что жизнь ее, обещавшая столько прекрасного, не состоялась. Но вот она вернулась, в одной руке держа серую картонную папку, а в другой— несколько банкнот по пятьдесят фунтов, и очарование развеялось.

— Не знаю, мисс Вульф, сумеете ли вы найти Кэролайн, но надеюсь, что вам это удастся, так что полагаю, лучше мне нанять вас, чем еще кого-то. Но ведь вам, если не ошибаюсь, понадобится аванс?

Ну, Ханна, подумала я, тебе потребуется особое мужество, чтобы взять деньги со столь царственной клиентки.

Теперь, с деньгами в кармане, я могла позволить себе взять такси, чтобы доехать до станции. Но на самой станции предстояло как-то убить полчаса. А что, в самом деле, дремать, сидя в зале ожидания, когда пора приниматься за работу? Местные начальники сдались под моим натиском и сообщили все, что знали о Гамильтонах. Вот я и позвонила им из привокзальной телефонной будки.

«…я бы предпочла, мисс Вульф, чтобы вы не беспокоили их. Кэролайн годами не виделась со своим семейством. Несомненно, не обратилась к ним и теперь. Тем более не предупредив меня…» — так сказала мне мисс Патрик. Не то чтобы я не поверила ей, скорее это возбудило во мне любопытство. Все же родня есть родня, и как бы старая дама ни противилась этому, но существуют кровные связи, которыми человеку не так-то легко пренебречь. Звонок этот, увы, никаких сведений мне не добавил. Отец девушки, говоривший со мной, не выразил ни малейшего интереса к тому, где находится его дочь, так что мне с трудом верилось, что это действительно ее отец.

— Ох, да она давным-давно не живет у нас, обретается где-то в Лондоне. Да?.. Нет, понятия не имею, ведь она к нам много лет носа не кажет. Что?.. Какой у нее телефон? Да откуда мне знать? Спросите у моей супруги, может, у нее где и записано… Мы ведь и вправду давно ее не видели и не слышали. Если вы хотите найти ее, вам лучше связаться с Августой Патрик. Она о Кэролайн знает больше нашего. Как, вы сказали, вас зовут?

Но я не ответила, положила трубку. Что толку продолжать этот разговор! Чувствовалось, что в отчем доме Кэролайн, куда я звонила, нет ни любви к дочери, ни интереса к тому, как складывается ее лсизнь. Родители! Или они любят вас чересчур сильно — или не любят вообще. Не удивительно, что такие семьи называют семьями без стержня. Допускаю, что Кэролайн была движима не столько желанием стать балериной, сколько стремлением вырваться из семейно-кухонного плена. Я подумала о той боли, соединенной с тайным ликованием, с которыми оставляют отчий дом, после чего, конечно, вам уже нет пути назад. Не помогут ни письма, ни телефонные звонки.

Поезд, которому плевать на ваши проблемы, опоздал на двадцать минут. Мы, пассажиры, толпились в сгущающихся сумерках серого зимнего вечера. Я сидела и наблюдала, как толпу постепенно поедает вечерняя тьма, потом раскрыла серую папку.

КэролайнГамильтон. История жизни в словах и фотографиях. Немного в самом деле, если, исходя из этого, тебе предстоит действовать. Тощая подборка газетных вырезок: сообщения в местной прессе об успехах девушки из провинции, удостоившейся медалей и поступившей учиться в Королевскую балетную школу. Несколько расплывчатых фотографий являли образ хрупкой девчушки с прекрасными волосами, неловко позирующей в танцевальной позе. Вот еще три фотографии, где повзрослевшая Кэролайн держалась увереннее, глядя прямо в камеру, волосы гладко зачесаны назад, глаза сияют и улыбаются. Выглядела она почти красивой, разве что скулы немного высоковаты. Хотя чуть ввалившиеся щеки вполне могли соответствовать летучести ножек. А может, эта девушка просто недоедала? Я попыталась найти Кэролайн в десятке известных балетных трупп, снимки которых были вложены в папку. Нет, невозможно узнать ее среди всех этих юных лебедей в белых тюлевых пачках, взметнувших к небесам хрупкие ручки и сияющих стандартными театральными улыбками. Тем более что на этих снимках они все явно старались лишь для фотографа. А на последней фотографии— самой выразительной — Кэролайн была без сценического костюма. Просто юная женщина с распущенными волосами, блестящей волной струящимися по ее плечам и спине, будто она только что вымыла их и теперь просушивала. Но снимали ее при свете солнца, так что выделялись только щеки, нос и рот, глаза же были прищурены, и взгляд их казался каким-то зыбким. Впрочем, всего этого вполне достаточно для опознания.

Затем я перешла к корреспонденции, хотя и понимала, что к этому еще не раз придется вернуться. Здесь были открытки, датированные тем временем, когда, если верить мисс Патрик, Кэролайн оставила работу, не сообщив об этом ей, своей попечительнице. Да уж, если это образчик их отношений, старушка едва ли могла рассчитывать на полный отчет. Почтовыми открытками обычно отделываются люди, которым некогда, да и не о чем, в сущности, вам писать.

Это были некие подобия хокку^[47] схожего содержания, такие, к примеру, как: «Дорогая тетушка Мод, благодарю за присланную книгу. Надеюсь, с киской все в порядке, привет Ханне». Согласитесь, для женщины двадцати трех лет подобный стиль слишком уж инфантилен, что вызывало тревожное недоумение. Впрочем, ведь ее талант был скорее физического свойства, нежели умственного. Так почему кто-то должен был ожидать от нее красноречия? Но как насчет теплых чувств? Ведь она писала женщине, ставшей для нее второй матерью. То, что я прочитала далее, было, судя по дате, одной из последних весточек, полученных мисс Патрик.

«Дорогая мисс Патрик, на этой неделе видела удивительную постановку „Ромео и Джульетты“ в „Гарден“. Сработано явно на основе пары новых пьес, музыка Родни Бэннета. Появилась возможность куда-нибудь съездить весной. Если поеду, дам вам знать. Ваша Кэролайн».

На обороте открытки была одна из танцовщиц Дега^[48], та, что низко склонилась над балетной туфлей, восхищая зрителя грациозным изгибом спины. Я проверила, нет ли надписей на картинках. Еще раз пролистала открытки. Нет, нигде ни словечка. Даже последнее послание, с почтовым штемпелем от 6 декабря, отправленное откуда-то из Вест-Энда^[49] с заснеженной сценкой и искренним поздравлением с Рождеством, было таким же безмятежно спокойным сообщением о погоде и балетных делах. Едва ли так писала бы встревоженная чем-то девушка. Но все же это может оказаться ключом к разгадке, так что потом придется рассмотреть эти балетные дела поподробнее.

Покопавшись в папке, я обнаружила адрес и телефон последнего места ее работы, труппы, о которой я никогда не слышала. Помня свой конфуз с Барышниковым, я не торопилась делать выводы, но все же мне казалось, что студия «Херувим» на Уолворт-роуд это далеко не «Сити балет». Возможно, плечи Кэролайн согнулись под тяжким грузом ожиданий, возложенных на нее мисс Патрик? Перед моим внутренним взором вновь возник образ девицы, забывшей в плотских утехах о долге перед приемной матерью. Это, конечно, не очень вяжется с образом ангелоподобного белокурого существа, но зато гораздо лучше может объяснить характер особы, длительное время вынужденной воплощать в жизнь чужие фантазии.

Правило номер три. Уж если взялась за работу, не устраивай себе отпуска, даже кратковременного. Отдыхать можно, лишь завершив дело.

Глава 2

В большинстве случаев приходится начинать с самого начала. Ничего эффектного или рискованного в том нет. Просто, разыскивая какую-либо пропажу, обычно узнаешь, что у всякого исчезновения есть свои причины.

В одном мисс Патрик была права: Кэролайн на телефонные звонки не отвечала. И не отзывалась на звонок в дверь. Жила она в большом, довольно обшарпанном доме на Килбурн-Хай-роуд, парадную дверь которого украшало не менее полудюжины звонков. Я позвонила кому-то из соседей. Женщина из цокольного этажа держалась вполне дружелюбно, но она жила здесь лишь три недели и с соседями до сих пор не знакома. На другие звонки никто не ответил. Я посмотрела на часы. Десять пятнадцать утра. Нет никакой нужды объяснять всем, что ты частный сыщик, но знание этого внутренне тебя поддерживает. Впрочем, жизненные обстоятельства в который раз одерживали победу над твоими намерениями. Те, что имели работу, уже работали. Остальные или находились в поисках ее, или нежились в постели, решив сегодня ничего не предпринимать.

Я вернулась в свою машину и какое-то время просто наблюдала. Вот появилась женщина, ведя за руку малыша и маневрируя на неровном тротуаре коляской, перегруженной покупками. Когда она попыталась съехать с тротуара и перейти улицу, коляска накренилась, и из багажной сетки выпал пакет с картофелем. Ребенок, едва научившийся ходить, радостно вскрикнул, потопал за одной из картофелин, поймал ее обеими руками и бросил в сторону коляски как военный трофей. Мужчина в дурацком бесформенном пиджаке торопливо прошел мимо, переступив через ребенка и картофелины, взор его был устремлен в неведомые дали, но пожилая женщина остановилась помочь, и вскоре вся троица была занята сбором и упаковкой рассыпанного. То, что огорчило мать, для дитяти и старушки оказалось развлечением. Вся операция заняла не более десяти минут. Другой мир. Я так увлеклась этой сценкой, что чуть не упустила из виду кудрявого молодого человека в черном пальто с кожаной папкой под мышкой, который вышел из дома и легко сбежал с лестницы. Он страшно торопился и явно не расположен был отвечать на вопросы какой-то Мэри, кузины Кэролайн Гамильтон, стремясь продолжить свой путь. Но когда оная Мэри представилась ему офицером полиции, он умудрился притормозить и не только сразу же сообщил мне, что он Питер Эплярд, изучающий искусство в колледже Голдсмита, но и согласился повнимательнее рассмотреть фотографию, которую я сунула ему под нос.

— Да, она жила здесь. Хотя фото паршивое. В жизни она гораздо лучше.

— Вы сказали— жила. Она что, больше не живет здесь?

— Нашли кого спрашивать! Могу сказать только, что последнее время не вижу ее.

— А сколько примерно?

— Ну, если не ошибаюсь, четыре-пять месяцев, может, чуть больше.

— Вы были знакомы с ней?

— Смеетесь? Здесь никто ни с кем не знаком. Просто соседи, вот и все.

— Так я права, полагая, что вы не знаете, куда она могла уехать?

— Да, вы правы на все сто. Ну что, я могу идти или вы намерены пригласить меня для допроса в участок?

Килбурн, очевидно, еще один яркий пример принятого в подобных районах вежливого равнодушия, подумала я, наблюдая его исчезновение за углом. Хорошо хоть, что кучерявый Питер на ходу бросил мне имя домовладельца, столь трудно произносимое, что и воспроизвести его здесь не берусь. Но хозяин дома вряд ли проявит особую вежливость, поскольку таких людей волнует лишь, вовремя ли жильцы платят, а до остального они просто не снисходят. Заплатил, а там хоть и не живи. В темных окнах квартиры Кэролайн, расположенной на втором этаже, не было никаких признаков жизни. Но решись я проникнуть через парадный подъезд, это наверняка возбудит среди обитателей дома ненужные пересуды. На дверях черного хода был автоматический, так называемый «американский» замок, и если мне особенно не повезет, вполне может сработать сигнализация. Нет, невозможно, разве что действовать отмычками… Но потребуется много времени и хлопот. Да и при свете дня всегда есть риск, что вас в любой момент схватят за руку. Я вернулась к машине. 12 часов 30 минут пополудни. Я потратила уже половину оплаченного мисс Патрик времени, но абсолютно ничего не узнала. Ничего такого, за что можно было бы зацепиться.

В наказание за позднее пробуждение я лишила себя нормального ланча. Просто, миновав Марбл-Арк, Парк-лейн и Викторию, переехала мост Челси и, углубившись в южные кварталы города, решила перехватить сэндвич в баре на Уолворт-роуд, благо он находился рядом с «Херувимом».

Примерно без десяти два в бар вошли три молодые женщины и парень, все в Айседориных шарфах^[50] и с хорошо развитыми икроножными мышцами. Они заказали салаты, йогурты и по чашке капуччино. Платил молодой человек. Они уселись за столик у окна, смеясь и хихикая, низко склоняясь друг к другу и то и дело взмахивая изящными ручками. Чудесно это, передохнуть от любимой работы. У меня даже голова закружилась от сладкого ощущения их успехов. А может, это лишь действие крепкого черного кофе? Успокоившись, я позволила себе присоединиться к милой компании.

— Простите… Они взглянули на меня, причем весьма дружелюбно. Но тогда они еще не знали, как сильно могу я их озадачить. — Простите, если я не ошибаюсь, вы все из труппы «Херувим»?

Ну вот, они уже и решили, что я чокнутая. Побирушка в дорогих, доставшихся по случаю обносках или просто девица, которая выросла такой дылдой, что куда там ей в танцорки, вот и живет с неистребимой завистью к тем, кому повезло больше. Девушка с длинными черными волосами, зачесанными наверх и искусно сплетенными в замысловатый французский узел, явно игравшая в этой группе роль доброй самаритянки^[51], слегка улыбнулась.

— Труппа «Херувим»? Да, полагаю, вы можете называть нас и так.

— Я подруга Кэролайн Гамильтон. Она говорила мне, что работает здесь. Надеюсь, мне удастся с ней встретиться.

Тут наступила странная пауза: девушки ждали реакции молодого человека, хотя прямо на него ни одна из них не взглянула.

— Кэролайн Гамильтон? — вновь заговорила мисс Плетеный Пучочек. — Ну, она работала здесь, это правда, но больше ее с нами нет.

— Ох, что-нибудь случилось?

— Да она…— заговорила было девушка, но тотчас умолкла, будто кто-то пнул ее под столом ногою.

— Она ушла от нас месяцев примерно шесть назад, — вмешался в разговор красивый, похожий на фавна малый, длинным ресницам которого позавидовала бы любая красотка. — А где она теперь, мы не знаем.

— Ох, простите, а вы не знаете, почему она ушла?

— Нет, не знаю. Может, просто пресытилась нашими трупами? — сказал он, проказливо исказив слово «труппа». — Наверное, захотелось перемен. Видит Бог, рано или поздно это случается с каждым из нас.

И девушки рассмеялись, будто он и вправду сказал что-то страшно остроумное, хотя это было далеко не так. Но кто их, танцоров, поймет… Иной мир. Возможно, и Кэролайн Гамильтон находила его шутки смешными. Откуда мне знать? Я торчала возле них, чувствуя свою неуместность. Маргинал— вот то, что мы, частные детективы, собой представляем. Это позволяет нам сохранять нравственное чувство, когда все другие вокруг его теряют. Иногда это срабатывает, иногда — нет.

— Может, кто-нибудь из вас в состоянии помочь мне найти ее? Для меня это действительно очень важно.

Парень пожал плечами.

— Попробуйте расшевелить этих птичек. Но предупреждаю, они скверные девчонки. Когда речь идет о лишней работе, они сразу стараются улизнуть. И стоит смыться одной, за ней тотчас остальные.

Все они опять захихикали, так что мне не оставалось ничего другого, как только удалиться.

Но юмор, знаете ли, подчас просто защита от боли. Побывав в студии «Херувим», вы бы лучше поняли, почему моя первая фраза их так позабавила. Я, конечно, читала «Пенни», книжку Уэллс, или как бишь ее там звали, — и знала, что условия работы в танцевальных студиях напрочь лишены романтического ореола, но «Херувим» оказался еще более жуткой дырой, чем я ожидала. Никакая это не балетная труппа, а просто второразрядная школа танцев. Не удивительно, что они так грубо меня отшили. По пути к кабинету владелицы студии я заглянула в пару замочных скважин. Некоторые из юных женщин держались на пуантах весьма неуверенно, а остальные своими движениями напоминали скорее Джейн Фонду, нежели Марго Фонтейн. Когда я в конце концов умудрилась найти дверь с нужной надписью, то владелица кабинета повела себя так, что, по сравнению с ней, девушки и парень из кафе показались мне просто милыми болтунишками.

— Она была здесь, потом ее не стало.

— Что это значит?

— Это значит, что она появилась в январе, вела занятия с несколькими группами. Я ангажировала ее для ведения весенних и летних классов, но она подвела меня. Больше я о ней ничего не слышала.

Эта особа вытащила сигарету розовыми наманикюренными ногтями. Лак для ногтей был того же цвета, что и губная помада, и костюм. Даже ее белокурые волосы определенно отдавали чем-то розовым. Видно, кто-то недобрый сказал этой дурочке, что розовый цвет ей очень идет. Ох, люди подчас бывают так жестоки!

— И что было дальше?

— Я потеряла ее из виду. В апреле или мае, кажется…— Возникла пауза, я терпеливо ждала. — Да, точно, в мае, — наконец проговорила она, явно желая потерять из виду и меня.

Потрачено шесть часов, а я все еще без толку тычусь в разные стороны. Месяц туда, месяц сюда… Кэролайн Гамильтон семь месяцев назад исчезла из дома, исчезла с места работы, но мисс Патрик она писала еще шесть месяцев. Занятно.

— А вы не знаете, куда она подевалась? — спросила я, чувствуя себя утопающим, который хватается за проплывающую мимо соломинку.

— Не знаю, да и знать не хочу.

Интересно, в разговоре с мисс Патрик она была столь же учтива? Меня угнетала мысль о пятидесяти фунтах стерлингов, которые я до сих пор не отработала. Но я держалась, надеясь, что меня от этой особы не стошнит. Передала ей свою визитку.

— Сообщите мне, если она появится, хорошо? Это важно.

— «Ханна Вульф, частный детектив», — прочитала она. — Забавно. Вы совсем не похожи на сыщика.

— Да уж… Но это одно из условий нашей работы.

Она перевернула карточку, почувствовав продавленные отпечатки букв. Видели бы вы, как это ее покоробило. Да я и сама была огорчена, когда впервые ощутила этот дефект, вызванный дешевизной бумаги.

— Интересно, почему все так интересуются тем, куда она делась?

— Все? — переспросила я просто так, на всякий случай.

— Ну, не все… До вас тут еще кое-кто интересовался.

— Кто же? — спросила я, впрочем уже предугадывая ответ.

— Ну, одна почтенная леди спрашивала, не отправилась ли, мол, девушка в какое-нибудь путешествие. — Тут эта розовая дрянь рассмеялась. — Не буду ли я, мол, любезна ответить?

— И вы ответили ей?

— Естественно. Но сообщила не больше, чем вам. Она исчезла, а куда— я и понятия не имею. Да что случилось? Это в самом деле так важно?

Похоже, розовая особа насмотрелась фильмов, где у детективов денег гораздо больше, чем мозгов.

— Да нет, ничего особо важного… — ответила я с любезной улыбкой. — Если, конечно, вы не сообщили почтенной леди чего-нибудь более существенного.

Наступил ее черед улыбнуться, но несколько растерянно.

— А где в самом деле она может находиться?

— Ну, где-нибудь да и находится. Надеюсь только, что не в морге.

И она перестала улыбаться. Поверьте мне, всякую дуру можно заставить шевелить мозгами. Моя матушка могла бы гордиться мной. Когда я встала и направилась к дверям, то думала о том, что надо быть немного экономнее и не тратить оплаченное время на чужую глупость. Но все же надо попытаться хоть что-то из нее вытащить. На пороге я обернулась.

— Вот еще что. Кто тот парнишка с огромными ресницами? Он был в кафе с девушками и оплатил их ланч.

Кроме того, подумала я про себя, он большой остряк.

Она пожала плечами.

— Ведь это не я, а вы частный детектив, мисс… мисс…

Пока она заглядывала в мою визитку, дабы уточнить имя, я уже вышла.

На улице шел дождь. Кто-то спер с моей машины антенну, спасибо хоть стерео не тронули. Но я и без антенны умудрилась поймать третью программу и теперь вслушивалась в звуки музыки, не то Брамса, не то Бетховена, что немного скрасило послеполуденное время, посвященное слежке за подозреваемым, как назвал бы это Фрэнк. Я всегда пользовалась этим прекрасным термином, когда приходилось ждать. Но ожидание имеет и свои маленькие радости. На какой другой работе вам будут платить за то, что вы сидите и, слушая музыку, предаетесь приятным размышлениям, в то время как ваши глаза привычно следят за происходящим? Я вспомнила учительницу, обучавшую меня в юности искусству танца. А она, признаться, была отличным наставником, и если бы не обстоятельства, круто изменившие мою судьбу, после шести месяцев занятий с ней я непременно стала бы артисткой, лишь бы угодить ей. Где-то на чердаке родительского дома все еще хранились свидетельства моей одержимости— несколько ужасно безжизненных, нарочито манерных фотоснимков. Страшно подумать, сколь многие судьбы были искалечены из-за глупых девичьих фантазий. Представляю, какое впечатление произвела мисс Патрик на юную дочь фермера, отчаянно жаждавшую выбиться из серой действительности и достичь такого же изящества и величия. Я была настолько подавлена всеми этими размышлениями, что прослушала название симфонии, но главного не упустила: было уже 6.15 вечера, а Реснитчатый так и не появился. Похоже, после ланча на работу он не вернулся. Ну что ж, завтра, как говорила в «Унесенных ветром» особа намного более привлекательная, чем я, будет новый день.

Дождь припустил сильнее, и я поехала в северном направлении. Мне, признаться, доводилось в жизни чувствовать себя победительницей, но этого надо было уметь дождаться. Сначала всегда трудно, будто оказываешься в чужой стране, не зная ни ее языка, ни обычаев, так что требуется время для акклиматизации. Особенно если дело касалось исчезнувших людей. Кто бы они ни были, поначалу для вас это всего лишь плоды чужого воображения. Когда вы находите их, они всегда не похожи на то, как вы их себе представляли. Если я найду Кэролайн Гамильтон, она может оказаться похожей на всех вообще балетных девушек или, напротив, отличной от всех, свежей и оригинальной, но затиснутой в рамки общей участи.

Вернувшись домой, я написала отчет о своих действиях в этот день. Много времени это не заняло. В моем распоряжении оставался целый вечер. Если бы это был не Лондон, а Лос-Анджелес, Чикаго или даже Нью-Йорк, я, помотавшись днем по улицам, сидела бы теперь в одном из дюжины местечек, где частный сыщик может чувствовать себя как дома. Я представила, как сижу у стойки бара, помаленьку прихлебываю бурбон и обмениваюсь с барменом рецептами коктейлей или макаю французское жаркое в лужицу кетчупа, а чуть позже какая-нибудь официантка Кирсти доливает кофе в мою чашечку. Образы, конечно, не слишком возвышенные, но гораздо более яркие и убедительные, чем реально существующий китайский ресторанчик на Холловэй-роуд, торгующий блюдами навынос, где вам предлагают ростки фасоли с морскими водорослями, или местный паб, где женщина, пьющая в одиночестве после восьми часов вечера, смотрится, как клизма на витрине, и соответственно себя чувствует. Я подумала было, не позвонить ли своему прежнему дружку и не пригласить ли его выпить. Но прошло три месяца, это много. Расставшись, можно, конечно, время от времени что-то и повторить, но особой нужды в том я не испытывала. Сказать по правде, не так уж много осталось людей, с которыми мне хотелось бы водить компанию. К тому же в полумраке, без верхнего света, который озарял бы сальные следы пребывания мисс Эволюции, моя квартирка казалась почти уютной. Я приготовила себе немного спагетти с мясным соусом и открыла бутылку кьянти. Затем, прихватив пульт от телевизира, завалилась в постель и несколько минут смотрела фильм с Клинтом Иствудом, где мужики смертным боем молотили друг друга железными кулаками и при этом чувствовали себя как ни в чем не бывало. Единственный раз в жизни один сукин сын ударил меня в лицо, и я до сих пор помню оглушительную боль от сломанных костей, которая пронзительно отдалась во всех закоулках мозга. Я неделю не могла говорить, и при хорошем освещении на моем лице до сих пор видна вмятина от удара. А Клинт после столь зубодробительного и гибельного, по сути, мордобоя проснулся в постели с блондинистой куколкой, и на лице его не было ни единой царапины. Я заснула раздраженной, и мне снились плохие сны.

Глава 3

На следующий день я позавтракала в машине и к студии «Херувим» прикатила довольно рано. Всякий ребенок знает, что субботнее утро— это время, когда ученики танцевальных школ могут реально подзаработать. Трогательные девчушки в трико, с маленькими, но совсем по-взрослому выглядящими пучочками на гладко причесанных головках завязывают балетные туфельки, со всех сторон опекаемые заботливыми мамушками и бабушками. Все это вдруг живо напомнило мне детство. Правда, в памяти моей возникло совсем другое: толстый ребенок, чья улыбка терялась меж холмиков щек, плотное тельце, втиснутое в белое трико с оборочками, полные ножки, неуклюже толкущиеся под оборками. Интересно, кто-нибудь говорил мне об этом или я сама представляла себя таким медвежонком? Удивительно, насколько сильна в детях уверенность, что они вырастут и станут кем-то необыкновенным. Увы, все это проходит вместе с детством. Проходит и забывается.

Через час я поняла, что наш прекрасный молодой учитель танцев не появится. Когда последняя стайка детей покинула помещение, я вернулась в студию и прошла по коридору, заглядывая в пустые классы, и в конце концов обнаружила одну из девушек, сидевших вчера в кафе. Она стояла перед настенным зеркалом и делала наклоны, одной напряженно вытянутой ногой опершись о балетный станок. Причем, дыхание ее при столь тяжелом упражнении оставалось ровным. Но вот она выпрямилась и посмотрела в зеркало: долгий критический взгляд без намека на самолюбование. На шее и плечах у нее поблескивал пот. Через пару минут она вновь подняла прямую ногу и медленно, грациозно начала склонять свой торс, касаясь руками носка пуанта.

Я искренне посочувствовала ей, ибо знала, какая боль пронизывает при таких экзерсисах внутреннюю сторону бедра. Нетрудно понять, почему неутомимые труженики сцены столь часто бывают пассивны во время любовных свиданий. Но без всех этих мук на репетициях не будет блеска и легкости на сцене. Я со стуком закрыла дверь и не очень-то грациозно направилась к сей труженице.

— Вы что-то рано, — сказала она, не поднимая головы и не глядя на меня. — Следующий класс начнется не раньше двух.

В ее голосе мне послышался отзвук разочарования. Но хотя студия «Херувим» отнюдь не Королевская балетная школа, все же и здесь люди пытались чего-то добиться.

Наконец она развернулась, узнала меня и тотчас прекратила свои упражнения. Я пообещала ей быть краткой, дабы она поскорее могла вернуться к прерванной репетиции. Сработала, возможно, моя визитка или тот факт, что рядом не было Реснитчатого, готового предупредительным пинком повредить ей голень, но на сей раз она была разговорчивей.

Да, она знала Кэролайн Гамильтон. Но нет, сказать о ней может немного. За те несколько месяцев, что она провела в студии, Кэролайн всегда казалась ей нелюдимой. Приходила, проводила свои классы и уходила. Всегда держалась в стороне от остальных девушек, так что складывалось впечатление, будто она считает себя выше их. Это сделало ее объектом насмешек, тем более, что всем было известно: из предыдущей труппы ее уволили за потерю надлежащей формы. А ведь «Лефт фит фёрст»^[52] довольно модная труппа, и оттуда еще можно было подняться, но Кэролайн, видимо, нездоровилось, вот они и решили избавиться от нее под благовидным, как им казалось, предлогом. Большинство девушек «Херувима» отдали бы глаз или зуб — если бы вы были танцоркой, то едва ли стали бы отдавать руку или ногу, — за ее талант и везение. Ей наверняка бы сочувствовали, не держи она себя столь высокомерно.

Хорошо, если она не особенно дружила с девушками, то как насчет мальчиков? Ну, когда все это происходило, то да, она вроде бы сблизилась со Скоттом (иными словами, с Реснитчатым, как про себя прозвала его частная сыщица). Но Скотти не был мужчиной ее жизни, если я понимаю, что она имеет в виду. Я спросила, где смогу найти его. Она рассмеялась и ответила, что он, скорее всего, гримируется. Ведь до поднятия занавеса осталось не больше полутора часов. В этом весь Скотт, готов часами сидеть перед зеркалом. Типичная добыча дьявола. Я вспомнила, как он пресек вчера всякие разговоры о Кэролайн… Девушка просила передать Скотту, что если он опоздает явиться на сцену, то они прикроют его. Она сказала еще что-то весьма ехидное, но я уже уходила. Обернувшись в дверях, я увидела, что она вновь стоит у станка, мышцы ее напряглись, взгляд сосредоточился на зеркальном отражении, и во всем этом проглядывало желание поскорее вырваться из «Херувима» и начать, наконец, долгий путь восхождения к славе.

Вернувшись в машину, я заглянула в свои записи. Скотт Рассел— адрес театра в Уэст-Энде. Из журнала, который я покупаю каждую неделю, дабы не пропустить хороший фильм, я знала, что по субботам идут и дневные спектакли. Минут сорок пять ушло на попытки припарковать машину, так что я пропустила большую часть первого акта «Кошек»^[53], который, впрочем, вряд ли стал лучше со дня премьеры. Но это не имеет особого значения: ведь все кошки в темноте серые, особенно если смотреть с галерки. Проскользнув за кулисы, я поджидала его выхода со сцены. Он вышел одним из первых и явно был доволен проявляемым к нему вниманием. Жаль, что я не захватила свой блокнот для автографов. Впрочем, он тотчас узнал меня. Казалось даже, что заранее предчувствовал нашу новую встречу.

— Я ведь сказал вам, что ничего о ней не знаю.

— И все же мне хотелось бы задать вам несколько вопросов.

— Я занят.

— Так я подожду.

— Поймите же, я не знаю, кто вы, что…— Он стоял у стены коридора в окружении совсем зеленых девчушек, просивших у него автографы, и всем своим видом показывал, что здесь не время и не место для серьезного разговора, но я блокировала ему путь отступления. Он вздохнул и вымолвил; — Ну ладно.

Артистическая уборная, принадлежавшая ему и еще нескольким «кошкам», была тесна и пропитана тяжелым запахом тел, грима и лосьона после бритья. В свете голых настенных ламп глаза под удивительными ресницами казались просто налитыми кровью. Но это нисколько не портило его красоты, смотреть на него было одно удовольствие. Он сам, как видно, это осознавал. Когда я присела, его взгляд устремился над моей головой к зеркалу. Он привычным, весьма эффектным движением откинул прядь волос, что было вызвано не столько привычкой, сколько желанием покрасоваться. Кто знает, если бы я была так же красива, я бы, наверное, тоже позволяла себе подобные жесты. И по всему было видно, что это и вправду не того сорта мужчина, который способен насладиться общением со своими партнершами.

— С той минуты, как я вас увидел, мне стало ясно, что никакая вы не давнишняя ее подруга, — сказал он, возвращая мне мою визитку. — Так кто же оплачивает ваши старания?

— Августа Патрик, попечительница Кэролайн.

— Конечно, эта старая хрычовка! Кому же еще! А что случилось? Кэрри забыла вовремя послать ей свою ежемесячную открытку?

— Откуда вы знаете? Вы что, помогали ей писать их?

Он поднял брови.

— Ну, сущий, как я погляжу, Шерлок Холмс. Впрочем, я далек от мысли учить частного сыщика, как и где прищучивать и терзать возможных свидетелей, но если уж вы затеяли весь этот разговор, то, между нами говоря, стоило бы действовать малость погибче.

— Августа Патрик не слышала о ней почти два месяца. Она встревожена.

— Досадно.

— Она полагает, что друзья Кэролайн помогут найти ее.

— Точно. Она вот полагает, что у Кэролайн такие преданные друзья. Ну а вам не повезло, не так ли? Хвать-похвать, а никаких друзей и нет.

Главное в таких играх точно учуять момент, когда начинаешь проигрывать.

— Послушайте, Скотт, у меня идея. Может, мне выйти отсюда, потом вернуться и попробовать начать все сначала? Как вы считаете? Я войду, попрошу автограф, скажу вам, какой вы прекрасный танцор, мы поговорим о вашем блистательном будущем, посвятим несколько минут воспоминаниям о столь недалеком прошлом. — Я помолчала, заметив тень скорбной улыбки, пробежавшей по его лицу. А он в очередной раз посмотрел на себя в зеркало и сел, ожидая дальнейших моих рассуждений. — Я была возле дома Кэролайн. Никто из соседей не видел ее несколько месяцев. Не было у нее, насколько мне известно, и контактов с родителями, а ваше Розовое Видение— владелица «Херувима» — не опечалилось бы и в том случае, если бы девушка упала под поезд метро на Уоррен-стрит. Выходит, что вы единственный, кто перемолвился с ней более чем полудюжиной слов. Но для меня и это, как говорится, хлеб. Итак, вы хотите помочь мне?

Он достал из кармана пачку сигарет и не спеша закурил. Люди всегда производят какие-нибудь свои маленькие ритуалы перед тем, как начать говорить. Вообще это странно, лучшие танцовщики вряд ли позволяют себе курить, но допускаю, что Скотт и сам об этом догадывался.

— Может, ей просто не хочется, чтобы ее нашли. Такая мысль не приходила вам в голову?

— Приходила, вы правы. Он пожал плечами.

— Допустим, у нее так много развлечений, что она просто забыла вовремя написать старушке.

— Вы ведь и сами этому не верите.

— Послушайте, мне известно только одно: Кэролайн исчезла, не оставив обратного адреса.

— Но вы ведь знали ее?

— Да уж, мы немного потолклись рядом. Друзья по несчастью.

— Какого рода несчастье? Он рассмеялся.

— Вы же сами видели наш «Херувим». Никто бы не работал тут, если б имелось что-то получше.

— Я чего-то не понимаю… Мисс Патрик говорила, что Кэролайн довольна своей работой, что это то, чего она хотела.

— Да мало ли, что наговорит старуха! — Он выпустил тонкое колечко дыма. — Если она о чем и догадывалась, то вряд ли призналась бы вам в наличии у своей протеже… — он помолчал, — …ну, у нас это называется глиняные ноги.

— Вы хотите сказать, что Кэролайн не очень хорошая танцовщица?

— Нет. Она хорошая танцовщица. Но балет — работа жестокая.

— Может, у нее не было амбиций?

Я решила употребить слово, которое использовала мисс Патрик.

— Дорогуша, у нас всех есть амбиции, в противном случае мы просто не вылезали бы по утрам из постели. — Кажется, мой собеседник ждал, что я засмеюсь, как девочки из «Херувима», но я не засмеялась. — Так вот, знаю по собственному опыту, что люди, ступившие на эту стезю, должны быть тверды как гвозди. Подыхай, но на сцене летай, сияй и сверкай. И хотя Кэролайн была яркой звездочкой, но к тому времени, как мы встретились, она малость потускнела.

— И она отдавала себе в этом отчет?

— Да, увы. — Он посмотрел на меня холодными серыми глазами. — Поймите, что большинство из нас знает о себе все. — И вдруг он проказливо улыбнулся. — Вот я удачливый мальчик, не так ли? — И он выпустил еще одно колечко дыма. — Не важно, кто вы есть, важно, что вы о себе знаете.

Но я была слишком занята размышлениями о фразах на почтовых открытках, которые Кэролайн должна была регулярно изобретать, чтобы поддерживать в старой леди иллюзию благополучия. Это наверняка требовало усилий.

— А как насчет тех крупных балетных трупп, в которых она якобы работала? Я имею в виду Королевскую балетную школу и «Сити балет». Вы считаете, что мисс Патрик все это придумала?

Он посмотрел на меня с минуту, как бы решая, много ли можно мне поведать, затем покачал головой.

— Ну, подруга, я вижу, вы не слишком-то поверили старой деве. — Он пожал плечами. — Да нет, Кэролайн действительно работала в известных труппах, перенапрягая свои красивые конечности, дабы выделиться из кордебалета и стать прима-балериной, чего сама старая леди так и не добилась, хотя имела для того все данные. А вот бедняжка Кэролайн на этом пути просто переусердствовала. Слишком уж долго она оставалась на пуантах, вот лодыжки и начали подводить ее. Я не говорил, что в ней было что-то от напористой бой-бабы, нет? Но это так. Существует множество способов изуродовать собственное тело. Сначала, конечно, все выглядит благополучно. Но это быстро проходит, начинается время физиотерапии. А когда и оно кончается, подступает время операций. За спиной у вас шепчут: «Ах, жаль эту Гамильтон! Такая была многообещающая девушка». Когда вы встретитесь с Кэролайн, рассмотрите попристальнее ее щиколотки. Обратите внимание на маленькие белые шрамы на венах… — Он замолк. Я чувствовала, что приблизилась к чему-то такому, зачем и пришла сюда, но до сих пор не могла получить. Он фыркнул. — Балет! Как нам его любить? Я не балет вижу, милая вы моя, а состояние сухожилий. Да, вот именно, эту скромную ловушечку из паутинок, которые держат нас на пальцах ног. Или сшибают с них. А кто когда-нибудь слышал о балерине с приобретенным плоскостопием? Пятнадцать лет тренинга, репетиций, а потом: трах-бах, и ты летишь вниз, благодарим

вас, мисс, не звоните нам, мы сами вам позвоним. Она говорила, что ушла добровольно. Иные утверждали, что ее подтолкнули к этому. Но в любом случае это пакостное дело, хотя вы, может, и не поверите мне. Что ж ей оставалось, как только не поискать другой путь выживания?

Он проговорил это до такой степени безнадежно, что не оставалось сомнений: любой другой путь не сулил девушке никаких надежд на успех.

— Что, все действительно было так плохо? Он раздраженно тряхнул головой и не без издевки ответил:

— Вы в самом деле не понимаете, в чем суть? Плохо, не плохо… Она просто вовремя остановилась, и это ее выбор. Многие танцоры так делают. Для иных это единственный выход из музея классического балета: есть труппы поменьше, но там к тебе больше внимания, к тому же в них делают ставку на новую хореографию, ибо стремятся заполучить молодых и радикальных зрителей, наивно полагая, что искусство может переменить мир. А другие танцоры нередко хватаются за что попало, лишь бы продолжать танцевать, хоть и чуют, что тут нечего мечтать о славе. Как вы думаете, есть ли что-нибудь печальнее этого? Труппа «Лефт фит фёрст» не способна, конечно, передать грешного очарования севера, но какое-то время это было вполне сносное место, пока они все не доплясались до того, что начали спотыкаться на сцене. Если бы она захотела, то и до сих пор там скакала бы. Но не могла она больше по-обезьяньи трясти задницей. А оттуда спираль уже заворачивает вниз. Что и подтверждается ее пребыванием здесь, в «Херувиме».

И тут Скотт смущенно замолчал. Будто испугался, что высказывает и свои давнишние кровные обиды. Интересно, от чего в этой жизни скисла его собственная мечта? Он вновь подошел к зеркалу, думается, для успокоения. Затем обернулся ко мне.

— Итак, вы теперь поняли, надеюсь, какая правда скрывается за прекрасными сказками. Что, впрочем, вряд ли поможет вам разыскать ее.

Пусть так, но это помогло мне понять: какие бы сказочные биографии прима-балерин мисс Патрик ни читала на ночь, ей прекрасно известна адская подоплека успеха.

Итак, что же дальше?

— Скажите, Скотт, у вас нет никаких соображений по поводу того, куда она могла податься из «Херувима»?

— Вы ведь частный детектив. Вот и ищите.

— Именно этим я и занимаюсь. Он обдумал мои слова.

— Что касается меня, я могу лишь предположить, что она устроилась куда-то, где больше платят.

— Почему? У нее были трудности с деньгами?

— Да вы смеетесь надо мной? У вас-то самой когда было достаточно денег?

— Значит, нужда… Он вздохнул.

— Выходит, так. Она, правда, шутила по этому поводу, мол, доход в сравнении с расходом… Но я чувствовал, что дело нешуточное, ведь в «Херувиме» хлеб зарабатывается трудно.

— А где легко?

— Неужто не знаете? Лондон полон злачных мест, где талантливые девочки могут подолгу зарабатывать хорошие деньги, если, конечно, они не очень разборчивы. Кэрри прекрасно смотрится. Она будет не первой, если решит сменить искусство на эстраду. Хотя сомнительно, чтобы она стала писать о подобных вещах старушке.

— Вы точно знаете, что перед уходом она ни с кем здесь не поговорила?

Он усмехнулся и замахал руками, будто обороняясь.

— Честное слово, я тогда неделю провалялся с гриппом. До этого она еще была на месте, а когда я вернулся — ее уже не было.

— А в близких отношениях вы с ней не состояли?

Он улыбнулся.

— А сами вы как думаете? Я улыбнулась ему в ответ.

— Думаю, что нет, не состояли.

— Ну вот и отлично. Сразу видно, что вы профессионал, ибо до многого доходите самостоятельно. Но успокойте меня, скажите, что не этот вопрос главная цель вашего визита? — Тут он выпустил еще одно колечко дыма. — Вы хотите узнать что-нибудь еще?

Я задумалась. Люди в основном не любят разговаривать с нашим братом — сыщиком. Но если вы, подобно мне, знаете, что большинство частных детективов бывшие полицейские, то поймете почему. Человек, утаивая что-то, ничего противозаконного не совершает. Удовольствуюсь же тем, что Скотт прибавил к бледному изображению Кэролайн несколько ярких штрихов, так что у меня появились хоть какие-то зацепки для продолжения поисков. По сути, уже немало. Конечно, красавчик многого недоговаривает. Повисло молчание, и мне оставалось лишь вытащить свою визитку и передать ему.

— Возможно, Скотт, вы вспомните что-то еще. Подумайте на досуге. Вы, кстати, никогда не предаетесь воспоминаниям?

Соображай быстро, никогда не затягивай с ответом и вообще старайся сделать так, чтобы тебя запомнили. Так учил меня Фрэнк. Подчас его наставления срабатывали. На этот раз Реснитчатый оставил визитку у себя.

Когда я вернулась к машине, было семь часов вечера, за время моего отсутствия инспектор дорожного движения успел прилепить на ветровое стекло моей машины свою мерзкую бумажку. Ну, спасибо! Зато теперь у меня есть выбор — или впасть в депрессию, или просто принять это как дорогой способ парковки на ночь. Из телефонной будки в Ковент-Гардене я решила позвонить домовладельцу, у которого снимала квартиру Кэролайн. Но то ли я неправильно записала фамилию, то ли студент-художник неверно мне ее продиктовал. В лондонской телефонной книге никаких Прожалаков не оказалось. В надежде набрести на кинотеатр, где крутили бы интересовавший меня фильм, я пошла к Лестер-сквер. Но был субботний вечер, и пришлось целый час проталкиваться сквозь толпу уличных певцов, попрошаек и смеющихся парочек из предместий. Лишь туристы наивно полагают, что Лондон город космополитический. Перед входом в один из крупнейших кинотеатров города девушка пожирала огонь под аккомпанемент скромного струнного квартета. Глядя на ее красивые длинные волосы, собранные в конский хвост, и платье с блестками, поверх которого был надет черный кардиган, я подумала, что так может выглядеть и Кэролайн Гамильтон. Но вскоре, в очереди в кассу на глаза мне попалась еще одна милая девушка, а потом и молодая женщина, которая стояла у входа в «Макдональдс», явно поджидая кого-то, кто должен явиться к ней на свидание. Словом, Лондон, был переполнен девушками и женщинами, похожими на Кэролайн Гамильтон. А сколько их еще затерялось в толпе? Мой бедный мозг был изрядно измучен размышлениями о том, где она могла находиться. Я решила перестать думать и заняться чем-то конкретным.

Я добралась до Килбурн-Хай-роуд и проникла в ее квартиру. Почему нет? В конце концов, в субботний вечер половина лондонцев идет в гости, люди, разговаривая, входят в парадные подъезды и поднимаются на какой угодно этаж. И для меня все оказалось гораздо проще, чем можно было ожидать. Девушке, дежурившей в цокольном этаже, я представилась приятельницей Питера, студента-художника, и она тотчас пропустила меня. Кто же охраняет наши жилища? Неужели их всех так легко одурачить? Не нужны ни отмычки, ни иные инструменты для вскрытия автоматических американских замков. Странно, неужели я первая догадалась об этом?

На лестничную площадку выходили двери двух квартир. Откуда-то сверху скатывались волны регги^[54] да изредка доносился глухой удар, будто кто-то пнул барабан, случайно подвернувшийся под ногу. Я вынула из сумки резиновые перчатки. Лучше перестраховаться, чем оказаться назавтра в полицейском участке, плевать, что в этих перчатках я похожа скорей на дантиста, чем на взломщика. И вот я проникла в квартиру Кэролайн Гамильтон. Справа находилась комната, служившая одновременно спальней и гостиной, рядом крохотная кухонька, а слева ванная. Посветив фонариком и убедившись, что квартира пуста, я повернула выключатель в гостиной, но разглядеть успела только пару встроенных шкафов, голые половицы, коврик возле диван-кровати, пару стульев и обшарпанный обеденный стол с вазочкой, поскольку лампочка, вспыхнув, зажужжала и перегорела. Естественно, в самый подходящий момент. Зато осталось общее впечатление, которое теперь, с помощью фонарика, мне пришлось воссоздавать по частям. Чрезвычайно скудное и невыразительное место — ни беспорядка, ни излишеств. Не столько домашнее хозяйство, сколько остатки багажа, который не успели еще упаковать и вывезти. Аскетизм, вызванный бедностью? И еще холод. Зима, казалось, проникла сюда, насквозь пронизав пространство от пола до потолка. И стены, конечно. От дыхания исходил легкий парок. Ясно только одно: Кэролайн Гамильтон давно не жила здесь. Однако ее имя продолжало красоваться на табличке звонка, а это значило, что девушка, где бы она ни находилась, все еще платит за аренду квартиры. Но откуда, кому и сколько?

Я начала с кухни, где мертвая тишина свидетельствовала о том, что холодильник давно выключен. Единственным признаком жизни была канцелярская прищепка, висевшая над кухонным столом, которая удерживала несколько пожелтевших бумажек. Счет за молоко от 14 апреля (оплачен ли?), плакат майской демонстрации против вивисекции животных и открытка с репродукцией картины Дега:на этот раз круглолицая девочка, чуть отрешенно выглядывающая из-за кулис на сцену. Я засмотрелась на эту открытку. Напомнила ли она мне те дни, когда я выглядела так же? Бог весть… В ванной я обнаружила зубную щетку, тюбик крема для удаления волос и полупустую бутылку валиума. Вспомнились слова Реснитчатого о «Лефт фит фёрст», что, мол, там танцоры еще могут надеяться на взлет. Неужели контраст между этой труппой и той, куда она потом скатилась, был столь зловещ, что породил в девушке желание уйти из жизни? Не покончила ли она в самом деле с собой?

Вернувшись в гостиную, я подробно все осмотрела, начав со шкафов. Одежда. Не так уж много ярлыков модных фирм. Но я могла позволить себе и того меньше. Сбоку от вешалок полки с блузками, легкими юбками, футболками, шелковыми шарфиками и несколькими весьма изящными вязаными вещицами. Занятно, одежда может создать мужчину, но женщину, как мне кажется, она чаще банкротит. Я вновь вспомнила рассказ Реснитчатого и задумалась о девушке, которая все готова была отдать, лишь бы стать прима-балериной, новой Марго Фонтейн, и вдруг осознала, что с балетной карьерой ничего не получится. Ходьба по магазинам, возможно, стала для нее своего рода спасением от депрессии. Сама я была девушкой из Оксфема и прекрасно знала, как трудно быть привлекательной, но у меня не было ее изумительной фигурки, так что я себя не переоценивала. Потому, возможно, и не привелось мне испытать столь сильного отчаяния. Я осмотрела висящую одежду. Пальто, жакеты, шерстяные юбки и много вязаных вещей, а вот летних вещей почти не видно. Конечно, она уезжала в мае, так что взяла их с собой. Но теперь зима дошла уже до Австралии, и настало время одеться малость потеплее. Разве что она эмигрировала в знойные страны… Но кто нее в таком случае отсылает ее открытки из Лондона? Да и трудно поверить, что девушка вроде Кэролайн просто вышла из дому, дошла до ближайшего бутика, обновила весь свой гардероб и выехала за границу. Нет, все это не то… Разгадка где-то ближе, и я даже почувствовала дрожь охотника, которую испытывает всякий сыщик, предчувствуя, что вот-вот возьмет след.

Под полками было темно. Я посветила фонариком, пошарила рукой и вытащила коробку из-под обуви. В ней лежали новые балетные туфельки, завернутые в тонкую бумагу. Человеку несведущему это вряд ли о чем-то сказало бы, ну, балетные туфельки в доме у балерины — эка невидаль! Но тренированный глаз сыщика увидел в них нечто большее. Я представила себе девушку, которая перед тем, как покинуть дом, медленно заворачивает новые балетные туфельки, в которых ни разу не танцевала, в тонкую, нежно шуршащую бумагу, затем укладывает их в коробку и убирает подальше. Было в этом нечто символическое. Но действительно ли оно символизировало смену карьеры? Однако не будем пытаться воспроизвести поток ее мыслей, достаточно того, что мы вторглись в ее дом. Все равно что разграбить чужую могилу. В детстве я мечтала стать археологом. Не помню, откуда это взялось, но там было что-то насчет узаконенного профессией права совать нос в чужие дела. Нечто подобное было и в моей нынешней работе. Вслед за туфельками я достала из коробки внушительный конверт, тоже обернутый тонкой бумагой. При свете фонарика я несколько минут рассматривала находку. Пусть это и не открытие посмертной маски Агамемнона^[55], но вполне выразительная летопись, приоткрывающая завесу над частной жизнью Кэролайн Гамильтон. Счета, банковские напоминания и, наконец, мудрые адвокатские письма, наверняка не возымевшие действия… Словом, последствия жизни со вкусом, но без денег. Читать это было больно. Ее основная стратегия, кажется, была гибкой. Кое-что она все-таки оплачивала. Здесь хранились письма трех фирм, работающих с кредитными картами, полученные Кэролайн почти за год до последнего апреля. Но деньги ее таяли— много денег— тут и одежда, и счета, которые, похоже, исходили из медицинских учреждений, — все указывало на то, что расходы Кэролайн были немалыми. В напоминаниях, отмеченных апрелем, указывались суммы в две тысячи триста, тысячу восемьсот и три тысячи фунтов. Притом все ее кредитные карты были аннулированы, а две уже находились в руках судебных исполнителей. Если прибавить к этому просроченные счета за телефон, газ и электричество, то Кэролайн Гамильтон действительно было от чего прийти в отчаяние, ибо долгов она имела чуть не на восемь тысяч фунтов. По сравнению с ее положением мое возвращение из Гонконга представлялось чуть ли не торжеством. Видно, я с самого начала не смогла точно оценить размеры ее бедствия. Ведь искать человека с такими счетами надо, скорее всего, в долговой яме Ньюгейта^[56]. Правда, никто не занял ее квартиру. И свет не отключен, так что счета за электричество явно оплачены.

Я собралась проверить, работает ли телефон, но кто-то меня опередил.

Звонки подействовали на меня как шаги злодейки, крадущейся за шторкой душа с ножом. Потребовалось определенное время, чтобы сердце мое вернулось из пяток на свое обычное место и чтобы я поняла, что это всего лишь телефон. Но я не сразу решила, как лучше поступить. Ведь меня, в принципе, здесь нет, и все говорит за то, что на звонок отвечать не следует. С другой стороны, кто-то, кто звонит Кэролайн Гамильтон, мог оказаться именно тем человеком, с которым не мешало бы поговорить.

Я сняла трубку. Но на другом конце провода молчали.

— Алло, — проговорила я быстро и, насколько возможно, невнятно.

— Кэролайн? — Это был мужской голос. Мрачный, весьма грубый, даже, я бы сказала, несколько нарочито грубый. Одно это уже что-то значило.

— Ум-м…— промычала я, уже понимая, что спугнула звонившего.

Последовала продолжительная пауза, затем связь оборвалась. Положив трубку, я присела в полутемной комнате на стул, ощущая дрожь в холодеющих пальцах и нервничая так, будто вторжение в чужую жизнь угрожало моей собственной.

Запихнув бумаги в конверт, я сунула его в свою сумку, а обувную коробку задвинула на прежнее место. Затем, обведя напоследок лучом фонарика комнату, выключила свет в кухне и ванной. Регги наверху превратилось в фанк^[57], и дом просто вибрировал. Хоть кувалдой дверь вышибай, никто ничего не услышит. Вернувшись в машину, я посидела с включенным мотором, стараясь согреть остывшие руки. Высокий человек в шляпе и длинном сером пальто с поясом перешел улицу и направился в сторону дома. Он свернул в калитку, уверенно подошел к подъезду, на секунду остановился, вытащил ключ и отпер дверь. Изнутри прорвалась музыка. Бедный малый! Может, он мечтал, придя домой, немного поспать. На часах было 10.27 вечера. Я провела в квартире что-то около часа. Забавно, как быстро летит время, когда нарушаешь закон. Вернувшись домой, я поместила открытку с репродукцией картины Дега рядом с расплывчатым снимком мисс Патрик и подумала, что они составляют хорошую пару. Пожелав им обеим спокойной ночи, я отправилась спать. Самочувствие у меня было отличное.

Воскресенье. Я проснулась с ощущением, что в этот день можно и не работать. В конце концов Кэролайн Гамильтон исчезла еще в мае, так что двадцать четыре часа ничего не прибавят, не убавят. Пора немного заняться и своими делами — очагом, домом, исполнением сестринского долга, наконец. Утро я провела за уборкой квартиры, а после ланча отправилась повидаться с Кэт.

Не так уж часто я наношу ей визиты, но сестра способна простить многое, особенно старшая сестра, имеющая двух детей и третьего на подходе, а также мужа, который считает себя совсем не тем, кем является на самом деле. Выдался яркий морозный денек. Сверкал и искрился под солнцем Ислингтон, переполненный нарядно одетыми снующими туда-сюда людьми. Нажимая на кнопку звонка, я заметила на двух верхних этажах дома новые заоконные ящики. Весной в этих ящиках наверняка появятся бледно-желтые нарциссы и тюльпаны. Совсем как тогда, когда мы с ней были детьми и играли в дочки-матери. Но если Кэт, фигурально выражаясь, была стружкой от старого родового бревна, то я— его опилками. Кто знает, может, я и бунтовала лишь потому, что она не сопротивлялась. Дверь, с этим настороженным глазком викторианских времен, открыла сама Кэт в спортивном костюме, со щекастым ребенком, висевшим у нее на руке. Первое, что бросалось в глаза, ее усталый вид, но затем приходила мысль, что она все еще очень красива— не слишком короткая стрижка густых темных волос, темно-синие глаза, прекрасная кожа. Гены ирландских предков. В детстве я огорчалась, что мне досталась английская наследственность, все мышино-коричневое и тусклое. И в юности это продолжало задевать меня, пока я не обрела свою собственную женственную привлекательность. Не станете же вы, в самом деле, ненавидеть сестру из-за генетических особенностей, да и она, к чести ее сказать, никогда не злоупотребляла своим преимуществом. Может, у меня тоже было что-то, что хотелось бы иметь ей. Скажем, быть на восемнадцать месяцев моложе или испытывать мое недоверие к миру. Она улыбнулась, и от этого тотчас исчезли тени вокруг ее глаз. Малец вовсю испытывал силу своих легких и голосовых связок и все еще казался слишком маленьким для имени Бенджамин.

— Ханна! Боже мой, когда же ты приехала?

— Несколько дней назад. Я пыталась дозвониться, но у тебя все время занято.

Она состроила забавную гримасу.

— Это все Эми. Она осваивает телефон. Таскает его за собой и часами названивает неизвестно кому. Мы столько игрушек ей покупаем, но они ведь любят сами придумывать себе игрушки.

Эми, цепляющаяся за материнскую юбку, просто таяла от удовольствия, оказавшись в центре внимания.

— Привет, Эми, как поживаешь?

— Я теперь еще больше выросла, — гордо произнесла она. Очевидно, многие говорили малышке, как здорово она выросла. — Ханна, ты видела мои игрушки? Пойдем, покажу.

После обязательного знакомства с игрушками — на этот раз с тремя новыми куклами и утенком по имени Малькольм— я расположилась в кухне, готовя кофе, пока Кэт переодевала малыша и кормила Эми, которая, в свою очередь, кормила собаку. Вот оно— блаженство домашнего очага. Будто в цирке живешь. Я подумала о тишине в собственной квартире и о пустоте заброшенной квартиры Кэролайн Гамильтон. Одинокие девушки со скудными средствами. Кэт, по крайней мере, имела хоть какого, но мужа, который оплачивал счета и заботился о кредитных карточках. Хотя этому пресловутому мужу и приходилось много работать, захватывая подчас и большую часть уик-энда.

— А Колин в отъезде. Это все торговая конференция. Подготовка к очередному прорыву на европейские рынки, на этот раз к прорыву тысяча девятьсот девяносто второго года, — сказала она с восхитительно строгим лицом. — Очевидно, это ужасно важно.

— Не сомневаюсь. А детишки все еще помнят, как он выглядит?

Только теперь она позволила себе улыбнуться.

— Ты не поверишь, Ханна, но брак, сам по себе, не так плох, если вдуматься.

Да, материнство — вещь удивительная. Вроде пагубной привычки к наркотику. Однажды попробовав и пристрастившись, хочешь и других видеть в том же положении.

— Только не говори мне, что если ты живешь одна, то в полной мере можешь наслаждаться отсутствием шума и возможностью спокойно выспаться. — Она явно хотела показать, что все эти блага ее не интересуют. — Я прекрасно уживаюсь с этим шумом и гвалтом, не такое уж большое счастье хорошо выспаться. Колин говорит, что мы должны позволять малышу кричать и вопить, но я, конечно, ему этого не позволяю.

— Так пусть Колин и встает к нему по ночам. Повисла небольшая пауза.

— Ну, он, в конце концов, ходит на работу. А я всегда могу немного вздремнуть днем.

— И тебе это удается?

— Да… Иногда.

— Боже, неужели тебе никогда не хотелось убить его?

— Кого? Колина или Бенджамина? Я пожала плечами.

— Да обоих.

— Определенно хотелось. Но это проходит.

— Так много плюсов. А минусов что, совсем нет?

— Ну, разве что живот, повисший как пустой мешок из-под картошки, и мозги, превратившиеся в решето. Но ты, Ханна, должна быть мне благодарна, ибо я сняла с тебя, если помнишь, большой груз. Взвалила на свои плечи тяжкое бремя продолжения рода, предоставив тебе возможность заниматься карьерой.

Да уж, карьера! Такой ли карьеры ожидают родители от дочерей? Для того ли дают им хорошее образование, чтобы те становились частными сыщиками? Уж лучше бы пошла преподавать, хоть зарабатывала бы побольше, обучая будущих малолетних преступников правильно писать слово «правонарушитель». Да и сама я, когда вырвалась из академической скуки высшего образования и была переполнена энергией и идеализмом, иначе представляла себе будущее. Но уж такова жизнь, все наши устремления рано или поздно теряют романтическую остроту. Взять хотя бы то, что я не собиралась надолго задерживаться у Фрэнка. Это была лишь временная остановка между предыдущей работой и той, выбор которой я еще только обдумывала. Но со временем мне удалось внушить себе, что о проблемах других людей нужно заботиться больше, чем о собственных. Кроме того, проработав у Фрэнка два года, я снизила планку, то приглядывая за магазинными воришками, то разыскивая пропавших людей. Конечно, мои способности не находили себе должного применения, и мне было ясно, что нужно искать иной путь. Не удивительно, что матушка моя поседела. У Кэт все сложилось проще. Она тринадцать лет занималась рекламой в крупной компании, работа ей нравилась, к тому же хорошо оплачивалась. Ей предлагали вернуться, обещали попридержать для нее место. Но появилось то, чего она всегда хотела: мужчина, дом и топот маленьких ножек.

— А Джошуа? Как он? Ты видишься с ним? Браво, старушка Кэт! Стараешься хоть что-то раскопать для очередного ежемесячного письма домой!

— От случая к случаю. С ним все в порядке.

Еще этот Джошуа! Для всей семьи он являлся великой и светлой надеждой на счастливый брак Ханны. Ведь нельзя же, в самом деле, всю себя посвящать одной только работе. Сама-то я, правда, почти не помнила, как он выглядит. Мы были, как говорится, лишь добрыми друзьями, которые в один недобрый момент совершили ошибку, вступив в любовную связь и позволив этому стать привычкой. Кончилось это не разрывом, нет, просто произошло медленное охлаждение: интимные отношения раз от разу все более теряли эмоциональную основу. И не успели мы покончить со столь безрадостной рутиной, как все это ушло для меня в далекое прошлое. Какое-то время мы, по старой привычке, встречались, ходили вместе в кино и все такое. Но вот моя матушка все еще посылала ему поздравления с днем рождения, в чем, впрочем, я не виновата. Она не догадывалась о нашем разрыве и продолжала считать, что ее дочь Ханна имеет любовника, который со временем может стать ее мужем. А я не особенно близко подпускаю к себе мать и не делаю ничего, чтобы разрушить ее иллюзии.

Конечно, топот по дому крошечных ножек и все такое… Разве я не думала об этом? Ведь все так поступают. Но, повзрослев, я поняла, что все еще не готова к материнству. Расплачиваться за собственный эгоцентризм придется, конечно, самой. Боюсь, в конце концов у меня в жизни не будет никого, кроме кошки. Но зато мне не придется страдать от ревности и увеличивать размер квартиры, без чего не обойтись, заводя детей. Кэт говорит, что я, вероятно, просто не смогла найти нужного человека. Но нашла ли такового она сама?

Наконец дети наелись, Бенджамин заснул, и мы с Эми пошли прогуляться в парк, где кормили уток. Девчушка без умолку тараторила со всем пылом трехлетнего возраста, для которого общение со взрослыми — новейшая и лучшая игрушка. А я, слушая детский лепет и вовремя успевая поддакивать, мысленно перечитывала открытки Кэролайн Гамильтон, спрашивая себя, какие чувства испытывает мать, поручая милое свое дитя учителю танцев, или что испытывает дитя, заведомо обреченное на профессию, избранную не им самим. И до какой же степени надо не понимать друг друга, если подобные действия приводят к долгу в восемь тысяч фунтов, который встает между ними как бетонный забор! Мы с Эми вернулись как раз к чаепитию, но когда дети принялись метать по кухне куски хлеба с маслом, я поспешила вернуться домой, дабы составить список дел на понедельник.

Дел-то не так уж и много. В понедельник выяснилоеь, что «Сити балет» совершает турне по Европе, так что, если я хочу поговорить с ними, придется дождаться их возвращения. Женщина из «Лефт фит фёрст», говорившая со мной по телефону, сухо сообщила, что Кэролайн Гамильтон ушла от них из-за разногласий с администрацией, и это все, что она может сказать. Когда я представилась частным детективом, который разыскивает исчезнувшую Кэролайн, она немного смягчилась, но помочь все равно ничем не могла. Мисс Гамильтон была с ними только шесть месяцев, не больше. Талантливая девушка, но, видно, решила, что у них вряд ли сделает успешную балетную карьеру, и нашла что-то классом повыше. Ничем иным уход талантливой танцовщицы она объяснить не могла. Или не хотела. Жаль, как говорится, но так уж сложилось. А я вновь подумала о хрупких щиколотках, не выдержавших давления несбыточных мечтаний мисс Патрик. Слишком уж много надежд возлагалось на девушку, и она, как видно, просто устала перенапрягаться.

Я перешла на ее финансовое положение, на арендную плату и расчеты с кредитно-карточными компаниями. Но тут и думать было особенно не о чем.

Днем я опять попыталась найти телефон поляка домовладельца, но ничего похожего на его фамилию в телефонном справочнике не нашла. Что ж, опять идти терзать дверной звонок в надежде, что хоть кто-то в этом доме знает, как найти человека, которому платит за квартиру? Впрочем, кто знает, а вдруг судьба возьмет и улыбнется мне. Может, на этот раз Кэролайн окажется там сама, заскочит на минутку домой, забрать, например, почту, и не сможет не открыть дверь на весьма настойчивый звонок? Лотерея, чистая лотерея! Явилась Ханна Вульф, талантливая сыщица, и в последний момент спасла несчастную девушку от неминучей беды.

Но мои фантазии вскоре рассыпались в прах. Подъехав к ее дому, я сразу увидела полицейский автомобиль, затем второй, припаркованный на противоположной стороне улицы и мигающий проблесковым маячком. Две полицейские машины для одной сонной улочки, да еще днем в понедельник — это уж слишком. Сердце мое сжалось. Я проехала мимо и припарковалась ярдов на пятьдесят дальше. Затем пешком вернулась назад. Дверь парадного подъезда была открыта, и консьержка — та самая девушка, которая впускала меня — разговаривала с патрульным. Я быстро прошла мимо, не желая быть узнанной, затем вернулась по другой стороне улицы, решив переждать в машине, но полиция, похоже, уезжать не собиралась. Тогда уехала я.

Что бы там ни случилось, в новостях никаких сообщений не было. Я уже начала думать, что кто-то из жильцов потерял терпение и решил наконец поставить на место любителей регги, не дающих соседям нормально выспаться.

Во вторник, позавтракав, я включила телевизор. Молодой человек, холеный и самоуверенный, сидел в студии возле миниатюрной модели Биг Бена и говорил об угрожающем положении лондонского метро, о пожаре в детском доме в Аксбридже, о теле, найденном в Темзе… Затем на экране появилась картинка. Я даже не сразу узнала ее. Неопределенная улыбка и светлые глаза, проглядывающие сквозь пряди волос, все еще оставались для меня чертами неизвестной девушки. Я так увлеклась разглядыванием трупа, что пропустила первые слова. До меня с трудом дошло только, что «…найденное вчера рано утром, вблизи моста в Барнсе. Полиция определила, что это Кэролайн Гамильтон, балерина двадцати трех лет, выпускница Королевской балетной школы, выступавшая в труппе „Сити балет“ и труппе современного балета „Лефт фит ферст“. Она жила в северной части Лондона. Полиция не думает, что речь идет об убийстве».

Какое-то время я тупо наблюдала за движениями указки метеоролога, думая о цвете воды в парке, где мы с Эми бросали уткам кусочки хлеба, о холоде и о врачах. Этот вечно терзавший меня вопрос о врачах— какие чувства испытывают они, теряя пациента, и каким воистину самонадеянным выродком надо быть, чтобы верить, что на самом деле твоей вины нет? Хорошо еще, что я не пошла в медики. С каминной полки, куда я поместила фотографии, усмехалась теперь уже мертвая девушка, у которой все в прошлом, у которой нет и никогда не будет будущего. Я чувствовала необходимость поговорить с кем-то, кто знал ее. Но телефон мисс Патрик не отвечал. Бывают случаи, когда почвы под ногами просто нет.

Глава 4

В конце концов клиентка позвонила сама, но, похоже, лишь для того, чтобы покончить с нашим контрактом. Чувствовалось, что у нее нет ни малейшего желания что-либо обсуждать со мной и что она рада отпустить меня на все четыре стороны.

— …понятно, что вы ничего не успели бы предпринять.

Вероятно, она права. В понедельник утром в речную полицию позвонил человек, который часов в десять прогуливал собаку и увидел нечто, запутавшееся в прибрежных зарослях. Это значило, что Кэролайн Гамильтон попала в реку воскресной ночью, не раньше. Никакой сыщик-спринтер не успел бы, начав расследование с «Херувима», за два дня добраться до реки. Но подобные рассуждения нисколько не облегчали мне душу. Воскресный вечер. Пока я разглядывала открытки, пытаясь найти связь репродукций с текстами, поглядывала на экран телевизора и наведывалась на свою грязную кухню за бутербродами, она сплывала вниз по реке. Может, мне надо было потратить воскресенье на нее, а не на визит к сестре? Кто знает, она ведь вполне могла зайти домой, чтобы забрать свои балетные туфельки и в них совершить свой последний грациозный прыжок. Или за чем-то, что помогло бы полиции поскорее опознать ее.

Причина, по которой мисс Патрик не отвечала на телефонные звонки, заключалась в том, что ее попросту не было дома. Сейчас она находилась в Лондоне, в номере отеля, вернувшись из короткой поездки в морг.

Я выразила ей свои соболезнования. Это прозвучало безвкусно, какими бы искренними ни были мои чувства. Я не произнесла слово «самоубийство», и мисс Патрик тоже не произнесла его. Она не сказала ничего, что могло бы объяснить эту смерть; никаких предположений о мотивах и о том, где ее приемная дочь могла находиться последние семь месяцев. Все, что она поведала мне, я и сама могла разведать. А ведь ее помощь, пусть и малая, была бы бесценна. Впрочем, что теперь рассуждать о вещах, о которых мне не сказали. За мной еще оставался долг. Я не завела бы разговора о деньгах, отложив его на другой день, но мне не хотелось, чтобы она думала, будто я собираюсь зажать ее денежки. Хотя, кажется, ее это вообще не заботило.

— Мисс Вульф, я нахожу обсуждение этой темы неуместным. Я наняла вас на неделю, мы заключили деловое соглашение. Полагаю, что эти деньги вы не должны возвращать. Вы делали свою работу. Никто из нас двоих не знал, что уже слишком поздно.

Для женщины, только что потерявшей единственное любимое существо, она держалась очень хорошо. Я будто видела ее, сидящей у телефона, с прямой как доска спиной, ни малейшей интонацией не выдающей своей скорби. Если это всего лишь маска, не мне ее срывать. В каком-то смысле частные детективы весьма схожи с полицейскими, они вынуждены быть сухими и жесткими, но не оттого ли, что просто страшатся эмоций? Со стороны это может выглядеть не совсем человечно, но некая целесообразность в подобной манере держаться есть. В конце концов это лишь работа. Вас наняли искать пропавшего, и вы не обязаны питать к нему какие-либо чувства. Что он Гекубе, что ему, как говорится, Гекуба?^[58] И почему я, в конце концов, должна плакать над каждым из них? Не лучше ли приберечь свои слезы для друзей и близких? Поскольку сказать мне было больше нечего, я и не стала дальше терзать старую леди. И в голосе ее, когда я начала прощаться, действительно послышалось облегчение.

Но мне это было совсем не легко. В моей голове уже завелась та самая белая мышь, о которой постоянно думаешь, если тебе скажут: только не думай о белой мыши. Отделаться от мыслей о бедной погибшей балерине никак не удавалось. Когда я начинала дело, она была жива. А что я сделала? Повидалась с парой людей, засунула свой длинный нос в ее пустую квартиру, написала вшивый отчет, навестила сестрицу… Кто не занимается живыми, тот будет вынужден заниматься мертвыми. Мышь начала метаться в тесном пространстве моего сознания, и колесики закрутились. Да брось ты, Ханна, ничем тут уже не поможешь. Кэролайн Гамильтон ушла из привычной жизни в самовольную отлучку, а когда ей стало совсем невмоготу, бросилась с моста в темную воду. Пока ты гонялась за ее тенью, кто-то другой, совершенно посторонний, нашел ее тело. Конец, дело закрыто. А если ты испытываешь чувство вины, то просто возьми и отправь свой гонорар в ближайшую цветочную фирму, заказав роскошный венок на ее могилу.

Утро я потратила на то, чтобы покончить со всем этим. Сначала, как и обещано, надо вернуть мисс Патрик папку с открытками и фотографиями, но когда я уже совсем было собралась это сделать, то поймала себя на желании снять с них копии, так, на всякий случай. Что я и осуществила. Было в этом нечто холодное, расчетливое, а потому я поскорее запихнула копии в какой-то ящик, хотя, подумав, вернула некоторые снимки на камин, поместив их рядом с акварельным видом Венеции и вырезанной из песчаника индийской кошкой.

С конвертом, который я утащила из квартиры Кэролайн, было сложнее. По сути, он прииадлежит ее родственникам, хотя наверняка оказался бы в распоряжении полиции, которая, надо думать, вплотную займется теперь исследованием предшествующих гибели девушки событий и мотивов, которые могли подтолкнуть ее к самоубийству. Что, если счета за электричество, газ и телефон, вкупе с кредитными карточками и загнали ее в водяную могилу? В таком случае Ханну Вульф можно обвинить в сокрытии улик. С другой стороны, если передать этот конверт полиции, то меня обвинят в краже со взломом. Я решила не горячиться и малость переждать. Даже если мисс Патрик будет помалкивать о том, что нанимала частного детектива, им понадобится немного времени, чтобы меня найти.

Два дня, если быть точной: один ушел на поездку к Розовой Херувимше, а другой— на изучение с лупой моей визитки. Когда я открыла дверь, то обнаружила сразу двоих, но в таких случаях копы всегда ходят парочкой. Фрэнк обычно говорил, что один является глазами, а другой — ушами. А я обычно возражала, говоря, что лучше быть мозгами, и тогда все будет и видней, и слышней. В данном случае все глаза разглядывали узел с грязным бельем, валявшийся чуть ли не на пороге, и комнату, которую давно не убирали, а все уши выслушивали объяснения хозяйки. Говорила я им всю правду, кроме того, что малость нарушила закон. Фактически, насколько помнится, я была вполне искренней, за исключением, может, лишь тех моментов, когда они всем видом давали понять, что знают гораздо больше меня, и эти несуществующие знания совали мне под нос. Если они и в самом деле работают так хорошо, как хотят показать, то пусть сами ищут все эти банковские извещения и судебные предписания. Честно говоря, они не показались мне заинтересованными. Не сомневаюсь, что Кэролайн Гамильтон была для них одной из тех девчонок с Севера, которые, явившись сюда, быстро обнаруживают, что улицы Лондона не вымощены золотом. Кажется, единственное, что они стремились выяснить, как у девушки обстояло с дружками. Похоже, они считали, что частный детектив, будучи женщиной, ничем другим заниматься не может. Ну что ж, я дала им координаты Реснитчатого и пожелала удачи. В ответ они сообщили мне, что тело находилось в воде с вечера субботы. Это немного облегчило мои страдания по поводу того, что я неправильно потратила воскресенье. Я попыталась расспросить их подробнее, но они деловито посоветовали мне дожидаться окончания следствия. Обещали звонить, дабы сообщить, когда это произойдет. Но потом они так и не позвонили. Недоумки, не вызывающие никакого доверия… Впрочем, уверена, что и обо мне они думали приблизительно то же.

Хорошо. Если меня не посвящали в тайны следствия, то кого-то посвящали. И этот кто-то рассказывал кому-то еще. Так или иначе, до меня это обязательно дошло бы, хотя бы из тех же газет. Но хорошо, что я услышала об этом от Фрэнка. У бывших копов всегда ушки на макушке. Дай ему Бог здоровья

— Подумал, тебе это будет интересно. Недостающие кусочки составной картинки-головоломки, да?

— Что-то не верится.

— Послушай, Ханна, может, твоя нелюбовь к полиции частично и оправданна, но они едва ли могли выдумать такое.

— Так почему же они сразу, когда нашли тело, не сказали об этом?

— Возможно, они решили подождать заключения судмедэксперта.

—Фрэнк, разве нужно ждать заключения судмедэксперта, чтобы сказать, что у женщины восьмимесячная беременность?

— Ну, ты же знаешь этих ребят из речной полиции. Уже темнело, а они хотели поскорее попасть домой к ужину. Одна из утопленниц… Да они просто сочли ее за толстушку.

Фрэнк любил ирландские шутки, особенно если находился в компании с ирландцами. Но мне сейчас было не до шуток. В конце концов он сказал:

— Не терзай себя. Есть вещи, которых не изменить. Девчонка просто загнала себя в угол и не знала, как сказать об этом своей прекрасной приемной матушке. Такие вещи случаются сплошь и рядом. Уж если кто и вызывает сочувствие, так это старая леди. Обратись она к тебе неделей раньше, у тебя, глядишь, и был бы шанс что-то успеть. А теперь ей пришлось узнать правду из предсмертной записки самоубийцы. Таких вещей никто не любит.

А как трогательна эта записка, хотя, судя по стилю ее открыток, меньше всего можно было ожидать найти там поэзию. Ну, пусть так… Я попросила его медленно продиктовать мне текст, и вот он лежит передо мною:

«В то время, когда бы прочтете эту записку, вы уже будете знать правду. Я виновата в том, что обманывала вас, и в тех огорчениях, которые вам причинила. Также в пустой растрате денег, которых не могу вернуть. Мне больше ничего, кажется, не остается, как только уйти. Пожалуйста, если можете, простите меня».

Итак, я была права. Деньги здесь сыграли далеко не последнюю роль. Возможно, она и наскребла бы сколько-то денег для оплаты наиболее срочных счетов, затем ухитрилась бы оплатить и остальные. Но с ребенком на руках и без работы… Как бы ни были печальны подобные истории, эта одна из самых печальных. Фрэнк был прав. На месте мисс Патрик я бы тоже предпочла не знать об этой записке. Потому-то, видно, она и не сказала о ней по телефону. Впрочем, она в тот момент и сама еще могла не знать, что по возвращении домой ей предстоит получить предсмертное послание Кэролайн. Последняя открытка…

— Кстати, где ее нашли?

— Ну, по словам полиции, в квартире девушки. Без конверта, без ничего. Записка не была даже адресована кому-то конкретному. Просто лежала на столе, прижатая вазой, ожидая первого, кто ее найдет.

Я вновь прокрутила в голове ленту субботних событий: вот я вошла в комнату, включила свет и увидела голый пол, три стула и старый обеденный стол — больше я ничего не успела увидеть, так как перегорела лампочка. Точно ли под вазочкой на столе лежала записка, которую я могла не заметить?

Я еще раз мысленно осмотрела комнату, теперь в тусклом свете фонарного луча. Нет, ничего. Но хорошо ли я осмотрела стол? Затем я вспомнила кухню и все поверхности. Пусто. И в ванную заглянула, просто так, на всякий случай. Тоже ничего. Однако если верить патологоанатому, ее тело пробыло в воде примерно тридцать восемь или сорок часов. Значит, она попала в реку в субботу, между половиной пятого и половиной седьмого вечера. Вот и выходит, что когда я приходила в ее квартиру, предсмертная записка уже находилась там. Черт! Я так увлеклась рассматриванием бесценных археологических находок в шкафах, что проглядела лежавшее у меня под носом. В какой-то момент я признала правоту полицейских, не доверяющих женщинам, занимающимся частным сыском. Но стол? Действительно ли, как они утверждают, записка была там?

— Послушай, знаешь, что тут важно? То, где обычно люди оставляют предсмертные записки. На столе или на каминной доске, хотя мне как-то довелось найти такую записку в духовке плиты. Но это была умалишенная домохозяйка. Никак не могла смириться с мужниными делами, поскольку из-за них он вечно опаздывал к ужину. Бывает, что…

Фрэнк говорил и говорил, но я выслушала его до конца. Вероятно, он великий сыщик, особенно когда дело касается поиска улик, но вот рассуждения его подчас слишком туманны, так что теряется суть задачи. Вот и теперь. Если бы он дал мне вставить хоть слово, я ответила бы ему. Но к тому времени, как он выговорился и готов был слушать, я успела еще раз все обдумать.

Нет, сэр, мне от этого не отвязаться. Холодная дрожь пробегала у меня по спине от одной мысли, что я была там в 9.45 вечера. Она покончила с собой в 6.30 вечера, не позднее. Таким образом, в то время как я кружила по Ковент-Гардену, разглядывая разношерстную публику, девушка каким-то одним ей известным путем добралась до реки и привела в исполнение то, о чем говорила в записке. Возможно, если бы я сразу после разговора с Реснитчатым отправилась в Килбурн… Да уж, все эти если бы да кабы… Но я не отправилась в Килбурн, и она убила себя. И не только себя, а еще и новую, едва зародившуюся жизнь. Я вспомнила малышку Эми, ее толстые розовые щечки, детское важничанье. Все это, как видно, здорово помогает Кэт мириться с вечным недосыпом и вечным отсутствием мужа. И я подумала о Кэт, женщине на восьмом месяце беременности, с живой рыбкой, плавающей внутри нее и нетерпеливо бьющейся о стенки своего укрытия. У женщины есть право выбора. Но что такого ужасного должно было случиться, чтобы убить и себя, и младенца? Стыд и куча кредитных карточек? Нет, это не кажется достоверным. Как не кажется достоверным и то, что я должна была и могла находиться в Килбурне, а не в Ковент-Гардене. И я перестала об этом думать.

Фрэнк перестал думать об этом раньше меня. Его занимало другое. Будто доказывая, что из всякого правила есть исключение, этот бывший полисмен не чужд был сочувствия, а потому прекрасно понимал, что я опять нуждаюсь в работе. И он нашел для меня работу. Магазинный детектив Эчмора проявил, как выяснилось, нерасторопность, потому его уволили, а меня наняли, и я на целых четыре дня избавилась от хронической скуки, обычной на работе подобного рода, ибо старалась возродить в себе чувство потерянной было профессиональной гордости. Помня о том, как сплоховала с предсмертной запиской Кэролайн, я заставила себя малость попрактиковаться в наблюдательности. В первый же день мною был схвачен с поличным импозантный мужчина, стянувший с прилавка женские трусики, затем двое подростков, воровавшие, как видно, на спор, всякую мелочь. А на следующий день — провалиться мне на месте, если это не так— я поймала за хвост удачу, перехватив целую банду магазинных воришек, промышлявших совместно: одни отвлекали внимание продавца, а другие тащили все подряд, от дорогих наручных часов до мелкой электронной аппаратуры, пряча добычу под пальто. Но все это, увы, не принесло мне облегчения. Перед выходными я ушла с работы весьма польщенная словами одобрения, которые долго звучали в ушах. Однако, придя домой, немного выпила и села перечитывать содержимое утаенной от полиции папки Кэролайн, в которую были также вложены копии фотографий и открыток, полученных мисс Патрик. Но открытки оставались все теми же краткими посланиями от погибшей молодой женщины с красивыми ногами, но без характера, и все так же зияла огромная дыра, в которой она пропадала последние восемь месяцев своей жизни. Восемь месяцев, которые неумолимо привели ее на берег Темзы возле Кью или у Гемптон-Корт… Но почему там? Почему так далеко от дома? Чем хуже мост Ватерлоо или Вестминстер? Вестминстерский мост, по мнению Фрэнка, был предпочтительнее— немного Вордсворта^[59] и странно высокие показатели смертности. Почему она не пошла туда? Слишком много вопросов. В поисках ответов я начинала терять сон. Глупо, что я продолжала терзать себя этим, но отказаться от мысли расследовать все обстоятельства было уже невозможно.

Оглядываясь назад, я вижу, что решила взяться за это еще до того, как мне позвонили из адвокатской конторы «Стэнхоуп и Питере». Но сначала мне и в голову не пришло, что речь пойдет о Кэролайн Гамильтон, тем более что обратились прямо ко мне, а не к Фрэнку.

— Наш клиент знает вас, ибо уже пользовался вашими услугами.

— А по телефону вы не хотите сказать, в чем дело?

— Нет, желательно встретиться. Наверное, это Аделина Ван де Билт, думала я, выехав по Фэррингдон-роуд в сторону Блэкфраерза. Он сказал, что его зовут Теренс Гревилл и что он будет ждать меня за столиком возле окна в кафе «У Роберто». Это в конце Флит-стрит^[60]. Если вы имели дело с адвокатами, то должны знать, что иногда они любят производить впечатление многословием, выдаваемым за кипучую мозговую деятельность, а подчас хотят сойти за этакого свойского парня. Этот же казался слишком старым для работы.

Он заказал еще один капуччино и начал с места в карьер, глядя прямо в глаза и устанавливая контакт с помощью вежливо придвинутой сахарницы.

— Мисс Вульф, мой клиент поручил мне узнать, не согласитесь ли вы выполнить для него одну работу. Речь идет о выяснении обстоятельств, сопровождавших гибель Кэролайн Гамильтон.

Как бы там ни было, но это прозвучало неожиданно.

— Гибель Кэролайн Гамильтон? Вы имеете в виду расследование до окончания полицейского следствия и помимо него?

— Полицейское расследование относится лишь к тому, что имело место вечером этой субботы. А мой клиент хотел бы узнать побольше относительно предыдущих восьми месяцев.

— Я понимаю. Можно узнать имя вашего клиента?

— Боюсь, это невозможно. Пока он хотел бы остаться неизвестным.

Я покачала головой.

— Простите, на таких условиях я не работаю. Есть много других частных детективов, которые охотно пойдут на это, но я в своей практике всегда предпочитаю знать, на кого работаю.

Он помолчал, потом откашлялся.

— Не сомневаюсь, что вы поймете меня, мисс Вульф. Мой клиент тяжело переживает смерть Кэролайн. Полагаю, правильнее будет сказать, что в какой-то мере он чувствует себя ответственным за случившееся. Эти чувства чрезвычайно болезненны, чтобы признаваться в них или обсуждать это с кем бы то ни было. Но есть еще нечто, что ей необходимо знать. Также мой клиент просил меня подчеркнуть, что все узнанное вами должно храниться в строжайшем секрете. Отчеты о проделанной работе вы будете передавать ему через меня. Но никто другой ничего об этом знать не должен.

Адвокаты, естественно, не делают грубых лингвистических ошибок. Семь лет обучения и целая жизнь, потраченная на составление юридических документов, не проходят даром. Так что оговорка, понятно, была намеренной. Как это он сказал? «Но есть еще нечто, что ей необходимо знать».

Итак, мисс Патрик все еще хочет нечто знать. Возможно, в ней проснулись воспоминания о более счастливых временах, хотя тогда она получала лишь открытки с первоклассными репродукциями и краткими сообщениями о погоде и балетном репертуаре. Горе и чувство вины. Они подчас действуют на людей самым роковым образом. Ни одно расследование никого еще не вернуло к жизни, зато всегда найдутся люди, готовые позлословить о покойном. Уж мне ли этого не знать!

Хорошо, я готова заняться этим, но меня связывало обещание четыре дня приглядывать за пластиковыми пакетами жены саудовского дипломата в Лондоне, скупавшей все подряд; кроме того, неделю я должна была дежурить при распродаже уцененных товаров. Фрэнк, конечно, разозлится, но все устроит. В конце концов я задолжала мисс Патрик четыре дня работы. Когда разговор зашел о деньгах, я напомнила мистеру Гревиллу об этом, но он, как и мой наниматель, не уделил данному вопросу никакого внимания. Так или иначе, мне сделано весьма выгодное предложение, более чем выгодное, ибо оно совпадало с моими интересами и не ограничивало меня в расходах. Мы скрепили наш договор рукопожатием и, покинув кафе, отправились каждый в свою сторону.

Голова моя начала работать уже по дороге домой. Итак, что мы имеем? Беременную женщину, которая исчезла на семь с половиной месяцев, а затем нашлась в реке. Для начала два вопроса: где она была это время и кто отец ребенка? В помощь нам имеется несколько дат. В соответствии с заключением судмедэксперта срок беременности Кэролайн на момент ее гибели составлял тридцать четыре, от силы тридцать пять недель. Зачатие, таким образом, произошло в конце апреля. Это значит, что она была в интимных отношениях с отцом ребенка точно в то время, когда рассталась с «Херувимом». Если сомневаетесь, chercher l’homme ^[61]. Но где ж его искать, этого homme?

Глава 5

Надо бы вновь повидаться с Реснитчатым. Если, конечно, он не придет ко мне первым. Интересно, чем предпочитают заниматься танцоры в свободное время? В роли добровольного сыщика я его представить себе не могла. Впрочем, и Кэролайн представить молодой мамочкой было непросто. Скотт позвонил мне вечером. Похоже, из театра… Но было уже часов девять, и он должен был находиться на сцене. Спросил, не откажусь ли я от поздней выпивки. Хорошо. Где? У него или у меня? Нет, ни то, ни это. В конце концов мы встретились в одном из заведений Ковент-Гардена, которое больше напоминало книгу посетителей, нежели ресторан. Он сидел за столиком под картиной, подписанной Тэбом Хантером, и хорошо с ней сочетался. Перед ним стояло множество стаканов из-под вина, а с картины глядела мертвая рыба. В глазах танцора и этой рыбы проглядывало явное сходство.

— Знаете, я звоню вам уже два дня. Но вас не застать.

Он относился к людям, которые упорно не желают общаться с автоответчиками. Я и сама не люблю говорить с машиной, но когда речь идет о деле, приходится терпеть.

— Могли оставить имя. Я бы перезвонила.

— А смысл? Я хочу сказать, что старая леди нанимала вас разыскивать Кэролайн, а не хоронить. Я же не знал, что вы будете работать на нее и дальше.

— А какие у вас основания думать, что я снова на нее работаю?

— А вы снова на нее работаете?

С минуту я разглядывала его. Вокруг глаз залегли тени, что, впрочем, не мешало им любоваться. Прекрасное пленяет навсегда^[62]. Ну, Китc, понятно, имел в виду совсем иное. А что до Скотта, то странно… Раньше он никогда не упорствовал в расспросах. Я скрестила за спиной пальцы и солгала, впрочем, весьма невинно.

— Нет, больше я на нее не работаю. Я работаю на себя. Потому и пришла сюда.

Онвысосал последнюю каплю из уже опустошенного стакана.

— Да уж, чувство вины — это настоящий убийца, не так ли?

— Вы позвали меня, чтобы о чем-то сообщить?

— Насчет ребенка я ничего не знал, — сказал он так, будто я спорила с ним. — Кэрри ничего мне об этом не говорила.

— А с чего бы ей говорить об этом вам? Ведь вы утверждаете, что в интимной связи с ней не состояли.

— Да какая теперь разница, — хрипло проговорил он. — Когда мы с вами в тот раз говорили о ней, она уже была мертва, это я в полиции узнал.

— А может, еще и не была мертва. Она погибла где-то между четырьмя и шестью тридцатью. А мы с вами тогда встретились часов в пять.

Он поднял на меня глаза и нахмурился, но ничего не сказал. Подошла официантка в мини-мини-юбочке, окутанная черной рыбацкой сетью. Было заказано еще две порции выпивки. Я решила не напрягать его. Вообще я терпимо отношусь к подвыпившим, отличая завзятых пьяниц от встревоженных чем-то клиентов, пытающихся поддержать себя добрым глотком спиртного. Правда, клиенты почти никогда не заказывают выпивку стаканами, на это уходит слишком много времени и денег. То, что Скотт был на взводе, могло означать одно: он действительно потрясен гибелью Кэролайн и не знает, как с этим справиться. Да уж, чувство вины это и впрямь убийца… Но ведь со дня ее смерти прошел месяц, а он все еще оплакивает ее. Разве что он бисексуал, а не то, чем прикидывается, и столкнулся с кризисом несостоявшегося отцовства, или просто слишком грубо был нарушен естественный ход его жизни.

— А как же ваш спектакль? Вы больше не играете?

Он быстро взглянул на меня.

— Ну, одной кошкой меньше. — Он пожал плечами. — Мне так вообще не нравится эта музыка. Как новая одежда, которая еще к тебе не прилегла, а потому и носить ее не хочется.

— А как насчет вашего дружка?

— Моего дружка? Ох, он нашел себе другого. Дело обычное.

— И чем же вы теперь занимаетесь? Он пожал плечами.

— То да се. Репетиции, классы и все в таком роде.

— Но вы теперь не в «Херувиме»? Он горестно усмехнулся.

— Прямо сейчас — с вами. Не в «Херувиме».

— Простите, — тихо сказала я.

— Нет, не извиняйтесь. Никто в этом не виноват. Просто это такое ужасное место, такое грязное… А все эти маленькие мальчики и девочки ходят и ходят на пальчиках, радуя тем своих мамочек и папочек.

Официантка плюхнула на стол, доставив два стакана вина. Вино плеснулось через край. Реснитчатый сидел, тупо уставясь в пятно на скатерти, затем покачал головой и прервал молчание:

— Черт! Мне нужно поговорить с вами, поймите, но только если вы не работаете на старуху. Родители! Господи Христе, они думают, что владеют нами, что мы их собственность. Только называют это не обладанием, а любовью. И все идет прекрасно, пока вы не сделаете нечто такое, чего они никак не ждали или чего ни в коем случае не желают вам,

тем более что и Господь запрещает. Так чья же это жизнь— их или ваша? Вот и у нее так было. Ну не стала она второй Мэри Ремберт. Ну так и что? А вот теперь я думаю, что она заслужила право на отдых и покой. Если только и в самом деле это было ее решением. А может, это все из-за беременности, а? Показать длинный нос бывшему любовнику…

— Кто был отцом ребенка?

— Я ведь уже сказал, она не говорила мне о ребенке.

Вопрос ему явно не понравился.

— Хорошо. В таком случае я попытаюсь выяснить еще кое-что. Что вы знаете об ее долгах?

— Я уже говорил вам, что она нуждалась в деньгах.

— Но в каких именно деньгах, Скотт? Ей нужно было много денег? Сколько? На что она их тратила, не считая одежды? — Он пожал плечами. — Я выяснила, что ее долг составлял восемь тысяч фунтов, а это уже не смешно. На что она потратила столько денег?

Он рассмеялся, но смех его больше походил на грубый гогот.

— Кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, что у вас приемы социального работника?

— Да я все время слышу это. Итак, вы желаете разговаривать со мной или будете сидеть и тупо продолжать пить? Если второе, то у меня время ограниченно. Но учтите, при таком образе жизни ваша красота омрачится преждевременными морщинами.

Он вздохнул.

— Ох, да деньги, сказать по правде, всегда есть куда потратить. Медицинские счета, физиотерапия и все в таком духе… Если верить слухам, она, когда работала в «Лефт фит фёрст», похоже, баловалась наркотиками. Кокаин, может, немного амфетамина. Но когда пришла в «Херувим», за ней ничего в этом роде не замечалось. Вопреки тому, что пишут во всех этих ваших газетенках, есть множество наркотиков, которые легко бросить. Особенно если у вас нет денег на их покупку.

Видно, я кажусь этому малому старухой. Или он просто мелочно мстителен.

— А у нее денег не было?

— Стоит ли нам об этом говорить?

— Так о чем же вы намерены говорить, Скотт? Или вы пригласили меня сюда лишь потому, что не могли найти в столь поздний час собутыльника?

Я нахмурилась, сердито взглянула на него, тогда он откинулся на спинку стула и сказал:

— Точно не знаю, не уверен, но думаю, она могла уехать в Париж.

— В Париж?

Должна признаться, я нашла его замечание весьма полезным, потому что мне такое и в голову не пришло бы.

— Столько времени прошло, ведь верно? Я мало что и помню. Кажется, это было примерно через месяц после ее прихода к нам, где-то в феврале — она увидела в одной из газет объявление… Но прежде, чем вы зададите вопрос, я отвечу, что не помню ни названия газеты, ни от какого она была числа. Говорю лишь то, что она сама сказала. Какая-то работа во Франции. Даже не знаю, что это была за работа, правда. Разве, пожалуй, одно — речь шла о временной работе за очень хорошие деньги. Ну, она была раздражена «Херувимом», раздражена плохой оплатой, раздражена вообще всем. Мне кажется, она решила, что если уедет, займется чем-то другим, расплатится с долгами, то со временем отделается от мисс Патрик и от проклятых обязанностей перед ней. Как бы там ни было, но она сама говорила, что решается на отъезд из-за этого всего. А потом, недели через две она отправилась на собеседование. Я знаю об этом, потому что ей пришлось смотаться в Париж, а я прикрывал ее, ну, я имею в виду, взял на себя ее классы. Вернувшись, она почти ничего не рассказывала. Только сказала, что там требуется кто-то вроде личного ассистента по бизнесу и что она места не получила. Я задал ей несколько вопросов, но она проигнорировала их. Ну, я тогда подумал, что она просто расстроена, и не стал приставать. А через пару недель она исчезла опять, не предупредив меня, просто позвонила утром и сказалась больной. Ну, я об этом не особенно думал, но через какое-то время повторилось то же самое. На этот раз она опять моталась в Париж, о чем я догадался, заметив билет в ее сумочке. Тогда, помнится, я решил, что у нее там завелся дружок. И даже шутил по этому поводу, что, мол, дороговато, наверное, обошлось ей вступление в клуб птичек высокого полета и что, может, было бы дешевле перевезти его сюда, в свое гнездышко. Но она не находила мои шутки смешными и, когда ей показалось, что я зашел в этом слишком далеко, резко оборвала меня. Это меня даже слегка удивило. Я хочу сказать, что обычно мы с ней относились друг к другу вполне терпимо. У нас и вообще, как мне кажется, было много общего, поскольку от нас обоих ожидали чего-то гораздо большего, ну а мы не оправдали этих надежд, а это, согласитесь, не может не угнетать. Так или иначе, было ясно, что она не желает говорить о своей личной жизни, ну, я и заткнулся. Вскоре, в конце апреля, я заболел гриппом и провалялся дома неделю. За это время она мне ни разу не позвонила, а когда я вернулся, ее уже не было. Оставила, правда, записочку, что, мол, желает мне любви и удачи, но без обратного адреса на конверте.

— Так все и было?

— Так все и было.

— И вы думаете, что она уехала в Париж:?

— Не знаю. Мне известно только, что она несколько раз просила подменить ее. Это было примерно в то время, когда ездила в Париж. Тогда, наверное, она и забеременела. Может, узнав об этом, дружок предложил позаботиться о ней, и она согласилась.

— Но вам она о беременности не говорила? Он поморщился.

— Видно, не верила, что я способен оценить материнский инстинкт. А может, просто думала, что это повредит ее имиджу. Кэрри считала себя существом более независимым, чем была на самом деле.

Я задумалась. Париж? Почему бы и нет? Только вот как быть с теми открытками, которые регулярно получала мисс Патрик? Ведь на всех на них стоял штемпель «Лондон». Но все в свое время. Я посмотрела на Скотта. Он вилкой вдавливал в скатерть путаные линии, бессознательно подражая Хичкоку, что очень хорошо передавало его состояние.

— И больше вы не имели от нее известий? Он покачал головой, все еще не глядя на меня.

— А много ли из того, что я услышала от вас, вы поведали полиции?

Он продолжал тянуть следы лыж по снегу скатерти.

— Они спрашивали только о фактах, мнениями не интересуясь. Я и сообщал им только факты. Я, мол, не знаю, куда она делась, и все. Все равно они все уже для себя решили. Самоубийство, старая история, которая вечно случается с беременными девушками. Иными словами, для них Кэрри одна из многих дурочек, не первая и не последняя. Им было достаточно ее тела в качестве вещественного доказательства, больше они ни в чем не нуждались.

— А если бы они задали вам прямые вопросы? Если бы вы могли сообщить им что-нибудь еще?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, если бы вас спросили, так ли уж вы уверены, что она не входила с вами в контакт еще раз.

— Да нет! Конечно же, нет, я уверен… Черт! Он отбросил вилку, и было видно, что страшно разозлился на себя. Я молчала, давая ему время успокоиться. Он прикончил спиртное в стакане и осмотрелся в поисках официантки, но она была занята с кем-то более обаятельным. Тогда наконец он повернулся ко мне.

— Что ни говори, а это была ваша работа разыскивать ее. Вы единственная, кто занимался этим.

— Ох, и не говорите. Но когда я этим занялась, Скотт? Могу указать точное время. Я начала с кафе возле «Херувима», это было в пятницу днем. Не помните? А потом еще разговор с вами в артистической уборной. Разве это было не в субботу? Как я должна была расспрашивать вас, чтобы вы дали мне нужную информацию?

Скотт раздраженно встряхнул головой и даже будто собрался уйти, но прошла минута, а он все еще сидел на своем месте. За этой великолепной оболочкой таилась какая-то язва, разъедаемая кислотой вины. Наконец он сдался и, уставившись на скатерть, заговорил:

— Хорошо. Ладно. Она и вправду звонила мне. Незадолго до смерти. Это было в пятницу, утром. Она извинялась, что раньше не предупредила меня о своем приезде, но что ей необходимо где-то остановиться, хотя бы на эту ночь или лучше на весь уик-энд. — Он помолчал, затем вдруг зажмурился. — Я предложил ей свою квартиру.

— И? — спросила я, почувствовав, что он может больше и не заговорить. — Что было дальше?

Она так и не появилась.

Итак, он знал об этом все время. Даже тогда, в пятницу, в кафе. Я помнила выражение их лиц, когда прозвучало ее имя. И помнила, как он лягнул под столом маленькую Мисс Болтушку, чтобы та заткнулась.

— Почему вы раньше не сказали мне об этом?

— Потому что она просила меня помалкивать, — раздраженно ответил он, и неподдельная боль плеснулась в его глазах. — Она сказала, что это просто жизненно важно, чтобы никто не знал, где она находится. И что если кто-нибудь будет ее разыскивать, чтобы я говорил, что не видел ее с мая.

— Вы хотите сказать, она знала, что кто-то разыскивает ее?

— По ее словам можно было догадаться, что это так. А когда вы в первый раз появились, я сразу подумал, что она имела в виду именно вас.

Но поскольку о моем существовании она даже не догадывалась, значит, был кто-то, кого она опасалась. Так кто же это? Отец ребенка? Тот самый тип, что звонил ей в квартиру в десять часов вечера? Несмотря на весь драматизм ситуации, я вдруг почувствовала себя лучше. Точнее— более уверенно.

— И вы предложили встретить ее или что?..

— Нет, она сказала, что не знает, когда приедет. Я сказал, что работаю и что если она приедет днем или ближе к вечеру, а меня еще не будет, то ключи я оставлю под ковриком у двери.

Теперь понятно, почему он так отчаянно торопился уйти после субботнего дневного спектакля. Она могла появиться в любую минуту. Но так и не появилась.

— А она не говорила, где была все это время?

— Нет.

— И не упоминала о ребенке?

Он покачал головой, скорее грустно, нежели раздраженно.

— Как звучал ее голос?

— Тревожно. Немного неестественно.

Хотя я и злилась на него десять минут назад, теперь чувствовала себя перед ним виноватой.

— Послушайте, Скотт, это не ваша вина. Вы сделали все, что могли. Если бы она действительно нуждалась в вас, то позвонила бы снова. В конце концов, люди, которые решились на самоубийство, сами несут ответственность за свой поступок.

Он покачал головой и слабо улыбнулся.

— Кэролайн не могла решиться на самоубийство.

— Почему вы так говорите?

— Потому что я так думаю.

Он умолк, а я вновь пересчитала пустые стаканы, стоявшие перед ним. Их было семь, включая тот, что он еще не прикончил. Вряд ли вино помогало ему о чем-то всерьез задумываться, но все же я спросила:

— А что вы еще об этом думаете?

— Думаю, что в конечном счете дело тут вовсе не в нас. Не во мне, не в вас, не в Кэрри.. Я думаю, что это старая сука толкнула ее в реку. С ее тупоумными амбициями, с ее мертвой хваткой, с разными прелестными сказочками… Все эти гнетущие родительские ожидания… Это и убило Кэрри. — И он усмехнулся. — Лучше, чем дворецкий, правда?

Глава 6

Весь путь домой перед моим внутренним взором стояла эта девушка, стояла у реки в темноте со столь тяжким грузом на плечах, что и камней в карманы набивать не нужно. Чаяния и ожидания мисс Патрик, долги, а тут еще будущий младенец… Не был ли он самым тяжелым камнем? Восьмимесячный утробный плод? Но что-то не сходилось, ускользая от понимания. Если Кэролайн теряла из-за ребенка работу, то зачем было так долго его вынашивать? Вряд ли она не думала об этом. Девушка принадлежала к поколению феминисток, наверняка разделяла их взгляды на аборт и право женщины на выбор. Если бы она не хотела, чтобы один подло просочившийся сперматозоид помешал ее карьере, существовали места, куда она могла обратиться и где ей помогли бы решить эту проблему. Несмотря на деревенское происхождение, девушка явно не была неотесанной мужичкой. Имела друзей, выступала на сцене, знавала успех, участвовала в общественных движениях (но разве плакат в защиту животных, который я видела у нее на кухне, автоматически делает ее членом общества противников абортов?). Возможно, она и хотела избавиться от плода, а потом передумала? Что-то могло измениться в ее жизни, заставив изменить решение…

Я так старалась прочувствовать все ее переживания, что когда пришло время спать, сон упорно бежал от меня. Уж лучше бы мне сразу, выйдя из ресторана, отправиться в Колиндейл, в библиотеку прессы. Поиски нужной информации в подшивках еженедельных и воскресных газет за две-три недели работа, прямо скажем, не из легких, но все лучше бессонницы. После беседы со Скоттом я вернулась домой в час ночи, страшно усталая и расстроенная, и воспользовалась испытанным старым приемом: под легкую вечернюю музыку, лежа в горячей ванне, выпить молока. Это помогло расслабиться, но заснуть так и не удалось. В память о Кэролайн я позволила себе прибегнуть к слабым наркотикам.

Скрутив косячок, я легла в постель. Старые хиппи не умирают, они просто растворяются в струйках дыма. Я прямо-таки видела, как Фрэнк с осуждением качает головой. Какого черта! Это здоровее, чем накачиваться вином, да и как вы можете навязывать мне закон, если не знаете, какие ощущения в эти минуты я испытываю? Постепенно, начав малость улетать, я встала погасить верхний свет и краешком глаза заметила в высоком напольном зеркале обнаженную женщину. Я повернулась, чтобы убедиться, что это она. Да, это она, Ханна Вульф, сразу же узнанная мною по темным волосам и мальчишескому лицу. Gamine^[63], вот как называется это по-французски, хотя меня вполне можно дисквалифицировать из-за асимметричности титек. Левая заметно больше правой. Или это мне только кажется под воздействием травки? Зато с животом никаких проблем, хотя он, несомненно, принадлежал мне, этот нежный, чуть вздымающийся холмик. И ноги тоже мои. Не то чтобы это были ноги манекенщицы, рекламирующей купальники, но для ходьбы, бега и даже прыжков сконструированы весьма удачно. Теперь, когда мы собрались все вместе и сконцентрировались, то подумали об ощущении, которое порождает в женской груди злокачественная опухоль, но всерьез этим не обеспокоились. Интересно, спросили мы себя, а мужчины о таких вещах беспокоятся? Или просто проводят быструю профилактику, отмыв себя, как машину, и заправившись бензином и маслом? А что будешь делать ты, если обнаружишь, что нуждаешься в перекраске? Если бы мы, женщины, были автомобилями, интересно, чем была бы я? Может, «фиатом-уно» с проселочно-вездеходными ухватками «ауди»? Идеи переполняли меня. Кэт могла бы, скажем, быть «сирокко», мисс Патрик — наверняка «бентли»,а Кэролайн Гамильтон?.. Ну, Кэролайн, полагаю, могла начать с какого-нибудь гладенького прилизанного седанчика и вырасти до статуса «вольво».

Потом я пыталась вообразить, на что это может быть похоже, когда ты медленно раздуваешься, как созревающая дыня. С какого момента это начинает осознаваться как беременность, а не нарушение деятельности пищеварительного тракта? И когда ты начинаешь настолько любить дитя, что смиряешься с хаосом, которым небытие вымещает свою досаду на твоем теле? И как все это происходило у Кэролайн? Должно быть, для нее это было особенно тяжко. Танцовщица, которая целыми днями репетировала, напрягая свое полуголодное, мальчишески поджарое тело… Каково это — ощущать, как оно женственно округляется и наполняется, как оно тяжелеет, дабы исполнить извечное предначертание всякой земной женщины — произвести младенца, который до поры зреет и наливается силами у тебя в животе? Возможно, я ошибаюсь. Возможно, она радовалась этому, как чему-то такому, что придаст ей силы переменить судьбу, отказавшись наконец от иссякающих амбиций и родительских надежд и упований. Она могла даже сама увлечься надеждой увидеть свою собственную тоненькую балеринку, выделывающую пируэты возле ее ног. Почему нет? Что делают танцовщицы, не ожидая впереди ничего, кроме старости и больных суставов? Или частные сыщики, нанимаемые для отлова убегающих из дому чад? Что я сама стану делать, дожив лет до шестидесяти и не имея никого, с кем можно было бы разделить воскресный ланч? Или не имея никого, кому можно было бы доверить мою канарейку, пока я буду отсутствовать, ежегодно уезжая на двухнедельный отдых в Средиземноморский Клуб стариков? Задуматься— так перспектива весьма мрачная. От всех этих мыслей я окаменела, да оно и понятно, всем известно, какая паранойя охватывает тех, кто курит в одиночку. Да еще эта жуткая мисс Патрик не выходит из головы. Так и вижу, как она сидит в одиночестве с прямой как доска спиной перед блеклыми коричневатыми фотографиями, сидит трезвая, даже не пытаясь чем-нибудь одурманить свою черепушку. Эта картинка неожиданно вновь вернула мне чувство юмора. А потом я задремала, и в мое сознание вплыл Париж, переполненный беременными женщинами, престарелыми балеринами и рыбами Тэба Хантера с пустыми пьяными глазами Скотта. Все это было как предзнаменование.

Колиндейлская библиотека прессы удалена от всех мест и населенных пунктов, кроме самого Колиндейла. Стулья в ней неудобные, персонал даже более терпелив и занудлив, чем ты, а сэндвичи из расположенного поблизости кафе имеют тот же вкус, что и пожухлые экземпляры «Санди экспресс». Но все это, как ни странно, помогает подобного рода занятиям, я имею в виду дотошное исследование старых газет. У меня не было никаких гарантий, что объявления о найме на работу в Париже помогут мне в поисках, тем более что на всех открытках Кэролайн стоял почтовый штемпель «Лондон». Но она, похоже, все-таки ездила во Францию, да и не раз, если верить Реснитчатому. Впрочем, и верить-то больше было некому. Какой у меня выбор? Я надеялась найти что-то похожее в лондонском «Ивнинг стандарт», до такой степени переполненном всякого рода предложениями, что тут сам черт мог ногу сломать. Но у меня была одна зацепочка. Со слов Скотта я знала, когда примерно она прочитала объявление. На поиски ушло все утро и часть дня, но в конце концов, я нашла его. И чувствовала, что это именно то, что надо. Впервые они дали его в «Гардиан», в пятницу 4 февраля, потом повторили в «Ивнинг стандарт» от 7 и 11 февраля.

«На ответственную работу приглашается молодая женщина с изюминкой. Вам от двадцати до тридцати? Вы здоровы, красивы, сообразительны, любите жизнь и заботитесь о своей индивидуальности? Вы располагаете собой и хотели бы исключительно прилично заработать, временно пожив во Франции? Если все это так, обращайтесь к нам письменно, присылайте данные о себе и недавние фотографии по адресу: агентство „Потенциал“, Джубили-авеню, 123.071335 4311».

Я позвонила сразу же, желая для начала удостовериться, что агентство все еще находится по указанному адресу. Никто ничего по телефону говорить мне, конечно, не стал, да я и сама всегда считала, что во плоти произвожу большее впечатление. Пришлось объявиться там лично.

Девушки, сидевшие за столами, выглядели не так стильно, как интерьер, но имели самонадеянный вид, проистекающий от однодневных курсов администрирования, которые проходит весь персонал. У меня было два пути — лгать или говорить правду. Но почему ограничиваться чем-то одним, когда можно воспользоваться и тем, и этим?

— Ну, я действительно не знаю, чем вам помочь. Лучше поговорите с главным администратором, с миссис Сангер.

Миссис Сангер была немного старше, немного моднее одета и гораздо более смекалиста.

— Простите, но лично ко мне полиция по этому поводу не обращалась.

— О, конечно, нет. Просто я выполняю определенную предварительную работу, чтобы помочь в решении некоторых вопросов расследования.

— Но сами вы не из полиции?

— Нет, я частный детектив.

— В таком случае боюсь, что не смогу помочь вам. Все наши отчеты строго конфиденциальны.

Ох, ну прямо кирпичная стена! Я думала о множестве других обходных путей. Попробовать представиться полицейским или дождаться темноты и, пробравшись сюда, поворошить их папки. Расследуя это дело, я уже один раз нарушила закон, но у «Потенциала» на дверях наверняка гораздо более усовершенствованные замки и запоры, не говоря уж о системе сигнализации. Я решила пока действовать убеждением:

— Поймите, миссис Сангер, речь идет об убийстве.

— Но газеты, кажется, писали о самоубийстве. Черт бы тебя побрал!

— У полиции есть причины думать иначе. В этом случае определенно имели место… Как бы это получше выразить… Ну, скажем: подозрительные обстоятельства.

Последние два слова я проговорила с особым значением и смаком, напоминающим завитушки разбойничьих усов.

— Понятно, — спокойно ответила она, всем своим видом показывая, что ничего не понимает.

Я выдержала паузу, после чего спросила:

— Итак, вы помните эту девушку?

— Да, конечно, ведь я что-то читала о ней.

— Она отозвалась на ваше объявление?

— Э-э… Да, я, кажется, помню, что она могла быть претенденткой.

— И вас не беспокоит, что полиция тоже захочет поинтересоваться этим?

— Это было так давно. Почти год прошел. Честно говоря, я не думаю, что это может иметь хоть какое-то отношение к тому, что с нею случилось.

— Несмотря на то, что через вас она и получила работу?

Прекрасно! Ведь это была лишь мимолетная догадка. Если верить Скотту, Кэролайн после первого собеседования места не получила. Выходит, она ему солгала? Что ж, годами обманывавшая мисс Патрик, неужели она не сумела бы при необходимости ввести в заблуждение других?

Миссис Сангер выдержала небольшую паузу. Вероятно, она прошла более длительный курс администрирования, чем другие. Но вот она улыбнулась.

— Я все еще не понимаю, какое все это имеет значение.

— Миссис Сангер, в соответствии с отчетом патологоанатома ясно, что Кэролайн Гамильтон зачала дитя и тогда же, в последние дни апреля, исчезла. Очевидно, что сведения о любых связях, которые она могла иметь до этого или позлее, не могут не быть важными. Я вынуждена нарушать правила конфиденциальности, но при подобных обстоятельствах…

Без макияжа и довольно экстравагантной одежды я бы дала ей года тридцать два или тридцать три. Она была моложе меня и реже, как видно, сталкивалась в своей практике с подобными неприятностями. Не знаю, что было решающим фактором, но она заколебалась.

— Хорошо, мисс Вульф, что вы хотите узнать?

— Описание работы и что-нибудь вроде контактного телефона клиента.

Она явно делала вид, что все еще что-то обдумывает. Затем слегка кивнула.

—Что до работы, я, кажется, припоминаю, что речь шла о временной должности, что-то вроде личного помощника для французского бизнесмена. Мы провели с девушками анкетирование, а после обязательного медицинского освидетельствования факсом отправили в Париж лучшие результаты вместе с фотографиями отобранных девушек. На этом наше участие в этом деле заканчивалось.

— И Кэролайн была одной из отобранных девушек?

— Да.

— Получила ли она эту работу?

— Понятия не имею. Мы сделали все, что требовалось, подали объявления в газету, посмотрели девушек, отобрали нескольких и отправили короткий список в Париж. Больше, помнится, контакта с клиентом мы не имели.

У меня возникло еще одно подозрение. Не так уж мало для одного дня.

— В этом не было ничего необычного? Я имею в виду, разве вы обычно получаете плату за поиски хороших девушек?

Она пожала плечами.

— Не всегда. Разные клиенты пользуются разными методами. В этом случае нам платили за медицинские освидетельствования, составление анкет, а конечный отбор был не за нами.

— И вы не находили все это подозрительным?

— Конечно, нет. Нас наняли выполнить определенную работу, и мы ее выполнили.

Она явно решила, что наш разговор завершен. Я не виновата, что пришлось ее огорчить.

— Неужели вы не понимали, в какого сорта деятельность вовлечены? Я хочу сказать, что для должности личного помощника бизнесмена объявление выглядит слишком двусмысленно.

С минуту она смотрела на меня, затем улыбнулась.

— Бизнес сегодня — это сложная индустрия, мисс Вульф. Влиятельный глава известной фирмы может иметь нескольких личных ассистентов, вы же понимаете; кто-то используется для работы в офисе, кто-то заведует его общественным календарем, составляя список встреч и приема иностранных посетителей, представителей прессы и все в таком роде.

Она говорила о своих клиентах так, будто они возглавляли целые регионы страны, а не были просто производителями стали или туалетной бумаги.

Как дитя семидесятых годов, я все еще с трудом могла приспособиться к этим новым капиталистическим утопиям, где важно не то, что вы делаете, а то, сколько вы можете заплатить, чтобы делать это наивыгоднейшим для себя образом. Проще говоря…

— В объявлении сказано о возможности исключительно прилично заработать. Это соответствует истине?

— Да, насколько я помню, оплата предлагалась очень хорошая.

— Вы, я вижу, помните об этом случае не так уж мало.

— Ну, это было до того, как я стала администратором. Я была рядовой сотрудницей, которая вела это дело.

— Так собеседование с ней проводили вы?

— Да, — сказала она, слегка нахмурясь.

— И как она вам показалась?

Миссис Сангер немного подумала, лишь потом ответила:

— Это была хорошая кандидатка. Очень красивая, яркая, с чувством собственного достоинства, но и способная рискнуть.

В этом описании Кэролайн Гамильтон представала этакой героиней «Космополитена» девяностых годов: прекрасной, гордой и бесстрашной. Некоторые люди говорят профессиональными штампами, что меня всегда настораживает. Однако я взяла себе на заметку эту характеристику.

— Идеальная женщина для работы, не так ли?

— Знаю одно, что она соответствовала всем требованиям объявления. Но она была не единственной, а кого из них выбрали, мы не знаем.

— Вы можете дать мне парижский адрес или контактный телефон?

Она кивнула и встала.

— Подождите одну-две минуты.

Сквозь стеклянную стену хорошо было видно, как старательно копошатся конторские девушки «Потенциала» над бумагами, завалившими их рабочие столы. Мне все это знакомо, а потому сейчас я чувствовала себя свободной и независимой, будто отдыхаю на одном из таинственных и загадочных греческих островков. Но все это лишь досужие фантазии. На самом деле на такой отдых никаких денег мне не хватит, денег всегда не хватает… В свое время я так же корпела над химическими отчетами для одной захудалой корпорации, пока не перебралась в Лондон, который тогда задыхался от зноя. Я следила за женщиной среднего возраста, сражающейся с массивной стеклянной дверью, затем нерешительно вошедшей в вестибюль и старающейся выглядеть бодрее и моложе, чем она есть на самом деле. Сразу видно: ищет работу, и не сегодня начала, а здесь, как видно, ей тоже не светит. Я попыталась представить на ее месте Кэролайн Гамильтон. Личный помощник французского бизнесмена. Не очень-то подходит для балерины, которой здесь пришлось пройти медицинское обследование. Но бремя долгов заставило ее принять все как есть. Необходимость разыскать восемь тысяч фунтов кого угодно подвигнет на перемену образа жизни и отказ от карьеры. Показалось ли мне или миссис Сангер действительно, вернувшись, выглядела не очень уверенной в себе, не столь уравновешенной и спокойной, как прежде?

— Прошу простить, но мы пока не смогли найти того, что вам требуется.

— Ничего, я могу подождать.

— Не уверена, что вам имеет смысл ждать. Уже сейчас ясно, что они вряд ли найдут нужную папку.

— Понятно. А как насчет копии вопросника и списка девушек, которых вы отобрали?

— Но у нас обычно вся информация хранится в одном месте.

— А сами вы не вели никаких записей?

— Ну, столько времени прошло… Где-то в каких-то папках, может, что и задержалось, но остальное наверняка пошло в мусорную корзину.

— Выходит, за свою работу вы ни перед кем не отчитывались?

— Боюсь, в этом случае так и было.

Я почувствовала легкое сотрясение внутренностей от подавленного смеха. Да, смех я подавила в самом начале и виду не показала. Тело подчас ведет себя непринужденнее, чем мозг, но воли ему, телу, давать не следует. А мозг все еще усердно работал, переваривая полученную информацию.

— А как насчет текстов, переданных по факсу?

— Простите?

— Вы говорили, что сведения были переданы в Париж по факсу. Так неужели не сохранилось никаких следов регистрации этих текстов? Не верится, что и они пошли в мусорную корзину.

Это называется перекрестным опылением. Взять информацию, полученную для одной работы, и использовать ее для другой. Честно говоря, если меня эти тексты, переданные по факсу, сильно озаботили, то и миссис Сангер они взбудоражили не меньше. Регистрация факсов, телефонные счета — где они? Непохоже на штатную ситуацию правильного администрирования. Если такие документы все-таки существуют, наверняка окажется, что она не сможет мне предоставить их без особого разрешения. А разрешение, естественно, наверняка где-то подзадержится. Но со мной, пока я нахожусь в этом кабинете, такой номер не пройдет.

Оставшись опять на какое-то время в одиночестве, я решила малость посамовольничать. А почему нет? Быстро, один за другим, я выдвигала ящики стола, одним глазом поглядывая на их содержимое, а другим— на пространство офиса, находившееся за стеклянной стеной. Ящики были забиты всякой дрянью не хуже дамских сумочек, которые немало могут поведать вам о своих владелицах. Миссис Сангер, как видно, была вечно обеспокоена состоянием своих ногтей, так что по всем ящикам, вперемежку с бумагами, было натыкано множество флакончиков лака для ногтей и всяческих пилочек и полировальных щеточек. Единственное, чего не нашлось в этом месиве бумаг и предметов, так это папки по работе с парижским клиентом. Но зато я наткнулась на красную телефонную книжицу. Над столом был прикноплен лист с выразительным заголовком «ПОЛЕЗНЫЕ НОМЕРА», так что навряд ли ей постоянно приходилось шарить в этой записной книжке. Эта маленькая книжка легко могла поместиться как в ящике стола или портфеле, так и в кармане частного детектива. Вся операция заняла тридцать-сорок секунд. Я знаю, ибо подсчитала. Когда я только начинала работать, то впитывала все, включая книги и плохие детективные фильмы. Ловкость пальцев и скорость были уроками освоенными. Но главное, знать, сколько на что уходит времени. Кратчайший, скажем, звонок по телефону занимает не меньше минуты.

На этот раз миссис Сангер отсутствовала дольше. Когда она появилась, я сидела и просматривала последний, ноябрьский номер журнала «Проблемы занятости и менеджмента». Вид у нее был не особенно обнадеживающий.

— Боюсь, вся проблема в полицейских мероприятиях. Вероятно, когда полиции потребовались эти документы, она обратилась к главе офиса и получила их на время расследования, так что пока… Простите, но не вижу, чем еще могу вам помочь.

Я встала.

— Значит, вам больше нечего мне сказать?

— Увы, нечего, — ответила она быстро и уверенно.

— Хорошо, миссис Сангер, если вспомните что-то важное, то дайте мне знать, — проговорила я привычную фразу, вручила ей свою визитку и

удалилась.

Следующие полтора часа я провела в автомобильных пробках, а когда в начале восьмого добралась домой, то была насквозь пропитана пылью и вонью города. Возникло неясное ощущение, что сегодня вечером мне еще что-то надо было сделать, но что именно — я никак не могла вспомнить. В таких случаях лучше не беспокоиться и не пытаться вспомнить — само придет. Наскоро приготовив пару сэндвичей, я углубилась в изучение красной книжицы. В ней нашлось целых шесть французских телефонных номеров. Четыре из них оказались номерами агентств, наверняка снабженных автоответчиками, да и в Париже уже начало девятого. Пятый номер, принадлежавший некоему Этьену, был занят, сколько бы я ни звонила. И последний номер, владельцем которого был некто Жюль, неразборчиво написанная фамилия которого начиналась на «Б», не отвечал вообще.

Отложив на время истязание телефонного аппарата, я решила немного посидеть над домашним заданием.

Если вы все еще питаете иллюзии по поводу детективного метода, то знайте, что главное в этом деле не слишком волноваться и не особо нервничать. В конце концов ежеминутно в течение любого рабочего дня теряются сотни папок и досье, бесследно растворившись в миллионе прекрасно устроенных и отлаженных канцелярских систем. В конце концов человек не машина и всегда может допустить ошибку. Но на каждый миллион ошибок приходится одна, которая допущена преднамеренно. И что из того, что она одна на миллион, если это затрагивает именно вас? Но паниковать не стоит. Первый вопрос — кто? Второй вопрос — почему? Миссис Сангер вряд ли принадлежала к тому сорту службисток, которые позволяют конспирации тормозить ход оперативной работы, да и с чего бы вдруг ей взбрело в голову уничтожать дела, которые — если верить ей на слово — были обычной выгодной работой? С другой стороны, почему она не дала мне посмотреть отчеты по факсам? Потому ли, что они и в самом деле брошены в мусорную корзину? И действительно ли она звонила боссу? А может, просто стояла, говоря в трубку и держа палец на рычаге? Я подумала, что скорее всего— первое, но проверить это пока никак не могла. Возможно, она вообще здесь ни при чем. Но кто тогда уничтожил папку с отчетами? Сама Кэролайн Гамильтон? Такая версия казалась весьма заманчивой, но существовала чисто теоретически. Определенно известно лишь то, что Кэролайн забеременела, исчезла, затем было затрачено много энергии, чтобы скрыть, куда она делась. Но могла ли она действительно дойти до таких крайностей, как уничтожение папки из-за работы, которую она могла еще и не получить? И способна ли она была провести семь месяцев в Париже, открытки домой отсылая из Лондона. Если это так, то она… Если бы да кабы! В том-то и трудность поиска, что это как хождение по кругу: вы думаете, что ушли далеко, и вдруг возвращаетесь к исходной точке. Я принялась все прокручивать сначала. Имеется факт: примерно в то время, когда Кэролайн зачала, она не раз летала через Ла-Манш. И один из этих перелетов был совершен для собеседования, Заключение: даже если она и не получила работы, можно поговорить с людьми, которые проводили с ней собеседование. Все это вернуло меня к маленькой красной книжице.

Телефон прервал мои занятия. Услышав знакомый голос, я сразу же вспомнила то, о чем позабыла.

— Боже, Кэт, прости…

— Ты ведешь себя хуже, чем папа. Вот уж не думала, что ты способна заработаться настолько, чтобы забыть все на свете.

— Ох, прости… Буду у вас минут через двадцать.

— Хорошо бы. У меня тут наготовлено столько всякой вкуснятины. Надеюсь, ты еще не ела?

— Нет-нет, не ела. И скоро буду… Ох, Кэт, я забыла купить подарок. Не знаю, что и…

Она со смехом прервала меня:

— Не беспокойся, он все еще не прочитал ту книжку про шпиона Кэтчера, что ты подарила ему в прошлом году. Почему бы тебе не перестать дарить ему нечто по своей специальности и не перейти на что-нибудь из горячительных напитков? Думаю, такие подарки он будет усваивать гораздо лучше.

Лучше-то лучше, но во что одеться? Впрочем, теперь это не вопрос, у меня полно всяких шелковых штучек, подаренных миссис Ван де Билт, которая вечно скулила, что я жалею потратить полчаса на то, чтобы пойти и купить себе что-нибудь приличное. Я выбрала костюм, который сидел на мне почти элегантно, и прыснула на себя беспошлинной «Шанелью», приняв обличье леди, которая не ведает о существовании Колиндейлской публичной библиотеки. Через двадцать пять минут, купив по дороге бутылку хорошего коньяка, я прибыла в дом сестры.

Вечеринка была в самом раогаре. Окна в гостиной задернуты бархатными шторами, в камине весело пляшет электрический огонь, гордясь своим сходством с настоящим. Вокруг расставлены мисочки с зелеными оливками, обрамленными красным стручковым перцем, множество канапе, разложенных по огромным блюдам, устланным кружевными салфетками. Я уж и забыла, как живут эти взрослые люди. Обычно, навещая сестру, я обреталась в кухне, разделяя трапезу с детьми. Несмотря на шум, без детского визга дом казался тихим. Нанятые профессиональные официанты скользили, входя и выходя, как хорошо одетые тени, предоставив Кэт возможность общаться с гостями. Выглядела сестрица довольно усталой. Один из малышей подхватил насморк, и всю прошлую ночь Кэт провела у его кроватки, вытирая бедняжке сопельки и капая ему в нос капельки. Но держалась она молодцом и в стильном платье для беременных смотрелась весьма недурно. Интересно, когда можно будет отсюда слинять, никого не обидев?

Я попивала мартини, слушая коллегу Колина, украшенного красным вязаным галстуком и очками в тонкой оправе, который потчевал меня своими соображениями по поводу насущной необходимости общей реорганизации полицейских служб метрополитена и о том, как обеспечить более тесную и продуктивную связь полиции со служащими метрополитена. Когда-то— помню еще, что в тот день лил дождь — я сама назойливо вдалбливала Фрэнку нечто подобное, но потом просто выбросила все это из головы. К нам присоединился молодой человек с подвижным кадыком. Послушав с минуту, он сказал, что если мы считаем деятельность станционных полицейских не отвечающей определенным требованиям, то надо обратиться к Би-би-си. Не преминул упомянуть и о неудовлетворительной уборке мусора. Возможно, новая администрация даст нам новые, более продуманные и сбалансированные программы. Красный вязаный галстук с важностью одобрил это рассуждение. Я хотела было вынести на рассмотрение нашей компании не слабую мысль о слабости либерализма, но решила, что лучшие вещи надо оставлять при себе.

На другой стороне гостиной я заметила одну из черно-белых теней, обратившуюся с каким-то вопросом к Кэт. Они с минуту поговорили, после чего Кэт исчезла. Жаль, что я не успела ее перехватить, иначе принесла бы свои извинения и выскользнула прежде, чем начнется пиршество. Я вышла в холл, но, не обнаружив там сестру, поднялась на первую лестничную площадку и позвала ее.

Сверху, из комнаты Бенджамина, на меня нахлынул целый вал звуков: жуткие задыхающиеся вопли негодования были так неистовы и отчаянны, будто наступает конец света, и наступает именно в спальне этого малыша. Я запаниковала, решив, что послужила причиной его пробуждения, и, взбежав еще на один пролет лестницы, замерла у закрытой двери. Там, за дверью, наступила пауза между рыданьями, но было понятно, что дитя просто переводит дыхание для очередной серии горестных криков. Тихонько открыв дверь, я вошла.

Кэт стояла у окна, выделяясь силуэтом на светлом фоне ночного городского освещения. Младенец, положив голову на материнское плечо и покачиваясь в колыбели ее рук, возобновил вопли, но теперь они были менее истеричными. Она разговаривала с ним, ее тихий, ее мягкий и музыкальный голос струился успокоительной волной. И он начинал прислушиваться, хотя рыдания все еще прорывались наружу.

— Мамочка здесь, гусенок, с тобой, ты видишь? Посмотри, все хорошо, плакать не о чем. Мамочка здесь. Ничего плохого с тобой не случится. — Бенджамин затих у нее на руках, глотая слезы вместе с воздухом. Он еще пытался плакать, но уже по инерции. — Я знаю, малыш, что ты чувствуешь. Это страшно, когда ты не можешь свободно дышать, ведь так? Но это всего лишь простуда, и больше ничего, мамочка пришла, и ее золотому сыночку сразу стало лучше.

Малыш зарылся головкой в ее плечо, и постепенно его тело перестало содрогаться от плача. Крики превратились в отдельные всхлипы и в конце концов прекратились. Он заснул, пока Кэт покачивала его и поглаживала по спинке. Вдруг я почувствовала себя неловко, как будто нечаянно оказалась свидетельницей чужой интимной близости. Я хотела уйти, но она обернулась и сделала мне знак остаться, после чего положила уснувшего малыша в кроватку. Он было захныкал, но тотчас успокоился, сон уже совсем одолел его. С минуту мы постояли, глядя на это чудо. Из орущего, зареванного существа он почти мгновенно превратился в спящего ангела, по нежным пухлымщечкам которого разлился безмятежный покой. Такое упорное и в то же время беспомощное существо. Сочетание этих двух качеств могло свести с ума, если бы материнский инстинкт не срабатывал прежде разума. Забавно смотреть на такие сценки со стороны.

— Иногда я думаю, что сон придуман Богом для безопасности младенцев, — сказала она тихо, все еще не спуская глаз с ребенка. — Десять минут назад я готова была убить его. А сейчас мне хочется встать перед ним на колени и молиться.

Я вновь подумала о большой разнице между теми, кто имеет детей, и бездетными. Вспомнила и о Кэролайн Гамильтон, которая была так близка к материнству, но почему-то отвергла его вместе со своей собственной жизнью. И это несчастье, случившееся с незнакомой девушкой, вновь отозвалось во мне острой болью.

Бенджамин в своей кроватке слегка захрипел во сне, производя такие же звуки, как дитя в «Алисе в Стране Чудес», только еще до того, как оно превратилось в поросенка. Кэт улыбнулась, и мы на цыпочках вышли. На лестничной площадке она оправила платье и потерла плечо, извазюканное слюнями и слезами младенца.

— Я пойду вниз и присмотрю за буфетом, — сказала она, но было видно, что идти ей никуда не хочется. — Сама не пойму… Иногда я спрашиваю себя, не слишком ли много времени провожу с детьми? Кажется, будто со взрослыми даже и разговаривать разучилась.

— Может, это просто плохие взрослые? Она слегка усмехнулась.

— Знаю, знаю, тебе наша компания не по душе. Я пожала плечами.

— Просто у меня с ними очень мало общего.

— Но ведь и ты, как и все они, делаешь деньги.

— Это кто сказал? Кэт Вульф или Колин Чамберс?

Моя сестрица сморщила нос — типичная ее гримаса. В детстве я называла это тухлым видом.

— Тебе, Ханна, всегда изменяло чувство юмора, когда тебя поддразнивали. Знаешь, иногда мне хочется, чтобы ты проявляла к Колину больше внимания. Он не так уж поглощен добыванием денег, как ты считаешь.

Я улыбнулась.

— Да уж… Ну, ты ведь меня знаешь. Я вся в папу. Не хочется признавать, что кто-то достаточно хорош для моей дорогой сестрички.

— Ты хочешь сказать, что предпочла бы видеть на его месте Дэвида?

Дэвид, единственный мужчина — кроме, естественно, Колина, — которого она приглашала в свое время домой на семейные ужины, университетский преподаватель с весьма экстравагантным вкусом в одежде и обостренным чувством юмора. Он обладал явно завышенной самооценкой, но очарования, харизматичности, как теперь говорится, в нем было гораздо больше, чем в Колине. Кэт покачала головой и продолжила:

— Поверь мне на слово, это было бы намного хуже. Ты ведь знаешь, что говорят о хороших любовниках? Они становятся плохими мужьями и никуда не годными папашами.

Да уж, и все премудрости Конфуция разбиваются о рождественскую хлопушку, то бишь сказочку. Она, должно быть, заметила выражение моего лица и, как бы оправдываясь, проговорила:

— Я знаю, это звучит ужасно, но так оно и есть. Поверь мне, я встречала женщин, которые вышли замуж за своих любовников, и ничего, кроме боли сердечной, это им не принесло. А с Колином я спокойна. И потом, он действительно любит детей.

Великолепная моя Кэт, женщина вечно вожделеет мужчину и бежит от него. Может, ей просто нужно было освободиться от власти чувственности— собственной или чьей-то еще? Потому она и выбрала Колина? Хорошие мужья и любящие отцы. Она права, конечно. Однако слова ее ужасали не меньше, чем безответный вопль погребенного заживо. А я в глубине души все еще воспринимаю секс как подросток. Так что, сестричка, благодарю покорно, но уж лучше иметь просто хорошего любовника. Кэт сказала бы, что это связано с моим иррациональным отвращением к домашнему очагу и что оно в конце концов превратит меня в копию моей матери. Я бы удивилась, если бы и Кэролайн Гамильтон не думала о том же. У нее была возможность видеть двух разных матерей и выбрать для себя один из двух кошмаров. Но она, как видно, предпочла любовника, который, во всяком случае, не станет претендовать на роль хорошего мужа и любящего отца. Но бедная, бедная Кэролайн…

Кэт провела рукой у меня перед лицом.

— Эй, ласточка моя. Где ты?

— Что?.. Ой, прости, я задумалась…

— Ну, ничего, бывает… Не переживай. Я совсем заговорила тебя. Даже не спросила, что слышно насчет твоей маленькой исчезнувшей танцовщицы.

Как многие родственники, мы виделись довольно редко. Я даже не была уверена, стоит ли мне откровенничать. Снизу доносился звон приборов и блюд. Колин, должно быть, ожидает ее. Но родственная близость дороже бутылки сомюра, а мне так необходимо было с кем-то поговорить. Мы присели на верхней ступеньке лестницы, совсем как те маленькие сестрички, подслушивающие, что говорят внизу родительские гости, и мотающие, как говорится, себе на ус байки взрослых. Кэт расстроилась куда больше, чем я ожидала.

— О, Ханна, что за ужасная история! — Она немного помолчала, не глядя на меня, и потом договорила: — Господи, бедная девочка! Как ты думаешь, что с ней случилось?

— Кто знает… Очевидно, она просто почувствовала, что не сумеет со всем этим совладать.

— Тридцать пять недель! Нет, я не в силах поверить! Слишком большой срок для подобных решений. Ведь дитя уже готово было родиться. Нет, как хочешь, а я не верю, что это самоубийство. Тут что-то не так. Ее явно кто-то погубил. Я не понимаю, как женщина способна убить себя на восьмом месяце беременности.

— Но она это сделала. Даже оставила предсмертную записку.

— Что в ней сказано?

Я полностью привела текст записки. С минуту Кэт молчала, и я заметила на ее глазах слезы.

— Прости, но я все равно не могу поверить… А я, не желая того, все же сравнивала свою милую Кэт, живущую в собственном доме, с мужем, поутру подающим ей в постель чашечку чая и оклеивающим обоями детскую комнату, и Кэролайн, которая тащит по берегу хмурой реки единственную свою собственность — восьмимесячный живот, тащит и тащит его на подламывающихся балетных ножках, и рядом нет никого, кто взял бы ее за руку и отвел домой.

— Вероятно, Кэт, все это оказалось для нее непереносимой тяжестью. У нее ведь никого не было. Одна как перст.

— Да я не о том говорю, Ханна! Как ты не поймешь! — В ее голосе вспыхнуло негодование. — Раньше, может быть… Два месяца, ну три… Но восемь месяцев— это нечто такое… Тебе трудно понять, но я-то знаю, что это значит. Ты уже вовсю общаешься с ним, он тебе даже по-своему отвечает, ты чувствуешь, что он тебя слышит… Б этом-то все дело. Поверь, что перед родами тебе самой не так страшно, как думают окружающие. Страшно, конечно, но это не тот страх, и даже если тот, слишком поздно что-нибудь изменить. Знаешь, ведь под конец беременности даже мужчина не имеет никакого значения. Остаешься только ты и дитя. И дитя в этот период не может позволить тебе убить себя и его. — С минуту она молчала, потом покачала головой и продолжила: — Даже не знаю, как это объяснить… Появляется какая-то апатия, и она будто сковывает тебя в последние несколько недель, существуешь будто в подвешенном состоянии. Ты просто ждешь, вы оба ждете. Не знаю, как еще можно описать это все… Знаю только, что как бы ни были плохи дела, я просто не верю, что она могла сама сделать это, что бы там ни говорилось в ее записке.

Для Кэт это был долгий монолог. Я промолчала. Мне вспомнилось, что сразу после рождения Эми она пыталась объяснить мне свои ощущения. Мол, будто с нее содрали кожу, так что теперь все ощущалось сильнее, и боль была сильнее, но что, в общем, это всего лишь боль материнства, которую исцеляет явившийся младенец. Я испытывала чуть ли не отвращение от этой ее боли. Будто она пережила за меня все ощущения, не оставив возможности пережить все самой. Старшие сестры. Кому они нужны? Однако вы все равно слушаете их. Но кто я такая, чтобы утверждать, что она знает о Кэролайн Гамильтон меньше, чем какой-нибудь полицейский или следователь мужского пола. Или бездетный частный сыщик. Опять эта непреодолимая граница…

— Кэт? — поднялся голос Колина из общего шума внизу.

Она будто очнулась, тихо вздохнула и отозвалась на зов мужа:

— Да, Колин, я здесь. Сейчас иду. — Повернувшись ко мне, она сказала: — Прости, я понимаю, материнский инстинкт совсем не то, что может помочь в работе детектива. Но ты сама спросила…

— Да, — сказала я, ибо она была права, я сама спросила.

Глава 7

На следующее утро я записала мысли Кэт, озаглавив их «Интуитивное расследование», и вернулась к «Бритиш телеком». На этот раз Этьен ответил. Ответила, вернее, мадам Этьен. Но довольно быстро выяснилось, что эта домохозяйка никогда не слышала ни об агентстве «Потенциал», ни о миссис Сангер, ни о найме личных ассистентов для каких бы то ни было бизнесменов. Когда нее я попросила ее подозвать к телефону мужа, она вдруг проявила агрессивность и принялась сама задавать вопросы. Тут-то меня и осенило, что этот частный номер имеет отношение скорее к личным контактам некоего мсье Этьена и одной из сотрудниц английского агентства по трудоустройству, нежели к моему делу. А я в своей практике достаточно часто сталкивалась с подобными ситуациями, а потому уклонилась от разговора с ревнивой женушкой господина Этьена, сославшись на плохое знание языка, хотя мой французский— благодаря хорошему образованию и шестимесячным бизнес-курсам ЕЭС в Брюсселе — был не так уж плох.

Затем я по очереди вонзалась, — как нож в нежное нормандское масло, — во все четыре парижских агентства по трудоустройству. Байка, отполированная до блеска, отскакивала от зубов в виде бюрократической сказочки, мол, секретарше приемной «Потенциала» звонили вчера из Парижа, но она потом не смогла разобрать свою собственную, в спешке сделанную запись. Так что нет ли у них возможности уточнить имя, пока они на линии. Это, мол, поможет прояснить некоторые детали по делу о найме личного секретаря, отчет о котором они получили от нас в феврале прошлого года.

Ответ в четырех местах был один и тот нее: никто из них подобных отчетов в прошлом году не получал.

Оставался еще один номер. Жюль Б. Трубку хотя и не сразу, но все нее взяли. Послышался женский голос:

— Алло. Приемная мистера Бельмона. Говорите.

— Будьте добры, попросите его к телефону.

— Боюсь, мистер Бельмон еще не совсем здоров.

— Понятно. А не могли бы вы сказать, когда он появится?

Подчас я думала, что пора обзавестись попугаем и поручить ему выполнение кое-каких моих обязанностей.

— Затрудняюсь ответить, — донеслось до меня из далекой Франции.

— Дело очень важное. Надеюсь, вы дадите мне его домашний телефон, чтобы я могла с ним связаться?

— Простите, кто вы? Пожалуйста, представьтесь.

Я представилась сотрудницей «Потенциала», английского агентства по трудоустройству.

— Очевидно, здесь какая-то путаница. Возможно, у вас неправильно записан номер. Мы не имеем никакого отношения к агентствам по трудоустройству. Это «Авиация Бельмона», вы звоните по личному телефону Жюля Бельмона.

Интонации ее голоса ясно давали понять, что личный номер мистера Бельмона совсем не то, что можно обнаружить в любой телефонной книге.

Я заранее записала несколько вопросов, которые я хотела бы задать мистеру Бельмону, но у меня все еще не было уверенности, что ответы на них стоят цены авиабилета до Парижа. Когда несколько раз подряд влетаешь лбом в кирпичную стену, неизбежно получаешь сотрясение мозга. Какое-то время я просто сидела, мысленно пронзая иголками восковое тельце миссис Сангер, затем заставила себя вернуться к работе, в результате чего у меня родилась довольно тошнотворная идея. Но лучше это, чем ничего. Если верить миссис Сангер, то в «Потенциале», кроме Кэролайн, появлялись и другие девушки, откликнувшиеся на объявление в газете. Существовал список из десяти, двадцати, кто знает, возможно, пятидесяти молодых, красивых, здоровых, интеллигентных женщин, которые, подобно Кэролайн, пришли по объявлению, заполнили анкетные листы, а некоторые из них даже удостоились права поехать в Париж для собеседования. Но где же он, этот список? Ведь где-то он существует. Возможно, некоторые из этих девушек все еще пребывали в поисках достойной работы, все еще пробегали голодным взором колонки объявлений о найме. Я позвонила в отдел объявлений «Ивнинг стандарт» с просьбой сообщить мне имена тех девушек, которые обратились в газету, откликнувшись на объявления о найме на работу, на следующую неделю после того, как в феврале прошлого года был опубликован интересующий меня текст. Затем у меня возникла еще одна идея. Не слишком оригинальная, зато не очень дорогостоящая. Когда вы нуждаетесь в помощи, обращайтесь к полисменам.

Его голос звучал вполне бодро и деловито, но лишь до тех пор, пока он не понял, что это я.

— Это ты, Ханна? Минутку можешь подождать? Не клади трубку.

На том конце провода послышалось звяканье стекла и подозрительное бульканье, которое ни с чем не спутаешь.

— Не рановато ли, Фрэнк?

— А почем тебе знать, что я наливаю? Может, это всего лишь бутылка с минеральной водой?

— В самом деле? А почему звук был совсем не такой, какой бывает, когда открывают минералку?

— О-очень хорошо! Просто прекрасно. Уроки дядюшки Фрэнка не прошли для ученицы даром. Итак, зачем я тебе понадобился?

Он держал бутылку виски в нижнем ящике канцелярского шкафа. Говорил, что это обходится дешевле, чем мотаться в паб, но мне больше нравилось думать, что он поступает так в память о героях прежних дней. Обычно он попивал один, но иногда я присоединялась к нему. Под глоток-другой спиртного хорошо шли байки муниципального отдела уголовного розыска — облавы, западни и ловушки, классная работа классных полисменов, иные из которых уже ушли в небытие… Он до сих пор скучает по прежней работе и хоть скрывает это, но выдает себя тем, что не перестает говорить о ней. Полицейское братство, похоже, будет покрепче братства выпускников Итона. А вот в нас, девицах, — пардон, женщинах, — ничего подобного нет. Почему меня и тянет к нему и почему я иной раз так нуждаюсь в нем.

— Значит, ты думаешь, что булочку ей испекли во французской печке? Бедный младенчик! Хотя я все еще не понимаю, какое это имеет значение? Почему бы тебе, Ханна, не плюнуть на все это? Послушай, у меня навалом престарелых богачек, которые нуждаются в том, чтобы их охраняли крутые и красивые девочки из лондонских предместий… Кстати, ты, надеюсь, успела перенять от Вандербильдихи толику вкуса и умения одеваться? С тобой, конечно, не просто, но мне не привыкать. Давай, возвращайся к Комфорту. Получишь талоны на бесплатное питание.

— Да нет, Фрэнк, послушай. Я чувствую, что здесь что-то не так.

— Ну, такие вещи как раз по моей части.

— Мне что, принять это в качестве комплимента? Но серьезно, Фрэнк, я уверена, что все не так просто, как кажется на первый взгляд.

— Ох, только не говори, что это убийство совершено по политическим мотивам. Старое как мир восхождение на полуночный мост гораздо проще и достовернее. Но у тебя ведь все сплошь социально угнетенные, голодающие девушки из бедных семей рабочего класса, не так ли? Она современная героиня-марксистка, загубленная врагами пролетариата, а ты призвана отомстить за нее, дабы…

— Фрэнк, — с нетерпением прервала я его. — Окажи мне честь, сделай милость…

— И рад бы, да уже не могу, — в свою очередь прервал он меня.

— Перестань ерничать. Я совсем не то имею в виду.

— Ох, ну конечно! Куда уж тебе то иметь в виду!

— Хорошо, я и то могу учесть. Но ты не все знаешь.

— Ну, знаю или нет, а все равно помогать тебе в этом деле отказываюсь.

— И все же послушай. Они, похоже, проделали кое-какую работу, чтобы замести следы. На твой взгляд это пустяк, да? Но я хочу выяснить, не оплачивал ли кто-нибудь из Франции телефонный звонок, только и всего.

— Только и всего? Скажите, какая малость!

— Постой, Фрэнк. Речь идет всего лишь об одном телефонном номере. Тебе ничего не стоит выяснить, звонили ли с него в Лондон, ведь у тебя, я знаю, осталось на прежней службе полно друзей, которые вхожи в сеть.

Он тяжело вздохнул, потом забрюзжал:

— Ты жуткая зануда, Ханна, вот что я тебе скажу. Прицепилась, вынь ей да положь. Да старые связи теряются быстрее, чем зубы. И не так-то просто становится влезть в чужой файл и выудить данные на парочку бывших жуликов или какого-нибудь осатаневшего комми.

Я пропустила все это мимо ушей. Он потому и поддразнивает меня, что такие вещи его заводят. Его и каждого бывшего полисмена, ставшего охранником. Все они прибегают к подобным трюкам: уговаривают своих дружков нарушить закон и, вытащив из компьютера нужные имена, кое-что разузнать о них для своих бывших коллег. Азарт раздобывания нужной информации способен подвигнуть прирожденного сыщика пуститься во все тяжкие. Фрэнк не исключение, и я знала это. На то и рассчитывала, тем более что он на многое готов ради друзей, не говоря уж о клиентах.

— Хорошо. Но я ничего не обещаю. Ребята не любят тебя, ты и сама знаешь, хоть ты у нас и красотка хоть куда.

— Фрэнк, их ведь раздражает моя женская независимость, больше ничего. Если хочешь, я даже приготовлю им по чашке чая.

— Да уж, детка, ты не поскупишься на угощение. Но знаешь, это займет какое-то время.

— Сколько?

— Точно не скажу. Три, а то и все четыре дня.

— Прекрасно, Фрэнк. Но если ты не объяснишь своим ребятам, что это не государственная тайна, и не поторопишь их, то можешь найти меня в каком-нибудь глухом пакгаузе изрезанной на кусочки.

Мое обращение в газету сработало прежде, чем обращение Фрэнка к своим людям.

Через два дня, вернувшись домой, я обнаружила на автоответчике послание от девушки с акцентом, которая говорила так, будто только что приняла рюмочку спиртного. Она сообщала, что отозвалась на объявление, позвонила в агентство и там ее приняла женщина. Я перезвонила ей по оставленному номеру, и она вспомнила множество вопросов, касающихся происхождения, здоровья и личных особенностей, а также наличия дружков и моральных правил. Было там и нечто вроде теста на сообразительность, вроде тех, что вечно предлагали в школе. И это было все, что она могла мне сказать.

На следующий день позвонила девушка, которая видела объявление, но сочла его чистой туфтой, исходящей от какого-нибудь старого пакостника, желающего, под предлогом найма на работу, перешерстить кучу красивых, здоровых и юных девушек.

Четверг был удачнее, сначала позвонил Фрэнк, потом Марианна Маршалл.

— Привет, Фрэнк. Что-то ты рано звонишь, ведь говорил, что тебе понадобится дня три-четыре.

—Послушай, Шерлок недоделанный, если бы там действительно имелись хоть какие-то подозрительные обстоятельства, полиция никогда это дело не зарегистрировала бы под грифом «случайная смерть». А здесь все проще пареной репы. У них на руках не только предсмертная записка, но и тело самоубийцы без признаков насильственных действий. У девчушки были трудности с карьерой, плюс к тому привесочек, о котором она никому не могла поведать.

— Но нет никаких указаний на то, где она провела последние семь месяцев.

— Ну, просто она хорошо умела заметать свои следы. Не стала бы она исчезать и скрываться, не будь у нее тайной беременности. Мои мальчики все проверили. Она никому не оставила своего нового адреса, ее квартира была чиста как стеклышко, никаких контактов с друзьями или родственниками, никакую обращений к врачам. Ее лечащий врач ничего не знал о ее беременности, не появлялась она и в других лондонских больницах. Они проверили все клиники, но ни в одной из них она не была зарегистрирована. Впрочем, это ничего не значит. Она могла обратиться в любую из них под вымышленным именем.

— И этих сведений, Фрэнк, уже достаточно много. Спасибо. Но что, в самом деле, они думают о случившемся?

— Вероятно, то же самое, что и ты. Что отец ребенка скрывал ее где-то и временно оплачивал текущие счета за квартиру.

— В Англии?

— А где же еще? Если, конечно, у тебя нет дополнительной информации, которая могла бы заинтересовать полицию.

Я решила проигнорировать это дурацкое высказывание Фрэнка, поскольку давно притерпелась к его шуточкам.

— Выходит, если у Кэролайн и был какой парень, после ее смерти он нигде не объявился?

— Вот именно, Ханна, вот именно! Зачем ему лишняя головная боль? Скорее всего, у него и без того уже имелась жена, и, узнав о беременности своей милки, он просто пытался откупиться от нее деньгами.

— Если так, то и в реку, скорее всего, он ее толкнул, чтобы его женушка никогда до этого не докопалась.

— Ханна, лепесточек ты мой, даже если и так, то улик ведь все равно никаких нет.

— Как и его отпечатков пальцев.

— Ах, виноват, о главном-то я и забыл! Черт бы тебя побрал, Фрэнк! Не первый раз он проделывает со мной такие штуки.

— Ну что там еще, Фрэнк?

— Очевидно, у нее было много долгов.

— Неужели?

— Но она оплатила их все.

— Когда?

— В мае, июне и июле. Три взноса наличными на счет жилищно-строительного кооператива, где она снимала квартиру. Тогда же было заплачено остальным ее кредиторам.

— Наличными?

— Ну, ты же слышала.

— Но кто-то же вносил эти деньги?

— Никто ничего не может сказать. Впечатление такое, что деньги вносились разными людьми с неразборчивыми подписями. Может, она сама это делала, может, еще кто, но установить это теперь невозможно. И кассиры уже ничего не помнят, ведь столько времени прошло.

— И ты говоришь, что в этом деле нет ничего подозрительного ?

— Допустим, она подцепила кого-то с деньгами, кто хотел сохранить их связь в тайне. А ты внушила себе, что она такая бедная и добропорядочная девочка. Но мы живем в продажное время. Все что-нибудь продают и покупают. Она, возможно, продавала свое молчание.

— Боже, Фрэнк, иногда в тебе просыпается мерзкий полицейский.

— А в тебе иногда просыпается мерзкий хиппи, что, по-моему, гораздо хуже. Уж пора бы, Ханна, и повзрослеть. Теперь деньги— это все. Развелось немало богатых парнюг, которых люди почитают за героев. Так что и в твоем деле это могло сыграть определенную роль. Допустим, он подкупал ее, чтобы сохранить анонимность. Тогда понятно, почему оплату произвели наличными, а не перечислением и почему, кстати, этот кто-то не объявился, когда она погибла. Не сомневаюсь, что страстные феминистки, вроде тебя, с удовольствием линчевали бы его, но мы все еще, к счастью, живем под защитой отвратительной правовой системы патриархата, так что на законных основаниях к суду его привлечь нельзя.

Обычно я подхихикиваю в ответ на шутки Фрэнка, чтобы доставить ему удовольствие, но на сей раз меня занимало совсем другое.

— Постой-ка! Где же здесь логика? Если этот кто-то оплатил все ее счета, то почему в своей предсмертной записке она пишет о долгах, которые не может вернуть?

— Ну, я, конечно, всего лишь тупой мужик, не способный по достоинству оценить женскую интуицию, но если бы сам вел это дело, то предположил бы, что речь идет о задолженности перед мисс Патрик. Только представь себе, сколько денег она за все эти годы потратила на свою протеже. А я уж не говорю об эмоциональных инвестициях, которые никто не мог бы возместить.

Сознаюсь, что не впервые почувствовала себя существом гораздо более тупым, чем Фрэнк.

— Итак, судя по твоему продолжительному молчанию, ты получила то, чего хотела?

— Да, Фрэнк, но есть еще кое-что. Допустим, все это так. Ну, насчет мужчины и денег. Если это были наличные, то французские франки легко перевести в английские фунты. И еще, если мои подозрения верны и причина, по которой никто не мог ее найти, заключается в том, что она находилась во Франции, то могу ли я это каким-то образом проверить?

Фрэнк подумал и сказал:

— Ну, хоть никто и не будет ставить штамп в твоем паспорте, но вообще всякий иностранец, въезжающий в страну, должен быть как-то и где-то зарегистрирован. С другой стороны, это не такой закон, который нельзя обойти. Итак, ты действительно думаешь, что тут замешан лягушатник, а? Так что ж тогда удивляться, что малышка прыгнула в воду. Причем, заметь, она предпочла прыгнуть в родную Темзу, а не в какую-нибудь там Сену.

— Судя по всему, — договорил он, — в ближайшие несколько недель ты не обратишься ко мне за работой.

Я не успела как следует обмозговать полученную информацию.

Десять минут спустя телефон зазвонил опять. Ее звали Марианной Маршалл. Низким бархатистым голосом она поведала мне, что откликнулась на объявление и даже была приглашена на собеседование в Париж. На какое-то мгновение мне показалось, что удача сама идет в руки, но на тарелочке вам никогда ничего ценного не поднесут. Вот и Марианна Маршалл сообщила мне в следующую секунду, что так и не поехала на это собеседование, поскольку ей предложили весьма выгодную работу здесь, в Лондоне.

— Честно говоря, — продолжал бархатистый голос, — предложение работать в Париже с самого начала не показалась мне особо заманчивым. Работа, конечно, требовалась, но я подумала, что парижский вариант, скорее всего, предполагает подачу коктейлей на яхте какого-нибудь богача в летние месяцы. Им, конечно, я о своем предположении не сказала. Отговорилась тем, что в данный момент ухожу со сцены и хочу подыскать постоянную работу. И тут мне повезло: поступило настолько выгодное предложение, что я просто не в силах была отказаться. Там, правда, был и рэп, и всякие новомодные штучки, которых я терпеть не могу, но мне дали главные роли, так что дело пошло.

Марианна Маршалл? Нет, не слышала о такой. Куда бы там ее ни пригласили на главные роли, звездой она определенно не стала, но, судя по интонациям бархатного голоса, это не особенно ее огорчало. О собеседовании она поведала мне не больше, чем подвыпившая девушка с акцентом. Эта, правда, выразила удивление, мол, с чего это им там, в Париже, потребовались именно здоровенькие, умненькие и морально устойчивые девушки. Что до самой работы, то она знала о ней не больше других, иначе говоря, ничего.

— Я, конечно, пыталась это выяснить, но женщина, проводившая анкетирование, сказала, что всех деталей не знает, но что, мол, эта должность нечто вроде секретаря бизнесмена, а подробности я узнаю на собеседовании.

— Ну и как? Выяснили вы эти подробности?

— Как-то вечером мне позвонили.

— Когда это было?

— В феврале. Восемнадцатого или девятнадцатого… Я запомнила, потому что в те дни у меня как раз были пробы.

— А кто звонил, мужчина или женщина?

— Мужчина.

— И что он сказал?

— Ну, спросил, не могу ли я дня через три прибыть на собеседование. Мол, они оплатят дорожные расходы, подадут машину, чтобы доставить меня в аэропорт, встретят и отвезут к месту, где будет проводиться собеседование, а потом отвезут обратно. А если мне придется отпроситься на день с работы, то обещали возместить мне убытки.

— И вы сказали ему, что не поедете?

— Да нет, у меня как раз был день, свободный от репетиций, и я согласилась. Но потом позвонил мой агент с довольно заманчивым предложением, так что я перезвонила и отказалась.

— А вы не помните, как его звали, или хотя бы номер телефона? — спросила я, затаив дыхание в страхе вспугнуть удачу.

Прикрыв глаза, я услышала отчетливо прозвучавший в глубине моего сознания голос Фрэнка: «Уж это, Ханна, всегда так: в одном месте потеряешь, в другом обязательно найдешь».

— Ох, только сейчас, когда вы спросили, я осознала, что даже имени его не запомнила. По правде говоря, я с самого начала не верила, что они меня примут. Но телефон у меня где-то записан.

— А вы не могли бы дать мне его, — проговорила я весьма небрежно, дабы опять-таки не спугнуть удачу.

— Думаю, да. Надо посмотреть в прошлогодней записной книжке. Если вы подождете у трубки…

— Конечно, подожду.

— Я сейчас, быстро…

На листе бумаги, лежащем передо мной, я окружила имя Марианны Маршалл хороводом крошечных звездочек, как бы благословляя девушку на звездный путь. Ниже я записала еще два имени: Жюль Бельмон и Этьен. Второе я заранее подчеркнула. Но Марианна Маршалл, вновь взяв трубку, продиктовала мне номер, который не принадлежал ни Жюлю Бельмону, ни Этьену. Это был номер телефона кого-то третьего, мне неведомого.

Я тут сижу, строю догадки, а этого, оказывается, совсем не требовалось. Яблоко само упало мне на голову.

— Добрый день. «Авиация Бельмона». Офис Даниеля Дэвю. Чем я могу вам помочь?

— Скажите, нет ли там поблизости мистера Дэвю?

— Он сейчас занят. Простите, а кто его спрашивает?

Я решила назваться чужим именем. Стать на время этакой вежливой и весьма исполнительной канцелярской труженицей.

— Меня зовут Фиона Килмартин. Я звоню вам из Лондона, из агентства по трудоустройству.

На том конце провода молено было уловить некоторое колебание.

— Понимаю. Но боюсь, мистер Дэвю освободится не скоро, он очень занятой человек. Не могу ли я поинтересоваться, в чем суть вашего к нему обращения?

— Нет. Но, может, вместо этого вы будете столь любезны, что переведете мой вызов на офис Жюля Бельмона?

На этот раз оттуда донесся звук, напоминающий всхлип.

— Боюсь, мистер Бельмон в настоящее время не совсем здоров. Простите, вы… э-э… Вы не могли бы все же сказать, какое у вас к нему дело?

Опять кирпичная стена. Не хотелось бы идти напролом, ведь есть же где-то и дверь. Может, попытаться постучать в нее?

— Хорошо. Мне требуется уточнить кое-какие сведения о женщине, которую, как мне кажется, он в прошлом году нанимал на работу. Ее имя Кэролайн Гамильтон.

— Понятно. Ладно, если вы дадите мне свой номер, я встречусь с ним, переговорю и перезвоню вам.

Чтобы найти Даниеля Дэвю в некоей комнате встреч и переговоров, ей понадобилось два часа. В промежутке звонила Кэт, у которой возникла масса мыслей по поводу агентства «Потенциал». После пяти телефон зазвонил снова.

— Да, я обратилась к мистеру Дэвю. Простите, но он ничем не может вам помочь. Он проверил все папки, относящиеся к делу, но никаких сведений о женщине по имени Кэролайн Гамильтон не нашел.

Может, в таком случае он и сам к делу не относится? Я имею в виду свое дело. Но все же, допустим, ему есть, что скрывать. Трубку положили, и телефонный зуммер еще долго жужжал у меня в ухе. Я набрала другой номер. Удачно, что Энди все еще был у себя в конторе. Даже если я и ошибаюсь, на что еще мне потратить свободное время?

Глава 8

У каждой девушки должен быть знакомый, ориентирующийся в расписаниях рейсов и ценах конкурентов. Единственное неудобство в том, что если ты хочешь воспользоваться преимуществом дешевых полетов, рекомендованных Энди, приходится вставать ни свет ни заря. В городском аэропорте Доклендс, получившем название от старых доков, детище капитализма восьмидесятых годов, искусство рекламы и общественной информации уже восторжествовало над реальностью. Поначалу все это казалось блистательным возрождением. Еще бы! Новый город как Феникс возносится из трущоб девятнадцатого столетия собственным аэропортом, выкроенным из старых доков времен Виктории и Альберта^[64], намереваясь взлетать оттуда, откуда Британская империя некогда отплывала. Но теперь, когда жители домов, стоящих по берегам Темзы, щедро снабжают ее воды пакетиками из-под кукурузных хлопьев, которые, размокая, становятся такими же водянистыми, как и сама река, сам аэропорт уже здорово пованивает коммерциализацией. Ее Викторианскому Величеству это вряд ли показалось бы забавным. Как, впрочем, и мне. Счетчик в кэбе нащелкал тем временем тринадцать фунтов.

На взлетной полосе сидел, поджидая меня, карликовый самолетик с пропеллерами типа «Бигглс», вещица, которую какой-нибудь «ДС-10» смог бы скушать на завтрак. Внутри было примерно как во чреве бомбардировщика. Утешало одно: самолет слишком мал для того, чтобы на него покусились террористы, а кроме того, здесь подавали шампанское.

Пролетая над Британией, я предалась размышлениям. В прошлом году примерно тем же маршрутом пролетала юная женщина, Кэролайн Гамильтон, которая встретила молодого или не очень молодого мужчину, что не принесло ей в дальнейшем счастья. Чем можно заполнить дыру, в которой она пропадала несколько месяцев? Сценарий номер один: богатый француз. Утомленная Лондоном да и самой жизнью, героиня отзывается на объявление о работе в Париже, за которую обещают хорошо заплатить, что девушке с кучей долгов за жилье, лечение и, не исключено, расходами на наркотики показалось весьма заманчивым. Она отправляется в Париж на собеседование, должности, увы, не получает, но зато знакомится с неким богатым французом. (Кто, как, где и почему— выяснится, вероятно, позже.) Обаяние французских поцелуев заманивает ее сюда еще раз, но неубедительность (или полное отсутствие) французских писем удерживает дома. Она беременна, пытается пробудить в любовнике родительские чувства, но ничего, кроме денег, не получает, ведь французы так бессердечны по отношению к женщинам, которые теряют стройность и становятся слишком уж громоздкими. И вот в результате она вынуждена вернуться в Лондон, где прогуливается однажды ночью по безлюдной набережной и, не подумав о том, что у нее теперь новый центр равновесия, падает в воду. Криминального ничего нет: фактически нет убийцы, которого можно было бы преследовать по суду. Я получила второй бокал шампанского и попыталась продумать все это еще раз.

Сценарий номер два: Кэролайн прибывает в Париж для собеседования в офис «Авиации Бельмона». Собеседование с ней проводит то ли сам этот загадочный мужчина, то ли его юристы. Он — или его заместитель — выискивает для особой работы молодую женщину: здоровую, красивую, интеллигентную, жизнелюбивую, которая не прочь хорошо подзаработать. На занудную конторскую работу она вряд ли согласилась бы. Возможно, там ей предложили нечто более интересное, более соответствующее образу, нарисованному миссис Сангер: должность сногсшибательной секретарши главы известной фирмы, составляющей расписание его встреч, развлекающей иностранных клиентов, а, возможно, и заменяющей его супругу, когда у той разболится голова от долгого хождения по магазинам. Но почему англичанка? Вероятно, во Франции его замашки слишком хорошо известны, вот и пришлось искать свежее мясцо за границей. Он встретился с Кэролайн, хорошенько рассмотрел ее во время собеседования и, как говорится, — вперед! Не успеешь опомниться, как ты уже влипла в нечто весьма далекое от того, что задумала. Она забеременела и решила, что ничего не потеряет, если сохранит ребенка. Под влиянием отцовско-собственнического чувства капиталист какое-то время содержал ее, и она провела долгое жаркое лето в парижской квартире за вязанием милых детских вещиц, с дипломатической почтой посылая открытки домой. Но тут, за месяц до рождения младенца, откуда ни возьмись, объявилась мадам Бельмон или мадам Дэвю, прознавшая о развлечениях мужа. Она фурией налетела на парижское гнездышко, учинила дикий скандал, и будущей мамочке пришлось улепетывать в Лондон, где, оценив всю безысходность своего положения, она решила покончить со всем этим, бросившись в мутные воды Темзы. Хм… Эта версия,-пожалуй, понадежнее. В ней определенно что-то есть. Итак, теперь у меня появилась история, осталось только найти подтверждающие ее факты. Офис «Авиации Бельмона», как я узнала от международного оператора, находится в промышленной зоне неподалеку от Руасси. Поскольку это не очень далеко от аэропорта, я хотела отправиться туда сразу же, но, сверившись с картой, увидела, что промзона не намного ближе, чем Руасси, а я так давно не прогуливалась по Елисейским полям, что решила сначала обосноваться в Париже. От аэропорта Шарля де Голля я на электричке доехала до города и пешочком прошлась от Отель-де-Вилля до Левобережья. Мне помнился маленький импозантный отель сразу же за мостом, напротив Нотр-Дам, с его деревянными потолочными балками и плетеными стульями Ван Гога^[65]. Но время, увы, шло, хотя внешне улочки оставались все такими же. Вот и в милых маленьких гостиницах произошли перемены, появились двойные кровати, разделенные узким проходом, и пластиковые жалюзи на окнах. Теперь так повсюду, чем же Париж лучше? Романтика романтикой, а практичность и удобства тоже нужны. Я зарегистрировалась в одном из ближайших к метро отельчиков, переоделась в модный маленький сугубо деловой костюм, который захватила с собой на особый случай, и отправилась в Руасси.

Добраться туда оказалось труднее, чем я думала: метро, электричка, такси, да и само путешествие не из приятных. Вы проезжаете мимо сплошной индустриальной зоны со всем, что в ней содержится: скопления трущоб, врезанных в сельскую местность, закованные в броню фабрики и ярко окрашенные пакгаузы. Офис «Авиации Бельмона» найти оказалось не трудно. Это было самое большое здание, расположенное недалеко от дороги, с собственным маленьким ландшафтным парком. От изумрудных газонов с нарядными клумбами поднимались чистые продолговатые линии дымчато-коричневатого зеркального стекла. Прямо-таки союз «Гринписа» с индустрией. Даже таксист, явно гордясь этим видом, с воодушевлением поведал мне, что в то время как другие фирмы стараются отделить производственный комплекс от администрации (большие шишки любят работать поближе к дому), Бельмон предпочел работать в глубинке, вблизи Руасси, рядом со своим трудовым коллективом, а потому и живет здесь неподалеку. Перед фасадом здания возвышалась колоссальная статуя человека с факелом в поднятой руке, а у его ног стоял малыш, который доверчиво раскинул руки, приемля весь мир. Выглядело это изваяние дикой помесью Родена с советским реализмом.

Охранник направил меня к конторке дежурной, где я обменялась любезностями с хорошо вымуштрованной особой и с ходу заявила, что мне необходимо повидаться с мистером Бельмоном. Может быть, спасая босса от нахальной посетительницы, секретарша будет рада спровадить меня к его заместителю. Она покачала головой. Нет. Мистера Бельмона нет. «Все еще не здоров?» — поинтересовалась я. Видели бы вы, как удивленно воззрилась на меня сия особа. Сведения о состоянии здоровья босса не были, очевидно, всеобщим достоянием, это явно не то, о чем судачат в Руасси. Ну что ж делать! В таком случае, не примет ли меня мистер Дэвю? Она нахмурилась. Вам назначено? Да? Но она об этом ничего не знает… Так узнайте, сказала я, передавая ей свою визитку. Она рассмотрела ее и вернула мне. Я перевела на французский текст визитки. Она кивнула и попросила меня пока присесть. Но в том, как она это сказала, не было ничего обнадеживающего.

Первые полчаса были занятными. Стоило посмотреть на всех этих служащих Бельмона. Красивенькие, но одинаковые, будто родные детки босса, все в начищенной до зеркального блеска обуви, в деловых костюмчиках безукоризненного кроя. Женщины, казалось, особенно тщательно отбирались по единому шаблону, даже носики у них одинаково вздернуты, и на всех сползшие с переносицы одинаковые очечки. Узкие юбочки одинаковой у всех длины, чуть ниже колен, делали их шаги мелкими и дробными, а каблучки весьма чувственно цокали по полированному полу, выстукивая загадочный ритм преуспевающего бизнеса. Даже их волосы были подстрижены одинаково, будто Льюис Брукс пропустил их всех сквозь конвейер, напоследок, выстроив в ряд и собственноручно опрыскав дорогим лаком для волос.

Но и такие наблюдения быстро приедаются, тем более в предчувствии отказа. Секретарша, посматривая в мою сторону, разговаривала по телефону. Наконец, прикрыв трубку рукой, она обратилась ко мне:

— Мадам Вульф?

Я встала и оправила юбку, хотя морщинки от столь долгого сидения теперь останутся на весь день.

— У меня на линии мадам Клер, личный помощник мистера Дэвю.

Мы с мадам Клер уже встречались в эфире, хотя она об этом, возможно, не помнит. Она была не намного любезнее, чем в первый раз. Мистер Дэвю сегодня не появится. Если я напишу письмо с изложением своего дела, она попытается помочь мне сама или договорится с шефом о встрече на будущее. Я объяснила, что с будущим у меня трудности, поскольку в Париже я пробуду дня три, не больше. Еще сказала, что дело крайне важное и конфиденциальное, ибо расследуются обстоятельства смерти молодой британки, одной из прежних сотрудниц фирмы «Авиация Бельмона», и что если мистер Дэвю не сочтет возможным встретиться со мной завтра, я буду вынуждена пригласить его на собеседование в полицейский участок Руасси. Здесь последовала пауза, после которой мадам Клер попросила оставить ей номер телефона, по которому она может мне перезвонить. На этом мы и расстались. Это был не то что триумф, но я ощутила жаркое предвкушение успеха. Я вышла на улочку Руасси в середине дня.

Возвращаясь в Париж, я продолжила умственную работу. Слишком уж быстро покинула я Лондон, не успев зайти в местную библиотеку и заглянуть в общеевропейский справочник «Кто есть кто», так что в моем распоряжении были только английские газеты, предлагаемые пассажирам во время полета. Но ни в одной из них «Авиация Бельмона» не упоминалась. Типично для британцев! Варимся в собственном котле. Теперь же, на станции, в ожидании электрички, я пролистала целую стопку газет и журналов, и хотя на деловых страницах фотографий Бельмона все еще не попадалось, но отчеты его компании — на радость акционерам — мелькали тут и там. Поддержка экспортеров и местных производителей продуктов, создание дочерних компаний, словом, если верить прессе, империя Бельмона стала экономическим чудом. И не столько благодаря усилиям человека, сколько законам, по которым развивается нормальный бизнес. А сам человек, заправляющий делами всей этой империи, нуждается, по мнению миссис Сангер, лишь в целой своре личных ассистентов. Я не могла дождаться встречи с ним.

В отель я добралась часам к трем. Никто не звонил. Я сидела и ждала, но пластиковые жалюзи не улучшали настроения, ведь снаружи, в неожиданно вспыхнувшем солнечном сиянии, сверкал Париж. Самое время было малость выпить и предаться воспоминаниям. Часть дня я потратила на подъем и спуск по эскалаторам Бобура и на подсчет комков жевательной резинки, которую французы имеют обыкновение приклеивать к трубам отопительной системы. Затем, дважды перейдя Сену, я вошла в Тюильри и понаблюдала, как дети, держа на ладошках земляные орешки, кормят белок. Тем временем подступили сумерки и заметно похолодало. Я любила это время суток, да и это время года. Париж зимой выглядел как-то чище, достойнее, раскованнее, что ли, наслаждаясь отсутствием туристов. Кэролайн Гамильтон прибыла сюда (если она сюда прибыла), скорее всего, в мае, когда Париж, ожидая гостей, уже приоделсяв кипень свежей зелени и цветущих деревьев, игриво светясь романтикой, навеянной мимолетными интрижками голливудских фильмов. Она, конечно, вполне могла поддаться этому настроению. Еще бы, впервые вдали от дома, а впереди целое французское лето.

Возвращаясь в отель, я прошла вдоль набережной, где дюжина цветочных магазинов демонстрировала улице свои бутоны, букеты и вьющиеся растения, а двумя кварталами дальше певчие птицы в клетках развлекали серенадами кроликов, хомячков и даже одного хорька. После всего этого гомона Левобережье показалось мне совсем тихим. Свернув на свою улицу, я увидела человека, опускавшего ставни на дверях магазина наглядных анатомических пособий. В витрине был выставлен гипсовый муляж человека с открытыми внутренностями: кишечником, мочеточниками, пищеводом, весь бело-розовый и страшно натуральный. В самом его центре, в разрезе живота уютно покоилась матка, тоже в разрезе, а в ней — зародыш, защищенный плотью и кровью матери. Он лежал, свернувшись клубочком, такой мирный, восковой и гладенький, ожидая дня своего рождения. Я решила, что это мне знак свыше.

Вернулась я к шести часам вечера, найдя сообщение от мадам Клер, поступившее минут тридцать назад. По времени все сходится. Если мир движется в согласии с моими теориями, значит, некто, чуть ли не сам Дэвю, уже успел позвонить в «Потенциал», дабы выяснить, что это за Фиона Килмартин и можно ли ей доверять. И если миссис Сангер умела быстро соображать (а она это умела), то— ясно как дважды два— связала названное ей имя с пропажей записной книжки и со мной. Так кто же мог добиваться завтрашней встречи, кроме самой воровки? Наступил переломный момент. Но если им действительно нечего скрывать, то нет причин не встретиться со мной. А если, допустим худшее, в их дровяном сарайчике припрятано нечто скверное, еще больше причин доказать интересующимся, что ничего такого плохого не было. Скорее всего, они будут рассуждать примерно так же. Я позвонила мадам Клер и узнала, что мистер Бельмон готов лично встретиться со мной завтра в 8.30 утра в своем офисе. Мистер Бельмон, по-видимому, восстанет, как Лазарь, со смертного одра. Я положила трубку и подавила вопль победного ликования. Вы же понимаете, что нет ничего опаснее преждевременного торжества — только появится ощущение подъема, как видишь, что катишься вниз. Итак, ровно в 8.30. Осталось четырнадцать часов, которые можно потратить на развлечения. Я это заслужила. Захватив путеводитель по ресторанам, я вышла. Первая остановка — бар моего отеля, для аперитива.

Кажется, он появился минут через десять после меня, иначе я наверняка сразу его заметила бы. Был в моей жизни период, еще во время связи с Джошуа, когда меня тянуло к иностранцам. Особая прелесть, конечно, заключалась тут в анонимности: никакой угрозы быть постепенно удушенной семейной жизнью. Но двигал мною вовсе не холодный расчет. Одна мысль о близости с иностранцем зажигала в моем животе маленькие огоньки: обоюдное влечение, совершенно не связанное с реальной жизнью, этакая низменная романтика. Конечно, Джошуа я ничего не говорила. Он бы воспринял это как личную обиду, хотя был тут абсолютно ни при чем. Позже, после того, как мы разбежались, влечение исчезло. Может, я просто привыкла к единоличному пользованию двуспальной постелью. Кто знает, вероятно, Кэролайн Гамильтон тоже сидела вот так в баре, когда вдруг появился великолепный иностранец.

Но первое, что привлекло мое внимание, отнюдь не его внешность, а костюм— большой и намеренно мешковатый, в каких щеголяют демобилизовавшиеся солдаты, сразу же заказав себе дорогой костюм в одной из самых модных фирм. Этот человек сидел у стойки бара и читал газету, поигрывая своим стаканом. Хм, подумала я, интересно. Пригляделась к нему получше. Он сидел на табурете в дразняще небрежной позе, не беспокоясь о том, что надо что-то поправить, фигура его была длинной и какой-то разболтанной, будто конечности не вполне подходили друг другу. Известно, что каждого человека — как женщину, так и мужчину— привлекает в противоположном поле что-то свое. Кого-то волнуют ягодицы, а кого-то — сильные, но нежные руки. Для меня важно общее впечатление. Его глаза стрельнули в мою сторону. Женщины, становясь объектом сексуального наблюдения, всегда это чувствуют, так почему же с мужчинами должно быть иначе? Лицо немного старше, чем я ожидала, но хорошо вылепленное и весьма ухоженное. Вполне стоит внимания. Да, Ханна, сказала я себе, ты и вправду сексуально озабочена! Хорошо, а почему бы и нет? Мужчины подчас целую жизнь тратят на изучение женщин. Так почему бы и мне не потратить ночь на изучение мужчины? Что в этом плохого? «Что плохого, что плохого… Все плохо!»— проворчал тихий голос. Конечно, ему хотелось бы, чтобы я призвала свою совесть, если она у меня еще есть, и не мешала дела с удовольствиями. Я прислушалась, немного подумала, затем мысленно дала Сверчку-Зануде сумочкой по башке.

Тем не менее я держалась на расстоянии до тех пор, пока не стало ясно, что интерес взаимный. Нет ничего примитивнее и грубее, чем пялиться на человека. Всем известно, что существуют более тонкие приемы. Я понимала, на что намекал Сверчок, мол, никакая это не случайная встреча, а намеренная подсадка, осуществленная злодейской империей Бельмона, где меня успели вычислить. Но если и так, они подсунули мне самого настоящего дилетанта. Да и с каких это пор шпики и опытные провокаторы носят костюмы от Жан-Поля Готье? Ну, как бы там ни было, а существует один способ это выяснить. Вот если бы я сама следила за кем-нибудь, то вряд ли позволила бы объекту своей слежки вовлечь себя в беседу. Прикончив выпивку и подойдя к бару, я непринужденно присела рядом с ним. Он не спускал глаз с газеты, но не читал ее, я это просто чувствовала.

— Привет, — весело сказала я.

— Привет?..

Он поднял глаза и слегка нахмурился, но не слишком был огорчен тем, что его потревожили. А серые глаза у него были с крапинками. Красивый.

— Может, я ошибаюсь, но такое впечатление, что вы следите за мной.

«Боже, — возопил Сверчок, — неужели твоя матушка не научила тебя правилам приличного поведения?»

Парень, казалось, обдумывал ситуацию, затем тряхнул головой, его нижняя губа чуть-чуть оттопырилась, очень по-французски, симпатично.

— Мне кажется, точнее будет сказать, что мы следим друг за другом. — Он отпил глоток из своего стакана. — И вопрос теперь в том, конечно, должны ли мы продолжать это занятие?

Мой, хоть и ограниченный (по общему признанию), опыт, подсказывал, что это совсем не тот уровень остроумия, который можно обнаружить в унылом, низкопробном, бездарно преследующем тебя хвосте. Огоньки в животе у меня вспыхнули, да и мысли приобрели некоторую игривость.

— Может, нам стоит обсудить это?

— Прекрасно. По-английски или по-французски?

Я гордилась тем, что владею французским в совершенстве, и вот гордость моя была уязвлена.

— У меня такой явный английский акцент?

— Нет, но у меня есть преимущество, о котором нечестно было бы умолчать.

Сказал он это на чистом американском английском. А потом улыбнулся, и в этой улыбке было нечто от улыбки Тома Круза, хотя, благодарение Богу, нечто более сдержанное и взрослое.

— У вас это здорово получается. Он вновь тряхнул головой.

— Нет, это не способности, проявленные в годы обучения, просто отец у меня американец. Да и по работе мне часто приходится говорить по-английски.

Так вот оно что! Несомненно, это дитя войны. Мать подцепила одного из солдат дружественной армии. Сколько же ему лет? Сорок четыре? Сорок пять? Еще недавно я считала сорокалетних выжившими из ума старцами. Выходит, что и у зрелости есть свои преимущества.

Видя, что я молчу, он спросил:

— А вы? Откуда у вас такой великолепный французский?

— От образования, от чего же еще? Слишком много лет я его изучала.

Он кивнул.

— А теперь больше не изучаете?

— Теперь нет, — ответила я нетвердо, чтобы он мог подумать, что это не совсем так.

— Хорошо. Так, может, мы возьмем еще по одной порции выпивки? Или вы предпочитаете в этих делах не торопиться?

Я подвинула к нему свой стакан и, поудобнее устроившись на табурете у бара, после небольшой паузы сказала:

— Так что же у вас, если не секрет, за работа, на которой часто приходится говорить по-английски?

Завязывание разговора, вот как это называется. Все равно что завязывание плода, только словесное.

— Я журналист. Работаю в американском журнале.

— В самом деле?

— Ну, боюсь, это только звучит красиво, а на самом деле — весьма скучно. Мои материалы по большей части финансового толка. Я европейский бизнес-обозреватель этого журнала.

И кто сказал, что жизнь никогда не преподносит сюрпризов? А ты, Сверчок-Зануда, заткнись и страдай молча.

— Нет, что вы, напротив, это весьма современно. — Я протянула руку и легко сказала: — Позвольте представиться. Ханна Вульф, работаю в охранной фирме. Рада нашему знакомству.

Он воспринял это спокойно. Должна заметить, что удар он держит не хуже тренированного боксера.

— Очень приятно. Дэвид Меркот. Итак, могу я оплатить этот заход, или вы предпочитаете платить за себя сами?

Тут оно и понеслось. Флирт Ханны Вульф и Дэвида Меркота. Я избавлю вас (да и себя) от банальной тягомотины первого получаса общения. Ухаживание, в конце концов, дело сугубо личное и, кроме всего прочего, не имеет отношения к сюжету. Достаточно сказать, что он, как все французы, обладал приятным самокритичным чувством юмора иje ne sais quoi^[66], к тому же наверняка хорошо осведомлен обо всех слухах и сплетнях мира французской промышленности и экономики. Сверчок-Зануда может гордиться мной. И вот, просчитав все его достоинства, после второй порции спиртного я пригласила его отужинать. Он согласился. Назовите это как угодно, хоть шпионской школой Маты Хари^[67]. Только, конечно, не сознавайтесь, что и сами вы шпионка. Сначала я попыталась побольше разузнать о его работе.

—Не часто, знаете ли, встречаешь женщин, столь живо интересующихся положением дел в европейской промышленности. Это что, профессиональная любознательность или просто хобби?

Еда была так восхитительна, что и не передать словами. Заказывал он. Я решила не смотреть на цены. Как всякий турист, я сразу же набросилась на moules^[68], сваренных в вине с травами, и, чувствуя, что теряю лицо, все же не смогла запретить себе обмакивать хлеб в ароматный соус.

Проглотив последний кусочек, я вытерла подбородок салфеткой и сказала:

— Вы, кажется, о чем-то хотите меня спросить?

— Если я не ослышался, вы работаете в охранной фирме. И чем же вы там торгуете? Системами сигнализации или информацией?

Трудно лгать человеку, глядя ему прямо в глаза. Я просто улыбнулась и промолчала.

— Понятно. Все страшно засекречено. Я улыбнулась еще раз.

— Вы насмотрелись боевиков.

— Итак, вы хотите побольше разузнать об экономике в целом или вас интересует какая-то определенная компания?

Подчас он мне казался превосходным копом.

— Я понимаю ход ваших мыслей, но это не единственная причина, по которой я пригласила вас поужинать.

Он многозначительно посмотрел на меня.

— И я понимаю ход ваших мыслей. А иначе вряд ли принял бы ваше приглашение. Ваш клиент, как видно, не скупится на расходы?

— А иначе я не пригласила бы вас поужинать.

— Почему бы нам сначала не поесть, оставив разговоры на потом? Весьма рекомендую мясо молодого барашка.

Он был прав: мясо, политое чесночным соусом и помещенное на ложе из зеленого горошка и мелкого картофеля, сдобренных маслом и взбитыми сливками, а сверху посыпанное стружками пармезана — все это было, как говорится в кулинарных книгах, ravissant^[69]. Потом был подан язык барашка и салат в виде ракеты, увенчанной ломтиком лимона и политой оливковым маслом. Просто, но искусно и вкусно.

Насытившись, я в упор спросила его об «Авиации Бельмона».

— «Авиация Бельмона», надо же! Мне даже немного неловко, что вам пришлось из-за этого войти в такие расходы. Да на улице, кого ни спроси, вам тотчас расскажут об этой фирме всё, что вас интересует.

— Что, все так хорошо ее знают?

— Саму фирму или ее руководителя, Жюля Бельмона? Кстати, он здесь фигура легендарная. Создал компанию на пустом, можно сказать, месте, посвятив этому всю свою жизнь. Как только закончилась война, герой Сопротивления начал поднимать из руин оккупации новую Францию. Остальное— современный фольклор.

— Война… Сколько же ему теперь лет?

— Теперь? Ох, далеко за шестьдесят, а то и все семьдесят. Не думаю, что кто-то знает о нем больше, чем я. Разве что те немногие люди, которым известны размеры его ежегодных доходов.

Семьдесят. Похоже, рушится одна из моих версий, героем которой является обаятельный бизнесмен, соблазняющий молоденьких экс-балерин. А может, он выглядит гораздо моложе своих лет?

— Как он выглядит?

Мой собеседник пожал плечами.

— Как преуспевающий бизнесмен, образованный, немного одержимый, отличный наездник.

— И отличный авиатор?

— Ну, теперь-то нет. Кажется, свою первую удачу он поймал за хвост, взявшись за газетный бизнес, начав с пары провинциальных газет, выпавших из рук коллаборационистов^[70]. Думаю, он получил их в оплату за определенные услуги. Затем занялся конструированием, увлекся и электроникой — тут ему наверняка пришлось пошпионить за японцами, — а там и небесами стал понемногу завладевать. Большинство авиалиний, услугами которых вы когда-либо пользовались, принадлежат «Авиации Бельмона». Причем немалая их часть используется привилегированными особами, а потому дает огромную прибыль.

— Честен ли он?

— Ну, даже если бы он и был бесчестен, мы с вами никогда о том не узнали бы. У него, бесспорно, много друзей в высших кругах. Но так бывает со всеми национальными героями. Да и протекционизм не является уголовным преступлением, особенно если идет на пользу людям. А Бельмон именно во благо людей и действует.

— А как насчет его личной жизни? Он поднял брови.

— Послушайте, кто ваш клиент? Я тоже приподняла в ответ брови.

— Если не хотите, можете ничего мне не говорить.

— Хорошо. На десерт я бы предложил бутылочку токая. А что вам хотелось бы знать?

— Женат ли он?

— Постойте-ка… По-моему, уже третий раз. Первая его жена была убита в Германии. Вторая погибла в автокатастрофе, лет девять или десять назад. Она и их единственный ребенок, маленький мальчик. Это было для него большой трагедией. А третью жену зовут, кажется, Матильда. Они женаты, если я ничего не путаю, лет пять или шесть. Обычная история в мире большого бизнеса: богатый старик, молодая привлекательная жена. Нетипично лишь то, что союз их оказался счастливым. Кроме шуток, они, говорят, действительно преданы друг другу. Большая редкость в неравных браках.

Я почти физически ощутила в области затылка треск, с которым рушилась одна из моих теорий.

— Наверняка ваш герой не из тех, кто дозволяет шутить с собой?

— Его имя никогда не появляется в колонках светских сплетен, если вы это имеете в виду. А почему, кстати, такой вопрос? Это что, мнение вашего клиента? Нет, не говорите ничего. Я действительно достаточно насмотрелся детективов. За вашей спиной кто-то явно стоит.

— Ну, как сказать… А что вам известно о его здоровье?

Он тряхнул головой.

— Люди стареют по-разному, кто раньше, кто позже. Два года назад он еще был в полном порядке. Затем как-то сразу сдал. Два инфаркта, один за другим. Доктора велели ему сбавить обороты. Но он— ни в какую. В итоге, в прошлом году — третий удар. Никто не надеялся, что он выживет. Но на то он и Жюль Бельмон. Правда, последние дни, я слышал, ему нездоровится.

— А как насчет его компании?

— Это семейная фирма. Унаследовать ее должен был сын. Но когда он десять лет назад погиб, Бельмон начал готовить на роль преемника своего племянника. Теперь тот стал одним из директоров.

Не будучи ни в чем уверена, я спросила наугад:

— Вы имеете в виду Даниеля Дэвю?

— Ну, девушка! Я начинаю думать, что на своей работе вы агент далеко не из последних.

Я удержала себя от желания перейти на более легкий тон. Сначала работа, потом развлечения.

— Ну и как он? Достойным ли оказался преемником?

— Об этом надо бы спросить его дядюшку. Знаю только, что с его появлением компания убытков не понесла.

— Как у него с личной жизнью?

— Мне мало что известно. Разведен, кажется. Он работал пилотом в «Эр Франс». Теперь трудится на Бельмона и компанию. На мой взгляд, парень звезд с неба не хватает. Не особо яркая личность.

— А не из тех ли он, которых называют дамскими угодниками?

— Об этом, думаю, надо бы спросить у дам. Как вы считаете, не пора ли нам заглянуть в меню десертов?

Вовремя остановиться — это половина успеха. Я по-беличьи махнула хвостиком, мгновенно спрятав в дупле сознания добычу, и перешла от работы к развлечениям. Но даже Сверчок не посмел бы сказать, что я этого не заслужила. Официант принес десертное меню. Я предоставила сделать выбор своему гостю. Насытиться-то мы уже насытились, но когда нам принесли то, что принесли, у меня, честно говоря, слюнки потекли. Сначала нам подали два бокала ледяного розового шампанского, такого прозрачного, что можно было, казалось, пересчитать все пузырики. Потом, конечно, токай. И это было просто потрясающе. Думаю, что и по цене. Но какого черта! Разведчику ничего не добыть задешево.

—Итак, не пришло ли время и мне задать несколько вопросов?

— Вы мой гость и вольны во всем, — сказала я, все еще ощущая во рту пузырики шампанского.

Он внимательно посмотрел на меня, затем тоже неспешно пригубил шампанское. Интересно, подумалось мне, сколько же мы всего уже выпили? Впрочем, какое это имеет значение.

— Ну, с чего бы начать? Хотя бы с работы. Большинство французских девушек, насколько я знаю, мечтают стать стюардессами или министрами культуры. Не думаю, что среди них нашлось бы много желающих служить в охранной фирме. Как и почему вы туда попали?

Я ожидала чего-то в этом роде. Мне не впервой было слышать, мол, как это вы, такая красивая девушка, и… В общем, банальный вопрос, на который я всегда отвечала почти правдиво. Ответила так и сейчас:

— Сама не пойму. Так уж сложилось. В какой-то момент я оказалась без работы и отозвалась на объявление одной конторы, хотя бы потому, что надо было платить за квартиру. Позвонила, а мне ответил один безумный бывший полисмен, который, не задавая лишних вопросов, сразу объявил, что я уже зачислена в штат той фирмы, где он сейчас работает.

— Интересный, должно быть, мужчина?

— Да. — Я подумала о Фрэнке, подумала, что если отчистить его пальцы от пасты шариковой ручки, вообще отмыть и приодеть, то он будет весьма интересным мужчиной. — Думаю, что именно так его и можно определить.

— А чем вы занимались прежде?

Прежде! Прежде я была напористой молодой женщиной, разочаровавшейся в скучной, заводящей в тупик политике «Общего рынка» и выступавшей за более радикальные изменения мира. Оглядываясь назад, я находила эти свои действия ошибочными, а потому признаваться в них не стала.

— Ну, государственная гражданская служба. — Помолчав, я добавила:— Не слабо звучит, а-а?

— Да, не слабо, — сказал он, причем в лице его не дрогнул ни один мускул. — А почему вы ушли оттуда?

В свое время я могла бы по этому поводу произнести небольшую речь. Небольшую, но пламенную. Ну а теперь это прозвучало бы слишком помпезно.

— Да, честно говоря, надоело. Бюрократия, проблемы с полицией. Бесконечная борьба с неиссякаемой коррупцией. Наступил момент, когда мне оставалось одно: или держать свой рот на замке, или отойти в сторону. Я предпочла последнее. — Подняв глаза, я заметила ироническое движение его бровей. — Вижу, после подобных признаний вы уже не можете отнести меня к типу морально устойчивых людей, не так ли?

Он пожал плечами. Мне показалось, что он доволен.

— Ну а теперь вы работаете… Как вы это назвали? В охранной фирме?

— Ох, мне кажется, я малость перебрала, — сказала я, отпивая еще один глоток из своего бокала. — Вы удивитесь, узнав, что теперь я зарабатываю на человеческих слабостях, снимаю на «полароид» неверных жен и все такое… На свете полно клиентов, во что бы то ни стало желающих докопаться до правды, даже если эта правда, когда они узнают ее, вряд ли придется им по вкусу.

Все хорошо, Ханна, но этого достаточно. Ну-ка, девочка, отставь свой бокал. Вспомни, что ты пропиваешь деньги мисс Патрик и что никому, кроме тебя самой, не интересна твоя карьера. Сверчок вновь нахально возник из пустоты. Впрочем, на этот раз я внимательно его выслушала, после чего отпила глоток минеральной воды. Так о чем мы говорили?.. Ах да! О том, как это, мол, такая привлекательная девушка, вроде меня… Я вспомнила, что собралась поразвлечься, и попыталась предаться удовольствиям.

— Ну, что об этом говорить… У моей работы есть свои преимущества — хорошая оплата, путешествия, мужчины… Словом, возможность на белом коне прогарцевать посередине улицы. О чем еще может мечтать девушка?

Он помолчал немного. Затем тряхнул головой.

— Вы знаете, все тайные агенты, которых я когда-либо встречал, говорили примерно то же самое. Видно, и они начитались детективов,

— Ну, каков вопрос, таков и ответ.

— Нехорошо, Ханна. Я как-то сразу поверил в вашу искренность, а выходит, что все обстоит иначе.

Но, взяв определенный тон, я уже не могла свернуть с выбранного курса, даже чувственность и соблазн отступили на задний план. Я завелась. Впрочем, более серьезное обсуждение подобных тем лучше отложить до того времени, когда мы окажемся в постели, а мы все еще сидим в ресторане.

— Боюсь, это разочарует вас, но я не люблю ездить в часы пик. Или знать, где окажусь в этот день на следующей неделе.

Он улыбнулся, но было видно, что не поверил мне. Забавно, они никогда нам не верят. Это все книги, которых они начитались.

— А как насчет денег?

— Не знаю, как во Франции, а у нас в Англии считается неприличным задавать такой вопрос леди.

Он ухмыльнулся.

— Франция Францией, но я-то, если вы помните, наполовину американец. И бизнес-обозреватель.

— В таком случае вы и сами знаете, какие суммы вкладываются в безопасность.

— Ну, в общем и целом— да. Но я еще не встречал такой фирмы, в том числе охранной, где персонал получал бы столько же, сколько руководство.

— Что касается меня, то я работаю в небольшой фирме и получаю достаточно. К тому же веду скромный образ жизни.

— И никогда не подвергаетесь соблазнам?

— Вы хотите спросить, не обременяю ли я клиента, намеренно раздувая накладные расходы? — Я улыбнулась. — Абсолютно исключено, нет, никогда.

— А опасность? Вы что, никогда ничего не боитесь?

— Что это, Дэвид? Уж не собираете ли вы материал для статьи?

— Я же сказал, что впервые встретил женщину частного сыщика. Другой возможности отделить правду от вымысла у меня может и не быть.

Я покачала головой.

— Нет, не боюсь. В моей работе редко случается что-то, что заставило бы меня пугаться. Если вы думаете иначе, то ошибаетесь.

— Действительно? Даже когда вы заходите за линию фронта и оказываетесь в лагере неприятеля?

Я пожала плечами.

— Ну, подобное может случиться с человеком любой другой профессии.

— А что может случиться, если Жюль Бельмон имеет свои секреты и не хотел бы, чтобы о них знали другие?

— Да ничего плохого не случится. Наоборот. Если я обнаружу, что такие секреты есть, то мне будет что поведать своему клиенту.

Он на момент задумался, затем рассмеялся.

— Хорошо бы до этого не дошло. Ну что, размахнемся еще на кофе и кальвадос или мне пора просить официанта подать нам счет?

— Ну, гулять так гулять! Заказывайте!

Я воспользовалась антрактом, дабы сходить попудрить носик.

В зеркале отразилось призрачное и расплывчатое лицо. Чтобы слегка взбодриться, я умылась холодной водой. Сверчок, как всегда, прав. Хотя, если разобраться, это не столько опьянение, сколько накопившаяся усталость. И, если быть честной до конца, еще нечто подспудное. Мы вроде бы хорошо начали. Достаточно осторожно, чтобы кое-какой пыл сохранить и на ночь, ожидавшую нас впереди. В нашем с ним общении тлели неугасаемые угольки, готовые разгореться в костер, но, должна сознаться, тепло от них уже и сейчас согревало меня. Все-таки, что ни говори, а десять месяцев— это приличный срок для воздержания, хотя и практикуешь частые поездки на велосипеде. К тому же, как сказано, я держала его за иностранца, связь с которым меня ни к чему не обязывает.

Раскрыв сумочку, я принялась за реконструкцию лица. Когда я перешла к глазам, рука — то ли спьяну, то ли от нервной взвинченности — дрогнула, и щеточка с тушью для ресниц задела глазное яблоко. Тише, тише, Ханна, не так уж ты пьяна, одни нервы. Или это от неуверенности в себе? В своих решениях? Может, такие решения для тебя слишком грубы, слишком непристойны? Кто знает… Возможно, и он испытывает то же самое. Но иные мужчины говорят, что это большое облегчение— встретить женщину, берущую инициативу в свои руки. Теперь, Ханна, ты можешь в это поверить, поскольку сама выступаешь в роли искусителя. Так возьми себя в руки, соберись. Беда, что, затеяв подобную авантюру, я слишком уж нервничаю. Тут нужен холодный разум. Хотелось бы обсудить с ним еще кое-что, но только не до того, а после.

За кофе и кальвадосом поговорили о нем. Меня его рассказ далее растрогал. Родился и вырос в Нью-Йорке. Отец— адвокат, склонен был защищать левых, что в Америке пятидесятых могло принести моральное удовлетворение, но никак не средства к существованию.

— Когда он погиб в автокатастрофе, мне было семнадцать, и в банке на нашем счету почти ничего не оказалось. Семейство моей матушки к тому времени уже кое-как устроилось, она вернулась во Францию, а ее брат устроил меня в бизнес-школу.

— И когда вы уехали из Штатов?

— Десять лет назад.

— Что-то случилось?

Он поплескивал своим кальвадосом в стакане.

— Ну, это касается только меня.

— У вас, выходит, тоже есть тайны? Он пожал плечами, ничего не ответив.

— Ладно. Поставим вопрос иначе. Она вас оставила, или вы ее?

На это раз он улыбнулся.

— Я ее оставил. Но скорее всего потому, что она готова была оставить меня.

— А сейчас?

— Сейчас работаю. Как и вы. Еще кофе?

Я взглянула на часы: почти двенадцать. Официанты потихоньку приводили в порядок соседние столики. В дорогих ресторанах это самое большее, что они могут позволить себе, намекая гостям, что уже поздно.

— Может, нам всем пора в постельку?

Фрейдистская оговорка, так это, кажется, называется. Но слово не воробей — вылетело, не поймаешь. Он из вежливости пропустил это мимо ушей.

— Да, пожалуй, вы правы.

Затем последовала пауза, переполненная тем не менее жизнью. Он смотрел на меня. Я открыла было рот, чтобы сказать хоть что-нибудь, но слова застряли где-то в середине гортани. Мне всегда было немного неловко смотреть на краснеющих женщин. Ужасно, должно быть, чувствовать, как твои тайные мысли проступают наружу. Я улыбнулась ему. А он улыбнулся мне. Я восприняла это как одобрение, и в животе тотчас вспыхнули огоньки. Чего же ты ждешь, Ханна? Чего ты хочешь? Я задумалась. Если тайные намерения не выйдут наружу, это будет выглядеть трусостью, которой ты потом не простишь себе. Так вперед, шепнул мне внутренний голос. В конце концов, самое страшное, что он может сделать — отказаться.

—Это был прекрасный вечер. Не хотите ли,

чтобы он продолжился, переходя в ночь?

Улыбка слиняла с его уст, он покачал головой и сказал:

—Простите, Ханна, но сегодня мне еще надо кое с кем повидаться.

Глава 9

Выспалась я прекрасно. Перед сном, помнится, выпила пинту воды, так что когда в шесть утра на руке у меня зажужжали часы, я не чесала макушку, а сразу вспомнила о предстоящем визите к Бельмону. Заказав завтрак в номер, я вскоре получила целый кофейник горячего кофе и неизменные во Франции круассаны. И с аппетитом поела. А чего вы ждали? Пары абзацев с описанием того, как я, после унижения в ресторане, насилу доползла до постели и всю ночь проплакала в подушку? Ну, простите, если не оправдала ваших надежд. Но даже если бы все так и было, я вряд ли стала бы это описывать. Впрочем, дело-то не такое уж важное. Конечно, досадно. Не слишком приятно обнаружить, что чары твои недостаточно сильны. Но разве равенство полов предполагает, что женщина всегда получает желаемое? За что боролась, а то и напоролась… и никто не умер… волков бояться — в лес не ходить. Припарка из клише — штука весьма действенная. Могло быть и хуже. Главное, что в итоге я раздобыла полезную информацию. Да и счет, по счастью, мне не пришлось оплачивать полностью, поскольку половину расходов мой гость взял на себя. Если вдуматься, то это только справедливо, ибо раз леди не получает вас, то хотя бы частично возместите ее расходы. Я, конечно, отказывалась, но, боюсь, из одного только приличия. Меня ужасала мысль, что я шикую на деньги мисс Патрик, меню которой, подозреваю, было весьма и весьма скромным. В конце концов то, что мы заплатили каждый за себя, дало мне возможность сохранить лицо и позволить себе взять такси до отеля. Я оставила его, когда он получал в гардеробе свое пальто. Даже не помню, не забыла ли я попрощаться с ним. Пускай! Зато я выказала себя гораздо более независимой, чем была на самом деле, проявив толику безумия. Это называется подтекстом: искусство высказаться, не прибегая к помощи слов. Зрелые мужчины обычно не испытывают с этим трудностей. Но, кроме всего прочего, я дала ему понять, что не стремлюсь ни к семейным отношениям, ни к длительной связи. Ну а теперь, теперь, Ханна, вспомни, что Бог помогает тем… Ну все, хватит! Чтобы скинуть с себя всю эту одурь, я резко встала и приняла душ. Мой Сверчок ожидал меня с полотенцем. Я обещала ему и далее жить в воздержании, хотя бы во имя исполнения служебного долга, и мы помирились. Пора возвращаться к работе.

Добралась я до места к восьми. Руасси был окутан туманом. Железный человек перед фасадом грандиозного здания потерял из виду свой факел, мне даже подумалось, что это так и было задумано. Светоч, мол, светочем, а проза жизни состоит в другом. Тайная политика индустриального монстра. В здании, куда я вошла, детки Бельмона уже семенили ножками, бегая туда-сюда. На меня это вновь произвело впечатление. Точно в 8.26 секретарша окликнула меня. Не соизволю ли я подняться на третий этаж? Ассистент мистера Бельмона вас там встретит.

К стыду своему, я ожидала увидеть мужчину. Но это была женщина. Она стояла в центре коридора напротив дверей лифта, и одного-единственного взгляда было достаточно, чтобы понять, насколько она презирает меня. Кто я для нее? Какая-то дамочка, явившаяся без приглашения, не более того. Ну прямо-таки Цербер^[71] у адских врат. Я смиренно последовала за ней. Ей, похоже, было здорово за пятьдесят, но она выстукивала каблучками мелодию не менее чувственную, чем ее молодые сотрудницы внизу, да и фигурой вполне соответствовала местному стандарту. Если верить Дэвиду Меркоту— впредь именуемому, мягко выражаясь, предохранителем, — Бельмон начинал с нуля где-то в конце сороковых. Значит, сей дракон в те времена был юной девчушкой, готовой жизнь отдать за возрождение Франции. Как видно, она взрослела, расцветала и старилась вместе с фирмой. Не исключено, что в свое время вынашивала планы стать хотя бы третьей мадам Бельмон. Тщетно. Не этим ли можно объяснить агрессивность, с которой она относится к молодым женщинам?

Кабинет босса невозможно было проглядеть. Коридор упирался в массивную дверь темного дерева с бронзовыми накладками, достаточно широкую, чтобы из нее можно было вынести гроб.

Сразу за первой дверью, перед входом в святая святых, располагался сторожевой пост Цербера. Указав мне на стул, она взглянула на часы. Когда маленькая стрелка достигла шести, она нажала потайную кнопку под крышкой стола. Затем, склонившись к переговорному устройству, доложила:

— Мистер Бельмон. Посетитель, которому вы назначили прибыть в восемь тридцать, уже здесь.

В ответ послышалось какое-то бормотание. Она встала и жестом предложила мне сделать то же самое, после чего открыла дверь, вошла впереди меня и провозгласила:

— Мадемуазель Вульф.

Войдя и услышав за спиной тихий звук закрывшейся двери, я устремила взор вперед, на громадный письменный стол. Он был пуст.

Мистер Бельмон сидел в стороне, в кожаном кресле, рядом на столике перед ним стояла чашка кофе. Он казался крошечным на фоне своего огромного кабинета. Я долго шла по мягкому ковру в его сторону. По мере моего приближения он становился все выше, суше и старше, сильный человек, подкошенный нарушениями сердечного ритма. Ну, прямо Алек Дуглас Хоум, подумала я в первый момент, разве что британский премьер-министр носил ермолку, будто навеки присохшую к черепу. Мумификация, подумала я в следующую минуту. Он протянул мне руку. Я постаралась не слишком сильно жать ее, страшась, как бы она не рассыпалась в прах. Передо мной сидел национальный герой, человек, который поднял Францию из руин войны и упорно вел ее к процветанию. А теперь у этого человека, пережившего три инфаркта, сил, казалось, не хватит даже на то, чтобы поднять чашку с кофе. Стоит ли удивляться, что я спросила себя: неужели это произойдет с любым из нас? Со мной, например? Каждое утро, просыпаясь, обретать себя в этом тяжело двигающемся теле… А где же тот молодой человек с сильными руками, который подкладывал динамитные шашки под нацистские поезда, причем чуть не под носом у неприятеля? А ты, лапа, что ты делал на этой войне? И чего там было больше: романтики или страданий? Я вроде бы все время хотела поговорить с тобой об этом. Но у нас так и не нашлось на это времени.

— Доброе утро, мисс Вульф. Надеюсь, вы извините меня, что не встал вам навстречу. Мне немного нездоровится.

Кто бы стал спорить! Вблизи особенно были заметны морщины и обвисшая кожа, но глаза оставались яркими, а голос— удивительно сильным. Чувствовалось, что под немощной плотью все еще обитал сильный и пламенный дух. Он напомнил мне о теории увлажнения. Мол, если вымочить старика в «Бэби био», все старые покровы отпадут, а под ними окажется совсем молодой человек. Но когда это было, чтобы?.. Я подумала о своей красивой маленькой танцовщице. Нет, их просто невозможно представить вместе. Это я и предчувствовала, услышав о его возрасте.

— Вы англичанка. Но моя помощница сказала, что ваш французский достоин похвалы.

— Надеюсь, что он достаточно сносный.

— Но я же слышу, он превосходен. Я аплодирую вам. Из почтения к старику согласитесь поговорить с ним на его языке. Хочу принести свои извинения за то, что не смог встретиться с вами раньше.

— Благодарю, что сейчас нашли для меня время.

— Да, хорошо, но от своей помощницы я слышал, что у вас какое-то важное дело. Итак, чем могу вам помочь, мисс Вульф? На вашей визиткой карточке значится, что вы частный детектив. А я человек скорее общественный. Ума не приложу, какое общее дело могло между нами возникнуть?

В отличие от своего престарелого собеседника, я держалась просто. Ни на что не намекала, сказала только, что нуждаюсь в некоторых сведениях. Не успели меня нанять для розысков пропавшей девушки, Кэролайн Гамильтон, как выяснилось, что она, имея восьмимесячную беременность, погибла. Теперь мой клиент хочет знать, почему она погибла. Для выполнения этой работы мне необходимо выяснить, кто был отцом ребенка и где девушка провела последние семь месяцев жизни. Через агентство по трудоустройству «Потенциал» я вышла на компанию «Авиация Бельмона». Старик слушал внимательно, не сводя с меня глаз. И я невольно вспомнила о визитах героя одного детектива— Филипа Марло — к больному генералу Стернвуду, где сыщик пил отборный коньяк старика, но так и не смог подвигнуть его на обуздание своенравных, заблудших дочерей. Кончилось тем, что генерал еще глубже погрузился в пучины горя. А Марло так и не выяснил, кто убил шофера. Частный сыщик и богатый старик: обычная детективная парочка. Будем надеяться, что Бельмон не похож на Стернвуда. Когда я договорила, он откинулся на спинку и несколько минут молчал. «Можешь думать, Ханна, что я непростительно стара, но поверь, что я далеко не идиотка» — это было любимое изречение моей матушки во время ссор и конфликтов. И к чему это мне вспомнилось именно сейчас?

— Скажите мне, мисс Вульф, могу ли я сделать из всего рассказанного вами вывод, что это вы звонили в офис моего племянника два дня назад?

Я не видела причин для того, чтобы и дальше выдавать себя за Фиону Килмартин, а потому сказала, что так оно и было.

— Прошу прощения, но он вряд ли смог бы вам чем-то помочь, поскольку Кэролайн Гамильтон никто никогда в компанию «Авиация Бельмона» на работу не нанимал, так что он был абсолютно точен в том, что велел вам передать.

— Значит, она была нанята вами? — сказала я спокойно, в то время как сводный оркестр полисменов и сыщиков наигрывал в душе моей «Аллилуйю».

— Да, это я нанял ее. Но, помнится, на очень краткий срок, а потому не уверен, что сумею быть вам полезным.

— Хотя бы расскажите, что произошло…

— Конечно. Ну, как вы уже выяснили в ходе своего расследования, я, действуя через фирму «Авиация Бельмона», обратился в лондонское агентство «Потенциал», дабы они опубликовали мое объявление о найме. Как вы, вероятно, заметили, и объявление, и собеседование были направлены на отбор девушки, которая обладала бы определенными качествами. Я понимаю, такой метод предложения работы не мог не вызвать у вас подозрений. Думаю, если вы узнаете правду, она вам, вероятно, поможет. Хотя девушка и нанималась через компанию, но исключительно для работы в моей семье. Как бы это поточнее назвать?.. Ну, скажем, мы искали общительную компаньонку для моей жены Матильды. Полагаю, мне придется объяснить вам некоторые семейные обстоятельства более полно. Мы с Матильдой состоим в браке около шести лет, и все это время пытались обзавестись ребенком. Жена гораздо моложе меня, но медицинская наука, увы, не глядит на возраст. И после многочисленных исследований выяснилось, что в организме Матильды есть определенные отклонения, не позволяющие ей зачать. А с тех пор, как мое здоровье пошатнулось, что стало особенно очевидно в прошлом году, мы поняли, что обречены на бездетность. Меня это огорчило, но не так сильно, как Матильду. Я смирился с возможностью умереть бездетным уже несколько лет назад, после смерти единственного сына. Но у меня всегда была моя работа, позволявшая как-то это переносить. А вот жена… ну, она переживала это гораздо тяжелее. Доктор посоветовал ей уехать, немного попутешествовать, но тут я начал болеть, и она не захотела надолго покидать меня. Матильда еще полна сил, у нее много свободного времени, так что я — мы — подумали, что молодая компаньонка, умная и не лишенная обаяния, поможет ей справиться с депрессией. Жена превосходно говорит по-английски, она, знаете ли, много лет проработала в компании переводчиком, да и вообще очень любит Англию. К тому же— надеюсь, вы сумеете это понять— мы не горели желанием сделать ее недомогание добычей прессы и ТВ, которые тотчас распространят эти сведения по всей Франции. Таким образом, давая объявление о найме в Англии, мы полагали, что избежим этого. Я не сомневался, что если мы сумеем найти подходящую молодую особу, возможно, с теми же интересами, что и у моей жены… Ну, так или иначе, желающие отозвались. Кэролайн Гамильтон была одной из первых, с кем нам довелось познакомиться. Она обоим нам сразу понравилась. Особенно моей жене, которая, как и эта девушка, интересовалась балетом, в свое время даже подумывала заняться им профессионально. Словом, у них с Кэролайн сразу же нашлось много общих интересов.

Тут он умолк, и сил, чтобы поднять чашку, у него оказалось достаточно. Отпив немного кофе, он продолжил:

— Лично вы с Кэролайн, если не ошибаюсь, никогда не встречались? А жаль. Это была удивительная женщина, живая, правда, немного своевольная в каком-то смысле, но очаровательная и полная энергии. Казалось, она готова к переменам, способным изменить ее будущее, к новым дружеским связям. Вообще это была сильная личность. Совсем не то, что Матильда. Словом, она подходила нам по многим показателям. В течение следующих двух месяцев мы встречались с ней неоднократно. И с каждым разом она все больше нравилась нам. В конце апреля мы предложили ей работу, она согласилась. Приехала почти сразу же. И первые шесть или восемь недель все шло просто превосходно, работа ей нравилась. Потом что-то резко изменилось. Подчас она становилась какой-то отстраненной, жаловалась на усталость, часто болела.

Мы, естественно, были обеспокоены. Матильда даже предлагала ей обратиться к врачу. Однако вскоре необходимость в этом отпала: вы, конечно, знаете, что с ней случилось. Когда она сказала нам о своей беременности, мы были просто потрясены. Особенно, жена, которая, как вы понимаете, была страшно огорчена. Конечно, я предложил Кэролайн некоторую финансовую поддержку, в чем она, вероятно, нуждалась, но было ясно, что у нас ей оставаться не стоит. Для Матильды это было бы слишком болезненно. Да и сама Кэролайн не хотела оставаться. Она уехала, насколько я помню, в начале июля. С тех пор мы ничего о ней не слышали. Нет нужды говорить, что мы часто вспоминали ее, гадая, что с ней случилось. Я теперь, увы, это знаю. И могу только одно сказать, что глубоко скорблю. Она была слишком юной для такой трагедии.

Бельмон умолк. Рассказанная им история связывала кое-какие концы. Приехала, работала здесь, затем исчезла. Календарно все сходится. Но меня терзал еще один вопрос. Хотя бы о брачных отношениях Бельмонов. Желание завести детей предполагает наличие сексуальной жизни супругов. Как это говорил Меркот о Матильде? Молодая, привлекательная и преданная… Нет, воображение в таких случаях отказывает мне. Не могу представить их на брачном ложе, как не могла в свое время представить своих родителей, занимающихся любовью. Но в конце концов это дело не мое, а Бельмона. Нет сомнений, что, дожив до его возраста, я тоже буду поругивать тридцатипятилетних, полагающих, что они имеют монополию на плотские наслаждения. Да и нет у меня оснований не верить ему.

Я очень надеялась, что мне удастся еще что-то выяснить. Но когда это, Ханна, тебе что-нибудь подавалось на блюдечке? Давай-ка, засучивай рукава, начинай трудиться.

— Она не говорила вам, кто отец ребенка?

— Мы не спрашивали, а сама онаничего об этом не говорила.

— А не делилась ли она с вами своими соображениями по поводу того, что намерена сохранить беременность?

Он молчал с минуту, затем проговорил:

— Могу только одно сказать: она не давала нам повода думать, что собирается поступить иначе.

— И не говорила, куда поедет?

— Нет.

— Еще я хотела бы спросить вас насчет денег. От близких Кэролайн мне известно, что до того, как она оставила Англию, с деньгами у нее было неважно, накопились большие долги. Говорила ли она вам об этом?

— Да нет, почти не говорила. Но у нас создалось впечатление, что некоторые материальные трудности у нее могли быть, да.

— А вы заплатили ей?

— Конечно. Мы же были ее нанимателями. И сполна оплатили ей все эти восемь недель работы.

А когда она уходила, выплатили выходное пособие за шесть недель. Кроме того, я предложил ей еще денег, но она отказалась. Помнится, я тогда подумал, что отец ребенка, кто бы он ни был, вероятно, способен обеспечить ее, и больше на этом не настаивал.

— А сколько вы ей выплатили в целом?

— Хм… Боюсь, не смогу сказать точно. Но речь, кажется, шла о годовом окладе в триста тысяч франков. Так что за три с половиной месяца это выходит что-то около ста тысяч.

Что соответствует десяти тысячам фунтов стерлингов. Малость побольше, чем потребовалось для оплаты ее жилья за три месяца и выплаты прочих долгов. Но в таком случае она вполне могла отложить что-то и на черный день. Впрочем, как ни считай, все равно выходит колоссальное вознаграждение за столь, в общем-то, легкую и приятную работу. Я сказала об этом, и Бельмон улыбнулся.

— Мисс Вульф, как вы, вероятно, догадываетесь, я человек богатый. И в силах оплачивать то, в чем нуждаюсь. А я хотел нанять хорошую девушку. И сделать так, чтобы она ценила эту работу.

— Имеете ли вы хоть какое-то представление о том, что она делала с деньгами?

Он нахмурился, будто сама постановка вопроса была ему неприятна.

— Нет, ни малейшего представления. Я просто платил, по ее просьбе перечисляя деньги в парижский банк. А уж как она распоряжалась своими деньгами, это ее дело.

— И с тех пор, как она в начале июля ушла от вас, вы ничего больше о ней не слышали?

— Нет, не слышал.

— А вы не находите это странным? Я имею в виду, что вы были столь щедры к ней, а она… Неужели вы не надеялись, что она хоть как-то будет поддерживать связь с вашей семьей?

— Я старый человек. Пути молоденьких женщин — нечто для меня загадочное. Я уже упоминал, что Кэролайн была сильной личностью. Я ни на минуту не мог допустить мысли, что она не сумеет выстоять в этой жизни. По совести говоря, я был даже благодарен ей за молчание. Ее новости, как вы понимаете, могли еще больше расстроить Матильду, которая и без того слишком слаба.

— А вы уверены, что Кэролайн не входила в контакт с вашей супругой?

— Конечно, уверен, мисс Вульф. Если бы это было так, жена мне непременно сказала бы.

— Вы уверены, что она всегда откровенна с вами?

— Не думаю, что должен…

— Извините, просто я вспомнила… ну, вы говорили, что за время пребывания Кэролайн в вашем доме они с мадам Бельмон успели привязаться друг к другу. Вот я и подумала, не могли ли они перекинуться парой слов без вашего ведома.

— Мисс Вульф, я понимаю, вам необходимо выяснить, что случилось с этой бедной девушкой, но я уже сказал все, что знаю. Все, что мы знаем.

Кэролайн Гамильтон ушла отсюда в начале июля, и с тех пор мы ничего о ней не слышали. Простите, но больше ничем вам помочь не могу.

Это был первый намек на то, что сидящий передо мной старик — фигура куда более серьезная, чем умучивший себя диетами Морис Шевалье^[72]. Я выдержала небольшую паузу и спокойно спросила:

— А нельзя ли мне переговорить об этом с вашей женой?

Он улыбнулся.

— Увы, боюсь, что нет. Мне казалось, я достаточно ясно дал вам понять, что моя жена нездорова. Не хочу, чтобы ее хоть чем-то беспокоили. Я сам до сих пор скрываю от нее новости о трагической смерти Кэролайн.

— Поверьте, я не скажу ей об этом. Я бы просто…

— Виноват, мисс Вульф, но мой ответ — нет.

Я признала свое поражение и взялась за сумочку, но считала, что минута прощания еще не настала.

— Еще один вопрос. Ваш племянник, Даниель Дэвю. Предполагаю, что он знал об этой истории?

— Конечно.

— Участвовал ли он в ней на какой-либо стадии?

— Только однажды, но боюсь, что я…

— Поймите, мне необходимо разузнать обо всех мужчинах, с которыми она хоть раз входила в контакт. Я просто удивляюсь…

Речь свою я прервала намеренно. Он улыбнулся.

— Боюсь, в таком случае вы будете слишком перегружены работой. Надеюсь, вам хорошо платят за подобные услуги? — Потом, уже без улыбки, добавил: — С весны мое здоровье резко ухудшилось, и я не могу теперь справляться со своими обязанностями столь же успешно, как прежде. Мой племянник помогает мне в части заключения договоров.

— Так он встречался с Кэролайн?

— Да.

— У них были хорошие отношения?

— Мисс Вульф, я понимаю, что вы делаете свою работу, но если вы спросите меня, мог или нет мой племянник быть отцом ребенка, то я вам категорически отвечу, что нет, не мог. Догадываюсь, о чем вы спросите дальше, и сразу же говорю: нет, его здесь нет. Вчера вечером Даниель вылетел по делам в Токио. Но дней через десять он вернется и будет, несомненно, рад лично обсудить все это с вами. А теперь, если позволите, я бы обратился за содействием к своему секретарю…

Аудиенция, как видно, была закончена. И тотчас, как по мановению волшебной палочки, дверь растворилась и на пороге появился Цербер. Бельмон вновь протянул мне руку, то же самое холодное сухое прикосновение. Все равно что обменяться рукопожатием с игуаной, подумала я, хотя ни с какими игуанами никогда близко не общалась. В лифте я все еще размышляла о рептилиях. Вот уж у кого нет никаких сложностей с беременностью. Просто отложит яйцо и лежит на нем. Мадам Бельмон могла бы даже сидеть на нем.

Погода заметно ухудшилась. Представляю, что ты чувствуешь, бедняга, подумала я, стоя под козырьком парадного подъезда и наблюдая, как смешной толстяк спешит куда-то, съежившись под струями дождя и неуклюже перепрыгивая через лужи. Нет нужды говорить, что зонтика у меня с собой не было. Вернувшись в вестибюль, я попросила дежурную вызвать для меня такси, присела неподалеку от выхода и призадумалась, что же мне делать дальше.

Происходит полная чепуха. Если Бельмон говорит правду, я теряю самую перспективную версию. И тогда остается только вылететь домой, перевести дыхание, с недельку побросать кости и, если все время будет выпадать шестерка, начать играть заново. Попробовать разве, — пока Даниель Дэвю витает в японских облаках — пробраться к мадам Бельмон и выслушать ее версию компаньонства и плодородия англичанки. Вопрос только в том, куда пробираться.

Девушка за конторкой сказала мне, что такси прибыло. Я подхватила сумочку и покинула «Авиацию Бельмона». Снаружи все еще лило. Интересно, сколько это будет стоить— доехать до самого Парижа? Нет, после вчерашних расходов надо быть малость поэкономнее, хватит тебе шиковать на деньги безутешной мисс Патрик. Я назвала таксисту ближайшую железнодорожную станцию, уселась на заднее сиденье и стала смотреть на дождь.

Глава 10

Я никогда не верила в судьбу. Лучше уж самому поломать себе жизнь, чем верить, что все предопределено свыше и ты всего лишь фишка в чьей-то неведомой игре. Поэтому все случившееся через минуту я склонна рассматривать как пример позитивного нигилизма: событие, не имеющее никакого смысла, кроме того, который другие, в данном случае я, в него вкладывают.

Прямо перед нами был припаркован сияющий черный лимузин такой величины, что владелец спокойно мог бы сдавать его часть в субаренду. Залезая в такси, я, как ни странно, не обратила на него внимания. В тот момент я слишком была обеспокоена состоянием своего вымокшего костюма, так что детектив во мне на какое-то время потерял бдительность. Но не заметить ажиотаж, возникший в фойе «Авиации Бельмона», было просто невозможно.

Первым появился охранник с огромным черным зонтом. Он подошел к задней дверце лимузина и замер там в ожидании, раскрыв над головой зонт. Затем возник другой человек, скрывающийся под шляпой, и тоже раскрыл огромный зонт. Он расположился возле выхода. Прошла целая минута, в течение которой ничего больше не происходило. Со стороны это напоминало массовку, ожидавшую момента, когда можно будет поочередно ворваться в музыкальное действо «Американцы в Париже танцуют под дождем». Увы, звезда этого шоу сама не плясала. Малость староват, хотя отнюдь не инвалид: для человека, который всего пятнадцать минут назад не мог толком ответить на рукопожатие, ходил он довольно прытко. Одет он был в элегантное черное пальто с поясом и поднятым воротником, на голове не менее элегантная фетровая шляпа. И тридцати секунд не заняло у него путешествие от дверей офиса до машины. Причем держатели зонтов защищали босса так усердно, что ни одна дождевая капля на него не упала. Кроме того, в течение этого времени никто не входил в здание и не выходил из него. Было такое впечатление, что весь персонал трепетно приник к оконным стеклам, провожая своего господина взглядами и желая ему доброго пути. Но миссис Дэнверс, вне всякого сомнения, даже в такие минуты призывает всех вернуться на свои рабочие места.

Дверь лимузина захлопнулась, оставив охранника стоять под дождем. Шоу закончилось. Я была так основательно увлечена сим зрелищем, что чуть не пропустила следующий акт. Таксист, все это время сидевший как загипнотизированный, только теперь, когда лимузин бесшумно отъехал, очнулся и, обернувшись, спросил:

—Так куда, вы сказали, мы едем?

Вы, надеюсь, поймете меня, если я сознаюсь, что ощутила некоторую дрожь профессионального наслаждения, услышав собственную реплику:

— Я передумала. Едем за той машиной.

И мы тотчас тронулись и поехали, хотя таксист вполне мог заявить, что ни каскадером, ни автогонщиком не является, или поинтересоваться цветом денег, которыми я собираюсь расплачиваться за его мастерство и умение маневрировать на большой скорости. Этот— нет! Этот взял с места в карьер. Я по опыту знаю, что любой водитель такси — это как первое свидание — или оправдывает ваши надежды, или оказывается настоящим бедствием. Однако после вчерашнего вечера я заслужила романтическую разрядку. Он стрельнул в меня быстрым взглядом и с небрежностью бывалого профессионала спросил:

— Мы как? Демонстративно? Или будем держать дистанцию?

— Держите дистанцию, — сказала я, тоже пытаясь выглядеть так, будто для меня погоня и преследование— дело чуть ли не каждодневное. — Вижу, вам такое не впервой.

Он бросил на меня взгляд, какой французы приберегают для безногих лягушек, налипших на колеса и грозящих пустить машину юзом.

Первые десять минут или около того все шло так, как это показывают в боевиках. Столь огромный и блистающий лимузин потерять из виду не так уж просто, тем более что в индустриальной зоне движение было умеренное. Мой лихой водила, который, очевидно, смотрел те же фильмы, что и я, закурил сигарету и расслабленно откинулся на спинку сиденья, без усилия держа дистанцию. Но промзона Руасси скоро кончилась. Левая сторона предлагала возвратиться в Париж, правая же — манила указателем дальнейшего маршрута и выходом на автостраду. Лимузин шел по правой стороне, а потому скоро свернул на трассу и стал набирать свою настоящую скорость.

Автострада сразу покажет, кто здесь рядовой автолюбитель, а кто профессионал, если не сказать — гонщик. Лимузин сразу выехал на скоростную полосу и пошел себе, ни на кого не оглядываясь. Расстояние между нами начало увеличиваться. Уж сколько времени прошло, а я до сих пор помню, как стали увлажняться мои ладони. Таксист двинул в середину трассы, приспустил стекло, выкинул окурок, после чего сосредоточился на дороге, и тело его теперь было напряжено. Первые десять минут мне казалось, что мы вот-вот их потеряем. Но небольшая машина имела сильный мотор, и дистанция между нами постепенно начала сокращаться. Я со смутным удивлением подумала об ограничении скорости и о том, как отнесся бы важный бизнесмен, вроде Бельмона, к попытке постового указать ему на нарушение правил дорожного движения. И вообще, почему он так гонит? Ведь он же не знает, что его преследуют. Дистанция между нами выдерживалась постоянная, и шикарный зад лимузина мы своими фарами отнюдь не озаряли. Ландшафты французских предместий, проносившиеся мимо, ничем не отличались от всяких других ландшафтов, мелькающих за окнами машины, мчащейся на большой скорости. Я испытывала сильное возбуждение от погони и от того, что ситуация все больше напоминала кинобоевик. Так мы гнали еще некоторое время, и когда миновали поворот к аэропорту Шарля де Голля, я впервые подумала о материальном обеспечении затеянной мною авантюры.

Взглянув на счетчик, я обнаружила, что он успел навертеть сто девяносто семь франков, а маленький циферблат справа сулил быстрое увеличение этой цифры. Смекнув, во что мне обойдется погоня, я ужаснулась. Прилетев, я обменяла в аэропорте сотню фунтов на франки, но все это время жила не по средствам и сегодня намеревалась обменять в банке еще. После вчерашних поездок на такси, выпивки и доли в оплате ужина от одной сотни франков почти ничего не осталось. Я пропустила банкноты сквозь пальцы. Революционерка Делакруа^[73], размахивая флагом, четыре раза ткнула в меня своими титьками. Четыреста франков.

Плюс еще кое-какая мелочь… А ведь придется добавить таксисту за сообразительность и готовность к участию в погоне. Счетчик уже показывал двести пятьдесят франков и продолжал наращивать обороты. Интересно, как они там, в боевиках, решают эти проблемы? Я, например, ни в одном фильме подобной ситуации не видела. А лимузин перед нами на крейсерской скорости продолжал свое самоуверенное и независимое перемещение в пространстве. А что это говорил мне сегодня утром в Руасси тот, первый таксист? Пока одни финансовые магнаты стараются устроить свою контору поближе к дому, Бельмон работает в глубинке, вместе со своим трудовым коллективом, да и живет неподалеку от Руасси. Неподалеку! Господи, спаси и помилуй!

Теперь я смотрела не столько на автотрассу, сколько на циферблат счетчика. Сантимы отщелкивались слишком быстро. При скорости сто пятьдесят километров в час за минуту нарастал чуть ли не фунт. Еще двадцать минут такой погони, и я практически останусь без денег. Великолепно! Неужели все классически возвышенные моменты моей жизни вечно будут превращаться в жалкий и ничтожный фарс? Я начала мысленно готовить небольшую речь о личных чеках и ценности английского фунта стерлингов, а счетчик все накручивал и накручивал, будто давно истомился по работе. Мы уже наездили на триста франков, когда шофер вдруг выругался и ударил по тормозам. Я проглядела момент, когда лимузин, до того ровно маячивший перед нами, свернул на боковую дорогу. Свет задел указатель, и я успела заметить лишь одну букву «С», с которой начиналось название местности. Где это? Куда?.. Господи, сделай так, чтобы это было не слишком далеко от автострады!

Дождь превратился в изморось. Таксист пересек крайний ряд чуть не под носом у медленно двигающейся вереницы из пяти машин. Лимузин, свернувший направо, уверенно удалялся от автострады. Мы на расстоянии следовали за ним. Я пыталась запомнить особенности местного ландшафта. Он был почти плоский, с длинными волнистыми полями, на горизонте вырисовывались зоны густых заповедных лесов. Таксист снизил скорость; теперь, кроме нас и лимузина, никого на дороге не было, так что нам пришлось малость поотстать, дабы не вызвать подозрений. Но тут мы потеряли роскошное авто из виду, оно свернуло и скрылось в извилинах живых изгородей. Я взглянула на счетчик: уже триста сорок семь франков, и это еще не предел. Мы вернулись назад, медленно повернули направо, спустились по довольно крутому откосу, оставив слева маленький каменный коттедж, казавшийся заброшенным. Напротив стоял крепкий красивый фермерский дом, свежеокрашенный и расцвеченный расписными ставнями. А затем, после плавного поворота, мы увидели впереди справа кованые двойные ворота, от которых длинная подъездная аллея вела к огромному зданию. На этой прямой, ярдов в пятьдесят, дорожке лимузина не было. Таксист как-то весь напрягся, и мы, проехав немного дальше ворот, оказались в густой тени живой изгороди. Дальше дорога, на которой мы стояли, превращалась в колею, заброшенную и заросшую травой, но все еще хорошо заметную. Здесь тоже явно никто не проезжал. Нажимая на тормоза, таксист пробормотал нечто весьма презрительное о Святой Марии, чем превратил три бумажки будущих чаевых в две.

Заглушив мотор, водитель взглянул на счетчик, где торжествовала цифра триста шестьдесят восемь, повернулся ко мне и довольно-таки резко спросил:

— Рассчитаемся здесь или желаете, чтобы я вас подождал?

Французские дамочки с флагами и титьками, дрожавшие в моей сумочке, замерли в тревожном ожидании. Черт меня побери, если я знаю, что делать дальше!

— А далеко ли отсюда до ближайшего города? Он ухмыльнулся.

— До Санлиса-то? Да километра четыре. Я перевела дыхание.

— Знаете, у меня в сумочке четыреста франков. Если вы подождете меня несколько минут, мы поедем туда, где я смогу обналичить чеки и расплатиться с вами. Вы как?

С минуту он пристально смотрел на меня, потом наконец мрачно спросил:

— А что вы будете делать, если на счетчике будет четыреста десять франков?

Он, как видно, не верил, что я раздобуду еще какие-то деньги, полагаясь теперь только на объявленные четыреста и заранее оплакивая грезившиеся ему хорошие чаевые.

— Ну, выйду, не доезжая до четыреста первого франка, — с улыбкой ответила я.

Он пожал плечами в той экстравагантной манере, в какой пожимают плечами французы, подражая жестам любимых английских актеров. А потом все нее улыбнулся. Благодарю Тебя, Господи, за опыт Второй мировой войны, прозвучало во мне. И кто сказал, что от истории нет никакой пользы?

— Ладно, я подожду. Но вы там побыстрее. И… — я в этот момент уже наполовину вылезла из машины, — и оставьте свою сумочку.

Даже от ворот было видно, что это за дом. Глядя на подобные строения, начинаешь понимать, почему во Франции произошла революция. Он впечатлял не столько размерами, сколько своей надменностью. Высокомерно глядя на тебя сверху, он будто говорил: «Ну? Разве я не прекраснее окружающего меня мира?» И правда, он, рукотворный, будто увенчивал ландшафт, созданный матушкой-природой. Изумляло совершенство симметрии, кажущаяся легкость, чистые линии и элегантность. Я насчитала десять окошек на верхнем этаже и четыре больших окна до полу на первом этаже. Интересно, как Бельмоны распоряжаются этим особняком? Переезжают из помещения в помещение или живут во флигеле, оставляя весь дом во власти распада в духе мисс Хэвишем?^[74] Местность выглядит совершенно безлюдной, и если бы не лимузин, как огромный ухоженный черный кот отдыхающий неподалеку от лестницы, можно было подумать, что дом необитаем. А что будет, если я решусь со скрипом открыть ворота и, похрустывая гравием дорожки, направлюсь к дому? Неужели и теперь, когда дело зашло так далеко, мсье не разрешит мне встретиться со своей женой?

Я положила руку на кованую завитушку ворот, глядя, не появится ли из какой-нибудь потайной сторожки старый привратник— преданный вассал, дабы с ворчанием взять мою визитную карточку. Даже погремела замком. Если слуга и был, то он не появился, зато у него имелись подручные. Они выскочили из-за кустов, растущих слева от дома, рыча и воя, троица стремительных черных ребят мускулистого сложения, способных обратить в бегство любого, кто вторгнется в чужие владения. Возвращаясь к машине, я подавила в себе желание бежать. Таксист тотчас завел мотор. В зеркале я видела, что он изо всех сил старается сохранить серьезное лицо.

До Санлиса было десять минут езды, но я так увлеклась наблюдением за счетчиком, что даже не заметила, как мы прибыли. Старинная площадь, до которой он подбросил меня, была вымощена брусчаткой, хотя средства передвижения на ней стояли исключительно современные. Набило четыреста двадцать семь франков. Я вытащила четыре банкноты и добавила к ним три десяти-франковые монеты, давно уже гревшиеся в моей ладони, поскольку я приготовила их заранее, страшась упустить тот момент, когда счетчик покажет сумму, превышающую мою платежеспособность. Он взял деньги и пересчитал их, после чего бесстрастно воззрился на меня.

— И это все?

Я подавила в себе нарастающую панику и как можно более спокойно ответила:

— Я ведь говорила вам, что у меня только четыреста франков и мелочь. Но если вы довезете меня до банка и немного подождете, я получу наличные, и вы останетесь довольны.

На лице его выразилось нечто, не совсем мне понятное, он засунул банкноты в карман, после чего вернул мне три десятифранковые монеты.

— Берите, берите! — настоятельно проговорил он. — Вам понадобится заказать себе немалое количество чашечек кофе, пока вы дождетесь открытия банка. — Ухмылка его при этом была прямо-таки омерзительна. Он включил мотор и на прощанье от души высказался: — Нечего и гонять было. Спросили бы у меня сразу, куда едет мистер Бельмон, я бы вам там, на месте, дал точный адрес. Потому что у нас каждый ребенок знает, что его загородная резиденция находится неподалеку от Вилльметри.

И, тронувшись с места, он вскоре растворился в потоке уличного движения. Я посмотрела на собственную ладонь, где лежали три монеты, и лениво спросила себя, сколько может стоит поездка на автобусе от Руасси до Санлиса. «Ханна, дорогая, — почто нежно прошептал мне на ухо голос Фрэнка, — сколько раз я говорил тебе, не торопись идти на большие расходы. Всегда обычно находится более дешевый способ получить то, что тебе требуется».

— Ох, Фрэнк, не трави ты мне душу! — громко воскликнула я и осмотрелась в поисках банка.

К моменту ланча у меня уже были деньги в кошельке и пристанище на ночь. Не отель, частный пансион, но чистый, тихий и достаточно дешевый, что хоть как-то успокаивало мою совесть, страдающую из-за сотни фунтов, брошенных на ветер — на еду, выпивку и такси. Я позвонила в парижскую гостиницу и сказала, что если им понадобится номер, они могут взять его, а я вернусь через день-два и заберу свои вещи. Затем, вслед за хозяйкой пансиона, я поднялась чуть не под самую крышу. Лестница по мере подъема становилась все уже. Из моего окна открывался вид на замысловатый узор старых крыш, над которыми чуть дальше вздымался шпиль кафедрального собора. Исключительно красиво, сказала я ей. Она кивнула в знак согласия и задержалась в дверном проеме. Я поняла это как приглашение к разговору и спросила, есть ли здесь интересные исторические памятники и здания. Кроме прочего, она поведала мне и о Вилльметри, и о красивом особняке, который можно видеть за коваными узорными воротами. А чей он? Ох! А я и не сказала? У нас все знают, что это собственность Бельмона. Здание середины семнадцатого века, когда-то принадлежало младшей ветви аристократического рода, чьи потомки избежали гильотины, только были малость не в себе из-за частых кровосмешений. Бельмон купил особняк двадцать лет назад и постепенно, комнату за комнатой, отремонтировал, вернув ему прежний блеск. Об этом-то люди знали, а больше, пожалуй, ни о чем. Бельмоны, по всему видно, люди замкнутые, особенно новая мадам. Она держится сама по себе, нигде не бывает, ни с кем не знается, разве что съездит иногда в Париж пройтись по магазинам. Санлис, видать, для нее слишком мал и слишком провинциален. Хозяйка сделала это заявление с определенным изгибом губ. Мол, не успело и двух веков пройти после революции, а уже расплодились новые богатеи, и по всему видать, что не стали демократичнее тех, прежних. Итак, кажется, пошла политика. А как насчет транспорта?

В три часа пополудни, подвернув полы юбки под себя, я мчалась на велосипеде в сторону Вилльметри; рюкзак с бутылкой вина и багетом Багет — длинный французский батон.] лежал в багажной корзинке. Это не самый лучший способ путешествовать по Франции, но уклоны были мягки, и, если верить хозяйке, одолжившей мне свой велосипед, только при такой неспешной езде и можно хорошенько рассмотреть все, что ни встретится тебе по дороге. В былые-то дни, говорила она, все французские путешественники предпочитали подобный способ передвижения, тогда ведь у всех были велосипеды, а для провинции это куда как лучше машин. После первой пары километров мне надоело чувствовать себя героиней французского Сопротивления, и я погрузилась в выработку дальнейшей стратегии. Даже физическая активность казалась отдыхом после стольких дней, потраченных на перепахивание глубинных залежей моего сознания. Дождь давно прекратился, выглянуло солнце. Выехав из городка, я через некоторое время остановилась и сняла с себя шерстяную кофточку. Благодаря дыре в озоновом слое воздух был прогрет слишком, пожалуй, сильно для марта, но, как истинный друг планеты Земля, я радовалась всякой погоде, не возлагая вину за неудобства на матушку-природу. По пути мне встретилась парочка велосипедистов, старик и молоденькая женщина с младенцем, укрепленным у нее на спине. Мы приветствовали Друг друга взмахами рук. Больше никто навстречу не попадался, и велосипед начал казаться мне машиной времени. Возможно, доехав до особняка Бельмона, я наткнусь там на бледных аристократов в пастушеских одеяниях, изображающих бедняков, а Кэролайн Гамильтон останется лишь воспоминанием о будущем. Кэролайн Гамильтон, приемная дочь моей клиентки, юная танцовщица, прыгнувшая с речного берега, унося на тот свет младенца, готового выйти на этот свет. Тайна. Потому-то меня сюда и занесло. Я не вспоминала о ней с самого утра, а само это утро казалось мне сейчас страшно далеким. В порядке эксперимента я вообразила, что иду по ее следам, погружаюсь в глубь страны, прислушиваясь к трелям французских сверчков и редким петушиным выкрикам. Была ли она счастлива здесь? И если да, то долго ли? И чье семя заполучила в свое лоно под этим летним солнцем? Возможно, в конце пути ответ отыщется. Я почти видела плоды, созревающие в зарослях бельмоновских владений и ожидающие, когда их сорвут. Дорога пошла под уклон, и велосипед мчался теперь к основанию холма. Если я когда и чувствовала свою непобедимость, то именно теперь.

Вилльметри был так мал, что я чуть не проскочила мимо него. Не больше деревни, несколько домов, а вокруг опять поля и перелески. Передо мной была прямая дорога, в отдалении делавшая долгий плавный поворот. Похоже, это именно то место, где мы с моим лихим водилой потеряли лимузин из виду, вернулись и, повернув направо, вскоре достигли железных ворот. Я неторопливо проделала тот же путь, заметив блеснувшие над кронами деревьев башенки, будто шахматные фигурки обступившие с четырех сторон кровлю особняка. Я постаралась унять нервную дрожь. Почему бы тебе, в самом деле, не отступить, прошелестел где-то внутри вероломный голос? Да нет, сыщица, прикрикнула я на себя, это всего лишь ветер воет в полях. А голос все свое: прислони велосипед к дереву, присядь на пенек, пожуй хлебушка, запей его винцом и улетай домой с бутылочкой кальвадоса и воспоминаниями о ранней французской весне. Нет уж, Ханна, пожуешь после работы, а отдыхать будешь на ходу. Бросай свой велик и отправляйся туда.

Я огляделась в поисках подходящего места, где можно было бы его спрятать. Жители Санлиса наверняка не были похитителями велосипедов, но, живя в Лондоне, непременно обзаведешься своего рода паранойей и ни за что не оставишь велосипед без присмотра. К тому же он еще и чужой, да и перспектива тащиться три мили до городка по такой непредсказуемо переменчивой погоде не особенно согревала душу. В конце концов я засунула средство передвижения и рюкзак в канаву на краю поля и сверху прикрыла ветками. С собой взяла только сумку, где лежал увесистый шмат наивкуснейшей конины, упакованный в полиэтилен, захваченный мною просто так, на всякий случай…

Но псов вроде не слышно. Я погремела воротами. Никого и ничего. Может, они спят, по примеру французских крестьян, всегда готовых урвать среди бела дня часик-другой для сна? Машины тоже нигде не видно. Но это не значит, что хозяин уехал, возможно, ее просто отогнали в гараж. Надо бы узнать поточнее. В конце подъездной дорожки купался в солнечных лучах особняк. Ворота, кажется, единственный путь внутрь. Тогда поставщики хлеба, молока и туалетной бумаги, входя в ворота, хорошо видны из окон особняка. А не пройти ли по периметру ограды и не поискать ли таких местечек, которых не видно из дома? Поскольку никто меня сюда не приглашал и вряд ли я похожа на поставщика провизии, то и нечего рисковать, пытаясь проникнуть на частную территорию через главные ворота.

Пройдя вдоль ограды примерно милю, на другой стороне длинного холма я обнаружила место, где деревья, перемежавшиеся с густыми зарослями кустарника, позволяли вскарабкаться на ограду. Пришлось прыгать с высоты пять-семь футов, но почва была мягкая, так что я приземлилась благополучно. Вокруг были те же лесные заросли. Ни собак, ни птиц, ничего. Я постояла, прислушиваясь и выжидая. Дом был где-то справа, и я двинулась в его сторону, спускаясь по пологому склону холма. В самом низу путь мой пересек небольшой ручей. Я с удовольствием погрузила руки в его струи и даже попила. Вода была чистой и приятной на вкус. На другой берег я перешла по затейливому мостику, составленному из больших плоских камней, положенных в воду. Когда деревья расступились, передо мной неожиданно открылся эффектный вид. Большая овальная лужайка, обрамленная высокими каштанами, доходила до самого дома, до его заднего фасада, огромного и монументального. Почти примыкая к особняку, полукругом располагались конюшни, давно ставшие помещениями для гостей или слуг. На полпути к дому уютно покоилось в зеленой ложбинке продолговатое озерцо, местами заросшее тиной и лилиями, и солнце играло на его поверхности в свои замысловатые игры. Легко можно понять аристократа, которого сей умилительный пейзаж заставлял забыть, что одно из его поместий пошло с молотка.

Крадучись по краю лужайки, я сбоку приблизилась к особняку. И когда это произошло, романтик во мне уступил место реалисту. Не прежние времена!

Осмотрев стены дома, нельзя было не заметить признаков охранной системы. И я не дала бы руку на отсечение, что где-то здесь, рядом, не припарковано роскошное авто хозяина поместья. Так что даже если у мадам Бельмон и есть что мне рассказать, то как мне проникнуть в дом, дабы выслушать ее?

Во второй раз за этот день судьба распорядилась по-своему. Раздался шум, не предвещавший ничего хорошего. Может, кто-то спустил их с цепи, чтобы они прогулялись, а может, они просто хорошо выспались на сытый желудок, а теперь, проснувшись, почуяли своим собачьим нюхом, что пришел чужой. Пространство между особняком и поляной они преодолели в считанные секунды и выглядели на такой скорости скорее посланцами ада, нежели простыми сторожевыми псами. Нет, это совсем не такие домашние животные, которые, прежде чем начать с неприятным чавканьем тебя кушать, станут разглядывать имя на визитной карточке. Конюшни находились слева, не менее чем в пятидесяти ярдах от меня. Но я уже успела вытащить из сумки мясо, освободить от упаковки и бросить в сторону набегающих тварей. Однако смотреть, достаточно ли они проголодались, чтобы клюнуть на угощение, не стала. Нет, напротив, со спринтерской скоростью я бросилась к конюшням и ухватилась за какую-то ручку. Ужасающий лай и рык временно поутихли. Зато издалека донесся голос человека, который отзывал этих отродий дьявола. Дверь не поддавалась, но справа вверху обнаружилось небольшое окошко. Я ударила в раму туфлей, и оно распахнулось. Перевалившись через подоконник, я услышала, что звуки, издаваемые псами, приближаются.

Я осмотрелась. Интересно! Куда ни влезешь, обязательно окажешься в уборной. «Вентиляция против безопасности» — краткая монография о некоторых способах взлома и вторжения. Закрыв окно, я в инеможении присела на унитаз. Еще можно было их слышать, где-то снаружи стены отражали эхо злобного лая, будто приглашающего меня честно выйти и отдаться им на растерзание. Но я, конечно, не вышла, а продолжала сидеть, затаившись.

Человеческий голос стал теперь громче.

— Ко мне, ко мне, ребята! Что это вы там затеяли? Бросьте гонять этих клятых кроликов, все равно не догоните. Ко мне!

Ханна Вульф далеко не такой стремительный агент, как хитроумный кролик, но и ей, кажется, удалось оставить псов с носом. Однако сердце тайного агента трепыхалось почище, чем у какого-нибудь загнанного кролика. Честно говоря, оно даже куда-то провалилось. Затем, когда сердце вернулось на свое место и восстановило прежние отношения с остальными частями и органами тела, я встала и потихоньку открыла дверь.

Снаружи распространилось безмолвие, океан безмолвия, глубокий и темный. Он смирял меня и в то же время ободрял. Дома, закрытые на зиму, имеют какую-то свою, особую атмосферу, будто тишина в них постепенно возобладала над временем, так что в самом доме этой тишины становится слишком много и она начинает давить на двери и окна, пытаясь вырваться. Волна немоты, исходящая от летнего дома, окатила меня с ног до головы, а я все стояла, таясь и выжидая. Это одна из особенностей моей работы, уметь выждать подходящий момент, установив добрые отношения с тишиной. По собственному опыту я знала, что в такие напряженные моменты можно впустую истратить массу энергии, шарахнувшись от какого-нибудь непонятного звука, которого вы даже не слышали, который вам только пригрезился. Я вошла и ждала, когда перестроится зрение. В сумеречном свете прорисовывался холл, в который выходило три двери. Я открыла ближайшую и оказалась в большом помещении, тускло освещенном светом, пробивающимся сквозь полузакрытые жалюзи. Можно было разглядеть диван, два легких стула, полированный деревянный пол. Просто и хорошо. В середине лета, пронизанное солнечными лучами, это помещение, напоминающее веранду, наверняка было магически прекрасным. Я прошла через него в коридор.

Широкая винтовая лестница уходила в потемки. Перила под пальцами казались страшно холодными. Я насчитала семнадцать ступеней. Наверху, на лестничной площадке было еще темнее, но угадывались три двери, расположенные рядком, словно узкие девичьи кроватки в общей спаленке. Крадучись вдоль стены, я добралась до первой двери. Как обычно, это оказалось если не уборной, так ванной, но, к счастью, с окном, чьи жалюзи частично пропускали свет. И дверь на противоположной стороне помещения вела еще куда-то.

Будто в тайный сад, я проникла в спальню, достаточно большую и, как зебра, украшенную широкими полосами солнечного света, проникающего сквозь полуоткрытые жалюзи. Полосы эти пересекали все, что попадалось на их пути, — двуспальную кровать с узорным шелковым покрывалом, кресло и комод тикового дерева, увенчанный вазой— единственным здесь произведением искусства. Шаги отдавались на деревянном полу резкой музыкой. Почти сразу же мне отчетливо вспомнились другие звуки. Это балерины, отражаясь в огромном настенном зеркале, встав на пуанты, извлекали из деревянного пола репетиционного зала глуховатый ритмичный стук. Не знаю, что тому виной, — затейливая ли игра светотени и скрип половиц или та спартанская простота, что напомнила мне о другой, лондонской комнате, — но только я вдруг остро почувствовала, что она здесь была, что я нахожусь в комнате, где жила Кэролайн Гамильтон. Послеполуденное солнце вливалось сюда, и я выглянула наружу. Но садовый ландшафт в обрамлении дальних лесов не вызывал ощущения, что она бывала и там. Нет, только здесь.

Наконец-то, подумала я и начала поиски. Заглянула в платяной шкаф, проверила ящики стоявшего возле кровати столика. Но обнаружила лишь тонко разлинованную бумагу и липкий запах нафталина и просыпавшейся марихуаны. Я перевернула вазу, в надежде, что там что-то может быть спрятано. Тщетно. Заглянула в ванную, но и там все было чисто убрано и ничего не нашлось: ни салфеток, ни пилочек для ногтей, ни английской булавки— словом, ни единого признака человеческого пребывания. Если я не ошибаюсь, то здесь кто-то здорово постарался с уборкой. На этом этапе пришлось признать поражение. Я задвинула ящики и вышла.

Спустившись по лестнице, я увидела, что дверь в гостиную приоткрыта. Я подошла и заглянула, пытаясь рассмотреть все, что входило в поле зрения. Возле полуосвещенного окна висела картина, изображающая одинокую женскую фигурку. Я приблизилась. Балерина, прозрачно написанная акварелью, стояла на сцене в луче прожектора, ее подбородок высоко поднят, лицо залито светом. Знаки, символы, знамения. Они явственно проступают во всем. Если Кэролайн спала в той спальне, где я побывала, то почему бы ей и в этой гостиной не сидеть? Мне удалось немного приоткрыть жалюзи, и, словно в магическом фонаре, проявились диван, ковер, книжный шкаф и небольшой столик. Оба его ящика были заперты. На столе находилось пресс-папье из граненого стекла, а под ним два маленьких ключика. Один ключ подошел. Внутри было то, что обычно бывает в ящиках письменного стола, — бумага, конверты и всякая канцелярская мелочь. Во втором ящике я обнаружила это: тонкую пачку танцовщиц Дега — ожидающих в кулисах, склонившихся к своим туфелькам, схваченных глазом художника во всей обыденности и непринужденности их каждодневной жизни. Всех их я видела прежде, изучая собрание открыток в картонной обложке. Помнится, я ехала в поезде, за окнами шел дождь, это было миллион лет назад. Я перебрала их. Здесь должно быть семь или восемь штук. Находка произвела на меня тяжелое впечатление, но я все же пересмотрела их. Одну за другой, как плохие карты, выпавшие при игре в покер. На обороте они все были чисты. Кроме одной, последней. На ней был указан адрес: Мисс А. Патрик, Роуз-коттедж и так далее. А рядом слова простого послания. Все то же самое, и это так угнетало, что пальцы мои дрожали.

«Видела „Щелкунчика“ в Ковент-Гардене. Разочарована. Зря и ходила. Собираюсь где-то весной навестить вас.

Надеюсь, у вас все хорошо. Счастливого Нового года. Любящая вас Кэролайн».

И внизу дата — «14 января».

Глава 11

Я на спринтерской скорости преодолела дистанцию между конюшней, превращенной в летний домик, и парадным подъездом, и осталась, благодарение Богу, целой и невредимой.

— Его нет.

Душа моя возликовала!

— Понятно. В таком случае я хотела бы, чтобы вы доложили обо мне мадам Бельмон.

— Кто вы?

Даже по тому, как она открыла дверь, сразу было видно, что тут не привыкли к визитам незваных гостей. Что и не удивительно, памятуя о наличии таких сатанинских псов. Мы сразу же не понравились друг другу, она и я. С ее стороны неприязнь, несомненно, вызвал вид моей одежды: слишком много джинсы и отвратительно грязные башмаки. А мне не глянулось ее чрезмерно длинное лицо и тонкогубый рот, который, похоже, не растягивался в улыбку со времен подавления студенческих беспорядков 1968 года. Тем не менее я улыбнулась ей своей особо ясной улыбкой, которую обычно приберегала для уличных регулировщиков.

— Достаточно будет сказать, что я подруга Кэролайн Гамильтон и что я приехала из Англии.

В чем, в чем, а в наличии дурных манер эту женщину обвинить было трудно, иначе, подозреваю, она просто захлопнула бы у меня перед носом дверь, оставив на площадке парадной лестницы. Но она позволила мне войти и попросила немного подождать, а сама тихонько простукала каблучками холл и скрылась в дверях в конце длинного коридора, совсем как белый кролик из «Алисы» в поисках королевы. Отдав дань восхищения внутреннему убранству дома и досчитав до десяти, я отправилась следом за ней.

Ожидая увидеть гобелены восемнадцатого столетия, я обнаружила огромную оранжерею. Солнце с трудом пробивалось в эти джунгли сквозь стеклянные панели. В центре, как во временном лагере участников сафари, вольно раскинулся светлый и весьма элегантный плетеный мебельный гарнитур из трех предметов. Воздух был здорово перегрет испарениями, исходящими от обильной растительности, и насыщен кислородом, которого столь не хватает многим людям. На ум пришло слово «санаторий». Среди листвы виднелась темноволосая голова домоправительницы, она что-то настойчиво говорила. Из глубин тропических зарослей ей ответил голос хозяйки. Я пару раз кашлянула. Домоправительница обернулась, стрельнув в меня убийственным взглядом, и решительно бросилась в мою сторону. Я приготовилась к отступлению, но женский голос, бесстрастный и повелительный, охладил ее порыв.

— Оставьте, Агнес. Раз леди проделала такой путь, я непременно встречусь с ней.

Когда она появилась из джунглей, у меня глаза на лоб полезли. Если за деньги не купишь любовь, то уж красоту-то приобретешь с легкостью. Высокая, пяти футов и девяти или десяти дюймов, с длинными конечностями и шапкой коротких сияющих белокурых волос, мадам Бельмон оказалась настоящей красавицей. И разительно похожа на кого-то, кого я знала. Это вызвало у меня настоящий шок, потому что я почти сразу поняла, на кого она так сильно похожа.

Отрасти она волосы, нацепи балетные туфельки и побольше присборенного тюля, и вот вам вылитая Кэролайн Гамильтон. Забавно, что Бельмон ничего не сказал мне об этом сходстве. Впрочем, он ведь не намеревался знакомить меня со своей супругой.

Матильда с улыбкой приблизилась ко мне и подала руку. Вблизи она выглядела старше Кэролайн, ей было лет тридцать пять, может, чуть больше, но она была явно из той редкой породы женщин, которым глубокие морщины не угрожают. Уж так, видно, устроено их лицо. Хозяйка дома улыбнулась, и мне показалось, что для женщины, страдающей сильными приступами депрессии, она выглядит слишком уж здоровой. Даже кожа ее светилась. Возможно, это последние достижения косметологии, хотя иной восхищенный мужчина назвал бы мою догадку чудовищной ложью.

— Добрый день. Простите, не знаю вашего имени…

— Ханна, Ханна Вульф.

— Я рада нашей встрече, мисс Вульф. Не многие решаются прийти к нам вот так, запросто, не дожидаясь приглашения. Не желаете ли чашечку кофе? Или вы предпочитаете чай?

По-английски она говорила хорошо, с очаровательным легким акцентом. Вероятно, когда она служила переводчицей, то работа у нее ладилась, хотя с первого взгляда видно, что природой этой женщине уготована лучшая участь.

— Благодарю вас. Лучше кофе.

Она перевела мою просьбу Агнес, которая явно считала, что это ниже ее достоинства, обслуживать особу, подобную мне, но не поднимать же, в самом деле, восстания. Всем своим видом выразив неудовольствие, она повернулась на каблуках на манер прусского гвардейца и быстро покинула оранжерею. Я, естественно, сделала вид, что ничего этого не заметила.

И вот мы остались наедине с мадам Бельмон. Она предложила мне присесть, затем уселась напротив, вытянув перед собой свои длинные гладкие ноги. Нельзя было сказать, что она обеспокоена. Очевидно, она принадлежала к тому типу женщин, которые не спешат выказывать своих чувств. Я все еще соображала, как бы получше расположить ее к себе, но она заговорила первой:

— Вы были близкой подругой Кэролайн? Могу себе представить, как сильно вы огорчены! Я все еще не вполне верю в случившееся. Она была такой живой, такой милой и энергичной девушкой. Просто невозможно представить ее мертвой.

Челюсть моя наверняка бы отвисла, не успей я подпереть подбородок рукой. А что это говорил мне Бельмон? «Не хочу, чтобы ее хоть чем-то беспокоили. Я сам скрываю от нее новости о трагической смерти Кэролайн», — это его точные слова.

Герой войны Жюль Бельмон обманул меня, но он и не обязан был говорить мне правду. Я устыдилась и решила не брать с него пример.

— На самом деле, мадам Бельмон, я не подруга Кэролайн, а частный детектив. Меня наняли для расследования обстоятельств ее смерти.

С минуту она внимательно смотрела на меня, будто оценивала, могу ли я справиться с решением подобной задачи.

— Господи! Не слишком ли вы молоды для такой работы? — Сказав это, она улыбнулась. — Впрочем, думаю, не я первая задаю вам этот вопрос.

Я кивнула. Такой же вопрос совершенно спокойно можно задать и тебе, третья жена прославленного военного героя, подумала я, но вслух, конечно, этого не сказала.

— Как вы нашли нас?

Я вкратце все ей рассказала, умолчав, естественно, о факте воровства. История моя прозвучала вполне убедительно.

— Понятно. И теперь вы желаете расспросить меня о Кэролайн?

— Да.

Она кивнула.

— Ну, не уверена, что мне есть что сказать. Думаю, вам лучше поговорить с моим мужем.

— Я уже говорила с ним.

И что-то молниеносно метнулось под ее полуприкрытыми веками. Естественно, он предупредил ее. О чем же еще могли говорить они за ланчем?

— В таком случае мне вряд ли есть что добавить, я действительно знаю не больше, чем он.

— Он сказал мне, что в мае вы наняли Кэролайн Гамильтон в качестве компаньонки. Но она проработала у вас только восемь недель, а потом, когда обнаружилась ее беременность, ушла от вас.

Матильда выдержала мой взгляд. С минуту ничего не говорила. У меня появилось ощущение, что она наблюдает за мной столь же внимательно, как и я за ней, и что вообще она человек сильный. Вдруг она опустила глаза.

— Да, полагаю, что так все примерно и было. Боюсь только, что не очень хорошо ориентируюсь в датах. — Но все в ней будто кричало: «Я лгу, лгу!»

Спокойно, спокойно, Ханна!

— Хотелось бы знать, мадам Бельмон, в течение тех восьми недель, что Кэролайн находилась здесь, она когда-нибудь просила вас или вашего мужа отсылать через Лондон ее письма или открытки?

Она, казалось, обдумывала ответ. Наконец сказала:

— Нет, не помню такого, нет. Но вы можете спросить Жюля. Или Даниеля. Даниель часто летает в Лондон по служебным делам. Если бы она хотела что-то переслать, с этим проблем не было бы.

— Понимаю. Но Даниеля, кажется, сейчас здесь нет. Он улетел по каким-то делам.

— Да? — И только теперь она подняла глаза, явно удивившись. — Я об этом не знала.

— Почему она ушла от вас, мадам Бельмон?

— Думаю, мой муж; говорил вам. Она забеременела.

— И вы не просили ее остаться? — спросила я, на этот раз по-французски.

Перемена языка на какой-то момент привела ее в замешательство. Она нахмурилась, как если бы не поняла вопроса. Я не дала ей времени на размышления.

— Мадам Бельмон, я знаю, что вы с мужем несколько лет пытались обзавестись ребенком.

Она все еще молчала, затем посмотрела мне прямо в глаза. И мне показалось, что она знает, о чем я думаю.

— Да, — ответила она твердо. — Так оно и было.

— Но безуспешно.

— Да.

— Полагаю, это было весьма болезненно для вас обоих. Тем более что единственный ребенок вашего мужа погиб в дорожной катастрофе.

Это было сказано так легко, что мне самой стало неловко. Я даже испытала чувство вины перед несчастной женщиной.

— Да, мой муж сильно хотел ребенка, если вы это хотели узнать.

— А вы?

— Я?..

До этого мы как будто играли в волейбол, внимательно следя за мячом. Но на этот раз она, кажется, вот-вот пропустит подачу.

— Интересно, мисс Вульф, сколько вам лет? Неужели вы никогда не думали о ребенке? Как и все женщины нашего возраста?

Нет, удар все-таки отражен, и неплохо. Теперь пришла моя очередь пропустить подачу. Насилу справившись с собой, я подняла глаза, заметила ее легкую улыбку и только тогда спросила себя, кто тут кого истязает.

Матильда отступила первая, отвела глаза. Но она еще не знала, что открытки Кэролайн Гамильтон, лежавшие в моем кармане, жгли меня, будто уголья.

— Простите, мадам Бельмон, что я затронула столь деликатную тему, но мне необходимо выяснить, почему, узнав о беременности Кэролайн, вы не подумали, что могли бы из этого обстоятельства извлечь для себя выгоду. Ведь она была талантливой молодой балериной, перед ней открывалась блистательная будущность, и ребенок, судя по всему, ею не планировался, а рядом вы — бездетная пара, отчаявшаяся обзавестись потомством. Так неужели вам не приходило в голову предложить ей отдать ребенка вам на усыновление?

К чести мадам Бельмон, она серьезно восприняла этот вопрос. Уже одно то, как долго она обдумывала ответ, говорило о многом. Наконец она тихо проговорила:

— Боюсь, это было бы невозможно. Поймите, мой муж хотел своего ребенка, для него это имело огромное значение. Своего, а не чужого.

— Вы хотите сказать, его и вашего?

— Нет, я полагаю, что для него главное было, чтобы это был его ребенок.

И опять у меня появилось странное ощущение, что, вопреки всей серьезности разговора, между нами происходило нечто вроде игры. Причем игра эта равно забавляла нас обоих. Главное, чтобы это был его ребенок. Хорошо, почему нет? Разве в темноте, как говорится, не все кошки серы, даже те, что днем имеют самую яркую масть? Тем более что медицина предоставляет методы, способные технически осуществить это достаточно тактично.

— Простите меня, мадам Бельмон, но вы абсолютно уверены, что ребенок Кэролайн зачат не от вашего мужа?

Если она и была шокирована, то виду не подала. Нет, она выдержала мой взгляд и медленно покачала головой.

— Да, мисс Вульф, абсолютно уверена. Как это ни грустно…

Грустно? Слово, случайно ли вырвавшееся или намеренно сказанное, повисло между нами. Но открытки, лежавшие у меня в кармане, чуть не насквозь прожигали мне ладонь. Я сделала глубокий вдох и сказала:

— Мадам Бельмон, думается, я должна кое-что сообщить вам. Мне стало известно, что Кэролайн не покидала ваш дом в июне прошлого года, а прожила здесь гораздо дольше. Фактически до середины января этого года.

Я выдержала вполне театральную паузу, но она промолчала.

Тогда я вытащила из кармана открытки и показала ей.

— Я узнала их. Сознаюсь, я нашла их в вашем летнем домике. Они идентичны тем, которые опекунша Кэролайн получала на всем протяжении прошлого года. Вы сами видите, что последняя, так и не отосланная, написана ее собственной рукой и датирована четырнадцатым января.

Мне казалось, что если бы у нас было еще немного времени, она рассказала бы мне все. Но пока она продолжала молчать, напряженно глядя на меня, в комнату строевым шагом вторглась Агнес. Да и наивно было бы надеяться, что конфиденциальность нашего разговора соблюдена вполне. Я даже удивилась бы, узнав, что Агнес не торчала все это время в каком-то таком месте, откуда ей все было слышно. Войдя, она стеной встала между Матильдой и мной. Но я успела быстро спрятать открытки в карман.

— Мадам, простите, что прервала ваш разговор, но вам звонят по важному делу и просят снять трубку в гостиной.

Так и есть. Бельмон вернулся в своем лимузине, вошел в дом и тотчас был извещен о том, что его супруга не способна хранить должным образом семейные тайны. Можно себе представить доклад этой гренадерши, сделанный хозяину чуть не с порога. Если бы я была ее мужем, я бы и на милю к ней не приближалась.

Мадам Бельмон встала, глаза ее теперь казались какими-то стеклянными. И хотя она улыбнулась мне ослепительной улыбкой, это была скорее пародия на все светские улыбки вообще.

— Извините, мисс Вульф, но я вынуждена вас покинуть.

Не успела она выйти, как в дверь вошел он, мистер Бельмон.

Не то чтобы вид его был слишком грозен, но нечто в выражении его лица заставило меня всерьез обеспокоиться. О, Небеса, за что гоните меня, злосчастную? Как и всегда в подобных случаях, я сожалела, что не потратила четырнадцать лет на изучение тибетских боевых искусств. Фрэнк, конечно, научил меня паре-тройке приемов. Но эти приемы, как и опыт, полученный на курсах самозащиты при Рождественском институте для взрослых, вряд ли здесь пригодились бы. Я собралась с духом и взялась за свою сумочку.

— Ну, мне пора. Не будете ли вы любезны проводить меня к выходу? — добросердечно обратилась я к Агнес, чему она так сильно обрадовалась, что чуть было не улыбнулась.

Они оба проводили меня до дверей. Затем он проводил меня до ворот. Следующий этап оказался более сложным. Мне предстояло извлечь из укрытия велосипед, но он был спрятан слишком близко к особняку. А ведь выбираться отсюда как-то надо. Но откуда ему знать, где припаркована моя машина? Вот я и решила пойти в сторону Вилльметри, надеясь, что полуторамильная пешая прогулка и возвращение домой это не совсем то, о чем мечтает старик. И я оказалась права. Но какую-то часть пути он все же следовал за мной, желая, очевидно, убедиться, что я уже не вернусь, и когда я, дойдя до вершины холма, обернулась, он все еще стоял там, посреди дороги — ноги твердо расставлены, руки скрещены на груди. Я небрежно помахала ему рукой и продолжила свой путь. Ну что ж, иной раз и пешком походить не вредно. Почти уже на входе в Вилльметри я остановилась и обернулась. Дорога была пуста. И только тогда, проделав немыслимый крюк, я вернулась, отыскала свой велосипед и сумку, отпила чуть не треть вина из бутылки и поехала домой.

Глава 12

Теперь мне известно, где все это время находилась Кэролайн. Погода, упоминания о разных балетных постановках, немного того, немного сего, — словом, в открытках Кэролайн никогда не содержалось ничего такого, чего нельзя было бы найти в английских газетах и журналах. Новость из газеты «Гардиан», попадавшей в Санлис на третий день, вписывалась в открытку и, немного устарев, возвращалась в предместья Лондона вкупе с сообщением о том, что Кэролайн Гамильтон жива, здорова и, судя по обратному адресу, проживает все там же, на Килбурн-Хай-роуд.

Я испытала своего рода удовлетворение, подобное тому, которое испытываешь, вкладывая последний фрагмент в игру-мозаику. Январская открытка, присоединившись теперь к своим сестрицам, лежала передо мной на постели. Итак, Кэролайн пребывала в усадьбе Бельмонов почти до самого конца. Но открытки говорили и еще кое о чем. Они устраняли последние сомнения в том, что дитя Кэролайн представляло интерес для кого-то еще. Иначе зачем бы ей идти на все эти ухищрения, дабы внушить приемной матери, что она продолжает работать в Англии, живет одна и ни в коем случае не беременна? А если в этом ребенке и был заинтересован еще кто-то, то кто же, кроме бездетной, богатой четы Бельмонов? Перелетный племянник наверняка получал определенные выгоды от бездетности дядюшки, хотя вряд ли признался бы в этом, доведись нам встретиться. Итак, Матильда утверждает, что ее муж не имеет никакого отношения к зачатию младенца Кэролайн, и я, как ни странно, почему-то ей верила. Но это еще не доказывает, что Бельмоны не могли усыновить чужое дитя. Допустим, супруги отчаялись родить ребенка, а у Кэролайн было, что им предложить. В этом случае каждый получал желаемое: девушка — достаточно денег, чтобы рассчитаться с долгами, а супруги— маленького Бельмона, наследника фамильного имени.

Все прекрасно. Кроме, конечно, трагического завершения этой истории. Так что же случилось между шестым декабря и четырнадцатым января? Что заставило ее пересечь Ла-Манш и броситься в Темзу? И что это за тайна такая, которая нуждалась в столь тщательной охране при содействии злодейских собак, гренадерских домоправительниц, открыток, написанных во Франции, а отсылаемых из Лондона, и нагромождения бедьмоновской лжи, которой заваливали всякого, кто решался задать самые простые вопросы? Естественно, кому захочется признать себя виновником самоубийства, тем более если ты национальный герой? Да и вряд ли в том есть его вина. И то, что в Англии порождает сенсацию, во Франции, вероятно, никого не заставит и бровью повести. Ох, нелегкая у меня работенка! Получишь пару ответов, а они порождают еще кучу вопросов. Но, когда сомневаешься, поставь себя на их место. Передо мной явился образ Бельмона, старого, сухого и гневного, сидящего за своим огромным столом, в то время как его секретарша терзает телефон, пытаясь выяснить, как со мной связаться, а узнает только, что я сегодня, еще до полудня, выписалась из отеля. Что же он предпримет дальше? Будет ждать, пока я войду с ним в контакт, или попытается сам меня разыскать? В конце концов, я остановилась не так далеко от Вилльметри. Предположим, что это детская игра, пряталки. Рано или поздно тебя все равно найдут. Вопрос времени, больше ничего.

В окно моей крошечной комнатушки было видно, как солнце садится за линию крыш, и чувствовалось, что заметно похолодало. Сумерки. Еще час до полной темноты. Я задернула штору и зажгла светильник, укрепленный над кроватью. Нет, чем ждать да гадать, лучше взять инициативу в свои руки.

Было почти шесть часов вечера. Не слишком поздно для звонка в офис трудоголика. Но я, увы, опять наткнулась на Цербера, стерегущего телефон. Босс, как торжественно сообщила она, находится в отсутствии.

— Тогда передайте ему, что завтра утром я буду ждать его перед главным входом в Лувр. Ровно в десять часов утра.

— Да это совершенно невозможно! У него уже расписан весь день.

— Прекрасно. Но вы все же передайте ему то, о чем я вас просила. Я думаю, его это заинтересует.

— Но…

Я положила трубку и вдруг с удивлением обнаружила, что моя рука слегка дрожит. «Вы что, никогда ничего не боитесь?»— вспомнился мне вопрос мужчины в шикарно-небрежном и страшно дорогом костюме. Тут, словно из мужской солидарности, присоединился и голос Фрэнка: «Вспомни, Ханна, что я тебе говорил. Наша работа опасна лишь тогда, когда ее исполняет придурок. Почему, ты думаешь, полицейские ходят по двое? Да потому, что второй всегда прикрывает твой тыл. Ты вот влипла в тяжелую ситуацию, а я ничем не могу тебе помочь, поскольку далее не знаю, где ты находишься. Ну да ладно, помни только бойскаутский девиз: Будь готов!»

Спасибо тебе, Фрэнк! Хорошо, что напомнил… Кому нужны настоящие друзья, когда у вас такие работодатели!

Я не могла позволить себе отменить вызов, поскольку международная связь была предварительно оплачена. Во Франции 6.30 вечера, значит, в Англии— 5.30. Фрэнк, возможно, чистит свой «смит и вессон» и размышляет о том, в какой из пабов пойти после работы. Но не исключено, что он уже сидит в одном из них. Или еще сидит. Автоответчик его работал исправно и принял мою просьбу перезвонить. Но Фрэнк не откликнулся, и оператор посоветовал мне позвонить в другой раз. Тогда я дала ему другой номер. На том конце провода почти сразу послышался писк и восторженный визг, это, несомненно, была Эми, которая обожала играть с телефоном. Через несколько секунд трубку взяла Кэт.

— Ханна? Алло! Ханна? Что случилось?

— Ох, да ничего особенного. Я здесь на несколько дней, вот и решила что-нибудь купить Эми, но, увы, не помню ее размера.

— Где это здесь?

Я слышала ее превосходно, даже не верилось, что ее голос идет ко мне по проводу, проложенному под Ла-Маншем.

— Б Санлисе, где же еще?

— В Санлисе?..

— Это небольшой городок северо-восточнее Парижа.

— Ты там по работе?

— Ну, в общем, да…

— Все твоя несчастная беременная балерина?

— Ага.

— Нашла папашку-то?

— Пока нет.

— У тебя все хорошо?

— Все просто прекрасно. Я же сказала тебе, что звоню только затем, чтобы спросить о размерах Эми.

— Во Франции, кажется, другие размеры, лучше просто скажи, что это на трехлетнего ребенка. Впрочем, я ни в чем не могу быть уверена, ведь пока ты вернешься, она, вероятно, здорово успеет вытянуться. Почему бы тебе не привезти ей что-нибудь на вырост? Что-нибудь вроде большого цветного портрета Джонни Холлидея? К тому времени, как она подрастет, он снова, скорее всего, станет кумиром молодежи.

— Джонни Холлидей! Джонни и Сильвия. Ох, Кэт, какие времена были…

Мне вспомнились заголовки тех экземпляров «Пари-матч», на которые можно было наткнуться в любом пыльном углу любого британского пансиона. Потом они постепенно перемещались на пляж, где ветер швырял в наши бледные, изнуренные учебой лица их обрывки, а потом заметал их песком. Вспомнились и эти пляжные девичьи пикники. Семейные праздники, так мы это называли. In loco arentis^[75]: годами я думала, что это было некоей формой безумия, порожденной тем, что слишком много времени проведено возле родителей. Не удивительно, что я предпочла работу. Но есть вещи, которые никогда не забываются, особенно между сестрами. На том конце провода Кэт продолжала что-то настойчиво говорить.

— Что?..

— Я спрашиваю, с тобой ничего не случилось? Куда ты провалилась? И голос у тебя какой-то…

— Да нет, Кэтти, со мной все обстоит чудесно. Просто много работы. Я вернусь через несколько дней.

— Отлично. Послушай, прости, но я не могу больше говорить, тут Бенджамин хнычет, да и Эми пора купать, а Колин все еще не заявился…

— Да ладно, все нормально. Тем более, что мы говорим за твой счет. Как только вернусь, сразу же позвоню.

— Хорошо. Ой, постой-ка! Тут Эми хочет с тобой поболтать…

Я нажала на рычаг, еще успев услышать в трубке жизнерадостные вопли племянницы. Именно из-за таких постоянных просьб поболтать с несмышленышем, я и не сообщала никогда Кэт номера своего телефона. Впрочем, мне тотчас захотелось перезвонить ей, но это было бы уж полным абсурдом. Она только расстроится, если поймет, что дело не в том, что я положила трубку, не дослушав ее, а в том, что я просто не захотела поболтать с ее малышкой. Но главное, что ей теперь известно, где я нахожусь, что и было единственной причиной моего звонка. А Фрэнку можно позвонить и позже, домой.

Бинтовая лестница уходила в темноту. Я поднялась к себе, прилегла на постель и подумала, что хорошо бы поужинать. Но на меня сразу же навалился сон, что и понятно, слишком много адреналина выплеснулось в кровь за день. Я не стала сопротивляться блаженству сна, тем более, что поесть можно и позже. Спущусь с верхотуры своего провинциального пансиона и зайду в небольшой, но приятный местный ресторанчик. Даже если Бельмон всерьез настроен разыскать меня, он определенно не рискнет привлекать к себе внимание, совершая рейды по местным бистро и ресторанчикам. Сладко вздремнув, я проснулась и взглянула на часы, — восемь вечера. Уж и не помню, как заснула опять.

Разбудил меня стук в дверь. Почтенная леди на удивление сильно колотила в нее. Я вскочила с постели прежде, чем проснулся мой мозг. Кто-то звонил мне. Мужчина. Сказал, что это важно. Ну хорошо, мужчина звонит мне в полдевятого вечера. Какого же черта устраивать такой переполох? Поскольку выбора у меня не было, я спустилась к телефону и, недолго думая, взяла трубку. Быстро же старику удалось меня выследить. Окончательно проснувшись, я собралась с силами.

— Ханна! Это вы?

Черт! Как он нашел меня? Среди всех пансионов всех городов?.. Дьявольщина! Но я сразу узнала его.

— Это Дэвид Меркот. Вспомнили?

— С трудом. Но как вы нашли меня? Он рассмеялся.

— О, тут целая история. Клерк вашего отеля в Париже сказал, что вы вчера спрашивали, как добраться до Руасси. Я и подумал: не прорываетесь ли вы в особняк Бельмона? В таком случае вы двинули в сторону Вилльметри. А ближайший городок там Санлис. Остальное выяснить было легко. Хотя, должен признаться, не ожидал, что такая женщина, как вы, остановится не в гостинице, а в дешевеньком пансионе.

— Все имеет свое объяснение. Просто до этого я допустила некоторый перерасход, потратившись на еду, выпивку и такси, так что приходится на чем-то и экономить.

Что-то заставило его задуматься. Неужели мой краткий монолог? Но вот наконец он заговорил снова:

— Я тут кое-что разузнал для вас. Так что, думаю, вам имеет смысл со мной встретиться. Это касается семейства Бельмона.

— В самом деле? — отозвалась я, но без особого энтузиазма.

— В самом деле. Это касается той девушки, которую они наняли на работу в прошлом году. Мне кажется, что там было что-то не так. И вам наверняка будет интересно меня выслушать.

Что-то в глубинах моего существа дрогнуло, отозвавшись на его голос. Только на сей раз это не было просто чувственностью. Ведь сначала работа, а потом удовольствия. Впрочем, иногда полезно то и другое совместить.

— Да, вероятно, я смогу с вами встретиться. Еще одна пауза. Я слышала, как на другом конце провода он вздохнул, но не похоже, чтобы слишком переживая свою вину.

— Прекрасно! Но я позвонил еще и затем, чтобы извиниться. Догадываюсь, что вы могли подумать. Но поверьте, меньше всего я хотел вас обидеть, лишь позже сообразив, как все это… как грубо все это прозвучало.

Я слушала и все еще не могла понять, что стоит за его словами. А он продолжал:

— Ох, приходите, Ханна. Не будьте так холодны, как все англичане. Я понимаю, что поступил как последний идиот. Но поверьте, у меня в тот момент действительно не было возможности… не было должной свободы выбора. И объяснить я ничего вам не мог. Это связано с моей работой, а она достаточно конфиденциальна. Так не позволите ли мне, во искупление моей неучтивости, пригласить вас отужинать?

Чертов нахал! Послать бы его куда подальше, вель след удара, нанесенного моему самолюбию, как синяк под глазом— хоть и превратился из сине-багрового в желтый, но все еще не прошел.

— Нет проблем. Ближе к Пасхе я снова буду в Париже. Тогда и позвоню.

Но мы оба знали, что я кривлю душой.

— Могу подхватить вас минут через сорок пять. Я слышал, здесь есть новый ресторан, только он за городом. Ужин за мой счет, разумеется. Мне подождать вас у отеля?

— Давайте-ка, мсье, раз уж вы раздобыли этот номер, ограничимся телефонным разговором. Так и время ваше, и деньги будут сохраннее.

— Ханна, зря вы так. Не стоит усугублять положение дел. Поверьте, с моей стороны это не просто желание загладить вину. Мне действительно хочется вас увидеть.

Я перевела дыхание.

— Ладно. Я буду ждать вас в сквере перед собором в девять тридцать. Но если вы опоздаете хоть на минуту, то, уверяю вас, сразу уйду.

Итак, гордость подавлена, но иной раз это приятнее, чем думаешь. Я приняла ванну, вымыла голову— не столько по случаю предстоящего свидания, сколько просто потому, что ее уже и пора было мыть. Мучительно не хотелось браться за тушь для ресниц, ну да ладно, самую малость, чтобы глаза казались побольше. Затем я немного подпорола шов наперника на одной из подушек и запихнула туда открытки. Поскольку у меня не было иголки с нитками, я просто натянула наволочку так, чтобы дыра находилась в закрытой ее стороне. Теперь, если кто и заглянет в мою светелку, ему вряд ли удастся найти искомое. Вспоминая, по прошествии времени, этот эпизод, я понимала, что действовала скорее инстинктивно, нежели по велению разума, но всерьез я не допускала мысли, что мою комнату действительно будут обыскивать. Просто иногда делаешь что-то на всякий случай. Это был как раз такой случай. Затем я накинула пальто и вышла.

Вечер сиял великолепием, хоть и похолодало, но в чистом воздухе прозрачно светилась надкушенная луна и небольшое количество звезд. Сквер находился прямо перед моим пансионом. Два подростка на скамейке справа прикрывали ладонями огоньки своих сигарет. Курение — это одна из тех вещей, которая помогает им почувствовать себя взрослыми. Не знают, глупые, что юность и так пролетит слишком быстро. Я прошла мимо них к фасаду собора с его огромным круглым окном, забранным резной каменной розеткой. Камень призрачно мерцал в свете уличных фонарей, не столько приветливо, сколь импозантно. Двери собора были заперты. А что же будет, если верующий ощутит духовный кризис после десяти часов вечера? Дьявол наверняка успеет до утра забрать его душу. Я посмотрела на часы: 9.28. Сначала послышались шаги. Шаги по брусчатке мостовой. Повернувшись, я смотрела, как он приближается. В длинном пальто с поясом и темных начищенных туфлях, ну вылитый Жан-Поль Бельмондо. Это шло ему. Он остановился в нескольких ярдах от меня. Я подумала, подавать ли ему руку, но уверенности в том, что рукопожатие кому-то из нас двоих доставит удовольствие, у меня не было.

— Добрый вечер, Ханна. Я так рад, что вы согласились прийти.

Он был явно смущен. Но и чувство вины тоже шло его красоте. А я, хоть и не мстительна, порадовалась, что он испытывает неловкость.

— Может, пройдемся? Я припарковался на соседней улице.

Мы шли неторопливо, но не разговаривали. Машина его оказалась больше, чем я ожидала, она была новой и сияющей. Он открыл передо мной переднюю дверь. Внутри пахло новой кожей. Он заметил, что я это заметила.

— Виноват. Мне эту машину предоставили на службе.

Усадив меня, он сел за руль, вставил ключ в замок зажигания и тут же включил музыку. Зазвучали виолончели и скрипки. Вивальди. И только после этого, повернув ко мне голову, спросил:

— Может, мы оставим все разговоры до ресторана? Это не очень далеко. Что вы на это скажете?

И мне вдруг подумалось, что для такого выдержанного человека он что-то слишком сильно нервничает. Но, возможно, мне это только кажется.

— Согласна.

Мы выезжали из города мимо множества запертых на все замки дверей, за которыми добропорядочные жители Санлиса попивали свое вечернее винцо с водичкой и смотрели по телевизору рекламу йогурта. Не проехав и мили, мы оказались в полной темноте, только узкие пучки света от фар освещали загородное шоссе. Я взглянула на него. Все свое внимание он сосредоточил на дороге, но мой взгляд все же почувствовал и мельком улыбнулся, будто говоря, что рад меня видеть. А может, за этой улыбкой стояло нечто совсем иное?

Трудно общаться двоим, если один знает что-то, о чем другой пока не ведает. И когда я вспоминаю об этом теперь, больше всего меня поражает тот факт, что я ведь с самого начала, с той самой минуты, как услышала его голос на другом конце провода, обо всем начала догадываться. С чего бы еще мне затевать всю эту пошлую шпионскую игру, пряча улики в чужой подушке? Но как здорово навострился человек оправдывать себя, мол, обстоятельства так сложились… А вообще-то, если не лгать себе, то надо признать, что я просто все проворонила, позволив себя одурачить, ибо поверила в то, во что мне хотелось верить, вопреки тому, что было прямо у меня под носом. Увы, поняла я это лишь в тот момент, когда машина начала совершать плавный поворот. Мне ли не узнать этого места? Ведь так свежи еще воспоминания о вчерашней велосипедной прогулке. Я до сих пор помню, как ветер трепал мои волосы, когда я съезжала с холма по дороге, ведущей к ажурным кованым воротам. И сейчас, когда все это, словно в дурном сне, повторялось, до меня наконец дошло, во что я вляпалась. Нечто вроде религиозного озарения, как всегда, несколько запаздывающего осознания происходящего, будто на тебя, недостойную, соизволил упасть ослепительный луч небесного света. Кроме того, это озарение сопровождалось звуковым эффектом: металлически клацнули автоматические запоры дверей, блокировав их. И на этот раз, когда наши с ним взгляды встретились, в них была правда— и одна только правда.

Можно безрассудно вывернуть руль, хотя уже были видны открытые ворота. Предприми я такую попытку, нас, вероятно, выбросило бы с дороги, что наверняка нанесло бы повреждения новой машине. Но если бы даже я умудрилась угробить только его, а не себя, то куда же здесь, спрашивается, мне было бежать? К счастью, я этого не сделала, ибо в эту минуту мое внимание было полностью поглощено вариантами возможного развития событий. Мелькали tableaux vivants^[76] из недавней истории— ну, прямо спектакль… Акт первый: полчаса, проведенные мною возле дежурной в холле «Авиации Бельмона», во время которых некто изучал меня на экране монитора охранного устройства. Акт второй: человек по имени Дэвид сидит в баре и старательно делает вид, что не смотрит на меня. Акт третий: тот же человек позволяет мне пригласить его на ужин, вследствие чего получает возможность сказать все, с чем считает нужным меня ознакомить, а потом, под весьма невразумительным предлогом, смывается. Акт четвертый — самый зловещий — беседа с прославленным героем войны, а потом— с его благоверной, которая говорит чуть больше дозволенного. Эпилог — сцена у собора: женщина со слегка подкрашенными ресницами стоит в сквере провинциального городка, ее разум помутнен предвкушением плотских наслаждений…

Когда теперь мне удастся позвонить Фрэнку?

Авто остановилось на середине подъездной аллеи. Из дома уже бежал к нам человек, несмотря на свои угрожающие габариты, весьма легкий на ногу. Я, сцепив пальцы, обхватила этим замком колено. Бывший пилот клацнул автоматическими дверными запорами, после чего повернулся ко мне. Он заметил мои накрепко сцепленные руки и то, что я ничем не выказываю негодования. Чувствовалось, что он благодарен мне за то, что я решила вести себя спокойно.

— Посмотрите на все это с моей точки зрения. Вы хотели встретиться с Жюлем, Жюль хотел встретиться с вами. Это был самый рациональный способ помочь вам встретиться. Но вы ни за что не согласились бы поехать со мной, если бы я доложил вам об этом сразу.

Один из тех случаев, когда испытываешь благодарность даже за вежливые извиненьица. Ладно. Хорошо. Как только схлынет с моих щек непрошеный румянец, не премину воспользоваться сложившейся ситуацией.

— Напротив, Дэвид, — или я должна называть вас Даниелем Дэвю? — я благодарна вам за то, что вы меня подвезли. Особенно учитывая то, как страшно, должно быть, вы устали. Ведь это не шутка — слетать до Токио и обратно за тридцать часов. От человека неподготовленного это потребовало бы сверхчеловеческих усилий. Впрочем, возможно, это всего лишь одно из чудес «Авиации Бельмона».

Глава 13

Они поместили меня в летний домик за конюшнями, в комнату, где жила Кэролайн. Умышленно, конечно. Через спинку кровати переброшено полотенце, а в вазочке на комоде красуется букетик свежих цветов. Представляю, как эта тонкогубая особа аранжирует букетик, сметает пыль со всех поверхностей и жужжит себе под нос легкую мелодию из очередной мыльной оперы, готовя мне темницу. Хотелось схватить вазу и шандарахнуть ею о дверь, но нет, не стоит доставлять им такого удовольствия. Им, может, того и надо, чтобы меня прорвало, но я буду сохранять спокойствие.

Сначала осмотр. Раз уж я сюда попала, надо посмотреть, нельзя ли отсюда выбраться. Начнем с очевидного, затем перейдем к импровизациям. Раздвинув жалюзи на окне спальни, я увидела узкий балкончик, который давал возможность спрыгнуть с высоты двенадцати, а то и всех пятнадцати футов на бетон, подстеленный вам внизу. И если я могла рискнуть, отделавшись переломом костей, то беременная женщина, в отличие от меня, такого себе никогда не позволила бы. В ванной тоже было окошко, но очень маленькое и на большой высоте. Двери, естественно, заперты. Я окликнула кого-то, кто мог бы находиться за дверью, просто так, для уверенности. В ответ раздалось глухое ворчание. Мистер Мускулистый, кто же еще… Когда он войдет, неся мне чашку какао, можно пощекотать его бицепсы и удрать, пока он будет смеяться.

Нет, Ханна, не смешно.

Я села на кровать и стала ждать. Было только начало одиннадцатого. Что теперь? Они что ж, вздумали оставить меня тут на ночь? На их месте я бы так и сделала. Бросить тебя безо всяких объяснений в узилище, чтобы ты за ночь осознала всю свою беспомощность и утром была бы помягче с тем, кто к тебе войдет. Ну ладно, я, пожалуй, подыграю им в этом. Если придется торчать здесь до утра, то можно и поспать.

Забравшись на постель, я села по-турецки и сфокусировала все свое внимание на диких цветах в этой их симпатичной вазочке. Ни о чем не думай, не двигайся, и ты обретешь равновесие. Я сделала несколько глубоких вдохов и долгих выдохов. Но образ Модести Блэз, не к месту возникший в сознании, заставил меня плюнуть на всю эту дребедень. Я всегда с подозрением относилась к женщинам, которые прячут в своих прическах кинжалы и стилеты и умудряются пережить последствия изнасилования с помощью медитаций. На моем месте она, вероятно, взломала бы замок, вырубила бы охранника и, прокравшись в опочивальню Дэвю, кастрировала бы его, чтобы утром подать тарелку с его яйцами на завтрак Бельмону. Впрочем, я бы ее не осудила. Это было бы малость покруче, нежели пытаться протаранить дверь миниатюрной вазочкой с мелкими цветочками. Я легла на спину и уставилась в потолок. Вспомнила, что забыла сообщить Кэт номер своего телефона, вспомнила о седовласой хозяйке пансиона, которой было заплачено вперед и которая, вследствие этого, даже не поинтересовалась, куда я пошла. Потом, закрыв глаза, я стала думать об Англии.

Похоже, было уже за полночь, когда послышался характерный звук отпираемого замка и дверь отворилась. Честно говоря, увидев Даниеля Дэвю, я удивилась. На его месте я поручила бы эту работу кому-нибудь другому. По его виду не скажешь, что он переполнен счастьем. У меня есть своя теория относительно злодеев. Люди они, в большинстве своем, изнуренные муками совести, подобными зубной боли, кроме того, у них вечно скверное настроение, ибо они зачастую лишены благодати покаяния. Я встала ему навстречу. За его спиной в дверном проеме маячил телохранитель, принявший позу боевой готовности. Готов защищать хозяина до последней капли крови. Вопрос, от кого? Дэвю направился ко мне. Я невольно отступила на шаг. Он остановился.

— Ну, Ханна, вы меня удивляете, — сказал он по-английски. — Кажется, я от вас же слышал, что вы не из пугливых.

— Я солгала. И потом, тогда я была в приличной компании.

Он слегка отстранился влево, будто позволяя камню, брошенному в него, пролететь мимо.

— Жюль готов встретиться с вами.

— Жюль? — переспросила я, дивясь тому, как быстро наши официальные обращения превратились в дружески-фамильярные. — Он что, все еще держится? Как видно, не так уж и болен, как хочет показать.

— Полагаю, нелишним будет нам с вами переговорить до того, как вы встретитесь с ним.

— Зачем? Осталось что-то еще, что вы забыли мне о нем рассказать? Несколько сиротских приютов и больниц, которые он облагодетельствовал? Дети третьего мира, которых он спонсирует?

Он покачал головой.

— Я говорил правду, Ханна. Любой бизнес-журналист мог бы рассказать вам про него то же самое.

— Кто бы подумал! Тупой, ничем не выдающийся человечек, — сказала я по-французски, чтобы Мускулистый у дверей понимал, о чем мы толкуем. — И уж давно, в силу естественных причин, не дамский угодник. Но продолжайте, Даниель, продолжайте. Кстати, вы, вероятно, вошли в колонки светской хроники единственно из-за умения со вкусом одеваться. Лучше, конечно, порасспросить об этом ваших знакомых дам. Кроме, естественно, той единственной, от которой ответа уже не дождаться. А я бы спросила у нее, не была ли ее беременность подарочком для вашего дядюшки? Хотя странно. Заполучив свою веточку на фамильном древе, вы, как мне кажется, предпочли бы, чтобы старик оставался бездетным.

— Не будьте ехидной, Ханна, это вам не идет. Видели бы вы, как ему не понравилось мое предположение. И все же, как ни крути, он был прав. Это чистое ехидство. К тому же дешевое ехидство, показывающее, как я взбешена. Слишком круто для борьбы с помощью медитации. Я села на кровать.

— Итак. О чем вам желательно поговорить? Причем сразу должна вам сказать, что у меня их нет. Но вы, должно быть, успели уже проверить мою сумочку и убедились в этом сами.

— Я понимаю ваш гнев, Ханна, — проговорил он, вновь переходя на английский. — Если бы подобное произошло со мной, я бы тоже взбесился. Но у меня, надеюсь, нашлось бы достаточно выдержки, чтобы не позволять гневу управлять мною. Нам необходимо узнать друг о друге побольше. Вы все время такая разная. Это поразительно. — Он помолчал. — Я и сам не думал, что так обрадуюсь нашей встрече. Вам бы сейчас было гораздо хуже, если бы я тогда согласился… Ну, вы понимаете, о чем речь, — сказал он тихо. — И все же я…

— Пожалуйста, Даниель, оставьте это, здесь не исповедальня. Каждый католик, которого я знала, так или иначе лгал. Как всякий истинный католик, я знаю цену правды и лжи. Давайте просто займемся делом и поскорее покончим с этим. Хорошо?

— Хорошо. В таком случае, если вы готовы, я провожу вас к Жюлю. Остальное вы узнаете от него.

— А где гарантия, что на этот раз он будет говорить мне правду?

— Какие гарантии, Ханна? Ведь вы сами стремились к встрече и разговору с ним, разве не так? Если это вас подбодрит, то знайте, я сказал ему, что в прошлую встречу он недооценил вас, отчего возникли только лишние трудности. Так мы идем?

Это, конечно, не того сорта предложение, от которого можно было отказаться. Я встала. Он стоял между мною и дверью. Я должна была обойти его, чтобы выйти. Проход он мне оставил слишком узкий, но я хотела дать ему понять, что это меня не смущает. И все-таки он оказался очень близко ко мне, так близко, что я чувствовала его запах, чувствовала его всего. Почему нет?.. Но мир переполнен мужчинами, глядя на которых можно только радоваться, что не переспала с ними. Да и с каких пор это стало проблемой? Забодай тебя черт, подумала я, протискиваясь мимо него. Но в этот самый момент он схватил мое запястье. Тогда я повернулась к нему, и с минуту мы стояли, в упор глядя друг на друга. Я не столько услышала, сколько шкурой почуяла, что Мускулистый за моей спиной сделал шаг вперед.

— Позвольте пройти, — процедила я сквозь зубы, но и сама слышала, как предательски дрогнул мой голос. Он не пошевелился. Моя кожа под его пальцами начала ныть. Он, должно быть, заметил это по выражению моего лица и ослабил зажим, хотя не настолько, чтобы мне можно было освободить руку. Вдруг я почувствовала, что это властный мужской призыв, и была так потрясена, что не успела внутренне защититься. Это вспыхнуло между нами как бензин, в животе у меня что-то содрогнулось, сладостно и в то же время мучительно. Я ощутила стыд и неистовство. Но также и возмущение. Разум и тело— лучшие друзья и давнишние враги. В какой-то момент я поняла, что мое сопротивление вот-вот рухнет. Хорошо хоть, что на этот раз признание было взаимным. И он знал, что я знаю это. Вдруг он выпустил мою руку, и его голос, когда он заговорил, дрожал почти так же, как мой.

— Хочу вам напомнить, Ханна, что мы оба просто выполняем свою работу. И вы первая сказали, что только это заставляет вас выступать против неприятеля.

Не глядя на него, я направилась к дверям. Охранник перекрыл мне путь.

— Все в порядке, Морис, пропусти даму. Мускулистый отступил, и я, пройдя мимо него, спустилась по ступенькам и вышла из домика.

Снаружи оказалось очень холодно. Мы трое, двигаясь гуськом, поспешили к боковому входу в особняк. Там преданный вассал покинул нас, поторопившись, как видно, в кухню, где его наверняка ждала миска картошки с мясом и добрая кружка пива. Мы остановились в прихожей. Он ждал. Я прошла первая, он за мной следом. У лестницы я остановилась. Не очень ясно было, куда идти дальше. Тогда он прошел вперед, указывая мне путь.

Мы поднялись на два лестничных пролета и миновали длинный коридор. Он остановился у одной из дверей и постучал в нее. Оттуда послышался ворчливый голос. Мы вошли.

Почивающий на лаврах прежней славы — так охарактеризовала мне его хозяйка пансиона, в котором я остановилась. Помещение, в котором я оказалась, было библиотекой с теми самыми высокими окнами, плотно закрытыми жалюзи, которые я видела на фасаде. Комната хорошо освещена люстрой и настенными лампами. Ряды книг тянулись от пола до потолка, но старинная кожа их корешков давно поблекла от времени и плохой вентиляции. Достойная компания для владельца дома. Он сидел в большом покойном кресле у камина, увенчанного высохшими цветами, напоминавшими о теплых временах, когда цвет их был свеж и ярок. Прибыв со службы, этот человек облачился в домашнее, в пару вельветовых штанов и великоватую для него домашнюю куртку. Одежка эта, похоже, была куплена еще до того, как он начал хворать и худеть. Выглядел он болезненным стариком, каким и являлся. Интересно, сколько немцев поубивал он во время войны? Христианские воины против язычников. Хотя каждый знает, что не все крестоносцы были хорошими парнями.

— Добрый вечер, мисс Вульф. Надеюсь, ваше путешествие не доставило вам неудобств. Не изволите ли присесть?

Кто-то, видно, постарался расставить мебель соответствующим образом: одно кресло стояло возле кресла хозяина, а другое — напротив. Я старалась держаться независимо и, прежде чем сесть, осмотрелась. Среди предметов, попавших в поле моего зрения, находился столик, на котором лежала моя сумочка, а рядом пачечка открыток с репродукциями Дега. Я живо представила себе, как обыскивают мою комнатенку в пансионе, как некто склоняется над моей постелью, прощупывает мои подушки… Но как, в самом деле, они разузнали, где я остановилась? Очевидно, все это просто droit de seigneur^[77], феодальные пережитки, благодаря которым господин поместья властвовал также и над людьми. Странно, что я не предусмотрела этого.

— Мой секретарь сообщил мне, что вы желаете встретиться со мной. Простите, что заставил вас ждать. У меня случилась пропажа, но я возвратил ее в свое владение. — Он выдерживал паузу. Я смотрела на открытки и ничего не говорила.

Тогда он продолжил: — Могу я предложить вам выпить? У меня имеется немного превосходнейшего коньяка, носам я, увы, теперь не могу побаловать себя им. Однако мне приятно смотреть, как он радует других.

Я не прочь была и согласиться, хотя бы для поддержания их игры, но было уже очень поздно, я действительно здорово устала. К тому же у меня были серьезные опасения, и выяснить, что к чему, мне хотелось намного больше, нежели выпить.

— Нет, мсье, благодарю, но я, пожалуй, воздержусь.

— Как скажете, мисс Вульф. Даниель, друг мой, будь любезен, попроси Матильду присоединиться к нам.

Мы оба проводили его взглядом, затем сидели и просто смотрели друг на друга. Первым молчание прервал он.

— Полагаю, мисс Вульф, настал момент расставить точки над i, не так ли? Должен сразу признаться, что в прошлый раз был с вами недостаточно откровенен. И все же мне не особо нравятся люди, которые вторгаются на мою территорию и крадут то, что является моей собственностью.

Я с трудом проглотила комок, застрявший в горле.

— И я не настолько безумна, чтобы упорствовать и лгать дальше, так что мы, признав, что квиты, сумеем, возможно, прийти к какому-то соглашению.

Герой нации пристально смотрел на меня, но я выдержала его взгляд. Затем он кивнул. Я даже заметила промелькнувшую по его лицу тень улыбки.

— Очень хорошо. Должен признаться, что мне пришлось выслушать Даниеля. Вчера он посоветовал мне сказать вам всю правду, полагая, что это поможет вам разобраться во всей этой трагической истории.

Он слегка переместил в кресле свое тело, как человек, который давно уже сидит в одном положении и члены которого затекли.

— Итак, с чего мы начнем? Я решил пригласить сюда свою супругу, дабы вы не подумали, что ее выдают за менее здорового человека, чем она есть на самом деле. Надеюсь также, что присутствие второго действующего лица позволит вам с большим доверием отнестись к моим словам, поскольку это лицо может подтвердить или опровергнуть мои показания.

Я кивнула, и он продолжал:

— Однако до того как она придет, мне хотелось бы сказать вам одну вещь. Вы должны знать, что даже теперь я не намерен сообщать вам всю правду. Я человек общественный, но моя личная жизнь важна лишь для меня, а поскольку дело, расследуемое вами, имеет отношение к моей частной жизни, то некоторые обстоятельства мне не хотелось бы открывать до конца. Но вы принуждаете меня к этому. Вы и ваш клиент. Она, насколько мне известно, женщина почтенного возраста, не имевшая собственных детей. Представляю, как удручающе подействовала на нее смерть Кэролайн. В этом отношении, в каком-то смысле, мы разделяем общую печальную участь. А теперь, если не возражаете, давайте подождем прихода Матильды.

Он откинулся в кресле и положил руки на длинные подлокотники, чем-то напоминая скульптуру Джакометти. Выходит, он знал о существовании мисс Патрик? Или это всего лишь его догадка, основанная на каком-нибудь замечании Кэролайн? В любом случае сведений об этой женщине было ему достаточно, чтобы понять ее желание как можно больше узнать о трагическом конце приемной дочери, хотя бы для того, чтобы легче было засыпать по ночам. Я отчетливо вспомнила ее; остывший чай в тонкой фарфоровой чашечке из дорогого сервиза и эта стоическая предсмертная грация. Он прав, подумала я, у них очень много общего. Разница лишь в сексуальных возможностях. Богатый старик может позволить себе купить красивую молодую женушку. Старуха же обречена в этом плане на одиночество. Молчание длилось, но не тяготило ни его, ни меня. Огромные напольные часы мерно отстукивали секунды. Я утешалась мыслью, что моложе его и что впереди у меня долгая жизнь. Это вселяло в меня оптимизм и смиряло с его нежеланием говорить всю правду. В конце концов, всей его правды и не перескажешь. Да и сама правда к тому же вещь настолько сильная, а подчас и жестокая, что способна убивать людей.

Так прошло несколько минут, и вот Матильда совершила свой выход. Она была в длинном шелковом платье и матерчатых шлепанцах, которые смотрелись на ней выходными вечерними туфельками. Она кивнула мне, полуулыбка тронула ее губы, затем приблизилась к мужу, наклонилась и поцеловала его в лоб. В этом было больше дочернего, нежели супружеского, и послушания больше, чем любви. Она села в кресло, стоявшее рядом с ним, и, быстро взглянув на меня, надолго уставилась в пол. Эта поза и полуопущенный взор совсем не шли ей, но размышлять об этом у меня не было времени. Когда Бельмон заговорил, голос его звучал ровно и сильно. Так говорят люди, которые привыкли, что их слушают.

— Я начну не с оправдания обманов, а с их устранения. Впрочем, их было меньше, чем вы думаете. Вам уже стало известно, что Кэролайн покинула нас не летом, как я утверждал при первой нашей встрече, а в январе. Но мы не настаивали на ее отъезде. Это было ее собственное решение. Правильнее было бы сказать, что она уехала вопреки нашему желанию. Это два основных уточнения. Дальнейшее касается того, о чем мы с вами не говорили.

Хозяин поместья помолчал, будто собираясь с мыслями. Я его не торопила. Супруга его оставалась недвижной, продолжая смотреть в пол.

— Вы, мисс Вульф, должны уяснить себе, что я не очень здоровый человек. Фактически, хотя я и рад был бы поверить своим оптимистически настроенным докторам, жить мне осталось не так уж много. Детей, как вы знаете, у меня теперь нет. Даниель наверняка поведал вам трагическую историю гибели моего сына, и я уже говорил вам об обстоятельствах своего настоящего брака, которые нас обоих повергают в величайшую грусть. Мы с Матильдой страстно хотели родить ребенка. Для меня, естественно, второе дитя никогда не возместило бы потерю первого сына, но я позволил себе верить, что его появление в какой-то степени уменьшило бы горечь утраты. Вы молоды и вряд ли способны понять, что это могло для меня значить, но все же попытайтесь войти в мое положение. Желание… да что там желание, просто насущная необходимость, оставить после себя маленькое существо, созданное тобою, дать жизнь новому человеку, находясь, в сущности, на краю могилы… Да нет, в вашем возрасте это трудно понять, ведь у вас еще все впереди. А у меня практически не осталось никакого будущего.

И вновь последовала пауза, гнетущее молчание, которое, впрочем, не тяготило меня. Не хотелось мне торопить этого человека с рассказом. Пусть оно идет, как идет.

— Естественно, — наконец заговорил он, — мы решили что-нибудь предпринять, Усыновление было возможно, но юридически этому немало препятствовал мой возраст. Несомненно, что с моим влиянием можно было преодолеть все эти бюрократические препоны. Но мне, повторю, было страшно важно, чтобы ребенок был моим не только по документам, но и биологически. Я старомодный человек, мисс Вульф. Боюсь, что природное отцовство значит для меня слишком много. Я хотел, чтобы ребенок, который получит мое имя, был бы моим ребенком. Мой ребенок. Я бы все отдал, чтобы это дитя родила мне Матильда, но есть вещи, которых не купишь ни за какие деньги… И все же одна возможность оставалась, хотя и не так легко было одному из супругов решиться на это и дать свое согласие. Я, как вы понимаете, имею в виду приглашение суррогатной матери. Это было моим последним шансом…

Суррогатная мать. Вот оно! Эти слова, прозвучав, повисли в воздухе пучком искусственных цветов, таких ярких, таких чертовски осязаемых, что публика могла лишь дивиться, что подобное кто-то способен утаить. Старик и юная женщина. Мое эстетическое чувство было покороблено. Но я, естественно, виду не подала. Итак, суррогатная мать.

— У вас, мисс Вульф, на удивление бесстрастное лицо. Ваша невозмутимость говорит о том, что все мои нынешние откровения для вас не новость, ибо вы подозревали это и раньше. Конечно, суррогатное материнство — вещь деликатная. Тут необходимо было тщательное обдумывание и подготовка. Далеко не каждая женщина согласится сдать в аренду свое чрево, а затем покинуть младенца, которого она зачала и вынашивала девять месяцев. Да и из тех, что идут на это, далеко не каждая способна довести дело до конца и выполнить все условия договора. Это, как вы можете понять, одна из причин, по которой мы решили обратиться в Англию. Ведь здесь, во Франции, прошло несколько судебных процессов, в результате которых суррогатное материнство было запрещено. Найдя англичанку, мы, хотя бы в чисто юридическом аспекте, избежали бы некоторых трудностей. Да и секретность в этом случае сохранить было легче. Подай мы подобное объявление хотя бы в одну из французских газет, и публичного обсуждения в прессе, всяческих догадок и намеков не миновать. Тем более что я здесь фигура видная, известная всей нации. А в Англии меня, пожалуй, никто и не знает. Тем не менее мы предприняли массу предосторожностей. Поиски суррогатной матери, понятно, не объявляются открытым текстом. Но есть агентства, которые, не настаивая на посвящении их в дальнейший ход событий, берутся за отбор подходящих кандидатур, после чего заказчик получает данные на нескольких претенденток, а окончательный отбор производит уже сам. Скажу только одно, что когда мы нашли подходящую девушку, словосочетание «суррогатная мать» даже не упоминалось.

Тут старик облизал губы и продолжил: — Мы считали, что нам повезло. Или это нам тогда только показалось?.. Но Кэролайн Гамильтон мы отличили сразу. Она была молодой, здоровой и вполне продвинутой девушкой. Родилась она в большой семье и, очевидно, любила детей, хотя и не собиралась обзаводиться собственным семейством. Много лет Кэролайн прожила с бездетной женщиной, у которой никого, кроме этой девочки, не было… Потому-то я и надеялся, что она способна понять боль, испытываемую бездетными людьми. К тому же, как вам, несомненно, известно, у Кэролайн в тот период были некоторые трудности. С балетной карьерой у девушки явно что-то не заладилось, и она уже подумывала, не бросить ли все это и не найти ли себе другое занятие— вернуться в колледж, например, или основать свой собственный бизнес. Но для всего требовались деньги, а она, как вы знаете, была весьма отягощена долгами. А тут еще обнаружилось нечто, чего мы никак не ожидали. Речь идет о ее невероятном сходстве с Матильдой. Нам казалось, что сама судьба послала нам эту девушку. Конечно, если она сама захочет стать для нас таким подарком судьбы.

Последовала продолжительная пауза. Наконец старик заговорил опять:

— Мы, естественно, подготовили весьма заманчивое предложение, наименее обременительное для нее. Нет нужды говорить, что вопрос об интимной близости между мной и девушкой вообще не стоял. Зачатие в наши дни можно произвести путем искусственного оплодотворения, и она должна была получать определенную сумму за каждую процедуру, вне зависимости от того, произошло зачатие или нет, а после зачатия, сколько бы месяцев на это ни ушло, она получала сумму в десять тысяч фунтов. После же рождения ребенка и передачи его нам она должна была получить остальные пятьдесят тысяч фунтов. Да, это большие деньги. И она знала итоговую сумму. Но все же не думаю, что ей легко было на это решиться. И, если быть откровенным до конца, то я и сейчас не вполне понимаю, почему она вообще согласилась. Это, поверьте мне, именно то, о чем я, вернее мы, часто думали последние несколько месяцев. Судя по всему, она искренне хотела выполнить взятое на себя обязательство, что было очевидно с самого начала. К тому же они с Матильдой понравились друг другу и хорошо ладили. Да и то, конечно, что ей позарез нужны были деньги. Уж я и не знаю, что можно к этому прибавить. У Матильды, правда, существует своя версия. Она уверена, что Кэролайн в какой-то момент почувствовала себя загнанной в ловушку, осознав, что все решения в ее жизни принимали за нее другие люди и что пора самой начать распоряжаться своей судьбой. Насколько это верно, судить не берусь. Скажу только, что она согласилась на наше предложение почти сразу же. Итак, мы подписали контракт. Условия его были просты. Точная договоренность относительно денег и сохранения полной секретности. С нашей стороны было дополнительное условие: с момента зачатия она должна будет жить с нами, здесь, ибо, поскольку предполагалось, что это будет наш ребенок, мы хотели принимать участие в его вынашивании. У Кэролайн тоже была к нам просьба — сохранить для нее лондонскую квартиру и обеспечить ее связь с приемной матерью, чтобы та думала, будто девушка продолжает жить в Лондоне. Я так понял, что там никто не знал, где она находится. Зачатие произошло месяца через три. До этого она путешествовала по Франции, осматривала достопримечательности, посещала разные спектакли — мы ни в чем ее не ограничивали. Но с начала мая, когда беременность подтвердилась, она жила с нами, здесь, поблизости от Вилльметри.

Старик умолк. Это был долгий монолог, и у него явно пересохло горло. Я слышала, что в голосе его появилась хрипотца. Услышала это и Матильда. Она взглянула на него, нахмурилась, затем потянулась к графину, стоявшему на столике рядом, и налила воды. Он принял стакан, даже не взглянув на нее, и пока пил, я поймала себя на том, что вглядываюсь в два продолговатых мешочка дряблой кожи, провисшей между подбородком и шеей. Вдруг он показался мне Кащеем Бессмертным. Ох, этот мифический старик, сидящий в своей башне из стекла и стали и тщетно ожидающий смерти. А кожа его тем временем все провисает и провисает, пока он не исчезает в складках собственной плоти. Такая вот сказочка. Старый король и юная, но бесплодная королева. И тут к действующим лицам добавляются современная гинекология со всеми ее достижениями и юное миловидное создание, сгорающее желанием предоставить свое чрево в аренду в обмен на деньги. Я почти слышала хихиканье Фрэнка, мол, разве я не говорил тебе, Ханна, что все продается и все покупается? Говорил, Фрэнк, говорил! Но ты же знаешь: на ошибках учатся. Прямо скажем, история в духе братьев Гримм, и настолько необычная, что я сразу же всему поверила. Удивительно, что он решил довериться мне. Вот я бы на его месте не стала так откровенничать. Можно было бы ограничиться версией усыновления бездетной парой ребенка, зачатого некоей женщиной по неосторожности. Так для всех было бы легче, а главное, для него. Но он, возможно, просто не знал, что меня вполне удовлетворило бы такое объяснение. Кроме того, какова бы ни была версия, мы пришли бы к тому ясе итогу. И остались бы с тем же самым вопросом, на который ответа нет до сих пор. Что случилось с деньгами, добытыми девушкой благодаря столь удачному деловому соглашению?

— Я, мисс Вульф, люблю тайны еще меньше, чем вы. Если бы я знал еще что-то, то обязательно вам сказал бы. А теперь могу сообщить только, что большая часть беременности проходила нормально и все развивалось по плану. Поначалу Кэролайн немного донимала обычная утренняя тошнота, но потом это прошло, и она была здорова и активна. Жила она в летнем домике, и когда ей хотелось побыть одной, он был в полном ее распоряжении. Она гуляла и ездила в Париж, а также по его окрестностям. Они с Матильдой много времени проводили вместе, обе погрузившись в процесс беременности, прочитали об этом массу брошюр, обсуждали всякие частности. Казалось чудом, что она явно испытывала потребность поделиться с нами всеми своими ощущениями и переживаниями. Это были удивительно счастливые месяцы. Она пребывала в превосходном состоянии духа, выглядела удовлетворенной, я бы даже сказал, счастливой от того, что приняла такое решение. Не было ни намека на то, что случилось потом. Конечно, когда срок увеличился и беременность стала заметней, ей пришлось больше находиться здесь, в поместье. Поначалу это ее не раздражало. Но к концу года вдруг что-то переменилось. Если раньше она много времени проводила с Матильдой, то теперь начала избегать ее общества и все чаще и чаще уединялась в своем летнем домике. Думая, что она, возможно, тревожится о предстоящих родах, мы особенно не беспокоили ее. Наш доктор заверил нас, что это дело обычное, что с беременными часто так бывает, тем более что проявились обстоятельства, отягощающие ее состояние. Время от времени на протяжении всей беременности она страдала от повышенного кровяного давления, но не в такой степени, чтобы серьезно обеспокоиться, хотя к концу срока это недомогание немного усилилось. Памятуя об этом, доктор предостерег нас от излишнего нажима на нее. Мы делали все, что он советовал, и предоставили ей больше свободы, старались, как могли, не докучать ей. Рождество мы встретили вместе, но оно, честно говоря, вышло невеселым: мы готовились к рождению нашего ребенка, а с Кэролайн явно что-то было не так. И вот, примерно в середине января, она пришла ко мне и сказала, что хотела бы расторгнуть наш договор. Сказала, что поняла: этот ребенок принадлежит ей и она сама хочет быть его матерью, но заверила меня, что постарается вернуть полученные деньги и никогда не раскроет тайну отцовства.

Герой войны понурился и некоторое время молчал. Видно было, что те минуты, болезненно пережитые им, до сих пор терзают отцовское сердце.

— Не уверен, что вы поймете меня, но должен признаться, что я отказал ей. Тогда у нее было более семи месяцев беременности. Мое дитя— или, вернее, наше дитя, как мы думали до этого, — было почти готово родиться… Ведь понятно нее, всякому должно быть понятно, что это был наш последний шанс. Я предложил ей больше денег. Сказал, что обеспечу будущее других ее детей, которых она родит потом. Что она со своими детьми, вся ее семья будет обеспечена до конца своих дней. Я даже обещал ей предоставить право на посещение этого ребенка несколько раз в году. А когда мне уже нечего было предложить, то даже пригрозил. Мол, контракт, подписанный ею, это официальный документ. Она отдавала себе полный отчет в том, что именно подписывает, так что если теперь попытается разорвать его, я через суд заставлю ее отдать мне ребенка. Конечно, я бы никогда так не сделал. Тем более что предоставление подобного контракта в суд неизбезкно повлекло за собой скандал, который никому из нас не пошел бы на пользу. Все это она прекрасно понимала и вполне могла пренебречь моими угрозами. Но все же попросила меня дать ей неделю на размышления. Это было одиннадцатое число, воскресенье. Следующие шесть дней мы с Матильдой пребывали в беспокойном ожидании. Кэролайн ничего не говорила. Утром следующей субботы она попросила Мориса, нашего шофера, отвезти ее в город, поскольку ей нужно купить подарок для своей опекунши ко дню ее рождения. Мне, честно говоря, не хотелось отпускать ее, но я чувствовал, что отказ только еще больше испортит наши отношения. Конечно, я проинструктировал Мориса, чтобы он сопровождал ее повсюду. Так он и сделал. Но не мог же он влезть вслед за ней в примерочную кабинку большого универмага. Она долго не выходила. А когда он всполошился… Ну, словом, там был другой выход, и она, видно, вышла сразу же. Так просто! Как бы там ни было, но она ушла, и мы ничего не могли с этим поделать. В данной ситуации мы даже в полицию не могли обратиться. Она знала это не хуже нас. Мы проверили все аэропорты, ждали до позднего вечера, надеясь, что она вернется. Потом звонили в ее лондонскую квартиру, но там никто не снимал трубку. В конце концов Даниель в ту же субботу вылетел в Лондон, чтобы попытаться разыскать ее. Но, как вы знаете, когда он прибыл туда, было уже слишком поздно. Два дня спустя и мы с Матильдой уанали трагическую новость.

Наступило тягостное молчание, во время которого старик будто заново переживал все подробности тех страшных дней. Я ничего не спрашивала, чувствуя, что он еще не до конца выговорился. И действительно, вскоре он, будто очнувшись, заговорил вновь:

— Как видно, мы никогда не узнаем, что случилось в ту злосчастную субботу. Подчас мне кажется, как это ни кощунственно звучит, что нам, истерзанным ожиданием и тщетными надеждами, известие о гибели девушки принесло облегчение. Ведь нет пытки страшней неизвестности. Но что же нам оставалось? Тешить себя надеждой, что это случайная смерть, а никак не самоубийство? Возможно, эмоциональное напряжение, связанное с бегством, и физическое переутомление от перелета могли спровоцировать повышение кровяного давления, и она, подверженная судорогам, могла, потеряв равновесие, упасть в воду. Наш доктор предполагал такой вариант. Но это было до того, как мы узнали о существовании ее предсмертной записки. Записка в корне меняла дело, тем более что и коронер^[78] подтвердил акт самоубийства. Полагаю, что такая вещь, как непомерная сумма долга, не одного человека довела до крайнего отчаяния. Вполне могу себе представить, что тягостные мысли о необходимости возвратить огромную сумму денег, страх, что я начну преследовать ее и малыша, да плюс еще чудовищная усталость — все это могло подтолкнуть ее к отчаянным действиям. Безысходность, отчаяние… Нет нужды говорить, что с тех пор они не покидают и нас.

Матильда все так же неподвижно, будто окаменев, сидела рядом с ним. Он положил свою истонченную временем руку на ее руку и ободряюще сжал ее. Она будто не заметила этого. И так сидели они, как две статуи, олицетворяющие скорбь. Но вот он покачал головой и, вздохнув, продолжал свою грустную повесть.

— Когда мы узнали о случившемся, я ума не мог приложить, что делать. Все думал, обратиться в английскую полицию или нет. Очевидно, их могло заинтересовать все, что относилось к ее смерти. Но с другой стороны, что я мог добавить к сказанному в записке? Да и вернуло ли бы это ее к жизни? Ее и нашего младенца? Нет, ничего не изменится, кроме разве того, что вся эта история выплывет наружу и станет предметом досужей болтовни. Это было бы просто нелепостью. Французы, как, полагаю, и англичане, не слишком интересуются любовными похождениями известных людей. Одна у них любовница или их две, эта тема для большинства журналистов едва ли стоит чернил, потраченных на страницы славных биографий. Но незаконное суррогатное материнство, повлекшее за собой самоубийство… Я достаточно долго проработал в прессе и прекрасно понимаю, что эта тема способна здорово взбудоражить любое общество. Можете представить, что стало бы с моей репутацией. Но еще тяжелее, что был бы испорчен тот остаток дней, которые мне осталось прожить и главное — провести с Матильдой. А это нечто такое… Словом, это единственное, что я готов еще защищать.

И вновь наступило тягостное молчание, нарушать которое у меня не было ни сил, ни желания. Пусть передохнет и выговорится до конца, а я его выслушаю. Чем еще могу я помочь несчастному старцу?

— Теперь, мисс Вульф, вы, надеюсь, поняли, почему в первую нашу встречу я не сказал всей правды? Все это дело нанесло значительный ущерб моей семье, хотя мы и убереглись от того, чтобы оно стало достоянием общественности. Ну что, теперь вы удовлетворены моими объяснениями? Когда вы вернулись сегодня— впрочем, уже вчера — с открытками, я понял, что Даниель был прав… Вы, очевидно, и сами понимаете, что эти открытки никакой опасности для нас не представляют. Как вы докажете, что нашли их в моем доме, а не привезли из Англии? Да и авторитет мой таков, что моему слову поверят скорей, чем вашему. Мне достаточно будет сказать, что я и в глаза их никогда не видел. Мало того, я могу обвинить вас в клевете с целью вымогательства. Но в мои намерения не входят ни оговор, ни шантаж, ни тем более угрозы в ваш адрес. Напротив. Я готов предать себя в ваши руки, уповая лишь на ваше милосердие. Коронер определил смерть Кэролайн как самоубийство. Мне кажется, что эта формулировка устраивает всех. Даже саму Кэролайн, память о которой в таком случае остается ничем не замаранной. Я понимаю, конечно, что вы делаете свою работу и должны отчитаться перед своим клиентом. И понимаю также, что не могу принудить вас сохранить все это в тайне от своего клиента. Единственное, что я могу, так это просить вас и через вас вашего клиента сохранить в тайне— в той степени, в какой это возможно, — то, что произошло, хотя бы из уважения к нашей с Матильдой личной жизни. На этом, мисс Вульф, позвольте мне и остановиться.

В безмолвии, которое наступило, только часы продолжали по секундочке доедать жизнь старика. Он сидел в своем кресле как труп, но его рука все еще сжимала руку жены, глаза которой были все так же опущены. У меня имелось достаточно оснований ему не поверить. У меня даже было желание отомстить ему за свою оскорбленную гордость, выставив старика на всеобщее обозрение со всеми его грехами, так, чтобы от его репутации не осталось ни рожек, ни ножек. Но, с другой стороны, я сама всегда говорила Фрэнку, что женщины могут иногда достичь чего-то быстрее мужчин, поскольку они не так сильно, как мужчины, обременены собственным «я». Его рассказ совпадал с фактами, которые были мне известны: даты, суммы денег, мотивация, расположение духа. Взять хоть ее volt face^[79], выдававший своего рода неудовлетворенное чувство. Беременная женщина подвержена резким перепадам настроения, психика ее неустойчива. Даже я знаю это. А за долгие месяцы вынашивания плода слишком многое может измениться в умонастроении матери. Когда малыш растет внутри вас, начиная по-дельфиньи плавать и нырять в вашей утробе, нечто, до тех пор умозрительное, постепенно становится абсолютной реальностью, живым человечком. И можно понять, что когда нечто эфемерное превращается в твоего ребенка, то это способно порушить все договоренности и контракты. Но что приведет нас к разгадке последней тайны? Почему эта юная женщина, так явно решившая, несмотря на все финансовые затруднения, единолично распорядиться своей жизнью, почему она ринулась в ту зимнюю темную воду, захватив с собою и другую, трепетно ожидавшую рождения жизнь? Байку про резкое повышение кровяного давления мне никак не удавалось признать убедительной. Небольшое исследование могло бы прояснить этот вопрос, но что-то подсказывало мне, что, не найди я открыток, речь об этом не зашла бы. Что же оставалось? Какое-то другое потрясение повлекло за собой роковое решение? Было ли это, как предполагает Бельмон, рядом неверных шагов, вызванных страхом и чувством вины? Но неужели смерть Кэролайн — лишь следствие опасений, как бы разорванный договор не причинил ей беды? Признаюсь, что этот вопрос ставил меня в тупик. Если бы речь шла об усыновлении, а не о суррогатном материнстве, это еще могло бы вызвать сочувствие. Но, даже без предсмертной записки, мне трудно признать это убедительным. Весьма вероятно, то была месть, выразившаяся в акте чуть ли не демонстративного ее убийства. Однако Бельмон, как никто другой, нуждался в ней живой. Она была, пользуясь его собственной терминологией, последним его шансом. Убить ее значило бы для него в буквальном смысле убить себя, свое будущее, своего ребенка. Но отсутствие убийцы все же не доказывает, что имело место самоубийство. Под каким углом ни посмотри на это дело, до конца его никак не разъяснить. Точно известно лишь то, что у всего есть свои причины и подоплеки, да вот беда — все концы спрятаны в воду. Хоть бы какой-то кончик высовывался из этой черной январской воды! Жизнь всегда непредсказуемее любого вымысла. Потому-то мы, сыщики, и нужны, чтобы прояснять темные жизненные истории.

Вот он, тот самый момент, когда частный детектив задает три примитивных, но сильных вопроса, которые, как лакмусовая бумажка, способны отделить правду от вымысла и обмана. Но тут вдруг я ощутила ностальгию по работе магазинным детективом и по миссис Ван де Билт с ее коммерческими шалостями в беспошлинных портах. Впрочем, и по старым добрым английским полисменам, развращенным собственной уверенностью в том, что им все известно заранее. Покорно следуя за ускользающими фактами, я спросила себя: настолько ли уж я хороший детектив?

Когда одолевают сомнения, переходи в наступление.

— Мадам Бельмон. — Она подняла на меня глаза, и они были ясны, как майское небо. Если она и страдала от заново пережитой истории, сейчас эта мука рассеялась. — Вы можете что-нибудь добавить? Я имею в виду, нет ли у вас каких-либо предположений относительно того, что могло случиться с Кэролайн после ее ухода отсюда. Вы провели с ней достаточно много времени в течение ее беременности и должны были первой заметить перемену, которая произошла с ней. Есть ли у вас соображения по поводу того, что могло с ней случиться?

Матильда покачала головой и отвернулась. Я заметила, что и на мужа она старается не смотреть, и приняла это как очевидное свидетельство ее скрытности. История была рассказана от лица обоих супругов. Она здесь присутствовала, как украшение на витрине, зримая, но неслышимая. Однако, когда мы встречались с ней, она не показалась мне существом хронически застенчивым и безгласным. Вот и сейчас, после небольшой паузы, будто что-то обдумав, она сказала:

— Простите, но я ничем не могу вам помочь, ибо знаю не больше, чем прежде. Просто, когда Кэролайн оставила нас, я подумала, что она, вероятно, постепенно пришла к мысли, что это ее дитя, а не наше. И поэтому то, что прежде казалось ей возможным, больше не могло продолжаться.

Бельмон мельком взглянул на нее и слегка нахмурился. Возможно, это означало лишь непонимание. В таком случае и я ничего не поняла. Это было дурацкое объяснение. Я подумала, что Бельмон несмотря на холеный вид хозяйки дома, возможно, более правдив, чем мне кажется, и что она в глубокой депрессии из-за смерти Кэролайн и из-за того, что у нее уже не будет детей. Я блуждала в потемках. И вот наконец блеснул слабенький лучик света. Единственная моя надежда.

— Есть еще одна вещь, которую я никак не могу понять. Вы сказали, что усыновление ребенка породило бы множество толков и кривотолков, а именно этого вы и хотели избежать. Но если бы Кэролайн родила ребенка и передала его вам, то ведь неизбежно пришлось бы как-то объяснять обществу его появление. Откуда он взялся, этот младенец? Понятно же, что люди непременно начали бы задавать вам столь неприятный вопрос. И что бы вы в таком случае отвечали?

Он кивнул, явно довольный прозвучавшим вопросом.

— Ну, мисс Вульф, вы попали в самую точку. Это как раз то, о чем я забыл вам сказать. Когда Кэролайн понесла, то же самое, условно говоря, произошло и с Матильдой, и это было зарегистрировано официально. Конечно, мы опасались, что вся эта история выйдет наружу. Но несколько — а их было действительно несколько — приближенных людей, посвященных в тайну, хранили ее. Мы не скрывали, что Матильда беременна, хотя, поскольку оставалась возможность очередного выкидыша, требовалось постоянное наблюдение за ее состоянием, так что она не решалась удаляться от дома во все продолжение своей беременности. Не такая уж, как говорится, большая жертва, когда хочешь родить ребенка. К тому же наш брак и прежде был закрыт от взоров общественности, а с того времени, как у меня случились инфаркты, я вообще перестал интересовать журналистов, наполняющих сплетнями колонки светской хроники. Вот Даниель, тот дает гораздо больше пищи для пересудов.

Ну, уж эту-то информацию я постаралась пропустить мимо ушей.

— А что насчет докторов? Их-то вам едва ли удалось бы одурачить.

—Матильду, говоря на языке медиков, пользовал американский гинеколог. А то, что она перестала у него консультироваться, касалось только ее самой, и больше никого. Фактически на всем протяжении процесса зачатия и беременности Кэролайн была под присмотром нашего домашнего доктора, который на протяжении тридцати лет заботился о моем здоровье и о здоровье всех моих близких. Он внимательно наблюдал за состоянием Кэролайн и проводил те же исследования, которые проводил бы по отношению к моей супруге, если бы она забеременела.

Ага, еще один преданный вассал! Преданный или просто лояльный и, вследствие этого, очень богатый.

— Но как в таком случае вы объяснили восьмимесячный выкидыш? Или договорились с доктором, чтобы он просто забыл об этом?

— В том не было необходимости. Через неделю после смерти Кэролайн мы дали знать, что выкидыш у Матильды случился еще четыре месяца назад, но мы умалчивали об этом, пока она не оправилась от пережитого потрясения. Что до нашего доктора, то вам, бесспорно, не надо объяснять, что отношения пациента с врачом не подлежат огласке.

Как, разумеется, и последнее поступление на его банковский счет. Я подумала о тонкогубой домоправительнице и о бдительном страже Морисе, который умудрился потерять гусыню с ее золотым яйцом. Видимо, и их кошельки за последнее время сильно распухли. А бедняжка Матильда тем временем стала козлом отпущения, рядилась в мнимую истеричность, как в новое платье. Не видно ее нигде, так это потому, что она постоянно болеет. Это уже попахивало не участием в игре, а чем-то подневольным, но у нее, как видно, успел выработаться рефлекс безусловного послушания. Роль мадам Бельмон во всей этой истории, в сущности, довольно жалка, но никакие блага не сваливаются тебе на голову просто так, за все приходится платить. Не исключено, что ее послушание было включено в брачный контракт. Или она любила его больше, чем мое воображение (тупое и упрямое) могло признать, или просто выжидала, когда придет ее время. Ведь после смерти мужа она может делать все, что ей взбредет в голову. Может, к примеру, подобно какой-нибудь Жозефине Бэкер наших дней, усыновить целый выводок ребятишек, рожденных кем-то не от его семени, заселив ими весь дом. Мне представилась весьма приятная картинка: этот огромный мавзолей изысканного вкуса теряет свое великолепие, покрываясь отпечатками липких пальчиков и каркулями шариковых ручек. Но надо вернуться к тому, на чем я остановилась, и выяснить, насколько возможно, как там обстояло с доктором и его готовностью вечно хранить тайну семейства Бельмон.

— Да, врачебная тайна, я понимаю. Но ведь существовали медицинские записи о состоянии вашей жены…— Он, как бы извиняясь, пожал плечами. Похоже на кокетливое умолчание, подумала я. — Стойте, мсье, молчите, я сама попробую угадать. Все бумаги необъяснимым образом исчезли, не правда ли? Вместе с контрактом, заключенным с будущей суррогатной матерью, который, естественно, никогда не был официальным документом.

Он слегка улыбнулся. Еще бы… Тут сказывался опыт такой большой, такой долгой жизни. Бизнесмен его ранга прекрасно умеет заметать следы.

В старые времена, правда, подобные вещи делались проще, взять хоть Генриха VIII[Генрих VIII —английский король (1509—1547), имевший привычку казнить надоевших жен.

]. Сруби ей голову и женись себе на очередной возлюбленной. Может, и Бельмон с удовольствием поступил бы так же, но, в отличие от Генриха, который делал это открыто, на площади, нашему герою пришлось бы действовать конспиративно. Для человека, ведущего столь закрытый образ жизни, он и так уже сказал слишком много. Интересно, какие у него гарантии, что я завтра же не пойду в полицию и не донесу на него? В Англии про него вряд ли кто слышал, а вот во Франции его имя известно каждой собаке. Но здесь, в окрестностях Вилльметри, даже полицейских постов нигде поблизости не видать. Впрочем, то, что не заинтересует французскую полицию, наверняка заинтересует французскую прессу. Он не мог не думать об этом и понимал, что в какой-то степени идет на риск. Но на то он и герой войны, чтобы риск стал чуть ли не его профессией. Что ему, выжившему в оккупированной Франции участнику Сопротивления, которому не раз и не два улыбнулась фортуна, нынешние превратности судьбы? Возможно, если ты способен рисковать, то и с судьбой сумеешь поладить, начав выписывать самому себе выигрышные лотерейные билетики. Я бы удивилась, узнав, что он боится смерти. Нет, с этой бледной дамочкой он тягаться не будет, ведь с ней, как говорится, сделки не совершишь и контракта не составишь. Ему вообще теперь осталось только одно: просить всех, кто вовлечен в это дело, позволить ему уйти из этого мира с незапятнанной репутацией.

— Думаю, мне нет нужды продолжать, усугубляя и без того немалый риск, ведь я и так уже сказал вам больше, чем достаточно. Полагаю, вам прекрасно известно, что такой человек, как я, не может не иметь недоброжелателей, и что есть масса людей, готовых дорого заплатить за те сведения, которые я вам доверил. Все это вынуждает меня обратиться к вам с просьбой. С последней просьбой. Даниель, в общем-то, был прав, не советуя мне говорить всего. Но я предпочел сказать все и теперь, не зная, как вы поступите дальше, вынужден просить вас, если вы намерены действовать в отношении меня резко, принять достаточно крупную сумму денег, которую я с удовольствием перечислю на ваш счет, дабы защитить себя и свое семейство от бесчестия.

Это был не самый тактичный способ выпустить меня из тюрьмы, но тем не менее искренний. Что он там говорил насчет упования исключительно на мое милосердие? Видно, он не такой уж плохой психолог. Если я и заставила его малость попотеть, то испарины на его челе видно не было.

— Ну, мистер Бельмон, не знаю, что вам и ответить. Меня наняли для выяснения определенных обстоятельств. Вы рассказали мне то, что знали. Теперь я обязана посвятить в это своих клиентов. Как они поступят с полученной информацией — их дело. Ваш племянник был прав. Но я не золотоискатель, мистер Бельмон, и денег ваших не возьму, а потому и гарантий никаких дать не могу.

— Благодарю за честность, мисс Вульф. Я ценю такие вещи. И приношу свои извинения за те передряги, волнения и страхи, которые вам пришлось пережить за последние два дня. — Если это и было сказано иронически, то я этого не заметила. — Вы, конечно, совершенно свободны и можете оставить нас в любое время. Я бы посоветовал вам не возвращаться в пансион в Санлисе. Боюсь, ту комнату, что вы снимали, не сразу удастся привести в порядок. Понесенный вами ущерб будет, бесспорно, возмещен в полной мере. Если желаете, мы немедленно отвезем вас в ближайший отель, а можете остаться на ночь здесь, и утром мы доставим вас туда, куда вы захотите. Ну а теперь вы, надеюсь, простите меня, время уже позднее, и я думаю, что мы все заслужили право на небольшой отдых и сон.

Глава 14

Я решила переночевать здесь, потому что дико устала и к тому же не верила, что в чьих-то интересах зарезать меня в постели. В летний домик проводил меня Морис, а вовсе не Даниель. Золотой мальчик «Авиации Бельмона» наверняка уже видел десятый сон. Поедет ли он отвозить меня туда, куда я захочу, или вынужден будет, после моего отъезда, остаться на семейный совет, меня не особо заботило. Собственно говоря, сейчас я вообще ни о чем не могла думать, изнуренный мозг отказывался мне служить. Все надо оставить как есть, хотя бы до завтра. Дверь на этот раз Морис не запер, просто проводил меня, и вскоре я услышала звук его удаляющихся в ночь шагов.

На столике возле кровати стоял термос с горячим шоколадом, тонкая фарфоровая чашка и восхитительный хрустальный бокал, наполовину заполненный превосходнейшим коньяком. Я представила себе комикс, изображающий французского трактирщика, изо рта которого вылетают слова: «Здесь его пил сам Людовик XV». Шоколад против коньяка. Чашку горячего шоколада я, конечно, могла бы выпить, но только не на ночь. Подняв бокал, я разглядывала его на свет, любуясь чистыми кристальными гранями, в которых играл живой теплый цвет напитка. На вкус он оказался хуже, чем я ожидала, принимая во внимание его стоимость. Впрочем, что мы, английское простонародье, понимаем во французских коньяках? Так или иначе, горячий ручеек согрел мою гортань и приятно отозвался в желудке. Стало хорошо. Я забралась в постель, застеленную чистым похрустывающим бельем, и закрыла глаза. Лежала я там же, где многие месяцы спала Кэролайн Гамильтон с подрастающим в ее чреве ребенком. Отсюда, из этой комнаты, она ушла, чтобы выполнить свое страшное решение. Если бы не крайняя усталость, это подействовало бы на меня удручающе. Хотя весь этот ужас не поздно пережить и утром, проснувшись.

Сон — это как репетиция смерти, но даже в самых глубоких его потоках что-то не позволяет тебе забыть, что это всего лишь сон. Проще простого убить человека во сне. Но, согласившись заночевать здесь, я с самого начала была почему-то уверена, что убивать меня во сне они не станут. Что, впрочем, не помешало мне, услышав спросонья громкий стук в дверь, первым делом подумать о смерти. Открыв глаза, я увидела заостренное как тесак лицо женщины, несущей к моей кровати поднос с завтраком. Шумела она, как видно, потому, что сочла это единственно возможным способом приглашения к завтраку. Поставив поднос на столик, она убрала термос и бокал из-под коньяка. Я приподнялась, опершись на подушки, и посмотрела на часы. Девять утра. Интересно, теперь, когда я посвящена в семейные тайны, не согласится ли эта особа поговорить со мной? Всего несколько вопросов о той, другой англичанке, которая столько времени ночевала в этой спальне. Но когда я спросила домоправительницу, часто ли она виделась с Кэролайн, та наградила меня взглядом Горгоны Медузы^[80], и, стукнув дверью, вышла, не дав мне времени окаменеть. Немного, пожалуй, слишком для старой, преданной своим господам домоправительницы.

Я быстро поела и через двадцать минут была готова к отъезду. Но никто не шел за мной. Тогда, открыв жалюзи, я принялась рассматривать в окно частный мирок Жюля Бельмона. Подернутое дымкой зимнее солнце просвечивало между деревьями. Слева можно было различить мерцающую поверхность озера. Меня охватило чувство безвременья и покоя. Она, должно быть, не раз смотрела из этого окна, с грустью отмечая, как необратимо лето переходит в осень, а осень, в свою очередь, уступает место зиме. Безмятежное и ласковое лето теряет свой наряд и, темнея голыми ветвями, постепенно растворяется в зиме. Лето и вместе с ним она. Действительно ли она была так уж счастлива здесь первое время, как уверял меня Бельмон? В деньгах она, конечно, нуждалась. Но счет в банке вряд ли помог бы ей вновь встать на пуанты. Да и продолжала ли молодая женщина лелеять эту, давно потерявшую привлекательность мечту? Возможно, тяжкие воспоминания о несостоявшейся карьере как раз и заставили ее избрать другой, свой собственный путь, свободный от чужих надежд и упований. В конце концов любая женщина может стать матерью. Я спросила себя, когда она впервые поняла, — цитирую Матильду— что все то, что прежде казалось возможным, больше не могло продолжаться? Вероятно, это было ужасным моментом. И она не на шутку, должно быть, испугалась, предвидя реакцию Бельмонов. Осознание того, как сильно, оказывается, вы любите и ждете свое будущее дитя, способно напугать вас не менее сильно, чем пробудить радость жизненных сил. Я поводила рукой по своему плоскому животу, пытаясь вообразить это ощущение, но ничего, кроме съеденного и перевариваемого завтрака, представить себе не смогла. Есть вещи, которых даже и женщина не сможет понять, пока не переживет сама.

Закрыв жалюзи, я попыталась собраться с мыслями. Вот янахожусь здесь, в комнате, где она провела столько времени… Но мне вдруг захотелось поскорее уйти отсюда, оказаться в машине, в самолете, где угодно, лишь бы подальше отсюда, чтобы можно было спокойно все обдумать и чтобы ее незримое присутствие не смущало мой разум.

Мир снаружи был чист и спокоен, задняя сторона особняка все еще расплывалась в утреннем тумане. Я подумала, что если бы это здание принадлежало мне, я бы наверняка металась каждый вечер от окна к окну, проверяя, все ли они хорошо заперты на ночь и не забыла ли я какую-нибудь комнату. Ох, вечная наша бедняцкая суматошность. А богачу, скорее всего, даже и неизвестно, сколько, вообще говоря, у него в доме комнат.

Я миновала веранду, вышла в сад с укутанными на зиму кустами роз и обошла особняк. Приблизившись к парадному подъезду, я тотчас наткнулась на Даниеля, стоявшего на ступенях крыльца и обозревавшего окружающее в предвкушении того момента, когда все это будет принадлежать ему. Он был одет в тот мешковатый костюм, который некогда привлек мое внимание. Вдруг до меня дошло, что я впервые вижу его при свете дня. Он показался мне немного старше, чем прежде, и, пожалуй, не таким интересным. Но и сама я днем вряд ли выглядела эффектно. Честно говоря, я думала, что один его вид вновь распалит мое негодование. Но все оказалось гораздо обыденнее. Даже магнетизм куда-то исчез. Как это он говорил? Мы оба делаем свою работу. Только и всего.

— Доброе утро, Ханна. Надеюсь, вы хорошо отдохнули? А я уже хотел идти за вами.

На обочине подъездной аллеи стоял блистающий самодовольный лимузин. К нему дневной свет был милостивее, чем к людям. Морис копался под капотом машины.

— Жюль и Матильда просят прощения, но Жюль с утра не очень хорошо себя чувствует. Они ожидают доктора.

— Увы, доктора я не успела перехватить, — вдруг прозвучал голос Матильды. — Его жена говорит, что он будет лишь к ланчу.

Мадам Бельмон появилась из дома так неожиданно, будто специально поджидала в холле момента, когда можно будет присоединиться к нашей беседе.

Она была в бледно-голубой плиссированной юбке и кашемировом свитере, на вид весьма скромном, но явно очень дорогом. Голову ее украшала искусно повязанная цветная косынка. Но и она что-то теряла в свете утреннего солнца, ее совершенная кожа казалась не столь упругой и светящейся.

Она спустилась по лестнице и подала мне руку. Рукопожатие ее было недолгим, но взгляд на какое-то время задержался на мне.

— Мисс Вульф, благодарю вас за терпение и потраченное время. Я понимаю, что это было нелегко для вас. Надеюсь, ваше путешествие домой окажется приятным.

Преувеличенная вежливость ее слов показалась мне просто нелепой. Вас похищают, но делают это весьма деликатно.

— Даниель, не подбросите ли нашу гостью до Лондона?

Ее вопрос, кажется, поставил его в неловкое положение, хотя, если не смотреть на него, можно было этого и не заметить.

— Не уверен, что в этом есть необходимость. Думаю, у мисс Вульф уже куплен билет на самолет.

— Ах, ну да, я и не подумала. — Она улыбнулась мне. — У нас ведь свой собственный самолет, мисс Вульф. «Авиация Бельмона», вы же понимаете. Даниель вечно летает куда-то. Иногда трудно уследить, куда он улетел на сей раз. Ну ладно, извините, но мне пора вернуться к мужу.

— Матильда, — окликнул ее Даниель и, когда она остановилась наверху лестницы, твердо проговорил: — Не позволяйте ему вставать. Он не так здоров, как ему кажется.

Она кивнула, и взгляд ее рассеянно скользнул между нами. Поучи, мол, еще меня, как мне ухаживать за мужем, будто говорил ее взгляд. Если бы это было историей в стиле романов Даниэлы Стил, я бы предположила, что, пока старик подремывал в шезлонге на веранде, эти двое, удовлетворив свою похоть в охотничьем домике, не спеша выкуривали по сигарете и обсуждали, как им погубить девушку, носящую плод, способный лишить их обоих наследства. Фрэнк наверняка принял бы это как одну из версий. Ну что на это скажешь? Они оба вполне тянули на исполнителей ролей в столь коварно разыгранной драме, но даже если допустить такой вариант развития событий, трудно поверить, что эти два характера могли сойтись. Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась в доме, затем повернулся ко мне.

— Морис подбросит вас до Парижа, а если хотите, то подождет у отеля, чтобы отвезти в аэропорт.

Это было соблазнительно, но вечная профессиональная настороженность заставила меня отказаться. Чем меньше они будут знать о моих дальнейших действиях, тем лучше.

— Нет, достаточно и того, что он довезет меня до отеля.

Морис вылез в этот момент из-под капота, закрыл его и тщательно вытирал руки ветошью. У меня промелькнула дикая мысль насчет тормозов, отказавших на скорости восемьдесят миль в час. Но какой же дурак будет уничтожать жертву вместе со своим единственным шофером, да к тому же в своем собственном роскошном авто? А Морис кивнул мне, в изменившейся ситуации он выглядел несколько смущенно, и ушел в дом, очевидно, переодеться.

Какое-то время мы с Даниелем стояли рядом, впервые после вчерашней ночной поездки оказавшись вдвоем. Казалось, что с тех пор прошло столько времени… Он открыл заднюю дверцу, и я проскользнула внутрь. Ну вот, теперь предстоит долгое прощание, подумала я. Если мы оба все еще делаем свою работу, Даниелю, как и мне, нужно взять от ситуации все, что возможно. Он наклонился к окну. Я выдержала его взгляд. Давай, приятель, выуживай нужную информацию.

И в этот момент он заговорил:

— Для вас, видимо, достаточно тяжело следовать по стопам Кэролайн. Вы ведь с ней даже не были знакомы, Будь у нас побольше времени, я бы мог кое-что рассказать о ней.

— Считаете, что это мне поможет?

— Вам решать, поможет или нет. Но знайте, они действительно успели очень сильно привязаться к ней.

— Угу, они… Ну а вы?

— Ну, что до меня, то слово «привязанность» в данном случае не очень подходит. Она всегда немного смущалась меня. Не было в ней настоящей уверенности в том, что она правильно распоряжается своей жизнью. Не думаю, что поначалу она понимала, во что дала себя вовлечь.

— Так вы не удивились, когда она решила расторгнуть контракт?

Он помолчал.

— Если и удивился, то не слишком.

— И вы, конечно, высказали своему дядюшке все, что об этом думали. А он, несмотря на это, безоглядно шел к своей цели.

Даниель улыбнулся.

— Как вы теперь убедились, Жюль в конце концов добился того, чего хотел. Обычное дело, он в этой жизни всегда добивался своего. Но на этот раз, правда, сорвалось…

Интересно, на что это похоже, оказаться в шкуре Бельмона, которому предстоит отдать свою империю? Он явно не из тех, кто легко расстается с властью, даже если передает ее кровному родственнику.

Эта мысль заставила меня несколько изменить тему разговора.

— Он говорил, что посылал вас в Лондон, на ее поиски.

— Да, я ездил искать ее.

— Когда это было?

— В субботу вечером.

— А в какое время? Он улыбнулся.

— Точно или приблизительно? Кажется, я прибыл туда где-то между восьмью тридцатью и девятью вечера. Но если вы позвоните в диспетчерскую Хитроу, они, несомненно, сообщат вам более точное время.

Мы оба знали, что, по заключению судмедэксперта, смерть Кэролайн наступила между четырьмя и шестью часами вечера. Это значило, что прибудь он немного раньше, то вполне бы мог быть подозреваемым. Но сейчас я не стала касаться этой темы.

— И куда вы отправились из аэропорта?

— К ее дому.

— И?..

— Ее там не было.

— Хм-м… — Я про себя досчитала до трех. — Кстати, не задумывались ли вы о своем будущем, узнав, что у вас может появиться двоюродный братец?

Он с явной издевкой покачал головой.

— Послушайте, Ханна, а не перегибаете ли вы палку? Чего вы хотите? Мотивов? Простите, но я разочарую вас. Не настолько я беден, чтобы пойти на подобное злодейство. Вы знаете, сколько стоит империя Жюля Бельмона? Мы можем тратить в десять раз больше, чем сейчас, и будем все так же богаты. Последнее время дядя здорово сдал, и ему уже не угнаться за мной, а я ведь и раньше был ему необходим для ведения дел. И поверьте, даже если смерть Кэролайн не результат самоубийства, ни у кого из нас не было никаких оснований убивать ее.

Что-то во всем этом задевало мое сознание, что-то не совсем сходилось, но я не могла понять, что именно.

Возможно, позже, когда я немного приду в себя…

— Итак, в квартире, которую она снимала, ее не оказалось. А что вы делали в оставшуюся часть вечера?

— Пытался найти ее. — Он нахмурился. — Хотя не особенно надеялся на успех, поскольку понятия не имел, где она может быть. Квартира была единственным местом, через которое мы с ней поддерживали связь. Я туда зашел, подождал немного на всякий случай. Потом мотался по всему городу, тоже надеясь на одно лишь везение. Где только не побывал! Часа полтора даже провел на набережной неподалеку от Чаринг-Кросс. Местечко не слабое, не так ли? Дичайшие мысли в тот момент лезли мне в голову. Я бы даже не особенно удивился, обнаружив ее под одной из картонных коробок с бутылкой пива в руке. Бедное дитя!

Какое-то время он молчал, будто старался изгнать из своего сознания образ бездомной беременной женщины. Хорошо еще так, мог бы и вообще повернуться и уйти. Потом он заговорил снова:

— Вы знаете, Ханна, в чем настоящий трагизм этой истории? У нее не было никакой необходимости убивать себя. Он ни за что не стал бы принуждать ее вернуться, хотя и пригрозил ей этим. Я понимаю, теперь уже ничего не исправить, но каковы бы ни были грехи Жюля Бельмона, он и вправду замечательный человек.

— И старый герой войны, которому должно быть позволено оставить этот мир достойно, вы это хотели сказать?

— Нечто вроде этого. — Даниель улыбнулся и выдержал небольшую паузу. — Но я, в любом случае, далеко не единственный, кто готов просить вас о милосердии. Делайте, что считаете нужным. Мы все вас поймем. Просто я надеюсь, что вы примете правильное решение. Bon voyage^[81].

Он протянул мне руку. Я колебалась, затем протянула ему свою. И в момент рукопожатия вновь вспыхнуло во мне прежнее пламя, сладостный маленький огонек в недрах моего живота.

Я отняла руку первая. Он медленно отнял свою.

— Как я уже говорил вам, Ханна, не все тут было обманом. При иных обстоятельствах…

— Да нет уж, работа прежде удовольствий. Теперь, кажется, все европейцы помешались на этом.

— А может, через какое-то время, когда я буду в Лондоне?..

Но кому хочется быть лишь одним из имен на последних страницах записной книжки? Частный детектив должен иметь свою гордость.

— Да, возможно…

Тут появился Морис, сел за руль и сразу же включил зажигание. Пора трогаться в путь. Я нажала кнопку, и стекло бесшумно поднялось. Пока мы не отъехали, я тупо смотрела в затылок Мориса. Но потом все же обернулась, чтобы кинуть последний взор на подъездную аллею. Но Даниель Дэвю уже исчез, видно, поспешил присоединиться к семейству и потрепанному жизнью старику, шаркающей походкой бредущему к смерти. А я тем временем нахожусь en route^[82] к Англии и к той бездетной леди, которая двигалась к смерти тем же путем, что и старый бездетный француз, хотя, возможно, с большей грацией.

В конце концов я все же воспользовалась предложением довезти меня до аэропорта. Потраченное время и расходы на транспорт пожрут еще больше старушкиных денег, а так я просто забегу в отель за своими пожитками и сразу же отправлюсь в аэропорт Шарля де Голля. И вот, ожидая в накопителе, пока самолеты неуклюже расползутся по своим местам, я обратила внимание на нескольких французских бизнесменов и вовлекла их в любезную болтовню. Исподволь навела разговор на Бельмона и услышала то же самое, что уже знала от его племянника: чудесный человек, сочетающий в себе массу добродетелей с силой и властностью, человек, который заботится о росте валового национального продукта так же добросовестно, как и о своем собственном банковском счете. Полное единодушие. Неужели человеку так важно иметь хоть что-то, схожее с идеалом? Я начала удивляться собственному цинизму.

Мы вылетели при свете солнца, а приземлились в пасмурном и мрачном Лондоне. Возвратившись домой, я поняла, что в мое отсутствие меня не забывали. Фрэнк звонил дважды, и мать оставила на автоответчике напоминание, что день рождения отца будет… вчера. Прекрасно! Надеюсь, Кэт догадалась прибавить мое имя к их подарку. Но первым делом — работа! Я дозвонилась до Хитроу. Всегда надо ставить точки над i, Ханна. Удивительно, как много можно порой выяснить, пойдя по незначительному следу. На это, правда, ушло больше времени, чем я думала. Сведения о частных рейсах не получишь в справочной аэропорта. «Британские авиалинии» соединили меня с «Эр Франс», а те, в свою очередь, связали с Оперативным центром и, наконец, с дежурным менеджером Оперативного центра, который в конце концов нашел то, что мне требовалось. Суббота, 18 января, приземление в 8.40 вечера. Информация была не совсем открытой, а потому доступа к списку пассажиров я не получила, однако дежурный подтвердил, что пилотом действительно был Даниель Дэвю. Не так много, как я ожидала, но хотя бы время его прилета подтвердилось.

Сев за стол, я стала думать, что делать дальше. За окном шел затяжной мелкий дождь. Вдруг я ощутила страшный голод, а это, как подсказывал опыт, верный признак окончания работы. Да и что тут еще раскопаешь? Сделано все, за что мне заплачено: провал в жизни Кэролайн Гамильтон теперь заполнен, но я так долго занималась этим, что уже истратила весь аванс. Если даже и не вся правда выяснена, пусть клиент сам решает, нужна ли она ему вся и стоит ли тратить деньги на то, чтобы я продолжала копать дальше. Приготовив себе большую чашку черного кофе, я достала фотографии Кэролайн, расставила их перед собою и села писать отчет для мисс Патрик.

Отчеты частного сыщика напоминают школьные сочинения, а в данном случае, скорее, игру в последовательность: Кэролайн Гамильтон встретилась с Жюлем Бельмоном зимой, во французском особняке. Он сказал ей… Она ему ответила… Они договорились о том-то и о том-то. Потом произошло то-то… Вследствие чего… Словом, закончила я в полночь. Старалась писать как можно более выразительно, чтобы отчет не был банальным набором казенных слов. Но не так-то это легко. За последние несколько недель кое-что изменилось. Рыжеволосая незнакомка Кэролайн Гамильтон исчезла, и проявился другой, более отчетливый портрет. Так проступает в растворе химикалий фотография. Пытаясь осмыслить это, раздвинув снимки веером, как раздвигают в руке игральные карты, я неожиданно обнаружила, что перед моим мысленным взором не один образ, а два, нечто вроде двойной экспозиции. Первый образ был достаточно прост: юная девушка, вскормленная мечтами и ожиданиями опекунши, очнувшись, оказалась лицом к лицу с тем фактом, что даже талант не способен защитить от неудач. И тогда начинается долгий путь вниз, от близкого, уже почти достигнутого успеха до студии «Херувим», потом объявление в газете и отсюда, неумолимо, к трагедии. Я вспомнила слова Даниеля, что она всегда немного смущалась его, поскольку не была уверена в том, что правильно распоряжается своей жизнью, и не понимает, во что дала себя вовлечь. Итак, попытавшись выкарабкаться из одной запутанной и неприятной ситуации, Кэролайн угодила в другую, только на этот раз она ступила на путь, откуда не возвращаются. Какая душераздирающая повесть: жизнь как зыбучий песок, одно неверное движение, и вас засасывает в темные губительные недра. И вот еще что не давало мне покоя, когда я писала отчет: неужели трагедия была так неизбежна? И действительно ли Кэролайн была столь беспомощна? Проще всего, конечно, возложить всю вину на мертвых. Они прекрасно подходят на роль виновных. Итак, она была молода и разочарована жизнью. Это все, что мы знаем. Так в чем же ее вина? Вторая Кэролайн, хоть и четче очерченная, оставалась самой собой. Она была здорова, красива, сообразительна, любила жизнь и заботилась о своей индивидуальности, что очаровало миссис Сангер и заставило ее написать о девушке прекрасный отзыв. А та и вправду оказалась достаточно сообразительной, чтобы на протяжении шести месяцев успешно вести двойную жизнь, фабрикуя для мисс Патрик одну реальность, в то время как сама она жила в другой. Но есть еще одно: Скотт Рассел, молодой человек с длинными ресницами, довольно долго работал рядом с этой девушкой. Я вспомнила его грустное остроумие, и гнев, которым он поддерживал себя в те минуты, когда иссякал оптимизм. Это был совсем не того сорта паренек, чтобы общаться с занудами и неудачниками. А может, Кэролайн и вообще не была неудачницей? В таком случае история, которую я написала для мисс Патрик, все еще не имеет удовлетворительного конца.

Перечитав отчет, я подумала, что изобразила девушку слишком пассивной, слишком уж часто подчинявшейся жизненным обстоятельствам. И хотя мисс Патрик не вызывала во мне особых симпатий, я огорчилась бы, узнав, что причинила ей больше страданий, чем она причинила себе сама. Но пусть все останется как есть. Согласно договоренности, мне теперь предстояло позвонить адвокату и сказать ему, что отчет готов. Он пришлет кого-нибудь, кто заберет отчет для передачи ей. Дело закрыто. Я рассчитывала получить остаток причитающейся мне суммы. Но что-то во мне противилось тому, чтобы передача произошла именно таким способом. У нее могут возникнуть вопросы, на которые я попытаюсь ответить. Кроме того, я могла бы описать ей людей, с которыми познакомилась в ходе следствия, попытаться передать ощущения, которые испытала. Мне хотелось бы сделать это, если не для старухи, то хотя бы ради Кэролайн. Итак, я решила нарушить договоренность.

Глава 15

Я полагала, что если позвоню ей, дабы сообщить о своем решении, она может отказаться от встречи. Был почти полдень, когда я добралась до цели. Помня, как долго идти до коттеджа, я взяла такси, естественно, за свой счет. Мы подъехали к началу подъездной аллеи. Почти два месяца прошло с тех пор, как я была здесь. Эти два месяца теперь казались мне двумя годами. Я представила себе Роуз-коттедж в весеннем цвету, когда он полностью будет соответствовать своему названию. Масса диких красных роз, обступивших веранду, заглядывает в окна, а в комнате, попивая свой чай, сидит старуха с такой удивительно прямой спиной, которую и весь мир со своей тяжестью не может согнуть. Но весна на Север приходит позже. На розовых кустах только-только еще начинали формироваться почки, и когда мисс Патрик открыла дверь, стало ясно, что у нее на душе царит зима. Все та же царственная осанка, тот же мягкий пергамент кожи, но что-то переменилось: взгляд ее стал резче, и даже одежда выглядела как-то уныло, будто ей не для кого и не для чего стало теперь наряжаться. Она сразу же узнала меня, но, как видно, не очень мне обрадовалась.

— Мисс Патрик, прошу извинить меня за беспокойство. Я понимаю, вы вряд ли захотите говорить со мной, но я выяснила некоторые вещи, которые, как мне кажется, вы предпочли бы услышать лично. Надеюсь, что это так.

Она удивленно воззрилась на меня, затем, чуть отступив назад, позволила войти в дом.

Гостиная была холоднее, чем в первое мое посещение, и тонкий фарфор оставался в буфете, ожидая более дорогих гостей. Я расположилась на диване, она села напротив. С крышки пианино исчезла фотография юной балерины. Когда что-то причиняет слишком много боли, вам, возможно, не хочется видеть то, что об этом напоминает. Особенно если в несчастье немалая толика вашей вины. Я вытащила из сумочки свой отчет.

— Вот, решила сама прийти к вам, поскольку подумала, что вы первой должны прочитать это, и еще потому, что вам наверняка захочется задать мне какие-то вопросы.

Она посмотрела на папку.

— Что это?

— Мой отчет. Тут все, что мне удалось разузнать о Кэролайн с момента ее исчезновения и до дня смерти. Я выяснила, кто был отцом ребенка, почему она перестала писать вам и почему не могла сообщить, что беременна.

Я скорее почувствовала, чем услышала, скорбный вздох, исторгнутый из глубины ее существа. Она сидела очень тихо, разве что руки слегка дрожали. Должно было пройти несколько томительных минут, чтобы я поняла, что она так и будет сидеть, не шелохнувшись. Тогда я взяла тонкую папочку со своим отчетом и положила ей на колени. Опустив взор, она с минуту смотрела на нее, затем покачала головой.

— Я не хочу ничего этого знать.

— Но…

— Мне уже достаточно известно о случившемся.

Я перевела дыхание.

— Нет, мисс Патрик, простите, но вы не… Закрыв глаза от пароксизма захлестнувшей ее боли или просто от нетерпеливого раздражения, она перебила меня:

— Мисс Вульф, это не обсуждается. Кэролайн мертва. Ваш отчет ничего не изменит. Это было талантливое юное существо с блистательным будущим, но она предпочла отринуть его. Мне менее чем кому бы то ни было хотелось бы погружаться в изучение этих фактов. Я старая женщина с массой других забот… Вы, очевидно, решили, что не в полной мере отработали полученный гонорар, вот и продолжили поиски, несмотря на все трудности, с которыми это сопряжено. Уж вы меня извините, но мне это не нужно. Сам факт ее смерти успокоил меня, если можно так выразиться, навеки. И я вполне, кажется, заслужила этот покой. Я и прежде вам говорила, что вы отработали свое вознаграждение и что более знать мне ничего не требуется.

Иногда я тупею и сама это чувствую. Не каждый способен быстро соображать. Но обычно я успеваю довольно быстро прийти в себя. Обычно… А теперь?

— Мисс Патрик, я чего-то не понимаю. Разве не вы поручили своему адвокату, мистеру Гревиллу, нанять меня для продолжения расследования?

— Нет, мисс Вульф, ничего подобного я никому не поручала. И ни о каком мистере Гревилле не слышала. Моего адвоката зовут Стрит, Эдмонд Стрит. Он живет в Ньюкасле и, не считая обсуждения некоторых вопросов, связанных с опекунством, у нас не было с ним никаких переговоров со дня ее смерти.

Нечто вроде землетрясения, которого никто, кроме тебя, не заметил. Меня потряс, в буквальном смысле потряс шок, будто я воочию увидела, как разверзается под ногами земля и я теряю равновесие от накатившей на меня волны отвращения. Далее будто закачало, так что хотелось схватиться за что-нибудь, дабы не упасть. Я восстановила в памяти слова адвоката: «Мой клиент, конечно, глубоко страдает от своей потери. Полагаю, правильнее будет сказать, что они чувствуют себя в какой-то мере ответственными за случившееся… Но есть еще нечто, что ей необходимо знать…»

Ей необходимо… Ей! Мистер Гревилл— или кто бы он там ни был— точно знал, какую именно подсказку мне подбросить. Его оговорка, наверняка намеренная, направила меня по ложному следу. Я была не просто обманута, кто-то и зачем-то использовал меня. Но если не мисс Патрик, то кто же, в таком случае нанял меня? Какому черту это понадобилось? А главное, зачем?

— Мисс Вульф, вы, кажется, в некотором затруднении? Не могу ли я вам чем-то помочь?

О да, пожалуйста! Сознайтесь только, что это вы наняли меня, прочтите мой отчет и отпустите меня на все четыре стороны, чтобы я завтра же могла вернуться к работе детектива в универмаге. Какое-то безумие… Встав, я почувствовала, что колени мои подгибаются.

— Я… Мне нужно позвонить… Если вы не возражаете.

Она провела меня в кабинет. Я стояла, уставясь в стену, на которой было развешано не меньше дюжины дипломов полувековой давности, ожидая ответа лондонской телефонной справочной. Нет нужды говорить, что когда я дозвонилась, девица на том конце провода никак не могла найти в надлежащем списке адвокатскую контору «Стэнхоуп и Питерс», во всяком случае, в файлах ее лондонского компьютера такой конторы не значилось. До обидного банальная и смешная история. Мне позвонил некто, сослался на мифическую фирму, и этого для меня оказалось достаточным, чтобы выйти из дому и встретиться с ним в кафе. Я никогда не видела его офиса, никогда не говорила с его секретарем. В обмен на пару сотен фунтов я пообещала ему, при соблюдении полной секретности, продолжить расследование дела до той стадии, которую сочту окончательной. На руках у меня был всего лишь один телефонный номер, который он мне оставил. Уж и не знаю, что на свете старее этого трюка, а я вот на него купилась. Я почти физически слышала, как Фрэнк хохочет, глядя на меня.

Возвращаясь в гостиную, я остановилась в дверях. Как видно, я отсутствовала дольше, чем мне казалось. Старуха сидела, склонившись над папкой, раскрытой у нее на коленях, и последняя страница все еще подрагивала в ее руке. Лицо ее было каменным. Но ужас, обуявший душу моей несчастной бывшей клиентки, наполнял, казалось, всю комнату.

— Мисс Патрик?

Она даже не посмотрела на меня. Нужно бы хоть чем-то смягчить ее скорбь, но чем? Я подошла к ней, ибо, несмотря на ее упрямство, чувствовала, что ей хотелось узнать всю правду. К тому же в этой истории было нечто, способное хоть немного ее утешить. Например, то, что к обману Кэролайн принудило тайное соглашение с французскими богатеями, а вовсе не желание досадить своей приемной матери. И что в конце концов виной всему жажда свободы и денег, только вот ее любимая маленькая танцовщица слишком уж глубоко нырнула за тем и другим. Но все это, похоже, послужит для старой леди слабым утешением. Когда Кэролайн стало по-настоящему плохо, она ни у кого не попросила помощи, а ведь ей стоило лишь поднять телефонную трубку и позвонить женщине, которая посвятила ей чуть не двадцать лет жизни. Но, увы, приемная дочь так давно лгала мисс Патрик, что когда ей действительно стало худо, правды старушке сказать она не решилась. Я вспомнила о лаконичных открытках, заполненных лишь сообщениями о спектаклях и погоде, и вдруг, именно сейчас, они показались мне очень трогательными. В них, вопреки всему, содержалась нежная забота о душевном спокойствии старой женщины, хотя та и была особой довольно резкой и неприятной. Эта мысль впервые поразила меня. И сейчас, в растерянности и недоумении стоя перед мисс Патрик, я вдруг предположила, что она предчувствовала печальный конец этой прекрасной сказочки. Похоже, она и действительно задолго до нашей встречи звонила в студию «Херувим» и разговаривала с розовой владелицей этой второразрядной танцевальной школы. И Фрэнку она звонила задолго до нашей с ней встречи. Господи, скольких трудностей я избежала бы, если бы она с самого начала сказала мне всю правду! Впрочем, нет, едва ли это особо помогло бы мне. К тому времени история имела слишком много узелков, чтобы ее так легко было распутать. Кроме того, старуха ни в чем не была уверена. Да и сейчас не особенно хочет знать все до конца. Нет, как видно, я ошибалась. Мой отчет нимало не помог ей сбросить с души тяжкое бремя скорби. Казалось даже, что она со своей болью и не желала расстаться. Сидеть и сидеть до конца своих дней на берегу залива скорби и вины…

— Простите, мисс Патрик, но мне нужно задать вам несколько вопросов.

По ее виду было непонятно, слышит ли она меня.

— Скажите, кроме вас и Фрэнка Комфорта, кто-нибудь еще знал о том, что вы меня наняли?

Мисс Патрик отрицательно покачала головой.

— А как насчет матери Кэролайн?

— Вы, кажется, забыли, — тихо проговорила она, — что она моя дочь. Во всем, кроме имени.

Еще одна суррогатная мать, вот чем объяснялись все эти прискорбные обстоятельства. Женщины, не способные иметь того, чего им хочется больше всего в жизни, используют других, стараясь с их помощью добыть желаемое. Ну хорошо, значит, они вышли на меня не через мисс Патрик. Да и не это сейчас важно. Если полиция почти сразу же умудрилась выследить меня, значит, кто-то еще мог сделать то же самое. Кто? Что бы там ни было, но мне надо выяснить это как можно скорее. Старая леди, сидящая сейчас передо мной в тупом оцепенении, вряд ли еще раз примет меня. Но я не могла забыть о паре балетных туфелек, завернутых в тонкую бумагу и уложенных в коробку вместе со счетами. Причина и следствие.

— Прошу вас, мисс Патрик, не вставайте. Я сама выйду.

Викторианский папаша старушки глянул на меня с пианино с явным неодобрением. Родители и дети. Становится не по себе, когда думаешь о той боли, которую они причиняют друг другу.

Добираясь до станции, я основательно вымокла, здорово заляпалась грязью, зато мозг мой будто очнулся. Телефонный номер Гамильтонов все еще находился в моей записной книжке. И сейчас, как и в прошлый раз, ответил отец семейства. И сейчас, как и в прошлый раз, наш с ним разговор не стоил затраченных денег. На этот раз я назвала свое настоящее имя, но это, очевидно, не произвело на него никакого впечатления. После смерти дочери он ни с кем не контактировал, а супруги его нет в наличии, так что поговорить с ней нельзя. Что?.. Да нет, просто она сейчас живет у своей сестры, выздоравливая. Три недели назад ей сделали сложную операцию, ну, по женской части… Конечно, не мешало бы ей посоветоваться с адвокатом, но она из тех женщин, которые полагают, что надежнее держаться за мужниной спиной… Он еще что-то плел, но мне уже было ясно, что этот папаша даже не понимает, о чем я толкую. Положив трубку, я отправилась восвояси.

Добравшись до Кингс-Кросс, я воспользовалась тем, что имела — телефонным номером Гревилла. Трубку взял он сам, сказал, что ему очень приятно меня слышать, а уж когда я сообщила, что работа моя завершена, то просто замурлыкал.

— Великолепно. Так быстро сработано. Я прямо сейчас подошлю своего человечка на велосипеде. Вы звоните из дома?

— Нет, я возле метро, на станции Кинге-Кросс. И никакому вашему велосипедисту материал не отдам. Я хочу встретиться с самим клиентом.

— Ох, боюсь, что это даже не обсуждается. Как вы помните…

— Я помню. Но решение свое изменила. Если заказчики хотят ознакомиться с моим отчетом, то должны прийти и взять его у меня сами.

— Мисс Вульф, вы, кажется, чего-то недопоняли. Я должен напомнить вам, о чем мы условились при встрече. Вы ведь получаете достаточно большой гонорар.

— Не такой уж большой. И если я не услышу ответа в течение двух дней, то просто возвращу вам чек на сумму аванса.

Пауза на том конце провода явно подзатяну-лась, я будто слышала, как он шевелит своими заскорузлыми извилинами.

— Я… э-э… Я вот так сразу не смогу… э-э… вам ответить. Но должен признаться, что воспринимаю это как весьма непорядочное с вашей стороны поведение. Однако… Вы будете дома?

— Буду. А не я, так автоответчик. Он там всегда сидит.

После этого разговора я почувствовала себя гораздо лучше, хотя и понимала, что это, по сути, пиррова победа. Пока не узнаю, кто за этим стоит— лицо, известное мне, или кто-то, кого я никогда не видела прежде, — я все еще буду уязвима. И все же, кто, кроме мисс Патрик и родной матери Кэролайн, нуждался в сведениях так сильно, чтобы нанять детектива? Мистер Гревилл проговорился, сказав: «ей». Случайная ли это оговорка или намеренная попытка сбить меня с толку, но за этим «она» может скрываться и «он». И кто же этот он? Список действующих лиц у меня не так уж велик, чтобы было из чего выбирать. Реснитчатый? Да нет, едва ли… Откуда у него столько денег, чтобы нанять детектива? Один из maison^[83] Бельмона? Мысль вообще-то восхитительная, весьма богатая возможностями, но наверняка ведущая в тупик. Но кому в самом деле понадобилось действовать через подставное лицо и, таясь от меня, затевать столь сложные игры? Да перестань, Ханна! Не терзай себя вопросами, на которые у тебя нет ответа. Время само найдет и подскажет ответ. Иди домой и жди звонка.

Но никто не позвонил. Ни днем, ни вечером, ни на следующий день. К вечеру второго дня мне надоело ждать. Что может быть хуже бесплодных ожиданий? Разве что иссякшее воодушевление. Возможно, я зря психую, и мой телефон как тот самый чайник, на который чем больше смотришь, тем медленнее он закипает. Вот именно, я слишком напряженно жду звонка. Что сейчас действительно нужно, так это проветриться.

Купив пакет воздушной кукурузы и бутылку кока-колы, я устроилась во втором ряду, в том самом ряду, про который моя матушка всегда говорила, что, сидя на нем, непременно испортишь глаза. Лента была воистину голливудской: у хорошо одетых и не страдающих переизбытком ума героев все идет из рук вон плохо, но в последние минуты все наилучшим образом устраивается, а растревоженный зритель заслуженно наслаждается счастливым концом. Я представила на экране Кэролайн, вот она стоит на мокрой траве у реки, вся ее поза говорит о стремлении к смерти, на заднем плане струнный оркестр тихонько наигрывает грустную мелодию, под звуки которой к девушке, не замечая дождя, бежит Бельмон. «Вы не должны делать этого! — взволнованно восклицает он. — Я не собираюсь преследовать вас, потому что… ну хорошо, лучше вам узнать всю правду. Это вообще не мой младенец. Они там перепутали пробирки со спермой. На самом деле отец вашего ребенка…» Но мое воображение отказывается изобрести продолжение, и наступает томительно долгое, замедленное съемкой, падение девушки в темную воду. При этом ни один скрипач, ни один виолончелист не отложил свой инструмент, дабы спасти утопающую. Выродки.

Выйдя из кинотеатра, я зашла в ночной магазин и последнюю пару сотен ярдов до дома проделала пешком, неся в руках большую коробку, на крышке которой было написано: «Четыре сезона». Можно подумать, что этой пиццей они хотели кормить меня целый год. Чувствовала я себя, несмотря ни на что, превосходно. Вот что значит развлечься. Подчас просто необходимо передохнуть от серой действительности. Хорошее настроение не покидало меня до самого дома.

А вот придя домой… Сколько уж времени миновало, а я до сих пор не пойму, как они справились с замком парадной двери. Исходя из собственного профессионального опыта, я, поразмыслив, поняла, что им пришлось-таки изрядно с этим повозиться. Всем сыщикам известно, что если заходить с тыла, то проще всего высадить окно туалета. Девушки, чье детство прошло в сельских домах, всю жизнь проводят в страхе нападения. А потому или затыкают в своем доме каждую щелку, через которую может проникнуть свет, или просто молятся, чтобы взломщики пришли тогда, когда никого не будет дома. Кроме того, прячут все свои ценности там, где, как им кажется, их никогда не найдут, поскольку свято уверены, что под какой-нибудь выдвижной ящик заглянуть никто не догадается. До сих пор мне везло, взломщики на мой дом не покушались. Но на этот раз удача, кажется, изменила мне. И эти черным ходом пренебрегли, вторгшись через парадный подъезд. Я оставила коробку с пиццей на пороге и вошла, — на всякий случай медленно, очень медленно. Воздух просто вонял вторжением, но все говорило за то, что сейчас здесь никого не было. Включив свет в гостиной, я первым делом отметила, что пропал телевизор и видео. Каждый домушник, в конце концов, лезет лишь за тем, за чем он лезет. Я прошла в спальню. Отчет был спрятан в кипе налоговых квитанций и страховых полисов, и он все еще находился там, в нижнем ящике моего стола. Я села на пол, взяла его на руки и прижала к груди. Ну прямо-таки Ханна с ее чудом уцелевшим младенцем. Кэт назвала бы это спасенной беременностью. Когда радость облегчения улеглась, мозг заработал опять. Я включила автоответчик. Ничего. Затем я вернулась в спальню. При близком рассмотрении стало очевидно, что к столу никто даже не прикасался. В нем, по-видимому, не могло быть ничего, что заинтересовало бы вора, так что он и времени не стал тратить на его осмотр. Так что же, это чисто случайное стечение обстоятельств? Как вы думаете?

Глава 16

Полицейские протоптались у меня все следующее утро, прихватив и часть дня. Все это время я торчала у окна, тупо глядя на поток дорожного движения. Одно можно было сказать, оттуда, из этого моря машин, никто не ответил мне взглядом. Кроме, пожалуй, кого-то незримого, кто накануне наблюдал за моей квартирой, ожидая, пока я, закрыв дверь, не выйду проветриться и не исчезну в конце улицы. Интересно, проследил ли этот некто меня от станции метро или приметил уже в электричке, когда я возвращалась от мисс Патрик? Я, правда, никого не заметила, поскольку не ожидала, что за мной может кто-то следить. А, выходит, нужно было вести себя поосторожнее. И не из-за банальных квартирных воров, а из-за того, что у меня имелось нечто такое, что могло заинтересовать противную сторону. Дождавшись слесаря, который привел в порядок мой замок, и, проводив его, я направилась в местное почтовое отделение. На полпути к почте я увидела человека, вышедшего из машины и последовавшего за мной. Когда я входила в здание, он прошел мимо. Однако, выйдя, я обнаружила его на углу рассматривающим какую-то витрину. Впрочем, это ровным счетом ничего не значило. На почте я сняла копию со своего отчета, оригинал отослав на свое имя в контору Фрэнка, а копию отправив на домашний адрес Кэт. По пути я запомнила номер машины, стоявшей все там же, и раньше чем через час вернулась домой. Увидев огонек автоответчика, я радостно подмигнула самой себе и нажала клавишу, после чего зазвучал вежливенький голосок Гревилла:

— Мисс Вульф, простите, что не сразу вам позвонил. Я советовался относительно ваших условий со своими клиентами, и они сообщили, что подумают и дадут мне знать о своем решении. Точно не скажу, когда это произойдет, но к вам просьба: приберите свой отчет куда-нибудь в безопасное место, пока мы не обсудим, как действовать дальше.

Автоответчики! Вот уж воистину великое изобретение! Но все, что вам на них наговорят, почему-то кажется лживым, — что-то не ладится у нас со всеми нашими попытками объясниться с магнитофонной лентой. Я позвонила по номеру, оставшемуся на табло. Там тоже отозвался автоответчик, попросивший оставить свое сообщение. Я положила трубку.

Вечер прошел без происшествий. Звонила Кэт, обрадовалась, что застала меня дома, и сообщила, что папе ко дню его рождения отправила от моего имени симпатичный кашемировый шарфик.

Я подумала, что с радостью отослала бы отцу и второй подарок. Поблагодарив сестрицу, я позволила себе пошутить, что, мол, она теперь играет роль моей мамочки, приглядывая за мной, как за несмышленым младенцем.

— У тебя все хорошо?

— Да уж, просто прекрасно.

— Ладно, детка, не напрягайся, я ведь просто так спросила. Ты не хочешь разделить с нами воскресный ланч? Колин в отъезде. И, если не будет дождя, мы устроим небольшой пикничок, а потом сводим детей в зоопарк.

— Звучит соблазнительно. Сто лет не была в зоопарке. Но не знаю, как будут складываться дела. Я еще позвоню тебе.

Положив трубку, я тотчас вспомнила о конверте, который наутро она достанет из своего почтового ящика. Если перезвонить сейчас, у нее возникнет масса вопросов. Лучше позвоню ей завтра. Я прошла в спальню, захватив из кухни баночку с мускатным орехом, хотелось заглушить запах вторжения, хотя он и был скорее всего воображаемым. Надо хоть немного успокоиться, чтобы переночевать в помещении, где побывал взломщик. Но выспалась я хорошо. На следующее утро, проснувшись, я поняла, что, невзирая на это происшествие, я должна обрести ледяное спокойствие, поскольку, пока Его Светлость клиент или Ее Светлость клиентка не соизволят позвонить, делать мне практически нечего. Смотри-ка, судьба не упустит случая лишний раз доказать тебе, какое ты, в сущности, ничтожество.

После завтрака прибыла почта. Поскольку мне приходится подчас отсутствовать длительное время, я сняла внутренний ящик, так что почта свободно ссыпалась на пол. Из целой кучи непотребной рекламной требухи — всяких листовок, каталогов электроосветительных приборов и предложений немедленно выиграть двести тысяч фунтов — я сразу же вытащила конверт. Судя по штемпелю, отправлен он был сутки назад из западной части Лондона. Вскрыв его, я обнаружила два сложенных двойных листа бумаги, ксерокопии каких-то бланков с датами и комментариями на французском языке. Я постаралась унять дрожь в руках. В общем — безуспешно. Записи страшно неразборчивы, хотя подчас и казалось, что из некоторых букв образуются определенные слова, но понять все равно ничего нельзя. Что это, жаргон? Какая-то специальная техническая терминология? Хорошо еще, что даты вполне читабельны. Начинаются записи в мае и заканчиваются январем… Нет, не техническая терминология. Медицинская? Врачебный отчет? Кроме дат, выделялся еще одна цифра: 130/90. Что это могло быть, кроме кровяного давления? Я присела к столу. То, что лежало передо мной, было копией медицинской карты Кэролайн Гамильтон за период ее беременности, которую кто-то прислал мне по почте из лондонского Уэст-Энда. Отчет, который, если верить Бельмону, был им уничтожен. Так что же случилось? Он что, изменил свое решение? Или это кто-то другой послал мне своего рода billet doux^[84]. В таком случае — кто? Но отправитель пожелал остаться неизвестным, и мне вряд ли удастся сейчас разгадать сию тайну.

Раз болит, зови доктора. Жена доктора дала мне номер его служебного телефона. Когда я дозвонилась, секретарша сказала, что он занят. Еще бы он не был занят! Через какое-то время он перезвонил и сказал, что сумеет найти для меня время. Еще бы не сумел! Договорились, что через полтора часа он будет ждать меня в своем кабинете. Ох, как бы половчее убить время? Решила позвонить Фрэнку. Странно, я совсем не уверена, что очень уж люблю его, а все же чуть что— набираю его номер. Может ли это объяснить мои отношения с мужчинами? Кэт, похоже, придется провести пикник без меня. Что касается Фрэнка, то он вряд ли готов был выразить мне сочувствие.

— Видишь, что получается, когда ты не докладываешь доброму дяде, чем занимаешься. А теперь я смогу встретиться с тобой разве что при свете луны.

— Перестань, Фрэнк. Я ведь звонила тебе, забыл?

— Да уж, но ты, надеюсь, не станешь отрицать, что получила эту работу через меня. Так что мне причитаются комиссионные.

— Опять ты за свое! Хорошо, плачу тебе десять процентов, но и десять процентов работы тогда ложится на тебя.

— Ну что ж… Догадываюсь, что тебе нужно. В успехе, правда, не уверен. Разве что этот твой подозрительный малый уже имеет преступное прошлое.

— Пожалуйста!

— Да ладно уж, ладно. Но потребуется часов двенадцать, не меньше. Ты знаешь, как зовут этого типа? Впрочем, молчи, я и сам догадываюсь, что у тебя нет ничего, кроме номера его машины.

Когда я вышла, машина стояла все там же. Парень в фуражке торчал на углу, всматриваясь в магазинную витрину. Вновь я увидела его в метро. На станции Гудж-стрит он поднимался по эскалатору, а я шла по лестнице и, когда выбралась наверх, он исчез и на глаза мне больше не попадался. Правда, еще не закончился час «пик», так что он прекрасно мог затеряться в толпе. Я решила плюнуть и забыть онем.

Входя в гинекологическую клинику, я вспоминала былое. Хью Гелтон… Не столько врач, сколько прежняя, не до конца угасшая привязанность. Это было довольно давно, но мне нравилось думать, что именно я подтолкнула его к выбору специальности, гинекологии. Бывший любовник… Связывало нас тогда скорее физическое влечение, нежели подлинно глубокие чувства. Уж слишком мы были молоды и слишком еще похотливы для истинной любви. Когда мы с ним сошлись, в этом не было ничего необычного. Доктора, профессионально совокупляясь с медсестрами, производят на свет выводки анатомически совершенных детей и вскоре начинают консультировать в одной из лучших учебных клиник Лондона, педагогами возвращаясь туда, где недавно были студентами. Но для меня то время всегда ассоциировалось с сексом. Вечные, не очень законные удаления в спальню, больше напоминавшую монашескую келью, где мы жались друг к другу на узкой односпальной коечке, пока прерывистый звуковой сигнал не разлучал нас. Я оставалась греть простыни, а он мчался воскрешать очередного покойника. Секс в то время был нашим образом жизни. Мы никак не могли им насытиться.

По виду его не скажешь, что он оставил это занятие. Или это его детки не дали ему выспаться? Мне было приятно встретиться с ним снова. С годами мы постепенно утратили связь, и не в том дело, что перестали поздравлять друг друга с Рождеством, выбирая самые симпатичные открытки, просто что-то угасало в наших воспоминаниях. Я все еще считала его привлекательным, но у меня было такое впечатление, что он сам об этом забыл. Кажется, он малость смутился, вспомнив незаконное прошлое в этом самом здании, где теперь проходит его официальное настоящее.

— Итак, Ханна, чем могу тебе помочь?

Я улыбнулась. Вечная игра доктора с пациентом. С каких это пор, голубь мой, мы стали играть с тобой в эти игры?

— Требуется твоя консультация, док. Хочу показать тебе кое-какие медицинские записи, касающиеся одной пациентки, в которых мне самой не разобраться.

Я вынула из сумки конверт и передала ему. Он вытащил бумаги, рассмотрел их и вернул мне.

— Тут же по-французски.

— Да уж, по-французски. Но, насколько мне помнится, ты в свое время неплохо владел им.

— Ну, сколько времени прошло…— Он снова взял бумаги и всмотрелся в записи. — Хм-м… Могу я спросить, где ты взяла их?

— Кто-то прислал по почте.

— А что ты можешь сказать о пациентке?

— Эта девушка исчезла, и меня наняли для ее поисков. Теперь, увы, ее уже нет в живых.

— Понятно.

— Она умерла через несколько дней после своего последнего визита к врачу, у нее была восьмимесячная беременность. Мне хотелось бы выяснить, могли ли существовать какие-то чисто медицинские причины для того, чтобы покончить с собой. — Я помолчала, затем продолжила:— Надеюсь, я не прошу тебя сделать нечто противозаконное?

— Да нет, — ответил он, взглянув на меня и снова уткнувшись в бумаги.

Я ожидала. На его столе красовалась фотография в рамочке— три маленькие девчушки, обнявшись, стояли на берегу какого-то водоема. Они тоже выглядели весьма привлекательными, но на отца похожи не были. А он тем временем, изучив последний лист, вернулся к началу. Я почувствовала, что ладони мои становятся липкими. Наконец он заговорил:

— Теперь я знаю, какие чувства испытывает моя секретарша, пытаясь разобрать мою писанину. Не позавидуешь. — Он покачал головой. — В том, что я смог разобрать, — а это, честно говоря, не так уж много, — я не увидел чего-то слишком уж серьезного. Хотя ее кровяное давление имело склонность все более повышаться. Как она умерла?

— Упала в Темзу. Полагают, что она почувствовала себя плохо, потеряла равновесие и упала. То, куда она упала, оказалось рекой.

— Эклампсия?^[85]

— Он призадумался. — С ходу ведь и не скажешь, так ли это или тут что другое. Кровяное давление могло повыситься, но должны быть и другие симптомы. Тут имеется несколько результатов анализов мочи. Но нужно все это перевести на английский… Не пойму, правильно ли я определил наличие белка. Знаешь, ведь симптомы, которые могут предвещать эклампсию, достаточно выразительны. Большинство врачей обнаруживают это задолго до того, как наступает тяжелая стадия, предпринимая все, что может облегчить состояние пациентки, даже, при необходимости, помещая ее в больницу.

— Да, хорошо, но в этом случае медики должны были действовать активнее, а судя по последнему отчету, пациентка просто не прислушалась к их рекомендациям.

— Глупая девочка. Хм-м… Эклампсия? Ну, раз ты пришла ко мне, значит, те, что составляли заключение о смерти, ничего этого не обнаружили.

— Вот именно. Но у них не было ее медицинской карты.

— Карты медицинской не было, но зато был труп. Признаки хронической эклампсии патологоанатом наверняка обнаружил бы, хотя бы по результатам исследования утробного плода. Думаю, это зависит от того, насколько серьезно они проводили исследование.

— Вероятно, недостаточно серьезно. Она оставила посмертную записку.

— Понятно. Хотя, честно говоря, не очень. Нелепость на нелепости, ты не находишь? Могу сказать только, что если все дело было в эклампсии, то это наверняка проявилось бы. Давай посмотрим. Вроде бы все выглядит нормально. Кроме, пожалуй, крови. У нее был отрицательный резус-фактор?

— Отрицательный резус-фактор? Что это значит?

— Да, ничего страшного, в общем-то. Дело обычное. Это не такая уж редкость, процентов пятнадцать народонаселения имеет отрицательный резус-фактор. Но при определенных обстоятельствах, если у отца, к примеру, резус-фактор положительный… Тебе как, поосновательнее объяснять или изложить вкратце?

— Давай сначала попробуем вкратце.

— В основном, это может быть источником трудностей для младенца. Если плод будет иметь положительный резус-фактор, как у отца, то вырабатываемые в крови женщины антитела начнут проникать в кровь плода. В прежние дни в крайних случаях младенец мог умереть in utero^[86] от erythroblastosis foetalis— прости, от анемии и сердечной недостаточности. Если ребенок рождался живым, ему грозила желтуха, и требовалось провести немедленное переливание крови, чтобы вывести антитела из его кровеносной системы. Пятьдесят лет назад, до того, как это было должным образом понято, резус-болезнь была убийцей. Но теперь смерть в таких случаях большая редкость. Здесь, в Британии, большинство женщин с отрицательным резус-фактором получают инъекцию препарата, предотвращающего появление в их крови антител. А если антитела все же появляются, то мы можем оздоровить кровь плода переливаниями его in utero после двадцати двух—двадцати трех недель беременности.

Я, честно говоря, не очень хорошо поняла эти долгие объяснения.

— А что можно сказать о Кэролайн?

— Ну, как я уже говорил, ее случай не кажется особо серьезным. Судя по всему, это было не смертельно. Молодая женщина. Если это первая беременность, то весьма вероятно, что она и вообще не вырабатывала антитела. А если и вырабатывала, то врачи постоянно наблюдали ее и могли своевременно с этим справиться. Но все это лишь умозрительные рассуждения, ты же понимаешь. Если хочешь получить более определенный ответ, дай мне немного времени, я получше изучу эти записи, сверюсь с медицинскими справочниками, и тогда…

— Еще один вопрос, Хью, Имеет ли какое-то значение, что зачатие было произведено лабораторно?

— Вообще-то нет. Правда, поскольку там соблюдается анонимность, то они могли и не знать группы крови отца…

— Но в этом случае отец не был анонимным. Она знала его.

— В самом деле? Ну, тогда, возможно, где-то здесь мы и найдем и его группу крови. Из пробирки, но не анонимно. Каково!

— Да уж.

— Могу я спросить, что это вообще за история такая? — Он улыбнулся. — Насколько я помню, ты всегда рвалась обличать социальные язвы. Как там— «Общественность имеет право знать» и все такое?.. Хотя, наверное, твое отношение к некоторым вещам могло со временем претерпеть изменения.

— Ох, и не говори! Ты же понимаешь, старость накатывается.

Он покачал головой.

— Считай, что я этого не слышал.

Я всегда ценила его чувство юмора. Это весьма привлекало меня в нем. Как и прикосновение его горячего тела в холодные предрассветные часы. Бывший любовник улыбнулся мне через стол той самой кривоватой улыбкой, которую я неоднократно с нежностью вспоминала. Годы прошли с тех пор, как мы расстались, но я лелеяла фантастическую мысль, что не все еще между нами кончено, и когда-нибудь мы еще сумеем улучить момент для эротических забав, достаточно будет одному из нас просто прилечь на кушетку. Но сексуальные воспоминания странно воздействуют на психику и, как это нередко бывает, в предвкушении часто и заключается самое большое наслаждение. Когда мы любили друг друга, нам было не более двадцати двух лет. Никогда потом я не чувствовала себя такой неуязвимой и защищенной, как тогда с ним, и никогда, увы, больше не была так неотразима. Но лирический момент, накативший на меня, прошел. Не знаю даже, заметил ли он это или нет. Он сидел, склонившись над бумагами и продолжая изучать их.

— Должен огорчить тебя, Ханна, но у меня жесткий график, и через десять минут я должен буду читать лекцию второкурсникам.

Он встал, чтобы проводить меня до дверей. Я протянула руку к бумагам, но Хью отодвинул их.

— Оставь пока мне. Сегодня попозже я буду на Хаммерсмит. Там есть консультант, он пару лет проработал в Париже, да и жена у него француженка. Посоветуюсь с ним, посмотрю, что он скажет. Может, ему, с помощью жены, удастся больше вытянуть из этих бумажек.

Выйдя на улицу, я вспомнила название паба, в котором частенько сиживал Фрэнк. Его, правда, там не было, но и времени-то всего четверть двенадцатого. У стойки бара сидел молодой человек в форменном пиджаке врача-стажера, неспешно потягивая пивко и небрежно покуривая сигарету. Все трудности его были впереди, вечером и ближе к ночи. Бедные труженики! Не удивительно, что медсестрички так заботливо опекают их. Я заказала «Кровавую Мэри» и бутерброд с сыром. Легкий, так сказать, завтрак. Фрэнк мог бы гордиться мной. Еще бы— водка в одиннадцать часов утра! Недавно он радостно сообщил мне, что новые лицензионные законы дают частному детективу Британии кое-какие права и возможности. В былые дни, когда вы что-нибудь обсуждали, то шли в кафе и сидели там над чашкой остывшего чая и окаменевшим пирожным. Я отпила глоток коктейля. Слишком много вустерширского соуса и не хватает лимона. Надо оставить это пойло для Фрэнка, он таких мелочей просто не замечает.

Он позвонил примерно через час. Наступало время ланча, и в пабе уже было довольно много народу, так что я с трудом пробилась к телефону. Барменша просила меня не занимать его надолго.

— Знаешь, Фрэнк, иногда мне кажется, что ты лишь плод моего воображения.

— Послушай, я не успеваю прийти. Мне оказали кое-какие услуги, но если не появиться там, где назначено, другого шанса у меня может и не оказаться. Так что давай ограничимся телефонным разговором. Скажи мне хотя бы вкратце, что там у тебя выяснилось?

Так я и сделала. Вкратце. Он меня внимательно выслушал, немного помолчал и спросил:

— И где этот отчет теперь?

— Оригинал я послала тебе, а копию — Кэт.

— Хорошо. А медицинская карта?

— Копия у меня, копия у Хью.

— Ты думаешь, он там нароет что-нибудь?

— Не знаю. Может, что и нароет. Но вряд ли, конечно, ответит на вопрос, кто и почему послал мне эти бумаги.

— Не сам ли Бельмон выискивает способ убедить тебя, что он со своей стороны выполнил условия сделки? Вот и послал эту пару страниц, которые доказывают его заботу о беременной и хорошее отношение к ней. Тем более что это ничем ему не повредит.

— Так чего ж было не отдать мне их сразу? Зачем все эти сложности с пересылкой по почте через три дня после моего отъезда в Лондон?

— Может, он просто долго думал? А когда ты уехала, огорчился, решив, что не все до конца объяснил, вот и послал вдогонку дополнительные материалы.

— Да, но почему анонимно? И потом, это все же не объясняет, кто мой клиент. И кто два дня назад забрался в мой дом.

— Да-а… Ну, здесь тебе надо просто определиться, что это было — ограбление с большой буквы или ограбление с маленькой… То есть не совпадение ли это?

— В каком смысле?

— В том смысле, что ты вечно все усложняешь, даже в тех случаях, на которые другой и плюнуть-то поленился бы. Я иной раз просто плачу, глядя на то, как ты колотишься зазря о кирпичные стенки. Вспомни хотя бы то дело с поляками.

— Знаешь, Фрэнк, я уже вся промокла от твоих слез. Ну ладно, давай о деле. Я все еще думаю, что та машина могла принадлежать его жене.

— Еще бы! Такая же длинная, как «сьерра», и такая же широкая, как «ситроен». Сколько уж раз я твердил тебе, основывайся только на фактах. У меня уж язык отсох, а ты все свое… Исходить надо исключительно из того, что твой клиент пожелал остаться неизвестным. Почему? Очевидно, потому, что он (или она) чувствуют себя плохо из-за того, что он (или она) сделали (или не сделали) то, что хотели сделать. Я говорил тебе, куда бы пошел. К родной матери. К женщине, парализованной виной и горем после пятнадцати лет пренебрежения собственным ребенком. Не исключено, что она, доведенная до отчаяния, захотела выяснить, что же случилось с ее дочерью. Чего же еще ты хочешь от меня услышать?

— Фрэнк, окажи любезность. Не внушай мне версий, навеянных тебе, грешному, статейками желтой прессы.

— Кстати, и в желтой прессе, моя милая леди, попадаются иногда исключительно правдивые истории.

— И все же я утверждаю, что это не она. Она лежала в больнице.

— Не доказано. Ты же ее там не видела. Послушай, я и не говорю, что это обязательно она. Я просто расставляю акценты. Твой анонимный клиент, к слову сказать, может вообще не иметь никакого отношения к присылке медкарты.

— Или к взлому моей квартиры?

— Да что эти взломщики у тебя взяли? Телевизор и видео. А что они оставили? Твой отчет.

— Послушай, Фрэнк, если ты еще об этом не слышал, то я тебе скажу. Сейчас изобрели такую штуковину, как фильмокопирование, — сказала я, сама удивившись тому, что это впервые пришло мне в голову.

— Знаешь, Ханна, поучи свою бабушку, с какой стороны яйцо колупать. Фильмокопирование — одна из моих любимейших игрушек. Но если Гревилл уже имеет отчет, почему он до сих пор тебе не позвонил?

— Так что же я? Все сейчас брошу и буду ломать себе голову над тем, почему он до сих пор не звонит?

Хоть я и хотела сказать это порезче, но получилось слабо.

— Хм-м… А как насчет того малого с машиной? Ты уверена, что тебе это не показалось?

— Нет, конечно, ни в чем я не уверена. И там, в метро, это мог быть совсем другой человек, просто похож, но кто знает, вдруг их там целая армия. — Я окинула взглядом помещение паба. Здесь никого подозрительного вроде не видно. — Господи, Фрэнк, разве ты всегда точно знаешь, есть за тобой хвост или нет?

— Да, всегда! Потому-то на дверной табличке моей конторы накарябано мое имя, а не твое. Не говоря уже обо всем прочем. Слушай, хочешь, дам совет? Ты просто покрепче стой на своем и жди, а господин Случай сам все положит тебе в руки.

— Прекрасно. Ну, Фрэнк, премного благодарна за бесплатный совет.

— Постой. Я еще не договорил. У тебя дома включен автоответчик?

— Да.

— Так вот, держись-ка подальше от дома. Потрать немного времени и денег и купи себе все необходимое. Ну, что там?.. Зубную щетку, ночную рубашку. Заодно, шастая по магазинам, может, и заприметишь кого, хвост, я имею в виду. Потом оторвись от них— магазин в таких делах просто чудо — и устройся где-нибудь на ночь, на две. Оттуда ты, в случае чего, и телефон свой можешь проверить.

— В случае чего?

— Да в случае того, допустим, что совпадение окажется вовсе не совпадением. И вот еще что. Ты все еще не оставила надежды разорить меня, назаказав там кучу всякой дорогой и пошлой еды, дабы потешить свой неуемный желудок?

— Нет, Фрэнк. Спасибо. Отложим твое разорение на другой раз.

— Отлично. Мне нужно будет кое-что обмозговать, а потом я свяжусь с тобой. Скажи мне номер, по которому я смогу найти тебя… Ох да! Ханна! Чуть не забыл!

— Что такое, Фрэнк?

— Надеюсь, ты помнишь про десять процентов?

Я решила прислушаться к мнению специалиста. А пускай они, в самом деле, полазают теперь за мной по магазинам, если им делать больше нечего. А избавиться от хвоста — дело нехитрое. Если бы это не было связано с работой, то от прогулки вдоль прилавков я получила бы гораздо больше удовольствия, ведь надо же иногда и порадовать себя, разглядывая и перебирая разные корсеты и фантастической красоты бюстгальтеры. Девушка, соседка по примерочной, на моих глазах истратила на все эти штучки-дрючки сто, если не сто двадцать фунтов. Наверняка у нее есть малый, которому она сегодня же вечером намерена все это продемонстрировать. После третьего магазина я уже точно знала, что оторвалась. Я одна. Если и были хвосты, то они потерялись. Иной, может, и до сих пор сидит возле одной из примерочных. Ой, спасибо тебе, Фрэнк! Потом я мысленно перебрала всех, у кого смогла бы переночевать. Выбор-то, в сущности, небогат.

Даже совсем, можно сказать, нет выбора. Все упиралось в Кэт. Когда я возникла у нее на пороге, там как раз происходило чаепитие. Шесть мамочек и целый взвод ребятишек, которых, казалось, валандается тут по всему дому штук двадцать шесть, если не двадцать семь. Да и кто их считал! У меня просто в глазах зарябило. Кухня была изгваздана апельсиновым соком и следами шоколадных чипсов, которыми детки обстреливали друг друга. Причем Бенджамин был главным артиллеристом, в то время как Эми не то подавала снаряды, не то реквизировала их. А какой-то кучерявый малец, обделенный боезапасом, пытался наехать на всех сразу огромным заводным трактором. Кэт сидела и прихлебывала свой чай, взирая на арену боя с изумительным спокойствием. Если что ее и вывело из равновесия, так это мое появление. Но на то она и Кэт, чтобы не подавать виду. Она просто усадила меня на свободный стул и налила чашку чая, шепнув между делом, что все они скоро уйдут.

Все они скоро ушли. Причем Эми удалилась с ними, повесив на плечо сумочку со спальными принадлежностями и на прощание послав нам — маме и тете— множество воздушных поцелуев. Вернувшись в кухню, Кэт вытащила из буфета бутылку джина, пару рюмок и налила нам по порции, добавив туда тоника.

Но тут Бенджамин, возясь у моих ног, поднял страшный шум. Господи, чего оно хочет, это невинное дитя? Он тыкался мне в колени и теребил за юбку, сопровождая все это дикими, непереводимыми ни на один язык требованиями. Кэт, выглянув из-за дверцы холодильника, в котором она что-то искала, меланхолично проговорила:

— Да ты возьми его на руки. Иначе он не заткнется.

Я наклонилась, взяла племянника и посадила его на колени. Вопли и непонятные высказывания прекратились. Зато он тотчас встал на ноги и принялся топотать ими по моим бедрам, будто по крутящемуся барабану. Щеки его были красны, как помидорчики, подбородок безмятежен, как у Будды, а пахло от него скисшим молоком и детской присыпкой, Я даже не поняла, приятно это мне или противно. Сначала он потыкал липким пальчиком мне в глаз, а потом одним движением соскользнул вниз и ловко оседлал мое колено. Придерживая его, дабы он не свалился, я размышляла обо всех тех женщинах, которые так и не заимели младенцев. Словом, я думала о тех обиженных судьбой, что завидовали всякой простолюдинке и беднячке, у которой этого добра не переводится.

Неужели бездетные так сильно страдают именно из-за отсутствия этого запаха скисшего молока и младенческой плоти, припудренной детской присыпкой?

Кэт поставила передо мной стакан с выпивкой, а малышу ловко сунула бутылочку с молочной смесью. Он схватил ее и принялся сосать, сразу впав в блаженное состояние. Ох, не взрослей, племянничек! Там, снаружи, холодно и темно, и там, снаружи, нет этой соски, которая здесь всегда к твоим услугам. Я отхлебнула джина. Оказалось покрепче, чем я думала. Но что бы там ни было, а пить мне сейчас не стоит.

— Ну, и что случилось, Ханна, что ты оказала мне такую честь?

— О, я просто шла мимо и зашла.

— Просто шла мимо?

— Да. А куда это отправилась Эми?

— К Полли. Она останется у них на ночь.

— Прекрасно. Да, кстати, спасибо, что послала папе подарок от меня. Я оставлю тебе чек. Как он ему понравился?

— Ну, позвони ему сама и спроси. — Она права, я до сих пор ему не позвонила. Надо будет написать, что ли. — Ладно, Ханна, а теперь попробуем с начала. Итак, что случилось?

— Ничего.

— Прекрасно. Ты пришла добровольно, без всякой цели, просто попить чайку. И вот сидишь здесь среди дюжины ребятишек, их мамочек и нянюшек, и говоришь, что ничего не случилось?

И правда, смешно. Я не смогла удержаться от улыбки.

— Собиралась позвонить тебе, но хорошо, что сама оказалась рядом.

— Да, интересно…

— Знаешь, я кое-что отправила тебе по почте. Большой коричневый конверт. Если ты еще не получила его, он придет завтра утром.

— Ну и? Ты сейчас заговоришь, или я должна ждать до завтрашнего утра?

Я покачала головой.

— Конверт адресован мне, и ты его лучше не вскрывай. Это связано с работой. Просто мне нужно кое-что для сохранности припрятать.

Кэт нахмурилась.

— Могу я спросить, от кого?

— Извини, но большего сказать не могу.

— Ладно, не говори. Я запихну твой конверт в ящик с грязным бельем, под все эти слюнявчики, салфетки и полотенца. Этого будет достаточно для его сохранности?

— Думаю, да. Большое спасибо.

Блаженная сытость привела Бенджамина, сидевшего у меня на коленях, в дремотное состояние, и хотя глазки его все еще были открыты, но сознание уже заторможено. Зимние сумерки за окнами медленно, но неуклонно переходили в темноту. День вскоре заметно увеличится, а там, глядишь, и лето настанет. Люди начнут выбираться в сады и палисадники и посиживать там, отдаваясь приятному покою.

Я представила себе Колина с кружкой пива в одной руке и порцией барбекю в другой, пока Кэт наполняет горячей водой детскую ванночку. Мне припомнились наши девчоночьи игры в дочки-матери. Существуют и худшие способы провести лето.

— Послушай, Ханна, я хочу спросить тебя кое о чем.

Ну да, конечно, без этого никак не обойтись. Это нужно было предвидеть. Возникло то легкое напряжение, которое возникает иногда между сестрами перед тем, как штормовые облака рассеются.

— Спроси, Кэтти, спроси.

— Что тебя понесло во Францию? И что ты там делала?

— Во Франции-то? Да ничего особенного.

— Но это связано с работой? С этой твоей балериной, да?

— Да.

— И как? Ты разыскала папашу?

— Ну… Вроде того.

— Ох, перестань, Ханна! Я, конечно, со своим куцым воображением, ограниченным рамками семейной жизни, каких-то вещей могу не понимать, хотя бы того, к примеру, почему ты считаешь, что детей лучше не заводить, но все же не стоит обращаться со мной как с умственно отсталым существом. Ты приходишь без предупреждения, полчаса сидишь, почти ничего не говоря, затем просишь спрятать нечто, о содержании чего мне лучше не знать, и мне, честно говоря, все это немного обидно. Если ты не доверяешь мне своих тайн, почему бы тебе не хранить их у Фрэнка?

Характер Кэт редкое и удивительное явление, сдобренное теперь взрослым юморком, если не сказать— ехидством, но все еще пленяющее своей детской непосредственностью. Я прикрыла глаза.

— Не беспокойся, Кэт, ему я тоже послала конвертик. И не сердись, я помалкиваю не оттого, что пренебрегаю твоим мнением, вовсе нет. Просто это долгая история. И я все еще не уверена, что до конца разобралась с ней.

— Прекрасно, — сказала она, но больше ничего не добавила.

— Теперь мне известно, кто отец ребенка. Но чего я все еще не знаю, так это почему младенца Кэролайн обрекли на гибель. У меня на руках оказались кое-какие медицинские записи. Я надеюсь, что с их помощью удастся что-то прояснить.

Она кивнула.

— И что, в этом конверте и находятся эти записи?

Нет, не по силам мне, в самом деле, пускаться сейчас в объяснения.

— Да, считай, что так. Ну и еще кое-что.

— Но ты предпочитаешь, чтобы я всего этого не читала?

— Да.

— И все дело только в твоей работе?

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что ты выглядишь взволнованной, что-то тебя тревожит. Я это сразу почувствовала, как только ты позвонила мне, вернувшись из Франции. Мне показалось, там у тебя еще что-то было, не только работа.

— Да что там могло быть?

Она колебалась. Затем все же решила высказаться до конца.

— Я бы не удивилась, если бы оказалось, что тут замешан мужчина.

Наступил мой черед обижаться и возмущаться.

— Господи, Кэт! Стоит мне ненадолго отлучиться, как ты сразу же воображаешь себе, что здесь любовная история.

— Нет, — тихо ответила она. — Ничего я не воображаю. Я просто как-то чувствую это.

Я встряхнула головой.

— Честно говоря, кое-что было, но совершенно ничего серьезного. Знаешь, Кэт, я страшно устала и потому все время раздражаюсь. Не принимай это на свой счет, хорошо?

Она кивнула. Я посмотрела на Бенджамина. Вот о ком надо поговорить. Я собралась было перевести разговор на другую тему, но она сделала это за меня. Отчасти потому, что и детская тема не вызывала у меня особой приязни.

— Знаешь, Ханна, Колин считает, что ты боишься мужчин.

Еще этот Колин! Тоже мне Мистер Психоаналитик. Ох, близкие вы мои и родные, дайте же мне передышку!

— Ты хочешь сказать, что он считает меня лесбиянкой?

На этот раз она рассмеялась.

— Ох, сестричка, что ж ты его за такого идиота держишь!

— Да нет, — грустно произнесла я. — Ни за кого я его не держу. Просто мне интересно, что он еще думает?

— Ну, что он думает… Что ты любила Джошуа больше, чем хотела признать, и что ты своей работой отгораживаешься от любой возможности наладить личную жизнь.

— Поня-атно. Да-а… Ну а что ты думаешь? Она помолчала, будто подыскивая слова.

— Уфф… Ну, я полагаю, что он и вправду не так уж глуп и кое в чем, вероятно, прав.

Великолепно. Но если ты не доверяешь своей родной сестре, то кому же вообще остается доверять? Впрочем, кто, кроме сестры, скажет тебе правду? Мы какое-то время посидели молча, потом она спросила:

— У тебя, кажется, какие-то трудности?

— Не знаю… Возможно, так оно и есть.

— Могу ли я чем-то помочь?

Я подумала, что стоит, пожалуй, попросить о помощи.

— Да, Кэт, — можешь. Мне нужно где-то переночевать.

С минуту она смотрела на меня, и мне показалось, что в глазах ее промелькнул страх. Еще бы! Раз дошло до того, что человек опасается ночевать у себя дома… Но она сразу овладела собой.

— Конечно, Ханна. О чем тут говорить? Гостевая комната всегда в твоем распоряжении.

Она встала и повернулась к раковине, возможно, лишь затем, чтобы я не заметила, как ее страх постепенно преображается в гнев.

— Это даже хорошо, потому что Колин через пару часов заявится, а мне еще нужно сходить в магазин, купить кое-что на ужин, и это просто счастье, что не надо будет тащить с собой Бенджамина.

Малыш все еще пребывал в промежуточном состоянии, сонно помаргивая глазками и все еще почмокивая, воображая, видно, что сосет божественную материнскую грудь.

Занятно, что люди, вырастая, частенько пьют на ночь молоко, зная по опыту, что оно помогает им заснуть, но с материнской грудью это никак не связывают.

— Конечно. Я посижу с ним сколько нужно. Знаешь, Кэт, а давай-ка я поработаю у вас сегодня приходящей нянькой. Вы с Колином развеетесь, сходите куда-нибудь. У вас ведь почти нет такой возможности. Посмотрите кинцо какое, где-нибудь поужинаете и все такое прочее в этом духе…— Было заметно, что мое предложение пришлось ей по вкусу, а потому я продолжила: — В самом деле! Что я, не сумею сменить подгузник и подогреть ему бутылочку молока?

— Да, но если он проснется раньше?..

— Ну, покачаю его, спою ему песенку. Он у меня заснет как миленький. Ведь по ночам он у тебя не буянит?

Кэт улыбнулась. Перемирие. Нечто вроде того взаимовыгодного обмена кукольными одежками Барби, что нередко примирял нас после изнурительных сестринских разборок.

— Позвоню-ка я Колину, посмотрим, что он скажет.

Колин, конечно, согласился. А куда он денется? Все лучше, чем ужин в обществе свояченицы. Они договорились встретиться в городе. Поскольку теперь Кэт не надо было идти в магазин, мы с ней еще успели искупать Бенджамина и облечь его в пижамку. Дитя, конечно, что-то заподозрило и, как только мамочка начала одеваться, вцепилось в нее. А когда пришло вызванное такси, разлучить их, казалось, было практически невозможно. Но я решительно оторвала дитя от матери и сказала ей:

— Уходи скорей, я его держу. Поверь, что он прекратит свои вопли через минуту после того, как за тобой захлопнется дверь.

За сдержанностью сестры я разглядела еще кое-что. Кое-что, о чем она не решалась сказать.

— Кэт, не думай ни о чем. Никто меня не преследует и уж тем более не найдет здесь. Поверь, что никто не знает, где я нахожусь. Так что расслабься и малость отдохни. Неужели ты думаешь, что я обратилась бы к тебе, зная, что это чревато хоть малейшей опасностью? У меня на такой случай существует масса вариантов помимо тебя.

Она вроде немного смутилась, поняв, что я угадала ее опасения, но все еще колебалась, хотя уже переступила порог.

— Иди, иди. И позволь себе поразвлечься на славу.

Мы вышли проводить ее. Бенджамин противно орал у меня на руках и рвался куда-то, будто стремясь улететь. Я молилась только об одном:

чтобы Кэт не тянула с отъездом. Наконец такси тронулось, но она еще долго махала нам рукой. Как видно, разлука травмировала ее гораздо больше, чем младенца. Он и орал-то, как мне показалось, больше из приличия. Как только ребенок осознал, что криками мамочку не вернешь, он проявил чрезвычайную прагматичность, сосредоточившись на галетах, завалявшихся у меня в кармане. Вернувшись в дом, мы уселись на ковре в гостиной и посмотрели по видео «Улицу Сезам», после чего немного погонялись друг за другом, так что дитя наконец устало и тут же, на ковре, и заснуло. Я и сама с удовольствием присоединилась бы к племяннику, но вместо зтого пошла на кухню и подогрела ему детскую смесь. Он вцепился в бутылку, присосался к ней, и это позволило мне оттащить его наверх, в детскую. Когда я опускала его в постельку, он попытался было протестовать, но я присела рядом и начала поглаживать его по спинке. Глазки его неотрывно следили за мной, как видно еще не все вечерние ритуалы были выполнены. Тогда я рассказала ему сказку о событиях последних дней, от чего он тотчас уснул, не дослушав и до середины.

Я немного посидела с ним, от него исходил такой покой, такое умиротворение, такая безмятежность. Бутылочка молока, обнаруженные в кармане галеты и бездонное море любви и внимания, вот и все, что им требуется. А в награду за все они, повзрослев, уходят, отшелушивая от себя родителей, как ненужную скорлупу. Они уже почуяли вкус независимости и жаждут зажить собственной жизнью. Наступают моменты, когда родственные связи слабеют настолько, что уже не в силах удержать детей. Я и сама так ушла из родного дома, от родительского очага. Что могло удержать меня? Лишь ложное представление о том, что родители все за меня решат и все устроят. Но со временем понимаешь, что никто за тебя ничего не решит. Скажут, конечно, хорошо вам так рассуждать, не имея собственных детей. Ну да, моя мать или та же Кэт, ставшая матерью, воспитывая детей, не думают о грядущей разлуке. Так уж устроено, что им кажется, будто их детки будут с ними всегда. Какое-то странное ослепление, когда речь идет о будущем. Может, сама природа так распорядилась, дабы до поры не смущать покой женщины, производящей потомство, мыслями о грядущем? Иногда я думаю, что материнство — это одна из форм религиозного сознания: вера в желаемое сильнее всех рассудочных постулатов. Но известно, что даже атеисты подчас начинают волноваться о грядущем, которое им, возможно, уготовано Небесами.

Видите, до каких идиотских рассуждений может довести нормального человека созерцание безмятежно спящего херувимчика? Прежде чем сойти вниз, я включила систему бэби-оповещения, чтобы услышать, в случае чего, звуки его пробуждения и беспокойства. Он спал так тихо, что когда я спустилась в кухню, динамик не доносил даже звука его дыхания. Я приготовила себе большую чашку черного кофе и принялась за работу. Первым делом набрала свой домашний номер. На автоответчике было только одно сообщение. Голос Хью, весьма, заметим, взволнованный:

— Ханна, я тут кое-что выкопал из твоих материалов. Тебе бы лучше всего позвонить мне. Не знаю, поможет ли это в чем, но, кажется, я обнаружил нечто весьма интересное. Я буду дома после восьми.

Я взглянула на часы: четверть девятого. Конечно же, я опять набрала номер.

Глава 17

— Я перешерстил все пункт за пунктом. Все точно. Попробую объяснить тебе, а если что будет непонятно, останавливай меня.

— Давай.

— Во-первых, ты должна знать, что у нее были определенные признаки предэклампсии. Кровяное давление начало подниматься примерно недель в тридцать беременности, и в моче появились следы протеина, то есть белка. Также отмечался незначительный отек щиколоток.

— Ты хочешь сказать, что у нее в конце концов появилось нечто вроде судорог или припадков?

— Нет, я не то хочу сказать. Я понимаю, Ханна, тут все важно, только ты лучше сначала выслушай меня, а потом будешь задавать вопросы.

— Прости.

—Простил. Так вот, медицинская карта вполне категорично утверждает, что у донора резус-фактор тоже отрицательный. А поскольку ты говоришь, что она знала донора, я могу допустить, что эта информация основана на анализе крови, сделанном врачом.

Конечно. Семейный доктор пользовал старика достаточно долго, наверняка проделав своими шприцами тысячи дырок в его коже, так ему ли не знать группу крови своего пациента? Группа крови тоже резус-отрицательная, а-а? Каково? У обоих! Брак, можно сказать, заключенный на Небесах, хоть и через пробирку. Но ведь в таком случае все должно было проходить нормально, разве не так? Два резус-отрицательных родителя не могут создать резус-положительного младенца. Но я прикусила язык, решив дослушать специалиста до конца.

— Ты спросишь, что из этого следует? Из этого следует, что два резус-отрицательных существа не могут создать резус-положительного отпрыска, поэтому их отпрыск просто обязан был родиться тоже резус-отрицательным. Это неоспоримо, ибо является медицинским фактом.

— А значит, если в материнской крови и вырабатывались антитела, младенцу это ничем повредить не могло?

Он на том конце провода усмехнулся.

— Просто потрясающая баба! Никогда и пяти минут не могла спокойно посидеть, помолчать и послушать! Меня всегда это крайне раздражало, но, кстати, как ни удивительно, казалось весьма привлекательным в тебе.

Ну ты смотри! Какие признания на старости лет!

— Хью, не отвлекайся. Говори дальше.

— Как бы там ни было, ты абсолютно права. Антитела в крови матери могут повредить только плоду с резус-положительной кровью. В данном случае в крови матери были антитела. В отчете содержатся результаты анализа крови, взятой после установления беременности. Титр был незначителен, но он был.

— Титр?

— Пардон, это медицинский сленг. Мы так обозначаем наличие антител.

— Понятно.

— Теперь переходим к самой сложной части. В наши дни врачи проверяют кровь резус-отрицательной женщины на наличие антител на протяжении определенного срока беременности. Примерно с двадцати восьми до тридцати двух недель. Теперь это делается чуть ли не автоматически. А вот твой доктор этого не сделал.

— Понимаю… Я хочу сказать, что понимаю, почему он этого не делал. Ты ведь говоришь, что в карте папаша указан как резус-отрицательный. А если это так, то антитела плоду ничем не грозили.

— Да, все так. И тот врач именно так и подумал. Но, как говорится, десять раз проверь и перепроверь. И если бы он работал у меня, я бы его даже дворником держать не стал. Пущай бы шел искать работу в другом месте.

Я живо вообразила себе старого французского лекаря, многолетнего семейного врача, которому его молодой английский коллега жестом указывает на дверь, запрещая впредь переступать ее порог.

— Мне кажется, это вопрос скорее ухода на пенсию, а не увольнения. Боюсь, его просто ввели в заблуждение те данные, которые он получил.

— Да-а… Пусть так, но это его трудности. А мы с тобой давай вернемся к проблемам нашей беременной. Если верить медицинской карте, первые шесть или семь месяцев прошли относительно спокойно, никаких особых проблем не возникало. А вот потом, где-то в районе тридцатой недели, у пациентки появились первые признаки, предвещающие эклампсию. В частности, поднялось давление. Но течение беременности все еще считали нормальным, хотя и появились признаки, указывающие на предэклампсийное состояние. Очередные анализы показали, что плод развивается нормально, и пациентка говорит, что чувствует его регулярные движения. Однако она, как видно, на что-то еще пожаловалась. Но он посоветовал ей не беспокоиться. Мол, все идет превосходно. Побольше надо отдыхать, лежать. А повышенное давление исчезнет само собой, мол, такие вещи случаются. Через две недели в ее моче обнаружились признаки белка. Второй симптом, мимо которого нельзя было пройти просто так. Шесть дней спустя — срок беременности составлял уже тридцать четыре недели — этот придурок делает запись, что пациентка чем-то явно весьма встревожена, но сам продолжает свято верить, что все идет нормально. А она жалуется на отеки кистей и стоп, хотя беременность сроком в тридцать четыре недели, если она протекает нормально, таких симптомов давать не должна. Он рекомендовал ей постельный режим, хотя бы дня на три. Но кровяное давление продолжало повышаться, и, хотя отеки слегка уменьшились, белок в моче оставался. Других симптомов, если верить ее жалобам, не было. Ни головных болей, ни проблем со зрением. Он решил еще подержать пациентку на постельном режиме и понаблюдать за ее состоянием. В следующие несколько дней ничего не изменилось. — Хью помолчал, но более для восстановления дыхание, нежели для того, чтобы произвести эффект. — Затем наконец он вдруг спохватился и несколько, я бы сказал, запоздало, но все же отослал ее кровь на анализ.

Тут было что-то серьезное. Я поняла это по звуку его голоса.

— И?..

— Результаты анализа выявили огромное количество антител. Что-то, как видно, катастрофическое. Но что?

— Постой, Хью, я чего-то не понимаю… Ты хочешь сказать, что их стало больше?

— Значительно больше.

— Но как же это возможно? Если я все правильно поняла, то резус-отрицательный плод не должен провоцировать возникновение антител в резус-отрицательной крови своей матери. Или я ошибаюсь?

— Нет, Ханна, ты не ошибаешься. Но в том-то и закавыка.

— Что это значит?

— Значить, милая, это может только одно: ее плод не был резус-отрицательным.

— Но ты вроде сказал, что пара резус-отрицательных… — Черт! Младенец имел резус-положительную кровь! — Разве ты не сказал, что в этой клятой медицинской карте отец указан резус-отрицательным? Выходит, донор не был настоящим отцом?

— Господи! Наконец-то до тебя дошло!

В этот момент рядом заработала система бэби-оповещения, оглушив меня хриплыми звуками, транслируемыми из детской. От неожиданности я чуть было не выронила трубку.

— Эй, Ханна, ты куда провалилась? Я тебя не слышу.

— Да нет… Э-э… У меня там ребенок закашлялся. Ничего страшного… Господи, Хью, скажи, могла ли она сама знать?.. Я имею в виду, могла ли она…

— Вот это, Ханна, уже твоя работа. У тебя больше возможностей найти ответ на этот вопрос. Я могу только предположить, что она с самого начала знала, что отец ребенка не донор. А поскольку женщин в подобных случаях специально предупреждают, что в период искусственного оплодотворения они не должны спать ни с кем другим, она наверняка отдавала себе отчет в том, чем рискует. Не могу допустить мысли, что она не знала, от чего возникает резус-болезнь — ведь в большинстве медицинских брошюр об этом говорится достаточно ясно, — так что в какой-то момент она все поняла.

Я вспомнила искренние заверения Бельмона о той идиллии, которая царила несколько месяцев в их доме: «Она пребывала в превосходном состоянии духа, выглядела удовлетворенной, я бы даже сказал, счастливой от того, что приняла такое решение… Они с Матильдой много времени проводили вместе, обе погрузившись в процесс беременности, читали об этом массу брошюр, обсуждали всякие частности». Потом все вдруг изменилось. Да, именно тогда Кэролайн и поняла, что произошло. С помощью тех же брошюр. Но обсудить этого уже ни с кем не могла. Стоит ли удивляться, что она решила исчезнуть. Но если… Если уж Хью удалось все выяснить, тем более должен был понять это человек, приславший мне эти страницы, неразборчиво исписанные медиком-французом.

— Хью, когда, ты говоришь, тот врач сделал последний анализ крови?

— Примерно на тридцать шестой неделе беременности.

~— Но дата, там есть точная дата?

— Подожди, сейчас посмотрю. — Я ждала, чувствуя запах своего пота. — Ох, подруга, этот мужик пишет как курица лапой. Ты там где?

— Я здесь.

— Последний анализ был сделан восемнадцатого января.

Восемнадцатого января? За день до того, как она звонила Скотту Расселу! В тот день, если верить Бельмону, она поехала в город купить подарок Августе Патрик ко дню ее рождения, после чего уже не вернулась.

— А когда должен был прийти результат анализа? — спросила я, удивившись тому, как дрожит мой голос.

— Тут больше дат нет, но думаю, в тот же день. Если предположить, конечно, что этот лекарь хоть раз в жизни воспользовался своими скудными познаниями в медицинской науке и отправил материал в лабораторию с пометкой «срочно». Не исключаю, что он уже начал кое о чем догадываться. В таком случае все зависит от того, насколько далеко от него находится лаборатория. Если бы он подсуетился, то мог получить результаты уже через пару часов.

— Значит, врач, получив результаты анализов, мог обо всем догадаться? Я имею в виду отцовство.

— Да уж, тут только до последнего кретина не дошло бы. Тем более что ему стала наконец понятна причина ее предыдущих недомоганий. Но во всем этом, с точки зрения медицины, есть и своего рода ирония. В отдельных случаях резус-болезнь выглядит одним из симптомов предэклампсии. Впрочем, обычно такие вещи уточняются на ранней стадии беременности, достаточносделать анализ на присутствие в крови антител. Подвела нашего горе-эскулапа уверенность в том, что он знает группу крови донора, потому-то он и резус-болезнь прошляпил. Для него существовали только симптомы предэклампсии.

Да, приятель, не хотела бы я оказаться на твоем месте в тот момент, когда твой промах вышел наружу. Возможно, Бельмон не стал его выгонять, просто предложил помалкивать, дабы тому не оказаться врачом, обвиненным в преступной небрежности, повлекшей за собой смерть пациента. Итак, восемнадцатое января, суббота. Похоже, это был воистину адский денек. Открылась горькая истина. Но если Даниель последовал за ней, то для того ли, чтобы просто ее вернуть? Бельмон, как известно, в чужом ребенке не нуждался, — хотел своего, кровного. Хъю еще что-то говорил, но я мысленно стояла на берегу реки, прислушиваясь к звуку шагов у себя за спиной.

— Ханна!

— Что?

— Я спрашиваю, когда она погибла?

— Э-э… на следующий день. Где-то между шестью и половиной девятого вечера.

— А когда ее нашли?

— Два дня спустя. Тело запуталось в прибрежных зарослях.

— Хм-м… Это может объяснить, почему в акте судмедэкспертов о смерти нет указания на ее болезнь. Я, конечно, не патологоанатом, но, в зависимости от стадии резус-болезни, плод, скорее всего, был сильно раздут. С другой стороны двухдневное пребывание в воде…

Плод, скорее всего, был сильно раздут… Мне даже думать о таком не хотелось. Но я все же спросила:

— Ты считаешь, что младенец погиб еще при ее жизни?

Странно, в самом деле, отчего так дрожит мой голос? Наверное, от мысли, что это и было подлинной причиной самоубийства.

— Нет, не думаю, — ответил Хью. — Если бы так случилось, она сразу бы все поняла по его неподвижности. Но тогда смерть плода была бы отражена в свидетельстве о смерти. Нет, не умер, хотя, в общем, и мог умереть в утробе. За тридцать шесть недель антитела уже успели проникнуть сквозь плаценту и атаковать его кровь. Просто плод становился все более анемичным. Это могло в какой-то мере замедлить его движения. В порядке спасения применяется иногда сильная прокачка, чтобы кровь младенца вновь начала двигаться по системе. Но попытки прокачки часто влекут за собой повреждение сердца. Это само по себе тоже вполне способно загубить плод.

Он умолк, а я не знала, что еще сказать и о чем спросить. Микрофон, находившийся рядом со мной, транслировал кашель Бенджамина.

— Ханна? У тебя там все в порядке?

— Мм-м… Да, все в порядке. Послушай, э-э… Миллион благодарностей. Я хочу сказать, что я действительно ценю…

— Хорошо, хорошо! Но ты уверена, что с тобой все нормально?

— Конечно. Это же моя работа.

— Да, как и моя. Но это подчас не спасает от желания заскулить и завыть по-волчьи.

— Да уж...

Память неожиданно вернула мне полузабытые минуты. Мы с ним сидим в киношке, я всхлипываю, плачу, уткнувшись ему в плечо, а он обнимает меня, успокаивает. Но и у него самого глаза на мокром месте. Я даже немного помню тот фильм… Все-таки хорошо, что годы не заставили наши сердца огрубеть, не превратили нас в толстокожих профессионалов, каких нередко можно встретить в жизни.

— Ну, Ханна, если у тебя все, то давай прощаться… Понадобится помощь, звони, не стесняйся. Ты же знаешь, что для тебя, моя прелесть, я всегда найду время.

— Да, Хью, надеюсь…

— Скажи, что мне делать с этими двумя листками? Хочешь, я запущу их в машину для резки и рубки ненужных бумаг?

— Да, пожалуйста, сделай это.

— Прекрасно. И знаешь что, Ханна, береги себя, хорошо? Может, мы как-нибудь встретимся? Посидим, выпьем чего-нибудь, поболтаем, но не о работе, а так, вообще.

А еще говорят, что прошлое не возвращается! Как знать…

— Да, Хью, непременно. Как-нибудь обязательно встретимся. Я позвоню тебе, — проговорила я, но думала уже не о нем.

У меня не было времени даже толком попрощаться с ним, ибо в этот момент с громким стуком открылась входная дверь. Я встала и на цыпочках подкралась к двери, но тут услышала в холле голос Колина. Он стоял у лестницы, ведущей на второй этаж.

— Боже всемогущий! Ханна! Только не говори, что все это время ты развивала в себе чувство ответственности! Я понадеялся на тебя, думал, что с ребенком все будет в порядке…

Не дожидаясь моего ответа, он, перескакивая через ступеньку, помчался наверх. Да я все равно промолчала бы, поскольку знала, что противоречить ему в такие минуты— только сильнее разозлить. Оставалось надеяться, что сестрица будет вести себя более сдержанно. Дверь хлопнула второй раз. Когда я повернулась, трудно было сказать, кто из них двоих более взбешен. Она смотрела на меня, качала головой и не могла выговорить ни слова.

— Все нормально, — сказала я. — Но ты, как видно, сболтнула ему, что у меня временные трудности, вот он и взвинтился, испугавшись за малыша.

Бенджамин там, наверху, вдруг дико разорался, и Кэт разразилась таким потоком гневных слов, которых я давно уже от нее не слышала.

— Ну, придурок! Да если он вопит, значит, еще не умер! — выкрикивала она в сторону лестницы. — И раз уж ты, скотина, его разбудил, то теперь, черт тебя подери, устрой так, чтобы он снова заснул.

Она стояла у лестницы и стаскивала с себя пальто. Давно уже я не видела по-матерински заботливую Кэт такой разъяренной.

— Ну как тут не ругаться! Подчас он хуже тупоумной старухи. Мы сидели в кино, ожидая начала фильма, и я просто упомянула об этом, вот и все, а он просто взбесился. И что ему взбрело в голову? Неужели я бы оставила Бенджамина с тобой, если бы хоть на миг поверила, что в этом может таиться хоть какая-то опасность?

— Послушай, Кэт, не расстраивайся ты из-за этого. Ему самому потом станет так стыдно за свое хамство, что пару-тройку недель он будет со мной страшно любезен. Это может оказаться началом новых, более дружелюбных отношений. Поверь, все будет хорошо. А мне, кстати, пора отсюда уматывать.

— Ну нет, не ты начала…

— Поверь, Кэт, мне действительно нужно идти. И вовсе не из-за Колина. Просто у меня был серьезный телефонный разговор, после которого я поняла, что мне просто необходимо встретиться с одним человеком.

Она тяжело вздохнула.

— А во сколько ты вернешься?

— Не беспокойся, мне есть где переночевать.

— Нет, это не дело. Я не позволю ему выталкивать тебя на ночь глядя на улицу без машины. Он получит ее, когда попросит прощения. Она понадобится нам завтра на пару часов, свозить Бенджамина за город и покончить с этой дурацкой ссорой. Мы, вероятно, все еще будем возиться со сборами, когда ты ее вернешь.

Я покачала головой.

— Да нет, Кэтти, не затевайся…

— Никаких возражений, бери ключи и отправляйся по своим делам. Метро забито проходимцами, а такси ты сейчас здесь не поймаешь.

— Колин просто взбесится… Тут она впервые улыбнулась.

— А почему, ты думаешь, я это предлагаю? Ключи висят возле двери.

Мы посмотрели друг на друга, я обняла ее на прощание.

— Спасибо тебе, Кэт. Ты настоящая старшая сестра.

— Я знаю. Это-то меня и злит. Обещай, что будешь осторожна, хорошо? И потом, сделай милость, заглядывай ко мне почаще. И держи меня в курсе этой твоей истории с балериной.

Закрывая дверь, я успела заметить, что она уже прислушивалась к безумным воплям, доносящимся сверху.

Глава 18

Финсбери-Парк в это время суток не производил особо приятного впечатления, но хуже всего было то, что приближалось время, когда пабы закрываются, а люди понимают, что, кроме как домой, идти уже некуда, хотя дом, возможно, последнее место, куда большинству из них хотелось бы попасть. Понятно почему тогда, тем февральским вечером, он не захотел пригласить меня в свою квартиру. Хорошо еще, что я раздобыла адрес. Дома его не было. Но это и не удивительно. Если он сегодня танцевал, то наверняка сидит сейчас в каком-нибудь пабе неподалеку от работы, так что придется мне его подождать.

Я сидела в машине. Все уютнее и теплее, чем торчать на улице; к тому же ты отгорожена от личностей, которые могут предложить тебе вместе порезвиться, если еще не все фунты истрачены.

Хорошенько все обдумай, сыщица, выработай правильную стратегию. Начни с вопросов, ответы на которые тебе известны, а тогда сами собой возникнут другие, и, ответив на них, ты получишь свою порцию восхищения и комплиментов. Итак, на первый, поверхностный взгляд с сексуальными пристрастиями Реснитчатого все ясно, но ведь он вполне мог ходить по обеим дорожкам — что не такая уж редкость. А если не хочет, чтобы я об этом знала, то наверняка имеет для этого какие-то свои причины. Судя по всему, с Кэролайн у них сложились добрые, можно сказать, дружеские отношения, я поняла это, несмотря на весь его подчеркнутый цинизм. И когда после трех месяцев попыток она поняла, что сперма Бельмона не способна оплодотворить ее, почему бы ей было не обратиться за содействием к приятелю? Ведь именно ему она позвонила восемь месяцев спустя, когда действительно нуждалась в помощи, хотя так и не добралась тогда до его дверей.

Такси подкатило без четверти двенадцать. Я даже не дала ему дойти до подъезда, перехватила у калитки. Он резко обернулся, будто испугавшись грабителя, поджидавшего в кустах. Подняв руки, я показала ему, что ножика у меня нет.

— Привет, Скотт. Помните меня? Он ответил не сразу.

— Да. Но предпочел бы не помнить.

— Нам надо поговорить.

— Ну, вы, как всегда, в своем репертуаре! Боюсь, дорогая, придется вас огорчить. Я бы пригласил вас зайти, но чертовски устал и хочу спать. Давайте-ка пообщаемся утром, на свежую, как говорится, голову.

— Не беспокойтесь, это не займет много времени, можно поговорить прямо здесь. Всего пара вопросов. Скажите, вы исключительно гей или иногда спите и с девушками?

— Ну-у… Даже не знаю, оскорбиться мне или отнестись к этому как к предложению…

— Я просто хочу выяснить, не являетесь ли вы бисексуалом? И еще— где вы ночевали с двадцать второго апреля по второе мая? В своей постели или в ее?

— Что-то никак не пойму, о чем вы толкуете.

— Ох, перестаньте, Скотт. Я не вчера родилась. Теперь мне известно гораздо больше, чем в нашу последнюю встречу, когда вы лгали. Так что произошло? Она попросила вас или вы сами предложили ей это?

Он казался таким неуязвимым, что я почти удивилась, поняв, что попала в самое яблочко. Даже при тусклом уличном свете было видно, как изменилось его лицо. Если бы это происходило в любовном романе со счастливым концом, мне самое время было бы подбросить вверх свою шапочку и взвизгнуть от радости. Но история была совсем иного рода, а поэтому я просто перевела дыхание и на секунду прикрыла глаза.

— Ладно. Но я должна еще кое-что сообщить вам. Вы хотите выслушать меня здесь или все же пригласите войти?

Квартира небольшая, но стильная— среда обитания, сформированная человеком, изучавшим модные интерьеры по журналам. Идей было явно больше, чем денег. Но на создание этой среды он, как видно, затратил немало энергии. Старенький бар, подновленный черной матовой краской… Пока он запирал дверь, я устроилась в удобном кресле из металлических трубок. Он старался не смотреть на меня, и я решила быть с ним помягче.

Глядя на то, как неторопливо готовятся две порции выпивки, можно было подумать, что он в своей жизни успел поработать и барменом. Я ждала. Он сел на диван и, опершись локтями на колени, крутил стакан в руках, все еще не поднимая на меня глаз.

— Это было всего один раз. Я имею в виду, что мы с ней были вместе лишь однажды. Просто приятный способ скоротать ночь, вот и все. Она была очень привлекательная девушка. Ну да, да! Я люблю как тех, так и других. Это ведь не преступление?

— Только если вы не намереваетесь снова лгать.

— Послушайте, я ничего не знаю. Она просто пришла как-то вечером и предложила. Я согласился.

— Бред собачий, Скотт. Вранье! А мне уже надоело ходить к вам, чтобы хлебать это дерьмо. Пора уже говорить правду, в которой теперь нуждаюсь не только я. Я завтра же могу передать ваши координаты еще кое-кому, стоит открыть записную книжку. Подозреваю, что там с вами не будут церемониться так же, как я.

Он поднял глаза, в них стоял настоящий ужас. Грубо, конечно, но, черт побери, как еще заставить его говорить? Я уже достаточно с ним возилась.

— Клянусь, она мне ничего толком не говорила. Можно было, конечно, догадаться, что это неспроста, но когда я попытался расспросить Кэрри, она сказала, что лучше мне ничего не знать. Она просто хотела помощи. Если бы я отказал ей, она бы пошла еще к кому-нибудь.

— А в случае вашего согласия?..

— Ну, она сказала, что когда разбогатеет, то возьмет меня в круиз по Средиземному морю. — Он рассмеялся, хотя мы оба понимали, что это совсем не смешно. — Я не сомневался, что она просто ищет способ выбраться из всего этого балетного дерьма.

Ох, малый! Если бы я тогда знала то, что мне стало известно сейчас!

— Так почему же вы не сказали мне об этом раньше, Скотт?

Он слишком резко поднял стакан, и виски выплеснулось на ковер. Он поморщился.

— Не знаю. Может, просто потому, что испугался.

— Чего?

— Того, что она затеяла что-то явно опасное, что меня могут выследить… Когда она позвонила, голос у нее был как у помешанной. С тех пор я часто об этом думал. — Он посмотрел на меня. — Догадывался, что там было нечто вроде суррогатного материнства. Я прав?

— Да, в каком-то смысле… Только ее пытались оплодотворить спермой конкретного человека, а не взятой у анонима.

Он кивнул.

— Так что же случилось?

— Это долгая история. И больше того, что я сказала, вам наверняка и знать не хочется.

Он задержал на мне свой взгляд, затем опустил глаза.

— Они обнаружили это?

— Господи, Скотт, конечно, обнаружили. А что вы думали, соглашаясь? И на что надеялась она, решившись на такой шаг? Неужто человек, который платит за товар шестьдесят тысяч фунтов, не проверит, нет ли тут подмены?

— Целых шестьдесят тысяч? — Он удивленно присвистнул.

— Если бы даже по каким-то причинам они не обнаружили этого сразу, то неужели потом, после рождения ребенка, не провели бы исследования на отцовство? Она должна была понимать это!

Он с минуту молчал. Затем тихо проговорил:

— Может, просто надеялась, что успеет к тому времени смыться? Или что они так сильно хотят ребенка, что им в конце концов будет не столь важно, чья там сперма.

Наконец-то, впервые за все это время, я будто услышала живой голос Кэролайн. Итак, я была права: она не только жертва. Правда, удача вдруг отвернулась от нее, и не в малой степени потому, что на будущее она продумала всего лишь один шаг, а нужно было заглянуть подальше, рассчитав хотя бы шага три. Зато для меня теперь все прояснилось. Такая куча денег. Как ей было не соблазниться?

— Да, при других обстоятельствах такой номер у нее и прошел бы. Но не с этим семейством. Этому мужику не требовался ребенок вообще. Он хотел иметь своего собственного. Для него это был единственный возможный вариант.

— Так он проверил это, пока она была еще беременной?

— Ну, в каком-то смысле, да.

Зачем ему лишние подробности? Он считал себя ее другом. А то, что морочил мне голову, не настолько тяжкое преступление, чтобы обрушивать на него сведения, которые будут мучить его до конца дней.

Мы оба молчали. Я представила, как она сидит здесь, эти длинные пряди волос, падающие вдоль красивой обнаженной шеи. Произошло ли это совокупление быстро, по-деловому, или они миловались какое-то время, стараясь продлить удовольствие? Может, из таких, как он, и получаются лучшие любовники? Ведь они хорошо знают, что доставляет женщине наибольшее наслаждение. Он был красив, великолепного телосложения. Возможно, она пережила прекрасную ночь любви, чего потом уже была лишена. Но все это его тайна, и пусть держит ее при себе.

— Послушайте, вы думаете, что я солгал вам насчет ребенка, но она правда ничего не говорила мне о нем, клянусь. В то утро, позвонив, она просто сказала, что скоро приедет и ей нужно где-то переночевать. Вот и все. А когда она так и не появилась, я почувствовал, что случилось что-то по-настоящему скверное. Я позвонил ей домой, просто так, на всякий случай. Позже, в субботу вечером, звонил опять, и кто-то поднял трубку. Но это была не она. — Он вопросительно взглянул на меня. Я кивнула. — Так я тогда и подумал. Наверное, и вас мой звонок здорово напугал. Господи, почему она мне ничего не рассказала? Все было бы гораздо проще. Не такое уж я дерьмо. Я бы помог ей, поверьте, позаботился бы о ней!

Он продолжал говорить, пытаясь заглушить чувство вины, а я молчала. Да и что ему скажешь? Наверняка он и сам быстро утешится.

— Так что же случилось? — спросил он, выговорившись.

Я уставилась в свой стакан. Хороший вопрос. Имеется перепуганная женщина с больным младенцем во чреве, бегущая от человека, утратившего свой последний шанс на покупку частицы земного бессмертия. Имеется племянник, который, пилотируя собственный самолет, летал в Лондон, но говорит, что приземлился после ее смерти, и это подтверждается службами аэропорта. Имеется жена героя, которая, вероятно, злоупотребляет антидепрессантами, постоянно пребывая между депрессиями и клочками мутного забытья. Кто там еще? Ну да, домоправительница, доктор и шофер— люди хорошо оплачиваемые и умеющие держать рот на замке. Еще имеется анонимный клиент, и— тут не случайное стечение обстоятельств, а нечто большее— имеются медицинские записи, наверняка присланные кем-то из вышеупомянутых людей, решивших, что мне надо с ними ознакомиться. А еще имелась предсмертная записка, в которой самоубийца берет всю вину на себя. Но в этом есть что-то непонятное. Вернувшись в машину, я подбросила вверх монетку. Орел — поеду ночевать домой. Решка — еще малость покатаюсь. Королева Елизавета в девичестве взирала на меня со своего профиля. Я решила еще немного потрудиться в качестве полисмена.

Если верить Фрэнку, некоторые из крупнейших своих побед он одержал тогда, когда ему удавалось проникнуть в преступную голову.

— Главное, Ханна, постараться воссоздать ход его мыслей. Походи там, где он ходил, поступай так, как и он мог поступить, поразмышляй о том, о чем наверняка размышлял он, и обязательно поболтайся без дела там, где болтался без дела он. И в один прекрасный момент ты вдруг поймешь, что и как он думал и как мог поступить. На этом пути всегда можно наткнуться на множество зацепок и подсказок, и обнаружить их— всего лишь вопрос времени.

Это учение, — назовем его хотя бы фрэнкизмом, — наполовину было чушью собачьей, но рациональное зерно в нем имелось, хотя, втолковывая мне свои идеи, Фрэнк здорово походил на того телевизионного полисмена, который вечно учит нас жить. Но поскольку ничего другого не остается, можно попробовать и это. И хотя Кэролайн не преступница, но походить по ее следам стоит.

Примерно через час я добралась до Кыо. Путь мой лежал через Килбурн. Мне хотелось проверить, сколько времени потратила на дорогу Кэролайн. Конечно, она могла ехать на городском транспорте да и уличное движение тогда могло быть гораздо интенсивнее. Допустим, на все про все у нее ушло полтора часа. Добралась я туда часам к двум ночи. Улицы были пустынны. Я переехала через мост Кью, припарковала машину на другом берегу и вышла пройтись. На середине моста я боком уселась на парапет и заглянула вниз, в темную воду. Кругом никого, кто мог бы поинтересоваться, хорошо мне или плохо. Но ведь в пять часов дня, в субботу все здесь было иначе. Да и как решиться прилюдно броситься вниз? Нет, скорее всего, она спустилась к реке и пошла вдоль берега, пока не оказалась в местечке потемнее, где никого не было видно. И пока обыватели коротали субботу за телевизором или заказывали на вечер столики в ресторане, она набивала карман камнями и выискивала место, где удобнее утопиться. Где это могло быть? Я всматривалась туда, где фонари пешеходной дорожки, идущей вдоль берега, кончались и начинался мрак. Где-то там. Но где точно? Может, Фрэнк и пошел бы посмотреть. Но мне это как-то не светило. Я и так уже достаточно хорошо прочувствовала ее настроение. Никаких оснований громоздиться на перила моста и тем более тащиться в такую страшную темень… Или такие основания все же есть? Я перекинула ноги через парапет, свесив их над рекой, и наклонилась, насколько возможно, так что всего несколько дюймов отделяло меня от падения в воду. Мостовые огни отражались на поверхности воды, высвечивая блестки текучего серебра. Но успеешь ли разглядеть красоту по пути в вечный холод? Мне вдруг вспомнились те времена, когда неудач в моей жизни было гораздо больше, чем успехов. Оставшись одна, я так страдала, что весь мир казался отвратительным, и не было никакой реальной причины— кроме разве одной философской, — чтобы дожить до рассвета следующего дня. Но этого было недостаточно: вода и в то время выглядела не менее мрачно и жутко, но все же не казалась мне последним прибежищем, дорогой в ничто. Может, я просто не сумела полностью проникнуть в ее сознание? Я вновь попыталась представить себя на ее месте, влезть в ее кожу, думать ее мыслями. Но что бы ни творилось в ее душе, она все еще оставалась для меня молоденькой девушкой, глубоко увязшей в финансовых проблемах, решившей переиграть самого черта и проигравшей все. Стараясь скинуть с себя бремя долгов, она задолжала еще больше. Мне представился вор, который, похищая деньги, видит, что они фальшивые, но не украсть уже не может. Да и не только вор: весьма вероятно, что и с убийцами что-то подобное может случиться. Ее собственное дитя. Даже если Кэролайн и не хотела ребенка, но, когда он уже зародился, могла ли она остаться жить, позволив ему умереть? Внизу в пятнадцати футах от меня мерцала вода. Я подняла одну руку. Затем— другую. Но тотчас вновь схватилась за край парапета. Должно быть, она была храбрее меня. Или перед бездной отчаяния меркнут все страхи? Если бы я была ею, то, может, и пришла бы сюда помучить себя, но вряд ли решилась бы пойти до конца. Вместо этого я бы схватила первое попавшееся такси и помчалась бы в ближайшую больницу, спасать обоих— дитя и себя, забыв обо всех иных трудностях, которые, в общем-то, не смертельны.

А может, она так и решила действовать, когда звонила в пятницу Скотту? Иначе зачем бы ей обращаться к нему? Необходимость где-то остановиться предполагает намерение жить дальше. И кинулась-то она к отцу своего ребенка, тем более что он выказал некоторое сочувствие и, видя ее в столь отчаянном положении, готов был протянуть руку помощи. Согласованность и стратегия. Она была достаточно осторожна, предупредила Скотта, что кто-то, возможно, следит за ней, но просила не беспокоиться об этом. Всего за двадцать четыре часа до смерти она была готова сражаться и выдержать все. Так отчего же все так резко изменилось? Это был все тот же младенец, ее дитя, продолжающее медленно соскальзывать в бессознательность. Ведь раньше ей хватило решимости, чтобы послать все к черту и мотануть оттуда в Лондон. Да и бессмысленно это— отправиться в такую даль, чтобы покончить с собой. Ведь ей требовался только врач, врач, верный клятве Гиппократа, а не Бельмону, такой врач, который сначала помогает пациенту, а уж потом задает вопросы. Но кто это мог быть и где? Когда полиция проверила все пункты скорой помощи и гинекологические клиники, там никто не припомнил длинноволосую красавицу с восьмимесячной беременностью, появившуюся восемнадцатого января с тем заболеванием, которое выявлено пато-логоанатомическим исследованием. Нет нужды говорить, что подобный случай просто не мог быть оставлен без внимания и забыт. Да и специалисты вряд ли отпустили бы такую пациентку из больницы. Иными словами, если бы она появилась, ее тотчас госпитализировали бы. Выходит, она никуда за помощью не обращалась. Неужели была так напугана, что побоялась даже в клиниках появляться? Но странно… Ведь решилась же она заехать домой. И все только для того, чтобы написать предсмертную записку? И потом, если она хотела утопиться, то почему не сделала этого где-то неподалеку от аэропорта? А если уж доехала до дому, то почему опять-таки отправилась сводить счеты с жизнью к черту на рога, когда гораздо быстрее и проще ей было бы добраться до темной воды возле Вестминстера или Ватерлоо?

Милости просим к прежним проблемам! Обычная присказка Фрэнка. Если не можешь найти ответа, значит, вопрос был поставлен тобой неправильно. Вернемся к фактам. Любой патологоанатом, даже последний халтурщик, способен отличить чистую речную воду от той, в которой имеются частицы морских водорослей, а содержимое ее желудка признаков последней не содержит. Погибая, она наглоталась воды, которая с морской не смешивалась. Исходя из этого и из времени ее пребывания в воде, вытекает, что она утопилась где-то в районе Кью или Гемптон-Корта. Наука вам не солжет. Содержимое желудка доказывает, что она утонула выше по течению реки. Ее записка доказывает, что сначала она побывала дома. Если верить Даниелю, ее квартирка была единственным местом, где они могли разыскать ее. Туда-то он первым делом и помчался. Он приземлился в Хитроу не раньше восьми сорока. Откуда, как он говорит, сразу же отправился к ее дому. Учитывая время, затраченное на всякие формальности в аэропорте, прохождение таможни и интенсивность дорожного движения в субботний вечер, от Хитроу до Килбурна можно было добраться за час, ну, полтора. Словом, он прибыл туда в десять вечера. Ну, пусть чуть позже. Пусть в десять тридцать. В это время я сидела в своем авто, отогревая руки, заледеневшие в холодной комнате Кэролайн. И, когда я там сидела, то заметила фигуру высокого мужчины в длинном пальто с поясом, вошедшего в ворота и направившегося к дверям ее дома. Ни звонить, ни взламывать замок ему не требовалось. У него был свой ключ.

Естественно. Как еще они могли забирать ее почту в предыдущие восемь месяцев?

А ведь за полчаса до этого я своими глазами видела в ее комнате пустой обшарпанный стол с вазочкой, сначала в свете голой лампочки, а потом— в свете карманного фонаря, когда методично осматривала все напоследок. Причем вазочка была столь миниатюрна, что не заметить под ней записку было бы просто невозможно. Тут я задумалась о смысле ее предсмертной записки, этой печальной маленькой литании, составленной из обыденных слов. В мое сознание вновь пробился шум бегущей внизу реки, я будто очнулась и внутренним слухом расслышала последнюю молитву самоубийцы, предваряющую последнее гибельное движение. Святая Мария, Матерь Божия, прости меня, ибо я согрешила…

«В то время, когда вы прочтете эту записку, вы уже будете знать правду. Я виновата в том, что обманывала вас, и в тех огорчениях, которые вам причинила. Также в пустой растрате денег, которых не могу вернуть. Мне больше ничего, кажется, не остается, как только уйти. Пожалуйста, если можете, простите меня».

…Ты много нагрешила в жизни, Ханна. Но самый большой твой грех — это грех тупоумия.

«Мне больше ничего, кажется, не остается, как только уйти».

Но долг перед мисс Патрик совсем не то же самое, что те деньги, которые она задолжала Бельмонам, и стремление скрыть от приемной матери свою беременность далеко не то же самое, что сознательно скрыть истинное отцовство от отца-заказчика, который платил ей немалые деньги. А главное, решение расстаться с Францией еще не означает готовности расстаться с жизнью, хотя, при данных обстоятельствах, ты и сама, Ханна, понимаешь, что в ответ на подобные рассуждения любой коронер любого суда только хмыкнет и пожмет плечами. Предсмертная записка для него перевешивает все остальное.

Я слезла с парапета и неторопливо вернулась в машину. Кэролайн написала записку и оставила ее в летнем домике Бельмонов. Это произошло во Франции, и это значит, что они нашли записку после ее бегства. И еще до того, как Даниель решил доставить эту бумажку в Англию, они должны были оценить всю ее двусмысленность. Да нет, факты все же остаются фактами, поскольку опираются на строго научные исследования. Если верить патологоанатому, она погибла между половиной пятого и шестью часами вечера. Даниель приземлился в английском аэропорту два часа спустя. Итак, вполне можно допустить, что эта смерть явилась наказанием за попытку сопротивления мирку Бельмонов. Пусть чисто умозрительно, но можно допустить и то, что Даниелю, посланному всемогущим дядюшкой в погоню, хватило бы сил справиться с женщиной, отягощенной восьмимесячной беременностью. Но оставался вопрос, как он мог утопить Кэролайн Гамильтон в Темзе, если он в это время все еще находился на той стороне Ла-Манша? А если ее утопил не он, так кто же, к чертям собачьим? Сколько уж раз я твердил тебе, Ханна, не задавай себе вопросов, на которые не можешь ответить… Но я вновь и вновь задавала себе одни и те же вопросы и в результате кое-что начала понимать. Тем временем от Килбурна я доехала до Хитроу, просто так, чтобы сверить, как говорится, часы. Это сработало. Жаль, что уже слишком поздно, а то позвонила бы Фрэнку, дабы выразить ему личную благодарность.

Если бы не нужно было возвращать Колину машину, я, скорее всего, сразу же отправилась бы в аэропорт. До Ислингтона я добралась почти в четыре. На связке, кроме автомобильного, был и ключ от квартиры. Тихо пробравшись на кухню, я поискала, на чем бы мне оставить записку для Кэт. Не нашлось ничего, кроме нескольких рисунков Эми, которые вернее было бы назвать обычными детскими каляками-маляками, занимавшими, к счастью, лишь одну сторону листа. Ну, если это и творчество, то и более высокому искусству приходилось иногда пострадать во имя истины. Часа два или около того пошло на запись второго отчета, исполненного мелким почерком на чистой стороне одного из рисунков. Я уже почти заканчивала, когда Бенджамин решил, что самое время проснуться, и Кэт не оставалось ничего другого, как смириться с этим. Когда она спустилась, чтобы наполнить его бутылочку, то выглядела более усталой, чем я, которая ни на миг в эту ночь не сомкнула глаз. И все же, увидев меня, она осветилась приветливостью, и ее улыбчивый взгляд будто говорил: доброе утро, сестричка. Она уселась в кресло и заткнула прожорливый ротик младенца соской, а я приготовила по чашке чая. Накормив сынишку, Кэт достала блюдо с бисквитами, тарелку с шоколадными чипсами, и мы вкусили радостей ночной жизни, пусть и обремененной заботами о детях.

Большую часть своего детства я потратила на попытки сравняться с Кэт, хотя и разницы между нами было всего лишь восемнадцать месяцев. Но что-то во мне противилось тому, что она успела проскочить первой. Повзрослев, я, конечно, смирилась с этим, но подспудно меня долго еще угнетала мысль, что она успела побывать в большем количестве мест, совершить больше поступков и переспать с большим количеством мужчин, и сколько бы я ни пыталась ее нагнать, она все равно всегда будет впереди. Три недели назад я уже выслушала все, что она имела сказать о самоубийстве беременных, и пережевывать это во второй раз у меня не было никакого желания. Поэтому, решила я, если начать с конца предыдущего разговора, то можно спасти массу времени и нервов.

— Я тут побывала в Финсбери-Парк и повидалась с тем танцором, с которым она довольно долго работала. Он, как выяснилось, и сделал ей ребеночка. Потом я съездила на реку, туда, где она совершила самоубийство. А теперь снова лечу во Францию.

С минуту она пристально смотрела на меня, потом сказала:

— Можешь мне ничего не говорить, я ведь ни о чем не спрашиваю.

Я кивнула, затем через стол протянула ей свернутый рисунок Эми.

— Перед тем как бросить в ящик с грязным бельем, можешь прочитать, если, конечно, у тебя найдется свободная минутка.

— Что это? Очередной детективчик? Я покачала головой.

— Тут и на два детективчика хватит. Просто состояние дел на текущий момент. Отчет, не имеющий, увы, пока продолжения и тем более счастливого конца.

— Это то, почему ты отбываешь во Францию?

— Ну, что-то вроде этого. Она улыбнулась.

— Что случилось? Ты там влюбилась в скверного парнишку?

Вчера подобное высказывание взбесило бы меня. Но сегодня нет, ибо сегодня у меня появились кое-какие соображения. Теперь скверный парнишка вызывал у меня желание не столько переспать с ним, сколько задать ему кое-какие вопросы. В чем-то она права, конечно. Что-то меня влекло к нему. Его безупречный вкус, умение держаться, адреналин, взрывающий мою кровь при одном его появлении, и все в этом духе… Короче, лед тронулся. Самодостаточная Ханна Вульф пробуждается от зимней спячки и начинает принюхиваться. Она чует добычу, которую не намерена упустить. И чует мужчину.

— Не знаю, — ответила я после довольно продолжительной паузы. — Плох он или хорош, это я постараюсь выяснить на месте.

Кэт кивнула и перекинула Бенджамина на другую руку. С минуту она нежно смотрела на своего малыша и лишь потом наконец вспомнила о моем присутствии.

— Знаешь, первые шесть месяцев после рождения Эми я провела как в дурном сне, мне казалось, что жизнь кончена, потому что мой мир навеки теперь ограничен детской и кухней. Я жила взаперти. Хотя никто не запирал дверей моего дома и я могла выйти на улицу в любое время. Ужас в том, что я сама не выходила. Смотрела в окошко, и больше ничего. А что там, в окошке, увидишь? Все одно и то же. Какие-то люди, которые идут по своим делам и постепенно исчезают из виду. Однажды, я помню, это была ты. Вышла от меня и постепенно исчезла из виду. — Она рассмеялась. — К чему же мы в этой жизни стремимся, а? Именно в тот раз, насколько я помню, у меня даже не нашлось времени нормально поговорить с тобой. Хорошо, семья, хлопоты, вроде бы все и понятно. А потом видишь, что близкие отдаляются и постепенно исчезают из поля зрения. Все прекрасно, у тебя муж, прелестные детишки, но в какой-то момент вдруг понимаешь, что жизнь не может ограничиться только этим. Знаю, что задерживаю тебя своей болтовней, но на меня что-то нашло… И все же я буду рада, если в твоей жизни произойдет нечто подобное. Женское предназначение, как ни говори…

Я подумала о мокрых пеленках, обо всех этих бутылочках, сосках и присыпках и о массе других вещей, с которыми едва ли может совладать частный детектив, постоянно — если не всегда — пребывающий в поисках преступников. Но говорить этого я, конечно, не стала. Какой смысл? Все равно образ кормящего грудью сыщика не так сильно удивил бы ее, как удивил вдруг меня, стоило мне вообразить эту умилительную картинку. В довершение разговора она вытащила из кармана своего халата носовой платок и сунула мне его под нос. Платок пах младенцем. Я поморщилась.

— Знаешь, всю ночь без сна…— пробормотала я, будто извиняясь.

— Ничего, — ответила сестра, прекрасно понимая мое состояние. — Пока у тебя нет детей, ты об этом не думаешь. Но когда они появятся, весь твой дом пропахнет ими.

— Кэт, ты же прекрасно знаешь, что я не собираюсь заводить детей. Ведь и не каждой женщине это дано.

— Понятно, — нежно проворковала она. — Но мне кажется, что если бы у тебя была такая возможность, ты тотчас родила бы.

Да нет, конечно, она права, но разговор был явно не ко времени, и она это почувствовала. Кухонные часы показывали без четверти шесть. Я встала.

— Мне пора.

Кэт кивнула. Видно было, что она обиделась.

— Помчалась за своими преступниками? А мне обязательно читать твою писанину или можно сразу швырнуть ее в корзину с грязным бельем?

— Перестань, Кэт, успокойся. Хочешь читай, хочешь нет, но только потом вложи эту бумажку в конверт и отошли в контору Фрэнка на мое имя. А если через двадцать четыре часа я не свяжусь с тобой, сестренка, позвони ему и скажи об этом.

Глава 19

Мне повезло, в диспетчерской Хитроу дежурил тот же парень, что и в тот роковой субботний вечер. Он, естественно, не горел желанием помочь мне, но кое-что удалось из него вытянуть. Я успела на рейс 9.00 и на этот раз долетела без болтанки. Машина, заказанная звонком из Лондона, ждала меня в аэропорту Шарля де Голля. До Вилльметри я докатила за тридцать четыре минуты, но мне приходилось все время справляться с картой, да и машина была не самой последней модели. Даниель в личном самолете должен был вылететь из Ле-Бурже, но он мог ехать в «БМВ» и тогда, по сравнению со мной, имел большое преимущество в скорости. Все мое путешествие заняло три часа, вернее — два, ибо в Англии уже совершился переход на летнее время. Даниель мог проделать этот путь гораздо быстрее.

Я вышла из машины ярдах в пятнадцати от кованых ворот и сразу увидела, что у парадного подъезда в настороженном ожидании, словно присевшие на все четыре лапы животные, застыли два черных лимузина. Надо бы явиться чуть позже, подумала я, когда гости разъедутся, но ждать, честно говоря, мне не особо хотелось. И тогда я решила воспользоваться уже проторенной мною дорожкой, тем самым местом в ограде, которого не видно из окон особняка. Лесок и заросли кустарника сослужили мне добрую службу, а далее шла известная мне тропка вдоль узкого взбаламученного ручья, обегавшего сад по краю. Шесть дней прошло с момента моего первого непрошеного визита. Весна уже прокралась сюда, выгнав из недр свежую травку, да и листва стала гуще. Я перешла мутный коричневый ручей в том же месте, что и в прошлый раз, слева от озерка или пруда, не знаю уж, как и назвать. В длинной галерее у задней стороны дома стоял раскладной стол под белоснежной скатертью, вокруг которого располагалось несколько маленьких столиков со стульями. Похоже, здесь готовится не столько деловой ланч, сколько прием по случаю юбилея, дня рождения или годовщины бракосочетания кого-либо из этих столпов французского общества. Я открыто шла через газон, не думая прятаться. Даже если они меня и выгонят сейчас, им все равно придется позволить мне вернуться. Я была на полпути к дому, когда на террасе появилась высокая, стройная женщина с сияющей шапкой белокурых волос в длинном черном платье. Если я вижу ее, то и она меня не может не видеть. Я направилась прямо к ней. С минуту эта эффектная особа постояла, глядя в мою сторону, затем повернулась, присела за один из столиков и открыла сумочку. Вспыхнул огонек зажигалки, рука ее держала сигарету с превеликим изяществом. Она и сидя была очень элегантна, изысканный черный силуэт выделялся на фоне добротной кирпичной кладки и симметричных окон. Не это ли покорило Бельмона десять лет назад — совершенство женского тела в гармоничном сочетании с архитектурными формами? Изысканная вещица в дорогом интерьере. Такой образ подходил Матильде больше, чем образ расползшейся матери семейства, исторгающей из своего лона краснолицых и орущих младенцев.

Последние двадцать ярдов были настоящим спектаклем или, вернее сказать, фрагментом из виденного когда-то фильма. Появляется девушка, ставит стул под прямым углом к хозяйке, солнце освещает все то, что находится в кадре. Я села. Она откинула голову, подставив лицо солнечному свету и теплу. Вблизи она выглядела еще прекраснее, кремовая кожа, чья матовость подчеркнута мягко струящимся черным крепом, единственная нитка жемчуга вокруг шеи и блестящие черные туфельки на ногах. Шесть дней назад я расценивала ее молчание как проявление некоей ущербной эксцентричности. Теперь я поняла, что это уверенность в себе.

После небольшой паузы она посмотрела на меня и кивнула.

— Здравствуйте, Ханна.

— Здравствуйте, Матильда, — сказала я, тоже назвав ее просто по имени.

— Вроде вы не так давно были у нас последний раз…

— Дней пять назад, кажется. Но тогда я зря потратила время и деньги на авиабилеты.

Лицо ее выражало спокойствие и умиротворение.

— Ну, как бы там ни было а вы опять здесь.

Я окинула взором накрытый стол и столики, теснящиеся вокруг него.

— Простите, я, видно, попала не вовремя.

— Ничего. На самом деле может оказаться, что вы прибыли весьма кстати. Если бы Жюль был здесь, уверена, он предложил бы вам выпить.

Я покачала головой и улыбнулась ей. Теперь то, о чем я раньше только догадывалась, казалось очевидным. Кому еще могло понадобиться посылать мне медицинскую карту и затевать все эти игры в Лондоне, прибегнув к услугам адвоката? И кто еще мог позволить себе платить столь большой гонорар? Это мог быть и Даниель, конечно, но каковы бы ни были мои прежние фантазии, прошлой ночью они были унесены темными водами Темзы. Настало время сухих фактов. Она улыбнулась мне в ответ. Какой удачный кадр: две девушки под утренним весенним солнышком в ожидании начала приема. Но мне пришлось разрушить очарование сей идиллии. Я вытащила из сумки папку и передала Матильде.

— Вероятно, это принадлежит вам. Немного поколебавшись, она все же взяла у

меня папку, положила ее на колени и пробежала кончиками пальцев по ее поверхности, будто читала книгу, изданную по системе Брайля^[87]. Казалось, даже само физическое существование этого предмета тревожило ее. Будто она страшилась узнать, что в папке содержится то, что ей требовалось, хотя я уже точно знала: требовалось ей именно это.

— У нас с вами никогда не было возможности нормально побеседовать, — наконец заговорила она. — Почему бы вам самой вкратце не изложить того, что здесь содержится?

— Нет, увольте. Я не знаю, много ли вам известно, так что прочтите сами.

— Что мне известно? Ну, мне известно, что дитя Кэролайн отнюдь не произведение моего мужа и что в каком-то смысле именно из-за этого она и погибла. Еще я знаю, что это не было самоубийством.

— А он сам ничего не говорил вам?

— Нет, — тихо ответила она. — Он мне ничего не говорил.

— Почему?

Впрочем, я и сама знала ответ на этот вопрос.

— Вы сами однажды сказали, что я слишком сильно хотела ребенка, и не можете не понимать, что в таком случае женщине безразлично, кем зачато это желанное для нее дитя. — Она выдержала паузу, затем договорила: — Полагаю, что Жюль понимал это, а потому просто не доверял мне, обделывая все свои дела втихомолку.

— А каким же образом вы раздобыли медицинский отчет?

Матильда сильно затянулась сигаретой. Интересно, вроде бы прежде она не курила. Хотя и сейчас, кажется, закурила больше для эффекта, нежели из потребности курильщика.

— Доктор держал у себя копию на тот случай, если ему придется доказывать, что его вины в этом случае нет. Тогда я прибегла к шантажу, пригрозив ему, что если он не отдаст мне эти материалы, весь свет узнает о его некомпетентности. Риск был, но я видела, что вы нуждаетесь в помощи, а отправка этих бумажек была единственной возможностью помочь вам, не выходя из дома. — Она немного нервно оглянулась на двери, затем вновь посмотрела на меня. — У нас с вами, Ханна, не так много времени. Мне все же необходимо узнать, что тут, в этой папке.

Я перевела дыхание. Настал момент, о котором мечтает каждыйсыщик, — момент истины. Истина от Ханны Вульф. Извольте получить!

— Вы правы, Кэролайн Гамильтон не совершала самоубийства. Записка, означенная в полицейском протоколе предсмертной запиской самоубийцы, была написана ею не в лондонской квартире, а в летнем домике одного французского имения перед тем, как девушка решила сбежать из него. Даниель захватил записку в Лондон, привез в дом Кэролайн и поместил таким образом, чтобы полиция ее сразу же обнаружила. Но не одну эту бумажку он привез из Франции в Лондон.

Он доставил также и некий продолговатый предмет. Авиакомпания подтвердила время его посадки, все верно. Но ручную кладь никто досматривать не стал. Вы сами говорили в тот день, выйдя на лестницу, что у компании «Авиация Бельмона» достаточно возможностей и связей, чтобы полететь куда захочется в любое время суток. Так что нет, наверное, аэропорта, включая и британские, где ваша фирма не пользовалась бы льготами, и любой член вашего семейства, прилетев куда-либо, быстро разделывается со всеми формальностями, не отвечая на ненужные вопросы. Итак, они приземлились в частном секторе для частных самолетов в восемь сорок вечера. Он прибыл в Килбурн в десять двадцать пять. Я знаю об этом, потому что находилась там и видела его. А до этого у него было достаточно времени, чтобы отправить свой багаж в реку.

Наступила пауза, достаточно, как мне показалось, тягостная. Но я ничем не выдала ни своей скорби о судьбе девушки, с которой даже не была знакома, ни своего возмущения чьими бы то ни было действиями, продолжая говорить ровно и спокойно:

— Кэролайн утонула в субботу, наглотавшись свежей речной воды, где-то между половиной пятого и половиной седьмого вечера. Когда парни из речной полиции два дня спустя нашли тело, они поспешили с выводами. Заключение патологоанатома и следственных органов, возможно, и насторожило бы их, но тут вовремя явилась предсмертная записка, вот они и скинули с себя это дело с чистой совестью. Кого волнует, что в желудке самоубийцы содержится речная вода с частицами водорослей, которые в Темзе не водятся? На кой черт, спросим себя, было им возиться с ничтожными фактиками, говорящими о том, что самоубийца, найденный в Темзе, отнюдь не в Темзе утонул? Нашли ее в Темзе, ну и до свидания!

Я повернула голову и всмотрелась в прелестный пейзаж: искрящаяся поверхность водоема на фоне пробуждающегося к жизни леса.

— Прекрасное озерко. Очень древнее, думается, и вода в него поступает непосредственно из речки. Речка, увы, не такая уж чистая, но что в наши дни не загрязнено? И все же она чище Темзы, хотя патологоанатом, к счастью, не сравнил уровней загрязнения. Равно как не заметил и разницы между одной рекой и другой в смысле содержания морской воды. Ему достаточно было связаться с морскими биологами, но зачем беспокоиться? Как я уже сказала, существующее положение дел всех устраивало.

Помолчав, я отвернулась от водоема, перевела дыхание и, поглядывая на хозяйку, продолжила:

— Кэролайн написала записку, дождалась темноты и затем попыталась бежать. То, что случилось потом, вы, вероятно, знаете лучше меня. Допускаю, что, проходя вдоль озера, она случайно оступилась и упала с берега в воду, перепугалась, побарахталась в панике да и захлебнулась, наглотавшись озерной водицы. Не исключено, что кто-то и помог ей оступиться и побеспокоился, чтобы она как-нибудь случайно не всплыла, а уж точно упокоилась здесь навеки. Но как это ни объясняй, а Кэролайн Гамильтон, думаю, утонула вот в этом вашем озере, и произошло это где-то между половиной шестого и половиной седьмого вечера. Затем, вероятно, Даниель и Морис вытащили тело из воды, должным образом упаковали и с большой поспешностью по воздуху доставили в Лондон. Чистое безрассудство! Но ясно одно: у них здорово все это получилось. Более опытные патологоанатомы, вероятно, задумались бы над вопросами, на которые само тело ответить не может. А тут нашли только то, что хотели найти.

Пепел сигареты превратился в опасно нависший столбик. Рука Матильды слегка дрогнула, и пепел бесшумно осыпался на ее платье. Я удивилась, что она даже не взглянула на дорогую ткань. Неужели она наняла меня на деньги мужа? В этом была своего рода ирония: старик купил себе молодую жену, а она, за его же деньги, его и продает. И хотя все это, в общем, понятно, но я не переставала изумляться масштабам ее вероломства. Что толку освобождать женщин от дачи показаний против своих мужей? Им ничего не стоит нанять кого-либо, кто сделает это за них. Матильда опустила взгляд на пепел и легким движением ноготка с идеальным маникюром стряхнула его. Тем не менее слабый след пепла на черной ткани остался. Тут она посмотрела на меня, и, что бы ни выражал ее взгляд, в нем несомненно было удовлетворение.

— Меня в тот день не было. После обеда я ездила покупать детскую мебель, — заговорила она, деланно улыбнувшись. — Кэролайн созналась мне, что ребенок не от Жюля. Это было в тот же день, когда она просила мужа освободить ее от контракта. Я сказала ей, что это не имеет значения. Заверила, что когда муж узнает результаты последнего анализа, я сумею защитить ее от его гнева. Мне показалось, что этого достаточно. Она мне, конечно, не открыла, откуда у нее такая уверенность, что отец — не Жюль. Как вы думаете, ребенок был уже мертв?

— Нет. Если верить судмедэксперту, он еще был жив. Подозреваю, что она и сбежала от вас, чтобы успеть спасти его.

Матильда покачала головой.

— Когда я вернулась, часов в семь, ее уже не было. Она к тому времени сбежала.

— Но Жюль был здесь.

— Да.

— И как он на все это реагировал?

— Жутко тревожился, был просто вне себя. Даниель в это время уже летел в Лондон. Агнес суетилась вокруг мужа с кучей лекарств, а вот Мориса я что-то нигде не заметила. Жюль сказал, что Морис ушел ее разыскивать.

— Ушел — да, но вовсе не ее разыскивать. В одиночку ведь тело не упакуешь и в аэропорт не доставишь. А Морис — свой человек. Скажите, Матильда, ведь он сын Агнес, не так ли?

Она кивнула.

— Агнес служит у Жюля еще с военных времен. Он и его первая жена подобрали ее девчушкой, ее родителей убили в Германии. Когда она вышла замуж, ее муж работал в компании. А после его смерти сын занял его место. Для Жюля они готовы пойти на все.

— Когда вы узнали о результатах анализа крови?

— В тот нее вечер. Жюль мне сказал. — Она помолчала, задумчиво глядя на свои длинные, вытянутые ноги, весьма эффектно обтянутые тонким черным крепом, затем заговорила опять: — Вы, должно быть, слышали, что Жюль— прославленный герой войны? Там был один такой случай, когда он разоблачил предательницу, из-за которой шесть человек его группы попали в руки гестапо. Так Жюль взял ее с собой на задание— взрывать склад боеприпасов. Он вернулся один. Ее тело позже нашли в развалинах склада. — Матильда помолчала. — Как вы думаете, это он убил ее?

Я подумала, интересно, сколько раз она задавала себе этот вопрос с того дня, как исчезла Кэролайн.

— Затрудняюсь ответить… Вы сами не спрашивали его об этом?

Матильда вдруг очень открыто, впервые за все это время так открыто и искренне улыбнулась.

— Вы правы, надо было спросить его об этом. Но мне не очень верилось, что он ответит правдиво. А тогда зачем?.. — Наконец-то я обратила внимание на то, что о муже она говорит в прошедшем времени.. — Вы, Ханна, чуть-чуть опоздали. Два дня назад у него опять был инфаркт. На этот раз весьма обширный. Он умер через час, не приходя в сознание. Неужели вы не поняли смысл всех этих приготовлений? — Она элегантно повела ручкой, указывая на длинный стол под белоснежной скатертью. — Стервятники слетелись поскорбеть над трупом, ну а я, после оглашения последней воли покойного, вышла глотнуть свежего воздуха.

Первым моим ощущением было чуть ли не отчаяние. И летела-то я во Францию с мыслью встретиться именно с ним, с Жюлем Бельмоном. Меньше всего думала я о таком повороте событий. А он взял да и одурачил меня, укрывшись в могиле. А уж о Матильде, об этой бедной юной овечке, купленной за большие деньги, я думала меньше всего. Но тут меня словно что-то задело. Уж слишком эффектно она выглядела, Матильда Бельмон. Ее вид никак не вязался с образом безутешной вдовы.

— Что вы будете делать с моим отчетом? — спросила я, придя в себя.

— Не знаю. — Она подняла свои красивые глаза. — У меня на этот счет нет никаких соображений. Я семь лет была замужней женщиной и за это время здорово отупела. Может, теперь это как-то и выправится. Скажите, многое ли из этого вы сможете доказать?

— Многое из чего? — вдруг прозвучал голос Даниеля Дэвю.

Он появился со стороны открытых французских окон^[88], подкрался совсем неслышно, мягко ступая по каменным плиткам. Возможно, натренировался подслушивать под чужими дверями. В черном костюме, как всегда чертовски элегантен, однако я, на сей раз была готова к встрече с ним. Приблизившись, он встал между нами. В этом было нечто угрожающее. Но на близком расстоянии я заметила, что он выглядит гораздо хуже, чем безутешная вдова. Она, кстати, не спешила ответить на его вопрос, поэтому он повернулся ко мне. Ну а я к этому моменту уже тупо смотрела себе под ноги.

— Привет, Ханна, — негромко проговорил он. — Не ожидал вас увидеть так скоро.

— Вы, может, и не ожидали, а я вот не удержалась.

Он улыбнулся, затем повернулся к Матильде, и я впервые подумала о том, как странно ей, должно быть иметь такого племянничка, а ему такую тетушку.

— Матильда, гости отправились в библиотеку, где их ждет аперитив. И они, как мне кажется, ожидают хозяйку.

— Пусть себе ожидают. Я скорблю, как вы, должно быть, помните. Мне не до гостей. Неужели это нуждается в каких-то дополнительных объяснениях?

— Да уж, скорбь… Хотя все успели заметить, что ваш носовой платочек совершенно сух.

Он проворковал это почти нежно и ждал, что она ответит. Но она ничего не ответила. Даниель постоял, разглядывая складки на скатерти, потом перевел взгляд на меня.

— Вы, Ханна, я гляжу, все трудитесь. И что же вы наработали?

Я посмотрела прямо ему в глаза: все та же смесь иронии с полнейшей серьезностью, и, пожав плечами, ответила:

— Об этом лучше спросите у моего клиента. По тому, как Даниель взглянул на нее, стало ясно, что он не так уж много успел подслушать. Я и раньше чувствовала, что они друг друга не любят, но сейчас просто поразилась тому, как сильно электризуют воздух разряды их взаимной ненависти. Матильда первая опустила глаза, даже будто смиренно, но это было явно временным отступлением. Он взял мой отчет, и, пока читал его, никто из нас не пошевелился. Даже воздух казался окаменевшим. Я, как всегда в напряженных ситуациях , старательно рассматривала свои ногти, но наконец не выдержала и перевела взгляд на него. Теперь-то, приятель, ты понял, как приятно быть последней спицей в колеснице и знать, что ни для кого это не секрет.

Он закрыл папку и спокойно положил ее на стол между нами.

— Хорошо сработано, Ханна. И много, как видно, пришлось потрудиться.

— Да нет, не особенно. К тому же мне помогали.

— Да-а, понятно. — Он помолчал с минуту, затем повернулся к ней и широко улыбнулся. — Ну, Матильда, и что же дальше? Вы ведь прямо сейчас можете позвонить в полицию. Или предпочтете сначала обсудить это дело в узком семейном кругу? Момент, как говорится, просто на заказ. В доме битком юристов, так что все документы можно состряпать и подписать прямо сейчас, еще до того, как начнут подавать кушанья для поминальной трапезы.

— Даниель, обойдитесь без грубостей. Вляпались-то вы, не забывайте, — холодно проговорила она. — Так что лучше вам побеспокоиться о спасении собственной шкуры. Попытайтесь хотя бы убедить нас, что это не вы убили ее.

— Конечно, ее убил не я. — Если она собиралась его разозлить, то явно просчиталась. Голос у него был чуть ли не веселый. — И уверен, что убил ее не Жюль или кто-то из домашних. А вот за вас, Матильда, не поручусь. В этой папке достаточно компромата, чтобы бросить меня за решетку. Если, конечно, допустить, что вы сумеете доказать свое обвинение в суде. Вы же понимаете, что время, потраченное нами на эти разговоры, потрачено впустую. Так что беритесь-ка за телефон и вызывайте полицию, сегодня же, сейчас, и это будет первой реакцией на изъявление последней воли покойного. — Матильда впилась в него взглядом, но не пошевелилась. — Нет? Не хотите?

Ханна, почему бы вам не уговорить свою клиентку? В конце концов это поиски истины, не так ли? Что такое хороший кусок империи Бельмона в сравнении с правдой? Не для того ли вы наняли Ханну, чтобы правда восторжествовала? Так вперед! Терять вам нечего. Вам ведь наплевать на то, что мои денежки отправятся со мной в тюрьму. Они все равно не попадут в ваш карман, как бы вы ни были этого достойны. Матильда резко встала.

— Довольно паясничать, Даниель! — процедила она сквозь зубы. — Это ведь вы преступник, а не я. Больше не желаю вас слушать. — Она прожгла его ненавидящим взглядом, затем обратилась ко мне, вмиг преобразившись в безутешную вдовушку. — Мисс Вульф, простите за спектакль, разыгранный этим человеком. Но не пора ли нам завершить наши финансовые расчеты?

— Ох, Матильда, вы просто бесподобны! — воскликнул Даниель. — Но подозреваю, что мисс Вульф не так глупа, как вам кажется. Не так ли, Ханна? Готов спорить, что она хочет узнать истину даже больше, чем этого желаете вы, мадам. Такое впечатление, что она единственная по-настоящему этого хочет, причем бескорыстно. Сядьте, Матильда, и я поведаю вам обеим, что случилось в ту ночь. А потом, если захотите, я выслушаю и вас. Сядьте, я сказал!

Да ты неотразим в гневе, подумала я. Удары сердца гулко отдавались у меня в голове. Уж и не знаю, за кого из них я переживала больше.

Его окрик не особенно испугал Матильду, но она все же села. Даниель какое-то время молчал. Может, просто подыскивал нужные слова. Когда он заговорил, все во мне замерло и напряглось. Еще бы! Ведь то же самое, весьма вероятно, он станет излагать и перед судом присяжных, а потому главное— сосредоточиться и постараться отделить правду от риторики.

— В ту субботу я был в офисе. После полудня, еще до пяти, мне позвонил Жюль. Результаты анализа только что пришли, и доктор объяснил ему все, что касалось ребенка. Жюль, естественно, был расстроен, более того, рассержен. Но не столько ее проступком, сколько тем, что она не хотела обсудить этого с ним. Тут-то он, видно, осознал, что она просто боится его, и потому попросил меня присутствовать при их встрече. Я поехал туда сразу же, как только освободился, но прибыл уже затемно. Меня встретила заплаканная Агнес. Она провела меня в сад, к озеру. Они все были там — Жюль, Морис и мертвая Кэролайн. Ее нашел Морис. Когда наступили сумерки, он выпустил собак погулять и услышал, что они как-то странно брешут у озера. Думал, они опять увязались за кроликом или какой-нибудь зазевавшейся землеройкой. Но псы не унимались.Морис пробовал отозвать их, но они не шли. Тогда он сам пошел к озеру, посмотреть, что такое… Тело застряло в водорослях ярдах в двадцати от берега. Те же собаки, к примеру, могли напугать ее, приняв за грабителя, она от них шарахнулась и потеряла равновесие. А по ночам еще заморозки, температура ниже нуля. Ну, сразу спазмы, судороги.,. Словом, все кончилось быстро. Я даже думаю, что ее одолел скорее холод, нежели сама вода.

Он замолчал, будто предоставлял нам возможность как можно ярче вообразить себе эту трагическую картину. К чести его сказать, он мог бы расписать все это гораздо красочнее. Некоторые детали наверняка способны были усилить эффект. Ну, например, тонкие щиколотки, и без того не очень здоровые, пережившие несколько операций, а тут еще эклампсия и тяжесть бремени, которое она носила. Долго ли тут потерять равновесие, упасть в темную воду и запутаться в прибрежных водорослях? Из нас троих, присутствовавших здесь, я одна пережила этот ужас. Ведь я своими ушами слышала топот и лай приближающейся своры собак, и до сих пор помню страх, охвативший меня и способный ввергнуть в безумие любого. Но я могла представить себе и совсем иной вариант развития событий. Например, беременная женщина, ослабленная недомоганиями и объятая страхом преследования, и бегущий за ней старик, более сильный, чем можно было судить по внешности, обуянный жаждой отцовства и взбешенный тем, что его лишили последней надежды на это. И вот он, как какой-нибудь обезумевший Отелло, малость попридержал бедняжку под водой, вцепившись в ее прекрасные золотистые волосы. Но главное, что наверняка-то теперь ничего не узнаешь. Подлинная история навеки погребена в мавзолее Бельмонов. Старый герой войны выиграл свое последнее сражение, но земного бессмертия, увы, так и не получил. А ведь подумать только, как дорого он заплатил за молчание! Может быть, природа таким образом выравнивает счет. Когда в Англии семнадцатого века была реставрирована монархия, всех врагов короля повыкапывали из могил, а потом их трупы вешали, выпотрашивали и четвертовали.

Таков был английский закон, и такова была уверенность в своей правоте. А вот я, сколько ни билась, так и не пришла к какому-то определенному выводу. Есть ли у меня доказательства? Столько сил и времени ухлопано, а в руках одни только теории.

Даниель настороженно поглядывал на меня, потом заговорил:

— Я знаю, Ханна, о чем вы думаете. И вы правы. Истины до конца мы никогда не узнаем. Но не позволяйте этой неопределенности сбить вас с толку и лишить способности к трезвому суждению. Ни Жюлю, ни кому бы то ни было другому не было никакого смысла причинять ей вред. Ведь она хотела просто уйти. Не угрожала шантажом— даже обещала, что никому ничего не скажет, — ни о чем не просила, хотела только одного: чтобы ей позволили уехать. А если бы она честно сказала, чем вызвано это решение, ей бы просто заплатили и поместили в больницу еще до того, как будет слишком поздно. Но молодая беременная женщина, растерянная и напуганная, допустила роковую ошибку. И все же, как бы там ни было, она не заслужила такой смерти. Ведь если Жюль, узнав правду, и рассердился бы, то убивать ее за это он, конечно же, не стал бы. Я уже говорил вам как-то, Ханна, что он замечательный человек. Вы не поверили мне. Подозреваю, что он слишком богат и влиятелен для того, чтобы вы его полюбили. Но все это, согласитесь, еще не делает из него убийцу.

Наступила пауза, но видя, что я молчу, он продолжил:

— Я, конечно, не могу доказать, что Жюль не убивал ее, но и вы, Ханна, ничем не докажете, что ее убил он. Единственное, что я могу, это рассказать, как все происходило. Когда я, после звонка Жюля, сюда примчался, было ясно, что со всем этим что-то надо решать. Вызвать полицию? Но даже ради такого человека, как Жюль, полиция не станет держать эту трагедию в тайне. Скандал подкосил бы его. И не только его, но и всю компанию. Он просил у меня совета, и я дал ему этот совет. И если вы прибыли сюда в поисках злодея, то вы его нашли в моем лице. Это я злодей, ибо посоветовал Жюлю не обращаться ни в полицию, ни к адвокатам, а полностью положиться на меня, ибо я устрою все наилучшим образом, раз уж девушку все равно не воскресить из мертвых. Она мертва. И для всех она останется талантливой балериной, совершившей ошибку и не сумевшей справиться с обстоятельствами. И всем будет ее страшно жалко. Но выплыви наружу правда, и ее забросают камнями.

Он замолчал и потер виски, будто забыл, о чем еще хотел сказать.

— Только Жюль не мог успокоиться, — наконец заговорил он. — Матильда, если пожелает, может подтвердить это. Я думаю, он ждал, что все выплывет наружу. Или кто-то выведет его на чистую воду. — Тут Даниель взглянул на Матильду. — Во всяком случае, он сделал то, что было в его силах. Не думаю, что Жюль в своем возрасте и со своим жизненным опытом наивно верил, что деньгами можно откупиться от всего. Но ее имя хотя бы не будет забыто. Вы, Ханна, кажется, в некотором недоумении? Молчите, я сам попробую угадать. Матильда, как видно, ничего не сказала вам о некоторых подробностях последней воли покойного. Итак, узнайте, что его завещание включает в себя такой пункт, как анонимное выделение средств на создание и содержание пансиона и школы для юных танцоров и танцовщиц. Фонд будет носить имя Кэролайн Гамильтон. И фонд этот будет отнюдь не бедным. В завещании также содержится обращение Жюля к мисс Патрик, в котором он просит ее взять на себя вопросы администрирования. Не знаю, правда, примет ли она это предложение. Но, как я уже говорил, что бы он ни сделал в память девушки, ее этим все равно не вернуть. Впрочем, все это было потом, завещание и прочее. А тогда мы стояли над ее мертвым телом, нужно было что-то предпринимать. То, что предложил я, было, как мне кажется, лучше любого другого варианта.

Даниель умолк. Я чувствовала себя римским императором, который должен решить, какого христианина скормить сегодня львам. Палец мой уже готов был указать на жертву, но что-то останавливало меня. Честно говоря, мне надоело уже отшелушивать истинное от лживого и решать, настоящие ли слезы льются из глаз подозреваемого, или это просто реакция на аэрозоль. А если моя клиентка знает ответ лучше меня? В конце концов ведь это она — одна из всех — пожелала оплатить поиски истины. Но, вопреки расхожему мнению, поиски истины не всегда вызваны желанием восстановить справедливость. Именно в этот момент я и взглянула на нее, и она мне не понравилась. В ней вновь вскипала ярость, но в глазах при этом мерцало и какое-то мрачное предчувствие. Или мне показалось? Появление Даниеля явно никак не входило в ее планы. Она беспокоилась о своих интересах, а он возьми да и объявись, поломав ее игру.

В этот момент Даниель заговорил опять, с неожиданной язвительностью.

— Нет, постойте, я хотел бы пояснить и дополнить свою последнюю фразу. Возможно, мое решение и было лучшим из возможных вариантов, но оно явно не было лучшим для всех. Здесь существовала одна особа, которая не получала никакой выгоды от сохранения семейной тайны. Боюсь, что Матильда не поведала вам всего, что связано с ней и Жюлем. А жаль, ибо это весьма романтическая сказочка. До того как им познакомиться, Матильда имела тесные отношения с неким мужчиной, и это был весьма бурный роман. Она тогда работала в одном из филиалов фирмы. Но ей повезло — возможно, благодаря особым ее стараниям: ее перевели из филиала в офис босса на должность переводчицы с английского. И в один прекрасный день, — а рано или поздно это все равно случилось бы, — она попалась ему на глаза и тотчас была замечена. Весьма пожилой человек и юная красавица. Старо как мир. Он понимал, конечно, что о пылкой любви с первого взгляда тут мечтать нечего. Понимал также, что его финансовое положение сыграло в этой истории далеко не последнюю роль, притом что жить ему оставалось не так уж много. Но он привязался к молодой жене. К тому же его не оставляла мысль обзавестись кровным наследником, и это, конечно, было важнее всякой пылкой любви. Но тут-то избранница и подвела его, так и не сумев забеременеть. А надо вам знать, что еще до заключения брака он просил ее подписать некое соглашение. Она не говорила об этом? Должно быть, просто забыла. Там оговаривалось, что если у них будет ребенок, она получает треть состояния. Другие две трети распределяются между мною и этим ребенком, причем мы с Матильдой являлись бы равноправными попечителями этого мальчика (или девочки), пока этот мальчик (или девочка) не достигнет совершеннолетия. Однако если ребенка у них не будет, основная часть состояния переходит ко мне. Она в этом случае получает не так уж много, хотя, по меркам человека среднего достатка, все же немало. Поначалу условия соглашения, как видно, не пугали ее, поскольку у нее были свои планы. Но потом стало ясно, что тело, возможно впервые в ее жизни, подвело ее. Однако Жюль был все так же без ума от нее, потому нашел альтернативу. Так на сцене появляется Кэролайн. Она сдала свое тело в аренду, дабы произвести для этой супружеской пары младенца, а затем исчезнуть. В обществе думали бы, что дитя принадлежит Матильде и Жю-лю, да и юридически материнские права Матильды были бы подтверждены, а после смерти мужа треть состояния перешла бы ей. Но поскольку и в этом случае никакого младенца, увы, не получилось, в силу вступали иные условия завещания — вариант номер два. Матильде стало ясно, что придется умерить свои аппетиты, оставшись всего лишь неплохо обеспеченной переводчицей с английского. И не случайно, что после несчастья с Кэролайн она сумела заполучить нечто для себя ценное. Я имею в виду информацию: такого рода сведения, от покупки которых не откажется ни одна газета. Но она понимала, что во всей этой истории и сама она отнюдь не невинная овечка. К тому же, даже ей не хватило наглости шантажировать мужа. Однако после его смерти она смекнула, что если этой истории придать определенное направление, то можно оттяпать кое-что у главного наследника.

И тут Даниель, до сего момента говоривший куда-то в пространство, повернулся ко мне.

— Вот тут-то, Ханна, вы и пригодились. Вас наняли, чтобы вы, с вашим неудержимым стремлением к справедливости, накопали бы достаточно компромата. Именно это и требовалось Матильде. Ну, как видим, она своего добилась. Час назад было зачитано завещание, по которому Даниель Дэвю получил почти все состояние Жюля Вельмона, за исключением фонда Кэролайн Гамильтон и небольших сумм, выделяемых вдове покойного, Агнес и Морису и, совсем немного, семейному доктору.

Он помолчал с минуту. Я чувствовала, даже не видя, как дрожит Матильда, сидевшая рядом со мной. Но было ли это дрожью или просто слезами бессилия… Ясно одно: если у нее есть, чтб сказать в свое оправдание, то момент для этого настал. Однако молчание ее слишком уж затянулось, и Даниель негромко заговорил дальше:

— Ну вот, Ханна, мы и вернулись к тому, с чего начали. Итак, Матильда, что вы намерены предпринять? Позвонить в полицию или назначить разумную цену? Подумайте. И вы, мисс Вульф, не будьте простушкой, ведь вам представляется шанс отхватить неплохой куш. Ваша информация настолько хороша, что вы вполне заслужили возможность оставить нынешнюю работу, все эти гонки, слежки, подглядывания и подслушивания. Не стесняйтесь, отбросьте все соображения морального толка. Тем более что у вашей нанимательницы их нет. Как я уже говорил, у нее великолепный нюх на деньги. Я могу это засвидетельствовать. Потому что прежде, чем она вошла в кабинет Жюля Бельмона и увидела огоньки, заплясавшие в его глазах, ее, как магнитом тянуло ко мне. Ну, что ж, Матильда, вам всегда претила роль скромной и любящей супруги, может, хотя бы родственница из вас получится здравомыслящая. Давайте же обсудим наши дела.

Теперь наконец я повернулась и взглянула на нее. Ни трепета, ни слез, ни дрожи… Она сидела безмятежнее статуи, длинные ноги вытянуты и перекрещены, образуя прелестную линию, а руки спокойно лежат на коленях. Что бы ни творилось в ее душе, узнать об этом по внешнему ее облику было невозможно. Все под замком. Она взглянула на меня и открыто улыбнулась. Но это была улыбка прагматика, а не женщины, испытывающей хоть какие-то неудобства морального порядка.

— Простите, Ханна, что вам пришлось все это выслушивать. Вы своим временем, как мне кажется, могли бы распорядиться лучше. Вы прекрасно справились с работой и можете гордиться собой. А теперь давайте рассчитаемся, и вы будете свободны. Назовите свою цену.

Матильда все еще улыбалась, так что мне пришлось улыбнуться ей в ответ. Что же это получается? Женщина, вроде бы страстно желавшая ребенка, на самом деле желала вовсе не его. Ну а чего ты ждала, Ханна? Что мир и в самом деле населен героями, прошедшими кровавое горнило войны, и, — что еще невероятнее— их героическими женами? В то время как мир — это коррупция, гнилая мораль и нравы разбойничьей банды, где каждый рвет кусок в свою сторону. Кэролайн нуждалась в восьми тысячах фунтов, но ограничилась бы и шестью, если бы ей удалось сбежать, утаив свой обман. Но вот Бельмон, увы, не понимал, почему он не может купить все что угодно и законно этим владеть. А тут и Матильда возжелала слишком многого, не понимая, почему бы и ей не создать собственной империи. Действия Агнес, Мориса и доктора объясняются проще: смешением корысти и преданности хозяину. А Даниель… Ну, Даниель наблюдал со стороны, а затем бросился устранять непорядок. Он любил своего дядюшку, и не только, как видно, из благодарности за все, что тот для него сделал. Но и свой интерес не забывал, спасая фирму от скандала, ибо понимал, что будет хорошо вознагражден за свои усилия. Так что вот они все, разные характеры, собранные в одном доме и не обремененные моральными принципами. Ну а я со своим потертым идеализмом выглядела в этой компании даже не белой вороной, а существом в пестрых клоунских штанах. Так какова же моя цена? Что я могу с них взять? В чем я нуждаюсь? В новом автомобиле? Новой квартире? Знать бы только, что не будешь вспоминать о Кэролайн каждый раз, как вставляешь ключ в замок зажигания или отпираешь дверь своей новой квартиры. Даниель, конечно, прав. Кэролайн мертва, и никакие мои действия не вернут ее к жизни.

Знаешь, Ханна, зажужжал в моем ухе ехидный голос Фрэнка, как ты ни поступи, любое твое решение будет величайшей ошибкой.

— Мой счет в конверте, в этой папке, — спокойно проговорила я.

Она с минуту пристально смотрела на меня, затем взяла конверт и заглянула в него. По извлечении оттуда счета и рассмотрении его она несколько удивленно проговорила:

— Кажется, Ханна, вы слишком уж скромничаете. Вы уверены, что, определяя сумму своего гонорара, ничего не упустили из виду?

Разве что пару пустяков… Вы их, мадам, имеете в виду? Я решила малость увеличить размер гонорара. Даже призадумалась, как половчее сконструировать некое обтекаемое сложносочиненное, но ясное в сути своей предложение, следствием которого было бы получение мною немалой суммы. А эту сумму я бы целиком убухала на покупку Фрэнку золотой именной таблички на дверь, о которой он, сердечный, так мечтал. Но шутки шутками, а слова никак не хотели оформляться в какое бы то ни было предложение, даже в самое простое. Да если бы и оформились, то язык все равно не повернулся бы их произнести. Пошло бы все оно к черту! Так что тут были не столько моральные, сколько физиологические затруднения: принципы стали моими инстинктами. Помогай тебе Бог, Ханна! Вот и хорошо, что ты всегда действуешь на свой страх и риск, потому-то и не пойдешь никогда служить копом. Пусть даже и работаешь на бывшего полисмена. Ну а что до самого Фрэнка, то есть же, наверное, причины, по которым я работаю именно с ним?

— Спасибо, — сказала я, сглотнув со слюной желчь соблазнов. — Но я все подсчитала и оценила правильно. Лишнего не требуется.

— Как скажете, — спокойно ответила Матильда, встала и, оправив платье, протянула мне руку. — Прошу прощения, но мне пора вернуться к гостям. — Кисть ее скользнула по моему плечу и уплыла, покрасовавшись на солнце длинными, совершенной формы пальцами. Встревоженной эта женщина не казалась. Уходя, она обернулась и непринужденно добавила: — Даниель, надеюсь, вы проводите Ханну. Позже мы с вами еще встретимся.

И я в последний раз увидела ее изящную фигурку, удалявшуюся с веранды через высокую застекленную дверь. Появилось ощущение, что это акт из какой-то забытой пьесы. Но, что бы там ни было, не восхититься этим творением природы никто бы не смог.

Ну вот, мы с Даниелем и остались одни. Он взял мой счет, который она небрежно забыла на столе, рассмотрел его и воззрился на меня. И мне, надо сказать, непросто было выдержать этот взгляд. Что-то опять предательски дрогнуло в недрах моего живота.

— Я удивлен, Ханна. И вы хотите заставить меня поверить, что вашим счетом окупаются все затраты на расследование этого дела? Ведь одни только ваши перелеты с острова на материк и обратно чего стоят.

Мне не оставалось ничего другого, как только пожать плечами. Он извлек из нагрудного кармана пиджака небольшую, но плотную пачку купюр с той самой гологрудой дамочкой и передал мне. Я сочла неприличным их пересчитывать. Затем, наклонившись, он взял со стола папку с моим отчетом, достал из нее бумаги и принялся рвать их на мелкие части. Звук от этого действия проистекал премерзейший. Покончив с трудами, Даниель сказал:

— Мы оба, конечно, понимаем, что это — просто спектакль. Ведь у вас наверняка имеются копии всех записей, хранящиеся у надежных людей на тот случай, если с вами что-то случится. Это защищает вас от меня, а отнюдь не меня от вас. Но я, впрочем, и не хочу от вас защищаться. — Он собрал бумажные клочки, ссыпал их в конверт и передал мне. Наши пальцы соприкоснулись. — Ханна, я уже каялся прежде, что виноват перед вами. Но вы не поверили мне тогда и вряд ли поверите сейчас. Однако если бы мы с вами в тот вечер… Словом, я не хотел, чтобы вы отдавали предпочтение одной из сторон по сугубо личным причинам. Но я до сих пор ощущаю это как потерю. — И тут наконец он улыбнулся той самой своей весьма обаятельной широкой улыбкой, в которой вина смешалась с сожалением. — Уверен, что мне нет смысла продолжать, вы и так все поняли. Но знайте, что если вам когда-нибудь понадобится работа…

Еще одна, на этот раз изысканно утонченная сказочка, сулившая так много благ. Но я, — да, впрочем, мы оба понимали, что правдоподобие по природе своей содержит в себе больше обмана, нежели правды. Сказка, она и есть сказка. Да страшно даже не это. Огорчает, скорее всего, то, что в этой сказке не будет счастливого конца.

Я решила, что могу, пожалуй, и улыбнуться ему в ответ, после чего, подхватив свою сумку, направилась к выходу, к парадным кованым воротам. И вот они захлопнулись за мной, огорченно клацнув, будто металлические челюсти, не успевшие меня прихватить. Уже уходя, я слышала, как разволновались в своих конурах сторожевые псы. Опять опоздали, ребята!

Эпилог

Новости о фонде имени Кэролайн Гамильтон сотрясали газеты недель шесть. Мисс Патрик, к немалому моему удивлению, согласилась возглавить руководство этим фондом. Я отправила ей поздравительную открытку, на которую она ответила мне кратко, но весьма вежливо. Французская пресса потратила немало газетного, журнального и телевизионного пространства на догадки по поводу будущности империи Бельмона, перешедшей теперь в руки его племянника Даниеля Дэвю. А Даниель Дэвю, принявший бразды правления в свои руки, давал, по общему единогласному мнению, основание думать, что его руки вполне надежны. Но это всем и так было известно еще заранее. Гораздо более заинтересовала общественность новость, появившаяся недели через две. Объявлялось, что половину состояния Даниель Дэвю отдал вдове Жюля Бельмона, молодой и красивой Матильде Бельмон. Публикации об этом событии сопровождались фотоснимками, на которых вдова представала в трауре, и сообщениями том, что сама она от каких-либо комментариев, увы, воздерживается.

Согласованность действий достигла такого совершенства, что можно было уже говорить о некоей сладостной симметрии. Пусть так! Но не думаете же вы, что я в самом деле позволила чувствам совершенно заслонить от себя суть дела? Нельзя же, в конце концов, обвинять знаменитого финансового магната в причастности к возможному убийству безвестной молодой балерины, а его прекрасную молодую тетушку в укрывательстве, не имея доказательств. И печальнее всего то, что я так и не смогла их заполучить. Допустим, Агнес и Морис согласились бы дать показания против своего хозяина, но ведь через два дня после вскрытия тело Кэролайн кремировали, а найденные в ее желудке частицы французской водицы, способные сокрушить авиационную империю, были через неделю выплеснуты в раковину. Не скажу, что такой поворот дела меня удивил. Любопытно, что не я одна интересовалась этими частицами. Человек с американским акцентом наводил справки за две недели до меня. Так что он был в курсе. Да мне бы и не хотелось думать,что он тупее меня. Что там говорится насчёт дружеских отношений? Что лучшие из них основаны на равенстве. И на фантазии.

Фрэнк отказывался давать мне другую работу, пока я не расскажу ему обо всем, что случилось. Ну, я и поведала ему одну из версий. Похоже, его это удовлетворило. И вот, когда я уже получила заказ на обход магазинов с одной восточной наследницей, по почте пришло совершенно невероятное уведомление с приложением нескольких ваучеров. Сообщалось, что мое имя выскочило из множества других, и я выиграла пятнадцать тысяч аэромиль с любой авиакомпанией по своему выбору. Конверт имел лондонский штемпель, но обратного адреса не было. Не то ли это, о чем говорил мне как-то весьма привлекательный мужчина в костюме хорошего кроя? Он говорил, что нет такой авиакомпании, которая не была бы чем-то обязана фирме «Авиация Бельмо-на». Должна признать, что отказаться от этого мне было потруднее, чем просто от денег. В конце концов я пошла на компромисс, послала к черту свою восточную принцессу, половину ваучеров изодрала в клочья, а на вторую половину заказала путешествие к Галапагосским островам. В конце концов я заслужила отпуск и, как всякая женщина, прямо-таки нуждалась в напоминании о том, что слишком долго кручусь на одном месте…

Ножом по сердцу Сара Дюнан

Пролог

Все было прямо как на картине Сезанна: те же роскошные, чувственные женщины, надменно-томные, какими их увидел художник. Их было семь или восемь, разных комплекций; одни возлежали на скамьях, другие стояли, прислонясь к кафельной стене, животы расслаблены, складки жира нависают над курчавым лобком. Облако пара влажнеет у тел, капли воды стекают по коже и вниз по кремовому кафелю. Одна, с особенно красивой фигурой, с круглыми, налитыми грудями, с широкими бедрами, медленно поднимает руку, заглаживает назад со лба влажные волосы; потом со вздохом, растворяющимся в шипении пара, запрокидывает голову назад. Это выражение крайней истомы чем-то сродни эротическому изнеможению. Невыносимо жарко — лень говорить, лень думать. Мне невыносимо захотелось туда.

Что тут думать? Тот самый случай, когда женщине вполне прилично все с себя сбросить. Прикрыв решетку глазка, я обернулась к моей сопровождающей:

— Разденусь-ка и я, можно?

Глава первая

Известие пришло по мобильному телефону — «новейшему воплощению Комфорта и Надежности в техническом оснащении делового человека». «В любой момент, в любой точке планеты ваши сотрудники получат необходимое сообщение». Так гласит реклама. Но эти ребята не учли мощности динамиков кинотеатра «Холлоуэй Роуд Одеон». Разве только они рассчитывали на детей. Сидящая рядом Эми запихивает в рот очередную пригоршню попкорна, глаза широко раскрыты, завороженно смотрит, как синий человекообразный джинн усердствует на благо Аладдина. Но первой все-таки услыхала она.

— Ханна, у тебя карман бибикает!

Боже, как много в жизни проходит мимо нас, тугоухих взрослых! Может, одни дети и верят в волшебников, потому что только они способны слышать, как те шушукаются в глубине сада. Вместо того чтобы любоваться Робином Уильямсом, пришлось общаться по телефону с Фрэнком. Замена, прямо скажем, неравноценная.

— Да-да?

— Алло? Ханна? Где ты, черт побери?

— Погоди-ка…

В это время на экране творились самые невероятные чудеса. О том, чтоб сказать Эми «пойдем», пообещав скоро вернуться, не может быть и речи.

— Я на минутку в вестибюль, — шепнула я ей. — Мигом обратно. Идет?

Рука, как заведенная, снова в рот. Хруст попкорна. Еле заметный кивок.

Пробравшись по ряду, я скользнула к дверям сбоку от экрана. Одну оставила полуоткрытой, чтоб видеть макушку Эми в глубине кинозала. Позор мне как детективу, если посреди диснеевского фильма пятилетнюю девчонку умыкнут растлители, Я дернула антенну.

— Привет, Фрэнк.

— Что там за гвалт?

— Аладдин охмуряет принцессу Жасмин.

— Чего-чего?

— Каникулы. Не вникай, ты уже вышел из этого возраста. В чем дело, шеф?

— Поздравляю. Для тебя есть работа. Дурной знак. «Для тебя» — значит, сам Фрэнк от нее отказался.

— Что за работа?

— «Замок Дин», Беркшир, оздоровительный комплекс. У них проблемы с джакузи.

— А водопроводчик на что?

— Не в том дело. Кто-то накидал в них дохлых карпов. Та же рука, по-видимому, начинила шипами массажные щетки.

— Малоприятно.

— Вот именно, за такой сервис да еще платить по двести фунтов в день. Придется тебе срочно туда подъехать.

— Ты забыл? Я при ребенке!

— Значит, сдай ребенка. Не мне тебя учить, Ханна. Преступник не дремлет. Работа не на один день, так что заверни домой, собери вещи. Подробности вышлю факсом. Ах да, костюмчик тренировочный, не забудь, потеплее прихвати!

До меня донеслось хихиканье Фрэнка. Мило, учитывая, что вес сбавлять уместно именно ему. Что я и не преминула заметить.

— Кто же спорит! Но, боюсь, мое появление в заведении для дам будет неверно воспринято. Ты, Ханна, еще мне спасибо скажешь! Тебя там подлечат, да еще и деньги заплатят. Мы сговорились на сто пятьдесят фунтов в сутки плюс лимонный сок в неограниченном количестве. Неплохо, а? После ноги мне будешь целовать.

Вредительство в оздоровительном комплексе. Прямо скажем, тема не типичная для защитников правопорядка в финале двадцатого века. Но что я — дура, чтоб отказываться от бесплатного массажа?

— Отлично! Что им сказать, когда ты будешь?

Я взглянула на экран. Принцесса Жасмин морально готовилась одарить поцелуем простолюдина. М-м-да. Даже в Диснейленде истинная любовь побеждает не без труда.

— После «хэппи-энда».

Я обещала Кейт, что Эми пробудет со мной до четырех, потому привела ее к себе домой. Она сидит на моей кровати, уплетает «рисовые хрустики» и, пока я укладываю вещи, громко читает по складам надпись на обертке. Потом — надписи наклеек на моем чемодане, потом принимается за титульный лист книжки Реймонда Карвера у кровати. Постигающая грамоту мелюзга может быть страшнее чумы. Ее счастье, что я — это я, а не любимый персонаж Брета Истона Эллиса ^[89].

Хотя по привычке я потявкиваю на Фрэнка, перспектива проехаться оказалась для меня очень кстати. Надо сказать, я засиделась без дела, да и спать стала неважно — снова в снах преследует мерзавец, с которым я столкнулась однажды на узкой сельской тропинке (теперь, надеюсь, ясно, почему между Бретом и мной нет ничего общего). Может, небольшая физическая встряска очистит мозг от вредных примесей, я снова познаю прелесть жаркого пота, хватит уж обливаться холодным.

Пробежав глазами ожидавший меня факс, я поняла: «Замок Дин» — именно то, что мне нужно. Буклет содержал фотокартинку впечатляющегопо виду здания, завлекательную рекламу, а также прайс-лист, от которого темнело в глазах. Фрэнк присовокупил к присланному свой комментарий. Я засунула все это в сумку вместе с «боди» для аэробики и спортивными тапочками. В кухне я выкинула все продукты, срок годности которых кончился еще неделю назад, и просмотрела по календарю, что из планов придется отменить. Долго думать не стала. Взяла и вычеркнула всю будущую неделю. Проблема стоимостью в сто пятьдесят фунтов в сутки вряд ли решится быстрее.

У Кейт звонок пришлось нажать дважды. Когда она открыла, вид у нее был несколько осоловелый, я могла поклясться, что она спала, хотя представить, как можно заснуть при том оглушительном реве, который доносился из комнаты Бена, было просто немыслимо.

— Привет, мам!

Эми шмыгнула внутрь. И была немедленно возвращена на исходные позиции.

— Нет уж, извини, барышня! Что Ханне надо сказать?

— Спасибо, Ханна! — прогнусавила Эми нараспев, как все нормальные дети, когда им взрослые велят сказать «спасибо».

Я ей подмигнула. Она сощурилась в ответ и канула прямо туда, откуда несся ор.

— С чего это Бен заливается?

— Не позволила играть кухонными ножницами. Ничего, перебьется. Кофе хочешь?

— Угу. Мне ехать надо. Работа подвалила.

— А! Ну и на том спасибо. Как справилась?

— Порядок. В жуткие моменты она держала меня за руку. Так что мне совсем не было страшно. — Кейт улыбнулась. Невесело, вымученно. — Сама-то как?

— Ничего. Нормально.

— Не врешь?

— Правда. Устала только.

Устала. Ясное дело. Чего зря спрашивать. Лет пять как Кейт не выходила из состояния усталости. Целых пять лет. Я уже за это время успела перебывать и в отчаянии, и в беде, и в страданиях, и даже влюбиться, правда, не надолго. А Кейт, прежде веселая и жизнерадостная Кейт, только все глубже увязала в заботах. Так и хочется уложить ее в постель, чтоб отоспалась с недельку, хотя в то же время меня подмывает дать ей пинок под зад: опомнись! Она говорит, потому что дети. А я считаю — жизненный выбор, Да, собственно, она в курсе, какого я мнения о ее избраннике. Впрочем, не будем об этом. Лучше смириться и не возникать.

— Когда Колин возвращается?

— Э-э-э… в четверг, кажется.

В его духе — слинять на каникулы.

— Ладно, разберусь с делами — позвоню. Может, мы с Эми сразимся еще разок на лазерных пистолетах в Арчуэй.

— Отлично. Попробую уговорить, чтоб поддалась тебе на этот раз.

Я позвонила по мобильнику сообщить, что еду. Клиенткой была Оливия Марчант, владелица и босс. Но ждала меня не она, а управляющая комплексом, миссис Уэверли. Сказала, что встретит в главном вестибюле. Принялась объяснять, как лучше подъехать от шоссе. Смолоду я бы, наверно, ее оборвала, чтоб не думала, будто частный детектив не в ладах с дорожной картой. Но с годами я стала мудрей. Даю людям возможность оказать содействие. Из буклета явствовало, что от центра Лондона до «Замка Дин» примерно час езды. Может, у кого-то и час, а мой автомобиль послушно останавливается перед каждым светофором и соблюдает означенные скорости, потому путь у меня занял не час, а полтора. Хотя это даже хорошо. Если иметь в виду сгорание калорий, полутора часов за рулем как раз хватает, чтобы избыть последствия плотного обеда.

Едва ли можно было согласиться с буклетом, назвавшим беркширский пейзаж «восхитительным». Я бы назвала его банальным, как во всех центральных графствах: ухоженные лужки, бесконечные стереотипные зеленые изгороди, в промежутках деревни, крохотные, как нарисованные. Да, кажется, там и не живет никто. Видно, жить здесь не дешево. Если закрываются антикварные магазинчики и винные погреба, значит, «пригородному поясу», что говорить, приходится довольно круто. Ох уж этот пресловутый экономический спад! Еду и думаю, прямо как провинциальный избиратель из милой сердцу «тори» глубинки: вот сейчас, вот за этим поворотом, все изменится к лучшему. Но, должно быть, я выбрала не ту дорогу, потому что на каждом шагу только и мелькают таблички «ПРОДАЕТСЯ» да «ПРОДАЕТСЯ».

Однако «Замок Дин», надо сказать, выглядел вполне процветающим. По крайней мере, снаружи: две массивные колонны, увенчанные гордыми британскими львами, внушительного вида чугунная решетка с вплетенным в нее латинским изречением. Не иначе — «Оставь вес лишний всяк сюда входящий»! Чтоб не ударить лицом в грязь, я втянула живот. Благодаря судьбе, а точнее генетике, с весом у меня особых проблем нет. В нашем семействе даже хомячок и тот был худышка. И слава богу, потому что физические упражнения — это не для меня. Я бы сказала, что я — детектив наподобие Джина Хэкмана. Из первого «Французского связного». Помните сногсшибательный финал, когда Джин при своем излишке в каких-то пятнадцать фунтов чешет вдогонку за одним мерзавцем по докам Марселя. Я лично тоже как-то гналась за магазинным воришкой по всей Эджвер-роуд до самого вокзала Паддингтон. И тоже его достала. Просто потому, что еще на полчаса такой гонки меня бы не хватило. С тех пор иногда заглядываю в местный спортзал, но только из тщеславия, о душевном порыве не может быть и речи.

Аллея обвилась вокруг громадного дома с непомерно громадной вывеской: «Замок Дин» — ЗДОРОВЬЕ СО ВКУСОМ. Монументальное здание предлагало тьму услуг. Мило, если, конечно, есть деньги. Почему-то этот дом напомнил мне французское шато, в котором я как-то имела удовольствие раскрыть одно преступление. Но глупо почивать на лаврах прошлого, впереди ждут новые победы.

Вблизи дом оказался помоложе, чем представлялся издали, — довольно топорный псевдоготический фасад, вероятно, конец девятнадцатого века.

Вестибюль подтверждал мою догадку: помпезный Уильям Моррис ^[90], щедро приправленный заимствованиями из каталога «Сэндерсон». Девица-регистраторша вид имела высокомерный, но не неприступный. Это меня приободрило. Я назвалась. В свою очередь она протянула мне ключ, комплект рекламной информации и указала, куда сесть подождать, пока она разыщет миссис Уэверли. Едва регистраторша скрылась, я обследовала конторку и пролистала регистрационную книгу. При всех их неприятностях список здешних клиентов оставался по-прежнему впечатляющим. Я погрузилась в пухлое с цветистой обивкой кресло. Две длинноногие дамы в белых махровых халатах и с мокрыми после душа волосами прошествовали мимо. Одна мне улыбнулась. Я улыбнулась в ответ. Будем приветливы с новенькой. На низком столике среди журналов «Гуд хаускипинг» и «Космополитан» я наткнулась на предпоследний номер «Хелло!». Что ж, все мы не без тайных пороков. Я уже продвигалась к сердцевине журнала, где рассказывалось про Ивану Трамп и про ее новые трамповские штучки, но тут появилась миссис Уэверли.

— Мисс Вульф?

Дама роста среднего, с фигурой чуть лучше средней, с несколько проблемной кожей, лишь отчасти скрываемой умелым макияжем. Возраст? Пожалуй, тридцать с хвостиком, как и мне. Но важности побольше. Как, несомненно, и прыткости в карьерном плане.

— Я Кэрол Уэверли, менеджер. Добро пожаловать к нам в «Замок Дин», — произнесла она с явным расчетом на большую аудиторию.

Таковой не оказалось. И даже несколько жаль, потому что миссис Уэверли проговорила фразу с редким старанием, чтоб прозвучало певуче, четко и чтоб никто не вычислил по выговору ее происхождения.

Она провела меня через холл к двери с табличкой «Не входить», и мы оказались в небольшом кабинете с окнами на автостоянку для клиенток. Вид не самый живописный, впрочем, внутри царила вполне здоровая атмосфера: фирменный электрический чайник, а вместо кофейных принадлежностей набор пакетиков с травяными чаями. Миссис Уэверли спросила, какой я предпочитаю. Я выбрала шиповниковый. Чай она заваривала сама. Я смотрела, как миссис Уэверли льет в кружку кипяток, как тщательно приминает чайной ложкой пакетик, как с точностью ракетной установки «патриот» посылает пакетик в мусорное ведро. Небось эта дамочка и трусики себе утюжком ежедневно проглаживает. Ну тебя, Ханна, только бы людей охаивать! Разве она виновата, что здесь тебе не светит международная контрабанда наркотиков!

Я получила чай с одним сухим печеньицем. Откусила совсем чуть-чуть, чтоб растянуть удовольствие, а миссис Уэверли, усевшись, стала вводить меня в курс дела. Иногда я записывала. Хорошо, что стенографировать не умею, не то бы с трудом удалось выйти из образа ее секретарши.

Итак: «Замок Дин» — весьма процветающее оздоровительное предприятие с клиентурой от средних слоев до высшего общества, предлагает широчайший спектр высококлассных услуг по соответствующим ценам. Я энергично кивала. Видеопленку в мозгу я быстро прокручивала вперед, но на начальной стадии перебивать клиентку было бы рановато.

Однако розовая картина сильно потускнела полторы недели назад, когда отправившаяся в сауну клиентка обнаружила, что не может оттуда выйти.

— К счастью, в этот момент в душ рядом вошла другая клиентка и услышала, как та барабанит в дверь. Дверь была плотно приперта вклиненным под задвижку стулом с увесистой коробкой, набитой чистыми полотенцами. Вторая клиентка вызвала сотрудницу, и вдвоем они с трудом выдернули стул и вызволили бедняжку.

— Ив каком вы ее нашли состоянии? — спросила я, помечая в блокноте «уварилась».

— Немножко в шоке, но в целом не пострадала. С формальной точки зрения, мы не виноваты, мы убедительно просим клиенток пользоваться услугами только в присутствии дежурного персонала.

— Вы решили, что это преднамеренно?

— В тот момент нет. Стул вполне могли придвинуть к двери случайно. Тогда я именно так и думала: просто чья-то оплошность.

Не прошло и трех дней, как управляющая отделом закупок фирмы «Маркс и Спенсер» после утренней грязевой ванны сплошь окрасилась в моднейший в этом сезоне сине-фиолетовый цвет.

— Тут, конечно, до меня дошло. Краска оказалась только в одной из ванн. В одной из четырех, приготовленных из одной и той же смеси одной нашей служащей.

— Кем же?

— О, она из ведущих косметологов. Работает с основания заведения. Но когда приготовила ванны, ее позвали к телефону. Отсутствовала минут десять—пятнадцать. В это время любой мог войти, а вода в ванне настолько темная, что пока не вступишь, ничего не заподозришь.

Точнее, пока не выйдешь.

— И что, краска несмываемая? — спросила я, поскольку меня несколько впечатлил образ посиневшей управляющей «Маркса и Спенсера».

— Нет. Хотя нам долго пришлось ее смывать.

— Что вы предприняли?

— Выдерживали клиентку в чистой ванне, потом снимали краску очищающим кремом.

Косметолог остается косметологом. Я невольно улыбнулась:

— По правде говоря, я имела в виду тактику разбирательства.

— Ах да! Ну, конечно. Я опросила всех, кто в тот день дежурил. Но никто ничего сказать не мог, — со вздохом завершила управляющая.

Захваченная драматичным сюжетом, из щелей повествования уже стала проглядывать истинная Кэрол Уэверли, отдельные тщательно скругляемые гласные распластывались в ностальгическом стремлении на север, в родные края. По крайней мере, теперь звучало более натурально:

— После мы только и ждали, что еще случится.

— И случилось?

— Да. Гвозди в прокладках G-5.

— Это что такое?

— Массажный аппарат. Электрический. Губочные насадки вибрируют и вращаются. Глубокий массаж всего тела. Очень популярный метод. На наше счастье, оператор вовремя заметила. При такой скорости гвозди распороли бы кожу в клочья.

— Вы не могли бы мне их показать?

Она подошла к столику рядом со мной, выдвинула маленький ящик. Вынула конверт, высыпала содержимое мне в ладонь. Несколько крохотных гвоздиков, не крупнее новых пятипенсовиков, поблескивали у меня в руке, острые, алчущие. Такие можно купить в любой скобяной лавке. Уж воистину — что иголка в стоге сена. Напорешься — не обрадуешься.

— Надо сказать, у вашей работницы острый глаз.

— Вот уж нет, ноги ей порядком исцарапало. В данных обстоятельствах я не стала выговаривать ей за недозволенное пользование аппаратурой.

G-5. Видно, отличная штука, если массажистки сами пользуются. Я пометила себе: «Как-нибудь испробовать».

— Значит, получается, что с аппаратом кто-то упражнялся ночью?

— Утверждать не могу. На ночь процедурные запираются, но до последнего времени в кабинете у дежурного методиста всегда был ключ. Его мог взять кто угодно из тех, кто знал. Теперь я забрала его оттуда.

— Итак, при виде гвоздей вы встревожились. Что же вы предприняли?

— Позвонила в Лондон миссис Марчант.

Так-так. Наша неосязаемая клиентка.

— И что она?

— Позволила приостановить процедуры. Я сказала пациенткам, что у нас неполадки с отопительной системой, и сама все осмотрела. С того момента я лично тщательно проверяю все оборудование в здании, прежде чем его запускать. Потому я убеждена, что вчера именно в промежутке от полуночи до семи утра кто-то мог выловить карпов из пруда в саду и запустить в джакузи, а потом включить подогрев. Они уже плавали в ваннах дохлые, брюхом вверх, когда я вошла. Мерзкие, скользкие от слизи. — Ее передернуло. — Вот тогда миссис Марчант вам и позвонила.

— Она все еще в Лондоне?

— Да. Приедет сегодня вечером или завтра утром.

— Такая длительная отлучка — в порядке вещей?

— Да… то есть нет… видите ли, мистер Марчант работает в Лондоне, вот она и проводит часть недели здесь, часть там.

— Чем он занимается?

— У него частная консультация. Куда ни глянь, консультанты.

— Выходит, миссис Марчант не слишком вникает в дела своего предприятия?

— Как сказать. Начинала она очень активно. Но с моим появлением отошла от организационных дел. Положилась на меня. — Миссис Уэверли помолчала и добавила, как бы для моего сведения: — Она умеет подбирать кадры.

— Ни у вас, ни у нее со злоумышленником контактов не было?

— Не понимаю…

— Ни записок, ни угроз, ни требования денег, ничего такого?

— Нет. Ничего.

Либо ждут подходящего момента, либо кому-то поперек горла встал этот доходный бизнес. Похоже, задачка психологическая, и, значит, орешек не простой.

Кэрол Уэверли приподняла с письменного стола стопку документов:

— Миссис Марчант распорядилась передать вам копии дел наших служащих. Сказала, что вам, вероятно, будет интересно просмотреть. У нас в штате двадцать четыре девушки. Двадцать живут здесь же в специальном корпусе, четверо в деревне по соседству. Еще у нас две медсестры и врач, но они работают на полставки. Я включила сюда данные по дежурству каждой служащей за последние две недели, чтобы было ясно, кто где работал и когда.

Поблагодарив, я как бы между прочим спросила:

— Тут и ваш график есть?

— Разумеется. С этого начато. — Как по сигналу тревоги выговор Уэверли снова отвердел.

— тлично. — Я выдержала паузу, проверить, не дрогнет ли. Не дрогнула. — Думаю, служащие не в курсе, кто я такая?

— Разумеется. Вас оформили как обычную клиентку.

— А то, что мы беседуем с вами, это как?

— Совершенно нормально. Я нередко по долгу службы лично провожу беседу с новенькой.

— А если мне потребуется срочно с вами связаться?

— Звоните прямо из номера. В документах вы найдете телефоны ко мне в номер и в мой кабинет.

— Чудесно. Итак, мне нужны: план дома и территории, список клиенток за последние две недели и чтоб кто-нибудь мне все показал. Ой, кажется, я забыла захватить купальник.

Кэрол Уэверли достала из-под стола объемный пакет с сияющей надписью «ЗАМОК ДИН».

— Я приготовила это на случай, если вам было недосуг как следует собраться. Купальник десятого размера, но он растягивается. Если не подойдет, скажете. Вы у нас на процедурах по полной программе, начнете завтра в восемь пятнадцать утра с водной аэробики в бассейне.

Мускулы во мне напряглись в предвкушении. Я встала:

— Это все?

— Пожалуй… — Миссис Уэверли помолчала, и внезапно с апломбом, достойным восхищения, изрекла: — Хотя я бы на вашем месте начала с талии!

Еще чуть-чуть, и падешь ты, дражайшая Ханна, жертвой фитнеса.

Глава вторая

Хорошая новость — это то, что, несмотря на инсинуации Кэрол Уэверли, купальник на меня все-таки налез. Плохая — снаружи оказались волосатые участки тела. Что касается ног, то это ерунда, а вот лобок — дело серьезное. Сконструированный с учетом интересов косметологов, купальник был так сильно выхвачен снизу, что требовалась весьма обширная обработка воском. Если, конечно, не хватит духу вообще обойтись без купальника. При моей врожденной антипатии к мазохизму в нормальных условиях я бы не засоряла себе голову подобной чепухой. Но тут мне надо было слиться с окружением, а потом вдруг как раз барышня на парафине и есть злоумышленница? Вспомним изречение индийских мудрецов: большое насилие начинается с малого. Я решила принести себя в жертву ради правого дела. Позвонила, назначила сеанс в косметическом кабинете, затем натянула свой старенький, но везучий спортивный костюм и спустилась вниз, где меня ждала экскурсия по всему заведению.

После беглого осмотра столовой и комнат отдыха (тот же заимствованный из каталогов стиль) мы приступили наконец к главному. Оздоровительные службы размещались в новой пристройке позади главного корпуса. В центре комплекса располагался бассейн, сверкавший под сводчатым стеклянным потолком тропической голубизной в окружении ловко сработанного экзотического морского пейзажа. Под сенью фальшивых пальм узкие проходы вели от бассейна к процедурным. Мой гид Марианна, иначе — «сотрудник по связи с клиентками», вихрем пролетала все кабинеты. Я слегка задержалась у входа в массажную G-5. Рядом с массажным столом стоял аппарат, похожий на пылесос будущего, на верхней панели вяло распластались губчатые насадки. Я прикрыла глаза: так острее можно представить дикие вопли и стены, забрызганные кровью.

На верхнем этаже последнее на сегодня занятие аэробикой завершалось подскоками для стимуляции пульса. Спиной ко мне десятка два женщин яростно подпрыгивали, как великовозрастная группа поддержки перед крупным матчем. Их внешний вид весьма меня воодушевил. Что бы ни кричала реклама, но на роль пансиона благородных супермоделей оздоровительный центр «Замок Дин» явно не тянул.

Впрочем, судя по оказавшемуся поблизости гимнастическому залу, тут были свои фанаты оздоровления. Две клиентки в углу на тренажерах до седьмого пота качали мышцы ног и живота. Одна была по виду более или менее нормальная, а вторая напоминала электрический провод, через который пропущен ток. Обе, как видно, уже давненько словили свой кайф. Ах, как я их понимала! У меня и с тренировками те же проблемы, что с сексом. Низкий порог пресыщения. Независимо от снаряда. У двери, бледнея на фоне подруг-олимпиек, клиентка в летах медленно крутила педали никуда не едущего велосипеда. Я ободряюще ей улыбнулась.

Кто-то в сауне изнывал, правда добровольно, от жара, ну а шестеро или семеро дам в парильне… впрочем, я уже поразливалась насчет сезанновских купальщиц.

Глядя на все это, я готова была и сама все с себя скинуть, но меня остановили: не положено. Во всяком случае, пока. Перед тем как принимать процедуры, требовалось составить план, и для этой цели меня направили к медсестре.

Та явно не владела присущим прелестной Марианне талантом очаровывать клиентуру. Свой курс наук медсестра явно прошла в системе государственного здравоохранения, потому у нее были трудности с адаптацией в частном секторе. Натянуто улыбнувшись и коротко выяснив кое-какие подробности, медсестра велела мне «разоблачиться» и встать на весы. Стрелка закачалась между пятьюдесятью и шестьюдесятью и застыла где-то ближе ко второй цифре. Для Наоми Кэмпбелл открытие подобного рода, вероятно, стало бы толчком к самоубийству, я же нашла утешение в не столь уж далеком прошлом: если бы мы с Наоми нагишом предстали перед Рубенсом, уж конечно, не она красовалась бы на полотнах в Национальной галерее.

Впрочем, старшая медсестра Рэтчед скорее была поклонницей Джакометти. Помимо процедур она назначила мне нещадную ежедневную гимнастику и низкокалорийную диету на целую неделю. И припечатала это грозно, словно накладывала епитимью.

Вернувшись к себе в номер, я приняла первую за день дозу калорий, от души хлебнув скотча из фляжечки — люблю католиков, каются и грешат, — и принялась за изучение бумаг персонала. Начала я с миссис Уэверли. Чтение было захватывающее. Кэрол Уэверли, в девичестве Клэктон, родилась где-то в окрестностях Рагби, бросила школу, пошла работать в салон красоты. Через четыре года поступила в бизнес-колледж, получила диплом, и «Замок Дин» — ее первый крупный прорыв в новом качестве. Попутно она где-то подхватила и затем где-то утратила мистера Уэверли. Детей не имеет.

Из персонала никто не мог состязаться с ней в целеустремленности и дипломированности. Остальным было в среднем по двадцать—двадцать два. И, судя по документам, никто из девушек нигде подолгу не задерживался, полгода тут, полгода там, изредка попадались работавшие на океанских лайнерах и в крупных универсальных магазинах. В основном отзывы положительные. Все данные проверены либо лично Кэрол, либо самой владелицей (приписки изящным почерком с витиеватой подписью).

Небольшой хронометрический анализ заметно сократил область исследования. В момент происшествий из двадцати четырех служащих восемь не работали (что, однако, не исключало их присутствия в здании). Я переложила их дела в конец стопки и снова прошлась по бумагам оставшихся шестнадцати. По-прежнему очевидных подозрений никто не вызывал. Хотя, если б все было так очевидно, признаемся, вряд ли дирекция расщедрилась бы ради меня на сто пятьдесят фунтов в день. Напоминание о деньгах натолкнуло на мысль провести небольшое расследование и среди клиенток.

Внизу уже полным ходом шел ужин. Как я могла подумать, что тут существует что-то вроде грубого гонга, возбуждающего рабское, во многом стадное, урчание в животах у страждущей голодной толпы! Будем надеяться, никто не уловит при моем приближении запах скотча. К счастью, в панельные стены столовой намертво впечатался дух низкокалорийной салатной заправки. Я тут же вспомнила, что обед мной упущен.

Обитательницы комплекса, сгруппировавшись за столами, украшенными свечами и вазами цветов, уже уткнули носы в тарелки с зеленой фасолью и стаканы воды со льдом. Гул приглушенного бормотанья поднимался к потолку. И явно присутствовало в нем что-то от молитвы, пусть хоть такой: «Благодарим Тебя, о Господи, за нынешнюю и иную скудную калориями пищу отныне и во веки веков!»

Я подсела за стол к четверым. В смысле красоты тут был представлен широкий спектр от безнадежности до «на фига мне эти оздоровительные дела!». Должна сознаться, я приготовилась всех их презирать за избыток богатства, праздности и высокомерия. Но не получилось. Может, разодетые и при макияже они смотрелись бы совсем иначе, но без всего этого женщины казались милыми в своей простоте, едиными в желании отдохнуть и преобразиться, притом не питающими особых иллюзий в отношении своей фигуры.

Мне особо импонировала одна, упорно не желавшая молодиться, ее я запомнила по сауне. Лет пятидесяти с небольшим. Длинные темные волосы с проблесками седины небрежно сколоты в пучок, допотопный домашний халат, такой теперь найдешь разве что у старьевщика. Казалось, она это прекрасно знает, но ей наплевать. «Замок Дин» с его услугами получила в виде подарка к тридцатилетию свадьбы от дочери, привлекательной телепродюсерши, сидевшей рядом за столиком. Мама и я — дружная семья. В нашей семье я такой материнско-дочерней привязанности не припомню.

Слева от мамы — владелица бюро путешествий, назвалась «местным ветераном», рядом с ней — прилично сохранившаяся дама, зовут Кэтрин, работает в Сити, учит тех, у кого слишком много денег, куда их девать. При всем моем предубеждении даже она оказалась вполне нормальной. Может, это из-за диеты — недостаток витамина Е притупляет агрессию. У них и у меня.

На правах новенькой я задавала дурацкие вопросы, но практически впустую. Кэрол Уэверли свое дело знала. Ни гвозди, ни посиневшая управляющая из «Маркса и Спенсера» в местный фольклор е просочились. Вскоре разговор жертв низкокалорийной диеты, как и следовало ожидать, устремился к еде и к кулинарным фантазиям.

Кофе — понятно, без кофеина — все пили в салоне для отдыха, одновременно слушая краткое сообщение одной из местных гурманок о винах Лангедока, — на мой взгляд, возмутительный садизм распространяться на эту тему там, где алкоголь под запретом. Проигнорировав лекцию, я вышла, чтобы обследовать места обитания персонала.

Девушки (или косметологи, как настойчиво именовались они в буклете) обитали в глубине одного из крыльев здания, их жилье было предусмотрительно удалено от гостевого на почтительное расстояние. Выйдя из здания, я пересекла безукоризненно подстриженную лужайку и нырнула в маленькую калитку с надписью «Служебная территория». У персонала трава была явно не такая зеленая, но ведь эти дамы не выкладывали по паре сотен в день, чтобы на нее любоваться. Я оглядела окна. Лишь в некоторых еще горел свет. Утренняя смена девушек начинается в восемь. Нелегкое дело — служение красоте. На верхнем этаже пара окон раскрыта. Из одного слышалась музыка металлического свойства, но слишком тихо, не разобрать, что именно. Комната пансиона. Я всегда испытывала тайную нежность к ее первозданной простоте. Кейт считает, что это во мне говорит Питер Пэн, не желающий жить в нормальном взрослом доме. Сами решайте, какого я мнения на сей счет…

Интересно, что у них за жизнь, у этих пансионерок по ночам, прислужниц днем, массирующих, похлопывающих, обрабатывающих воском и парафином, нежащих бесконечный поток женщин, которые за один день тратят больше, чем те получают в неделю. Возможно, здешние работницы — беззаветные служительницы этого храма здоровья и красоты. Впрочем, искусить можно и самого преданного. Кто знает, может, за окном одной из этих комнат притаилась новоиспеченная сторонница пламенного марксизма и смысл ее жизни в беспощадном мщении благодушному среднему классу? Скорей бы наступило утро.

Вернувшись к себе, я доела оставшийся от «Аладдина» попкорн, запив парой глотков из фляжки. Пыталась убедить себя, что сыта, но желудок не проведешь. Еще пара диетических дней, и я сама им какую-нибудь пакость подкину. Поскакав с канала на канал, пока на экране не осталось ничего, кроме полуночной дребедени, я переоблачилась в свой новый купальник. Не особо верилось, чтобы злоумышленник так скоро возобновил свои козни, однако отчасти мне платили и за то, чтобы Кэрол Уэверли спалось спокойней, к тому же ночное купание — одно из любимых моих занятий.

Но меня опередили. Едва я вошла в атриум, из-за облаков выплыла луна и холодным, мглистым светом озарила бассейн. Я отчетливо разглядела в воде фигуру, скользившую безукоризненным брассом — вверх-вниз, вверх-вниз, разрезая и вспенивая воду. Я не сводила с нее глаз, считая развороты, завидуя этой легкости, элегантности. Внезапно, когда мне уже грозило впадение в транс, пловчиха остановилась, встала в воде. Подняла руки к лицу, смахивая капли, устало с затяжкой выдохнула, подтянулась руками и выбралась на край бассейна. В лунном свете обозначилась красивая фигура в простом черном купальнике: длинные ноги, высокие округлые груди, тонкая талия. Среди фотографий персонала такое лицо мне явно не попадалось, да и в столовой за ужином такая красавица не осталась бы незамеченной. С ближайшего кресла она подхватила длинный темный купальный халат, накинула, одновременно скользнув ногами в купальные шлепанцы.

Она по-прежнему меня не замечала. Но так как я притаилась где-то на выходе, пловчихе предстоял неприятный сюрприз. Я уже представила себе, как она остолбенеет от неожиданности. Но просчиталась. Она ушла совсем в другом направлении. Обогнув бассейн, неизвестная направилась в глубь атриума и исчезла за дверью, которая, по идее, должна быть запертой.

Едва она скрылась, я тотчас кинулась вдогонку, но поцеловала замок. Из плана мне было известно, что эта дверь вела не в процедурные, а в сад, откуда можно было пройти к флигелю персонала. Я попробовала другие двери. Заперто. Имевшая ключ от одной могла иметь ключи и от прочих, хотя, если б я учинила что-то в парилке, уж вряд ли захотела бы после этого прохлаждаться в бассейне. Я вытащила из кармана фонарик, взглянула на часы. Десять минут второго. Если я разбужу Кэрол Уэверли, она вряд ли вскочет посреди ночи и кинется обыскивать помещение. Я решила не тревожить ее оздоровительный сон и побеспокоить с утра пораньше.

Но и ранним утром миссис Уэверли не изъявила желания бросаться на поиски:

— Нет, не думаю, что это повод для беспокойства!

— Вот как? Вы знаете, кто это?

— Кажется, да. По-моему, это одна из наших косметичек.

— Кто же?

— Э-э-э… Патриция Мейсон, По крайней мере, судя по вашему описанию.

— Разве персоналу разрешено пользоваться бассейном?

— Строго говоря, нет. Но такое случается.

— А если она не только плавала?

— Нет, абсолютно убеждена, что все в порядке, впрочем, разумеется, я проверю. Благодарю. Признательна за вашу оперативность.

«Врушка!» — подумала я. Можно ли быть благодарной, если тебя будят в полседьмого утра — уж я, во всяком случае, не зашлась от счастья, урвав всего каких-нибудь четыре часа сна, когда в ухо мне грянул будильник. Да и не похоже, что миссис Уэверли займется проверкой. Поживем — увидим. Через полчаса я спустилась к завтраку и увидела, что меня опередила только одна клиентка. К этому моменту я настолько изголодалась, что способна была смести все подряд, даже не глядя. И была на пути к этому. И потянулась к столу со съестным, откуда на меня зазывно посматривали отруби и грейпфруты, как вдруг шедшая передо мной кенщина истошно завопила. Любопытный медицинский феномен — отсутствие нормальной пищи приводит к истерике. Я ринулась вперед. Там, в самом центре стола возвышалась громадная чаша с огуртом. «Живым» — так, кажется, его именуют специалисты. В данном случае это абсолютно соответствовало истине. Перед моим оторопевшим взором густая белая жижа вздымалась и трепетала от кучм вязнувших в ней червяков.

На мгновение мы обе застыли. Потом я подхватила салфетку и набросила поверх чаши. Вопли стоявшей рядом женщины перешли в дикую захлебывающуюся икоту.

— Не пугайтесь, — спокойно сказала я. — Это протеин. Минимум калорий.

Чего только не придумают эти вредители!

Глава третья

Понятно, что есть после этого нам совершенно расхотелось. А первооткрывательница червяков вообще решила поскорей мотать домой. Не будем строго ее судить. Я уселась в приемной с чашкой красного энергетического напитка, притворившись, будто читаю журнал, пока Кэрол Уэверли уговаривала и обвораживала ее, придерживая рукой счет. Я подумала: если прикинуть, пожалуй, лучше отпустить ее с миром. По крайней мере, больше шансов, что клиентка не проболтается.

— Итак? — произнесла я, после того как Кэрол Уэверли последним взмахом руки распрощалась с ней. — Не хотите ли показать мне документы кухонного персонала?

Она в отчаянии развела руками:

— Дежурная сказала, что в четверть седьмого накрыли стол холодных блюд, после чего все вернулись в кухню, чтобы готовить горячее. В этот момент в столовую мог зайти кто угодно.

Чем дальше в лес, тем больше дров. Пора уж кое с кем познакомиться поближе.

До обеда я позанималась в бассейне аэробикой, пробежала кружок по гимнастическому залу, провела пятнадцать минут в парилке, немного полежала в черной грязевой ванне и полчаса отдавалась бесподобному массажу G-5. Вдобавок я пообщалась с Мэри, Карен, Флоси, Николь и Мартой. Ни одна из них на наживку не попалась, однако, поболтав с ними, я узнала о профессии косметолога гораздо больше, чем нужно знать нормальному человеку: что для получения диплома нужно учиться от года до трех лет, в зависимости от специализации, что получив квалификацию, многие прежде всего стремятся работать в заведениях санаторного типа, потому что это экономия на жилье и питании и потому что такой опыт помогает продвижению в столицу, а то и дальше — мир широк.

Все перечисленные девушки жили при «Замке». Флоси попала сюда сразу по окончании колледжа, у Николь с Карен это было второе место работы, а улыбчивая и застенчивая Мэри совсем недавно приехала из Ирландии. Жилье здесь неплохое. Либо отдельная комната, либо на двоих, кухни общие. Кое у кого были машины, поэтому всегда можно закатиться на всю ночь в Рединг. Наверное, многие считали Рединг эталоном красивой жизни. Не потому, что недоумки, просто не успели мир повидать. Ах, мне бы их молодость!

Разжиться перечисленными мною сведениями было достаточно просто. Но в ответ на мои ненавязчивые вопросы о трудностях их здешнего существования мне ничего кроме отдельных девчоночьих жалоб на мерзавок подружек и сетований на разлуку с дружками услышать не пришлось.

К счастью, с Мартой, управлявшей пресловутым массажером G-5, мне повезло несколько больше.

Забудем про гвозди, и я скажу вам, что G-5 — нечто совершенно умопомрачительное: как мойка машины, только вместо машины — вы. К моменту полировочной стадии впору было утратить дар речи от блаженства, но по природной и по профессиональной склонности в процессе обработки я не закрывала рта.

Как, впрочем, и Марта, благослови ее Господь в ее белых носочках. Она была девушка видная — темноволосая, с нежной оливкового оттенка кожей, в возрасте от двадцати пяти до тридцати, вдобавок с прелестным чувством юмора. О том, что Марта — мастер своего дела, свидетельствовали многочисленные благодарственные открытки, облепившие стену: «Спасибо, что помогли полностью расслабиться!», «Неделя — ах, как это мало!» Я читала надписи, пока раздевалась. Одновременно осматривала массажные насадки на случай, если вдруг, из-за катавасии с червяками, Кэрол не успела сама осмотреть. — Губка, — сказала Марта. — Я думаю, вам понравится. Многим нравится.

Я легла сначала на живот, и она присыпала пудрой мне спину, плечи и ноги. Руки у нее были отличные — уверенные, знающие дело. Я с удовольствием подставила им себя, хотя, признаться, в мыслях всколыхнулось, что уже давненько никто меня так не гладил.

В желудке тихонько заурчало, как бы напоминая, что вот уже второй день с ним обращаются прескверно.

— Пустой… — тихо сказала Марта.

Не вопросительно, скорее утвердительно,

— У-гу-у-м, — проурчала я и подумала: «Хоть бы крошка попкорна завалялась в кармане жакета!»

— Значит, режим вам на пользу, — заметила Марта, как мне показалось, с тщательно скрываемой иронией.

Она ненадолго умолкла, но, уже подав голос, охотно затем разговорилась — о заведении, о себе. Служит здесь почти год. «Замок Дин» — третье место, но задерживаться здесь она не собирается. Уже успела повидать мир, отработала свое на океанских лайнерах и поняла: не все то золото, что блестит, в том смысле, что мало чести томиться по двенадцать часов в сутки в каюте без иллюминатора, когда богатые клиентки наслаждаются на палубе карибским солнышком. Словом, ей хотелось большего. Она задумала открыть свой собственный салон. А для этого собиралась переместиться в Лондон. И уже предприняла кое-какие шаги в этом направлении. По-видимому, она не слишком держалась за место в «Замке Дин». Так или иначе, но у нас с Мартой сразу возник контакт.

— А почему бы вам не остаться, ведь продвинуться можно и здесь?

В этот момент она проходилась губками у меня как раз посреди спины, потому вопрос я произнесла не без труда.

— Вряд ли. Себя я здесь вижу в одной-единственной роли. Но не думаю, что ее мне уступят.

«Черта с два!» — подумала я, а вслух сказала:

— Значит, уйдете?

— Как только подыщу подходящее место. Не желаю всю жизнь торчать в пансионе для великовозрастных.

— Это вы о персонале или клиентках? Марта засмеялась:

— Не вам же приходится жить в комнате с соседкой!

— По-моему, к вам тут неплохо относятся.

— Да, ничего себе. Только не воспринимают всерьез.

— И вас это огорчает? Она пожала плечами:

— По-моему, это заведение только и держится что нашими руками и нашим обращением с клиентками. Ведь… — тут она понизила голос, — не ради же местной кухни вы сюда приезжаете?

Я изогнула шею полюбопытствовать, не ждать ли мне от нее червяков после такого заявления, но Марта целиком углубилась в массаж, старательно внедряясь мне в плечо массажной насадкой. «А, червяки, стручки гороховые, какая разница…» — впадая в транс, подумала я.

— Суть в том, что, пока все в порядке, мы хороши, — проговорила Марта после паузы. — А если что не так, винят нас.

— Что значит «не так»? — вставила я с надеждой что-нибудь выведать.

— Ни к чему вам это знать, — сказала она лукаво. — Иначе к конкурентам переметнетесь. Так! — Он убрала губки у меня со спины. — Со спиной покончили. Перевернитесь, будьте любезны, теперь разомнем животик.

Я повиновалась. Снова присыпав руки тальком, Марта стала массировать мне руки, грудь и живот. В какой-то момент, должно быть, я вздрогнула. Она остановилась.

— Простите. Что, руки холодные?

— Нет-нет, все в порядке.

— Вы немного напряжены. Я еще по спине заметила. Ну-ка, попробуйте расслабиться.

А я и так расслабилась. Уже начала таять под ее руками. Я немного посмаковала про себя это ощущение. Опять ее руки напомнили те, другие. Когда это было? Восемь, девять месяцев тому назад? Тогда это тоже была терапия на свой лад. Ник старался изо всех сил, силясь доказать мне, что не все мужчины как тот, с которым сталкиваешься в темном переулке. Приятное воспоминание. Человек приятный. Эпитет явно не из тех, которые стимулируют дальнейшую связь. Какая жалость! Я пустилась было в воспоминания, как вдруг в мозгу промелькнула мысль, что мне платят бешеные деньги не за удовольствие. Марта отложила тальк и принялась орудовать губками. Уцепившись за нить прерванного разговора, я сказала:

— Да-да, вы правы. В том смысле, что исполнители заслуживают серьезного отношения. Из личного опыта знаю, недовольство и неудовлетворенность толкают на всякие крайние поступки.

— Вот-вот! — подхватила Марта, проходясь губками по моим бедрам. — А что прикажете делать, если начальству дела нет до тебя и твоих проблем?

— Ведь так и сорваться можно, а сгоряча даже и проступок какой-нибудь отчаянный совершить, правда? — произнесла я как можно более безразличным тоном.

Марта рассмеялась:

— Ну, это уж нет!

Но она смекнула, что, должно быть, в своих рассказах зашла дальше, чем следовало. Замолчала и уже больше не раскрывала рта. Под конец она провела губчатой насадкой вдоль всей моей левой ноги, от бедра к пятке, потом по подошве — от пятки к носку. Просто умереть — уснуть. У меня даже мелькнула мысль, что это сверх программы. Марта отключила машину. Мгновение позволила мне полежать, купаясь в блаженстве. Потом тихонько сказала:

— Это все. Боюсь, миссис Вульф, ваше время истекло.

О нет, молю, еще чуть-чуть! Я нехотя поднялась с лежака и стала одеваться. Еще б хоть часок этой неги. А может быть, денек.

— Просто сказочно, — произнесла я, впервые с момента приезда сюда говоря то, что думаю. — Массаж ваша специальность?

Марта в этот момент снимала насадки и в мою сторону не смотрела.

— Не совсем. Здесь все должны много чего уметь. Хотя среди массажисток, наверно, я лучшая. Люблю делать массаж. — Она улыбнулась, вытирая руки полотенцем. — Кстати, вы всегда можете в регистратуре записаться ко мне. Если захотите, конечно, — добавила она, на этот раз с некоторым лукавством.

Благодарственные отзывы на стенке за ее спиной отозвались хором рукоплесканий.

Где наша не пропадала!

— Спасибо. Непременно запишусь.

Истребление моей растительности было назначено на 4 часа, так что у меня оказалась пара часов свободного времени. Во время обеда между часом и тремя процедурные были закрыты. Я наскоро вкусила изысканный обед — две мисочки накрошенного салата и полдюжины хрустящих хлебцев — после чего скользнула обратно к процедурным проверить, не совершается ли что-то несанкционированное. В сауне высокая девушка с коротко стриженными темными волосами собирала полотенца и складывала их в черный пластиковый мешок. Вид у нее был неприветливый, что, скорее всего, являлось следствием ее черного труда. Она вежливо, но решительно выставила меня вон.

Я ретировалась к бассейну. Прикинув в памяти, сколько девушек успела мельком повидать, я насчитала двенадцать—тринадцать из двадцати четырех, числившихся в штате, но по-прежнему мне не удалось повидать полуночную русалку Патрицию. Что пришлось отметить с легким разочарованием.

В атриуме царила дремотная нега. Несколько дам среднего возраста наслаждались джакузи, щебеча друг с дружкой, как школьницы. Потом одна вышла из ванны и направилась к бассейну. Я узнала в ней свою соседку по обеду. Она улыбнулась мне, кивнула. Директриса музея из Оксфорда, через пару лет на пенсию. Там за фруктами все было замечательно — насмешливая, умная, непринужденная уверенная в себе, на все имеющая свой взгляд. Но теперь, без одежды, директриса несколько подрастеряла свою уверенность. Она довольно неуклюже трюхала по кафелю, чувствуя на себе мой взгляд. Конечно, оздоровительный комплекс — не рассадник супермоделей, и все же… Мне вспомнилась моя ночная пловчиха, ее безупречная фигура в лунном свете, и я виновато сравнивала ее с этой, постарше: дряблые плечи, сморщенная и обвислая кожа под мышками, заплывшая талия и тяжелые бедра, словно изрытые воронками от крошечных бомб и покрытые сеткой фиолетовых прожилок, напоминающих рисунок минералов. Я попыталась списать это на нормально прожитую жизнь: дети, муж, работа, всепоглощающие, бесконечные заботы, вечно некогда заняться собой. Плюс к тому неумолимый груз прожитых лет. Умом я это понимала, но зрительно вид износа вызывал все-таки грустное чувство, как бывает при виде старого дома, когда так и бьют в глаза его ветхость и запустение. Я попыталась вообразить себя в ее возрасте. Буду ли я огорчаться? Или смирюсь? Возможно, с возрастом придет освобождение от необходимости хорошо выглядеть и нравиться мужчинам? Может, просто изменится критерий оценки? Сейчас, например, я уже не восхищаюсь двадцатилетними, для меня они слишком пухлявенькие и зеленые. Может, и ее теперь привлекают мужчины с двойным подбородком и с жатым ситчиком под глазами. Похоже, она пробудила во мне грусть по ушедшей юности. Я попыталась все представитьв сексуальном разрезе, в свете торжества эстетики юной плоти и красоты, но в глубине скрывалась более неумолимая, очевидная истина. Все увядают. Все стареют. Все умирают. Понятно, никто никогда не утверждал, что природа добра или хотя бы справедлива. И немудрено, что, видя перед собой производимые ей разрушения, мы содрогаемся.

По ту сторону бассейна моя вчерашняя знакомая, биржевой маклер Кэтрин, листает «Файнэншл тайме». Со стороны процедурных появляется Марта, окликает ее:

— Мисс Кэдуэлл, G-5!

Я взглянула на часы. Двадцать пять третьего. Счастливая эта Кэтрин. Лишних пять минут проведет под губками. Я ей почти завидовала.

Свернув газету, та прошла к ожидавшей ее Марте. Они свернули в коридор, и тут массажистка, слегка коснувшись плеча Кэтрин, что-то ей сказала. Кэтрин рассмеялась, и обе скрылись. Я уже представила себе очередную благодарственную открытку на стенке. Интересно, цветы ей при этом подносят? Наполовину погрузившись в бассейн, директорша музея игриво наслаждалась временной потерей веса, в то время как ванна джакузи заполнялась другими телами. Снаружи, надо полагать, жизнь шла своим чередом. Но если проторчать тут подольше, вполне простительно о ней позабыть.

Восковые полоски вполне вернули меня к действительности. Бедные мои ноженьки! Никогда еще за день им не выпадало столько внимания. Началось с удовольствия, кончилось мукой. Хотя, по правде говоря, было весьма нелегко определить, что невыносимей — само вощение или разговор.

Девятнадцатилетняя Джули, вчерашняя обитательница саутгемптонских окраин, оказалась ярой энтузиасткой своего ремесла. Она без умолку превозносила «Замок Дин» как святейший храм красоты и самосовершенствования, видя себя в нем не иначе как пламенной весталкой. Попутно и агентом по сбыту. К тому времени, как с одной ногой было покончено, она подробно описала мне три различных косметических средства, предупреждающих рост волос, и рекомендовала крем для лица, особенно полезный для увядающей, стало быть, моей кожи. Либо эта Джули законченная актриса, либо я немедленно вычеркиваю ее из списка подозреваемых.

В попытке унять ее красноречие я прикинулась, будто с интересом оглядываю стены. Они были увешаны прелюбопытными плакатами, рекламировавшими новейшие чудодейственные средства, рассчитанные на обуздание природы и приостановку бега времени. Мне пришла на ум дама из Оксфорда с ее морщинами. Здесь ничего утешительного для нее я не обнаружила, хотя у юной девицы на одной картинке, как утверждалось, ликвидировались-таки мешки под глазами.

Оказалось, что в возрасте от сорока до пятидесяти вполне можно радикально омолодиться с помощью пилинга лица и подкожных впрыскиваний коллагена. Коллаген! Одно время я почему-то считала, что так теперь называют высшую школу консерваторов. Впрочем, эпизодического заглядывания в женские журналы мне хватило, чтобы уяснить: коллаген — это когда губы Барбары Херши вдруг трансформируются в губы Мика Джаггера. Дамочка на фото передо мной не только накачала губки, но еще и глазки подправила. Ни одной мимической морщинки в уголках. Это было так странно, так дико, что я не удержалась и задала Джули вопрос. В конце концов, наша профессия держится на любопытстве.

— Неужели это настоящие снимки?

— Ну, конечно, настоящие! — сказала Джули, с силой рванув полоску с моей правой лодыжки; очень возможно, что вместе с кожей. — Что, больно? Простите! Знаете, вам все-таки почаще надо это делать. Слишком волосы отросли, трудно сходят. Так вот, я своими глазами видела тех, кто ввел себе коллагеновый имплантат. Результат просто потрясающий.

— В каком возрасте это надо делать?

— Ой, да в любом! Кожа начинает терять эластичность уже лет в двадцать пять. Как сделаете, так сразу почувствуете разницу, но вам, пожалуй, еще пару лет можно подождать.

Что ж, это радует.

— И все-таки, мне бы вы что посоветовали? — спросила я как бы в шутку. Не учла, с кем имею дело.

— Ну, например, мы делаем коллагеновые маски на лицо. Просто чудо! Оно как будто подкачивается. Очень благотворно действует чистка скрабом.

Батюшки, с крабом! Крабовой клешней по коже?

— Это что такое?

— Вроде химической протравки. Снимает верхний слой эпителия.

— Не пользовались ли этой штукой во время войны в Заливе?

— Где?

— Да я пошутила. А еще что?

На мгновение Джули умолкла, явно смутившись. Вот он и ответ на мой вопрос. Не могу сказать, что комплексую, просто за последний год так пригляделась к отметине на своем отражении в зеркале, что иногда хочется узнать, заметна ли она другим. Чтоб приободрить Джули, я ей подмигнула.

— Ну-у… можно, скажем, попытаться поколдовать с этим… с вашим… рубцом.

— Вы думаете?

— Конечно! Сейчас такие чудеса делают. Могу порекомендовать одну клинику, если решите.

— Возможно. Спасибо, в случае чего, я с вами свяжусь.

Джули снова запнулась, будто хотела что-то сказать, но раздумала. Я тоже решила промолчать. И вовремя, потому что через пару минут она принялась обрабатывать мне границу бикини. От сильной боли ногти у меня невольно впились в ладони. Почище камеры пыток!

От Джули я перешла в более щадящие руки Лолы, и, на беглый взгляд, которым я успела окинуть Лолу, прежде чем та залепила мне веки белком, именно она чрезвычайно нуждалась в собственных услугах: подбородок маленькой толстушки был сплошь в воспаленных угрях. Но пальцы у нее оказались довольно ловкие, они приятно разгладили мне лоб и виски, быстренько — плям-плям-плям — наложили маску, после чего я была оставлена в одиночестве, чтоб та затвердела. Минут через десять яичный белок сковал веки крепче цемента. Чувствуя, что кожу растянуло гораздо круче, чем предусмотрено Господом Богом, я на мгновение слегка запаниковала: вдруг Лола и есть вредительница? Но она вернулась и сотворила со мной что-то невероятно приятное при помощи теплой фланели и, как она выразилась, «ампулки с гидроактивным увлажнителем». В порыве благодарности я позабыла выпытать, чем она дышит.

Через полчаса, точно по графику, я вышла из отделения красоты с ногами и бедрами цветом чуть светлее вареного омара и с чистейшими порами, каких у меня отродясь не бывало. В регистратуре я подписала счет на сорок восемь фунтов стерлингов. И это без учета рекомендованных кремов, что, будь на то моя воля, составило бы еще полсотни фунтов. В любом другом месте уже бы возникли скандалы и вопли: «Грабеж!» Но, уверяю вас, когда речь заходит о красоте, с мозгами творится что-то непонятное.

Процедурные принимали своих последних вечерних клиенток. Я бегло все осмотрела, после чего отправилась к себе полюбоваться, способна ли еще себя узнать, а также письменно подвести итоги дня.

Зеркало мгновенно засвидетельствовало, что деньги потрачены впустую; спасибо хоть почта пришла. Под дверь был подсунут конверт, в котором я обнаружила список клиенток, запрошенный мною у миссис Уэверли. Перечень был тривиален, если не считать помеченной звездочкой клиентки, оказавшейся заместительницей министра, и тут же приписки миссис Уэверли с убедительной просьбой соблюдать в этой связи конфиденциальность. Однако означенная клиентка имеет слишком много возможностей пакостить целому государству, чтобы размениваться на оздоровительный центр, прочие же в списке еще недостаточно долго здесь проторчали, чтобы заподозрить их во вредоносной деятельности. Раздосадованная, я вернулась к изучению бумаг персонала.

Теперь можно было бы с большей или меньшей уверенностью вычеркнуть из списка шесть имен, хотя двоих — Лолу, делавшую мне маску, и Джули, мою новоиспеченную косметичку, — я уже и так переложила в низ пачки, поскольку обе в ключевые моменты не работали. Состоявшая при источнике наслаждения G-5 Марта оставалась под знаком вопроса. Внимательней просмотрев ее дело, я обнаружила, что девочка эта родом из Бромли, что в шестнадцать лет она бросила учиться, потом вернулась в колледж и, подрабатывая в баре местной дискотеки, сдала экзамены на аттестат зрелости и получила диплом косметолога. С момента появления в «Замке Дин» отличалась безупречным поведением, даже удостоилась благодарности, вписанной рукой самой миссис Марчант, за обхождение с клиентками.

Я отрыла также фотографию Патриции Мейсон, чтобы уяснить, не она ли та красавица пловчиха. Но снимок оказался моментальный, выше пояса, и за отсутствием остальной фигуры определить, она это или не она, было невозможно. Я отложила фото сторонку и снова прошлась по документам, высматривая признаки хотя бы малейшего конфликта, выговора или предупреждения, пусть даже прошедших без последствий. Не обнаружила ничего, только записку в бумагах прелестной ирландки, призывавшую ее к пунктуальности, но такая мелочь вряд ли могла стать поводом для неоднократного вредительства.

При этом надо было учитывать и еще вот что. Если кто-то с такой настойчивостью пытается дискредитировать заведение и при этом ни единого намека на шантаж и финансовое вымогательство, значит, все не просто так, значит, кого-то порядком допекло. Тут либо глубокая обида, либо расстроенная психика, что руководство попросту просмотрело. По этой причине — хотя и не единственной — стоило вновь подставить себя под ловкие руки Марты. А пока остается только послеживать, чтобы никто не пострадал. И, учитывая, что диверсии участились, придется мне всерьез заняться ночным дежурством.

Я поужинала (ассортимент совершенно не стоит упоминания), потом набрала свой домашний номер, прослушать автоответчик. Первое сообщение было от давней подруги, та купила билеты на концерт Леонарда Коэна, интересовалась, не соглашусь ли пойти, — из чувства ностальгии. Ходили слухи, будто теперь этот самый Леонард после долгой депрессии несколько взбодрился. Чего, однако, нельзя было пока сказать про его почитателей. Поскольку на концерт я уже опоздала, нечего было и перезванивать. Потом я заслушала несколько сбивчивый монолог Кейт, интересовавшейся, не вернулась ли я, а так как я еще не вернулась, проку ей от меня никакого. Впрочем, что-то в голосе сестры подсказывало, что стоит перезвонить. Я набрала номер Кейт. Хотя в такое время ей звонить глупо. Укладывает Бенджамена спать. Третья попытка:

— Ну что, Колин не вернулся?

— Не вернулся.

— У тебя голос порядком измученный.

— Эми грохнулась со шведской стенки. Не исключено, что трещина в запястье. Полдня проторчали в травматологии.

— Ой, Кейт, сочувствую! Как она сейчас?

— Сейчас замечательно. Балдеет от счастья. Шутка ли, целых десять дней в школу не ходить, вдобавок с нею все носятся.

— Так ты про это сказать звонила?

— Да. То есть нет… Просто… Слушай, не могу сейчас разговаривать, дел по горло. Можно, я перезвоню?

— Не выйдет. Я еще не дома.

— А где?

Где! Ну, разве она поверит, что там, где я сейчас нахожусь, можно заниматься серьезным делом?

Не успела я положить трубку, как меня осенило: ведь вот кому нужно сюда в первую очередь. В этот рай, где тебя заставляют заниматься исключительно собой, где ни намека на детский писк. Может, если повезет с расследованием, я смогу выторговать еще одно бесплатное пользование здешними услугами, в качестве частичной оплаты за свои?

Так как для вредительства время еще, похоже, не подоспело, я прилегла на кровать и стала смотреть какой-то отвратный кинодетектив. Одних автомобильных гонок было достаточно, чтоб вогнать меня, бедную, в сон. Фляжка из верхнего ящика так и манила пригубить. Мне всегда казалось, что с алкоголем я вполне совместима, но тридцать шесть часов процедур плюс стручковая фасоль расслабили мою голову больше, чем тело. Отхлебнув приличный глоток я решила немного подышать воздухом, чтобы взбодриться перед ночным дежурством.

Я вышла через черный ход и остановилась на лужайке всматриваясь в темневший за нею сад. Днем с этого места открывался восхитительный вид на склон спускавшийся террасами к прелестному декоративному пруду (обители злосчастного карпа), и на старую кирпичную стену в глубине, увитую роскошном клематисом в вешнем цвету. Наверное если геодойти совсем близко, можно во тьме различить сияние цветов.

Я двинулась за пределы света, льющегося из окон, вслепую прошла по дорожке и стала спускаться по первому маршу ступенек. Яркая накануне луна сегодня потонула в густоте облаков, и очень скоро ночь поглотила меня, погрузив в ту непостижимую, живущую своей жизнью черноту, которая в нас, городских жителей неизменно вселяет страх.

Я оглянулась на дом. В чем дело? Эй, Ханна, не вздумай колебаться! Поздно. Уже нарастали гулкие удары в глубине груди. Я шагнула вперед, во тьму, и удары участились. Снова знакомый холодок внутри.

— Ну здравствуй!—тихо прошептала я. —Я знала, что ты вернешься.

Почти год прошел с тех пор, как я в такой же кромешной деревенской тьме напоролась на злополучный кулак. Отдельные моменты того периода моей жизни уже почти стерлись в памяти или вообще позабыты. Но не та ночь. Она прочно засела в памяти — настолько, что ничего не стоит воскресить в ночной тишине его угрожающее приближение, ощутить у щеки тепло его дыхания, почувствовать запах его возбуждения. Я непроизвольно подняла руку, провела пальцем по тонкому белому рубцу над правым глазом, там, где его кулак с такой силой рассек мне бровь, что даже не срослось как следует и пострадала моя краса, но глаз все-таки чудом уцелел. Вспоминать об этом и то было жутковато.

Хотя теперь-то уж бояться нечего. Что было, то прошло, и больше меня тот бандит не тронет. В этом вся суть. Я справилась. Я победила. Не бывать ему больше грозой темных закоулков. Но почему по-прежнему как вспомню, так снова бросает в дрожь? Фрэнк говорит: «рискованная профессия». Что тогда он мне советовал ночью в больнице? Не старайся себя перебороть. Пусть само уляжется. Фрэнк знает, что говорит, и опыт у него немалый. Я послушалась. До сих пор слушаюсь. И все-таки стыдновато сыскному агенту, при том, что дело давнее, по-прежнему просыпаться посреди ночи в холодном поту. Интересно, с парнями тоже так бывает? И у них похмелье после схватки протекает суровей, чем после пьянки? Иногда мне кажется, не тем я занимаюсь, пытаюсь примирить миф с реальностью. Но только иногда.

— Привет, Джо, — произнесла я на сей раз вслух, медленно поворачиваясь на месте, превозмогая свой страх перед ним. — Как ты там?

Стоило мне назвать его по имени, как он тут же исчез. Трус. Или это я трусиха? Трепет прошел, темнота больше не пугала. Из чистого самоутверждения я пошла дальше к стене, к пруду, к зарослям клематисов. Ощутила присутствие неявных в темноте белых крупных тяжелых цветков. Погрузила пальцы в прохладную воду и только после этого, довольная собой, повернулась и направилась обратно к дому.

И едва сделала шаг, как вдруг через лужайку передо мной метнулась чья-то тень и канула в тьму черного входа. Так-так! Не возись я со своими страхами столько времени, глядишь, и упустила бы этот момент. Выходит, что женская слабость может и на руку сыграть.

Я переждала, чтоб эта ночная птица не услышала за спиной моих шагов, и скользнула вдогонку через лужайку. Куда она направилась, вот вопрос. Я быстро осмотрела столовую и кухню, но там было темно и пусто. Тогда я прошла по коридору к атриуму. На сей раз в бассейне никого не было и луна не светила. Луч моего фонарика прошелся вокруг, озарив край пальмы и темную гладь воды. Повсюду тишина. Я стала тщательно просматривать процедурное помещение, сначала подошла к парилкам, потом к гимнастическому залу. Все двери были заперты.

Внезапно из-за бассейна донесся звук — однократный, резкий, металлический, словно что-то упало на пол. Я выключила фонарик и выжидающе замерла в темноте, прислушиваясь. Ничего. И тут послышался иной звук, на сей раз негромкий, но явно издаваемый человеком, приглушенный стон, будто кому-то сдавливали горло. Луч высветил закрытую дверь, ведущую в массажное отделение. Я подкралась, взялась за ручку, дверь распахнулась.

Едва по коридору от фонарика пролегла светлая дорожка, я заметила тонюсенький просвет под дверью в самом конце. Сердцебиение у меня активизировалось без помощи всякого инструктора по аэробике. Я силилась вспомнить расположение комнат. Что это —Slender Tone ^[91] или G-5? Неужели опять гвозди? Нет, должна же у злодеев быть хоть капля фантазии!

На цыпочках я подкралась поближе и встала прямо напротив полоски света. Из-за двери доносились едва слышные прерывистые звуки, снова показалось, будто кто-то задыхается. И, в свою очередь сделав пару глубоких вдохов, я тихонько взялась за дверную ручку.

Быстро повернув ее, я толкнула дверь. Та дрогнула, но не подалась. Внутри внезапно послышался шум, и свет тотчас погас. Тьфу ты! Отпрянув к противоположной стене, я со всего размаху ступней, как тараном, влепила в дверь. От первого удара замок хрустнул, от второго вывернулся с корнем. И я вломилась внутрь с богатырским боевым кличем, единственным, что действительно стоило вынести из уроков самообороны в Институте повышения квалификации на Холлоуэй-Роуд.

Сработало. Полный ужаса женский вопль взвился навстречу лучу фонарика. Луч высветил часть массажного стола и лицо. Я нащупала выключатель. Неоновая панель пару раз мигнула и, наконец, залила светом помещение. И, тут вполне уместно будет заметить, я буквально не поверила глазам своим.

В комнате оказались две женщины. Одна голышом, спиной вниз, лежала на столе, и в повернутой ко мне перекошенной физиономии я узнала стильную банковскую брокершу Кэтрин Кэдуэлл. Верхом на ней, задрав форменный халатик выше бедер, восседала наша умелица Марта. У ножки стола уныло болталась губка-насадка G-5. Она явно свое отработала. Мне тотчас пришел на ум циничный заголовок из бульварной газетки, когда британцы потопили аргентинский боевой корабль: «Трах-та-рарах!» Но я поспешила прикусить себе язык.

— О, боже! — Кэтрин рванулась подняться, пытаясь спихнуть с себя Марту и дотянуться до собственного халата.

Марта же смотрела прямо на меня. Щеки пылают, глаза широко открыты, зрачки расширены возбуждением и страхом. И я вспомнила ее руки, такие умелые, такие нежные. Нет, тут не только профессионализм, тут природа. Я перевела взгляд на висевшие на стенке изящные благодарственные открыточки. И невольно улыбнулась.

— Простите, — сказала я, закрывая за собой дверь, точнее сказать, прикрывая, насколько позволял выбитый замок. — Простите, я, кажется, ошиблась дверью.

Глава четвертая

У Кэрол Уэверли был ранний завтрак: несколько долек грейпфрута, тостик из серого хлеба. Она ни к чему не притронулась. До завтрака ей уже было поднесено кое-что на блюдечке. Во-первых, сократился список клиенток. Кэтрин Кэдуэлл выбыла из состава, что было весьма досадно, учитывая постоянство, с которым она прибегала к услугам центра. Заступившая смену в семь утра регистраторша обнаружила ее уже на выходе и с вещами. Расплатившись наличными, Кэтрин потребовала изъять свои данные из картотеки и больше не информировать ее о предлагаемых в «Замке Дин» услугах. Услуг она уже поимела в избытке.

— Невероятно! Просто невероятно!

Было не вполне ясно, что сильней огорчало Кэрол: тот ли факт, что во вверенном ей безупречном, помешанном на здоровом образе жизни заведении завелись лесбийские шашни, или то, что в очередной раз приходится расставаться с клиенткой, исправно расплачивавшейся чеками.

Одно Кэрол знала наверняка. Кто-то должен за ущерб заплатить. Потому ее совсем разогорчило, что я не сказала ей, кто же именно.

Извините, я не понимаю, как можно было не увидеть, кто с ней был! Ну, хоть какую-то деталь вы запомнили, чтоб было за что зацепиться?

Я покачала головой:

— Вы уж и меня извините. Я вам говорю, было темно, а едва я сообразила, во что влипла, в такой щекотливой ситуации уж, поверьте, не до любопытства. Вдобавок та, вторая, отвернулась. Понятия не имею, кто это мог быть.

Кэрол перестала расхаживать по кабинету, повернулась ко мне:

— Надеюсь, вы понимаете, в какое безвыходное положение это ставит меня? Как тут держать марку, если кто-то из персонала пристает к клиенткам?

Я бы выразилась иначе. Ну да ладно.

— А если не из персонала?

— Да нет же, разумеется, из персонала. Как иначе они оказались бы в массажном кабинете? — Кэрол изо всех сил старалась сохранять спокойствие, но голос у нее слегка дрожал.

— Вот те раз! Вы же сами сказали, что ключи у них уже отобрали.

— Ну… вообще-то да, но… — И вмиг с Кэрол слетела почти вся ее спесь. — Ах ты, боже мой! Что, ну что я скажу миссис Марчант! — запричитала она, качая головой.

— Когда она появится?

— Ну-у… видимо, к вечеру.

— Похоже, миссис Марчант не слишком любит здесь бывать?

— У нее много дел.

— Ну, тогда, по-моему, и говорить ей ничего не стоит.

Кэрол сверкнула на меня глазами.

— Да бросьте, ну что такого я видала? Две женщины совокуплялись при помощи массажных губок. Может, я не права, но, по-моему, обе вполне совершеннолетние и действовали по обоюдному согласию. Знаете, не создавайте себе дополнительных проблем, лучше во избежание возможных неприятностей обследуйте парильни и сауны, а я продолжу поиски вредителя, чтоб не допустить очередную вылазку. Все прочее отложим, пока не соберем достаточных сведений.

— Долго ли ждать?

— Как сказать, — бодро отозвалась я, хотя не была уверена, что выбранная мною пословица придется Кэрол по вкусу, — будет день, будет пища!

Возможно, вы сочтете, что с моей стороны было подло не рассказать Кэрол Уэверли все. Возможно, вы сочтете это верхом подлости, если я признаюсь, что поступила так вовсе не ради спасения Марты. Ничего подобного. Мое молчание имело более прагматическую подоплеку. Шантаж слово отвратительное, но в нашей работе цель все-таки оправдывает средства.

В кармане халатика лежало мое расписание на сегодня. Я успела выяснить в дирекции, что сегодня Марта массажирует с утра. Я к ней была записана только на середину дня. С утра же у нее числилась моя милая знакомая из Оксфорда. Я отловила ее в бассейне во время ранней аэробики. Мы немножко подурачились, пытаясь пятиться в воде под музыку, и тут я между прочим посетовала: дескать, возникла служебная проблема, мне днем должны звонить, чтоб проконсультироваться, и как раз в то время, когда у меня массаж, иначе никак не выходит. И моя собеседница, по опыту знавшая, что такое служба, предложила поменяться временем.

И вот ровно в девять утра я, не ожидая дополнительного приглашения, прошагала мимо бассейна в массажное отделение, постучала в кабинет и вошла, плотно прикрыв за собой дверь.

Марта мыла над умывальником руки, небрежно поглядывая на себя в зеркало, как человек, совершенно убежденный, что его никто не видит. Внезапно у нее над правым ухом возникло мое отражение, и это ее, судя по всему, потрясло. Марта обернулась:

— Простите, но….

— Я поменялась временем с миссис Грэм, — невозмутимо перебила я. — Разве вам не сказали?

Марта качнула головой, еле заметно сглотнула слюну, но взгляда не отвела.

Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. «А ты молодцом!» — подумала я. Она уже совсем оправилась. Коротко кивнула, не спеша отложила полотенце для рук, подошла к массажному столу. И произнесла вполне спокойно и уверенно:

— Что ж, миссис Вульф, тогда прошу, раздевайтесь!

И тут до меня дошло, как именно Марта может истолковать мое появление. Ничего удивительного; откуда ей знать, что я частный детектив? В ее глазах я всего лишь обычная клиентка, которая, обалдев от ее прикосновения, поддалась на тайное заигрывание и, смекнув, что к чему, пустилась на хитрости, чтобы скорее получить большее. Я же, нацелившись на собственную программу, явно не учла, что у нее имеется своя. Свой ритуал обхаживания. Признаюсь, в этих делах я никогда особой сообразительностью не отличалась.

Если только… если только не произошла полная несуразица. Что, если, сама того не осознавая, я подавала ей некие двусмысленные сигналы? Я снова вспомнила ее руки на моем животе; упругое и такое приятное надавливание, мгновенно вызвавшее в моей памяти сцену любви. Я вспомнила ее чуть лукавую улыбку при прощании, потом — выражение лица той ночью. Ой-ой, Ханна! Берегись, вот-вот поднимет голову спящий змий сладострастия! Я сделала глубокий вдох, с силой задержала дыхание, так что чуть не лопнули барабанные перепонки, и вот уже снова была готова приступить к своим обязанностям.

— Боюсь, вы меня неправильно поняли, Марта! — спокойно произнесла я. — Я пришла не ради массажа.

— Ах, так?

Сметливая Марта просекла, сколь нелегко дался мне этот откат. И теперь уже с вызовом спросила:

— За чем же?

— Чтобы кое-что узнать, — сказала я. — И, по-моему, вы как раз тот человек, который может мне кое-что сообщить.

Тут я и раскрыла ей свои карты.

Марта слушала молча, выпрямившись, заложив руки в карманы халатика. Когда я закончила, она, прикусив губу, криво усмехнулась:

— Черт, глупо! Могла бы догадаться, столько расспросов. Значит, так: я рассказываю, что знаю, а вы взамен не выдаете меня?

— Допустим.

Она мотнула головой, повернулась и пошла мимо, в сторону двери. Я растерялась, вдруг решив, что она сейчас уйдет. Но нет, Марта закрыла замок на собачку, проверила — надежно ли, и обернулась:

— Выходит, выбирать мне особо не приходится, верно?

И тут я столько всего узнала! Ну и фрукт оказалась эта Марта. Явно сама метила на место управляющей. Едва стало заметно, что Кэрол Уэверли здорово психует, Марта мгновенно смекнула, в чем причина, тем более что оказалась в числе оттиравших от краски управляющую даму из «Маркса и Спенсера». У Марты и с ушами, и с глазами было все в порядке. Особенно с глазами.

— Вы, наверно, хотите знать имя. Но лучше я вам сначала о ней расскажу. Здесь ей не слишком сладко. Конечно, это еще не причина, чтоб ее в чем-то подозревать. Половина наших девушек из-за чего-нибудь да цапалась с начальством, с тех пор как здесь появилась эта Уэверли, Но у той более веские основания. У нее полуторагодовалая малышка от какого-то случайного парня. Ребенка оставила матери, та живет в Суонси. Сама ездит туда раз в три недели на выходные. В Суонси работы нет. Ей деньги нужны и, понятно, не хочется далеко быть от девочки. Пыталась уговорить эту акулу, чтоб разрешила одну неделю работать без выходных, чтоб потом выходило четыре свободных дня, но Уэверли отказала. В общем, они из-за этого слегка сцепились.

— Дженнифер Пинктон, — сказала я, мысленно пройдясь по картотеке и сопоставив услышанное с тем, что успела узнать сама. — Высокая брюнетка, довольно крупная. — Это она вчера днем выставила меня из отделения водных процедур. И у нее действительно была возможность оказаться в нужный момент в нужном месте. — Но про стычку с миссис Уэверли почему-то в документах ни слова.

— Ну а зачем, к чему? Подумаешь, дело какое.

— Но мне все-таки неясно, с чего вы решили, что это она?

— Ладно, скажу. Недавно она, наша Дженнифер, стала прямо-таки шикарно одеваться и всем демонстрировать, как много у нее денег. Я обратила на это внимание как раз в тот вечер, когда случилось несчастье в парилке, хотя тогда особого значения не придала. Мы компанией отправились в местную пивнушку, метали дротики, выпили немного. Обычно она в такие походы с нами не пускалась. Вечно экономила. Все, что заработает, отсылает маме своей. А в тот вечер не только пошла, всех нас пивом угощала и расплачивалась пятидесятифунтовой банкнотой. Я зашла в туалет, выхожу, а она в баре сидит. На следующей неделе у нее появились новые кроссовки. Фирменные. Наверно, стоят фунтов пятьдесят, а то и шестьдесят. А в субботу, когда одна наша девушка собралась в Рединг, Дженнифер передала ей посылку, чтоб девочке отправила. Увесистую. За одну только отправку взяли почти семь фунтов. — Марта помолчала. — Меня разобрало любопытство. Ну и на прошлой неделе я порылась у нее в комнате.

Признаюсь, память Марты на цифры и числа меня просто-таки потрясла. Сделав очередную паузу, она подняла глаза и прочла в моем взгляде восхищение.

— Рискнули,значит?

— А что такого? — Она улыбнулась. — Рискнула, почему бы нет? Не только из-за денег. Она нервная какая-то стала, на себя не похожа. У меня привычка подолгу наблюдать за людьми. — Марта продолжала смотреть на меня. — Так постепенно нюх вырабатывается, улавливаешь, какие сигналы от кого исходят.

Это была скорее шпилька, чем провокация, в общем довольно безобидная. Я едва сдержала улыбку.

— Вам не приходило в голову поменять профессию?

— Нет. По мне — так я со своей отлично справляюсь. А вы как думаете?

Тут я не выдержала и рассмеялась:

— Ну и что же вы обнаружили?

— Деньги. Много денег. Ее комната расположена на нижнем этаже. Кроме нее там живет Лола Марш…

— Такая маленькая тихоня, толстушка?

— Совершенно верно. В общем, я улучила момент, когда они обе работали, прошла со стороны сада, расшатала оконную задвижку. Деньги обнаружила в нижнем ящичке ее комода, под казенной одеждой; большой коричневый конверт, и в нем десять полусотенных бумажек. Пятьсот фунтов. Как вы думаете, откуда у младшей служительницы столько наличных денег?

«От клиентки, любящей, чтобы ее помассировали ночью», — подумала я, но промолчала. На мгновение перевоплотилась во Фрэнка. Часто такое срабатывало.

— Но это еще ничего не доказывает!

— Не доказывает? Буквально на следующее утро Кайли Чэнтнер, побаловавшись с G-5, вынула у себя из ляжки пару гвоздей. Просмотрев расписание, я обнаружила, что Дженнифер Пинктон была последней, кто накануне проводил осмотр G-5.

— Почему же вы не сообщили об этом миссис Уэверли?

— Зачем? Я считаю, классный менеджер должен сам определять, кого из служащих можно подкупить.

— Вы недолюбливаете ее, верно? Марта повела плечами:

— Чересчур печется о внешних приличиях. Думает, это помогает ей управлять делами. А главное упускает.

Внезапно меня осенило: а ведь из Марты, возможно, как раз получился бы отличный менеджер. Если только она не переусердствует со своими услугами. На массажном столе.

— Расскажите про вчерашний ночной эпизод.

— Что рассказывать?

— Скажем, почему вы рискнули выбрать кабинет G-5? Вы ведь догадывались, что служебные помещения теперь под особым контролем.

Марта немного подумала, потом сказала:

— Кэтрин так захотела. Я, конечно, понимала, что это рискованно, но ей-то как я могла сказать? Да и рисковать мне не впервой,

— Как вы проникли туда?

— У меня свой ключ. Сделала слепок задолго до того, как заварилась вся эта каша.

— И когда вы спустились туда прошлой ночью, там было заперто?

— Моя секция — да. — Она помолчала. — Но салон красоты не был заперт.

Вот как! Любопытно. Столько нежных щечек обхаживается в нем за день, почему бы там не напакостить !

— Как вы узнали?

— Мне понадобился лосьон для тела. Чтоб войти в салон, мне не пришлось отпирать дверь.

— Видели кого-нибудь? — Марта покачала головой. — Слышали что-нибудь? — Она как-то непонятно взглянула — ни «да», ни «нет». — Ну, говорите!

— Возможно.

— Но не удосужились поинтересоваться? Марта пожала плечами:

— Мне было не до того. Кэтрин ждала.

В наглости ей не откажешь. Не сомневаюсь, кому-то это в ней нравилось. Вместе с тем я почувствовала, что меня несет туда, куда мне вроде бы незачем. Но все-таки выжала газ:

— Сколько Кэтрин Кэдуэлл вам платила за услуги?

— Дело было не в деньгах! — зло огрызнулась Марта, впервые давая понять, что и у нее есть некоторые слабости. — Совсем не в деньгах.

Интересно, сколько раз она оказывалась на массажном столе в аналогичных ситуациях? Со сколькими партнершами делила эту радость?

— Но не со всеми ж бесплатно! — невозмутимо продолжала я. — Слова-то какие: «Спасибо, что помогли полностью расслабиться!», «Неделя — ах, как это мало!»? Бросьте, Марта, вы ведь не виртуоз массажа.

Она смерила меня презрительным взглядом:

— Пусть так. Только пока я в своем деле успешней, чем вы в своем.

В каком-то смысле Марта была права. Не так давно я провалилась в одном деле и как сыщик, и как женщина. Хорошо еще, что эта чертовка уличила меня лишь в профессиональной слабости, умолчав о женской.

— Вполне возможно, — сказала я, вставая. — Но ни вам, ни мне пользы не будет, если обо всем этом узнают другие.

— Да, — сказала она тихо, — не будет.

Я встала и направилась к двери. Отперла замок, обернулась:

— Что ж, спасибо, Марта! Вы помогли мне сэкономить время и усилия. Не волнуйтесь. Я умею держать язык за зубами.

Она кивнула:

— Знаю. — Расправила полотенце на массажном столе. — Кстати, ваш сеанс, миссис Вульф, еще не закончен. Я вполне успею заняться вашей шеей и спиной. Плечи у вас чересчур напряженные. — И, сделав секундную паузу, припечатала спокойно и с расстановкой: — Прямые и узкие.

— Это уж после, как с делами разберусь, — сказала я не без надежды в голосе. — И, кстати, не «миссис», а «мисс Вульф»!

Салон красоты закрыли до десяти утра. Кэрол Уэверли, должно быть, здорово разъярилась, когда я ей позвонила с сообщением, что, поразмыслив на досуге, сообразила, что, кажется, все-таки слышала какой-то шум в салоне красоты. Не избежать бы мне скандала, если бы не необходимость действовать. Мы зашли с черного хода и моментально принялись за дело. Волосы, лицо, ноги, руки, пальцы, ступни — боже мой, какое обилие лосьонов, кремов, мазей необходимо нашей сестре, чтоб красиво выглядеть! По счастью, Кэрол Уэверли достигла определенных высот именно благодаря умению ориентироваться в лабиринтах косметики. Сначала она все обнюхивала и, если сомневалась, намазывала крем на тыльную сторону ладони. После апробирования особого массажного крема, которым смазывают кисти рук после ванночки для укрепления ногтей, у нее на коже заалел небольшой, но весьма заметный ожог.

Чем именно начинен крем, сказать было трудно, но от него слегка попахивало доморощенной химией. Кэрол принялась дуть на руку, чтобы смягчить жжение, и при виде вздувшегося у нее красного рубца меня осенило: «Кислота!» Превозмогая боль, Кэрол Уэверли продолжала проверять кремы, просто так, на всякий случай. Хоть ей недоставало интуиции, в усердии ей отказать было трудно.

Она проверяла мази, я же напрягала свои мозги. Сегодня по расписанию четыре маникюра. В салоне работают: Маргарет — уход за волосами, Флоси — парафин и педикюр, а также энтузиастка Джули — уход за лицом и руками. Подозрительная баночка была новенькая; полная доверху, она стояла на столике рядом с той, где крема оставалось совсем мало. Как только первая будет прикончена, вскроют вторую. И нашей милой Дженнифер Пинктон останется только сидеть и ждать, когда клиентка завопит.

Мне же, если не соберусь сдать Марту, останется одно — лично подловить виновницу с поличным, уж извините за дурацкую рифму. А для этого нужно было вновь заманить ее в салон и заставить копаться в баночках на маникюрном столике.

План, конечно, не гениальный, но Кэрол, по крайней мере, в него поверила. Мы сняли с полки еще одну полную банку и (предварительно ее проверив) поставили рядом с подозрительной, дно которой пометили крупным черным крестом. После этого Кэрол отозвала юную Джули в сторонку и, припугнув ее немедленным увольнением в случае разглашения тайны, объяснила, каким кремом пользоваться, а каким ни в коем случае.

Неплохо было бы увидеть при этом выражение лица Джули, но я в тот момент, зайдя с заднего хода в помещение персонала, уже готовилась совершить небольшой взлом посредством банковской карточки «Абби Нэшнл». Поскольку до середины дня Дженнифер состояла при грязевых ваннах, а Лола Марш — при Slender Tone, их комната была сейчас в полном моем распоряжении.

Все происходило как в кино. Карточка даже не поцарапалась. В комнате было тепло и душно, шторы задернуты. И полный беспорядок. Оно и понятно, такая комнатушка едва ли годится для проживания двоих. Кровати стояли у стен друг против друга. И там и там у изголовья пушистые зверушки, но кровать Дженнифер я узнала сразу: стенка была увешана фотографиями симпатичной малышки; любуйся на здоровье, но лапами не хватай! Знаете, чем замечательна жизнь? Злодеи оказываются совсем не такими, какими мы их себе представляем.

Стоп, Ханна, сопли в сторону! Ты не социальная работница! Спасибо, Фрэнк! Всегда вовремя приходишь на помощь. Я огляделась. У каждой кровати комод. Я подошла к комоду Дженнифер. Выдвинула нижний ящик. Как и ожидалось, пожалуйста: между накрахмаленным белым бельем засунут толстый коричневый конверт с пачкой полусотенных купюр.

Все так, только теперь их больше. Четырнадцать вместо десяти. Так ведь между Мартиным набегом и моим было еще полдюжины дохлых рыб, банка с червями и крем для рук.

Я спрятала деньги обратно в конверт и стала тщательно осматривать другие ящики. На этот мне пришлось потрудиться, но это стоило того. В глубине верхнего ящика я обнаружила еще один бесценный сюрприз, завернутый в несколько пар трусиков-бикини от «Маркс и Спенсер»: «Нитро-морс» в жестяной бутылочке. Я отвернула пробку, и ударивший в ноздри концентрированный запах тотчас вызвал в памяти кадры — этакое любительское кино: я в своей новой квартире усердно мажу аналогично пахнущим средством поверхность викторианского камина, смотрю, как оно, пузырясь, въедается в многолетние слои краски. Вот так же оно въедалось и в кожу Кэрол Уэверли. Мелькнула мысль: не обнюхать ли белье на предмет застоявшегося душка от червяков, но даже мне показалось, что это уже слишком.

Я бросила взгляд на занавешенное окно. Может, Дженнифер Пинктон опасалась, что кто-то снаружи увидит, как она считает свои деньги? Я приложилась глазом к просвету между шторами. В глубине сада стояла женщина и смотрела прямо на мое окно. Я тотчас решила, что это Дженнифер Пинктон. И тотчас же поняла, что нет. Ни малейшего сходства. И все-таки облик этой женщины был мне чем-то знаком. Хотя издалека лица ее было не разглядеть, фигуру эту я запомнила: длинные ноги, узкая талия, точеная грудь. Да-да, тот самый сказачно красивый брасс. Я сдвинула шторы, потом взглянула еще раз. Она по-прежнему стояла там же и смотрела прямо на мое окно.

Сунув «Нитроморс» туда, где его обнаружила, я ринулась за дверь, по коридору и вылетела на залитую весенним солнцем лужайку прежде, чем вы проговорили бы: «коллагеновый имплантат». В саду было пусто. Как и тогда в атриуме, после полуночного одиночного заплыва. Все у меня складывалось настолько успешно, что я решила пока не обременять себя проблемами, которых не могу решить. У меня было такое чувство, что эта разрешится сама собой, и довольно скоро.

Середину дня, просто так, на всякий случай, я провела в салоне красоты. К пяти вечера волосы у меня были ревитализированы, пятки размягчены и отдраены, а кожа свыкшихся с мытьем посуды рук стала нежной, как на щеках. У Джули на маникюре я была пятой, и новая банка с кремом у нее была уже почти на исходе. Она держалась стойко до конца и молчала как рыба, лишь сделала мне пару ценных указаний насчет того, как обходиться с кожицей вокруг ногтей. Все это косметическое удовольствие увеличило мой счет еще на семьдесят фунтов.

На месте Дженнифер Пинктон я бы уже к этому моменту серьезно забеспокоилась, почему ничего не происходит. Рискнет ли она возвращаться и проверять — вот вопрос. Я колебалась, начать слежку прямо сейчас или уже к ночи. Пожалуй, будь я в ее шкуре, мне бы уже порядком поднадоела участь полуночного жаворонка, когда на сон буквально не остается времени. Поэтому я улучила момент и скользнула обратно в салон в семь вечера, когда с уборкой было покончено, а все прочие обитательницы замка были заняты поглощением своего силоса. Тут, несмотря на все протесты моего желудка, о жертве с моей стороны не могло быть и речи.

Я пристроилась в массажном кабинете за маникюрным столиком с увлекательной книжкой, во всяком случае выставлявшей себя таковой. Это был один из интеллектуальных-преинтеллектуальных современных триллеров про серийного убийцу-трансвестита, нападавшего исключительно на женщин, носивших имена героинь Джоан Крофорд. На обложке утверждалось, что роман постмодернистский и исключительно остроумный. Я бы назвала это несколько иначе. Убийца при помощи топора как раз приступил к расчленению жертвы номер три, когда в комнате вокруг стало смеркаться.

Я отложила книгу. Примерно через полчаса вдалеке послышались щелчок и скрип. Поднявшись из-за столика, я бесшумно прошла через кабинет и встала за дверью. Шаги были тихие, но вполне различимые. Она появилась из глубин здания, со стороны бассейна и с явной осторожностью кралась по коридору.

Дверная ручка качнулась, дверь отворилась. В полумраке фигурка пониже, чем ожидалось, двинулась через кабинет к маникюрному столику и склонилась над лампой.

Свет лампы озарил поверхность стола, кинув отблеск и на лицо вошедшей. В тот же миг я окликнула ее по имени.

К сожалению, я ошиблась.

Глава пятая

Существует — у поклонников детективного жанра, разумеется, — теория, будто истинным виновником всегда оказывается тот, кого меньше всего подозревают. И я не погрешу перед истиной, если скажу, что Лола Марш — прыщавая, в чем-то теплом, фланелевом — не входила в число главных подозреваемых. Правда, мною был упущен из виду один явный и неоспоримый факт: она тоже жила в той самой комнате, где, пусть в комоде при другой кровати, были обнаружены деньги.

Как только я свела воедино эти детали, все остальное выстроилось автоматически, однако из самой Лолы мне выжать ничего не удавалось. Невыразительная тихоня с виду, Лола в душе оказалась сущим гранитом. Когда я, подобно ангелу-мстителю, обрушилась на нее из тьмы, вы думаете, девица смутилась или вздрогнула? Ничего подобного. Она даже отпираться не стала. Просто застыла, как скала, опустив руки, сжав кулаки, и упорно не желала отвечать на мои вопросы, даже когда я со всей непреклонностью объяснила ей, как расценивает закон злонамеренное вредительство, подразумевающее нанесение телесных повреждений.

Под конец я несколько переусердствовала в своих угрозах и, приглядываясь к ней, ждала, когда же негодующе вспыхнет ее лицо. Это, по крайней мере, заставило меня рассмотреть ее внимательней.

Если б не малый рост, Лола, вероятно, не казалась бы такой нескладной. И, признаться, на любом ином рабочем месте ее кукольное личико, опушенное рыжими кудряшками, вполне сошло бы даже за смазливое. Но в данном заведении прежде всего в глаза бросались ее прыщи. И угрюмый вид. Если Лолу поставить в ряд со всеми прочими рабочими пчелками с их идеальным макияжем иточеными фигурками, пожалуй, только ее одну и можно заподозрить в недобрых чувствах к индустрии красоты в целом. В частности, к «Замку Дин». Но пойти из-за этого на вредительство? Впрочем, деньги способны кого угодно превратить в чудовище. Даже саму невинность.

Если Дженнифер на следующий день после того, как обслуживала грязевые процедуры, разбогатела минимум на полсотни фунтов, логично предположить, что она кому-то оказала услугу. Не уступила ли она просьбе соседки по комнате поменяться с ней в последнюю минуту? Причем в самую последнюю, так что подружки не успели сообщить об этом в дирекцию. И тогда, как только в ту смену произошло ЧП и Уэверли принялась опрашивать сотрудниц, проще было не высовываться, не выдавать себя, благо Дженнифер все равно и так нагорит, вдобавок у нее уже случилась стычка с начальством, когда она пыталась поменять график отлучек. Уж конечно, Лола, соседка по комнате, это знала. Она, несомненно, знала и как важно это место для Дженнифер, пусть даже заработок не так велик. А чем лучше отблагодарить подругу, если не скромным денежным подношением?

— Все-таки интересно, как вы ей объяснили, откуда деньги? И новые кроссовочки откуда? Очередной ваш «дар» или с неба свалились? — Ответа на свои вопросы я не получила. — Ну, понятно, Дженнифер уже здорово запуталась. Я к тому, что при определенном желании часть вины можно легко свалить на нее. А может, она и впрямь соучастница?

— Нет. — Прорвало! Ее «нет» прозвучало резко, как выстрел. — Дженнифер тут совершенно ни при чем.

— Отлично. Вот мы и заговорили. Тогда, пожалуйте, про деньги. Кто их послал? Что вы можете сказать? Ничего? Семьсот фунтов за две недели. Это аванс? А может, за разгул фантазии вам причитались еще и премиальные?

На этот раз — молчок, только глаза сверкнули и дернулся левый кулак. Но пантомима — не мой жанр.

— Бросьте, Лола, — я начинала терять терпение, — я нашла «Нитроморс». Мне известно и про червяков, и про рыбу, про все ваши гадости. Вы завязли прочно, и я не шучу. И если не выложите мне все, уж будьте уверены, придется вам иметь дело с полицией. Нелишне, впрочем, перед допросом несколько попрактиковаться.

Должно быть, что-то я в ней задела, потому что Лола все-таки заговорила. Выдала немного, но излагала так, что выглядело вполне правдоподобно.

— Я не раскаиваюсь. — При ее неказистости, голос у нее оказался весьма густой и звучный. — Этот центр — грязная помойка. И бизнес вонючий, и все, что вокруг. Но я не по своей воле. Мне велели.

— Кто?

— Не знаю. Не назвались.

— Деньги в конверте прислали, и все?

Она издала непонятный звук, который я расценила как утверждение.

— Были какие-то конкретные указания или вы положились на собственную фантазию?

— Там было сказано, что надо их вынудить закрыться.

— Написано от руки, напечатано?

— Напечатано.

— Что ж, вы потрудились на славу. Записки сохранились?

Лола покачала головой:

— Я сожгла. Так было велено.

— И вы не догадываетесь, кто бы это мог быть?

На этот раз она не удостоила меня ответом. Я попыталась задать еще несколько вопросов, но Лола уже не слушала меня, ушла в себя, внутрь своей маленькой, круглой скорлупки, и заперлась на все замки. В конце концов я отпустила ее. Собственно, : формальной точки зрения моя работа завершена. То, что одна тайна скрывала в себе другую, это уже забота не моя, дальше пусть сами разбираются.

Я вытащила Кэрол Уэверли из душа. Что, по-моему, ее не слишком возмутило. Договорились встретиться у нее в кабинете через десять минут. Этого времени нам с Лолой вполне хватило, чтобы забрать «Нитроморс» и оставшиеся деньги (Дженнифер уже спала, повернувшись носом к, стенке с фотографиями). Когда мы подходили к кабинету, Лола плелась сзади уже с видом школьницы, вызванной к классной даме на расправу. Как выяснилось, дело обстояло посерьезней. Ее ждала встреча с самой директрисой.

Уэверли померкла рядом с ней, как луна при восходе солнца. Да и мы с Лолой явно бледнели на таком фоне. Я, конечно, сразу, едва вошла, поняла, кто передо мной в неброском дорогом свитере, с длинными ногами, обтянутыми лайкрой. Весь ее вид говорил о том, что такая безукоризненность — плод скрупулезной отработки: все до деталей изысканно отлажено, вплоть до наклона головы, до того, как волосы обрамляют лицо: даже разлет прядей точно в пределах естественного. В мягком свете стоявшей сбоку лампы четко обрисовывались высокие, как у Нефертити, скулы, обтянутые еще более гладкой, чем у египетской фараонши, кожей. Возможно, она была единственной в этом здании, чья внешность утверждала истинность посулов салона красоты. Один взгляд на такую красавицу, наверно, был способен толкнуть Лолу Марш на преступление.

— Полагаю, вы — Оливия Марчант? — спросила я, игнорируя вышеупомянутую Уэверли, которая в присутствии хозяйки явно тушевалась.

Склонила голову, улыбнулась, — едва-едва, так, чтоб не нарушить всю живописность ослепительного лица, — и негромко произнесла:

— Судя по всему, мисс Вульф, мне есть за что вас благодарить, и даже очень.

Я дернула головой с выражением «подумаешь, какие пустяки!». Благодарности оставим на потом. Сначала завершим сюжет. Хозяйка перевела взгляд на свою злополучную служащую.

— Да уж, Лола Марш, не ожидала, что это окажетесь вы. Может, присядете? Не бойтесь. Никто вас не тронет. Просто мы хотим послушать, что вы нам скажете.

Лола не села. И рта не раскрыла. Застыла на месте. Стояла и смотрела на Оливию Марчант. Мы ждали. В комнате повисла тяжелая тишина. Казалось, только Лола этого не замечает. Для преступницы она держалась непостижимо уверенно.

— Не понимаю, Лола, как ты могла! — принялась выговаривать Кэрол визгливым, то ли от бешенства, то ли от радости, голосом. — И это в благодарность за наше доброе отношение. Вон как повезло, в таком заведении работаешь.

«С твоей-то внешностью!» — явно хотела она сказать, но не сказала. Чего там! Все мы прекрасно читаем между строк.

— Не надо, Кэрол, — произнесла Оливия негромко, но с явной сталью в голосе. — Что теперь об этом говорить. Ну, мы слушаем, Лола?

Но Лола по-прежнему безмолвствовала. Правда, все-таки метнула красноречивый злобный взгляд на Уэверли. Под конец миссис Марчант не выдержала, воззвала ко мне. Я пересказывала суть — по крайней мере то, что мне было известно, — а она не отрываясь смотрела на Лолу с тем же, как и у той, бесстрастным выражением лица. Когда я закончила, Оливия откинулась в кресле, не сводя взгляда с девушки, а мы с Кэрол следили, затаив дыхание, кто первый сдастся и заговорит.

Было трудно определить, что в данный момент чувствует Оливия Марчант. В ней все будто застыло и смолкло. Я поймала себя на том, что пасую перед ее безукоризненной внешностью. «Сколько же тебе лет? — думала я. — Если б можно было по срезу твоего прелестного упругого бедра пересчитать количество возрастных колец!» Судя по телу, она моя ровесница, но судя по лицу, несмотря на его гладкость, пожалуй, старше. Какое-то смутное воспоминание навеял вид натянутой, без единой морщинки, кожи на ее щеках. Но так и не удавалось уловить, какое. Возможно, меня сбивала с толку ее ослепительная красота. Если не считать Кейт (которая несколько сдала под гнетом материнских обязанностей), я всегда сталкивалась в жизни с тем, что истинно красивая женщина доставляет больше неприятностей, чем того заслуживает.

Почувствовав на себе мой взгляд, Оливия на мгновение вскинула на меня глаза, снова перевела на Лолу. Тишина делалась все напряженней.

—Так все-таки, Лола! — нарушила наконец молчание миссис Марчант. — Скажите, в чем дело, за что вы так на нас ополчились? Ведь дело же не в работе, правда? Вы пришли без должной подготовки. Я поставила это вам на вид с самого начала.

Теперь Лола слушала — это было видно по ее лицу. Казалось, внутри ее нарастает какая-то буря. Какая-то в ней зреет внутренняя сейсмическая активность. Берегись — вот-вот прорвется. Миссис Марчант это тоже уловила. Смолкла. Но взрыва не произошло.

— Как бы то ни было, мы в ваших, услугах не нуждаемся. Ничем помочь вам не могу.

Оливия сказала, как отрезала. И повернулась ко мне:

— Вы говорите, она уничтожила все письменные инструкции?

— Угу.

— Ну а конверты? Я мотнула головой.

— Что, и марки не осталось?

Я уже приготовилась снова мотнуть головой, но тут Лола четко и внятно произнесла:

— Лондон. Они все были из Лондона.

Снова миссис Марчант перевела взгляд на нее, уже с легким недоумением:

— Лондон? Но Лондон, Лола, велик, — сказала она мягко. — Какой район, не обратили внимания?

Но оракул иссяк. Видно, больше ни слова нам выжать не удастся. И, пока мы не поняли это окончательно, времени ушло порядком.

— Давно Лола у нас работает, Кэрол? — спросила миссис Марчант, помолчав.

— Три месяца. Вы взяли ее на работу в начале года.

По тону Кэрол явствовало — ее бы воля, Лолу она ни за что бы не взяла. Мне подумалось: ведь Уэверли макияжем ловко маскирует дефекты кожи. А каждый новый прыщик на Лолином лице был постоянным и безжалостным напоминанием Лоле о вечной борьбе красоты и природы. Отвратительный бизнес — торговля совершенством. И чем дальше, тем он представлялся мне все отвратительней. Казалось, только Оливию эта скверна не коснулась. Но ведь коснется, коснется же!

— Три месяца. Так. А теперь послушайте, Лола, что я вам скажу. После нашего разговора вы отправитесь прямо к себе укладывать вещи. Через полчаса у входа вас будет ждать такси, которое отвезет вас туда, куда вы скажете. Кроме того, вы получите рекомендательное письмо. Я не назову причины, по которой вы нас покидаете. Если ваш очередной наниматель захочет навести о вас справки, я ничего ему не скажу. Вы же, в свою очередь, тоже должны мне оказать аналогичную услугу. Сами понимаете, мне ничего не стоит немедленно позвонить и вызвать полицию. Так что можете не сомневаться: если я узнаю, что где-то просочился малейший слушок о случившемся в «Замке Дин», вы с моей помощью пулей вылетите с места службы, где бы она ни находилась. Ясно?

Лола, которая при всей своей гордыне явно оценила необыкновенное великодушие сделанного ей предложения, кивнула и собралась что-то сказать.

— Не сметь! — негодующе оборвала ее Оливия Марчант.

Лола перевела взгляд с Оливии на меня. По-видимому, не слова благодарности были у нее на языке. Похоже, кое-что для нее осталось незавершенным. Между ними на письменном столе лежал как неприкаянный коричневый конверт. И, признаюсь, меня потрясла дерзость брошенного на него Лолой взгляда. Взгляд не укрылся и от Оливии Марчант. Чуть усмехнувшись, она потянулась, взяла конверт. Вынимая банкноты, не сводила глаз с Лолы. Отсчитала четыре, кинула через стол.

— Недельное жалованье. Забирайте и — вон, пока я не передумала. Кэрол, пожалуйста, пойдите с ней. Отпечатайте письмо и проследите, чтоб она напоследок не оставила после себя очередных сюрпризов.

На сей раз Лола, повернувшись на каблуках, точно вымуштрованный курсант, двинулась вон из кабинета, унося с собой свое маленькое, полное ненависти силовое поле.

По тому, как потянулась за ней Кэрол, было видно, что она рассчитывала совсем на другое: явно ждала, что ей позволят осушить победный бокал шампанского и поощрительно потреплют по плечу. Но было также ясно, что приказы Оливии Марчант в этих стенах выполняются беспрекословно, и Кэрол удалилась. А мы с Оливией остались вдвоем. Некоторое время она сидела, глядя на письменный стол, потом откинулась на спинку кресла, глубоко вздохнула.

— Что ж, пожалуй, я что-нибудь выпью. Вы как?

— Увы, — сказала я. — Я уже пила шиповниковый чай.

Оливия улыбнулась:

— Не о том речь!

Она поднялась и направилась к бару под окном. Вынула непочатую бутылку виски и щедро разлила его по кружкам, предназначенным для травяного чая. Фарфор чуть ли не содрогнулся от такого на другательства.

Некоторое время мы сидели молча, потом она сказала:

— Послушайте, Кэрол тут ни при чем. Это я велела ей говорить вам, что я по-прежнему в Лондоне.

— Догадываюсь, — кивнула я, — А зачем?

— Хотелось посмотреть, насколько вы профессиональны.

— Ну и?..

— Я восхищаюсь.

— Не стала бы на вашем месте, — заметила я. — Я не сумела даже выжать из нее причину вредительства.

— Причина в том, что она не получила место, которое хотела! — Оливия повела плечами. — Хотя, честно говоря, я все-таки не думаю, что это главное. Лола явилась ко мне два месяца назад. Сказала, что собирается уйти из нашего бизнеса и хочет устроиться в Лондоне, у моего мужа. У него не было вакансий, но даже если б и были, она недостаточно квалифицированна. Я отказала в содействии. Она была огорчена. Но этот инцидент вряд ли может служить основанием для того, чтоб так ополчиться на наш центр.

— Может, ей просто стало тошно от своего несовершенства? — Миссис Марчант вскинула на меня глаза, но ничего не сказала. — Кстати, что там за работа?

— Медсестра-регистратор. Я удивленно выгнула брови:

— Медсестра?

Она отпила виски, не спеша поставила кружку перед собой, обвела кончиком языка идеальный контур красивых губ. Что говорила Кэрол? Консультант? Почему-то в тот момент медицина никак не пришла мне на ум.

— Так ваш муж врач?

— Да, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Разве Кэрол вам не сказала? Он хирург-эстетик.

— Как-как?

— Эстетик. Знаете — косметическая, пластическая хирургия.

— А!

Вот оно что! Ночную тишину на миг нарушило шумное стекание изрядного количества фрагментов к единому целому. Рекламные плакаты в кабинете красоты, акцент на восстановлении молодости, пламенный энтузиазм юной Джули. И еще кое-что. То, что не давало покоя, то, что я все никак не могла вспомнить, глядя на эти гладкие, выпуклые скулы. Марлен Дитрих. Должно быть, это из того самого журнала с Барбарой Херши и ее губами, — леденящая кровь история про то, как уже в летах, во время своего кабаре-турне Дитрих подклеивала излишки щек к ушам, предвосхищая тем самым последующую подтяжку кожи. Помню, тогда же мне стало ясно, почему у Марлен, когда она говорила, рот едва открывался и произносила она все как-то невнятно. Меняются времена, возникают новые технологии. И теперь кое для кого подтяжка стала уже привычным делом.

Так что же сейчас передо мной — результат пропагандируемого Джули глубокого пилинга или чего-то более радикального? Надо сказать, я испытала некоторое разочарование. И даже несколько смешалась. Оливия Марчант наблюдала за мной, словно читая мои мысли. Вероятно, в своей реакции я не была оригинальна. Во всяком случае, Оливию она ничуть не смутила. Может быть, я ошибаюсь? Может быть, он все-таки не сделал ее, может, он ее такую открыл?

Не можешь задать один вопрос — задай другой. Я спросила:

— И все-таки, почему вы не вызвали полицию? Она повела плечами:

— Полиция — это возбуждение дела, а возбуждение дела — естественная огласка. Сейчас и так не самые лучшие времена для нашего бизнеса. Не хватало еще, чтоб распространился слух о вредительстве. Я не могла так рисковать.

— Отпустили бы ее с пустыми руками. К чему такое великодушие?

Оливия Марчант вздохнула:

— Видимо, мне просто стало ее немного жаль. Да и что за великодушие — недельное жалованье. Впрочем, тот же самый вопрос я могу обратить к вам. — Она слегка вскинула бровь.

Глупо, но я была ей признательна за эту демонстрацию лицевой динамики. И в свою очередь сдвинула брови.

— Я о Марте, — продолжала она мягко. — Вполне ведь могли подвести ее под монастырь. Кэрол жутко разозлилась, что вы не назвали имя.

Я покачала головой:

— Если бы я выдала Марту, у меня не было бы никаких рычагов, чтоб заставить ее разговориться. Марта навела меня на Дженнифер, вот откуда Лола. Кстати, кажется, и вас тоже, — заметила я, вспомнив видение на лужайке.

Оливия покачала головой:

— Нет. Мне Марта не сказала ничего. Просто я случайно увидела, как вы направлялись в корпус к девушкам. В какую именно комнату, я не знала.

Сомнительно, но в подробности я решила не вдаваться.

— Как же вы узнали про Марту?

— А-а-а! — Она улыбнулась, сделала паузу. — Про Марту я уже в курсе с некоторых пор. — Снова пауза. — Хороший хозяин обязан все знать, а вы как считаете?

И тут мне вспомнилась маленькая приписка ее рукой в личном деле Марты. Как там? Умелое обращение с клиентками?

— Вы закрывали глаза, потому что она классная массажистка?

Оливия помолчала и сказала:

— Пожалуй. Кроме того, Марта достойна лучшего. Сами знаете, она метит на место Кэрол. В данных обстоятельствах я не могла бы ей его предложить. Но она почти наверняка получит место заместителя управляющего в одном из лондонских салонов. На днях я написала ей рекомендательное письмо.

— Это гарантия того, что, уехав отсюда, она будет держать язык за зубами?

— Д-да…. вы правы, хотя я об этом как-то не подумала. Спасибо за подсказку.

Я подавила зевок. Не столько от скуки, сколько от отсутствия человеческого питания. Еще день местной диеты, и я отдам концы, прежде чем успею похудеть. Я взглянула на часы. Было уже за полночь. Самое время ей превращаться в русалку, а мне из благополучной клиентки — в обычного частного сыщика. Какая досада! Мне бы хотелось повидать мадам и при дневном свете. Поглядеть, заметны ли швы.

— Если у вас больше нет ко мне вопросов, то я, пожалуй, пойду слегка сосну, а утром уеду.

— А как же гонорар? — спросила миссис Марчант, не двигаясь с места.

— Ах, это… Моя фирма после вам вышлет счет.

«Фирма» избавляла меня от необходимости заполнять кучу бланков. Оливия взглянула на меня с некоторым изумлением. Как все они. Смешно, почему-то все до сих пор считают, что гонорар — непременно наличные в конверте, прямо как в кино. Уверяю вас, нелегко в нашей профессии уйти от дешевых стереотипов.

— Может, хоть примете от меня премиальные? Взяв конверт, изящным движением кинула его мне через стол. Эта сцена в свете настольной лампы была изысканно старомодна: красивая дама, пачка денег и явное чувство незавершенности дела. В тот момент я даже не стала бы возражать против подтяжки лица и всякой прочей всячины. В самом деле, должна же я хоть в чем-то соответствовать стереотипу.

Пара полусотенных выехала из конверта прямо у меня под носом. Внутри еще восемь штук. Бонус в полтысячи, вся услуга того не стоит. Да, классно иметь возможность швыряться такими деньгами. Впрочем, не ее потом-кровью они заработаны.

— Ну, и что мне с ними делать? — спросила она, как бы отвечая на мой немой вопрос. — Объявление дать в газету, чтоб забрали обратно? — Тут я улыбнулась. — Тогда, может быть, вы возьметесь сделать это вместо меня?

— Миссис Марчант, — сказала я. — Не пытаетесь ли вы сделать мне предложение, от которого я не сумею отказаться?

Глава шестая

В ту ночь мы с ней усидели почти всю бутылку. Что меня изумило — во-первых, я не предполагала, что смогу принять столько алкоголя на голодный желудок и не рухнуть замертво; во-вторых, Оливия Марчант не казалась любительницей выпить. А закладывала будь здоров как. Она к тому же поведала мне увлекательную историю: семейную сагу о супругах Марчант и о потенциальных недругах, которых они вполне могли нажить в период их неуклонного восхождения к успеху и благосостоянию.

В свои пятьдесят три Морис Марчант был, по-видимому, одним из ведущих в стране специалистов по эстетической хирургии, имел частную клинику на Харли-стрит, где перебывало немало богатых, известных и физически не вполне совершенных личностей. Я подавила в себе искушение полюбопытствовать, каких именно, а Оливия отнюдь не спешила называть имена. По-моему, она уже просекла, что я во всем этом усматриваю что-то не вполне законное. Но ведь после полуночи мне оставалось либо работать на нее, либо перейти в разряд безработных. По счастью, она нуждалась во мне не меньше, чем я в ней. Потому что, хоть массажные гвоздики с «Нитроморсом» были самыми впечатляющими свидетельствами злого умысла, но ими дело не ограничилось.

Как выяснилось, беда коснулась и мистера Марчанта; в последние несколько месяцев он стал получать анонимные письма, в которых его всячески оскорбляли и даже угрожали расправой. Пока дальше угроз дело не шло; правда, дверь в сауну заклинило, а мадам «Маркс-Спаркс» посинела как раз через пару дней после очередного такого послания.

— В каком виде они приходят?

— В коричневом конверте. Штемпели разные, в основном из центральной части Лондона.

— Как у Лолы?

— Точно такие. Только текст не напечатан. Написано от руки, но все слова вырезаны и наклеены.

— Что конкретно там говорится?

— Обычно что-то типа — «ты заставляешь людей страдать, за это тебя ждет расплата», что-то в таком роде.

Оливия не без дрожи в голосе воспроизводила текст послания.

— Письма сохранились?

— Только одно, — дернула она плечом. — Боюсь, остальные выбросила. Они такие отвратительные, я убеждена, их писал какой-то маньяк.

— Можно взглянуть?

Она вытянула что-то из ящика письменного стола. Значит, была уверена, что я приму ее предложение.

Это был обычный коричневый канцелярский конверт, несколько мятый по краям. Внутри лежал свернутый листок обычного размера А-4, на нем было раздельно приклеено несколько слов:

«Ты уничтожил меня, я уничтожу тебя».

Гм! Четко и вполне зловеще. Ох и искусники авторы анонимок! Чаще эмоции утяжеляют общий стиль. Но не в данном случае; правда, писать от руки несколько рискованно. Впрочем, разумеется, рука-то посторонняя.

— У вас есть версия?

— Ну, сначала я думала, что это кто-то из бывших пациентов.

— А теперь?

— Теперь не знаю. Видите ли, навести справки о связях нашего оздоровительного центра совсем нетрудно. В нашем бизнесе всем прекрасно известно, что мы с мужем партнеры. Но мне кажется, метить в обоих — это уже слишком.

— Пользует ли ваш муж людей, которые могут прибегнуть к помощи террористов?

Оливия пожала плечами:

— У него частная практика. Морис помогает всем, кому, как он считает, можно помочь, если за это платят. Вряд ли он предварительно консультируется с полицией.

Мне тут же представился громила из Ист-Энда, решивший свернуть челюсть хирургу за то, что у жены одна грудь теперь больше другой. Или подумаешь — грудь: мафиозный осведомитель наутро после пластической операции обнаруживает: каким был, таким остался. Обидно до смерти. В буквальном смысле слова.

— Ну а что думает ваш муж, кто бы это мог быть?

Пауза. И следом:

— Честно говоря, он ничего об этом не знает.

— Не знает?! Оливия вздохнула:

— Первое письмо пришло, когда он уехал на конференцию, а я в этот момент оказалась в дирекции. Попросила его секретаршу последить за почтой, и когда появилось второе, она не ему об этом сказала, а мне. Морис трудится невероятно много. Буквально не выходит из состояния стресса. Я подумала… словом, мне не хотелось доставлять ему ненужных огорчений из-за какого-то психа.

Резонно. Понятно: чтоб такие дикие деньги заколачивать, приходится работать на износ. Да еще надо, чтоб и рука со скальпелем была в порядке, не дрогнула. Не то что у меня, чуть что — связаны руки.

— Ну и тут вы тоже не стали обращаться в полицию?

Она покачала головой:

— Я же говорю, решила, это какой-то маньяк. У нас и такое случается.

Я хлебнула скотча. Иногда помогает. Иногда нет. Теперь — можно обратно в забой:

— Скажите, а что бывает, если пациент не удовлетворен?

Оливия вздохнула:

— По-всякому. Вы представляете себе, что такое эстетическая хирургия?

Я скорчила гримасу:

— Эстетическая? Она вроде называется косметическая.

— Это у дилетантов косметическая.

— А в чем разница?

— Есть клиники, адреса которых вы прочтете на обложках женских журналов. Там почти весь персонал даже не имеет нужного образования. Морис не из таких, он не только высококвалифицированный хирург, у него за плечами десять лет комплексной реконструктивной хирургической практики.

Послушайте, ведь ее благоверный — именно то, что так требуется службам спасения и помощи в Боснии. Жаль, денег им не хватит воспользоваться его услугами.

— Такая ответственная работа требует высочайшей квалификации. Это поистине эстетическая задача, иначе не скажешь. Разумеется, здесь, как и во всякого рода хирургии, существуют общепринятые нормы, но в эстетической гораздо шире диапазон индивидуальных запросов. А это порой рождает завышенные требования.

— Например, свиные уши превратить в атласные раковинки? — спросила я, чуть было не брякнув: «Не все ж знают меру, как вы!»

— Как правило, уважающий себя хирург берется за операцию, только если видит, что преобразование возможно, и если уверен, что клиент отдает себе отчет, что он получит в результате.

— А бывает все-таки, что клиент, посмотрев в зеркало, испытывает шок?

— Бывает.

— И что тогда?

— Тогда он обращается повторно, уже с жалобой. И тут надо постараться. Приятного мало, если тебя обвиняют в преступной халатности. Необходимо во что бы то ни стало погасить недовольство. А если не выходит, но вы считаете, что повторная операция или лечение могут помочь, приходится на это идти.

Не исключено, она пишет мужу тексты докладов. Чувствуется навык опытного сценариста.

— Это бесплатно?

— Когда как. Случается и бесплатно. Но даже если хирург не претендует на вознаграждение, существуют еще клинические расходы, оплата услуг анестезиолога. Но если вы убеждены, что больше ничем нельзя помочь, стойте на своем, предложите проконсультироваться у другого специалиста в надежде на врачебную солидарность.

— Вы замечательно осведомлены, — произнесла я бодро.

— Да, — сказала Оливия, — это так. Господин Здоровье и Госпожа Красота. Деловые партнеры. Сейчас. А кем она была раньше? Регистраторшей? Медсестрой? Не выступлю ли я в роли антифеминистки, если предположу, что их роман развивался по излюбленному сценарию «Миллз энд Бун»?^[92] Впрочем, плевать. Мы ведь с ней дрейфуем не в чистых водах идеологии. Потому я рискнула спросить.

— А вы как думаете? — спокойно отозвалась она.

Лодку явно потянуло на мель. Сейчас врежемся в берег. Рулевой пьян. Скотч правил рулем, я не сопротивлялась.

— Что-то мне подсказывает, не были ли вы одной из пациенток?

Едва заметная пауза, вопрос:

— Что подсказывает, что конкретно? Тут настала моя очередь запнуться.

— Почему бы вам не расценить это как комплимент? — выдавила я.

Оливия задумалась, но невозможно было определить, насколько задели ее мои слова.

— Видите ли, — начала она после паузы, — с годами я поняла, что главное — не комплексовать из-за того, что кто-то может догадаться. Смущение—чисто британская болезнь. Америке она не свойственна. Я как-то была с Морисом на одной конференции в Сан-Диего. Кстати, Калифорния — родина этой профессии. У них это абсолютно вписывается в общую культуру. Они делают массу операций-коррекций, увеличение груди, липосакцию и прочее, прочее. Но больше всего они занимаются лицами. Жертвы солнца. По-моему, миллионы женщин там первые сорок лет жизни стремятся загореть, а последующие сорок — избавиться от морщин. Для хирурга в Америке самая лучшая реклама — его собственная жена. На той конференции, пожалуй, почти все женщины были с подтяжкой. Я смотрела, считала их. Ни капли неловкости ни у одной не заметила. Наоборот, все ходили с гордо поднятой головой. Каждая считала себя живой рекламой мастерства своего мужа. — Она сделала паузу. — Правда, кое-кому гордиться было нечем, выглядели чудовищно— Знаете, как можно вычислить таких?

Я замотала головой — глаза у меня буквально лезли из орбит, я вся превратилась в слух. Оливия отодвинула прядь волос от щеки, открылось очаровательное ушко с небольшой, но идеальной формы жемчужиной в нем.

— Они обычно носят серьги-клипсы. Чтобы прикрыть место, где под самым ухом складка. Чем крупней клипса, тем крупней шрам.

Жемчужина в ухе, складки нет. Но поди догадайся: то ли она без подтяжки такая, то ли он чертовски классный специалист. Оливия опустила прядь и подлила себе еще. Я потянулась к ней со своим стаканом. Может, в самый раз — надраться как следует. А то все равно голова кругом.

— Вы противница подобных операций?

Я пожала плечами:

— Да нет, просто мне бы не хотелось, чтобы кто-то вспарывал мою плоть.

Возможно, потому, что однажды это было сделано без малейшего согласия с моей стороны.

— Считаете, что женщина должна смириться с судьбой и стариться пристойным образом?

Вот именно, как я считаю? Наверное, это зависит от того, насколько я заинтересована в работе. Я прикидывала, как бы удачней выкрутиться:

— По-моему, если бы Бог хотел видеть нас вечно молодыми, он бы не выдумал земное притяжение.

Оливия не засмеялась. В конце концов, наверное, просто не нашла в моих словах ничего смешного.

— Сколько вам, Ханна? Лет тридцать шесть — тридцать семь?

Неплохо! Хотя она ведь профессионал. Надо ли мне задавать ей аналогичный вопрос? Сколько бы я ей дала? Роскошная фигура в купальнике, все мышцы в полном порядке. Плод их совместных усилий. Сорок с чем-то? С чем? Я кивнула:

— Более или менее!

— Тогда вернемся к этому разговору, когда вам стукнет пятьдесят пять. — Она помолчала. — Или, может, лучше вам у вашей матери спросить, каково ей стареть?

Вот уж глупости. Мою мать абсолютно устраивает ее возраст. Хотя, признаться, молодой она никогда не была. По крайней мере, на моей памяти. Выкарабкиваясь из ловушки для слонопотамов, в которую успела угодить, я видела Оливию у края наверху. Такую неотразимую, что меня зло взяло:

— По-моему, если бы мир не заклинило на женской внешности, мы бы сами столько о ней не пеклись, — сказала я, вновь соскальзывая на идеологию.

— Несомненно, — припечатала Оливия. — Абсолютно с вами согласна. — И было совершенно непонятно, разозлилась она или нет. — Ведь женщины — жертвы мужских стереотипов. Сами по себе мы бы ни за что не стали стремиться стать стройней, или привлекательней, или даже несколько моложе, правда? Нам самим не важно, как мы выглядим. Уродина, красотка, подумаешь. Во всем виноваты они. Спору нет.

«Да пошла ты! — подумала я. — Не желаю я это выслушивать от тебя, смоделированной!»

Чертово виски. Вечно оно пробуждает во мне шотландский задор.

— Знаете что, Ханна? Мой опыт подсказывает: так как вы, думают женщины, которым просто ничего этого не нужно. Те, что довольны своей внешностью или еще достаточно молоды, чтобы не воспринимать старость применительно к себе. — Моя очередь получить комплиментом по физиономии. — Хорошенькие женщины могут себе позволить быть выше этого. Но так ли бы вы думали, если бы природа не оказалась к вам столь щедра? Если бы уже в юности грудь у вас обвисла вялым блином или неизвестный, оставивший вам после себя этот шрамик над правым глазом, ударил хотя бы на дюйм ниже и полностью лишил бы вас глаза? Так же непринужденно вы кокетничали бы тогда с мужчинами в гостях или даже просто стояли рядом с неподпорченными подружками в очереди за билетами в кино?

Признаться, на языке у меня вертелся один ответ: стоит ли работать на того, кого можешь нокаутировать в первом же раунде? С другой стороны, часто ли шотландцы встречаются на ринге с умными женщинами? К стыду своему, я повела себя несколько по-хамски.

— Неужели вы это о себе, миссис Марчант? Это вы-то страдали из-за своей внешности?!

— Что было, мое дело, — прозвучало резко, как пощечина. У меня даже щека запылала. — Важно, какая я теперь. И мне есть что терять. Муж и я трудились долго и неустанно, чтобы стать тем, кем мы стали. И теперь нас преследует какой-то умалишенный. Я испытываю панический страх при мысли, чем это нам может грозить. Впрочем, вы, судя по всему, не имеете ни малейшего желания нам помочь.

Она разозлилась, но как она была хороша! Ой-ой, кажется, я влипла: неужто на меня действует не столько женский ум, сколько женская внешность?

Подняв стакан, я выпила до дна, попутно спрашивая себя, не тяжко ли раскаюсь впоследствии. Фрэнк утверждает, что меня губит предвзятость: вздорных клиенток я предпочитаю вздорным клиентам.

— Напротив, — сказала я. — Я уже согласна.

Назавтра я уехала в середине дня. Стоило, конечно, уехать утром, но я не была убеждена, что не срежусь, если меня попросят дунуть в трубочку. Проспав до одиннадцати, я проснулась с начальными признаками похмелья и без ясного представления, как добралась до постели. Я поплавала, впихнула в себя, давясь, плошку отрубей, выпила три громадных стакана воды, которую затем полностью выпарила в компании упомянутых сезанновских купальщиц, а также директорши музея.

У нее это тоже был последний день, и после парильни я предложила ей вместе выпить на прощанье обескофеиненного кофейку у бассейна. Я сидела и балдела от насыщавшего мою кровь кислорода и от сознания собственного успеха. Директорша с виду поздоровела, правда, моложе не стала. День был великолепный — солнце светило сквозь стеклянную крышу атриума, озаряя ей лицо, высвечивая причудливую сетку морщин, складки на лбу. Помнится, у Эдит Ситуэлл в стихах — морщинки, как снег, заметают лицо стареющей королевы Елизаветы Первой. Мне это врезалось в память. Пожалуй, такое можно пожелать и себе в старости, —хотя в моем случае более вероятна метафора Одена: свадебный торт под дождем. Конечно, если не поддамся искушению подставить себя под фантастический скальпель Мориса.

Интересно, оказывалась ли эта моя знакомая перед подобным выбором? Или такая зацикленность на внешности — исключительное свойство поколения, бурно пошедшего в рост после войны и настолько привыкшего ощущать жизнь как юность, что прощание с ней для него — трагедия. Мне хотелось поинтересоваться, как директорша воспринимает свое старение, смирилась или противится, но она была слишком озабочена сокращением государственных дотаций на музейное развитие, а я не нашла способа перевести разговор в нужное мне русло.

Пока мы там сидели, появилась из массажного кабинета Марта, чтобы вызвать очередную счастливицу пациентку. Увидев меня за бассейном, кивнула, в глазах едва заметный вопрос. Марта не была бы Мартой, если бы уже не знала, что Лола, а не Дженнифер, уложила вещи и бежала, как вор, под покровом ночи. Значит, спрашивал ее взгляд не о том.

Нельзя сказать, чтобы меня вовсе не посещали эти мысли. Где-то на периферии хмельного забытья мне снился необыкновенный сон про женские тела, их вылепливали какие-то руки, свисающие, как марионетки, с нитей. Сон имел известное эротическое звучание, но подтекст его был мне совершенно не ясен, и если я соберусь снова улечься нагишом на массажный стол Марты, мне надо будет сперва удостовериться, что с моей сексуальной ориентацией все в порядке. В любом случае, я по-прежнему состояла на службе у ее хозяйки.

По договоренности я должна была приступить к работе только со следующей недели. За это время Оливии предстояло, по моей просьбе, скопировать некий набор личных досье из кабинета мужа, данные о пациентах Мориса Марчанта, которые в последние десять лет обращались с жалобой.

Несомненно, было бы в сто раз проще, если б я смогла побеседовать с самим хирургом, однако Оливия была непреклонна: Мориса беспокоить нельзя. В конце концов я оставила споры и решила проявить инициативу. Я стойко придерживаюсь мнения: чем меньше клиент знает, тем спокойнее он спит. Надо полагать, Мориса Марчанта ежедневно посещают десятки женщин. Вот и я стану очередной пациенткой — пришла проконсультироваться, скажем, насчет неудачной формы бедер. По крайней мере, хоть получу представление, что он такое.

Еще мне хотелось бы выяснить, куда именно направилась Лола прошлой ночью, просто чтоб попробовать еще хоть что-нибудь выжать из этой скрытной девицы с уязвленным самолюбием. Можно не сомневаться, и этот шаг тоже привел бы мою клиентку в ужас ввиду возможной огласки. Впрочем, уже не в первый раз в моей практике процесс расследования оказывается для клиента ненамного приятней самого преступления. Возможно, я получу от ворот поворот. Зато всегда смогу претендовать на участие в программе «Эрудит». Тема: косметическая — пардон, пардон, эстетическая хирургия. Возможно, если достаточно поднаберусь знаний, смогу и матушке поспособствовать к ее золотой свадьбе подправить щечки. Если мы с нею доживем.

После полного драматизма пребывания в «Замке Дин» собственная квартира показалось мне заурядной дырой. Обычно домой возвращаться я люблю. Так приятно бывать наедине с собой, не спеша копаться в вещах, пытаться реанимировать цветы в ящиках за окном или отдраивать ванну. Но только не сегодня. Сейчас все было не как всегда, все вызывало раздражение.

Учуяв передозировку кофеина, я выплеснула кофе в раковину и приготовила себе омлет, который умяла с половиной булки. Желудок мой был настолько изумлен непривычным грузом, заполнившим его до отказа, что переваривал пищу с трудом. Однако мало-помалу расшевелились углеводы, и к середине дня я почти пришла в норму и созрела для работы. Хоть теперь «Замок Дин» и стал безопасным местом для стремящихся к оздоровлению клиенток, работа не считалась законченной, пока на стол перед Фрэнком не ляжет готовый отчет, который ему предстояло одобрить и подписать. Но сколько я ни старалась, никак не могла сосредоточиться. Взглянула на часы. Начало седьмого. Решила на остаток дня устроить себе отгул. И тут вспомнила про Кейт и Эми.

Вытащив конверт с оплаченными вперед талонами, оставленный для меня Оливией Марчант в регистратуре (наверное, ее несколько позабавило, что я, идеолог феминизма, горю желанием предоставить кому-то то, чего активно не желаю себе), и написала на нем фамилию Кейт. Потом я прошлась по ближайшему супермаркету и сгребла с полки детских книжек самое с виду привлекательное. Не позабыв, конечно, и про Бена, чтоб избежать третьей мировой войны.

Когда я доехала до них, было уже почти семь. Так как Колин практически никогда не возвращался домой к этому времени, я даже и не заметила его автомобиль на противоположной стороне улицы. Собственно, сообразила я, что он вернулся, только когда, приложив палец к звонку, услышала изнутри его ор.

Что именно он кричал, я не расслышала, но было ясно, что Колин чем-то здорово взбешен. Вообще-то Колин парень не взрывной (по мне, так даже апатичный), хотя мне пару раз удавалось довести его до белого каления. Но в данный момент его всерьез разобрало. Так же, как, судя по всему, и Кейт. Ее голос взвивался, накладываясь на крики Колина, пронзительный, на грани срыва. Мне стало здорово не по себе — как бывало в детстве: сидишь на лесенке, а внизу ругаются родители, считая, что ты спишь.

Я с силой вдавила кнопку звонка. Крики оборвались. Кто-то что-то швырнул, хлопнула дверь. Потом в прихожей показался чей-то силуэт. Парадная дверь отворилась.

— Привет, Колин! — сказала я. — С приятным возвращением!

Клянусь, это вырвалось у меня не нарочно. Я выпалила эту фразу чисто автоматически, по привычке. И тут же прикусила язык. На Колина страшно было смотреть. Перекошенное лицо, совершенно дикий взгляд.

— Ханна, — произнес он, как будто не сразу сообразил, кто перед ним. — Э-э-э…. мы… мы в данный момент несколько заняты.

— Ханна-а! — На верхушке лестницы возникла маленькая фигурка; рука, наполовину заделанная в гипс, просалютовала мне «хайль!». — Ханна! Ханна! — выкрикнула Эми в радостном возбуждении. — Смотри, я руку сломала! Иди покажу!

Колин, слегка застонав, обернулся:

— Эми, спать давно пора!

— Интересно, как можно спать, когда вы, ребята, так орете? — сказала Эми, и упрек ее прозвучал пугающе по-взрослому.

Наполовину сбежав с лестницы, она готовилась наскочить на меня с объятиями. Из кухни внизу отворилась дверь, и появилась Кейт. Вся зареванная.

— Прости, пожалуйста, — сказала я. — Просто вот я вернулась и кое-что тебе принесла.

— Ты, как всегда, удивительно вовремя. Раз пришла, входи.

Да, визит не из приятных. Мелкобуржуазного воспитания Колина хватило, чтобы в кухне за бокалом вина вести со мной вежливую беседу. Но меня преследовала мысль: если бы не наше с Эми присутствие, он не вино бы распивал, а шваркнул эту самую бутылку об пол. Со своей стороны, Кейт сидела непривычно тихая и нервно постукивала пальцами по ножке бокала, как джазист по клавишам. Она не спускала тревожного взгляда с Эми, то и дело подманивая ее к себе. Но Эми была целиком поглощена укреплением своих позиций. Избрав меня в фаворитки, она охала и ахала над книжками и руководила моими стараниями, когда я вырисовывала фломастером узоры на девственно белой поверхности ее гипсовой повязки.

Момент явно не подходил для вручения Кейт подарка. Я пыталась разрядить обстановку рассказами про муки и радости оздоровительного центра, но моя дурацкая болтовня была явно не к месту. Поэтому я, в последний раз пригубив вина, объявила, что на вечер у меня назначена встреча. Эми взревела, но она уже исчерпала свой ресурс выклянчивания, и когда Кейт пообещала, что прочтет ей на сон грядущий сказку, Эми решила больше не искушать судьбу. Она потопала к себе наверх выбирать книжку, а Кейт меня провожала. Колин остался на кухне.

Прощание на пороге проходило в тягостном молчании. По тому, как напрягался ее подбородок, я поняла, что Кейт с трудом сдерживает слезы. Я с тревогой спросила;

— У вас все в порядке, ребята? Глупо.

— Вот откуда у Эми это словечко! — хмуро проговорила сестра.

— Какое словечко?

— «Ребята». Она нас постоянно так называет.

— Кейт!

— Послушай, Ханна, шла бы ты лучше, а? Мне… я… не могу сейчас с тобой разговаривать.

— Все! Меня уже нет. Но на выходные я дома. Если вдруг понадоблюсь.

Я пошла по ступенькам вниз. Но когда обернулась, Кейт еще стояла на пороге. Взгляд у нее был такой несчастный, такой безнадежный, что я решила все-таки отдать ей свой презент.

— Вот, — сказала я, вынимая из кармана и протягивая конверт, — держи, это тебе!

Сдвинув брови, она спросила:

— Что это?

— Каникулы, — сказала я, но почему-то чувствовала, что она этим не воспользуется.

Глава седьмая

Следующий день у меня прошел спокойно — поливала цветы за окном, отдраивала в ванне нарост вокруг спуска, смотрела какие-то киношки, которые если и были халтурой, то непреднамеренной. Я точно знала, что автоответчик включен, но Кейт не звонила. Семья. Кому она нужна! Во всяком случае, не мне.

В воскресенье утром я решила из постели не вылезать. Какого черта! За окном наблюдалось неожиданное возвращениезимы, ветер колотил дождем по стеклу. В час дня позвонили в дверь. Пришлось идти открывать в халате. Вид явно не для клиентки. С доставкой на дом явилась сама мадам, красавица Оливия, в щегольском черном непромокаемом плаще и в соответствующей непромокаемой шляпе. Рыбачка в дизайнерском исполнении. В руках тяжеленная коробка с досье. Подобная доставка вручную совершенно не вязалась с ее обликом, впрочем, дело у нас с ней было деликатное, такое вряд ли можно доверить курьерской службе. В связи с убогостью своего жилища, я дальше порога Оливию не пустила. Кажется, ее это не возмутило.

Вероятно, ей понадобилось как-то объяснять мужу, что у нее за дела посреди воскресного дня. Но это ее дело, не мое.

Втащив коробку наверх, я распаковала ее на кухонном столе. В коробке оказалось с полсотни больших коричневых конвертов. Не так много, если учесть, что ей пришлось проглядеть более тысячи случаев, но вполне достаточно, чтобы мне прибегнуть к помощи кофеина.

Каждое дело содержало страничек пять записей и диковатый комплект снимков в фотокопиях. Усевшись поудобней, я на весь остаток дня погрузилась в работу.

К вечеру я просмотрела все; передо мной на столе конверты распределились по трем стопкам, а список имен я прилепила голубой приклейкой к стене. Выработала тактику действий. В одной стопке лежали отсеянные — те, что возвращались с жалобой и уходили уже удовлетворенные; в другой — те, кого удалось ублажить последующим лечением (за счет Марчанта или за их собственный); И в третьей — продолжающие негодовать или ушедшие к другим специалистам.

Не могу передать, как позабавилась я, проглядывая эти бумаги. Словно перелистала коррректуру журнала «Хелло!» до того, как с ней поработала местная цензура. На долечивание были взяты: малозаметная представительница королевской фамилии, нуждавшаяся в коррекции фигуры после того, нарожала в быстрой последовательности немалое количество увесистых отпрысков; звезда рок-н-ролла, страдавший избыточным весом; политик, который многие годы внушал гражданам, что усилиями его партии государственное здравоохранение достигло невероятных высот, но сам с помощью этого самого здравоохранения, видно, так и не смог избавиться от мешков под глазами; пара известных телеведущих, одна из которых становилась моложе с каждым годом. Дама жаловалась на то, что рот слишком стянуло и говорить приходится с трудом. Не исключено, кто-то Марчанту за это приплатил. Увы, из истинных знаменитостей лишь одна не прекращала канючить. А финальная стопка оставшихся недовольными оказалась не так уж велика. Выходит, Морис Марчант и в самом деле большой мастер. Несколько поразительных фотографий служили тому свидетельством. Самые яркие примеры были связаны с избыточным жиром и его смертным врагом — липосакцией.

Липосакция — термин, который, подобно «коллатеральной компенсации», вломился в наш язык, как незваный гость в чужое застолье, и ведет себя с такой наглостью, что не сразу и сообразишь, откуда взялся да и место ли ему в нашем доме.

Снимки демонстрировали вид «до» и «после» этой самой «сакции», то бишь, попросту говоря, откачки. Изображаемая плоть была напрочь лишена индивидуальности, как в порнографии, ведь «липо» — это, к вашему сведению, лишняя попа. Чаще всего попадались виды ягодиц и бедер с опоясывающими наростами по верху или по низу таза. Да, я — дитя своего идеологизированного века. Мне известно, что для феминисток проблема полноты — это проблема женской свободы и что от диет только еще больше разносит, но при всей моей приверженности идеям эмансипации мне все-таки кажется, что таскание на себе тяжеленных телес едва ли способствует раскрепощению. С другой стороны, меня не слишком воодушевляли и картинки «после». Что говорить, жира стало меньше, но при взгляде на это тело казалось, что оно скорей утратило что-то, чем обрело естественную форму.

Марчант аккуратно записывал свои беседы с обладателями «липо» (куда это «липо» девается потом — забирается клиентом или переходит в собственность удаляющего?). Он каждый раз определял предел своих возможностей. Хотя с помощью липосакции и можно радикально избавиться от жировой массы, но полностью преобразить фигуру нельзя. Иными словами, что есть — то есть, и на осиную талию рассчитывать нечего. Две пациентки и один пациент с этим примириться никак не могли.

Больше всего меня заинтересовал мужчина, не в последнюю очередь потому, что он был звездой рок-н-ролла. Ну, или почти звездой. Парень дико растолстел в начале восьмидесятых, но недавно рискнул снова появиться перед публикой. Вроде бы пару месяцев назад его показывали в ретро-музыкальном шоу. Отчаянно пыталась вспомнить, сильно ли у него вываливался из штанов живот. М-да. Забавно, как пухлость форм, иной раз даже украшающая женщину, напрочь лишает мужчину мужественности. По зрелом размышлении я все-таки решила не спешить встречаться с рок-звездой.

Из двух пациенток определенно выделялась одна. Отчет тянул на сценарий фильма ужасов. По словам Марчанта, в момент появления дамы у него в клинике на ней уже вряд ли осталось что-либо не тронутое скальпелем, и он объяснил ей, что его возможности не безграничны. Даже из его записей было очевидно, что она скисла; но в успех того, что он сделать в силах, он верил.

Вторая группа жалоб касалась носов. Особое мое внимание привлек тот, что стартовал как вест-индский, а финишировал не столь близко к англосаксонскому, как хотелось бы его владелице, юной модели. Заметки Марчанта были в основном чисто техническими — куча всякой всячины о сложностях подъема переносицы и переконфигурации хряща. У меня сложилось впечатление, что он славно поработал как архитектор, не беря в голову культурных аспектов проблемы, потому ему, конечно, было странно, отчего клиентка недовольна.

Потом шли жалобы на опустившиеся в результате подтяжки веки и на некачественные груди. Тут я могла бы ухватиться за случай с заподозренной утечкой силиконового имплантата, но, судя по записям Марчанта, была проделана срочная и бесплатная операция по его извлечению, и имплантат признан качественным. Клиентка (интересно, теперь у нее одна титька больше другой, или же она в интересах симметрии решилась опорожнить обе?) покинула клинику явно удовлетворенная.

В другом случае жалоба поступила не от самой клиентки, а от ее приятеля. Внешне потом получилось очень здорово (приятель и был инициатором операции), только на ощупь что-то не так, будто мнешь наполненную водой грелку. Данный комментарий был закавычен, чтобы подчеркнуть, что это цитата, а не личное мнение Марчанта. Славный какой приятель. Уж я бы тебе сделала операцию, ты бы у меня порадовался.

Последняя из проблем, касавшихся груди, имела отношение к размерам и форме. Данная клиентка надеялась получить грудь поосновательней. И здорово взбесилась, не получив ожидаемого. Разглядывая фотографии, я вспоминала Оливию и ее вдохновенные наскоки на мое чувство физической полноценности. То, что было «до», как раз напоминало те самые обвислые блинчики, в остальном же у клиентки фигура была отличная. Неужто ее грудь настолько отравляла ей жизнь? Впрочем, возможно, я это скоро выясню.

Одна из недовольных как бы стояла особняком. Звали ее Марчелла Гаварона, прошлым летом она приехала в клинику из далекого Милана, чтобы сделать подтяжку лица, и результат ее не удовлетворил. Еще дважды наведывалась в клинику и четыре месяца назад еще заявляла претензии. Жила по-прежнему в Милане. Мне стоило совершить над собой неимоверное усилие, чтобы не положить ее дело поверх остальных. В результате оно застряло где-то посредине отобранной группы из десяти человек.

Составив окончательный список, я стала думать, как его еще ужать. Самый очевидный путь — сравнить почерк клиентов с почерком в анонимке. Но кто возьмется за ручку в наш компьютерный век, если под рукой клавиатура, и, хотя все-таки им приходилось расписываться, подтверждая согласие на операцию, или хотя бы на чеке, в моих документах таких бумаг не оказалось. Ну что ж. Всегда можно при встрече спровоцировать человека что-нибудь написать.

После какой-то вкусности из китайского ресторана и двух кружек лагера меня вдруг осенило. Я даже заколебалась, звонить ли Оливии, вдруг ее возмутит, почему это не пришло мне в голову с самого начала. Ладно, спихнем за счет алкоголя. Номер, который она оставила мне для чрезвычайной связи, был лондонский. Она сняла трубку и перешла продолжать разговор в другую комнату.

— Не убеждена, что ваша догадка…

— Послушайте, тот, кто посылал Лоле записки, явно достаточно хорошо знал ваш оздоровительный центр, чтобы так умело его атаковать.

— Пожалуй.

— Значит, вероятно, этот кто-то когда-либо у вас бывал, даже, возможно, общался с Лолой, выведал о ее недовольствах!

— Возможно, хотя все необходимые сведения можно почерпнуть из нашего рекламного буклета.

— Скажите, вы ведь направляете клиентов из вашего центра в клинику мужа? Или оттуда — сюда?

Короткая пауза. Может, это возбраняется? Вспомнились рекламные плакаты на стенах в салоне красоты. Оливия Марчант, в конце-то концов, явно деловая женщина.

— Направлять не направляем, но можем рекомендовать.

Разве это не одно и то же?

— Значит, объект наших поисков может оказаться и в вашей картотеке?

— Так, я поняла, что вы имеете в виду.

— Как скоро я могу получить от вас список имен?

— Видите ли, мы помечаем таких клиенток в компьютерных файлах, но отдельно картотеки не ведем, так что придется пройтись по всем документам. Так или иначе, завтра я буду там. Могла бы прислать вам данные факсом в середине дня или забросить позже.

Я чуть было не попросила ее лично привезти их к нам в фирму. Фрэнк сделал на лестнице новое ковровое покрытие и все бубнит: вот бы клиенты полюбовались на эту красоту. Миссис Марчант как раз из тех, которые оценят. Да ну его, в самом деле! Покрытие покрытием, а от одного вида старого потертого кресла меня по-прежнему в дрожь бросает. Пусть Фрэнк ищет себе длинноногих красоток. Эта — моя, со всеми ее делами и премиальными.

Глава восьмая

На следующее утро я долгим, тяжелым взглядом окинула в зеркале свою фигуру и набрала номер хирурга —эстетика.

Регистраторша в его приемной на Харли-стрит оказалась крайне любезна и крайне сожалела, что не может записать меня раньше чем на семнадцатое следующего месяца, а все потому, что мистер Марчант чрезвычайно занят и со среды у него конференции в Амстердаме и Чикаго. Но стоило мне заикнуться, что меня направили из «Замка Дин», как она моментально обнаружила поступивший в последнюю минуту отказ, позволявший мне попасть к доктору завтра днем в часы его приема в клинике «Эмбанкмент». Я записала адрес.

— Добро пожаловать завтра, миссис Лэнсдаун! — сказала мне регистраторша.

Это все я же, но под чужой фамилией. Не хватает еще, чтобы на экране компьютера высветилось мое имечко, когда Оливия Марчант будет в очередной раз выискивать среди пациенток своего мужа тех, что прошли обработку в «Замке Дин». Мысленно обозрев еще недавно сидевших со мной за столом поедательниц салата, я остановилась на пишу сценарий о проблемах косметической хирургии и слыхала от знакомых, будто в клинике Марчанта мне могут помочь.

Модель с неудавшимся носом, именуемая Натали Уэст, по этому адресу уже не проживала. Ее прежняя соседка по квартире сказала, что Натали живет теперь на Бермудах с владельцем фирмы звукозаписи. Я выдала себя за подругу, только что вернувшуюся издалека, и соседка с готовностью поведала мне недостающие подробности из биографии Уэст. Как выяснилось, Натали вот уже год как не работает моделью и теперь заправляет студией звукозаписи вместе с парнем, с которым познакомилась во время съемок. Когда я спросила соседку насчет проблем с косметической хирургией, та удивилась, что мне о них известно, и сказала, что Натали сделали еще одну операцию, уже в другом месте, но с не более удачным исходом. «Хотя вы же знаете Натали! С ее-то внешностью другая Бога бы благодарила, а не гналась за каким-то там совершенством». Я поддакнула и, как и подобает верной подруге, записала бермудский адрес — на всякий случай.

На очереди был пузатый Элвис. Автоответчик предложил мне телефон менеджера. Позвонив, я представилась музыкальной журналисткой и напросилась на интервью. Менеджер сказал, что сообщит мне, что и как.

Что ж, займемся пока грудями. Пациентка с подозрением на утечку имплантата эмигрировала в Австралию с новым мужем, которого, по-видимому, не колышут размеры ее обессиликоненных сисек. Девица с недовольным приятелем оказалась весьма любезна и сказала, что жалоб уже не имеет. Грудь оставила в прежнем виде, а малого прогнала, что в данных обстоятельствах я расценила как некий триумф феминизма. Судя по голосу, новая ситуация ее вполне устраивала.

Последняя и самая неудовлетворенная клиентка, некая Белинда Бейлиол, откликнулась голосом автоответчика. Впрочем, голос был приятный — молодой, энергичный, как будто она оторвалась от чего-то важного и ей не терпелось к нему вернуться. Для связи мне предлагалось назваться и оставить свой номер после сигнала. Что я и сделала. Потом, на всякий случай, заглянула в ее бумаги. Там значился еще один телефонный номер, помещенный в скобки с пометкой «ел.». Оказалось, что это автоответчик некоего казино неподалеку от Стрэнда. Открыто с двух дня до четырех ночи. Какая прелесть! Похоже, мне удастся вкусить ночной жизни без отрыва от работы.

Вся во власти роскошных видений, я позвонила в Милан, но снова натолкнулась на автоответчик, на сей раз с певучей и быстрой итальянской речью. Оставила сообщение вяло и медленно по-английски. Будем надеяться, сеньора позаботилась известить супруга, что делала подтяжку.

Начала было набирать номер миссис Мюриэл Рэнкин, обладательницы многочисленных рубцов и жертвы липосакции, как вдруг заработал факс. Новости, новости, придержим первую полосу! И отложим очередной звонок. Стану богатой и процветающей, заведу себе отдельную линию для факса, чтоб и разговаривать и читать одновременно.

Лежа на тахте, я смотрела, как бумага вытекает из аппарата на пол. Едва она остановилась, зазвонил телефон.

— У тебя что, мобильник испорчен?

— Нет, заряжается.

— Слава богу. Потому что при увольнении попрошу его вернуть. Я думаю, заявление об уходе ты уже написала?

— Об уходе?

— Ты уже не в «Замке Дин», и тебя нет на работе. А сейчас полдвенадцатого, рабочий день в разгаре. Твой персональный номер могу, если хочешь, тебе переслать по почте.

— Да пошел ты, Фрэнк! Я все выходные работала. И откуда, черт побери, ты узнал, что я уже не в «Замке»?

— Откуда! Позвонил и узнал. Небось позабыла, что служащие обязаны звонить в контору раз в два-три дня с отчетом. Так у нас заведено.

«У нас» — это у Фрэнка, а «служащие» — это я. Иногда случаются у него подобные закидоны. Обычно это долго не длится. По правде говоря, я должна была оставить вчера на рабочем автоответчике свое сообщение, но голова у меня была настолько забита толстыми животами и прочей дребеденью, что это совершенно выпало у меня из памяти.

— В чем дело, Фрэнк? Неужели с утра в понедельник у тебя нет забот поважнее, чем меня попрекать?

—Au contraire ^[93], крысеночек. Уже с половины десятого завалялись у меня два дела, о бегстве из-под стражи в Мадриде и о компьютерном мухляже в Ньюкасле, оба ждут, кто их подхватит.

Мадрид против Ньюкасла. Черт его знает, что предпочтительнее. Компьютерный мухляж в краю углекопов? Это, конечно, дельце покруче, чем выискивать дамочек, у которых жир выкачан не из того места, но, насколько мне известно, провинциальный розыск что местное радио — лондонский акцент тут совершенно ни к чему.

— Извини, Фрэнк. Боюсь, работа у меня уже есть.

— Ах, вот как! Собственную фирму открыла? Или же это чистое совместительство?

— Фрэнк! Если и так — поделом тебе. Ведь до сих пор на дверной табличке не появилось мое имя, а было обещано!

«Камфорт и Вульф»: одно время я даже наслаждалась этим созвучием, как подросток, приставляющий к своему имени фамилию какой-нибудь рок-звезды. Мечты, мечты. Греют, пока не дойдет, что все это блеф. Глупости, не будет этого никогда. Уж я-то Фрэнка знаю. Ни за что не откажется от возможности поруководить мной. А я, если честно признаться, на руководящую должность и не потяну, я скорее из категории исполнителей.

Чтоб его слегка ублажить, рассказала Фрэнку в двух словах про новую работу, попросила совета. Хоть и обиженным тоном, но кое-что немаловажное он присоветовал. Заострил внимание на почерке, оговорившись, однако, что б его практике авторов анонимок очень и очень непросто вычислить, то пишут левой рукой, а то, случается, вставляют ручку между пальцами ноги. Еще Фрэнк счел довольно странным, что Оливия Марчант скрывает все от мужа. Но это в духе Фрэнка. И еще он то и дело норовит ввернуть: нашелся б мужик на те же деньги, ясное дело, меня бы он не взял. Только это все так, один треп. Сказать по правде, если б мне в лихую минуту пришлось выбирать между Женщиной-Кошкой и Фрэнком Камфортом — я бы в два счета отрешилась от своего феминизма.

Я продолжила знакомство с пришедшим факсом и со всеми диновскими дамочками, которые цепляются за омоложение с помощью скальпеля как за очередную возможность швырнуть деньги на ветер. Список оказался невелик, и на второй страничке я обнаружила ее — Мюриэл Рэнкин, или мадам Грушу, с сильно изрезанным прошлым. На пятидесятом году жизни она провела в «Замке Дин» дней десять в номере люкс со всеми сопутствующими примочками. И, выложив пару «косых» за эти десять дней, ничего взамен не приобрела. Я поинтересовалась, чем она занимается. Выяснилось — ничем. Зато муж у нее деловой. Владеет целой сетью гаражей. Надо полагать, дама лишена стимула передвигаться пешком. Потому и возникли проблемы с задницей. И они не исчезли, невзирая на общение с Морисом Марчантом. Я снова стала проглядывать его заметки. Читая описание ее повторного визита (теперь уже вместе с супругом), я обнаружила на полях какие-то каракульки, изначальная неразборчивость которых усугублялась фотокопированием. Еще вчера днем я их приметила, но лень было возиться разбирать. Теперь я всмотрелась пристальней. Что такое «неуравновешенная психика»? Интересно, у кого же, у нее или у гаражного воротилы? Все оказалось настолько просто, что мне даже стало как-то за себя неловко.телепродюсерше, отбывавшей в один день со мной. Она была помоложе и попривлекательней меня, но оставленный ею счет (на него упал мой взгляд в регистрационной книге) говорил о весьма пылких чувствах к салону красоты. Кто знает, сколько сладкой отравы успела влить юная Джулия ей в уши.

Факса от Оливии все еще не было, и я, поджидая, занялась проверкой кое-кого по своему списку. Вторгшись на территорию средств информации, я решила ее не покидать и воспользоваться испытанным журналистским приемом:

Глава девятая

Не стану вас утомлять описанием дороги. Северная Кольцевая на всем протяжении одинакова, и хоть А-10 может в конце концов привести вас в овеянные романтикой болота Кембриджшира, пока до них доберешься, умрешь со скуки.

Но я умереть все-таки не успела. Вовремя свернув с шоссе, я оказалась на окраине сонного городишки под названием Ходдздон. Хотя дом мадам скорее всего сооружался на машинном масле, вид он имел весьма основательный. Это, по-моему, зовут неогеоргианским стилем — сплошь новенький кирпич, псевдокарнизы, фонари на кронштейнах — словом, все то, что побуждает бравых молодых архитекторов идти на разные крайности, чтобы привлечь внимание к альтернативным проектам. Данному стилю, на мой взгляд, и без того свойственна некая пошловатость китча, но дюжина ярко размалеванных гномиков, расставленных по территории в художественном беспорядке, это уж, извините, выше всякой критики. Бред!

Была уже середина дня, когда я, припарковавшись, направилась по аллее к дому. Погода преобразилась настолько, насколько способна только погода в Англии — после вчерашнего дождя сделалось тепло и безветренно, уже лето наступало на пятки весне. Я позвонила у входа. Тишина. Неудивительно. Можно ли услышать звонок, если в глубине дома как оглашенный воет Рой Орбисон? ^[94] «Красотка». В данном случае это была не просто песня, а жизненный эталон хозяйки. Я заглянула в окно; громадная гостиная, пустая, только красивый стол и упаковочные ящики для вещей по обеим сторонам.

Я обошла дом и попала в сад. То, что агенты по недвижимости именуют «хорошо ухоженный»: взрослые фруктовые деревья, цветочные клумбы обрамляют лужайку для крокета. Я не самый крупный специалист, у меня цветы в ящиках, но, по счастью, пока ехала, слушала по радио «Вопросы садоводов», и настолько там всех волновало, куда и как сажать, что даже мне невольно бросилась в глаза полоса вскопанной земли вдоль дорожки, где уже должны были быть высажены петунии. Совместим это наблюдение с упаковочными ящиками, и вполне резонно будет умозаключить, что здесь имел место переезд. Учтите, мне за подобную смекалку деньги платят!

Правда, все с собой они не увезли. Живопись осталась. Под высокими широко раскрытыми французскими окнами на лужайке пестрело несколько крупных полотен. Одни были прислонены к ящикам, другие лежали на траве. При ближайшем рассмотрении все они оказались творениями одного художника.

Повернувшись, я уткнулась прямо в семейный портрет. Большой, наверно, дюймов десять на двенадцать: блондинистый муж и рыжая жена сидят на диване, перед ними две девчушки, на вид ровесницы Эми, и все смотрят прямо на меня. Я не великий ценитель живописи, скорее отношусь к типу «мое — не мое», но грубое подражательство опознаю сразу. Художник, не имевший ни таланта, ни мастерства Люсиана Фрейда^[95], разделял кое-какие его пристрастия — в особенности к обнаженной натуре, а также к гигантским габаритам.

Не могу сказать, чтобы увиденное соответствовало моему представлению о счастливом семействе. В голову влетело словечко «дисфункциональное» (очередной языковый «паразит» или новый социологический термин?), и я поймала себя на том, что ищу глазами член отца семейства, чтоб выявить признаки неприемлемых отношений. Но когда мне удалось его отыскать, горбатенького слизняка на сморщенном кочанике, он показался мне на удивление мягким, и даже каким-то заброшенным. В памяти всплыли фотографии зада и ляжек миссис Рэнкин «до» и «после». И, должна признаться, я не на шутку встревожилась.

Прочие картины представляли вариации на ту же тему. Иногда попадался иной фон — вместо дивана кухонный стол (стулья под тяжестью сидящих казались подозрительно шаткими и ненадежными) или садовый плед, но состав семейства был неизменным. То же относилось и к выражению лиц. «Смотрите на нас, — казалось, говорили изображенные, — разве мы не вызов обществу?»

— Что вам угодно?

Я обернулась. Она стояла в раме французского окна, освещенная ярким солнцем. Первая моя мысль была: какая маленькая, в мешковатом мужском комбинезоне; нечесаные длинные светлые волосы стянуты грязной лентой. Вторая: какая молодая.

— Здрасьте! Это что, ваши работы?

— Вы проникли в частные владения. Попрошу покинуть.

— Вообще-то я ищу миссис Рэнкин. Мюриэл Рэнкин.

— Ее нет. Она здесь больше не живет.

— Вот как! — Я перевела взгляд на картины. — А вы…

Но она явно была не склонна к разговору.

— Теперь это мой дом.

— Поздравляю. Тогда не откажите в любезности сказать, где я могу найти миссис Рэнкин?

Мгновение она пристально смотрела на меня, прищурившись на солнце, потом звучно шмыгнула носом и вытерла руки о штаны.

— Отчего ж не сказать. Это недалеко. Вот как поедете отсюда, так первый же поворот налево. Проедете ярда три, может, четыре и сразу справа увидите ворота, прямо после светофора. Пропустить невозможно. У нее новый участок.

— Спасибо! — сказала я и пошла к машине, чувствуя на себе ее взгляд.

Все было в точности, как она сказала. Найти оказалось не трудно. Участок действительно совсем новый. Приобретен месяца четыре назад.

Размерами он, конечно, сильно уступал прежнему. Отделочный материал изо всех сил старался это компенсировать. Розовый мрамор с прожилками, резной. Обалдеть! Кое-чего стоит. Надпись псевдоготическим шрифтом. Такие обычно выбивали на гробницах жертв Дракулы, чтоб хозяин всегда смог отыскать свою возлюбленную:

МЮРИЭЛ РЭНКИН,

возлюбленная супруга Тома

и мать Сары и Силлы,

сошла в царство теней

23 февраля 1995 г.

И все. Ни пожеланий упокоения, ни надежды на будущую встречу. Прах к праху. Интересно, как далеко земляные черви продвинулись в своем альтернативном способе убавления человеческой плоти? Мысль для нас не из самых утешительных. Может, уж лучше принять предложение Фрэнка насчет компьютерного мухляжа? Если там и перебор, то хоть в числах, не в весе.

Я постояла еще некоторое время, прикидывая, много ли бензина ухнула впустую на эту поездку. Но неодетые члены семейства — мать, отец, маленькая Сара и маленькая Силла — никак не выходили У меня из головы, и стало ясно, что я еще не закончила своих дел с семейством Рэнкин. По крайней мере, пока живет и здравствует сам Папаша.

Я поехала обратно, подрулила к дому. Рой Орбисон уступил место Бонни Тайлер с ее «Сердечной болью». Бонни надрывалась от души. Трагедь, да и только. А девчушка-то оказалась старомодна. Может, эта музыка из материнской коллекции?

Она стояла посреди лужайки с кистью в руке, уставившись на одно из полотен. Семейство вокруг кухонного стола. Тучи скрыли солнце, и сад малость поблек. Впрочем, художество по-прежнему впечатляло.

— Ну что? — спросила она, не отрывая взгляда от картины. — Нашли ее?

Нечего сказать, остроумная девушка.

— Да, спасибо.

Некоторое время она молчала, продолжая глядеть на картину. Скорее профессиональным оком, без особого восторга. От прежней враждебности вроде бы не осталось и следа. Сара или Силла? Все-таки не Силла, наверное…

— Простите! — Она особо не отреагировала, чуть плечом повела. — Э-э-э… можно ли спросить вас кое о чем, Сара?

— Фара!

— Как-как?

— Мое имя Фара. «Ф», не «С».

Готический шрифт! Шею сломать можно в его хитросплетениях. Фара и Силла. Храни господь детишек, чьи мамаши не отрываются от телевизора.

— Значит, Фара. А меня зовут Ханна Вульф. Я частный детектив.

— Надо же, частный детектив! — протянула она с американской гнусавостью. — Я думала, они существуют только в книжках, да и вообще это грязные мужички, подглядывающие за гостиничными номерами.

Должна признаться, у меня челюсть отвисла от ее слов. В том смысле, что для меня Реймонд Чандлер — часть мифа, красивая сказочка, которую не грех почитать на сон грядущий, но я никак не ожидала встретить в глубинке подобного знатока наших профессиональных секретов. Откуда она почерпнула эти сведения — из книг, из кино?

— С чего вы взяли?

— У Мюриэл было на видео, фильм такой…

— «Большой сон»?

— Угу. Она без конца его прокручивала, когда мы были маленькие. Была влюблена в героиню.

— Лорен Бакол?^[96]

— Вот-вот.

Влюблена в Лорен Бакол? Гм. Не она одна. Я кинула взгляд на мощную женщину на картине. Не сказала бы, что между ними просматривалось что-то общее.

— И еще, видно, в Фару Фосет?^[97]

Девушка рассмеялась:

— Нет, это просто так, блажь. Случается, знаете ли, во время беременности. Вот уж мне не повезло! А Силла^[98] снова в фаворе.

Всего четыре месяца прошло, а она вполне оправилась. Теперь, разглядев Фару получше, я увидела, что она и в самом деле молоденькая, какой была и та, чье имя она носила. Лет семнадцать—восемнадцать. Силла, должно быть, старше.

— Можно узнать, как умерла ваша мать? Она повернулась ко мне:

— Зачем это вам? Что за странный интерес? Я изложила ей с купюрами суть проблемы.

— Марчант? Да-да, припоминаю. По-моему, не так уж он оказался плох. У других выходило куда хуже.

— В самом деле?

— Ну да. Мать моя по части косметической хирургии была большой спец. Прежде чем попала к этому малому с Харли-стрит, она делала себе нос и грудь в одной клинике, а потом где-то на Севере ей подтягивали лицо.

— И что — удачно? Фара рассмеялась:

— Кто его знает! Правда, все время казалось, что мать как будто улыбается. — Она подняла руки и растянула щеки к ушам, изобразив черепной оскал. Потом отняла руки. Вот что значит молодость — раз, и опять милашка! — Хотя на Лорен Бакол похожа так и не стала, уж это точно.

— А хотела?

— Знаете… Мать моя вечно чего-то хотела. Не того, что у нее есть. То, чтоб прическа была как в журнале, то зубы подправляла, чтоб красивей улыбаться, то бедра, чтоб ноги казались длинней. И чем дальше, тем становилась все недовольней и недовольней собой.

— Она с кем-нибудь по этому поводу консультировалась?

— Вы имеете в виду настоящего доктора, а не мясника?

—Да.

— Кажется, папик однажды куда-то ее возил. Только это не помогло.

«Папик». Бывают же люди. Мои, например, родители провинились лишь в том, что возлагали на меня слишком большие надежды и требовали, чтобы я бросала игры и возвращалась домой на час раньше, чем другие девчонки. Во мне же вся кровь вскипала. «Ну а ты? — хотелось мне спросить. — Как тебе жилось в твоей семье?» Может, помогало то, что есть сестра. Хоть с кем-то перемолвиться словом, когда бывает тошно. Но я чувствовала, что Фаре такой вопрос придется не по вкусу.

— Ясно. И значит, операция у Мориса Марчанта…

— Оказалась не лучше, чем у других. Она так воодушевилась сначала и так упала духом, когда увидела результат. Она далее могла ему пригрозить судом, обвинить в преступной небрежности. Такое с ней бывало.

— А как ваш отец к этому относился?

— У него работы было по горло. Что самое странное, он все-таки ее любил. По крайней мере, ту, какой она была когда-то.

Я смотрела на картины, раскиданные по лужайке. Много ли здесь карикатурного? Если всмотреться, все-таки было во всей этой тучности что-то симпатичное. Само грузное тело в своей необъятности служило уютным фоном для обеих девчушек. Но что удивительно: ни на одной из картин члены семейства не соприкасались друг с другом.

Фара заметила, что я разглядываю картины.

— Я не стремилась к реализму, — колко заметила она.

— Да-да, — сказала я. — Я его и не ищу. В документах, полученных мной, записано, что ваш отец после операции матери вернулся с ней в клинику для разговора с Марчантом. Ваш отец был разгневан?

Она повела плечами:

— Видите ли, мой папик человек деловой. Привык за деньги иметь качество. Поэтому вполне мог быть несколько бесцеремонен. Но он бы ничего серьезного не предпринял. Ведь он ее знал. Этот случай стал для него каплей, переполнившей чашу. Буквально через пару месяцев он от нее ушел.

— И что же произошло потом с вашей матерью?

— Она совсем съехала с катушек. Да, точнее не скажешь. Через три месяца покончила с собой. Глотнула целиком упаковку со снотворными таблетками.

— А где вы были с сестрой?

— Я в Манчестере, училась в художественном колледже, а Силла работала в Шотландии. — Фара покачала головой. — На ваш очередной вопрос отвечу отрицательно. Нет, виноватой себя не чувствую. Признаться, мать меня толком и не воспитывала. Мы с Силлой больше с бабушкой общались, чем с ней. Если хотите знать, она, на мой взгляд, правильно поступила. Увядание было для нее равносильно смерти.

— Ну а Силла? Что она думает?

— По-моему, то же, что и я. Силла у нас девушка не слишком чувствительная. На похороны приехала, и с тех пор мы ее не видели.

— А ваш отец?

— По-моему, он скорее вздохнул с облегчением. Пожил здесь, чтоб вроде развеяться, потом уложил вещи и махнул на Майорку. Он там с парой компаньонов новый гаражный бизнес развернул.

— И вам обеим оставил дом?

— Как видите.

Хотелось спросить у нее, как ей теперь живется. Я подозревала, что огромный мешковатый комбинезон скрывает чрезмерную худобу, являющуюся расплатой за все эти жиры. Хотя, возможно, я ошибалась. Иным чего только в жизни не выпадает, а они устраиваются лучше, чем те, кто ничего такого не испытал. С другой стороны, в моей профессии нельзя в это не верить.

Я попросила адрес Силлы и их отца, просто на всякий случай (почерк у Фары был размашистый, крупный, сразу видно — рука художника), и оставила Фару накладывать последние мазки. Вновь оглянувшись на ее картины, я не ощутила особой антипатии. Фара увлеченно подмазывала бежевой краской линию материнского бедра. Ах, Лорен! На тебе и тебе подобных лежит немалая ответственность за многие судьбы. Но мне ты по-прежнему мила.

Пора домой. Гномики перед входом сияли ярче прежнего. Свеженькими красочками. В мыслях мелькнуло: а ведь это, пожалуй, откровенный сатирический комментарий к общепринятому представлению о счастливом доме. В наше постмодернистское время чего не бывает.

Уже стемнело, когда я, очень голодная, въехала в Лондон. Вечер простерся передо мной пустой, крытой пластиком столешницей, и по этой ассоциации я вспомнила, что и дома-то мне нечего выложить на стол. Потому я притормозила у малайского ресторанчика на Кентиш-Таун-роуд, там сжевала несколько кусочков мяса непонятного животного, сдобренного арахисовым маслом, запивая их каким-то экзотическим пивом.

В ресторане было полупусто. У окна группа молодых людей в пиджаках взволнованно обсуждала новые системы компьютерного обеспечения, в деловом раже взмахивая в воздухе вилками и сыпля техническими терминами. Разбросанные по залу парочки сидели себе тихонько, в большей степени поглощенные пищей, чем друг другом. Иногда столько всего замечаешь, когда ешь одна в ресторане.

Я взяла в баре «Ивнинг стэндард». На центральной полосе был помещен репортаж о новом кошмарном серийном убийце: некий субъект бродил по Лондону и потрошил женщин пружинным ножом. Я подумала о Мюриэл Рэнкин и о коробке с бумагами у меня на кухонном столе. Мужчина с ножом и женщина. Одни своим ножом возвращают ей женственность, другие отнимают ее вместе с жизнью. Интересно, задумывался ли когда-нибудь Морис Марчант над подобной аналогией.

К моменту, когда я расплатилась по счету, было уже за десять. Для сна время раннее, для работы — позднее. По крайней мере для нормальной работы. Окажись этот день более удачным, я бы, возможно, с удовольствием согласилась передохнуть. Но сейчас особой усталости не ощущалось — а может, я просто боялась, что, не перебей я чем-нибудь дневных впечатлений, в сны проникнут образы упитанного семейства и взрезанной плоти. Я снова стала проглядывать список в своей черной записной книжке. И в ночной тишине передо мной вдруг встало одно имя. Имя той, что выходит на работу с закатом солнца.

Я решила сыграть в рулетку.

Глава десятая

По слухам, Лондон — город, привлекающий иностранцев заведениями, перечисленными в туристических справочниках под заголовком «Ночная жизнь». Позже я пожалела, что своевременно не ознакомилась с разделом «Казино». Это сэкономило бы мне массу времени и уберегло от ошибок.

Судя по адресу, нужное мне казино примыкало к одному из крупных отелей, расположенных неподалеку от театра «Олдуич». Со стороны оно не слишком бросалось в глаза. Впрочем, постоянные клиенты знали его адрес. Свернув с главной дороги, я, следуя указателям паркинга, съехала под землю.

Одно время я обожала подземные парковки, видя в них памятник Глубокой Глотке^[99] и краху правительства Никсона. Но потоки дрянных фильмов и документальных лент о заговорах не оставили и следа от витавшего там некогда ощущения урбанистического кошмара. Даже в моем ближайшем супермаркете есть теперь подземная стоянка. Теперь, увы, самое неординарное, что там может произойти, — это смерть от злоупотребления шопингом.

Я спрятала автоприемник под сиденье и расправила юбку. Пришлось предварительно поломать голову над тем, что надеть. Поскольку моим единственным опытом общения с казино был фильм про Джеймса Бонда, очень старый, еще когда у Шона О'Коннери была на голове растительность, я не очень представляла себе, что туда принято надевать. Правда, у скудного гардероба есть свои преимущества. Я решила одеться нарядно, но неброско, однако ради такого случая натянула новую пару колготок из лайкры. Отдавая дань Пусси Гэлор, основательно подвела глаза.

Вестибюль был непритязателен. Пухлый ворсистый ковер, комплект эстампов с изображением скачек и тихо мерцавшая камера-наблюдатель. Уютно, почти как дома. Беда состояла в том, что меня не пропускали внутрь.

— Простите, мадам, — сказал администратор. — Таковы правила.

— Что за правила?

— После вступления вы можете приступить к игре только через сорок восемь часов.

— Но почему?

— Боюсь, не смогу вам ответить. Просто такие правила.

Он был примерно мой ровесник, малый с отработанным любезным оскалом и с челюстью точь-в-точь как у куклы из телешоу «Тандербердз». В той же манере вел диалог.

— Вам требуется проверка моей кредитоспособности? — спросила я, ощущая присутствие на дне сумочки хрустящих пятидесятифунтовых банкнот Оливии Марчант.

— Нет, мадам, к банковскому счету это не имеет ни малейшего отношения. Просто такой порядок. Вы регистрируетесь. И ждете.

— Понятно. — Ей-богу, с леди Пенелопой^[100] он бы так не разговаривал. Вот если б я подкатила в розовом лимузине! — И какой у вас вступительный взнос?

— Двадцать пять фунтов.

Я раздумывала, не попроситься ли хоть на минутку взглянуть, понять, стоит ли это таких денег, но было ясно, что в глазах этого молодчика — если двадцать пять фунтов для тебя крупные деньги, значит, и говорить с тобой не о чем.

За мной образовалась небольшая очередь.

— Ну что ж, пожалуй, все-таки я вступлю, — сказала я, хотя прозвучало это у меня без особого блеска.

В обычных условиях я бы предпочла и здесь назваться иным именем, но при расследовании много вымышленных имен иметь не стоит. Вынимая деньги, я краем глаза наблюдала за тем, как течет мимо очередь. Неожиданные типажи, вот уж не думала здесь таких встретить. Супруги среднего возраста, вероятно, греки или киприоты, выряженные чересчур крикливо; крутая с виду американка; кучка средней руки британских бизнесменов, которых не тянет к семейному очагу.

Взяв новенькую членскую карточку, я помедлила у регистрационного стола. В глубине вестибюля пожилой мужчина в стильном костюме передавал пальто девице при входе. Он кивнул мне. Я кивнула в ответ. И вновь сделала попытку обаять говорящую марионетку.

— А можно мне, раз я уже вступила, только зайти, оглядеться? Просто полюбопытствовать, не играть, конечно, а?

— Мадам…

— Сдаюсь! — насмешливо бросила я. — Понимаю, понимаю. Такие правила. Не волнуйтесь. Пойду и пожертвую свое стотысячное наследство бездомным!

Я посторонилась, пропуская к столику пожилого господина.

— Добрый вечер, мистер Азиакис! Как самочувствие? — закивал, как заведенный, администратор.

— Спасибо, Питер, замечательно! — Акцент определенно указывал на восток от Суэца. — Но я сегодня не один. — Он обернулся на меня с улыбкой. — Простите, не расслышал, как вас зовут?

Ну и ну! Разве не приятно иметь дело с настоящим джентльменом?

— Вульф, Ханна Вульф. Марионеточный подбородок вмиг обмяк. Кто их знает, может, такое у них тоже не разрешается? Если так, похоже, господин Азиакис явно круче здешних законов. Администратор, проглотив возражения во избежание возможных осложнений, махнул, чтоб мы проходили.

Лайкра! Действует безотказно.

Мистер Азиакис кивком пригласил меня вперед; мы спустились на один марш по лестнице и, обогнув нечто вроде ресторанчика, попали в бар. Из арочных глубин слева маняще проглядывал игорный зал. В волнении я задержалась при входе, чтобы как следует все рассмотреть.

Увы, никакой аналогии с Джеймсом Бондом.

По первому впечатлению помещение походило на бальный зал, причем не в самые лучшие для него времена: огромное без окон пространство с люстрой посредине и двумя рядами рулеточных столов, каждый из которых освещала своя лампа. Внезапно в памяти пронеслись кадры времен Второй мировой, когда роскошные лондонские дома реквизировались правительством и юные барышни возили вокруг воображаемого поля сражения модели кораблей и аэропланов, а отставные генералы в креслах отказывались признавать поражение. Наверное, мой спутник в ту пору был молод. Хотя трудно сказать, на чьей он мог быть стороне.

— Ну, вот вам и казино! Каково? Не жалко потраченных денег?

Повернувшись к нему, я увидела в его глазах искорки смеха, а вовсе не восхищения. Что уже само по себе восхитительно.

— Зависит, наверное, от того, сколько я тут спущу! — с улыбкой сказала я.

Он покачал головой:

—Не советовал вы вам так настраиваться. Игра — как жизнь. Ждете неудачу, ее и получите. Настройтесь на победу, держитесь до конца и никогда не ставьте на кон больше, чем можете без ущерба потерять. Я правильно понял, в моем обществе вы больше не нуждаетесь?

Гм! Как это у Конфуция? Зачем мудрой старой птице утренний червяк, к ночи жирные личинки сами выползут.

— Нет. Спасибо. Я очень вам признательна.

Старик кивнул (щелкнул каблуками — или мне показалось?) и направился в сторону бара. Я проводила его взглядом, затем приступила к делу.

От машин шуму больше было, чем от людей; выстроившиеся вдоль стены однорукие бандиты взвывали почище заевшей где-то в самом начале пластинки «Пинк Флойда». Посреди зала я насчитала двенадцать столов с рулетками и четыре полукруглых с каждого конца, за которыми велась карточная игра — похоже, в «очко». В зале было примерно полсотни человек. Всех разновидностей, всех национальностей и габаритов, но средний возраст приближался к пятидесяти, и — ни единой Пусси Гэлор. Даже среди крупье.

Признаюсь, больше всего меня разочаровали именно они. Я ожидала чего-то необыкновенного, ослепительного, сиреноподобного с нависающими над игорными столами ядреными, как спелые гранаты, открытыми грудями, по которым скользят взгляды играющих, прежде чем упасть вниз, на счастливые цифры. Ничего подобного. Все девицы были одеты одинаково — в лиловые строгие шифоновые блузки, как у стюардесс «Бритиш Эруэйз». Около десяти крупье стояли у столов, другие, примостившись на высоких табуретах, надзирали за двумя-тремя играми одновременно.Они напоминали мне, с некоторой оговоркой, кассирш местного строительного общества в ожидании утреннего перекура. Белинды Бейлиол среди них я не углядела. Хотя, честно говоря, непонятно, на что я рассчитывала, ведь я видела только увеличенный снимок обнаженной верхней части ее торса — и даже, пожалуй, «до», не «после». Пусть так; просто мне почему-то казалось, что ее здесь нет.

Ко мне подошла официантка в бархатном темно-бордовом платьице типа коктейльного туалета 1966 г. с блокнотиком и карандашиком в руке.

— Не желаете ли что-либо выпить?

Я заказала минеральную воду, и когда официантка принесла, одарила ее внушительными чаевыми. Она широко улыбнулась и сунула бумажку в сумочку. Хоть это у нас с ней получилось как в кино.

— Не поможете? Я ищу одну знакомую. Как-то познакомились на отдыхе. Она говорила, что работает в этом казино, и приглашала зайти повидаться, если окажусь в Лондоне. Но что-то я ее не вижу.

— Как ее зовут?

— Белинда Бейлиол.

Официантка кивнула, вскинула голову:

— Вон же она. Просто не узнали. Она сменила прическу. Хотите, скажу ей, что вы здесь?

— Нет-нет. Спасибо. Хочу сделать ей сюрприз. Глотнув минералки, я двинулась в указанном направлении. Белинда стояла сбоку от столов. Я оказалась права: она только что откуда-то вынырнула. Высокая, со светлыми вьющимися волосами, в униформе она смотрелась прекрасно. Что там скрывалось под униформой — в смысле удачи или неудачи хирургического вмешательства, — сказать было трудно. Чем ближе я подходила, тем привлекательней она мне казалась. Если грудь и причиняла ей какое-то беспокойство, ее лицо, миловидное, с гладкой кожей, с прелестным носиком и чувственными губами, отлично хранило тайну. Здорово сработано. Природой или не природой. Господи, я уже начинаю мыслить в их духе.

— Белинда Бейлиол? Девушка сдвинула брови:

— Да?

— Могу я с вами переговорить?

— Я… мне сейчас работу начинать. Кто вы такая?

— Меня зовут Ханна Вульф. Я оставила вам сообщение на автоответчике. Я журналистка, пишу статью об эстетической хирургии. Если не ошибаюсь, у вас некоторое время назад после операции на груди возникли проблемы?

— Ш-ш-што? — выстрелило тихим шипом, как будто ее поразили прямо в солнечное сплетение. — Откуда вы знаете? — прошептала она, лицо исказилось неподдельным страхом. — Кто вам сказал?

— Э-э-э… да так, знакомая моих знакомых. Послушайте, я просто задам вам несколько вопросов, только и всего. Имя ваше останется в тайне, это будет сугубо между нами. Гарантирую.

— Мне не о чем с вами говорить.

— Я могу подождать.

Она покачала головой, словно пытаясь прогнать дурной сон. Один из мужчин-крупье, надзиравший за столами, уставился на нас. По-видимому, играющим не полагалось заговаривать с крупье. Она заметила его взгляд, быстро повернулась ко мне и указала на бар, как будто объясняла, куда идти. Мне бросила сердито, возбужденно:

— Повторяю, нам не о чем говорить. Если вы не уберетесь, позову управляющего.

Повернулась на каблуках, коротко кивнула, поведя плечами, любопытному крупье и направилась на свое место к столу номер семь, едва стоявшая там девица, подхватив сумочку, скользнула из зала.

Я продумывала тактику. Что говорить, ее реакция была понятна. В рабочее время, когда надо быть подтянутой и во всеоружии, обсуждать неполадки с грудным имплантатом, прямо скажем, дико. Но, с другой стороны, если сама не отвечаешь на оставленные сообщения, будь готова к тому, что тебя станут искать. А раз я застала ее врасплох, то для нее привлекать к себе внимание попыткой от меня отделаться — самый худший вариант.

Моя официантка с коктейля шестидесятых вновь подошла и поднесла мне минеральной воды. Я спросила, как долго длится смена крупье. Она сказала, что здесь работают до четырех утра с получасовым перерывом где-то посредине. Что ж, можно ли придумать лучший способ убить время?

Между тем Белинда уже принялась за дело. Выпрямилась как струна, осанка у нее оказалась получше, чем у других, идеально ухоженные пальцы слегка касались зеленого сукна. Белинда здесь была самая красивая, это бесспорно. Это, вероятно, содействовало и большему оживлению вокруг ее стола. И, надо сказать, она полностью овладела собой. Я встала с краю за спинами играющих. Увидев, что я приближаюсь, Белинда сверкнула на меня глазами. Я сделала вид, будто не заметила.

— Делайте ваши ставки, леди и джентльмены, делайте ставки!

Призыву последовало человек шесть или семь, замелькали руки, раскладывая яркие разноцветные фишки на поверхности стола — по одной или пизанскими башенками. Белинда правой рукой по кругу повела колесо, левой ловко запустила шарик в ложбинку. Он метнулся, точно заяц по гончей тропе — десятки пар глаз завороженно следили за ним. Его полет вызвал новую волну активности вокруг стола — предфинальный ажиотаж, шепоток над колесом.

— Ставки сделаны, ставки сделаны, прошу, господа!

Колесо замедлило ход, шарик, с подскоками и стуком миновал несколько лунок. Пару раз подпрыгнул и затих.

— Тридцать два черные, тридцать два черные! Число возникло сверху на небольшой неоновой панели. Я кинула взгляд на стол. На цифре «тридцать два» ничего не оказалось. Белинда подалась вперед, неподражаемым жестом придвинула к себе большую часть вожделенных фишек и смахнула их в углубление на конце стола. Они с цоканьем канули в ящик прибылей — эти звуки отдались в игроках едва заметной дрожью. На доске справа и слева остались немногочисленные фишки. К ним Белинда выставила небольшие аккуратные стопочки выигрышей. И снова взялась за колесо:

— Делайте ваши ставки, леди и джентльмены, делайте ставки!

И игра понеслась по новой.

В паузах между поворотами колеса Белинда поднимала глаза — проверить, там ли я еще. Пора бы дать ей понять, что уходить не собираюсь. Может, даже стоит присесть. Но если садишься, надо играть, а я, к моему великому стыду, впритык подступив к столу, даже и правил толком не знала.

На кофейном столике рядом я заметила спасительную пачку рекламных листков. Напустив на себя равнодушный вид, я решила тайком в них заглянуть. А когда вернулась к игорному столу, уже теоретически была готова сорвать банк хоть в Монте-Карло. Я пристроилась за престарелой дамой с загнутыми, как у коршуна, фиолетовыми ногтями и хилым костяком, согнувшимся под тяжестью фамильных драгоценностей. Она подвинула последние несколько фишек к перекрестку из четырех цифр. Теперь уж я знала, что если выпадет одна из них, то выигрыш превысит ставку в десять раз. Колесо закрутилось, остановилось, шарик упал в лунку. Цифры оказались несчастливыми. Белинда сгребла фишки дамы. Лицо проигравшей сохраняло бесстрастность, достойную восхищения. Боль поражения и радость победы в данной игре были исключительно делом личным. У дамы едва заметно дернулась рука, что могло быть или не быть признаком расстройства, и она поднялась. В ее кресло скользнула я.

Великая минута в жизни сыскного агента. Она настала. Я вытащила из сумочки две пятидесятифунтовые бумажки и послала их через стол. Белинда взглянула на меня, и в ее глазах мелькнул страх. Я старалась не смотреть на ее грудь. Ослепительно улыбаясь, я придвинула банкноты ближе к ней. Она потянулась за ними рукой. Мгновенно просмотрев на свет, положила перед собой на стол.

— Сто фунтов стерлингов, — отчеканила она во избежание недоразумений. — Пятерками, десятками?

— Без разницы, — сказала я.

Взгляд у Белинды был осмысленный. Не пустой, как у остальных девиц. Она ловко отсчитала из банка фишки и послала мне их через стол, избегая встречаться со мной взглядом.

— Делайте ваши ставки, леди и джентльмены! Делайте ставки!

Пальцы у меня слегка подрагивали, когда я провела три пятифунтовые фишки в «нечет». Это значит, что при выпадении любого нечетного числа выигрываешь столько, сколько поставил. Шарик со свистом закрутился.

— Ставки сделаны, ставки сделаны!

Я не спускала глаз с финиширующего шарика.

— Номер пять!

Не четыре, не шесть. Белинда, не глядя на меня, придвинула ко мне три фишки.

Я взяла все шесть, двинула в «чет». И стала ждать. Шарик, проделав свой путь, подкатился к красной цифре «22». Фишек у меня теперь стало двенадцать.

Я подняла взгляд на Белинду, но она упорно смотрела в стол, как будто я самый тривиальный понтер. В пять минут я выиграла почти пятьдесят фунтов. Ладони у меня сделались липкими от пота. Двигать или не двигать? Времени на размышление у меня не было. Зажмурившись, я двинула фишки. Номер девять.

— Номер девять! — услышала я монотонный голос.

Да здравствуют проторенные дорожки! Спасибо тебе, Джон Леннон.^[101]

Побочный сюжет становился куда увлекательней основной линии. Если так пойдет и дальше, стоит ли дожидаться, пока Фрэнк сделает меня своей партнершей, выкуплю у него дело, и точка. Четыре стопки фишек выставились в ряд. Пусть там и стоят. Но вид у них был какой-то одинокий. Они явно ждали пополнения. Номер двадцать один. Нате вам, получите!

Мой выигрыш перевалил за две сотни. Я двинула всю свою маленькую армию через границу на красный квадрат. Тот же «нечет». «Если выиграю, — сказала я себе, — заберу бабки и половину отдам мойщику стекол с заправки на Холлоуэй-роуд, ей-ей отдам!» Шарик проявил политическую сознательность. Выпало красное.

Белинде понадобилось некоторое время, чтобы отсчитать мне положенное. На сей раз, пододвигая мне фишки, она бросила на меня быстрый испепеляющий взгляд. Малый на возвышении за ее спиной, который засек, как мы общались, внимательно за нами следил. Четыреста восемьдесят фунтов.

Банк не сорван, но… Но почему не сделать муху из слона, в особенности если уже имеется повод к подозрению. Это подбросило мне идею.

— Делайте ставки!

Извинившись перед мойщиком, я двинула вперед стопочки, на сей раз на «чет». «Никогда не ставьте на кон больше, чем можете без ущерба потерять», — кажется, он так сказал? А ведь видит меня впервые в жизни. Я не отрываясь глядела на фишки. Я знала, что сейчас выиграю снова. Просто знала, и все. Как это назвать — «фарт»?

— Ставки сделаны! Ставки сделаны!

И вдруг я с той же жуткой убежденностью почувствовала, что проиграю. Каким-то десятым чувством. Сами руки потянулись к фишкам, чтоб оттащить их назад от опасной черты. Я настолько перепугалась, что руки примутся действовать помимо моей воли, что даже зажала их между колен.

Шарик подскочил, устремляясь к цифре «35», но, словно в последнюю секунду выдохшись, завалился назад на «34».

Сердце у меня билось так сильно, что пришлось приложить к нему руку, чтоб никто не услышал ударов. Ни единого возгласа восхищения. Ни единого слова. Может, у всех одновременно перехватило дух? Единственное, что твердо могу сказать — все взгляды были устремлены в одну точку. Как и взгляд надзиравшего парня. Надо отдать Белинде должное — она сохраняла невозмутимость.

— Тридцать четыре, — спокойно произнесла она, снова занявшись привычным для себя делом, подгребая и отсчитывая фишки.

Мне пришлось обменять кое-какие из своих на фишки выше достоинством, но и при этом я еле-еле удерживала свой выигрыш в обеих руках. Да и ноги, признаться, плохо меня слушались. Отходя от стола, я заметила, как парень, нагнувшись к Белинде, что-то ей сказал. Она обернулась, что-то ответила. Видно, ее ответ его удовлетворил. Он перевел взгляд на другой игорный стол.

Я получила выигрыш наличными. Бумажник пребывал в явном недоумении. Вместе с премиальными Оливии Марчант ему пришлось заглотить непривычное для него количество пятидесятифунтовых бумажек. Я взглянула на часы. Час ночи. Включим азартные игры в список занятий, за которыми приятно коротать время. Я пошла в бар и решила выпить. Еще я надеялась, что моя мудрая старая птица тоже окажется там и тогда я ее щедро вознагражу, но старика видно не было. Усевшись поудобней, я стала ждать.

Белинда вышла из-за игорного стола в 2:30. Я подождала, пока она возьмет сумочку и пройдет к двери с надписью «СЛУЖЕБНОЕ ПОМЕЩЕНИЕ». Убедилась, что никто не смотрит, и последовала прямо за ней. Передо мной оказался коридор с двумя дверями «Ж» и «М». Я вошла, куда следовало.

Белинда появилась из кабинки в тот момент, когда я состроила зеркалу грозную физиономию. Я не дала ей и рта раскрыть.

— Итак, порядок следующий, — сказала я, не оборачиваясь. — Или вы готовы говорить со мной о своих проблемах с косметической операцией, или я немедленно выхожу и заявляю парню на высоком табурете, что мы близкие подружки и что вы просто помогли мне выиграть.

Два шантажа в одном сюжете, В былые времена так низко я не опускалась. Зато тогда и дела у меня шли намного хуже, и это факт.

— Врете, вы не посмеете! — Я смолчала. — Гнусная мерзавка!

Неверие, смятение, ярость. Классическое развитие. Не хватает только смирения. Но это вопрос времени.

— Вы абсолютно правы, именно так.

Она уставилась на меня. Была бы я супермен, я бы взглядом проникла ей внутрь. И что бы я увидела? Два силиконовых мешочка в каждой из грудей, тяжелых, хлюпающих в руке, как медицинские пластиковые пузыри с водой, пока они, конечно, не попали в морозилку. Или не начали протекать. Черт побери… Такие деньги за такие муки!

— Ну что, договорились?

Белинду передернуло. Это вроде рыбалки. Главное, чтоб захватила крючок, тогда уж не сорвется. Вот, наживка проглочена.

— Послушайте… — Видно, я здорово ее достала. — Сколько раз вам повторять! Нам не о чем разговаривать. Мне сделали операцию. Вышло не вполне удачно. Я обратилась снова. Сделали повторную. Вторая прошла замечательно, и мне больше не на что жаловаться. В отличие от некоторых, — добавила она язвительно. — А теперь, будьте любезны, выметайтесь отсюда к чертовой матери, пока вас здесь не увидели.

Глава одиннадцатая

Поскольку полной уверенности в том, что Белинда говорила правду, у меня не было, я задержалась еще на пару часов, просто полюбопытствовать, действует мое присутствие ей на нервы или нет, но, вернувшись в зал, она начисто меня игнорировала. Я потыкалась у «фруктовых машин», потом просадила пару десяток в «очко». Едва почувствовав, что бумажник опять потянуло к рулетке, я сказала себе: хватит, пора домой. Идя к дверям, заметила, что Белинда провожает меня взглядом. Приподняв груди ладонями, я послала ей таким образом прощальный салют. Подленько, но смешно.

По пустынной Тафнелл-Парк-роуд я двигалась бок о бок с тележкой молочника. Весьма романтично. Купила пару пинт молока и полюбовалась восходом солнца. Когда явилась домой, уже не имело смысла ложиться. С другой стороны, если я собиралась в середине дня демонстрировать себя специалисту, надо было, чтоб кожа сияла свежестью. Я вырубилась раньше, чем вы успели бы договорить слово «ринопластика».

В самом начале девятого меня разбудил телефонный звонок. Если так и дальше пойдет, к концу недели они меня вынудят хирургически устранять мешки под глазами. На том конце молчали. Гады. Я уж было положила трубку, как вдруг из глубины еле слышно меня окликнули.

— Эми? Эми, это ты?

— Здравствуй, Ханна!

— Привет, родная. — У меня все еще стоял туман в голове. — Как твоя рука?

— Загипсованная. Я сверху собаку нарисовала. Ханна, ты еще сходишь со мной в кино?

— Конечно, схожу. Может, даже в эти выходные.

— Угу.

Пауза.

— Эми, мама знает, что ты мне звонишь?

— Нет. Она на кухне.

— У вас все в порядке?

— Угу. Просто я хочу куда-нибудь с тобой.

— Усекла. Даже, может, я сегодня попробую к вам забежать. Тогда — пока?

— Пока. Только не говори маме, что я звонила, ладно?

— Хорошо. Конечно, не скажу. Это будет наш секрет.

Снова пауза.

Дети всегда нервничают, если им не отвечают,

Думают, разъединили.

— Я слушаю, слушаю, Эми! Где ты?

— Ханна!

— Что?

— Когда придешь, захвати с собой цветов. Я ей нарисовала открытку, ей понравилось, но, по-моему, хорошо бы еще цветы.

— Скажи, Эми, мама с папой опять ругались?

— Ну… они… Он рано утром ушел, а мама стала плакать. Говорит, зуб болит. Вот я и решила, цветы лучше, чем шоколад.

— Ладно, ладно. Соображу что-нибудь. А ты руку, пожалуйста, береги, хорошо? И последи, чтоб братик маму не донимал.

— Да ну его! — Мгновенно Эми перешла на свой излюбленный тон. — Он еще маленький.

— Что ж, и ты была когда-то маленькая! Прямо в ухо пикнуло. Кто-то внахлест звонит.

Мягко избавившись от Эми, я нажала пальцем кнопку. Телефон тут же затрезвонил. Оливия Марчант ждала от меня отчета о текущих событиях. Ну и фрукт, дух не даст перевести. Первый день оказался настолько насыщен, что одно перечисление неудач заняло кучу времени. Она слушала внимательно, но, похоже, услышанное ее сильно во мне не разочаровало.

— Я знаю, вы профессионал своего дела. Дадите знать, если что-то появится?

— Да, миссис Марчант, сообщу немедленно! Кстати, удалось ли вам выяснить, куда отправилась Лола Марш?

— По вашему совету я обратилась в контору вызова такси. Там сказали, что она просила подвезти ее на Редингский вокзал. Но куда она уехала, не знают.

Редингский вокзал, около полуночи. Скорее всего, Лола направилась в Лондон. Если только не пересела в другое такси. Хотя вряд ли. Честно говоря, все-таки рейтинг маленькой нескладехи Лолы в моем списке подозреваемых был невысок. Она скорее производила впечатление жертвы, чем агрессора, хотя клиенту всегда милей, если ты обнюхиваешь каждый угол. Им так надежнее.

— Если бы она попыталась найти другую работу, стал бы наниматель связываться с вами, чтоб подтвердить рекомендации?

— Не обязательно. Обычно мы верим бумагам.

А благодаря великодушию Оливии Марчант рекомендации Лолы были безупречны. Я пометила себе: при случае покопаться в ее документах. Просто так, из интереса. Но не теперь. Сейчас надо выпить кофе. Не успела сварить, снова зазвонил телефон. Ну и ну, можно подумать, я стала популярнейшим агентом в городе!

— Тебе Эми сейчас звонила?

Кейт. Вяло, еле цедит, будто ее катком переехало.

— Звонила.

— И что сказала? Я вздохнула:

— Э-э-э… сказала, что хочет в кино, что у тебя зуб болит, что тебе нужно купить цветов. Ах да, и что Колин ушел рано, и что ты плакала.

— О, господи!

— Но я ведь всего-навсего тетка, поэтому ничем не могла ей помочь в смысле происходящего.

На том конце провода надолго затихло. Потом Кейт сказала:

— Знаешь, Ханна, пожалуй, я к тебе подъеду.

Это у нее прозвучало так, что у меня чуть сердце не разорвалось.

— В любое время, Кейт, в любое время!

— Я если прямо сейчас, с утра?

— Куда детей денешь?

— Отведу к Минни, к соседке, на час у нее можно оставить.

Я быстро выпила две чашки кофе, после чего прибралась в квартире. Вы не поверите, но даже при наличии двух детей Кейт живет в гораздо меньшем разгроме, чем я, и мне хотелось, чтоб ей было уютно.

Я оглядела свое жилище. Есть люди (в их числе моя мать), которые обожают повторять: до тридцати разживайся умом, после тридцати — добром. В этом смысле у Кейт все в порядке. Я же тешу себя тем, что проявляю экономическую сознательность: чем меньше приобрету я, тем больше достанется какому-нибудь жителю Владивостока. К тому же, по-моему, если я умру, то никого после смерти не обременю. Вот, например, когда моя бабушка уснула и не проснулась, после нее осталась муниципальная квартира в Хаммерсмите, от пола до потолка забитая накопленным ею за жизнь никому не нужным старым хламом; несчастной матери пришлось целых полтора месяца разгребать. Тогда мне было двенадцать, но помню до сих пор, с каким гнетущим чувством я сидела в комнате для гостей, где все пропахло тленом воспоминаний. По крайней мере потомки — если удастся их заиметь — будут мне благодарны.

Раздался звонок. Я прожужжала кнопкой домофона. На Кейт буквально не было лица. Но, может, все-таки от недосыпа, не от жизненных треволнений? Ох, а ведь раньше была просто загляденье! Наверное, одно из самых ранних моих воспоминаний: сидит на папиных коленях, громадные темно-голубые глазищи, густые черные волосы каскадом по спине, нарядные белоснежные носочки с оборчатой каемочкой. Сколько ей было тогда — четыре, четыре с половиной? Значит, мне в районе трех. Помню, она казалась мне там, наверху, такой гордячкой и собственницей, что я все порывалась спихнуть ее с отцовских колен. Она вопила, но под конец все-таки подвинулась, уступила мне место. Что, признаться, она постоянно и делала. Я столько кругом слышу рассказов о сестринском соперничестве, что понимаю: как же мне повезло. Может, ее миловидность делала ее щедрей. Бесспорно, у Оливии Марчант нашлось бы что сказать на сей счет. Как бы то ни было, мы с Кейт всегда дружили. Даже разница в возрасте не играла роли. Всего полтора года. Довольно долго я считала, что смогу ее догнать. Думала, что это лишь вопрос времени, что просто дорасту годами, и все. Теперь я понимаю, что, скорей всего, никогда до нее не дорасту. Хотя иногда мне кажется, что у нее те же мысли в отношении меня. Сегодня определенно один из тех случаев.

Она попросила кофе, потом нескончаемо долго сидела и мешала ложкой в чашке, при том что сахар туда не клала.

— Спасибо за талоны, — наконец произнесла она. — Давно собиралась позвонить, но… все не получалось. Для тебя ведь это бесплатно, да?

Я кивнула:

— Надбавка к зарплате!

— Выглядит потрясающе заманчиво.

— Съезди, тогда увидишь, как это выглядит, — парировала я.

— А куда я детей дену?

Неделю назад я сказала бы ей, чтоб оставила на Колина, пусть он хоть раз отпросится с работы. Но сегодня промолчала. Кейт снова принялась мешать кофе. Мы молча сидели, ложка выскабливала круги по донышку кружки. Я знала, что Кейт понукать нельзя.

— У нас плохо, — наконец сказала она. — У меня с Колином. С некоторых пор. — Снова долгая пауза. — А сейчас, по-моему, у него завелся роман.

Несмотря на силу толчка, полученного моим воображением, приземлилось оно за миллион миль от нужного ответа.

— У Колина?!

Непосредственность моего изумления даже заставила Кейт усмехнуться:

— Ах, Ханна, я знаю, ты его недолюбливаешь, но… — Она закусила губу. — Я даже не хотела тебе говорить. По крайней мере об этом.

— Но я чувствую, тебе необходимо кому-то излить душу. Уж лучше мне, чем постороннему, — сказала я, слегка обидевшись. — Так вы по этому поводу тогда сцепились?

Она тряхнула головой:

— Нет! Он не подозревает, что я догадалась.

— Догадалась о чем?

Но снова Кейт принялась водить своей ложкой. Я решила, что будет лучше, если на короткое время вступлю я:

— Я ведь… я не предполагала, что все настолько плохо. Считала, что… — Что считала? Думай, думай! — Считала, что вы, ребята, так… так капитально в этом завязаны, дети, дом, семья. Ну, взвалили на себя бремя, но по обоюдному согласию, но обоюдному желанию.

— Ну да, и я так думала. — Кейт подняла руку к лицу, потерла висок. — Даже не знаю, как все тебе объяснить. У тебя ведь нет детей…

— Это вовсе не значит, что у меня атрофированы чувства, — сказала я строго. — И не настолько я настроена против Колина, чтоб не воспринимать его всерьез.

Что, пожалуй, не вполне соответствовало истине.

Сестра кивнула, на мгновение прикрыла глаза.

— И не знаю, с чего начать. Даже толком не помню, когда все началось… Может, когда родился Бен. Так было с ним трудно, он постоянно плакал, требовал внимания. А Эми ревновала. У меня просто не оставалось сил ни на что, кроме детей. То один ребенок, то другой. А Колин был постоянно занят, их фирма стала расширяться. Они с Джоном взяли ссуду в банке, а потом проценты подскочили до небес, и надо было решать, справятся они или нет. Я его почти не видела. Мне тогда, наверное, казалось проще все пустить на самотек. Подождем, будет время, с детьми станет полегче, тогда и мы с Колином станем ближе, все по полочкам разберем…

Кейт осеклась.

— И не получилось?

— Нет. — Она протяжно вздохнула. — Нет, не получилось.

— Все же, Кейт, насколько все непоправимо? — спросила я, отчаянно силясь уверовать в свою способность помочь.

Она покачала головой:

— Мы просто перестали общаться. Если говорим, то только о детях. Мы не… Ох, прямо не знаю!

И она в полном отчаянии махнула рукой; видно, все это причиняло ей нестерпимую боль.

— Ты секс имеешь в виду? — рискнула выступить я, но только когда поняла, что у нее самой не хватит пороха.

Кейт уставилась на свою ложку, словно в ней сосредоточился весь смысл ее жизни. Лицо напряглось так сильно, что я даже испугалась — не дай бог, лопнет. И тут она четко произнесла:

— Сначала я не думала, что дело в сексе, но все-таки, по-моему, в нем. Частично. — Она помолчала. — Боже, Ханна, для тебя все это, наверно, китайская грамота.

— Не знаю, — сказала я, думая о Нике и о том, как мне, в конце концов, опостылели его предупредительность и нежность. — Боюсь, ты не поверишь.

«Видно, тебе нужно услышать мою исповедь, — подумала я, — чтоб легче было справиться со своей».

— Как ты думаешь, почему я перестала встречаться с Ником? — сказала я, помолчав.

— Ой, прости, Ханна! — Кейт уловила подспудный смысл моего вопроса. Умница Кейт. И не единственная, кто не любит откровенничать. Должно быть, это семейное.

— Пустяки. В моем случае, наверно, я не нашла пути к возврату. — И невольно мне вспомнились руки Марты и то выражение ее лица. — Может, то же и у тебя?

Кейт покачала головой:

— Не знаю… Меня почему-то совсем не тянет.

— Ты устала.

— Да нет, не настолько, — тихо сказала она. — Хотя я уже давно этим прикрываюсь. Иногда мне кажется, я всю свою чувственность отдала детям.

— Может, так оно бывает, какое-то время. Что Джесси думает по этому поводу?

Джесси самая близкая подруга Кейт. Настолько, что одно время я чуть было не приревновала к ней сестру.

— С тех пор как они с Питером переехали, я ее почти не вижу, — сказала Кейт, качая головой. — К тому же она снова ждет ребенка. У нее теперь другие проблемы.

Однако. Нельзя сказать, что мои проблемы созвучней. Уж куда дальше. Что я-то смыслю в чувственных радостях материнства? Да, я время от времени тискаю Эми и Бена, даже Эми как-то пару раз оставалась у меня ночевать, свернется рядом комочком, как в гнездышке, прижмется. Но ее прикосновение никогда не заменяло мне прикосновения мужчины. Правда, я ведь не укладывалась спать с Колином целых восемь лет кряду.

Приспело время заговорить об этом типе.

— Ну а он? — спросила я.

И тут же вспомнила, как однажды мы с Кейт сидели на лестнице у нее в доме, а на первом этаже под нами веселились какие-то гости, и тогда она мне призналась, что вышла замуж за Колина отчасти потому, что он в большей степени отец и муж, чем любовник. Ведь от любовников одно горе. Глубже тему секса мы с сестрой не затрагивали. То есть если не считать обоюдных полудетских фантазий. Ведь мы с ней уже давно не фанатки «Бей-Сити Роллерз»^[102].

— Не знаю. Какое-то время мне казалось, что и с ним происходит то же. Думала, для него заменой секса стала работа. До самого последнего времени думала.

Милая моя Кейт! Я так увлеклась зализыванием собственных ран, что превратно истолковала некую нервозность как обычный хаос нормальной семейной жизни.

— Почему ты думаешь, что он с кем-то спит? Она снова тяжело вздохнула:

— Взял за правило трижды в неделю с утра пораньше отправляться из дому. Встает в семь, едет в спортивный зал по соседству тренироваться, а оттуда прямо на работу. Вот уже месяца два. Говорит, не хватает физической нагрузки и что теперь лучше себя чувствует.

Колин и физкультура. Меня чуть не стошнило, едва я представила себе эстетику этого действа. Сволочь такая! Мало ему, что и так дома почти не бывает, детей полностью на Кейт взвалил. Ведь о физкультуре я слышу впервые. Самой стоило быть понаблюдательней.

— Ну и?..

— Потом на прошлой неделе у него ожидалась какая-то конференция. Что-то важное очень, он готовился выступить с докладом. А когда я после завтрака поднялась наверх, то обнаружила текст доклада, который он должен делать, у него на кровати. Забыл дома. Ну, я погрузила детей в машину и понеслась в гимнастический зал доклад ему отдать. Представляешь? Чувствую себя виноватой, что не сплю с ним, пусть хоть секретарскую обязанность выполню. В общем, приехала. А его там нет.

— Может, уже ушел?

— Нет. И духу его там не было.

— Ты ему сказала?

— Хотела, а потом решила, пусть сам проявится. Когда он вечером вернулся домой, я спросила, как прошла конференция и помогла ли ему утренняя тренировка. Говорит, да, помогла.

— М-да, ну а доклад?

— Да ну, мол, ерунда, у него в кейсе был второй экземпляр. Напрасно волновалась.

— Кейт, ты же понимаешь, может быть простое совпадение. Не обязательно женщина.

— Да, я понимаю. Но это еще не все.

— Что еще?

— Он на что-то спускает деньги.

Так. Не просто интрижка, а роман? Ой, Колин, прости, неужто я тебя серьезно недооценивала?

— И много?

— Примерно три сотни фунтов ежемесячно. Я бы не заметила, но мы с детьми как-то, когда он был в недельной командировке, здорово поистратились. Банк пару раз отказался оплачивать чеки, и мне пришлось запросить выписки, чтоб проверить. Тут я и увидала. Это длится уже по крайней мере два месяца.

Столько же, сколько эти его тренировки.

— Снимает наличные или выписывает чек? — спросила я, и тут мое профессиональное нутро оттеснило сестринское.

— Снимает наличные. Понемногу, а в сумме набегает триста.

— Так из-за этого сыр-бор был в субботу? Она кивнула.

— И как он реагировал?

— Буквально вышел из себя. Потому-то я и заподозрила, что тут что-то не так. Кричал, чтоб я не смела совать нос в его дела. Кричал, что это служебные расходы и что я не имею права контролировать его финансы. Господи, Ханна, у нас с ним общий счет. Чего другого он ждал?

— Еще что-нибудь говорил? — спросила я, вспоминая физиономию Колина в дверном проеме.

Кейт покачала головой. Ясно, между мужем и женой может происходить нечто, о чем сестре знать не обязательно. Ну и на здоровье.

— И что потом?

— Мы больше это не обсуждали. — Она помолчала и добавила: — Мы ничего с ним больше не обсуждали.

Я взглянула на сестру. И, наверно, только тут до меня дошло: то, о чем у нас с ней разговор, и есть настоящее крушение семьи. И, знаете ли, я не на шутку перепугалась. Девочка моя! Столько лет все было так просто. Столько лет я могла оставаться вольной пташкой, живущей по принципу «все до лампочки», потому что рядом со мной Кейт всегда была олицетворением жизненной прочности, она делала все то, что должна была бы делать я, но не делала. Мысль, что теперь все иначе, вызвала во мне душевную дрожь. Может быть, на самом-то деле я крайне нуждалась в Кейт с ее стабильностью, чтобы на этом фоне позволять себе взбрыкивать.

— Есть у тебя предположения, кто бы это мог быть? — спросила я чуть погодя.

— Нет, — еле слышно произнесла она. И, подняв на меня глаза, добавила: — Впрочем, он завел себе новую ассистентку. Когда она только появилась, он о ней рассказывал. Теперь почти не упоминает.

— Как зовут?

— Джилиан, э-о-э… Питерc, кажется.

— Ведь могла бы и у него спросить, — сказала я мягко.

Она замотала головой:

— Нет, нет, не сейчас!

— Но знать бы все-таки хотела?

— Ну… — Зародившаяся во мне внутренняя дрожь переросла в настоящее землетрясение, обрушившее что-то в глубине живота. — Ну, я думала, что может быть…

— Боже мой, Кейт! — прошептала я. — Умоляю, только не проси меня об этом…

Глава двенадцатая

Когда она ушла, я уже основательно опаздывала. Стремглав бросилась к машине и всю дорогу до Челси виляла в дорожных пробках. Что не отвлекало меня от раздумий. Ожидая переключения светофора, я уже рисовала себе в воображении, как веду слежку за квартиркой в Ноттинг-Хилл-Гейт, нацеливаюсь «поляроидом», чтоб засечь Колина с его девицей на пороге. Щелк, щелк, щелк! С утренней почтой на стол клиентки ложатся фотографии в коричневом конверте.

Это мне уже не впервой. У Фрэнка такое называется «прочисткой двойного изгиба». Когда-то ни одно агентство без этого практически не обходилось. Старые законы о разводе обеспечивали их заработком. Когда я начинала, это уже скорее стало исключением, чем правилом. Хотя Фрэнк и поручал мне несколько таких дел. Видно, хотел проверить, чего я стою. Я думала, будет противно, но ничего подобного. Клиентов своих я не знала, и, судя по тому, что мне довелось увидеть, своим мужьям или женам они здорово осточертели. Наверное, мое безразличие объяснялось тем, что я всегда считала адюльтер неизбежным явлением, естественно вытекающим из ущербности самого брака, — если приелась домашняя пища, тянет податься в ресторан. И меня это все как-то не трогало. До того момента, пока не узнала про Колина.

Тип позади засигналил. Загорелся зеленый, а я зеваю. Газанула. Вообще-то фонтанирую я несколько преждевременно. Кейт приходила вовсе не для того, чтоб просить меня за ним шпионить. Предположение подняла на смех. Сказала, что просто хотела услышать, что я по этому поводу думаю, профессиональное мнение частного детектива. Так оно на самом деле или нет, не знаю. Но чего ей стоило обратить все в шутку! Было больно смотреть, как она старается говорить как ни в чем не бывало. Кейт ушла, взяв с меня клятву, что буду молчать, и пообещав подумать насчет оздоровительного центра, если получится вырваться хотя бы на пару дней. Как она решила себя вести в ситуации с Колином, не сказала.

Я объехала набережную Челси в поисках разрешенной стоянки, нервничая все сильнее и по-прежнему продолжая прокручивать в мозгу недавний разговор. У меня из головы не выходил Колин, который каждое утро перед работой трахается с какой-то одинокой бабенкой в ее квартирке. Мало того, что нелепо, это было еще и омерзительно. Представить и то противно. Потому что Колин мне всегда казался, как бы это выразиться… слишком правильным, что ли. Словом, я его невзлюбила. Хотя бы потому, что Кейт, на мой взгляд, вполне могла бы подыскать себе что-то более стоящее. Ладно, пусть она сделала не слишком блестящую партию, но уж, по крайней мере, в любви Колина к жене я ни минуты не сомневалась. Может, мне не совсем нравилось то, в чем выражалась его любовь: дом, дети, превращение Кейт в рядовую подругу жизни и мать семейства, ее безвылазное торчание дома и исполнение роли хозяйки, когда Колину требовалось пригласить сослуживцев. Но на этом мои претензии кончались. Таких зануд, как Колин, множество. Он слишком примитивен, чтобы пускаться в авантюры. А что, если нет? Ой, Ханна! Вся беда в том, что идиотки вроде тебя просто ни черта не смыслят в мужской психологии.

Кстати, я намерена провести ближайшие полчаса в общении с мужчиной, — да уж, тут призадумаешься. Запихнув Кейт с Колином в шкатулку с надписью «Не вскрывать в рабочие часы», я высмотрела сломанный парковочный счетчик и, такая-растакая, пристала. Содрав официальную наклейку «Не работает», я оставила на ветровом стекле лживую писульку парковочному смотрителю, что, мол, деньги опустила, а счетчик квиток не выдал.

Клиника пряталась за рядом стоявших вдоль набережной домов неподалеку от Галереи Тейта. Туда я уже бежала бегом. Оздоровительный центр, однако, принес мне больше пользы, чем я ожидала. Добежав, я еще способна была дышать.

Уже с самого порога становилось ясно, что заведение частное. Не потому, что оно чем-то выделялось, а потому, что точь-в-точь соответствовало стандарту. Подъезд и вестибюль новейшего дизайна, свежепокрашенные стены и в стратегических точках — стереотипные пейзажи, чтобы было на чем отдохнуть глазу. В приемной стеклянный столик с кипой глянцевых журналов (текущего месяца) и изящно аранжированным букетом. Скорее напоминает офис транснациональной корпорации, чем медицинское учреждение. Впрочем, мое знакомство с частной медициной заставляет меня думать, что это сходство не случайно.

Да и леди в приемной иного свойства. По сравнению с обычной медслужащей тут и выправки, и лоску побольше, главным образом лоску. Эта слегка напоминала молодую аристократку, не сумевшую пока повиснуть на шее у мужа и вынужденную зарабатывать себе на жизнь. Платок на шее небрежно сколот золотой брошью, в ушах жемчужины. Кстати сказать, миниатюрные. Не добрался до нее Морис Марчант. Пока.

Впрочем, если надо, то он под боком. Четвертый этаж, через распашные двери прямо по коридору. Я поднялась туда в красиво декорированном лифте. Распашные двери тоже были хороши. Да и коридор. В конце расположились два прелестных уютных дивана, очередной стеклянный стол и — да-да, вы угадали! — самые свежие журналы. И еще приветливая девица в белом халатике. Я опоздала так основательно, что клиентка, которая за мной, прошла вместо меня. Запыхавшись, я пролепетала что-то насчет дорожных работ и кошмарной катастрофы в районе Парламент-сквер. Девица, любезно выслушав, предложила мне, пока ожидаю, выпить кофе. Разумеется, мистер Марчант постарается меня принять. Сколько елея за те же деньги! Жаль, не каждому такое светит.

Я удобно расположилась на диване. Чтобы снова не окунуться в волну семейных страстей, стала листать журналы. Занятие оказалось весьма познавательным. Смотришь и просто диву даешься, сколько в наши дни можно обнаружить упоминаний о косметической медицине и до чего все эти многочисленные краткие рубрики выглядят респектабельно.

Скажем, статейка «Вовремя подновим себя к летнему сезону», содержащая всевозможные рекомендации от вяжущих масок до пилинга и от ежедневных упражнений до небольших липосакций. Или справочная брошюрка по косметической хирургии для клиентов, озаглавленная «Чем раньше, тем дешевле», снабженная прайс-листом всевозможных услуг, с помощью которых можно преобразовать внешность, а также перечисляющая все плюсы и минусы использования силиконового имплантата после того, как от него отказались в Америке. Заметка про то, как Лондон становится курортологическим центром притяжения состоятельных дам, которые прибывают сюда в одном виде, а убывают в ином. Потом пошла реклама соответствующих клиник: прямоугольнички, дарящие надежду и номера телефонов тем, у кого непомерные бедра или орлиный нос, и притягивающие к себе радужными отзывами то миссис Э. из Брайтона, то Кэрол Смит из Миддлсекса. Если верить Оливии Марчант, должно быть, тех самых жен, что приносят свою плоть на алтарь популярности своих благоверных.

Единственной ложкой дегтя в этом хоре звучало одинокое мнение некой журналистки, что двадцатый век так и не решил проблему старения, а следовательно, нечего и пытаться себя омолаживать. На фоне остальных статеек данную по смелости можно было сравнить с пьесой Вацлава Гавела в Чехословакии семидесятых. Удивительно, почему секретарь Марчанта не проявила бдительности и не удалила эту крамолу.

Я перестала читать, стала рассматривать картинки. На них и без слов все было ясно. Возможно, пластическая операция теперь уподобляется визиту в парикмахерскую. Сидишь, листаешь картинки, пока не набредешь на что-то для себя подходящее, потом просишь и с собой учинить то же. Наткнулась на впечатляющий разворот: не вполне половозрелая китаяночка в разных картинно разорванных джинсах. Беспризорница как модный аксессуар. Вот был бы класс!

Фанерованная под дуб дверь справа открылась, и из кабинета вышла холеная дама лет пятидесяти. «Интересно, „до“ или „после“?» — подумала я, тотчас занявшись изучением ее ушей, но дама удалилась по коридору, прежде чем я успела как следует все рассмотреть. Так, Ханна, дай парню шанс. Если тебе не удалось возненавидеть его жену, может, он тебя даже обаяет.

Дверь снова отворилась, и на пороге показался мужчина в костюме.

— Мисс Лэнсдаун? — Он протянул мне руку. — Я уж думал, вы не придете.

— Да, я на целых полчаса старше, чем по записи, — ляпнула я и немедленно схлопотала изнутри по мозгам.

При таком собеседнике я явно рисковала поиметь проблемы с подсознанием. Чтоб сгладить промашку, я широко ему улыбнулась.

Первое впечатление? Ну, вылитый доктор, даже без белого халата. Главное — улыбка: «Доверьтесь, перед вами исключительно знающий специалист!» Представляете себе типаж? Без излишней назойливости, без особого нажима, весь — олицетворение покоя и надежности. Мы обменялись рукопожатием. Приятная рука. В меру сильная и не слишком слабая. Мало-помалу я вошла в роль просительницы.

Он кивком указал мне на кресло, сам расположился за столом. Мы обменялись взглядами. Даже сидя он производил впечатление мужчины крупного, в несколько широковатой физиономии было что-то от Пэдди Эшдауна^[103]. Виски седые, между бровями залегла глубокая складка. Подправлять собственную внешность эскулап явно не собирался. Да и зачем это ему, спрашивается? То, что женщину старит, мужчине придает импозантность. Чертовская несправедливость!

Мистер Марчант помолчал, потом немного подался вперед.

— Итак, мисс Лэнсдаун, вы ведь получили сведения о нас в «Замке Дин»? Надеюсь, вам там понравилось. Судя по вашему виду, пребывание там весьма пошло вам на пользу.

— Идеальный отдых, — сказала я. — Огромное спасибо, что вы согласились так скоро меня принять.

Он изобразил жест «не стоит благодарности». Сделал себе пару заметок в блокноте, давая нам обоим время освоиться друг с другом, потом откинулся в кресле, улыбнулся:

— Чудно, так чем я могу вам помочь?

— Видите ли, я слышала кое-что про липосакцию. Будто это замечательно избавляет от ненужного жира в разных частях тела.

— Да, это так.

— А можно поподробнее? — попросила я, прикидываясь тупее рядовой читательницы журналов в его приемной.

— Смысл в том, что вам делают небольшой надрез до подкожного жирового слоя, откуда и отсасывают избыток. Процедура очень проста.

— А результат мгновенный?

— Практически. Обычно в том месте возникает синяк. Но за пару дней рассасывается.

— А куда вы деваете жир? — поинтересовалась я, потому что другого случая узнать могло не представиться, а нам, женщинам, это знать необходимо.

— Э-э-э… Иногда замораживаем и храним, чтоб потом вводить туда, куда понадобится — например, если нужно округлить лицо или припухлить щеки. Ненужное выбрасываем.

Уф! Не хватало в поисках улик рыться в вашей помойке! Каково это — знать, что у тебя в щеках ошметки твоей задницы? Хотя что в этом особенного, если в груди может оказаться постороннее сердце. Одно ради жизни, другое ради тщеславия. Впрочем, может, теперь разница стерлась.

— С какой частью тела у вас проблемы?

— Э-э-э… чувствуется лишнее наталии и бедрах, — сказала я, и тотчас на заднем плане сестричка из «Замка Дин» замахала своими рекламками, как капитанша болельщиц флажками.

Марчант взглянул на меня, не говоря ни слова, кивнул:

— Понятно. Что ж, давайте-ка я вас осмотрю, а потом мы все обсудим. Будьте добры, раздевайтесь и ложитесь вон на ту кушетку.

Меня несколько удивило, что по такому случаю он не призвал медсестру. Просто задернул вокруг меня занавеску, ожидая, пока я обнажусь. Только вот проблема: насколько обнажиться? Я стянула брюки, но трусики оставила. В конце-то концов, его жена — моя клиентка. Особо рисковать не следует. Я окинула взглядом свои ноги. И ощутила громадную признательность Джули за ее парафин. Ей-ей, когда я растянусь на кушетке, доктор Марчант не увидит на прополотых ею грядках ни следа молодой поросли.

Скрипнуло кресло, занавеска отъехала. Он подошел, встал рядом. Положил руки мне на живот, пальцами прошелся по бедрам. Слегка прощупал вокруг. Я не сводила глаз с его лица. Он поймал мой взгляд, еле заметно улыбнулся, снова принялся ощупывать. Потом велел перевернуться на живот. Я повиновалась. Он немного еще потыкал пальцами и сказал:

— Так. Будьте добры, оденьтесь, мисс Лэнсдаун, мы побеседуем.

Вернувшись за стол, он принялся что-то записывать. Черной блестящей авторучкой. На вид весьма дорогой. Буквы текли идеальной струйкой. Знакомый почерк — знакомые пометки в досье. Его и его жены, Несомненно, оба — почитатели авторучек «Монблан». Мистер Марчант поднял взгляд:

— Итак, что бы вы хотели услышать — приятное или неприятное?

— И то, и другое.

— Видите ли, мисс Лэнсдаун, в отношении ваших бедер ничего предложить вам не могу. Потому что, честно говоря, там нет ничего лишнего. У вас и так практически нормальная фигура и лишних жировых отложений почти нет. Для того чтобы их убрать, вам достаточно сократить употребление углеводов и активней заняться гимнастикой.

Он умолк. О, честный хирург-косметолог, подумала я. Что останется женщине, если отнять у нее ее любимый пунктик?

— Вот как! Но… я думала, что… в общем, я готова попробовать… откачать хоть чуть-чуть.

Он вздохнул:

— В моих силах сделать так мало, что вы на следующий же день прибежите ко мне требовать назад свои деньги.

— Разве такое часто случается? — спросила я беззаботно.

Мгновение он пристально смотрел на меня.

— Нет, не часто. Помолчав, я сказала:

— Мне… еще я думаю, может, попробовать что-то сделать с грудью? — Его взгляд молниеносно упал с моего лица вниз, вернулся обратно. И тут, то ли мне показалось, то ли все-таки мягкости в его взгляде поубавилось.

— Что именно вы хотите?

— Может, увеличить?.. У вас ведь, кажется, по-прежнему в ходу силикон?

— Да.

— Это нормально? Потому что я слыхала, будто в Америке с этим проблемы.

— Нет, это нормально. Но Федеральное фармацевтическое управление США — на редкость консервативная организация. В нашей стране мы применяем силикон весьма успешно и в безопасных пределах.

Ну да, если не лопнет от переполнения водный матрасик! У меня уже наготове был очередной вопрос, как вдруг он спросил:

— Вы, мисс Лэнсдаун, работаете на телевидении?

— Да.

— И вам так уж жизненно необходимо идеально выглядеть?

Ой-ой, что мне об этом известно? Стайка метео-комментаторш пронеслась в памяти, одна краше другой. И еще вспомнилась недовольная телезвезда с вечно юным лицом и артикуляционными трудностями.

— Э-э-э… нет! Я работаю за камерой.

— Угу… и что за программы выпускаете?

— Так… всякое документальное кино.

— Известное?

— Да нет, не думаю.

— Расскажите поподробнее.

Так! В чем дело? Чтобы понять, что происходит, нужно было не мудрить с ответом. Я пошуровала в своей биографии, ища что-нибудь подходящее.

— Ну, например, делала фильм о племенных фермах. Права животных и всякое такое… А до этого о пищевых заменителях.

— Журналистика расследования, — негромко произнес он. И уже без прежней любезности.

— Ну да.

В кабинете повисла недолгая, но многозначительная тишина. Ах ты! Поздновато до меня дошло, на какие мысли навели его мои слова.

— Но моя работа не имеет ни малейшего отношения к моему визиту, — убежденно сказала я.

— Да, да, конечно! — Он по-прежнему не сводил с меня глаз.

Снова что-то пометив себе, сказал:

— Вы позволите задать вам один вопрос?

— Прошу.

— Откуда у вас шрам над правым глазом?

Ну, вот оно! Как я могла подумать, что он этого не заметит?

— Э-э-э… дорожное происшествие.

— Ударились о ветровое стекло?

— Угу.

— Счастливо отделались. Я видал и посерьезней. Наверно, были пристегнуты.

— Была.

Вот чего он, очевидно, ждал: женщине невыносимо видеть свое отражение в зеркале. При таком явном уродстве мои претензии к бедрам должны были оскорбить его профессиональное достоинство.

Я и мой шрам. Похоже, в последние дни я единственная, кому нет до него дела. Но есть вещи, к которым нужно просто привыкнуть.

— Почему вы спросили? Вы можете это исправить?

Постой-постой, что это ты вылезаешь с таким вопросом? А почему нет? Ведь это не дает тебе покоя, просто не хочешь сознаться. Господи, при таком развороте событий, того и гляди, незнамо какая глупость сорвется с языка.

— Да, пожалуй. Вы позволите взглянуть поближе?

Марчант встал, подошел ко мне, развернув настольную лампу так, чтоб свет падал мне на лицо.

— Прикройте глаз на минутку.

Он провел пальцем вдоль шрама. Клянусь, вплоть до его прикосновения я не вспоминала о том, что стало с тем типом, который последним приложился к этому месту. Но он был из бандитской породы. А против Мориса у меня ничего не было, разве что пара не слишком удачных операций.

— Больно?

— Нет, просто у меня повышенная чувствительность.

— Могу понять. Малоприятные воспоминания. Кто-нибудь кроме вас пострадал?

— Да, тот, по чьей вине это произошло.

— Что с ним стало?

— Его уже нет.

Наверное, что-то в моей интонации заставило его больше вопросов не задавать.

Отняв палец от моего века, Марчант снова уселся за стол.

— Что ж, небольшая пересадка кожи смогла бы кардинально улучшить ситуацию. Следа почти не останется.

— Вот как. И сколько это может стоить? Он поджал губы:

— Ну-у, по грубым подсчетам, что-то, думаю, в районе тысячи фунтов.

Замечательно, подумала я. Махну назад в «Мажестик» и к концу дня выложу на стол требуемую сумму. «Погоди-ка, — сказал внутренний голос. — Тут стоит подумать. Добавь премиальные к выигрышу и получишь желаемое. Заткнись, гад, о чем ты, это же мойщика стекол деньги!

Вслух я произнесла:

— Спасибо! Я обдумаю ваше предложение.

— Почему бы вам не согласиться? — сказал он, на сей раз уже определенно без прежней любезности.

Я встала, протянула руку. Прощанье было коротким. Я была уже у самой двери, как вдруг Марчант спросил:

— Кстати, в «Замке Дин» вы не встречали мою жену?

Я обернулась:

— Вашу жену?

— Ну да, Оливию Марчант. Высокая, красивая женщина. По-моему, она мне что-то о вас говорила.

Не могла она говорить.

— Нет, боюсь, не встречала.

— Ну что ж, удачи вам, мисс Лэнсдаун, в ваших съемках. И дайте мне знать по поводу глаза.

Глава тринадцатая

И тут меня шарахнуло в удвоенном режиме. Консультация обошлась мне в сто двадцать фунтов. Тридцать накинули за опоздание. Когда я переспросила, регистраторша внизу сказала, что буквально сию минуту получила такое указание. Выходит, он только что спохватился. Собственно, почему нет? Он понимал, что я больше не приду, а может, продолжая думать, что мой визит мне оплачивается.

И был бы, конечно, прав, если бы я не явилась к нему самовольно. Я вытащила три полсотенные из бумажника. «Ой, не исчезайте! — запротестовали оставшиеся. — Нам так уютно с вами в тесной компании» Господи, подумала я, три часа сна — и уже распад личности.

По дороге к машине я пыталась осмыслить происшедшее. Либо у мистера Марчанта есть веские основания опасаться журналистских расследований (и тогда, значит, я на верном пути), либо он знает обо мне то, что ему знать не следует. Возможно, он обнаружил, что сделанные в «Замке Дин» заметки о проблемах мисс Лэнсдаун вопиюще неточны. Разумеется, там нет упоминания о шраме. А по здравом рассуждении, сможет ли профессионал-косметолог пройти мимо такого факта?

Ладно, я разоблачена. Не хватает еще, чтоб он завел обо мне разговор с женой сегодня за ужином. Будь я истинным профессионалом, чувство опасности побудило бы меня дорасследовать дело до захода солнца. Но ни один детектив не способен обойтись в работе без колес; и хотя формально я своих пока не лишилась, но теперь их стягивал противный, чужой, громадный желтый зажим. Обалдеть! Я содрала записку со стекла. Даже не снизошли до ответа. До чего черствый пошел народ.

К моменту, когда я снова обрела мобильность, день почти весь истек, и теперь, что бы мой «ид» ни говорил моему «эго» (или наоборот?), никакую операцию с глазом я уже позволить себе не могла. Едва оставалось на то, чтобы держать слово, данное мойщику стекол с заправки на Холлоуэй-роуд.

По дороге домой я завернула к нему, но поздно. Он уже ушел. Жаль. В сегодняшней своей непредсказуемости я вполне могла, не дожидаясь утра, впарить деньги кому-то еще.

Дома на автоответчике ждали четыре сообщения. Первые два — от Эми. Сначала: «Привет, Ханна… Ханна?»

Второе — медленно, очень старательно: «Здравствуй! Это Эми. Мама говорит, ты можешь забрать меня в кино в субботу, а сегодня мне надо пораньше спать. Чего?» — Отдаленное бормотание. — «Она говорит „спасибо“. Она тебе потом позвонит». — Опять бормотание, скороговоркой «Пока!», финальный щелк.

Третье сообщение оказалось гораздо менее внятным; тягучий, как оливковая паста, акцент: «Мисса Вулеф, это Марчелла Гаварона, вы звонила про эта дрянь Марчант. Да, я скажу все. Вы позвони, я все скажу».

Наконец-то! Хоть кто-то что-то готов рассказать. В Милане семь вечера. Я откупорила бутылку вина — естественно, итальянского — и набрала ее номер.

Та, что взяла трубку, вообще не говорила по-английски. Но постепенно до нее дошло, что мне надо. Положила трубку, и было слышно, как она проорала несколько раз: «Синьора Гаварона!» Видно, дом не маленький.

Перестук каблуков по плитам пола выдал ее с головой. Мне даже незачем было мотаться в Милан, чтоб представить себе ее внешне. Должно быть, размер 12, платье туго в талии, черные чулки, черные волосы, сияющие туфли и весьма основательный макияж. Жилище восходит к шестнадцатому веку, один из тех роскошнейших городских домов протяженностью в несколько миль, и, должно быть, восхитительно — за немалые деньги — отреставрирован. Хозяйка, вероятно, готовится к выходу на званый ужин вместе со своим мужем-бизнесменом, если, конечно, тот уже не успей угодить в тюрьму за взятки. Я чуть было не пожалела, что учила французский, а не итальянский.

— А-ха, мисса Вулеф! Вы про Морис Марчант знать хотела? Я бывала к нему прошлым годом, в май, узнала, что лицо хорошо сделает. Просила подтяжить не сильно. Так что не очень разрезать и вокруг глази убрать, чтоб скули больше выступал.

Он — «да »: новый мини-лифт есть, без след, без проблем. Не дешевий. Очень недешевий, но красивий. Так полгода, а потом моя лица смешно стала на бок упадшей, вся опала, вытянула. Ужас. Не могу из дома нигде. Ничего никак не могу. Я весь — как это — похожа на проказней болезнь. Тогда звонила ему. Он сказал: такого бывать не могло. Я говорила — я такой. Он сказал, чтоб я приехала. И я все лицо вокруг обвязала и на самолети к нему летела. Он видел, сказал «плохо». Опять делал. Лицо все равно некрасивий. Все щеки с комочками. Он сказал, я навыдумала, стало прекрасно. Я говорила, ты доктор поганий. Дай деньги назад. Или я ему так наскандалю, чтоб все знали, кто он такое.

Ой… труп в шкафу, гвозди в губке. Всю жизнь мечтала стать соучастницей подобного сюжета. Я едва сдерживала любопытство:

— И что же?

— Что «что же»? Денег назад не дал. Говорил, что никак помогать не может.

— Ну и?..

— Ну и — свинья! Я всем расскажила, всем первым дамам Милана. Он здесь кончен. Капут. Нет его. И если хотите это в свою газета, я только рада. Но, прошу, без имени, без фото, о'кей?

Прощайте, синьора Гаварона! И вы, и ваши упадшие подтяжки.

Если б не оказалось еще одного сообщения, меня неминуемо поглотила бы трясина уныния. Но оно было, и я обрела надежду с его пиканьем.

— Здравствуйте, Ханна, это Марти Трэнчент, менеджер Пита Пэнтина. Вы вроде собираетесь о нем писать? Я отправил вам факсом кое-что и организовал билеты на его концерт сегодня вечером в Кэмден-Пэлэс, второе выступление, начало в десять тридцать. Возможно, после вам удастся перекинуться с ним парой слов. Хотя, думаю, он немного утомится. «Гардиан» назвал его постфеминистской личностью. Класс! Уверен, он воспримет это как сногсшибательную новость. Он очень увлекается политикой и женскими проблемами.

Если б моя квартира была побольше, я бы бегом кинулась к факсу. Фотографии были — чудо: Пит в костюме от Пола Смита^[104], одна нога на полуголой девице, девица скалится прямо в объектив. К сему восхитительная пиаровская текстовка, где Пит именовался поэтом сексуальных битв.

Урвав пару часов для сна, я принарядилась к выходу. Ах, эти полуночные шатания! Неловко даже, что я так редко развлекаюсь.

Вторник, ночной Кэмден-Пэлэс. Последние пару лет, даже просто проезжая мимо, я и то ощущаю себя старухой. Поверьте, с радостью отдалась бы новомодной музыке, если б не мысль, что ее почитателям я в матери гожусь. Впрочем, сегодня все иначе. Прежде всего, я себя не чувствую чужой. Да и Пит вот уж сколько лет все резвится. В фойе я насчитала, по крайней мере, дюжину лысых макушек и дешевых импрегнированных курток, состарившихся скорее вместе со своими владельцами, чем независимо от них. Видать, кое-кого из своих поклонников он так и тащит за собой.

Я села в задних рядах. Песенки были чудовищные. Какая-то пародия на Роберта Блая^[105] вкупе с уже порядком устаревшим рок-н-роллом. Больше всего меня сразил «Ударник во тьме»: «Не ты одна крутая, моя крошка, я тоже крут, и я тебе влеплю».

Заметим, старичкам как будто понравилось. Похоже, по всем по ним плачет Общество защиты малолетних. Включая Пита.

Выступление закончилось где-то к полуночи. Подождав, пока прекратится давка, я отыскала дверь за кулисы. Сказала дежурившему, что у меня встреча с Питом, но выяснилось, что тот пока занят. Я стала ждать. Пит не торопился.

Был уже второй час, когда меня призвали. Пит сидел в своей уборной, свежевыбритый, в чистой сорочке, в новых старых джинсах, с бутылкой пива «Фостерс» и при романе Уилла Селфа. Вероятно, он полагал, что классно смотрится. Я бы так не сказала. Годы все-таки оставили на нем свой отпечаток. Подбородок обвис, а наиболее ответственные швы на джинсах натянулись так, что страшно смотреть. Либо Морис напортачил, либо выкачанный им жир Пит сам закачал в прежние места. Вид подхваченной промежности напомнил мне тот божественный эпизод из «Спайнэл Тэп»^[106], когда бас-гитарист включает сирену тревоги в аэропорту засунутым в штанину мешочком со стопкой монет. Вот на какой операции Марчант озолотился бы. Я едва удержалась, чтоб не рассмеяться.

Пит поднялся мне навстречу.

— Привет. Извиняюсь, что заставил ждать. Дела. Ну как, понравился концерт?

Я кивнула, выразив восторг, которого на самом деле не испытывала. Рок-н-ролл!.С ума сойти — снова как в шестнадцать лет.

Прежде всего я попросила у Пита автограф. Признаюсь, было у меня смутное подозрение, что в конце беседы у него отпадет желание браться за ручку, а мне для сравнения был необходим образец его почерка. Пит витиевато расписался. Крайне неразборчиво. Потому я попросила сверху приписать небольшое посвящение.

«Ханне. Пусть всегда пишет правду».

— Спасибо! — Я глуповато улыбнулась. — Буду стараться.

Не стану напрягать вас пересказом этого интервью. Вырвавшись из оков песенной лирики, Пит продемонстрировал такую глубину взглядов на сексуальную политику, что заткнул бы за пояс саму Маргарет Тэтчер, если б не увяз в мешанине либеральных клише и мужских пошлостей. Правда, моя попытка выдать себя за журналистку «Гардиан» тоже вряд ли была успешна. Но все-таки стычки мы избежали. Собственно, пока дело не дошло до разговора об имидже и о том, как обрыдло ему жить в обществе, где важно не то, что ты собой представляешь, а то, как ты выглядишь.

— Тут вы глубоко солидарны с женщинами, так?

— Конечно! Об этом именно мой новый альбом. Мужчины и женщины должны быть верны себе, а не тому образу, который им навязывают.

— То есть, вы готовы, ну… отказаться от образа секс-символа?

Тут он рассмеялся:

— По-моему, человек в любом возрасте может быть привлекателен, правда? Ведь и ум, как и тело, тоже становится старше. В этом, собственно, вся суть.

— Не могу с вами не согласиться, — подхватила я, и мы оба расплылись в улыбке. — Но все-таки, зачем вам понадобилась липосакция?

— Что?!

Он буквально ошалел.

— Липосакция вокруг торса. Ведь это… было ваше… продуманное решение? Ведь, я слышала такое мнение, вы решились на липосакцию из солидарности с женщинами, которых общество толкает на подобный шаг? Хотя у вас, кажется, это прошло не слишком удачно.

— Кто вам сказал? Кто вам это сказал? Этот сраный подонок Марчант? Он рассказал?

— Марчант? Кто это? — недоуменно выгнула я бровь. — Нет, мне рассказывала одна моя коллега журналистка. Простите, я не подозревала, что это вас заденет. Я думала, вы в курсе… Все только об этом и говорят. В глазах женщин это даже сделало вас в определенной степени героем. Мало того, что вы на это решились, но когда что-то вам не понравилось после, вы обратились с жалобой. Многие женщины убеждены, что у них на такой шаг не хватит смелости. Вы показали нам, как совмещать нашу уязвимость с нашей злостью.

Но он меня не слушал (и слава богу, если учесть, какую ахинею я несла).

Его лицо угрожающе побурело, и, начав пухнуть, как надувающаяся воздухом лягушка, он вскочил и заорал:

— Выметайся отсюда! Это вмешательство в частную жизнь, вот что это такое! Ничего я с собой не делал! Ничего, слышишь ты? А вякнешь где-нибудь, в суд на тебя подам! Сволочи вроде тебя испохабили мне в начале всю карьеру. Больше тебе этого не удастся! Сраная свобода! Паршивая старая шлюха…

Я ретировалась, предоставив Питу поднимать глубинные пласты лексикона Нового Человека. Это было не в пример выразительнее, чем его песни.

Выйдя на тротуар, я с удовольствием окунулась в ночную тишь. Что ты будешь делать — выпал случай провести безумную ночь с рок-звездой, и я не сорвала кайф. Да пошел он! Джексон Браун^[107] мне всегда нравился больше. Несмотря на слухи, будто он избил Дэрил Ханну^[108].

Уже далеко за полночь, а я снова бодрствую. Эта история нарушила во мне все ощущение времени. Слава богу, хоть на моей машине никто не оставил никаких меток.

Я поехала в центр, отыскала одно ночное кафе неподалеку от Лестер-сквер, в которое часто наведывалась, когда у меня, так сказать, были ночи. Теперь здесь стояла непривычная тишина. Впрочем, наверное, я просто запамятовала, как бывало раньше. И цены подскочили. Я заказала капучино и поджаренный сэндвич. Вышел парень и начал наигрывать на рояле, подражая, как мог, Джулсу Холланду^[109]. Звучало очень мило. Я уселась поудобнее, вытащила досье и свою черную записную книжечку (у частных сыщиков вместо любовников подозреваемые) и занялась рутинной работой.

Первым долгом я выложила на стол анонимную записку на имя Мориса Марчанта и рядом с ней идиотское посвящение Пита Пэнтина. Они были написаны совершенно разными людьми, хотя, разумеется, это еще ничего не доказывало. Я поставила карандашом крестик рядом с именем Пита. Уже проверены шестеро подозреваемых. И ни один, живой или мертвый, здесь ли, на Бермудах ли, казалось бы, никак не годился на роль злоумышленника, решившего потопить «подонка» Марчанта.

А может, я зашла в тупик потому, что я не там ищу? Здесь, где ничто не отвлекало моего внимания, мне внезапно вспомнилась коротышка Лола, то, как упорно она молчала. Но даже если я ее недооценила, это вряд ли что-то меняло. Ладно, пусть Лола способна на злодейство, но какой смысл самой себе платить семь сотен фунтов? В досье была копия ее заявления, но машинописная. Подпись размашистая и какая-то детская, к тому же мало что в ней совпадало с почерком анонимной записки. Было что-то общее в написании «с», но и «м» и «а» она писала совсем иначе. Хотя, возможно, почерк она постаралась изменить. Уж Фрэнк-то с его старыми полицейскими связями непременно откопал бы эксперта-графолога, но пока, кроме Лолиного почерка, у меня ничего нет, какой смысл прибегать к таким дорогим услугам. За неимением более подозрительных личностей я передвинула Лолу в списке повыше. К ее заявлению прилагалась характеристика из салона в Западном Лондоне. Я наметила себе отправиться туда завтра.

Я заказала еще капучино и булочку. Мой Джул прекратил тискать клавиши, и кто-то поставил запись. Брайан Ферри со своими знаменитыми хитами. Я расплатилась под звуки «Не будем разлучаться». Прямо как на заказ для известного мне семейства из Ислингтона. Где ты, Колин, песенка-то прямо для тебя.

На улице почти рассвело, когда я снова уже в машине перелопатила свои бумаги. Это заняло больше времени, чем я предполагала. Какое, оказывается, кропотливое занятие сыскная работа. Уже начало шестого. Да, день предстоит весьма насыщенный.

На улице, идущей мимо вокзала Сент-Панкрас, из грузовичка выгружали целую партию оранжевых дорожных столбиков. Только этого и не хватало новой Британской библиотеке. Концерта отбойных молотков. Пришлось свернуть к Кингс-кросс и ехать по Каледониен-роуд. Отсюда совсем близко до дома Кейт. Так-так, интересно: думаешь о другом, а колеса сами собой поворачивают в нужную сторону. Я въехала после перекрестка на Ливерпуль-роуд и пустила автомобиль в свободный полет.

Улица пьянела от птичьего щебета. В кронах стоявших в ряд деревьев заливался мощный рассветный хор, тон которому задавала пара упитанных черных дроздов в черных, как у дирижеров, фраках. Неужели кто-то еще способен здесь спать? Я припарковалась в нескольких ярдах от дома и стала ждать. В голове по-прежнему не было никаких мыслей. Если бы меня спросили, я бы, наверное, ответила, что сыщики не любят терять ночное время понапрасну. А за кем следить — какая разница. К себе бы лично я это не отнесла, но в данном случае это не важно. Устав от птичьего гомона, я переключилась на радио, заметалась по станциям взад-вперед. Уйма народу пожелала мне доброго утра. Верить им у меня не было особых оснований. Кроме этого, каждый сообщил мне, который час. Время между шестью и семью утра определенно летит незаметно.

Кейт сказала — трижды в неделю. Не обязательно сегодня, так что положимся на случай или на расписание. В 7:04 зажегся свет в одной из комнат верхнего этажа. Ванная. Я знала это прекрасно; сколько раз сиживала на краю ванны, а дети, купаясь, обдавали меня брызгами, или просматривала аптечку по ночам — так, на всякий случай, — когда оставалась за ними приглядывать. Свет погас. Я отсчитала ступеньки вниз. Парадная дверь распахнулась, и вышел Колин в сером тренировочном. В руках костюм на вешалке, пластиковый пакет и кейс. Он направился вдоль по улице в противоположную от меня сторону к своей машине. Я не сводила с него глаз.

И пыталась смотреть на него как бы со стороны, взглядом постороннего. Сколько ему на вид? Э-э-э… сорок один — сорок два. Неплохо сложен, правда, чуть расплылся (придуманный тренажерный зал не слишком ему помог), и стрижка несколько старомодна, в духе семидесятых. Но, по крайней мере, какую-то растительность на голове сохранил, и физиономия вполне пристойная. Одним словом, Обычный Господин. Среднего класса, среднего возраста, средних способностей («И в целом, — слышу я голос матери, — он вовсе не так уж плох, и ты, девочка, зря над ним смеешься»).

Колин плямкнул кнопкой своему автомобилю, и тот радостно сверкнул ему огнями. Это мне тоже в Колине противно. Всякие его новомодные цацки. Он осторожно повесил костюм сзади, скользнул на переднее сиденье, оглядел себя (не улицу!) в зеркало и тронулся. Подождав секунд пятнадцать, я тронулась следом.

Я скромно тянулась позади. Ведь надо же проявлять бдительность, если на всей улице только он да ты. У Хайбери-Корнер темп ускорился, к нашему па-де-де присоединились посторонние. Я пропустила между нами один автомобиль, но вот посреди Холлоуэй-роуд Колин свернул налево. Он двигался, судя по всему, в направлении к «Кэлли» — бассейну и гимнастическому залу на Каледонией-роуд. Трудно было сказать, радует меня это или наоборот.

Но к «Кэлли» мы так и не попали. Вместо этого он свернул вправо с Кэмден-роуд, затем описал квадрат по улицам с односторонним движением, пока мы не очутились на обсаженной деревьями улочке на задах Кентиш-Тауна. Колин так резко затормозил посередине, что мне ничего не оставалось, как проплыть мимо и скрыться за угол. По окончании своего объездного маневра я убедилась, что Колин бесследно исчез. Он мог зайти в любой из десятка ближайших домов. Я припарковалась примерно в пятидесяти ярдах от его машины, в той стороне, куда он явно не поедет, и стала ждать. Сколько это продлится? Сколько веревочке виться? Скоро ли быть кончику? Извини, Колин. Я это не конкретно.

Сидя в машине, я слушала программу «Сегодня». Накатил уже второй выпуск, и тут появился Колин, почти через час, на лесенке квартиры полуподвального этажа дома напротив. Молодцевато направился к машине. Да, вид у него теперь был вполне молодцеватый — уже в костюме, готов приступить к работе; тренировочный, надо думать, несет в пластиковой сумке. В самом деле, если все равно раздеваться, почему бы заодно не переодеться. И прямо на службу. Мужчина нового типа. Забавно. Я всегда подозревала, что, в сущности, новый тип практически не отличается от старого.

Его машина проехала мимо. Я едва сдержалась, чтоб не посигналить. Меня слегка обдало его выхлопом. Значит, Кейт права. Колин погуливает. Завелась любовница. Ой-ой-ой! Кто бы мог подумать!

Как раз тот случай, на который у Пита Пэнтина нашлась бы песня. Только не просите меня покупать весь альбом! Итак, вопрос: что теперь? По-моему, я с собой не договаривалась выходить из машины и переходить улицу. Но раз уж оказалась здесь, с удовольствием перейду. Дом номер 34. Счастливый номер позапрошлой ночи. Я спустилась по ступенькам и с силой нажала звонок. Прошло некоторое время, прежде чем она открыла дверь.

Ну, явно не Джулия Роберте — лет сорока, темноволосая, без определенной прически, с неряшливо намазанными губами и слипшимися от туши ресницами. Уже успела одеться: брюки, свитер. Ничего выдающегося. Должна признаться, по ней никак нельзя было сказать, что это женщина, только что пережившая землетрясение. Впрочем, надо знать Колина.

— Да? — Она определенно нервничала.

— Доброе утро! Могу я видеть мисс Питерc? Джиллиан Питерc?

— Вы ошиблись, такая здесь не живет.

— А-а… это Стрэттон-Гарденс, тридцать четыре?

— Нет, это Фэрвуд.

— Ой, простите? А можно…

Но завершить фразу мне не удалось. Позади я услыхала шаги по ступенькам, обернулась и увидела мужчину лет пятидесяти с кейсом и с зонтиком. Завидев меня, он заметно побледнел и стушевался. Черт побери!

— Простите! — коротко бросила она мне.

— Что? Ах да, конечно. Это вы простите, что вторглась.

Он ждал, не поднимая глаз, пока я протиснусь мимо и взбегу по ступенькам. Я слышала, как за моей спиной хлопнула дверь.

Я стояла посреди улицы с чувством, будто кто-то двинул мне под дых. И внезапно все встало на свои места с поразительной ясностью: определенные часы, ее, мягко говоря, не слишком чарующая внешность, ежемесячно уплывающие куда-то наличные. Джентльмены-клиенты. Боже мой, я-то думала, они исчезли вместе с Ноевым ковчегом. Не стоит забывать, что Колин в душе всегда оставался консерватором.

От собственного остроумия мне легче не стало. Вернувшись в машину, я испытала чувство, подобное ужасу Пандоры в тот момент, когда она открыла крышку ящика и нечаянно выпустила зло на свет Божий. Но по крайней мере в ее случае все об этом узнали. Мое же зло будет оставаться тайной, пока я не решу ею поделиться. Но кому мне все это рассказать? «Привет, Кейт, радуйся, это вовсе не роман, это обычная проститутка из Кэмден-Тауна!»

И что делать тогда Кейт? Менять замки? Сжечь трусы Колина в садике и засыпать пепел ему в бензобак? Или, наступив на собственную гордость, позвонить в службу помощи неблагополучным семьям? Думаю, все будет зависеть от того, насколько ей хочется сохранить брак. И ценой чего? Такой малости, о которой Колин не соизволил даже задуматься. Просто засвербило член и ухнул в яму, в которой теперь кувыркается. Образ, прямо скажем, малопривлекательный. Может, стоило погнать за Колином к нему на службу, вытянуть его из кресла за лацканы и колотить башкой об чернильницу до тех пор, пока не прозреет и не увидит все так, как вижу я?

Знаете, иногда в жизни наступает момент, когда понимаешь, что ты вовсе не такая умная и не такая храбрая, какой себя мнишь. Сейчас наступил именно такой. В конце концов, я решила посоветоваться.

К несчастью, Фрэнк еще не явился. Хотя, возможно, он уже в Мадриде. Я еще возилась с тройным замком в офисе, как вдруг зазвонил телефон и затем щелкнул автоответчик. Я едва успела вбежать и схватить трубку. Впрочем, дрожащий голос явно придал мне ускорение:

— Алло, алло! Сообщение для Ханны Вульф. Я пыталась звонить домой, но никто не отвечает. Ханна, миссис Марчант необходимо срочно с вами встретиться, тут…

— Да, да! Миссис Уэверли? Это я, Ханна. Простите, только что вбежала. Что случилось?

— Ах, вы здесь! Слава богу! У нас полиция. Они сейчас разговаривают с Оливией.

— Почему? В чем дело?

Едва сдерживая рыдания, Уэверли проговорила:

— Морис Марчант мертв… Его нашли сегодня утром у него в приемной.

Как это ни жестоко, признаюсь, на какую-то долю секунды я даже испытала облегчение, потому что это отвлекло меня от моих черных мыслей.

Глава четырнадцатая

Сев в машину, я врубила в мозгу голубую мигалку. Поярче, чтоб она напрочь затмила остальную умственную деятельность. Конечно, надо было бы мчаться с предельной скоростью, но в часы пик в Лондоне понятие скорости вообще отсутствует.

Дом, адрес которого сообщила мне Кэрол, оказался в самом фешенебельном районе — вблизи Уигмор-стрит. Полиция в восьмом часу утра приехала за Оливией Марчант в «Замок Дин», чтобы увезти ее в морг рядом с Вестминстерским аббатством для опознания трупа мужа. Я о стольком еще не имела понятия, что даже не было смысла ни о чем гадать. Полицейские, бесспорно, выложат мне ту малость, которую им удастся выудить, а я выведаю столько, на сколько хватит наглости.

Мне не пришлось долго искать место. Ясное дело, у подъезда было полно полицейских машин. Я подавила искушение заскочить в одну из них и воспользоваться радиосвязью.

Дом был из тех, где консьерж дежурит круглосуточно. Мне он был ни к чему. Кэрол Уэверли поджидала меня в вестибюле. Встретила, как лучшую подругу, и тотчас повела меня к лифту. Пока мы поднимались, я разузнала что смогла. Оказалось, Марчанта обнаружила рано утром уборщица, явившаяся с пылесосом в приемную на Харли-стрит. Его убили ножом. Больше Кэрол ничего не знала. Марчанты жили на четвертом этаже. Просторные, очень красивые апартаменты. Но в данный момент мне было не до любования их жильем. Дверь в большую гостиную закрыта. В кухне при телефоне — женщина в полицейской форме. Кивнув ей, я пошла прямиком к двери.

— Погоди-ка минутку, Алан! — Она прикрыла трубку рукой. — Эй, туда нельзя!

Но я уже вошла. Девиз сегодняшнего дня: встала на путь — не останавливайся.

В комнате царил полумрак — сказочно красивые французские окна были наполовину прикрыты от солнца портьерами. Она сидела на диване в джинсах, в белой футболке из мягкой ткани с воротничком «поло», поджав ноги, в напряженной позе. Приглушенный свет мягко освещал ее идеально скроенное лицо. Сейчас не красота поражала в ней, скорее какая-то нежизненность. Безрадостного в нашей работе всегда с избытком — оно и понятно, в счастливые моменты к услугам детектива не прибегают, — но скорбь от потери близких ни с чем сравнить невозможно. Глаза человека наполняет какая-то странная пустота, словно их высосала тоска по умершему. Черты Оливии словно окаменели. Хотя этому скорее мог поспособствовать живой Морис Марчант, нежели мертвый.

Оливия подняла глаза, и ее взгляд остановился на мне как раз в тот момент, когда двое полицейских в штатском уже приготовились меня турнуть.

— Ханна Вульф! — бросила я, проходя мимо них. — Частный детектив. Миссис Марчант моя клиентка.

Старший кивнул:

— Да, мы в курсе. Что ж, миссис Марчант, спасибо за беседу. Мы свяжемся с вами через некоторое время. И пожалуйста, примите наши соболезнования.

Я оглядела обоих. Особого сожаления на лицах не заметила. Впрочем, у полицейских, разумеется, не было для него особой причины. Они не знали покойника. Для них это очередное, пока не закрытое дело. И меня угораздило стать его участницей.

— Когда закончите, мисс Вульф, не откажите в любезности с нами переговорить, — сказал старший, помахивая перед моим носом визитной карточкой.

Я помахала своей в ответ.

— К вашим услугам, констебль! — Это было произнесено мной со всей любезностью и учтивостью, которых я поднабралась у Фрэнка за три года совместной работы.

Тот, что помоложе, выгнул бровь. Мне хватает и одной выгнутой, чтоб понять, с кем имею дело.

Полицейские ушли, прикрыв за собой дверь. Взгляд Оливии, проводив их, вернулся ко мне. Я прошла вперед и села на то место, где сидели они; диван еще не остыл. Скорбь. И в этой ситуации профессионализм тоже необходим. Деликатное дело, не спасение утопающих. В конце концов я воздала дань привычному:

— Я глубоко сожалею…

Оливия кивнула. Лицо то же: невозмутимое, будто высеченное из мрамора. А под маской — боль, запертая внутри, наполнившая глаза, отчаянно рвущаяся наружу. Но вот пробились слезы, медленно покатились вниз по щекам. Она и пальцем не шевельнула, чтобы их смахнуть. Зрелище было поразительное — будто плачет статуя мадонны или, что еще хуже, будто льет слезы одна из омерзительных куколок нашей Эми, стоит только нажать в нужном месте. Бедняга. Как же туго он ее утянул, даже убиваться по нему по-человечески не может. Я сидела и смотрела, как она плачет. Хотела протянуть бумажный платок, но решила, что будет некстати. Но вот Оливия звучно, не по-мадоньему, шмыгнула носом и прошлась пальцами по щекам, утирая слезы.

— Я ведь была у него там, — сказала она без всякого выражения. Тут в горле у нее что-то отрывисто и смешно булькнуло. — Вчера днем. Он сегодня должен был ехать в Амстердам, а оттуда на конференцию в Чикаго. Я пришла попрощаться. Мы повздорили. Он обвинил меня в попытке развалить дело. Сказал, что о вашем расследовании может прознать пресса и это нас погубит. Я уверяла, что хочу его защитить. Что, возможно, ему грозит опасность. Но он не желал меня слушать. Мы расстались со скандалом. Я уехала в «Замок Дин» и легла спать. Меня разбудил звонок из полиции. Я даже не успела извиниться перед ним.

Она осеклась, а меня будто ледяная рука схватила за горло:

— Откуда он обо мне узнал?

— А вы как думаете? — спросила она, глядя на меня в упор.

— Я же не…

Оливия покачала головой:

— Этого и не требовалось. В таких ситуациях он соображает молниеносно. Я попыталась извернуться, но его не проведешь — всегда чувствует… чувствовал, когда я лгу.

— Ну а, скажите, не осталось ли какой-нибудь записки, сообщения?

Она взглянула на меня:

— Нет, ничего. Но, по-моему, все и так ясно, разве нет?

— Ясно?

— Разве вам не сказали?

— Оливия, я и словом не успела обмолвиться с полицией!

— Ах… Они говорят, его ударили ножом. В шею и в грудь. Вся грудь исколота. Множество ран. — Она запнулась. — А потом, когда он был уже мертвый, ему… ему выкололи глаза.

Потухла мира красота в глазах смотрящего. Да уж, можно сказать, неизвестный убийца оставил визитную карточку. И Оливии пришлось опознавать труп. Впервые в жизни у меня не нашлось что сказать.

Но она взяла себя в руки быстрей, чем я ожидала. Встала, прошла к небольшому бюро у двери. Вернулась, держа в руке конверт. Протянула мне.

— Что это? — спросила я, хотя догадка уже забрезжила.

— Шестьсот фунтов. Наличными.

— Оливия, это слишком…

— Мой адвокат сказал, им придется заморозить мой банковский счет. А это поможет вам продержаться некоторое время.

— Простите, но…

— Я хочу, чтоб вы нашли его убийцу, — резко оборвала она меня. — Хотя бы это вы должны для меня сделать.

Снова лицо ее стало жестким, скулы напряглись, кожа на щеках натянулась. Она стояла передо мной, нацелив на меня конверт, как обнаженный меч, и на память мне пришла иллюстрация из прочитанного мною в детстве фантастического романа. Вечно прекрасная Айша — Та, Которой Все Повинуются^[110]. Мне, девчонке, воспитанной на сказках о принцессах с газельими глазками, героиня, которую безмерная любовь сделала жестокой, казалась тогда полной ересью. Красавица, несовместимая со счастливым концом. Ах, Оливия, остановись, не прыгай снова в огонь. На сей раз не убережешься, превратишься в сморщенную мартышку!

Зачем мне все это — эта боль, эта ярость, эти скачки с препятствиями в компании с ехидными полицейскими? У нас с вами, леди, разные весовые категории! Оглянитесь на себя, хоть вам сейчас и очень кисло, но вы красивы и богаты. Вы свою беду переживете. Потерпите немного, и мир снова повернется к вам солнечной стороной. Я же вам вовсе нужна. Иногда бывает не вредно сознаться в своей несостоятельности.

— Простите, Оливия, — сказала я спокойно. — Но больше я не смогу работать на вас. Теперь вам придется предоставить дело полиции.

Некоторое время она смотрела на меня, потом опустила руку с конвертом. Эта внезапная покорность меня поразила. Еще пару дней назад Оливия нажала бы сильней, сыграв на моем чувстве вицы. Но не сегодня. Сегодняшняя Оливия только кивнула и сказала:

— Понятно. Что ж, и на том спасибо. Я знаю, вы сделали все возможное.

И, конечно, от этих ее слов мне стало еще хуже.

Кэрол, перепуганная, взбудораженная, ждала меня у двери. На мой взгляд, менеджеру не мешало бы проявить большую стойкость в критический момент. Работнички в штатском отбыли, оставив мне указание навестить их в участке, как только смогу. Стало быть, сейчас. С Кэрол они уже имели разговор, который явно оставил ее в полном смятении. Все допытывалась у меня: зачем им понадобилось с ней беседовать, что такого могла бы она им сообщить? Она так нервничала, что на мгновение у меня шевельнулась мысль — уж не она ли?.. Впрочем, такой поступок абсолютно не вязался с карьерными помыслами Кэрол. Я объяснила ей, что это обычная процедура и что не стоит из-за этого волноваться.

Я спросила, сколько она еще собирается пробыть в Лондоне. Она сказала, что не знает. У Оливии нет ни близких, ни родных. Родители умерли, больше никого не осталось. В том-то все и дело. Морис был всем для нее. Мужем, отцом, другом. Ее жаль до слез. У Кэрол и в самом деле глаза были на мокром месте,

Но как ни трагично то, что случилось, «Замок Дин» бросать на произвол нельзя. По совету Оливии, Кэрол оставила временно вместо себя Марту (что ж, по крайней мере скорбь не ослабила их деловую хватку), но спешила как можно скорей вернуться туда. А что Оливия? Кто присмотрит за ней? Тут Кэрол схватила меня за руку:

— Вы ведь не покинете ее, правда? — воскликнула она с пылом, прямо скажем для нее не свойственным.

«Покинете »! Слово-то какое. С чего это вдруг все вообразили, будто Оливия нуждается в опеке? Может, им известно то, чего не знаю я? Что же? Любопытство. Меня в моей работе оно подстегивает сильнее, чем сострадание. Я открыла было рот, чтоб сказать Кэрол, что моя роль в этом деле отыграна. Но почему-то так и не сказала. Ох, Ханна, когда же ты будешь умнеть!

На визитке значилось, что инспектор сыскной службы Мередит Ролингс состоит при полицейском участке Тоттенхем-Корт-роуд, близ Гудж-стрит на Уэст-Уэй.

Я оставила машину где припарковалась и пошла пешком. Я уже стала ощущать последствия двух практически бессонных ночей. Больше всего в данный момент мне не хотелось общаться с вырулившими на первый план полицейскими. Вероятно, то же и они испытывали в отношении меня. Я так долго просидела в приемной, что уже заподозрила, не специальная ли это тактика с их стороны, если, конечно, еще кто-то не успел между делом отдать концы, как вдруг меня пригласили пройти. На третий этаж. У лифта меня встретят.

Даже не подумали извиниться. Скверное начало. Я силилась, как могла, побороть проснувшуюся предубежденность. В крохотной выгородке для допросов посреди огромного офиса с открытой планировкой я впервые смогла их как следует разглядеть. El Jefe^[111] Мередит (интересно, имеет ли уменьшительное?) —тип весьма и весьма характерный. Крупный детина в костюме, из которого он явно вырос, следы бессонниц и возлияний уже изрядно впечатались в физиономию, и на этом фоне интеллект во взгляде едва уловим. Когда я впервые увидела Фрэнка, у меня возникло примерно аналогичное впечатление — но в результате такая серьезная недооценка ничего хорошего мне не принесла. Но все-таки Фрэнк из тех, кто из полиции слинял. По его мнению, чем дольше там торчишь, тем хуже для мозгов.

Мередитов напарник — сержант-детектив Грант — еще был не полностью безнадежен. Помоложе, где-то к сорока, достаточно тщеславен, чтоб еще к чему-то стремиться. Не самый худший вариант. Живота я у него вообще не разглядела, а подбородок пока еще приставлен к шее под прямым углом. Об остальном судить не берусь. Они предложили мне кофе и поставили на стол передо мной пепельницу. Крутые ребята, рак им нипочем! Я, некурящая, даже почувствовала некоторую свою убогость.

Мередит уже явно ознакомился с моей визиткой.

— «Камфорт и безопасность»? — произнес он, вертя ее в пальцах, как бы приноравливаясь к фокусу в духе Пола Дэниэла. — Так-так. Значит, вы, барышня, от Фрэнка Камфорта.

Вот и слава!

— Так точно. Ну а вы? Вы, юноши, чьи будете? Он слегка осклабился, словно было лень улыбнуться во весь рот:

— Славный парень Фрэнк. Ушел в восемьдесят восьмом после первого слушания дела Стэниша, — сказал Мередит, адресуясь явно не ко мне.

Молодой кивнул, не сводя с меня глаз. Я одарила его одной из самых лучистых своих улыбок. Он умудрился устоять перед ее сиянием.

— Я знавал вашего босса, — сказал Ролингс.

— Я ему передам. Все, разговор окончен?

— Знаете, вы даже говорите точь-в-точь как он.

— Ага, я при нем вроде болвана, — сказала я. — Гляньте в окно, Фрэнк стоит на тротуаре и вещает, а я повторяю.

Некоторое время Мередит смотрел на меня, потом добродушно сказал, почесывая подбородок:

— Может, ты, Майкл, теперь рискнешь?

Майкл, состроив на ходу гримасу, провел языком по губам. Коллаген! Делает губы пышными и влажными.

— Спасибо, что пришли, мисс Вульф! — сказал он, пожалуй, даже без всякой иронии. — Будем признательны, если вы расскажете вкратце, что связало вас с миссис Марчант и какую, собственно, работу вы для нее выполняете.

— Почту за честь! — Тут я сделала паузу. — Но только прежде вы немного меня просветите. — Молодой метнул взгляд на Ролингса, который молча сидел в стороне. — Фрэнк любит точный отчет. Ну, сами понимаете, чтоб над всеми «i» стояли точки, — завершила я, демонстрируя трепет перед полицейским протоколом.

Ролингс тихонько рыкнул. Или, может быть, это он так усмехнулся? У него одно не сильно отличалось от другого.

— Что ж, в этом смысле Фрэнк не изменился.

Я восприняла это как согласие и переключилась на более любезного Гранта:

— Как он был убит?

— Мы пока не получили заключения экспертизы, но почти наверняка смерть наступила от одной из ножевых ран, от удара сзади в шею при многочисленных ножевых ударах в спину и в грудь.

— Орудие?

— Вез экспертизы точно сказать нельзя, но, как выяснилось, он держал у себя на столе хирургический скальпель, чтобы вскрывать письма. Теперь скальпеля там нет.

— А глаза?

— По предварительным данным, его изуродовали, уже когда он был мертв.

— Ей не показали? Он покачал головой:

— Мы прикрыли часть лица при опознании.

Между прочим, подумала я, мы говорим о даме, которой, вероятно, тоже прошлись скальпелем по области глаз. Впрочем, мне-то известно, что порез порезу рознь. Интересно, заметили ли они? Все-таки приятно, что уже столько часов никто со мной об этом не заговаривает.

— Когда наступила смерть?

Он еле слышно фыркнул, просто чтоб показать мне, что я его достала:

— Примерно между одиннадцатью вечера и половиной третьего ночи.

— Что он так поздно там делал? Ведь, по-моему, ему предстояло ранним утром вылетать в Амстердам.

— Верно. Мы обнаружили авиабилет в его бумажнике. Рейс в шесть тридцать утра. Вероятно, перед отъездом надо было завершить кое-какие дела.

Может, кое с кем встретиться? Гм!

— Есть ли следы борьбы?

— Нет, Но, видно, уже после первого удара он утратил способность сопротивляться.

Мне не терпелось еще кое о чем их расспросить, но не хотелось, чтоб они почувствовали мой интерес. Воспользовавшись моей заминкой, Ролингс перехватил у меня инициативу.

— Итак, — произнес он. — Не пора ли поменяться ролями? Дайте-ка и нам хоть пару минут поработать полицейскими.

Я взглянула на него. Господи, как вы и все ваше племя похожи на динозавров; мозгов с гулькин нос, никак не поймете, что уже наполовину вымерли. Ну же, ну, Ханна, чему тебя Фрэнк учил!

— Разумеется, — улыбнулась я. — Я к вашим услугам, констебль.

Они распределили роли быстро и ловко, значит, к парной охоте привычны. Для начала спросили о том, о чем и без того знали, чтоб просто удостовериться, что я приняла подачу, затем перешли к тому, что их интересовало по-настоящему.

— Так, значит, у вас есть одно из полученных ими анонимных писем?

Это была очередь Мередита, солировал он. Я кивнула. Он протянул руку. Я улыбнулась:

— Не здесь! При себе не держу. Оно у меня в бумагах.

Так. Не прошло и пяти минут, а я уже вру. Полицейские и частные сыщики — традиционная антипатия, никуда не денешься.

Он ощерился:

— Так, может, расскажете, что в нем?

Что рассказывать-то? Письмо в простом коричневом конверте, марка центрального лондонского почтового отделения, составлено из написанных от руки и вырезанных слов.

— Есть соображения насчет почерка?

— Угу, — сказала я. — Похоже, почерк Камю.

— Что-что?

— Это я так. Сорвалось. Нет, почерк незнакомый. — А письма, приходившие в оздоровительный центр?

— Я их не видела, но, судя по словам той девицы, стиль более или менее совпадает. Только там послания были печатные.

— Вы считаете, что между этими письмами есть связь?

Я медлила с ответом. Не ловушка ли этот вопрос?

— Я… да, я склонялась к такому выводу.

— А что это за девица, которая занималась вредительством?

— Лола Марш? Ну, на убийцу она, по-моему, не тянет, хотя данное событие возвращает ее в список подозрительных лиц.

— Оливия Марчант сказала, вы не знаете, где она? Я покачала головой;

— Никаких следов. Она вышла из такси у Редингского вокзала и растворилась в ночи. Если прочесать все крупные салоны красоты в стране, думаю, можно ее отыскать. Я такими возможностями не располагала.

Молодой с улыбкой спросил:

— Тогда, может, расскажете про досье пациентов Марчанта?

— Что рассказать?

— Нашли вы что-нибудь?

— И да, и нет. Сначала имелось примерно три десятка потенциальных подозреваемых. Я сократила список до десяти. С большинством либо виделась, либо говорила по телефону.

— И?..

— Картонного Мориса Марчанта в качестве объекта для пристрелки ни у кого из них не обнаружила.

— А остальные? — вполз в разговор Ролингс, учуяв поживу.

— Прошу — они ваши. Одна липосакция, пара случаев с отвисшими веками, уменьшение челюсти путем ринопластики.

— Как-как?

— Это когда у вас подбородок чересчур выпирает. Отрезают кусок и добавляют вам к носу.

Я вовсе не хотела его обидеть, но ведь никогда не угадаешь, где у кого слабое место. Ролингс метнул на меня свирепый взгляд. Вдруг мне подумалось, что это дело, пожалуй, не для него. Да, он много перевидал женских тел, изувеченных ножами, но, как правило, то были трупы. Как большинство копов, он чувствовал себя крутым мужиком, и я с трудом могла представить его непринужденно беседующим с богатыми реконструированными дамами об их любимых способах кидать деньги на ветер. Что за дребедень! Ему подавай гонки с препятствиями!

— Ага, — сказал Грант, вступая в разговор, чтоб помочь напарнику из него выйти, — так, значит, мы можем забрать у вас эти досье?

— Милости прошу! Я только и жду момента передать их в более достойные руки, — сказала я, давая им повод еще выше задрать носы.

— Когда вы в последний раз перед убийством видели ее? — Ей-ей, судя по тону Ролингса, моя грубая лесть достигла цели.

— Кого?

— Царицу Савскую!. Вашу клиентку, миссис Марчант.

— Э-э-э… В воскресенье утром. Она занесла досье ко мне домой.

— И это было ваше последнее с ней общение?

— Нет. Во вторник она звонила, спрашивала, как продвигается расследование.

— Откуда звонила?

— Понятия не имею. Я не интересовалась.

— Ну а муж?

— Что муж?

— С ним вы виделись?

— Да. Вчера в обеденное время.

— Вот как? Беседовали насчет угроз?

— Нет. Нет, я… э-э-э… пришла к нему как к специалисту.

И тут Ролингс, конечно, не выдержал:

— И по какому конкретно поводу?

— Я работала подсадной уткой, — спокойно сказала я. — Думаю, вы о таком слыхали? Это когда приходишь, называешься чужим именем, забираешь наркотики, нарушаешь закон, а потом арестовываешь за это других.

— Вот черт, как Фрэнк такую бабу терпит! — сквозь зубы процедил Ролингс Гранту, после чего обратился ко мне: — Послушай, дамочка, будешь меня подковыривать, я тебя так подковырну, что мало не покажется, ясно?

— Понял! — кротко ответила я. Да ну тебя, Мередит, девчонки шутки любят, а ты шуток не сечешь.

— Какое у вас осталось мнение о Марчанте, мисс Вульф? — Теперь спрашивал вежливый.

— Уверенный в себе преуспевающий мужчина. Словом, как и подобает хирургу-эстетику.

— Привлекательный внешне?

Я пожала плечами:

— Ну, до жены ему далеко, если вы это имеете в виду.

— Не заметили, что он нервничает, напуган чем-то? — снова метнулся на прорыв Ролингс.

— Нет. Наоборот. Да и к чему бы ему пугаться, ведь он же не знал, что уже на мушке.

— Как вы думаете, не был он из тех мужчин, которые способны вызвать в женщине ненависть?

Ну-у, Ролингс, это называется подлавливать. Ма-аленький крючочек, от дубины ведь рыбка увернется.

— Смотря насколько он ей угодил, — сказала я. — Некоторые женщины весьма ревностно относятся к своей внешности.

Зазвонил телефон. Грант снял трубку, что-то пробормотал, протянул напарнику.

— Ролингс! — представился тот, как будто звонившие были не в курсе. Слушая, он не сводил с меня глаз. Потом сказал: — Он уверен? — продолжая смотреть на меня.

Черт побери! Ну, прямо кино! У меня от волнения даже дыхание перехватило. Но я постаралась виду не подавать.

— Сейчас буду, — сухо отрезал Ролингс, положил трубку и, склонившись к Гранту, что-то тихо ему сказал.

Вид у обоих был крайне радостный. Ролингс встал.

— Ну что ж, спасибо вам, мисс Вульф за э-э-э… помощь. Передайте Фрэнку от меня привет. Сержант Грант проводит вас до вашей конторы, заберет досье. До скорого, Майкл!

Я подождала, пока за ним закроется дверь. Потом сказала:

— Грандиозная личность, правда? Должно быть, работать с ним — море удовольствия. Значит, я под стражей?

И по тому, как дрогнули у Гранта губы, я поняла, что ему смешно, но рассмеяться по-настоящему не хватает пороху.

Глава пятнадцатая

Тем не менее расставаться ему со мной явно не хотелось. Короче, когда он узнал, что досье у меня дома, а не в конторе, настоял на том, чтобы проводить до дома. Даже в служебную машину посадил. Признаюсь, меня как обухом поразила мысль, что они просто не верят, что я сама привезу им досье; впрочем, в нашем деле привыкаешь разочаровываться в людях.

Пробки были чудовищные. Если бы я не сидела рядом, Грант, вероятно, включил бы сирену. Я ему сказала, чтоб не стеснялся, включал, но он только улыбнулся. Под конец я вынуждена была пуститься в разговор, чтобы не клевать носом.

— Значит, Ролингс ваш партнер?

— Да, мы вместе работаем.

— Давно?

— Примерно год.

— Ну и как?

Он смешно, почти по-девчоночьи поджал губы. Интересно, стала бы я с ним спать, окажись мы в пустыне? А может, если вспомнить мои недавние открытия, предпочла бы ему какую-нибудь Сью Лоли? Да что ты, Ханна, дурью маешься! Занялась бы лучше делом. Гранд все еще не ответил на мой вопрос, впрочем, ответа я и не ждала.

— Ну а вы? — вместо этого спросил он. — Давно у Фрэнка Камфорта?

— Три с половиной года.

А ведь шла на временную работу!

— Нравится? Хороший вопрос.

— Я больше ничего не умею делать, — сказала я.

— А что ж в полицейские не пошли? — Опять не поймешь, то ли в насмешку, то ли всерьез.

Я пожала плечами:

— Раньше из-за того, что форму ненавижу. А теперь, пожалуй, по принципиальным соображениям. Неужели вы до сих пор этого не поняли?

— Инспектор Ролингс сказал, что вы та самая женщина, при которой год назад малышка напоролась на взрывное устройство, подложенное психом из общества защиты прав животных.

Видно, Ролингс свое дело знает. Верно, я та самая женщина. Только вот Мэтти не просто «малышка». Неповторимая, неистовая Мэтти, настолько полная жизни, что иногда мне кажется, она по-прежнему жива — просто решила на какое-то время исчезнуть с глаз. М-да. Сейчас не время заклиниваться на проколах.

Лучше переключиться на что-нибудь, только бы не вспоминать.

— Если соберетесь пройтись по моему списку, — сказала я, — может, сумеете получить командировку в Милан.

— В Милан?

— Ну да, одна итальянка делала подтяжку лица, а оно поехало обратно. Это ее ужасно огорчило.

— Вы же вычеркнули ее!

— Да так просто. Показалось, она ни при чем, — сказала я, умолчав об алиби.

— Не думаю, что за убийцей нам придется далеко ездить.

— Правда? — Я выдержала паузу. — Вообще-то я и Фрэнка могу спросить. Ему всегда все рассказывают. Старые связи, знаете ли, одна компания. — Грант покосился на меня. — Выкладывайте. Если это мужской секрет, скажете Ролингсу, что я из вас вытянула под пыткой. — На сей раз определенно у Гранта мелькнула улыбка. Неплохо. Есть в нем, значит, что-то человеческое. — Ну и?..

— Как вам она?

— Вы про мою бывшую клиентку миссис Марчант? — уточнила я на всякий случай. — Не знаю. Пока еще полной ясности нет.

Он усмехнулся:

— Знаете, ведь ей пятьдесят. Потрясающе! Выглядит как минимум лет на десять моложе. Как вы считаете, основательно ему пришлось над ней поработать?

— Порядком! А что? Разве это повод ее подозревать? Я-то думала, что уж у кого, у кого, а у нее нет причин быть недовольной.

Грант улыбнулся:

— Выяснилось, что она видела его вчера вечером.

— Да, знаю. Она мне сказала.

— Возникла ссора. Это она сказала вам?

— Э-э-э… да вроде бы нет. — Вместо того чтобы ходить с туза, я кинула двойку треф.

— Регистраторша задержалась, чтоб привести в порядок документы. Слышала ссору краем уха.

Ах, вот как, регистраторша! Вот куда они укатили, пока я прохлаждалась в приемной их полицейского участка. Спасибо, что вернулись, а то могли бы уже и дело закрыть.

— Из-за чего ругались?

— Из-за какой-то женщины, с которой он вроде встречается.

— Что вы говорите! — постаралась в меру изумиться я. — В самом деле?

— Распалились, дело дошло до крика. Обвиняли друг друга в том, что предприятие на грани краха. Миссис Марчант выбежала от мужа расстроенная, в слезах.

Я выдержала паузу, после чего спросила:

— Регистраторша уловила имя женщины?

— Нет, но когда Марчант обнаружил, что она еще не ушла, то это его явно смутило. Стал говорить, что жена нездорова, просил не придавать значения тому, что слышала.

Грант умолк. И тут я подумала, что Ролингс, должно быть, не слишком обрадуется, если узнает, что его напарник выдает мне их тайны. А может, Грант хочет самостоятельно решить эту задачку? Таким образом, набирает себе очки?

— Как вы думаете? — спросил Грант. — Марчант был любитель развлечений на стороне?

— Не знаю, — пожала я плечами. — По работе ему приходилось с утра до вечера щупать женщин.

Но мне он показался весьма уравновешенным мужчиной.

— М-да…

— А как Оливия Марчант объяснила?

— Никак. Сказала, ничего особенного, просто размолвка по деловым вопросам.

Ну вот! Отказ от содействия полиции! Еще одно свидетельство не в ее пользу. Надо бы мне с ней переговорить. Впрочем, это едва ли можно счесть неопровержимой уликой.

— Ладно, ну повздорили они. И на этом основании вы отказываетесь от поездки в Милан? — спросила я после очередной паузы.

Грант не ответил, и я поняла, что он выложил не все, но больше откровенничать не собирается. Взглянула на него. Он поймал мой взгляд.

— Ролингс сказал, что после гибели той девочки вы так и не открыли полиции всего, что знали.

— Да что вы говорите? — воскликнула я с видом оскорбленной невинности. — Что ж, признаюсь, мне крайне обидно это слышать. Ведь я без малейших колебаний уже готова передать в ваше пользование все досье, которыми располагаю.

— Вот-вот, — сказал он, — а то я уж было засомневался.

После подобных вызывающих намеков на мою безнравственность я, разумеется, и не подумала приглашать Гранта к себе наверх. При первом свидании леди имеет полное право не допускать интима. Даже полицейскому это ясно как день. Кроме того, я не была уверена, что хорошо припрятала свой запас наркотиков.

Досадно, что нельзя было скопировать все, но все-таки я успела пропустить наиболее важную информацию через факсовый копир и засунуть листы снова в папки, прежде чем он успел бы что-либо заподозрить. Анонимная записка оказалась такая мятая, что копия смахивала на эскиз Джокасты Инеc^[112] для современных обоев, но все-таки разобрать написанное было можно. Складывая эти драгоценные досье в коробку, я неожиданно сотворила такую гнусность, какой сама от себя не ожидала. В последний момент выдернула одно дело из пачки. И ради спокойствия души спихнула за кухонный стол, чтобы все это выглядело как чудовищное недоразумение. Утаивание улик. Аморальный и противозаконный поступок. Даже полицейские прибегают к этому только в исключительных случаях.

— Это они?

— Все они в вашем распоряжении, — сказала я с улыбкой, склоняясь к окошку машины и посылая Гранту прощальный привет.

Он предложил подбросить меня обратно в центр, но я отказалась, потому что, по правде говоря, мне не хотелось, чтоб он узнал, куда я поеду. Он открыл коробку и бегло пролистал досье.

— Надеюсь, вам понравятся фото, — сказала я, едва перед Грантом открылось изображение мощного зада. Он тихонько прыснул. — Между прочим, и мужчины этим не гнушаются. Чтобы стать еще привлекательней для слабого пола.

Грант поднял на меня взгляд. Он явно не понимал, как расценивать мои слова. Ведь говорила же! Я — полный профан в смысле всяких заигрываний. Я и не заигрываю.

— Жаль, что Марчанта больше нет, — весело сказала я. — Классно убирал брюшные складки. Может, инспектор розыска Ролингс спросит у миссис Марчант, не присоветует ли она кого-нибудь еще. Возможно, она выхлопочет для него скидку.

Грант покачал головой:

— Знаете, не хотел говорить вам гадости, но неужели вам не надоело? Может, хватит из себя постоянно что-то корчить? Столько сил впустую, и людям не даете нормально с вами общаться.

— Да что вы? — воскликнула я, правда, без особого куража. — А я-то думала, что смешно.

— Может, и забавляете, да только это все равно неумно, потому что рано или поздно вы к нам обратитесь, и уж тогда мы вас позабавим.

Я рассмеялась. Конечно, он прав. Только мое ослиное упрямство не позволяло мне с ним согласиться.

— Простите, старые привычки живучи, — сказала я. — Я подумаю над вашими словами.

Он кивнул, но ни он, ни я полного доверия друг к другу пока не испытывали.

— Что ж, я, пожалуй, поеду,

— Снова на место преступления? Разумеется, он не ответил. Я выдернула руку из окошка, как раз когда оно поплыло кверху. Уже почти поднялось, и вдруг он надо мной сжалился.

— Послушайте, — бросил он через двухдюймовую щелку, — если мы что-нибудь обнаружим, я дам вам знать, идет?

Взгляд был такой честный, что я почти поверила.

Он уехал, я поднялась по лестнице. И мне снова сделалось кисло. В отсутствие Гранта в мозгу образовалось пространство, достаточное для того, чтобы туда вползли мысли о супружеской измене, не потеснив мыслей об убийстве. Трудно сказать, что давило меня сильней. Подходя к двери, я услышала голос, записывавшийся на автоответчик:

— Ханна, это Кейт, я звоню, чтобы…

— Кейт, привет, это я! Я здесь. Погоди, выключу автоответчик.

Я нажала «стоп». Ну вот мы и на связи: обманутая жена и частный сыщик. Пожалуй, я бы решила, что сама судьба подсказывает мне, как быть дальше, но услышанное сбило меня с толку.

— Послушай, я звоню, чтоб сказать, что на пару дней уезжаю вместе с детьми.

— Уезжаешь?

— Да. Мы едем к маме.

— К маме? — снова по-дурацки переспросила я. — А разве она…

— Нет, нет! Она ничего не знает.

— Понятно. А Колин?

— Он просто… — Она осеклась, я услышала на заднем плане тоненький голосок, знакомый, канючивший. Кейт не выдержала, взорвалась: — Нет, Эми, я сказала «нет», ясно? Немедленно поднимись наверх и отдай ему то, что взяла. Нет, я сейчас приду. Иди! — И мне: — Прости!

— Ничего. Послушай, ты это…

— Просто так. Навестить. Чтоб нам обоим слегка отдохнуть друг от друга.

— Ну да. Понятно. — Разумеется, ничего мне не было понятно. — Скажи, что делать в твое отсутствие?

— Ничего не надо. Все великолепно обойдется. Ханна, я хотела тебе сказать, мне стыдно за вчерашнее. В общем, я не хочу, чтобы ты…

— Не волнуйся, Кейт. Оно не стоит того.

— Нет, стоит, это важно. Я не хочу, чтоб ты чувствовала себя потом в чем-то виноватой. Не надо было мне тебе говорить. Это все… словом, это касается только Колина и меня. Как-нибудь сами разберемся.

— Ну да, конечно, — сказала я.

— Мне не хочется, чтобы у тебя остался…

— Неприятный осадок? Нет, не остался.

— Ну и хорошо.

Я ждала, что она скажет что-нибудь еще, но сестра молчала.

— Ну а я вся в трудах, как пчелка, — сказала я. — По уши в криминале, Позвони, когда вернешься. Скажи маме, я ее люблю. Скажи, что кастрюльки у меня теперь новые.

— Она не поверит.

— Пусть, но раз уж мы обе врем, может, сойдет не слишком заметно, — отозвалась я, уже понимая, что брякнула бестактность.

Пауза.

— Прости меня, Кейт, — сказала я и — следом: — Знаешь, мне надо кое-что тебе рассказать…

— Рассказать?

На заднем фоне Бенджамен разразился оглушительным злобным ревом. Что бы Эми ему ни возвратила, она, очевидно, снова это у него отобрала. Я поняла, что Кейт сейчас не до меня. Да и что, собственно, я ей расскажу? Что выследила, как ее муж наведывался в квартиру подвального этажа в Кэмден-Тауне? Выброси это из головы, Ханна! Сейчас не время.

— Э-э-э… ничего. Ничего! Я загляну, когда ты вернешься. Желаю хорошо провести время.

Я швырнула трубку. Отлично! Сперва полицейские дают мне по мозгам, потом родная сестра. Выходит, с этого момента я должна все забыть, ни во что не вмешиваться. Уйди, не путайся, девочка, под ногами. Взрослые сами разберутся. Что же она раньше не сказала, до того как я взялась выполнять для нее эту черную работу. Черт, а что, если они с Колином возьмут и помирятся? Как я тогда в глаза ему буду смотреть? А с другой стороны, как быть, если они не помирятся?

В данных обстоятельствах уж лучше углубиться в решение задачки с убийством. Я заварила чудовищно крепкий кофе, чтоб побороть внезапное острое желание прилечь и заснуть. Еще будет время, высплюсь. Подойдя к кухонному столу, я даже притворно всплеснула руками от изумления при виде одинокой серой папки на полу — кто знает, где может в наше время притаиться скрытая камера. Сунув папку в сумку, я кинулась за дверь.

Сегодня на северной линии метро мне крупно повезло. Просто не верилось, что я в общественном транспорте. Я сидела напротив парочки подростков, которые всю дорогу не могли оторваться друг от дружки, хихикали, обнимались и бормотали всякие нежности друг другу в ухо. Рядом с ними я казалась себе восьмидесятилетней старухой.

Выйдя на Уоррен-стрит, я пошла пешком. Светило солнце, и было уже совсем тепло. Я сняла жакет. Лондон даже похорошел — сверкающие мостовые, зеленая листва, голубое небо. Харли-стрит казалась на редкость нарядной и шикарной.

Снаружи стояли две полицейские машины. Я признала в одной машину Гранта. «А номер-то твой я засекла!» — подумала я, направляясь к регистратуре. Естественно, вход в приемную Марчанта на третьем этаже был закрыт для скромного частного сыщика. Это давало Ролингсу с Грантом абсолютное и полное превосходство, ведь никто, кроме них, к месту преступления не допускался. Надо все-таки просочиться.

Полицейский, дежуривший при входе, был совсем еще мальчишка. Я протянула ему свою визитку. Назвалась, сказала, что сержант Грант просил подойти побеседовать с ним к трем часам. Можно подняться?

— Простите, нельзя! Пропускать не разрешено.

— Но он ведь там, наверху! — бойко затараторила я. — Снаружи его машина, он говорил, что как только вернется, у него встреча с Ролингсом.

— Э-э-э… да… Они вместе наверху. — Парень явно был сражен моей необыкновенной осведомленноcтью. Я тоже.

— Но они опрашивают кое-кого, просили не беспокоить.

— Отлично, — сказала я. — Я поднимусь и подожду у дверей.

И двинулась по направлению к лестнице. Полицейский попытался схватить меня за локоть, но промахнулся.

— Констебль, — сказала я, — вы уж извините, но у меня важнейшая информация в связи с убийством Мориса Марчанта и надругательством над его трупом, имеющая прямое отношение к допросу, который они в данный момент ведут, и, мне кажется, вы рискуете иметь неприятности, если помешаете мне ее передать. Будьте любезны!

Так был взят первый барьер.

Дверь в офис Марчанта оказалась открыта. Отметив, что замок не поврежден, я осторожно прошмыгнула под желтой лентой, преграждавшей вход. Дверь из холла в одну из комнат была приоткрыта, и через узкую щель я увидела, что Ролингс с Грантом разговаривают с каким-то пожилым мужчиной. Все трое были весьма увлечены беседой. Настолько, что даже меня не заметили. Я на цыпочках прошла мимо и заглянула в приемную. Здесь замок также не был взломан.

Пол был прикрыт пластиком, мужчина в штатском сосредоточенно и методично проходился кисточкой по поверхности письменного стола и кресла. Место у стола, где был найден труп, окружала, точь-в-точь как в кино, четкая белая обводка. Пятна крови имелись на ковре и на мебели, но все как-то в одном месте. Должно быть, Марчант, получив смертельный удар, рухнул, где стоял, а тот, кто пырнул его ножом, видимо, находился в глубине комнаты. Я шагнула через порог, но мужчина в штатском замахал рукой с зажатой в ней кистью:

— Эй, нельзя входить! Запрещено. Здесь работает полиция!

— Простите, у меня встреча с сержантом Грантом. Он ждет меня.

— Разве?

Я обернулась: названный сержант стоял на пороге, за ним Ролингс и пожилой мужчина.

— Привет, Майкл, — сказала я, убрав весь свой сарказм. — Простите, что побеспокоила, но только вы уехали, я обнаружила это у себя за письменным столом. Решила, лучше подвезти немедленно, вдруг что-то важное.

И с этими словами я протянула Гранту серую папку. Надо отдать ему должное, он не стал недоверчиво выгибать бровь, просто кивнул и взял у меня папку.

— Привет, — сказала я старому джентльмену. — Меня зовут Ханна Вульф, а вас…

— Гоните ее отсюда! — рыкнул Ролингс, потянув старика за рукав. — Пойдемте, мистер Мейтер. Сейчас организуем, чтоб вас подбросили домой.

Мистер Мейтер, вид у которого был такой, будто он целую ночь не сомкнул глаз, вяло улыбнувшись, взглянул на меня и покорно заковылял за Ролингсом. Мы с Грантом проводили их взглядом.

— Как вы думаете, когда его ударили ножом, он стоял у письменного стола или у окна? — спросила я, как только те двое скрылись из виду.

Грант молчал.

— Ну, конечно, у стола, — продолжала я. — Убеждена, что вы правы.

— Ханна….

— Так это тот уборщик, который его обнаружил? Хотя нет, для уборщика староват. Может, швейцар? Он что-нибудь видел? Вид у него такой, что вроде бы да.

— Ханна, если вы не уйдете…

— Ухожу, ухожу! — сказала я, поворачиваясь к выходу.

Он провел меня до самой лестницы. Снизу донесся звук открывающейся двери лифта. Старик вот-вот уедет, и Ролингс позаботится не подпустить меня к нему и на пушечный выстрел, по крайней мере пока. Я зло взглянула на Гранта:

— Сами говорили, что скажете. Не стоило мне из кожи лезть, лететь к вам с этой папкой.

— Да, — тихо сказал он. — Не стоило.

Голос Ролингса взметнулся снизу к нам: тот отводил душу, снимал стружку с юного констебля. Скоро будет здесь, слюною брызжущий и в выраженьях резкий. Так что сейчас или никогда.

— Не передумаете? — спросила я. — А то, может статься, у меня завалялось еще что-то очень важное!

— Не искушайте судьбу, Ханна, — сказал Грант, и на его лице появилась знакомая гримаска — губы поджал, расправил.

Что это? Неужели я начинаю к нему привыкать? Подмечаю его манеры. Такое смешное лицо делалось у него, когда он обдумывал, что сказать.

— Это швейцар. Он, кажется, слышал, как кто-то примерно в половине первого ночи поднимался по лестнице.

— И?..

— Значит, можно точнее определить время, когда наступила смерть.

Так, минуточку, повременим с сенсацией:

— Но кто именно — не видел?

— Он видел, как кто-то выскользнул через черный вход, только и всего. Описать не может. Со зрением плоховато.

Мгновение я пытливо смотрела на Гранта. Иногда это трудно ухватить. Полицейские очень похожи на политиков. Даже если говорят правду, умудряются при этом сохранять двусмысленное выражение.

— Ну а раньше? Он видел, чтобы кто-нибудь приходил?

— Нет. Правда, примерно в половине двенадцатого он выходил приготовить чай. И если Марчант сверху кнопкой открыл посетителю дверь, вполне мог не услыхать.

— М-да, — произнесла я в раздумье, — нечего сказать, свидетель что надо. Слепой и глухой. Какая жалость!

— Да уж. Впрочем, как знать, может, вы принесли мне что-то более стоящее?

Грант похлопал папкой по ладони. Глядите-ка! Ишь как заважничал, мерзавец!

— Спасибо за папку, Ханна, — сказал он, протягивая руку.

Я оставила ее висеть в воздухе на случай, если он не прочел моих мыслей.

Внизу у лестницы я прошла мимо Ролингса. Он был так доволен собой, что почти позабыл принять свирепый вид. Недобрый знак.

День из теплого превратился в жаркий — будет о чем поболтать погодным комментаторам. Снова скинув жакет, я зашагала к парковке. Возможно, я наивна, но вранье Гранта я не приняла близко к сердцу. Если Мейтер и в самом деле что-то видел, Грант вряд ли со мной поделится, пока они все не проверят. Правда, если положиться на Оливию, возможно, она сумеет раскопать адрес этого швейцара.

Я настолько терпеть не могу, когда разговаривают по мобильнику прямо на улице, что позвонила ей только из машины. Но из квартиры на Уигмор-стрит вещал автоответчик со старой просьбой оставлять сообщения им обоим. Я назвалась, подождала, но Оливия так трубки и не подняла.

Я прикрыла глаза. Опять напомнило о себе устойчивое недосыпание. Да уж: работа, как видно, досталась мне хлопотная. Три дня голодала в оздоровительном центре, три последующие ночи проторчала в казино, в концертном зале и в полицейском участке. Не удивительно, что все вижу как в тумане. Я отрыла из сумочки свой список подозреваемых, чтобы с его помощью снова расшевелить мозги. Раз нет факта взлома, значит, ищем того, кто достаточно хорошо знал Мориса Марчанта, чтобы тот его впустил. Если только у визитера или у визитерши не было своего ключа. Поскольку взгляды всех сходились на Оливии, я решила всерьез задуматься насчет нее. Тот факт, что она мне симпатична, роли не играет. Клиенты нередко оказываются убийцами, особенно привлекательные. Кажется, есть такое изречение — где красота, там погибель? А Марчант к этому времени уже стоил немало. Так что налицо явный мотив. С другой стороны, молодость за деньги не купишь. Этот брак с самого начала строился на том, что жене муж гораздо нужнее живой, чем мертвый. Мне вспомнилось лицо Олиеиив слезах. Трудно было сказать, кого ей жаль сильней — его или себя? Я решила отнестись к Оливии непредвзято — в отличие от полиции, которая, казалось, уже напрочь от такого подхода отказалась. Это подвигло меня искать альтернативу.

Увы, мне пришлось отмести мистера Рок-н-Ролла (даже мужчина таких выдающихся способностей, как Пит, не способен за одну ночь укокошить и публику, и хирурга). Вторым по значимости кандидатом был, пожалуй, папаша Рэнкин, глава упитанного семейства с групповых портретов. Но Майорка все-таки далековато, и потребуется время, чтобы узнать, там ли он теперь. С другой стороны, довольно определенно можно было сказать, что сеньора Гаварона прошлой ночью находилась в Милане. Так что оставались Белинда Бейлиол и Лола Марш. Но, насколько мне было известно, Лола в глаза не видала Мориса Марчанта, потому едва ли могла быть впущена к нему после приема, если только не договорилась о тайном свидании. Вместе с тем, Белинда, несмотря на свой строптивый характер, казалось бы, слишком умна, чтоб пойти на такое скверное дело в духе эдиповой мести. И все же, поскольку она обращалась с жалобой и поскольку я, как феминистка, должна придерживаться мнения, что женщина может быть не менее страшна, чем мужчина (вот тебе темка, Пит, для очередного хита), мне ничего не оставалось, как оставить ее имя в списке.

Электронные часы на приборном щитке показывали 4:80 после полудня. Я протерла глаза, присмотрелась. Стало 4:50. Ночной швейцар явно не единственный, у кого проблемы со зрением. Откинувшись на спинку сиденья, я уставилась на мир вокруг. В глазах было жарко и колко, все расплывалось.

Чтобы сделать последнюю попытку решить задачку до того, как ее решит полиция, я поехала домой через казино «Мажестик». Даже и в бодром состоянии в математике я не сильна. Администратор (к счастью, уже другой, не марионетка) любезно мне заметил, что раз срок моего членства пока не составил сорока восьми часов, карточка моя еще в силу не вошла, хотя если мне уж так не терпится, то, пожалуйста, можно явиться вечером, в 10:38. Стоило, конечно, поприпираться, но я рисковала заснуть на полуслове.

И тогда я сдалась и сказала ему правду. Ну, или почти. Сказала, что я близкая подружка Белинды Бейлиол и что мне надо срочно ее увидеть, чтобы передать ей сугубо личное известие. И когда администратор спросил, насколько это срочно, соврала, будто умер родственник. Тогда он куда-то позвонил, спросил, послушал ответ и положил трубку.

— Мне очень жаль. Белинда в данный момент не работает. Дежурный по этажу сказал, она взяла двухнедельный отпуск. Уехала вчера утром.

— Вот как! А он не знает, куда?

— В Мексику.

В Мексику. Я бы сказала, что это алиби. И, решив не размышлять о последствиях этой новости для моего списка, я поехала домой.

Меня ждало единственное сообщение — от Эми. У бабушки нет видео, и Эми заявила, что хочет домой, но мама велела остаться. Не могу ли я заехать к ним, взять видео и привезти к бабушке? Если бы я не была вымотана до такой степени, я бы поддалась искушению взглянуть, как там Колин справляется в одиночку. Вместо этого я хлопнула, не разбавляя, приличное количество водки из холодильника и улеглась в постель.

Я еще продержалась некоторое время и успела дозвониться через оператора до Майорки. Попала на какую-то виллу. Экономка, подошедшая к телефону, сказала на ломаном английском, что Рэнкина нет дома. Я оставила свой номер и попросила передать, чтоб он перезвонил.

Водка начала действовать. Я лежала и перебирала в уме знакомых мне женщин, которым в данный момент еще хуже, чем мне. С Оливии мои мысли переключились на Кейт. И она настолько завладела ими, что я уж было подумала поставить будильник на более раннее время, чтоб застукать Колина в его полуподвальном серале. Но, к счастью для него, водка сделала свое дело, и я уснула, даже не успев дотянуться до выключателя.

К несчастью для него, мне снились кошмары, и я рано проснулась.

Глава шестнадцатая

Я лежу, свернувшись, в канаве знакомого по снам глухого деревенского проулка, чувствуя совсем близко его отдающее кислым дыхание. В данном случае я понимаю, что это сон, но не знаю, как из сна выйти. И когда он, как всегда, склоняется, чтобы меня ударить, я обнаруживаю, что у меня в руке большой кухонный нож. Он тянет меня к себе, и я каким-то замедленным движением поднимаю нож острием вверх и одним махом, оставляя жирный красный след, рассекаю ему плоть от виска к скуле и дальше до самого подбородка. Его рука поднимается ощупать рану, и тут, скорее в удивлении, чем в судороге боли, он пальцами хватается за край взрезанной кожи и начинает медленно отрывать ее от лица. Кожа, потрескивая и вспарываясь у рта, у носа, у глаз, сходит с черепа, как резиновая маска. Перед глазами ярко обнажается внутренняя мягкая ткань. Я зажмуриваюсь, начинаю кричать, конечно же беззвучно, и мой ужас эхом разносится по длинным коридорам этого сна, в то время как я отчаянно стараюсь проснуться. Очнулась я вся в поту, в тисках прилипшей к телу сорочки, пухового одеяла и духоты знойного уже спозаранку утра.

Некоторое время я лежала, щурясь от яркого света, ощущая в теле невыразимую свинцовую тяжесть, словно только что восстала из мертвых. Трусиха. Надо было не закрывать глаза, смотреть. Разглядеть, чье лицо там прячется внутри. Ведь, возможно, сам Всевышний подсказывал мне тайну преступления.

Я взглянула на часы у кровати. 6:10 утра. Салон в западной части города, где раньше работала Лола Марш, открывается только в половине десятого. Бедняга Колин.

На улице меня встретил подернутый дымкой рассвет. Если бы мир не был помойкой, наполненной вредителями, убийцами и неверными мужьями, я бы сказала, что день выдался прекрасный. Я не стала мелочиться и поджидать у его дома, отправилась прямо к ней. Конечно, можно было и просчитаться. Возможно, четверг не его день. Или же, искренне скучая в отсутствие жены, Колин решил бросить ту, другую, и спасти тем самым свой брак. С другой стороны, кот из дома — мыши в пляс… Впрочем, поглядим.

В 7:27 «ровер» Колина, вывернув из-за угла, двинулся по улице, выискивая парковку. Я нырнула под приборную доску, когда он проезжал мимо. Колин вышел, запер машину. Теперь он выглядел совсем иначе. Уже не в тренировочном костюме. Впрочем, зачем тот ему сегодня. Дома никого нет, дурачить некого. Я смотрела, как он сходит вниз по ступенькам и скрывается в доме. И засекла время, чтоб точно знать, когда вошел, когда вышел. Отработанные привычки устойчивы. Когда над лестницей бойко взлетела его плешивая макушка, оказалось, что он пробыл там ровно пятьдесят три с половиной минуты. Стоило за это деньги платить! Хотя у нее, надо думать, свой график, она их эшелонирует, как самолеты б аэропорту Хитроу. Чтобы не столкнулись на взлетно-посадочной полосе. Между тем мне в голову пришла идея. Нет, я не сошла с ума. Я решила твердо и бесповоротно. Объявлюсь и использую внезапную встречу как предлог для разговора. Но прежде пусть он у меня испугается.

Быстрыми шагами Колин направился к машине. Я стояла на тротуаре напротив и смотрела. Он меня не заметил. Слишком был занят своими мыслями, оживлял в памяти сладкие моменты. Сел в машину и только собрался повернуть ключ зажигания, как я легким пируэтом подскочила к правой передней дверце и игриво постучала в стекло.

Он вздрогнул, поднял глаза и в первый момент даже меня не узнал. А когда узнал, сделался серого цвета. Я смотрела, как краски исчезают с его лица — представьте, как человек краснеет, но только все в обратном порядке. Колин нажал кнопку, боковое стекло опустилось. Вот мы и вместе.

— Колин? — постаралась я произнести поласковей.

— Ханна? Э… э… э… что… что ты тут делаешь?

— Я при исполнении. Ну а ты?

— Я… я… был… э… я товарища навещал. Я… у нас была встреча, деловая… завтрак.

— Угу. Я понимаю, уйма работы, но это уже чересчур, — тараторила я, открывая дверь и проскальзывая на переднее сиденье. — Что, очередное слияние?

Физиономия Колина снова поменяла цвет, став из серой мертвенно-белой.

— Не возражаешь, я посижу с тобой пару минут?

— Э… Нет. А ты что тут так рано делаешь? — снова спросил он, видно взволновавшись настолько, что даже забыл, что уже задавал этот вопрос.

— Да вот наблюдение веду. Слежу за одним домом.

— За домом?

— Да. Для клиента, — сказала я, указав в противоположную сторону от той, откуда появился Колин.

— Для клиента? — И было видно, что ему до боли хочется задать мне вопрос. Я предоставила ему немножко попотеть. Но ожидаемого удовольствия мне это не принесло, и я не стала тянуть.

— Вообще-то я рада тебя видеть, Колин, — сказала я. — Все хотела поговорить с тобой о Кейт. Она, по-моему, была сама не своя, когда я заходила к вам на прошлой неделе. Я беспокоюсь, все ли у вас в порядке?

— Гм, ну да… Послушай, Ханна, я не могу сейчас разговаривать. Боюсь опоздать на работу. Мне надо ехать.

Не желает откровенничать—достойное решение.

— Что, очередная встреча?

— Да.

— Очередной приятель?

— Да… то есть нет. Нет. Обычная работа.

— Номер тридцать четыре?

— Что-что?

— Номер тридцать четыре. Ведь в этом доме у тебя была встреча?

— У меня? Да…

— Там у нее внизу гимнастический зал, наверное?

— Зал?

— Ну да, гимнастический зал. Ты ведь Кейт уверяешь, что там тренируешься. А сам трижды в неделю в десять минут восьмого подкатываешь прямо сюда.

— Черт побери! — Наконец-то до него дошло. И шибануло с такой силой, что я даже почти услыхала удар. — Черт побери, так ты следила за мной?

— Нет, — сказала я. — Не за тобой. Просто за номером тридцать четыре. За всеми мужчинами, которые туда входят и оттуда выходят. Тебе известно, что сегодня утром ты уже не первый?

Он смотрел на меня и, казалось, от страха уже утратил дар речи. Какое-то упоительное мгновение было очевидно, что он и в самом деле поверил, будто я здесь по службе, не по личному делу. Но вот заработал мыслительный аппарат. Как бы я к Колину ни относилась, все-таки идиотом я его не считаю.

— Господи, Ханна, это просто непостижимо! Ей-богу, просто непостижимо! Какого дьявола ты себе позволяешь? Какое ты имеешь право шпионить за мной?

— Какое право? Это, Колин, ты точно подметил! Давай, давай поговорим о правах. Ты хоть раз взглянул на нее? Ты что, не видишь, что с ней творится? Она совершенно очумела от забот. Орет на детей, исхудала, половина от нее, наверное, осталась. Она так жутко психует из-за тебя, из-за ваших раздоров, что чуть ли не свихнулась. А ты — за дверь, у тебя, видишь ли, «спортзал»!

— Господи, какая ты дура… Она знает, чем ты занимаешься? — Ага, ярость переходит в панику, я уже чувствую, как она бурлит, как переполняет его. — Кейт знает про… — Он осекся.

— Про что? Про номер тридцать четыре трижды в неделю? Нет, Колин, не переживай! Это я у вас такая подозрительная. Кейт не до того, она все старается подыскать тебе оправдание. То работы у тебя выше крыши. То дети отдалили вас друг от друга. И вообще, может быть, это все ее вина. Должна тебе сказать…

— Заткнись! Заткнись, тебе говорят!

Для мужчины с нулевой харизмой он умудрился сделать невозможное с голосом. Его резкий окрик вмазал меня в сиденье почище любого удара. Колина трясло от ярости.

— Теперь слушай меня. Мы с тобой никогда особо не жаловали друг друга. Но у нас обоих хватало здравого смысла не наступать друг другу на ноги. Ты в наших отношениях с Кейт ни черта не смыслишь. Слышишь ты? Ни черта! Думаешь, что да, на самом деле нет. Ты глупая, упертая баба, у тебя в жизни ни с кем не было настоящей близости, и потому ты никогда не сможешь понять, как это бывает у других. То, что я делаю здесь, касается меня, и только меня. И если ты хоть словом обмолвишься своей сестре, то я уж не сдержусь, я… я…

— Ну что «я», Колин? Что? Врежешь мне небольно? По праву добропорядочного супруга? Не смей мнеугрожать! Я буду говорить своей сестре все, что мне заблагорассудится. Ты ее не стоишь. Никогда не стоил. Мне даже удивительно, что у тебя обнаружилось то, чем такие вещи делаются.

Он схватил меня за руку и с силой притянул к себе. На миг мне показалось, что сейчас он меня ударит. Что было бы замечательно, потому что тогда я дала бы ему сдачи. Но Колин отпихнул меня. Потянувшись к ручке за моей спиной, нажал ее, распахнул дверцу.

— Выметайся! — произнес он голосом, который явно дрожал. — Выметайся, или я сам тебя вышвырну.

Я взглянула на него. От гнева у него буквально скулы свело.

— Ладно, — сказала я спокойно. — Ухожу.

Мое выгружение из машины не было исполнено особого достоинства. Но я компенсировала это, удалившись гордой поступью. На тротуаре меня чуть не сбил с ног пролетевший мимо тип в костюме. Явно опаздывал. Время подпирало, или его распирало. Он скатился по ступенькам вниз к той самой квартирке в полуподвальном этаже. Тип, разумеется, уже был мне знаком, но Колин, вероятно, пересекся с ним впервые. Я обернулась посмотреть, заметил ли он. Но даже если и заметил, в эту сторону Колин уже не смотрел. За стеклом своей машины он сидел, опустив руки и голову на руль. Тело его вздрагивало. Надо же, мой зять рыдает!

Разговор неожиданно сильно на меня повлиял. Вернувшись к своей машине, я обнаружила, что и у меня дрожат руки. Вытащила из бардачка мобильник. Уже набрала мамин номер, но, не дождавшись гудка, нажала кнопку. Черт! Гадко звонить, и гадко не звонить.

По дороге в Западный Лондон меня изводил зной и пробки. Разговор не давал покоя; ярость Колина, точно пила, вгрызалась мне в мысли. Тронуться можно! Ну а чего я ждала? За все восемь лет их супружества, кажется, ни один наш разговор с Колииом не обходился без споров. Если не о делах, то о политике. Если не о политике, то о жизни. Что за хреновину он плел насчет того, что у меня ни с кем не было настоящей близости… Если имел в виду себя, то слава богу. Но, негодуя, а я все-таки чувствовала себя оплеванной. Глупо было бы этого не признать. Ладно, теперь уже слишком поздно. Со злостью всегда так. Она помогает нарушать правила. А иногда это делать необходимо. Интересно, как он поступит? Ему придется все ей рассказать. Скорее всего, не захочет рисковать, ждать, пока я расскажу. Пусть по крайней мере все раскроется. Хуже, чем есть, уже быть не может.

Центр красоты на Чизуик-Хай-роуд был одним из миллиона ему подобных. На голубом дымчатом стекле витрины аэрозольной краской была намалевана девица с непомерно длинными ногами, подвешенная в пространстве. Я так обрадовалась возможности переключиться на другую тему, что почти обрадовалась при виде длинноногой.

Внутри меня встретила уже привычная обстановка: множество молоденьких существ в белых халатиках, ловко манипулирующих своими колдовскими кремами и зверскими скрабами. В таком заведении визитка частного детектива наверняка вызывет порядочный переполох. Одновременно она убережет меня от поползновений персонала заняться моей внешностью. Я выложила визитку перед регистраторшей. Она, как ожидалось, пришла в смятение. Директриса обозревала кабинеты парафиновых процедур, но регистраторша в минуту ее для меня отыскала.

Директрисой оказалась высокая блондинка с избыточным макияжем. Ничего нового. Глаза бы мои на нее не глядели. Я прошла вслед за ней в ее кабинет, одну из десятка кабинок в глубине смахивавшего на кроличий загон коридорчика, куда не проникал естественный свет. Восхитительная мысль! При правильном искусственном освещении лица кажутся моложе. Мне вдруг пришло в голову, что я еще никогда не видела Оливию при дневном свете — в тот дождливый день лицо у нее было полускрыто капюшоном и поднятым воротником плаща. Может, на солнце она вся сморщится. И опять передо мной возник образ мартышки. Я тряхнула головой, чтоб избавиться от наваждения.

— Боюсь, в документах наших сотрудниц…

Та-та-та… Она сносно справлялась с ролью управительницы салона красоты, но я все это уже видала и стала терять терпение. Боюсь, встреча с Колином основательно расшатала мне нервы.

— Послушайте, — сказала я, — хватит морочить мне голову. У вас нет выбора. Если не скажете мне, так или иначе придется в ближайшие сутки рассказать полиции. Почему бы не смириться с неизбежностью? Единственное, что меня интересует, это как Лола Марш объяснила причину своего ухода от вас три месяца назад, и еще — есть ли в ее бумагах хоть какие-то сведения, которые помогут мне ее отыскать.

Мгновение директриса смотрела на меня, потом сказала:

— Я не имею представления, о ком вы говорите.

— Так, начнем с начала, — сказала я, уже едва сдерживаясь.—Маленького роста, толстенькая, молчунья. Проработала у вас с июня прошлого года по конец января. И вы дали ей блистательную рекомендацию, благодаря которой она получила место в «Замке Дин» в Беркшире. Припоминаете теперь?

— Как, вы сказали, ее зовут?

— Лола Марш! — повторила я отчетливо, как героиня «Моей прекрасной леди» на уроке дикции.

— Мне очень жаль. Я здесь уже больше года, и за это время в нашем салоне не было сотрудницы с подобным именем.

— Но рекомендация написана на вашем бланке. Там была подпись!

— В таком случае та, кого вы ищете, могла выкрасть бланк и подделать подпись, — сказала директриса не без некоторого злорадства. — А теперь прошу меня извинить, у меня сегодня много работы.

В машине я смаковала полученное известие, Итак, Лола Марш не только вредительница, но еще лгунья и мошенница. Крупные преступления могут произрасти из мелких грехов. Но какова причина? То, что внешне она отнюдь не Оливия Марчант, едва ли может служить поводом для того, чтоб прикончить ее мужа. Я уж было пустилась в дальнейшие рассуждения, как вдруг пикнул мобильник. Слышимость была плохая, но я не поняла, почему: то ли батарейка садилась, то ли голос у нее дрожал. Впрочем, у меня уже в привычку вошло слышать срывающийся голос Кэрол. Она говорила шепотом, как будто боясь, что ее подслушивают. Оказалось, что час назад в «Замок Дин» нагрянули полицейские. Попросили осмотреть автомобиль Оливии и взять кое-что из ее вещей. В тот момент Оливия находилась в замке, они вместе с Кэрол приехали вчера поздно вечером. Она ответила полицейским отказом, и тогда те пригрозили, что в любое время могут вернуться с ордером на обыск.

— Кто «они», Кэрол? — спросила я, разворачиваясь в переулке, чтоб вырулить в нужном направлении на трассу.

— Те же, что допрашивали вчера. Инспектор Ролингс и тот, что помоложе…

— Грант.

— Да-да, Грант.

— Они сказали, что именно ищут?

— Нет. Сказали, так нужно, и все. Когда я с ними вчера разговаривала… — Тут в трубке снова пошел треск.

— Хорошо, через час буду у вас. Тогда и поговорим. Можете позвать к телефону Оливию?

— Не могу. Она с полицейскими. Она не знает, что я вам звоню. Прошу вас, приезжайте поскорей! Мне кажется, они думают…

Для экономии батарейки я вырубила телефон. Ай-яй-яй, Ханна, когда ты поумнеешь! Некоторые аппараты сродни людям. Не будешь кормить — не будут работать. Во всяком случае, я уже и без нее знала, что они думают. Догадалась.

То, что полицейские так скоро возвратились в замок, означало, что сегодня им известно больше, чем было известно вчера. И настроены они вполне серьезно. Может, медицинская экспертиза подкинула что-то пикантное. Или у швейцара вместе с памятью прорезалось и зрение и он указал пальцем на красавицу с высокими скулами.

Внезапно накатившее лето даже Беркшир приукрасило, одев зеленью. Его британское однообразие было взорвано моим безжалостным воображением. Мысленно вставив в руку Оливии Марчант скальпель, я воображала, как она вонзает его сзади мужу в спину. Потом я представила, как она, усевшись верхом на бездыханное тело, выкалывает ему глаза. Первую картинку представить было легко, страсть и кровь нам прекрасно знакомы по множеству дрянных фильмов. Вторая далась с известным трудом, и было непонятно, оттого ли, что Оливия этого не совершала, или оттого, что я никогда не видела, как это происходит на самом деле.

Я проиграла тот же сценарий с Лолой Марш, орудующей скальпелем. С тем же эффектом. И решила на этом остановиться, пока не выведаю что-либо еще.

«Замок Дин» на солнце смотрелся великолепно. А что, от массажа я бы не отказалась! Я припарковалась на стоянке для сотрудников рядом с машинами Гранта и Ролингса. Слава богу, у них хватило ума не впереться на стоянку для клиенток! Я вошла в здание через черный вход. Кэрол сидела в регистратуре. Выглядела она чудовищно, впрочем, если шефиню подозревают в убийстве, как тут не спасть с лица, если задуматься о безрадужных карьерных перпективах. Она повела меня в знакомый кабинет с табличкой «Не входить». Когда я была здесь в последний раз, Морис Марчант еще делал женщин красивыми, а себя богатым. Как много воды утекло всего за одну неделю!

По дороге мы обменялись несколькими фразами.

— С тех пор как вы звонили, ничего нового не произошло?

— Тут, э… этот, помоложе… Грант приходил, задавал вопросы. Спрашивал, не помню ли, в чем была миссис Марчант, когда она приехала из Лондона.

— И вы вспомнили?

— Да. Сказала, она была в брюках-юбке от «Николь Фархи» и в черном жилете от «Джозефа».

М-да, у Гранта, наверно, пятки загорелись в его носочках из супермакета. Но подтвердил ли этот ответ его подозрения, я понятия не имела.

— А потом спросил, не было ли на ней длинного черного плаща и шляпы. И я сказала, что были. Утром, когда она уезжала в Лондон, моросил дождь, вот она и надела.

Ну, как же, черный плащ. Вещица весьма заметная. Такую, увидев, не позабыть. Ни Кэрол, ни мне. И, судя по всему, еще кому-то.

— Правильно ли я поступила? Надо было говорить?

— Если так оно и было, то несомненно.

— Мне показалось, это для него важно, — сказала Кэрол, но при этом вид у нее был, пожалуй, как никогда пристыженный.

— Что ж. Видно, так и есть.

— Я могу ей чем-то помочь? — с надеждой спросила Кэрол.

— По-моему, это зависит от того, что она совершила.

И тут впервые за все время у Кэрол Уэверли не нашлось что мне сказать.

Они спускались по черной лестнице прямо навстречу мне. Эдакий отряд по задержанию нарушителей порядка: Оливия, женщина в полицейской форме, за ними шериф и его помощник. Она как-то вся постарела, я даже ее не узнала. А может, это дневной свет. Впервые эта женщина не выбирала себе освещения.

— Ханна? — проговорила она в изумлении.

— Здравствуйте, Оливия: — бодро сказала я. — Все пыталась вам дозвониться. Необходимо поговорить. Мы можем уединиться на минутку?

Я адресовала свой вопрос женщине-полицейскому, и та явно не знала, как ей поступить.

— Отойдите, мисс Вульф! Будьте любезны! Ролингс на пике вежливости. Неудивительно, что женщинам в вооруженных силах приходится довольно круто. Мужчины им слова вставить не дают.

Проигнорировав Ролингса, я кивнула Гранту:

— Спасибо за звонок. Я постаралась приехать как можно скорее.

В такие критические минуты надо цепляться за любую возможность повеселиться. Я и повеселилась, глядя на выражение лица Ролингса, повернувшегося к Гранту. Грант тотчас замотал головой в ответ мне и Ролингсу:

— Ханна, тут и без вас проблем хватает, не усугубляйте ситуацию!

— Хватает проблем? Вы ведь не арестантку ведете?

— Нет. Миссис Марчант помогает нам проводить дознание.

— Отлично! В таком случае я должна переброситься с ней парой слов. Она моя клиентка.

— Бывшая, — заметил Ролингс.

— Неправда! — отважно бросила я. — Я по-прежнему работаю на нее. И мне необходимо с ней переговорить.

— Слушай, девуля…

— Нет, дедуля, это вы послушайте! Мне надо побеседовать со своей клиенткой Оливией Марчант. Она не находится под арестом и может разговаривать, с кем ей заблагорассудится. Вы не имеете права ее изолировать и прекрасно это знаете.

Ролингс открыл было рот, чтоб выдать залп, но Грант предупредил извержение:

— Констебль, проводите миссис Марчант в кабинет. Мисс Вульф, попрошу на пару слов.

Оборачиваясь назад, я понимаю, что, возможно, то был знаменательный шаг в его карьере. Один из тех голливудских моментов, когда мужчина совершает настоящий мужской поступок и все вокруг понимают, что он — таки да! — настоящий мужчина и вовсе не младший сотрудник. Оливия с женщиной-полицейским удалились вниз по лестнице. Грант повернулся к Ролингсу.

— Пять минут, сэр, — сказал он. — Я все улажу. Ролингс пыхнул, фыркнул:

— Ну-ну, Майк! Валяй. Кончать надо, мать твою, эту самодеятельность! — Он потопал прочь, явно облегчив душу ругательством.

Что ж, вы так, и я так!..

— Ханна…

— Ну ты и свинья! Я тебе выдаю подчистую всю информацию, избавляю от ишачьих трудов и получаю пинок под зад.

— Ханна, строго говоря, я не обязан тебе ничего сообщать.

— Тогда какого хрена обещал?

— Послушай…

— Хуже того, зачем ты мне врал?

— Я не врал.

— Ищем, значит, черный плащ со шляпой, так? Что произошло? Устроили швейцару гипноз или в последнюю минуту какой-то другой таинственный свидетель объявился?

Грант вздохнул:

— Когда мы с ним беседовали вчера, он не был уверен. Сегодня он уверен.

— Черт побери! Плащ хоть обнаружили?

— Нет. А ты откуда знаешь?

— Уж не от тебя, конечно, — огрызнулась я. — Что насчет него сказала Оливия?

— Не может найти. Говорит, наверно, оставила в офисе у Марчанта во вторник днем.

— Кэрол Уэверли может подтвердить. Она видела, как Оливия возвратилась без плаща.

— Это всего.лишь значит, что плащ в тот момент не был на ней. Но он был на ком-то примерно в половине первого ночи. Швейцар готов присягнуть, что видел, как некто в этом плаще выходил из здания.

— Да, но свидетелю с таким плохим зрением суд вряд ли поверит, не так ли? — кротко вставила я.

Грант сконфуженно развел руками:

— Зрение у него отличное.

— Неужели? Поразительно! И все же, по-моему, тебе и самому ясно, что это абсолютно ничего не доказывает. Убийца мог подобрать этот плащ где-нибудь в приемной и накинуть на плечи, просто чтобы выскользнуть из здания. И это можно было бы считать элементарным объяснением того, почему в данный момент плаща у Оливии нет.

— Возможно. Но у нее еще проблема с алиби.

— В каком смысле?

— В таком, что она не может доказать, что находилась в «Замке Дин» в ту ночь.

— Что за чушь! Кэрол Уэверли и половина обслуживающего персонала видели, как она возвратилась.

— Не исключено, что она выехала снова.

— Угу, не исключено, что инспектор Ролингс — скрытый буддист. Где доказательства?

— Был телефонный звонок, на который Оливия не ответила.

— Что за звонок?

Грант растерянно молчал. Было ясно: он-то думал, я знаю.

— Что за звонок? — повторила я снова.

— Около одиннадцати был звонок от Мориса Марчанта. Я думал, Кэрол Уэверли тебе сказала. Она засиделась в кабинете за работой, как вдруг зазвонил телефон. Звонил Марчант; сказал, что пытается дозвониться жене, но та не берет трубку прямого телефона, и он спрашивал, исправен ли телефон. Тогда Кэрол сама подключила его через центральную связь. Оливия к телефону не подошла.

Бедняга Кэрол. Куда ни ступит, везде наследит. Со стороны может показаться, что она намеренно подставляет свою патронессу. Я отсортировала это соображение в разряд «обдумать позже».

— Может, Оливия спала.

— А может, и отсутствовала.

— Вы проверили линию?

— В полном порядке.

— Так, может, она была в ванной? Или просто ни с кем не желала разговаривать. Ты такое учел?

— Да будет тебе, Ханна, нам прекрасно известно, что она с ним не на шутку поругалась из-за какой-то женщины.

— Ну и дубина же ты, — сердито сказала я. — Это я та самая женщина. Он засек меня, когда я явилась к нему днем на прием. Догадался, что я что-то вынюхиваю. Когда Оливия позже пришла, он обвинил ее в том, что она ставит под удар их дело, нанимая частного детектива для проверки бывших клиенток.

Некоторое время Грант смотрел на меня в замешательстве, потом довольно-таки гнусно расхохотался:

— Ну и ну! Да, голыми руками тебя не возьмешь. А как орала — я, мол, вам выложила все, а вы меня так бортонули!

— Прости, — сказала я. — Выпало из головы.

Наконец-то и я преподнесла ему сюрприз. Видно было, как он прикидывает в уме, сравнивает с показаниями регистраторши, проверяет — совпадает, не совпадает. Да уж, ему было чем заполнить образовавшуюся паузу.

— Откуда ты знаешь, что они говорили о тебе?

— Оливия сказала. И потом, — поспешила вставить я, не давая Гранту перебить себя, — все сходится. Я еще тогда поняла, что он отнесся ко мне с некоторым подозрением. Даже спросил, знаю ли я Оливию, хотел проверить, как отреагирую. К тому же, ведь вы пока не обнаружили кандидатку в его любовницы, верно? — Он пожал плечами. — Да будет тебе, Майкл! Уже наверняка кто-то перелопатил список пассажиров рейса на Амстердам на предмет подходящих лиц женского пола.

Грант улыбнулся краешком губ:

— И да, и нет. Насколько нам известно, он собирался лететь один.

— Ах, так!

— Но все-таки, почему Оливия не рассказала нам про скандал?

— Не знаю, возможно, твой дубина Ролингс не удосужился вежливо ее попросить. Кстати, ведь Марчанту кто-то угрожал.

— Это Оливия так говорит.

— Неужто ты считаешь, что она сама пыталась скомпрометировать собственный оздоровительный центр и сама посылала анонимные записки собственному мужу?

Грант повел плечами:

— А почему бы и нет? Прецеденты известны.

— Вот, значит, какой ваш рабочий метод? Ищете похожее преступление и действуете под копирку? Как это называется? Новый способ экономии затрат?

— Ханна…

— Надеюсь, почерк вы проанализировали?

— Почерк не один. Но этим продолжают заниматься.

— Как насчет медицинской экспертизы?

— Скажем, отпечатки пальцев Оливии Марчант встречаются повсюду в консультации, но, — и Грант продолжал, не дав мне вставить слово, — это ничего не значит. Мы взяли пробы из ее квартиры и хотим осмотреть автомобиль. Если есть что-нибудь, скоро об этом узнаем.

Под «что-нибудь» подразумевались кровь на мебельной обивке и фрагменты его глаз у нее на одежде. И тогда — пока, Ханна; привет, адвокаты. Он прав. Скоро полицейские всё узнают. И не было никакой гарантии, что они поставят меня в известность. Надо сказать, все оборачивается не лучшим образом для Оливии Марчант. А она ведет себя крайне беспомощно.

— Никак не могу взять в толк, почему она совсем не защищается. Как она держится на этих допросах?

Грант сделал неопределенный жест:

— Никак особенно. Сидит и смотрит в одну точку. Очень спокойно, очень отстраненно. Странно.

— Ей нужен врач.

— Уже был. Определил легкий шок, но не нашел ничего серьезного, что может помешать ей отвечать на вопросы. Послушай, Ханна, никто не собирается все на нее валить. Просто улики против нее возникают сами собой, а она и пальцем не пошевельнет, чтоб хоть что-нибудь отрицать.

— Так дай мне с ней поговорить. Может, я пойму, в чем дело? Может, в конце концов, с моей помощью быстрее закроете дело?

Грант щелкнул языком:

— Ролингс снова выпихнет меня в службу дорожного движения.

— Вот-вот, — сказала я. — Гляжу, запугал он тебя ну прямо до смерти. Дай мне хоть минутку с ней пообщаться. А то, гляди, возьмешь грех на душу, затравишь невинную женщину.

Глава семнадцатая

Я добилась своего. Привела Оливию в кабинет к Кэрол, где пять ночей тому назад мы с ней сидели и где она в вечернем освещении казалась такой прекрасной, такой уверенной в себе и в своем деле. Теперь, при свете дня, иллюзия подрассеялась. Лицо ее по-прежнему впечатляло, хотя вокруг глаз обозначились крошечные растяжки. Но с шеей солнечный свет обошелся более жестоко: стали заметны возрастные круги и легкая гофрированность сохнущей и начинающей провисать кожи. Контраст был разительный и печальный. Если бы лицо Оливии не казалось таким моложавым, этого можно было бы и не заметить, просто — красиво стареющая привлекательная женщина. Наверно, шею труднее уберечь от увядания. Или возможности Марчанта были, в конце концов, не безграничны. Только тут я вспомнила, что во время наших предыдущих встреч шею Оливии неизменно прикрывал либо шарф, либо стоячий ворот свитера. Теперь, казалось, ее это мало заботило. Ах, Оливия! Как же теперь тебе без него? Кто будет разглаживать возрастные морщинки и подтягивать подбородок? Но не этим сейчас были заняты ее мысли.

— Они считают, что я его убила, — проговорила она наконец.

— Да, это так. Но ведь вы сами не удосужились их в этом разубедить. — Она развела руками. — Почему вы не подошли к телефону во вторник ночью? — резко спросила я.

Она вздохнула:

— Потому что приняла снотворное. Я устала и была расстроена, не хотела ни с кем общаться.

— Так почему же им вы это не сказали?

— Я сказала, что спала. Остальное их не интересовало.

— Ну а та ваша ссора, которую регистраторша слышала днем в приемной? Почему вы не сказали полицейским, что это из-за меня? Вы им ничего не рассказываете, вот они и сочиняют.

— Они и не хотят ничего знать. Им нужно, чтоб я быстро и четко отвечала на вопросы.

— Господи, Оливия, да что это с вами?

Она посмотрела на меня слегка озадаченно:

— Вам-то что за забота? По-моему, вы потеряли к этому интерес. Сами сказали — «теперь пусть разбирается полиция». — Она легонько повела подбородком. — Что, решили, в конце концов, снова работать на меня?

— Только если вы его не убивали, — сказала я, чтоб посмотреть, как она отреагирует.

Оливия горько усмехнулась:

— Ясно. Значит, и вы так решили.

— Ничего я не решила, Оливия! Впрочем, трудно поверить, чтобы такая умная женщина, как вы, будь она невиновна, настолько глупо себя вела.

Как я и ожидала, мои слова ее задели. Оливия подняла глаза:

— Вы не поймете, если все рассказать!

— Почему бы не попытаться?

Мгновение она смотрела на меня. Я уже видела у нее подобный взгляд, и в этом же самом кабинете: она смотрела так на Лолу Марш, пристально, выжидающе, пытаясь определить причину злого умысла. Помолчав, она сказала:

— Вы хотите узнать, не убивала ли я своего мужа? Тогда я расскажу вам немного про нас с Морисом. Мне было двадцать девять, когда я с ним познакомилась, и я считала себя уродкой. Моя мать любила говорить — как это? — надо мной… «природа посмеялась», потому что я унаследовала фигуру от нее, а внешность от отца. Отца я помню плохо, он погиб в автокатастрофе, когда мне было девять лет, но мне уродом он вовсе не казался. Хотя в отношении меня мать была права. Знаете, кого я напоминала? Представительницу последнего поколения выродившейся Габсбургской династии. В галерее, где я служила, был у нас портрет одной испанской герцогини. Я даже взглянуть на него боялась. Чудилось, на себя в зеркало смотрю. И вот я встретила Мориса. Он только начал заниматься восстановительной хирургией. И его сразу заинтересовала моя внешность. У нас в галерее была выставка, я работала допоздна. Он подошел и заговорил со мной. Сказал, что все время наблюдал за мной издали; спросил, знаю ли я, что у меня изумительные глаза. Я подумала, он надо мной смеется. Но он говорил вполне серьезно. Потом рассказал, чем занимается, уверял, что может сде лать так, чтоб мои глаза заиграли на лице, что ему это ничего не стоит. Именно так он сказал. Я хорошо это помню. Я так смутилась, что даже резко его оборвала. Он и бровью не повел. Уже завелся. Ему не терпелось поэкспериментировать. Был настолько уверен в успехе, что даже предложил сделать операцию бесплатно, никаких «но» для него не существовало. На следующий день явился снова, пригласил меня на ужин, снова задал тот же вопрос. Через три недели он сделал мне первую операцию на нижней части лица. Всего было сделано четыре. Поначалу я особых изменений не замечала. Как вдруг в одно прекрасное утро просыпаюсь, синяков как не бывало и ни следа прежнего габсбургского уродства. Он оказался прав, ему удалось выявить во мне красавицу. Месяца через два моя мать умерла, и я стала обладательницей отцовского наследства. Весьма немалого. Мы вложили этот капитал в свое дело. Так возникла его первая клиника и небольшой фитнес-клуб в центре города, еще до того, как все это вошло в моду. Вот как у нас с Морисом все началось. Не скажу, чтоб слишком традиционно для любовного романа. Но иного опыта у меня нет. И с тех пор все так и шло. В духе партнерства. Я заботилась о нем и о нашем бизнесе, он заботился обо мне. Поддерживал внешний вид, уберегая меня от возврата к габсбургскому прошлому. Возможно, мы не только любили, но и нуждались друг в друге, не знаю. Но как бы то ни было, это продолжалось. И каждый получал то, что хотел. — Оливия вскинула голову. — Даже теперь, когда я смотрю на себя в зеркало, я вижу при этом его. Убить его означало бы для меня убить себя.

Житейские истории. В нашем деле столько их приходится выслушивать. Эта тянула на Пигмалиона с примесью Фауста. Но даже фантасмагория может оказаться правдой. Как бы то ни было, мне не показалось, что Оливия все это придумала. В сравнении с ее рассказом история моих амуров выглядела весьма жалко — отдельные эпизоды страсти или одержимости чередовались у меня с долгими периодами разочарования и скуки. Зато выхожу я из своих романов эмоционально целехонькой. И не только эмоционально. Возможно, это потому, что ни один мужчина не нашел ко мне такого глубинного подхода.

Мне вдруг стало любопытно: почему у них не было детей? Прожили вместе двадцать лет, достаточный срок, чтоб задуматься на эту тему. Может, не подпорченная беременностью фигура всегда была для них гораздо важнее, чем любовь и радость, которую приносят дети? Я смотрела на Оливию. Уголок левого глаза у нее подергивался — непроизвольно, как будто стяжки скрытой конструкции начали сдавать. Внезапно передо мной возник образ подвесного моста, тугого и величественного, который держится над пропастью всего на двух блестящих стальных цепях. Что, если цепи лопнут? Страшно подумать.

— Так вы продолжаете работать на меня или мне ждать, чтоб криминалисты подтвердили мою невиновность? — спросила она.

— Не исключено, что криминалисты окажутся вам полезней, — заметила я. — Я пока не слишком продвинулась.

Мгновение она молча смотрела на меня, потом сказала тихо:

— Возможно, потому, что вы не так много знаете. Боюсь, я не все вам еще рассказала. Сначала думала, что это не так уж важно, но сейчас… пожалуй…

Все клиенты на одно лицо. Всегда что-нибудь важное да припрячут на дне чемоданчика. Они платят и потому считают, что это дает им полное право говорить не все. Честное слово, чтобы нашу работу делать как следует, необходимо научиться читать чужие мысли. Я изучала выражение ее лица. Секс. Непременно что-то из этой области.

— Я вас слушаю.

— Примерно полгода назад, после того как мы приобрели «Замок Дин» и мне приходилось постоянно находиться там, чтоб запустить дело, Морис приехал и сказал, что у него роман с одной из пациенток.

Так. В самую точку! Оливия криво усмехнулась:

— Разумеется, я уже догадывалась. Видите ли, хирург-косметолог может стать чуть ли не всем в жизни женщины — я знаю это по себе. И раньше случалось, что пациентки оказывались с ним в постели. Но он всегда был предельно осмотрителен, никогда ничего серьезного. Таков отчасти был между нами уговор. Но теперь все оказалось иначе. Он сказал, что начиналось как обычно, но она слишком сильно им увлеклась и теперь грозит объявить об их романе во всеуслышание, если он не решит оставить меня и жить с ней. Морис сказал, что боится ее бросить. Что хотел бы покончить с этим, но не знает, как это сделать. Надо заметить, это очень в его стиле. Сначала увлечется творением рук своих, а потом ждет, чтоб я его вызволяла. Но на этот раз я отказалась. Наверное, разозлилась, что он до этого довел. Ну и заявила ему, что это его проблема. Если хочет со мной расстаться, не буду препятствовать и не собираюсь унижаться до объяснений с какой-то безумной девицей, не придумавшей ничего лучше, как гнусно его шантажировать.

— И что он?

— Ничего. Но через неделю явился снова и сказал, что все кончено. Больше ни слова, а я не допытывалась. Даже подарок мне преподнес. Повез отдохнуть на Багамы. Там он предложил мне оставить работу в оздоровительном центре, вернуться в Лондон, чтоб жить с ним постоянно. Удерживать от соблазнов, надо полагать. В конце концов мы пошли на компромисс, Я наняла Кэрол, чтоб та руководила фирмой и чтоб нам с Морисом чаще бывать вместе в Лондоне.

— Не в тот ли момент он вам сделал последнюю подтяжку? — вставила я, сама изумившись своей бесцеремонности, но мне до крайности нужна была ее реакция.

И снова меня поразило, что Оливия ничуть не обиделась.

— Что вы хотите знать, Ханна? Был ли для нас скальпель заменой секса?

Именно это.

— Отвечаю — «нет». — Она помолчала, едва заметно улыбнувшись. — Хотя временами он становился средством выражения нашей друг к другу привязанности. Не знаю, понятно ли вам это?

Я слегка повела плечом. Не вполне. Но если я снова начну зацикливаться на идеологии, Оливия, пожалуй, окажется без частного детектива. А он ей в данный момент крайне необходим.

— Ну а как та женщина? — спросила я несколько погодя.

— Она полностью исчезла из нашей жизни. Морис никогда не называл ее имени, а я не спрашивала. Несколько месяцев все было прекрасно.

— Пока не стали приходить письма, — сказала я тихо.

— Да. — Оливия помолчала. — Пока не стали приходить письма.

— И именно поэтому вы решили их ему не показывать?

— Нет. Я не связала их с той шантажисткой. Во всяком случае, сначала. Думала, все в прошлом. Он никогда о ней не вспоминал. Нет, я в самом деле не показывала ему письма потому, что не хотела его тревожить.

— Оливия, — сказала я твердо. — Либо вы мне говорите правду, либо я немедленно ухожу.

Она серьезно на меня посмотрела, прикрыла глаза:

— Клянусь, я не знала, что письма от нее. Откуда мне было знать? Хотя, вероятно, я не показывала ему письма, потому что не хотелось рисковать. Тот, кто их писал, явно дошел до последней точки. Она это была или не она, мне не хотелось, чтоб он чувствовал себя виноватым.

— Ну а как насчет меня? Мне-то вы почему ничего не сказали?

— Потому что к вам это не имело ни малейшего отношения, — резко оборвала она меня. — Потому что все, что происходило между мной и Морисом раньше, я считала сугубо личным и потому для других несущественным, — продолжала она с ожесточением.

Раз ей так важно было считать именно так, я не стала возражать. Во всяком случае, вслух. Оливия качнула головой:

— Во всяком случае, из оброненных им в минуту откровенности слов я поняла, что их связь началась с того момента, когда она явилась к нему после операции с какими-то претензиями. Я решила, если вы мастер своего дела, то сможете найти ее по имеющимся данным. А если это не она, а какой-то психопат, то все равно его надо искать среди недовольных пациентов.

Может быть, так, а может, и нет. Я дала Оливии возможность слегка переварить сказанное.

— Итак? — спросила я, выдержав паузу. — Это все? — Потому что я, естественно, считала, что не все.

— Вот еще что. Тогда днем, когда мы повздорили из-за вашего прихода в клинику…

— Вы показали ему копию письма?

Она кивнула, естественно потрясенная моим дедуктивным мышлением. Я решила не разочаровывать ее, не признаваться, что никакой хитрости тут нет.

— Он впал в страшную ярость, решив, что я подослала вас за ним следить, и мне ничего не оставалось, как все ему рассказать.

— И он узнал почерк?

— Да. Я мгновенно поняла это по выражению его лица. Он только сказал, что если все откроется, то конец нашему бизнесу, и что я совершила глупость, наняв вас. Велел мне немедленно отказаться от ваших услуг и сказал, что сам все уладит. Убеждал, что ко мне это не имеет ни малейшего отношения и что я не должна тревожиться. Что он разберется без меня… — Она помедлила. — Я начала было говорить вам в то утро, после того, как… но вы не захотели выслушать. Сказали, что не можете больше на меня работать, что пусть теперь этим занимается полиция. А полиция уже пыталась привесить мне мотив. Если бы я рассказала им про эту интрижку, они бы непременно все повернули против меня. Доля истины в этом есть. Хотя…

— Но, не рассказав им ничего, вы этим самым не убедили их в своей невиновности.

Оливия покачала головой, и я увидела, как по ее жухнущей шее прокатилась судорога, она пыталась сдержать слезы. Они внезапно откуда-то накатили, удивив ее не меньше, чем меня. Она опустила глаза, и я подождала, пока она снова возьмет себя в руки. Наконец Оливия заговорила, но так тихо, что мне пришлось напрячься, чтоб уловить ее слова:

— Может, они и правы. Может, это я убила его. Потому что показала ему это письмо. Может, если б он его не увидел, с ним бы ничего… он был бы жив и здоров.

— Может быть, — произнесла я намеренно сухо. — Но его нет, а вы живы. И, на мой взгляд, вы не из тех женщин, которые способны без боя сдать то, чего достигли.

Она взглянула на меня, и мне показалось, что я уловила прежний блеск в ее глазах.

— Так или иначе, если вы ничего им не расскажете, расскажу я. Не то я рискую быть заподозренной в укрывательстве. А этого допустить я никак не могу.

Оливия хотела было что-то возразить, но раздумала.

— Хорошо, — сказала она. — Я им все расскажу.

— Чудесно. — Я поднялась и направилась к двери. — Последний вопрос, Оливия. И настоятельно советую сказать мне правду. Вы имеете представление, кто это женщина?

Она взглянула на меня. Морис был прав — глаза ее были прекрасны. В таких можно утонуть. Она покачала головой:

— Я понимаю, что это абсурд, но я постоянно вижу перед собой Лолу Марш. Когда она пришла ко мне в тот день и сказала, что хочет работать у Мориса, мне стало ясно, что она уже знает и о нем, и о том, чем он занимается.

— Но ведь его пациенткой она не была?

— Не была. И я даже сверила почерк в ту ночь, когда вы были здесь. Почерк не тот. Хотя у меня не выходит из головы ее вызывающий вид. Эта с трудом сдерживаемая ярость. Возможно, вы были правы. Возможно, мне не стоило в ту ночь ее так просто отпускать.

— Почему же отпустили? — спросила я, хотя уже знала ответ.

— Потому что, по правде говоря, невероятно, чтобы это была Лола. — Оливия рассмеялась. — Вспомните, маленькая, кургузая троллиха! Совсем не в его стиле. Нет уж, поверьте мне, если Морис мог мне изменить, то только с красавицей.

Глава восемнадцатая

Разумеется, у выхода меня поджидал Грант. Очевидно, позволив мне так долго беседовать с Оливией, он ставил себя под удар, и ему не терпелось узнать, достойное ли он получит вознаграждение. Ну я и сказала ему, что Оливия сделала признание, затем, сосчитав в уме до пяти, добавила, что совсем не то, которого он так ждет.

Грант настолько спешил продолжить допрос, что далее не удосужился убедиться, что я покинула здание. Мы и остротами не перекинулись. Но меня это совсем не огорчило. Я всегда теряю интерес, едва сюжет набирает скорость. Должно быть, не туда расходуется адреналин.

Я даже не дрогнула, когда на стоянке столкнулась с Мартой, уже приодевшейся к рабочей смене: белые башмачки, белые носочки, белый халатик. Чистота и непорочность. Чего не скажешь об улыбке.

— Скажите-ка, частный детектив! Зачастили к нам. Как поживаете?

— Неплохо, — сказала я.

— Оказывается, я промахнулась, не ту назвала. Мне очень жаль.

Я повела плечами:

— Ошибиться было легко. Комната все-таки та.

— Теперь как будто это не так актуально, правда?

— Похоже.

— Как она?

— Миссис Марчант? Не в радости.

— Зато в богатстве.

— Да. — Присовокупить к списку мотивов, и с каким наслаждением полицейские будут это обмусоливать. — Полагаю, что да.

— Они забрали ее автомобиль, знаете?

— Знаю.

— Рассчитывают, наверно, что-то найти.

— Возможно.

— Что, плохи ее дела?

Меня поразило, с какой уверенностью Марта это сказала.

— Какая осведомленность!

Она взглянула, и мне показалось, что сейчас она мне что-то скажет такое, от чего все перевернется, что она поднесет мне какой-то сюрприз на тарелочке. Ох уж эти фантазии частных детективов! Нет, Марта просто усмехнулась.

— Откуда мне знать? Я здесь человек маленький.

— Вот уж нет! Я слышала, вас на время поставили заведующей.

Марта отозвалась со смехом:

— Что ж, с тех пор здесь дела явно пошли в гору. А вот спинка ваша, между прочим, по-прежнему в плохом состоянии.

— В худшем, — сказала я. — В значительно худшем.

— Предложение по-прежнему в силе.

— Благодарю. Кстати, что такое, по-вашему, Лола Марш?

— Эта девчонка-с-ноготок, мастер косметической маски? Да уж, здорово она меня обдурила.

— Так что, стоит держать ее на прицеле? Марта пожала плечами:

— Говорят, его ударили в шею.

— В шею.

— Тогда бы ей пришлось встать на стул, верно?

— Пожалуй, да, — сказала я с улыбкой, распахивая дверцу машины. Вне сомнения, «Замку Дин» Марты будет явно не хватать. — Да, ну а есть какие-нибудь новости насчет новой работы?

— Да. Меня взяли.

— Поздравляю. И когда приступаете?

— Э… пока не решила.

Любопытно. Может, она уже вошла во вкус, заменяя Кэрол? А может, подыскала себе новую партнершу для игр? Я очень надеялась на второе. Пусть хоть кому-то в этой кутерьме обломится некоторое удовольствие. Марта помахала мне рукой и пошла к своим губочным насадкам.

Катя назад по шоссе, я все думала про Лолу Марш. Но хоть голова моя пухла от вопросов, не имевших ответов, все-таки Лола по-прежнему не задевала во мне ни одной струны. Может, я просто запуталась в силках Оливии и для меня тоже красота подменила собой сущность? Хотя не думаю.

Почему-то Лола мне казалась слишком мелкой для такого преступления. И не рост ее был тому причиной. Я снова сместила Лолу во второй список.

В конце шоссе я съехала заправиться и проглотить бутерброд. Девица за прилавком на бензоколонке красила себе ногти — каждый в свой цвет. Прямо скажем, не в духе «Замка Дин». Я следила, как она одной рукой сует в щель кредитную карточку, а другой в этот момент помахивает в воздухе, подсушивая лак на ногтях. Шикарная девица. Крупная, панкообразная — в замасленных джинсах, короткой, обтягивающей майке, с черными волосами, которые она то и дело взъерошивала. Она была аппетитно пухловата, что характерно для некоторых молодых девчонок лет двадцати: какая-то щенячья прелесть плоти, здоровой, мощной. Девица подалась вперед, придвигая мне через стойку бланк, и в вырезе футболки без рукавов обнажились налитые груди. Она усмехнулась и слегка подтянула вверх узкую лямку плеча. Мне, насмотревшейся на перекроенную плоть, было так радостно увидеть кого-то, кто не зациклен на своих формах. И в данном случае формы действительно были ее собственные. Интересно, положил бы на такую красотку глаз Морис Марчант? Прельстили ли бы его эти естественные идеальные изгибы? Или, как я подозревала, в его вожделении всегда присутствовал элемент нарциссизма?

Удивительно, как далеко могут унестись мысли, если предоставить их собственному течению. Зрительные ассоциации — подсознательный способ вернуть их куда следует.

Мой последний разговор по мобильному убедил меня в том, что заряда хватит в лучшем случае на один звонок. Я уже собралась было это проверить, как Кэрол Уэверли меня подсекла. Эта женщина все время отчаянно пытается бежать впереди паровоза.

— Куда вы пропали? Я рассчитывала поговорить с вами в конце.

— Простите, Кэрол. У меня назначена встреча.

— Как полиция? Что Оливия вам сказала?

Я вкратце изложила ей суть, опустив момент супружеской измены. Его отсутствие вынудило меня сделать акцент на одиннадцатичасовом звонке, на который Оливия не среагировала. Кэрол тоже явно воспринимала этот факт с чувством глубокого сожаления.

— Я начала говорить вам об этом сегодня утром, но нас разъединили. Полицейским я сказала, что она ужасно устала и, скорее всего, заснула, но я чувствовала, что они всё переиначат.

— Такая, Кэрол, у них работа, — сказала я. — Расследование называется. Кстати, знаете, чем бы лучше всего вам сейчас заняться? — добавила я, четко осознавая ограниченные возможности батарейки.

—Чем?

— Не оставляйте ее одну и дайте мне знать, как только понадоблюсь. Идет?

— Подождите, не разъединяйтесь! Все хочу вам рассказать. Я нашла кое-что.

— Что?

— Помните, как еще до гибели Мориса вы просили нас проверить, кто из наших клиенток направлялся по рекомендации «Замка Дин» в его клинику? Посмотреть, совпадут ли какие-нибудь имена. Действительно, я просила Оливию этим заняться. Но, по-видимому, она побоялась уронить свое достоинство, копаясь в компьютерных файлах, потому препоручила это дело человеку с менее шатким достоинством.

— И что? — В трубке началось отчетливое потрескивание.

— Ну вот, я все просмотрела, и тогда Оливия предложила продолжить по списку неудачных случаев, вдруг какие-то имена возникнут снова. Словом, сегодня днем, чтоб отвлечься от черных мыслей, я проделала некоторую работу. Каждые два месяца мы рассылаем почтой информацию. Знаете — особые предложения, скидки, новые виды лечения, всякое такое. Мы запоздали с последней рассылкой, и Оливия попросила меня этим заняться. Список адресатов у нас в компьютере. Он включает, разумеется, всех прежних клиентов, но также и тех, кто обращался за рекламой или делал какой-либо запрос в последние полгода. Собственно говоря, только так и можно отслеживать клиентуру.

—Ну и?..

Даже внедрившись мне в самое ухо и подпираемая сбоку плечом, Кэрол жужжала все невнятней. Если вот-вот не закончит мысль, не закончит уже никогда.

— Ну вот, я стала просматривать список адресатов, чтоб понять, кого можно исключить, и вдруг Увидела это имя. Я была уверена, что уже видала его раньше. Тогда я проверила другой список. И потом сказала Оливии, а та сказала, чтоб я позвонила вам.

— Кто это?

Боже, я (вместе с батарейкой) сейчас сдохну, не дождавшись кульминации.

— Белинда Бейлиол! — эхом отдалось во мне.

Одни называют это созвучием, другие эффектом камертона, третьи даже морфологическим резонансом. Я не знаю, как это назвать, знаю только, когда такое случается, у меня по спине пробегают мурашки.

— Постойте, постойте! Вы говорите, что особа по имени Белинда Бейлиол позвонила и попросила выслать брошюру и кое-какие сведения о вашем центре?

— Да, именно так.

— Когда точно?

— Двадцать четвертогоапреля. Это есть в компьютере.

Чуть меньше месяца тому назад. Как раз перед тем, как заварилась эта каша.

— Замечательно. Но, по вашим данным, она так ни разу и не приехала?

— Если даже и приезжала, не под своим именем, иначе она была бы в списке пациенток. Но я это обдумала. У нас ведь есть однодневные курсы процедур. В основном они оплачиваются наличными, так что она вполне могла неверно заполнить бланк, если не хотела, чтобы мы узнали, кто она в действительности такая. К тому же в эти курсы входит чистка и массаж лица. Я проверила расписание дежурств. Чаще всего однодневные визиты обслуживала Лола Марш.

Вот что происходит, если частный детектив позволяет себе расслабиться, кто угодно может пролезть на его место.

— Да, разумеется, это вероятно. А вы не дадите мне адрес, по которому выслали брошюру?

— Да, вот он. Казино «Мажестик», Лондон. Вам это что-нибудь говорит?

— И да, и нет. В любом случае спасибо.

— Ханна!

—Да?

— Это важно? Я в том смысле, что… говорить ли полиции?

— А они все еще у вас?

— Только что уехали. Оливия велела, чтоб сначала я вам сказала.

Я взглянула на часы. Начало четвертого. При их возможностях, если она сегодня им расскажет, я теряю шанс. Что ж, на этой неделе они уже дважды поднимались ни свет ни заря. Окажу-ка им услугу, пусть у них выдастся свободный вечер. Я успела бросить Кэрол «Нет!», и в этот момент связь оборвалась. Надеюсь, она услыхала.

На сей раз я не стала ничего выдумывать. Просто показала малому за конторкой визитку. Другую, я имею в виду. Он особо не удивился. Возможно, это входит в здешнюю культуру отношений: частный детектив в частном клубе. Я попросила позвать управляющего, но тот еще не появился. Правда, владелец оказался на месте. Впрочем, вероятно, для него бизнес был в своем роде удовольствием. Хотя на этот раз он уже не так поразил меня сходством с Конфуцием.

— Мистер Азиакис? Вот так сюрприз!

— Для вас, но не для меня.

Крепкое рукопожатие; старые кости, а все еще сжимают до боли.

— Слыхал, вы ищете Белинду Бейлиол? В чем дело? Уже весь выигрыш спустили?

— Бет, — ответила я. — Держу под матрацем. А что? Вас это волнует?

— Нисколько. Меня волнует только то, что вы увязались за ней после в служебное помещение.

Ой-ой, уж этот мне всевидящий глаз. А я так надеялась, что проскользну незаметно.

— Откуда вам известно? Азиакис пожал плечами.

— Она совсем мне не помогала, —твердо сказала я.

— Ну да, и она так говорила.

— Сказала что-нибудь еще?

— Нет, ничего. Отказалась давать объяснения.

— Но ведь вы не уволили ее? Человек у входа сказал, что она взяла отпуск.

— Мисс Вульф, я не люблю частных детективов. По опыту знаю, что ко мне они приходят только вместе с бедами. Так, может, вы объясните, почему я должен отнестись к вам иначе?

Наверно, только благодаря акценту он и производил впечатление мудрого человека. Акцент убрать — старый бандит, да и только. Я разочарованно вздохнула. Сказала:

— Хотя бы потому, что я честно выиграла деньги. А еще потому, что беда к вам пришла и без меня.

Тут я все ему выложила. Вернее, первую версию: насчет пациентки, имеющей основание затаить недоброе. Любопытно, что Азиакис не придал этому особого значения.

— Хотите знать мое мнение?

— Весьма.

— Не думаю, что Белинда Бейлиол недовольна своей фигурой… — Он выдержал нужную паузу. При определенных обстоятельствах это могло бы сойти за глубокомыслие. — Хотя раньше была.

— Да? Когда же?

—Когда впервые пришла к нам примерно десять месяцев тому назад. В тот период она страдала комплексом неполноценности. Очень стеснялась. Но со временем все изменилось.

— Вы имеете в виду ее внешность?

— И внешность, и внутренний настрой. Все вместе. Было очень любопытно наблюдать. Форма груди, лицо — особенно нос и форма щек, пожалуй, все поменялось.

— Вы весьма наблюдательны, — заметила я.

— Я люблю женщин, — усмехнулся он. — Просто сам несколько стар для их любви.

Ну, не знаю! Могу поклясться, что ты сто очков вперед дашь любой женщине своего возраста. Властность, впечатавшаяся в яйца, стоит десятка молодящих подтяжек. Морис Марчант был живым тому свидетельством.

Итак, Белинда не остановилась на верхней части торса. Он сказал — нос и форма щек? Возможно, именно этим Морис компенсировал ей излишнюю твердость силикона. А может, просто обрел в ней вторую Оливию: существо, созревшее для преображения. И для постельных дел. А потом решил выйти из игры, оставив ее с великолепной внешностью и разбитым сердцем.

— И когда все это происходило? — спросила я.

— В прошлом году. Вскоре после того, как она пришла. Летом, кажется. Она производила впечатление очень счастливой женщины. Полна улыбок и очарования.

— А потом?

— Потом не знаю. Что-то изменилось. Она стала более привлекательной, но и более сложной в общении.

— В каком смысле?

— Какой-то надменной. Отчужденной. Как будто все ей что-то должны. Некоторых девушек это очень задевало.

Однако. Этот тип превосходно знает свой штат. Вспомним на минутку, что именно благодаря им он и наживает себе капитал.

— Так почему же вы ее не уволили?

— Потому что в нашем деле нельзя губить гусыню, несущую золотые яйца. Наши клиенты любят ее. Есть что-то в ее взгляде, в ее холодной уверенности в себе, что так и тянет их к ее столу. В каждом казино своя приманка. Какое-то время она была нашей.

— Какое-то время? — Он кивнул, но промолчал. — Что произошло в ту ночь, когда приходила я?

— Может, это вы мне скажете? Она была вне себя от ярости, это все, что я могу сказать. Когда я вызвал ее и спросил, в чем дело, она упорно молчала. Сказала, что меня это не касается. Я заметил, что девять тысяч выигрыша вполне меня касаются, но и тогда она отказалась что-либо объяснить. Я дал ей понять, что, если будет молчать, я вынужден буду попросить ее нас покинуть. Дал ей сутки на размышление. И тогда она взяла две недели в счет законного отпуска.

— И укатила в Мексику, — сказала я. Азиакис сдвинул брови:

— Не исключено. Не помню. Но я просил ее перед отъездом позвонить.

— И что же?

— Она так и не позвонила. С тех пор я ничего о ней не знаю.

Азиакис неожиданно столько мне открыл, что меня кольнула совесть, почему я не вернула ему назад его деньги. Он дал мне ключ от ее шкафчика, а когда я прощалась, сунул мне в руку клочок бумаги с адресом и телефоном Белинды. Иногда быть женщиной не так уж плохо — пусть даже его пальцы чуть дольше, чем положено, придерживали мою руку.

Шкафчик оставил меня в крайнем разочаровании. Только запасное платье из пурпурного шифона, упаковка тампонов «Lil-lets», журналы «Тайм-аут» и «Вог» и карманное издание романа «Тэсс из рода д'Эрбервиллей». Увы, Белинда была не из тех, кто надписывает свое имя на титульном листе. Я углубилась в косметическую рекламу «Вог».

Шариковая ручка Белинды не отметила там ничего. Беглый просмотр «Тайм-аут» выявил отмеченную статью об опасностях, связанных с косметической хирургией. Я взглянула на обложку. Журнал полуторамесячной давности.

Азиакис стоял у меня за спиной. Я потихоньку, чтоб он не заметил, свернула журнал и сунула на дно сумки. Имей я больше времени на размышление, я бы ни за что так не поступила. Как ни крути, журнал — явная улика. Но раз не попадется на глаза Гранту с Ролингсом, значит, его просто нет.

Номер телефона, который дал мне Азиакис, оказался тот же, что и в досье. Я позвонила прямо из казино. Застать ее не надеялась, но все-таки решила проверить. Включился автоответчик. «Простите, меня нет дома». Все тот же бойкий голос. Те же бойкие слова. Отлично. Значит, попробуем адрес.

Это оказалась небольшая улочка в двух шагах от Вест-Энд-лейн с маленькими, в стиле тридцатых годов, одноквартирными домами по обеим сторонам; некоторые выделялись своей опрятностью и ухоженностью. Номер 22 был из тех, что поприглядней. На верхнем окошке сохранился со времен выборов желтый листок, приглашавший голосовать за лейбористов. Забавно. Не думала, что Белинда из разряда любительниц политики. Я нажала звонок, просто чтобы убедиться, что ее нет дома. Ее и не было.

Но некто был. Вот он-то как раз и смахивал на наклейщика лейбористских листовок, и ни о какой Белинде Бейлиол этот тип и слыхом не слыхал. Перенанимает дом у приятеля, который в данный момент отправился в Саудовскую Аравию в поисках работы. Выяснилось, что тот приятель живет здесь примерно полгода. А этот и понятия не имеет, кто здесь жил раньше и где живет теперь. В машине я снова всмотрелась в телефонный номер Белинды. Раз она сохранила его после переезда, значит, живет где-то здесь поблизости, но чтобы определить точнее, мне надо было заглянуть в свою верную книжечку индексов Бритиш-Телеком. Наступила пора возвращаться домой.

Автоответчик встретил меня приветливым миганием. Прокрутив ленту, я услышала хриплый мужской голос, который сообщил, что зовут его Патрик Рэнкин, что он по-прежнему на Майорке и что застать его можно по такому-то номеру. Я записала номер, который меня почему-то не вдохновил. Я уже давно вычеркнула этого человека из списка подозреваемых.

Я заварила кофе и слопала пакетик помадок с заварным кремом. Сладкое подействовало на меня более благотворно, чем кофеин. Я вытащила из сумки «Тайм-аут» со статьей, просто так, на всякий случай. Хотя все это я уже видела: накачанные груди, выкачанные бедра, перетянутые лица. Читалось прямо как сценарий какого-нибудь фильма Дэвида Кроненберга^[113].

Переворачивая страницу, я вдруг увидела в зеркале над столом свое лицо. На мгновение испытала шок. Захваченная врасплох, я показалась себе старше, чем обычно: кожа под глазами слегка обвисла, заметны наплывы над уголками рта. Момент истины для частного детектива. Насколько это страшно — утратить молодость? Я оттянула к ушам щеки, посмотреть, как низко все опустилось: лицо поднялось вверх на пару сантиметров. Я заморгала, попробовала улыбнуться. Вид получился довольно мерзкий. Я позволила силе земного притяжения взять свое.

Шрам над правым глазом подмигнул мне — на глянцевую полоску кожи упал свет. Я широко улыбнулась в ответ. По всему лицу разбежались мелкие морщинки. И за каждой из них стояла своя история — привычная мимика, шутка, сюжет, мгновение удовольствия или даже боли. Убрать эти морщинки, и что от меня останется? Моложе я уже не буду, это точно. Взявшись за телефон, я вернулась к своим профессиональным обязанностям.

Глава девятнадцатая

Открыв алфавитный справочник «Улицы Лондона» на сорок третьей странице, я зажмурилась и ткнула шариковой ручкой наугад. Квадрат Ж-7. Выбрала одну из улиц. Справочник индексов Бритиш-Теле-ком, доставляющийся по почте бесплатно каждому абоненту, уже помог мне идентифицировать начальные цифры «328» как принадлежащие району слияния Вест-Хэмпстеда с Килберном. Теперь у меня есть приблизительный адрес. Я уж хотела было позвонить оператору, как вдруг наоборот — зазвонил телефон. Очередной криминал в моей жизни. Семейный. Услышала голос Кейт, и мне сразу сделалось не по себе. Но, возможно, тут моя вина, — столько часов верчусь, совсем забыла про нее:

— Привет, Кейт. Как дела?

— Как может быть у мамы! Все примерно по-старому.

— Ну да, а видео, как я погляжу, пока к ним в Кент не проникло. Эми оставила мне послание, просила подхватить ваше и отвести туда к ней.

— Она звонила? Ах, негодяйка. Ты ведь знаешь маму. По-прежнему считает, что если долго смотреть телевизор, глаза станут квадратные. Все пыталась завлечь детей головоломками.

Наступила пауза. Техники линии 328 уже кончают смену, пора домой. У меня неотложное дело. Но ведь и у нее тоже. . — Ханна!

— Да?

— Скажи… ты не разговаривала с Колином, пока меня не было?

Я перевела дыхание и спросила:

— А что?

— Да так… Просто он сегодня звонил. Хочет меня видеть. Приедет завтра, и мы вдвоем выйдем пообедаем.

— Рабочий же день, — заметила я.

— Да, но он взял отгул.

— Он что, заболел?

У нее хватило такта проигнорировать мой вопрос.

— Так вот, он спрашивал, не рассказывала ли я тебе чего.

— Спрашивал?

— Угу.

— И что ты ответила?

— Ответила, что упоминала в разговоре о наших трениях. Он разозлился. Сказал, ты никогда не упускала случая под него подкопаться, что только этого нам сейчас не хватает. Я уверяла, что ты за нас беспокоишься, но он взял с меня обещание с тобой не разговаривать, пока мы с ним не увидимся.

— И как же теперь быть?

— Ну, я думала… просто проверить хотела. Я знаю, как вы оба друг к другу относитесь, и мне бы не хотелось, чтобы ты… ну…

— Заявлялась и орала ему на всю улицу: «Мерзавец!»

Она рассмеялась, кажется, удовлетворившись моей реакцией:

— Вроде того.

— Не буду, — сказала я. — Не волнуйся. Не имею намерения видеться и общаться с Колином до твоего приезда. — Формально — правда. Все-таки не беспардонное вранье. — Как ты думаешь, что он тебе скажет?

На том конце провода воцарилась тишина.

— Не знаю, — произнесла наконец Кейт.

Но ведь ты скучаешь по нему. Ты скучаешь по этому подонку, я слышу, я чувствую это. И значит, что бы он тебе ни сказал, ты снова ему поверишь. Блудящие мужчины и всепрощающие женщины. Куда ни глянь, одно и то же. Хотя стоп: что я-то знаю о верной любви? Даже о неверной, если на то пошло. Но, ей-богу, я в процессе постижения.

— Спасибо, — сказала Кейт. — Я… я позвоню, когда мы приедем домой.

Скорей! Снова на повестке дня убийство. Долго жду, пока ответит оператор узла «328» Бритиш-Телеком. Я так боялась никого не застать, что когда трубку сняли, мне с большим трудом удалось произнести тоном усталого техника:

— Алё! Я тут проверяю неполадки. Можете подключить к отделу разводки?

В трубке щелкнуло, загудело, соединилось.

Мужской голос, отрывистый, деловой:

— Слушаю, разводка!

— Привет. Устраняю неполадки номера триста двадцать восемь четыре девятки.

— А я домой ухожу. В чем дело-то?

— Да не в линии. Видно, в аппарате. Можете адрес уточнить? У меня Котли-роуд, семнадцать, — сказала я, отрывая палец от центра квадрата Ж-7.

— Минутку. — Он заклацал клавишами компьютера, потом сказал: — Нет. Ошибочка. Это Фэрбрей, на противоположной стороне Килберн-Хай-роуд. Номер двадцать два. Кто направил вас на Котли?

— Явно тип, заброшенный с Меркурия, — сказала я, но не убеждена, что юмор до него дошел. — Ладно, спасибо.

— Да не за что. Не знал, что у нас женщина в этом секторе служит.

— Явная дискриминация, — парировала я. — Женщина — путь к прогрессу. — И послала ему звучный воздушный поцелуй.

Я не ринулась туда немедленно. Ведь если во вторник вечером Белинда сотворила что-то криминальное, то вряд ли будет торчать здесь и ждать расспросов. Возможно даже, что так оно и есть, что она загорает где-то в Мексике. Замечательный отдых, если есть деньги на самолет.

На улице было нечем дышать, свинцовое небо навалилось на землю сумерками. Город на пороге грозы стал таким мрачным и неприютным, что повсюду уже зажглись огни.

Я ехала и сочиняла истории про Белинду Бейлиол. Прежде всего начала с фактов. Она, набросав себе программу самосовершенствования, в середине прошлого лета пришла к Морису Марчанту и обнажила перед ним свою грудь. Он сделал, что от него зависело, но результат Белинду не удовлетворил.

Здесь факты кончались и начинался вымысел. Или домысел. Если она та, за кого я ее принимаю, то после повторного ощупывания ее грудей его руки переместились (или были перемещены) ближе к югу, и в результате Белинда получила от Мориса (в качестве подарка?) новую фигуру. Чем прекрасней она становилась, тем сильней вдохновлялся он плодами рук своих. Пока, собственно говоря, ее запросы не вышли за рамки пластикохирургических. Потом — ультиматум Оливии, отказ Мориса и холодное отчуждение Белинды. Оливия говорила, это было полгода назад. Как раз с тех пор Белинда стала вести себя на работе несколько странно, сменила квартиру и никому не дала своего нового адреса. Примерно через пару месяцев Марчанту начали приходить письма, и в это же время Белинда стала наводить справки об оздоровительном центре «Замок Дин», возможно, даже заявилась туда, где и повстречалась с угрюмой Лолой.

Неудивительно в этой связи, что когда я возникла в поле ее зрения и принялась задавать вопросы, Белинда взволновалась, поспешила наврать про операцию и не попадаться мне на глаза. На следующий день Оливия показывает Морису копию анонимной записки. Он узнает почерк и звонит Белинде. Та отвечает или не отвечает. В любом случае результат таков — Морису учинена незапланированная глазная операция, Белинда же, лишившись работы, исчезает в неизвестном направлении.

Что ж, нельзя не отметить, что в деле произошел определенный сдвиг.

Чего никак не скажешь о внешнем виде Килберна. По слухам, теперь это быстро развивающийся район, но, выходит, слухам доверять опасно. Насколько я могу судить, Килберн не изменился ни на йоту, все те же пробки на улицах, все та же грязь на Хай-стрит.

Но вместе с тем Фэрбрей-роуд все-таки меня изумила. Оказалось, что дома на ней и в самом деле очень хороши. Большинство с двойным фасадом, стоят такие явно немало. Даже аренда в этом квартале не всякому по карману. Белинде уж точно. Если только кто-то не оплачивал.

Номер 22, насколько можно судить по внешним признакам, был в данный момент необитаем. Шторы на верхних окнах задернуты, окна плотно закрыты. Должно быть, внутри духотища. Как и снаружи,

Я нажала на звонок и давила, пока не выдохлась. Никто изнутри на мой трезвон не откликнулся. Стекла в дверях были армированные, по улице шли спешившие домой люди, потому я решила обойти дом с тыла.

Там все оказалось намного проще. Тихо, никто не видит, дверь черного хода хлипкая: старое дерево, стекло и того древней. Обернув жакетом руку, я саданула в него локтем. И даже не порезалась, нащупывая внутреннюю задвижку.

Я вошла в темный коридор. Насчет воздуха внутри я оказалась права. Он был спертый, но не только в привычной духоте было дело. В нос мне ударил тошнотворный запах не убранного в холодильник мяса. От такого рода ароматов сжимаются сердца частных детективов, особенно если дело происходит в пустом доме пропавшего подозреваемого. Включив свет в холле, я двинулась прямо по запаху.

Он привел меня на кухню. Там жутко воняло, хотя и холодильник был пуст, и на поверхностях столиков пусто; оно и понятно, раз хозяйка убыла в Мексику. В конце концов я определила, что несет из-под стола: под ним у самой стенки стояла кошачья миска. Вполне вероятно, ее забыли опорожнить в последнюю минуту перед отъездом. Там оставалась примерно половина содержимого кошачьей жестянки. А если точнее, бурлила. Что-то знакомое было в этом колыхании. Черви. Они уже становятся чуть ли не символом всей этой истории. Так выползают улики.

По крайней мере, ясно было одно: придется надеть перчатки. Я вытащила пару пластиковых перчаток из сумки, натянула. Пальцы стали похожи на червяков в миске. Я подняла ее, вылила в раковину и до отказа отвернула кран с горячей водой. Оттуда повалил пар. Черви скрючивались, соскальзывая в сток. Я кинула миску в мусорное ведро, потом осмотрела две нижние гостиные и пошла наверх.

Вонь усиливалась, взвиваясь вверх по лестнице, мглой зависая в воздухе. По-прежнему ни малейшего признака кошки. Может, улизнула по кошачьим делам? Как-то не помнилось, чтоб она возникла у меня под ногами.

Поднявшись на второй этаж, я начала обзор с главной спальни. Двойная кровать была застелена, но посреди покрывала темнела небольшая впадина, как будто на кровать кто-то потом прилег. Рядом на полу валялось полотенце. На столике у кровати стоял стакан и пустой флакон из-под таблеток. Судя по этикетке, нембутал, выписан пятого апреля. Может, нечистая совесть не давала ей уснуть? В гардеробе я обнаружила элегантную одежду, отутюженную, аккуратно развешенную. Внизу стоял чемодан. Пустой. Но ведь у нее мог быть не один.

Дверь напротив, через площадку, вела в скудно обставленный кабинет. На письменном столе — компьютер. Я вспомнила про отпечатанные на компьютере послания в оздоровительный центр и стала искать по ящикам диски или обрывки бумаги, хоть что-нибудь. Ничего. Казалось, кабинет кто-то подчистил. Пришлось рыться в корзине для бумажных отходов. Хорошо, что та была металлическая, иначе сгорело бы все дотла. Мне повезло, она проделала это недостаточно тщательно. То ли уничтожала впопыхах, то ли не удосужилась проверить. Листки так плотно прилегали друг к дружке, что перекрыли доступ кислорода, не успело как следует разгореться.

Я подняла пару обгорелых листочков. Это были письма, написанные петлевидным почерком на чистой белой бумаге. Я поднесла один к свету. Обуглившийся край черными зализами наползал на слова:

…как я. Ты и так это знаешь, Морис. Мы оба знаем, каждый раз, стоит тебе прикоснуться ко мне. Я люблю тебя. Люблю больше, чем она, что бы ты ни говорил. Ей я ничем не обязана. Пойми это. Я сумею сделать тебя счастливым. Мне невыносимо представить себе, как ты живешь в том доме. В конце концов, это может только…

Тут фраза обрывалась, не потому, что листок обгорел, а потому, что был обрезан ножницами. Как можно было бы это завершить; «…истерзать», «…разрушить»?

За окнами небо разразилось дальним громом, и закачались деревья, предвещая скорый дождь. Я вынула из корзины другое письмо. Жуткое однообразие: любовь, невозможность существования, призывы уйти от жены. Чужие любовные письма — ничего нет более личного и более грустного. А тут дело обстояло совсем уж печально, поскольку наличие здесь целой пачки говорило о том, что тот, кому они были адресованы, вернул их назад. Когда? Лишь одна-единственная дата устояла в огне. 24 октября. Совсем незадолго до того, как Морис признался, что у него роман. Я заглянула в письмо снова, на сей раз меня интересовала конфигурация букв, не смысл. «М» и «а». Я уже, бесспорно, их видела. Высокое «м» — вверх-вниз, вверх-вниз — и кругленькое, как бисеринка, «а».

Представляю, какой неописуемый шок мог бы испытать Морис, если бы сам распечатал те, другие, письма и обнаружил, что слова, которые прежде воплощали любовь, горят ненавистью. Я кинула пачку обратно в корзину.

И почти в тот же момент услышала странные звуки — яростное, отчаянное царапанье где-то за лестничной площадкой. Я вышла из спальни. Напротив оказалась еще одна закрытая дверь. Я подошла к ней, прислушалась. Тихо.

— Эй! — громко сказала я, подавляя внутренний страх звуком собственного голоса.

В ответ дверь легонько вздрогнула.

Взявшись за ручку, я резко повернула. Дверь распахнулась, и в ту же секунду меня чуть не сшибли с ног два заряда. Первым был кот: вытараща глаза, он вылетел вон с такой скоростью, какую только позволяли ему развить его кошачьи лапы. Бедняга — видно, изголодался до такой степени, что способен был проглотить червяков. Вторым был замок. Сперва гниющие объедки, теперь фекалии — аромат заброшенности. Зверь понесся вниз по лестнице, оглашая дом голодными воплями. Я ступила в покинутую котом тьму.

На меня дохнуло сыростью и зловонием. Я сделала несколько шагов в поисках выключателя и угодила ногой в кучу кошачьего дерьма, безошибочно определив его по консистенции. Щелкнула выключателем. Где-то поблизости зажужжал вентилятор, но лампа так и не загорелась. Я как можно шире распахнула дверь. Свет с лестницы проник внутрь, выявив еще несколько кучек на полу и вроде бы груду одежды рядом с корзиной для белья. Перешагнув через нее, пробралась мимо душевой кабинки прямо к ванне. Над раковиной обнаружила выключатель, который на сей раз врубил освещение. Правда, лучше бы оно не врубалось.

По крайней мере стало ясно, почему кот не погиб от жажды. Напротив, он мог тут напиться вдоволь, но только не всласть. Вода в ванне была отвратительного темного цвета. В мозгу тут же возник образ посиневшей дамы из «Замка Дин», однако здесь окрас имел совершенно иную природу.

Она лежала в ванне, почти полностью погруженная в воду, только верхушки смоделированных грудей чуть-чуть приподнимались над поверхностью. От их прежней красы не осталось и следа, впрочем, вряд ли теперь в этом можно было винить Мориса Марчанта. Глаза закрыты, точеное лицо уже сделалось серовато-землистым, отекло, даже несколько вздулось. Известно, вода хороший консервант, но, судя по всему, тело лежит здесь уже пару дней как минимум, а при такой духоте оно наверняка начало разлагаться изнутри. Снова мой взгляд упал на грудь. В том месте, где вода подступала к подмышечной впадине, виднелся едва заметный аккуратный шрамик. Гладил ли он его пальцами в момент их любовных встреч, восхищаясь своим мастерством, проверяя, как идет заживление, сравнивая нежность кожи с внутренней упругостью? Может, после подобных изысканных совокуплений обычные ласки казались ему пресными? От одной этой мысли мне стало не по себе. На краю ванны за ее спиной щегольски поблескивало лезвие бритвы, какой обычно женщины пользуются, если подумать страшно о парафине; рядом с бритвой стояли наполовину пустая бутылка виски и стакан.

Сделав над собой усилие, я запустила руку в холодную воду и нащупала руку. Она была ледяная, какая-то вязкая на ощупь и довольно тяжелая. Я подняла ее из воды, и кисть безжизненно запрокинулась, белая как снег, только чернел рваный порез артерии на запястье, через который из тела и ушла жизнь. Страшно представить. Пришла в поисках убийцы, наткнулась на самоубийцу. Вопрос в том, есть ли связь между первым и вторым.

За спиной, точно пушечный выстрел, с треском ударил гром. От неожиданности я уронила ее руку, и меня обдало кровавыми брызгами. Я отскочила, и в ту же секунду меня как током ударило. Я с ожесточением леди Макбет принялась вытирать ладони о брюки. Сколько во всем этом кровавых ран! Вся эта проклятая история исполосована ножом, наполнена женщинами, лишенными уважения к собственному телу.

Из желудка к горлу подкатила волна. Я схватила рулон туалетной бумаги. Стошнило, но самую малость. Однако полегчало. Справившись с головокружением, я бросила взгляд на кучу одежды и стала поднимать ее с пола, придерживая за края, чтоб ничего не повредить. Долго копаться не пришлось. Мягкий-премягкий, из хлопчатобумажного джерси кремового цвета, совсем еще недавно такой стильный свитерок. Теперь перед и рукава сплошь забрызганы темно-бурыми пятнами. Также и брюки сплошь в крови и в чем-то еще. В самом низу обнарушилась и сумка, в каких женщины носят обычно все необходимое, в том числе и ключи от машины. На дне ее — кошелек, бумажник с кредитными карточками и раздутая от содержимого косметичка. Рядом лежал длинный, четких пропорций хирургический скальпель, обернутый окровавленной тканью. Вот он — искомый вскрыватель конверта. Ничего себе шуточка, учитывая содержание раскуроченного письма.

Вернувшись в спальню, я подошла к окну, приоткрыла, потянулась лицом к грозе, жадно и глубоко вдыхая воздух. Никогда еще лондонский дождь не казался мне таким свежим. Все, Ханна, остановись, слышала я у себя в ушах голос Фрэнка. Довольно. Остальное — не твоя забота. Закрывай окно и вызывай полицию. Больше ни к чему не прикасайся, дело завершено.

Телефон стоял у кровати. Я уже стала набирать номер, как вдруг заметила, что от стены тянется второй провод, исчезая в одном из ящиков комода. Я нажала на рычаг и пошла осматривать провод. В нижнем ящике комода оказался автоответчик. Ну, конечно! Этот бодрый голосок постоянно находился тут, даже если отсутствовала его обладательница. Рядом с записывающей головкой яростно поблескивал огонек. Я нажала кнопку, хор лилипутьих голосов взвился, отматываясь назад. Потом надавила на «play».

И точно в трансе слушала свой собственный голос, доносившийся ко мне издалека: частная сыщица, лезущая из кожи вон, выдавая себя за любопытную журналистку. Понедельник, утро, сто лет томуназад. Затем раздался гудок, заговорил иной голос, и я его узнала. Старческий, озабоченный тем, что может упустить ценную для своего казино приманку: «Здравствуй, Белинда! Это Христо Азиакис, сегодня вторник, час дня. По-прежнему жду от тебя звонка».

Потом последовал гудок без сообщения, после него еще один, сопровождаемый взрывом живых звуков, но тоже без слов: мой контрольный звонок сегодня днем от стойки казино «Мажестик»? Ни звука от Мориса. Но, в конце концов, это всего лишь машина. Возможно, если Морис звонил ей во вторник вечером, она была здесь и сама сняла трубку. В аппарате что-то щелкнуло. И еще послышался щелк, только этот уже откуда-то снизу. Дом пуст, а сколько таит внезапных сюрпризов! Что это, кот пытается пробить мордой жестянку с «Китикэтом»? Я прислушалась, но ничего, кроме биения собственного сердца, не услыхала. Взялась за телефон, набрала номер службы спасения. Не успел прозвучать гудок, как снова послышался легкий шум внизу. На этот раз более отчетливо. Настолько, что я тотчас сообразила, что это такое. Шаги. Кто-то шел к лестнице.

Трубка из руки скользнула на кровать, я тихонько прокралась к раскрытой двери и одновременно выключила свет на лестнице и в спальне. Тьма вползла в дом под грохот грозы. Снова шум внизу оборвался. Но теперь ужас сковал меня по рукам и ногам. Какая-то невидимая рука вцепилась мне в кишки. Можно ли в моем возрасте так бояться темноты? Это все из-за Джо, он единственный регулярно заставляет меня трястись во сне от ужаса. Внизу вновь скрипнули половицы, на сей раз приглушенно, — еле слышные шаги по ковровой дорожке, прямо у лестницы. И вот — явные шаги по ступенькам вверх.

Скользнув за дверь, я притянула ее к себе. И тут же уткнулась лицом во что-то прохладное, глянцевое. Телефонная трубка в глубине комнаты затараторила в постельное покрывало:

— Алло! Алло! Служба спасения слушает. Что у вас случилось? Алло, вы слушаете?

Шаги приближались к самому верху лестницы. Я представляла себе, как кто-то вступает на верхнюю ступеньку, как медлит на площадке, прислушивается, всматривается в темноту. Уличный фонарь тускло светил сквозь окно спальни, но кровать оставалась в тени.

— Алло! Алло!

Теперь будут пытаться определить, откуда звонят. Но даже если определят адрес, жертва наверняка умрет от разрыва сердца, пока они заявятся. За двадцать минут столько всего может произойти. В данный момент, сейчас.

В дверном проеме возник силуэт. Сквозь щель я видела лишь что-то темное, расплывчатое. Меня охватила дрожь, в мозг шипом впилось воспоминание о темной сельской ночи и о мужском кулаке. Ухватившись за этот образ, я, как дискобол, метнула его подальше от себя. И смотрела, как он, светясь, исчезает в пространстве. Затем, собравшись с силами, изготовилась прыгнуть на неизвестного, едва тот войдет внутрь.

Но тут дверь резко отвернулась, оставив меня без прикрытия. Сорвав сверху то самое, глянцевое, я с силой кинула его в моего врага. Оно накрыло неизвестного с головой, ослепило, и я успела со всего размаха пнуть его ногой под коленку. Мужик, как стало ясно по голосу, взвыл от боли. Тут я тараном врезалась в него, он рухнул навзничь, но все же сумел увлечь меня за собой.

Издав леденящий душу вопль, я плюхнулась на него верхом и с размаху всадила ему под ребра свои острые локти.

— Ха!.. — простонал он.

Я снова ударила, он снова застонал.

Но я уже ничего не слыхала. И не считала ударов. Кровь стучала в висках, звенела в ушах, в ликующем унисоне билось сердце, ходили мускулы. Не… суйся… ко мне… Слова прорывались рыком откуда-то из самого нутра, из тьмы прошлого, наполненной ужасом и болью.

— …анна… Вот дьявол!

Не суйся ко мне… я оттуда, где страх умножает силы, а ярость полыхает костром.

— …анна… Прекрати!.. Ханна!

Ханна. Я. Я вычленила свое имя из потока звуков в тот самый момент, когда его рука перехватила мою, удержав от очередного удара. Приемом рычага он перевернул меня и уселся сверху. Тяжелый. С виду не скажешь.

— Ханна! — снова гаркнул он. — Это же я, Грант! Все в порядке. Тебе ничто не угрожает.

— Я знаю, сукин сын, что это ты! — выдавила из себя я, продолжая орудовать кулаками и одновременно извиваясь, чтобы сбросить его с себя. — Я знаю! Я знаю!

И, повторяя это, поняла, что тоже кричу.

Мне трудно было остановиться. Мозг реагирует быстрей, чем мускулы. И только когда Грант прижал мои руки к полу, вдруг меня отпустило. Я почувствовала это мгновенно, будто внезапно открылись шлюзы и все сошло, как, бывает, стремительно мочишься, когда нет сил больше терпеть. Я лежала распластавшись, ощущая спиной твердые доски пола, жадно ловя ртом воздух, вглядываясь в его смутно различимое лицо.

— Черт подери, Ханна, — сказал он, смеясь и одновременно заходясь кашлем, — ну ты и боец!

Буйство прекратилось. Мы никак не могли отдышаться, он сверху, я внизу. Напряжение уходит. Все замирает. Замедленная киносъемка — главный киноштамп в этом романе. Он приподнялся, опершись на руки, чтоб меньше давить на меня, его лицо слегка сблизилось с моим. Ей-богу, в ушах зазвучала музыка. Ну вот! В этот момент в кино он ее целует. Поехали, правила игры давно известны!

Трудно сказать, то ли это сценарий дурацкий, то ли я сама дура. Только в самый интересный момент я внезапно прыснула. Прозвучало довольно дико. Грант сдвинул брови, в изумлении у него даже рот приоткрылся.

— Ты что? — мягко спросил он.

Лучше не надо, — сказала я, гораздо громче, чем ожидала. — А то я тебе язык откушу.

— Что-что?

В изумлении он расхохотался.

Боже, неужели у меня сдвиг по фазе? Может, Колин не так уж неправ в отношении меня? Может, Джо нанес мне урон гораздо больший, чем этот шрам над глазом? Теперь не время рассуждать на эту тему. Резко дернув подбородком, я попыталась переключить внимание с себя на сюжет:

— Я обнаружила ее! — Как мне теперь помнится, я вроде бы прорыдала эти слова, но не уверена. — Она в ванной. С перерезанными венами. Там кровь везде.

И только после того, как он помог мне встать и малость пообнимал меня, чтоб привести в чувство, мы с ним увидели, что на полу под нами лежит длинный черный водоотталкивающий плащ.

Глава двадцатая

Ранним утром оказавшись наконец дома, я позвонила Оливии, чтоб сообщить ей приятную весть. Она еще не вполне проснулась, но действие снотворного уже кончалось, и звонок сумела расслышать. Отреагировала вяло, впрочем, я думаю, что тут сказать было особенно нечего.

Однако ребятам из лаборатории еще пришлось какое-то время потрудиться, прежде чем окончательно снять с нее подозрение. Такой уж у Ролингса стиль, сволочиться до последнего. Вы представить себе не можете, как он всполошился, увидев в машине рядом с Грантом свежеиспеченного партнера. Ролингс вздрючил меня за то, что я там все трогала, хоть и в перчатках. Но к тому времени я уже пришла в себя и отреагировала достойно, как и подобает женщине. В конце концов, мы оба понимали, что для окончательного исхода дела это принципиального значения не имеет. Так оно и вышло.

Через тридцать шесть часов был готов отчет, который констатировал, что экспертизой ни в машине, ни в квартире Оливии улик не найдено, зато фрагменты внутренних тканей ее мужа обнаружены повсюду в доме у Белинды Бейлиол: на одежде, в душе, на плаще, не говоря уже о красноречивых пятнах на обивке ее автомобиля. И — что, возможно, даже существенней — ее отпечатки оказались повсюду в кабинете Мориса.

По данным криминалистов, ее смерть наступила в то самое утро примерно в три часа, после того, как за два часа до этого она приняла несколько таблеток нембутала, что и помогло ей отключиться. Телефонная компания показала, что Белинда в тот вечер звонила Марчанту в клинику и что разговор длился пять минут, а сосед, прогуливавший собаку, сообщил, что видел, как ее автомобиль примерно в 11:10 вечера отъехал от дома. При обследовании трупа Белинды на предплечьях обнаружены синяки, что указывало на возможность борьбы.

Обследование автомобиля положило конец сомнениям. У престарелого швейцара зрение оказалось как у кошки (а у Гранта хитрость как у лисы). Швейцар не просто видел, как высокая женщина в дождевике выходила из здания примерно в 12:30 ночи, но, выбежав следом, углядел и то, на каком транспорте она газанула в темноту. Было слишком темно, машина унеслась слишком быстро, целиком номер ему рассмотреть не удалось (хотя швейцару показалось, что там присутствовала буква «Y»), однако в прошлом он работал автомехаником и потому уверенно сказал, что это был новенький «форд-фиеста». Небольшой, популярный у женщин автомобиль. Идеальное средство передвижения по городу для шефини оздоровительного центра. Это и дало повод полицейским, заподозрившим Оливию Марчант, возгордиться своей прозорливостью, особенно когда они обнаружили, что в номере ее «фиесты» тоже присутствует буква «Y».

Что и говорить, Ролингс был настолько убежден, что они нашли преступника, что его уже мало интересовала отработка в отношении Оливии другой версии, и он сдался, только когда экспертиза выдала иные результаты. И именно Грант в ту ночь забрал домой досье из «Замка Дин», именно Грант заинтересовался личностью Белинды Бейлиол настолько, что позвонил ей на службу. Конечно же, мистер Азиакис подобного звонка ждал. И не только поведал ему про внешнее преображение Белинды и про то, что с понедельника она в казино не появлялась, но также, под нажимом Гранта, признался, что Белинда последние полгода регулярно приезжала на работу на «форде-фиесте».

После этого не составило труда, используя каналы полиции, подобрать адрес к номеру телефона и связаться с агентством по найму жилья. Дом был сдан в аренду, при этом за полгода было уплачено вперед. Договор был заключен в ноябре, в том самом месяце, когда Морис дал Белинде отставку, и в том же месяце, по дальнейшему совпадению, Белинда Бейлиол приобрела почти новый «форд-фиесту», получив при регистрации номер с буквой «Y»… И все это на доходы крупье? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что кто-то Белинде крупно помог. Но было ли это вознаграждение или результат шантажа? Так или иначе, но, судя по состоянию ее текущего банковского счета, Белинда нуждалась в деньгах. Ибо забил тревогу не только банк, но и агентство по найму жилья. Оно уже направило Белинде письмо, грозя выселить ее, если за очередной месяц не будет заплачено. Полицейские обнаружили его в глубине ящика письменного стола в ее кабинете. Стоит ли говорить о том, что нигде — ни в доме, ни в машине, ни в ее сумочке не оказалось ни билета, ни какого иного свидетельства о намерениях Белинды отправиться в Мексику.

Ну а снотворное? Оно было выписано одним врачом, к которому она обратилась месяца полтора тому назад с жалобой на нервозное состояние и бессонницу. Когда он стал расспрашивать подробнее, Белинда сослалась на личные проблемы. Заподозрив сердечные дела, он прописал ей всего десять таблеток, на всякий случай. Должно быть, она пользовалась ими весьма экономно.

Теперь все фрагменты сошлись в одно целое, я сопоставила их со своими фантазиями, рождавшимися в машине на скорости. Очень схоже. За исключением, возможно, одного — того, что Белинда все свои драгоценные сбережения пожертвовала на вредительство. Трудно понять подобную расточительность, впрочем, вероятно, она считала, что ради такого и денег не жалко. К тому же, если учесть кругленькую сумму, полученную ею полгода тому назад, возможно, она рассчитала верно. Во всяком случае, продемонстрировала Марчантам, что с ней шутки плохи. Но, наверно, здорово струсила, когда, откуда ни возьмись, подкатила я с вопросами. Может, она решила, что он или, что еще хуже, они оба наслали меня на нее. Короче, у Белинды мало оставалось времени на размышления. Когда ей позвонил Марчант, она уже была наверняка в полной боевой готовности. Я представила Белинду рядом с гардеробом, как подбирает нужную одежду, разглядывает себя в зеркало в ванной, как накладывает макияж на прелестное обновленное лицо, чтоб предстать в неотразимом виде перед старым любовником. Она уже и до того отчаянно старалась доказать, что вполне ему под стать. Благообразный дом. Знакомый автомобиль. Возможно, Белинда пыталась уподобиться Оливии, чтоб Марчант перестал замечать разницу. Только у нее не было возрастных колец, как на шее у соперницы. Да и тех питоньих колец, которыми та накрепко оплела душу Мориса.

Но что-то не вытанцовывалось. Глубокой ночью мы снова пришли в ту самую приемную. Только не осталось никого, кто мог бы рассказать, что тут произошло. Молчание смерти. Что может с ним сравниться? В отчете патологоанатома говорилось, что женщина, убившая Мориса, вероятно, была либо очень сильна, либо очень озлоблена. Первый же удар пробил артерию. Кровь фонтаном брызнула на роскошный кремовый свитер. Возможно, Морис сказал, что больше денег не даст, и она пришла в бешенство.

Я вспомнила Джо, вспомнила себя, когда накатила ярость, стоило лишь нажать нужную кнопку. Ярость яростью. Но так исколоть ножом… Должно быть, она слишком сильно его любила, чтобы так сильно ненавидеть. Я это сказала Гранту, когда мы с ним вместе сидели в машине, поджидая полицейскую машину.

— Не знаю, Ханна, — пожал Грант плечами. — Ты не представляешь, сколько я перевидал трупов. Непостижимо, что человек способен сотворить над другим человеком, а после даже не вспомнить, как это произошло. Срабатывает механизм защиты, наверное. Особенно у женщин. Как это говорится? Грознее ада женщина во гневе?^[114]

Тут я улыбнулась, потому что это было любимое изречение Фрэнка. Тот самый случай, когда эмоциональная оценка сливается с предрассудком.

— Xто тебя так рассмешило?

— Да так. Просто на минутку я почти забыла, что ты полицейский.

И мы естественно заговорили о том, что бывает, когда исступление проходит. Но тут даже эксперты судебной медицины бессильны помочь, не смогут они факты преобразить в чувства. Я представила, как она выходит из здания, потрясенная, дрожащая, в окровавленной одежде под длинным черным плащом Оливии. Воображаю, как, должно быть, она обрадовалась, когда нашлось чем прикрыться. Понимала ли она, как это будет выглядеть со стороны, — такая же высокая, в том же плаще, уезжает на автомобиле той же марки. Может, во всем ее безумии был некий замысел? Желание подставить соперницу и увидеть крах всего семейства? Только почему-то она лишила себя удовольствия досмотреть спектакль до конца.

Я все рисовала себе: молодая, отчаявшаяся женщина, адреналин уже отбушевал, приезжает домой, насквозь пропахшая любовником, только на сей раз это запах крови, а не секса. Я вижу, как она бежит в ванную, скидывает одежду, бросается под душ, оставляя на полу груду смятой одежды. Но не все смываетсятеплой водой. Как и не все слова исчезают, когда горит бумага. Я вижу то самое полотенце на полу, впадину на укрытой покрывалом кровати, пустой стакан из-под виски, таблетки. Возможно, она надеялась, что обретет покой во сне, но сон наполняли черные видения, и, в конце концов, легче оказалось воспользоваться иным туннелем забвения. Просто жизнь сделалась несовместима с содеянным, только и всего.

Назавтра после того, как в газетах появилось сообщение, я получила от Оливии Марчант письмо следующего содержания:

Ханна! У меня нет слов, чтобы выразить Вам свою благодарность. Думаю, Вы в буквальном смысле спасли мне жизнь. Теперь придется учиться жить без него. Если бы в Ваши годы я обладала Вашей стойкостью и уверенностью в себе, возможно, все сложилось бы по-иному. Но я вынуждена довольствоваться тем, что имею. Единственное, о чем жалею, это что я так и не познакомилась с ней. Это помогло бы мне лучше ее понять. Сержант Грант говорил, что она была молода, ей было всего двадцать восемь. Я спросила, была ли она красива, и он сказал: «Да». Наверное, Морис этому некоторым образом способствовал. Когда я убеждаю себя ее простить, то думаю, что потеря его оказалась и для нее так же невыносима. С бесконечной благодарностью,

Ваша Оливия Марчант.

Красиво завернуто. И великодушно. Во всех смыслах. В конверт был вложен чек на тысячу фунтов. Сумма меня не удивила. Я уже привыкла, что мне переплачивают. Проблема в данном случае была в том, что особой радости я при этом не испытывала. Черт, не люблю я этого! Ненавижу, когда дело закончено, а все-таки что-то не дает покоя. Не хватает чего-то, чтоб полностью все похоронить, забыть, закопать.

Словом, я поехала в сторону Нэгз-Хед. Что ж, обещание есть обещание, да и деньги уже прожгли столько дырок у меня в мозгу. Мой мойщик на сей раз оказался на месте — под светофором, сидел, перекуривал, рядом ведро с мочалкой и стопка «Биг исью». Я покрутила ручкой, окошко опустилось, окликнула его. Он широко улыбнулся, подбежал ко мне с номером газеты.

— Привет, Ханна!

— Привет.

Взяв у него газетку, я протянула ему взамен две пятидесятифунтовые бумажки. Он уставился на них недоверчиво, изумленно.

— Я ставила на тебя, — сказала я, — Для них это не деньги. Пользуйся в свое удовольствие.

И укатила, прежде чем он успел что-либо сказать.

Во множестве других обстоятельств это был бы идеальный конец. Но то, что глодало изнутри, не излечилось дешевой филантропией. Так или иначе, нам-то с вами известно, что это еще не все. До сих пор параллельно развивались истории двух пар, двух супружеских конфликтов, нуждавшиеся в разрешении, и только одна из них кое-как завершилась.

Пару дней назад Колин пригласил жену поужинать в сельский ресторан, чтобы заново склеить отношения и не дать ей узнать правду. Я поехала домой ждать, когда сестра позвонит и все мне расскажет.

Глава двадцать первая

Кейт объявляться не спешила. Прошло ровно три дня. Я проторчала дома всю субботу и воскресенье, наконец, терпение мое лопнуло, и я позвонила родителям. На границе между Кентом и Сассексом дело шло к вечеру, и мать была занята в саду обезглавливанием увядших роз. Мне кажется, я впервые соприкоснулась с насилием в связи с материным садоводством. Мать и секатор. Растения начинали дрожать, едва она появлялась с ним на крыльце. Представляю ее сейчас: волосы скручены на затылке старомодным пучком, пряди выбиваются, когда она стягивает перчатки, чтобы взять трубку.

Мы поговорили о погоде, и о кастрюлях, и о папиной ангине. Потом она подробно рассказала о том, как замечательно у них погостила Кейт с семейством, сообщила, что они уехали домой только вчера, выразила свои восторги по поводу того, какой чудный человек Колин, как много он работает и как заботится о своей семье. По-моему, каждой дочери свойственно стараться не стать подобием матери. Но в моем случае, как вы, вероятно, сами догадались, это вопрос выживания. Я положила трубку, вытащила свою нелегальную заначку, свернула косячок.

И надо же было такому случиться, что как раз через полчаса, когда я еще была слегка под кайфом, раздался звонок в дверь. Выглянув в раскрытое окно, я увидала, что внизу у дверей стоит Кейт с бутылкой шампанского в одной руке, с цветком в горшке в другой, причем никто из деток не цепляется за ее подол. Несомненно, они дома с папочкой, изображающим семейное счастье. Я пару раз основательно глотнула свежего воздуху и пошла вниз встречать сестру.

Вид у нее, ясное дело, был слегка виноватый. Но вместе с тем счастливый. Она как-то помолодела. Примирение: это дешевле, чем подтяжка. Но менее ли болезненно дается? Кейт улыбалась. Интересно, сколько ложек дегтя достанется ей от меня?

— Кейт, вот так сюрприз! Ты что, у мамы детей оставила?

От ее ответа мне стало кисло:

— Нет, мы уже дома.

— Мы?

— Да. Вернулись всей семьей вчера вечером.

— Ах, так! — Я протянула руку. — А это все мне? Маленькой я позволяла себе обходиться с ней довольно круто; хоть я и моложе, но именно я доводила ее до слез. Как-то я поведала Кейт историю про привидения, и она со страху разревелась. Позже я раскаивалась, но вредничать все же не перестала.

Я взяла бутылку и цветок:

— Спасибо! Ты не рассердишься, если я тебя не приглашу войти? Что-то я совсем без сил.

— Ханна!..

— Не страдай, Кейт. Не надо никаких объяснений, — твердо сказала я. — В ваших проблемах — мое дело сторона.

Она пристально посмотрела на меня. Я улыбнулась. По-моему, у меня это получилось хорошо, но мне надо было запудрить мозги Кейт. Она вздохнула, потом протянула руку, забрала у меня шампанское. Ее жест меня настолько изумил, что я не успела воспротивиться.

— Это не подарок, — сказала она тихо. — Это способ склонить тебя на разговор. Не хочешь разговаривать, значит, обойдешься без шампанского.

— Что-что?

— То самое. Горшок можешь себе оставить. Мама сказала, часто поливать цветок не надо, но нужно обрезать отцветшие головки. Позвони, когда будешь в силах.

И, резко повернувшись, Кейт зашагала прочь по дорожке. Словом, когда я сознаюсь, что проявляла прежде жестокость, понятно, что кто-то довел это до моего ума. Иные слова в момент возвращают в детство.

— Ладно, — сказала я ей. — Но все-таки, по-моему, это нечестно.

Мы сели за стол. Шампанское оказалось приличное. Во всяком случае, получше большинства употребляемых мною напитков, хотя хуже их, к слову сказать, если что и бывает, то редко. Доставая стаканы, Кейт слегка повела носом, но смолчала. Надо отметить, не высказывалась она до тех пор, пока шипучка не была разлита и мы не уселись за стол.

— Что, накачалась? — спросила Кейт.

— Да так, чуть-чуть! — смешком отделалась я. — Твой приход меня все-таки взбодрил. Что, разве заметно?

— А ты как думаешь? — Она помолчала. — В прошлый раз мы сидели наоборот.

— Что?

— Когда я была у тебя в прошлый раз. Я сидела, где ты, с чашкой кофе. Ты — где я.

— Верно.

—Знаешь, по-моему, я никогда еще не была так счастлива. Во всяком случае, не помню. Ты так много для меня сделала. Не могу передать, как я тебе благодарна, что ты рядом.

— Да ну… не стоит, — сказала я.

— Я в самом деле думала, что все кончено. Все гадала, справлюсь ли одна, с детьми. Откуда взять деньги, как они будут расти без отца. Ведь у многих такое случается, верно? Справляются же как-то.

— Да, — сказала я. — Но тебе повезло. Во всяком случае, эти заботы с тебя снялись.

— Да, да, абсолютно! — воскликнула Кейт и тотчас умолкла.

Я не стала ее подгонять. Преимущество наркотика — не дергаешься в паузах. Течет время — и пусть себе.

— У нас все наладилось, Ханна, — произнесла Кейт, как мне показалось, часа через полтора. — С Колином. Мы все обговорили. Я и не предполагала. Оказалось, возникли по-настоящему крупные неприятности. Поэтому нам трудно стало общаться, поэтому он так замкнулся в себе. Его бизнес был на грани краха. Все было много серьезней, чем он рассказывал. Восемь месяцев назад банк пригрозил, что закроет им кредит, потому что они запаздывали с выплатой. Колин даже подумывал продать компанию, но ему посоветовали этого не делать, потому что это не окупило бы чудовищный долг. Почти весь год он ходил сам не свой, но мне старался не показывать виду, не хотел взваливать на меня этот груз. Он всегда считал, что работа касается только его, что это его сугубо личная доля в наших отношениях, и он не мог допустить, чтобы я подумала, что он не выдюжил. Правда, сумасшедший? Ты только представь, чтоб в конце двадцатого века мужчина мог стыдиться подобных вещей! Я усмехнулась:

— Положим, он всегда был консерватором.

Душка Колин. Сначала разжалобил ее, заставил себя пожалеть, чтоб потом она ему авансом все простила. Интересно, кто впервые заговорит о юбке, она или я?

— Я очень на него разозлилась. Но потом вспомнила, что у него и отец был такой и что вообще в их семье никто ничего друг другу не рассказывал. Это далось ему нелегко. То, что он все мне открыл. Ты бы видела его, — тихо добавила она. — Он плакал. Сказал, что это поколебало его веру в себя, раз он, мужчина, не способен содержать семью. Он знал, что если бы сразу мне рассказал, я, конечно бы, подхватилась помочь, согласилась бы продать дом или снова пойти работать, чтоб хватало средств. Но это ему бы, как мужу, было унизительно.

Торчит Кейт в своей уютной кухоньке в их Ислингтоне, погрязшая в детях, в их забавах, во всем этот хаосе, но ей среди этого очень хорошо, и она счастлива, что ради дома напрочь забросила карьеру. Колин прав. Конечно, она бы справилась, но это означало бы конец иллюзии безмятежности, связывавшей их, нарушение обета. И, надо сказать, не единственного.

— Ну а те деньги? — не выдержала я наконец. — Те две-три сотни, которые он ежемесячно снимал с вашего общего счета? Он как-нибудь это объяснил?

Как он выкрутился? Снимал деньги с личного вклада, чтоб оплатить общественный долг? Мудро, Колин, мудро. Кто сказал, что ты не состоятельный бизнесмен?

— Ах, это… — Кейт запнулась. — Прости, Ханна, но я… Если я тебе расскажу, обещай, что ты никому больше не скажешь, ладно? Я ведь знаю, как ты относишься к Колину, и если вдруг мама или кто-то еще…. это не ради меня, это ради Колина…

— Кейт, опомнись! Я уже лет двадцать не обсуждаю свои проблемы с матерью. Неужто ты думаешь, что я способна протрепаться кому-то о тебе? Ни единая душа о нашем разговоре не узнает. Это женщина?

Она кивнула, широко заулыбавшись:

— Да. Была такая.

— И кто же? — спросила я, в своем прибалдении выдавая изумленную улыбку в ответ на ее смешливую.

— Психотерапевт.

— Кто?!

— Психотерапевт.

Я бы рассмеялась, не вывались у меня от неожиданности челюсть. Колин — и психотерапевт!

— Правда, непостижимо? Когда дела пошли из рук вон плохо, а он все никак не мог признаться мне, потому что боялся, что это разобьет семью, он почувствовал, как с ним начало твориться что-то неладное. Перестал спать, внезапно накатывали приступы панического страха. Тогда он обратился к своему врачу, а та посоветовала другого специалиста и направила к этой женщине в Кентиш-Таун, она лечит от приступов депрессии. Оказалось, она замечательный доктор. Действительно помогла ему справиться. Узнав, что я забрала малышей и уехала к матери, она велела ему во всем мне признаться. Он приехал на следующий же день. Едва вошел, тут же разрыдался. Слава богу, мама с детьми была в саду. Ой, Ханна! Мне так стало стыдно! Что я ничего не знала, что даже не пыталась как следует разобраться. Ему было так плохо, бедному дурошлепу!

Счастье, что Кейт говорила и говорила. И мне при этом ничего говорить не пришлось. Мозги закрутились с беспомощностью космонавта, сорвавшегося с троса в открытом космосе. Психотерапевт! Кто бы мог подумать! Я стала проигрывать в обратном порядке: ежемесячные счета, выезд с утра пораньше, симпатичный квартал, квартирка в подвальном этаже, пятьдесят минут по часам, следующий клиент в деловом костюме и неожиданно прозаичная внешность женщины, открывшей мне дверь. И, наконец — я вспомнила, как Колин рыдал, уткнувшись в руль автомобиля. С одной стороны — типичная измена, с другой — дела на грани краха.

Как бы отчаянно я ни упиралась, было ясно: это правда. Черт, неудивительно, что он так переполошился, когда меня увидал. И встревожился ужасно, и разозлился. Бедняга Колин. Задавленный бременем мужского долга. Уж лучше б врачиха оказалась проституткой. Зато теперь я знаю, что подарить ему на Рождество. Последний альбом Пита Пэнтина.

Мне явно повезло, что я была под кайфом, В таком состоянии можно просто блаженно перекатываться с одной мысли на другую и не брать в голову ни то, что слышишь, ни то, что сам говоришь. Но при этом наркотик может сослужить и плохую службу. Эйфория мгновенно переходит в паранойю. И когда она на меня навалилась, мне стало так скверно, что и признаться неловко. Ей-богу, из всех случаев, когда я садилась в лужу, этот был самый сногсшибательный.

Правда, осталось кое-что еще. Когда Кейт неделю тому назад сидела здесь, капая слезами в чашку с кофе, не только Колин составлял проблему в ее семейной жизни. Кажется, у нее самой были сложности в смысле секса и душевного состояния. Впрочем, как видно, это уже позади.

— Ну а ты, Кейт? Как насчет твоих собственных сомнений? Или уже приступаешь к их ликвидации?

Она чуть нахмурилась, как будто вопрос ее несколько смутил. Вполне возможно. Может, они уже частично с этим справились, заставив как следует поскрипеть пружины кровати в свободной материнской спальне. На этот счет они гораздо смелее меня.

— Разберемся и с этим, — тихо сказала она. И добавила, как бы расставляя все по местам: — Я такая, какая есть. Иной мне никогда не стать. Даже если бы очень захотела.

И я поняла, что больше Кейт мне не скажет ничего. И смотрела на нее, свою сестру, значившую так много для меня в моем детстве, в моей жизни. И снова я осознала то единственное, с чем все никак не хотела соглашаться. Кейт по-настоящему любит своего мужа, и, значит, при всем его самодовольстве и твердолобости есть в нем что-то очень для нее притягательное. В его постоянстве и собранности, в его старомодных представлениях о жизни и браке она черпает нечто, что делает ее жизнь легкой и спокойной. Случившееся, несомненно, внесет свои коррективы, заставит их по-иному взглянуть друг на друга, но их единства это не нарушит. Кейт нужен Колин. Пусть она трижды хороша собой, пусть умна и привлекательна настолько, что могла бы претендовать на лучшее, но нужны ей только Колин, Бен и Эми. И хватит мне убеждать себя, что не нужны. Хотят же некоторые женщины увеличивать груди и омолаживать лица, потому что таков их способ самоутверждаться в этом мире, а не мой. Я не имею ни малейшего права осуждать чужой выбор и огульно считать всех, от тебя отличных, глупыми или ущербными. Смирись, Ханна, мир нельзя переделать по собственному хотению. Просто надо принять его таким, какой он есть.

Наркотик. Ох, любишь ты погружаться вместе с ним в философские глубины! Хлебнув шампанского, я снова вынырнула на поверхность. В конце концов, разговор-то идет.

— …если тебе это будет не в тягость?

— Что? Прости. Меня заклинило на Колине.

— Ханна! — Кейт рассмеялась. — Не думаешь ли ты, что они правы?

— Кто?

— Да те, которые утверждают, что от марихуаны дуреют?

— Да ну, — сказала я. — Завидуют. Так о чем ты? Она вылила оставшееся шампанское в свой пустой стакан, отпила.

— О том, что мы хотим, чтоб ты к нам пришла в ближайшую субботу.

— Мы?

— Ну да. Колин тоже. Говорит, уж если начинать с чистого листа, без тебя обойтись никак невозможно. И хватит вам задирать друг дружку, как первоклашки.

— Но ведь он…

Но Кейт не дала договорить:

— Он знает, что я делилась с тобой. Знает, что ты знаешь. Честное слово, говорю тебе, он хочет с тобой помириться.

Может, мир, а может, он мной закусит вместо обеда: порубит меня на кусочки, припустит в широкой сияющей сковородке и подаст, полив красным вином из «Оддбинс»^[115]. Впрочем, учитывая нынешние финансовые трудности Колина, возможно, теперь это уже будет «Сейфуэй»^[116].

Правда, в дураках-то оказалась я. У него на руках все козыри. И поскольку вина моя безгранична, естественней будет поверить в его великодушие. Или в великодушие его психотерапевта. Надо будет узнать, как ее зовут. Может, она и меня сможет привести в порядок. В конце-то концов, сеанс в 7:30 утра уже свободен.

— Спасибо, — сказала я. — С удовольствием бы пришла, но пока можно выпросить амнистию? Последнее дело стоило мне крови и слез, необходимо поменять обстановку. Может, через пару недель, когда вернусь… — Я осеклась. Потом сказала: — Обещаю, приду.

Кейт кивнула и настаивать не стала. И вскоре ушла. Что ж, даже обновленному Колину требовалась помощь, чтобы уложить детишек спать. Но у Кейт обнаружился еще один для меня подарочек. Она рылась в сумочке в поисках ключей от машины:

— Ой, смотри-ка, чуть не забыла! Это тебе. Нашла дома в одном из ящиков. Подумала, может, прилепишь это к себе на памятную доску. Дротики покидаешь.

И протянула мне фотографию, старую, пожелтевшую, с маленькими светлыми треугольниками по углам, свидетельствовавшими, что карточка некогда была в альбоме. Снято было в саду. На жутком диване-качалке сидели рядом мать с отцом, а мы с Кейт, скрестив ножки, сидим внизу на переднем плане, отчаянно стараясь казаться старше в свои восемь и девять лет.

Отец и мать держатся за руки. У матери перманент на манер Хедди Ламарр^[117], что безоговорочно ассоциирует ее облик исключительно с пятидесятыми годами. Лицо у матери такое тугое и круглое, каким я его не помню. Оливия Марчант права, моя мать когда-то была много моложе. Вспоминаю ее нынешнюю — морщинки узкими ручейками приливают в тонким губам; раздавшиеся бедра, живот. Может, именно поэтому у Оливии никогда не было детей. Как бы дети ни радовали душу, они взрослеют, и это стало бы жестоким напоминанием о том, что стареет она. А может, еще того хуже, она опасалась, что девчонки начнут ее затмевать? И я вдруг обрадовалась, что моя мать не принадлежит к поколению, стремившемуся к вечной молодости, что у нее по крайней мере хватило материнской смелости продемонстрировать мне, каково это — стареть. Между прочим, мое к ней отношение вполне могло ускорить этот процесс. Даже на старом фото я смотрюсь злюкой.

— Не нравится? — спросила Кейт. — Смотри, ты тут единственная не улыбаешься. Мама рассказывала, когда и как это было снято. Ты хотела надеть мини-юбочку, а она заставила тебя одеться в нормальное платье, и ты закатила жуткий скандал и весь день ни с кем не разговаривала.

Мы обе расхохотались, и потом Кейт крепко меня обняла, прижала к себе. Я тоже обняла ее. Сестринская любовь. Может, это единственная ценность, которую выносишь из семьи.

После того как Кейт ушла, я написала Колину письмо. Все-таки это лучше, чем с глазу на глаз. Письмо получилось не очень складное, но правдивое и исполненное покаяния, на какое я не считала себя способной. У меня не было сомнения в том, что Колин его примет. Ну а затем и я созрею, чтоб явиться к ним на ужин.

Я уже собиралась ложиться спать, как вдруг зазвонил телефон. Звонил полицейский. Не дай бог, унюхает запах наркотика! Я выдохнула дым мимо трубки на всякий случай. Но он меня не застукал.

— Я решил, тебе бы не мешало знать, что слушание условно назначено на тринадцатое. Тебе, разумеется, надо присутствовать. Сможешь прийти?

— Постараюсь, — сказала я. — Я подумываю ненадолго куда-нибудь отъехать, но к тому времени уже вернусь.

— Что, допекло тебя? — Пауза. — Как ты?

— Здорово! — солгала я.

— А плечо?

— Замечательно, — снова солгала я. Синяк от его пальцев уже стал темно-пунцовым. — Твоя-то коленка как?

— Болит, собака. Да и грудь тоже. Такое мне даже в армии не снилось.

Тут наступила тишина, во время которой мы оба, несомненно, вспоминали совместно проведенные на полу минуты. Неужто ты мне нравишься?

Неужто кто-то еще может мне понравиться? Не узнаешь, Ханна, пока не попробуешь. Интересно, трахаться с полицейским противно или не очень?

— Знаешь, может, сходим куда-нибудь, выпьем? — бросил он как бы невзначай.

— Деловое предложение?

— Вот-вот, не хватало еще Мередита Ролингса с собой прихватить. Ну, как?

— Э… не знаю, — проговорила я. — Я пока не вполне пришла в себя.

— Ладно, я просто так позвонил, узнать. Береги себя, Ханна.

— Майкл…

— Да?

— Может, когда я вернусь… — Я запнулась. Да ладно уж… после всегда можно списать на марихуану. — Как насчет воскресного вечера?

Он рассмеялся:

— Являться в форме?

И тут уж вполне можно было бы поставить точку. Если бы, конечно, это был конец.

На следующий день погода с самого утра не заладилась, небо за окном было стального цвета, ветер вздымал ввысь пакетики из-под жареной картошки, дети в пальтишках с капюшонами спешили в школу. Очередное английское лето самоутверждалось в своем своенравии. Выходило, что идея отъезда все-таки не совсем лишена смысла. Некий способ улизнуть от нежелательной встречи и возможность передохнуть перед еще более неприятным слушанием. Возможно, это как раз то„ что мне так нужно, и одновременно, что я могу себе позволить — впервые в жизни. Я быстро прикинула в уме. В целом приступы щедрости Оливии составили примерно около двух тысяч, даже после того, как я осчастливила мойщика стекол и заплатила за арестованный автомобиль. Что ж, я заработала эти деньги.

Журнал «Тайм-аут» Белинды Бейлиол так и лежал на столе, где я оставила его пять дней тому назад. Ничто не устаревает так быстро, как журналы с прейскурантом цен. За исключением тех, где есть реклама путешествий. Поскольку журнал по-прежнему оставался формальной уликой, у меня не повернулась рука его выбросить. Надо не забыть быстро запихнуть его в буфет, если вдруг Грант окажется у меня в гостиной.

Я заварила кофе и пролистала журнал из начала в конец. В воображении я уже была где-то на полпути к Тоскане, где такой пронзительный ранний закатный свет и все в мире и в жизни окрашивается в розовое, как вдруг взгляд упал на одно объявление. Обычный квадратик, небрежно обведенный синей шариковой ручкой. «Зенит Трэвэл»: лучшие цены на поездку в Северную Америку. И рядышком знакомым петлястым почерком, который уже мне так хорошо знаком, мелко выведено имя: «Ричард». Ричард?

Я набрала номер. В конце концов, почему бы не позвонить? Спешить мне некуда, дел нет. Просто так, позвоню-ка напоследок. Ричард только что явился на работу. Произнеся «доброе утро», он явно прихлебнул свой капучино, было слышно, как губы втянули пенку. Я назвалась подругой Белинды Бейлиол, сказав, что она рекомендовала к нему обратиться.

— Бейлиол?

— Высокая блондинка, красивая.

— Ах да! Она заказывала билет полтора месяца назад. Сама выкупала. Ну и как ей Чикаго?

— Чикаго? — переспросила я, беззвучно опуская чашку с кофе на стол.

— Ну да, Чикаго! — И тут он начал распускаться передо мной, как цветочный бутон. — Погодите-ка. Обычно у меня выходит с первого захода. Итак, среда, двадцать восьмого, дневной рейс «Бритиш Мидленд» в Амстердам, потом пересадка в тот же день вечером на «КLМ» в Чикаго. Я мог бы за ту же цену устроить ей прямой рейс из Хитроу, но она предпочла этот маршрут. Ну, как у меня с памятью, а? Так-то! Чем могу помочь?

Глава двадцать вторая

Я сказала, что еще с ним свяжусь. Но не знаю, расслышал он или нет. Что-то сделалось у меня со слухом, кровь принялась бешено стучать, сотрясая голову. В Чикаго через Амстердам. Далековато от Мексики, и как раз тот самый маршрут, по которому должен был направиться иной герой этой истории. Впрочем, ни один свой замысел он не осуществил. Как там сказала его секретарша, когда я пыталась записаться к нему в тот день? «Простите. Со среды он будет недоступен. Он летит в Амстердам, а потом в Чикаго».

Выходит, Белинда собиралась туда же, куда и Морис. Правда, в Амстердам она должна была попасть не тем рейсом. Ну да, я знаю наверняка. Грант проверял список пассажиров. Но ведь и другие могли проверить, правда? Если возникло подозрение. Особенно те самые «другие». Так что лучше подстраховаться, чем жалеть потом. Но из Амстердама—в Чикаго? Возможно, никто не додумался проверять тот рейс.

Впрочем, на это есть «КLМ». Слегка поупиравшись, они дали мне список тех, кто не явился на вечерний рейс 773 в прошлую среду. И что бы вы думали? Оба они оказались в этом списке, и места у них были заказаны рядом в салоне первого класса. Разумеется, возможно, что это очередное спланированное преследование. Возможно; хотя, если задуматься, маловероятно. Ведь если это так, почему же нам не удалось найти ее авиабилет? Билет не любовное послание. Он не содержит ничего оскорбительного или интимного, чтоб его прятать. И уничтожать билет нет смысла. Напротив. Возможно, что в самом хранении билета содержится что-то знаменательное. Наверняка даже и после смерти владельца билет хранит в себе некий эмоциональный заряд.

Я сидела и думала, пытаясь все как следует взвесить. Попыталась мысленно представить себе ее дом, предположить возможные места, куда я забыла заглянуть, но виденное постепенно стиралось в памяти. Вместо того, чтобы делом заниматься, я торчала в машине на Кентиш-Таун-стрит, выслеживала, как один спускается в полуподвал, потом за ним туда же идет другой. Затем являлась к женщине с настороженным взглядом, в ничем не примечательной юбке с кофточкой, с наспех подкрашенной физиономией. Выискивала супружескую измену там, где ее нет. Складывала единицу с единицей и получала одиннадцать. Теперь-то все кажется проще простого. Все дело не в том, что видишь, а в том, как видишь. Вернее, как хочешь видеть. Что Колин про меня сказал: «…глупая, упертая баба… ни черта не смыслишь в том, что у нас происходит»?

На столе передо мной красовались, мною же начертанные, цифры — итог сверхщедрости Оливии в отношении меня. Да, медленно, но верно я все глубже и глубже втягиваюсь в ее жизнь. Отрыла досье Белинды Бейлиол, перечитала еще раз. Еще. Снова взгляд упал на приписанный на полях телефонный номер казино, и тут меня осенило: ведь это же элементарнейшая подсказка. Я поразмышляла о ее автомобиле, и том самом плаще, и о ее жизни в последние полгода. И мало-помалу, как, долго вглядываясь в негатив, постепенно начинаешь различать позитив, я стала смотреть на события с позиции Колина и приходить к выводу, что, возможно, в конце-то концов, это самый типичный детективный сюжет.

Остаток дня я провела в разъездах и кое с кем встретилась. Потом вернулась домой, все записала. Да, задачка оказалась непростой, выявилась масса новых подробностей, надо было все выстроить. Но главное — все со всем сходилось, все приобретало смысл. Из общего строя выпадала только Лола Марш — угрюмая девица, ваятельница косметических масок. Вспомним, она почему-то по-настоящему и не отчиталась в содеянном. Проявила невиданное упрямство. Я пошла в кухню, чтоб сварить себе еще кофе, и пока стояла и ждала, как вскипит вода, мой взгляд упал на прикрепленный к стене моментальный снимок радужного семейства. Две девчушки: одна хмурая, другая улыбчивая. Одна пошла по стопам матери, другая отчаянно рвалась из дома. Семейная динамика. Может, из двух всегда так — бунтарка и послушница?

Дьявол! Давненько это было, уже успела позабыть. Упитанная семейка, проблема толстых ляжек, новый мрамор. И тоже две сестры — одна светленькая, другая рыженькая. Если одна не помнит зла, совсем не обязательно, что не злопамятна и другая. Я полистала записную книжку. Сначала позвонила в салон красоты в Чизуике и была уже гораздо любезней с директрисой, а она, в свою очередь, была гораздо любезней со мной, в особенности когда я попросила ее назвать верное имя рыжей толстушки, ее бывшей служащей. После чего позвонила самой толстушке. Вернее, в то место, где, по моим предположениям, она должна была оказаться. И, что бы вы думали, мне ответил девичий голос! Ей-богу, для меня в тот хмурый день буквально солнце просияло.

— Здравствуйте, — сказала я. — Силла Рэнкин?

— Я слушаю.

— Привет, Силла, как там погода? Надеюсь, лучше, чем у нас. Вы что, небось махнули на Майорку прямо из «Замка Дин»? И правильно, самое место, чтоб скрыться. Представляю, как обрадовался ваш папа.

— Кто говорит?

— Да не волнуйтесь. Я не враг. Мы даже знакомы. Наступила тишина. Затем она сказала:

— Я знаю, кто вы. Фара говорила, что вы и ее навещали. Мы тут совершенно ни при чем…

—Я знаю. Вас, Силла, никто ни в чем и не обвиняет. Клянусь. Просто вы оказались в нужное время в нужном месте, вот и все. Но я должна все-таки кое о чем у вас спросить. Идет? — На том конце молчали. Откуда-то издалека доносился мужской голос. — Или, может быть, я обо всем этом сначала переговорю с вашим папой? Впрочем, ему, наверное, не слишком приятно все это вспоминать.

— Нет, только не с папой! — быстро сказала она. — Подождите секунду. Я перейду к другому аппарату.

И после этого ни о каком отдыхе уже не могло быть и речи. Развлечений теперь мне и дома хватало.

Я позвонила в «Замок Дин» предупредить, что еду к ним. Собственно, не к ним — к ней. Пришлось долго ее выискивать, потому что в кабинете ее не было. Но, как оказалось, это уже был не ее кабинет.

— Я рада, что вы позвонили. Уже хотела спросить у Оливии ваш адрес, чтоб написать. Проститься.

— Проститься?

— Да. Завтра уезжаю.

— Что так? Почему?

— Лучше спросите Оливию. Могу только передать ее слова. Сказала, хочет все начать заново. Отказаться от услуг тех, с кем связаны неприятные воспоминания. Выходит, это как раз я и есть.

— Ой, Кэрол, мне очень жаль!

— Да нет, ничего! Все равно заведение закрывается на пару месяцев. Она хочет все обновить. Видимо, расширить бизнес. Пообещала дать мне отличные рекомендации. И была необыкновенно щедра, выплачивая жалованье.

Да уж! Что и говорить, Оливия умела щедро одаривать тех, кто на нее работал. И теперь вполне могла себе это позволить.

— Но все же, — сказала я, — после всего, что вы для нее сделали, должно быть, вам несладко. Вы не в курсе, кто теперь вместо вас?

И прежде чем я услышала ответ, я черкнула в блокнотике имя. И я не ошиблась. Что ж, нетрудно догадаться. В конце концов, у той были для этого все данные: компетентность, ум, тщеславие. Правда, если задуматься, на самом-то деле не эти достоинства помогли Марте получить новую должность. Я вспомнила, как встретилась с ней на стоянке у замка в тот день, когда полицейские увезли маленький «форд-фиесту» Оливии, и оставшееся чувство некой незавершенности. Теперь все точки расставлены. Взлет Марты явился, можно сказать, той вишенкой, которая венчает верхушку торта.

Мы еще немного поговорили с Кэрол, потом я, пожелав ей удачи, с ней простилась. Но при этом попросила, прежде чем она покинет «Замок Дин», сделать для меня одну любезность. Она согласилась не сразу.

Когда я приехала, день клонился к закату, небо очистилось от облаков. Не скажу, что Тоскана, но все-таки было красиво. Стоянка для клиенток оказалась заполнена лишь на четверть. Наверное, потихоньку уже все сворачивалось. По этой ли причине или из-за убийства и вредительства, но активность несколько увяла. Я проехала за дом, туда, где примостилась на своей стоянке машина Оливии, примерно ярдах в пятидесяти от корпуса сотрудниц. Вот он, изящный маленький автомобиль. Достаточно выжать педаль газа, он вмиг домчит вас в Лондон и обратно, особенно когда пусто на дорогах.

Я зашла с тыла, прошла через сад и вошла в здание с торца. В салоне подавали чай с сухим печеньем. Его вкус до сих пор у меня на языке. Я прошла внутрь к атриуму. Женщин там было мало, кто праздно развалился в креслах у бортика, кто плавал в бассейне, но из джакузи вода оказалась выкачана, и голубое облупленное дно выставлено напоказ. Я взглянула на часы. Двадцать минут шестого. Последняя смена вот-вот заступит. Я скользнула в массажный кабинет, окружила ширмами массажный стол, разделась, расположила свою аппаратуру и легла ничком, уткнувшись носом в полотенце. Через пару мгновений вошла она. Я услышала, как она открывает шкафчик, затем моет руки в умывальнике: Подойдя к ширмам, она плавно их распахнула. И тут будет вполне справедливо сказать, что, увидав меня, застыла в ужасе.

— Здравствуйте, Марта! — сказала я. — Я пришла и жду массажа.

Некоторое время она смотрела на меня не отрываясь, потом издала странноватый смешок:

— Ханна? А Кэрол сказала, что придет…

— Я знаю, что сказала Кэрол. Сами понимаете, ей кисло, ведь ее уволили. Да и, собственно, неправдой это назвать нельзя. Я в самом деле просилась к вам. В конце концов… вы ведь обещали.

— А…а Оли… миссис Марчант…

— Знает ли она, что я здесь? Нет, но не думаю, что она будет против одного бесплатного массажа, правда? Она ведь стольким мне обязана. Мне на животе лежать или перевернуться?

— Э… останьтесь так. На животе. Я… я пойду возьму немного масла.

— Незачем вам, Марта, масло, — сказала я строго. — Помнится, ваши руки прекрасно справляются и без него.

Секунду она стояла в недоумении, затем решила повиноваться, подошла, встала рядом. Я улыбнулась и опустила голову на топчан. Ее частое дыхание постепенно выравнивалось. Что ж, владеть собой она умела.

Я почувствовала, как ладони Марты легким касанием легли мне на спину, правая чуть пониже левой, у того места, откуда раздваиваются ягодицы. И вспомнила, как в последний раз, когда ее руки поглаживали меня, всю меня охватило непонятное, сладкое смятение. Жаль, не придется узнать, что же будет дальше. Во-первых, вечером у меня свидание с мужчиной. К тому же меня не тянет отдаваться тем, у кого тщеславие выше нравственности.

Она явно нервничала. Начала с плечей, и первые движения были совсем не такие спорые и смелые. Я лежала не шелохнувшись, и постепенно все уверенней и уверенней становились ее руки, все настойчивей ее волшебные пальцы проникали глубже и глубже, нащупывая узлы, обнаруживая напрягшиеся места, расслабляя, расправляя, успокаивая. Где-то посреди спины она наткнулась на особо чувствительную точку, я застонала. Руки остановились, потом двинулись снова, мастерски разрабатывая болезненное место, преобразовывая боль в наслаждение. Все во мне распустилось, на миг тело выскользнуло из-под контроля сознания. Должно быть, она это почувствовала, потому что руки ее стали продвигаться все ниже и ниже, ласковые, нежные, пока не очутились там, откуда начали, озорно заходили вокруг задней развилки, принялись поглаживать округлость ягодиц, соскальзывая ниже, к бедрам.

И на какое-то время я поддалась. Слегка отдалила момент расплаты. Да и расслабиться порой не мешает.

— Ах, как хорошо! — протянула я с легким придыханием.

И потому, что хотела, чтоб Марта осмелела окончательно, и потому, что действительно было приятно. Тело человеческое. Вся эта история исключительно о нем и о том, как важно чувствовать, что твое тело кому-то нравится. И если задуматься, то и мне не мешает научиться этому чувству.

И я позволила Марте немного позабавиться с моей попкой, поласкать, попровоцировать, повозбуждать, пока едва заметным отработанным толчком ее пальцы не скользнули туда, куда никто не проникал уж, кажется, целую вечность.

Но тут я поспешила к себе на выручку.

— Поздравляю, Марта! — произнесла я абсолютно будничным голосом. — Говорят, вы получили новую должность?

Руки замерли, пальцы тотчас отпрянули назад.

— С чего бы это? На нее произвело впечатление ваше безупречное обслуживание клиенток или, скорее, то, что вы углядели во время своего ночного бдения?

Она по-прежнему молчала. Тут я рывком поднялась и села, смахнув ее руку с моей ноги. Марта смотрела на меня одновременно со страхом и с вызовом. Я это у нее уже видела. Не исключено, уйму времени отрабатывала это выражение. Приоткрыла рот:

— Я не понимаю…

—Бросьте, Марта, — сказала я. — Я по уши нахлебалась вранья. Вашего в том числе. В другом месте вас за такие шалости давно бы выставили вон. А тут держат, не так ли? Тут это даже помогает продвигаться по службе. В чем причина? Помнится, Оливия Марчант об этом даже не помышляла, когда мы с ней в последний раз говорили о вас. Но это было до того, что случилось во вторник ночью. Что же изменилось? Сказать? Теперь, видно, это звучит так — обоюдное умолчание? Я угадала? Неужели, Марта, вы так дорожите этой должностью? Даже готовы стать лжесвидетельницей? Вы соображаете, что, укрывая от полиции факты, вы становитесь соучастницей преступления?

— Я не понимаю, о чем вы. Я получила должность, потому что ее заслуживаю, — сказала Марта, но уже без прежней уверенности. — Я отлично справляюсь.

— Вне всяких сомнений. Но не по этой причине вы стали заведующей. А стали вы ею потому, что вам было, что предложить на продажу. А у Оливии оказался на это спрос. Ведь дело в машине, так? Вы видели ее машину.

— Да или нет?

Я произнесла это так громко и так резко, что у меня самой зазвенело в ушах. Даже не предполагала, что настолько рассвирепела. Впрочем, ей предстояло расплачиваться за них обеих. Марта некоторое время смотрела на меня, потом медленно кивнула. Но кивка мне было недостаточно.

— Рассказывайте!

Она конвульсивно перевела дыхание:

— В ту ночь я возвращалась к себе.

— В ночь, когда был убит Марчант?

— Да.

— В котором часу?

— Должно быть, в самом начале четвертого. Услышала шум приближавшейся от шоссе машины. Она подъехала с тыльной стороны здания. Мне не улыбалось быть замеченной, и я спряталась за дверью.

— И вы увидели ее? Марта кивнула:

— Она припарковалась на своем обычном месте! вышла из машины. Я видела, как она прошла в здание через черный вход и прикрыла за собой дверь. Тогда я пошла спать.

— А та, с которой вы были?

— Та ушла к себе еще раньше. Я задержалась, чтобы все убрать. Только я одна видела ее. И даже не придала этому значения, пока на следующий день не заявилась полиция и не забрала ее автомобиль.

Именно в этот день мы с ней встретились на стоянке, и она была так развязна, так уверена в себе.

— И когда же вы выложили это Оливии?

— В тот же вечер, после того, как мы с вами встретились.

— И что она сказала?

— Спросила, убеждена ли я, что не ошиблась. Я сказала, что да. Она сказала, что просто решила прокатиться, потому что не спалось. Что это была обычная автомобильная прогулка, хотя это может быть истолковано совсем иначе.

— И вы согласились?

— Я промолчала. Потом она спросила, не хочу ли я остаться, что она подумывает кое-что здесь изменить, вложить в дело побольше средств, потому подыскивает нового менеджера. — Марта кинула на меня взгляд. — Я больше чем кто-либо подхожу на это место! — бросила она с вызовом. — Я его заслужила.

— Угу, — сказала я.

И тут, подсунув руку под край массажного стола, я извлекла оттуда свой маленький магнитофон, который заранее приладила. Нажала кнопку «стоп».

— Какая жалость, что я не могу его вам оставить. Ну а теперь скажите-ка лучше, где я могу ее найти.

Глава двадцать третья

Я постучала, хотя была бы не прочь поскорее высадить эту дверь. Поразительно, я еще ни разу не бывала в ее личных апартаментах в «Замке Дин». Если мы и встречались тут, то либо в кабинете у Кэрол, либо у полуночного водоема. Изнутри доносилась музыка, глухое притопывание и надтреснутое подмурлыкивание. Похоже, Оливия Марчант танцевала. Впрочем, у нее для этого есть множество причин.

Она открыла дверь, и в первый момент я ее даже не узнала. Она была в переливающемся «боди», одном из лучших аксессуаров «Замка Дин», и, судя по виду, только что занималась гимнастикой. Тело у этой пятидесятилетней женщины было, что и говорить, по-прежнему великолепное, гибкое, упругое, натренированное до совершенства. Но не тело подействовало на меня ошеломляюще. Лицо.

Сначала мне показалось, это потому, что она просто без макияжа и что потный блеск и выбившиеся из-под нейлоновой ленты пряди волос лишают идеальный образ привычного лоска. Но, приглядевшись, я заметила и кое-что еще. Вверху, прямо над левой скулой, в том месте, где раньше было подергивание, что-то явно происходило у нее с кожей.

— Ханна?

При виде меня она немедленно приложила к лицу полотенце, как бы поглаживая ушиб.

— Я… Вы бы хоть предупредили, что придете. Боюсь, что я…

— Заняты? О, уверена, Оливия, что пару минут вы способны мне уделить. В конце концов, напомню, я ведь вам жизнь спасла. Можно войти?

Она взглянула и, по-моему, уже в этот момент поняла, о чем я буду с ней говорить.

Оставив дверь раскрытой, она прошла впереди меня в комнату. Я прикрыла дверь за собой.

— Пойду переоденусь, — сказала она.

— Мне это не мешает, — холодно сказала я.

— Да, — сказала она тихо. — Вам не помешает. Мне помешает. Может быть, вы подождете меня в соседней комнате?

Наниматель — прислуга. Порой нелегко нарушить возникший стереотип. Я повиновалась.

То, что я там увидела, здорово меня покоробило. Сплошные фотографии Оливии. Они были повсюду — на стенах, на столах, даже на каминной полке: качественные, студийные — с фоном и подсветкой, прямо частная коллекция фоторабот. Или — усыпальница отгремевших побед. Лишь одна фотография Мориса — он сидит за столом, всемогущие руки скрещены на переднем плане. Впрочем, частица его, так или иначе, присутствовала во всех находившихся здесь фотопортретах. Я пристально вглядывалась в лица супругов. Да, бесспорно, лицо Оливии, особенно в молодые годы, являло собой свидетельство грандиозного успеха. Было там одно черно-белое фото, портрет в сигаретном дыму, типа рекламных кадров из какой-нибудь роковой киноленты сороковых годов. Оливия вполоборота, рот слегка приоткрыт, скулы монолитные, как скала. Лорен Бакол. Чтоб выглядеть так, Мюриэл Рэнкин готова была жизнь отдать. Что она, по сути говоря, и сделала. Позади раздался легкий шум.

В дверном проеме стояла Оливия, снова элегантная, как всегда: длинное платье из прозрачной шелковой ткани поверх леггинсов, и шарф на подобающем месте вокруг шеи. Но одного она скрыть не могла. Идеально воссозданный лик молодости сильно подпортила левая щека. Мне снова вспомнился образ подвесного моста. Но это даже больше походило на природную катастрофу: подобно оползню, щека съехала вниз, кожа в том месте стала комковатой, бугристой. Со всей безжалостностью приходилось признать, что левая сторона лица у Оливии поползла. По ее глазам было видно, какое огромное это для нее несчастье, куда большее, чем обе случившиеся смерти.

— Что у вас со щекой, Оливия?

— Я… мне кажется, что-то с кожей.

— Ну да. Мини-подтяжка.

— Как?..

— Последнее достижение Мориса. У Марчелы Гавароны была та же проблема. Она обратилась с жалобой, и он снова сделал ей операцию, только через три недели все снова поехало вниз. После чего он выпроводил ее обратно в Милан, заявив, что она просто блажит. Гаварона собиралась подавать в суд. Но в вашем случае — не думаю, что это теперь актуально. И давно у вас это?

— Полгода, — тихо проговорила она.

— Полгода. Ну да, конечно. Последняя отчаянная попытка его удержать. Впрочем, не очень-то она удалась? Ведь Морис так и не поддался на ваши уговоры бросить ее? Собственно, если б вы не наткнулись на любовные письма, убеждена, он ни за что бы вам про нее ничего не рассказал.

Даже если мои слова произвели на нее впечатление, Оливия ничем этого не выдала. Просто опустилась на канапе, неторопливо расправила подол платья, мгновенно приняв облик элегантно-равнодушной героини из пьес Теннесси Уильямса. Потом подняла руку, слегка провела пальцами по съехавшей щеке.

— Он обещал, что будет держаться примерно пять лет, — негромко сказала она. — И что еще сможет сделать одну операцию. Он лгал. — Она помолчала. — Но, как выяснилось, это была далеко не единственная его ложь. — Вдруг внезапно она спросила: — Вы записываете на магнитофон?

— Нет, Оливия, — сказала я. — Этот разговор останется только между нами. Частный визит.

И в доказательство я достала из кармана свой крохотный магнитофон и выложила его прямо на стол — безжизненный, с замершими кассетами. Она улыбнулась на это, но лишь правой частью лица, левая не тронулась с места, будто ее свело параличом. Мой шрамик на фоне этого казался сущей безделицей. Оливия снова прошлась пальцами по левой щеке. Но каждое прикосновение делало дефект более явным. Глядя на нее, я почти испытывала к ней жалость. Почти.

— Что же было потом, Оливия? Он все-таки согласился ее оставить, но обнаружил, что не сможет? Но ведь все-таки попытался, да? Или же просто понимал, что вы следите, задерживаетесь в Лондоне, ловите каждый его шаг, проверяете телефонные звонки, выясняете, не заезжал ли он куда по пути домой или на работу. Разумеется, в тот период он и близко к ее дому не подходил. А если подходил, только так, чтоб никто из соседей его не заметил. Но даже вы были бессильны быть при нем двадцать четыре часа в сутки. Помните, вы говорили мне — он такой занятый человек, такой плотный график. Каждый день ранним утром он отправлялся к себе в приемную или в клинику, где делал операции. Его рабочий день начинался как раз тогда, когда она освобождалась. Но вам ведь известно, что говорят о врачебных кушетках. Что на них грешат больше, чем в постелях. Да и отпечатки пальцев остаются повсюду. Сколько времени, Оливия, вам потребовалось, чтобы обо всем догадаться? Может, вы выследили его, когда он спешил в один прекрасный день на работу? Ведь, увидев ее, вы не могли не понять, что ваша песенка спета. Не только потому, что она моложе, а потому что она — его творение. Потому что Морис влюбился в женщину, которую создал своими руками. Подобно тому, как создал вас двадцать лет тому назад.

— Нет! — резко сказала она. — Это не так. Никакой параллели я не вижу. Вы же встречались с ней, видели ее. Она была не так красива и не так оригинальна. Овал лица — да, я с вами согласна, но нос получился ужасный — вульгарный, кукольный, абсолютно безличностный, над такими он раньше и сам потешался. А груди — один размер, никакой формы. Дешевка! Нет. Морис влюбился в нее не потому, что сотворил шедевр, а потому, что исхалтурился и уже не замечал разницы между блестящим и средним. Вы не могли не обратить внимания, когда изучали досье. За последние два года поступило жалоб больше, чем в предыдущие десять. Он обленился, перестал стараться. И ему просто захотелось к той, которая не станет ему об этом напоминать.

— И это оказалось достаточным основанием, чтобы его убить? — спокойно спросила я.

— Я над этим не думала, — уже с прежней невозмутимостью сказала она. — Но, пожалуй, ваша мысль любопытна.

Непроизвольно я улыбнулась. Такой она мне нравилась больше: истинная Айша, не скулящая мартышка, второй раз сунувшаяся в огонь. Вот это я понимаю — дерзкая, не дрогнет! Она знала эту мою слабость. Чуяла, что я ловлюсь на эту удочку.

— Ладно, — сказала я. — Расскажу свою версию того, что произошло. По-моему, вы почти примирились с мыслью о том, что у них любовь. Пока не стало известно о поездке. Вы узнали, что Морис берет ее с собой на конференцию в Чикаго, чтобы использовать, как некогда использовал вас, в качестве наглядной демонстрации его успеха. Вот этого допустить вы никак не могли. Вот тогда вы и решили его убить. Должна заметить, вам пришлось для этого покрутиться, но вы ведь, я полагаю, всегда были деловым звеном в вашем партнерстве. И все же затея потребовала от вас всей вашей выдумки: использование ее писем для составления анонимных посланий Морису, подделка письма в оздоровительный центр с просьбой прислать рекламу, даже атака на собственный бизнес, лишь бы получилось правдоподобней. Использовать Лолу в качестве злоумышленницы было весьма мудро. Ведь вы знали, что никакая она не Лола, а Силла Рэнкин, что ее мать стала одной из самых больших неудач Мориса, что эта девушка после смерти матери горела желанием отомстить. Как это было? Вы проверили ее рекомендательные письма и убедились, что она не та, за кого себя выдает? Оливия повела плечами:

— В этом не было необходимости. Она внешне была вылитая мать. Также стала расплываться. Ляжки, плечи. Кэрол отговаривала меня ее брать, убеждала, что рекомендации не слишком надежны, правда, основное сомнение касалось именно внешности. Но я понимала, что Силла сможет оказаться мне полезной. Настоящая маленькая злыдня. Такую лучше держать перед глазами, чем где-то за спиной. Я знала, что она куснет. И я знала, если вы чего-нибудь стоите, то схватите ее за руку.

Я? Ну да. С этого все и началось.

— Благодарю. Ну а из чьей телефонной книжки вы меня выкопали?

— Это важно?

— Да нет, не очень. Просто, если задуматься, вы ведь продуманно детектива подыскивали. Достаточно независимого, чтобы самостоятельно вести расследование, но достаточно управляемого, чтоб держать его под контролем.

Оливия молчала.

— Итак, сначала я выдала вам Лолу, после чего была обласкана и в немалой степени развращена вашим щедрым гонораром, чтоб взяться разгадывать замысел, стоявший за угрозами. Разумеется, вы мне усиленно помогали. Предоставили все досье, подсказали, кого подозревать. Вам ничего не стоило помочь мне сократить список до нескольких имен, вынести жалобы Белинды на первый план, попутно вы добавили и номер телефона, чтоб я знала, где ее найти, а вы бы могли удостовериться, что она у меня выруливает на передний план. Что и случилось. Прежде всего я встретилась именно с ней. О чем вы узнали от меня, позвонив мне утром во вторник. Это удостоверило вас в том, что в нужное время я отмечу, как она была нервна и раздражена. Словом, подготовка была вами проделана. Морису предстояло улетать ранним утром в среду, и вы не сомневались, что накануне вечером он засидится допоздна на работе. Вы запланировали встретиться с ним днем, чтобы потом сказать полицейским, что именно тогда показали ему анонимную записку и что он узнал почерк. Но что-то все-таки не сработало, правда? Когда же всерьез я стала наступать вам на пятки, Оливия? Тогда, когда тайком от вас решилась встретиться с Морисом? Ведь он мгновенно меня узнал. Белинда наверняка описала ему меня после нашего общения в казино. Едва только я вошла и Морис заметил шрам, он понял, что это вы меня наняли. И тут он окончательно взбунтовался, не так ли? Потому что понял, что вы что-то замышляете. Так как же развивался ваш скандал, Оливия? Он высказал вам все? Сказал, что порывает с вами, что между вами уже давно все кончено и на сей раз ни ваши мольбы, ни угрозы не заставят его остаться?

Она смотрела на меня в упор. Левый глаз у нее подергивался, как будто внутри назревало землетрясение, грозящее ее лицу очередным оползнем.

— Что же вы сделали? Умоляли его подумать в последний раз? Сказали, что поздно вечером позвоните и обсудите с ним это? Правда, когда потом он безуспешно пытался вам дозвониться, вы уже были в пути по определенному маршруту, не правда ли? Уложив себя в постель на глазах у всего «Замка Дин», вы снова оказались за рулем и теперь катили в направлении Фэрбрей-роуд. Что вы ей сказали? Что вам все известно и что вы приехали, чтоб взглянуть на ту, которую ваш муж любит больше, чем вас, чтоб выпить вместе и примириться и чтоб дать им на прощанье свое благословение? Провести ее оказалось довольно легко, не так ли? Что и говорить, вы подействовали на нее, как удав на кролика. Заметила ли она, сколько снотворного вы всыпали в ее стакан? А может, вы силой влили его содержимое ей в горло? Руки и плечи у нее в синяках, что говорит о попытках сопротивляться. Должно быть, вам здорово помогли ваши тренировки. Потом, едва ее сморил сон, вы идете в ее ванную, выуживаете из корзины для белья ее грязную одежду, напяливаете поверх своего боди. Оставляете свою машину там, где припарковались, через пару улиц от ее дома, берете ключи от ее машины и на ее «фиесте» отправляетесь к Морису.

Я сделала паузу. Оливия слушала с необычайным вниманием, глядя на меня не отрываясь, не шелохнувшись, но что ею владело в большей степени — интерес или воспоминания, сказать было трудно.

— Должно быть, он удивился при виде вас, — продолжала я. —Что дальше? Вы сказали и ему, что приехали мириться, и, стоило ему отвернуться, убили его и выкололи ему глаза, чтобы отомстить ему сполна? После этого все остальное было довольно просто, обычное скрытие следов. Вы вышли из здания в собственном плаще и достаточно шумно, чтобы швейцар вас заметил и даже успел разглядеть машину. Вернувшись к Белинде в дом, вы приняли душ, оставили ее одежду на полу, втащили ее, сонную, в ванну и вскрыли ей вены. Потом уничтожили все отпечатки пальцев, стерли с автоответчика последнее сообщение Мориса ей и сожгли ее письма, но не полностью, а так, чтобы можно было различить ее почерк. Потом вы поехали домой, чтобы вовремя оказаться в постели и чтобы утром быть разбуженной известием, что ваш муж убит. И тогда все начали вас подозревать. Вы же играли роль убитой горем вдовы, настолько придавленной грузом случившегося, что даже не способной себя защитить от нападок полиции, при этом зная наверняка, что вот еще немного, и вам удастся подтолкнуть меня, этакую дуру, не оставляющую попыток вас обелить, а также полицию к Белинде Бейлиол и таким образом сорваться с крючка. Безутешная, любящая вдова и ревнивая, брошенная любовница. Какая элементарщина!

Лишь умолкнув, я внезапно поняла, что дрожу; меня буквально трясло от ярости, потому что, рассказывая, я многократно напомнила себе, сколько раз она использовала меня, манипулировала мной. Оливия не могла не видеть, что я вся пылаю гневом. Но сидела неподвижно, настороженно посматривая на меня, будто я, не она, представляю опасность. Но ее притворную невозмутимость взрывали каскады подрагиваний на щеке. «Мало тебе!» — так и хотелось сказать.

—Должна перед вами извиниться, — ровным голосом произнесла Оливия. — Я вовсе не хотела ущемить ваше самолюбие. Я даже считала, что вас это потешит. Что вам, возможно, будет приятно обнаружить Белинду Бейлиол раньше, чем полиция.

— О да, — сказала я. — Это привело меня в восторг. Особенно вид разлагающегося тела в ванне. По гроб жизни буду вам благодарна.

У нее перехватило горло, она отвела взгляд. Наконец-то ее вроде бы задело что-то, не имеющее отношения к собственной внешности. И мне захотелось еще больней уязвить ее. Мне вспомнилось вздутое лицо Белинды, бугристая кожа, цвет и запах воды в ванне. Потом мысли перенеслись к Морису. После убийства происходит чистка. Профессиональное вскрытие патологоанатомом, замораживание в аккуратном пластиковом пакете, а всю кровь и грязь тщательно смывают. Опытный специалист мог бы даже и глаза приладить на прежнее место. Я же, напротив, решила повернуть в ране нож. Как там Майкл говорил — убийцы не помнят о содеянном? Может, им просто плохо напоминают?

— Скажите, Оливия, трудно вам пришлось? Каково это, всадить мужу нож в спину, а потом выколоть ему глаза?

Она ответила не сразу. А когда заговорила, рот открывала лишь слегка, как будто боялась вызвать очередную сейсмическую бурю.

— Он сам виноват, — произнесла она так тихо, что я напряглась, чтобы расслышать ее слова. — Он повернулся ко мне спиной. Он отвернулся, а я еще не кончила говорить. Сказал, что не желает больше слушать, потому что ничего нового не услышит. Что он уходит и что мне надо примириться с неизбежным. Даже сказал, что мне же лучше «все начать с начала». Все с начала. В этом деле Морис был большой мастер: отрежет старое, и все опять гладкое, как новенькое. — Она усмехнулась. — Знаете, единственный человек, кого он не видоизменил, был он сам. Посмотрели бы вы на него голого: дряблая, обвислая кожа. Но для него, разумеется, это значения не имело. Потому что он был художник, виртуоз скальпеля, пока, собственно, этот скальпель не перехватила я. — Оливия на мгновение смолкла. — Сами посудите, Ханна. Я всего лишь сделала с ним то, что он делал с другими. Даже самую грязную работу оставила напоследок, когда он был уже мертв и не чувствовал боли. В общем, он даже не слишком и пострадал. Если сравнивать, я за все эти годы настрадалась гораздо больше его. Потеряла больше крови. И больше плоти. — Она покачала головой. — Надо было ему прислушаться к моим словам. Правила были ему известны. Мы оговорили это с ним еще двадцать лет назад, цену его манипуляций со мной. Я просто взяла то, что мне причиталось.

345

— Свой фунт плоти, — сказала я тихо. — Ну а она, Оливия? Какие правила нарушила она?

— Она меня совершенно не интересует, — сказала Оливия неожиданно резко и жестоко. — Она всего лишь жалкая авантюристка, быстро смекнувшая, что ухватила лакомый кусок. Наверняка бросила бы его, как только смогла бы прибрать к рукам его деньги. Если бы он остался со мной, я и пальцем бы ее не тронула. Он сделал свой выбор. Если бы не он, они оба остались бы живы.

И по тому, как это было сказано, я поняла, что она действительно так думает. И к моему отвращению прибавилось разочарование. Наверное, где-то в глубине души я надеялась, что Оливия, как женщина, будет больше мучиться раскаянием, чем мучаются мужчины, что она все-таки испытывает ужас от содеянного ею кошмара. Впрочем, возможно, вопреки нашим иллюзиям кое в чем женщины уже уподобились мужчинам.

Что же касается несчастной Белинды — даже ее смерть стала всего лишь примечанием к чужому роману. Ее истинный грех заключался скорее не в том, что она авантюристка, а в непонимании тех страстей, в которые она вторглась, в том, что она не постигла сути старого контракта, подтолкнув любовника к его расторжению. По крайней мере, при таком исходе пластическая хирургия ей больше не потребуется. Чего нельзя сказать о женщине, сидевшей прямо передо мной, лицо которой буквально расползалось по швам. Но только лицо; рассудок, пожалуй, у нее был в полном порядке.

— Вы, разумеется, отдаете себе отчет в том, что у вас нет ни единого доказательства, — произнесла Оливия спокойно, выпрямляясь и приглаживая подол платья. С чистого листа. Не один Морис был мастером в этом деле. — У вас получился всего-навсего увлекательный сюжет, а полиция располагает всеми необходимыми доказательствами экспертизы.

К этому я была готова. Подавшись вперед к магнитофону, я нажала кнопку «play». Что ж, раз она не чувствует за собой вины, к чему церемониться? На мгновение она опешила, решив, что я ее обдурила, но раздавшийся голос принадлежал не ей. Мне. И следом голос Марты:

— В ночь, когда был убит Марчант?

— Да.

— В котором часу?

— Должно быть, в самом начале четвертого. Я услышала шум приближавшейся от шоссе машины. Она подъехала с тыльной стороны здания. Мне не улыбалось быть замеченной, и я спряталась за дверью.

— И вы увидели ее?

— Она припарковалась на своем обычном месте, вышла из машины. Я видела, как она прошла в здание через черный вход и прикрыла за собой дверь. Тогда я пошла спать.

Я выключила магнитофон. Некоторое время Оливия смотрела на него. Тишина нарастала, давила на уши. Потом она перевела взгляд на кисти рук, стала их медленно поглаживать, проводя пальцами по рисунку вен. И самое непостижимое было то, что хоть это ее и удивило, но как будто вовсе не огорчило.

— Надо полагать, вы в деньгах не нуждаетесь? — спросила она после паузы несколько даже насмешливо, как будто предполагая мой ответ.

Я покачала головой:

— Простите. Это уже было. И, признаюсь, особой радости они мне не принесли.

Она улыбнулась:

— Мне тоже. Впрочем, когда-то приносили. И еще — знаете что? Красота тоже безрадостна. Я не шучу. Радость кончилась. Его уже нет. — Она помолчала. — Знаете, Ханна, я ведь в целом не лгала вам. В отношении главного по крайней мере. Во всем, что касалось Мориса и меня.

Как это она тогда сказала? «Для меня убить его означало бы убить себя». Мне вспомнилось, сколько горя было в ней в то утро, в ее лондонской квартире. Даже при всем ее искусстве те ее слезы однозначно крокодиловыми назвать было нельзя.

— Да, — сказала я. — Я знаю, вы не лгали.

— Скажите, вы когда-нибудь любили кого-то так же сильно?

Я отрицательно покачала головой.

— Я так и думала. Ну и ладно, по правде говоря, такая любовь в конце концов не оставляет ничего, кроме боли. Мне кажется, вам стоит позвонить тому молодому полицейскому. Знаете, по-моему, он даже вашего шрама не заметил. А если заметил, считает его весьма привлекательным.

— А вам-то разве не стоит ему позвонить? — спокойно спросила я.

Оливия покачала головой:

— По-моему, теперь это уже ничего не сможет изменить, а по-вашему? В конечном счете — ничего. Впрочем, пожалуй, пойду, приведу себя в порядок. Попробую подправить свои «неполадки» макияжем. Чем я хуже Глории Суонсон^[118], а?

Слушая Оливию, я поняла, как сильно мне будет не хватать ее. Ее острого ума. Господи, скольких бед могла бы эта женщина избежать, если б не стала рабой собственного отражения в зеркале.

За ней закрылась дверь, а я еще сидела одна некоторое время. Лицо в стиле Лорен Бакол подмигивало мне с серванта. «Надо же, частный детектив! Я думала, они существуют только в книжках, да и вообще это грязные мужички, подглядывающие за гостиничными номерами». Единственная женщина, которая поистине могла бросить вызов Филипу Марло^[119]. Но все-таки героиней не стала. Скорее это обернулось для нее трагедией.

Не помню, скоро ли я сообразила, что Оливии нет чересчур долго. Одновременно со светом в ванной включился и вентилятор, и я внезапно сообразила, что его шум может великолепно перекрывать прочие звуки. Я встала и прошла в холл. Дверь в ванную была заперта. Я не стала стучать.

К счастью, замок оказался хлипкий и слетел от первого же удара. Одетая кафелем ванная, освещенная ярким светом ламп, ореолом окруживших зеркало, была пуста. В конце я заметила дверь в еще одну смежную комнату. Эту дверь мне вышибать не пришлось. Она была открыта.

Оказавшаяся за ней спальня была просторна и элегантна, в центре стояла огромная двуспальная кровать. Оливия полулежала на ней, прислонившись спиной к уложенным одна на одну нарядным подушкам и подушечкам. Картина была продуманно живописна — расслабленная поза, шелковые складки платья вдоль длинных точеных ног, руки прижаты к груди слева, как будто она что-то баюкала.

Когда я ворвалась, она резко вскинула голову, и я уловила ужас в ее обращенном на меня взгляде.

Я была уже на полпути к кровати:

— Оливия!

В тот же момент прозвучал выстрел, заглушая мой крик. Тело дернулось, как бы в конвульсиях от сильного электрического разряда, вперед, потом назад, руки откинулись на покрывало. А прямо под грудью, в том месте, которое только что прикрывали руки, поблескивала темная дырочка величиной с пятипенсовую монету, из которой, как вода из лопнувшей трубы, толчками вытекала кровь.

Я схватила подушку, крепко прижала к ране и, пока держала, отчаянно выкрикивала ее имя. Но я уже понимала, что все мои усилия тщетны. При всех своих пороках, Оливия Марчант прекрасно разбиралась в анатомии, уж эта женщина отлично знала, где именно у нее расположено сердце.

Я отняла от ее груди подушку и некоторое время стояла, осознавая происходящее, глядя, как кровь медленно струится вдоль мягких складок, красное на белом, притягивающее, пугающее. В полураскрытой ладони лежал маленький, но грозный пистолет, из тех, что богатые дамы покупают без лицензии, если знают, где искать. Должно быть, она основательно его припрятала, чтоб полиция не наткнулась. По крайней мере, у нее хватило здравого смысла не использовать пистолет в качестве орудия убийства, хотя он дарует более скорую и более безболезненную смерть, чем орудие, которое она приберегла для своего мужа. И более эстетичную. Оливия не могла придумать способа красивей, чтобы отправиться в небытие.

Я смотрела на ее лицо. В глубоком покое смерти даже ее щека смотрелась иначе, казалась нежней, почти такой же прелестной, как и прежде. Лишь в глазах осталась тревога — предсмертный ужас впечатался в ее немигающий взгляд. Я сослужила последнюю службу своей клиентке: закрыла ей глаза. Кожа еще была теплой.

Я еще некоторое время постояла у ее тела, затем повернулась и вышла, прикрыв за собой дверь. Снова в гостиной ее идеальное лицо смотрело на меня с десятков фотографий. Я взяла трубку и набрала номер знакомого мне полицейского.

Что ж, всякое первое свидание должно как-то начаться. Теперь, когда все было кончено, я, к своему собственному удивлению, с нетерпением его ждала.

Сара Дюнан В компании куртизанок

Часть первая

1

Рим, год 1527

Моя госпожа, Фьямметта Бьянкини, выщипывала брови и покусывала губы, чтобы они стали ярче, когда случилось немыслимое: армия императора Священной Римской империи пробила брешь в стенах Божьего вечного города, и в него ворвались полчища полуголодных, полубезумных наемников, давно мечтавших о грабежах и насилии.

В те дни Италия превратилась в живую шахматную доску, где половина стран Европы разыгрывала тщеславные партии. Угроза войны возникала с той же регулярностью, что и пора урожая; зимой союзы заключались, а весной расторгались, и в иных местах женщины каждый год рожали по ребенку, всякий раз от нового отца-завоевателя. Мы, живущие в великом и славном городе Риме, под защитою Бога, изнежились, однако в сию превратную пору даже святейший из Отцов заключал далеко не святые союзы; к тому же Папа, в чьих жилах текла кровь Медичи, всегда был более склонен к политике, нежели к молитвам.

В последние дни, остававшиеся до накрывшего нас ужаса, Рим все еще не верил, что час его сокрушения близок. По улицам, точно зловонные запахи, разлетались всяческие слухи. Каменщики, латавшие городские стены, толковали о разбухшем благодаря отрядам немцев-лютеран могучем воинстве испанцев, отточивших свою свирепость на язычниках Нового Света, подкрепившихся сладостью монахинь, которых они насиловали по пути к югу. Впрочем, когда знатный кондотьер Ренцо да Чери возглавил оборону Рима и прошел по всему городу, призывая добровольцев на заграждения, то помянутые кровожадные великаны вмиг превратились в полумертвых человечишек, которые тащатся на карачках, извергая всю тухлятину и кислятину, что сожрали и выдули по пути. Если верить ему, то враг настолько жалок, что, найди они даже силы сдвинуть с места свои пушки, им все равно нечем стрелять из них, и потому, окажись у бойниц достаточно дюжих римлян, они утопят в моче и насмешках всех, кто осмелится подняться на стены города. Радости войны на словах всегда краше, чем на деле; однако картина сражения, выигранного посредством мочи и хвастовства, оказалась достаточно привлекательной для некоторых смельчаков, каковым нечего было терять. В их числе был и наш конюх, который на следующее же утро устремился на стену.

Два дня спустя к городским воротам подошла вражеская армия, и моя госпожа послала меня к стенам, чтобы вернуть мальчишку домой.

Вечером на улицах было особенно заметно, что наш порочный и шумный город захлопнулся, словно раковина моллюска. Те, у кого денег было достаточно, уже обзавелись личными войсками, предоставив остальным полагаться на запертые двери и плохо заколоченные окна. Пусть ноги у меня кривые, а шажки маленькие, я всегда ориентировался в пространстве не хуже почтового голубя, и все повороты и закоулки Рима давно запечатлелись у меня в голове. Когда-то у моей госпожи был один клиент — купец, капитан торгового судна, которому мое уродство виделось чем-то вроде знака особой милости Божьей, и означенный капитан сулил мне большие богатства, если я помогу найти ему путь к Индиям в открытом море. Но с ранних лет меня преследовал повторяющийся кошмар: огромная птица хватает меня когтями и, поднявшись в воздух, бросает в бескрайний океан, и потому — кроме многого иного — я всегда боялся воды.

Вот уже показались стены, но я не приметил ни дозорных, ни часовых. Никогда доселе нам не было нужды в них, и наши беспорядочные фортификации служили более к отраде любителей древностей, нежели полководцам. Я взобрался на одну из боковых башен; натруженные ноги, одолев столько крутых степеней, гудели, и мне пришлось постоять немного, пока дыхание не восстановилось. В каменном проходе бастиона, у самой стены, виднелись две сутулые фигуры. Я различал, как надо мной и над ними тихой волной прокатывается далекий рокот, вроде молитвенного гула, когда прихожане возносят литанию в церкви. В этот миг мое любопытство одолело самый мой страх перед всем новым, и я изо всех сил принялся карабкаться вверх по неровным и разбитым камням, пока не очутился на самом верху.

Подо мной, сколько хватало глаз, расстилалась темная равнина, усеянная сотнями мерцающих огней. Сквозь ночь, словно несильный ветер, медленно лился странный звук — вся рать слилась в молитве, будто бормотала что-то во сне. До той поры даже я, пожалуй, принимал на веру легенду о нашей непобедимости. Но в этот миг я вдруг понял, что должны были испытывать троянцы, глядя со стен Илиона на разбитый внизу лагерь ахейцев, читая грядущее возмездие в отблесках лунного света, отбрасываемых гладкими вражескими щитами. Страх пронзил мои внутренности, и, кое-как спустившись в бастион, я в бешенстве устремился к спящим часовым, чтобы растолкать их. Вблизи капюшоны их оказались куколями, и я разглядел двух юных монашков с бледными, изможденными лицами, наверное едва-едва научившихся завязывать шнуры на рясах. Я выпрямился в полный рост и прижался к ближайшему монашку, приблизив к его лицу свое. Он открыл глаза и громко закричал, решив, что, видно, супостат наслал на него улыбчивого большеголового дьявола прямиком из преисподней. Его испуганный вопль разбудил товарища. Я поднес пальцы ко рту и ухмыльнулся. На этот раз вскрикнули они оба. Я уже вдоволь позабавился, нагоняя страх на церковников, но в то мгновенье пожалел, что им недостает смелости, чтобы оказать мне хоть какое-нибудь сопротивление. Окажись на моем месте голодный лютеранин, он бы уже насадил их на штык, прежде чем они успели бы выговорить dominus vobiscum.^[120] Они истово крестились, а когда я стал расспрашивать их, махнули в сторону Сан-Спирито, где, по их словам, оборона была крепче. Единственная стратегия, какой я когда-либо придерживался в жизни, заключалась в том, чтобы держать брюхо сытым, однако даже мне было известно, что именно район Сан-Спирито, где к укреплениям подступали виноградники кардинала Армеллини, а к оборонительной стене прилепился жилой крестьянский дом, был самым уязвимым местом в городе.

Наше войско, в тот час, когда я застал его, кучками сбилось вокруг упомянутого крестьянского жилища. Парочка новоиспеченных часовых вздумала преградить мне путь, но я заявил им, что намереваюсь участвовать в сражении, и их одолел такой хохот, что они пропустили меня, причем один из них даже попытался подсобить мне пинком под зад, но изрядно промахнулся. В лагере половина вояк оцепенела от страха, половина — от выпивки. Я так и не отыскал нашего конюха, однако все увиденное убедило меня в том, что достаточно будет одной-единственной бреши в стене — и Рим распахнется перед неприятелем с такой же легкостью, с какой ноги чужой жены раздвигаются перед смазливым соседом.

Вернувшись домой, я застал госпожу бодрствующей в спальне и рассказал ей обо всем, что увидел. Она слушала меня с присущим ей вниманием. Мы немного побеседовали в густой ночной тьме, а потом постепенно замолчали, и наши мысли от привычной нам жизни, наполненной теплом богатства и безопасности, устремились к неведомым ужасам будущего, которое мы с трудом себе представляли.

К часу нападения — а произошло оно на рассвете — мы уже вовсю трудились. Я до зари разбудил слуг, и госпожа велела им накрыть большой стол в золотой комнате, поручив повару зарезать самую жирную свинью и приступить к приготовлению пиршества, какие мы обычно устраивали для одних только кардиналов или банкиров. Хоть и послышалось в ответ чье-то недовольное бормотанье, такова была ее беспрекословная власть — а возможно, таково было всеобщее отчаяние, — что в тот миг любая затея казалась утешительной, даже такая, что представлялась совершенно бессмысленной.

Дом уже расстался с самыми роскошными предметами своего богатого убранства: огромные агатовые вазы, серебряные подносы, блюда из майолики, хрустальные муранские бокалы с позолотой, лучшее белье — всё это было убрано и спрятано еще три или четыре дня тому назад. Вначале это добро завернули в вышитые шелковые занавеси, затем в тяжелые фламандские гобелены, а потом уложили в два сундука. Меньший из сундуков был так изукрашен позолотой и маркетри, что пришлось, в свой черед, обернуть его дерюгой, чтобы уберечь от сырости. Потребовалась сила рук повара, конюха и обоих близнецов, чтобы перетащить сундуки во двор, а там, под каменными плитами возле отхожего места для прислуги, выкопали большущую яму. Закопав сундуки и покрыв землю над ними свежим слоем испражнений (ведь страх — отличное слабительное средство), мы выпустили туда пять свиней, купленных по непомерно вздутой цене за несколько дней до того, и они принялись кататься и валяться в дерьме, хрюкая от удовольствия, как это умеют делать только свиньи.

Когда из дома исчезли все ценности, моя госпожа достала свое великолепное ожерелье, то самое, что она надевала на званый ужин в доме Строцци, где комнаты освещались свечами, вставленными в ребра скелетов, а вино — божились потом многие — было столь же изобильным и густым, как кровь, и каждому из слуг вручила по две крупные жемчужины. Оставшиеся жемчуга она обещала раздать им в том случае, если сундуки окажутся неразоренными, когда худшее останется позади. Верность — товар, растущий в цене с наступлением кровавых дней, а Фьямметту Бьянкини челядь столь же любила, сколь и боялась; и, поступив так умно, она внушила каждому, что, вредя ей, он навредит и самому себе. Что же до тайника, где она схоронила остальные свои драгоценности, то об этом она никому не сказывала.

После учиненного погребения у нас остался скромный дом с малым количеством украшений: две лютни, образ Мадонны в спальне да расписанное пышнотелыми нимфами деревянное панно в гостиной. Таковых декораций вполне хватало, чтобы свидетельствовать о сомнительном роде занятий моей госпожи, не мозоля при этом глаза излишней роскошью, какой дышали палаццо многих наших соседей. А по прошествии нескольких часов, когда вдали послышался великий гул, а в церквях ударили в колокола, звоном оповещая нас о том, что враги прорвали оборону, от нашего дома исходил единственный запах — а именно запах свинины, жарящейся на медленном огне в собственном соку.

Те, кто выжил тогда, рассказывали потом с благоговейным ужасом о той первой бреши в стенах; о том, что, по мере того как битва разгоралась, с болот позади неприятельского строя медленно поднимался туман, густой и мутный, как бульон, окутывая плотные ряды нападавших, так что защитники города, стрелявшие в них сверху, не могли точно прицелиться; а потом, словно полчище призраков, вырвавшихся из мглы, солдаты неприятеля разом обрушились на нас. И после этого уже никакая отвага, сколько ее у нас ни найдись, не могла тягаться с численностью вражьего натиска. К умалению нашего позора, мы все-таки поимели один трофей, когда выстрел из аркебузы проделал дыру величиной с облатку для причастия в груди их предводителя, славного Карла Бурбона. Позже золотых дел мастер Бенвенуто Челлини хвастался всем и каждому своей изумительной меткостью. Впрочем, чем только Челлини не хвастался! Послушать его, а он не прекращал бахвалиться повсюду — от домов знатных семейств до кабаков в трущобах, — так можно подумать, будто обороной города заправлял он один. В таком случае на него и следовало бы возложить вину за все то, что произошло потом, ибо, оставшись без предводителя, воинство врагов вконец обезумело, и его уже ничем было не унять. Пробив ту первую брешь, они перевалили через укрепления и ворвались в наш город, точно несметное полчище тараканов. Если бы мосты через Тибр были разрушены, как то советовал сделать возглавлявший оборону синьор да Чери, мы еще могли бы заманить их в Трастевере и удерживать там в течение некоторого времени, достаточного, чтобы самим сколотить некое подобие войска. Однако Рим здравому смыслу предпочел привычное удобство, и, так как враги сразу захватили Понте-Систо, их уже ничто не могло остановить.

Так, в шестой день месяца мая, в лето Господне 1527, началось второе разграбление Рима.

* * *

Все и вся, что нельзя было захватить и унести, убивали или уничтожали. Теперь обычно рассказывают, что пуще других зверствовали отряды лютеран-ландскнехтов. Пусть император Священной Римской империи Карл V и приносил клятву защищать Господа, он отнюдь не чурался мечей еретиков — и для умножения своих войск, и для устрашения врагов. Для них Рим был лакомой поживой, обиталищем Антихриста, и, оказавшись в роли наемников, которым император вдобавок позабыл заплатить, они пылали страстным желанием как очистить собственные души, так и набить собственные карманы. Каждая церковь превращалась в выгребную яму порока, каждый женский монастырь — в блудилище для шлюх Христовых, а всех сирот, спасая их души от ереси, протыкали штыком (их тельца были слишком малы, чтобы расходовать на них пули). Но пусть все это было правдой, я все-таки не могу не упомянуть о том, что к уличным крикам примешивалась не только немецкая ругань, но и испанская, и готов побожиться, что когда повозки и мулы завоевателей наконец выехали из Рима, нагруженные золотой посудой и гобеленами, то в Испанию их отправилось не меньше, нежели в Германию.

Если бы они продвигались быстрее и меньше занимались бы грабежами в ходе той первой атаки, то вполне могли бы захватить величайший трофей — Его Святейшество Папу Римского. Но к тому часу, когда враги добрались до Ватиканского дворца, Папа Климент VII, задрав юбки (там наверняка обнаружилась парочка кардиналов, укрывшихся под его толстым брюхом) и прихватив дюжину мешков, набитых впопыхах драгоценностями и святыми мощами, уже мчался, словно по пятам за ним гнался сам дьявол, к замку Святого Ангела, и уже в виду врагов за ним поднялся мост, оставив висеть на его цепях десятки попов и вельмож, коих пришлось затем стряхивать в ров, и спасшиеся наблюдали, как они тонут.

Видя таковую близость смерти, многие из живых поддались страху, вспомнив о своих душах. Некоторые церковники, узрев перед собою собственный страшный суд, бесплатно исповедовали и раздавали индульгенции, но находились и другие — те, кто сколачивал состояньица, продавая отпущения по непомерной цене. Видно, сам Господь наблюдал за их работой, и когда лютеране обнаруживали таковых духовников, забившихся, точно крысы, в самые темные углы церквей в едва не лопающихся на них рясах, то их, несомненно, настигал праведный гнев Божий: этих пустосвятов безжалостно потрошили, изымая вначале накопленные богатства, а потом выпуская им кишки.

Тем временем, прислушиваясь к отдаленным звукам насилия, долетавшим до нашего дома, мы начищали вилки и протирали не самые лучшие бокалы. Моя госпожа, как всегда, уделив превеликое внимание своей красоте, закончила наряжаться в спальне и спустилась вниз. Теперь из окна ее спальни можно было увидеть странную фигуру, которая мчалась по улицам, шарахаясь из стороны в сторону и оглядываясь на бегу, словно спасаясь от несущейся позади волны. Еще немного — и людские вопли зазвучат в такой близости к нам, что можно будет различить муку каждой отдельной жертвы. Пора было сплотиться для обороны и отпора.

Я уже созвал всех слуг в обеденный зал, когда она сошла к нам. Ее наружность я опишу позже: всем домочадцам давно была известна сила ее чар, но в тот миг всех нас гораздо сильнее занимал вопрос, как спасти собственную шкуру, чем великолепие нашей госпожи. Она окинула всех присутствующих быстрым взглядом. Слева от нее стояла служанка Адриана — она так сильно согнулась, так плотно обхватила себя руками, что казалось, ей не хватает воздуха. Повар Бальдассаре замер в дверном проеме, лицо и плечи у него лоснились от пота и от свиного жира с вертела, а у дальнего конца только что накрытого стола стояли стройные слуги-близнецы. Каждый держал в правой руке по стеклянному кубку, и отличало их друг от друга лишь то, что у одного рука дрожала намного более заметно, чем у другого.

— Если не можешь держать кубок как следует, лучше поставь его на стол, Дзаккано, — негромким ровным голосом произнесла моя госпожа. — Нашим гостям вряд ли понравится сидеть над грудой осколков.

Дзаккано издал стон, и его пальцы, сжимавшие стеклянную ножку, разжались, и бокал упал в раскрытую ладонь левой руки Джакомо, который, похоже, как всегда, заранее знал, что сейчас сделает брат.

— Браво, Джакомо. Ты будешь разливать вино.

— Госпожа…

— Что, Бальдассаре? — спросила она, едва повернув голову в его сторону.

— У нас в погребах есть три ружья. А в кухне — целый ящик ножей. — Он вытер руки об штаны. — Если каждый из нас возьмет по ножу…

— Если каждый возьмет по ножу, то, скажи на милость, как же ты будешь разрезать поросенка? — Теперь она повернулась к повару и смотрела ему прямо в глаза.

Он выдержал ее взгляд.

— Простите меня, госпожа, но ведь это безумие. Разве вы не слышите, что творится на улицах? Теперь поросята — это мы. Они уже рубят нас в куски, как мясо.

— Не спорю, это так. Но, какими бы грубыми мужланами они ни были, я полагаю, даже у них не хватит безрассудства утолять голод, изжарив наши заколотые тела.

Адриана, стоявшая возле госпожи, испустила длинный горестный вопль и рухнула на пол. Я хотел шагнуть к ней, но Фьямметта остановила меня взглядом.

— Вставай, Адриана, — проговорила она сердито. — Всем известно, что, если женщина уже лежит, гораздо легче задрать ей юбки. Ну, вставай же. Живо!

Адриана, судорожно всхлипывая, поднялась, а всем, кто был в комнате, передался ее испуг.

Фьямметта развернулась, и я увидел борьбу ярости и страха на ее лице.

— Да что с вами со всеми произошло? — Она стукнула кулаком по столу, да так сильно, что звякнули приборы. — Вы сами подумайте. Не могут же они перебить римлян всех до единого. Тех, кому суждено выжить, спасет собственная хитрость, а не какие-то тупые кухонные ножи! Впрочем, так и знай, Бальдассаре, я прощаю тебе тупые ножи, потому что твои соусы искупают мясницкую грубость твоих ударов. Когда они доберутся до нашего дома, конечно, среди них могут оказаться и такие, кто еще не утолил страсти к блуду и крови, но будут и те, кто всем этим пресытился. В аду горят и сами черти, кои там обитают, а бешеная жажда убийства способна доводить и до безумия, и до болезни. И потому мы спасем этих безумцев от них же самих. Мы распахнем перед ними двери своего дома, мы обеспечим им отдых и окажем гостеприимство — искусство, в коем мы прекрасно изощрены. А взамен пусть они и заберут — да мы и сами им предложим — все эти ложки и вилки, бокалы, коврики, побрякушки и все остальное, что только можно сдернуть со стен; они же, если нам повезет, сохранят нам жизнь. Еще и потому, что когда ты проводишь годы в дороге и вдруг встречаешь на пути обиталище, где можно почувствовать себя как дома, — это огромное утешение. К тому же в таком месте можно безопасно сложить захваченные военные трофеи, а единственное, что даже лучше отличной шлюхи, — это отличный повар. А в этом доме, напомню вам, имеется и то и другое.

В тишине, которая воцарилась за ее словами, мне померещились аплодисменты совсем других слушателей, а именно: клириков, банкиров или ученых, которые, наевшись и напившись до отвала, наслаждаются тонкостями спора с прекрасной женщиной, в котором изящное приправлено грубым, — искусством подобных споров моя госпожа владела в совершенстве. Сейчас же ей никто не хлопал. Поверили ли ей? Для меня ее речь прозвучала вполне убедительно. Но это было совершенно не важно. Пока они оставались на местах. Никто даже не шевельнулся.

Фьямметта набрала воздуху в грудь.

— Для тех, кто хочет уйти, есть дверь.

Она выждала.

Наконец повар встрепенулся с ворчаньем:

— Я там один кручусь. Если вам нужна хорошая еда, пришлите девчонку мне в помощь.

— Она не готова. Придется тебе взять в помощники одного из мальчишек. Дзаккано! Не сердись, вы ненадолго разлучаетесь. Ты, Джакомо, приготовь свечи. Мне нужно, чтобы с наступлением сумерек свет горел повсюду. Ты, Адриана, ступай нарядись. Возьми из моего сундука синее платье с высоким воротом и надень атласные домашние туфли подходящего цвета. Положи немного румян на лицо, но только совсем немного! Ты должна выглядеть мило, но не соблазнительно! И не трать на прихорашивание целый день.

Девушка, которая, казалось, разрывается между радостью и ужасом, побежала к лестнице. Когда комната опустела, Фьямметта опустилась на стул во главе стола и оказалась в конусе солнечного луча, отчего мне стали видны мельчайшие капельки пота у нее на лице.

— Мастерская работа, — произнес я тихонько. — Теперь никто не уйдет.

Она пожала плечами и прикрыла глаза.

— Тогда, возможно, смерть ждет их здесь.

Мы немного посидели, вслушиваясь в постепеннонараставший шум с улицы. Вскоре горстка пропащих душ превратится в поток безумцев.

Сомнения по-прежнему висели в воздухе. Я лишь озвучил их:

— Сумеем ли мы?

Она тряхнула головой.

— Как знать? Если они и в самом деле так измучились от голода и усталости, как уверяет молва, тогда у нас есть надежда. Будем молить Бога об испанцах. Я не встречала еще ни одного испанца, которому плотские радости жизни не были бы дороже благочестивых мыслей о смерти. Если же это окажутся лютеране, тогда нам лучше сразу вцепиться в четки и понадеяться на мученический венец. Но сначала я проглочу все свои драгоценности.

— Зачем? Чтоб высрать их потом в аду и подкупить стражников?

Ее звонкий смех вселил в меня искорку надежды.

— Не забывай, Бучино, — я же все-таки кардинальская куртизанка! У меня достаточно индульгенций, чтобы очутиться не ниже, чем в Чистилище.

— А где же тогда уготовано местечко карлику кардинальской куртизанки?

— Ну, тебе хватит места и под сорочкой кающейся грешницы, — ответила она, и в тот же миг над уличным гулом возвысился чей-то голос, и до нас долетело несколько искаженных, но узнаваемых слов: «Casas nobiles… ricas. Estamos aqui».^[121]

Враг, похоже, прибыл. Если милосердие исходит от Бога, то некоторые уверяют, что удача — от дьявола, а уж он-то своих всегда спасает. Мне же известно одно: в тот день весь Рим стал ристалищем, где вершились судьбы множества людей, и потом, когда мертвые тела сбрасывали в общие ямы, выяснилось, что невинных созданий погибло не меньше, чем уцелело грешников. О том, к какому роду людей относились мы, я предоставляю судить другим.

Госпожа поднялась и оправила юбку: казалось, принаряженная хозяйка дома выступает навстречу долгожданным гостям.

— Будем надеяться, их начальник недалеко отстал. Мне бы не хотелось попусту красоваться в лучшем своем парчовом наряде перед солдатней. Ступай-ка, пригляди за Адрианой. Если она будет выглядеть как барышня, а не как служанка, то, быть может, проживет дольше. Впрочем, нарочитая невинность нас тоже погубит.

Я шагнул к лестнице.

— Бучино!

Я оглянулся.

— Ты еще не разучился жонглировать?

— Чему сызмальства научился, того никогда не забудешь, — ответил я. — А чем жонглировать прикажете?

Госпожа улыбнулась:

— Нашими жизнями.

Им понадобилось больше времени, чем мы предполагали, чтобы добраться до нас. Впрочем, грабежи и насилия всегда отнимают много времени, а им ведь столько всего встречалось на пути! Почти смеркалось, когда я, стоя на крыше, увидел, как они врываются на нашу улицу. Из-за угла с ревом выбежало человек девять или десять: полураздетые, с черными дырами разверстых ртов, размахивая мечами и неистово дергаясь в разные стороны, они походили на тряпичных кукол, которых дергал за ниточки сам дьявол, заставляя плясать на свой лад. Вслед за ними показалась еще дюжина с лишком солдат, волочивших телегу, доверху нагруженную всяким добром, а позади ехал верхом какой-то человек — если он и был их вожаком, то сейчас явно не возглавлял первые ряды.

Дойдя до нашей маленькой площади, они ненадолго остановились. В городе было полно богатых домов — с запертыми дверьми, с окнами, скрытыми под ставнями. Кое-кто уже пошатывался. В Риме вино было гораздо лучше, чем в уже разоренных ими унылых окрестностях, и, должно быть, тут они хлестали его бочками. Вдруг какой-то великан из задних рядов испустил громкий вопль, схватил с телеги топор, обеими руками занес его высоко над головой и, немного покачиваясь на бегу, обрушил его на оконную раму дома на углу, принадлежавшего торговцу пряностями. Оглушительный треск эхом разнесся по всему зданию, а в ответ изнутри послышались испуганные крики. На эти звуки, точно мотыльки на огонь, слетелись остальные. Дюжине молодцов понадобилось минут десять, чтобы очистить себе путь в дом купца. А те, кто позади, между тем обводили глазами площадь. Капитан готов был спешиться, когда я спустился с крыши, чтобы позвать госпожу. Но двор внизу уже опустел, и я успел вернуться как раз вовремя, чтобы услышать, что подо мной отпираются главные ворота, и увидеть сверху, как она выходит на окутанную сумерками площадь.

Что же они увидели, когда ворота распахнулись и из них показалась моя госпожа? В течение всей своей жизни Фьямметта Бьянкини была постоянным и заслуженным объектом мужского восхищения, и восхищение это чаще всего приносило вполне вещественные плоды, добрая часть которых ныне покоилась в больших сундуках, надежно схороненных под свиным пометом. Но сейчас окинем ее простым взглядом — таким, каким смотрели на нее эти мужчины. Она была высока ростом — такими рослыми бывают только богатые женщины, привыкшие ездить верхом с высоко поднятой головой, — и она была прекрасна. Кожа гладкая и белая, как алебастр, груди, едва прикрытые лифом из золотой парчи; таковы были притворно-скромные ухищрения соблазна в городе, населенном богачами, давшими обет безбрачия и вынужденными изображать добродетель, хотя многие из них и расхаживали по улицам, едва не протыкая рясу бесстыдно торчащим удом, будто древком.

Глаза у нее были зеленые, как весенняя поросль, губы — полные и алые, а щеки покрывал персиковый румянец. Но настоящей красавицей ее делали волосы. Ибо волосы моей госпожи напоминали золотую реку в пору половодья, а их оттенки были богаты, как шум вод, — потоки светлого золота и подсолнечника смешивались с медом и красным каштаном, и это причудливое и одновременно естественное зрелище ясно говорило: это дар Божий, а не плод опытов с аптекарскими жидкостями. А поскольку на пальце у нее не было кольца, а в доме — супруга, то, занимая гостей, она носила свои волосы вольготно распущенными, так что вечерами, когда она запрокидывала голову, заливаясь смехом или притворяясь обиженной, этот роскошный покров волос взлетал вослед голове, — и если ты находился поблизости, то можно было поклясться, что само солнце снова показалось ради тебя одного.

Конечно же эти неотесанные деревенщины, от которых разило смертью и винным перегаром, застыли как вкопанные при ее появлении. В Риме в ту пору было достаточно красоток, многих из них делала еще привлекательнее податливая добродетель, и каждая из таких красоток сумела бы подобно прохладному напитку утолить жажду изнуренных мужчин. Но мало у кого был такой же ум, как у моей госпожи, — острее зубочистки, и мало кто проявлял такую хитрость, когда предстояла схватка.

— Добрый вечер, воины Испании! Вы пришли издалека — добро пожаловать в наш великий город. — Голос у нее был ровным, а красноречие отточено на горсточке щедрых испанских купцов и странствующих церковников. Хорошая куртизанка умеет соблазнять на многих языках, и Рим наставлял в этом искусстве лучших из них. — Где ваш командир?

Всадник на другом конце площади уже разворачивался, но другие были ближе. Ее голос словно разрушил чары, и солдаты уже двинулись к ней, и тот, что впереди, с ухмылкой протягивал руки, словно в ликующей мольбе, а нож придавал ему еще больше обаяния.

— Я — командир, — заявил этот мужлан грубым голосом, а за его спиной зафыркали и загикали остальные. — А ты, я вижу, — папская шлюха.

Он подошел к ней почти вплотную. Она не двинулась, лишь выпрямилась еще сильнее.

— Шлюхи, синьор, вам попадались раньше. Это дом Фьямметты Бьянкини. Здесь предлагают пищу и ночлег чужеземцам, которые еще незнакомы с настоящим римским гостеприимством.

Он только хрюкнул в ответ, словно эти слова озадачили его. Трое его товарищей, стоявших чуть позади, двинулись вперед, учуяв запах добычи. Военачальник уже спешился и теперь пробирался сквозь гущу беспорядочно столпившихся солдат. Возле меня на крыше стоял Джакомо, в этот миг его руки так задрожали, что я встревожился за ружье, которое он сжимал. Во всем Риме не сыскать было двух братьев красивее наших близнецов, но уж такова была их натура, что разлучать их оказывалось попросту опасно. Но поскольку мы лишились конюха, выбора не оставалось.

Другой вояка, с черным от пороховой сажи лицом, отпихнув своего сотоварища, подошел к моей госпоже еще ближе, и его рука уже потянулась к ее телу. Фьямметта стояла недвижно, пока его пальцы не оказались у самой ее груди, тут она с проворством вечерней ласточки шлепнула по ним правой рукой, так что послышался треск. Тот взвизгнул от боли и возмущения.

— Прошу прощенья, синьор, — проговорила она и с быстротой, с какой расползается чернильное пятно, левой рукой вытащила откуда-то вышитый шелковый платок и протянула грубияну. — У вас грязные руки. Когда вы вымоете их, я буду рада с вами познакомиться. Платок оставьте себе, пожалуйста.

Тот взял носовой платок и, вытерев руки, снова приблизился к ней. Я так и не понял — для того ли, чтобы вернуть платок, или еще для чего-нибудь, потому что в то самое мгновенье у меня дернулась рука, и Джакомо истолковал мой нечаянный жест как знак действовать. Пуля милосердно просвистела у них над головами. Испанцы подняли глаза. Из-за нашей крыши выглядывали нацеленные на улицу три ружья и еще полдюжины палок от метел, которым на скорую руку придали сходство с ружейными стволами. Пока дым от выстрела не рассеялся, наш дом, должно быть, казался хорошо защищенным. Потом мы с госпожой всегда спорили между собой об этой минуте. Я утверждаю, что, пусть она еще и не проиграла, тот выстрел заставил их ненадолго задуматься. Она же упорно держится мнения, что и без него как-нибудь выкрутилась бы. Так или иначе, колебание солдат продолжалось достаточно, чтобы в первые ряды успел пробраться их начальник.

Он был такой же высокий, как она, только худой, и даже лицо у него было скорее костистое, чем мясистое, и хотя потом, умывшись, он помолодел лет на десять, его взгляд так и не сделался мягче. Убийство — взрослое занятие, даже когда за него берутся юнцы. За пояс у командира была заткнута грубо начерченная карта Рима. Судя по груде скарба, наваленного на телегу, карта принесла им больше удачи, чем иным охотникам за сокровищами, руководствовавшимся лишь слепой яростью. И у него, и у его подчиненных трофеев было достаточно, чтобы обогатиться, однако ему как старшему по званию должны достаться самые драгоценные вещицы. И одна такая вещица стояла теперь перед ним.

— Синьор, — с улыбкой обратилась она к нему, — Бога ради, простите моих слуг. Они чересчур рьяно пытаются защитить свою госпожу. Я — мона Фьямметта Бьянкини, и я рада пригласить вас и ваших солдат отужинать у меня дома. Бучино! — Ее голос взлетел вверх, ко мне, но глаза были по-прежнему прикованы к военачальнику. — Ты меня слышишь? Мы среди друзей, оружие нам больше не нужно. Сбросьте ружья с крыши, а сами ступайте обратно на кухню.

Мы поступили, как нам было велено. На каменные плиты упали три ружья и четыре палки от метел, и солдаты завизжали от восторга при виде нашей жалкой уловки.

— Господа, мы можем предложить вам молочного поросенка в соусе из трюфелей, жареного каплуна, соленую щуку и лучшие копченые колбасы — вы не поверите, что такие бывают…

Смех солдат перерос в восторженные возгласы, и моя госпожа рассмеялась вместе с ними, но в то же время не сводила глаз со своей жертвы.

— За ними последуют марципаны, творожные пироги и засахаренные фрукты и лучшие припасы из наших погребов. Вы будете пировать при свечах из лучшего пчелиного воска с душистыми маслами, под сладчайшую музыку лютни, какую любит сам Святейший Папа, а наевшись и напившись досыта, вы ляжете спать на чистые простыни, постеленные поверх свежей соломы, в нижних комнатах и в конюшне. Вас же, капитан… — и тут она на мгновенье умолкла, — ждет резная кровать и перина, мягкая как пушинка. Наш дом — это ваш дом, оставайтесь здесь, сколько хотите. Уходя, можете забрать себе какие угодно богатства. Всё, что мы просим взамен, — это защитить нас от тех, кто явится сюда позже.

Смею заметить, если капитан был высокого происхождения, он, может быть, и видел издалека женщин, подобных ей. А может быть, до того дня он лишь жил мечтами о таких. Что ж, теперь-то мечта воплотилась. Все до одного солдаты смотрели на своего капитана. Быть может, убийств на его счету было и меньше, чем у иного из них, ведь те, кто отдает приказы, охотно предоставляют другим рисковать жизнью, однако ума у него имелось достаточно, чтобы заслужить их внимание и повиновение, во всяком случае в тот миг. Хотя, вполне возможно, причиной тому стал запах жареной свинины, который струился из наших распахнутых ворот прямо на площадь. Я готов побожиться, что даже с крыши было заметно, как у некоторых капает слюна изо рта.

Он кивнул, огляделся по сторонам и усмехнулся.

— Римское гостеприимство! Что я вам об этом говорил? — прокричал он, и толпа ответила ему ревом. — Поставьте телегу во дворе и уберите оружие в ножны. Сегодня мы в гостях у моны Фьямметты, и нас ждут мягкие постели. Давайте же докажем, что манеры испанцев под стать римскому богатству.

Потом он повернулся к моей госпоже и подал ей руку. И хотя его рука была не менее грязная и окровавленная, чем у того, кто тянулся к ней раньше, она с учтивым поклоном оперлась на нее.

А я принялся жонглировать. После того как наши гости наелись до бесчувствия, вместо шариков я взял у моей госпожи полдюжины медных коробочек из-под помады и начал подбрасывать их в воздух, но даже их мускусный аромат, добавившийся к запаху восковых свеч, не мог перебить зловония и отрыжки множества раззявленных ртов. Порой пьяные — худшие враги карлика, потому что их любопытство быстро оборачивается насилием, но эти, видно, уже насытились кровью — во всяком случае, до поры до времени, — и им хотелось только одного: чтобы их забавляли. А потому они визжали и хлопали при виде моей ловкости, ухмылялись в ответ на мои бесовские рожи и хохотали, когда я ковылял по комнате, нахлобучив себе на голову салфетку, сложенную наподобие папской тиары, и благословлял каждого, кто подходил коснуться моих одежд. Все они так упились и охрипли от смеха, что никому даже в голову не пришло, что они могли что-то упустить. Вот как получилось, что Адриана уберегла свою девственность, повар — кухонные ножи, а госпожа — свое жемчужное ожерелье и лучшее муранское стекло. По крайней мере, в тот вечер.

Впрочем, в живых остались не все. Ночь еще не миновала, а жажда крови вернулась, и двое солдат закололи друг друга прямо за пиршественным столом. Бывало, что в нашем доме кардиналы и дипломаты с азартом проигрывали подати с какого-нибудь маленького городка, оспаривая друг у друга право в ту же ночь разделить ложе с моей госпожой, но никогда еще никто не умирал здесь, повздорив из-за того, кому пить из винного бокала, а кому — из серебряного кубка. Считанные мгновенья — и один уже схватил за горло другого, а тот замахнулся на противника ножом. Когда из спальни спустился капитан — полураздетый, с обнаженным мечом в руке, — всё уже было кончено: оба драчуна валялись на полу, истекая кровью среди лужиц красного вина. Они были так пьяны, что, будь это не смерть, а сон, ни один из них не вспомнил бы утром о случившейся ссоре. Мы завернули трупы в старые простыни и столкнули по лестнице в самый прохладный угол погреба. Наверху же остальные продолжали пировать как ни в чем не бывало.

Наконец, обжорство утомило их. Во дворе уснули даже свиньи — грузные туши ворочались и похрапывали над нашими погребенными сокровищами. Внутри дома тоже пахло свинарником: во всех комнатах лежали вповалку раздувшиеся от съеденного и выпитого храпящие тела, от которых несло отрыжкой и мочой; одни лежали на одеялах, другие — на соломе, а иные — там, где их свалил сон. Теперь, по крайней мере, это был преданный нам враг. Наши двери были заперты на замки и засовы, их сторожили полубесчувственные часовые, под ногами у которых валялись пустые фляги. Повар заснул на кухне под рукомойником, а Адриана с близнецами укрылись в чулане, дабы никого не искушать в эту ночь своими прелестями. Я же сидел на столе, обгладывая поросячьи косточки, и учил испанским ругательствам попугая госпожи, которого — пусть слов благодарности от него я так и не дождался — спас в тот вечер от вертела. С городских улиц доносились надрывные звуки адского хора: далекие ружейные выстрелы мешались с отрывистыми воплями и стонами.

Посреди глухой ночи ужас подобрался к нам еще ближе. В одном из соседних домов раздались крики мужчины: долгий мучительный визг, затем стоны и вопли, потом снова и снова крик, словно ему по кусочкам отрубали руки или ноги. Если кто-то держит дом под замком, значит, ему есть что спасать, кроме собственной шкуры. Где прячет богатый купец свои денежки, а его женушка — свои камушки? Сколько ударов ножа можно вытерпеть, пока не признаешься, где их искать? Зачем драгоценные перстни тому, у кого и пальцев-то уже не осталось?

В тот же миг забарабанили в боковую дверь.

— Бучино! Адриана! Откройте. Бога ради… — послышался чей-то охрипший голос, потом — еще более хриплый кашель.

Один из наших стражников заворчал во сне, но ворчание быстро сменилось мерным храпом. Я отпер дверь, и в мои объятия рухнул Асканио — запыхавшийся, с блестящим от пота лицом. Я подвинул ему скамью, дал разбавленного вина, и он принялся пить, расплескивая жидкость из дрожащего стакана.

— Господи, Бучино, — проговорил он, оглядывая страшный беспорядок на кухне. — Что тут у вас творилось?

— Наш дом заняли враги, — ответил я легкомысленным тоном, отрезая ему ломоть мяса от куска, оставшегося после ужина. — А мы их забавляли.

— А где Фьямметта?

— Наверху, в опочивальне с начальником испанского отряда. Она пустила в ход свои чары, чтобы снискать его покровительство.

Асканио рассмеялся, но тут же поперхнулся, и кашель долго не давал ему заговорить.

— Наверное, когда за ней явится ангел смерти, она предложит ему вначале переспать с ней?

Подобно большинству римлян, Асканио испытывает к моей госпоже вожделение. Он — подмастерье величайшего в городе печатника и гравера Маркантонио Раймонди, человека достаточно солидного, чтобы изредка посещать званые вечера моей госпожи. Асканио, подобно своему учителю, знал толк в земных радостях. Сколько ночей мы провели с ним вдвоем, когда власть имущие ложились в постель с красавицей, а мы потягивали недопитое ими вино и до глубокой ночи чесали языками о политике или сплетничали? Пусть Рим нес ныне наказание за мирскую суетность и падение нравов, — но ведь было в нашем городе место и чуду и трепету — для всех, у кого доставало таланта или ума, чтобы поведать о них другим. Но теперь все это в прошлом…

— Откуда ты бежал?

— Из мастерской Джанбаттисты Розы. Черти лютеране забрали всё подчистую. Я едва унес ноги. Всю дорогу бежал пригнувшись, только что не ползком. Теперь-то я знаю, каким ты видишь мир.

Он снова закашлялся. Я налил еще вина и поднес ему стакан. Когда-то он перебрался в Рим из деревни — парень с острым умом и ловкими руками, он сделался отличным наборщиком при типографском станке и, подобно мне, благодаря своей сноровке продвинулся в жизни гораздо дальше, чем сам ожидал. Книги его учителя оказывались в библиотеках величайших ученых Рима, в его мастерской делались гравюры с картин художников, которых нанимал сам Папа для украшения своих священных стен и потолков. Но с того же станка сходили листы с сатирами или поносные стишки, вешавшиеся на статую Пасквино^[122] вблизи площади Навона; а несколько лет тому назад некая серия гравюр показалась чересчур мирской даже наметанному взгляду Его Святейшества, и Асканио вместе с учителем испытали на себе гостеприимство римской тюрьмы, откуда оба вышли с больными легкими. Ходила даже шутка, будто они, когда нужны чернила посветлее, подмешивают в них собственную мокроту. Впрочем, посмеивались над ними вполне добродушно. В конце концов, они принялись зарабатывать на жизнь, распространяя новости, а не служа их предметом, и потому не были ни достаточно богаты, ни достаточно могущественны, чтобы долго ходить у кого-нибудь во врагах.

— Боже милостивый, ты видел, что на улицах творится? Наш Рим превратился в склеп. Город пылает до самых городских стен. Проклятые варвары! Они забрали у Джанбаттисты все добро, а потом подожгли картины. Когда я видел его в последний раз, его понукали кнутом, как мула, и заставляли на своем горбу тащить свои же собственные богатства и грузить на их телеги. Тьфу! Черт бы их побрал! — Повар, лежавший под сушилкой для посуды, громко всхрапнул, и на пол полетела деревянная ложка. Асканио подскочил на месте, как ошпаренный. — Говорю тебе, Бучино, мы все погибнем. А знаешь, о чем говорят на улицах?

— Что это — кара Божья, посланная нам за грехи?

Тот кивнул.

— Эти вонючие немцы-еретики громят алтари и разграбляют церкви, разглагольствуя о гибели Содома и Гоморры. А я все вспоминаю того безумца, который залез на статую святого Павла и поносил Папу!

— «Взгляните на ублюдка содомского. За ваши грехи Рим будет разрушен», — проговорил я рокочущим голосом, прижав подбородок к груди.

Недавно во всем городе передавали из уст в уста, что откуда-то из деревни явился буйный сумасброд с огненнорыжими волосами. Обнажив жилистое тело, он вскарабкался на каменные плечи святого Павла и, держа в одной руке череп, а в другой — распятье, принялся поносить Папу за его пороки и злодеяния и пророчил разграбление Рима в ближайшие две недели. Но прорицание — может, у него, конечно, и был божественный дар — оказалось неточным; с тех пор прошло уже два месяца, и пророк все еще сидит в тюрьме.

— Как? Асканио, неужели ты и впрямь думаешь, что если бы в Риме изменились нравы, то беда обошла бы нас стороной? Тебе бы следовало внимательнее читать сочащиеся ядом листки, которые сам печатаешь. Тому уж много десятилетий, как наш город погряз в пороке! И грехи Папы Климента ничуть не страшнее, чем грехи доброй дюжины святейших казнокрадов, что сидели на престоле до него. Мы расплачиваемся не за слабость веры, а за слабость политики! Нынешний император не терпит возражений ни от кого, и любого Папу, который бросит ему вызов — а тем более, если он из рода Медичи, — неизбежно припрут к стенке и схватят за яйца.

Он усмехнулся и отхлебнул еще вина. Снова послышались вопли. Кто это — опять купец? Или уже банкир? Или толстый нотариус, у которого дом больше, чем брюхо? Он наживался, кладя себе в карман часть от каждой взятки, которую переправлял в папские сундуки. Обычно на улице голос его напоминал блеяние холощеного козла, но в час смертных мук все люди кричат одинаково.

Асканио затрясся.

— Бучино, есть у тебя что-нибудь ценное, с чем ты бы не хотел расстаться?

— Ничего, кроме мужского достоинства, — ответил я и подбросил к потолку парочку медных коробочек.

— Все время отшучиваешься? Не удивительно, что она тебя любит. Хоть ты всего лишь уродливый пьянчужка, я знаю десяток людей в Риме, которые охотно поменялись бы с тобой местами — даже сейчас. Ты везучий малый.

— Это везучесть отверженного… — сказал я. Странно — мы на краю гибели, и вдруг слова правды словно сами просятся на язык. — С того первого мгновенья, когда мать взглянула на меня и от ужаса потеряла сознание, — продолжил я, ухмыляясь.

Асканио поглядел на меня, потом задумчиво покачал головой.

— Бучино, ты для меня — загадка. При твоих-то кривых ножках да большой башке ты — заносчивый нахал. Знаешь, что говорил о тебе Аретино? Что само твое существование — уже вызов Риму, потому что в твоем уродстве больше правды, чем во всей его красоте. Любопытно, что бы он сказал о том, что сейчас творится? Ведь знал он, что это произойдет, сам помнишь, и говорил об этом в своем последнем «пророчестве», когда поливал грязью Папу.

— Все равно его сейчас здесь нет. Иначе обе стороны попытались бы сжечь его перо.

Асканио ничего не ответил, его голова бессильно упала на стол. В прежние времена он до глубокой ночи горбатился над станком, отпечатывая свеженькие злободневные листы, чтобы город всегда знал, что творится в его недрах. Ему нравилось окунаться в самую гущу событий, наверное, при этом он ощущал свою причастность к ним. Но зловонная тюремная камера высосала из него силы и напитала горечью. Он застонал и встряхнулся.

— Мне пора. — Он все еще дрожал.

— Можешь пока остаться у нас.

— Нет-нет, не могу… Я… Мне надо идти.

— Ты вернешься к станку?

— Н-н… не знаю. — Он уже поднялся и двинулся к выходу, жилистый, мускулистый, подвижный, глаза замечают любую мелочь. Крики нашего соседа уже перешли в череду диких прерывистых стонов. — Знаешь, что я сделаю, когда все это кончится? Унесу подальше отсюда ноги и буду работать сам на себя. Хоть узнаю, что такое достойная жизнь.

Но, судя по творившемуся вокруг, достойной жизни настал конец. Взгляд Асканио снова обежал комнату.

— Бежим со мной, Бучино. Ведь ты так ловко считаешь, а этими жонглерскими пальцами ты быстро приноровишься набирать буквы. Сам подумай. Пусть ты уцелеешь на сей раз, но даже лучшая шлюха больше нескольких лет не протянет. Мы бы с тобой неплохо спелись. У меня есть денежки, а ты, с твоей-то смекалкой, найдешь безопасный путь по закоулкам, и мы выберемся отсюда целехонькими!

В доме послышался шорох — кто-то встал и ходил. Не успел я найтись с ответом, Асканио уже оказался у двери. Он снова покрылся испариной и хрипло дышал. Я проводил его до ворот и, по старой дружбе, объяснил ему, как незаметно добраться до Сан-Спирито, где еще вчера возвышалась городская стена, а сейчас зиял провал. Если он хотя бы туда доберется, тогда надежда на спасение будет.

За воротами, во мраке ночи, лежала пустая площадь.

— Удачи, — напутствовал я Асканио.

Держась вплотную к стене и опустив голову, он быстро зашагал и вскоре скрылся за углом, а мне вдруг пришло в голову, что больше я никогда его не увижу.

Вернувшись в кухню, я заметил на полу под столом какой-то предмет. Должно быть, он выпал из-под куртки у Асканио, когда тот вставал. Я нырнул под стол, и у меня в руках оказалась небольшая матерчатая сумка. Из нее выскользнула книжечка в алом кожаном переплете — сонеты Петрарки, с золотым тиснением букв поверх безупречно гладкой кожи, с серебряными уголками. Переплет скреплял тонкой работы серебряный барабанный замок с набором цифр на боку. Это была книжка, достойная библиотеки какого-нибудь ученого, и типографская диковинка, которая послужила бы лучшей рекомендацией для печатника в чужом городе. Я уже собирался броситься вслед Асканио, но вдруг снаружи послышались чьи-то шаги. Я едва успел спрятать находку под камзол, как на пороге кухни показалась моя госпожа.

На ней была изрядно помятая шелковая сорочка, волосы, падавшие на спину, были чудовищно всклокочены, а кожа вокруг губ покраснела и распухла от жесткой испанской щетины. Зато глаза у нее светились. Это было одно из важных умений моей госпожи — создавать видимость, будто бокал ее осушается с такой же быстротой, как у всех остальных, на деле же сохранять трезвую голову до тех пор, пока мужская похоть не перемешается с винными парами.

— Я слышала чьи-то голоса. — Она оглядела беспорядок на кухне. — Кто здесь был?

— Асканио. Он возвращался из мастерской Джанбаттисты. Художника схватили, а его работы уничтожили.

— О! А Маркантонио и его станок? О них что-нибудь известно?

Я покачал головой.

— Боже мой… — Она подошла к столу, села там, где недавно сидел Асканио, и положила руки ладонями на стол. Медленно повела головой из стороны в сторону, разминая шею и словно приходя в себя после долгого сна. Это движение мне хорошо знакомо: иногда, после особенно тяжелой работы или после долгой ночи, она просит меня забраться на скамью, встать у нее за спиной и растереть плечи. Но не сегодня.

— Где Адриана?

Я показал на буфет.

— Спит клубочком вместе с близнецами. Virgo intacta^[123] и она и братья. Хотя как знать, надолго ли. Как поживает капитан?

— Спит как на иголках, все время мечется, будто продолжает драться. — Она умолкла. Я больше ничего не спрашивал. Я никогда не спрашиваю. Поэтому, наверное, она мне многое рассказывает. — Ты бы его видел, Бучино! Испанец во всем, до самых чресл. Так старался не ударить лицом в грязь, что чуть не надорвался. Сам, наверное, изнемог от собственной удали. Мне показалось, он даже обрадовался, что наконец кто-то другой все берет в свои руки. — Она слегка улыбнулась, но веселья в этой улыбке не было. Надо думать, крики с улицы проникали в спальню сквозь ставни на окнах точно так же, как и в кухню. — Но он молод, хотя под грязью и копотью это не сразу заметишь, и я сомневаюсь, что мы можем ввериться его защите надолго. Нам нужно снестись с кардиналом. Он — наша единственная надежда. На дружбу остальных можно рассчитывать лишь в дни веселья, но он… если только он жив, — а войска императора наверняка его и пальцем не тронули, потому что это он защищал интересы императора в папской курии, — наверняка нам поможет.

Мы глядели друг на друга поверх стола, взвешивая про себя все «за» и «против».

— Ну, тогда я лучше отправлюсь к нему прямо сейчас, — сказал я, потому что мы оба понимали, что больше идти некому. — Если бежать быстро, я, может быть, успею вернуться раньше, чем в доме проснутся.

Она отвела глаза, как будто не совсем соглашалась, а потом запустила руку под платье и опустила передо мной на стол сжатый кулак. Когда она разжала пальцы, в ладони у нее блеснуло полдюжины рубинов и изумрудов с чуть заметными сколами на краях, что остались от спешного выколупывания из оправ.

— Возьми с собой в дорогу. Пусть это будет твоим талисманом.

Теперь на площади стояла тишина, наших соседей или всех перебили, или надежно заткнули им рты кляпами. Над Римом стояло зарево пожара — часть города еще пылала под клубами дыма, устремлявшимися в серое небо, где уже занимался день, чреватый новой резней. Припадая к земле и вжимаясь в стены, как Асканио, я продвигался к широкой улице. Я видел несколько трупов в канавах, а один раз мне вслед раздался чей-то невнятный крик — но, кажется, это просто кто-то голосил в кошмарном сне. Чуть дальше мне навстречу из сумрака вырвалась одинокая фигура — этот человек с безумным видом прошел мимо, не видя меня. Я заметил, что он судорожно прижимал к себе руками окровавленное месиво, скорее всего, свои собственные внутренности.

Палаццо кардинала находилось неподалеку от виа Папалис, куда обычно стекался весь город, чтобы поглазеть и полюбоваться на пышные церковные шествия, двигавшиеся к Ватикану. Улицы там были так прекрасны, что приходилось непременно наряжаться, если ты собирался пройти по ним. Но где больше богатства, там страх сильнее, разрушение опустошительней, а смертное зловоние тяжелее. При свете зари всюду виднелись лежащие на земле люди — одни застыли в неестественных позах, другие тихо подергивались и постанывали. Небольшая кучка жаждущих наживы, точно воронье, выклевывающее у мертвецов глаза или печень, бродила среди этой человечьей падали и старательно высматривала, не осталось ли на ком еще чего-нибудь ценного. Они были так поглощены своим занятием, что не заметили меня. Если бы Рим оставался Римом, а не превратился в поле боя, мне следовало бы вести себя на улице более осторожно. Хотя ростом я с ребенка, люди издалека замечают меня из-за походки — я переваливаюсь как утка, и пока не заметят на мне одежду с золотой каймой (а порой и заметив ее), замышляют всякие жестокие шутки и выходки. Но в то утро город был погружен в хаос войны, и я, наверное, выглядел просто малышом — а значит, ни в чьих глазах не представлял ни лакомой добычи, ни угрозы. Хотя, пожалуй, только этим еще не объяснить, отчего я остался жив: ведь по пути я видел немало детей, проколотых мечом или изрубленных в куски. И не оттого, что я был начеку: я переступал через трупы самых разных людей, и иные из них, судя по одежде (или по ее остаткам), были куда богаче меня, да и положение в обществе занимали неизмеримо более высокое — хотя какой им теперь был прок от всего этого превосходства?

Позднее, когда уцелевшие в той ночной бойне рассказывали о сотне способов, какими враг умел исторгнуть золото из обожженной, исколотой плоти, стало ясно: тем, кто погиб при первом нападении, пожалуй, даже повезло. Но в то утро так не казалось. На моем пути на каждого покойника приходилось по полутрупу — они стояли, опираясь спиной о стену, глядя на обрубки собственных ног или пытаясь запихнуть выпущенные кишки обратно в живот.

Но, странное дело, не везде чувствовался ужас. Или, скорее, ужас не чувствовался именно потому, что происходили странные вещи. Кое-где даже казалось, будто все это — некий дикарский карнавал. По соседству с Ватиканом, в квартале, где теперь хозяйничали немцы, на улицах было полно людей, одетых самым причудливым образом. Для меня осталось загадкой, как захватчики теперь отличают своих от чужих, ведь многие из них уже нарядились в одежды своих жертв. Я видел этих подлых людишек, утопавших в бархате и мехах, а дула их ружей, нацеленные вверх, были унизаны драгоценными браслетами. Но самое удивительное зрелище являли, конечно, жены и дети немцев. О женщинах, что обычно следуют за армиями наемников, складываются легенды: они живут, словно кошки, согреваясь теплом бивуачных костров. Но эти женщины были совсем другими. Это были лютеранки — еретички-гарпии, воспламеняемые и войной и Богом, а их дети, зачатые и вскормленные в скитаниях, были, как их родители, худыми и выносливыми, с грубыми, будто вырубленными топором, чертами лица. Расшитые жемчугами платья и бархатные юбки болтались на их тощих телах, будто палатки, отделанные каменьями гребни сверкали в жидких грязных волосах, а длинные шлейфы из бесценного шелка, волочившиеся по земле и впитывавшие кровавую грязь, быстро превращались в тряпки. Передо мной словно предстало воинство злых духов, с плясками вырвавшееся из чрева ада.

Для мужчин самым желанным трофеем стали церковные облачения. Мне попалось несколько «кардиналов», таскавшихся по улицам в огненно-красных мантиях, в шапочках, нахлобученных задом наперед, с огромными кувшинами вина в руках. Однако никому в голову не пришло рядиться простыми священниками, даже в условиях хаоса иерархия не теряет значения, а их рясы смотрятся небогато. Еретики, хоть и славились тем, что в любой роскоши усматривали происки дьявола, оказались не менее алчными, чем все остальные, когда выяснилось, что соблазнительный блеск исходит от настоящего золота. В то утро никто не втаптывал в грязь ни богато украшенных потиров, ни усеянных каменьями дароносиц. Зато сточные канавы были доверху забиты обломками деревянных статуй Мадонны и Иисуса — их было уничтожено столько, что гильдии ваятелей хватило работы на полвека. А еще там валялись мощи. Если нет веры, то ребро святого Антония или палец святой Екатерины — всего-навсего пожелтевшая старая косточка, и в то утро улицы Рима были усеяны частицами святителей, а ведь еще вчера паломники готовы были пуститься в путь длиною в пятьсот миль, лишь бы только поцеловать их или помолиться над ними. Если эти частицы и являли какие-либо чудеса в канавах, то я об этом никогда не слыхал. Впрочем, довольно скоро церковь заговорит о чудесах, сообщая о повторном обретении мощей, и усыпальницы с мощами будут открываться одна за другой, точно купеческие лавочки, — с такой быстротой, что, готов поклясться, очередной волне легковерных пилигримов придется отсчитывать свои кровные скудо, чтобы посмотреть на то, что некогда было, возможно, бедренной костью торговца рыбой или пальцем гулящей девки.

Дом нашего кардинала считался в Риме одним из прекраснейших. Моя госпожа вот уже несколько лет была его возлюбленной, а он хранил ей верность, будто примерный семьянин — законной жене. Это был умный человек, почетный член ближнего круга Папы Климента VII, в равной мере прелат и политик, и до последнего продолжал подыгрывать обеим сторонам: поддерживал Папу в его борьбе за власть и в то же время обосновывал правоту императора. Уравновешенность его взглядов была хорошо известна, и теоретически она должна была бы спасти ему жизнь. Теоретически…

У входа в его палаццо стояло двое солдат с ружьями. Я подошел к ним, пританцовывая и ухмыляясь, словно человек, одинаково увечный и телом и умом. Один из стражей вытаращил глаза и легонько ткнул меня штыком. Я заверещал — это всегда веселит вооруженных мужей, — а потом раскрыл рот пошире, запустил туда два пальца, вытащил маленький блестящий рубин и положил его на ладонь. Затем спросил, можно ли повидаться с кардиналом. Сначала на ломаном немецком, потом на испанском. В ответ один из солдат изрыгнул нечто нечленораздельное, а затем вцепился в меня и силой заставил разжать челюсти. Однако, увидев, что прячется внутри, он быстро отпустил меня. Я снова проделал то же упражнение, и рядом с первым камушком улегся второй. Я повторил свою просьбу. Каждый взял по камушку, и меня пропустили.

Из большого зала открылся вид на внутренний двор. Там в большую кучу было свалено имущество его преосвященства, но при этом далеко не все сочли ценным. Он был человеком просвещенным, кардинал моей госпожи, и у него имелась особая галерея с предметами искусства, ценность коих определялась скорее их древностью, нежели количеством драгоценного металла. Я сделал несколько шагов, и вдруг откуда-то сверху донесся крик. В тот же миг через балюстраду с грохотом перелетел могучий мраморный Геркулес и, едва коснувшись каменных плит двора, разом лишился головы и левой руки. Впереди, в проходе, какой-то человек в грязной сорочке, обращенный ко мне спиной, скреб пол. Он вдруг поднял голову, сел и уставился на отлетевшую мраморную голову. К старику подошел часовой и пнул его, да так, что тот свалился набок. Вот благодарность его преосвященству за преданность: когда войску так долго не выплачивают жалованья, то солдатам становится безразлично, кого грабить — врага или друга.

Он поднялся и обернулся в мою сторону. Двигался он так, словно ноги у него были такими же кривыми, как у меня. Что ж, долго стоять на коленях непривычно для человека столь высокого церковного сана. Он узнал меня сразу, и на миг в глазах его мелькнула надежда — на что? На то, что я явился во главе рати славных римских воинов, каких в последний раз видели здесь разве что в древности, которую он так любил? Впрочем, искра надежды тут же потухла. Будучи одним из самых образованных ценителей удовольствий в Риме, он всегда отличался некоторым благородством облика. Но не сейчас. Его редеющие волосы прилипли к черепу, будто пучки травы — к жесткой земле, а кожа сделалась почти желтой. Здоровье, богатство, спокойная самоуверенность — все это покинуло его разом. Я понял, что бессмысленно просить его о помощи. Ему уже недолго осталось жить. Однако, хотя мир вокруг старика рушился, голова у него работала превосходно.

— Передай своей госпоже, что уже не осталось ни покровителей, ни защитников, — проговорил он поспешно. — Сам Папа осажден, собор Святого Петра превратили в стойло для императорской конницы, а принц Бурбон убит. Так что нет больше вождя, который остановил бы смертоубийство. Одна надежда, что войска перегрызутся между собой и в этой суматохе нам удастся бежать, спасая жизнь, пока они будут драться из-за нашего добра. Передай ей мой совет — изображать набожность или перебраться в другой город, где лучше оценят ее красоту и острый ум. Этот Рим… наш Рим… с ним покончено навсегда. — Он оглянулся, бросив тревожный взгляд на обломки своей прежней жизни. — Скажи ей, что она является мне в образе Марии Магдалины и я заступлюсь за нее перед Господом, буду вымаливать прощение для нее и для себя.

Хотя я шел как только мог быстро, обратная дорога заняла больше времени, чем дорога к дому его преосвященства. Должно быть, виной тому мое отчаяние. Ибо, лишившись защитника, отныне мы оставались с опасностью один на один — на нас будут давить и давить до тех пор, пока не раздавят. Мир вокруг рушился, но новый день уже розовел, и кое-кто снова принялся за грабежи. Я проходил по улицам, видя, что пророчество кардинала начало исполняться: две армии оспаривали друг у друга очередную добычу. Я двигался быстро, ныряя по задворкам, покуда от напряжения у меня не онемели ноги. Тогда мне пришлось остановиться и подождать, когда к ним снова вернется чувствительность. Между домом кардинала и нашим орудовал многочисленный отряд лютеран, явившихся вслед за испанцами, и ярость их лишь усиливалась оттого, что красть было уже почти нечего. Я сделал крюк, чтобы не столкнуться с ними, свернул к востоку, прошел в близости от типографии и мастерской Маркантонио и увидел, что весь квартал занят врагом и подожжен, а жители или взяты в заложники, или убиты. Когда я добрался до нашего квартала, солнце уже стояло высоко над головой, и его жар подстегивал кровожадных немцев. Вчерашние захватчики уже превратились в наших защитников — всюду происходили стычки между испанскими солдатами и немцами, слышалась перебранка. На этот раз я превозмог усталость и не делал остановок, так что, добежав до нашей площади, я весь дрожал и от изнуряющей пульсации в онемевших ногах, и от страха, возраставшего с каждым мигом. Часовые возле нашего дома уже не стояли, а ворота во двор были распахнуты, приглашая войти любого, у кого имеется при себе оружие.

В глубине двора визжали свиньи — их отогнали к стенам, а шайка мужчин, среди которых я заметил нашего повара, все перемазанные в дерьме, подняли каменные плиты и выкапывали сундуки. Все как одержимые рвались к сокровищам, и никто не обратил внимания на калеку карлика, проскользнувшего в дом.

Кухня была пуста. Я обнаружил Джакомо и Дзаккано в столовой — оба сидели на полу у стены, среди битого стекла и черепков. Когда я подошел ближе, Джакомо поднял на меня глаза, но Дзаккано не шевельнулся. Голова у него свесилась на грудь, а слева на груди на красном бархате его куртки темнело отверстие, через которое отлетела его душа, но такое аккуратное, что казалось совсем не глубоким и не вызывало мыслей о жестокости. Я встал напротив Джакомо, так что наши глаза оказались на одном уровне, и спросил у него, что тут произошло. Он поглядел на меня и раскрыл рот, но оттуда лишь стала медленно вытекать струя крови. Адрианы и след простыл.

Я метнулся к лестнице. На нижней ступеньке кто-то сидел сгорбившись и трясся. Принюхавшись к шедшей от него вони и вглядевшись в грязное лицо, я опознал нашего конюха. Щеку рассекала глубокая рана, и выглядел он насмерть перепуганным, но в остальном был цел и невредим, а пальцы его лихорадочно крутили перепачканную жемчужину. Скорее всего, он обманул сам себя, решив, что, если предаст госпожу и укажет,где спрятаны ее богатства, остатки ожерелья достанутся ему.

— Где она?

Он пожал плечами.

Я плюнул ему в рожу и взбежал по лестнице по-собачьи — когда я устаю, то мне легче передвигаться именно таким способом.

Я все равно считаю, что судьба обошлась с нами милостивей, чем со многими другими. Если бы город уцелел после этого нападения, наш дом оказался бы в числе многих домов, где устроили бы пышные празднества. И не последним поводом стал бы день рождения моей госпожи, которой скоро исполнялся двадцать один год. Она входила в пору своего расцвета. За шесть лет, истекших с того момента, когда мать привезла ее девственницей в Рим, она успела переспать с богатейшими и образованнейшими мужчинами города — один список их имен многого стоил. И она научилась от них таким вещам, которые сейчас ей могли пригодиться. Ибо если жена — собственность мужа и ей вменяется знать и любить одного-единственного мужчину, то шлюха находится в общем пользовании и принадлежит всем. Но моей госпоже повезло: она могла выбирать поклонников и тем самым сохранять некоторую самостоятельность. Это обстоятельство, наряду с ее умом, воспитанием и бесспорной красотой, дало ей возможность познать тайны плоти, большинству женщин неведомые.

И вот теперь, если судьба и обстоятельства обернулись против нее, то дарования, связанные с родом ее занятий, должны были помочь ей выстоять в этом испытании. Во всяком случае, такими мыслями я тешил сам себя, вскарабкиваясь на верхнюю площадку лестницы.

За дверью слышалось какое-то бормотанье, напевностью напоминавшее церковные хоралы. Я повернул ручку, ожидая, что дверь окажется заперта. Но дверь раскрылась.

Моя госпожа стояла возле кровати на коленях, в сорочке, с опущенной и покрытой головой, так что лица ее я не видел. Перед ней лежала Библия с разорванными, закапанными кровью страницами. Рядом стояла тощая как жердь женщина, с лицом будто из свиной кожи, губы ее шевелились в непрестанной молитве, а позади нее еще одна, более мясистая, сжимала в кулаке поварские ножницы. Гарпии-лютеранки — со словом Божьим и с ножом они были одинаково накоротке. Когда я вошел в комнату, они обернулись, и в этот самый миг, миг взаимного изумления, я заметил, что пол вокруг них по щиколотку усыпан прядями золотых волос.

Толстуха с ножницами двинулась в мою сторону, изрыгая хриплые крики. Я захлопнул дверь и запрыгал, уворачиваясь от нее. Моя госпожа испустила стон, и с ее головы упал платок. Я увидел, что лицо у нее в кровоподтеках, а остриженная голова похожа на стерню и вся исполосована черными шрамами — там, где огонь выжег кожу. От ее волос, от этой огромной и прекрасной реки, приносившей нам богатства, ничего не осталось.

— Нет, нет! Не троньте его, пожалуйста, — вскричала она, замахав руками, словно помешанная. — Это Бучино, о котором я рассказывала, милый бедный Бучино. Его тело носит страшное клеймо, но душа его всегда была проста, и она обретет утешение в любви к Богу.

Толстуха на мгновенье остановилась, рассматривая меня с подозрением. Я ухмыльнулся ей, обнажив зубы и еле слышно залопотав, а она сделала шаг назад, завороженная моим безобразием.

— О, Бучино, опустись на колени и ты и послушай, что я тебе сейчас скажу. — Госпожа простирала ко мне руки, голос ее изменился, она выговаривала слова медленно и старательно, будто обращалась к полудурку. — Меня держала в плену блудница Вавилонская, но эти добрые женщины указали мне путь к истинному Христу. Наши богатства, наша одежда, наши спрятанные сокровища — все это вверено Богу. И моя душа — тоже. Меня избавили от моего постыдного занятия, дабы я родилась заново, познав безграничное милосердие Божье. И потому я проглотила все до последнего каменья своей гордыни. А когда ты проделаешь то же самое, мы с тобой помолимся вместе, и тогда, великою милостью Христовой, мы ступим на путь, ведущий к лучшей жизни.

Я прижал ладони сперва к камзолу, затем — к губам и, собрав во рту как можно больше слюны и едва не подавясь, проглотил оставшиеся у меня рубины и изумруды, после чего опустился на колени и принялся твердить имя Господне и благодарить Его за наше спасение.

Так случилось, что в ту же ночь, в час самого глубокого мрака, когда наши победители-протестанты спали сном сытых и праведных на наших перинах из гусиного пуха, мы — лицемеры и грешники — тайком выбрались из конюшен, куда нас определили на ночлег рядом с уцелевшими свиньями. С драгоценностями в желудке мы бесшумно шагали по свежим руинам Рима, пока не достигли наконец пролома в стене у Сан-Спирито, где после первой атаки в каменной кладке образовалось такое великое число зияющих дыр, что в темноте невозможно было увидеть все.

Туда, откуда ворвались они, теперь тихо крались мы — я, урод, и она, обритая шлюха. Мы шли, подавленные поражением, от нас несло свинарником. Мы шли всю ночь, а когда занялась заря и тьма рассеялась, обнаружили, что вливаемся в медленно движущуюся процессию беженцев, одни из которых уже превратились в нищих, другие волокли на спинах оставшееся от их былой жизни добро. Но их жалкое благополучие оказалось недолговечным, потому что с первыми лучами солнца на нас набросились стервятники — это были отставшие от армии солдаты, которым еще только предстояло ворваться в город, а до тех пор они разживались добычей, где могли. Если бы мою госпожу изнасиловали, но оставили бы ей волосы и ее прекрасный облик сохранился бы, то, готов поклясться, ее бы теперь снова уложили на лопатки, а на мне бы принялись отрабатывать штыковые удары. А так ее обезображенная голова и источаемое нами благоухание свинарника держат всех от нас на порядочном расстоянии. У нас все равно нечего отнять, кроме маленького сборника Петрарки. Как и подобает настоящим добрым христианам, все наши сокровища таим внутри.

Мы держались как могли долго (кто не ест, тот дольше не испражняется — вот итог мудрости, которую я усвоил в те знаменательные дни), а на третий вечер, не имея больше сил терпеть, мы отбежали с дороги в лесок и нашли ручеек, возле которого и сидели на корточках, опорожняя кишечник, после чего если и не стали вновь людьми богатыми, то, во всяком случае, платежеспособными. И хотя ликовать по этому поводу мы не могли, помня все наши потери, все же это было лучше, чем смерть, и мы приободряли и поздравляли друг друга. В ту ночь, поднявшись выше места наших омовений, мы пировали лесными ягодами и чистейшей ключевой водой, а затем пересчитали свое богатство — двенадцать крупных жемчужин, пять изумрудов и шесть рубинов; самые крупные из них моей госпоже пришлось смазать маслом для лица, чтобы они прошли у нее по пищеводу. Боже мой, каково ей было заглатывать свое будущее, когда в дверь молотили те фурии? Ей следовало по праву гордиться такой драгоценной глоткой, о чем я ей и сказал, пока мы сидели во мраке, скрючившись, и жались поближе друг к другу, стараясь унять свойственные городским жителям страхи перед лесными звуками.

— Да, есть чем гордиться. Чтобы их проглотить, понадобилось куда больше доблести, чем для твоих жалких изумрудов. Только не надо, — она жестом остановила меня, прежде чем я успел раскрыть рот, — твоих этих шуточек вроде того, что я прекрасно обучена подобным вещам.

И хотя смешного тут было мало, я так невыносимо устал и от бегства, и от постоянной необходимости скрывать страх, что, залившись смехом, уже не мог остановиться. Эта смешинка, внезапно попавшая мне в рот, блохой перекинулась на нее — и вскоре мы уже оба безудержно и беспомощно хохотали, как будто, посмеявшись над злой судьбой, можно было отыграться и заручиться спасением.

Потом, когда смех прошел, мы лежали, прислонившись к деревьям, и смотрели в темноту, опустошенные собственным цепким желанием жить.

Наконец она проговорила:

— Ну и что с нами будет теперь?

Что с нами будет теперь?

— Ну, вы некоторое время сможете разыгрывать пленительную монахиню, — ответил я. — Впрочем, кто-то может усомниться в здравости вашего рассудка, глядя, в каком буйстве вы обрили себе голову.

Хотя еще недавно мы безудержно хохотали, это был отнюдь не предмет для шуток, и я догадался, что от моих слов она содрогнулась. В темноте ее лица не было видно, хотя ужас, мелькнувший у нее в глазах, я разглядел, а кровавая рана на лбу резко выделялась на фоне ее белой кожи. Я вздохнул.

— Или можно выждать, зализать раны, а когда вы исцелитесь, начнем все сначала. Ведь не навек же Рим заняли враги, да и мужчины с хорошим вкусом, которым нужно то, что предлагаете вы, никогда не переведутся.

— Нет, только не Рим, — ответила она, и теперь голос ее дрогнул не только от страха, но и от гнева. — Я не вернусь туда. Никогда. Ни за что.

Поразмыслив, я согласился с ней: ведь большинство мужчин, особенно те, кому есть что забывать, желают, чтобы их женщины были нежны, как весенние ягнята. А к той поре, когда в Риме вновь настанет благополучие, мы оба успеем состариться, и нам вряд ли удастся насладиться благами нового расцвета. Значит, Рим отменяется.

Я пожал плечами и изобразил непринужденный тон:

— Тогда куда же?

Разумеется, мы оба знали ответ. Когда война вытирала свои липкие от крови пальцы обо все подряд земли, для бегства оставалось одно-единственное место — город богатства и надежности, где правили люди, обладавшие не только деньгами, но и хорошими манерами и потому платившие за то, что солдаты обычно отбирают с помощью штыка. Независимое государство, наделенное чувством красоты и талантом к торговле, где изгнанники, которым достает ума и воображения, сколачивают новые состояния. Есть даже люди, убежденные в том, что это величайший город на свете, самый процветающий и самый мирный. Да только мне самому, несмотря на все эти чудесные и волшебные рассказы, никогда туда не хотелось.

Но теперь выбор был не за мной. За эти последние дни моя госпожа выстрадала и потеряла больше, чем когда-либо выпадало на мою долю, и теперь она вполне заслуженно могла подумать о возвращении домой, если ей этого хотелось.

— Все будет хорошо, Бучино, — сказала она спокойно. — Я помню о твоих страхах, но, если мы только туда доберемся, я уверена — все наладится. Отныне мы с тобой станем товарищами и будем делить все пополам — расходы, прибыли, будем заботиться друг о друге. Клянусь тебе — вдвоем мы добьемся своего!

Я внимательно на нее посмотрел. От долгого бега у меня все еще ныли кости. Желудок болел от голода. Мне хотелось снова спать на кровати, есть свинину — вместо того, чтобы источать запах свинарника, снова проводить время с людьми, у которых в голове мысли, а не жажда крови и которые не меряют богатство кучами награбленного добра. Но дело было не только в этом. Мне больше не хотелось в одиночку скитаться по миру. Потому что с тех пор, как мы обрели друг друга, мир стал гораздо теплее.

— Согласен, — ответил я. — Только если я не промочу там ног.

Она улыбнулась и накрыла мою ладонь своей.

— Не тревожься. Я не дам воде поглотить тебя.

Они прибыли ночью, на гребной лодке, плывшей со стороны материка.

Уродливый коротышка на пристани в Местре начал торговаться. С первого взгляда на их лохмотья и скудные пожитки становилось ясно, что эта парочка явилась издалека, а его заметный римский выговор, а также непременное условие — плыть под покровом ночи, дабы избежать чумных дозоров, — дали лодочнику повод заломить тройную против обычной цену. Но тут вмешалась женщина, высокая и стройная, закутанная, будто турчанка, так что кроме лица ничего не было видно. Однако говорила она на таком безупречном венецианском наречии, а пререкалась так яростно, что лодочник пошел на попятный и даже согласился получить плату только после того, как высадит их в городе возле указанного дома.

Черная вода волновалась под плотными тучами. Едва они оттолкнулись от берега, как их окутала тьма, и слышался только плеск волн об дерево, какое-то время даже казалось, будто они плывут в открытое море, а этот город на воде, о котором люди рассказывали с таким трепетом, — всего-навсего плод фантазии, выдумка, порожденная людской тягой к чудесам. Но когда наступил полный мрак, то далеко впереди, на горизонте, его вдруг прорвало свечение мерцающих огоньков, словно это русалочьи волосы отливали лунным светом на поверхности воды. Лодочник греб сильными, ровными движениями, и эти дальние огни росли и расширялись — пока наконец не проступили первые очертания домов, парившие над водой, точно контуры бледных надгробий. Показался проход между цветными деревянными сигнальными шестами, по которому лодки попадали из открытой лагуны в широкое устье канала, по обеим сторонам которого вырастали лачуги и склады с пристанями, заваленными камнями или грудами досок, рядом качались пришвартованные грузные баржи. Этот канал лениво извивался несколько сотен метров, пока не встречался с более широкой полосой воды.

Лодочник повел свое суденышко влево, где открылся совсем другой вид. Они плыли мимо жилых домов, мимо церкви со строгим кирпичным фасадом, взмывающим в небо, и с плоским, пустым внешним двором. Потом, когда из-за облаков выглянул лукавый месяц, по обеим сторонам от лодки начали проступать большие дома, и казалось, их мозаичные, позолоченные фасады вырастали прямо из воды. Женщина, переносившая плавание спокойно, сидела словно пригвожденная к скамье. А вот несчастный уродец, наоборот, цеплялся за борта лодки, его коротенькое тело было напряжено, как у зверя; крупная голова моталась из стороны в сторону, как будто он страшился увиденного, но одновременно боялся что-то пропустить. Лодочник, который состарился, наблюдая, как изумляются другие, замедлил ход в надежде, что красивый вид принесет ему несколько лишних монет. Здесь канал был широк и черен, будто просторный блестящий коридор в гигантском особняке. Несмотря на поздний час, изредка попадались и другие лодки, но особой формы: гладкие, узкие, с небольшой каютой посередине, с одним гребцом, который, стоя на корме, ловко орудовал длинным веслом, заставляя лодку плавно скользить по темной глади.

В бледно-восковом свете здания высотой в три-четыре этажа, стоявшие по обеим сторонам и напоминавшие дворцы-призраки, становились все величественнее. Входы в эти дома располагались низко, прямо на воде: несколько каменных ступенек — вот и все, что отделяло их от плещущего моря. Иногда сквозь распахнутые двери виднелись похожие на пещеру передние залы, а снаружи рядами выстраивались привязанные к молу узкие лодки, поблескивающие серебряными носами в свете случайного фонаря. Теперь женщина заметно оживилась и не сводила глаз с верхних этажей с их рядами стрельчатых арочных окон, чья каменная резьба при лунном сиянии казалась узорным кружевом. Многие дома оставались темными, потому что наступила уже глубокая ночь, но кое-где мерцание множества свечей на подвесных канделябрах, само количество коих свидетельствовало о необычайном богатстве домовладельцев, освещало огромные гулкие залы, где двигались силуэты, а изнутри долетал и тонул в водах канала монотонный говор.

Каждые пятьдесят или сто метров между домами показывалась щель, и камень уступал место очередному каналу — узкому, как палец, и черному, как преисподняя, — впадавшему в главный канал. Когда прошло около четверти часа, женщина подала знак лодочнику, и тот, взмахнув веслами, вывернул и направил лодку в один из таких боковых каналов. Их снова поглотила темень, бока домов уходили ввысь, будто стены ущелья, преграждая путь лунному свету. Лодка замедлила ход. Вскоре показалась узкая каменная набережная. Здесь воздух был удушливый — накопившийся за день зной застоялся в каменной ловушке, появился запах гниения и резкая вонь мочи — ароматы нищеты. Даже звуки тут стали другими — плеск воды, отскакивавший и отдававшийся эхом от тесно стоящих стен, казался более гулким, почти сердитым. Они проплывали под мостами такими низкими, что приходилось немного пригибать головы, чтобы не удариться об их своды. Лодочник трудился изо всех сил, зорко, словно кот, вглядываясь во тьму, разливавшуюся впереди. Эти водяные ходы соединялись под разными углами, порой так неожиданно, что ему приходилось сильно замедлять ход, прежде чем повернуть, и всякий раз он криком предупреждал тех, кто мог плыть ему навстречу. А иногда кто-то другой первым вскрикивал в ночном мраке — голос взлетал и падал. Похоже, правила поведения на воде гласили, что крикнувший первым и проезжает первым, а встречная лодка тем временем ждет. У некоторых на палубах горели свечи в стеклянных сосудах — они выплывали из тьмы, будто пляшущие светляки, другие же шли в кромешной темноте, и единственным признаком их движения служил тяжкий вздох воды.

Они медленно плыли по этому лабиринту, пока не вышли наконец в более широкий канал, где снова показались дома побогаче. Им навстречу скользила узкая черная ладья, освещенная висячим красным фонариком. Женщина встрепенулась, подвинулась к краю лодки, откуда было лучше видно. Гондольера, стоявшего на носу, не было видно в ночной тьме, зато яркую каюту украшали золотые занавески с кистями. Когда лодки подошли друг к другу ближе, в лунном свете стало возможным различить нарядную молодую женщину и тень мужчины, сидевшего рядом, запустив пальцы ей в волосы. Когда лодки поравнялись, чья-то рука в кольцах задернула занавеску, чтобы скрыть парочку от посторонних глаз, и от движения этой руки в ночном воздухе запахло лавандой и мускусом. Женщина, сидевшая в гребной лодке, закрыла глаза, запрокинула голову, словно охотник, идущий по следу, и после того как лодки разошлись, еще долго глубоко дышала, словно впав в забытье. А карлик, сидевший на другом конце, внимательно наблюдал за ней.

Тишину нарушил голос лодочника.

— Далеко еще? — проворчал он. У него болели руки при мысли об обратном плавании. — Вы же говорили, это в Канареджо.

— Мы почти приплыли, — отозвалась женщина, а потом прибавила, как бы для себя самой: — Как давно я здесь не была.

Вскоре она велела ему свернуть в маленький узкий канал, который заканчивался тупиком. Сбоку возвышался трехэтажный дом, вблизи виднелся шаткий дощатый мостик.

— Сюда, сюда. Мы приехали. — Ее голос звучал взволнованно. — Лодку можно подогнать к ступенькам. Швартовка слева.

Он подвел лодку ближе и привязал ее. Здание пугало своим видом — отслоившаяся штукатурка, разбитые ставни. Пока они плыли, вода успела подняться и уже захлестывала верхнюю ступеньку. Лодочник свалил поклажу пассажиров на влажные камни и грубо потребовал свою плату. Карлик уговаривал его подождать хотя бы до тех пор, пока им не отворят дверь, но тот и слушать ничего не желал; когда они начали барабанить в дверь, он уже пропал в обволакивающей тьме.

Стук кулаков по дереву нарушил ночной покой.

— Открывай! Это Фьямметта, я вернулась домой. Открывай, матушка!

Они подождали. Женщина снова позвала. На этот раз на втором этаже зажегся огонек, и в окне показалось чье-то лицо.

— Мерагоза?

В ответ послышалось фырканье.

— Отвори дверь. Это я!

Та, что была наверху, по-видимому, колебалась. Потом она захлопнула ставни, и послышались шаги по лестнице. Наконец большая деревянная дверь распахнулась, и показалась старуха, грузная, как телега. Она дышала с присвистом и держала в руке свечку под колпаком.

— Мерагоза! — Женщина, стряхнув давнее оцепенение, явно волновалась. — Это я, Фьямметта.

— Фья… Фьямметта… Пресвятая Дева! Я тебя не узнала. Что с тобой? Я думала… М-м… мы слышали про Рим… тут только об этом и говорят… Я думала, тебя уж в живых-то нет.

— Да мы и впрямь больше похожи на мертвецов. Ради Бога, впусти нас.

Старуха посторонилась, но только слегка.

— Где матушка? Спит?

Та издала какой-то стон, будто ее внезапно толкнули.

— Твоя мать… Я… О Господи, я думала, ты знаешь.

— Знаю — что?

— Твоя мать… она умерла.

— Что? Когда, как? Откуда мне было знать?

— Полгода назад. Мы… Я посылала тебе письмо. В Рим.

Во мраке невозможно было рассмотреть глаз ни той ни другой женщины.

— Письмо… О чем же там говорилось?

В ответ та едва разборчиво промямлила:

— Только об этом… Что она померла.

Наступило короткое молчание. Молодая женщина опустила глаза — похоже, на мгновенье она задумалась, словно ей самой неясно было, что она должна чувствовать. Карлик придвинулся к ней ближе, не сводя глаз с ее лица. Она глубоко вздохнула:

— Выходит, ты, Мерагоза, живешь теперь в моем доме.

— Нет… то есть. — Старуха запнулась. — Твоя мать… Она захворала внезапно. А на смертном одре сказала мне, чтобы я жила тут… за все, что я для нее сделала.

— Ах, любезная! — Тут молодой голос зазвучал по-кошачьи ласково. — Столько лет работы, а ты по-прежнему лжешь неумело, как старая шлюха! Деньги, чтобы выкупить этот дом, я заработала собственными чреслами. Теперь мы приехали, чтобы вступить в права владельцев. Бучино, заноси вещи. Наша комната на втором этаже, прямо над входом…

— Нет! — Старуха загородила проход своей тушей. — Туда нельзя. Я… я жильцов пустила. Я… мне деньги нужны были на содержание дома.

— Тогда сегодня они переночуют на лестничной площадке, а завтра утром пусть убираются. Бучино!

Карлик проворно шмыгнул мимо ног старухи, та взвизгнула и выбранилась.

— Как ты его обозвала? Водяной крысой? Смотри у меня, Мерагоза! Единственный паразит в этом доме — это ты!

Наступила тишина. Ни та ни другая не двигались с места. Потом старуха вдруг заворчала и подвинулась, давая им пройти.

Когда молодая женщина с карликом вошли в темноту дома, вода жадно лизала за ними ступеньки.

2

Венеция, год 1527

Боже, как воняет в этом городе! Не везде — у южных причалов, где в доках стоят корабли, воздух пьянит запахом пряностей, а обитатели Большого канала за свои деньги имеют среди прочих преимуществ и свежий бриз, но там, где поселились мы, там, где готовые рассыпаться дома торчат из зловонной воды, а десятки семей живут на головах друг у друга, точно гниющие овощи, там смрад разложения и отбросов обжигает ноздри. А поскольку мой нос ближе к земле, чем у большинства, то порой мне трудно дышать.

Старик, который каждое утро измеряет уровень воды в колодце на нашей маленькой площади, или кампо, как их здесь называют, говорит, что зловоние усилилось из-за летней засухи и что, если вода опустится еще ниже, то к городу начнут подходить баржи с пресной водой, и тогда пить смогут лишь те, у кого водятся деньжата. Подумать только — чтобы в городе, построенном на воде, люди умирали от жажды! По словам старика, это лето выдалось особенно тяжелым, потому что из-за войны сюда хлынули беженцы, а вместе с ними пришла и угроза чумы. Заразных чужеземцев, которые прибывают по морю, говорит он, распознают сразу, потому что город отправляет особых чиновников на каждое купеческое судно, чтобы высмотреть признаки лихорадки или фурункулов, а когда их обнаруживают, то подозреваемых переправляют на один из дальних островов на карантин. Потому-то в Венеции больше не свирепствует проказа — разве что несколько полоумных бедняг доживают свой век в старой богадельне, окруженной со всех сторон водой, глядя на разложение собственных бренных тел. Но всех ведь не остановишь, а материк нынче грозит не меньшими опасностями, чем море. Говоря об этом, старик пристально смотрит мне в глаза, потому что подозревает, что мы прибыли сюда именно по суше. Сплетни распространяются здесь быстрее вони. Женщины шутят и переругиваются между собой через узкие каналы, словно голодные чайки, которых тут огромное множество, а неожиданное появление карлика способно пробудить неуемное любопытство даже в самых неразговорчивых горожанках, на меня таращились все местные торговцы. В доме напротив, у окошка целыми днями сидит беззубая старая карга и зыркает глазами во все стороны, поэтому, если нам с госпожой нужно поговорить не о погоде, приходится сначала плотно закрывать окна, потому как там, где слова свободно порхают над водой, тайн не существует.

Но, несмотря на все эти слухи, старик все равно болтает со мной — скорее всего, потому, что ему одиноко, и старость согнула его пополам, так что мой рот находится на уровне его уха, и он слышит меня лучше, чем остальных. Он прожил в этом городском квартале восемьдесят один год и помнит все — от большого пожара на верфи, вспыхнувшего от искры из-под лошадиного копыта, до великой битвы при Аньяделло, состоявшейся почти двадцать лет назад, когда Венецию победил союз итальянских городов, и правительству было так стыдно за поражение, что оно судило собственных полководцев. По словам старика, в те дни и на улицах, и на воде стояли стоны и причитания горожан.

Венеция, твердит он всем и каждому, была когда-то величайшим городом в мире, но сейчас шлюхи едва ли не превосходят числом монахинь, и всюду царит кощунство, поругание и грех. Я был бы рад поверить ему, ведь если город и впрямь таков, каким он его описывает, мы быстро здесь разбогатеем, но мне известно, что бессилие часто делает старых людей ворчунами, ибо с приближением смерти им гораздо утешительнее думать, что они покидают ад и отправляются в рай, а не наоборот.

И все же в те первые месяцы, когда моя госпожа не выходила из дома, а я бегал с разными поручениями от канала к каналу, я бывал рад всласть посплетничать со стариком, который заменил мне и историка, и первого проводника по Венеции.

Впрочем, вначале был только сон — глубокая, бездонная пучина сна. Наши тела давно нуждались в забытьи, какое возможно только в безопасности. Моя госпожа лежала в комнате над каналом, на постели покойной матери, сама как покойница. Я улегся на тюфяке перед ее дверью, своим телом преграждая путь зловредной любопытной старухе. Теперь я иногда вспоминаю, как мы тогда спали, — ничего похожего я не испытывал ни до того, ни после; сон был так сладок, что я охотно променял бы рай на обещание такого же глубокого забвения. Но тогда мы еще не были готовы умереть, и на третье утро я проснулся и увидел лучи света, падавшие сквозь разбитые ставни, и ощутил в животе голодные рези. Мне вспомнилась наша кухня в Риме: жареная с хрустящей корочкой рыба с пылу с жару, густой аромат каплуна, приправленного розмарином и чесноком, Бальдассаровы миндальные пирожные, из которых сочился теплый мед, так что приходилось облизывать кончики пальцев… Я потянулся к выпуклости над пахом — величиной с томик Петрарки и мошну с изумрудами, рубинами и жемчугами, — которая ныне была для меня милее любых шевелений плоти.

Моя госпожа все еще спала, уткнувшись лицом в матрас. Она так и не снимала грязного тюрбана. Внизу, в сырой кухне, я застал Мерагозу. Вместо приветствия, увидев меня, она взвизгнула раненым попугаем, как будто в дом проник злой дух, насланный самим дьяволом. В кастрюле, стоявшей на огне, булькала горячая жидкость, из которой, может быть, раньше и доносился запах вареных костей, теперь же о нем ничто не напоминало. Когда я спросил, нет ли в доме какой-нибудь другой еды, она опять всполошилась и завопила, неистово осыпая меня бранью. В жизни есть много неприятного, но хуже всего старые шлюхи. Их тела становятся дряблыми, а потребности остаются прежними, терзая их напоминаниями о былой сытости, о прежних богатых нарядах, и они прекрасно понимают, что всего этого им уже никогда не вернуть. Поэтому, стоило мне спросить у этой карги, где можно найти ростовщика, как на ее физиономии отразилась немая схватка между подозрительностью и алчностью.

— Зачем тебе? Разве тебе есть что закладывать? — Она окидывала меня нехорошим взглядом, будто обыскивая.

— Да уж хватит на мясо для твоей каши.

— Деньги здесь одалживают только евреи, — сказала она безразличным тоном, а потом хитро поглядела на меня. — Но всем известно — они иностранцев облапошивают. Давай уж лучше я для тебя все сделаю.

— Нет уж, я сам счастья попытаю. А где их найти?

— Где? А, тут, в Венеции, у них есть свое гетто. Найти его нетрудно… — Она усмехнулась. — Если город знаешь. — И, повернувшись ко мне спиной, снова занялась своим варевом.

* * *

О лабиринте, какой представляет собой этот город, я скажу в свое время. О нем ходят легенды — обычно рассказы об очередном богатом чужеземце, поскупившемся, прибыв впервые в Венецию, нанять проводника, а потом найденном в каком-нибудь отдаленном канале с перерезанным горлом и без кошелька. Я отправился пешком. Задняя дверь нашего дома выходила на улочку такую узкую, что там едва могли разойтись два человека. Она, в свой черед, вела к другой улочке, та — через мостик — к следующей, а там, наконец, открывалась кампо. Там-то я и набрел на моего старика, сидевшего возле своего любимого колодца. Выговор у него оказался грубый, зато жесты доходчивы. Потом я еще несколько раз сбивался с дороги, но на улицах было людно — все как раз шли в церковь или возвращались из нее, — и купцы, которых я останавливал, давали мне точные указания, потому что, как я вскоре убедился, венецианцы нередко отправляются из храма Божьего прямиком к евреям за деньгами. В государстве, в основе процветания которого лежит торговля, таинство коммерции являлось своего рода святыней.

Когда я наконец нашел гетто, то очутился в маленьком городке внутри города, отовсюду отгороженном стенами и большими деревянными воротами. Внутри же теснились и жались друг к другу жилые дома и лавочки. Лавки ростовщиков выделялись синими навесами, натянутыми над входом, кои, будто паруса, хлопали на ветру. Я выбрал лавку, где стоял молодой человек с приятными черными глазами и продолговатым лицом, казавшимся еще более длинным из-за отращенных на висках локонов. Он провел меня во внутреннее помещение, где долго и внимательно изучал два наших последних изумруда под специальной лупой (Венеция славилась искусной выделкой стекол — как увеличительных, так и для фальшивых камней). Затем он объяснил мне условия обязательства, установленные государством, дал мне подписать бумагу и отсчитал монеты. Пока мы совершали сделку, он обходился со мной с удивительной заботой, никак не выказывая, что удивлен моей наружностью (его внимание было приковано больше к камушкам, чем ко мне), а уж облапошил он меня или нет — откуда мне знать? Я слушался лишь собственного чутья, а оно, наверное, было слишком измучено голодом.

Выйдя на жаркое солнце, я ощутил, что запах моего давно не мытого тела стал таким же резким, как и уличный смрад. В лавке старьевщика на окраине гетто я купил куртку и штаны, в которые надеялся втиснуться, и несколько сорочек для госпожи. Из съестного я выбрал то, что должно легко перевариваться: белую рыбу, приготовленную в собственном соку, тушеные овощи с мягким хлебом, яичный десерт с ванилью и полдюжины медовых пирожных, не таких нежных, какие получались у Бальдассаре, но достаточно соблазнительных, чтобы у меня сразу потекли слюнки. Одно пирожное я съел прямо на улице, и когда я дошел до дома, голова у меня немного кружилась от сладости. С темной лестницы я кликнул Мерагозу, но та не отозвалась. Я оставил ее долю еды на столе, а остальное отнес в спальню госпожи, прихватив пару щербатых стаканов с разбавленным вином.

Моя госпожа уже проснулась и сидела на кровати. Когда я вошел, она быстро взглянула на меня, но тут же отвернулась. Ставни и окна были открыты, и ее фигуру, освобожденную от лохмотьев, заливал сзади свет. Впервые за много недель она почувствовала себя в такой безопасности, что разоблачилась, и теперь ее силуэт обнаруживал губительные следы скитальческой жизни. Если прежде ее тело было пухлым как подушка, то сейчас ключицы торчали как палки, а ребра, ясно проступавшие под тонкой сорочкой, напоминали остов корабля. Но ужаснее всего была голова. Когда ее не скрывали обмотки тюрбана, безобразная щетина, заменившая ее волосы, и неровный зигзагообразный шрам, начинавшийся в верхней части лба, невольно притягивали взгляд.

Мы так долго заботились только о выживании, что даже не задумывались о будущем. Радость той ночи в лесу улетучилась, стоило нам вернуться на дорогу. Когда неприятельские войска отстали от нас, беженцы принялись так же рьяно грабить друг друга, как и спасать самих себя, а когда мы наконец добрались до порта, то оказалось, что солдаты забрали большую часть лодок, чтобы перевезти награбленное в Риме. Моя госпожа слегла с лихорадкой, которая мучила ее в течение нескольких знойных недель. Я врачевал ее раны лучшими средствами, какие только мог раздобыть, но теперь, при беспощадном свете первого дня безопасной жизни, стало ясно, что моего лечения было мало.

По выражению ее глаз я понял, что она и сама это сознает. Видит Бог, она все еще не уродина: только сияние этих зеленых глаз способно приковать к себе внимание любого мужчины на улице. Но в больших городах полно женщин, готовых задрать юбку, чтобы заработать себе на обед или ужин. Однако домами и роскошными нарядами обладают те, кто умеет поработить влюбленного мужчину и надолго удержать его своими чарами, а не только тем, что у них между ног. А для этого таким женщинам нужно в первую очередь любить самих себя.

Я занялся едой — выложил рыбу на блюдо, поставил вино. Правда, из приборов мне удалось обнаружить только тупой ножик и вилку с обломанными зубьями, и их я бережно и церемонно положил ей на колени, вместе с чистой сорочкой. А рядом, в складках занавесок, болтавшихся вокруг кровати, все еще таились запахи последней болезни ее матери. Это утро принесло ей напоминание не только об утрате былой красоты.

— Сегодня воскресенье, — заговорил я бодрым голосом. — Мы проспали трое суток. Светит солнышко, а ломбардами здесь заправляют евреи, которые отсчитывают звонкие монеты за красивые камушки. — Я подвинул тарелку поближе к ней. — Рыба нежная, хотя не очень ароматная. Ешь не торопясь.

Она даже не двинулась и продолжала пристально смотреть в окно.

— Не нравится? Ну, тогда возьми десерт и медовый пирожок.

— Я не хочу есть, — ответила она, и ее голос, обычно такой мелодичный, прозвучал вяло и безжизненно.

Как-то раз, в самом начале нашего знакомства, она рассказывала мне, что на исповеди ей иногда очень трудно решить, в каких грехах каяться в первую очередь. Хоть гордыня, наряду с прелюбодеянием, и составляли неотъемлемую часть ее образа жизни, сама она считала величайшей слабостью именно чревоугодие, ведь с детства она любила поесть всласть.

— Это оттого, что у тебя желудок съежился. Стоит тебе проглотить первый кусочек, и голод придет.

Я взобрался на краешек кровати со своей тарелкой и принялся есть, набивая рот рыбой, слизывая подливу с пальцев, но не сводя при этом глаз с ее рук — шевельнутся ли? Некоторое время единственным звуком, раздававшимся в комнате, было мое собственное чавканье. Еще немного съем — и снова попытаюсь с ней заговорить.

— Почему ты мне ничего не сказал? — Теперь ее голос звучал резко.

Я проглотил кусок.

— Не сказал о чем?

Она цокнула языком.

— Сколько камешков у нас осталось?

— Четыре жемчужины, пять рубинов и еще один, большой, из твоего ожерелья. — Я немного помолчал. — Более чем достаточно.

— Достаточно — для чего? Для того чтобы произошло чудо?

— Фьямметта…

— Скажи мне, Бучино, почему ты почти не смотришь на меня?

— Я смотрю на тебя, — ответил я, задрав голову и уставившись прямо на нее. — Это ты все время отворачиваешься.

Теперь она развернулась ко мне лицом: глаза — зеленые и холодные, точь-в-точь как те два изумруда, что я только что заложил, чтобы купить еды.

— Ну? И что же ты видишь?

— Я вижу красивую, чертовски удачливую женщину, которой необходимо поесть и хорошенько вымыться.

— Лгун! Гляди внимательней. Или может быть, тебе помочь?

Ее рука скользнула под нечистую простыню и извлекла зеркальце в оправе из слоновой кости. В Риме она, бывало, ежечасно проверяла, нет ли каких изъянов в ее красоте, но когда по пятам за тобой гонится дьявол, приходится бежать так быстро, что для уловок тщеславия не остается времени, да и на борту грузового судна зеркала встречаются редко. Она повертела в пальцах рукоятку зеркала, на стекло упал луч, и по комнате запрыгали солнечные зайчики.

— Похоже, Мерагоза распродала все, что только могла сдвинуть с места. Но о чем она не знала, того и украсть не могла. Оно лежало между рейками кровати. Когда я была маленькой, мама всегда прятала деньги в этот тайник.

Фьямметта протянула мне зеркало. Оно оказалось тяжелым, но стекло сохранилось достаточно хорошо, чтобы служить своей цели. Я увидел свое лицо под огромным уродливым лбом и на миг сам себе подивился: ведь, в отличие большинства людей, я не привык каждый день любоваться собственным уродством. Рядом со мной она — Венера, только что вышедшая из волн морских. Но, в конце концов, мы зарабатывали на жизнь не моей красотой.

— Я с детства смотрелась в это зеркало, Бучино. Изучать свое отражение — это было частью моего воспитания. Это зеркало подарил моей матери человек, владевший лавочкой на Мерчерии. Обычно его вешали на стену возле кровати и занавешивали, чтобы солнце не падало на серебро. А под ним находилась полочка, где мать хранила всякие притиранья и духи. Каждый день она подводила меня…

— Голод искажает мир так же, как и потускневшее зеркало, — перебил я ее. — Сначала поешь, а потом поговорим.

Она нетерпеливо мотнула головой.

— …и всякий раз, как я в него смотрелась, она твердила: «Я делаю это не затем, чтобы ты становилась тщеславной, Фьямметта. Нет, твоя красота — это дар от Бога, и его следует использовать разумно, а не расточать попусту. Изучай свое лицо так, словно это карта океана, твой личный торговый путь к Индиям. Потому что оно обязательно принесет тебе богатство. Но только всегда верь тому, что тебе скажет зеркало: если остальные попытаются льстить тебе, то у него нет причин лгать».

Она умолкла. Я ничего не стал говорить.

— Ну что, Бучино? Лжет ли оно теперь? Если да, то лучше так и скажи, потому что теперь мы с тобой — единственные моряки, уцелевшие в этом плавании.

Я вздохнул. Будь у меня достаточно ума, я бы, наверное, чуть-чуть приукрасил истину: ведь она прожила всю жизнь, снимая сливки всеобщего восхищения и щедрости, и без них ее дух истощится точно так же, как тело. Будь у меня достаточно ума…

— Ты больна, — проговорил я. — Ты стала тощей, как уличная девка. Из-за невзгод от тебя остался один скелет. Но это дело наживное. Как только начнешь есть — снова нагуляешь бока.

— Что ж, Бучино, ты нашел верные слова. — Она забрала у меня зеркало и ненадолго поднесла к лицу. — А теперь, — потребовала она, — рассказывай, что у меня с лицом.

— Кожа потускнела. Голова вся в струпьях, волос почти нет, и виден длинный рубец. Но румянец обязательно вернется, а волосы, когда отрастут, можно будет причесывать так, чтобы скрыть шрам.

— Когда отрастут! Погляди на меня, Бучино. Я же лысая. — И тут голос у нее сорвался на детский плач.

— Тебя просто коротко остригли.

— Нет! Я лысая. — Она нагнула голову поближе ко мне и провела пальцами по черепу. — Посмотри, пощупай! Вот тут. И тут. И тут. Нет у меня больше волос, они никогда не отрастут. У меня кожа на голове — как распаханная земля после засухи. Пощупай! Погляди! Я лысая. О Боже праведный… Это все те жирные гусыни немки! Лучше бы я задрала тогда юбки прямо в прихожей, чтобы на меня набросились их мужчины. Легче было бы вынести надругательства двух дюжин протестантов, чем такое!

— Ты думаешь? А если бы они, пресытившись развратом, обратили свою похоть в твой грех — и перебили бы нас всех во искупление собственной вины?

— Что ж! Тогда бы мы умерли быстро. А теперь нас ждет медленная голодная смерть от моего уродства. Погляди на меня. Какова теперь цена всем моим постельным уменьям? Черт возьми, я ведь лысая, Бучино! И мы пропали.

— Нет, — возразил я с такой же горячностью. — Я не пропал, а ты — не знаю. Просто ты полумертвая от голода, ты заразилась меланхолией и ломаешь мелодраму.

— Вот оно что? С каких это пор ты стал оскорблять меня?

— С тех самых пор, как ты сама начала себя оскорблять. Мы же теперь товарищи — помнишь? Это ведь ты обещала, что если только я соглашусь сюда дотащиться, то вместе мы добьемся своего. Почему же теперь ты бросаешься в колодец, имя которому — жалость к себе? Не этому учила тебя мать. Сейчас мы могли бы кормить червей, как половина жителей Рима. Если мы найдем нужные мази для твоих ран, если ты снова разожжешь свой аппетит, то, прежде чем наступит следующее лето, мы уже будем есть с серебряных тарелок. Но если, брея тебе голову, эти гарпии зарезали в тебе дух, лучше признайся сразу. Потому что не затем я притащился в этот зловонный город, где сточные канавы похожи на вскрытые вены, где я чувствую себя едва ли крупнее крысы, чтобы теперь ты предавала нас обоих.

Я слез с кровати. Некоторые уверяют, что очень смешно наблюдать, как сердятся коротышки, и что когда карлики топают ногами, короли и вельможи только смеются. Но сейчас моя госпожа не смеялась.

— Я вернусь, когда у тебя в желудке будет не только желчь.

Я двинулся к двери и некоторое время там простоял. Потом, обернувшись, я увидел, что она по-прежнему сидит, глядя в тарелку, сжав челюсти, а по щекам у нее — хотя позднее она сама в этом не сознавалась — текли слезы.

Я ждал. Она взяла вилку и стала есть рыбу. Я следил, как кусочки еды исчезают у нее во рту, замечал блеск слюны в уголках губ. Она упрямо жевала. Шмыгнула носом, потом отпила вина. Я стоял на прежнем месте. Она съела еще немного, снова отхлебнула вина.

— Когда она уезжала из Рима, у нее было достаточно денег, чтобы жить здесь безбедно, — проговорила она яростным шепотом. — К этому она и стремилась. Вернуться домой и зажить как настоящая дама. Но все, что осталось от нее, — это грязь и следы болезни, и мне непонятно, что тут происходило.

Я плохо помню свою мать. Когда ее не стало, я был совсем маленький. Кое-кто говорил, что она умерла, не вынеся, что произвела на свет такое чудовище. Но я этому не верю: ведь из неясной дымки прошлого проступает лицо женщины, которая улыбается мне, обнимает меня, ласково пробегая пальцами по моим волосам, словно голова моя — это не позор, а чудо. С матерью своей госпожи я был знаком около двух лет — я в ту пору уже служил ей, а ее мать все чаще испытывала тоску по дому, пока наконец не решилась покинуть Рим. Несомненно, когда-то она была красавицей, однако даже в те годы она вела себя скорее как дама, а не шлюха. Правда, от постоянного пересчитывания монет в кошельке лицо у нее вытянулось и заострилось. Первые полгода она следила за мной, как сокол следит за мышью в траве,выжидая, когда же та наконец высунется, чтобы броситься на нее. Она бы, наверное, скормила мою печень псам, если бы заметила, что из хозяйства пропала хоть одна пуговица. Найдутся и такие, кто скажет, что она продала единственную дочь в проститутки, чтобы обеспечить себе безбедную старость. Но те моралисты, каких я встречал, живут или подаянием, или сами достаточно богаты, чтобы пестовать свое ханжество, а в той среде, где я обретаюсь, всякий, кто занят выгодным ремеслом, счел бы чрезвычайно глупым не передать секреты мастерства детям. Но я знаю наверняка, что у донны Бьянкини с головой всегда было в порядке и во всем, что касалось денег, она обнаруживала железную хватку. Находясь в здравом уме, она бы никогда не позволила какой-то Мерагозе выцыганить у нее хоть что-то. Моя госпожа скучала по матери, когда та уехала, но ее, как и мать, отличало здравомыслие, и к тому времени она уже научилась не тратить попусту время на мечты о недостижимом. Этим она тоже была обязана матери. Однако бывают времена, когда даже у самых лучших учеников воля ослабевает под напором отчаяния.

Я снова вскарабкался на кровать и уселся поближе к госпоже. Она яростно терла глаза тыльной стороной ладони.

— Помнишь примету, Бучино? — наконец проговорила она. — Если спать в кровати, где кто-то умер, то самому не избежать смерти, — если только эту кровать не окропили святой водой.

— А еще есть другая примета: Бог не попустит человеку умереть в тот день, когда он ходил к мессе. И все-таки каждый день земля пожирает множество благочестивых вдов и монахинь. Разве ты не слыхала о такой примете?

— Нет, — ответила она и даже на мгновенье улыбнулась. Потом протянула мне стакан, и я подлил ей еще вина. На этот раз она сделала большой глоток. — Как ты думаешь — это могла быть французская сыпь? Я никогда не замечала у матери никаких признаков этой хвори, да и она сама непременно рассказала бы мне, случись ей заболеть. Впрочем, всем известно, что в Венеции ею болеют даже чаще, чем в Риме. Где лодки, там и язвы. Так мне мама не раз говорила. — Фьямметта взглянула на меня. — Неужели ты сразу так невзлюбил этот город, Бучино? Я ведь тебя предупреждала, что летом запах здесь ужасный.

Я затряс головой и солгал ей глазами. В иную пору она бы сразу меня раскусила.

— Когда мы здесь жили, была тут одна девушка, — сказала госпожа. — Молоденькая, всего на несколько лет старше меня… Ее звали Елена… а дальше не помню. Но мы обычно называли ее Коряга. Она была немного увечная, поэтому всегда как-то странно, криво ходила, и глазами слаба. Зато очень умная и все знала о травах и врачевании. Мать всегда брала у нее разные зелья. Была одна такая жидкость — мы ее называли «настойкой куртизанок». Святая вода с кашицей из кобыльей почки. Клянусь тебе, мать уверяла, что снадобье готовилось именно из этого! Если у кого-то была задержка, то от такого средства сразу наступали крови. Коряга каких только лекарств не приготовляла! Однажды она исцелила меня от кашля, а все уже думали, что я умру. — Она провела пальцами по краю рубца — ото лба до макушки. — Вот бы ее разыскать! Я уверена — уж она-то знает, как это вылечить.

— Если она в Венеции, я ее отыщу.

— А сколько ты получил за изумруды? — Я сказал ей, и она спокойно кивнула.

— Не думаю, что еврей меня надул.

Госпожа рассмеялась:

— А если так, тогда он — первый, кто тебя надул!

За окном с резкими криками пронеслась жирная чайка. Фьямметта выглянула на улицу.

— А знаешь, на больших каналах дышится куда легче. Многие палаццо окружены садами — с плюмерией, лавандой и беседками, увитыми диким жасмином. Мою мать, когда та была в самом расцвете, не раз приглашали в такие дома. А наутро она приходила домой и будила меня. Залезала ко мне в постель и рассказывала про тамошних богатых гостей, про еду и про наряды. Иногда она приносила мне цветок или несколько лепестков, которые прятала у себя в платье. Впрочем, мне казалось, они пахли не только садами, но и мужчинами. Мать все пыталась подобрать нужные слова, чтобы получше описать мне то, что видела там. Однажды она так сказала: «Там сладко, как в Аркадии».

Фьямметта поглядела на меня, и я понял, что опасность миновала.

— «Сладко, как в Аркадии». Нам есть к чему стремиться — а, Бучино?

3

Внизу, в кухне, по-прежнему пусто, к еде никто не притрагивался. В этой тесной комнатушке, чувствуя сытость в желудке, я задыхаюсь от собственного смрада. Я ставлю сломанный стул к двери, чтобы ее не сразу можно было открыть, затем вливаю в бадью с кипяченой водой несколько ковшей из ведра с колодезной водой и стаскиваю с себя одежду, отвердевшую от пота. В Риме мы обычно мылись привозным венецианским мылом — таким душистым и прямо-таки сдобным на вид, что его даже съесть хотелось. Здесь же я нахожу только твердый обмылок, и сколько я им ни намыливаюсь, оно едва пенится. Блохи, может быть, и утонут, а вот пахнуть после такого мытья я вряд ли буду приятней.

Долгая дорога и мне нанесла изрядный вред: круглые бока исчезли, а ноги так исхудали, что на них даже кожа обвисла. Я изо всех сил мылю себе яички, потом мгновенье держу их на ладони — мой уд съежился, как моченый слизняк. Уже давно я не употреблял его с такой же пользой, что и мозги. На моей безобразной наружности, конечно, много не заработать (ахи и охи праздной толпы, глазеющей на карлика, который жонглирует огнем, а потом скачет, словно обжегся, не в счет!), но я прожил со своим телом уже лет тридцать и со временем даже полюбил его диковинное сложение — в конце концов, мне оно перестало казаться таким уж диковинным. Горбуны, калеки, карлики, дети, у которых рот слипся с носом, женщины без щелок для зачатия и рождения младенцев, мужчины с яичками и с женскими грудями. Мир полнится россказнями о том, что уродство — это дьяволова работа, хотя на деле безобразие встречается гораздо чаще красоты, и в лучшие времена я не испытывал недостатка в наслаждениях, когда искал их. Если верно, что мужчина — раб своего уда, то женщины, как я не раз убеждался, — существа гораздо более любопытные и, пожалуй, более порочные. Пусть они тоскуют и сохнут по безупречной плоти, их вечно снедает страсть к новизне, они охотно поддаются на шутливую лесть и нередко находят радость, потакая таким необычным прихотям, в которых, скорее всего, ни за что открыто не сознаются. Этим я и пользовался.

И все же грязь и нищета едва ли пробудят сладострастие даже у тех, кто готов пуститься во все тяжкие.

Я вытерся и уже натягиваю на себя новую одежду с чужого плеча, и тут стул громыхает об дверь, и на кухню протискивается Мерагоза. На столе, возле тарелки с едой, лежит мой кошель. Я проворно зажимаю кошелек в кулаке, но поздно: ее глаза-щелки уже углядели его.

— Ого… Боже правый! — Она нарочито содрогается от омерзения. — Крыса все-таки нырнула в воду. Значит, ты нашел евреев?

— Нашел. Это тебе. — Я показываю на тарелку. — Если хочешь.

Она тычет пальцем в рыбу:

— Сколько за нее отдал?

Я говорю сколько.

— Тебя обжулили. В следующий раз дашь мне денег — накуплю всего задешево.

Но она уже уселась и уплетает за обе щеки. Некоторое время я наблюдал за ней, а потом придвинул сломанный стул поближе. Старуха быстро отпрянула в сторону.

— Эй, держись-ка от меня подальше! Ты хоть и вымылся, а несет от тебя как из помойки.

Борясь между стремлением распустить шнурки кошелька и животным отвращением к моей персоне, она с трудом удерживала равновесие. Я осторожно усаживаюсь на стул и продолжаю разглядывать Мерагозу. Лицо у нее — как старый кожаный кошелек, а в жующем рту почти не осталось зубов. Похоже, она всегда была страшилищем. Какой-нибудь проповедник объявил бы, пожалуй, ее уродство свидетельством грехов, но, наверное, и у нее в жизни была пора нежной спелости и ее давние клиенты наслаждались свежестью, которую ныне сменила уродливая старость. Трудно сказать, сколько часов я провел, наблюдая, как старикашки с цыплячьими шеями пускали слюну при виде цветущего тела моей госпожи, одновременно изрекая платонические пошлости, вроде того, что ее красота есть отражение Божьего совершенства. Слов «грех» никогда не слетало с их губ. Один такой старикан даже слал ей любовные сонеты, в которых плотское смело рифмовал с божественным. Обычно мы с ней вместе читали эти стишки и потешались над поэтом. Обольщение — забавная штука для тех, кто сам не обманывается.

— Ты знаешь женщину по прозвищу Коряга? — спросил я старуху. — Ее настоящее имя — Елена, а дальше не знаю.

— Елена Крузики? — Мерагоза ненадолго отвлекается от тарелки. — Может, и знаю. А может, нет. На что тебе она?

— Моя госпожа желает с ней увидеться.

— «Моя госпожа»? Ишь ты! Желает увидеться с Корягой. Скажи на милость! Зачем она ей понадобилась? Парик ей, что ль, сплести?

— Зачем она ей — не твоего ума дело. А если хочешь есть досыта, Мерагоза, лучше попридержи язык.

— Это еще почему? Потому что кошель у тебя толстый? Или может, потому, что наверху поселилась знаменитая римская куртизанка, а? Не забывай, я ее видела. Пока тебя не было, я туда поднималась и хорошенько ее оглядела. Она уже никому богатства не принесет. Конечно, когда-то она была красавицей, не спорю. Совсем недолго она была самой аппетитной девственницей во всей Венеции. Ее приучили держаться так, чтобы у мужчин за сто шагов языки до пупа отвисали. Но теперь-то что вспоминать! Ее дырочка давно растянулась, а на голове — паленая щетина. Она стала уродлива, ей не на что надеяться. И тебе тоже, крыса!

Чем больше она злобствует, тем больше я успокаиваюсь. Такое со мной иногда бывает.

— Мерагоза, а что случилось с матерью моей госпожи?

— Я же говорила. Она померла. Ты спрашиваешь, от чего? Сгнила от болезней, которыми ее наградили сотни разных мужчин, вот от чего. — Она втыкает вилку в остатки рыбы и шумно сопит. — А мне приходилось стоять рядом и нюхать всю эту вонь поганую.

Только теперь я понимаю, почему мать Фьямметты уехала из Рима, недаром мне всегда казалось, что ею двигала не столько тоска по дому, сколько трезвый расчет. Ведь ни один мужчина не станет пылать страстью к свежей юной плоти, если ее предлагает старая развалина. Она, похоже, уже тогда понимала, что с ней произойдет. Лучше уж умереть самой где-нибудь подальше, а дочь пусть процветает.

Я дожидаюсь, пока старуха снова набьет рот.

— Послушай, Мерагоза, — тихо говорю я ей. — Ты ошибаешься. — И приподнимаю кошелек, так чтобы она услышала звон монет. — Все было совсем не так.

— О чем это ты?

— О том, что мать моей госпожи приехала сюда здоровой. На самом деле последние годы она прожила счастливо, о ней хорошо заботились. А потом, полгода назад, она внезапно подхватила лихорадку. Ты же оставалась ей верна, ухаживала за ней и скрасила ее последние дни, как могла. Она скончалась быстро и безболезненно. Грустный, но не такой уж чудовищный конец. Ты все запомнила?

Она сидит с разинутым ртом, к редким зубам пристали кусочки рыбы. Я снова трясу кошельком. Но она уже понимает, к чему я клоню. Она, похоже, уже подсчитывает в уме монеты, прикидывает, сколько я ей предложу и сколько она сама запросит.

— Потому что, когда моя госпожа спросит тебя, как все было, ты расскажешь ей именно это.

Она выплевывает остатки пищи, которые шлепаются на стол рядом с моей рукой. Я не обращаю на это внимания, запускаю руку в кошель и, вытащив золотой дукат, кладу его между нами на стол.

— Если ты расскажешь ей то, что я говорил, если расскажешь эту историю так, что моя госпожа поверит в нее, тогда обещаю, что, кроме этой монеты, у тебя каждый день будет мясо на столе, а ко Дню всех святых — новое платье. И что до самой смерти о тебе будут печься и заботиться, а не выбросят на свалку.

Старуха неуклюже тянется за монетой.

— Но…

А поскольку жонглер, даже давно не упражнявшийся, при желании движется с обезьяньей ловкостью, то я уже перегнулся через стол и вплотную приблизил лицо к ее лицу — она и вскрикнуть не успела.

— Но если ты этого не сделаешь… — Она повизгивает, но все равно слышит меня, ведь мой рот так близко от ее уха, что она попросту не может не различать каждого моего слова. — Обещаю тебе, что ты умрешь гораздо раньше и еще будешь жалеть о том, что я — не просто крыса. Только к тому времени ты уже лишишься кончиков пальцев и на тебе будет столько укусов, что это заставит людей диву даваться — что за бесы отгрызли тебе титьки, пока ты спала.

Сказав это, я широко разеваю рот, так что старуха, хоть и отшатывается назад, успевает разглядеть два верхних отшлифованных и острых клыка, коими я чрезвычайно горжусь.

— Ну вот, — говорю я, отодвинувшись от Мерагозы и бросив покатившуюся к ней яркую монетку, — а теперь давай поговорим о Коряге.

Ее нет так долго, что я уже начинаю думать, не сбежала ли она с моим дукатом. Но даже когда я угрожал ей своими крысиными клыками, она не согласилась взять меня с собой. Похоже, эту целительницу вызывают только записками и приходит она только к тем, с кем знакома или о ком слышала. Уже сгущаются сумерки, когда Мерагоза наконец приводит ее. К тому времени моя госпожа снова уснула, поэтому они приходят ко мне на кухню.

Большую часть жизни я наблюдал за тем, как меняются лица людей, когда я вхожу в комнату. Я так свыкся с этим, что мгновенно отличаю страх от омерзения или даже от напускной жалости, которые успевают промелькнуть у них на лицах в первое мгновенье. Поэтому содрогаться, а не вызывать содрогание для меня — ощущение новое.

На первый взгляд она кажется совсем маленькой, как девочка, но вскоре становится ясно, что виной тому отчасти дефект позвоночника, искривленного влево, так что она все время горбится, и одно плечо у нее выше другого. Возраст определить трудно, ведь постоянная боль наносит людям — особенно молодым — больше урона, чем необузданные наслаждения. В ее случае ущерб коснулся больше ее тела, чем лица. Зато при виде ее лица, красивого и одновременно внушающего ужас, сердце замирает. Кожа бледная, как у призрака, и гладкая, само лицо не костлявое и достаточно миловидное… пока она не взглянет на тебя. Ибо глаза у нее словно у покойницы, восставшей из гроба; это настоящие бездны смерти — большие, белые, широко распахнутые и покрытые млечной пленкой слепоты.

Даже я, привычный к оторопи, вызываемой уродством, чувствую, как меня охватывает страх перед безумием, которое я вижу в этом взгляде. Однако она, в отличие от меня, избавлена от того, чтобы лицезреть, как мир глазеет на ее увечье. В самом деле, это как будто не тревожит ее. А если она что-то и ощущает, то ничем этого не показывает. Я встаю, чтобы поздороваться с ней, и предлагаю ей стул, но она отказывается.

— Я пришла к моне Фьямметте. Где она? — Она стоит передо мной неподвижная, настороженная, словно комната каким-то образом все-таки видна ей.

— Она… она наверху.

Девушка решительно кивает.

— Тогда я сразу поднимусь к ней. А вы… ее слуга, верно?

— Э-э… да, слуга.

Тут она наклоняет голову набок, словно затем, чтобы лучше расслышать мой голос, и слегка хмурится.

— Насколько вы малы ростом?

— Насколько я мал ростом? — Я так ошарашен ее прямотой, что парирую, не успев подумать: — А вы насколько слепы?

Я замечаю в дверном проеме Мерагозу. Старуха усмехается. Черт! Ну конечно.

— Мне уже известно, что вы карлик, сударь. — Теперь Коряга почти улыбается, хотя улыбка у нее выходит кривоватая. — Но если бы я даже этого не знала, об этом нетрудно догадаться. Стул сдвинулся, когда вы встали, а вот голос по-прежнему раздается отсюда. — И она опускает руку, указывая в точности высоту моего роста.

Я поражен, хотя все еще чувствую себя уязвленным.

— В таком случае вам уже известно, насколько я мал ростом.

— Но ведь у вас только руки и ноги короткие, верно? А туловище как у взрослого мужчины.

— Д-да…

— А лоб очень крупный? Как будто изнутри круглым концом прорастает баклажан?

Баклажан? Иногда, в минуты самодовольства, я воображаю, что мой лоб похож на купол воинского шлема. Впрочем, сравнение с баклажаном, пожалуй, тоже довольно меткое.

— Извините, но в лекаре нуждаюсь не я, — говорю я резко. Я не желаю забавлять Мерагозу перечнем моих недостатков.

— Бучино! — раздается с лестницы голос моей госпожи. — Это она? Она пришла?

Коряга снова наклоняет голову, на этот раз еще сильнее, — чтобы уловить, откуда именно исходит звук; она похожа в это мгновенье на птицу, которая прислушивается к трели, зазвучавшей поблизости. Она поворачивается, и обо мне все забывают.

Я наблюдаю снизу, как они бросаются друг другу навстречу с почти детской радостью. Моя госпожа слезает с постели и протягивает к ней руки. Может быть, Коряга и старше, но в последний раз они виделись, наверное, еще девочками. Господи, сколько с тех пор всего произошло! Наверняка госпожа перескажет мне потом то, что сейчас услышит. А Коряга, которой пальцы заменяют глаза, принимается ощупывать мою госпожу: и тело, и лицо, а потом голову. Ее пальцы легко касаются зазубренных краев шрама, перебирают струпья, немедленно находят плохо затянувшуюся рану, которая сбегает ко лбу. Ощупывание длится довольно долго, и в комнате уже чувствуется напряжение. Мы все молчим, даже Мерагоза настороженно затихает рядом со мной, выжидая, что же скажет Коряга.

— Тебе следовало бы послать за мной раньше.

Ее голос прозвучал тихо, и я замечаю, как в глазах моей госпожи вспыхивает страх.

— Мы бы непременно это сделали, да вот только у нас были другие дела: мы спасались от смерти, — заявляю я твердым тоном. — Означает ли это, что вы нам не в силах помочь?

— Нет, — отвечает она, оборачиваясь в мою сторону; мне уже знаком этот резкий поворот головы. — Это означает, что лечение займет больше времени.

С той самой ночи моя госпожа спит на чистых простынях, согретая ложью Мерагозы, которую та поведала ей с тем же удовольствием, с каким до этого рассказала мне правду. За ней присматривает похожая на слепого воробышка калека, чьи мази и порошки издают такой едкий запах, что всякий раз, как она приходит к нам, я скорее спешу выбраться на затхлый городской воздух.

Так мы и зажили в Венеции.

Часть вторая

4

Пока моя госпожа поправляется и у нее отрастают волосы, я продолжаю знакомство с городом.

Начинаю с известного — с переулков, которые отходят от нашего дома. От первого ко второму, из второго — по мостику, из третьего — на кампо. А там — скученные дома, маленький каменный колодец, церковь, пекарня, куда на запах свежего хлеба каждое утро стекается небольшая толпа, — и все это походит больше на деревню, чем на большой город. Но каждый город с чего-то начинается, и мой знакомый старик рассказывал мне, что в те давние времена, когда Венеция только рождалась из лагуны, на множестве крошечных островков, выступающих из болотной воды, громоздились скопления домов, жители которых передвигались на лодках. Но постепенно каждая из общин начинала разрастаться, обзаводилась своей церковью, кампо и колодцем. Со временем они объединились, принялись возводить новые дома и мосты, пока не возник настоящий город, где главными дорогами служили каналы, а смыслом жизни оставалось море.

Не знаю, правда ли все так было, или это — домыслы старика, но мне они по душе. Теперь Венеция видится мне как множество кругов, больших и малых, сливающихся и сцепляющихся друг с другом, и каждый — филигранное переплетение суши и воды, похожее на кружева, что монахини плетут в подарок своим родным. Каждый день я исследую новый кусочек города, пока у меня в голове не запечатлевается наподобие карты весь большой северный остров. Словно новый Тесей, я натягиваю нити памяти, готовя для себя подсказки: фасад одного дома с золотой мозаикой, склеп с обезглавленной Мадонной на углу, провалившийся скат старого деревянного мостика, арка нового каменного моста, особый запах, доносящийся из переулка, по которому можно попасть лишь к стоячей воде. Так я двигаюсь от еврейского гетто на западе, обхожу торговые улочки Мерчерии, пересекаю площадь Сан-Марко, прохожу над монастырем Сан-Дзаккариа и перебираюсь через десятки тесных каналов до мощных стен у корабельной верфи Арсенала, не промочив ног. Впрочем, самонадеянность моя преходяща, ибо в этом городе есть места, где даже компас бесполезен, где переулки изогнуты, точно старые гвозди, а каналы искривлены, как жилы на руке старухи.

Мои чувства и разум тоже привыкают к новой среде. Я лучше понимаю венецианское наречие моего знакомого старика, и мой язык кажется мне теперь таким же чуждым, как его. Я научился так кривить рот и коверкать слова, что теперь и остальные хорошо понимают меня. А запах? Что ж, то ли ноздри мои потеряли чувствительность, то ли приход прохладной погоды, с грозами и дождями, отмыл город дочиста. Летом я бежал, чтобы обогнать зловоние, теперь же я бегу, чтобы не замерзнуть.

Тем временем зрячие пальцы Коряги излечивают кожу на голове моей госпожи, а само ее общество врачует ее дух. Наш дом, пусть он по-прежнему беден, как и был, звенит изнутри смехом, тем смехом, каким способны заливаться только женщины, и даже Мерагоза перестала брюзжать. Волосы у моей госпожи отросли, она теперь похожа на мятежную монахиню; эта густая новая поросль цвета солнца и меда образует взъерошенный золотой нимб вокруг лица, к которому возвращается милая округлость, а зигзагообразная рана уже превратилась в едва заметный бледный шрам. Сытная кормежка пошла ей впрок, и полные груди уже выпирают из-под кружев лифа. И хотя платья, которые она носит, все еще хранят запахи других женщин, Фьямметта уже обрушивается с нападками на их безвкусие и дурную строчку. В самом деле, острота ума уже вернулась к ней, и она досадует на собственное безделье. Поэтому на прошлой неделе, заложив у нашего черноокого еврея еще один рубин, я купил ей лютню — плохонький инструмент из сосны и сандалового дерева, зато с пятью струнами и приличным звучанием, так что Фьямметта может снова разрабатывать и пальцы и голос.

Наверное, она носом чует благоприятные вести. В последние недели весь город суетится, как сумасшедший: из Леванта с попутными ветрами прибыли первые корабли.

Хотя я старался никак этого не показывать в присутствии госпожи, но в прошедшие месяцы я сильно тосковал по Риму, по его основательности, даже по его привычному упадку. Но теперь и я поддался общему возбуждению. Всюду — от большого моста до самых верфей на южном острове — торговая толчея. Через разводной мост Риальто так часто проходят корабли с высокими мачтами, что по нему почти никогда не пройдешь, а лодки так тесно сбились в канале, что сами образуют плавучий мост, и целая армия моряков и рабочих превращается в живые цепи, благодаря которым тюки и ящики попадают на сушу. Нищих теперь нет, потому что даже самый пропащий калека достаточно проворен, чтобы заработать себе на хлеб. Все, что выгружается из трюмов кораблей, служит украшению жизни — шелк, шерсть, меха, древесина, слоновая кость, пряности, сахар, красители, необработанные металлы, драгоценные камни. Уже при одном взгляде на все это ощущаешь себя богачом. Если Рим наживался на том, что торговал отпущением грехов, то Венеция жиреет, потворствуя им. Чревоугодие, суетность, зависть, сребролюбие — здесь все уже заготовлено для них, и с каждого тюка или ящика, что ввозится в город или вывозится из него, правительство взимает пошлину.

Казалось бы, правители такой державы должны быть богатейшими из богачей во всем христианском мире. Конечно, здесь нет ни короля, ни тирании одного семейства, которое проматывало бы все эти доходы. Дож, появляющийся перед народом с бело-золотым плюмажем, выглядит вполне царственно, но все же является скорее символом, нежели владыкой. Избирается он здесь с помощью тайного голосования, причем в несколько этапов, и процедура эта настолько запутанна, что даже мой знакомый старик не в силах объяснить мне ее суть. Когда дож умирает (а нынешний умрет, вероятно, уже скоро: он высох и сморщился, будто летучая мышь), то его родственники лишаются права участвовать в следующем голосовании. Так Венеция горделиво утверждает свое право называться истинной Республикой. Все об этом знают, потому что она сама об этом постоянно говорит. В Риме, бывало, когда венецианские гости начинали превозносить добродетели и чудеса своего родного города, большинство людей просто впадало в сон, не выдерживая их громоздких преувеличений. Если другие города всего лишь богаты, то Венеция — бесценна… Если другие государства безопасны, то Венеция неприступна… Венеция величайшая, прекраснейшая, древнейшая, справедливейшая, самая мирная. Венеция — Ла Серениссима, светлейшая, безмятежная.

Зная такую их гордыню, я ожидал большей роскоши и хвастовства. Однако в действительности люди, которые управляют этим государством, больше походят на священников, нежели на правителей. Их встречаешь всюду — и на просторной площади Сан-Марко, и на Риальто. Они носят одинаковые длинные, темные плащи, с переброшенным через плечо краем на манер тоги, а головным убором им служит скромная черная шапочка. Большой Совет заседает каждую субботу утром, и, собравшись вместе, эти вельможи напоминают стаю откормленных ворон. Моя госпожа умеет распознавать тончайшие различия в чинах по меховой оторочке плащей (например, горностай «выше» соболя или лисицы) и по оттенкам темного бархата, однако, чтобы до конца понимать подобные правила, нужно родиться в этой среде, нужно, чтобы при рождении, вступлении в брак и после смерти твое имя вносилось в «Золотую книгу», хранящуюся во Дворце дожей, чиновники сверяются с ней, выясняя, не подпортили ли родословную какие-нибудь простолюдины.

Однако скромность мужчин — ничто по сравнению с незримостью женщин. Мои блуждания по городу имели вполне определенную цель: ведь, если нам предстоит зарабатывать себе на жизнь, то мой долг — разнюхать все про соперниц. К концу первого месяца я пришел в отчаяние. Если во всем христианском мире не найдется такого города, где законы не предписывали бы богачам держаться скромно, а зажиточным блудницам не показываться на улицах, то в Венеции, похоже, эти законы соблюдались. В базарный день еще можно изредка приметить нарядно одетую даму, которая, покачиваясь, на высоких каблуках и перебирая пальцами драгоценности, идет через кампо в окружении щебечущих служанок и тявкающих собачонок. Но как правило, богатые женщины передвигаются по воде в закрытых лодках или вовсе сидят затворницами дома. Те из них, кто помоложе, всеми силами привлекают к себе внимание — девицы шумно прихорашиваются возле окон, однако надобно быть вдвое выше меня ростом, чтобы что-то разглядеть, не вывихнув себе шеи. Когда же молодежь в подпоясанных блузах и разноцветных трико посылает им томные вздохи (если взрослые мужчины здесь похожи на черных ворон, то юнцы и повадками, и яркими плюмажами напоминают попугаев), девицы мгновенно принимаются глупо размахивать руками и хихикать, но их тут же оттаскивает от окна рука строгой попечительницы-невидимки.

И тем не менее каждому мужчине нужно иногда утолить зуд, а везде, где существует общественная добродетель, найдется непременно и частный порок. Главный бордель помещается вблизи рынка и большого постоялого двора, населенного немецкими купцами. Когда их корабли стоят в доках, работа там кипит, однако блудницы доступны лишь в определенные часы, ибо их рабочий день, как и день всех прочих венецианцев, подчиняется звону колокола Марангоны, а чтобы на улицах сохранялась тишина и покой, на ночь этих женщин запирают. Если мужчине приспичило после закрытия — ему придется, набравшись смелости, углубиться в лабиринт каналов и улочек.

Мой старик притворился возмущенным, когда я впервые спросил его, куда здесь ходят, однако быстро нашелся с ответом. В глубине закоулков порок разрастается, словно плесень, и, если бы старика так не заботила чистота души, я ознакомил бы его с последней разновидностью разврата — с улицей сисек, где женщины, грубо подражая богачкам, усаживаются на подоконники верхних окон голые по пояс и болтают ногами, давая прохожим заглянуть к ним под юбки. Впрочем, даже в этом вопиющем бесстыдстве присутствует свой умысел. Как рассказывает Мерагоза, оскаливаясь в щербатой ухмылке, новшество придумало само правительство, которому все большую тревогу внушали известия о молодых мужчинах, ублажавших друг друга в темных переулках, вместо того, чтобы грешить тем способом, который замыслил для них Господь.

Но чистоте Венеции угрожают не только содомиты. В те долгие темные ночи, когда мы отсиживались в лесах под Римом, моя госпожа разгоняла мою тоску, повествуя о богатстве, какое можно нажить в ее родном городе, и так я узнал, что Венеция обещает немалую поживу, если только проложить путь к знатным обладателям кошельков. Это тот простой случай, когда правила арифметики одерживают верх над правилами нравственности. Если патриции, чьи имена вписаны в «Золотую книгу», хотят сохранить свое богатство в целости, им нужно ограничивать число браков. Большое количество дочерей, нуждающихся в щедром приданом, и сыновей, которым нужно выделить часть семейного состояния, — катастрофа для отцов. И вот, во имя целостности наследия, монастыри Венеции переполнены знатными женщинами, а палаццо вельмож холостяками — мужчинами, с малолетства привыкшими к утонченной жизни и потому ищущими для услужения и услаждения подруг с таким же утонченным вкусом, однако с вольными взглядами на мораль.

И тут на сцену выходит куртизанка.

А поскольку Венеция — самый удачливый торговый город во всем христианском мире, спрос и предложение находятся в поразительной гармонии. Подобно тому как во Дворце дожей хранится «Золотая книга родословий», существует и другая книга — куда менее пристойная, — где содержится подобный перечень горожан совсем иного рода. Постыдная слава этой книги столь велика, что даже я, ничего не знавший о Венеции, кроме того, что это могущественная республика, которая построена на воде и которая сражалась с турками за владычество над восточными морями, слышал про нее еще до нашего приезда. А известна она, потому что это «Реестр куртизанок» — список имен самых красивых, самых образованных и самых желанных женщин города, причем напротив каждого имени оставлено пустое пространство, где клиенты красавиц могут записать или прочесть описания, цены и даже суждения относительно запрашиваемой платы.

Единственный вопрос: как попасть в этот реестр? Как куртизанке, которая хочет, чтобы ее заметили, заявить о себе в городе, где демонстрация роскоши на людях считается не столько знаком успеха, сколько проявлением бесстыдства? Ответ прост. Поскольку ни один уважающий себя купец не приобретает вещи, не увидев ее, то существуют общественные места, куда продавцы ходят выкликать и показывать свой товар. И тут, при всех торжественных заявлениях о своей чистоте, Венеция оказывается ничуть не более добродетельной и не менее изобретательной, нежели сам Вечный город.

Ибо куртизанки, как и все остальные горожане, ходят в церковь.

5

Мы заняли места — порознь — в середине, где народу больше всего: отсюда нам видны сидящие впереди, а мы им — нет. Потому что мы здесь не затем, чтобы нас видели. Напротив, до тех пор, пока у нас нет приличной одежды и дома, обставленного для приема гостей, нам следует держаться в тени. По-моему, так ей лучше было бы и вовсе сюда не ходить. Я сам по себе достаточно заметен, а если нас увидят вместе, то непременно запомнят. Впрочем, голова и лицо у нее тщательно закрыты, хотя стараниями Коряги к ней уже вернулась часть ее прежних чар, и она способна удержать взгляд любого мужчины, на которого сама пожелает взглянуть, а поскольку она и сама это понимает, то ей трудно устоять перед искушением. Я препирался с ней до хрипоты. Но она слишком долго просидела взаперти, в комнате, пропитавшейся отвратительным запахом колдовских снадобий для ее волос, к тому же к ней возвратилась былая уверенность в себе, и она не в силах больше довольствоваться моими словесными донесениями.

— Бучино, из всех мужчин, каких я знаю, ты ближе всего стоишь к женщинам, но даже ты не способен судить о моих соперницах так, как я. Вдобавок ты так мал, что ничего толком не разглядишь из-за спинок скамей, а значит, многое упустишь из этого зрелища. Пришла пора и мне там побывать. В следующий раз отправимся вместе.

Мы выбрали церковь Санти-Джованни-э-Паоло, которую венецианцы называют Сан-Дзаниполо: у них в запасе больше прозвищ для своих зданий, чем у старух — ласковых кличек для комнатных собачонок. Там меньше золота и святых мощей, чем в Сан-Марко, а внутри дух не захватывает так, как в огромном сводчатом нефе Санта-Марии-деи-Фрари. Зато церковь эта большая — одна из самых больших во всем городе — и величественная. Там погребено более десятка дожей, и самые знатные и богатые горожане стекаются туда к мессе; еще и из-за того, помимо всего прочего, что рядом с церковью находится красивая и просторная площадь, где после мессы собираются и прогуливаются прихожане, выставляя напоказ как новый покрой своего платья, так и свою набожность.

Сегодня праздничный день, на улицах царит оживленное веселье. Мы приходим пораньше, а потом наблюдаем за тем, как стекается паства. По каменному полу стучат деревянные каблуки, над ним шуршат шелка юбок. Разумеется, не все женщины — профессионалки. В городе, где женщины живут затворницами, большая церковь служит еще и своего рода рыночной площадью, на которой ведется молчаливая торговля будущими невестами, а потому даже девушкам из самых почтенных семейств позволяется наряжаться чуть смелее, чем следовало бы. Однако любой мужчина, у которого глаза на месте, почти сразу отличает одних от других.

Если верить моей госпоже, главный фокус в том, чтобы правильно войти. Она говорит, что настоящую куртизанку сразу можно узнать по тому, как она входит в помещение. В приличную церковь на воскресную службу обычно приходит четыреста — пятьсот мужчин, и, я ручаюсь, шестьдесят или семьдесят из них поглощены женщинами не меньше, чем молитвами, хотя некоторые из них, быть может, даже не отдают себе в этом отчета. Вот почему лучшие куртизанки наряжаются, учитывая не только зрителей, но и выбранное помещение. Входя в церковь, нужно дать возможность мужчинам рассмотреть себя, чтобы потом они знали, где тебя искать взглядом во время службы.

Сегодня в Сан-Дзаниполо присутствуют, по меньшей мере, четыре женщины, умеющие правильно входить, — две темноволосые и две светловолосые. Всех их я уже видел раньше. Они двигаются, высоко держа голову, платья их так пышны, что их можно принять за движущиеся подмостки, и поэтому, ступая на каменные плиты церкви, они шествуют очень медленно и изящно приподнимают края юбок над обувью, приоткрывая лодыжки.

Они рассаживаются и расправляют вокруг себя юбки, нарочито небрежно поправляют на головах покрывала, чтобы можно было увидеть шею, но не грудь: чересчур обнажишься в церкви — и, чего доброго, напомнишь мужчине не только о рае, но и об аде. Одна из светловолосых, с золотой сеткой поверх волос, словно парит над толпой: деревянные подошвы ее башмаков выше, чем у остальных. Мне бы потребовалась лесенка, чтобы достать головой хотя бы ей до талии, но мода хоть и глупая штука, а берет верх над здравым смыслом, и вот уже несколько человек откровенно пялятся на нее.

Служба начинается, и я бросаю взгляд туда, где сидит моя госпожа, которая изучает позы этих женщин так же зорко и внимательно, как до этого оглядывала их наряды. Я мысленно слышу ее голос: «Теперь весь фокус уже в том, чтобы удерживать внимание мужчин, ничего при этом не делая. Ты держишь голову прямо, повторяешь молитвы приятным, но не очень громким голосом, не сводишь глаз с алтаря, но при этом все время помнишь, что на тебя смотрят. Затылок не менее важен, чем лицо. Хотя ты не осмеливаешься носить распущенные волосы, как девственницы, можно выпустить там и сям несколько завитых локонов, а остальные пряди вплести в вуаль с золотыми нитями или драгоценными камнями, так что разглядывать это сооружение будут охотнее, чем какой-нибудь запрестольный образ. Если же с утра вымыть и высушить волосы с душистыми маслами — а хорошая куртизанка готовится к мессе старательнее любого священника, — то тогда их аромат сможет потягаться и с фимиамом. Впрочем, нужно иметь свои собственные духи, нарочно для того приготовленные, а когда никто не видит, следует понемножку разбрызгивать их вокруг. Тогда и в передних рядах, и в задних будут знать: ты здесь. Но все это лишь подготовка к настоящему испытанию — к проповеди».

По словам моей госпожи, для того чтобы иметь успех, нужно хорошо знать свою церковь. Потому что, пусть даже все скамьи будут заполнены самыми богатыми горожанами, но если священник — пламенный проповедник, чьи угрозы пробирают паству до костей, тогда любой блуднице, знающей себе цену, остается только встать и уйти восвояси. Однако если в церкви проповедует грамотей, слыхом не слыхавший о песочных часах, то любая куртизанка, усевшаяся среди его прихожан, можно считать, уже попала в рай.

В раю теперь и мы, ибо проповедник-доминиканец в Сан-Дзаниполо, гордящийся своей непорочностью, откровенно упивается собственным голосом, и это жестокая ошибка, потому что голосок у него тонкий и гнусавый, скорее отупляющий его слушателей, нежели наставляющий их на путь спасения. Проходит десять минут, и головы прихожан постарше уже поникают, подбородки упираются в грудь. А когда раздается храп, оживляются богатые девицы, они сдвигают покрывала и, в то время как их мамаши изнывают под тяжестью обильных библейских изречений, мечут вокруг себя взгляды, подобные робким стрелам Купидона.

Все это многоголовое трепетание служит великолепной ширмой для более важных дел. Пока моя госпожа не сводит орлиного ока с женщин, я зорко наблюдаю за мужчинами и стараюсь угадать, что творится у них в головах, пытаюсь представить себя самого на месте кого-нибудь из них.

Я останавливаю выбор на одном из них, которого приметил, когда он только входил в церковь. Он высок (я тоже был бы высок, родись я сызнова), широк в обхвате, на вид ему лет сорок, и если судить по одежде, он принадлежит к правящему воронью: рукава черного плаща оторочены соболем, а жена грузна и массивна, будто широкая двуспальная кровать. Я мысленно усаживаюсь на его место. Впереди, слева от меня — одна из темноволосых куртизанок. Я всегда хожу на мессу в Дзаниполо. Если дела пойдут хорошо, я надеюсь пожертвовать этой церкви небольшой алтарь, а когда пробьет час, меня непременно здесь похоронят. Я хожу на исповедь каждый месяц, и мне отпускают грехи. Я никогда не забываю благодарить Господа за удачу в торговых делах и уделяю Ему от своего богатства, а он мне взамен помогает получать новые барыши. Сегодня утром я размышлял о крестных муках Спасителя, а потом молился о том, чтобы цена на серебро оставалась высокой, чтобы я смог внести свою долю в снаряжение нового судна, которое весной отправится в Тунис. Лишь в этом случае мне удастся собрать приличное приданое для второй дочери, которая созревает день ото дня, а значит, ее следует оберегать от порчи — ведь молодые мужчины пылают таким вожделением к запретным изгибам юных женских тел. Да порой и не очень молодые — ведь там таится такая сладость…

Ага — вот оно! Так оно и происходит: мало-помалу, шаг за шагом, мысли соскальзывают от духовного к плотскому. Воздух в церкви делается спертым, а проповедник все бубнит и бубнит. Меняю позу, чтобы тело не затекало, и вдруг замечаю ее в пяти или шести рядах от себя. Она сидит, стройная, возвышаясь над морем сгорбленных плеч, ее красивая голова словно плывет в воздухе. Конечно, я знал, что она там сидит, — я же сразу заметил ее, как только она вошла, как ее можно было не заметить? — но я дал себе слово, что сегодня не стану… что ж теперь поделаешь? У нас с Богом давно уговор: изредка мужчина должен доставлять себе небольшое удовольствие. Теперь я украдкой разглядываю ее. Она и в самом деле красавица. Медные волосы — как сладострастно они будут смотреться, если их пустить водопадом по спине, — золотистая кожа, полные губы, а вот и обнаженное тело мелькает, прежде чем она успевает поправить покрывало, соскользнувшее на грудь. О, да она так прекрасна, что можно подумать, сам Господь усадил ее туда, чтобы я мог полюбоваться совершенством Его творения!

А сейчас, о, сейчас она поворачивает голову в мою сторону, хотя и не смотрит прямо на меня. Я замечаю легкий намек на улыбку, а потом, потом — медленное движение языка, которым она облизывает губы. Должно быть, она думает о чем-то — наверняка о чем-то приятном. О чем-то очень приятном. И прежде чем я сам успеваю это осознать, я делаюсь твердым, как рог, под одеждой, и граница между искуплением и искушением уже осталась позади, хотя я сам не заметил, когда перешел ее. Точно так же я не задумываюсь и над тем, что эти влажные губки и потаенная улыбка предназначается не одному мне, но и банкиру слева от меня, который успел насладиться не только ее наружностью, и теперь с нетерпением дожидается, когда она покажет ему свой язычок, не говоря уже о молодом адмиральского сыне, что сидит пятью рядами дальше; он недавно расстался со своей дамой и теперь снова в поисках.

И вот, как выражается моя госпожа, ни слова не сказано, а рыба уже сама плывет в сети.

Месса заканчивается, и церковь наполняется оживленным гулом. Паства начинает тянуться к выходу. Мы быстро выбираемся наружу и занимаем место на каменном мостике, откуда открывается вид на кампо, где будет разворачиваться заключительное действие представления. На улице холодно, и небо угрожает пролиться дождем, но это нисколько не пугает толпу.

Эта площадь просто идеальна для ухаживаний — можно подумать, ее планировали куртизанки. Справа от церкви, когда выходишь, новый блестящий фасад скуолы Сан-Марко привлекает праздношатающихся; чтобы полюбоваться всеми этими хитроумными мраморными рельефами, нужно в определенных местах замешкаться, поворачиваться то влево, то вправо, выгибать шею то туда, то сюда, чтобы рассмотреть все детали. Просто поразительно, сколько юных красавиц вдруг загорается любовью к этому чуду искусства. А дальше, ближе к середине кампо, вокруг большой конной статуи, другие люди стоят кучками. Всадник — это один венецианский кондотьер,^[124] который когда-то завещал республике свое состояние, но при условии, что она увековечит его вместе сконем. Он желал стоять на Сан-Марко, но его поместили на Дзаниполо. И вот теперь он, бронзовый, грозный и хвастливый, восседает здесь и не ведает о том, что творится у него под ногами. А между тем молодые мужчины и женщины украдкой обмениваются взглядами, делая вид, будто разглядывают напряженные мышцы ног бронзового коня. Скакун мне нравится куда больше, нежели наездник, но в Венеции лошадям предпочитают мулов, и хотя это делает улицы города безопаснее, я все равно скучаю по могучему топоту и фырканью породистых и рослых римских жеребцов.

Сравнение с рыбой, принадлежащее моей госпоже, очень метко: в самом деле, теперь, когда все уже вышли из церкви, мелкие стаи и косяки собираются вокруг самых диковинных приманок. Некоторые мужчины плывут к цели напрямик, другие медлят в отдалении, словно еще не решили, в каком направлении следует двигаться. А в середине кружатся и покачиваются женщины, зорко следя за всем, что происходит вокруг них. В руках у них носовые платки, веера или четки. Порой эти предметы выскальзывают из пальцев и падают у ног какого-нибудь мужчины. Красавицы улыбаются и надувают губки, наклоняют головки — разговор уже завязался. Свои коралловые губки они прикрывают белыми ухоженными ручками, когда какая-нибудь любезность или замечание вызывает взрыв смеха у них самих и у окружающих. Но если ротики их прикрыты, то глаза ведут красноречивый разговор.

По указанию госпожи я перемещаюсь с моста на площадь, чтобы лучше их рассмотреть. Там царит великое возбуждение, и это ясно уже по тому, что меня замечают лишь несколько вельможных стариков и их украшенные бородавками жены, которые никак не решат, поглазеть ли на меня или содрогнуться от гадливости. Я не единственный карлик в городе (одного я видел в труппе акробатов, изредка дающих представления на площади), но выгляжу я достаточно непривычно, и меня разглядывают; потому-то лучше, чтобы нас не видели вместе — во всяком случае, до тех пор, пока мы снова не наладим дело. Тогда уже мое диковинное уродство станет частью привлекательности госпожи.

Я сосредоточиваюсь на тех женщинах в толпе, которых уже встречал здесь раньше. На темноволосой красавице с трескучим веером в ядовито-желтых юбках и на второй — бледной и гибкой, с кожей как у мраморной Мадонны, и с чем-то вроде сетки со звездочками на завитых волосах. Их имена я уже разузнал. В отношении остальных я разузнал еще не все. Не будь я таким уродливым коротышкой, можно было бы разыграть кандидата в их спутники, примешавшись к толпе прочих поклонников. Но их игра происходит слишком высоко и быстро для меня — взгляды и улыбки так и летают, пока женщины делят свое внимание между уже обращенными и теми, кто еще только искушаем.

Так привлеченные сходятся с привлекающими, и торговля начата.

Я уже собираюсь возвращаться к госпоже, как вдруг что-то привлекает мое внимание. Возможно, это его манера держать руку — ведь, по слухам, после нападения правая рука у него так и осталась изувеченной. Он стоит позади двух других мужчин, и их грузные тела заслоняют мне вид. На мгновенье он приближается к женщине в желтом. А потом снова исчезает. У него борода, и его лицо видно мне лишь в полупрофиль, поэтому я все еще не уверен. Последнее, что я о нем слышал, это что он бежал из Рима в безопасную Мантую, к покровителю, чье острословие грубостью было под стать его собственному. Наверняка Венеция показалась бы ему чересчур строгой. Однако обычно я чую правду скорее нутром, чем мозгами. Вот так и теперь. Он стоит ко мне спиной, и я наблюдаю, как он и еще один мужчина направляются к женщине со звездочками в волосах.

Разумеется. Она ему понравится. Она напомнит ему другую, и в книге куртизанок, скорее всего, появится какой-нибудь отзыв о ее остроумии и мастерстве.

Я возвращаюсь на мост, но моей госпоже, у которой ястребиное зрение, загораживает обзор постамент конной статуи.

Напоследок я еще раз оглядываю площадь, но его уже нигде не видно.

Быть не может, что это он. Нет, судьба не обойдется с нами так жестоко.

6

— Только без лести, ладно, Бучино? Сейчас не время.

Мы сидим с ней рядышком у широкого волнолома. Воды лагуны кажутся плоскими, будто поверхность стола. Когда толпа рассеялась, мы перешли горбатый мостик возле скуолы Сан-Марко, а затем повернули на север вдоль канала, который идет от Большого канала к морскому побережью, и дошли до самого края северного острова. Небо уже расчистилось, и хотя из-за холода здесь долго не высидеть, воздух свеж, а даль прозрачна — нам виден остров Сан-Микеле и даже далекий Мурано, где сотни стеклодувных мастерских испускают в бледную высь тонкие столбики дыма.

— Итак. Начнем с той вертихвостки в желтом, которой не сиделось спокойно даже в церкви. Она или знаменита, или отчаянно хочет прославиться.

— Ее зовут Тереза Сальвангола. Да, ты права — это известность придает ей нахальства. У нее свой дом возле скуолы Сан-Рокко…

— И список клиентов величиной с ее сиськи, не меньше. Так? Кто ее содержит?

— Один торговец шелком и еще некто из Совета сорока. Но она принимает и других мужчин. Недавно у нее завязалась интрижка с молодым холостяком из семейства Корнер…

— Которому она строила глазки, когда выносили гостию. Могла бы не утруждаться: он и так уже на крючке. Она красива, хотя вся эта штукатурка на лице — верный признак, что годы уже дают о себе знать. Ну хорошо, теперь перейдем к следующей. Та, что совсем юная, в темно-пурпурном шелковом лифе с алыми кружевами. Такая нежная, с лицом как у Рафаэлевой Мадонны.

— Молва утверждает, что она не из Венеции. Про нее почти ничего не удалось разузнать. Она новенькая.

— Да, и совсем свеженькая. Похоже, ей все происходящее кажется забавным, словно она сама не верит собственной удаче. А рядом с ней не мамаша сидела? А, не все ли равно! Предположим, что мамаша. Не может же она, такая юная, совсем одна работать… Да и когда они выходили, мне показалось, что у них рты похожие. Да ты ее хоть заметил? О, какая перчинка в этой невинности! Где мед, там и пчелы — ззз, ззз… Ну, кто там еще? Одну на площади я так и не разглядела — статуя мешала. Светлые завитушки на голове, а плечи — как подушки.

— Джулия Ломбардино, — подсказал я и снова мысленно увидел в толпе его бороду и прихрамывающую походку.

Она выждала.

— Ну? Ее имя я и сама могла бы разузнать. Бучино, тебе пока нечем похвалиться. Что дальше?

Нет, не сейчас. Нет смысла говорить, раз я сам не уверен.

— Она урожденная венецианка. Умна, славится образованностью.

— И в спальне, и за ее стенами, надо полагать.

— Она пишет стихи.

— О Боже, избави нас от куртизанок-поэтесс! Они еще скучнее, чем их клиенты. Ну, судя по тому, какая стая к ней слетелась, она льстит так же ловко, как и рифмует. Был там еще кто-нибудь, о ком мне следует знать?

Поскольку я не уверен, что это был он, я молчу.

— Нет, сегодня — никого. Правда, есть другие, но те появляются в разных приходах.

— Ну, расскажи мне тогда про них.

Я принимаюсь рассказывать. Она слушает меня внимательно, только изредка вставляет вопросы. Когда я умолкаю, она встряхивает головой.

— Если все они пользуются успехом, то я, пожалуй, не ожидала, что их тут так много. Даже в Риме было меньше.

Я пожимаю плечами.

— Это примета времени. Когда мы только приехали, нищих тоже было больше. Война порождает хаос.

Она дотрагивается пальцем до лба. Шрама теперь почти не видно, но она, похоже, все еще ощущает его.

— Есть ли новости, Бучино? Ты знаешь, что там сейчас творится?

Мы с ней не говорим о прошлом. Нам лучше смотреть вперед, а не оглядываться назад. Поэтому мне приходится хорошенько задуматься, прежде чем раскрыть рот: трудно сразу решить, о чем рассказать, а о чем умолчать.

— Папа бежал в Орвьето и сейчас пытается собрать деньги на выкуп, а его кардиналы вынуждены ездить на ослах, будто первые христиане. В Риме все еще хозяйничают солдаты, а от загрязненной воды и тухлого мяса уже началась чума и холера.

— А что слышно о наших? Что с Адрианой, Бальдассаре?

Я качаю головой.

— Если бы ты знал, ты бы мне сказал, правда? — спрашивает госпожа и не дает мне отвести глаза.

Я вздыхаю.

— Я бы тебе сказал.

Но я не рассказываю ей, что слышал о ямах, вырытых за городскими стенами, куда ежедневно сбрасывают сотню трупов и поливают негашеной известью: ни имени, ни могильного камня.

— А есть ли какие известия о других? Удалось ли бежать Джанбаттисте Розе?

— Не знаю. Кажется, Пармиджанино спасся, и Августо Вальдо тоже, хотя его библиотека погибла. Немцы топили печи его книгами.

— О Боже! А что сталось с Асканио?

Я снова мысленно вижу его — как он кидается в гущу кровопролития, обронив свою изящную книжицу.

— Про него ничего не слышно.

— А про его учителя, Маркантонио?

Я качаю головой.

— Значит, его нет в живых. Если бы он уцелел, обязательно добрался бы до Венеции. Здесь лучшие в мире печатные станки. — Она замолкает. — А наш кардинал? Он тоже погиб, — говорит она, и это уже не вопрос, а утверждение. Я ничего не отвечаю. — Знаешь, Бучино, я иногда вспоминаю ту ночь, когда ты вернулся с городских стен… Знай мы, как все дальше обернется, быть может, мы бы сразу сдались?

— Нет, — говорю я невозмутимо. — Если бы даже мы все знали заранее, мы бы поступили точно так же.

— Ах, Бучино! Ты иногда рассуждаешь, как моя мать! «Сожаление, Фьямметта, — это роскошь, которую может позволить себе только богачка. Время идет быстро, и ты должна бежать вместе с ним вперед, а не возвращаться назад. Всегда помни: каждый новый мужчина будет богаче прежнего». — Она трясет головой. — Ты только подумай, Бучино! Некоторые матери учат своих детей читать молитвы и перебирать четки, а я ко времени первой исповеди уже знала такие вещи, о которых не осмелилась бы заикнуться своему священнику. Ха! Да, хорошо все-таки, что она нас сейчас не видит.

Позади нас лодки со стуком ударяются об каменный причал. Солнце стоит высоко, но ветер пронизывает насквозь. Я чувствую, как он свистит в ушах, и поднимаю плечи, чтобы заслонить их хоть немного. В юности я иногда страдал от болей, которые змеей проникали в мою голову, и теперь я боюсь, как бы зимой эти боли не возобновились. В Риме, бывало, рассказывали ужасы про северные края: как у людей иногда замерзают пальцы по ночам и утром их едва удается согреть и оживить. Но моя госпожа окрепла уже настолько, что не даст холоду победить себя.

— Ну, — говорит она, и голос у нее уже другой, словно он изменился вместе с погодой. — Вот как мне все представляется. Если мы заменим церковников холостяками, прибавим всех дельцов и иноземных купцов с посланниками, то, пожалуй, рынок здесь не хуже римского. А если и все прочие женщины таковы, как те, кого мы видели сегодня, то, правильно одевшись, я смогу вытеснить любую из них.

Говоря это, она пристально смотрит мне в глаза, чтобы уловить там хоть малую тень сомнения. Капюшон у нее откинут, а волосы придерживает широкая лента с искусственными цветами, так что невозможно понять, какой они длины. Пусть эти украшения — подержанный товар, зато лицо — ее собственное. К концу своего римского периода моя госпожа позволяла молодым художникам измерять расстояния между своим подбородком, носом и лбом — так они искали идеальные пропорции. Но у них начинали дрожать руки от одного взгляда этих неистовых зеленых глаз, устремленных прямо им в глаза. А еще рассказывали, что, будучи обнаженной, она может укутаться в свои собственные волосы. Ее волосы! Вот — мое единственное сомнение.

— Знаю! Я сама об этом постоянно думаю. Но у Коряги есть кое-что на уме. Иногда она бывает в обителях, где лечит заболевших монахинь. Там торгуют локонами молоденьких послушниц. А еще она знает женщину, которая при помощи золотых нитей так искусно вплетает чужие волосы в собственные, что место скрепления остается незаметным. Мне кажется, стоит попробовать. Если мы будем дожидаться, когда отрастут мои, то к тому времени мне придется накладывать столько же мела на щеки, сколько кладет эта Сальвангола. У нас же еще есть деньги, правда? Сколько у нас осталось рубинов?

Я перевожу дух.

— Если не считать последнего, что я заложил, — то два, в том числе и самый крупный. И еще несколько хороших жемчужин.

— Неужели мы проели четыре рубина за полгода? Как же так?

Я пожимаю плечами:

— Мы же теперь целый дом кормим. Волосы у тебя снова растут, и лицо похорошело.

— Но ведь лекарства Коряги не слишком дороги, а?

— Не слишком. Но и не так уж дешевы. Мы поспорили, что ты быстро поправишься, так оно и вышло. Никто не ставит под сомнение ее искусство, но цену она запрашивает ведьмовскую, и в выгоде тут продавец.

— О, Бучино… Коряга — не ведьма!

— А вот люди судят иначе. Она здорово притворяется. Глаза выворочены наизнанку, а ходит она, как паук, у которого оборвали половину ножек.

— Ха! Да ты сам — карлик и ковыляешь с ухмылкой беса, удравшего из преисподней! Но ты первым набросишься на всякого, кто увидит в твоем уродстве нечто дьявольское. И с каких это пор ты слушаешь сплетни, принимая их за правду?

Она с удивлением смотрит на меня.

— Знаешь, Бучино, мне кажется, ты сердишься на нее потому, что она проводит со мной больше времени, чем ты. Тебе следовало бы чаще заходить к нам в комнату. У нее ум не менее живой, чем у тебя, а людей она видит насквозь и без глаз.

Я пожимаю плечами:

— Мне некогда слушать женские разговоры.

Несмотря на то что выздоровление госпожи выгодно мне не меньше, чем ей самой, бесконечные заботы о женской красоте вызывают у мужчины смертельную скуку. Но дело не только в этом. Слова о том, что я сержусь, недалеки от истины. Пусть у Коряги волшебные пальцы, по мне все равно мурашки начинают бегать при одном взгляде на нее. Однажды, под вечер, я зашел в комнату, когда моя госпожа рассказывала ей о нашей удивительной и богатой жизни в Риме, и обе хохотали. Они не сразу меня заметили, и хотя вряд ли возможно прочесть жадность в глазах слепой женщины, я готов поклясться, что в тот миг я заметил в ней некую лихорадочную страсть и задался вопросом: мудро ли поступает моя госпожа, безгранично доверяясь ей?

Она в свой черед остерегается меня так же, как я ее, никогда со мной не шутит, не острословит. Мы встречаемся с ней ненадолго в конце недели, и я расплачиваюсь с ней. Обычно она останавливается у двери кухни, кривая, глаза затянуты густой млечной пленкой, так и кажется, будто ее взгляд направлен внутрь, словно она рассматривает собственный череп. Это вполне меня устраивает — совсем не хочется, чтобы она разглядывала мой. Несколько недель назад она спросила, не болят ли у меня уши от холода, а если болят, то она может предложить мне кое-что от этого. Мне совсем не по душе, что она так много знает о моем теле, как будто она чувствует какое-то превосходство надо мной, — это она-то, с ее перекрученным позвоночником и слепотой! Ее глаза и зловоние ее снадобий почему-то вызывают у меня страх утонуть в грязной пенистой воде. Вначале, когда я испытывал по родному городу такую тоску, в какой сам себе не осмелился бы сознаться, она для меня олицетворяла все то, что я больше всего возненавидел в Венеции. А теперь — пусть я даже несправедлив к ней — трудно превозмочь взаимную неприязнь, вошедшую в привычку.

— Ну, все, что я знаю, — это то, что она лечит не только раны. И, несмотря на свое увечье, она никого не жалеет, а меньше остальных — себя саму. В этом она похожа на тебя. Думаю, ты бы с ней поладил, если бы захотел. Впрочем… чем препираться из-за Коряги, давай о более важных вещах потолкуем. Если заложить и жемчуга, и большой рубин, нам хватит денег, чтобы приступить к делу?

— Все зависит от того, что мы будем покупать, — сказал я и ощутил облегчение оттого, что мы снова заговорили о насущном. — С одеждой тут дела обстоят лучше, чем в Риме. Подержанным товаром торгуют евреи, а они умеют продавать завтрашние фасоны еще до того, как устаревают сегодняшние. Да, — я поднял руку, упреждая ее возражения, — я знаю, тебе это совсем не по душе, но новая одежда — это роскошь, доступная лишь богатым куртизанкам, а нам пока годится и поношенная.

— Ну, тогда выбирать буду я сама. И украшения — тоже. У тебя глаз хоть и наметан, венецианцы лучше чужеземцев разбираются в подделках. Еще мне нужны свои собственные духи. И туфли — поношенную обувь покупать нельзя! — Я опускаю голову, чтобы спрятать улыбку: мне приятен и ее азарт, и осведомленность. — А как быть с обстановкой? Много ли придется покупать?

— Меньше, чем в Риме. Занавески и гобелены можно взять на время. Впрочем, и остальное тоже — стулья, сундуки, тарелки, белье, украшения, бокалы…

— Ах, Бучино! — Она радостно хлопает в ладоши. — Ты и Венеция просто созданы друг для друга! Я уже и позабыла, что это настоящий город старьевщиков.

— Ну, это оттого, что здесь разоряется так же много людей, как и богатеет. А еще, — говорю я, чтобы напомнить своей госпоже, что я знаю свое дело так же хорошо, как она — свое, — если нам придется нанимать для наших целей дом, то мы влезем в долги. Но кто поручится за нашу платежеспособность?

Она на мгновенье задумывается.

— А нет ли какого-нибудь другого способа?

— Например?

— Ну, скажем, снять дом, но только на первое время, пока мы не заманим подходящую добычу?

Я пожимаю плечами:

— Видит Бог, ты снова красавица, но даже с новыми волосами вряд ли дело пойдет в гору так быстро.

— Если только мы не предложим нечто особенное. Нечто ошеломительное. — Она с удовольствием смакует это слово. — Вообрази: в городе появляется юная миловидная женщина и нанимает дом в таком месте, мимо которого все проходят. Она совсем новенькая, свеженькая. Сидит возле окна с томиком Петрарки — Боже, да у нас даже подходящая книжка есть! — и улыбается прохожим. Молва о ней широко распространяется, и молодые — и не очень молодые — люди нарочно приходят взглянуть на нее. Она не удаляется, как того требовала бы скромность, а, напротив, позволяет им рассмотреть себя, а заметив их, принимает вид одновременно стыдливый и игривый. Вскоре кое-кто из мужчин уже стучит в дверь, желая узнать, кто она такая и откуда. — Рассказывая все это, госпожа лукаво на меня поглядывает. — Ты меня не знал в ту пору, Бучино, но однажды я превосходно разыграла эту роль. Когда мы в первый раз приехали в Рим, моя мать на неделю сняла дом возле Понте-Систо. За несколько недель до этого она заставила меня отработать каждую улыбку, каждое движение. В первые два дня нам поступило двенадцать предложений — двенадцать! — в основном от состоятельных мужчин, и уже через две недели мы поселились в небольшом домике на виа Магдалена. Знаю, знаю, это рискованно. Но меня же здесь раньше не видели — уж об этом моя мать хорошо позаботилась, — и не настолько я стара, чтобы не прикинуться совсем юной. Для местных покупателей я, пожалуй, сойду за свежий товар.

— Пока дело не дойдет до постели.

— Ну а тут нам на помощь придет Коряга. Она знает один фокус. — Она смеется, так что я не понимаю, шутит она или нет. — Его придумали для мужей, которых нужно обмануть в первую брачную ночь. Изготовляется затычка из камедного клея на квасцах с живицей и поросячьей кровью. Ты только подумай — мгновенная невинность! Я же говорила — она тебе понравится. Жаль только, ты ростом маловат и щетиной зарос. А то мы нарядили бы тебя моей матушкой. — Теперь мы оба хохочем. — А так им всем придется столкнуться с Мерагозой, и половина ухажеров разбежится, даже не поднявшись по лестнице… Ах, Бучино! Боже мой, ты бы видел сейчас себя со стороны! Значит, ты мне и вправду поверил! Нет-нет, я не говорю, что не могла бы… Ох, давно я так удачно тебя не разыгрывала!

Бывали времена в Риме — деньги текли рекой, а веселье в нашем доме царило такое, что многие мечтали провести вечер, пусть даже под конец и не они отправлялись с хозяйкой в спальню, — когда мы хохотали вместе до слез. При всей своей порочности, при всем лицемерии Рим оставался магнитом для умных и честолюбивых людей — писателей, которые благодаря магии слов прокладывали себе путь под юбки к женщине или поражали имена своих врагов сатирами не менее смертоносными, чем град стрел; художников, чей талант превращал пустые потолки в райские видения, где из облаков выходили мадонны, прекрасные, как куртизанки. Я никогда не ощущал большего воодушевления, чем находясь среди таких людей, и теперь, хотя мы живы, а многие из них погибли, я страшно тоскую по той жизни.

— О чем ты задумался?

— Ни о чем… О прошлом.

— Тебе здесь все так же не нравится, да?

Я качаю головой. Но в глаза ей не смотрю.

— Сейчас здесь уже не так ужасно пахнет.

— Это верно.

— А раз ко мне вернулась красота, а в порту стоят купеческие корабли, мы добьемся своего.

— Да.

— Кое-кто считает, что Венеция — самый чудесный город на земле.

— Знаю, — отвечаю я. — Я встречал таких людей.

— Нет! Ты встречал только таких, кто похваляется Венецией, потому что она приносит им богатство! Но они не понимают, в чем ее красота. — Она глядит на море, щурясь от солнца. — Знаешь, в чем твоя беда, Бучино? Ты все время ходишь, уткнувшись взглядом в землю!

— Да, потому что я — карлик! — отвечаю я с неожиданным для себя самого раздражением. — А хожу так, потому что боюсь замочить ноги.

— А! Опять ты про воду.

Я пожимаю плечами:

— Ты не любишь пузатых мужчин, а я не люблю воду.

— Да, но если кто-то явится ко мне с кошельком величиной со свое брюхо, я сразу преодолею свою нелюбовь. Я не могу приказать воде уйти, Бучино. Вода — это и есть Венеция.

— Понимаю.

— Может быть, тебе стоит попробовать смотреть на нее как-то иначе?

Я мотаю головой. Она дружески толкает меня плечом:

— Ну попробуй. Взгляни на нее. Вон туда — вперед.

Я гляжу. Уже поднялся ветерок, он морщит поверхность лагуны торопливыми волнами, которые золотятся в лучах заходящего солнца. Будь я рыбаком и явись мне сейчас человек, идущий по этим водам, я бы наверняка бросил свой невод и пошел за ним. Пусть даже его церковь пала так низко, что продает отпущения богачам и осуждает бедняков.

— Видишь, свет и ветер бегут по ней, так что поверхность вся мерцает? А теперь мысленно представь себе город. Вспомни все эти богатые дома — с инкрустациями из камня и фресками, или величественные мозаики Сан-Марко. Каждая из них сложена из тысяч осколков цветного стекла, только вначале, разумеется, этого не замечаешь, потому что издалека видишь картину в целом.

А теперь снова погляди на воду. Сощурь-ка глаза, вот так. Видишь? То же самое. Поверхность воды состоит из миллионов сверкающих под солнцем осколков. И не только море. Представь себе каналы — как в них отражаются дома: неподвижно, безупречно — как в зеркале. Но стоит только налететь ветру или проплыть лодке, как отражение в воде искажается и дрожит. Не знаю, когда я впервые заметила это, наверное, еще ребенком — мне позволялось иногда гулять с матерью или с Мерагозой, — но я до сих пор помню, как меня это потрясло. Вдруг оказалось, что Венеция вовсе не прочная и целая, а вся составлена из кусочков — из частиц стекла, воды и света.

Моя мать думала, у меня что-то с глазами: я все время косила на ходу. Я пыталась ей объяснить, но она ничего не поняла. Она всегда смотрела только на то, что впереди. У нее не было времени на всякие пустяки и бессмыслицы. Много лет я думала, что, кроме меня, этого никто не видит. Как будто это — моя тайна. А потом, когда мне исполнилось тринадцать лет и у меня начались месячные, мать отправила меня в монастырь учиться правилам приличия и оберегать мою драгоценную девственность, и я разом всего лишилась. Я больше не видела ни солнечного света, ни воды. Всюду, куда я только ни смотрела, были лишь камни да кирпич да высокие стены. Очень долгое время я чувствовала себя погребенной заживо. — Она ненадолго замолкает. — Похожее чувство у меня было, когда мы впервые приехали в Рим.

Я гляжу вдаль. Мы с ней всегда разговаривали о самых разных вещах — о цене на жемчуг, о возвышении или унижении соперницы, о расценках на грех, о суде Божием и о том, каким чудом двое нищих вроде нас вдруг очутились среди званных на пир. Родись я рослым, как большинство, и будь при мне кошелек величиною с мой уд, меня бы пленило не только ее тело, но и ум. Но, как она мне часто напоминает, в некоторых вещах я больше похожу на женщину, чем на мужчину.

Небольшая флотилия лодок направляется от Мурано к берегу северного острова, их корпуса кажутся плотными черными сгустками в многоцветной морской ряби. Конечно, она права: если присмотреться, то поверхность воды делается мозаичной картиной, а в каждой ее частице — игристая смесь воды и света.

Но это еще отнюдь не значит, что в такой воде нельзя утонуть.

— Долго ты привыкала? — хмуро спросил я.

Она рассмеялась и тряхнула головой:

— Насколько я помню, мне сделалось веселее лишь тогда, когда к нам потекли деньги.

7

Мы возвращаемся в город, а там царит оживление, повсюду шумные компании, группы ремесленников, юнцов в вышитых куртках, с ногами полосатыми, как причальные шесты на Большом канале. Моя госпожа тщательно закутывается и опускает голову, но мы не можем не замечать возбуждения, разлитого в воздухе. Этому есть объяснение: город, который славится своей приверженностью к порядку, порой нуждается и в разрядке. С тех пор как мы сюда приехали, здесь было столько праздников, что я уже потерял счет святым, которых мы чествовали. К ночи вся площадь Сан-Марко будет заполнена колышущейся людской массой, но сейчас еще рановато для уличных потасовок.

Когда мы поворачиваем на площадь Санта-Мария-Нуова, я слышу позади топот, но поздно — нас толкают и едва не затаптывают. От удара я отлетаю к стене, стукаюсь об нее головой и в то же мгновенье вижу, как моя госпожа, потеряв равновесие, растягивается на булыжной мостовой. А толпа так увлеченно куда-то бежит, что даже не останавливается поглядеть — что же она натворила. Однако какой-то турок в тюрбане и в струящихся зеленых одеяниях видел с другой стороны кампо, как все произошло, и не успел я сам подняться и подойти к госпоже, как он уже поспешил проявить о ней заботу.

Ее плащ распахнулся, а капюшон съехал с головы. Он помогает ей подняться с земли, я вижу, как их взгляды встречаются, и понимаю, что ей будет трудно устоять перед искушением.

Если бы не существовало никаких правил и помех, мужчины, наверное, смотрели бы на женщин не отрываясь. Когда брюхо сыто, что еще остается? Такое видишь ежедневно на улице или на рынке — мужские глаза устремлены на женщин, словно их тянет к ним, как железо к магниту, вытаскивают их груди из лифов, поднимают юбки и задирают нижние сорочки, услаждаются бедрами и животами, зарываются в густую поросль, где прячется заветная влажная складочка. Что бы ни говорили священники, для большинства мужчин эта привычка естественна, это своего рода язык плоти, зачастую заглушающий язык молитвы, в нем тонет даже обещание искупления. И я, хоть и коротышка, сведущ в этом языке не хуже любого мужчины, который вдвое выше меня.

И потому я хорошо понимаю, какой трепет должен ощутить мужчина, когда роли меняются и с таким выражением на него смотрит женщина. Я видел подобный откровенный взгляд лишь у женщин, выпивших лишнего или же у профессионалок. И хотя большинство мужчин, положа руку на сердце, не отказались бы ни от тех, ни от других, будь у них выбор, непременно выбрали бы вторых, потому что только женщины вроде моей госпожи превращают вожделение из чего-то греховного и постыдного в нечто веселое и приятное.

Во всяком случае, к таким выводам я пришел, наблюдая за мужчинами-христианами. А как ее чары действуют на нехристей, этого я никогда раньше не знал, хотя на улице о турках ходили слухи, будто они так ревнуют своих жен, что даже художникам не позволяют переносить на холст их красоту, чтобы она не воспламенила других мужчин. А это, если вдуматься, наводит на мысль, что они так же подвержены соблазну, как и прочие мужчины, независимо от вероисповедания.

Когда я наконец прихожу в себя, все уже позади. Они стоят и смотрят друг на друга: она улыбается скорее нежно, чем игриво, прижимает руку к груди, прикрывая и в то же время показывая свою белую кожу, а он — темноглазый, темнолицый — не сводит с нее глаз, и его взгляд настойчив, как яркий солнечный луч. Похоже, ее чары оказывают действие и на иноверцев.

— Вы не ушиблись, госпожа? — спрашиваю я громким голосом, прорываясь в этот магический круг и лягая ее в голень чуть сильнее, чем намеревался.

— Ай! Ах нет, со мной все хорошо. Этот любезный господин… э…

— Абдулла-паша. Я из Стамбула — или Константинополя, как вы его все еще называете. — И хотя, наверное, в Константинополе столько же пашей, сколько в Венеции Корнеров или Лореданов, его имя все равно звучит загадочно. — К вашим услугам. Синьора…?

— Фьямметта Бья…

— Если вы невредимы, тогда хочу напомнить вам, что мы опаздываем, — грубо перебиваю я. И обращаюсь к нему: — Простите, сиятельный паша, но моя госпожа спешит в монастырь. — Я делаю особый упор на это слово. — Навестить своих сестер.

К моей досаде, он скорее приятно удивлен, чем огорчен таким известием.

— Тогда я провожу вас обоих до ворот. Ваши сограждане-венецианцы собираются драться на мосту над Канареджо, и город обезумел — все рвутся поглазеть на это зрелище.

— Благодарю, но мы предпочитаем обойтись без провожатых.

— Вы тоже такого мнения, госпожа Бьяк…?

— Бьянкини, — старательно выговаривает она. — Ах, вы очень добры, сударь. — Ее голос — словно легкое прикосновение перышка. — Но пожалуй, и правда будет лучше, если я отправлюсь дальше со своим слугой.

Он внимательно смотрит на нас обоих, потом поворачивается и отвешивает ей легкий поклон, протягивая руку вперед. Пряный запах серой амбры, исходящий от его перчаток, дразнит нас мыслью о ее высокой цене. Я почувствовал, что моя госпожа дрогнула, и если бы я не боялся покалечить ее, то снова лягнул бы. Но она устояла.

— Что ж, тогда я отпущу вас. — Он опускает руку. — Хотя для меня, тоскующего вдали от родины, знакомство с женщиной такой красоты и с карликом… такого безупречного сложения и страстной преданности — редкая радость, согревающая мое сердце. Я живу в доме неподалеку от Большого канала, возле кампо Сан-Поло. А что, если как-нибудь в другой раз, когда вам не нужно будет навещать своих «сестер», вы могли бы…

— Благодарим, но… — встреваю я.

— Как-нибудь в другой раз, — добавляет она нежно.

Я тащу ее прочь, и все то время, что мы осторожно пересекаем площадь, он провожает нас взглядом, пока мы не поворачиваем за угол и не углубляемся в другой переулок. Когда мы удаляемся на порядочное расстояние, я напускаюсь на нее:

— Да как ты могла…

— Ах, Бучино, прекрати читать мне нравоучения! Ты ведь тоже почувствовал запах его перчаток. Ясно, что он не обыкновенный турецкий купец.

— А ты — не обыкновенная шлюха, чтобы подбирать мужчин на улице! Что бы ты стала делать? Привела бы его к себе в спальню, а мне велела бы тайком стянуть его одежду и украшения? Это сразу погубило бы нас обоих.

— Ну что ты, это же была невинная забава! Он торопился посмотреть на драку, как и все остальные. Иначе я бы не стала заигрывать с ним. Но ты должен признаться, Бучино, что мы его покорили, и, заметь, без волос, в чужих обносках, но все-таки покорили!

— Да, — соглашаюсь я. — Покорили.

Сегодня дом рано погрузился в сон. На кухне Мерагоза растеклась по сломанному стулу, из открытого рта вылетает ворчливый храп. Ее все чаще можно застать в такой позе — старуха привыкает к ней и день ото дня жиреет на наших харчах. Не могу ручаться, но сильно подозреваю, что в течение последних недель, отправляясь за покупками, она каждый раз прикарманивала по нескольку скудо. Впрочем, не могу же я проследить за каждым ее шагом. И уж коль скоро мы пошли на то, чтобы перебиваться кое-как, нам придется делить кров с этим, хорошо знакомым нам, дьявольским отродьем.

Моя госпожа спит наверху, натянув на голову покрывало. Теперь она часто спит вот так — пряча голову и лицо, как будто даже во сне защищает себя от нападения. Меня одолевает усталость, но дневное возбуждение все еще не улеглось. А в южной части города, где продолжается народное веселье, виден свет огней. Я вытаскиваю несколько монет из кошелька, спрятанного между рейками кровати, выхожу из дома и иду в сторону Сан-Марко.

По ночам этот город по-прежнему вселяет в меня ужас, хотя я вряд ли признаюсь в этом вслух. Днем я уже приноровился ходить по самым узким тротуарам вдоль каналов, не боясь при этом свалиться в воду. Но после заката город все больше напоминает мне страшный сон. В аду над кипящим маслом хотя бы поднимается дым, а вот здесь в безлунные ночи, при отсутствии фонарей, черную воду не отличить от черного камня; к тому же во тьме звук распространяется совсем иначе, так что голоса, вначале слышные спереди, внезапно настигают тебя сзади. Поскольку парапеты на многих мостах выше моего носа, а большинство окон находится выше моей головы, то любое путешествие по городу после наступления темноты превращается в бег по разветвляющимся подземным ходам. А иногда шум воды обступает меня со всех сторон, и из-за громкого стука сердца я с трудом нахожу верное направление. Я передвигаюсь быстро, держась вплотную к стенам домов, и мои единственные спутники крысы, которые, следуя друг за дружкой, образуют живые цепочки. Утешаться можно лишь тем, что хоть у этих тварей и грозный вид, они боятся меня не меньше, чем я их.

* * *

Но сегодня, по крайней мере, не я один вышел на улицу. Дойдя до Мерчерии, я вливаюсь в поток людей, которые, точно мотыльки, движутся к огням огромной площади.

Я не большой любитель глазеть на всякие чудеса. Пусть дивятся и ахают те, кто высок ростом и у кого есть свободное время. Небо слишком далеко от меня, я не разгляжу там ничего, а от того, что другие называют чудом архитектуры, у меня обычно только шею ломит. Бывало и так — прежде чем я осознал, до чего легко найти свою смерть, — что величавая базилика Святого Марка служила мне местом преступления, а не молитвы. Ведь толпа паломников, самозабвенно поднявших очи горе, представляет собой поживу для карлика с шустрыми пальцами. Но теперь я добропорядочный гражданин и слишком высоко ценю свое бесформенное тело — я не хочу, чтобы меня вздернули между Столпами правосудия. И хотя я остаюсь римлянином и на мой классический вкус все эти грузные купола и крикливые византийские мозаики чрезмерны, величие этого сооружения вселяет страх перед Господом — а заодно и перед мощью венецианской державы — во всех тех, кто приходит сюда подивиться.

А в меня самого? Что ж, мне гораздо милее скромная каменная резьба на колоннах Дворца дожей, находящегося по соседству. Во-первых, эти рельефы расположены достаточно низко, так что я в состоянии их рассмотреть; во-вторых, на них изображены куда более земные, знакомые мне вещи — чаши с плодами, настолько правдоподобные, что кажется, спелые фиги вот-вот лопнут; собака с испуганными глазами, которая схватила медовые соты с пчелами, еще жужжащими внутри. А мой любимый сюжет — история любовного ухаживания, тянется вокруг всей колонны. Там изображена даже брачная ночь, мужчина и женщина лежат под каменной простыней, и волосы женщины длинными волнами вьются по подушке. Когда я был ребенком, отец, который из-за моего уродства несколько лет считал меня слабоумным, однажды дал мне деревянную дощечку и резец в надежде, что, быть может, Господь вложил талант мне в пальцы. Наверное, он вспоминал при этом предания о великих флорентийских художниках, которых обнаруживали где-нибудь в поле, где они ваяли мадонн из придорожных валунов. Но я только пропорол себе палец. Однако я запомнил латинское название снадобья, которое дал нам лекарь, чтобы унять кровотечение, и вечером того же дня я очутился в отцовском кабинете, где передо мной легла груда книг.

Я бы, наверное, до сих пор продолжал там сидеть, не умри отец шестью годами позже.

Но сейчас не время для грусти — нет, только не сегодня ночью! Площадь, к которой я направляюсь, гудит звуками веселья и удовольствия, полнится шумом и толпами. Ее озаряет такое множество факелов и свечей, что парящие в вышине древние мозаики собора мерцают пламенем.

Я вклиниваюсь в толпу с северо-востока. Я неизменно испытываю здоровый страх перед толчеей (мы, карлики, уязвимы, как дети, — нас легко растоптать, лишив возможности умереть в собственной постели), но сейчас дело того стоит. Я быстро протискиваюсь сквозь толпу, пока не оказываюсь возле подмостков, сооруженных перед базиликой, где скачет стайка чумазых полуголых чертенят. Они выкрикивают непристойности и тычут вилами друг в друга и в толпу, а из дыры в полу время от времени вырывается столб пламени, и тогда кто-нибудь из бесенят проваливается в этот люк, но вскоре уже снова карабкается на подмостки, подзадоривая зрителей. Ниже, под северной лоджией, хор гладколицых кастратов поет, словно сонм ангелов, но почему-то их помост водрузили слишком близко к загону для собачьих боев, и их райские голоса почти тонут в отчаянном вое животных, ждущих своего смертного часа. Тем временем на другом конце площади, в огороженной яме с песком борются мужчина и две крупные женщины, а толпа ободряет их криками, и нет-нет да кто-нибудь изредка встрянет в их бой.

Изо всех окон, выходящих на площадь, свисают гобелены и развернутые знамена с гербами, и у каждого окна — знатные молодые женщины, наряженные словно на собственную свадьбу. Когда задираешь голову, кажется, будто весь город распустил волосы и красуется перед народом. Внизу собрались кучки юнцов в ярких штанах-трико — они что-то выкрикивают женщинам, а в толпе расхаживает старик, у которого из-под бархатного плаща торчит деревянный срам величиной с дубину, и он весело покачивает им перед носом у всех, кому не лень глядеть.

Я огибаю площадь по краю, избегая толпы, и покупаю себе засахаренных фруктов на прилавке рядом с моими любимыми колоннами, где днем стоят с товаром мясники и колбасники. Большая верфь, которой заканчивается площадь, заполнена длинными кораблями, их мачты кажутся огненными пунктирами из-за висячих светильников, а море словно охвачено пламенем. Куда ни кинь взгляд, всюду флаги с львом святого Марка, а перед двумя Столпами правосудия труппа акробатов составляет живую пирамиду высотой в четыре этажа. На ее вершину должен взобраться карлик. Всюду расставлены шесты с горящими головнями, так что зрелище хорошо освещается. Первые три яруса уже завершены. Я ужом проскальзываю через толчею, и зрители расступаются, принимая меня за одного из верхолазов, и даже подталкивают меня вперед. Теперь наверх, по лестнице из тел, лезут двое мужчин — осторожно, точно молодые коты, а сбоку карлик уже сидит на плечах еще одного акробата, готовясь исполнить свой трюк.

Когда верхний ярус достигает равновесия и те двое образуют вершину пирамиды, карлик машет зрителям и опасно раскачивается, словно вот-вот упадет. На нем серебряно-красный костюм, а ростом он даже ниже меня, хотя голова у него более соразмерна туловищу, чем моя, отчего он кажется менее уродливым. С неприятной усмешкой он цепляется сзади ко второму ярусу пирамиды. При свете факелов на коже циркачей виден пот, заметно, как подергиваются у них мышцы, когда они принимают новый груз и стараются сохранить равновесие и симметрию живой геометрической фигуры. Карлик на мгновение замирает, а потом принимается карабкаться дальше. На улице часто можно увидеть трюки, кажущиеся сложнее, чем они есть, но это совсем другой случай. Ловкий карлик способен вытворять штуки, недоступные обычному человеку, — например, он может много часов кряду просидеть на корточках или, сидя на земле, подняться без помощи рук (удивительно, с каким неизменным восторгом люди наблюдали, как я проделываю это простейшее движение). Однако стоя, мы лишаемся гибкости из-за того, что кости ног у нас слишком коротки. Вот почему из нас получаются плохие акробаты, зато отличные шуты, и за нами забавно наблюдать.

Он уже добрался до третьего уровня, и вся пирамида слегка сотрясается от его неловких движений. Один из акробатов, что внизу, вдруг испускает дикий вопль, и карлик, скорчив рожу, качается, так что толпе кажется, что ему и впрямь грозит беда, а потому она еще громче хохочет над ним. Но коротышка знает свое дело, и вскоре, забравшись на самую вершину, он обретает равновесие и, достав из кармашка камзола флажок из разноцветного шелка, намотанного наподобие флага на древко, с ликованием размахивает им в воздухе. А потом он как-то прикрепляет его себе на спину, а сам нагибается так, что вот уже стоит на четвереньках, как собака, упершись руками и ногами в плечи акробатов, и теперь шелк развевается над ним, как стяг.

Толпе требуется некоторое время, прежде чем она понимает: приняв позу собаки, карлик пародирует большое каменное изваяние крылатого льва на вершине Столпа правосудия. Флаг заменяет ему крыло, торчащее вверх из львиного хребта.

Я против воли бешено аплодирую, как и все остальные, потому что это великолепное представление, а еще конечно же потому, что я сам мечтал бы быть таким ловким.

— Выбрось это из головы, Бучино. Твоим талантам найдется другое применение.

Этот сильный и низкий голос, как у певца, который приучен тянуть ноту дольше остального хора, я узнал бы везде. Я оборачиваюсь, и хоть в голове у меня и проносится мысль, что он принесет нам лишь беду, мне все-таки приятно видеть его.

— Вы только поглядите, друзья! Самый уродливый римлянин явился в Венецию, чтобы оттенить ее красоту. Бучино! — кричит он и, схватив меня в охапку, поднимает вверх, так что наши глаза оказываются на одном уровне. — Кровь Христова, ты ужасно выглядишь, приятель! Десяток волосков на подбородке — это еще не борода! А что это за нищенское отрепье на тебе? Как поживаешь, маленький герой? — И с этими словами он легонько меня встряхивает.

Окружающие его юные щеголи и дворяне, воодушевленные этими насмешками, принимаются еще громче хохотать, глядя на меня.

— Не смейтесь, — рокочет он. — Пусть этот коротышка и выглядит как шут, но он пострадал от самой жестокой шутки, на какую способен Господь. Он родился с телом карлика и с разумением философа. Не правда ли, мой коренастый дружок? — Он с усмешкой опускает меня на землю; лицо у него слегка раскраснелось от того, что поднимал меня.

По правде сказать, он и сам не красавец, но разжирел на харчах своих покровителей еще дотого, как неизвестные изувечили ему руку и прочертили кровавый зигзаг на шее.

— А у тебя, Аретино, тело царя и разумение золотаря.

— Золотаря? Неплохо! Между прочим, человек тратит на испражнение не меньше времени, чем на еду, хотя поэты твердят нам совсем иное.

Молодежь у него за спиной гогочет.

— Ты, я вижу, уже нашел себе единомышленников в этом диковинном городе.

— О да! Ты только погляди на них — цвет венецианской молодежи! И всеми силами заботятся о моем процветании. Верно, друзья?

Они снова смеются. Однако, обмениваясь последними репликами, мы с ним перешли на римский диалект, так что юнцы, скорее всего, насилу поняли половину из сказанного нами. Он берет меня за плечо и уводит в сторону, оставив толпу приятелей.

— Вот оно как, — говорит он, по-прежнему улыбаясь. — Выходит, ты жив.

Я слегка наклоняю голову:

— Как видишь.

— Значит, и она тоже.

— Кто?

— А-а! Та женщина, без которой ты бы ни за что не покинул Рим, вот кто! Господи, в последние несколько месяцев я, как мог, пытался разыскать вас обоих, но никто ничего не знал. Как же тебе удалось бежать?

— Я проскочил у них между ног.

— Я так и знал! Ты слышал, эти мерзавцы ворвались в мастерскую к Маркантонио. Уничтожили все его доски и станки, избили его так, что он был на волосок от смерти, а потом потребовали выкуп. Причем дважды. А Асканио его бросил, ты не знал? При первом же пушечном выстреле. Выкрал лучшие книги из его библиотеки и удрал, скотина!

— Что же теперь с Маркантонио?

— Друзья собрали деньги на выкуп и помогли ему добраться до Болоньи. Но он никогда уже не будет гравировать. Его дух сломлен, тело изувечено. Господи, что за вселенский позор! Ты не читал, что я написал об этом? Мое «Письмо Папе»? Даже самые ядовитые критики Рима, читая его, плакали от стыда и ужаса.

— В таком случае, не сомневаюсь, твои слова оказались правдивее всего, что я пережил на своей шкуре, — невозмутимо отвечаю я, заранее готовясь к его трубному хохоту и дружескому шлепку по спине. Как и моя госпожа, он никогда не умел скрывать от мира свои таланты.

— Ах, Бучино, возблагодари Господа за свое безобразие. Иначе бы я числил тебя среди своих соперников. Поведай же мне все. Прошу тебя. Она ведь тоже жива, правда? Благодарение Богу. Как все это было?

Как все это было?

— Это было грандиозное пиршество смерти, — говорю я. — Впрочем, тебе, возможно, кое-что пришлось бы по душе. Наряду с простыми римлянами, худшие времена пережили и курия и монахини.

— Ну нет! Ты ко мне несправедлив. Я бичевал их словами, но даже я не пожелал бы им тех ужасов, про которые потом рассказывали.

— Что ты здесь делаешь, Пьетро?

— Я? А где же мне еще быть? — Он возвышает голос и жестом указывает на стоящих позади людей. — Венеция! Величайший город на земле!

— Мне казалось, то же самое ты говорил о Риме.

— Говорил. И это была чистая правда. Но это уже в прошлом.

— А Мантуя?

— О нет. В Мантуе живут одни тупицы!

— Значит, герцог больше не находит твои стихи лестными — так тебя следует понимать?

— Герцог! Да он самый больший тупица из всех мантуанцев! Он совсем не понимает шуток.

— А Венеция понимает?

— О, Венеция… Венеции все доступно. Это украшение Востока, горделивая республика, владычица морей. Ее корабли суть чрева мировых сокровищ, ее дворцы — сплошь камень в сахарной глазури, ее женщины — жемчужины в ожерелье красоты, а…

— А ее богачи не знают, куда девать дукаты.

— Не совсем так, моя маленькая горгулья. Впрочем, все они в этом городе — благородные купцы со вкусом и аппетитом. И при деньгах. А еще они мечтают превратить Венецию в новый Рим. Им никогда не нравился Папа, и вот теперь, пока тот пускает в переплавку свои медали, чтобы наскрести себе на выкуп, они вполне могут переманить всех его любимых художников. Якопо уже здесь. Знаешь, о ком я? Якопо Сансовино. Зодчий.

— Подумать только! — говорю я. — Может, хоть здесь ему перепадут приличные заказы!

— Да, да. Работа у него уже есть. Свинцовые верблюжьи горбы на их золотом чудовище — прости меня, великая базилика! — грозят вот-вот рухнуть, и никто не знает, как их удержать от падения. Вижу, ты ничего не понял, дружок. Здесь мы — великие люди. И вскоре нас ждет еще большее величие. Так где, ты говоришь, она сейчас живет?

Я мотаю головой.

— Ну, перестань. Она на меня уже не сердится. Когда ты заглянул в лицо смерти, то что по сравнению с нею какое-то легкое злословие? К тому же оно ее прославило.

— Она и без того славилась, — возразил я. И мысль о его давнем предательстве вмиг разрушает его обаяние. Я отступаю от него в сторону. — Мне пора.

Он кладет мне руку на плечо, пытаясь удержать.

— Ведь между мной и тобой нет никакой ссоры. И никогда не было. Ну же! Почему ты не отведешь меня к ней? В этом городе богатства хватит на всех.

Я ничего не отвечаю. Он убирает руку.

— А знаешь, я ведь могу сделать так, что за тобой проследят. Черт побери, я даже могу сделать так, что тебя прирежут где-нибудь в переулке. Здесь наемным убийцам куда легче, чем в Риме. Наверное, оттого, что здесь всюду столько темной воды! А тебе, насколько я помню, вода совсем не по душе. Господи, Бучино, да ты и впрямь ее боготворишь, раз последовал за ней в это промозглое и сырое царство!

— Кажется, только что ты говорил, что это величайший город на свете.

— Так оно и есть. — Он жестом показывает на своих спутников и громко произносит: — Величайший город на свете. — Потом, уже тише, добавляет: — А знаешь, я мог бы ей помочь.

— Она не нуждается в твоей помощи.

— А я вот думаю, что нуждается. Если бы не нуждалась, я бы наверняка давно прослышал, что она здесь. Да почему бы тебе у нее самой об этом не спросить?

Молодежь снова обступает его. Он закидывает здоровую руку кому-то на плечо и исчезает в толпе, бросив на меня взгляд напоследок. Присмотревшись к его приятелям вблизи, я замечаю, что не настолько уж хорошо они одеты, чтобы быть хозяевами города. Впрочем, из-за их самоуверенных повадок это не сразу приходит в голову.

Одно я знаю наверняка. Теперь никакие ухищрения Коряги с клеем и поросячьей кровью не позволят нам разыгрывать невинность. Проклятье на его голову!

Дом встречает меня темными окнами. Но вдруг, взбираясь по ступеням, я слышу звуки музыки, доносящиеся сверху.

Я тихонько отворяю дверь. Она так увлечена игрой, что поначалу меня не замечает. Сидит на краешке кровати лицом к окну, скрестив ноги под юбкой и уперев в них корпус лютни. Свет дешевой свечки, стоящей у нее в ногах, отбрасывает мятущиеся тени ей на лицо. Левая рука лежит на грифе с ладами, а пальцы правой руки согнуты и быстро, будто паучьи лапки, бегают по струнам. От этих звуков меня охватывает дрожь — и не просто от красоты мелодии (мать Фьямметты, добросовестно развивавшая ее дарования, взялась за обучение дочери, едва та начала ходить), а еще и потому, что они рассказывают мне о том, какой может стать наша жизнь. Я не слышал ее игры с тех самых пор, как нас изгнали из Эдема, то есть почти год. Ее пение — это, конечно, не та песня, какой сирены завлекали Одиссея на гибельные скалы, но оно своей сладостью убаюкало бы любого младенца, окажись он поблизости. Под струящуюся мелодию слова песни складываются в рассказ о нежной красоте и погибшей любви. Я не устаю поражаться, как это женщина, чья работа — заставить бессильную мужскую плоть извергнуть семя, одарена голосом такой чистоты, какой позавидует и монашенка-девственница. А это, на мой взгляд, лишь доказывает, что Господь, сколь бы ни ненавидел Он грешников, порой приберегает для них ценнейшие дары. Теперь мы в них во всех крайне нуждаемся. Ее пальцы взмывают над струнами, а голос замирает.

Я, все еще стоя возле двери, хлопаю в ладоши. Улыбаясь, Фьямметта оборачивается — она всегда чутко относится к слушателям — и грациозно наклоняет голову:

— Благодарю.

— Раньше ты всегда играла только для мужчин, — замечаю я. — А каково это — играть в одиночестве?

— Каково? — Она дергает за струну, и в воздухе вибрирует одинокая нота. — Сама не знаю. Я всегда играла для слушателей, даже если их рядом не оказывалось. — Она пожимает плечами, и я задумываюсь — в который раз, — как это, должно быть, странно: получить воспитание исключительно для того, чтобы услаждать других. Такое призвание, пожалуй, сродни призванию монахини, целиком посвятившей себя Богу. Но, к счастью, мою госпожу не терзают никакие возвышенно-благостные чувства. И в этом, надо сказать, тоже сказывается ее воспитание.

— Только вот сам инструмент — дрянь, Бучино. Корпус покоробился, струны натянуты очень туго, а колки затянуты слишком сильно — мне их не ослабить.

— Что ж, зато звуки, которые ты оттуда извлекаешь, тешат слух.

— Да ты всегда был глух как пробка, когда дело доходило до музыки! — смеется она.

— Пусть так. Но, пока у тебя не заведется полная постель любовников, тебе придется довольствоваться моими похвалами.

Она не страдает ложной скромностью, моя госпожа, и я понимаю, что ей все равно приятно.

— Ну, где же ты был? На площади Сан-Марко?

— Да. — Я снова слышу голоса кастратов, поющих в хоре с воющими псами, и вижу флаг карлика и крыло льва, силуэтами поднимающиеся на фоне освещенного ночного неба. — Там — там было очень весело.

— Что ж, я рада за тебя. Да, Венеция всегда наряжалась на праздники и карнавалы. В этом один из ее великих талантов. Может быть, ты все-таки полюбишь этот город?

— Фьямметта, — говорю я тихо, и она сразу оглядывается, потому что я нечасто называю ее по имени. — Я должен тебе кое-что сообщить.

Она улыбается, понимая, что речь идет о чем-то серьезном.

— Попробую угадать. Наверное, ты разговорился со знатным купцом, у которого дом на Большом канале и который всю жизнь мечтал о женщине с зелеными глазами и стрижеными светлыми волосами?

— Не совсем угадала. Я встретил Аретино.

8

Жаль, что они сделались врагами, — ведь у них было так много общего. Оба явились в Рим чужаками, оба происходили из низов, и при этом оба получили достаточно образования, чтобы не испытывать страха перед людьми более могущественными, но и менее умными, чем они сами. Оба обладали острым умом и еще более острым желанием разбогатеть при помощи этого ума, и оба, похоже, не знали поражения. Если она была моложе и красивее — что ж, это только справедливо: ведь женщины зарабатывают на жизнь не пером, а наружностью. А если у него был более злой язык — что ж, это оттого, что, как ни искушена была она в торговле телом, еще более продажным был он, хотя торговал не телом, а умом.

К тому времени, когда они познакомились, каждый уже по-своему процветал. Аретино пробился в круг Льва X, хотя и не самый близкий, и там его едкие злободневные высказывания привлекли внимание кардинала Джулио Медичи, который сделался его покровителем, дабы отвратить от себя его язвительность и направить ее на других. После смерти Льва началась борьба за папский престол, и Аретино так виртуозно отделал всех соперников Джулио, что, когда один из них все-таки стал Папой, сочинителю пришлось на некоторое время исчезнуть. Он вновь объявился спустя два года, когда на очередных выборах Папы наконец-то выиграла его лошадка. Наступила эпоха Климента VII.

Но в ту пору моя госпожа уже и сама была силой, с которой следовало считаться. В те дни Рим был для куртизанок домом родным. Он и в самом деле был их родиной. Город, населенный просвещенными церковниками, слишком светскими для того, чтобы вести святую жизнь, вскоре породил своего рода «двор», где женщины столь же утонченно поддерживали беседу, сколь вольно вели себя в постели. И спрос на красоту был так высок, что любая девушка с умом и воспитанием под стать своей внешности, если только ее мать готова была стать сводней, могла сколотить небольшое состояние, пока ее очарование не померкло. Из двенадцати претендентов на девственное ложе моей госпожи один — французский посланник — материализовал свое предложение в виде дома, который он оплачивал. Этот человек, как она теперь вспоминает, имел склонность к юным девушкам и настоящую страсть к мальчикам; а потому она рано освоила уловки с мужскими нарядами и хитрости содомии. Эти уменья, безусловно, достойны хорошей куртизанки, но они все же в значительной степени ограничивают возможности молодой женщины с такими задатками, как у моей госпожи, и вскоре ее мать уже всеми силами подыскивала ей других покровителей. Одним из них стал кардинал из круга нового Папы, а поскольку он ценил интересные беседы не меньше постельных утех, то скоро дом молодой красавицы сделался желанным местом для всех, кто ценил удовольствия не только телесные, но и умственные. Так она обратила на себя внимание Пьетро Аретино.

В другой жизни они и впрямь могли бы стать любовниками (в ту пору он был хорош собой, и достаточно было провести всего час в их обществе, чтобы понять: от их взаимно раздуваемого жара должна вспыхнуть искра). Но мать Фьямметты стерегла ее словно дракон. Эта смышленая женщина знала толк в своем деле и потому догадывалась, что когда богачи содержат женщин в соответствии с собственными вкусами, им едва ли понравится, если какой-то поэт-сквернослов начнет совать свой грязный нос в их личный горшочек с медом. Я сам в точности не знаю, что между ними произошло, ибо я — в ту пору новичок в доме — только вел счета и ведал кухней, однако хорошо помню утро, когда обнаружилось, что имя моей госпожи фигурирует в сатирах Аретино, появившихся ночью на статуе Пасквино, причем имя ее олицетворяло саму развратность Рима. И хотя подобная огласка для хорошей куртизанки являлась в той же мере похвалой, что и оскорблением, поведение Аретино было (мягко говоря) весьма невежливым, и обе стороны еще некоторое время, вопреки собственным привычкам, при всяком удобном случае поносили друг друга.

Но этим дело не кончилось. Следует добавить, что несколько лет спустя, когда Аретино сочинил цикл непристойных сонетов, чтобы поддержать опального гравера Маркантонио Раймонди, он предпочел не упоминать мою госпожу в числе знаменитых римских шлюх, имена которых там фигурировали. А позже, когда папский цензор, угрюмый епископ Джиберти, подослал к Аретино наемного убийцу с ножом, моя госпожа, прослышав о нанесенном ему увечье, не стала злорадствовать, как это делали многие другие, а оставила свои суждения при себе.

* * *

Она подвинулась ближе к окну, и я больше не видел ее лица. Как и в большинстве хороших куртизанок, в ней отлично уживаются сразу два вида чувств — те, которые в действительности испытывает, и те, которые изображает в угоду своим клиентам. Она часто проявляет любопытство и одновременно изнывает от скуки, бывает мила и раздосадована, смешлива и грустна, готова в любое мгновенье улечься в постель и начать любовную игру, тогда как на самом деле ей больше всего хочется уснуть там в одиночестве.

— Госпожа?

Она оборачивается, и, к своему удивлению, я вижу у нее в глазах смех.

— О, Бучино, что тебя так огорчило? Разумеется, он должен был рано или поздно оказаться в Венеции. Как мы сами не догадались? Куда ему было еще податься? Ведь он уже настроил против себя почти всю Италию! А пена всегда всплывает наверх. Что такое? Почему ты так на меня смотришь? Ты ведь не верил всем тем вещам, что рассказывали о нас, а? Все это была сплошная ложь! Римские сплетни — больше ничего. Мне он совершенно безразличен.

— К сожалению, не все так просто, — говорю я, несколько задетый тем, что она считает нужным притворяться передо мной — это передо мной-то! Впрочем, я подозреваю, что и перед самой собой тоже. — Пусть он и пена, но, судя по тому, что я видел, он и в самом деле собирается всплыть здесь на самый верх. К тому же ему известно, что мы в стесненном положении.

— Как? Откуда ему это известно? Что ты ему наговорил про меня? — Она вскипает при одной мысли об этом. — Боже мой, Бучино, кому, как не тебе, знать, что не подобает рассказывать никому о наших делах — тем более такому ядовитому пустозвону, как он. Пока я чахла в этой каморке, ты должен был хорошенько прочесать весь город. Как же ты упустил из виду такую крупную нечисть, как Аретино?

— Наверное, беда в том, что он не носит женского платья, — отвечаю я невозмутимо. — Гнев затуманил тебе разум. Ничего я ему не говорил. Мне и не нужно было ничего говорить. Пусть его бахвальство влиятельными связями — наполовину вранье, уже одно то, что тебя здесь никто не знает, свидетельствует о нашем бедственном положении.

— О-о! Уцелеть в римской резне, чтобы погибнуть от хулы склочного виршеплета! Мы этого не заслужили.

— Все не так плохо, как ты думаешь. Он говорил о тебе с нежностью. Наверное, он боялся, что ты погибла под обломками Рима. Он даже говорил, что мог бы помочь нам.

Она испускает протяжный вздох и качает головой. В конце концов, она всегда смотрит правде в глаза. Поверьте мне, не все женщины так быстро смиряются с неизбежностью.

— Не знаю, Бучино. С Аретино нужно быть настороже. Он хитрой лестью усыпляет ум, и можно поверить, что он твой друг. Но только перейди ему дорогу, и с его языка закапает яд гадюки. А что до его пера, то оно всегда обращено туда, где деньги. Наши «разногласия» — дело давнее, но я ни за что на свете не хотела бы хоть в чем-то быть ему обязанной.

Она замолкает на несколько минут.

— И все-таки ты прав, Бучино. Раз он здесь, выбора у нас не остается. А раз он знает, что мы здесь, нам лучше поторопиться, иначе пущенные им сплетни побегут впереди нас. Венеция до сих пор не знает обо мне лишь потому, что я сама не давала о себе знать. Но теперь я готова, и мы оба это понимаем. Что и говорить, наш дом стоит не на Большом канале, но если мы раздобудем волосы монахинь, приличные гобелены и прочее убранство, то этой длинноносой карге из окна напротив будет в чем покаяться на следующей исповеди.

Женщины — слабые сосуды, их соки чересчур холодны, а сердца отравлены неразумными чувствами, и потому они не могут равняться с мужчинами. Так утверждают все великие мыслители, начиная со святого Павла и заканчивая стариком-колодезником. Я же на это возражу, что им не посчастливилось встретить мою госпожу.

— Ты двужильна, как великая блудница, — говорю я, ухмыляясь. — И играешь на лютне, как ангел.

— А твоя лесть — как ведро помоев, — парирует она. — Надо было оставить тебя возле лавки того менялы, где ты кидал шары. Если бы…

— Знаю-знаю: если бы у него вместо карлика оказалась обезьянка, ты бы купила обезьянку. Хотя я сомневаюсь, что она привыкла бы к здешней воде быстрее меня.

Поздняя ночь постепенно превращается в раннее утро. Первый свет, проникая в комнату сквозь ставни, полосками ложится на пол, а я не спал так давно, что даже перестал ощущать усталость.

— О Господи, — зевает она, вытягиваясь на кровати. — Бучино, знаешь, чего мне больше всего не хватает? Еды. Я так изголодалась по вкусной еде, что, будь я до сих пор невинна, продала бы свою девственность за добрую тарелку сардин в сладкой апельсиновой подливке. Или за телятину в вишневом соусе «морелла» с кабачками, запеченными с мускатным орехом и корицей и…

— Нет! Лучше не телятину, а кабанину! С медом и можжевеловыми ягодами. И салат из эндивия с каперсами и пряными травами. А еще анчоусы — и свежие и соленые… А на десерт…

— Торт с рикоттой, яблоками и айвой…

— Персики в граппе.

— И марципаны.

— И под конец — засахаренные фрукты.

— О… О… — Мы уже изнемогаем от смеха. — Не могу больше — у меня слюнки текут.

Я вытаскиваю из кармана замызганный кулек и разворачиваю остатки засахаренных груш, которые купил на площади.

— На, попробуй. — Я сую ей лакомство. — Пусть снова встретятся под одной крышей лучшая куртизанка и лучший повар.

9

На следующее утро я встречаюсь на кухне с Корягой, чтобы договориться с ней о цене волос для моей госпожи. Помня о замечаниях Фьямметты, я всеми силами стараюсь быть любезным. Предлагаю Коряге угощенье, но теперь уже наша подозрительность взаимна: она отказывается и остается стоять около двери, подсчитывая стоимость материала и труда. Складывает она так же быстро, как и я, но после моих прикидок сумма оказывается больше, чем я ожидал. Впрочем, откуда мне знать, почем нынче головы монахинь? И все-таки мне очень не хочется расспрашивать ее напрямик.

— М-м-м… Выходит, обитель неплохо наживается на этой торговле волосами?

Я гляжу, как она наклоняет голову. Сегодня глаза у нее закрыты, а рот слегка приоткрыт, так что она немного похожа на дурочку.

— Эти деньги получает не обитель. Их получают монахини.

— Как это? Выходит, послушницы плохо знакомы с обычаями монастырей?

— Мне кажется, это вы плохо знакомы с обычаями Венеции, — отвечает она невозмутимо и сразу перестает казаться дурочкой. — Лучшие волосы поступают от самых богатых девушек. Деньги им нужны затем, чтобы шить красивые рясы и украшать свои кельи, следуя хорошему вкусу.

— Хорошему вкусу? А вы, выходит, можете отличить хороший вкус от плохого, да? — Проклятье. Эти слова сорвались у меня с языка быстрее, чем я успел сообразить, сколько в них жестокости.

Она вздыхает — чуть порывистее, чем раньше, но голос ее звучит по-прежнему ровно:

— Ну да, если я попадаю в комнату без мебели, с голыми каменными плитами, где пахнет потом и свиным салом, то сразу это чувствую. И совсем другое дело — помещения, где развешаны букетики лаванды, где звуки голосов смягчаются мягкими ткаными коврами и гобеленами. Наверное, вы из тех людей, что привыкли видеть одними только глазами. Когда отправитесь на Мерчерию, разыщите там торговца ковриками — качество товара определяет его слепая жена. Торговля у них идет бойко. — Она умолкает. — Сегодня вечером меня ждут в обители. Покупать мне волосы или нет?

Мне вдруг вспоминается моя любимая собака с сотами, полными пчел, в пасти. Черт ее подери! Как будто в комнату ворвался целый пчелиный рой. Я слишком долго жил рядом с такими женщинами, как моя госпожа, которые приучены очаровывать мужчин и даже свои колкости приправлять сладостью. Пожалуй, будь она зрячей, она бы видела, какое впечатление производят ее слова, и тогда, быть может, умерила бы свою резкость. Впрочем, она здесь не для того, чтобы заигрывать со мной. Да и я далек от этого.

— Вот.

Я развязываю кошелек и отсчитываю нужную сумму. Коряга слушает, как позвякивают монеты, наклонив голову, но, двинувшись ко мне, она вдруг задевает ножку стула. А я видел, что она вот-вот зацепится. Она спотыкается, но удерживает равновесие. Я замечаю, как она хмурится. Уличные сплетники болтают, будто она умеет примешивать проклятья к своим смесям трав и притираниям, и потому лучше не злить ее. Но нет, нас она не проклянет. Она получила от нас слишком много денег. Я подхожу к ней и вкладываю ей в ладонь холодные дукаты, но она пятится от меня, словно мое прикосновенье ее обожгло, однако монеты уже надежно зажаты в кулаке. Мне только померещилось или она снова чуть заметно улыбается? Насколько мне известно, всякий посредник немного наживается на каждой сделке, а здесь, в Венеции, все они — знатоки своего дела. А что мне еще вчера говорила о ней Мерагоза? Что, как бы благородно она себя ни вела, родилась она нищей, как шлюха, и что она охотно убила бы собственную бабку, если бы ей отвалили за это достаточно золота. Разумеется, Мерагоза злословит обо всех подряд, но верно и то, что когда промышляешь таким делом, как наше, то всегда найдутся голодные блохи, готовые присосаться к жирному телу, а мы пока слишком слабы и худосочны, чтобы позволить кому бы то ни было пить нашу кровь, так что следует держаться осмотрительно.

Что ж, если дело у нас пойдет на лад, то в скором времени мы уже не будем нуждаться в услугах Коряги.

Мерагоза, напротив, прослышав о нашей затее, необычайно оживилась и ведет себя совсем как шкодливый ягненок. В течение нескольких дней она даже усердно наполняет ведра водой и отскребает многолетнюю грязь с крашеных стен, готовясь к нашей новой жизни. Всюду блохи!

Мой кошелек развязан, и евреи, торгующие старьем, ждут своей очереди, чтобы обслужить нас. А товар у них такой хороший, что даже те, кто клянет их за глаза, охотно ведут с ними дела. Я испытываю к ним некоторое сочувствие, ибо, если где-нибудь на свете прячутся такие места, где карлики сидят в правительстве, а евреи владеют землей, то в Венеции, как и в остальном христианском мире, им разрешается заниматься только самыми грязными ремеслами — давать деньги в рост или торговать подержанными вещами. Впрочем, они настолько преуспели в этих делах, что многие уже негодуют на них. А это — вкупе с тем, что они убили Господа нашего, в глазах многих делает их страшнее самого дьявола. Пока мы не перебрались в Венецию, мне попадались лишь такие евреи, которые, похоже, стремились поскорее скрыться с глаз, и немудрено, что они вызывали во мне страх. Но в этом городе такое множество чужеземцев, исповедующих чуждые религии, что евреи больше других чувствуют себя здесь как дома, и хотя в ночные часы им не велено покидать пределов гетто, при свете дня они расхаживают по улицам так же свободно, как и все прочие. У моего знакомого ростовщика, молодого человека с землистым лицом, в глубине темных глаз таится такая задумчивость, что порой мне очень хочется, отложив денежные дела, просто поговорить с ним о жизни.

Торговцем поношенной одеждой, на котором мы останавливаем выбор, оказывается его дядя; здесь все знают друг друга. Он приходит из гетто с двумя помощниками, которые тащат на спинах огромные тюки, а когда их развязывают, комната моей госпожи превращается в настоящий рыночный лоток с тканями. Перед нами вырастают радуги из бархата, парчи и шелка, платья с целыми облаками белого батиста, вырывающимися из узких рукавов, открытые лифы, окаймленные соблазнительными кружевами, море нижних юбок, водовороты накидок и платков, покрывала с филигранным узором золотых и серебряных нитей, башмаки с высокой шнуровкой — некоторые на подошвах высотой с лоток для кирпичей, придуманных для того, чтобы красавица могла не бояться прибывающей воды и идти, высоко подняв голову. В те годы, когда подобная роскошь была для нас обычным делом, я хорошо освоил язык женских нарядов, научился разбираться в цветах и фасонах и определять, какой из них больше пойдет Фьямметте. Хотя большинство мужчин отнюдь не может похвастаться таким талантом, поскольку их жизненная цель заключается скорее в том, чтобы раздевать женщин, а не одевать их, — я пришел к выводу, что если хочешь заручиться доверием красивой женщины, то честность в подобных делах ценнее лести. Во всяком случае, это так, если речь идет о той красивой женщине, которую я изучил лучше других.

Моя госпожа не тратит времени даром — она мгновенно принимается за торговлю, проявляя не меньше сноровки в этом деле, чем стоящий перед ней старьевщик; отчасти это объясняется тем, что во всем этом изобилии подержанных товаров непременно попадается и новенькая одежда по сниженной цене. (Здесь евреи поступают так же, как и все прочие венецианцы, и, в целом соблюдая дух закона, они не прочь проявить торговую смекалку, если при этом обе стороны довольны и никого не ловят за руку.) Фьямметта роется в этих богатствах, вытаскивает одну вещь и отбрасывает другую, выискивает недостатки, спрашивает цену, ахает и сетует на то, что многого недостает, сопоставляет качество с ценой, даже нюхает товар («вот это тряпье выбросьте собакам — от него гнилью разит»), но не забывает и похвалить иной товар, полюбоваться им (обычно это как раз те вещицы, которые она не намерена покупать), чтобы торговец не падал духом.

Она занята своим делом, я же не забываю о своем и снова становлюсь дворецким, управляющим, счетоводом и казначеем — сижу с пером и бумагой и слежу за тем, как по комнате порхают ткани. Куча, куда отложены намеченные покупки, вырастает на глазах, и я быстро веду подсчеты; когда же приходит время раскошеливаться, в разговор вступаю я, а госпожа только сидит и притворно морщится от того, как яростно мы торгуемся и пререкаемся. Вдоволь поморочив голову старьевщикам, мы добиваемся желанных скидок, и они уходят от нас, довольные тем, что еще многого нам не продали, а мы удовлетворены потраченной суммой.

В тот вечер на ужин у нас кролик, тушенный со специями. Мы нарядились в новую старую одежду: на Фьямметте зеленая парча, которая так идет к цвету ее глаз, а на мне — новые чулки и бархатный дублет с рукавами особого кроя, так что он мне впору. Ведь нельзя же допустить, чтобы такой женщине, как моя госпожа, прислуживал карлик в плохо сшитом и затрепанном костюме. Мерагоза тоже осталась довольна своим нарядом, хотя он смотрится куда уместнее на кухне, чем в гостиной. Это еще одно платье, которое я подарил ей помимо обещанного и уже доставленного ей. По этому случаю она, вопреки своему обыкновению, решила вкусно накормить нас, и нам троим весело от одной мысли о том, что нас ждет впереди.

На следующее утро приходит Коряга и приносит нам сверкающие золотыми волнами волосы. Ее сопровождает молодая женщина, у которой глаза такие же живые, как у нашей целительницы — пальцы. Накануне моя госпожа купила для нее платок у евреев (она сама так захотела), и вот она вручает свой подарок, и бледное лицо Коряги вдруг вспыхивает точно свечка. Но почти в тот же миг она делается неуверенной, как будто разрываясь между удовольствием и смущением, в которое ее повергают похвалы моей госпожи. Я же держусь вежливо, но стараюсь как можно скорее уйти. В любом случае сегодня меня больше занимают насущные дела, а не женская красота. Я уже извлек кошелек из тайника в днище кровати и теперь спешу на встречу с темноглазым евреем, чтобы заложить нашу последнюю драгоценность.

Как и все прочие торговцы, ростовщики, ссужающие деньги под залог, открывают ставни, как только прозвонит Марангона. Идет дождь. Я прихожу к лавке не первым. Возле входа уже стоит мужчина в плаще и шляпе, прячущий в складках одежды какой-то мешок, он явно старается быть невидимкой. Я встречал подобных людей и раньше. В городе, чья слава зиждется на торговле, разница между кораблем, который причаливает с полным трюмом товаров, и кораблем, который становится жертвой пиратов или плохого ведения дел, состоит в том, что второе означает банкротство для купца, который снарядил плавание на чужие деньги. Те из них, кто принадлежит к правящим семействам воронья, пользуются преимуществами своего происхождения и воспитания. Даже беднейшие из них могут продать свое право голоса тем, кто побогаче, тем честолюбцам, кто мечтает возвыситься до уровня одного из малых советов или сенатов, которые и составляют пирамиду власти этого прославленного государства. (Об особой изощренности, присущей жителям Венеции, говорит то, что, несмотря на тайный характер голосования на всех правительственных уровнях, любую должность при желании можно заполучить путем подтасовок. В сравнении с такими порядками куда более открытая продажность Рима выглядит почти честностью.) Но у купцов из обычных горожан подобной подстраховки нет, и потому от славы до позора их отделяет порой один шаг. Когда придет время выбирать коврики, сундуки и столовые приборы, лучше заранее отогнать мысли о том, что все это добро — осколки чьей-то разбитой жизни.

Ростовщик впускает нас обоих, и я дожидаюсь своей очереди у витрины, пока он ведет разговор с первым посетителем в глубине лавки. Полчаса спустя тот мужчина выходит с поникшей головой и пустым мешком.

Войдя во внутреннее помещение, я забираюсь на стул, вынимаю кошелек и высыпаю на стол камушки. Еврей сразу же берет самый крупный рубин, и я замечаю, как у него разгораются глаза. Он вертит его и так и сяк, а я пытаюсь вообразить, сколько он предложит за камень. Как она только не задохнулась, глотая его! Но дело того стоило. В зависимости от его качества он может потянуть дукатов на триста. А если прибавить к этому стоимость остальных камушков, то у нас на руках окажется около четырехсот дукатов. При мысли о том, как моя госпожа пленила турка, и о том, как хороша она была в красивой обновке, ко мне возвращается былая римская самонадеянность, и я уже представляю, как мы на несколько недель наймем дом где-нибудь недалеко от Большого канала. Роскошная наживка, чтобы залучить еще более роскошную рыбу.

Сидя за столом напротив меня, он рассматривает драгоценный камень сквозь особое стеклышко, и его правая щека и нижнее веко морщатся, удерживая лупу в глазнице. Сколько ему лет? Двадцать пять? Больше? Женат ли он? Красивая ли у него жена? Соблазняют ли его другие женщины? Быть может, у евреев есть свои проститутки в гетто? Я не помню, чтобы где-нибудь на улицах мне попадались еврейки. Он отнимает увеличительное стекло от глаза и кладет рубин на стол.

— Я сейчас вернусь, — бормочет он, и морщины у него на лбу становятся еще глубже.

— Что-то не так?

Он пожимает плечами и встает.

— Подождите, пожалуйста. Я оставлю камень здесь, хорошо?

Он куда-то выходит, а я беру рубин. Он безупречен. В нем нет ни малейшего изъяна. Он остался от ожерелья, которое подарил моей госпоже сын одного банкира, до того влюбившийся в нее, что даже слегка помутился рассудком от своей страсти; дело закончилось тем, что его отец предложил Фьямметте денег, лишь бы она отпустила его. Потом того юношу отправили по делу в Брюссель, и там он умер от лихорадки. Осмелюсь заметить, что, пройдя сквозь внутренности моей госпожи, этот рубин оказался ближе к ее сердцу, нежели сам влюбленный юноша, пока был жив. Впрочем, она никогда не бывала жестокой к тем, кто томился по ней. Таков был — и, надеюсь, будет — один из рисков, которые влечет за собой ее занятие. Она всегда…

Мои мысли прервала отворившаяся дверь. Мой молодой еврей с кроткими глазами ведет за собой другого — старика с серебряной копной волос, в круглой шапочке на макушке. Он медленно идет к столу, а сам глядит в пол. Усевшись, старик придвигает к себе рубин и подносит к глазу лупу.

— Это мой отец. Он очень хорошо разбирается в драгоценных камнях, — сообщает молодой еврей, чуть заметной улыбкой намекая, что сам он менее сведущ.

Старик не торопится. Вокруг нарастает какое-то напряжение — но я все еще не могу понять, оттого ли, что сама комната такая тесная, или оттого, что сам я начинаю испытывать тревогу… Наконец старик произносит:

— Да… Это очень хороший экземпляр.

Я облегченно вздохнул, но тут же едва не поперхнулся, увидев выражение лица молодого еврея. Он что-то тихо говорит на своем языке, отец поднимает взгляд и резким тоном отвечает. Они снова перебрасываются отрывистыми, сердитыми репликами, а потом старик отталкивает от себя рубин и придвигает его ко мне.

— В чем дело?

Молодой человек качает головой.

— Прошу прощения. Этот камушек фальшивый.

— Что?!

— Ваш рубин — стеклянный.

— Но как же… Нет, это невозможно. Они все — из одного ожерелья. Вы же видели остальные. Вы их покупали. Вы сами говорили, что они превосходного качества.

— Это правда. У меня еще остались два из них. И я могу показать вам разницу.

Я гляжу в самую сердцевину рубина.

— Но он… он безупречен.

— Да. Именно это меня и насторожило. И огранка тоже. Вы слышали, что сказал мой отец. Это очень хорошая подделка. В Венеции много мастеров-стекольщиков. Но если как следует рассмотреть ее…

Но я уже не слушаю. Мыслями я уже в комнате госпожи, я запускаю руки под матрас, тянусь к кошельку и думаю, думаю, просеиваю тысячу сцен и воспоминаний. И ничего не могу понять. Когда она спала, я тоже спал. Или это правда? Конечно, случалось и такое, когда она оставалась там одна. Но она бы никогда не оставила свои ценности без присмотра. Кто же мог похитить камень? Мерагоза? Коряга?

— Я не верю вам. Я же видел ваше лицо. Вы сомневались. А он, — я тычу пальцем в старика, начиная испытывать ярость оттого, что он даже не взглянул в мою сторону, — он и руку-то свою разглядеть не может, даже если к носу ее поднести! Как он может что-то утверждать?

— Мой отец всю жизнь имел дело с драгоценными камнями, — мягко возражает молодой еврей. — Я спрашиваю его мнения только тогда, когда сам сомневаюсь. Он никогда не ошибался. Прошу прощения.

Я трясу головой.

— Тогда я отнесу его в другое место, — говорю я, с досадой слезая со стула и сгребая все камушки обратно в кошелек. — Вы не раз…

Теперь старик повышает голос одновременно со мной, он тоже сердится. И на этот раз смотрит на меня. Его глаза затянуты пленкой и наполовину слепы, как и у безумной Коряги, и мне делается тошно при виде этого зрелища.

— Что он говорит? — возмущенно кричу я.

Его сын не решается заговорить.

— Переведите мне, что он сказал!

— Отец говорит, что в этом городе многие сговариваются против нас.

— «Против нас» значит «против евреев», да?

Тот слегка кивает.

— И что он думает? Что я ходил сюда полгода и приносил вам хорошие камушки, чтобы теперь всучить подделку? Так он думает?

Молодой еврей разводит руками, как бы говоря, что это всего лишь мнение старика.

— Скажите ему, что, когда я жил в Риме, наш дом был так богат, что мы играли в кости камушками намного лучше тех, какие он видел в этом своем сарае.

— Прошу вас… Прошу вас, не надо так отчаиваться. — И я только тут замечаю, что весь трясусь. — Пожалуйста, сядьте, успокойтесь.

Я сажусь.

Он что-то твердо говорит старику, тот хмурится, затем встает и шаркающей походкой направляется к двери. Она с шумом захлопывается за ним.

— Приношу свои извинения. Моего отца очень многое тревожит. Вы здесь чужеземец и потому, вероятно, не знаете, что Большой совет проголосовал за то, чтобы закрыть гетто и изгнать нас из Венеции, несмотря на то, что с нами подписан договор, позволяющий нам жить здесь. Разумеется, все упирается в размер подати, и если мы соберем нужную сумму, то добьемся отмены такого решения. Но мой отец — старейшина общины, и он не в силах сдержать гнева. Поэтому он порой чересчур подозрителен и всюду видит злой умысел.

— Да, я так и понял. Но я не собирался вас обманывать.

— У меня не было таких мыслей.

— Значит, кто-то обманул меня.

— Да. И это было проделано очень хитро. Но ведь Венеция — хитрый город.

— Но как? Как же… как можно было изготовить такую фальшивку? — Я слышу, как дрожит мой голос. Еще пять минут назад я воображал, как богато мы заживем, и вот я проваливаюсь в черную пустоту. О Господи, о Господи… Как же вышло, что нас так одурачили?

— Вы не поверите — очень легко. Есть такие стекольщики в литейных мастерских на Мурано, которые подделывают камни так искусно, что даже жена дожа не сумеет отличить подлинник от фальшивки. Если дать такому мастеру оригинал, он сначала быстро сделает посредственную копию, а потом уже потратит больше времени на более искусную. Каких только историй…

— Но я проверял кошелек каждый день.

— А вы осматривали каждый камень по отдельности?

— М-м… нет. Я просто убеждался, все ли они на месте.

Еврей пожимает плечами.

— Так что вы хотите сказать? Что эта штука ничего не стоит?

— Если говорить о деньгах, то почти ничего. Ну, может быть, цена ей десять, двадцать дукатов… что для подделки не так уж и дешево. А это отличная подделка. Ее вполне можно носить как украшение. Ваша хозяйка… Ведь вы же продаете не для себя, верно?

Я киваю.

— Так вот, она может носить это на шее, и большинство людей ничего не поймут. Но если вы хотите заложить это сейчас, здесь, у меня, — тогда цена этой вещице ноль. Мне подделки не нужны, и для меня лучше, если их совсем не будет на рынке.

— А остальные камни?

— О, остальные настоящие. Их я куплю.

— Сколько вы дадите мне за них?

Он внимательно смотрит на камушки, перемещает их пальцем по столу.

— За маленький рубин — двадцать дукатов. — Он поднимает взгляд. — Это хорошая цена.

Я киваю:

— Знаю. А за жемчуга?

— Еще двадцать.

Сорок дукатов. На эти деньги можно взять напрокат пару гобеленов для одной комнаты да купить набор бокалов. Хотя вместо вина наливать в них придется уксус. Ни один уважающий себя знатный мужчина даже близко к нам не подойдет, а те, кто на это отважится, ни за что не станут возвращаться. Ну и черт с ними.

— Идет.

Еврей достает бумагу, чтобы письменно скрепить сделку. Я оглядываюсь по сторонам. Я уже привык к этой комнатке, даже полюбил ее. Книги, перья и гроссбухи — все здесь говорит о порядке в делах и об упорном труде. Но сейчас я ощущаю лишь тревогу — она, словно летучая мышь, вьется вокруг моей головы и бьет крыльями. Еврей посыпает песком чернильные строки, а потом пододвигает листок ко мне и смотрит, как я ставлю свое имя.

— Вы из Рима, верно?

— Да.

— Что же? Вас привела сюда беда.

— Да.

— Да, там было плохо. Там погибло много евреев. Я никогда сам не бывал в Риме, но слышал о его богатстве. Зато я знаю Урбино. И Модену. А здесь лучше, чем в любом из этих городов. Несмотря на наш большой раздор с государством, в Венеции евреям жить безопасно. Мне кажется, это оттого, что тут очень много людей, которые непохожи друг на друга, вы не согласны?

— Пожалуй, — соглашаюсь я. — Я… м-м… я сочувствую вашему злосчастью.

Он кивает:

— А я — вашему. Если вам понадобится продать еще что-то, то милости прошу, я готов взглянуть на заклад.

Выходит, мы с ним все-таки поговорили о жизни.

Здания приобрели тот же оттенок серого, что и небо, а по булыжникам текут потоки дождевой воды, и весь город кажется сплошным зеркалом с надтреснутой и покрытой пятнами поверхностью. Я бегу, точно пес, опустив голову, держась поближе к стенам домов. Ноги у меня забрызганы грязью по колено, а новый бархатный дублет промок насквозь за считанные минуты. От напряжения ноги у меня начинают болеть, но я все равно несусь без оглядки. Это помогает отгонять дурные мысли. Кроме дома, идти мне некуда, но, возможно, оттого, что меня так страшит возвращение, по пути я ошибаюсь не то мостом, не то переулком и оказываюсь возле Риальто, где улочки забиты торговцами и покупателями. Тут расположены десятки харчевен и винных погребков, где можно утопить горе в вине и напиться до беспамятства. Пожалуй, именно так я бы и поступил, если бы мне подвернулось подходящее заведение, но уже следующий поворот выводит меня в незнакомый переулок, а оттуда я под прямым углом выбегаю к мосту Риальто. В этом месте Большой канал так запружен баржами и лодками, доставляющими товар на рыбный рынок, что здесь даже дождь пахнет рыбой и морем.

С другой стороны моста, из крытого прохода, течет людскойпоток, и вдруг раздается отчаянный женский крик: «Вор! Вор!» В тот же миг от толпы отделяется человек и, расталкивая всех на бегу, бросается наутек вдоль канала. Он пытается пробиться вглубь, подальше от воды, чтобы затеряться в переулках, но толпа слишком плотная. Тогда он заскакивает на одну из барж и начинает перебираться через Большой канал, прыгая по рыбацким лодкам, связанным вместе на время разгрузки товара. Толпа визжит и неистовствует, глядя, как он мечется и скользит по мокрым доскам. Он уже преодолел половину пути, уже оказался достаточно близко ко мне, так что я читаю страх на его лице, и вдруг он поскальзывается на кучке рыбьих потрохов и с грохотом падает в зазор между двумя лодками. Удар такой сильный, что мне даже мерещится треск его ребер, когда он ударяется о борт лодки.

С той стороны канала слышится ликующий рев, а через пару минут два дюжих рыбака уже вылавливают воришку из воды. Он орет от боли, а его тащат по палубам лодок обратно на берег. Завтра — если он к тому времени еще не умрет — его вздернут перед судейской канцелярией возле моста, сдерут со спины кожу, а руку, совершившую кражу, подвесят к шее. И из-за чего? Из-за кошелька с жалкой горсткой дукатов, из-за похищенного кольца или браслета, утыканного камушками не дороже стекла, из которого они сделаны (у меня почти нет в этом сомнений).

Я стою под ливнем и слушаю его вопли, по лицу струится вода, из носа текут сопли с дождем пополам, и страх нищеты, точно тяжелый жернов, перемалывает мое нутро. Когда преступника становится не слышно и не видно, я поворачиваюсь, возвращаюсь к главным улицам и бреду домой.

10

К тому времени, когда я добираюсь до дома, дождь стихает, и рассудок отчасти возвращается ко мне, чего нельзя сказать о присутствии духа. Только мне и моей госпоже было известно, куда я отправился сегодня утром. Поэтому воровка — кто бы ею ни оказался — могла еще не знать, что ее обман вскрылся.

Кухня пуста, плаща Мерагозы нет на месте. Впрочем, она всегда в это время уходит на рынок. Несмотря на то что по натуре она лентяйка, ощущение власти и обилие сплетен, которые приносит ей кошелек, способны выгнать ее на улицу даже в такой ливень.

Я беззвучно поднимаюсь по лестнице, и с площадки мне видно, что делается в комнате. Фьямметта сидит у окна, поверх закрытых глаз у нее нечто вроде маски из влажных листьев, а на голове — буйство золотых волос. Новые косы ниспадают из-под шелковой ленты, обхватившей голову. В любой другой миг я застыл бы на месте, пораженный свершившейся метаморфозой. Но в комнате есть еще кое-кто, и я перевожу взгляд. Молодая мастерица уже ушла, зато посреди кровати, скособочившись, уставившись незрячими белками глаз в пустоту, сидит Коряга, а ее руки быстро порхают от склянок к коробочкам, а затем к плошке, в которой она смешивает какую-то мазь.

Несмотря на то что она слепа, как новорожденный ягненок, ей удается почуять мое появление задолго до того, как я показываюсь в дверях. Входя, я вижу ясно, словно день, как по ее лицу пробегает тень, и одновременно она отдергивает руки от постели и кладет себе на колени. И вдруг по этому взгляду я обо всем догадываюсь. Что тогда говорила про нее Мерагоза — что она родную бабушку продаст за мешок золота? Наверняка, смеясь и сплетничая с моей госпожой, она слышала рассказ о нашем бегстве из Рима. Она вслепую могла бы найти кошелек под матрасом и нащупать крупный камень, ведь, как она не раз напоминала мне, для того, чтобы видеть окружающий мир, вполне годятся другие органы чувств. К тому же она достаточно смекалиста, чтобы знать, что кому можно сбыть и по какой цене. Теперь я знаю, кто нас обокрал. И она знает, что мне это известно: я вижу, как ее тело напрягается от страха, а я ведь еще не успел обвинить ее. Боже праведный — недаром я с самого начала не доверял ей!

— Вам удобно тут сидеть? — спрашиваю я, подходя к ней ближе. — Вам не хочется опереться о постель, запустить пальцы под матрас?

— Бучино! — Моя госпожа снимает листья с глаз и поворачивает голову, отягощенную великолепием новых волос. — Что с тобой? Боже мой, да что с тобой случилось? У тебя ужасный вид.

Коряга, все еще сидя на кровати, подняла обе руки, словно желая защитить себя от удара. Это совершенно излишне — я ни за что на свете не стал бы до нее дотрагиваться. От одной мысли о таком прикосновении мне делается тошно.

— Ничего не случилось! — рявкаю я. — Эта ведьма всего лишь одурачила нас с тобой!

— О чем ты говоришь?

— О воровстве и подлоге — вот о чем я говорю! Наш большой рубин заменили на фальшивку, чьи-то ловкие пальцы украли его, а взамен подсунули стекляшку! Она не имеет никакой ценности. Так же как и мы с тобой. Ну, так что же, — продолжаю я, тыча пальцем в Корягу, — может, она, предъявляя нам очередной счет, предложит тебе небольшую скидку в благодарность за то, что так обогатилась за наш счет. А? — И я подхожу к ней еще ближе, так что мое дыхание обдает ее лицо. Да, я вспоминаю все ее заумные речи и хочу видеть ее испуг.

— Боже праведный! — Моя госпожа зажимает себе рот ладонью.

А та, на кровати, все еще не шелохнется. Я стою теперь так близко, что замечаю, до чего бледна ее молочная кожа, различаю темные полукружия под глазами и вижу, как дрожат ее губы. Я придвигаюсь так, чтобы мой рот оказался возле ее уха. Она уже испугана, потому что ощущает мою близость; я это чую, как хищник, настигший добычу, — ее тело охвачено ознобом и трепетом, напряженно застыло, как бывает за миг до прыжка или бегства.

— А? — кричу я, на этот раз во весь голос.

И вот тут она наконец выходит из оцепенения, резко поворачивает голову и, стиснув зубы, яростно шипит на меня — так шипят змеи перед тем, как напасть на свою жертву. И хотя я мог бы голыми руками проломить ей череп, я отскакиваю назад: столько неистовой дикости в ее отпоре.

— О Господи! Нет! Оставь ее! — Моя госпожа оттаскивает меня в сторону. — Оставь ее в покое, слышишь? Это не она. Она не виновна. Это Мерагоза!

— Кто?

— Мерагоза. Кто же еще? Боже, я так и знала! Сегодня утром, когда я ее увидела, мне показалось — что-то не так. А может быть, даже вчера вечером. А ты ничего не заметил? Она равнодушно приняла новое платье. Как будто и не заметила его. Зато потом, за ужином, она казалась слишком… да, пожалуй, слишком веселой.

Я пытаюсь хоть что-то вспомнить, но не припоминаю ничего, кроме ее кислой усмешки и вкуса тушеного кролика. Избави меня Боже от чрезмерной самонадеянности!

— Сегодня утром, едва ты ушел, она спросила, куда ты отправился. Я не думала… то есть… Я ответила, что ты пошел к еврею, и вскоре после того она исчезла. Я подумала, что она пошла на рынок…

Не дослушав, я мчусь вниз по лестнице.

С тех пор, как мы сюда въехали, Мерагоза поселилась в комнатушке рядом с кухней. Обстановка там всегда была скудная, но теперь и вовсе почти ничего не осталось. Старый деревянный ларь, где старуха хранила одежду, открыт и пуст. С гвоздя над кроватью исчезло распятие, даже с матраса все сдернуто.

Но как? Когда? Ответ простой: когда угодно. В любое время, пока я был в отлучке, а моя госпожа или спала, или была чем-то занята. Мне самому носить кошелек все время при себе было бы слишком опасно. Ведь карлики становятся легкой поживой любителей злых шуток, а уж карлик, прячущий в паху драгоценности, рискует в любой момент лишиться камушков, а заодно и своих мужских причиндалов. Но, выходит, я ошибся куда более жестоко в своих расчетах. Я-то думал, что перехитрил ее, поставив перед выбором: мои клыки или богатые посулы. Я решил, что она выберет богатое будущее, предпочтя воровству верность. И такой расчет все эти месяцы казался правильным. На самом же деле она только тянула время. Выжидала подходящего момента, чтобы ограбить нас, и вдобавок сделала так, что подозрения пали на другую. Проклятье! Моя обязанность — быть умным, а я позволил старой шлюхе обдурить нас.

На то, чтобы снова подняться в верхнюю комнату, у меня уходит больше времени, чем обычно. Когда я вхожу, на лице у меня ясно написано все, что не поворачивается поведать язык.

Фьямметта опускает голову.

— А-а… Подлая старая карга! Клянусь, я никогда не оставляла ее здесь одну… Я глаз с нее не спускала… О Боже, как же мы допустили такую глупость… Сколько же мы потеряли?

Я бросаю быстрый взгляд на женщину, что сидит на кровати.

— Да говори, говори. Теперь-то нам нечего утаивать.

— Триста дукатов.

Она закрывает глаза и издает длинный тихий стон:

— О-о, Бучино…

Я гляжу на ее лицо, и осознание этой утраты, словно медленно расплывающееся черное пятно, заслоняет картину нашего будущего. Мне хочется приблизиться к госпоже, дотронуться до ее юбки или взять ее за руку, сделать что-нибудь — что угодно! — чтобы смягчить нанесенный удар. Но теперь, когда вся моя ярость растрачена, ноги у меня будто превратились в мраморные глыбы, а по ногам уже бежит вверх, до самого позвоночника и выше, знакомая нарастающая боль. Черт побери, мое дурацкое, несуразное тело! Будь я высок и статен, будь у меня ручищи мясника, старуха никогда бы не осмелилась обмануть нас.

Тишина становится гнетущей. Коряга снова неподвижно застыла на кровати, склонив голову набок. Она сидит с восковым лицом и словно впитывает кожей наше горе и боль. Черт бы побрал и ее тоже! Но я слишком много времени потратил на глупости, и очередное доказательство того, что мир перевернулся вверх дном, — это ее присутствие здесь, при нашем унижении. А, лишившись рубина, мы вскоре сделаемся ее должниками.

Я делаю шаг в ее сторону.

— Послушайте, — говорю я тихо, и по движению ее головы становится ясно: она поняла, что я обращаюсь к ней. — Я… прошу прощения — я… Я решил…

Она принимается беззвучно шевелить губами. Молится она или разговаривает сама с собой? Я бросаю взгляд на свою госпожу, но она так глубоко ушла в свое горе, что не обращает на меня ни малейшего внимания.

— Я был несправедлив. Я сам ошибся, — беспомощно повторяю я.

Ее губы продолжают шевелиться, как будто она твердит что-то наизусть или читает заклинания. Я никогда не верил во всякие россказни о могуществе проклятий — я и так родился проклятым и потому не боялся вреда, который могут причинить мне чужие слова, — но, наблюдая за ней сейчас, я почувствовал, как меня сотрясает дрожь.

— Вы… с вами все в порядке? — наконец спрашиваю я.

Она слегка встряхивает головой, словно мои слова ей только мешают.

— Вы долго бежали, да? У вас болят ноги?

Ее голос звучит резче, чем раньше, как-то сосредоточенно. Кажется даже, будто она говорит с кем-то еще — с кем-то, кто сидит внутри нее самой.

— Да, — говорю я спокойно. — Болят.

Она кивает:

— Спину тоже скоро охватит озноб. Это оттого, что у вас кости ног не выносят тяжести туловища. Оно давит, как огромный камень, на основание позвоночника.

И как только она это сказала, я ее почувствовал — эту боль, похожую на биение пульса, возле своей толстой задницы.

— А уши? До них уже добрался холод?

— Пожалуй, да. — Я бросаю взгляд на госпожу, которая уже немного пришла в себя и слушает нас. — Но не так, как бывало раньше.

— Не так? Нужно быть настороже, когда боль вспыхивает в голове, это хуже всего.

Да, я отчетливо это помню, вкус собственных слез, когда мне в череп впивались раскаленные докрасна вертела.

Она слегка хмурится. Теперь ее лицо чуть запрокинуто, глаза полуприкрыты, и различаю только гладкую бледную кожу.

— Похоже, в вас очень много изъянов, Бучино? А есть ли у вас хоть какие-то достоинства?

Она впервые назвала меня по имени и впервые почти унизила меня. Я опешил и поначалу даже не нашелся что ответить.

— Есть ли у меня какие-нибудь достоинства? Я… м-м… — Я снова гляжу на госпожу. Похоже, она мне сочувствует, но не произносит ни слова. — Я прежде всего… я неглуп. Вернее, редко бываю глуп. Решителен. К тому же я предан и… хоть порой кричу, но не кусаюсь. Кажется, у меня это не получается.

Некоторое время Коряга молчит. Потом вздыхает.

— Вы не виноваты. Мерагоза всех ненавидела, — говорит она, и голос ее снова смягчился. — От нее эта ненависть исходила как зловоние. Думаю, вы не первые и не последние, кого она погубила своей жадностью.

Она начинает собирать свои склянки, закручивать на них крышки, укладывать в мешок.

— Я приду на днях, и мы доделаем волосы.

Я делаю шаг к кровати, мне хочется как-нибудь помочь ей. Но меня останавливает ее голос:

— Не приближайтесь ко мне.

Она еще возится со своими флаконами, как вдруг внизу слышится какой-то шум. Что мне думать? Что Мерагоза передумала и вернулась, чтобы попросить прощения?

Я выбегаю из комнаты и вижу, что он уже на повороте лестницы. На нем нарядный плащ и новый бархатный берет. Одежда почти сухая — значит, он прибыл сюда на лодке, хотя для того, чтобы узнать дорогу, кто-то, наверное, шел за мной по пятам. Проклятье! Опять виной всему моя неосторожность!

Но теперь поздно преграждать ему путь. Я быстро шмыгаю обратно в комнату и беззвучно шепчу Фьямметте его имя. Она встает и поворачивается, чтобы приветствовать его, и сияние новых волос на миг заслоняет ее лицо, где за секунду до улыбки мелькнул испуг.

Платье с чужого плеча, волосы с чужой головы… Но красота — по-прежнему своя! В этом нет никакого сомнения — свидетельством тому глаза незваного гостя.

— О… о… Фьямметта Бьянкини, — произносит он, смакуя ее имя во рту словно лакомство. — Что за дивное и долгожданное удовольствие — снова видеть тебя!

— Согласна, — отвечает она неторопливо, и по непринужденности ее тона можно подумать, будто она все утро ждала его прихода.

Я не устаю удивляться: когда мир вокруг нее рушится, удары судьбы, от которых другие в бессилье исходили бы слезами, похоже, только придают ей еще больше силы и спокойствия.

— Венеция — большой город. Как же ты нашел нас, Пьетро?

— А… Прошу прощения. — Он бросает на меня беглый взгляд. — Я не хотел нарушить свое слово, Бучино. Но ты уж очень заметный новичок в этом городе. Если знать, что ты здесь, то нетрудно выяснить, куда ты ходишь и куда возвращаешься.

Торговцы старьем и ростовщики. Ну конечно. Особой хитрости тут не требуется. Надеюсь, тот, кто выслеживал меня, уже заходится кашлем, подхваченным под дождем.

Аретино снова поворачивается к Фьямметте, и они смотрят друг на друга.

— Как давно мы не виделись.

— Да, очень давно.

— Должен сказать, ты… лучезарна. Да, ты все такая же лучезарная!

— Благодарю. А ты, кажется, немного расплылся. Впрочем, богатству полнота идет.

— Ха-ха-ха! — Его смех слишком непринужден, чтобы выражать еще что-нибудь, помимо удовольствия. — Нет на свете ничего острее и слаще, чем язычок римской куртизанки. Бучино говорил мне, что ты спаслась, и я рад, что твой ум остался столь же острым, сколь совершенным тело: я ведь слышал самые жуткие рассказы. Знаешь, я же предсказывал, что все это произойдет. Я напророчил это еще в прошлом году, в Мантуе.

— Ну, разумеется. Значит, тебе приятно было бы услышать, что наемники, ворвавшись в Рим, выкрикивали твои строки о вырождении и порочности Святого престола.

— Нет, я… Я не слышал, я не знал… Это правда? Мои строки? Господи… А ты ничего мне не сказал, Бучино.

Он глядит на меня, и я изо всех сил стараюсь не рассмеяться. Но он слишком проницателен и сразу все понимает.

— А! Мона Фьямметта! Как это жестоко — насмехаться над чувствами поэта! Но я тебя прощаю, твои колкости… превосходны. — Он мотает головой. — Должен признаться, я, кажется, соскучился по тебе.

Она уже открыла рот, чтобы отпустить очередную шутку, но вдруг что-то в его тоне заставило ее остановиться. Я вижу, что она колеблется.

— Взаимно, синьор. Я тоже… по-своему. Как пережил ты коварство Джиберти?

Он пожимает плечами и поднимает руки — одна из них согнута.

— Господь милостив. Он подарил мне две руки. Немного упражнений — и левая уже способна писать правду не хуже правой.

— Надеюсь, даже чаще, — вставляет Фьямметта с легким ехидством.

Он смеется:

— Неужели ты все еще держишь обиду на меня из-за нескольких стихотворных строчек?

— В этих стихах — сплошная ложь. Ты никогда не спал со мной, Пьетро, и было подло утверждать обратное.

Аретино переводит взгляд на меня и тут, кажется, впервые замечает Корягу, которая молча застыла словно камень.

— Что ж… — Кажется, он слегка пристыжен. — Смею надеяться, мои похвальные отзывы тебе не навредили. Но, cara,^[125] я пришел сюда не затем, чтобы растравлять старые раны. Видит Бог, довольно! Нет, я пришел предложить тебе свои услуги.

Она ничего не отвечает. Я хочу, чтобы она взглянула на меня — нам ведь предстоит разговор, но она не сводит глаз с Аретино.

— Судьба улыбнулась мне в Венеции. Я живу в доме на Большом канале. Иногда я развлекаю гостей — ученых, кое-кого из богатых купцов, знатных ценителей художеств, которыми полон этот удивительный город. И по таким случаям я приглашаю очаровательных женщин…

Я вижу, как в глазах Фьямметты вспыхивает ярость.

— Разумеется, никто из них не может равняться с тобой, но по-своему они милы. Если бы ты пожелала навестить нас всех как-нибудь вечером… то, я уверен…

Он не договаривает. О, это педантичное искусство оскорбления! Хотя на карту поставлено наше будущее, я не могу не радоваться. Потому что давно уже не видел, как она схлестывается с таким достойным противником.

От ее взгляда в комнате как будто стало холоднее. Она с усмешкой встряхивает новыми кудрями, красиво рассыпающимися по плечам. Боже, благодарю тебя за алчных монахинь!

— Скажи мне, Пьетро, неужели у меня вид женщины, которая нуждается в благодеяниях?

От ее смелости у меня перехватывает дух.

— Нет, конечно, по тебе самой этого не скажешь. Но… — И он поднимает здоровую руку и показывает на стены комнаты.

— А! — Смех Фьямметты похож на звон серебряной ложки, которой ударили по стеклу. — А, ну конечно. Ты проследовал за Бучино и решил… О нет, прошу прощения. Это не наш дом.

Я, наверное, таращу глаза от такой дерзкой лжи, а она уже поворачивается к Коряге:

— Позволь познакомить тебя с Еленой Крузики, знатной прихожанкой здешней церкви. Как видишь, Господь наградил эту добрую душу иным зрением, нежели нас: она слепа к недостаткам мира и ближе к его истинам. Мы с Бучино часто навещаем ее, потому что она нуждается в утешении и беседе, а также в одежде и провизии. Елена?

Легко, словно пушок на нежнейшем бархате, Коряга поднимается и поворачивается к Аретино лицом, мечтательно улыбаясь, раскрыв глаза шире, чем когда-либо раньше, так что в глубинах ее молочной слепоты остается только утонуть.

— Не бойся, Пьетро, — шелестит шелковым голосом моя госпожа. — Ее благодать не заразна.

Но хотя ее слепота и застала Аретино врасплох, он отнюдь не испуган. Он тоже вдруг принимается хохотать.

— О, прекрасная синьора! Как я мог так глупо ошибиться? Пойти за карликом, который несет поношенную одежду в обветшалый дом, и решить, что все это может иметь отношение к вашей драгоценной особе! — Он умолкает и, не таясь, разглядывает ее недостаточно новое на вид платье. — Что ж, мадонна Крузики. Могу лишь добавить, что для меня честь оказаться в присутствии вашей незрячей особы. Я тоже с удовольствием пришлю вам корзинку с едой, чтобы вы вступились перед Господом и за мою ничтожную душу.

Затем он оборачивается к Фьямметте:

— Ну что, carissima?^[126] Может быть, на этом мы кончим ломать комедию?

Она не отвечает, и тут я впервые боюсь за нее. Тишина делается зловещей. У нас почти нет денег, и добыть их больше неоткуда. А человек, который мог бы помочь нам, приняв в уплату нашу гордость, вот-вот скроется за дверью.

И вот тут, когда он уже собирается уходить, происходит нечто поистине непостижимое. С кровати доносится голос — чистый и мелодичный, словно колокол, зовущий монахинь к молитве в середине ночи:

— Синьор Аретино!

Тот оборачивается.

Она улыбается, повернувшись в его сторону, ее губы чуть приоткрыты, словно уже ведут разговор, а улыбка под бездонными пучинами ее глаз так нежна и чиста, что все ее лицо светится радостью, и в это мгновенье кажется, что сама Божья благодать светится сквозь ее кожу. Впрочем, так оно или нет, я в это верю…

— Прошу вас. Подойдите ко мне. Сюда.

Он в замешательстве. Мы тоже. Но он слушается и подходит. Когда он приближается к краю кровати, Коряга приподнимается, опираясь на колени, прикладывает ладони к верхней части его груди, проводит пальцами по его шее, до того места, где под соскользнувшим платком виднеется начало шрама. Она нащупывает его кончиком пальца. Я гляжу на мою госпожу, но она не сводит с них глаз.

— Эта рана исцелилась лучше, чем ваша рука, — тихо говорит Коряга. — Вам повезло. Но… — тут ее пальцы скользят вниз по камзолу, — здесь тоже кое-что не в порядке: там, внутри, какая-то слабость. — Она кладет ладонь туда, где должно быть сердце. — Вам следует быть осторожным. Если вы не будете за этим следить, то когда-нибудь слабость сердца убьет вас.

И она произносит все это таким серьезным тоном, что Аретино, хоть и смеется, с тревогой смотрит по сторонам. А я не могу оторвать глаз от них обоих: ибо, если это не дар Божий и не колдовство, тогда, что ж, она — лучшая обманщица, какую я когда-либо встречал за свою жизнь.

11

В первые дни мы скрываем отчаяние в бесконечных пререканиях. Нас — нас, переживших испанские пики и лютеранских ведьм, — обвела вокруг пальца старая толстая шлюха, которая теперь, наверное, покупает на наши деньги жареную кабанину и хорошее вино. И боль при мысли о ее торжестве столь же сильна, сколь и обида на равнодушие окружающего нас мира. И потому мы с ней расходимся во мнениях не только насчет будущего, но и насчет прошлого.

— Я же тебе сказала: я на это не пойду.

— Ну, давай хотя бы обсудим такой шаг. Нельзя же просто сидеть сложа руки. Ты сама говорила, что можешь стать достойной соперницей любой женщине в городе. Ты подумай: как бы ни было унизительно приглашение Аретино, награда окажется достаточно крупной.

— Вовсе не обязательно! Там будет кошачья драка. Ты же знаешь его вкусы. Все это служит ему материалом для его стишков. Он обожает смотреть, как женщины, мурлыча и царапаясь, сражаются за мужское внимание. А я никогда перед ним не кривлялась и теперь не собираюсь.

— Но ты же никогда не сидела без дела, как сейчас, Фьямметта. Если с чего-то не начать, нас ждет гибель.

— Уж лучше я пойду на улицу!

— Если ты будешь так упрямиться, дело этим и кончится.

— В самом деле! Кажется, в нашей беде мы виноваты оба, а вот исправлять положение должна почему-то я.

— А чего бы ты хотела? Чтобы я сделался жонглером, а ты — уличной проституткой? Да мы вместе едва заработаем себе на хлеб, чтобы оставались силы раздвигать ноги и поднимать руки! Я у тебя ничего не крал, Фьямметта, и ты у меня — тоже. Но, если мы вместе не попытаемся выкарабкаться из беды, то тогда лучше сразу на все махнуть рукой.

— Вместе? Ты считаешь, мы должны выкарабкиваться вместе. Как товарищи. Это ты хотел сказать?

— Ну да, как товарищи, которые должны поровну делить счастье и несчастье. Разве не об этом мы договаривались?

— А что это означает? Что эти люди всегда говорят друг другу правду, какой бы горькой она ни была.

— Да.

Но она не сводит с меня взгляда.

— Тогда, может быть, поговорим о Мерагозе, Бучино? О старухе, которая только что обманула, ограбила нас. Но ведь она не только с нами так обошлась, а? До нас она уже предала мою мать. Разве не так? — Ее голос звучит ровно и холодно.

— Э-э… что ты хочешь сказать?

— А вот что: ты говорил мне, что Мерагоза о ней заботилась. Что она ухаживала за матерью перед смертью. А поскольку я верю тебе, я поверила и ей самой, когда она сообщила мне то же самое. Но это же неправда! Она просто смотрела, как та умирает, и выдаивала из нее последние деньги. Вчера перед уходом Коряга рассказала мне об этом. Она сказала, на улицах толковали про то, что моя мать умерла от сифилиса. И что ее ни разу не позвали к умирающей. А ведь она — лучшая целительница в городе. Может, она и не сумела бы исцелить ее, но как-нибудь непременно помогла бы. Но Мерагоза ее об этом не просила. Она равнодушно смотрела, как та заживо разлагается. — Фьямметта по-прежнему смотрит на меня в упор. — Неужели ты хочешь мне сказать, что ничего не знал об этом, Бучино? Значит, в действительности одурачили лишь меня одну?

Я уже раскрываю рот, намереваясь соврать, но ложь застревает у меня в горле. Она права. Если мы не станем рассказывать друг другу правду, то мы погибли. А мы, видит Бог, нуждаемся сейчас друг в друге, как никогда.

— Я… понимаешь… Я подумал тогда, что тебе будет лучше этого не знать.

— Вот как? А ты не думаешь, что если бы сразу сказал мне правду, то я бы с большим подозрением относилась к ней и следила бы за каждым ее шагом? Может быть, тогда все сложилось бы иначе.

Нет, в этом болоте мы непременно утонем оба. Я вздыхаю:

— Знаешь, что мне кажется, Фьямметта? Мне кажется, ты в глубине души все знала. Просто ты предпочитала верить ее рассказу, потому что он причинял тебе меньше боли.

— В таком случае тебе не в чем себя упрекнуть. Верно? — Проговорив эти слова тоном ледяного презрения, она отворачивается от меня.

Если на мне и лежит более тяжкая вина, то возмездие принимает слишком жестокую форму: я брожу по городу вдоль и поперек, с гудящими ногами и ноющей поясницей и разыскиваю Мерагозу. День за днем я продираюсь сквозь рыночные толпы в надежде углядеть ее грузную тушу, жадно нависшую над новыми тканями или хватающую куски мыла с нежным запахом, которым ей все равно не отмыть дочиста свои грязные дырки. Но если она что-то и покупает, то где-то еще, а не в лавках и рядах, в которых я ее ищу. Я пытаюсь взглянуть на мир ее глазами. Куда бы я сейчас отправился, каких богатств я бы жаждал или, быть может, под какую скалу я бы забился? Триста дукатов! На эти деньги можно жить как вельможа несколько месяцев… или как крыса — несколько лет. Как ни душит ее жадность, думаю, она слишком рассудительна, чтобы сразу все растранжирить.

Обойдя рынки, я устремляюсь к окраинам — в район Арсенала, где живут портовые рабочие, где чужестранцы могут сгинуть в лабиринтах однокомнатных трущоб. Где какая-нибудь швея проводит всю свою жизнь, делая паруса или плетя канаты в огромных помещениях; те, кто их видел, уверяют, что там поместится целый корабль. Всякий, кто пожелает, легко здесь затеряется. Однажды мне даже мерещится, будто она идет по деревянному мосту возле стен судоверфи, и я бросаюсь догонять ее, так что ноги у меня начинают гудеть. Но когда я настигаю ее, она вдруг превращается в незнакомую старую каргу, закутанную в слишком дорогой для ее особы плащ, и от ее испуганного визга я чуть не падаю. Я брожу по трущобным улочкам и стучусь в разные двери, но у меня нет денег, которые развязали бы языки, к тому же хоть сыплющаяся на меня брань вполне отвечает моему настрою, но даже унижение быстро приедается.

Наконец меня заносит в какую-то вонючую часть города, где мой нюх оскверняет смрад, долетающий из осушенного канала, который превратился в зыбучую грязь, готовую поглотить оступившегося карлика, словно булыжник. Торопясь уйти подальше от этого зловония, я натыкаюсь на винный погребок и просиживаю там всю ночь и хлещу пойло, которое сочли бы отравой в любом другом государстве, кроме того, что получает доход от его изготовления. Впрочем, эта мысль не мешает мне надраться. Учитывая мою боязнь утонуть, можно сказать, что я бросаюсь в омут, но порой наказание приносит нам сладкую боль. Я поплатился тем, что меня рвало весь следующий день и всю следующую ночь. Наконец, я проснулся у самого края канала со странно-утешительным чувством, что дальше падать уже некуда.

Прошло три дня с тех пор, как я ушел из дома. Я никогда не отлучался так надолго, не сказав моей госпоже. Пришла пора предоставить Мерагозу ее бесам и вернуться восвояси, чтобы бороться с нашими собственными.

* * *

Когда я приползаю домой, стоит раннее утро. Я подхожу к дому по мосту, и солнце так ярко отражается от воды, что глазам почти больно смотреть на нее. Боже мой, когда-нибудь Венеция станет прекрасной, и я буду готов любоваться ее красотой. Но только не сегодня. Я замечаю госпожу раньше, чем она меня. Она стоит у окна, глядя на улицу сквозь полуоткрытые ставни. На ней сорочка, волосы распущены по плечам, и кажется, она кого-то ждет. Я уже готов окликнуть ее, я понимаю, что она тревожится, но что-то странное в ее неподвижном взгляде удерживает меня. Напротив Фьямметты, на своем всегдашнем посту, сидит морщинистая старуха-соседка и что-то беззвучно шепчет в пустоту. Похоже, обе женщины глядят друг на друга. Что же они видят? Путь, ведущий от мечты к кошмару? Ибо, если здраво рассудить, одну от другой отделяет лишь узкая полоска воды да длинная вереница лет.

Когда я разглядываю женщин на улицах (ведь это моя работа, не забывайте, и к тому же удовольствие), то порой думаю о том, до чего их тела напоминают плоды: они тоже наливаются соком, крепнут, зреют и размягчаются, а потом портятся и гниют. И это гниение пугает меня больше всего, оно тяготеет к двум крайностям — влажной или сухой. Женская плоть или раздувается, точно готовый лопнуть свиной пузырь, или постепенно сморщивается и усыхает. Какой конец ждет мою госпожу? Неужели наступит время, когда ее пухлые щеки обвиснут, как пергамент, а губы — такие полные, что мужским пальцам не терпится коснуться их, — увянут и уподобятся захлопнутым створкам мидии? Может быть, она сейчас думает именно об этом? Смотрит на разложение, которое ждет и ее саму?

Потому-то, имея в кошельке сорок дукатов и помня, что через неделю нужно снова платить за жилье, мы должны прекратить лить слезы и взяться за дело. Я решительно начинаю взбираться по лестнице.

Когда я открываю дверь, она оглядывается, а я не знаю, на что смотреть: на ее руку, как-то странно прижатую к боку, или на мужчину, лежащего в постели. Блеск в ее глазах определяет мой выбор. Он полураздет, рубаха расстегнута на бочкообразной груди, голые ноги торчат из-под простыни — длинные и мохнатые, как у паука. Он так тяжело дышит и громко храпит, что трудно понять, что это — оцепенение утоленной похоти или глубокий хмель. Перегаром от него несет так же сильно, как от меня.

Я снова гляжу на Фьямметту. У нее что-то с рукой. Проклятье! Что гласит первое правило хорошего блуда? Никогда не оставайся с мужчиной наедине, если за закрытой дверью нет верного помощника.

— Что это…

— Ничего. Я невредима. — Она снова тверда и собрана, недавняя задумчивость рассеялась без следа. — Я поняла, насколько он пьян, только когда уже привела его сюда. На площади он казался вполне трезвым.

— Давно он уснул?

— Не очень.

— Его кошелек у тебя?

Она кивает.

— Еще что-нибудь есть?

— У него был медальон, но это дешевка.

— А кольцо? — говорю я, и мы оба глядим на толстую золотую полоску, впившуюся в жирный, похожий на колбаску палец.

— Оно слишком крепко сидит.

— Ладно. Пожалуй, нам нужно поскорее выкинуть его отсюда. — Я обвожу взглядом комнату, старясь соображать как можно быстрее. Возле двери на полу стоит лютня с ее толстым деревянным корпусом.

— Нет! — быстро возражает госпожа. — Только не лютней! Она нам еще пригодится. У него есть кинжал. Давай лучше им попробуем.

Я нащупываю кинжал, а она плотно закрывает ставни. Их щелканье беспокоит мужчину, он тяжело дышит и перекатывается на бок. Теперь его лицо оказывается у самого края кровати. Я передаю нож госпоже, швыряю его одежду к двери, а сам становлюсь перед ним, приблизив свое лицо к его. Вид у меня сейчас — как раз то, что нужно: от меня разит винищем сильнее, чем от него, я похож на существо, которому не страшна даже преисподняя. Я гляжу на Фьямметту, и она кивает. О Господи, я готов поклясться, что ощущаю некое возбуждение, и начинаю кричать что есть мочи прямо ему в рожу, растягивая при этом рот и обнажая клыки.

Он так оглушен и ошарашен этим ревом и моим видом, что уже наполовину вылетел из постели, не успев задаться вопросом — какого я роста? А когда он об этом задумывается, то ответом ему становится блеск лезвия, которое Фьямметта держит в руках — намеренно низко. Я по опыту знаю, что мужчинам трудно храбриться, когда между ног у них болтаются яйца. Бросившись к двери, он что-то выкрикивает, но больше для того, чтобы потешить свое тщеславие. К тому времени, когда он доберется до дома, мужество снова вернется к нему, и он будет терзаться страхом, не подхватил ли он заразу. Так наше наказание хотя бы немного приближает грешников к Богу. Но лишь до тех пор, пока следующий приступ похоти не уничтожит плоды наших стараний.

Веселье — наша награда за то, что мы так удачно выставили этого мужлана, — улетучивается еще быстрее.

— Говорю тебе, я сама могла бы с ним управиться. Я отправилась навестить того турка, чтобы напомнить ему о себе, и тут на площади встретила этого. На нем был новый плащ, и хотя я едва разбирала его выговор, он выглядел преуспевающим купцом, к тому же сказал, что через два дня уезжает. Он оказался не так богат, как я думала.

— Да хоть бы даже член у него был позолоченный! Ты забыла правило — нельзя приводить их, когда ты одна. А если бы он набросился на тебя?

— Он не набрасывался на меня.

— А что у тебя с рукой?

— Просто синяк. Он был так пьян, что совсем не соображал, что делает.

— М-да. Никогда еще твой выбор не был таким опрометчивым.

— Мой выбор никогда еще не был таким ограниченным. Боже мой, Бучино, да ты же сам поторапливал меня, говоря, что пора браться за работу.

— Но не так же!

— Ну, все бы было не так, если бы ты был здесь, а?

Она глядит в сторону, и я снова мысленно вижу ее у окна, лицом к лицу с пустым будущим.

— Тебе следовало дождаться меня, — говорю я тихо.

— А где ты был?

— Сама знаешь где. Искал Мерагозу.

— Три дня и две ночи? Должно быть, тебя очень увлекли эти поиски, Бучино.

— А… я… завалился в какой-то кабак и напился.

— Прекрасно. А то я уже решила, что, судя по твоему запаху, ты все-таки нашел ее. И что она сделала тебе более выгодное предложение, а ты его принял.

— Ну, не смеши меня! Ты сама знаешь, что я никогда тебя не брошу.

— Сама знаю? А откуда мне это знать? — Она ненадолго умолкает, потом встряхивает головой. — Три дня, Бучино! И никакой весточки. В этом городе каждый прилив выбрасывает на сушу утопленников. Откуда мне было знать, куда ты подевался?

Наступает молчание, мы воспряли было духом, а теперь снова впали в уныние. Если бы она не была так разгневана, то, скорее всего, расплакалась бы.

Через щели ставни в окне напротив старуха осыпает нас бранью за шум и за безнравственность. Я подхожу к окну и резко распахиваю разбитые ставни. Клянусь, будь у меня аркебуза, я пальнул бы сейчас в эту каргу и отправил бы ее к праведникам, потому что меня тошнит от ее глаз-бусин, от ее бессмысленного бормотания. Я гляжу на воду, где мечутся вспышки отраженного солнечного света, и вдруг я мысленно переношусь в лес под Римом, передо мной бежит речка, а на ладони у меня — только что вымытый рубин и то будущее, которое мы друг другу обещали. Черт бы побрал этот проклятый город! Я никогда не хотел сюда переселяться. Фьямметта права: Венеция глотает бедняков быстрее, чем карп мелкую рыбешку. Еще немного, и мы оба умрем здесь, уткнувшись лицами в свежую грязь канала.

— Прости, — говорю я. — Я не хотел тебя напугать.

Она трясет головой.

— А я не хотела тебя прогонять… — Она умолкает, ощупывает пальцами синее пятно на руке. — Нам негоже ссориться.

Испугалась ли она грубости купца? Если да, она ни за что в этом не признается — даже самой себе. Из всех куртизанок, каких я встречал (а в Риме я хорошо знал многих), она лучше других умела скрывать неизбежные в силу рода ее занятий душевные раны.

— Я… я думала о том, что ты говорил. Про предложение Аретино. Надо было мне послушать тебя.

— Ты думаешь?

Она пожимает плечами:

— У нас нет другого выхода.

Я вздыхаю, потому что теперь такое решение кажется мне не победой, а очередным препятствием.

— Знаешь, я бы не предлагал соглашаться, если бы не считал, что он по-прежнему питает к тебе нежные чувства. Я знаю, что в Риме он обидел тебя и ты до сих пор зла на него. Но обижать людей — это его работа. Тем не менее есть люди, которые уверяют, что у него щедрое сердце, а мне показалось, что здесь он смягчился.

— Кто смягчился? Аретино?

— Понимаю, это звучит дико, но мне кажется, дело обстоит именно так.

На самом деле я не настолько был поглощен другими заботами, чтобы ничего не слышать и не видеть, и я впрямь пришел к выводу, что он несколько переменился. Если в Риме он был самозваным общественным деятелем и изливал свои суждения на всякого, кто был готов заплатить, то здесь он ведет себя намного тише, как обыкновенный горожанин. Никакой политической сатиры, никаких памфлетов, никаких обличений во имя исправления общественных нравов. Ходят слухи о письмах к Папе и к императору, написанных для того, чтобы снова примирить их между собою (его дерзость не пропала бесследно), но когда речь заходит о Венеции, от него можно услышать лишь похвалу этому раю на земле, этому царству свободы, процветания и благочестия. Лично мне Аретино нравился куда больше львом, нежели домашним котом, но его перо настроило против него всю Италию, и теперь он, подобно нам, нуждался в безопасном пристанище и в новых покровителях, которым надо льстить и перед которыми надо вилять хвостом. Пока же он отирался возле тех, кто уже удостоился здесь почтенного приема, а именно: Якопо Сансовино из Рима, которому, похоже, и в самом деле поручили спасать купола Сан-Марко от обрушения (на площади уже лежат груды свинца, и работы скоро начнутся), и Тициана Вечеллио, который, по мнению многих, такой же хороший живописец, как римские и флорентийские мастера (я ничего не понимаю в искусстве, но мне нравится, как его алая Мадонна изумляет стоящих внизу мужчин, воспаряя к небесам над алтарем церкви Санта-Мария-деи-Фрари). Имея таких друзей, Аретино может себе позволить дожидаться той поры, когда на горизонте появятся подходящие покровители.

А это значит, что его званые вечера кое-что нам обещают.

— Что ж, тогда тебе лучше сходить к нему и сообщить, что я приду.

И наверное, я бы так и сделал, если бы не гости, наведавшиеся к нам двумя днями позже.

12

— Эй, ты! Блистательная шлюха, отвори окошко!

— У-у-а! Где же ты, знаменитая римская куртизанка?

Мы просыпаемся и подбегаем к ставням. Сейчас глубокая ночь. Судя по их голосам, они пили весь вечер напролет. Будь лодка меньше, с нее бы уже свалилось в воду несколько человек, но это нарядная гондола с фонарями на обоих концах, а сидят в ней еще более нарядные знатные юноши — шестеро или семеро. Они достаточно молоды, чтобы щеголять в цветных чулках, и достаточно богаты, чтобы не задумываться, кого еще они тревожат в эти минуты, призывая нас.

— Фьям-мет-та Бьян-ки-ни!

Выговаривая каждый слог, они шлепают веслами по воде, их голоса мелодичны, как артиллерийские залпы.

— Сладко-белая Бьянкини!

— Пылкий огонек,^[127] Фьямметта!

— Сладкий белый огонек!

— Жар бесстыжий между ног!

И они громогласно смеются над своими терзающими слух стишками. Эта какофония, наверное, разбудила горожан в радиусе полумили. Юнцы, отравленные хмелем и наследственными привилегиями. Что ни говори, но они-то нарушают куда больше законов и оскверняют больше женских тел, чем бедняки. Но кто видел хоть раз, чтобы кого-нибудь из них вздернули на площади с содранной на спине кожей в пример и назидание остальным? О Господи, как я презираю их, пусть даже они щедро платят за свои развлечения. Впрочем, я сомневаюсь, что сегодня ночью это входит в их намерения.

Юнцы из этого сословия только из одного источника могли узнать, кто мы и где живем. Я не думаю, что Аретино жесток, но он — неисправимый сплетник, и, что бы он им ни наплел про мою госпожу, они решили, что она доступна. Она стоит во тьме, совсем рядом, и ее ярость почти осязаема. Я уже хочу распахнуть окно, но она щелкает пальцами, приказывая мне стоять тихо. В то же мгновенье раздается скрип и лязг ставней где-то рядом, и начинается бурный обмен грязной бранью. Фьямметта права: если они нас сейчас увидят, то будет еще хуже. Ночное безобразие разрастается и делается все громче.

— А ты, старушка, можешь сдвинуть ноги. Костлявые ведьмы нам не нужны.

— Еще бы! Ведь у твоей соседки внутри перебывало столько кардиналов и Пап… А-ха-ха!

Но тут расшумевшиеся юнцы нашли достойную противницу, и по воплям, которые доносятся снизу, я догадываюсь, что их облили отнюдь не водой. Мы стоим у запертых окон, а вопли и ругань продолжаются еще некоторое время. Наконец молодежи наскучивает эта игра, и лодка с шумным плеском уплывает в ночь. Мы отходим от окна и пытаемся снова уснуть, но голоса этих нахалов продолжают звенеть у меня в голове, и я до зари ворочаюсь без сна.

Рано утром я отправляюсь купить хлеба. Очередь длинная, и я слышу, как люди шушукаются вокруг меня. Когда я перехожу кампо, какие-то старухи шипят на меня, а вернувшись восвояси, я вижу возле двери, на внешней стене нашего дома, большой грубый рисунок углем, изображающий мужские половые органы. Черт! Теперь даже соседи — наши враги. Я поднимаюсь по лестнице, на душе у меня тяжело, и я готовлюсь к новому приступу ярости или отчаяния.

Но, к моему удивлению, меня ждет совсем иное — радостное возбуждение.

Я еще из-за двери слышу их оживленную болтовню. Моя госпожа давно проснулась, одета, а напротив нее на кровати сидит Коряга.

— Ах, Бучино! Погляди, что мне принесла Елена: крем для сохранения белизны кожи.

— Как мило с ее стороны.

Коряга оборачивается на мой голос, и мы глядим друг на друга. Впрочем, разумеется, это я гляжу — за нас обоих. Сегодня ее глаза широко раскрыты — это две бездны, затягивающие в себя. Не прошло и недели с того дня, когда мы с ней чуть не сцепились над этой самой кроватью, и вот она снова вошла в львиное логово. Она отважна, я не могу этого не признать, и ей удалось развеселить мою госпожу, когда веселиться нет ни малейшего повода, и это тоже немалая заслуга.

— Она пришла предложить нам помощь, если мы нуждаемся в ней.

— Что ж, мне остается только пожелать, чтобы у нас были деньги — платитьей… вам за работу, — говорю я, запинаясь, потому что присутствие этой женщины по-прежнему приводит меня в замешательство.

— О, она не просит платы. Она предлагает нам дружбу после той беды, что с нами приключилась. Правда, Елена?

Моя госпожа улыбается и берет ее за руку, и мне кажется, даже слепая должна ощущать тепло этой улыбки сквозь пожатие.

— И вот, пока мы тут разговаривали и я рассказывала о том, что случилось нынешней ночью, мне в голову вдруг пришла замечательная мысль. Ах, Бучино, тебе тоже понравится! Это просто великолепно! Сколько у нас осталось денег? Сорок дукатов — так ты, кажется, говорил?

— Я… — Даже если мы с Корягой теперь закадычные друзья, я ни с кем не хочу делиться нашим глубоким унижением. — Я… не знаю.

Коряга мгновенно распознала в моем голосе то, что иной прочел бы глазами, и, высвободив свою руку, натянула на плечи платок — тот самый, что мы ей подарили.

— Мне пора. Я… Меня ждут на другом конце города, у одной женщины не перевернулось в срок дитя во чреве. — Она кланяется Фьямметте, потом поворачивается ко мне. — Когда я вам понадоблюсь, синьор Бучино, пришлите за мной, и я приду.

Моя госпожа так возбуждена, что ей едва хватает терпенья дожидаться, когда за Корягой закроется дверь.

— Ну же! Сорок дукатов — верно?

— Да, — говорю я, — сорок…

— Прибавим еще девять из кошелька того купца. Его медальон — дешевка, я в этом уверена, а кинжал евреи не возьмут. А как насчет нашей книги? Петрарка с потайным замком, что потерял Асканио? Боже мой, мы ведь так долго таскали ее с собой, и пусть он истрепался, все-таки золотое тиснение и серебряные застежки чего-то да стоят — это же лучшее произведение римских печатников! Ведь книжку-то еврей примет, а?

— Понятия не имею, — отвечаю я. — Мы даже раскрыть ее не можем.

— Можно взломать замок.

— Но это же уменьшит ее ценность. Да что за…

— Да, она и так достаточно красива. Ведь Асканио надеялся сколотить себе состояние на ней! Ну, скажем, мы выручим за нее пятнадцать дукатов. Всего получается шестьдесят четыре. А в шестьдесят четыре мы точно уложимся!

— Что значит «уложимся»? О чем ты говоришь, Фьямметта?

— О лодке! Я говорю о лодке! О плавучей спальне. Пресвятая Богородица, не понимаю, почему же мне раньше не приходила в голову такая мысль! Только сегодня утром, когда я рассказывала Елене о тех грубиянах, приплывших на собственной лодке, меня осенило. А ты не помнишь ту женщину — в первую ночь?

Ту первую женщину? Конечно. Разве ее можно забыть? Золотые занавески, чьи-то пальцы в ее волосах, густой запах духов и вожделения, который несся за ними над водой. Несмотря на страшную усталость и страх, что я испытывал в ту ночь, когда мы приплыли в Венецию, все это тогда поразило меня.

— Это, пожалуй, чересчур смело, но, клянусь тебе, все пойдет хорошо. Эти женщины на лодках — не какие-нибудь уличные девки! Они есть только в Венеции. Мать всегда говорила мне, что это очень нравится заезжим купцам. Такие любовные похождения на воде возможны только здесь! А потому лучшие куртизанки запрашивают соответствующую цену. Только и они, и их лодки должны быть очень красивыми.

Да, это так: черные, отделанные золотом гондолы с пляшущими красными огоньками, с каютами, похожими на миниатюрные нарядные спальни, сплошь в атласе и шелках, с парчовыми занавесками, со своим блестяще-черным лодочником-сарацином, который искусно ведет ладью сквозь ночную тьму и конечно же отворачивается в сторону, когда нужно. Разумеется, я иногда задумывался о них. Кто они? Сколько они стоят и долго ли этим занимаются?

— А погода? — спрашиваю я. — Мне кажется, в это время года мало кому захочется снимать штаны на холодном ветру в Большом канале.

— Согласна, время года сейчас не лучшее. Но днем все-таки бывает тепло, и есть места, где лодка может укрыться от ненастья. Так мы могли бы получать регулярный доход и при этом не терять независимости. Коряга поможет нам, а со временем нам удастся найти покровителя. Понимаю-понимаю, мы с тобой привыкли совсем к другому порядку вещей. Но все-таки это уже кое-что, а ты сам говорил, что с чего-то нужно начинать. Моя мать знала женщин, которые неплохо зарабатывали, имея постоянных клиентов. Ну, что скажешь?

Поскольку я прожил бок о бок с ней не один год и знаю ее упрямство и поскольку ее вновь обретенная бодрость в тысячу раз лучше, чем ее гнев или наше общее отчаяние, то предпочитаю не тратить попусту времени на споры, из которых не выйду победителем.

— Хорошо. Я отнесу еврею сонеты.

13

Я и сам забыл, до чего красива эта вещица. За месяцы наших скитаний, лежа в тесном кармане моей куртки, она несколько истрепалась, на обложке появились пятна, но кожа переплета по-прежнему темно-красная, сохранилось золотое тиснение и буквы высочайшего качества, а края надежно схвачены филигранными серебряными уголками и застежками. Моя госпожа права. Это лучшее, что только выходило из римской типографии, и место такой вещице в доме процветающей куртизанки — как из-за затейливого замка, так и из-за красоты самих сонетов Петрарки, что скрываются внутри. Что ж, даже если книгу заложить, мы еще сможем выкупить ее у еврея.

Похоже, он рад снова видеть меня. В дальней комнатке, на полке, стоит вода и тарелка с небольшими твердыми хлебцами, которые, видимо, и составляют его ужин. Он предлагает мне попробовать такой хлебец. Понимая, что это особая честь, я беру его — он оказывается пресным и сухим, я с трудом его проглатываю.

Между нами на столе лежит книга. Еврей смотрит на нее, но в руки не берет.

— Это не Библия, — говорю я. — Это сочинения Петрарки.

— А кто это?

— Поэт и философ. Он уже умер.

— Но он христианин?

— Да.

— Значит, в книге говорится о религии?

— Да… Нет. Не совсем. Пожалуй, в ней больше говорится о жизни и о любви.

— Прошу прощения. Я не могу ее взять. Закон ясно говорит: не разрешается брать в залог христианские предметы.

— Как, а разве мои драгоценности были языческими?

Еврей улыбается:

— Запрет направлен на слова. На книги. И на некоторые предметы — церковную утварь, оружие.

— Иными словами, если бы мои рубины украшали кинжал, то вы бы их не взяли?

— Не взял бы. Не мог бы взять. Это запрещают не только венецианские законы, но и раввинат.

— Но почему? Такие предметы для вас — скверна?

— Думаю, оскверняются при этом обе стороны.

— Ну, в таком случае вы, может быть, взяли бы книгу просто как предмет из кожи и серебра, потому что ее содержимое вас не смутит. Оно заперто, а замок я открыть не могу.

Господь свидетель, я много раз пытался — подбирал цифры наугад, как игрок в кости, стремящийся получить верную последовательность. Бывало, я сворачивался клубком на койке, в темном нутре корабля, когда мое воображение тщетно силилось сделать деревянную перегородку между мной и водной пучиной толще, и будь при мне подходящий инструмент, я бы разбил этот замок хотя бы для того, чтобы погрузиться в другой мир и ненадолго позабыть о том, в котором я находился.

Научив меня читать, отец черпал огромное утешение в моей ненасытной страсти к чтению. Он некогда покорил сердце моей матери с помощью любовных сонетов Петрарки. А поскольку, обучая меня, верил, что обладание знанием не менее важно, чем обладание имуществом, то его любовь к словам передалась мне. Если бы я не был так молод годами, когда отец умер, то, я уверен, моя жизнь сложилась бы иначе. Но, пусть теперь он, наверное, стыдился бы моих нынешних занятий не меньше, чем моего телосложения, мне все же нравится думать, что его порадовало бы мое умение приводить на память множество философских рассуждений на наших вечерах, где чувственным утехам предшествуют умственные услады.

— И что же он пишет, этот Патракт?

— Он пишет о красоте и о любви.

— И что он о них пишет?

— Это сонеты — стихи о любви. Но… — торопливо добавляю я, заметив, как еврей нахмурился, — он не только поэт, но и философ. Он предупреждает, что плотская любовь между мужчиной и женщиной порой превращается в недуг, она губит людей и затягивает их в безумие, ведущее прямо в ад, зато божественная любовь преодолевает телесные границы и освобождает душу, чтобы та могла воспарить к небесам.

— А христиане с этим соглашаются?

— Да. — И мне снова вспоминается отец, почитавший Петрарку словно какого-нибудь святого. — Впрочем, такие воззрения чтятся больше в нарушении, нежели в соблюдении.

— Как это понимать?

— Легко говорить — трудно исполнять.

Некоторое время он пытается осмыслить мои слова.

— А мне кажется, что Божьи законы и не должны быть легкими. Они и бремя и испытание. Для всех нас.

Мне нравится его серьезность. Кажется, любознательность сочетается в нем с незыблемой верой. Мне вдруг приходит в голову, что до чего же странным должно быть его бытие. Жить в городе и в то же время не жить в нем. Быть иноверцем и самого себя ощущать окруженным иноверцами. Верить в свою богоизбранность, в то время как остальные видят в тебе дьявольское отродье, а само твое существование считают настолько зловредным, что с заходом солнца запирают тебя в гетто, причем ты сам должен платить жалованье стражникам, которые стоят у твоих ворот. Чем они там занимаются всю ночь, эти евреи? Молятся — и только? Или может быть, пляшут и смеются, рассказывают забавные истории и суют свои штучки в теплые дырочки своих жен, как и все остальные мужчины? Я так мало знаю о них, словно они пришельцы из каких-нибудь Индий. А они, наверное, знают о нас не больше…

Он вытягивает руку, и его пальцы касаются серебряного края книги, а затем круглого гравированного барабана замка. Немного погодя он придвигает книгу к себе.

— Вы говорите, внутри тоже изящная работа?

— Человек, из чьих рук вышла эта книга, был величайшим римским печатником и гравером. По всему городу шла слава о его работах.

— А замок?

— Замок, по-моему, придумал его помощник.

— Подмастерье, который изготовляет всякие металлические зубья и защелки?

— Да.

— Мне случалось видеть такие замки. Там внутри механизм, открывающий замок, если правильно выстроить все эти пронумерованные зубчики.

— Да, об этом я и сам догадался. Но мне никогда не удавалось привести их в нужный порядок.

Еврей придвигает лампу ближе, подносит увеличительное стекло к правому глазу и рассматривает замок.

— Что вы видите?

— Мелкие детали стали крупными, показались отверстия, которых без стеклышка не видно.

— А поддельные камни вы тоже так распознаете?

— Нет. Там важно, как свет распределяется внутри камня. Если камушек поддельный, то у него в сердцевине нет огня. — Он откладывает линзу. — Удивительно, как меняется вещь, когда заглядываешь ей в самое нутро.

— А вы бы сумели открыть замок?

— Пожалуй. Я попытаюсь.

— Благодарю. — Я всматриваюсь в лицо еврея, снова сосредоточившегося на замке. — Можно задать вам один вопрос?

Он не отвечает, но я принимаю чуть заметное движение за согласие.

— Чем бы вы занимались, если бы вам не нужно было заниматься всем этим?

— Всем этим? — Он отрывается от книги. — Если бы не нужно было заниматься всем этим? — Он жестом показывает на стены комнаты, словно напоминая самому себе, где находится. Потом трясет головой. — Если бы не нужно было заниматься всем этим… я бы сел на корабль и отправился туда, где добывают самые крупные камни, и заглянул бы внутрь земли, чтобы узнать, откуда они берутся и как они образуются.

— А вы бы выкопали их оттуда и стали бы продавать?

— Не знаю. — Я вижу, что этот вопрос озадачил его. — Я пойму это, когда достигну цели.

— Сколько времени вам понадобится?

— Я закрываю лавку между вторым и последним ударами колокола. Зайдите в это время.

Я слезаю со стула.

— А если вы откроете замок, то заглянете внутрь?

— Не знаю, — отвечает он, протягивая руку к линзе. — Я пойму это, когда достигну цели.

Город меняется на глазах. Пока мы с евреем толковали о Божьих законах и о тайнах земли, с моря поднялся холодный туман, заполнил переулки, разостлался над водой, растекся по холодным камням. Я шагаю, и улица за мной исчезает, а синий навес лавки скрывается из виду в считанные мгновенья. Люди движутся как тени, их голоса словно существуют отдельно от тел, и, показавшись ненадолго из пустоты, они снова погружаются в нее. Мгла настолько густая, что, когда я дохожу до Мерчерии, булыжников под ногами почти не видно и уже невозможно понять, что это за плотный мрак — ненастье или опускающиеся сумерки. Я плутаю по улицам, знакомым настолько, что глаза мне не нужны, и наконец выхожу на кампо Санта-Мария-деи-Мираколи.

Это маленькая площадь, но сейчас такое ощущение, что передо мной открытое море: всюду разливается пустота, горизонт призрачен и затянут мглой до самых Индий. Я уже слышал от старика-колодезника истории о венецианских туманах, мрачные истории о том, как на город опускается мгла, плотная как кисель, и тогда прохожие перестают понимать, где кончается суша и начинается вода. А на следующее утро, по словам старика, обязательно вылавливают из каналов тела, плавающие лицом вниз, — это люди с нечистой совестью угодили в воду в какой-нибудь сотне шагов от собственного дома. Наверное, я так давно живу с нечистой совестью, что она уже сделалась частью меня самого, но, несмотря на мое отвращение к воде, я ощущаю сейчас не страх, а скорее возбуждение: во всем этом мне видится даже что-то забавное, ведь каждый шаг становится приключением.

Из мглы, точно огромная ледяная скульптура, вырастает серо-зеленый мраморный фасад собора Санта-Мария-деи-Мираколи, а туман клубится так, что мерещится, будто это я стою на месте, а движется здание. Посредине я вижу распахнутые врата, мерцание свечей в холодной дымке манит теплом, и вот я уже иду навстречу этим вратам.

В первый миг, после того, как я ступил внутрь, сохраняется ощущение, будто все окружено туманом. Пол и стены — все вокруг меня мраморное, и серо-багряный свет, сочащийся сквозь высокие окна, кажется прохладным и дымчатым. Каждый день по пути на рынок или еще куда-нибудь я прохожу мимо этой церкви, но ни разу я не заглядывал внутрь. Среди паломников, посещающих Венецию, бытует мнение, что раньше умрешь, чем посетишь все до единой церкви в этом городе. А я всегда слишком занят, чтобы просто тешить любопытство и тем более растрачивать его на часовни, слишком маленькие, чтобы быть нам полезными. Но сейчас, когда мир вокруг меня застыл, я могу ненадолго обратиться в досужего зрителя.

Церковь построена недавно, это чувствуется. И дело не только в чистоте, но и в простоте ее убранства: здесь еще нет наслоений времени, которые присутствуют во многих других церквах — ни надгробий, ни десятков алтарей, возведенных соперничающими семействами, кичащимися своим положением. Изображения на сводчатом потолке такие яркие, что кажется, еще улавливаешь запах свежей краски. А в алтарной части, где выставлен для поклонения образ Богоматери-Чудотворицы, мраморная перегородка, украшенная тонкой резьбой, смотрится кружевной напрестольной пеленой. Видные наполовину статуи святых и Девы Марии мирно взирают на десяток людей, рассевшихся по скамьям. Наверное, они, как и я, забрели сюда, ища в безбрежном сером океане хоть какую-нибудь твердую опору, но и здесь из-за полупрозрачного воздуха и тишины пространство кажется немного сдвинутым, вывихнутым, словно мы не на суше и не на воде, а где-то между ними.

Я сажусь в дальнем ряду и наблюдаю, как церковь готовится к вечерне. Паства хранит торжественное молчание, словно замерев в благоговении перед непогодой. Я слышу наверху топот — это по балкону над входом, гуськом проходят монахини из соседнего монастыря. Благодаря коридору, соединяющему два здания, они остаются невидимками. Если прислушаться, то можно различить щебетанье молодых голосков, но самих послушниц во время богослужения увидеть невозможно.

Коряга напрасно укоряла меня за полное незнание монастырских дел — не такой уж я дремучий невежда. О венецианских монашках слышали даже в Риме. Если в каждом христианском городе, не желая разоряться на приданом, девушек посвящают Богу вместо того, чтобы выдать их замуж, то Венеция может похвастаться тем, что среди ее дочерей невест Христовых ничуть не меньше, чем невест вельмож. Так и государство выглядит благочестивым, и правящие семьи сохраняют свои состояния. Однако едва ли для кого-нибудь составляет тайну то, что рекруты воюют куда хуже добровольцев или наемников. В Риме моя госпожа платила местным монахиням, вышивавшим для нее белье, и мне довелось провести немало времени в монастырских приемных, где меня щипали и щупали под одеждой молоденькие смешливые монашенки в платьях модного покроя, которым не терпелось проверить, правдивы ли слухи о низкорослых мужчинах; тем временем моя госпожа обменивалась с остальными монахинями последними сплетнями.

И пусть правительство Венеции кажется более благочестивым, чем другие, в душах молодых женщин, изнывающих от скуки принудительного заключения, везде творится одно и то же. В этом-то я убежден, потому что такова моя работа — постигать те способы, какими вожделение попирает уставы Господни. И хотя преступают дозволенные границы чаще всего мужчины, женщины тоже далеко не безгрешны. На самом деле, зная могущество людской похоти, я решусь утверждать, что, будь я бедняком где-нибудь в Германии и слушай я проповеди Лютера, я бы счел его нападки на мнимое безбрачие духовенства отнюдь не ересью, а здравомыслием. А это, в свой черед, снова заставляет меня вспомнить Петрарку: ведь увещания отринуть плотские помышления ради духовных легче давались ему в старости, нежели в юности, когда влюбленный поэт сочинял пламенные страстные сонеты, посвященные женщине по имени Лаура, которая, если верить его описаниям, была такой же ослепительной красавицей, как и моя госпожа. Хотя куда более скромной.

Я сижу на церковной скамье почти до начала богослужения, а потом тихонько выхожу. Отсюда мне не услышать колокола Марангоны, к тому же в таком тумане путь в гетто будет долгим.

Похолодало, и я иду быстрым шагом, чтобы приободрить себя и согреться. Я иду сквозь опустившийся на город мглистый покров и чувствую, как внутри у меня нарастает тревога. Если еврей сумел раскусить секрет замка и внутри книга оказалась столь же прекрасной, что и снаружи, тогда конечно же я найду коллекционера, который заплатит за нее если не цену рубина, то, по крайней мере, достаточную сумму, и на эти деньги можно будет нанять лодку на несколько дней. А если нет… что ж, если нет… об этом я предпочитаю сейчас не думать…

Он стоит у двери лавки, всматриваясь во тьму, словно уже давно ждет.

— Простите, — говорю я, — туман очень густой. Я с трудом нашел дорогу.

Я думал, он впустит меня внутрь, но он не двигается с места, и лицо его кажется серым, как туман.

— Уже поздно. Мне нужно немедленно закрываться.

— Вы открыли замок?

Он смотрит на меня, но я не вижу его глаз. Он берет из лавки, со стола, какой-то сверток, обернутый тканью.

— Я записал код замка на клочке бумаги, он там, внутри, — говорит он и сует мне сверток, озираясь по сторонам, словно опасаясь, что нас могут увидеть вместе.

— Благодарю. Сколько?.. То есть…

— Не приходите сюда больше. — Теперь его голос звучит сердито. — Вы меня поняли?

— В чем дело? Что случилось?

— Закон запрещает нам брать книги у христиан.

— Знаю, — говорю я, — но…

— Не приходите сюда больше. Я не буду иметь с вами дела. — Он уже запирает дверь. Я поднимаю руку, чтобы удержать его, но он оказывается сильнее меня. — Отныне этот дом закрыт для вас.

Дверь захлопывается у меня перед носом.

Я ничего не понимаю, от возмущения у меня горит лицо. Я стучу кулаком в деревянную дверь. Проклятый жид! С чего он вдруг взял, что имеет право что-то запрещать мне? Правда, его выходка совсем подорвала мои силы. Я пытаюсь развернуть книгу. Ткань разворачивается, оттуда вылетает бумажка и, покружившись в воздухе, падает в канаву. Я хватаю листок и отчаянно всматриваюсь в темноту. На бумажке написаны четыре цифры. 1 5 2 6? Да, 1526.1526. Теперь я запомнил. Мну листок и запихиваю его в карман. Но здесь, сейчас, я не сумею открыть замок.

В такое ненастье мне долго придется добираться до дома. Я спешу покинуть гетто, пока не заперли ворота, и возвращаюсь привычным путем к ближайшему кампо. Слева от него каменный мостик, недавно заново отстроенный. Я его не вижу, но точно знаю, что он там. На углу висит фонарь — он тоже новый, как и мост, им гордятся и каждый вечер с наступлением темноты зажигают. В ясную погоду фонарь освещает тротуары по обеим сторонам канала. Я дохожу до середины моста и только тогда различаю его слабое свечение, но, если встать прямо под фонарем, я смогу хотя бы разглядеть цифры. Пальцы у меня онемели от холода, к тому же они слишком короткие, и мне неудобно держать барабан и еще управиться с цифрами. 1 5 2 6.

Я слышу, как что-то внутри щелкает, и в тот миг, когда замок открывается, мне неожиданно приходит в голову, что это сочетание цифр — не просто случайный ряд, но еще и дата, и задаюсь вопросом: что же такое произошло в тот год, чтобы Асканио именно его выбрал ключом?

И в то же мгновенье, сняв замок и раскрыв книгу, я все понимаю.

14

Разумеется, я видел их раньше. Из тех, кто занят таким делом, как мы, почти все видели их хоть раз, хоть мельком. Впрочем, своего экземпляра у нас не было: они быстро переходили из одних богатых рук в другие, а когда вышел закон, то мгновенно исчезли, словно тараканы, забившиеся под камень. Папский цензор, кардинал Джиберти, и его подручные хорошо поработали. Ходили слухи, будто он сложил костер во дворе Ватикана и сжег их, как тридцать лет назад Савонарола жег во Флоренции предметы роскоши. Не прошло и года после запрета, но во всем Риме было уже не сыскать ни экземпляра. Во всяком случае, я не слышал ни об одном.

Позже появились чьи-то гравюры на дереве, копировавшие их, но четкие линии рисунка Романо при этом размылись, его штриховка загрязнилась, и стало трудно разобрать, что же в действительности изображено. Но оригинальные гравюры были ясны, как утренний свет, ибо рука Маркантонио Раймонди, гравера по медным доскам, славилась по всему городу своей твердостью. А если он был лучшим римским гравером, то Джулио Романо был лучшим римским рисовальщиком, ибо, хоть ему и недоставало легкости и обаяния его учителя Рафаэля, человеческое тело он постиг в совершенстве, словно исследовал каждый мускул изнутри, а позы, в которых он изображал свои фигуры, свидетельствовали и о нашей страсти к живописной драме, и о его собственном веселом умении выкручивать человеческое тело и изучать его формы.

Стоит напомнить, что до появления этих гравюр мы, римляне, отнюдь не были невинны или чужды эротическим темам в искусстве. Стены богатых домов были населены многочисленными пышнотелыми нимфами, убегавшими от сатиров; нередко можно было увидеть и лишившуюся чувств Леду, над которой бились огромные крылья Зевса-лебедя, а еще ходили слухи, будто бы во дворце Киджи хранится древнеримская статуя, изображающая сатира, в приапическом возбуждении устремившегося к мальчику. А любители женского тела могли в изобилии найти нагих Венер — они или стыдливо разглядывали в ручном зеркальце свои безупречные отражения, или лежали и смотрели вдаль, не ведая, что их пожирают глазами. И хоть желание они вызывали вполне живое, предмет его восходил к временам давно прошедшим, нагота была облечена в покров мифологии, ценителями которой оставались лишь люди образованные, с утонченным вкусом. И сколь бы откровенной ни была сама плоть, художники всегда оставляли место воображению. Заключение, кульминация, соитие неизменно отсутствовали.

Пока не появился Джулио Романо.

Мой бедный иудей с печальными глазами! Много ли ему времени понадобилось, чтобы все понять? Раскрылась ли книга где-нибудь посередине, или он старательно начал листать с самого начала? Никакого Петрарки внутри не оказалось, хотя по первой странице этого можно было не понять. Короткое заглавие — единственное слово: «Позиции». Быть может, он счел, что речь идет о философии или даже о богословских прениях. А любопытство, которому дал пищу наш последний разговор, должно быть, подстегнуло его и заставило перевернуть страницу. И что же он обнаружил, перевернув ее? А следующую?

Позиции: шестнадцать изображений шестнадцати пар в шестнадцати позах блуда. В тумане на мосту трудно разглядеть все подробности, но я листаю страницы, и память приходит на помощь зрению. В этом-то и заключалась сила гравюр: раз увидев, их невозможно было забыть. Каждая сцена была откровенной, выразительной и даже акробатической. Интерьеры отсылали к классической древности — где колонна, где струящиеся складки, — но люди, истово предававшиеся любовным утехам, выглядели вполне современными. На некоторых картинках любовники лежали сплетенными на постелях, на одной — женщина опиралась на подушки, разложенные на полу, ягодицы ее были высоко приподняты, на другой — женщина опускалась на мужчину, словно садясь на стул, другая балансировала на одной ноге, вводя в себя мужской уд, а один мужчина кружил женщину, насадив ее на себя, как на вертел. Любовники с телосложением богов и богинь и с воображением блудников и блудниц; мужчины в момент последних содроганий, пышная обнаженная женская плоть. И все влюбленные, порабощенные вожделением.

Мне снова вспоминается яростное возмущение гнавшего меня вон еврея. Что прочел я в его глазах? Омерзение, отравленное вожделением? Оскорбленное возбуждение. Что ж, он не одинок. Большинство мужчин, начав смотреть, уже не могут остановиться, хотя мне встречались чувствительные натуры, у которых разбуженная этими картинками похоть смешивалась с отвращением к самим себе.

Тем, кому были знакомы работы Джулио Романо, трудно было бы разыгрывать удивление. Его пристрастие к любовным играм и к их воспроизведению в живописи было хорошо известно. В том числе — Папе Клименту VII, одному из его главных покровителей. Климент происходил из рода Медичи, знаменитого своим интересом к эротике. Его дядя, Лоренцо Великолепный, написал малоприличный сонет, восхвалявший радости содомии в супружестве; сам же Папа любил картины, возбуждавшие похоть, не меньше других прелатов. И хорошо за них платил. Правда, людская молва, с быстротой пожара разлетевшаяся по Риму после появления гравюр, шептала, что вначале Джулио нарисовал любовные парочки прямо на стенах Ватиканского дворца — в отместку за то, что Папа не расплатился с ним вовремя за готовую работу.

И все же, даже если Климента несколько и раздосадовало появление непристойных фигур на стенах его дворца, то, разумеется, он никак не ожидал, что проснется однажды утром и обнаружит, что выполненные по этим рисункам гравюры Маркантонио переходят из рук в руки по немалой цене. А среди их владельцев, разумеется, были и члены курии. Как только эти гравюры вышли в свет, все римское общество только о них и говорило. Они чудо как помогли куртизанкам. Моя госпожа была вне себя от возбуждения, она пыталась опознать своих соперниц — или по особому браслету на запястье, или по кудрявой, как у Горгоны Медузы, голове, или по прическе. Нередко клиенты приходили с экземплярами гравюр под плащом: то были и распутники, которым нравилось сначала представить себе что-то, прежде чем проделать, и робкие мужчины, которым давно хотелось того, о чем они не осмеливались говорить вслух. Изображения, воспламенявшие фантазию молодых людей, равным образом заставляли лучше работать орудия стариков. Некоторое время все римляне были заняты исключительно постельными баталиями.

Но когда скандал разгорелся в полную силу, нашлись люди вроде меня, кого политика занимала не меньше, чем удовольствия, и кто понял, что мы подлетели чересчур близко к солнцу. Справедливости ради надо заметить, что для Джиберти, папского цензора с вечно кислым выражением лица, настали опасные времена. Половина Германии полыхала, охваченная мятежом и ересью, тамошние печатные станки работали день и ночь, извергая хулу на Рим и представляя нашего Святейшего отца в образе антихриста или в виде бесовской блудни, правящей градом Содомом. Момент был не таков, чтобы смотреть сквозь пальцы на пропаганду, выгодную врагам папского престола.

И вот, благодаря усилиям Джиберти, папский кулак не только сжался, но и обрушился на провинившихся. Джулио спешно бежал в Мантую, где у него имелся покровитель, отягощенный большим богатством и меньшим чувством вины, а Маркантонио и его подмастерье очутились в застенках ватиканской тюрьмы. Все обнаруженные экземпляры гравюр были конфискованы, а оригинальные медные доски уничтожены.

Так, во всяком случае, мы полагали.

Но вот я стою в тумане здесь, на краю моста, с раскрытой книжкой в руках, и не знаю, что и думать. Конечно, один-единственный последний экземпляр мог затеряться где-то в мастерской, в переплете ни в чем не повинного Петрарки. Такое лукавство как-то не вязалось с трезвым и честным Маркантонио, зато подобной хитрости вполне можно было ожидать от его подмастерья — особенно если этот подмастерье уже намеревался покинуть своего хозяина.

Но даже от такого объяснения книга, которую я сейчас держу в руках, не кажется менее чудесной.

Потому что в этом издании «Позиций» не только картинки.

Тут имеются еще и слова.

Стихи — их называют обычно «Развратными сонетами» — тоже не новы. Их написал Пьетро Аретино — наше постоянное наказание, после позорного шума, чтобы поддержать старого друга Маркантонио, уже вышедшего из темницы, а заодно позлить старого врага Джиберти. Соединив свои дарования драматурга и стихотворца, он придал каждому сонету форму разговора между любовниками — диалоги похоти, сопровождающие каждую новую позу, написанные ликующим просторечием, толкующие о палках, дырках и задах. Все это обилие крепких, грубых словечек было под стать пышной, грубой, развратной плоти, погружавшейся в исступленный восторг греха. Прославление, порицание и сопротивление. Аретино в своей худшей и лучшей ипостаси. Здесь все собралось воедино.

В скором времени какой-то второсортный печатник выпустил серию второсортных гравюр на дереве к этим стишкам, а немного погодя их уже выискивали по всему городу и сносили на ближайший костер. Джиберти отомстил поэту, вложив карающий кинжал в чужую руку. После очередной бурной словесной баталии Аретино пырнули ножом в темном переулке. Нападавшим был якобы брошенный любовник одной из пассий Аретино, однако всем было известно, что он очень нуждался в деньгах, которые и получил за выполненное поручение. С шеей, разукрашенной кровавыми ранами, и изувеченной правой рукой, Аретино навсегда покинул Рим. Несколько экземпляров оскорбительной книжицы оказались припрятаны или тайком вывезены из города, но дурное качество печати навредило и самим сонетам, и иллюстрациям.

Однако плоды эротического воображения этого триумвирата — Джулио с его ярким мастерством, утонченного гравера Маркантонио и злоязычного Аретино — никогда еще не собирались вместе для потомства.

А теперь именно эти совместные плоды, собранные стараниями умного Асканио, и находились у меня в руках: на одной странице гравюра, а рядом сонет из восьми или девяти строк, отпечатанный цветистым изящным шрифтом. Эта книжка, скрывшаяся под мягким кожаным переплетом сонетов Петрарки, — огонь, готовый полыхнуть на весь мир.

15

— О Бучино! Наш корабль возвратился из Индий! А ты — Марко Поло среди карликов! Венеция должна поставить тебе памятник. Погляди-ка сюда. Каждая линия чиста и безупречна. Смотри, в прическе Лоренцины можно разглядеть каждую косичку. А ее бедра в таком ракурсе кажутся огромными, как у быка. Но Джулио всегда изображал нас гораздо более толстыми, чем мужчин. Даже в ту пору, когда я ела досыта, я никогда не была в его вкусе. Потому-то здесь так мало поз, где женщина сверху. Иначе они раздавили бы своих любовников!

Глаза у нее светятся, как изумруды, я чувствую, как в душе у нее закипает радость и веселье. Она радуется так, словно дож собственной персоной предложил ей свое покровительство.

— О Боже правый! Помнишь вот это: «Я не Марс, я — Эрколе Рангоне, ну а вы, вы — Анджела Грека, и была б под рукою моей рибека, я бы спел вам свою канцону».^[128] Боже милостивый, он никогда не изъяснялся такими стихами, когда стоял на ногах. А вот это якобы говорит Лоренцина… Послушай: «Дайте мне ваш язык удержать немой, охватите чресла кольцом объятий… Обещаю ваш уд приютить и сзади — и чистейшим потом отпустить домой». Представляю себе Лоренцину, произносящую подобное! Помнишь, какой у нее всегда был застенчивый взгляд, когда мы встречали ее на улицах? Может, у нее там внизу все-таки зубы прятались. Впрочем, сомневаюсь. Он такой лжец, этот Аретино. Правда! Он хвастается тем, что наделяет женщин голосами, на самом же деле заставляет нас говорить лишь те слова, которые хочется услышать мужчинам. Он-то все время уверяет, что все это — правда, но, говорю тебе, все это — такие же выдумки, как и куртуазные стихи о любви.

— Как? Ты хочешь убедить меня в том, что куртизанки в постели разговаривают в точности как добропорядочные жены? — спросил я. — Какое разочарование. Тогда не стоит и копить на них денежки.

— Ах, Бучино! К чему такая скромность? Готова поспорить, у тебя бы даже добропорядочная жена заговорила непристойностями. Я же видела, какие взгляды бросали на тебя римские матроны на рынке. Тако-ое любопы-ытство! Как? Думаешь, я ничего не замечала? Это же моя работа — подмечать такие вещи… Неизвестность. Новизна. Страсть открывать неведомое. Раздобыть за границей то, что не продается дома. Это всем нам свойственно. И ты знаешь это не хуже меня. Погляди-ка на эти картинки. Не удивительно, что большинство людей не могли на них насмотреться вдоволь. Сомневаюсь, что кто-нибудь, кроме церковников, бывал свидетелем такого обилия содомского греха. Ха-ха! Бедняга Джиберти! Мы таки нагнали на него страху перед дьяволом, а?

Господи, да она права. В течение того недолгого времени, когда Римом правили эти картинки, то, что другие называли грехом, мы, грешники, называли честной торговлей. Мы предлагали людям то, чего они хотели, за разумную плату. Разумеется, мы извлекали из всего этого приличную прибыль.

— Ну а теперь скажи мне, Бучино, как нам продать это сокровище? Попытаться поискать покупателей среди венецианских кардиналов? Я-то знаю, мой милый римский кардинал пожертвовал бы большей частью своего собрания древностей, чтобы заполучить вот это.

— Среди кардиналов? Вот уж не думаю, — говорю я. — Большинство из них — в первую очередь правящее воронье, и только во вторую кардиналы, к тому же они отнюдь не так испорчены, как давешние римские.

Но тогда кому же можно продать такую книгу? Этот вопрос я задавал себе с того самого мига, когда там, на мосту в тумане, она раскрылась у меня в руках. Потому что, хотя нет сомнений в том, что она сулит нам большое богатство, дело это опасное. Как только книга вроде этой всплывет на рынке, ее продавец приобретет столь же дурную репутацию, что и ее владелец. Не говоря уж о тех, кто приложил руку к ее созданию.

— А ты уверена, что нам нужно с ней расставаться? — спрашиваю я задумчиво.

— Разумеется!.. Ну, если бы мы уже жили богато, я бы, конечно, хранила ее у себя под подушкой, ведь, имея такую книгу в спальне, я сделалась бы самой желанной куртизанкой на свете! — Она смеется. — Но нам еще далеко до богатства, Бучино, и если мы найдем подходящего покупателя, то эта книжка принесет нам маленькое состояние.

— А после того, как мы продадим ее, что будет? Весть о ней разнесется как пожар. Пусть даже оригинальные доски утрачены — в этом городе столько печатников, что вскоре со станков будут выходить дурные копии, как это было в Риме. В конце концов, ниточка приведет к нам. Так всегда бывает.

И если добрая слава приносит деньги, то дурная известность таит опасность.

— Ну, сейчас я бы предпочла даже такую известность полной безвестности!

— Пожалуй, так, но что станет с остальными? Джулио в безопасности, он в Мантуе. Маркантонио полумертв и доживает свой век в Болонье, а вот Аретино твердо вознамерился попасть в милость к здешним правителям. И если в эту щекотливую пору его имя появится на обложке самых непристойных на свете сонетов, он отнюдь не приобретет благосклонности тех, кто издает законы и распределяет милости.

Фьямметта пожимает плечами:

— Все давно знают, что он их написал. Он и так распутник, чем и знаменит.

— Пусть так. Но даже он не гадит в гостиных своих покровителей. Подумай об этом, Фьямметта. Венеция куда больше Рима заботится о внешнем благочестии. Здесь больше правил поведения, уставы монастырей строже, а дож — такой праведник, что собственную дочь отошлет домой, если она наденет чересчур роскошное платье. Как только все это всплывет, Аретино может сколько угодно твердить, что его стихи призваны лишь бичевать пороки Рима, но дело-то в том, что от этой книжки у всех мужчин, в каком бы городе они ни жили, встанет помимо воли. Оглянуться не успеешь, как все правители уже будут изнывать от похоти, но ради общественного блага им придется подавлять ее. И тогда — конец всем надеждам Аретино на знатных покровителей.

Некоторое время она молчит.

— Мы ничем ему не обязаны. И ты не хуже меня знаешь, что это он подослал к нам ту лодку с хамами.

— Да, — соглашаюсь я. — Хотя мне не кажется, что этим он хотел погубить тебя. Скорее, подтолкнуть тебя к нему.

— Потому что он привык побеждать! Ему всегда нравились победы.

— Ну и что? Теперь ты решила посмотреть, как он примет поражение?

— Я… да… нет… — Она нарочито вздыхает. — Ох… я не знаю. — Я слишком долго наблюдал, как она разыгрывает находчивую шлюху, и порой забываю о том, что ведь она по-прежнему молодая женщина. Она хмурится и снова вздыхает. — Он нехорошо со мной обошелся, Бучино. Разве ты сам никогда не злился на кого-нибудь, кто оскорбил тебя?

— Злился, до белого каления, — подтверждаю я, и вдруг передо мной возникает самодовольная физиономия одного человека, который знакомит меня с печальной молодой девушкой. Боже, как я давно не вспоминал о нем! И сейчас не стану. — Но если бы те, кто меня когда-то оскорбил, явились сейчас ко мне с набитым кошельком, я бы не дал обиде ослепить меня. Я просто хочу сказать, что, памятуя о связях и влиянии Аретино, нам куда выгоднее иметь его в друзьях, нежели во врагах.

Она лишь криво усмехнулась, услышав от меня то, что сама прежде повторяла не раз.

— Да, понимаю… Куртизанка должна прежде всего заботиться о выгоде, а уж потом о своих чувствах! О, сколько раз мать вбивала мне в голову эту мысль! Ах, Бучино, да я могла бы целую книгу написать о своем занятии — и о преимуществах, и о потерях. Порой быть куртизанкой так же трудно, как быть мужчиной.

— Знаю, — говорю я. — Я так долго прожил рядом с тобой, что прекрасно это понимаю.

— Что ж… — Ее голос теперь так тверд, словно она собралась произнести речь публично. — Все равно это лучше, чем все остальные занятия, какие тебе или мне могли бы предложить в жизни. Так! К какому же выводу мы приходим? Нажить врага в лице Аретино нам не по карману. А значит, продать книгу нам тоже не по карману. Иными словами, теперь мы обладаем драгоценным предметом, обладать которым нам не по карману, потому что мы по-прежнему бедны, как монахини доминиканского ордена. Вернее, как те немногие из них, кто все еще соблюдает устав.

Я гляжу на нее и думаю о том, до чего она хороша в гневе, а еще о том, что о людях лучше всего судить по тому, как они переживают лишения, а не успех. Клянусь, я бы скорее согласился жить с ней в бедности, нежели с кем-нибудь другим в богатстве. Впрочем, я бы предпочел, чтобы передо мной не стоял такой выбор.

— А что, если мы не будем стремиться нажить врага в лице Аретино, сохраним при себе книгу, забудем о лодке, но при этом сделаемся богаты?

Она устремляет на меня пронзительный взгляд:

— Рассказывай.

В итоге я отправляюсь один. Ее приходится некоторое время уговаривать и объяснять ей, что так будет лучше. Мы оба знаем, что она прекрасно справилась бы с ролью, однако ей еще предстоит сыграть ее в случае, если сейчас все пройдет удачно, а если вспыхнет вражда — что ж, пусть лучше она останется между ним и мною.

Я тщательно готовлюсь к встрече — моюсь лавандовой водой, надеваю новый дублет и новые чулки, чтобы выглядеть скорее ровней, нежели просителем. Плотно пообедав, чтобы у меня не бурчало в животе от голода, нанимаю лодку и оплачиваю лодочнику ожидание, чтобы Аретино, вздумай он выглянуть в окно, не решил, что мой приход — это шаг крайнего отчаяния. Кроме того, хотя вода внушает мне страх, я, по крайней мере, не приду к нему с трясущимися ногами, а они у меня почти всегда трясутся после слишком быстрой или чересчур долгой ходьбы.

Сегодня очень солнечно; утро; под лучами нежного весеннего солнца вода в Большом канале мерцает, и фасад Кад'Оро светится ультрамарином и золотом словно вход в рай; в то, что там — рай, можно и в самом деле поверить при виде многочисленных глазеющих на это здание иноземцев и паломников, которые покачиваются в набитых людьми лодочках, остановившихся посреди канала. Дом Аретино, который, как я уже знаю, он снимает у некоего епископа Боллани, стоит на той же стороне канала, к востоку, ближе к суматохе Риальто. Это очень даже неплохой адрес — за него моя госпожа отдала бы невинность, будь у нее еще одна в запасе. Но здесь зевак не видно, канал и без того запружен лодками с голосистыми торговцами, пробирающимися к берегу, везущими овощи и мясо на рынки.

Сам дом, при своих внушительных размерах, кажется обветшалым: наружная отделка подпорчена соленой водой и ветром, а от портала, выходящего в переулок, становится не по себе: он больше походит на вход в тюрьму, а не в жилой дом.

Лодочник расчищает себе путь к плавучей пристани, переругиваясь с теми, кто преграждает ему дорогу или царапает крашеные борта его гондолы. Вода в канале волнуется так сильно, что зазор между краем лодки и молом только расширяется, а ноги у меня слишком короткие, чтобы я мог сам его перепрыгнуть. Лодочник дает мне крепкого пинка, и я лечу головой вперед на доски причала, напутствуемый заливистым смехом всех, кто видел мой прыжок. Поднявшись на ноги, я задираю голову кверху и гляжу на балкон,но там никого нет, значит, никто в доме не стал очевидцем моего унижения. Я представляю себя стоящим на этом балконе. Боже, что за вид оттуда, наверное, открывается. Венеция — у твоих ног, словно и тебе досталась часть чуда, каковым является этот город.

Я поднимаюсь к двери и вхожу. Каменная лестница, ведущая от входа наверх, тоже изрядно обветшала, и я улавливаю наряду с вонью гниющей воды запах мочи. Выходит, даже богачи порой возвращаются домой свински пьяными.

Когда я огибаю угол и оказываюсь на верхнем уровне, открывается еще более красивый вид. На залитую солнцем площадку мне навстречу выходит пригожая молодая женщина с полными щеками и еще более полными грудями. Я вижу, как у нее округляются глаза, когда она замечает мою наружность и рост. Поднимаясь из мрака, я, наверное, больше всего похож на злого духа, который явился, чтобы высосать юность и добродетель из ее сосцов. Подумать только! Стоило первому признаку богатства мелькнуть передо мной, и я уже во власти искушения. Помня, какой славой пользуется Аретино, можно не сомневаться, что если вкус юности я еще смогу ощутить, то о добродетели лучше сразу позабыть.

— Милая госпожа, — говорю я, кланяясь, — это всегда всех смешит, потому что для поклона ноги у меня слишком коротки. — Прошу вас, не пугайтесь. Я — один из малых созданий Господа, но полон Его благодати и, как вы видите, безупречно сложен. Ну, почти безупречно. Я пришел повидать вашего хозяина.

Некоторое время она пытается справиться со смехом.

— О! Как вас представить?

— Я карлик римской куртизанки.

Она снова хихикает, а потом исчезает в коридоре. Я гляжу ей вслед. Это домашнее сокровище, пожалуй, скорее источник утешения, нежели вдохновения.

Он сам выходит мне навстречу. На нем домашний наряд — рубашка наполовину выпущена, борода и волосы в беспорядке, левая рука в чернильных пятнах. Он без камзола, и я впервые могу хорошенько рассмотреть его правую руку, неуклюже повисшую вдоль тела.

— Мой милый проказник! — Он небрежно тычет кулаком мне в грудь. Мы же с ним закадычные приятели или, во всяком случае, разыгрываем друг перед другом эту роль. — Какая приятная неожиданность! Я тут занят сочинительством, но ради тебя оторвусь от этого занятия. Особенно если ты принес мне весточку от твоей насмешливой госпожи. Входи же.

Я следую за ним в портего — большой зал, который во всех венецианских палаццо служит одновременно главным проходом к пьяно-нобиле^[129] и тянется от задней части дома к фасадной, выходящей на канал. За свою многотрудную жизнь я научился обуздывать зависть, ибо это самый неблагодарный из всех смертных грехов, за исключением разве что лени. Однако теперь я буквально исхожу от зависти желчью, она заливает меня, а когда я силюсь справиться с ней, то чувствую себя обессилевшим и больным. И дело не в том, что этот зал богато обставлен и украшен. Напротив. Обстановка скромна: пара потертых гобеленов, щиты с гербами и оружием, несколько сундуков и два проржавевших настенных канделябра. Все старомодное, все ветхое. Но свет… им озарена вся комната, огромные золотые волны света переливаются через окна, обращенные к каналу, омывая стены и потолок и отражаясь от мозаичного пола терраццо, выложенного тысячами крошечных кусочков полированного мрамора. Мы так долго жили в преисподней темного камня и сырости, что теперь я чувствую себя водяной крысой, случайно выбравшейся на солнышко. Я вдыхаю воздух всей грудью, чтобы вобрать в себя это чудо без остатка. О, если мы когда-нибудь поселимся в доме, подобном этому, клянусь, я больше никогда не буду ворчать.

— Тебе нравится? Никакой Рим с этим не сравнится, а? Только дары Божьи — простор, солнечный свет и камень. И немного человеческой изобретательности в помощь всему этому. Венеция, мой друг! Рай на земле. Как мы могли раньше жить в других местах? Боюсь, сейчас слишком рано обедать, хотя сразу скажу, что к более позднему часу у меня припасена хорошая рыба. А сейчас я предложу тебе фрукты и вино. Анфрозина! — зычно зовет он и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Принеси сюда корзинку с зимними ягодами, что прислал нам из деревни граф Манфредо. И бутылку вина от синьора Джироламо… — В дверях показывается служанка. Она по-прежнему никак не может оторвать от меня глаз. — И не забудь чистые хрустальные бокалы. Ибо мой гость, как говаривал Платон о Сократе, толстый коротышка, но очень мудрый человек.

Анфрозина, которой известно о Сократе и Платоне ровно столько же, сколько обо мне, лишь хихикает и убегает.

— Бучино, ты пришел как нельзя более кстати. На материке нуждаются в достойном сочинении о крушении Рима. Если оно обретет множество читателей, то император устыдится своего поведения, а Папа наконец обратится к благочестию, ибо они — один упрямей другого. Потому-то сейчас я собираю истории, которые лягут в основу моего горестного полотна. Я намереваюсь в ярких красках воссоздать это грандиозное пиршество смерти, где, наряду с простыми римлянами, худшее претерпели курия, священники и монахини. — Он ухмыляется, повторяя мои слова. — Знаешь что? Если ты еще раз услышишь, что Пьетро Аретино рассказывает неправду, ты сам напомнишь клеветникам, что я не изменил ни слова. Итак — позволь, я вытяну кое-какие нити воспоминаний из твоей большущей головы. Какова, скажи мне, была роль Фьямметты в тех событиях? Ведь, как я понял по ее лицу, ей выпал необычный жребий.

Куртизанка, пригласившая в свой дом захватчиков, а потом лишившаяся волос и даже части былой отваги по вине гарпий-еретичек. Об этом он, пожалуй, и сам мог бы догадаться, хотя в его устах такая история прозвучала бы еще более отталкивающе.

— Не мне рассказывать о том, что с ней случилось. Если хочешь, расспроси ее саму.

— А! Со мной она не станет разговаривать. Она все еще сердится на меня. О, я знаю женский гнев — это раскаленные камни из жерла вулкана, они сыплются и сыплются, сохраняя свой жар. Поговори с ней, Бучино! Тебя она послушает. Лучше положить конец этому давнему раздору. Теперь мы здесь все — изгнанники, а в Венеции хоть и достаточно красивых женщин, но мало кто из них может потягаться с ней по части дарований и остроумия. Поверь мне, это город, созданный для роскошной жизни, свободы, чести, процветания…

— Я слышал, о том же ты трубишь на каждом перекрестке. Надеюсь, все это гражданское словоблудие приносит тебе пристойный доход?

— Ха! Пока — нет. Впрочем, я рассчитываю на то, что дож обратит на меня благосклонное внимание. Он очень любит, чтобы его город восхваляли печатным словом.

Прелестная Анфрозина приносит фрукты и вино и изящными движениями расставляет угощение на столе. Наградой ей служит небрежный шлепок по заду. Глядя ей вослед, я вдруг ловлю себя на мысли, что ее любовник должен быстро пресытиться ею. Впрочем, все равно было бы неплохо оказаться ненадолго на его месте. Я гоню прочь мысли о ней, потому что не годится мешать дело с потехой.

Аретино протягивает мне корзину:

— Погляди, как нежно заботятся обо мне друзья. Присылают из сельских угодий корзинки с первым урожаем. Лучшие вина. Меня любят больше, чем я того заслуживаю.

— А может быть, просто боятся?

— Нет! Ведь теперь Аретино — человек мирный, набожный и склонный к похвалам. Во всяком случае, на время я стал таким. — Тут он ухмыляется.

Я делаю глубокий вдох.

— Значит, в Венеции больше не появятся стихи про дырки да палки, про прелатов, занимающихся содомским грехом с куртизанками? Мы уже не прочтем о том, что можно заласкать друг дружку до смерти, смеясь над той ерундою, что внушал Еве и Адаму змий? «Ведь, конечно, кабы они не съели, эти робкие воры, запретный плод, никого бы стыд не терзал в постели!»

Аретино смотрит на меня в изумлении:

— Бучино! Да у тебя память лучше моей. Я и не знал, что тебе так по вкусу моя поэзия, что ты наизусть приводишь мои стихи!

— Ну, в каком-то смысле и это — тоже моя работа.

— Пожалуй. Как ты знаешь, я сам высокого мнения об этих стихах и когда-нибудь, возможно, вновь обращусь к ним. Но сейчас я пишу сочинения совсем иного рода — я уделяю все свое внимание гражданским и духовным вопросам.

— Верно. Значит, тебе ничего не известно о лодке с пьяными крикунами, которая появилась под нашими окнами две ночи назад.

Он на миг умолкает.

— Гм! У твоей госпожи появились поклонники?

Я оставляю его вопрос без ответа.

— Да, это верно, я расхваливал ее достоинства перед молодежью, которая ценит женскую красоту. Но это только оттого, что сам соскучился по ней.

Я по-прежнему храню молчание.

— Ну, так как она поживает? Я хочу сказать — не приключилось никакой беды? Надеюсь, ты не из-за этого ко мне пришел. Я не желаю ей зла, Бучино. И кому, как не тебе, это знать!

Его вызывающее поведение отчасти помогает мне понять, что за этим последует.

— На самом деле, — говорю я, — я пришел затем, чтобы обсудить с тобой одно важное дело.

— А-а, дело. — Он тянется к бутылке и наливает мне вина. Оно светлое, и в пузырьках играет солнечный свет, пляшущий по стенам. — Я слушаю.

— Мне в руки кое-что попало. Это произведение искусства немалой ценности. Экземпляр «Позиций» Джулио Романо. — Я снова умолкаю. — Там оригинальные гравюры…

— Чьи? Маркантонио?

— Да. — Теперь я слушаю себя с удовольствием. — С приложением «Развратных сонетов».

— Но каким образом? Это невозможно. Доски Маркантонио были уничтожены задолго до того, как я начал писать их.

— Каким образом, не скажу, — отвечаю я, — потому что, честно говоря, и сам этого не знаю. Мне известно лишь то, что они оказались у меня в руках.

— Где ты их раздобыл?

Я беру еще пригоршню ягод. Они немного терпкие на вкус, но сейчас только начало года, они не успели созреть.

— Скажу лишь, что это произошло в один из последних безумных дней в Риме. Когда множество людей обратилось в бегство.

— Асканио, — бормочет он. — Ну конечно, этот жалкий говнюк!

— Если тебя это утешит, могу сообщить, что он покинул Рим без этой книжки, которая могла бы озолотить его.

Он впивается в меня взглядом:

— Где она? Могу я посмотреть?

— О, я не стал брать ее с собой. Ее плотское содержание способно оскорбить улицы сего непорочного города.

Аретино фыркает:

— Понятно. Ну и чего ты хочешь от меня, Бучино?

— Я подумал, а не заняться ли нам с тобой вместе издательским делом? С твоими-то связями… Мы бы отпечатали хорошие копии и стали бы их продавать. Нажили бы приличное состояние.

— Да, — бормочет он. — Ты бы нажил состояние, а я — опалу.

— Вот как! Что ж, пожалуй, тогда нам лучше поискать богатого коллекционера. Мы сейчас несколько стеснены в средствах, а выгодные предложения, скорее всего, не замедлят поступить.

— А-а! Шантажировать меня! — Он судорожно отпивает из бокала, не сводя с меня глаз. — Должен признаться, я разочарован. Я был о тебе более высокого мнения.

— Всему, что я знаю, я научился у человека, куда более одаренного, чем я сам. У великого писателя, который зарабатывал на жизнь тем, что сеял злословие. Или принимал деньги за молчание.

На сей раз он смеется.

— Черт возьми, Бучино, ты мне даже нравишься! Приноси свои гравюры, приводи сюда свою госпожу, и заживем под моей крышей! Мы будем вместе править Венецией!

Теперь мой черед хранить молчание.

Аретино вздыхает:

— Увы, я все равно не смог бы вас содержать: у меня нет денег! Вот в чем ваш главный просчет. Это… Это все, — он указывает на стол, на стены и обстановку, — это все — лишь подарки моих щедрых друзей.

— Мне не нужны деньги, — возражаю я.

— Не нужны? А что же тогда тебе нужно?

— Я хочу, чтобы ты нашел ей покровителя. Человека богатого, с положением в обществе. Такого, кто ценит красоту и ум и кто будет хорошо с ней обходиться.

Он откидывается на спинку стула.

— Знаешь, мне кажется, даже к лучшему, что мы с ней рассорились много лет назад. Иначе мы с тобой соперничали бы из-за нее, а я бы все равно ее утратил. Бедная Фьямметта! В самом деле было очень тяжко?

— Ты представить себе не можешь, — отвечаю я.

— А вот здесь ты не совсем прав. Был однажды миг в одном римском переулке, когда мне померещился топот всадника смерти в шагах подосланного убийцы, который изувечил мне правую руку. Я стоял там и наблюдал, как человек, у которого душа была больше, чем у каждого из нас, бился головой об стену, чтобы унять мучительную боль в ампутированной ноге, которая утягивала его в царство смерти. Я рыдал, как дитя, когда его не стало, потому что он был мне одним из самых дорогих друзей. — Аретино трясет головой. — Я не люблю страдания, Бучино. Я слишком люблю удовольствия. Порой мне кажется, во мне даже есть что-то женское. Потому-то я так люблю общество женщин. Это меня когда-нибудь погубит. Но я буду жить на бегу, и тогда смерть не скоро меня нагонит. Итак, от меня требуется найти ей хорошего покровителя. Это все?

— Нет. Еще ты сделаешь так, чтобы ее имя оказалось в «Реестре куртизанок». Я составлю запись, а ты попросишь кого-нибудь из своих знатных друзей поместить ее в реестр.

— Нет, — говорит он твердо, — этого я делать не стану.

Мгновенье я сам не знаю, что делать. Потом начинаю слезать со стула.

— Тогда я отнесу книгу в другое место.

— Эй! Погоди! Раз уж ты заявляешь, что учился у отменного учителя, тогда не торопись. Когда заключают сделку, обе стороны обычно идут друг другу навстречу. Сядь-ка.

Я снова сажусь.

— Прекрасно. Я найду способ поместить туда заметку. Но слова там будут не твои. Я сам напишу.

Я с удивлением на него смотрю:

— А откуда мне знать, что ты ее не обманешь?

— Оттуда, — говорит он. — Потому что, Бучино, потому что даже когда я преувеличиваю, то говорю правду. Особенно о женщинах. Как тебе хорошо известно.

Я снова встаю.

— А откуда мне знать, что ты тоже сдержишь слово, и когда она наконец заживет припеваючи, то на следующее же утро по всей Венеции не начнут ходить экземпляры «Позиций» с моим именем?

— Оттуда. Если ты не предашь ее, я не предам тебя. Как тебе хорошо известно.

16

По другую сторону канала старая карга уже застыла на привычном месте у окна. День сегодня более прохладный, и наши окна хлопают под порывами ветра, вот-вот захлопают и старухины, но она даже не шелохнется. На лице у нее застыло выражение угрозы, и, пожалуй, если бы она не зыркала по сторонам, а направила взгляд в одну точку, мы услышали бы взрыв неодобрения. Впрочем, у нас есть своя собственная колдунья, которая нас защитит, да и мы слишком заняты украшением цветущей молодости, чтобы удостаивать вниманием брюзгливую старость.

Коряга почти с самого полудня не отходила от моей госпожи. Меня в комнату не пускали до тех пор, пока работа не была завершена, и вот тогда настал мой черед взглянуть на дело их рук и восхититься. В итоге мое уменье лукавить почти не пригодилось. В башмаках на толстой подошве Фьямметта кажется такой высокой, что мне приходится залезть на кровать, чтобы разглядеть ее как следует. На ней лучшее из купленных у старьевщика платьев, сшитое из ярко-алого шелка. Сливочного цвета рукава на запястьях туго собраны в складки, зато выше, у локтя, буквально взрываются пышным красным облаком. Лиф оторочен золотой каймой и подчеркивает линию стройной шеи, а юбка ниспадает широкими волнами из-под утыканной камушками опоясывающей под грудью ленты. На это платье пошло столько роскошной материи, что остается только уповать на то, что среди гостей Аретино не окажется самого дожа, ибо он известен тем, что отсылает домой женщин, чьи платья чересчур сверкают золотом или на чьи наряды пошло столько ткани, что без портновского аршина можно определить — они нарушают закон.

Но ее никто не отошлет домой. Ибо платье — это всего лишь внешняя оболочка. А вот сама женщина… Прослужив ей столько лет, я понимаю, что мои похвалы давно уже истерлись от чрезмерного употребления. И все же я смогу сказать несколько новых слов о ее волосах, которые отнюдь не целиком ее собственные, а потому заслуживают критики. Всевозможными хитростями и стараниями их заставили образовать на лбу десяток легких кудряшек, еще несколько локонов вьются у щек, а остальная масса ниспадает нежными волнами из-под плетеного обода якобы из ее собственных кос, окружающего голову. Я закрываю глаза, чтобы увидеть на внутренней стороне век запечатленный образ, и чувствую, что воздух напоен ароматом мускусных роз и обещанием лета.

— Ну? — слышу я и открываю глаза. — Скажи же хоть что-нибудь. Мы весь день старались. Может быть, несколько строк из Петрарки? Или того, другого, которого ты так любишь цитировать. Как его звали? Что-нибудь о том, как твоя госпожа затмевает и солнечный свет, и радость?

Пожалуй, она чересчур самоуверенна, и я не могу удержаться от того, чтобы немного не подколоть ее. Я, как могу, разыгрываю безразличие.

— Пахнет от тебя очень мило, — говорю я равнодушно. — Если платье и прическа не окажут нужного действия, всегда можно попросить их закрыть глаза.

— Бучино! — Она швыряет в меня оставшимся гребнем, и я вовремя успеваю взглянуть в сторону Коряги, чтобы заметить улыбку, пробежавшую по ее призрачному лицу. Она уже собирает свои баночки и надевает платок, готовясь уйти. Я наблюдаю за ее сосредоточенным лицом: она направляется к двери, и каждый ее шаг заранее выверен.

О деньгах мы не говорили с того самого дня, когда обнаружилась пропажа рубина. Она сама предложила нам помощь, но, сказать по правде, мы задолжали ей — и не только за волосы, но и за различные зелья, которыми она снабжала нас последние несколько дней; наверное, это всякие снадобья, имеющие отношение к тайным местечкам женского тела, и, подозреваю, еще кое-какие штучки, призванные усилить мужскую страсть. Я отношусь к ним неодобрительно, и потому моя госпожа наверняка утаивает это от меня. И хотя Фьямметта уверяет меня, что Коряга охотно подождет до тех пор, пока мы не разбогатеем, я бы предпочел рассчитаться с ней без отлагательства. Я не люблю быть в долгу, и кроме того, постоянное присутствие Коряги в нашем доме только на руку окрестным любителям позлословить, поскольку соседи и так уже распустили языки из-за мужчины, которого приводила моя госпожа, и из-за ватаги шумных юнцов на лодке, устроивших представление у нас под окнами.

Если теперь большинство соседей, завидев меня, переходит на другую сторону кампо, то мой знакомый старик-колодезник по-прежнему болтает со мной — хотя бы затем, чтобы осыпать меня «добрыми советами». Его мнение о Коряге достаточно ясно. «Она чародействует с лоном», — говорит он и крестится, произнося эти слова, потому что все, что так или иначе связано с женским плодородием, с женской кровью, внушает мужчинам подозрение и необъяснимый ужас. Старик сообщает, что родилась она на одном из дальних островов, а в городе появилась юной девочкой, хотя родители ее, похоже, вскоре умерли. Он рассказывает мне историю про то, как однажды, когда она была совсем маленькой и еще что-то видела, она ушла из дома, а нашли ее на Пьяццетте,^[130] у Столпов правосудия: она сгребла золу из остывшего костра, где накануне сожгли содомита. Дома она приготовила из этой золы кашицу, примешав к ней настой разных целебных трав и растений, и в тот же день исцелила соседку, страдавшую от мучительных припадков. Россказни подобного рода бесконечно передаются из уст в уста, и уже нельзя понять, что в них — правда, а что — приукрашено, однако воздействие их таково, что в мыслях возвращаешься к ним, уже не подвергая сомнению их содержание. После того случая, продолжал колодезник, если какая-нибудь женщина в округе заболевала, то никогда не посылала за лекарем, а звала ворожею. Наверняка это делали из страха, что тех, кого колдунья не лечила, она могла запросто сжить со свету. Судя по его рассказам, чем больше людей она исцеляла, тем увечнее делалась сама, и чем яснее прозревала она внутренним оком, тем хуже видели ее глаза.

Хотя я не очень-то боюсь всяких зловещих толков, которые ведутся вокруг ведьм (всякий, кому выпали мучительные страдания, примет помощь от кого угодно), я не знал еще ни одного целителя, который бы не притворялся мудрее, чем он есть на самом деле; кроме того, я видел слишком много куртизанок, пристрастившихся к любовным заклинаниям, которые якобы помогают в работе, привораживая мужчин, да и привороты эти — поскольку они порождают зависимость как у мужчин, так и у самих женщин, — едва ли кому помогают. Было бы крайне неучтиво полагать, что доброта Коряги к нам исчерпывается исключительно ожиданием выгоды, но здесь важно другое: мы вполне обойдемся и без помощи ее чар. Разумеется, если я остаюсь у дел.

Она успела спуститься по лестнице, вышла за дверь и медленно зашагала по улице, и тут я настиг ее. В городе я бы уже не угнался за ней, потому что, хотя ее глаза не служат ей, она научилась видеть ушами. Поэтому она узнает топот моих плоских ног и оборачивается, и я вижу ее настороженное лицо.

— Бучино?

— Да, это я.

Мой голос ее немного успокаивает.

— Я что-то забыла у вас?

— Я… Вы ушли, не взяв платы.

Она слегка пожимает плечами, но глаза ее по-прежнему опущены долу.

— Я же говорила: это подождет. — Она отворачивается, собираясь продолжить свой путь. Всегда, даже до того, как я накинулся на нее в тот памятный день, она явно чувствовала такую же неловкость рядом со мной, как я — рядом с ней.

— Нет! — говорю я громко. — Я бы предпочел рассчитаться с вами сейчас. Вы были очень добры, но моя госпожа уже выздоровела, и мы пока не нуждаемся в ваших услугах.

Она наклоняет голову набок, словно птица, прислушивающаяся к брачному зову самца.

— А мне кажется, мы с ней еще не закончили все, что нужно, — отвечает она, и голос ее звучит как шелест ветра, а на губах появляется глуповатая улыбка.

— Как это — не закончили? Моя госпожа уже выздоровела, — повторяю я и сам слышу, как резко звучит мой голос. — И в нашем доме никто не нуждается в любовных приворотах.

Теперь ее улыбка меняется, рот слегка кривится. Я стою совсем близко к ней, и меня поражает необычайная подвижность ее лица. Впрочем, сама она не может знать о том, какие чувства вызывает в других. Я по-настоящему узнал могущество собственной широкой ухмылки лишь тогда, когда начал распознавать ее в зеркалах чужих лиц.

— Понимаю. А что вы носите на шее, Бучино? — Она выбрасывает руку в мою сторону, но даже ей, погруженной в темноту, не под силу определить мой рост, и рука трепещет у меня над головой, словно птица, бьющаяся в клетке.

— Откуда вы знаете, что я ношу там что-то? — не очень любезно спрашиваю я и, приободренный ее ошибкой, придвигаюсь ближе, так что теперь мы почти касаемся друг друга. Я заглядываю ей в глаза — прямо в мрачный туман ее слепоты, и она, должно быть, чувствует на лице мое дыхание: я замечаю, как напряглось ее тело, хотя она не отступает ни на шаг.

— Откуда? Вы сами недавно клялись на этой вещице.

Тут я вспоминаю, что такое действительно было, и злюсь на себя за то, что сам не запомнил.

— Это зуб.

— Зуб?

— Да. Зуб одной из отцовских собак. Отец отдал мне его, когда пес издох.

— А зачем он дал его вам? На память? Или как украшение? Как амулет, оберегающий от беды?

— Ну… да… А что в этом такого?

— В самом деле — что в этом такого?

Теперь она улыбается — той же задумчивой улыбкой, с какой она обратилась к Аретино; эта улыбка озаряет все ее лицо, так что кажется, будто кожа у нее начинает светиться. И точно так же, как она не может знать, когда от взгляда на нее делается не по себе, она не сознает, что становится лучезарной. И несмотря на то, что я все время обороняюсь от нее, порой в ней проглядывает такая нежность, что я вот-вот сдамся.

— Да, мона Фьямметта исцелилась телом. Но она давно уже не появлялась на людях и поэтому тревожится. Вы же все время бегаете по городу с поручениями, а потому не замечаете того, что у вас перед глазами. Я лишь стараюсь избавить ее от ненужных страхов. Вот и все. Если она верит в чудо, то оно происходит. Это как с вашим собачьим зубом. Понимаете? Вот и все мои «любовные привороты». Да я за них денег и не прошу. Так что можете спрятать свой кошелек.

Мне нечего возразить. Я понимаю, что она права, а я — нет. И хотя я вел себя глупо, я не настолько глуп, чтобы не признаться в этом теперь.

С другой стороны улицы в нашу сторону идет какой-то мальчишка. Я узнаю в нем одного из помощников пекаря из лавки на площади, где я по утрам покупаю хлеб. Поравнявшись с нами, он таращит на нас глаза — разумеется, мы с ней являем самую причудливую пару, какую только можно увидеть. Чтобы поскорее отделаться от него, я одаряю его широчайшей ухмылкой, и он дает деру с такой скоростью, словно я плюнул ему в рожу. Скоро вся округа прослышит о том, что ведьма и карлик милуются на улице среди бела дня. В пересказе эта история наверняка приобретет оттенок чувственности, ибо праздное воображение всюду привыкло усматривать грех похоти, особенно если речь идет о телесном уродстве; к тому же всем известно, что мы оба обслуживаем шлюху, чей запах посреди ночи притягивает к ней под окна целые лодки с охваченными страстью юнцами.

Она выжидает, а поскольку я по-прежнему ничего не отвечаю, вдруг спрашивает:

— Скажите, Бучино, отчего вы меня так не любите?

— Что?

— Мы ведь оба служим ей. Оба заботимся о ней. А она — о нас. И тем не менее мы с вами все время ссоримся.

— Я не… не люблю вас. То есть…

— Может быть, вам все еще кажется, что я как-то провела ее, что волосы у нее выросли бы без моей помощи. Или — что я колдунья, потому что люди судачат обо мне не меньше, чем о вас. Я права? Или вам просто не нравится смотреть на меня? Неужели я настолько безобразнее вас?

Конечно, я не знаю, что на это сказать. Я, у кого всегда готов ответ на все, сейчас ответа не нахожу. Мне делается дурно и стыдно, я чувствую себя ребенком, которого поймали на неумелой лжи. Ее лицо неподвижно, и несколько мгновений я не понимаю, чего от нее ожидать. На сей раз, протянув ко мне руки, она не ошибается. Она касается моего огромного выпуклого лба, и я замираю. До чего же холодные у нее руки! Просто ледяные. Она медленно проводит пальцами по моему лицу, глазницам, касается носа, рта, подбородка, словно читая мои черты на ощупь. Я чувствую, как по телу пробегает дрожь, — еще и оттого, что она не говорит ни слова. Закончив ощупывать меня, она опускает руки, а несколько мгновений спустя поворачивается и уходит.

Я гляжу ей вслед. Она переходит мостик и исчезает в ближайшем переулке. Я вижу это ясно, словно в солнечный день: она удаляется, прихрамывая, под ногами булыжная мостовая, на плечах темно-синяя шаль, подаренная нами. Но я и сам не могу разобраться в своих чувствах. Хотя я догадываюсь, почему не люблю ее. Потому что в ее присутствии я по какой-то причине начинаю казаться себе еще меньше, чем я есть на самом деле.

— Она пришла за нами, Бучино! Она пришла. Скорей…

Добежав до комнаты, я застаю мою госпожу готовой. Она взволнованно закутывается в плащ.

— Гондола пришла. Она ждет нас внизу.

Я выглядываю из окна. Теперь, когда богатыми нас сделала надежда, мы не жалеем о деньгах, потраченных на ночное средство передвижения. Это горделивая ладья. Не такая роскошная, какую следует нанять, чтобы начать зарабатывать на жизнь, однако вполне изящная: в сумеречном свете поблескивает гладкий серебряный руль, чернокожий гондольер, стоящий на корме, одет, словно вельможа, в красный бархат с золотом, в уключине покоится единственное весло. Видимо, столь пышное судно давно не останавливалось возле нашего дома, и вот уже наша косоглазая шпионка из дома напротив перегнулась через оконную раму так сильно, что рискует вывалиться в любое мгновенье и утонуть из-за собственного любопытства. На сей раз она не одинока. Из всех окон, выходящих на наш отрезок канала, высовываются лица, а когда мы спускаемся вниз и выходим из ворот на причал, то замечаем, что ближайший мостик превратился в наблюдательную площадку, где собралась кучка зевак — помощник пекаря и еще человек пять-шесть. Я вспоминаю о старике-колодезнике, который гордится тем, что ему все известно, и тут я почти жалею, что не рассказал ему обо всем заранее, а то бы он тоже пришел посмотреть, как мы отплывем.

Я готов к насмешкам. Юный сарацин берет мою госпожу под руку и помогает ей взойти на лодку. От солнца, висящего низко над мостом, ее пышные алые юбки горят огнем. Она поднимает глаза и сразу же замечает толпу зрителей, а затем шагает в каюту и усаживается на подушки. Я сажусь на деревянную скамью, и гондольер погружает весло в воду, готовясь направить лодку от нашего причала к основному каналу.

— Водная шлюха!

— Ведьма!

— Покажи, чем торгуешь!

Это мальчишеские ломающиеся голоса, и понятно, что за этими оскорблениями прячется неутоленное вожделение. Лодка разворачивается, оставляя зевак позади, и тут, когда мы скользим под окном старухи, она высовывается и смачно плюет. Ее плевок шлепается на доски рядом со мной. Я поднимаю голову и уже собираюсь показать ей нос, но одно плавное движение весла уносит нас прочь от всех этих сплетников, и мы скользим, разрезая воду, как портновские ножницы разрезают шелк.

Сарацин чувствует себя на воде так же свободно, как я на суше. Он стоит, уперев левую ногу почти в самый край лодки; когда лодка огибает углы, его туловище движется, как у танцора, и мы, словно на одном дыхании, скользим сквозь тоннель из низких арочных мостов. Дневной свет стремительно гаснет. Гондола глубоко погружена в воду, и поначалу я вынужден бороться со страхом. Однако голова у меня чересчур занята всякими заботами, и для страха там уже нет места. Мы плывем в направлении обратном тому, в котором плыли много месяцев назад: прочь из лабиринта маленьких, узких каналов к водной шири. Кажется, с тех пор миновала целая вечность — липкий зной темной летней ночи, благоухающая мускусом женщина, которая задергивала занавеску в лодке, и прильнувший к ней мужчина. Теперь моя госпожа сидит на том же месте, где сидела та женщина, — высокая и спокойная, вытянув длинную шею, сложив руки на пышных юбках. То, что она полностью осознает собственное изящество, ясно без слов, она как будто любуется своим отражением в зеркале. Мне хочется спросить ее, что она чувствует, сказать ей, что красота не нуждается ни в каких любовных заговорах, но, вспомнив слова Коряги о том, что источник самоуверенности — не столько само зелье, сколько вера в него, я молчу. Наши отношения меняются. Прожив достаточно долго как товарищи по несчастью, мы наконец возвращаемся к прежним занятиям, и известная дистанция между куртизанкой и ее диковинной живой игрушкой делу не повредит.

Мы выплываем на Большой канал там, где начинается длинный изгиб в сторону Риальто, и перед нами разворачивается диковинное зрелище. Рыночная суматоха давно улеглась, и теперь по каналу движутся более затейливые судна — маленькие флотилии нарядных гондол с открытыми и закрытыми каютами, развозящие сотни людей на вечерние свидания. Слева от нас две молодые женщины, закутанные, будто дорогие свертки, в шали и покрывала, завидев мою госпожу, проворно высовывают головы из каюты, чтобы рассмотреть ее обнаженную шею и волосы. Мы проплываем мимо лодки, заполненной представителями правящего воронья, и они все, как один, глазеют на Фьямметту. Небо над нами приобрело оттенок перезрелого абрикоса. На деревянных террасах, громоздящихся над крышами, будто кровати с пологами на четырех столбиках, молодые женщины убирают ковры и покрывала, просохшие за день, и снимают белье с веревок, а вокруг них город ощерился бесчисленными дымоходами, которые похожи на высокие кубки для вина, расставленные на столе-горизонте — обеденные приборы, сервированные для небожителей. В богатых домах по обеим сторонам канала в комнатах пьяно-нобиле уже зажигают свет. Через открытые лоджии видно, как слуги с фитилями подходят к настенным подсвечникам или круглым канделябрам и, зажегши огонь, медленно поворачивают их кверху. Прозябая в бедности, мы были вынуждены обходиться тошнотворно вонючими сальными свечами, и я сгораю от нетерпения в ожидании дня, когда мы снова увидим мир при свечах из настоящего пчелиного воска. Каждая уважающая себя куртизанка сразу скажет вам, что при свете восковых свечей даже рябая кожа приобретает лебединую нежность. А потому — не премину заметить — столь многие из величайших побед и замышлялись и осуществлялись именно ночью.

Дом Аретино уже освещен, и на причале перед входом качаются четыре богато украшенные гондолы. Лодочник ловко причаливает, и мы с моей госпожой приподнимаем край ее платья, чтобы оно не коснулось влажных камней и не испачкалось в грязи перед дверью, а гондольер тем временем, подняв голову вверх, кричит, что мы прибыли.

Взбираясь по лестнице, мы слышим доносящиеся из комнат голоса и смех. На верхней площадке нас уже ждет Аретино. Моя госпожа поднимается, словно большой корабль, и Аретино протягивает ей руку, а я между тем еле удерживаю пышные волны ее шелкового шлейфа. И хотя у хозяина достаточно поводов, чтобы негодовать на нас, он явно рад видеть ее. Ему всегда нравились красивые вещи, а запах приключений никогда не отпугивал. И это, наряду с прочим, роднит его с моей госпожой.

— Моя дорогая Фьямметта, — громко выговаривает он, одновременно делая взмах рукой, точно вельможа, которым он никогда не был. — Ваш стан величественнее, чем у царицы Карфагена, а красота ваша заставляет устыдиться венецианский закат. Ваш визит — большая честь для моего дома.

— Напротив, мессер, это для меня большая честь быть приглашенной в этот дом, — отвечает она с не меньшей торжественностью, а потом приседает, делаясь одного с ним роста (он никогда не был высок, а у нее такие подошвы, что она возвышается почти над всеми мужчинами). — Оскорбления всегда давались вам куда лучше, чем комплименты. — Голос ее тих и нежен. — Но все равно благодарю.

— Это оттого, что ты за них не платишь. Лучшие комплименты я приберегаю для продажи. Итак — твой карлик торгуется не на шутку, и, кажется, мы оба теперь в деле. Впрочем, я полагаюсь на благородство твоего духа и рассчитываю на то, что ты хоть чуть-чуть поделишься со мной. Сегодня вечером у меня собираются трое мужчин, которые, каждый на свой лад, богаты настолько, что им по карману обустроить по гнездышку для нас обоих. Ты не против, чтобы за их обработку мы взялись вместе, а?

— Ничуть, — отвечает она, и в глазах у нее деловой блеск. — Ну, рассказывай.

— Первый из них, Марио Тревизо, один из самых благоуханных венецианских купцов, ибо свое состояние он нажил на торговле мылом. Он целые дни проводит на складах, а еще сочиняет варварские стишки и потому ищет музу — жену его так разнесло после рождения дюжины детей, что в последний раз, когда она пыталась выйти из дома, ее пришлось опускать в лодку с помощью лебедки.

— А каково его положение? Он из знати или мещанин?

— Мещанин. Впрочем, если бы знатное происхождение можно было бы купить за деньги, он бы давно уже подкупом проложил себе путь к одному из государственных советов, потому что денег у него куда больше, чем у многих обладателей знатных фамилий. Тут многое переменилось с тех пор, как ты покинула Венецию. Некоторые знатные семьи стали слишком ленивы, чтобы выходить в море, так что главное их достояние — кровь, а не содержимое сундуков. И все же если ты не ставишь родословную выше богатства, то Тревизо — превосходная добыча. Он богат, как Крез, и ценит красоту, хотя в том, что касается поэзии, глух как тетерев. Некоторое время он содержал куртизанку по имени Бьянка Гравелло, но глупость этой особы превосходила ее красоту, а алчность делала ее грубой, так что сейчас купец нуждается в более тонком обхождении. По сути, он большой зануда, и я не думаю, что он способен доставить тебе какие-нибудь хлопоты, хотя, пожалуй, ты можешь заскучать.

Фьямметта улыбается:

— Что ж, в последнее время мне хватило волнений, так что я охотно поскучаю. По твоему описанию, он просто безупречен. Пожалуй, я прямо сейчас отвезу его к себе.

— О нет! Я же задумал здесь пир, и тебе придется потрудиться на славу. Итак. Следующий мой гость — Ги де Рамелле, посланник французского двора. Французское светило прозябает здесь. Он появляется в обществе, чтобы заводить друзей и покупать влияние. Себя считает ученым и мыслителем. На самом же деле он — шут, и вполне возможно, что у него сифилис. Этой новостью я потчую тебя по старой дружбе, потому что уж он-то непременно захочет улечься с тобой в постель. Как бы то ни было, его король все еще должен мне за прославляющие его стихи, и чем больше удовольствий связывает этот олух с моим именем, тем вероятнее, что он напомнит Его Величеству про тот должок. Впрочем, ты не обязана выступать в роли моего сборщика долгов.

— А ты — моего сводника, — парирует она, ибо теперь они снова на равных и наслаждаются этой игрой. — Но если сообразительность тебя подведет, то Бучино, пожалуй, возьмет тебя в ученики. А третий кто?

— О, третий — диковинная птица. Иноверец, хотя и с утонченным вкусом. Он склонен скорее наблюдать за чужими развлечениями, чем участвовать в них. Он здесь главный султанов купец, его обязанность — скупать все предметы роскоши, которые, по его мнению, позабавят его владыку, и отсылать ко двору Сулеймана. Я ясно дал ему понять, что ты — не товар для вывоза.

— Так какой же тебе прок от него? Или теперь ты продаешь свое перо направо и налево, делая двойные ставки?

— О, если бы только это было возможно! Неверные, должен тебе сказать, лучшие солдаты, чем все, какими ныне может похвастаться христианский мир! Последняя новость с Риальто — войско султана уже на полпути к Венгрии, и он положил глаз на Вену. Нет, я не ищу у него покровительства, хотя у меня есть кое-какие виды на этого купца. Ну что ж, если ты готова…

— Мне кажется, ты забыл еще кого-то.

— Как?

— Я насчитала четыре лодки на причале.

— Ах да, конечно. Но четвертый — не для тебя. Это мой личный гость, человек безграничного таланта, добродетельно хранящий верность жене, хотя его кисти и не терпится запечатлеть жемчужный блеск на коже каждой привлекательной женщины. Он явился сюда, потому что его друг держит пари, что у римской куртизанки больше красоты и обаяния, нежели у всех куртизанок Венеции.

— Что ты получишь, если выиграешь спор?

— Свой портрет — с новой бородкой и брюшком.

— А если проиграешь?

— О, я не держал пари.

Фьямметта улыбнулась. Наступила короткая пауза.

— Я благодарна тебе, Пьетро.

— Гм-м. Мне хочется думать, что я сделал бы это безо всякого принуждения. Понимаю, понимаю… Фьямметта Бьянкини никогда ни о чем не просит, да и Аретино однажды нанес ей обиду. Но он и сам не остался тогда невредим, если помнишь.

Он нагибается, чтобы поцеловать ей руку. Позади них, на лестнице, где я стою, темно. Маленькие человечки часто подслушивают секреты, которые не предназначаются для их ушей. Но сейчас мне кажется, что, какие бы размолвки ни случались в прошлом, эти двое, слепленные из одного теста, созданные и для чувств, и для дела, должны поладить между собой скорее как друзья, чем как несостоявшиеся любовники.

— Ну что ж, Фьямметта, посмотрим правде в глаза, — говорит он, выпрямляясь, и в его голосе мне слышится улыбка. — Твоя независимость всегда вызывала и любопытство, и досаду. Так или иначе, ты обретешь желанную самостоятельность, если сегодня вечером правильно поведешь игру. Ибо отныне мы оба в долгу у твоего хитроумного карлика. А ну-ка, Бучино, давай выходи из-за ее юбок, негоже крутиться вокруг дамского зада, даже если твой рост тебе это позволяет. Боже мой, ты даже переоделся для званого вечера. Какая честь для нас! Полагаю, остроумие твое тонкостью не уступает бархату твоего наряда. Что ты собираешься делать нынче ночью? Будешь отдыхать на кухне с прелестной Анфрозиной или изображать ученую обезьянку перед нами в гостиной?

Разумеется, я отдал бы все за то, чтобы побыть с гостями, да и Фьямметта только выиграла бы от моего присутствия уже потому, что гости подивились бы контрасту между ее красотой и моим безобразием. Но ее быстрый взгляд говорит мне, что этому не бывать. Коряга оказалась права: она взволнована куда сильнее, чем я думал. Я медленно закрываю один глаз и подмигиваю ей, прежде чем повернуться к Аретино:

— Я воспользуюсь случаем отдохнуть на кухне.

— Что ж, пожалуй, ты прав. Нам бы не хотелось, чтобы турок спрятал тебя в складки своей одежды и украл. Я слышал, там, при султанском дворе, очень любят таких коротышек. Хоть ты и плут, мне было бы жалко лишиться тебя.

И вот дверь распахивается, и моя госпожа входит в зал.

17

Недавно я много размышлял об исповеди. (Эти «вступительные» вечера протекают гораздо более размеренно и чинно, чем можно было бы предположить, и мне лучше остальных известно, сколь бесплодное это занятие — пытаться вообразить события, на которые ты никак не можешь повлиять. Как бы ни была взволнована моя госпожа, у нее за плечами многолетний опыт, да и если ей понадобится помощь, она сама о ней попросит. А пока у меня есть время побездельничать.) Говоря, что я размышлял об исповеди, я не имею в виду собственную душу. В целом мне вполне под силу вес собственных грехов — он не мал, но и не слишком велик. Нет. Дело в том, что поскольку я много лет служил блуду, то мне любопытно узнать, что происходит, когда все эти видные и добрые купцы, вельможи, ученые, большинство из которых женаты, приходят в полумрак исповедальни, чтобы получить отпущение грехов, совершенных под влиянием бесов, кои, похоже, частенько овладевают их плотью. Что это, должно быть, за труд — выслушивать их рассказы во всех подробностях, касающихся природы каждого нечистого помысла, с сочными описаниями каждого греховного соития. Нужно быть поистине святым человеком, чтобы все время удерживать внимание на грешнике, не соскальзывая порой на мысли о самом грехе. В глазах Аретино, разумеется, такого понятия, как честный священник, не существует. Для него все они — люди, отворяющие свои исповедальни для того, чтобы даровать личное отпущение греховным частям тела обесчещенных молодых женщин или подарить утешение воспламененным чреслам заблудших юношей. Но давно известно, как воинственно настроен Аретино против духовенства, к тому же в любой подозрительной складке монашеской рясы ему мерещится признак похоти.

Я же, со своей стороны, убежден, что и среди священников изредка попадаются хорошие люди, которые по мере сил стараютсяприблизить нас, грешных, к Богу. Но даже им подчас трудно разобраться в различных степенях блудного греха, каковых насчитывается легион, и порой богословские предписания ставят их самих в тупик. В Риме, незадолго до нашего бегства, молодые исповедники получали сверху письменные наставления касательно должного поведения законных супругов в постели. Мне известно об этом потому, что в ту самую пору, когда Асканио проверял чистоту линий на отпечатанных листах с прелюбодеями Джулио Романо, с его же станка сходили и руководства для священников-исповедников. И в самом деле, лишь ознакомившись с несколькими страницами этих руководств, выброшенными из-за опечаток, мы сами впервые поняли, сколь сокрушительное множество грехов способны совершить мужчины и женщины даже на брачном ложе.

Некоторые вполне очевидны. Ни одной паре, сколь бы она ни стремилась к новизне или сколь бы ни боялась очередной беременности, не позволялось «ошибиться дорогой», избрав не ту, что ведет к порождению потомства. Содомия, которая доводит мужчину до позорного столба куда быстрее, нежели женщину, в глазах церкви является одинаково тяжким грехом для обоих. Хоть я и слышал, что ныне кое-кто из ученых и врачей высказывается в пользу удовольствия в браке, ибо оно способствует зачатию здоровых детей (а кардинал моей госпожи принадлежал к группе новых мыслителей, которые стремились искоренить ересь, реформируя свою родную церковь), удовольствие это все равно полагается получать праведным путем. Жена ложится на спину, а муж ложится на нее сверху. Излишне частые или долгие соития, совокупление в положении стоя, сидя или лежа на боку и (не дай Бог!) если женщина заберется верхом на мужчину — все эти прегрешения таковы, что после них необходимо посетить исповедальню и очистить свою душу. Гнев папского цензора вызвало не бесстыдство картинок Романо, а то, что все шестнадцать поз, в которых были изображены любовники, осуждались церковью как греховные, и художник прекрасно знал об этом. Никогда дела не шли у нас так хорошо, как в те недели, что последовали за появлением этих иллюстраций в Риме. Но будем говорить начистоту: мужчин подобные вещи притягивают гораздо больше, чем женщин. Когда существует такая уйма правил и предписаний, не удивительно, что мужчина, осаждаемый всякими плотскими искушениями, не желая осуждать на проклятье свою жену, предпочитает грешить подальше от супружеского дома, в постели чужой женщины, призванной эти грехи с ним разделить.

Так Фьямметта Бьянкини, сама становясь грешницей, по сути, выступает спасительницей для других. И однажды ее друг кардинал привел мне слова Блаженного Августина о том, что публичные женщины служат как бы днищем хорошего корабля, не дающим грязи подняться выше и затопить целиком все судно. С добродетельным государством все обстоит так же, как с кораблем, годным к плаванию. После разговора с кардиналом, когда к нам приходили мужчины, покинувшие супружеские постели, я не ощущал особой вины, выставляя им счет за бутылку вина, которого они не пили, или запрашивая плату за целую ночь, если они уходили до рассвета, потому что мы ведь, в конце концов, жертвовали собою ради блага всего флота.

Ну а моей госпоже в Риме повезло. Она нашла очень хорошего исповедника — молодого доминиканца, который не пускал слюну и не приставал с расспросами, а давал полное отпущение в обмен на щедрое пожертвование для бедняков. А вот наша жизнь в Венеции: вначале — грех, затем — деньги, потом — исповедь.

Судя по шуму, доносящемуся теперь из портего, гости движутся по греховному пути. Смех делается все громче, мне слышны то весело спорящие голоса, то даже отрывок песни. Теперь ничто не удержит меня на кухне. Огонь в очаге уже погас, в другом конце комнаты Анфрозина спит на тюфяке (нечистые помыслы так и не перешли в греховное соитие, хотя в том, что мы не очень долго целовались и ласкали друг друга, я должен сознаться). Я раздумываю о том, какими способами можно проникнуть в зал, где развлекаются гости, как вдруг за мной приходит сам Аретино.

— Бучино! У тебя такой грустный вид. Только не говори мне, что Анфрозина тебя покинула. — Я жестом указываю на тюфяк, и Аретино подходит к служанке и застывает над ней. — Ах, ты только посмотри. От такой картины все внутри плавится. Ребенком я часто спал в обнимку со щенками. Наверное, тогда-то во мне и зародилась страсть к женским телам. Все эти теплые клочки шерсти и пуха. Я удивляюсь, как это ты не воспользовался удобным случаем.

— Я на службе, — непреклонно отвечаю я.

— Да, это правда. Твоя госпожа желает, чтобы ты…

Я начинаю слезать со скамьи, не дожидаясь, когда он договорит.

— Эй! Не так скоро, — смеется он и становится между мною и дверью. — Она ждет тебя, но не сию минуту. Никто не должен знать о том, что тебя звали. Тебе нужно ждать за дверью, пока она не подаст тебе знак.

— А что они там делают?

— Развлекаются игрой — какие человеческие чувства затрагивает искусство? Да ты наверняка знаешь, что это такое, хотя гостям эта игра кажется чем-то новеньким, как свежая травка. Ну что за удовольствие наблюдать, как действует хорошая куртизанка! Я оставлю дверь приотворенной, чтобы ты сам мог следить за ходом игры. Ты, наверное, сам все лучше меня знаешь.

Дождавшись, когда он уйдет, я тихонько поднимаюсь по маленькой задней лестнице и по просторному коридору подхожу к дверям портего, останавливаюсь чуть поодаль, но в мою сторону и так никто не смотрит.

Сквозь щелку мне виден сидящий Аретино, рядом с ним еще двое мужчин. Моя госпожа стоит перед ними с раскинутыми в стороны руками, слегка изогнув туловище, словно она спасается бегством от какого-то назойливого преследователя. На лице у нее смешанное выражение изумления и страха. Она так неподвижна — даже глаза не мигают, — что кажется, превратилась в статую, только вот мраморные груди этого изваяния продолжают вздыматься и опускаться в такт дыханию, и эти колыхания выглядят особенно соблазнительно в пламени свечей.

На миг воцаряется глубокая тишина, а потом откуда-то выскакивает румяный мужчина, тощий как палка, и принимается оживленно размахивать руками:

— Усладите же свои очи, друзья мои! Вместо меня спор выигрывает сама богиня. Вот она, мощь скульптуры: воспроизведение природы во всей ее истинной красоте. Уверяю вас, монсеньор Вечеллио, даже художник с такими руками, как ваши, никогда не сумеет запечатлеть вот это. — И тут он протягивает руку к мягкому изгибу ее обнаженного плеча.

— Ай! Ne touche pas.^[131] — И вся комната взрывается смехом при виде того, как живая статуя шевелит губами, ни на йоту не меняя положения тела. — Месье Рамелле, мы ведь спорим о том, превосходит ли зрение слух, или наоборот. А осязание — чувство еще более низкое, хотя и приятное.

— Но я должен к вам прикоснуться! — стонет тот в ответ. — В этом и состоит могущество скульптуры. Как вы думаете, почему Пигмалион разделил ложе с Галатеей после того, как изваял ее?

— Рамелле прав, — слышится громкий голос Аретино. — Хотя он своей правотой нарушает свои же доводы. Вспомните все эти бесконечные рассказы древних о пятнах семени, оставляемых на статуе Афродиты Книдской. Скульптура издавна славилась тем, чем возбуждала желания посредством зрения.

— Да! Да. А почему так происходит? Потому что скульптура больше, чем все прочие виды искусства, запечатлевает сущность природы и жизни. Вы только поглядите на нее.

— Разумеется, это жизнь! — рокочет один из мужчин, стоящих перед Фьямметтой. — Потому что она действительно живая, болван! Она же из плоти — не из мрамора. Если хотите устроить настоящее состязание между искусствами, велите мне написать ее портрет. И тогда нам будет что сравнивать с природой.

— О-о, но как же вы изобразили бы меня, маэстро Вечеллио? — спрашивает Фьямметта нежным голосом, по-прежнему не меняя позы. — В одежде или без нее?

Художник цокает языком и пожимает плечами:

— Это зависит от пожеланий заказчика.

Поднялся всеобщий шум и веселье.

Моя госпожа тоже рассмеялась и, улучив миг, переменила позу, грациозно вытянула шею, расправила плечи и откинула назад волосы, чтобы можно было бросить быстрый взгляд на дверь и убедиться, что я уже там.

— Я польщена, господа, что вы так щедры на похвалы моей красоте. Но, боюсь, вы охотно готовы мне проспорить. Вернее, нам, потому что мне кажется, синьор Тревизо, именно это вы и утверждали совсем недавно… — и она оборачивается к торговцу мылом, сидящему рядом с живописцем и до сих пор почти все время хранившему молчание, — что зрение, хотя оно и способно приближать нас к Богу, подчас может ошибаться. Ибо, пусть оно по природе своей отзывчиво к красоте, красота не всегда является истинной.

— Как! Значит, ты или нападаешь на философию Фичино, или просто предостерегаешь нас от себя самой? — выпаливает Аретино. Сегодня его задача — уступить место действия другим, однако порой, не в силах удержаться, он вступает в перепалку.

— Ну, что вы, синьор, куда мне тягаться с таким великим ученым. А чтобы проверить, истинна ли моя красота, вам придется ее испробовать. — И она смеется с хорошо отрепетированной скромностью. — Нет-нет, я говорю о могуществе зрения во всех его проявлениях.

Они сидят, жадно ловя каждое ее слово, а я уже начинаю догадываться, куда она клонит и какова будет моя роль. Я оправляю камзол и готовлюсь вступить в игру.

— Я хочу, чтобы вы задумались о любви, господа. Об этом жесточайшем и сладчайшем волнении крови. О болезни, от которой никто не желает исцеляться. Каким еще путем входит любовь в человеческое тело, если не через глаза? Мужчина смотрит на женщину. Или женщина смотрит на мужчину. — Говоря все это, она по очереди глядит в глаза всем собравшимся, на миг задерживая серьезный взгляд на каждом. — И в этом волшебном взгляде нечто передается от одного к другому. Можете называть это духом, можете называть это животной искрой, можете называть это проклятой заразой — тут даже мудрейшие ученые расходятся во мнениях, — но, что бы это ни было, оно летит от любящего к любимому и, укоренившись, уже не может остановиться и проникает в самое нутро, а оттуда растекается по всему телу и разносится с кровью по жилам. Разве вы не согласны, мессер Тревизо?

Она не сводит с него глаз, и тот что-то мычит в знак одобрения. Гм! Наверное, раз он так туп, значит, очень богат.

— А вы, синьор? — спрашивает она, переводя взгляд на Аретино.

— О, совершенно согласен, — отвечает тот с ухмылкой. — То, что вводит нас в искушение, не может избавить нас от лукавого. Хотя, уверяю вас, мужчины страдают от этой хвори гораздо сильнее, чем женщины.

— Вы так полагаете? Значит, вы не верите во взаимность, — улыбается она и оглядывает остальных, ища поддержки.

Француз возбужденно трясет головой:

— О нет, он прав. Меня многократно поражала эта болезнь. Я перестаю спать, перестаю есть, меня осаждают одновременно радость и боль. Это вроде помешательства… — Он смеется. — Но я ни разу не желал от него излечиться.

Я должен заметить, что даже оттуда, где я стою, заметно, что он вправду не совсем здоров. Аретино прав: если она ляжет с этим французом, то никакие снадобья Коряги не помогут ей избавиться от заразы.

Фьямметта переводит взгляд на кого-то, кто мне не виден, но я догадываюсь, что это турок, и слышу какое-то тихое бормотание. Оно явно вызывает у нее любопытство, но слов я разобрать не могу.

Она снова поворачивается к торговцу мылом, который теперь уже громче выражает свое согласие, а в награду получает самую лучезарную улыбку моей госпожи.

— О, не сомневайтесь, синьор. В следующий раз, когда вас поразит этот сладостный недуг, приходите ко мне, ибо я долго и старательно изучала его и считаю себя знатоком, искусным в его излечении. Я ведь даже пожертвовала собственной непорочностью, дабы другие могли снова выздороветь.

Все опять смеются. Боже, какими детьми становятся взрослые мужчины, когда желают забраться к женщине под юбку! О, грехи Евы! Порой я сам не знаю, молиться ли мне за спасение ее души или радоваться ее аппетиту: не будь его, нам с госпожой пришлось бы шить паруса и плести канаты в Арсенале за восемь сольдо в день!

— Итак, господа, довольно непристойных шуток! Вы помните наше задание: выяснить, какое из чувств и какой из видов искусства лучше всего приводит нас к постижению внутренней красоты Бога. Поскольку у нас имеются все основания уличать зрение в его наклонности к соблазну, перейдемте теперь к слуху. И для этого, если желаете, я устрою перед вами новый опыт.

Я выпрямляюсь и сглатываю слюну, потому что у меня есть привычка рыгать, когда я волнуюсь, а я вовсе не хочу, чтобы игра провалилась.

— Мессер Аретино! Могу я попросить вас одолжить мне лютню?

Он передает Фьямметте лютню, и я замечаю, что этот инструмент лучше нашего, хотя и не самого высокого качества. Надеюсь, она сумеет извлечь из него красивые звуки. Она усаживается так, чтобы ее освещало пламя свечей, расправляет юбку и роскошный занавес волос с тихой сосредоточенностью, которую неискушенный наблюдатель принял бы за искреннюю любовь к музыке, а не за стремление явить собой совершенную картину. Она быстро пробует струны, склонив голову, подносит пальцы к лютне и принимается играть. Несколько мгновений я все еще боюсь, как бы ее пальцы не выдали нас, но мелодичные звуки наполняют воздух, словно золотой дождь. Я наблюдаю за лицами слушателей. Чего еще можно пожелать от женщины? Красота, ум, зрелая плоть, улыбка, подобная солнцу, и божественные пальцы. Остается лишь выложить за все это деньги.

Она играет первое небольшое произведение — достаточно длинное, чтобы пленить слух, и достаточно короткое, чтобы не нагнать скуку, ведь гости, хотя они люди образованные и утонченные, пришли сюда ради развлечения и, подобно мне, они тоже чувствуют, что приближается кульминация. Когда заключительные ноты тают в тишине, слушатели просят еще, и громче других слышен голос Тревизо. Зрение уже сделало свое дело, и вот зараза желания разносится с кровью, отравляя его изнутри.

— Итак, господа, вы приготовились? Мы испытаем способности слуха распознавать истинную красоту. А теперь мне бы хотелось, чтобы вы все закрыли глаза.

Она по очереди оглядывает мужчин.

— Абдулла-паша, я уже поняла, что ваше молчание — золото, но сейчас я не могу удержаться и не заметить: мне кажется, что вы подглядываете. — По комнате пробегает смешок. — Благодарю вас.

Удовлетворившись тем, что теперь все ее послушались, она вновь берется за лютню и начинает играть, а спустя некоторое время подает мне глазами чуть заметный знак.

Я открываю дверь почти бесшумно (она играет громкую песню, чтобы заглушить шум моих шагов), на цыпочках подхожу к ней и становлюсь рядом. От напряжения мои ладони взмокли. Когда-то мы обольстили и покорили половину Рима этими нашими играми, но я не упражнялся так же долго, как и она. Я рассматриваю их всех, сидящих вокруг Фьямметты: глаза покорно зажмурены, на губах легкие улыбки. Как любят мужчины, чтобы их соблазняли! Она удачно выбрала музыку: в ней чувствуется и свет и нежность, так что от самого исполнения словно веет волшебством. Она доходит до конца музыкальной фразы и делает паузу.

— Господа! Нет-нет, не шевелитесь… Хочу вас предупредить, что через миг я закончу, но, после того, как растает последний звук, прошу вас, не раскрывайте глаза сразу — так вы лучше оцените этот опыт.

Говоря это, она тихонько встает со стула и протягивает мне лютню. Я бесшумно сажусь на ее место, задираю ногу так, чтобы в нее упирался инструмент (а это, скажу вам, дело нелегкое для человека моего роста), и готовлюсь в тот самый миг, когда она умолкнет, сыграть заключительную часть пьесы. Разумеется, я хорошо знаю эту часть, и у меня, как и у Фьямметты, такой характер, что трудности меня лишь воодушевляют. Мое исполнение вряд ли способно перевернуть мир, но в чувстве и изяществе ему не откажешь, а блеск заключительных аккордов не дает ослабнуть вниманию слушателей.

В тишине, воцарившейся вослед последним нотам, мы отваживаемся обменяться улыбкой.

Ее голос, нарушивший молчание, нежно ласкает слух:

— Господа, раскройте глаза и поглядите на ту красоту, что подарила вам эту чудесную музыку.

Пять пар глаз послушно раскрываются и видят уродца с безумной ухмылкой, прижимающего к груди лютню. Диковинный союз уродства с красотой — наш особый деликатес.

Чего бы они ни ожидали, но уж точно не этого, и мне кажется, они в самом деле глубоко потрясены, ибо в комнате долгое время стоит гробовое молчание. Я кое-как слезаю со стула и отвешиваю неуклюжий поклон, а Фьямметта подходит ко мне, подняв руки в знак приветствия, обращаясь и ко мне и к ним:

— Господа! Я познакомила вас с могуществом слуха и с талантом моего верного и «истинно» безобразного карлика, Бучино Теодольди.

И вдруг все разражаются смехом, принимаются хлопать в ладоши снова и снова — а что им еще остается делать? Аретино с радостными возгласами хлопает меня по спине и кричит, чтобы принесли еще вина, а моя госпожа садится. Обмахиваясь веером, она подносит к губам бокал и принимает нескончаемый поток восхвалений, который она заслужила тяжким трудом, хотя без видимых усилий.

Вино и остроты продолжают литься рекой, пока наконец несколько свечей с шипеньем не гаснут. Моя госпожа осыпает похвалами хозяина дома, тот, улучив подходящее время, увлекает француза-сифилитика к письменному столу, чтобы показать ему новое письмо, обращенное к его повелителю королю, а живописец тем временем пытается утопить свою пресловутую супружескую верность на дне очередной бутылки. Затем наш турок, Абдулла-паша (да, это он, тот самый человек, который спас нас в давке на площади несколько месяцев назад), берет плащ и принимается со всеми прощаться. На таких вечерах-знакомствах существует свой негласный протокол, и теперь каждому ясно без слов, что сегодня ночью удача на стороне торговца мылом.

Должен заметить, турка это, очевидно, ничуть не огорчило. На самом деле, с момента моего появления он уделял мне не меньше внимания, чем моей госпоже, и теперь, собираясь уходить, подходит ко мне и кладет мне на колени кошелек с дукатами.

— За беззвучность ваших стоп и за виртуозность, с какой вы исполняли конец пьесы. Это было восхитительное представление, друг мой.

Я бросаю взгляд на госпожу — потому что обычно я не беру подношений без ее согласия, а поскольку я не видел, что здесь происходило в течение вечера, я не знаю, как мне следует поступить. Взгляд Фьямметты говорит мне, что она не против, и я с радостью принимаю кошелек, потому что и сам все еще взволнован представлением и кровь у меня кипит.

— Жонглирую я лучше, чем играю на лютне.

— Ну, тогда заходите как-нибудь ко мне пожонглировать. Я очень ценю такие таланты.

— А вы в тот день шли смотреть бои на мосту? — спрашиваю я. Хоть он и иноверец, он нравится мне с той первой уличной встречи. Возможно, потому, что я знаю, я тоже ему нравлюсь.

— Бои? Ну конечно. В тот день победу одержали корабельщики, они за час отбили мост у рыбаков. Я никогда еще не видел такого стечения народа — и борцов и зрителей. Когда я вернусь на родину, я подам султану прошение о том, чтобы и в нашем великолепном городе настроили побольше мостов, и у нас тоже будут такие бои. А вы? Вы не любите этой забавы?

— Может быть, я и полюбил бы ее, да только я никогда ее не видел. Давка, увы, может оказаться смертельной для человека моего роста.

— Ну, тогда я найду вам лодку, и оттуда вы сможете спокойно смотреть на мост.

Надо сказать, я почему-то сразу верю, что он непременно сдержит обещание.

Он уходит, за окном уже занимается заря. Фьямметта становится более серьезной. Они с Тревизо сидят рядышком на кушетке, она спокойна, почти сдержанна, и когда купец кладет руку на ее обнаженное плечо, она чуть вздрагивает и смотрит на него с легким удивлением, но поощрительно.

— Синьор Аретино сказал мне, что вы собираетесь поселиться в Венеции и теперь вам требуется собственный дом.

— О да, это так. Мой дом в Риме, некогда служивший приютом для веселья и хорошего вкуса, давно превратился в печальное воспоминание.

— Для меня будет честью подыскать вам новый дом.

— Ах, синьор…

Она берет его руку и переворачивает ее, словно намереваясь прочесть судьбу по линиям на ладони, но потом наклоняется и касается ее губами, и я догадываюсь, что прикосновение ее языка намекает ему на будущие ласки. Через несколько минут она зевает, изящно прикрыв рот рукой, и говорит:

— Я так люблю рассвет, но никогда еще не видела его с воды. Как вам кажется, не слишком ли холодно нынче, чтобы любоваться зарей?

И прежде чем кто-нибудь успел бы проговорить: «прости мне, отче, ибо я согрешил», они уже поднялись, закутались в плащи и, разбудив нашего лодочника, отправились навстречу обоюдно желанному восходу.

Француз уходит, несколько разобиженный, но успокоенный обещанием нового вечера, а я оказываюсь наедине с Аретино и его любимым художником. Такое положение, вероятно, кажется им привычным, зато мне — нет. Я угощаюсь остатками ужина — холодным рыбным пирогом и сладкими ягодными подливами, а они некоторое время просто сидят, пьют и сплетничают: неторопливая болтовня о незнакомых мне людях, о чужих делах. Они пьют, и разговор переходит на сегодняшний вечер и на дарования моей госпожи.

— Ну? Так кто же из нас выиграл спор, а, Тициан? Я уже купил красный бархатный камзол, отделанный такой затейливой парчой, что твоя рука задрожит от нетерпеливого желания запечатлеть ее фактуру. Впрочем, мне бы не хотелось, чтобы одежда чересчур притягивала к себе взгляд, отвлекая внимание от лица. Какой вид мне лучше принять? Серьезный и торжественный, да?

Художник качает головой:

— Придется тебе подождать. Я сейчас завален монастырскими заказами.

— Ты слишком боишься этих матушек-настоятельниц — вот в чем твоя беда. А они пользуются твоим христианским милосердием и платят тебе меньше, чем следует. Ты получил бы гораздо больше, если бы написал султанов портрет по изображению на монете, а потом вместе с тем неверным отослал бы его султану. Ты же сам слышал, что эта идея ему очень понравилась. Но вернемся к нашему спору. Признай, моя победа очевидна — она превзошла афинских гетер, ведь красноречие Аспасии сочетается в ней с красотой Фрины. Боже, как хорошо эти древние греки понимали женские достоинства! Она настоящая Венера, ты не согласен? Это безупречное слияние скромности и страстности.

— Гм! Ну, на мою долю пришлось гораздо больше скромности, чем страстности.

— Это оттого, что ты не претендовал на нее.

— А кстати, куда она делась? — И художник делает попытку встать. Они оба уже изрядно захмелели, как всегда хмелеют мужчины после ухода женщин, обоим явно хочется завалиться в постель, но вот подняться и дойти до постели им лень. — Куда она ушла?

— Она удалилась лично скрепить договор.

— С кем? С Тревизо? Венера и торговец мылом! Черт возьми, такое сокровище — и в какие руки оно попало!

— Не брюзжи, Тициан! Только голодным нужно обедать вдали от дома. Ты прекрасно знаешь, что Чечилия выпорет тебя, да и сам ты скоро раскаешься. Наверное, она разденется перед тобой во имя искусства, если ты вежливо об этом попросишь. А вот что-то еще — это, пожалуй, чересчур дорого обойдется. Я правильно говорю, а, Бучино? Сколько теперь берет твоя госпожа?

Я лишь пожимаю плечами, потому что теперь, когда сделка совершена, вино и мысль о будущем приятно согревают мне желудок.

— В последние месяцы у нас было очень много расходов. Что мне сказать? Она не из дешевых.

— Хотя между нами, мужчинами — я считаю и тебя, Бучино, — она стоит любых денег. Поверь мне, ты даже представить себе не можешь, о чем я. Попадаются среди высококлассных шлюх такие, которые всю жизнь только тем и занимаются, что доят своих любовников, словно корову. Раз, другой, третий — и так до бесконечности, пока твой кошелек и член не истощатся от трудов совокупления. Но Фьямметта Бьянкини не из этих. Никаких припадков ревности, никаких фальшивых слез или льстивых уговоров. Она берет, сколько нужно, дает то, чего от нее хотят, и заботится о том, чтобы все оставались ею довольны. Уверяю тебя, множество приличных женщин ей и в подметки не годятся. Она прячет свою страстность под безупречной маской благопристойности. Честная куртизанка — вот кто она! И тебе крупно повезло, Бучино, что она у тебя есть. А ей — что у нее есть ты.

Он откидывается на спинку стула, устав от собственных гипербол.

Я неплохо умею обращаться с людьми в подпитии, потому что не один вечер провел, умиротворяя обойденных на любовном поприще соперников, когда на заре моя госпожа удалялась в спальню с другим. Меня всегда удивляет, как меняются люди во хмелю, будто подтверждая поговорку in vino veritas:^[132] самый робкий тихоня вдруг начинает яриться, как бык, а смельчак, бичующий сильных мира сего, лижет тебе ладонь, как полуслепой котенок. Но говорит в них не истина, а всего лишь вино, ибо на следующий день большинство уже не помнит, что с ними было накануне.

— Прекрасные мысли ты высказываешь, Аретино, — говорю я, наливая себе еще вина. — Если ты их запишешь, она велит высечь их на своем надгробии.

Тот фыркает:

— Да я уже записал их, черт подери! У твоей драгоценной Фьямметты уже есть отзыв в «Реестре куртизанок», как я и обещал. Поэт плоти — вот кто я! Знай же, Аретино — человек слова, да, клянусь Богом. И ты тоже честный, хороший человек, я всегда это говорил. И Тициан! Нет, он не хороший. Он — великий! Тициан — великий человек! Погляди на него. Его рука способна вдохнуть жизнь во все, во все, что только захочешь. Что там лютня, что там перо! Вот его кисть — это другое дело. Ты — великий художник, Тициан! Почему бы тебе не написать карлика? Погляди на него. Такое лицо не каждый день увидишь.

Но каким бы великим ни был наш живописец и верный муж, он теперь пребывает в блаженно-бессознательном состоянии.

За окном уже светает, и слышно, как первые лодки подплывают к рынку. Я выхожу через переднюю лоджию на балкон, чтобы понаблюдать, как город, позевывая и почесываясь, пробуждается. Небо все в легких полосах, как шелк-сырец, но каменная ограда балкона — высотой с мой рост, и потому, чтобы увидеть хоть что-нибудь, мне приходится карабкаться по ней вверх, а потом уцепиться как следует за край, чтобы не свалиться. Даже для богатого карлика мир удручающе велик. Я спрыгиваю с ограды, вглядываюсь в щель балюстрады и тут же замечаю нашу гондолу, которая подплывает к причалу. Сарацин выбрасывает веревку, привязывает лодку и стоит, явно чего-то выжидая. Наконец из каюты выбирается Тревизо, оправляя на себе одежду после проделанных им утомительных упражнений, и пересекает пристань, чтобы разбудить своего лодочника.

Когда лодка купца отплывает, сарацин помогает моей госпоже выйти, и она, ступив на сушу, смотрит вослед удаляющейся гондоле, пропадающей под мостом. Затем она радостно воздевает руки к небесам, приветствуя новый день.

— Госпожа!

Она быстро оборачивается и, поискав взглядом, замечает за балясинами мою руку и часть лица. Она выглядит немного помятой: коса на голове сбилась чуть набок, волосы местами свалялись, а платье надорвано на плече, вблизи отделанного золотом ворота. Но ее смех подобен звону хрусталя, и в разрумянившемся лице мне уже мерещится дом с блестящими полами, вымощенными венецианской мозаикой, с комнатами, залитыми светом, где над лестницей, поднимаясь с кухни, струится аромат жареного мяса. Как давно я об этом мечтал!

— Бучино!

Она машет мне рукой и зовет вниз, и я уже готовлюсь идти, как вдруг чувствую, что на балкон ввалился Аретино. Он перегнулся через каменное ограждение и закричал вниз, взрывая тишину нарождающегося дня:

— Ага! Неужели это Фьямметта Бьянкини, новая великая куртизанка Венеции?

— Да, мессер, — весело объявляет она, отвешивает преувеличенно церемонный поклон, и ее алая юбка разливается вокруг нее кровавым озером.

— Ну, тогда поднимайся ко мне и ложись со мной, шлюха! Позади такая длинная ночь, я чертовски хочу тебя, и ты мне не откажешь.

— Вы опоздали, мессер, — отвечает она. — Отныне у меня есть покровитель. И ему угодно владеть мною безраздельно. Во всяком случае, пока.

— Что я слышу! Верная куртизанка? Что за чушь ты несешь, женщина! Ступай-ка домой и вымой рот лучшим венецианским мылом. А как же француз?

— Француз отвратителен, сам его пристраивай. Бучино, спускайся ко мне. Я валюсь с ног, так спать хочется.

Я пробираюсь бочком, обходя тучного Аретино, и устремляюсь к двери.

— А как же иноверец? Ага! Тут-то я тебя раскусил! Он тебе понравился. Я угадал, а?

Если она что-то и отвечает ему, мне этого не слышно, потому что я уже спускаюсь по лестнице и выхожу из двери прямо к пристани на канале.

— Предатели! — несется у меня над головой голос Аретино. — Вернитесь сюда оба! Вы — бездушные деревенщины! Да оглянитесь же вокруг! Величайший город в раю пробуждается и кладет к вашему порогу весь мир. Мы купим на рынке свежий хлеб, купим рыбу с лодок и напьемся до бесчувствия!

— Не сегодня, мессер. — Фьямметта машет ему рукой, и мы шагаем к нашей лодке. — Ступай лучше спать. Мы навестим тебя, когда у нас будет свой дом.

— Да уж не забудьте! И принеси-ка мне гравюры, грязный карлик, я погляжу на них!

Теперь за этой сценой наблюдают с воды торговцы, а когда моя госпожа снова скрывается в каюте, они принимаются ухать и жестикулировать. Сарацин, который наверняка видел все это множество раз, подает мне руку, и я, спотыкаясь, добираюсь до скамейки. Я благодарю его и слегка позвякиваю монетами в кошельке турка, висящим у меня на поясе, чтобы он знал, что тоже не зря провел сегодняшнюю ночь. Фьямметта склоняет голову на помятые подушки внутри каюты и прикрывает глаза, а лодочник плавно ведет гондолу по водам канала, сквозь нарастающий шум и толчею венецианского утра, и мы направляемся домой.

Часть третья

18

Венеция, середина 1530-х годов

По четвергам моя госпожа не принимает посетителей, в этот день она занимается своей красотой. Она встает с первым светом и начинает приготовления к мытью головы. Помогает ей в этом служанка Габриэлла. После первого промывания Габриэлла полчаса массирует ей кожу головы, втирая кедровую кашицу, способствующую росту новых волос, а потом дважды промывает водой, настоянной на отваре из стебля виноградной лозы с ячменной соломой и молотым корнем лакричника. Такая смесь помогает придать волосам особый оттенок и блеск. Ее волосы снова отросли до талии, и пусть им так и не суждено обрести былую пышность и тяжесть, те, кто не знал ее в прежние времена, все равно не устают восхищаться этими нежными медово-золотистыми переливами, делающимися все светлее по мере высыхания волос, ниспадающих словно мантия через спинку высокого стула, где она сидит, повернувшись спиной к утреннему солнцу. Пока волосы сохнут, Габриэлла выщипывает ей кое-какие лишние волоски, чтобы лоб оставался высоким и чистым. В середине утра приходит Коряга. Она приносит свежеприготовленные мази, среди них — особая отбеливающая кашица, которую она собственноручно наносит на лицо, шею и плечи моей госпожи. Однажды я спросил, из чего она состоит, эта паста, и Коряга ответила, что туда входит бобовая мука, ртуть, голубиные потроха, камфара и яичный белок. Однако же в каком соотношении, в сочетании с какими еще изысками, так и осталось для меня непонятным, ибо подобные сведения она обходит молчанием, словно важную государственную тайну. Если остается немного лишней кашицы, я прячу склянку с остатками у себя в комнате, опасаясь подмены или кражи. Да-да, среди куртизанок чрезвычайно распространено воровство косметических средств. Коряга — если учесть, что эта женщина лишена глаз, — оказалась настоящей волшебницей по части красоты, и потому никто — и меньше всех я сам — не может отрицать, что ей по праву принадлежит особое место в нашем доме.

Когда маску снимают (а держат ее не меньше полутора часов и не дольше двух), то кожа моей госпожи оказывается красной, местами даже пятнистой, и Габриэлла смягчает ее огуречной водой, промокая теплыми полотенцами. После полудня Фьямметта встречается с портнихой, упражняется в игре на лютне и заучивает новые стихи. Чтобы очистить желудок, она пьет только воду с добавлением уксуса, приготовленную нашим поваром, а перед дневным сном втирает в зубы густую отбеливающую кашицу с розмарином, натирает десны мятой, а в глаза закапывает капли из гамамелиса, увлажняющие глазную оболочку и помогающие подчеркнуть белки. В восемь она просыпается, Габриэлла одевает и причесывает ее, слегка припудривает ей кожу, которая теперь бела и гладка, как мрамор без прожилок, — и вот она уже готова к ночному выходу в свет.

В районе Арсенала, куда ходить запрещается, но про который распространяются сотни разных рассказов, по слухам, есть большой канал, а по обеим сторонам от него — склады, где трудятся сотни рабочих. Когда приходит пора спускать корабль на воду, его медленно ведут по этому открытому портовому бассейну, и по ходу на палубу и через окошки грузятся всевозможные снасти и товары — такелаж, ступки, порох, оружие, весла, песочные часы, компасы, карты и провизию, все вплоть до свежего хлеба и бочек с вином. Так за один-единственный рабочий день, начиная с первого удара Марангоны и до последнего, снаряжается в море большое венецианское судно. Иногда, глядя, как снаряжается моя госпожа, мне хочется сравнить ее с таким кораблем. Дело у нас, конечно, более скромное, но по-своему мы ведь тоже готовимся к плаванию, и каждый из нас трудится не меньше портовых рабочих.

А наш дом… да, он хорош. Не на самом Большом канале, но недалеко — в квартале Сан-Поло. Он выходит окнами на боковой канал, проходящий между кампо Сан-Тома и кампо Сан-Панталон. Наш пьяно-нобиле омывается утренним солнцем, зато там прохладнее летними вечерами, когда нам выпадает много работы, а из окна открывается вид на искрящуюся воду, и мы избавлены от близкого соседства любопытных, готовых сунуть нос в чужие дела.

Наш портего просторен и изящен, стены его увешаны лучшими из подержанных гобеленов, шелковых и кожаных портьер, а в комнате моей госпожи за занавесками с прожилками из золотых нитей скрывается встроенная кровать орехового дерева, застланная белым и хрустким, будто свежий сугроб, бельем. В течение первых нескольких месяцев этот предмет мебели находился в единоличном пользовании нашего торговца мылом, в чьей компании моя госпожа также читала стихи (к сожалению, чаще всего его собственного сочинения) и время от времени устраивала званые вечера для ученых людей и купцов, на которых все вели беседы о литературе, об искусстве и о деньгах. Здравый смысл подсказывал, что, обретая все более прочную репутацию, она должна расширять и круг поклонников, ибо исключительность всегда порождает соперничество, а сама природа вожделения переменчива, и со временем даже толстосумы отчаливают домой. Глядя на приток новых поклонников, Тревизо поначалу от ревности воспылал еще большей страстью, а потом сделался столь же неверным, как и его шаткие рифмы; но к тому времени, когда они с Фьямметтой окончательно расстались, мы уже обрели других надежных покровителей.

Помимо Габриэллы (миловидной юной девушки с Торчелло, вдобавок ко всем ее достоинствам еще и не манерной) у нас в доме живут теперь Марчелло, наш гондольер-сарацин, и повар Мауро, который, точь-в-точь как Бальдассаре, чем больше ворчит, тем вкуснее готовит.

Мы с ним ежедневно отправляемся на Риальто, и это я почитаю одним из своих величайших удовольствий, ибо в Венеции, где порядочные женщины сидят взаперти, покупки делают мужчины, и на меня возложена обязанность ходить на рынок. По утрам на рынке иногда бывает отчаянная толчея, но могучее телосложение Мауро и мой кошелек спасают нас от давки. Лавочники хорошо знают нас и приберегают для нас лучшие куски мяса и превосходную рыбу, ведь наша кухня славится вкусными блюдами, едва ли не соперничающими с талантами моей госпожи. «Синьор Бучино!» — окликают меня торговцы; они обращаются со мной вежливо, с почти преувеличенным почтением, иногда усаживаются передо мной на корточки, чтобы показать, как красиво блещет чешуей рыба, которую отложили они специально для меня. Я не против их притворства. Уж лучше мягкая насмешка, чем оскорбления или равнодушие.

Этот рыбный рынок сам по себе — отдельное венецианское чудо. Он располагается на краю канала, под высокой лоджией с водостоками, устроенными под решетками в каменном полу, поэтому даже в самую страшную жару рыбу там сохраняют влажной и прохладной. Я видел здесь такие толстенные куски океанской рыбы с чешуйчатыми хвостами, что можно подумать, рыбаки отрезали их от русалочьих тел прямо по талии. А когда богачи уходят, то и для бедняков, жмущихся по краям, остается пожива, и они в любой миг готовы схватить или потроха, или отрезанные рыбьи головы, что сбрасывают в воду. Впрочем, нищим порой приходится драться за добычу с чайками, совершающими налеты на сушу; птицы эти величиной с откормленных младенцев (и вдвое горластее), с острыми, как кованые гвозди, клювами. При приближении к Сан-Марко их скрипучие крики слышны повсюду, и мне не раз случалось видеть сенаторов, перепачканных птичьим пометом — чайки на лету избавляются от остатков вчерашней трапезы, освобождая место для сегодняшней.

Один из сенаторов должен сегодня почтить своим присутствием наш дом. Это для него я сейчас покупаю еду к обеду; он питает настоящую страсть к жареной рыбе и к мясу в сочной подливе. Он — жемчужина в нашем венце, эта яркая влиятельная ворона (сенаторы носят темно-красные мантии), знатный, как все они, он происходит из семейства Лореданов, чье родовое древо уходит корнями к девятому веку, как он сам мне неоднократно сообщал. Он — член сената, участвует в большинстве важнейших государственных собраний и до недавних пор входил в закрытый Совет десяти, который в Венеции является чем-то вроде святая святых власти. Все эти почести давят на него тяжким грузом. Поистине, он невероятно напыщен, его нижняя челюсть столь же увесиста, сколь весомы и дела его, однако он — наш главный трофей, ибо обладает высоким положением и большим влиянием, а каждая куртизанка должна иметь в запасе и то и другое (еще и потому, что как государство Венеция тяготеет к чопорности и строгости, и чем лучше ты знаешь ее правителей, тем легче тебе предсказать, какое настроение завладеет ими в скором времени). Он приходит к нам по вторникам и пятницам. Мы предпочитаем принимать его отдельно от других гостей — членам правительства не подобает запанибрата общаться с простыми горожанами. Однако и это правило, наряду со всеми прочими, на практике искажается, как искривляются в своем течении местные каналы, а моей госпоже куда больше нравится веселое общество: «В таком случае он может изводить разговорами других, а я точно не усну от скуки до тех пор, пока не настанет час удалиться с ним в спальню. Ты не представляешь, Бучино, в каких зануд превращает мужчин власть».

Оставив повара пререкаться с торговцами, я пробираюсь через мост и направляюсь к таверне возле немецкого фондако — постоялого двора, — где по утрам жарят рыбу в кляре, такую нежную и свежую, что язык уже не способен отличить сладость от пряности, и где подают разбавленную мальвазию прямо из бочек, привезенных с Кипра (я пристрастился к ней недавно, с возрастом меня все больше тянет на сладкое). Я с самого начала принялся задабривать хозяина денежными подачками, настолько же крупными, насколько мал я сам, и теперь у меня имеется здесь собственный столик недалеко от двери и даже собственная подушечка для сидения, которую я каждый день достаю из-за прилавка. Подкладывая ее на стул, я оказываюсь не ниже прочих мужчин и участвую в обмене свежайшими сплетнями.

Сегодня утром все только и говорят, что о вчерашнем импровизированном сражении на мосту Понте-деи-Пуньи, близ кампо Санта-Маргарита. В этой битве рабочие Арсенала жестокого разгромили рыбаков Николотти. Снова наступает веселая пора, когда вместе с великим праздником Вознесения Венеция отмечает свое ежегодное обручение с морем,^[133] а уличные бои на время превращаются во всеобщую забаву. Турок сдержал свое слово и, пока еще жил в нашем городе, иногда покупал места на понтоне, откуда мы с ним наблюдали за боями. Находиться в обществе такого урода, как я, ему было явно приятнее, чем моим соотечественникам-итальянцам. Но год назад он уехал в Константинополь, и я побаивался в одиночку соваться в толпу зрителей.

Я поднимаю взгляд от моих собеседников и в просвете между людьми встречаюсь глазами с человеком, сидящим в нескольких столиках от меня. Это хорошо одетый купец в новой шляпе, в плаще и отлично сшитом бархатном камзоле. Мне мерещится в его чертах что-то знакомое, но я не могу уловить, кого он мне напоминает. Но и он, похоже, знает меня, потому как не отводит от меня взгляда. Клиент моей госпожи? Нет! Память у меня почти безупречна, если речь идет о нашем деле, и я точно знаю, что не принимал от него кошелька, не слышал его стонов в стенах нашего дома. Он встает и осторожно пробирается ко мне через толпу.

— Кажется, мы знакомы.

Голос — вот истинная суть человека. Но, Боже мой, как же он изменился! Завитки возле ушей и круглая шапочка исчезли, подбородок гладко выбрит. Кажется, он даже стал выше. Если не знать о его прошлом, можно принять его за торговца из Испании или Греции, ведь в Венеции большая община греков, поговаривают даже, что скоро они откроют здесь собственную церковь. Впрочем, куда ходит молиться этот человек, можно лишь гадать, пусть теперь он — вылитый христианин, я — то знаю, что он — еврей.

— Вы ведь синьор Теодольди, верно? — Да, еврей, который по прошествии стольких лет все еще помнит мое имя. А почему бы и нет? Ведь он не раз видел, как я ставлю подпись на долговых обязательствах в той темной лавочке в гетто, где я закладывал наши драгоценности… вечность назад.

Какой-то грузный мужчина, стоящий поблизости от нас, фыркает, но я не обращаю на него внимания.

— Да, это я.

— Поначалу я не был уверен. Вы изменились.

— Не так разительно, как вы, — говорю я прямо.

— А! Вы правы. Мне нужно было сразу представиться. — Он усаживается и протягивает мне руку. — Меня зовут Лелио да Модена. Это имя я взял в честь своего родного города. — Он колеблется. — А раньше меня звали ХаимКолон.

Грузный мужчина склоняется над нашим столом и громко хохочет, а потом злобно бранится, понося грубую порочность уродства. Несколько человек оборачивается. От мужлана несет пивом и, главное, бедностью, которая куда как плохо смотрится на фоне наших искусно скроенных нарядов из дорогой ткани. Видя, что его насмешки не находят ни у кого отклика, он с ворчаньем исчезает в толпе. Нам обоим приходилось сносить и худшее на своем веку, и то, что не этот грубиян, а мы остаемся сидеть за столом, лишь подтверждает наше преимущество.

— Так значит, вы обратились? — спрашиваю я, и он, должно быть, различает удивление в моем голосе.

— Да, я обратился. — Его голос звучит твердо и выразительно. — Я покинул гетто три года назад. Я крестился, и теперь я христианин.

— И похоже, весьма преуспевающий христианин.

— Мне повезло. — Он улыбается, и эта улыбка как-то не очень ему идет. У него всегда был вид слишком серьезного человека, и перемена веры не сделала его более легкомысленным. — Я сумел найти применение своему опыту резчика и продавца драгоценных камней — и стал купцом. Но и вы, вы тоже, я вижу, поживаете неплохо.

— Да, очень неплохо, — отвечаю я.

— Это благодаря вашей госпоже?

— Да, благодаря госпоже. — И теперь, мне кажется, нам обоим приходят на ум некие картинки из некоей книги, которая так испугала еврея-ростовщика, что он не решился даже поговорить с ее владельцем, но которая, возможно, оказалась бы более приемлемой для светского купца-христианина.

Откуда-то из-за прилавка доносится звук гонга.

— Ах, мне пора, — спохватывается мой собеседник. — Внутри слишком шумно, чтобы услышать утреннюю Марангону, и здесь повторяют удар колокола, чтобы весь город был готов к работе. — У меня скоро встреча в Арсенале. О, это поистине подарок небес, что я нашел вас. Я все время надеялся вас когда-нибудь повстречать.

— Правда? — И тут я снова вижу ярость и страх на его лице в тот миг, когда он захлопывал дверь у меня перед носом. — Я-то думал, вы были рады избавиться от меня.

— А… Тогда… Это было так давно. Я был… — Он явно смутился. — Знаете, я вынужден просить прощения, мне и в самом деле уже пора. Но я бы хотел… Понимаете… если…

— Мы живем в Каза-Тревелли близ Сан-Панталона. Это дом Фьямметты Бьянкини. В округе его все знают. Я там почти каждый день после полудня и по вечерам.

— Благодарю. — Он уже поднялся и жмет мне руку. — Через несколько дней я покидаю Венецию. Еду в Индию. Но если удастся, то непременно наведаюсь к вам до отъезда.

— Будем вам рады. — Я пожимаю плечами. Почему бы нет? Мы обслуживаем всех желающих. Ну, вернее, всех, кроме евреев. Однако, насколько мне известно, в Венеции не существует законов, которые запрещали бы куртизанке услаждать новообращенного, лишь бы у него было достаточно денег. Впрочем, глядя ему вслед, я почему-то ощущаю разочарование из-за того, что он, именно он, так сильно переменился.

Эта нежданная встреча может стать поводом для хорошего рассказа, и ко времени возвращения домой я уже отточил его в уме. Но мое громогласное удивление тонет в суматохе, царящей около нашего дома. На ближайшем мосту толпа глазеет на то, как дюжина рабочих на большой барже скатывает веревки и куски ткани, а сверху, с нашего пьяно-нобиле, доносится шум голосов и смех.

Я быстро поднимаюсь по лестнице (богатый дом может позволить себе более низкие ступеньки, приспособленные для коротеньких ног) и на углу сталкиваюсь с Корягой, которая спускается вниз. Ее слух, как всегда, оказывается острее моего зрения, и она сразу хватается за перила, чтобы не упасть. Она удерживается на ногах, но открытая кошелка выпадает у нее из руки, и флакон толстого стекла выскакивает и ударяется о нижнюю ступеньку.

— Ах, простите! Я вам не сделал больно?

— Нет. Нет… Все в порядке.

Я подбираю флакон и протягиваю ей:

— Вот…

Ее рука заранее вытянута. Я мог бы спросить ее, откуда она знает, что флакон уже у меня, но, скорее всего, я услышу что-нибудь о звуке стекла (разбившегося или нет) или о том, что человек поворачивается по-разному в зависимости от того, держит ли в руке баночку, или рука у него пустая. Сегодня не четверг, и я не ожидал увидеть ее здесь, однако в доме, где много челяди, хватает недугов, а умная куртизанка следит не только за собственным здоровьем, но и за здоровьем прислуги. Я же чаще всего слишком занят, чтобы наши пути пересекались, а когда мы все-таки встречаемся, то разговариваем друг с другом любезно, так что человек посторонний мог бы легко принять нас за друзей и ошибся бы. На деле же где-то там, в глубине души, шрамы, от ран, нанесенных ей когда-то моими подозрениями, и память о том, как она мне отплатила, сохранились и по сей день, и мы против воли относимся друг к другу настороженно. Порой мне кажется, что, прояви я желание, сложившееся положение можно было бы исправить. Я далеко не чурбан неотесанный, и за последние несколько лет мне удалось очаровать и влюбить в себя нескольких женщин. Они были, конечно, несравнимо привлекательнее Коряги, правда, гораздо глупее ее, и я немного опасаюсь, как бы она, пусть даже с невидящими глазами, не раскусила меня.

— Что случилось? Что там за переполох наверху?

— Доставили подарок. Не могу сказать, какой именно, лучше сами поглядите.

Я вижу его в тот же миг, как переступаю порог портего. Ибо всякий, кто наделен глазами, сразу обратит на него внимание. Оно приставлено к стене — огромное, в человеческий рост, посеребренное зеркало. Оно больше любого зеркала, что я видел в жизни, и сверкает миллионами искр; в нем отражается обширное пространство комнаты и свет, проникающий внутрь через лоджию, напротив которой оно расположено. Полюбоваться на него собрались все домочадцы: здесь и моя госпожа, и Габриэлла, и Марчелло, а чуть поодаль наблюдает за всеобщим весельем наш клиент — торговец стеклянными изделиями Веспасиано Альберини.

— О, Бучино! Ты только погляди! Погляди, что нам привез мессер Альберини! — Ее лицо сияет почти так же ярко, как само зеркало. — Ах, ты бы видел! Его привезли на барже с Мурано, и понадобилось восемь человек, чтобы поднять его сюда с помощью лебедки. Всякий раз, как лебедку стопорило, у меня сердце замирало, так я боялась, что зеркало разобьется. Но мессер все продумал. — Тут она подходит к нему и крепко сжимает его руку, а он смеется, видя ее воодушевление, потому что благодарность всегда превращает ее в счастливого ребенка. — Жаль, что Коряга ушла так быстро. Ах! Ну, скажи, разве ты видел когда-нибудь вещь более чудесную, а?

Ничего чудеснее я и вправду не видел, и уже завтра весть о том, что это чудо появилось в нашем доме, разлетится по всему городу благодаря зрелищу, сопровождавшему его прибытие. Альберини — один из наших лучших клиентов. Это внушительный на вид и обстоятельный в поступках купец, человек, который узнает обо всех новейших достижениях в литье стекла едва ли не прежде, чем сами стеклодувы осознают их важность. По словам моей госпожи, в любви он напорист и свиреп, словно дикий вепрь. Однако протяните ему кусочек стекла — от тончайшего хрусталя до прекрасного орнамента из майолики, — и его руки вмиг становятся нежными и бережными, как у ангела, а в его устах коммерция обретает голос поэзии.

Я помню, когда он у нас ужинал впервые. Тогда он принес моей госпоже изящный хрустальный бокал для вина, украшенный ее именем, которое было выгравировано тончайшей алмазной иглой. «Друзья, потешьте ваши очи этим дивом! — обратился он к гостям, показывая им бокал. — Для сотворенья сей прозрачной пустоты понадобились песок, галька, пепел и огонь жарче адова пекла. В нем и свидетельство славы человека, и урок, преподанный Богом: красота так же совершенна и хрупка, как сама жизнь».

И с этими словами он сделал вид, что роняет бокал, а когда все присутствующие в ужасе ахнули, он усмехнулся и поднес его к свету, точно потир для причастия. Я не меньше полудюжины раз наблюдал, как Альберини проделывает это перед собраниями разных гостей, и мне по душе и его театральность, и его умение показывать товар. Порой я даже представляю себе, что, будь я священником, я бы скупал все неудачные изделия стеклодувов и каждое воскресенье ронял бы их с кафедры, дабы внушить своей пастве страх перед смертью. Не удивительно, что он сколотил большое состояние — на свете немного людей, которые умеют вместе со стеклом продавать философию, не забывая при этом наливать в свои бокалы лучшее вино. К счастью для нас, последние несколько лет тело моей госпожи вызывает в нем страстное желание видеть, как оно отражается в его зеркалах. Ведь стекольное дело не только пробуждает в людях скромность, но и играет на их тщеславии.

— Тебе нравится, Бучино? — спрашивает Альберини, и его круглое лицо расплывается в широкой улыбке.

— Как всегда, мессер, вы дарите нам чудеса.

— Я плачу красотой за красоту. Справедливый обмен.

— Ну, подойди же ближе, Бучино, и ты увидишь в нем свое отражение. — И моя госпожа манит меня. — Давай же! Это самое изумительное зрелище! Подвинься, Габриэлла, дай Бучино пройти.

Я подхожу к зеркалу и становлюсь рядом с Фьямметтой.

Она права, зрелище изумительное. Утреннее солнце щедро заливает нас светом, и вот мы стоим в полной красе: высокая стройная красавица с пышной гривой золотых волос и уродливый гном-коротышка, чья огромная голова едва доходит ей до груди. У меня невольно перехватывает дыхание. Наверное, я недостаточно подготовился к тому, что увижу. Видит Бог, я старался, как мог. Моя одежда сшита дорогим портным точно на меня, ее качество буквально просвечивает сквозь саму ткань, а борода моя (отнюдь не жалкая, как некогда уверял Аретино) аккуратно причесана и надушена мускусом и цитрусом, так же пахнут и мои лайковые перчатки. И все же в зеркале я сам себя пугаюсь. Просто все дело в том, что мысленно я представляю себя не настолько маленьким и безобразным, каков я в действительности, а потому мое отражение в любой поверхности, не говоря уж о таком огромном и безупречном зеркале, всегда застает меня врасплох.

— Ну, только не хмурься так, Бучино, и твое лицо сразу станет гораздо милее. — Фьямметта тычет пальцем мне в бок. — Ну, скажи, разве не чудо?

— Чудо, — соглашаюсь я, старясь придать лицу подобающее выражение.

— Ах, что же это? Погляди-ка, как этот стежок у меня на юбке топорщится влево. Я так и думала, что это платье внизу слишком объемно, а он уверял, что мне так кажется оттого, что я нагибаюсь, чтобы его рассмотреть. Боже мой, это изобретение принесет вам новое состояние, мессер! Во-первых, наша комната теперь кажется огромной, словно дворец, а во-вторых, такие зеркала произведут переворот в портновском искусстве! Мы завтра же уволим нашего портного, слышишь, Бучино?

— Мне кажется, для начала нам следует с ним расплатиться.

И мы все заливаемся смехом.

— Что ж, — произносит наш благодетель. — Я должен вас покинуть. У баржи еще одна доставка.

— Ах, мессер, неужели так скоро? — И Фьямметта очаровательно надувает губки. — Обещаю вам, что, когда вы придете в следующий раз, мы накроем стол вот здесь, прямо перед зеркалом, чтобы, пируя, видеть самих себя. Дайте слово, что это будет скоро.

Ее воодушевление заставляет купца задуматься.

— Ну… если я успею завершить дела на складе, то, может быть, успею вернуться даже сегодня вечером.

Фьямметта бросает на меня молниеносный взгляд: оба мы знаем, что сегодня пятница, а по пятницам ее навещает старик из стаи правящего воронья.

— Прошу прощения, мессер, но сегодняшний вечер у нас уже занят, — вмешиваюсь я, беря вину на себя. — Но… если что-то вдруг переменится, то я немедленно пришлю к вам весточку.

Как только он ушел, она вновь придирчиво разглядывает себя в зеркале. Я начинаю рассказывать про еврея, но она слушает вполуха, потому что, изучая собственное отражение, она еще и перебирает в уме предстоящие дневные дела.

— Да… в самом деле… Но лучше расскажи мне попозже: я уже собиралась, когда пришел Альберини, а уже через час я должна быть в мастерской Тициана. Ты сам знаешь, как он ворчит, если я опаздываю, а освещение уже не то… Габриэлла! Вели Марчелло готовить лодку. Я спущусь, как только переоденусь. — Фьямметта снова оборачивается ко мне. — Почему бы тебе не составить мне компанию, Бучино? Он обещал, что это будет последний сеанс. Может быть, сегодня он позволит тебе взглянуть на картину.

От радости она стала почти взбалмошной. Это и к лучшему, потому что в последние недели она держалась со мной несколько рассеянно и даже сердито, но, как и большинство женщин, моя госпожа живет под влиянием луны, и с годами я понял, что лучше просто не обращать внимания на то, что невозможно растолковать. Разбираться в происхождении и движении подобных флюидов — дело Коряги, а не мое.

Я качаю головой:

— Мне некогда. У меня еще счета не готовы.

Но это не совсем правда. Совершенно очевидно, что отражение в зеркале расстроило меня куда больше, чем я готов признать, и сегодня мне не хочется никому показываться на глаза.

— Знаешь что, Бучино! Ты теперь проводишь столько же времени, уткнувшись в книги, как какой-нибудь ученый! Удивительно, что ты еще не начал публиковать очерки о Венеции, как здесь делает каждый второй. Боже мой, если мне придется высидеть еще один вечер, заполненный беседами о величии венецианского государства и законов, то я непременно усну. Уверяю тебя, на прошлой неделе Лоредан и его гости из правящего воронья ни о чем другом не говорили.

— В таком случае отныне тебе следует устраивать свои званые ужины прямо перед зеркалом. Тогда они будут думать прежде всего о том, что у них перед глазами.

19

Когда она уходит, я усаживаюсь в своей комнате, расположенной в глубине дома, сбоку от портего, и достаю конторские книги. Сколько бы я ни жаловался, мне здесь нравится. Она устроена в согласии с моими личными требованиями, и каждая вещь в этом кабинете идеально мне подходит. Деревянная кровать достаточно маленькая, и, лежа на ней в одиночестве, я все же не чувствую себя слишком одиноко, книжные полки подвешены низко, и мне нетрудно до них дотянуться, а письменный стол со стулом сделаны на заказ, и мне не приходится ни подкладывать подушки, ни попусту тратить время, взбираясь по ступенькам. Когда я устраиваюсь здесь и берусь за перо, сидя перед раскрытыми конторскими книгами и стеклянными часами, где тихо струится песок, я чувствую, что настолько доволен жизнью, насколько это вообще возможно для меня теперь.

Когда-то я говорил, что, если мы поселимся в доме, где будет много света, я никогда больше не буду ворчать. И — клянусь — я не стану ворчать сейчас. Это правда, что теперь ради нашего благополучия я работаю более усердно, чем у меня получалось в пору наших невзгод. Правда и то, что в нынешние дни триумфа мы с моей госпожой уже не такие близкие друзья, какими были в дни бедствия. Оно и понятно. Ее день — это моя ночь, то есть, пока она спит, я чаще всего тружусь, а когда мы все-таки бываем на людях вместе, мы стараемся изображать скорее госпожу и слугу, нежели товарищей. Хоть наши клиенты — далеко не заурядные плебеи, каких вокруг много, сама наша деятельность такова, что дает пищу для сплетен, а сожительство красавицы и чудовища куда безопаснее подавать как платоновскую идею, нежели как сюжет Аретинова сонета. Случись мне почувствовать себя обойденным (а такое бывало, ведь и я подвержен приступам дурного настроения), я напоминаю себе, что урожайная пора — всегда наиболее хлопотная для земледельца, а позднее, когда время и переменчивость моды сделают нашу работу менее бойкой, откроется простор для досуга.

Ибо теперь мы с ней — владельцы процветающего дела, столь же сложного и ответственного, как многие другие отрасли, на которых зиждется благосостояние города. Ведь теперь, когда Рим силится отстроить себя заново, а от Флоренции осталась лишь тень ее славного прошлого, Венеция стала величайшей метрополией Европы, гаванью для чужеземцев-путешественников, стекающихся сюда для того, чтобы покупать, заключать сделки и развлекаться, и всем им не терпится отведать всех лакомств, что предлагает им этот город. И едва ли не первыми в перечне этих удовольствий в Венеции числятся ее женщины, чья профессия — любовь. Здесь даже ощущается дух былого Рима. Поговаривают, что теперь по воскресеньям порядочным женщинам не войти в церковь: столько там новых куртизанок, стремящихся показать товар лицом.

Показываясь на людях, старик дож выглядит человеком, которому вечно досаждает зловоние. Пожалуй, в скором времени порицание станет здесь государственной политикой — ведь колесо, вращаясь, всегда совершает полный оборот, — однако пока грех остается столь же прибыльным, что и добродетель, так что мы можем собирать урожай круглый год. Впрочем, самая жаркая пора — это весна, потому что именно весной корабли снаряжаются в новое плавание, а толпы паломников готовятся посетить Святую землю. Поразительно, какое множество этих пилигримов, насытившись созерцанием мощей (в Венеции столько святых костей, что она могла бы набрать маленькое воинство из святителей, у которых недостает половины ребер), спешат предаться напоследок греху раз-другой, прежде чем пуститься в долгое плавание, сулящее искупление грехов.

Как и в Риме, я здесь — привратник и домоправитель. Я учитываю приход и расход каждого сольдо, поскольку, когда двери спальни закрыты, всевозможные крысы могут подтачивать кухонные припасы, и нам известны случаи, когда богатые проститутки умирали в нищете из-за дурного ведения хозяйства. Кроме того, никто не входит в наш дом и не покидает его без моего ведома. Мы не принимаем еретиков-немцев, ибо память у моей госпожи столь же долгая, сколь короткими оказались некогда ее волосы. Еще мы избегаем проезжих торговцев, потому что, как ни соблазнительно пополнить список постоянных клиентов иноземцами (льстивая запись Аретино в «Реестре куртизанок» приводит к нашим дверям самых разных богатых купцов), это все-таки опасно. Сифилис, занесенный сорок лет назад французами в Неаполь, ныне превратился в настоящую чуму, и если явно больным мужчинам можно отказать без обиняков, то гораздо труднее распознать болезнь, прежде чем проявились ее признаки. Коряга умеет готовить настойки и мази, помогающие снимать слабые симптомы зуда и горячки, и — какого бы мнения мы ни были друг о друге — я нисколько не сомневаюсь в действенности ее снадобий.

Среди прочих ее дарований — уменье избавить женщину от только-только зачатого ребенка. Но как раз в этом ее уменье у нас пока не возникало надобности. Похоже, моя госпожа не способна к зачатию, по крайней мере, на моей памяти такого ни разу не случалось. Будь ее мать менее тщеславной и употреби она свои сбережения на то, чтобы продать дочь замуж за какого-нибудь портного или корабела, бесплодие Фьямметты оказалось бы куда более заметным клеймом, нежели ее красота. Теперь же, думается, оно печалит ее, ибо у женщин этого рода деятельности, достигших ее возраста, чаще всего имеется полная спальня детских кроваток. И пусть дети не наследуют отцовских титулов, город полон богачей, испытывающих к своим внебрачным чадам любовь и потому оказывающих им всяческие благодеяния, помогая пробиться в жизни.

Моя обязанность — встречаться со всеми новыми клиентами, прежде чем допускать их к госпоже, и договариваться о цене. Это я делаю в надежде сразу выявить обманщиков или буянов. Худшие клиенты — те, что пускают в ход не только уд, но и кулаки. Разумеется, ни одна куртизанка не в силах полностью уберечься от синяков и колотушек. Это неотъемлемая часть их жизни. Есть такие мужчины, которые совершенно не способны совершить это, если им не дать за это немножко побороться, а бывают и такие, кого совершаемый грех так потрясает, что, получая наслаждение, они чувствуют непреодолимое желание причинить телесное наказание той, кто его доставляет. Но этих обычно можно сразу распознать, даже в одежде, потому что от их похоти исходит некая тревога. Больше меня заботят те, кого я раскусить не в состоянии, — мужчины, которые держат свою жажду насилия в узде до тех пор, пока не закроют дверь или пока не осушат первую бутылку. Я достаточно насмотрелся на все это, чтобы усвоить: есть такие, для кого это естественно, как будто они с самого рождения предпочитают рыбе мясо, а бес, терзающий их плоть, довольствуется самим совокуплением в меньшей степени, нежели болью, которую они причиняют, и возбуждением, которое они получают, причиняя ее.

А потому нам очень повезло, что у нашего повара кулаки как мослы и вспыльчивый нрав и что лодочник Марчелло, хоть и добрейший человек, сложен как воин и умеет реветь, словно пещерное эхо. За последние несколько лет нам лишь один раз пришлось прибегать к упомянутым дарованиям этих двух слуг, и даже в тот раз ей выпало пережить больше страха, чем боли, потому что мы прибежали на ее крик в считанные мгновенья. А буян очутился в канале со сломанным ребром и сломанной рукой. Я не сомневаюсь, что он может снова взяться за старое, но в Венеции ему будет весьма трудно проделать это снова, ибо если городские стражи правопорядка и смотрят сквозь пальцы на подобные обиды (на свете полно женщин, идущих к алтарю по принуждению мужчин, для которых насилие — крайний способ ухаживания), но известные куртизанки города сообщают друг другу о таких грубиянах.

Возвращаюсь к моей госпоже. Невзирая на перемены в ее настроении, сейчас она блистает, черпая силы в новых клиентах и их дарах. Она занимается своим делом уже в общей сложности пятнадцать лет, и в следующий день рождения ей исполнится двадцать девять. А это означает, что для своего промысла она уже не молода — трудно найти процветающую куртизанку старше тридцати, которая признавалась бы в своем возрасте, но выглядит она все еще очень свежо, и новые клиенты считают, что ей не более двадцати двух.

Так мы наверстали все, чего лишились в Риме, и хотя я до сих пор боюсь приливов и порой тоскую по грубоватому жизнелюбию римлян, можно сказать, что здесь мы прочно стали на ноги.

Можно даже сказать, что мы довольны жизнью.

20

Я с головой ухожу в конторские книги, как вдруг приносят известие от Лоредана: нашего важного сенатора задерживают дела, связанные с Сенсой, и он не сможет прийти сегодня вечером, а значит, мы вольны развлекать нашего щедрого стеклоторговца. Это известие заставило меня захлопнуть книги. Упорядочивание счетов помогло мне слегка приглушить отвращение к самому себе, а прежде чем послать весточку Альберини, я должен вначале оповестить Фьямметту.

Дом и мастерская Тициана находится на севере, по другую сторону Большого канала, близ Рио-Санта-Катерина. Я шагаю быстро, но день полон весенней неги, и прогулка мне не повредит.

Сам Тициан, о котором в тот первый вечер я, пожалуй, отозвался чересчур небрежно, потому что ничего о нем не знал, несомненно, самый прославленный художник Венеции. Он настолько знаменит, что едва только просыхает краска на его холстах, как их уже грузят на лодки или на мулов, и те развозят картины по королевским дворам чуть ли не половины Европы. Надо заметить, что, будучи великим живописцем, он сохраняет какую-то полукрестьянскую непосредственность в манерах и образе жизни. Видимо, поэтому со счетами он обращается не менее ловко, чем с кистью, и у нас с ним обнаруживается врожденное сходство характеров, когда надо выколотить деньжата из необязательных должников. Я нисколько не сомневаюсь, что он войдет в историю благодаря своей великолепной живописи, однако мои воспоминания о его доме больше связаны с запахами, исходящими из кухни: и Аретино и Тициан обожают вкусно поесть, и их повара часто состязаются между собой в кулинарном искусстве. Как и Аретино, он питает здоровую склонность к женщинам. Сегодня моя госпожа позирует ему второй раз. Если она не ограничилась одним позированием, то об этом она мне ничего не сообщила, а я не спрашивал, хотя знаю, что его любимая жена Чечилия скончалась уже несколько лет назад, и, вполне возможно, Фьямметта утешала художника, который страшно горевал.

Я пересекаю Большой канал по мосту Риальто, откуда почти виден дом Аретино. Он тоже живет припеваючи. Некоторое время он подумывал отправиться ко французскому двору, но вместо этого провел Великий пост в глубоком публичном покаянии, одновременно сочиняя такие восхваления своей новообретенной родине, что сам дож Гритти выступил его ходатаем, благодаря чему Аретино помирился и с Папой, и со старым врагом — герцогом Мантуанским. После этого его дела пошли в гору, и ныне он — одно из достояний города. На публике он носит золотую цепь, пожалованную ему королем Франции, его писания ходят по рукам среди знатоков, и в Венеции полно людей, готовых оказать ему добрую услугу, только чтобы он не причинил им зла.

За последние годы они с моей госпожой неожиданно крепко подружились. Пламя страсти, которое некогда сжигало их обоих, превратилось в тлеющие угольки. Успех принес ему многочисленные победы над женщинами, которые всячески стремились ему угодить, так что он не нуждался во внимании со стороны Фьямметты. И, говоря по правде, оба они до такой степени превратили свою частную жизнь в публичную, что каждый был благодарен другому уже за то, что в обществе человека, знающего его насквозь, не нужно притворяться и разыгрывать очередную роль. Когда они не сплетничают, то играют в азартные игры, которые недавно сделались всеобщим увлечением в Венеции, а порой на досуге мы играем все вместе, втроем, переворачивая расписные карты с изображениями переменчивой Фортуны. Следует добавить, что каждый из нас держит слово и все эти годы книга «Позиций» остается надежно спрятанной подальше от глаз публики. Детей в нашем доме нет, и лишь одна эта книжка может застраховать нас от разорения в старости.

Я обхожу Кампо-деи-Санти-Апостоли, двигаясь к северу по паутине узких улочек. Постепенно богатство уступает место бедности. Я нагибаю голову и покрепче прижимаю к груди кошелек. По контрасту с окружающими кварталами дом Тициана, стоящий на самом берегу лагуны, заявляет о положении владельца — новообретенном, но достаточно высоком. В ясный день отсюда можно увидеть гору Антелао в Кадоре, и я уверен, что именно поэтому Тициан выбрал сие место — он трепетно относится ко всему, что связано с воспоминаниями о его родном городе.

Дверь мне открывает его домоправительница, которая проводит меня в сад и уходит доложить моей госпоже, что я пришел. Я сажусь и растираю себе ноющие от долгой ходьбы ноги. Море так близко, что слышно, как волны бьются об берег.

Венеция никогда не станет для меня Римом, но я признаю, что в ее любовном заигрывании с морем есть некая меланхоличная красота: словно очаровательная женщина приподнимает свои нарядные юбки — порой недостаточно высоко, — чтобы их не замочил прилив. В такие дни, как сегодня, когда вода сверкает, а воздух напоен ароматом жасмина и цветов персика, можно вообразить, будто ты в раю. «Сладко, как в Аркадии». Кажется, это самое сравнение Фьямметта слышала от матери еще девочкой, когда та возвращалась домой и пыталась описать дочери, как благоухают сады богачей. И этими самыми словами сама Фьямметта попыталась прельстить меня в тот первый день в Венеции, когда наше будущее рисовалось таким же черным, какой была ее обожженная, покрытая струпьями голова. Воспоминание это вызывает во мне боль, и лишь теперь, в этот самый миг, спустя столько времени, я понимаю, что мы и вправду достигли цели, к которой тогда стремились. В этом удивительном ощущении кроется ужас — да, именно ужас, — оттого что мы поднялись так высоко и, следовательно, падать нам будет очень страшно.

Внезапно раздается ее голос, и я чуть не подпрыгиваю.

— Бучино! А я — то думала, тебя от счетов не оторвать!

Я поворачиваюсь к ней — она в сорочке, словно только что поднялась с постели. Ее длинные волосы распущены по спине. Тициан нарочно просил ее о том, чтобы волосы лежали так, как они лежали, когда он увидел ее впервые. И хотя даже я должен признать, что она уже не столь юна и свежа, как тогда, лента из заплетенных волос и маленькие кудряшки, вьющиеся надо лбом, до сих пор придают ей девический вид.

— Оторвали: принесли известие.

— Надеюсь, важное. Тициан мечет громы и молнии, когда его прерывают по пустякам.

— А разве он еще не закончил? Я думал, ты сегодня в последний раз позируешь.

Она смеется:

— Ох, да он никогда не закончит! Вечно чем-нибудь недоволен. Я состарюсь скорее, чем он отложит кисть.

— Ну, пока что тебя еще можно принять за молоденькую девушку.

— Правда? Тебе так кажется? — И она кружится на месте, а волосы летят вслед за ней. Как она упивается лестью! Не может наслушаться, расцветает от нее, оживает, как растение, поворачивающее головку к солнечному свету.

— Ты нечасто говоришь мне любезности в последнее время, Бучино.

— Да меня и неслышно будет среди стольких чужих голосов.

Она слегка надувает губки — фокус, который скорее возымеет действие на ее поклонников, чем на меня. Но я — то знаю ее гораздо лучше, и, в отличие от поклонников, я не раз заставал ее за работой — перед ручным зеркальцем, и взгляды, которые она бросает на собственное отражение, чужды всякой лести. Задумавшись, я уже сам не знаю, что предпочтительнее — красота или уродство? Сама хрупкость красоты — повод для слишком большой тревоги.

— Ну, так что это за известие?

— Лоредана задерживают дела, связанные с Сенсой, и он никак не сможет сегодня прийти.

— А-а. — Она пожимает плечами, словно такая новость не имеет для нее особой важности, хотя я вижу, что она довольна. — Тогда, пожалуй, нужно послать весточку Витторио Фоскари, — роняет она небрежно. — Он наверняка будет счастлив навестить меня.

— Нисколько не сомневаюсь. Но мы же обещались Альберини — в благодарность за его щедрость.

Фьямметта стонет:

— Ну конечно Альберини! — И она морщит нос. — Но ведь мы уже сказали ему, что сегодня вечер занят. Он ничего не узнает. Его пути никогда не пересекаются с путями Фоскари.

Разумеется, не пересекаются, ведь один зарабатывает на жизнь в поте лица, а второй проматывает родительское состояние. Впрочем, сейчас я не стану об этом упоминать.

— Почему бы не дать Фоскари передохнуть? — спрашиваю я.

Она смеется и принимает мои слова за очередную любезность, но она права лишь наполовину. Он для меня загадка, этот Фоскари. Это ее самый новый и самый юный посетитель. Еще не до конца оперившийся птенчик из стаи правящего воронья, скидывая свои узорчатые чулки, он так радуется наслаждениям, которые доставляет ему собственный уд, что своим пылом и восторгами доводит до изнеможения и себя и ее. Разумеется, каждой куртизанке необходимо, чтобы порой ею кто-то пылко восхищался, а его поклонение всегда было ей приятно. Он появился вскоре после ее связи с флорентийским ученым с индюшачьей шеей, который отдувался и пыхтел так долго, что невозможно было угадать, кончит ли он вот-вот или будет так пыхтеть вечно. Хотя я с самого начала позаботился о почасовой оплате, я ничуть не сомневаюсь, что крепкая юная плоть Фоскари показалась ей приятной наградой после того старикана. Но в денежных делах этот юноша настоящее бедствие: он сам не распоряжается своим кошельком, тратит больше, чем ему выдают на карманные расходы, и не умеет раздобыть нужных ему средств.

— Ты же сама знаешь — за последний месяц он задолжал нам уже за полдюжины свиданий.

— Ах, Бучино! Ты зря тревожишься: его семья — одна из лучших в городе.

— Верно, и потому она приберегает деньжата для старших сыновей, а не для него. Родители заплатили за то, чтобы его лишили девственности, но не собираются содержать его любовницу. Ты лучше послужишь нашему делу, если отблагодаришь своими нежностями Альберини.

— Знаешь что? Не надо читать мне наставлений и рассказывать, что будет лучше для дела! — ворчит она раздраженно. — Говорю тебе: я предпочла бы развлекать сегодня Фоскари.

— Как угодно. Но, если он придет, пусть заплатит! Наши благодеяния этому юноше уже стали пищей для пересудов домочадцев, а если мы не остережемся, то вскоре всему городу станет известно, что кое-кому мы отдаем задаром то, за что просим плату у остальных. Сама можешь представить, какой урон нанесут нам такие сплетни.

Фьямметта поводит плечами:

— Не слышала я никаких таких сплетен.

— Это оттого, что я слежу за тем, чтобы дверь у тебя всегда была закрыта, — кротко говорю я. — И храплю громче, чем обычно, чтобы заглушить шум.

Я улыбаюсь, чтобы ей легче было переварить мою колкость. Однако она решает не принимать протянутую оливковую ветвь.

— Что ж, прекрасно! Раз ты так настаиваешь, пожалуй, ему лучше не приходить. Но все равно я не стану принимать Альберини. Вместо этого я лучше отдохну. Это тоже не пустяк — позировать тут целый день, словно живая статуя, пока Тициан возится со своими кистями.

Я пристально смотрю на нее, но она отводит глаза.

— О-о, какой жасмин, — произносит она восхищенно и зарывается лицом в цветы. — Нет на свете другого такого запаха. Я десяток раз пробовала покупать на Риальто духи с жасминовым ароматом, но стоит раскрыть флакончик, как он улетучивается за несколько минут.

— Да, чудесный запах, — бормочу я, удивившись, что она так быстро переменила тему, мы не в первый раз спорим с ней из-за этого щенка. — Сладкий, как Аркадия.

Она смотрит на меня и улыбается, словно услышав что-то смутно знакомое.

— Аркадия? Да, пожалуй.

— Мне плевать, сколько там ей сулят, Бучино, она останется здесь! — В дверях показывается Тициан. — Она обещала мне целый день, и мне нужна каждая минута этого дня!

— Не тревожьтесь, маэстро, у вас никто ее не отнимает. Я лишь пришел, чтобы сообщить ей одно известие.

— Какой-нибудь похотливый старикашка желает навестить ее сегодня вечером, да? Очень жаль — тогда ей не видать запеченного свиного филе в яблочном соусе. Пойдем, Фьямметта, освещение сейчас идеальное. Возвращайся скорее в мастерскую!

— Сейчас иду. — Мне ясно, что она испытывает облегчение оттого, что ее позвали, и она мельком и рассеянно улыбается мне. — Увидимся позже, Бучино.

Не сообщив мне, в котором часу вернется домой, — значит, надулась на меня из-за Фоскари, она исчезает за дверью, и живописец собирается последовать за ней. Но неужели я напрасно шагал в этакую даль? Ведь другого случая мне может не представиться еще несколько месяцев.

— Тициан! — окликаю я художника.

Тот оборачивается.

— Раз уж я пришел, может, покажете мне картину?

— Нет! Она еще не закончена.

— А я-то думал, это последний сеанс.

— Она не закончена, — упрямо повторяет он.

— Да разве вы не слыхали, что карлики слабы сердцем? — Я улыбаюсь. — Мне доподлинно известно, что я и года не проживу.

Он хмурится, но я-то знаю, что он меня любит, насколько вообще способен кого-нибудь любить, пока занят работой.

— Что она тебе такого понарассказывала об этой картине?

— Ничего. — Я пожимаю плечами. — Только то, что от неподвижного лежания у нее мышцы затекают, и мне потом приходится весь вечер ей шею растирать. Не будь меня, вы бы лишились модели.

— Вот оно что! Ну, хорошо. Только ты быстро посмотришь и сразу уйдешь. То, что ты увидишь, не предмет для сплетен, ясно?

— Какие сплетни? Я только со своими конторскими книгами и разговариваю. Все остальное мимо меня пролетает.

Его мастерская находится внутри дома, а в пристроенном сбоку сарае он просушивает готовые холсты. Я поднимаюсь по лестнице вслед за Тицианом на уровень пьяно-нобиле. Сквозь два окна в каменной стене в комнату вливается мощный поток света, и через эти же окна в благоприятную погоду, лишь взглянув на открывающуюся панораму, он может вмиг мысленно перенестись в свой родной край, не пускаясь в путь. Большой станок с холстом находится посреди комнаты, и если портрет и вправду не завершен, то я не способен углядеть, что именно осталось доделать. Что ж, в вопросах искусства я полный чурбан. Мне не раз доводилось присутствовать на званых ужинах, за которыми ученые мужи — а заодно и какая-нибудь хвастунья-куртизанка — толковали о гении Тициана, используя такие высокопарные выражения, что казалось, сам предмет их разговора — скорее плод их неуемной фантазии, нежели что-то изображенное на полотне. «О! О! Не правда ли, что он своим искусством освящает человеческое тело?», «В Тициановых красках Господь спрятал рай», «Он не художник, а чудотворец!». Их лесть липка как мед, и порой мне думается, что Тициан ценит мою госпожу как модель за то, что она не истязает его слух подобной болтовней, не мешая его кисти вольно порхать над холстом.

И вот она, его новая работа. Чтобы не получилось путаницы, я постараюсь описать ее как можно проще.

Фоном служит сама мастерская. На заднем плане виднеется часть окна с кусочком неба, озаренного яркой полосой заката, на стенах висят гобелены, на полу — два изукрашенных сундука, а рядом с ними перебирают одежды две служанки, одна на коленях, вторая стоя.

Но, когда смотришь на картину, взгляд отнюдь не задерживается на этих деталях. Ибо на переднем плане, в такой близости, что кажется, руку протяни — и дотронешься, изображена обнаженная женщина. Она лежит, опершись на подушки, на постели с двумя красными тюфяками в цветочек, застланными смятыми простынями, у ее ног дремлет собачонка с курчавой шерсткой. Волосы рассыпаны у женщины по плечам, а сосок левой груди, твердый и розовый, резко выделяется на фоне темной бархатной занавески. Чуть согнутые пальцы левой руки прикрывают лоно. Фигура написана прекрасно и — насколько я могу судить — безупречно воссоздает тело моей госпожи, а сюжет картины знаком даже такому тупице, как я, ибо художники нередко воспроизводят для тонких ценителей искусства позу отдыхающей Венеры.

Но эту картину с женщиной в самой обычной позе отличает от остальных подобных ей выражение лица модели. Все Венеры, каких я видел прежде, либо спят, либо смотрят куда-то вдаль, скромно не замечая того, что за ними наблюдают. Но эта Венера, Венера-Фьямметта, не спит. И не просто не спит — она смотрит прямо в глаза зрителю. А чтобы описать выражение ее глаз — нет, мои обычные скудные слова тут не годятся, и я чувствую, как на меня нисходит поток фантазий в духе Аретино. Ибо в ее взгляде столько… томной неги, столько ленивой любовной силы, что даже трудно сказать, предается ли она в этот миг воспоминаниям о былых наслаждениях, или же напрямую призывает тебя к наслаждениям новым. Так или иначе, ее взгляд честен. На ее лице нет ни тени стыда, смущения или робости. Эта дама, моя госпожа, так непринужденна и естественна, что, сколько бы ты ни рассматривал ее жадными глазами, она не отведет взора.

— Ну?

Тициан нетерпеливо стоит у меня за спиной, как будто ему совершенно безразлично мое мнение и он просто хочет, чтобы я что-нибудь сказал и ушел, и тогда он снова примется за работу. Но что я могу сказать ему? Я почти всю жизнь аплодировал дурным поэтам, смеялся над ужасными шутками, лгал музыкантам средней руки и льстил богатым глупцам, которым их собственные суждения кажутся чрезвычайно умными. Я отточил до совершенства искусство лжи. Можно даже сказать, что я разучился говорить правду. Я не могу оторвать глаз от картины.

— Это изумительная вещь, — говорю я твердо. — Вы сотворили великую венецианскую Венеру. Она сразу побьет того хилого французишку-посла, с которым у вас был спор о живописи и скульптуре.

— Ша! — Я слышу, как брезгливость клокочет у него в горле. Когда начинаются разговоры о его, Тициана, гениальности, он сам лишь отмалчивается.

Я вздыхаю:

— Ах, Тициан, зачем же вы тогда спрашиваете меня? Вы же знаете, что я ничего не смыслю в искусстве. Я — сводник. Разумеется, высокого полета, но все же сводник. Хотите знать, что я здесь вижу? Я вижу красивую куртизанку, такую соблазнительную, словно она во плоти лежит здесь передо мной. Но дальше этого я ничего не вижу.

— Гм! Еще один вопрос, и ты можешь идти. Ты знаешь, о чем она думает?

Я снова гляжу на картину. Знаю ли я, о чем она думает? Разумеется, знаю. Она же куртизанка, черт подери!

— Она думает о чем угодно, это зависит от того, чего вы хотите от нее, — говорю я спокойно.

Он кивает. И берется за кисть. Как бы давая понять, что я могу идти.

Входит моя госпожа, машет мне и приближается к кушетке. Я уже изучил каждый участок ее тела на картине, но все же уйду до того, как она снимет сорочку.

Я дохожу до двери. Но что-то не дает мне покоя…

— Я кое-что забыл добавить.

Тициан оборачивается:

— Что именно?

— Это не она!

— Что значит «не она»?

— Ну, не знаю, различаете ли вы цвета, только у Фьямметты Бьянкини глаза не черные. Они изумрудно-зеленые.

Тициан громко хохочет, и я вижу, как его лицо расплывается в широкой усмешке.

— Ни и ну! Но ты же не хочешь, чтобы всякий, кто увидит ее портрет в моей мастерской, бежал стучаться в дверь вашего дома, а?

Фьямметта снимает сорочку, и я закрываю за собой дверь.

21

Возвратившись домой, я обнаруживаю, что к нашему причалу привязана чья-то лодка. Вначале я решаю, что это лодка Фоскари, потому что полог довольно богатый, к тому же у меня голова и так занята неприятными мыслями об этом юнце, но Габриэлла, встретив меня в дверях, сообщила, что вот уже почти час в портего меня ждет какой-то незнакомец.

— Он не пожелал оставить записку или передать что-то на словах. Говорит, что по важному делу и что должен поговорить с тобой наедине.

Он сидит под зеркалом, которое с наступлением вечера кажется темной дырой в сумраке. Должен признаться, я не ожидал его визита так скоро. Но люди, которым предстоит отправиться в дальнее плавание, часто ищут общения перед отплытием. Он быстро встает, приветствуя меня. Он оказывается слишком высоким, но с его стороны это любезность. Поверьте моим словам, далеко не все клиенты удосуживаются вставать передо мной. Я улавливаю в мерцающем стекле оба наших отражения — жердь и коротышка. Но теперь я уже привыкаю лицезреть собственное уродство.

— Синьор Лелио, добро пожаловать. Как прошла ваша встреча?

— Хорошо. Корабль готов. Послезавтра мы отплываем в Индию.

— Послезавтра — так скоро? Пожалуйста, садитесь.

Он садится. Но по-прежнему скован. Его волнение почти осязаемо. Если он пришел ради свидания с моей госпожой, то, я уже знаю, она не успеет уделить ему времени. Но когда-то он был по-своему добр ко мне, и теперь моя обязанность — тоже отнестись к нему с должной заботой, каки ко всякому, у кого имеется кошелек и страсть к женщинам.

— Это впервые? Я имею в виду — впервые вы отправляетесь в Индию?

— М-м… и да и нет. Я уже плавал на Восток в прошлом году. Был в Алеппо, в Дамаске. Но только на рынках, в горах я еще не бывал.

— Значит, вы еще не видели тех мест, где добывают камни?

— Нет. Пока не видел. — Он улыбается, вспомнив наш разговор. — Но на сей раз, соизволением Божьим, увижу.

В комнате становится еще темнее. Габриэлла, постучавшись, входит со свечой. Она движется вокруг нас от канделябра к канделябру, и в зеркале вспыхивает и начинает плясать целый дождь мерцающих огоньков.

— Принеси нам вина, Габриэлла… Что будете пить?

— Я — нет, нет! — Он качает головой. — Я… я не могу у вас долго оставаться… — И он лихорадочно озирается.

— Не тревожьтесь, синьор Лелио, — говорю я, как только служанка выходит. — У нас здесь дела ведутся без лишней огласки, как когда-то и у вас.

Но это, похоже, его не успокоило.

— Я… э-э… — Он оглядывает комнату. — У вас великолепный дом. Я даже не ожидал…

— Увидеть такое богатство? — Я улыбаюсь и на миг оказываюсь в той тусклой каморке, где его отец отложил увеличительное стекло, осмотрев наш рубин, и я увидел в его глазах крах нашего будущего. Даже теперь это воспоминание отзывается во мне болью. — Нам повезло. Хотя все, что вы здесь видите, когда-то принадлежало другим людям и в свое время, несомненно, перейдет к другим. Полагаю, ваша родня до сих пор помнит, как мы торговались когда-то. Кстати, как поживает ваш отец?

Гость словно колеблется.

— Он умер несколько лет назад.

Мне хочется спросить, когда это произошло — до или после его обращения, но, пожалуй, это чересчур жестокий вопрос. Хоть и известны случаи, когда евреи принимают христианство, но я слышал лишь о молодых женщинах, которых поразила роковая любовь или соблазнило богатое приданое от церкви, настойчиво призывавшей их обратиться к истинной вере. Но если крестится взрослый мужчина, его предательство наносит куда более серьезный удар еврейской общине.

— Примите мои соболезнования. Ему удалось тогда уладить спор с правительством?

Мой собеседник пожимает плечами:

— Договор возобновили. Только величина подати изменилась. Но таким переговорам конца не будет.

Как и спорам о самих евреях. Их ежедневно можно подслушать и в кабаках, и на мосту Риальто. Горожане, которые считают, что евреи одержимы дьяволом и что ростовщичество пятнает душу каждого христианина, берущего у них деньги, спорят с купцами, для которых выгода — единственная добродетель и которые нуждаются в еврейских кошельках, чтобы успешно вести свои дела. По-моему, в каждом венецианце уживаются оба мнения, только в последнее время голос купца, пожалуй, стал громче слышен, и пока Венеция живет благодаря мореплаванию, всем понятно, что, так или иначе, евреи здесь останутся. Раз его отец умер, значит, он сам сейчас мог бы стать одним из старейшин, которые ведут переговоры о будущем еврейской общины.

— А можно задать вам один вопрос?

Он смотрит на меня и конечно же понимает, о чем я хочу его спросить.

— Вы хотите узнать, что заставило меня обратиться? — Он глядит на меня несколько мгновений, а потом отводит взгляд. — Я… Я обрел в своей душе Иисуса Христа, — говорит он тихо.

Я киваю и сохраняю серьезный вид. Я всю жизнь зарабатываю на плотских грехах. Потому я спокойно выслушиваю очередную ложь. Но его эта ложь, похоже, тревожит больше, чем меня.

— По правде говоря… это непросто… Непросто объяснить это. Я всегда… всегда… Понимаете, гетто такое маленькое. — Он качает головой. — А мир такой большой. Мне кажется, я всю жизнь только и делал, что смотрел в окно. Даже в детстве.

— Вам повезло, — вставляю я. — Я до окна никогда не доставал.

— Я хочу, чтобы вы знали — я не испытываю стыда. — Теперь его голос звучит твердо. Несмотря на волнение, он выглядит куда увереннее того печального молодого человека с увеличительным стеклом в руках. — Человек должен идти по своему пути в мире. Мое занятие приносит Венеции деньги. Я плачу налоги и соблюдаю государственные законы, как и все остальные. Я — порядочный человек.

— Не сомневаюсь в этом. — Он куда порядочнее, чем я когда-либо был или буду.

— Я помню… Помню, как вы приходили в нашу лавку. Вы всегда были со мной вежливы.

— Вы же давали мне деньги. Было бы просто неразумно вести себя иначе.

— Соображения такого рода большинству людей, похоже, не приходят в голову. — Он умолкает. — Когда мы виделись в последний раз… Я говорю про ту книгу, которую вы приносили. Вы нашли другого покупателя?

— Какая книга? — невозмутимо переспрашиваю я. — Не было никакой книги. Я просто ошибся.

— Понимаю. — Он улыбается. — Вы можете не беспокоиться. Я никому о ней не рассказывал. — Наступает тишина. — Хотя, сказать по правде, иногда я о ней думал… Я уже говорил, мирок, где я родился, был таким маленьким…

Представляю, как долго он будет ходить вокруг да около. При желании я мог бы ему помочь. Видит Бог, первый взгляд на ту книгу вызвал бы оторопь не у него одного — у множества мужчин! Но, заглянув в нее однажды, они бы никогда уже не испытали большего удивления. В этом — ее сила. Наша сила. Оказывается, у нас с ним было больше общего, чем я подозревал. Мы оба зарабатывали на жизнь, промышляя запретными плодами — продажной любовью и ростовщичеством. Как мудро со стороны государства хранить себя в чистоте, позволяя грешить тем, кто и так проклят!

— Должен вам сразу сказать, синьор да Модена, моей госпожи сейчас нет дома, — говорю я. — Поэтому я не могу вас познакомить, и я…

— Нет-нет, вы меня не так поняли! Я пришел сюда не ради нее… То есть… не ради этого. — Он снова вскочил на ноги. — Я пришел потому… потому что мне нужно кое-что рассказать вам. Это уже давно тяготит меня. А когда я увидел вас сегодня утром, то… — Он качает головой и делает глубокий вдох. — Понимаете, я кое-что знаю про ваш камень. Про тот, что у вас украли.

Теперь настает мой черед изумленно вытаращить глаза.

— Рубин! Вы знаете про наш рубин?

— Ну, я… конечно, я не могу быть полностью уверен, что это ваш рубин, но он был в точности той же величины и формы, и он был безупречен, с огоньком в самой середине.

— Вы видели его? Но как? Когда?

— Мне принесли его показать. Хотели заложить его. Женщина…

— Старуха? Уродина? Да?

— Нет, она была довольно молода.

— А как она выглядела? — И на миг передо мной возникает задумчивое бледное лицо Коряги. — Она была хромая, слепая?

— Нет, нет. Не припомню, чтобы она хромала, да и лицом она была… довольно миловидна. Впрочем, голова у нее была покрыта платком, так что я ее особенно не рассмотрел. Но…

— Она приходила одна?

— Не знаю. Я же только мельком видел ее.

— А как это было?

— Она сказала, что рубин из колье ее госпожи. Фамильная драгоценность. Но что ее госпожа временно нуждается в деньгах, чтобы расплатиться с какими-то тайными долгами. Она не может явиться лично, опасаясь, что ее узнают на улице, и потому отправила вместо себя служанку.

— И вы взяли рубин?

— Не в наших правилах брать краденое. — Он ненадолго замолкает. — Но это был очень красивый камень. Подлинная драгоценность — до самой своей сердцевины. Покупатель нашелся бы непременно.

— И сколько могли за него дать?

— Триста, а может быть, триста пятьдесят дукатов.

Я был прав — маленькое состояние. Я снова ощущаю горечь во рту, словно он наполнился желчью. Нам бы все было под силу, окажись у нас тогда столько денег!

— А когда это произошло?

Он задумывается:

— Это было в тот день, когда мы виделись в последний раз. Когда вы принесли мне ту книгу.

— В тот самый день?

Он вздыхает:

— Да. После того как вы ушли, я уже собирался запереть лавку, чтобы заняться вашим замком, но тут кто-то позвонил в дверь. Это была та женщина.

И вот я снова блуждаю по окутанным мглой улицам, люди выныривают из тумана, словно призраки, и всюду вокруг меня витает страх нищеты.

— Разумеется, увидев камень, я сразу же подумал о вас. Я сказал женщине, что возьму его, но вначале мне нужно посоветоваться с отцом, потому что речь идет о слишком большой сумме. Я попросил ее зайти позже, после закрытия, и сказал, что тогда мы и совершим сделку. Я собирался сообщить об этом визите вам, когда вы вернетесь. Но потом, когда она ушла, я раскрыл книгу, и… ну… Я хочу сказать, я никогда не видел ничего подобного…

— Это оттого, что ничего подобного раньше и не существовало, — говорю я спокойно. — А что же произошло, когда та женщина вернулась?

— Не знаю. — Он качает головой. — Я запер лавку до ее прихода. Я никогда больше не видел ни ее, ни камня.

Мы оба ненадолго умолкаем, и я вдруг задумываюсь над тем, могла ли его прежняя вера объяснить капризы судьбы лучше, чем новая вера?

— А что еще вы можете сказать мне про ту женщину? Вам запомнилось что-нибудь еще?

— Прошу прощения… — Он умолкает. — Это было очень давно.

После того как он уходит, я неподвижно сижу и наблюдаю за наступлением ночи. Я давным-давно прекратил поиски Мерагозы. Напротив, я находил в нашем преуспеянии лекарство от той раны, которую она нанесла мне. Я решил, что она давно уже умерла, я умертвил ее при помощи сифилиса или чумной заразы, чтобы остатки краденого богатства не защитили ее от греховных хворей. Но теперь, выслушав рассказ еврея, я снова испытываю боль, словно от удара ножом.

Разумеется, она бы ни за что не понесла камень к ростовщику сама — не настолько она была глупа. Хотя я хранил в тайне, к кому именно я хожу в гетто, она бы и без моей подсказки выведала, у кого цены лучше других. Чтобы не ходить туда самой, она послала кого-то вместо себя. Насколько мне известно, у Мерагозы не было ни семьи, ни прошлого. За все то время, что мы прожили под одной крышей, она ни разу не разговаривала с кем-нибудь или о ком-нибудь, кроме разве что нескольких других старух на ближайшей рыночной площади. Значит, она специально подыскала сообщницу — молодую женщину, достаточно миловидную, чтобы она приглянулась еврею, для которого ей предстояло сочинить басню про колье своей госпожи. Ей, очевидно, полагалась небольшая доля от вырученной суммы — за труд и за ложь.

Триста пятьдесят дукатов. Он прав, это было очень давно, да и судьбе было угодно, чтобы мы благополучно выкрутились без тех денег. Конечно, можно рассудить так, что мы сами распорядились своей участью: нашли книгу, обратились к Аретино, заключили с ним уговор. Затем — тот званый вечер и наш нынешний успех. Но все равно я не могу без злости вспоминать о том, как я распахнул дверь в голую, пустую комнату моей госпожи и прочел ужас на ее лице. Случись Мерагозе снова войти в нашу жизнь…

Мне хочется поскорее рассказать Фьямметте об услышанном. Но она не возвращается домой к ужину. Быть может, они с Тицианом празднуют завершение картины, или запах свиного жаркого оказался чересчур соблазнительным. А может быть, ей захотелось показать мне, что она мной недовольна. Какова бы ни была истинная причина, к полуночи ее все еще нет как нет, и я, устав от ожидания, ложусь спать.

Мне снится, будто драгоценные камни выпадают у меня из рук в мутную воду канала и исчезают в зловонном иле. Я внезапно пробуждаюсь. Еще темно, но через мгновенье различаю какие-то звуки — вскрик, чьи-то голоса, — а потом все стихает. Наш дом расположен довольно близко от Большого канала, и мимо него нередко проплывают гуляки, сокращая путь домой. Мое окно выходит на воду — на нашу пристань, и таким образом я могу следить за нашими посетителями. Я встаю на табуретку и откидываю щеколду. Но плавучая пристань пуста. Там не видно даже нашей лодки. Должно быть, моя госпожа осталась ночевать у Тициана.

Я уже иду обратно к постели, как вдруг шум слышится снова. Голос или, скорее, голоса, в этом нет сомнений. Причем ясно, что это внутри дома. В первые дни, когда наш дом еще не был так прочен, как ныне, я понял по хозяйственному реестру, что с кухни пропадают припасы. Крыса, которую мы с Мауро застигли среди ночи, оказалась одетой в наряд нашего лодочника, и за спиной у нее был мешок. Он покинул наш дом по воде — но без лодки.

Я отворяю дверь и выхожу на площадку, чтобы лучше понять, откуда доносится шум.

Некоторое время стоит полная тишина. А потом я снова слышу голоса — они звучат тише, чем раньше, почти шепчутся, словно те, кто разговаривает, помнят о том, что в доме спят. И теперь я точно устанавливаю источник звука — это спальня моей госпожи.

Но как? Если она привезла кого-то прямо от Тициана, тогда где же ее лодка? Или его? Я тихонько крадусь. Мне знакома каждая ступенька, каждая скрипучая половица на пути между моей спальней и ее. Хотя я никогда не шпионил за ней, бывают такие моменты, когда музыка страсти звучит с особо яростной силой, и если это случается с клиентами, которые у нее впервые, нужно быть начеку. Но сейчас в голосах любовников нет ничего такого, что могло бы меня насторожить. Так о чем я думаю, стоя у двери? О том, что я собираюсь спасти ее — от самой себя? Нет. Таких мыслей у меня нет.

Я осторожно кладу пальцы на ручку двери. Одно из правил нашего дома: на дверях не должно быть замков. Безопасность превыше секретов. Если я ошибусь, то сам отвечу за свою оплошность. Если буду вести себя тихо, то он — кто бы он ни был — ни о чем не узнает.

Я поворачиваю ручку медленно-медленно, пока не чувствую, что дверь поддается. Образуется узенькая щелка, затем чуть-чуть шире. Этого достаточно, чтобы я увидел то, что мне нужно, потому что кровать с большими резными колоннами орехового дерева стоит чуть левее двери. Для стыдливых есть еще полог, который можно задернуть со всех сторон. Ведь среди мужчин всегда находятся такие, кто стремится вернуться в безопасность женского лона. Но мужчине, который сегодня лежит здесь, это не нужно. Он слишком опьянен другим процессом — взрослением.

Комната освещена двумя свечами. Они мерцают медовым светом, и пламя танцует в темноте. Сам Тициан не сумел бы лучше осветить эту сцену. По постели беспорядочно разбросаны простыни и покрывала. Моя госпожа сидит на краю кровати. Он стоит на коленях у ее ног, обнаженный, и обнимает ее за талию. Свет, падающий от свечи, четко обрисовывает линию его бедер, ягодиц и поясницы; кожа блестит от пота, мышцы крепки и изогнуты — пылкий юный воин, запечатленный в своем совершенстве. Но моя госпожа не глядит на него: она уже вдоволь насмотрелась на его безупречную красоту. Вместо этого она склонилась к нему, опершись на его спину, опустив голову так, что широкая река ее волос струится по его плечам и спине, окутывая их словно плащ. Они прильнули друг к другу — тело к телу, красота к красоте — и застыли в полной неподвижности. Это поражает гораздо больше, чем то, что изобразила похотливая кисть Джулио Романо. Ибо здесь нет грубого возбуждения соития. Скорее, это отдых после любовных трудов, это счастливое изнеможение, которое наступает после того, как тело исчерпало свои силы, когда голод вожделения утолен и ты чувствуешь, что достиг безопасной гавани, ощущаешь одновременно целостность и пустоту. Это то мгновенье, когда любовникам кажется, что им почти удалось остановить время. И всякий, кому незнакомо это чувство, оказывается выброшенным в холодную пустыню неутоленного желания.

Я молча закрываю дверь и возвращаюсь к себе в комнату. Я жду, переворачиваю песочные часы один раз, потом другой. Короткая боль, пронзившая меня, разжигает медленный огонь гнева. Сцена, очевидцем которой я только что стал, быть может, и напоминает о сошествии Бога на землю, но так не поступают честные куртизанки. Самая суть нашего дела заключается вот в чем: куртизанкам платят за то, чтобы они доставляли наслаждение другим и притворялись, что получают его сами. Но если притворство заканчивается, то рушится все здание, ибо тогда грехом становится не прелюбодеяние, а деньги.

За несколько последних лет мы наверстали все, что потеряли в Риме. Мы живем здесь в безопасности. Можно сказать, мы всем довольны… А это, если вдуматься, весьма опасное состояние, ведь именно в безупречный сад всегда проскальзывает змий, устремляясь к ветвям яблони.

И вот, похоже, в нашем саду завелась змея.

22

Но еще не все потеряно.

Я жду, когда она проснется, так как у нас с ней существует утренний ритуал. Чуть свет я ухожу на рынок. Она пробуждается поздно, ибо занята по ночам, и прежде всего зовет Габриэллу, которая помогает ей умыться и одеться, а потом приносит свежие булочки и сладкое разбавленное вино. Она пьет его, сидя в кресле и глядя на воды канала. Затем прихожу я, и мы вместе обсуждаем дела предстоящего дня, не забывая коснуться дел вчерашних, если произошло нечто, о чем мне следует знать. Хотя всем и каждому из ее поклонников заранее назначено время визита и с каждым обговорены условия, изредка случается так, что кто-нибудь из завсегдатаев — особенно наш главный представитель правящего воронья, — уговаривается о свидании с ней лично или даже может нагрянуть неожиданно, без предупреждения. Можно ведь испытать еще больший восторг и волнение, если притвориться, что эта любовная интрижка имеет не только деловой характер, что в ней есть истинный жар. Но память Фьямметты похожа на стальную мышеловку: она всегда в точности помнит, кто приходил и сколько времени оставался у нее, так что я уверенно проставляю эти цифры напротив имен ее посетителей. Вот как мы ведем дела. Мы с ней — деловые товарищи, мы обходимся со всеми мужчинами по справедливости, согласно их достатку, ибо мы оба — искусные жонглеры и подбрасываем все шары с равным изяществом и точностью. То, что она влипла с этим щенком, ясно любому, у кого глаза на месте. Но если бы она была безрассудна, то не достигла бы такого благополучия. Ее воспитывали так, чтобы она сохраняла здравомыслие, и, возможно, мы еще спасемся, если она вновь обратится к нему.

Фьямметта зовет меня после полудня. Войдя, я застаю ее сидящей в кресле с миской какой-то белой пасты перед напольным зеркалом. Она наносит на лицо маску, хотя сегодня не четверг, отведенный для подобных процедур.

— Доброе утро, Бучино. — Она взглядывает на меня, улыбаясь. Ее голос звучит звонко, настроение явно приподнятое, хотя мне-то известно, что она не выспалась. — Как рынок?

— Я отпустил Мауро одного. Я слишком поздно вчера лег, потому что долго дожидался тебя.

— Ах, прости! Я же просила Тициана послать записку. Разве ты ее не получил? Он заставил меня позировать так долго, что проще было остаться и поужинать у него. Приходил Аретино. Ах, как грубо он высказывался о картине! Он даже обвинил меня в том, что, лежа в такой позе, с рукой на лоне, я ублажаю себя. Подумать только! Уверяю тебя, ему до смерти надоело разыгрывать святошу, он опять берется за старое. Это не ты мне, случаем, говорил, что он снова сочиняет поносные стишки? Я спросила его об этом, но он уклонился от ответа. И все же мне кажется, что на самом деле портрет ему понравился. Обычно он восхищается всем, что выходит из-под руки Тициана. Но ты-то куда более честный судья, чем все они. Тебе как кажется?

— Мне очень жаль, что мы не можем купить эту картину, — отвечаю я, стараясь говорить таким же непринужденным тоном, что и она. — Иначе бы мы повесили ее на стену, напротив нового зеркала, и установили бы скользящие цены: одна сумма — за час в обществе живой женщины, и другая — за нарисованную.

Фьямметта фыркает:

— Ах, Бучино, не смеши меня! Мне нельзя смеяться, пока маска на лице.

— А к чему такой уход за лицом? Или я перепутал дни недели?

Она пожимает плечами:

— Помнишь, что ты сам мне говорил? В нашем деле не существует такой вещи, как излишняя красота. Ну вот видишь, я прислушиваюсь к каждому твоему слову.

— Вижу, — говорю я. — А в котором часу ты вернулась домой?

— О, поздно. Часа в два или, может быть, в три.

— Тебя Марчелло привез, да? А где он сейчас? Утром лодки не было.

— Э-э… ну да. Знаешь, бедняжка так долго меня дожидался, что я отпустила его на остаток ночи и на все утро.

Ясное дело — он бы был только помехой, когда приплыла другая лодка! Я выжидаю. Если она скажет мне, то это произойдет сейчас. «А кстати, Бучино, я должна тебе кое в чем сознаться. Прошлой ночью меня навестил Фоскари… Знаю, ты рассердишься, но было уже поздно, у меня было свободное время, и я уверена, он за все заплатит, когда получит деньги на расходы». Это же так легко. Но вместо этого она продолжает молча накладывать пасту, и постепенно фарфоровая белизна карнавальной маски покрывает все ее лицо. Скоро на нем не останется ни тени выражения.

— Ты хорошо спала? — спрашиваю я, глядя в сторону.

— Мм. Ты не представляешь, до чего это утомительно — долго-долго неподвижно лежать на кровати и глазеть в пустоту.

— Не сомневаюсь.

Наступает молчание — и разрастается. Нам с ней нужно о стольких вещах поговорить. Не только о Фоскари, но и о визите еврея. Она тоже должна узнать о камне и о молодой женщине, о том, как много лет назад воровка буквально ускользнула из наших рук. Ведь это часть нашего общего прошлого. Но раз она утаивает от меня что-то, я поступлю так же. У меня странное чувство, будто я вернулся в комнату, из которой вышел совсем ненадолго, а в ней уже так переставили мебель, что я словно заблудился и не понимаю, как все могло измениться так быстро. Мне снова вспоминается тот вчерашний миг в саду у Тициана, когда она перевела взгляд с меня на жасмин. Потом я вижу ее лицо на картине. «Куртизанки думают о чем угодно, это зависит от того, чего вы хотите от них». Это их работа. Она, как и я, — искусная лгунья. Даже ее стоны — притворство. Обычно. Ибо притворством она зарабатывает себе на жизнь. Нам на жизнь.

— Ты здоров, Бучино?

— Я? А почему я должен быть болен?

— Не знаю. Ты выглядишь таким понурым в последнее время.

— Я занят. Дела отнимают много времени.

— Знаю. И никто не умеет вести их лучше тебя. Но все ли в порядке? Я имею в виду, хорошо ли идут дела? Ты бы сказал мне, если бы что-то было не так, а?

— Да, дела идут неплохо.

Я слышу вокруг этот шелест. И все-таки если ты заметишь змею, которая уже вползает в райский сад, ее еще можно поймать, не дать ей взобраться на дерево.

— Фьямметта. — Я выдерживаю паузу. — Я знаю, что кто-то был у тебя этой ночью.

— Что? — Она поднимает голову. Маска уже застыла, так что ее оторопь выдают лишь глаза, взгляд острый, словно осколки камня.

Я набираю в грудь побольше воздуха.

— Я знаю, что у тебя был Фоскари.

— Откуда ты знаешь? — В голосе ее слышна тревога. — Ты что — шпионил за мной?

— Нет, нет. Я плохо спал. И проснулся от шума его отчаливавшей лодки.

Она пристально смотрит на меня, словно проверяя, правду ли я говорю. Но при необходимости я умею лгать так же ловко, как она. Мы же с ней не случайно стали партнерами по игре. Она нетерпеливо машет рукой, потому что ясно, что теперь, когда ее разоблачили, дальнейшая ложь бессмысленна.

— Пустяки. Ну, я хочу сказать… он просто заехал ко мне по пути домой, чтобы кое-что подарить.

— Подарок! Как щедро с его стороны. Ты приняла его лежа?

— Ха! А если даже так, то кому до этого дело?

— Мне, — говорю я. — Потому что он мне должен деньги.

— Вот оно что! Значит, это тебе он должен деньги, а не мне. Что ж, в таком случае я вынуждена тебя разочаровать. Он приходил лишь для того, чтобы прочитать мне свои стихи.

— Стихи?

Она пронзает меня сердитым взглядом, сознавая, сколь жалка ее выдумка.

Я качаю головой:

— Неужели? И о чем же там говорилось? О том, как он любит тебя?

— Бучино! Он же молод, он захвачен всем этим действом любви. Ты сам знаешь, как это бывает.

— Нет, не знаю. Даже если б и знал, не в этом суть. У нас с тобой уговор. Когда мужчина приходит к тебе не по расписанию, ты ставишь меня в известность.

— Я пыталась это сделать. Вчера я говорила тебе: Фоскари желает меня навестить. Он не отнимал ничьего времени. Лоредан отменил свой визит. Я была свободна. Но ты не хотел ничего слушать.

— Все было совсем не так, Фьямметта, и ты сама прекрасно это знаешь. Ты отказалась принять Альберини, и мы с тобой сошлись на том, что Фоскари не придет, потому что у него нет денег.

— А-а! Да он заплатит потом. Боже мой! Да не разоримся мы с тобой из-за него! Чего ты хочешь от меня, Бучино? — Она уже не на шутку разозлилась, и ее лицо гневно подергивается под маской, от которой отлетают мелкие чешуйки засохшей белой пасты. — Нам что, не хватает на еду? Или клиентов стало мало? Разве у меня висят груди или, может быть, я слишком много пью? Разве я не справляюсь со своим делом? Разве кто-нибудь уходит недовольным? И вот — я хочу увидеться с одним клиентом всего на час и не докладываю тебе, потому что это тебя рассердило бы.

— Все обстоит иначе, — говорю я спокойным тоном, но не без злости, ибо зрелище их сплетенных в изнеможении тел клещом впилось в мою память. — Тебе не хуже моего известно, что происходит, когда ты начинаешь уступать любовникам. Это начало конца твоей репутации.

— Да кто об этом узнает? Кто станет болтать об этом? Ты? Я? Он? Наши слуги? По-моему, мы платим им достаточно.

— Не важно, кто разболтает. Слухи — что воздух. Ты сама это знаешь. Они нигде и везде, и непонятно, как разносятся. — Я снова пытаюсь говорить спокойным тоном, хотя боюсь, что мне это не удается. — Он же клиент, Фьямметта. А ты — куртизанка. И есть правила, которых мы придерживаемся. Правила, которые мы вместе с тобой установили.

— Что ж, тогда, быть может, настала пора изменить их. Потому что, знаешь ли, все это уже невыносимо. Правила, счета, уговоры — ты только об этом и толкуешь уже много дней подряд. Не для того же мы так усердно трудились все это время, чтобы дойти до такой… да, до такой скуки!

— Скуки? Вот так? Значит, тебе скучно! Скучно носить лучшие ткани, скучно есть жареное мясо с серебряных тарелок, скучно жить в доме, где ты узнаешь о наступлении нового дня оттого, что видишь солнечный свет, а не оттого, что у тебя в животе бурчит от голода?! Как-то уж очень легко ты все это забыла!

Она пристально глядит на меня, и глаза на ее покрытом белой маской лице на миг закрываются.

— Ты хороший человек, Бучино, но некоторых вещей тебе не понять, — отвечает она, и голос ее звучит почти обиженно.

Ответ уже вертится у меня на кончике языка, как вдруг кто-то стучится в дверь. Потом она чуть-чуть приоткрывается, и в щелку видно лицо Габриэллы.

— В чем дело? — Я сам слышу нотку злости в собственном голосе. Все ее слышат.

— Я только… Там… Там Коряга ждет, госпожа. Она извиняется, что не смогла прийти раньше, но ее помощь была нужна в другом месте.

— А… да… — запинается Фьямметта. — Я… Пусть подождет в портего. Скажи ей, что я скоро выйду.

Дверь закрывается, и мы снова смотрим друг на друга.

— Ты больна?

Она пожимает плечами:

— Так, легкий зуд, больше ничего. — И даже ее голос теперь звучит иначе — из-за скованного маской лица и ее собственной нечестности.

Легкий зуд. Что ж, можно это и так назвать. Разумеется, Коряга справится и с этим. Коряга, чье присутствие в доме в последнее время, похоже, стало совпадать с часами моего отсутствия, когда я ухожу на рынок. Что за сокровища она принесла моей госпоже на сей раз? Быть может, бальзам из трав, смешанных со святой водой, чтобы та нанесла его себе на губы в готовности к первому поцелую? Освященную гостию с выдавленным на ней именем моей госпожи, чтобы растолочь ее и подмешать в суп любимому? Последнее время в городе бойко торгуют подобными штучками. У мужчин, наверное, живот заболит при мысли об этом, но большинство женщин — и в первую очередь куртизанки — и вправду так поглощены любовными заботами, что готовы пойти на какое угодно святотатство или богохульство, лишь бы заполучить власть над мужскими желаниями и привязать их к себе. Чаще всего сами женщины смеются над этими ухищрениями, видя в них скорее подспорье красоте, чем магию. Разумеется, они обманываются, потому что вскоре уже не могут обходиться без них. Ведь раз уж ты поверила, что мужчина привязался к тебе благодаря колдовским, а не твоим собственным чарам, тогда и ты становишься рабыней знахарских зелий в той же мере, в какой он — твоим рабом.

В Риме некоторые известные куртизанки платили своим магам-аптекарям не меньше, чем портным. Но Фьямметта Бьянкини никогда не принадлежала к их числу. Ей никогда это не требовалось. Во всяком случае, насколько я знаю, до сих пор. Но похоже, в доме теперь происходит много такого, о чем я и не догадываюсь.

— Скажи мне, Фьямметта… А как ты думаешь, что бы сказала обо всем этом твоя мать?

— Моя мать?

Этот вопрос застает ее врасплох. Я наблюдаю, как она борется со своими чувствами, потому что в последние недели ей, скорее всего, приходилось заглушать в своей душе не только мой голос.

— Я… Думаю, она бы… Думаю, она увидела бы то же, что видишь ты, но… но… Мне кажется, она бы лучше меня поняла.

— Тебе так кажется? Объясни же мне, может, и я пойму.

— Знаешь, все не так, как ты думаешь, Бучино. Я не так глупа. Я вижу все происходящее сегодня не хуже, чем видела вчера. Не хуже, чем буду видеть завтра. — Ее голос звучит уже гораздо спокойнее, хотя она по-прежнему избегает смотреть мне долго в глаза, и для меня это — знак куда более доказательный, чем все, что можно выразить словами. — Но порой, порой… Мне нужно… Не знаю… Мне нужна — какая-то радость, да, радость. Мне нужна нежность, а не только тучные, рыгающие тела. А Витторио Фоскари — нежное существо. Он нежен, юн, свеж и полон радости. Он не пускает слюни себе в бокал, не засыпает, уронив голову в тарелку или прямо на мне. Он веселит меня. С ним я чувствую… Не знаю… Я чувствую себя снова юной девушкой, хотя, видит Бог, я и сама порой сомневалась: а была ли я ею когда-нибудь? И вот это, пожалуй, моя мать поняла бы очень хорошо. — Тут в ее голосе звучит недвусмысленная горечь. — Ах, как же мне объяснить тебе все это? Понимаешь, он — не такой, как остальные. Он не обращается со мной так, словно владеет мною. Да, знаю, знаю… Ты думаешь, это оттого, что он не всегда платит, но это не так. Когда он со мной, он словно пьян самим наслаждением от жизни. Для него… Да, для него я — самое прекрасное, что он когда-либо видел. Он не выбирал меня по реестру, не слышал обо мне похабных историй от каких-нибудь других мужчин, он не сравнивает меня с Джулией Ломбардино или еще с кем-нибудь из городских шлюх. Для него я — это я. Просто я. И — да, да! — он любит меня!

И, рассказывая мне все это, она страстно дышит. Да поможет нам Бог!

— О Господи. Раз ты так думаешь, значит, ты еще глупее, чем он, Фьямметта! Тебе же — подумай — почти тридцать лет! А он — мальчишка, ему едва исполнилось семнадцать. Просто ты — его первая женщина.

— Неправда! Просто я — лучшая.

И на сей раз я разражаюсь смехом:

— Вот как? А если ты и вправду — лучшая, зачем же тебе просить Корягу о помощи? А? Что она сегодня для тебя придумала? Оживить вино несколькими крепкими заклинаниями? Как там говорится? «Сим заклятьем я связываю тебе голову, сердце и фаллос, дабы ты любил только меня…»

— Как ты смеешь! — Она вскакивает на ноги, и вокруг нее вздымаются хлопья белой пудры. — Как ты смеешь смеяться надо мной! Ну вот — посмотри, что ты наделал. Габриэлла! — зовет она, повернувшись ко мне спиной.

Я выхожу из комнаты, а она снова кличет служанку.

23

Идя по коридору и по портего, я топаю так сильно, что у меня начинают болеть ноги. Коряга с мешочком в руках ждет посреди комнаты между зеркалом и лоджией. Она порывисто оборачивается еще до того, как я вхожу. На лице у нее написана тревога, словно она услышала в моих шагах ярость.

— Кто здесь? — Я вижу, как ее руки взметнулись кверху, словно для защиты. Сегодня глаза у нее закрыты, так что она походит на сомнамбулу или на какую-нибудь святую, погруженную в молитву. Ха!

— Это только яйцеголовый домоправитель, — объявляю я громко. — Тот, что платит по счетам, но сам держится в тени.

— Бучино? Что случилось? В чем дело?

— Это вы мне должны объяснить. Что вы здесь делаете? Разве сегодня вы должны были приходить? Или вчера?

— Я… э-э… Я пришла к Фьямметте.

— Знаю. И знаю, что у нее за недуг. Вы, кажется, тоже?

— О чем это вы?

— Да о том, что она выставляет себя на посмешище, резвясь с этим сосунком, а вы ей в этом помогаете.

— О-о!

— Да, остается только восклицать! Так что же вы сегодня принесли ей в этом мешочке, а?

Она резко мотает головой, и это быстрое, безотчетное движение я воспринимаю не только как защиту, но и как нападение. Боже мой, как мало нужно, чтобы мы снова вернулись к давней вражде!

— Быть может, какую-нибудь смесь освященного вина с менструальной кровью, чтобы у него быстрее забилось сердце?

— Господи! — И, к моему удивлению, комната оглашается ее звонким смехом. — Бучино, вы мне льстите! Если бы я действительно умела влиять на чувства людей, я давно уже подсыпала бы что-нибудь вам в вино.

Такой неожиданный ответ застигает мня врасплох. Последнее время, когда я кричу, люди остерегаются меня, потому что теперь я управляю этим домом и, несмотря на свой малый рост, при необходимости могу быть очень вредным. Но к ней это не относится. Она никогда не трепетала передо мной, а если и трепетала, то всегда била меня моим же оружием.

— Ну, так как же вы собираетесь ей помочь? Потому что она в самом деле одержима болезнью, тут сомневаться не приходится.

— Я знаю это не хуже вас. Но знаю и то, что это очень упрямая хворь — упрямее многих других, ибо от нее больной чувствует себя не хуже, а лучше. Грубостью ей точно не поможешь. Пожалуй, гораздо лучше дать ей немного насладиться счастьем.

— Счастьем! О Господи, похоже, все с ума посходили! Это же дом куртизанки. Мы здесь продаем грех мужчинам, а не покупаем счастье самим себе. Если она примется ставить свое удовольствие выше их, то это для нас начало конца. Я в этих делах хорошо разбираюсь.

— А почему вы думаете, что я разбираюсь в них плохо?

Я оторопело смотрю на нее:

— Коли так, скажите же ей. Остановите ее! Пока ее страсть ее же не погубила. Когда-то вы мне говорили, что нас объединяет забота о ее благополучии. Помните? Так позаботьтесь же о ней сейчас. Помогите ей опомниться!

— Все не так просто…

— Ах вот как! Тогда черт с вами — больше мне нечего сказать. Потому что вы — такая же головная боль, как и она!

Я поворачиваюсь к ней спиной и выхожу из комнаты, ощущая, как ее незрячие глаза словно буравят мне спину и ягодицы. Наверняка, если у меня вскоре заболят яйца, я буду в ужасе гадать, не положила ли эта ведьма их восковое подобие в щипцы для орехов. Золотой — за пень гнилой! Готов поклясться, в этом заключается половина тайны подобных женщин — чем больше веришь в их могущество, тем оно сильнее.

Выйдя на улицу, я направляюсь к Большому каналу и перехожу его по мосту Риальто. Погода чудесная, воздух свеж, небо — неправдоподобно синее, словно Тициан взял огромную кисть и провел ею от одного горизонта до другого. Я сам не знаю, куда несут меня ноги, но продолжаю шагать, причем быстро, словно работа моих коротеньких кривых ног может унять болтанку у меня в голове.

Дура! Фьямметта Бьянкини — дура! Она поступает как трактирщик, который напивается собственным вином, или как игрок, просаживающий ночной выигрыш, садясь играть колодой, заведомо краплёной противником.

Город охвачен весенне-праздничной лихорадкой. Всюду полно народа. Я обхожу край площади, где ведутся шумные приготовления к большой Вознесенской ярмарке — через неделю сюда съедется пол-Европы, — и ныряю в лабиринт улочек и каналов, идущих параллельно большой южной верфи. Я двигаюсь, повинуясь животному чутью. Это первый маршрут в городе, который я запомнил так хорошо, что могу пройти по нему даже во сне. С закрытыми глазами. Слепым. Черт побери Корягу!

Дурак! Я, Бучино Теодольди, — дурак! Да, я способен углядеть пропавшую крупинку сахара в хозяйственном реестре за неделю или высчитать в уме скидку на сотню аршинов шелка, прежде чем купец его сложит. Но я не заметил того, что творится у меня под носом. Черт побери и меня тоже!

Я прохожу севернее большого монастыря Сан-Дзаккариа, куда в огромных количествах заточают дочерей-девственниц знатнейшие венецианские семейства, ведать не ведая о слухах, будто в этих монастырских стенах дыр — что в сите, причем кирпичи вынимают сами монахини. Мужчины и женщины. Пчёлы и мед. Мухи и навоз. Один кусочек яблока — и червь уже повсюду. Аретино прав: мы обречены на похоть. Все прочее — просто торговля. Слишком поздно.

Дура! Она — дура! Зайти так далеко, подвергая себя стольким опасностям, чтобы потом отвернуться от всего достигнутого, из-за такой чепухи.

С каждым поворотом на улицах все больше народа, и когда я пересекаю Рио-Джустина, течение толпы сносит меня в сторону, и я двигаюсь вместе с ней, меня подталкивают все быстрее. Я шагаю по тротуару над каналом, на этот раз еще более узкому, чем предыдущий, и мне приходится буквально прижиматься к стене, чтобы меня не спихнули в воду. Усталые ноги ноют от знакомой боли, мне хочется остановиться и передохнуть, но давка тут такая, что я вынужден безостановочно двигаться, став частью рыбьего косяка, идущего на нерест вверх по течению.

Дурак! Какой же я дурак! Я только и знал, что гордиться нашим благополучием, а сам все прозевал!

Что ж, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас.

Да, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас. Канал, как и улица, превратился в сплошное движение. По нему снуют гондолы и баржи, их так много, что удары весел кажутся почти одновременными. Все направляются к востоку — к большому трущобному кварталу близ Арсенала, где живут корабелы, канатчики и парусники. Похоже, что дело идет к драке. Там, на одном из мостов, скоро соберется добрая сотня людей, и они будут драться в кровь, отвоевывая друг у друга каждый сантиметр на середине моста. Проиграв пару дней назад битву на Понте-деи-Пуньи, жители Канареджо пылают жаждой мести и сегодня собираются сражаться на территории противника, а множество преданных венецианцев следуют за ними по пятам, ибо в Венеции вести о драках на мосту разлетаются быстрее, чем бежит вода. Быстрее заразы. И вот я — часть этой пагубы.

А почему бы и нет? Безумие сейчас вполне созвучно моему настроению. В конце концов, даже Коряга признает, что моя госпожа больна. Она подхватила «болезнь куртизанок». Черт побери, ее симптомы теперь более чем ясны. Смех, слышавшийся из ее спальни в те ночи, когда приходил он. Нетерпение в дневные часы, если вечером должен был явиться он. Чрезмерное веселье, а потом внезапный приступ усталости или плохого настроения, с резким переходом от одного состояния к другому. Любовь — второе роковое заболевание для куртизанки, ибо если сифилис разъедает тело, то любовь разрушает разум. И из-за кого? Из-за Витторио Фоскари! Из-за сосунка, жеребенка, щенка, у которого едва молоко на губах обсохло, такого юного, что его и бледная немочь способна пленить. Я помню, как он впервые появился у нас. Его привел старший брат, как приводят в первый раз ученика в школу. Птенец нуждался в помощи, ему исполнилось семнадцать, а он все еще нос боялся оторвать от книг и волновался в присутствии женщин. У моей госпожи хорошая репутация: она славится красотой, честностью и опрятностью. Не соблаговолит ли она сделать доброе дело и лишить этого юношу невинности? В тот вечер, когда он пришел впервые, он был похож на пирожок, который раньше времени вынули из печи. Миловидный, но слишком мягкий, как будто недопеченный, теплый, но еще сыроватый. Я знаю, многие матери держат младших сыновей при себе до последнего. Ведь они и есть то последнее, что еще напоминает им о молодости. Есть, правда, опасность, что подобная забота впоследствии может превратить этих маменькиных сынков в излишне женственных мужчин. Что ж, с Фоскари родителям повезло. Очень скоро стало ясно, что у него нет подобных наклонностей. Он оказался весьма способным учеником, на лету усваивающим уроки прекрасной наставницы.

Толпа уже превратилась в настоящее человеческое море. Должно быть, мы уже приближаемся к мосту, потому что народу столько, что мы почти не движемся, но из боковых улочек вливаются все новые и новые люди. Все кричат и поют — это боевые кличи и песнопения, прославляющие знаменитых борцов. Если бы не праздник, то такой огромной толпище давно бы уже преградили путь городские стражи порядка, так как совершенно ясно, что ответное побоище, затеваемое через столь малый промежуток времени после поражения, непременно должно закончиться яростным насилием. Но этот стихийный беспорядок уличной жизни устраивает правительство. Как и в случае с проституцией, поглощающей лишние воды, большой государственный корабль только выигрывает от всех этих народных забав.

Вот впереди показывается мост, но мне видна лишь масса колышущихся тел. Толпа вынуждена топтаться на месте, потому что дальше — яблоку негде упасть. Если я останусь там, где стою теперь, то не увижу ничего, кроме спины мужчины, стоящего впереди, а зной и давка погубят меня. Я нагибаюсь и выставляю в стороны локти, будто заостренные палки. Пусть руки у меня короткие, зато они находятся на уровне самых уязвимых частей тела рослого мужчины, и орудую я ими очень ловко. Я проталкиваюсь через толпу и оказываюсь почти у края воды. Моя цель — забраться на один из понтонов, которые уже перекрывают канал. Понтоны сооружены из лодок и гондол, связанных между собой, на которые сверху уложены деревянные доски, чтобы оттуда зрелищем могли любоваться граждане побогаче — купцы, правящее воронье, даже кое-кто из духовенства в белых рясах и монахов. Сегодня за вход на понтоны должны запрашивать много, драка будет жестокой, и кое-кто здорово наживется, делая ставки на победителей. Но кошелек, который у меня при себе, принадлежит не только моей госпоже, но и мне, так как Фьямметта Бьянкини трудится не в одиночку, зарабатывая нам на жизнь. Если она способна на легкомысленные траты, то чем я хуже?

Для той первой ночи, когда он к нам явился, его родители выдали нам изрядную сумму денег, чтобы устроить настоящее представление с тонкими винами, беседой, музыкой, ужином, постелью. И все было подано как нельзя лучше. Он никогда не видел существа прекраснее, чем она, и в его глазах светилось отражение этой всемогущей красоты. Догадываюсь, что и он оказался достаточно пригож, когда освободился от одежды, особенно в сравнении с теми старыми хрычами, что проходили через ее спальню в последнее время. Я помню смех. Вначале только ее— нежный, словно журчащая вода, и искусно фальшивый, как стеклянный камушек, а потом они уже смеялись вместе, и смех их был свободный, искренний, скорее грудной, чем горловой. Должен признать, она ублажала его очень изящно. И пожалуй, проделывая это, она заодно ублажала самое себя. Поразительно, до же чего часто куртизанки влюбляются в саму мечту о любви, желая испытать наконец ту дрожь, ту новизну чувств, которую они столько раз разыгрывали перед мужчинами. И мне кажется, что чем благополучнее они до этого жили, тем сильнее опасность. Когда жизнь становится слишком удобной, то уже нечего бояться, не за что бороться, а это, в свой черед, означает, что не к чему стремиться. А потому, как ни странно, человек начинает чаще задумываться о смерти и изобретать средства отвратить ее приход, чаще испытывать жажду каких-то необычных чувств, которые окажутся сильнее самой смерти.

Необычные чувства. Они облекаются в разные личины. Например, в личину страха. Для каждого человека, боящегося воды, понтоны, устроенные над каналами, таят особый ужас. Когда стоишь там, держаться не за что, а воды канала жадно лижут доски. Толстосумы — а я сегодня вознамерился к ним примкнуть — могут покупать места на сиденьях, привязанных веревками к палубе. И все же мой страх — ничто по сравнению с тем, что должны переживать люди на мосту, ведь там нет никаких ограждений, просто обрыв с обеих сторон, а внизу — холодная вода. Там собралось уже, наверное, около сотни безумцев, и еще столько же набилось на ступени сбоку, все они вопят и напирают друг на друга. Те, что оказались посередине, не могут двинуться дальше, иначе как сбивая с ног и топча своих противников или сбрасывая их в воду. Условия сражения просты: одна сторона должна оттеснить другую назад и занять мост. Кое-кто размахивает оружием — длинными палками с заточенными концами, но из-за тесноты они даже не могут замахнуться как следует, и потому остается лишь пускать в ход кулаки. Многие борцы полуголые, некоторые уже окровавлены. Всякий раз, как кто-нибудь сваливается с края и шумно плюхается в воду, толпа зрителей издает громкий вопль, и битва становится еще жарче. Рабочие Арсенала все еще горды прошлой победой, к тому же они на своей территории, и сейчас их сторонники среди зевак орут громче. Однако нападающие, банда Николотти из Дорсодуро, это рыбаки, которые ходят на лодках по Адриатике, они, как никто, умеют держаться на ногах во время морской качки, вытягивая из пучины тонны тяжелой рыбы, и сегодня их пыл питается надеждой отомстить за недавнее поражение.

Фоскари еще незрел, но у него есть качества, которые наверняка привлекают мою госпожу. Его переполняет жажда жизни, и он ничуть не стыдится своей страсти. Природа наградила его приятным нравом, отчего его любезности должны казаться ей еще более свежими, а его щенячье вожделение — менее порочным. А что происходит у них в постели! Что ж, я так долго слушал долетавшие из спальни госпожи стоны, что могу составить суждение уже по одним этим звукам. Однако всякому, кто был когда-то юным, известно: самая большая беда любви — в том, что тело чувствует сильнее всего тогда, когда оно меньше всего знает. Передо мной вновь встает картина — пара, прильнувшая друг к другу в крепком объятии, в ночной тиши. Боже мой, сколько людей охотно отдали бы год своей жизни, лишь бы обрести его выносливость и ее опыт, сплавленные воедино! Однако горячка — это не только веселое возбуждение, но и безумие, а огонь не только согревает, но и уничтожает все вокруг. В конце концов, останется лишь пепел, и ее имя пострадает сильнее, чем его, потому что подобные связи становятся пищей досужих пересудов, и все будут с нетерпением ожидать развязки: когда же знаменитая куртизанка упадет замертво на меч собственного желания. А что станет с ним? Да, он очень мил сейчас, но он богат и молод, и в голове у него ветер — любовные стишки да яркие краски собственной весны. Даю ему полгода, и этот юный цвет начнет увядать. Он научится смотреть на жизнь теми же глазами, что и все остальные, ибо побеждает не истина, а хитрость, и моя госпожа всего лишь очередной товар, к которому ему открывают доступ знатное происхождение и толстый кошелек родителей. Так уж устроен мир, и все это я уже видел прежде. Фьямметта — тоже. Вот почему меня так печалит ее падение.

Посреди моста расчистилось небольшое пространство вокруг двух борцов-противников — мужчин крупного сложения, потных и ободранных. Эти две горы мускулов сцепились в неистовом объятии, сплелись ногами и тянут друг друга к воде. Толпа в исступлении орет, еще бы, кто-то обязательно наживется, если угадает победителя в этом побоище первоклассных драчунов. Они расходятся, тяжело дыша, потом снова бросаются друг на друга, старясь крепче стоять на ногах, потому что оказываются все ближе и ближе к воде. С каждым уступленным дюймом к небу взмывает крик толпы. Теперь уже тела борцов так близко, что можно разглядеть следы от ударов, которые они нанесли друг другу. И вот, когда все уже ожидали, что они свалятся с моста вместе, как неразделимые уродцы-близнецы, одному вдруг удается высвободить руку, и он наносит сокрушительный удар противнику в живот, а сам отскакивает от него подальше. Тот со стонами складывается пополам и камнем летит в воду, а его победитель, торжествуя, поднимает руки, и толпа приветствует его неистовыми воплями.

Поднявшиеся от падения побежденного борца в воду волны раскачивают понтон, да так сильно, что все мы визжим от возбуждения. Толпа выкрикивает что-то в адрес и триумфатора и жертвы, но тут обнаруживается, что всплывшее тело сраженного бойца остается недвижимым. С того берега канала, где Арсенал, какие-то люди принимаются тыкать в него веслами. Известны случаи, когда побежденный притворяется, будто лишился чувств, а когда враг начинает вытаскивать его на сушу, то вдруг утягивает за собой в воду полдюжины противников. Я превозмогаю страх и встаю на ноги, чтобы посмотреть, как его тычут веслами и подталкивают к нашим лодкам. Недалеко от меня двое людей втаскивают тело на понтон и кладут на доски. Однако человек по-прежнему не подает признаков жизни, шея у него вывернута под неестественным углом, а на лбу сбоку — черная вмятина. Мне вспоминается, как я видел однажды человека, которого вынесли с рыцарского турнира с копьем, застрявшим в глазнице, и растерзанные тела, что лежали на улицах после разграбления Рима. С обеих сторон из рук в руки переходят увесистые кошельки. Наверное, этот бедняга был славным бойцом, потому что со стороны рыбаков слышатся громкие горестные завывания, а по другую сторону моста между тем борцы из Арсенала ревут, топают ногами и машут руками. Галдеж и перебранка перекидываются на толпу зрителей, народ кричит, кто-то падает, попадая под ноги другим, и начинается давка.

На мосту снова разгорелась драка, и рыбаки, потерявшие своего главного богатыря, снова терпят поражение. В воде бултыхается уже столько тел, что понтон бешено раскачивается. Боже правый, если из этого канала когда-нибудь отведут воду, то на дне, среди черепков и мусора, обнаружится целое кладбище! Я чувствую, что страх волной подступает к горлу, как тошнота. Нужно выбираться отсюда. Но не мне одному приходит в голову эта мысль. Среди правящего воронья и духовенства мгновенно возникает давка — все рвутся поскорее на сушу. Но на берегу — буквально муравейник. Я слышу, как вдалеке прогремел пушечный залп. На следующем мосту люди в форменной одежде, протискиваясь среди людей, пытаются выбраться из толпы. Праздник праздником, но беспорядок есть беспорядок, и пусть городские стражники не хотели бы подвергаться опасности и напрямую схлестываться с толпой, ничто не помешает им покалечить или даже убить несколько задир в назидание остальным. Но уж лучше я попытаюсь прошмыгнуть мимо ловких штыков стражи, чем упаду в черную воду. Я кидаюсь к краю лодки, откуда переброшено несколько досок на тротуар, но меня опережает кто-то из правящего воронья вдвое больше меня размерами. Эта туша так пихает меня, что я теряю равновесие.

— Бучино! — слышу я чей-то голос, перекрикивающий толпу. — Бучино Теодольди! Сюда, сюда. Давай сюда руку.

И я слепо повинуюсь, даже не представляя, кто это может звать меня по имени.

— Бучи-и-но-о!

Этот крик кажется мне таким же долгим, как мое падение. Коснувшись воды, я слышу шум ветра — это огромная птица хлопает надо мной крыльями, и, молотя воду, чувствую, как меня хватают чертовы пальцы и тянут вниз и в стороны, тянут сквозь черную воду к густому илу на дне, и я даже не осмеливаюсь раскрыть рот, чтобы крикнуть, боясь утонуть в собственном ужасе… Но мне надо вдохнуть воздуха.

24

— Бучино?

На сей раз голос этот исходит откуда-то издалека, он еле слышен сквозь воду. Теперь я, должно быть, уже на самом дне пучины, так глубоко, что даже черти отстали от меня, и мое тяжелое тело распластано и подвешено посреди какого-то странного густого потока.

— Бучино!

Я делаю вдох и начинаю задыхаться. Вода попала мне в рот и в легкие, и я снова чувствую, что тону. Меня грубо тянут за руки, пока я вдруг не понимаю, что сижу и кто-то стучит мне по спине, так что я буквально захожусь в кашле. Кажется, что нос и горло у меня все еще заполнены водой, и мне приходится яростно бороться за глоток воздуха.

— Молодец! Выкашливай все до конца. Выплевывай ее, дружок.

Я извергаю омерзительную жижу, и от затраченных усилий мне хочется одновременно плакать и хрипеть. Но теперь, по крайней мере, я понимаю, что не утонул. Я открываю глаза и, взглянув на себя, вижу, что лежу на кровати. Одежду с меня сняли, грудь у меня обнажена — рыхлая, серая, точно старое рыбье мясо. Я уже не мокрый — просто холодный и тяжелый. Я снова откидываюсь на подушку и на этот раз, взглянув вверх, различаю лицо моего знакомого турка. Его смуглая кожа выглядит еще темнее под шелковым кремовым тюрбаном.

Турок? Боже, значит, я в самом деле умер и попал в преисподнюю. Туда, куда отправляются язычники. В вечную пустошь безбожников.

— Не бойся. Теперь ты в безопасности.

— Где я?

— У меня дома.

— Но ты же… Ты уехал.

— Уехал, а теперь вот уже два месяца как вернулся. Как раз к ярмарке и к Сенсе. Тебе очень повезло, что я вернулся, а? Я же никогда не пропускаю драки на мосту. А с твоим сложением, сам видишь, в одиночку ходить не годится.

— Я и не собирался идти туда в одиночку, — отвечаю я. — Меня приволокла туда толпа.

Я снова захожусь в приступе кашля. Только теперь он сопровождается короткой острой болью в левом ухе.

— А-а-а!

— Я вытащил тебя довольно быстро, хотя ты отбивался и молотил воду, как огромная рыба. Ты здорово наглотался воды, но мы откачали тебя и принесли сюда. Будь готов к тому, что тебя еще некоторое время будет тошнить.

И точно, не успел он договорить, как меня снова стало выворачивать наизнанку.

— Хорошо, — говорит он и смеется. — Уж кому, как не тебе, знать, что венецианскую воду нельзя пить — в нее разве что мочиться можно. Тебе повезло, что, кроме жидкости, ты ничего больше не проглотил.

Я понемногу прихожу в себя, оглядываю комнату — ставни закрыты, сбоку у кровати — свеча.

— Давно я здесь лежу?

— Часа два-три, может быть, дольше. Тебя еле доволокли сюда. Город словно обезумел. Не бойся, я сейчас отправлю записку твоей госпоже. Ты ведь там же, где раньше, живешь, да?

— Да… но… — Я снова закашливаюсь. Турок терпеливо ждет.

— Но?

— Не посылай пока. — Потому что если она узнает, то сразу сюда придет, а я еще не готов ее видеть. Такие, наверное, у меня мысли, хотя, пожалуй, мне хочется, чтобы она некоторое время терялась в догадках, куда я пропал и почему до сих пор не вернулся. — Она встревожится, если узнает. Мне все равно скоро станет лучше.

Он задерживает на мне взгляд, словно сомневается, но потом встает и поглаживает меня по руке:

— Хорошо. Пожалуй, тебе не помешает еще поспать. Я приду позже.

Когда его слуги будят меня, голова у меня все еще тяжелая, зато желудок пуст. Мне приносят сладкое питье с гвоздикой и корицей, помогают подняться, выдают одежду — одну из длинных, до пят, рубашек турка. Мне приходится подвязать ее поясом, чтобы не падать на ходу. Меня провожают к турку, сидящему во внутреннем дворике, и он смеется при виде моей неуклюжей фигуры.

Тепло и безветренно, скоро наступят сумерки, и вот мне кажется, что дом, в котором я очутился, находится где-то на Востоке, а вовсе не в Венеции. Посреди двора турок соорудил мраморный фонтан, где вода каскадами стекает в чаши, расположенные ярусами, так что звук льющейся воды разносится повсюду, как нежная музыка. Вокруг расставлены большие горшки и вазы с растениями и цветами, и воздух напоен их ароматом. Каждая из стен искусно облицована декоративными плитками, причем узор на плитках не повторяется, а вместе они создают впечатление, будто ты окружен яркой листвой и цветами. Я встречал путешественников, которые рассказывали, что в Константинополе есть дворцы, где во внутренних дворах воздух душистее, чем за городом, и там совершенно незачем выходить из дома, чтобы ощутить себя на лоне природы. Столько красоты, столько зелени и пробуждающегося искусства, но ни единого признака, ни единого изваяния или изображения их Бога. Увы, когда-нибудь они понесут за это кару, ибо серые пустые пространства языческого ада, подозреваю, причинят им не меньше страданий, чем какая-нибудь огненная яма. Но сейчас мне приятно быть в доме моего турка, ведь здесь, после уличной толкотни и жестокости, царит полная безмятежность.

— Как ты себя чувствуешь?

— Рад, что я все-таки не водяная крыса.

— Гм! Там, на набережной, были и такие, кто принимал тебя именно за это животное, и с удовольствием понаблюдали бы, как ты утонешь. Кажется, их это забавляло. Некоторые даже делали ставки, споря о том, сколько воды ты проглотишь. Ты бы принял мое предложение, Бучино! Я вернулся с набитым кошельком. Зачем оставаться среди жестоких насмешников? Ведь ты бы мог жить там, где тебя бы возвеличивали и почитали!

— Увы! Но разве я понимал бы все их комплименты?

— Ну, ты быстро научишься. Думаешь, я знал хоть единое слово на вашем вязком языке, пока я не ступил на здешнюю землю? Я обучу тебя, когда мы поплывем туда.

— О нет! Я не вынесу еще одной лодки!

— Ну что ты, тонут только венецианские галеры, а турецкие суда владычествуют на морях.

— Странно только, что хвастаешься ты, как истинный венецианец.

— Это венецианцы научились у нас похвальбе! И, думаю, поэтому там ты почувствуешь себя как дома.

Я улыбаюсь и тут же замечаю, что от этого движения в ушах появляется легкая боль. Мы уже играли с ним в эту игру раньше. Аретино оказался прав. Похоже, люди моего телосложения высоко ценятся при дворе султана, так что в перечне ценных приобретений Абдуллы, наряду с шелками, стеклом и драгоценными украшениями, карлики занимают не последнее место. Он часто соблазнял меня рассказами о Константинополе, говорил, что этот город оказался бы для меня и диковинным и родным. В городе множество дворцов, садов, часто проводятся празднества, там есть библиотека, похищенная из Венгрии, которая порадовала бы любого ученого, там можно увидеть знаменитые статуи Дианы и Геркулеса — трофеи с Родоса. Известно ведь, что все великие города захватывают в других городах самое драгоценное из их достояния. За примерами далеко ходить не надо — сама Венеция вывезла колонны своей Базилики^[134] и победоносных храпящих коней, венчающих ее фасад, не откуда-нибудь, а именно из Константинополя. Да, пусть этот турок и нехристь, похоже, он родился и вырос в культурном обществе, где на меня смотрели бы как на солидного человека, а не на какого-то урода-недомерка. И сегодня я жадно, как никогда, пью отраву его соблазнительных речей, ибо содрогаюсь от пережитого не только телом.

— …уверяю тебя, Бучино, творилось столько чудес, что небо не темнело четыре ночи кряду от постоянно взлетавших искр. Огненные снаряды привязывали ремнями к спинам слонов, и те ревели и трубили, когда снаряды взрывались искрами.

Тысяча акробатов шагала на ходулях, канатоходцы передвигались между обелисками, они балансировали в воздухе сразу в таком количестве, что казалось, будто там выросла огромная паутина. Вокруг творилось величайшее празднество, какое только можно увидеть глазами. В Венеции нет ничего такого, чего бы не было у нас, только у нас все лучше или богаче.

— Так уж и ничего? Тогда что же ты собираешься покупать здесь на сей раз, Абдулла? Кроме меня?

— А! Так, кое-какие диковинки. В основном безделушки — украшения, стекло, ткани, вот и все.

И он смеется над собственным преувеличением. Не могу представить себе какой-нибудь другой город в христианском мире, где бы мы с ним могли вот так сидеть и дружески болтать. На море венецианцы и турки несут друг другу огонь и погибель, но ни те ни другие не позволяют, чтобы религиозные различия мешали торговле. Эти две великие державы все время оглядываются друг на друга. Кое-кто поговаривает, будто скоро португальские купцы и золотые слитки из Нового Света обесценят богатство Венеции и вот тогда османские владыки лишат ее могущества на морях. Но на мой взгляд, ничто не предвещает этой беды. Более того, незаконный сын самого дожа Гритти живет в Константинополе и торгует там драгоценностями, а благодаря посредничеству Абдуллы-паши, побывавшего на том памятном званом ужине у Аретино, у великого султана Сулеймана Великолепного имеется его портрет кисти величайшего из живых венецианских художников — Тициан написал его по медальону. Мне, когда я увидел этот портрет, он показался довольно напыщенным и безжизненным, но что я смыслю в искусстве? Его Великолепию картина пришлась по вкусу, и все, кто был как-то причастен к его созданию, получили достойное вознаграждение, в том числе и Аретино. Не сомневаюсь я и в том, что такая же щедрая награда ждала бы и меня, согласись я пополнить собрание константинопольских придворных чудес.

Я снова отпиваю питья, все еще сохраняющего аромат пряностей. Жаль, что он остыл, так как, несмотря на жаркие похвалы Абдуллы родному городу, я мерзну.

— Знаешь, что я думаю, Бучино? Ты не опасаешься чужого города, нет. Ты слишком умен, чтобы радоваться тому презрению, с которым с тобой обходятся здесь, да к тому же ты слишком любопытен, чтобы бояться новизны. Нет. Я думаю, тебе грустно оставлять ее здесь, и тебя это останавливает. Я прав, скажи?

Я пожимаю плечами. Сейчас мне даже видеть Фьямметту не хочется, ее себялюбие и лживость сильно разозлили меня.

— У нас товарищеский союз, — говорю я вяло.

— Знаю. Я видел, как вы действуете. Прекрасный союз! Пожалуй, я бы взял вас обоих. Поверь мне, иноземок при его дворе почитают больше других. Она, конечно, не так юна, как иные, но его любимая жена тоже не молода, а она-то всеми и верховодит. Твоя госпожа могла бы создать вокруг себя собственный двор, если бы покорила сердце султана. Вы бы оба от этого несказанно выиграли.

— Как? Ты предлагаешь увезти ее к нему в гарем?

Он смеется:

— Вы, христиане, всегда произносите это слово с таким трепетом, с таким страхом! Словно это самое ужасное, что только есть на свете, — иметь несколько жен сразу! Однако в вашем христианском мире всюду — куда бы я ни поехал — города полны борделей, где мужчины спят с женщинами, которые не являются их женами. По-моему, вы выражаете свое возмущение лишь потому, что втайне завидуете нам.

Трудно примирить страх перед турками с этим человеком — Абдуллой-пашой. От рассказов, коим несть числа, кровь леденеет. Они — пираты, головорезы, они берут в рабство целые деревни, отрезают мужчинам половые органы и запихивают их жертвам в рот, нанизывают малых детей на вертела, будто куски мяса. Но когда я разговариваю с Абдуллой, то обнаруживаю в нем ум чистый, как родниковая вода, и такую житейскую мудрость, что я уверен — не будь он иноверцем, из него вышел бы отличный христианин.

Неужели и правда так важно, в какого Бога верит человек, неужели от этого зависят его поступки? Разве испанцы-католики отрезали меньше пальцев у своих римских заложников, чем немцы-еретики? Будут ли евреи и турки гореть каждый в своем аду за разные заблуждения? А может быть, самая страшная кара ждет лютеран за то, что родились в одной вере, а потом исказили ее, выдумав новую? В Венеции реформаторы уже давно открыто заявляли, что нашей церкви необходимы перемены, что наши страсти привели к разложению, что спасением ни в коем случае нельзя торговать и что, если устремить помыслы к вратам небесным, то окажется, что строительство роскошных зданий куда менее важно, нежели милосердие к людям, которым меньше повезло в земной жизни. Однако попробуйте сказать все это важным клирикам, которых мы принимали в нашем доме в Риме! А что, если Господь, который встретит вас на небесном суде, окажется иного мнения? А! Некоторые размышления лучше вообще не высказывать вслух. Достаточно того, что Венеция намного терпимее других городов, и наше счастье, что инквизиция не умеет читать мысли, иначе многие попали бы в тиски судейских допросов.

Я качаю головой и обнаруживаю, что моим ушам это движение совсем не нравится. Теперь я понимаю, что попал в беду.

— Пусть даже так. Однако я очень сомневаюсь, что моя госпожа будет в состоянии примириться с мыслью, что она лишь одна из многих. Полученное воспитание не приучило ее к подобному смирению.

Турок смеется:

— Думаю, ты прав. А еще мне кажется, она не способна к зачатию, или я ошибаюсь? Бесплодие сильно подорвало бы ее власть. Поэтому тебе все-таки пришлось бы ее бросить, чтобы одному устраивать свою судьбу. А вот этого ты, похоже, не хочешь и не можешь сделать. Ничего! Тогда я отправлюсь в Мантую. Я слышал, там разводят целые семейства карликов. Дама, которая заправляет тамошним двором, питает к ним особую страсть. Конечно, им далеко до сокровищ твоего ума или твоей души, но придется довольствоваться тем, что есть!

Мы сидим еще какое-то время и слушаем шум воды. Мне хочется еще раз обдумать то, что говорил мне Абдулла, но я не могу найти подходящих слов.

Меня бьет дрожь.

— Друг мой, мне кажется, тебе пора домой. Ты выглядишь нездоровым. Пойдем, я провожу тебя.

25

Абдулла прав: мне нездоровится. От его дома до нашего недалеко, но ощущение тяжести в голове мешает мне держать равновесие, и мне кажется, будто я ступаю по палубе плывущего корабля. Но я ни за что не взойду еще раз на лодку! Ни за какие самоцветы, таящиеся в горах Азии. И потому мы идем пешком — шажок, еще шажок, очень медленно. В любой другой день в эту пору вечер был бы восхитительным. Когда мы идем по мосту Риальто, то видим небо медового оттенка, и соблазнительные нагие красотки Тициана мелькают сбоку от немецкого постоялого двора. Тициан рассказал мне однажды, что, пока у него не появились деньги на куртизанок, почти всеми своими познаниями о женском теле он был обязан работам своего учителя Джорджоне, чьи возбуждающе плотские фигуры украшают фасад. Я готов поверить, что он говорил правду, так как в ту пору он был совсем юн. Хотя не так юн, как наш проклятый сосунок! Вечер достаточно теплый, и турок вышел на улицу без верхней одежды, но я, даже закутавшись в плащ, трясусь от холода, а хуже всего у меня с ушами.

В них стоит звон, напоминающий бесконечное звучание самой верхней ноты, как это бывает при настройке инструмента, а время от времени голову пронзает острая боль.

Я со стоном превозмогаю ее. Я жив и не согласен, чтобы меня свалила столь ничтожная мелочь, как боль в ушах, но в тот же самый миг, как я думаю об этом, меня охватывает ужас перед грядущими страданиями. Я глотаю, зеваю, растираю пальцами место под ухом рядом с мочкой. Раньше это иногда помогало, надеюсь, поможет и сегодня.

Когда мы подходим к двери нашего дома, турок не спешит меня покинуть.

— Ты уверен, что здоров?

Я киваю.

— Может, мне зайти вместе с тобой?

— Нет. Если ты зайдешь, в доме поднимется переполох, а сегодня вечером у нас есть дела. Я лягу в постель, и если удастся поспать, мне наверняка станет лучше. Поверь мне, я знаю, что делать.

Он поворачивается, чтобы уйти.

— Абдулла-паша! Благодарю тебя, кажется, ты спас мне жизнь.

Тот кивает:

— Конечно спас. Хотел, чтобы ты был мне чем-нибудь обязан. Не забывай о моем предложении! Береги себя, мой пузан, коротышка, жонглер!

Я тихонько открываю дверь. Внизу, в зале, пусто, но я вижу через дверь первого этажа, что причал полон лодок, а сверху доносится шумный хор голосов, и с кухни просачиваются ароматы жареной оленины и пряностей. Я медленно поднимаюсь по главной лестнице к себе в комнату. Чтобы дойти до нее, мне нужно пройти по коридору мимо портего, хотя заходить в него я не отваживаюсь.

Двери распахнуты, из зала льются звуки и свет. За столом собралось семь или восемь человек, все они так поглощены едой и болтовней, что никто не замечает уродливого коротышку, притаившегося во тьме за дверью. Моя госпожа сидит ко мне спиной, но в зеркале, висящем на стене напротив, я ловлю ее отражение. Она смеется и беседует со стариком, нашим клиентом, сидящим слева от нее. Я и забыл, что сегодня работа началась рано — по окончании его выступления перед иноземными флотоводцами. Однако меню ужина давно обдумано, вина тщательно подобраны, и я как мажордом никуда не годился бы, если бы такое простое дело, как званый ужин, не могло пройти гладко без моего участия.

Сегодняшних гостей собрал наш клиент-ученый Веттор Фаусто — еще один морщинистый старикашка, чье тело разрушается быстрее, чем угасает похоть. Останется ли он сегодня на ночь, зависит от того, сколько он выпьет и успеет ли в нем разгореться вожделение от съеденной половины оленьего окорока. Каков бы ни был его выбор, он не нуждается в моей помощи, чтобы потерпеть поражение. Вечер пройдет сам собой. Я могу спокойно ложиться спать. А утром, когда мне станет лучше, мы с ней снова поговорим.

Мне слишком холодно, и я слишком устал, поэтому, заперев за собой дверь, я заползаю в постель прямо в позаимствованной у турка одежде и натягиваю на себя одеяло. Голова все такая же тяжелая и гудит, я чувствую, как боль в ушах, точно кошка, подкрадывается ко мне. Если я успею заснуть раньше, чем она вцепится в меня, худшее может миновать.

Сам не знаю, отчего я проснулся — от холода или от боли. Одежда на мне мокрая, как при горячке. Я обливаюсь холодным потом, и, как бы ни кутался в одеяло, зубы у меня начали непроизвольно стучать. В голове бесконечная пульсирующая боль, словно внутри, между ушами, натянута веревка и кто-то часто-часто дергает за нее — барабанная дробь по оголенному нерву. Я силюсь сглотнуть, но мне так больно, что я не могу даже рот открыть. Черт возьми! Это грязная венецианская вода просочилась мне в голову через уши и отравила меня!

Я — давняя жертва головной боли. В детстве она терзала меня так часто, что отец даже советовал мне подружиться с нею. «Не проклинай ее, Бучино, лучше попробуй поговорить с ней. Расположи ее к себе, иначе, если ты будешь противиться ей, проиграешь». Но сколько бы я ни разговаривал со своей болью, она не желала меня слушать, а вместо этого забавлялась и мучила меня так, что порой я мог лишь бессильно лежать и рыдать. Думаю, отцу хотелось, чтобы я стал мужественным и доказал бы ему, что пусть у меня наружность безобразная, зато дух стойкий. Однако у любой отваги есть пределы — те, что ставит ей само тело. «Это оттого, что у тебя растет голова, — объяснял отец. — А растет она неправильно. Но от этого ты не умрешь». Но тогда-то я этого не знал. Теперь же, глядя, как по улицам волокут на виселицу несчастных преступников, орущих от боли, потому что во время пыток у них вырывали кусочки мяса раскаленными щипцами, я задумываюсь: так же ли сильны их муки, как мои? Потому что моя боль приносила мне именно такое ощущение, словно мою нежную плоть насаживают на вертел и рвут на части горячими клешнями. Разница лишь в том, что мои страдания не оставляли следов, заметных для посторонних. Потом, по прошествии нескольких часов, иногда нескольких дней, боль ослабевала и наконец прекращалась. Всякий раз после этого я был оцепеневшим и как будто расплющенным, словно едва распустившийся цветок на дереве после ураганного ливня. И каждый раз, чувствуя, что боль снова приближается, я твердо решал, что буду смелее, чем прежде, но к тому времени мысль о боли уже страшила меня не меньше, чем сама боль, и всякий раз я терпел поражение. Я разочаровывал и отца, и себя самого.

Но он был прав. Тогда я просто рос, но вот уже много лет я не испытывал таких страданий. Если я хочу выкарабкаться и сейчас, мне нужно что-то придумать, чтобы притупить страх. У нас в кладовой есть снотворное средство — одно из зелий Коряги, замаскированное под граппу. Мы применяем это тайное оружие против некоторых особенно буйных клиентов, ибо правильно подобранная доза способна превратить яростного быка в кроткого младенца столь незаметно, что сам он даже не почувствует, что его усмирили. Чего бы я сейчас не отдал за это сладостное забвение?

Я заставляю себя усесться и пытаюсь представить, что уже от одного этого действия мне становится лучше. Достаю ключи и добираюсь до двери. Но пронзительная боль не дает мне сохранять равновесие, и теперь корабль накренился так опасно, что мне приходится на ходу хвататься за стены. Дверь в спальню моей госпожи закрыта, предательского храпа из-за нее не слышно; впрочем, Фаусто спит тише, чем большинство других мужчин, его дряхлеющее тело подобно истрепанному канату с его любимой галеры.

Весь дом погружен в сон. Вечер давно кончился.

Мауро спит в комнатке при кухне, и его способно пробудить разве что второе пришествие. Повозившись с замком, я достаю кувшинчик со снадобьем и заглатываю зелье прямо из горлышка, — наверное, больше, чем нужно, — так как не в состоянии отмерить дозу. У нас еще никто не умирал от этого средства, а чем дольше я пробуду без сознания, тем меньше буду мучиться. Я снова запираю дверцу, как вдруг слышу какой-то шум. Он доносится от входной двери, выходящей прямо на канал.

Что это? Наш ученый старец отплывает? В час, когда ему полагается мирно покоиться рядом с нежным телом, видя во сне собственные любовные подвиги? Не думаю. Если я выгляну из окна, то вряд ли увижу подплывающую лодку, так как, скорее всего, она выбросила свой груз дальше, вблизи тротуара над каналом, и не станет приближаться к нашему причалу. Дверь в дом, разумеется, заперли после ухода последнего гостя. Разве что кто-нибудь отпер ее потом изнутри? Хотя мозги у меня прямо-таки гудят от боли, я еще не окончательно отупел.

Взяв бесшумно со стены нож для мяса и опередив неизвестного, я оказываюсь на лестнице, где задуваю свечу, и, ожидая, когда тот поднимется, замираю на месте, скрытый тьмой. Голова сдавлена тисками боли, и мне хочется выть, но легче скулить.

Шагнув на нижнюю ступеньку, он, должно быть, чует мое присутствие или слышит какой-то шорох, потому что я слышу, как он шумно втягивает воздух.

— Кто там? Есть здесь кто-нибудь? Фьямметта?

Нежный голосок. Нежный мальчик. Я раскрываю рот и издаю долгое рычание — так, наверное, рычит пес, охраняющий врата ада. Тот вскрикивает от испуга:

— Ой! Кто здесь?

— А ты кто такой? Этот дом был заперт!

— А! Синьор Теодольди? Это я, Витторио Фоскари. Как вы меня напугали!

Он испугался бы его еще больше, если бы видел сейчас мое лицо, искаженное гримасой боли. От него же исходит запах любовного томления, вожделения, словно легкий пот, пропитавший кожу. Ну, нет, только не сегодня, щенок! Сегодня ты или заплатишь, или услаждай себя сам!

— Вы вторглись сюда без приглашения, мессер! Дверь была на замке.

— Нет-нет. Вы ошибаетесь. Ваша госпожа знает. Я приглашен.

— Вот как? Приглашены? — говорю я. — Что ж, давайте сюда кошелек, расплатитесь за все, что вы нам задолжали, и поднимайтесь к ней.

— А… я…

— Как? Опять нет денег?

— Нет. Но… Фьямметта сказала…

— Что она вам сказала, не имеет никакого значения. Я — хранитель и привратник этого дома. И знайте: без денег вы сюда не войдете.

— Но послушайте… Мне кажется… — И он делает шаг вперед.

— А-а-а!

Крик, который я издаю, пропитан болью, но на мальчишку он нагоняет еще больше страху. Он вдвое больше меня и легко схватил бы меня за шкирку, если бы отважился, — ведь я и так сломлен страданием, — но, похоже, от моего бешенства и от темноты у него яйца похолодели. Мальчишка! Он только и знал, что читать книжки да забираться языком в разные потайные местечки. Пусть в постели он и лев, но передо мной сейчас стоит ягненком, покорно готовым идти на бойню. Он сражался лишь в мечтах, а мечтая, легко воображать себя смельчаком.

— Витторио?

Я вижу, как наверху мечется пламя свечи. Черт подери, она нас услышала!

— Где ты?

Он издает какой-то писк, и в тот же миг с верхних ступенек на меня падает свет, и лезвие ножа вспыхивает стальным блеском.

— О Господи, Бучино! Что происходит? Что ты здесь делаешь?

— В самом деле, что происходит? — отвечаю я. — Я поймал этого щенка, который собирался лакать из твоего корыта, не платя денег. — Наверное, я громко кричу, но мне трудно это понять из-за того, что в ушах у меня шумит.

— Как ты смеешь так грубить! — восклицает она властным тоном, изображая возмущение не столько ради него, сколько из-за меня, ведь сейчас не только она ведет себя недопустимо.

Но я не собираюсь отступать. Она спускается ниже и говорит уже более спокойно:

— О, Бучино. Не надо! Прошу тебя. Это же я позвала его.

— Вот как! Ну, что ж, тогда, пожалуй, ему… — Тот уже собрался шагнуть ей навстречу, но я выбрасываю вперед нож. — Тогда ему придется оставить свои яйца здесь, на лестнице — на хранение!

— А!

— О Боже!

Я даже не разбираю, кто это кричит — он или она, но крик так громок, что вот-вот проснутся все домочадцы.

— Убери нож, Бучино! Убери сейчас же. Не бойся, Витторио, он тебя не тронет.

— Не трону? Да, он хорошенький, не стану с тобой спорить. Но если ему кое-что сейчас оттяпать, то подбородок у него навсегда останется гладким.

Фьямметта подошла ко мне еще ближе.

— Почему ты так себя ведешь? — яростно шепчет она. Я трясу головой. Должно быть, она уже унюхала мой запах — от меня разит потом, словно рыбной вонью.

Она выпрямляется:

— Витторио! Тебе лучше уйти. Я сама разберусь.

— Уйти? Но я… Я не могу оставить тебя с ним. Он же… Он сумасшедший!

А-а! Да, это правда!

— Сумасше-э-эдший!

Само это слово звучит как звериный рык. О Боже, зато теперь мое уродство мне на руку — страшный карлик, от которого несет серой, выходит из тьмы, чтобы утащить грешников в преисподнюю. Трепещите, люди!

Но она не трепещет, ее так просто не напугать. Однако ей не нравится его страх, и для меня это очевидно. Кому нужен любовник-трус? Теперь я хорошо понимаю, что чувствовал когда-то мой отец.

Внизу раздаются голоса, зажигается свет. Скоро этот позор станет известен всей округе. В зале появляется Габриэлла с заспанными глазами и всклокоченными волосами, за ней — Марчелло. Потом появляется готовый к драке Мауро, уж он-то больше, чем кто-либо другой, любит помахать кулаками.

— Уходи, Витторио, — повторяет Фьямметта. — Я с ним справлюсь. Уходи…

И он наконец уходит.

— Берегись, Витторио! — кричу я ему вдогонку. — У тебя живот не только от страха прихватило! Знай: она тебя отравляет. Потчует тебя колдовскими зельями, чтобы у тебя член стоял, но когда-нибудь он отвалится и рассыплется на кусочки, как камень.

Но он уже исчез. Удачно я от него избавился! Ликование накатывает на меня, тут же превращаясь в очередной приступ боли, и я чувствую, что сейчас упаду.

— Все вы тоже идите спать!

— Вам не нужна помощь, госпожа? — слышится голос Мауро.

Старый добрый заступник! Верен до последнего.

— Нет, Мауро. Мы сами разберемся. Ступай спать. Оставь нас одних.

Он что-то ворчит напоследок, потом поворачивается и исчезает.

Фьямметта высоко поднимает свечу. Одному Богу известно, что она видит в ее пламени.

— Боже мой, что на тебя нашло, Бучино? Не понимаю, ты заболел или просто напился?

Если бы она подошла поближе, то сразу бы поняла. Я открываю рот, но не могу вымолвить ни слова. Мне требуются нечеловеческие усилия, чтобы удержать в руке нож. Если бы на лестнице было больше света, она сразу бы увидела, в каком я состоянии. Или ощутила бы жар, потому что если раньше я был ледяной глыбой, то теперь превратился в живой факел.

У нее дрожит голос:

— Напился! И что дальше? Возревновал. Верно? Или в чем тогда дело? В нем? Во мне? В нашем наслаждении? Неужели в этом дело, Бучино? Ты ревнуешь, потому что я счастлива, а ты — нет.

В этот миг мне кажется, что я вот-вот лишусь сознания, потому что все вокруг меня кружится и вращается.

— О Боже… Да, я права. Дело не во мне — в тебе! Это ты безумен. Погляди на себя! Когда ты в последний раз радовался жизни, а? Когда ты в последний раз веселился и хохотал от души? Наконец, когда в последний раз ты был с женщиной? От успеха ты сделался занудой. Живешь себе взаперти, сгорбившись над счетами и конторскими книгами, будто паук на своих мерзких личинках. Где же радость жизни? Боже мой, Коряга права. Это тебе, а не мне нужны любовные напитки!

Она качает головой и делает шаг вперед.

— Ты думаешь, будто я угрожаю нашему общему благополучию, а я уверяю тебя, Бучино, что ты переменился не меньше, чем я. Ты превратился в старика! И, поверь мне, в нашем деле это гораздо хуже, чем, скажем, если куртизанка превратится в обычную шлюху!

— Это не я… — пытаюсь я заговорить, но звук моего голоса слишком громко отдается у меня внутри головы.

— Не желаю этого слушать! Мне надоело твое бешенство, твое ханжество! Быть может, нам пришла пора расстаться.

— А! Если так, то я с удовольствием уйду. — И хотя каждое слово причиняет мне адскую боль, в самой этой боли я нахожу какое-то удовлетворение. — Потому что, знаешь ли, кое-кому я нужен не меньше, чем ты. Я уже завтра могу уехать отсюда с турком и нажить такое богатство, какое тебе и не снилось.

— Ну так поезжай и оставь меня в покое!

Я делаю шаг в ее сторону, но ноги не слушаются меня.

— Нет! Не подходи ко мне! — Ее голос так дрожит, что я даже не могу понять, от чего — от ярости или от страха. — Я не хочу с тобой больше спорить! Довольно! Поговорим утром.

Она поворачивается и убегает вверх по лестнице. Если бы я мог, то последовал бы за ней, только я почти не в силах двинуться. Нож выпадает у меня из руки и с грохотом падает на ступеньки. Сам не помня как, я поднимаюсь по лестнице и доползаю до своей комнаты. Но сил не остается даже на то, чтобы запереть дверь.

Я сижу за столом, передо мной лежат счеты, на которых вместо костяшек сверкающие рубины. За окном раздается громкий шум, и у меня схватывает живот от страха. Я снимаю рубиновые бусины с проволок и запихиваю их в рот, глотая одну за другой, пока не начинаю давиться.

И вдруг я уже на улице — я бегу вдоль края канала, а надо мной кружат сердитые птицы, кричащие почти человеческими голосами. Стараюсь держаться поближе к стене, чтобы они меня не заметили, но, куда бы ни глянул, я вижу собственное отражение, потому что все стены и даже тротуар у меня под ногами — все превратилось в сплошное зеркало. У меня над головой птицы крыльями подняли настоящий ветер. Большая стая чаек с пронзительными криками носится над сушей, они камнем падают вниз и яростно клюют выброшенные рыбьи головы и русалочьи хвосты, разбросанные повсюду. Одна птица намного крупнее всех остальных, это тоже чайка, но когти у нее скорее орлиные, и ее когтистые лапы величиной с вилы. Это чудовище кружит надо мной. От страха мне становится трудно дышать, а когда оно снижается, я вижу его глаза, огромные и белые, будто облатки, круглые колодцы, затянутые молочной пенкой. Чайка бросается на меня, вонзает когти мне в уши, глубоко внутрь, чтобы крепче схватить. Я кричу от страшной боли, а птица приподнимает меня за голову и, оторвавшись от земли, взмывает ввысь.

Мы парим в небе, и, взглянув вниз, я вижу, что какая-то женщина на улице смотрит на меня, только теперь глаза птицы у нее — круглые, покрытые белой пеленой, незрячие. Она смеется, и птица смеется вслед за ней. Но я плачу, и падающие слезы одна за другой превращаются в сверкающие красные рубины. Когда они падают в воду, из пучин выскакивает рыба и жадно глотает их, а мы продолжаем лететь над океаном, и птичьи когти, будто стальные шипы, впиваются в мой мозг. Мы улетели уже далеко, очень далеко, когда до меня вдруг долетает ее голос — это госпожа зовет меня…

— Бучино! Господи Иисусе, да что же случилось? Бучино! Что с тобой! Ответь мне. Пожалуйста!

Но я ее не вижу. Может быть, птица уже уронила меня в океан, потому что я не могу дышать. Нет — я не могу дышать, потому что продолжаю плакать.

— Ради Бога, пусть кто-нибудь сходит за Корягой. О Господи! Ах, это я виновата! И давно ты так лежишь? Что с тобой случилось? Ах, как же я не догадалась! Все будет хорошо. Все будет хорошо. Я помогу тебе.

Кто-то — она — обвивает меня руками, и мне хочется сказать ей, что я болен, что от меня плохо пахнет, что мне нужно еще снотворного зелья с кухни… Но я продолжаю трястись и плакать и не в силах остановиться, чтобы выговорить хоть слово.

А потом птица снова вонзает мне в уши когти.

Я не помню своей матери. Она умерла, когда мне было четыре года, и ее лицо не сохранилось у меня в памяти. Я не знаю, как она выглядела, хотя отец частенько рассказывал, что она была красива, волосы у нее были черные и гладкие, как бархатное покрывало, а кожа такая белая, что в полнолуние лицо у нее светилось в полутьме. Так, во всяком случае, говорил отец. Но такова уж была его работа — находить правильные слова для описания вещей. За это и платят секретарям. И если есть среди них такие, кто строго придерживается фактов и только фактов, то мой отец всегда питал страсть к поэзии. Он и за матерью моей ухаживал, прибегая к поэзии. Потому-то его мир и разрушился с моим рождением, ведь ни в одной книге, какие попадались мне в руки, не существует сонетов, посвященных уродству, а слова, которые годились на то, чтобы описать его сына, дитя его любимой и прекрасной жены, относятся скорее к преисподней, нежели к раю.

Я никогда не видел мать при лунном свете, так что я ничего не знаю о ее сияющей красоте. Но память хранит не только зрительные образы, которые можно видеть внутренним взором. Есть и другие вещи — такие, которые знаешь, хотя их невозможно увидеть. И потому, хотя я не могу описать свою мать, я точно знаю другое: я помню ее прикосновение, тепло еерук и ощущение, что она обнимает меня. Когда я был совсем маленьким, она лежала рядом со мной, сворачивалась калачиком вокруг моего несуразного маленького тельца и прижимала меня к себе, словно я — бесценное, прекраснейшее существо на свете, такое удивительное, что мы с ней никогда не расстанемся. И это материнское тепло помогало мне справиться с болью. Я знаю это, потому что, хотя я и не помню, как это бывало, я помню другое. Когда я впервые в жизни переспал с женщиной (это была римская проститутка, заурядная, чистоплотная и менее безобразная, чем я), то у меня хватило денег на то, чтобы заплатить за целую ночь. Хотя я получил удовольствие от соития и утоленное возбуждение сделало из меня мужчину, но то, что я спал потом рядом с ней, заставило меня плакать, как ребенка. Стояла зима, и в комнате у нее было очень холодно, а может быть, я напомнил ей о ребенке, которого она потеряла, ведь по возрасту она мне в матери годилась, а я был мал, как дитя. Помню, я проснулся среди ночи от ее теплого дыхания, гревшего мне шею. Ее руки лежали у меня на груди, а ноги она поджала, и они оказались под моими — словно большая ложка лежала рядом с маленькой. Я пролежал так несколько часов, замерев в этой уютной позе, и заново пережил в памяти ту пору, которой, быть может, и вовсе не было, когда меня любили таким, каков я есть, а не вопреки тому, каков я. А потом, с первыми лучами солнца, я выскользнул из объятий женщины и тихонько ушел, чтобы не видеть унизительного выражения страха и отвращения на ее лице, когда она проснется.

Боль накатывает и откатывает волнами. Иногда птица с когтями прилетает снова, и мне приходится отбиваться от нее руками, иногда я остаюсь один, выброшенный на берег, беззащитный. Я то пробуждаюсь, то засыпаю. Я замерзаю при свете и весь горю во тьме. Я мертв и вместе с тем все еще жив. Когда я силюсь раскрыть глаза, то вижу вспышки, пронзающие темноту, и слышу чей-то плач — жуткий вой, который раздается словно внутри меня и одновременно в бесконечности. «Помогите мне, ради Бога, пожалуйста, помогите!»

Голос, который мне отвечает, нежен и прохладен, как прохладны и пальцы, касающиеся моей куполовидной головы, влажные, как и те глыбы, что откалывают ото льда, привезенного на баржах, посреди пышущего зноем лета. «Я знаю, как тебе больно, Бучино, знаю. Но это не будет длиться вечно. Ты переживешь эту боль, она закончится. Не бойся… ты не один».

Потом некоторое время ничего не происходит, а может быть, я просто ничего не могу вспомнить. Лишь когда огонь снова охватывает меня, кто-то прикладывает влажную тряпочку ко лбу, ко всему телу. А потом, когда возвращается озноб и у меня начинают стучать зубы, меня заворачивают в одеяла, и кто-то — тот же человек — растирает мне ладони и ступни до тех пор, пока из ледышек они снова не превращаются в живую плоть. А после этого я помню только ночь, как я лежу на боку и в ухо мне вливается какое-то маслянистое тепло, просачивается внутрь — нежное, успокаивающее. Я слышу собственное дыхание в пещере, образовавшейся у меня в голове, ибо это единственное место, где я что-либо слышу теперь. Проникшее внутрь масло разозлило боль, и вот она опять атакует меня пуще прежнего, и мне уже кажется, что мой похожий на баклажан череп вот-вот расколется пополам и мозги вытекут наружу, как у тех бедняг, которых я когда-то видел на римских улицах. Но чьи-то пальцы нежно поглаживают меня около ушей, растирают мне мышцы вокруг косточки, и тепло растекается все глубже, проникая в голову, пока наконец боль не начинает медленно-медленно отступать и угасать. А когда она уходит совсем, руки обвивают и держат меня, а я сворачиваюсь клубочком в этом безопасном объятии, потому что, пока меня обнимают, птица не возвращается.

Проходит некоторое время, и голос звучит снова — он струится нежной литанией где-то внутри, так что мне снова кажется, будто это происходит в моем воображении. Сначала меня охватывает ужас, ибо теперь он ведет речь о рае, как будто я уже угодил туда, рассказывает о том, что тела наши сделаются подобными прозрачным кусочкам стекла и засверкают на солнце. Они смогут летать быстрее стрел, но станут такими невесомыми, что, соприкасаясь, будут проходить друг сквозь друга. А когда мы будем говорить, то звук наших голосов будет подобен тысяче лютен и песни наши будут несказанно красивы. И потом этот голос, беседующий со мной, сам принимается петь, он звучит по-мальчишески высоко и нежно, и я слышу эту звонкую песнь даже сквозь утробный вой боли. Но я знаю, что это женский голос, ведь вокруг меня снова обвились теплые женские руки.

Я просыпаюсь среди ночи — не знаю, той ли ночью или уже следующей, и на миг мне кажется, что боли нет. В комнате темно, и в слабом свете свечи я различаю мою госпожу, сидящую на стуле у изножья кровати. Я закрываю глаза. Когда же раскрываю их вновь, то на ее месте сидит уже Коряга. В следующий раз там снова она, и я гляжу на нее уже дольше. Но боль снова возвращается, и, наверное, я издаю стон, потому что она смотрит на меня и — готов поклясться — она видит меня, видит, потому что она улыбается, и в сумраке я ощущаю лучик света, идущий от ее белесых глаз прямо мне в голову, в самую глубину. Ее слепота проницает мою глухоту, и когда она проникает вглубь, то боль, не успев разгореться, тут же стихает.

Но когда я пытаюсь поблагодарить ее, в комнате все вдруг меняется, снова воцаряется тьма, а она пропадает. Я снова засыпаю, но больше не пробуждаюсь от боли.

26

— …Из-за его уродства??

— Так она сказала. Видимо, у него так устроено ухо, что когда вода попадает внутрь, то уже не может вытечь наружу и начинает гнить там, внутри.

Я понимаю, что выздоровел, причем не столько по тому, что боль прошла, столько по тому, что рев, шумевший внутри моей головы, стих и я снова хорошо слышу, хотя они говорят тихо, чтобы не разбудить меня.

— Господи, да бедняга, наверное, совсем от боли обезумел!

— О… ты представить себе не можешь. Ты бы слышал — он рыдал и стонал на весь дом. Первые дни были просто ужасны. Я думала, он умрет.

Если бы у меня хватило сил, я раскрыл бы глаза и присоединился к беседе, но я могу лишь лежать неподвижно, лицом к стене, и слушать. Пока этого вполне достаточно. Никогда еще голос моей госпожи не был столь сладостным для моего слуха. Даже ворчанье Аретино кажется мне музыкальным.

— Как же она вылечила его?

— Снотворными зельями, мазями из особых масел для ушей, теплыми припарками, растиранием косточек. Она от него не отходила. Я никогда даже не думала, что она проявит такую заботу, ведь они вечно с ним препирались да пререкались! Но ты бы видел ее, Пьетро, ночь за ночью она сидела возле него, ухаживала за ним, пока горячка не унялась и судороги не ослабли.

— Господи, какой бы формы у него голова ни была, ему очень повезло. Казалось бы, такой урод должен страх Божий нагонять на женщин. А вы все носитесь с ним! Помнишь — в Риме? Была там парочка женщин, которые буквально вешались на него. Я всегда диву давался. В чем же его секрет?

Тут моя госпожа смеется:

— А кто это спрашивает? Аретино-мужчина или Аретино — сочинитель непристойностей?

— Так! Сейчас я угадаю! В размере члена?

— Тс-с, тише… Ты разбудишь его.

— Ну и пусть! Раз он будет жить, то услышать такое — по-моему, лучшее бодрящее средство, чем все, что можно приготовить у тебя на кухне!

— Шшш.

Я слышу шуршанье ее юбок, она идет к моей кровати, и отчетливость этого звука приносит мне радость. Я не собираюсь ее обманывать, но мои уши — свинцовые ставни, а дышу я ровно и естественно, ведь мучения остались позади. Я узнаю о том, что она стоит совсем рядом, по аромату мяты и розмарина, который примешивается к ее дыханию. Значит, сегодня четверг. Если бы у меня нашлись силы раскрыть глаза, я бы увидел ее молочно-белое лицо и ясные лучистые глаза. Я стараюсь не шевелить веками, делаю вдох и снова выдох.

Аромат рядом со мной ослабевает. Потом их голоса звучат снова, но уже тише и дальше, хотя не настолько далеко, чтобы я не мог разобрать слов.

— Он спит. У него сейчас такое безмятежное выражение на лице! Я не видела его таким уже много лет.

— Ты бы сама себя видела, Фьямметта! Ухаживаешь за ним, совсем как мать за младенцем. Вы такая странная парочка! Знаешь, все в догадках теряются.

— В каких еще догадках? Ах, Пьетро, ну хоть ты, уж ты-то, надеюсь, не веришь сплетням, а?

— Гм! Я же сказал, он умеет притягивать к себе женщин.

— А у тебя фантазия только и расцветает, что на таких низких вещах!

— Что ж, в этом грехе сознаюсь. Ну, теперь твоя очередь!

— Нет! В отличие от него, ты не ведаешь, что значит верность. Разве я не права, а? Ходят слухи, что ты снова сочиняешь грязные стишки?

— О нет… не грязные, дорогая моя. Я бы скорее назвал это исследованием различных форм любви.

— А ну-ка, попробую угадать. В женском монастыре… и в борделе?

— Ну… более или менее правильно. Но, обещаю, я никогда не напишу ни слова о твоем драгоценном карлике.

— А обо мне? Обо мне ты напишешь?

— Даже если напишу, то никто не узнает, что это о тебе.

— Так-то оно лучше. Если ты нарушишь…

— Милая дама, я — раб и рабски предан вам обоим, о чем ты прекрасно осведомлена. Мы, римские авантюристы, должны держаться вместе.

— Ах, значит, ты снова римлянин! Я-то думала, ты сделался полноценным венецианцем. Ты ведь лжешь так же ловко, как они.

— Ну, тут ты чересчур груба. Это верно, когда я пишу о Венеции, я всегда немного преувеличиваю. Но этот город очень любит хорошо смотреться в зеркале. Ты читала историю Контарини? Послушать его, так древние Афины по сравнению с Венецией — просто захолустье!

Это правда. Все так и есть. И к моему собственному великому изумлению, оказывается, я вновь способен здраво мыслить, потому что боль не терзает мне голову. Но ведь всем известно, что у Контарини лесть перемешана с правдой. О! Да поможет мне Бог, я заново вернулся в мир, где есть о чем поговорить, пусть даже сил для разговора у меня пока не появилось.

— Конечно, этот город только похвалами и кормится. То же самое было и с Римом. Столько мрамора! А все для того, чтобы мир дивился этому великолепию. Разница лишь в том, что Аретино, которого я знала тогда, предпочитал обнажать ту грязь, что скрывалась под внешним блеском. Так почему бы тебе не приправить свою лесть горчинкой правды, а, Пьетро? Или ты и вправду совсем обеззубел от сытой жизни?

О, моя госпожа. Как я стосковался по тебе!

— Гм! В Риме я был еще молод и не боялся лишний раз получить пинок под зад. Венеция мне нравится больше. Она трудится, добывая себе пропитание, и ее грехи не вызывают омерзения и простительны. И все же нам следует поостеречься. Мы с тобой, дорогая, тоже сеятели порока, и было бы глупо обрушивать крышу храма на собственные же головы. Нет, лучше я представлю дело так, что мои зарисовки из жизни — это воспоминания о прежнем Риме, и тогда я войду в историю как виртуозный хроникер римской жизни. Потому что когда я пишу о таких вещах — о танце мужчин с женщинами, — я действительно говорю правду, правду полную и неприукрашенную.

— О, неужели? «Важно ль, с какого входа ты вошел — я похотью разогрета. И все уды, что родила природа, не зальют во мне пожарище это — даже уды ослов и быков!» — Она нарочно декламирует это голоском, трепещущим от притворного возбуждения. — Знаешь, Пьетро, если ты в самом деле думаешь, что это и есть правда о женщинах, то, значит, ты лишился рассудка раньше времени. Ты просто сочиняешь то, что мужчинам, как ты считаешь, хочется услышать! И я нисколько не сомневаюсь, что очень многие из них, читая такое, даже не помышляют о женском теле. Как звали того мальчишку при мантуанском дворе, к которому ты так привязался?

— Ах, Фьямметта Бьянкини! Что за язык у тебя! Я должен быть тебе благодарен за то, что ты сама не рвешься засесть за перо. Но кто бы мог тебе противиться? Уверяю тебя, если бы только я был способен жениться…

— Ты бы никогда на мне не женился! Да поможет Бог нам обоим! Кого-нибудь из нас очень скоро вздернули бы перед Сан-Марко за смертоубийство.

— Ты права! Уж лучше пусть все останется, как есть.

Они оба смеются. Потом наступает тишина, но, похоже, тишина вполне уютная: это молчат старые друзья. И я тоже — один из них. Я уже устал и чувствую сильную жажду, но боюсь разрушить чары. Прежде тоже иногда случалось, что благодаря малому росту я подслушивал разговоры, которые велись у меня над головой, но те разговоры были совсем не обо мне. Разве с этим могут сравниться все богатства и слава султанского двора?

— Ну, раз ты так хорошо разбираешься в подобных вещах, расскажи мне тогда о его «особых дарованиях».

— Сначала поклянись, что никогда не напишешь обо мне в своей новой книжке.

— Обещаю, что никогда не упомяну твоего имени. Клянусь своим сердцем.

— Тебе лучше клясться своим членом!

— Фьямметта! Для женщины, которая не спала почти целую неделю, ты, пожалуй, чересчур игрива!

— Почему бы нет? Ведь «мой урод», как ты его зовешь, идет на поправку.

— И что дальше?

— На самом деле все очень просто. Ты прав: он не такой, как другие мужчины. Но дело совсем не в «размере» — только не фыркай, потому что я никогда не видела его члена и никогда не увижу. Как ты прекрасно понимаешь, мы не спим вместе! Бучино умеет притягивать к себе женщин, как ты выразился, потому что ему приятно их общество. И не только из-за наслаждения, которое они дарят, а просто так, ради них самих. Он не боится нас, ему не нужно поражать нас или обладать нами, а такое — ты, может быть, удивишься, Пьетро, — редко бывает с мужчинами. С того самого дня, когда я впервые увидела его в доме того глупого банкира, где он притворялся неуклюжим шутом, мне всегда было с ним уютнее и естественнее, чем с любым другим мужчиной. Да-да, включая тебя.

Она говорит теперь довольно громко. Ей следовало бы вести себя осторожнее, иначе она разбудит меня.

— Вот и все. Я ответила на твой вопрос?

— Исчерпывающе. Теперь я знаю, что его секрет в том, что он — женщина!

Их хохот так заразителен, что мне приходится изо всех сил бороться с собственным дыханием, чтобы тоже не засмеяться, но у меня так пересохло горло, что я не могу сглотнуть, мне хочется откашляться.

— Ш-ш… Так мы разбудим его. Можешь смеяться сколько угодно, но, уверяю тебя, как бы ловко ты ни обращался со словами, тебе никогда не понять того, что я рассказала. Так что вспомни об этом, если сумеешь, когда в очередной раз засядешь сочинять.

И вот теперь, сглотнув — а мне необходимо было это сделать, иначе я задохнулся бы, — я издаю какой-то горловой звук, хотя мне кажется, что их смех должен заглушить его.

Наступает пауза.

— Тебе не кажется, что все это время он не спал, а?

— А! — Она умолкает, и они снова прислушиваются. Но теперь, я готов поклясться, я нем как могила.

Мне кажется, я снова слышу, как она куда-то идет, хотя, пока она не заговорит, я не пойму, куда именно.

— Ну а если он не спит, — говорит она, и ее голос раздается прямо надо мной — в такой близости, что я ощущаю лицом ее дыхание, — тогда я могу рассказать ему, как сильно я скучала по нему. И не только в эти последние дни, а гораздо, гораздо дольше. Не слыша его голоса, я порой поддавалась меланхолии и искала утешения там, где, обретая его, я лишь растравляла себя еще больше. Ах, Пьетро, ты даже не представляешь, что порой благополучие несет не меньше страданий, чем прозябание. — Я слышу, как она вздыхает, а потом снова набирает воздуху в грудь. — А после сказанного я добавила бы, что ему следует поспешить с выздоровлением, ибо вот последняя новость: птенец, доставивший ему столько хлопот, улетит на Крит в следующем месяце, дабы постигать азы семейного дела и укрыться подальше от соблазнов нашего города. И этот перелет вселяет в нас — в кое-кого из нас — печаль. — Она умолкает. — Впрочем, я думаю, мы с ней справимся.

— Ах! Сколько поэзии, Фьямметта! И это говорит женщина, которая презирает шлюх-сочинительниц. Может быть, ты переведешь мне все это на понятный язык?

Она смеется:

— А, все это пустяки! Так, женская болтовня. И, как честная женщина, я уверена, что, даже если он нас действительно слышал, он проявит достаточно скромности, чтобы потом ничем не показать, что слышал наш разговор. Правда, Бучино? — И тут она слегка повышает голос.

Я набираю в грудь побольше воздуха, задерживаю дыхание и затем медленно, медленно, медленно выдыхаю.

27

Острый запах пряного соуса Мауро для вареного угря. Я встаю, а комната остается неподвижной. Теперь даже сквозь толстое стекло окна в моем кабинете мое ухо способно отличить птичью трель и от хруста ветки, и от плеска воды. Вот она, радость жизни в мире, где больше нет боли. А еще я замечаю, какой ощутимый беспорядок воцарился в доме, пока я лежал без чувств.

Увы, у нас нет времени праздновать мое выздоровление, потому что оно совпадает с самой суматошной порой. На нынешней неделе совершается главный обряд вознесенских праздников — Сенса, когда все венецианское правительство торжественно выплывает на большой золоченой ладье на середину лагуны, и там сам дож, облаченный в золотую парчу, бросает в пучину обручальное кольцо, сочетая браком город с морем (ну-ка, угадайте, кто — жених, а кто — покорная невеста?). Этот обряд призван закрепить могущество Венеции на морях еще на год. Разве после этого можно поверить, что Константинополь таит больше чудес, чем Венеция?

От суматохи, предшествующей этой церемонии, и от кипучей ярмарки, которая ей сопутствует, город, кажется, трещит по швам, но в этом году — в этом году нам повезло вдвойне. Ибо наша особь из правящего воронья, Лоредан, раскаялся в своей безграничной чванности и пообещал моей госпоже место на одной из барж, сопровождающих процессию. Это столь неслыханная почесть, что весь дом теперь стоит на ушах, у нас толкутся портные с платьями, башмачники с туфлями, парфюмеры с духами — словом, это настоящая кухня красоты, где нашу маленькую золотую лодочку готовят к торжественному выходу в море.

Марчелло и Габриэлла готовы в любую минуту откликнуться на мой зов, а Мауро так долго стоит у печи, что, боюсь, запах его пота станет одной из приправ к блюдам. Впрочем, я не жалуюсь, нет. Ведь с тех пор, как я заболел, кормят меня даже лучше, чем клиентов. А моя госпожа… Не знаю, убедило ли ее мое ровное дыхание в том, что я сплю, или нет, но с тех пор мы больше не спорили, не лезли друг другу в душу и не просили прощения. Зато мы снова партнеры и исцеляем друг друга лучшим доступным нам средством — дружно делаем все для того, чтобы в доме звучала музыка всеобщего согласия.

Это не значит, что она не печалится, ее меланхолия заметна любому, кто знает ее достаточно хорошо. Через несколько недель влюбленный щенок должен отплыть из Венеции. Он стал приходить реже (впрочем, про ночные визиты мне ничего не известно, потому что после болезни я стал спать как убитый), а в те вечера, когда мы его ожидаем, я стараюсь, если возможно, отпустить слуг, чтобы парочка могла побыть наедине. Мы оба понимаем, что после его отъезда Фьямметта будет остро ощущать боль разлуки, да и он сам, подозреваю, тоже, ибо чаще всего подобная страсть обоюдна. Но мы позаботимся об этой боли, когда она придет. Мы ведь теперь примирились с моей госпожой и сейчас целиком поглощены ее предстоящим морским выездом и всем, что с ним сопряжено.

Во всей приготовительной суматохе не видно лишь одного человека — Коряги. Она не приходила к нам с той самой ночи, когда я, проснувшись, увидел ее возле своей постели. Когда стало ясно, что я пошел на поправку, она оставила свои масла и лекарства у Габриэллы, чтобы та продолжала ухаживать за мной, а сама исчезла на рассвете, и с тех пор никто о ней ничего не слышал. Несмотря на всеобщую суету, без нее в доме словно чего-то недостает. Порой ночью, смыкая глаза, я мысленно слышу ее голос, как будто он остался у меня внутри, и, вспоминая ее заботу, начинаю дрожать от волнения. Сейчас моя госпожа с удовольствием прибегла бы к ее уходу и снадобьям, но Коряга, по-видимому, слишком занята, чтобы навещать нас. Когда люди в Венеции заканчивают работать, то занимаются любовными делами, а тем, кого она не готовит к браку, вскоре может понадобиться ее помощь, чтобы избавиться от нежеланного ребенка. Но я теперь прекрасно знаю, что именно она спасла мне жизнь, и, где бы она ни была, я не собираюсь забывать о том, что всем ей обязан.

Утро перед обрядом Сенсы. Все домочадцы и добрая половина округи собирается посмотреть, как мы с госпожой взойдем на нашу лодку, празднично украшенную по такому случаю. Марчелло гладко и ловко ведет гондолу по Большому каналу, запруженному лодками, чтобы высадить нас у края южных доков, откуда нам предстоит дойти пешком до главной плавучей пристани вблизи Сан-Марко.

Этот путь я неоднократно проделывал и раньше, когда солнце едва-едва всходило над объятым сном городом, и воздух словно застывал в благоговении. Миновав долгий изгиб Большого канала и поравнявшись с Дворцом дожей, в первую очередь с воды видишь большие Столпы правосудия, вырастающие, точно высокие мачты, из утреннего тумана. И чаще всего, подплыв ближе, замечаешь между ними изувеченный труп какого-нибудь преступника, оставленный на виселице в назидание горожанам. И от этой унылой картины веет таким ужасом, что я давно уже представляю себе эти столпы вратами в ад, куда все мы когда-нибудь войдем молчаливыми плотными рядами, чтобы исчезнуть в клубящейся мгле.

Только сегодня этот ад преобразился в рай. Месса окончена, и все всходят на корабли и лодки. Те самые столпы увиты лентами, а вокруг них разыгрывается нечто вроде сцены о втором пришествии: праведники возглавляют шествие, облекшись славой Господней и — что важнее — в лучшие венецианские ткани. Золота здесь больше, чем на любом запрестольном образе, какие мне случалось видеть. Даже женщинам разрешается участвовать в этом представлении, и тут привычная скромность сменяется небывалой показной роскошью. Их платья стелются по земле шелково-бархатным морем, так что само солнце, похоже, приходит в замешательство, не зная, куда светить больше, потому что поймать его спешат и бесчисленные золотые нити в парчовых нарядах, и тысячи ожерелий, перстней, цепочек и серег с драгоценными каменьями.

Золотая галера стоит на якоре посреди вод, уже приняв на себя груз — стаю воронья в черных мантиях, отороченных горностаевым мехом, и иноземных сановников. Баржи со зрителями быстро заполняются. Чтобы попасть на причал, где происходит посадка, нужно, чтобы твое имя значилось в особых списках приглашенных. И здесь мое путешествие заканчивается. Уже шагнув в толпу, Фьямметта оборачивается ко мне:

— Что тебе привезти, Бучино? Русалку или, быть может, какого-нибудь нового представителя воронья, чтобы наши конторские книги совсем распухли?

Я пожимаю плечами:

— Быть может, ты поймаешь какую-то рыбину, чтобы заполнить пустоту, оставленную твоим птенцом?

— А-а! — И я слышу, как что-то клокочет у нее в горле, как будто боль еще слишком свежа, чтобы ее сразу переварить. — Увы, для этого нужна очень жирная морская тварь. — Она умолкает и отворачивается. Шум вокруг нас все нарастает. Вскоре мы уже перестанем слышать друг друга. Она снова оборачивается ко мне. — Бучино! То, что я говорила… про тебя, в ту ночь. Я хочу…

— Нет! Ничего не нужно говорить! — возражаю я. — Мы оба тогда обезумели, и твои слова — ничто по сравнению с моей жестокостью. Но теперь-то все позади, все умчалось прочь вместе с ветром. Погляди на себя! Я очень горжусь тобой. Ты самая яркая птица в этой стае. Не давай другим заклевать тебя из зависти!

Фьямметта улыбается:

— А ты, ты что собираешься сегодня делать?

— Я? — переспрашиваю я. — О, я…

Но поток спешащих людей уже относит ее в сторону, и мой ответ теряется в толчее. Я стараюсь проследить взглядом за тем, как она продвигается к лодкам. Женщины, пробираясь к воде, оценивающе оглядывают друг друга (они ведь всегда ведут себя тем невоспитаннее, чем лучше одеты), и если есть среди них такие, кто пытается выказать ей презрение, то это потому, что она среди них — чужая, а отнюдь не потому, что она выглядит как шлюха. По правде говоря, если бы всех их выстроить шеренгой в нашем портего, то, по меньшей мере, к дюжине из них мужчины подошли бы раньше, чем к ней, — так они набелились и напудрились, так пышно вырядились. Она же, напротив, выглядит как настоящая знатная дама. И улыбка, которую она посылает мне, обернувшись уже на сходнях и помахав рукой, говорит мне о том, что она сама это тоже прекрасно понимает.

Я закрываю глаза, чтобы навсегда запечатлеть увиденную сцену, и даже на миг жалею, что я не Тициан Вечеллио, иначе бы я помчался домой и перенес ее на холст, потому что мелкие подробности уже начинают таять у меня в памяти. Однако образ моей госпожи остается достаточно четким. Я машу ей рукой, пока меня не оттесняют в сторону, а потом несусь сквозь толпу, прочь от сумасшедшей толчеи на площади Сан-Марко, в сторону Сан-Лоренцо и северного берега.

В кармане у меня адрес кампо, где живет Коряга. Во всяком случае, там Марчелло оставляет для нее записки, когда ее необходимо позвать. Сегодня день принадлежит мне, и я собираюсь отыскать ее. Настала пора, и после стольких лет затаенной вражды мы должны наконец примириться.

Я впервые после выздоровления хожу по улицам, и, несмотря на приподнятое настроение, ноги у меня начинают дрожать быстрее, чем обычно, так что мне чаще приходится отдыхать. Но я все равно не унываю. Я жив, и если все сложится удачно, то скоро буду чувствовать себя лучше прежнего — во время горячки я лишился слоя жирка, который за время сытой жизни вырос у меня на брюхе. Все карлики, каких я знал, были наделены не меньшим аппетитом, чем рослые мужчины, так что с годами даже те из нас, кто не отличается прожорливостью, делаются тучными.

Но к чему мне сегодня спешить? У всего города — праздник, у меня тоже. Улицы здесь пусты, все устремились к югу, чтобы поглазеть на отплытие кораблей, и в воздухе чувствуется аромат садовых цветов. В ближайшие недели Венеция будет великолепна до тех пор, пока летнее солнце не выжжет все растения и снова не наступит унылое запустение, и я, пожалуй, успею порадоваться весне.

«О Боже… Да, я права. Дело не во мне — в тебе! Это ты безумен. Погляди на себя! Когда ты в последний раз радовался жизни, а? Когда ты в последний раз веселился и хохотал от души? Наконец, когда в последний раз ты был с женщиной? От успеха ты сделался занудой. Живешь себе взаперти, сгорбившись над счетами и конторскими книгами, будто паук на своих мерзких личинках. Где же радость жизни?»

После той ночи я не раз размышлял над ее словами. Да и как мне было не размышлять? Когда человек думает, что пришла смерть, он невольно начинает сожалеть о совершенных ошибках, о том, чего не сделал в жизни. Фьямметта права: пусть я ношу теперь одежду не менее богатую, чем носил когда-то в Риме, наш успех стал и моей неудачей. Отчасти из-за того, что пропала новизна. Фьямметта почти не нуждается в моей помощи, чтобы развлекать гостей, мне же, в свой черед, надоело, что со мной привыкли обращаться как с дурачком или диковинной зверушкой мужчины, большую часть которых, будь у них кошельки такого же размера, что и мозги, мы бы на порог не пустили. Даже умнейшие из наших клиентов не способны увлечь меня своими беседами так, как бывало когда-то с римской публикой. И потому я с самого начала ополчился на Венецию. Пусть Рим варился в соку собственных пороков, зато у него хватало честности открыто предаваться радостям. А здесь придается такое значение внешнему лоску, что все проступки тщательно скрываются, а в грехах раскаиваются или подавляют их, не успев ими вволю насладиться. По опыту я знаю, что подобное ханжество является питательной средой не столько для полноценных удовольствий, сколько для низменной похоти.

А быть может, я сам себя обманываю и ищу любых поводов, лишь бы оправдать собственную мизантропию? Ибо это правда, что я стал скучнее, чем когда-либо прежде. И про воздержание — тоже верно. Конечно, никто еще не умирал от пренебрежения любовными делами, но оно никому не идет на пользу. Что же делать? Пусть Аретино завидует моим талантам, но здесь они производят гораздо меньшее впечатление, чем в Риме. Увы, в Венеции нет лукавых матрон, охочих до новизны, которые ходили бы по рынкам, а улицы проходят слишком близко к каналам, так что уже сам запах, исходящий от промышляющих там женщин, мне невыносим. Если для большинства мужчин облегчение и удовольствие — это одно и то же, то я — карлик и так привык к различным оттенкам унижения, что для меня все обстоит иначе. Было время, когда мои забавы с округлостями Анфрозины и ее смешливость завлекали ее с кухни в спальню. Но удовлетворение, которое она приносила мне, редко длилось дольше самой любовной игры. Попадались мне и другие женщины, но в последние годы я возгордился (а может быть, и устыдился) и решил, что обойдусь без них. Возможно, что я просто превратился в циника. Когда твоя повседневная работа — возбуждать в других гаснущее мужское желание, то трудно со временем не преисполниться некоторого презрения к той самой страсти, которой манипулируешь.

Каковы бы ни были причины, жар в моих чреслах остыл. Я целиком сосредоточивал свое внимание на костяшках счетов, на густых соусах Мауро и предпочитал вовсе не думать о тепле женского тела. Но лишь до тех пор, пока вокруг меня вновь не обвились материнские руки, пока я не расплакался от счастья и боли, которые одновременно причиняло это объятие.

Боже мой! И я обязан этим незрячей калеке. Неужели я проделал столь долгий путь, чтобы дойти до этого?

28

Шагая по городу, я перебираю в уме все, что знаю о ней — об этой женщине, которая присутствует в моей жизни вот уже почти десять лет и которую я все эти годы старался не замечать. Я знаю, что в Венецию она попала девочкой, что рано осиротела. Моя госпожа когда-то говорила мне, что Коряга была замужем, но вскоре ее муж умер, после этого она всегда жила одна, что уже само по себе — редкость, так как в Венеции одинокие женщины ее возраста обычно или пополняют население монастырей, или становятся случайными жертвами насильников. И здесь ее уродство, возможно, оказалось спасительным, наряду со славой колдуньи, ибо при виде нее большинство мужчин, должно быть, непроизвольно прикрывали срам, а не обнажали его. Поэтому не удивительно, что дела у нее идут неплохо. Я знаю, что она посещает не только наш дом. Пару лет назад она неожиданно пропала и не появлялась несколько месяцев кряду, а потом вернулась так же внезапно, как исчезла, безо всяких объяснений. Но, кого бы она еще ни пользовала, она, словно духовник, хранит чужие исповеди на дне своей души. Разумеется, она не может рассказать о том, чего не может увидеть. Впрочем, как я убедился на собственном горьком опыте, в прошлом я сильно недооценивал ее таланты. И теперь я очень стыжусь этого. Больше я не повторю прежних ошибок.

Она живет в северо-восточной части города, между каналом Рио-ди-Санта-Джустина и монастырем Ла-Челестиа. Я очень плохо знаю эти места и потому ориентируюсь на монастырскую колокольню, которая возвышается над крышами прочих построек, выходящих прямо на море. Боже мой, как же, должно быть, сыро и холодно у них в кельях зимой! Я перехожу через ближайший канал и ныряю в лабиринт узких улочек и тесно стоящих домов. Где-то здесь находится кампо с пекарней, церковью и каменным колодцем, старинный маленький остров, присоединенный ко всем прочим, вроде того, где мы жили поначалу и где старик-колодезник неусыпно следил за уровнем воды. Как давно это было!

В конце концов, меня приводит туда мой нос. Запах жарящейся свиньи — вот лучший компас. Посреди площади — вертел с насаженной на него начиненной тушей. Сок каплет с нее на угли, и огненные брызги разлетаются в стороны. Рядом трое мужчин ставят две бочки с териакой. Как и все остальные, они тоже собираются праздновать торжество города, и если я хочу разыскать Корягу, то к расспросам следует приступать до того, как началась попойка. На площади собралось уже около дюжины мужчин и женщин и несколько детей, и я, похоже, представляю для них диковинное зрелище, сулящее забаву — даже в таком городе, как Венеция, есть свои тихие заводи. Я отпускаю несколько шуточек, мол, если зажарить расфуфыренную утку, которая только что сюда приковыляла, то запах паленой бороды вполне заменит пряности, а потом выбираю самую миловидную молодую женщину из числа присутствующих и отвешиваю ей низкий поклон, который должен показаться изящным, если мне удастся правильно расшаркаться.

Смех вокруг меня так оглушителен, что я сразу понимаю — сработало. Я еще не успеваю представиться, а у меня в руках уже оказывается чашка с пойлом. Что ж, все мы — гости на свадебном пиру нашего государства, и наш долг — как следует угощаться. Я опорожняю чашку и захожусь кашлем, что вызывает очередной взрыв хохота, и девушка, которую я выделил из толпы, подначиваемая остальными, хлопает меня по спине. Отдышавшись, я замечаю, что она еще довольно молода и чуть застенчива, а губы у нее красноватые и пухлые, как спелая мякоть гранатовых зернышек. Я улыбаюсь ей (дружелюбной, а не пугающей улыбкой, которую я приберегаю для других случаев) и присоединяюсь к всеобщему веселью, делая еще один маленький глоток и притворяясь, будто пойло обжигает мне горло. Девушка со смесью чувств на лице рассматривает меня, а женщина, стоящая у нее за спиной, вдруг толкает ее ко мне, так что та едва не спотыкается об меня. Я изо всех сил стараюсь помочь ей удержаться на ногах. Выпрямившись, она негодующе смеется, и я вижу у нее во рту полусгнившие зубы, улавливаю запах разложения. И к моему стыду, мое возбуждение вмиг улетучивается.

Быть может, Аретино прав и я теперь уже скорее женщина, чем мужчина? Да поможет мне Бог.

Кампо быстро наполняется народом, и я пользуюсь тем, что после выпивки у людей обычно развязываются языки, и пытаюсь завязать разговор еще кое с кем и спросить, где живет целительница по прозвищу Коряга. Похоже, все ее знают, хотя возникает небольшой спор о том, в каком именно доме она живет. Женщина с широким шрамом на лице плюет мне на башмаки, едва заслышав ее имя, и обзывает ее шлюхой, которая лечит богачей, а беднякам дает подыхать. Женщина помоложе возражает ей, потом в спор вступает какой-то мужчина, и в считанные мгновенья начинается потасовка. Будь я полководцем, я бы перед каждой битвой поил своих солдат териакой. Только в таком количестве, чтобы их не угораздило передраться между собой еще до встречи с врагом. Пробираясь с площади в сторону улицы, где живет Коряга, я замечаю, что за мной наблюдает та девушка, стоящая на самом краю толпы, но, встретившись со мной глазами, она поспешно отводит взгляд. Я подхожу к ней, снова кланяюсь и на этот раз прямо прошу ее дать мне руку. Какое-то время она пребывает в нерешительности, совсем как молодой жеребенок, которому впервые показали уздечку, но вот она протягивает мне руку. Я переворачиваю ее, целую ладонь и, положив в нее серебряный дукат, мягко загибаю пальцы в кулак. Уходя, я посылаю ей воздушный поцелуй и, уже обернувшись, вижу, как она разгибает пальцы и на лице у нее отражается изумление. Она улыбается, машет мне, и почему-то при виде этой радости мне хочется плакать.

Улица, где живет Коряга, находится неподалеку от кампо, у края маленького канала. Я подхожу к ней с суши. Дома здесь стоят скученно, кособоко нависая над булыжной мостовой, штукатурка осыпается, каменная кладка постепенно разрушается. Летом здесь, наверное, если сосед испортит воздух, то это сразу можно почувствовать, если только другая вонь не перебьет первую. Зловоние здесь царит постоянно.

Ее дом — сошлись мнения на площади — предпоследний от угла. Давно, когда еще только приехал в Рим, я сам жил в подобных местах и хорошо себе представляю сумрак, который там увижу. Сумрак и, наверное, нищету. Если ей повезло, у нее своя комната. Если очень повезло — а скорее всего, это так, — то две комнаты. Конечно, если у нее нет мужа. О Господи! Я никогда раньше об этом не задумывался, а ведь она могла снова выйти замуж! Я всегда воображал ее одинокой, женщиной, которая живет плодами своего ума. Вроде меня.

Я стучусь. Никто не отзывается. Стучусь снова, уже громче. Дергаю дверь, но она на замке.

И вот я слышу, как кто-то подходит к двери изнутри.

— Кто там? — Это ее голос, но резкий, подозрительный.

— Это Бучино. — Я делаю паузу. — Бучино Теодольди.

— Бучино? — Я слышу удивление в ее голосе. — Вы здоровы?

— Да. Здоров. Но… Я… Мне нужно поговорить с вами.

— М-м… Я сейчас не могу.

Но я настроен решительно. Я же наметил эту цель на сегодня.

— Это важно, — говорю я. — Я могу подождать или зайти попозже.

— М-м… Нет… нет. Я скоро сама выйду. Знаете ближайшую площадь?

— Да. Но там пропасть народу.

— Ступайте к ступеням рядом со входом в церковь. Встретимся там.

Я возвращаюсь на площадь. Народу стало еще больше, а та девушка уже исчезла. Я поднимаюсь по ступенькам к деревянной церковной двери и жду. Чем она там занята? Может быть, у нее сейчас кто-то дома? Какой-нибудь больной. Должна же она где-то хранить все свои снадобья. Я представляю шкафчик, заставленный банками и склянками, ступками с пестиками для растирания порошков, весами — чтобы отмерять дозы. И тут мне вспоминается тесная каморка, где мой задумчивый еврей взвешивал и скупал чужие сокровища, и мой собственный кабинет с конторскими книгами и счетами. Ведь все мы — труженики, несмотря на клеймо происхождения и веры или физического уродства, мы сумели выжить в мире обычных людей, ни от кого не завися, зарабатывая на хлеб и сохраняя особенную гордость. Ибо даже я вынужден признать, что в ее мошенничестве или даже в колдовстве присутствует большое мастерство.

Я стою достаточно высоко и замечаю ее, как только она показывается на кампо, выйдя из-за угла. Похоже, на ней праздничная одежда — светло-голубое платье, кажется новое (или я никогда раньше его не замечал), с широкой юбкой и кружевной оторочкой, голова покрыта платком того же цвета. Она опирается на палку (я несколько раз уже видел ее с палкой) — так ей легче передвигаться, потому что она ощупывает землю перед собой и быстрее обнаруживает препятствия. Впрочем, здесь люди узнают ее и сразу расступаются. Но вот, когда она уже на полпути ко мне, к ней подходит какая-то женщина, и хотя мне не слышно, о чем они говорят, по воинственной позе женщины и по тому, как она преграждает Коряге путь, можно догадаться, что встреча эта не из приятных. Я встаю, готовясь поспешить Коряге на помощь, — хотя чем я могу ей помочь? — но вскоре их разговор заканчивается так же внезапно, как начался, и вот она уже у ступенек, ее палка простукивает камни.

— Я здесь, — говорю я, и она поворачивается ко мне с той странной легкой улыбкой — улыбкой, которую ей не дано увидеть самой, но которая словно говорит мне о том, что она и так знала, что я здесь. Глаза у нее закрыты — иногда она не открывает век. Мне кажется, она должна испытывать боль, если держит глаза открытыми; я замечал, что в таких случаях она никогда не моргает, из-за чего еще больше становится не по себе, когда видишь эту молочно-густую пустоту, особенно впервые. Я как-то не задумывался раньше о том, как она чувствует себя, но теперь, после недавно перенесенных страданий, я невольно пытаюсь сравнить их с тем, что испытывают другие.

Кончик палки упирается в мою ступню, и она садится на ступеньку рядом со мной. Мы с ней никогда не встречались вот так, на улице. Вокруг нас горожане веселятся, празднуют, шумят, пируют; день явно чреват множеством последствий.

— Как вы отыскали мой дом? — Ее голос звучит теперь мягче, он такой, каким я его помню.

— Ну, вас тут все знают.

— Вам уже лучше, да? Раз вы такой путь проделали.

— Да, лучше.

— Но слабость еще, наверное, осталась.

— Не знаю… Мауро хорошо меня кормит.

Она кивает. Я вижу, как ее пальцы играют с набалдашником трости, и вдруг понимаю, что она тоже волнуется, сидя здесь со мной наедине. Сколько лет мы уже знакомы? И как мало мы знаем друг о друге.

— Я… я пришел… Я пришел поблагодарить вас.

Она наклоняет голову, и ее улыбка делается немного озадаченной.

— Да я ничего особенного не делала. Болезнь шла своим чередом. Я только помогла вам побороть горячку.

— Нет, — возражаю я, — мне кажется, вы гораздо больше для меня сделали. — Я замолкаю. — А иначе… иначе я бы совсем лишился рассудка… от боли.

Она кивает:

— Да, когда боль зарождается внутри головы, она почти невыносима.

Я снова думаю о ее глазах.

— Вы мне однажды говорили об этом. Откуда вам про это известно?

— Я… мне встречались другие люди с такими недугами.

— Эти боли мучили меня в детстве.

— Это из-за формы вашего уха.

— Да, и об этом вы мне говорили. Вы изучали подобные случаи?

— Немного.

Пока она говорит, я гляжу на нее в упор. Кожа у нее очень бледная и гладкая, ресницы кажутся бахромой на полумесяцах опущенных век. Моя госпожа рассказывала как-то раз, что Тициан, увидев ее однажды в нашем доме, пожелал написать ее портрет, потому что увидел в ее облике нечто таинственное. Неудивительно. Годы почти не состарили ее, и лицо ее излучает странный свет, а мысли и чувства как будто пробегают по нему, как непрерывно меняющаяся погода. Тициан прав — она действительно могла бы пригодиться ему для какой-нибудь картины на религиозный сюжет, и уж он-то сумел бы запечатлеть этот внутренний свет, потому что он, похоже, видит душу человека так же ясно, как и телесную оболочку. Но она равнодушна к бессмертию, во всяком случае, к такого рода бессмертию, какое может подарить ей художник, и когда он предложил ей позировать ему, она наотрез отказалась. Мне это понравилось, хотя до сих пор я этого, похоже, не сознавал.

— Как поживает Фьямметта? — спрашивает она через некоторое время.

— Она… Даже не знаю, какие подобрать слова… Спокойная, сдержанная. Вы знаете, что мальчишка уезжает? Она вам говорила?

— Да. Об этом стало известно, когда я была у вас.

— Она грустит, — добавляю я. — Но она ведь исцелится? — Я хотел произнести последнюю фразу утвердительно, но она прозвучала как вопрос.

— Если рана чиста, то не так страшно, если даже она глубока, — отвечает Коряга. — Гангрены нужно опасаться только при неразделенной страсти.

— Да. — Я умолкаю.

Ну же, смелее, Бучино. Раз ты выдержал такие муки, то справишься и с этой задачей.

— Я… Я прошу прощения… за тот день, когда я поймал того мальчишку. Я тогдане столько на вас, сколько на самого себя злился.

Она слегка пожимает плечами, словно всегда это понимала и лишь ждала, что до меня это тоже когда-нибудь дойдет. Но раз я об этом заговорил, то нужно продолжать.

— Я не ожидал от вас такой доброты… Ну, после того, что я вам наговорил. Ведает Бог, я всегда был к вам несправедлив.

— Я… — К моему удивлению, она тоже волнуется. — Это пустяки. Вы… Я хочу сказать, лекарства пошли вам на пользу.

Но между нами словно появляется странная завеса. Как будто ни один из нас сам не знает, куда ступить дальше.

— Вы уделили мне так много времени, — говорю я, желая подавить нарастающее беспокойство. — Но не оставили счета.

— Нет. М-м… Я была занята.

— Я ждал, что вы вернетесь.

— Я… В городе сейчас такие толпы… Мне нелегко передвигаться.

— Да-да, конечно.

Ее беспокойство, похоже, тоже нарастает, и я боюсь, что она вот-вот уйдет.

— Я очень благодарен вам, — говорю я торопливо. — Если бы не вы, я бы уже умер.

Она хмурится.

— Не надо так говорить. Я не спасала вам жизнь, я только сбила жар, — повторяет она тихо. — Но вам следует впредь остерегаться воды, она вам причиняет вред. — Она поднимается. — А теперь… Теперь мне пора.

Я тоже поднимаюсь и, не задумываясь о том, что делаю, протягиваю руку, чтобы помочь ей, чтобы проститься с ней, чтобы удержать ее, потому что я еще не выговорился до конца, чтобы попросить прощенья за прежнюю грубость, за несправедливое недоверие. Но она отдергивает руку, едва моя касается ее, однако не так резко, как делала это раньше, а словно так же стесняется меня, как я — ее. Я чувствую это по тому, как она движется, по ее смешку, по наклону головы. О чем она сейчас думает? Неужели только я один помню, как она держала меня в объятьях, как осыпала потоком нежных слов?

— До свиданья, Бучино, — говорит она. Лицо у нее сияет, губы слегка раздвигаются в улыбке. — Берегите себя.

— Непременно. До свиданья.

Я смотрю ей вслед, как она спускается по ступенькам, как осторожно идет по краю площади и сворачивает на свою улицу. Я некоторое время сижу, глядя на галдящую толпу. Проходит минут десять, быть может, пятнадцать. Вдруг меня замечает какой-то человек и, подняв руку, начинает пробираться ко мне сквозь толпу. Но я совсем не рвусь заводить новые знакомства, тем более с людьми, которых общительными сделала териака. Прежде чем тот добирается до меня, я уже скрываюсь в толчее и сворачиваю туда же, что и Коряга. На следующем углу снова поворачиваю и иду к ее дому. Встану ли я перед ее дверью и постучу ли еще раз? Понятия не имею. Пока я слишком занят ходьбой.

Но все происходит не так. Потому что, как только я поворачиваю на ее улицу, то замечаю в дальнем конце фигуру со спины. Это она. То же платье, тот же платок, только теперь у нее через плечо перекинута сума. Она переставляет палку, стуча ею перед собой. Доходит до угла и поворачивает. Я следую за ней. Когда я дохожу до угла, то она уже переходит мост слева, и я останавливаюсь, потому что мы на улице одни, а мне хорошо известно, что она видит ушами. Я запоминаю, куда она поворачивает, и когда она скрывается из виду, то иду следом за ней. Почему? Потому что… Потому что сегодня праздник и я могу занять время чем мне вздумается. Потому что она спасла мне жизнь. Потому что я никогда раньше не ходил по этим улицам. Потому что мне любопытно, куда она идет. Потому что… Я следую за ней, потому что…

Миновав несколько домов, я замечаю, как воздух вокруг меняется, с моря вползает туман, редкий, как крупа, но настырный. Разумеется, для нее он не помеха, хотя наверняка она ощутила, что воздух сделался влажнее. Я пытаюсь представить себе, что происходит у нее в голове, каково это — двигаться в кромешной тьме, определяя путь лишь по знакам вроде эха, отлетающего от стен, мостовой и воды. У нее очень уверенный вид. Но ведь эти улицы она знает наизусть, а для местных жителей в городе всегда таится меньше страхов, чем для чужаков. Однажды я спросил старика-колодезника, когда он впервые научился находить дорогу в таком безумном лабиринте. Он ответил, что не помнит, потому что это произошло еще в детстве. Порой я слушаю людскую речь, эту бескрайнюю реку языка со всеми ее подводными грамматическими течениями и смысловыми оттенками, и удивляюсь: как это мы все так быстро научились разговаривать? Ведь говорить мы начинаем в то же время, что и твердо держаться на ногах. Я не помню, чтобы мне было трудно освоить родной язык. На самом деле я вообще не помню, как я заговорил. Быть может, она точно так же научилась ходить не видя. Если я, коротышка, привык жить в мире рослых людей, то и она научилась передвигаться в невидимом мире с помощью других чувств, заменяя себе зрение слухом, обонянием или осязанием. Мне вспоминается моя временная глухота. Какую странную парочку мы могли бы составить — мои глаза и ее уши, моя ковыляющая походка, ее хромота. Будь у нас время и желание, мы могли бы установить немало общего в наших двух мирах. Но я все это время был слишком груб и спесив, чтобы просто задуматься об этом.

Она направляется на север, и Рио-ди-Санта-Джустина остается по левую руку от нас. Чем ближе мы подходим к берегу, тем плотнее становится туман. Венеция — капризная госпожа по части погоды, и я задумываюсь о том, как там флот, вышедший уже на середину лагуны. Впереди темные стены домов расступаются, являя глазам серый морской простор. И вот, наконец, она останавливается и оглядывается в одну, а потом в другую сторону. Я невольно прижимаюсь к какой-то двери, словно она может увидеть меня, — глупец! Но она не к моим шагам прислушивается, нет — к новым звукам, которые долетают с воды, из пространства, где больше нет зданий. Еще из мглы доносятся чьи-то голоса, и она куда-то направляется — наверное, в сторону этих голосов, потому что ее слух острее моего. Я ускоряю шаг, чтобы поспеть за ней. Береговая линия здесь длинная, барьер, отделяющий набережную от моря, низкий, а булыжники мокрые, будто от недавнего прилива. Гуще всего туман над водой. Обычно отсюда, с берега, видны острова Сан-Микеле и Мурано, но сейчас все застилает серая пелена.

Впереди стоит кучка людей — дети, женщины с младенцами, мужчины со свертками и мешками. Они словно чего-то ждут. Ну конечно же — лодки! Сегодня многие будут ездить на острова и с островов. И вот раздается плеск весел, и почти в тот же самый миг на ближнем горизонте показывается крепкая баржа с людьми, на которой есть место еще для десяти — пятнадцати пассажиров. Люди на берегу подхватывают свою поклажу и детей и подходят ближе к небольшой дощатой пристани. Судно подходит к суше, и моряки швыряют на берег канаты и обвивают их вокруг толстых деревянных столбов. Коряга идет вместе со всеми. Да поможет мне Бог! Ну конечно. Она тоже, наверное, отправляется домой. Что мне однажды рассказывал о ней старик? Что она родилась на одном из островов, но ребенком ее привезли в город. Наверняка у нее остались там родственники и она их навещает. Я стою на берегу как вкопанный. У этого огромного водного пространства нет конца, там нельзя пришвартоваться, а вдали, в сумрачном просторе, носятся птицы с крыльями, как ветер, охочие до мелкой добычи. Нет, я туда не поплыву. Я еще не готов.

Лодка уже причалила, с нее сходит поток людей. Берег внезапно обрастает множеством коробов, тюков, оглашается криками. Я слышу возмущенное кудахтанье цыплят, а у кого-то под мышкой маленький поросенок, которого, похоже, сильно сдавили, потому что он визжит громче любого младенца. Наверное, он чует, что, отлучив от земли, его обрекают на вертел. Я теряюсь в толпе. Слева до меня доносится жадный плеск воды, бьющейся об камень, и я догадываюсь, что чувствует этот поросенок. Выбор прост — если я хочу еще с ней поговорить, мне придется последовать за ней на лодку.

Всю жизнь я отказывался казаться еще меньше, чем есть, в угоду желаниям окружающих. Однако от страха я действительно ощущаю себя крохотным. Народ уже всходит на баржу, люди смеются и пихаются, пробираясь вперед. Я твердо и уверенно стою на ногах в конце очереди. Согбенную фигуру Коряги отделяют от меня шесть или семь человек.

Пусть решает судьба. Если для меня найдется место, я взойду на борт и поплыву вместе с ней по водам, а если нет — развернусь и отправлюсь домой.

Место для меня находится.

29

Я усаживаюсь на боковую скамью, втиснувшись между грузной старухой и дюжим мужчиной. Пахнет от них плохо, но сама солидность их телосложения немного успокаивает. Лодка отчаливает, и мы движемся в глубь тумана. Коряга сидит ближе к носу спиной ко мне и, несмотря на искривленный позвоночник, высоко держит голову. Ее не должно заботить, что ничего не видно, хотя я знаю, что в тумане звук распространяется иначе, а она слишком насторожена, чтобы не угадать, что происходит вокруг. Платок чуть соскользнул у нее с головы, так что мне видна прядь волос, выбившаяся из ее длинной растрепанной косы, почти такая же белая, как и кожа. Пристань уже скрылась из виду. Я так крепко стиснул лежащие на коленках кулаки, что костяшки проступают из-под кожи белым хребтом. Я заставляю себя разжать пальцы и пытаюсь ровно дышать, что оказывается не так трудно. Птичьи когти не вонзаются мне в уши, а цыплята, топчущиеся в клетках у меня под ногами, напуганы гораздо больше меня. Я думаю о своей госпоже — она тоже в море, правда, совсем на другой лодке, где ее окружает все богатство и величие Венеции, и надеюсь, что над открытой водой возле Лидо туман рассеялся и, когда дож бросит обручальное кольцо в серую пучину, солнце успеет блеснуть на нем, прежде чем оно скроется в воде.

И стоило мне об этом подумать, как вдруг воздух впереди немного расчищается и слева из белесой мглы проступают очертания башни. Я много раз видел ее с городского берега и знаю, что это колокольня церкви на острове Сан-Микеле — здание, по поводу которого Аретино и его друг-архитектор Сансовино сочатся желчью, потому что им оно кажется скучным образцом старого классического стиля. Впрочем, меня куда больше поражает само чудо ее возведения. Сколько барж понадобилось, чтобы привезти груды кирпича, камня и прочих строительных материалов сюда, на островок посреди моря! Нам требуется пятнадцать или двадцать минут, чтобы доплыть до Сан-Микеле, но мы там не останавливаемся. Здесь живут одни только монахи-францисканцы, а у них есть собственные лодки, так что им нет нужды соприкасаться с мирской грязью.

Разумеется. Как поэтично, что незрячая женщина родилась на острове, где изготавливают лучшие в мире зеркала! Теперь мы направляемся к Мурано.

Перед нами уже вытянулась длинная и узкая полоска суши. Название «Мурано» я знал задолго до того, как оказался в Венеции. Среди людей, живших когда-либо в доме с достатком, не найдется такого, кто не слышал бы этого слова. Ведь оно облетело полмира. Это из-за Мурано мой турок приезжает сюда с набитым кошельком. Похоже, величайшие мечети Константинополя украшены висячими люстрами, изготовленными там. А когда мы прятали римские богатства моей госпожи, то не простое стекло, а именно муранский хрусталь мы бережно оборачивали тканью и клали на дно сундуков, чтобы они не достались варварам. Наш купец Альберини уверяет, что нет другого такого места на свете, где нашлось бы и сырье, и знание, и опытные стекольщики и где можно было бы производить изделия такого качества в таком количестве. Впрочем, я думаю, секрет здесь не только в самом ремесле, но еще и в политике — вздумай мастер-стеклодув покинуть остров, закон запрещает ему заниматься своим делом где-либо еще.

Однажды Альберини брал туда мою госпожу вместе с одним испанским дворянином, которого хотел поразить венецианской красотой и во плоти и в стекле. Потом она рассказывала о раскаленных, как адское пекло, печах, откуда рабочие вытаскивали белые горячие шарики стекла, затем прикладывали к ним кончики трубок и выдували большие, кристально прозрачные пузыри. Но еще большее чудо, говорила Фьямметта, — это то, как они играли с расплавленным стеклом, густым, как разогретый сыр, как они крутили его, резали, вылепляли десятки различных животных или диковинных цветов и превращали в изогнутые листья для будущего канделябра. Подобные чудеса слепнущая юная девушка едва ли могла бы разглядеть. Хотя, наверное, и она, как и все остальные женщины, усвоила истину, что огонь жжется и что жар — и особенно мужской жар — обладает порождающей силой.

Мы приближаемся, и остров обретает величину и глубину. Я различаю землю, поросшую скудной растительностью, на которой стоят дома с множеством дымоходов, но деревьев почти нигде не видно, они давным-давно сгорели в печах стеклодувов. Поэтому, наряду с галькой и поташом, на Мурано привозят сейчас полные баржи древесины, чтобы не прекращали пылать его вечно разверстые огненные пасти. Лодка плывет вдоль берега, а затем сворачивает в один из каналов, которыми, как и материнский город, прорезан этот остров. С обеих сторон вырастают ряды складов с баржами, заполонившими все свободные места у причалов. Впрочем, сегодня почти никто не работает, потому что даже лучшие горожане Венеции отдыхают в день, когда дож венчается с морем.

Первый водный проход, загибаясь, переходит в другой. С обеих сторон возвышаются новые прекрасные дворцы. У некоторых знатных венецианцев здесь имеются дома с большими ухоженными садами, но все это мало напоминает Большой канал, и мне кажется, каковы бы ни были мои доходы, я бы чувствовал себя в ссылке, поселись я здесь. Лодка замедляет ход, и пассажиры начинают копошиться. Небо здесь чистое, солнце жаркое. Моя соседка, пухлая как подушка, начинает ерзать, и я хватаюсь за край скамьи, чтобы не свалиться с накренившихся досок. Коряга по-прежнему сидит неподвижно, точно изваяние, голова ее обращена вперед. Мы причаливаем, и тут наконец она поднимается, причем на шаткой палубе она держится куда крепче меня. Седой лодочник берет за ее руку, помогая сойти на берег, и улыбается ей. Быть может, он знает ее с юных лет, или потому, что она часто сюда наведывается. Быть может, она умеет распознать человека по прикосновению руки. Я до сих пор помню, как она узнала меня по топоту ног, когда я нагнал ее на улице, как я в тот момент волновался. Именно тогда она впервые дотронулась до меня, ощупав мою большую голову проворными пальцами. Помню, какими они оказались прохладными, тонкими и изящными, несмотря на то, что всю жизнь только тем и занимались, что толкли порошки в ступках и смешивали целебные кашицы. Я с дрожью вспоминаю теперь все это, словно уже тогда я слишком многое ей открыл. Стоя на корме, я натягиваю на голову капюшон плаща, чтобы, в случае чего, сойти за согбенного годами старца, а не за урода средних лет.

Мне любопытно, куда она направится. Наверное, в какой-то дом, где некогда была мастерская, а теперь живет старенький дедушка. Я представляю себе старика, окруженного полками с маленькими стеклянными бутылочками и баночками: ведь женщине, занимающейся ее ремеслом, наверное, постоянно требуются новые склянки и флаконы для зелий и настоек. Мне кажется, он должен быть по-своему умудренным человеком, этот дедушка, ведь и под ее всегдашней молчаливостью прячется ум; быть может, это стекольщик, которого занимают тайны алхимии, потому что изготовление стекла само по себе является волшебством.

Но я ошибся, она идет не домой, а, к моему удивлению, в церковь. Здание церкви стоит над изгибом канала, обратив к воде тыльную стену, и округлая апсида с легкими каменными арками и каменной кладкой смотрится изящным шитьем; это облик скорее старой Венеции, чем новой, и такой она мне нравится куда больше. Когда я подхожу ближе, Коряга уже на полпути к дверям.

Внутри церковь полна верующих, чьи уши жаждут услышать слово Божие. Она садится в одном из средних рядов скамей, с краю. Я усаживаюсь позади, в нескольких рядах от нее. Что она здесь делает? Молится об умерших родных, молится за себя? С какими словами ведьмы обращаются к Богу? Я представляю себе исповедь моей госпожи: «Прости меня, Отче, ибо я согрешила. В течение последнего месяца, чтобы заработать на жизнь, я ублажила двадцать мужчин, ни один из коих не является моим мужем». Обычный грех — пусть число любовников и необычно. Но с Корягой все обстоит иначе. Как ей оправдаться в том, что она обмакивала освященную гостию в менструальную кровь, чтобы воспламенить мужскую похоть, или в том, что опять вытаскивала из чрева отчаявшейся женщины мягкую плоть зародыша? Ведь в глазах любого священника такие дела — это работа Бога, совершенная руками диавола. С такими-то грехами, внесенными в дебет в книге приходов и расходов души, разве будет что-то значить здоровье нескольких проституток или спасенная жизнь карлика?

Я опускаю глаза, и мой взгляд утыкается в пол, который представляет собой целое мозаичное озеро из кусочков камня и мрамора — треугольников, ромбиков, квадратиков, образующих круги, расходящихся в разные стороны и перетекающих один в другой, словно маленькие венецианские островки, складывающихся в единое целое. Если посмотреть вдаль, то можно различить отдельные картинки: вот павлин с распушенным хвостом, а рядом с ним растения и другие птицы. Сколько кусочков камня понадобилось, чтобы выложить этот пол? Сколько людей умирает каждый год? А что, если это мозаика из людских душ, из легиона существ, которые прошли сквозь пламя, став расплавленной материей, — подобно тому как камни разжижаются в печи, и если ингредиенты подобраны правильно, то они преображаются в нечто прозрачное, чистое? А что, если подобное происходит в раю? Духовная алхимия, в процессе которой тело теряет земной вес и преображается в безупречную субстанцию души?

О чем она мне рассказывала в ту ночь? О том, что тела наши сделаются подобными прозрачным кусочкам стекла и засверкают на солнце. Они смогут летать быстрее стрел, но станут такими невесомыми, что, соприкасаясь, будут проходить друг сквозь друга. А когда мы будем говорить, то звук наших голосов будет подобен тысяче лютен, и песни наши будут несказанно красивы. Мне снова чудится ее голос, что-то нежно шепчущий на ухо. Наверное, ей впервые начали являться видения здесь, в мире прозрачной мощи.

Я пытаюсь представить себе, как изобразил бы ее Тициан — ее согнутая фигура распрямилась бы, глаза раскрылись бы навстречу Богу. Посвященная в таинства или ведьма? Исцеляющая или испепеляющая? У меня сдавило грудь, словно воздуха вокруг вдруг стало мало. Что мне известно о подобных вещах? Я же карлик при куртизанке, и моя работа — обслуживать мужчин, желающих переспать с ней. По правде говоря, я ничем не лучшее нее. Но она мне помогла. Простила мое озлобление, согрела меня в пору, когда меня сковывала стужа, пронесла меня сквозь жар. И вот я переменился. Переменился больше, чем за все предыдущие годы. Без нее я бы уже умер, но вот я жив и полон пламени. И мне хочется снова ощутить, услышать и испробовать все это снова.

Ах, ты только послушай себя сам, Бучино! Ты — словно влюбленный ослик, кричащий в стойле, но сдерживаемый уздой собственного страха. От презрения и подозрения ты сразу перескочил к безмерному восхищению. Если ты и прошел через какую-то алхимию, то такую, от которой сгущается кровь и рождается дурная поэзия!

Голос, звучащий внутри, яростен и коварен одновременно. Я вырос вместе с целым хором внутренних голосов. Когда человек так уродлив, как я, и не может найти товарищей, то нужно создать их внутри себя, иначе умрешь от одиночества. Но они умеют не только утешать, но иногда и жестоко одергивать, потому что, чтобы выжить, необходимо и то и другое. Потому-то мы с моей госпожой оказались такими отличными товарищами. Нас, каждого на свой лад, воспитывали, готовя к одиночеству, и мы привыкали скорее сопротивляться чувствам, нежели поддаваться им. И потому-то, когда она по уши влюбилась в того сосунка, я не давал ей пощады. И вот я сам сижу здесь и мечтаю о калеке!

Я гляжу ей в затылок. А потом мысленно разворачиваю ее, чтобы снова взглянуть на нее — на ее скособоченное туловище и несуразные при ходьбе руки и ноги, на гладкое лицо с молочными глазами, на кожу — такую бледную, словно из-под нее выкачали всю кровь, на нее — одновременно безмятежную и тревожную. Как ее зовут по-настоящему? Елена Кру… Как там дальше? Крузики? Кажется, так. Елена Крузики. Даже само звучание этого имени кажется мне особенным.

Мне не нужны никакие внутренние голоса, чтобы понять, что со мной происходит. Разумеется, я сам знаю, что она все больше и больше мне нравится. Очень нравится. А может быть, правильнее будет сказать, что я устраняю умственную заслонку, которая долгое время мешала мне взглянуть на нее такими глазами. Как это странно! Бывает, что ты изначально что-то знаешь — и в то же время совсем этого не знаешь! Ведь можно видеть кого-нибудь каждый день и предпочитать вовсе не замечать, что это за человек.

Если вдуматься, это довольно глупая история. Бездумная жестокость, к которой, казалось, я должен был уже привыкнуть к тому времени. Я был молод — по крайней мере, молод душой, ибо физически я уже вырос и с тех пор больше не рос, — и тело мое воспламенялось новыми страстями. Отец умер, и я в ту пору находился под опекой его брата, жившего во Флоренции. Мой дядя был нотариусом, достаточно известным среди коллег по цеху, впрочем, не настолько искусным, чтобы быть замечательным нотариусом, и не настолько замечательным человеком, чтобы быть скромным. Он взял меня к себе в дом потому, что это диктовало ему христианское милосердие, и еще потому, что у меня оказался почерк лучше, а мозги сообразительнее, чем у его родных детей, и он засадил меня за стол переписывать бумаги. Но поскольку ему было ненавистно мое уродство, в котором он видел бесчестье, пятнающее имя семьи, я тоже отвечал ему ненавистью.

Мне было пятнадцать лет, когда дядя привел ее в дом. Родом она была из Далмации; он взял ее из дома своего друга и определил работать на кухне. Она была совсем маленькой, почти моего роста, но вдобавок настолько тощей, что, подозреваю, своим телосложением она была обязана скорее недокорму, чем врожденным особенностям. Зато уродлива она была настолько, что в это трудно было поверить. Когда ее вытаскивали из чрева матери, у нее что-то случилось со ртом, и у нее была такая страшная заячья губа, что всегда казалось, будто она глумливо ухмыляется, а дышала она как свинья. Ей наказали каждый день приносить мне в обеденное время еду в кабинет. Чтобы мы, так сказать, познакомились. Ее это злило, и я это сразу понял. Злость затаилась в глубине ее глаз, хотя, как я догадывался, побоями ее заставили подчиниться. Наверное, она была по-своему весьма смышленой. Но мне совсем не хотелось выяснять, так ли это. А спустя две недели дядя предложил мне эту уродливую девочку в суженые, сказав: «Бучино, тебе с твоим-то телом нелегко будет подыскать жену, но ты ведь повзрослел, и мне кажется, несправедливо лишать тебя радостей любви, которыми наслаждаются прочие люди».

На следующей же неделе я навсегда покинул дом дяди и Флоренцию. И это определило мою дальнейшую жизнь. Поначалу, конечно, было очень тяжело, но я находил способы выживать в пути. В течение следующих нескольких лет я лишился и чувствительности, и невинности. Я отточил ум, научился срезать кошельки и жонглировать, а к той поре, когда я добрался до Рима — города, где жестокость принимает более изощренные и замаскированные формы, я уже приготовился использовать свое тело как удачу, а как не судьбу. Однако жизненный опыт вселил в меня ужас перед чужим уродством, ибо я кое-что усвоил в тот вечер, когда мы вместе с уродливой девицей сидели за дядиным столом, словно две ученые обезьянки, празднуя нашу помолвку. Я понял, что людям гораздо легче смеяться над двумя уродами, чем над одним. Потому что когда вас двое, то зрителям не нужно смотреть только на тебя, заглядывать тебе прямо в глаза и обнаруживать в них или унижение, которому они тебя подвергли, или вызов, который ты бросаешь им в ответ.

В ту же ночь я поклялся себе, что никогда не буду входить в общение с себе подобными, что буду жить со своим особым уродством, и даже за счет его особости. В этом случае меня невозможно будет обойти вниманием. А моя госпожа, когда она нашла меня, оказалась ответом на все мои молитвы. Не потому, что ее красота усиливала мое безобразие, хотя конечно же это было так, но потому, что, как ни странно, она помогала мне стать столь же особенным, как она сама. Мир полон людей, которых забывают, но мою госпожу невозможно забыть. А раз мы вместе, то не забывают и меня. Если я не могу стать совершенным, тогда я буду совершеннейшим из несовершенств! И никому не придет в голову оспаривать у меня это звание.

Но с годами провозглашенный мною принцип сделал меня одиноким. Вот почему я сейчас сижу в церкви и гляжу на женщину, в чьем обществе я мог бы обрести и ум, и блеск, и поддержку, но продолжаю проклинать ее лишь оттого, что у нее слишком много общего со мной.

Мы очень долго сидим склонив головы, и каждый из нас погружен в мысли. Я настолько глубоко ухожу в свои размышления, что упускаю миг, когда она бесшумно встает и покидает скамью. На миг я пугаюсь, что потерял ее из виду. Я подхожу к центральным воротам, когда она уже вышла на улицу, и оказываюсь на ярком свету, резком, как удар. Некоторое время глазам приходится приспосабливаться к этому, а потом я вижу, как она идет по узкой боковой улочке.

Теперь она идет более уверенно. Даже сама ее походка сделалась быстрее, словно здесь она знает наизусть каждый шаг.

Я не сомневаюсь, что так оно и есть, и вскоре оказывается, что ее цель совсем близка. Шагов через двести от церкви начинаются мастерские. Это ряд зданий с трубами, затем идут склады, а чуть далее виднеются маленькие жилые дома. Завернув за угол, я вижу, как она входит в один из этих домиков.

Теперь я снова в растерянности. Что мне делать? Подойти, постучать в дверь и представиться? «Эй! Здесь Елена Крузики? Да? Хорошо. Понимаете, я следовал за вами по пятам всю дорогу, чтобы сказать вам, что все эти годы ошибался в вас. А еще мне кажется, что у нас, возможно, много общего, и мне хочется получше вас узнать».

Она решит, что я спятил после горячки, и я, пожалуй, готов с этим согласиться сейчас. На улице жарко, от усталости у меня гудят ноги и кружится голова. Недели не прошло, как я умирал. Похоже, сейчас мне опять грозит смерть. В животе уже начинаются колики, мне мерещится та свинья, что жарилась на вертеле посреди площади, и от этого видения у меня начинают течь слюнки. Ну конечно! У меня же за все утро во рту только и было, что два стакана грубого пойла. А может быть, я ощущаю слабость вовсе не из-за влюбленности, а просто от голода? Я ничего не стану предпринимать, пока не поем.

Я возвращаюсь к улицам. Главная улица — если только она здесь существует, — похоже, тянется параллельно верфи, и чуть поодаль я вижу лавки, вокруг которых толкутся люди. Поблизости кто-то стряпает, и я иду на запах еды. Когда я появляюсь на маленькой полукруглой площади, все замирают в изумлении. По-видимому, карлики — редкие гости на Мурано. Мальчишка с расплющенным лицом и глазами-изюминками подходит ко мне вплотную и пристально меня разглядывает. Мне ничего не остается, как широко улыбнуться ему, и он разражается слезами. Можно не сомневаться, что, пока я не поем, мне не следует ни с кем разговаривать. Я выбираю открытую лавку, где торгуют жареным мясом и свежим хлебом, а продавец слишком стар и слаб глазами, чтобы разглядеть, что за урода он обслуживает. Как только мне в желудок попадают первые куски пищи, я задумываюсь: а не лучше ли мне отказаться от погони за женщинами и предпочесть вкусную еду? Должно быть, я жадно жую, потому что люди все еще глазеют на меня. Утолив голод, я решаю воспользоваться вниманием окружающих. Я начинаю подбрасывать высоко в воздух несколько булочек, которые брал к мясу, и ловлю их. Затем беру еще несколько — и вот все они безостановочно кружатся. Теперь даже тот мальчишка перестал реветь и глядит на меня с раскрытым ртом. Жонглируя, я строю смешные рожи, а через некоторое время притворяюсь, будто вот-вот уроню булочку, но вовремя ее ловлю. Трое или четверо громко ахают. Мне вспоминается Альберини и его излюбленный фокус с хрустальным кубком. Теперь, досыта наевшись, я хочу немного позабавиться. Ведь я произведу на Корягу лучшее впечатление, если явлюсь к ней, ободренный восхищением людей, а не расстроенный их равнодушием.

Через несколько лавок торгуют изделиями из стекла. Это неуклюжие поделки по сравнению с теми, что я видывал в Венеции, в них полно примесей и пузырьков. Лучшее стекло конечно же вывозится отсюда, а сами стекольщики вынуждены довольствоваться остатками. Зато они достаточно дешевы для человека с моим доходом, который решил отдохнуть в праздник после стольких лет работы, и я покупаю сразу пять бокалов.

Я останавливаюсь на обочине дороги, доедаю две оставшиеся колбаски и вытираю руки об траву, чтобы они не были жирными. Потом снимаю шляпу, беру бокалы и принимаюсь жонглировать. Это не так легко, как булочками, ведь стаканы тверже, они разной формы и веса, а значит, нужно к этому приноровиться, чтобы не уронить их.

Вокруг меня собралась небольшая толпа, и люди начинают хлопать. Я очень доволен. Давно уже я не испытывал этого радостного ощущения, когда ум и тело действуют сообща. Когда я в последний раз жонглировал перед зрителями? Изредка в первые дни нашего успеха в Венеции? А до того — в ту, последнюю ночь в Риме. О Боже, тогда я чувствовал в себе достаточно жизненных сил: возбуждение, вызванное страхом, пронизывало все мое тело будто хмель. И хотя теперь мне не грозит никакая опасность, я ощущаю похожее волнение: виной тому жара, незнакомое место, мысли о Коряге и неожиданно обретенный смысл жизни.

Все, что от меня требуется, — это не сводить глаз с летающих бокалов.

Оправдываясь, я думаю о том, что, если бы она пришла, как приходила обычно, я увидел бы ее раньше, потому что в глубине души ждал ее.

И случается вот что — я становлюсь самонадеянным и, пожалуй, немного утомляюсь. Зрители столпились уже в пять или шесть рядов. Кто-то кидает монетку мне в шляпу, и я подмигиваю в знак благодарности. Обычно я проделывал такое перед хорошенькими девушками. Движение выходит неловким, и я едва не промахиваюсь, ведь тут проморгать долю секунды — все равно что опоздать на час. Испугавшись, что я все испорчу, я делаю яростный рывок, чтобы подхватить падающий бокал, и чудом успеваю. Зрители веселятся, а я строю рожи, и они решают, что я все это подстроил нарочно. И тогда я делаю вид, будто снова промахиваюсь, подбрасывая бокалы немного наискосок, так что мне приходится шататься, чтобы поймать их. А народу это нравится. Пошатываясь, я приближаюсь к толпе. Люди сторонятся, давая мне пройти, и вот уже я жонглирую на ходу, подбрасывая в воздух крутящееся, переливающееся на солнце стекло, а вокруг меня слышится смех и одобрительные хлопки в ладоши.

И вдруг у меня на пути появляется маленький ребенок. Он уставился на меня вытаращенными глазенками и не двигается, словно прирос к земле. Взмывший вверх бокал оказывается слишком далеко от меня и слишком близко к малышке, и на этот раз я не успеваю поймать его. Он падает наземь и разбивается у ног девочки. Я быстро подхватываю остальные, а потом опускаюсь на корточки рядом с ней, чтобы убедиться, что осколки ее не задели. Но нет, девочка цела и невредима. Похоже, она даже нисколько не испугалась. Она совсем крошечная, а в таком возрасте самостоятельно держаться на ногах — уже достижение, и ножки у нее почти такие же кривые, как у меня. Но примечательна она не своим малым возрастом, а наружностью. У нее бледная, очень бледная кожа, на голове корона из буйных кудряшек, таких светлых, что они кажутся почти белыми, а глаза карие, похожи на две крупные миндалины, и смотрят они на меня очень внимательно, но без малейшего страха. Я улыбаюсь — скорее глазами, чем губами, и медленно протягиваю девочке один из уцелевших бокалов, и она какое-то время рассматривает его, а потом вытягивает ручку и дотрагивается до него. И в тот миг, когда она это делает, из толпы вдруг выбегает женщина и отчаянно зовет малышку по имени. Убежавший ребенок и звук бьющегося стекла — это встревожило бы любую мать. Когда она врывается внутрь людского кольца, где мы стоим, склонившись над бокалом, ребенок поворачивается и глядит на мать.

Я тоже.

Как странно, что глаз способен вобрать столько в одно мгновенье! На самом деле, сложись все иначе, я бы, пожалуй, не узнал ее вовсе. Коса расплетена, волосы высоко подобраны заколками, а вокруг щек вьется несколько непослушных прядей. Ей очень идет такая прическа, потому что держится она иначе: ее тело внезапно избавилось от болезненной сутулости, и она стройна и гибка, как лоза. Она очень хороша собой. Это я запомнил точно — и не забуду до самой смерти. Но сейчас я не успеваю сказать ей об этом, потому что она стремительно бросается к девочке и, схватив ее, крепко прижимает к груди, их головы смыкаются, лиц не видно. А потом она начинает так же ожесточенно протискиваться обратно сквозь толпу. Только малышка отчаянно сопротивляется. Ее оторвали от игры, и она извивается, верещит и вырывается из рук матери, так что женщина вынуждена приподнять лицо, хотя на столь краткий миг, что я сам не до конца уверен в том, что все рассмотрел. Кожа у нее такая же гладкая и белая, как всегда. Но глаза — глаза другие! Если раньше они казались провалами в пустоту, затянутыми молочной пленкой, то теперь они живые и сердитые. Она в тот же миг снова склоняется над ребенком, но уже поздно.

— Елена!

Я произношу ее имя громко и четко, и хотя я никогда прежде не обращался к ней по имени, оно словно прошивает ее насквозь, так что, встрепенувшись, она невольно поднимает на меня взгляд, и наши глаза на долю секунды встречаются. Клянусь, она испытала тот же приступ страха, что и я, хотя теперь-то я понимаю, что для нее все обстояло гораздо хуже — ведь это ее жизнь, не моя, рухнула в то самое мгновенье. Глаза у нее, конечно, нездоровы, они покраснели, как при раздражении или воспалении, но я отчетливо увидел зрачок — маленький и темный.

Похоже, Коряга — не только крепкая молодая женщина, не страдающая от горба или искривления позвоночника, она еще и зрячая.

30

Наступил миг паралича, словно мир замер и все застыли на месте вместе с ним. Даже ребенок затих. И вдруг — снова движение, она прорывается сквозь толпу и уносится прочь, прижимая к груди ребенка. А я все еще не могу восстановить дыхание. Дыхание и вместе с ним дух.

Не слепая! Коряга — не слепая!

Зрители уже проявляют нетерпение; интерлюдия окончена, и они ждут новых фокусов, нового представления. Когда же ничего не происходит, толпа начинает расходиться. Пространство вокруг меня расчищается. И вскоре я остаюсь один, лишь издалека несколько любопытных продолжают наблюдать за мной.

Коряга не слепа и не увечна. Она — мошенница, шарлатанка, обманщица. Эти слова ударяют меня по хребту, будто удары молота, и у меня в основании позвоночника возникает огненный узел боли. Что она мне однажды сказала? Что боли в спине меня мучают оттого, что туловище у меня тяжелее, чем ноги.

О Боже! Я-то считал ее тогда такой умной! Еще бы — знать то, чего не можешь видеть. Земля вокруг меня усеяна осколками разбитого бокала, на краях которых солнце, и они сверкают и переливаются в пыли, словно мелкие алмазы. Я подбираю один осколок и сжимаю руку в кулак. Я чувствую, как острые края впиваются мне в ладонь. Я испытываю облегчение от того, что стекло больно ранит мне руку. Коряга — обманщица, да проклянет ее Господь! Она видит так же хорошо, как все остальные. Она мошенница. Мы обманывались. Я разжимаю кулак и вижу осколок, обагренный кровью. Поднимаю ладонь выше и гляжу, как солнце играет на этом кусочке. Уже не бриллиант, а рубин! Цветное стеклышко. Мои мысли тяжело падают, будто плоские камни в воду, и рябь от каждой новой мысли лишь усиливается.

Цветное стекло. Ну конечно. Недалеко от моста Риальто есть лавочка, где продается только лучшее муранское стекло. Там на витрине выставлен корабль-парусник — круглая венецианская галера в миниатюре, выполненная столь безупречно, что видны даже снасти между мачтами, сработанные из тончайших стеклянных пузырьков, растянутых в нити. Все, что продается в той лавке, сделано из стекла, которое притворяется чем угодно, только не стеклом. Часто эти изделия дороже самих предметов, которые они изображают, — например, гроздь красного винограда, изготовленная столь искусно, что на ягодах даже воспроизведен солнечный блеск. Изящные безделушки для богачей. Но есть там и кое-что подешевле, что привлекает толпы покупателей. Это корзинка, полная поддельных драгоценностей — ярких, кричащих, грубых. Но иногда фальшивые цветные камни — рубины, изумруды — выглядят более убедительно, разумеется, если вам неизвестно, как выглядят настоящие камни, ибо невозможно подделать внутреннее сверканье бриллианта. Ходит даже слух, будто, если знаешь, куда пойти, и заплатишь побольше…

Достаточно сказать, что я не видел этих камней, когда относил сокровища из нашего пухлого кошелька к ростовщикам в те давние времена.

Коряга родилась на Мурано. Она больше других понимала, каково могущество стекла. Она — стройная молодая женщина, не хромая и не слепая. Как и та бледная, миловидная молодая женщина с прямой осанкой, что принесла украденный у нас рубин нашему еврею, и, глядя ему в глаза, рассказывала слезливую историю о щекотливом положении, в котором оказалась ее госпожа.

Меня продолжает мучить боль в спине, но ум снова принимается за работу. Я снова переношусь в наш старый дом на канале, в то злосчастное утро. По другую сторону канала из окна высунулась косоглазая ведьма-соседка, а Коряга сидит на кровати моей госпожи. Это обычная для тех дней ситуация — мебели у нас не хватало. Она смешивала различные мази и притиранья из баночек, расставленных повсюду вокруг, и руки ее без конца сновали во всех направлениях. А когда никто не смотрел в ее сторону, наверное, и туда, где под матрасом, между рейками кровати, был спрятан кошелек с темно-красным рубином, качество которого, без сомнения, мгновенно распознал бы всякий, кто хорошо разбирается в драгоценных камнях. И этот камень — если только знать надежного умельца в надежной мастерской — можно подделать достаточно искусно, чтобы, к примеру, обмануть его владельцев.

Теперь я тоже несусь. Быстро, насколько могут нести меня коротенькие слабые ноги, я мчусь по улице, мчусь вдоль верфи, к пристани, где на лодку всходят пассажиры, собравшиеся обратно в Венецию. Коряги среди них нет. Что бы она ни собралась делать, прежде чем возвращаться в город, ей нужно оставить с кем-то ребенка. Значит, я доберусь туда раньше нее. Что я стану там делать, я пока еще не решил, но доберусь я туда обязательно.

Сходни уже убирают, но я успеваю добежать до причала. Сердце у меня стучит так яростно, а ноги болят так сильно, что у меня даже не остается сил бояться воды. Мы выходим в открытое море, направляясь к Венеции, и я сижу, пригвожденный к скамье, и мысленно составляю краткое жизнеописание мошенницы.

Коряга. Я вижу, как она идет по улице, наклонив голову набок и подволакивая ногу, потому что позвоночник у нее кривой. Ведь это так легко! Я бы не ковылял вразвалку, если бы мог, но я ведь не раз видел, как люди пытаются передразнивать меня, и если бы они захотели, то сумели бы вполне правдоподобно подражать мне, достаточно лишь поупражняться. И, видит Бог, в этом городе так много калек, что есть у кого поучиться.

Но какой прок от одной лишь кривой спины? Разве она помогает излечивать болезни или дарит внутреннее зрение? А вот быть слепой, тогда как все прекрасно видишь… Вот это действительно умный ход. Когда при первой встрече с моей госпожой ее руки вспорхнули, словно мягкие птичьи крылья, над щетинистой головой, она сама, без подсказки, нашла шрам, тянувшийся от макушки до лба, и также, ни о чем не спрашивая, сразу определила, что я карлик и как выгляжу. Она угадала, что у Аретино покалечена правая рука и шрам на шее. Я припоминаю, как у него глаза расширились от изумления и как он был потрясен ее всеведением. Еще бы, ей были известны вещи, которых слепой человек знать не может.

Если аптекарь видит рану и излечивает ее, его называют хорошим лекарем. Если же слепой угадывает болезнь, а потом исцеляет ее, то его называют чудотворцем. А раз тебя считают чудотворцем, то остальное несложно. То, чего нельзя исцелить лекарствами, можно исцелить верой. Любит, не любит? В этом ведь никто не может быть уверен. А если любимый становится чуть нежнее, испив любовного зелья, то кого же еще благодарить, как не целительницу, приготовившую это зелье? И тут является спасительница Коряга. Она берет мужчин за яйца и привязывает их к струнам женских сердец. Что бы сталось без нее с Венецией? Может быть, и со мной она проделала что-то подобное. Подмешала мне какого-нибудь снадобья к лекарствам…

Что ж, а рыбу покрупнее… Ей нужно было лишь затаиться, а потом выжидать, подстерегая добычу. Как это произошло у нас в доме. Если у тебя есть ценности, которые можно украсть, то в последнюю очередь будешь подозревать человека, который их не видит. Всегда ли она находит сообщника среди домочадцев? Наверное. С Мерагозой было нетрудно сговориться, старая шлюха и без того нас ненавидела. Как знать — быть может, они вместе обманули мать Фьямметты, стащив у нее остатки состояния, пока та догнивала на смертном одре. Мерагоза тогда утверждала, что никогда раньше не встречалась с Корягой, но что такое еще одна ложь для заядлой лгуньи? К тому часу, когда к нам явилась Коряга, Мерагоза только и ждала, как бы поскорее удрать. Так они обе получили то, чего хотели. Доход от крупного рубина. Одна исчезла из нашей жизни навсегда, а другая осталась, чтобы и дальше доить корову. Проделай такое несколько раз в городе, где у большинства людей имеется нелюбимая прислуга, которой они не доверяют, а та отвечает господам взаимностью, и можно сколотить немалое состояние. У меня остается лишь один вопрос практического свойства. Но как? Как ей удавалось превращать зрячие глаза в слепые белые пустышки?

Лодка причаливает к северному берегу, и я быстро шагаю прочь от причала. Золотая галера возвратится лишь через несколько часов, а после этого начнутся вечерние шествия и пиршества. Разумеется, женщинам вроде моей госпожи запрещено на них присутствовать, и тем не менее она будет среди гостей. А пока ее нет, куда мне деться, кому рассказать? Я иду туда, откуда и пришел к этой пристани. Туман уже рассеялся, и теперь мне нетрудно снова разыскать улицу, где она жила, когда бывала в городе. Вот я уже стою перед ее домом. Какое бы имуществоона там ни хранила — наверное, она дорожит им, потому что на двери висит увесистый замок. Я занимался многими достаточно позорными вещами в жизни, но умение взламывать двери не входит в число моих талантов. Зато у меня имеются другие достоинства.

Дома выходят на канал, и наверняка там есть окошки, слишком маленькие, чтобы в них мог пролезть взрослый человек, но достаточного размера для ловкого карлика. Только бы пробраться к воде! Я дохожу до соттопортего^[135] и двигаюсь вдоль него дальше. В нос мне ударяет вонь, и, добравшись до конца прохода, я понимаю отчего. Да, канал там действительно есть, но в нем нет воды. Как и тот канал вблизи Арсенала, где я очнулся от долгого пьянства после того, как нас ограбили, лишив будущего, этот канал осушен. Из двух мостов с помощью толстых деревянных пилонов сооружены плотины, а вода откачана, так что осталась одна густая зловонная грязь, скопившаяся в русле почти до уровня тротуара. Канал должен напрямую соединяться с Рио-ди-Джустина и с морем, потому что сюда наведываются мощные приливы с севера, часто засоряя илом узкие водные пути, что мешает проходу тяжелых грузовых судов. Скоро всю эту грязь должны вычерпать. Тут проходит маршрут барж, идущих с Мурано, и хотя это бедняцкий район, о котором иначе бы совсем не заботились, Венеция всячески борется с любыми помехами торговле.

Однако сегодняшний праздник, от которого обезумел весь город, оказывается для меня настоящим спасением. Вдоль края, где ил подходит вплотную к стенам домов, соорудили временные мостки, чтобы люди могли пройти сами и протащить свои тележки. Все, что от меня требуется, — это добраться по этим мосткам туда, куда выходят ее окна. Остальные дома сейчас пустуют — даже самые старые из кумушек, наверное, празднуют вместе с остальными, а значит, никто не будет за мной шпионить, никто не подсмотрит, как я буду медленно протискиваться внутрь, упершись руками в стену и обратив спину к пропасти. А если отсюда падать — как глубока эта зловонная грязь? Уйдет ли карлик в нее с головой? Утонуть в венецианских нечистотах! Нет, главное — не думать об этом. Боже мой, а ей когда-нибудь бывает страшно? Ей, женщине, которая всю жизнь крадет и обманывает. Или может быть, чем больше людей одурачишь, тем становится легче?

Окошко, до которого я дохожу, оказывается застекленным, но это толстые, грубые куски стекла, вставленные в шаткую раму с ржавой щеколдой, и оно без усилий поддается. Я распахиваю оконце, забираюсь вверх и протискиваюсь внутрь. Падать с другой стороны приходится с большей высоты, чем можно было бы предположить, и я лечу на пол. Но хотя я всегда был слишком неуклюж, чтобы забраться выше второго яруса живой пирамиды, падать я научился достаточно ловко и потому остаюсь невредимым и быстро встаю.

Я окидываю взглядом помещение. Разглядывать здесь особенно нечего. Комната тесна и скромна — кровать да запертый сундук. Я перехожу в другую, такую же маленькую, комнатушку. Но она, напротив, превращена чуть ли не в аптекарскую лавку. Повсюду — самодельные полки, заставленные флаконами и баночками, похожими на те, что продавали на Мурано; я вижу множество трав и порошков, среди которых опознаю шалфей, фенхель, винный камень, молотый перец и что-то вроде муки. Она могла бы поспорить в знании пряностей с нашим Мауро! Впрочем, ее ингредиенты, особенно жидкие и твердые, выглядят все более зловеще. Ни с чем не перепутаешь грязновато-золотистый цвет мочи и черно-красный оттенок крови. Вот коробка с яйцами всевозможных форм и размеров, кувшинчик, где в рассоле плавает внутренний орган какого-то животного, и горшочек с чем-то вроде загустевшего жира. Под полками я нахожу магниты с засушенными собачьими лапками, разворачиваю клочки пергамента, где начертано лишь два слова: ОМЕГА и АЛЬФА. Похоже, Коряга — не просто ведьма, колдующая над женскими утробами, она и в астрологии разбирается. В прошлом году венецианская святая палата бичевала и подвергла изгнанию бывшего священника, который, наряду с отпущением грехов, торговал предсказаниями судьбы, а также утверждал, что может предугадать исход правительственных голосований. Человек этот жил в трущобах, но у него дома под половицами нашли толстый мешок с дукатами. Даже ложно пророчествуя о будущем, можно изрядно разбогатеть.

Я беру из очага кочергу и возвращаюсь в спальню. Сундук старый, открыть крышку оказывается проще простого. А что? Я хочу, чтобы она знала, что ее раскусили. Чтобы почувствовала, что ее дом осквернили, как она обманом оскверняла чужие дома. Откинув крышку сундука, я вижу одежду — старые платья, сорочки, платки, нижние юбки. Я перебираю все это, и вскоре меня окутывает ее запах, этот особенный запах ее тела, смешанный с каким-то более приятным ароматом, быть может оставшимся от самодельных духов, и этот запах вдруг словно пронзает мне живот. Справившись с собой, я продолжаю копаться в тряпье. Что я ищу? Тайник с поддельными драгоценностями, мешок с монетами, сокровища, украденные из чужих домов?

Если награбленное добро где-то и спрятано, то не здесь. Или спрятано не то, чего я ожидал. Ближе ко дну сундука я нащупываю завернутую в платок маленькую записную книжку. Корешок распался, страницы уже не держатся. Раскрыв книжку, я не верю собственным глазам. Каждая страница заполнена сверху донизу: строчки мелких букв перемежаются с какими-то чертежами и картинками, кое-где грубо нарисованы части человеческого тела с подписанными названиями. Мне и в голову не приходило, что она может оказаться грамотной! Но еще примечательнее то, что пишет она, похоже, используя некий шифр; буквы как будто перепутаны, между ними рассыпаны числа и значки. Да, здесь и вправду сокрыты тайны, но такие, к которым мне не подобрать ключа. Я лишь догадываюсь, что это нечто вроде журнала — даты и люди, болезни и лекарства.

Господи, может быть, она и обманщица, но не во всем!

Запихивая книжку обратно, я нащупываю что-то еще, упрятанное в самый угол. Я вытаскиваю маленькую деревянную шкатулку и, едва раскрыв ее, сразу догадываюсь: вот оно! Впрочем, я сам еще не вполне понимаю, что это такое. С внутренней стороны крышки оказывается зеркальце лучшего качества, тонкое, гладкое, а внизу, на черной ткани, лежат два вогнутых дымчато-молочных стеклянных кружочка — совсем крошечные, величиной с росинку или капельку дождя.

Они кажутся такими хрупкими, что я боюсь даже прикасаться к ним. Я облизываю кончик указательного пальца, потом тихонько прикладываю к выпуклому стеклышку. Оно прилипает к кончику пальца, и я осторожно приподнимаю его, подставив снизу шкатулку на случай, если оно упадет. Оно такое легкое, такое тонкое, что трудно представить, как такое можно изготовить. И точно так же трудно представить, как можно было сделать стеклянный камушек, который сверкал бы в точности как рубин. Я вижу свое лицо в зеркальце и это крошечное стеклянное блюдечко и понимаю, что у меня на кончике пальца ее слепота. Но только как? Как это накладывать? Прямо на глаз? Нет. Это же безумие.

Безумие — но лишь наполовину. Всем известно, что стекла помогают лучше видеть. Муранские мастерские спасают целые воинства ученых и иллюстраторов от нищей старости, изготавливая вогнутые линзы, которые увеличивают буквы и изображения. Такую стеклянную снасть использует и наш клиент, старик-корабельщик: его линзы вставлены в рамку из кожи и металла, которую он закрепляет за ушами, чтобы стекла оказались поближе к глазам. Чем ближе, тем лучше. Но это — это совсем иное! Ведь такие линзы она должна вставлять прямо в глаз! А после этого что происходит? Кажутся ли ей все предметы больше или просто видятся туманно — чтобы глаза ее выглядели молочно-белыми? Да и как она выносит это? Ведь это, наверное, настоящая пытка — носить что-то прямо на глазном яблоке. Так оно и есть. Об этом можно догадаться по тому раздражению, по тому болезненному покраснению, которое я заметил мгновенно. Я вспоминаю, какой она бывала раньше, когда я видел ее. Ведь глаза у нее не всегда бывали молочно-белыми. Изредка случалось, как сегодня, что глаза у нее были просто закрыты или полураскрыты так, что виднелись лишь узкие полоски белков. Боже мой! Да стоит только раз или два увидеть эту безумную белизну, чтобы поверить. Может быть, она надевает эти штуки только изредка — именно потому, что они причиняют сильную боль. Разумеется, я тоже порой испытываю боль, и я научился выносить ее. Люди ведь справляются с самыми разными страданиями. Пройдись по рынку в любой день — и увидишь стариков, которые передвигаются будто крабы и повизгивают от боли в суставах. Всегда кто-то мучается сильнее, чем ты.

Однако намеренно подвергать себя мучениям — это, пожалуй, самое необычное проявление воли. Ну разве что награда безмерно велика… Я кладу стеклышко обратно в шкатулку и закрываю крышку, а потом некоторое время неподвижно сижу на кровати, пытаясь представить себе, что она испытывает. Но мысль о ней лишает меня сил, меня снова окутывает ее запах, и теперь мне трудно сопротивляться, ибо вместе с воспоминанием о боли всплывает воспоминание о радости утешения. Я снова чувствую ее руки, обвивающие меня, слышу ее голос, шепчущий что-то мне в ухо, поющий и успокаивающий.

Но зачем? Зачем же ей было заботиться обо мне, выхаживать меня, если она — всего лишь воровка и мошенница? Действительно, зачем ей было вообще возвращаться потом в наш дом? Ведь после кражи рубина прошли годы и с тех пор у нас больше ничего не пропадало. Хотя мы не единственные ее клиенты и едва ли мы — главный источник ее доходов: баночки с отбеливающей кашицей, снадобья от зуда да лихорадки да, быть может, любовный напиток-другой, за которые, как ей хорошо известно, я все равно не буду платить. И все-таки она оставалась нам верна и, несмотря на мой ужасный нрав, дни и ночи бодрствовала у моей постели, спасая мне и жизнь и душу.

Но чего ради? Она даже не попросила за это никакой платы, ушла, прежде чем моя госпожа могла бы предложить ей что-нибудь. А когда она держала меня в объятьях, ее руки, случайно, не наведывались под мой матрас? Что ж, тогда ее ожидало разочарование. Теперь я стал умнее и нашел более надежное место для тайника. Вернее, я спрятал свое сокровище, не пряча его по-настоящему. Любовные сонеты Петрарки стоят в шкафу, рядом с тремя или четырьмя дюжинами других книг, чьи корешки выглядят точно так же. Никто из челяди читать не умеет, а если кто-то из слуг даже и снимет книжку с полки (что уже само по себе невозможно, так как в мое отсутствие дверь комнаты всегда заперта, а ключ есть только у моей госпожи), то ни за что не сумеет взломать код.

Но что наша слепая калека-целительница… Нет, конечно же подобные мысли никогда даже не приходили мне в голову…

Но вот теперь такая мысль мне в голову приходит — и от страха у меня перехватывает дыхание. О Боже, праведный Боже! Нет — только не это! Я заставляю себя немного успокоиться. Нужно все тщательно продумать, шаг за шагом. Итак, в нашем доме оказался человек, умеющий читать. Вор, который в самом деле проник ко мне в комнату — причем во время моего отсутствия. Я вижу самого себя лежащим без чувств в горячке на постели, а она долгими ночами бодрствует возле меня, сидя боком к книжному шкафу. И эта воровка достаточно умна — найдя книгу с замком, она бы не только мгновенно поняла, что там таится нечто ценное, но даже, наверное, сумела бы разгадать код.

Но дело-то в том, что я даже понятия не имею, стоит ли книга по-прежнему на своем месте. Обычно я тщательно проверяю сохранность всего нашего имущества, но не могу припомнить, когда я в последний раз заглядывал в шкаф. Быть может, дней десять или две недели назад, еще до болезни. А после выздоровления я был слишком занят другими делами и даже — да-да! — слишком счастлив, слишком окрылен заново обретенной жизнью, чтобы утруждать себя подобными проверками. Впрочем, я бы наверняка сразу заметил, если…

Нет! Это невозможно. Она не могла этого сделать.

Разумеется, возможно. Разумеется, могла. Такая решительная особа, как она, не остановилась бы ни перед чем. Черт побери! Я вылечился от одной болезни, чтобы немедленно впасть в другую. Значит, она нянчилась и нежничала со мной лишь для того, чтобы обмануть! Так кто же из нас оказался слеп? Теперь все понятно. Понятно, почему она так волновалась тогда, разговаривая со мной на кампо. Почему ушла так рано в то последнее утро. Почему с тех пор больше не приходила. Почему не стала просить никакого вознаграждения. Конечно, к чему рисковать, раз у нее в руках оказалось нечто куда более ценное? Без этой книги мы ничто. Пусть наши заработки со стороны могут показаться неплохими, на деле их едва хватает на то, чтобы покрывать наши многочисленные расходы. Мы вынуждены жить на широкую ногу, чтобы являть себя окружающим во всем блеске и, таким образом, продолжать зарабатывать. Но когда увянет красота моей госпожи, иссякнут и наши доходы. Сначала придется содрать со стен гобелены и покрывала, затем заложить богатые подарки, а потом мы уже не сможем платить за дом и снова скатимся на дно, с которого начинали. Ведь для состарившихся шлюх не существует благотворительных учреждений, сколь бы могущественны ни были мужчины, некогда спавшие с ними. Не для того мы так долго трудились, чтобы теперь смотреть в глаза столь ужасному будущему!

Запертый сундук — чем не тайник! Но мне-то известно, что некоторые предметы всегда кажутся не тем, чем являются на деле. Я снова перехожу в другую комнату и на этот раз вовсю орудую кочергой. Но книги нигде нет. Ни за бутылочками и баночками, ни под шкатулками, ни в очаге, ни в печи, ни в дымоходе, ни в соломенном тюфяке.

Учиненные разрушения утомляют меня. Я сижу на кровати, глядя в пол, и на миг мне вспоминается тот мозаичный пол в церкви, где я думал о человеческих душах, оказавшихся в сетях Божьего замысла. Хорошо, наверное, покоиться под таким красивым камнем. Я снова вижу половицы. Я передвигаю кровать, затем сундук и проверяю место, где они стыковались. Найти нетрудно, если знать, что ищешь. Я использую кочергу как рычаг и приподнимаю доски, которые явно кто-то поднимал раньше, и передо мной открывается глубокая темная дыра. Я сую туда руки, но они слишком коротки, чтобы достать до дна. Тогда я ложусь на живот и снова запускаю руки в яму. Вытянувшись до предела, я наконец нащупываю что-то кончиками пальцев. Какую-то грубую ткань наподобие мешковины. Я зацепляю мешок и тащу его наверх. А! Да он тяжелый. Я тяну его осторожно, очень осторожно, пока он не показывается в отверстии, тогда я хватаю его руками, дергаю за веревку, которой он обвязан, и вот уже содержимое мешка рассыпается по кровати.

Но никакой книги там нет. Там лишь груда косточек — наверное, останки животных, предназначенные для растирания в порошок. Опять колдовские заготовки! Я уже готов отвернуться, как вдруг что-то заставляет меня всмотреться в кости внимательнее. Я подбираю что-то похожее на крошечную ножку. Я разбираюсь в ногах и в руках. В Риме я работал у человека, который очень увлекался карликами. У него дома было целое собрание их скелетов. Наверное, он дожидался, когда я умру, чтобы пополнить мною свою коллекцию. Однажды он показал мне эти кости, чтобы объяснить, в чем состоит мое уродство. Кости туловища развивались как положено, тогда как руки и ноги остались короткими, как у ребенка. Но те косточки, что я держу сейчас в руках, чересчур малы и хрупки, чтобы принадлежать карлику или даже самому маленькому ребенку. Ясно и то, что они не принадлежат животному. А раз это не детские кости, значит, они могли остаться от человеческих существ лишь одного рода — от новорожденных младенцев или даже от зародышей.

Что о ней болтали на улице? Что она может помочь женщине избавиться от нежеланного ребенка, пока тот еще пребывает в жидком состоянии. Выходит, не все они были такими уж «жидкими». Может быть, такова была ее награда: вытащив дитя, она уносила его с собой. Мне вспоминается рассказ о юной девушке, недавно приехавшей в Венецию, которая пропала, а затем нашлась под Столпами правосудия, где собирала пепел от тел сожженных преступников. Тогда я отмахивался от подобных россказней как от досужих сплетен. Я всегда считал, что слухи, переходя из уст в уста, всякий раз обрастают новыми подробностями. Но теперь мне все видится иначе.

Похоже, не у нас одних есть нечто ценное, что можно украсть.

Я выкарабкиваюсь обратно, сжимая в руке мешок. Дневной свет быстро гаснет, над мостками и каналом сгущаются сумерки. Я шагаю по доскам с глухим стуком. Где-то почти рядом с ногой раздается сердитое урчанье, и из полутьмы выскакивает тощая кошка, одновременно сердитая и напуганная. Она выгибает дугой спину и шипит. От неожиданности я теряю равновесие и чувствую, что вот-вот поскользнусь и упаду назад. Я хватаюсь за железную скобу, торчащую в стене, но, оказывается, я слишком грузен, чтобы удержаться как следует, и мне приходится выпустить мешок. Кошка проносится мимо меня, и мешок пролетает у нее под лапами. Я снова крепко держусь на ногах, и вот я пытаюсь ухватить мешок, но слишком поздно: я слышу, как он с чавкающим звуком шлепается в жидкую грязь. В отчаянии я подхожу к шаткому краю и вижу, как черная жижа засасывает мешок на дно.

Делать нечего. Теперь костей у меня нет. Но я все равно про них знаю. Этого достаточно. Я опасливо пробираюсь по мосткам, но моя возня, видно, кого-то всполошила, и я замечаю, как в доме напротив распахнулись ставни, и слышу женский визг. Одному Богу известно, что она увидела в сгущающемся мраке, но мне некогда это выяснять. Я спешу дойти до конца досок и перехожу на мост, где ей меня уже не разглядеть, а потом пускаюсь бежать в сторону дома.

31

Дорога до дома занимает у меня много времени. С наступлением темноты толпа поредела, но в городе полно пьяных, причем настолько, что им безразлично, куда они идут или кого топчут по пути. Некоторые уже перешли от состояния веселья к пьяной слезливости, и кое-кто выбирает меня в наперсники своих откровений — одна искалеченная душа вознамерилась исповедаться другой в своих несчастьях. Поскольку я не хочу, чтобы меня зарезали или раздавили, мне приходится проявлять находчивость там, где это необходимо, и выказывать грубость, если собеседник слишком пьян, чтобы догнать меня. И все это время я не перестаю думать о том, что же будет дальше.

Наконец я добираюсь до дома. Моя госпожа до сих пор не вернулась, дом заперт, окна темные. Слуг сегодня отпустили, и даже если они не веселятся по поводу праздника, то свободны от повседневных обязанностей. Ноги у меня ослабли и дрожат, я с трудом поднимаюсь по лестнице. Пальцы еле справляются с ключом. Войдя в свою комнату, я двигаюсь так стремительно, что пламя дрожит и свеча едва не гаснет. Замедлив шаг, я подхожу к книжному шкафу. Она стояла на средней полке, десятой слева, среди других книг в кожаных переплетах такого же цвета. Всего лишь одна книга из многих. Ничего не значащая для тех, кто не умеет читать, обычная на вид для тех, кто читать умеет. Боже мой, что мне делать, если она окажется на прежнем месте, никем не тронутая? Насколько менее бесчестной станет Коряга, если на ее счету всего лишь та старая кража? Быть может, она даже раскаявшаяся воровка…

Но книги там нет.

Наше достояние пропало.

Но где же она? Где? Не могла же воровка уже сбыть ее с рук. Пусть в драгоценностях она отлично разбирается сама, здесь ей непременно понадобилось бы разыскать людей, сведущих в подобном товаре, и даже если она решилась продать книгу по дешевке, Венеция отдыхает, и все печатни и книжные лавки закрыты на много дней. А это значит, что она увезла ее на Мурано. В той самой суме, которая появилась у нее на плече после встречи со мной. Ну конечно! Теперь все становится ясно. Вот отчего она так волновалась, когда вышла ко мне на площадь. Как? Неужели я настолько отупел, что мог принять это за влюбленность? На самом деле она боялась, что я уже заподозрил ее, утешительницу, в воровстве! Да, теперь я догадываюсь, что, закончив разговор со мной, она зашла домой за той сумой и сразу же вышла. Должно быть, она тревожилась, думая, что я следую за ней, потому что знаю про книгу.

Что ж, когда она вернется домой, то сразу поймет, что это я натворил. Вот и пришел конец моему вновь обретенному смыслу жизни и дружбы.

Наверное, в конце концов я уснул, потому что очнулся от того, что меня расталкивает Габриэлла.

— Синьор Бучино! Вы хорошо себя чувствуете?

Уже утро, на столе — поднос с завтраком. Мауро по-прежнему заботится о моем здоровье, а после вчерашней беготни я, наверное, весь посерел.

— Бучино!

Но я уже поднялся, и жизнь навалилась на меня будто хмурое небо.

— Который час? Где она? Госпожа? Она вернулась?

— Еще рано. Мауро просил узнать, пойдете ли вы с ним на рынок. Госпожа вернулась. Она явилась несколько часов назад, в лодке мессера Лоредана. Выглядела она прекрасно, только вот платье ее несколько поистрепалось после всех этих празднеств. — И тут она хихикает, потому что по натуре она очень весела и наши грехи забавляют ее.

— И чем она сейчас занята?

— Сейчас она спит.

Недолго же ей осталось спать.

Я бужу ее. Оказывается, она только недавно уснула, и в первое мгновение, еще до того, как она уловила мою тревогу, ее воображение продолжает оставаться наполненным недавно виденными чудесами — море, охваченное пламенем золота и богатства, день, запомнившийся множеством любезностей и тем чувством уверенности, которое возникает от соприкосновения с недосягаемой властью. Случись это в любое другое утро, мы бы с ней посидели вдвоем и порадовались, ибо именно ради такого мига торжества мы и трудились всю жизнь. Теперь же разлука с благодатью покажется невыносимой. И потому я не тороплюсь выкладывать сразу все дурные вести, приберегая худшую — про книгу — под конец. Я начинаю с первого предательства — с нашего рубина и притворной слепоты. Но даже эта новость наносит слишком тяжелый удар, чтобы в нее можно было поверить.

— Нет-нет! Это не Коряга. Она не могла…

— Я понимаю, это звучит дико. Но если бы ты видела ее с ребенком, если бы ты видела ее глаза и те мерзкие стеклянные нашлепки… Я никогда не понимал, откуда бы у Мерагозы взялся опыт, или знакомства, или деньги, чтобы купить в одиночку такую прекрасную фальшивку (ведь она же чего-то стоила!), или как ей подвернулся случай подменить камень на стекляшку. Но если они вдвоем сговорились… У Коряги имелось все необходимое. Да и описание еврея женщины, которая приходила к нему с настоящим рубином, очень похоже на нее.

— А давно ты об этом узнал, Бучино? Я про еврея.

— Всего несколько недель тому назад.

— Почему же ты ничего мне не сказал?

— Я… я собирался рассказать, но ты была слишком занята… Фоскари, и мы с тобой все время спорили… Да и к тому же тогда это мало что значило.

— Все равно ты должен был рассказать мне. Я должна была знать об этом. — Она мотает головой. — Но… даже если это сделала она, почему же после этого она продолжала приходить к нам? Почему? И с тех пор она ничего не брала — а ведь у нас в доме теперь достаточно ценных вещей.

— Знаю — но…

— Она была нам больше чем просто другом. И мне и тебе. Боже мой, да ведь она спасла тебе жизнь, Бучино! Я же видела, как она сидела с тобой. Ты даже не представляешь себе, как она заботилась о тебе. Что? — умолкает она. — Что такое?

— Послушай меня, Фьямметта.

Она внимательно смотрит на меня. О Господи, если бы на этом можно было закончить. Потому что этот миг, при всем его ужасе, таит в себе и нечто другое: я сижу на краю ее кровати, она, еще полусонная, лежит, откинувшись на подушки. Сейчас все так, как было заведено у нас раньше, в прежние дни, когда я приходил к ней по утрам, чтобы обсудить прошедший вечер, характер каждого из клиентов, их возможности, их недостатки. Каким слаженным было наше товарищество, пока избыток успеха и внешние условности не разрушили его. Но уже ничего нельзя вернуть, даже наше прошлое запятнано теперь скверной обмана и предательства.

— Ты еще не все знаешь.

— Не все? Что же еще? — Я вижу, как она готовится к новому удару. — Рассказывай.

И я рассказываю. Через некоторое время я уже не могу смотреть на нее. Когда что-то пересказываешь, то заново это переживаешь, особенно если речь о событиях горестных. Но не успеваю я взяться за кочергу, чтобы обшаривать комнату в поисках книги, как она издает стон:

— Боже мой, нет, нет…

— Постой, постой! — восклицаю я. — Если я не нашел ее, это еще не значит, что книга уже продана. — Кого я пытаюсь успокоить — ее или самого себя? — Думаю… Думаю, она увезла ее на Мурано. Наверное, она была у нее в мешке, который я видел, когда шел за ней по пятам, и если мы…

— Нет, Бучино, нет! — И тут она рывком перегибается ко мне и хватает меня за руки. — Остановись! Послушай меня. Она… ты ошибаешься. У Коряги нет нашей книги.

— Как? Что ты хочешь сказать?

— Она не брала ее.

— Но как…

— Потому что ее взяла я. Она у меня.

Разумеется, я слышу ее. Она говорит достаточно громко. Разумеется, слышу. Но все равно мне требуется время, чтобы понять смысл сказанных слов.

— Нет!

— Ну?

— Что?

— Господи, это я взяла ее! О Боже, Боже, это я. В тот день, когда ты заболел. В тот день, когда мы с тобой разругались и ты, громко топоча, ушел к себе и больше не появлялся до самой ночи. Как я на тебя тогда разозлилась! На твою… наглость, на твою добродетельность. Я взяла ключ, вошла в комнату, просмотрела все полки и забрала книгу.

Ее слова уже растеклись между нами точно кровавое пятно по простыне. Значит, книга не украдена. Коряга похитила рубин, но наше достояние похитила моя госпожа. Когда-то нас ограбили и предали. Но теперь мы предали друг друга. Теперь моя очередь стонать.

— Бучино! Ты не так меня понял…

Сколько мы с ней вынесли вместе! Сколько раз судьба сталкивала нас на обочину, но мы всякий раз снова выходили на дорогу и шли дальше. Мы добились успеха. И потерпели поражение. Не осталось больше ни мыслей, ни соображений — одни только чувства.

— Я не для себя ее взяла. — Она с трудом дышит. Умолкает, словно колеблется. — Я… я взяла ее, чтобы показать Витторио.

— Витторио! — Я изрыгаю его имя точно блевотину. — Ты показала ее Витторио!

И голос мой похож скорее на вой зверя, которого подстерегли и подстрелили ночью. О Боже, я утопаю в обмане, мир обрушивается мне на голову, а тот сосунок вдобавок тычется своей щенячьей мордой в эти обломки и насмехается надо мной.

— Знаю, знаю… Я помню, мы договаривались, что никогда не станем этого делать. И правильно. Потому что он ничего не увидел. Ты слышишь меня, Бучино? Я взяла книгу, но так и не показала ему. Потому что это было в ту ночь, когда ты не пустил его в дом. Помнишь?

О да, помню. Как же мне не помнить? Я вмиг уношусь туда, в ту ночь, когда я оказался охвачен огнем моей безумной боли и ее ярости. Витторио. Нас погубили мошенница и мальчишка.

— Бучино. — Ее голос, напротив, звучит мягко. Почти нежно. — Бучино. Посмотри на меня. Пожалуйста.

Но я не могу, не желаю.

— Если бы не твоя болезнь, я бы вернула ее на место. Я бы просто поставила ее обратно на полку, и ты бы ничего не узнал. Потому что все кончено. То, что было между ним и мною, уже прошло. Твоя болезнь привела меня в чувства. Ты это понимаешь, да? — Она умолкает. — Я никогда не хотела причинять тебе боль. Но тогда… О Боже… О Господи, да как же это объяснить? Тогда… нет, раньше со мной никогда такого не случалось. А! Послушай, и ты все поймешь… Мы ведь с тобой столько лет друг друга знаем… ты поймешь, что со мной произошло. Что со мной всю жизнь происходило. Я ведь всю жизнь спала с мужчинами, которым этого хотелось больше, чем мне. Ведь этим-то мы и жили — мужской похотью. С тех пор как мне исполнилось четырнадцать лет, я наблюдала, как мужчины утопают в этой похоти, как они сходят с ума из-за нее, неистовствуют и даже теряют мужские качества. Но сама я никогда до конца не понимала, что такое настоящее вожделение, разве что… Разве что однажды, с Пьетро, когда я была еще совсем юной, я что-то подобное испытывала, но скорее это были сердечные чувства, а не телесные, да и моя мать выставила его из дому, как только заметила мою влюбленность, и вся моя страсть растаяла от гнева. А после него были лишь полчища других мужчин, ничего для меня не значивших.

Она замолкает и сглатывает. Я поднимаю на нее взгляд и вижу, что на глазах у нее наворачиваются слезы.

— Ты был прав. Мальчишка, он и есть мальчишка! Он ничего не знает о жизни. О Боже, Бучино, но все равно в нем было нечто… Какое-то пламя в самой сладости его желания, которое и во мне тоже разжигало огонь. Ах! Не могу объяснить тебе… даже слова здесь… как бы сказать? Слишком бледны, слишком затерты. Но я это чувствовала. О Боже, как я это чувствовала! Ту самую лихорадку, от которой никто не желает исцелиться. Теперь-то мне кажется, он был мне послан в наказание. Чтобы я ощутила это единственный раз. Только с ним. И впредь, до конца жизни, знала бы, чего именно мне не хватает, потому что больше мне никогда не доведется такого испытать.

Она уже плачет, но в то же время сердится сама на себя и руками смахивает слезы.

— И все равно… все равно… Важно то, что он не видел гравюр и что книга цела и невредима. Конечно, я бы поставила ее на место. Но в ту же самую ночь ты заболел! А потом… да, потом у меня просто не было времени, и я забыла про нее.

Я не знаю, что на это ответить. Пусть теперь я отчасти успокоился, отчасти я по-прежнему беснуюсь — только по-другому. Глядя на Фьямметту, я в то же время мысленно вижу Корягу — ее жемчужную кожу, ее стройное гибкое тело, ее новые, зрячие глаза. Коряга! Женщина, которая когда-то давно предала нас, но которая — как я теперь знаю — не украла у нас книгу. Женщина, спасшая мне жизнь. Женщина, чью жизнь я теперь, в свой черед, разрушил.

Вот мы по-прежнему сидим, и да поможет нам Господь. Куртизанка и сводник, терзаемые чувствами, которых нам испытывать не положено. Она права. Из всех недугов в мире этот — несомненно, сладчайший.

32

Она берет себя в руки раньше меня. А быть может, она угадывает мои мысли.

— Ты… ты говорил о каком-то ребенке? Когда ты увидел ее на Мурано, с ней был ребенок?

— Да… ребенок.

— Это был ее ребенок?

Я киваю.

— А как ты это понял?

Как я это понял? По копне белых кудряшек? По прозрачной коже? Или по тому, как она глядела на меня — с упрямством, уже присущим этой крошечной личности, с любопытством, вытеснившим страх? Или по тому, как Коряга ворвалась в толпу, чтобы спасти дитя от возможной опасности, по тому, как обнимают матери своих детей, какими бы они ни были, как бы необычно или безобразно они ни выглядели…

Я повторяю свой рассказ и на сей раз замечаю, что она слушает очень внимательно. Я догадываюсь, о чем она сейчас думает. Ей-то неведомы материнские чувства. А испытать их ей хотелось бы. О, как хотелось бы… Я наблюдал такое и раньше — стоит женщине влюбиться, как у нее появляется желание иметь ребенка. Это — часть их любовного недуга, подобно тому как малярия сопровождается горячкой. Быть может, уд настоящего любовника проникает так глубоко, что разжигает в утробе какое-то томление? Быть может, это обещание будущего или залог, который останется и тогда, когда сама страсть уже угаснет?

Будущее. Что же нас ждет?

— Ну, Бучино! Что нам теперь делать? Ведь она же поймет, что это ты натворил, верно? Поймет, кто у нее побывал?

— Да.

— А большой ты разгром там устроил?

Я трясу головой:

— Да, немалый.

Остается рассказать еще кое о чем. Я мысленно вижу, как маленькие белые косточки вываливаются из мешка и исчезают в липкой жиже.

— А! Но она-то не знает, что с ними приключилось. Так что же? Она решит, что теперь эти кости у нас?

— Наверное. Пожалуй, да.

— В таком случае она будет бояться нас. Бояться того, что мы можем с ними сделать, зная про нее, что она воровка. А мы это знаем, верно? Понимаешь, видит Бог, мне не хочется верить, что это действительно так, но мы должны быть уверены.

Я задумываюсь.

— Да, я уверен. Я считаю, что, сговорившись с Мерагозой, она выкрала наш рубин и продала его.

— Но зачем же тогда она приходила потом и помогала нам?

Я качаю головой:

— Не знаю…

— И что же? Все это время она ловко прикидывалась слепой, чтобы убедить нас — и всех прочих — в своих необыкновенных способностях?

— Да.

— Значит, она шарлатанка?

— Да… Нет… — Я снова вижу записи, сделанные мелким почерком в ее записной книжке, все эти страницы, испещренные пометками и рисунками, вижу бесконечные ряды баночек и флакончиков. — Не знаю. Я… Я думаю, она действительно умеет исцелять. Думаю, она многие годы училась этому, составляла лекарства, а то, чего она не знает, пытается понять через опыты.

— А кости? Она их тоже использует для лечения?

— Откуда мне знать! Это перед тобой она разыгрывала ведьму. Что за напитки и снадобья она давала тебе, чтобы заручиться любовью ще… Фоскари?

— О нет, тут ты ошибаешься. Все было совсем не так. Ты тогда так злился на меня, что даже слушать ничего не желал. Конечно, она мне помогала. Но лишь простыми средствами — заклинаниями, мольбами. Несколько раз кидала бобы, гадая на будущее, но никакой крови, никаких освященных гостий, о которых ты кричал, и в помине не было. — Сейчас ее голос звучит почти грустно. — Она не нуждалась в подобных вещах. Она… как бы тебе сказать? Она многое словно видела — о Боже! Теперь-то понятно, ведь она в самом деле все время на нас смотрела, потому и видела… Но я имею в виду не только в телесном смысле. Мне кажется, она разбиралась в душах людей так же хорошо, как и в их телах.

Фьямметта права. Это так. А как быть с моей душой? Что она поняла про меня? Но к чему теперь эти вопросы? Слишком поздно.

— Уверяю тебя, Бучино, она многое видела! Помнишь, что она однажды сказала про тебя? Что тебе следовало бы забыть о своих недостатках и радоваться своим достоинствам, ибо — она так и сказала — поводов для радости вполне достаточно. — Она невольно смеется. — Раньше я восхищалась ее смелостью: ведь в жизни ей привелось вынести страдания похуже, чем тебе, а она все равно осталась сильной.

Наступает тишина. Я чувствую на себе взгляд Фьямметты.

— Ты ведь тоже о ней думал, правда? Ты побывал у нее дома. Ты теперь понимаешь, как она работает. Ты знаешь, что она оказалась воровкой. Ты видел ее с ребенком — и понял, что это ее собственное дитя. О, Бучино, мне кажется, ты очень многое о ней знаешь.

Видит ли она все по моим глазам? Или в моем голосе появляется нечто особенное, когда я говорю про нее? Как можно распознать симптомы болезни в самом себе?

— Ты ведь потому за ней и следил, да? Потому что все это время ты что-то подозревал?

Я не знаю, что на это сказать.

— Я… нет. — Я опускаю взгляд. — Я… пошел за ней, чтобы поблагодарить ее. За то, что спасла мне жизнь. А еще потому, что… Потому что мне хотелось… Хотелось узнать ее получше.

— О, Бучино!

Несколько мгновений Фьямметта смотрит на меня, но, что бы она ни прочла на моем лице (а я понимаю, что на нем многое написано), она воздерживается от каких-либо замечаний. И мне становится стыдно, потому что она оказалась гораздо великодушнее меня.

Весь оставшийся день мы ждем, хотя, сказать по правде, ни я, ни она сами не знаем толком, чего именно мы ждем. Что она придет к нам просить прощения? Или выпрашивать свои кости? А может быть, она ждет, что мы сами явимся к ней и изложим свои требования? Например, цену рубина — в обмен на мешок с костями? Но ничего не происходит. Город медленно возвращается к работе. Один генуэзский купец, который приезжал в Венецию на ярмарку, а завтра собирается в обратный путь, приходит к нам в надежде, что моя госпожа отужинает с ним, потому что он прочел кое-какие новые стихи о ней в «Реестре куртизанок». Но когда она отказывает ему (вернее, это делаю я) под тем предлогом, что вечер у нее уже занят, он, похоже, даже испытывает облегчение и, скорее всего, пораньше ложится спать. Город так долго предавался празднествам, что все, по-видимому, очень устали.

Мы оба ложимся спать рано, а на следующее утро оба вдруг понимаем, что должны отправиться к ней. Моя госпожа надевает головное покрывало, и Марчелло везет нас, тем более что все эти годы именно он доставлял записки для Коряги в пекарню на кампо, когда нам срочно требовалась ее помощь. Он высаживает нас на пристани в нескольких мостах от временной запруды на канале и остается ждать нас.

Первый удар колокола, призывающий к работе, уже прозвучал, но улицы все еще скованы ленью. Какой-то мужчина проходит мимо нас, тихонько бранясь себе под нос. Похоже, весь город мучится общей головной болью после бурных празднеств. Сейчас не время вступать с кем-нибудь в пререкания — может вспыхнуть нешуточная ссора. По мосту, ведущему к тыльной части дома Коряги, грустный мул тащит телегу, груженную бочками с черной жижей. И я сам, и моя госпожа оделись поскромнее, но я все равно чувствую, что ей не по себе. Уж очень давно она не ходила по беднейшим районам города, к тому же ее изящная наружность и мое уродливое обличье неизбежно привлекут внимание прохожих.

В осушенном канале начались очистительные работы. Полдюжины мужчин стоят, погрузившись по пояс в ил, черные как черти, и выгребают лопатами отвратительные комья липкой грязи. На лицах у них повязки, которые уберегают их от зловония, поднимающегося снизу, от смердящих отбросов. Очистка займет не одну неделю. Когда мы проходим мимо, кое-кто из рабочих поднимает на нас глаза, и один из них что-то кричит нам вслед. Сейчас государству не хватает людей, желающих грести на галерах, и оно набирает вместо добровольцев преступников — всегда найдется работенка, на которую не погонит даже голод. Мы ускоряем шаг и попадаем в переулок, где живет Коряга. Я отсчитываю двери, хотя прекрасно знаю, какая из них — ее. Теперь снаружи не висит замок, но если она дома, то дверь будет заперта изнутри, как тогда, когда я пришел в первый раз, и потому я едва не отскакиваю в сторону, когда дверь без усилия поддается.

Фьямметта бросает на меня быстрый взгляд, и мы вместе заходим внутрь. Поначалу мы ничего не видим в полумраке и вынуждены доверяться обонянию. В помещении стоит сильный запах трав и чувствуется кислая вонь от разлагающихся животных останков. Мы в комнате, где хранятся ее снадобья и где я, буйно орудуя кочергой, смахнул кое-какие лекарства с полок. А что мне было делать? Когда хочешь достать что-то, но не можешь дотянуться, то крушишь все вокруг. Такое могло бы случиться где угодно. Но только здесь, куда ни шагнешь, наступаешь на битое стекло или в липкую пахучую лужицу, а когда наши глаза приспосабливаются к темноте, я замечаю, что в комнате — разгром пострашнее того, что учинил я. Ваниль перемешалась с петушиными сердцами, розмарин плавает в моче. Нет, это не моих рук дело. Все до одной баночки и бутылочки сброшены с полок на пол и разбиты на мелкие кусочки. Стулья и маленький столик изрублены в щепки, печь разломана на части, даже очаг разорен, а пепел и сажа рассыпаны по всему полу.

Я вижу, что Фьямметта потрясена.

— Это не я сделал, — говорю я поспешно. — Это… это не я.

Дверь, ведущая в спальню, распахнута настежь, одна из петель сорвана. Уже с порога мы видим, что кровать разнесена на куски, пол, будто в сарае, усеян соломой и обрывками рогожи. А сундук… Даже когда он остался пуст, я не мог сдвинуть его с места. Но кто-то сумел это сделать. Сдвинул и изрубил его в щепки, разодрал в клочки всю одежду, которая хранилась внутри. Тот, кто приходил после меня, явно не искал какого-то похищенного предмета. Тем не менее забрал с собой кое-что. Я повсюду шарю взглядом, но не вижу ни записной книжки, ни деревянной шкатулки. И тут только понимаю, в какую беду попала Коряга. Я торопливо захожу в другую комнату.

— Ой! Из какой чертовой задницы ты выскочил, а?

Какой-то человек преграждает мне путь снаружи, со стороны улицы. Из-за его плеча выглядывает другой. Оба — здоровенного роста, покрыты запекшейся коркой черной грязи, будто бесы, вынырнувшие из ила.

Моя госпожа очнулась раньше, чем я.

— Я… мы ищем Елену Крузики.

— Зачем?

— Мой карлик мучается болями в животе, и Елена должна была навестить его сегодня утром. — Ее голос прозрачен словно стекло. Пусть она родилась в венецианских трущобах, но ей удалось возвыситься до того, что живет в пьяно-нобиле прекрасного дома.

— И чем она тебя лечит, грязный урод?

Работяга смотрит на меня в упор. Был ли он вчера на кампо? Если был, то, пожалуй, он еще узнает меня. Я разыгрываю слабоумного, принимаюсь стонать и хныкать, держась руками за брюхо.

— О, его бесполезно спрашивать. Увы, он дурачок, — нетерпеливо отвечает моя госпожа. — Так где она?

— Ее забрали.

— Забрали? Кто?

— Городская стража.

— Когда? За что?

— Сегодня, рано утром. За убийство и колдовство.

— Как! Что за нелепость? Ведь все знают ее как целительницу!

— Ну нет — только не соседи. Тут многие женщины говорят, она с дьяволом зналась.

Да, готов поклясться, я даже знаю, чей голос будет громче остальных в этом женском хоре. Будь Венеция построена, как любой другой город, мне кажется, местные сплетни были бы менее ядовитыми. Моя госпожа быстро схватывает здешний настрой и разворачивается к выходу.

— Что ж, похоже, нам придется искать помощи у кого-то другого.

— Пока вы не убежали… — Черный человек делает шаг в нашу сторону, и даже сильный запах лекарств отступает перед вонью канала, которой он весь пропитался. — Моя обязанность — записывать имена всех, кто к ней приходит. Для показаний на суде.

Я снова начинаю стонать и плотно сжимаю ноги:

— Госпожа!

Она смотрит на меня:

— Держись, Антонио! Должна вам заметить, синьор, если вы представитель церкви, то от вас как-то странно пахнет.

— А вы — если вы знатная дама, то вы очень далеко от дома, — возражает тот, и его ухмылка лишена какой-либо благосклонности.

— Мадонна! — ору я.

Фьямметта запускает руку в кошелек и достает серебряную монету. Потом, заметив второго человека, — еще одну. Это больше, чем такой работяга заработал бы, выгребая нечистоты на десятке каналов, и больше, чем он когда-либо ожидал нажить на своей хитрости. Это я вижу по его глазам. На самом деле это настолько большая сумма, что мы рискуем пробудить в нем алчность. И тогда я громко порчу воздух — чтобы не оставлять ему время на раздумья, иначе он еще вздумает повести двойную игру.

— Ах ты, мерзкая мартышка! Убирайся отсюда — убирайтесь оба!

Он отходит в сторону, и Фьямметта проносится мимо грязныхработяг, точно корабль на полных парусах, а я поспеваю за ней маленькой шлюпкой.

Я старательно хромаю по улице, продолжая мучиться притворной болью в брюхе. Мы идем к лодке через кампо, избегая канала, и я бросаю беглый взгляд в сторону пекарни. Оттуда выходят две молодые женщины, одна из них — та самая девушка, которой я подарил серебряный дукат. Боже мой, как давно это было! Она машет мне рукой и, не успеваю я сделать и двух шагов, подходит ко мне.

— Здравствуйте, милый коротыш. — Вначале она улыбается мне, затем моей госпоже, общество которой делает из меня еще более состоятельного мужчину. — Как поживаете?

— Хорошо, — отвечаю я. — Поживаю хорошо.

— Вы, случайно, не к Коряге опять приходили?

— М-м, нет.

— Это хорошо. А то ее схватили. За то, что ведьма!

— Как ведьма? Почему? Что случилось?

— Рабочие — те, что чистят канал, — нашли в тине чьи-то кости, как раз под ее окнами.

А ведь именно об этом я со страхом думал, пока тащился по улице, изображая дурачка.

— Наверное, у нее собака издохла.

— Нет, нет, не собака! Говорят, это косточки младенцев. Тех, что она прямо из материнских животов вытаскивала. А еще говорят, к ней сам дьявол захаживал! Два дня назад его соседка своими глазами видела — он вылезал из ее окна в виде огромного пса. Когда про это прослышали, ее сразу схватили.

33

— Ты права! Это было бы безумием!

— Ну так скажи же ему! Клянусь тебе, меня он не послушает.

— Как? Бучино, неужели ты хочешь, чтобы тебе отрезали яйца и скормили их свиньям? Пусть ты их редко использовал в последнее время, но знаешь ли, они тебе еще пригодятся в будущем, а?

Я перевожу дух, потому что уже устал слышать собственный голос, твердящий одно и то же.

— Да не собираюсь я рисковать своими яйцами! Я лишь говорю, что если узнают, что тот пес — это я, то они не смогут обвинить ее в сожительстве с дьяволом!

— Ладно, не с дьяволом! Но тогда все равно ты — урод, сожительствующий с ведьмой!

— Да никто ни с кем не сожительствовал! Ее даже дома тогда не было!

— Я знаю. И ты это знаешь. Но почему кто-то должен в это верить, если гораздо соблазнительнее поверить в обратное?

— А как же кости? Ведь твоя исповедь тут делу не поможет, — раздается голос моей госпожи, которая теперь не столько сердится, сколько волнуется, потому что, как и я, она мечется между необходимостью спасать наши шкуры и желанием помочь Коряге.

— Сами по себе кости ничего не значат, — говорю я твердо, потому что уже несколько часов подряд пытаюсь встать на место церковного инквизитора и в то же время выступаю адвокатом Коряги. — Всякий раз, как осушают каналы, на дне обнаруживают остатки давних трупов. В Венеции всем это хорошо известно! Можно догадаться, что каждая женщина, жившая здесь в последнее столетие, хотя бы раз выбрасывала на помойку вытравленное дитя!

— Нет-нет, это не годится! Догадки догадками, но вот поймали ведьму, о которой доподлинно известно, что она это делала! Фьямметта права, Бучино! Если ты будешь и дальше рассуждать в том же духе, ты пропал. Твоя совесть — а должен сказать, удивляюсь, как это она наконец в тебе проснулась! — сделала из тебя дурака! Ведь наша жизнь строится не на правде, приятель, а на всесильных сплетнях и людском коварстве. И уж кому, как не тебе, полагалось бы это знать!

Мы сидим в нашей прекрасной лоджии, в нашем портего, выходящем на канал. После Сенсы прошла уже неделя. Город горд и занят делами — его владычество над водами обеспечено на год вперед, а сундуки набиты монетами, оставленными тысячами иноземных гостей. Все в мире хорошо. И никто не желает слушать дурных новостей. А если кто занимается такими ремеслами, как колдовство, воровство и проституция, то за советом в трудную минуту обратиться почти не к кому.

Но, при всей своей жажде славы и богатства, Аретино питает слабость и к уязвимым местам, а не только к блестящей поверхности. Хоть он и притворяется черствым, я знаю, что сострадание ему не чуждо.

— Но мне казалось, что в Венеции… Ты же сам все время твердил нам, что здесь церковь не так сурова, как в других городах…

— Так оно и есть! Не так порочна, не так испорчена. Потому что она более независима от Рима — уж об этом-то государство печется! Послушай, случись такое в любом другом месте, сейчас бы уже наверняка между столбами сваливали кучу дров. Ты сама знаешь, кое-где ведьмы горят так же часто, как обычные свечки! Но все равно, и Венеция попадает в щекотливое положение, если речь заходит о ереси. Щекотливое и для церкви и для государства. Или вы были оба слишком заняты тем, что грешили с добрыми католиками, чтобы это замечать? Насколько я помню, вы вообще не пускали к себе мужчин-еретиков! Значит, вам неизвестно о том, что творится сейчас в Германии?

— Ты про Мюнстер? — Моя госпожа, хотя и проводит много времени в заботе о красоте лица, тем не менее не оторвалась от событий, происходящих в мире.

— Да, про Мюнстер! И не только. Сейчас и многие другие города охвачены пламенем ереси и беспорядков.

Он прав. Хотя именно Мюнстер нагнал на всех страху. Больше всего ужас вселяют самые свежие события, а свежайшие новости из Германии привозят купцы-немцы, после весеннего таяния снегов являющиеся из-за альпийских перевалов. Оказалось, еретики, захватившие Мюнстер — и мужчины и женщины, — настолько обезумели в своей преданности новой вере, что попрали не только Церковь, но и все государственные устои. Убив правителей города, они объявили о создании собственной Божьей Республики, где не будет ни богатства, ни частного имущества, ни королей, ни правителей, диктующих свою волю народу, ни даже законов. Мы тогда сидели с моей госпожой в этой самой комнате и шутили, что, последуй все города примеру Мюнстера, мы останемся без работы. Ведь там, где не существует брака, не существует и греха.

Но бедняцкий рай, как известно, это сущий ад для богачей. Немецкие князья, сломив в итоге упорство бунтарей и едва не заморив их голодом, ответили зверством на зверство. С проповедников ереси заживо сдирали кожу вместе с мясом, а освежеванные трупы выставляли на всеобщее обозрение в клетках, развешанных вокруг шпилей собора, чтобы их медленное разложение послужило уроком остальным.

— Как? Значит, ты не веришь, что наше правящее воронье боится, как бы у нас тоже не произошли такие перевороты? А?

— Нет! Вся эта анабаптистская чепуха годится только для книжников-фанатиков да нищего сброда! Венеция слишком хорошо живет, ей ни к чему страшиться ереси. Тем более лютеране оказались способными к торговле. Но именно поэтому наш город стремится выглядеть чистым в отношении веры. Потому-то и выпустили последний указ против богохульства и проклятий! Всем же ясно, что правительство не столько ратует за истинную веру, сколько боится распространения порока! Вашей целительнице не повезло, ее может захлестнуть это течение. Фьямметта права. Ну расскажешь ты им правду — а именно что ты залез туда, потому что заподозрил, что пять лет назад она украла у вас рубин, — и что дальше? Все равно выходит, что она — воровка, а ты — карлик куртизанки, состоявший в общении с женщиной, обвиняемой в детоубийстве и колдовстве, в чьем доме нашли уйму вонючих мазей и книгу с зашифрованными заклятьями! Ее это не спасет, а тебя, скорее всего, погубит.

— Что же с ней сделают?

— Знаешь что? Я хорошо разбираюсь в жизни шлюх, а не ведьм! Откуда мне знать, что с ней сделают! Станут пытать…

— Ей сделают больно?

— Черт тебя раздери! Конечно сделают. Больно делают всякому, кто нанес урон государству, сам знаешь! Или может быть, ты не только причинным местом, но и мозгами стал слаб — а, Бучино?

— Не насмехайся над ним, Пьетро! — Теперь моя госпожа, похоже, успокоилась, взяла себя в руки. — Ведь Коряга спасла ему жизнь. Тебе это известно. Кроме того, несмотря на то, что она, по-видимому, обокрала нас, она долгое время была нам верным другом.

— Гм! Что ж, я и сам изведал, что это такое — оказаться на краю гибели. И все же вам лучше не ввязываться в это дело. Или вмешаться, но не на суде, а за спинами судей. Фьямметта, если ты можешь залучить в свою постель кого-нибудь, кто способен повлиять на правосудие, то ублажи его на совесть, а потом попроси об услуге. Но если будете слишком высовывать головы, то не жалуйтесь потом, что их вам снесли с плеч!

Уже темно. Аретино ушел, моя госпожа на работе — в постели с нашим стариком-корабельщиком, помогает ему истечь, сквозь сопенье и пыхтенье, хоть каким-то удовольствием. Наша влиятельная ворона, Лоредан, должен навестить нас через несколько дней. Коряга еще жива, еще не осуждена, и нам остается только ждать. И хотя в целом мире не хватит вина, чтобы залить ужас перед надвигающейся катастрофой, я выпил его достаточно, чтобы на время притупить тревогу.

Ночь стоит теплая, и я сижу в лоджии, глядя, как черные лодки скользят по черной воде, и зажженные на лодках фонарики кажутся путеводными светляками в ночной тьме. Снизу долетают веселые возгласы и смех. Пожалуй, Аретино прав: пусть в Германии пылают мятежи, но Венеция слишком красиво живет, чтобы устраивать перевороты. Он никогда не перестанет удивлять меня, этот город, который верит собственным хвастливым выдумкам! В Риме тоже толковали о гражданском величии, но в тесном кругу, а порой и открыто, на людях, все признавались, что чуют запах разложения. Но здесь такое немыслимо! Здесь — мы живем в величайшем из государств христианского мира, в государстве могущественном, богатом, мирном, справедливом и незапятнанном, в девственном городе, в который не может проникнуть ни один враг. Последнее утверждение звучит достаточно странно, так как всем известно, что сюда стекаются мужчины со всего мира с ясным намерением проникнуть повсюду, не затрудняя себя размышлениями о какой-то там девственности.

Разумеется, это миф. Если бы рай был на земле, тогда зачем людям нужно было бы умирать, чтобы попасть туда? И все же… И все же… Часть правды здесь есть, и это-то для меня самое загадочное.

Есть одна книга, о которой теперь много спорят в образованных кругах. Ее написал флорентиец Никколо Макиавелли — человек, которого вышвырнули из правительства и подвергли пытке. В изгнании он написал трактат об искусстве управления государством, устои которого он видит не в христианских идеалах, а в соображениях выгоды. По его мнению, самые успешные владыки правят скорее благодаря силе и страху, нежели благодаря согласию народа. Когда я только прочел это сочинение, то во многом нашел его справедливым, потому что и я считаю, что люди в самом деле таковы, какими Макиавелли их описывает: они куда более восприимчивы к наказаниям, чем к доброте. И все же, несмотря на то, что по натуре я скорее циник, мне кажется, что в Венеции все не так. Разумеется, здесь люди боятся властей (Господь ведает, как мы сами сейчас трепещем перед ними! — но лучше я не буду снова об этом думать), но не только страх позволяет сохранить целостность этого государства. И тут Аретино опять прав — Венеция наслаждается слишком красивой жизнью, чтобы заниматься переворотами. И это относится не только к верхушке. Даже бедность, похоже, здесь переносится легче, чем в других краях. Да, порой здесь скапливается больше нищих, чем можно прокормить, но если чужаков, хорошенько выпоров, прогоняют из города, то, коли ты родился в Венеции и сидишь на церковном пороге с протянутой рукой и если при этом ты не станешь соваться за пределы собственного прихода, никто тебе руку не отсечет и милостыни тебе будут давать достаточно, чтобы пусть не жить полноценно, но существовать. И даже если ты голодаешь, то здесь часто устраиваются праздники, и всякий раз есть возможность приобщиться к пьяному милосердию, сопровождающему пышные обряды и пиршества. Я бы не мог этим довольствоваться — но ведь я-то живу собственным умом, а не жалкими обрубками рук и ног.

А что касается профессионалов, которые занимаются разными ремеслами или рискуют жизнью ради дела, то все они состоят в каком-нибудь братстве, заботящемся о своих. Плати исправно взносы, и братство отплатит тебе добром: поможет твоей дочери с приданым, поддержит тебя, если ты вдруг лишился работы, даже наскребет денег на твои похороны в случае нужды и найдет плакальщиков, которые будут идти за твоим гробом. Так зачем тебе входить в состав правительства? Ведь ты, по меньшей мере, достаточно независим, чтобы не чувствовать, что тобой управляют, и у тебя достаточно денег, чтобы наслаждаться жизнью. Каждое колесико в этом государственном механизме хорошо смазывается и удерживается, так что, пока корабли продолжают благополучно возвращаться, а деньги стекаться, кто пожелает жить в каком-нибудь другом городе?

Кто, кроме преступников? Но даже здесь, при том, что Венеция славится своей суровостью и даже жестокостью в наказании преступлений (с воров и мошенников сдирают кожу, им отрубают конечности между Столпами правосудия, а предателей и еретиков бросают в водную пучину), ей не чужды некоторые представления о милосердии. И в этом Аретино тоже прав. За те годы, что я здесь прожил, я неоднократно наблюдал, как вздергивают на виселице убийц, но еще ни разу на моей памяти в Венеции не поджаривали на костре ведьмовское мясо. Хотя, пожалуй, в теперешнюю пору, когда мир так боится богохульств, косточки тех крошечных созданий, что были погублены, так и не родившись, могут счесть доказательством человекоубийства.

Винная бутылка уже пуста, а перед глазами у меня все слишком расплывается, чтобы сходить за следующей. Но не настолько расплывается, чтобы я не мог отличить черного от белого, надежды — от безнадежности. Мы не можем помочь ей, не навредив себе. Хуже того, даже навредив себе, мы не поможем ей. Я уже продумал все ходы до единого, словно вертел тарелки, водруженные на палку, и все они неизменно летели наземь и разбивались. Даже если дьявол в обличье пса, вылезавший из ее окна, окажется карликом, который умеет взламывать чужие дома, это известие мало что изменит. Все равно ей придется отвечать за кости, за книгу с записями, за собачьи лапки, за астрологические значки и за все те сплетни, что как пятна плесени расползаются сейчас по городу: она, дескать, еще девчонкой исцеляла припадки при помощи пепла содомитов, она избавляла женщин от нежеланных младенцев, она — ведьма, творящая колдовство над половыми органами мужчин при помощи святой воды и заклинаний. Видит Бог, я и сам верил кое-каким из этих россказней, и видит Бог, кое-что из них — правда. В конце концов, Венеция — это госпожа рынков, и если кому-то что-то очень нужно, значит, кто-то другой обязательно наживется, предоставляя ему требуемое — будь то шелк, грех или колдовские чары. Женщина покупает новое платье, чтобы привлечь любовника, но вдруг обнаруживает, что забрюхатела, в то время как ей положено оставаться девственницей, или пока ее муж в отлучке. Что же ей делать? У некоторых зачатый плод вымывается сам собой, вместе с месячными кровями, и это мы зовем Божьим промыслом. Другие же, отчаявшись, прибегают к помощи Коряги. Итог тот же самый, женщина избавляется от ребенка. Неужели ее вмешательство и вправду заслуживает большего порицания, чем те мужчины и женщины, что предаются содомскому греху на супружеском ложе, дабы избежать зачатия? Мне кажется, ее вина гораздо меньше, чем мы готовы признать.

Ведь точно так же, когда мы заболеваем и ничего не помогает, церковь внушает нам, что страдание есть благо. Опять — промысел Божий! Однако кто из нас не согласился бы облегчить боль, если бы мы знали как? Выпей эту смесь трав с кровью, и тебе станет лучше. Где же тут дьявол? В травах, в крови или в той женщине, которая приготовила питье? А если речь заходит о любви или любовном наваждении? Ведь каждому здравомыслящему человеку известно, что этот недуг затрагивает не только тело, но и разум; в таком случае искусного поэта можно считать не менее опасным, чем ведьма, ибо он тоже помогает распространять и передавать заразу. Итак, Коряга — ведьма. Я — сводник. Моя госпожа — проститутка. Все мы виновны. Разница лишь в том, что ее разоблачили. И виноват в этом я. Но мое самопожертвование не поможет делу, я только дам повод осудить свою госпожу, а заодно и себя самого. Стоит куртизанку хотя бы раз привлечь к суду, пусть на основании одних только слухов о ее причастности к колдовству, и от нее всегда будут шарахаться как от зачумленной.

А если бы речь шла не о моей госпоже? Если бы я жертвовал лишь самим собой? Как бы я поступил тогда? Попытался бы вступиться за эту воровку и обманщицу? За эту лгунью? За женщину, которая держала меня в объятьях, которая спасла мне жизнь? Даже если бы я не мог отплатить ей и спасти ей жизнь, она бы, во всяком случае, узнала, что я пытался это сделать и что я никогда не намеревался обрекать ее на такую кару.

Ну, так как бы я поступил? Я не могу ответить на этот вопрос. Потому что не знаю. Но одно я знаю точно: всякий раз, стоит мне подумать о ней, как мое нутро заливает желчь, но от чего происходит эта горечь — от ее предательства или от ее страданий, я не могу сказать, потому что оба этих несчастья уже слились в моей душе воедино.

И это смешение, могу побожиться, не имеет ничего общего с винными парами.

34

Дни тянутся медленно. Мужчины приходят и уходят, но наш главный представитель воронья присылает записочки, сообщая, что его задерживают государственные дела. Габриэлла, которая, похоже, становится тем невиннее, чем дольше служит в доме греха, отправляется вместе с Марчелло в канцелярию церковной тюрьмы, чтобы расспросить про дальнюю родственницу — молодую женщину из квартала Челестиа, которую представители церкви арестовали десять дней назад. Новости, с которыми она возвращается, нам и так уже известны. Женщина по имени Елена Крузики обвиняется в колдовстве по письменным показаниям Церкви и свидетелей и предстанет перед судом, когда будут собраны все улики. Из местной, районной тюрьмы ее перевели в центральную — ту, что под Дворцом дожей. Там ее содержат за государственный счет, что означает медленную голодную смерть. В этом вопросе Венеция проявляет крайнюю осмотрительность, как и во всем, что касается денег и правосудия. Передачи со съестным разрешается приносить родственникам, но лишь при условии осмотра, дабы там не оказалось ничего такого, что колдунья может использовать для заговоров или для поклонения дьяволу.

Раз мы не можем ее освободить, мы можем хотя бы вкусно ее кормить. Отныне Мауро будет готовить обеды не только для дома разврата, но и для темницы.

Он уже едва поспевает. Сегодня вечером, наконец, явится мессер Лоредан, а поскольку известно, что до радостей стола он так же охоч, как до радостей ложа, то задача Мауро — утолить его первые желания. Он уже сбился с ног и квохчет почти столь же громко, как каплун, который, когда его зажарят и приправят апельсиново-коричным соусом, станет одним из изысканных блюд. Ну а после ужина, надо надеяться, наш мессер, поглотив столько яств, все-таки сумеет найти под брюхом свой уд, и тогда дело будет за госпожой.

Участь Коряги затронула всех нас (даже Габриэлла утратила прежнюю веселость), но моя госпожа сумела подчинить все страхи своей воле и целиком предалась делу, так как ей во что бы то ни стало нужно снова стать неотразимой. Пусть возлюбленного ей этим не удержать, но она, быть может, еще сумеет спасти подругу. У нее на все находятся силы, что вселяет в меня надежду, и она теперь печется о домашних делах не меньше меня, а сегодня целый день провела на собственной «кухне», возясь с притираньями и духами, щипчиками и помадами. Кожа у нее белоснежная и гладкая, как шелк, груди выпирают, точно две полных луны, восходящие над темным бархатным горизонтом, а запах от нее исходит жасминовый, с легким намеком на мускусную розу. Большинство мужчин пообещало бы ей все, чего она только пожелает, лишь бы просто иметь удовольствие видеть, как она станет расшнуровывать лиф. Но Лоредан — человек, с рождения окруженный привилегиями, и привык не столько радоваться совершенству, сколько всегда иметь его. Он не раз приходил и уходил, так и не сказав ни одного комплимента, впрочем, когда доходит до кошелька, он не настолько скуп.

На самом деле, если не считать привычки платить вовремя, я мало что знаю о нашей важной вороне или о том, чем именно он занят, когда правит Венецией. Все, что мне известно, это короткие резкие вскрики, которые он издает, предаваясь любовным наслаждениям; эти отрывистые взрывы я мог бы сравнить с сердитым карканьем его тезки-птицы. Некоторые из наших завсегдатаев делятся с нами своими тревогами и триумфами. Например, Альберини, когда дела у него идут хорошо, одаряет нас чудесами, способными или пропускать свет, или отражать мир, но если что-то не ладится и товар доставляют битым, а платить по счету и производить замену приходится ему, то он сетует и ворчит так, словно моя госпожа ему жена, а не зазноба. Но Лоредан оставляет все свои государственные заботы в палатах Дворца дожей; конечно, он охотно толкует о Венеции как об идеале, но о фактах предпочитает помалкивать. Он принадлежит к одному из самых знатных семейств, которые, по сути, издавна правят правителями, и, несомненно, является и усердным слугой государства на должностях, на которые его избирают, и политиком, пользующимся семейным влиянием для подкупа или для покупки голосов, которых ему недостает для того, чтобы занять именно ту должность, которая желанна ему самому. Хотя он больше не вхож в святая святых власти — несколько месяцев назад истек срок его пребывания в составе великого Совета десяти, — он знает там всех, и если там обсуждалась или, напротив, скрывалась какая-то громкая история, он наверняка о ней слышал. Способен ли он к состраданию? Что ж, ведь однажды он проявил великодушие, оказав моей госпоже ту милость, которая была в его власти, — пригласил ее на Сенсу. Но сейчас… Одному Богу известно, что сможет и что пожелает для нас сделать этот человек.

Впрочем, мы сами это вскоре узнаем.

Обычно он приходит в сумерках и уходит на рассвете. Но сегодня вечером он задерживается, а когда он наконец приходит, мы с моей госпожой уже изнываем, как запертые в клетке псы. Пока она развлекает гостя, я сижу у себя в комнате, с книгой на коленях, но ни одно слово не доходит до моего разума. Незадолго до полуночи я слышу, как отчаливает его лодка, слышу клич его гондольера, сворачивающего на главный канал. Я жду, когда же она выйдет. Наконец, иду к ней сам. Она сидит, глядя из окна на воду; волосы рассыпались у нее по плечам таким же пышным облаком, как в ту чудовищную ночь в Риме, когда она переспала с врагом, чтобы спасти нам жизнь. Солдаты и сановники — вот самые непробиваемые клиенты. Она оборачивается, и по ее глазам я догадываюсь об исходе их свидания.

— Мне и рассказывать-то было нечего, Бучино. Он уже и так обо всем знал.

— Как? Что ты хочешь сказать?

— Не знаю — просто об этом все говорят, и в правительстве тоже. Это ясно. Суд начнется на следующей неделе — с участием церковных чинов и представителя государственного суда.

— А что он еще сказал?

— О-о! Он говорил, что законы против богохульства и проклятий призваны защищать государство от распространения беспорядков и ереси. И что убийство младенцев — рожденных или нерожденных — это серьезное преступление. Боже мой, и все это после того, как я его обслужила! Клянусь, не успевает его семя просохнуть на простынях, как его голова уже возвращается в палату совета! — Она горестно смеется. — А я еще считаюсь мастерицей своего дела!

— Это не твоя вина. Он всегда был чурбаном бесчувственным. Мы же радовались его высокому положению, а не добродушию. А ты что ему рассказала?

— Что она вылечила ребенка моей соседки и что я предложила ей вступиться за ту женщину. Не знаю, поверил ли он мне. Наверное, у меня не очень хорошо получилось. — Она снова смеется. — Шесть лет я была для него верным средством отдохнуть после тягот управления государством. Он еще ни разу не видел меня в слезах и, похоже, немного растерялся, не зная, как быть.

Она умолкает, и мы оба прекрасно знаем, что слезы вот-вот снова хлынут. Фьямметта не привыкла терпеть неудачи с мужчинами, а за последние несколько недель таких неудач (разного свойства) ей выпало больше, чем за много лет. Но сейчас ей нельзя сокрушаться из-за этого.

Она нетерпеливо встряхивает головой.

— Он сказал, что сделает все, что может. Наверное, он и впрямь попробует что-то сделать. Аретино прав, Бучино! В воздухе ощущается заметная тревога. Лоредан был очень рассеян весь вечер, еще до того, как мы отправились в спальню. Когда я спросила у него, отчего он был так занят и почему сегодня задержался, он лишь проронил, что это связано с иностранными делами, а когда я попыталась выспросить поподробнее, он закрылся как устрица! А вот вчера у меня был Фаусто и сообщил мне, что турки снова нападают на венецианские суда, но никто не желает признаваться в потерях.

Ла Серениссима — Безмятежная! Похоже, под безмятежной гладью происходит тайное бурление.

Ну, так что же нам теперь делать? Лучше не задаваться таким вопросом — ведь ответ ясен нам обоим. Остается ждать дальше.

35

Мы с Марчелло ежедневно отвозим еду, привязывая лодку у пристани слева от Столпов правосудия, а дальше пересекаем Пьяццетту, чтобы подойти к боковым воротам тюрьмы. Я уже начал ценить определенную симметрию правосудия и наказания, заложенную в здешней архитектуре, чего не замечал прежде. Мало того что плаха красуется прямо перед Дворцом дожей, еще и сам дворец, где обитают творцы законов, служит в своей нижней части узилищем для тех, кто эти законы нарушает. Но здесь, как и везде, тоже существует иерархия. Если у тебя достаточно денег, ты можешь купить себе местечко в одной из камер, выходящих решетчатыми окошками на саму Пьяццетту, и наслаждаться свежим воздухом и видом на столпы, позорная казнь между которыми — если у тебя хватит денег и благоразумия — тебя не ждет. Готов поклясться, многие из нищих охотно поменялись бы местами с такими заключенными, потому что те не только хорошо питаются, но даже принимают у себя друзей и родственников. Я не раз видел, как знатные господа, обвиненные в мошенничестве или чем-то подобном, играют в карты или болтают с какими-то юнцами, а изредка и с хорошо одетыми дамами.

Те, у кого денег и влияния меньше, томятся в сырых подземных камерах, и если им не слышно предсмертных криков тех, кого вздергивают на площади, то это означает, что и нам не слышны их вопли. Я до сих пор помню рассказ моего знакомого старика-колодезника о том, как однажды сжигали группу отъявленных содомитов. Содомия, надо сказать, почиталась величайшим из преступлений, да вдобавок некоторые из виновников происходили из знати, и их связи попахивали мятежом против правительства. Так вот, тех из них, кто происходил из правящего воронья, удушили гарротой еще до того, как их лизнуло пламя, а вот парнишкам победнее и помилее — тем, с кем они прежде забавлялись, — выпали и муки костра, и истошные крики.

У входа в темницу мы передаем сверток с едой привратнику и (следуя совету Аретино, чье знание жизни низов оказывается безупречным) незаметно суем ему в ладонь монетку, чтобы передача наверняка дошла по назначению. Я уже раз десять спрашивал, нельзя ли ее повидать, чтобы убедиться, что ее кормят, но мои любезные гримасы ни к чему не приводят, и ответ я получаю один и тот же: обвиненные в ереси содержатся в одиночестве, им ни с кем видеться не позволено.

Летнее солнце забирается все выше на небосклон, а наши дни делаются все мрачнее.

Два утра назад юный любовник моей госпожи отплыл на круглой галере, направлявшейся на Кипр. Последнюю ночь перед отплытием он провел у нее. Я пожал ему руку, когда он пришел, и попросил прощения за давнюю грубость. Он, похоже, смутился (при всем обретенном любовном опыте он по-прежнему очень юн), но для меня важно было примириться с ним. Что между ними потом происходило, я не знаю, но звуки, долетавшие из ее спальни в ту ночь, свидетельствовали не только о страсти, но и о страдании. На следующий день Фьямметта не показывалась почти до самого закатного часа. От меня, хотя я был готов сделать все ради того, чтобы утешить ее горе, никакой пользы не было. Я понимаю, что ей чудовищно не хватает Коряги. Как мужчина, который очень долго жил рядом с женщинами, я знаю точно, что бывают времена, когда только они сами могут помочь друг другу.

Мне тоже не хватает Коряги. И ее отсутствие омрачает не только настоящий миг, но прошлое, когда я упорно предпочитал не обращать на нее внимания.

Суд проходит за закрытыми дверями в одной из дворцовых палат совета. В течение нескольких первых дней я стою снаружи, возле входа, рассчитывая разглядеть свидетелей и теша себя надеждой, что если я опознаю ту женщину, что преграждала ей путь тогда на площади, то покажу ей, как больно может искусать лгунью дьявол с собачьими зубами. Но дворцовые ворота ежедневно проглатывают сотни людей — и тех, кто правит, и тех, кем правят, — и одна сердитая старуха до смерти похожа на другую.

Через некоторое время начинают распространяться сплетни, что старая труба дала течь, дескать, одна из обвинительниц потеряла ребенка на восьмом месяце, а потом обнаружила у себя под подушкой ржавые гвозди и вырванные зубы — верные приметы ворожбы! Сама же Коряга ни в чем не сознается, и ее защита — спокойная, ясная логика — порой наносила серьезные обиды обвиняющей стороне; а чтобы проверить правдивость ее слов, ее подвергали пытке веревкой, хотя, по-видимому, это никак не повлияло на ее показания.

Я, человек, не привыкший молиться (я никогда не мог понять, с кем же я все-таки беседую в такие минуты — с Господом Богом или с самим собой), теперь завел обыкновение вместо Бога взывать к Лоредану. Его сдавленное карканье, сопровождающее любовные утехи, с монотонной регулярностью раздается у нас в ночи. Моя госпожа приберегает всю свою изобретательность для того, кто обладает наибольшим влиянием. Мне кажется, страсть, оставшуюся у нее при разлуке с сосунком, она сейчас переносит на этого старца. Он непременно должен это ощущать — ведь она буквально сияет красотой и нежностью в эти дни, а он, при всей своей внешней неумолимости, человек не жестокий. Я знаю, что он заметил царящую в доме тревогу, ведь даже профессионалы не в силах разыгрывать радость, когда кругом столько горя. Именно он, когда начали расползаться слухи о суде, отступил от своего обыкновения и заверил мою госпожу, что судьи, учитывая нынешние настроения, мягко обращаются с Корягой и что веревку применяли весьма щадящим образом.

Несколько дней назад, когда он ужинал у нас, я, помогая подносить блюда, затеял с ним разговор о реформе Церкви и об истории венецианского государства, написанной Контарини. Мы с ним говорили о том, что важнее — милосердие или благочестие, о роли чистоты справедливого правления. Не думаю, что его обманула моя страстность, когда речь зашла о важности снисхождения в правосудии, но, кажется, он остался доволен нашим спором, потому что доводы его были прозрачны.

Было бы легче, если бы нами правили глупцы. Тогда бы нам, во всяком случае, нечего было ожидать. Кажется, еще никогда я не был так напуган.

На шестой день, после полудня, отвезя передачу, я возвратился домой и заметил нарядную гондолу у нашего причала. До вечера мы не ждали никаких посетителей, а новичков Фьямметта не принимает, пока я не подвергну их осмотру. Войдя в дом со стороны водяных ворот, я слышу, как сверху по лестнице кто-то спускается. И вот передо мной появляется турок — в высоком тюрбане и в ниспадающих одеяниях.

Мы не виделись с того самого дня, когда он спас мне жизнь, вытащив из канала, и когда мне в уши вонзились птичьи когти болезни. О Боже, сколько же вечностей прошло с тех пор?

— А-а, Бучино Теодольди! Я очень надеялся повидать тебя перед отъездом. — Он широко улыбается. — Я тут… навещал твою госпожу.

— В самом деле?

Он смеется:

— Не волнуйся! Меня не нужно заносить в твои драгоценные конторские книги. Мы с ней кое о чем толковали. Я хотел и раньше зайти, справиться о твоем здоровье, но… меня отвлекали кое-какие другие вещи. Ну, рассказывай — как ты?

— Жив.

— Телом — я вижу, да, а вот душой — не очень.

— Я… просто меня гложет одна неприятная забота, вот и все, — отвечаю я.

— А! Такие наступили времена. Я зашел еще и затем, чтобы проститься. Меня снова призывают к султанскому двору. Отношения между двумя нашими великими державами снова подпортились, и хотя мы пока еще не воюем, уже ясно, что здесь мое присутствие нежелательно. — Он ненадолго умолкает. — Жаль, что мне не придется учить тебя нашему языку. — И снова умолкает, чтобы у меня было время передумать. — Но пожалуй, ты совершил правильный выбор. Пусть Венеция и не ценит тебя по достоинству, кое-кому ты здесь по душе. — Он протягивает мне руку. — Береги себя, дружок! Ты мне всегда нравился.

— А ты — мне. — Я жму ему руку, и в тот же миг мне представляется город, изобилующий слонами и фонтанами, павлинами, мозаиками и канатоходцами, и на один кратчайший миг я задумываюсь — а не зря ли я отверг мечту о славном Константинополе? Но длится эта мысль всего миг.

Наверху, в портего, моя госпожа поглощена беседой с Габриэллой. Но, заметив меня, она умолкает и велит Габриэлле удалиться.

Проходя мимо меня, Габриэлла избегает встречаться со мной глазами. У меня перехватывает дух от страха.

— В чем дело? Что случилось?

— Бучино, подойди сюда, — говорит Фьямметта и, улыбаясь, протягивает мне руку. Глаза у нее сияют, но она же — мастерица наигранных настроений, а я слишком измотан, чтобы отличить безумную надежду от отчаяния. — У тебя усталый вид. Наверное, ноги болят? Сядь, посиди со мной.

— Не болят у меня ноги! — Я замечаю на столе богатый переплет красной кожи. Это томик Петрарки, и серебряный замочек на месте. — Почему книга здесь? Что-то случилось? Рассказывай!

— Я… у меня новости от Лоредана. Он… он, кажется, готов разрешить нам навестить ее в тюрьме. Только нужны деньги на подкуп, что-то вроде взятки…

Подкуп! Ну конечно. То масло, что смазывает все петли, все зубцы, все действующие основы этого непорочного государства. Ты лаешь на луну, Гаспаро Контарини! Ибо этот город уже продался дьяволу.

— Сколько?

Она выдвигает ящичек стола и придвигает ко мне кошелек. Я поднимаю его — а я ведь лучше других умею даже сквозь ткань нащупать и определить вес дуката! Сумма немаленькая.

— Откуда ты это взяла?

— Не важно.

Мой взгляд снова падает на книгу.

— Нет, это не то, что ты подумал! — говорит она торопливо. — Я не погубила наше будущее. Я не продала книгу! — Она умолкает. — Я лишь… извлекла оттуда несколько страниц.

— Как?

— Ну… я вытащила оттуда две гравюры и два сонета, которые к ним относятся.

— Для кого?

Но разумеется, я уже догадался.

— О Господи, ты продала их турку! Но как же…

— Послушай меня, Бучино. Это разумный ход. Мы ведь жили, держа язык за зубами, а такую сумму нам одним собрать было не под силу. Если бы я попыталась продать книгу целиком, то не успела бы найти знающего покупателя, который дал бы хорошую цену, да и по городу поползли бы слухи. Но тут я услышала, что турок скоро уезжает, и отправилась навестить его. Султан славится своей страстью к новинкам, а поскольку у него больше женщин, чем у меня — мужчин, думаю, ему понравится общество распутных римских куртизанок. Так у нас и книга почти целиком остается, и деньги появляются. Твой турок оказался очень щедрым.

— Но почему ты мне ничего не сказала? Мы бы обсудили такой шаг.

— Потому что… — Она умолкает. — Потому что ты счел бы, что это слишком опасно, что это угрожает нашему будущему, и сказал бы «нет».

Так ли это? Прежний Бучино, разумеется, отверг бы такую мысль. Но как поступил бы он новый, теперешний, я и сам не знаю, потому что она сделала выбор за меня.

— А Аретино? Он знает?

— Это он посоветовал мне пойти к турку. Он и так считает, что по праву ему принадлежит лишь одна гравюра. Без нас их не было бы вовсе.

Да, мой турок был прав: действительно, в Венеции есть люди, которым я по душе.

— Пожалуй, твоя мать не одобрила бы этого, — тихо говорю я.

Фьямметта пожимает плечами:

— Моя мать умерла в одиночестве, от дурной болезни. И все потому, что она всегда ставила дело выше сердечных чувств. Тебе повезло. Знаешь, за тебя Абдулла готов был выложить еще больше денег! Но, поскольку мы товарищи, я сказала ему, что ты не продаешься.

— О, благодарю тебя, Фьямметта Бьянкини! — говорю я, смеясь.

— Бучино… — Она накрывает мою руку ладонью. — Прости… Но я еще не все тебе рассказала.

Как? Неужели я и впрямь думал, что ее выпустят? Не придадут значения костям, забудут про книгу, закроют глаза на амулеты и зелья, на знаки и заклинания, заткнут уши, чтобы не слышать дьявольских сплетен? В действительности Коряга была виновна перед законом задолго до того, как ей предъявили обвинение в зале суда. Я не настолько глуп, не настолько ослеплен любовью, чтобы не понимать этого. Но ведь есть еще тысячи других, не менее виновных, чем она, которые мирно умрут в своей постели! Нет в христианском мире ни одного государства, где правосудие не было бы таким же ходовым товаром, как тюки шелка или женская невинность. Нужно лишь знать, какова цена и кому платить. Ни одного государства во всем христианском мире!

Но с Венецией, похоже, дело обстоит иначе.

Наша важная ворона говорит, что он сделал все, что мог. Так он уверяет мою госпожу, и она верит ему. По ее словам, ему не нужно было сообщать о том, что приговор огласили, просто он хотел заранее предупредить нас. Похоже, по этому делу были «прения», и если зелья и предсказания будущего сами по себе еще могли бы сойти всего лишь за отклонение от веры, то кости определили ее виновность. А еще то, что она открыто сносилась с проститутками и куртизанками. Впрочем, и это утверждение — из области слухов, а не доказанных фактов, так как она ничего не рассказывает и не выдает ничьих имен. Как и говорил Аретино, дело не в ее вине, а в том, что время сейчас неблагоприятное. Раз существует внешняя угроза, государство должно чувствовать себя неуязвимым изнутри. И все эти обстоятельства сложились так, что решение суда будет сурово и неизбежно. И решение, и окончательный приговор.

— Но тут он может вступиться — и вступится, Бучино. Это он мне твердо обещал. Ее не сожгут, слышишь? Ее не сожгут и не будут мучить понапрасну.

Не будут мучить понапрасну. И вот за это, по-видимому, мы должны быть благодарны. Будь проклято его самодовольное милосердие, будь проклята подлая праведность его правосудия! Ему еще повезло, что Корягу не освободили, иначе бы я попросил ее приготовить такое питье, от которого у него отвалился бы член, попробуй он в очередной раз им воспользоваться! Я так зол, что от злости у меня начинает раскалываться голова. А сейчас, когда он приходит, я должен притворно улыбаться и благодарить его за безграничное великодушие, за то, что без его заступничества мы бы ни за что не проникли за тюремную решетку.

Но все выходит совсем не так, как я ожидал.

На следующий вечер, уже перед наступлением сумерек, я первым забираюсь в лодку (кошелек надежно спрятан у меня на теле, под камзолом) и протягиваю Фьямметте руку, чтобы помочь ей взойти на борт, как я это обыкновенно делаю, дабы показать всем, что я — ее верный слуга. Но она улыбается и качает головой:

— Я не могу поехать с тобой, Бучино. Лоредан договорился, что к ней придет только один посетитель. И, сколько бы им ни заплатили, все равно пойдут кривотолки. Поэтому я не могу туда отправиться. Нет! — заглушает она мой протест в тот же миг, как он срывается с моих губ. — Нам не о чем спорить. Все уже решено. Это тебя ждут у ворот. Я буду ждать тебя здесь. Ну же, в путь!

36

Это не тот человек, которому я до сих пор ежедневно передавал свертки со съестным. Этот привратник усмехается при виде меня (наверняка есть миллион способов подшутить над карликом, который пришел навестить ведьму), но, похоже, не все люди, исполняющие низкую работу, сами становятся низкими, какая бы мысль ни мелькнула у него в голове, он оставляет ее при себе. Он проводит меня в маленький внутренний дворик, где меня поджидает другой человек, и тот ведет меня за какую-то дверь, и мы спускаемся по одному, второму, а затем еще и третьему маршу ступеней. Дневной свет, хотя бы скудно проникавший сквозь верхние окошки, по мере спуска меркнет. Там, глубоко под землей, царит вечная ночь. Внизу меня поджидает третий привратник. Он толст, как бочонок, а разит от него так же, как от узников, хотя скорее это вонь от кислого пива, чем от его собственного нечистого тела. Он глядит на меня как на таракана, пока я не выкладываю на стол кошелек. Тогда он высыпает его содержимое и делит монеты на три кучки. Три тюремщика — три кучки. Он пересчитывает монеты, потом с ухмылкой смотрит на меня:

— А где остальные?

Было время, когда детины его роста и толщины нагоняли на меня страх и силой кулаков, и тупостью мозгов. Но сейчас я никого не боюсь. Сейчас они для меня — всего лишь говорящие куски мяса. Да приберет Господь их души… если сумеет их найти.

— У тебя в заднице, — отвечаю я.

На миг он мрачнеет и издает рычанье, словно вот-вот размозжит мне голову об стену, но вдруг разражается смехом, подходит ко мне и хлопает меня по плечу, словно я его давно потерявшийся брат. Неожиданно он становится услужливым, предлагает вина, добывает откуда-то свечи и, ведя меня в камеру, несет табурет, чтобы мне не пришлось сидеть на холодном полу.

Я иду вслед за ним по черному коридору. Мы проходим мимо дверей десятка тесных камер, величиной каждая со свиной загон. Тусклое пламя от двух свечей тюремщика иногда выхватывает из темноты чью-то фигуру, скорчившуюся на полу, но лиц узников мне не видно. Вдруг звук моих собственных шагов начинает казаться мне куда страшнее, чем свирепый вид привратника. Тьма, зловоние, сырость. Боже мой, да как можно бояться смерти, если все это считается жизнью? Тюремщик отсчитывает двери, чтобы не ошибиться камерой, и ставит на пол свечи, чтобы отомкнуть замок.

Я захожу в камеру. Вначале мне кажется, что там никого нет. А потом, привыкнув к мраку, я различаю маленькую фигуру, сидящую на тюфяке в дальнем конце каморки, лицом к стене. Она… как мне ее теперь называть? Ведь она для меня больше не Коряга! Она, Елена, не поднимает головы и не оборачивается, когда я вхожу. Я смотрю на тюремщика, но тот лишь пожимает плечами, ставит рядомсо мной табурет и одну из свечей, а потом с лязгом захлопывает за собой дверь. В замке громыхает ключ.

Я подхожу к ней ближе, ставлю свечу так, чтобы разглядеть ее лицо. Глаза у нее в жутком состоянии — это я вижу сразу. Они страшно распухли, один глаз почти заплыл, другой подергивается и гноится, она непрерывно моргает им.

— Елена?

Никакого ответа.

— Елена! Ты меня видишь? Я здесь. Прямо перед тобой.

Она наклоняет голову набок и слегка хмурится:

— А! Кто же это — дьявол или пес?

А поскольку мы никогда не были настолько дружны, чтобы смеяться над чем-нибудь вместе, на миг я пугаюсь, что это не шутка, а безумие.

— Нет, это я. Я, Бучино. — Я перевожу дух. — Помнишь?

Она прокашливается.

— Ну, тогда теперь тебе лучше носить белое и ходить прямо, иначе тебя можно принять за них обоих.

Тут я невольно разражаюсь смехом, но страх у разных людей проявляется по-разному. Откуда-то, наверное из соседней камеры, доносится звук глухого удара, а потом слышится женский стон.

— Ты… я… Как ты чувствуешь себя?

На ее лице появляется полуулыбка-полунасмешка. Каждую из этих гримас я видел раньше — уже тысячу раз, но почему-то сейчас у меня к горлу подкатывает ком.

— Я же ведьма, сам знаешь. Но почему-то не могу вылететь в окно, на свободу.

— Да… но здесь же нет окна, — возражаю я мягко.

Она нетерпеливо прищелкивает языком.

— Сама знаю, Бучино. Как же ты сюда проник?

— С помощью денег. Фьямметта обратилась за помощью к своей вороне, а потом мы подкупили стражу.

— А-а.

— Мы бы подкупили и судей… Ну, хотя бы попытались, чтобы они… Да только…

— Да только те — ни в какую. Да-да, я знаю. Они очень гордились собственной суровостью.

— Но в народе говорили, что ты им не уступала умом.

Она пожимает плечами:

— Она божилась, будто видела, как из моего окна вылезает пес-дьявол, но всем известно, что она дальше носа своего не видит, и на суде я это проверила. Она не смогла отличить судью от статуи, что стояла рядом с ним.

Вспоминая об этом, она криво улыбается. Теперь в каморке делается светлее — или просто мои глаза привыкли к темноте. Лицо у нее выпачкано, но поток слез, сочащихся из одного глаза, проделал дорожку в этой грязи. Мне хочется рукой вытереть ей щеку. Я гляжу, как она силится прогнать боль, морщится.

— Тебе ведь приносили еду, которую мы присылали, да?

Она кивает, хотя непохоже, что она сытно ела в последнее время.

— А тебе говорили, что это от нас? Мы ведь делали для тебя все, что могли.

— Мне говорили, что у меня объявился благодетель. — Она произнесла это слово как-то торжественно-насмешливо. — Благодеяния — в ответ на злодеяния. А потом они сказали: добро в ответ на зло, потому что думали, что я ничего не поняла. Они думали, что записи в моей книжке сделаны дьяволом, пока я не раскрыла им код. Кое-что даже зачитали на суде — это оказался рецепт средства от запора. Пожалуй, нужно было потребовать с них плату за лечение!

— Вряд ли им помогло бы это средство. Некоторых людей от говна так и распирает.

Она усмехается моей грубости.

— Как она поживает? Фоскари уже уплыл?

— Да, — отвечаю я. — А она… Ей без тебя очень тяжело.

— Ничего, — говорит она и снова часто моргает. — У нее же остался ты.

Я вижу, как ее лицо снова искажает боль. Я перевожу дыхание.

— А что с твоими глазами, Елена? Что с ними происходит?

— Воспаление. Это из-за стекол. Оно у меня уже много лет. Обычно я пользовалась одним лекарством — жидкостью, которая успокаивала раздражение. А без нее… тебе, наверное, приятно будет узнать, что я не вижу почти ничего.

— Нет! — воскликнул я. — Нет, мне это не доставляет ни малейшей радости!

Из соседней камеры вновь доносится глухой стук, а затем стоны — на сей раз громче. А потом откуда-то из-за стены слышатся частые громкие проклятья — словно безумный хор.

Она поднимает голову, прислушиваясь к этим звукам.

— Фаустина? Не бойся. Ты в безопасности. Ляг, попробуй уснуть. — Голос ее звучит очень мягко, он похож на тот, что рассказывал о стеклянных душах карлику, захлебывавшемуся болью. Она снова оборачивается ко мне. — Она бьется головой о стену. Говорит, что это отбивает все мысли.

Стоны переходят в хныканье, а потом замирают. Мы сидим, вслушиваясь в наступившую тишину.

— Я… я принес тебе кое-что.

— Что же?

— Вытяни руку.

Она вытягивает ее, и тут я замечаю кровавые отметины, оставленные пыточными веревками на ее запястьях и выше.

— Это сладкие пирожки Мауро. В каждом — особая начинка из сиропа, он поможет тебе.

— А кто отмерял дозу? — И она чуть запрокидывает голову. Как мне знакомо это движение…

— Ты сама. Готовилось по твоему рецепту. Помнишь нашу смесь с граппой? Мауро приготовил густой сироп с этой смесью. И сам опробовал. Один пирожок притупит боль и нагонит сон, от двух ты впадешь в забытье и… поднимешься над страданием.

Она держит сверток на ладони.

— Я… наверное, я сейчас откушу немного. Полпирожка, не больше. Соусы Мауро всегда казались мне слишком тяжелыми.

Я беру у нее сверток, разворачиваю и, отломив часть пирожка — чуть больше половины, — медленно скармливаю ей, кусочек за кусочком. Она медленно жует, и я вижу, как она улыбается этому сладкому угощению.

— Тебе сделали больно? — Я показываю пальцем на рубец у нее на руке.

Она глядит на свою руку так, словно это посторонний предмет.

— Я видела, как люди мучаются куда сильнее. — Она фыркнула. — Я даже на некоторое время забыла о глазах.

— О Господи! О Боже, Боже, какой ужас! — говорю я, и тут слова начинают вырываться из меня целой рекой боли. — Какой ужас… Но знай, я не доносил на тебя… Нет, я не делал этого, но… Да, это я вломился в твой дом. После того, как увидел тебя на Мурано в тот день… Я… я залез в сундук, нашел книжку и стеклянные кружочки. Но потом я положил их на место, я никому их не показывал и никому не говорил про них. А кости — нет, я не хотел… То есть… Они были у меня в руке, но я нечаянно выронил мешок, и… этого не должно было случиться, я этого не хотел…

Она сидит совсем неподвижно, как умеет сидеть она одна, и в конце концов именно ее неподвижность заставляет меня прервать трескотню.

— Елена?

— Не будем об этом больше говорить, Бучино. Тут не о чем говорить. Стакан разбился, жидкость пролилась. Это все уже не важно. — Голос ее спокоен, в нем не ощущается тревоги, не ощущается совсем ничего, хотя вряд ли начинка пирожка могла подействовать так скоро. — Та женщина, с другой стороны канала, давно на меня зло таила. Когда-то я пыталась ей помочь сохранить ребенка, но тот умер еще в утробе. Я не сумела спасти дитя, а та решила, будто я нарочно убила его. Она кричала об этом на всех перекрестках, так что рано или поздно кто-нибудь услышал бы.

— А как же кости? — спрашиваю я через некоторое время. — Откуда они?

Она ничего не отвечает. И теперь в ее плотно сжатых губах я вижу тень прежней Коряги — той, которую я всегда боялся, той, чье молчание говорило о тайнах и скрытых силах. Раз уж она смолчала под пыткой, то и мне ничего не расскажет. Может, те кости были от нее самой? Или она, как священник, надежно хранит чужие тайны? Знает Бог, в этом городе полно женщин, которые прячут под пышными юбками раздувшиеся животы, чтобы спасти свое доброе имя. И каждый день погибают младенцы, которых те выдавливают и вытаскивают из чрева.

— Ты, наверное, давно знала, что тебя за это осудят?

Она слегка улыбается, и выражение ее лица смягчается.

— Ты же знаешь, я никогда не умела предсказывать будущее. Я просто раскидывала бобы и говорила людям то, что те сами желали услышать. Легкие деньги! Что же касается прошлого — нет, никто не в силах его изменить. Да, сколько бы денег заработал тот, кто умел бы это… — Она запинается. — Я бы отдала вам ваш рубин. Мой дед уверял, что это лучшая подделка из всех, что он изготовил.

Мы некоторое время сидим молча. Нам обоим есть что воскресить в памяти.

— Я очень боялась тогда, что ты заметишь до того, как отнести еврею.

— А-а… Нет, я ничего не заметил. Твой дед был прав. Это была превосходная подделка.

— Но ты ведь понял, что это я? Потом, когда ты узнал про меня?..

Я снова мысленно вижу ту давнюю картину: она сидит на кровати, замерев, будто зверек, а я стою, приблизив губы вплотную к ее уху. Я помню в мельчайших подробностях ее кожу, темные круги под глазами, слегка дрожащие губы.

— Да, я знал, что это ты. — Но сознание собственной правоты совсем не приносит мне удовлетворения. — Ты сама это задумала?

Она колеблется.

— Если ты спрашиваешь, всегда ли я была воровкой, — то нет.

— Но почему тогда?..

— Мы сговорились с Мерагозой.

— Я не об этом спрашивал.

— А о чем? Она раскусила меня. Узнала про глаза, про то, чем я занимаюсь, и, пользуясь тем, что знает это, заставила меня украсть камень. — Она умолкает. — Но все было не так. Мы сделали это вместе, потому что могли сделать. А еще потому — да, потому, что в ту пору я нуждалась в деньгах.

— Так значит, вы и мать ее обокрали?

— Нет, нет! Я ничего у нее не крала. Никогда. — И вдруг она снова оживляется. — Я ничего не знала о ее матери. Мерагоза никогда не приходила ко мне за помощью, а ведь я могла бы помочь, кое-что я могла бы дать ей, чтобы ослабить страдания. Я говорила об этом Фьямметте, и ты должен поверить мне. Я не знала, что ее мать болела и как она умерла.

— Хорошо, хорошо, я верю тебе. — Я накрываю ее ладонь своей, чтобы успокоить ее, и некоторое время мы сидим так молча. — Я знаю, ты ведь не жестока.

— О! А я ведь могла бы быть жестокой к тебе, Бучино, если бы только захотела. — И тут в ее голосе звучит лукавство прежней Коряги. — Я с самого начала на тебя сердилась. Этого я не стану отрицать. В те первые месяцы я старалась, как могла, ради нее — ради вас обоих. Но ты никогда не доверял мне, никогда. Как только у нее снова отросли волосы, ты хотел поскорее выставить меня за порог. Мерагоза понимала это не хуже меня. Мы всегда были чересчур плохи для вас. Так она мне и сказала.

Теперь слишком поздно лгать. Особенно — себе самому. Пусть Мерагоза — мерзкая жаба, но в этом она была права. У нас с госпожой было товарищество, союз. И я твердо решил, что больше никто к нам не примкнет. Даже те, в ком мы больше всего нуждаемся.

— Но раз ты это чувствовала, то зачем же потом к нам вернулась? Ты знала, что я подозреваю тебя, и тем не менее вернулась и продолжала нам помогать. Боже мой! Меня тогда это поразило.

Она ничего не говорит. Тишину снова нарушают стоны. Теперь, когда я знаю, что происходит за стеной, эти сильные глухие удары об камень кажутся мне страшнее самих стонов. Раз, два, три… Снова, снова.

— Фаустина? — Она нашаривает остатки пирожка, потом встает и, шаркая, подходит к прутьям решетки. Я встаю, чтобы помочь ей. — Фаустина! Ты меня слышишь? Просунь руку через решетку. Ты здесь?

Через некоторое время я вижу длинную худую руку, которая высунулась, будто обезображенная конечность попрошайки. Елена кладет на ладонь пирожок и загибает пальцы соседки, чтобы та его не выронила.

— Съешь! Это сладость, и от нее тебя сморит сон.

Ступая обратно к кровати, она кладет мне руку на плечо, ища опоры. Слабость это или, может быть, уже подействовал сироп?

— С твоим-то ростом, Бучино, из тебя бы вышла отличная трость. Мне часто хотелось на тебя опереться, когда спина начинала болеть. Горбунью-то изображать нелегко! Но даже когда я перестала на тебя сердиться, меня отпугивала твоя сварливость.

Я гляжу на ее подвижную улыбку. Она с самого начала все время меня поддразнивала, но в ее шутках всегда была какая-то ранящая колкость, как для нее, так и для меня. Однако это была не просто злость; похоже, она опасалась чего-то в себе самой. Ну конечно, я всегда знал, что она ощущает — злость, озорство, страх, вину, ликование. Я видел и ясно читал каждое из этих чувств у нее на лице. Наверняка она тоже все видела по моему лицу. Боже мой, так как же мы могли так долго ошибаться?

Мы сидим рядом на тюфяке, хотя в нем так мало соломы, что сидеть на нем так же жестко, как на голом полу. Она прислоняется спиной к стене.

— Я все равно не понимаю. Ты ведь еще так долго ходила к нам, помогала нам. И больше ни разу ничего не крала, — говорю я через некоторое время.

— Да… — Она замолкает. — Хотя у вас за серебряным замком спрятано целое состояние.

— Как?

— Один пять два шесть.

— О Боже! Когда же ты на нее напала?

— А ты как думаешь? Разве я когда-нибудь допускалась в твой особый кабинет?

— Значит, ты взломала код?

— Мне всегда легко давались подобные вещи. — Она выдерживает паузу. — Она применяет эти картинки для своих мужчин?

— Нет. Это наш капитал. Мы продадим книгу, чтобы обеспечить себе безбедную старость.

— Тогда надеюсь, вы выручите за нее неплохую сумму. Когда состаришься, Бучино, побереги суставы. Они окостенеют раньше, чем у большинства людей.

И от ее заботы у меня все внутри леденеет.

— А ты всегда так много знала о карликах?

— Кое-что знала, но когда познакомилась с тобой, узнала еще больше.

— Как жаль… как жаль, что я не удосужился побольше узнать о тебе.

Она мотает головой:

— На это у нас не осталось времени. — Она вытягивает руку и кладет ее мне на макушку. — Да нет, никакой это не баклажан, — говорит она. — Я сказала это только затем, чтобы позлить тебя. Помнишь, в тот первый раз? Ты еще спросил, насколько я слепа. Да, ты всегда охотно лез в перепалку со мной… — И вдруг я чувствую, что она вся трясется. — Я не…

— Ш-ш. — Я снова поднимаю руку, кладу поверх ее пальцев, а потом бережно сжимаю их в обеих руках. Я глажу ее по руке, нежно провожу пальцем вдоль запястья, там, где веревка палачей оставила отметину. — Ты права. Не нужно больше говорить о прошлом.

Ее пальцы так помогли мне когда-то! Они отогнали от меня океанические волны боли. Я бы отдал все на свете, лишь бы сделать теперь для нее то же самое.

— Кажется… кажется, я устала. Пожалуй, прилягу ненадолго.

Я помогаю ей вытянуться на тюфяке, и меня окутывает ее запах — сладкий и кислый одновременно — словно крепкие духи. Я вижу, как она содрогается всем телом.

— Тебе холодно?

— Немного. А ты не приляжешь рядом со мной? Ты, наверное, тоже устал.

— Я? Да, да… прилягу.

Я двигаюсь, как могу, осторожно, располагаясь рядом так, чтобы не потревожить ее, но как только мое тело касается ее, я начинаю невольно возбуждаться. Боже мой! Говорят, будто у висельников, когда веревка затягивается на шее, тоже наступает возбуждение. Хотел бы я знать, слушалось ли Адама его тело — до яблока? Наверное, если бы Господь хотел, чтобы мы вели себя лучше, он бы больше нам помогал. Я быстро отодвигаюсь, чтобы она ничего не заметила.

Мы лежим так некоторое время, а потом я нежно кладу руку ей на бок, обнимая ее. Она находит мою руку и сжимает ее в своей. Вскоре я слышу ее голос — сонный, ослабленный действием мощного снотворного зелья.

— Боюсь, мне всегда плохо это удавалось, Бучино. Я делала это всего несколько раз, но мне так и не понравилось. — Она делает долгий выдох. — Но все равно я ни о чем не жалею. Из-за нее.

Наконец я все понял. Но теперь уже слишком поздно.

— Да, наверное, тебе не о чем сожалеть, — говорю я и нежно сжимаю ее руку. — Поверь мне, я на все это достаточно насмотрелся — и давно убедился, что это имеет отношение скорее к телу, чем к душе. А ты за свою жизнь гораздо больше сделала для людей, избавляя их от боли, чем даря им наслаждение.

— Ты так думаешь?..

Мне кажется, что, не будь она такой усталой, она могла бы рассказать мне еще что-нибудь, ведь этот разговор запоздал, и мы многого друг другу не успели сказать. Но я уже чувствую, как она ускользает в забытье. Я притягиваю ее к себе, обнимаю ее, ощущая ритм нашего дыхания — вдох, выдох, — и вот ее тело уже обмякает. Она уснула. Уснула и скорбная Фаустина в соседней камере. И хотя я совсем не собирался спать, потому что мне хочется запомнить каждое мгновенье этой ночи, сам я, кажется, тоже впадаю в сон.

Свет зари не проникает в это каменное подземелье, а свеча давно выдохлась. Поэтому будит меня шум — тяжелый топот тюремщика и сердитое звяканье его ключей. Я сажусь, потому что не хочу, чтобы нас застигли лежащими вместе, но так и не могу высвободиться: Елена по-прежнему сжимает мою руку и во сне не отпускает ее.

Тюремщик уже за дверью, его свеча уже вторглась в темноту нашего уединения.

— Время вышло. Мне пора сменяться, так что, если сейчас же отсюда не выйдешь, до конца жизни тут останешься.

— Елена! Елена?

Я чувствую, как она зашевелилась.

— Хорошо позабавились, а? — Тюремщик поднимает светильник повыше, и теперь свет падает на нас обоих. — Да, последний разок поблудить — этого все заслуживают. Особенно если за это денежки отсчитали.

Она тоже приподнимается на тюфяке, но веки у нее совсем слиплись и не раскрываются, поэтому я не уверен, что она видит меня.

— Елена, — шепчу я. — Мне пора. Прости меня. Послушай! Не забудь про пирожки. Один — чтобы унять боль, и два… Два или три — перед тем, как тебя заберут… Они помогут тебе. Не забудешь, хорошо?

— Эй! А ну выметайся, живо! — Теперь, когда оплаченный срок истек, я снова превратился в таракана.

Однако я не в силах выпустить ее руку.

— Все будет хорошо, Бучино. Все хорошо. — И она сама осторожно высвобождает свою руку. — Мы с тобой больше не воюем. А теперь ступай.

Я поднимаюсь и на ватных ногах иду к полураскрытым воротам и замечаю усмешку на лице привратника. В это мгновенье мне хочется убить его — наброситься на него, вонзить клыки ему в шею и увидеть, как брызнет кровь.

— Бучино! — окликает меня ее голос. — Я… Я забыла кое-что тебе сказать. Ее зовут… Ее зовут Фьямметта. — Она на миг прерывается, словно ей трудно говорить. — И еще: наверное, я вернулась потому, что мне недоставало вас. Вас обоих. И мне хотелось быть рядом с вами.

Дверь за мной захлопывается, и Елена снова поворачивается лицом к стене.

37

Ночь ее казни я провожу сидя в своем кресле, в лоджии. Отсюда видна вода, а крыши домов не загораживают небо, которое перед рассветом должно стать серым. Время течет медленно. Я не сплю и не думаю. А если и думаю, то сам не помню, о чем или о ком. Я охвачен ожиданием, и ждать мне приходится долго. За час до наступления рассвета в воздухе всегда ощущается нечто щемящее. Это час последней ставки, час последних ночных нежностей, час молитвы перед колоколом, звонящим к заутрене.

В доме стоит тишина. Я спускаюсь по лестнице, выхожу на деревянную пристань, где, небрежно ударяясь о борта нашей гондолы, плещется вода, приближаюсь к самому краю дощатого настила и оказываюсь прямо над каналом. Рассвет уже ощущается в самом воздухе, но в небе еще ничего не заметно. Я чувствую его — представляю себе в виде огромной лебедки, которая медленно тянет солнце вверх, к точке восхода над горизонтом. Гляжу вниз, на воду. Она по-прежнему пугает меня, хоть я и знаю, что глубина здесь не больше, чем высота комнаты. Все равно канал кажется мне бездонным. И у меня есть основания бояться воды, так как однажды я уже чуть не утонул, и знаю, что казнь через утопление — это самая страшная смерть на свете.

Но Елена Крузики не утонет. Она, как и я когда-то, услышит плеск воды о деревянные борта, когда ее усадят в лодку и начнут грести к середине широкого канала Орфано. Но даже если представить, что пирожки Мауро со снотворной начинкой нагонят на нее дремоту, наверное, она, как и я, все же ощутит тревогу. Но ее никогда не засосет бездонная черная пучина. Потому что, пока она будет сидеть в лодке, возле священника, со связанными впереди руками, некто, стоящий позади нее, неожиданно перекинет веревку ей через голову, затянет вокруг шеи, а затем, совершив два или три сильных рывка, прервет в ней сначала дыхание, а потом и жизнь. Разумеется, и удушение гарротой — не пустяк. Как при всяком виде казни, все зависит от сноровки: настанет ли смерть медленно или быстро, будет ли мучительно умирать или задохнется сразу. Тут важно, чтобы палач оказался опытным и умелым. Нам обещали лучшего мастера. Да, она начнет задыхаться и ловить ртом воздух, но агония окажется быстрой и краткой.

В пучину погрузится лишь ее тело. Самой Елены Крузики уже не будет существовать.

Вот как помогли нам густые соусы Мауро, мольбы моей госпожи и ее гостеприимное лоно. Лоредан не солгал нам: никакого прощения в последнюю минуту не было. Он сделал, что мог, но сам признался, что, сложись все иначе, быть может… но вызывающее преступление в чувствительные к подобным вызовам времена должно быть сурово наказано. Казнь не станут превращать в людное зрелище, ибо важна не жестокость, а непоколебимость закона. Венеция мирная предъявляет иск Венеции справедливой.

Что же будет дальше? Стоя здесь, я пытаюсь утешить себя, вспоминая (о Господи, как хорошо я все это помню, хотя прошло столько лет!) стихотворение, которое Аретино однажды читал мне в Риме, в ту пору, когда и он и я только-только познакомились с моей госпожой и когда он имел обыкновение заходить на кухню и упражняться в просторечном остроумии перед слугами. О, как он был тогда неистов! Пригожий, будто девушка, умный, напыщенный, он словно мечтал воспарить к солнцу… А я был молод и все еще слишком зол на собственное уродство, чтобы желать воспарить вместе с ним, чтобы находить саму мысль о восстании против Церкви и даже Бога возбуждающей. Я помню его голос, резкий и самоуверенный:

«Ну, Бучино? Если это верно, тогда кому из нас следует сейчас страшиться смерти? Тем, у кого и так есть все, или тем, кто нищ? Подумай! Что будет, если в конце нас ожидает не рай и не ад, а всего лишь отсутствие жизни? Боже мой, готов поспорить, что для большинства из нас даже это окажется раем!»

Я не сомневаюсь, что он давно признавался в подобных еретических воззрениях, потому что сейчас он по-своему красиво пишет о Боге, и, подозреваю, не только для того, чтобы оставаться на хорошем счету у государства. Мятежи и перевороты привлекательны для молодого ума, впереди еще столько лет жизни, чтобы успеть переменить мнение! Однако я, хотя уже не молод, по-прежнему думаю о том стихотворении и по-прежнему размышляю о человеке, его написавшем. А что, если его «отсутствие жизни» означает также и отсутствие страданий?

Воздух сделался теплым и прозрачным. Небо передо мной окрасилось в розовые и лиловые тона, в буйные, почти безумные краски — в точности как в то утро, когда я выскользнул из римского дома моей госпожи и отправился к ее кардиналу. Сколько тогда погибло людей! Тысячи душ… как те обломки, осколки, вделанные в мозаичный пол.

Теперь все уже, наверное, закончилось. Дело сделано, и она вступила в этот сонм душ.

А что будет с нами? Как мы будем теперь жить?

— Бучино?

Я не слышал, как отворилась дверь, поэтому ее голос — впрочем, почти спокойный — пронзил меня словно нож.

На ней сорочка, длинные волосы распущены. Разумеется, она тоже не спала всю ночь, просто бодрствовала в одиночестве. У нее в руках глиняная чаша.

— Возьми, это тебе Мауро приготовил. Теплая мальвазия.

— Он разве уже встал?

— Он и не спал. Кажется, никто в доме не ложился.

Я отпиваю из чаши. Вино теплое и сладкое. Совсем не похоже на воду из канала. Через некоторое время Фьямметта кладет руку мне на плечо. Я слышу, как в доме кто-то рыдает. Это Габриэлла. Ей есть из-за чего убиваться. Больше некому избавить ее от сильных болей, которые мучат ее в дни месячных кровотечений.

— Все кончено, — говорю я.

— Да, кончено. Пойдем, поспим хоть немного.

Но мне почему-то кажется, что еще не конечно. Не совсем кончено.

Я засыпаю. Не знаю, долго ли я проспал, потому что, когда я проснулся от яростного стука в ворота, мне показалось, что время все еще рассветное. Я кое-как добираюсь до двери и, распахнув ее, вижу изумленное, взволнованное лицо Габриэллы. О Господи! А что, если ее все-таки простили? Что, если мы спасены?

— Спуститесь скорее, Бучино. Она там, внизу, на причале. Мауро вышел вынести мусор и увидел ее. Не знаем, что делать. Госпожа уже там, но вы тоже ступайте.

Ноги у меня подкашиваются от усталости, я едва не спотыкаюсь на ходу. Вначале я выхожу на лоджию портего, чтобы взглянуть, что происходит внизу. Моя госпожа неподвижно, словно изваяние, стоит на пристани, почти прямо подо мной. Перед ней — крошечный ребенок, девочка. На голове у нее облачко светлых волос, а позади нее — пламенный шар восходящего солнца. У ног девочки небольшой пузатый мешочек.

Я скатываюсь вниз по ступенькам и вылетаю через водяные ворота. Моя госпожа выставляет руку, чтобы не дать мне улететь еще дальше. Я останавливаюсь. Ребенок глядит вверх, потом снова опускает глаза.

Я слышу голос Фьямметты, нежный, как шелк:

— Устала? Ведь ты проделала такой длинный путь, и в такую рань? Кто привез тебя? Ты видела, как солнце встает над морем?

Но девочка ничего не отвечает. Просто стоит и моргает на свету.

— Ты ведь голодна? У нас дома есть свежий хлеб и сладкое варенье.

Опять ни словечка. Ее мать притворялась слепой, теперь дочка столь же ловко разыгрывает глухую. Неплохо придумано — так всегда можно держать свои мысли при себе. Такой хитрости слишком рано не выучишься. Я осторожно обхожу юбки Фьямметты и становлюсь напротив девчушки.

Она меньше меня ростом, и заметно, что за последние недели ее ножки стали крепче. Боже мой! Ее сходство с матерью будет преследовать меня всю жизнь. Ах, как же это больно — снова видеть ее. Но в то же время и сладко, невыносимо сладко. Малышка переводит взгляд на меня, задерживает его на миг — очень важно, не моргая, — а потом снова отводит в сторону. Что ж, она хотя бы отметила мое присутствие.

Моя госпожа кладет мне руку на плечо:

— Сейчас вынесу нам чего-нибудь поесть.

Я киваю.

— Захвати, пожалуйста, заодно кубок с надписью, — говорю я тихо. — Тот, что тебе подарил Альберини, его первый подарок.

Я продолжаю рассматривать бесенка, стоящего передо мной. Рот у нее вымазан, как будто она недавно ела что-то липкое, на лбу — пятно. Быть может, она спала в лодке, прислонившись к грязным доскам, и проснулась замарашкой. Под нимбом белесых кудряшек — тугие щечки, такие круглые, словно внутри каждой спрятан пузырь, губки тоже полные, чуть выпяченные. Боже мой, до чего она мила! Она бы хорошо смотрелась на потолочной фреске какого-нибудь дворца. Если ей приделать крылышки, маленькие по сравнению с ее плотненьким тельцем, если сердито-упрямое выражение заменить на лукавое, то она бы поддерживала шлейф Пресвятой Девы вместе с другими ангелочками, парящими в небесах. Изобрази Тициан это очаровательное дитя, прижимистые матери настоятельницы вмиг осыпали бы его дукатами. Но что бы он запечатлел — невинность? Не уверен. Несомненно — упрямство и, пожалуй, недоверчивость. А еще — смекалку, унаследованную от матери.

Разумеется, Елена лучше, чем кто-либо другой, понимала, что в нашем доме дети не появятся, если кто-нибудь не подарит их нам; знала она и то, что, если это случится, здесь ребенка будут любить и окружать заботой. Ребенка, у которого остался лишь старый прадедушка, а мать ушла на дно морское. Предсмертная воля и завещание Елены Крузики. Понял я и то, что предстоит мне. Всякий раз, глядя на девочку, я буду видеть в ней — и сквозь нее — мать. Отныне и до гробовой доски. Это мое наказание.

Мое наказание — и наше спасение.

Вернувшись, Фьямметта вся дрожит от волнения, и бокал едва не выпадает у нее из руки. Она принесла полную корзину хлеба — там полдюжины теплых булочек. Я протягиваю булку девочке — запах соблазнил бы и Иоанна Крестителя в пустыне. Ей хочется булки, я это вижу, но она все еще упрямится, правда, чуть поворачивает голову.

Я ставлю корзинку на доски причала и беру еще четыре или пять булочек. Они, пожалуй, слишком мягкие, чтобы жонглировать ими, но я все-таки пытаюсь. Булки взлетают в воздух, и нас окутывает аромат свежевыпеченного теста. Девочка смотрит во все глаза, и лицо ее расцветает от восторга.

Я нарочно роняю одну из булочек, и она падает прямо к ногам девчушки. Я ловлю остальные, а затем важно протягиваю ей одну. Малышка берет ее. Вначале кажется, что булочка так и останется у нее в руках, но малышка вдруг, одним движением засовывает ее в рот — всю целиком.

— Гляди-ка, — говорю я, пока она жует. — У меня есть еще кое-что. — Я тянусь к кубку и забираю его из рук госпожи. — Видишь? Вот здесь, сбоку, надпись? Правда, красиво? А твой дедушка умеет такие делать?

Она едва заметно кивает.

— Это — тебе. Это он нам оставил кубок. Видишь? Погляди. Погляди на буквы. Здесь нанесено твое имя — Фьямметта.

Я слышу, как у меня за спиной порывисто вздыхает моя госпожа.

Девочка с любопытством глядит туда, куда указывает мой палец. Она слишком мала и вряд ли умеет различать буквы, но свое имя она знает хорошо.

— Это тебе. Будешь пить из него, пока живешь у нас. Возьми в руки, если хочешь. Только будь осторожна — он может разбиться. Но ты, наверное, и сама все знаешь про стекло.

Она кивает и протягивает руки, бережно сжимает кубок ладонями, словно держит живое существо, и глядит на выгравированные буквы. И по искорке в ее глазах я понимаю, что уже очень скоро она выучится разбирать их. Она долго, долго разглядывает бокал, а потом молча возвращает мне.

— Ну, что — пойдем в дом?

Я подхватываю ее мешочек, и она идет следом за мной в дом.

Историческое примечание

Образ Венеции, созданный в этой книге, во многом основывается на документальных исторических свидетельствах. Главные герои — Фьямметта Бьянкини и Бучино Теодольди — порождены моей фантазией, но хорошо известно, что Венеция, как и Рим до разграбления 1527 года, славилась своими куртизанками. Также доподлинно известно, что некоторые из этих женщин, наряду с попугайчиками, собачками и прочими «диковинками», держали у себя карликов.

Некоторые из персонажей этой книги являются реальными историческими лицами. В описываемую пору в Венеции жили и художник Тициан Вечеллио, больше известный просто как Тициан, и писатель Пьетро Аретино. Жил здесь также и архитектор Якопо Сансовино, построивший в этом городе множество прекрасных зданий в стиле Высокого Возрождения, правда, заказы на проекты, сделавшие его знаменитым, только начали поступать в годы, когда разворачивается действие книги.

На протяжении своего долгого и блистательного творческого пути Тициан создал несколько портретов обнаженных женщин, среди которых особенно выделяется изображение женщины, лежащей на кровати. В ногах у нее спящая собачка, а на заднем плане две служанки. Фоном для портрета послужил интерьер дома самого живописца. Это полотно находилось в его мастерской, по-видимому, в 1530-е годы. В 1538 году картина оказалась в Урбино, где ее приобрел тогдашний престолонаследник. Отсюда ее нынешнее название — «Венера Урбинская». Искусствоведы расходятся во мнениях относительно смысла этой картины, однако более чем вероятно, что позировала Тициану венецианская куртизанка.

Пьетро Аретино меньше известен за пределами своей родины. Он носил прозвище «Бич государей», а его письма, сатиры на церковь и на светских властителей завоевали ему равное количество врагов и друзей. Хорошо известно, что он водил дружбу с куртизанками. Примечательно, что его перу принадлежат как религиозные, так и порнографические сочинения, в частности — «Развратные сонеты», написанные им в поддержку своих друзей Джулио Романо и Маркантонио Раймонди и в качестве дополнения к их серии из шестнадцати рисунков, по которым впоследствии были выполнены гравюры, известных под названием «I Posti» («Позы» или «Позиции») и вызвавших грандиозный скандал в римском обществе в середине двадцатых годов XVI века. Оригинальные гравюры не дошли до нашего времени, лишь несколько уцелевших фрагментов хранятся в Британском музее. Позже стихи Аретино перепечатывались уже вместе с более грубыми ксилографиями, копировавшими подлинные гравюры, и начиная с середины XVI века (и вплоть до наших дней) пользовались большим спросом у коллекционеров эротических раритетов. Однако два из шестнадцати рисунков и два сопровождающих их сонета бесследно исчезли. Позже Аретино написал «Рассуждения» («I Ragionamenti») — очередной трактат порнографического характера, содержащий раздел, посвященный воспитанию куртизанки, который был опубликован в тридцатых годах XVI столетия. Спустя несколько лет после его смерти, последовавшей в 1554 году, деятели Контрреформации выпустили список запрещенных книг, в котором сочинения Аретино занимали одно из первых мест.

Что же касается еврейского гетто в Венеции, то известно, что некий Ашер Мешуллам, сын главы тамошней еврейской общины, в середине тридцатых годов XVI века обратился в христианство. Поскольку мне не удалось найти почти никаких сведений о нем, я решила дать моему персонажу другое имя и наделила его, без сомнения, иным жизненным опытом.

Что касается Коряги… По-итальянски ее называли Ла Драга.^[136] Женщина по имени Елена Крузики, больше известная как Ла Драга, действительно упомянута в судебных документах той эпохи. Она славилась как целительница, имела какое-то телесное увечье и плохо видела. Меня околдовали как ее отчасти документированная история, так и ее имя. Однако я позволила себе достаточно вольно обойтись с ее биографией, изменив и ее характер, и судьбу. Настоящая Елена Крузики дожила до старости, невзирая на столкновения с властями. В действительности Венеция выказывала куда больше мягкости, чем многие другие государства, когда речь шла о таких преступлениях, как колдовство, и до наших дней письменные источники, если таковые вообще имелись, свидетельствующие о публичных сожжениях, не дошли. Тем не менее известно другое: преступников, которые каким-либо образом оскорбили государство, казнили без лишней шумихи — их просто топили ночью в канале Орфано.

Также хочу откровенно признаться, что, хотя «Реестр куртизанок» (брошюра несколько сатирического характера, с описанием достоинств и особых черт этих женщин) на самом деле существовал в Венеции, появился он на несколько лет позже, чем указано мною.

* * *

Таковы намеренные вольности, допущенные мною в отношении исторических фактов. Прочие ошибки, за которые я заранее прошу извинения у читателей, объясняются тем, что даже кропотливые изыскания и глубокое увлечение эпохой не в силах превратить романиста в историка.

Джон Диксон Карр Голодный гоблин

Хью Холману

Часть первая НОВЫЕ ТАЙНЫ «УДОЛЬФО»^[137]

Глава 1

Человек, о котором идет речь, прибыл в Ливерпуль этим утром на «России» кьюнардовской линии. Взяв билет первого класса до Лондона, он в пять часов дня оказался в гулком пространстве столичного вокзала, после чего кеб доставил его в отель «Лэнгем» в западной части города. Потом у него появилась причина запомнить этот день – пятница, 29 октября 1869 года.

Когда он добрался до места назначения, моросило, точнее, в воздухе висел сырой туман. «Лэнгем» числился среди самых новых и благоустроенных отелей Лондона, если не мира, и его массивное здание высилось напротив церкви Всех Душ. Портленд-Плейс, широкая оживленная улица, на которой размещались посольства, тянулась на север к Риджент-парку.

Довольный, что успел облачиться в пальто, которое защищало его от сырого осеннего воздуха, приехавший кивнул нескольким швейцарам, чтобы они сняли с крыши кеба его багаж. Этому сухощавому, крепко сбитому и здоровому молодому человеку было лишь чуть больше тридцати. В возрасте, когда большинство мужчин предпочитает носить бороду и усы или и то и другое вместе, он был чисто выбрит; у него был иронический взгляд, но добродушная улыбка.

Отказавшись от услуги швейцара, раскрывшего зонтик, он расплатился с кебменом и направился к входу в гостиницу, выстроенную уже после его отъезда. Он надеялся, что здесь получили его каблограмму. Он надеялся на...

Впрочем, не важно. Еще один кеб, на этот раз пустой, остановился у обочины. Озаренная мерцанием газовых светильников, в дверях отеля появилась женщина в широком сером плаще с капюшоном. Зонтик швейцара почти полностью скрывал ее. Но когда она садилась в кеб, блеклый свет уличного фонаря дал ему возможность мельком увидеть ее.

Он не мог ошибиться. Этот безукоризненный профиль, блестящие каштановые волосы, короткие завитки на затылке под маленькой плоской шляпкой!

Этого не может быть... Но почему не может?

Он вернулся в Лондон; он не должен окликать кого-то на улице. Да и в любом случае толку не будет. Никто его не услышит. Даже в Нью-Йорке не так шумно, как в этом проклятом городе. Пока он размышлял, кеб, грохоча по булыжной мостовой, скрылся в тумане.

Тем не менее наш приезжий, воодушевленный надеждой, вошел в холл отеля «Лэнгем». Стены фойе, симфония серого с золотом в мягком свечении газовых рожков, чудесный мраморный пол являли собой сочетание роскоши и достоинства. В Америке осенью и зимой в комнатах стояла несусветная жара; Англия же, как правило, отличалась другой крайностью.

В сопровождении посыльных, которые несли его чемодан, портфель и шляпную картонку, он подошел к меланхоличному аристократу во фраке, восседавшему за приемной стойкой администратора.

– Мне заказан номер? – спросил он. – Мое имя Фарелл, Кристофер Фарелл; я телеграфировал вам из Нью-Йорка. Мне заказан номер?

Пока этот меланхолик собирался с мыслями, его опередил другой аристократ во фраке. Он держался с достоинством первосвященника и обладал бакенбардами, стиль которых стараниями мистера Сотерна обрел известность на Пикадилли. Держась на заднем плане, он успел оценить личность гостя, которая, похоже, его полностью удовлетворила.

– Конечно же, мой дорогой сэр! Хайслоп, мистер Фарелл, займет номер ДЗ.

– Отлично! – обрадованно сказал Фарелл. – Вы управляющий?

– Я его секретарь, – сказал «первосвященник». Затем он слегка приосанился. – Вы из Америки, сэр? Всегда рады приветствовать ваших соотечественников. В прошлом году у нас останавливался мистер Лонгфеллоу с дочерьми.

– Строго говоря, я британец. Что заставило вас принять меня за американца?

– Ваша речь, мистер Фарелл. Конечно, это не совсем язык янки, но акцент чувствуется. Могу я осведомиться, долго ли вы отсутствовали?

– Более девяти лет.

– Фарелл... Кристофер Фарелл! – задумчиво пробормотал «первосвященник». – Почему ваше имя напоминает мне о прессе? И конкретно о нашем лондонском «Ивнинг Клэ-рион»?

– Да, совершенно верно.

– Во время последней войны между штатами вы, кажется, присылали много сообщений? Должно быть, это было нелегко.

– Присылал, сколько мог. Они еще не проложили Атлантический кабель. Вся связь с этой страной осуществляется по почте, и в силу ряда причин это совсем непросто.

– Могу ли я задать вам еще один вопрос: вы прибыли сюда по долгу службы?

Наследство, оставленное дядей, избавляло Кита Фарелла от необходимости зарабатывать на жизнь, но он не афишировал это обстоятельство.

– Нет, просто в отпуск, – ответил он. – То есть повидать кое-кого из старых друзей, а затем провести зиму в Италии. На мое имя приходили какие-то письма или послания?

Конечно, единственным человеком, который мог знать о его приезде, был Нигел Сигрейв. Меланхоличный клерк протянул ему запечатанный конверт, украшенный гербом, адрес на котором был написан неповторимым почерком Нигела. Кит, не вскрывая конверта, опустил его в карман.

– Если позволите, второй, и более важный, вопрос, – продолжил он. – Есть ли в вашем отеле постоялица по имени мисс Патрисия Денби?

– Мисс Патрисия Денби! Мисс Патрисия Денби! – Похоже, «первосвященник» смутился. – Нет, сэр. При всей моей осведомленности (заверить вас, что она достаточно обширна) не могу припомнить, чтобы мы принимали гостью с таким именем. У вас есть основания считать, что эта дама могла остановиться именно у нас?

– Только та, что не далее как пять минут назад я видел ее выходящей из отеля. Если вы в тот момент находились здесь, то должны были увидеть ее.

«Первосвященник» позволил себе что-то вроде тихого смешка.

– Ну-ну! Вы же знаете, что нам совершенно несвойственно... как бы поточнее выразиться?., мы не привыкли держать наших гостей под наблюдением. К сожалению, имя это мне незнакомо и я ничего не могу сообщить, кроме того, что эта леди могла просто зайти к кому-то в гости. – Он помолчал. – А теперь, мистер Фарелл, не будете ли вы настолько любезны последовать за мной?..

«Первосвященник», чье имя, насколько Кит смог разобрать, звучало как Рискин, церемонно предложил ему войти в одну из металлических клеток, которая в некоторых объявлениях описывалась как «поднимающееся помещение», поскольку ее тянул кверху стальной канат, управлявшийся гидравлическим прессом. Американцы называли их элеваторами, англичане – пассажирскими подъемниками.

Было ровно шесть часов. Очутившись в своем номере – гостиная, спальня, ванная, полные сдержанного величия, – который выходил на Лэнгем-Плейс, Кит наконец получил возможность перевести дыхание. Газ был зажжен, в камине пылал огонь. Выслушав заверения Кита, что его одежда не нуждается в услугах камердинера, секретарь Рискин, произнеся добрые пожелания, откланялся. Кит наконец прочел записку от Нигела Сигрейва.

Своего друга и ровесника Нигела он не видел с начала 60-х годов. Имея переизбыток то ли денег, то ли энергии, то ли того и другого вместе, Нигел стал таким же известным исследователем Африки, как капитан Бертон. Кит никогда не встречал Мюриэль, предмет обожания Нигела, так же как Нигел не видел Патрисию Денби. Не доводилось Киту бывать и в том изысканном доме, что располагался в сельской местности в Хампстеде.

Весной 68-го года в церкви Святой Маргариты Вестминстерского аббатства состоялось бракосочетание Нигела с Мюриэль Хилдрет. Киту тогда только предстояло унаследовать состояние, и серьезные заботы вынуждали его оставаться в Вашингтоне, так что он не мог присутствовать на свадьбе.

Но счастливой семейной жизни Нигела, так же как и егокарьере, едва не пришел конец. Вскоре после женитьбы он в одиночку отправился в очередную экспедицию вверх по течению Нила. В силу обстоятельств он потерял своих носильщиков, заблудился и был обречен на верную гибель, если бы не экспедиция миссионеров, которая нашла его полумертвым в буше. Таким образом Нигел вернулся в Англию только летом этого года.

Записка, которую Кит читал, была ответом на его послание, отправленное из Нью-Йорка по электрическому кабелю, и сейчас ему казалось, что Нигел самолично присутствует в комнате.

«Кит, мальчик мой! До чего приятно будет снова взглянуть на тебя, старого пройдоху. Как выглядит твоя жуткая физиономия? Я не могу многого объяснить, но скоро мне придется посоветоваться с тобой по делу, имеющему для меня кое-какое значение. Ты сказал, что прибудешь на «России» и остановишься в «Лэнгеме». Постарайся вечером в пятницу, 29-го числа, в шесть тридцать быть в малом зале внизу. Всех тебе благ, и не потеряй меня».

Кит решил, что поскольку он в Лондоне, то к обеду лучше переодеться. Наполнив ванну, он с наслаждением погрузился в нее, второй раз за день побрился, подобрал не очень мятый вечерний костюм. И как раз заканчивал возиться с широким белым галстуком, когда в дверь его гостиной постучали.

Крикнув «Войдите!», он прошел в гостиную, на пороге застыл мальчик-посыльный в мундирчике с двумя рядами сияющих пуговиц, и было видно, что он с трудом сдерживает сильное волнение.

– Мистер Фарелл, сэр? Вас хочет видеть джентльмен, сэр. В малом зале.

– Без сомнения, мистер Сигрейв. Я жду его.

– Нет, сэр. У него другое имя.

И тут мальчишка принял вид заговорщика. Даже произношение у него полностью изменилось.

– То есть это не тот, кого вы ждете, да? Тут что-то серьезное, сэр! Это п'лиис!

– Полиция?

– Ну, не то что настоящая полиция или синемундирники, нет. Это новый комиссар, сэр. Сам полковник Хендерсон! Его все швейцары знают. Сэр!..

– Все в порядке, сынок. Власти меня не разыскивают, и арест мне не угрожает. Я знаком с полковником Хендерсоном, он дружил с моим покойным отцом. Хотя... как он здесь оказался или откуда он узнал?..

Но мальчишка уже улетучился.

Когда Кит спустился вниз, дедовские часы в холле пробили полчаса. Несколько человек двинулись в направлении обеденного зала. При входе в малый зал рядом с главными дверями Кит и обнаружил своего неожиданного гостя.

Полковник Эдмунд Хендерсон, ранее служивший в Королевском инженерном полку, унаследовал должность комиссара столичной полиции от старого аристократа сэра Ричарда Мейна. Полковник Хендерсон знал преступный мир. Тринадцать лет он возглавлял руководство поселения каторжников в Австралии и еще шесть лет был директором тюрем в здешнем министерстве внутренних дел. Он обладал здравым смыслом и, что не менее важно, чувством такта и умением понимать собеседника. Хотя его подтянутую фигуру не облегал военный мундир, черные усы, тронутые сединой, и густые бакенбарды неизбежно вызывали воспоминания о воинской дисциплине.

Придерживая под мышкой шелковый цилиндр, он шагнул навстречу, чтобы обменяться рукопожатием.

– Прошу прощения, Кит, – начал он. – Я должен возвращаться в Уайтхолл, на этом посту столько административной работы, что буквально руки опускаются. Но я не мог удержаться от искушения лично приветствовать тебя.

– Мне очень приятно, полковник Хендерсон. По тем отзывам, что доходили до нас по другую сторону океана, вы за этот год проделали огромную работу, расширили и укрепили уголовный отдел, а главное – смогли вызвать симпатию к людям в форме.

– Так говорят. А знаешь, как это у меня получилось? Я разрешил им носить бороды и усы, на что король Мейн никогда не шел. Чем не повод для популярности, а? Тем не менее этого нельзя сказать об обществе в целом или о прессе, или о так называемых бульварных изданиях. Они не могут принять нас как своих защитников, как мы ни стараемся ими быть. После сорока лет они все еще думают или пытаются думать, что мы можем превратиться в армию подавления, особенно если ее возглавляет военный человек. И пока мне не приходит в голову, как мы все это сможем изменить. Но как ты поживаешь, мальчик мой? Рад отметить, что выглядишь ты здоровым и счастливым. И наверно, превратился в настоящего американца, как твой дядя Кит до тебя.

– Не уверен в этом, сэр. Но поскольку вы второй человек за вечер, который сказал мне это...

Полковник Хендерсон посмотрел на него:

– Заметь, я сказал «наверно». Если как следует разобраться, ты никогда им не станешь. Ты ирландец, Кит. Ирландский джентльмен, ирландский протестант, Фарелл из графства Даун, ты принадлежишь к британцам, одержавшим победу. А Тринити-колледж в Дублине? Кое-кто из нас надеялся, что ты пойдешь по стопам отца и займешься юриспруденцией. Но увы! Должен был появиться Лондон и журналистика; и теперь, когда родители скончались, твое имя обрело известность по ту сторону океана в Новом Свете. Как барристер^[138] и как человек, Кит, твой отец обладал всеми достоинствами, кроме одного – он никогда не умел зарабатывать деньги. А ты умеешь?

– Не очень хорошо, но стараюсь. В Америке на первых порах дела шли довольно непросто... и становилось все хуже. Как раз перед началом Гражданской войны лондонский «Клэрион» попросил меня представлять издание на месте...

– Конечно, конечно!

– Любому, кто считает, что оставаться нейтральным легче легкого, еще предстоит многое усвоить. Когда Билли Рассел из «Тайме» всего лишь написал правду о том, что армия Союза очертя голову рванулась к Манассасу, его практически выставили из Вашингтона, хотя к тому времени он был сторонником северян. Да и мне не очень доверяли: считалось, что я сочувствую южанам. К концу войны ни одна из газет северян не пригласила меня на работу; и было лишь несколько газет южан, которые еще держались на плаву. Но это табу не могло длиться долго. Я подробно освещал для нью-йоркского «Баннера» процедуру попыток импичмента Эндрю Джонсона, и, кроме того, за спиной у меня оставался «Клэрион». Я работал на несколько журналов, написал мелодраму, которую Джон Огастин Дали с огромным успехом поставил на Пятой авеню. Затем...

– Тебе никак улыбнулась судьба?

– Именно так, сэр. Ирландский джентльмен, которого вы уже упомянули, дядя, в чью честь я и был назван, отменно, хотя и не по-джентльменски, вел свой строительный бизнес в Бруклине. Дядя Кит никогда не был женат. Он не оставил по себе наследников, законных или незаконнорожденных, и, за исключением некоторых подарков, я унаследовал все его состояние.

– А ты не женат, мальчик мой? Может, помолвлен? Или у тебя есть какая-то... американская подружка?

Кит задумался.

– Нет, сэр. Единственный серьезный эпизод такого рода был слишком скоротечен, чтобы считать его связью; мне остается лишь желать, чтобы таковая возникла. Девушка, о которой идет речь, англичанка... безукоризненная, как изображение Британии на монете. Знаю, вы извините меня, если я не буду вдаваться в подробности.

– Естественно, я так и сделаю. – Полковник Хендерсон встал, по всей видимости собираясь вернуться к своим заботам. – Я хотел пригласить тебя к обеду, но сегодня из-за дел мне придется обойтись без него. Разве что перекушу в пабе. Ты, конечно, найдешь себе компанию?

– Надеюсь. Как любезно с вашей стороны, полковник, что вы заглянули повидаться со мной. При вашей занятости и вашем усердии, с которым вы проводите нововведения в Скотленд-Ярде, просто чудо, что у вас нашлось время. Неужто уголовный отдел сообщил вам, что я здесь?

– Ну, это было ему не под силу, – хмыкнул полковник. – На прошлой неделе я встретил Нигела Сигрейва; он и рассказал мне. Кстати, ты видел Нигела?

– Еще нет, но я жду его. Он должен появиться.

– Отлично! Поскольку сегодня с обедом не получилось, Кит, ты сможешь завтра выбраться на ленч?

– Конечно, смогу. Большое спасибо. Когда и где?

– В клубе «Младший Атенеум», скажем, между двенадцатью и половиной первого. Он, как ты, наверно, помнишь, на Даун-стрит в районе Пикадилли. Говоря об уголовном отделе... – озабоченно добавил полковник. – Я обдумывал некую смутную идею... которая, может, и не очень глубока. Есть член клуба «Младший Атенеум», с которым тебе было бы интересно встретиться. Поскольку ты написал мелодраму, я в этом не сомневаюсь. Есть только одна проблема: она в том, что у нас нет никаких проблем. А теперь, черт побери, я должен бежать! Значит, до завтра – и хорошего тебе вечера.

Расправив плечи и решительным жестом водрузив на голову шелковый цилиндр, полковник Хендерсон в сопровождении Кита направился к парадным дверям, в которых они столкнулись с Нигелом Сигрейвом, входившим в отель.

Для человека, который сравнительно недавно был на грани смерти от лихорадки и истощения, Нигел довольно быстро обрел свою привычную форму. Крепкий и здоровый, с копной светло-каштановых волос и густыми усами, он отлично выглядел, хотя и несколько прихрамывал. Но какая-то тревожная мысль явно омрачала его настроение. Сомнение, нерешительность... что это могло быть?

Нигел раскланялся с полковником Хендерсоном, когда тот проходил мимо него; затем схватил Кита за руку и буквально втащил за собой в малый зал.

– Прости, старина! – выпалил он. – Я дважды и трижды чертовски виноват, но ничего не мог сделать.

– Чего ты не мог сделать?

– Сегодня вечером празднество не состоится. Мы с Мюриэль должны отбыть на природу и вернемся только в воскресенье вечером. Поезд отходит в 7.30 с вокзала Чаринг-Кросс, Мюриэль уже ждет в кебе. Все было обговорено уже несколько недель назад, но я забыл. Начисто забыл! А с родителями Мюриэль необходимо обращаться так, словно они в прямом родстве со Святым семейством, – так что мне было не выкрутиться. Кит, черт бы меня побрал, как мне заслужить у тебя прощение?

– Тем, что все забудешь.

– То есть?

– Нигел, ради бога! Неужели ты кипишь, как примус, лишь потому, что мы не сможем немедленно осмотреть твой новый дом, а затем, когда я осмотрю его сверху донизу, сесть и выпить, как в старые добрые времена?

Нигел швырнул шляпу и перчатки на стол и расстегнул пальто. Хотя рядом никого не было, он понизил голос:

– Нет, ничего подобного! Разве я не говорил, что должен посоветоваться с тобой по делу большой важности?

– Я к твоим услугам. Валяй, советуйся.

– Сейчас, Кит? – в ужасе переспросил друг. – Разве ты не понимаешь, что это невозможно? Движение на улицах такое, что будем радоваться, если успеем на Чаринг-Кросс к отходу поезда.

Но, подумав, Нигел просиял.

– Могло быть и хуже. Обычно такие визиты длятся с пятницы до понедельника. Но родители Мюриэль люди пожилые и слегка капризные. Гостей они не очень жалуют. И в воскресенье днем, отдав долг чести, мы их покинем. И вот что я скажу тебе, Кит! Почему бы в воскресенье вечером тебе не пообедать с нами в «Удольфо»? Я пошлю за тобой экипаж – и вот тогда-то мы сможем поговорить.

– То есть в твоем доме, не так ли? Насколько я понимаю, назван «Удольфо» в честь «Тайн...»?

– Одна из романтических идей Мюриэль. Когда они безобидны, я ничего не имею против. Она могла бы выбрать что-то столь же романтическое и из более современного романа. Скажем, из «Женщины в белом» или... как называется та толстая книга того же парня? Мюриэль рассказывала, что она вышла всего лишь в прошлом году.

– «Лунный камень». Я читал ее с продолжениями в «Харперс уикли».

– Да, именно «Лунный камень». Но не заблуждайся, Кит. Наше «Удольфо» – отнюдь не замшелые руины с тайными ходами, в которых по ночам звенят чьи-то цепи. В Хэмпстеде целебный воздух, прекрасный вид, все современные удобства! Так мы договорились на воскресенье вечером?

– Конечно. Послушай, Нигел, я вижу, тебя что-то серьезно волнует. В чем дело?

– Скоро узнаешь, старина! Всему свое время!

– Можешь хотя бы намекнуть мне, о чем пойдет речь. Надеюсь, дома все в порядке? И жена любит тебя?

– Да, она меня любит. Я не должен употреблять таких выражений, но не могу не сказать, что любит она меня страстно.

– И ты к ней испытываешь такие же чувства?

– Я всегда любил Мюриэль и буду любить.

– Так в чем же суть дела?

– Прошу прощения, какого дела? – вмешался женский голос.

Кит оглянулся. Судя по фотографии, которую давным-давно прислал ему друг, это могла быть только Мюриэль Сигрейв. Но хотя изображение передавало ее красоту, оно не могло передать всего очарования молодой женщины. А Мюриэль, как сразу же стало ясно, обладала удивительным обаянием.

Возраст ее колебался между двадцатью и тридцатью. Среднего роста, с гибкой фигурой, она поверх вечернего лиловато-розового платья накинула котиковую шубку. Ее стройная шея казалась слишком хрупкой для тяжелой копны золотых волос, которую не могла скрыть шляпка клюквенного цвета. Светло-карие глаза смотрели на собеседника с неподдельным интересом, в котором не было ни кокетства, ни хитрости. Каждый ее взгляд, каждый жест говорил о воплощенной женственности.

– Что это такое? – не без раздражения спросил Нигел. – Я-то думал, что ты ждешь в экипаже!

Пусть даже Нигел и был раздосадован, у жены его это не вызвало ни тени замешательства.

– Я послушная жена, мой дорогой, в чем ты, конечно, не сомневаешься. Но, честно говоря, Нигел, я просто не могла справиться с собой. А вы, должно быть, Кит. – Она протянула руку. – Прошу прощения, но ваше имя так часто упоминалось в нашей семье, что было бы странно, если бы я обратилась к вам как к мистеру Фареллу. А я...

– О, я думаю, Кит знает, кто ты такая! Та фотография...

– Эта фотография, Мюриэль, – заверил ее Кит, – совершенно не в силах воздать вам должное. И давайте отбросим формальности...

Ни Кит, ни Нигел не садились; Нигел оставался стоять у стола, а Кит – рядом с дверью, что вела в фойе. Мюриэль подошла к мужу, который нежно посмотрел на нее.

– Все в порядке, малыш, – сказал он. – Кит в курсе дела; в воскресенье вечером он у нас обедает. Кстати, не лучше ли нам двинуться на вокзал, чтобы не опоздать к поезду?

– Ох, Ниг, еще нет и четверти седьмого! – Она обратилась за поддержкой к Киту: – Вы же знаете, каждый раз этот человек настаивает, чтобы мы являлись за несколько часов до назначенного времени.

– А эта женщина, как, впрочем, большинство женщин, – возразил Нигел, – просто обожает тянуть время до последнего и еле успевает на поезд. А если серьезно, моя дорогая: что заставило тебя примчаться сюда?

– Считай это свойством человеческой натуры, считай вульгарным любопытством. Кит, могу я задать вопрос?

– Прошу вас. О чем угодно. Мюриэль подняла на него взгляд:

– Я знаю, вы не так уж часто переписывались с Нигом. Но вы как-то написали ему поистине трогательное письмо, когда он вернулся домой после своих ужасных приключений в Африке. И сообщили, что подумываете заглянуть в Англию по пути в Италию, где собираетесь провести зиму. Но дату вы не сообщали – пока сутки назад не пришла ваша каблограмма. А теперь скажите мне: вы знакомы с Пат Денби? То есть с Патрисией Денби из Бьюли-Олд-Холл в Гэмпшире?

Кит уставился на нее:

– Вы знаете Пат?

– Нет, я никогда не встречала ее...

– Чего и следовало ожидать.

– Попытайтесь говорить без горечи, Кит. Моя лучшая подруга, девочка, с которой я училась, очень хорошо знает ее. Мы с Нигом поженились в апреле 1868-го, более полутора лет назад. Разве вы не встречали по вашу сторону океана Пат Денби примерно в это же время?

– Да, встречал.

– Она путешествовала вместе со своей тетей, леди Туайфорд. В своем письме, где вы поздравляли Нига с благополучным возвращением, вы обронили несколько замечаний, которые так толком и не объяснили. Вы сказали, что познакомились с Пат, а затем «таинственно» потеряли ее, но продолжаете искать. Если я затрагиваю запрещенную тему, дайте мне знать, и я больше слова не вымолвлю. Но как бы там ни было, не можете ли вы как-то разъяснить это?..

Кит задумался.

Так что же он может сказать о Пат Денби? Или тем более о тете Аделаиде, леди Туайфорд, которая требовала строго соблюдать правила морали, но пила как лошадь? Воспоминания о тех сумасшедших днях в Вашингтоне и за Потомаком вернулись с обжигающей яркостью.

– В том же письме, – напомнила ему Мюриэль, – вы сделали несколько торжественных заявлений, которые, как сегодня ясно, ни к чему не привели. И я вообще ничего не понимаю. Разве что вы потеряли интерес к Пат Денби, когда у вас на пороге появилась тайна Уилки Коллинза. Что случилось, Кит? – вскричала она. – Вы не искали девушку?

– О, еще как искал! – Кит развел руки. – В определенном смысле я и продолжаю ее искать, хотя почти готов сдаться. И что хуже всего, я готов поклясться, что вечером видел, как она выходит из этого отеля. Но управляющий сказал, что такая женщина тут не останавливалась, с чем мне волей-неволей пришлось согласиться. Она могла навещать кого-то, или я мог ошибиться... что было не очень сложно. Но если Пат в Англии и ваша подруга дружит с ней, я смогу в конце концов получить хоть какое-то объяснение...

Он остановился и, не отдавая себе отчета, обвел взглядом холл. Мимо него, направляясь к выходу, прошел человек, которого он знал, высокий, молодой в цилиндре и театральном плаще с капюшоном. По пути этот темноволосый юноша заглянул в малый зал. На глаза ему попались Сигрейвы, и он, похоже, ускорил шаги. Он не мог видеть Кита, стоявшего по другую сторону дверного проема, но на этот раз Кит понял, что ошибки тут быть не может.

– Джим! – позвал он. – Эй! Джим Карвер! Минутку!

И он заторопился к входным дверям.

Глава 2

Дождь только что прекратился. Три минуты спустя, прихваченный дождем, но не промокший, Кит снова протиснулся в двери. И, направляясь к малому залу, встретил не кого иного, как «первосвященника» Рискина, который в своем вечернем костюме был похож на элегантного распорядителя похорон с Пикадилли.

– О, мистер Фарелл! Надеюсь, у вас больше не было встреч с таинственными гостями?

– Было нечто подобное, хотя без всяких тайн. Это был американец майор Карвер – точнее, мистер Карвер, поскольку война закончилась, – которого я хорошо знал в Штатах.

– Не сомневаясь в вашей уверенности относительно встречи с земляком, мистер Фарелл, тем не менее должен вам сообщить, что в данный момент никого из американцев у нас нет.

– Я слышал, что Джим уехал за границу, так что во встрече с ним здесь нет ничего удивительного. Его отец – сенатор Карвер из Массачусетса.

– Насколько мне известно, отец этого джентльмена мог стать и президентом Соединенных Штатов. Но в отеле «Лэнгем» нет гостей из Америки. Могу ли я осведомиться, обратились ли вы к той даме, которая этим вечером исчезла у вас на глазах?

– Нет. Не думаю, что она видела меня. Ее ждал экипаж.

– Ваш американский друг мистер Карвер... вы и с ним не поговорили?

– Но попытался, я поздоровался с ним, когда он выходил, и думаю, что он услышал меня. Я решил нагнать его, но в дверях мне преградила путь целая компания. И когда я выбрался на улицу...

– Без риска ошибиться могу предположить, что этот джентльмен тоже сел в ждавший его экипаж, с которым и пропал?

– Он не ждал, и экипажа тоже не было. Он остановил проезжавший кеб, вот и все.

– В самом деле? – вскинул бровь «первосвященник». – Как ни странно, вам решительно не везет, мистер Фарелл. Друзья решили не обращать на вас внимания.

«Первосвященник» Рискин торжественно удалился; Кит, пылая гневом, вернулся в малый зал, где и обратился к Нигелу и Мюриэль.

– «Одержимый, или Сделка с призраком», – горько сказал он. – На этот раз управляющий решил, что я пьян или вообще рехнулся. Надеюсь, что вы так не думаете? Вы-то видели Джима Карвера?

– Парня, которого ты окликнул? Да, мы его видели, – заверил Нигел. – Но послушай, Кит...

– Дальше уж некуда! Я наткнулся на Пат Денби, которая тут же исчезла. Затем мимо меня прошел Джим Карвер – и теперь он исчез. Если дела и дальше пойдут таким образом, то мне останется лишь молиться о собственном исчезновении. Вот как я объяснял относительно Пат...

– Но ты ведь ничего не объяснил, – обиженно заметил Нигел. – Ты сказал Мюриэль, что она может спрашивать о чем угодно, и дал понять, что расскажешь, как разминулся с девушкой, именуемой Патрисией Денби. Но ты ни черта не объяснил. Почему?

– Ваш поезд, на который...

– Да черт с ним, с поездом! Всегда можно сесть на следующий. Когда ты так обеспокоен и взволнован, мы должны отложить все прочие дела. Мы с тобой, Кит, сядем, выкурим по сигаре. А Мюриэль...

– Лучше не надо, Ниг, – посоветовала она. – Я и сама была бы рада выкурить сигаретку, но в этом помещении нельзя курить, если бы я даже ничего не имела против... хотя на самом деле имею. – Она умоляюще посмотрела на Кита. – Как бы то ни было, Кит, неужели ты нам ничего не расскажешь?

Кит помедлил.

– Да и рассказывать в общем-то нечего. В начале прошлого года, когда они пытались объявить импичмент президенту Джонсону, я представлял в Вашингтоне нью-йоркский «Бан-нер». Импичмент провалился. Но никто не мог сказать мне, какой ход предпримет этот старый пожиратель огня Эдвин М. Стентон, который уже сделал много странных ходов; так что мой редактор приказал мне сидеть на месте. В апреле из Канады явились Пат с тетей. Они остановились в отеле «Уиллард», где...

– А тетя Аделаида пила? – перебила его Мюриэль.

– Вот об этом не надо! – предупредил ее муж.

– Ниг, дорогой, упоминание привычки леди Туайфорд – не скандал и даже не сплетня. Это то же самое, как сказать, что у мистера Гладстона низкий голос или что мистер Дизраэли смахивает на еврея... словом, нечто, о чем все знают. Так она пила, Кит?

– И довольно основательно, так что не путалась под ногами. В последнюю неделю апреля Пат и тетя Аделаида собрались по пути в Канаду заглянуть в Нью-Йорк. В воскресенье вечером перед их отъездом мы с Пат вернулись после нескольких дней увеселительной прогулки по сельской Виргинии.

– «Нескольких дней увеселительной прогулки по сельской Виргинии...» – вслед за ним повторил Нигел. – На этот раз не буду задавать вопрос, который так и вертится на языке. Но тетя Как Там Ее была с вами?

– Нет.

– Так я и думал, старина. Ну и?..

Кит замялся в поисках слов. Он продолжал видеть перед собой Пат в ее кринолине, скроенном по последней моде – спереди юбка спадала ровными складками, а сзади вздымалась высокими фижмами. Он помнил ее и в других нарядах, в придорожной гостинице и среди яблонь. Он видел ее глаза, слышал ее шепот, чувствовал ее прикосновения. Но ничто из этих воспоминаний не нашло выражения в словах.

– Они собирались уезжать в понедельник днем. Я был неподалеку, в отеле «Сент Джеймс»...

– Ты имеешь в виду...

– Нет, вы думаете о своем «Сент Джеймсе»... А тот «Сент Джеймс», что на Пенсильвания-авеню напротив отеля «Нэшнл», по-прежнему пользуется дурной славой, потому что в нем останавливался Уилки Бут. С Пат, да и с леди Туайфорд все было серьезно и благопристойно. Но когда я собрался проводить их на вокзал, оказалось, что они уже уехали утренним поездом. Не оставив ни записки, ни послания, ни даже адреса!

– И что ты тогда предпринял?

– Я был просто вне себя и тут же связался по телеграфу с Нью-Йорком. Но даже когда «Баннер» напал на их след, мы выяснили только, что они провели вечер понедельника в «Виндзоре» и на следующий день уехали в Монреаль. Я разослал телеграммы во все гостиницы в Монреале, которым они могли бы оказать предпочтение, на все суда, которые могли бы отходить из Монреаля в это время. Никаких ответов. Я подумал, что на крайний случай у меня есть адрес Пат в Англии – тот, что сообщила Мюриэль. Не дождавшись ее прибытия, я сначала послал телеграмму, а потом написал. Ответа не последовало. Переждав, я еще раз написал. Ответа снова не последовало. Вплоть до сегодняшнего дня.

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросил Нигел, разглаживая усы. – Что бесцеремонно вмешалась пожилая леди?

– Конечно, это одно из объяснений. В трезвом виде эта женщина способна часами рассуждать о чувстве долга и моральной устойчивости. Когда мы с Пат вернулись после нашей прогулки, я ее и в глаза не видел. Скорее всего, она была в полном беспамятстве. Да и вообще не похоже, что она оказывала большое воздействие на Пат. Но если она оказала еще и финансовое давление...

И снова в их разговор вмешалась Мюриэль, которая была полна искреннего сочувствия:

– Нет, Кит! Судя по тому, что я слышала от Дженни, моей подруги, которая знает их обоих, все как раз наоборот. В финансовом смысле это тетя Аделаида полностью зависит от Пат, которая в раннем детстве потеряла родителей и осталась весьма обеспеченной сиротой. И если родственники решительно взялись за дело, они могли многого добиться этаким домашним шантажом. Есть и другое объяснение, которое довольно убедительно. Не нужно быть уж очень наблюдательным, – продолжала Мюриэль, с любопытством глядя на Кита, – чтобы понять, как ты увлечен. Итак, были ли у тебя намерения, которые принято называть благородными? Рискну сказать, что это не так уж важно, – легкомысленно добавила она, – но ты просил ее выйти за тебя замуж?

– Видит бог, я хотел. Но как я мог себе это позволить?

– А почему бы и нет?

– Мюриэль, в апреле 68-го? Ты сама только что назвала Пат весьма обеспеченной сиротой. В то время – дядя Кит скончался только в конце июня этого же года – я мог предложить ей лишь то, что зарабатывал. Но что-то подсказывает мне – с данным фактом можно было не считаться. И если во время нашей экскурсии в тот или иной момент я сделал бы ей предложение, что-то опять-таки подсказывает мне – она могла бы принять его. Нет, Мюриэль. Тому, что случилось, есть только одно объяснение, единственное, которое приходит мне на ум.

– Да? И какое же?

– Что вашего покорного слуги более чем хватило. Что она увидела, как без особых хлопот выйти из положения, и воспользовалась этой возможностью. Очень хорошо. Если ситуация складывается таким образом, я должен принять ее. И если начну биться лбом о стену, то буду выглядеть законченным дураком. Но я принял бы отставку с большим достоинством, если бы понял, почему она так поступила!

Мюриэль чуть не плакала.

– Тебе в самом деле нелегко пришлось, да? Бедный Кит! Но вот второго твоего объяснения принять я не могу: не в силах поверить, что женщина может так измениться за столь короткое время. Веселей, Ниг! Nil desperandum^[139], как гласит латынь, которую я почти полностью забыла. Я займусь делом (конечно, очень тактично) и посмотрю, что можно сделать для соединения любящих сердец. Просто верь мне и не грусти. – Она прервалась. – Что ж, Ниг, может, нам в самом деле лучше поторопиться на поезд.

– Теперь, значит, уже ты спешишь, да? – снисходительно сказал Нигел. – Но ты права. Если мы не появимся, когда нас ждут, твой папаша захочет содрать с меня шкуру и прибить ее к дверям. Не хмурься, радость моя. Генерал теперь является моим уважаемым тестем, которого полагается ценить и почитать; я не могу дать этому зануде пинка под зад, чего он полностью заслуживает.

– Ниг!

– Разве ты еще не успела привыкнуть к моему языку, радость моя? Я подлинный Благородный Дикарь – минус благородство. Что же до тебя, Кит, прислушайся к тому, что говорит моя лучшая половина, и не ломай голову над своей проблемой.

– Проблемой? – взорвался Кит. – До вашего появления я беседовал с полковником Хендерсоном, комиссаром полиции, который с давних пор знает мою семью. Его проблема, сказал он по какому-то поводу, состоит в том, что у него вообще нет проблем. Что бы он ни имел в виду, у меня проблем на полный сундук головоломок. Девушка, в которую я влюблен, прошла на расстоянии вытянутой руки и не увидела меня. Я здороваюсь со старым приятелем Джимом Карвером, а он меня в упор не замечает. По-вашему, мало проблем?

– Может, старый приятель просто не глядел в твою сторону? Но он увидел Мюриэль и меня.

– Я помню, что он взглянул на вас, а потом, похоже, ускорил шаги. Вы-то знали Джима Карвера, вы оба?

– В жизни его не видел, – покачал голой Нигел. – Слышал, что ты говорил этому старому слизняку Рискину, но это и все.

– Провалиться мне на этом месте! – горячо заверила Мюриэль. – Мне тоже он никогда не попадался на глаза. Кит, до вечера воскресенья! Не падай духом и не вешай нос!

Проводив их до дверей, Кит остался в холле. В Нью-Йорке прошел слух, что после того, как открылось так много прекрасных новых отелей, светский Лондон обрел привычку обедать на людях. Кит и сам пришел к выводу, что ему не остается ничего другого, как пообедать здесь, в отеле, перед тем как уйти.

Убедившись, что его сигаретница полна, он направился в величественное фойе главного обеденного зала. Метрдотель, еще один «первосвященник», хотя и не обладавший такой растительностью на лице, как Рискин, провел его к столику у окна, который Кит и сам бы выбрал. Зал неторопливо заполнялся блестящим светским обществом, а меню выглядело просто соблазнительно. После обеда, подумал Кит, он может пойти в театр: скажем, в то небольшое заведение на Тоттнем-стрит, которое так хвалят, – в Театр принца Уэльского, который мистер и миссис Бэнкрофт сделали столь популярным.

Кит расправился с дуврской камбалой и тушеной говядиной, сопроводив их половиной бутылки кларета. Отказавшись от острого сыра и сладкого десерта, он сидел за чашкой кофе, пока мысли о театре не покинули его.

С кем-то пошептавшись у дверей, метрдотель с величественностью галеона под всеми парусами подошел к нему и вручил небольшой конверт.

– Мистер Фарелл? Из номера ДЗ? Телеграмма, сэр. Только что прибыла.

Кит разорвал конверт и, едва пробежав взглядом послание, с трудом удержался, чтобы не заорать от радости.

«ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ИЗВИНЕНИЙ. ЕСЛИ ВЫ СМОЖЕТЕ ПРОСТИТЬ МЕНЯ, ПОПЫТАЮСЬ СЕГОДНЯ ПРИМЕРНО В ДЕВЯТЬ ВЕЧЕРА БЫТЬ НА ДЕВОНШИР-СТРИТ, 56. ВОЗМОЖНО, ВЫ НЕ ЗАХОТИТЕ УВИДЕТЬ МЕНЯ, Я ПОЙМУ ВАС, НО ВСЕ ЖЕ НАДЕЮСЬ. ВСЕ ТА ЖЕ».

И подпись – Патрисия Денби.

Значит, как он и надеялся, просто произошло какое-то недоразумение. И Пат должна была его видеть в этот вечер. В противном случае откуда же она узнала его местопребывание? Нигел и Мюриэль, единственные, кто знали о нем, никогда не встречались с Пат.

Стоп! Была еще и общая подруга Дженни Какая-то, знакомая и с Пат, и с Мюриэль. Если Мюриэль рассказала Дженни, а та сообщила Пат...

Кит расплатился по счету, оставив щедрые чаевые и официанту, и жрецу обеденного зала. Сияя, он поднялся на лифте в свой номер, чтобы взять пальто и шляпу. Здесь, сверившись с часами, он раскурил сигару.

Хотя адрес Девоншир-стрит, 56 ровно ничего не говорил ему, но дом этот был недалеко от отеля. Время после обеда у него еще было. Он может спокойно и не торопясь докурить сигару и, не исключено, раскурить другую. Кеб доставит его по нужному адресу ровно к девяти.

Меряя шагами номер, Кит вспоминал Пат Денби. Воспоминания были столь интимны, что лучше было бы не давать им воли. Не важно! Если слова «все та же» означали то же, что, по его мнению, и должны были означать, то его ждет самый лучший день в жизни. И он должен получить ответы на многие вопросы.

Он снова на лифте спустился вниз, облачился в пальто и шляпу и вышел на Лэнгем-Плейс. Хотя дождя больше не было, следы его присутствия все еще чувствовались в воздухе и в низком небе.

Поток театралов уже сошел на нет. В этот час движение на улице почти затихло, никто не направлялся на север к широкому и темному пространству Портленд-Плейс. Никто? Кроме одного человека.

Одинокий кеб со своим одиноким пассажиром неторопливо выехал на Лэнгем-Плейс, миновал отель и продолжил движение на север. После всех этих лет в Америке, спохватился Кит, он должен помнить, что в Англии левостороннее движение, – иначе попытка пересечь улицу может стать самоубийственной авантюрой.

Вспоминая это забытое правило, он мялся на месте. И когда одинокий кеб проезжал мимо, полоса света упала на лицо его пассажира, он сидел, выпрямившись, сложив на груди руки и мрачно сведя брови. Этим пассажиром был Джим Карвер.

Полной уверенности не было, но, похоже, Джим сидел в том же кебе, который нанял, когда избежал встречи с Китом. Если во время войны поведение Джима казалось странным и необъяснимым, то эта эскапада была в высшей степени эксцентричной. С тех пор как он, избежав встречи с настойчивым Китом, уехал отсюда, он, должно быть, безостановочно кружил вокруг Лэнгем-Плейс, словно не в силах уехать отсюда.

Слева от Кита у обочины ждал экипаж, обыкновенный, основательно потрепанный кеб. Не дожидаясь появления швейцара с зонтиком, Кит сел в него и назвал кебмену адрес.

– Номер 56 по Девоншир-стрит, – сказал он. – Видите тот кеб, что едет по Портленд-Плейс к Риджент-парку? Постарайтесь не упускать его из виду, пока он движется в том же направлении, что и мы. Если он повернет, что, скорее всего, и случится, больше не обращайте на него внимания. Понятно?

Кебмен хмыкнул, как завзятый заговорщик. Кит захлопнул дверцу экипажа, и тот, затарахтев, пустился в погоню.

Но длилась она недолго. Опустив окно с левой стороны, Кит высунул голову, чтобы наблюдать за другим экипажем. На перекрестке с Кавендиш-стрит он увидел то, чего и ждал. Кебмен Джима Карвера плавно развернулся в другую сторону по Портленд-Плейс. Джим явно собрался продолжить начатое им кружение.

Кит оставил наблюдение и закрыл окно. Если он правильно помнил, Девоншир-стрит был вторым перекрестком. Дом, который ему нужен (чей это дом?), должен быть расположен к востоку или западу от него.

Он располагался к западу, и на нужном перекрестке кеб повернул налево. Пытаясь справиться с нетерпением, Кит беспокойно ерзал на сиденье, пока кеб неторопливо преодолевал сорок—пятьдесят ярдов улицы, окаймленных ровными рядами узких фасадов темно-красного кирпича, после чего перебрался на северную сторону улицы и остановился.

Не столь величественные, как строения на Портленд-Плейс, дома тут все же производили впечатление неброского благосостояния. Перед каждым лужайка, окруженная забором с металлическими остриями, а отдельный вход вел в подвальное помещение. Хотя к парадным дверям вели лишь две широкие каменные ступени, над каждым входом высился портик, который с обеих сторон поддерживали колонны. С того места, где они остановились, на освещенном полукружии окна над дверью четко вырисовывался темный номер.

Кит расплатился с кебменом. Когда он взбежал по ступенькам и потянул медную ручку колокольчика, откуда-то донеслись отдаленные раскаты грома.

Дверь открылась, впустив его в просторный холл с полом из белых и черных мраморных изразцов; он был освещен гроздью шаров, внутри которых горели газовые светильники. Горничная, которая открыла ему дверь, оказалась в холле не одна. За ней маячили очертания полной пожилой женщины в черном, манера держаться которой сразу же выдавала домоправительницу.

– Моя фамилия Фарелл, – начал Кит. – Я предполагаю... Ответила ему эта полная женщина:

– Да, конечно, сэр. Входите же; мисс Патрисия уже ждет вас. Эллен, прими пальто и шляпу джентльмена.

Когда Кит вручил одежду горничной, в холл вошел кто-то еще. В задней части вестибюля появился элегантный молодой человек в вечернем костюме изысканного покроя. Его выражению крайней самоуверенности не хватало раскованности и легкости. У него были гладко причесанные густые волосы и ухоженные курчавые бакенбарды. Но и голос и манеры его были решительными и энергичными. Бросив на Кита оценивающий взгляд, он обратился к полной женщине и горничной:

– Свое дело вы сделали, большое спасибо. Дальше я буду разговаривать с мистером Фареллом.

Когда они скрылись за дверью, обтянутой зеленым сукном, что располагалась под лестницей, молодой человек ткнул большим пальцем себе за спину.

– Миссис Готтшалк, домоправительница, – сказал он. – И при ней, конечно, Эллен. А вы, значит, ирландский журналист... и к тому же свободный художник. Я думаю, именно вы сопровождали Пат в Вашингтоне. – Он протянул руку, которую Кит пожал. – Я Харви, кузен Пат. Надеюсь, она упоминала обо мне?

Строго говоря, Пат не обмолвилась о кузене ни словом. Да и у Кита не появилось к нему никакой симпатии, особенно когда он тоном собственника упоминал о Пат. Если бы только он не был так самоуверен, так самонадеян!

– Вы родственник леди Туайфорд? – спросил Кит.

– Можно и так считать; она моя мать.

– Хорошо ли себя чувствует леди Туайфорд?

– Иначе и быть не может, а то бы мне сообщили; она в Шотландии, проводит время в своей старой компании. Через день ждем ее обратно.

– Значит, это ее дом?

– В общем-то нет. Это дом Пат. То есть, – продолжил Харви Туайфорд, стараясь все растолковать как можно подробнее, – это был городской дом ее родителей до того, как они погибли в железнодорожной катастрофе в Степлхерсте. И теперь он принадлежит ей. Милая доверчивая Пат! Трудно представить, что ей принадлежит городской дом, если я ясно выражаюсь. Да и в любом случае наша глупая девочка предпочитает природу. – Дальше его речь приобрела отрывистый характер. – Итак, Фарелл! У меня есть приятель, который, как ни странно, хотел бы встретиться с вами. Он в основном занимается теми же делами, что и вы. Хотя хочет увидеться с вами не по этой причине. Впрочем, какая разница? Думаю, минут десять Джордж сможет подождать.

Взяв Кита за руку, Харви Туайфорд повлек его за собой к большим закрытым дверям в правой стороне холла.

– Итак, Фарелл! – с терпеливой снисходительностью повторил он. – Моя милая кузина думает, что это она хочет увидеть вас, как вы уже слышали. Я буду вам бесконечно обязан, милорд, если вы зайдете, с подобающей краткостью выразите свое уважение и тут же выйдете. В любом случае не воспринимайте эту милую девочку слишком серьезно. Ладно?

Отбросив руку своего спутника, Кит вошел и прикрыл за собой дверь.

В богато украшенной гостиной со старинной мебелью, перед окном с тяжелой портьерой, которое выходило на улицу, она стояла спиной к нему. Мягкое мерцание газовых светильников, свечение языков пламени над раскаленными углями решетки высокого мраморного камина создавали ореол вокруг ее каштановых волос.

Она повернулась. Нежная белая кожа ее обнаженных рук и плеч отливала розовым; к корсажу оранжево-синего платья была приколота роза, а лиф украшен единственным алмазом. Выражение ее лица говорило, что она полна сомнений, тревог и даже страха. Но в фиолетовых глазах ее безошибочно читалась эмоция куда более сильная, чем та, на которую он надеялся.

– Кит. Ты... значит, ты не забыл меня?

– Забыть тебя! – вскрикнул он и кинулся к Пат, которая протянула к нему руки.

– Нет, Кит, пожалуйста! Ты не должен обнимать меня, как бы мне этого ни хотелось. Слишком много глаз наблюдают за нами, слишком много плохих людей вокруг. Что же до того... до того, чтобы пойти дальше, чем твои объятия, придется подождать, пока мы не останемся совершенно одни. И боюсь, Кит, есть еще одно условие.

– Да? Какое же?

– Ты не должен задавать мне никаких вопросов.

Глава 3

Кит не без труда понизил голос.

– Никаких вопросов? – откликнулся он. – Ради всех святых – никаких вопросов? Да обладай ты и утроенной дьявольской изобретательностью, ты не могла бы придумать большей муки! Я скорее вернусь в Лондон, чем предстану лицом к лицу с целой кучей вопросов, на которые никто не отвечает, и самые важные из них касаются тебя. Если ты настаиваешь, что хочешь быть Сфинксом или в лучшем случае Цирцеей...

– Кит, умоляю, выслушай меня!

– Да?

– Я должна была уточнить, что никаких вопросов сейчас. Дай мне сорок восемь часов, а потом спрашивай, о чем хочешь. В последние шесть-семь часов дела ужасно осложнились, но я уверена, что к вечеру воскресенья их можно будет наладить. Когда ты все услышишь, ты поймешь. Фактически... Слишком много глаз, – добавила она. – Да, слишком много глаз, даже когда, казалось бы, никто не смотрит. Вот таким образом, Кит.

Она едва ли не тайком провела его к задней части гостиной, мимо арки, затянутой портьерой, в другую комнату, где было много такой же резной мебели, но также атмосфера уединения или тайны. Спокойная и уравновешенная по натуре, Пат все же испытывала какие-то смутные опасения. Она показала на софу розового дерева, обтянутую желтой шелковой тканью, но сама садиться не стала.

– Если бы то, что я должна рассказать, касалось только нас одних, – сказала она, – все было бы не важно. Я бы выкинула это из головы, а ты смог бы сам принять решение. Но все не так. Это касается...

– Наверно, какого-то другого человека, который в данный момент преследует тебя?

– Нет! Слава богу, нет! Ты полностью заблуждаешься! Понимаешь, я обещала помочь кое-кому – строго говоря, двоим людям – и ни с кем не обмолвиться ни словом. Ох, да когда я смогу рассказать тебе, ты все поймешь!

– Тяжело видеть, как секреты других людей влияют на нас с тобой. И все же! Если я не должен спрашивать, почему восемнадцать месяцев назад ты как сквозь землю провалилась, может, ты не против выслушать совершенно безобидный вопрос. Ты видела меня этим вечером у отеля «Лэнгем»?

– С запозданием.

– С запозданием?

– Да. Я знала, что ты должен быть в городе и остановишься в «Лэнгеме»...

– Слышала от Дженни?

– От Дженни? – Она было уставилась на него, но вдруг спохватилась. – Ах да, от Дженни. От другого человека я не могла этого услышать...

– Могу ли я предположить, кто этот другой?

– Не сейчас, молю тебя. Я знала, что ты должен появиться, Кит, но и представить себе не могла, что это произойдет так быстро. Когда я выходила после того, как... меня кое-кто позвал, мы должны были пройти почти рядом мимо друг друга. Но я тебя не узнала. И лишь когда кеб тронулся, я обернулась и увидела тебя. Я не могла ни приказать кебмену развернуться, ни выпрыгнуть из кеба посредине улицы. Хотя это было важно, Кит. Я должна была выяснить, как ты ко мне относишься, возненавидел меня или, может, просто забыл. Даже когда я поручила отправить эту телеграмму, я сомневалась, найдет ли она тебя в отеле. Ты мог поехать к кому-нибудь обедать, а потом еще куда-нибудь. Харви и Джордж Боуэн... надеюсь, ты встретил Харви?

– Мы познакомились только что, здесь, в твоем доме. Этот парень в самом деле командует тобой или только думает, что командует?

– Ах, Харви! – Она отмахнулась. – Он ничего собой не представляет, хотя может жутко раздражать. Он и Джордж Боуэн... Джордж – свободный литератор, он младше Харви, с невестой, с которой он еще не обручился и которая обожаетего... они завсегдатаи таких мест, как «Моттс», «Кейт Гамильтон», всех этих жутких заведений, где шампанское стоит тридцать шиллингов за бутылку и любая женщина, которая заговорит с тобой, доступна. Мало кто из так называемых порядочных девушек осмелится посетить такое ночное заведение, разве тебя возьмет туда какой-нибудь приличный мужчина. Но холостые молодые люди постоянно бывают там. Я думаю, что Харви и Джордж собрались вечером заглянуть туда. Ты можешь сделать то же самое.

– Некий молодой человек, моя дорогая, не может считать себя холостым.

– Могу ли я воспринимать твои слова как признание, что ты все еще чувствуешь то же самое, что и восемнадцать месяцев тому назад, на лоне дикой природы?

– Господи, женщина, да конечно можешь! «Я сомневаюсь, что звезды льют огонь, я сомневаюсь, что солнце движется по небу, я сомневаюсь, что правда может ложью обернуться. Но никогда в любви не усомнился». Хотя стихи Гамлета так же плохи, как и его познания в астрономии, я со всей теплотой принимаю его чувства. И это еще не все.

– Не все?

– Ты же видишь, что вечер только начинается. Почему бы нам не отправиться куда-нибудь и не отпраздновать нашу встречу? Пат, ведь пресса никогда не отличалась примерным поведением. Если ты в самом деле хочешь посетить ночное заведение, с репутацией или без, я к твоим услугам.

Сияющий взгляд Пат потускнел, когда она, похоже, о чем-то вспомнила.

– Я бы с таким удовольствием... но не могу. Сегодня вечером я должна покинуть город. И прошу тебя, не спрашивай, куда я отправляюсь, и не предлагай доставить меня на вокзал; все это – часть тайны. Но я вернусь в воскресенье днем.

– И ты тоже? – воскликнул он. – Кажется, все уезжают сегодня вечером, чтобы вернуться в воскресенье днем. И те же условия ставят. Значит, я не должен встречать твой поезд? Секрет так и остается под замком? Ты будешь держать его при себе все сорок восемь часов до воскресенья вечером?

– Я должна, Кит. Должна!

– Что ж, хотя бы обрати внимание, с каким почтением относятся к требованию моей дамы. Так, например, я даже не спросил – а чувствуешь ли и ты то же самое, что весной 68-го?

– Ох, да неужели тебе еще надо спрашивать? – вскричала она. – И если ты хочешь, Кит, заключить меня в объятия... в гостиной или нет, то пусть условности летят ко всем чертям!

И в этот момент из-за портьеры, прикрывавшей арку, что вела в переднюю гостиную, появился Харви Туайфорд. На плечи его было накинуто пальто, левой рукой он придерживал цилиндр, а в правой у него был зонтик. Было слышно, как от близкого раската грома задребезжал колпак дымовой трубы.

– Привет, привет, привет! – поздоровался Харви. – Спросите меня, и я скажу, что сцена довольно подозрительная. Если никто не возражает, мы с Джорджем все же отправимся по своим делам. В любую минуту хлынет как из ведра. Но у нас зонты, и мы надеемся быстро поймать кеб. Вы знаете, такая жалость, – сообщил он Киту, – что моя очаровательная кузина не позволяет мне пользоваться нашей семейной каретой. Пат сама не воспользовалась ею, когда сегодня днем отправилась по какому-то таинственному поручению. Вместо нее взяла кеб. Она вам рассказывала, куда ездила?

– Скорее всего, это не мое дело. Вы считаете, что ваше?

Харви не потерял хладнокровия.

– То, что меня интересует, – это мое дело, старина; им я и занимаюсь. Тут есть кое-кто еще, который... Джордж!

Из-за портьеры появился симпатичный темноволосый юноша. У него было серьезное выражение лица, и оно говорило о нешуточных целях, которые он ставит перед собой... может, слишком идеалистических. У него тоже были шляпа и зонт, но пальто он надел, а не накинул.

– Джордж Боуэн, это Кристофер Фарелл, которого близкие знакомые называют Кит и кто прошлой весной в Вашингтоне уделил такое внимание Пат и моей матушке. А теперь Пат пригласила его сюда... в силу причин, которые лучше всего известны лишь ей самой.

– Джордж, – объяснил Харви, – порой публикует свои рассказы в издании «Круглый год». На самом деле мы не можем называть его «одним из юных учеников мистера Диккенса». Когда у Джорджа состоялся дебют, папа Диккенс отправился в свое знаменитое турне по Америке с чтением лекций. Уилли Уилле, второй редактор, слег с какой-то хворью. Большинство тягловых лошадок журнала преклонялись перед молодым Чарли Диккенсом, с которым нашему Джорджу не сравниться. Но старый Чарли скоро на какое-то время вернется к браздам правления, и нам предстоит посмотреть, сможет ли Джордж работать в том же духе, что и Уилки Коллинз.

Нервничая, молодой человек с предельной вежливостью обратился к Киту.

– Я очень польщен встречей с вами, сэр, – сказал он. – Я не так много знаю о вас, кроме того, что вы работали на нью-йоркский «Баннер» и были корреспондентом лондонского «Клэриона». И я искренне восхищаюсь мистером Коллинзом, с которым немного знаком. Но, кроме того, я также слышал... также слышал...

– Он слышал, Фарелл, – вмешался Харви, – что вы вроде в близких дружеских отношениях с Нигелом Сигрейвом, исследователем Африки, из-за которого было столько шума. Нельзя не признать, что Джордж с должным уважением относится к Уилки Коллинзу. Но подлинный предмет его интереса – это Нигел Сигрейв; его восхищение Сигрейвом просто не поддается описанию!

Джордж Боуэн продолжал рассматривать Кита.

– Я питаю высочайшее уважение к мистеру Сигрейву, как и к любому человеку, который может отправиться в такое путешествие и перенести такие испытания. Я могу лишь хотеть быть похожим на них, но у меня не получается. Во мне есть что-то от кролика... которому вечно не везет. А это правда, сэр? Нигел Сигрейв действительно ваш друг?

– Действительно.

– И теперь я могу встретиться с ним! – восторженно вскричал Джордж. – Я написал ему, когда он вернулся из последней экспедиции, и он взял на себя труд ответить. А теперь я могу встретиться с ним, и Сьюзен тоже увидит его. Он не сказал когда, но это будет скоро; может, уже на будущей неделе.

– Да брось ты, – вмешался Харви, – ну что за шум из-за этого Сигрейва? Что он сделал такого, кроме того, что заблудился в джунглях и его спасли? Мне кажется, что мы вкладываем слишком много эмоций в эту тему. Сигрейв? Если вы спросите меня, я скажу, что он ничего собой не представляет.

– Никто тебя и не спрашивает, Харви, – напомнила ему Пат.

Долгий раскат грома громыхнул где-то неподалеку. Пат, которая уже заметно раскраснелась, глянула на маленький позолоченный маятник часов, которые под стеклянным колпаком стояли на каминной доске.

– Бели ты собрался уходить, Харви, почему ты продолжаешь болтаться здесь? Ни ты, ни твое поведение меня совершенно не волнуют, пока ты не занимаешься клеветой или открытыми оскорблениями. Почему бы тебе... ох, Кит, что это за слово, которое, как я помню, употреблялось в армии во время Гражданской войны?

– Ты имеешь в виду «вали отсюда», – напомнил ей Кит. – Им пользовались на Севере так же, как и на Юге. «Вали отсюда» – вот что это значит, Пат. Vamos, или убирайся. Смывайся. Исчезни.

– Я не знаю, что такое vamos, но остальные слова совершенно понятны. Ты, конечно, их слышал, Харви? Почему бы тебе просто не свалить отсюда, не сделать vamos, не убраться или не смыться?

Харви остался невозмутим.

– Нервы, нервы! – поддел он ее, цокнув языком. – Может, все делается ради твоей же пользы, дорогая. Что-то мне не нравится выражение глаз Фарелла. Но давай не будем забывать о милосердии, ладно? Хотя нашу компанию принято считать веселыми гуляками, мы с Джорджем умеем понимать намеки. Идем, Джордж.

Он толкнул тяжелую дверь, выходящую в холл, широко распахнул ее и вышел. Давая понять суетливыми жестами, что он извиняется, Джордж последовал за ним.

Вскоре их шаги прозвучали по изразцовым плиткам пола в холле. Хлопнула входная дверь. Тридцать секунд спустя, после нескольких громовых артиллерийских залпов небо с грохотом разразилось потоками дождя.

– Они ушли? – громким шепотом осведомилась Пат. – Они в самом деле ушли?

Она подошла к дверям задней гостиной, заглянула в них и плотно прикрыла.

– Да, ушли, – вернувшись, сообщила она. – С моей стороны глупо так волноваться...

– Вовсе не глупо. Я сам был готов свернуть его гнусную шею. Но юный Боуэн не вызывал желания прикончить его. Похоже, он неплохой парнишка.

– Он такой и есть, Кит.

– А вот кузен Харви.

– Я не могу потворствовать Харви, хотя и чувствую ответственность за него, как за члена семьи. Но понимаешь, в какой-то мере этот глумливый тип прав. Когда речь идет о тебе, мне нельзя доверять. Я не могу, да и не хочу сопротивляться...

– Моя дорогая...

– Если другие женщины ведут себя так, как им нравится, почему я не могу вести себя точно так же? То, чем мы занимаемся, когда остаемся наедине, Кит, – она не отводила взгляда от его лица, – не считается ни греховным, ни запретным. Все это совершенно правильно. Я говорила – мы должны помнить, что кто-то может оказаться рядом. Но все это на самом деле настолько не важно, что я не знаю, то ли плакать, то ли смеяться. Но не хочешь ли поинтересоваться, сколько времени? Уже половина десятого. «Надеюсь, я не заставлю тебя опоздать на поезд». – «О нет, в нашем распоряжении еще достаточно поездов». Это нечто иное, Кит, настолько простое и ясное, что я только сейчас осознала...

За плотными опущенными портьерами был слышен ровный и мощный шум дождя. На какое-то мгновение Пат задумалась, а потом махнула рукой в сторону занавешенных окон:

– Ты не должен выходить в такую погоду. То есть я хочу спросить, можешь ли ты подождать, пока я переоденусь в дорожный костюм. Ионас отвезет в экипаже нас обоих, и по пути на вокзал я смогу высадить тебя у твоего отеля.

– В этом нет необходимости, Пат. Я могу спокойно дойти и сам...

– Подожди, прошу тебя! – Ее глаза блеснули радостным торжеством. – Именно это я и хотела сообщить. Но из-за своей глупости забыла, что это надо было сказать первым делом. Мне все же придется сделать то, что необходимо, но нет нужды спешно отправляться сегодня вечером. Я могу отправиться завтра рано утром, успеть разобраться со своими делами и вернуться в воскресенье днем. И если ты не против, прийти в воскресенье к чаю...

– То есть ты не уезжаешь сегодня вечером? Ты это имеешь в виду?

– Конечно это! И, кроме того... нам совершенно не надо куда-то выходить! Тебя устроит, если мы останемся дома? Чтобы тем временем...

– Устроит ли? – переспросил он. – «Рай ждет меня, любовь моя, и в нем не надо мне ни книг стихов, ни ломтя хлеба, ни вина кувшина. Только тебя... чтобы часы остановились». Ты сказала, что тем временем...

Подняв взгляд, она подошла к нему, и ее шаловливое выражение сменилось совершенно иным.

– Сегодня мы одни, Кит, мы так этого хотели. И ты помнишь, что я сказала как раз перед тем, как нас прервал Харви?

– Конечно, помню. Теперь мы одни, и нас никто не прервет. Поэтому...

Но едва только его пальцы коснулись плеча Пат, как снизу раздался отчаянный трезвон, словно кто-то с силой дергал ручку звонка у входной двери.

Пат сдавленно вздохнула. Кит дернулся и выругался.

– Мы вроде считали, что остались одни? Интересно, что еще нас ждет? Может, вернулся наш Чайльд Гарольд, чтобы устроить дополнительные хлопоты?

– Нет, у Харви есть свой ключ. Странно... в такое время ходить по гостям не полагается. Ох, Кит!..

Пат нерешительно двинулась к двери и слегка приоткрыла ее. Кит следовал за ней.

Колокольчик смолк, и теперь был слышен только гул непогоды. На этот раз домоправительницы не было на месте; появилась только горничная Эллен, успевшая привести себя в порядок. Когда она потянула на себя входную дверь, в холл ворвался порыв холодного ветра.

Снаружи под укрытием портика стояла девушка, которой не могло быть больше восемнадцати лет; широкий плащ с капюшоном настолько скрывал ее фигуру, что она казалась бесформенной. У обочины ждал крытый кеб. Его кучер, похоже, прятался на тротуаре под раскрытым зонтом.

Патрисия Денби в сопровождении Кита вышла в холл.

– Пат! – воскликнула девушка.

– Сьюзен! – отозвалась Пат.

– Если ты примешь мои извинения за это неуместное вторжение...

– Сьюзен Клейверинг, – пробормотала Пат сквозь зубы. – Я недавно говорила о ней, да и Джордж упомянул ее перед уходом.

Она заторопилась встретить гостью, которая так и не сдвинулась с места.

– Нет никакой необходимости извиняться, Сьюзен, но в чем дело? Почему ты не заходишь?

Из-под капюшона выглянуло хорошенькое личико с янтарными глазами, в обрамлении темных волос; оно было полно какой-то странной неподвижности.

– Ты же знаешь, что, если я зайду, дяде Хьюго придется сопровождать меня. В противном случае он меня никуда не пустит.

– Сэра Хьюго Клейверинга в этом доме всегда примут. Как и в любом другом.

Она произнесла его имя с такой интонацией, будто хотела о чем-то сообщить Киту. И после секундного замешательства память подсказала ему ответ.

– Кроме того, дядя Хьюго – мой законный опекун, – запинаясь, произнесла Сьюзен. – У тебя же никогда не было опекунов, не так ли? Это просто ужасно!

Из экипажа медленно выбиралась фигура в пальто и блестящем цилиндре. Ее прикрывал зонтик кебмена. Сказав тому вернуться через полчаса, этот высокий, худой и смертельно бледный мужчина с копной припорошенных сединой волос сделал шаг под портик. Экипаж, дребезжа по булыжной мостовой, отъехал, дверь закрылась, Эллен удалилась с охапкой одежды на руках, и Пат представила мистера Кристофера Фарелла.

– Мы все обожаем Сьюзен, Кит. Скорее всего, ты слышал имя сэра Хьюго?

– Не только имя. Мне кажется, сэр, что вы, должно быть, мистер Клейверинг, барристер высшего ранга, которого в свое время в юридических кругах знали как Красногривого Льва? Может, вы помните моего отца, покойного Уильяма Росса Фарелла. Он выступал в залах Темпла.

– Сейчас я ушел на покой, – густым баритоном сказал сэр Хьюго, – и заметьте, моя рыжая грива несколько изменилась. Но мы не забыли Билла Фарелла, никто из нас не забыл! Хотя у него не было сонма помощников, которые подсказывают прецеденты, в процессах по уголовным делам он мог загипнотизировать самое упрямое жюри.

Пат провела его в переднюю гостиную, где к тому времени снова разгорелось пламя. Сэр Хьюго Клейверинг избрал для себя кресло тронного вида, темно-зеленой кожи. Для Пат, Сьюзен и Кита нашлись стулья, стоящие лицом к оракулу.

– Порой даже сейчас какой-нибудь преуспевающий клиент ищет возможности проконсультироваться со мной. Но на другой день... впрочем, мы оказались здесь не с этой целью. Не сомневаюсь, Патрисия, вы удивляетесь, что привело Сьюзен в ваш дом в столь неурочный час.

– Ну... надеюсь, что не произошло никаких неприятностей?

– Никаких неприятностей, ни в коем случае. Но... – И снова Сьюзен запнулась. – Пат, могу я поговорить с тобой наедине?

– И немедля, немедля! – прогудел сэр Хьюго, держась за лацканы пиджака. – Пока еще решительно ничего плохого не случилось, если тебя это устраивает. Тем не менее в мое время, Сьюзен, воспитанные молодые леди не носились по городу в поисках представителя противоположного пола.

– В поисках... – в ужасе выдохнула Сьюзен. – О, я никогда!.. Это гнусная ложь!

– Выражение, может быть, слишком сильное, – уступил ее дядя. – Я не хочу слишком сурово относиться к Джорджу Боуэну, поскольку считаю, что он получил хорошее воспитание. – Он посмотрел на Пат. – В данный момент Джордж находится где-то здесь? Ах, я понимаю, – его нет. Разреши мне откровенно напомнить тебе, Сьюзен: мы должны избегать не только порока, но даже намеков на него. И послание, которое ты так отчаянно торопишься передать, должно быть передано только лично, а не в письменном виде.

Сьюзен тоже обратилась к Пат:

– Строго говоря, это не так уж и спешно. У него дома сказали, что он обедает с тобой и с Харви, поэтому мы и приехали. Понимаешь, человек, которым Джордж восхищается от всей души, но с которым никогда не встречался, мистер Сигрейв, хочет нас обоих пригласить в Хампстед, где он живет с женой. Но я с понедельника не видела Джорджа и не знаю, было ли специально обговорено время... и вообще я ничего не знаю!

– Все в порядке, Сьюзен, – мягким голосом заверила ее Пат. – Судя по тому, что сказал Джордж перед тем, как ушел с Харви, он не слышал, чтобы обговаривалось какое-то определенное время.

– Значит, эта важная тема, – произнес сэр Хьюго, – в данный момент продолжает оставаться в неопределенном состоянии. Что ж, Патрисия...

Он заерзал в кресле, собираясь вставать, когда его намерение прервал очередной звон дверного колокольчика.

Сэр Хьюго поднялся, остальные тоже встали, но никто не произнес ни слова. Наконец за шумом дождя донесся звук открывающейся двери, и после паузы, которая показалась невыносимо долгой, она снова закрылась. В дверях передней гостиной появилось растерянное лицо горничной Эллен.

– Простите, мисс Патрисия...

– Да, Эллен?

– Простите, мисс, но там никого нет.

– Никого?

– В дверях никого, мисс Патрисия, и никакого экипажа на улице. И никто не убегал, ну, то есть вообще ничего.

– Чушь! – сказал человек, в свое время известный как барристер Клейверинг.

– Но, сэр!.. – запротестовала Эллен.

– Если мы не столкнулись с чем-то сверхъестественным, дитя мое, то, значит, кто-то позвонил. – Он посмотрел на Пат. – Тем не менее не могу не сказать, что, конечно, такое чувство юмора у уличных бродяг более чем странно, не правда ли?

– В наших местах они не бывают, сэр Хьюго, боятся полиции. – Пат переключила свое внимание. – С этим все, Эллен, спасибо. Можете закрыть двери этой комнаты.

– Да, мисс Патрисия.

– Так что вы собирались сказать, сэр Хьюго?

– Я хотел сообщить, Патрисия, что я и Сьюзен слишком у вас загостились. Тем не менее, не предполагая, что Джордж здесь, хотя я и не жаждал встречи с ним, я попросил кебмена вернуться через полчаса. Если вы еще в состоянии выносить наше общество...

– Присаживайтесь и располагайтесь, как вам удобно. Могу ли я предложить вам что-нибудь освежающее?

– Ничего, спасибо. Но тем не менее!..

Сэр Хьюго вернулся к своему стулу и помедлил, прежде чем заговорить.

– Хочу заметить, что звон этого колокольчика должен был быть или чьей-то шуткой, или же проявлением сверхъестественных сил, – продолжил он, – и, как ни странно, напоминает мне о некоем другом происшествии. Вам будет интересно послушать. И не могу не сказать, что в данных обстоятельствах эта история развеселит вас.

И он жестом показал на окна, затянутые портьерами. Непогода, которая, казалось, стала стихать, вернулась с новой силой. Пусть даже молний не было видно, их было легко представить; в кратких перерывах между потоками дождя гремели раскаты грома. На пике этого буйства стихий, едва только сэр Хьюго снова открыл рот, дверь бесцеремонно распахнулась и на пороге возникла бледная и перепуганная Эллен.

– Простите, мисс, я ужасно извиняюсь! Но...

– Ради бога, что случилось, Эллен?

– Я не стала спускаться вниз, мисс. Прошу прощения, но я так перепугалась... можно сказать, впала в панику... что не стала спускаться. И тут...

– Хватит, дитя мое, – строго сказал сэр Хьюго. – Постарайтесь успокоиться. Насколько я понимаю, в колокольчик никто больше не звонил, не так ли?

– Звонков не было, сэр. Но кто-то постучал, так тихо, что вы, леди и джентльмены, не услышали. Затем кто-то стал скрестись, словно большая собака... или рука с когтями. И я не могла открыть эту дверь, мисс! Даже прикажи вы мне в ту минуту, я бы к ней не подошла, клянусь вам! Не знаю, кто там был, но...

– Так не посмотреть ли нам? – испытывая нескрываемое облегчение, вмешался Кит. – Будь там какой-то шутник-бродяга или чертов гоблин, давайте посмотрим, кто это явился к нам в гости, и свернем ему нос на сторону. Ты не против, Пат?

Он выскочил в холл, длинными шагами подошел к входной двери, рванул ее на себя и остановился под портиком. Если где-то в подсознании и присутствовал суеверный страх. Кит не хотел признаваться в нем даже самому себе.

Из-за спины у него пролилось сияние газового светильника. Рядом с портиком молотили по земле блестящие струи дождя, с шипением растекаясь по тротуару. Кит никого не увидел. Подойдя к самому краю укрытия, он сквозь плотную пелену дождя посмотрел налево и направо. На Девоншир-стрит не было ни одного человека, она была пустынна, как улица в Помпеях.

Тогда это и случилось. Сразу же за слепящей вспышкой молнии громовой раскат, казалось, расколол небо. Кит скорее почувствовал, чем услышал или увидел удар в колонну рядом с ним. Что-то, похоже, не далее чем в полуметре от его головы врезалось в округлую внешнюю часть колонны.

Удар, который испытала колонна, стал потрясением и для его нервов. Он попытался рассмотреть, что же произошло, но свет из дверей освещал только внутреннюю сторону колонны.

Выудив из кармана спички, Кит чиркнул одной по подошве и прикрыл пламя левой рукой. На летевшую под портик водяную пыль он не обращал внимания. Высунувшись под дождь, причем голова и плечи его сразу же промокли, он вытянул шею и поднял руку с горящей спичкой. Порыв ветра почти мгновенно задул слабый огонек, но Киту все же удалось рассмотреть маленькое отверстие, пробитое в дереве.

Где-то справа от него мигнул слабый свет. С западной стороны появился высокий плотный полицейский в округлом шлеме (когда Кит уезжал в Америку, они носили старомодные цилиндры), который время от времени открывал шторки своего фонаря, направляя его луч то на дверной проем, то рядом с ним. Страж закона подошел величественной походкой и остановился.

– Добрый вечер, сэр, – сказал он грубоватым, но добродушным голосом. – Никак вышли подышать свежим воздухом?

– Тут был не только свежий воздух, констебль. Не могли бы вы сделать мне одолжение? Посветите-ка на колонну: вот сюда, куда я показываю. Вот так, спасибо! Что вы об этом скажете?

Полицейский громко и выразительно хмыкнул.

– Интересно, сэр, что вы думаете об этом?

– Понятия не имею. Не видел вспышки, ничего не слышал; вокруг были только гром и молнии, так что я не мог ни видеть, ни слышать. Конечно, это всего лишь предположение, но... меня интересует, что вы думаете по этому поводу?

– Хотел бы я ошибиться, но если вы спрашиваете, сэр, то это отверстие от пули.

Глава 4

В половине первого следующего дня, в ясную октябрьскую субботу, когда все краски казались резкими и чистыми, Кит Фарелл вылез из кеба перед клубом «Младший Атенеум», – это было массивное здание, величественно возвышавшееся на углу Пикадилли и Даун-стрит.

Быть членом этого клуба считалось весьма почетным. Войдя в холл, который когда-то был отдельной квартирой, Кит направился к портье, сидевшему за недавно поставленной стеклянной перегородкой.

– Мистер Фарелл к полковнику Хендерсону? – с достоинством переспросил тот. – Да, сэр. Еще один джентльмен наверху в библиотеке. Но полковник Хендерсон ждет вас в гостевой комнате. Направо и по коридору, сэр; гостевая комната в дальнем конце.

Кит последовал указаниям. Сегодня он позволил себе отказаться от строгого стиля одежды и предпочел смокинг с короткими фалдами и котелок с загнутыми полями; пальто и шляпу он оставил в холле вместе с. одеждой других посетителей клуба. В гостевой комнате, обставленной с так называемой строгой роскошью, полковник Хендерсон стоял перед камином и, хмурясь, проглядывал стопку бумаг, которые сунул себе в карман, как только появился Кит.

– О, мой дорогой друг! Надеюсь, вы оправились после приключений прошлой ночи? Отлично! Интересуют ли вас подробности?

– Весьма.

– По мнению старшего инспектора Кларка, пуля, извлеченная из колонны, – объяснил полковник Хендерсон, – могла быть – и, скорее всего, так оно и было – выпущена из новейшей усовершенствованной модели барабанного револьвера «Галланд-и-Соммервиль-380» с экстрактором. Кроме того, у меня имеется отчет суперинтендента Мэллоу, который вскоре после выстрела прибыл в дом мисс Денби. Предполагаю, что в нем была большая суматоха?

– Так и было, – согласился Кит. – В основном между сэром Хьюго Клейверингом и лично суперинтендентом Мэллоу. Сэр Хьюго вел себя так, словно все присутствующие сопровождают его к обряду посвящения в рыцари, а суперинтендент Мэллоу явно обладает природным чутьем к бреду. Они не договорились, каждый стоял на своем и гнул свою линию. «Кто ваш враг? Кто мог это сделать?» Надеюсь, наконец я убедил их, что ни у кого, ни у одной живой души не могло быть столько претензий ко мне, чтобы пускать пулю мне в голову. Да что говорить, полковник, девять лет и ноги моей не было в этой стране! А если считать, что за мной следил кто-то из Америки, то это просто смешно.

– Но...

– А учитывая, что на меня падал свет из дверей и я представлял собой отличную мишень, все, что случилось, можно считать случайностью, ошибкой или чьим-то розыгрышем. Вот и все.

Комиссар полиции разгладил усы.

– Насколько я понимаю, вы явились по приглашению мисс Денби? С этой молодой дамой вы встретились, когда она и ее тетя путешествовали по другую сторону океана?

– Да. Не вдаваясь в личные подробности, можно сказать, что я встретил ее, решил, что потерял, и затем снова встретил ее уже здесь. Хотя до сих пор я не знаю, что послужило причиной нашей разлуки, скоро все разъяснится. Во всяком случае, именно Пат спасла меня прошлой ночью.

– Каким образом?

– Работа Мэллоу и сэра Хьюго, – в памяти Кита стали всплывать живые картинки, – была в полном разгаре. Я никогда и нигде не слышал таких пререканий, кроме как в сенате Соединенных Штатов. Понимаете, Пат рано утром должна была сесть на поезд. Суперинтендент решил работать всю ночь, и даже сэр Хьюго выдохся. Пат изъявила желание дать мне свой экипаж, чтобы я добрался до гостиницы. Но непогода кончилась, и я решил пройтись. Так все и завершилось.

– Скорее всего, не совсем. Боюсь, что и я хотел бы задать вопрос-другой, – сказал комиссар полиции, поглаживая пачку бумаг в кармане. Затем он выпрямился. – Хотя не сейчас. Я пригласил вас сюда, Кит, для встречи с моим одноклубником, чье общество вам понравится... не исключено, что он уже стал вашим любимым автором.

Облаченный в мятый сюртук и полосатые брюки, в гостевую комнату вошел невысокий полноватый мужчина средних лет с усами, густой каштановой бородкой и веселыми насмешливыми глазами за стеклами очков в золотой оправе. Двигался он неторопливо, поскольку, по всей видимости, не очень хорошо себя чувствовал.

– Наконец он выбрался из библиотеки, – встретил его полковник Хендерсон, – и явился. Кит, могу ли я представить тебе мистера Уилки Коллинза?

– Я безмерно уважаю вас, мистер Коллинз, – заверил его Кит, когда полковник Хендерсон покончил с церемонией знакомства, – что не далее как вчера вечером мы с приятелем самым высоким образом оценивали вашу работу. Человек, который написал «Лунный камень»...

Комиссар полиции, который всегда отличался хорошими манерами, на этот раз бесцеремонно вмешался в разговор.

– Как мне представляется, человек, который написал «Лунный камень», обладает способностями, которые, возможно, позволят ему дать толковый совет по некоторым криминальным вопросам, что требуют моего внимания. По крайней мере, я очень на это надеюсь.

Похоже, мистеру Коллинзу было явно не по себе.

– Я вам очень благодарен, джентльмены, – сказал он, – за столь лестные слова, но сомневаюсь, что смогу вам пригодиться, особенно если речь идет о действительно криминальных вопросах. Если ты имеешь дело с вопросами, на которые ты сам составил ответы, то да, ошибиться невозможно. В настоящей жизни расследователь, как мне кажется, должен страдать от того, что, пытаясь найти все ответы, он совершенно не уверен, что нашел все вопросы. Кроме того...

– Я знаю об этих трудностях, – заявил полковник Хендерсон, – но тем не менее не теряю надежды... Хотя, первым делом, – он нажал на кнопку звонка, – что вы будете пить?

С появлением официанта все трое предпочли шерри средней крепости, и, когда официант принес бокалы, они расположились за столиким у окна.

– Отбросьте, мой дорогой Коллинз, – запротестовал полковник Хендерсон, – вашу чрезмерную скромность. Что же до криминальных дел, разве не стоит хотя бы попытаться? Несмотря на многочисленные болезни, на которые вы намекаете...

Хотя у Уилки Коллинза был вялый и даже больной вид, рукопожатие его было более чем сильным и энергичным.

– Прошу прощения, – сказал Кит, – но... болезни? Бородатый писатель поморщился.

– Это моя проклятая ревматическая подагра, – сказал он, – которая особенно сказывается на глазах и суставах. Без болеутоляющего лауданума жить бы вообще не стоило. Большую часть «Лунного камня» я был вынужден продиктовать, потому что мне было слишком трудно смотреть, держать ручку и даже вставать с постели. С трудом, но я справился с этой задачей.

– Вы не могли даже диктовать? – спросил Кит.

– Ну, диктовать-то я мог. Но несколько молодых людей, избранных на роль моих личных секретарей, пришлось уволить одного за другим, потому что они оказались слишком мягкосердечными. Когда я не мог справиться с собой и кряхтел от боли, они забывали все данные им указания, бросали работу и кидались мне на помощь. Потребовалось взять молодую женщину, которая не обращала внимания на несчастного и занималась своим делом. Мисс Рудд... впрочем, не будем обсуждать мисс Рудд. Словом, сейчас здоровье мое в порядке. – Он поднял бокал. – Так какое криминальное дело не дает вам покоя, полковник Хендерсон?

– Значит, так. – Полковник замялся. – Наша проблема, как я объяснил Киту прошлым вечером, заключалась в том, что у нас не было проблем, точнее, таких проблем, которые были бы достойны внимания вашего выдающегося таланта. Я так выразился, и я так думал; теперь же я далек от этой уверенности. Сын моего старого друга Билли Фарелла, похоже, сам того не ожидая, стал героем загадочного романа вполне в вашем стиле. – При этих словах полковник Хендерсон повернулся к молодому человеку: – Хотя в силу своей эмоциональной натуры, Кит, ты можешь упустить кое-какие детали, не против ли ты рассказать нам все, что ты видел или слышал между тем временем, когда мы расстались с тобой в отеле «Лэнгем», и до той минуты, когда кто-то выпустил пулю на Девоншир-стрит? Если память мне не изменяет, сразу же после моего ухода явился Нигел Сигрейв.

Обращаясь главным образом к Уилки Коллинзу, Кит набросал точный отчет о событиях. Он походя упомянул Нигела и Мюриэль Сигрейв в дополнение к истории с Джимом Карвером, еще более небрежно об обитателях дома Пат и о ней самой. Во время этого повествования автор «Лунного камня» сидел совершенно неподвижно. Хотя его слушатель постарался напустить на себя вид расслабленного сельского эсквайра, Кит безошибочно видел беспокойный блеск умных глаз за стеклами очков.

Полковник Хендерсон откашлялся.

– А теперь, думаю, нам стоит заняться ленчем. Есть какие-нибудь выводы из этой истории, Коллинз Magnus?

– Поскольку я не Коллинз Magnus, оставим вашу ремарку без ответа. Никаких выводов, достойных упоминания, сделать не удалось, как вы и предупреждали. Но можно и по-другому подойти к этому бессмысленному пистолетному выстрелу, хотя это кажется притянутым за уши даже для меня. Если будет позволено, я хотел бы еще подумать на эту тему. Вы вроде упоминали ленч?

За ленчем, когда после весьма приемлемого мяса последовал пирог с ветчиной и устрицами, о делах они не говорили. За столом Уилки Коллинз приободрился и выпил хорошую дозу вина. Он охотно участвовал в разговоре, отнюдь не пытаясь его монополизировать. В каждой его реплике чувствовалось тонкое чувство юмора; ему нравилась жизнь, нравились люди, и он подшучивал над своими хворями.

Выкурив по сигаре, они расстались. Мистер Коллинз вернулся в библиотеку, полковник Хендерсон предложил Киту подвезти его в отель «Лэнгем», где уже ждала телеграмма от Пат.

«НА ВОКЗАЛЕ ЮГО-ЗАПАДНОЙ ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГИ, ПЕРРОН ВАТЕРЛОО, ПОЖАЛУЙСТА, В ВОСКРЕСЕНЬЕ ВСТРЕЧАЙ ПОЕЗД ИЗ МОРТЛЕЙКА, ПРИБЫВАЕТ В 3.30 ДНЯ. НАДЕЮСЬ, МЫ ВСЕ В БЕЗОПАСНОСТИ».

Значит, она села в Мортлейке, о котором Кит знал лишь, что там, не далее чем в шести милях от города, финиширует гребная гонка Кембридж—Оксфорд. Никак Пат передумала соблюдать тайну? Но в любом случае, что могли бы значить слова, что «мы все в безопасности»?

У него еще был день с лишним до их встречи. Если даже Уилки Коллинз и полковник Хендерсон избегали обсуждать его проблему, сам он не мог думать ни о чем ином. У него были определенные подозрения, но проверить их он никак не мог. Наконец он остановил кеб и добрался до редакции «Ивнинг Клэрион». Дункан Макфергюс, исполнительный редактор, ко времени его появления уже исчез, а все остальные лица были для него внове. Заглянув в парочку заведений на Флит-стрит, он встретил старого Сонулю Бейтса из «Газетт», который во второй половине дня был уже настолько пьян, что понять его было невозможно.

Очень хорошо! Сегодня вечером он сделает то, что собирался сделать прошлым. Попросив кебмена доставить его к Театру принца Уэльского на Тоттнем-стрит, Кит прибрел билет на лучшее место и приготовился посмотреть «Школу», популярную комедию Т.В. Робертсона, которая уже выдержала двести представлений.

Снова он пообедал в отеле, оставив указание, где его найти, если кому-нибудь понадобится. В восемь пятнадцать, за четверть часа до открытия занавеса, он уже смешался со светской толпой, собравшейся на спектакль «Школа».

Этот маленький театрик в унылом квартале города, который когда-то презрительно называли Пыльной дырой, теперь привлекал к себе такое количество блестящих карет, что умники сочли – дыра-то полна золотой пыли. И никто больше не удивлялся, что зрители не едят апельсинов и не нянчат детей во время представления.

Оформление театра было выдержано в светло-голубой гамме, оркестр был искусно скрыт из вида за бутафорскими скалами, зарослями папоротника и водопадами. Кит сидел в удобном кресле в партере у самого прохода. Пьеса, в которой шла речь о школе для девочек, не допускала никаких двусмысленностей. Хоть сцена и была невелика, декорации были столь же хороши, как в величественном театре мистера Бута в Нью-Йорке.

Пьеса состояла из четырех актов, и роль Наоми Тиг играла одаренная Мэри Уилтон на пару со своим ярким мужем Джеком Пойнтцем. Киту нравилась их игра, хотя большую часть последнего акта он не мог отделаться от неприятного чувства, будто из задних рядов партера за ним наблюдают.

«Скорее всего, мне это кажется», – решил он и даже не стал оборачиваться, чтобы посмотреть. Но оказалось, что ощущение это не было обманчиво.

Когда актеры, приняв причитающиеся им аплодисменты, откланялись и занавес опустился, зрители потянулись в фойе ждать появления своих карет. Кит, который также выходил вместе с ними, остановился как вкопанный. Испытав едва ли не потрясение, он увидел Нигела Сигрейва, который, кутаясь в пальто, с мрачным лицом и поникшими каштановыми усами, переминался с ноги на ногу в суетливой толкотне.

– Нигел! Что ты-то здесь делаешь?

– Ищу тебя, старина. Мне сказали в отеле, что ты будешь здесь. Но вряд ли стоило незадолго до конца бегать по рядам, чтобы вытащить тебя.

– Где Мюриэль?

– Ответ, Кит, таков – черт бы меня побрал, если я это знаю. Хотя стоп! – Нигел потер подбородок. – Она не... она никуда не удрала, и вообще ей это не свойственно. Не против, если я объясню?

– Обязательно объясни.

– Понимаешь, Кит, – очень серьезно начал Нигел, – рано утром, пока я еще лежал в постели, эта женщина встала, взяла экипаж дорогого папочки и исчезла в неизвестности. Но оставила мне записку. Вроде у нее какое-то важное дело.

– В этом она не одинока. Что за дело, Нигел?

– Она ничего не объяснила – ни что за дело, ни где она сама. Но вроде я мог не беспокоиться. Я решил вернуться в город в воскресенье, как мы и собирались. Вполне возможно, что она успеет к этому же поезду. Во всяком случае, я предполагаю, что она явится до вечера воскресенья.

– И потом?

Нигел повел плечами:

– Что ж... Боюсь, я начинаю заводиться. Вот проклятье, Кит! Я и подумал: если у женщины, которая делит со мной жизнь, есть в голове какие-то важные дела, то такие же могут быть и у меня. Это необходимо обсудить с Китом Фареллом, и как можно быстрее, пока я еще в здравом уме. В местной платной конюшне я нанял двуколку, успел сегодня на дневной поезд и к обеду вернулся в «Удольфо».

– Что за местная платная конюшня, Нигел? Где ты был?

– Местечко называется Боддингтон, это в Кенте.

– Оно где-то неподалеку от Мортлейка?

– Ехать надо с разных вокзалов, как и возвращаться – и туда, и туда. В Боддингтон – с вокзала Чаринг-Кросс, а в Мортлейк – с Юго-Западного. Но надо сказать, что между ними есть связь. И послушай, Кит! Я готов взорваться... во всяком случае, очень близок к этому. У меня тут экипаж с кучером. Ты не против вернуться в «Удольфо» и выпить по рюмке, пока мы разговариваем?

– С удовольствием!

– Ландо тут неподалеку. Не хотел попадать в это столпотворение экипажей, которое зарождается на наших глазах. Вот сюда.

Выйдя на Тоттнем-стрит, они повернули в восточную сторону к Тоттнем-Корт-роуд, затем к северу и мимо Уайтфилд-ской церкви миновали запущенные кварталы, на которые лила желтоватый свет луна, входившая в полную фазу.

Пятиминутная прогулка привела к ожидавшему их ландо с опущенным верхом и дремавшим на козлах кучером. Нигел, похоже, стал успокаиваться, когда пригласил Кита занять место.

– Только прошу тебя – ни слова о моих проблемах, пока мы в мире и комфорте не осушим наши стаканы. Но у тебя тоже что-то на уме, загадочная ты личность! Не так ли?

– Да. Начать с того, что я нашел Пат.

Экипаж двинулся прямо на север по Хампстед-роуд, оставив слева от себя таверну «Адам и Ева», проехал по границе Камден-Таун мимо паровозного депо Чок-Фарм, поднялся по пологому склону Хаверсток-Хилл, который продолжился совсем уж пологими склонами Хай-стрит и Хит-стрит. Упомянув о ленче с Уилки Коллинзом и полковником Хендерсоном, Кит вернулся к вечеру пятницы. Он уже заканчивал свое повествование, в котором не упустил ни одной подробности, как они выехали на широкое открытое пространство.

– Идея, конечно, взята с потолка, – признал он. – Но не могли ли и Мюриэль, и Пат уехать, чтобы посоветоваться с их общей подругой Дженни? Кстати, кто она такая, эта Дженни? Где она живет?

– Ради бога! – решительно остановил его Нигел. – Меня удивляет, что ты упустил из виду самое главное. Ты говоришь, что пуля врезалась в колонну всего в восемнадцати дюймах от твоей башки? Кто решил заняться такими играми?

– Я говорил тебе, Нигел...

– Да, ты мне говорил. Мой дорогой олух, ты убедил себя, что это чистая случайность, ошибка... кто-то решил подшутить над тобой. Но я человек практичный, – напористо заявил Нигел, который вроде и сам верил в созданный им же миф, – и не могу не задаться вопросом: а что, если ни одно из объяснений не подходит? Шутник, который на Девоншир-стрит палил в белый свет, похоже, отлично знал, что он делает. А теперь смотри в оба. Мы почти на месте.

Слева от изгиба дороги на юг смотрела высокая стена из грубого камня, прорезанная железной решеткой ворот. Резко щелкнул бич кучера, как бы сигналя о появлении экипажа. Из открытых дверей небольшой каменной сторожки с другой стороны стены упала полоса света, появился невысокий и сутулый пожилой человек в охотничьем камзоле и гетрах.

Сторож открыл ворота и почтительно застыл на месте, пока экипаж проезжал мимо. Опустив окно с левой стороны, Кит высунул голову, чтобы лучше видеть.

К дому, стоявшему примерно в пятидесяти ярдах от ограды, вела широкая дорожка, усыпанная гравием, над которой аркой смыкались голые, безлиственные ветви высоких деревьев. Дерн был усыпан опавшими листьями, хотя на самой дорожке их не было.

Из дома, массивного продолговатого сооружения, сложенного из обработанных каменных блоков, наружу не пробивалось ни проблеска света. К его западному крылу примыкало куда более низкое строение, и в лунном свете можно было уловить проблески стеклянного обрамления: без сомнения, оранжерея. По обе стороны от парадных дверей тянулся ряд высоких, до самой земли окон.

Нигел заверял его, что дом не имеет ничего общего с отсыревшими старыми развалинами. Так оно и оказалось. Но солидной основательности дома фантазия архитектора добавила поддельные боевые укрепления типа зубцов парапета на крыше и квадратных башенок на каждом ее углу. Эти детали конструкции, которые высились над белой пеленой тумана, придавали замку «Удольфо», залитому желтоватым лунным сиянием, жутковатый вид обиталища гоблинов.

– Я вам еще понадоблюсь сегодня вечером, сэр?

– Мне нет, а вот мистеру Фареллу понадобитесь. Давайте-ка прикинем. – Расстегнув пальто, Нигел извлек часы, открыл их и прищурился, стараясь увидеть циферблат при лунном свете. – Только что минула полночь. Примерно через час – скажем, в час ночи – вы должны быть готовы отвезти этого джентльмена в отель «Лэнгем». Думаю, в данный момент это все.

– Очень хорошо, сэр. Спокойной вам ночи!

Экипаж отъехал, обогнув восточную часть дома с правой стороны. Вытащив связку ключей, Нигел направился к парадным дверям. Но прежде чем он пустил ключи в ход, дверь, словно получив телепатический сигнал, открылась.

Хотя все окна на этой стороне дома были плотно закрыты, все-таки из-за них пробивался свет газовых ламп. На пороге дома их ждал полный осанистый дворецкий средних лет, которого Нигел назвал Тиммонсом. Тот, встретив их в дверях квадратной прихожей с красным изразцовым полом, украшенной доспехами XVI столетия и древним оружием по стенам, принял у них верхнюю одежду.

– В мою берлогу, Тиммонс, – приказал Нигел. – Камин в ней готов?

– И готов, и разожжен, сэр. Поскольку мы ждали вас примерно к этому времени, я взял на себя смелость приготовить сандвичи и освежающие напитки. Э-э-э...

– Прекрасно, Тиммонс! Как всегда, великолепно! И вам уже не стоит ждать, когда можно будет закрыть дверь. Просто оставьте на виду пальто и шляпу мистера Фарелла, и можете отправляться в постель. Я позабочусь и о газе, и о замках.

– Если вы в самом деле возьмете это на себя, большое вам спасибо, сэр.

Нигел повернулся к Киту.

– Я не собираюсь устраивать тебе экскурсию, – сказал он, широким жестом указывая на ряды дверей. – Справа, куда мы не пойдем, – гостиная, а за ней – обеденный зал. Слева – библиотека, а за ней –буфетная. Вот в библиотеку мы и заглянем. Идем.

Длинное и высокое, должно быть в два этажа, помещение библиотеки было мягко освещено и сплошь заставлено книгами на дубовых полках, которые кое-где прерывались проемами до самого пола. В середине этой стены, за проемом, у которого они стояли, тянулся широкий сводчатый проход, ведущий в темноватый коридор. Недалеко от центрального прохода по одну сторону от него полки прерывались обыкновенной закрытой дверью – и точно такая же дверь располагалась по другую сторону от прохода. Примерно до середины западной стены от пола поднималась винтовая металлическая лестница, а от нее в обе стороны, на юг и на север, тянулась широкая галерея. Как раз над центральной нижней аркой на галерее была еще одна закрытая дверь.

– Ну как? – вопросил Нигел с видом владельца экспозиции, предлагающего что-то на выбор. – Ну как тебе, Кит? Заметил что-нибудь?

– Да, – ответил Кит.

Он посмотрел на линию высоких окон, плотно закрытых и зашторенных тяжелыми портьерами, которые выходили на парадный фасад.

– Эти окна смотрят на юг, не так ли? Я обратил на них внимание, когда мы подъезжали. А вот в западной стене, похоже, нет ни одного окна.

– Их нет, Кит, и никогда не было. В них нет необходимости.

– Нет необходимости?

– Ну, посмотри, друг мой! Строению этому меньше десяти лет, несмотря на некоторые его любопытные особенности. Малый, который его построил и у которого я его купил, воздвиг и оранжерею. Ты должен был обратить на нее внимание. За этой аркой тянется коридор, который в нее ведет. Дверь слева от арки – бильярдная. Справа – курительная. Если захочется, курить можно по всему дому, но идея мне понравилась. В бильярдной, в курительной – всюду по паре окон в полный рост; ты можешь выйти прямо на лужайку по обе стороны от оранжереи. Дверь на галерее, – Нигел показал наверх, – это уже мои владения. Пойдем, посмотришь!

Он легко взлетел по железной лестнице, и Кит последовал за ним. Теперь он стал разбираться в топографии дома и, коснувшись локтя своего спутника, спросил:

– Ты сказал, что комната над библиотекой – буфетная?

– Да. Потолок в ней обыкновенный, то есть вдвое ниже, чем в библиотеке. Это владения Мюриэль, поскольку предполагается, что библиотека – моя. Я купил все эти книги оптом у прежнего владельца; я не так уж привержен учебе.

Нигел остановился, держась за белую фаянсовую ручку единственной двери на всем протяжении галереи.

– Все указывает, – сказал Кит, – что эта дверь, должно быть, ведет в твою берлогу?

– Именно, старина, но за этой дверью больше чем просто моя берлога, несколько отдельных изолированных комнат. С одной стороны, – показал Нигел, – спальня и ванная, на тот случай, если я тут ночую. А с другой стороны, – снова показал он, – пара кладовок для того барахла, что я притащил из своих путешествий, да все не могу найти времени разобрать его и разложить по местам. Моя берлога в середине, и в апартаменты можно пройти только через нее. Вперед!

Решительно распахнув дверь, Нигел провел гостя в просторную прямоугольную комнату, с одним занавешенным окном на противоположной от двери стене; в камине ровно горело пламя, а на столе в центре комнаты стояла лампа под зеленым абажуром. По стенам, над беспорядочно, но уютно расставленной мебелью висели копья дикарей, боевые дубинки, устрашающие дьявольские маски, а также обрамленные фотографии Нигела в окружении своих охотничьих трофеев. Здесь же стояли три книжных шкафа, полки которых за стеклянными дверцами были набиты книгами. Взгляд Нигела переместился к центральному столу, на котором стояли блюдо с сандвичами, прикрытое салфеткой, графин бренди, кувшин с водой и несколько стаканов.

– Обрати внимание, тут по стенам нет никаких чучел, – сообщил он. – Они все внизу, в специальной комнате для трофеев, она же и оружейная. Но!..

– Привержен ты учебе или нет, Нигел, но ты и сам собрал весьма приличную библиотеку.

– Книги принадлежат главным образом Мюриэль. Мне лично нужны или толковое повествование, или отчет о путешествии, или исторические факты... которые действительно являются фактами, а не сотрясением воздуха. Но Мюриэль любит романтические ужасы: она их все помнит и прямо упивается ими. Если бы при строительстве дома с ней советовались, то здесь появился бы настоящий замок «Удольфо», как в той истории, вместо... – Нигел остановился.

– Вместо чего?

– Вместо нескольких поддельных башен и дурацких укреплений. Впрочем, не важно. Хотя, черт побери!..

Он подошел к столу. Не притронувшись к сандвичам, он щедро разлил бренди по стаканам, добавил в каждый немного воды, протянул один стакан гостю и одним глотком осушил свой.

– Черт побери, Кит, – повторил он, – нам надо тщательно обсудить кое-что. Здесь и сейчас. Потому что это ждать не может. Ни минуты!

– Полностью согласен. И поскольку ты снял с себя обет молчания, ответь хотя бы на один вопрос. Кто эта таинственная Дженни, общая подруга Мюриэль и Пат? Что за Дженни? Где она живет?

– Вот уж не могу тебе этого сказать; я даже не знаю ее фамилии. Ты чертовски хорошо и сам знаешь, насколько она таинственная личность; она настолько бегло мелькала в моей жизни, что я не могу припомнить ни одной черточки Дженни. Я даже не уверен, существует ли она вообще. Но дело не в этом, не так ли?

– Так в чем же дело?

– Я тебе объясню. – Нигел плеснул еще бренди в свой стакан и досуха опустошил его. – Понимаешь, после моего возвращения из Африки я не мог отделаться от ощущения, что постепенно схожу с ума. Я не знал, как с этим справиться, что думать, не говоря уж о том, что делать. Прошлым вечером в гостинице я заверил тебя, что моя тревога не имеет отношения к семейным делам. Я нагло соврал тебе. Мои беды имеют прямое отношение к моим семейным делам и непосредственно касаются той женщины, что присутствует в моей жизни.

– То есть все, что ты мне рассказывал, было враньем?

– Нет, Кит. Все, что я тебе рассказывал в ответ на прямые вопросы, было полной и буквальной правдой. Но эти ответы содержали... ощущение лжи, вот и все.

– Боюсь, что могу показаться туповатым, Нигел, – Кит отпил бренди, – но я что-то не понимаю. Например, ты же говорил, что Мюриэль страстно любит тебя.

– Я сказал, что женщина, которая присутствует в моей жизни, страстно любит меня. Разве не так?

– Согласись, это одно и то же. И поскольку ты заверил меня, что всегда будешь любить Мюриэль, какие между вами могут быть сокрушительные неприятности?

Нигел поднял свой стакан.

– Вот мы наконец и подошли к самому главному, – ответил он. – Женщина, с которой я живу, – не Мюриэль.

Часть вторая ХЕЛЛОУИН В «УДОЛЬФО»

Глава 5

Кит потрясенно уставился на него. Наступило оглушительное молчание.

– Нигел, ты хоть понимаешь, что говоришь?

– О, я-то понимаю. И видит бог, как мне этого не хочется! Садись и устраивайся поудобнее, старина, пока я попытаюсь тебе объяснить.

По дому бродили тихие ночные шорохи. Нигел снова налил бренди, разбавил его водой. Открыв коробку с сигарами, он протянул ее Киту и, подождав, пока Кит выбрал одну из них, взял и сам. С бокалом бренди в одной руке и сигарой в другой он подошел к камину, поставил стакан на каминную доску, откусил кончик сигары и раскурил ее от скрученной полоски бумаги, поднесенной к огню.

Когда Кит, обрезав сигару, раскурил ее и сел, хозяин дома остался стоять, опираясь локтем на каминную полку. Нигел заговорил приглушенным, спокойным голосом, но в нем было такое напряжение, что лицо его приобрело возбужденное и измученное выражение.

– Женщина в моей жизни, та женщина, которую ты встретил прошлым вечером...

– Но, Нигел!..

– Надеюсь, хоть ты-то поймешь! Я утверждаю, что у женщины, о которой идет речь, было лицо Мюриэль, голос Мюриэль... да, и тело Мюриэль! Она помнила то, что могла помнить Мюриэль, говорила, как должна была говорить Мюриэль... и никто, ни я и ни кто другой, не мог поймать ее на слове. И какую бы игру она ни играла, надо отдать должное этому подкидышу, этому дьявольскому созданию – она была точным подобием Мюриэль. Я женился весной прошлого года, и (ради Христа, Кит!) лишь крохотное отличие, сущая мелочь дала мне понять, что это не Мюриэль!

– Минутку. И постарайся успокоиться, ты говоришь о какой-то ее «игре»...

– А чем иным это может быть? И более того – зачем вообще идет эта игра? Она не могла бы возникнуть и существовать без согласия и помощи реальной Мюриэль, хотя в это трудно поверить. Во всяком случае, Кит, для этого обмана должна быть причина. Но какая?

– Похоже, ты полностью уверен в обмане?

– Еще как уверен! Я бы сказал, что жутко уверен, если бы это слово не было таким зловещим...

– Когда ты впервые заметил этот... предполагаемый обман?

– Почти сразу же после того, как я в последний раз вернулся из Африки. Через два или три дня я уже не сомневался.

– Кто-нибудь еще разделяет твои сомнения?

– Нет. Похоже, они мучают только меня.

– Да, так оно и есть. – Кит внимательно изучал приятеля. – Но обманщица, если она в самом деле такова, немедля встретилась с тобой. Так же без промедления она встретилась с родителями подлинной Мюриэль, которые приняли ее как свою дочь. Может ли такое быть?

– Может, – возразил Нигел, – потому что именно это и случилось. Я могу привести несколько классических примеров – обычно их героем был мужчина, но вполне могла быть и женщина – маскарада, когда обманутыми оказывались родители, друзья, да и все остальные.

– Включая и мужа реальной женщины?

– А вот эта не обманула мужа Мюриэль, что и пытаюсь тебе объяснить.

Кит выпустил кольцо дыма и посмотрел, как оно тает.

– Ты как-то противоречиво выражаешься, Нигел. Сначала ты сказал, что эта так называемая обманщица ни в словах, ни в поступках не совершает никаких ошибок...

– Я говорил не совсем то.

– Тогда что же ты сказал? – потребовал ответа Кит. – Почему ты так безоговорочно уверен, что женщина, называющая себя Мюриэль, на самом деле не Мюриэль?

– Чтобы ответить на это, Кит, я сначала должен задать тебе очень личный, даже грубоватый вопрос. Ты позволишь?

– Да, конечно.

– Вот эта твоя Пат Денби, – задумчиво пробормотал Нигел, – которую ты снова нашел, когда она прислала тебе телеграмму. Ты был не очень многословен, рассказывая о ней. Но что-то подсказывает мне, что ваше общение с ней в Америке не ограничивалось только редкими поцелуями и объятиями. А теперь откровенно признайся старому другу, который умеет держать язык за зубами. Ваше общение было куда более близким, не так ли?

– Откровенно говоря, да.

– Я так и думал. Вот! – Нигел сделал еще глоток разбавленного бренди и с силой раскурил сигару. – Что же до этой подмененной Мюриэль, – продолжил он, – дело не в том, что она говорит, а в том, что делает. Ты так часто делишь ложе с женой, с любимой женщиной, что прекрасно знаешь все ее привычки. И я скажу тебе, Кит, что это безошибочная проверка! Неужели ты допускаешь, что тебя могла бы обмануть поддельная Пат или меня – фальшивая Мюриэль? Настоящая Мюриэль была довольно восторженной личностью, признаю. Эта же имитация Мюриэль настолько чрезмерно восторженна, настолько бывает чертовски разной, что порой мне лезут в голову грешные мысли о...

– О чем?

– Не важно, забудь мои слова. Ты так и не сказал мне, что ты-то думаешь обо всей этой истории, Кит. Выкладывай как на духу!

– Значит, как на духу, – согласился Кит, допивая свою порцию бренди. – Будь это романом Уилки Коллинза – с которым я сегодня встречался, о чем уже упоминал, – настоящая Мюриэль, скорее всего, томилась бы под запором в сумасшедшем доме, куда ее спрятал какой-нибудь коварный баронет – как Лаура Фэрли в «Женщине в белом», – в то время как это дьявольское отродье, подмененная Мюриэль, заняла бы ее место, преследуя какую-то гнусную цель. Но не складывается, Нигел, не складывается. И как бы ни была романтична жена, которую ты пригрел на груди, видит бог, ты ей в этом не уступаешь.

– Надо понимать, ты что-то имеешь в виду?

– Надеюсь. Помнишь, вернувшись в Англию, ты только-только оправился от болезни, которая чуть не прикончила тебя. И такое состояние никак не могло способствовать взвешенности твоих суждений. Ты что, отрицаешь даже возможность, что женщина, которая сейчас живет с тобой как Мюриэль, в самом деле может быть подлинной Мюриэль?

Нигел просиял.

– Честно говоря, Кит, не думаю, что могу отрицать такую возможность. Но в таком случае разреши сказать тебе, что моя любимая жена усвоила чертову кучу вещей, о которых она понятия не имела, когда я уезжал! Видишь ли...

Он остановился и впал в такую глубокую задумчивость, что-то бормоча про себя и роняя пепел на ковер, что собеседник счел себя обязанным подтолкнуть его.

– Да, Нигел?

– Откровенно говоря, старина, я вспоминал твоего американского приятеля майора Карвера.

(Думал о нем и Кит, но он воздержался от упоминания этого имени.)

– И вот в чем ты был прав, приятель. Похоже, этот парень, едва только увидев Мюриэль в малом зале «Лэнгема», явно ускорил шаги. Интересно, куда он подался, выйдя из отеля?

(«Не стоит рассказывать тебе, Нигел, что после ухода Мюриэль он еще долго продолжал бессмысленно кружить вокруг гостиницы».)

– Может, это всего лишь совпадение, – заводясь, воскликнул Нигел, – и ничего больше! И все же!.. Если настоящая искренняя Мюриэль чему-то научилась от кого-то еще, кроме своего мужа, кем бы ни был этот человек...

– Это так тебя волнует?

– Нет, не думаю. Я ненавижу саму идею; ненавижу потому, что она отравляет меня. Но в наши дни слишком много ханжества, вот в чем беда! Почему я должен рубить с плеча, почему мне необходимо делать вид, что пришел конец света, хотя я знаю – в ближайшем будущем все ее усилия и старания будет посвящены только и исключительно мне? Разве ты сам этого не чувствуешь?

– Да.

– Значит, ты считаешь, что так все и случилось, да? Муж в отъезде... и соблазнитель принимается за дело...

– Да успокойся ты! – возмутился Кит. – Я никогда не говорил и не думал ничего подобного! Все это нес ты сам – и просто загипнотизировал сам себя.

Возбуждение Нигела внезапно сменилось нервной веселостью. Он это осознал.

– Я понимаю, старина, что так и есть, – и принимаю на себя эту ответственность. Но тем не менее выкинь из головы мысль, что я буду плясать от радости, допустив, что Мюриэль была мне неверна. Может, и соблазнителя никакого не было. Если эта женщина – настоящая Мюриэль, готов держать с тобой пари, что никакого соблазнителя не было и в помине. Я сказал, что она питает ко мне страстную любовь, что и доказывала. Она наконец позволила расцвести своим природным талантам. Еще бренди, Кит?

– Спасибо, не сейчас. Ты собирался как-то намекнуть Мюриэль, что сомневаешься или откровенно усомнился в ее подлинности?

– Боже милостивый, конечно нет! Частично потому, что у меня не хватило нервов, а частично в силу другой причины, которую мы тут не будем обсуждать. Может, это и к лучшему, если я буду помалкивать. И вот что я тебе скажу... – Он кинул в огонь окурок сигары и расправил могучие плечи. – И вот что я тебе скажу, Кит, – повторил он. – Она вернется завтра днем; не помню, чтобы она нарушала обещание. Так что завтра вечером мы сможем устроить что-то вроде праздника. Когда ты явишься к обеду, прихватишь с собой Пат Денби?

– С удовольствием... если получится.

– Молодец! До того как я услышал, что вы с Пат снова вместе, я собирался пригласить к обеду только тебя и, может, еще одного моего приятеля, доктора Весткотта, очень симпатичного человека. Но теперь мы все устроим куда лучше. На Девоншир-стрит ты встретишь Джорджа Боуэна, которому я обещал пролить свет на причины моего самообладания. И эту его девушку, Сьюзен Как-Там-Ее?..

– Клейверинг. Сьюзен Клейверинг.

– Значит, Сьюзен Клейверинг! Значит, завтра я напишу и пошлю им обоим приглашение разделить с нами, что Бог послал к трапезе. Времени немного, и если у них не получится...

– Они все устроят, Нигел. Парнишка от всей души обожает тебя...

– Слава богу, что хоть кто-то так относится ко мне.

– ...а малышка Сьюзен во всем следует его примеру. Ну а теперь, поскольку уже поздно, может, я лучше позволю себе последний глоток бренди на посошок.

– Наливай себе, Кит. До краев. На самом деле вовсе не так уж поздно – и не торопись удирать от меня. Я хочу тебе еще кое-что показать. Вот сюда!

Нигел почти полностью пришел в себя. Он подошел к единственному окну в своем убежище, которое располагалось в стене напротив двери. Отдернув плотную коричневую портьеру (с внутренней стороны окна жалюзи не было), он отступил от окна и показал за него. Кит подошел, держа в руке наполненный стакан.

Внизу вздымалась округлая крыша оранжереи, которая, пусть и не очень высокая, напоминала стеклянный пузырь прямо у них под ногами, поверхность которого мерцала в свете октябрьской луны.

– Видишь, что там в темноте? – снова показал Нигел. – Не ломай себе голову; я могу зажечь газ одним движением пальца. Это то еще зрелище, Кит, особенно тропические рыбы.

– Тропические рыбы, ради всех святых? Как ты поддерживаешь подходящую температуру?

– Горячие трубы, раскаленный пар согревают всех рыбешек, которых здесь столько, что ты всех и не вспомнишь. Но эти нежные создания, черт бы их побрал, погибают, стоит только отвести взгляд от них. Пар этот может быть только в оранжерее, а то он очень плохо влияет на здоровье, уж я-то знаю! – Нигел отвернулся от окна. – Твои многословные и убедительные аргументы, старина, практически убедили меня, что нынешняя Мюриэль полностью соответствует той Мюриэль, что была в прошлом, но которую изменили сильные эмоции, связанные с благополучным возвращением мужа. Облегчение только начинается... но какое это облегчение! Давай спустимся вниз, не против?

Кит допил бренди, растер сигару в оказавшейся под рукой пепельнице и последовал за Нигелом.

– Я, кажется, упоминал, – произнес Нигел, когда они вышли на галерею с металлическими перилами, – что в буфетной потолок обыкновенной высоты. Эта галерея, что тянется к северу, выходит в коридор верхнего этажа, но обеим сторонам которого расположены спальни; в задней части дома, ближе к середине – открытый двор. Теперь вниз по ступенькам – осторожно, они скользкие, – и мы на месте!

– Ну и?..

– Подожди в библиотеке, ладно, пока я включу свет в оранжерее? Я мигом.

Нигел извлек коробок спичек из-под фалд своего смокинга и решительно прошел под центральной аркой в западной стене, за которой тянулся полутемный коридор. По пути он зажег настенную лампу, прикрытую абажуром в виде плоской стеклянной тарелки. Синевато-желтый язычок пламени, поколебавшись и наконец застыв, позволил увидеть в сплошной стеклянной стене в конце коридора дверь со стеклянными панелями. Нигел, войдя в оранжерею, прикрыл ее за собой.

Движимый инстинктивным стремлением посмотреть на книги, хотя их названия не казались особенно привлекательными, Кит минуты три стоял у полок, когда хозяин дома, вполне удовлетворенный, вернулся.

– Для тебя все готово, Кит. Вот сюда.

Оранжерея, примерно тридцати футов в длину, двадцати в ширину и десяти в вышину, была мягко освещена. Их окружило влажное тепло. На плотно утоптанной земле их шаги были совершенно бесшумны. По обе стороны широкого прохода, который тянулся с востока на запад, на фоне экзотической растительности тянулся ряд продолговатых аквариумов на высоких металлических ножках, прикрытых легкими металлическими же крышками. За их стеклами в зеленоватой воде порхали маленькие, ярко раскрашенные рыбки. Эта двойная линия аквариумов тянулась, кажется, нерушимо, если не считать...

– Если не считать, – громко сказал Кит, – вон тот проем на полпути. Там авеню, что идет с востока на запад, пересекается другой авеню с аквариумами – с юга на север. Я не ботаник и не могу оценивать деревья и цветы, но эти рыбки...

– Что-то душновато в этом спертом воздухе, не так ли? – заметил Нигел, подводя Кита к поперечному проходу с такими же экспонатами. – Нам приходится порой впускать сюда немного свежего воздуха. Часть оконных панелей крепятся на петлях, но большинство привинчены... как в крепости. Этого потребовал Макбейн, мой старший садовник.

– Ты можешь назвать хоть какие-то экспонаты из своей коллекции, Нигел?

– Некоторые, но не все. Вон тот круглый желтоватый парень с вертикальными черными полосками и слишком большими для его размера плавниками называется рыба-ангел.

Можешь не верить, но те два малыша, что проплывают мимо твоего плеча, – это краснохвостые черные акулы. Но как я только что говорил...

Стоя на перекрестке пересекающихся авеню с аквариумами, Нигел смотрел на южную стену оранжереи. В конце ее не было ни деревьев, ни кустарниковых, ни поросли папоротников: от пола до изгиба крыши тянулись только стеклянные поверхности в деревянных переплетах. В завершение своего рассказа Нигел что-то пробормотал про себя.

– Да? – переспросил Кит. – Что ты сказал?

– Это я разговариваю сам с собой, старина. Неужто я не могу впустить сюда немного воздуха, что бы там ни требовал Макбейн?

Раскованно и уверенно он двинулся в конец прохода, где и остановился в раздумье.

– Как видишь, на стекле и снаружи и изнутри собирается пыль. Панели должны быть на высоте чуть меньше моего роста. Кроме того, тебе стоит обратить внимание...

Подойдя, Кит в самом деле увидел, что высокая оконная панель держится на почти невидимых петлях, которые крепятся с другой стороны крохотными винтиками.

Раскрутив их, Нигел распахнул окно, и в помещение ворвался порыв прохладного ветерка. Снаружи, справа от того места, где стоял Нигел, свет из оранжереи падал на круглый металлический садовый столик и два садовых стула, которые стояли, прислоненные к стеклянной стене.

– Прислушайся! – внезапно сказал хозяин дома и, высунув из окна голову, застыл в этом положении. – Ты что-нибудь слышишь?

– Да, кое-что. Но не могу понять, что именно.

– Звуки могут быть обманчивы, особенно по ночам, когда пытаешься понять, откуда они идут. Но я-то уверен, что они собой представляют. Это конские копыта... и какой-то экипаж... подъезжают к парадным дверям. – Нигел посмотрел на оконную панель. – Ее лучше прикрыть и завинтить; не могу позволить, чтобы хоть одна из этих чертовых рыбешек подохла завтра к утру. А теперь посмотрим, кто к нам явился.

Он прикрыл раму, закрепил ее и по боковому проходу вышел в центральный, который вел наружу.

– Нигел, ты что, ждешь поздних гостей?

– Во всяком случае, одного из них довольно часто; мыс ним просто безобразно обращаемся со временем. Двинулись?

Они бок о бок прошли по проходу и, миновав библиотеку, оказались в вестибюле. Стрелки дедушкиных часов, стоящих около лестницы, показывали двадцать минут первого. В этот пьяный, дремотный час ночи, который считается временем самоубийств и тяжелых снов, Киту показалось, что он испытывает легкое головокружение. Нигел решительно распахнул входную дверь.

На дорожке стоял легкий кабриолет с желтыми колесами; видно было, что за лошадью, застывшей в терпеливом ожидании, хорошо ухаживают. Джентльмен, вышедший из кабриолета, хотя был далеко не пожилого и даже не среднего возраста, тем не менее носил одеяние какого-то древнего мудреца.

Худощавый, среднего роста, с аккуратно подстриженной густой бородкой и усами, он обладал серьезным, даже мрачноватым лицом, украшенным (или, скорее, испорченным) стеклышками пенсне. На сиденье экипажа он оставил черную сумку и, подойдя поближе, поклонился.

– Никак кабриолет? – воскликнул Нигел, снова обретая раскованное состояние духа. – Дай-ка я вспомню цитату, Кит: «Он был весьма достойный джентльмен и управлял кабриолетом».

– Ты вспоминаешь дело об убийстве в Элстри в 1823 году, по которому был обвинен Джон Тартелл и два его подельника? Не могу сказать, что совершенно ясно помню эту историю, потому что сам родился двенадцать лет спустя. Мы с тобой одного возраста, нам минуло по тридцать четыре года. Но я изучил все подробности дела Тартелла. О нем были сложены довольно известные стишки, которые редко цитируют правильно. Вот как они звучат по-настоящему:

Горло ему перерезали от уха до уха,

Мозги ему вышибли вы;

Звали его мистер Уильям Йоху,

И жил он в гостинице «Львы».

«Мозги ему вышибли» в буквальном смысле слова. В Бедфорде, где в начале следующего года повесили Тартелла, можно увидеть его пистолет; убийца держал оружие за ствол, чтобы рукояткой раскроить голову бедняге и прикончить его. А вот множественное местоимение «вы» тут неправильно: грязную работу Тартелл взял на себя, а остальные стояли и смотрели. И наконец на суде горничная отпустила знаменитую ремарку в адрес Тартелла.

– «Он был весьма достойный джентльмен и управлял кабриолетом»?

– Именно, Кит! И вроде некий весьма известный малый вставил ее слова в знаменитую сатиру... или в сатирическую философию?

– Да, Томас Карлейль. Пустил в ход слово «кабриолетомания».

– А тот, кто ныне стоит у меня на пороге, – широким жестом показал Нигел, – полное олицетворение достоинства, кабриолета и всего остального. Как ты думаешь, какое убийство он совершил этой ночью?

Голос нового гостя полностью соответствовал его внешности.

– Обычно я прилагаю все усилия, чтобы избежать убийства, – сказал он, – если только речь не идет о профессиональной необходимости. Я полагаю, что не доставлю вам неудобств, Сигрейв, но...

– Доктор Лоренс Весткотт, – вскричал Нигел, – позвольте познакомить вас с моим старым приятелем Китом Фареллом, о котором я вам много раз рассказывал! – Нигел снова обратился к Киту: – Он хороший парень, наш семейный врач, но чертовски скрупулезно соблюдает все светские приличия. Никак не может называть меня Нигелом и рычит, когда я пытаюсь называть его Ларри. Наверно, и через двадцать лет знакомства мы будем обращаться друг к другу Сигрейв и Весткотт, Весткотт и Сигрейв.

– Ваш слуга, мистер Фарелл, – сказал доктор Весткотт, склоняясь в поклоне перед тем, как обменяться рукопожатием. – А вам, Сигрейв, отнюдь не помешает обрести чувство ответственности в той же мере, в какой вам присуще чувство юмора. Которое напоминает мне...

– Да, старина?

– Этим утром по почте я получил записку от вас, по всей видимости написанную в пятницу днем. В ней говорилось, что вы с женой надеетесь вечером встретить мистера Фарелла в его гостинице, после чего вам придется расстаться и вы отправитесь в сельскую местность. Но в воскресенье днем вы вернетесь, сообщили вы. Вы уговорили мистера Фарелла пообедать с вами в воскресенье вечером и спросили меня, не против ли я присоединиться к вашей троице за этим обедом?

– Ну и?..

– Вы не указали, какого ждете от меня ответа. Поскольку было весьма сомнительно, что ответ, написанный в субботу, будет доставлен в субботу же, чтобы ждать вашего появления на следующий день...

– То, значит, ответа вообще не понадобилось? Вы решили возникнуть неожиданно или вообще не появиться.

Доктор Весткотт помолчал немного, а потом сказал:

– Разрешите, друг мой, причинить вам небольшое огорчение. У меня вообще не было намерений приезжать сюда сегодня вечером; предполагалось, что записка будет отослана с нарочным сегодня или завтра. Но я сейчас возвращался домой после позднего вызова к больному. Когда я поднялся на холм, – доктор кивнул в ту сторону, – то увидел, что весь ваш дом погружен в темноту, а это позволяло предполагать, что вы и миссис Сигрейв отсутствуете. Но тут, к моему удивлению, портьеры раздвинулись и из окна вашего убежища упал свет. Этой комнатой пользуетесь только вы; доподлинно известно, что в нее не заходят ни слуга, ни камердинер. Это означало, что вы вернулись, и я счел за лучшее лично убедиться... кто это там был.

– Убедиться? – чуть не заорал Нигел. – Весткотт, что это все значит?

Глаза доктора Весткотта, которые за стеклами пенсне казались в лунном свете бесцветными, оказались светло-голубыми.

– Думаю, вы согласитесь, что, составляя планы, вы вечно меняете их в последнюю минуту или вообще никого не оповещаете. Вчера вечером, Сигрейв, я мог быть свободен, как только может быть свободен врач общей практики, завершивший работу. И был бы очень рад пообедать вместе с вами, если ваш план оставался без изменений. Кстати, он и пребывает в таком виде или, как обычно, изменился?

– Ну, в общем-то да, некоторым образом изменился, – согласился Нигел, и возбуждение его росло по мере того, как он говорил. – Просто собрание будет многолюднее, вот и все. Кит, как мы надеемся, пригласит молодую леди, к которой он испытывает интерес; Джордж Боуэн пригласит свою Дульцинею; ну и будем мы с Мюриэль. Поскольку все мы, кроме одного человека, будем парами, почему бы и вам не пригласить какую-нибудь девушку, чтобы все были в равном положении? Например, как насчет Элен Обер? Элен, – торопливо объяснил он Киту, – англичанка, которая в прошлом была замужем за французом по фамилии Обер или Д'Обер (думаю, какой-то мелкий аристократ). Теперь она вдова, к тому же веселая и обаятельная. Что думаете по этому поводу, Гиппократ? Почему бы вам не поступиться достоинством и не пригласить Элен?

– Вы же знаете, что я лично вряд ли могу пригласить даму, – сказал доктор Весткотт, приподнимая одно плечо. – Если бы это предложение поступило от миссис Сигрейв – что, наверно, предпочтительнее, чем от вас, – я бы с большим удовольствием стал спутником миссис Обер в случае ее согласия. Но уж воздержитесь от очередного изменения планов.

– Мюриэль не появится раньше завтрашнего дня. Так что нравится ли вам это или нет, но мне придется самому съездить за Элен; я дам вам знать. И честное слово, больше никаких изменений! Ну как, Весткотт? Чувствуете себя получше? Или более счастливы, когда планы полностью выверены и приведены в порядок?

Доктор вскинул светло-голубые глаза.

– Неужто в порядке? – пробормотал он. – Разве их может привести в порядок такой легкомысленный и неорганизованный фантазер, как вы? Откровенно говоря, меня беспокоит отсутствие вашей жены. Увидев свет в вашем окне, я решил заглянуть. Когда я поднял привратника...

– Старого Барни?

– Если его так зовут. Словом, когда я поднял привратника, он сообщил мне, что вы вернулись из усадьбы без миссис Сигрейв и сейчас общаетесь со старым другом, чье имя он не помнит. Когда я подъехал, то заметил... нет, – доктор Весткотт похоже, смутился, – я хотел бы забыть то, что пришло мне в голову; это совершенно не важно! Но вы припоминаете, что едва я появился, как вы встретили меня одной из ваших неприглядных выдумок: сравнили с тем жутким убийцей Тартеллом на том глупом основании, что я обладаю репутацией и влал* iо кабриолетом. Почему вдруг такое странное сравнение с убийцей?

– Честно говоря, я и сам не знаю, – заверил его Нигел, – если не считать, что сегодня вечером в воздухе было странное ощущение. Ведь ты его тоже чувствовал, Кит?

– Да, чувствовал или мне казалось, что чувствовал... какое-то время. Может, это ощущение возникло чисто случайно... под влиянием завтрашнего праздника.

– Случайность? Праздник? О чем вы говорите?

– Этот праздник, – объяснил Кит, – тут не отмечают. Но его с давних пор праздновали в Шотландии и широко отмечают в Америке. Ты забыл дату, Нигел? Завтра будет ночь Хеллоуина.

– Боже милостивый, верно! Так что было у вас на уме, Весткотт?

– Я с трудом припоминаю...

– Но вы таки вспоминаете, Гиппократ, – и не оставляйте усилий. Значит, когда вы поднялись на холм, говорите вы, то заметили... и тут вам что-то помешало, о чем вы не хотите говорить, считая это сущей мелочью. Ну же? Так что там было?

– Что ж, если вы настаиваете... – буркнул доктор Весткотт. – Но не подлежит сомнению, что все это совершенно не важно. Когда я поднялся наверх, джентльмены, какая-то неразличимая фигура выскочила из-за деревьев и кинулась в заросли кустарника, где и исчезла.

– Да?

– Действительно, сегодня один из пациентов напомнил мне о кануне Дня Всех Святых, но его слова лишь промелькнули в памяти. В этом «Удольфо» не может быть никаких привидений, вы согласны? Фигура, которую я заметил, могла принадлежать какому-то заблудившемуся прохожему или безобидному бродяге; приятной эту встречу не назовешь, но вряд ли она представляла собой опасность или угрозу для обитателей дома.

– Вы можете описать этого бродягу? Как он выглядел?

– Это был не «он», мой дорогой Сигрейв, – отчетливо произнес доктор Весткотт. – Лица увидеть мне не удалось: фигура была ко мне спиной. Но ошибиться было невозможно: на ней было платье, шаль и шляпка. Не знаю, какую цель преследовало это фиглярство, но, вне всяких сомнений, этот бродяга был женщиной.

И тут же сквозь голые ветви деревьев пронесся могучий порыв ветра, вздымая тучи листьев, и померк лунный свет.

– Ради всех элевсинских тайн! – решительно заорал Нигел. – Бродяжка, которая выскакивает из-за деревьев и кидается в кусты, может, и странное зрелище, но не более, чем кое-какие иные вещи, которые случались здесь. Спокойно! Значит, как вы говорите, никакого вреда и быть не могло? Всего лишь странно и просто любопытно, не так ли?

Пророком он оказался плохим. Странно и просто любопытно, но меньше чем двадцать четыре часа спустя раздался взрыв, от которого все чуть не сошли с ума.

Глава 6

Когда воскресный вечер близился к десяти часам, с обедом было покончено, но обсуждение проблем продолжалось, Кит Фарелл снова уединился в берлоге Нигела. На этот раз его спутницей была Патрисия Денби, которая за столом встретила его взгляд. Он припомнил те события, которые привели его сюда.

Сегодня днем он встретил ее на вокзале Юго-Западной железной дороги – как она и просила в своей телеграмме. Стоял прекрасный день, такой теплый, что можно было ходить без пальто, и в клубах вокзального пара и лязге локомотивных сочленений Кит увидел, как Пат в своем легком дорожном плаще и плоской шапочке кинулась ему навстречу. Она сияла от радости, но ею владели какая-то странная застенчивость, смущение и даже робость. Тем не менее фиалковые глаза Пат блеснули радостью, когда она протянула руки навстречу ему.

В сопровождении носильщика с ее багажом Кит проводил Пат до экипажа, который предварительно нанял на Ватерлоо-роуд. Пока они не пересекли мост Ватерлоо и не выбрались на Странд, он не произнес ни слова.

– Прежде чем я задам неизбежные вопросы, ты согласна сегодня составить мне компанию на обеде у Нигела и Мюриэль Сигрейв? Я встретил Нигела вчера вечером, и он рассказал, что его дом назван в честь замка из того романа.

– Вчера вечером? Но я думала, что, как ты сказал...

– Нигел вернулся из сельского дома раньше, чем предполагал. Мюриэль при нем не было, хотя она обещала присоединиться сегодня. Ну так как, моя дорогая? Обед?

– С удовольствием, Кит! В какое время?

– Скажем, между семью и половиной восьмого. Нигел предложил прислать за нами экипаж, и, если ты согласна, он будет к нашим услугам. Но я подумал, что, может, ты предпочтешь свой экипаж, чтобы не усложнять ситуацию?

– О да! Кит, после того, что в пятницу вечером случилось на Девоншир-стрит, могу я надеяться, что дом со столь многозначительным именем не преподнесет нам никаких сюрпризов?

Даже Пат полагалось оставаться в неведении относительно сомнений Нигела, связанных с его брачными узами, из-за которых Нигела даже покинуло его отменное чувство юмора.

– Больше никаких пуль и вообще ничего подобного. Но ближе к часу ночи, когда семейный врач возвращался после визита к больному, какая-то неизвестная женщина, как привидение, мелькнула в зарослях.

– Кит, это «Удольфские тайны» или «Джейн Эйр»? Если твой друг Нигел держит жену-лунатичку где-то под замком...

– Чушь, моя дорогая! И если ты не против, не стоит даже и говорить о каких-то семейных неприятностях.

– Скажи мне, Кит, Нигел Сигрейв счастливый человек?

– Конечно. Он безумно счастливый человек.

– Ты даже не представляешь, как я рада это слышать! Где... где он бывает в сельской местности?

– Это место называется Боддингтон, в Кенте. Да и ты, как я предполагаю, ездила в Мортлейк советоваться с Дженни?

Пат вскинула руки.

– Куда бы ни ездила, с кем бы я ни советовалась, – вскричала она, – сейчас я получила у нее разрешение рассказать тебе всю историю, но это предполагает разрешение еще кое-кого. Но будешь ли ты так любезен ничего не спрашивать у меня до десяти часов? И в ту же минуту я смогу тебе все рассказать. Но сейчас и время не то, и атмосфера не та, и, главное, есть кое-что, о чем я боюсь тебе рассказывать. Я не кокетничаю, Кит. Я, скорее, презираю кокетство; но честно и искренне признаюсь, что боюсь это рассказывать!

– Я что, такое чудовище?

– Ты вовсе не чудовище. Если бы ты на самом деле был злым, раздражительным или бестолковым или если бы ничего для меня не значил, я бы немедля тебе все выложила. Но прошу тебя, можешь ли ты подождать до десяти часов? – взмолилась она. – Я всегда медлила кое-что рассказывать тебе. Но когда речь заходит о том, что мы называем прямыми действиями. Кит, я никогда не уклонялась и была столь же серьезна, как и ты. Разве не так?

– Очень хорошо, моя дорогая Цирцея. Значит, до десяти вечера! И предупреждаю тебя, ни секундой позже – или ты пожалеешь, что имеешь дело со мной, а не с Великим инквизитором Торквемадой. Пусть вокруг свистят пули, пусть в том проклятом месте таинственные женщины то и дело бросаются под колеса экипажей – пока не пробьет последний десятый удар, с этих губ не сорвется ни слова истины.

В этот час воскресного дня на улицах было не такое уж оживленное движение, и экипаж Пат беспрепятственно доставил ее к дому. На колонне портика не осталось никакого следа от пули: кто-то тщательно зашпаклевал отверстие и закрасил его.

Их прибытия ждали. Комитет по приему состоял из миссис Готтшалк и горничной, которую Кит раньше не видел, – та взяла саквояж Пат, а домоправительница наблюдала за процессом.

Вскоре вместе с Пат Кит вошел в просторную, изысканно обставленную столовую, где уже все было готово для чаепития. Харви Туайфорд, покончив с трапезой, отставил тарелку и откинулся на спинку высокого стула во главе стола. Хотя на нем был обыкновенный сюртук, даже его покрой отличался подчеркнутой изысканностью, так же как и форма густых бакенбардов и его привычка поднимать брови.

– Надо же! – встретил он их. – Провалиться и не жить, если это не вы лично! Поздновато, вам не кажется? Обратите внимание, что на этом некогда обильном столе почти ничего не осталось, кроме крошек сандвичей и амберных печений. Надеюсь, вы не очень голодны, Фарелл?

Кит подавил желание заявить, что, если бы даже он и был голоден, присутствие Харви начисто лишило бы его аппетита. Пат сказала, что отнюдь не поздно, всего четверть пятого; она попросила налить ей горячего чая и пригласила Кита сесть рядом. Харви, подскочив, изобразил какое-то танцевальное па.

– Сегодня день великих свершений, провалиться мне снова! – продолжил он. – Не так давно тут был Джордж Боуэн, он влетал и исчезал, как торнадо. У него была записка от его героя – от Нигела Сигрейва, ни больше ни меньше, – с приглашением ему и Сьюзен сегодня вечером на обед. О господи!

– И они пойдут, не так ли? – спросила Пат.

– Еще бы! Даже если бы ее величество пригласила Джорджа для возведения его в рыцарский сан, вряд ли он был бы так потрясен. – Харви задумался. – Дайте-ка мне подумать! Я не видел тебя, милая кузина, – да и вас, Фарелл, – с вечера пятницы, когда после нашего с Джорджем ухода, похоже, кое-что случилось.

– Вы слышали, что произошло, Харви?

– Слышал, дорогая кузина. Как и Джордж. Фарелл может радоваться, делая вид, что храбро вел себя (я предполагаю, что ты-то была потрясена). Но сомневаюсь, что он получил большее удовольствие, чем мы с Джорджем, хотя Сьюзен Клейверинг ни в коей мере не могла одобрить ту женскую компанию, которую встретил Джордж и провел в ней остаток вечера. Понимаете, Фарелл, Джордж Боуэн – исключительно порядочная личность; я и слова не могу сказать против него...

– Не кажется ли вам, – осведомился Кит, – что пора подвести черту, пока вы не начали выбалтывать чужие секреты?

– Не пытайтесь заткнуть мне рот, Фарелл, – сказал Харви, скрывая за бесстрастностью тона злобу. – У вас это не получится, ввиду отсутствия мозгов, так что и не пытайтесь. И учтите, что Сьюзен Клейверинг весьма проницательно оценивает немалые шансы Джорджа однажды занять место в палате лордов после того, как это звание будет присуждено его отцу. Старый Боуэн – крупный промышленник, денег у него полные закрома, огромные кучи, он их жечь может! Семья, конечно, не очень знатная. Джордж просто счастлив, что с моей поддержкой может войти в те круги общества, куда без меня ему бы никогда не попасть. А теперь, прежде чем вы оба скажете, что сыты по горло моим обществом, разрешите заверить вас, что и мне чертовски опротивело смотреть на вас! Всего хорошего. – И он удалился, хлопнув дверью.

– Нет! – с насмешливо-трагическим видом заявила Пат. – Я тоже это слышала, Кит, но не могу поверить своим ушам. Харви говорит словно один из денди времен Регентства^[140], что было шестьдесят лет назад, и мы о нем слышали только от своих дедушек. В пятницу вечером он гнусаво протянул, что положение «обя-я-язывает», а сегодня столь изысканно назвал имбирные печенья «амберными». Чего он хочет достичь этим жеманством, когда весь этот век давно скончался, как и сам принц-регент? Но какое это имеет значение, когда мы наконец избавились от Харви?

– Конечно, никакого! Я просто подумал...

Но мысли в его голове так переплетались, что Кит был не в состоянии четко изложить, о чем же он подумал. Она все поняла. Потом уже он вспоминал этот промежуток времени за столом до того, как они расстались, как время, когда оба старались вести разговор, не касаясь своих чувств. Тем не менее они давали о себе знать в каждом слове или взгляде.

Оба они выпили по нескольку чашек чаю, хотя ничего не ели. Кит вернулся в «Лэнгем», переоделся к обеду и, вернувшись, успел встретить Пат, когда она спускалась по главной лестнице в своем серовато-голубом с синим оттенком платье, украшенном жемчужным ожерельем.

Стоял прекрасный теплый вечер, и полог кареты, которая доставила их в Хампстед, был откинут. Ни одно окно в «Удольфо» не было зашторено портьерами;казалось, весь дом полон сияния. Едва только их встретил величественный дворецкий Тиммонс, как из гостиной в сопровождении Нигела появилась Мюриэль Сигрейв, облаченная в изящное розовато-кремовое вечернее платье.

Они прибыли последними из приглашенных, сказала Мюриэль. Сьюзен Клейверинг и Джордж Боуэн уже на месте, как и доктор Весткотт, хотя Элен прислала извинения и сожаления. В присутствии жены Нигела Пат почему-то почувствовала себя неуверенно.

– Теперь, когда мы наконец-то встретились, Мюриэль, – сказала она, – я с трудом представляю, что сказать. Вы и... вы и Дженни...

– Стоит ли вообще что-либо говорить? – Светловолосая Мюриэль взмахом руки открыла живописный веер. – Кроме одного: я надеюсь, что вам понравится здесь так же сильно, как мы с Нигом рады принимать вас! Надеюсь, вас не пугает название этого места?

– Название?

– «Удольфо»! – сказала Мюриэль, продолжая играть веером. – Ведь на самом деле вы же не предполагали найти здесь Эмили Сент-Жак, которую преследует зловещий итальянский граф? Конечно же не предполагали! И тем не менее! Я могу поверить в дьявольское создание Монтони куда легче, чем во французскую героиню с христианским именем Эмили, не так ли?

– Мы не собираемся выражать хоть какие-то сомнения по поводу этой восхитительной старой сказки. – Пат замялась. – В чем дело, Кит? Похоже, ты слегка удивлен.

– Может, так и есть, – искренне признался Кит. Заметно было, что он потрясен. – Может, это и не важно, но... если, Мюриэль, такова ваша точка зрения на Радклиф, что вы думаете об «Амброзио» Мэтью Льюиса?^[141]

– «Амброзио»? Ах, вы имеете в виду «Монаха». Полное название звучит как «Амброзио, или Монах», хотя большинство имеет в виду второе название. Об этом и идет речь?

– Об этом. «Удольфо» вышел на два года раньше «Монаха»: первый роман появился в 1794 году, а последующий в 1796-м. Да, Мюриэль?

– Говорят, сюжет просто шокирующий. Безнравственная и распутная... как ее, Матильда? Да! Значит, безнравственная и распутная Матильда и святой Амброзио из ордена доминиканцев, который, выслушав ее покаяние, вступил с ней в любовную связь и наконец убил ее. Ну и как вам? – воскликнула Мюриэль с выражением завзятого критика. – Миссис Радклиф тоже дала волю своему воображению, но объясняет все естественными причинами. У Монаха Льюиса дьявола ждет огненная кончина. Но хватит, Кит! Хватит говорить о стариках и старых грехах. Давай поговорим о современниках, не важно, грешных или безгрешных. Вот сюда, прошу вас.

В гостиной, обставленной в стиле Первой французской империи, а не в сегодняшнем стиле Наполеона III, некоторое напряжение все же уступило место раскованной атмосфере, причем Сьюзен Клейверинг и Джордж Боуэн, не обращая на это никакого внимания, уютно устроились на красном полосатом диване.

Джордж пытался заставить Нигела рассказать о его приключениях на охоте, которой он увлекался в юности. И хотя обычно Нигел не отказывал себе в удовольствии рассказать о своих подвигах, сейчас он заявил, что убийство животных утратило для него привлекательность. Тем не менее с Джорджем он был мил и доброжелателен, как с младшим братом. Доктор Весткотт явно испытывал беспокойство, но сохранял подчеркнутую бесстрастность. Кит, стараясь скрыть пережитое потрясение, затеял легкий светский разговор с Пат и Мюриэль. Во время долгого и неторопливого обеда, который проходил в настоящем феодальном зале, они продолжали разговор на самые невинные нейтральные темы. И лишь когда три дамы перешли в гостиную, оставив Нигела, доктора Весткотта, Кита и Джорджа наедине с их бокалами портвейна, Нигел обратился к более насущной теме.

– Кстати, – сказал он, поворачиваясь сначала к Киту, а затем к бородатому доктору Весткотту, поблескивающему стеклышками пенсне, – мы можем не ломать себе голову по поводу той таинственной женщины, что мелькнула прошлой ночью. – Он рассказал Джорджу об обстоятельствах этой встречи. – Понимаете, я поговорил с привратником Барни. Наша «таинственная женщина» оказалась всего лишь пожилой особой по прозвищу Сумасшедшая Нелл. Все знали, что она бродит в округе, хотя в прошлом году ее не видели. В свое время она была замужем за одним из слуг. Сейчас он умер, а у нее остался ключ от маленькой двери в западной стене.

– В самом деле? – уточнил Кит.

– Копы застукали ее прошлым вечером. Она пыталась войти и снова отправилась бродить. При ней и ключ обнаружили. Сейчас она сидит в полицейском участке; завтра утром ее отпустят, но ключ не вернут. Сумасшедшая Нелл, джентльмены, не побеспокоит нас ни сегодня вечером, ни, скорее всего, никогда. И остальные объяснения, Кит, могут оказаться столь же простыми.

Если Кит и не согласился, он предпочел остаться при своем мнении. Когда графин с вином несколько раз обошел вокруг стола, они вернулись в гостиную к Мюриэль, Пат и малышке Сьюзен.

Джордж и Сьюзен снова устроились на ярком полосатом диване. Пат и Мюриэль, которые, стоя у одного из окон, о чем-то тихо переговаривались, кончили перешептываться. И пока доктор Весткотт нерешительно мялся на месте, Пат уселась рядом с Китом, а Мюриэль присоединилась к мужу.

– Я собирался, – начал доктор Весткотт, – спросить, играет ли кто-нибудь в бильярд. Это занятие, пожалуй...

– Весьма успокаивает, – согласился Нигел.

К нему снова вернулась раскованность. Взяв Мюриэль под руку, он вышел в холл и остановился поблизости от дверей в гостиную. За ним вышел Кит вместе с Пат, повисшей у него на руке. Нигел обрел многозначительный, едва ли не величественный вид.

– Мюриэль, любовь моя...

– Да, Нигги?

– У меня есть одно небольшое дельце в оранжерее. Сейчас, – Нигел посмотрел на дедушкины часы, – только что минуло половина десятого. Можешь ли ты встретить меня здесь минут через десять?

– Сложность в том, Нигги, что у меня тоже есть одно небольшое дельце.

– Так ты можешь встретить меня здесь через десять минут?

– Конечно, дорогой, если ты этого очень хочешь. Мои заботы не потребуют много времени.

– Как и мои, стоит только начать. И я очень хочу.

– Отлично. Хотя...

– Мюриэль!.. – умоляюще начала Пат.

– Нет! – сказала Мюриэль. Она сказала это негромко, но с отчаянием. – В последний раз, Пат, решительно и окончательно нет! Рано, слишком рано!

И тут, не произнеся ни слова, восемнадцатилетняя Сьюзен вскочила с дивана. У нее было хорошенькое, хотя и несколько флегматичное личико и гибкая фигурка. В своем легком зеленом платье, уставившись куда-то в пространство, она пересекла гостиную, вышла в холл и, как сомнамбула, направилась к библиотеке.

Кит заметил, что в западной стене библиотеки, по обе стороны от центральной арки, за которой тянулся коридор в оранжерею, открыты обе двери. Дверь слева, как рассказывал Нигел, вела в бильярдную, а справа – в курительную.

Да! В слабом освещении комнаты слева Кит увидел очертания накрытого стола. За ним два высоких окна выходили на лужайку с южной стороны оранжереи; их портьеры были широко раздвинуты, а нижние рамы открыты, поскольку стояла теплая ночь. Сьюзен Клейверинг, которая выглядела так, словно спит на ходу, пересекла бильярдную и вышла на лужайку.

Мюриэль, выпустив руку мужа, вернулась к дверям в гостиную и обратилась к Джорджу Боуэну, который нерешительно поднялся с дивана.

– Идите за ней! – потребовала Мюриэль. – Что же вы? Девушка хочет, чтобы вы пошли за ней, и вы это знаете. Она ничего не скажет, но именно этого она хочет. Ох, неужели вы не можете понять?

Джордж беспомощно взмахнул руками:

– Я знаю, миссис Сигрейв! Знаю и все понимаю! Я отнюдь не бесчувственный олух, за которого меня кое-кто принимает; я и собирался вот-вот бежать за ней. Но есть вещи, которые вы никак не можете объяснить женщине, какими бы добрыми намерениями вы ни руководствовались!

– В таком случае, – заявила Мюриэль, – если присутствующие извинят меня, я покину их на короткое время, чтобы заняться кое-какими домашними делами. Тебе не придется ждать, Нигги.

И сделав общий реверанс, она направилась в заднюю часть помещения и скрылась за дверью, обитой красным штофом.

Теперь не осталось никаких сомнений, что среди собравшихся возникла напряженная атмосфера. Нигел стоял, застыв на месте. Запустив руку в нагрудный карман сюртука, он с рассеянным видом извлек черный графитовый карандаш, который незамедлительно вернул в тот же самый карман.

– Кит, ты не против сделать мне одолжение?

– Конечно, если смогу.

– Сможешь. На столе в моей берлоге я кое-что оставил для тебя. Книгу, которая должна вызвать у тебя интерес. Просмотри ее, особенно форзац, а потом, с глазу на глаз, расскажешь, что ты об этом думаешь. Я пойду в оранжерею.

И он решительно вышел. Патрисия Денби и Кит Фарелл проследовали за ним до библиотеки. Нигел, миновав центральную арку, прошел в оранжерею, а Кит, пропустив вперед свою даму, поднялся по металлическим ступенькам на галерею.

В обиталище Нигела окна были прикрыты портьерами. На столе, очищенном от остатков вчерашнего пиршества, горела газовая лампа под зеленым абажуром. Рядом с ней не было ни стаканов, ни коробок с сигарами, ни даже пепельниц. Под лампой лежал экземпляр «Грозового перевала» в красивом кожаном переплете, с золотым обрезом. Быстро обежав взглядом стены, увешанные фотографиями в рамках и оружием дикарей, Пат уставилась на книгу.

– Сегодня в начале вечера, – сказала она, – я вспоминала «Джейн Эйр». А тут встречаюсь со знаменитым шедевром другой сестры Бронте. Ты думаешь, что выбор этого романа имеет какое-то особое значение?

– Нет, вряд ли. Давай не будем торопиться с выводами, идет?

Открыв форзац книги, он пробежал несколько написанных на нем слов и пододвинул книгу так, чтобы и Пат могла прочитать их. Надпись была сделана фиолетовыми чернилами: «Нигги, который скоро станет моим мужем, с любовью от Мюриэль». И ниже – «Апрель, 1868».

– Пат, выбор книги не имеет значения. Она преподносилась в знак радостного события, хотя вот уж радостей в «Грозовом перевале» не сыскать. И я имею в виду не только несчастного Хитклиффа, потерявшего свою возлюбленную. Большинство характеров в этом романе вообще не являются человеческими существами; они демоны. Но что это может значить? Проклятье, Пат, что это ДОЛЖНО значить?

– Да?

Они расселись на удобных стульях по обе стороны стола. И теперь, когда время приближалось к десяти часам воскресного вечера, Киту Фареллу предстояло предстать лицом к лицу с тем, что, как он знал, должен увидеть и что, о чем он тоже знал, должно было предстать перед ним какое-то время назад. Он выпрямился.

– А теперь, Пат, не лучше ли тебе сообщить то, что ты обещала мне рассказать?

– Но ведь еще нет десяти часов, не так ли? Кит, ради всех святых, в чем дело? Ты выглядишь... у тебя просто сумасшедший взгляд!

Кит вскочил на ноги:

– Если у меня сумасшедший взгляд, женщина, то лишь потому, что я в самом деле именно так и чувствую себя. Пат, послушай меня! Перестань напускать на себя таинственность! Пусти в ход свой здравый смысл! Зачем оттягивать? Неужели эта история, которую ты так тщательно умалчиваешь, станет менее опасной, как только пройдут эти несколько минут?

– Менее опасной?

– Да, менее опасной! Это пугает меня и посему должно пугать и тебя тоже. Если вся эта история означает то, в чем я не сомневаюсь, то, значит, она...

– Но ты же не знаешь! Ты не можешь знать!

– Я начал думать, что мне под силу обо всем догадаться. Густая паутина лжи сплетена кем-то – несколькими лицами, – и ты попала в самую середину ее. Не важно, почему и кто ее сплел; я не хочу, чтобы ты в ней барахталась. Так рисковать не стоит, очень похоже на то, что приходится иметь дело с этой новой штукой, которая называется динамит; это может привести даже к...

– Может привести даже к... к чему?

Пат тоже вскочила на ноги; у нее и самой было то же возбужденное выражение глаз, которое, по ее словам, было у Кита.

В этот момент раздался какой-то звук, что-то вроде взрыва, от которого она сначала вздрогнула и отпрянула, а затем, обогнув стол, оказалась в объятиях Кита. Кит, который был репортером на нескольких войнах, слышал слишком много револьверных выстрелов, чтобы сомневаться в происхождении этого звука. Он донесся снизу, со стороны оранжереи и был приглушен, словно стреляли в закрытом помещении.

Вместе с Патрисией Кит подобрался к окну, раздернул портьеры, поднял раму и высунул голову наружу. Сквозь овальную стеклянную крышу оранжереи, где, как и в прошлую ночь, горел свет, было видно, как кто-то, вытянувшись во весь рост, лежит на грунтовом полу в поперечном проходе, где стоят аквариумы с тропическими рыбками. Но поскольку стекло было таким пыльным, что через него было трудно хорошо рассмотреть, Кит мог различить только смутные очертания лежащего тела – и тут его внимание было привлечено к травянистому покрову с южной стороны оранжереи.

Сьюзен Клейверинг и Джордж Боуэн, испытавшие настоящий шок, были в состоянии произнести лишь несколько нечленораздельных звуков. Кит видел Сьюзен и Джорджа в лунном свете. Джордж, схватив один из садовых стульев, что стояли рядом со столиком, вскинул его над головой и с силой ударил по стеклу оранжереи – раздался громкий треск и звон осколков, а в окне образовалась огромная дыра. Стул снова взметнулся в воздух и прорубил сзади в боковом проходе что-то вроде перекошенного дверного проема.

Джордж бросил стул и обратился к своей спутнице.

– Это мистер Сигрейв! – заорал он. – Я говорил тебе, кто-то стрелял в него! Тебе не стоит смотреть, отойди! Отойди, я сказал!

Но побледневшая Сьюзен не отступила, а только поднесла руку ко рту. Джордж, выкрикивая имя хозяина дома так, словно он взывал к какому-то божеству, пригнувшись, нырнул сквозь выломанный проем в оранжерею.

И Патрисия, стоявшая рядом с Китом, не веря своим глазам, вскрикнула:

– Кит, это же не Нигел? Это не может быть Нигел!

– Боюсь, что это он. Останься здесь, а я пойду и посмотрю.

Подумав о Пат, он вспомнил, что стоит закрыть окна и задернуть портьеры. Затем, словно подгоняемый злобным вихрем, воцарившимся в этом доме, он выскочил на галерею и сбежал вниз.

У арки, что вела в коридор и оранжерею, неподвижно стоял величественный Тиммонс, дворецкий. Кит пошел не этим путем; он рванулся в бильярдную и дальше в открытое окно. Доктор Весткотт, который только что проследовал тем же путем, вошел в оранжерею через импровизированную дверь.

Нигел Сигрейв лежал на спине в проходе, головой к южной стене, и на левой половине груди на рубашке расплывалось большое кровавое пятно. Доктор Весткотт опустился на колени рядом с ним. Джордж Боуэн, который потерял всю свою решимость, как маленький беспомощный мальчик стоял у аквариума с яркими рыбками, и из его бормотания можно было разобрать лишь два слова:

– Значит, его...

Доктор Весткотт покачал головой.

– Нет, – сказал бородатый врач. – Еще нет. Пройди пуля на дюйм выше, с ним было бы кончено. Конечно, пока я ничего не могу обещать, но, если мне помогут, возможно, смогу его спасти.

Глава 7

Кит решительно отстранил перепуганную Сьюзен и вошел в оранжерею.

– Вам помочь, доктор?

Доктор Весткотт отреагировал, повысив голос, что делал очень редко.

– Тиммонс! – неожиданно громко гаркнул он. – Эй, там! Тиммонс!

Изразцы пола скрипнули под тяжелыми медленными шагами. Стеклянная дверь оранжереи открылась, чтобы впустить осанистого Тиммонса и закрылась за ним.

– Да, сэр?

– Где вы-то были, человече? – вопросил доктор.

– У входа в коридор, снаружи, сэр.

– Ах да. Я сам был в библиотеке, и мне показалось, что я видел вас. Как давно вы здесь находитесь?

– Как только вошел хозяин.

– Кто еще заходил в оранжерею после мистера Сигрейва?

– Никто, сэр.

– Вы уверены?

– Полностью, сэр. Я ждал миссис Сигрейв, но она не появилась.

– Вы оставались тут и во время всей этой суматохи?

– Как полагается, сэр, – решительно ответил дворецкий, словно ставя точку. – Чтобы в случае необходимости меня могли позвать. Все так и было. Ваши указания, доктор?

– Да, мои инструкции... Возьмите джентльмена за голову и плечи, Тиммонс, но только очень осторожно. Если мистер Фарелл сможет взять его за ноги...

– В этом нет необходимости, сэр; мы позовем швейцара. Мы с ним...

– Отправьте швейцара за полицией и ничем больше не занимайте его. К счастью, по привычке, – сообщил доктор Весткотт, – я всегда имею при себе набор инструментов. Пока пациента доставят наверх в его спальню, я успею взять из кабриолета мой черный саквояж. За дело, Тиммонс! Ну же, мистер Фарелл!

Джордж Боуэн снова встрепенулся.

– Могу ли я?.. – взмолился он. – Нигел Сигрейв – самый лучший человек на земле. Разрешите мне помочь... разрешите хоть что-нибудь... я хочу доказать, что я не пустомеля и не кролик! Могу ли я понести его вместе с Тиммонсом, мистер Фарелл?

Кит, испытавший огромное облегчение от известия, что Нигел выживет, был согласен на что угодно и, не раздумывая, кивнул. Когда Тиммонс нагнулся, чтобы приподнять тело жертвы за плечи, а молодой Боуэн, стоявший спиной к выходу, тоже нагнулся и прихватил ноги за лодыжки, доктор Весткотт остался стоять, с неумолимым критицизмом наблюдая за ними.

– Очень хорошо! – одобрил их действия врач. – Я немедля провожу их из комнаты и вниз по лестнице. А тем временем, журналист Фарелл, до прибытия полиции вам бы лучше взять расследование в свои руки и попытаться разобраться, что же тут, черт побери, произошло?

– Хорошая идея! – одобрил его предложение Кит. Ему приходилось наблюдать расследование нескольких дел, но ни одно из них его не устроило. – Если все согласны, я попробую. Хорошо, что сегодня здесь не так жарко и душно, как прошлым вечером.

– Поскольку сегодня стоит довольно теплая погода, – сказал доктор Весткотт, – паровое отопление не включено – это тоже хорошо, но дело совершенно не в этом. Наш друг Сигрейв придет в себя. Он в предельно критическом положении, но справится. И тем не менее! Пусть даже он выздоровеет, эта сегодняшняя история не станет менее зловещей и отвратительной. Кто посмел покуситься на жизнь этого человека, у которого нет ни одного врага? Почему? И как... Ага, вот мы где.

Джордж и дворецкий подняли свою ношу. Когда доктор Весткотт огибал их, чтобы показывать путь, его нога задела какой-то предмет, лежавший справа от грунтовой дорожки, рядом с аквариумом, который стоял справа от пересечения поперечного прохода и центрального, если смотреть на север.

Там лежал шестизарядный револьвер фирмы «Галланд и Соммервиль» с экстрактором, хотя в тот момент, когда Кит разглядел его, он увидел перед собой всего лишь барабанный револьвер, несколько более тяжелый и неуклюжий, чем обычный 45-го калибра. Доктор Весткотт не нагнулся подобрать оружие. Как и Кит – он шел рядом с Нигелом, которого несли по центральному проходу к стеклянным дверям оранжереи.

Доктор Весткотт, возглавлявший шествие, бросил из-за плеча:

– Я слишком материалистичен, чтобы предполагать вмешательство злого духа... да и что он может сделать с плотью? А вот кто-то абсолютно реальный почему-то, черт побери, может доставить массу неприятностей. Что же до моего пациента... полегче!

И тут, когда Нигела были готовы пронести сквозь двери, он открыл глаза.

Какое-то мгновение в них стояло отсутствующее, непонимающее выражение. Затем, когда он увидел склонившегося над ним Кита, во взгляде Нигела забрезжила какая-то мысль. И хотя его голос походил скорее на хриплый шепот, его все услышали.

– В тот первый раз я был прав, старина. Мюриэль...

И тут сознание покинуло его. Голова Нигела откинулась, челюсть отвалилась, и он снова впал в беспамятство.

Доктор Весткотт придержал дверь для Тиммонса, Джорджа и беспомощного тела, которое они несли. До Кита донесся голос Мюриэль из библиотеки; Пат что-то пробормотала в ответ. Но он не зашел туда. Вместо этого, когда доктор Весткотт прикрыл двери за этой небольшой процессией с внутренней стороны, Кит направился по центральному проходу к месту пересечения с другим, где и остановился лицом в южную сторону.

– Сьюзен! – громко позвал он. – Сьюзен Клейверинг! Сьюзен появилась в зазубренном проломе в конце прохода, с ее ухоженного личика еще не сошла краска возбуждения, она еще не совсем оправилась от потрясения, но чувствовалось, что смогла взять себя в руки.

– Вы же знаете, что я на месте; я никуда не уходила. Что вам от меня надо?

– Ничего особенного. Оставайтесь там, где вы стоите, пока я тут все обыщу и проверю, не прячется ли где-нибудь странный гость. И насколько я понимаю, за это время никто не покидал помещение?

– Силы небесные, да нет же! Но вы... вы же не думаете, что он еще здесь?

– Очень сомневаюсь, но все же лучше убедиться. Стойте там, Сьюзен, и, если увидите кого-то, кто не должен быть здесь, крикните мне. И хотя тут вроде нет места, где можно спрятаться, я займусь осмотром.

Конечно же спрятаться тут было негде, в чем он скоро сам убедился. В западном конце центрального прохода Кит обнаружил дверь со стеклянными панелями, которая выходила на газон; он убедился, что она не только заперта, но и закрыта с внутренней стороны на два солидных засова, один внизу, а другой наверху. Пока Сьюзен маялась на своем месте, дальнейший осмотр выявил несколько продолговатых стеклянных панелей, врезанных в стену, но все они держались на щеколдах и были так малы, что даже ребенок не пролез бы в них.

Кит кипел от злости, возвращаясь к пересечению проходов. Сьюзен оставалась на том же месте, почти не двигаясь, чтобы не наступить на осколок стекла или на щепку.

– Я никуда не отходила, мистер Фарелл... так что вы выяснили?

– В том-то и беда! – чуть не выругался Кит. – Понимаешь, девочка, это чистый бред! Ничего не получается.

– Что именно, простите?

Кит помедлил с ответом. Он снова уставился на револьвер, блестевший под аквариумом с яркими обитателями. Подняв оружие, он откинул барабан и увидел, что была выпущена всего одна пуля и, кроме нее, все патроны на месте. Он попытался засунуть оружие в правый карман брюк, а затем в задний карман, но ни в одном из них револьвер не поместился. Затем, вернув оружие туда, где он его увидел, Кит обратил внимание на то место, куда упал Нигел.

Он четко помнил положение его тела: лицом вверх, головой в южную сторону, а ногами в северную. На земле, примерно в десяти дюймах наружу от того места, где была левая лодыжка Нигела, лежал черный графитовый карандаш. Кит увидел его как раз в ту секунду, когда в оранжерею в сопровождении Пат Денби торопливо вбежала Мюриэль Сигрейв – и как вкопанная остановилась на пересечении проходов.

Веки у нее припухли и покраснели, как у женщины, которая недавно плакала и сейчас сдерживает слезы; пальцы рук с такой силой сжимали сложенный веер, что угрожали сломать его, она с трудом переводила дыхание. Тем не менее Мюриэль, белокурая красавица в розовом платье, справилась с голосом.

– Все в порядке, – заверила она Кита, – или, может, мне стоило бы сказать – я в порядке. Ужасная история, просто страшная. Я вообще ничего не понимаю! Но я... я говорила с доктором Весткоттом, когда они несли Нига наверх, и, похоже, он считает, что мне не стоит так уж волноваться.

– Мюриэль...

– Можете ли поверить, я даже не слышала звука выстрела? Я была в другой части дома. Но несколько слуг слышали его, и все мы слышали какой-то треск, словно оранжерея рухнула. – Она остановилась. – Кит, ради бога, что там случилось?

– Как раз вот это, Мюриэль, мы и хотим выяснить. Кто-то выстрелил в Нигела и выскочил из помещения. Тиммонс клянется, что по коридору, который ведет в библиотеку, преступник не проходил. Не проходил он и через западную дверь на газон, потому что она так и осталась запертой изнутри. Конечно же он не выходил и через самодельный дверной проем, у которого сейчас стоит Сьюзен. И тем не менее его здесь нет. Куда он делся?

– Кит, вы, должно быть, ошибаетесь!

– Ошибаюсь?

Мюриэль ткнула дрожащим указательным пальцем:

– Да конечно же вон в ту дверь, что выходит на газон! Ею пользуется Макбейн, наш старший садовник, который ухаживает за оранжереей. Дверь обычно закрыта, чтобы беречь тепло в помещении, но ее никогда не запирают на ключ или на засовы.

– А вот сейчас она заперта. На два засова.

– Говорю вам, это невозможно! Мы не могли заставлять Макбейна ходить через весь дом, когда он направлялся в оранжерею! Нам это и в голову не пришло бы!

– Невозможно, Мюриэль, – рассудительно сказал Кит, – чтобы каждого, кто выходит отсюда через любой выход, вы знали бы по имени. Если не верите, что дверь в самом деле закрыта на засовы, пойдите и посмотрите сами.

Что Мюриэль и сделала. Она прошла по центральному проходу к двери, рассмотрела засовы, безуспешно покрутила и подергала ручку. Через несколько секунд, яростно обмахиваясь веером, она вернулась.

– Меня это не волнует! – заявила она с возмущенным выражением человека, которого уговаривали, но он остался при своем мнении. – Должно быть какое-то объяснение! Может, очень простое. В противном случае это бред и ужас, чего быть не может! Если это все, что вы знали или хотели мне сообщить, я лучше пойду наверх и посижу с Нигги.

При этих ее словах появились два человека, пришедшие из дома: первым Джордж Боуэн, погруженный в свои мысли, а затем осанистый Тиммонс. Они прошли мимо Пат, которая пока не произнесла ни слова. Джордж, отбросив ногой осколки стекла, подошел к Сьюзен. Дворецкий, вежливо кашлянув, обратился к Мюриэль:

– Могу ли я осмелиться высказать вам предупреждение, мадам?

– Предупреждение?

– Вам решать, мадам, что вы собираетесь делать. Может, вы хотите посетить комнату с раненым, если доктор Весткотт разрешит вам остаться с ним?

– Не разрешит? Не разрешит остаться с моим мужем? – взвилась Мюриэль. – Что вы думаете по этому поводу, Кит?

– Довольно странно, может, даже оскорбительно, но продиктовано самыми лучшими намерениями. – Кит внимательно изучал ее. – Уверен, вы очень привязаны к Нигеллу. Вы же в самом деле любите его, не так ли?

– Разве есть какие-то сомнения по этому поводу?

– Ровно никаких. Не в данный момент.

Когда Мюриэль в расстроенных чувствах вылетела из оранжереи, а Тиммонс вежливо последовал за ней, Кит повернулся к Джорджу и Сьюзен:

– Если даже кажется, что некоторые вещи и события не имеют смысла, давайте разберемся, что же тут происходит. Первыми на месте происшествия оказались вы двое, не так ли? Что вы можете сказать в помощь расследованию? Сьюзен?

Девушка замялась.

– Боюсь, что большой помощи оказать не смогу, – сказала она, облизывая губы, – но по крайней мере хоть что-то расскажу. Я вышла на газон через окно бильярдной. Я... я кое о чем думала; я даже не смотрела на эту проклятую теплицу, разве что заметила свет в ней. Завернув за угол, пошла к дальнему концу ее и остановилась там, занятая своими мыслями. Спустя какое-то время я услышала, как кто-то идет по траве... точнее, легкий шорох, словно под ногами шелестели опавшие листья. Но я надеялась... впрочем, не важно. Я заглянула за угол. Это был Джордж, который шел с той стороны, откуда и я пришла. Он остановился. Посмотрел сквозь стекло в том месте, где оно сейчас разбито. Он просто стоял и смотрел, когда изнутри раздался громкий звук... что еще вы хотите от меня услышать?

– Это скоро станет ясно. Да, молодой человек? Прищурившись, Джордж сосредоточился.

– Помните, я сказал, что, когда получалось, я следовал за ней? Ну, в общем-то именно так я и поступил. Мистер Сигрейв вошел в оранжерею. Вы и мисс Денби поднялись наверх, в берлогу мистера Сигрейва, как он называет ее. Я немного подождал, прикидывая, что сказать Сьюзен, а затем пошел за ней. Саму Сьюзен я не видел, но когда, проходя мимо, посмотрел внутрь оранжереи, мистер Сигрейв стоял на дорожке спиной ко мне и, похоже, с ним был кто-то еще.

– С ним?

– То есть за ним. Точнее, лицом к нему, – Джордж с трудом подбирал слова, – но за аквариумом, что стоял справа от пересечения дорожек.

– Кто это был?

– Вот уж не могу сказать.

– Вы видели Нигела, но не смогли рассмотреть этого другого человека?

– Я видел только его очертания. С одной стороны, поле зрения перекрывал сам мистер Сигрейв. С другой стороны, это проклятое стекло! Ты можешь рассмотреть, что от тебя находится на расстоянии вытянутой руки, только если уткнешься носом в стекло, а дальше – сплошной туман. Не знаю, сможете ли вы понять меня.

– Смогу. У меня точно такие же воспоминания. А вы видели револьвер?

– Нет, сэр, тогда не видел.

– Эти двое о чем-то говорили?

– Нет, сэр. По крайней мере, я ничего не слышал.

– И что случилось потом?

– Я услышал выстрел. Секунду-другую я не мог понять, что это в самом деле был выстрел. Затем мистер Сигрейв упал на спину. Он не шатался, а просто упал. Я видел, как кровь залила всю рубашку. Револьвер остался лежать там, где он и сейчас, он блестел на свету. А другой человек ушел.

– Убежал, да?

– Должно быть. Больше я его не видел. И тут подбежала Сьюзен. Я сказал, что в мистера Сигрейва стреляли; думаю, что повторил это несколько раз. Обычно, когда я волнуюсь, так и делаю. Я взял садовый стул и... остальное вы знаете. Простите! – сказал Джордж, с трудом сглатывая комок в горле. – То, что я сделал, скорее всего, было бессмысленно, глупо, по-идиотски, но тогда мне ничего иного не пришло в голову.

– Во всяком случае, действовали вы правильно. Теперь кое о чем другом. Когда тот неизвестный человек удалился, – Кит показал жестом, – то в какую сторону он двинулся? В западную, к дверям, что вели из оранжереи, или в восточную, обратно в дом?

– Разве там есть другая дверь? Предполагаю, что должна быть... но не знаю. Когда мы с Сьюзен вечером впервые оказались здесь, нас провели в оранжерею, чтобы показать рыбок, вот и все. Кроме того, нам показали гостиную и библиотеку; мистер Сигрейв рассказал, что у него есть берлога, но не приглашал нас в нее. Что же до того неизвестного человека, он не мог убежать в северную сторону, куда уходило продолжение бокового прохода. Он мог уйти в восточную или западную сторону; я же могу только повторить, что не видел его и добавить что-либо не могу.

– Неизвестная личность... Кстати, так ли вы уверены, – поинтересовался Кит, – что этот неизвестный в самом деле был мужчиной? А могла ли это быть женщина?

Джордж Боуэн выпрямился.

– Если бы я стоял на свидетельском месте, мистер Фарелл, то не взялся бы утверждать это под присягой. Все же я не думаю, что это была женщина. Фасон современных юбок – вы понимаете, они слишком широкие, – думаю, я бы заметил, даже при беглом взгляде. Кроме того, многие ли женщины могут таскать при себе такой тяжелый револьвер? И если этот вопрос остается открытым, то что еще у нас есть?

Кит задумчиво прошелся взад и вперед.

– Похоже, у нас есть, – ответил он, – то, что доктор Весткотт назвал злым духом. Этот злой дух, которому совершенно не мешают ни стены, ни запоры, ни свидетели, проходит мимо них как тень, не оставляя следов. Доктор Весткотт, доктор Весткотт! – воскликнул Кит, риторически обращаясь к человеку, которого здесь не было. – Вы предсказали бесконечные тревоги, не объясняя, кто и почему их причинит. Но заверяю вас, куда большую растерянность вызывает вопрос – как!

– Не исключено, что... – внезапно начала Пат, но остановилась.

– Наш предполагаемый убийца, – продолжил Кит, – стоял за аквариумом с тропическими рыбками. Вот так, – показал он. – И стрелял в Нигела с близкого расстояния, но не в упор. Он бросил оружие и исчез. Доктор Весткотт, доктор Весткотт!..

– Кто тут всуе упоминает мое имя? – Голос доктора Весткотта раздался в середине тирады. – Вы пытаетесь воссоздать ситуацию, в которой и должен был раздаться выстрел. Преступник стрелял с близкого расстояния, хотя не с такого близкого, чтобы на одежде бедного Сигрейва остались следы пороха. Но...

– Как ваш пациент, доктор?

– Покоится с теми удобствами, которые мы только смогли ему создать в данных обстоятельствах. После извлечения пули я хотел сделать ему инъекцию успокоительного и погрузить в сон, но он и слушать не хотел. Беспокойная личность и упрям, даже когда речь идет о его благе.

– Вы спрашивали у Нигела, кто стрелял в него? Он-то должен был видеть.

– На эту тему я его не терзал. Ему уже хватило неприятностей, и вопросы могут подождать. – Доктор Весткотт не скрывал растущего нетерпения. – Что это за разговоры о ком-то исчезнувшем? И почему я должен спрашивать Сигрейва, что он видел?

– Потому что больше никто ничего не видел. А только слышал.

Кит коротко изложил то, что ему сообщили Сьюзен и Джордж, особенно последний.

– Если мы согласимся с его рассказом – а нам ничего иного не остается, – исчезновение виновной стороны становится совершенно реальным и конкретным фактом. Каково ваше мнение, доктор?

Доктор Весткотт посмотрел на Джорджа, который даже не моргнул.

– Я верю вам, молодой человек, – сказал он. – Другое дело, поверит ли вам полиция. А теперь обратите внимание, мистер Фарелл! Швейцар Сигрейва был послан за полицией, которая должна появиться с минуты на минуту. Сам Сигрейв...

– С Нигелом все будет в порядке? Как он?..

– Его состояние будет вполне удовлетворительным, если он будет спокойно лежать и делать то, что я ему решительно советую. Сейчас при нем миссис Сигрейв, которая оказывает раненому неоценимую помощь.

– То есть вы оставили при нем Мюриэль, не так ли? А Тиммонс был уверен, что вы ее выставили.

– Тиммонс, – резко бросил доктор, – временами болтает лишнее. Мне несколько раз приходилось ставить его на место, что я продолжу делать и впредь. Миссис Сигрейв находится рядом со своим мужем, как и подобает жене. Но обратите внимание вот на что!

– Да?

– На месте преступления царит не самая лучшая атмосфера. Эти два молодых человека, – мягко сказал он, имея в виду Сьюзен и Джорджа, – скорее всего, с удовольствием подышат свежим воздухом под луной. А в это время мы с вами, как два здравомыслящих человека, должны до прибытия полиции кое-что обсудить.

– Могу ли я поговорить с тобой, Кит? – вмешалась Пат. Доктор Весткотт вежливо обратился к ней:

– Надеюсь, вы простите меня, мисс Денби, если в данный момент я позволю себе первым претендовать на внимание нашего друга-журналиста? Вот сюда, сэр. Мы тут ничего не трогали; все оставлено in situ^[142]. И если вы присоединитесь к нам, мисс Денби, то, возможно, сможете внести какие-то ценные предположения. Вот сюда, будьте любезны.

Пока Джордж и Сьюзен, с хрустом давя ногами осколки стекла, выбирались сквозь пролом в стене, врач уверенно провел двух других своих собеседников по коридору, что тянулся за дверью со стеклянными панелями, в большую библиотеку. Оказавшись в ней, он на короткое время остановился у высоких полок с книгами и погрузился в раздумья.

– Полицейские, – сообщил он, – могут обладать таким высоким профессионализмом, которым их пытался наделить покойный сэр Ричард Мейн, или же быть так глупы, как их изображает наша пресса и комиксы. Но они обладают педантичным образом мышления, сэр; они едва ли не до болезненности педантичны. Посему есть один аспект этой истории, которым они просто обязаны сразу же заняться.

– Вот как? И какой же?

– Давайте пока на мгновение забудем, каким путем могло произойти это странное исчезновение. В данный момент вы и я, мы оба очень хорошо знаем, что должен был быть какой-то человек со стороны, который и напал на Сигрейва с намерением убить. Но примет ли полиция такую версию расследования? Нет, вряд ли или вообще никогда; они будут искать ответ куда ближе, в самом доме. Я могу предложить куда больше вариантов, но и того, что я сказал, более чем достаточно. И это будет не просто неудобно, а страшно неприятно... если они решат, что сделал это один из нас.

– Но этого не может быть! – запротестовал Кит.

– Почему же?

– Вы конечно же обратили внимание на револьвер. Попытайтесь засунуть такую неуклюжую вещь себе в карман, в любой карман. Ничего не получится, то есть в любом случае револьвер бросится в глаза. И если бы вечером этот чертов револьвер был у кого-то из нас, его можно было бы заметить уже за несколько метров. – Он помедлил. – И, кроме того...

– Что «кроме того»? – спросила его Пат. – Альтернатива точке зрения доктора столь же плоха. Идея о каком-то бродячем маньяке или о неизвестном враге человека, у которого вообще нет врагов... это чистая фантастика!

– Но, конечно, более правдоподобная?

– Более приемлемая. Пока во всей этой истории лишь предельно смелый и самоуверенный человек может сказать, чему стоит верить, а чему нет, – выпалила Пат на одном дыхании. – Вы еще ничего не говорили Нигеллу?

– Помилуйте, как я мог? Весь вечер я не говорил с Нигелом с глазу на глаз; всегда кто-то присутствовал. И вы это знаете.

– Да, знаю. Но меня интересовало...

Пат запнулась. Из холла, с трудом переводя дыхание, влетела возбужденная Мюриэль.

– Я оставила рядом с ним Тиммонса, – отрапортовала она доктору Весткотту, – чтобы он в любом случае пришел ему на помощь. Это все Нигги!

– Что с ним?

– Он настаивает на встрече с Китом с глазу на глаз. Если вы не подниметесь к нему, Кит, он клянется, что накинет халат и найдет вас, где бы вы ни были. И он это сделает! Может, сейчас он слабее, чем обычно, но у него еще хватит сил спустить Тиммонса с лестницы или вытолкнуть его в окно!

– Этого нельзя допустить, – фыркнул доктор Весткотт, – хотя мы, кто знает Сигрейва, можем оценить этот ультиматум. Две минуты, мистер Фарелл! Не больше двух минут – но лишь в том случае, если вы не будете волновать его и не позволите ему волноваться.

– Могу ли и я пойти с ним? – спросила Пат.

– Лучше не надо, мисс Денби.

– Если не считать миссис Сигрейв, чем меньше людей, тем лучше.

– А если я подожду за дверью?

– Это пожалуйста. Я и сам там буду, поглядывая одним глазом и держа наготове шприц на крайний случай. Миссис Сигрейв?

Во главе с Мюриэль они вышли из холла, поднялись по широкой лестнице с резными балясинками и направилась к комнатам, расположенным над центральной дверью.

– Наша с Нигги спальня, – объяснила она, берясь за ручку двери, рядом с которой на столике ждал своего хозяина черный саквояж доктора Весткотта. – Дальше идет гардеробная, а за ней ванная.

В комнате с, дубовыми панелями, напоминавшими о XVI столетии, газовый свет был притушен. Хотя большая часть мебели была выдержана в современном стиле, массивная, огромных размеров кровать с пологом и прочими украшениями также принадлежала XVI столетию. Нигел Сигрейв, под ночной рубашкой которого виднелись бинты, перетягивающие грудь, полулежал-полусидел, опираясь на подушки. Пока Тиммонс, наблюдая за происходящим, пристроился у пустого камина, а Мюриэль постаралась стать совершенно незаметной, раненый заговорил с таким напором, которого Кит от него совершенно не ожидал:

– Ничего не поделаешь, Тиммонс, придется потерпеть. Здесь душно, чертовски душно, но я знаю, что мы не должны открывать окна, так что ничего не поделаешь. Кит, старина! Я в полном порядке и совершенно не волнуюсь, что бы они ни говорили. Теперь слушай. Мне не позволят вести с тобой долгие разговоры...

– Две минуты, не больше.

– ...так что я лучше буду краток. Когда меня раздевали, выложили на туалетный столик все содержимое моих карманов. И маленький черный блокнот в кожаной обложке. Видишь его?

Кит увидел, что на мраморной столешнице вместе с золотыми часами и цепочкой, с ключами на кольце, гильотинкой для сигар, банкнотами, россыпью медной и серебряной мелочи лежит и блокнот. Взяв его, он полистал страницы.

– Нет, там ничего не написано, – заверил его Нигел. – Блокнот есть и в кармане брюк. А ведь ты мог бы поинтересоваться, зачем он мне нужен!

– Это что, ты хотел провести такой тест? В нем нет ровно никакой необходимости. Мозги у тебя уже полном порядке.

– Отлично, Кит! Как ты пришел к этому выводу?

– С тобой все хорошо, как мне и говорили. Да я и сам вижу. Но тут ничего не сделаешь, Нигел, – Кит помахал в воздухе блокнотом, – пока ты не ответишь на вопрос, который давно уже следовало бы тебе задать. Кто стрелял в тебя?

Нигел с растерянным видом вытянул руку, словно пытаясь что-то нащупать.

– В том-то и дело, старина, – сказал он. – Не имею ни малейшего представления.

Глава 8

– Нигел, да это же полный бред! Ты ведь видел его, не так ли?

– Смотря что понимать под словом «видел». Левой рукой тот парень прикрывал лицо ниже глаз, и я вообще не разглядел его физиономию. Кроме того, как я уже говорил...

– Тебе не показалось, что ты его знал раньше?

– Если я не мог опознать этого сукиного сына, как я могу говорить, что знал его раньше?

– Ну, какие-то черточки...

– Черточки! Черточки! – вскипел Нигел. – Этот тип был в вечернем костюме, как и все мы. Все остальное было средним: средний рост, средний вес. Он мог быть молодым или средних лет; не думаю, что он был пожилым. Куда он делся, Кит?

– Мы знаем не больше, чем ты. Похоже, что он исчез, растворился, как мыльный пузырь.

– Проклятье! Только что стоял тут и... нет, подождите! Лучше расскажу, к чему я пришел. Точнее, дам вам основательный намек. В данный момент этого будет достаточно.

– Конечно, этого достаточно, – сказал доктор Весткотт, левой рукой открывая дверь. – Ваши две минуты истекли, даже с лихвой. Вам устроили разговор, которого вы добились с помощью шантажа. Сегодня – больше никаких излишеств.

– Ради бога, Гиппократ!..

– Точнее, ради тебя самого. Если все будет хорошо, завтра сможете увидеть своего приятеля. А пока вы готовы отдыхать и следовать моим советам? Если нет...

– Теперь вы перешли к угрозам?

– В определенной мере. Вы сильный человек, Сигрейв. Но нас тут достаточно, чтобы удержать вас, пока я сделаю инъекцию, которая смягчит ваше острое чувство юмора. В любом случае – могу я сделать укол?

– Ну ладно! – фыркнул Нигел. – Валяйте, колите, пускайте в ход яд Борджиа, если это доставляет вам такое удовольствие. Я хочу отдохнуть, но не могу. Кит...

– Мистер Фарелл, – сказал доктор Весткотт, – не будете ли вы так любезны подождать снаружи?

Кит оставил их, прикрыв за собой дверь. Патрисия, с остановившимся взглядом фиалковых глаз ждала в верхнем холле, а Тиммонс неподвижно стоял у нее за спиной. Она было началаговорить, но, осознав присутствие дворецкого, осеклась. Кит посмотрел на нее:

– Пат, ты слышала, что мне сказал Нигел?

– Да. Мы все слышали. Если и он не знает, что там случилось...

В спальне доктор Весткотт тихо сказал Мюриэль несколько неразборчивых слов; она ответила столь же неразборчиво. Затем, спустя какое-то время, доктор вышел.

– Тиммонс! – очень тихо позвал он.

– Сэр?

– Будьте любезны оставаться у этих дверей впредь до дальнейших распоряжений. На мистера Сигрейва было совершено покушение, и ничего подобного повториться не должно.

– Совершенно верно, сэр.

– Теперь о том револьвере, который вы, без сомнения, видели.

– Я имел возможность рассмотреть его, сэр.

– В комнате, отведенной под охотничьи трофеи, Тиммонс, ваш хозяин держит немалую коллекцию оружия. Она включает несколько пистолетов и револьверов. Я не такой знаток их, чтобы утверждать без колебаний, мог ли данный револьвер быть из этого собрания.

– Да я и сам, сэр, вряд ли могу считать себя таким уж знатоком. В то же время я не думаю, что он мог быть одним из них.

– Почему?

– Каждое оружие такого рода, принадлежащее мистеру Сигрейву, сэр, имеет на обеих сторонах рукоятки вырезанные или выгравированные его инициалы. На револьвере, о котором идет речь, таких инициалов нет.

– Оставайтесь на посту! Мисс Денби, мистер Фарелл – будьте любезны спуститься вниз.

В нижнем холле с его красным изразцовым полом и мрачно поблескивающими доспехами доктор Весткотт продолжил тем же приглушенным голосом.

– Что бы мы себе ни думали, – сказал он, – гипотеза, что оружие появилось в доме со стороны, куда более соответствует образу некоего незнакомца, чем теория, что на Сигрейва напал его приятель или знакомый, вхожий в дом, – да еще и при помощи его же собственного оружия.

– Значит, вы настаиваете, – уточнил Кит, – что готовы отдать свой голос за какого-то бродячего психопата?

– Ему не обязательно было быть психопатом, сэр. – Доктор Весткотт погладил бороду. – Сигрейву доводилось бывать в очень странных уголках мира и проводить время в весьма сомнительных компаниях. Мы не колеблясь заявили, что у него не было врагов, – но правы ли мы были? И если я могу рассчитывать на ваше внимание, то готов представить и другие доказательства в поддержку моего тезиса.

– Да, доктор?

– Когда вы спросили у Сигрейва, не напоминал ли нападавший кого-то из его знакомых, имея в виду человека, которого он знал, Сигрейв ответил, что не мог его опознать, поскольку не видел нападавшего в лицо. Да бросьте! – усмехнулся доктор Весткотт, глядя на Кита. – Рискну предположить, что у вас много друзей. Предположите, что один из них стоит перед вами в такую минуту. И вы считаете, что не сможете узнать его только потому, что рукой и рукавом он закрывает рот, нос и скулы? А как насчет поведения, манер, жестов, черточек, по которым мы узнаем друг друга? Нет, сэр и мадам. Полиции придется вести широкий поиск, может быть кого-то, кто находится далеко...

– Их ждет нелегкая работа, если им придется искать по всей Африке, от Триполи до Кейптауна и от Сенегала до Красного моря.

– Да, возможно, им придется побегать. Но можете мне поверить, на первых порах наши пилеры^[143] ничего подобного делать не будут. Хотя уверенно утверждать не берусь, есть один человек, который будет вызывать у них серьезные подозрения... пока они не убедятся в их тщете. Они будут думать, что виновной стороной должна быть миссис Сигрейв.

– Мюриэль? – вскричала Пат. Она было отступила на шаг, но, придя в себя, рванулась вперед. – Это хуже, чем просто ошибка, доктор! Это не просто заблуждение, а полный абсурд! Ты согласен, Кит?

– Да, полностью.

– Строго говоря, я тоже, – сказал доктор Весткотт, – тем более что знаю истину и то поручение по дому, о котором упоминала миссис Сигрейв. Она отправилась на поиски бутылки с каким-то домашним лекарством для прислуги, у которой заболели зубы. Она раньше обещала достать ее, но забыла. Снадобье она не нашла, из-за чего и опоздала на встречу с мужем в оранжерее. Так что, когда в Сигрейва стреляли, она, в соответствии с показаниями слуг, была в совершенно другой части дома, даже на другом этаже.

– Слава Богу хоть за это! – выдохнула Пат.

– Вот именно, мисс Денби. Говорю вам, что надо беречься слуг закона, которые раз за разом будут бесконечно выдвигать свои обвинения, пока не найдут среди своих свидетелей человека, который, по их мнению, врет. Когда беда случается с женой, подозревают мужа. Когда жертвой становится муж, подозревают жену. Такой подход характерен для полиции, так что будьте готовы к нему. – Доктор Весткотт прервался. – И уж коль скоро мы говорим о наших блюстителях порядка, звуки, которые до нас доносятся, вроде неопровержимо говорят об их скором появлении?

И действительно, в ночной тиши раздавались скрип колес и топот лошадиных копыт по дорожке. Доктор Весткотт подошел к входным дверям, широко распахнул их и остановился на пороге, где к нему присоединился Кит.

Экипажи, которые ожидали гостей, приехавших в «Удольфо», включая и кабриолет доктора Весткотта, обходившегося без кучера, располагались в боковых ответвлениях дорожки, к востоку и западу, оставляя пустое пространство посередине. Кит смотрел на подъезжающий экипаж.

– Это не полиция, – сказал он, – и вообще не полицейская карета. Конечно, это всего лишь предположение, но думаю...

Когда экипаж подъехал ближе, стало видно, что он очень напоминает элегантную закрытую карету, которую Кит в последний раз видел в пятницу вечером, на Девоншир-стрит, когда шел дождь. Кучер спустился с облучка и открыл дверцу экипажа. Когда появился его высокий обитатель, не осталось никаких сомнений, кому принадлежит это смертельно бледное лицо и копна седоватых волос под полями угольно-черной шляпы.

– Сэр Хьюго Клейверинг! – вскричала Пат, заторопившись к дверям, в проеме которых возникла высокая фигура гостя. – Какие силы доставили вас сюда?

– Может быть, какое-то дурное предчувствие, – ответил сэр Хьюго. – Патрисия, если не ошибаюсь. И насколько я понимаю, сын Билла Фарелла. – Он повернулся к доктору Весткотту: – Могу ли я осведомиться, сэр, не вы ли будете мистер Сигрейв?

– Не имею такой чести, сэр Хьюго. Моя фамилия Весткотт; я скромный практик от медицины и нахожусь в ситуации, которая мне не очень нравится. Но имя сэра Хьюго Клейверинга достаточно известно. В данный момент, сэр, у дворецкого мистера Сигрейва несколько иные обязанности, чем открывать дверь и принимать вашу шляпу. Пусть даже ваше появление здесь вызвано совершенно неотложными причинами...

– Что все это значит, доктор Вес... как вас там? Вы хотите сказать мне, что я не должен был появляться здесь?

– Я говорю только о том, что тут произошел очень неприятный несчастный случай.

– С огнестрельным оружием? А, я так и думал! В кого-то стреляли?

– Рана мистера Сигрейва, хотя и не смертельная, оказалась достаточно серьезной. Ему решительно необходимы отдых и покой.

– Значит, он все же был ранен. Есть какие-то предположения о вмешательстве, например, сверхъестественных сил?

– Конечно нет, сэр Хьюго. Неизвестный человек с револьвером менее всего напоминал привидение, хотя ему удалось исчезнуть буквально у нас на глазах.

– Как и в пятницу вечером, да? А теперь в это оказалась замешанной и моя малютка Сьюзен! – воскликнул сэр Хьюго, и в его звучном голосе послышались гневные нотки. – Или сын Билли Фарелла стал тем буревестником, появление которого предвещает неприятности? Я-то думал, что не будет ничего страшного, если моя племянница явится на обед в обществе Джорджа Боуэна. И пусть я испытывал сомнения, но все же дал согласие. И что же случилось? Что же случилось, если даже мне пришлось явиться?

– Но, сэр Хьюго... – запротестовала Пат.

– А у ворот, – продолжил сэр Хьюго, не обращая на нее внимания, – я встретил привратника, который вел себя очень оскорбительно и упрямо. Сначала он даже отказывался признавать меня. – Сэр Хьюго принял величественный вид. – Думаю, я убедил этого цербера, что я именно тот, за кого себя выдаю, и имею полное право въехать в эти ворота. Затем, по мере продвижения...

Остановившись на полуслове, сэр Хьюго из-за плеча посмотрел назад. Влекомый двумя невысокими коренастыми лошадками, по дорожке катился экипаж с двумя продольными сиденьями. Впереди сидели две фигуры в синих мундирах – одна в куполообразном шлеме, а другая в плоской шляпе. Кучер, высокий и крепкий, который, несмотря на свой легкомысленный вид, производил впечатление властного человека, тоже был в плоской шляпе. Сзади пристроился лакей в ливрее.

Кучер умело заставил этот экипаж описать круг, сунул хлыст в специальное гнездо, бросил вожжи на облучок и спрыгнул с него. Оказавшись на свету, падавшем из входной двери, он несколько приосанился.

– Это вы, суперинтендент Брунсвик? – окликнул его доктор Весткотт.

– Доктор Весткотт? – откликнулся тот. – Заверяю вас, это я. А кого вы ждали?

– Я так и надеялся встретить вас, суперинтендент. Я послал лакея с указанием спросить лично вас. Но я не был уверен, что вы на службе.

– Что вы, сэр, я так много времени провожу на службе, что вряд ли могу быть в каком-то ином месте! Так что у нас тут делается? Мне сказали, что покушение на убийство.

– Именно покушение на убийство, – мрачным, зловещим голосом произнес сэр Хьюго, – хотя мне рассказывали о несчастном случае. Не так ли, доктор... доктор Вест?

– Весткотт, сэр Хьюго. Лоренс Весткотт, доктор медицины. Эдинбург.

По дорожке со стороны оранжереи приближались Сьюзен Клейверинг и Джордж Боуэн, которые прогуливались под луной. Сьюзен вздрогнула, но не пустилась в бегство; она отчаянно вцепилась в локоть Джорджа, а он, чтобы успокоить ее, погладил по руке. Стало совершенно ясно, что сэр Хьюго старался господствовать всюду и над всеми.

– Нет, доктор Весткотт, – сказал он. – Вмешиваться я ни во что не буду. Просто я заберу свою племянницу из атмосферы, полной такого количества нежелательных миазмов, что и представить невозможно. – Он повысил голос: – Идем, Сьюзен! Где твоя пелерина? Я уверен, Джордж простит, если я провожу тебя домой.

Суперинтендент Брунсвик почтительно, но с непреклонной решимостью обратился к сэру Хьюго.

– Видите ли, сэр... – начал он.

– Вы хотите вмешаться, суперинтендент?

– Ну, не совсем вмешаться, сэр. Поскольку я не знаю, что вы собираетесь...

– Я главный сержант Клейверинг, уважаемый. Полагаю, вы воздержитесь от глупых шуток и не будете спрашивать, в каком полку я служил.

– Никто этого и не спрашивает, сэр. Но... вы присутствовали здесь, когда все это случилось?

– Нет, меня здесь не было.

– А молодая леди?

– Полагаю, что она была.

– Мне сказали, что молодая леди является свидетельницей. И мы не можем позволить ей покинуть место происшествия.

– Суперинтендент, – вмешался доктор Весткотт, – сэр Хьюго Клейверинг – весьма уважаемый юрист.

– Очень хорошо, доктор, и я рад это слышать. Хотя это ничего не меняет, будь он даже министром юстиции. И самый уважаемый юрист обязан подчиняться закону.

Суперинтендент отдела Брунсвик, не в пример суперинтенденту отдела Мэллоу, который был тут две ночи назад, имел круглое, чисто выбритое, добродушное лицо, которое в минуты волнения покрывалось малиновой сыпью. Но при всем своем добродушии он оставался неколебим.

– Я постараюсь, леди и джентльмены, в пределах своих обязанностей доставить вам как можно меньше беспокойства. – Он снова повернулся к сэру Хьюго: – Итак, сэр, прежде чем мы перейдем к делу. Когда я и Перкинс впервые увидели вас, – он кивнул в сторону другого офицера полиции, который тоже покинул экипаж, – вы рассказывали этим леди и джентльменам, что старый Барни на воротах доставил вам какие-то неприятности. Затем вы взялись что-то добавить, но так и не кончили фразу. Не против ли вы рассказать мне, что это была за фраза? Сэр Хьюго согласился с присущей ему любезностью.

– Вы совершенно правы, суперинтендент. Я, признаться... должно быть, я поторопился со своим предложением. Конечно же и моя племянница, и привратник должны быть допрошены, как и все остальные. И надеюсь, вы не будете возражать против моего присутствия, хотя ничего существенного сообщить я не смогу. Могу ли я остаться в роли amicus curiae?^[144]

– Пусть даже я не понимаю иностранных выражений, сэр... я не люблю отказывать и не откажу, поскольку у меня самого есть дочь. Итак, что вы видели по пути сюда? Не похоже, что вам это понравилось.

– Нет, суперинтендент, мне это решительно не понравилось. Я увидел на лужайке женщину. И эта женщина, кем бы она ни была, вела себя очень странно. Она появилась из зарослей кустарника, что растут вдоль стены поместья. Скрытно совершая быстрые перебежки от дерева к дереву, она приближалась к зданию. Нет, я не могу дать ее описание. И вдруг совершенно внезапно она развернулась и заторопилась обратно в заросли. Вот и все.

– Вы слышали, Перкинс? – осведомился суперинтендент Брунсвик, поворачиваясь к подчиненному.

– Да, сэр.

– Вы знаете ту маленькую дверь в стене, не так ли?

– Знаю, суперинтендент.

– Значит, марш туда! Бегом к ней – и осмотреть ее! Констебль Перкинс, сделав глубокий вдох, развернулся и через лужайку побежал в юго-западном направлении. Доктор Весткотт, который пришел в возбуждение в силу какой-то непонятной причины, взъерошил бороду, вместо того чтобы пригладить ее.

– В начале того вечера, суперинтендент, – сказал он, – мистер Сигрейв рассказал нам о встрече с некоей личностью, именуемой Сумасшедшая Нелл. А не могла ли она снова появиться здесь?

– Вы не поверите, сэр, но нагнать ее удалось лишь у здания вокзала. При ней был и ключ. Сомнительно, была ли то Сумасшедшая Нелл при первой встрече. В той же мере непонятно, с кем пришлось иметь дело и этим вечером. – Суперинтендент задумался. – Есть вопрос, который я хотел бы задать сэру Хьюго Клейверингу. К тому же довольно забавный вопрос. Вы не против, сэр?

– Я полностью за, – ответил ему сэр Хьюго. – Каков ваш вопрос?

– Позвольте пока не вдаваться в подробности, сэр. Итак, в темноте и на некотором расстоянии вы видите женщину. Можете ли вы ее оценить как леди?

– Я не могу исчерпывающе ответить на этот вопрос, что вы, несомненно, должны понять, – фыркнул очевидец. – Тем не менее, если вас интересует просто впечатление...

– Именно оно, сэр, вот это я и пытался сказать, но не мог подобрать слов. Была ли эта женщина леди?

– В каком-то смысле она ее напоминала. Именно поэтому я и счел всю эту ситуацию довольно странной.

– «Странной» – именно то слово, сэр! Очень подходящее слово! – Суперинтендент Брунсвик откровенно торжествовал. – Я как раз хотел выяснить, доктор...

– Что касается трех женщин, обитающих в этом доме, – сказал доктор Весткотт, – то можете получить полный отчет о местопребывании каждой из них и в это время, и в любое иное.

– Рад слышать, доктор, хотя в определенном смысле это еще более странно. Вы не находите?

Не настаивая на ответе или комментариях, Брунсвик повернулся и стал смотреть в южную сторону, где у стены поместья поблескивал полицейский фонарик. Наконец его луч потух. Шорох листьев под ногами дал понять, что констебль Перкинс возвращается. Прикрыв заслонку фонаря и повесив его на пояс, этот молодой человек с квадратной челюстью и закрученными усами предстал перед ними.

– Ну, Перкинс? – рявкнул его начальник.

– Дверь в стене открыта, чего в сумерках тем вечером не было. Сегодня кто-то еще – не Сумасшедшая Нелл – входил и выходил через нее.

– И поправьте меня, леди и джентльмены, – радостно вскричал суперинтендент Брунсвик, – но вот это и есть самое странное! И теперь я обязан (конечно, с вашего разрешения) зайти в дом, чтобы провести ряд допросов. Лучше всего было бы встречаться с каждым из вас по отдельности. Это справедливо, доктор?

Доктор Весткотт кивнул.

– В данный момент, суперинтендент, допросить мистера Сигрейва вы не можете. Остальные из нас к вашим услугам. – Он быстро назвал присутствующих. – В какой комнате вы предпочтете проводить допросы? Вы же здесь бывали раньше, не так ли?

– Да, я заходил в этот дом, сэр. Я бывал только на служебной половине, но хорошо знаю расположение помещений. Эта большая комната слева, кажется, библиотека? Она отлично подойдет, благодарю вас. Если вы зайдете в дом, леди и джентльмены...

И тут Пат обратилась к представителю закона:

– Как вы слышали, суперинтендент, я Патрисия Денби. А это, как вы тоже слышали, мистер Кристофер Фарелл. В какой-то мере мы являемся свидетелями; мы готовы рассказать вам то немногое, что нам известно. Но... надеюсь, вы не будете против, если я сначала отведу мистера Фарелла в сторону (здесь же, рядом, у вас на глазах) на несколько секунд? Это не заговор; нам нечего скрывать. Так можно?

– И это будет достаточно честно, мисс, – великодушно согласился страж закона, – потому что рано или поздно мне придется поговорить со всеми вами. Так что будьте любезны – но не слишком долго. Остальные, как я уже говорил...

Первой вошла Сьюзен, за ней последовали сэр Хьюго, Джордж, констебль Перкинс и сам суперинтендент Брунсвик. Поскольку Патрисия и Кит оставались снаружи, доктор Весткотт, входивший в дом последним, помедлил у дверей, прежде чем закрыть их.

– Если на меня сейчас выпали обязанности дворецкого, позвольте мне быть хорошим дворецким. Пока будете совещаться, дети мои, не забывайте нашего друга Брунсвика. Он далеко не столь примитивен, каким пытается предстать, и он не дурак. И учтите, это патентованный замок; я поставлю его на стопор, чтобы вы не остались вне дома. Кстати, счастливого Хеллоуина.

Дверь закрылась.

Как бы ни была тиха и спокойна эта ночь, Пат испуганно шарахнулась от каких-то бесформенных очертаний, которые, как оказалось, были экипажами, стоящими у дверей. Она уже успела преодолеть небольшое расстояние по дорожке, ведущей к югу, когда ее нагнал Кит. Пат, вздрагивая, повернулась лицом к нему:

– Кит, в чем дело?

– Дело?

– За последний час я не менее полудюжины раз пыталась привлечь твое внимание, но мне это не удавалось. Весь вечер, вплоть до недавнего времени, ты сгорал от желания услышать историю, которую, по твоим словам, я скрываю...

– И ты ее в самом деле скрывала? Из-за чего оказалась в сложных, запутанных обстоятельствах?

– Ну, я бы не сказала, что они оказались столь уж запутанными.

– Это я говорю, Пат. Я сказал это вечером и повторяю сейчас.

– Тебя нелегко понять, Кит. – В лунном свете на ее ресницах блеснули слезинки. – Ты угрожаешь мне пытками инквизиции, если я запоздаю с рассказом тебе хоть на минуту после десяти. Сейчас уже давно минуло десять, а ты не проявляешь ни малейшего интереса... Разве ты не хочешь узнать, что я собираюсь тебе рассказать?

– В данный момент в этом нет необходимости. Боюсь, что я уже все знаю.

– Боишься?

– Да, боюсь! Предполагалось, что будет взрыв; взрыв в самом деле состоялся, и его результаты едва не оказались фатальными. Появилось несколько факторов, которые могут привести в замешательство, но мы не должны впадать в смущение. Мы не должны терять из виду главный мотив.

– Что ты имеешь в виду под ним?

Он отошел от нее на несколько шагов и вернулся обратно.

– Этим вечером, Пат, я увидел доказательство, которое говорит об истинном положении дел в «Удольфо». Оно рассказывает не все – так, оно не сообщает, кто стрелял в Нигела, – но оно достаточно ясное и определенное. Были и, скорее всего, еще будут другие и более мощные потрясения.

– Кит!..

– Мы должны будем обсудить это дело, мы должны будем вышвырнуть его вон, когда в головах у нас воцарится спокойствие. Не можем ли мы завтра встретиться где-нибудь, чтобы полностью во всем разобраться и все оценить? Например, у тебя дома?

– О да! Мы легко сможем... нет, подожди! Я все поняла! Ее лицо, еще бледное, но с которого уже сошел испуг, было столь же очаровательно, как и ее фигура. Кит не без усилия удержался от искушения прикоснуться к нему.

– Ну? – потребовал он ответа.

– «Базар» на Бейкер-стрит, Кит! Можешь ты меня встретить там, скажем в три часа дня?

– Конечно. Где находится это заведение на Бейкер-стрит? И что продают на этом базаре?

– Ты должен был побывать на нем еще несколько лет назад, потому что «Базар» там находится с давних пор. Это не базар в обычном смысле слова, просто у него такое название. Скажи любому кебмену, чтобы он тебя доставил к «Базару» на Бейкер-стрит. И не проси его, чтобы он разыскал меня; ты сам увидишь, как я тебя жду. Нам есть о чем поговорить, не так ли?

– Есть. Поскольку Нигел на самом деле в первый раз оказался прав...

Пат, подняв руки, положила их на отвороты его сюртука.

– Мой дорогой, – едва ли не со слезами сказала она, – эти туманные намеки предельно смущают меня. Что ты имеешь в виду под главным мотивом? И почему ты сказал, что Нигел в первый раз оказался прав?

– Потому что он в самом деле был прав. Потому что Мюриэль – это не Мюриэль; может, это та неуловимая Дженни, фамилия которой никогда не упоминалась. Все зависит от внутренней убежденности, что «Мюриэль Сигрейв» – обманщица, так что будь любезна, не пытайся делать вид, что ты ничего не знаешь. Ты уже все знаешь, Пат; и знаешь куда лучше, чем я!

Часть третья ДЕТЕКТИВЫ ДЛЯ «УДОЛЬФО»

Глава 9

Телеграмма, которая была доставлена на Вигмор-стрит вскоре после полудня, гласила:

«ПРОВЕЛ РАССЛЕДОВАНИЕ. НАДЕЮСЬ, СМОГУ УБЕДИТЬ ВАС СЕГОДНЯ В ПОНЕДЕЛЬНИК ПРИМЕРНО В ДВА ЧАСА ДНЯ ЗАГЛЯНУТЬ КО МНЕ НА ГЛОЧЕСТЕР-ПЛЕЙС, 90, ПОРТМАН-СКВЕР. ЕСЛИ ВАС УСТРАИВАЕТ, ОТВЕЧАТЬ НЕ ОБЯЗАТЕЛЬНО. БУДУ РАД ВОЗОБНОВИТЬ ЗНАКОМСТВО И ДУМАЮ, ВЫ НЕ СОЧТЕТЕ, ЧТО ВАШЕ ВРЕМЯ ПОТЕРЯНО ВПУСТУЮ.

Уилки Коллинз».

После очередной утомительной ночи Кит проснулся в спальне своих апартаментов в «Лэнгеме» лишь после полудня. Хотя время завтрака прошло, он знал, что достаточно спуститься в обеденный зал внизу. И там можно заказать то, что вам нравится, и попросить, чтобы все подали в номер.

Кит заказал яичницу с ветчиной, тосты, мармелад и кофе. Меланхоличный официант, обслуживавший его в гостиной, рядом с прибором положил и телеграмму.

После сытного завтрака он побрился, принял ванну и, не теряя времени, оделся, предвкушая первую за день сигару. Он подумал, что знает, каким расследованием должен был заниматься мистер Коллинз. Глочестер-Плейс и Портман-сквер были совсем рядом с Бейкер:стрит. И приглашение в два часа на встречу с Уилки Коллинзом его вполне устраивало, потому что через час его ждала встреча на соседней Бейкер-стрит.

Адрес на Глочестер-Плейс, куда ровно со вторым ударом часов экипаж доставил Кита, принадлежал солидному и элегантному зданию: три этажа из темно-красного кирпича, фасад облицован бесцветным камнем. Дверь открыла довольно привлекательная юная девушка с пышной копной волос, которая не походила ни на хозяйку, ни на прислугу, хотя от первой в ней все же было больше, чем от последней.

Сегодня, в понедельник, вернулись те холода, что стояли в пятницу. Когда девушка провела Кита в комнату справа от входных дверей, уставленную книгами, полную уютного беспорядка, хозяин дома поднялся из кресла, стоявшего у растопленного камина в противоположной стене.

По крайней мере сегодня Уилки Коллинз не выглядел больным; казалось, он сдерживает сильное возбуждение. Взъерошенный как обычно, он жестом показал гостю на кресло по другую сторону от камина.

– Садитесь, мой дорогой друг! Ах да, девушка! – воскликнул он, отвечая на невысказанный вопрос Кита о девушке, которая уже успела исчезнуть. – Это Каро Младшая, что не является ее настоящим именем, но будет. Это дочь миссис Грейвс, которая живет здесь; я рад, что могу предоставить крышу над головой и Каро. Садитесь, прошу вас! Я должен бы был пригласить вас к ленчу, но у меня остался всего лишь сандвич...

– Поскольку я покончил с завтраком всего лишь час назад, сэр, такое гостеприимство совершенно излишне. – Кит бросил взгляд на письменный стол между двумя высокими окнами. – Это ваш рабочий кабинет, мистер Коллинз?

– В общем-то нет. Я пишу главным образом в комнате наверху, в задней части дома.

– Сейчас вы тоже работаете?

– В данный момент я вообще не работаю. Мой последний роман «Муж и жена» скоро будет опубликован здесь и в Америке. В нем нет никаких тайн; я поставил перед собой цель, кроме всего прочего, рассказать некую нравоучительную историю – выступить против нашей мании прославлять безмозглый атлетизм. – Уилки Коллинз спохватился: – Впрочем, хватит! Иу почему я такой плохой хозяин? Я хотел бы дать вам понять, какую я испытываю радость от вашего появления. Что вы предпочитаете?

– Сейчас никаких напитков, благодарю вас, хотя от сигары не отказался бы.

Кит выбрал сигару и раскурил ее. Его хозяин взял одну и для себя, но садиться не стал.

– Да, мой юный друг, я самым высоким образом оценил ваше общество за ленчем в тот день. Видите ли, если я правильно понимаю, вы мыслите совершенно по-иному, чем я. Скажите мне, как человек, который так долго отсутствовал в Лондоне: поразило ли вас обилие перемен за время вашего отсутствия?

– Думаю, что весьма, но вот одно осталось неизменным.

– Да?

– По-прежнему перекапывают улицы, – с возмущением ответил Кит. – Когда я в начале 60-х уезжал, еще не кончились работы по сооружению новой системы сточных вод – теперь они начали разрывать огромные районы для подземной железной дороги.

– Существующие линии подземной железной дороги, – сказал Уилки Коллинз, – вступили в строй сравнительно недавно. С их помощью удалось разгрузить, хотя и немного, заторы на улицах. Они не вышли из строя, как предсказывали, и если вы не возражаете против дыма и шлака, то можете путешествовать с приличной скоростью и не испытывая острого дискомфорта.

И тут его поведение изменилось.

– Но я пригласил вас, – сказал он, выпрямляясь в кресле, – не для того, чтобы обсуждать проблемы быстрого перемещения. Есть и другие проблемы – более личные и настоятельно требующие немедленного внимания.

– Они касаются Нигела Сигрейва?

– Ах, вы догадались? Я так и думал. Этим утром по приглашению полковника Хендерсона, вместе с самим полковником и старшим инспектором Гобом из уголовного отдела Скотленд-Ярда, я нанес визит в Хампстед. Полковник Хендерсон считает, что нашел дело, в котором я могу оказать ему содействие. Я достаточно нахален, чтобы тоже так считать, хотя, может, по другим причинам, чем он. И в любом случае я остаюсь детективом-любителем. – И детектив-любитель, погрузившись в молчание и глядя на огонь, затянулся сигарой. – Полковник Хендерсон, – продолжил он, – уже получил набросок предварительного отчета от суперинтендента Брунсвика. В доме Сигрейва мы встретили самого Брунсвика, а также доктора Весткотта, который прошлой ночью присутствовал на месте событий. Брунсвик и доктор Весткотт дали нам полный отчет об обстоятельствах, которые сопутствовали этой странной и в высшей степени сенсационной попытке убийства. Насколько я понимаю, прошлой ночью суперинтендент допоздна опрашивал всех свидетелей, включая и вас?

– Именно этим он и занимался. И оказался не так плох, как я предполагал.

– Не так плох? А вы сами предполагали, что окажетесь объектом подозрений?

– Нет, вот это вряд ли. – Перед глазами Кита живо всплыла эта сцена. – Разве что доктор Весткотт недвусмысленно предостерегал меня, вот и все. Он заверял, что Брунсвик может взяться и за Мюриэль Сигрейв, говоря, что эта обыкновенная полицейская практика. Так вот, Брунсвик этого не сделал. Он был вежлив со всеми, и особенно с Мюриэль Сигрейв. Впрочем, столь же мягко он обращался с Пат Денби или Сьюзен Клейверинг. Кроме того, у Мюриэль было железное алиби.

– Да, так я и понял. То есть повода для взрывов возмущения и бурных вспышек не было?

– В том смысле, какой вы имеете в виду, – не было. Сначала мы все были удивлены поведением сэра Хьюго Клейверинга. Он был решительно настроен как можно скорее забрать домой свою племянницу и беспрестанно говорил о каких-то своих дурных предчувствиях. Потом уже выяснилось, что в начале этого вечера к нему домой явился юный Харви Туай-форд и действительно перепугал его своими мрачными предсказаниями. Роль пророчицы он играл куда успешнее, чем доктор Весткотт.

– Харви Туайфорд, Харви Туайфорд, – задумчиво пробормотал мистер Коллинз, продолжая рассматривать своего гостя. – В этом имени звучит что-то знакомое. Кто это – Харви Туайфорд?

– Нарушитель спокойствия. Я рассказывал вам о нем в «Младшем Атенеуме», когда вы хотели узнать, что случилось в пятницу вечером. Харви Туайфорд – кузен Пат Денби. И, кроме того, приятель Джорджа Боуэна... если вы помните Джорджа.

– Более чем хорошо. Он не только польстил мне подражанием моему литературному стилю, но и был одним из тех молодых людей, которым я пытался диктовать, когда лежал в постели с приступом подагры. Как и остальные, он не справился с задачей, потому что не мог выносить вида человеческого существа, терзаемого болью. Но лучше я продолжу свою историю о том, что увидел утром и услышал в Хампстеде.

Автор повествования, погрузившись в раздумья, снова сделал паузу.

– Услышав от суперинтендента Брунсвика и доктора Весткотта отчет об этих показаниях, – продолжил он, – мы – полковник Хендерсон, старший инспектор Гоб и я – поднялись наверх в комнату к мистеру Нигелу Сигрейву.

– Как он себя чувствует?

– Слишком возбужден, несмотря на старания его врача. Он по-прежнему прикован к постели, но держать его в таком положении довольно трудно; он так и брызжет энергией. Не успели мы задать ему вопрос, как он перехватил инициативу и уже не упускал ее. Первым делом он потребовал ответить, знакомы ли мы с событиями прошлой ночи. Когда мы заверили его в этом, он заявил, что сделал важное открытие. Но оповестит о нем, если мы пообещаем, что оно не пойдет никуда дальше и никто – за одним исключением – о нем не узнает, пока не возникнет необходимость предъявить его доказательство в суде. Полковник Хендерсон от имени всех нас дал такое обещание. Затем...

Сигара Уилки Коллинза сошла на нет. Он швырнул окурок в огонь, встал с кресла и теперь стоял спиной к каминной полке. Казалось, что он сам кипит буквально демонической энергией, и Кит не мог оторвать от него взгляда.

– Сигрейв изложил свое открытие с такой потрясающей откровенностью, что мы лишь изумленно уставились на него. Я и сам нередко с пренебрежением относился к условностям, как в словах, так и в делах. И тем не менее я никогда не говорил даже с близкими друзьями и тем более с незнакомцами о таких интимных материях, как наш авантюрист-путешественник. Думаю, сделал он это потому, что знал полковника Хендерсона, доверял ему и доверие это распространялось на старшего инспектора Гоба и даже на меня.

– Так в чем была суть этого открытия?

– Он сказал, что уже какое-то время подозревает, что его жена, урожденная Мюриэль Хилдрет, не является той молодой женщиной, на которой он женился примерно восемнадцать месяцев назад. Она обманщица (суккуб, как он назвал ее), обладающая таким полным физическим сходством и настолько хорошо подготовленная к этой роли, что он обнаружил разницу лишь в глубоко интимной сфере, о которой я не считаю нужным распространяться.

– Но мне-то вы расскажете?

Мистер Коллинз предостерегающе поднял палец:

– Кроме требования соблюдать молчание Нигел упомянул об исключении для одной личности. Эта личность – вы. Фактически Сигрейв пошел еще дальше. В субботу вечером, сообщил он нам, он поделился своими сомнениями с вами, но в тот момент вы убедили его, что он, должно быть, ошибается.

– Нигел сам себя убедил в этом, вот и все. Я ему почти ничего не сказал. А теперь он уверен, что его первоначальное мнение было совершенно правильным, не так ли?

– Скажем, он почти уверен. – Уилки Коллинз изобразил в воздухе какую-то неопределенную фигуру. – Похоже, когда прошлым вечером он пригласил леди в оранжерею, то хотел подвергнуть ее какому-то испытанию. Его спутница, если она на самом деле была псевдоженой, могла и соответствовать внешности Мюриэль, и знать события их совместной жизни. Но была одна деталь, которую обманщица не могла так уж безукоризненно подделать.

– Ее почерк?

– Ее почерк, – согласился детектив-любитель, полный той же самой демонической энергии. – У него был экземпляр «Грозового перевала» с дарственной надписью неоспоримо подлинной Мюриэль, которую она сделала до их свадьбы, – он-то и привлек его внимание. Этим утром в своей спальне Сигрейв привлек наше внимание к блокноту, который был при нем. Во внутреннем кармане пиджака, добавил Нигел, он таскал карандаш, который, должно быть, выкатился, когда он упал.

– Я помню этот карандаш!

– Как и я. Полковник Хендерсон предъявил его. Он был найден в оранжерее, и Сигрейв опознал в нем свой черный грифельный карандаш. «Эта история не должна обрести известность! – вскричал он. – Ни для кого! Вы это понимаете? Прошлым вечером я подумал, что у меня хватит решимости предстать перед ней лицом к лицу и задать ей прямой вопрос. Но сейчас я не уверен. Если кто-то и разберется в ней, то это должен быть я, и только я, но до сих пор не уверен, смогу ли я. Эта история не может быть предъявлена всему миру – помните, вы обещали, – пока не встанет вопрос об уголовном расследовании. А этого никогда не должно случиться».

– Нигел сказал что-нибудь еще?

– Он сказал: «Та чародейка, что делит со мной стол и постель, – это не Мюриэль. Женщина может во многом измениться, но она не может изменить тому, как выражает свою любовь. Если не...»

– Что «если не...»?

– Он отказался говорить или давать какие-то объяснения, – ответил Уилки Коллинз. – А теперь могу ли я спросить, как вы смотрите на всю эту историю с обманом, которую вы явно не хотите комментировать? Это подлинная Мюриэль или поддельная – и есть ли доказательства в пользу той или иной точки зрения?

Кит тоже помедлил, прежде чем ответить.

– Я склонен думать, что такие доказательства имеются, мистер Коллинз, и считаю их вполне удовлетворительными. Даже рискуя услышать упрек в нежелании сотрудничать, я должен устраниться от ответа на этот вопрос, пока не посоветуюсь с некоей леди... нет, не Мюриэль Сигрейв... с кото-рой должен встретиться недалеко отсюда в три часа. Есть тут что-то еще, о чем я мог бы рассказать вам?

– Есть – и много, если на то будет ваше желание. Отойдя от огня, который уже слишком сильно разгорелся, хозяин дома несколько развернул кресло, заставив гостя сделать то же самое, так что, усевшись, они оказались лицом друг к другу по обе стороны от камина.

– Ваш рассказ о событиях прошлой ночи оказал бы неоценимую помощь. Я припоминаю, что, когда вы описывали суматоху пятничного вечера, вы продемонстрировали врожденное журналистское умение дословно цитировать и отбирать живые подробности. Сможете ли вы так же описать и канун Дня Всех Святых?

Кит исполнил просьбу, объяснив предварительно, как складывался субботний вечер.

Он начал с того момента, когда они с Пат в ее карете прибыли в «Удольфо» к самому концу вечера. Он четко, объективно и беспристрастно описал все факты. Уилки Коллинз, успевший раскурить вторую сигару, слушал очень внимательно, почти не задавая вопросов. Один из вопросов он задал, лишь когда Кит рассказывал, как Нигел попросил Мюриэль присоединиться к нему в оранжерее, и описал, как Нигел вынул карандаш из внутреннего кармана пиджака и прежде, чем положить его обратно, вскинул в воздух.

– Словно он сознательно хотел обратить ваше внимание на этот карандаш?

– Такое у меня сложилось впечатление, мистер Коллинз.

– Вам не кажется, что это наводит на какие-то мысли?

– Да, – ответил Кит. – И сразу же после этого Нигел заговорил о... о книге, на форзац которой я должен был взглянуть... он оставил ее для меня на столе в своей берлоге. Когда я нашел эту надписанную книгу, то увидел связь с карандашом и предположил, что это был тест на почерк.

– И, кроме того, он мог указывать на еще одну деталь. Правда, сама по себе она несет не так уж много информации, но, учитывая дальнейшее развитие событий, довольно любопытна. Прошу вас, продолжайте.

Вскоре ему пришлось снова прерваться. Кит рассказал, как, находясь в обиталище Нигела, они с Пат услышали со стороны оранжереи пистолетный выстрел. Вместе с Пат, которая немедленно оказалась у него за спиной, Кит подошел к окну, раздернул портьеры, увидел, что делается внизу, и сбежал вниз.

– Вы видели, как жертва упала, не так ли?

– Я не видел, как он падал; пуля сразу же уложила его. Я видел лишь очертания какого-то человека, который лежал во весь рост в боковом проходе. Но в южной стене была проломана огромная дыра, которая невольно притягивала взгляд. И стекло было чертовски мутным.

Уилки Коллинз стряхнул пепел с сигары.

– Как много людей в самое разное время, – не скрывая удивления, сказал он, – замечали это мутное стекло! Очень хорошо. Значит, вы сбежали вниз, прошли через бильярдную и сразу же вслед за доктором Весткоттом вошли в оранжерею. И вот тут в своем повествовании вы остановились. Почему?

– Не знаю.

– Вы не знаете?

Кит скрипнул зубами.

– Понимаете, это всего лишь мысль, которая слишком поздно пришла в голову... до прошлой ночи я о ней и не думал. Пока я о ней никому не говорил. Это всего лишь впечатление, слишком туманное, чтобы представлять ценность, даже если оно и не ошибочное... а скорее всего, так оно и есть!

– Любое впечатление, пусть даже и туманное, может представлять ценность в хаосе этих ночных свидетельств. Могу я услышать, что за мысль пришла вам в голову?

– Когда я увидел доктора Весткотта, склонившегося над Нигелом, мне показалось, что практически нет разницы между этой сценой и той, что я видел сверху. Только не спрашивайте меня, как и в чем они разнились, – простонал Кит, – потому что я не могу вам это сказать! Я могу только предложить вам свое впечатление и извиниться за его никчемность.

– Не извиняйтесь, друг мой. Вполне возможно, что вы открыли дверь... А тем временем продолжайте, прошу вас.

Кит продолжил историю, которая оказалась на удивление длинной, потому что он вдавался во все подробности и слово в слово цитировал показания. Его хозяин больше не прерывал его, даже когда Кит почти дословно передавал ему разговор с Нигелом перед появлением полиции. Отвлекаясь, только чтобы пошевелить кочергой поленья в камине или стряхнуть пепел в фарфоровую пепельницу рядом с локтем, Уилки Коллинз хранил молчание, пока Кит не завершил изложение.

– Значит, две ночи подряд, – удивил он Кита направлением своих мыслей, – какая-то странная женщина выделывала антраша на газоне в «Удольфо». И как вы меня заверили, по крайней мере в воскресенье вечером это не была ни Сумасшедшая Нелл, ни кто-либо из трех дам, присутствовавших в доме. Кто же это мог быть?

– Боюсь, что нет ровно никаких указаний.

– Какие-нибудь теории, предположения?

– Толковых – ни одной. Весьма сомнительно, что тут присутствуют две полусумасшедшие женщины – обе обуреваемы страстью пробраться в «Удольфо», и у каждой из них есть ключ от входа. Сэр Хьюго Клейверинг подумал, что та, которую он видел, все же была леди, как я вам рассказывал. Когда той же ночью, но попозже, я его опросил подробнее, он добавил, что, кроме того, подумал, будто она молода. Но...

– Но он не сможет поручиться в этом, не так ли, в той же мере, как вы не можете подтвердить под присягой свое впечатление от сцены в оранжерее. Ну-ну! В данный момент мы, без сомнения, должны оставить размышления на эту тему. Давайте займемся попыткой убийства.

Покончив со второй сигарой, Уилки Коллинз сложил руки и, погрузившись в раздумья, опустил голову так, что его каштановая борода веером расположилась на его груди.

– Мотив, мотив, – повторил он. – Не говоря уж обо всем остальном, здесь не было ни привидений, ни каких-либо признаков мотива для покушения на жизнь Нигела Сигрейва. В самом деле! Если бы я придумал историю, в которой были бы и тайна, и ее разрешение, как ее следовало подать в обличье выдумки? Интересно?

– Очень.

Собеседник сосредоточился.

– Если вы в самом деле хотите удивить аудиторию, – сказал он, – следуйте вот этим основным правилам. Будьте честны со своими читателями; рассказывайте им все. Но ваш рассказ не должен носить простодушный или даже глуповатый характер. Первым делом решите, какие подозрения смогут появиться у среднего читателя, – подготовьтесь к ним, и тогда сможете одурачить его. Затем прикиньте, что будет подозревать умный читатель, – подготовьтесь и оставьте его в дураках. И таким образом, действуя совершенно открыто, вы подготовите финальную сцену, которая прозвучит как гром с ясного неба.

– А в этом случае?..

– По крайней мере, пока мотива найти не удается – как бы старательно мы его ни искали. Следовательно, мотива вообще не существует. Вспомните, нападение не удалось. Можно предположить, что так и должно было быть. Подлинная жертва спланированного заговора – какое-то другое лицо, не Сигрейв. Оно остается неизвестным, и теперь его удастся безнаказанно устранить.

– То есть вы считаете...

– Мы должны сделать вывод, что настоящий злодей этого запутанного заговора – человек, который все же совершит задуманное им убийство, человек, который придумал это дурацкое нападение в оранжерее. Только так можно объяснить эту невероятную ситуацию. Речь идет о Нигеле Сигрейве.

Кит уставился на него:

– Вы же сами в это не верите, не так ли?

– Имеется слишком много установленных фактов, – теоретик откинулся на спинку кресла, – которые камня на камне не оставляют от этой теории. Конечно, я говорю только о сюжете, который может быть примером изобретательности или сверхизобретательности. Не сомневаюсь, что истина лежит где-то в другом месте.

– Есть какие-либо ясные указания, где искать?

– Скорее намеки и предположения, чем такие ясные указания. Например, как это было сделано? Единственное объяснение, которое приходит мне в голову, упирается в непреодолимое препятствие. И я не могу даже представить себе мотив. Разве что...

– А теперь вы остановились. Почему?

– Это была рассчитанная пауза. Как ваш друг Сигрейв, я скажу «Разве что...» и остановлюсь.

Издалека до них донесся слабый приглушенный звон, словно кто-то потянул ручку звонка у входной двери. Уилки Коллинз с нескрываемой поспешностью поднялся.

– Еще один гость? – пробормотал он. – Не может быть! Этот человек не может...

Как ни странно, он обеспокоился. Но не подошел к окну. Когда в коридоре прозвучали шаги, он продолжал стоять у камина. Открылась и закрылась входная дверь. Затем, держа запечатанное письмо, появилась пышноволосая девушка, которая и протянула послание.

– Это для вас, дядя Уилки. Доставил какой-то полицейский.

– В форме?

– Да, дядя Уилки.

– Надеюсь, вы пригласили его зайти на кухню, выпить чего-нибудь освежающего?

– У меня не было такой возможности, честное слово, не было! Он спросил, ваш ли это дом и на месте ли вы. Когда я сказала, что да, он вручил мне это письмо и тут же ушел.

– Спасибо, это все. А теперь, мой дорогой друг, если вы простите меня...

Мистер Коллинз подошел к левому окну и поднес письмо к свету, прихватив с собой нож для открывания конвертов. Вскрыв его, он извлек несколько сложенных листков, заполненных рукописным текстом, который внимательно изучил сквозь очки в золотой оправе. Один раз он с силой втянул в себя воздух, словно его что-то серьезно обеспокоило. Но не проронил ни слова, пока не вложил послание обратно в конверт.

– Помнится, вы сказали, что в три часа у вас назначена встреча неподалеку отсюда. Могу ли я осведомиться, где именно?

– Я и сам в этом не очень уверен. Какое-то место на Бейкер-стрит, которое называется Базар, хотя Пат Денби сказала, что это не тот базар, который я себе представляю.

– Да, не тот. – Уилки Коллинз поднялся. – Путеводители продолжают называть его Базаром, каковым он когда-то был. Но вот уже много лет он служит– пристанищем Музея восковых фигур мадам Тюссо, которая скончалась, когда вы были ребенком.

– Мадам Тюссо? Ну конечно! – возбужденно сказал Кит. – Я бывал в музее несколько раз и до сих пор смутно помню комнату ужасов. Он вроде располагался на Бейкер-стрит, 58, по правую руку, если идти к северу.

– Адрес все тот же. А теперь просьба, – ткнул в письмо мистер Коллинз, – точнее, и просьба, и предупреждение. Если вы сегодня увидите Нигела, скажите ему, чтобы он отправлялся домой. Передайте ему: ехать домой и оставаться там!

– Сказать ему, чтобы он ехал домой? Да ведь он уже дома, разве не так? У вас есть какая-то причина думать, что я с ним сегодня встречусь?

– Причины нет, но это вполне возможно. И если говорить серьезно, я делаю это потому, что должен. Мы боимся, что это может случиться, хотя, наверно, никогда не представляли себе этого в реальности. Короче, ваш друг Сигрейв пустился во все тяжкие. Как его ни уговаривали, ни убеждали, он поднялся с постели, оделся, приказал подать экипаж и уехал в город. Могу ли я убедить вас, что мы можем столкнуться с куда большими опасностями, чем себе представляем?

– Но...

Уилки Коллинз не стал его слушать.

– Значит, встреча в три часа? – вытаскивая свои часы и возвращая их в жилетный карман, воскликнул он. – Это моя вина: я задержал вас долгими разговорами. Если вы истово придерживаетесь пунктуальности, вам лучше не медлить. И доведется вам где-то встретить Сигрейва, не забудьте передать ему эти слова: «Отправляйтесь домой и оставайтесь там! Ради бога, человече, езжайте домой!»

Глава 10

Когда Кит вошел в фойе Музея мадам Тюссо, он оставил за спиной холодный ветер, обдувавший Бейкер-стрит и нависшее над ней серое небо. Заплатив два шиллинга за билеты в основную экспозицию и отдельно – в комнату ужасов, у дверей большого зала, которые охранял внушительный восковой полицейский, он приобрел и каталог.

В большом зале было тепло, и в этот пасмурный день его освещали шары газовых светильников. Хотя со времени его последнего визита сюда экспозиция должна была пополниться массой новых фигур, Киту казалось, что тут все в том же виде, как и десятилетие назад. Так же стояла блистательная вереница королей и королев Англии, мимо которой осторожно проходили посетители, среди них были и дети, но никто из них не капризничал.

Патрисия Денби, в меховой пелеринке, изучала надпись рядом с миссис Флоренс Найтингел, которая сидела за столом, совещаясь с ныне покойным мистером Сиднеем Гербертом, повернулась, почувствовав присутствие Кита.

– Не кажется ли тебе это место довольно странным для нашей встречи, Кит? – спросила она. – Но куда еще я могла пригласить тебя? У меня дома нам помешал бы Харви, он во все вмешивается. В понедельник днем здесь, как правило, мало народу. Мы можем спокойно поговорить. Нам никто не будет мешать, и нас даже никто не заметит... если ты продолжаешь считать, что необходимо... – она повысила голос, – по... поговорить о револьвере и крови!

– Учитывая самые последние события, моя дорогая, это более чем необходимо. И сейчас ты убедишься. – Он посмотрел налево от себя. – Там вроде комната ужасов, не так ли?

– Но...

– Если память мне не изменяет, то когда входишь внутрь, то попадаешь в темноватое пространство под платформой, которая, как утверждают, является той самой настоящей гильотиной, на которой обезглавили Людовика XVI и Марию-Антуанетту. Организаторы решили выстроить в ряд всех причастных: там и Марат, заколотый в ванне, и недоброй памяти Нана Сахиб. Мы там сможем где-нибудь присесть?

Пат казалась такой же красивой, желанной и такой же встревоженной, как и прошлым вечером.

– Только не в комнате ужасов, спасибо тебе. Если ты не хочешь, мы даже не войдем туда. Хотя присесть стоит; и я ничего не имею против скамеек в этом большом зале. А с другой стороны, – показала она направо от себя, – вон та дверь ведет в некое подобие ресторана, где мы можем заказать чай. Правда, время для него еще не наступило, но, думаю, нас обслужат. Пойдем?

Они прошли мимо вереницы королей и мимо Спящей красавицы, которая, казалось, дышала. Пройдя вдоль всего большого зала, между рядами исторических личностей, начиная со столь древних, как Юлий Цезарь, высаживающийся в Британии, и кончая такими современниками, как маршал Серрано, который прошлым июнем стал регентом Испании, они вошли в комнату с обшитыми деревом стенами. Столы в ней были аккуратно накрыты клетчатыми скатертями, а ряд окон, утопленных в стенах, и дверь выходили на тротуар с восточной стороны Бейкер-стрит.

Пат села лицом к большому залу. Кит, сняв шляпу и пальто, устроился напротив нее. Раздражительного дракона в облике официантки наконец удалось уговорить принести чай.

– Послушай, – начал Кит. – Последние события, о которых я говорил...

– Д-да?

– Я был у Уилки Коллинза. Он узнал какие-то новости из письма полковника Хендерсона. Во всяком случае, доставил его пилер в форме, так что я предполагаю, прибыло оно из Уайтхолла.

– Уайтхолла?

– Из Скотленд-Ярда! И очень похоже, что речь в нем идет о каких-то неприятностях, Пат. Нигел что-то затеял. Он вырвался из плена и сломя голову ринулся в город.

– Я... я это знаю. Я только что оттуда.

– И именно поэтому ты так нервничаешь?

– Разве?

– Признай это, Цирцея. Перестань сопротивляться и признай. Я не знаю, что у Нигела на уме, но, если даже к нему никто и пальцем не прикоснется, он сам себе причинит травму. Когда это случилось?

– Вскоре после того, как в половине первого дворецкий принес ему поесть, – а к часу его уже не было. Ваш мистер Коллинз вместе с комиссаром полиции и его человеком из уголовного отдела утром были в «Удольфо». Они не рассказывали, что там делали или о чем говорили с Нигелом; все были в ужасном состоянии. Я явилась к двум часам и услышала всю эту историю. Мюриэль до сих пор просто вне себя.

– Именно так и должно быть... каково бы ни было ее настоящее имя.

В этот момент и подали чай; стол накрывали со звоном и грохотом посуды. Когда их темпераментная официантка снова удалилась, Кит сжал руку девушки в своих ладонях.

– Неужели ты не понимаешь. Пат? Этот обман необходимо разоблачить как можно скорее.

– Похоже, ты совершенно уверен, что мы действительно имеем дело с обманом.

– Уверен. Есть доказательство...

– Неужели и Нигел думает то же, что и ты?

– Я не могу рассказать тебе, что думает Нигел. В таком случае мне придется нарушить обещание. Но я могу рассказать тебе, что я сам видел и слышал. Ты тоже все это видела и слышала. Ты была на месте и можешь судить.

– Я бы не хотела, чтобы ты в это вмешивался, Кит. Но я слушаю.

И пока Кит собирался с мыслями, она стала разливать чай.

– В субботу вечером, – начал он, – Нигел мне много рассказывал о Мюриэль, о настоящей Мюриэль, на которой он женился. Мюриэль обожала романтические или сенсационные сочинения, точнее, смесь того и другого. Она больше чем просто обожала их; она поглощала их, впитывала, воспринимала их всем сердцем. Я могу оценить такое отношение – у меня такого же рода фотографическая память. Строго говоря, у тебя она тоже есть. Так ты понимаешь Мюриэль в этом плане?

– Да, конечно. Именно это я всегда и слышала о ней.

– Прошлым вечером, Пат, нас встретила в «Удольфо» женщина, настолько похожая на Мюриэль Сигрейв, что могла бы быть ее отражением в зеркале. И столь же не настоящая. Но ради ясности давай будем называть и эту особу тоже Мюриэль – пока не выясним, кто она такая на самом деле... Ты что, хихикаешь надо мной?

– Силы небесные, конечно же нет! «Хихикать» – такое уродливое слово, Кит, что я им никогда не пользуюсь... пусть даже именно так я себя и веду. Но я этого не делала! Честное слово! Не делала!

– Ну хорошо, если ты настаиваешь. Теперь эта подмена Мюриэль основательно собралась с мыслями и начала быстро соображать; она должна выдержать любую проверку, которой, как она знает, ее подвергнут. Но тут она увлеклась. Она тут же начала разговаривать о зловещих сюжетах романов и привела пример «Удольфских тайн». Помнишь?

– Да, помню. И похоже, это обеспокоило тебя.

– Ты совершенно правильно это подметила. Несчастной героине этой истории крепко досталось от мерзавца, итальянского графа Монтони. А имя героини, которую он преследовал, было Эмили Сент-Обер, а не Эмили Сен-Жак, как ее назвала наша хозяйка. По-французски оно писалось как Aubert. Понимаешь, Пат, Нигел пригласил еще одну гостью, которая так и не появилась. Она вдова, и ее муж-француз носил фамилию Обер – или по-французски Auber. Сходство в произношении этих двух фамилий сразу же обратило мое внимание, и ошибка поразила меня.

– Но, Кит...

– Обмолвка, ты хочешь сказать?

– Почему бы и нет?

– Как ты должна помнить, я сразу же спросил нашу предполагаемую Мюриэль об еще более известном романе «Амброзио, или Монах». И она снова обмолвилась. Хотя она быстро и точно вспомнила имена всех действующих лиц, дала им остроумные оценки... но приписала бедного старого Амброзио к доминиканскому ордену, хотя он принадлежал к капуцинам. – Кит покачал головой. – Нет, моя дорогая. Та или другая ошибка могут в самом деле быть обыкновенной обмолвкой. Но два таких вопиющих ляпа, которые последовали вплотную один за другим из уст преданной поклонницы, которая говорила о своих любимых романах? Нигел практически не интересовался книгами, какими бы то ни было; он никогда бы не обратил внимания на такую фактическую ошибку. Но она была налицо. Наконец, Пат, мы пришли и к твоей роли в этом заговоре.

– Заговоре? – изумленно выдохнула Пат.

– Ты знаешь, что заговор существует и ты в него вовлечена. Я допускаю, что ты оказалась втянутой в него, сама о том не подозревая, но в самом факте его существования сомневаться не приходится. Я готов признать, что ты никогда не встречала фальшивую Мюриэль, что ты имела дело только с настоящей – вплоть до того дня, когда мы с тобой прибыли в «Удольфо» на Хеллоуин. Но это потрясающее сходство ошеломило тебя, не так ли? «Теперь, когда мы встретились, Мюриэль, – сказала ты ей, – я в самом деле не знаю, что сказать. О тебе и об этой... о тебе и Дженни...» Закончить фразу не удалось; тебя прервали. А ты собиралась сказать ей: «О тебе и об этой другой нельзя говорить по отдельности». Вот это ты едва не сказала. Разве не так?

– Послушай, Кит, – вспыхнула девушка, – я никогда в жизни не слышала такого... такого...

– Чего именно? – Кит сделал глоток остывшего чая и поставил чашку. – Подмененная Мюриэль выдала себя позже. Вскоре после обеда вы вдвоем сели голова к голове, чтобы пошептаться в гостиной. Думаю, ты попросила ее разрешения рассказать мне всю правду. Это разрешение, по твоим словам, ты получила от другой и думала, что оно означает молчаливое разрешение и этой... пока ты по-настоящему не встретилась с ней, но она не согласилась.

– Кит...

– Ты помнишь, моя дорогая? Перед тем как наша небольшая группа разделилась, ты посмотрела на нее. «Мюриэль...» – начала ты умоляющим голосом, но она оборвала тебя: «Говорю тебе в последний раз, Пат, абсолютно и окончательно – нет! Рано, слишком рано!» Она запретила тебе, и ты подчинилась; вот к чему мы пришли. И не проще ли будет, моя дорогая, если ты расскажешь мне всю эту историю – здесь и сейчас?

Патрисия, которая никак не могла перевести дыхание, наконец нашла слова. Говорила она хотя и негромко, но с большой силой.

– Почему это я должна рассказывать, – вырвалось у нее, – если ты мне вообще ничего не говорил?

– Чего я тебе не говорил?

– Ты не сказал, питает ли Нигел такие же подозрения, что и ты. Хотя стоп! – Она облизала губы. – Пусть даже ты ничего не сказал, кое-что ты должен признать, потому что отрицать этого никто не сможет. Ведь, кроме того, что Нигел получил ранение, он был в очень возбужденном психологическом состоянии?

– Да, был.

– А ты его друг.

– Друг.

– Предположи, что в самом деле был какой-то заговор. Я не говорю, что он в самом деле существует, потому что, скорее всего, это не тот тип заговора, о котором ты думаешь, так что ты невообразимо далек от истины. Но если и было нечто подобное, неужели это поразило бы его куда больше, чем если бы он узнал истину?

– Нет, Пат. Я думаю, это могло бы спасти его.

– Спасти?

– Это всего лишь возможность, но в ней стоит разобраться. В чем истина, Пат? В том, что Мюриэль Сигрейв на самом деле Дженни?

– Ох, Кит! Ты запутал себя, запутал меня; ты запутаешь и Нигела. Если у тебя столько жгучих вопросов, мой дражайший Торквемада, – Пат бросила ему загадочный взгляд, – тебе лучше задать их самой Мюриэль. Кстати, вот и она.

Кит повернулся. В дверях большого зала стояла Мюриэль, облаченная в такую же меховую пелерину, что и Пат. На ней была шляпка с ленточками и искусственными цветами, в левой руке она держала ридикюль. Щеки ее раскраснелись от холодного воздуха, от этого она выглядела еще прелестнее. Справившись со смущением, она подошла к их столику и обратилась к Пат:

– Ты сказала, что будешь тут с Китом, вот я и подумала...

– Нигел уже вернулся?

– Нигги? Нет, Пат. По крайней мере, когда я уходила, его не было. Дженкинс предложил подвезти меня. У нас есть два экипажа, оба ландо, на случай хорошей и дурной погоды, да и, кроме того, полная конюшня лошадей. Часы в том холле, – показала она из-за плеча, – говорят, что уже половина четвертого, так что Нигел отсутствует уже два с половиной часа. Но я должна была увидеть вас обоих, особенно Кита! Так что...

– Не хотите ли присесть и составить нам компанию? – пригласил ее Кит. – Чаю?

– Да вы же сами не притронулись к своему чаю! Тем не менее...

Пока Кит ждал заказанного им кипятку, она села рядом с Пат. Но Мюриэль или ее безукоризненное подобие чай, похоже, тоже совершенно не интересовал. Беспокойные лучистые карие глаза составляли контраст со светлыми прядями волос, которые она нервно накручивала на палец.

– Да, Мюриэль? – поторопил ее Кит. – Значит, вы должны были увидеть нас обоих, а меня – в особенности. Какие-то неприятности?

– Еще бы, мистер Фарелл! Думаете, я не догадывалась о сути неприятностей, которые не так давно возникли? Когда Нигги пришел к убеждению, что рядом с ним вовсе не я, а какая-то другая, похожая на меня?

– Что заставляет вас думать, будто он убежден в этом?

– Кит, намерения мужчин так прозрачны! Мужчины думают, что они хитры и ловки, и в то же время они прозрачны, как стекло. Вот как Ниг. Он всегда был таким. Даже вы... Думаете, я не заметила своих глупых оговорок, сначала с Эмили Сент-Обер в «Удольфских тайнах», а затем спутав монашеский орден Амброзио в другой книге? Или что я не стала удивляться – и беспокоиться, – как только произнесла эти ошибки?

– Значит, вы их заметили?

– Еще бы! Но что мне оставалось делать? Сразу же поправиться? Чтобы ситуация, может быть, стала еще хуже? Мне вас описывали, Кит, как человека, который превосходно запоминает все, что когда-либо прочел. Мною владело чрезмерное напряжение; я говорила как сущая идиотка. А теперь... могу ли я сыграть роль экзаменатора и задать вопрос-другой? Пожалуйста!

– Как вам будет угодно.

Мюриэль подняла глаза. Они были полны искренности.

– В «Лесном романе», первом произведении миссис Радклиф, разве не было девушки с фамилией Сен-Жак? Мари или Аннета Сен-Жак? Она не относилась к числу главных действующих лиц, но ведь она там присутствовала?

– Да, была такая.

– Значит, это в самом деле была обмолвка, Кит, пусть даже вы разделяете мнение Нига. Теперь относительно того порочного монаха из Мадрида. Вы не приверженец Римско-католической церкви?

– Нет.

– В таком случае разве различия между монашескими орденами играют для вас хоть какую-то роль? Если бы сюда вошли и присели рядом с нами доминиканец, францисканец и кармелит, смогли бы вы определить, кто есть кто, по цвету их ряс или по каким-то другим приметам? Разве вы не выкинули бы всю эту ерунду из головы, как ненужный хлам?

– Да, боюсь, что так и сделал бы. Я не должен этого думать, но, скорее всего, так и поступил бы.

– Как и я, в чем и проявила беспечность. Это еще не все. Если вы все же считаете, что я притвора, участница какого-то зловещего заговора против Нига, давайте поговорим о почерке.

На этот раз Мюриэль говорила куда более серьезней.

– Конечно, меня не было, когда Ниг сказал вам, что на столе в своей берлоге он вам кое-что оставил. Я как раз отправилась искать капли от зубной боли для миссис Клайд. Затем в Нига стреляли и вся эта ужасная история начала становиться все хуже и хуже. Ниг настаивал, что хочет увидеться с вами с глазу на глаз. Когда доктор Весткотт запретил всем остальным, мне он позволил пойти вместе с вами...

– Да, именно так. Он сказал, что жена может присутствовать.

– И тут же Ниг... ох, нужно ли мне это повторять?., сделал еще одну попытку проявить себя ловким и умелым. Он обратил ваше внимание на блокнот, который был при нем. Вы сочли его каким-то тестом и спросили его об этом. Ниг в общем и целом признал это, но не стал вдаваться в подробности, потому что я тоже была в комнате. Потом уже Пат рассказала мне об экземпляре «Грозового перевала». Обычно Ниг никогда не имел при себе карандаша, но на этот раз, одеваясь к обеду, он сунул его во внутренний карман. Я не дура, Кит. Конечно, я поняла, что означала эта проверка.

Не поднимая глаз от столешницы, Мюриэль сделала глубокий вдох.

– День был просто сумасшедшим, – продолжила она. – Не успел Ниг сорваться с места и умчаться в город, кто, как не Элен Обер, возникла на пороге дома? Не знаю, слышали ли вы о ней, Кит?

– Да, об этой даме упоминали.

– Элен – рыжая, но она носит розовые или пурпурные цвета, хотя они совершенно не подходят ей. Этой женщине тридцать пять лет, но выглядит она моложе, довольно приятная, но настолько склонная к кокетству, что некоторые люди старомодных взглядов сочли бы ее излишне суетливой. Хотя... Боже милостивый! Кто я такая, чтобы задирать нос и обвинять какую бы то ни было женщину в суетливости?

– Мюриэль! – воскликнула Пат. – Ты сама не знаешь, что несешь! Ничто человеческое тебе не чуждо, вот и все!

– Разве не это я и имею в виду, дорогая? – Мюриэль словно проснулась. – Да, наверно, так и есть. Во всяком случае, большое спасибо! Если Ниг не может спокойно сидеть на месте, то Элен уж и подавно. Когда она услышала, что его ранили, то чуть в обморок не упала, хотя не думаю, что она была так потрясена, как старалась изобразить. Отбыла она в своем экипаже. Пат, которая появилась попозже, так и не встретилась с ней.

– Эта миссис Обер... – начал Кит, – или она предпочитает обращение «мадам Обер»?

– С формальной точки зрения – миссис Обер, но она говорит, что предпочитает именно такое обращение.

– Так вот, – объяснила ли миссис Обер, почему она прошлым вечером не приняла приглашение к обеду?

– Нет, она об этом даже не вспомнила. А ведь она, несомненно, испытывает слабость к Ларри Весткотту, а также... впрочем, не важно. Но я не хочу отнимать ваше время изложением моего мнения по поводу широких взглядов вдовы Обер. Есть другие вещи, которые вызывают беспокойство.

– Например?

– Сегодня ранним утром нам была оказана честь личным визитом полковника Хендерсона, комиссара полиции, а также детектива с волнующим именем Гомер Гоб и взволнованного интеллектуала мистера Уилки Коллинза.

Кит не стал говорить, что он уже в курсе дела.

– Да?

– После того как они допросили доктора Весткотта, меня и кучу слуг, они провели совершенно секретную встречу с Нигом. Как ни странно, больше всего я опасалась Уилки Коллинза. Он казался таким добродушным, таким небрежным и расслабленным, но я все время воспринимала его как замаскированную батарею, которая в любой момент может открыть огонь из всех орудий.

– Мюриэль...

– Забудьте эту воинственную метафору; они мне в общем-то не свойственны. Но ситуация вроде налаживалась. Они могли подозревать то, они могли подозревать это, но совершенно ясна была только одна вещь.

– Мюриэль, к чему вы клоните?'

Лицо Мюриэль сохраняло обвинительное выражение.

– Вы не можете утверждать, что это сделала я! – взорвалась она. – Иными словами, было слишком много свидетелей, чтобы полиция могла учесть, что это я покушалась на жизнь Нига, пусть даже они были такими идиотами, что решили, будто я оделась в мужскую одежду для попытки покушения! Как будто мне, которая любит Нига и преклоняется перед ним, могла прийти в голову такая мысль! Разве вы не говорили прошлым вечером, что верите в мою любовь к Нигу?

– Говорил. И продолжаю верить.

– И я должна принять ваши слова на веру, не так ли? Так вот, я их не принимаю. Кит, вы думаете, что я не жена Нига. Вы думаете, что я не Мюриэль! Да поможет мне Бог, – ее голос звенел неподдельной искренностью, – я Мюриэль, и я не меняюсь! Но вы-то думаете, что я гнусная обманщица, – и полиция тоже так считает!

– Полиция со мной не советуется. Если какое-то время я и сомневался в вас, Мюриэль, то сейчас эти сомнения рассеялись.

– Об этом «если» я думала не меньше, чем вы. Если бы только тут был какой-то способ... Но он есть! Конечно, есть! – Мюриэль выпрямилась. – Кит, в боковом кармане вашего пиджака торчит маленькая тонкая брошюрка с чистой задней страницей. Не каталог ли это выставки?

– Да, я купил его по пути сюда. Он вам нужен?

– Будьте добры!

Мюриэль щелкнула замком ридикюля, открывая его, и извлекла отточенный карандаш. Поскольку последняя страница обложки каталога, который он протянул ей, была девственно-чиста, Мюриэль положила ее перед собой на стол.

– Если бы только Ниг спросил меня, вместо того чтобы так долго ждать! – сказала она. – Как там было? «Нигги, моему будущему мужу, с любовью от Мюриэль». Дату поставим не ту, что там есть, а сегодняшнюю: «Ноябрь, 1869». – Она вывела надпись легко, аккуратно и без спешки. И затем передала каталог через стол. – А теперь, Кит, суньте его обратно в карман. В следующий раз, как увидите Нига, покажите ему это. Покажите всем, кто хорошо знает меня. Или кому-то из тех, кто разбирается в почерках... кажется, их зовут графологами, да?

– Да, именно так.

Мюриэль вернула карандаш в ридикюль и щелкнула язычком замка.

– Почему-то, – неожиданно продолжила она, – меня посетила странная мысль. Ведь вы были в Америке больше девяти лет, не так ли? Вы знаете кого-либо из американцев, ныне живущих в Лондоне?

– Насколько я в курсе дела – никого из постоянных обитателей. – Кит подавил желание подробнее поговорить на эту тему. – А многих ли вы знаете из живущих тут янки, Мюриэль?

– Нет. Мне довелось быть немного знакомой с мистером Адамсом. Но он больше не является советником американского посольства, и я даже не слышала, кто его сейчас возглавляет. То есть для меня вообще никого не осталось. Так что вы понимаете, Кит...

– Чего я не понимаю, Мюриэль, так этого внезапного интереса к американцам, которых вы вполне могли встретить в обществе. Что у вас на уме?

– Просто кто-то что-то сказал, вот и все. Случайная реплика, никакого подтекста. Так что давайте не будем обсуждать эту тему, хорошо?

– В таком случае есть другая тема для обсуждения. Не хотите ли кое-что рассказать мне, Мюриэль, то ли о себе, то ли о какой-то другой девушке по имени Дженни? Поскольку Пат не смогла меня просветить, а вы сказали, что хотите быть откровенной, почему бы не выяснить суть дела? Если даже и существует какой-то заговор, то откровенность пойдет всем на пользу... так что это такое и что происходит?

В карих глазах Мюриэль мелькнула тревога.

– Пат, – внезапно сказала она, – я больше ни с кем не могу встречаться! Не могу и не хочу! Отсюда можно как-то выбраться, чтобы не проходить через главные двери?

Пат показала на дальнюю стену:

– Вон та дверь, между двумя окнами! Администрация не хочет, чтобы сюда пролезали, не покупая билетов, так что снаружи открыть эту дверь невозможно. А вот изнутри если нажать на ручку посредине, то она выпустит человека и сама захлопнется после того, как он выйдет. Если ты в самом деле считаешь, что должна, Мюриэль?..

– Ты знаешь, что я должна! И не будешь ли ты так добра, прошу тебя, дорогая, пойти со мной? Потом Кит без труда найдет тебя.

– Дома, Кит! Я буду дома!

Обе женщины торопливо поднялись и в спешке стали собираться. Казалось, Пат охватила та же тревога, что и Мюриэль.

– Чему быть, – тоном пророка провозгласил Кит, – того не миновать. Слушаю и повинуюсь, Пат, жду тебя дома.

Он тоже встал. Конечно, резкая смена тактики, к которой прибегла Мюриэль, заставила ее перевести взгляд от Кита в сторону большого зала. Пока две женщины в меховых шубках не исчезли, пока за ними с решительным стуком не закрылась дверь, он сознательно удерживался от желания посмотреть назад. Наконец он повернулся и увидел то, что и предполагал увидеть.

В дверях стоял Нигел Сигрейв.

Глава 11

Мрачный, осунувшийся, но, как всегда, полный решимости, в пальто и блестящей шляпе, Нигел, поглаживая густые усы, переминался с ноги на ногу. Он подошел к столику Кита, но не стал ни садиться, ни снимать пальто и шляпу. Помолчав, он заговорил.

– Не моя ли дорогая жена тут присутствовала? И твоя inamorata?

– Да, они обе. Ты хочешь пуститься в погоню за ними?

– Нет. Пусть бедняжки идут себе. Искал я тебя. Но Мюриэль хороша, не правда ли?

Кит посмотрел на него.

– Это ты хорош, Нигел, – резко сказал он. – Получив рану, которая едва не поразила сердце, делать то, что ты делаешь, подвергать себя такому опасному и ненужному риску!..

Нигел отказался слушать.

– П-п-полегче, старый ворчун! Если эта проклятая пуля не прикончила меня в воскресенье вечером, то уж днем в понедельник она со мной ничего не сделает. Я продирался сквозь африканский буш, когда был, черт побери, в куда худшем состоянии, чем сейчас. Так что не переживай по поводу моего здоровья. А вот я переживаю... по кое-какому поводу.

– Присядь, Нигел. Чай остыл. Хочешь, я закажу свежую заварку?

– Обойдемся без чая, спасибо. Пригодился бы хороший бренди с содовой, хотя не вижу, чтобы тут подавали выпивку. И хватит тут рассиживаться. Для того, что я собираюсь рассказать тебе, должна быть совсем другая атмосфера. Ты взял билет в комнату ужасов?

– Да.

– Как и я. Значит, двинулись.

Кит расплатился с мегерой официанткой за напиток, который и не пахнул чаем. Надев шляпу и перекинув пальто через руку, он последовал за Нигелом в большой зал.

На полпути Нигел остановился, чтобы изучить табличку у изображений мистера Гладстона и мистера Дизраэли, которые беседовали так дружелюбно, что в это было трудно поверить. Кит тронул своего спутника за руку:

– Ты сказал, что искал меня?

– Искал, старина, и ты не представляешь, сколько времени у меня это заняло. Первым портом назначения для меня стал отель «Лэнгем», куда я прибыл, высвободившись из уличного затора – две подводы столкнулись с маленьким локомотивом и перекрыли всю дорогу у Чок-Фарм. В гостинице мне сказали, что ты ушел, но не оставил указаний, где искать тебя. Швейцар снаружи подсказал мне, что, когда ты взял экипаж, ему послышалось, что ты назвал адрес Глочестер-Плейс, 90, Портман-сквер.

– Этот адрес тебе о чем-то говорил?

– Только не тогда. Мне пришлось порыться в памяти. Мне помнится, в субботу у тебя был ленч с полковником Хендер-соном и Уилки Коллинзом. Кроме того, как ты сейчас уже должен был услышать, оба они утром явились в «Удольфо», прихватив с собой какого-то детектива, которого звали... что-то вроде Гоблин. Я знал, где живет полковник Хендерсон, – не на Глочестер-Плейс. Мог этот адрес принадлежать другому?..

– Ну и?..

– Когда приходится, я тоже могу быть детективом, – с гордостью сообщил Нигел. – Я вернулся в гостиницу за справочником по Лондону. Ты небось думаешь, что справочник у них под руками? Наконец ош нашли один – но лишь после основательных поисков. Я просмотрел его и наконец нашел нужное имя. «Коллинз Уильям Уилки, Глочестер-Плейс, 90, Портман-сквер». Так что я сказал моему Кебмену, куда ехать.

– Значит, ты увиделся с Коллинзом?

– Встретиться с ним мне не удалось: он поднялся к себе и прилег вздремнуть. Милое дитя по имени мисс Грейвс – она его племянница или что-то в этом роде – сообщила мне, что ты здесь был и ушел на какую-то встречу у мадам Тюссо. – Нигел вскинул кулак. – Но я не имел представления, что эта проклятая встреча состоится с Мюриэль!

– Я договаривался о встрече с Пат. Никто из нас не ожидал появления Мюриэль. А теперь скажи мне, – продолжил Кит, глядя собеседнику прямо в глаза. – Это отчаяние, с которым ты можешь говорить только в своем окружении, – имеет ли оно отношение к Мюриэль и к ее подлинности?

– Боже святый, конечно, имеет! К кому или чему еще оно может относиться!

– Если ты избегал задать ей прямой вопрос, Нигел, то необходимость в нем отпала. Она знает.

– Что она знает?

– Что ты подозревал или подозреваешь ее, будто она подменила собой лицо и тело Мюриэль. В субботу вечером ты убедился, что она совершенно подлинная. Прошлым вечером, могу ручаться, ты изменил свое мнение и чувствовал нечто совершенно противоположное. Так что же ты на самом деле чувствуешь?

Нигел уставился на него:

– Ну... В одном смысле ты прав, Кит. Прошлым вечером я верил или почти верил, что был обманут суккубом. Теперь все изменилось. И сейчас, хотя не могу в этом поклясться, я совершенно убежден, что, как бы там ни было, она – моя Мюриэль. А вот что ты думаешь?

Кит коснулся каталога, лежащего в боковом кармане пиджака.

– Честно говоря, – ответил он, – будь я проклят, если знаю. Прошлым вечером я, как и ты, считал, что у меня есть весомые причины сомневаться в ней. А сейчас я, так сказать, сомневаюсь в собственных сомнениях. Когда мы с Пат оказались тут за столиком, Мюриэль присела к нам и сама все выложила. Не успел я высказать ей свои возражения, как она ответила и на них. И более того. В то мгновение, когда она поклялась в своей подлинности, я по ее голосу почувствовал, что она просто не может лгать! Короче, после того, как она рассказала нам всю эту историю...

Нигел, откровенно потрясенный, фыркнул.

– Минутку, Кит! Для меня ты не чужой человек, а вот Мюриэль тебя не знает. Пат тоже ей незнакома. – Нигел пыхтел все громче. – Значит, она тебе все рассказала, да? Моя Мюриэль откровенно выдала всю эту историю, изложила ее перед двоими людьми, которые, как бы ни были ей симпатичны, все же оставались для нее чужими?

– Столь же откровенно, Нигел, как ты сам этим утром выложил ее не только перед таким близким знакомым, как полковник Хендерсон, но и перед совершенно чужими .тебе людьми, как Уилки Коллинз и старший инспектор Гоб.

– Они умные ребята и смогут помочь. Да и разве я не взял с них слово, что они никому, кроме тебя, ничего не расскажут? Что касается меня, то это другое, совершенно другое! Она меня убедила! Понимаешь?

– Более или менее. То есть что ты и я, мы оба, говорили одно и то же. И посмотри сюда!

Под стеклянными взглядами мистера Гладстона и мистера Дизраэли, чуть более глуповатыми, чем их выражение в жизни, Кит извлек каталог с надписью и, протягивая его собеседнику, объяснил, откуда он взялся.

Нигел с трудом подавил возглас удивления.

– Вот оно! Вот он, решающий довод! – произнес он. – Вот он, настоящий почерк моей подлинной жены, – или же я туп, как дюжина твердолобых голландцев! – Он сунул каталог себе в карман. – Но чего ради мы торчим здесь под присмотром нынешнего премьер-министра и бывшего, который был год назад? В комнату ужасов!

– Нигел, ты серьезно?

– Я чертовски серьезен, старина!

– Парень, что случилось? – уставился на него Кит. – Почему именно сейчас в комнату ужасов? После того как ты убедился в подлинности Мюриэль, тебе подобает порхать и веселиться, как жаворонку. Тени растворились, и тебе больше не о 4ev беспокоиться. И конечно же комната ужасов отнюдь не то место...

– А вот тут, Кит, ты совершенно не прав!

– Неужто?

– Если это Мюриэль собственной персоной, очень хорошо. С одной стороны, приходится признать, что лучше и быть не может. С другой стороны, конечно, все может стать куда хуже. И вот эта мрачная атмосфера соответствует моему настроению. Понимаешь? Или ты считаешь, что я окончательно тронулся?

– Надеюсь, что нет, Нигел. В то же время...

– Брось, Кит! Ты же знаешь, что тебе свойственна незаурядная проницательность; если ты дашь себе труд подумать, то сразу же все поймешь. Но в любом случае – вперед, Здесь, перед нами, в дальнем конце...

Они больше не разговаривали, пока не добрались до места назначения. Проход к самой популярной экспозиции выставки был сделан в виде арки, ведущей в темную пещеру, в которой стояло слабое зеленоватое свечение, словно идущее из-под воды. Отдав свои билеты капельдинеру в ливрее, они прошли под дополнительную крышу, образованную платформой гильотины.

– Может, это настоящая гильотина, – заметил Нигел. – Хотя, скорее всего, нет. В Париже было несколько таких орудий, включая и главное, которое стояло на площади Согласия. Я слышал, что, когда безумие Большого террора стихло, все эти бритвенные станки уничтожили, превратив в щепки. В каждом из этих дьявольских устройств использовалось больше одного лезвия?

– Да, можно не сомневаться, – согласился Кит. – Вдовушка Луизетта нуждалась в частой замене затупившихся ножей.

Выйдя из-под платформы, они повернулись, чтобы взглянуть на нее.

Под треугольным– ножом, поднятым и закрепленным в деревянной раме, на доске лицом вниз лежала пышноволосая придворная дама в изодранном бальном платье; шея ее была прижата деревянным воротником, а голова свисала над корзиной, куда ей предстояло упасть. Сбоку наготове стоял стройный молодой человек в запятнанном комбинезоне. Зубами он сжимал красную розу.

– Годится! – одобрил Нигел. – Если даже эшафот не подлинный и гильотина сомнительная, лезвие может быть из числа настоящих. А малый, что жует розу, никак палач? В те дни эта служба передавалась по наследству?

– Из поколения в поколения, – ответил Кит, – она принадлежала семье Сансон. Этот паренек с розой – кстати, он описан в нескольких отчетах и вылеплен совершенно точно – юный Анри Сансон, сын того человека, которого поэтически называли «Месье Париж».

– Послушай, Кит, ты разбираешься в делах, связанных с кровью, но ручаюсь, что и я смогу показать тебе кое-что. Вот, например!

Показав на реконструкцию камеры смертников, которой и сейчас пользовались в Ньюгейтской тюрьме, Нигел обратил внимание на чисто английскую виселицу, которая в этом сумрачном освещении высилась зловещим напоминанием. Приговоренный со связанными руками и ногами и с петлей на шее стоял под ней на поперечном брусе, в то время как палач готовился накинуть ему на голову белый мешок, а священник зачитывал текст из открытого молитвенника.

– Последняя публичная казнь в стране! – сообщил Нигел, заставив нескольких посетителей пугливо отшатнуться. – Больше таких отвратительных зрелищ не будет!

– А кто это под виселицей?

– Ирландец Баррет, Майкл Баррет. Он вместе с несколькими своими друзьями-заговорщиками из братства фениев^[145] подложил бочонок с порохом к стене Клеркенвелской тюрьмы и поджег фитиль. Таким образом они хотели освободить других фениев, которые сидели в ней. Но добились лишь того, что взрыв разнес в куски целую улицу, убил четырех человек и ранил около сорока, среди которых было много детей. Когда летом 68-го года Баррет был казнен, привычное мятежное настроение значительно усилилось. Публичные казни уже давно подвергались осуждению, как унизительное, развращающее действо. Беспорядки во время казни Баррета плюс многочисленные слухи о заговорах фениев вынудили внести поправки в эту юридическую процедуру. Впредь казнь должна была проводиться внутри Ньюгейта и никогда снаружи для увеселения толпы. Ты в то время, Кит, не был в Англии, как и я. Но мне довелось позже услышать об этом. А ты?

– Я читал, что публичные казни отменены – кроме самого факта, несколько подробностей.

Теперь у Нигела был вид экскурсовода.

– Обрати внимание, Кит, – продолжил он, – на восковые изображения отрубленных голов, что находятся рядом с гильотиной. Революционный трибунал заставил мадам Тюссо, которая тогда была швейцарской девочкой, живущей в Париже, лепить головы сразу же после того, как Луизетта отчленяла их. Не знаю, вынуждали ли ее копировать Шарлотту Корде, которая заколола Марата, ты можешь увидеть ее справа от себя. Теперь, прежде чем мы перейдем к тем убийцам, что стоят рядами...

– Минутку, Нигел?

– В чем дело, старина?

– Являюсь ли я или нет специалистом по делам, связанным с кровью, – Кит продолжал изучать его, – но никогда не слышал, что ты им был. И прежде чем мы подойдем к какому-то убийце, скажи, где ты почерпнул столько кровавых подробностей о том или ином преступлении?

– На самом деле, Кит, я ни черта не знаю! Хотя хотел бы знать. Когда вспоминаешь, что случилось со мной в моем же собственном доме прошлым вечером, хочется быть ходячей энциклопедией. И все-таки я беспокоюсь не только из-за событий прошлого вечера; нет, ни в коем случае! У меня есть подозрение, приятель, что за мной следят!

– Следят?

– Когда я в своем экипаже выехал из «Удольфо», – с глубокой убежденностью сказал Нигел, – кто-то в наемной карете последовал за мной. За мной следили, когда я подъезжал и к отелю «Лэнгем», и к дому Уилки Коллинза... мне кажется, я и сейчас под наблюдением. Что ты об этом думаешь, Кит?

– Я думаю, это еще одна причина, по которой ты не должен так по-дурацки рисковать. Ты знаешь, что у тебя есть какой-то враг, который уже сделал попытку убить тебя...

Нигел взвился:

– Кит, ради бога! Что бы им ни было нужно, они не хотят убивать меня. Кажется, я сказал «они»? Сказал потому, что их как минимум пара и я знаю, кто они такие. Упоминал ли я некоего офицера полиции, детектива с фамилией, смахивающей на Гоблин?

– Да, хотя его зовут...

– За мной следят, Кит, наши синемундирники из Скотленд-Ярда! В штатском! Несколько раз старина Гоблин высовывал голову из бокового окна кареты, а кто-то другой, смахивающий на него, высовывал голову с другой стороны. Должно быть, им отсыпали довольно щедрый бюджет, черт бы их побрал, раз они могут нанимать кеб и носиться по всему городу. Но зачем, дьявол их побери, они должны этим заниматься?

– Может, они подозревают, что под прикрытием всех своих дел ты являешься крупным преступником?

– Я? – взорвался Нигел, возмущенный таким невероятным предположением. – Но ведь я жертва, черт бы побрал их души, черт бы побрал и меня тоже! На самом деле они просто не могут так считать! С чего бы?

– Нигел, речь не идет о реальной действительности! Изощренная фантазия писателя может придумать и не такой повод для подозрений. Я уверен, что полиции это не под силу.

– Во всяком случае, как-то полегче! А теперь двинулись со мной, дружище, и давай вернемся к делам!

В той же раскованной манере бывалого экскурсовода Нигел направился к залитой зеленоватым светом группе убийц, стоящей в отведенной для них пещере, и наудачу выбрал чисто выбритую и лохматую фигуру, внешний вид которой вызывал отвращение.

– Этот парень – типичный грабитель, охотник за чужими деньгами! К тому же весьма прилично одет. Никаких данных, кто он такой, но у него есть номер. Так что стоит заглянуть в каталог...

– Могу тебе рассказать, кто он такой, – предложил Кит, – потому что он тут стоял еще до моего отъезда за границу. Это Уильям Палмер, знаменитый доктор Палмер из Рагли, которого повесили в 56-м. Мать считала его святым, но у жертв, которым он давал яд, должно быть, имелась другая точка зрения. Но я согласен, Нигел, что нам лучше вернуться к делу. Чего ты так и не сделал.

– Не сделал?

– На самом деле ты отдалился от него куда дальше, чем прежде. Вот смотри! – Кит вытянул руки. – К своему большому удовольствию, ты доказал себе, что твоя жена, цвет души твоей, – не подмена и не обманщица. Но это не улучшило твоего душевного состояния. Скорее, наоборот. С одной стороны, как ты заверял меня, все еще хуже, чем раньше, так что комната ужасов – единственное подходящее для тебя место. Почему? В чем дело? Что за дьявольщина, которую ты несешь?

– Если я должен обсуждать это, старина...

– Ты сам знаешь, что должен, – или из-за всех этих мудрствований ты станешь жертвой страхов и ужасов. Ну, Нигел!

Но тот, вместо ответа, погрузился в тяжелые раздумья.

– Да, может, ты и прав, – наконец согласился он. – Мюриэль...

Взгляд Нигела, скользивший вдоль ряда восковых изображений, остановился на фигуре женщины – точнее, девушки, – чья шляпка, а также красивое платье из красного бархата с пышным кринолином напоминали омоде десятилетней давности.

– Даю слово, Кит, что я не избегаю этой темы. Но вот эта девица... – Он подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть ее. – Хороша, как на картинке, хотя челюсть тяжеловата. Думаю, что помню ее! Мадлен Смит, не так ли? Богатая очаровашка из Глазго, дело вроде 57-го года... или около того. У нее был бурный роман с молодым французом, клерком конторы по торговле семенами. Ее обвинили, что она накормила его мышьяком. Но что здесь делает Мадлен Смит? Ее же оправдали, не так ли?

– Не в полной мере, Нигел. Наверно, она в самом деле давала ему мышьяк, как сочло жюри. Но Пьер Л'Анжелье шантажировал ее, чтобы она вступила с ним в брак. Ей вынесли шотландский вердикт «не доказано», который в действительности означает «невиновна, но больше так не делай». Во всяком случае, она получила свободу. И уж конечно, тут ей быть не полагается. У ее семьи, должно быть, было свое мнение по этому поводу, в противном случае мадам Тюссо уже несколько лет назад был бы вчинен иск за клевету...

– Чертовски забавно. Так вот, Мюриэль...

– Надеюсь, ты не сравниваешь Мюриэль с Мадлен Смит?

– В плане отравительства и холодного сердца – нет. Ни в коем случае! В то же время... Ты же знаешь, что я тут отсутствовал добрый год. Если моя дорогая жена настолько сбилась с пути добродетели, что завела любовника...

– Ты снова заводишь старую песню?

– Не понимаю, Кит.

– А стоило бы понять. Помнишь, в субботу вечером ты выдвинул тот же тезис – и отказался от него. Сказал, что тебе не нравится вся эта ситуация в целом. Но ты не можешь отказаться от любви к ней и даже не испытываешь чрезмерных страданий, поскольку убедился, что она любит тебя и будет предана тебе. Ты же говорил это, не так ли?

Нигел, созерцавший Мадлен Смит, развернулся:

– Да, я так говорил, когда не знал, в чем дело.

– Теперь ты думаешь по-другому?

– Мне ничего иного не остается. Учти, что я не отказываюсь ни от одного сказанного слова! Если во время моего отсутствия Мюриэль нашла кого-то другого, мне это не понравится. Но я не буду бесноваться, как маньяк, и не буду кричать о мести. Я приму это и забуду... потому что я должен так поступить. Вот представь себя, Кит, в такой же ситуации... с девушкой, которую ты обожаешь. Представь ее в объятиях другого парня, с которым она занимается тем же, чем занималась с тобой. Пусть даже ее увлечение будет результатом мгновенного помутнения мозгов, неужто тебя не потянет к выпивке?

– Может, да, а может, и нет, – сказал Кит. – Давай кое-что вспомним, Нигел. Когда ты изливал душу перед полковником Хендерсоном и Уилки Коллинзом, ты сказал им: «Женщина может во многом перемениться, но вот способ, которым она выражает свою любовь, изменить она не может. Разве что...» – и вот тут ты остановился. Разве – что?

– Разве что, – нашелся с ответом Нигел, – она узнает несколько новых штучек, о которых никогда раньше не знала. Это неизбежно, Кит. Откуда еще Мюриэль могла узнать о вещах, которые она не знала, поскольку я ее не учил им?

– Значит, именно это ты и имел в виду?

– Именно это я и имел в виду. Доволен?

– Ты заставил меня замолчать, но удовлетворения я не испытываю. Ты знаешь, что в субботу вечером и у меня родилась сумасшедшая идея. Я пришел к выводу – если выяснится, что Мюриэль в самом деле обманщица, ты должен будешь не переживать, а испытывать удовольствие и облегчение.

– Удовольствие? Облегчение?

– В данный момент, мой старый друг, я прибегну к твоей же тактике и откажусь что-либо объяснять. И кстати, если во время отсутствия мужа Мюриэль все же нашла себе утешение в виде любовника, есть ли какие-нибудь кандидаты на эту роль?

– Да, вполне возможно. Как насчет твоего приятеля Джима Карвера?

– Джим Карвер? – уставился на него Кит. – А что с ним?

– Пошевели мозгами, парень, ты же сам предположил!...

– Мне это никогда и в голову не приходило!

– Еще как приходило, – продолжал настаивать Нигел. – Это парень Карвер прошел через малый зал в «Лэнгеме»; увидев мою жену, он тут же прибавил шаг. Она сказала, что не знает этого человека, но мне показалось, что ее возражения были слишком бурными. И еще! В субботу утром Мюриэль неожиданно сорвалась из сельского дома своих родителей. Она вернулась лишь в воскресенье днем и до сих пор так и не рассказала ни где она была, ни чем занималась. Неужто тебя это не удивляет?

Хотя Кит никогда не представлял Джима в роли реального действующего лица в этой ситуации, он припомнил, что эта мысль часто посещала его. А если добавить бесконечное кружение Карвера вокруг отеля и неожиданные недавние расспросы Мюриэль о его американских друзьях в Лондоне, такая возможность перестает быть уж очень отдаленной.

– Ну так как, старина? – потребовал ответа Нигел. Кит встрепенулся.

– Я склонен не столько удивляться, – громко сказал он, – сколько понять, каким образом наше с тобой воображение так далеко завело нас. Ты знаком с «Песней Тома из Бедлама»?

– Не думаю. А что?

– Некоторые называют ее «Песней Тэма из Бедлама». Это знаменитый набор глупых анонимных стишков XVII столетия. Один из них гласит, как герой, гонимый дикими страстями, с которыми он не может справиться, вооружившись пылающим копьем и оседлав воздушного коня, скитается в пустыне.

Наступило молчание.

– Мы не будем интересоваться, – добавил Кит, – правилами рифмовки XVII столетия. Может, у них вообще не было рифм. Но вот что есть для нас: романтический звездочет, теоретик, сплетение фактов с фантазией и даже с горячкой! Мюриэль и Джим Карвер? Нет! Это более чем сомнительно; это настолько бредово, что...

Потрясение заставило его прерваться. От каменных плит пола отразился звук быстрых шагов. Из-под платформы гильотины, стоящей в комнате ужасов Музея мадам Тюссо, вышел не кто иной, как Джим Карвер.

У него был вид туриста, который, пусть и изучает достопримечательности, погружен в свои размышления. Сначала Джим не заметил ни Кита, ни его спутника. На нем была та же пелерина, что и в пятницу вечером. Он был высок, черноволос, беспечен и столь же раскован в движениях, как и Нигел Сигрейв; он наклонился, чтобы повнимательнее рассмотреть изображение камеры смертников в Ньюгейте.

Наверно, не менее тридцати секунд он вглядывался сквозь прутья решетки в унылую фигуру узника; и вдруг, словно повинуясь внезапному толчку, повернулся и в упор посмотрел на Кита.

Нигел узнал Джима. Оставалось непонятным, узнал ли Джим Нигела. Но хотя его, похоже, беспокоили те же тревоги, что и Нигела, Джим расплылся в улыбке и сделал шаг вперед, когда Кит протянул ему руку.

– Кит! – сказал он, крепко сжимая протянутую руку. – Я не буду спрашивать, что ты делаешь в Лондоне; в конце концов, это касается только тебя. Пока я пребываю здесь, снимаю квартиру на Кларидж-стрит, 24. До чего приятно увидеть хоть одно знакомое лицо в чужой стране. Как дела, ирландцы?

Все трое, хотя и по разным причинам, испытывали крайнее напряжение. Кит хотел бы предупредить Нигела о некоторых аспектах прошлого Джима, но, скорее всего, это было не важно, да и во всяком случае это можно отложить на потом.

– Физически лучше некуда, – ответил он. – Да и твою жуткую физиономию приятно увидеть. Я хотел бы познакомить тебя с моим очень старым другом, о котором я тебе рассказывал. Джим Карвер. Нигел Сигрейв.

– Очень приятно, сэр, – в унисон сказали оба, обмениваясь рукопожатием.

Нигел, скорее всего, припомнив и то, что он услышал от Кита, и то, что подслушал из разговора Кита с «первосвященником» Рискином в отеле «Лэнгем», был воплощенная любезность.

– Надеюсь, вы не сочтете Лондон слишком уж скучным, мистер Карвер. Давайте кое-что уточним. Ваш отец – сенатор Карвер из Массачусетса. А вы, насколько мне помнится, во время последней заварушки в Америке были майором. У вас, янки, была масса времени между 61-м и 65-м. Служили в кавалерии или пехоте, майор Карвер?

Джим нахмурился, и его доброжелательность испарилась.

– Если быть точным, сэр, ни там и ни там.

– Бросьте, бросьте, мы не собираемся совать нос в чужие дела. И тем не менее! Поскольку вы среди друзей, в каком полку армии Союза вы служили?

Джим выпрямился и застыл. В тишине помещения громко раздался его голос.

– Среди друзей? – повторил он. – И снова, сэр, опасаюсь, что вас ввели в заблуждение или что вы сами впали в него. Я командовал вьючной артиллерией Южной Каролины и имел высокую честь служить Конфедерации^[146] Штатов Америки. Всего хорошего, Кит. Надеюсь, скоро увидимся. Он повернулся на каблуках и решительно вышел.

Глава 12

Хотя Кит, который оттащил Нигела в темный угол, говорил тихим голосом, он был буквально вне себя.

– Я должен был предупредить тебя! Это моя ошибка, глупейшая оплошность! Тьфу ты, черт, Нигел! Откуда ты мог это знать?

Нигел тоже вскипел:

– Да не в этом дело! Этот парень помрачнел, как грозовая туча, как только я назвал его янки. Но ты прав, Кит: как я мог это знать? Он же янки, не так ли?

– О да; он из бостонских браминов^[147]. Джим был причиной чертовски неприятного происшествия. Север объявил его вне закона и назвал предателем; семья сразу же отказалась от него. Если бы он несколько лет назад, когда ему минул двадцать один год, не унаследовал независимый источник дохода, сегодня ему пришлось бы вести весьма нелегкую жизнь.

– Черт возьми, почему армия Конфедерации?

– Мы руководствуемся нашими инстинктивными симпатиями, Нигел. Джим был рожден, в районе Бикон-Хилл^[148]. Но его колледжем был «Уильям и Мэри» в Виргинии, большинство его приятелей и все самые близкие друзья были выходцами с Юга. Доводы рассудка и традиции говорили одно, а чувства и симпатии – другое. Когда пришло время выбирать сторону, он выбрал повстанцев и мятежников. И я могу его понять. Хотя признавать не имею права, ибо с технической точки зрения остаюсь нейтральным. Я чувствовал, чем он руководствовался в своих действиях. Что же до личности Джима...

– В нем сидит какая-то чертовщина, – сердито буркнул Нигел. – Но мне он скорее нравится. Я предполагаю, он был хорошим офицером?

– Одним из самых лучших. Джим – прирожденный артиллерист. Он инстинктивно чувствовал, где поставить пушки, как использовать каждую складку местности и в какой момент открыть самый убийственный огонь. Он всегда напоминал мне другого такого же лидера – урожденного южанина, майора Джона Пелема из конной артиллерии Стюарта, который в 63-м был убит у форта Келли. Если не считать, что Джим был, в отличие от Пелема, темноволос и смугл. Та же самая добродушная аристократичность, та же лихая бесшабашность...

– Сегодня он продемонстрировал не лучшие качества своей натуры, так ведь? И все же! Если он таков, как ты о нем рассказываешь, Кит, я готов назвать его своим другом. Ты совершенно уверен, что Мюриэль никогда бы не смогла привлечь его внимание – и он ее тоже. Вопрос в том, – внезапно взорвавшись, добавил Нигел, – где, черт побери, мы оказались и что нам теперь делать?

– Может, ты выслушаешь хоть несколько слов совета? Если не от меня, то хотя бы от Уилки Коллинза?

– И что же это за совет?

– Отправляйся домой, Нигел. Иди домой, отдохни и успокойся. Это последнее, что сказал Коллинз перед моим уходом, и тебе стоит оценить его мнение. Мало было прошлой ночи, так тебе еще достался нелегкий день с переживаниями. Так что скажешь?

– Надо подумать, – неохотно выдавливая каждое слово, сказал Нигел. – Может, мне в самом деле лучше отправиться домой. Но говорю тебе, в постель они меня не уложат!

– В этом нет необходимости. Выбери себе удобное кресло, расположись в нем и читай... если сможешь найти что-то интересное.

– О, вот за это я ручаюсь. Ладно! Если ты хочешь составить мне компанию до Хампстеда, Кит, то собирайся. Когда они из комнаты ужасов вышли в большой зал, Нигел снова стал рассказывать:

– Тут есть и экспозиция наполеоновских реликвий, но сейчас не будем тратить на них время. Для одного визита с меня хватит и экспозиций Мадам Т. Вперед, карета ждет!

Она ждала их на Бейкер-стрит. В субботу вечером, когда Кит добирался до «Удольфо» в таком же экипаже, он сидел с левой стороны, лицом по ходу движения. Сегодня, надеясь, что его суетливый приятель больше ничего не будет передумывать, он устроился в том же самом левом углу, дав Нигелу возможность расположиться справа. Они снялись с места; окна в экипаже были закрыты, потому что за ними стоял сумрачный зябкий, с порывами ветра, день.

Нигел долго сидел, погруженный в задумчивое молчание, хотя его губы шевелились, словно он что-то говорил про себя. И когда их экипаж пробирался сквозь плотное движение, и когда улицы опустели, он продолжал что-то бормотать. Один раз он опустил окно с правой стороны, чтобы, высунув голову, посмотреть назад, но почти сразу же закрыл его и вернулся к своим раздумьям, подперев подбородок сжатыми кулаками. Они были готовы преодолеть последний крутой склон на Хит-стрит, когда Нигел бросил на своего спутника возмущенный взгляд и взорвался:

– Брось, Кит! Ради бога, как мне хочется, чтобы ты объяснился!

– В чем объяснился бы?

– Ты как-то сказал – если выяснится, что Мюриэль обманщица, то, по твоему мнению, я могу испытать лишь радость и удовольствие, а не переживать. Вздор, старина, полный вздор! Как ты пришел к такому выводу?

– Значит, ты не сомневаешься, что Мюриэль в самом деле Мюриэль?

– Да, не сомневаюсь!

– Но предположи, просто предположи, что она все же суккуб. Можешь ли ты в глубине души категорически отрицать, что и в таком случае могут быть элементы удовольствия и облегчения?

Нигел сделал какой-то неопределенный жест:

– Откровенно говоря, в глубине души я вообще не могу ничего категорически отрицать. Тем более тут все жутко запутано. Большую часть времени я не знаю ни что думать, ни по какому пути двигаться!

– Хотя не перестаешь размышлять о Мюриэль?

– Да, среди прочих тем...

– А конкретно эти прочие темы...

– Одна из них, – Нигел распрямил плечи, – это заговор, по причине которого со мной надо обращаться так, словно я сделан из хрупкого стекла. Большое спасибо! Я в добром здравии и в отличной форме! Даже Уилки Коллинз, похоже, не знал, что сказать. Неужели он в самом деле настаивал, что я должен заткнуться и вести себя как инвалид?

– Вот его подлинное послание тебе, которое я передаю слово в слово: «Иди домой и оставайся там! Ради бога, человече, иди домой!»

– Но почему, Кит? Если подумать здраво, почему?

Оказавшись на вершине холма, карета неторопливо двинулась по ровному участку дороги, которая поворачивала налево, огибая высокую каменную стену вокруг «Удольфо». По обе стороны ворот высились стволы буковых деревьев с облетевшей листвой. Вдруг Нигел с силой ударил кулаком по колену:

– Ты слышишь меня, Кит? Почему?

– Уилки Коллинз, как и я, не испытал никакого удовольствия, узнав, что ты шляешься по городу с пулевой раной в груди, когда за спиной у тебя маячит какой-то неизвестный враг, решивший убить тебя. И знаешь, тебе крепко повезло, что ты еще жив. Но больше не испытывай фортуну.

– Чушь! – убежденно сказал Нигел. – Ты хочешь сказать мне, что этот тип сделает еще одну попытку?

– И Коллинз, и полковник Хендерсон считают, что опасность существует. Не сомневаюсь, именно поэтому полицейские и искали тебя сегодня. Кстати, они тебя еще ищут?

– Не так давно я сам их искал, но в городе чертовски много кебов, так что не могу быть уверенным. Но... – Опустив окно с правой стороны, Нигел, придерживая шляпу, высунул голову, тут же втянул ее обратно и закрыл окно. – Да, они тащатся за нами, сидят у нас на хвосте. Я не могу разобрать, то ли там старина Гоблин, то ли его напарник, не могу поручиться, что это тот же самый экипаж, хотя, скорее всего, он и есть.

И теперь, сидя боком, лицом к окну с левой стороны, Нигел заговорил с предельной серьезностью:

– Можешь ли оказать мне небольшое одолжение, старина? Перестань каркать у меня над головой. Я в состоянии и сам о себе позаботиться, Кит. Пусть даже этот псих сделает еще одну попытку, что в высшей степени сомнительно...

Грохот выстрела раздался так близко, что Киту показалось, будто стреляли у него под ухом. Он увидел пулевые отверстия: два входных в левом стекле и два в оконном стекле справа. И, еще не успев заметить рваную борозду в пальто на правом плече Нигела, Кит склонился вперед и приник к стеклу слева.

Кто-то, скрываясь за стволом бука, вел стрельбу с расстояния менее чем в шесть футов. День был сумеречный, и Кит успел увидеть лишь кисть и предплечье правой руки, сжимающей револьвер, и чем-то прикрытое лицо. И затем неизвестный исчез.

Их экипаж остановился. И тут же раздался звук быстро приближающихся колес; он становился все громче и наконец замер. Чей-то голос заорал: «За ним!», и по дороге загрохотали чьи-то ноги.

– Нет, Нигел! – приказал Кит, когда его друг рванул дверцу, чтобы присоединиться к преследованию. – Это работа лидеров; пусть уж они занимаются ею. Куда он попал в тебя на этот раз?

– Да чтоб ты знал/он вообще в меня не попал. Просто вырвал кусок ваты из подкладки на плече, даже пиджак не пострадал. А второй выстрел просвистел мимо. Вот ублюдок, вот гад, так его и этак!..

– Ублюдок ли он – это еще вопрос, – потрясенно сказал Кит. – Он стрелял в тебя почти в упор, с расстояния четыре или пять футов. И больше всего меня поразило, что пуля или даже обе не разбили стекло.

Нигел, который тоже испытал потрясение, отказался удивляться.

– Да, тебя это могло поразить, потому что ты имеешь дело только с карандашом. Этот подонок пользовался современным оружием, с высокой начальной скоростью пули. Он мог подойти почти вплотную, но окно все равно осталось бы цело. И, кроме того, прошлым вечером...

Снаружи в проеме дверцы с правой стороны, которая так и оставалась открытой, появилось длинное, костистое, чисто выбритое лицо мужчины средних лет в потертом пальто и касторовой шляпе.

– Провалиться мне на этом месте, вот наконец у нас и компания! – воскликнул Нигел. – Кит, это офицер Гоблин. Я рассказывал тебе о нем.

У него был низкий хрипловатый голос.

– Если не возражаете, сэр, моя фамилия Гоб. Гомер Гоб, старший инспектор Гоб, уголовный отдел. Можно не кричать. Все мы знаем, что смелости вам не занимать. Но если уж вы собрались так рисковать, мистер Сигрейв, то большой помощи от нас вам ждать не стоит.

– Да я и не жду помощи. Похоже, в ней нет необходимости. Тот шалун, которого мы преследуем, должно быть, самый худший стрелок в мире. Он и в амбар не смог бы попасть, не говоря уж о двери от амбара.

– Все может случиться, сэр. При таком плохом освещении в движущуюся цель даже лучший снайпер может не попасть. Скажите, сэр, в этот раз вам довелось увидеть стрелявшего?

– Я успел увидеть его. То есть что-то вроде. Так же как и Кит. Что скажешь, Кит? Можешь ли ты описать его?

– Сэр, – обратился к нему старший инспектор Гоб. – Если вы мистер Фарелл, каковым вы и должны быть, можете ли вы оказать нам какую-нибудь помощь?

– Боюсь, что нет, – честно признался Кит. – Я видел его только мельком, как вы слышали. Лица не разглядел. У меня возникло смутное ощущение, что я его откуда-то знаю... но это и все.

Гоб тяжело вздохнул:

– В таком случае, джентльмены, нам остается лишь надеяться на лучшее. Сержант Хакли погнался за ним, а на сержанта Хакли можно положиться. Вам снова здорово повезло, мистер Сигрейв, хотя ваша одежда основательно пострадала.

– Это? – презрительно усмехнулся Нигел, левой рукой ощупывая правое плечо. – Это вообще ничего – пустяк, легкий поцелуй. Скорее всего, пальто придется выкинуть или отдать бедным. Хотя в случае необходимости я смогу заштопать его за пять минут – да так, что и следа не останется.

– Вы умеете штопать, сэр? Вы хотите сказать, что вам доводилось этим заниматься?

– Нет. Просто я говорю, что умею сам справляться с такими вещами. Ради спасения своей души, старший инспектор, выкиньте из головы идею, что владение иголкой и ниткой – чисто женская привилегия и вообще женская работа. Представьте себе, вы оказываетесь в джунглях и полностью зависите от туземных носильщиков. Вы можете быть выносливым и неустрашимым, но вам придется довольно быстро освоить искусство штопки и шитья. На самом деле, как я однажды долго объяснял репортеру, или вы станете умелым портным, или у вас вообще не останется одежды, которую можно было бы штопать.

Сзади послышались шаги – сначала по траве и опавшей листве, потом по дороге. За открытой дверцей экипажа, отдавая честь Гобу, появился коренастый, крепко сбитый мужчина. Он тоже, как и Гоб, был среднего возраста, так же, как и он, чисто выбрит, что вызывало воспоминания о временах владычества комиссара полиции Мейна, – это мог быть только сержант Хакли, о котором уже шла речь.

– Итак, Хакли? – рявкнул его начальник.

– Прошу прощения, сэр. Я упустил его.

– Что произошло?

– Разве вы не понимаете, сэр? Тут уж ничего нельзя было поделать! Пробежав вдоль стены, он обогнул ее. Я так и не смог выяснить, то ли его там ждал экипаж или лошадь под седлом, то ли он нырнул в какую-то нору. Будь у нас побольше людей...

– Можешь ли хоть ты описать его?

– Я видел только то, что и вы, сэр. Лицо до самых глаз обмотано чем-то вроде шарфа. Одет довольно щегольски; двигается проворно. Будь у нас побольше людей...

– Побольше людей? – фыркнул Гоб. – Я тебя понижу в звании, если ты сам не будешь двигаться попроворнее. – Он прервался. – Итак! Это что такое?

Ландо Нигела стояло почти вплотную к металлической решетке ворот. За воротами из сторожки выбрался пожилой ревматический сторож Барни. Он открыл ворота, но, похоже, не для того, чтобы впустить подъехавший транспорт, а чтобы освободить дорогу для отъезжающего.

Еще один четырехколесный экипаж, кучер которого сохранял следы былой официальной осанки, выкатился на дорогу, делая правый поворот, в ходе которого поравнялся с ландо Нигела, смотревшего в противоположную сторону, и остановился, дверца открылась, и из экипажа навстречу старшему инспектору Гобу и сержанту Хакли выбрался полковник Эдмунд Хендерсон.

– Это вы, сэр? – вырвалось у старшего инспектора.

– Я лично, – согласился полковник Хендерсон. – Явился к исполнению своих обязанностей, Гоб, хотя полностью вам доверяю. Мы были почти у ворот, когда услышали выстрелы и шум последовавшей суматохи. Я приказал остановиться. Мы ждали и прислушивались.

– Вы сказали «мы», сэр?

Полковник Хендерсон кивнул. Уилки Коллинз, по уши закутанный от холода, показался из экипажа и неторопливо вышел. Наконец и Нигел выпрыгнул из ландо и присоединился к группе.

– Я посылал к вам сегодня домой, мистер Коллинз, – в его голосе слышалось обвинение, – но мне сказали, что вы прилегли вздремнуть.

Мистер Коллинз рукой в перчатке разгладил бороду.

– Да, я слышал. Тем не менее вздремнуть удалось недолго. Полковник Хендерсон, который явился вскоре после вас, настоял, чтобы я сопровождал его сюда.

– Ну, особенно настаивать не пришлось, – сказал полковник Хендерсон. – Коллинз был полностью согласен, Нигел, чтобы Кит встретил вас и доставил домой. Чего Кит и добился – в громе и блеске фейерверков. И прошу вас – больше никаких обвинений. Дело сделано. Ваша жена, Нигел, давно вернулась. Она будет счастлива узнать, что вы в безопасности... и, может, не стоит упоминать о последнем нападении. Но мы сделаем все, что в наших силах. – Он повернулся к Уилки Коллинзу: – Есть ли лучик света в темноте, мудрейший из мудрых?

Неторопливо и расслабленно, словно он находился у себя дома, мудрейший из мудрых прислонился к стенке кеба.

– Не исключено, что кое-где он мелькает, – ответил Коллинз, – хотя его было не так много в повторном допросе миссис Сигрейв или в первом допросе этой... э-э-э... еще одной гостьи.

– Еще одной гостьи? – переспросил Кит.

– Другой подруги миссис Сигрейв, – объяснил полковник Хендерсон. – Не сомневаюсь, сегодня она второй раз посетила «Удольфо».

– Вы имеете в виду Пат Денби?

– Мы не имели удовольствия встречаться с мисс Денби, Кит. Гостья, о которой идет речь, – английская леди с французским именем. Она... клянусь Юпитером, должно быть, да, это именно она сейчас скажет нам adieux^[149].

Полковник Хендерсон кивнул на открытые ворота. Нигел Сигрейв прыгнул обратно в ландо. По мере того как приближался стук копыт и скрип колес экипажа, Нигел не медлил. Опустив окно со своей стороны, он нагнулся к Киту и настойчивым шепотом потребовал:

– Опусти окно и со своей стороны, старина, чтобы скрыть пулевую пробоину! Стоит Элен Обер что-то увидеть, и это будут знать все. И чтобы никто не болтал...

Пока Кит, несмотря на тесноту замкнутого пространства в ландо, последовал указаниям, Нигел, чертыхаясь, стянул с себя пальто и, свернув, положил его на колени так, чтобы скрыть прореху на плече. Когда в поле зрения появился четвертый закрытый экипаж – тоже собственная карета, как и у Нигела, – сидящая в ней женщина опустила свое окно с правой стороны и окликнула кучера, который остановился сразу же за воротами, после чего неторопливо и солидно слез со своего места, чтобы открыть дверцу.

Очень красивая женщина с копной рыжих волос, на которых неизвестно как держалась модная маленькая шляпка, в тяжелом норковом манто, накинутом на платье цвета лаванды, вышла, а скорее, выпрыгнула из экипажа и кинулась к ним. Хотя Киту настойчиво описывали ее как слишком игривую кокетку, в ней не было ни кокетства, ни игривости, но лишь искренняя озабоченность.

– Нигел! – своим хрипловатым голосом вскричала она, испустив вздох облегчения. – Чтоб мне не жить, дорогой Нигел, но выглядишь ты не хуже, чем раньше! Как Мюриэль и надеялась, ты возвращаешься! Но ты очень огорчил ее, бедняжку! Ты просто гнусное чудовище, и, можешь поверить, я не скоро прощу тебя!

Затем Нигел представил Кита миссис Обер. Старший инспектор Гоб и сержант Хакли тактично держались на заднем плане, уступив пространство между ландо и четырехколесным экипажем полковнику Хендерсону, Уилки Коллинзу и самой леди.

В процессе знакомства миссис Обер стояла с опущенными ресницами, из-под которых бросала томные взгляды, но очень скоро она обрела свойственную ей напористость.

– Дорогой Нигел, ты сущий злодей, вот ты кто! Мало тебе, что у нас из-за тебя начались сердечные спазмы? В такой день, при твоей слабости... сидеть тут без пальто и к тому же с довольным видом, это... это... о, просто нет слов! Немедленно надень пальто!

Нигел смерил ее холодным взглядом.

– Чушь, моя belle Helene!^[150] – сказал он. – Ты не в курсе последних открытий в медицине, в чем ты сама признавалась. Свежий воздух, Элен, лечит всех и вся, и благодаря ему я прекрасно себя чувствую. Не сомневаюсь, ты уже встречалась с полковником Хендерсоном и мистером Уилки Коллинзом?

– Мне очень приятно, и я считаю за честь встречу с ними, – сообщила миссис Обер, даря каждому по томному взгляду. – Полковник Хендерсон выглядит куда лучше, чем его изображения в комиксах... я думала, что он должен подать на них в суд, но полковник заявил, что человек, который ведет общественную жизнь, не имеет права на такие действия. Но им снова, снова и снова будут задавать такие смешные вопросы!

Уилки Коллинз открыл сонные глаза.

– Если вы, миссис Обер, позволите спросить...

– Это уже напоминает инквизицию, мистер Коллинз! Вам не кажется, что тут ни время, ни место для нее? В любом случае я уже рассказала вам все, что могла. Прошлый вечер я в тоскливом одиночестве провела у себя в доме; и близко не была рядом с дорогими Сигрейвами, ни с мужем, ни с женой. C'est entendu?^[151]

– Как вам угодно. В то же самое время, мадам, вы даете понять, что могли бы рассказать куда больше, появись у вас на то желание.

Элен Обер восприняла эти слова очень эмоционально.

– Это всего лишь мимолетная фантазия, дорогой мэтр, невесомая, как паутинка, и не имеющая никакой ценности. – Оиа повернула голову: – Полковник Хендерсон! Должна ли я отчитываться перед полицией за каждую случайную мысль?

– Нет, вряд ли, – сказал этот высокий чин. – Тем не менее, когда мы говорили с вами, я понял, что-то мешало вам явиться в «Удольфо», когда вас раньше приглашали. Или вы не получали приглашения?

– Бывают времена, мой дорогой полковник, когда бедная, несчастная женщина считает невозможным появиться в обществе и прибегает к таким вот уверткам. Что же до мимолетной фантазии, промелькнувшей в вопросе, я даже не буду упоминать ее. Но могу дать легкий намек. Не случается ли, сэр, что жизнь начинает казаться вам невыносимо сложной в силу наших обычаев, наших привычек, наших символов веры, которыми мы руководствуемся? Как... как... что это за штука, с помощью которой усмиряют маньяков?

– Наверно, смирительная рубашка?

– Вот именно, смирительная рубаЩка! Не бывает ли, что вам часто приходит в голову мысль – мы находимся в ее оковах?

– Очень редко, миссис Обер.

– Peut-etre^[152]. Тем не менее, судя по тому, что я слышала о частной жизни мистера Коллинза, – с ослепительной улыбкой сказала она, – не сомневаюсь, что уж он-то согласился бы со мной. Я представляю, как со мной могло что-то случиться, если бы я посетила «Удольфо», чего я не сделала.

– Что бы с вами было, мадам, посети вы «Удольфо»? Элен Обер спрятала кисти рук в норковые рукава.

– Скорее всего, ничего; мне бы не хватило смелости. Это было бы что-то безобидное, может даже, достойное похвалы. Помните Жан Жака, изучайте Жан Жака, вдохновляйтесь им! И тем не менее есть те, кто считает его безнравственным и даже предельно порочным. Нет, я ничего не буду рассказывать вам, двум суровым инквизиторам. Но если этот несчастный Нигел – очень хороший мальчик, в один прекрасный день я кое-что прошепчу ему на ушко.

– Послушай, Элен!.. – выпалил Нигел.

– Когда-нибудь, разбойник! Не сегодня. Думаю, это все. Ну а теперь я должна добраться до дому, чтобы спокойно посидеть и отдохнуть у камина, – разве что у полковника Хендерсона есть какой-то документ, который сможет остановить меня. И я настоятельно советую тебе, Нигел, сделать то же самое, пока ты не скончался от холода!

Расточая сияющие улыбки и слова прощания, она вернулась в свой экипаж, подняла окно и отбыла. Нигел Сигрейв испустил глубокий вздох.

– Ну-ну-ну! Если наша Элен думает о себе как о маньяке в смирительной рубашке, она не так уж далека от истины. Кстати, что она там говорила о Жан Жаке Как-Его-Там?

– Скорее всего, – ответил Уилки Коллинз, – она имела в виду Жан Жака Руссо, идеалиста с путаницей в голове, который мечтал о совершенстве, но избегал реальности. Сто лет тому назад Благородный Дикарь Руссо оказал большое влияние на кое-кого из наших предков.

– Что вы думаете об информации, – осведомился полковник Хендерсон, – которую она так и не дала нам? Если не считать упоминания Руссо, точно такие же показания она давала и в доме. Кстати, какое у вас сложилось мнение о ее свидетельстве?

Мистер Коллинз снова погладил бороду.

– Заявление, которое сделала леди, я склонен принять как буквальную истину... если она не ставила цель сознательно вводить в заблуждение. Что же касается ее подлинных мыслей... кто их знает?

– Даже вы? – дернулся комиссар полиции. – Сержант Кафф в «Лунном камне» был незаурядной личностью. Но у нас нет сержанта Каффа, полицейского, который давал загадочные ответы на вопросы. Некоторое время назад я спрашивал, видите ли вы луч света в темноте.

– И я сказал вам, – сообщил создатель сержанта Каффа, – что тут и там мелькают какие-то проблески. И источник их, должен добавить, кроется не столько в том, что мы слышали в доме, сколько в том, что нам удалось подслушать в ходе погони. – Он посмотрел на Нигела. – О вашем искусстве штопки и починки, мистер Сигрейв, широко известно из прессы. Был и еще один факт, имевший куда большее значение, буквально ошеломивший бедных умников. Давайте поищем хоть какие-то указания на мотив, любые указания на любой мотив – и в таком случае наша проблема окажется не столь уж трудной.

– Не столь уж трудной? – недоверчиво откликнулся полковник Хендерсон. – Вы так считаете?

– Фактически проблема будет почти разрешена. Если только...

– Если только – что?

– Если только, – сказал детектив-любитель, – мы бы сами не были так беспардонно запутаны в ней.

Часть четвертая ЕЩЕ ОДНО ДОРОГОЕ СОЗДАНИЕ

Глава 13

На обратном пути в город Кит, принявший предложение полковника Хендерсона и Уилки Коллинза подвезти его, пытался привести в порядок впечатления об этих последних сумасшедших минутах.

Пат Денби в «Удольфо» не было. Значит, он должен найти ее. Нигел не уговаривал его остаться. И комиссар полиции, и детектив-любитель заявили, что они должны вернуться в город. Когда старший инспектор Гоб осведомился, может ли он переговорить с мистером и с миссис Сигрейв, Нигел согласился без особой охоты. Но так или иначе, старшему инспектору и сержанту Хакли пришлось остаться.

Наемный экипаж уже грохотал по Хит-стрит, и, сидя между полковником Хендерсоном и Уилки Коллинзом, Кит отчетливо помнил слова, которые возбужденный Нигел кинул им перед отъездом.

И теперь полковник Хендерсон обращался к человеку, который, возможно, будет при нем следователем.

– Итак, мой дорогой друг! Поскольку вы не смогли изложить нам четко и ясно, что значит это бормотание «Дельфийского оракула» по поводу данного дела, как вы восприняли вспышку нашего друга Сигрейва?

Когда они уже были готовы сняться с места, Нигел, на левой руке которого висело пальто, сложенное так, чтобы прикрыть прореху, высунулся из окна ландо.

– Есть кое-что еще, – громко сообщил он, – чем стоит поинтересоваться. Я думаю, моя дорогая жена познакомилась с американским приятелем Кита, которого зовут Джим Карвер. Он законченный янки из Новой Англии, сын сенатора от Массачусетса, который в силу какой-то извращенной причины служил в армии конфедератов в ходе того конфликта, который он называет войной между штатами.

– Да? – вежливо поинтересовался полковник Хендерсон.

– Сдается, парень неплохой, хотя характер у него прямо дьявольский. Помнится, я рассказывал вам, как он торопливо проскочил мимо, когда мы с Мюриэль в пятницу вечером были в отеле «Лэнгем». И надо же – сегодня днем мы с Китом совершенно случайно встретили его в Музее мадам Тюссо. Я даже могу сообщить, где найти его: он снимает апартаменты на Кларидж-стрит, 24. Вот именно! – добавил Нигел, хотя его слова никто не комментировал и никто не возражал. – Я не говорю, что его знакомство с Мюриэль может принести какой-то вред, пусть даже он с ней и встречался. Я этого не сказал. Я вообще ничего не говорю. Кроме того, все вы тут знаете, что значит осмотрительность; даже старый Гоблин может быть осторожным. Нет, Кит, и не пытайся заткнуть мне рот! Просто я думаю, черт бы меня побрал, что имеет смысл разобраться в этом. Что бы там ни было...

И сейчас, сидя в кебе, полковник Хендерсон не мог скрыть своего беспокойства.

– Что бы там ни было, если вам угодно, – сказал он, – а что же там на самом деле? Как вам это нравится, Коллинз? Или вы ответите на один вопрос лишь для того, чтобы задать другой?

– Боюсь, что мне придется, – ответил человек с бородой. – А каково ваше мнение?

– Давайте отложим вынесение приговора. Я не могу уломать вас сообщить, что вы думаете по этому поводу. И тем не менее!.. Есть вопрос, от которого вы не должны увиливать. Когда вы сказали, что хотели бы задать вопрос миссис Обер, она сочла его совершенно неуместным. Насколько я понимаю, вы хотели спросить ее, что она делала в воскресенье вечером?

– О нет! Я собирался узнать, чем она занималась в субботу вечером.

– В субботу вечером? – воскликнул Кит.

– Да, – подтвердил Уилки Коллинз. – Поскольку вы спросили меня, что я думаю, так вот, полковник, я думаю, что пришло время рассказать Фареллу то, что вы скрывали от меня, пока не разбудили сегодня днем.

– Я не рассказывал вам, – возразил комиссар, – потому что, как мне казалось, ясно дал понять – я сам ничего не знал, пока перед ленчем не вернулся в Уайтхолл после нашего первого визита в «Удольфо». Да, Кит может оказать некоторую помощь, хотя, не исключено, у него ничего не получится. Кроме того, Нигел Сигрейв сам назвал имя Джима Карвера. Так что...

Холодный ветреный сумрак сгущался; кучеру пришлось слезть с облучка и прежде, чем трогаться в путь, зажечь светильники по обе стороны экипажа. На лицо полковника Хендерсона падал слабый отсвет лампы с правой стороны, и, сделав паузу, он продолжил:

– Кит, сержант Забади Фентон является весьма ценным сотрудником уголовного отдела. Он еще довольно молод, но стал хорошим другом старшего инспектора Гоба. Даже для отъявленных преступников сержант Фентон является авторитетом. Насколько я знаю, он из Ланкашира, из простой семьи. Но выглядит джентльменом. Он знает, как носить хорошую одежду; он даже умеет говорить на изысканном языке, пока не забывается и не возвращается к простонародному наречию.

– Ну и что, сэр? Какая связь между сержантом Фентоном и делом, которое вы расследуете?

– Откровенно говоря, никакой; просто я помню о нем. Тем не менее это напоминает, как в полицейской работе случай помогает справиться с помехой.

– Каким образом, сэр? Полковник Хендерсон задумался.

– По возвращении в Скотленд-Ярд, одолеваемый сомнениями или, точнее, опасениями по поводу действий Нигела Сигрейва, я дал Гобу указание возвращаться в «Удольфо», взяв с собой Хакли. Они должны, не попадаясь на глаза, вести пристальное наблюдение. Если наш искатель приключений сделает вылазку, они должны последовать за ним и позаботиться, чтобы с ним ничего не случилось. Я даже сказал им взять кеб. Вскоре после того, как они отбыли, сержант Фентон попросил разрешения поговорить со мной о деле, которое, по его мнению, может оказаться достаточно важным. Гоб рассказал своему молодому коллеге о деле Сигрейва, и, похоже, достаточно подробно; как ни странно, но порой даже старший инспектор может быть чрезмерно болтлив. Сержант Фентон представил интересный, но достаточно путаный рапорт.

– Насколько я понимаю, – вмешался Уилки Коллинз, обращаясь к Киту, – какое-то время полиция пыталась войти в доверие к человеку с множеством лиц, который крепко досаждал приличному обществу и здесь, и в Париже. Его настоящее имя Джук. По последней информации, Джук снова в Лондоне, и по пятам за ним следовал человек, крещенный как Забади Фентон. В пятницу вечером сержант Фентон оказался в отеле «Лэнгем»...

– Наверно, удивляться этому не стоит, – сказал Кит, – но, черт побери, именно сейчас! Аферист, играющий на доверии, в «Лэнгеме»?

Полковник Хендерсон продолжил рассказ:

– Это может случаться, Кит, и это случается. Хотя Фенто-ну не удалось разыскать Джука, он подслушал обрывок разговора двух лиц в малом зале. Возможную важность того, что услышал, он осознал только сегодня, когда Гоб остался вести наблюдение за Сигрейвом.

– Полковник Хендерсон, – настоятельно спросил Кит, – в какое время в пятницу вечером все это происходило?

– Примерно в половине восьмого, может, чуть позже. Вас же тогда не было в малом зале?

– Скорее всего, нет, сэр. Нигел с женой, как вы знаете, отправились на Чаринг-Кросс, к поезду в 7.30. Я пошел обедать. Кто же были эти два человека, чей разговор сержант подслушал?

– Мы не можем быть уверены относительно даже одного из них; они не пользовались именами. Фентон сказал, что они выглядели скорее как гости, чем как постояльцы отеля. Как бы там ни было, выслеживая Джука, он почти не обращал внимания на все остальное. Те, о ком идет речь, были (я цитирую Фентона слово в слово) «красивой рыжеволосой леди, цвета одежды которой ей явно не подходили» и модным молодым джентльменом с изысканной речью, которого, между нами говоря, Фентон описал как «ла-ди-да».

– Ну и, сэр?

– Женщина сказала: «Мюриэль? Она была здесь, но она ушла. Как всегда, со своим американским спутником». Молодой человек сказал, что он должен спешить к обеду. Вот и все. И сержант Фентон занялся своими делами. Тем не менее...

– В свете того, что Гоб должен был рассказать ему сегодня, – уточнил Кит, – Фентон не мог не удивиться. Имя Мюриэль встречается не так уж часто. У нас есть только одна Мюриэль, которая имеет отношение к покушению прошлого вечера. Так?

– Так. – Комиссар полиции развел руки. – Давайте вернемся к краткому изложению событий этого дня. Когда Нигел Сигрейв направился в город с Гобом и Хакли по пятам, и его экипаж, и их кеб остановились из-за какого-то дорожного происшествия в районе Чок-Фарм. Из почтового отделения на Аделаидской дороге Гоб послал мне телеграмму, в которой сообщил о ходе преследования. Поскольку я уже ознакомился с рапортом Фентона и обдумывал его куда дольше, чем полагается человеку действия, я отправил Коллинзу записку с предупреждением, что наш неустрашимый искатель приключений порвал путы и выбрался из дому. Наконец я решил нанести в «Удольфо» еще один визит. Подняв Коллинза, который только собирался уютно расположиться в постели...

Здесь мистер Коллинз издал неприличный звук.

– Мы явились в «Удольфо» вскоре после возвращения миссис Сигрейв. Она была заметно расстроена, но смогла рассказать нам, что ее муж должен быть в Музее мадам Тюссо вместе с Китом, который и доставит его домой. Кроме того, мы встретили миссис Обер во время ее второго визита за день. И разрешите мне повторить, Кит: мы не можем с уверенностью утверждать, что той самой женщиной в отеле «Лэнгем» была именно миссис Обер, несмотря на ее описание и несмотря на недвусмысленное сообщение Фентона. «Эта женщина, сэр, знает или хочет знать почти все почти обо всех!» Если бы я стал расспрашивать ее о событиях пятницы или вечера субботы, она могла бы резонно ответить мне, что это не мое дело. Вспомните, что Коллинз пытался поднять ту же тему, но не успел он толком задать вопрос, как она ускользнула от этого разговора. Что же до молодого джентльмена «ла-ди-да», который тем вечером тоже был в «Лэнгеме»...

– Ставлю пятерку, это был Харви Туайфорд! – уверенно заявил Кит. – Харви обладает способностью появляться в любом месте и обычно в самое неподходящее время. Что-нибудь еще, сэр?

– Мальчик мой, дело, с которым миссис Обер явилась в гостиницу, – заверил его полковник Хендерсон, – скорее всего, заботаполиции. Теперь добавим к уже имеющимся у нас знаниям то, что нам удалось выяснить о некоем Джиме Карвере.

Когда Коллинз, Гоб и я утром говорили с Сигрейвом, он упомянул лишь, что молодой майор Карвер, американский приятель Кита, прошел мимо, не обратив внимания на приветствие Кита. Да вы и сами не так давно слышали вспышку эмоций жертвы. Правда, он отказался делать выводы...

– Хотя, – сказал Уилки Коллинз, – предоставил право делать выводы нам. Есть ли что-либо между хрупкой миссис Сигрейв и родовитым янки, который обнажил свой меч в защиту дела Юга? Может, это crime passionel^[153], из-за которой гнусный ренегат и покусился на жизнь ее мужа! – Он посмотрел на Кита: – Есть что сказать?

– Только одно, – резко ответил Кит, – что я не верю ни одному слову, черт побери!

– Вы не верите, что ваш американский друг мог иметь отношение к этой истории?

Кит обратился к своим воспоминаниям:

– Я знавал Джима, когда он был на другой стороне. Он неудержимо привлекал к себе женщин. Они просто висли на нем, и, да позволено мне будет вульгарно выразиться, он на них тоже. Не будем исключать, что он мог впутаться в любое сумасшествие. Но пойти на такое – ни за что на свете!

– Вы хотите сказать, что он никогда не стал бы обнажать свой меч против какой-то личности?

– Реши Джим выступить с мечом в руках против Нигела, он бы вручил ему другой клинок, и их стычка превратилась бы в дуэль. Он не стал бы подкрадываться к нему как наемный убийца времен итальянского Возрождения. Нет никаких убедительных свидетельств, что Джим когда-либо встречался с этой женщиной; Нигел сам называет их смутными предположениями!

– А миссис Обер, – пробормотал детектив-любитель, – называет себя ученицей Жан Жака. В какой мере, хотел бы я знать. Тут есть несколько любопытных черточек, включая мысль, которая наводит на размышления, – но ею совершенно не занимались. Конечно, вы правы: нет ровно никаких доказательств связи молодого Карвера и миссис Сигрейв. Тем не менее, полковник, предполагаю, вы займетесь этой темой?

– О да. – У полковника Хендерсона был усталый голос. – Мой предшественник, покойный сэр Ричард Мейн, однажды громогласно объявил, что некое преступление будет «полностью расследовано». Но из-за корректорской невнимательности проскочило выражение «глупо расследовано»^[154], которое вдохновило юмористический журнал «Джуди» привести его как еще один пример искренности официальных инстанций. Я должен быть осторожен в своих высказываниях; общество мне этого не простит.

– Но в одном смысле, полковник, оно должно испытывать к вам огромную благодарность.

– Благодарность, говорите? За что же?

– За чувство юмора, которым наделен комиссар полиции. Все трое замолчали; каждый погрузился в собственные мысли. Они высадили Уилки Коллинза у порога его дома на Глочестер-Плейс, отклонив предложение зайти в гости.

– Мой рабочий день, Кит, – едва ли не простонал полковник Хендерсон, – еще далеко не кончен. Я должен вернуться в Уайтхолл. Подбросить вас в «Лэнгем» или куда-то еще?

– Лучше в «Лэнгем», если вы не против. Я хотел увидеться с Пат Денби, но это может подождать. Время бежит себе, и за те немногие часы, что еще остались от понедельника, нас вряд ли ждут новые потрясения.

И снова он ошибся. Оказавшись в тепле и спокойствии холла «Лэнгема», Кит первым делом направился к стойке администратора.

– Вам сообщение, мистер Фарелл, – сообщила молодая стройная дежурная. – И еще вас несколько раз спрашивали.

– Кто именно?

– Сначала джентльмен, сэр, американский джентльмен с военной выправкой. Затем дама... но она была не очень настойчива. Назвать себя они отказались. Ваш конверт, сэр...

Кит вскрыл небольшой конверт.

«Пытался найти тебя, но безуспешно. Надеюсь, ты достаточно свободен, чтобы уйти на ночь. Во всяком случае, ради старых времен попытайся найти меня ближе к восьми часам, что меня устроило бы. Адрес ты знаешь: Кларидж-стрит, 24. Первый этаж, один пролет наверх. Всего наилучшего! Карвер».

Очередные неприятности?

Рассматривая телеграмму, Кит пришел к неизбежному выводу. Ее писал не Джим Карвер и вообще не американец. Американец прибегнул бы к следующему выражению: «второй этаж, один пролет наверх». Конечно, нельзя исключать, что за срок своего временного пребывания здесь Джим обрел привычку пользоваться британскими выражениями.

Хотя во время их краткой встречи в Музее восковых фигур Джим ничем не дал понять, что изменился.

«Осторожнее! – шепнул внутренний голос Кита. – Ты готов слепо лезть в любую ловушку, стоит ей только заявить о себе, – и далеко не один раз это могло плохо кончиться. Хотя бог знает, что к чему. Это может быть каким-то розыгрышем, но может быть и западней».

Итак?

Кто бы ни прислал это приглашение, он, очевидно, знал, что Кит отправится на Кларидж-стрит, потому что никогда не мог сопротивляться вызову, откуда он ни исходил. Но Кит и не думает посвящать ему всю ночь. Он собирается пообедать с Пат, если удастся заманить ее в какой-нибудь ресторан.

Значит, первым делом приодеться для этого вечера. Оказавшись в своем номере, он, заинтригованный и обеспокоенный, переодеваясь, одновременно набросал телеграмму Пат. Попросив составить ему компанию для позднего вечера в городе, он предупредил ее, что она должна ждать его дома, куда он предполагал позвонить в половине девятого. Звонком он вызвал посыльного, чтобы отправить послание. Едва минуло четверть восьмого, Кит, при белом галстуке и всех регалиях, взял кеб и отправился к месту встречи с Джимом... которая могла или не могла состояться. Его мелодраматическое воображение разыгралось вовсю. Сейчас оно было обращено не столько к «Удольфским тайнам», сколько к «Парижским тайнам», этому сенсационному роману о французском уголовном мире, чья опасность простиралась далеко за границы страны. И когда кеб свернул с Пикадилли на Кларидж-стрит, воображение дало ему понять, что в каждом втором подъезде кроется зловещая фигура с ножом в кармане или дубинкой в рукаве. Но Кит не собирался отступать.

«Вздор!» – сказал он себе.

Почему из всех мест он оказался именно на Кларидж-стрит? В этом спокойном жилом квартале, который обрел известность еще в XVIII столетии? Здесь жила леди Гамильтон, возлюбленная адмирала Нельсона; здесь Байрон сиживал за ужином с банкиром Кинниардом; сюда Чарльз Джеймс Фокс возвращался домой из «Брукса»^[155]. Здесь чувствовалось дыхание изысканности и моды. Слабо освещенная редкими уличными фонарями, эта короткая улица тянулась на север, к такой же короткой Карзон-стрит, и из-за плотно зашторенных окон на нее падали слабые блики света.

Допуская, что его может ждать какая-то, пусть даже гипотетическая, ловушка, Кит, покидая отель, оставил несколько слов, информируя, по какому адресу после восьми часов его можно будет найти. Страховка, конечно, сомнительная, но он не был уверен, что она вообще ему понадобится.

Номер 24 располагался на восточной стороне улицы. Солидное здание красного кирпича с тщательно протертыми ступенями, что вели к парадным дверям, было погружено в полную темноту, если не считать освещенного овального окна над дверью. И стоило ему потянуть ручку звонка, как створки дверей открылись.

В проеме дверей скромно стоял мужчина средних лет, ливрея которого давала понять, что он исполнял обязанности мажордома, о чем говорил и полосатый жилет, потертый, но аккуратный и чистый; за его спиной, в глубине виднелся проход в подвальный этаж дома. Кит вежливо обратился к нему:

– Будьте любезны, мне нужен мистер Карвер.

– Да, сэр. А вы, должно быть... Кит назвался.

– Очень хорошо, сэр; вас ждут. Но меня попросили не объявлять о вашем появлении. На первый этаж, сэр, вот по этой лестнице. Затем, если вы дадите себе труд пройти вперед и постучать вот в эту дверь...

– Да, конечно. Благодарю вас.

– Это я благодарю вас, сэр!

Сняв шляпу, Кит тем не менее не стал расставаться ни со шляпой, ни с пальто. Он прошел сквозь богатую обстановку нижнего холла, поднялся по широкой лестнице в столь же роскошный верхний вестибюль; и в том и в другом было по единственному газовому светильнику. Когда он постучал в указанную ему дверь, женский голос пригласил его войти.

Располагавшаяся за дверью гостиная, освещенная тремя лампами, отличалась современной обстановкой, от буфета и стульев красного дерева до софы с черной волосяной бортовкой. Два плотно зашторенных окна выходили на Кларидж-стрит. Слева от камина на стене висело боевое знамя конфедератов – знаменитые звезды и полосы проигранного дела. На каминной полке стояло бронзовое изображение вьючного мула, который тащил свою двадцатифунтовую пушку.

В камине извивались и трещали языки пламени. В кресле, придвинутом к самому очагу, в серебристом вечернем платье сидела Патрисия Денби.

– Патрисия! – бросив на софу пальто и шляпу, громко воскликнул он.

Пат резко повернулась к нему.

– Все в порядке, Кит! – заверила она его. – Знаешь, Джим Карвер здесь неподалеку; скоро он присоединится к нам. Кит, ту телеграмму послала тебе я – Джим попросил сделать это для него.

– Я и не знал, что ты была знакома с Джимом. Не говоря уж о том, что знакомство было таким близким, что ты исполняешь роль хозяйки его дома.

– Я не играю роль хозяйки. Я здесь вообще не хозяйка! До сегодняшнего дня я никогда не встречалась с Джимом, хотя довольно много слышала о нем.

– Но вряд ли от меня, не так ли?

– Нет, конечно нет! Всему есть свои причины, и ты скоро поймешь! Кит, о той телеграмме...

– Так вот, говоря о телеграмме...

– Да?

– Поскольку в Англии их доставляют допоздна, не в пример Америке, как раз около семи часов я послал тебе телеграмму. Я спросил, можешь ли ты пообедать со мной сегодня вечером, и пообещал, что встречусь с тобой примерно в половине девятого, если Бог и обстоятельства это позволят. Ты получила мое послание?

– Дорогой мой, сегодня с пяти часов меня вообще не было дома. Я лишь зашла переодеться к вечеру и снова ушла. Я была очень занята.

Она потянулась к нему, и он сжал ее протянутые руки.

– Так что ты скажешь? Может ли состояться обед, Пат, чтобы отпраздновать то, что нас больше всего устраивает?

– Послушай, Кит. Пришло время откровения, – выдохнула она, – и, может даже, момент сделать тебе признание, о котором я до сих пор боюсь и думать. Чтобы между нами больше не было секретов! Если, выслушав кое-какие вещи, ты по-прежнему будешь желать моего общества или захочешь быть где-то рядом со мной... чего бы ты ни захотел, Кит, я от всей души пойду тебе навстречу! – И затем она, мягко высвободив руки, отпрянула от него. – Симпатичные комнаты, ты не находишь? Джим арендовал их со всей обстановкой у какой-то дипломатической шишки, которая отбыла за границу. А вот военные украшения принадлежат Джиму. – Она скользнула взглядом по стене над камином. – Я всегда сочувствовала Югу и знаю, что ты тоже. Строго говоря...

Но Кит отказался удаляться от темы.

– Давай вернемся к твоему предложению! – настоятельно потребовал он. – Ты сказала – больше никаких секретов между нами. Очень хорошо! Так в чем дело? Какие загадочные открытия ждут меня и много ли их?

– Первым делом, Кит, я должна попросить у тебя прощения... за несколько моментов.

– Надеюсь, ты не собираешься убегать?

Пат показала на свою меховую шубку, которая висела на спинке соседнего кресла:.

– Убегать? Вот уж нет! Это последнее, что я сделаю! Я никуда не уйду из этого дома. Даже не покину этаж. Но знаешь, это трудно. Дело в эмоциях, в тонкости чувств.

– Эмоции? Тонкость чувств?

– Мы все зависим от наших эмоций, не так ли? Если бы ты только мог видеть свое лицо, когда вошел и обнаружил меня здесь! Нет, я ничего не имею против, строго говоря, я польщена. Но это трудно. Тут есть кое-кто, с кем бы мне хотелось, чтобы ты встретился, а также другой, который подтвердит эту историю. Сначала я должна немного поговорить и убедиться, что эмоции не выйдут из-под контроля. Теперь ты видишь, к чему это ведет?

– Начинаю думать, что да. И тем не менее...

– Честное слово, это займет не больше чем несколько минут! Попытайся проявить терпение, Кит. Садись, устройся поудобнее. Или полистай книжки. Всего через несколько минут...

Скользнув мимо него в шорохе кринолина своего серебристого платья, Пат открыла дверь, что вела в широкий верхний холл, куда выходили еще несколько других дверей, и, выйдя, прикрыла ее за собой.

Кит осмотрелся. В центре комнаты на столе он увидел принадлежности для курения и пепельницу. Но если Пат вернется, как она и обещала, через несколько минут, лучше оставить сигары в покое. По другую сторону от камина вдоль стены тянулись подвесные книжные полки. Он подошел поближе, чтобы присмотреться к рядам книг.

Часть из них представляла научные труды или технические справочники, в которые Кит не испытывал ни малейшего желания заглядывать. Другая часть была представлена романами или биографиями, чтение которых всегда доставляло Киту удовольствие. Выяснилось, что здесь есть и последняя новинка: два тома ирландского историка Леки. Он уже потянулся за первым томом, как откуда-то издалека раздалось слабое, слабее, чем на Девоншир-стрит, звяканье дверного колокольчика.

«История европейской морали», Лондон, 1869. Кит посмотрел на титульный лист и пробежал взглядом по содержанию. Он не слышал, как открылась входная дверь. Секунд через тридцать, когда он слушал вполуха, до него донесся гул мужских голосов, которые то ли спорили, то ли ругались.

Вернув Леки на полку, он подошел к дверям гостиной и открыл их. Нет, голоса раздавались откуда-то снизу, и шум не прекращался. Снизу тянуло прохладным сквознячком.

Кит бесшумно преодолел покрытую ковром лестничную площадку и осторожно спустился на несколько ступенек.

Он увидел странную картину. В нижнем холле, полутемном из-за единственного газового светильника, лицом к открытой входной двери стоял мажордом, встречавший его. Он не спорил, а кого-то увещевал. Новый гость уже стоял в холле; освободившись от пальто и шляпы, он бросил их на руки мажордому. Казалось, он на что-то гневался, но на самом деле его громкий голос был полон издевательской насмешки. Гостем этим был Харви Туайфорд.

Глава 14

Харви закрыл входную дверь, перекрыв путь холодному воздуху. Теперь его издевательский голос доносился более отчетливо:

– Ты что, не понимаешь? Выражусь яснее. Кто я такой и с чем сюда пришел – не твое дело. Кстати, кто здесь живет? Снаружи нет таблички, я чиркал спичкой, чтобы разобраться.

Мажордом сделал глубокий вдох.

– Если вы не знаете, кто здесь живет, сэр, могу ли я спросить, почему вы обременили себя визитом?

– Нет, спросить ты не можешь, – возразил Харви, накручивая на палец прядь бакенбардов на правой щеке. – Помни свое место, парень: ты должен отвечать на вопросы, а не задавать их. Это я должен получить информацию.

– Да, сэр?

– Есть тут этакий ирландский тип, именуемый Фарелл? Его дядюшка-янки был везучим мусорщиком или кем-то в этом роде и нагреб себе полную кастрюлю монет. Старый мусорщик отдал концы, Фарелл прибрал к рукам его добро и вырос в собственных глазах. Он... ну вот, стоит заговорить о дьяволе, и он тут как тут!

Он прервался, пока Кит спускался по лестнице в нижний холл. Мажордом развернулся, и Кит обратился к нему:

– У вас какие-то неприятности, мистер... э-э-э...

– Киллиан, сэр! Меня зовут Киллиан!

– У вас неприятности, Киллиан?

– Небольшие, сэр. Мистер Фарелл, вы знаете этого молодого джентльмена?

– Скажем, что я встречал его. Выясняется, что он хорошо осведомлен о моей истории.

– Выясняется? – насмешливо хмыкнул Харви. – Я в самом деле отлично осведомлен. Моя мать читала в газете о твоем дяде-мусорщике после того, как она с Пат вернулась с тех пустошей. А у меня всегда был пытливый ум.

– Такой пытливый, что он пригодился бы уголовному отделу Скотленд-Ярда. Неужели ты искал меня? Что привело тебя сюда?..

– Благородство моего сердца, хотя ты его не заслуживал. И я был бы весьма обязан, если бы ты бросил этот тон. Какое-то время назад, Фарелл, ты послал моей милой кузине телеграмму с приглашением на обед.

– Твоя кузина ее так и не получила. Ты хочешь сказать, что вскрыл адресованную ей телеграмму?

– А как же! Конечно, я вскрыл ее, – с холодным самодовольством сказал Харви. – Но затем благородство моей души заставило меня отправиться в отель «Лэнгем» с посланием для тебя; мне даже пришлось нанять кеб. Там мне дали этот адрес.

– Сегодня вечером ты снова явился в «Лэнгем»? После того, как в пятницу вечером побывал там с миссис Обер?

– Слушай меня, племянник мусорщика. Если ты скажешь, что в пятницу вечером я был где-то неподалеку от «Лэнгема» или после обеда с лордом Эббсдейлом, который состоялся в сентябре, был в нем, я сочту это оскорблением. Так что не советую этого делать: оскорбившись, я могу доставить массу неприятностей. И тем не менее! Пусть даже тебя это волнует в той мере, в какой мой лакей беспокоится о состоянии моих шляпы и пальто, – тебе придется принять на веру мои слова об отеле «Лэнгем».

У этого элегантного молодого человека, убедился Кит, вранье от зубов отскакивает. Что он вообще признает, этот Харви Туайфорд?

– То есть, как я предполагаю, ты вообще незнаком с миссис Обер?

– С дорогой Элен! – воркующим голосом простонал собеседник. – Все знают дорогую Элен! Так же как дорогая Элен знает все и вся обо всех. Ее беда в том, что у нее слишком много интересов. Назад к природе рука об руку с Благородным Дикарем! Решила, что может быть скульпторшей, и заказала тонну глины для лепки. «Что толку в занятиях лепкой, – сказал я ей, – когда вы всего лишь хотите сделать дубликат какого-то ключа?»

– То есть?

– «Одолжите этот ключ на пару секунд, – объяснил я ей, – и притисните его к куску глины, после чего любой слесарь сделает вам копию ключа». – Харви завелся. – Но о чем, собственно, речь? Тебе бы стоило быть осторожнее, Фарелл. Ты, как обычно, снова занимаешься пустяками. Неужели ты даже не хочешь выслушать послание, которое мне было так непросто доставить?

– От Пат?

– От меня. Но оно касается Пат.

– Ну?

– Это совет. Даю его ради твоего же блага. Каким-то образом – трудно поверить, но тем не менее – каким-то образом тебе удалось произвести впечатление на мою кузину. В Вашингтоне ввязался в драку и навалял силачу, который весил килограммов на десять больше тебя. На бедную девушку это, конечно, произвело впечатление – ничем иным ты бы не смог его добиться. Так вот – совет.

– Ну?

– Оставь девушку в покое, перестань надоедать ей и вести себя как идиот. Можешь не сомневаться – твое послание она не получила! Она уехала с кое-какими друзьями, я их сам не видел, но они подходят ей куда больше, чем ты. – Внезапно Харви замер. – Хотя подожди! Откуда ты знаешь, что она не получила телеграмму? А не потому ли, что она здесь? Да, что-то подсказывает мне – она тут, рядом. И думаю, что мне бы лучше увидеться с ней.

– А я думаю, что нет. Киллиан, откройте, пожалуйста, двери. Мистер Туайфорд покидает нас.

– У мистера Туайфорда, – возразил Харви, – нет такого намерения. Фарелл! – завопил он высоким голосом. – Прекратите эти глупости! Просто у Пат доброе сердце, вот и все. Не думайте, что она воспринимает вас серьезнее, чем я, только потому, что вы оказались с ней в постели.

Киллиан, не обремененный заботами о пальто, распахнул дверь. Кит подошел к Харви, голос которого поднялся почти до визга:

– Осторожнее, ты, дерьмо собачье! Нравится тебе или нет, но в этой стране есть законы. Если ты ударишь меня, ирландское отродье, тебе придется выложить кучу денег, чтобы избавиться от суда!

– Лупить тебя нет необходимости. – Кит посмотрел на мажордома. – Спасибо, Киллиан. Сделаем вот так...

Схватив надменного Харви за плечи, он развернул его лицом к улице. А потом, не дав своей добыче опомниться, сгреб Харви за шиворот и решительным пинком вышвырнул его за дверь, избавив таким образом от необходимости сделать хотя бы шаг, но едва левая нога Харви коснулась земли, как он неловко развернулся и шлепнулся на задницу.

Взяв у Киллиана пальто и шляпу молодого человека, Кит швырнул их на тротуар рядом с владельцем таким образом, что шляпа приземлилась на воротник пальто и не укатилась никуда дальше. Потрясенный, но не испуганный, Харви с трудом поднялся на ноги.

– Вот это было сущей глупостью! – визгливо закричал он. – Если я вызову полицейского...

Кит обратился к Харви с той же интонацией, с которой тот разговаривал с Киллианом.

– Только попробуй, парень, – и очутишься в ближайшей каталажке. В этой стране есть законы, как ты уже отметил. Ты ворвался в дом, куда тебя не приглашали, и ночь в камере, быть может, улучшит твои манеры.

– Если их вообще что-то может улучшить, – осмелился сказать Киллиан, прикрывая дверь. – Я знаком с копами из соседнего участка, и они-то знают, что я никогда не вру. И как я понимаю, сэр, вы ищете мистера Карвера и двух молодых леди?

– О, меня великолепно приняли. Я лучше поднимусь обратно.

Кит еще раз преодолел лестницу. В верхнем холле, все так же погруженном в сумрак из-за единственного газового светильника, Пат в одиночестве стояла у одной из закрытых дверей в южной стенке. Она стояла прямо и напряженно, прижимая руки к сердцу и с трудом переводя дыхание.

– Прости! – едва ли не шепотом начала она. – Это был Харви, и я слышала... хотя я не уверена, что же я слышала! Вы вроде подрались, да?

– Нет, никакой драки не было.

– Но ты его выставил?

– Точнее, выкинул. Он приземлился, как говорят американцы, на пятую точку.

– Я рада, что ты так поступил, Кит... и в то же время мне бы этого не хотелось! Ты обрел врага, и довольно опасного. Он этого не забудет. Он никогда ничего не забывает.

– Постараюсь пережить.

– Харви несчастный мальчишка. Он мечтал получать такой же доход, как Джордж Боуэн, его обеспечивает отец, он контролирует самые разные производства, от железных дорог до стеклодувного дела. Но у Харви таких возможностей нет; ему приходится одалживать, и поэтому он старается уязвить всех и вся. Я думаю, он еще удивит нас. Мы должны поговорить о нем.

– Да, есть вопросы, которые я хотел бы задать ему. Обсудим его попозже. А тем временем. Пат, что за хорошее известие от тебя? Нет ли тут кого-то, с кем ты хотела меня познакомить?

– Есть. И у нас все готово для знакомства. – Она кивнула в сторону гостиной. – Иди к камину, Кит. Кое-кто тут же к нам присоединится. Больше откладывать не стоит.

Он прошел в просторную комнату, оставив дверь приоткрытой. Подойдя к огню, Кит протянул к нему руки. Вслед за быстрым шепотком за дверью в комнату спокойно вошла Пат. А за ней в девственно-белом платье с синим пояском, без всяких украшений, если не считать нитку жемчуга и браслет блестящих белых камней в серебряной оправе на левом запястье, появилась Мюриэль Сигрейв.

– А теперь, Кит, – Пат отошла в сторону, – могу ли я представить тебя...

Кит уставился на них.

– Представить меня? – отозвался он. – Представить меня, ради всех святых? Я этого вообще не понимаю! Мне что – после всего, что случилось, надо второй раз представляться? Добрый вечер, Мюриэль. Что привело вас сюда в такое время?

Пышноволосая девушка посмотрела на него.

– Поскольку вы Кит, – ответила она, – боюсь, что именно я ничего не понимаю. Мы никогда не встречались, Кит. Но я благодарна за представившуюся возможность.

Хотя его уже осенило, он все же задал вопрос иначе:

– То есть вы не были днем у мадам Тюссо?

– Был ли у той женщины, что вы видели у мадам Тюссо, – показала она левое запястье, – такой браслет? С сапфирами, и довольно хорошими. Сегодня днем его на ней, может, и не было, но обладай она им, то могла бы надеть его, скажем, в субботу вечером в «Удольфо». Видели вы нечто подобное? Я так и думала! Это моя любимая вещь, поэтому я всегда держу ее при себе. Дело в том, Кит, что лишь мой облик принадлежит той, с которой вы недавно так часто встречались. Но я...

Кит щелкнул пальцами:

– Ну конечно! Я должен был сообразить, едва только вы вошли. Вы же другая! Из Мортлейка! Вы Дженни!

Поправила его Пат.

– Нет, Кит. Ты очень часто бывал прав, хотя тебя, как и Нигела, бросало из стороны в сторону – и просто снедает желание сказать, что твое самое недавнее убеждение было ошибкой. То есть обман, конечно, имел место. И если уж осуждать его, то я не меньше всех прочих достойна осуждения. Я до самого конца поддерживала его. Но, – она посмотрела на свою спутницу, – лучше ты сама ему все расскажи, ладно?

– Я – настоящая Мюриэль Сигрейв, – мягко сказала эта возникшая перед Китом женщина. – Урожденная Мюриэль Хилдрет. Я вышла замуж за Нига в апреле 68-го, после того как подарила ему надписанный экземпляр «Грозового перевала». Вплоть до возвращения Нигела из Африки я жила в Мортлейке под именем другой женщины и в ее облике. Но я настоящая Мюриэль; если будет нужно, это можно установить. Хотите с помощью вопросов по литературе устроить мне проверку?

– Как в воскресенье вечером в «Удольфо»? Или сегодня у мадам Тюссо?

– О чем я и говорю, Кит. Похоже, за тем обедом моя копия допустила несколько грубых ошибок по части книг. А сегодня в Музее восковых фигур она попыталась сделать вид, что они были всего лишь оговорками. О, я могу понять, почему она не захотела продолжать эту игру, да и сейчас не хочет! Мы планировали этот обман вместе, это правда, но оказалось, она не так нахальна, как я.

– Не говори так! – взмолилась Пат. – Просто вы вели себя по-людски, вы обе. Я говорила ей это раньше; теперь говорю и тебе. Если бы у других было столько смелости...

Это милое создание тяжко вздохнуло.

– Я не сожалею о том, что сделала, Пат. Я бы пошла на это снова – и с полным удовольствием. Не хочу показывать, как я горда собой, вот и все; я тоже порой испытываю угрызения совести, и ты это хорошо знаешь. – Она с улыбкой повернула голову. – Давайте же, Кит. Будьте добры, задавайте мне вопросы о какой-то книге или книгах. Возьмите те, о которых не упоминалось в предыдущих случаях, так что я не могла подготовиться. Может быть, какие-то книги куда ближе к нашему времени, чем романы миссис Радклиф или Монка Льюиса. В самом деле! Неужели я не могу заставить вас бросить мне вызов?

– Ну что ж! – Кит задумался. – Поскольку всем известно ваше пристрастие к волнующим романам в готическом стиле, с кое-какими заметными элементами мистики, вы, должно быть, читали «Холодный дом» мистера Диккенса.

– Приступайте к своим жутким обязанностям, мистер инквизитор! Спрашивайте!

– В «Холодном доме» среди действующих лиц есть персонаж, женщина, которая по своей воле прошла в снежную пургу двадцать одну милю, от Лондона до Сент-Олбани. Что это за персонаж?

– Леди Дедлок! – последовал ответ, столь же быстрый, сколь и правильный. – Я-то думала, что вы спросите об инспекторе Баккете и об убийце старого Талкингхорна. Что же до прогулок в снежную пургу, то нечто подобное мистер Диккенс и сам мог проделывать в начале 50-х, когда писал эту историю. Если то, что я слышала, правда, он в самом деле мог предпринимать такие прогулки. Но думаю, что сегодня их постаралась бы избежать даже самая крепкая девушка. Еще вопросы?

– Нет, спасибо. Я уже удовлетворен.

– Кит, что вы вообще думаете обо всей этой ситуации? Врожденная практичность Пат Денби снова дала о себе знать.

– Ты не думаешь, что первым делом он должен все услышать? – прервала она свою приятельницу. – Более того, это в принципе неверный подход. Раз уж в нашем распоряжении оказались апартаменты Джима Карвера, почему мы должны стоять как манекены в Музее восковых фигур? Горит камин, почему бы нам не придвинуть к нему кресла и не усесться? А затем мы сможем объяснить все, что случилось и как это случилось. Кроме, конечно, гнусной попытки убить Нигела. Давайте устроимся у камина – так мы будем чувствовать себя раскованнее и свободнее. Почему бы этого не сделать?

– Да, в самом деле!.. Тем не менее, Пат, похоже, твоего мужчину что-то крепко беспокоит. Кит, пожалуйста! Что вас волнует?

– Строго говоря, меня ничто не волнует, но...

– Но – что?

Кит внимательно рассматривал ее.

– Каждой черточкой, каждой интонацией, – сказал он, – вы настолько напоминаете свою дублершу, что я просто в шоке. Я верю, когда вы говорите, что настоящая Мюриэль Сигрейв – это вы... да и слова Пат подтверждают. Пока еще этой ситуации нет исчерпывающего объяснения. Скорее всего, мне придется ждать его. И тем не менее я не перестаю думать о двух небольших деталях этих обстоятельств... которые, как я теперь понимаю, доподлинные факты.

– Значит, две детали, Кит. Назовите их.

– Во-первых, как мне вас называть? Я могу обращаться к вам как к Мюриэль; вы и есть Мюриэль. Но я настолько привык воспринимать таковой ваше второе «я» или, по крайней мере, называть ее этим именем, что это будет вечно ввергать меня в смущение, пусть даже виной тому будет лишь моя тупая голова. Так как мне вас называть?

Подлинная Мюриэль Сигрейв вскинула запястье с браслетом.

– Джим называет меня Сапфир, – ответила она, – да и Пат практически приняла это имя. Мне нравится. Я даже горжусь им! Если это поможет, Кит...

– Это не просто поможет. Этого-то я и хочу. Впредь, мадам, и я, и последующие поколения будут знать вас под именем Сапфир. Согласны?

– С удовольствием. А теперь – вторая деталь?

– Пока подождем с ней, если вы не против, – прервал их мягкий голос Пат. – Первым делом, почему бы вам обоим не подумать, что стоит создать удобные условия, достойные человека? Одно кресло у камина уже стоит. Если Кит притащит и другие...

Кит придвинул еще два массивных кресла. Настоящая Мюриэль Сигрейв, ныне именуемая Сапфир, разгладив складки своего изысканного платья, расположилась в кресле слева от камина. Пат предпочла то, что в середине, а Кит – третье кресло, справа, в котором раньше сидела Пат. Она и заговорила первой.

– Если ты хочешь взять сигару, Кит, – предложила она, – то сейчас самое лучшее время для нее. Мне всегда нравилось, когда ты куришь, и уверена, Сапфир тоже не будет возражать.

– Конечно, не буду, – согласилась Сапфир, обращая на Кита лучи своего сияющего очарования. – Джим заядлый курильщик; достаточно посмотреть на этот стол. Да я и сама люблю сигареты, хотя сейчас при мне нет ни одной. Да, конечно, закуривайте.

– Сейчас, сейчас... – Кит задумался. – Если уж заговорили о Джиме – где он? Как недавно стало ясно, Джим испытывает глубокую заинтересованность во всем этом. Ты сказала, Пат, что он где-то поблизости и скоро присоединится к нам. Так не пора ли ему?

– Увидишь, он скоро появится! А пока – о чем у нас шла речь?

– Ты прервала дискуссию, дорогая, – напомнила Сапфир, позволив браслету скользнуть по руке безукоризненной формы, – как раз в тот момент, когда Кит собирался сообщить о своем втором пункте. А сейчас мы можем о нем услышать? Кит кивнул.

– Да. Но прежде, – сказал он, – я хочу задать один-два вопроса. Значит, вы и ваша напарница спланировали этот обман вместе? Вам предстояло играть ее роль, пока она играла вашу?

– Так и есть. Она видела Нигги, хотя по-настоящему никогда не встречалась с ним до того, как Нигел отправился в свое последнее несчастное путешествие по Африке, а я после отъезда Нигги встретилась с Джимом.

– Как долго вы готовили этот маскарад перед тем, как наконец взялись за него?

– Ну, ушло какое-то время. Мы начали обдумывать его, как только я получила известие из Африки, что Нигги найден, что он измучен, но живой и на первом же подходящем судне отправится домой.

– Ну и?..

– Ее жизнь в Мортлейке до того, как она потеряла сердце и голову из-за Нигги – тогда она знала его только на расстоянии, – была на редкость упорядоченна и не имела никаких сложностей. Обеспеченная, без родителей и даже без родственников, если не считать какого-то далекого отпрыска семьи в Кумберленде. Она жила одна и мужественно переносила все сплетни о себе. Она была не замужем, но опыта общения с мужчинами у нее хватало. В виде подготовки к обмену обликами к возвращению Нига...

– В виде подготовки?..

Лицо Сапфир напряглось. Поставив локти на ручки кресла, она наклонилась вперед, не отводя взгляда от Кита.

– Дело было не только в том, что нас никогда, абсолютно никогда не должны были видеть вместе на людях. И я, и она, обе мы должны были досконально изучить до мелочей все привычки друг друга, чтобы не допустить ни малейшей оплошности. Каждая из нас должна была обрести все черточки характера другой. И сколько бы это ни длилось, мы должны были полностью перевоплотиться – одна в другую. Понимаете, Кит?

– Да, понимаю. Вот мы и подходим.

– К чему?

– К последнему пункту. Я не перестаю удивляться тому потрясающему представлению, которое сегодня она дала в Музее мадам Тюссо!

– Удивляться?

– Ваша копия, Сапфир, почти убедила меня, что она является оригиналом, что, вне всяких сомнений, она и есть Мюриэль. После такой тщательной и продуманной подготовки я не удивляюсь, что она смогла безошибочно скопировать ваш почерк, когда расписалась на обложке каталога; Нигел сам поклялся, что он подлинный. Что касается повседневной жизни, если оставить в стороне вопрос об эмоциях, обе вы должны были научиться подражать друг другу. Но... – Кит встал и, положив правую руку на край каминной полки, посмотрел вниз. – Вы сказали мне, что она «прикинулась», будто ошибки относительно «Удольфских тайн» и «Монаха» были всего лишь оговорками, – продолжил он. – Но пока она не повернулась к восковым фигурам, вы в разговоре с ней поправляли их?.. Нет, это не проходит!

– Я этого не делала, Кит. Но тем не менее почему вы говорите, что это не проходит?

– Если ошибки были искренними, подлинными, Сапфир, откуда она могла знать, что это ошибки, и поправлять их? Затем, без посторонних просьб исправляя их, она совершенно правдоподобно добровольно сообщала информацию из другого романа миссис Радклиф. Сложности накладывались друг на друга, окончательно запутывая нас, хотя... Ну конечно! – внезапно спохватился Кит и с силой ударил кулаком по каминной полке. – Это снова моя тупоголовость! Вот не повезло! Есть объяснение, которое я просто обязан был увидеть!

– Что за объяснение? – спросила Пат.

– Ты! – бросил он.

– Я?

– Как я уже замечал, Цирцея, – Кит не отводил от нее взгляда, – в художественных произведениях ты помнишь точно те же детали и подробности, что и я. Ты замечала те же ошибки, когда она их делала, и знала, что я тоже обращал на них внимание. Все же я думаю, что после обеда в «Удольфо» ты уговаривала ее сказать Нигелу правду, потому что Сапфир изъявляла желание во всем признаться. Ты говорила подмененной жене, что я очень серьезно подозреваю ее?

– После обеда, Кит? В то время я никак не могла сказать ей, в чем ты ее подозреваешь; я сама этого не знала.

– А попозже?

Слегка порозовев, Пат замялась:

– Н-ну... я вовсе не горжусь своей ролью в этой истории! Поздно вечером, когда мы совершенно уверились, что Нигел поправится, и уже собирались расходиться, у меня состоялась еще одна встреча с ней. И снова я просила ее – кончай...

– Ты сказала ей?..

– Нет, Кит, – заверила его Пат. – Я никогда даже не намекала ей, что ты подозреваешь ее, будто она занимает место другой женщины. Тогда ты еще не упоминал о тех ее ошибках. Но я-то заметила их и знала, что ты тоже должен был обратить на них внимание. Когда я поправила ее, она спросила, есть ли в каком-то из готических романов имя, похожее на то, что она неправильно приписала «Удольфским тайнам».

– И ты вспомнила «Лесной роман»?

– Боюсь, что вспомнила его я, – отозвалась девушка в серебристом платье. – Она быстро соображает и вообще прирожденная актриса; она пустила в ход эту информацию позже. Я же сказала всего лишь, что вы можете испытывать по отношению к ней серьезные подозрения – и одной этой причины достаточно, почему она должна все рассказать Нигелу. Но она молила дать ей еще немного времени, чтобы собралась с мыслями, и я сдалась. Можете ли вы когда-нибудь простить меня за то, что я соблюдала свое обещание хранить тайну?

– Если больше нечего прощать, малышка, то наши будущие отношения станут просто идиллическими.

– Вы знаете – прощать есть что, и довольно много. Но давай сейчас не будем это обсуждать. Давайте припомним, как вы собрали воедино все доказательства. Большинство ваших аргументов попали почти в десятку; были и такие точные попадания, что вы прямо напугали меня. – Сапфир поднялась на ноги и, стоя лицом к Киту, выразительно ткнула в его сторону указательным пальцем. – И вот еще что, – заявила она, – пусть и святые, и грешники смотрят на человека, который упорно называет себя тупоголовым!

– Каковым я и был – и мы должны это признать.

– Мы должны? То есть как?

Кит живо припомнил тот момент, когда эта обаятельная физиономия сегодня днем смотрела на него.

– Как выяснилось, ваша копия сегодня сделала из меня полного идиота. В ресторане у Тюссо она клятвенно заверила в своей подлинности, сказав с непререкаемой серьезностью: «Мюриэль – это я». И этот тупоголовый растяпа, ваш покорный слуга всей душой, вплоть до мозга костей почувствовал, что она говорит правду. Ну можно ли допустить большую ошибку?

Сапфир снова посмотрела на него.

– Вы зря клевещете на себя, – успокоила она Кита. – Потому что в этом одном слове вы услышали чистую правду. Понимаете ли, Кит, ее тоже зовут Мюриэль.

Глава 15

– Господи, еще одна? Две Мюриэли? Сапфир повела хрупкими плечами:

– По крайней мере, в этом нет ничего странного. Ее полное имя – Мюриэль Дженнифер Вейл. В детстве ее стали звать Дженни, потому что это легче произносить. И как говорят, каждый человек где-то имеет двойника. Вот она – мой двойник.

– Но!..

– Конечно, я никогда не училась вместе с ней, – резко сказала Сапфир. – Две школьницы, похожие как две капли воды... о них стали бы говорить далеко за пределами школы. С другой стороны, двойники могли прожить – и так чаще всего и бывает – свою жизнь, никогда не встретив свою копию и даже не узнав о существовании друг друга. И такая судьба, скорее всего, ждала бы Дженни и меня, не возникни нынешняя ситуация.

– То есть вы можете объяснить ее?

– Во всяком случае, у меня это лучше получится, не так ли? Нигги – я была единственной, которая называла своего мужа Нигги, а не Нигел, пока Дженни этому тоже не научилась, – отправился в Африку еще до того, как я с ней встретилась. И я должна рассказать вам, что случилось – когда, как и почему.

Сапфир сделала паузу. Кто-то подергал за ручку двери в гостиную, и она открылась. Все трое вздрогнули, когда на пороге возник и резко остановился Джим Карвер, облаченный в вечерний костюм.

– Прошу прощения, – извинился он. – Похоже, что мне пришло время наконец возникнуть. Но надеюсь, я никому не помешал. Кит, старый конокрад, как ты-то поживаешь?

– Не могу жаловаться, Джим.

– А не была ли несколько минут назад какая-то стычка внизу? – Джим перевел взгляд с Сапфир на Пат. – Не говоря уж о столкновениях военных лет, которые не считаются, мы с Китом не раз стояли спина к спине в драках, когда уж никак не могли избежать неприятностей. Так, Кит?

– Я точно помню только одну стычку: ту ночь в Монтгомери, Алабама, когда ты пришел мне на помощь против троих громил, которые покушались на мой бумажник.

– А я помню и другие. Но не стоит воскрешать старые тени; и в твоей и в моей жизни с ними покончено. Ну, мой британский брильянт, – обратился он к Сапфир. – Рассказала ты ему то, что собиралась?

– Нет, Джим. Как раз готовилась рассказать. О нас.

– О, чтоб меня! – Джим хлопнул кулаком по лбу. – Еще раз прошу прощения; я снова помешал. Ведь знал, что забуду кое-что. Этот дьявольский гейзер в ванной... обратите внимание, что я произношу это слово как «ге-ейзер», а не как «га-айзер», как дома... эта чертова штука взорвется, если не привести ее в порядок. Прошу прощения! Через минуту вернусь!

Он выскочил, прикрыв за собой дверь. Сапфир сидела с раскрасневшимся, словно от внутреннего жара, лицом. Но, глядя на звезды и скрещенные полосы флага, висевшего над камином, она заговорила тихо и спокойно:

– Бедный Джим! От остальных конфедератов, что обосновались здесь, я слышала, что он никогда, ни разу и глазом не моргнул даже под самым плотным огнем.

– Более чем верно. Джим отнюдь не выставлял напоказ свое геройство. Он терпеть не мог, когда в него стреляли, как он однажды мне признался; просто иногда не остается выбора, кроме как стрелять в ответ. Он цитировал Веллингтона при Ватерлоо: «Не прекращайте огня, джентльмены; посмотрим, кто выдержит дольше». Батарея Джима вела чертовски мощный огонь.

– И все же он развернулся и удрал... даже не извинившись, – нерешительно сказала Сапфир, – как только услышал... как только услышал.

– Любой человек сделал бы то же самое, – заверила ее Пат, – после твоих слов. И если ты собралась входить в детали?..

– И вовсе я не собиралась. Мне нравится делать такие вещи, а не болтать о них. Впрочем, не важно! Вся эта запутанная история должна вернуться к своему началу. – Хотя лицо Сапфир затуманилось, она без промедления обратилась к Киту: – Когда я вышла замуж за Нига, то честно думала, что любила его. Или давайте скажем так – я обожала его и искренне верила, что люблю, хотя вряд ли понимала смысл этого слова.

Разговаривая, она снова села. Кит, взяв с центрального стола пепельницу и пристроив ее на каминной полке рядом со своим креслом, тоже сел. Он вытащил портсигар и, получив разрешение своих собеседниц, отрезав кончик сигары, раскурил ее. Сапфир решительно наклонилась вперед:

– Словом, брак оказался достаточно приятным. Мне нравилась жизнь с Нигом, в те краткие периоды, что выпадали нам между его очередными экспедициями. Всего этого я и ждала, и меня это полностью устраивало. Не случись ничего больше, я бы и сегодня благополучно существовала в этакой полу-Аркадии. Но Ниг поднялся на корабль и отправился в очередное, самое далекое путешествие. А затем... на одном из музыкальных вечеров миссис Пеннистон, куда я пришла вместе с Грейс Фенвик, я встретила Джима. К тому времени он уже жил в Англии. В тот день, прежде чем представить его, миссис Пеннистон рассказала мне, что он родом из аристократической бостонской семьи и, кроме того, известный офицер из числасеромундирников Джефферсона Дэвиса. Она предупредила, что я никогда не должна упоминать о его происхождении из Новой Англии или спрашивать его об этом. Куда тактичнее относиться к нему как к одному из тех южных аристократов, которые до конца хранили верность своему флагу... Джим мне понравился с первого же взгляда, и я ему тоже; он спросил, можем ли мы снова увидеться. Я понимала, что не должна поощрять его, но дала согласие. Только прошу вас, помните, что сначала я воспринимала его или считала, что воспринимаю его лишь как романтическую фигуру изгнанника. Мы встретились и продолжали встречаться; казалось, что это было предопределено судьбой. И прошло не так много времени... не так много...

– Сапфир, в самом деле! – запротестовала Пат, когда пышноволосая красавица снова запнулась. – Мы знаем, что ты хочешь сказать! Так почему бы тебе просто не произнести это?

– Потому, – вскинулась Сапфир, – что я стараюсь не произнести ни единого слова, которое могло бы смутить или расстроить Джима, услышь он меня! Но я ничего не могу поделать с собой, ну просто ничего! Мне доводилось читать о так называемой великой страсти, но до сих пор я была уверена, что она – всего лишь прекрасный сон, как и много подобных мечтаний. Могла ли я при таких взглядах в самом деле представить, что в моей душе и сердце разразится такой шторм, который закрутит и унесет меня?.. Я не защищаюсь, Кит, а хочу найти объяснение. Но вы-то знаете, что эта мечта может стать правдой, вот и моя мечта стала реальностью. Такой же опыт, только с. другим мужчиной, уже обрела Дженни Вейл, о которой теперь я должна рассказать. И вместе с тем вывести на сцену Пат.

– Не лучше ли будет, – спросила Пат, – если эту часть истории расскажу я?

– Нет, спасибо. В этом нет необходимости.

– Значит, и Цирцея участвовала... – подсказал Кит.

– Именно с Пат я была в одной школе, что бы потом она ни говорила, – уже не столь эмоционально сказала Сапфир. – Мы с Пат были в школе мисс Дакс в Кенте, а Дженни посещала какую-то академию в Хайгейте. В то время мы с Пат были лучшими подругами. Но потом мы как-то отдалились друг от друга, такое часто случается. Пат просто ненавидела так называемый beau monde, в котором по настоянию моих родителей – генерала Хилдрета и его леди – мне приходилось проводить много времени. Пути наши пересекались редко, хотя от случая к случаю мы все же встречались. Пат не была у меня на свадьбе; она не смогла. Насколько я знаю, в то время она в обществе тети Аделаиды путешествовала по Канаде и Соединенным Штатам. Там она и встретилась с вами, Кит. Но пока вы не имели отношения к этому повествованию.

– Хотя Пат имела!

– Ну, в некоторой степени. Видите ли, Пат, как и я, никогда не встречалась с Дженни Вейл и даже не слышала о ней – вплоть до этого случая, который произошел в конце лета. Нигги отбыл в конце весны, а я уже была занята Джимом. – Сапфир посмотрела на Пат. – Если ты не против хотя бы вкратце описать эту встречу, я ухожу от рассказа, потому что он уж слишком действует на меня.

– Ну, Пат? – обратился к ней Кит. – Значит, чисто случайно вы встретили эту талантливую Дженни. Когда, где и как?

Пат тоже напряглась.

– Как-то днем в июле 68-го. На вокзале Юго-Западной железной дороги.

– И дальше?

– Проводив друзей, которые ехали в Борнемут, я повернулась, чтобы уйти. Здесь же в ожидании поезда стояла женщина, в которой я узнала свою старую подругу. Я знала ее как Мюриэль и окликнула по имени. После того как она вышла замуж, мы не виделись. Я сказала: «Приве-ет, Мюриэль, что ты здесь делаешь?» Об отъезде Нигела много писали, и я спросила, какие от него новости. Эта странная женщина, – продолжила Пат, – сказала, что я ошиблась. «Если вы не Мюриэль Хилдрет, которая с некоторых пор Мюриэль Сигрейв, – сказала я, – вы абсолютное подобие ее; даже говорите вы точно как она». Женщина повторила, что я ошиблась. Но она производила такое приятное впечатление, была так дружелюбно настроена, что ее стараниями я избавилась от ощущения, что вела себя как идиотка. «Думаю, что понимаю вас, – сказала она. – Похоже, что нам выпала удачная встреча. Не хотите ли пойти выпить чаю?»

За чаем у нас и завязалось настоящее знакомство. Она спросила, не моя ли подруга – та девушка, которая вышла замуж за мистера Сигрейва, знаменитого путешественника. Как-то вечером в опере, рассказала она мне... в апреле, как она припомнила... словом, Дженни в одиночестве пошла в «Ковент-Гарден» на «Фауста». В ложе (сама она сидела в партере) она увидела копию самой себя в сопровождении мужчины, о котором ей позже сказали, что это Нигел Сигрейв. Ты помнишь этот вечер, Сапфир?

Та кивнула, приподняв обнаженное плечико.

– Конечно, помню, – сказала Сапфир Киту, – хотя в то время мне ничего не врезалось в память. Как правило, я никогда не таскала Нига в оперу. Единственная музыка, которая ему нравилась (если вообще ее можно назвать музыкой), – это громовой хор мужиков с пивными кружками или сентиментальные баллады в сопровождении пианино. Но «Фауста» он признавал; ему нравился Мефистофель. Тут-то и начинается моя настоящая история, которую я отчетливо помню. Эта талантливая Дженни, как вы совершенно правильно назвали ее, сказала Пат: «О, как я хотела бы встретиться с миссис Сигрейв! Как вы думаете, могу ли я отважиться пригласить ее? Или она удостоит меня приглашения к себе?» Истина выяснилась только позже. Дженни никогда не интересовала, Кит, встреча со мной. Целью, которую она поставила перед собой, был Ниг.

– Сразу же после того, как она один раз увидела его в опере?

– Сразу же после того, как она один раз увидела его в опере. Ну, Пат нашла меня и рассказала о встрече на вокзале. Можете не сомневаться, что я поразмышляла над этой ситуацией. Затем отправилась в Мортлейк и представилась.

– То есть вы сделали первый ход, Сапфир?

– Именно. Меня разобрало любопытство. И кроме того! Меня все еще беспокоило, что я по уши влюбилась в Джима, и я пыталась избавиться от этой влюбленности, пока еще мы не стали любовниками. И подумала, что встреча со своей копией может отвлечь внимание, как-то увести в сторону.

– Но не увела?

– Не стала тем отвлечением, которое я себе представляла. Мы с Дженни сразу же без труда нашли общий язык, так же как Дженни и Пат. Дженни мне очень понравилась и нравится до сих пор, хотя это ужасно странное чувство, как у человека в рассказе Эдгара По, который встречает самого себя. Когда мы договорились не терять друг друга из виду, она предположила, что мы обе можем оказаться в сложном положении, если станет известно, что две женщины, похожие как две капли воды, являются подругами или даже просто знакомыми. Поэтому мы и не показывались в свете. По мере того как шло время...

– Шло время... ну и?..

– Оно стало очень тревожным. Сначала, когда от Нигела не приходило вестей, я особенно не беспокоилась. Африка далеко, сообщения волей-неволей идут медленно. Но когда и его агент в Найроби перестал получать известия из глубинной части страны, ситуация обрела совсем другой характер.

Еще до наступления этого тревожного времени мы с Дженни встретились несколько раз. Встречи проходили в такой тайне, словно мы занимались чем-то недостойным. Раз или два с нами была и Пат. Но, как правило, мы вели беседы тет-а-тет, которые и стали признанием в доверии друг к другу. Хотя на первых порах мы говорили не очень откровенно (тогда мы ни о чем не говорили открыто), обе мы стали осознавать, что к чему. Я должна была предать роман с Джимом, который уже достиг уровня полной интимности. Она тоже отпускала предательские замечания. «Ты предположи, только предположи... – однажды шепнула она, – что я испытываю такую же страсть к твоему отсутствующему мужу. Ты будешь ненавидеть меня?»

– На что вы ответили...

– Когда я ответила «нет», именно это я и имела в виду. По природе я не сторонница многомужия, Кит. И ни одна женщина в моем положении не может вести себя как собака на сене. Я могла бы сказать «как сука на сене», если бы это не давало простор неправильному толкованию.

Сигара Кита потухла. Он бросил ее в камин.

– Но когда вы обе решили, что Нигел пропал...

– Восприняли мы это очень плохо. Вы же знаете, я обожаю Нигги. Да, я обошлась с ним ужасно... как только женщина может обойтись с мужчиной, которому она дала клятву. Но я-то любила его. И тем не менее...

– И тем не менее...

– В самой глубине души, Кит, я никогда не верила, что Нигги может погибнуть. Я верила в его удачу, которая никогда не подводила его и не должна была подвести сейчас. Я думаю, она тоже так считала. И прежде чем возник вопрос о его исчезновении, Дженни озвучила другую фантазию. «Предположи, только предположи, – сказала она, – что мы с тобой поменялись местами. Ну не потрясающе ли это будет?» В облике Мюриэль Дженнифер Вейл, объяснила она, я смогу жить в Мортлейке. Смогу общаться с Джимом, сколько захочу, или отправиться в Лондон и быть с ним, пока она будет уделять время Нигги в «Удольфо».

Я обдумала это предложение или, точнее, вообразила, будто я его обдумываю, – сумасшедший вариант идеи «Давай представим». Не сомневаюсь, что Дженни считала точно так же. В течение того беспокойного времени я не знала, что и думать. Пока...

– Пока?

– А теперь, Кит, – правда о том, как две совершенно здравомыслящие женщины стали – по крайней мере, в глазах миссис Грунди^[156] – двумя совершенно потерянными личностями, такими обманщицами, которых не существовало на Божьей земле.

Мы благополучно добрались до начала 69-го года. До меня дошли известия из Африки, что Ниг найден и, немного оправившись, двинется домой. Я написала Дженни записку, сообщила новости. Она ответила телеграммой с просьбой сразу же прибыть в Мортлейк. Я приехала к ней под покровом темноты. Мы заговорили сразу же, как только она меня встретила на пороге. «Разве ты не видишь, что мы сможем это сделать? Сможем сейчас, и ни одна душа не догадается!»

– Хотя вы этого не хотели?

У Сапфир был жалкий и горестный вид.

– Как ни стыдно признаваться, но я-то хотела... О, как я хотела! Но внешне артачилась и протестовала. «Ты видела Нига только один раз, – сказала я, – да и то издалека. Скорее всего, ты не можешь быть уверена в своих чувствах». – «В них-то я не сомневаюсь, – сказала она. – Я-то уверена. И более того, получив такую возможность, думаю, что заставлю его чувствовать по отношению ко мне то, что я испытываю к нему».

Продолжая подыскивать возражения против замысла Дженни, я перешла к практическим трудностям. Ведь ей придется обмануть не только Нига. Она должна будет убедить моих родителей, с которыми я достаточно часто вижусь, а также самых близких друзей, которые более чем хорошо знают меня. И если я возьмусь играть эту роль, мне придется убеждать и ее друзей тоже.

И, кроме того, напомнила я ей, этой игре рано или поздно придет конец. Нам обеим придется все рассказать Нигги, пусть даже никто другой ничего не узнает. Дженни согласилась, сказав, что не стоит раньше времени создавать себе трудности. Она заверила меня, что все можно организовать, если правильно продумать и спланировать. Словом, даже возражая, я понимала, что соглашусь с ней. Так вот мы и начали строить наши планы.

– И по большому счету, – сказал Кит, – она добилась успеха.

– О, более чем добилась. Как Мюриэль Сигрейв, она заставила моих родителей прийти к выводу, что наконец-то я стала той дочерью, которую они всегда хотели видеть. Она заслужила откровенную похвалу моего отца, о которой я могла только мечтать. Последним местом службы отца был Крым, где он командовал бригадой перед тем, как уйти в отставку; отец верит, что именно он обеспечил победу в битве при Ин-кермане. Дженни...

– Она поддерживала это его убеждение?

– Она поощряла и ободряла его. Уговаривала его снова и снова рассказывать эти старые истории и каждый раз зачарованно слушала его. Она заботилась об обоих родителях, она была предана им куда более, чем настоящая дочь. Это тоже шло на пользу образу. У вас есть какие-нибудь вопросы, Кит?

– Да. Как вы все это рассказали Джиму? Сапфир сделала глубокий вдох.

– Я рассказала ему все, от альфы до омеги. Вот здесь, в этих комнатах, как-то вечером, когда сложился благоприятный момент. Уже после того, как я утвердилась в Мортлейке как Дженни Вейл. Он начал звать меня Сапфир, пока я продолжала оставаться Мюриэль Сигрейв, так что не было смысла менять имя, да и никогда не возникало необходимости менять наши привычки.

– Ну хорошо. А что подумал Джим?

– Мы еще вернемся к этому, если вы не против, – предложила эта очаровательная женщина и замялась, приложив указательный палец к виску. – Первым делом, Кит, давайте ясно представим себе ситуацию, которая существовала в конце прошлой недели – ранним вечером в пятницу, 29-го числа, когда вы прибыли в отель «Лэнгем». Этот маскарад шел (без сучка и задоринки, как выяснилось) с лета. Дженни была поглощена мыслями о Нигги, я – о Джиме. Мы с Дженни договорились, что будем держаться в отдалении друг от друга, хотя порой мы все же общались; случалось, Пат видела то одну, то другую из нас. Могли возникнуть непредвиденные обстоятельства, но мы считали, что справимся с ними. – Сапфир посмотрела на Пат: – Ну и историю мы закрутили!

– Это точно, закрутили! – согласилась Пат, избегая взгляда Кита. – В соответствии с этой историей или выдумкой, я никогда не встречала Мюриэль Сигрейв. Да, я знала «Дженни», которая училась в школе с Мюриэль. Мы худо-бедно создали фантом Дженни, но фамилии ее никогда не упоминали. Она всегда была как бы за кулисами, скрыта от глаз. И случись какая-то неприятность, накладка, ее можно было списать упоминанием этой невидимой Дженни. Вот такой был замысел, Кит.

– Чертовски хитрый и ненужный! Вам не кажется?

– Давайте признаем, что эта выдумка была не очень умна; но у нас не было необходимости уж очень тщательно прорабатывать ее. – Пат по-прежнему избегала его взгляда. – Но вот любовь обоих этих милых созданий была глубоко продумана, и я не могла отвергнуть или осудить их чувства. В конце лета, когда Сапфир собралась рассказать тебе...

– В конце лета, Кит, – объяснила Сапфир, разглаживая юбку на коленях, – вы написали Нигу. Среди всего прочего вы сообщили, что, скорее всего, остановитесь в Лондоне по пути в Италию, где собираетесь провести зиму. Ниг рассказал Дженни, которая в то время играла в «Удольфо» роль любящей жены, а уж она сообщила в записке мне эту информацию. Я, в свою очередь, рассказала о ней Пат, которая несколько дней спустя нанесла мне визит. Но вы не сообщили о дате своего прибытия и только за сутки до появления прислали Нигу телеграмму.

– Вот с этого момента я весь внимание!

– Во время пребывания в Мортлейке в своем подлинном образе, – напряженно продолжала Сапфир, – моя копия посещала город только случайно. А вот я в роли Мюриэль Дженнифер Вейл бывала в городе куда чаще; так мне было легче видеться с Джимом. Наша настоящая Дженни могла останавливаться в гостинице «Корт-отель», довольно шикарном заведении, хотя кое-кто считал его интерьер излишне кричащим и броским. Эта Дженни, – коснулась она лифа, – предпочитала «Лэнгем». Поскольку они выбрали это место несколько лет назад, мой отец, бывая в городе, всегда предпочитал останавливаться в нем. Должна признаться, что до замужества мы с матерью тоже как-то провели вечер под его крышей: только один вечер и не допоздна. Я не сомневалась, что, если я появлюсь здесь как мисс Вейл, никто не обратится ко мне как к мисс Хилдрет или миссис Сигрейв. Никто и не обращался. К вечеру последней пятницы моего очередного визита я провела в «Лэнгеме» больше двух недель...

– Дженни знала об этом?

– Нет, Кит. Мы не отслеживали передвижения друг друга; я бы сказала, что мы вообще не поддерживали связь, кроме как случайными записочками. У нее не было никаких оснований предполагать, что я где-то рядом с «Лэнгемом»; она считала, что меня почти всегда можно найти в сельской местности. Но Пат знала.

В «Фейрлаунс», ее доме в Мортлейке, Дженни наняла постоянную горничную, и там жила главная кухарка, пожилая вдова с астмой по фамилии Онспид. Она видела меня вместе с Дженни. Я думаю, она догадывалась, что произошел обмен местами. Но она не позволила себе ни мельчайшего намека; она была слишком предана Дженни, или мне, или нам обеим. Преданная Онспид руководствовалась внушенными ей инструкциями. Если во время моего отсутствия, когда я пребываю в Лондоне, сюда придет письмо для меня на гербовой бумаге, которой пользуются Сигрейвы, то, значит, послание важное. И она должна тут же переслать его в отель «Лэнгем».

– Очень хорошо. И вот в пятницу днем ко времени чаепития кто еще мог появиться в «Лэнгеме» с письмом в руках, кроме самой Онспид?

– Эта паршивая почтовая марка в одно пенни за пересылку, сказала она мне, появилась во времена ее юности, и она по-прежнему ей не доверяет. Она было взялась лично доставить мне письмо, как только оно появилось, но ее лишил сил очередной приступ астмы. Что же касается горничной или другого такого посланца, она и этим дешевкам не доверяет! И теперь она оправилась. Так что Онспид, прошу прощения, набрала хорошую скорость^[157]. Вручив мне письмо, она присела в глубоком книксене, и не успела я вскрыть его, как горничная исчезла.

– Письмо от Дженни? – спросил Кит.

– Конечно! – подтвердила Сапфир, снова заволновавшись. – Она потратила время, сидя над письмом. Новости, которыми она должна была поделиться с Нигом, пришли 15-го числа. Кит Фарелл, лучший друг Нига, плывет на «России» и рано утром в пятницу, 29-го, прибудет в Ливерпуль. В Лондоне Кит Фарелл остановится в «Лэнгеме», где Ниг надеется встретиться с ним в пятницу вечером перед обедом, на котором она, мой двойник, обязательно должна присутствовать. Обилие разных дел не позволило ей встретиться со мной до субботы, когда она решила, что может взять экипаж моих родителей и навестить меня в Мортлейке. Хотя это не было очень уж спешно, Дженни все же решила, что мы должны встретиться и обсудить ситуацию. И вы понимаете мою личную дилемму, Кит?

– Отлично понимаю.

– Я должна была сложить вещи и немедленно покинуть отель. Что делать, если я в присутствии Нига лицом к лицу встречусь со своим подобием. Рано или поздно, как я ее предупреждала, этот маскарад должен будет подойти к концу. Конечно, – с трудом сглотнула Сапфир, – я могла устроить открытый взрыв, так сказать организовав общую встречу в «Лэнгеме». Но я не железная женщина, я обладаю чувствительностью. И потом – кто же я такая, если не смогу сдержать слово, пусть даже и участвую в обмане? Дженни завтра может быть в Мортлейке. Очень хорошо. Я должна быть там, чтобы встретиться с ней. Я укладывала свои вещи, когда в отель явилась Пат. Она рассказала мне о Ките Фарелле из Вашингтона, который, без сомнения, и был другом Нигела, и еще о том, что она испытывает к нему. И вот тут-то я и выдала ей новости. Она почти ничего не сказала; хотя пока она ничего не может предсказать, она этим же вечером должна присоединиться ко мне в Мортлейке. Затем она покинула меня, с опозданием осознав – как я потом узнала, Кит, – что в дверях она прошла мимо вас.

– Пока все верно, – вмешавшись, Пат обронила несколько слов. – Если ты сейчас собираешься спросить, Сапфир, объяснила ли я Киту, почему я убежала от него в Вашингтоне и вроде бы забыла его?..

Похоже, Сапфир была шокирована.

– Силы небесные, дорогая, ничего подобного я и не собираюсь спрашивать! Я только рассказываю, что случилось. Когда я отбывала, ты, должно быть, уже была наверху в своем номере. Я оставила записку Джиму, который собирался зайти ко мне, и сказала, что мне пришлось неожиданно отправиться домой. Джим пришел; ему сообщили, что я уехала, и передали мою записку. Выходя из гостиницы, он в малом зале увидел зеркальное отражение меня, которую охранял эскорт с густыми усами. Не забывай, что Джим знал всю эту историю; ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы сообразить, кто эта другая женщина. Тем не менее, как потом он рассказал мне, ему пришлось пережить несколько весьма неприятных секунд. Джим не мог понять смысла моего послания. Я, его Сапфир, никогда раньше не вела себя подобным образом и, разреши мне сказать тебе, никогда впредь не собираюсь! Он взял кеб. Ему казалось, что он несколько часов – так в самом деле могло быть – заставлял кебмена ездить взад и вперед, подъезжать и отъезжать, чтобы всегда быть в виду отеля. Он чувствовал, что тут должна быть какая-то ошибка. Наконец он снова зашел в «Лэнгем»; нет, никакой ошибки не было. Тогда он сел на Юго-Западный до Мортлейка и ночь пятницы провел со мной в «Фейрлаунс».

Кит воспользовался случаем задать важный вопрос:

– Сапфир, вечер субботы он тоже провел там? И надеюсь, воскресенье тоже?

– Нет. – Она замялась. – Джим часто проявлял такую деликатность... порой даже чрезмерную, что мне не нравилось. Дженни обещала навестить меня в субботу. Что же до Пат, то она сказала, что может завернуть ко мне в эту пятницу вечером. Джим считал, что ему лучше вернуться в город в субботу утром.

– Да?

– Как вы хорошо знаете, Кит, Пат до субботы не появлялась. Но она села на более поздний поезд, чем собиралась, и, когда она появилась, Дженни погостила и уже уехала. Трясясь в карете моих родителей по сельской местности, Дженни довела себя до ужасного состояния. Ну и сцену мы пережили, какой взрыв! Теперь-то она сказала, что дело не терпит отлагательств. Вот уже несколько дней, заверила меня Дженни, Ниг явно дает понять, что не верит, будто она – его жена. Дженни не может понять, в чем дело; она говорит, что не допустила ни одной ошибки, но клянется, что все так и есть; она клянется, что Ниг для нее прозрачен, как стекло.

– Вы ей дали какой-то совет?

– Да, но без толку. Я сказала, что пришло время кончать эту комедию и мы должны все объяснить Нигу, чего бы нам это ни стоило. Дженни и слушать не хотела. Она была уверена, что справится с ситуацией, но ей необходимо чуть больше времени. С чем она и отбыла. Как я потом слышала, когда она вернулась в Боддингтон, Ниг сел на дневной поезд в Лондон. Как хорошая дочь, она провела вечер субботы в доме моих родителей.

Сапфир задумалась.

– Это почти все, Кит. Как только в субботу Пат возникла у меня на пороге, я выслушала все подробности, как вы с ней снова соединились – и что последовало потом. Пат спросила, может ли она и вам рассказать эту историю. Я сказала, что мое разрешение не заставит себя ждать, но уточнила, что она должна получить разрешение и у Дженни. Я очень надеялась, что ей удастся убедить Дженни все рассказать Нигу. Вечер субботы Пат провела в «Фейрлаунс». Она в самом деле предприняла попытку убеждения, похоже, перед тем, как бедный Ниг чуть не расстался с жизнью. У вас есть какие-то замечания или предложения, Кит?

– Пока только одно. Давайте подумаем о Джиме Карвере. Сапфир не просто встала. Она рывком вскочила. Ее колотило, она разрывалась между страстью и отчаянием.

– Да, давайте подумаем о Джиме! Нет ни малейших сомнений, что я люблю его, хотя и он может быть совершенно прозрачен; и он будет повсюду разбрасывать деньги. Ну, что теперь, Пат?

– Если ты позволишь, – рискнула сказать Пат, – признаюсь, кое-что приводит меня в удивление. Если Джим, родом с Севера, стал отщепенцем и предателем, каковым его многие считают, как у него могут остаться деньги, чтобы их разбрасывать? Ведь их должны были изъять у него или что-то с ними сделать... не так ли?

Сапфир, полная торжества, объяснила ей:

– Да, дорогая, они могли это сделать, но у Джима в Бостоне осталось несколько друзей, и одним из них был старый сучок, адвокат мистер Эверсли, который вел его финансовые дела. Еще до того, как на Джима обрушилась волна враждебности, мистер Эверсли посоветовал ему перевести деньги за границу, лучше всего в Англию. Джим отказался. Он отправился на Юг и присоединился к Конфедерации, потому что несколько лет изучал тактику использования артиллерии. У него уже был счет в каком-то банке в Уильямсберге, в Вирджинии. Ты следишь за мной, Пат?

– Да, конечно. Но...

– И перед тем как Джим стал жертвой всеобщей враждебности, мистер Эверсли, не сообщая ему, поскольку мой янки-конфедерат мог пойти по стопам Дон Кихота, перевел все его средства на счет Джима в банке Хуксона здесь, в Лондоне...

– То есть к концу войны...

– То есть к концу войны его положение оказалось не таким плохим, как можно было подумать. Благодаря благотворному обману мистера Эверсли и амнистии офицерам Конфедерации, Джим мог полностью контролировать все свои деньги в Англии. Он купил плантацию рядом с Чарлстоном в Южной Каролине. Через год-два он начал путешествовать по Европе и по прошествии времени осел здесь. – Она уставилась на него карими глазами. – Несколько минут назад, Кит, вы спросили, что Джим думает об этом веселом маскараде.

– И вы мне не ответили.

– А теперь я вам расскажу, – вскинулась Сапфир, едва не сорвавшись с места. – Джим хотел, чтобы все открылось, вот в чем дело. Он попросил меня выйти за него замуж; он потребовал, чтобы я развелась с Нигом. Но из этого ничего не получится.

– Почему не получится?

– Потому что, не говоря уже о неизбежном скандале, об уроне репутации, я не смогу этого сделать. В этой стране теперь для развода не требуется специального акта парламента. Любой муж может развестись со своей женой на основании адюльтера. Но ни одна жена не может развестись со своим мужем на том же основании, разве что ей удастся доказать, что муж бросил ее или жестоко с ней обращался. Это невозможно, Кит.

– В то же самое время...

– О, я могла проявить твердость и добиться развода; может, такая тактика меня бы больше устроила. Но так вопрос не стоял. Нигел и сам никогда бы не стал так себя вести. Нигел мог проявлять безответственность, но по сути он был человеком благородным и соблюдал правила честной игры. Я не могу представить себе, что он принимает какие-то меры против моего поведения после того, как он сам вел себя подобным же образом с женщиной, настолько схожей со мной, что нас не могли различить и в одежде, и без нее. Мы ходили по кругу, пока Дженни не задала, казалось бы, наивный вопрос: «Есть ли вообще выход из такой ситуации? В конце концов, что мы можем сделать?»

– Ну что ж, давайте прикинем, – пробормотал Кит. – Джим знает существующий закон о разводе?

– Да, знает. Кроме того, я сообщила ему, что до того, как Дженни не позже чем завтра расскажет Нигу всю правду, я сама ему все выложу.

– И что Джим сказал на это?

– Он сказал, что это надо будет отпраздновать. Он сказал, что на самом деле все мы четверо должны праздновать ночь напролет. С точки зрения своей жизни я не вижу, что здесь праздновать...

Пат тоже вскочила на ноги и шумно перевела дыхание.

– А вот я думаю, что вижу, – решительно заявила она. – И более того, могу даже придумать достойный способ отпраздновать. Могу ли я предложить его, Сапфир?

– Сделай милость! Пат просияла.

– В пятницу Кит предложил мне пойти в одно из таких мест... кажется, они называются ночными клубами. Когда впервые слышишь о ночном заведении, думаешь, что это, должно быть, бордель. Конечно, это не так, хотя мужчины нередко отправляются туда, чтобы найти прилично одетых и воспитанных девиц легкого поведения, которые не размалевывают себе физиономии или делают это так, что раскраска не очень бросается в глаза. Ты хочешь посетить такое заведение, Сапфир?

– О, еще бы я не хотела! – восторженно выдохнула она.

– Вот и давай отправимся туда сегодня вечером – пара воспитанных распутных женщин, которых мужчины уже выбрали. И если Джим возьмется сопровождать тебя, а Кит – меня...

– Я получу огромное удовольствие, – заверил ее Кит.

– Это было бы просто восхитительно, – вздохнула Сапфир, – и большое вам спасибо. Но я не могу.

– Почему не можете?

– Потому что Джим не согласится. – Она повысила голос. – Как я себя веду в частной жизни – это одно. Что касается моего общественного поведения, Джим придерживается очень строгих правил. Посещение ночного заведения? Он никогда не согласится.

– Почему вы так думаете? – удивился Кит. – Вы хоть спрашивали у него?

– Я никогда не осмеливалась! Понимаете, я знаю все его предубеждения. Например, ему не нравится, когда я курю сигареты. А уж ночной клуб! Говорю вам, Кит, Джим никогда, никогда...

Раздался короткий стук в дверь, и она открылась.

– На что это он не согласится? – спросил Джим, переступая порог. – Простите за вторичное вторжение, но я услышал свое имя еще в дальнем конце холла. Первым делом, – склонил он голову, – вы только посмотрите на это стадо графинов и бутылок, которые неоткрытые и нетронутые стоят в буфете. Старой Англии, Кит, приходит конец, если ты ленишься разливать. Итак, на что же это я не соглашусь?

Войдя, он прикрыл за собой дверь. Сапфир подняла глаза:

– Согласишься ли ты сопровождать меня в ночное заведение, Джим, если и Кит составит эскорт своей даме?

– Ты что, хочешь отправиться в ночной клуб, моя гурия?

– Да, мне бы этого очень хотелось. Но...

– В таком случае почему бы и нет? – Джим сделал что-то вроде танцевального па. – Куда бы Сапфир ни захотела попасть – будь то Турция, Индия или пространства далекого Китая, – она там окажется в сопровождении своего верного оруженосца! Но первым делом мы должны что-то поесть. Сейчас половина десятого, слишком поздно для обеда, но к десяти, если вы закажете ужин, всегда можно что-то раздобыть. Теперь осталось только разыскать шампанское! А, Кит?

– Я слишком долго отсутствовал, – извинился Кит. – И не в курсе, где его сейчас можно раздобыть. Может, многие из старых мест еще в ходу: скажем, у Кейт Гамильтон. Без сомнения, поблизости мы сможем найти что-то подходящее. Хотя в данный момент не берусь подсказать, где именно.

– Я берусь, – заявил Джим, потирая руки. – У Полли Лумис, вот где! Хеймаркет, восточная сторона, отсюда один квартал вниз. Не то заведение, которое я бы выбрал для выпускного вечера воскресной школы. Но там довольно прилично. Какую бы компанию мы там ни обнаружили, по крайней мере, девушки будут в полной безопасности.

Глава 16

Сразу же после одиннадцати, когда в ночи стал подниматься туман, их компания из четырех человек, разместившаяся в двух кебах, подъехала к заведению Полли Лумис на Хеймаркет, сразу же за Пентон-стрит.

Все складывалось как нельзя лучше. Ресторан «Ковисси», весь в позолоте, плюше, зеркалах и хрустале, предложил им вареных лобстеров в масляном соусе в сопровождении выдержанного сотерна, а затем бренди. За столом, когда пиршество кончилось, Кит втянул в живой разговор Пат, голубоглазую девушку с каштановыми волосами, и Сапфир, пышноволосую молодую женщину с карими глазами; Сапфир курила сигарету, которую Джим Карвер предложил со свойственной ему вежливостью.

– Да, Кит? – переспросила Сапфир, щурясь от дыма сигареты. – Вы думаете...

– Что мы должны обговорить и уточнить все подробности. Понедельник, 1 ноября, выдался таким бурным, все носились взад и вперед по дому, что я хотел бы все расставить по местам. Когда и как вы узнали о стрельбе?

Сапфир нахмурилась.

– Довольно поздно, – ответила она. – Примерно к середине утра я получила в Мортлейке телеграмму лично от Дженни. Она была подписана «Мюриэль Сигрейв» – так она подписывала свои письма, и, как обычно, адресована М.Дж. Вейл, то есть мне. В телеграмме сообщалось, что предыдущим вечером в «Удольфо» случилась большая неприятность. Хотя никто не погиб, Дженни считает, что я должна быть в курсе дела. Не могу ли я приехать в город и остановиться в гостинице «Корт-отель»? Как только она сможет, тут же приедет ко мне. Больше в телеграмме ничего не было, но она обеспокоила и испугала меня. Почему она должна подчеркивать, что никто не погиб, словно это могло случиться? Господи спаси, но... почему она вообще завела разговор о смертном исходе? Можно понять, почему меня охватило беспокойство. Я села на поезд. В два часа дня я уже устроилась в гостинице. Конечно, не было ни слова ни от Дженни, ни от кого. Я прогулялась. Меня прямо колотило от беспокойства; я не могла справиться с нетерпением и решила сама предпринять кое-какие шаги. Я и мечтать не могла оказаться где-то поблизости от «Удольфо», такая мысль мне и в голову не приходила. Но поскольку Дженни отказалась сообщить мне, что происходит, я должна была узнать об этом каким-то иным образом. Было и другое место, куда я могла отправиться. Я взяла кеб и отправилась к своей цели... но прежде, чем я очутилась здесь, меня еще ждало небольшое дело.

– Небольшое дело?

– Покидая отель, Кит, я сложила в пакетик кое-какие вещи. Кебмена я попросила доставить меня по такому-то адресу, где жил Джим. Но его дома не оказалось...

– Если бы только ты мне сообщила, что появишься!.. – возмутился Джим.

– Прости, Джим, дорогой, – мягко сказала Сапфир. – Попытайся понять меня. – Она снова повернулась к Киту: – Да, Джима на месте не оказалось. Но я встретила... как там его имя... старого Киллиана. Он знал меня и, думаю, относился с симпатией. Я передала пакет на попечение Киллиана и попросила передать Джиму, когда он вернется. Я тоже пообещала вернуться и отправилась к своей цели.

– К какой цели? Куда вы направились?

– Да конечно, к Пат, на Девоншир-стрит! Уж она-то, скорее всего, все знала о событиях прошедшей ночи.

– Вы что-нибудь слышали об обеде, запланированном на воскресенье?

– В то время – нет. В субботу в Мортлейке Дженни сказала мне, что встретила вас, Кит, и что вы на следующий день пообедаете с ними. О других гостях она не упоминала, потому, что сама ничего не знала о них, пока в воскресенье не вернулась домой в Хампстед. Пат тоже ничего не знала. И тем не менее! Поскольку вы, наверно, все же приняли участие в этом обеде, как обещали, значит, обо всем, что там случилось...

– Ты хочешь сказать, – уточнила Пат, – обо всем, что там случилось, Кит должен был рассказать мне?

– Во всяком случае, я на это рассчитывала. И тогда еще не догадывалась о подлинном embarras de richesses^[158], которое ждало меня.

На Девоншир-стрит, Кит, – продолжила Сапфир, – я выяснила, что и Пат нет дома. Ее домоправительница, которая, естественно, назвала меня миссис Сигрейв, сказала, что Пат уехала в Музей мадам Тюссо, где предполагает встретиться с мистером Фареллом. Я не могла подробно расспросить экономку, не случилось ли чего в «Удольфо». Как миссис Сигрейв, я, конечно, должна была знать, что происходит в моем доме.

Я направилась к мадам Тюссо. На Бейкер-стрит у обочины рядом с Музеем восковых фигур, к югу от направления на Оксфорд-стрит, стояла карета, которая показалась мне знакомой. Я попросила моего кебмена подъехать к ней поближе. Вы не забыли, что день был очень сумрачный, дул сильный ветер? Покинув кеб, я подошла ближе к карете, чтобы лучше рассмотреть ее.

Это был один из двух экипажей Нига. Оба они были типа ландо, с открытым верхом, на каждом на дверцах был герб Нига. Ожидавший кучер был одним из двух, которые работали у него. Телосложением они были очень похожи, но, поскольку он не повернулся, я не знала, кто из них это был... И снова дилемма! Если Пат и этот Кит, о котором столько говорилось, – на выставке, то Дженни или Ниг, а скорее всего, оба тоже должны быть там. И мне решительно не хотелось столкнуться с кем-либо из них, особенно в присутствии другой пары. Пока я ломала себе голову, какой сделать следующий шаг, с южной стороны появилось второе ландо и остановилось у Музея мадам Тюссо, на другой стороне улицы, то есть на западной стороне. Из него выбрался и зашел в здание мой неутомимый муж. Каким бы ни был сумрачный день, но эти два кучера, скорее всего, заметили друг друга. Но не подали виду: излишнее любопытство кучерам не свойственно. Пока я продолжала ломать себе голову над своей дилеммой – ну почему мозги шевелятся так медленно? – случилось нечто худшее: открылась маленькая дверь в южном крыле. Из нее бок о бок вышли Дженни и Пат. К тому времени я уже стояла на тротуаре и подавала им знаки. Когда они обратили на меня внимание, я опустила голову и спрятала лицо за воротником – на тот случай, если кучер повернется. Подойдя, Дженни коротко шепнула: «Все трое садимся в экипаж до Хампстеда». Я сказала, что лучше в «Удольфо». «И... этот кучер?»– О, в сообразительности ей было не отказать! «Опусти голову, как ты сейчас и сделала. Когда мы окажемся на месте, я смогу спрятать тебя, пока не придет время отослать тебя обратно». Я кинула соверен моему кебмену и двинулась с ними. По пути они рассказали мне то, что им самим было известно. Нападение на Нига выглядело более чем странно... Затем этим же утром – визит полковника Хендерсона, мистера Коллинза и старшего инспектора Гоба, а позже Ниг вырвался на свободу. Пат сказала...

Тут Пат перебила Сапфир и сама взялась объяснить: – Я сказала, Кит, что мне не стоит там показываться. А что, если полиция вернулась? Я не встречалась с полковником Хендерсоном, или мистером Коллинзом, или старшим инспектором и в данных обстоятельствах не жаждала этой встречи. Отвечать должна была копия Сапфир.

– Ты легко могла оставаться незамеченной, Пат, – заметила Сапфир, – пока мы не отослали бы тебя обратно. Может быть, в любом случае, кто бы там ни был, так и следовало бы сделать. Когда мы прибудем в «Удольфо», вы все поймете.

Строго говоря, – добавила Сапфир, – я еще до этого все поняла. С рассветом Макбейн и двое его подручных принялись за работу, ремонтируя оранжерею. Дженни сказала, что мы потеряли всего несколько тропических рыбок, но рабочие должны скоро закончить ремонт. Когда в поле зрения показалось «Удольфо», я убедилась, что они все закончили и ушли. Осталось только покрасить отремонтированные части, вот и все. Но, судя по частному экипажу и наемному кебу, прибыли визитеры. Дженни попросила меня провести Пат вокруг оранжереи к двери, что выходит на газон, которую она велела оставить незапертой. Если бы кто-то вошел в оранжерею, наше пребывание в ней не вызвало бы никаких подозрений, но Дженни позаботилась, чтобы никого в ней не было, пока она сама не разберется с посетителями. Ну, и мы и она сделали, что было намечено. Дженни вернулась почти сразу же. Визитерами были полковник Хендерсон, Уилки Коллинз (в наемном экипаже) и Элен Обер (в своей карете). Хотя теперь она должна была заниматься ими вплоть до их отбытия – полковник Хендерсон и Уилки Коллинз быстро уехали, она прислала ландо, чтобы доставить домой нас обеих. Пока же нам оставалось лишь ждать. Пат предусмотрительно оставалась внутри, где было тепло. Я же, как идиотка, бродила снаружи, то и дело высовывая голову из-за угла оранжереи, чтобы посмотреть, хотя через новое стекло открывался прекрасный вид. Я снова выглянула, когда полковник Хендерсон и Уилки Коллинз уезжали в своем экипаже. Полковника Хендерсона я встречала в прежней своей жизни; его бородатым спутником должен был быть мистер Коллинз. Я зашла внутрь к Пат. Их кеб еще не добрался до ворот, как мы услышали два резких звука, раздавшихся где-то рядом. Пат вздрогнула и сказала, что они звучат как выстрелы. «Не забывай, это сельская местность, – сказала я. – Люди здесь вечно охотятся на какую-то дикую живность. Нам не стоит думать, что...» И тем не менее мы думали, обе мы, хотя я старалась прогнать эти мысли...

Кит внимательно изучал ее.

– Вы были правы в своих мыслях, – указал он. – Если вы еще не знаете... какая-то пронырливая личность совершила еще одно покушение на Нигела. На этот паз злоумышленник промахнулся, но ему снова удалось удрать.

– По крайней мере, – сказала Сапфир, – мы поняли, что после всех этих инцидентов Нигел не пострадал. Из оранжереи мы видели, как Барни открыл ворота. Наемный кеб, постояв, проехал сквозь них и повернул направо; мы решили, что все кончилось. Ворота оставались открытыми. Затем отбыла и Элен Обер в своем экипаже. Но, миновав ворота, он, вместо того чтобы, как полагалось, повернуть налево, остановился за ними. Элен вышла и, похоже, подошла к какому-то человеку или группе лиц, стоявших справа, которых не было видно. И тут... ты продолжишь, Пат?

– И тут, – перехватила нить повествования Пат, – Сапфир кричит Элен, чтобы та отошла. Почти сразу по дорожке к входным дверям подъезжает другое из двух одинаковых ландо. И появляется Нигел с пальто, перекинутым через руку. Дженни, которая, должно быть, избрала для себя другой наблюдательный пункт, влетает в оранжерею. «Карета, которая доставила нас сюда, – говорит Дженни, – сию секунду будет у дверей. Выползайте отсюда – и в нее. Вас никто не увидит. Все остальные собрались в задней части дома. Я придержу Нигги, чтобы вы не попались ему на глаза. Если возникнут какие-то вопросы, – обратилась она к Сапфир, – исходи из того, что ты – это я». Она не стала просить Сапфир помнить, что ее имя должно звучать как Мюриэль Сиг-рейв; Дженни была смелой, но не безрассудной. Мы последовали ее инструкциям. Сапфир дала кучеру мой адрес на Девоншир-стрит. Когда мы проезжали эти ворота – Сапфир сидела справа, а я слева, – вплотную к нам проплыл еще один наемный экипаж. Рядом с ним стояли два человека, которые походили на полицейских без формы.

Пат сделала короткую паузу.

– Такой шанс мог больше не представиться. Я опустила свое окно и попросила кучера остановиться. «Где мистер Фарелл? – обратилась я к мужчине повыше. – Вы видели мистера Фарелл»?» У высокого мужчины голос был как у тени отца Гамлета. «Мистер Фарелл, мисс? Только что, пару минут назад, уехал вместе с комиссаром и другим джентльменом». Мы тоже отбыли. И на полпути в Хаверсток-Хилл... Теперь снова ты, Сапфир.

Сапфир собралась с мыслями.

– Как Пат рассказала, я сидела справа. Начало темнеть, но еще все было видно. На полпути в Хаверсток-Хилл на другой стороне дороги нам встретился экипаж. В нем сидел Джим. Разговаривая с полицейскими в воротах, я старалась прятать лицо. Но теперь меня это не волновало. Я не хотела, чтобы Джим ошибся и не узнал меня. Высунувшись из окошка, я позвала его.

– Теперь, Джим, не хватает только твоего рассказа о том, – воскликнул Кит, – как ты связан с «Удольфо».

Джим Карвер, который сидел, мрачно понурив голову, оторвал взгляд от пустой кофейной чашки.

– Черт побери, Кит! Прошу прощения, дамы!.. Нет, тут ты ошибаешься, у меня и мысли такой не было. И все же... Я встретил Нигела Сигрейва у мадам Тюссо. Меня принимали за проклятого янки, и мне пришлось забыть хорошие манеры, а ведь он муж Сапфир. И все же мне этот увалень нравился! Он вел себя с решительностью кавалериста и давал понять, что на него всегда можно положиться. Из Музея восковых фигур я поехал обратно наКларидж-стрит. Киллиан сообщил мне, что здесь побывала Сапфир и уехала, оставив сверток. «Куда мне положить вещи этой леди?» Я сказал оставить их в моих апартаментах, где они и должны быть, и поднялся наверх все обдумать. Очень хорошо, начал прикидывать я, но куда она могла деться? Теперь я знаю о покушении прошлым вечером. Но тогда-то я не знал. В газетах тоже не было ни слова. Она не могла уехать в то поместье с готическим именем, не правда ли? А может, и могла. Видит бог, как часто я требовал от моей британской драгоценности сказать Сигрейву всю правду. Или позволить мне сказать ему.

– Джим, в самом деле! – запротестовала Сапфир. – Ты же ведь не имел в виду...

– Ангел мой, успокойся. Я не собираюсь выдавать никаких секретов без твоего разрешения. Ты же не думаешь, что я на это способен. – Джим снова повернулся к Киту: – С другой стороны, моя английская драгоценность и сама могла сделать это. Вот я и подумал, что это прекрасный повод для рекогносцировки.

– Рекогносцировки?

– Именно. Для изучения местности. Сапфир детально объяснила мне, где находится «Удольфо», как добраться туда, – словом, все. Ведь никому бы не принесло вреда, если бы я просто проехал мимо и посмотрел на него, не так ли?

– Никому. Я понимаю, Джим. Очередная романтическая идея.

– Можешь называть, как тебе нравится, – сказал Джим, устраиваясь поудобнее. – Таково было мое намерение, и я о нем не сожалею. Тут была Сапфир, которая остановила меня по пути; здесь же была и твоя британская жемчужина. Я не встречал Пат, но она заслуживает самых изысканных комплиментов, мы сразу же стали называть друг друга по имени. Проведя военный совет прямо на дороге...

– Проведя военный совет прямо на дороге, – объяснила Сапфир, – я отпустила ландо. Мы с Пат составили Джиму компанию по пути обратно в город. Вы же знаете, что три человека могут втиснуться в экипаж, тем более если двое из них не против пообниматься. По пути...

– Мы сравнили свои наблюдения и обменялись информацией, – объяснил Джим. – Не то что у меня было много данных, но узнал я достаточно. Я убедил Сапфир забыть – по крайней мере, временно – свою гостиницу и оказать мне честь своим пребыванием на Кларидж-стрит. Когда мы оставили Пат у ее дома, она обещала присоединиться к нам как можно скорее, как только переоденется. Кроме того, я попросил ее послать тебе телеграмму от моего имени с приглашением.

– Почему ты сам ее не послал?

– Потому что я не был полностью уверен в правильности адреса. По идее послание должно было найти тебя даже по адресу «Отель «Лэнгем». Но некоторые почтовые указания чертовски запутаны. Ты можешь создать на конверте настоящее произведение искусства типа «Рилинг-Уолк, 99, Топер-Корт, Стейджер-Инн, Лондон Ю.В.» или просто «X.Y.Z.» – а исход может быть какой угодно. Но могу поспорить с тобой, Кит, – телеграмма уже ждала тебя в гостинице, да?

– Да, хотя полковник Хендерсон, Уилки Коллинз и я снялись с места раньше тебя.

– А смысл? Сапфир показала нашему кучеру короткий путь закоулками – к Примроуз-Хилл и по краю Риджент-парка. Держу пари, что мы миновали середину города чуть раньше вас. – Джим откинулся на спинку кресла. – Сапфир, Пат и я собрались, а вы, как мы и надеялись, приехали. Вот таково расписание событий. Но что еще оно может дать нам?

– Немного, – признал Кит, – когда речь идет о тайне. Есть какие-то идеи относительно этой тайны?

– Если бы это был увлекательный роман Уилки Коллинза, – мечтательно сказала Сапфир, – то у тайны имелось бы только одно возможное решение, только один возможный преступник, скрытый завесой заговора.

– Ты совершенно права, моя сладкая, – согласился Джим. – А преступником этим, вне всяких сомнений, должен быть некий Дж. Карвер, этот закоренелый матерый негодяй, который, домогаясь жены Сигрейва, придумал, как покончить с ним и заполучить ее.

– Нет, Джим, нет! – передернувшись, вскинулась Сапфир. – Ты же знаешь, что это не просто совершенная чушь! Это абсурд!

– Почему же абсурд? Много ли человек, кроме этого гнусного Карвера, знают, что с самого лета женщина, выступающая как Мюриэль Сигрейв, на самом деле вовсе не моя Сапфир? И, кроме того, у меня нет алиби на воскресный вечер.

– Это просто смешно, и ты это знаешь. Даже если ты домогался меня, тебе и пальцем не надо было шевелить, я уже была при тебе. И если кто-то и домогался другого, то только один человек. Я имею в виду себя, именно себя, moi qui vous parle!^[159]

– Себя?

– Кого же еще? Ты не в состоянии объяснить, где был в воскресенье вечером, – но и я не могу. Строго говоря, я отнюдь не пыталась убить бедного Нига – а ведь могла бы! «Ох, Сэмми, Сэмми, где твое алиби?»

– В известном смысле, свет очей моих, ты права, – согласился Джим. – Можно сказать, я тебя заполучил. В другом смысле это безумие. Мы не сможем пожениться, пока ты не избавишься от твоих теперешних брачных уз. А я тот самый человек, который хочет на тебе жениться. Я, а не ты. Кроме того...

– Не может быть, Джим!..

– Вот именно – не может быть. Мы слышали, как в конце дня раздались еще два выстрела – и все мимо. Чем бы еще ты ни занималась в Хампстеде, Сапфир, ты не бегала за воротами с револьвером в руке. Когда это случилось, я был по пути сюда, и кучер это подтвердит. С другой стороны, если я подкупил его, чтобы он дал показания...

– О, ради всех святых! Имеет значение только вечер воскресенья, а день не считается. Сегодня грязной работой будет заниматься другой человек и по другому поводу. Давай спросим специалиста по таким делам. У вас есть какие-то замечания, Кит? Тот кивнул.

– Имей мы дело с увлекательным романом Уилки Коллинза, вы оба были бы признаны виновными. Мне не нравится такое решение сюжета, по которому события дня не имеют никакого отношения к главному событию воскресного вечера. Это топорно, безвкусно, это никуда не годится. Но вам не стоит так уж старательно обвинять себя. И перед нами стоит проблема разобраться не в художественном произведении, а в том, что произошло фактически, на самом деле. Вот в чем вопрос.

– Так давайте же проявим практичность! – Сапфир растерла окурок сигареты. – Фактически, Кит, мистер Коллинз и сам весьма озабочен тем же самым. Из некоторых намеков, которые Дженни обронила сегодня, я поняла, что на нее произвела впечатление его сообразительность и она даже немного побаивается его. Так что он думает?

– Это уже обсуждалось, Сапфир: вы никогда не поймете, о чем этот человек думает, особенно когда он разговаривает с вами. Вслух он скажет, что обдумывал способ, как бы помочь полиции. А на самом деле...

– Что на самом деле?..

– Он вроде бы согласится, что да, есть явный кандидат на роль преступника, но не скажет, кто именно. Он даже докажет, что наша проблема не такая уж сложная. Но я не могу не удивиться, как, случалось, удивлялся...

– Послушайте, публика! – внезапно сказал Джим. – Уже поздно, официант мается, и нам лучше очистить это заведение. Я сейчас попрошу счет, и мы тут же двигаемся к Полли.

Кит смерил его благодушным взглядом:

– О счете не беспокойся, Джим. С ним уже все в порядке.

– Вот как?

– Ну да. Какое-то время назад его принес метрдотель. Но разреши повторить, я не могу не удивляться...

– Ну и проныра ты! Для большинства из нас, Кит, ты смахиваешь скорее на американца, чем на англизированного ирландца, лояльного короне. Но под любым флагом ты будешь гнусным пронырой. Друг, руководствуясь самыми лучшими намерениями, пригласил тебя пообедать, а ты, скользнув ему за спину, расплатился по счету.

Тон Джима был не столько возмущенным, сколько нетерпеливым.

– Ладно уж, простим тебя! Высказывайся, облегчи душу! Так в чем дело? Что тебя волнует?

– Уилки Коллинз и проблема «прозрачности». Почему он так настойчиво утверждал, что во всем можно было бы разобраться, если бы не следователи? Это все, Джим. Думаю, мы готовы идти.

Таким образом, едва только минуло одиннадцать и колючий вечерний воздух затянулся туманной пеленой, эта компания из четырех человек, разместившись в двух кебах, подъехала к заведению Полли Лумис на восточной стороне Хеймаркет.

От тротуара пролет каменных ступенек вел к входу. Верхняя часть двери представляла собой стеклянную панель, почти полностью затянутую портьерой, из-за которой мерцали проблески света. За дверью их ждало гостеприимно освещенное фойе, нечто вроде фатовато украшенного коридора, длинная сторона которого была как раз напротив входа. Справа две невысокие ступеньки вели вниз, в шикарный главный зал.

Высокий и широкий, на всем своем протяжении залитый слепящим светом газовых светильников, он был затянут таким густым слоем табачного дыма, что приходилось всматриваться словно сквозь туманную пелену; воздух был пропитан влажными запахами пролитого алкоголя. Большое собрание мужчин и женщин сидело за беспорядочно расставленными столами.

Мужчины были в вечерних костюмах. Что касается женщин, то их наряды отличались изысканностью, хотя порой чрезмерной, но они не злоупотребляли пудрой или румянами; некоторые уже обзавелись спутниками, другие же продолжали с надеждой ожидать их, тщательно скрывая легкое беспокойство. В какофонии гула голосов, скрипа ножек стульев по каменному полу слышались хлопки взлетающих пробок, обращения к официантам; духота и плотный дым, казалось, никому не мешали.

Нельзя утверждать, что Кит, раскрасневшийся и счастливый из-за недавних объятий Пат, испытывал какое-то тревожное предчувствие. И все же...

Бросив взгляд на хаос и сумятицу главного зала, он снова вернулся в вестибюль. Лицом к входным дверям и явившимся гостям, ловила взгляд Джима женщина, которая должна была их принимать. Она сидела у стены на длинной скамье, обтянутой красным плюшем, за столом, ящик которого служил кассой. Женщина держала запотевший бокал шампанского, перед ней стояло серебряное ведерко со льдом, в котором охлаждалась бутылка, а около нее отирались двое навязчивых поклонников.

Мисс или миссис Лумис – платье в ярких блестках, глянцево-черные крашеные волосы – была не просто худой, а тощей и нескрываемо гордилась своим рафинированным изяществом. Она сердечно встретила Джима:

– Добрый вечер, майор! И вам тоже, сэр! А также, конечно, и дамам. Всем добро пожаловать!

– Добрый вечер, Полли. Ну и толпа у тебя сегодня.

– Должна ли я жаловаться на обилие гостей? Хотя не важно. Вы найдете себе места? – Она деликатно отпила глоток и поставила бокал. – Э-э-э... если вы не против, майор, хотелось бы на минутку отвлечь вас! Вы же офицер Конфедерации, не так ли?

– Когда-то был им, Полли. Давным-давно.

– А как вас, южан, называли те, с другой стороны, – в синей форме и в маленьких смешных фуражках? Что-то вроде...

– Они называли нас мятежниками; и продолжают так называть. Я не хочу оскорблять твои нежные ушки, Полли, повторяя, как мы называли их.

– Сегодня вечером, майор, тут появились трое других американцев. Они и раньше бывали здесь и каждый раз выбирают других дам. Белые галстуки и, ах, всегда при деньгах. Но если вы спросите меня... нет, это не офицеры. Не исключено, сержанты откуда-то из города. Но на какой они стороне, могу сказать сразу же.

– Вот как?

– Тут прохаживается малый с аккорденом, он и сегодня здесь. Они дали ему полкроны, чтобы он играл им разные мелодии, но особенно ту, которую они называли «Боевой клич свободы». Она...

– Я знаю, как она звучит. Избавь нас, пожалуйста, от этого «удовольствия».

– Когда они бывают здесь, то смотрят, чтобы и другие ее пели! Тут никогда не бывало шума и ссор, и я не хочу, чтобы вы, проклятые солдаты из колонии, устраивали мне их. А теперь возвращайся к своей компании, майор. Этот дом – твой, в дверях его тебя радостно встретят приветствием – заходи и веселись!

Часть пятая ПРОЩАНИЕ С «УДОЛЬФО»

Глава 17

– Знаешь, я думаю... – пробормотала Пат.

– Я тоже, – сказала Сапфир. – Но ведь на самом деле это ничего не значит, не так ли?

– Конечно нет.

Конечно же здесь их ждал столик. Дав указание первому же попавшемуся официанту подать миссис Лумис выпивку по ее выбору, Джим провел своих спутников на несколько ступенек вниз, в жару, дым и влажную духоту главного подвального помещения, которое во всю длину тянулось вдоль Хеймаркет, что шла поверху.

Голоса тут звучали громче, воздух был спертым до предела, а в хаосе столов и стульев тянулись лишь узкие проходы. Часть сидячих мест представляла собой маленькие полукруглые диванчики, на каждом из которых могло усесться максимум три человека; и они, и кресла были обтянуты золотистым плюшем. Кит и Джим сняли шляпы еще при входе, а оказавшись в этой духоте, избавились и от пальто тоже.

– Вот мы и на месте, – объявил Джим, беря на себя команду. – Вон там единственные свободные места; хватайте их!

Он показал на них: по другую сторону прохода у двух столиков стояли диванчик и кресло. Джим решительно подтянул поближе еще одно; первой уселась Сапфир, потом Пат, – словом, мест хватило всем.

– А что делать с пальто и шляпами? – поинтересовалась Пат. – Их некуда повесить и нет места положить.

– Справимся, – сказала Сапфир. – Сверни пальто и положи их на наш столик. Вот так! Но мы как-то слишком далеко друг от друга. Джим, подтяни свой стул поближе!

– Чтобы перегородить проход, свет очей моих? По нему все время ходят и бегают; даже официанту не пробиться. Кстати, об официантах...

Он заказал две бутылки шампанского. Они появились с удивительной быстротой; пробки полетели в потолок, и вино было разлито по бокалам.

– Пат, – шепнула Сапфир после того, как все подняли бокалы в молчаливом тосте, – там три сержанта армии Союза...

– Я их вижу, Сапфир.

Кит еще раньше обратил внимание на эту компанию. В фойе, примерно в четырех ярдах от входа, за единственным столиком, на котором стояли ведерко с бутылкой шампанского, бутылка бренди и шейкер, чтобы смешивать шампанское и бренди, сидели трое моложавых завсегдатаев этого заведения, тупо и рассеянно встречая взглядом новых посетителей. Двое из них были несколько полноваты, третий был просто толстый, у него был тяжелый взгляд и густая щетина на подбородке.

И тут начал играть аккордеон.

При первых же нотах мелодии Кит привстал, чтобы бегло оглядеться.

Аккордеонист, который выглядел солиднее среднего уличного музыканта, стоял у северной стены рядом с фойе. Он не пел и не делал вид, что собирается петь. Но едва только слабо блеснули серебряные накладки инструмента, как в памяти Кита отчетливо вспыхнули знакомые слова.

Тащите добрый старый рожок, ребята; мы другую песню споем.

Споем, чтобы положить начало новому миру,

Споем, как мы привыкли, пятьдесят тысяч отважных,

Когда шли маршем через Джорджию.

Мелодия росла и крепла.

Ура, ура, нас праздник ждет.

Ура, ура, наш флаг к свободе ведет.

Мы хором поем, от Атланты до моря,

Когда маршем идем через Джорджию.

Какие бы ни вызывала эмоции эта песня, никто не мог отрицать захватывающей силы мелодии. Кит видел, что в глазах завсегдатаев читалось одобрение, хотя и другое, чем у той троицы, чьи чувства она выражала. Но за их столом...

– Кит, – шепнула Сапфир, – где Джим? Куда он делся?

Кит ответил не сразу.

Джим, покончив с бокалом шампанского и налив себе другой, при первых же тактах музыки поднялся. Найдя его взглядом, Кит увидел, что он проталкивается между столиками, явно по направлению к музыканту с аккордеоном. Правую руку Джим держал в кармане.

«Шерман со своими янки никогда до моря не дойдет», —

Наглые мятежники считали, только чушь несли.

Потому что забыли, с кем имеют дело,

Пока мы...

Аккордеон внезапно смолк. Джим протянул руку с какой-то бумажкой. Даже с такого расстояния Кит не мог ни с чем спутать белый цвет пятифунтовой купюры. Бродячий менестрель принял подношение и после паузы, в течение которой Джим или что-то говорил, или подбирал слова, повернулся к нему спиной. Менестрель кивнул и подтянул аккордеон на плечо. И снова издал мощный аккорд.

Как бы я хотел вернуться в страну хлопка;

В старые времена, которые забыть невозможно.

Помни их! Помни, помни Диксиленд...^[160]

Как он хотел бы быть в Дикси, ура, ура; в Диксиленде он хотел бы жить и умереть, в Дикси, на далеком, далеком Юге, в Дикси. И когда прозвучали еще несколько строф, повествующих о рождении лирического героя морозным утром и об обманчивой нити судьбы, Сапфир уже не нуждалась в ответе.

Но песня эта оказала воздействие на тех, кто пил бренди с шампанским. Когда Джим возвращался на место, подчеркнуто не обращая на них внимания, Киту показалось, что на лицах по крайней мере двух сторонников Союза было выражение не предвещающее ничего хорошего. Какое-то новое настроение появилось в этой пещере, приглушенное, но зловещее, подобное давлению пара, которое копится в котле.

Беззвучным шепотом Сапфир обратилась к Киту:

– Но это же не ошибка Джима, правда? Ведь Джим никогда не напрашивается на неприятности...

– Да, он никогда не напрашивается на них, – согласился Кит. – Тем не менее они не заставят себя ждать. Я бы лучше вывел вас отсюда.

Пат вцепилась ему в рукав.

– Конечно, чтобы потом ты смог вернуться? Так вот, слушай, Кит! – прошептала она с предельной серьезностью. – Тебе придется вынести меня на руках, а я буду орать и брыкаться – но я тебе обещаю, что иначе не уйду. Я, конечно, распутная женщина, но я преданный человек.

– Ко мне это тоже относится, – выдохнула Сапфир, гордо вскинув подбородок. – Во мне не меньше распутства, чем в ней, или даже больше, и я тоже преданный человек. Неужто я спасую перед врагом? К тому же, Пат, если начнется стрельба, мы обе сможем нырнуть под стол.

Покончив с «Дикси», аккордеонист затем завершил исполнение «Прекрасного синего флага» в честь одной из звезд Конфедерации. Наконец стал слышен голос грузного северянина, который, похоже, о чем-то совещался с одним из своих спутников. Хотя он старался говорить негромко, его хриплый голос был отчетливо слышен за дымной завесой:

– Глянь, Джой! Там этот сукин сын из мятежников.

– Гарри прав, Сай, – сказал Джой, поворачиваясь к третьему их спутнику с жестким суровым лицом. – Это Карвер, ублюдок и предатель, который думал, что его пушки разнесут нас в клочья под Фредериксбургом. Как увижу проклятого мятежника, так хочу им заняться. Нас трое, а он один.

Кит очень аккуратно разбил свою бутылку о край стола и, не отводя взгляда от противников, встал в проходе.

– Не совсем один, чертовы янки! – крикнул он им. – Рядом с ним стоит еще один сукин сын из мятежников. И что, черт бы вас побрал, вы собираетесь делать?

Проталкиваясь сквозь кишащую вокруг толпу – обнаженные плечи женщин, белые пластроны мужчин, – которая то вздымалась, то опадала, Джой двинулся первым. Он направлялся к Джиму Карверу, который был готов к встрече. Стремительно вскочив, Джим опрокинул содержимое своей бутылки в ведерко со льдом и, взяв ее за горлышко, метнул тяжелым концом вперед, как снаряд, которым стреляют в упор. Джой, получив удар по лбу, дернулся, упал на колени и рухнул лицом вниз. Грузный Гарри, что-то в очередной раз крикнув о сукиных сынах мятежниках, перепрыгнул через него и рванулся к Киту, который был готов встретить нападение.

Его левый кулак врезался точно в «цель», как любители кулачных боев называют солнечное сплетение; правой рукой Кит с разворота всем весом тела нанес удар по веснушчатой шее как раз под левым ухом. Задохнувшись и потеряв равновесие, Гарри перелетел через стол и вместе с ведерком, двумя бутылками и тремя бокалами растянулся на полу среди осколков.

Поднялся на ноги и мрачный Сай. Но сделать он ничего не успел. Какой-то человек за его спиной – Кит, видевший его сзади, заметил лишь, что спина его обтянута тонким черным сукном, – повернулся, вскинул над головой легкий стул без обивки, на котором, похоже, лежали его собственные пальто и шляпа, и с силой опустил его на голову Сая, который, свалившись, потерял всякий интерес к сражению.

– Если вы не против моего вмешательства, – раздался голос Нигела Сигрейва, – и третьего идиота янки можно списать со счета. Есть еще другие янки, Кит?

Несколько крепких официантов, протолкавшись к эпицентру сражения, остановились и замерли на месте. Гул разговоров со стороны завсегдатаев – в которых слышались то ли облегчение, то ли ярость, то ли восхищение – тоже смолк. Все стали свидетелями того, как маленькая процессия пересекает фойе.

Во главе ее, являя собой воплощенную скорбь, шествовал старший инспектор Гомер Гоб. За ним шел сержант Хакли в сопровождении двух констеблей в форме. Гоб, не замедляя шага, направился к Киту.

– Итак, мистер Фарелл. Исходя из того, что любой офицер полиции должен обратить внимание... – Гоб остановился, глядя, как Гарри пытается приподняться. – Вы собираетесь выдвинуть обвинение, например, против этого джентльмена?

Гарри, который с трудом приходил в себя, но все же мог издавать какие-то членораздельные звуки, наклонился к своим поверженным товарищам.

– Сай в порядке, – сообщил он, не обращаясь ни к кому конкретно. – Джой тоже, просто он в нокауте. Хорошо, что бутылка была пустая, а то бы Джой отдал концы на месте. – И тут, осознав смысл своих слов, он выпрямился. – Ради бога! Выдвинуть обвинение? Да никогда, черт побери! Забудем! Они как были, так и остаются сукиными детьми, и мы как следует вломили этим мятежникам еще до того, как генерал Грант взял Ричмонд. Но пусть они и сукины дети, они все же не так уж плохи. Двое из них говорят как англичашки, а у того мятежника, что с ними, удар... Господи прости. Гоб повернулся к Киту:

– А вы хотите выдвинуть обвинение против этого человека, сэр?

– Нет, конечно же нет! Гарри прав, старший инспектор. Забудем. Скорее я сам был виноват. Я не участвовал в этой войне и не должен был ввязываться в их стычку. Лучше всего действовать как Джим и Нигел. Вы все еще ищете мистера Сигрейва, старший инспектор? Никто из нас и понятия не имел, что мистер Сигрейв был здесь.

– Мистер Сигрейв! – словно проснувшись, воскликнул Гоб. Он стал настойчиво смотреть по сторонам – но тщетно. – А где сейчас, мистер Сигрейв? Эй, Хакли, где он?

– Ушел, сэр.

– Ушел?

– Как ветром сдуло. Он был один, сэр, с ним никого не было. Должно быть, врезав этому чертову янки стулом по голове, он испугался.

– Запомните, сержант, – строго сказал Гоб, – если вы сопровождаете меня, то мы не имеем права называть этих чертовых янки чертовыми янками. Они – желанные гости, которых приглашает ее величество. Что же до мистера Сигрейва...

– Да, сэр?

– За ним, Хакли! Бегите за ним, тупица! У дверей стоит Фентон; он и подскажет вам, в какую сторону тот ушел. Берите Фентона и следуйте за джентльменом. Фентон сможет заменить меня – держитесь как можно ближе к объекту, но так, чтобы вас не заметили. Затем...

– Да, сэр?

– Если он отправится домой, что и должен сделать, вы оба можете считать себя свободными от служебных обязанностей. Если он пойдет куда-то еще, пусть Фентон в одиночку проследит за ним. Вы же возвращайтесь в Уайтхолл и все мне доложите. Если же я от вас ничего не услышу, то с удовольствием приду к выводу, что рабочий день закончен. А теперь чтобы я вас не видел!

Хакли не заставил своего шефа повторять приказание дважды. Кит заметил, что Джим Карвер тоже пропал. Но у него не было времени даже обдумать этот факт. Гоб снова обратился к нему:

– Да, сэр, буду очень рад закончить день. Хотя одна вещь немного беспокоит меня.

– Какая именно, старший инспектор?

– Вы, сэр, сказали, что никто из вас не подозревал о присутствии мистера Сигрейва в этом месте сегодня вечером. Тем не менее здесь есть миссис Сигрейв, в чем нет ни малейшего сомнения! И похоже, она была здесь все время! В соответствии с полученным приказом, мы наблюдали за вашим домом, мэм, потому что у нас были основания для беспокойства. Как вам удалось покинуть дом и не попасться нам на глаза? – И тут ему пришло в голову очевидное решение. – Конечно, после того, как дом покинул ваш муж и мы последовали за ним.

Сапфир подняла бесхитростный взгляд.

– Должно быть, именно так и было, и иначе быть не могло, – улыбнулась она. – Что же до завершения дня, старший инспектор, мы все можем положить ему конец. Но могу ли я задать вам вопрос? Полковник Хендерсон и мистер Коллинз не наносили нам еще одного визита?

Гоб покачал головой:

– Когда комиссар и его друзья отправляются по своим делам, мэм, они не часто приглашают меня сопутствовать им. В послании полковника Хендерсона говорилось, что он хотел бы увидеть двух человек: молодого джентльмена по имени Туайфорд, а также весьма достойного джентльмена сэра Хьюго Клейверинга. Не спрашивайте меня, зачем они ему понадобились: объяснить это я не могу, да если бы и мог, то не стал бы этого делать. А вот и мы!

Он обратил пристальное внимание на Джима Карвера, который возвращался из фойе.

– Поскольку Нигел исчез, Джим, – начал Кит, – я не мог не подумать: а вдруг ты тоже удрал. Кстати, а куда ты делся?

– Выяснял, какой урон мы причинили. Все улажено. Эта драка...

Кит представил старшего инспектора Гоба. Затем познакомил его с Пат.

– Судя по воплям, которые я недавно слышал, – продолжил Джим, – по крайней мере один из наших недавних противников оказался не таким напористым, каким он сам себя считал. Я мог бы преподнести им еще одну бутылку шампанского, на этот раз чтобы выпить под мой тост... если бы они были в состоянии оценить мое предложение. Эта драка, как я сказал...

Джим, Кит и Гарри жаждали мира. Теплые отношения между воюющими сторонами установились еще не в полной мере, но тем не менее от недавней злости не осталось и следа и каждый старался предстать в лучшем свете.

– Нужна ли какая-нибудь помощь, – Кит спросил у Гарри, – чтобы привести в чувство ваших друзей?

Тот поблагодарил его, но отказался.

– Если бы какой-нибудь долбаный официант принес гребаное ведерко с водой и окатил их, – сообщил он, – то через минуту-другую с моими друзьями все было бы в порядке! – Он посмотрел на Сая и Джоя. – Да забудем все, ребята!

Когда компания Джима, принеся соответствующие извинения, покидала заведение, появился официант с ведерком, готовый исполнить просьбу о головомойке. Очутившись в фойе и направляясь к выходу, Сапфир резко остановилась и схватилась за голову.

– Ниг! – неожиданно сказала она. – Кто мог вообразить, что он, со своей раной, второй раз за день вырвется на свободу? Но...

– В чем дело? – спросила Пат.

– Ниг! – повторила Сапфир, кутаясь в пальто. – Я так его и не увидела, это правда, пока он не появился, чтобы утихомирить того третьего идио... того третьего юниониста. Но нам не пришлось нырять под стол, Пат; для этого не было ни времени, ни необходимости. Ниг должен был увидеть меня – и что же он подумал? Ох, впрочем, не важно! Сейчас не стоит задавать вопросы, ведь правда? Уже поздно, и я основательно устала от всех этих приключений. Если тебя кто-то проводит домой, Пат, а я под защитой Джима доберусь до Кларидж-стрит, завтра мы сможем сравнить наши оценки.

Услышав свисток, к дверям заведения подкатили два экипажа. Джим заботливо усадил Сапфир в первый, а Кит со своей Цирцеей расположился во втором.

Было бы неверным утверждать, что, оказавшись в экипаже, они стали устраиваться поудобнее. Они бросились в бурные объятия друг другу и почти не разговаривали, пока их кеб не преодолел половину Риджент-стрит. Лишь тогда Пат, переводя дыхание, чуть отодвинулась от Кита.

– Что это такое, Кит? Что у тебя на уме?

– Кроме того, о чем я непрестанно думаю в данный момент, это...

– Не забывай, что и я думаю о том же: о другом вечере или вообще о том времени, когда мы сможем себе что-то позволить. Но, кроме этого... ведь ты думаешь о всей ситуации в целом? О ситуации с Сапфир, Дженни, Джимом, Нигелом, об этом запутанном клубке и как они из него выпутаются? Так ведь, не правда ли?

– Так. И о том, что у тайны есть какое-то решение. Например, что хотят наши мудрецы выяснить у кузена Харви и у сэра Хьюго Клейверинга?

– Может, и ничего... если не считать, что оба появляются в довольно странные моменты. Знаешь, Кит...

В вечерних сумерках мимо них проплывали огоньки встречных экипажей. И если не считать тихого гула Лондона, город больше ничем не давал знать о себе. Пат продолжила, положив голову Киту на плечо:

– Знаешь, мой дорогой, ты смотришь на Харви как на английскую версию того толстого янки, который просил принести ведро с водой после того, как сулил вам разные неприятности. Ты же понимаешь, что я разделяю твое мнение. Но, как я тебе уже говорила, Харви очень и очень несчастный молодой человек.

– Мы должны ему посочувствовать?

– Мы можем попытаться понять. Что бы ему ни было нужно, Харви недоброжелательно относится даже к Джорджу Боуэну и его окружению, хотя искренне любит Джорджа. Харви говорит немало таких вещей, которые просто не имеют отношения к истине. Он называет Джорджа мечтателем, у которого нет практической жилки и соответственно денег. На самом деле все наоборот. Практичен как раз Джордж. Он может мечтать о литературной славе или о какой-то другой известности, но дела своего отца он знает до мельчайших деталей. Он успешно справляется с любым из них – от плавки металла до производства стекла. У Харви есть еще одна навязчивая идея, которая опять-таки не имеет отношения к истине. «Я совершенно уверен, – как-то сказал он мне, – что в жизни Джорджа есть какая-то женщина, и это не Сьюзен, ни в коем случае». Кит, Харви сумасшедший! Есть именно Сьюзен, и другой быть не может. Но и у Джорджа есть идея-фикс. Он будет человеком умудренным опытом... и столь же беспечным, как его герой; он даже Сьюзен не дает знать, как он заботится о ней.

– Пат, к чему все это ведет?

– Боюсь, что ни к чему не ведет. Я не могу рассказать тебе кое что о сэре Хьюго Клейверинге, кроме... если кто-то думает, что сержант Клейверинг имел отношение к стрельбе в Нигела или хотел застрелить его... значит, кто-то такой же псих, как Харви, как Безумный Шляпник, как самый безнадежный пациент Бедлама! Кит, Кит, нет ли у тебя еще кое-чего на уме?

– Чего именно?

Ее сотрясало дрожью, она испытывала такое эмоциональное напряжение, что он откинул ей голову назад и в полумраке кеба внимательно вгляделся ей в глаза.

– Так чего именно, Цирцея?

– Вечером Сапфир почти все поняла, – прошептала Цирцея. – Но она тактична и умеет сочувствовать; она увидела, что еще не время, и промолчала. В Вашингтоне я убежала от тебя, Кит, и продолжала делать вид, что не обращаю на тебя внимания, словно я все забыла или хотела бросить тебя. Я... я обещаю тебе об... объяснение, которое будет и п-п-признанием. Разве ты не хочешь услышать признание?

– Только если ты хочешь рассказать мне о нем.

– Ты же знаешь, что если я убежала от тебя, то вовсе не потому, что хотела тебя бросить. А потому, что не сомневалась – это ты бросишь меня, как только узнаешь.

– Как только узнаю...

– Когда мы там стали так близки, ты, без сомнения, думал... да и я, ничего не говоря, позволяла тебе так думать, что это был... мой первый опыт?

– Успокойся!

– Ну так вот – это не было моим первым опытом! Может, я и порочная, но не склонна к беспорядочным связям. Был только один мужчина. То есть было несколько случаев, не могу отрицать, но каждый раз был все тот же один мужчина.

– А я знаю этого сукиного сына?

Пат не стала ни обижаться, ни изображать возмущение.

– Нет, мой дорогой, – с подчеркнутой нежностью сказала она ему. – Ты не знаешь этого сукиного сына; ты никогда даже не слышал о нем! Но!..

– Успокойся, говорю тебе!

– Но тетя Аделаида знала. И она догадывалась о нас с тобой. Особой симпатии ты у нее не вызывал: мы ведь еще ничего не слышали о твоем наследстве. Господи, как будто это что-то значило! – Прежде чем продолжить, Пат презрительно передернулась, покончив тем самым с рассуждениями на финансовую тему. – Все решила тетя Аделаида. После того как мы покинули Вашингтон, она сказала, что, если я увижусь с тобой или попробую каким-то образом установить связь (а ей это станет известно!), она расскажет тебе о моей постыдной, отвратительной связи с другим мужчиной. И ты отшатнешься от меня, полный ужаса или отвращения... или того и другого вместе. И я... словом, я испугалась, что ты в самом деле можешь так сделать.

– Добрая старая тетя Аделаида!

– Но ведь мужчины так и поступают, верно? Предполагается, что все так и будет, да я и сама помню один случай, когда так и случилось. Прошу, скажи мне! Что ты чувствуешь, Кит, теперь, когда ты все знаешь?

Он припомнил, что Нигел Сигрейв задавал такой же вопрос. Теоретический.

– Ты думаешь, что я ничего не знал, моя дорогая? Неужели ты воображаешь, что я сам не мог ни о чем догадаться?

– Ты... ты... и что тогда? Вроде ты не ужаснулся, но...

– Перед нами стоит только один вопрос, который, как мне кажется, уместно задать. Ты все еще испытываешь какие-то... какие-то теплые чувства к моему предшественнику?

– О нет! Ни на йоту! Это случилось довольно давно, и он... он меня не очень устраивал. Я могу назвать тебе его имя, а все остальное я почти не помню.

– Имя этого ублюдка, радость моя, не имеет никакого значения. Предположим, у тебя были какие-то отношения то ли с мистером Икс, то ли с таким же сукиным сыном, как он...

– Клянусь тебе, никогда! Да и потом, у меня ни с кем ничего не было. Только с тобой... Я не знаю, как выразиться, но все это кажется ужасно глупым! Теперь ты не хочешь бросить меня?

– Только на какую-нибудь удобную горизонтальную поверхность, где мы оба сможем разместиться. Но поскольку в данных обстоятельствах это невозможно...

– Ты же знаешь, что пройдет не так много времени, и это станет возможно, – сказала она после очередной паузы. – Когда ты отправишься в Италию, Кит, ты возьмешь меня с собой?

– С гордостью, радостью и удовольствием – при том условии, что свадьба состоится в самое ближайшее время.

– Кто упомянул о свадьбе?

– Пат...

– Это было бы просто восхитительно, убедись мы, что устраиваем друг друга. Физически мы идеально подходим. Но есть не меньше дюжины других аспектов бытия, которые не имеют ничего общего ни с физической близостью, ни даже с романтикой. Кстати, так когда ты уезжаешь?

– Оба мы скоро едем, маленькая Цирцея. Как только будут разрешены новые тайны «Удольфо». В том случае, если Уилки Коллинз разберется в загадке, что просто неизбежно произойдет, как ты говоришь, в самое ближайшее время. Давай уделим минуту этой загадке.

– Да?

– Сегодня в Музее восковых фигур, Пат, я процитировал Нигелу строфу из старого знаменитого фрагмента «Песня Тома из Бедлама». Есть и другие строчки, которые я не приводил, но которые столь же пригодны. Рифмоплет предупреждает о чудовищах, которые попадутся по пути, и обращается к нам с благочестивыми увещеваниями. Например, с такими: «Подальше от ведьм и гоблинов голодных, которые, прикрытые лохмотьями, хотят разорвать вас, но дух, который стоит рядом с нагим человеком из Книги Скитальцев, защитит вас!» Когда Том говорит «защищайтесь» или «да будете вы под защитой», он имеет в виду одно и то же.

– И ты не приводил эти строки?

– Нет, Пат. Нигел, который настаивает, что чисто случайно путает имя старшего инспектора, будет отпускать глупые шутки, утверждая, что один Гоблин тут уже есть. Это отнюдь не смешно. Некий голодный гоблин, и весьма свирепый к тому же, уже пытался разрушить жизни наших друзей. Ты не можешь увидеть его лицо, ты не можешь прикоснуться к нему; он и тут, и там, и вообще нигде. Но его необходимо остановить, он должен быть остановлен, загнан в угол и подвешен за ноги прежде, чем успеет причинить еще больше бед и неприятностей.

– Как, Кит?

– В этом-то все и дело. Я не могу объяснить тебе, как загнать его в угол. Может, Уилки Коллинз придумает способ.

Непосредственно скручиванием его могут заняться полковник Хендерсон или Гоб. И кстати, придвинься поближе, радость моя; давай забудем о гоблинах и займемся нашими собственными делами.

– Ох, неужели я могу прижаться к тебе?

– Да, хотя это не очень благоразумно для основательно одетых людей в лондонском кебе. А вот в Италии, с другой стороны...

– Италия! – выдохнула Пат и больше не произнесла ни слова.

Полночь уже давно миновала, когда они прервали затянувшееся прощание в кебе перед ее домом, Пат рассталась с ним, а он дал своему кебу адрес отеля. Карета по Девоншир-стрит покатила на восток, свернула на Портленд-Плейс, повернула на юг в дальнем конце ее и продолжила движение по Портленд-Плейс.

Кит снова испытал лихое головокружительное вдохновение, когда представлял себе зимние месяцы с Пат в Неаполе или на Капри, но ему явно не хватило времени на эти мечты, потому что кеб подъехал к дверям отеля «Лэнгем». Издалека доносились лишь негромкие звуки движения экипажа; они все приближались.

Хотя стоп. Эти звуки не были плодом воображения. И когда он расплачивался со своим кебменом, сзади, громыхая по камням мостовой, вывернулось какое-то ландо, подъехало и остановилось на месте, освободившемся после отъезда кеба.

– Неужто, Кит! – воскликнул Нигел Сигрейв, открывая дверцу с правой стороны, чтобы вылезти. Когда он это сделал, то взмахом руки отослал своего кучера.

На совершенно пустом тротуаре теперь стояли только Нигел и Кит. Первый был в таком же состоянии сдержанного возбуждения, как и другой.

– Кит! – повторил он. – А я уж думал, что ты никогда не появишься. Жаждал перекинуться с тобой парой слов, прежде чем ты уедешь. Но не хотел мешать...

– Буду очень рад поговорить с тобой, Нигел. Ты видел женщину – не Пат, – которая вечером была с нами в этом месте?

– Да, видел.

– Тогда почему бы не зайти выпить?

– Боюсь, что не могу. – В Нигеле росло возбуждение. – А теперь послушай, старина: я должен рассказать тебе о дюжине вещей, большей частью хороших. Но не сейчас. Я должен спешить домой; на то есть свои причины. Тем не менее история должна выйти наружу – в силу тех же причин. Как насчет завтра?

Кит посмотрел на карету, которая вывернулась из-за церкви Всех Душ по другую сторону улицы. Но он ничего не сказал по поводу ее появления.

– Да, завтра меня полностью устраивает. Посидим здесь за ленчем. Я закажу его себе в номер, чтобы мы остались с глазу на глаз. Значит, к ленчу? В час?

– Отлично! – согласился Нигел, потирая руки. – Жди меня, буду точно в срок. Ты услышишь все. Я отвечу на любой твой, даже самый грубый, вопрос, если увижу по глазам, что ты хочешь его задать. А вот в эту минуту я скажу тебе кое-что иное. Не стоит отваживаться делать предсказания, но могу тебе рассказать, что случилось со мной. Я думаю, Кит, с нашими бедами скоро будет покончено. Я думаю, что мы уже видим конец пути.

Глава 18

– Ладно, Нигел, так в чем дело? – спросил его Кит на следующий день. – Зачем тянуть? Ты же обещал дать ответы? Где они?

Вернувшись в свой отель с Девоншир-стрит, Кит, учитывая, что за три предыдущие ночи он спал всего несколько часов, свалился в глубокий благодетельный сон. Поскольку не было ни одной причины, по которой он не мог бы спать сколько влезет, что он и намеревался сделать, Кит проснулся в семь часов и какое-то время полежал, раздумывая, не подремать ли еще.

Наконец, рассердившись на самого себя, он встал, побрился, принял ванну, оделся и спустился к завтраку в обеденный зал.

День стоял довольно теплый, хотя все небо было затянуто облаками. Ленч Кит уже заказал. С сигарой в руке он легким шагом прошелся по Риджент-стрит до Риджент-Сёркус^[161], где повернул направо и смешался с толпой, кишащей на тротуарах северной стороны Оксфорд-стрит. Направляясь к Марбл-Арч, он пересек улицу и вернулся по южной стороне Оксфорд-стрит.

Его окружало обилие витрин, но одна особенно привлекла его внимание. Она принадлежала букинистическому магазину.

Хотя Кит не мог припомнить, давно ли он тут располагается, черные буквы на белой доске вдоль фасада «Дж. Болдвуд. Торговля антикварными книгами» основательно выцвели от непогоды. Сквозь выпуклое стекло эркера, за несколькими фолиантами, выставленными на обозрение, взгляду открывались ряды полок с потемневшими от времени книгами. Они заполняли помещение, которое напоминало скорее пещеру. Но внимание Кита привлекло и другое зрелище: он увидел Уилки Коллинза, облаченного в пальто и шляпу. Мистер Коллинз, который, похоже, был тут один, стоял перед одной из полок, держа открытый том со старинным готическим шрифтом, и в этом неверном свете внимательно разглядывал его через очки.

Кит открыл дверь. Он набрал полную грудь воздуха, полного запахов пожелтевших страниц и кожаных переплетов, который пьянит настоящего книголюба, как букет хорошего вина. Кит притворил за собой дверь. Колокольчик над ней не звякнул; портьера, прикрывавшая арку, что вела в заднюю часть магазина, не шелохнулась. На его появление обратил внимание только Уилки Коллинз и повернулся, продолжая держать в руках том с готическим шрифтом.

– Мой дорогой друг! – приветствовал он Кита. – Если даже наша встреча случайна, она как нельзя кстати. Вы ищете какое-то название?

– Нет, никакой особой книги я не ищу. Но тем не менее, увидев здесь вас...

– Это счастливое стечение обстоятельств. Минутку! Если вас интересует, куда делся наш продавец книг, прошу вас, не утруждайтесь поисками. С колокольчиком или без него, он отлично осведомлен о вашем присутствии. Но сначала он какое-то время будет посматривать на вас. И, лишь убедившись, что вы в самом деле явились купить книгу, он предложит свою скромную помощь. Стоит отметить, что подлинная цель букинистов...

– Думаю, что понимаю ее.

– Цель букинистов, – заявил Уилки Коллинз, – помешать продаже антикварной книги. Пока мы не найдем и не дотянемея до того, что нам надо, наш хозяин будет вести себя как все эти ученые брамины. Он будет отрицать, что у него есть такое название, и решительно отказываться искать эту книгу и тем более расставаться с ней. Есть и другие различия между такими лавками и современными заведениями, как, например, «Мадди». Разве вы их не чувствуете?

– Никто не мешает в атмосфере блаженства и покоя рыться в книгах, да?

– Да, это одно из них. – Голос мистера Коллинза, прижимающего к груди фолиант с готическим шрифтом, обрел ораторские нотки. – Для Дж. Болдвуда не так ужважны блестящие новенькие переплеты, библиотеки с выдачей книг на дом, яркие интерьеры «Мадди» и им подобных. – Он спохватился. – Впрочем, хватит! Мне ли, который получил столько преимуществ от таких подходов, сетовать на них? Нет, никогда!

Тем не менее у нас есть возможность, как вы сказали, удалиться в оазис блаженства и покоя, уйдя от мира, который не знает ни того ни другого. Я, кстати, вспомнил... Можете ли вы сегодня вечером после обеда освободиться и посетить встречу в «Удольфо» с теми, кто присутствовал в воскресенье вечером?

– Да, конечно!

Его собеседник положил свой драгоценный том на стол, заваленный книгами.

– Если бы не наша счастливая встреча, – объяснил он, выпрастывая бороду из-под отворотов пальто, – мне пришлось бы звонить в ваш отель или слать телеграмму, и все же я бы не застал вас. Но все сложилось просто прекрасно! Попытайтесь вместе с мисс Денби быть в доме Сигрейвов сразу же после девяти, если вас это устраивает.

– Попробуете восстановить ход событий?

– Может быть... в какой-то мере. Если вы рано или поздно увидите кого-то, кто не был на воскресном сборище (конечно, кроме меня), постарайтесь игнорировать это лицо, пока вас не попросят обратить на него внимание. Похоже, полковник Хендерсон хочет, чтобы я взял на себя руководство этим мероприятием. Полковник Хендерсон и я... Прошлым вечером, насколько мне известно, вы и ваш приятель Карвер в сопровождении двух юных леди – об одной из них, с пышной прической, я не расспрашиваю, потому что уже обладаю информацией... нанесли визит Полли Лумис, который мог кончиться куда печальнее, чем на самом деле. Да, это правда, мы с полковником посетили несколько мест.

– Старший инспектор Гоб сказал, что в «Удольфо» вы не заглядывали.

– Напротив! Кроме наших визитов вчера утром и во второй половине дня, мы были там еще дважды: один раз после того, как Сигрейв отправился в ночное заведение, и второй раз – отслеживая его возвращение, когда ночь подходила к концу. В это время добряк Гоб (хотя данное определение отдает богохульством) не знал о всех наших намерениях. Мы также заехали к миссис Обер, но застать ее дома не удалось.

– Полиция все еще следит за Нигелом?

– Нет, в этом больше нет необходимости. Разрешите мне добавить еще одну подробность. Покидая Глочестер-Плейс ради своей привычной утренней прогулки, я встретил на пороге Гоба. Он отнял у меня не так много времени. Но, говоря о слежке... – И тут детектив-любитель заволновался. Распахнув пальто и сюртук, он извлек часы.

– Однако, плохи дела! – сообщил он, возвращая часы на место. – Почти полдень, куда позднее, чем я думал.

– И намного позднее, – заявил Кит, – чем мне казалось. Должно быть, я, сам того не подозревая, впустую потратил время после завтрака. С Нигелом Сигрейвом, нашим героем, мы встречаемся в час за ленчем. Не хотите ли присоединиться к нам?

– Мне это доставило бы истинное удовольствие. Но я уже договорился провести ленч в «Старшем Атенеуме», на Пэлл-Мэлл, в половине первого. Я должен найти кеб и уезжать. Но до тех пор...

Повернувшись к окну, он церемонно приподнял шляпу. Снаружи, как бы в нерешительности, стояла Элен Обер. Поняв, что ее узнали, миссис Обер больше не медлила. Закутанная в меховую накидку, из-под которой выглядывало что-то пурпурное и оранжевое, рыжеволосая вдова влетела в двери и закрыла их за собой.

– Дорогой мистер Коллинз! – начала она. – И мистер... э-э-э... мистер Фарелл, конечно?

– Прошу прошения, мадам, – заметил дорогой мистер Коллинз. – Значит, я настолько недоступен? Неужели я действительно настолько недоступен, что... что...

– Что бедной женщине, вы хотите сказать, приходится следовать за вами по пятам в своей карете? Но наконец-то я встретилась с вами, не так ли? И как мне кажется, вы упомянули Пэлл-Мэлл? Я двигаюсь в том же направлении; мой экипаж ждет. Вы не против, если я подвезу вас?

– Благодарю. Буду вам очень обязан. Ваш французский, дорогая леди, – с невозмутимым выражением сказал он, – настолько беглый, что мы должны предполагать долгое изучение его в школе или непосредственно во Франции. Так какое предположение верно?

– Ни то ни другое, – певуче ответила она. – Мне не довелось посещать школу, хотя мы с моим покойным мужем какое-то время жили рядом с заведением миссис Пилкингтон у Хайгейта. Конечно, в детском возрасте у меня были очень хорошие частные преподаватели, включая и настоящего француза, который ставил мне произношение. Мои дорогие родители не хотели, чтобы школа отрицательно влияла на меня. Могу ли я подвезти и вас, мистер Фарелл?

– Нет, благодарю вас. Мне в другую сторону, и я с удовольствием пройдусь, тем более что тут недалеко.

– Тогда не двинуться ли нам, дорогой мэтр? Я от всей души желаю задать вам несколько вопросов. Так мы можем идти?

– Через минуту, – ответил ее дорогой мэтр и повысил голос: – Мистер Болдвуд! Появитесь!

Из-за портьеры, прикрывавшей арку, вынырнул лично Дж. Болдвуд, невысокий пожилой мужчина, словно присыпанный пылью, с картонным козырьком над глазами.

– Да, сэр?

– Эта книга, – Уилки Коллинз поднял фолиант со стола, – была куплена и оплачена. Если вы будете настолько любезны, что завернете ее...

– Вы уверены, сэр, что вам нужна именно эта книга?

– Уверен ли я? Уверен ли я, что мне нужен том « Фокус -Покус Младший. Анатомия престидижитаторства»? Вы еще скажете, что мне не нужны «Странные преступления в странных местах», до сих пор так и не найденные. А вот это издание...

– Очень хорошо, сэр, если вы настаиваете.

Не скрывая своего нежелания, Дж. Болдвуд взял том и исчез в глубинах берлоги. По возвращении он не стал убеждать мистера Коллинза, что его покупка – непродуманная трата денег и вообще ему не нужна. Вместо этого, пусть все с той же неохотой, он аккуратно завернул ее в плотную коричневую бумагу и перевязал пакет.

Подхватив его левой рукой, мистер Коллинз придержал дверь для миссис Обер.

– Есть что сказать на прощание? – спросил Кит.

– Ну, вряд ли стоит говорить о прощании. Сегодня вечером нас ждет как минимум одно открытие, а может, и больше, если предположения верны. Я думаю, – Уилки Коллинз нахмурился, – что должен оказать Хендерсону небольшую помощь, поскольку преступление в том виде, в каком оно предстало перед нами, кажется искусственным... если только с самого начала не было задумано таковым. Что же до остального...

– Да?

– Доказательства лежат прямо перед нами, они ясны даже такому тупице, как я. Не претендуя на оригинальность, оставляю вас с избитым трюизмом, что у каждой монеты есть оборотная сторона. Всего хорошего.

Так что в настоящее время Кит возвращался в отель «Лэнгем» – в номер ДЗ, куда Нигел Сигрейв явился даже чуть ранее назначенного часа; казалось, что он в таком же хорошем состоянии духа, что и в предыдущий вечер, но все же что-то говорило о скрытой подавленности, он, погрузившись в раздумья, стал немногословен.

Они расположились за столом под газовым светильником. Им принесли черепаший суп и ростбифы, которые они омывали элем. Кит прямо из кожи вон лез, стараясь найти правильную интонацию в разговоре. Нигел, из которого обычно слова лились несмолкающим потоком, продолжал хранить молчание или давал уклончивые ответы; он почти ничего не ел. За кофе и сигарами, после того, как даже рассказ об утренней встрече с Коллинзом и миссис Обер не вызвал никаких комментариев, кроме хмыканья, Кит взорвался.

– Ладно, Нигел, так в чем дело? – спросил он. – Зачем тянуть? Ты же обещал дать ответы? Где они?

– Они к твоим услугам, старина. Или тебе нужен какой-то особый ответ?

– Что ж, начнем! Ты говорил мне, что видел женщину, которая прошлым вечером была в заведении Полли Лумис вместе с Пат, Джимом Карвером и со мной. Ты знаешь, что это за женщина?

Нигел встал и прошелся по гостиной. Попыхивая сигарой, он остановился перед камином, чтобы согреть спину, и вернулся к своему креслу с видом человека полного внимания.

– Видишь ли, Кит, я не хочу ошеломить тебя так, как ошеломил того гребаного янки у Полли, трахнув его по голове.

– Чем ты можешь ошеломить меня? Нигел затянулся сигарой.

– Давай начнем с мадам Элен Обер, доброй старой мадам Жан Жак Руссо собственной персоной! Она украдкой подобралась к Лунному Камню, то есть к Коллинзу, не так ли? Она так поступает с каждым, даже когда для этого, черт побери, нет никаких причин.

Впрочем, она никому не приносит вреда. Она, должно быть, знает все, что достойно внимания, потому что детектив она первоклассный и, обладая такими знаниями, может мистифицировать людей. Но она никому не приносит вреда, у нее нет никаких злых намерений, ни капли злобы. Это первое, что стоит запомнить.

– А что следующее?

– Ты несколько раз упоминал, Кит, о количестве визитов, которые полковник Хендерсон и Коллинз Лунный Камень нанесли в мой дом вчера и прошлым вечером.

Они были в нем четыре раза.

– Совершенно верно, старина. Да и Элен сама ничего плохого не сделала; она нанесла три визита. Первый, как мне рассказали, был сразу же после того, как я днем направился в город. Она упорхнула, но снова вернулась для встречи с полковником и Лунным Камнем, когда они появились. Именно тогда мы с тобой (а также полковник Хендерсон и Лунный Камень) встретились с ней по ту сторону ворот. Третий визит...

– Когда он состоялся?

– Сейчас мы до него и дойдем! – сообщил Нигел, разгоняя рукой кольца дыма. – Он состоялся прошлым вечером, как раз перед тем, как я снова смылся в город. Она застала меня в комнате с трофеями и бочком подъехала ко мне. Я был не в настроении слушать ее, в голове у меня и так был полный хаос; но избавиться от Элен было просто невозможно. Днем, при встрече за воротами, она уклонилась от разговора о воскресном вечере. Она не едет в «Удольфо», сказала она, и это явно было правдой. Но хотя Элен в самом деле не поехала, она рассказывала всем встречным и поперечным, как она решила что-то делать... будто бы все так и было на самом деле. Помнишь?

– И очень хорошо.

– Она не собиралась рассказывать остальным, сообщила она, в чем заключалась эта идея. Но если я буду как следует вести себя, в один прекрасный день она может шепнуть мне в ухо. И вот прошлой ночью...

– Ты хочешь сказать, что она тебе нашептала?

– О, у этой девицы было желание не только пошептаться. Похоже, что она, как и ее приятель Жан Жак Руссо, о котором я почитал в энциклопедии, хотела Прямых Путей, Простого Поведения и Первобытной Невинности. Больше всего Элен мечтала о лужайке в «Удольфо», на которой, пусть даже тупые филистеры ничего не поймут, скинуть все одеяния и в теплом воздухе под луной плясать что-то вроде фанданго. Во всяком случае, так она говорила.

– Но ничего не делала?

– Не делала. Не могла. «Вот представь себе!» – сказала она мне, потому что только я помнил, как Элен выделывала какие-то танцевальные па. «Вот представь себе! – сказала она. – Как я могла войти на территорию, если бы меня не пропустил привратник? В стене есть маленькая дверца, но у меня не было ключа, и я не могла ею воспользоваться».

Нигел раздавил окурок сигары в блюдце из-под своей кофейной чашки.

– Элен излагала все это в комнате с трофеями, стоя под головой тигра, которого я раздобыл в Бенгалии. Она посмотрела на меня из-за плеча и спросила, не думаю ли я, что она слишком порочна. Когда женщина задает вопрос в таком тоне, Кит, предполагается, что ты скажешь «нет». Далее ты должен разуверить ее и лишь потом приступить к действию. Я же ничего не сказал. Я подумал, что для некоторых женщин (не Элен) это можно было бы считать основной манерой поведения – когда двери закрыты и мы с ней с глазу на глаз. Но, повторяю, я ничего не сказал и, видит бог, ничего не сделал. Эта бедная корова снова посмотрела на меня и вылетела из помещения, чтобы посоветоваться с моей обожаемой Мюриэль, которая делит со мной кров и ложе. А я отправился в город.

Сигара Кита тоже потухла. Он бросил ее в свое блюдечко.

– А теперь слушай, Нигел. Эта женщина или другая, но два разных свидетеля видели, как две ночи подряд, в субботу и воскресенье, она шныряла в окрестностях. В субботу это могла быть Сумасшедшая Нелл. В воскресенье это уж точно была не Сумасшедшая Нелл, потому что ее посадили под замок в полицейском участке Хампстеда. Если той женщиной была и не Элен Обер, то кто это был? Но в целом это не имеет значения. Пока еще ты так и не столкнулся с настоящим вопросом, не так ли?

– Не имеет значения... не столкнулся... что ты имеешь в виду?

Кит уставился на него:

– Я имею в виду, Нигел, что за информацию, чем Элен Обер занималась в субботу вечером, в воскресенье вечером, да и в любой другой вечер, я бы и двух пенни не дал. Все, что связано с ней, показуха и совершенно несущественно. Главный вопрос – это личность женщины, с которой ты, начиная с лета, живешь.

– Э-э-э... что ты несешь, старина?

– Я спросил тебя, знал ли ты, кто был со мной и Пат у Полли Лумис. Ты не смог ответить. Вот оно! Ты хоть знаешь личность той, которую только что назвал обожаемой женщиной, что делит с тобой кров и ложе?

Нигел встал.

– Ну, в общем-то да. – Хотя он и заинтересовался тирадой Кита, но особого впечатления она на него не произвела. – Какое-то время я думал, что допустил небольшую ошибку. Это другая женщина, вот и все.

Кит тоже поднялся.

– Вот и все, говоришь? Но настоящая Мюриэль, сейчас известная мне как Сапфир...

– Что ты имеешь в виду под словами «настоящая Мюриэль»? – вспылил его собеседник. – Только потому, что моя любимая, когда была маленькой, не могла как следует произносить «Мюриэль» и предпочитала, чтобы ее называли как-то по-другому... ради бога, не лишай ее права на свое собственное имя. И все же, Кит, я понимаю, что ты имеешь в виду. Меня никогда не интересовало имя Дженнифер или сокращения от него. Если другие могли дать этой Мюриэль другое имя и называть ее Сапфир, то я предпочитал думать о своей как о Кэти.

В честь Кэтрин, прекрасной графини Солсбери, чье любовное искусство – хотя оно не оставило по себе следа в моей Кэти! – так очаровало короля Эдуарда Третьего, что он основал в ее честь орден Подвязки и обожал бы ее до самой смерти, если бы она не умерла первой.

– Эта история графини Солсбери, Нигел, – всего лишь легенда. Историки не верят ни одному слову из нее.

– Пошли бы они к черту, эти историки! У меня есть моя Кэти, и я хочу, чтобы она была при мне. Кэти и Мю... Кэти и Сапфир поменялись местами, не так ли? Спасибо, я кое-что знаю об этой ситуации.

– Точнее, ты догадываешься, Нигел. Если Дже... прости!., если Кэти сегодня не расскажет тебе правды, Сапфир пообещала, что сама тебе все выложит.

– Да будет тебе известно, Кэти таки рассказала мне всю правду. Прошлым вечером за обедом. Вот поэтому у меня так много на уме, и именно поэтому, когда Элен Обер подъехала со своими глупостями Жан Жака, я сорвался с места и удрал в город.

– Ты был слишком взволнован, чтобы хранить спокойствие? Поэтому?

– Я был слишком счастлив, чтобы хранить спокойствие! – заорал Нигел и грохнул кулаком по столу. – Мне нужно было время, чтобы подумать. И конечно, скоро пришло решение. Оно и должно было первым делом прийти ко мне.

– Решение?

– Конец хлопот и переживаний, твердая уверенность, как сделать всех счастливыми. – Нигел задумчиво покачал головой. – Знаешь, Кит, ты во всем был прав. Ты сказал мне, что я испытаю облегчение, если выясню, что женщина в моем доме, кроме всего прочего, подобна моей жене. И скоро я понял, что ты попал в самую точку. Но это было больше, чем просто облегчение, больше даже, чем радость или счастье. Черт бы меня побрал, парень! Я чувствовал такой взлет чувств, такой восторг, словно мне даровали вечную жизнь!

– А что это за убежденность, что ты сделаешь всех счастливыми?

Нигел посмотрел на него с высокомерным видом:

– Это очень просто, Кит. Все остается на своих местах. Кэти остается Мюриэль Сигрейв; Сапфир продолжает существовать как Дженнифер Вейл из Мортлейка. Они поменялись местами, вот пусть и остаются каждая на своем месте... Прекрасный способ избавиться от всех трудностей. Ты понимаешь?

– Да, понимаю. Мы избавимся от трудностей, еще больше усложнив их.

– Что значит «усложнив», старина? Процесс развода не будет сопровождаться никаким шумом, никакими скандалами или чем-то подобным. Сапфир получит своего Джима. Я – свою Кэти. Оба мы будем более чем довольны. И если даже это не та любовная история, которую могла бы одобрить миссис Гранди, кого это заботит? Кому, как не нам, лучше знать?

– Но!..

– Когда прошлым вечером я вернулся домой от Полли, после того, как увидел тебя перед отелем, я обо всем поговорил с Кэти. Она согласна. Она более чем согласна. Я предполагаю, что и остальные выразят согласие. Но это еще не все, что я должен рассказать тебе, Кит, – продолжил Нигел, с силой сжимая край стола. – Обязанность распутать эти эмоциональные узлы лежит на нас, что мы и делаем... или скоро окончательно разберемся. Есть еще одна обязанность: поймать того ублюдка, что хотел меня прикончить, Но это уже не наше дело: ответственность эта лежит на полковнике Хендерсоне и Коллинзе Лунном Камне.

– Неужто, Нигел? Почему именно на полковнике Хендерсоне и Коллинзе Лунном Камне?

– Исходя из кое-каких намеков, которые Лунный Камень вчера вечером обронил в нашем присутствии, я подумал, что он должен заниматься этим преступлением. Когда наконец я вернулся в «Удольфо» и к объятиям Кэти, вчера поздно вечером или сегодня рано утром она сказала мне, что ищейки были здесь в третий раз. Меня они не нашли, но сказали, что могут явиться снова. Кэти, тоже уловив один или два намека, заметила, что они встревожены и вроде готовы кого-то арестовать. И конечно же они снова появились! Точно, как Кэти предупреждала, они прибыли в четвертый раз – и с массой вопросов. Когда я рассказал им о своем великолепном плане, как разрешить эмоциональные сложности и объединить неподдельно любящие сердца...

– Рассказал им о предполагаемом безвозвратном обмене? – изумленно воскликнул Кит.

– Так чего они сами не знают? И более того – они знают, как хранить тайны.

– Ты же не предполагаешь, что они согласились заткнуться и молчать?

– Ну, сначала они в самом деле повесили нос. Или, точнее, это относится к полковнику Хендерсону, а вот старого Лунного Камня это не особенно обеспокоило. Хотя наконец и полковник сдался. Это плохое дело, сказал он. Но, убедившись, что оно не имеет отношения к наказанию преступника и, похоже, является единственным способом избежать скандала, который может взорвать всю крепость респектабельности среднего класса... – Нигел остановился на полуслове. – Послушай, Кит, что тебе не нравится? Тебе не стоит придираться и чинить препоны. Мой план прост, ясен и безупречен. Что у тебя за возражения? Морального плана?

– Нет, о морали тут вообще нет речи.

– Так что же?

Кит продолжал изучать его.

– Ты взял на себя большую ответственность, тем более учитывая твою обычную беззаботность. Ты, как и последовательница леди Солсбери, похоже, серьезно увлечен. Но если даже ты все же обманешь комиссара полиции, который продолжает сомневаться, у нас нет уверенности, что Сапфир и Джим поддержат тебя. А без всеобщего согласия у тебя ничего не получится. Тебе не хватит...

Кто-то тихо и быстро постучал в дверь. Несмотря на все старания сохранять спокойствие, Нигел чуть не подскочил.

– Все в порядке, – сказал Кит. – Чтобы обеспечить полную уединенность, на которой ты настаивал, я после ухода официанта повернул ключ. А сейчас вернулся наш официант, чтобы убрать посуду после ленча.

Он подошел к дверям, открыл их и распахнул. Но за ними оказался не официант, который вернулся убрать посуду после ленча.

Она стояла на пороге, и свет газовых ламп в коридоре падал на ее пышные волосы и меха.

– Добрый день, Кит. – Она посмотрела мимо него. – Привет, Нигги! Я явилась без оповещения. Недавно остановилась туг под другим именем. Я не хотела ни сообщать о себе, ни случайной встречи с кем-либо. Скользнула в лифт, мальчик-лифтер не проявил никакого интереса ко мне – и вот я здесь.

Она улыбалась, но видно было, что чувствует она себя не в своей тарелке. С сумочкой под мышкой она переступила порог и, прикрыв дверь, прислонилась к ней спиной.

– Если вам не удалось приветствовать меня, – продолжила она, – прошу вас, не извиняйтесь. Все четко отражается на ваших лицах. Вы оба пытаетесь понять: которая из них, какая из этих двух непонятных личностей? Итак! Нанеся вам этот неожиданный визит, за который я приношу извинения, самое малое, что я могу сделать, – это дать ответ. Я – та женщина, на которой ты женился, Ниг. Я Сапфир, Кит. Вот смотрите!

Открыв сумочку, она извлекла браслет из блестящих синих камней, после чего бросила его обратно и закрыла сумочку.

– Тебе нужны еще доказательства, Кит? В том ночном заведении на Хеймаркет, перед тем, как вы сцепились с теми юнионистами – все они смахивали на сержантов или капралов, не так ли? – я предложила Пат, что, если начнется фейерверк, мы с ней сможем нырнуть под стол. Фейерверк состоялся, но мы не сдвинулись с места. Когда вы с Пат и мы с Джимом уходили, официант наконец притащил то несчастное ведро с водой, которое и оживило Джоя и Сая.

Кит, неловко бормоча слова приветствия, подтащил кресло. Сапфир приняла его.

– Спасибо, Кит, – сказала она. – Я все же сяду, но только на секунду, и раздеваться не буду. Я не должна оставаться тут слишком долго, тем более что явилась незваной гостьей.

– Званой, моя дорогая. И поскольку ты уже здесь, – пригласил Нигел, который уже пришел в себя, – по крайней мере, располагайся поудобнее. Я как раз рассказывал Киту...

– Да, Нигги. Думаю, уже знаю, о чем ты ему рассказывал. А могу я кое-что рассказать тебе?

– Открывай огонь из всех орудий.

Сапфир сидела, положив руки на подлокотники кресла. Меж бровей пролегла морщинка, когда она мечтательно заговорила.

– Поздно утром, проведя ночь на Кларидж-стрит, 24, я послала телеграмму, адресованную Мюриэль Сигрейв в «Удольфо». Я попросила ее встретиться со мной на Кларидж-стрит по очень спешному делу. Так что я встретила... встретила... мы зовем ее Кэти, не так ли? Ты крепко привязан к своей Кэти, верно?

– Да. Так же, как ты к своему американцу, артиллеристу, который умеет стрелять и бутылками. Значит, ты услышала о великом замысле?

– О да! – с неподдельной радостью вскричала Сапфир. – Значит, мы сохраняем статус-кво. Я полностью согласна, как и Джим! Только...

– Только – что?

– Джим хочет, чтобы я вышла за него замуж и вернулась с ним в Южную Каролину, как его жена! Если иного выхода нет, я не против стать обладательницей двух мужей...

– Да, это отличный вариант, – согласился ее муж. – Хотя в твоем случае в этом нет необходимости. Я придумал решение.

– Да?

– Это правда, что ты не можешь выйти замуж ни в англиканской церкви, ни в какой-либо из протестантских, скажем в пресвитерианской. Ты, конечно, можешь попробовать обратиться к Римско-католической церкви, но это не совсем правильно, да и в любом случае, – Нигел изобразил воплощенную добродетель, – это в любом случае будет двоемужие, что противозаконно. И тем не менее! Если ты твердо решила, то всегда сможешь произнести супружеский обет в соответствии с обрядом какой-нибудь заморской еретической веры, например мусульманской, или индуистской, или буддистской. По крайней мере, ты получишь право искренне считать себя замужней женщиной.

– Да, Ниг, так и есть. Я должна посоветоваться с Джимом. Нигел мрачно посмотрел на Кита:

– Спасибо, Сапфир. Поскольку ты и твой Джим Карвер доверяете суждениям вашего старого дядюшки Нигела... между прочим, я тоже скажу ему слово-другое. – Взгляд Нигела смягчился. – Когда прошлым вечером я расставался с тобой, Кит, то сказал, что не буду делать никаких предсказаний, но думаю, что мы уже близки к концу пути. Учитывая, что мне потом сказала Кэти, да и сами ищейки были настолько добры, что ввели меня в курс дела, я в этом совершенно уверен. И твой утренний разговор с Лунным Камнем окончательно подвел черту. Он в самом деле сказал «разоблачение», да?

– Да.

– Значит, сегодня вечером нас ждет финал, старина. Больше не будет никаких «если», «но», «может быть». Черт возьми, мы в самом деле в конце пути.

Глава 19

Полосы дождя, подгоняемые ветром, летели мимо освещенных окон дома «Удольфо», когда подъехал экипаж Патрисии Денби и Кит Фарелл выбрался из него.

– Кучер открыл зонтик для тебя, Пат, – сообщил он ей. – Держись под ним и иди к парадным дверям.

– Но ты стоишь под дождем вообще без зонтика! Твоей шляпе придет конец!

– Ни я, ни моя шляпа не имеют значения. Готова? Более или менее прикрытая зонтиком, Пат, поставив ногу на металлическую ступеньку, остановилась.

– Кит, над входной дверью – что-то вроде каменного портика. Прошу тебя, укройся под ним, ладно? Я и шагу не сделаю, пока ты не послушаешься.

Кит подчинился. После теплого дня к ночи заметно похолодало; вместе с порывами дождя доносились и далекие раскаты грома. Не обремененная мехами или кринолином, Пат присоединилась к нему под портиком и оттуда крикнула кучеру, что он может не ждать.

– Кит, – сказала она, – кто у нас сегодня будет хозяйкой, Сапфир или Дженни?

– Дженни, которая хозяйничала и в воскресенье. Ум за разум заходит... Пытайся думать о ней как о Кэти, потому что оба уменьшительных имени кончаются на «и». Нет, подожди! Лучше мы будем думать о ней как о Мюриэль... и смотри не ошибись, обращайся к ней как к Мюриэль. Да, она другая Мюриэль, но сейчас в этой истории никто уже не уверен, кем должны быть он или она.

– Значит, Сапфир не будет присутствовать?

– Нет, будет. Мы не сможем увидеть или услышать ее в любое время, но сама Сапфир пообещала, что всегда будет видеть или слышать нас.

Кит пустил в ход дверной молоток, и осанистый Тиммонс, встретив их на пороге, проводил в холл с красным изразцовым полом, украшенный доспехами и древним оружием. Обе двери стояли открытыми: слева – в библиотеку, а справа – в гостиную. Откуда-то из-за библиотеки доносился гул голосов, перемежаемый щелканьем бильярдных шаров. А когда Тиммонс помог им освободиться от верхней одежды, из гостиной появился мистер Уилки Коллинз в модном, но мятом вечернем костюме.

– Насколько я понимаю, мисс Денби? – улыбнулся бородач. – Ваш обожатель так красноречиво описал ваш облик, мисс Денби, что ни у кого из нас не осталось никаких сомнений.

Кит все же представил ее. Уилки Коллинз, при всей своей любезности, все же, казалось, испытывал какое-то беспокойство.

– Вы уже обедали? Отлично! Остальные опередили вас и сейчас собрались все вместе. – Он показал в ту сторону, откуда доносились звуки. – Сигрейв играет против доктора Вест-котта. Миссис Сигрейв... предпочитаю быть осторожным... так вот, миссис Сигрейв пребывает в обществе мисс Клейверинг и Джорджа Боуэна.

– Каков порядок сегодняшнего вечера? – спросил Кит. – Нам придется реконструировать преступление?

– О нет, вряд ли. Нет никакой необходимости в детальной реконструкции. Скоро мы присоединимся к остальным. А пока не будете ли вы настолько любезны уделить мне несколько минут?

Он провел их в гостиную, где бросались в глаза полосатые чехлы на мебели, столы классических форм с металлическим орнаментом и полувоенные торшеры для ламп времен Первой французской империи. Изучив циферблат часов из позолоченной бронзы, стоявших на каминной полке, их гид показал на стул в красно-белой обивке для Пат, а сам устроился на другом напротив.

– Надеюсь, Фарелл рассказал вам, что мы с ним встретились с миссис Элен Обер в книжном магазине старого Джонни Болдвуда на Оксфорд-стрит?

– Да, Кит говорил мне. Я никогда не встречалась с офранцуженной Элен, но для тех, кто ее знает, она стала едва ли не легендой. Кит упомянул, что она подвезла вас до Пэлл-Мэлл. Вы хотели опросить ее?

– Задавала вопросы как раз миссис Обер, – ответил Уилки Коллинз. – Я-то много слышал о ненасытном любопытстве данной леди, о ее страсти к собиранию фактов, в которой, впрочем, не было ничего злонамеренного. Миссис Обер была тщательна и дотошна, как и полагается на нашем острове! Ее сегодняшнее любопытство было направлено главным образом... можете предположить на кого?

– На Мюриэль Сигрейв? – рискнул Кит.

Детектив-любитель покачал головой:

– Нет. На меня.

– На вас?

– Это правда, спросила она, что у вас случилась большая ссора с моим другом Диккенсом? Что, когда «Лунный камень» по частям печатался в журнале Диккенса «Круглый год», он резко выступил против публикации и против меня, на что я ему от всей души ответил?

– Вы, конечно, не стали отвечать на эту бестактность, – высказалась Пат.

– Наоборот, мисс Денби. Я ответил со всей искренностью, вот как сейчас рассказываю вам. Если какое-то время между нами и существовало легкое охлаждение, сейчас ни Диккенс, ни я не можем вспомнить, как и почему оно возникло. В таких делах кто и что может вспомнить? Великий человек порой бывает склонен к вспышкам темперамента, да я и сам не могу утверждать, что полностью лишен таких черточек характера.

Но любая холодность, можете не сомневаться, давно исчезла. Я посетил Гейдсхилл в октябре и надеялся снова очутиться здесь перед Рождеством. Диккенс планировал сесть за новый роман. Он почти ничего не рассказывал, но распространились слухи (опять слухи!), что главной движущей силой повествования будет какая-то тайна. Может, на него немного повлиял и я. – И тут мистер Коллинз встрепенулся. – Но мы основательно отошли от миссис Обер, не так ли? Прошу прощения. Думаю, Фарелл, что упоминал этим утром – один из визитов, которые мы с полковником Хендерсоном нанесли вечером, был к миссис Обер, которая по договоренности должна была нас ждать.

– Она скрылась от вас?

– Ну, «скрылась» – это слишком сильно. Давайте скажем, что леди просто не хотела обращать на себя внимание... оплошность, которую она редко себе позволяла.

– Может ли это иметь отношение к нашей тайне?

– Миссис Обер явно так считает. Когда мы ехали в ее экипаже на Пэлл-Мэлл, – сообщил Уилки Коллинз, разводя руки, – она задавала мне вопросы не только о Диккенсе. Во время ее отсутствия дома предыдущей ночью, сказала она, большая кабинетная фотография, на которой запечатлена она с покойным мужем, исчезла – была украдена, если угодно, – из ее гостиной. И поскольку ее единственными посетителями были Хендерсон и ваш покорный слуга, которым горничная позволила подождать в гостиной, пока мы не потеряли терпение и не отбыли...

– Она обвинила вас и комиссара полиции, – вспыхнул Кит, – что вы стащили эту проклятую фотографию?

Уилки Коллинз укоризненно посмотрел на него:

– Пропало не только бесценное воспоминание, сообщила она нам, но и рамка имела ценность. Боюсь, вы недооцениваете хитрость этой леди. Она далеко не Макиавелли, но в то же время ведет себя достаточно тонко. Обвинить нас? Никогда! Но не можем ли мы помочь? Видели ли мы что-нибудь подозрительное: какие-нибудь следы взлома, может, попадался на глаза какой-нибудь грабитель или воришка? И так далее. Но смысл был ясен, подтекст оставался. Миссис Обер...

Он прервался, развернувшись к дверям. Два его собеседника посмотрели в том же направлении. Кит был воплощенным вниманием.

Негромкий гул голосов, доносившихся из-за холла, из-за библиотеки, резко возрос, и, похоже, там разразился яростный спор, переходивший в нешуточную ссору. Кит мог разобрать женский голос («Помни, она – Мюриэль Сигрейв!»). Ему показалось, что до него доносится звучный баритон Нигела и не такой звучный, но не менее решительный голос доктора Вест-котта.

– Имя Элен Обер, – сказал Уилки Коллинз, который не потерял нить повествования, – произвело воздействие и в другом помещении. Нам лучше немедля присоединиться к ним.

Пат, Кит и их ментор покинули гостиную. Во главе с ним они пересекли холл и библиотеку. У дверей в бильярдную, расположенную слева от коридора, который вел в оранжерею, он остановился, чтобы Пат могла пройти первой.

Пат не воспользовалась этой возможностью. Она замялась на пороге, разглаживая юбки. Уилки Коллинз стоял прямо за ней, а Кит держался за ними обоими.

В бильярдной, где над столом зеленого сукна висела лампа, высокие окна, выходящие на лужайку, были прикрыты, но не захлопнуты и не затянуты портьерами. По стеклам текли струи дождя, который обильно поливал и крышу отремонтированной оранжереи.

Мюриэль, Нигел Сигрейв, доктор Весткотт, Сьюзен Клейверинг и Джордж Боуэн – или, чтобы уж быть точным, первые трое – настолько были озабочены проблемой, как бы унести ноги, что сначала никто не заметил в дверях новых гостей.

Сьюзен и Джордж рука об руку сидели на мягкой скамейке, что стояла вдоль стены у дверей. Но общий интерес, вокруг которого собирались все эмоции, вызывал тот центр, в котором были Мюриэль-Дженни-Кэти и двое других мужчин.

Нигел и доктор Весткотт с киями в руках стояли по обе стороны стола. Мюриэль в том же кремово-розовом платье, в котором она была в воскресенье вечером (Пат опять предпочла голубовато-серый цвет, а Сьюзен – зеленый), располагалась поодаль от стола, и было видно, что она напряжена так, словно испытывает физические страдания.

– В самом деле! – вскричала она. – Судя по тому, как доктор Весткотт осудил меня – только доктор Весткотт, и никто другой! – любой может сделать вывод, что я громко ругалась в Вестминстерском аббатстве. А я не делала ничего подобного!

– Вы же знаете, что она права, – тут же согласился Нигел. – Она не делала ничего плохого. Все, что она сказала...

– Все мои слова, – заявила их пышноволосая хозяйка, – были всего лишь повторением того, что сказала та женщина. Она явилась сюда вчера вечером, довольно поздно после обеда и поговорила с Нигги. Он все равно собирался уезжать, но из-за ее бредовых слов буквально вылетел. В настоящее время Ниг вернулся и все мне рассказал. Единственный человек, которому я сегодня рассказала... впрочем, не важно.

Элен Обер хотела танцевать голой на лужайке. Она этого не сделала. Ее здесь не было, и она ничего не смогла сделать. Но, судя по возмущению и потрясению доктора Весткотта...

Пусть даже в голосе доктора Весткотта не было возмущения и потрясения, понижать его он не собирался.

– Позвольте мне подчеркнуть, мадам, что я очень редко, как вы изволили выразиться, кого-то осуждаю. Я не моралист и не пуританин. Если я просил вас не говорить таких слов во всеуслышание, воздержаться от пользования языком, который, как принято говорить, «может вызвать краску на лицах молодых людей»...

– Ох уж эти мне «молодые люди»! А то мы не слышали, как они себя ведут в наши дни! Если даже допустить, что такая молодая личность в самом деле существует, то она должна быть самой глупой, самой ханжеской маленькой лицемеркой во всем нашем лицемерном обществе! Быть вообще без одежды – это очень приятно, даже, можно сказать, чудесно... в уединении и с любимым мужчиной...

– Слушайте, слушайте! – поддержал ее Нигел.

– Но я не должна была упоминать обнаженность, да? Доктор Весткотт водрузил на переносицу пенсне и пригладил свою ухоженную бородку.

– Если я настоятельно попросил вас быть сдержаннее, дорогая леди, моя просьба практически не имела отношения к общепринятой морали или к отсутствию ее. Куда больше она относилась к тому качеству, которое вы так высоко цените, – к наличию хорошего вкуса. Вы вызвали ненужное напряжение, чем серьезно смутили мисс Клейверинг...

– Я в самом деле смутила вас, Сьюзен? – вскричала Мюриэль.

У этой юной девушки с янтарными глазами даже не было возможности ответить. Мюриэль, повернувшись к ней, увидела возникшую в дверях группу. Может, изумленная, но отнюдь не испуганная, хозяйка оценила ситуацию и тут же включилась в нее.

– Мистер Коллинз! – сказала она. – Пат, моя дорогая! И Кит! Входите же!

Все пробормотали вежливые приветствия. Пат вошла в сопровождении своих спутников.

– Мистер Коллинз! – продолжила Мюриэль. – Теперь, когда все ужасные слова произнесены и заклинания выслушаны, давайте непредвзято посмотрим на них. Элен Обер была здесь вместе со мной, когда вы и полковник Хендерсон заехали сюда. Она постаралась не попадаться вам на глаза и оставалась еще долго после вашего отъезда. Позже вы и полковник вернулись, нанеся нам четвертый визит; Элен этого не сделала. Но довелось ли вам услышать о ее фантазиях, что она хочет скакать по нашей лужайке, как верная ученица Жан Жака?

Уилки Коллинз покачал головой:

– Нет, пока вы о них не упомянули, миссис Сигрейв. В силу некоторых намеков, которые эта леди обронила вчера за вашими воротами, мне кажется вполне возможным, что она обдумывала такие мысли. Среди прочих я получил от Кита Фарелла очень четкий подробный отчет о всех уликах и свидетельских показаниях. А вчера днем я сам все увидел и услышал. К тому времени мне это представлялось всего лишь возможностью, не больше.

– И тем не менее! – Мюриэль отбросила все возражения. – Значит, полицию не заинтересовали кое-какие случайные мысли женщины? Значит, они не имеют значения. На самом деле она ничего такого не делала. Так?

– Миссис Сигрейв, – тихим голосом сказал Уилки Коллинз, – надеюсь, вы простите то, что должно выглядеть как недозволенная поправка к недозволенному предположению. Но она могла это делать и сделала.

– Она в самом деле танцевала голой?

– Вы неправильно поняли смысл моих слов, который был плохо выражен. Это правда, что миссис Обер не прыгала и не танцевала в естественном виде. С другой стороны, она все же была здесь в воскресенье вечером и сделала несколько антраша, на которые свидетель обратил внимание.

– Возможно ли это? – воскликнула Мюриэль. – Маленькая дверь в стене была закрыта. Как она могла проникнуть внутрь?

– С таким количеством формовочной глины, которая была в распоряжении миссис Обер, это было нетрудно.

– То есть вы хотите сказать, – уточнил Кит, – что она одолжила ключ у Сумасшедшей Нелл и сделала с него слепок? Но с Сумасшедшей Нелл совершенно невозможно иметь дело. И это не все! Посмотрите сюда!

– Да?

– Я слышал о такой глине и какие штуки с ней можно делать от Пат, которая, в свою очередь, услышала о ней от кузена Харви. Но хотя я привел вам много убедительных свидетельских показаний, на это я бы не стал полагаться. Откуда это стало известно? Да и кроме того, каким образом Элен Обер могла сделать копию ключа Сумасшедшей Нелл?

Собеседник невольно поднял брови.

– У миссис Обер не было в нем необходимости, – ответил он. – Имея формовочную глину, мой дорогой друг, она нуждалась в слепке ключа, а скорее, замка. Получив его, любой слесарь может не без труда, но достаточно точно выточить ключ, который подойдет к этому замку. Что касается моей информации...

– Да! – сказал Кит, начиная понимать. – Те имена, которые были упомянуты...

– Так и есть. Мне сообщили, что старший инспектор Гоб сообщил вам о двух лицах, которые Хендерсон и я собирались опросить, что прошлым вечером в городе и сделали. Одним из них был Харви Туайфорд, который стал настоящим источником откровений. Другой...

– Сэр Хьюго Клейверинг! Он-то видел женщину, которая носилась по лужайке. Если он сможет опознать в ней Элен Обер...

– Сэр Хьюго, – уточнил мистер Коллинз, – на первых порах испытал самые разные чувства, кроме удовлетворения. Поскольку я сам являюсь барристером, то могу понять его юридическую осторожность. Мое самое подробное устное описание приводит всего лишь к предположению, что это могла быть миссис Обер. Он видел ее после наступления темноты и на расстоянии, что совершенно справедливо подчеркивал. Так что мы направились в «Удольфо» и уж оттуда – к миссис Обер. Жаль, что нам с Хендерсоном пришлось похитить с целью опознания ту самую фотографию. Точнее, похитил ее я; полковник не одобрил мои действия, хотя понял их. Она получила свою собственность обратно в целости и сохранности – и ценную рамочку, и все остальное. Когда во второй половине того же дня мы показали эту фотографию сэру Хьюго, он все же не смог провести убедительное опознание, но у нас почти не осталось сомнений, что мы нашли ту самую женщину.

– Великий хранитель устоев Клейверинг, – напомнил ему Кит, – рассказал остальным из нас, что она казалась молодой и производила впечатление леди.

– Вам не кажется, что в возрасте сэра Хьюго любая женщина не старше тридцати пяти лет должна казаться молодой? И согласитесь, миссис Обер в самом деле производит впечатление леди. Но...

И снова Уилки Коллинз повысил голос.

– Прошу прощения! – сказал он. – Именно я и сбил вас с пути. Миссис Сигрейв, вы были правы! Неопределенные намеки миссис Обер на выходки и проказы, ее подлинные выходки были безобидными действиями, не имеющими отношения к нашей главной проблеме. В этой истории был кто-то другой, который не намекал, а весьма решительно совершал действия отнюдь не безобидные. Я имею в виду, миссис Сигрейв, недвусмысленную попытку покушения на вашего мужа. Продолжим разбираться в этой проблеме?

Нигел решительно поддержал это предложение.

– Ради бога, конечно же да! – воскликнул он. – Теперь вы можете пролить на нее хоть какой-то свет?

– Если вы все составите мне компанию в оранжерее, думаю, что смогу.

– Значит, мы к вашим услугам, не так ли? – Нигел огляделся. – Мюриэль? Весткотт? Да. Я вижу, вы тоже. Как насчет вас, Джордж?

Джордж Боуэн поднялся с мягкой лавки:

– Если это необходимо, сэр, то считайте, я в игре.

– Сьюзен?

– Я тоже в игре, – робко согласилась Сьюзен Клейверинг, тоже вставая. – Но... вы хотите, чтобы мы вышли под дождь, мистер Коллинз? Джордж должен снова разбить стекло?

– Нет, отнюдь, – заверил ее церемониймейстер. – В полной реконструкции событий нет необходимости. Давайте будем надеяться, что все существенное можно будет извлечь из самой оранжереи.

– Спасибо, мистер Лунный Камень, за эту небольшую любезность, – заявил Нигел, показывая на оконную панель. – Вчера кончили ремонтировать, а сегодня покрасили. Покраска плохо ложится под дождем, но, по крайней мере, ничего не поломано. Ладно, так чем мы сегодня будем заниматься?

– Вот сюда, будьте любезны.

В библиотеке мистер Лунный Камень, который взял руководство церемонией полностью в свои руки, проинструктировал всех, что они должны, предшествуя ему, пройти через освещенный газовыми светильниками коридор в оранжерею, освещенную точно так же.

– Знаете ли, мы этопонимаем, – сказал Нигел. – Мы все отлично понимаем, о друг женщины в белом. Но куда точно мы должны пройти в оранжерее?

– Между аквариумами – к пересечению проходов. Или куда-то рядом. Ваше собственное положение, сэр, не будет иметь значения... по крайней мере, пока.

– По крайней мере, пока?

Уилки Коллинз пропустил его реплику мимо ушей.

– Первыми, если позволите, миссис Сигрейв с мисс Денби и мисс Клейверинг. Затем мистер Сигрейв, доктор Весткотт, Джордж. И последнее... Фарелл, не будете ли вы так любезны остаться со мной?

Когда процессия снялась с места, ее бородатый предводитель поманил пальцем Тиммонса, который заглянул в библиотеку и неслышно прошептал ему несколько слов. Дворецкий кивнул и исчез; Уилки Коллинз повернулся к Киту. Добродушное выражение его лица изменилось. Теперь оно казалось не столько любезным, сколько мрачным и грозным, даже пугающим.

– Ну? – вопросил он. – Вы что-нибудь заметили? Кит показал в сторону оранжереи:

– Только то, что вы основательно позаботились, дабы войти в нее последним.

– Я должен убедиться, что дверь из оранжереи в коридор была оставлена незапертой.

– Вы думаете, кто-то попытается остаться у этих дверей? Может, в спешке?

– Я знаю, что кто-то войдет в эти двери. Должен быть свободный доступ.

– Ну хорошо... но почему не дать мне войти последним вместе с вами?

– Очень важный пункт, если внимательно присмотреться к нему, – сказал мистер Коллинз. – И его можно будет установить, когда вы повторите перед остальными то, что вы уже сказали мне. Идемте! – добавил он, когда они двинулись по проходу. – Сигрейв упомянул об уроне, который дождь наносит внешнему слою покраски. Белая краска внутри, хотя и свободна от воздействия дождя, должна какое-то время высыхать в этой влажной атмосфере. А теперь, мой дорогой друг, вы позволите пройти перед вами?

Они окунулись в сырую удушливую атмосферу, в которой запахи краски смешивались с ароматами зелени. Дождь назойливо барабанил по стеклу. Яркие рыбки, подсвеченные светильниками, сновали в зеленоватой воде.

На пересечении двух проходов стояли Нигел Сигрейв, Мюриэль, которая держала его под руку, и за ними – Пат. За спинами Сьюзен Клейверинг и Джорджа Боуэна тянулось отремонтированное и окрашенное окончание южного прохода. Доктор Весткотт, стоявший лицом к ним, развернулся.

Не только он один, подумал Кит; обратил внимание на совершенно новое, мрачное выражение лица Уилки Коллинза.

– Так что вы от нас хотите, властитель тайн? – вопросил Нигел. – Если не предполагается реконструкции событий...

– Помнится, я сказал, что не будет полной реконструкции, – поправил его хозяин тайны. – В данный момент прошу вас оставаться на своих местах. Вот так! – Он обратился к Киту: – Насколько мы понимаем, в момент выстрела вы и мисс Патрисия были в обиталище мистера Сигрейва, окно которого выходит на крышу оранжереи?

Кит кивнул. Они оба подняли глаза, хотя сквозь дождь можно было разглядеть лишь пятно освещенного окна берлоги Нигела.

– Вы подошли к окну и раздвинули портьеру, – продолжил Уилки Коллинз. – Дождя в ту ночь не было. Но поскольку окно было затянуто туманом или моросью, вы, скорее всего, могли увидеть только очертания какой-то фигуры, во весь рост лежащей на пересечении проходов. Так?

– Да, – согласился Кит.

– Да! – с подчеркнутой горячностью согласился и Нигел. – Точно, как... – Он резко остановился и не стал продолжать.

– Вы спустились из апартаментов мистера Сигрейва в библиотеку, откуда через бильярдную прошли на лужайку. Когда через выломанный проем вы проникли в оранжерею, то увидели, что мистер Сигрейв лежит лицом верх, головой к южной стене, а ногами – к проходу, который тянулся к западу и востоку, а над ним склонился доктор Весткотт. Пока все правильно?

– Абсолютно, – ответил Кит.

– Теперь мы приступаем к реконструкции? – спросил Нигел, который беспокойно расхаживал по помещению. – Вы хотите, чтобы я растянулся на земле, как я лежал тогда? Или, точнее... – И он снова резко остановился.

– Друг мой Сигрейв, – внезапно подал голос доктор Весткотт. – Происходит нечто весьма странное. Второй раз вы взрываетесь комментарием, но спохватываетесь и замолкаете на полуслове. В чем дело? Что вы хотите сказать?

Уилки Коллинз хлопнул в ладоши, словно желая положить конец этому разговору не по делу.

– Боюсь, это становится привычкой у мистера Сигрейва. Мы сможем понять смысл его слов, если поймем Кита Фарелла.

– Поймете меня? – удивленно вопросил Кит.

– Когда вы вплотную, в упор разглядели лежащего здесь мистера Сигрейва, вы подумали, что эта картина несколько отличается от той, что открылась вам сверху. Нет, мистер Сигрейв! – прервался распорядитель действа. – Прошу вас, не ложитесь на землю! Я обращаюсь к моему коллеге-литератору. Пришло ли вам в голову, Фарелл, чем одна картина отличается от другой?

– Нет, боюсь, что не пришло. Тогда я ни о чем не мог думать, да и сейчас не могу. Может, возьметесь объяснить?

– Если не возражаете, – согласился Уилки Коллинз. – Ответ кроется в обыкновенном карандаше. Вот в этом.

Едва только мистер Коллинз запустил руку во внутренний нагрудный карман своего смокинга, в дверях торопливо, но не теряя величавого достоинства, появился Тиммонс, дворецкий. Его смущенный кашель был адресован всем, но обратился Тиммонс к Сьюзен.

– Прошу прощения, мисс Клейверинг. Если вы не против, вас просят немедленно появиться в иривратницкой. Этот джентльмен...

Сьюзен в отчаянии застонала.

– И в такое время! Не может ли это подождать?

– Похоже, что джентльмен настроен весьма решительно, мисс.

– Кто бы он ни был, почему бы ему не прийти сюда?

– Лучше не надо! – едва не крикнул Уилки Коллинз.

– Я согласен! – вмешался Нигел. – Старина Лунный Камень приступил к демонстрации; вот давайте и продолжим ее.

– Очень хорошо! – согласилась Сьюзен, уступая. – Наверно, это дядя Хьюго. Я должна была приехать прямо сюда и... о нет, Джордж! – добавила она, когда молодой Боуэн суетливо замахал руками. – Он может серьезно простудиться, что ему свойственно, и совершенно не нужно, чтобы он замерз и простудился из-за вас. Надеюсь, вы все простите меня?

Не теряя присущей ей грации, она последовала за Тиммон-сом. Нигел Сигрейв застыл на месте.

– Странно! – заметил он. – В воскресенье вечером Тиммонс неоднократно встречался с сэром Хьюго Клейверингом. Что случилось с нашим верным слугой? Он обожает звучно произносить титулы; он звучит подобно божеству, когда возвещает о появлении какого-то пэра, и он весьма почтительно относится даже к скромному обладателю рыцарского достоинства. Впрочем, не важно! Наш старина Лунный Камень собрался демонстрировать...

– Старина Лунный Камень, – сказал джентльмен, охарактеризованный подобным образом, извлекая из внутреннего нагрудного кармана короткий отрезок темного дерева с графитовой сердцевиной, – в настоящий момент представляет вещественное доказательство, уже опознанное мистером Сигрейвом, как то, которое было при нем в воскресенье вечером. Он держал его в том же самом кармане, что и я, откуда оно вывалилось, когда он упал. А теперь, Фарелл...

– Да? – вопросил Кит.

– Когда вашего друга и хозяина унесли с пулей в груди, вы нашли этот карандаш лежащим на земле. Вы рассказали мне, что обнаружили его очень близко к тому месту, где должна была быть левая нога жертвы, оставайся он лежать на земле. Будьте любезны, можете ли взять карандаш и положить его в проходе как можно ближе к тому месту, где вы его нашли?

– Но!..

– Абсолютная точность не потребуется. Сойдет и примерная оценка. Значит, – сказал организатор действа, когда Кит наклонился с карандашом в руках и выпрямился уже без него, – вот на этом месте он и лежал?

– Да, примерно.

– Так я и думал. И хочу спросить у вас, так же как спрашивал и у всех остальных: о чем это говорит?

– Нет, магистр, – фыркнул Кит, – это мы будем спрашивать у вас. Так о чем это говорит?

Уилки Коллинз, засунув пальцы в проймы своего белого жилета, выпятил грудь.

– О полном абсурде, – ответил он. – У любого мужчины внутренний нагрудный карман пиджака находится со стороны правой руки. Так?

– Боже милостивый, так! Значит?..

– Если мистер Сигрейв в самом деле лежал головой к югу, каким вы увидели его, когда над ним хлопотал доктор Весткотт, скорее всего, карандаш не мог отлететь так далеко в другую сторону и упасть рядом с его левой ногой. Его положение объяснимо только в том случае, если жертва упала лицом вверх в другую сторону и к югу были обращены ее ноги. Заметна разница в его положении, не так ли? И многие весьма толковые люди упорно смотрели в другую сторону, на что и рассчитывал предполагаемый убийца. Выстрел прозвучал очень близко: не потому, что курок спускали в помещении, а потому, что кто-то снаружи выпустил пулю, летевшую с такой высокой скоростью, что она пробила стекло, не разбив его. Стекло все же было разбито. Преступник вошел через эту импровизированную дверь, отбросил свое оружие и развернул неподвижное тело Сигрейва в противоположном направлении, дабы оно поддержало ту историю, которую он собирался рассказать. А вот упавший карандаш он не заметил. Считая, что он прикончил свою жертву, преступник подумал, что находится в полной безопасности. – Уилки Коллинз резко развернулся. – Вот так вы и пытались убить его – не так ли, Джордж?

На какое-то мгновение Джордж Боуэн, как парализованный, стоял на месте. Затем он, дернувшись, сделал странный жест: правая рука осталась на месте, а левая согнулась в локте и застыла в неудобном положении, прижатая к боку. Затем левым локтем, упертым в ребра, он откинул полу сюртука так, что стала видна подкладка. Под рукавом был пришит объемистый самодельный мешочек из грубой ткани, откуда высовывалась рукоятка револьвера.

Он выкрикнул какое-то слово, которое могло быть и мольбой и проклятием. Правая рука рванулась к самодельной кобуре. Пригнув голову, он нырнул мимо Уилки Коллинза, мимо Кита, мимо Нигела и доктора Весткотта, мимо Мюриэль и Пат и кинулся влево по центральному проходу к стеклянным дверям в западном конце оранжереи.

Им удалось расслышать за шумом дождя шаги бегущего человека. Вдруг шаги замерли. Донесся еще один вскрик, грохот выстрела и глухой звук упавшего тела. И затем – ничего. Только шелест бесконечного дождя.

Глава 20

5 ноября, в пятницу вечером, через неделю после появления Кита Фарелла в Лондоне, пять человек, расположившись в удобных креслах, полукругом сидели у горящего камина в библиотеке «Удольфо».

Центр этого полукруга занимал Уилки Коллинз. Справа от него, вся в лиловом и розовом, сидела пышноволосая молодая женщина, которая то ли была, то ли не была замужем за Интелом Сигрейвом, и он сам. Слева от мистера Коллинза, в синем платье, сидела юная женщина с каштановыми волосами, которая сопровождала Кита Фарелла в Италии; сам он устроился за ее спиной.

Перед организатором церемонии на декоративном то ли столе, то ли стуле, именуемом tabouret, стояла каменная пепельница и лежал кожаный портфель, из которого торчали несколько листов бумаги. Церемониймейстер не обращал на них внимания. Над камином висел коричневый от времени портрет какого-то предка из XVII века. Прежде чем откашляться, Уилки Коллинз бросил на него взгляд.

– Я прошу не искать символичности, – начал он, – в том факте, что сегодняшний вечер знаменует Ночь Гая Фокса, которую другие называют Ночью Костра. Мы ничего не отмечаем и ничего не празднуем. Мы собрались просто поговорить и найти объяснения.

Как вы все хорошо знаете, Джордж Боуэн скончался в больнице Белсайз-парк во вторник вечером, спустя час после того, как он направил револьвер себе в грудь. Перед смертью, понимая, что находится in extremis^[162], этот двуличный молодой человек сделал полковнику Хендерсону и мне заявление. Оно позволило прояснить некоторые подробности, которые до сих пор оставались непонятными. Вот копия этого заявления.

Из кожаного портфеля Уилки Коллинз извлек несколько листов бумаги, но оставил их лежать на портфеле.

– У меня нет необходимости читать этот текст, хотя раз-другой придется с ним свериться. По большей части, думаю, хватит и наших воспоминаний. Джордж Боуэн мертв, – продолжил он. – Джордж действовал один. У него не было ни сообщников, ни советников. Поэтому отпадает необходимость не только в судебном процессе, но и в какой-либо публичности. И полиция, и я сможем сохранять молчание, что мы и сделаем, исходя из того, что никто из посторонних не будет иметь доступа к тем секретам, о которых пойдет речь. Таким образом, готовясь дать вам объяснение, на котором вы настаивали, мы пришли к выводу, что лучше всего ограничить нашу встречу лишь теми, кто был непосредственно вовлечен в эти события и кому можно доверить все эти секреты.

– Слушайте, слушайте! – зааплодировал Нигел.

– Теперь дайте-ка мне посмотреть, – пробормотал организатор встречи, поворачиваясь к женщине справа. – Со вторника мне говорили, что в одних случаях я должен обращаться к вам как к Кэти, а в других – как к Сапфир. Так кто вы сейчас?

– Я Сапфир, – ответила очаровательная женщина в лиловом и розовом, – хотя теперь не ношу и не показываю свой опознавательный браслет. Три вечера назад, когда вы только хотели поймать этого глупого мальчишку, который превратился в преступника, Кэти, как и раньше, могла играть роль хозяйки. А вот сегодня вечером все по-другому. Сегодня вечером о личных тайнах и секретах будут не просто упоминать; о них будут говорить и даже кричать. А поскольку краснеть я не умею и из нас двоих считаюсь более бесстыдной, сегодня моя очередь. Сама же Кэти здесь. Она будет держаться подальше от взглядов, но так, чтобы все слышать, – как и я вела себя во вторник.

Вы были совершенно правы, говоря, что круг посвященных должен включать лишь нас. Наверно, мы могли бы довериться Ларри Весткотту. Тем не менее чем меньше, тем лучше. И Сьюзен Клейверинг... в общем-то в зависимости от обстоятельств...

– В зависимости от обстоятельств! – взорвалась Пат. – Нет, мистер Коллинз! Вы назвали Джорджа двуличным. На самом деле он был куда хуже. Должно быть, он был самым подлым, самым гнусным маленьким лицемером в мире. Кит рассказал мне одну вещь: получив от вас указание, он делал вид, что не в силах его выполнить, потому что слишком мягкосердечен и не может видеть боли другого человека. А потом снова: это выдуманное школьное обожание Нигела, когда на самом деле все время... все время...

– Тем не менее, мисс Денби, его чувства не были ни лицемерием, ни притворством.

– Не лицемерием? Не притворством?

– Мне бы хотелось, чтобы вы поняли меня, мисс Денби, – сказал Уилки Коллинз. – Его в самом деле потрясало зрелище человека, испытывающего боль. И его восхищение Сигрейвом было совершенно искренним. Но должен ли я напоминать слушателям, что у каждой монеты есть оборотная сторона?

– Мыслительные процессы Джорджа, – заметил Кит, – интересовали меня куда меньше, чем вас. Но как вы пришли к подозрениям в его адрес?

– Вот именно! – возбужденно воскликнул Нигел. – Вот это мы и хотели бы услышать! Выкладывайте, друг наш Лунный Камень!

Детектив-любитель, откинувшись на спинку кресла, пригладил бородку, извлек сигару, но, обратившись к Киту, не стал ее раскуривать.

– В самом начале мне казалось, что мы имеем дело лишь с имитацией преступления. В данный момент мы, с вашего разрешения, пропустим этот аспект и вернемся к нему потом. Почти с самого начала, с той минуты, как вы мне сказали об упавшем карандаше и о месте, куда он упал, мы должны были помнить об этом факте, ведь это доказательство того, что выстрел был произведен снаружи. Значит, преступником должен был быть Джордж Боуэн, который сделал проем в стене, избавился от оружия и изменил положение тела беспомощной жертвы.

Уилки Коллинз выпрямился.

– Вы, свидетели, – сказал он, – думали, что знали правду: Сигрейв упал в том положении, в котором вы нашли его, что не соответствовало истине. Сигрейв, который знал истину, ошибочно предположил, что вы тоже ее знали. Он не мог опознать того, кто на него напал, потому что тот смотрел на него, прикрывая рукой лицо и к тому же из-за мутного стекла. Более чем один раз, прежде чем наша частичная реконструкция...

– Более чем один раз, – воскликнул Нигел, – я пытался все рассказать вам: о том парне снаружи, за проклятой стеклянной стенкой. Но вы вечно меня прерывали, а я позволял вам это делать. Вы думали, что знали истину! Господи, это я ее знал!

– Попытайтесь не выходить из себя, сэр. Вне всякого сомнения, рано или поздно вы должны были сделать такое замечание. Без помех преступление все равно было бы раскрыто, что уже и случилось. Тем не менее, если бы разгадка преступления воскресного вечера пришла всего через сорок восемь часов, мы с Хендерсоном справились бы с ним куда лучше.

– Но вот что насчет Джорджа, мой дорогой Лунный Камень? – спросил Нигел. – Бедного Джорджа, полного благих намерений, которого никто не понимал! Ведь карандаш – это было далеко не все, что у вас было против него, не так ли?

– Далеко не все. Сначала мне казалось, что есть безапелляционное возражение против моей уверенности, что пуля прошла сквозь стекло. В начале понедельника я упоминал об этом в разговоре с Фареллом, не говоря, в чем суть возражения. Любая пуля, выпущенная в стекло с близкого расстояния, конечно же должна разбить его, не так ли? И вот в понедельник днем я получил объективный ответ на свои сомнения. Некоторые из вас кое-что вспомнят. Мы с Хендерсоном покидали «Удольфо» после второго визита сюда. Когда мы были рядом с воротами, то услышали два выстрела. Хендерсон крикнул кучеру остановиться, и мы услышали голоса. Вот вы, Фарелл...

– Я-то подумал, – сообщил Кит, – что эти пули, выпущенные из-за дерева, могли разбить окно в экипаже. Нигел...

Уилки Коллинз перевел взгляд на Нигела.

– Вы, сэр, – подхватил он нить разговора, – дали понять, что современные боеприпасы таковы, что ими можно стрелять едва ли не в упор, но после них в стекле останутся лишь аккуратные дырочки. Известно, что вы крикнули; старший инспектор Гоб привел этот факт, что вы вскрикнули и все остальные подхватили.

Затем он обратился ко всем:

– Кстати, леди и джентльмены, в этом обсуждении есть еще одна очень интересная деталь. Револьвер модели 380, пусть и не огромный, но все же громоздкий и неуклюжий. Как предполагаемый убийца мог незамеченным таскать его? Но умение Нигела Сигрейва что-то на скорую руку шить себе стало так широко известно, что его поклонники, естественно, стали ему подражать. Пользуясь лишь теми материалами, что всегда под рукой, он мог смастерить что-то вроде дополнительного кармана. И теперь, даже сделав неловкий жест левой рукой, он мог иметь при себе оружие, не привлекая ничьего внимания.

Вот на это, леди и джентльмены, я и должен был обратить внимание, о чем и сказал себе в понедельник днем. Джордж Боуэн мог сделать то, мог сделать это. Что же он сделал на самом деле? Например, известно ли было ему, что современная пуля, в упор выпущенная в стекло, не разбивает его на осколки. В понедельник вечером, когда я хотел перекинуться словом с Харви Туайфордом...

– Но надеюсь, не о самом Харви? – перебила Пат. – Речь шла о Джордже, лучшем собутыльнике Харви! А тот, могу ручаться, ввел вас в заблуждение. Харви всегда говорил, что Джордж – пустопорожний мечтатель. Так вот, он был совершенно неправ. Джордж с его руками был хорошим человеком. Как практик, он прекрасно разбирался во всех деталях бизнеса своего отца, включая... да, особенно включая производстве стекла!

Детектив-любитель кивнул:

– Когда мы с полковником Хендерсоном примерно в половине десятого встретили на Девоншир-стрит молодого Туайфорда, он не стал рассказывать, что его выставили из жилища мистера Карвера, как американцы поэтически говорят, пинком под зад. Но, хотя он крайне презрительно оценил знания Джорджа Боуэна обо всем, что касается стекла, он все же упомянул о них.

Джордж, потенциальный убийца, знал, что он в безопасности, снаружи в него никто стрелять не будет. И теперь все дороги ведут к Джорджу. Кузен Харви, не переставая размышлять, сделал несколько неверных предположений. И тем не менее одно из них попало прямо в десятку. Он сказал, что, по его мнению, в жизни Джорджа Боуэна была и другая женщина, кроме Сьюзен Ктейверинг. И это дало нам мотив.

– Мотив? – внезапно встревожившись, повторила Сапфир. – Женщина в его жизни?

– Точнее, как мы обнаружили в этом тексте, – Коллинз коснулся, не беря в руки, листов с признаниями покойного, – некая женщина, которую он очень хотел.

– И какую женщину он так хотел? – спросила Сапфир.

– Он хотел вас. Прошу прощения, минуту!

Мистер Коллинз наконец откусил кончик сигары; Нигел наклонился и поднес ему спичку, а Сапфир не отрывала взгляда от лица их наставника.

– Когда речь заходит о вас, мисс Сапфир, и о леди, которую меня попросили называть мисс Кэти, я испытываю опасения, что порой не смогу справиться со смущением.

– Если вы не против, давайте обойдемся без «мисс Сапфир» и без «мисс Кэти». Пусть будут просто Сапфир, Кэти...

– А я Пат! – решительно заявила девушка. – Нам бы не хотелось называть вас каким-то банальным именем. Вы не старая перечница, хотя, разумеется, понятно, что вы старше и. по крайнег мере, мудрее.

– Мне сорок пять, и для меня время несется как крылатая колесниц? При крещении меня назвали Уильям Уилки, в честь моего отца и сэра Дэвида Уилки, шотландского живописца; обычно меня называют Уилки. Но забудьте эти имена! Называйте меня Лунным Камнем, теоретиком, беднягой... словом, как хотите. Мудрости у меня не так уж и много; может, есть толика здравого смысла, которым, случается, я руководствуюсь в своей жизни.

Начиная с вечера понедельника и потом я много слышал о ваших любовных романах: не от Фарелла, а от вас самих, от Кэти и здесь от Сигрейва. Значит, ваш муж отправился в Африку весной 68-го и вернулся летом этого года, 69-го?

– Да.

– Насколько я понимаю, еще до его отъезда романтичная и в то же время достаточно деловая Кэти увидела его в опере и испытала к нему жгучую страсть, которая с тех пор отнюдь не уменьшилась, а, наоборот, возросла. Так?

– Я... я думаю, что да. Вам бы лучше спросить Кэти. Или Нига.

Нигел испытывал откровенное смущение. Мистер Коллинз снова показал на стопку листов.

– Точно таким же образом, увидев вас и вашего мужа, направляющихся на прием, куда он не получил приглашения, Джордж Боуэн воспылал к вам такой же страстью, которую Кэти испытывала к Сигрейву.

– Но ведь я никогда даже не встречала его!

– Да. На обеде в воскресенье вечером он встретил женщину, которая изображала вас. Она вызвала в нем такой же жар страсти, как и вы. Сигрейв благополучно вернулся из Африки. Значит, Сигрейв должен умереть.

Давайте проследим передвижения этого молодого человека начиная с вечера пятницы, всего неделю назад. Прояснятся кое-какие странные вещи, появится еще одно упоминание об Элен Обер. Сапфир, вы с Пат ходили в одну и ту же школу, а Кэти посещала некую академию в Хайгейте. Миссис Обер, с ее жаждой познания, не могла не знать о двух девушках, которых обеих звали Мюриэль и которые были похожи как две капли воды. Может даже, она подозревала какой-то розыгрыш. Она лет на десять старше Сапфир, Кэти или Пат и не могла учиться ни с одной из них. В то же время...

Во вторник утром, когда шла проверка показаний Сигрейва о событиях вечера понедельника, миссис Обер, встретив меня в книжном магазине, сообщила, что, хотя она никогда не посещала школу, она и ее покойный муж в свое время жили рядом с мисс Пилкингтон в Хайгейте.

Но мы, кажется, отслеживали Джорджа Боуэна, не так ли? Давайте-ка посмотрим, как он планировал ход событий, которые привели к фатальной воскресной ночи.

Когда сержант Забади Фентон в пятницу вечером посетил «Лэнгем», то в малом зале ветеран увидел миссис Обер в компании некоего молодого человека. Фарелл сразу же пришел к выводу, что им, должно быть, был Харви Туайфорд. Но описание его внешности полностью соответствовало Джорджу; теперь-то мы знаем, что это и был Джордж.

Миссис Обер сказала ему: «Мюриэль? Мюриэль была здесь, но она ушла. Как всегда, в сопровождении своего американца», добавив, что она, миссис Обер, переговорила с прислугой. Под Мюриэлью она имела в виду вас, Сапфир, которая – проведя несколько дней в «Лэнгеме» как мисс М.Дж. Вейл – вечером возвращалась в Мортлейк. Под американцем, сопровождавшим Мюриэль, она имела в виду Джима Карвера, часто гостившего здесь. А под прислугой она имела в виду ни кого иного, как лично «первосвященника» Рискина. Конечно, она всего лишь мистифицировала и мучила Джорджа...

– Значит, Элен все знала? – вскричала Сапфир. – Она знала, что есть две Мюриэли, что было перевоплощение, хотя не знала, как оно прошло, и не знала даже, кончилось ли оно? И неужели она все время была в курсе дела? Это установлено?

– Да, совершенно точно. Сапфир стиснула руки.

– Вы говорили, что остальные из нас должны хранить молчание, – сказала она. – Но есть Элен Обер! Ради бога, как вы ее-то заставите молчать. Я представляю, как Ниг может это сделать, но Кэти ни в коем случае не согласится.

– Если надо будет, – мрачно сказал Нигел, – я пойду и на это.

– К таким крайним мерам прибегать не придется, – помотал головой оракул. – Полковник Хендерсон, который в отдельных случаях может вести себя куда строже и внушительнее, чем я, по душам поговорил с этой дамой. И не сомневаюсь, что теперь мы можем полагаться на ее молчание. Но Джордж-Джордж Боуэн...

– Да, – подхватил Кит, – так что Джордж?

– Этому любезному молодому человеку никогда и в голову не приходили мысли, что тут были или могли быть две Мюриэли. Единственная, которую он знал – или думал, что знал, – была предметом его обожания и жила здесь, в «Удольфо», со своим мужем. Конечно, он не таскался за ней по пятам; это могло оказаться слишком опасно. Но он старался держаться как можно ближе к ней. Подкупив одного из слуг – не важно, кого именно, – он выяснил, что в пятницу вечером мистер и миссис Сигрейв уезжают в Кент к генералу Хилдрету. Он не сомневался, что это была «его» Мюри-эль, которую преследует какой-то неизвестный непонятный американец.

Кроме того, в отеле «Лэнгем» Джордж сообщил миссис Обер, что должен спешить к обеду. Он не сказал, что спешит домой к обеду, а только что должен торопиться, и мы знаем, что его ждал обед на Девоншир-стрит в обществе Пат и кузена Харви. И что же там случилось после обеда?

Теперь Уилки Колллинз снова переключил внимание на Кита:

– А случилось то, мой дорогой друг, что появились вы. И Харви Туайфорд прекрасно знал, кто вы такой. Когда он говорил с вами в присутствии одной лишь Пат, он назвал вас ирландским журналистом. Но когда он представлял вас Джорджу Боуэну, то, если вы правильно привели его слова, он не говорил ничего подобного. Он описал вас лишь как человека, который в прошлом году в Вашингтоне уделял много внимания Пат и ее матери. Джордж ответил... что именно?

– Джордж ответил, – сказал Кит, – что знал меня только как нью-йоркского журналиста, который работал для издания «Баннер» и числился нью-йоркским корреспондентом лондонского «Клэриона».

– Совершенно верно! Значит, когда в разговоре с ним, рассказывая о событиях военных лет, вы пустили в ход несколько типичных американских выражений, в частности «улепетывать», что, естественно, должен был думать этот молодой человек?

– Вы же не хотите сказать, что, по его мнению, я был американцем?

– А вот вспомните, «первосвященник» Рискин мог поклясться, что вы были американцем. Да и сам полковник Хендер-сон мог бы прийти к этому выводу, не будь он в курсе дела. Да и вы сами постоянно употребляли типичные для янки... прошу прощения, заокеанские... обороты речи.

– Но американец, который преследовал Мюриэль?..

– О, наш уважаемый Джордж недолго пребывал в заблуждении. Харви Туайфорд на следующий же день внес поправку. В пятницу вечером он уже был в другом настроении. Вы проявляли интерес к Пат. Но вы могли интересоваться и «его» Мюриэль.

В то время он еще не получил формального приглашения в «Удольфо», – продолжил мистер Коллинз, – хотя ожидал, что оно скоро появится. Он прикидывал, как ему убить мистера Сигрейва при первой же возможности. Избавившись от мужа, он может испытать необходимость устранить и американского соперника. Обдумывая эти планы, он в компании Харви Туайфорда дождливым вечером пятницы покинул Девоншир-стрит. Проводив Харви до вечернего заведения, он подхватил там какую-то сговорчивую девицу. Оставив заведение, он щедро дал ей на чай и пошел домой за оружием, в котором нуждался. Продолжал лить сильный дождь, и, вернувшись на Девоншир-стрит...

Нигел Сигрейв выпрямился в кресле.

– Значит, Джордж стрелял и в тот раз! – рявкнул он, взмахнув кулаком. – С другой стороны улицы, или где он там прятался... и попал в колонну рядом с головой Кита. Боже милостивый, да у этого парня, должно быть, имелся при себе целый арсенал пистолетов!

Детектив-любитель аккуратно стряхнул пепел с кончика своей сигары, положил ее на край пепельницы и, размышляя, откинулся на спинку кресла.

– Вряд ли можно говорить об арсенале, сэр. Как выяснила полиция, ему принадлежали два револьвера: «томас» и «галланд-и-соммервиль», оба 38-го калибра, и оба куплены в оружейном магазине Стовера на Пэлл-Мэлл. «Галланд-и-соммервиль» он без всякой нужды выкинул, когда в первый раз стрелял в Сигрейва, а вот «томас» оставил, пока не обратил его против себя. Оружие вечера пятницы...

– Но почему он стрелял в меня? – вопросил Кит. – Он решил, что первым делом надо избавиться от американца?

– О нет! Предполагалось, что выстрел послужит всего лишь предупреждением, намеком на ту силу, которой он обладает, – на тот случай, если пустит ее в ход. Он никому не хотел причинить зла и не поранил вас. Об этом он чуть ли не со слезами говорил в своем предсмертном заявлении, и, скорее всего, это было правдой. Во время попытки покушения в оранжерее ему пришлось собраться с силами. И мы ведь разобрались с событиями в оранжерее, не так ли?

– Не совсем, – поправил его Кит. – Вы сказали, что часть из них была подражанием. В каком смысле?

– По профессии Джордж был сочинителем, – ответил Уил-ки Коллинз, – если вообще его можно было считать профессионалом в какой бы то ни было области. Разве Харви Туайфорд не рассказывал вам, что, когда Джордж сочинял, он оказывал мне честь, подражая мне?

– Как он мог подражать вам? Насколько я знаю, вы никогда не писали, как кого-то убили в стеклянной теплице или в помещении, которое было заперто изнутри и находилось под наблюдением?

– Совершенно верно. Да и сам Джордж ничего подобного не выдумывал. Он даже не догадывался, что мог бы создать что-то вроде чуда; он хотел всего лишь смутить вас загадкой. И снова я плохо выразил свою мысль. Я имел в виду совсем другой вид подражательства: непреднамеренное, даже неосознаваемое, но, наверно, инстинктивно верное, из тех, на которых и держатся выдающиеся сочинения. Если считать Джорджа Боуэна возможным убийцей, ситуация может вызвать воспоминания об одном важном инциденте в «Лунном камне».

– В «Лунном камне»? – уставился на него Кит. – В «Лунном камне» нет убийств, если не считать справедливого воздаяния преступнику от рук индусов, которое постигает его в конце. Все наше внимание сосредоточено на похищении огромного желтого алмаза.

Их наставник кивнул:

– Так и есть. Алмаз в самом деле был похищен Франклином Блейком, героем этой истории. Свидетели уверены, что он действовал бессознательно и потом ничего не мог вспомнить. Бросив курить, чтобы сделать приятное героине, он довел свои нервы до такого состояния, что, как он утверждал, никогда больше не сможет спать. Чтобы проучить Франклина, семейный врач тайно дал ему лауданум.

Блейку не давали покоя постоянные опасения, что алмаз может быть похищен, и ему все время хотелось перепрятать его в какое-то более надежное место. Став под воздействием наркотика лунатиком, он поднялся ночью, чтобы найти сокровище и перепрятать его в самое безопасное место. А в это время его видели две женщины, обе влюбленные в него: героиня романа Рейчел Вериндер и хромая девушка-служанка Розанна Сперман. И хотя они считали его виновным, ни одна из них не выдала его.

Невинным Джордж Боуэн не был; пусть это и банально, но, разбираясь в этом деле, приходится признать, что Джордж Боуэн виновен с головы до ног. И все же...

Теперь Уилки Коллинз не сидел, расслабленно откинувшись на спинку кресла. Он наклонился вперед, и в его фигуре чувствовалось некоторое напряжение.

– В «Лунном камне» я вел с вами честную игру, – сказал он. – Я пытался играть столь же честно, анализируя и эту жизненную историю. У того, что я сейчас предложу, нет никаких доказательств, ни клочка свидетельств, ничего что могло бы выдержать самый поверхностный допрос. Нет ни малейших указаний, будто кто-то видел, как Джордж стрелял сквозь стекло. Только иррациональное, недоказуемое чувство заставляет меня верить – кто-то видел что-то. Но я убежден в этом.

Я считаю, что малышка Сьюзен Клейверинг, которая пряталась за дальним концом оранжереи, обернувшись, посмотрела на своего Джорджа. Она не знала, что предмет ее страсти собирался совершить убийство. Но увидела более чем достаточно, чтобы у нее появились подозрения. Если удастся доказать истинность моего дикого предположения, то тем самым получит объяснение и предельная нервность, которая с тех пор не покидала ее. Она покрывала его, как Рейчел Вериндер и Розанна Сперман покрывали Франклина Блейка. В понедельник днем Джордж, привязав оседланную лошадь на лужайке за западной стеной, сделал еще одну попытку. Девушка прикрывала его и продолжала бы это делать и в дальнейшем.

– Но в ходе частичной реконструкции во вторник вечером... – начал Кит.

Уилки Коллинз поднял руку:

– Думаю, что могу предугадать ваш вопрос. Почему мы оказались настолько бесчувственны и жестоки, что тогда позволили ей присутствовать? Сигрейв был в безопасности. Полиция больше не следила за ним; она следила за Джорджем. Когда мы с Хендерсоном обсуждали наш план, как загнать добычу в ловушку, оба мы чувствовали, что вся наша стратегия пойдет прахом, если не пригласим Сьюзен на наше сборище. В последний момент мне пришло в голову, хотя озарение блеснуло слишком поздно, что я мог бы поберечь Сьюзен, избавив от зрелища, как ее героя арестовывают и передают в руки закона.

Я дал инструкции дворецкому. Когда я хлопнул в ладоши, вошел Тиммонс со спешным посланием для мисс Клейверинг. Фактически единственным человеком, полным ожиданий, был полковник Хендерсон, который решил включиться в игру, если наша добыча кинется в его сторону. Но Джордж избрал другое направление. Так вот и были поставлены все точки над «i»...

– Похоже, что не совсем, – предположил Кит. – А как насчет поведения Нигела во время инсценировки?

– Ты имеешь в виду мое поведение, старина? – воскликнул этот джентльмен.

– Да. Доктор Весткотт тоже обратил на него внимание. Дважды ты начинал что-то бурчать и прерывался на середине. – И тут Кита осенило. – Ну конечно! Если в первом случае ты бы сказал слишком много, то тем самым дал бы знать Джорджу: тебе известно, что ты лежал лицом к югу, а не к северу. Если бы ты разговорился во втором случае, стало бы ясно, что ты видел нападавшего за стеклянной стеной, а не рядом с аквариумом на пересечении двух проходов.

И ты это знал, Нигел! Они тебе все рассказали, всю историю, не так ли? И ты играл свою роль, верно? Нигел набрал в грудь воздуха.

– Да, они мне рассказали. Или, точнее, это сделал наш благородный Лунный Камень. Кроме того, они все рассказали старине инспектору Гоблину, который, когда ты правильно к нему подходишь, оказывается совсем неплохим мужиком. Они боялись, что я не стану ждать и тут же выдам слишком много или же сразу схвачу за горло эту молодую свинью. И... да, я играл! Если он мог играть, пришло мне в голову, то чем я хуже! Ваш старый дядюшка Нигел мог бы блистать на сцене!

– Как насчет вас, Сапфир? – поинтересовался Кит. Сапфир замялась. Меж бровей у нее пролегла морщинка.

– Мне они ничего не говорили, – ответила она, – кроме того, что они все знали об обмане и сомневались, смогут ли сохранить его в тайне. Во вторник вечером я могла слушать вас, хотя не видела. Когда все вы были в бильярдной, я спряталась в стенном шкафу в библиотеке.

Затем вы пошли в оранжерею. В шкафу постоянно висели куртка и зюйдвестка. Для меня они были просто огромными, но я воспользовалась ими. Я вышла через переднюю дверь и, обогнув оранжерею, подошла к внешним дверям с западной стороны, которые, в чем я не сомневалась, оставались открытыми. Там старший инспектор Гобл – то есть старший инспектор Гоб! – терпеливо ждал под дождем.

Он попросил меня не издавать ни звука, что я и сделала. Я прокралась в оранжерею и спряталась среди деревьев рядом с западной дверью. Все развивалось очень медленно, пока... пока мистер Лунный Камень не обвинил Джорджа Боуэна, а он что-то закричал и выскочил.

Сапфир закусила губу.

– В свое время, – добавила она, – Кэти сказала мне, что не заметила следов большой страсти со стороны этого юноши, когда она впервые встретила его в воскресенье вечером. Но теперь Кэти было о чем подумать. Я пытаюсь представить, что он мог бы сделать, если бы, кинувшись к дверям, увидел перед собой живую копию «его» Мюриэль.

Хотя я ничего не стала делать. Я просто повернулась спиной и присела на корточки, чтобы меня никто не заметил. Затем я услышала грохот выстрела. Он лежал на земле, рубашка была залита кровью; и рядом с рукой лежал пистолет. Мистер Гоб и какой-то сержант (думаю, сержант Хакли) поднимали его. Если это не все, о чем стоило бы поговорить, Ниг, по крайней мере, это все, что можно было рассказать.

Ниг протянул поближе к огню свои длинные ноги.

– Да, это не все, о чем стоило бы поговорить, – охотно согласился он, – хотя, если и под ясным небом тайны остаются покрытыми мраком, все счастливы. Кит получил свою Патрисию, ты – своего Джима, а я – мою Кэти. Стоит ли о чем-то жалеть?

– Никаких сожалений! – восторженно согласилась она. – Что-нибудь решено относительно дальнейших действий, Ниг?

– А как же! Завтра в субботу багаж Кита и мисс Денби, предназначенный для Неаполя, сделает остановку в Париже, где они проведут несколько дней. Ты же и твой буйный конфедерат, не сомневаюсь, отправитесь в Южную Каролину?

– Не прямо туда. Джим думает, что сначала нам надо побывать на Востоке. Хотя мы не собираемся совершать кругосветное путешествие, даже после того, как буддисты поженят нас. Теперь через весь американский континент протянулась железная дорога. Но Джим говорит, что будет куда проще вернуться сюда и продолжить путь из Нью-Йорка. Ниг, а как ты и... и Кэти?

Ниг задумался.

– На следующей неделе, моя дорогая, Сигрейвы отправятся в Италию, как уже поступили Фареллы. Нам тоже достанутся несколько дней в Париже, а затем – Рим. Эти проклятые римские католики могут доставить неприятности с нашим бракосочетанием: вдруг захотят сначала обратить нас в свою веру... или заняться какими-то другими глупостями. Но, думаю, где-нибудь найдем англиканскую церковь. Покойный лорд Мельбурн, Кит, как-то заметил, что он предпочитает англиканскую церковь, но вот по какой причине, – это у меня вылетело из головы. Так почему же, Кит, ему нравилась англиканская церковь?

– Потому что, по его словам, она куда меньше лезет в частную жизнь людей.

– Я так и думал. Если пастор в Риме не знает нас или какой-нибудь тупой англиканский священник никогда не слышал моего имени... то, если мне повезет, Сапфир, – восторженно сказал ее муж, – я стану двоеженцем даже раньше тебя! Мы с Кэти останемся здесь и будем счастливы или отправимся туда, где нам понравится, и все равно будем счастливы... и там тоже.

– Ты уверен в этом, Ниг? – поинтересовалась она. – Ты спросил, есть ли у меня какие-то сожаления. А у тебя?

– Нет, как раз наоборот. Все, как я говорил, couleur de rose^[163], хотя кто-то может сказать, что вся эта ситуация просто шокирующая. Мой отец мог бы отбросить окончание и сказать прямо – шок! Но вы-то не шокированы, мой дорогой Лунный Камень? Вы же не собираетесь читать лекцию или произносить проповедь?

Уилки Коллинз взял потухшую сигару, раскурил ее и снова сел, когда появился Тиммонс с подносом, уставленным графинами и бутылками.

– Меня довольно трудно шокировать, – сказал детектив-любитель. – Я и сам питаю твердую надежду, что некая леди по имени Каро скоро вернется в свой дом, который, так уж случилось, является и моим домом. Есть и другая женщина... Лекция или проповедь с моей стороны будет полной бестактностью; мы не должны слушать, как великий султан осуждает полигамию.

– В рассуждении о моем счастье, – заявил Нигел, – я могу пойти еще дальше. Знаешь, Кит, я вспоминаю ту «Песню Тома из Бедлама», что ты мне цитировал в Музее мадам Тюссо. Давай назовем ее песней Тама из Бедлама – так звучит куда выразительнее, хотя сам не знаю почему.

– Да в тебе куда больше поэтичности, чем ты сам подозреваешь.

– Я в самом деле поэтичен, тупая твоя голова! Теперь дайка мне порассуждать. Да, Кит: я таки нашел стихи о голодном гоблине. И нет, Кит: я не собираюсь отпускать недвусмысленные шутки о некоем старшем инспекторе. Я считаю, что в самом деле был голодный жадный гоблин, маленькая льстивая свинья, которая хотела убрать меня с пути. Я не буду просить тебя читать мне другие стихи; есть те, которые я сам бы хотел процитировать. Только, Кит, я хотел бы задать всего один вопрос.

– Да?

– Даю слово по буквам: т-о-у-р-н-и-р. Оно означает такое событие, когда двое рыцарей в доспехах скачут навстречу друг другу с копьями наперевес. Как это слово произносится?

– Оно звучит как «турнир», в нем нет буквы «о». Какие стихи ты хочешь процитировать и зачем?

Нигел возликовал.

– Последние, – сказал он, – потому что они точно выражают мои чувства к Кэти. И рифмы у них хорошие. Твой рыцарь несет цвета своей дамы на доспехах, не так ли? Носовой платок Кэти, ее подвязку, что-то еще. Так что помоги мне, Кит. Я могу вышибить из седла всех до одного рыцарей Круглого стола, включая самого старину Ланселота. Не знаю, откуда я – то ли из Бедлама, то ли из Креморна, то ли с Господнейкрикетной площадки, но уж их-то я тебе точно скажу.

У него окреп и поднялся голос:

Рыцарь теней и призраков,

Ждут меня на турнире.

Три лиги осталось до края света,

И это рукой подать, сдается мне!

ЗАМЕТКИ ДЛЯ ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫХ

1

Ранее в подобных заметках я цитировал специалистов из такого количества книг, что снова перечислять их значило бы обречь себя на бессмысленное повторение. Если говорить о топографии, то солидное обоснование моих текстов находится в «Новом плане Лондона» Уайлда (1867), опубликованном Джеймсом Уайлдом с Вест-Странд, который с гордостью называет себя географом королевы. Вполне возможно найти любое известное место или строение – а также и не столь уж хорошо известное – с помощью труда Х.Б. Уитли «Лондон, прошлое и настоящее» (Джон Мюррей. 1891. Т. 3). Из книги о театральной жезни «На сцене и за ней» мистера и миссис Бэнкрофт (Ричард Бентли, 1888. В 2 т.) мы узнаем, какую пьесу из репертуара Театра принца Уэльского 30 октября 1869 года смотрел Кит Фарелл. Самый большой долг благодарности я должен отдать работе Кеннета Робинсона «Уилки Коллинз» (Макмиллан, 1951), единственной полной биографии самого выдающегося выдумщика и заговорщика XIX столетия.

2

Из подлинных действующих лиц хотелось бы отметить самого Уилки Коллинза и полковника (впоследствии сэра Эдмунда) Хендерсона, который в январе 69-го года стал комиссаром столичной полиции. Карьера полковника Хендерсона прослежена в «Национальном биографическом словаре» (1940. Т. XXII. С. 834—836) и в полицейском справочнике «Подъем Скотленд-Ярда» (1956).

Фактически клубом Уилки Коллинза был «Младший Атенеум», расположенный, как описывает Уитли, на углу Пикадилли и Даун-стрит. В октябре 1869 года Кэролайн Грейвс, которая долго жила с Коллинзом, временно оставила Глочестер-Плейс ради другого брака, но затем вернулась к Лунному Камню Коллинзу и жила с ним, пока не скончалась. Он был отцом двоих незаконорожденных детей от другой женщины, которых признал и упомянул в своем завещании. Хотя есть предположение, что матерью этих детей могла быть Марта Рудд, которая во время его болезни бестрепетно, не обращая внимания на страдания жертвы, исполняла предписания врача, что не под силу и молодым людям. Однако эта теория так и осталась всего лишь предположением. И в нашей истории, в которой и так достаточно событий, происходивших за сценой, не было никакой необходимости уделять внимание этим незаконным детям или даже упоминать их.

Дочь Каро Грейвз существовала на самом деле. Были и некоторые из бегло упомянутых ночных заведений, функционировали такие, как «Мотт» и у Кейт Гамильтон. Если заведения Полли Лумис не существовало, то, по крайней мере, описано оно вполне правдоподобно. Старший инспектор Гоб, а также сержанты Хакли и Фентон – выдуманные персонажи, хотя офицера полиции, которого упоминает полковник Хендерсон, старшего инспектора Кларка, можно было найти в Скотленд-Ярде.

3

Благодаря любезной помощи мисс Лауры Дрю, архивиста Музея мадам Тюссо, я получил в свое распоряжение описание и рисунки музея, как он выглядел сто лет назад, за пятнадцать лет до того, как переехал на Марилебон-роуд. Хотя я не имел права включать в состав экспозиции изображения мистера Гладстона, мистера Дизраэли и мисс Найтин-гейл, мало кто удивится, обнаружив их. С другой стороны, я искренне удивляюсь присутствию Мадлен Смит в комнате ужасов, которая никак не могла, да и не имела права там появиться.

Были сложности с фигурой д-ра Сметхарста, освобожденного министром внутренних дел после того, как он был приговорен к смертной казни за убийство. А также с Мадлен Смит, которую, несмотря на явные доказательства вины, освободило жюри присяжных. Вашему покорному слуге, так же как и тысячам других зрителей, мадам Тюссо доставила столько удовольствия, что никоим образом не хотелось бы ее обижать.

Джон Диксон Карр Дьявол в бархате

Посвящается Лиллиан де ла Торре^[164]

Глава 1. Туманные двери отворяются

Что-то разбудило его среди ночи — возможно, тяжелый спертый воздух за задернутым пологом.

Находясь в полудреме, он никак не мог припомнить, чтобы задергивал полог у кровати, которой было триста лет. В голове мелькнуло смутное воспоминание о солидной дозе хлорал-гидрата, принятой в качестве снотворного, что, очевидно, и явилось причиной забывчивости.

Лекарство, казалось, продолжало действовать. Память пробуждала лишь неясные образы, словно скрытые туманной дымкой. Когда он пытался вспомнить слова, они получались безмолвными, как клубы дыма, поднимающиеся из трещин в земной поверхности.

— Мое имя — Николас Фентон, — сказал он сам себе, стараясь рассеять туман в голове. — Я профессор истории в колледже Парацельса^[165] в Кембридже. В нынешнем 1925 году мне пятьдесят восемь лет.

Теперь он сознавал, что произносит слова едва слышным шепотом. В памяти постепенно пробуждались события минувшего вечера.

Он сидел внизу, в гостиной дома, который арендовал на лето, так как в это в время года Лондон пустовал. Напротив него, на дубовом диване с парчовыми подушками, разместилась Мэри. Она не сняла шляпу-колокол, что указывало на краткость визита, и держала в руке стакан виски с содовой. Мэри была, разумеется, гораздо моложе его и почти что красива.

— Мэри, — сообщил Николас Фентон, — я продал душу дьяволу.

Он знал, что Мэри не засмеется и даже не улыбнется. И в самом деле, она всего лишь серьезно кивнула.

— Неужели? И как же выглядел дьявол, профессор Фентон?

— Знаешь, — ответил он, — никак не могу вспомнить. Казалось, он все время меняет облик. Свет был тусклый, он сидел вон в том кресле, а мое проклятое зрение…

Мэри склонилась вперед. В более молодые годы Фентон назвал бы ее глаза дымчатыми: их цвет казался то серым, то почти черным.

— И вы действительно продали вашу душу, профессор Фентон?

— Ну, вообще-то, нет. — Его сухая усмешка была почти неслышной. — Во-первых, я не вполне убежден в реальности дьявола. Это мог быть кто-то из моих друзей, обладающий актерским дарованием и склонностью к мистификациям, — например, Паркинсон из колледжа Кайуса^[166]. Во-вторых…

— Во-вторых? — подсказала Мэри.

— За исключением, возможно, доктора Фауста, — промолвил Фентон, — дьяволу всегда удавалось слишком легко заключать сделки.

— Что вы имеете в виду?

— Вопреки популярной пословице, дьявол — не джентльмен. Его жертвы — обычно простофили, с которыми он играет краплеными картами. С умным человеком ему еще не приходилось сталкиваться. Если бы дьявол заключил сделку со мной, то угодил бы в ловушку, а я положил бы его на обе лопатки.

Профессор улыбнулся, давая Мэри понять, чтобы она не принимала его чересчур всерьез. После этого сцена в гостиной стала еще сильнее походить на сон, что, возможно, просто казалось полуодурманенному лекарством человеку, лежащему в комнате наверху, в старинной кровати с задернутым пологом.

Фентону на миг почудилось, что Мэри держит в руке не обычный стакан, а серебряный кубок, на полированной поверхности которого играет свет. Отражаемый свет по всем статьям должен быть холодным, но он сверкал, словно обжигая жаром.

Действительно ли в углу что-то шевельнулось, как будто там прячется какой-то визитер?

Нет-нет, это всего лишь иллюзия! И Мэри держит самый обыкновенный стакан.

— Какой же дар вы попросили у дьявола? — спросила она. — Чтобы вы смогли вновь стать молодым, как Фауст?

— Нет, такое меня не интересует.

Это было не вполне правдой, так как Фентон постоянно уверял себя, что он молод, как прежде.

— Значит, дело в том, что… что глупые люди называют вашей навязчивой идеей?

— В известной степени, да. Я попросил, чтобы меня перенесли назад сквозь века — в ту определенную дату в третьей четверти семнадцатого столетия.

— О, вы сможете с этим справиться! — прошептала Мэри.

Фентон часто хотел, чтобы она не сидела напротив, глядя на него серьезными внимательными глазами. Он не мог понять, что Мэри находит интересного в беседах со старым занудой вроде него.

— Вы единственный историк, — продолжала Мэри, — который в состоянии пойти на такое, так как знаете ту эпоху во всех мельчайших подробностях. Держитесь умно, особенно в том, что касается фразеологии, и никто вас не заподозрит.

Интересно, подумал он, где она услышала оборот «держитесь умно»? Это было распространенным выражением в семнадцатом столетии.

— И все-таки я не понимаю, — неожиданно добавила Мэри.

— Я и сам не понимаю. Но если дьявол будет придерживаться условий сделки…

— Нет, я не о том. Я имела в виду, что вы ведь, наверное, и раньше неоднократно желали перенестись в прошлое?

— «Желал» это мягко сказано. Боже! — внезапно воскликнул Фентон, ощущая озноб. — Я этого жаждал, как иные жаждут денег или положения в обществе! Но мне это всегда казалось чисто научным любопытством.

— А теперь?

— Ну, во-первых, любопытство дошло до крайней степени. Во-вторых, у меня есть определенная миссия. А в-третьих, я никогда не знал, что вызвать дьявола так легко.

Однако невозмутимую Мэри заинтересовало только «во-вторых».

— Миссия, профессор Фентон? Какая миссия?

Фентон был в нерешительности. Он машинально поправил пенсне и провел рукой по куполообразному черепу, где еще оставалось несколько прядей темно-рыжих волос, зачесанных назад. Профессор был очень худым человеком чуть выше среднего роста, сутулым от постоянного сидения над книгами; в выражении его лица своеобразно сочетались добродушие и педантизм.

Поразмыслив как следует, Фентон бы понял, что он слишком слаб для того, чтобы бросаться в мутный поток, несущий в неведомое прошлое, где быстрое течение может расплющить его о скалы. Но он решил об этом не думать.

— В этом доме, — ответил профессор, — 10 июня 1765 года определенное лицо погибло от яда. Это было медленным и жестоким убийством.

— О! — воскликнула Мэри, поставив стакан на столик. — Простите, но имеются ли у вас достоверные свидетельства?

— Да. У меня есть даже выгравированные портреты каждого обитателя дома размером ин-фолио. Войди кто-нибудь из них сейчас в эту комнату, я бы сразу же узнал его.

— Убийство, — медленно произнесла девушка. — А кто были эти люди?

— Трое были женщинами, притом очень красивыми. Нет, — поспешно добавил Фентон. — Это ни в коей мере не повлияло на мое решение.

Внезапно он выпрямился.

— Ты не слышала странный тихий смешок около этих книжных полок?

— Нет.

По обеим сторонам шляпы-колокола Мэри свешивались две пряди черных коротко подстриженных волос, казавшихся глянцевыми крыльями на фоне молочно-белого лица. Фентону показалось, что ее взгляд стал более суровым,

— Что касается владельца дома, — быстро продолжил он, — то, как ни странно, он носил то же имя, что и я, — Николас Фентон.

— Он был вашим предком?

— Нет, даже не родственником — я тщательно в этом разобрался. Сэр Николас Фентон был баронетом. Его род прекратился в конце восемнадцатого столетия. Мэри, кто же совершил это убийство?

— Вы хотите сказать, что это вам неизвестно? — недоверчиво спросила Мэри.

— Нет! Нет! Нет!

— Пожалуйста, профессор Фентон, не возбуждайтесь так! Ваш голос…

— Прошу прощения, — Фентон взял себя в руки, хотя внутри он вновь ощущал озноб. — Мне это неизвестно по той причине, — продолжал он своим обычным мягким голосом, — что из рукописного отчета Джайлса Коллинса исчезли три листа. Кто-то был арестован, судим и казнен после добровольного признания. Но страницы, повествующие об этом, пропали или были украдены. Мы можем быть уверены в невиновности только двоих.

— О! — воскликнула Мэри. — Кого же именно?

Ее собеседник скорчил гримасу.

— Один из них сам сэр Николас. Другая была женщина, ее имя не указано, но по отдельным деталям легко догадаться о ее личности. Я знаю это из примечаний в конце. Приходится полагаться на эти данные — у нас ведь нет глаз, способных видеть сквозь время.

— Но, — возразила Мэри, — ведь, безусловно, были опубликованы и другие сообщения об этом убийстве, помимо принадлежащего Джайлсу Коллинсу.

— Я тоже так считал. Но в «Судах над государственными преступниками» Хауэлла нет никаких сведений, как и в первом томе «Полного Ньюгейтского календаря»^[167], потому что капитан Джонсон выбирал отдельные дела, а не перечислял все. Целые девять лет я рылся в библиотеках и давал объявления о покупке книг, памфлетов, даже настенных плакатов того времени. И все бесполезно!

— Девять лет! — прошептала Мэри. — Вы никогда мне об этом не говорили. — Ее лицо, казалось, становится таким же туманным, как и глаза. — Вы упомянули о трех женщинах, фигурировавших в этом деле. Очевидно, ваш сэр Николас был безумно влюблен в одну из них?

— Ну… да.

Каким образом малышка об этом догадалась? Хотя Мэри было двадцать пять лет, Фентон считал ее ребенком, так как она была дочерью его старого друга, доктора Гренвилла из колледжа Парацельса.

— Ты все еще не понимаешь, — продолжал он. — С помощью Бога… вернее, дьявола, я сделал все — даже проштудировал книги по криминалистике и судебной медицине, ибо речь шла об отравлении. Думаю, что я смог бы установить имя убийцы, но я должен твердо знать…

— И поэтому, — промолвила Мэри, пожимая стройными плечами, — вы решили отправиться в прошлое и выяснить правду?

— Помни, у меня есть миссия. Возможно, мне удастся предотвратить убийство.

В последующей мертвой тишине не было слышно даже тиканья часов.

— Предотвратить убийство? — переспросила наконец Мэри.

— Да.

— Но это невозможно! Конечно, среди случившихся за минувшие века грандиозных событий, это, в общем, маленькое происшествие, но, как бы то ни было, оно состоялось! Это часть истории, которую вы не можете изменить!

— Мне это уже говорили, — сухо произнес Фентон. — И тем не менее, я попытаюсь!

— Вам говорил об этом ваш друг из преисподней? Что же именно он вам сказал?

Как трудно было описать Мэри беседу, казавшуюся такой обычной, словно разговор двух мужчин в курительной клуба! Дьявол нанес ему визит менее чем за час до прихода Мэри. Без всяких мрачных церемоний, которыми, судя по рассказам, как правило, сопровождается его появление, он опустился в стоящее в гостиной кресло.

Фентон сказал Мэри истинную правду — освещение было тусклым. Горела только настольная лампа под абажуром из пурпурного шелка. Фентон видел лишь смутные колеблющиеся очертания собеседника и слышал казавшиеся беззвучными слова.

— Да, профессор Фентон, — любезно заговорил гость на слегка архаичном английском, как подобает истинному джентльмену, коим он не являлся. — Думаю, что мне удастся устроить это дело к вашему полному удовлетворению. Другие неоднократно просили о том же. Дата, которую вы упомянули, кажется…

— 10 мая 1675 года — как раз за месяц до убийства.

— Да, я запомню.

Визитер вздохнул.

— Это было жестокое и кровавое время, если память мне не изменяет. Но дамы! — Он звучно причмокнул губами, вызвав у Фентона чувство отвращения. — Дорогой сэр, какие дамы!

Фентон не ответил.

— К несчастью, — с огорчением продолжал гость, — двоим джентльменам придется обсудить деловые вопросы. Но вы, очевидно, знаете мои условия и мою… э-э… цену. Не могли бы мы заключить сделку теперь же?

Профессор улыбнулся. Он обладал высоким мнением о могуществе посетителя, но не о его уме.

— Вы слишком торопитесь, сэр, — мягко промолвил Фентон, приглаживая ладонью редкие волосы на макушке. — Прежде чем заключать какую-либо сделку, я бы хотел, чтобы вы выслушали мои условия.

— Ваши?

Фентон ощутил исходящую из кресла угрозу, способную сокрушить весь дом. До сих пор «не испытывавший страха, он на мгновение был напуган. Однако угроза сменилась скучноватой вежливостью.

— Давайте выслушаем ваши условия, — зевнул визитер.

— Во-первых, я хочу отправиться в прошлое в качестве сэра Николаса Фентона.

— Вот как? — Гость казался удивленным. — Ну что ж! Принято!

— Так как мне не удалось многое разузнать о сэре Николасе, возникают дополнительные условия. Он был баронетом, но, как вам известно, в те дни этот титул иногда носили самые отъявленные сумасшедшие.

— Совершенно верно. Но…

— Так вот, — продолжал Фентон. — Я должен обладать солидным состоянием и благородной кровью. Должен быть молодым и не страдать никакими телесными или душевными недугами и уродствами. Вы не станете создавать никаких обстоятельств, которые могли бы нарушить упомянутые требования.

На миг Фентону показалось, что он зашел слишком далеко.

Из кресла на него пахнуло чисто детским огорчением, словно маленький мальчик топнул по полу ногой.

— Я отка… — Последовала сердитая пауза. — Ладно. Принято!

— Благодарю вас. Теперь, сэр, я слышал, что одна из ваших любимых шуток состоит в перепутывании дат и часов, как в старомодной детективной истории. Когда я называю вам 10 мая 1675 года, то именно эту дату я и имею в виду. Не должно быть также никакого извращения фактов. Например, вы не станете подстраивать, чтобы меня заключили в тюрьму и повесили за это убийство. Я проживу свою жизнь, как прожил ее сэр Николас. Принято?

Хотя детского топота ножкой не последовало, ощущение гнева оставалось.

— Принято, профессор Фентон. Надеюсь, это все?

— Еще только одно, — ответил Фентон, потея от напряжения. — Хотя я буду пребывать в теле сэра Николаса, я должен сохранять собственные знания, ум, память и опыт такими, какими они являются в этом. 1925 году.

— Одну минуту! — прервал его гость мелодичным успокаивающим голосом. — Боюсь, что здесь мне не удастся удовлетворить вас полностью. Заметьте, что я веду с вами дело открыто и честно.

— Будьте любезны объясниться.

— В сущности, — замурлыкал визитер, — вы добрый и хороший человек. Вот почему я нуждаюсь в вашей ду… вашей компании. Должен заметить, что в душе сэр Николас во многом походил на вас. Он был добрым, щедрым и доступным чувству сострадания. Но, являясь сыном своего века, он был гораздо грубее, обладал иным темпераментом и часто подвергался приступам бешеного гнева.

— Я все еще не понимаю.

— Гнев, — объяснил посетитель, — сильнейшая из всех эмоций. Поэтому, если вы сами — профессор Фентон в теле сэра Николаса — выйдете из себя, то сэр Николас будет владеть вашим умом, пока не иссякнет ваш гнев. На этот отрезок времени вы станете сэром Николасом. Все же, в качестве части сделки, я торжественно заявляю вам, что его приступы гнева никогда не продолжались более десяти минут. Если вы на это согласны, то я принимаю ваши условия. Что скажете, сэр?

Вновь ощущая выступивший на лбу пот, Фентон задумался над словами гостя, пытаясь обнаружить в них ловушку.

Однако это ему не удалось. Фентон раздраженно теребил лежащие рядом на полочке трубки. Конечно, человек, охваченный гневом, может наделать достаточно вреда за десять минут. Но другие условия Фентона, уже принятые его гостем, надежно защищали его от любых неприятностей, словно крепкие гвозди, заколоченные в дверь, которая служит препятствием дьяволу.

Кроме того, с какой стати у него может случиться приступ бешеного гнева? У него, профессора Фентона? Черт бы побрал наглость гостя! Он вообще не впадает в гнев! Это просто чудовищное предположение!

— Ну? — осведомился визитер. — Вы согласны?

— Согласен! — фыркнул Фентон.

— Отлично, мой дорогой сэр! Тогда нам остается только скрепить сделку.

— Постойте! — начал Фентон и поспешно добавил: — Нет-нет! Больше никаких условий! Я только хочу задать вопрос.

— Ну, разумеется! — проворковал посетитель. — Спрашивайте, друг мой.

— Будет ли нарушением правил, если я захочу изменить историю, и в состоянии ли вы обеспечить мне это, или подобное находится за пределами даже вашего могущества?

Чувства, хлынувшие на сей раз со стороны кресла, можно было охарактеризовать как чисто детское удивление и веселье.

— Вы не можете изменить историю, — просто ответил визитер.

— И вы в самом деле полагаете, — настаивал Фентон, — что, обладая всеми ресурсами двадцатого столетия и подробными знаниями того, что должно произойти, я не в состоянии изменить даже политические события?

— О, вы можете изменить незначительные детали, — откликнулся собеседник. — Особенно в семейных делах. Но что бы вы ни сделали, общий результат останется тем же самым. Однако, — любезно добавил он, — вы в полном праве пытаться это сделать.

— Благодарю вас. Обещаю, что непременно попытаюсь.

Вскоре дьявол удалился без всяких церемоний, как и при появлении. Николас Фентон долго сидел, успокаивая нервы трубкой крепкого табака, пока не пришла Мэри.

Когда он во всех подробностях пересказал ей свой разговор с гостем, она некоторое время не могла произнести ни слова.

— Значит, вы продали вашу душу, — сказала наконец девушка. Это прозвучало скорее заявлением, чем вопросом.

— Надеюсь, что нет, дорогая Мэри.

— Но вы же сделали это!

В этот момент Фентон ощутил стыд, чувствуя, что его тактика была несколько неспортивной, хотя и направленной против прародителя зла.

— Дело в том, — неуверенно промолвил он, — что у меня в рукаве… э-э… так сказать, козырной туз, который полностью побьет дьявола. Нет, не спрашивайте, что я под этим подразумеваю. Возможно, я и так нагородил множество несусветной чепухи.

Мэри резко поднялась.

— Я должна идти, — заявила она. — Уже поздно, профессор Фентон.

Фентон испытывал угрызения совести. Ему не следовало задерживать малышку позже десяти вечера — ведь родители могут начать беспокоиться. Тем не менее, провожая ее к дверям, он чувствовал себя задетым тем, что она не сделала никаких комментариев.

— Что ты об этом думаешь? — осведомился профессор. — Только что ты, как будто, меня одобряла.

— Одобряла, — ответила Мэри, — и сейчас одобряю.

— Ну, тогда…

— Вы смотрите на дьявола так, как вам подсказывает ваш ум, — продолжала она. — Все ваши интересы сконцентрированы, как зажигательное стекло, только на истории и литературе. В дьяволе вы видите комбинацию умного светского человека и наивного злого мальчишки — то есть подобие личности конца семнадцатого столетия.

Девушка быстро сбежала по ступенькам на южную сторону Пэлл-Молл^[168]. Фентон остался у открытой двери, впускающей сырой вечерний воздух. Застарелый ревматизм напомнил о себе резкой болью. Закрыв и заперев дверь, профессор вернулся в тускло освещенную гостиную.

В доме не было ни души — даже собаки, чтобы составить ему компанию. Пожилая и энергичная особа, миссис Уишуэлл, обещала приходить по утрам готовить завтрак и убирать. Каждую неделю она и ее дочь проделывали то, что они с энтузиазмом именовали» генеральной уборкой «.

Пойти лечь спать? Фентон знал, что не сможет заснуть. Его врач выписал ему пузырек хлорал-гидрата, который он тайком спрятал в стоящий в гостиной дубовый посудный шкаф.

Профессор Фентон был человеком весьма воздержанным, позволявшим себе только небольшую порцию виски с содовой на ночь. Налив себе стакан, он подошел к шкафу, достал оттуда пузырек с прозрачной жидкостью и добавил в виски солидную дозу, после чего, опустившись в кресло, стал потягивать приготовленную микстуру.

Минут через десять профессор начал ощущать ее действие, возможно, слишком быстрое. Очертания предметов стали расплываться…

Это все, что он мог воскресить в памяти, проснувшись среди ночи или, вернее, рано утром и едва не задохнувшись из-за оказавшегося задвинутым полога кровати. Его сердце напряженно колотилось, напомнив о предупреждении врача. Выветрив из мозга то, что он считал хлоралом, Фентон заставил себя снова лечь и восстановить в памяти события прошлого вечера.

— Удивительно! — пробормотал он вслух, как обычно делают одинокие люди. — Какой странный сон! Очевидно, я выпил проклятое лекарство раньше, чем припоминаю теперь.

Машинально профессор поднес руку к голове. Его ладонь притронулась к затылку, двинулась выше и задержалась.

Все оставшиеся на его черепе пряди волос куда-то исчезли. Его голова была выбрита, как у заключенного в былые времена.

Впрочем, выбрита она была не вполне чисто. Повсюду ощущалась колючая щетина, словно волосы росли на всей голове.

Присев в постели, Фентон обратил внимание, что впервые за много лет на нем нет ни пижамы, ни вообще чего бы то ни было.

« Ну знаете ли!»— подумал он. Перекатившись на левую сторону — простыни казались грубыми и сырыми — профессор притронулся к занавесу. Несмотря на темноту, он понимал, что находится в спальне дома, где недавно поселился. Полог был изготовлен из неотбеленного полотна и украшен с наружной стороны рисунком, вышитым красными нитями. Фентон видел кровать несколько дней назад, когда осматривал дом, и сидел тогда на ее краю, упираясь ногами в пол.

Все еще с путаницей в голове профессор отодвинул полог с треском деревянных колец и повернулся, чтобы присесть на краю постели. Он должен найти на столике пенсне и нащупать выключатель у двери.

Машинально проведя рукой по простыне, Фентон обнаружил то, что, как говорило ему подсознание, должно там находиться, — свободное, доходившее до лодыжек одеяние из шелка с подкладкой с полосками меха на воротнике и рукавах.

Ночной халат! Профессор набросил его на себя, сунул руки в рукава и сделал взволновавшее его открытие. Его длинная и тощая фигура полностью преобразилась. У него появились широкая грудь, плоский живот и крепкие, мускулистые руки. Однако, когда он свесил ноги с кровати, они оказались не настолько длинными, чтобы достигнуть пола.

Из горла Николаса Фентона, профессора истории Кембриджского университета, вырвалось чисто звериное рычание, куда более низкого тембра, нежели его обычный легкий баритон. Он не мог понять, ему ли принадлежит этот голос.

Паника охватила профессора. Он боялся темноты, боялся самого себя, боялся неведомых первобытных сил. Фентон сидел на кровати, весь покрытый холодным потом, с нелепо болтающимися ногами.

— Прыгай! — казалось, кричал ему чей-то громкий голос. — Пьяница, распутник, игрок, прыгай немедленно!

Фентон прыгнул и тут же коснулся пятками пола, расстояние до которого оказалось весьма небольшим.

— Где я? — крикнул он, отвечая таинственному голосу. — Кто я?

Ответа не последовало.

Окна плотно закрывали портьеры, поэтому в комнате было так темно. Правая нога Фентона неуверенно коснулась плотной кожи. Обнаружив, что это пара комнатных туфель) он быстро надел их на ноги.

В комнате ощущался слабый, но неприятный запах, усиленный духотой. Что он искал? Ах да, пенсне и выключатель. Но если…

Вцепившись в полог кровати, чтобы не потерять ориентацию, Фентон двинулся к изголовью. У стены и впрямь стоял стол. Он протянул руку и коснулся человеческих волос.

На этот раз Фентон не вскрикнул и не почувствовал мурашек на коже. Он сразу понял, что притронулся к большому парику с локонами до плеч, который стоял на высокой подставке, приготовленный к утру.

Профессор кивнул. Рядом с париком должно находиться еще кое-что. Его пальцы, скользнув направо, нащупали большой шелковый платок, сложенный в несколько раз и, вероятно, сверкающий яркими красками, как и его халат.

Фентон развернул и встряхнул платок, а затем, с удивительным проворством, учитывая дрожащие руки, обмотал его вокруг головы наподобие тюрбана. Благодаря глубокому изучению эпохи, вплоть до мельчайших подробностей, он знал, что каждый джентльмен скрывал таким образом бритую голову, бродя по дому en deshabille^[169].

Хотя дыхание все еще со свистом вырывалось из его легких — сильных легких молодого человека, нетронутых отравляющими газами во время второй битвы при Ипре^[170] — профессор заставил себя успокоиться. Все же он сделал еще одну проверку.

Тщательно ощупывая стол, Фентон не обнаружил своего пенсне. Двигаясь вокруг стола, он добрался до довольно плохо пригнанной двери. Рядом с ней не было выключателя. На двери он не нашел фарфоровой ручки, а только деревянную щеколду, загнутую наружу и вниз наподобие когтя.

— Ничего себе! — произнес вслух профессор и едва не рассмеялся, чувствуя банальность собственных слов.

На столе стояла свеча в подсвечнике, но не было спичек… вернее, трутницы. Фентон физически не мог пребывать в темноте до утра. Однако, если произошло то, что он подозревал и в чем все еще сомневался, в доме должен находиться кто-то еще.

Кто-то еще… Воображаемые лица поплыли перед ним.

Профессор Фентон поднял щеколду и открыл дверь.

Снова темнота. Но так как он выбрал большую спальню в задней части дома, значит, перед ним находится коридор с маленькими спальнями на каждой стороне. Впереди слева из-под двери выбивалась узенькая полоска света.

Фентон двинулся вперед, ноги его дрожали. В коридоре ощущался тот же неприятный запах, что и в комнате. Добравшись до двери освещенного помещения, он не стал стучать, а просто, приподняв запор, открыл ее наполовину.

Профессор почувствовал, как будто с его теперь ставших острыми глаз внезапно спала вуаль и он вышел из длинного тоннеля на открытое пространство.

У стены, напротив двери, стояло нечто вроде туалетного столика. Единственная свеча, оплывающая в раскрашенном фарфоровом канделябре, отбрасывала тусклые отблески на золотую раму продолговатого зеркала, расположенного у стены узкой стороной к туалетному столу.

Перед зеркалом кто-то сидел на дубовом стуле спиной к профессору. Но он не мог видеть лица, так как узкая спинка стула, обитая желтым узорчатым материалом с рядами маленьких круглых дырочек, загораживала ему зеркало.

Фентон лишь понял, что это женщина, так как ее длинные черные волосы свободно опускались на плечи, прижимаясь к спинке стула. Казалось, незнакомка поджидала его, так как даже не шевельнулась при щелканье запора и скрипе открывающейся двери.

На мгновение профессор испугался, что увидит ее лицо, чувствуя, что в этом случае рухнет последний барьер между его собственной жизнью и происходившим двести пятьдесят лет назад.

Но женщина не дала Фентону времени задуматься над этим, даже если бы он того хотел. Она поднялась, отодвинула стул и повернулась к нему. Несколько секунд профессор смотрел на нее в тупом изумлении.

— Мэри! — воскликнул он.

Глава 2. Скандальное поведение двух леди

— Ник! — ответила женщина, произнеся это короткое слово с какой-то странной интонацией.

Звук собственного голоса нервировал Фентона, и поэтому он продолжал молча смотреть на женщину. Мэри Гренвилл никогда в жизни не называла его Ником. И тем не менее, это был ее голос. Более того, невзирая на различия — от едва заметных до… скажем, шокирующих — Фентон скорее ощущал, чем знал, что это Мэри.

Так как профессор привык смотреть на девушку с высоты своего роста, ему было досадно обнаружить, что она всего на полголовы ниже его. Теперь его рост, должно быть, около пяти фунтов шести дюймов. А Мэри ни в каком смысле не выглядела ребенком. То, что Фентон заметил явственные свидетельства этого, весьма его напугало.

Девушка стояла перед ним, завернувшись в искусно скроенный, хотя чем-то испачканный халат из желтого шелка, отороченный белым мехом на рукавах и воротнике. При тусклом пламени свечи ее белая кожа выглядела туманной и дымчатой, какой она показалась ему вчера вечером.

Мэри слегка запрокинула голову. Улыбка и взгляд ее серых глаз вызывали у Фентона смутное беспокойство.

Внезапно он решил, что понял все.

— Мэри! — заговорил профессор, используя обычное современное произношение. — Мне не приснился этот разговор прошлым вечером, а ты сочувствовала мне искренне, а не из вежливости. Ты перенеслась в прошлое вместе со мной!

Но это оказалось неправильным подходом.

Женское кокетство моментально исчезло. Девушка испуганно отпрянула от него.

— Ник! — воскликнула она, словно умоляя прекратить глупые шутки. — Ты говоришь по-английски, как какой-то черномазый! Если ты спятил, так перенеси свое внимание на какую-нибудь другую женщину!

Слушая ее речь, Фентон вспомнил записанные им граммофонные пластинки. С помощью зафиксированных фонетически пьес и писем того времени стало возможным реконструировать тогдашнее произношение. Профессор часто имитировал его, забавляя своих коллег в Кембридже.

Взяв себя в руки, он отвесил девушке куда более глубокий и изысканный поклон, чем это мог бы сделать сэр Николас Фентон.

— Если это не слишком обеспокоит вас, мадам, — сказал он, подражая ее произношению, но выговаривая слова более мягко, — могу я попросить вас объясниться?

Девушка отлично его поняла, но подход вновь оказался неправильным.

— Безумец! — закричала она, задыхаясь от гнева и словно стараясь в него плюнуть. — Вино и шлюхи вышибли у тебя мозги, как у милорда Рочестера!^[171]

« Должно быть, я сущий дьявол!»— с тревогой подумал профессор Фентон. Однако он наконец нашел верную тактику.

— Придержи свой язык! — внезапно заорал он. — Тело Христово! Неужели нужно визжать, как рыбная торговка, если мужчина обращается с тобой с придворной галантностью?

Правая рука женщины, поднятая, словно для защиты, безвольно опустилась. Огонек свечи колебался среди теней. Откинув назад черные вьющиеся волосы, женщина выпрямилась. Выражение ее лица стало робким и умоляющим, в глазах появились слезы.

— Прости меня! — взмолилась она, ничуть не напоминая недавнюю тигрицу. — Я расстроилась, что ты поместил меня напротив спальни твоей жены, и едва помню, что говорила.

— Ты сказала, что я пьян или спятил! — продолжал бушевать Фентон, довольный хорошим исполнением своей роли.

— Дорогой, я признаю, что была неправа!

— А я, со своей стороны, признаю, что вел не слишком праведную жизнь. Ну ничего, мы еще можем все исправить. А сейчас, — смеясь, предложил он, — давай притворимся, что начинаем все сначала, что мы с тобой никогда не встречались и не знаем друг друга. Кто вы такая?

Длинные ресницы молодой женщины удивленно приподнялись, затем вновь опустились. Выражение ее лица стало слащавым и хитрым.

— Если вы не знаете меня, сэр, — улыбаясь, ответила она, — значит, меня не знает ни один мужчина на земле!

— Чума на всех мужчин на земле! Как ваше имя?

— Я Мэгдален Йорк, кого вы, будучи в хорошем настроении, называли Мег. А кто такая Мэри?

Мэгдален Йорк…

В рукописи Джайлса Коллинса упоминалась» мадам Мэгдален Йорк «. Слово» мадам» обозначало не обязательно замужнюю женщину, а просто даму благородного происхождения, так же как вежливое «миссис» перед фамилией актрисы подчеркивало ее респектабельность. Однако эта женщина мало походила на свое изображение, возможно, по вине гравера. Она была…

— Сэр Ник! — льстиво произнесла женщина по имени Мег, явно спрашивая себя, обнять ли ей собеседника или некоторое время держаться на расстоянии. Затем она выскользнула из-за туалетного столика, и Фентон впервые увидел в зеркале собственное отражение.

— Черт возьми! — выругался он.

На сей раз гравер сработал на славу. Из-за стекла и из-под коричневой в белую полоску шелковой чалмы на него смотрело смуглое, но отнюдь не некрасивое лицо с длинным носом и тонкой черточкой усов над добродушным ртом.

«Сэр Николас Фентон, родился 25 декабря 1649 года, умер…» Да ведь ему сейчас не больше двадцати шести лет! Он всего на год старше Мэри… вернее этой женщины, Мег. Новые тревожные мысли зашевелились в голове профессора Фентона, пребывающего в облике сэра Ника. Под коричневым, расшитым алыми цветами халатом он напряг мускулы рук и ощупал плоский живот.

— Ну что? — усмехнулась Мег за его плечом. — Надеюсь, ты не собираешься опять изображать сумасшедшего?

— Конечно, нет. Я просто проверял, — и он провел рукой по подбородку, — хорошо ли я выбрит.

— Как будто мне не все равно! — Ее тон внезапно изменился: — Дорогой, ты ведь не намерен и в самом деле изменить свой образ жизни?

— А тебе бы этого не хотелось?

Обернувшись, Фентон поставил свечу на стол, чтобы тусклый свет падал на Мег Йорк.

— Что касается общения с другими женщинами, то безусловно, — теперь она говорила серьезно, ее лицо слегка порозовело, но голос звучал мягко. — Я ведь так любила тебя эти два года! Ты не оставишь меня?

— Как бы я мог это сделать?

— Ну, просто как предположение… — пробормотала Мег.

Задумчиво глядя в пол, она как бы нечаянно позволила распахнуться халату, под которым не было положенной для леди семнадцатого столетия ночной рубашки.

Приходится с сожалением признать, что желание тотчас обуяло Фентона. У него закружилась голова от ощущения ее близости.

«Так не пойдет», — подумал член совета колледжа Парацельса, с максимальным достоинством опускаясь на стул с высокой спинкой. Но он забыл о своем уменьшившемся росте и неожиданно ударился о сиденье.

Все это время Мег наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц. Не разжимая губ, она издала подобие усмешки.

— Значит, ты исправившийся распутник? — заметила молодая женщина. — Фи!

Поистине, женщины обладают весьма странным чувством юмора.

Затем усмешка исчезла с губ Мег, хотя румянец по-прежнему оставался на ее щеках.

— Я уже говорила тебе, — продолжала она. — Я так на тебя разозлилась за то, что ты поместил меня напротив комнаты твоей жены, в результате чего, если бы нас поймали, начался бы страшный скандал, что готова была тебя убить! Но я уже обо всем забыла. Почему нас должно заботить, что она подумает?

— В самом деле, почему? — откликнулся Фентон хриплым голосом.

Его нервы были напряжены, точно рыба на крючке; руки тряслись от напряжения. Фентон поднялся, и Мег раскрыла объятия. Но он не должен прикасаться к ней… по крайней мере, теперь. Внезапно Мег бросила быстрый взгляд через плечо.

— Дверь! — прошептала она. — Глупец, ты забыл закрыть дверь! Слушай! Что это?

— Какой-то шум!.. В чем дело?.. Я…

— Ты не слышал треска трутницы? — осведомилась Мег, в бешенстве топнув ногой. — Мой дражайший кузен, твоя супруга будет здесь, прежде чем ты успеешь сосчитать у себя пальцы на руках! Садись скорее!

Впоследствии профессор Фентон сконфуженно признавался, что произнес в этот момент ругательство, характерное для позднего периода Реставрации^[172], даже не подозревая, что оно ему известно. Очевидно, на мгновение он полностью перевоплотился в сэра Ника.

Но профессор опустился на стул, и сэр Ник исчез.

Фентон пытался сконцентрировать внимание на чисто академических проблемах. Закусив губу, Мег продемонстрировала зубы, ровные и белые, как у собаки, хотя в то время только самые отчаянные чистюли уделяли зубам большее внимание, нежели редкая чистка их намыленным прутиком. Без сомнения, причина состояла в грубой и твердой пище. Однако тело Мег было белым и чистым, хотя в те годы… Стоп! Рассуждения на отвлеченные темы вновь устремили его мысли в ненужном направлении.

В коридоре щелкнул запор. Шелест тафты и движущийся огонек свечи свидетельствовали, что в комнату кто-то вошел.

— Дражайшая Лидия! — вполголоса произнесла Мег, закутываясь в халат и придавая взгляду выражение детской невинности.

«Женщина, — подумал Фентон, не осмеливаясь глянуть через плечо, — изображение которой я… э-э… лелеял девять лет».

Сделав над собой усилие, он повернулся.

Лидия, леди Фентон, была полностью одета, словно отправляясь на бал при дворе. Платье из розовой тафты не имело рукавов; низкий вырез в форме сердца был оторочен венецианским кружевом; юбка, начинаясь от тонкой талии, доходила до лодыжек. Мягкие светло-каштановые волосы были уложены в виде чепца, с несколькими локонами, нависающими над ушами в соответствии с модой, введенной Луизой де Керуаль^[173].

Фигура также отличалась привлекательностью. Лидия была чуть ниже Мег; к тому же Фентон знал, что розово-голубая юбка скрывает высокие каблуки. Лидию Фентон можно было бы назвать более чем хорошенькой, если бы не одна деталь.

Ее руки, плечи и грудь покрывал толстый слой белой пудры. Наскоро наложенная косметика превращала лицо в красно-белую маску. На белой, как у трупа, коже выделялись алыми пятнами щеки и губы. В углу рта и рядом с левым веком чернели микроскопические бумажные «мушки»в форме сердец.

Результат получался более чем плачевным. Казалось, что на лице двадцатилетней девушки намалевана маска семидесятилетней старухи. Она выглядела восковой фигурой, спустившейся с постамента.

— Дражайшая кузина! — любезно произнесла Мег.

Нетвердой походкой Лидия двинулась к камину слева от нее. Накрыв свечу колпачком, она поставила ее на каминную полку. Фентон не мог разглядеть как следует ее лицо, но красивые голубые глаза, наполненные слезами, были видны и под безобразной маской.

Тогда Фентон проделал странную вещь. Приподняв стул за высокую спинку, он с грохотом швырнул его на пол.

— Наш добрый повелитель Карл II^[174], — забубнил он, словно в трансе, — милостью Божией король Англии, Шотландии и Ирландии, почивает сейчас во дворце Уайтхолл^[175]…

— Или где-нибудь в другом месте, — хихикнула Мег, приподняв плечо. — А в чем дело?

Лидия не удостоила ее вниманием.

— Сэр, — тихим и нежным голосом обратилась она к Фентону, — признайтесь, что я терпела многое. Но чтобы вы и эта тварь в трех ярдах от моей двери…

Мег облокотилась спиной на туалетный столик. Ее открытый рот символизировал удивление и оскорбленную невинность.

— Это мерзко! Чудовищно! — Мег поежилась. — Любезная кузина! Надеюсь, вы не думаете, что Ник и я…

Лидия по-прежнему не смотрела на нее. Возможно, именно это удерживало Мег от бегства, а может быть, поведение профессора Фентона. Низко поклонившись Лидии, он поднес к губам ее руку.

— Миледи, — вежливо заговорил Фентон, — я не пребываю в неведении по поводу моей жестокости в отношении вас. Могу я попросить у вас прощения? — Опустившись на колени, он поднялся вновь. — Я ведь не грубый и бесчувственный мужлан, каковым вы меня считаете. Будет ли мне позволено изменить мое поведение?

В голубых глазах Лидии появилосьвыражение, пронзившее его сердце жалостью, подобной физической боли.

— Вы просите моего прощения? — прошептала она. — А я от всего сердца прошу у вас того же.

Затем в ее взгляде мелькнул страх.

— Поклянитесь, — взмолилась она, — что вы не играете мной!

— Клянусь рыцарской честью, которая еще во мне осталась.

— Тогда избавьтесь от нее! — заявила Лидия, сжимая руки. — Не удерживайте ее здесь ни на ночь, ни на один час! Умоляю! Я знаю, что она погубит вас! Она…

Без колебаний Мег схватила со стола ручное зеркало и запустила им в Лидию. Не задев ни ее, ни Фентона, зеркало вылетело через открытую дверь и разбилось в коридоре.

«Право, — подумал профессор Фентон из Кембриджа, — эти люди, кажется, абсолютно лишены сдерживающих центров». Однако он почувствовал, что вены у него на шее набухли от гнева, впадать в который вовсе не входило в его намерения.

— Сука! — завизжала Мег.

— Шлюха! — ответила Лидия.

— Уродина!

— Охотница за мужчинами!

— Охотница за мужчинами, вот как? — повторила Мег, взбешенная этим самым страшным оскорблением. Резко повернувшись и не обращая внимание на состояние своего халата она указала на разбросанные на туалетном столике носовые платки, пузырьки и коробочки с мазями для удаления косметики.

— Значит, это я не могу показать свое лицо, не намазавшись, потому что у меня французская болезнь?^[176] — осведомилась она. — Или невинная добродетельная жена, дочь полоумного индепендента^[177], внучка повешенного и проклятого цареубийцы, которая опасна для мужчин, потому что у нее…

Мег снова сделала паузу.

Фентон ощутил, как его лицо исказилось от бешеного гнева; тьма заволокла его зрение, разум и душу. Обеими руками он поднял над головой тяжелый стул, словно тот был сделан из фанеры, явно намереваясь размозжить им голову Мег Йорк.

Впервые испугавшись по-настоящему, Мег завизжала, отскочила и опустилась на четвереньки, так что волосы полностью закрыли ей лицо. Пальцы с длинными ногтями подняли тучи пыли с яркого ковра.

Жизнь ей спасло то, что сэр Ник питал к ней слишком сильную страсть, чтобы убить, а профессор Фентон, словно с усилиями удерживающий крышку гроба, откуда рвалась наружу душа сэра Ника, почувствовал, что борьба прекратилась, и позволил крышке захлопнуться.

Руки и ноги Фентона дрожали, когда он опустил стул на пол. Внутри он ощущал тошноту. Заметив в зеркале собственное смертельно-бледное лицо с изогнутыми черными бровями и тонкой линией усов, Фентон не узнал себя и стал дико озираться в поисках постороннего. Наконец он начал успокаиваться.

— Надеюсь, я не испугал вас, мадам? — хрипло осведомился профессор у Лидии, а не у Мег.

— Только немного, — ответила Лидия. — Вы отошлете ее?

За спиной Фентона послышалось тихое насмешливое хихиканье.

Мег, все еще стоя на четвереньках между столом и кроватью, посмотрела на него сквозь пряди черных волос, прищурившись и усмехаясь плотно сжатым ртом. Он понимал, что, за исключением краткого момента испуга, эта царственная потаскуха наслаждалась происходящим.

Фентон направился к двери, справедливо считая, что перенес более чем достаточно испытаний для одной ночи.

— Все будет, как вы желаете, — сказал он Лидии, положив руку на ее обнаженное плечо. — Но… не сейчас. Этой ночью, дорогая мадам, я буду спать один. Мне надо подумать о будущем. Так что, — закончил он, стоя на пороге, — доброй ночи вам обеим.

Хотя Фентон захлопнул за собой дверь, он забыл о деревянном запоре. Дверь вновь приоткрылась на дюйм, пропуская бледную вертикальную полоску света в темный коридор. На полпути к собственной спальне Фентон прислонил голову к стенной панели, пытаясь собраться с мыслями.

Дважды за эту ночь сэр Ник почти, если не полностью, одержал над ним верх. И не только при помощи гнева. Дьявол (которого в дальнейшем не следует недооценивать) из осторожности упомянул только гнев, обойдя молчанием физическое влечение, каким-то непостижимым образом связанное с гневом и не уступающее ему в силе. Но физическое влечение подразумевалось само собой — оно становится автоматическим при двадцатишестилетнем возрасте и крепком здоровье.

Фентон начинал понимать характер сэра Ника, Испытывая страсть к Мег Йорк, он не мог прогнать ее или причинить ей вред. Однако сэр Ник не мог так поступить и с женой, которую по-своему любил. Может ли справиться с подобной ситуацией мужчина в возрасте пятидесяти восьми лет? А так как это еще не возраст дряхлого старика, то хочет ли Фентон с ней справиться? Он с ужасом ощутил, что в глубине души разделяет чувства сэра Ника, хотя и обещал избавиться от Мег на следующий день.

Однако его подлинная проблема заключалась не в этом, а в аккуратном манускрипте Джайлса Коллинса.

Ровно через месяц, если ему не удастся это предотвратить, Лидия должна погибнуть от яда. Жертвой была она. А лицом, которое он давно подозревал в убийстве, благодаря определенным указаниям в рукописи, являлась Мег Йорк!

Скрипя кожаными туфлями, Фентон двинулся к двери своей спальни.

Глава 3. Лидия в коричневом и яд

Проснувшись на следующее утро, Фентон не испытывал ощущения, как будто он спит, а сразу же понял, где находится.

Тусклый утренний свет проникал сквозь полог кровати, вновь плотно задвинутый и усиливавший неприятный запах в комнате. Однако Фентон редко чувствовал себя таким счастливым и бодрым. Напрягая мускулы под ночным халатом, он глубоко втягивал воздух в легкие.

Удивительно, когда испытываешь ощущение такой свежести в пятьдесят… нет, ведь ему только двадцать шесть! Ночные беспокойства казались ему легкими как перышко. Вышвырнуть Мег из дома и спасти жизнь Лидии — что может быть проще?

Даже если Мег невиновна, все равно, скатертью ей дорога!

— Мир, плоть и дьявол, — пробормотал профессор Фентон. — Я бросил вызов всем троим, — он улыбнулся. — Однако, «Si la jeunesse savait, si la vieillesse pouvait»^[178], а так как во мне сочетаются молодость и старость, то я имею шанс выйти победителем.

Внезапно кто-то резко отодвинул полог с левой стороны.

В отверстии стоял худой низкорослый человек в темном костюме хорошего покроя и шелковых чулках. Чтобы определить его личность, Фентону оказалось достаточным вспомнить гравюру.

Это был Джайлс Коллинс, слуга и секретарь сэра Ника. Его ярко-рыжие волосы торчали ежиком над длинной и тощей физиономией, как у пуританина^[179], однако в глазах и складке рта ощущалось нечто порочное. Природная наглость нередко побуждала его дерзить хозяину, правда, до известных пределов. В то же время, как Фентон знал не из рукописи Джайлса, а из других источников, он был во всех отношениях преданным слугой.

— Доброго вам утра, сэр и хозяин, — подобострастно произнес Джайлс.

Перевернувшись на другой бок, Фентон быстро продумал фразы и тон, которые ему следовало использовать.

— Привет, проклятый мошенник! — проворчал он, абсолютно верно воссоздавая утреннюю манеру разговора сэра Ника. — Уже явился приставать со своими делами?

— Да, и с вашими тоже. Вижу, что вчера вечером вы опять надрались. И почему вы не одеваете нормальную ночную рубашку, даже когда я ее для вас приготовлю?

— Она чертовски неудобна.

— В некоторых отношениях, безусловно, — согласился Джайлс, насмешливо улыбаясь. — Ох уж эти леди! Конечно, когда мадам Йорк… — последовало подробное и весьма пикантное описание действий упомянутой дамы, которое нет нужды здесь воспроизводить.

— Придержи язык, черт бы тебя побрал!

Рыжеволосый Джайлс сжался, словно воздушный шар, который проткнули иглой, и казался оскорбленным.

— Ну-ну, — буркнул Фентон. — Я не хотел тебя обидеть.

— А я хотел только верно служить вам, сэр, — льстиво ответил Джайлс.

— Что касается шлюхи по имени Мэгдален Йорк, то она оставит этот дом, как только мы сможем найти для нее карету. Куда она отправится, меня не заботит. Я с ней покончил, понятно?

Фентон умолк, видя, что Джайлс, склонив набок свою пуританскую физиономию, устремил на него взгляд, который нельзя было назвать ни льстивым, ни дерзким.

— Что теперь беспокоит тебя, Джайлс?

— Ничего, сэр, — ответил Джайлс. — Просто те же слова я неоднократно слышал от вас и раньше.

Фентон сел в постели. Джайлс неслышно шагнул к столу у изголовья, где черный парик, заново причесанный и завитый, по-прежнему стоял на подставке. Рядом с ним теперь находился тяжелый серебряный поднос с серебряной чашкой; наполненной горячим шоколадом.

Подняв поднос, Джайлс искусно поместил его на колени Фентону. Столь же проворно он отодвинул остальные занавесы, прикрепив их петлями к шестам в ногах кровати. Фентон, потягивая шоколад, украдкой оглядывал комнату.

В окне сзади он мог видеть только клочок серого неба и колеблемые ветром верхушки деревьев. Оконные портьеры из красно-белой парчи были раздвинуты. Восточный ковер на полу играл такими яркими красками, что Фентон зажмурил глаза. Тяжеловесная дубовая мебель не вносила радости в обстановку. Профессору казалось, что низкий потолок и стены с коричневыми панелями сдавливают его со всех сторон.

Он недовольно морщился над шоколадом, отличавшимся резким и приторным вкусом, однако молодое горло способно проглотить все что угодно. Джайлс внимательно наблюдал за ним.

— Сэр, вам следует поторапливаться, — заныл он, ломая руки. — Уже поздно…

— Как поздно?

— Девятый час. А лорд Джордж скоро должен прийти.

— По-твоему, это поздно? — осведомился Фентон, изображая зевоту с похмелья. — Ну, ты, Морковная Башка, быстро говори, какие сейчас день, число и месяц. А если хочешь, можешь назвать и год.

Окинув его недовольным взглядом, Джайлс сообщил, что сегодня вторник, 10 мая 1675 года от Рождества Христова.

Значит, подумал Фентон, он перенесся в прошлое сразу же после полуночи. Дьявол всегда придерживается если не духа, то буквы сделки. А лорд Джордж, очевидно, Джордж Харуэлл, второй сын графа Бристольского, ближайший друг и собутыльник сэра Ника.

— Ваша одежда, дорогой сэр! — сказал Джайлс, бегавший от стула к стулу, на которых лежали различные детали костюма. — Скромные цвета, но они подчеркивают ваше благородство. Черные бархатные камзол и штаны, черные чулки и шпага работы Клеменса Хорнна.

Джайлс задержался у стула, где висел узкий кожаный пояс, к которому была прикреплена шпага с серебряным эфесом.

— Вам сегодня, возможно, предстоит кровавая работа, — добавил он. — Думаю, вы заходите слишком далеко.

— Кровавая работа? — переспросил Фентон. — Захожу слишком далеко?

Ни о чем подобном в манускрипте не упоминалось — возможно, это событие вовсе не произошло, или же о нем умолчали из деликатности.

— Вам подходит одежда, хозяин?

Фентон окинул ее взглядом. По многочисленным изображениям он хорошо знал, как она выглядит на людях, но понятия не имел, как ее надевать. Поэтому ему пришлось отдать единственно возможное распоряжение, впрочем, вполне естественное для того времени.

— Одень меня! — скомандовал Фентон, чувствуя себя дураком.

Джайлс подвел его к столу, похожему на туалетный столик Мег, но стоящему в углу между левым окном и стеной. На нем Джайлс поместил серебряный таз, огромный кувшин с горячей водой, большую бритву с прямым лезвием вместе с точильным камнем (при виде ее Фентону стало не по себе), несколько кусков душистого мыла, а также нагретые простыни и полотенца.

У стола находился стул с круглым сиденьем, покрытым мягкой подушкой. По знаку Джайлса Фентон уселся на стул лицом к зеркалу. Слуга аккуратно снял с Фентона головной убор, торжественно, не расплескав ни капли воды, вымыл ему руки на два дюйма выше запястий и тщательно их высушил.

Триумфальный возглас Джайлса «Voila!»^[180] пробудил в Фентоне профессорское чувство юмора.

— Отлично! — воскликнул он, обследуя правую руку. — Но достаточно ли этого? Что если я в настроении принять ванну?

Рыжие брови Джайлса взлетели вверх двумя полукругами.

— Что вы имеете в виду, дорогой хозяин? — удивленно спросил он.

— Я слыхал, — ответил Фентон, — что королева Екатерина Браганца^[181], когда она вышла замуж за нашего короля более десяти лет назад, поставила в своих апартаментах в Уайтхолле большую ванну с насосом, накачивающим воду.

— Это верно, — усмехнулся Джайлс. — Но тот, кто моется в воде из Темзы, может с таким же успехом набирать ее из Флитского рва. — Он обернулся и сплюнул на ковер. — Эти иностранцы — ужасные грязнули!

— Тогда не изображай из себя француза, Морковная Башка! В тебе слишком много английского.

Джайлс Презрительно проигнорировал это замечание.

— У нас есть ванна, — заметил он. — Большому Тому приходится шесть раз в году таскать ее из погреба, потому что миледи Фентон и мадам Йорк поднимают шум по этому поводу.

— А ты считаешь, что им следует быть более умеренными?

— Я ничего такого не говорил, — заявил Джайлс.

Все это время пальцы его правой руки шевелились в мыльнице, готовя душистое и пенистое мыло для бритья.

— Однако леди из нашего дома, — продолжал он, — могли бы мыться без этой огромной лоханки, куда нужно качать воду насосом. Естественно, что они моют шею, руки и плечи, которые показывают в общественных местах — например, на балу или в игорном доме. Но, насколько я понимаю, они иногда моются с ног до головы.

При этом Джайлс подмигнул, явно намекая на нечто непристойное, однако он проделал это так весело, что его гримаса не казалась неприятной.

— Джайлс, — заметил его хозяин, — ты просто сукин сын!

— Покажите мне человека, который таковым не является, — ответил слуга. — Утверждать, что такие люди существуют, было бы лицемерием, а этот порок многократно осужден в Священном Писании.

В этот момент по мановению левой руки Джайлса вокруг шеи Фентона скользнула теплая простыня. Его голова оказалась запрокинутой назад, а шея плотно и довольно болезненно прижатой к округлому верху спинки стула. Уставившись на участок грязного оштукатуренного потолка, он ощущал, как Джайлс ловко намыливает ему лицо.

— Развивая далее мой тезис… — заговорил слуга.

— Черт бы тебя побрал! Когда ты закончишь?

— Сэр Ник, вы слишком много ругаетесь. Пожалуйста, голову назад. — Голову Фентона запрокинули в очередной раз, вызвав мучительную боль в шее. — Так вот, женщины — начиная от мадам Каруэлл^[182], французской шлюхи, каким-то образом поймавшей в ловушку его величество, и кончая мисс Китти, нашей кухаркой, на которую вы часто бросаете похотливые взгляды…

— Что?!

— Закройте рот, сэр, или в него попадет мыло… Женщины должны заботиться о чистоте и красоте своего тела, ибо они часто появляются не вполне одетыми, дразня и соблазняя бедных мужчин.

Мыло приятно холодило кожу, хотя его резкий запах раздражал Фентона. Он открыл один глаз.

— Осторожней с этой бритвой! Мне так же хочется ею бриться, как и двуручным палашом!

— Можете на меня положиться, — заверил Джайлс: — Она будет касаться вас легко, как перышко.

Это оказалось правдой. Фентон едва ощущал прикосновение бритвы даже к шее и скулам.

— Что касается мужчин, — продолжал Джайлс, — то им, особенно джентльменам, также иногда приходится мыться целиком. К тому же, следует почаще открывать окна в доме, дабы изгонять дурные запахи.

— Кстати, объясни мне, — воскликнул Фентон, приподнявшись столь резко, что только благодаря проворству Джайлса его горло не оказалось перерезанным, — почему в этом доме такой скверный запах?

Джайлс, стиравший мыло с простыни, пожал плечами.

— Ну, сэр, если бы в этом был повинен я, а не вы…

— Я? Каким образом?

На сей раз плечи Джайлса поднялись почти до ушей.

— Наш погреб наполовину забит нечистотами из дома, которые некуда девать, — печально промолвил он. — Вы, член парламента, горячий сторонник короля и придворной партии, пятьдесят раз ругались, стучали кулаком по столу и клялись, что заставите сэра Джона Гилеада^[183] провести трубу на три дюжины ярдов к основному канализационному стоку, но каждый раз забывали это сделать.

— На сей раз не забуду, обещаю тебе, — сказал Фентон, вновь запрокидывая голову и подставляя шею под бритву.

— Правда, есть еще один способ, — заметил Джайлс.

— Какой?

— Мы могли бы спускать все на улицу, как это делал сэр Франсис Норт^[184]. Но боюсь, что это разозлило бы соседей.

Теперь слова Джайлса отнюдь не казались забавными.

«Интересно, — подумал Фентон, — каким образом они все еще не перемерли от тифа, не говоря уже о чуме?» Тем не менее он разразился хохотом.

— В самом деле, — начал Фентон, — Роджер Норт рассказывает в своей биографии о… — Тут он спохватился: — Мистер Норт рассказывает об этом каждый вечер, когда выпьет пинту-две в «Дьяволе» за Темпл-Баром^[185].

Бритва прекратила движения. Фентон чувствовал, что Джайлс прекратил свои дерзкие проповеди, потому что его охватил страх.

— Надеюсь, — заговорил слуга, — вы не пьете в таверне «Дьявол», а тем более в «Голове короля» на углу Чансери-Лейн?

— А почему бы и нет?

Здесь Фентон совершил первую крупную ошибку, хотя ни он, ни даже Джайлс этого не заметили. Озабоченный тем, чтобы не выдать себя в мелочах, Фентон не обратил внимания на более существенный момент. Узнав от старика, что сэр Ник — член парламента и принадлежит к придворной партии, он очень обрадовался, так как именно эти политики периода Реставрации вызывали его симпатии.

Однако в тот момент Фентон не связывал эти факты с таверной «Голова короля». Холодное серое небо, казалось, давило на зловонную комнату.

— Теперь наклоните голову над тазом, — велел Джайлс, — чтобы я мог вымыть вам лицо.

Двадцать минут спустя, стоя перед большим зеркалом, Фентон недоверчиво взирал на свое отражение. Глянцевый черный парик с падающими на плечи локонами выглядел бы нелепо на голове профессора Фентона с пенсне на носу. Но когда он обрамлял широкое смуглое лицо сэра Ника с мрачными серыми глазами и узкой черточкой усов, то лишь подчеркивал его мужественные черты.

Камзол из черного бархата был довольно длинным — почти до колен — но удобным. Хотя он был свободным и не предназначенным для застегивания, с правой стороны виднелась вертикальная полоска серебряных пуговиц. Драгоценности отсутствовали, за что Фентон был искренне благодарен. Небольшой кружевной воротник нависал над жилетом из черного атласа с красными полосами; бархатные штаны и чулки также были черными. Возражения вызвала лишь одна деталь туалета.

— Послушай, ты, нахал, — заговорил Фентон. Он намеревался лишь слегка толкнуть в грудь Джайлса, чтобы тот прекратил суетиться вокруг него, но забыл о силе своих рук, в результате чего слуга отлетел в сторону и распростерся у противоположной стены.

Джайлс сел, бормоча под нос ругательства.

— Я одену все, что угодно, — взмолился Фентон, — только не эти нелепые туфли на высоких каблуках, да еще с бантами!

Джайлс пробормотал что-то нечленораздельное и щелкнул пальцами.

— На каблуках высотой в четыре дюйма, — продолжал Фентон, — я не смогу сделать и шести шагов, чтобы не упасть. Что касается лент на коленях и бантов на туфлях, я знаю, что их носят не только хлыщи и щеголи, но и достойные люди, но особой любви к ним не испытываю.

Джайлс отпустил нелестное замечание относительно роста своего хозяина.

— У меня вполне нормальный средний рост, — решительно заявил Фентон. — Джайлс, неужели у меня нет обычных кожаных туфель с низкими каблуками?

Слуга саркастически усмехнулся.

— Разумеется, — ответил он, — у вас есть старые туфли, которые вы иногда носите в доме.

— Отлично! Пойди принеси их.

Последовала длинная пауза, во время которой рыжие волосы Джайлса встали дыбом, как у домового.

— Сэр Ник не боится ни Бога, ни черта, — заговорил он. — Сэр Ник мог бы выплеснуть вино в лицо самому милорду Шафтсбери^[186]. Но сэр Ник, будучи человеком а la mode^[187], никогда не осмелится выйти на улицу в этих туфлях.

— Пойди и принеси их!

Джайлс смиренно поднялся и бросил на Фентона быстрый взгляд, в котором удивление смешивалось с иным, трудно объяснимым чувством.

— Бегу, сэр, — сказал он и вылетел из комнаты, почти бесшумно закрыв за собой дверь.

Фентон вновь повернулся к зеркалу. Машинально он положил руку на эфес шпаги, высовывавшийся из-под камзола на левом бедре.

Тем же автоматическим движением Фентон передвинул пояс вправо, обнаружив на левом бедре две тонкие цепочки, которые поддерживали ножны, сделанные из узких деревянных полос, склеенных друг с другом и покрытых шагренью. Их вес был настолько легким, что дуэлянт мог не обращать на них внимания.

— Клеменс Хорнн, — произнес Фентон, не сознавая, что говорит вслух. — Изготовляемые им шпаги в его время были лучшими в Англии.

Схватившись правой рукой за эфес, он отошел от зеркала и выхватил рапиру из ножен.

Клинок сверкнул в тусклом дневном свете. Это была не старомодная рапира с чашкой у рукоятки и чрезмерно длинным громоздким клинком. К тому времени люди уже открыли, что рубящий удар бессилен против молниеносного прямого выпада.

Рапира Фентона уже обладала чертами шпаги нового образца. Эфес был начищен до блеска, дужки выполняли чисто декоративную роль. Клинок был короче, чем у старинных шпаг, и с тупыми гранями, сужаясь к острию на полдюйма, но гораздо легче и куда опаснее для противника.

Прикоснувшись к гибкой стали, Фентон удивился охватившему его чувству гордости и радости, ощущению силы и спокойной уверенности. Ведь он ни в коей мере не был хорошим фехтовальщиком.

Правда, с юных лет до среднего возраста Фентон ловко орудовал рапирой в гимнастическом зале. Но теперь воспоминание об этом вызвало у него смех. Учебное фехтование легкой рапирой было просто игрой — он не выстоял бы и двадцати секунд против боевой шпаги в руке опытного фехтовальщика. В то же время…

«В моей беседе с дьяволом, — подумал Фентон, — не упоминались дуэли. Мы договорились, что я не умру преждевременно и не буду сражен болезнью. А как насчет удара шпагой?»

— Ваши туфли, добрый сэр, — послышался голос Джайлса. Коллинса, так внезапно ворвавшийся в размышления Фентона, что тот от неожиданности едва не выронил из рук шпагу.

Настроение Джайлса было невозможно предугадать. В данный момент он держался почтительно и весело.

— Если вы будете любезны сесть, — сказал слуга, держа туфли словно пару драгоценностей, — то я надену их вам на ноги. Э, да вы, я вижу, практикуетесь в нанесении вашего секретного botte!^[188]

Фентон созерцал свое отражение, широко открыв глаза. Верхняя губа его приподнялась, обнажив белые зубы, словно у рычащего пса. Локоны парика соскользнули на лоб. Он стоял боком к зеркалу, выставив вперед согнутую в колене правую ногу и отставив в сторону левую. Рапира сверкала в его руке.

Придя в себя, Фентон расхохотался.

— Этот botte отнюдь не секретный, — сухо информировал его Джайлс, — хотя все забияки думают иначе. Обратите внимание, как ваша левая нога скользит к правой. А рукоятка шпаги слишком близка к вашему телу.

— О, я плохой фехтовальщик, — легкомысленно ответил Фентон, кладя шпагу в ножны и опускаясь на стул.

Снова Джайлс бросил на него странный взгляд. Он собирался заговорить, но Фентон опередил его.

— У меня много дел, — заявил он резким тоном, подействовавшим на слугу, как удар. — Лорд Джордж Харуэлл еще не явился?

— По-моему, нет, сэр. — Джайлс надел на ноги хозяину старые ' и изношенные, но удобные туфли.

— Хорошо, а то ему пришлось бы ждать. У меня есть для тебя поручение. Передай мое почтение миледи — моей жене…

Джайлс выпучил темные глаза под рыжими бровями.

— Вашей жене?!

— У тебя уши имеются? — осведомился Фентон.

— Разумеется. Но я думал…

— Спроси у нее, — продолжал Фентон, припоминая тогдашние правила вежливости в отношении жен, — не составит ли для нее труда зайти ко мне так скоро, как только она сможет.

Муж должен вызывать жену к себе, а не ходить к ней, да еще при слугах.

— Бегу, — пробормотал Джайлс, пытаясь скрыть усмешку.

Когда он повернулся, Фентону очень хотелось дать ему хорошего пинка пониже спины, но он знал, что Джайлс, несмотря на свой возраст (на вид ему можно было дать от пятидесяти до семидесяти лет), был слишком проворен.

— Простите мне мою дерзость, — пробормотал образцовый слуга, чьи достоинства, однако, внушали сомнения, — но…

— В чем дело?

— Если я, по несчастной случайности, встречу мадам Йорк…

— Скажи ей, чтобы убиралась к дьяволу!

Дверь закрылась.

Фентон мерял шагами пол. Он знал, что, вызывая Лидию, дает свободу потоку эмоций, который прошлой ночью едва не затопил его. Но, благодаря смене возраста и внешности, Фентон с каждой минутой становился все смелее. В течение девяти лет бережно храня плохую гравюру и интересуясь, что из себя представляет ее оригинал, он не мог не испытывать к леди Фентон добрые чувства, встретившись с ней в молодом возрасте.

Но все это (по крайней мере, так уверял себя Фентон) не имело большого значения. Прижав ладони к голове и удивившись присутствию локонов парика, о котором он забыл, профессор пытался оживить знания в области судебной медицины. Если бы прошлой ночью он не был так перевозбужден, то понял бы, почему Лидия носит так много косметики и двигается такой нетвердой походкой.

Сэр Ник либо ненавидел Лидию, либо едва терпел ее. Следовательно, Лидии и Мег ни под каким видом нельзя позволять встречаться. Они действовали друг на друга, как огонь и порох, вспышка которого могла оказаться разрушительной.

В коридоре послышались быстрые шаги маленьких каблуков, которые замедлились в двух ярдах от двери, словно тот, кому они принадлежали, пытался придать своему облику достоинство. Вскоре в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Фентон.

Дверь открыл Джайлс, которого обуреваемый эмоциями Фентон даже не сразу заметил. Лидия в нерешительности стояла на пороге.

— Господи! — воскликнул Фентон и уставился на нее. Взгляд привел в замешательство молодую женщину, на ее щеках появился румянец.

Сейчас на Лидии было светло-коричневое платье для дома с кружевами на рукавах и воротнике. Широкий белый корсаж имел форму треугольника, начинавшегося у шеи и сужавшегося к талии.

Но самое странное, что на Лидии не было косметики, обезображивающей ее черты. Обрамленное полукругом светло-каштановых волос Лицо, благодаря свежему цвету, перестало казаться больным и изможденным. Голубые глаза Лидии были широко расставленными, нос — коротким, рот — широким и с полными губами, подбородок — округлым. Это не был тип красоты, который Джайлс назвал бы а la mode; в нем отсутствовали блеск и дерзость. Но сердце Фентона поплыло, словно бумажная стрела, выброшенная из окна. На низких каблуках Лидия казалась еще меньше ростом.

— Вы находите меня… — она опустила глаза, словно пытаясь подобрать нужное слово, — привлекательной?

— Привлекательной? — переспросил Фентон.

Шагнув к ней, он приподнял ее кисть руки, поцеловал и прижал к щеке.

— Прошлой ночью вы тоже это сделали, — пробормотала Лидия. — Вы не поступали так с тех пор… — Она умолкла.

Стоя рядом с ней, Фентон мог различить слабые следы пудры на лбу, около линии волос, и на одной щеке. Возможно, пудра была также на руках и плечах» Он мог бы во всем разобраться даже при этом тусклом свете, если бы убедил ее лечь.

— Миледи, — мягко заговорил Фентон, — не будете ли вы любезны лечь на кровать?

В тот же момент шестое чувство внезапно раскрыло ему присутствие Джайлса Коллинса.

Джайлсу незачем было уносить посуду из-под шоколада или бритвенные принадлежности — такую работу вполне могла выполнить горничная. Однако он стоял у туалетного стола, подняв рыжие брови почти до волос и скривив рот в довольной усмешке.

— Наглая вошь! — заорал Фентон, подыскивая метательный снаряд. — Я тебя посажу к позорному столбу! Пошел вон!

Когда слуга пробегал мимо кровати, Фентону вновь представился случай для пинка, но Джайлс опять увернулся. Фентон был вынужден в очередной раз напомнить себе, что эти люди, хотя и бывают весьма проницательными, во многих отношениях походят на детей или подростков.

— Джайлс, — словно извиняясь, буркнул он слуге, злобно усмехающемуся за порогом.

— Добрый хозяин?

— Проследи, чтобы никто нас не беспокоил.

— Пожалуй мне лучше самому стать на часах, сэр Ник.

И Джайлс закрыл на запор дверь, не имеющую замка.

Фентон повернулся к кровати. Послушная Лидия лежала, слегка дрожа, среди разбросанной серебряной посуды. Фентон сел рядом с ней.

— Миледи… — начал он..

— Неужели в тебе совсем не осталось нежности? — прошептала она, не открывая глаз. — Зови меня Лидия или… — она помедлила, не сразу решаясь на столь смелое предложение, — моя дорогая.

Фентон ощутил угрызения совести, не из-за наивности Лидии, а из-за ее преданности человеку, за которого она его принимала.

— Моя дорогая, — вновь заговорил он, взяв ее за руку и незаметно пытаясь прощупать пульс, — ты помнишь былые дни? Как я в семнадцать лет получил степень magister artium^[189]] в колледж Парацельса и хотел изучать медицину, но мой отец решил, что это ниже моего достоинства?

Лидия кивнула в ответ на информацию, почерпнутую из рукописи Джайлса. Хотя у Фентона не было часов, он не нуждался в них для открытия, что ее пульс слабый, редкий и нерегулярный. Прикоснувшись к ее щеке, он почувствовал, что она холодная и влажная.

— Должен сообщить, — продолжал Фентон, — что я изучал медицину тайно и могу тебя исцелить. Доверяешь ли ты мне?

Голубые глаза широко открылись.

— Как же я могу не доверять тебе? Разве ты не мой муж? Разве я не… люблю тебя?

Она говорила с таким искренним удивлением, что Фентон заскрежетал зубами.

— Ну, тогда, — улыбнулся он, — еще» несколько минут!

Фентон встал, ножны его шпаги ударились о борт кровати, прежде чем его туфли достигли пола. Подойдя к туалетному столу, он нашел чистое полотенце, окунул его конец в уже остывшую воду в кувшине и вернулся назад с пол9тенцем в руке.

— А теперь, Лидия, — продолжал Фентон, прикладывая влажную ткань к ее лбу, где была пудра, — нам придется…

— Нет! Никогда!

В тот момент, когда полотенце коснулось ее лба, Лидия резко тряхнула головой и отвернулась. Но Фентон успел увидеть то, что ожидал: сыпь, похожую на экзему, хотя и более слабую. Под пудрой на щеке оказалось то же самое. Осторожно прикоснувшись к икрам обеих ног Лидии, Фентон обнаружил, что они слегка раздуты и, очевидно, болезненны при прикосновении. Только выдержка молодой женщины и ее желание, чтобы муж ни о чем не догадывался, заставляло ее убеждать даже саму себя, что с ней все в порядке.

— Лидия! — резко произнес Фентон.

Она повернулась к нему лицом, слегка приподнявшись на подушке. Быстрым движением женщина развязала бант корсажа, после чего платье словно распалось надвое сверху. Гибким движением Лидия извлекла из него руки и плечи и разорвала мешающее ей шелковое белье. Оставшись обнаженной до пояса, она выхватила у Фентона полотенце и начала стирать пудру с левого плеча, руки и бока.

— Теперь ты видишь мой позор! — сказала Лидия. Хотя это была всего лишь небольшая сыпь, напоминавшая экзему, в глазах женщины блестели слезы. — Могу я появиться в обществе и не чувствовать, что надо мной смеются? Неужели ты не испытываешь ко мне отвращения?

— Ни в малейшей степени, — улыбнулся Фентон. — Лидия, что, по-твоему, происходит с тобой?

Но молодая женщина снова отвернулась и заплакала.

— Прошлой ночью, — бормотала она, — когда эта тварь сказала, что у меня французская болезнь, я едва не умерла со стыда. Она и раньше так говорила. А каким образом я могла ею заразиться? Видит Бог, я никогда… И все равно мне страшно!

Фентон приподнял ее за обнаженные плечи и усадил в постели.

— Лидия, ты сказала, что доверяешь мне. Тогда слушай!

Он отпустил ее, но она осталась сидеть, полуотвернувшись.

— У тебя нет болезни, которой ты боишься, и вообще никакой болезни, насылаемой природой. Я могу вылечить тебя меньше чем за день. — Фентон засмеялся но негромко, чтобы еще сильнее не напугать ее. — Позволь представить тебе доказательства моих знаний. Ты иногда испытываешь сильную жажду?

— Я пью столько ячменного отвара, что могу лопнуть. Но откуда ты знаешь?

— Ты часто страдаешь от болей здесь? — Он снова притронулся к ее икрам.

Лидия посмотрела на него. Затуманенные голубые глаза, короткий нос с расширившимися ноздрями, дрожащие губы свидетельствовали о почти благоговейном страхе.

— После того, как ты принимаешь пищу или питье — скажем, через четверть часа — ты чувствуешь, не всегда, но часто, сильные боли в животе и тошноту?

— Да, очень часто! По-моему, тебе известно все, что только может знать человек! Но что.. ?

Фентон боялся говорить ей правду, но у него не было выбора.

— Лидия, кто-то пытается постепенно отравить тебя мышьяком.

Глава 4. Мег в алом и кинжал

Он был прав, что боялся сказать ей об этом. Само слово «яд» внушало Лидии, впрочем, как и многим другим, непреодолимый ужас. От него веяло колдовством и чародейством, оно появлялось из ничего, словно ветер, воющий в трубе, и от него нельзя было спастись.

Фентону понадобилось немало времени, чтобы успокоить ее.

— Значит… я не умру?

— Конечно, нет! А разве ты чувствуешь себя умирающей?

— Откровенно говоря, нет. Просто мне немного не по себе — вот и все.

— Это потому, что отравитель давал тебе слишком маленькие дозы и через слишком большие интервалы. Если ты будешь принимать лекарство, которое я назначу, то тебе нечего бояться.

Лидия поднесла руку ко лбу.

— А эти… эти пятна?

— Они исчезнут. Это просто симптомы отравления мышьяком.

— Но кто может хотеть… ? — дрожащим голосом начала Лидия. Фентон остановил ее.

— Об этом мы поговорим позднее, — сказал он. — Сначала тебя нужно вылечить.

Лидия, обрадованная, что ей не надо ломать голову относительно личности убийцы, устремила на него радостный взгляд. Ее поведение стало более спокойным. Фентон попытался объяснить простейшими словами природу и действие яда. Но он видел, что она ничего не понимает, впрочем, тогда бы этого не поняло и Королевское общество^[190]. Прошлой ночью Фентон заметил, что у Лидии весьма привлекательная фигура, а в ее теперешнем положении этот факт просто бросался в глаза.

— Легенды о крови летучей мыши, внутренностях лягушки и прочих, хотя и тошнотворных, но безвредных вещах, становятся смешными в свете… в свете… — Он сделал паузу. — Прошу прощения, о чем я говорил?

— Дорогой, — нежно ответила Лидия, слегка покраснев, — ты просто смотрел на…

— Ах да! Я отвлекся.

Фентон соскользнул с края кровати.

— Это меня устраивает, — заявила Лидия.

Фентон сделал последнюю попытку держаться по-отечески. Подойдя к изголовью кровати, он склонился над Лидией и быстро чмокнул ее в губы. Внезапно руки Лидии обвились вокруг его шеи, вернее, вокруг треклятого парика. Фентону пришлось поцеловать ее с определенной степенью интимности.

— Ник, — прошептала Лидия, оторвавшись от его губ.

— Д-да?

— Когда ты велел мне лечь, я подумала о том же, что и Джайлс. Но потом я решила, что кругом слишком много людей… Так может, отложим наше настоящее свидание до ночи?

Это совсем не подходило для женщины, получившей даже небольшую дозу яда. Но Фентон быстро терял способность соображать.

— Ночью, Лидия, ты, возможно, будешь не в настроении, чтобы… ,

— Я в настроении любить тебя, даже если буду умирать! — свирепо заявила Лидия. — Разве я умираю?

— Да нет же, черт возьми!

— Тогда этой ночью я составлю тебе компанию?

— Да!

Его руки обвились вокруг нее. Кожа Лидии (таково действие сил природы) уже не казалась холодной и влажной. Поцелуй был таким горячим, что обоим показалось глупым и ненужным откладывать свидание, но в этот момент…

Джайлс в коридоре отчаянно держал оборону. Но в итоге дверь открылась, и в комнату вошла Мег.

Фентон был напуган, однако в нем закипел гнев, застилая ему глаза.

Бросив взгляд на отодвинутые занавесы кровати, Мег отвернулась и медленно направилась к окнам, по пути обдумывая ситуацию. Руки ее слегка дрожали. Лидия, напротив, ни в коей мере не ощущала смущения. Еще до взгляда Мег она умудрилась завернуться в простыню таким образом, что казалась еще менее одетой, чем на самом деле.

— Итак, вы почтили нас своим присутствием, мадам? — проворчал Фентон.

— Как видите, — холодно ответила Мег.

Величественно выпрямившись, она повернулась к ним лицом.

На Мег была черная соломенная шляпа с очень широкими полями, вынуждавшими ее держать голову приподнятой. Вдоль изгиба полей сзади лежало единственное золотое перо. Черные волосы, причесанные так же, как у Лидии, оттеняли туманную белизну ее лица.

Несмотря на теплую погоду, Мег носила вокруг шеи короткую мантилью из черного меха, доходившую только до локтей. Она была расстегнута, демонстрируя верх платья в черно-красных вертикальных полосах, с низким корсажем, украшенным по краям короткими черными кружевами. Болтавшийся на правом бедре маленький кошелек сверкал золотом и рубинами. Обе руки были спрятаны в черную меховую муфту, согласно требованиям моды. Под ярко-алой юбкой Мег носила такое количество атласных нижних юбок, что при движении издавала звук, напоминавший шум ливня.

— Ник, дорогой, — беспечно заговорила Мег, — я распорядилась подать для меня твою карету. Я знаю, что ты мне не откажешь.

— В самом деле, мадам?

Мег, очевидно, решила игнорировать происходящее в комнате и не замечать присутствия Лидии. Лидия, также притворяясь незаинтересованной, смотрела в никуда мечтательными глазами и с подобием улыбки на губах. Мег не могла удержаться, чтобы не бросить на нее взгляд, и сделав это, едва подавила бешеное восклицание.

— Я намерена, — продолжала она тем же легкомысленным тоном, — проехаться в Новую биржу. Похожу по галереям, возможно, куплю пару мелочей. Я так расточительна, дорогой! Но думаю, что двенадцати гиней на сегодня хватит.

— Вы уверены, мадам?

Мег бросила на него быстрый оценивающий взгляд. Фентон приближался к ней зловещим медленным шагом. Отойдя от окон и миновав туалетный стол, Мег стала спиной к левой стене. Фентон медленно повернулся, чтобы смотреть ей в лицо. Он закусил губы, чело его потемнело от гнева.

Чувствуя стеснение в груди, Фентон едва мог дышать. Ему казалось, что что-то черное, похожее на капюшон палача, наброшено ему на голову и сдавливает мозг. Он пытался бороться с этим ощущением, но…

— Фи! — воскликнула Мег с принужденным смехом. — Уверена, что ты не будешь ревновать к щеголям, которые бродят за мной по Новой бирже, пожирая меня влюбленными взглядами. Одному из них я дам подержать манто — вот так — другому муфту — вот так — а третьему…

Мег обозвала свою фразу. У нее не хватило времени ни завизжать, ни даже пошевелиться.

С тихим свистом рапира вылетела из ножен, блеснув в тусклом сером свете. Острие остановилось у тела Мег, чуть выше середины корсажа. Если бы оно двинулось вперед хоть на волосок, женщина была бы ранена.

— Прежде чем мы продолжим разговор, — послышался хриплый голос, — выбросьте кинжал из вашей муфты.

— Кинжал? — прошептала Мег, приподняв длинные черные ресницы.

— Рукоятка торчит из вашей руки, ваш большой палец лежит на клинке — этого невозможно не заметить.

— Чудовищно! Подумать, что я…

— Выбросьте кинжал, или я проткну вас шпагой. Выбор за вами, мадам.

Мег, безусловно, не сомневалась, что сэр Ник осуществит свою угрозу. Ее серые глаза скользнули по нему. Большой и указательный пальцы сэра Ника сжимали эфес шпаги, готовой вонзиться в тело молодой женщины, в то время как профессор Фентон отчаянно пытался удержать свою руку.

Мег извлекла правую руку из муфты. Выражение ее лица было холодно-презрительным. Маленький венецианский кинжал с тусклым неполированным клинком стукнулся о доски пола, неподалеку от ковра.

— Весьма обязан вам, — промолвил Фентон.

Человек в парике, двигавшийся быстро и бесшумно, как кошка, опустил шпагу, подобрал кинжал, швырнул его в угол комнаты и сунул рапиру в ножны.

— А теперь, — осведомился он, кивнув в сторону лежащей на кровати Лидии, — кого из нас вы собирались заколоть?

Изумление Мег было непритворным.

— Кого же, как не эту дочь круглоголового?^[191] — откликнулась она, указывая на кровать. — Я видела, как она бежит сюда, и сразу поняла, что к чему. Некоторые вещи я не считаю преступлением.

— Черт возьми, тут вы правы. — Голос Фентона внезапно стал мягким. — Но не пытайтесь причинить вред моей жене или мне, Мег, или вы горько об этом пожалеете. Прошлой ночью вы сказали о Лидии грязные и несправедливые слова.

Мег пожала плечами.

— Почему бы и нет, если мне этого захотелось? — осведомилась она.

— Ах вот как? Джайлс!

Державшийся подальше от греха Джайлс скользнул в комнату с искаженным от ужаса лицом.

— Проследите, чтобы мадам Йорк получила деньги, которые она просила, — Фентон повернулся к Мег: — Можете взять карету, но верните ее… Подождите минуту, это не все. — Пальцы Фентона вновь сжали эфес шпаги. — Джордж Харуэлл и я отправляемся на Стрэнд и, возможно, на Аллею Мертвеца. Если, вернувшись, я застану вас здесь, если к тому времени вы не уберетесь со всеми вашими пожитками, то я не стану рисковать своей шеей, используя это. — Он пошевелил ножны. — Я вызову магистрата, и вас засадят за решетку.

Мег тряхнула шляпой.

— Интересно, по какому обвинению?

— Это вы узнаете. Но можете не сомневаться, что в преступлении, за которое вешают. А теперь убирайтесь!

— Уходить насовсем? Вы не можете этого хотеть!

Шпага наполовину показалась из ножен. Лицо Фентона почернело от гнева. Мег отшатнулась к стене, отчего ее шляпа съехала набок. Поправляя шляпу, она прищурила глаза и улыбнулась, не открывая рта и распространяя аромат, который пьянил мужчин крепче вина. Любое ее движение моглонапомнить…

— Вам известно, — спросила она, — что капитан Дюрок из личной охраны французского короля уже снял для меня апартаменты на Чансери-Лейн? Что он умолял меня на коленях, как подобает дворянину, чтобы я позволила ему содержать меня?

— Желаю успеха капитану Дюроку.

— Ник! — завизжала Мег, поняв, что он говорит серьезно.

— Убирайтесь!

— Если вы гоните меня, — холодно заговорила молодая женщина, — я не стану протестовать. Но почему сейчас же? — Ее голос смягчился. — Дайте мне время собрать мои жалкие мелочи. Сэр, неужели вы не позволите мне провести здесь еще только одну ночь?

— Я… Ну хорошо! Одна ночь не причинит вреда.

В этот момент Лидия, успевшая завернуться в халат, присела на кровати; выражение ее лица внезапно изменилось.

— Вот и я того же мнения. — Слезы бежали по щекам Мег, ее страдания вполне можно было счесть искренними. — Хоть вы и прогоняете меня к капитану Дюроку или к кому бы то ни было, мы все равно встретимся вновь. Не знаю, почему, но я поняла это прошлой ночью: мы каким-то образом связаны в жизни и в смерти.

Последовало молчание, нарушаемое только ветром, который тряс оконные рамы и раскачивал верхушки деревьев.

— Мэри! — заговорил сэр Ник внезапно изменившимся голосом. — Неужели…

После недолгой борьбы Фентон сумел удержать крышку гроба с таящимися в нем ужасами. Однако ему нельзя ни на мгновение ослаблять усилий. Эта женщина, Мег (даже если она Мэри, что сомнительно), уберется из дома завтра, иначе ее влияние испортит все.

— Ваше время истекло, — проворчал он. — Уходите! — Ножны слабо звякнули.

Мег, очевидно, решив, что продолжать разговор слишком опасно, скользнула мимо него. В середине комнаты она задержалась, чтобы накинуть на шею мантилью и поправить шляпу с золотистым пером.

Шелестя нижними юбками, молодая женщина с достоинством вышла. Если бы кто-нибудь находился в тусклом коридоре, он мог бы увидеть, что ее лицо изменилось, а на губах заиграла улыбка.

Фентон стоял неподвижно.

Дважды ему удалось одержать верх над сэром Ником, но что если тот в итоге окажется сильней? Машинально Фентон позволил шпаге скользнуть в ножны. Борьба истощила его. К тому же он уставал, постоянно следя за произношением, хотя досконально изучил тогдашнюю речь.

Поднеся руку к шее, Фентон коснулся кружевного воротника. Прекрасный камзол из черного бархата казался безвольно повисшим.

«Что если все мы — призраки?»— подумал он

Однако стул, к которому притронулся Фентон, был из крепкого дуба. Красота и привлекательность Лидии, которая смотрела на него, стоя на коленях в кровати, также были вполне реальными. Он шагнул к ней, стараясь сохранять спокойствие.

— Лидия, — заговорил Фентон, прикоснувшись к ее щеке, — ты должна простить мне, что я забыл о тебе, имея дело с… с твоей кузиной.

Лидия смотрела на него с обожанием, приводившим его в смущение.

— Забыл обо мне? — переспросила она. — Дорогой, именно тогда ты обо мне и помнил! — Ее полные влажные губы дрогнули. — На сей раз эта тварь уберется отсюда? Ты твердо решил?

— Она уйдет! — уверенно заявил Фентон.

Его убеждение передалось даже Джайлсу, уже пришедшему в себя, но молча стоявшему в стороне.

— Теперь, что касается твоей болезни…

— К чему суетиться из-за такого пустяка? — воскликнула Лидия.

Однако это не было пустяком. Если ему не удастся изменить курс истории, то эта женщина погибнет от смертельной дозы мышьяка через месяц без одного дня! Его собственная жена — но является ли она таковой? Конечно, является, иначе вся эта трагикомедия не имеет никакого смысла. Он должен послужить ей щитом.

— Вспомни, Лидия, когда тебя начали беспокоить боли в животе и тошнота? Примерно недели три назад?

Лидия медленно посчитала на пальцах.

— Абсолютно точно! Три недели и один день!

— Что ты обычно ешь и пьешь?

— Когда после обеда у меня впервые начались боли, я побежала к себе в комнату и закрылась там. После этого я не впускала к себе даже горничную, когда чувствовала боль и тошноту. Я старалась, чтобы никто ничего не «знал, — прошептала Лидия, тщетно пытаясь казаться хитрой.

— Но после первых болей…

— Я перестала выходить к столу. Я могла питаться только поссетом^[192], который мне приносила горничная каждый день, ровно в полдень. Но и от него мне становилось плохо! — На лице Лидии впервые появилось выражение боли и одиночества.

— И что, по-твоему, с тобой происходило?

— Я думала, что умираю. Люди ведь часто умирают от неизвестных причин… — Лидия колебалась, словно испытывая внутреннюю борьбу. — Хорошо, я скажу все, и да простит меня Бог! Один-два раза мне пришла в голову мысль о яде. Но я подумала, что его даешь мне ты, и потому ничего не сказала.

Фентон отвернулся, сжав кулаки.

Лидия неправильно поняла его чувства. Он ощущал только жалость к ней и стыд за ее мужа.

— Да простит меня Бог! — повторила она. — Что мне оставалось делать? Клянусь, Ник, эти глупости полезли мне в голову только однажды или дважды! Теперь я все знаю! Я и так причинила тебе столько вреда!

Фентон повернулся к ней и улыбнулся. ,

— Вреда? — переспросил он, чмокнув ее в губы. — Ты причинишь мне вред, только если будешь уклоняться от моих вопросов. Скажи, во время болезни ты ела или пила что-нибудь, кроме поссета?

Лидия задумалась.

— Нет. Только ячменный отвар, но он в большой бутыли, из которой пьют все.

— А как готовят поссет?

— Обычно. Взбивают в миске четыре яйца, переливают их в другой сосуд, куда добавляют полпинты молока, четыре куска сахара и полпинты Канарского вина — вот и все.

Наклонившись, Фентон подобрал кинжал Мег и задумчиво взвесил его на ладони.

— Джайлс!

— Да, добрый сэр?

— Ты, кажется, знаком с нашим» секретом «?

— Вы соизволили ознакомить меня с ним, сэр, когда вчера открыли, что…

— Отлично! — прервал Фентон. — Собери в моем кабинете всю кухонную прислугу, особенно тех, кто мог готовить этот поссет, а также тех, кто относил его наверх.

Джайлс поклонился, все еще не обнаруживая обычной наглости.

— Скажи им, — продолжал Фентон, — что миледи была отравлена мышьяком, и что вскоре я с ними потолкую. При этом, несомненно, поднимется визг и вой…

— Визг и вой? — переспросил Джайлс. — Что вы, сэр, это будет ад, почище чем в театре, когда там разыгрывают сцену шабаша ведьм. Этих скотов следовало бы хорошенько огреть кошкой-девятихвосткой!^[193] Но А смогу с ними справиться, сэр!

И Джайлс удалился, закрыв за собой дверь, прежде чем Фентон успел возразить.

Лидия, явно не доверявшая Джайлсу, все еще стояла на коленях на краю кровати, но теперь ее голубые глаза смеялись.

— Я знала это! — воскликнула она. — О, я была уверена в этом с тех пор, как мы поженились… — Лидия подняла глаза кверху, — три года, один месяц и четыре дня тому назад.

— Уверена в чем, дорогая?

— Подойди, и я шепну тебе на ухо. Ближе! Еще ближе!

Фентон послушно склонился к ней, приподняв локоны парика. Лидия слегка укусила его за ухо, заставив подпрыгнуть от неожиданности, хотя это отнюдь не было неприятным.

— Что за шутки? — проворчал он, все еще держа в руке кинжал и насмешливо глядя на нее. — И где же ты это узнала?

— Ты сам научил меня, — ответила Лидия. Внезапно ее голос стал серьезным. — Ник, ты стал сегодня другим, и поэтому я скажу тебе… Перед тем, как мы поженились, я говорила с моим отцом. Он тебя ненавидел. Знаешь, что я ему о тебе сказала?

— Понятия не имею.

Лидия с гордостью произнесла, не сознавая, насколько нелепо звучат ее слова: ,

—» Он добр, как священник, — сказала я, — и храбр, как «железнобокий»^[194].

Последовала пауза.

Крышка гроба вновь угрожающе заколебалась.

Худшего комплимента Лидия не могла ему сделать. В происходившей более тридцати лет назад гражданской войне^[195] кавалеров^[196] с круглоголовыми не было более отчаянных роялистов, чем отец и дед сэра Ника.

К тому же в своих научных изысканиях, волновавших его куда больше, нежели текущая политика, профессор Фентон был таким же убежденным кавалером, как его тезка. Споря о взглядах круглоголовых с Паркинсоном из колледжа Кайуса, он его по-настоящему ненавидел. —

— Я не заслуживаю подобного комплимента, — чрезмерно вежливо откликнулся Фентон. — Все же, если бы вы сказали: «храбр, как кавалер»…

В глазах Лидии появилось испуганное выражение.

— Не надо! — взмолилась она, закрыв лицо руками. — Да простит меня Бог! Еще одно слово, и мы опять все разрушим!

— Каким образом, миледи?

Лидия устало откинулась на подушки, поддерживая голову правой рукой. Казалось, что она вот-вот лишится чувств.

— Ник, — тихо промолвила Лидия, — почему ты захотел жениться на мне?

— Потому что я любил тебя.

— Я тоже так думала и на это надеялась. Но в этом ужасном доме достаточно было лишь краткого упоминания о ком-нибудь, кого меня с детства учили любить и почитать, как ты сразу же разражался насмешками. Даже если речь заходила о великом Оливере…

— «О великом Оливере!»— передразнил Фентон, вцепившись левой рукой в столбик кровати, а правой в рукоятку кинжала. — Ты имеешь в виду Кромвеля?^[197]

Он произнес эту фамилию с такой ненавистью, какую только можно было вложить в одно слово. И ненависть эта была абсолютно искренней.

— Я родился, — заговорил сэр Ник, — в год, когда твои доблестные круглоголовые отрубили голову королю Карлу I^[198]. Они установили эшафот у окна Банкетного флигеля. Короля вывели из Сент-Джеймсского дворца, провели через парк и ворота Хольбейна^[199] в длинные комнаты Уайтхолла, к окну, у которого стоял эшафот. Снежным январским днем они отрубили ему голову.

Сэр Ник, а может быть, профессор Фентон глубоко вздохнул.

— Ни один человек не умирал так храбро. Ни один король не вел себя так благородно, хотя они в него плевали и пускали ему в лицо табачный дым, когда он проходил мимо. — Повернувшись, сэр Ник вонзил кинжал по рукоятку в столбик кровати с такой точностью, что не отломилась ни одна щепка. — Пусть обрушится Божье проклятье на них и им подобных!

Лидия приподнялась, ее халат снова распахнулся. В глубине души все это ее не так уж интересовало.

— Ты женился на мне, — спросила она, — чтобы «укротить круглоголовую девку», как хвастался в таверне «Борзая»?

— Нет.

— А я слышала, что да.

— Тогда, черт возьми, считай, как тебе угодно!

— Ну, так ты не укротил ее, — взволнованно произнесла Лидия. — Мой дед и вправду был цареубийцей, как твоя потаскуха Мег сказала прошлой ночью. В начале Реставрации я была еще маленькой девочкой, и меня не взяли смотреть, как его повесят и четвертуют, а останки бросят в огонь, но я слышала, что он тоже умер храбро.

— Лидия, ты знаешь, как мало цареубийц было казнено?

— А ты?

— За столом Совета король Карл II бросил записку милорду Кларендону^[200]: «Я устал от повешений. Пусть они прекратятся».

— И эта тварь Мег, — продолжала Лидия, не обращая внимания на его слова, — сказала грязную ложь, назвав моего отца полоумным индепендентом. Он был не индепендентом, а умеренным пресвитерианином^[201], и, как все люди его убеждений, ужасался убийству короля и голосовал против казни, о чем свидетельствуют записи. — Она вновь прижала руку ко лбу. — Отец никогда не был безумным, Ник. Все это знали. Его заперли в тюрьму, потому что он проповедовал Слово Божие так, как велела ему его религия. Все это не так уж важно, но из-за этого мы стали чужими! Зачем мне жить, если твои ум и сердце больше не со мной?

«Это нужно немедленно прекратить!»— в отчаянии думал Фентон.

Опустившись на колени, он вцепился в борт кровати. Фентон. знал, что должен победить сэра Ника ради Лидии. Ему казалось, что из гроба высунулась извивающаяся бесплотная рука, пытаясь схватить его.

— Помоги мне, Лидия! — воскликнул он, протягивая к ней руки.

Хотя Лидия не понимала его мучений и жестокой внутренней борьбы, она прижала его руки к своей груди и с радостью увидела, что его взгляд вновь просветлел.

— Лидия, — тяжело дыша, заговорил Фентон, — есть вещи, которые я не могу объяснить. Если бы ты могла себе представить… нет, лучше не надо. Но иногда я сам не свой, даже будучи трезвым. Оставайся со мной…

— Разве я хочу чего-нибудь другого?

— …и если бессмысленный гнев снова овладеет мной, кричи: «Вернись! Вернись!» Что нам с тобой до старых ссор наших предков? — мягко добавил он. — Даже шпаги и пистолеты теперь другие. Круглоголовые пользуются не меньшим уважением, чем принадлежащие к государственной церкви^[202]. А что касается Оливера, то пусть его старая и твердая душа покоится в мире.

— Тогда… Да хранит Бог короля Карла! — страстно воскликнула Лидия, обняла его за шею и заплакала.

Таким образом, между ними наступил мир, если и не взаимопонимание.

— Я хотела спросить тебя, — заговорила Лидия. — Нет, это тебя не рассердит. Почему тебя сегодня так заботит политика, о которой без умолку кричат все мужчины, и в которой я ничего не смыслю?

Фентон погладил ее мягкие светло-каштановые волосы.

— Неужели это и в самом деле — так? — рассеянно произнес он и почувствовал, как Лидия вздрогнула. — Очевидно, причина в том, что та же старая трагедия разыгрывается теперь.

— Как?

— А вот как. Король Карл I умер. Кромвель почти десять лет красовался в седле, хвастаясь силой, которой у него не было. Затем он также умер, оставив полупустую казну, которую опустошили окончательно последующие шаткие правительства. В благословенном (или проклятом) 1660 году сын покойного монарха, король Карл II, вернулся из изгнания, чтобы править нами.

— Я все это помню.

— Некоторое время, дорогая, дела шли хорошо — как в трактире, где хозяин кричит: «Веселитесь, джентльмены!»В течение десяти лет иногда происходили волнения, которые удавалось улаживать. Но твой парламент начал показывать коготки в вопросах денег и религии, как и при Карле I. Их любимый клич: «Нет папизму!»

— Тише! — шепнула Лидия, испуганно оглядевшись вокруг. — А вдруг паписты нас подслушивают?

Она была куда более испуганной, чем раньше, не замечая улыбку Фентона.

— Хорошо, я буду говорить тихо, но выскажу все, что у меня на душе. Почему я должен не доверять людям — я бы предпочел, чтобы ты называла их католиками — которые жертвовали золото и кровь, защищая отца нашего короля? Которые не обращали внимания на то, что горят их дома, лишь бы разбивать шлемы круглоголовых? Могу я поверить, что они хотят причинить вред сыну старого короля? Если бы я не принадлежал к англиканской церкви, то, может быть, и сам стал бы католиком!

— Господи, на тебя снова нашло наваждение! — пробормотала Лидия и придвинулась к нему. — Вернись! — воскликнула она. — Вернись!

— Посмотри мне в глаза, малышка, и ты увидишь, что со мной все в порядке.

— И правда, вроде бы так. Но, если ты позволишь мне сказать…

— Конечно, позволю!

— Наш бедный король, — продолжала Лидия, — слабый человек…

Улыбка Фентона осталась ею незамеченной.

— На него легко влияют распутные женщины. Королева — папистка^[203]. Королем вертит, как хочет, Луиза де Керуаль, мадам Каруэлл или герцогиня Портсмутская, — все равно, как ее называть, но она папистка и французская шпионка. О брате короля открыто говорят, что он стал папистом^[204]. Неужели здесь нет зловещих признаков?

Фентон приподнял ее голову за подбородок.

— Раз уж ты так во всем разбираешься, то неужели тебе не известно, как ведут себя так называемые друзья короля из его же собственного Совета?

— Ник, я ничего не смыслю в политике! Меня интересуют только ты и я…

— Они предают его, Лидия, или собираются это сделать. Милорд Шафтсбери, маленький человечек с нарывом на боку, изменил королю уже два года назад, хотя по-прежнему заседает в Совете, считая себя слишком могущественным, чтобы его удалили. Его светлость герцог Бакингем^[205], способный человек, несмотря на глупые выходки, тоже переметнулся. Многие другие пэры королевства также вопят: «Нет папизму!», но они ничего из себя не представляют. Шафтсбери и Бакс основали то, что они именуют Клубом зеленой ленты в таверне «Голова короля». Они и впрямь носят зеленые ленты в качестве эмблемы. Их сборища ты смело можешь назвать партией оппозиции, а вернее партией измены. Однако они не выступают открыто и честно, как это делали круглоголовые. Их методы: распространение в Лондоне слухов и памфлетов, нашептывания грязной лжи и клеветы — все то, что честные люди считают мелким и низким. Я скажу тебе еще только одно: сейчас у нас временное успокоение, но через три года — запомни это хорошенько — начнется величайшая политическая битва, и…

В дверь тихонько постучали, и появился Джайлс.

— Стадо в загоне, сэр, — доложил он со злобной усмешкой, явно наслаждаясь своей властью. — Они ждут в вашем кабинете.

— Все прошло спокойно, Джайлс?

— Теперь уже все спокойно, сэр.

Лидия передвинулась в изголовье кровати, где, будучи защищенной отодвинутым пологом, влезла в рукава халата, попутно бросая на Фентона ласковые взгляды. Недавние ее слова вонзились в его сердце, точно маленький нож.

«Он добр, как священник, и храбр, как» железнобокий!»

« Господи! — взмолился он про себя. — Если бы только высохший старик в теле юноши мог бы быть достоин такой любви!»

Но он знал, что это безнадежно.

— Когда ты закончишь одеваться, — сказал Фентон Лидии, — вернись к себе в комнату. Там вроде бы есть засов?

— Да, крепкий деревянный засов. Но…

— Запри дверь и открывай, только если услышишь мой голос. Сегодня ты не должна ничего есть — просто примешь лекарства, которые я тебе дам.

На физиономии Джайлса отразилось подобие страха.

— Но, сэр! — фыркнул он, впрочем, без особой уверенности. — Вы же не думаете, что…

— Вот именно думаю, мошенник! Способность мыслить — моя единственная добродетель. В этом доме скрывается ужас, куда более опасный и отвратительный, чем погреб с нечистотами. Я немедленно отправлюсь на его поиски.

Глава 5. Китти в сером и кошка-девятихвостка

В коридоре снаружи было только два окна: одно в дальнем конце, а другое справа над лестничной площадкой. Когда Джайлс отвесил поклон Фентону, тот вспомнил еще об одном затруднении.

— Джайлс!

— К вашим услугам, хозяин! — отозвался Джайлс, вытянув сморщенную и дерзкую физиономию.

— В этой рукопи… я хочу сказать, этим утром, — поспешно поправился Фентон, — ты упомянул некую Китти?..

— Китти Софткавер, кухарку?

— Тьфу! Ну и фамилия! Soft cover — мягкое покрывало (англ.).^[206]

— Я также упомянул, — безжалостно добавил Джайлс, — что вы часто бросаете на нее похотливые взгляды.

— Вполне возможно. И что же, мы с ней уже… ?

— Послушайте, откуда мне знать? — осведомился Джайлс, скривив губы с видом святой невинности. — Если это неизвестно вам самому, то может быть известно только Богу! Все же, хозяин, мне кажется, что ваша речь стала до странности деликатной. Я ведь только сказал, — на его лице вновь мелькнула злобная усмешка, — что вы часто смотрите на нее соответствующим образом. Все остальное для вас должно быть ясным, как книга с крупным шрифтом. Короче говоря, я собрал их всех у вас в кабинете.

Джайлсу ничуть не казалось странным, что он должен представлять хозяина дома его же собственным слугам. Однако Фентон счел это вполне естественным. Человеку благородного происхождения не следует снисходить до того, чтобы запоминать имена и лица низшей прислуги, если только у него нет на то особой причины.

Свернув на лестницу, они спустились в нижний холл, который сильно изменился с тех пор, как Фентон прощался в передней слева с Мэри Гренвилл. Серебряные канделябры оттеняли стенные панели из темного дуба, на полу стоял деревянный сундук с причудливой резьбой. Парадная дверь была открыта настежь.

Хотя Фентон был к этому подготовлен, все же он изумился, увидев на месте современной Пэлл-Молл маленькую зеленую аллею. Перед входом в его дом росли липы, наполняя холл сладковатым ароматом. Фентон знал, что одной из его соседок была мадам Элинор Гуинн^[207], но не мог вспомнить, переехала ли она уже с северной стороны на южную.

— Если вам будет угодно, сэр… — пробормотал Джайлс.

— Погоди! Лорд Джордж уже прибыл?

— Более часа назад, сэр.

— В каком он настроении? Не кричал на тебя?

— Нет, сэр. Сейчас он в конюшне и вроде бы всем доволен. Он только сказал… если, конечно, ваш слух для этого не слишком деликатен…

— Чума на твою наглость! — рявкнул Фентон настолько в духе сэра Ника, что Джайлс отшатнулся, словно от удара. — Что он сказал? Говори прямо!

—» Если Ник имеет дело только с одной, а не с двумя, — осведомился его лордство, — то почему он так дьявольски долго ею занимается?»

— Но этим утром.

— Я ответил, — продолжал Джайлс, — что вы, будучи отменным едоком, любите питаться несколько раз из одной и той же тарелки.» Ну, что ж, — заметил он, — это веская причина. Не тревожьте его «.

Фентон снова бросил взгляд наружу. У парадного входа в величественной позе неподвижно стоял привратник с жезлом в руке, впускавший желанных гостей и отгонявший нежеланных без ненужного открывания и закрывания дверей и беспокойства обитателей дома.

Фентон всегда считал, что этот великолепный древний обычай следовало бы поддерживать.

— Сэр, — напомнил Джайлс, открывая дверь в задней стене холла, — не соизволите ли вы войти?

Фентон так и сделал.

Кабинет, хотя и маленький, был заполнен книгами в переплетах из телячьей кожи форматом от половины до одной восьмой листа. Боком к одному из окон стоял громоздкий письменный стол из темного полированного дерева. Остальная мебель была дубовой, а Ост-Индская компания^[208] уже успела внести свой вклад в виде ковра.

Войдя, Фентон сразу же ощутил атмосферу оскорбленных криков, визгов и рыданий, только что раздававшихся в этих стенах. Думая о Лидии, он становился более суровым и безжалостным, нежели сэр Ник, чей гнев мог продолжаться самое большее десять минут.

Четверо слуг, стоявших полукругом на некотором расстоянии друг от друга, смотрели на него. На резном шкафу в человеческий рост стоял серебряный канделябр с тремя свечами.

Джайлс хладнокровно снял с крюка у двери хлыст с девятью кожаными плетьми, каждая из которых имела стальной наконечник. Закон дозволял применение кошки-девятихвостки, но только в случае очень серьезного проступка.

— Я напомню вам, кто есть кто, сэр, — заговорил Джайлс, указывая на полукруг из одного мужчины и троих женщин. Для начала он ткнул рукояткой хлыста в сторону стоящего на левом краю мужчины.

— Это Большой Том, буфетчик, — сказал он.

Большой Том, чьи рост и и ширина полностью соответствовали прозвищу, переминался с ноги на ногу, как будто таким образом он мог оставить на ковре меньше грязи. Его физиономия, обрамленная копной волос, была покрыта грязью, так же как и фланелевая рубашка, куртка из буйволовой кожи и кожаный фартук. Очевидно, Большой Том выполнял в доме случайную работу. Относясь к Джайлсу с явным презрением, он рассматривал Фентона с благоговейным страхом, склонив голову, притронувшись к пряди волос на лбу и издав нечленораздельное бульканье.

Хлыст передвинулся вправо.

— Нэн Кертис, судомойка, — доложил. Джайлс.

Нэн Кертис была толстухой, едва ли достигшей тридцати лет, чье круглое лицо утратило от страха обычный румянец, а нижняя губа оттопырилась, как у обиженного младенца. Она носила чепчик и, если не считать нескольких пятен сажи, выглядела довольно чистоплотной. Издав громкое хныканье, женщина умолкла.

Каждый раз, когда хлыст двигался дальше, подавленная судорога гнева или страха словно сотрясала уставленные книгами стены, заставляя трепетать пламя свечей в серебряных канделябрах на полированных деревянных панелях.

— Справа от нее, — продолжал Джайлс, — Джудит Пэмфлин, горничная нашей леди.

Вспомнив слова Лидии, Фентон внимательно посмотрел на горничную.

Джудит Пэмфлин была высокой и тощей старой девой лет под пятьдесят с резкими и неприятными чертами лица. Ее редкие волосы были собраны в тугие локоны. Облаченная в серое шерстяное платье с кружевами, она стояла, выпрямившись и сложив руки.

Да, Джудит Пэмфлин едва ли нравилась Лидии. И все же…

— Наконец, — сказал Джайлс, снова передвинув хлыст, — Китти Софткавер, кухарка.

Фентон устремил на нее холодный оценивающий взгляд.

Китти казалась самой кроткой из всех. Это была маленькая пухленькая девица лет девятнадцати. Хотя ее блуза из грубой ткани и коричневая шерстяная рубашка пострадали от возни с огнем и вертелом, за исключением пятнышка сажи на носу ее лицо было чистым.

Фентон сразу же обратил внимание на ее волосы, густые, темно-рыжие и словно перемежавшиеся более светлыми прядями. Пламя свечей, казалось, раскаляло их докрасна. Подняв голову, Китти бросила на Фентона быстрый взгляд темно-синих, почти черных глаз, чересчур больших в сравнении с маленьким личиком и чрезмерно дерзким носом.

Взгляд этот, таинственный, многозначительный и вызывающий, мог свидетельствовать об определенной степени интимности отношений с хозяином. Китти была единственной из четырех слуг, позволившей себе заговорить.

— Сэр, вы не обидите меня? — робко спросила она, произнося слова так невнятно, что Фентон едва ее понял.

— Вы все знаете, — начал он, не обратив на нее внимания и повернувшись к остальным, — что вашу хозяйку пытались отравить медленно действующим ядом, именуемым мышьяком. Она принимала его, как нам кажется, вместе с поссетом, который готовили на кухне и приносили ей каждый день. Такой яд не принимают случайно. Кто готовил этот поссет?

— Я, сэр, — ответила Китти, снова бросив на него быстрый взгляд, казалось, говорящий:» Мне кое-что известно!»

— Ты всегда его готовила?

— Всегда, — кивнула Китти. — Но в кухне постоянно кто-то толчется, так что не могу поклясться, что никто к нему не притрагивался.

— Кто относил поссет моей жене?

Он перевел взгляд на неподвижные резкие черты Джудит Пэмфлин, скрестившей руки на груди. Ее плотно сжатые губы побелели. Она, казалось, раздумывает, стоит ли отвечать на вопрос.

— Я, — наконец промолвила Джудит.

— Джудит Пэмфлин, — осведомился Фентон, — сколько времени ты служишь горничной у моей жены?

— Задолго до того, как она имела несчастье выйти за вас замуж, — ответила Джудит гнусавым голосом, глядя ему в глаза. — Когда вчера вечером вы хватили лишнего, я слышала, как вы называли ее круглоголовой сукой, паршивой пуританкой и отродьем цареубийцы.

Фентон посмотрел на нее.

— Джайлс, дай мне хлыст, — спокойно сказал он.

Джайлс выполнил приказ.

Фентон не сводил взгляда с лица Джудит. В отличие от тактики сэра Ника, который набросился бы на нее с бранью и угрозами, едва ли способными испугать женщину с сильным характером, он медленно подчинял ее ум и волю своим, более сильным.

Секунды переходили в минуты, когда веки Джудит Пэмфлин дрогнули и опустились. Справа от Фентона стоял тяжелый стул. Подняв кошку-девятихвостку, он изо всех сил со свистом опустил ее на высокую спинку стула. Стальные наконечники оставили в дереве глубокие трещины, похожие на раны.

— Женщина, — тихо произнес Фентон, — никогда больше не говори со мной так!

Последовала пауза. Джайлс Коллинс побледнел, как привидение.

— Хорошо, — пробормотала Джудит. — Не буду.

— Как ты меня назвала?

— Хозяин…

Вся группа содрогнулась, исключая Большого Тома.

— Отлично, — промолвил Фентон тем же бесстрастным тоном и передал хлыст Джайлсу. — Когда поссет готовили в кухне, Джудит, ты когда-нибудь наблюдала за этим?

— Всегда, — ответила Джудит Пэмфлин, все еще прямая, как жердь, но явно побежденная.

— Почему? Ты подозревала яд?

— Нет, не яд. Но эта неряха, — она ткнула костлявой рукой в сторону Китти, — стала распутной и вороватой, едва выйдя из детского возраста. Она обхаживала подмастерьев и заставляла их красть для нее. — Джудит возвысила голос: — Правосудие Божье уже приговорило ее к вечному огню и…

— Прекрати это пуританское нытье! Не желаю его слушать!

Джудит Пэмфлин умолкла, вновь скрестив руки на груди. Но Китти, как заметил Фентон краем глаза, уже не пыталась прикидываться кроткой. Ее большие глаза с ненавистью смотрели на Джудит; полная верхняя губа приподнялась, обнажив плохие зубы.

— Мышьяк, — продолжал Фентон, — представляет собой белый порошок, или, — он вспомнил, как мог выглядеть яд в то время, — он может походить на кусок большой белой плитки. Джудит, могла кухарка положить нечто подобное в поссет так, чтобы ты этого не заметила?

Джудит, хотя и ненавидела Китти, не позволила себе солгать.

— Нет, — ответила она.

— Ты уверена?

— От меня бы такое не ускользнуло.

— Когда ты относила поссет наверх, в комнату моей жены, не пытался ли кто-нибудь тебя отвлечь, чтобы подложить туда яд?

— Нет, никогда.

— Хорошо, — сказал Фентон. — Я верю в твою преданность и хочу поговорить с тобой наедине.

Фентон подошел к двери и приоткрыл ее. Джудит Пэмфлин, стоящая спиной к письменному столу, столь часто фигурирующему в рукописи Джайлса Коллинса, бросила на него подозрительный взгляд. Но она казалась менее скованной, когда направилась к двери.

— Прошу, — резко скомандовал Фентон горничной, задержавшейся у двери.

Склонив голову, женщина послушно вышла. Фентон, последовав за ней в тусклый холл, закрыл за собой дверь и остановился.

— Быстро иди в кухню, — приказал он. — У тебя есть горчичный порошок?

Джудит молча кивнула.

— Растворишь большую ложку, какую я видел в музее… я хотел сказать, какой едят суп, в стакане теплой воды. Если жену будет тошнить, дашь ей соленой воды. — Он изо всех сил напрягал память. — Оливковое масло у тебя есть?

Джудит снова кивнула.

— Давай ей его почаще пополам с мандариновым соком. Побольше ячменного отвара. К ногам будешь прикладывать горячие камни. Все это должно помочь. На живот надо класть горячую простыню и… Нет, морфия, конечно, тогда не могло быть… В доме имеется лауданум?^[209]

Еще один кивок.

— Сильная доза порошка лауданума, растворенного в воде, заставит ее проспать несколько часов. К концу дня мы увидим совсем другую женщину. Ну, быстро! Поставь на поднос все, что тебе нужно, а потом возвращайся и постучи в дверь.

Джудит кивнула и повернулась.

— Погоди минуту! — остановил ее Фентон..

— К вашим услугам, хозяин.

— Я верю в твою преданность. Виновная не смогла бы говорить так смело, как ты. Тогда скажи мне, почему моя жена тебя не любит, почему запирает перед тобой дверь, когда она больна?

На бесстрастном лице Джудит Пэмфлин появилось некое подобие эмоций.

— Потому, что я некрасива, хотя такова Божья воля. Потому что, хоть я и хочу ей помочь, но она знает, что я ненавижу вас. Потому что с детства я учила ее быть послушной Господу…

— Женщина, ты опять за свои пуританские заклинания!

— Я знаю, в чем состоит Божья воля!

— Какая скромность! Выходит, ты умнее всех людей!

— Нет! — Джудит вся сжалась. — Я скромнейшая из Божьих созданий…

— Однако тебе доподлинно известно, в чем состоит Божья воля. Так слушай: если ты будешь продолжать говорить эту чушь моей жене, я не стану бить тебя хлыстом — этого ты не боишься. — Женщина отвела взгляд, чувствуя, что он раскусил ее. — Но я вышвырну тебя на улицу, а она умрет!

— Иногда вы поступаете правильно, — заметила снова побежденная Джудит Пэмфлин и не без уважения добавила: — хозяин.

Выпрямившись, она направилась к маленькой лесенке, ведущей вниз и расположенной под большой лестницей.

Некоторое время Фентон стоял неподвижно, придерживая дверь в кабинет и глядя на липы снаружи парадного входа.

Ко всему, что угрожало жизни Лидии, он не испытывал жалости, поклявшись, что она не умрет, даже если ему придется ради этого бороться одновременно с историей и дьяволом. Но от кого же исходит угроза?

Проще всего было заподозрить Китти Софткавер, несмотря на заявление Джудит. Несомненно, Китти была последней победой сэра Ника. Фентону она не нравилась ни в малейшей степени. Несмотря на ее аппетитную фигурку, вызывающие большие глаза и великолепные рыжие волосы, он чувствовал, что Китти холодна, как рыба, и обладает инстинктами сороки. Каким же дураком был сэр Ник!

Если сравнить эту рыжеволосую тупицу, например, с Мег Йорк, с ее живым умом и удивительной привлекательностью! (Интересно, почему ему в голову пришло такое сравнение?)

Говоря откровенно, он с самого начала подозревал Мег, однако это подозрение являлось исключительно следствием чтения рукописи Джайлса Коллинса. Теперь, когда Фентон повидал большую часть обитателей дома и вынес о них суждение, его мнение о Мег изменилось.

Конечно, Мег легко могла совершить убийство. Фентон почти готов был представить ее за этим занятием. Но Мег была способна только застрелить или заколоть кого-нибудь кинжалом в приступе гнева — медленное, тщательно продуманное отравление было не в ее стиле. Она бы подсыпала дозу мышьяка, способную убить десять человек, или же вовсе не стала бы этого делать.

И все же кто-то…

Фентон колебался. Существовала возможность, непредусмотренная в отчете Джайлса. Он должен провести определенную проверку… Поправив парик и все еще негодуя на историю и дьявола, Фентон вошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

Все стояли на прежних местах. Только пламя свечей дрогнуло от сквозняка.

— По всей вероятности, — заявил Фентон, — мисс Пэмфлин очищена от подозрений. Остаетесь только вы трое.

Нэн Кертис, молодая толстуха-судомойка в чепчике, больше не могла сдерживаться. Она схватилась за голову, словно испытывая зубную боль; слезы потекли по ее щекам.

— Какое несчастье! — зарыдала она так отчаянно, что Фентон не мог ей не посочувствовать. — Мы погибли, Том! Погибли!

— Да нет же! — рявкнул Большой Том тяжелым басом и прогремел нечто столь нечленораздельное, что Фентону пришлось просить Джайлса перевести сказанное.

— Ну, сэр, — улыбнулся Джайлс, поигрывая хлыстом, — Том всегда так говорит, но он вами искренне восхищается.» Кто может причинить вред ему или его близким? — сказал он. — Ему, лучшему фехтовальщику во всей Англии!»

Фентон был Ошеломлен.

« Совершенно ясно, — подумал он, — что я прославился искусным обращением с рапирой. Если бы они только знали постыдную правду!»

— Спасибо, Том, — вежливо поблагодарил он. — Хотел бы я, чтобы это и в самом деле было так.

Все это время Китти Софткавер открыто и с явным беспокойством наблюдала за Фентоном, словно видя на его месте кого-то другого. Взгляд ее был быстрым и настороженным, как у сороки, зажавшей в клюве блестящий наперсток. Она бочком приблизилась к Фентону.

— Сэр, — взмолилась Китти с льстивой улыбкой, — вы говорите, что мисс Пэмфлин очищена от подозрений. А я разве не очищена? Вы же слышали, как она сказала, что я не подсыпала никакого яду! — Ее голос перешел в интимный шепот. — Неужели я еще под подозрением, пирожок?

Фентон окинул ее весьма неласковым взглядом.

— Это, добрая девушка, зависит от зоркости мисс Пэмфлин и твоей смелости. Все же давайте предположим, что вы все невиновны. Отойди-ка в сторону!

Китти показала зубы в усмешке. Не обращая на нее внимания, Фентон двинулся к письменному столу из полированного черного дерева, стоящему боком к окну. Он столько лет изучал рукопись Джайлса, что помнил ее почти наизусть, словно видя перед собой сейчас мелкий узорчатый почерк.

«…в полдень, в понедельник 9 мая (9 мая было вчера), сэр Николас Фентон обнаружил в письменном столе своего кабинета бумажный пакет. На нем было написано отличным почерком: „Мышьяк, смертельный яд“. Под этим стоял какой-то знак или эмблема, изображенная синими чернилами. Будучи очень удивленным, сэр Николас вызвал меня и спросил, как это сюда попало. Я ответил, что не знаю. „А что, по-твоему, означает этот знак?“— осведомился он. „Ну, сэр, — ответил я, — не сомневаюсь, что этот знак висит над дверью какого-нибудь аптекаря…“

Освежив в памяти фрагмент манускрипта, Фентон посмотрел на стол, который до сих пор — представлял себе лишь мысленно. В нем имелся только один ящик, находящийся под крышкой. Кто-то, причем не сэр Ник, положил в него «бумажный пакет». Фентон со скрипом выдвинул ящик.

Да, пакет все еще был там, немного смятый, но свежий, около трех дюймов в ширину, довольно плотный и подвернутый с обоих краев. Прикоснувшись к нему, Фентон обнаружил, что внутри находится порошок. Белый мышьяк, известный с незапамятных времен, и в достаточном количестве, чтобы удовлетворить саму Локусту^[210].

Открыв пакет, Фентон отвернулся от стола.

— Мышьяк, — сообщил он. — Кому из вас знаком этот пакет?

Большой Том что-то буркнул и покачал головой. Нэн Кертис, бросив на пакет любопытный взгляд, снова начала плакать. Китти, отступившая в тень комода, шепнула так тихо, что Фентон едва ее расслышал:

— Поменьше рыпайся, пирожок.

— Скажи-ка, — обратился Фентон к Нэн Кертис, стараясь говорить как можно мягче, дабы предотвратить истерику. — Напитки и пряности, из которых готовили поссет для миледи, хранились отдельно или среди других продуктов?

— Отдельно, сэр, — подумав, ответила Нэн. — Даже молоко использовали только самое свежее — доставленное прямо с фермы.

— Великолепно! — заявил Фентон. — Это объясняет многое! Ты понял, о чем это говорит, Джайлс?

Он обратился к слуге исключительно из злого озорства. В этот момент Джайлс, зайдя сбоку комода, пожирал глазами Китти, которая его не видела. Торчащие светло-рыжие волосы слуги и глянцевые темно-рыжие локоны Китти резко выделялись на фоне темного дерева с вырезанными на нем головами сатиров, чьи лица казались куда менее козлиными, чем лицо Джайлса.

Однако ничто не могло вывести его из равновесия.

— Это очень просто, сэр, — тотчас же ответил Джайлс.

— А именно?

— Сэр, мы узнали, что эта… эта бедная девушка не подсыпала яд в поссет. Мы узнали, что никто не прикасался к напитку, когда его относили наверх. Следовательно, яд, по-видимому, находился в одной из составных частей поссета, прежде чем он был приготовлен.

— Отлично, честный Джайлс! — Фентон обернулся к трем остальным. — Таким образом, мы можем все проверить очень простым способом. Спустимся на кухню, приготовим точно такой же поссет, какой готовили для миледи, и вы все выпьете его.

За исключением бьющегося в окно ветра, в кабинете стало абсолютно тихо. Лица присутствующих менялись в процессе постижения ими услышанного.

— Хорошо! — рявкнул Большой Том и добавил еще несколько слов, очевидно, означавших одобрение.

Нэн Кертис, у которой слезы покрывали даже чепчик, грохнулась на колени.

— Хозяин, неужели вы убьете ваших верных слуг?

— Убью? — переспросил Фентон. — Разве моя жена мертва?

Сложив пакет с мышьяком и загнув кончики, он сунул его в правый карман камзола.

— Вам придется лишь один день потерпеть спазмы, а если доза окажется сильной, то, возможно, и чувство жжения в животе. Это только одна часть испытания. Если же кто-нибудь уклонится от него или откажется выпить…

Сделав паузу, он продолжал:

— Нет, я еще не закончил. Возможно, в поссете вообще не окажется яда. Но, если кто-нибудь откажется выпить, то я могу сделать вывод, что там достаточно яда, чтобы вызвать смерть. Так что в итоге пострадает только виновный, а невинным не будет причинен вред. Во всяком случае, тот, кто откажется выпить…

— Я отказываюсь! — заявила Китти.

Фентон вновь окинул ее неласковым взглядом.

— Вот как? Тогда придется попробовать другой способ.

Китти открыла рот, показав скверные зубы, но тут же закрыла его опять. Она стояла спиной к комоду, вцепившись распростертыми руками в головы сатиров.

— Если вы имеете в виду кошку-девятихвостку…

— Вовсе нет. Мы будем водить тебя к одному магистрату за другим, пока не найдем такого, который выведет тебя на чистую воду. Ставлю золотой против шиллинга, что тебя уже обвиняли в краже, а может, и в другом преступлении, за которое отправляют на виселицу. Ты хорошенькая девчонка и слишком зрелая для своих девятнадцати лет. Чего же ты торчишь здесь, делая грязную работу? Наверняка, чтобы скрыться в безопасном местечке!

Китти злобно прищурилась.

— Спрячь крылышки, петушок! — фыркнула она. — Я воровка? Об этом ты никак не можешь знать!

— Не могу? Полноте! Ты, конечно, злорадствовала, щебеча какую-нибудь сладенькую чепуху в уши тупоголового сэра Ника Фентона… я имею в виду, в мои уши! Смеялась, видя его одураченным!

Голос Фентона зазвучал подобно ударам хлыста.

— Но я не твой богатый любовник, хотя ты и дважды назвала меня «пирожком»! И мне незачем соблюдать осторожность, хотя ты шепнула, чтобы я «поменьше рыпался»! А советуя мне «спрятать крылышки», ты имела в виду, чтобы я следил за тем, что говорю. Но не забывай, что я понимаю воровской жаргон.

Китти с усилием попыталась обойтись без упомянутого жаргона.

— Ну, я могу вам кое-что сказать!..

— Тогда говори. Но сначала подумай, что ты предпочитаешь: поссет или магистрата?

Послышался резкий стук в дверь, которая сразу же открылась.

— Будь я проклят! — послышался веселый и добродушный голос. — Я искал тебя в каждом уголке этого дома, оставив комнату с книгами напоследок. Мне казалось, Ник, что тебе уже следовало удовлетворить свою супругу и одеться, чтобы встретить меня. Ведь мы условились на половину девятого. Я еле заставил себя проснуться. А теперь уже…

В этот момент голос оборвался, не окончив фразу.

Вместе с ароматом белого вина и конюшни в комнату ворвался куда более неприятный запах снизу. Обернувшись, Фентон усмехнулся. Граверу удалось точнее других изобразить лорда Джорджа Харуэлла.

Широкополая касторовая шляпа Джорджа, украшенная золотой лентой, была лихо нахлобучена на соломенного цвета парик, локоны которого обрамляли веселое лицо с дерзкими каримиглазами, солидных размеров носом, узкой светлой полоской усов, улыбающимся ртом и намеком на второй подбородок.

Будучи дюйма на два выше Фентона, Джордж был не толще его, чем он был обязан, как писал Джайлс, усердным занятиям фехтованием. Облаченный в пурпурный бархат, с драгоценными камнями, сверкающими на пальцах, с белоснежными кружевами на шее и запястьях, он произвел своим появлением весьма яркий эффект.

Джордж чувствовал, что в кабинете происходит нечто неприятное, но не мог понять, что именно. Он и Фентон обменялись традиционными дружескими приветствиями.

— Джордж! — воскликнул последний. — Чтоб твоя душа сгнила среди золы и пепла, как душа Оливера!^[211]

— Ник! — ответил Джордж столь же дружелюбно. — Чтоб тебя поразила дурная болезнь, худшая, чем у Джорджа Седли, и чтоб все доктора в мире при этом умерли!

Во время обмена этими любезностями Джордж тщательно счищал конюшенную грязь с туфель о дверную панель.

— Не обращайте внимания на мое поведение! — посоветовал он всем присутствующим, напуская на свое лицо трагическое выражение. — Я конченный человек с тех пор, как меня крестили, кроме шуток! Тысячу раз я говорил всем… — Его взгляд задержался на Джайлсе. — А вам я когда-нибудь говорил?

— Нет, милорд, — солгал Джайлс, низко кланяясь.

— Да ну? Будь я проклят! — воскликнул лорд Джордж Харуэлл, выпучив честные карие глаза. — В этом нет никакого секрета! В общем, мы старинная и знатная семья. Но моя чертова бабушка была паршивой немецкой лягушкой, а мои прокля… мои благословенные родители хотели ее денег и потому назвали меня Георгом (разумеется, я называю себя на английский лад Джорджем). От этого имечка несет германскими туманами, вызывающими ревматизм. Молю Бога, чтобы Он больше никогда не посылал в эту страну ни одного немца по имени Георг!

— Аминь! — мрачно произнес Фентон. — Но боюсь, твое желание не будет исполнено^[212].

— То есть как? Если…

Заметив в руке Джайлса Коллинса кошку-девятихвостку со стальными наконечниками, Джордж вновь почувствовал, что здесь что-то не так. Он щелкнул пальцами, сверкнувшими цветами бриллиантов, рубинов и изумрудов на серебряных перстнях. Китти, старавшаяся выглядеть попривлекательнее, не сводила с него глаз.

— Вижу, что здесь настоящий процесс с судьями и присяжными, — заметил Джордж. Его шпага с серебряным эфесом ударилась о дверь, когда он повернулся. — Нет, Ник, я тебя покидаю. Конечно, эти вещи необходимы, но мне они не нравятся. Буду ждать в конюшне…

Краем глаза Фентон увидел Джудит Пэмфлин, поднимающуюся с большим свинцовым подносом.

— Не уходи, Джордж. Мое дело на данный момент закончено… Джайлс!

— Сэр?

— Держи их в этой комнате, — Фентон кивнул в сторону слуг, — пока я не вернусь. Пусть садятся и устраиваются поудобнее, но не уходят, пока все не будет улажено. У лорда Джорджа и у меня дело, но мы быстро с ним справимся.

Почувствовав, что бичевание, способное изувечить женщину двадцатью ударами, временно откладывается, Джордж просиял и вновь обрел румяный цвет лица.

— Будь я проклят, вот это красотка! — воскликнул он, кивая головой в широкополой шляпе и соломенном парике в сторону Китти. — Как поживаешь, моя девочка?

— Лучше, чем может подумать ваша милость, — любезно ответила Китти, приседая в реверансе.

— Ха! — довольно воскликнул Джордж. — Ник, она к тому же и остроумная, верно?

— Не исключено.

— Но послушай, Ник! Говоря о твоем «срочном деле»… В письме ты выражался так чертовски mysterieux^[213] (как говорят французы, будь они прокляты!), что я не понял в нем ни единого слова.

Фентон вынул из кармана пакет с ядом и протянул другу.

— Я нашел это вчера, спрятанным без моего ведома. Прочти надпись.

— Яд! — воскликнул Джордж, отшатываясь, словно пакет мог его обжечь. — Забери его скорее!

Фентон взял у него пакет. Хотя Джордж бросался в драку очертя голову, уверяя со слезами на глазах, что он мирный человек, присутствие мышьяка согнало с его лица краску.

— Как ты считаешь, — осведомился он, — яд уже не мог проникнуть в мою руку? Теперь она распухнет и почернеет?

— Не бойся, никто не причинил тебе вреда! Смотри, как спокойно я держу пакет. Скажи, ты обратил внимание на эмблему или знак, изображенный под надписью синими чернилами?

— Я… по правде говоря…

— Я не мог понять, что он означает, пока мне не объяснил Джайлс Коллинс. Он сказал, что это знак, который висит над дверью аптеки.

— А? Что?

— Рисунок похож на ступку с пестиком над ней. Аптека может называться «Голубая ступка». (Здесь Джайлс самодовольно улыбнулся, устремив взгляд в угол потолка). Мы решили спросить у привратника, знает ли он такую аптеку.

— И что ответил привратник?

— Что аптека «Голубая ступка», — сказал Фентон, вспоминая рукопись, — находится» на Аллее Мертвеца, отходящей от Стрэнда у таверны «Голова дикаря». Мы отправимся туда и узнаем у аптекаря, кто покупал мышьяк.

— Разумно! — одобрил Джордж, которого никак нельзя было заподозрить в избытке интеллекта. — Отправимся сейчас же?

— Да. Я только поднимусь наверх и загляну к жене…

Джордж выпучил глаза.

— Черт возьми, Ник! Неужели с тебя не достаточно?

— Твой ум, дружище, грязнее снежного сугроба в августе. Лидия должна еще раз услышать мой голос, чтобы сразу его узнавать. Тогда…

Фентон сделал паузу. Непонятно почему, им внезапно овладело мрачное предчувствие.

— Отправимся в «Голубую ступку» на Аллее Мертвеца! — заявил он.

Глава 6. Конфиденциальные сообщения в «Голубой ступке»

Висевшие над домами вывески со скрипом поворачивались, хлопая о стены, подобно пистолетным выстрелам. Сильный ветер гулял по Стрэнду, начиная от Черинг-Кросса, сбрасывая сажу с колпаков дымовых труб, угрожая шляпам и парикам и заставляя плясать вывески, большей частью старые и грязные. Однако временами выглядывающее солнце заставляло ярко сверкать эти грубые и причудливые эмблемы.

Широко открытый красный рот возвещал об изготовлении колпаков для труб. Зеленая русалка трепыхалась на ветру над столовой. Глаза, собачьи головы, три пьяных рыбы подпрыгивали вверх-вниз, переливаясь алым и золотым цветами и смешиваясь с хлопьями сажи.

Впрочем, шум, издаваемый вывесками, едва ли перекрывал шум, производимый всадниками и пешеходами. Если в прежние времена Стрэнд занимали исключительно дома знати, обращенные тыльной стороной к Темзе, то теперь здесь господствовала коммерция, вторгшаяся еще до того, как большой пожар опустошил Чип-сайд и Истчип.

Среди тяжелых запахов, исходивших от сточной канавы в середине улицы, колеса с железными ободами скрипели по булыжникам мостовой, возницы отчаянно ругались, уличные торговцы громогласно рекламировали свои товары, лудильщик зазывал клиентов, колотя в медный чайник. Но громче всех кричали подмастерья, стоящие у дверей лавок.

— Материя, сэр! Потрогайте — совсем, как бархат, но всего за четверть цены!

— Лилейно-белый уксус!

— Не нужно ли вам починить медный или железный котел, чайник, кастрюлю или сковороду?

— Превосходный бордель! — кричал лорд Джордж Харуэлл в ухо своему спутнику. — Никогда не видел ничего подобного! Куда там заведение мамаши Кресуэлл!

— Что, еще лучше?

— Истинный храм Венеры, будь я проклят!.. Черт возьми, Ник, смотри по сторонам, не то угодишь под колеса или свалишься в канаву!

Беспокойство по этому поводу продолжалось с тех пор, как Джордж и Фентон двинулись на восток по Пэлл-Молл. Пройдя высокую живую изгородь Весенних садов, они свернули на юг и вышли на открытое пространство, сухая земля которого была утоптана множеством солдатских сапог.

— Что с тобой, Ник? — впервые осведомился Джордж.

Глаза его спутника были остекленевшими и полузакрытыми. Очутившись на открытом пространстве, Фентон, продолжая идти вперед, начал поворачиваться в разные стороны. Замечая что-то знакомое, он молча открывал и закрывал рот, как бы произнося про себя его название.

Джордж стал проявлять беспокойство. Дойдя до конной статуи Карла I, он положил руку на руку друга.

— Черт возьми! — воскликнул Джордж. — Не мог же ты успеть, прежде чем вышел из дома, выпить столько кларета, чтобы дойти до такого состояния!

Фентон, сердито отмахнувшись, ткнул пальцем в пространство.

— На севере, — осведомился он, — находятся Королевские конюшни, где расквартированы солдаты?

— Разумеется! Можно подумать, что ты никогда, стоя здесь, не слышал барабанного боя!

— На северо-востоке церковь Святого Мартина в Полях?

— Конечно! Но…

— А на юге, — продолжал Фентон, повернувшись в упомянутую сторону, — Кинг-Стрит. Слева…

Он указал рукой на группу старинных зданий из красного кирпича, полускрытую туманом и протянувшуюся на полмили между Кинг-Стрит и берегом реки.

— Дворец Уайтхолл, — сказал Фентон, передвигая руку. — Справа, за железной оградой и живой изгородью, королевский сад, а за ним Сент-Джеймсский парк.

— Ник, задняя сторона твоего дома выходит на Сент-Джеймсский парк! Где же ему еще находиться?

Фентон все еще глядел в сторону Кинг-Стрит, на квадратную башню из красных, синих и желтых кирпичей, с флюгером на каждом углу. Она стояла посредине улицы и имела внизу арку, открывающую путь в Вестминстер.

— Это ворота Хольбейна, — промолвил Фентон. — А на юго-западе должна быть дорога в Весенние сады.

Тревога Джорджа рассеялась, и он начал посмеиваться. Если Ник притворяется, что незнаком с Весенними садами — местом действия «Любви в лесу» мистера Уичерли^[214] (прыткий парень всегда занимался там любовью) — то он не безумен, а просто мертвецки пьян. Хихиканье Джорджа перешло в громкий смех. Когда же Ник успел…

— Прошу тебя, не смейся надо мной, — заговорил Фентон, так побледнев, что Джордж затих с открытым ртом. Фентон облизнул губы. Посмотрев на восток, в сторону Нортамберленд-Хауса, Новой биржи и начала Стрэнда, он снова повернулся, подошел к статуе, подобрал у ее подножья горсть земли и пропустил ее между пальцев.

— Я здесь, — прошептал Фентон.

Но Джордж забыл обо всем, когда они начали пробираться сквозь толпу на северной стороне Стрэнда. Он с увлечением описывал достоинства различных борделей, когда Фентон, по-прежнему глазевший по сторонам, едва не угодил под колеса катафалка.

— Послушай, Ник, — успев оттащить друга, заговорил Джордж, не столь сердито, сколь встревоженно. — Мне абсолютно наплевать, кто сколько пьет — это дело вкуса. Но…

— Прошу прощения, — ответил Фентон, пытаясь прочистить глаза от сажи. — Моя голова уже полностью свободна от винных паров.

— Вот и отлично! Тогда не таращи глаза в разные стороны, иначе…

— Иначе я свалюсь в сточную канаву?

— Но здешние оборванцы — крутые ребята, и они могут…

Один из юных чистильщиков обуви, шнырявших в проулках со смесью сажи и прогорклого масла, заметив состояние туфель Джорджа, устремился к нему, но был отброшен им в сторону.

— Они могут принять тебя за неотесанного деревенщину, впервые попавшего в город, или за «мусью» (так они именуют французов), что еще хуже. Начнут виться вокруг тебя, как шершни, швырять в тебя чем попало, а ты рассвирепеешь, схватишься за шпагу, и начнутся неприятности.

— Ладно, Джордж, я буду осторожен.

«Эти причудливые вывески на домах, — думал Фентон, — вызваны необходимостью. Так как многие люди, особенно посыльные, не умеют читать, то названия или номера бесполезны. Однако владельцы домов стараются сделать вывески как можно более оригинальными, вкладывая в них артистическую гордость!»

Ножны чьей-то шпаги ударили его по ноге. Казалось, что половина спешащей толпы носит шпаги, которые постоянно задевают тебя, если ты не соблюдаешь осторожность!

Солнце вновь проникло сквозь туманную мглу. Фентон видел щеголя, которого несли в портшезе под улюлюканье оборванцев, и горожан в камлотовых плащах, шерстяных чулках и башмаках с пряжками.

Он знал, что здесь едва ли можно встретить богатых торговцев с золотыми цепями и в нарядах, отороченных мехом. Они обитали в более дальних районах Сити, где после пожара на месте старых деревянных домов построили новые кирпичные. Невольно Фентон бросил взгляд на древние здания с фронтонами из черного дерева и некогда белой штукатуркой.

В одном из них открылись ставни, и в окне появилась неряха лет шестнадцати, очевидно, только что вставшая с постели, так как зевала, была растрепана и явно не обременена избытком одежды. Без всякого интереса рассматривая улицу, она почесывалась одной рукой, держа в другой кружку пива.

— Вот об этом я и думал! — воскликнул Джордж, следуя за взглядом Фентона.

— О чем?

— О храме Венеры! Я хотел сказать тебе…

— Говоря о Венере, Джордж, — прервал Фентон, размышляя о своем. — Что, если бы я сказал тебе, что решил покончить со всеми женщинами, кроме Лидии?

— Как?!

— Что бы ты на это ответил?

Карие глаза Джорджа округлились от изумления. Когда он поднял руку, чтобы поправить воротник, блеск его перстней отразился в глазах уличных проходимцев, стоящих у стены.

— Ну, — заговорил Джордж, — в этом случае я бы вежливо осведомился о здоровье Мег Йорк.

— Ах да, Мег! Завтра она оставляет мой дом.

— Мег уезжает? Куда?

— Ничего не знаю, кроме того, что она намерена пойти на содержание к некоему капитану Дюроку, о котором мне ничего не известно.

— Неужели? — пробормотал Джордж, теребя левой рукой эфес шпаги.

— Меня интересует… Стой! Мы уже почти пришли.

Фентон застыл как вкопанный посреди толпы, в результате чего ему едва не снесли голову бочонком сала на плече спешащего носильщика. Кругом стоял такой шум, что ему приходилось кричать.

— Мы где-то совсем рядом, если только не прошли мимо. Вон там, — Фентон указал на ряд серых колонн в южной стороне, — старый Сомерсет-Хаус^[215], а за ним церковь Святого Клемента.

— Старый Сомерсет-Хаус? — озадаченно переспросил Джордж. — А тебе известен новый?

— Еще нет. То есть я хотел сказать, — искусно поправился Фентон, — что здание уже старое. Теперь смотри на левую сторону, а я буду смотреть на правую. Аллея Мертвеца рядом с «Головой дикаря»— очевидно, это таверна.

— Таверна! — Джордж презрительно сплюнул. — Это лавка, где продают табак и делают нюхательный порошок. Я привел тебя к ней. Посмотри на вывеску.

На расстоянии менее пятнадцати футов от них скрипела и покачивалась вывеска, услужливо повернувшаяся к ним лицевой стороной. На ней художник изобразил жуткую коричневую физиономию, очевидно, соответствующую его представлениям об индейцах, свирепо оскалившую зубы с зажатой между ними глиняной трубкой.

Аллея Мертвеца, подобно многим другим аллеям и переулкам отходившим от Стрэнда, начиналась аркой, примерно десяти футов в высоту и восьми-девяти в ширину. Тоннель, выложенный гладким камнем, служил основанием для маленького дома наверху.

В том месте, где тоннель, расширяясь, переходил в аллею, стояли в два ряда двенадцать пожарных ведер из рыжей кожи, по шесть в каждом ряду, наполненных грязной водой.

Фентон и Джордж, спотыкаясь, шли по тоннелю, откашливаясь опилками и стряхивая сажу с камзолов. Внутри тоннеля ветру негде было разгуляться, а уличный рев сменился негромким бормотанием. Два друга обрели возможность разговаривать обычными голосами и по обоюдному согласию остановились, чтобы перевести дыхание.

Джордж вновь казался задумчивым.

— Как по-твоему, — спросил он беспечным тоном, но бросив на спутника хитрый взгляд, — откуда здесь взялись пожарные ведра?

— Ты что, Джордж, совсем одурел от пьянства?

— Я одурел?

— Ну так неужели ты не помнишь, что после пожара вышло неизвестно сколько королевских эдиктов, предписывающих всем торговцам, даже самым мелким, держать ведро с водой рядом с лавкой?

— Я… э-э…

— Но в тесных лавчонках эти ведра только промачивают товары, а иногда заодно и покупателей. Вот торговцы и выставляют их прочь. Вряд ли констебль или даже магистрат будут поднимать шум из-за отсутствия ведер, разве только в театре.

— Ну, значит, ты и вправду Ник Фентон!

Фентон притворился изумленным.

— А ты в этом сомневался?

— Не то, чтобы сомневался, но…

Голос Джорджа увял. Он махнул рукой, утопающей в кружеве. Когда Джордж чего-нибудь не понимал, это казалось ему чудовищным и абсолютно неанглийским, поэтому он стремился не задерживаться на подобных вещах.

— Теперь, Ник, что касается Мег Йорк…

— Я могу тебе только сказать, что завтра она уезжает. Да, я вспомнил, как она говорила, будто этот капитан Дюрок снял для нее квартиру на Чансери-Лейн. А ты что, сам хочешь ее содержать?

— Содержать?! — рявкнул Джордж, побагровев от гнева, будучи оскорблен в лучших чувствах. — Черт бы тебя побрал, Ник, я хочу на ней жениться!

— Жениться? На Мег?!

— А почему бы и нет? — Джордж выпятил грудь в пурпурном камзоле и белом атласном жилете с золотыми пуговицами. — Мег — леди достаточно знатного происхождения и, между прочим, родственница твоей жены. Приданое мне не нужно — у меня и так полно денег. — Джордж внезапно смутился. — Конечно, мне известно о ее отношениях с тобой…

«К счастью или несчастью, — подумал Фентон, — мне о них неизвестно».

— Но назови мне хоть одну благородную леди, — продолжал с вызовом Джордж, — за исключением разве только королевы Екатерины, леди Темпл и… и твоей Лидии, которую не укладывал бы на спину какой-нибудь ловкий парень, не заручившись при этом брачным свидетельством? Что делать — в наши дни слабый пол морально неустойчив, а я сын своего времени.

Джордж сделал два шага, уставившись на грязный пол тоннеля.

— Как ты думаешь, Ник? — выпалил он. — Она согласится выйти за меня замуж?

— О, на этот счет у меня мало сомнений! Если я и колеблюсь, то только потому, что не знаю, будет ли с моей стороны дружеским поступком способствовать этому браку, — Фентон не был уверен в своих чувствах. — Черт побери! — воскликнул он. — За прошедшие сутки я дважды чуть не убил эту чертовку: один раз стулом, а другой — шпагой!

Это развеселило Джорджа.

— Бодрись, дружище! — усмехнулся он. — Это просто забавы любовников.

— Возможно. Все же, Джордж, тебе может не показаться забавным, если она в один прекрасный день воткнет тебе кинжал в ребра или приготовит подогретое вино с мышьяком.

Вспомнив о мышьяке, Джордж выпучил глаза.

— Мышьяк! — воскликнул он. Казалось, его душа вновь ушла в пятки. — А я и забыл, зачем мы сюда пришли! — Джордж бросил быстрый взгляд на правую руку, дабы убедиться, что она не распухла и не почернела.

После этого он повернулся и зашагал по Аллее Мертвеца.

Сама аллея имела не более двенадцати футов в ширину. С правой ее стороны тянулась высокая глухая кирпичная стена, потрескавшаяся в некоторых местах. Через тридцать футов она оканчивалась у поворота в другую аллею, но путь туда преграждали запертые железные ворота с остриями наверху, образуя тупик.

Слева помещалось заведение торговца сеном, но, хотя в аллее царила уютная атмосфера конюшни, там никого не было видно — только стояла пустая повозка и корыто с водой. На той же стороне помещалось несколько лавок, но друзья обратили внимание только на голубую дверь под вывеской с изображением голубой ступки.

Джордж повернулся к другу.

— Какой во всем этом смысл? — осведомился он; его лоб у соломенного парика слегка покраснел от гнева. — Никто в твоем доме не отравлен, иначе туда бы явился магистрат! Ты же не осмелишься утверждать, что Мег…

Серьезное выражение лица Фентона остановило его.

— Я не могу ответить тебе ни да, ни нет, — печально промолвил Фентон. — Откровенно признаюсь, что некоторое время считал Мег виновной. И все же сегодня я сильно в этом сомневаюсь. Как могу я или любой другой утверждать, что такой-то человек сделал то-то или намерен сделать? Я не знаю, Джордж!

— Ну так я все узнаю!

— Нет! Предоставь все расспросы мне.

Фентон открыл голубую дверь, и друзья очутились в маленькой тусклой комнатке, но с большим окном. Волнистое стекло отбрасывало зеленоватый свет на пространство перед дубовым прилавком с латунными весами. Сам аптекарь, низенький сморщенный человечек с седыми волосами под черной ермолкой, сидел за прилавком, склонившись над гроссбухом. Он устремил на посетителей взгляд сквозь продолговатые очки в стальной оправе.

— Добрый день, джентльмены, — приветствовал их аптекарь голосом, скрипящим, как вывеска на ветру. Он поклонился, но без всякого раболепия.

— Чем могу служить?

Мастер Уильям Уиннел в душе был веселым и подвижным человеком, который несколько десятилетий назад мог бы работать канатным плясуном или акробатом на ярмарках. Однако годы, проведенные за прилавком, надели на него маску. Он рассматривал клиентов, поджав губы и с видом печальной суровости, как будто собственная ученость тяготила его.

— Мастер аптекарь, меня зовут Фентон.

— Имею ли я честь, — спросил аптекарь, снова кланяясь, — беседовать с сэром Николасом Фентоном?

— Если вы любезно именуете это честью, то да, я Николас Фентон.

Старому аптекарю нравилось, что с ним обращаются так, как, по его мнению, он заслуживает.

— Вы слишком любезны, сэр Николас! Вы пришли сюда за..? — Вопрос повис в воздухе.

Фентон запустил руку в правый карман, где над пакетом с мышьяком лежал маленький, но тяжелый кошелек, который он взял у Джайлса перед уходом из дома.

— Я хотел бы купить знания, — сказал он.

Открыв кошелек, Фентон высыпал часть его содержимого: золотые гинеи, золотые ангелы, каждый стоимостью в десять шиллингов, серебряные монеты, звеня, покатились по прилавку.

Уильям Уиннел выпрямился во весь свой маленький рост.

— Сэр, — ответил он, — ремесло аптекаря, коим я являюсь, предполагает опыт во многих областях, в том числе в химии и медицине. Но умоляю, спрячьте ваши деньги, пока не узнаете, обладаю ли я теми знаниями, которые требуются вам.

Последовало молчание. Джордж открыл рот, чтобы возразить, но был остановлен предостерегающим взглядом Фентона, действующего по заранее обдуманному плану.

— Ваши слова справедливы, — промолвил Фентон, кладя монеты в кошелек, — а я заслужил упрек. Прошу прощения, мастер аптекарь.

Джордж и аптекарь уставились на него. Вежливое извинение аристократа, чей род восходил ко временам Эдуарда III^[216], казалось такой милостью, что полностью завоевало доверие Уиннела, который был готов открыть любую известную ему тайну.

— Прежде всего, я хотел бы узнать, — продолжал Фентон, опустив кошелек в карман и вынув оттуда пакет с мышьяком, — вы продали вот это?

Мастер Уиннел взял пакет и внимательно его осмотрел.

— Да, — уверенно ответил он. — Если бы я желал скрыть этот факт, сэр Николас, то не стал бы так четко изображать эмблему своей аптеки. Должен вам сообщить, что продажа мышьяка не является нарушением закона. В домах полно паразитов: крыс, мышей и разных насекомых, от которых необходимо избавляться. Аптекарю предоставляется удостовериться в честности покупателя с помощью знания людей и хитроумных вопросов.

Все это было правдой, но в глазах старика тем не менее мелькал страх.

— Надеюсь, — добавил он, — продажа не имела… дурных последствий?

— Никаких! — с улыбкой заверил его Фентон. — Видите, как много мышьяка осталось! Я расследую это дело лишь с целью научить слуг правилам экономии.

Фентон явственно услышал вздох облегчения. Напыщенное выражение и поджатые губы исчезли с лица аптекаря. Он стал маленьким суетливым человечком, с глазами, поблескивающими за стеклами очков, жаждущим помочь пришедшим.

— Не могли бы вы припомнить дату, когда была сделана эта покупка?

— Припомнить? Я могу сообщить ее вам, как мы говорим, instanter^[217].

Он перевернул две страницы лежащего перед ним гроссбуха и остановил палец на нужном указании.

— 16 апреля, — сообщил мастер Уиннел. — Чуть более трех недель назад.

— А не могли бы вы определить — хотя это было бы поистине удивительно — сколько мышьяка ушло из пакета?

— Удивительно? Вовсе нет, сэр Николас! Смотрите!

Подбежав к весам, аптекарь положил на одну чашку пакет, а на другую маленький камешек.

— Весы плохо уравновешены, — суетился он. — Я слишком беден, чтобы… Вот! Ушло примерно три-четыре грана.

— А каково было первоначальное количество, которое вы продали?

— Оно указано в книге. Сто тридцать гран.

Очевидно, это было не так уж много, но исчезнувших нескольких гран, даваемых Лидии в течение трех недель, хватило, чтобы вызвать у нее отмеченные симптомы.

— К черту всю эту чушь! — взорвался Джордж. — Мы хотим знать…

— Тише! — Фентон бросил на него предупреждающий взгляд. — Тише, или ты испортишь все! — Он обернулся к аптекарю: — Теперь сообщите мне имя покупателя.

— Но, сэр, она не назвала имени.

В тускло освещенной и грязной аптеке приятно пахло каким-то лекарством, которое Фентон не мог определить. При зловещем слове «она» лорд Джордж словно ощутил у себя на шее петлю.

— Очевидно, она из вашего дома, — сказал аптекарь Фентону.

— Наверное, так. Опишите ее.

— Это была девушка лет восемнадцати-девятнадцати, на вид скромная. На плечах у нее была шаль, а на ногах башмаки на деревянной подошве. У нее великолепные темно-рыжие волосы, которые пламенели на солнце. С первого взгляда я признал в ней честную и добродетельную особу.

— Китти! — шепнул Джордж, тихонько побарабанив по прилавку кончиками пальцев. — Слышал, Ник? Это твоя кухарка Китти!

Выражение лица Фентона не изменилось.

— Не сомневаюсь, мастер аптекарь, — сказал он, — что вы засыпали ее вопросами: откуда она пришла, кто ее послал и так далее.

— Совершенно верно, сэр Николас! — подтвердил Уиннел, склоняясь на прилавок и хитро усмехаясь. — Она сказала, что хочет купить мышьяка «столько, сколько влезет в самый большой пакет».

Аптекарь возбужденно разыгрывал происшедшую сцену.

— Послушайте, дорогая моя, — спросил я как можно ласковее, — зачем вам мышьяк?»Девушка сказала, что от крыс, которые развелись в кухне дома, где она служит. Они едят пищу, грызут дерево и пугают ее до смерти.

— Пожалуйста, продолжайте.

—» Тогда скажите, милая, — обратился я к ней, словно отец, — кто ваши хозяева?»Она ответила, что сэр Николас и леди Фентон. Я много слышал о вас, сэр Николас, благодаря вашему фехто… вашей высокой репутации в палате общин.» Кто велел вам купить яд?»— продолжал я.» Миледи, моя хозяйка «, — ответила девушка.

— Лидия? — изумленно пробормотал Джордж, уставившись на своего спутника. Фентон оставался бесстрастным.

—» Тогда, дорогая моя, — сказал я, — последний вопрос «. И вот тут-то я проявил всю свою хитрость.» Можете ли вы, — спросил я, — описать мне вашу хозяйку?»

— Мастер аптекарь, вы знакомы с леди Фентон?

Маленький человечек развел руками.

— Сэр, как я могу иметь такую честь? Нет, ловушка заключалась не в том, что девушка ответит, а в том, как она это скажет. Будет ли колебаться и запинаться или же ответит быстро и ясно? Отведет ли взгляд или будет смотреть мне в глаза?

— И как же девушка описала леди Фентон?

— Ну, сэр, как я и ожидал. Как высокую леди, с пышными и блестящими черными волосами, серыми глазами, часто меняющими цвет, и молочно-белой кожей.

Пауза казалась невыносимой.

— Это не Лидия! — заявил Джордж тихим полузадушенным голосом. — Это… это…

— Тише, Джордж!.. Мастер аптекарь, не называла ли случайно девушка эту леди по имени?

— Нет, сэр, она… Боже, я забыл! — внезапно воскликнул аптекарь. —» Если вы сомневаетесь во мне, — сказала она, приподнимая в улыбке полную верхнюю губу и по-дружески дергая меня за пуговицу куртки, пока я… Хм!.. — Если вы сомневаетесь во мне, — сказала она, — то имя той, кто теперь является верной возлюбленной моего хозяина, Мэгдален или Мег «.

Фентон опустил голову.

На прилавке, слева от него, лежала витая резная трость аптекаря из крепкого дуба. Фентон рассеянно подобрал ее и стал взвешивать в руке.

Большую часть сказанного аптекарем он ожидал услышать. Это следовало из записей Джайлса. Однако ему приходилось проверять их, так как имя Мег там не было упомянуто. На нее лишь намекалось и при том так завуалированно, что только непосредственное изучение могло помочь решить эту загадку.

Но Фентону удалось открыть столько важных вещей, отсутствующих в рукописи! Ему приходилось действовать вслепую. Фактически, манускрипт оказался почти бесполезен, если не считать…

И в этот момент аптека словно взорвалась.

— Лжец! — внезапно заорал Джордж. — Плут! Мошенник!

В ту же секунду он протянул руку через прилавок к горлу аптекаря. Весы с грохотом полетели на пол. Аптекарь, тщетно пытаясь сохранить остатки достоинства, обежал прилавок кругом и спрятался за Фентона.

— Джордж! Успокойся! Прекрати немедленно!

Однако взбешенный Джордж попытался запугать аптекаря ложью.

— Произошло убийство, и тебя за него тоже арестуют! — про — должал бушевать он. — Я еще увижу тебя в Ньюгейте, а потом и в Тайберне!^[218] Погляжу, как ты будешь болтаться в петле!..

Последовал поток ругательств.

— Черт бы тебя побрал, Джордж! Заткнись!

Лорд Джордж Харуэлл застыл как вкопанный, подняв левую руку, а правой вцепившись в эфес шпаги. Это были первые знакомые слова, которые он за весь сегодняшний день услышал от Ника.

На висках последнего вздулись голубые вены, лицо стало еще более смуглым, на нем появилась странная улыбка, руки вцепились в трость, прижимая ее к телу.

Джорджу, очевидно, более суеверному или чувствительному, чем он выглядел, казалось, что какая-то невидимая сила одолевает Ника, заставляя его бросить трость.

— Осторожнее, Ник! — предупредил Джордж. — Когда ты в таком состоянии…

Тем временем маленький аптекарь, пробиравшийся к двери, чтобы как-нибудь выпроводить буйных посетителей, глянул в большое окно, казавшееся непрозрачным из-за волнистого стекла. Чувствуя себя под защитой сэра Ника, мастер Уиннел поглядел сначала налево, потом направо.

После этого он задрожал еще сильнее.

— Сэр Николас… — начал аптекарь. Он повернулся и отшатнулся назад, увидев лицо человека, к которому обратился.

— Ладно, приятель, — проворчал сэр Ник, пытаясь заставить свой голос звучать как можно мягче. Его дрожащая рука выронила трость и опустилась в карман. — Вот пара гиней — возьмите их.

Это было куда больше, чем аптекарь мог рассчитывать заработать за месяц.

— Я возьму их и не стану отрицать, что в них нуждаюсь, — ответил мастер Уиннел. — Но вы пока не должны уходить отсюда. Позвольте мне устроить вас поудобнее в маленькой гостиной.

— Не должны уходить? Почему?

— Благородные джентльмены могут не знать, что между Флит-Стрит и Темплом расположен район, именуемый Эльзасом^[219].

— Ну и что? — осведомился сэр Ник.

— Этот Эльзас является законным убежищем даже для совершивших самые грязные преступления. Худших из тамошних негодяев кличут Забияками, так как…

Джордж подбежал к окну, нашел участок прозрачного стекла и приложил к нему глаз.

— Мошенник слева, — пробормотал аптекарь, — стоит спиной к лавкам в конце аллеи. Я не могу видеть его лицо. Но другой, справа у арки, ведущей на Стрэнд…

— Я вижу его, — сказал Джордж.

Человек, о котором шла речь, стоял внутри арки, прислонившись к стене правым плечом, скрестив руки на груди и ковыряя землю носком рваного башмака. Он жевал соломинку, отчего казалось, что его губы непрерывно усмехаются.

Незнакомец был высоким и худым. Ветхая куртка держалась на нем с помощью ряда оловянных пуговиц; некогда зеленые, но порыжевшие от возраста штаны прикреплялись шнурками к чулкам того же цвета. В старых ножнах торчала новая шпага (ее рукоятка сверкала на солнце), которую кто-то ему купил. Сломанные поля плоской шляпы были привязаны к низкой тулье зеленой лентой.

Человек этот, внушавший всем страх своей жестокостью и безжалостностью, и был Забиякой из Эльзаса.

Глава 7. Фехтование на Аллее Мертвеца

— Не относитесь к этому легкомысленно! — умолял аптекарь. — Такие головорезы выходят из убежища только для того, чтобы убить кого-нибудь за вознаграждение. Естественно, что они более опытны в обращении со шпагой, чем благородные джентльмены…

— К его шляпе прикреплена зеленая лента, — заметил Джордж.

С легкостью отодвинув аптекаря в сторону, сэр Ник подошел к окну, посмотрел на аллею и арку и вскоре выпрямился.

— Клуб Зеленой ленты, — пробормотал он. — Милорд Шафтсбери. Его светлость Бакингем…

И он с треском сломал трость, которую все еще держал в руках.

На лице сэра Ника появилось выражение почти религиозного экстаза. Если какая-то невидимая сила и пыталась его удержать, то она была отброшена. Но он казался спокойным и уверенным.

— Джордж, — заговорил сэр Ник, — оставайся здесь и жди. Я займусь длинноногим у арки, а может, и сразу двумя. Черт возьми, такая возможность представляется нечасто!

Но это уже было чересчур для Джорджа.

—» Оставайся здесь и жди!»— возмущенно завопил он. — Будь ты проклят, Ник Фентон, за кого ты меня принимаешь?! Неужели ты забыл, как восемь месяцев назад мы стояли плечом к плечу против…

— Я, право же…

— Или, по-твоему, я стал слишком толстым и медлительным?

— Нет, я и не думал оскорбить тебя. — Губы сэра Ника растянулись в том, что он, очевидно, считал приятной улыбкой. — Значит, ты не хочешь оставаться в стороне, старый дружище? Отлично, пусть будет так! Только убери свои кружевные манжеты — вот так, под рукава! А то они запутаются в рукоятке, и тебе конец. И никогда не носи шпагу с серебряным эфесом — он плохо скользит и поворачивается в руке. Ты готов?

— Да.

Сэр Ник проверил, свободно ли шпага вынимается из ножен и поправил пояс.

— Я беру на себя Длинноногого с зеленой лентой, — заявил он, — а ты займись другим. Пошли!

Сэр Ник открыл дверь и вышел своей мягкой бесшумной походкой. Джордж последовал за ним, свернув налево мимо круглого окна.

— О Боже мой! — простонал аптекарь, сложив руки, словно в молитве, и бегая по маленькому помещению в черной ермолке и длинном черном халате.

Постороннему его поведение показалось бы абсолютно непонятным.

Дело в том, что мастер Уиннел был серьезным и добропорядочным горожанином, он всегда двигался величавой походкой и снисходительно кивал встречным. Неужели он осмелится выйти на улицу в своем черном одеянии, чтобы наблюдать за обыкновенной потасовкой?

Но, хотя Уиннел много слышал о фехтовальном мастерстве сэра Николаса Фентона, он никогда не видел его в деле, а за такое зрелище аптекарь был почти что готов пожертвовать жизнью.

Разумеется, человеческая натура победила.

— Боже! — в последний раз проблеял аптекарь и, пригнувшись, вылетел из помещения, рассчитывая спрятаться за длинным каменным корытом, куда торговец сеном наливал пойло для лошадей. Оттуда ему будет видно место встречи сэра Ника с Длинноногим.

Сэр Ник медленно приближался к арке. Длинноногий, все еще стоявший, прислонившись к стене и жуя соломинку, сделал внезапное движение.

Этот человек отличался быстротой и ловкостью пантеры или ярмарочного акробата. Одним прыжком вбок, подогнув колени, он очутился на середине арки, преграждая вход в нее. Вокруг него поднялось облако бурой пыли.

Сэр Ник остановился на расстоянии шести футов от Длинноногого. Если бы он бросил взгляд направо, то заметил бы глазеющих наблюдателей и черную ермолку аптекаря, высовывающуюся из-за корыта. На другом конце аллеи, у ворот с остроконечной оградой, послышался звон клинков, возобновившийся после небольшой паузы.

Однако никто не повернулся в ту сторону,

« Любой дурак, — думал дрожащий аптекарь, глядя на длинные руки и ноги Забияки, — поставил бы на него золотой против пенни. И все же… «

С более близкого расстояния сэр Ник мог разглядеть покрытую пятнами и черной щетиной физиономию Длинноногого и даже его гнусную усмешку. Слезящиеся глаза поблескивали под сломанными полями шляпы. Голос бандита, резкий и громкий, прозвучал несколько смягченно:

— Вы хотели бы пройти здесь, мой маленький джентльмен?

— Безусловно, даже если для этого придется пройти через твои тухлые кишки, — ответил сэр Ник. — Кто ты такой, подонок?

Длинноногий выплюнул соломинку и самодовольно выпрямился. Слова его звучали презрительно, словно щелчок пальцами.

— Я — Забияка, — заявил он, хлопнув себя кулаком по груди, — который может попасть плевком в шею летящей птицы, а здесь я нахожусь для того, — его губы скривились в усмешке, — чтобы проделать с тобой то же самое, малыш!

— Вынимай шпагу, Забияка, — рявкнул сэр Ник, — и тогда посмотрим!

Клинки одновременно вылетели из ножен. Солнце на мгновение блеснуло на них, перед тем как вновь скрыться за серыми облаками. Длинноногий прыгнул сначала влево, затем вправо, словно кружа вокруг противника и сбивая его с позиции. Однако пока он не рисковал делать прямой выпад.

Сэр Ник стоял боком к противнику, выставив вперед согнутую в колене правую ногу и отставив назад левую. Но хотя острие его шпаги было устремлено в сторону Длинноногого, рукоятка оставалась близкой к телу.

— Ну! — бормотал аптекарь. — Ну же!

Однако клинки не соприкасались друг с другом. Сэр Ник оставался неподвижен. Забияка из Эльзаса, согнув длинную руку, делал шпагой в воздухе короткие, словно нащупывающие движения.

Внезапно Длинноногий сделал резкий выпад в третьей позиции на полную длину руки, целясь в правую сторону груди противника. Послышался лязг стали, когда сэр Ник парировал удар движением руки на шесть дюймов вправо. Но даже проворство Забияки не могло помочь ему вернуть правую ногу в устойчивую позицию, прежде чем сэр Ник сделал ответный полувыпад в четвертой позиции.

Клинок вонзился в кожу неподалеку от сердца, но рана была настолько неглубокая, что лишь еще сильнее взбесила Длинноногого.

— Черт бы тебя побрал! — выругался он и также нанес удар в четвертой позиции, метя в левую сторону груди противника. Рука сэра Ника метнулась влево. Он парировал выпад, но так близко к телу, что клинки со свистом скользнули друг о друга.

Еще дважды клинки со звоном скрестились, отчего у мастера Уиннела по голове забегали мурашки. Затем он увидел страшное зрелище,

Это был» секретный» botte, являвшийся таковым лишь потому, что у людей не хватало времени изучить его как следует. Во время ближнего боя, когда вы вынуждены ограничиваться полувыпадами, противник обычно недооценивает пределы досягаемости ваших ударов. Но если вы придвинете отставленную левую ногу к правой, как это сейчас сделал сэр Ник, то, при наклоне, ваше тело становится длиннее, а рука со шпагой устремляются вперед на большее расстояние…

Таким образом острие шпаги сэра Ника Фентона устремилось в живот противника, словно атакующая змея.

— Давай! — завопил аптекарь, тряся головой, отчего его очки свалились в корыто.

Только проворство Длинноногого спасло ему жизнь. Он даже не пытался парировать удар, а просто отскочил под арку на шесть-семь футов. Неумолимый сэр Ник двинулся за ним, чтобы убить или самому быть убитым.

Забияка «приземлился»в тоннеле около двойного ряда пожарных ведер, шатаясь, но все еще охваченный воинственным духом. Он сделал два шага назад, но остановился, завидев парик и шляпу сэра Ника, движущегося ему навстречу с раздувающимися ноздрями и с усмешкой на губах.

— Сто-о-ой! — пробормотал сэр Ник, растягивая слово. — Стой, Забияка!

Дыхание с шумом вырывалось из его груди. Парик мешал ему, съехав на один глаз, и он поправил его.

Длинноногий настороженно присел, но его убогий умишко предвкушал радость победы. Левая рука незаметно скользнула к карману, в котором лежала наготове горсть гравия, смешанного с песком.

— Ну? — крикнул он. — Покажи-ка, где дыра в твоих кишках!

Длинноногий намеревался бросить гравий с песком в глаза сэру Нику и сразу же нанести ему удар. Но этот трюк мог оказаться успешным только при максимальной точности броска, чтобы пыль не попала в глаза самому Забияке.

Гравий с пылью вылетел из левой руки Длинноногого. Сэр Ник, все еще держащийся левой рукой за парик, резко дернул его вниз, закрыв лицо им и шляпой, словно щитом. Сразу же после этого он отшвырнул парик и шляпу как раз в тот момент, когда Длинноногий сделал полный выпад во второй позиции с правого бедра.

Рапира сэра Ника устремилась вперед, парировав выпад справа. Затем, прежде чем Длинноногий успел отпрыгнуть, острие взвилось вверх под косым углом.

Шпага сэра Ника пронзила горло Длинноногого рядом с подбородком, проникнув сквозь небо в мозг.

Сэр Ник изо всех сил тянул шпагу к себе. В конце концов ему удалось ее высвободить, но при этом кровь забрызгала ему кисти рук и манжеты.

Примерно полсекунды Длинноногий стоял, раскачиваясь. Затем кровь хлынула у него из глаз, ноздрей, рта и раны в горле. Он пытался шагнуть в сторону, но замертво свалился лицом вниз на двойной ряд кожаных пожарных ведер. Большинство из них выдержало его вес, хотя и накренилось, но два ведра опрокинулись, и вода, смешиваясь с кровью, растеклась по грязной земле.

Сэр Ник смотрел на труп, вытирая пот с лица бархатным рукавом. Заметив валявшиеся в пыли его парик и шляпу, он шагнул к ним.

«В таких делах, — думал он, — не стоит полагаться на одну шляпу. Парик тоже следует использовать — замаскировать им лицо и через секунду отбросить, дабы развеять пыль, которая может ослепить…»

Внезапно сэр Ник обернулся, услышав шум. Затем, с головой, покрытой только короткой черной щетиной, окровавленными руками, манжетами и шпагой, он выбежал из тоннеля и помчался по аллее, пробежав мимо бессвязно бормочущего аптекаря, отбросившего осторожность и вышедшего из-за корыта в мокрых очках.

У Джорджа были неприятности.

Он тяжело дышал, стоя спиной к воротам с остроконечной оградой. Его противник — еще один эльзасский громила — отчаянно наступал. Вокруг них клубились тучи пыли.

Сэр Ник остановился, отмеряя расстояние на глаз. Затем он сделал выпад. Острие шпаги уперлось ниже левого плеча бандита. Тот дернулся, как рыба на крючке, и застыл напротив Джорджа.

— Опустишпагу! — скомандовал сэр Ник. — Не то я воткну свой клинок тебе в сердце, прежде чем ты успеешь сказать «Боже!» Джордж, ты тоже опусти шпагу, но не раньше, чем он это сделает.

Рука Забияки Второго, все еще сжимающая шпагу, медленно опустилась на бок. Когда сэр Ник увидел эту шпагу, его дружеские чувства к Джорджу и восхищение им возросли вместе с черной ненавистью к его противнику.

Это была старомодная шпага, куда более длинная и тяжелая, чем у Джорджа, с заостренными гранями клинка. Противостоять такому оружию было детской игрой, имея должные знания и мастерство. Однако Джордж, знакомый только с современным ему фехтованием, и к тому же разодетый в пух и прах, дрался как дьявол, держа противника на расстоянии в течение долгих трех минут.

За плечом бандита сэр Ник мог видеть бледное, покрытое потом лицо Джорджа.

— Я Ник Фентон, — сказал он, тыча острием шпаги в спину громилы, так что тот изогнулся от боли. — Думаю, ты меня знаешь?

— Я тебя знаю, — прогнусавил бандит, — как развратную свинью, содержателя папистской шлюхи…

— Признаю все это, рискуя еще сильнее тебя шокировать. Но слышал ли ты когда-нибудь, чтобы я нарушал свое слово?

— Нет, никогда, — после небольшого колебания прозвучал ответ.

— Так вот, мошенник, я отойду назад на пять длинных шагов. Тогда поворачивайся и дерись.

— И пускай Господь дарует мне победу над филистимлянином!^[220]

Каблуки сэра Ника так тяжело ступали в пыли, что пять его шагов были отчетливо слышны. Нарушение слова (исключая измену женщине) он считал единственным грехом. Нечестной игры он не опасался, полностью уверенный в своих возможностях постоять за себя.

Сэр Ник быстро повернулся ко второму эльэасцу, крепкому парню примерно одного с ним роста. Его гладкие сальные волосы, слегка тронутые сединой, были острижены чуть ниже ушей. Старый шрам от тесака оставлял приподнятым левое веко. Верхние зубы были редкими и неровными.

— Ты, наверное, пуританин, Меченый? — вежливо осведомился сэр Ник. — Как все бандиты и мошенники Эльзаса?

— Двадцать пять лет назад, когда ты еще без штанов ходил, я служил в могучей парламентской армии. Если бы Господь не обрушил на меня несчастья в царствование недостойного короля…

— Кто когда-нибудь слышал, — усмехнулся сэр Ник. — чтобы круглоголовый умел обращаться со шпагой?

Рассвирепевший Меченый ринулся в бой.

Это нельзя было назвать боем — сэр Ник просто играл с противником, смеясь над ним. Меченый пытался фехтовать в новом стиле, стоя боком, помня об ударе сверху, который его первый противник парировал с таким трудом. Но он забыл, что современная рапира не уступает в твердости его тяжелому клинку.

Целясь в грудь сэру Нику, Меченый обнаруживал, что его клинок отшвыривают в сторону, словно перышко. Снова и снова он наносил удар в никуда. «Легче, легче», — думал сэр Ник, рванувшись вперед и заработав царапину на носу, из которой капнула единственная капля крови. Это подействовало на Меченого именно так, как рассчитывал сэр Ник.

Меченый отвел руку назад и поднял ее вверх для старомодного удара, оставив открытой правую сторону тела, куда сэр Ник и направил полный выпад. Клинок пронзил подмышку и, отклонившись влево, наткнулся на одну из костей позвоночника.

Покачнувшись на каблуках, Меченый, выпрямился, когда сэр Ник вытащил рапиру назад. Полсекунды бандит стоял неподвижно. Было сомнительно, что он в состоянии поднять правую руку, которая, однако, все еще сжимала шпагу.

— Берегись собаки сзади! — крикнул Меченый, используя старейший трюк дуэлянтов, и показывая левой рукой на нечто, якобы находящееся позади сэра Ника. Во время крика фальшивые зубы вылетели у него изо рта и грохнулись в пыль, оставшись целыми.

Сэр Ник, на мгновение утратив бдительность, глянул через плечо. В ту же секунду Меченый, несомненно, хранимый пуританским Богом, промчался мимо сэра Ника и словно на крыльях устремился к арке, оставляя за собой капли крови.

Сэр Ник пустился в погоню, несясь вперед огромными прыжками и не обращая внимания на колющую боль в спине. Но Меченый несся с нечеловеческой скоростью. Он пробежал мимо мертвого товарища, не поскользнувшись в воде, которая уже почти высохла, и вылетел на переполненный Стрэнд, где его снова постигла удача.

Пересечь эту улицу обычным способом было трудно, если не невозможно. Но телега, везущая в западном направлении бочки с пивом, сцепилась колесами с повозкой с овощами, едущей в ту же сторону. Возницы осыпали друг друга бранью и хлестали бичами. Приближавшиеся с противоположной стороны два портшеза и телега с ячменем остановилась, так как носильщики и возница решили понаблюдать за потасовкой.

В узкое пространство между ними ринулся Меченый, все еще со шпагой в руке, и исчез на другой стороне улицы как раз в тот момент, когда колеса с грохотом расцепились. Телеги покатились дальше, а сэр Ник уже не мог перебежать улицу.

Тем временем Джордж, вложивший шпагу в ножны, сидел у кирпичной стены, ожидая, пока к нему вернется дыхание. Когда Меченый и сэр Ник побежали по аллее, он вскочил на ноги, словно был сделан из резины. Забыв о своем грязном и потном лице, Джордж подобрал фальшивые зубы Меченого, очевидно, в качестве сувенира, опустил их в карман и с неожиданным проворством помчался вслед.

Пробегая под аркой, Джордж задержался, чтобы подобрать зеленую ленту со шляпы убитого и сунуть ее в тот же карман. Он так же поднял шляпу и парик сэра Ника и стал чистить их на ходу.

Выйдя на Стрэнд, Джордж нашел своего друга, в бешенстве топавшего ногами перед нескончаемой вереницей повозок.

— Этот пес убежал на другую сторону! — Сэр Ник проглотил слюну. — Где я его теперь найду?

— Нигде, Ник, так что, пожалуйста, успокойся!

Кое-как пристроив парик на голове друга, Джордж пытался привести его в чувство.

— Ник, — заговорил он, указывая в сторону Темпл-Бара, — там находится множество аллей и переулков, по которым этот мошенник может вернуться в Эльзас. А очутившись там, он в безопасности.

— Потому что это убежище?

— Не только, Ник. Даже рота солдат с кремневыми ружьями не посмеет туда сунуться!

— Зато я посмею!

— Нет, Ник, — спокойно возразил Джордж. — Я тебе не позволю.

— Не позволишь? Каким образом?

— Вот таким! — ответил Джордж и внезапно обхватил сэра Ника сзади своими могучими руками.

— Пусти, черт бы тебя побрал!..

Сэр Ник пытался вырваться, но не мог этого сделать. Они кружились у стены, ударялись о нее, но, казалось, не привлекая ничьего интереса.

Конечно, уличные воры видели, как торчит набитый кошелек в кармане сэра Ника, и в обычных условиях могли бы подобраться к нему и вскрыть карман ножом, чтобы кошелек незаметно упал к ним в руки. Но сейчас даже мальчишки и полоумные не осмеливались приблизиться.

Когда вы видите джентльмена с окровавленными руками и шпагой, молча и бешено вырывающегося из железных объятий другого джентльмена, то это слишком серьезно, чтобы рисковать. Констебль, завидев происходящее, тут же исчез. Только магистрат — ибо эти люди большей частью были суровыми и непреклонными — мог бы осмелиться вмешаться.

— Клянусь Богом, Ник, — пыхтел Джордж, — я буду держать тебя, пока твои мозги не остынут!

— Да неужели? — осведомился сэр Ник, которому удалось освободить одну руку.

Джордж тут же поймал ее снова. Они продолжали бороться, откатившись к сточной канаве и скрипящим повозкам, когда левая нога сэра Ника внезапно ударила что-то или кого-то.

Единственным, осмелившимся к ним приблизиться (большинство скользило мимо, опустив головы и устремив взгляд на землю), был юный чистильщик обуви, несший вместе с многочисленными тряпками оловянную банку с сажей, смешанной с прогорклым маслом. Колено сэра Ника отправило его на мостовую, содержимое банки расплескалось и потекло в канаву.

— Ну-ну! — ласково произнес сэр Ник. Его руки обмякли. Джордж, повернув друга к себе, увидел, что его глаза обрели осмысленное выражение. — Я не хотел тебя ударить, малыш.

Джордж разжал объятия. Сэр Ник опустился на колени, чтобы помочь подняться испуганному чумазому мальчишке.

— Ты испугался шпаги — давай спрячем ее в ножны. Вот деньги — они твои.

Он вложил в руку мальчика горсть монет.

— Запомни, что я тебе скажу, — продолжал сэр Ник. — Когда ты вырастешь и станешь мужчиной, то по отношению к слабым и беспомощным всегда будь терпелив и ласков. Но если они окажутся дерзкими и наглыми… — его пальцы сжали руку мальчика, но сразу же ослабли, не успев причинить ему боль, — … то бей их по физиономиям без всякой жалости! — Тон его внезапно изменился. — Постой, я не причиню тебе вреда! Я…

Сэр Ник медленно выпрямился. Его колени дрожали. С помощью Джорджа он добрел до стены и сел около нее, закрыв лицо ладонями. Просидев так некоторое время, сэр Ник опустил руки.

— Джордж! — позвал он.

Лорд Джордж Харуэлл едва не подпрыгнул, ощущая во всем теле дрожь суеверного страха.

Голос совсем не походил на громовое рычание старины Ника! Это был тот самый серьезный, мягкий и вежливый голос, того же тембра, что и у Ника, но, казалось, принадлежащий какому-то старому философу, который озадачивал Джорджа весь день, пока не изменился в аптеке.

— Как мы сюда попали опять? — спросил загадочный голос. — Я помню лавку аптекаря, помню, как немного рассердился на тебя из-за какой-то чепухи, а больше не могу вспомнить ничего.

Профессор Фентон открыл глаза и осмотрелся вокруг. Он чувствовал себя потрясенным, как будто испытал неприятное переживание, — вот и все.

Джорджу отчаянно хотелось помолиться, хотя он скорее умер бы, чем признал это. К тому же он мог вспомнить только заупокойную молитву, которая едва ли подходила к данной ситуации.

— Ну и что? — воскликнул Джордж с притворной веселостью. — Значит, то, что ты забыл, занимает менее десяти минут.

— Десяти минут! — повторил Фентон.

Его взгляд блуждал по фронтонам домов. В окне одного из них по-прежнему торчала растрепанная неряха лет шестнадцати, одетая более чем скудно, которая, опершись локтями на подоконник, допивала кружку пива.

— Ты всего лишь убил одного человека и ранил другого, — успокаивающим тоном продолжал Джордж. — Да не смотри ты с таким ужасом ни на меня, ни на свои руки! Тебя не арестуют за убийство Длинноногого, а только поблагодарят за то, что ты избавил палача от работы. Он ведь из Эльзаса и, следовательно, уже приговорен.

— Но…

— Тебе прежде всего нужно как следует поесть, Ник, — дружелюбно заявил Джордж. — У меня самого пусто в брюхе! Столовая «Жирный каплун» от нас меньше чем в десяти ярдах. Держись за меня, дружище, а то ты еще слаб, и я по дороге расскажу тебе кое-что интересное.

— Да, но…

Джордж, посмотрев направо, внезапно умолк. Лицо его залила краска.

— Ник! — тихо сказал он. — Посмотри туда! Подъезжает твоя собственная карета, а в ней сидит Мег Йорк, стучит в окно и улыбается. Как по-твоему, Ник, — его голос дрогнул, — могу я подойти и поговорить с ней?

Глава 8. Глава «Зеленой ленты»

Помещение столовой под вывеской с изображением жирного каплуна было хотя и просторным, но тусклым и темным, за исключением пламенеющих алым цветом углей в очаге сзади, откуда распространялся жар, выходя наружу сквозь открытые окна.

«Темно как в преисподней», — подумал Фентон, в то время как Джордж усаживался за один из длинных темных столов. Мрачная комната с кроваво-красным мерцанием огня наводила на мысли о встрече с дьяволом. Неужели она суждена ему вновь?

— Садитесь и веселитесь, джентльмены! — пригласил хозяин таверны, толстяк с закатанными выше локтей рукавами и широким поясом с медной пряжкой. — Как я могу удовлетворить ваш аппетит?

— Мне подайте хорошего каплуна и четырех голубей, — ответил Джордж. — Надеюсь, они достаточно жирные и тают во рту?

— Здесь других не подают, сэр, — надменно промолвил хозяин.

— Что касается этого джентльмена, — продолжал Джордж, глядя на Ника, задумчиво уставившегося на стол, — то для него подойдет мясной пирог с подливой и кусок говядины. А для нас обоих — кувшин лучшего Канарского.

Фентон только начал обретать способность радоваться жизни с тех пор, как они увидели карету, где ехала Мег.

Их разговор с Мег, происшедший несколько минут назад, повернул развитие событий в новом, более опасном направлении. Фентон думал, сможет ли он когда-нибудь расслабиться и не ощущать нависшей над собой угрозы? Его память вернулась к тому моменту, когда они с Джорджем влезли в карету по просьбе Мег.

— Ходить пешком так ужасно! — сказала она. — Вам идти только несколько ярдов? Ничего, все равно садитесь, и мы сможем поболтать.

Карета представляла собой чудовищных размеров ящик на колесах выше человеческого роста, изогнутый внизу и поддерживаемый огромными кожаными ремнями. Двумя гнедыми лошадьми правил кучер в парике. Весь экипаж сверкал позолотой вплоть до башенки на крыше и гербов сэра Ника под стеклянными окнами.

— П-прекрасная мадам, — пробормотал запинаясь Джордж, чье лицо побагровело в присутствии той, кого он обожал. — Я не хотел бы… вторгаться…

Поднявшись на ступеньки кареты, Джордж опустился на темно-бордовое сиденье напротив Мег, которой доставляло удовольствие дразнить его.

— Джордж! — ласково промолвила она. — Разве слово «вторгаться» может относиться к вам?

Фентон легко вскочил в карету и сел рядом с Джорджем.

Мег производила впечатление леди, проведшей утомительный день, но так ничего и не купившей. Ее меховая накидка, муфта и шляпа лежали рядом с ней. На молодой женщине были платье в вертикальную красно-белую полоску с очень низким вырезом, отделанным черными кружевами, и алая юбка с золотыми арабесками.

Однако, несмотря на усталый вид, она сохраняла всю свою привлекательность. Фентон чувствовал это, испытывая смутное беспокойство. Взгляд ее серых глаз, полуприкрытых длинными ресницами, скользнул по нему и, как бы незаинтересованно, тотчас же изменил направление.

— Высокая репутация этой Новой биржи, — устало произнесла Мег, — не соответствует товарам, там продающимся. Я хотела купить какое-нибудь простое платье вроде этого старья, которое, как говорят, мне к лицу.

Она утомленно потянулась, а когда опустила руки, то ее декольте скрывало еще меньше, чем до сих пор. Фентон попытался спрятать в карманы окровавленные руки. Но Мег заметила их, как замечала все вокруг нее. Внезапно она склонилась вперед.

— Фи! Ты опять дрался на дуэли! — воскликнула Мег, отшатнувшись со страхом и отвращением. Хотя страх (за Фентона) был достаточно искренним, всякий, кроме Джорджа, мог бы заметить скрывающиеся под ним бешеные гордость и радость. — И опять победил, но в один прекрасный день тебя убьют, и мне будет… о, ужасно весело!

— Будь я проклят! — запротестовал Джордж, покраснев еще сильнее.

— Любезный Джордж, вам известна разница между жизнью и смертью?

Фентон выпрямился.

— Джордж, — заговорил он, — она просто пытается смеяться над тобой. Если она сделает это снова, ответь ей какой-нибудь колкостью. Это ей пойдет только на пользу.

Мег быстро повернулась к Фентону.

— Ты с твоим злым языком… !

— Ты бы, наверное, плясала от радости на моих похоронах, Мег.

— Не только плясала, но и пела бы, — Мег откинулась назад и отвела взгляд. — Ник, — заговорила она, — неужели ты совсем ничего не помнишь?

— О чем?

— О том, что происходило меньше двух лет назад, когда у нас был дом в Эпсоме? Твои друзья бывали там: Джордж (я сожалею о том, что сказала вам, Джордж), милорд Рочестер, сэр Карр Скроуп и толстый старик, который просил нас называть его просто мистер Рив. Вы все были отъявленными роялистами, сыновьями и внуками тех, кто находился там с тех пор, как королевское знамя было поднято в Оксфорде^[221].

На ресницах Мег заблестели непритворные слезы.

— Я не хочу говорить ничего дурного о Лидии, Ник. Но мои отец и дед, в отличие от ее отца и деда, не были ханжами-пуританами. Мой отец, капитан Чарлз Йорк, был братом отца Лидии. Даже после того, как их победили, многие из них не покинули Англию и не признавали Оливера лордом-протектором. Им было не на что надеяться, но они не покорились! Встречая железнобокого, они бросались в бой и сражались, пока кто-нибудь не падал замертво. Вскоре никого из них не осталось — в том числе и капитана Йорка.

Мег сидела прямо, плечи ее вздрагивали, в глазах застыло мечтательное выражение.

Фентон хотел заговорить, но сдержался.

— Неужели ты не помнишь, как круглоголовые торчали в каждом закоулке с пикой или шпагой, а роялисты у них на глазах бросали в бокал вина хлебный мякиш и провозглашали тост: «Пошли, Боже, этот мякиш как следует на дно!»^[222]

— Я… я помню этот обычай.

— Обычай, но не Эпсом? Ты должен его помнить, Ник! Ты сидел с друзьями в маленькой столовой. — Глаза Мег высохли, теперь она ощущала гордость. — Я стояла на стуле, поставив одну ногу на стол, набросив на колено нижнюю юбку, держала в руках лиру и пела песню кавалеров, заставляя ваши лица гореть от волнения.

Мег сама была взволнована до глубины души. Откинув голову, так что локоны ее черных глянцевых волос почти коснулись плеч, она перебирала рукой воображаемые струны. Румянец заиграл на ее щеках. Губы и глаза отражали все чувства, вызываемые в ней словами песни, — от презрения до торжества.

Приветствуй беду, попирая гробы

И пурпур и злато короны!

О дружбе и добром вине позабыв,

Блюди Оливера законы!

Хоть меч, что изменников шлемы громил,

Подальше ты спрятал давно,

От мертвых товарищей тост ты прими:

«Пошли этот мякиш на дно!»

В песне были и другие куплеты, но Мег не смогла продолжать. Пыл внезапно оставил ее. Откинувшись назад, она закрыла лицо руками.

Джордж смотрел на нее с благоговейным восторгом.

— Какая вы необыкновенная женщина, мадам! И какой актрисой вы могли бы быть!

— Ты забываешь, — вежливо заметил Фентон, — что она уже ею является.

Джордж повернул к приятелю лицо, покрасневшее на сей раз от гнева.

— Если бы такое сказал кто-нибудь, кроме тебя… !

— О, ее роялистские чувства достаточно искренни! Чарлз Йорк был славным и доблестным человеком — да будет зеленой трава на его могиле! — Фентон хладнокровно обдумывал ситуацию. — По-твоему, я не ощущаю ее очарования? Не жажду заключить ее в объятия даже на глазах у толпы? — При этом пальцы Мег слегка дрогнули. — Но неужели ты не замечаешь, Джордж, как она наблюдает сквозь пальцы за произведенным ею впечатлением?

Мег убрала руки от лица и с ненавистью глянула на Фентона заплаканными глазами.

— Я отправляюсь в «Кокетство»— магазин мистера Плавера в Чипсайде, — заявила она. — Не соблаговолите ли покинуть эту карету?

Фентон игнорировал этот вопрос.

— Если бы это было только кокетством… — Он не закончил фразу. — Ты воспламеняешь и смущаешь людские души, Мег. Джордж, например, хочет спросить у тебя…

— Ник! — в ужасе зашептал Джордж, ощущая себя на краю пропасти, — Бога ради, замолчи! Не теперь!

— Спросить? — изумленно осведомилась Мег.

— Ник, пожалуйста…

— Нет-нет, эту проблему нужно решить. — Он сделал паузу. — Мег, ты посылала Китти в «Голубую ступку» на Аллее Мертвеца купить мышьяк?

Удивление Мег было столь велико, что даже Фентон мог поручиться за его искренность.

— Мышьяк? Яд? — переспросила Мег. — Очевидно, чтобы отравить тебя? Думай обо мне, что хочешь, только не это! Что касается Китти… — Ее щеки вновь покраснели. — Я должна ревновать и к ней? Кто эта Китти? Как ее фамилия?

— Китти Софткавер. Она кухарка в нашем доме.

Мег с отвращением пожала плечами.

— Мне делать из кухарки наперсницу? Я никогда даже не видела эту девку! — Мег улыбнулась, не открывая рта, эта улыбка была хорошо знакома Фентону. — Ты считаешь, что мы с ней в заговоре?

— А как иначе?

— Как ты знаешь, у меня много пороков. Но мои интересы направлены на то, чтобы заполучать мужчин, а не убивать их.

— Признаюсь, что я об этом не подумал, — насмешливо промолвил Фентон. — Но, прости за напоминание, у тебя много драгоценностей, а эта девушка…

— Полагаю, ты к не неравнодушен?

— Вовсе нет. Она меня шокирует, — Фентон употребил этот глагол в старинном смысле, как «вызывает отвращение», — так же, как вроде бы и тебя. Но Китти воровата и любит яркие камешки. Наверное, ты дала ей кольцо или браслет…

— И подвергла риску свою шею? Фи!

— Все же девушка — несомненно, Китти, — дала аптекарю описание пославшей ее леди, и это описание в точности соответствует тебе.

Мег бросила на него странный взгляд.

— Как много тупости даже в самых проницательных мужчинах! — воскликнула она. — Станет ли любая женщина, посланная купить яд, давать правильное описание пославшего ее? Если она и описывает кого-нибудь, то с целью навлечь подозрение на невиновного! Надеюсь, эту… не хочу называть ее по имени… высекут как следует!

Эти слова сменила затяжная пауза.

— Джордж, — заговорил Фентон, — мадам Йорк делает дураков из нас обоих. Нам лучше уйти.

Джордж открыл дверцу кареты, неуклюже шагнул на ступеньку и прыгнул вниз. Рядом с каретой он увидел молчаливую группу людей. Впрочем, толпа никогда не останавливала кареты и не била камнями стекла, если внутри сидела хорошенькая женщина, а просто пожирала ее глазами, не причиняя никакого вреда.

На ресницах Мег вновь блеснули слезы.

— Это прощание, Ник, — сказала она Фентону. — Ты, конечно, понял, что я солгала, говоря, что должна задержаться еще на одну ночь, чтобы собрать вещи. Вечером ты уже не найдешь меня в своем доме.

— А я никогда не перестану думать, — ответил Фентон, — что ты — Мэри Гренвилл.

Он склонился, чтобы поцеловать ей руку, но неожиданно обнаружил, что целует губы, упершись коленом в бархатную обивку сиденья. Когда Фентон вырвался из ее объятий и встал на ноги, ум его снова был в смятении. Однако он скользнул вниз на ступеньку и соскочил на землю.

— Если ты будешь нуждаться во мне, в чем я не сомневаюсь, — шепнула Мег, высунувшись из окна, — то ты узнаешь, как меня найти. Ибо ты и я связаны воедино!

Фентон скомандовал кучеру, пока Джордж отгонял зевак. Хлыст возницы щелкнул, тяжелая карета дрогнула, но не могла двинуться из-за стоящих впереди людей. Джордж и Фентон, стараясь не задеть никого ножнами, стали пробираться сквозь толпу.

— Ник, — буркнул Джордж, глядя на мостовую. — Она любит тебя.

— Нет! Выслушай меня. Во-первых, мне не нужен никто, кроме Лидии. Во-вторых, ты не знаешь Мег. Выполняй ее капризы, давай ей деньги, дари драгоценности, платья и безделушки, и она полюбит тебя тоже!

На лице Джорджа надежда боролась с недоверием.

— Ты и впрямь так думаешь?

— Конечно! Кроме того, мне не понравилось упоминание об этом капитане Дюроке, которого Мег охарактеризовала, как «состоявшего в личной охране французского короля».

Рука Джорджа вцепилась в рукоятку шпаги.

— С тобой, — продолжал Фентон, — она окажется в хороших руках. Но тебе не следует спешить, Джордж! Она уедет из моего дома сегодня вечером — раньше, чем я думал. Ты должен прийти туда, говорить смело и не заикаться, иначе ты ее потеряешь. Ну что, дружище, попытаешь счастья?

Джордж несколько секунд колебался, затем поклялся сквозь зубы, что наберется храбрости и сделает, что сказал ему Фентон.

— Отлично! Теперь, пожалуйста, расскажи мне, что произошло в Аллее Мертвеца, когда я… потерял память?

Джордж поведал ему обо всем коротко, но ясно.

Фентон, моментально анализируя и раскладывая по полочкам все обстоятельства, понимал, что ему грозит страшная опасность.

Они были в лавке аптекаря, который сообщил им описание Мег, данное ему Китти. Джордж рассвирепел и набросился с угрозами на аптекаря, а Фентон, всего час назад абсолютно хладнокровно выяснявший запутанные отношения со слугами, внезапно рассердился на Джорджа. Сэр Ник в тот момент одержал в нем верх, полностью завладев им, когда он выглянул в окно и увидел зеленую ленту партии милорда Шафтсбери.

Однако Фентон знал, что подлинное объяснение лежит глубже. В действительности он вовсе не сердился на Джорджа. Гнев охватил его, впустив душу сэра Ника, из-за обвинения, выдвинутого против Мег Йорк. Очевидно, они оба больше любили Мег, даже если называть это чувство низменной страстью, чем могли сознавать.

Самое страшное заключалось в том, что если раньше, чувствуя пробуждение в себе сэра Ника, Фентон заставлял себя держать крышку гроба, не позволяя останкам мертвеца выбраться наружу, то теперь он ничего не почувствовал. В аптеке Фентон испытал простой приступ гнева, причем даже не такой сильный, как во время разговора с Джудит Пэмфлин и Китти Софткавер. Он хорошо помнил, как посмотрел в окно и увидел зеленую ленту, а дальше… полный провал. Прежде ему никогда не случалось терять память.

Впрочем, речь едва ли могла идти о полной потере. Подобно тому, как вдребезги пьяный на следующий день сохраняет какие-то туманные воспоминания, Фентон мог смутно припомнить худого бродягу, звон шпаг и чей-то крик: «Берегись собаки сзади!»В то же время…

Очевидно, происходило то, чего он опасался. Сэр Ник оказывался сильнее.

Его ум решительно протестовал против этого. Позволить давно умершему сумасброду проникать в его душу, возможно, на куда больший срок, чем десять минут, означало заставить дьявола довольно смеяться и, вероятно, потворствовать его намерениям. Нет, такого быть не должно!

Хладнокровно обдумав ситуацию, Фентон решил, что может победить сэра Ника, если только постоянно будет настороже. Это он и решил делать впредь. Почти в веселом настроении он последовал за Джорджем в таверну «Жирный каплун», где Джордж заказал цыпленка для себя, пирог с мясом для Фентона и кувшин Канарского для обоих.

Час полуденного приема пищи давно миновал. За длинными столами сидело очень мало клиентов, чьи силуэты призрачно вырисовывались на фоне раскаленного докрасна очага. В сумраке кровавые пятна на руках Фентона оставались незаметными.

— Джордж, — заговорил он после того, как заказ был сделан, и оба сидели, задумавшись, — я забыл поблагодарить тебя за…

— Да брось ты! — грубовато прервал Джордж.

— Не скажи! — настаивал Фентон. — Не знать, что, когда противник поднимает руку, нужно не парировать удар, а делать прямой выпад, и тем не менее выстоять три минуты против эльзасского Забияки…

— Пустое! — буркнул Джордж. — Я их не заботил. Они охотились за тобой.

— Я тоже так думаю. Все же давай поразмыслим об этом. Эльзасские головорезы выползают из своего убежища только для того, чтобы убить кого-нибудь за вознаграждение. Один из этих носил зеленую ленту. Кто же натравил их на меня?

Джордж удивленно воззрился на него.

— А у тебя есть на этот счет какие-то сомнения? Разумеется, сам милорд Шафтсбери.

Фентону сразу же припомнились утренние предупреждения Джайлса Коллинса: «Надеюсь, сэр, вы не пьете вино ни в» Дьяволе «, ни в» Голове короля «? Последняя таверна служила местом встречи членов клуба» Зеленая лента «. Он вспомнил и мрачноватую фразу Джайлса:» Вам сегодня, возможно, предстоит кровавая работа «.

Фактически, Джайлс одел его как раз для дуэли — без всяких кружевных украшений и перстней на правой руке. Все же Фентон не был до конца удовлетворен.

— Безусловно, — согласился он, нахмурившись, — я ненавижу милорда Шафтсбери, и все, что он делает. Но он могущественный человек, бывший лорд-канцлером до того, как в четвертый раз изменил королю. Кто я такой, чтобы стать его жертвой? Почему?

Лицо Джорджа вновь приняло озабоченное выражение.

— Боже, помоги нам! — воскликнул он, стукнув кулаком по столу. — Я думал что ты уже бросил свои фантазии. Ник, хороший специалист по душевным болезням…

— Да не нужен он мне, Джордж! Почему этот маленький мерзкий старикашка должен питать ко мне злобу?

Джордж заговорил успокаивающим голосом, словно обращаясь к ребенку:

— Ты этого не помнишь, Ник?

— Нет!

— Парламент, — начал Джордж, — сделал перерыв в работе…

— В ноябре прошлого года, — подхватил Фентон. — И не созван до сих пор.

— Отлично! — кивнул Джордж. Его глаза радостно блеснули. — Я еще вылечу тебя, дружище! Перерыв в работе парламента, — продолжал объяснять он, — не означает его роспуска. В ноябре палаты лордов и общин до такой степени перегрызлись, что заседая вместе в Раскрашенном зале…

— Черт бы тебя побрал! Мне все это отлично известно! Я хочу знать, почему милорд Шафтсбери…

— В тот вечер, — продолжал Джордж, — я был в галерее Раскрашенного зала, где висят пять больших гобеленов, изображающих победу над Троей. Сам не знаю, зачем я туда пришел; моя голова не приспособлена для политики. Ах да, вспомнил, я пришел туда, так как слышал, что готовится крупная склока, которая может оказаться забавным зрелищем.

— Ну?

— Джек Рэвенскрофт и я держали пари, погаснут свечи до окончания речей или нет. Свечи и впрямь светили тускло на высоких остроконечных окнах, над рекой висел осенний туман, но в двух каминах ярко горел огонь. Милорд Шафтсбери занял место у ближайшего камина. Его величество тоже там присутствовал.

— Король Карл? Почему?

— Понятия не имею. Но он пристроился у другого камина. Сегодня, Ник, когда мы увидели физиономию краснокожего индейца на знаке табачной лавки, то будь я проклят, но мне захотелось вскричать» сир!»В тот вечер король в точности походил на него, разве что он не скалил зубы, носил черный парик, и словно видел сразу все своими проницательными глазами. Помнишь, Ник?

— Я… Нет, не помню.

— Не помнишь, как ты поднялся со стула, — воскликнул Джордж, — показывая пальцем на милорда Шафтсбери, и произнес самую великолепную речь из всех, которые когда-либо сдирали с кого-нибудь кожу?

На сей раз озноб пробрал Фентона с головы до пят.

Каплун и голуби Джорджа уже давно крутились на вертеле над очагом. Мальчик-слуга поливал их жиром из половника, прикрыв лицо влажной тряпкой. Неподалеку от очага на железных цепях висели куски разделанной туши.

— Нет! — крикнул Фентон. — Эту речь произнес не я, а милорд Хэлифакс несколько лет спустя!

К счастью, до Джорджа дошла только часть его реплики.

— Не ты? Будь я проклят, ведь я же был там и слышал тебя! Все уставились на тебя, но ты уже так разошелся, что не мог остановиться.» Вот сидит, милорды и джентльмены, тот, кого именуют милордом Шафтсбери… «

— Ну и что я еще сказал?

— Не сбивай меня с толку! — огрызнулся Джордж, стараясь поточнее все припомнить. — У меня в голове застряли только начало и конец. Ах да… — Он хитро прищурился. — Скажи, Ник, было правдой то, что ты говорил о прошлом милорда Шафтсбери?

— О его прошлом? Что именно?

— Что милорд Шафтсбери в молодости и в начале Великого мятежа^[223], был ярым роялистом и хорошо дрался в армии Карла I, пока…

Фентон выпрямился.

— Пока, — подхватил он, — этот тип, обладающий собачьим чутьем, не понял, что звезда короля закатывается. Как раз перед битвой при Нейсби^[224], он перебежал к круглоголовым и стал благочестиво и ревностно распевать с ними псалмы…

— А при Эбботсбери? — подсказал ему Джордж.

— При Эбботсбери, — продолжал Фентон, — он проявил себя таким завзятым круглоголовым, что хотел сжечь заживи захваченный в плен гарнизон роялистов.

Жир капнул с вертела на угли, вызвав злобное фырканье и шипение в очаге, озарившем столовую зловещим красноватым сиянием.

— Но чутье и в дальнейшем его не подводило, — холодно и спокойно продолжал Фентон. — Во время Реставрации он снова превратился в роялиста, стоя с поклонами и улыбками (ибо иногда Шафтсбери бывает очень веселым человеком) среди депутации, приветствовавшей короля Карла II.

Снова капли жира зашипели в очаге.

— Нужно ли говорить, — осведомился Фентон, — как протекала его дальнейшая карьера? До сих пор он был только Энтони Эшли Купером — маленьким человечком с тремя именами. Однако усердная служба новому королю заработала ему титулы и милости, сделав графом Шафтсбери. Тем не менее, он опять почуял перемену ветра. Усиливающиеся крики:» Нет папизму!», общие требования изгнать герцога Йоркского, так как он католик, могли поднять бурю, которая сметет короля. И милорд переметнулся снова.

До этого момента Фентон холодно и бесстрастно перечислял факты. Но теперь он впервые коснулся теперешних событий. Отвернувшись, он плюнул на пол.

Джордж подпрыгнул от возбуждения.

— Ты все помнишь! — воскликнул он, дергая Фентона за рукав. — Так что можешь не валять дурака — никакой ты не сумасшедший! Когда ты произносил эту речь в парламенте, ты был мертвецки пьян — я же видел, как ты пять недель напивался до беспамятства. И теперь у тебя в голове мутится с похмелья, хотя ты это отрицаешь.

Поскольку это был простейший выход из положения, Фентон изобразил на лице кривую улыбку, предполагавшую согласие.

— Против милорда и его партии, — продолжал Джордж, — ты выдвинул шесть обвинений. Это была чистая политика, и я ничего в них не понял. Но в твоих словах, несомненно, кое-что было, так как отовсюду поднялись вопли, но ты затыкал рот противникам громким голосом или ловкими ответами, после которых они выглядели дураками. Но лучше всего был конец речи — я помню его слово в слово!

Джордж встал и протянул руку, словно указывая на призрак Шафтсбери, появившийся в озаренной кровавыми отблесками комнате.

—» Четырежды перебежчик, четырежды предатель! Трижды женатый и трижды добившийся успеха с помощью брака! Дважды возвышенный и дважды униженный! Но умрет он лишь однажды и сразу же будет проклят! Вот шпага, которая сможет приблизить этот момент!»

Джордж снова сел.

— Черт возьми, Ник! Поднялся такой шум, точно с крыши сдирали позолоту! А лорд Шафтсбери все это время спокойно сидел у камина, теребя носовой платок. Хоть он сам очень маленький, но носит огромный соломенный парик, еще больше моего. Шафтсбери посмотрел на тебя лишь один раз и один раз заговорил, обращаясь к милорду Эссексу (об этом мне сообщили позже):» Мне не нравится этот парень — ему надо преподать урок «.

— Урок, — медленно повторил Фентон.

Его рука машинально устремилась к затылку, как всегда в минуту раздумья. Натолкнувшись на парик и шляпу, он вознамерился снять последнюю, но вспомнил, что ее не полагается снимать в общественных местах, и вовремя удержался.

— Урок, — улыбаясь, подтвердил Джордж. — Как ты наверняка помнишь, это произошло три вечера спустя. Ты ехал верхом домой по полю, сопровождаемый только луной, после пирушки в» Белой лошади»в Чок-Фарм. Трое головорезов бросились на тебя из засады и попытались стащить с коня.

Фентон молча стиснул кулак.

— Не волнуйся! — успокоил его Джордж. — Насколько я понял, они не собирались тебя убивать. В их намерения входило всего лишь разбить тебе нос и отколотить дубинками, согласно обычным распоряжениям могущественного лорда.

— Меня восхищает умеренность лорда Шафтсбери!

Джордж почуял в его словах сарказм и усмехнулся.

— Можешь восхищаться собственной умеренностью, — сухо откликнулся он. — Одного негодяя на следующее утро нашли в канаве полумертвым после удара по голове его же собственной дубинкой. Второму, раненному в живот шпагой, еле удалось доползти до «Белой лошади». Третий спасся невредимым.

— Это я помню, — солгал Фентон.

Джордж придвинулся к нему ближе.

— Многие интересовались, — продолжал он, — почему ты не стал мстить. Несколько месяцев ты пьянствовал дома, изредка выезжая верхом на Пэлл-Молл или нанося визиты Мег Йорк в ее дом на Кинг-Стрит, пока не перевел ее к себе. Некоторые говорят, что Мег завлекла тебя в ловушку. Другие считают, что ты испугался…

— Ах вот как? — странным голосом осведомился Фентон.

Джордж бросил на него быстрый тревожный взгляд. Но когда Фентон повернулся к нему с улыбкой, показывая белые зубы под черной полоской усов, он успокоился. Фентон ощущал, что его ум абсолютно ясен и не чувствовал никаких следов присутствия сэра Ника.

— Ага! — облегченно вздохнул Джордж. — Вот, наконец, и наш обед!

К их столику направлялись толстый хозяин и следовавший за ним мальчик. Они несли на подносах дымящееся мясо. Джордж распахнул камзол, обнаружив висящий слева кинжал в ножнах, предназначенный для еды.

— Нет-нет, плачу я! — заявил он, когда Фентон потянулся к карману. — Ты и так весь день швыряешь золото направо и налево. Твое здоровье!

Фентон понял, что, заказав кувшин вина на двоих, каждый получал сосуд емкостью в кварту. Забывший дома нож получал его в дополнение к вилке.

Подняв кружку с канарским, Фентон сделал большой глоток и едва не задохнулся. Желтоватое вино оказалось таким крепким и приторно-сладким, что он еле смог проглотить его. Но более всего Фентона удивила молниеносная расправа Джорджа с каплуном при помощи исключительно кинжала. Кости он бросал в коробку, стоящую на полу. Процесс поглощения им голубей также заинтересовал Фентона, читавшего о подобном способе в книгах.

Приколов жирного голубя к подносу, Джордж разрезал его на четыре части и проглатывал каждую четверть с костями и всем прочим.

«Ну что ж, — сказал себе Фентон, — ты мечтал попасть в это столетие, так и веди себя соответственным образом!»И он вонзил нож в мясной пирог, оказавшийся, как и следовало предвидеть, размером с большую салатницу. Его новые зубы, крепкие, как у собаки, перегрызали ломти мяса, тонкие, но очень жесткие.

Однако жирная подливка, изготовленная Бог знает из чего, дала ему понять, что если он не прекратит есть, то его вырвет. Отложив нож и вилку, Фентон стал обдумывать план действий.

— Джордж! — позвал он.

За румяными и лоснящимися щеками Джорджа, быстро двигающимися в процессе пережевывания, послышался неопределенный звук.

— По-моему, — беспечно заговорил Фентон, — милорд Шафтсбери проживает в Тейнет-Хаусе на Олдергейт-Стрит. В какое время его можно застать в таверне «Голова короля»?

Проглотив последнюю четверть последнего голубя, Джордж запил его Канарским.

— Что касается этого, — ответил он, залезая под камзол и вытирая жирные руки о спину атласного жилета, где пятна не будут видны, — то милорд торчит там большую часть дня, за исключением заседаний в палате лордов или в Совете его величества. О, я забыл, что сегодня вторник, — добавил Джордж, — а по вторникам Шафтсбери всегда сидит в «Голове короля»с часу дня до полуночи. Он…

Фентон поднялся на ноги.

В глазах Джорджа отразился ужас, когда до него дошел смысл намерений друга.

— Я собираюсь, — объявил Фентон, — теперь же посетить «Голову короля».

Глава 9. «За здоровье короля!»

Головы, торчащие на шестах у Темпл-Бара, не были головами изменников. Они принадлежали неизвестным мертвецам, выловленным в реке или найденным в поле или на улицах. Если их не могли опознать, то им отрубали головы, вымачивали их в смеси уксуса с тминным семенем и надевали на шесты в надежде, что кто-нибудь их узнает.

Раскачивающиеся на ветру и взирающие сверху на серо-черную каменную громаду Темпл-Бара, они едва ли могли служить символом любезного приглашения в Сити.

По бокам большой арки Темпл-Бара, сквозь которую с грохотом проезжали экипажи, находились два прохода поменьше, служившие для передвигавшихся пешком.

По другую сторону Темпл-Бара, на углу Флит-Стрит и Чансери-Лейн, находилась таверна «Голова короля»с балконом, нависавшим над улицей.

— Послушай, Ник, — заговорил лорд Джордж Харуэлл. — Что касается милорда Шафтсбери…

Стоя внутри прохода на Флит-Стрит, Фентон оглядывался по сторонам. Но Джордж продолжал настаивать.

— Что ты намерен предпринять против него?

— Многое!

— Но что именно?

— Милорд Шафтсбери, — ответил Фентон, — был достаточно любезен, чтобы сказать обо мне: «Ему надо преподать урок». Отлично! Посмотрим, как понравится урок самому милорду.

— Ник, ты не посмеешь вызвать его! Он знатный лорд и…

— Как и твой отец.

— Верно, но мой старик редко бывает в Лондоне и ничего из себя не представляет. А тут совсем другое дело! Милорд Шафтсбери, несмотря на свою энергию…

— А она у него имеется?

— Да, когда он желает ее показать. Будь осторожен, Ник! Несмотря на свою энергию, милорд стар и страдает от язвы в боку. Он только посмеется над твоим вызовом. А теперь выслушай основную причину, по которой тебе не следует нападать на него сейчас.

Джордж указал пальцем на верхний этаж «Головы короля».

— Там, где милорд сидит с друзьями в комнате наверху, его охраняют пятьдесят шпаг. Думаю, что в доме найдутся и кинжалы. Они даже близко не подпустят тебя к нему.

— Будь уверен, мы до него доберемся!

Ветер стих, и засверкало солнце. Уличные вывески больше не грохотали, дым из множества труб на покатых крышах поднимался вертикально вверх, сажа перестала кружиться в воздухе.

«Вон там, на южной стороне, — думал Фентон, — вход в Темпл, рядом с ним кофейня» Радуга «. На нашей стороне, кроме» Головы короля «, расположены» Дьявол»и «Добрый король Венцеслав». С таким количеством гостеприимных таверн можно не удивляться, что толпа здесь меньше «.

Мимо, двигаясь на восток, вразвалку прошел коренастый юноша, в котором Фентон признал моряка по красным штанам, широкому поясу и короткому парику. На его руке было заметно пятно от пороха. На углу Чансери-Лейн и Флит-Стрит юноша остановился.

У сточной канавы посредине аллеи в притворно-скромной позе стояла молодая женщина в поношенном платье с очень низким вырезом, соломенной широкополой шляпе и с ярким искусственным румянцем на щеках. Она позволила одному веку опуститься и улыбнулась уголком рта. Моряк тут же одним прыжком перескочил через канаву. Рука об руку, словно репетируя танец, они зашагали по Чансери-Лейн.

— Красиво проделано! — одобрил Джордж, глядя им вслед. — Честное слово, это делает честь мистеру Пепису и военно-морскому флоту!^[225]

Фентон также проводил их взглядом. На Чансери-Лейн было много прекрасных домов, принадлежащих главным образом преуспевающим адвокатам; у их дверей стояли привратники с жезлами. Были там и дома похуже. Его интересовало, в каком именно доме Мег под покровительством капитана Дюрока…

— Переходим аллею, пока путь свободен, — сказал Фентон Джорджу.

Вскоре они уже находились у двери» Головы короля «.

— Говорю тебе в последний раз, — заявил Джордж. — Тебе не удастся проткнуть его шпагой…

— Шпагой? — обернулся к нему Фентон. — Кто говорит о шпаге? Я не намерен ее использовать.

— Но ты же сказал, что сам преподашь ему урок…

— Разумеется. И такой, что застрянет у него в глотке! Погоди, я забыл о трофеях!

— Каких трофеях?

— Шляпе с зеленой лентой и фальшивых зубах. Ты говорил, что подобрал их, и я вижу, что шляпа торчит у тебя из кармана. Пожалуйста, дай мне шляпу и зубы.

Джордж передал требуемые предметы, и Фентон спрятал их в левый карман камзола. Джордж молчал, так как ощущал неуверенность. Его спутник уже не был Ником, вышедшим из себя, но он не стал окончательно тем серьезным и вежливым ученым, который так озадачил Джорджа утром, хотя и начал походить на него.

Лицо Фентона слегка побледнело под загаром, но взгляд его оставался бесстрастным, как у судьи-вешателя.

— Будучи хлыщом и развратником, — заговорил он, — имею ли я право осуждать милорда Шафтсбери? Думаю, что да, потому что могу простить человеку все, кроме предательства. А этот самодовольный тип, как я уже говорил, четырежды менял хозяев.

— Ник, но таков обычай!

— Слава Богу, не мой!

— Ник, ради Бога…

Но Фентон уже открыл дверь.

Джордж, следовавший за ним, опустив голову, словно собираясь боднуть стену, закрыл за ними дверь. Сразу стало ясно, что среди всеобщей болтовни никто не узнал сэра Ника Фентона.

Оштукатуренные стены большой комнаты были закопченными от дыма; у стены справа виднелась лестница с балюстрадой. Хотя здесь клуб» Зеленая лента» представляла одна мелюзга, она шумела так, словно присутствовал весь клуб. Длинные и короткие черные столы и скамьи стояли вперемешку. Пары эля, вина и спирта казались почти видимыми.

Шляпы и парики то и дело склонялись над кружками, кубками и даже бутылками. Некоторые играли в карты, хлопая ими по столу с такой силой, как будто собирались вцепиться противнику в горло. Под лестницей тарахтела коробочка с костями. Многие курили длинные кривые трубки из глины с крепким табаком, дым от которого позволял Фентону видеть только половину помещения. В синеватой мгле суетились буфетчики, подавая эль и вино.

— Одну минуту, сэр! — кричали они, пробегая мимо, опустив голову и явно стараясь делать как можно меньше работы. Один из буфетчиков, услышав, что клиент зовет его, стуча кружкой по столу, поспешно спрятался за колонну.

Хотя Фентон сам курил и пил, резкие запахи душили его.

— Здесь нам нечего делать, — сказал он. — Пошли наверх.

Но Джордж удержал его за рукав.

— Смотри! — удивленно пробормотал он. — Вон там — слева от двери!

Там, куда показывал Джордж, за маленьким столом сидел очень толстый старик с животом, как у Вакха^[226], и распухшими от подагры ногами в башмаках с широкими пряжками. Он был лыс, если не считать нескольких тщательно причесанных седых прядей, начинавшихся на макушке и опускавшихся на плечи по моде, принятой ранее среди кавалеров.

Старик внешне походил на Фальстафа^[227] и, казалось, вот-вот разразится громовым хохотом, но его слезящиеся глаза были печальными и утомленными. Одежда, некогда хорошего качества, была старой и поношенной, хотя и аккуратно залатанной. На левом бедре, на трех почерневших от возраста ремешках, висела древняя «кавалерская» рапира с рукояткой-чашечкой.

Перед ним на столе…

— Это лира, — шепнул Джордж на ухо Фентону. — Плоский полированный ящик со струнами различной длины на одной стороне. Мег вспоминала о ней сегодня. А старый джентльмен…

«Лирой они называют старинную цитру, — подумал Фентон. — В детстве я видел ее, и сейчас, пожалуй, мог бы сыграть на ней мелодию».

— Почтенный сэр! — заговорил он.

Старый джентльмен вздрогнул и повернулся. Его широкое лицо, казалось, оживилось, пелена спала с глаз, а на губах заиграла улыбка, возможно, способная тронуть самого милорда Шафтсбери.

Пухлые пальцы начали перебирать струны, извлекая из нее мелодию, которая среди шума и гама могла быть слышна на расстоянии не более четырех футов.

За здоровье короля!

Тра-ля-ля, тра-ля-ля!

И позор его врагам!

Трам-пам-пам, трам-пам-пам!

Слова звучали лишь в голове Фентона. Однако его сердце преисполнилось радостью, когда он услышал роялистскую песню времен Реставрации.

— Помнишь мистера Рива, который часто бывал в твоем доме в Эпсоме, когда Мег жила там? — Джордж с горечью добавил: — Мистер Рив один из тех, кто пожертвовал своим состоянием ради покойного короля. При Оливере его поместье было продано, и даже титул кем-то украден.

Тому, кто за него не пьет,

Ни в чем пусть в жизни не везет.

Пусть не найдет веревки впору…

Звяканье лиры прекратилось. Лицо мистера Рива вновь стало бесстрастным.

— Не надо об этом! — заговорил он надтреснутым, но все еще сильным голосом, словно не желая вспоминать о чем-то давнем и неприятном.

Фентон страшился задать вопрос, так как он знал ответ и боялся его. Но не сумел удержаться.

— Неужели, сэр, во время Реставрации вам не вернули титул и состояние и никак не возместили убытки?

— Парень, Реставрация ведь произошла уже пятнадцать лет назад!

— Но, сэр, разве вы не говорили с новым королем, не представили петицию, как делали другие?

— Ну-у! — протянул мистер Рив, махнув рукой. — Я конечно, ходил в Уайтхолл. Но вокруг короля вилась целая стая, причем, безусловно, с более важными просьбами, чем мои. К тому же это была самоуверенная молодежь, разряженная в пух и прах, так что мне было стыдно соваться в их компанию.

Мистер Рив тряхнул головой, отчего пряди седых волос на его плечах дрогнули. Хотя теперь он был чисто выбрит, Фентон легко мог его себе представить с усами и бородкой.

— Говоря откровенно, — признался мистер Рив, — тогда на мне была та же одежда, что и сейчас. Сейчас мне восемьдесят, но и пятнадцать лет назад я был тем же потрепанным старым кавалером без гроша в кармане. Если бы я приблизился к его величеству, эти ребята подняли бы меня на смех. Поэтому я ускользнул потихоньку (чего никогда не делал на поле битвы) со своей петицией в кармане.

— И больше не появлялись при дворе?

Взгляд мистера Рива вновь стал осмысленным и проницательным.

— «Приходи, и я заплачу тебе!»— усмехнулся он. — Ты, я слыхал, один из самых горячих приверженцев придворной партии. Ты знаком с его величеством?

— Я… Он как-то проходил мимо меня в парке, и я поклонился ему. Король вежливо поклонился в ответ.

— Но ты не говорил с ним?

— Вроде бы нет…

— Я слыхал, что несколько месяцев назад ты удивил всех речью в парламенте, в которой здорово досталось милорду Шафтсбери. Скажи, ты на следующий день пошел в Уайтхолл (что было бы вполне естественно), дабы услышать от его величества слова одобрения или получить дружеское похлопывание по плечу?

— Нет! — инстинктивно ответил Фентон. Он не знал, было ли это правдой, но чувствовал, что сэр Ник никогда бы так не поступил, как впрочем и он сам.

— А почему?

— Будь я проклят! Я бы сделал это! — воскликнул Джордж.

Мистер Рив обратил свое одутловатое лицо в сторону Джорджа и вновь обернулся к Фентону.

— Ну, так почему? — настаивал он.

— Не знаю! — честно ответил Фентон.

— Тогда я тебе скажу! — промолвил мистер Рив. — Тебе не позволила гордость. Чтобы король не подумал, будто ты сделал это ради милостей, высоких чинов, продвижения по грязной лестнице, по которой карабкаются все, ты предпочел повернуться спиной к его величеству! Верно?

Фентон, присевший рядом со старым кавалером, покачал головой.

— Не знаю. Не могу сказать!

— Что ж, — мрачно вздохнул мистер Рив. — Есть вещи, которые мужчина не может сделать, даже зная, что имеет на это право. Выходит, у тебя со мной много общего, не так ли?

Рука Фентона, потихоньку подбиравшаяся к карману с деньгами, замерла на месте.

— Погодите! — вмешался Джордж. — Не сочтите меня грубияном, но почему вы здесь? Уверен, что вы не шпи… — Он прервался на полуслове.

— Тьфу! — сплюнул мистер Рив. — Что плохого в честном слове «шпион»? Да, в некотором роде я шпион… не бойся, они меня не услышат… Я подбираю по крохам тут и там сведения для мастера Чиффинча^[228] и даже для сэра Роберта Саутуэлла. Потому что я ненавижу подонков из «Зеленой ленты», хотя они и превозносят благословенную англиканскую церковь, как все честные люди.

Все это время Фентон, как ни странно, думал о Лидии. Сквозь дымную мглу он видел ее, пуританку по воспитанию, но не по натуре. Видел ее лицо, широко открытые голубые глаза, короткий нос, мягкие светло-каштановые волосы. Девять лет он лелеял ее изображение, а теперь перед ним был оригинал. Фентон думал, как сильно любила Лидия человека, за которого она его принимала. Он вспомнил горячую молитву, произнесенную про себя утром, во время расставания с Лидией:

«Господи! Если бы только высохший старик в теле юноши мог бы быть достоин такой любви!»

Ну, теперь он собирался стать ее достойным!

— Боюсь, что должен прервать нашу беседу, — спокойно сказал Фентон. — Не окажете ли вы мне услугу, мистер Рив, одолжив вашу лиру минут на пятнадцать?

— Лиру? Охотно! — откликнулся старик, отодвинув от себя инструмент, около трех футов длиной, с блестящими струнами. — Но с какой целью?

— Я отправлюсь наверх, на совет «Зеленой ленты».

Старый джентльмен не проявил удивления, когда Фентон встал с лирой подмышкой.

— О, ты это сделаешь! — промолвил он, посмотрев Фентону в глаза и переведя взгляд на засохшую кровь у него на руках. — Пожалуй, я пойду с тобой.

— Нет, оставайтесь здесь! — воскликнул Джордж. — Иначе вы больше не сможете шпи…

— Вот еще! — с присвистом усмехнулся старик.

С усилием поднявшись на распухшие ноги, мистер Рив слегка покачнулся, но тут же выпрямился. Огромный живот обжоры сочетался в нем с одутловатой физиономией пьяницы и седыми волосами архиепископа. Он любовно похлопал по рукоятке шпаги.

— Я слишком слаб в ногах для фехтования, но botte или два ожидают щеголя, который вздумает иметь дело… — он снова похлопал по эфесу, — с Грязной Бесс. Куда идти, парень?

— Следуйте за мной, если хотите, — ответил Фентон. — Но не хватайтесь за шпагу и не говорите, если я не подам вам знак.

Они двинулись к лестнице гуськом: сначала Фентон, за ним Джордж, далее мистер Рив. Но внезапно им преградил путь буфетчик, заросший волосами, словно дикарь.

— Сожалею, сэр, но вход наверх запрещен.

Фентон бросил на него взгляд, более грозный, чем любой взгляд сэра Ника.

— Я сэр Николас Фентон, — заявил он, после чего в глазах буфетчика тут же мелькнул страх. — Ты сбережешь здоровье, если посторонишься.

Буфетчик отпрянул, но поднял голову, как будто желая позвать кого-то наверху. Правая рука Фентона, скрытая лирой, метнулась к эфесу шпаги; клинок наполовину вылетел из ножен, и буфетчик понял, что джентльмен не шутит.

— Я… буду… молчать, сэр… — запинаясь, произнес он.

Клинок скрылся в ножнах. Золотая монета, блеснув, упала к ногам буфетчика, который увидел золото впервые за восемнадцать месяцев. Подобрав монету, он решил, что молчание — лучшее проявление благоразумия.

Они легко поднимались наверх, исключая мистера Рива, с трудом волочащего подагрические ноги. Стена находилась справа от них. Фентон, слегка повернув голову, нес лиру так, чтобы она была заметна всем окружающим.

Орущая толпа внизу состояла из наполовину и полностью пьяных. Более восьмидесяти пар глаз с завистью устремились на лестницу. Но завидев музыкальный инструмент, предназначенный, несомненно, для увеселения могущественного лорда, они утратили интерес к троим счастливцам, вновь перенеся его на трубки, вино и карты.

— Я припоминаю, — забыв о предупреждении, заговорил мистер Рив, — что Грязной Бесс (так я именую свою шпагу, джентльмены), мы обычно называли жену генерала Монка до того, как его сделали толстозадым герцогом Олбемарлом^[229].

— Тс-с!

Обычно наверху таверн находились небольшие отдельные комнаты. Но в «Голове короля» Фентон обнаружил на втором этаже такое же большое помещение, как внизу, с несколькими маленькими комнатами сзади.

Крышу поддерживали вертикальные балки с перекладинами. Солнечный свет пытался проникнуть сквозь закопченные стекла . решетчатых окон. Среди мебели, такой же, как внизу, сидело около тридцати джентльменов и несколько знатных лордов (Джордж переоценил их количество), ведя серьезный разговор.

Здесь не было тяжелых запахов, если не считать поднимавшегося снизу дыма, не было карт и костей. Только двое курили трубки. Сверкание нарядных камзолов, жилетов и золотых бантов на коленях, равно как и пышные лоснящиеся парики под широкополыми шляпами, свидетельствовали о том, что все присутствующие — знатные или, по крайней мере, состоятельные люди. Красные лица многих служили признаком того, что их обладатели не привыкли к выпивке.

Воцарилось мертвое молчание. Хотя собравшиеся не могли не слышать шагов на лестнице, они делали вид, что не замечают ничего, кроме друг друга.

Напряженное дыхание выдавало их гнев. Большей частью они были честными людьми, искренне верившими в принципы милорда Шафтсбери и страшившимися папизма.

Лестница с перилами, как и внизу, шла параллельно дальней узкой стене. Около нее стоял длинный стол, походивший на стол совета, за которым сидели только двое лицом к лестнице.

«Я узнал тебя, — подумал Фентон, — по многочисленным портретам. Посмотрим, так ли ты смертельно жалишь, как про тебя говорят!»

Слева за длинным столом восседал милорд Шафтсбери. Его массивный светлый парик был опущен, прикрывая лицо, устремленное на маленький бокал белого вина. Несколько голов, торчащих на шестах над Темпл-Баром, были повернуты в сторону Флит-Стрит, и одна из них заглядывала в окно за левым плечом милорда.

Справа от него сидел высокий, крепкий и румяный Джордж Вилльерс, второй герцог Бакингем, приближавшийся к полувековому юбилею и уже не уделявший столько времени, сколько уделял ранее, фехтованию и скандальным похождениям. Теперь он играл в политику, как играл прежде в другие игры. Бакингем был одет в костюм из бордового шелка, каштановый парик состоял из множества мелких локонов. На столе перед ним стоял кубок с вином.

Отойдя немного от лестницы, Фентон беспечно оперся спиной о перила, прижимая к груди лиру. Джордж и мистер Рив встали справа от него.

Никто по-прежнему не шевелился и не смотрел на них.

Пальцы Фентона скользнули по струнам. Он громко и отчетливо заиграл мелодию, не заботясь о фальшивых нотах.

За здоровье короля!

Тря-ля-ля, mpa-ля-ля!

И позор его врагам!

Трам-пам-пам, трам-пам-пам!..

Фентон играл настолько скверно, не практиковавшись в этом занятии многие десятилетия, что присутствующие не сразу разобрали мелодию. Первым, кто ее узнал, был сам милорд Шафтсбери, который поставил поднятую рюмку и отодвинул ее от себя.

После этого песню, казалось, узнали все. Его светлость Бакс стукнул кружкой по стертой от времени поверхности стола, отпихнув ее подальше. Так же поступил со своим зеленым бокалом и милорд маркиз Уинчестер, сидевший рядом с большим столом, хотя и не за ним, и еще двое присутствующих. Один величавый джентльмен с зеленой лентой хотел погромче стукнуть кружкой, но так как был изрядно пьян, то угодил ею в край стола, расплескав кларет и уронив кружку на пол.

Его светлость Бакс заговорил первым.

— Сэр Николас, — начал он мелодичным и весьма любезным тоном, — если вы пришли присоединиться к компании добрых патриотов, милости просим! Но…

Парики энергично закивали. Бакингем докончил более сурово.

— Милорд Шафтсбери желает знать, зачем вы здесь.

Фентон откликнулся громовым голосом, которым сэр Ник произносил речь в Раскрашенном зале.

— Тогда пускай милорд сам об этом спросит.

Шафтсбери поднял голову. С первого взгляда его лицо могло показаться веселым, несмотря на резкие черты: длинный нос, острый подбородок и большие голодные глаза. Хотя в то время он мог считаться стариком, ему было всего пятьдесят четыре года. Его шарм и красноречие помогли ему завоевать трех жен, не ради любви, а ради политической карьеры. Лицо его всегда оставалось спокойным, скрывая роящиеся в голове мысли.

В данный момент он два-три раза подбросил и поймал кружевной носовой платок, как бы вспоминая ускользнувшее из памяти имя.

— Э-э… сэр Николас Фентон?

— Милорд… э-э… Шафтсбери?

В комнате послышался скрип отодвинутых на дюйм стульев и скамеек. Милорд первый нанес удар и получил его назад прямо в лицо.

Но он, казалось, ничего не заметил, продолжая теребить носовой платок.

— Сэр Николас, — продолжал он, снисходительно глядя на собеседника, — вы, как будто, подающий надежды молодой джентльмен и к тому же, насколько я могу судить, весьма изобретательный. Чем я могу вам служить?

— Во-первых, милорд, я бы хотел доложить вам о вашем втором уроке.

— Не понимаю.

— Bo-время вашего первого урока, когда вы натравили на меня в поле трех головорезов, я боюсь, что двое из них погибли, хотя третьему удалось спастись. А теперь…

Фентон передал лиру Джорджу, который, в свою очередь, вручил ее мистеру Риву. Из левого кармана Фентон извлек смятую шляпу с зеленой лентой и тщательно разгладил сломанные поля.

— Это, — заговорил он снова, бросая шляпу над другими шляпами и париками на стол перед лордом Шафтсбери, — принадлежало первому эльзасскому Забияке, которого вы напустили на меня сегодня утром. Теперь он лежит среди пожарных ведер, проколотый шпагой от горла до мозга.

Милорд всего лишь снова подбросил и поймал платок.

Фентон вытащил из кармана фальшивые зубы и попытался бросить их на большой стол вслед за шляпой, но они упали на стол перед лордом Уортоном и разбились вдребезги, заставив милорда вскочить с места.

— Эти фальшивые зубы, — продолжал Фентон, — носил другой Забияка, которому пришлось иметь дело с моим другом — присутствующим здесь лордом Джорджем Харуэллом. Я только довершил его работу ударом, который, надеюсь, окажется смертельным. — Его тон изменился: — Милорд, ваше внимание начинает мне надоедать.

Шафтсбери поднял брови.

— Мое внимание? — переспросил он. — Боюсь, вы льстите самому себе. А если даже вы правы, неужели вы, жалкий баронет, намерены мне мстить?

— Нет, милорд. Я здесь только для того, чтобы сообщить вам кое-что о вашем будущем.

Вдоль столов пробежал смешок, который, однако, тут же замер.

— А не могли бы вы предсказать мое будущее? — осведомился его светлость Бакс, с интересом склонившись вперед. Хотя Бакингем, как позднее писал мистер Драйден^[230], мог одновременно быть «алхимиком, государственным деятелем, скрипачом и шутом», Фентон был не в состоянии с неприязнью относиться к человеку его ума и талантов.

Но Шафтсбери, в свою очередь заинтересованный, знаком заставил герцога умолкнуть.

— Значит, вы предсказатель? — усмехнулся он. — Тогда говорите!

— Его величество, милорд, отец своего народа. Или, по крайней мере, как говорит его светлость, — Фентон кивнул в сторону Бакингема, — значительной его части. У него множество незаконных детей и ни одного законного, так как королева Екатерина не может их иметь. Ничто не заставит его развестись с королевой или изгнать ее. Таким образом, наследником должен быть его брат, герцог Йоркский, который, как говорят, стал католиком. Прежде всего вы захотите лишить герцога права наследования с помощью парламентского билля. Затем вы попытаетесь устранить самого короля Карла, главным образом, с помощью вашего лозунга…

— Нет папизму! — вскричал лорд Уортон и стукнул кружкой по столу.

— Нет папизму! — завопил милорд маркиз Уинчестер.

Другие подхватили возглас, который проник в нижний зал, едва не сокрушив там стены. Буфетчики сновали вверх и вниз, снабжая выпивкой знатных клиентов. Бакс залпом выпил пинту кларета. Милорд Шафтсбери благодушно ожидал, пока стихнет шум.

Тем временем Фентон с самоуверенной улыбкой на губах стоял, облокотившись спиной на перила.

— Пока вы не сообщили нам ничего нового, — сухо заметил глава «Зеленой ленты».

— Погодите, я еще не кончил. — Фентон выпрямился. — Спустя несколько лет, милорд, вы станете одним из самых могущественных людей страны. — При этом глаза милорда удовлетворенно блеснули под полуопущенными веками. — Вы войдете в историю как один из величайших партийных лидеров, мастеров ораторского искусства, а также распространения ложных слухов о противниках, превращающих мыслящих людей в толпу…

Стойте, это еще не все! Через три года здесь появится зловонный лжец с вымышленной историей о «папистском заговоре»^[231], которую вы используете, чтобы наполнить город ужасом. Прольется кровь, запылают пожары, палачи примутся за работу. А в конце концов…

Милорд Шафтсбери, улыбаясь, помахивал платком.

— В конце концов? — переспросил он.

Голос Фентона загремел, как голос сэра Ника в Раскрашенном зале.

— Вы падете, — ответил он. — Король, так долго дававший вам волю, перехитрит и сокрушит вас.

За одним из столов послышался хриплый хохот, который тут же стих по знаку милорда, казавшегося ничуть не обеспокоенным словами Фентона.

— Здесь слишком много неопределенного, — посетовал он. — Так и я сам умею пророчествовать. «Спустя несколько лет»! Почему не пятьдесят или сто? Можете ли вы предсказать что-либо, относящееся к более близкой дате?

— Разумеется, милорд. Скажем… через девять дней?

— Это уже лучше! Итак?

Фентон снова облокотился на перила.

— В настоящий момент, милорд, вы член Тайного совета его величества и считаете себя слишком могущественным, чтобы лишиться этого места. Но спустя ровно девять дней — девять дней, милорды и джентльмены! — вас вышвырнут из Совета, как собаку с кресла, и прикажут удалиться из Лондона!

За этими словами послышался рев, и тридцать пар глаз приобрели угрожающее выражение. Рука старого мистера Рива скользнула к эфесу шпаги. Однако жест милорда вновь всех успокоил.

— Готовы ли вы держать пари, сэр Николас?

— Ставлю свою жизнь! — заявил Фентон. — Если вас не удалят из Совета 19 мая, то клянусь явиться в одиночестве и безоружным в поле за Лондоном, которое вы соизволите назвать. Хорошенько запомните, милорд: 19 мая!

— Проследите, чтобы сказанное им записали, любезный Бакс.

— Впоследствии, — продолжал Фентон, — когда билль об исключении будет отклонен и вы проиграете битву с королем, вы превратитесь в сморщенного помешанного старикашку, будете трясти костлявой ручонкой и кричать: «У меня под командой десять проворных ребят!» Но в действительности вы останетесь один — без власти и почти без друзей.

Мертвая тишина. Все, не отрываясь, смотрели на милорда.

«Без власти и почти без друзей». Никто из присутствующих в комнате, кроме Фентона и лорда Шафтсбери, не мог до конца понять значения этих слов.

Принципы милорда Шафтсбери, чего не мог отрицать и Фентон, были достаточно высокими. Его ненависть к католической церкви являлась абсолютно искренней и едва ли не переходила в манию. Он почти не интересовался деньгами, мало пил и никогда не терял голову из-за женщин. Все, чего желал Шафтсбери, это неограниченная власть, и чтобы добиться ее, он был готов на все — от маленькой лжи до массового убийства.

Шафтсбери внезапно поднялся, бросив на стол кружевной платок, и повернулся, словно поправляя зеленый камзол. За оконной решеткой на него уставилась отрубленная голова, торчащая на шесте над Темпл-Баром, которая, слегка покачиваясь, как будто заглядывала в комнату. Милорд быстро отвернулся и снова сел.

— Ну, сэр Николас, — заметил он, усмехнувшись, — вы весьма дерзки в своих предсказаниях.

— Нет, милорд! — быстро ответил Фентон. — Я не предсказатель и не ясновидящий. Я просто сужу о том, что произойдет, руководствуясь известными мне фактами.

— Я бы хотел, — продолжал Шафтсбери, — познакомить вас со всеми моими друзьями, присутствующими здесь. Боюсь, что это невозможно. Но с одним из них я вас непременно должен познакомить.

Парик герцога Бакингема тотчас же метнулся к Шафтсбери. Казалось, Бакс шепчет ему какие-то возражения. Другие парики также потянулись к большому столу; среди украшенных плюмажами разноцветных шляп послышался шепот. Фентон мог разобрать только два слова: «Никаких скандалов!» Еще один голос, принадлежавший неизвестно кому, прошипел так громко, что его услышали все в комнате.

— Чума на вас! Вы ходите с козырного туза слишком быстро!

— Берегись! — пробормотал Джордж, толкая Фентона локтем под ребра.

— Вот именно! — проворчал мистер Рив. — Старый плут отвернулся, чтобы скрыть бешеную злобу. Будь я голландцем, если здесь не назревает кровавое дело!

Фентон, преподавший обещанный урок, спокойно ожидал.

Милорд Шафтсбери остался глух к протестам. Он прошептал в ответ что-то, вроде бы удовлетворившее остальных. Туфли заскользили по доскам пола, и разноцветные шляпы вернулись на прежние места. Бакингем по-прежнему сидел рядом с Шафтсбери.

— Прошу вас! — пригласил милорд. Протянув руку в сторону круглого стола, за которым спиной к левому боку Фентона сидели несколько членов клуба, Шафтсбери явно побуждал кого-то подняться с места.

У стола поднялась самая странная фигура, какую Фентон когда-либо видел.

Человек был еще более высоким и худым, чем Длинноногий из Аллеи Мертвеца. Но на этом сходство между ними исчерпывалось. На незнакомце был каштановый парик, больше и длиннее, чем у любого в комнате, и припудренный золотом, согласно моде при дворе короля Людовика XIV^[232].

Трудно сказать, были ли его темные влажные глаза злыми или печальными. Бледность длинного лица, возможно, являлась следствием слоя пудры; на скулы явно были наложены румяна. Белый камзол с геральдической лилией контрастировал с темно-синим жилетом с золотыми пуговицами. Белые штаны в обтяжку переходили в красные чулки, оканчивавшиеся внизу белыми туфлями с красными высокими каблуками.

Блистательная особа двинулась среди столов семенящей походкой, слегка приподняв одно плечо.

«Этот субъект, — подумал Фентон, — прибыл сюда в карете или в портшезе, иначе его бы на улице камнями закидали!»

Все же никто в комнате, в том числе и сам Фентон, не обманывался на его счет.

Многие щеголи, не исключая и самого короля Карла, отчаянно старавшиеся не отстать от моды, подражали своими туалетами актерам и прибегали к обилию косметики, словно женщины. Однако они оставались при этом храбрыми, а зачастую и весьма опасными людьми.

Стуча по полу красными каблуками, незнакомец в припудренном золотом парике добрался до перил лестницы и, свернув налево, приблизился к Фентону.

— Еще один забияка, — с отвращением шепнул Джордж, — но на сей раз лучший, которого им удалось нанять. Будь осторожен, Ник!

Милорд Шафтсбери любезно обратился к Фентону.

— Могу ли я представить вам капитана Дюрока, недавно состоявшего личным телохранителем французского короля?

Фентон услышал позади глубокое свистящее дыхание Джорджа.

— Смерть Христова! — прошептал Джордж. Его правая рука отпустила эфес шпаги и скользнула за камзол, где висел кинжал.

— Спокойно! — бросил Фентон через плечо.

Затем он обернулся к капитану Дюроку, о котором уже успел услышать.

Тот медленно приближался вдоль перил. Мускулистая левая рука с длинными пальцами покоилась на золоченой головке эфеса шпаги, висевшей, по французской моде, на перевязи, тянувшейся под камзолом от правого плеча к левому бедру.

Присутствующие молча наблюдали за происходящим. Некоторые продолжали сидеть, другие поднялись, заглядывая через плечо стоящим впереди. Фентон услышал булькающий звук, когда лорд Уортон, смуглолицый, в черном парике, залпом выпил кружку мальвазии.

Капитан Дюрок остановился на расстоянии шести футов от Фентона.

— Мсье! — произнес он почти нежно, улыбаясь и показывая плохие зубы. Улыбка мелькала в его темных и влажных глазах. Дюрок низко поклонился, скрестив руки на груди, так что несколько золотых пылинок посыпалось с его парика.

Фентон молча поклонился в ответ.

— Увы! — заявил капитан Дюрок, выпрямляясь и прижимая руку к сердцу, словно актер. — Весьма печально, что между нами имеются разногласия, не так ли?

«Ты не француз, — подумал Фентон. — Акцент у тебя явно преувеличен. Возможно, ты какой-нибудь полукровка из Центральной Европы».

— Но не должно быть никаких скандалов, — продолжал капитан Дюрок, выглядевший шокированным. — Нет-нет! Всего лишь маленькое оскорбление, выбор секундантов, места и времени встречи… Сегодня или завтра — как вам будет угодно! Tout a fait comme il faut, n'est-ce-pas?^[233]

Капитан подошел чуть ближе.

— Helas!^[234] — вздохнул он. — Нам следует обсудить проблему ссоры. Она ни в коем случае не должна иметь политическую подоплеку. Нет, нет, нет! Tiens^[235], я придумал! — Влажные глаза Дюрока заблестели. — Мы поступим, как рыцари в старину, хорошо? Я задам вам вопрос!

Его лицо с красными пятнами на скулах приблизилось к лицу Фентона.

— Кто самая прекрасная дама в этой стране? — осведомился Дюрок. — Быстро! — Он не давал Фентону время подумать. — Кто?

— Моя жена! — горячо воскликнул Фентон, после чего его сразу же оглушил громовой хохот.

Фентон понял, что не мог дать ответа, который показался бы людям того времени более глупым. Члены «Зеленой ленты» громко улюлюкали, корчась от смеха, кричали «Браво!»и поднимали кружки в насмешливом тосте.

Капитан Дюрок с видом опытного комедианта повернулся к публике, пожал плечами и печально развел руками.

«Tiens, — казалось, говорит он, — что я могу сделать с подобным человеком?»

Щеки Фентона запылали. «Возьми себя в руки!»— сказал ему внутренний голос, и он сразу же успокоился.

В глазах капитана Дюрока веселье смешивалось с презрением. Высокий псевдофранцуз с размалеванной физиономией и жеманными манерами верил, что сможет покончить с противником на втором или третьем выпаде. С насмешливым хладнокровием он обсуждал условия дуэли, в которую не должен быть вовлечен драгоценный клуб «Зеленая лента».

Капитан Дюрок вновь драматическим жестом повернулся к Фентону, прижав ладонь к сердцу.

— Мсье, — печально промолвил он. — К моему глубочайшему сожалению, не могу согласиться с вами в этом вопросе, ибо самая прекрасная дама, vous comprenez^[236], очаровательная мадам Мег Йорк…

— Пусти! — прохрипел Джордж. — С меня довольно!

При виде этих презренных французских ужимок он уже был не в состоянии думать о дуэлях, а намеревался вцепиться Дюроку в горло с кинжалом в руке.

Возможно, в конце концов, это было бы к лучшему.

— А теперь, — заявил капитан, — я должен нанести вам оскорбление. Но я не причиню вреда такому благородному джентльмену, как вы, нет-нет! — Он снова выглядел шокированным, — Я нанесу вам лишь самое маленькое оскорбление… вот такое!

Дюрок изогнул свое худое тело, приподнявшись на красных каблуках, протянул правую руку и легонько щелкнул Фентона по носу указательным пальцем.

— Voila!^[237] — воскликнул он.

Жест выглядел абсолютно нелепым, однако вся комната вновь разразилась смехом по адресу Фентона. Капитан Дюрок, не присоединившись к общему веселью, удовлетворенно облокотился на перила.

— Это и есть оскорбление? — громко осведомился Фентон.

— Mais naturellement, mon ami!^[238]

На сей раз Фентон не забыл о силе своих плеч и рук. Опершись на правую ногу, он залепил Дюроку пощечину, звук которой напоминал удар мушкетной пули в натянутую кожу.

Сказать, что капитан Дюрок, словно ушибленный обухом, перелетел через перила и покатился вниз, было бы явно недостаточно, ибо, казалось, на полсекунды его позолоченные ножны, белые штаны, алые чулки и белые туфли с высокими каблуками застыли в воздухе в направлении, противоположном естественному.

Но это, очевидно, был оптический обман. С грохотом рухнув на лестницу, причем от страшного удара парик отлетел в сторону, капитан взвизгнул и покатился к ее основанию так быстро, что шпага, ноги и кружева замелькали в стремительном водовороте, и остался лежать неподвижно.

Один из членов клуба подбежал к перилам, держась подальше от Фентона. Внизу буфетчик и еще несколько человек склонились над капитаном Дюроком.

— Ну? — окликнул джентльмен сверху.

— Не знаю, сэр, но мне это не нравится, — отозвался буфетчик. — Левая нога, по-моему, сломана. Тут через три дома, в «Исцеленном человеке», есть цирюльник-хирург. Может быть, мы?..

Джентльмен у перил бросил взгляд на Шафтсбери. Тот кивнул, и джентльмен передал вниз утвердительный ответ. Фентон повернулся к собравшимся.

— Я не причиню вреда таким благородным джентльменам, нет-нет! — сказал он, передразнивая произношение Дюрока.

— Вытаскивайте шпаги, вы оба! — проворчал мистер Рив. — Эти мямли не смогут вас задержать!

Фентон и Джордж одновременно выхватили шпаги из ножен. Впрочем, Фентон едва не замешкался, так как сэр Ник забыл почистить клинок после сражения на аллее, и засохшая кровь прилипла к тонкому дереву ножен, но все обошлось благополучно.

Солнце блеснуло на клинках, когда трое друзей устремились к лестнице.

— Джордж, спускайся первым! — крикнул мистер Рив. — Держи кинжал в левой руке и бей им каждого, кто будет мешать! Я пойду между вами с песней про предателей и простофиль! Ник, держись в арьергарде! Они знают, что тот, кто приблизится к Нику Фентону, — покойник!

Послышался топот ног, когда Джордж побежал вниз со шпагой в правой руке и кинжалом в левой. Рука мистера Рива перебирала струны, а хриплый голос напевал песню.

— «За здоровье короля…»

Смуглолицый милорд Уортон в черном парике выхватил шпагу. Фентон, стоящий у лестницы, прыгнул ему навстречу.

В крови Фентона кипело возбуждение, но при этом он оставался самим собой. Сэр Ник мог лишь помочь ему мастерством фехтовальщика.

— «И позор его врагам…»

За большим столом милорд Шафтсбери невозмутимо потягивал белое вино.

— Может ли человек правдиво предсказать будущее? — с усмешкой спросил он.

— Нет, все это чушь, — буркнул Бакс, не отрывая глаз от лестницы. — Но будь я на десять лет моложе…

— Коли его, Уортон! — послышался бешеный вопль.

Но милорд Уортон внезапно остановился как вкопанный в двенадцати футах от острия окровавленного клинка Фентона и медленно опустил шпагу.

— «Тому, кто за него не пьет…»

— Как я уже говорил, — продолжал Шафтсбери, — такое туманное предсказание смог бы сделать каждый. Но то, что касается моего удаления из Совета… Очевидно, этот Фентон пользуется королевским доверием в большей степени, чем я предполагал.

— «Ни в чем пусть в жизни не везет…»

К тому времени Фентон уже спускался вниз. Наверх доносились его быстрые шаги.

— Дорогу! — рявкнул Джордж. — Откройте дверь!

— «Пусть не найдет веревки впору…»

Входная дверь оглушительно хлопнула.

— Когда мне не нравится какой-нибудь человек, — пробормотал милорд Шафтсбери, — он редко живет долго. В третий раз я не промахнусь.

— «Чтобы повеситься с позору!»

С высоко поднятой головой трое роялистов покинули таверну «Голова короля».

Глава 10. Мышьяк и поссет

Вспоминая об этом впоследствии, Фентон думал, что следующий месяц или почти месяц был счастливейшим временем в его жизни.

Его любовь к Лидии граничила с обожанием. Он видел, как за несколько недель она превратилась из полуинвалида в счастливую, веселую и здоровую женщину, прекрасную лицом и телом и по каким-то таинственным причинам не чающую в нем души.

Сам он был как никогда доволен жизнью. Душа профессора Фентона из колледжа Парацельса стала молодой в соответствии с его теперешним возрастом. У него было все, что он мог пожелать.

«Все, в чем я нуждаюсь, — думал Фентон, — это ежедневная ванна и зубная щетка, да и их мне кое-как удалось соорудить. В остальном так ли уж моя жизнь отличается от той, которую я вел в беспокойном двадцатом столетии, снимая коттедж в сельской местности Англии?»

«Как странно, — продолжал он размышлять, — мыслили писатели, которых я читал, помещая своего героя в эпоху многовековой давности! По-моему, их образование оставляло желать лучшего. Они никогда не позволяли бедняге радоваться жизни. Он должен непременно рвать и метать из-за того, что проклятый прогресс и трижды проклятая механизация еще не начали калечить людям жизнь. Он негодует по поводу отсутствия телефонов и автомобилей. А я не чувствовал в них нужды, когда в глуши Сомерсета готовился к получению очередной ученой степени. Писатели устами своих героев ужасаются антисанитарным условиям, суровым законам, произволу короля или парламента. А меня, должен признаться, все это вообще не волнует».

Тем не менее одна вещь продолжала причинять ему беспокойство. Приближалась роковая дата, 10 июня, когда должна была умереть Лидия. Каждый раз, вспоминая об этом, Фентон клялся, что Лидия не умрет, потому что он предотвратит убийство, и прогонял от себя тревожные мысли.

В то же время в приятную жизнь, которую вел Фентон, ворвались, подобно внезапным ударам кинжала, несколько безобразных инцидентов. Первый из них произошел вечером, вскоре после того, как он, Джордж и мистер Рив покинули таверну «Голова короля», где происходило собрание членов клуба «Зеленая лента».

Фентон хотел вернуться домой, так как день начинал клониться к концу. Но Джордж настоял, что они должны выпить вина в знак победы.

— К тому же тебе следует привести себя в порядок, — не без оснований добавил он. — Не можешь же ты появиться дома с испачканными кровью руками и рукавами! В «Дьяволе» наверняка найдется кувшин воды.

— Бокал вина, — с достоинством заявил мистер Рив, — всегда улучшает пищеварение.

Таким образом, они отправились в таверну «Дьявол», где Фентон привел себя в порядок, насколько это оказалось возможным. Затем они двинулись в знаменитый «Лебедь»в Черинг-Кроссе. Усевшись за стол в шумной и грязной таверне, Джордж и мистер Рив были готовы приступить к делу. Однако Фентон чувствовал, что все еще не в состоянии пить ни вино, ни эль, и решил пойти на хитрость.

Рядом с его стулом на полу, вытянув ноги, сидел лохматый и пьяный уличный скрипач. Глаза его оставались открытыми, но двигаться он был уже не в состоянии. Каждый раз, когда буфетчик подавал новые кружки, Фентон тайком поворачивался и выливал свою прямо в рот скрипача, тут же автоматически открывавшийся. Как ни странно, в результате добавочной порции скрипач несколько протрезвел и, подняв с колен скрипку и смычок, запиликал с бешеной энергией.

Мистер Рив, пьяный, но сохраняющий достоинство, подыгрывал ему на лире. Все присутствующие в «Лебеде» принялись исполнять баллады, отличающиеся крайней непристойностью и обилием подробностей женской анатомии.

Джордж клялся шесть раз подряд, что пойдет с Фентоном на Пэлл-Молл и попросит Мег выйти за него замуж, как только выпьет еще одну кружку. В итоге, как вы можете догадаться, Джордж и мистер Рив свалились под стол в полном соответствии с обычаями того времени.

Фентон оплатил счет, с помощью двух буфетчиков усадил обоих в портшезы и, уже зная, что мистер Рив находится на попечении хозяйки «Восходящего солнца» на Ред-Лайон-Филдс, «весьма любезной и отзывчивой дамы лет шестидесяти», отправил носильщиков по двум разным адресам. Перед каждым портшезом, откуда доносился громкий храп, бежал мальчик с горящим факелом. Так как еще не совсем стемнело, грабителей едва ли приходилось опасаться.

Вслед за этим Фентон поспешил домой. У дверей стоял статный привратник в парике и с жезлом.

— Послушай… э-э…

— Меня зовут Сэм, сэр, — подсказал привратник и быстро начал докладывать новости. — Мадам Йорк уехала в карете с вещами менее часа назад. Счастлив сообщить вам, сэр, что ее милость ваша супруга чувствует себя лучше и много раз посылала за вами мисс Пэмфлин.

— Слава Богу! — промолвил Фентон, ощущая, как взволнованно сжимается его сердце.

Привратник поклонился.

— Я хотел бы знать, — продолжал Фентон, — сколько писем было отправлено отсюда сегодня.

— Четыре письма, сэр, — ответил Сэм, припомнив, сколько раз он разыскивая посыльного. — Одно от ее милости миссис Уиблер, портнихе из «Ла Бель Франс»в Ковент-Гардене. Второе от мадам Йорк капитану Дюроку на Чансери-Лейн. Третье от мистера Джайлса его брату на Олдгейт-Памп. Четвертое… хм!.. от кухарки Китти…

— Китти? Разве она умеет читать и писать?

— Никогда бы этого не подумал, — нахмурился Сэм. — Адрес был написан так скверно, что я не мог его разобрать и просто отдал письмо посыльному.

— Но это не могло произойти после полудня! Девчонка должна сидеть под охраной в моем кабинете…

— Нет, сэр, все письма были отправлены рано утром.

— Ладно, не имеет значения, — сказал Фентон и, когда Сэм торжественно распахнул двери, пробежал через зловонный нижний холл, вверх по лестнице и по коридору в комнату Лидии.

Пламя свечей затрепетало, когда он открыл дверь. Стены комнаты Лидии были увешаны гобеленами. В углах большой кровати торчали позолоченные Купидоны. Лидия, одетая в вечернее платье с низким вырезом, сидела на стуле перед золотым канделябром с пятью свечами с книгой на коленях.

Хотя молодая женщина провела трудное время, о чем свидетельствовали бледность и круги под глазами, она оставалась самой собой. Лидия раскрыла объятия. Фентон крепко прижал ее к себе, словно боясь, что она исчезнет.

— Дорогая, — заговорил он, когда Лидия слегка отодвинулась, внимательно глядя на него, — надеюсь, мое лечение тебя не слишком утомило?

— Нет, что ты! — Губы Лидии слегка дрогнули. — Только было немного неприятно, когда… — Смутившись, она умолкла и внезапно заметила состояние правого рукава Фентона. — О, Ник, ты…

— Что бы там ни было, Лидия, я, как видишь, вернулся невредимым.

— Я не сержусь на тебя — напротив, даже горжусь. Но я не думала… — Ее голос увял, словно от испуга.

В другом конце комнаты, повернувшись к ним спиной, стояла мисс Джудит Пэмфлин, занятая полировкой посуды.

Лидия поежилась. Бросив быстрый взгляд на Джудит, она прижалась губами к щекеФентона, отодвинув парик, и прошептала:

— Эту ночь ты проведешь со мной, правда?

— И все другие тоже! — громко ответил он, целуя ее в губы.

Значит, подумал Фентон, она все еще боится своей пуританской няни. Этот страх нужно раздавить, как насекомое! Он выпрямился.

— Джудит Пэмфлин, — заговорил Фентон холодным и хлещущим, как хлыст, голосом. — Повернись и посмотри мне в лицо.

Мисс Пэмфлин, положив блюдо и тряпку на туалетный столик, медленно повернулась. Ее губы были плотно сжаты.

— Я предупреждал тебя, — продолжал Фентон, — что если ты станешь читать моей жене свои пуританские проповеди, то это будет иметь для тебя серьезные последствия. Ты опять занималась этим?

— Нет-нет! — воскликнула Лидия. — Я даже удивилась, что сегодня Джудит этого не делала. И вообще, несмотря на суровый вид, она добрая.

— Тогда ты поступила хорошо, — сказал Фентон неподвижной мисс Пэмфлин. — Не вздумай впредь читать ей свою мораль. А теперь уходи!

Мисс Пэмфлин вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

— Дорогая, — мягко заговорил Фентон, — Ты не должна позволять этим людям запугивать тебя ядовитым вздором! А сейчас у меня есть дело со слугами…

— Да, я знаю. Ник, дорогой, я хотела спросить…

— Я вернусь, как только смогу, и останусь с тобой!

Тем не менее Фентон только через две минуты смог оторваться от Лидии и покинуть комнату. Спустившись вниз, он направился в кабинет.

Освещенная тремя свечами в серебряном канделябре над резным комодом с головами сатиров, комната казалась такой же, какой была утром. Большой Том теперь лежал на спине у потухшего камина и шумно храпел. Нэн Кертис, судомойка в чепчике, дремала в кресле, склонив голову набок. Однако у комода, по краям которого стояли Китти Софткавер и Джайлс Коллинс, ощущалась атмосфера смертельной ненависти.

— Прошу у всех прощения, — заговорил Фентон, — за то, что задержался дольше, чем рассчитывал. Джайлс, не было никаких неприятностей?

Джайлс, бледный и твердо сжимающий челюсти, поигрывал кошкой-девятихвосткой.

— Сэр, — ответил он, — они потребовали есть и пить, поэтому я на свою ответственность распорядился подать холодное мясо и эль.

— Отлично! У вас имеются жалобы?

Он посмотрел на остальных. Нэн Кертис, проснувшаяся при его первых словах, разбудила Большого Тома, пнув его войлочной туфлей. Оба вскочили.

Китти, прищурившись, склонилась на комод, скрестив руки на груди, которая высоко вздымалась, несомненно, от переполнявшей ее злобы; пламя свечей играло в рыжих волосах, ресницы отбрасывали тени на щеки.

— У меня имеются! — огрызнулась она.

Фентон окинул ее взглядом в головы до ног, спрашивая себя, почему она вызывает у него такую антипатию.

— Этот козел, — Китти кивнула в сторону Джайлса, — пытался ко мне клеиться. Совал свои лапы вот сюда… — Она взялась за юбку, но Джайлс резко прервал ее.

— Девчонка говорит правду, — подтвердил он. — Однако, сэр, она сделала замечание относительно вас, которое, если вы позволите, я хотел бы повторить вам лично.

— Джайлс, — сказал Фентон, — если ты еще раз сделаешь что-нибудь подобное, мне придется тебя наказать, что было бы весьма прискорбно.

— Так ты его не накажешь? — недоверчиво взвизгнула рассвирепевшая Китти.

С трудом разбиравший произношение Китти, Фентон, однако, понял, что она фамильярно использует местоимение «ты».

— Вопрос о наказании, потаскуха, мы еще обсудим.

Фентон вынул из кармана кошелек и бросил Джайлсу, ловко поймавшему его. Из того же кармана он извлек пакет с мышьяком.

— Ты купила этот яд — сто тридцать четыре грана. Нет, — устало добавил он, — не ломай голову над тем, как отрицать это. Я был в «Голубой ступке». Кто послал тебя за мышьяком?

Последовала длительная пауза, во время которой Китти, прищурившись, смотрела на него.

— Значит, этого ты не узнал, — заявила она. — Тогда это тебе не удастся!

— Удастся, — ответил Фентон с зловещим спокойствием. — Джайлс! Сделаем так, как я распорядился. Отведи этих людей в кухню. Китти приготовит чашку поссета. Уверен, что яд уже находится в одной из его составных частей. Потом они его выпьют.

На сей раз Китти не стала отказываться. Ее маленький рот с плоской нижней губой и изогнутой, словно лук, верхней приобрел решительную складку.

Но Фентон, утром переполненный гневом из-за страха за Лидию, в душе понимал, что был слишком суров с теми, кого считал преданными слугами.

— Не бойтесь, — сказал он, по очереди глядя на каждого. — Вам не причинят никакого вреда.

Встав на цыпочки, Джайлс снял с комода канделябр с тремя свечами. Нэн Кертис, осушив слезы, вышла первая; за ней последовал Том, прижимавший руку ко лбу, и Китти с бесстрастным лицом. Канделябр Джайлса освещал им путь золотистым сиянием.

Фентон помнил, что лестница, ведущая вниз, в кухню, находится на другом конце холла, под столовой.

— Стойте! — внезапно воскликнул он.

Его задержали быстрые шаги на верхней лестнице. Это была Лидия в своем вечернем платье из бордового бархата, игравшего золотыми отблесками в свечном пламени.

— Ник, я пойду с тобой! — взмолилась она. — У меня есть для этого причина!

Снова почувствовав жар и тяжелый запах, идущий снизу, Фентон подумал, сможет ли он сам это вынести.

— Лидия, ты не можешь идти вниз! Кроме того, ты нуждаешься в отдыхе. Пусть Джайлс посветит тебе и проводит в спальню!

Глаза Лидии расширились от удивления.

— Не могу идти вниз? Что за чушь!

— Чушь?

— Мой отец, как тебе известно, — Лидия опустила взгляд, — не испытывал недостатка в деньгах. Тем не менее, он много раз заставлял меня скрести кухню, куда хуже нашей, дабы умерить гордость и научить смирению… Дорогой, я сказала что-нибудь не то?

«Если бы старый негодяй был жив, — подумал Фентон, — клянусь, я дал бы ему такого пинка в зад, что он бы пролетел отсюда до Ладгейт-Хилла!»

— Лидия, — улыбнулся он ей, — я не хочу тебе приказывать. Но мне бы хотелось, чтобы ты сделала так, как я прошу.

— Хорошо, — сказала Лидия, прекратив возражения.

— Джайлс, дай мне хлыст и проводи миледи. Когда будешь возвращаться, захвати с собой какие-нибудь часы.

Когда Джайлс и Лидия начали подниматься, Фентон направился вниз. Относительно запаха нам нечего добавить. Очевидно, восковые свечи считались для прислуги слишком дорогим удовольствием. Внизу Фентон увидел мерцание сальных светильников с плавающими фитилями и красноватый отблеск углей, еще не погасших в очаге.

В скольких же ему приходится участвовать сценах, подумал Фентон, разыгрывающихся на фоне, подходящем для случайной встречи с дьяволом! Но дьявол, должно быть, сейчас где-то далеко, занятый миллионами других душ. По правую руку Фентона находилась кирпичная стена, по левую — оштукатуренная.

Внезапно он вздрогнул от неожиданности.

Что-то невидимое подкралось к нему вдоль стены справа. Чьи-то руки обняли его, а прохладные губы прижались к шее.

— Я знала, что ты просто притворяешься, — прошептал тихий и довольный голос Китти.

Сбросив ее руки, Фентон оттолкнул девушку к противоположной, оштукатуренной стене. Но так как она находилась на расстоянии менее фута, то Китти ударилась об нее почти бесшумно.

— Мне нравится, когда меня бьют, — продолжала она шептать, сверкая темно-синими глазами. — Но не этим! — Девушка кивнула в сторону хлыста со стальными наконечниками в руке Фентона.

Тот уже был готов крикнуть, чтобы Китти шла вниз, когда его удержал ее шепот.

— Ты ловко поместил Мег в комнату, напротив спальни твоей жены! Наблюдая друг за другом, они забудут о нас!

Так вот где таилась причина странного поведения сэра Ника! Непонятно только, что он мог найти привлекательного в этой…

— Посмотри-ка! — вновь послышался шепот Китти.

Теперь Фентон стоял неподвижно, надеясь получить дополнительную информацию. Они находились на полдороге вниз к кухне, освещенной сальными светильниками и тлеющими углями. Китти снова приблизилась к нему «, на сей раз спереди.

— Посмотри-ка, — продолжала она, — как я храню твой подарок!

Склонившись вперед, девушка раскрыла воротник блузы. На грязноватой ленте вокруг шеи висело кольцо с отличными бриллиантами в форме свернувшейся змейки, высунувшей голову.

— Я дал тебе это?

— А кто же еще?

Китти скользила вокруг него, как кошка. Фентон не стал отталкивать ее, хотя у него чесались руки. Девушка сама поскользнулась на деревянной ступеньке и скатилась с лестницы, не пострадав, но злобно сверкая глазами.

Из кухни послышался басовитый хохот Большого Тома. Падение сверху казалось отличной шуткой. Внезапно раздался звук, напоминающий удар железа по каменному полу.

При появлении Фентона смех тотчас же стих. Китти вскочила и отбежала прочь, несмотря ни на что, с торжествующим видом. Фентон огляделся вокруг. Это не было подвальным помещением, как он ожидал. Два запертых на засовы и покрытых слоем пыли окна выходили на задний двор и край конюшен.

Огромный очаг был в точности таким же, какой Фентон видел в столовой, хотя на огне ничего не готовилось, а рядом с ним висели горшки и кастрюли. Слышался звук торопливо убегающих крыс. Длинный стол, покрытый протершимся куском гобелена, принесенного сверху, очевидно, предназначался для питания прислуги. На полках высокого кухонного шкафа стояли тусклые сальные светильники, освещая тарелки и чашки, в основном глиняные, однако среди них попадались и фарфоровые.

Большой Том с кочергой в руке внезапно прыгнул к углу шкафа. Послышался лязг железа. Торжествующим жестом Том продемонстрировал мертвую или умирающую крысу.

— Отлично проделано! — с серьезным видом похвалил Фентон.

Довольный Том собирался бросить крысу на лежащую под полкой кучу мусора, но, подумав, швырнул ее в воронкообразное отверстие канализационной трубы из обожженной глины, плеснув затем туда воды из большого ведра. Нэн Кертис одобрительно кивнула.

— Теперь, — заговорил Фентон, — пускай Китти приготовит поссет, точно такой же, как готовила всегда. Нэн!

— Да, сэр?

— Стой рядом с ней и следи, чтобы все было сделано, как обычно.

Китти держалась с презрительной беспечностью. Подойдя к шкафу, она вынула из него миску с яйцами и поставила ее на стол, взяв также из ящика глиняную чашку, нож и вилку. Под пристальным взглядом Нэн Кертис она разбила четыре яйца о край чашки и вылила в нее их содержимое, после чего начала быстро взбивать яйца ножом и вилкой.

На лестнице послышались шаги. На площадке появился обеспокоенный Джайлс с большими часами в руках. За ним стояла Лидия, глядя через его плечо и не спускаясь до конца.

— Сэр, — простонал Джайлс, — боюсь, что миледи слишком хорошо умеет уговаривать. Она убедила меня, что вы не хотели видеть ее в кухне, но парой ступенек выше — еще не кухня.

Лидия, держа в руке канделябр с тремя свечами, смотрела на Фентона таким простодушным взглядом широко открытых глаз, что он смягчился.

— Хорошо, пускай она остается, — сказал он, хотя ему очень не хотелось, чтобы Лидия присутствовала здесь.

Лидия осторожно присела на нижнюю ступеньку, а Джайлс поставил часы на полку шкафа, так чтобы все могли их видеть. Четкий циферблат и медленно раскачивающийся маятник были помещены в деревянный корпус с искусной резьбой Гринлинга Гиббонса.

— Мистер Джайлс? — пробормотала Китти, превратив яйца в желтоватую жидкость.

Джайлс отпер ключом из связки шкаф, где на полках стояла фарфоровая посуда. Взяв чашу, вмещавшую более пинты, он поставил ее на стол и поспешил к двери, ведущей, очевидно, в винный погреб.

— Молоко! — воскликнула Нэн Кертис, всплеснув руками.

Она вынула из шкафа глиняный кувшин, прикрытый от насекомых тарелкой, перевернутой вверх дном.

— Его доставили с фермы только сегодня утром, — сказала Нэн и, не сознавая, что делает, опрокинула кувшин и попробовала его содержимое.

— Хорошее и сладкое, — одобрила она и внезапно побледнела от страха, глядя на кувшин и на свои руки, словно боясь, подобно Джорджу, что они у нее на глазах распухнут и почернеют.

— Это не может принести тебе вреда, — заверил ее Фентон. — Ты ведь сделала только маленький глоток.

Тем не менее в кухне застыл ужас, ощущавшийся не менее ясно, чем дурной запах. Фентон инстинктивно чувствовал, что зло сконцентрировано в маленькой фигурке Китти Софткавер.

Вылив взбитые яйца в яркую фарфоровую чашу на позолоченных ножках, Китти добавила к ним пол-пинты молока и смешала содержимое. Джайлс, вернувшийся с бутылкой белого вина, открыл ее штопором, являвшимся отнюдь не недавним изобретением, и поставил на стол.

Взяв из бумажного пакета четыре куска сахара, Китти бросила их в чашку и добавила туда пол-пинты Канарского из бутылки, отмерив количество на глаз.

— Получайте ваш поссет! — фыркнула она. — Можете пить!

Маятник больших часов тикал громко, но так медленно, что время, казалось, вовсе не двигается.

Поступок Фентона был столь неожиданным, что все отпрянули, а Лидия прижала руку ко рту. Бросив хлыст Джайлсу, который ловко его поймал, Фентон поднял обеими руками фарфоровую чашу, поднес ее ко рту, сделал большой глоток и вернул чашу на стол.

Вынув из кармана окровавленный носовой платок, с помощью которого он приводил себя в порядок в» Дьяволе «, Фентон вытер им рот.

— Я не приказываю своим слугам, — заявил он, — делать то, чего не сделал бы сам.

Все посмотрели друг на друга. Поступок хозяина ошеломил слуг. Первым его оценил, как ни странно, Большой Том.

— Здорово! — буркнул он и, одернув штаны, потянулся за чашей.

— Постой! — резко сказал Фентон. Озадаченный Том повиновался. — Никто не будет это пить, кроме одного человека.

Он сделал властный жест, и Китти подошла к столу.

— Ну-ка, шлюха, — скомандовал Фентон, — пей, как только что выпил я!

Китти колебалась. Ее широко открытые глаза не отрывались от лица Фентона. Внезапно она подняла чашу, сделала из нее большой глоток, поставила ее на место и отошла к предмету, который весьма приблизительно можно было назвать кухонной раковиной.

« Неужели поссет не отравлен?»— думал Фентон.

Маятник продолжал медленно тикать; между двумя звуками, казалось, проходит бесконечность.

Стол отделял Фентона от Китти, опершейся спиной о раковину. Одетый в черное Джайлс стоял неподалеку от нее; его лицо под торчащими рыжими волосами производило впечатление зеленого. Фентон не осмеливался бросить взгляд на Лидию.

— Боюсь, что нам придется подождать минут десять или еще дольше, пока яд начнет действовать. — Он рассмеялся. — Что вы все стоите, точно парализованные? Все не так уж плохо! Может, кто-нибудь развлечет нас веселой историей?

Большой Том, держащий кочергу наготове, резким движением прикончил еще одну крысу.

Все вздрогнули и недовольно зашипели на казавшегося обиженным Тома. Только Лидия одобрительно ему улыбнулась. Послышался шорох разбегающихся крыс. Большой Том бросил свою жертву в канализационную трубу рядом с Китти, которая даже не обернулась.

Паузы между тиканьем часов растягивались, словно резиновые.

Если не желают говорить, пускай молчат, решил Фентон. Он снова задумался над ситуацией.

Фентон был убежден, что мышьяк находится в чаше. Джудит Пэмфлин, которая ему не нравилась, но которой он доверял, клялась, что ежедневно наблюдала за приготовлением поссета и относила его Лидии, ни разу не отвлекаясь и не задерживаясь.

Следовательно, мышьяк должен присутствовать в одном из ингредиентов, к которым сегодня никто не прикасался. Правда, возможно, что отравитель на несколько дней прервал свою деятельность…

Взгляд Фентона скользнул по комнате. Он посмотрел на часы, стоявшие на полке, чей маятник медленно отстукивал вечность, на тарелки и длинные деревянные ложки. В его голове мелькала мысль о том, что в приготовлении поссета что-то могло остаться незамеченным или недоделанным…

Четырнадцать минут… Фентону уже несколько раз казалось, что у него начинаются боли, но это было игрой воображения. Он снова посмотрел на часы и кухонную утварь, и внезапно в его мозгу словно вспыхнуло яркое пламя, высеченное из трутницы.

— Есть! — воскликнул он. — Я все понял!

Подойдя к полкам, Фентон подобрал одну из длинных ложек и, вернувшись, помешал ею смесь в чаше. Затем он посмотрел на Китти.

— Подойди-ка сюда!

Китти приблизилась, как загипнотизированная».

— Выпей это! — приказал Фентон.

— Сначала выпей сам!

— Пей до дна, черт бы тебя побрал!

— Не буду!

Правая рука Фентона метнулась к эфесу шпаги. Впервые лицо Китти побледнело, а волосы цвета красного дерева словно встали дыбом.

— Хорошо, я выпью, — пробормотала она.

Фентон отошел в сторону. Китти, вцепившись в чашу, медленно поднесла ее к губам. Внезапно она подбежала к раковине и вылила в нее жидкость, а затем бросила туда же фарфоровую чашу, которая разбилась на куски.

— Джайлс, хлестни ее как следует!

Свистнули плети с наконечниками. Фентон не ощутил угрызений совести, когда они опустились на тело Китти, оставив на спине ее блузы полоски крови, которые сразу же скрыли ее густые волосы.

— Хватит! — сказал Фентон. — Нам надо решить, что с ней делать.

Подойдя к шкафу, где стояла Китти, он внезапно вырвал у нее из рук бумажный пакет и открыл его. Оттуда на стол высыпались пятнадцать кусков сахара.

— Секрет оказался очень простым, — сказал Фентон. — Я был глупцом, что не мог догадаться сразу. По-моему, я говорил вам, что мышьяк это белый порошок без вкуса и запаха. Тебе ясно, к чему я клоню, Джайлс?

— Да, сэр, но…

— Если приготовить в небольшом количестве воды сильный раствор мышьяка, — с отвращением продолжал Фентон, — и бросить туда сахар ненадолго, чтобы он не потерял форму, то сахар впитает мышьяк, не изменив даже цвета.

Слуги отшатнулись, и в их глазах появился суеверный ужас перед ядом.

— Вы все видели, что сделала Китти, — добавил Фентон. — Когда она размешивала жидкость ножом, там были только молоко и яйца — отравленный сахар она бросила только под конец и не размешала. Таким образом…

— Стойте, я все понял! — воскликнул Джайлс. — Куски сахара, опускаясь на дно, не выделяют яд сразу же. А вы и девушка выпили поссет тотчас же после его приготовления. Сделав глоток сверху, вы не причинили себе вреда.

Фентон кивнул.

— Джайлс, — сказал он, снова укладывая сахар в пакетик, — оставляю это на твое попечение. Охраняй пакет как следует! Дюжина кусков, съеденных одновременно, может причинить смерть.

— Сэр, я… — начал Джайлс, с опаской беря в руки пакетик.

Он облизнул сухие губы. Было ясно, что невзирая на сделанные им утром намеки и предположения, Джайлс не вполне в них верит.

— Об этом деле следует доложить магистрату, так как оно попахивает Тайберном.

Китти, несмотря на боль, все еще не побежденная, медленно поднялась и повернулась.

— К судье? — завопила она. — Что я, по-вашему, ему скажу?..

Джайлс замахнулся хлыстом, но Фентон удержал его. Китти не смотрела ни на того, ни на другого — она с нескрываемой ненавистью уставилась на Лидию.

Будучи женщиной своего времени, Лидия ни в малейшей степени не была обеспокоена не только неприятными запахами кухни, но и тем, что она здесь видела и слышала. Лидия сидела на ступеньке, опершись локтями на колени и положив круглый подбородок на ладони. Три свечи в серебряном канделябре отбрасывали свет на ее бордовое платье.

Теперь Лидия подняла голову; щеки ее слегка порозовели, а веки опустились. Ни в коей мере не являясь властной женщиной, она не желала, да и просто не могла ею быть. Лидия не чувствовала особой неприязни к Китти за попытку отравить ее — такие вещи случаются, так что же тут поделаешь. Она опустила взгляд перед жгучей ненавистью служанки.

— Если ты имеешь в виду, — холодно заговорила Лидия, — кольцо с бриллиантами, которое ты у меня украла…

— Украла? — завопила Китти. — Твой муж…

— Ты лжешь, потому что я видела, как ты его украла. К тому же оно принадлежит мне — внутри выгравировано мое имя. Но можешь оставить кольцо себе — я не хочу носить его снова. Даже кольцо может стать… запятнанным.

К удивлению Фентона, Лидия обернулась к нему, глядя на него с обожанием.

— Дорогой, — промолвила она, — я сказала все, что должна была сказать. Теперь делай с ней, что хочешь.

Все слуги посмотрели на Китти весьма нелюбезно. Пальцы Джайлса сжали рукоятку хлыста. Большой Том устремил задумчивый взгляд на кочергу, которую держал в руке. Глаза Китти перебегали с одного на других.

— Дай-ка ей… — начал Фентон, но осекся. Мог ли он поступать так, как наверняка поступил бы сэр Ник? — Нет, черт с ней! Не могу допустить, чтобы женщину секли! Пускай убирается!

— Сэр, — заговорил Джайлс, — недалеко отсюда, на Хартшорн-Лейн, отходящей от Стрэнда, живет суровый и честный судья по имени…

— Нет! — возразил Фентон. — Не хочу никакого скандала! Более того, не желаю никаких повешений! Каков бы ни был закон, никто не умер! Дай ей пару гиней, и чтобы через час духу ее здесь не было! Кольцо может оставить себе, если так хочет моя жена, но сюда пусть больше не возвращается. Надеюсь, у нас имеются собаки?

— Четыре мастифа, сэр, злые и с крепкими зубами. А у терьера чумка, и поэтому он не может охотиться за крысами.

— Отлично! Если она попытается вернуться, спустишь на нее собак. Это все. Желаю всем доброй ночи.

Подняв серебряный канделябр, Фентон посветил Лидии, поднимавшейся впереди него по ступенькам. Четверо слуг хранили молчание.

Поднявшись на первый этаж, они перешли на другую лестницу. Фентон, в правой руке держа канделябр, а левой обнимая Лидию, испытывал душевные муки более чем по одному поводу.

— Я бы отдал все, что имею, — сказал он, — чтобы ты не видела происшедшего там.

Фентон скорее ощутил, чем увидел удивление Лидии.

— Ник, то, что там случилось, заставило меня восхищаться тобой. За полчаса ты разгадал тайну отравления и наказал виновную так мягко, как не сделал бы ни один хозяин в Лондоне!

— Лидия, что касается этого кольца. Я…

— Тише! Я уже забыла об этом.

— Но я еще не объяснил! Это не я — я не был самим собой…

— Думаешь, я этого не понимаю? Я ведь знаю тебя… — Мягкий голос Лидии внезапно смолк, когда они поднялись по лестнице и направились к ее комнате. — Знаю, и в то же время не знаю. Как странно! Я безумно люблю тебя таким, каким ты появился прошлой ночью, и каким я вижу тебя сегодня. Ты… Нет, я не могу объяснить!

— В это нет нужды.

Когда они подошли к двери, Лидия украдкой бросила взгляд в коридор, словно ища притаившуюся там Джудит Пэмфлин.

— Ник, — прошептала она, — мне сейчас не потребуется горничная, правда? Это платье снимается очень легко, а остальное… — Щеки Лидии зарделись, глаза заблестели, речь стала более быстрой. — Ник, неужели мы сегодня должны беспокоиться из-за ужина?

— Конечно, нет!

Дверь за ними закрылась.

Вскоре во всем доме погасли огни. В скоплении домов у реки на востоке уже давно было темно; большинство их обитателей ложилось с наступлением сумерек, чтобы на следующий день подняться с восходом солнца.

Лидия и Фентон провели ночь, полную неистовой страсти, обнаружить которую в такой степени Фентон никак не ожидал в молодой пуританке. Незадолго до рассвета, когда оба уже засыпали, Лидия прижалась к нему, всхлипывая от счастья. Фентон благоразумно хранил молчание, и вскоре она уже спала.

Через несколько минут он тоже заснул. Снаружи щебетали птицы. Небо постепенно светлело. С этой ночи для Фентона и Лидии начались дни счастья.

Глава 11. …И зеленые руки начинают двигаться

В течение двух недель, когда листья к концу мая становились зеленее, Фентон узнал очень многое.

Он научился есть главным образом мясную пищу с обильной приправой, которой наслаждался его молодой желудок. Овощи, картофель, яйца, рыба и отличный сыр также присутствовали в достаточном количестве, но никто не уговаривал, например, есть овощи для укрепления здоровья, поэтому Фентон не злоупотреблял ими, если не считать картофель.

Он научился выпивать кварту крепкого вина без последующих тяжести в голове и сбивчивости речи. Джордж Харуэлл тем не менее удивлялся его воздержанности и заявлял, что его друг превратился в трезвенника. Произношение также стало легче даваться Фентону; он уже мог говорить, почти не задумываясь над этими вопросами.

С табаком было еще легче. Хотя вреднее глиняных курительных трубок могли быть только фарфоровые, виргинский табак оказался куда лучше, чем ожидал Фентон. Он не раздражал небо и мягко проникал в легкие.

Большой Том изготовил для Фентона и Лидии зубные щетки с помощью рисунка и многократных подробных объяснений Фентона, которые быстро понял смышленый мальчик-конюх по имени Дик, пытавшийся растолковать их Большому Тому. Когда последний сидел, уставившись на рисунок, Дик с раздражением набрасывался на него, но Том одним движением руки отправлял его в кусты и продолжал сидеть, глядя в одну точку.

Иногда Том клад рисунок на землю и ходил вокруг, изучая его сверху. Фентон начинал сомневаться, получит ли он когда-нибудь эту треклятую зубную щетку.

Однако все это происходило позже. Приходится с сожалением констатировать, что почти первый его приказ слугам вызвал суматоху и чуть ли не мятеж.

Это произошло 13 мая, на следующий день после того, как Фентон ходил повидать сэра Джона Гилеада по поводу погреба, наполовину заполненного нечистотами. Найти правильный образ действий ему помог Джордж, приходивший обедать предыдущим вечером.

— В этом нет ничего сложного! — заявил Джордж. — Просто нужна небольшая взятка.

Фентон, более смысливший в истории, нежели в домашнем хозяйстве, стал задавать вопросы.

— Что же мне, подкупать всех и каждого?

— Не торговцев и лавочников, будь я проклят! Но если речь идет о каком-нибудь одолжении в деле, подотчетном Уайтхоллу, но слишком мелком для высших сфер… ну, тогда выкладывай кошелек на стол, и все будет в порядке!

— То есть речь идет о честной сделке?

— Да, если не быть чересчур щепетильным, — Джордж пожал плечами. — Мой отец… Ладно, не будем называть имен. Эта практика установлена так давно, что даже подкупы членов парламента не ложатся на них позорным пятном. Запомни это хорошенько, а я научу тебя, как говорить с сэром Джоном Гилеадом.

Кабинет сэра Джона находился в казначействе, на западной стороне Кинг-Стрит. Из его окна Фентон мог видеть Кокпит с его кирпичными стенами и белой конической крышей, ярко выделявшимися на фоне зелени Сент-Джеймсского парка. Там жил лорд-казначей, граф Дэнби. К удивлению Фентона оказалось, что сэр Ник и его отец были близкими друзьями милорда-казначея — финансового гения и мастера подкупа, что позволяло ему делать из членов парламента горячих сторонников придворной партии.

Это, несомненно, являлось причиной вежливости, с которой сэр Джон Гилеад принял Фентона. Сэр Джон был суетливым человеком в квадратных очках и большом сером парике.

— Вот в чем проблема, — закончил Фентон. Из стоящей на полу большой кожаной сумки он вынул кошелек, набитый золотыми монетами, количество которых значительно превышало расходы на осуществление задуманного им проекта, и небрежно положил его на стол перед собеседником.

— Хм! — Сэр Джон с торжественным видом приложил палец ко рту. — Мне пришел в голову хороший план.

Согласно этому «хорошему плану», труба должна была проходить под задним двором Фентона и ограждающей его стеной, чтобы нечистоты стекали на Пэлл-Молл.

— Будь я проклят! — воскликнул Фентон, заимствовавший это выражение у Джорджа. — Это противоречит здравому смыслу! Ведь зловоние будет распространяться даже в парке его величества! А что скажут обитатели Пэлл-Молл?

— Определенно, возникнут трудности.

— Их можно избежать с помощью моего плана, проложив трубу на триста ярдов к основной канализационной трубе…

— Это будет дорого стоить, сэр. Весьма дорого. Забравшись в сумку, Фентон извлек второй кошелек, еще толще первого, и положил его на стол.

— Хм! — издал тот же возглас сэр Джон, казалось, не обращая на это внимания. Помолчав некоторое время, он добавил: — Обдумав дело как следует, дорогой сэр, я пришел к выводу, что смогу его разрешить.

Поднявшись, сэр Джон любезно улыбнулся.

— А для друга милорда Дэнби, министра его величества, оно будет разрешено значительно скорее.

И в самом деле, оно начало разрешаться со следующего утра.

В то же утро, довольно рано, Фентон вернулся из комнаты Лидии в своем коричневом халате, расписанном алыми цветами. Он двигался упругим шагом, уверенно расправив плечи; его глаза возбужденно блестели.

— Послушай-ка, ты, нахал! — улыбаясь, обратился Фентон к Джайлсу. — С этого дня в доме устанавливается новый порядок.

Джайлс открыл дверь, почти незаметную среди стенных панелей и находящуюся справа от основной двери. Она вела в маленькую туалетную комнату, где висели костюмы и хранилось белье. Будучи не в состоянии решить, какую одежду выбрать для хозяина, Джайлс впал в присущую ему наглость.

— Может, передвинем кровати, сэр? Было бы куда удобнее, если…

Но Фентон знаком велел слуге замолчать и найти или заказать лучшую ванну, какую только можно раздобыть. Она должна быть большой и, если это возможно, отделанной фарфором. Ванну нужно поставить в одной из комнат на этом этаже, которая так и будет называться ванной комнатой (Фентон здесь предвосхитил будущее), и из которой следует вынести всю мебель, кроме одного-двух стульев.

Джайлс пустился»в комментарии определенного сорта, и Фентону пришлось замахнуться на него сапогом.

Но это было еще не все. В каком-нибудь помещении рядом с кухней предполагалось установить ванну для слуг, где они должны будут мыться раз в неделю. Это распоряжение вызвало подлинный мятеж среди слуг, включая шестерых, которых Фентон еще не видел.

Здесь ему пришлось столкнуться с поколением истинно свободных англичан, которые на улице, в таверне, в театре, на арене для петушиных боев и в других общественных местах чувствовали себя ничем не хуже любого аристократа, о чем открыто заявляли. Они, правда, не имели права голоса, но властям приходилось считаться с ними из-за их способности возвысить и низвергнуть кого угодно. Эти люди составляли ту силу, которую милорд Шафтсбери надеялся использовать против короля.

Фентон, ожидавший противодействия, но не в такой степени, не мог понять причин конфликта и дважды посылал Джайлса их выяснить.

— Сэр, они говорят, что это нечистоплотно.

— Нечистоплотно?

— Я могу только передать вам их слова, сэр.

Однако Фентону все же удалось одержать верх. Добрый хозяин обеспечивал низшую прислугу одним костюмом или женским платьем и плащом в год. Воскресные или лучшие наряды слуги добывали сами различными способами, в которые мы не станем вдаваться. Фентон предложил обеспечивать их двумя наборами одежды в год, а также воскресным платьем. Слуги, обожавшие нового сэра Ника, так как он не давал их в обиду, предложили компромиссный вариант.

— Сэр, — доложил Джайлс, — они со скрипом согласились принимать ванну раз в месяц, но с условием, чтобы вы еженедельно обеспечивали их чистым нижним бельем.

— Согласен! — тут же ответил Фентон, и, в то время как рабочие еще раскапывали дорогу перед домом, конфликт был разрешен, не дойдя до соседей. У сэра Ника было мало друзей, так как большинство считало его угрюмым и опасным человеком.

Наверху установили ванну. Так как оборудовать насос оказалось невозможным, Большой Том ежедневно наполнял ее горячей водой из ведер.

Обычай ежедневного приема ванны поначалу не привел Лидию в восторг. Фентон понимал, что ему следует очень осторожно избавлять ее от предрассудков, внушенных воспитанием. Используя знания латинских авторов и французских писателей семнадцатого и восемнадцатого столетий, он указал ей на возможности, предоставляемые ванной для мужчины и женщины, помимо мытья.

Лидия была воспитана в убеждении, что слишком часто мыться — вредно для здоровья, подобно пребыванию на ночном воздухе, и грешно, так как при этом нужно обнажать тело. Однако после объяснений Фентона ее отношение сразу же изменилось.

Вспоминая ночь, когда он впервые встретил Лидию с лицом, размалеванным краской, и глазами, потускневшими от яда, Фентон видел, как она изменяется буквально с каждым днем. Глаза стали ярко-голубыми С блестящими белками, в них светилась радость.

Светло-каштановые волосы, когда мышьяк вышел из их корней, стали мягкими, густыми и глянцевыми. Даже характер у Лидии сильно изменился, так как теперь она была счастлива. Кожа, бывшая бледной, приобрела здоровый розоватый цвет.

— По-моему, я толстею, — как-то раз с ужасом заявила Лидия.

— Ни в малейшей степени, — заверил ее Фентон. — Просто ты приобретаешь свой нормальный вес.

— Это оттого, что весь мышьяк вышел из меня?

— Отчасти, — серьезно ответил Фентон.

Однажды ясным солнечным днем по украшенной липами Пэлл-Молл к их дому на отличных лошадях подъехали лорд Джордж Харуэлл и старый мистер Рив. Хотя Фентон слабо разбирался в лошадях, виденные им до сих пор в Лондоне семнадцатого века казались ему беспородными и годными, возможно, для тяжелой кавалерии, но никак не для скачек в Ньюмаркете.

Когда лошадей отвели в конюшню, Фентон провел гостей в длинную полутемную гостиную, где висели портреты предков сэра Ника, изображенных на дереве, а не на холсте. Последним из них был портрет отца сэра Ника, под которым, согласно его желанию, висели шпага и латы.

Фентон подумал, что это зрелище должно понравиться старому кавалеру, что соответствовало действительности. Тем не менее, стоя перед портретом и сняв широкополую шляпу, скрывавшую его лысую макушку, с которой, как на изображениях святых, свисали на плечи длинные волосы, мистер Рив, чье тяжелое дыхание сотрясало его огромный живот, казался несколько обеспокоенным.

Джордж, усевшись за длинный стол, перешел прямо к делу.

— Ник, — начал он, — ты знаешь, какой сегодня день?

Фентон отлично это знал, так как каждый день отмечал и вычеркивал в книжечке, хранившейся в запертом ящике стола в кабинете. Хотя он молился, чтобы после изгнания из дома Китти Лидии больше не грозила никакая опасность, в глубине души он понимал, что это могло быть вовсе не так. Такой вариант оказался бы слишком простыми и ясным.

— Сегодня, — ответил Фентон, — 19 мая.

— Вот именно! — воскликнул Джордж, постучав пальцами по столу. — Сегодня утром милорда Шафтсбери с презрением изгнали из Совета его величества и велели ему удалиться из Лондона, в точном соответствии с твоим предсказанием.

— Ну? — осведомился Фентон, уставившись на полированный стол.

— Об этом говорят, — продолжал Джордж, — в каждой таверне и кофейне от «Борзой» до «Гэррауэя» (первая находилась в Черинг-Кроссе, вторая — около Корнхилла). Причем главным образом чешут языки члены «Зеленой ленты».

— Могу себе представить. Но к чему ты клонишь?

Сегодня Джордж был одет во все красное: красные бархатные штаны и камзол, красную шляпу. Исключение составляли только желтый жилет с рубиновыми пуговицами и желтые чулки над туфлями с золотыми пряжками. Желтое перо покачивалось на красной шляпе, пока он продолжал глядеть на стол, словно не решаясь говорить.

— Ник, ты редко бываешь в обществе. Тебя не встретишь на балу в Уайтхолле или в аристократическом доме — все свое время ты проводишь либо в какой-нибудь грязной пивной, либо среди книг у себя в кабинете. Однако ты прославился, как великолепный фехтовальщик, а в прошлом ноябре внезапно потряс ораторским искусством парламент, как мистер Беттертон^[239] потрясает театр. И наконец твое предсказание исполняется с точностью до одного дня!

— Повторяю, Джордж: ну и что?

Джордж проглотил слюну, из-под его парика потекли капли пота.

— Некоторые дураки утверждают, что ты вступил в сношения с дьяволом…

Фентон бросил на него странный взгляд.

«Так называемые дураки абсолютно правы, — подумал он. — Однако в своих пророчествах я руководствуюсь только простыми человеческими знаниями».

— Давай говорить откровенно! — продолжал Джордж. — Здравомыслящие люди понимают, что несмотря на бедняг, которых повесил в Бери Сент-Эдмундс сэр Мэттью Хейл^[240], руководствуясь все еще действующим законом, все эти истории о привидениях и ведьмах — просто глупости, в которые верили наши предки.

— Ну, а если так?

— Будь я проклят! Тогда все ясно: ты пользуешься таким доверием его величества, что заранее знаешь о его намерениях.

— Джордж, это неправда.

Джордж посмотрел на него, махнул по столу перчаткой и глубоко вздохнул.

— Некоторые говорят, — пробормотал он, — что от твоего дома в Уайтхолл ведет подземный тоннель, и поэтому тебя во дворце никогда не видят… — Сделав паузу, Джордж стукнул кулаком по столу. — Ладно, Ник, прости меня; я не стану совать нос в твои дела.

— Ты не сможешь это сделать, дружище, по той простой причине, что я никогда не обменялся с его величеством ли единым словом и владею даром предвидения не в большей степени, чем ты!

— Ну, значит, и говорить не о чем, — с облегчением ответил Джордж. — Кроме того, с отъездом из Лондона милорда Шафтсбери тебе не может грозить опасность.

— Опасность? Какая опасность?

— Будь я проклят! Это все мой болтливый язык! Ну ладно, скажу! Помнишь, что ты еще напророчил на собрании клуба «Зеленая лента»?

— Какую-то чепуху — я уже забыл.

— Зато они не забыли, Ник! Они говорят, что ты утверждал, будто скоро начнется большое и кровавое восстание папистов, которые перережут нам глотки и сожгут Лондон!

Фентон медленно поднялся.

Сначала он пробормотал несколько ругательств. Медленно, но верно бывший член совета колледжа впитывал в себя дух времени, в котором пребывал ныне. Затем он прошелся взад-вперед по тусклой комнате, поблескивающей серебром, дабы подавить возможную выходку сэра Ника.

— Я не говорил такого, — наконец промолвил Фентон спокойным голосом. — Они заявляют полностью противоположное сказанному мной. Я утверждал, что в вымышленном заговоре обвинят ни в чем не повинных католиков, многих из которых ожидает кровавая кончина.

Старый мистер Рив впервые отвернулся от портрета и висевших под ним лат. Его обрюзгшее от пьянства лицо выглядело нелепо в сочетании с длинными седыми волосами.

— Я могу это подтвердить, — произнес он, — как и лорд Джордж Харуэлл. Но что скажут остальные?

Отодвинув стул подальше от стола, чтобы дать место своему животу, старик сел, устремив проницательный взгляд на Фентона. Ножны его длинной шпаги барабанили по полу.

— Джордж узнал все это в основном от меня, — продолжал он. — Я ведь шпион, хотя теперь уже разоблаченный «Зеленой лентой». Но мне хотелось бы знать, парень, понимаешь ли ты, что все это значит?

— Я? Ну… не вполне…

Мягкий взгляд слезящихся глаз по-прежнему не отрывался от Фентона.

— Когда ты в той комнате наверху открыто выступал против милорда Шафтсбери, — продолжал мистер Рив, — то все были взбешены донельзя и плоховато соображали. Они хорошо запомнили 19 мая, так как ты часто называл эту дату милорду. Но что еще они могли запомнить? Даже самые честные из них были настолько ошеломлены, что подтвердят все, сказанное милордом. Если ты пророчил кровавый папистский мятеж, значит, ты сам вовлечен в него, а быть может, являешься вожаком головорезов. Несомненно, улыбаясь, заявлял милорд, герцог Йоркский осведомлен о заговоре, а может быть, и его величество. Если бы милорд Шафтсбери был по-прежнему силен, что, как я уверен, не так, то ты, парень, открыл бы бутылку гражданской войны!

Фентон снова зашагал по комнате.

— С самим собой в качестве пробки? — саркастически осведомился он.

На одутловатой физиономии мистера Рива отразилось раздражение.

— Сэр Николас, — формально заговорил он, — неужели вы не понимаете, какое преступление вы, по их словам, совершили? — Старик ударил кулаком по столу. — Всего лишь государственную — измену, за которую вы рискуете угодить в Тауэр!^[241]

Фентон остановился и повернулся к нему.

— Я… я понимаю всю опасность, — запротестовал он. — Но ваши новости пришли так внезапно и несвоевременно, что…

— Так-то лучше! А то можно было подумать, что тебе все равно.

— Но что мне делать?

Мистер Рив улыбнулся.

— Если ты сказал нам правду, то все очень просто. Добейся личной аудиенции у его величества, что очень легко сделать… — Здесь он немного помедлил, потому что никогда не прибегал к этому в своих личных интересах. — Скажи королю, если он еще ничего не знает, что ты просто высказывал собственное мнение и случайно назвал точную дату. Объясни, что милорд Шафтсбери дважды напускал на тебя головорезов, и что тебе наскучило его внимание. Скажи его величеству, что ты пророчествовал с целью напугать милорда до смерти. А самое главное…

Сидящий на другом конце стола Джордж не мог более сдерживаться.

— Самое «главное, — вмешался он. — относительно твоего уверенного заявления, что через три года произойдет история с» папистским заговором «. Члены» Зеленой ленты «, безусловно, превратили три года в три месяца! Ты должен сказать, что все это ложь.

Мистер Рив заставил его замолчать взмахом руки.

— Вот и все, что тебе нужно сделать, — улыбнулся он. — Его величество, несомненно, хорошо к тебе отнесется. Он ведь, как я слышал, был а Раскрашенном зале, когда ты выступал против Шафтсбери. Король посмеется над ними так же, как… как пытается смеяться над всем.

Некоторое время Фентон стоял неподвижно, закрыв глаза и вцепившись в высокую спинку стула. В его голове теснилось столько мыслей, что он не мог в них разобраться. Но одно он решил твердо.

— Сэр, — обратился Фентон к мистеру Риву, открыв глаза. — Я не могу этого сделать.

— Не можешь? Почему?

— Этого я не в силах объяснить.

— Снова мне приходится напомнить, что тебе грозит Тауэр!

— Лучше оказаться в Тауэре, чем в Бедламе^[242] среди умалишенных! А меня запрут именно туда, если я все объясню. Кроме того…

— Мы слушаем тебя, сэр Ник.

— Мой мозг, мое сердце, моя жизнь — все мое существо было посвящено изучению истории! Наверное, это кажется вам странным, как, впрочем, и мне. Но я не шучу и не смеюсь над вами.

— Сэр Ник, что же в этом безумного?

— То,что каждое слово, сказанное мною Шафтсбери, было правдой! Я не предсказывал этого — я это знал! Хотите услышать точную дату, когда первые сведения о мифическом» папистском заговоре» дойдут до короля? Я назову вам ее: 13 августа 1678 года.

Джордж вскочил на ноги с выражением ужаса на лице. Но старый мистер Рив продолжал спокойно сидеть, словно терпеливый школьный учитель, потягивая себя за тощую седую бородку. Его надтреснутый голос оставался мягким.

— Полагаю, — сказал он, — что, показывая мне этот портрет, ты не думал, что я узнаю в нем не только такого же старого кавалера, как я сам?

— Ну, — ответил Фентон, вынужденный ломать голову над новой проблемой, — Я, конечно, помню дом Мег в… в Эпсоме, — солгал он, — и ваши визиты туда. Все же, когда мы встретились тем вечером в «Голове короля», вы как будто даже не узнали меня.

Мистер Рив прищурился.

— Не узнал тебя? — переспросил он, отведя взгляд. — Малыш, я скакал бок о бок с твоим отцом, когда Руперт^[243] атаковал Айртона^[244] в битве при Нейсби. — Старик, казалось, погрузился в воспоминания. — Мы скакали вверх на холм. Справа, из-за живой изгороди, драгуны Оуки палили в нас из мушкетов, но беднягам едва ли удалось выбить из седла хотя бы одного. Когда мы налетели на солдат Айртона, — в его глазах сверкнула гордость, — мы сломали их ряды, словно фарфоровую тарелку, словно молния гнилое дерево, словно…

Мистер Рив медленно опустил поднятую руку на стол и вернулся к действительности.

— Но все это поросло быльем, — устало промолвил он, — и в итоге мы проиграли битву. Парень, я видел сквозь облака пыли, как шпага твоего отца — та самая, что висит на стене, — прошла сквозь вражеский шлем после одного удара. Ночью, когда все было кончено, мы спрятались за бивачными кострами и видели, как благочестивые круглоголовые отрезали носы женщинам, бывшим с нами в лагере…

Старик снова умолк.

— Ладно, хватит об этом! Но разве я могу не питать интерес к сыну моего друга? Не знаю, что за странный недуг мучит тебя. Но, если ты не поможешь себе сам, то клянусь, что я помогу тебе!

Джордж окончательно потерял терпение.

— Вы? — с презрением воскликнул он, глядя на залатанную одежду старого кавалера. — Солдат, ставший шпионом? Опустившийся пьяница? Да кто вы такой, чтобы помогать кому бы то ни было?

Мистер Рив медленно отодвинул стул и поднялся во весь рост, став на голову выше Джорджа.

— Я граф Лоустофт, — ответил он, и его голос четко прозвучал в тишине комнаты.

Старик наклонился за своей ветхой шляпой, но снова выпрямился.

— Меня действительно зовут Джонатан Рив, но двенадцать поколений моих предков рождались, чтобы унаследовать титул графа Лоустофта. Негодяи украли у меня титул и поместье, я больше не пользуюсь ими, но они по-прежнему мои. — Сильный голос внезапно дрогнул. — Боюсь, молодой сэр, что ты сказал обо мне правду. Но есть еще люди, которые помнят, кто я такой.

В мертвой тишине он нахлобучил шляпу. В свои преклонные годы ясно видя лишь прошлое, старый кавалер отчетливо представлял, кем он мог бы быть, но был не в силах что-либо предпринять. Водянистая кровь быстро пробуждала в нем эмоции. Слезы заблестели в его глазах, угрожая потечь по сморщенным щекам.

— С вашего позволения, — сказал он, поспешно отворачиваясь, — я удаляюсь. Я… У меня есть дела.

Фентон обнял старика за плечи.

— Милорд, — заговорил он с такой почтительностью, которая едва снова не вызвала у старого кавалера слезы, — позвольте мне проводить вас. Обещаю вам, что титул и поместье будут вам возвращены, независимо от того, придется ли мне использовать для этой цели закон или шпагу!

— Нет, прошу тебя, не тревожься! А вот я и вправду могу тебе помочь. Я никогда не бываю при дворе. Но у меня есть друзья, сыновья и внуки друзей. Они отлично знают, что я никогда не стану клянчить у них денег, и сообщат мне все, о чем шепчутся в галерее Зала Совета. Ты узнаешь обо всем и сможешь быть настороже.

Джордж, знавший о том, что старик был знатным человеком, и просто сболтнувший пришедшие ему в голову грубые слова, терзался угрызениями совести.

— Милорд! — воскликнул он. — Я вел себя, как болван, но не хотел обидеть вас!

— Думаешь, я об этом не знаю? — усмехнулся восьмидесятилетний кавалер. — Ты молод, парень, и презираешь слабость — это понятно. Поедем назад вместе. Я только пройду немного вперед. Смотреть, как я сажусь в седло, не слишком приятно — у меня болит правая нога и с трудом влезает в стремя. Пускай уж это видит только мальчишка-конюх. До свидания.

И Джонатан Рив, граф Лоустофт, виконт Стоу вышел из комнаты неуклюже, но гордо, словно идя на встречу с принцем Рупертом.

Фентон задержал Джорджа, выглядевшего готовым провалиться сквозь землю.

— Кто ты такой, — свирепо осведомился Фентон, — чтобы называть кого бы то ни было опустившимся пьяницей?

— Ник, я говорил глупости, потому что боялся за тебя… Ты не понимал грозящей тебе опасности и казался сбежавшим из Бедлама!

— Ладно, допустим. Но когда, возвращаясь из «Головы короля», мы зашли выпить в «Лебедь», ты клялся, что разыщешь Мег и уговоришь ее выйти за тебя замуж.

— Ник, я просто хотел подбодрить самого себя и зашел слишком далеко…

Фентон закусил губу.

— Все это не так важно, но ты как-нибудь связывался с ней с тех пор?

— Да, на следующий день — я забыл тебе рассказать. Помнишь этого размалеванного как баба великана, капитана Дюрока, которого ты спустил с лестницы? Ну, буфетчик оказался прав: у него сломана нога, и он все еще в лечебнице, весь в бинтах и повязках.

— А Мег?

— Мег живет в его апартаментах — великолепных, насколько мне известно, — которыми управляет какая-то особа, и вроде бы очень довольна. Я послал ей записку, умоляя о встрече, но она ответила, что готова принять только…

— Капитана Дюрока?

— Нет, тебя! — помрачнев буркнул Джордж. Фентон подумал, что если бы его друг не был таким честным, то мог бы его возненавидеть. — Больше я не стану за ней волочиться — за хороший дом и несколько платьев можно заполучить любую девушку. Но, Ник, пожалуйста, выслушай мой совет!

— Жажду это сделать, Джордж.

— Ты влюблен в свою Лидию, как старый муж из пьесы! Ты проводишь с ней столько времени, что удивительно, как у тебя еще хватает сил держать нож за столом. Я ничего не имею против Лидии, но берегись своих врагов! Милорд Шафтсбери уедет из города, но не будет держаться в отдалении. А у тебя мозги набекрень, в чем я только что имел возможность убедиться. Как бы ты вместе со способностью соображать не утратил и умение обращаться со шпагой!

И Джордж, разодетый в алый шелк, с ножнами шпаги, приподнимавшими низ камзола, сердито удалился.

Хотя Фентон был осведомлен о грозящих ему опасностях, его беспокоило лишь то, что он никогда не держал в руках настоящей шпаги. Рано или поздно ему придется драться. В глубине души он знал, что боится не быть убитым или тяжело раненым, а проявить себя неуклюжим и неумелым.

Насколько его опыт в обращении с легкой рапирой поможет ему противостоять тяжелой шпаге, управляемой умелой рукой? Необходимо это проверить.

Стоя вечером того же дня на заднем дворе, у стены, выходящей в парк, Фентон послал за Джайлсом Коллинсом. На западе небо после захода солнца имело ярко-желтую окраску, оттеняемую тянущимися к югу длинными низкими облаками.

«Если я этого не знаю, — думал Фентон, — то должен каким-то образом узнать!»

Прямоугольный продолговатый двор с низко подстриженной травой отделялся от конюшен высокой тисовой изгородью. На каждой из узких сторон росли цветущие буки. Теперь Фентон понимал, каким образом задняя часть Пэлл-Молл переходила в находящийся внизу Молл. К нижнему этажу дома присоединялась кухня. Протяженный задний двор прибавлял длину, а его стена выходила на тенистую аллею, откуда покрытые травой террасы спускались к красно-желтому пространству Молла, по которому целый день громыхали позолоченные или лакированные экипажи, а всадники демонстрировали свое изящество хорошеньким леди в окнах карет.

— Вы нуждались в моем присутствии, сэр? — осведомился подошедший сзади Джайлс.

Слегка вздрогнув, Фентон обернулся. Джайлс стоял в желтоватом вечернем свете, в своей черной куртке с белыми манжетами и воротником.

— По некоторым твоим замечаниям, Морковная Башка, — сказал Фентон, — я понял, что ты хороший фехтовальщик или, во всяком случае, был таковым?

— Сэр, — спросил Джайлс, чья нахальная улыбка сменилась глубокой серьезностью, — неужели ваш отец никогда не говорил вам, кто я такой?

— Нет, никогда.

— Тогда разгадывайте эту загадку сами. Что же до остального, то я считал себя и считаю по-прежнему одним из лучших мастеров фехтования.

— Отлично! Ибо я хотел немного попрактиковаться…

Фентон знал, что ему не придется орудовать рапирой с шишечкой на острие, которая была изобретена более чем через сто лет. В глазах Джайлса появился и тут же исчез радостный блеск.

— Сэр, это следовало бы обдумать заранее. Если надеть на шпаги большие пробки, то они слетят во время фехтования, или же их проткнут острия. Если притупить клинки клейкой массой они станут громоздкими и неповоротливыми… Деревянные шпаги…

— Что ты скажешь о нагрудниках? — осведомился Фентон.

— О нагрудниках?

— Да! Уверен, что в кладовой хранится много нагрудников кирас. Правда, мы сможем наносить удары только от плеч до пояса, но…

— Конечно, сэр, это вполне возможно, — недовольно откликнулся Джайлс. — Но острие может притупиться, а шпага сломаться о стальной нагрудник.

— Значит, мы отточим острие или купим новый клинок!

— Сэр, дело не в этом. Клинок во время удара может отклониться в сторону. Даже если здесь будет латный воротник, — Джайлс провел пальцем по верхней части шеи, — острие может угодить в горло, лицо или руку. Или, — уголки рта слуги опустились, — уколоть ниже пояса, что может привести к весьма печальным результатам.

— Джайлс, я тебе приказываю принести нагрудники! У меня при себе Клеменс Хорнн, а ты выбери среди моих шпаг какую хочешь.

Немного помедлив, Джайлс поклонился и вышел.

Так как Джайлс был всего на дюйм ниже теперешнего роста Фентона, им быстро удалось подобрать несколько сравнительно чистых и подходящих по размеру нагрудников. Однако прикрепить их к телу оказалось не так легко. Пришлось использовать и наспинные пластины, намертво соединенные с нагрудниками, хотя они могли мешать делать выпады.

Отодвинув ненужные доспехи, они обнажили шпаги и стали друг против друга

Джайлс стоял под все еще желтоватым небом спиной к плотной живой изгороди, отделяющей двор от конюшен. Блеск нагрудника нелепо сочетался с черной одеждой и длинной физиономией слуги. Джайлс выбрал шпагу такой же длины и веса, как у Фентона, но с выпуклой круглой чашечкой.

Под ногами у них был твердый зеленый дерн. По бокам чернели ряды буков. Вокруг, даже в конюшнях, не раздавалось ни звука. Затем послышался голос Джайлса, негромкий, но странно резкий, какого Фентон еще не слышал.

— Должен предупредить вас, сэр, что с момента начала поединка мы уже не господин и слуга. Я буду наносить вам столько ударов, сколько смогу.

У Фентона пересохло во рту. Его сердце колотилось сильнее, чем когда он стоял перед милордом Шафтсбери.

— Согласен! — сказал он.

В то время еще не существовало формальных приветствий. Они двинулись навстречу друг другу с обнаженными клинками.

Джайлс сразу же сделал низкий выпад в третьей позиции. Фентон, перехватил клинок у рукоятки, отбросил его в сторону легким поворотом запястья. Ответный выпад Фентона в четвертой позиции был нацелен в место на нагруднике, за которым находилось сердце.

Острие глухо ударилось о сталь, как раз в намеченную точку, и сразу же клинок метнулся в сторону, едва успев парировать ответный выпад.

«Неплохо!»— подумал Фентон.

В своем воображении он отмечал на нагруднике Джайлса количество отметин в форме буквы «икс». Джайлс, в отличие от сэра Ника, фехтовал в традиционном стиле. Глубоко вдохнув, он устремился в атаку.

Пятнадцать минут спустя, когда свет стал таким тусклым, что продолжать было опасно, они опустили шпаги и сели. Поединок прошел в кратких напряженных схватках с перерывами, чтобы перевести дыхание. Джайлс был бледен и тяжело дышал; на его лице, казалось, появились новые морщины.

Фентон, хотя и не задыхался, был так ошеломлен, что чувствовал, будто трава, буковые деревья и весь сад кружатся вокруг него, как в танце. Он ничего не понимал. Джайлс Коллинс, опытный и опасный фехтовальщик, ни разу не притронулся к его нагруднику! Сам же он мог представить на нагруднике Джайлса несколько крестообразных отметин от его ударов, больше половины которых могли бы быть смертельными!

Это было фантастично! Фентон словно все еще слышал лязг острия о сталь нагрудника.

— Джайлс! — виновато воскликнул он. — Я забыл, что ты уже не молод! Тебе нужно пойти прилечь!

— Чепуха! — усмехнулся Джайлс, оставшийся сидеть, покуда его дыхание не замедлилось. — Позаботьтесь о себе! Вы не причинили мне никакого вреда.

Мысли Фентона бешено кружились, как недавно острие его шпаги.

— Джайлс, — пробормотал он, — я сожалею, что сегодня фехтовал не… не…

— Выслушайте меня, сэр Ник Фентон, — заговорил Джайлс, подняв палец. — Я не льстец, как вам отлично известно. Мало того, следуя желаниям вашего отца, я в случае надобности готов ужалить вас, как оса. Но, сэр! Сегодня ваши ноги были так же проворны, как всегда, а глаза, возможно, чуть менее острыми. Но я никогда в жизни не видел такого великолепного и опасного фехтования!

— Что?

Джайлс снова поднял палец. Как ни странно, в его взгляде светилось нечто, похожее на гордость.

— Будь у меня тысяча гиней, я бы поставил их на то, что ни один человек во всем Лондоне не сможет продержаться против вас и двадцати секунд! А теперь довольно похвал, пьяница и грешник!

— Джайлс, тебе надо отдохнуть. Не обращай внимания на валяющиеся здесь доспехи и иди ложись.

Поднявшись, Джайлс заковылял прочь.

Фентон все еще со шпагой в руке направился к невысокой кирпичной стене позади сада. Узкая желтая полоска светилась над горизонтом.

И внезапно он понял свое величайшее заблуждение.

В 1645 году искусство фехтования все еще оставалось слаборазвитым. Оно приблизилось к совершенству лишь к концу восемнадцатого столетия, более ста двадцати лет спустя. А в те дни парирования были всего лишь шлепками, хотя сэр Ник, очевидно, владел ими более искусно. Выпады были примитивными и легкими для отражения. Предвидеть ложные выпады не составляло никакого труда. Тогдашние фехтовальщики никогда не слышали о поворотах запястья во время парирования и многих других трюках, кроме разве что применяемых в нечестной игре.

Всему этому Фентон мог противопоставить свой более чем тридцатилетний опыт в фехтовальном зале, включающий знания, накопленные за прошедшие века и помещенный ныне в гибкое и энергичное тело молодого человека. Некоторые авторитеты считали, что легкость рапиры не имеет значения. Но другие указывали, руководствуясь длительной практикой, что быстрый и сильный удар, нанесенный легкой рапирой, мог поразить противника с обычной дуэльной шпагой.

И они были правы. То, что Фентон считал своей слабостью, оборачивалось его величайшим преимуществом. Он был лучшим фехтовальщиком, чем сэр Ник.

Глубоко вдыхая запахи травы и деревьев, Фентон отошел от стены. Его недоумение как рукой сняло. Уже некоторое время сэр Ник его не беспокоил, а в крышку гроба не раздавалось стука. Так что теперь он может передохнуть.

На губах Фентона мелькала слабая улыбка, непохожая на зловещую усмешку сэра Ника. Она исчезла — Фентон забыл о ней. Он протянул вперед шпагу, на клинке которой блеснул последний желтоватый отсвет.

— Теперь каждый, кто нападет на меня, — произнес он вслух, — окажется в моих руках!

Глава 12. Любовные игры в Весенних садах

В течение последующих десяти дней враг дважды нанес удар. Первая атака была столь незаметной, что Фентон почти не ощутил ее начала.

Часто он со смехом вспоминал горькие слова Джорджа:

«Ты влюблен в свою Лидию, как старый муж из пьесы!»

Ну а почему бы и нет? Фентон и впрямь проводил с женой все время, за исключением тех часов, когда Джудит Пэмфлин стояла на страже, пока он сидел в кабинете или прогуливался по уединенным аллеям южной части парка в сторону трущоб Вестминстера.

Кабинет очаровывал его. Для истинного библиофила запах старых книг подобен аромату изысканного вина. В сырые дни Фентон часто подолгу просиживал в кабинете у камина с длинной трубкой в зубах и канделябром с пятью свечами под боком.

Истинный библиофил требовал от книги только то, чтобы она была старой и содержала много сведений, не пригодных для практического применения. Имея перед собой такое множество подобных книг, Фентон прекратил ломать голову над дальнейшими переделками дома, даже касающимися улучшения санитарных условий.

Таким образом, ему доставила немалую радость находка фолианта, написанного сэром Джоном Хэррингтоном в царствование королевы Елизаветы^[245], более ста лет назад. Сэр Джон остроумно и весело описывал изобретенный им первый ватер-клозет, добавив схемы и чертежи, с помощью которых прибор можно было легко соорудить. Напечатав книгу, он посвятил ее королеве Елизавете и подарил ей первую копию.

Королева Елизавета, обожавшая прогресс, распорядилась, чтобы новый аппарат установили в Виндзоре, а книгу сэра Джона повесили на гвозде рядом с ним. Но аппарат не имел успеха, даже среди дам, предпочитавших старомодные приспособления. Фентон, вновь зажигая трубку угольком, который держал щипцами, размышлял над тем, стоит ли использовать в своем доме изобретение сэра Джона, и пришел к отрицательному выводу.

«Я не принадлежу к тем идиотам, — подумал он, — которым нравится потрясать людей другого века современными изобретениями. А это, к тому же, придумано более ста лет назад».

Фентон обратил внимание на то, что четыре мастифа постоянно находились в доме. Когда собаки впервые увидели его, даже в их собачьих душах шевельнулось подозрение. Но когда они услышали его голос, обнюхали его и лизнули ему руку, подозрение исчезло. Мастифы налетали на него, словно пушечные ядра, прыгали, стараясь лизнуть в лицо, носились за ним, угрожая мебели, ползали на брюхе, радостно урча.

Это были старые английские мастифы — сторожевые собаки, охранявшие семью. С длинным, громоздким и неуклюжим телом контрастировали стройные сильные лапы, большие уши поднимались при малейшем звуке, глаза настороженно смотрели над нависшими складками кожи, скрывавшими мощные зубы.

Самый высокий из них доставал Фентону почти до пояса. Двое имели пеструю окраску, а двое — желтовато-коричневую. Их звали Гром, Лев, Обжора и Голозадый. Последняя кличка приведена здесь в несколько смягченном виде. Иногда у Фентона волосы вставали дыбом, когда он слышал, как Лидия подзывает пса, произнося его подлинное имя своим нежным голосом.

Больше других к Фентону привязался пестрый Гром, самый большой и сильный из четырех псов. Конечно, когда Гром находился рядом, можно было ничего не опасаться, но чтобы выпроводить его из комнаты, требовались самые изощренные приманки.

— Дорогой, — сказала как-то Лидия, — ты не забываешь их тренировать?

— Ну… насколько я могу…

— Когда ты говоришь с кем-нибудь, неважно с врагом или другом, никогда не клади руку на эфес шпаги и не вынимай клинок даже на дюйм. Иначе… — И она пожала плечами.

Лидия, подобно своим многочисленным римским тезкам, теперь принимала ванну чаще, чем это было необходимо. Она полностью окрепла, и Фентон не сомневался, что ни одна из придворных дам (которых он до сих пор не видел) не может с ней сравниться. Был случай, когда Лидия затащила его к себе в ванну полностью одетым. Джудит Пэмфлин у себя в комнате, поджав губы, слышала громкий всплеск, довольный смех Лидии и серию ругательств.

Впрочем, Фентон не особенно возражал против того, чтобы его затаскивали в ванну. Ему удавалось постепенно избавлять Лидию от плодов пуританского воспитания. Хотя ей нравилось раздеваться, она сперва была уверена, что делать это можно только в темноте.

Фентон продемонстрировал преимущества этого процесса вечером при ярком пламени свечей, правда, в качестве уступки, при задвинутых шторах. Лидия, сперва робевшая, в дальнейшем испытывала радость и гордость, видя, что это нравится мужу. Ее розовато-белая кожа и стройная фигура доставляли Фентону подлинно эстетическое наслаждение.

Фентон бережно охранял Лидию, особенно следя, как она принимает пищу, когда они обедали в длинной столовой, сверкающей по вечерам серебром. Хотя Лидия наслаждалась вниманием Фентона после грубости и пренебрежения сэра Ника, она однажды попыталась протестовать. Дело в том, что Фентон взял себе за правило съедать верхнюю часть каждого блюда, поставленного перед Лидией, не переставая думать о всех известных тогда ядах.

— Дорогой, — сказала Лидия, — я читала истории о королях, у которых за столом всегда присутствовали дегустаторы. Такой король мог умереть от голода на своем золотом троне, так как ему всегда доставались остывшие и обглоданные куски.

10 июня… Этот день неумолимо приближался, не выходя из головы Фентона, которому пришлось ответить:

— Так надо, дорогая.

— Но кто может осмелиться повторить попытку, когда ты…

Лидия хотела сказать «так изменился», но сдержалась. Мастифы сновали по комнате, кроме Грома, который дремал, растянувшись у ног Фентона.

— Снаружи мне едва ли может грозить опасность, — продолжала Лидия. — На ночь дом заперт, словно крепость, и его охраняют собаки. К тому же ты ведь обо всем догадался. Это была…

Собираясь сказать «Китти», Лидия снова сдержалась и опустила глаза. Она не могла заставить себя произнести ненавистное имя. Когда Лидия подняла взгляд, то ее внешность могла бы очаровать сэра Питера Лели^[246]. Пламя свечей переливалось в ее волосах, голубые глаза ясно выражали ее чувства.

— Неужели для тебя и в самом деле так важно, что случится со мной? — мягко спросила Лидия.

— Очень важно, Лидия! Клянусь Богом!

Они часто выезжали верхом за город: Лидия в дамском седле на пони, Фентон на превосходной кобыле, купленной им у Джорджа. Они скакали через поля к высоким холмам Хэмстеда или даже Хайгейта. Там, в комнате уютной гостиницы, они могли есть сыр и запивать его пивом, Не опасаясь яда.

Когда они возвращались назад при свете месяца, Лидия всегда что-нибудь напевала. Однажды Фентон с удивлением услышал, что она поет песню кавалеров:

Приветствуй беду, попирая гробы…

Из-под полуопущенных век Лидия искоса взглянула на Фентона, стараясь понять, не напоминает ли ему эта песня о Мег. Она была бы полностью счастлива, если бы могла выбросить из головы самое ненавистное для нее имя. Фентон… почти забыл Мег. Во всяком случае он не упускал из виду ни одного куста или изгороди, откуда могла грозить опасность. Под правой стороной голубого бархатного камзола, за поясом для шпаги, тайком от Лидии торчали два пистолета.

Лидия мечтательно вздохнула.

Иногда вечерами, когда все уже расходились по домам, они прогуливались по Сент-Джеймсскому парку, стоя у пруда, сделанного по приказу короля, с утками, журавлями и даже фламинго. А однажды днем Фентон собрался отправиться с Лидией в Сити и посетить театр.

Ему было известно, что Герцогский театр^[247] некоторое время назад переехал с Линкольнс-Инн-Филдс в новое здание на Дорсет-Гарденс, в Уайтфрайерс. Им незачем было добираться туда по шумному, перепачканному сажей Стрэнду. Они решили ехать по воде — самым приятным способом передвижения при наличии времени и денег.

Щеки Лидии раскраснелись, а глаза сверкали от бурной радости. Она решила надеть свое лучшее платье — серо-голубое с серебром. Лидия стояла перед зеркалом, пока Джудит Пэмфлин помогала ей с побледневшим от злости лицом и губами, ибо она знала о намерении ее хозяйки посетить театр, что являлось грехом.

Фентон, прислонившись к стене, наблюдал за тем, как Лидия одевается. Если бы у Джудит хватило смелости, то она убила бы его без всяких угрызений совести. Она и Фентон словно символизировали круглоголового и кавалера, которые никак не могут вступить в поединок.

Фентон давно бы избавился от Джудит, если бы не ее преданность Лидии. В отличие от горничной, он ненавидел не ее саму, а ее пуританские замашки. Достигнув компромисса со слугами относительно ежемесячной ванны, Фентон знал, что мисс Пэмфлин не согласится и на это. Так оно и вышло. Тогда Фентон пригрозил собрать всех слуг, приказать Большому Тому в их присутствии раздеть ее, поставить под насос и держать там, пока вся вода не кончится. Джудит пришлось подчиниться.

Но теперь, когда речь зашла о театре, Джудит больше не могла сдерживаться и не высказать своего мнения по этому и другим терзающим ее вопросам.

— Этот человек, — резко обратилась она к Лидии, кивнув в сторону Фентона, — затягивает тебя все сильнее в пучину плотских страстей!

Фентон молча ожидал продолжения.

Три недели назад Лидия всего лишь пробормотала бы какие-нибудь успокаивающие слова. Теперь же она повернулась и уверенно ответила:

— Не вижу ничего плохого в плотских страстях! Разве я не его жена?

Джудит предостерегающе подняла палец.

— Жена или нет, похоть — грех в глазах Господа…

— Стоп! — негромко произнес Фентон. Вцепившись в пояс под атласным жилетом, он шагнул к ней.

— Женщина, — продолжал Фентон, — некоторое время назад я приказал тебе не нести свой пуританский вздор в присутствии моей жены. Ты ослушалась меня. Теперь убирайся из этой комнаты. Больше ты не будешь прислуживать миледи.

Джудит Пэмфлин открыла рот, чтобы заговорить.

— Уходи! — приказал Фентон.

Когда она выходила, Фентон видел в ее глазах только дикую жажду мести, к которой, очевидно, свелись все ее мысли. Причем Джудит хотела обрушить на него не личную месть, а отмщение Господа, чью волю знали только она и ее секта индепендентов. Фентон чувствовал, что теперь ему придется ожидать угрозы и с этой стороны.

— Странно! — пробормотала Лидия, когда дверь за Джудит закрылась. В ее голосе слышались удивление и смех. — Я совсем не испытываю угрызений совести.

Она повернулась, сияя, и присела перед Фентоном в реверансе.

— Если это платье тебе не нравится, — сказала она, внезапно становясь серьезной, — то клянусь, что я разрежу его на куски!

— Мне все в тебе нравится, Лидия, — так же серьезно ответил Фентон. — То, что ты говоришь, делаешь, думаешь… Что касается платьев, то можешь забить ими хоть весь дом, так же как и безделушками, драгоценностями, часами и всем, что придет тебе на ум. Когда в следующий раз ты пошлешь в Ковент-Гарден к твоей миссис… — он щелкнул пальцами, припоминая имя, — миссис Уиблер…

Лидия отвернулась и вздрогнула.

— Я уже больше двух недель не посылала никого к миссис Уиблер, — наконец ответила она. — Я посылала в Новую биржу или к мадам Ботан под вывеской «Ла Бель Пуатрин», так как боялась, что… что у миссис Уиблер все слишком дорого.

Фентон застегнул на шее Лидии голубую накидку с серебряным кружевом. К своему левому плечу он прикрепил пряжкой плащ. С таким же успехом его можно было прикрепить и к правому плечу, но это мешало бы правой руке орудовать шпагой.

— О цене не беспокойся. А вот la belle poitrine^[248], — улыбнулся Фентон, — нам и в самом деле необходима. Позволь напомнить, дорогая, что спектакль дневной, а не вечерний, и нам следует поторопиться.

Лестницы Уайтхолла, спускавшиеся к реке, были открыты для удобства путешествующих по Темзе. Спустившись вместе с Лидией по дубовым ступеням, почти сгнившим внизу, Фентон усадил ее в лодку, на корме которой сидел толстый веселый перевозчик с длинными веслами.

Так как было время малой воды, брызги почти не беспокоили сидевших в лодке, да они и не обращали на них внимания. Лидия и Фентон сидели лицом к гребцу, глядя на восток.

— День не особенно солнечный, но и не пасмурный, — заявил лодочник, в чьи обязанности входило развлекать пассажиров. — Я выведу лодку на середину реки и благополучно доставлю вас к… ?

— Пристани Уайтфрайерс.

На серых, тускло поблескивавших водах Темзы покачивалось множество суденышек, на некоторых из них виднелись белые паруса. Легкий прохладный бриз шевелил поля шляпы Лидии. С левой стороны поток катился мимо выходящих к реке тяжелых каменных ворот домов знати, намывая грязные отмели на тыльные стороны старых построек Стрэнда, в сторону окутанного туманом Сити.

В Герцогском театре в Дорсет-Гарденс Фентон обнаружил многое из того, что ожидал увидеть. Фентон занял боковую ложу, образующую небольшое пространство у кирпичной стены и ограниченное четырьмя каменными колоннами. Но сцена обладала солидными размерами, а после смерти сэра Уильяма Дейвенанта^[249] его сын обеспечивал великолепное оформление, которому сопутствовали изобретенные Беттертоном передвижные декорации.

Подобно всем знатным дамам, Лидия надела черную маску, как только они вошли в театр. Это было единственным известным ей правилом посещения подобных мест, и оно казалось весьма привлекательным.

— Пьеса будет смешная? — с интересом шепнула Лидия, вцепившись в руку Фентона, когда они усаживались в боковой ложе.

В маленьком, переполненном, дурно пахнущем помещении множество тусклых свечей придавало величие безвкусным восточным декорациям.

— Нет, любовь моя, — ответил Фентон. — Это «Ауренгзеб», трагедия в стихах мистера Джона Драйдена. Тебе следует знать, что сей знаменитый автор был недавно высмеян в остроумной комедии, написанной герцогом Бакингемом^[250].

При этом он сразу же вспомнил о клубе «Зеленая лента».

— Я такая невежественная! — вздохнула Лидия.

Сев на стул, она расстегнула и отбросила накидку. Щеголи, сидящие по обеим сторонам сцены, вяло расчесывали парики или перебрасывались остроумными, по их мнению, замечаниям, дабы произвести впечатление на партер. Девушки, торгующие апельсинами и шумно рекламирующие свой товар, сновали в проходах между боковыми ложами и скамьями партера, настолько узких, что они как будто сами напрашивались на щипки, которые в изобилии получали.

Но теперь щеголи оживились. Множество золотых лорнетов устремилось в сторону Лидии. Мужчины и женщины в ложах поднялись с мест, чтобы рассмотреть ее получше; маски женщин в полумраке казались призрачными. В партере и на галерке также многие встали. Подвыпивший мужчина на галерке выкрикивал по адресу Лидии похвалы в выражениях на грани непристойности.

Все это нравилось Лидии, которая улыбалась, несмотря на смущение. Публика одобрительным гудением приветствовала подобное снисхождение со стороны явно знатной леди. Понадобилось время, чтобы возбуждение улеглось.

— Обрати внимание, — усмехнулся Фентон, — как все разделяют мое мнение о тебе. Я почти что ревную.

— Нет! — испуганно воскликнула Лидия, но ее выражение лица сразу же изменилось. — Понимаю, ты шутишь! Все равно, не говори так — мне это не нравится. Дорогой, ты рассказывал об этой пьесе…

— Ну, осталось сказать немногое. Это ответ мистера Драйдена на насмешку его светлости Бакса в пьесе «Репетиция». Причем заметь: Драйден отвечает герцогу не очередной насмешкой, а демонстрацией лучшего, на что он способен. Смотри, начинается пролог!

Ведущие роли исполняли мистер и миссис Беттертон. Томас Беттертон, еще не достигший среднего возраста и пребывающий в полном расцвете сил, играл эмоциями публики, как опытный фехтовальщик с новичком.

— Легко возбудить зрителей громким голосом и обильной жестикуляцией, — часто говорил он впоследствии. — Но завладеть их вниманием и добиться такой тишины, чтобы было слышно, как щеголь причесывает парик, а женщина нюхает ароматический шарик, по-моему, куда ближе к подлинному искусству.

Именно это Беттертон и проделал сейчас.

После окончания спектакля в зале несколько секунд царило молчание. Затем грохот аплодисментов перешел в восторженный рев, от которого едва не треснули стены Герцогского театра.

Фентон уже читал эту пьесу. Сюжет трагедии оставил его таким же равнодушным, как оставил бы вас и меня, если бы мы там присутствовали, но его захватил сам текст, где слова пламенели, как знамена на марше, превращая пустячную комедию Бакса в подобие догорающей свечки. Слезы текли по щекам Лидии; понадобились свежий воздух и ласковые слова Фентона, чтобы к ней вернулось бодрое настроение.

Снаружи и на пристани толпился народ. Когда они спустились к причалу Уайтхолла, уже стемнело. На фоне освещенного месяцем неба вырисовывались силуэты остроконечных крыш и ощетинившегося трубами дворца Уайтхолл.

Свежий бриз дул в лицо, и Фентон закутал Лидию в плащ. Справа на берегу поблескивали огоньки. Быстро наступал прилив, и вода пенилась под сваями Лондонского моста.

— Дорогой, — заговорила Лидия голосом, который он хорошо знал. Она уже давно сняла маску и вертела ее между пальцами, задумчиво глядя на нее.

— Да? — откликнулся Фентон.

— Ты бы проводил меня в Весенние сады, если бы я захотела пойти туда? Я слышала об этом месте, но никогда там не была.

Несколько секунд Фентон молча смотрел на нее.

— Значит, ты слышала об этом месте?

— О да!

— Весенние сады — это весьма обширное пространство на краю парка, окруженное плотной живой изгородью, со множеством беседок и целым лабиринтом аллей среди деревьев. Освещение там весьма скудное, а в некоторых местах оно и вовсе отсутствует.

— Ник, дорогой, я…

— Там можно закусить или послушать трио музыкантов. Но в основном, Лидия, сады предназначены для молодых сатиров, гоняющихся за быстроногими нимфами в масках, которые отнюдь не возражают, чтобы их поймали в каком-нибудь темном уголке.

— Я надену маску, — невинно промолвила Лидия, — и самое старое платье.

Фентон рассматривал ее с насмешливой суровостью.

— Это просто непристойно! — заявил он.

Лидия молча отвела взгляд.

— Хочешь, я скажу тебе, кто ты? — улыбнулся Фентон. — Ты в высшей степени респектабельная женщина, которой очень хочется поиграть в потаскушку. Ведь никто в Весенних садах не догадается, что тебя преследует твой собственный муж!

— О! — воскликнула Лидия, открыв рот. — Откуда ты знаешь?…

— Просто потому, что большинство женщин похожи на тебя, только не сознаются в этом.

— Отведи меня туда завтра вечером, — взмолилась Лидия, — если только будет хорошая погода! Я надену самое старое платье!

— Видишь вот эту звезду? — Фентон наугад ткнул пальцем в небо. — Я бы отвел тебя туда, если бы ты захотела, и если бы это можно было устроить. А пойти в Весенние сады не составляет никакого труда!

— Я надену самое старое платье, — снова повторила Лидия.

Едва ли необходимо сообщать, что она не только не сделала ничего подобного, но на следующий же день купила себе новое платье.

В десять часов вечера, одевшись с помощью Джайлса, Фентон вышел в тускло освещенный несколькими настенными канделябрами коридор наверху. На нем был просторный костюм из темного бархата и туфли, на сей раз полностью соответствующие его вкусам. Джайлс, как всегда, возмущался по поводу отсутствия перстней с драгоценными камнями, бриллиантовых пуговиц на жилете и даже кружевного воротника.

В тот же момент Лидия вышла из спальни и направилась к лестнице.

На ней была маска, но отсутствовала шляпа. Платье Лидии смутно напоминало наряд поселянок, очевидно, маленькими розами на вертикальных серебряных полосах, перемежавших голубую ткань. Однако плечи оставались полностью обнаженными, и Фентона заинтересовало, каким образом платье вообще не падает. За Лидией шла ее новая горничная Бет, держа в руках алую с голубыми полосами накидку.

— Честное слово, — начала Лидия, — это мое самое старое… — Она умолкла, глядя на Фентона.

Последний, хотя и был в благодушном настроении, выпив за ужином кварту мальвазии, преисполнился сомнениями. Ревность (абсолютно непонятно к кому) скребла когтями его сердце.

— Теоретически, — заметил Фентон, — предстоящая забава не должна внушать опасений. Но если я потеряю тебя в толпе гуляк…

Лидия подбежала к нему, в то время как Бет застегивала у нее на шее накидку.

— Но ты же позволил мне, — возразила она, — выезжать сегодня одной в карете!

— Это не совсем то же самое. С тобой были Уип и Харри.

Уип был широкоплечим кучером, а Харри — одним из привратников, который недурно фехтовал и каждый день практиковался с Фентоном.

— Что, если я потеряю тебя в толпе, — продолжал Фентон, — а какой-нибудь прыткий парень тебя поймает?

— Ах вот оно что! — протянула Лидия без особого интереса.

Отбросив левую сторону накидки, она продемонстрировала кармашек с замшевыми ножнами, из которых торчала миниатюрная золотая рукоятка кинжала не более четырех дюймов в длину, но с острым как бритва клинком.

— Если какой-нибудь мужчина, кроме тебя, притронется ко мне, — продолжала Лидия, словно констатируя простой факт, — я не стану пытаться убить его — думаю, что я не смогла бы это сделать. Но несколько месяцев, а может быть, и лет он будет сожалеть о том дне, когда меня увидел. — Ее глаза под маской удивленно открылись. — Дорогой, неужели ты этого не знал?

Лидия не могла понять, почему Фентон так крепко ее поцеловал.

— Я просто дурак! — рассмеялся он. — Ну, чего же мы ждем?

Когда они начали спускаться, Фентон бросил взгляд через плечо. В дальнем конце коридора неподвижно стояла Джудит Пэмфлин, скрестив руки на груди и наблюдая за ними.

До главного входа в Весенние сады, который подметил Фентон в тот день, когда он впервые отправился с Джорджем Харуэллом в старый Лондон, идти было недалеко.

Вскоре после их ухода на Пэлл-Молл появился посыльный, спрашивавший на бегу у каждого привратника с жезлом, это ли дом сэра Николаса Фентона. Когда он добежал до Сэма, тот в ответ утвердительно щелкнул пальцами. Посыльный вручил ему письмо и получил шесть пенсов.

Сэм вызвал Джайлса, который поднес письмо к канделябру на стене холла на первом этаже. Надпись аккуратным почерком гласила: «Сэру Николасу Фентону, проживающему на Пэлл-Молл». На оборотной стороне стояла печать с надписью под ней: «Джонатан Рив, эсквайр».

Закусив нижнюю губу, Джайлс взвесил письмо на ладони, затем аккуратно сломал печать и прочитал. Его лицо слегка побледнело и заострилось, не приобретая при этом обычного насмешливого выражения. Несколько секунд он стоял, задумавшись, потом поспешно вышел из холла.

Тем временем Лидия и Фентон добрались до железных ворот, скрытых за живой изгородью. Опустив деньги в руку привратника, облаченного в зеленое и с прикрепленными к шляпе веточками, Фентон заметил, что тот сразу же исчез, словно по волшебству.

— О! — прошептала Лидия.

Восковая луна взошла над аркадскими рощами. За воротами находилось небольшое открытое пространство, ограниченное сзади еще одной изгородью, не такой высокой, как первая, но все же выше человеческого роста, в которой темнело несколько проходов, ведущих в лес. Освещения хватало лишь только для того, чтобы не споткнуться. На больших расстояниях друг от друга горели факелы на консолях, чье пламя с помощью химической обработки было окрашено в желто-голубой цвет, или бумажные фонарики с маленькой свечой внутри.

Фентон и Лидия сразу же были захвачены самой атмосферой Весенних садов летним вечером, столь же ощутимой, как аромат покрытой росой травы. Сначала сады казались совершенно безмолвными. Не было слышно даже струнного трио. Затем они стали различать словно доносящиеся ниоткуда звуки: тихий шепот, замирающий вдали быстрый топот ног, треск веток, негромкий женский смех.

Фентон чувствовал, как колотится его сердце. Он снова крепко поцеловал Лидию, прежде чем она отстранилась.

— Посмотри — я не поскользнусь, — шепнула Лидия, показывая маленькие серебряные туфельки с крепкими и низкими каблуками. — Теперь я побегу, а ты медленно просчитай до пяти и следуй за мной.

— Да, но…

— Я не убегу далеко от тебя, хотя ты и не сразу сможешь меня разглядеть. Ну!

И Лидия понеслась прочь. Алая накидка развевалась в воздухе, обнаруживая края небесно-голубого платья с вертикальными серебряными полосами. Она не побежала в проход перед ними, как ожидал Фентон, а бросилась к дальнему концу внутренней изгороди и скрылась за ним.

«Один, — медленно считал Фентон, разделяя числа двумя ударами сердца. — Два…»

Ему не приходило в голову, насколько нелепым могло показаться подобное поведение профессора Фентона из Кембриджа. Теперь он был молодым человеком и вел себя соответственно. Старый мир, казалось, медленно отходил на задний план, в то время как его мысли и чувства все более изменялись…

Фентон чутко прислушивался к каждому звуку. На счете «три» ему еще удавалось слышать, как Лидия бежит по траве. Подобрав полы легкого плаща, он зажал между ними ножны шпаги, чтобы они на мешали ему бежать.

— Пять! — произнес вслух Фентон и ринулся вперед.

Тусклый желто-голубой свет указал ему узкую тропинку, по которой он устремился, ища слева проход в изгороди, едва не пропустив его, но вовремя остановившись и свернув.

Низкая арка вела в беседку. Листва сверху была настолько густой, что лунный свет совсем не проникал внутрь. Внизу гравий чередовался с травой. В дальнем углу шептались двое, однако в таких выражениях, что Фентон поспешно вышел из беседки. Кроме того, он услышал шаги Лидии по гравию.

Фентон продолжил погоню, найдя еще одно отверстие в изгороди. Оно вело на площадку, откуда отходили три аллеи, благоухающие ароматом цветов. Первая упиралась в заколоченную гвоздями калитку. Скользнув во вторую, он перебрался на третью, где остановился, вспомнив то, что следовало помнить с самого начала.

Очевидно, Лидия этого не знала, но все красное в темноте или даже в полутьме становится почти невидимым. Несомненно, Лидия проходила мимо него несколько раз.

— Лидия! — позвал Фентон.

— А я тебе не подойду? — послышался рядом женский голос, так что он подскочил от неожиданности. Чья-то рука прикоснулась к его рукаву. Фентон помчался в противоположном направлении, преследуемыйхихиканьем, и снова очутился на главной аллее.

Положение казалось безнадежным. Если бы здесь был какой-то лабиринт, Фентон мог бы попробовать в нем разобраться. Но какая-либо система отсутствовала полностью. Чьи-то мягкие шаги приближались к нему. Обернувшись, он увидел в лунном свете девушку в белой маске и коротком белом платье из узорчатого муслина, преследуемую щеголем в парике и матерчатой маске, изображавшей сатира.

Они пронеслись мимо, при это сатир ободряюще усмехнулся.

— Никогда не носи здесь шпагу, — посоветовал он.

После этого не прошло и минуты, как Фентон увидел Лидию. Он свернул в очередной проход, решив исследовать каждый. Две тропинки расходились в разные стороны. Инстинкт и опыт подсказали Фентону, что правая оканчивается тупиком или еще одной беседкой. Но в конце левой, узкой, поросшей травой тропинки он увидел нечто, напоминающее живую изгородь выше человеческого роста с высокой аркой.

У изгороди что-то мелькнуло. В желто-голубом свете Фентон увидел алую накидку, полосатое платье и серебряные туфли Лидии. Она озиралась по сторонам, готовая к бегству.

Фентон, едва не налетев на деревце, увешанное искусственными апельсинами, устремился вперед быстрыми бесшумными шагами. Плотная круглая изгородь имела четыре арки, наподобие четырех указателей на компасе. Внутри находилась впадина, напоминающая по форме чашу, с плоской окружностью в центре.

Свет падал от факела в арке, находящейся слева от той, сквозь которую прошел Фентон. Голова Лидии была прикрыта капюшоном накидки; она все еще не решила, в каком направлении бежать.

Кровь закипела в жилах у Фентона. Сначала он хотел прыгнуть на Лидию и повалить ее на землю. Она бы не возражала, ибо женщины в то время привыкли к подобному обращению.

Но вместо этого Фентон бросился к ней через прогалину, поднял ее обеими руками, перенес через плоскую окружность в центре и прижал спиной к одному из травянистых склонов. Отбросив с головы Лидии капюшон, он сдвинул ее маску на лоб.

— Ты думала… — начал Фентон, тяжело дыша, но внезапно застыл как вкопанный. Он смотрел в серые глаза улыбающейся Мег Йорк.

Глава 13. От рощи удовольствий к знаку опасности

Мег выскользнула из накидки, лежа на ее синей внутренней стороне. Сброшенный капюшон растрепал ее густые и блестящие черные волосы, оттеняющие белизну кожи. Проклиная себя за недостойные мысли, Фентон отметил, что ее плечи и грудь более развиты, а фигура более стройна, чем у Лидии.

Почему, черт возьми, он каждый раз терял голову, встречая Мег?

— По-твоему, я проявила изобретательность? — прошептала Мег, пытаясь высвободиться. — Я зашла в магазин «Ла Бель Пуатрин»и увидела там Лидию. Услышав, как она вещает драматическим шепотом, что ей нужно готовое платье для визита вечером в Весенние сады, я решила надеть такие же платье и накидку и прикрыла волосы капюшоном, чтобы обмануть тебя.

Фентон быстро огляделся вокруг. Живая изгородь, бледно-зеленая во мраке, выглядела, как «лес у Афин»в пьесе^[251]. Никогда в жизни он не испытывал подобного искушения. И так как Мег явно его поощряла, Фентон поддался искушению.

«Она моя! — процитировал он про себя. — Не скрыться ей под ложем из шипов!»

Его руки крепко обхватили Мег, а губы прижались к ее влажному рту. Внезапно, словно вспомнив что-то, она отодвинула его голову обеими руками, глядя на него серыми глазами с длинной бахромой ресниц.

— Нет, — сказала Мег, и Фентон ощутил исходящее от нее тепло. — Это место слишком открытое. Я отведу тебя в беседку… Но сначала я должна задать тебе вопрос. — В ее голосе зазвучала ненависть. — Ты удовлетворен моей дражайшей кузиной Лидией?

В голове у Фентона пробудилась давняя проблема.

— А у меня есть вопрос к тебе, — ответил он. — Ты — Мери Гренвилл?

— Конечно, — ответила она, используя обычное произношение двадцатого столетия.

Приподнявшись на локте, Фентон уставился на нее.

— Но, дорогой, — продолжала Мег без всякого акцента, — ты заставил меня один или два раза пережить неприятные минуты. Почему ты так ужасно отнесся ко мне, когда я рассчитывала совсем на противоположное? Ты даже вышвырнул меня из дома, и я ничего не могла поделать.

Фентону показалось, что все, окружающее его — изгородь, трава, сводящая с ума улыбка Мег — растворяется в воздухе, сменяясь картиной сырой лондонской улицы в 1925 году и спокойной сероглазой девушки в шляпе-колоколе.

— Если я обошелся с тобой скверно, — заговорил он на языке 1925 года, — то в этом повинен сэр Ник — можешь называть его моей второй душой. Почему же ты не рассказала всего, когда я назвал тебя «Мэри» во время нашей первой встречи?

Он услышал ее вздох.

— Видит Бог, я этого хотела! Но я была так не уверена в себе! Помнишь, как я помогала тебе в работе над твоими записками и «Словарем языка семнадцатого столетия»? Но я слишком долго колебалась…

— Ничего не понимаю! — воскликнул ошеломленный Фентон. — У тебя ведь не было ни гравюр, ни других материалов, которые мне так помогли. Как же ты смогла справиться со всем этим?

Мег прижалась щекой к его щеке.

— Слушай! — горячо зашептала она. — Ты не должен спрашивать меня о том, как мне все это удалось. Вскоре ты сам все узнаешь! Узнаешь, что мой характер, моя душа остались такими же, как и прежде, просто я не раскрывала их ни перед кем. А теперь нам лучше вернуться в более привлекательную эпоху.

Картина двадцатого столетия растаяла в свою очередь. Изгородь, трава, ароматный воздух освещенных луной Весенних садов вернулись на прежнее место. Выражение лица Мег слегка изменилось, ее улыбка стала мягче.

— Нет, — заговорила она, вновь начав растягивать слова. — Нам следует использовать старинное произношение так же легко, как монаху съесть пудинг… Я применила трюк с одеждой, Ник, чтобы передать тебе вот это.

Приподнявшись и отодвинувшись от него, Мег подняла юбки выше правого колена. Нижних юбок на ней было немного. Из-за подвязки она вытащила сложенный лист бумаги.

После возвращения в семнадцатый век движения Мег стали более быстрыми, а глаза — более яркими. То же самое произошло и с Фентоном.

— Здесь, — сказала она, — адреса двух домов, где ты можешь меня найти.

— Двух домов?

— В первом ты редко меня застанешь. Это апартаменты французского капитана по имени Дюрок — совершенно отвратительного субъекта. Только сегодня его принесли домой с костылями и перевязанной ногой. И это чудовище еще пыталось со мной заигрывать! Ты бы со смеху помер, увидев, как мне удалось от нега ускользнуть!

— А другой дом?

— Это мой собственный маленький домик, — ответила Мег изменившимся голосом, в котором зазвучала радость. — Никто не знает, что я там живу. Никто не сможет найти или побеспокоить меня там. Правда, соседи там не Бог весть какие, но тем лучше. Никто не разыщет меня, кроме… Ты скоро придешь ко мне?

— Скоро! Клянусь тебе!

— За этажом, на котором я живу — остальные стоят пустыми — присматривает женщина по имени Кальпурния. Назови ей свое имя, и она впустит тебя. — Голос Мег вновь изменился. — Ты не будешь груб со мной? Не станешь скверно со мной обращаться?

— Совсем наоборот, если только ты этого желаешь!

Несмотря на царящий в голове сумбур, Фентон знал, что говорит правду.

— Ты упомянула о беседке… — начал он.

— Да-да! — Внезапно Мег вспомнила: — Постой, ты еще не ответил на мой вопрос. Насколько ты удовлетворен моей кузиной Лидией? Только поцелуй меня перед ответом!

В последующем хаосе Фентону уже начало казаться, что беседка едва ли необходима, когда он со съехавшим набок париком глянул через плечо и увидел, что желто-голубой свет в арке слева заслонила тень. Мег, в свою очередь убедившаяся в ненужности похода в беседку, также подняла голову.

В арке, почти доставая ее потолка шляпой, покрывавшей золотистый парик, стоял высокий мужчина с лицом, как у трупа, одетый в белое, с костылями подмышками и забинтованной согнутой ногой. Перед ним, все еще в маске и капюшоне, но с побледневшими губами стояла Лидия.

Мег вскочила, оставив на земле накидку. Смущенный Фентон остался сидеть, но сразу же об этом пожалел. Лидия метнулась вперед, ее рука скользнула под накидку к тонким ножнам, в которых торчал острый кинжальчик с золотой рукояткой. Она бросилась на Мег, устремив на нее клинок.

— Я умею пользоваться кинжалом не хуже тебя! — прошипела Лидия.

В этот момент трио, состоящее из клавикордов, виолы и басовой виолы, заиграло мечтательную мелодию. Ансамбль находился на расстоянии двадцати с лишним футов по прямой, но прямые линии здесь отсутствовали. Музыканты играли песню «Я провожу свои часы в тенистой старой роще», слова которой были написаны королем Карлом II.

— Сука! — завизжала Лидия.

Кинжал тускло сверкнул, нанося удар. Если бы свет был более ярким, могло бы произойти убийство. Клинок разрезал украшенные розами серебряные полосы платья. Мег, взвизгнув, отскочила. Лидия, сама испугавшись своего поступка, отшвырнула кинжал и бросилась на Мег, намереваясь вцепиться ей в волосы.

Хотя обеих женщин нельзя было назвать высокими, Лидия была ниже ростом. Мег устремилась навстречу, нагнув голову, словно собираясь боднуть противницу, и вытянув вперед руки. От сильного толчка Лидия пошатнулась, запуталась туфлей в собственной юбке и упала. С кошачьей грациозностью Мег побежала в арку, где капитан Дюрок стоял на одной ноге, опираясь на костыли.

Лидия, вскочив на ноги и не забыв золотой кинжал, пустилась в погоню. Стоящий на костылях Дюрок преградил ей путь.

— Мадам! — взмолился он с утрированной вежливостью, широко открыв влажные глаза. — Je vous implore!^[252] Две леди… нет-нет! В этом нет delicatesse!^[253]

Лидия окинула его взглядом с головы до ног.

— Пусть я буду последней шлюхой, — воскликнула она почти весело, — если вы не та самая размалеванная баба, с которой мой муж обошелся вот так!

Подняв спереди юбки, Лидия так сильно пнула Дюрока ниже пояса, что тот, взвизгнув от боли, согнулся пополам, уронил костыли и свалился в наружную изгородь.

Фентон, все еще не расслабившись после встречи с Мег, решил дать выход своему напряжению в каком-нибудь действии. Он подошел к арке, где лежал капитан Дюрок.

— Сэр, — заговорил Фентон все еще дрожащим голосом, — хотя мы враги и должны будем драться, когда ваша нога заживет, не позволите ли вы мне помочь вам подняться?

Дюрок в бешенстве плюнул в его сторону. Прославившийся изысканными манерами, он теперь валялся в изгороди, устремив обрамленное усыпанным золотой пудрой париком смертельно-бледное лицо с красными пятнами, казавшимися черными, на желто-голубой факел.

— Мсье, — промолвил он, — хоть я и не вижу вас, но вы сделали из меня дурака, а это не остается безнаказанным. Пошел вон, болван, пока я тебя не прикончил!

— Тогда выслушайте мой совет, — сказал Фентон, едва удерживаясь, чтобы не вцепиться собеседнику в горло. — Умоляю вас не бесчестить благородную нацию, выдавая себя за француза. Ваш акцент, сэр, просто чудовищный!

Повернувшись, Фентон снова двинулся к прогалине.

— По-моему, — заметил он, — мадам Йорк забыла свою алую накидку, на склоне, где мы…

Накидка Мег и впрямь лежала на указанном месте. Неподалеку музыканты продолжали играть «Я провожу свои часы в тенистой старой роще».

Внезапно Фентон остановился, поняв, что он не один на прогалине.

Фентон стоял у одной из четырех арок. У трех других — напротив, справа и слева — неподвижно стояли три человека. Все носили плащи, и каждый вынул шпагу из ножен примерно на шесть дюймов.

Они молча наблюдали за ним. Широкополые шляпы скрывали их лица, а плащи — по-видимому, дорогую одежду. Но у каждого в шляпе имелась розетка из зеленой ленты.

Фентона охватила бурная радость. Наконец-то найден выход кипевшей в нем энергии!

— Рад встрече, джентльмены! — сказал он, стараясь говорить потише, в соответствии с правилами, принятыми в Весенних садах. Отстегнув плащ от левого плеча, Фентон отбросил его в сторону. — Однако милорд Шафтсбери начинает повторятся — в этом отсутствует всякая изощренность!

Человек, стоящий напротив, издал неприятный смешок, словно опасаясь заговорить.

— Сэр, — ответил мужчина слева, у которого, как показалось Фентону, были усы и бородка, — милорда Шафтсбери нет в Лондоне. Он ничего об этом не знает.

— Ну разумеется! — усмехнулся Фентон.

— Не думайте, что мы кем-то наняты или посланы! — воскликнул человек справа. — Сэр, мы честные джентльмены и патриоты, которые считают вас предателем и полагают, что вам лучше умереть!

Все трое сбросили плащи с левого плеча и медленно двинулись к кругу в центре пятнадцати футов в диаметре, могущей служить отличной площадкой для фехтования.

— Честные джентльмены? — переспросил Фентон. — Рад это слышать! Значит, вы нападете на меня по очереди, а не одновременно?

— Мы должны выполнить свое дело, — заговорил дрожащим молодым голосом человек справа. — Только простак нападет в одиночку на Дьявола в бархате!

— Как-как?

— Да, именно так вас называют, — заговорил мужчина слева. — Вы никогда не одеваетесь ни во что, кроме бархата. К тому же вы папист, заговорщик и шпион! Неужели вы будете это отрицать?

— Да, буду!

— Тем не менее, вам придется умереть. Даже если вы дьявол…

Фентон выхватил шпагу и прыгнул на середину круга.

— В таком случае, — любезно заявил он, — все трое будут ужинать в аду. Шпаги наголо!

«Дело не такое уж сложное, — думал он. — Если я буду достаточно проворен, то одним прыжком окажусь рядом с тем, который справа, и прежде чем он успеет прикрыться, проткну его насквозь. Потом закроюсь его телом от второго и разделаюсь и с ним. Ну а справиться с третьим и вовсе детская игра!»

Шпаги джентльменов с зелеными лентами сверкнули в лунном свете. Фентон отскочил вправо, но в этот момент…

Три шпаги остались неподвижными. Три шляпы с розетками повернулись, как будто каждый из их владельцев смотрел на что-то за спиной Фентона.

Все произошло слишком быстро, чтобы оказаться подготовленным заранее. Оглянувшись назад, Фентон увидел, что под четвертой аркой стоит Большой Том, расставив ноги и расправив плечи. На двойных поводках он держал по паре мастифов: Обжору и Голозадого в левой руке, а Грома и Льва в правой. Их могучие лапы были чуть согнуты, головы слегка вздрагивали, из груди вырывалось негромкое рычание.

Человек, стоявший напротив Фентона, снова издал тонкое хихиканье и начал медленно отступать вверх по склону к арке, пытаясь нетвердыми пальцами вложить шпагу в ножны. Фентон спрятал свою шпагу. Хихикающий противник не вызывал у него симпатии.

— Том! — позвал он.

— Да, сэр?

— Если я подам сигнал спустить Грома и Льва, ты сможешь удержать двух других.

— Конечно, сэр!

Фентон указал на весельчака.

— Вот этого! — сказал он и быстро выхватил шпагу из ножен. — Гром! Лев! Взять его!

Хотя Большой Том ожидал команды, поводок резко дернулся, до крови оцарапав ему руку. Два мастифа понеслись вперед, словно порождения ночного кошмара. Рычание Грома смешивалось с мелодией «Я провожу свои часы в тенистой старой роще».

— Том, — заговорил Фентон, быстро подняв свой плащ и накидку Мег. — Думаю, что нам нужно поскорее выбираться из Весенних садов, иначе поднимется скандал, и нас потащат в суд. Мы…

Он не окончил фразу. Весельчак скрылся в темноте, как только Фентон указал на него. Двое других поступили так же. Весельчака спасла только темнота, в которой не могли ориентироваться мастифы; их нюх перебил тяжелый запах цветов и деревьев.

Один из мастифов наткнулся на искусственное дерево, которое свалилось на землю. Однако им, очевидно, удалось узреть свою добычу, так как вскоре послышался отчаянный визг жертвы.

— Том, — сказал Фентон, — боюсь, что они побежали туда, где играет трио.

Музыка внезапно сменилась набором диких звуков, как будто клавикорды с грохотом опрокинулись, а струнные разлетелись в разные стороны. Среди воплей на итальянском языке послышался поросячий визг виолы. Басовая виола, гораздо меньшая, чем современный контрабас, и с завитком в форме человеческого лица взвилась в воздух на пятнадцать футов.

— Поймал! — восторженно воскликнул мужской голос, свидетельствующий о том, что его обладателю удалось подхватить инструмент.

— Гром! Лев! Сюда! — во всю силу легких проревел Фентон. Последовала пауза, после которой по лесу прокатился тихий смех, замерший вдали.

Мастифы неторопливо вернулись на прогалину. Хотя пасти обоих были в крови, Фентон знал, что они не причинили особого вреда. Псы были явно не в своей тарелке. Гром смотрел на Фентона виновато, словно Джордж Харуэлл. Оба мастифа чувствовали, что сделали что-то не так, что, не прикончив жертву, возможно, нарушили приказ. Фентон подбодрил их.

— Быстро! — сказал он Большому Тому. — Мы должны постараться найти мою жену!

Большому Тому, еле сдерживавшему обезумевших Обжеру и Голозадого, наконец удалось справиться с четырьмя мастифами. Он оттащил их с прогалины и устремился с ними наобум в правую арку.

Фентон, поспешив вслед, столкнулся лицом к лицу с капитаном Дюроком. С помощью изгороди и здоровой ноги капитану удалось встать на костыли. Факел горел над ним, как свеча над покойником.

— Желаю вам доброй ночи, — прошипел Дюрок, приподняв верхнюю губу. — Мне предстоит рассчитаться с вами за нечто большее, нежели сломанная нога. Леди по имени Мег Йорк…

— Предпочла другого? — вежливо осведомился Фентон. — Как глупо с ее стороны! Доброй ночи!

Он устремился за Томом и мастифами, поняв по последнему взгляду Дюрока, что поединок с ним будет нелегким. Остановившись, Фентон огляделся вокруг, чтобы определить, где находится. Высокая плотная живая изгородь слева была наружной оградой лабиринта.

— Том, — сказал он, — мастифы должны проделать для нас дыру в изгороди. Если только моя жена…

В этот момент Фентон увидел Лидию, которая бежала вдоль ограды им навстречу. Она раскраснелась и тяжело дышала. Увидев ее, Фентон почувствовал себя более виноватым, чем Гром и Джордж Харуэлл вместе взятые.

Однако Лидия казалась спокойной и даже веселой. Фентон напрочь забыл о накидке Мег, наброшенной на его левую руку. Если Лидия и заметила ее, то не подала виду. По сигналу Фентона Гром, Лев, Обжора и Голозадый прорыли в изгороди отверстие, сквозь которое могли свободно выйти их хозяева.

— Черт возьми! — воскликнул Фентон. — Я возвращаюсь по собственным следам. Вот лестница, ведущая на Пэлл-Молл. А я думал, что мы очутимся в парке. Как по-твоему, Лидия?

— О, мы скоро будем дома, — пробормотала Лидия.

Дверь открыл бледный Джайлс, за ним на стене горели канделябры.

— Слава Богу, что вы вернулись! — воскликнул он. — Сэр, пришла записка от мистера Рива, в которой он предупреждает вас об опасности. Прошу прощения, но я вскрыл и прочитал ее. По вашим следам в Весенние сады отправились трое джентльменов. — Джайлс облизнул сухие губы. — Я решил послать туда Тома с мастифами.

Лидия, не сказав ни слова, начала подниматься наверх. Большой Том отвел собак вниз, перед тем как спустить их на ночь.

— В письме упоминались имена этих «джентльменов»? — резко спросил Фентон.

— Нет, сэр. Там только был намек… — Джайлс плотно сжал губы. — Сэр, у меня нет при себе письма. Это подождет до утра.

Фентон согласился. В данный момент письмо не представляло для него никакого интереса, и он выбросил его из головы. Вздрогнув, Фентон обнаружил, что накидка Мег висит у него на руке. Дела шли все хуже и хуже.

— Ты хорошо поступил, Морковная Башка, — похвалил он Джайлса и рассказал ему о происшедшем. Попросив слугу избавиться от накидки, Фентон нерешительным шагом стал подниматься по лестнице.

Он пытался подобрать слова извинения, но безуспешно. Дверь комнаты Лидии была заперта. Фентон постучал, что делал крайне редко, и получил разрешение войти.

Лидия, приведя в порядок платье и волосы, стояла перед зеркалом в дальнем конце комнаты. Горела только одна свеча.

Фентон снова старался найти нужные слова. Проглотив слюну, он спросил, не хочет ли она чего-нибудь поесть или выпить.

— Вот как? — холодно откликнулась Лидия, повернувшись к нему. — Но нам придется долго поджидать за столом нашу гостью.

— Какую гостью?

— Какую же, как не Мег? — удивленно переспросила Лидия, подняв брови. — Что? Ты не ждешь Мег? А ты так нежно прижимал к груди ее накидку! — В голосе Лидии послышались свирепые нотки. — Как ловко ты обвел меня вокруг пальца, заманив в эти гнусные Весенние сады, куда мне вовсе не хотелось идти! Конечно, я могу не верить своим глазам, но я видела, как она лежала на спине, а ты…

— Лидия! Ты ведешь себя, как ребенок!

Глаза Лидии казались огромными на ее побледневшем лице.

Внезапно, словно разом разрядив бортовые орудия корабля, она начала говорить.

До сих пор Фентон только веселился или даже чувствовал себя польщенным, замечая в Лидии признаки бешеной ревности. Он вел себя, как муж на четвертой неделе медового месяца, что в общем соответствовало действительности. Однако со временем мужья начинают лучше понимать своих жен, что и происходило с ним в данный момент.

Фентону пришлось выдержать тяжелые полчаса. Досталось и Мег, и ему самому. Не стесняясь с выражениях, что в определенные моменты свойственно всем леди, Лидия описывала поведение Китти и Фентона, каковым оно ей представлялось. Когда Фентон с отвращением запротестовал, она осведомилась, не забыл ли он о том, что украл ее кольцо с бриллиантами и подарил этой шлюхе Китти.

Голос ее становился все громче, а упреки — все более резкими. Лидия обвиняла его буквально во всех грехах — от скупости до убийства. Она сама ужасалась собственным словам, но уже не могла остановиться. Будучи оскорбленной, Лидия стремилась оскорбить в ответ как можно сильнее. Один раз она замахнулась на него кинжалом, и он едва не сломал ей запястье, пытаясь предотвратить удар.

Что касается Фентона, то его задача была куда более трудной. Пытаясь заставить Лидию замолчать, он начинал сердиться, а вместе с гневом в нем пробуждался сэр Ник. Его бесплотные руки вылезали из-под прогнившей крышки гроба, стремясь вцепиться Фентону в горло.

Прижимая руки к глазам, Фентон напрягал все силы. Если сэр Ник возобладает над ним, то его охватит безумие. Почувствовав, что черная пелена спадает с его глаз, он понял, что снова победил. Теперь нужно сразу же уйти.

Фентон направился к двери и с шумом захлопнул ее за собой. Он тут же услышал, как Лидия, подбежав, задвигает засовы.

Снаружи, внизу и наверху, было темно.

Фентон пошатнулся и прислонился к стене, пытаясь остыть. Через несколько секунд он позвал Джайлса.

Слуга материализовался из темноты, держа в каждой руке свечу.

— В чем дело, сэр? Какое-то новое… — Джайлс умолк.

— Зажги свет в моем кабинете, дружище, и принеси туда кувшин лучшего Канарского… нет, лучшего бренди!

— Сэр, если я могу…

Фентон бросил на него взгляд, и Джайлс тут же дематериализовался на лестнице, ведущей вниз.

Вытерев пот со лба, Фентон почувствовал себя более спокойно. Найдя ощупью путь к лестнице, он начал спускаться, держась за перила. Дверь в его кабинет была открыта. На полированном письменном столе, который окружали стены, уставленные полками с книгами, мерцала свеча в серебряном канделябре. Фентон опустился на стул у стола.

— Я люблю ее, — произнес он вслух, обращаясь к пламени свечи. — Я признаю, что виноват. Нужно изменить ее настроение. Но все же…

Перед его мысленным взором мелькнуло лицо Мег Йорк. Теперь он знал, что не в силах устоять перед ней. Но почему?

Ее необычайная физическая привлекательность? Но Лидия обладала ею не в меньшей степени. Правда, он никогда не был близок с Мег, но едва ли она могла превзойти юную пуританку. Или причина заключалась в неуловимом своеобразии Мег, отчаянной решимости в поступках — следах прикосновения хвоста дьявола, которых жаждали многие мужчины, а находили очень немногие?

Но теперь возникло и новое обстоятельство, влекущее их друг к другу.

Мег была Мэри Гренвилл. Он видел ее лицо, слышал ее голос, искаженный старинным произношением, так же как ее внешность была изменена прической и одеждой. В своей прежней жизни Фентон никогда не видел Мэри… нет, лучше называть ее Мег!.. с волосами, обрамлявшими лицо, а на ее фигуру и вовсе не обращал внимания.

Кроме того, Мег вместе с ним отправилась в чужое столетие и, несмотря на всю бесшабашность, должна ощущать страх и одиночество. Она ведь дочь его старого друга…

Фентон стукнул кулаком по столу.

— Я не должен больше видеться с ней! — воскликнул он вслух.

Вытащив из кармана записку, на которой Мег написала два своих адреса, Фентон протянул руку, чтобы сжечь бумагу в пламени свечи, но внезапно остановился.

«Каким образом Мэри Гренвилл превратилась в Мег Йорк? — напряженно думал он. — Почему она здесь? От всех моих вопросов она либо уклоняется, либо говорит, что я вскоре узнаю ответ. Но я должен получить ответы немедленно!»

Поднявшись, Фентон подошел к книжной полке, взял оттуда том проповедей Тиллотсона^[254] (что за полоумный ханжа был этот, Тиллотсон!) и спрятал в нем записку Мег. Закрыв книгу и вернув ее на полку, он вернулся назад, когда в кабинет вошел Джайлс.

На подносе Джайлс нес свечу, стеклянный графин с нантским бренди, на который пламя отбрасывало коричневато-янтарные отблески, и бокал из дымчатого стекла. Бренди следовало пить аккуратно, в отличие от воды, которую, как было известно всем — от окружения короля до последнего оборванца — пьют только животные.

Джайлс замялся, строя гримасы.

— Если вы намерены… — начал он.

— Премного благодарен, но я не нуждаюсь в советах. Можешь быть уверенным, что я не собираюсь напиваться пьяным.

Когда Джайлс вышел, Фентон налил себе почти полный бокал и сделал несколько медленных больших глотков. Нантское бренди начало уменьшать головную боль, причиненную Лидией.

Завтра он должен уладить свои отношения с Лидией и более никогда не нарушать верность ей! Что касается отравления, то хотя Фентон и продолжал испытывать перед ним панический страх, оно не могло произойти, так как он окружил Лидию мощной охраной.

Он видел перед собой словно написанные четким почерком даты жизни сэра Николаса Фентона: «родился 25 декабря 1649 г., умер 10 августа 1714 г.» Перед ним и Лидией должны развернуться грядущие события — в основном, связанные с изменой и мятежами, но иногда озаренные пламенем величия — и он умрет счастливым, прежде чем первый из проклятых ганноверцев явится бесчестить британский трон^[255].

Предвидя это счастливое будущее, Фентон понимал, что бренди несколько помутило его разум.

Но ум его должен оставаться ясным, иначе ему не удастся уберечь Лидию! С трудом поднявшись и уцепившись за край стола, Фентон протянул руку к подсвечнику. Освещая им путь, он, стиснув зубы, направился к себе в спальню, споткнувшись лишь один раз, когда закрывал дверь.

Потушив свечу, Фентон грохнулся на кровать и тут же заснул.

На следующее утро яркий солнечный свет рассеял сомнения Фентона, несмотря на ощущаемые им стук в голове и тошноту. Вчерашняя ссора начала казаться глупой.

После ванны, побритый Джайлсом, которому он позволил одеть себя более изысканно, чем обычно (к величайшему одобрению слуги), Фентон почувствовал душевный подъем. Перед ним на туалетном столе лежала тщательно выстроганная Большим Томом зубная щетка с рукояткой, выкрашенной в ярко-красный цвет, и с такой великолепной щетиной, что Фентон не решался спросить о ее происхождении.

Вторая щетка, выкрашенная в голубой цвет, находилась на туалетном столике Лидии. Хотя достать зубную пасту было невозможно, ее отлично заменяло душистое мыло, обеспечивающее ощущение чистоты во рту.

Лидия во время чистки зубов всегда укоризненно смотрела на мужа.

Этим утром Фентон, как обычно, поспешил на кухню и попробовал утренний шоколад Лидии, прежде чем его отнесут к ней. Так как новую кухарку еще не нашли, Нэн Кертис возвели в эту должность. Большой Том так пристально наблюдал за ней, что не раз доводил ее до слез.

После этого Фентон проводил Бет, новую горничную, когда она несла шоколад наверх, дабы убедиться, что никто не прикасался к напитку. Все еще ощущая последствия вчерашней ссоры, он уже приготовил извинения, когда Бет стучала в дверь.

— Да? — энергично откликнулась Лидия, в последовавшем молчании которой чувствовалось высокомерие.

— Это Бет, миледи. Я принесла шоколад.

— О! — последовала более длинная пауза. Затем Лидия осведомилась чуть дрожащим голосом: — Мой муж с тобой?

— Да, миледи.

— Тогда будь любезна, дорогая Бет, скажи ему, что его отсутствие предпочтительнее его компании.

Фентон сжал кулаки и глубоко втянул в себя воздух.

— Делай то, что тебе велит эта чертовка! — громко сказал он Бет.

И Фентон зашагал по коридору, топая по доскам. Краем глаза он заметил в темном углу Джудит Пэмфлин, стоявшую, скрестив руки на груди. Хотя он ее терпеть не мог, нельзя было пренебрегать лишним наблюдателем.

Ровно в полдень, как всегда, Фентон открыл ключом запертый ящик внизу одного из книжных шкафов в его кабинете. Маленьким ключиком он отпер дневник, который никогда никому не показывал.

Окунув перо в чернила, Фентон написал дату: «6 июня», хотя до полуночи нельзя было считать, что день прошел благополучно. Оставалось еще четыре дня…

Фентон знал, что может выйти победителем. Нужно только дождаться момента, когда можно будет перечеркнуть дату «10 июня». Он слишком любил Лидию и беспокоился за нее, чтобы пренебрегать чем бы то ни было. Перебирая в уме меры предосторожности, он не нашел в них изъяна, но решил усилить их.

В тот жаркий дань ничего не произошло. Лидия отказывалась от пищи, и Фентон делал то же самое. Затем прибыла вежливая, почти робкая записка от владельцев Весенних садов, подписанная ром Томасом Киллигру, эсквайром, руководящим развлечениями при дворе его величества. В записке содержался счет за причиненные повреждения. Хотя сумма была явно завышена, Фентон выплатил ее посыльному, чтобы поскорее покончить с делом.

К вечеру, когда зажгли свечи, ничего не изменилось. Фентон сидел в кабинете, читая Монтеня^[256], который его успокаивал, и Овидия^[257], который этого не делал. Наконец, захлопнув книгу, он принял решение.

Потихоньку спустившись в кухню, Фентон взял там маленький топорик с короткой рукояткой и поднялся наверх, держа его за спиной. При свете настенных канделябров он ясно видел дверь спальни Лидии.

Тремя ударами топора, отозвавшимися по всему дому, Фентон сломал замок и засовы, затем спокойно и аккуратно расправился с петлями, в результате чего дверь упала в комнату.

— Слушай меня, женщина!.. — начал он и остановился, словно атакующий отряд кавалеристов, встреченный тучей стрел.

Сидя в дальнем конце кровати, Лидия протягивала к нему руки. Губы ее дрожали, по щекам текли слезы. Подбежав к кровати, Фентон крепко обнял ее.

— Это моя вина! — воскликнули оба. В дальнейшем слушатель мог бы различить только невнятное бормотание, так как Фентон и Лидия одновременно осыпали себя упреками, именуя себя презренными созданиями, недостойными даже взгляда порядочного человека.

В коридоре Джайлс с сардонической усмешкой на лице терпеливо приколачивал гобелен к дверному проему, забивая гвозди так легко, что его не слышала даже Джудит Пэмфлин, и думая, сколько времени понадобится Большому Тому, чтобы починить дверь.

После бурного примирения Фентон и Лидия перешли к нежностям, тихо шепча их друг другу, пока догорала последняя свеча.

Они говорили о том, какими были глупцами, и бессчетное число раз клялись в вечной любви, обещая больше никогда-никогда не ссориться… Все это нам хорошо известно, ибо говорится во все века.

На следующее утро они встали только после полудня. Фентону нужно было сходить по делам в Сити. В дневнике он отметил дату. «7 июня».

День был слишком жаркий даже для лета, над городом низко нависли серые облака. Несколько раз из конюшен доносился какой-то шум, и Фентон послал узнать, в чем дело. Как правило, он держался от конюшен подальше. Будучи в прежней жизни не более чем сносным наездником, Фентон не разбирался в лошадях, как, несомненно, это делал сэр Ник, и боялся совершить ошибку.

Дик, мальчик-конюх, доложил, что одна из упряжных лошадей заболела, но коновал, безусловно, ее вылечит. Фентон распорядился оседлать Красотку, его черную кобылу, и привести ее к парадному входу.

Так как Большому Тому каким-то чудом удалось до полудня починить дверь в спальню, Фентон перед уходом дал Лидии указания:

— Запри дверь и не отпирай никому! Если кто-то постучит и не ответит на твой вопрос, крикни из окна кучеру Уипу или конюху Джобу, чтобы они мчались сюда с дубинками. Обещаешь?

— Обещаю! — воскликнула Лидия и внезапно опустила голову. — Ник! Что касается ее… — она не могла себя заставить назвать Мег по имени, — ты правда не собирался…

— Конечно, нет! — заверил ее Фентон. Теперь он сам был в этом убежден.

Перед парадным входом находились широкая площадка и пространство между липами для подъезжавших экипажей. Фентон, усевшись на Красотку и взяв поводья у Дика, поехал кружным путем, оберегая копыта лошади от трещин в мостовых Стрэнда и Сити.

Целью его было найти хорошую кухарку, желательно француженку. Хотя Нэн Кертис делала все, что могла, Фентон мечтал о кухарке, которая будет готовить пищу, сохраняя ее съедобной. Он предвидел очередное волнение среди слуг, но был к нему готов.

У кофейни Уилла, куда Фентон однажды заглядывал, чтобы повидать Славного Джона^[258], сидевшего на почетном месте и покуривавшего длинную трубку, он встретил молодого ученого по имени мистер Айзек Ньютон^[259], который, очевидно, был другом сэра Ника. Мистер Ньютон рассказал ему о пожилой француженке, служившей в прошлом кухаркой у самого графа де Граммона^[260], которую можно было найти по определенному адресу на Флит-Стрит.

Фентон поскакал галопом по казавшейся сельской Оксфорд-Роуд, позади которой находились виселицы Тайберна. Красотка гарцевала по Холборну, обгоняя длинную вереницу экипажей, пока уши и нос Фентона не дали ему понять, что они приближаются к Сноу-Хилл.

Фентон свернул направо в южную сторону и пробирался узкими переулками, пока не нашел квартиру мадам Топен в аккуратном кирпичном доме на Флит-Стрит. Разговаривая, они могли слышать снаружи шум воды во Флитском рву, куда по Сноу-Хилл сливались отбросы из сточных канав.

Фентону понадобилось немало времени, чтобы уговорить мадам Топен. Ему удалось завоевать сердце этой изящной маленькой женщины, пустив в ход свои аристократические манеры. Мадам объяснила, что оставила службу, так как с ней не слишком хорошо обращались («надеюсь, мсье меня понимает?»).

Когда Фентон наконец убедил ее приступить к работе 12 июня и отправился в обратный путь, начало темнеть, но это были не вечерние сумерки. Небо напоминало взволнованное море, а облака походили на клубы пара. Гроза висела в воздухе, но еще не разразилась.

Вернувшись домой, он нашел Лидию все еще сонной, но одетой к ужину. С предгрозовой темнотой в доме возникла жутковатая таинственная атмосфера.

Войдя в кабинет, чтобы просмотреть кое-какие отчеты, подготовленные Джайлсом, Фентон нашел его таким темным, что зажег все свечи, однако их пламя колебалось, оставаясь тусклым. Им внезапно овладело чувство гнетущей тоски.

Спустя десять минут в кабинет вошел Джайлс. Лицо его казалось бесстрастным. Медленно подойдя к столу, он сообщил новость:

— Сэр, собаки отравлены.

Глава 14. Битва на Пэлл-Молл

— Собаки? — недоуменно переспросил Фентон.

Порыв сквозняка выхватил бумагу из его рук, неся ее прямо к пламени свечи. Джайлс успел поймать ее костлявыми пальцами, прежде чем она вспыхнула.

— Так как, говоря со столь ученым человеком, следует быть предельно точным, — ответил Джайлс, всегда сообщавший плохие новости самым пренеприятным образом, — то добавлю, что имею в виду мастифов.

Фентон уставился на собственные ноги.

— Как? Когда? Почему?

— Это случилось прошлой ночью, сэр… Нет, не разражайтесь проклятьями по поводу того, что вам ничего не сообщили. Еще есть надежда.

— Надежда? Какая?

— Джоб помчался, как безумный, за мистером Миллигру — лучшим специалистом по лошадям и собакам, куда более надежным, чем все ваши лекари, которые умеют только отправлять на тот свет. Мистер Миллигру полагает, что ему, вероятно, удастся спасти Грома и Льва, а быть может, и Голозадого, хотя все они в плачевном состоянии. Снежка, терьера, не выпускают на ночь из дома. А вот Обжора погиб, так как вел себя соответственно своей кличке.

Фентон сел за стол, обхватив руками голову в парике.

— Каким образом это было сделано?

— С помощью отравленного мяса, — ответил Джайлс. — Вот!

Из-за спины Джайлс извлек грязный обрывок бумаги, на котором лежал кусок хорошего сырого мяса, надкусанный и посыпанный белым порошком.

— Снова мышьяк, — заметил Фентон, воткнув в мясо перо, которым писал. — Я бы мог проверить это на тебе, но в этом нет нужды. Смотри — яд представляет собой не имеющий запаха белый порошок, а не кристаллы, как например сурьма или стрихнин. Нет, это мышьяк!

— Если и так, — осведомился Джайлс, — что из этого следует?

— То, что я был дураком!

— Не стану спорить, — согласился Джайлс. — Но в чем именно?

— А вот в чем, — ответил Фентон, встав и начав ходить взад-вперед по душной комнате. — Моя первейшая забота состоит в том, чтобы уберечь от яда жену. Поэтому я тщательно проверил все и всех внутри дома. Может кто-нибудь из живущих здесь причинить ей вред?

— Нет, — покачал головой Джайлс. — Все очень любят миледи.

— Следовательно, я был дураком! Я боялся опасности в доме и ни разу не подумал искать ее за его пределами. Поискать какого-нибудь друга…

— Друга?

— Мнимого друга. Если мастифы знают его — или ее — голос, привыкли лизать ему — или ей — руки, то естественно, что они не подняли никакого шума.

Джайлс прищурился и погладил подбородок, как если бы он носил бородку.

— Это обычная практика среди грабителей, — признал он. — Но в доме не пропало даже ложки. Зачем же было травить собак?

— А вот зачем! Этой ночью мастифов здесь не должно быть. Кто-то об этом позаботился, очевидно, сделав попутно восковой или мыльный слепок замка парадного входа. Слесарь может изготовить по нему отпечаток за один день…

— Значит, ближайшей ночью…

— Кто-то (возможно, любезная Китти, которая, будучи кухаркой, кормила собак) проникнет в дом, чтобы порыться в шкатулках с драгоценностями, а заодно припрятать здесь смертельную дозу яда для моей жены. По-твоему, я прав?

Джайлс, почему-то вздрогнув при упоминании имени Китти, медленно покачал головой.

— Нет, сэр, — спокойно ответил он. — Вы слишком заняты миледи Фентон и не понимаете всей подоплеки этой истории.

Фентон молча сел, ожидая продолжения. Сквозняк, колебавший пламя свечей, внезапно прекратился.

— Сэр Ник, дело куда серьезнее, чем простая попытка отравления. Оно касается политики, а быть может, даже трона! Милорд Шафтсбери, как я слыхал, создал мощную оппозиционную партию, члены которой носят зеленые ленты и стараются возбудить волнения в народе…

— В толпе, Джайлс. Это слово более уместно.

— Пусть так! А вы один, среди сотни сторонников милорда, кричите: «Бог за короля Карла!»и каждый раз дразните и высмеиваете их. Высокопоставленные люди из партии Шафтсбери не могут допустить подобного обращения, ибо не желают, чтобы их влияние ослабло. Они должны положить этому конец!

Фентон поднял голову. Джайлс отшатнулся, увидев странную улыбку и блеск глаз на лице хозяина.

— Короче говоря, — сказал Фентон, поднимая перо, — они намерены ворваться в дом, вытащить меня отсюда и прикончить.

— Сэр, я не утверждаю, что это непременно произойдет. Но если такое случится, то сегодня ночью.

— Со своей стороны, — беспечно откликнулся Фентон, — я бы очень хотел, чтобы они так поступили, ибо уже обдумывал подобную возможность…

— Что?

— И составил небольшой план. Посмотри-ка, что я сейчас набросаю.

Джайлс заглянул ему через плечо. Придвинув к себе лист пергамента, Фентон окунул перо в чернила и быстро изобразил нечто, напоминающее миниатюрный план сражения, давая попутно краткие объяснения. Под конец он написал пять имен, включая свое собственное, и остановился, услышав, как Джайлс присвистнул.

— Эти люди, — заговорил Фентон, указывая на имена, — мои слуги. Могу ли я просить их рисковать жизнью?

Джайлс, подойдя к другому краю стола, изумленно воззрился на него.

— Это вправе требовать каждый хозяин, — озадаченно ответил он. — А что касается вас… Сэр, вы хоть раз задумывались о том, что думают о вас слуги и служанки с определенного времени — точнее, с 10 мая?

Фентону показалось, что кружевной воротник сдавливает ему горло. Не поднимая головы, он продолжал рисовать бессмысленные узоры. 10 мая был первый день его жизни в Лондоне семнадцатого столетия.

— Разве с тех пор, — продолжал Джайлс, — кто-нибудь из них слышал от вас: «Будь ты проклят, от тебя нет никакого толку!» или «Пошел вон, черт бы тебя побрал!»с последующим броском бутылкой в голову? Разве кого-нибудь секли хлыстом или даже кошкой-девятихвосткой за малейший проступок? Разве вы устраиваете дикие сцены в конюшне, наподобие той, когда вы чуть не забили одного из конюхов до смерти? Разве вы теперь приводите в дом непотребных девок из Уэтстоун-Парка и устраиваете оргии в гостиной, выходящей на улицу, распевая с ними, раздетыми догола, пьяные песни?

Фентон протестующе поднял руку, но все еще не осмеливался поднять взгляд.

— Хватит! — взмолился он, с ужасом думая о том, что же из себя представлял сэр Ник. — Прекрати, приказываю тебе!

— Как вам будет угодно, сэр.

Джайлс пожал плечами, и оба замолчали.

— Все же должен сказать, — вновь заговорил Джайлс, — что слуги теперь имеют все, что только могут пожелать. Телесные наказания в доме запрещены. Многие видели, как вы проникли в секрет отравленного поссета, словно ваши глазаумеют смотреть сквозь стену, как вы выставили из дома эту шлюху Китти с парой гиней, вместо того, чтобы отправить ее на виселицу. Сэр, да они с радостью умрут за вас! А разве у меня нет оснований для благодарности?

— Ради Бога, перестань!

Фентон, вспоминая странный взгляд Джайлса в тот момент, когда он упомянул 10 мая, думал о том, что он знает или о чем догадывается. А Лидия? Нет, она, безусловно, ни о чем не подозревает!

— Хорошо, сэр, — кивнул Джайлс. — Но кое-что в вашем плане следует изменить.

Костлявым указательным пальцем он ткнул в пять имен, написанных Фентоном на краю пергамента.

— Сэр Ник, вы знаете меня, как хорошего фехтовальщика. В былые дни считали, что кинжалом я владею еще лучше. Почему же мое имя не значится шестым в перечне тех, кому предстоит защищать этот дом?

— Джайлс, ты ведь уже… не молод. Я заметил это, когда мы с тобой фехтовали. А это дело может оказаться долгим.

Джайлс выпрямился.

— Сэр, вы не сможете мне помешать! — твердо заявил он. — Этой ночью, с Божьей помощью, я буду рядом с вами.

Что-то защипало в глазах Фентона, и он поспешно прикрыл их ладонью. Хотя в нем почти ничего не осталось от старого профессора, он был так смущен, что смотрел во все стороны, только не на Джайлса.

— Ну ладно! — пробормотал Фентон и добавил имя Джайлса в конце списка. — Теперь ступай вниз и познакомь с нашим планом Большого Тома, Уипа, Джоба и Харри. Пусть держат оружие наготове.

К Джайлсу вернулась вся его деловитость.

— Распорядиться, чтобы закрыли ставни, сэр?

— Нет-нет! Ни в коем случае! Тогда, если они и в самом деле явятся, то поймут, что мы их ждем. Пускай все ложатся спать, кроме тех, кто отмечен в списке. Все огни к десяти часам должны быть погашены. И ни слова миледи!

— Понятно, сэр.

— Что касается мастифов…

— Они же отравлены, сэр, и от них нам не будет никакой пользы!

— Будто я сам этого не понимаю! — усмехнулся Фентон, отбросив перо и вставая. — Помести их в гостиной, вместе с мистером Миллигру, где им будет удобно… Да, Морковная Башка, я сказал «в гостиной»! По-твоему, ее могут использовать только те, которых ты недавно упомянул, именуемые человеческими существами, но значительно уступающие нашим мастифам по уму и достоинству? С меня довольно твоей наглости! Убирайся!

Джайлс поспешно вышел.

Фентон, в котором все-таки иногда пробуждался сэр Ник, особенно если речь заходила о Лидии, швырнул перо на стол и отправился наверх, чтобы умыться перед ужином.

Несомненно, это предположение о ночной атаке — чистое безумие, внушенное духотой и висящей в воздухе грозой, которая никак не разразится. И все же такая возможность не исключена. Что же касается Лидии…

Ужиная с Лидией, Фентон был преувеличенно весел и смеялся слишком много. Лидия, хотя и смеялась вместе с ним, не сводила с его лица голубых глаз.

— Ник, — спросила она наконец, — о чем ты думаешь? Нам грозит опасность?

— Что ты, конечно, нет! — улыбнулся он, стискивая ее руку. — По крайней мере, клянусь, что тебя не коснется никакая опасность.

— Я это знаю, — с искренним удивлением сказала Лидия. — Ведь ты со мной!

Опустив взгляд, Фентон отрезал Лидии кусок отвратительного омлета, приготовленного для нее.

— Умоляю тебя, Лидия, — заговорил он, — не позволяй обманывать себя тем, что обо мне говорят. Я просто везучий человек, который старается всегда быть настороже. Так что не преувеличивай моих достоинств, а думай только…

Но Лидия не стала его слушать.

— Ты хочешь задать мне какой-то вопрос, дорогой, — внезапно сказала она. — Говори, я тебя слушаю.

Инстинкт Лидии был почти сверхъестественным — стрела вновь попала в цель. Фентон хотел узнать у Лидии, что ей о нем известно, и сильно ли обижал ее прежний сэр Ник. Но он засмеялся и поклялся, что у него нет к ней никаких вопросов.

— Ну, тогда… — Лидия бросила взгляд через плечо, словно желая убедиться, что ее не подслушивают. — Обещай, что ты не будешь смеяться надо мной!

— Разве я когда-нибудь так делал?

— Уже несколько дней, — тихо промолвила Лидия, — у меня предчувствие, что я скоро умру.

Нож Фентона со стуком упал на стол.

— Лидия! Никогда так не говори!

— Это просто фантазия! — продолжала Лидия, ее глаза беспокойно бегали. — Я не хочу умереть теперь, когда мы с тобой наконец обрели друг друга. — Она обернулась к нему. — Скажи, что это глупость!

Фентон сказал, стараясь говорить как можно убедительнее, и вскоре увидел, что к ней возвращается уверенность и даже веселость.

— Я просто дура! — воскликнула Лидия, тряхнув головой. — Но теперь все прошло, и я уже забыла об этом.

Однако Фентон не забыл.

Этим вечером они отправились в постель еще до десяти и, как обычно, в комнату Лидии. На улице по-прежнему стояла духота, листья на деревьях не шевелились, словно были нарисованными.

Прежде чем лечь, Фентон приготовил старую одежду и оружие. Так как ни он, ни Лидия особенно не беспокоили себя по поводу ночного облачения, ему ничего не стоило одеться за несколько секунд. Лидия не сводила с него глаз, но молчала.

Вскоре оба заснули, хотя Фентон мучился от жары. Что ему никак не удавалось сделать, так это убедить Лидию открывать окно на ночь. Она клялась, стоя на коленях, что это их убьет. Уже засыпая, Фентон увидел в окне отдаленную вспышку молнии…

Сны его были сумбурными. Они не вполне походили на ночные кошмары, но он постоянно слышал нечто угрожающее, чего не мог ни видеть, ни потрогать.

Одна сцена некоторое время мелькала перед ним. Среди других звуков Фентон слышал пыхтение и гудок паровоза. Он стоял у двери вагона в шлеме, походившем на глубокую тарелку. Когда он двинулся вперед, хорошенькая девушка лет пятнадцати с черными волосами и серыми глазами вручила ему букет цветов и унцию табаку, завернутую в серебряную бумагу.

Лицо девушки растворилось в тумане, и перед ним замелькали другие видения. «Майор Фентон?» «Да». «Телеграмма, сэр». Его пальцы вскрыли плотную бумагу телеграммы. «Боюсь, — говорилось в ней, — что в толпе на вокзале не сумею передать вам цветы и табак, поэтому примите добрые пожелания от вашего друга Мэри Гренвилл».

И сквозь все происходящее до него доносились звуки веселой песни, в едва различимых словах которой, однако, слышалась затаенная тоска:

Упакуй свои беды в мешок вещевой

И смейся, и смейся, и смейся!..

Колеса поезда все еще продолжали тарахтеть. Небо было черным, как смоль. Глаза Фентона не отрывались от светящихся стрелок и цифр на циферблате наручных часов. Он стоял на верху какой-то грязной стремянки, держа в правой руке похожее на пистолет устройство для стрельбы в воздух. Вдали загрохотала артиллерия, и небо окрасилось белым.

— Ник! — голос Лидии, проникнув в сновидения Фентона, разбудил его.

Он сразу же вспомнил, в каком обличье и где пребывает. Шум был не грохотом орудий, а отдаленными ударами грома. Так как полог кровати не был задвинут, в окнах спальни Лидии мелькали белые вспышки молний.

Фентон резко приподнялся. Лидия крепко обняла его, прижав его голову к своей груди.

— Дорогой, — с беспокойством прошептала она, — ты, наверное, видел страшный сон, потому что все время говорил.

— Да? — Дыхание Фентона стало более спокойным. — Что же я говорил?

— Я не совсем поняла, — Лидия пыталась улыбнуться. — Ты говорил по-английски, но как-то странно, и как будто обращался сразу ко многим людям.

— Ну так что я говорил? — настаивал Фентон.

Произношение Лидии казалось особенно обаятельным на фоне старых пыльных занавесов.

— «Нам нужно пробраться сквозь пулеметный огонь и колючую проволоку. Но если вы посмотрите на карту…»

Фентон усмехнулся про себя. Это было время, когда скромный майор Фентон планировал каждое движение прорыва англичан и французов, едва не сокрушившего фрицев в шестнадцатом году, за что вся слава досталась какому-то олуху-генералу. Тогда Фентон очень переживал, но теперь все уже давно забыто.

— Дорогой, — тихо добавила Лидия, — я тебя разбудила не поэтому.

— А почему?

— По-моему, перед домом стоят и кричат много людей.

Тело Лидии было теплым и влажным. Фентон поцеловал ее и вскочил, ища одежду.

— Зажги свет! — резко приказал он.

Не беспокоясь о нижнем белье, Фентон натянул старые бархатные штаны. Чиркнула трутница, вспыхнуло пламя, и свеча загорелась голубоватым светом.

Фентон надел пару тяжелых кавалерийских сапог, заменив легкие шпоры тяжелыми, с большими заостренными колесиками. После этого он пристегнул пояс со шпагой, но это был не обычный пояс с его любимым изделием Клеменса Хорнна.

На двух цепях висели новые ножны с длинным и тяжелым клинком. С другой стороны на поясе болтался main-gauche^[261] — кинжал для левой руки, который использовали предки сэра Ника в давние времена, когда было принято драться шпагой и кинжалом с двухфутовым суженным к концу клинком и стальной рукояткой.

В кармане штанов торчал семидюймовый кусок каретной оси для ударов правой рукой.

— Почему меня не зовут? — осведомился вслух Фентон — Куда, черт возьми, запропастился Джайлс?

В этот момент послышался быстрый стук в дверь. Лидия отпрянула, завернувшись в простыню. В дверном проеме появился Джайлс, как всегда аккуратный и чопорный, но с обнаженной шпагой в правой руке и кинжалом за поясом.

Более того, на Джайлсе был старый кавалерский шлем, почти не изменившийся к 1675 году, если не считать более резких очертаний. Он оставлял открытым лицо и имел стальные наушники, которые можно было застегивать под подбородком или держать незакрепленными.

— Все готово, — сообщил Джайлс. — Где ваш шлем, сэр?

Кровь закипела в жилах Фентона.

— По-твоему, я стану надевать шлем, чтобы драться с этим отребьем? — рявкнул он. — Удостою этих свиней одеянием воина?

— Сэр, вы приказали нам всем надеть шлемы. В рукопашной схватке вас может свалить случайный удар дубинкой. — Из-за спины Джайлс извлек шлем и протянул его Фентону.

— Джайлс, — заговорила Лидия, — дайте мне этот шлем.

Джайлс повернулся и передал ей шлем. Придерживая одной рукой простыню, Лидия другой протянула шлем Фентону.

— Надень его, — попросила она, — ибо если ты погибнешь, я умру тоже. И не от руки бунтовщика, а от своей собственной.

Послышался звон разбитого стекла — камень угодил в окно на лестнице.

— Нет папизму! — послышались крики на улице. — Смерть папистам!

Фентон решительно нахлобучил шлем. Внутри он был обит войлоком и придерживался на шее кожаными ремнями. Затылок защищали соединенные стальные пластины, сужающиеся книзу. Фентон застегнул пряжку на шее и, не надевая рубашки, натянул старую бархатную куртку.

— Пошли! — сказал он.

Выйдя в коридор, Фентон поспешил к разбитому окну, чтобы взглянуть на нападающих.

— Сэр, я насчитал…

— Погоди, Джайлс!

Из окна все было отлично видно. Толпа освещала сцену фонарем на шесте и факелом, горевшим желтоватым пламенем. Люди стояли перед домом прямыми рядами. В переднем ряду, стоявшем на расстоянии шести футов от прохода между липами, Фентон насчитал восемь шпаг. В центре толпы также виднелись обнаженные шпаги, но в рукопашной схватке они были бесполезны. У многих в руках были дубинки и камни. Но основное количество дубинок, как с радостью заметил Фентон, было сосредоточено не в первом ряду и не на правом фланге.

— Нет папизму!

— Повесить колдуна!

— Пускай он выйдет, этот проклятый чернокнижник, отродье папистской шлюхи, сам ставший папистом ради своей любовницы!

Увидев в окне две фигуры, толпа разразилась воплями. Фентон мог почти физически ощущать ее бешеную ненависть. Но, как и большинство толп, эта также испытывала неуверенность и не решалась приближаться.

Фентон быстро оценил ситуацию, расставив все по местам.

— Вниз! — скомандовал он и добавил, когда они бежали по лестнице: — А где же дождь? Я не слышу его.

— Сэр, ни одной капли еще не упало! Если мы задержимся на десять минут, то нам придется драться под ливнем на дороге, похожей на мучной пудинг.

В окнах сверкнула молния; начавшись с глухого ворчания, гром загрохотал над домом.

Внизу не было света, за исключением свечи в кабинете Фентона. Когда он открыл дверь, к нему повернулись четыре головы в шлемах, яростно сверкая глазами. У каждого торчала в кармане смертоносная каретная ось. Большой Том в старомодном шлеме с защитной пластиной на носу вцепился своими огромными пальцами в короткое тяжелое бревно, словно готовясь бросить его параллельно земле, как биту; за поясом у него торчала дубинка.

Уип, широкоплечий кучер, держал такое же бревно; на его выбритом лице играла зловещая усмешка. Конюх Джоб, бывший некогда жонглером в бродячей труппе, располагал двумя тяжелыми дубинками, которыми мог орудовать с быстротой молнии, используя обе руки одновременно.

Третьим фехтовальщиком, помимо Фентона и Джайлса, был молодой Харри. Все четыре шлема ярко сверкали, несмотря на пятна ржавчины, когда Фентон отдавал их обладателям последние распоряжения.

— Я буду краток, — заговорил он. — Они нападают на нас. Мы защищаемся. Каждого из них ждет виселица, поэтому не бойтесь их убивать! С озверевшей толпой иначе нельзя иметь дело. Они еще колеблются, пока у них нет вожака. Когда я дам сигнал, сразу же нападайте! Вы здесь не для того, чтобы вести с ними переговоры, а для того, чтобы уничтожить их! Вам все ясно?

Послышалось утвердительное бормотание; в глазах слушавших отражалось пламя свечи.

— Отлично! — сказал Фентон и смахнул со стола стопку книг, грохнувшихся на пол, подняв облако пыли, дабы они не мешали ему обращаться к слугам через стол. — Теперь уточним наш план. Сначала я выйду один и плюну им в рожи!

— Ради Бога, сэр! — воскликнул юный Харри. — Нас шестеро, а их более шестидесяти! Разве можем мы драться вшестером против шести десятков?

— Даже против двух сотен! — рявкнул Фентон. — А если у тебя кишка тонка, так иди и прячься за женские юбки!

Из-под старых шлемов послышалось почти звериное рычание. Джайлсу, стоявшему неподвижно с обнаженной шпагой, могло бы показаться, что вернулся прежний сэр Ник, но он был бы неправ. Фентон намеренно возбуждал в своих людях бешенство, словно имея дело с боевыми псами.

— Пускай этот трусливый сукин сын убирается, куда хочет!

— Сэр, я остаюсь!

— Тогда слушай меня! Значит, я выхожу один. Дом остается темным. Трое с бревнами и дубинками — назовем их дровосеками; это не точно, но не имеет значения… Том, Уип, Джоб! Станьте слева от меня!

Все трое повиновались. Глаза Большого Тома под шлемом и спутанными волосами сверкали красноватым блеском. Джоб поигрывал двумя тяжелыми дубинками. Уип улыбался.

— Когда я окажусь на полпути к пространству между липами, вы, трое дровосеков, бесшумно выскальзываете из дома. Если вы пригнетесь, то вас не заметят; ведь у них только фонарь и факел. Вы будете держаться слева от меня. Когда вы подойдете к первому дереву, пригнитесь пониже и ждите моего сигнала. Понятно?

— Да, сэр! — рявкнули в ответ три голоса.

— Харри и Джайлс, мы с вами — трое фехтовальщиков. Все сказанное мною дровосекам относится и к вам, с той лишь разницей, что вы будете держаться справа от меня. Ясно?

Снова последовал утвердительный ответ. Сверху послышался грохот. В окна ударил град камней, сопровождаемый дикими воплями снаружи.

— Спокойно! — сказал Фентон, хотя никто не испугался. — Они по-прежнему не осмеливаются напасть, иначе не бросали бы камни. Итак, продолжим!

Я нахожусь в центре. Слева от меня, — он сделал знак рукой, — три спрятавшихся дровосека. Справа, — рука указала в противоположную сторону, — два спрятавшихся фехтовальщика. Увидев, что я высоко поднял шпагу — вот так — обе группы, пригнувшись, крадутся между мной и деревьями. Места для вас хватит — можете даже попытаться смешаться с толпой. Клянусь, я сделаю так, что никто вас не заметит. Все будут смотреть на мою поднятую шпагу. Надеюсь, последнее указание вы не забыли. Дровосеки?

Фентон повернулся лицом к Уипу, Джобу и Большому Тому.

— Не забыли, сэр, — улыбнулся Уип, поглаживая бревно. — Когда вы крикнете «Давайте!», мы трое бросаемся на их правый фланг, вынуждая их встретить нас на самом узком участке аллеи.

— Отлично! Фехтовальщики?

— Когда вы крикнете «Шпаги!», мы бросаемся в атаку, — ответил Джайлс, — и Бог за короля Карла!

— Хорошо! Теперь последнее слово дровосекам. Так как вы должны одним ударом бревна поражать троих, четверых или даже пятерых сразу, не цельтесь противникам в грудь или живот — они могут поймать и отбросить бревно. Метьте только в лицо — вскрывайте им черепа, как апельсин! Каждым ударом дубинки проламывайте голову! Когда очутитесь среди толпы, бросайте бревна и действуйте стальными осями и дубинками. Все наточили колесики шпор, как я вам велел?

Послышалось утвердительное гудение.

— Если кто-нибудь из них свалится вам под ноги, работайте шпорами. Фехтовальщики!

— Да, сэр?

— Старайтесь как можно дольше драться на краю толпы, иначе ваши шпаги окажутся бесполезными. Не демонстрируйте никаких фехтовальных трюков — старайтесь только, чтобы каждый удар шпагой или кинжалом оставлял после себя труп. Оказавшись в толпе, бросайте шпаги и бейте железными брусками по головам. Но берегите кинжалы — держите их наготове и колите в низ живота! Это все!

По глазам слуг Фентон видел, что они доведены до белого каления. Он обнажил длинную обоюдоострую шпагу и выхватил из-за пояса кинжал, сжимая рукоятку левой рукой и опустив большой палец в специальное углубление.

— Я иду — будьте готовы, — предупредил он.

Открыв дверь, Фентон снова обернулся.

— Наносите удары без колебаний! Эта толпа — тиран, верно? Так пусть же трое фехтовальщиков и трое дровосеков сокрушат тирана!

Закрыв за собой дверь, Фентон вышел в темный холл. Идя к парадному входу, он с ненавистью представлял себе не абстрактную толпу, а членов партии милорда Шафтсбери — тучных, богатых землевладельцев, которые расшатывали трон, чтобы приобрести побольше власти и денег, как это делали более чем за поколение до них Пим, Хэмпден^[262] и Кромвель, и кого историки-виги^[263] лживо именовали «английским народом».

Ничего себе, народ!

Фентон открыл парадную дверь. Когда фонарь и факел осветили его фигуру, раздался взрыв воплей. Мимо его плеча и головы просвистели два тяжелых камня, на которые он не обратил никакого внимания.

Шагнув навстречу толпе, Фентон крикнул во весь голос:

— Черт бы вас побрал, подонки! Что вам нужно?

Вновь, подобно каменной лавине, прозвучал раскат грома. Небо позади толпы прорезал зигзаг молнии, с треском и шипением ударившей в дерево.

Фентон стоял неподвижно на полпути между дорогой и домом с обнаженными шпагой и кинжалом в руках. Затем он шагнул в пространство между липами, с презрением глядя на собравшихся.

— Где ваш предводитель? — осведомился он и внезапно рявкнул: — Назад!

Мощное воздействие его личности, несокрушимая уверенность в себе заставили возбужденную толпу слегка отступить. Передний ряд, все еще находившийся в шести футах от лип, сделал два шага назад, но визгливый женский голос велел им остановиться.

Фентон, знавший, что его три дровосека уже находятся слева, а два фехтовальщика справа от него, обрадовался, что теперь для них стало больше места.

— Где ваш предводитель, говорю вам?! — крикнул он, высоко подняв шпагу, на которой сверкнули отблески фонаря и факела.

Взгляды собравшихся не отрывались от клинка и от горящих под шлемом глаз Фентона. Он едва мог видеть пригнувшиеся под деревьями тени справа и слева от него.

— Я предводитель, сэр, — послышался резкий голос в группе восьми человек со шпагами, стоящей справа.

Вперед шагнул человек с толстым животом, но с худой и самодовольной физиономией, отлично одетый и с зеленой лентой на шляпе — короче говоря, идеальный представитель партии Шафтсбери. Когда он заговорил, толпа немного притихла.

— Я Сэмьюэл Уоррендер, эсквайр, — сообщил незнакомец. — Вы папист или нет?

— Нет! Но ваше теперешнее поведение может сделать из меня католика!

— Умеете ли вы предсказывать будущее?

— Да! — что было силы рявкнул Фентон.

Он почувствовал, что их сердца сжал суеверный ужас. Пришло время нанести удар!

— Значит, вам захотелось повоевать? — осведомился Фентон, снова поднимая шпагу. — Ну что ж! Давайте!

На правом фланге толпы — точнее с левой стороны, если смотреть на нее — неожиданно появились три фигуры, кажущиеся гигантскими в колеблющемся тусклом свете. Два шестифутовых бревна обрушились на головы собравшихся, в то время как две дубинки в руках Джоба начали страшную пляску смерти.

Стоявшие в первом ряду едва ли видели напавших на них — их взгляды были устремлены на Фентона. Но когда дровосеки добрались до второго ряда, в толпе раздался нечеловеческий вопль ужаса. Дубинки и бревна заработали снова.

— Назад! — взвизгнул длинноногий субъект в старомодной шапочке, тщетно пытаясь взобраться на холмик в дальнем конце улицы.

— Осади назад!

— Бежим к Черинг-Кроссу!

Мертвые и тяжело раненные валялись на спине или лицом вниз в облаках бурой пыли, которая оседала на кровь, не позволяя, к счастью, остальным видеть их размозженные головы. Какой-то человек в парике и с золотыми пуговицами пробежал несколько шагов, вцепившись по неизвестной причине в золотую цепочку от часов, которые отлетели в сторону, когда он рухнул окровавленным лицом в пыль.

Тем временем стоящие с левой стороны (а для Фентона, смотревшего на них, с правой) едва осознавали происходящее, пока до них не дошли крики в толпе.

Фентон, сохраняющий хладнокровие, стоял как на часах.

«Пора!»— подумал он и побежал вдоль смешавшегося переднего ряда. За ним последовали Джайлс и юный Харри.

Тяжелая дубина со звоном опустилась на шлем одного из дровосеков, не причинив ему никакого вреда. Подвергшееся нападению крыло толпы повернулось лицом к дороге, и вместе с ними повернулся и противоположный фланг.

В первоначальной позиции ряды толпы растянулись перед домом и могли окружить и сокрушить всех, кто нападет на них оттуда. Но теперь все изменилось. Конечно, протяженность рядов была еще слишком велика, чтобы их могли атаковать шесть человек, но люди сбились в кучу на не слишком широкой аллее, повернувшись спиной к востоку.

— Шпаги! — крикнул Фентон.

И шестеро атакующих в шлемах устремились вперед как один человек.

Нападение было столь бешеным и решительным, что толпа за несколько секунд оказалась отброшенной на двадцать шагов. Фонарь раскачивался на шесте, факел озарял сцену сражения желто-голубым светом. Хотя никакой гром не мог быть слышен в таком шуме, молния озаряла перекошенные лица.

Восемь фехтовальщиков из толпы устремились навстречу троим нападавшим со шпагами и в течение минуты очутились на земле, мертвые или корчившиеся от боли. Справедливость требует отметить, что никто из них не был силен в фехтовании, за исключением одного, сумевшего продержаться против Фентона тридцать секунд и сделать шесть выпадов, пока Фентон не пронзил ему горло.

Вслед за ним на Фентона набросился Сэмьюэл Уоррендер, эсквайр. Он сделал полный выпад, целясь противнику в живот. Со свистом парировав удар, Фентон поразил прямо в сердце злополучного мистера Уоррендера, скорчившегося на земле, словно раздавленный червь.

Фентон и оба его фехтовальщика, топча упавших и пиная шпорами всех попавшихся под руку, ринулись в толпу. Джайлс, холодный и методичный, каждым ударом шпаги или кинжала наносил рану кому-нибудь из врагов. Харри, бледный но с твердо сжатыми губами, яростно орудовал сверкающим обоюдоострым клинком.

Однако атака начала захлебываться, так как толпа, сперва потерявшая голову, устремилась в контратаку. Даже голоса их звучали спокойнее. Отступивший назад Фентон видел, как шпаги, кинжалы и дубинки передаются из рук в руки стоящим впереди.

Собравшиеся поняли, что удар даже самой тяжелой дубинкой по шлему — способен вызвать у его обладателя только звон в ушах и головокружение. Однако удар по ушному ремню может сломать челюсть. Один или двое могли пробиться к дровосекам и ударить их кинжалами в спину.

Фентон с ужасом увидел, что Большой Том упал. Справа от него послышался треск, когда шпага Харри переломилась надвое.

В тот же момент оборванец с копной черных волос пробился с кинжалом к побледневшему и тяжело дышавшему Джобу, который не заметил его. Фентон прыгнул влево и рубящим ударом почти что отсек кисть руки нападавшему, с удивлением воззрившемуся на собственное запястье. Еще один оборванец, в очках и широкополой шляпе, рвался вперед со шпагой. Рапира Фентона пронзила его насквозь, так что рукоятка ударилась о левые ребра, а острие вышло наружу с другой стороны. Когда Фентон выдернул клинок, оборванец рухнул лицом на землю, куда еще раньше свалились его очки и шляпа.

Бросившись назад сквозь тучи пыли, Фентон увидел, что Харри тоже упал.

— Вы ему не поможете, сэр! — послышался голос Джайлса. — Нам нужно пробиваться вперед!

Джайлс был прав. Фентон, как безумный, ринулся на толпу.

Некоторое время могло казаться, что сэр Ник вновь одержал над ним верх. Его кинжал с кривой рукояткой, предназначенной для левой руки, наносил беспощадные удары в низ живота. Несмотря на то, о чем он предупреждал слуг, толпа не могла воспрепятствовать движениям его правой руки, державшей шпагу.

Сверкающий клинок рубил направо и налево, дважды острие шпаги устремлялось в лицо врагам, которые были не в состоянии удержать его неуловимую руку. Пытаясь вцепиться в запястье Фентона, противники хватали вместо этого острую сталь, крича от боли.

Бешеная атака Фентона вынудила целый участок переднего ряда отступить, толкая локтями стоявших сзади. Тяжелая дубинка, нацеленная на правый наушник шлема, не смогла даже коснуться его головы. Удар кинжалом слева всего лишь слегка поцарапал его, оторвав клок бархатной куртки.

Внезапно Фентон обнаружил себя стоящим в открытом полукруге, где за его спиной не было ни души.

Он едва дышал и видел окружающее, но мозг его работал по-прежнему.

Вокруг было почти тихо, если не считать глухих ударов и свистов шпаг. Сквозь тучи пыли в ноздри проникал запах пота, более резкий и сильный в рукопашной схватке, чем запах крови.

Вдали, со стороны королевских конюшен, послышалась дробь барабанов, бьющих тревогу. Фентон не желал помощи солдат. Разработанный им план сражения нужно довести до конца.

«Если бы я мог подумать хотя бы минуту! — взмолился он про себя. — Полминуты! Даже пятнадцать секунд!»

Приняв внезапное решение, Фентон осуществил то, что в 1925 году назвал бы блефом. Слегка обернувшись вправо, он крикнул:

— Спускайте мастифов! Гром! Лев! Обжора! Голозадый!

Стоявшие впереди дрогнули, но не отступили. Фентон видел перед собой верзилу в заляпанном кровью синем фартуке мясника и маленького волосатого эльзасца, которому он едва не отрубил руку.

— Смерть Дьяволу в бархате! — взревел мясник и внезапно вместе с остальными застыл как вкопанный.

Все услышали собачий лай и звон разбитого стекла. Все увидели трех огромных мастифов, казавшихся еще больше при колеблющемся свете и мчавшихся вперед среди тополей. Обжора был мертв и не мог слышать приказа. Но Гром, Лев и Голозадый — отравленные, больные и полуслепые — ответили на зов, как подобает сторожевым псам.

Они почуяли запах крови и знали, что это не забава в Весенних садах. Пестрый и рыжие псы бросились на врагов, вцепляясь им в горло.

— Вперед! — отдал Фентон последний приказ. — Бог за короля Карла!

Над толпой внезапно поднялись шлем и необъятные плечи Большого Тома, размахивающего, словно титан, дубинкой и каретной осью. Уип и Джоб, изможденные и шатающиеся, ощутили прилив энергии, дающий человеку второе дыхание. Фентон устремился на толпу, сверкая шпагой и кинжалом. Джайлс, отбросив хладнокровие и осторожность, побежал вслед за ним.

И толпа дрогнула!

Несколько секунд Фентон не замечал этого. Сзади отделилась маленькая фигурка и побежала в сторону места торговли сеном и зерном, обычно именуемому Хеймаркетом. За ней последовали еще две-три, потом полдюжины, дюжина…

Фонарь закачался и упал. Люди, казавшиеся размером с муравьев, бежали что было сил в направлении Черинг-Кросса или по Кинг-Стрит. Когда третий и второй ряды толпы растаяли, первому осталось только сквернословить. Последний раз пригрозив нападавшим дубинками, камнями, кинжалами и шпагами, они повернулись и помчались, догоняя остальных.

— Держи их! — крикнул Фентон, размахивая шпагой.

Спустя тридцать секунд все враги скрылись из виду. Аллея осталась пустынной, если не считать многочисленных мертвых и раненых. Некоторые из них стонали или пытались отползти в сторону. Факел, не погасший даже под начавшимся небольшим дождем, освещал жуткую картину желто-голубым сиянием.

Однако, как и предсказывал Фентон, легким дождиком дело не ограничилось. С оглушительным ударом грома небеса разверзлись, и буря разыгралась вовсю.

Глава 15. Веселый ужин с рассказом о храме Венеры

Фентону казалось иронией судьбы, что накануне страшной даты — 10 июня — в их доме состоялась веселая импровизированная вечеринка.

В полдень, отметив в дневнике дату «9 июня», Фентон подошел к открытому окну кабинета, выходящему на зеленый кустарник, и закурил длинную трубку, обжигая себе пальцы ее чашечкой. Вспоминая побоище ночью седьмого числа и происшедшее после появления отряда драгун, нещадно поливаемых дождем, он не мог удержаться от улыбки, хотя голова у него раскалывалась, а израненное тело болело при каждом движении.

После побоища стало ясно, что Гром, Лев, и Голозадый поправятся. Хотя мистер Миллигру и проклинал Фентона в выражениях, едва ли подобающих ветеринару при обращении к дворянину, он все же признал, что ночная встряска может помочь мастифам изгнать из организма яд.

После этого Фентон поспешил на кухню, чтобы узнать, какой ущерб понесла его маленькая армия.

Его приветствовали почтительно, но весело.

Большой Том принес в дом на плече бесчувственного Харри. У юноши были сломаны правые рука и нога, не считая других повреждений. Так как речь Большого Тома могла понять только Нэн Кертис, он не стал рассказывать о том, что пару минут не участвовал в сражении из-за треснувшей кости на ноге и пронзенного шпагой левого бедра. Тем не менее ему удалось притащить Харри домой.

— Храбрый парень, — проворчал Джоб, кивая на лежащего на полу Харри. — Сначала казалось, что он трусит, а ведь прикончил троих, прежде чем свалился сам.

Хотя все утверждали, что не получили серьезных повреждений, у Джоба была сломана ключица, а у Уипа треснули несколько ребер. Однако оба категорически возражали, чтобы их кости залечивал какой-нибудь невежда-хирург — пускай уж лучше срастаются сами по себе.

В итоге Уипа осенило вдохновение. Раз уж хозяин так настаивает на враче, то пусть их лечит мистер Миллигру. Ему они доверяют. Если коновал так много знает о собаках и лошадях, то почему, он должен меньше знать о людях?

Румяный мистер Миллигру в аккуратном черном камзоле, жилете с оловянными пуговицами и начищенных до блеска башмаках безучастно смотрел в потолок, но в душе, несомненно, соглашался с высказанным мнением.

— Ну что ж, мистер Миллигру, займитесь ими, — промолвил Фентон, получив ответный кивок от ветеринара. — Вылечите их, и обещаю, что вы останетесь довольны моей щедростью… — Он с благодарностью посмотрел на слуг. — Могу ли я что-нибудь еще для вас сделать? Говорите!

Большой Том, присевший у стены, чтобы дать отдых ногам, пробурчал нечто нечленораздельное.

Все посмотрели на Нэн Кертис, ожидая перевода.

— Сэр… — Нэнси запнулась, словно собираясь разреветься.

— Говори, женщина! — настаивал Фентон. — Что он сказал?

— С-сэр, он говорит, что так как лекарь все равно уложит их в постель, то пусть им рядом с койками поставят кувшин с крепким элем или вином и пусть я каждый раз буду наполнять его, как только они попросят, чтобы в эту ночь они смогли напиться допьяна.

— Согласен! — ответил Фентон. — Ключи от погребов у Джайлса — можешь передать ему мое распоряжение.

Большой Том, Уип и Джоб разразились одобрительными воплями, которые стихли, когда Том произнес очередной невнятный монолог.

Фентон снова обратился к Нэн за переводом.

Чепчик Нэн сбился набок, по щекам текли слезы.

— Ну, сэр, — заговорила она, — он все время повторяет одно и то же: да благословит вас Бог, такого боевого командира он никогда не видел, если бы вас сделали главнокомандующим, то два или три британских полка выгнали бы французского короля Людовика из Франции и из Нидерландов и преследовали бы его до тех пор, покуда бы не опрокинули вниз головой в бочку с рисом китайского императора.

Приветственные крики возобновились с удвоенной силой. Уип и Джоб, хотя они едва могли стоять на ногах, топали по полу и стучали деревянными ложками по чему попало.

Фентон был ошеломлен. Он еще не привык к тому, что в семнадцатом столетии смех, слезы, гнев и другие эмоции вспыхивали моментально, и поэтому не знал, что сказать.

— Благодарю вас, хотя я не совершил ничего особенного… Я…

И он поспешил наверх.

Поднявшись на этаж, где находились спальни, и стараясь идти на цыпочках и не звенеть шпорами, Фентон чувствовал себя виноватым. Хотя на плечо ему капала кровь из разбитого дубиной уха, а все тело болело от ушибов и царапин, ни одна кость у него, в отличие от слуг, не была сломана.

Фентон думал, что Лидия поднимет шум. Но она, полностью одетая, ожидала его у лестницы, обняла, несмотря на то, что он предупредил ее о своем состоянии, и сказала, что не сомневалась в его победе.

— Я наблюдала из окна наверху и видела, как ты уничтожил почти сотню!

— Лидия, дорогая! Их всего-то было только…

Но она ничего не желала слушать. Лидия и Бет, подвернув юбки и рукава, бегали вниз и вверх по лестнице, таская ведра с горячей и холодной водой. Приняв ванну и расположившись в постели Лидии с шелковой повязкой на ухе и еще одной вокруг поцарапанных ребер, Фентон почувствовал себя совсем хорошо, если не считать боли в голове.

Он слышал, как дождь все еще барабанит по крыше, стучит в окна и плещется в трубах. Лидия, свернувшись калачиком рядом с ним, могла наконец удовлетворить свое любопытство.

— Когда хлынул ливень, — сказала она, — прискакал отряд драгун в широкополых шляпах с плюмажами вместо шлемов. Командир о чем-то поговорил с тобой.

— Что до этого, — улыбнулся Фентон, — то мы были взаимно вежливы. Командир драгун из новой королевской армии, отличный парень по имени капитан О'Кэллахан, любит членов клуба «Зеленая лента» не больше, чем я. Он сказал мне, что я мог бы, если бы захотел, перевешать всех раненых, но посоветовал соблюдать осторожность.

— А почему? — промурлыкала Лидия.

— Ну, его величество и герцог Йоркский терпеть не могут подобные стычки… — Увидев, что Лидия в этом сомневается, он добавил: — Как бы то ни было, капитан говорил весьма убедительно. Так что я больше не хочу ломать голову над этой историей — пусть капитан сообщит о ней ближайшему судье. Тем временем он распорядился прислать две повозки. Одна из них предназначена для убитых, которых его корнет доставит в какое-нибудь место общего захоронения…

— Он имел в виду чумной ров, дорогой. — И Лидия поежилась.

— Не знаю. Во вторую повозку погрузят легко и тяжело раненных. Первых развезут по домам и предупредят, что в случае еще одной попытки мятежа их ожидает веревка. Вторых доставят в лечебницу, сделав такое же предупреждение главному врачу. Так что историю благополучно замнут.

— Как? И тебе не достанется никакой чести?

— Лидия, а на что я, собственно, мог рассчитывать? К тому же я не мог допустить, чтобы вешали раненых.

Фентон подумал немного.

— Согласно отчету Джайлса, на улице остались лежать тридцать два мертвых и раненых.

— Так вот в чем причина! — прошептала Лидия, придвигаясь к нему.

— Причина?

— Я видела из окна, как Джайлс бродил под дождем среди лежащих на земле с фонарем офицера в руках. Потом он передал фонарь корнету, а листок бумаги офицеру. Офицер взглянул на бумагу и посмотрел на тебя. Ты что-то сказал ему, он повернулся и отдал какой-то приказ. Солдаты выхватили шпаги и отсалютовали ими тебе, ты ответил на салют, и все несколько секунд неподвижно стояли под дождем. Офицер отдал еще одно распоряжение, и солдаты повернулись кругом так дисциплинированно, словно отряд круглоголовых!

— Словно кто? — осведомился Фентон, в ком, несмотря на его состояние, сразу же закипел гнев.

— Словно… кавалеристы принца Руперта, — мягко ответила Лидия, положив ему руку на грудь. — Спи, дорогой.

Следующие день и ночь Фентон, измученный болью и реакцией на происшедшее, проспал под действием лауданума. Однако утром после этого он проснулся с ясной головой. Принадлежа к тем больным, которые ни за что не остаются в постели, Фентон настоял на том, что он встанет и оденется. Джайлса, все еще бледного и не вполне пришедшего в себя, он отправил отдыхать.

Сидя в тот день рядом с Лидией в кабинете и делая свои тайные пометки в дневнике, Фентон задумался. Он чувствовал, что в доме слишком мало жизни, веселья, музыки, что Лидия, наверное, скучает. Поэтому Фентон написал лорд-казначею графу Дэнби и еще нескольким своим друзьям (по крайней мере, таковыми называл их Джордж), прося их как-нибудь придти пообедать или поужинать с ним.

На следующий день, отметив в дневнике дату «9 июня», Фентон заявил, что чувствует себя здоровым. Раны в боку и на ухе были пустяковыми, к тому же последнюю скрывал парик. Правда, царапины еще затрудняли передвижения.

После долгой прогулки в саду с Лидией в яркую и солнечную погоду, снова установившуюся после грозы, Фентон опять задумался. Лидия, как всегда, пыталась его подбодрить. С Молла доносились крики игроков в pele-mele^[264] и удары тяжелого деревянного молота о шар. Целью игры было попасть шаром в ворота на другом конце поля. Крики и ругань игравших джентльменов, звуки ударов по дереву, напоминавшие отдаленную орудийную пальбу, действовали успокаивающе.

После полудня Фентон решил пройтись по городу. Нахлобучив шляпу на парик, он с трудом выдернул из замочной скважины ключ от парадной двери. Бросив на него взгляд, он покрылся холодным потом и сунул палец в скважину.

Мыло! Грязные и скомканные остатки мыла. Кто-то из нападавшей толпы, несомненно, отравил собак. Но кто-то еще сделал мыльный оттиск замка, чтобы слесарь мог изготовить ключ.

Фентон ничего не сказал, только зашел на конюшню и дал указания Джобу, уже весело занимавшемуся своей работой, чтобы на парадную дверь как можно скорее прикрепили тяжелый засов. После этого он зашагал в сторону Черинг-Кросса.

Посторонний отравитель? Допустим, но что этот человек может сделать? Опасность начнет грозить Лидии только после полуночи, когда наступит 10 июня. И он всегда пробует пищу и вино Лидии, а она не ест и не пьет ничего, когда его нет дома.

Когда Фентон возвращался с Черинг-Кросса, к нему вернулась природная бодрость. Перед его домом стояла большая темно-коричневая с позолотой карета. Он поспешил к ее дверце, у которой в почтительной позе застыл Сэм, держа свой жезл, словно копье.

— Ник, мальчик мой! — послышался голос из кареты.

Обогнув карету, Фентон увидел, что дверца открыта. Внутри сидел высокий худой мужчина, портрет которого он, безусловно, видел, но не мог вспомнить, кто это такой.

При взгляде на незнакомца его можно было счесть суровым и чопорным. В глазах общества он и являлся таковым. Из-под шляпы и массивного коричневого парика смотрело худое болезненное лицо с морщинистым лбом и уныло опущенным носом.

— Я бы счел недостойным поступком, мой мальчик, — продолжал он, — если бы Том Осборн не ответил личным присутствием на письмо сына Ника Фентона. — Утомленным жестом незнакомец прижал ладонь ко лбу. — Работа в казначействе просто бесконечна!

Ну конечно! Это же Томас Осборн, граф Дэнби, министр и лорд-казначей!

— Милорд, — предложил Фентон, — почему бы вам на зайти и не поужинать с нами?

Милорд Дэнби улыбнулся, отчего усталость на его лице несколько уменьшилась.

— Я здесь лишь для того, чтобы сообщить вам кое-что, — сказал он. — Мне нужно спешить домой к бумагам, за которыми, как всегда, предстоит провести вечер. Не соблаговолите ли вы сесть на несколько минут в карету?

Фентон поднялся в карету, сел напротив министра и закрыл за собой дверь.

— Завидую вашей молодости, — промолвил Дэнби. Издали его улыбка могла показаться страдальческой, хотя в действительности она была дружелюбной. — А в общем, я вам ни в чем не завидую. Как поживает ваша супруга?

— Очень хорошо, слава Богу!

— Что касается вашего приглашения к ужину, то врач стал делать какие-то странные замечания по поводу моего здоровья… Конечно, это чепуха, но я немного обеспокоен.

Фентон склонился вперед.

— Милорд, — настаивал он, — уверяю вас, что если вы останетесь поужинать, это пойдет вам только на пользу.

Лорд Дэнби, откинувшись на сиденье, рассматривал его своими тусклыми проницательными глазами.

— Вы как-то странно изменились! — Он покачал головой. — Не могу сказать, в чем именно. И все же это чудо! Вы и впрямь хотите, чтобы я остался!

— А почему бы и нет? — удивленно спросил Фентон.

— Потому что большинство людей меня ненавидит, — ответил Дэнби, глядя в пол. — Партия оппозиции, даже моя собственная партия. Не понимаю, почему?

— Это просто ваши фантазии, вызванные переутомлением на службе.

Дэнби резко подался вперед, вцепившись длинными тонкими пальцами в руку Фентона.

— Такие мысли держите при себе, — сказал он. — Почти четыре года назад мне досталась почти пустая казна, куда я вскоре положил миллион фунтов стерлингов. Я обеспечил военно-морскому флоту тридцать новых кораблей, чтобы ни голландцы, ни французы не смогли оспаривать наше владычество на морях. Я выплатил жалование морякам, рассчитался со значительной частью долга, не говоря уже о…

Отпустив руку Фентона, Дэнби вытер лоб кружевным носовым платком.

— Думаю, я честно послужил казне, — добавил он. — Не знаю, что от меня хотят все эти господа.

Золотистый солнечный свет падал сквозь листву лип на одну сторону кареты. Фентон, выглянув изокошка, увидел зрелище, взбодрившее его, словно звуки старой песни. По направлению к его дому скакали Джордж Харуэлл, разодетый в пух и прах, и мистер Рив в поношенном и залатанном черном костюме. Качество их лошадей соответствовало одежде всадников. Казалось, они высматривают на дороге кровавые пятна, давно смытые дождем.

Когда они сворачивали к конюшням, до сидящих в карете долетели обрывки беседы.

— Значит, у тебя появилась новая девушка, — послышался хриплый серьезный голос мистера Рива. — Это хорошо.

— Я же сказал Нику Фентону, что найду ее без труда, — с гордостью заявил Джордж, — и будь я проклят, если я этого не сделал! Ах, что за женщина! Ее губы, словно две вишни! Ее…

Более интимные подробности замерли вдали.

— Смотрите, милорд! — заговорил Фентон, кивая на солнце. Он был искренне обеспокоен настроением Дэнби. — Еще не вечер. Мы ужинаем очень рано. Вам необходимо отвлечься от государственных дел. Разве вам могут повредить каплун и бокал вина?

Казалось, Дэнби сбросил с плеч тяжкую ношу.

— Ну-у, — протянул он, — пожалуй, мой мальчик, это и впрямь мне не повредит.

Импровизированный ужин оказался приятным и веселым, как и большинство импровизированных мероприятий. Лидия, действующая за сценой, решила подать горячих и холодных каплунов в количестве, с которым едва ли мог справиться даже Джордж, печеную картошку и огромный круг сыра.

Все это она обеспечила так быстро, что Фентон только диву давался. Еще больше его удивила скорость, с которой Лидия переоделась. На ней было голубое с оранжевым шелковое платье, сверкающее бриллиантами. Все это подчеркивало красоту ее лица, глаз и волос.

Милорд Дэнби отвесил Лидии такой изысканный поклон, что Джордж позавидовал ему, и поцеловал ей руку со столь остроумным комплиментом, что вызвал зависть у Фентона.

Фентон сидел во главе стола, Дэнби слева от него, а Лидия справа. Мистер Рив, державшийся вначале величаво, словно старый архиепископ в присутствии лорд-казначея, разместился справа от Лидии. Джордж, глядя на Дэнби и мистера Рива, нервничал и едва не пролил на стол подливу. Но вино хорошо подействовало на всех.

За дружеским столом никто, разумеется, не носил шляп. Свечи на столе отбрасывали отблески на локоны париков. Нэн Кертис пережарила всю картошку, но так делают все кухарки, и никто не обратил на это внимания. За каждым стулом стоял слуга, и Джайлс, выпрямившись за спинкой стула Фентона, давал слугам указания движением глаз.

Стоило Джорджу или мистеру Риву попытаться задать вопрос о недавних событиях, как Фентон ловко изменял тему, рассказывая пикантные анекдоты. Остальные, включая Лидию и Дэнби, также занялись рассказыванием анекдотов, главным образом о подмастерьях и женах их хозяев, вызывавших бурный хохот собравшихся. Вино текло все быстрее и быстрее.

Постепенно застольная беседа сосредоточилась на новой любовной истории Джорджа. Лидии наконец удалось добиться от него ответа.

— Джордж! — взмолилась она, позволяя в шестой раз наполнить вином свой серебряный кубок, — расскажите нам о ней! Иначе я, честное слово, не смогу заснуть от любопытства!

Джордж, наевшийся до отвала, махнул рукой с царственным видом.

— Тогда, im primis^[265], — промолвил мистер Рив, снова приобретший облик судьи, — сообщи нам ее имя.

— Ее имя, — с гордостью ответил Джордж, — Фанни!

— Ну-ну! — сказал судья, постучав пальцем по столу. — Это всего лишь увертка! Как ее полное имя? Или она отказалась его назвать?

— Какого дьявола она будет отказываться? Ее зовут Фанни Брискет.

— Могу я спросить, лорд Джордж, — вежливо осведомился Дэнби, чье лицо от избытка вина приняло совиное выражение, — как вы познакомились с этой молодой леди?

Физиономия Джорджа, и без того красная, покраснела еще сильней.

— Сказать по правде, — кашлянув, ответил он, — это произошло в борделе.

Последовала буря аплодисментов, смешивавшихся с ударами рукояток ножей по столу. Лидия успокоила Джорджа, подумавшего, что над ним смеются.

— Джордж, дорогой! — воскликнула она, оперевшись локтями на стол, поддерживая голову ладонями и пытаясь посмотреть Джорджу в лицо, которое загораживали многочисленные серебряные канделябры. — Расскажите об этом доме — как он был меблирован, и вообще какая там обстановка!

— Ага! — отозвался Джордж. — Это важные подробности! Ибо упомянутое заведение не имело ничего общего с Уэтстоун-Парком.

Уэтстоун-Парк был не парком, а улицей, где обитала добрая половина лондонских шлюх.

— Да! — продолжал Джордж, с отвращением отмахнувшись от Уэтстоун-Парка. — Это истинный храм Венеры, предназначенный исключительно для джентльменов! — Внезапно он воскликнул: — Будь я проклят, Ник! Я же говорил о нем тебе в тот день!

Фентон глотнул из кубка Лидии. За последнее время он приобрел привычку выпивать изрядное количество кларета за ужином и с этой целью держал графин у себя в комнате. Но сейчас, будучи хозяином, он пил мало и сохранял ясную голову.

— В какой день? — спросил Фентон.

— Черт возьми! Да в тот день, когда мы с тобой разыскивали аптеку на Аллее Мертвеца, и ты проткнул шпагой двух забияк! Я начал тебе рассказывать об этом заведении, но ты был так поглощен своими мыслями, что едва не свалился в канаву.

— Да, я помню это.

— Ну, — вмешался мистер Рив, — так что касается борделя…

— Так вот, — продолжал Джордж, обводя сидящих за столом слегка остекленевшими глазами. — Как-то раз я обедал в «Радуге»и после обеда задумался, может ли где-нибудь существовать подобный храм, который я представлял в своем воображении. Я задал этот вопрос обедавшему со мной другу — не стану называть вам его имени, так как он дерзкий нахал.

«Неужели ты такой болван, — сказал он, — что не знаешь о существовании подобного дома в двух шагах отсюда?» Можете себе представить, что я ответил. «Если ты сомневаешься, — заявил он, — я покажу тебе его и научу, как туда попасть». «Laus Veneris!^[266] — воскликнул я, побуждаемый любопытством и страстью ко всему новому. — Пошли!»

Когда, выйдя на улицу, я увидел этот дом, то решил, что мерзавец злоупотребил моей доверчивостью. Это был вполне респектабельный высокий кирпичный дом, у дверей которого стоял привратник с жезлом. «Как бы то ни было, — подумал я, — у меня в карманах полно гиней, так что я моту себе позволить удовлетворить свое любопытство. А если мошенник меня обманул, то я поступлю с его башкой, как с пробкой в бутылке!»

«Парень! — вежливо обратился я к привратнику, — не сдаются ли здесь комнаты?»И он ответил мне именно так, как говорил мне приятель. «Да, сэр, и вы можете их посмотреть, если соблаговолите войти».

Джордж сделал паузу.

Видя, что завладел вниманием собравшихся, он осушил до дна серебряный кубок с Канарским, который тут же был наполнен вновь, и устремил на слушателей пьяный, но добродушный взгляд,

— Хм! — громко произнес Джордж, стараясь скрыть, что он только что рыгнул. — Так на чем я остановился?.. Ага! Как только я вошел, меня встретила серьезная пожилая матрона. Она отвела меня в свою приемную, весьма изящно меблированную, где окинула пристальным взглядом, явно стремясь выяснить, насколько полны мои карманы,

Облаченный в оранжевый с серебром камзол Джордж протянул руку, унизанную перстнями с рубинами, сапфирами и бриллиантами.

— Матрона была полностью удовлетворена. Не сомневаюсь, милорд, — добавил Джордж, повернувшись к Дэнби, — что она осталась бы довольна и вашей милостью.

— Весьма польщен, лорд Джордж.

— Почему бы вам не посетить самому этот дом, милорд? Будь я проклят, я готов вас туда сопровождать!

— Снова выражаю вам свою признательность, — ответил лорд-казначей, который был пьян почти так же, как Джордж, и воспринял это предложение вполне серьезно. — Но позвольте задать вам еще один вопрос. Вы именно в тот раз повстречали вашу божественную Фанни?

— Нет-нет! — содрогнувшись, откликнулся Джордж. — Я встретил это небесное создание всего лишь неделю назад. И когда я увидел Фанни, то настолько был поражен ее красотой, что, клянусь вам, милорд, упал без чувств к ее ногам!

— Мне, конечно, очень жаль испортить сей поэтический перл, — вмешался мистер Рив, — но был ли ты трезв?,

— Почти трезв, — обиженно ответил Джордж, — Разве могли заставить меня свалиться четыре кружки Канарского, пусть даже разбавленного бренди?

Мистер Рив ничего не сказал. Он привез с собой лиру, как часто делал. Повинуясь его знаку, слуга за стулом передал ее ему. Но старик не стал играть — только задумчиво щипнул две струны.

— Пожалуйста, лорд Джордж, расскажите дальше о вашем первом визите в храм Венеры, — попросил Дэнби.

— Ну, — заговорил Джордж, — будучи удовлетворенной моим обликом, матрона проводила меня в просторную и светлую столовую, увешанную гобеленами и изображениями разных леди, являющихся украшением своего пола. Слуга сразу же принес нам бутылку Канарского, не дожидаясь приказа. Старая леди выпила за мое здоровье. «Все это весьма любезно, — подумал я, — но когда же мы перейдем к делу?»

Не успел я об этом подумать, как матрона заговорила. «Сэр, — сказала она, — так как вы джентльмен, то, несомненно, обладаете определенными знаниями, касающимися благородного искусства живописи, ибо его усердно изучает английское дворянство. Поэтому я хотела бы услышать ваше мнение, сэр, о том, какая из изображенных на этих картинах дам самая красивая».

Охваченный ораторским пафосом Джордж, шатаясь, поднялся, не отпуская кубок.

«Мадам, — ответил я, — я охотно выскажу свое мнение. По-моему, самая красивая — вот эта. У нее высокая грудь, черные изогнутые брови без единого торчащего волоска и прекрасные серые глаза…»

— Джордж, — мягко заметила Лидия, — ваше описание напоминает Мег Йорк.

— Пускай дьявол заберет вашу Мег Йорк! — рявкнул Джордж. — Я слыхал, что она оставила французского капитана, но куда он подевалась, не знаю и знать не хочу! Кроме того, это вовсе не было изображение Мег!

— Джордж, я просто…

— Выслушав мое суждение, — — продолжал Джордж, не желая терять нить повествования, — матрона скрылась за занавесом, а на ее месте, шурша шелками, появилась скромная леди, явно хорошего происхождения, и точная копия картины!

Когда мы выпили вина, леди с высокой грудью и черными бровями (ее звали Илайза) познакомила меня с обычаями дома. Если вы остаетесь не на всю ночь, то имеете право не более чем на четыре бутылки вина, пищу и даму за сорок шиллингов. Но если вы желаете остаться на всю ночь, — с торжествующим видом продолжал Джордж, — то правила таковы. Вы кладете под подушку десять золотых гиней и каждый раз, когда вы достойно удовлетворите вашу даму, забираете назад одну из них. Будь я проклят, разве это не благородная игра?

Дэнби кашлянул.

— Если вопрос не покажется вам чересчур интимным, лорд Джордж, то сколько гиней вы оставили под подушкой утром?

— Милорд! — запротестовал Джордж, покачиваясь и зажмурив от возмущения один глаз. — Правила упомянутого заведения запрещают благородным джентльменам задавать друг другу подобные вопросы. Все же, будь я проклят, если не защитил свою честь, в том числе и в случае с Фанни! — Он повернул сияющую физиономию к мистеру Риву: — Что скажете, добрый друг?

Мистер Рив задумчиво кивнул. Струны лиры блеснули на фоне полированного дерева.

— Не сомневаюсь, что ты говоришь правду, — ответил он. — Я сам слишком старый развратник, чтобы не узнать своего брата-повесу. И все же при дворе Карла I многое делалось по-другому.

— Что именно, граф туманов и теней?

— Мы искали не бордели, а самих женщин, — промолвил мистер Рив.

Старые, но юсе еще ловкие пальцы пробежали по струнам лиры. Он медленно заиграл, не сопровождая музыку пением, но все за столом помнили слова песни, возникшей задолго до царствования Карла I.

Когда глядим мы друг на друга,

То словно пьем заздравный тост…

Фентон и Лидия, сидящие в углу стола, инстинктивно повернулись друг к другу. Она протянула ему руку, которую он крепко сжал. Лицо Лидии разрумянилось, округлый подбородок был приподнят, в глазах светилось столько любви, что Фентон почувствовал страх.

«О Боже! — подумал он. — Что если мне предстоит потерять ее? Ведь каждая минута приближает роковую дату!» Хотя Фентон и прежде клялся в любви Лидии и был искренен, все же он никогда не любил ее так, как теперь.

Фентон и Лидия не слышали, как смолкла музыка. Они продолжали сидеть, глядя друг другу в глаза и едва замечая происходящее вокруг.

— Будь я проклят! — воскликнул Джордж. — Эта песня выразила все, что я собирался сказать вам по поводу Фанни!

— Позвольте заметить, сэр, — заговорил Дэнби. устремив потускневшие глаза на мистера Рива, — что, оставив в стороне вопрос о борделях, время, в которое мы живем, весьма суровое и требует решительных действий. Неужели вы хотели бы, чтобы мы во всем подражали нашим предкам и с гордостью пели бы об этом песни?

Слезящиеся глазки мистера Рива блеснули.

Отодвинув стул, он встал на свои подагрические ноги. Походя огромным брюхом и седыми космами на пьяного монаха, мистер Рив посмотрел в глаза Дэнби.

— Нет, милорд, — ответил он. — Но я бы разорвал на куски «Зеленую ленту», прежде чем она станет слишком сильной. Я бы спел о том, что произошло всего несколько дней назад, 7 июня, когда около шестидесяти мятежников атаковали этот дом. И шесть человек — всего шесть, милорд! — обратили их в бегство, ранив или прикончив тридцать два из них. А в результате никто и шагу не сделал, чтобы наказать бунтовщиков.

Пальцы мистера Рива вновь забегали по струнам лиры; а его сильный, хотя и хриплый голос запел бодрую мелодию:

В старый город заявился

Грозный злой тиран Толпа.

В темной щели притаился,

Морду в сажу закопав.

Он кричит: «Долой папистов!»,

Как лорд Шафтсбери велит.

А кто самый голосистый,

Вместе с ним вовсю вопит.

Но пошире дверь откроем —

Радостная весть спешит.

Удалось шести героям

Власть тирана сокрушить!

Двое слуг, не сдержавшись, разразились восторженными криками. Милорд Дэнби отрезвел, как после холодного душа. Джордж бешено аплодировал.

В тот момент дверь в холл открылась и тут же снова закрылась. Лидия и Фентон, поглощенные друг другом, не обратили бы на это внимания, если бы не одно обстоятельство. В холле горело куда больше свечей, чем в столовой, и Джайлс, таинственно исчезнувший на некоторое время и пробывший полсекунды в дверном проеме, отбросил длинную тень как раз между Фентоном и Лидией.

Лидия в испуге отшатнулась. Джайлс, неслышно обойдя стол, зашептал в ухо Фентону, но все смогли разобрать его слова:

— Сэр Роберт Саутуэлл, клерк Совета его величества, прибыл в карете…

Остальное прозвучало неразборчиво. Мистер Рив, в чьей песне остался еще один куплет, сел и снова стал пощипывать струны, повернувшись к Лидии, которая изо всех сил пыталась разобрать, что говорит Джайлс. Милорд Дэнби, выпрямивший спину и казавшийся более усталым, чем прежде, что-то бормотал Джорджу, слишком пьяному, чтобы его понять. Затем Джайлс отступил в тень, и Фентон поднялся на ноги.

— Думаю, вы понимаете, — заговорил он, ища своей рукой руку Лидии, — что я не покинул бы эту компанию ни по какой причине, кроме одной. Постараюсь вернуться через час — у меня нет времени даже переодеться. А пока, прошу вас чувствовать себя как дома!

Левой рукой Фентон вынул из кармана жилета массивные часы и открыл крышку. Стрелки показывали без пяти семь. За окном было светло.

— Меня вызывают в Уайтхолл, — сообщил он, — на личную аудиенцию у короля.

Глава 16. Аудиенция во дворце Уайтхолл

Филлис, меня ты позови!

Похитим поскорей

Минуты краткие любви

У долгих скучных дней…

Голос, ясный и бесполый, принадлежал одному из мальчиков-французов, привезенных для развлечения герцогини Портсмутской. Луиза де Керуаль, толстая, как турчанка, и с головой, похожей на диванную подушку с золоченым верхом, проплакала как-то всю ночь, требуя их у короля, который в конце концов выругался и дал согласие.

Голос, сопровождаемый теноровой виолой, доносился с площадки, усыпанной цветами, в западной части огромного Банкетного флигеля. Потолок просторного зала с коричневыми с позолотой стенами украшали богини и Купидоны, принадлежащие кисти Рубенса^[267].

Вы можете видеть Банкетный флигель и сегодня, так как он один уцелел после пожара, уничтожившего старый дворец Уайтхолл в 1698 году. Все же, бродя по каменному полу и слыша эхо ваших шагов, вы не ощутите его очарования, которое чувствовал Фентон в тот вечер.

Зал ярко освещала тысяча восковых свечей в стоящих на полу и висящих на стенах позолоченных канделябрах. Выходящие на запад высокие сводчатые окна были прикрыты тяжелыми занавесами из темно-красного бархата с золотыми кистями. Аромат алых и белых роз, красных гвоздик, лилий, померанца напоминал сильный запах духов.

— Мы должны подождать мистера Уильяма Чиффинча, — объяснил сэр Роберт Саутуэлл, высокий бородатый мужчина. — А вот, кажется, и он!

Вновь послышались нежные звуки виолы и голос мальчика, обращающиеся с мольбой к Филлис:

Друзья советовали вновь,

От мук моих устав,

Забыть навек свою любовь

Ради пустых забав…

Слова принадлежали сэру Чарлзу Сэквиллу, графу Дорсету, одному из беспутных поэтов времен Реставрации, который все еще оставался при дворе, когда другие остепенились или же, потеряв здоровье, удалились в деревню. В третьем куплете Дорсет явил свое остроумие во всем блеске:

Когда б таким советам я

Поверил, то потом

За эту глупость бы меня

Назвали мудрецом!

— Сэр Роберт! Сэр Николас! — прозвучал густой хрипловатый голос. — К вашим услугам, джентльмены!

Мистер Чиффинч, неофициальный исполнитель королевских поручений деликатного свойства, был крючконосым Геркулесом в темно-коричневом парике, одетым весьма скромно, если не считать обилия кружев, и носившим шпагу без всяких украшений. Его отличала способность перепить любого собутыльника, которой он пользовался, чтобы выведывать секреты для короля. Многие были бы удивлены, узнав, что Уилл Чиффинч является куда большим, нежели простым сводником, на тайной службе у Карла II.

— С вашего позволения… — пробормотал сэр Роберт, мгновенно испаряясь.

— Сэр Николас, — поклонившись Фентону, сказал мистер Чиффинч, — вызвав вас столь спешно, было бы невежливо заставить вас ждать. Но дело в том, что я не могу найти короля!

Он указал рукой на толпу в комнате, где горело несколько каминов, так как июньский вечер был прохладным. Это, вкупе с жаром, исходившим от свечей, и закрытыми окнами, делало воздух спертым и душным.

— Не имеет значения, — услышал Фентон собственный голос. — Я… я могу подождать.

— Но вам пока следует развлечься, — настаивал Чиффинч. — Вон там, — он указал на восточную стену зала, — у камина столы, где идет игра в карты. Подождите там, а я через две минуты разыщу короля.

— Благодарю вас.

— И… хм… еще одно слово, сэр Николас. Не удивляйтесь тому, что можете увидеть. Мы позволяем леди мошенничать из соображений галантности.

Внезапно мистер Чиффинч приподнялся на цыпочках, глядя в проход между стульями в сторону камина у восточной стены.

— Нет, — сказал он, широко улыбнувшись, отчего стали еще заметней голубоватые вены рядом с носом. — Там только один стол и одна колода карт. Мадам Гуинн играет с мистером Ралфом Монтегью в пут — простонародную игру. Я вернусь буквально через две минуты!

И Чиффинч поспешил прочь.

«Я словно шагнул за зеркало, — подумал Фентон, — и вижу то, что видели лишь давно усопшие!»

Яркий свет, духота, удушливый аромат цветов, даже гул разговоров, заглушаемых струнным трио, туманили его взор, словно все окружающее он видел во сне.

Выпрямившись, Фентон огляделся вокруг в поисках хотя бы одного знакомого лица.

Но он его не обнаружил. Слуги в париках разносили подносы со сладостями среди нарядных кавалеров и дам «с бровями дугой и ртом, подобным двум вишням», как в рассказе Джорджа, прикрывающих томные лица яркими веерами.

Приподняв плечи, Фентон направился в проход между рядами стульев к карточному столу у камина.

Несколько раз он уже видел мадам Гуинн, так как они с ней жили на одной улице. Мадам Гуинн велела всем называть ее Нелли, потому что она считала себя простой женщиной. Фентону удавалось иногда бросить взгляд на ее хорошенькое личико, когда она подходила к увитому плющом окну или садилась в портшез. Следует с сожалением признать, что Нелли далеко не всегда пребывала трезвой и в благодушном настроении.

Но этим вечером она была весела и очаровательна. Перед камином стоял большой круглый стол из полированного дуба, за которым сидели двое игроков. Пламя оплывших свечей играло на золотых монетах у локтя Нелли.

Золотистые волосы Нелли были уложены в виде короны и украшены жемчугом. В своем фиолетовом платье, сверкая кольцами и ожерельями, она походила на хрупкую нимфу. Ее овальное лицо раскраснелось от возбуждения, карие глаза сверкали.

— Кто сдает? — осведомилась она.

— По-моему, я, мадам, — ответил ее противник.

— Отлично, мистер Монтегью!

Полдюжины гостей — четверо кавалеров и двое дам — слонялись у камина, наблюдая за игрой. Но Фентон, пропустивший мимо ушей имя мистера Ралфа Монтегью, когда его упомянул Чиффинч, теперь не отрывал от него взгляда.

Мистер Монтегью, обладавший изяществом и изысканными манерами, которые нравились женщинам и восхищали де Граммона, был некрасивым человеком среднего роста в светло-желтом парике; рядом с ним лежала солидная кучка золотых монет. Этот хитрый и алчный субъект был вероломен и опасен, как тигр.

Благодаря изучению старинных книг и рукописей, Фентон мог проникнуть взглядом в его мозг сквозь елейную внешность. Если мистера Монтегью не остановить, то в будущем он совершит против короля акт измены, который…

— Нелли, — прощебетала одна из наблюдавших леди, — я не могу понять эту игру в пут, даже когда в нее играешь ты. Ломбер или пикет я понимаю, но это…

— Пут — простонародная игра, поэтому она мне подходит, — ответила Нелли с ослепительной улыбкой. — Ломбер и пикет слишком нудные!

Она пожала белоснежными плечами.,

— Эта толстомясая потаскуха, герцогиня Портсмутская, наверное, содрогнулась бы от моих слов. — Нелли изящно сплюнула через плечо. — Но это чудовище отбыло из Лондона на континент, — добавила она. — Еще одна официальная любовница, герцогиня Кливлендская, против которой я не особенно возражала, также давно на континенте.

— А разве не существует других? — осведомился мистер Монтегью, сладенько улыбнувшись.

Голос Нелли, отлично тренированный в театре, мог, если она того хотела, походить на голос истинной леди.

— Я — королевская шлюха, — любезно ответила она. — Мне еще не приходилось слышать, чтобы меня повысили в должности Мистер Монтегью, я должна показать подруге игру в пут. Пожалуйста, сдайте мне карты.

Ярко-раскрашенные карты уже шелестели на столе. Приподнявшись, мистер Монтегью грациозным жестом положил перед Нелли три карты лицом вниз.

— Это мои карты, дорогая Араминта, — объяснила Нелли скромной девушке с веером. — Сейчас мистер Монтегью сдает себе и садится. Перед началом игры каждый может отложить одну карту и взять другую. Выигрывает тот или та, у кого окажутся самые мелкие карты.

— Самые мелкие?

— Вот именно! Выигравший должен иметь две одинаковые карты — скажем, две пятерки или две шестерки — и одну другую — например, четверку или тройку. Туз считается самой маленькой картой. Таким образом, если у тебя на руках две двойки и туз, то тебя может обыграть только тот, у кого два туза и двойка, но такое случается только во сне. Теперь отойди, мой ангел!

Оба игрока подобрали свои карты: Нелли энергично, Монтегью с хладнокровной улыбкой.

Фентон не стал приближаться к группе у камина. Он стоял поодаль, положив левую руку на эфес шпаги.

— Прошу вас, мадам! — Монтегью поднял брови..

Нелли, покраснев еще сильнее, склонилась вперед. Взяв одну из своих карт, она подтолкнула ее через стол Монтегью, который отложил ее в сторону, взял сверху колоды другую карту и, не вставая, бросил ее Нелли. Та, отчаянно стараясь выглядеть невозмутимой, испустила вздох облегчения и бросила карты к себе на колени.

— Вы будете менять карту, мистер Монтегью?

— Нет, мадам, — словно извиняясь, ответил Монтегью и постучал по столу своими закрытыми картами. — Рискну поставить тысячу… нет, две тысячи гиней на те карты, которые держу в руке. Вы играете, мадам?

— Черт возьми! — воскликнула Нелли. — Конечно!

Используя обе руки, она отодвинула на край стола — в ту сторону, где стоял Фентон — кучу золота. Монтегью сделал то же самое.

Фентон заметил, что они не стали утруждать себя пересчетом денег, вынося суждение об их стоимости, словно дети — по количеству, весу и блеску монет. Фиолетовое платье Нелли зашелестело, когда она протянула руку к монетам, любуясь их твердой и • блестящей поверхностью.

— Ваши карты, мистер Монтегью?

— Меня весьма огорчает, — промолвил достойный джентльмен, как бы моля о прощении, — что приходится выигрывать у леди. Но боги удачи остаются слепыми даже к самой несравненной красоте.

Он выложил на стол карты — две тройки и двойку.

Среди наблюдателей послышался шепот. Один из сверкающих драгоценностями кавалеров искоса взглянул на стоящую рядом даму с пурпурными от возбуждения щеками, прижимающую веер ко рту.

— Погодите! — весело сказал Нелли. — Взгляните-ка на это!

И она одну за другой выложила на стол свои карты: две тройки и туз.

Последовало молчание. Оба результата были настолько явно мошенническими, что наблюдатели стали быстро перешептываться. Все же Фентон ощутил испытываемое ими удовольствие при поражении Монтегью, который никогда не играл в карты, не будучи уверенным в выигрыше. Монтегью вскочил на ноги.

— Мадам… — начал он сдавленным голосом, но сдержался и, повернувшись налево, двинулся в проход между стульями. —

Фентон шагнул ему навстречу.

— Мистер Монтегью, — заговорил он так тихо, что никто из посторонних не мог его слышать, — вы сомневаетесь в правильности результата игры?

Физиономия Монтегью резко изменила выражение.

— Черт возьми! — громко воскликнул он. — Кто вы такой, сэр?

— Мое имя Фентон, — последовал столь же громкий ответ. — Точнее, сэр Ник Фентон. Так вы сомневаетесь относительно результата?

Группа наблюдателей у камина словно окаменела. Однако Нелли, по-прежнему полная жизни, открыто подмигнула Фентону. Живым оставался и мистер Монтегью, судя по его отдававшему запахом бренди дыханию.

— Не сомневаюсь, сэр, — ответил он с беспечной улыбкой, однако судорожно вцепившись в край стола. В тишине прозвенела золотая монета, упав на пол.

— Сэр Николас, ради Бога! — прошипел кто-то рядом с его париком; тяжелая рука легла на его плечо. — Прошу прощения! — Чиффинч в полный голос обратился к окружающим: — Мадам Гуинн, леди и джентльмены, мы вынуждены вас покинуть — сэра Николаса призывает срочное дело.

Крючконосый Геркулес повел Фентона по проходам между стульями и цветами. Хотя Чиффинч внешне оставался бесстрастным, было ясно, что в нем кипит гнев.

— Так вас перетак! — выругался он. — Неужели вас нельзя оставить даже на минуту, чтобы вы едва не бросили вызов на дуэль прямо в Уайтхолле? Вижу, сэр Николас, что вы полностью соответствуете вашей репутации!

— Нет-нет! — запротестовал Фентон. — Все это не так, как вы думаете. Просто я знаю, что должно произойти, — в этот момент Чиффинч быстро огляделся по сторонам, — и пытаюсь вмешаться.

— Ну так следите за собой!

Чиффинч провел Фентона в изолированное пространство в юго-восточном углу холла, где находился горящий камин. Четыре складные кожаные ширмы с трехдюймовой подкладкой превращали это пространство в маленькую комнатку, где стояло несколько стульев в стиле ориенталь и две скамеечки для ног. Так как в помещении никого не было, Фентон позволил себе сесть.

Бросив взгляд на часы, показывавшие только половину восьмого, он почти перестал беспокоиться о времени. Фентон был полон энергии и не чувствовал боли от царапин и ушибов, даже когда его толкали. Ведь ему надо о многом предупредить короля!

Внезапно он услышал так хорошо знакомые ему по описаниям быстрые шаги и дружелюбный бас Карла Стюарта^[268].

— Не входи, пока я не позову тебя, Уилл! — произнес этот голос.

В альков шагнул человек, о котором Фентон столько читал! Он поднялся, чувствуя, что у него перехватывает дыхание.

Карл был шести футов роста, но казался еще выше благодаря парику и высоким каблукам. Его телосложение отличали худоба и мускулистость «. Он носил казавшийся поношенным и слишком просторным для него черный костюм с красным жилетом и обилием кружев.

Большой черный парик, аккуратно расчесанный на прямой пробор и с множеством локонов, спускался по обеим сторонам головы почти до груди. Кожа его была смуглой, как у индейца; под длинным и прямым носом, как и у Фентона, чернела полоска усов. Длинный рот, подбородок и скулы были чисто стюартовскими. Но наиболее привлекательными казались рыжевато-карие глаза под высокими черными бровями.

Король приветливо улыбнулся Фентону.

— Так как вы не приходили ко мне, сэр Николас, — заговорил он, протягивая руку, — то мне пришлось послать за вами.

Фентон притронулся ко лбу рукой с тремя перстнями и шаркнул ногой. На момент он лишился дара речи.

— Будьте как дома, приятель! — подбодрил его Карл, опускаясь на стул и кладя ногу на ярко раскрашенную подставку. — По крайней мере, садитесь — вот так! Теперь я могу чувствовать себя непринужденно.

Поистине Карл обладал всем обаянием, присущим Стюартам, которые могли словом или взглядом внушить к себе слепую преданность. Сколько во имя этой преданности в прошлом и будущем извлечено из ножен шпаг, провозглашено тостов, произнесено» Vivat!»^[269] даже умирающими!

— Я намерен, — продолжал Карл, тщетно пытаясь нахмуриться, — обойтись с вами крайне сурово. За свое царствование, сэр Николас, я издал три эдикта против дуэлей. Иногда ваше поведение очень беспокоило меня, хотя, должен признаться, оно нередко согревало мне душу!

Карл откинулся назад. В действительности его лицо было более печальным, чем могло показаться с первого взгляда.

— Было ли правдой, что вы, как я слыхал, сражаясь с напавшими на ваш дом бунтовщиками, испускали старинный боевой клич:» Бог за короля Карла «? Вы имели в виду меня или моего отца?

— Не знаю, сир. Очевидно, вас обоих.

— Так или иначе, это честь, — пробормотал Карл. Он бросил взгляд поверх ширмы, играя с кольцом на правой руке. — Думаю, вам известно, что из дальнего окна этой комнаты, служившего тогда дверью, мой отец шагнул на эшафот, чтобы…

— Да, сир.

— Итак, — Карл, чье выражение лица могло измениться в секунду, теперь рассматривал Фентона со снисходительной улыбкой, — что касается ваших предсказаний. Предупреждаю, что я…

—» Не имей дел с подобными людьми, — процитировал Фентон, сжав кулаки и глядя в пол, — ибо они могут сказать тебе лишь то, что тебе бы не хотелось услышать «.

Лицо Карла оставалось бесстрастным.

— Почему вы использовали эти слова, сэр Николас?

— Они были написаны вами, сир, много лет назад, в послании к вашей сестре Генриетте, прозванной» Minette «, которая тогда была замужем за этим негодяем герцогом Орлеанским, братом французского короля^[270]. Она умерла пять лет назад, и ее добрая душа покоится в мире.

Карл резко поднялся, подошел к камину в углу и, положив руки на полку, помешал туфлей тлеющие дрова.

Фентон знал, что в сердце Карла Стюарта жила неистребимая любовь лишь к двоим. Одним из них был его отец, другой — младшая сестра.

Король повернулся к Фентону, опустив подбородок на кружева.

— Я не стану спрашивать, — заговорил он, — каким образом вы смогли процитировать фразу из личного послания, отправленного со специальным курьером. — Карл нахмурился. — Все же, должен признаться, что вы озадачили меня, сэр Николас. Я вижу перед собой спокойного и воспитанного джентльмена, а ожидал ; увидеть крикливого хвастуна, каким вы выглядели на публике, даже держа речь в Раскрашенном зале.

— В таком случае, сир, — ответил Фентон, — мы оба на людях производим обманчивое впечатление.

— Что вы имеете в виду?

— По-вашему, сир, все люди верят вам, когда вы изображаете «бедного и легкомысленного Веселого монарха»? — при этих словах Карл криво улыбнулся. — Эта характеристика, возможно, правильна по отношению к вашей бурной молодости, но не к нынешним временам.

— Ну, что касается этого… — начал Карл и внезапно умолк.

Подойдя к стулу, он снова сел, положив ногу на подставку. Его беспокойный ироничный ум, несомненно, напряженно работал.

— Я, безусловно, беден, — согласился король. — Об этом заботится парламент. Что до остального… Конечно, плоть еще дает себя знать! Противостоять хорошенькой женщине так же трудно, как доверять ей! Тем не менее я внес в свой маленький гарем семейный дух, прекратил шалости и пью только для утоления жажды. Я становлюсь старым и усталым.

— И это все?

— Черт возьми, конечно, нет! — проворчал Карл. — Мои враги рано или поздно узнают, что я не подчинюсь и не позволю собой помыкать. Трон по праву унаследует мой брат Джеймс, хотя они прочат на него моего незаконного сына герцога Монмута^[271] или кого-то еще. Вы правы — уже много лет я управляю этим утлым суденышком, именуемым Англией, и прежде чем умру, приведу его в надежную гавань!

— Вы сделаете это, сир. Но море окажется бурным.

Вся серьезность Карла внезапно испарилась — его глаза весело блеснули.

— Ага! — легкомысленно воскликнул он. — Вы, очевидно, имеете в виду ваши пророчества в клубе «Зеленая лента»?

— Если мои слова дошли до вашего величества в искаженном виде…

— Нет, не бойтесь этого. У меня больше шпионов, чем у ми —] лорда Шафтсбери. Но почему вы сообщили ваши новости ему, а не пришли ко мне?

— Во-первых, мне было нужно свести с милордом кое-какие счеты. А во-вторых, я знал, сир, что вы не поверите в этот «заговор», как только впервые услышите о нем от мистера Керкби. А когда вы первый раз увидите этого архилжеца и мошенника по имени Тайтес Оутс^[272] на заседании Совета 28 сентября 1678 года, то решительно заявите: «Этот парень — лжец!»

Вы перехитрите и уничтожите их, ваше величество. Но перед этим пройдут три года ужасов и кровопролития. В то время, как ни в чем не повинных католиков будут преследовать так, как еще не преследовали никогда, вы и пальцем не пошевелите, чтобы спасти их. Будучи приверженным к папизму, вы станете жалеть их и сочувствовать им. Но помилование хотя бы одного католика будет означать гражданскую войну, а этого никак нельзя допустить «Пусть кровь этих несчастных падет на тех, кто осудил их, ибо, видит Бог, я подписываю приговор со слезами на глазах!»— скажете вы. Вот, сир, каким несгибаемым вам придется быть!

Фентон чувствовал, что на лице у него выступил пот, что он весь дрожит от напряжения, вызванного стремлением заставить короля поверить ему. Карл не сводил с него странного взгляда.

— Все это придется пережить, — добавил Фентон, — если только не удастся как-нибудь предотвратить.

— Как?

Глубокий негромкий голос, произнесший это односложное слово, казалось, заполнил собой весь альков.

Фентон сделал самый рискованный ход.

— Ваше величество не созовете парламент до 1677 года…

— А почему?

— Потому что субсидии, выплаченные вам французским королем, не истощатся до тех пор. Должен ли я коснуться дела со ста тысячами фунтов, происшедшего в 1674 году?

В глазах Карла мелькнул огонек. Со времени подписания Дуврского договора пять лет назад, он несколько раз брал взятки у своего кузена Людовика, не стесняясь при этом сталкивать интересы Англии и Франции. Но слухи об этом заставляли роптать палату общин.

— Дело в том, сир, — продолжал Фентон, что теперешний французский посол, мсье Савариньи, будет заменен другим, мсье Баррийоном. Боюсь, что король Франции доверяет вам не больше, чем вы ему.

— Что за подозрительный парень!

— Мсье Баррийон станет осуществлять более деятельно то, чем уже занимается мсье Савариньи. Он будет подкупать благочестивых и богобоязненных сторонников «Зеленой ленты», чтобы они еще более ревностно возбуждали людей против вас.

Карл скривил губы.

— Если бы я мог доказать это!..

— Сир, корреспонденция между Баррийоном и королем Людовиком — а она сохранится — будет содержать список почти всех взяточников. В палате общин, например, вы найдете среди них Харборда, Тайтеса, Сейчеверелла, Армстронга, Литтлтона и Паула. Что касается палаты лордов… но стоит ли продолжать? Главные подручные милорда Шафтсбери получат по пятьсот фунтов, исключая его светлость Бакингема, которому достанется тысяча. Если бы вам удалось захватить бумаги Баррийона или каким-нибудь образом скопировать их…

— Стойте, приятель, вы чересчур торопитесь!

Последовала пауза. Карл сидел неподвижно, не обращая внимания на слышавшиеся за ширмами звуки музыки и гул разговоров. Оперевшись на подлокотник кресла и запустив под парик указательный палец, он покусывал усы.

— Сэр Николас, — заговорил король, медленно обернувшись, — вы утверждаете, что эти письма «будут» существовать. Я задам вам только один вопрос: откуда вы это знаете?

— Потому что я читал их!

— Читали?

— Да! Подобные секретные документы, разумеется, нельзя было обнародовать до конца восемнадцатого столетия. Вы найдете их напечатанными полностью во втором томе «Истории Великобритании и Ирландии» лорда Дэлримпла, опубликованной в 1773 году…

Фентон внезапно умолк.

Он все-таки сделал непоправимую ошибку.

Однако голос и выражение лица Карла не изменились.

— Есть что-нибудь еще, о чем вы должны предупредить меня? — любезно осведомился он.

— Есть, сир, хотя вы можете отправить меня за это в Бедлам! Это касается мистера Ралфа Монтегью. Вы не должны назначать его послом при французском дворе…

— Мистер Монтегью, как я слышал, весьма изобретательный джентльмен. Все же я не намеревался назначать его послом во Францию.

— И тем не менее вы это сделаете, сир! А теперь, как по-вашему, кто самый способный и преданный министр вашего величества? Рискну предположить, что вы назовете милорда Дэнби, не так ли? Так вот, когда мистер Монтегью, впавший в немилость, будет отозван из Франции, он со злобы захватит с собой несколько писем. Одно из них, прочитанное в палате общин в 1679 году, вызовет падение милорда Дэнби и едва не лишит трона ваше величество.

— Позвольте, — прервал Карл. — По-моему, вы, как и некогда ваш отец, в большой дружбе с милордом Дэнби?

— Да. Но это ни в какой степени не повлияло на мое сообщение.

— И вы не особенно любите мистера Монтегью?

— Клянусь, что до сегодняшнего вечера я никогда не видел этого человека.

— Тогда скажите, когда вы в последний раз видели милорда Дэнби?

— Он… он ужинал в моем доме этим вечером.

— Этим вечером, — задумчиво повторил Карл.

Фентон почувствовал, что его покидают силы. В первый и последний раз в жизни он опустился на колени.

— Ради Бога, сир, верьте мне! Каждое слово, сказанное мной, станет свершившимся фактом!

Карл поднялся со стула. Подойдя к Фентону, он с трудом поднял его, усадил, похлопал по плечу и сел на прежнее место.

— Дайте мне последний шанс! — взмолился Фентон, собрав оставшиеся силы. — Задайте мне один… нет, два вопроса относительно будущего! Если я отвечу на них, то, может быть, мне удастся убедить вас, что я не безумец!

— Сэр Николас, вы погубите себя! — запротестовал Карл. — Ну хорошо, если вы настаиваете, пусть будет так, — поспешно добавил он. — На эти святки я планирую маленькое путешествие. Скажите, в чьем доме и с кем я остановлюсь 25 декабря этого года?

Снова 25 декабря — день рождения Фентона, а также, как ни странно, и сэра Ника. Казалось, эта дата преследует его. Внезапно он осознал, что, сконцентрировав свою память на политических событиях, ему приходится иметь дело с самыми тривиальными. Мысли его лихорадочно заметались.

Все же об этом факте кто-то упоминал. Но кто? Эйлсбери? Рерсби? Эвелин?^[273] Бернет? Сам Карл в своих письмах? Фентон отчаянно напрягал ум, словно человек, разыскивающий в сундуке старые бумаги.

— Ладно, это не так важно, — подбодрил его Карл. — Попробуйте ответить на другой вопрос. Я не помню, какое сегодня число, но сейчас вторая неделя июня. Скажите, где я буду находиться в те же число и месяц, скажем, в 1685 году?

Глядя не на Фентона, а на собственные перстни, Карл не мог видеть, как побледнело лицо его собеседника. Ибо на его вопрос был лишь один правдивый ответ.

— Сир, — был бы вынужден сказать Фентон, — к этой дате в 1685 году вас уже не будет в живых более четырех месяцев.

Он открыл пересохший рот, но не мог говорить, не мог нанести королю этот удар. Фентон знал и дату собственной смерти, но она была столь отдаленной, что в его теперешнем возрасте не внушала ему ужас. Конечно, Карл вряд ли поверил бы ему. И все же в его душе остался бы червь сомнения, побуждавший его считать каждый прошедший день, прислушиваться к тиканью часов, бояться, что его поразит болезнь…

В своем воображении он ясно видел холодный рассвет в просторной спальне, куда сквозь занавесы проникали серые краски февральского утра, слышал доносившийся из кровати слабый голос, в последний раз приказывающий завести часы. Карл, проведший дни агонии с шуткой на губах, умер с католической верой в сердце.

— Сир, — решительно ответил Фентон, — я не могу этого сказать.

— Ну, тогда на том и поладим, — улыбнулся Карл. — Нет, я не назову вас безумцем. Подобный дар пророчеств, иногда оказывающихся верными, но чаще ложными, проявляется в старинных родах. Minette обладала им. Возможно, поэтому…

Не окончив фразу, он взмахнул руками.

— Прислушайтесь к этой песне! Ненавижу мальчишеские голоса — в них нет ни мужской энергии, ни женского очарования! И все же, как это ни странно для такого праздного и легкомысленного человека как я, эта песня меня всегдапривлекает.

Хоть вознеслись высоко троны,

Их краток век — они лишь тень.

Бессильны скипетр и корона,

Когда приходит смерти день…

Опустив голову в глянцевом парике, Карл прислушивался к мелодии, написанной на стихи Джона Шерли. Когда голос и виола смолкли, он выпрямился, серьезный, словно коммерсант из Сити.

— Итак, сэр Николас, вы говорите, что пришли предупредить меня. Но, черт возьми, я тоже должен предупредить вас!

— Предупредить меня, ваше величество?

— Нет нужды говорить, что вам постоянно грозит опасность. Но разумно ли иметь смертельного врага в собственном доме?

Сердце Фентона бешено заколотилось.

— В собственном доме? — воскликнул он. — Я уже пытался докопаться до правды! Если бы мне удалось все выяснить!..

— Например, — продолжал Карл, соединяя кончики указательных пальцев рук, — 10 мая на вас напали двое головорезов на маленькой улице, именуемой Аллеей Мертвеца. Это была работа «Зеленой ленты». Однако каким образом они узнали, что вы там будете, и, самое главное, в какое время? Вам не приходило в голову, что их кто-то предупредил?

— Сир, я подумал об этом в первую очередь! Вернувшись вечером домой, я спросил привратника, какие письма были отправлены в то утро. Все казались безобидными.

— Следовательно, вы не знаете, кто предал вас? И предавал все время?

— Боюсь, что нет.

— Сэр Николас, это была ваша собственная жена.

Последовала краткая пауза, после которой Фентон сделал то, к чему испытывал величайшее отвращение. Он встал, глядя в прищуренные рыжевато-карие глаза короля, и спокойно сказал:

— Сир, вы лжете.

Снова воцарилось молчание — казалось, замерли все звуки.

Сильные пальцы Карла вцепились в подлокотник стула. Послышался треск дерева. Королевская нога так пнула тяжелую скамеечку для ног, что та отлетела в сторону и ударилась о ширму, едва не опрокинув ее.

Однако Фентон не дрогнул перед всегда опасным и редко предсказуемым гневом Стюарта. Он видел, как в прищуренных глазах этот гнев сменяется замешательством, а затем удивлением и сомнением. «Этот человек, безусловно, честен», — казалось, говорил взгляд короля. Сомнение перешло в уверенность и даже восхищение.

Карл поднялся, возвышаясь над своим собеседником на шесть дюймов.

— Вы мне нравитесь, дружище! — воскликнул он со всей искренностью, на которую был способен. — Разве какой-нибудь льстец и подхалим при этом дворе осмелился бы сказать такое? Мой брат — возможно, но Джеймс слишком честен, чтобы думать о собственной безопасности. Брюс, Чиффинч, Беркли, но Беркли мертв…

Карл внезапно протянул руку.

— Довольно этих глупостей с целованием рук! — сказал он. — Пожмите мне руку в знак дружбы, приятель, и знайте, что Веселый монарх умеет быть признательным!

Фентон, стиснув кулаки, опустил голову.

— Прошу прощения, сир, но я бы не коснулся руки самого Создателя, пока он не отказался бы от слов, подобных тем, что произнесли вы, или не доказал бы их справедливость.

— Вы правы, — кивнул король Англии, принимая упрек с большим достоинством, чем то, которое мог бы проявить любой другой. — Вы получите доказательство. Вам известен почерк вашей жены?

— Отлично известен, сир.

Из внутреннего кармана Карл извлек сложенное вчетверо измятое письмо.

— Мы перехватили это письмо после того, как содержащиеся в нем сведения были устно переданы «Зеленой ленте». Пожалуйста, прочтите его, сэр Николас.

Фентон с трудом развернул бумагу окаменевшими пальцами. Его взгляд сразу же уловил почерк Лидии, дату 10 мая, перейдя затем к содержанию письма:

«Минуту назад он оставил меня в своей спальне, где заявил, что мою болезнь может исцелить лекарь. Сейчас он спустился вниз, чтобы проучить несчастных слуг кошкой-девятихвосткой. Я пишу это письмо в начале одиннадцатого. Думаю, что разговор со слугами продлится больше часа. Вы сможете найти его, как я поняла из его слов, на Аллее Мертвеца, которая, кажется, отходит от Стрэнда, примерно между полуднем и часом дня, а может быть, чуть раньше или позже. Искренне ваша Лидия Ф.»

Фентону показалось, что его подводит зрение; у него задрожали колени.

— Я… я заметил, — с трудом вымолвил он, — что письмо адресовано миссис Уиблер, портнихе, в «Ла Бель Франс»в Ковент-Гардене.

Карл сделал нетерпеливый жест.

— Должны же они где-то получать информацию от своих шпионов, а «Голова короля» для этого явно не подходит. Портниха — другое дело; кто станет ее подозревать?

— Но тогда, — Фентон прочистил горло, — были и другие письма?

— Очевидно. Одно мы едва не перехватили, но…

— Но у моей жены оказалась еще одна… портниха, в «Ла Бель Пуатрин» на Саутэмптон-Стрит?

— Нет, с этим делом вам следует обратиться к моим секретарям — сэру Джозефу Уильямсону и мистеру Генри Ковентри. Но то письмо вашей жены я хорошо помню. Один их моих людей начал копировать его, но был вынужден быстро уйти и снова его запечатал. Одна строка этого письма гласила: «Если вы не убьете его в следующий раз, я покину» Зеленую ленту «.

Фентон машинально повторил эти слова.

Затем он попытался опуститься на одно колено, но не смог этого сделать из-за дрожи в ногах.

— Ваше величество, — промолвил Фентон, — я должен извиниться за свои глупые и грубые слова.

Король, стиснув его руку, помог ему удержаться на ногах.

— Ваше извинение принято, сэр Николас, — серьезно произнес Карл. — Не будем больше говорить об этом… Да что с вами, дружище? Вам плохо?

— Нет, сир, я просто споткнулся о стул. Любой человек, в том числе и вы, может споткнуться… У себя в доме я держал несколько стульев для комфорта — под стульями я подразумеваю измены — но о них, оказалось, очень легко споткнуться.

Карл задумчиво посмотрел на него.

— Я не совсем понимаю… Все мои осведомители сообщали, что вы с женой живете, как кошка с собакой — все время ссоритесь и кричите друг на друга.

— Ваши осведомители, сир… ошиблись.

— Ну-ну, даже так! Черт возьми, что может значить та или иная женщина, когда они все друг друга стоят? — Карл отвернулся. — Конечно, я припоминаю давно ушедшие дни, проведенные с Франсис Стюарт^[274]… Держите сердце запертым на замок, дружище! — добавил он сдавленным голосом. — Это первое и последнее жизненное правило.

— Постараюсь выполнять его, сир. Я могу удалиться?

— Разумеется, если желаете. Но вы были верным и преданным слугой, сэр. Могу ли я чем-нибудь вознаградить вас?

— Нет, хоть я благодарен вашему величеству за ваше великодушие. Я… Хотя постойте! Есть одна вещь!..

— Я вас слушаю!

— Неподалеку от Уайтхолла живет старик, который называет себя Джонатан Рив. Хотя его титул и поместья были украдены при Оливере, он в действительности граф Лоустофт.

— Не был ли он, — внезапно осведомился Карл, — одним из тех троих в» Голове короля «? Одним из вас, — в его глубоком голосе послышались нотки гордости, — который распевал» За здоровье короля «, когда вы удерживали лестницу против тридцати шпаг?

— Это он, сир. Но мистер Рив стар, беспомощен и сломлен. Он не примет ни от кого ни фартинга, но не может ли казначейство каким-то образом восстановить его титул и вернуть поместья?

— Это будет сделано. Но как быть с вами?

(« Если вы не убьете его в следующий раз, я покину… «).

— Мне ничего не нужно, сир — только служить вам всем, чем могу.

— И все же я приму одну меру предосторожности! — мрачно промолвил Карл. Лицо его вновь приобрело насмешливое выражение. — Будучи праздным человеком, как вы, несомненно, слышали, я обожаю сказки и легенды. Существует одна история о нескольких королях и одной королеве, которая опровергается фактами. Но мы сделаем легенду явью.

Сняв с правой руки перстень с камеей, он надел его на палец Фентону.

— Если они нападут на вас со шпагами, сэр Николас, нам незачем за вас бояться. Но милорд Шафтсбери по возвращении может применить против вас более изощренные методы. Если так случится, пошлите мне этот перстень. Его дал мне мой отец — наши имена выгравированы внутри. Он не останется незамеченным.

(« Вы найдете его на Аллее Мертвеца… «Лидия, Лидия, Лидия!)

— Благодарю вас, сир.

— Бодритесь! Выше голову!.. Мистер Чиффинч! — прогремел Карл голосом, который поверг в молчание половину Банкетного флигеля.

Чиффинч выскользнул из-за ширмы.

— Проследите, — распорядился король, — чтобы сэр Николас отправился домой в одной из моих карет. А после этого возвращайтесь сюда.

Фентон, подойдя к проходу между ширмами, отвесил королю низкий поклон, несмотря на дрожь в ногах.

— Ваш слуга, сир, — сказал он.

Когда Фентон и Чиффинч удалились, Карл некоторое время нерешительно поглаживал подбородок. Затем он подошел к маленькому камину, положил руки на полку и устремил взгляд на решетку, за которой догорало бревно. Карл все еще стоял там, когда услышал, что вернулся Чиффинч. •

— Что ты думаешь о нем, Уилл? — спросил он, не поворачивая головы.

— Не могу понять этого человека, — буркнул Чиффинч, пользовавшийся привилегией разговаривать с королем без лишних церемоний. — Но он честен.

Несколько секунд Карл молчал.

— Если я циник, Уилл, — заговорил он, — то у меня есть основания быть им. Бедность и изгнание всегда обостряют ум. Если я не доверяю многим мужчинам и всем женщинам, то у меня тоже имеются причины. Все же…

Он пнул ногой бревно в камине, которое с шипением и искрами раскололось надвое.

— Запомни, Уилл: этот человек ушел с разбитым сердцем!

Глава 17. Аудиенция на Аллее Любви

Сам Фентон не думал об этом, сидя в обитом бархатом помещении громоздкой кареты, которая везла его домой.

Он лишь ощущал онемение во всем теле. Казалось, тряска экипажа должна была вызывать у него резкую боль в каждом ушибе и каждой царапине, но Фентон ее не чувствовал, как не испытывал гнева и душевной муки. Ему только было невыразимо трудно шевелить руками и ногами.

« Я должен это обдумать, — повторял он про себя. — Обдумать с самого начала «.

Фентон вспомнил, как, выйдя из Уайтхолла на освещенный факелами Пеббл-Корт, где его ждала карета, он взглянул на часы и удивился, что еще нет даже половины девятого. Вся аудиенция у короля заняла менее часа.

Как медленно идет время! Фентон почувствовал, как задрожала его рука, и испугался, что уронит часы. Чиффинч осторожно взял их у него и положил ему в карман. В другой руке Фентон сжимал скомканное письмо Лидии, которое ему удалось вынести в кармане камзола.

Карета подъехала к дверям его дома.

Хотя Фентон был бы рад, чтобы ему помогли спуститься на землю, он, улыбаясь, притворился, что в этом не нуждается. Впоследствии Фентон вспоминал, как мягко упрекнул привратника Сэма за то, что тот задерживается на своем посту так поздно. Наступили сумерки, но еще не стемнело окончательно. Сэм поклонился, открыл хозяину дверь и исчез.

Джайлс стоял в холле, держа свечу. Когда он увидел лицо Фентона, его тонкие губы сжались.

— Добрый вечер, сэр.

— И тебе, мой славный Джайлс!

— Могу ли я спросить на правах старого слуги, все ли прошло в Уайтхолле так, как вам хотелось?

— Разумеется. А почему бы и нет?

— Его величество не был… сердит? Если бы вы взглянули в зеркало на свое лицо, то поняли бы причину моих вопросов.

— Сердит, говоришь? Черт возьми! — рявкнул Фентон, но, спохватившись, понизил голос. — Слушай же, нахал, как сердит был король! Он предложил мне любую награду, какую я выберу. Как ты понимаешь, я не мог принять ее из чувства чести.

— А вы знаете, что имел в виду его величество, сэр? Нет? Тогда я скажу вам. Король предлагал вам пэрство.

— Чума на это пэрство! Что бы я стал с ним делать? Скажи, Джайлс, с миледи… все в порядке?

— Да, конечно, — с удивлением ответил Джайлс. Презрительный отказ хозяина от пэрства вызвал на его лице кислую гримасу. — Ужин завершился вскоре после вашего ухода. Лорд Джордж, отупевший от вина, был отправлен домой в карете милорда Дэнби. Сожалею, сэр, но мне не понравилось, как старый мистер Рив, уезжая, раскачивался в седле. Миледи, сэр, отправилась к себе в комнату. Она просила…

Фентон вцепился в камзол Джайлса.

— Я не желаю говорить с ми… с ней — я имею в виду, сейчас. Быть может, за несколько минут до полуночи… Тебе ясно, Джайлс?

— Абсолютно, сэр!

— Зажги мне свечи, — приказал Фентон. — Я хочу пойти к себе в спальню, посидеть там и подумать. Ни в коем случае меня не беспокоить! Понятно?

Джайлс поклонился и быстро зажег три свечи в канделябре.

— Нет, я сам себе посвечу, Джайлс! Дай мне канделябр.

Фентон с усилием удерживал руку от дрожи. Его ум оставался ясным. Но чувство потрясения уменьшалось, и ушибы начинали болеть.

Добравшись до спальни, Фентон машинально двинулся к двум окнам в задней стене, выходящих на задний двор, Молл и парк. У левого окна, под углом к стене, стоял длинный туалетный стол.

Фентон поставил канделябр на стол у зеркала. Увидев в полумраке свое отражение, он лишь заметил, что слегка побледнел.

— Почему Лидия это сделала? — беззвучно спросил Фентон у отражения. — Неужели ее любовь была сплошным притворством?

— Ты сам знаешь, что была.

— Я не в силах взглянуть в лицо этому факту.

— Придется взглянуть.

Тусклое пламя свечей играло на темно-красном графине с кларетом, который Фентон держал у себя в спальне. Он схватил графин и кубок, охваченный страстным желанием напиться допьяна и забыть о всех несчастьях, но сразу же поставил их назад: теперь более чем когда-либо ему необходима ясная голова.

Рука Фентона, сжимавшая скомканное письмо Лидии, разжалась, и письмо упало на стол. У стола стоял стул в стиле ориенталь, напоминавший стулья, находившиеся в алькове Уайтхолла, и задрапированный до пола алым шелком.

Фентон поднял стул и поставил его у правого окна. До полуночи оставалось три с половиной часа. Опасность начнет грозить Лидии в полночь, когда наступит десятое число. Он уже не раз порывался ворваться в ее спальню и швырнуть ей в лицо письмо в качестве обвинения.

Но Фентон не мог так поступить. Если Лидия виновна, то он хотел не знать об этом как можно дольше. Что бы она ни сделала, не имеет значения… ну, почти не имеет. Он любит ее и будет защищать, что бы ни случилось.

Фентон поставил часы на стол так, чтобы можно было дотянуться до них рукой.

После этого он опустился на стул, глядя в темноту окна, где виднелись, помимо отражения пламени свечей, только листья высокого бука во дворе. Когда Фентон впервые проснулся в этой комнате, он считал, что эти деревья находятся в парке, в то время как они росли в его собственном саду.

— Я не верю этому! — сказал он себе, начиная чувствовать колющую боль в сердце, так как шок начал проходить. — Это не Лидия! Это не похоже на нее!

Другая сторона его ума, холодная и оценивающая, отвечала ему на языке двадцатого столетия:

— Отбрось все эмоции! Ты ведь хотел подумать? Отлично, думай! Каково происхождение Лидии?

— Ее родители пресвитериане. Ее дед был цареубийцей — это хуже, чем индепендент или человек Пятой монархии^[275].

— И ты считаешь, что это не наложило печать на ее ум и сердце до того, как она вышла замуж за сэра Ника? Помни, она ведь считает себя женой сэра Ника. Когда я говорю» ты «, то имею в виду тебя в его обличье. По-твоему, Лидия не огорчилась, когда ты оторвал ее от старой няни, хотя она говорила только то, что должно было тебе понравиться?

— Замолчи! Что общего может иметь Лидия с» Зеленой лентой «?

— Ты что забыл элементарные исторические факты?

— Нет.

— Тогда ты должен помнить, что милорд Шафтсбери, будучи при Оливере ревностным пресвитерианином, во время Реставрации добился, чтобы все пуританские секты дали клятву верности и таким образом были признаны законом^[276]. Разве тебе неизвестно, что Шафтсбери активно привлекает в» Зеленую ленту» старых пресвитериан и индепендентов?

— Но Лидия! Она часто говорила, что не интересуется политикой!

— Тебе не кажется, что слишком часто? Вспомни, сколько раз она уводила разговор от опасной темы!

— Замолчи, говорю тебе! В ту ночь, когда я впервые повстречал ее в комнате Мег… — при мысли о Мег его ум сделал небольшую паузу, — … я пытался извиниться за поведение сэра Ника и попросить прощения. А Лидия ответила: «Вы просите моего прощения? А я от всего сердца прошу вашего».

— Что же еще ей оставалось сказать?

— Не понимаю тебя.

— Никто не изображает Лидию холодной и бессердечной. Она была тронута. Как ты думаешь, почему Лидия не послушалась родителей и вышла замуж за сэра Ника? Исключительно из-за физического влечения. Узнав, что сэр Ник — жестокий и кровожадный пес, она его возненавидела, но какая-то тень этого влечения сохранилась.

— Конечно, сохранилась! Когда на следующее утро Лидия вошла в эту спальню с сыпью от яда на лбу и руках, она была сама нежность и…

— Разумеется, она притворялась нежной. А ты помнишь, что ты ей сказал?

— Я забыл.

— Только потому, что хотел забыть! Сэр Ник, обезумев от гнева, призвал проклятье Божье на пуритан и всех их близких. Так как Лидия казалась мягкой и доброй, ты забыл, что она в душе такая же отчаянная круглоголовая, как ты роялист.

— Но ведь потом Лидия была нежной! Она ведь сама просила меня… прийти к ней ночью!

— Это тоже притворство. А кроме того, ты же знаешь, что она — женщина сильных страстей.

— Ты лжешь! Это не было притворством!

— Значит, оскорблено твое тщеславие?

— Ты утверждаешь, что в то утро, как только я вышел из спальни после нашего объяснения, Лидия написала письмо моим врагам, сообщая им, где меня найти?

— Конечно! Она не любит тебя. Ты опасен, и тебя нужно уничтожить.

— Прекрати нести чушь!

— Ты же сам хотел все обдумать. Сколько раз, когда Лидия хотела произнести в твой адрес притворные хвалы, с ее языка срывалось слово «круглоголовый»? Вспомни: «добр как священник, и храбр, как железнобокий». Эти слова так вдохновили тебя, что ты бросил вызов всему клубу «Зеленая лента», и никто не осмелился поднять на тебя руку!

— Да я тогда даже не вспоминал о словах Лидии!

— Кто завлек тебя в тот вечер в Весенние сады, а до этого успел ускользнуть из дома и послать записку, чтобы натравить на тебя трех фехтовальщиков? Думаешь, Лидия выходила купить новое платье? Чепуха! Магазин «Ла Бель Пуатрин»— новое место для получения информации.

— Говорю тебе: прекрати эту пытку! Если я безразличен Лидии, то как ты объяснишь ее ревность, особенно к Мег?

— Лидия — женщина, а ты — ее собственность, которую она никому не позволит отобрать, а тем более Мег — вернее, Мэри Гренвилл. Лидия знает, что ты не перестаешь думать о Мег, и не может этого вынести, как не смогла бы никакая женщина.

— Уверяю тебя, что я выветрил у нее из головы весь пуританский вздор!

— За один месяц? Когда ты с пятью слугами отправился сражаться с шестьюдесятью противниками — соотношение просто немыслимое! — Лидия попыталась удержать тебя? Нет — ее интересовали драгуны, которые сделали такой великолепный поворот кругом, словно отряд круглоголовых.

— Она верила в мою победу!

— Помни, что умственно, а не телесно, тебе сорок пять лет, — настаивал беспощадный собеседник. — Неужели тебя так легко могут одурачить хорошенькая мордашка и соблазнительная фигурка?

— Я просто хочу все понять…

— Тогда вспомни, как Лидия настраивала тебя против Мег Йорк — против единственной женщины, которая тебя по-настоящему любит. Лидия ненавидит сэра Ника и, думая, что ты — это он, использует на тебе любовные хитрости, которым научилась у сэра Ника.

Фентон вскочил, закрыв ладонью глаза.

Он знал, что должен сдержать кипящий в нем гнев. Попытавшись отбросить назойливое нашептывание невидимого собеседника, Фентон сел перед окном и привел в порядок свои мысли. Он смотрел в черноту, покуда тиканье часов на туалетном столе не напомнило ему о времени.

Было без десяти девять. Фентон уже пришел к решению. Снова поднявшись, он положил часы в карман. В тот же момент в дверь тихонько постучали.

Вошел Джайлс.

— Сэр, — неуверенно начал он, — я не хотел вас беспокоить, но эта женщина Пэмфлин…

Джудит Пэмфлин, как всегда суровая и прямая, словно жердь, вошла в спальню.

— Миледи спрашивает, почему вы не пришли к ней после вашего возвращения. — Казалось, что мисс Пэмфлин усмехается. — Она также просила…

Рука Фентона легла на эфес шпаги. Джудит выбрала для своего прихода самый неподходящий момент, что отражалось на лице Джайлса.

— Ты нарушила мой приказ, — заговорил Фентон, — придя к миледи. Позже мы поговорим об этом. Все же, насколько я понял, твоя единственная добродетель заключена в преданности моей жене. Это так?

— Так.

— Тогда будь настороже. Сообщи миледи, что я должен выйти из дому по важному делу, но вернусь до полуночи.

Мисс Пэмфлин открыла рот, чтобы заговорить, но предпочла молчать, сохраняя на лице злобное выражение. Джайлс поспешно сунул ей в руку свечу, выставил ее из комнаты и закрыл дверь.

— Вы, правда, собираетесь выйти из дому, сэр? — осведомился он.

— А почему бы и нет?

— Потому что вы не в том настроении, сэр.

— Что ты можешь знать о моем настроении? — сухо спросил Фентон. Рана на боку сильно болела, усиливая охватывающее его возбуждение. — Джайлс, я хотел бы одеться как можно незаметней, — в его голове шевельнулось воспоминание. — Черный бархатный костюм, который ты принес мне в тот день, 10 мая…

— Сэр, — в отчаянии воскликнул Джайлс, — я плохой слуга! Я не почистил костюм как следует, а ведь на рукавах были пятна крови…

Фентон нетерпеливо махнул рукой.

— Не имеет значения! Подойдет и то, что на мне. — Он окинул взглядом свой серый костюм с серебряными полосами на жилете. — Иди в конюшню и вели оседлать мою лошадь.

С сомнением посмотрев на хозяина, Джайлс вышел из комнаты. Фентон извлек из шкафа мягкие кавалерийские сапоги выше колен с легкими шпорами, прикрепил к плечам плащ и нахлобучил на парик шляпу.

Взяв в руку канделябр с тремя свечами, Фентон начал спускаться вниз, стараясь издавать как можно меньше звуков Несмотря на это, шпоры все же позвякивали о доски пола. Больше всего он боялся, что Лидия выбежит из своей комнаты.

Спустившись на первый этаж, Фентон немного расслабился и поставил канделябр на стол. Открыв дверь книжного шкафа, он нашел том проповедей Тиллотсона, в который положил листок бумаги с двумя адресами Мег Йорк.

«Один из них, — подумал Фентон, найдя бумажку, — уже бесполезен. Джордж сказал, что Мег покинула дом капитана Дюрока. Но второй…»

Разгладив листок, прочитал:

«Около» Золотой женщины «, Чипсайд, Аллея Любви».

Несмотря на свое теперешнее состояние, Фентон едва не рассмеялся.

Спустя минуту Фентон нашел перед парадной дверью Красотку, которую держал под уздцы Дик с фонарем. Когда он вдел в ногу в стремя, то ощущал боль, не понимая, физическая она или душевная.

— Прекрасный вечер, сэр, — заметил Дик.

— Действительно прекрасный, — согласился Фентон.

Фентон поскакал к Черинг-Кроссу, едва натягивая поводья, а иногда и вовсе отпуская их. Было новолуние, вечер веял прохладой, на небе мерцало множество звезд.

Оставив позади Черинг-Кросс и Стрэнд, Фентон, проехав под Темпл-Баром, начал спускаться по Флит-стрит. Все дурные запахи мира ударили ему в ноздри, когда копыта Красотки стучали по доскам моста над Флитским рвом. Поднявшись галопом на Ладгейт-Хилл, Фентон натянул поводья, чтобы оглядеться.

Единственное освещение создавали только тощий месяц и звезды — уличных фонарей не было видно. Сзади и впереди, правда, поблескивали красноватые огоньки таверн. Но церковные колокола Чипсайда уже пробили девять, а это служило сигналом подмастерьям закрывать ставни и запирать лавки на ночь. Перед Фентоном лежало обширное пространство, освобожденное от обгорелых камней, где до большого пожара стоял старый добрый собор Святого Павла, и в этом месяце уже собирались заложить первый кирпич нового собора.

Объезжая с левой стороны соборный двор и спускаясь к Чипсайду, Фентон думал о прошлом, но не о Лондоне семнадцатого столетия. Он вспоминал, как в своей прежней жизни ездил верхом вдвоем с Мэри Гренвилл (или Мег Йорк) не в Сент-Джеймсский парк, а в Хайд-Парк, раскинувшийся позже там, где находился внушающий ужас Тайберн, как они купались в реке в Ричмонде. В свои восемнадцать лет Мэри отлично плавала. Однако он в возрасте более пятидесяти лет, сняв пенсне, быстро догонял ее.

Нет! Он должен думать о ней не как о Мэри Гренвилл, а только как о Мег Йорк — взрослой и весьма свирепой особе.

Копыта кобылы стучали по мостовым Чипсайда. Фентон натянул поводья, чтобы определить, где он находится. Неподалеку раскачивался в воздухе фонарь ночного сторожа.

Жаль, что прекрасный план реконструкции Лондона, составленный сэром Кристофером Реном^[277], так и не был осуществлен после пожара. Однако существовавшие со средних веков улицы восстановили в прежних местах и с прежними названиями.

Фентон припомнил, что справа к реке спускаются Хлебная, Молочная и Деревянная улицы. Они назывались так потому, что на них продавались соответствующие товары. То же самое относилось и к Аллее Любви.

Следы пожара девятилетней давности все еще влднелись, однако большинство новых домов были построены из кирпича, и пожар помог справиться с чумной эпидемией. Следя, чтобы кобыла не оступилась на скользких булыжниках, Фентон отметил, что Аллея Любви была районом респектабельной бедности.

«Никто, — шептала ему Мег, — не знает, что я там живу. Никто не сможет найти и побеспокоить меня. Правда, соседи там не Бог весть какие, но тем лучше».

Над улицей, круто спускавшейся вниз, светили звезды. Фентон решил, что находится где-то неподалеку от Биллингсгейтского рыбного рынка. Внезапно над домами вспыхнуло красное сияние, распространившееся в сторону Темзы, постепенно розовея и исчезнув вовсе. Это работала мыловарня, о которой позабыл Фентон; по счастью, ветер дул ему в спину.

Однако вспышка помогла ему найти нужный дом. Это было новое маленькое кирпичное здание с длинной лестницей, как и у его соседей. Свет нигде не горел. Привязав Красотку к столбу, Фентон взбежал по ступенькам и заколотил в дверь дверным молотком так, что эхо разнеслось по улочке. Вскоре дверь открыла старая Кальпурния, у которой вследствие долгой воровской и порочной жизни остался открытым лишь один глаз.

— Ага! — прохрипела она, рассматривая его при свете плавающего фитиля лампы. — Вы тот самый человек! Поднимитесь на несколько ступенек и найдете комнату с окном на улицу. Можете поверить старой Кэлпи, что леди ни на минуту не покидала дом, боясь, что вы ее не застанете. Ну что ж, — пожала плечами Кэлпи, — у каждого свой вкус!

Фентон бросил ей монету, таинственно исчезнувшую в воздухе — он даже не видел, поймала ли ее старуха.

— Будь я проклята! — воскликнула она, подняв лампу и выпучив единственный глаз. — Это другое дело! Сразу» видно джентльмена! Я вам посвечу!

Но в этом не было необходимости. Фентон поднялся вверх и двинулся по коридору. За полуоткрытой дверью мерцала свеча.

Внезапно Фентон остановился как вкопанный.

Кто-то в комнате — несомненно, Мег — тихо играл на теноровой виоле. Мег с радостью и гордостью пела глубоким красивым контральто:

Но пошире дверь откроем —

Радостная весть спешит.

Удалось шести героям

Власть тирана сокрушить!

Фентон вцепился в перила, чувствуя сильную тошноту. Это он хотел услышать менее всего на свете. Каждое слово безвкусного текста напоминало ему о Лидии. Мег продолжала петь:

Шафтсбери не править нами,

Если будем мы тверды!

Впредь сумеем мы и сами

Обратить тирана в дым!

Фентон, звякнув шпорами, открыл дверь. Смычок соскользнул со струн виолы. Он и Мег посмотрели друг на друга.

— Ты долго ждал, чтобы прийти ко мне, — Мег беспечно тряхнула головой. Внезапно ее тон изменился: — Ник, в чем дело?

Спереди в комнате находились два окна и камин между ними. У каждого из окон стоял массивный резной стул, покрытый яркой подушкой из лебяжьего пуха. На каминной полке в канделябре горела свеча. Мег, одетая в пурпурное бархатное платье с венецианским кружевом вокруг низкого выреза, сидела на стуле справа от камина.

Виола выпала из ее руки. Пламя свечи играло в ее темных волосах.

Зная вкусы Мег, Фентон не удивился, увидев, что ее комнатка по богатству меблировки не уступала комнатам Уайтхолла. Мягкие стулья и оттоманка, а более всего гобелены и картины с изображением любовных сцен напомнили ему недавнее описание Джорджем «храма Венеры».

Мег вскочила, уронив смычок.

Лицо Фентона было белым, как мел, ноги дрожали. Ушибы на правой руке болели так сильно, что он не смог бы выхватить шпагу достаточно быстро, спасая собственную жизнь. Фентон хотел снять шляпу, но обнаружил, что она исчезла. Очевидно, ее сдуло ветром по дороге.

— Прежде всего, — хрипло заговорил Фентон на английском языке 1925 года, — оставим эту чепуху со старинным произношением и будем говорить так, как нас учили с детства!

Тусклое пламя свечи и мерцающий огонь в камине бросали отсветы на белые плечи Мег. Ее глаза понимающе блеснули под полуопущенными веками.

— Очень хорошо! Профессор Фентон, почему вы здесь?

— Потому что я побежден, — откровенно ответил он. — Я не знаю, что мне делать, и пришел сюда за… за…

— За сочувствием? — осведомилась Мег с язвительной вежливостью. Ее грудь бурно вздымалась, во взгляде светились ревность и ненависть. — Очевидно, у вас произошла размолвка с вашей… Лидией?

— В некотором смысле да.

— И вы приползли ко мне за сочувствием? Ну, так вы его не получите! — Мег выпрямилась.

Фентон уставился на яркий ковер.

— Возможно, ты и права, — признал он.

— О, я тоже знакома с мистером Ривом! — с горечью продолжала Мег. — Кто же его не знает! И у меня есть копия его стихов, где вы именуетесь героем «битвы» на Пэлл-Молл! Я гордилась вами! А вы помните, как в нашей другой жизни планировали кампанию генерала Фэтуоллера (теперь он фельдмаршал), которая едва не прорвала всю немецкую оборону? И сами повели атаку во главе первого батальона Уэстширского полка?

— Как ни странно, я недавно видел это во сне.

— А теперь вы являетесь ко мне за сочувствием! Не выношу мужчин, которые приползают на брюхе! Убирайтесь отсюда! Вон! — завизжала она. — Уходите вместе со своими идиотскими неприятностями!

— Тогда доброй ночи и прощай.

Фентон не заметил, как еще до того, как он повернулся к двери, выражение лица Мег внезапно изменилось. Шелестя шелками, она подбежала к двери, закрыла ее и вернулась назад.

— Ник! Подожди!

— Пожалуйста, уйди с дороги, — бесстрастно произнес Фентон. — Что в этом толку?

— Почему я всегда так поступаю?! — воскликнула Мег, ее серые глаза бегали по комнате, словно в поисках ответа. — Почти каждый раз, когда мы встречаемся, я становлюсь злой и сварливой, говорю слова, которые совсем не хотела говорить! И сейчас я не собиралась говорить то, что сказала!

К его удивлению, на ресницах Мег заблестели слезы. Теперь она, казалось, излучала почти обжигающее сочувствие, пересиливавшее ее раскаяние и физическую привлекательность.

— Не уходи, Ник! — прошептала Мег.

Он поцеловал ее и вновь потерял голову.

— Скажи, что тебе сделала эта женщина? — спросила Мег. — Она согрешила?

— Черт возьми, Мэри, неужели ты забыла язык двадцатого века?

— Прости! Но неужели она… изменила тебе с другим мужчиной?

— Нет.

— Тогда почему вы поссорились?

Фентон молчал. Он был не в силах говорить.

— Ну, это не имеет значения, — сказала Мег. — Меня это не заботит. Подойди сюда, Ник.

На некотором расстоянии от закрытой двери стояло большое мягкое кресло лицом к камину и окнам. За правым окном мелькнула красная вспышка, но Фентон вспомнил, что это всего лишь мыловарня на Темзе.

— Это не имеет значения! — дрожащим голосом повторила Мег, но он знал, что она лжет. Мег указала на кресло напротив окна: — Садись, дорогой. И зачем тебе плащ и шпага, когда ты здесь, со мной?

Сняв шпагу и плащ, Фентон положил их на оттоманку и сел.

— Я бы попросила тебя снять и парик, — продолжала Мег, — но все мужчины носят такую безобразную короткую стрижку — почти что наголо бреются, чтобы не было вшей.

Фентон рассмеялся, сам не зная почему.

— Тебе незачем опасаться вшей или обритой головы — я отпустил волосы, — сказал он, сняв парик, Фентон бросил его на оттоманку, ощутив боль в правой руке.

Его густые черные волосы, разделенные косым пробором, были придавлены париком, сняв который, он словно начал медленно удаляться из тумана прошлого к будущему. Но Мег, сев к ему на колени и глядя на него, не давала ни на секунду подумать об этом.

— Нет, — прошептала она, — ты никогда не должен думать обо мне, как о Мэри Гренвилл, — только как о Мег Йорк! В сущности я всегда была ею, даже именуясь Мэри Гренвилл, но должна была это скрывать, потому что ты думал обо мне только как о маленькой девочке.

Ее привлекательность, нежность и сочувствие заставляли Фентона хранить молчание. Мег упорно пользовалась старинным произношением, и он знал, что должен делать то же самое.

— Большую часть твоих сложностей, — продолжала Мег, — вызвала я тем, о чем давно следовало тебе рассказать, но я не осмеливалась. Выслушаешь ли ты меня теперь?

— Я слушаю тебя.

— Помнишь тот вечер в твоей приемной в 1925 году, когда ты сказал мне, что продал душу дьяволу?

Фентон ощутил холодок внутри, но кивнул.

— Хорошо помню, — ответил он.

— И ты заметил, что я… не удивилась?

— Да, я почувствовал это, но не мог сказать, почему?

— Это ты мог понять только сердцем, а не умом. И ты понял это прежде, чем осознал.

— Но…

— Погоди! Я до того вечера не слышала от тебя ни слова об этих людях и об истории с отравлением, хотя ты изучал все это долгие годы. Ты помнишь это?

— Ну?

— Я была вне себя от ревности — мне хотелось до крови кусать себе руки. — В голосе Мег послышалось шипение. — Но надо было спешить. Я любила тебя и должна была как можно скорее узнать, кто эти люди. Ты, сказал, что в этом деле фигурируют «три красивых женщины», — злобно процитировала Мег. — Ну, так вот — я решила отправиться с тобой в прошлое в качестве одной из этих женщин!

— Отправиться в… — Фентон не договорил.

— Изображая Мег Йорк, но оставаясь в душе самой собой, я могла продемонстрировать, что не являюсь маленькой девочкой, — на округлых губах Мег мелькнула знакомая неуловимая усмешка. — Разве ты не заметил этого, Ник, в первую же ночь, когда повстречал Мег Йорк?

В правом и частично в левом окне вновь вспыхнуло красное сияние, осветив злую улыбку Мег.

— Черт возьми! — выругался Фентон, стиснув ее руки; улыбка при этом стала еще более вызывающей. — Значит ты, Мэри Гренвилл, продала душу… нашему другу?

— Об этом, — загадочно ответила Мег, — мы вскоре поговорим. Не так давно, в Весенних садах, ты спросил меня, почему я не сказала тебе при первой встрече, что я — Мэри Гренвилл. Я ответила, что была не уверена в себе — даже в своей речи.

Мег задрожала. Фентон обнял ее, и она прижалась к нему щекой.

— Но, — продолжала Мег, — это была неправда. Я должна была заставить тебя поверить, что я — не Мэри Гренвилл. Откладывая объяснение, я хотела, чтобы ты любил или хотя бы желал меня, как Мег Йорк.

— Скажи же наконец, заключила ли ты договор с…

— Я не скажу ни «да», ни «нет». Все же я отправилась в прошлое в моем собственном обличье, хотя и решила стать Мег Йорк — твоей любовницей!

— Жаль, — заметил Фентон, — что я так и не смог воспользоваться своими правами!

— Ну, это легко исправить!.. Подожди, не прикасайся ко мне! Мне нужно время, чтобы…

— Вздор! К чему откладывать?

После короткой борьбы Мег поднялась на ноги. Поправив платье с кружевом на корсаже, она подошла к камину и взяла с полки канделябр. Идя к двери в другую комнату, Мег, проходя мимо тоже поднявшегося Фентона, приподняла свечу.

— Я скоро вернусь, — прошептала она, — если ты этого хочешь!

— Очень хочу!

Мег ускользнула от руки Фентона, бросив на него взгляд из-под полуопущенных век. Дверь открылась и закрылась за ней.

Фентон, нервы которого были напряжены, как струны, вновь сел.

Теперь маленькую комнатку с картинами и гобеленами освещали только красноватые отблески тлеющих в камине дров, над которыми иногда поднимался язычок пламени.

Весь этот район, подумал Фентон, был сметен пожаром, начавшимся в бакалейной лавке на Аллее Пудингов. Пламя в камине вело себя как-то странно. Быть может, изменилось направление ветра? Казалось, что в комнате появился дым, приобретающий причудливые очертания. Но очередная багровая вспышка за окном открыла Фентону истину. Дыма в комнате не было. Он ошибочно принял за него смутные контуры сидящего в большом кресле.

Послышался знакомый вежливый голос.

— Добрый вечер, друг мой! — промолвил дьявол.

Глава 18. Праотец зла

Красное сияние снова порозовело и исчезло. Но неопределенные очертания сидящего на стуле остались на месте. Дьявол, как и прежде, говорил на современном английском языке со слегка архаичным акцентом.

Фентоном снова овладело чувство, которое он испытал в тот вечер, когда впервые встретил дьявола. Ему казалось, будто он видит сон. Голоса производили впечатление беззвучных, непонятные эмоции витали вокруг неощутимыми волнами. В то же время все выглядело естественным и обыденным, словно двое мужчин беседовали в курительной клуба.

Прежде чем Фентона окутало ощущение погружения в грезы, он успел вскочить на ноги и с трудом удержаться от старинного ругательства. Снова сев, он заговорил холодно и вежливо, под стать манерам собеседника.

— Добрый вечер, дорогой сэр.

Последовала долгая пауза. Дьявол выглядел раздосадованным.

— Профессор Фентон, — сказал он, — разве я чем-либо оскорбил вас? Мое присутствие нежелательно?

— Оно всегда желательно, — ответил Фентон, — ибо вступать с вами в словесный поединок — истинное наслаждение. Все же вы выбрали чертовски… я хотел сказать, чрезвычайно неподходящий момент для своего визита.

— Ага! — Дьявол, казалось, просветлел. — Вы имеет в виду… э-э… молодую леди?

— Которая вернется очень скоро.

Дьявол был глубоко шокирован.

— Друг мой! — запротестовал он. — Неужели вы хоть на секунду вообразили, что я намерен вмещаться в ваше маленькое приключение? Ни в коем случае! Подобные истории в девяти случаях из десяти весьма полезны для меня… А, понимаю! Вы считаете мое присутствие в такой момент смущающим и бестактным?

— Я не сказал бестактным, а просто отметил, что вы выбрали неподходящее время.

— Ну и ну! — усмехнулся дьявол. — Не ожидал, что вы столь тривиальны! В таком случае вы могли бы отложить ваши любовные шалости на другой раз.

— Неужели вы с вашим обширным опытом, сэр, когда-либо находили подобный аргумент убедительным?

Голос дьявола слегка изменился.

— Вам не приходит в голову, профессор Фентон, что вы слишком легкомысленны в вопросах, касающихся вашей души?

Фентон впервые ощутил в волне исходящих из кресла эмоций намек на зло, правда, вроде того, которое присуще испорченному ребенку. Все же маленький мальчик мог сокрушать лишь игрушечные горы и армии оловянных солдатиков, в то время как праотец зла мог делать то же самое с вполне реальными горами и армиями.

К тому же, хотя дьявол продолжал вести себя обычно, словно находясь в клубе, ощущение его могущества внезапно усилилось. Он походил на игрока, имеющего на руках одни козыри и начинающего это демонстрировать. Конечно, ему было известно с самого начала, что Мег находится здесь.

На мгновение, как и во время их предыдущей встречи, присутствие дьявола вызвало у Фентона острое чувство страха. Фентон знал, что ходит по жердочке. Но, говоря метафорически, у дьявола — не было козырного туза, поэтому Фентон мог смело вести игру дальше.

— Вы правы, — согласился Фентон с нотками унижения в голосе. — Я относился к этим вопросам… возможно, чересчур легкомысленно. Прошу у вас прощения.

— О, не волнуйтесь! — успокоил его дьявол. — Я просто хотел напомнить о вашем положении. В конце концов, некоторое время назад мы подписали определенное… соглашение.

— Разумеется.

— Выполнил ли я условия сделки?

— Откровенно говоря, сэр, вы водили меня за нос.

— Но вы ведь желали стать сэром Ником Фентоном и стали. им! К сожалению, выполнение некоторых ваших «условий» находилось за пределами даже моего могущества. Будучи рассеянным, я забыл напомнить вам об этом вовремя.

— Что?! — Ужас вновь охватил Фентона. — Вы «забыли» напомнить?

— Увы, да, — вздохнул дьявол. — Но, говоря мне «сделайте то-то» или «не делайте того-то», вы сами должны были понимать, что не в моей власти противостоять истории. Однако, дорогой сэр! — с обидой добавил дьявол. — Я честно предупредил вас, что изменить историю не может никто.

— Никто?

— Ни я сам, ни мой… Оппонент, — самодовольно ответил дьявол, бросив взгляд наверх. — Давным-давно, в то время, которое находится (простите меня) за пределами вашего сознания, мой Оппонент и я планировали историю этой очень маленькой планеты. Разумеется, мы противостояли друг другу, но изменить историю нельзя. Я уже почти забыл об этом плане, который, словно старый пыльный чертеж архитектора, свернут в трубку и засунут в какую-нибудь дыру в дебрях времени.

Голос дьявола звучал успокаивающе и почти гипнотически.

— Послушайте, профессор! — заговорил он, кашлянув, и изменив тон. — Раз я сделал из вас сэра Ника Фентона, чего же вам бояться? Абсолютно нечего, пока я не… пошлю за вами в момент вашей смерти. Давайте побеседуем о более приятных вещах, например, об этой молодой леди…

Дверь открылась, и на пороге появилась Мег.

В левой руке она держала горящую свечу в медном канделябре. Блестящие темные волосы свободно падали на плечи. Правая рука придерживала желтый халат, который она носила, когда Фентон впервые увидел ее в качестве Мег Йорк.

Даже при свете свечи она не могла заметить неопределенные очертания сидящего в кресле. И тем не менее, Фентон понимал, что она знает о его присутствии.

Свечное пламя, возможно, от сквозняка, заколебалось, вспыхнуло голубоватым светом и погасло. Перед его исчезновением Фентон заметил странныеизменения в лице Мег, которые, однако, уступили место ее привычной красоте, прежде чем комната погрузилась во мрак, нарушаемый лишь тлеющими огоньками в камине.

Мег стояла в ужасе; колени ее словно одеревенели.

— Можете не стесняться, дорогая, — любезно промолвил визитер. — Присоединяйтесь к нам, если хотите.

Он говорил тоном пожилого дядюшки, собиравшегося дать шиллинг восьмилетней девочке.

— Нет-нет, дорогая моя! — предупредил дьявол с той же любезностью. — Вы не должны занимать тот же стул, что и мой добрый друг, профессор Фентон, Думаю, широта моих взглядов известна всем. Но это помешает… как бы это выразиться яснее?.. концентрации ваших и профессора мыслей. Так что, дорогая, садитесь на оттоманку.

Мег, отвернувшись от Фентона, нетвердым шагом двинулась к оттоманке и села, запахнувшись в желтый халат.

Охваченный ужасом Фентон прочистил горло.

— Могу я задать один вопрос? — спросил он у дьявола.

— Ну разумеется, друг мой!

— Когда я по глупости просил, чтобы вы перенесли меня в семнадцатый век, Мэри Гренвилл предложила вам продать свою ду… присоединиться к вашим домочадцам, если она сможет сопровождать меня?

Визитер ответил вопросом.

— Что, если так? — осведомился он, словно лавочник из Чипсайда.

— Сэр, — продолжал Фентон, — моя душа не представляет особой ценности. Но я предлагаю вам ее по доброй воле взамен души Мэри.

Мег резко выпрямилась.

— Нет! — крикнула она Фентону. — Он не властен заключить подобную сделку, даже если захочет этого! Не слушай его!

Закрыв лицо руками, она съежилась на диване, как будто ее ударили. Однако ни Фентон, ни его посетитель не двинулись с места.

Фигура в кресле, казалось, обернулась к Фентону.

— Девушка абсолютно права, — промолвил дьявол. — Она стала, как вы деликатно выразились, одной из моих домочадцев, когда ей было около восемнадцати лет — по-моему, в 1918 году — потому что находила мир невыносимо скучным и слишком любила мужчин.

Фентон попытался заговорить, но не смог.

— Она уже давно прошла испытательный срок, — заверил его дьявол. — В целом мисс оказалась весьма сговорчивой девушкой, великолепно исполняющей поручения. — Его тон снова стал мягким и успокаивающим. — Но по причинам, простите, неприятным даже мне, ее привязанность всегда была сосредоточена на вас. Когда она умоляла отправить ее в путешествие вместе с вами, разве могло мое чувствительное сердце отказать ей?

— Значит, невозможно вернуть ей.. ?

— Невозможно.

— Даже если…

— Стоит ли оскорблять моих слуг, сэр? Девушка вполне счастлива среди них.

В тоне дьявола внезапно зазвучала насмешка.

— Однако ваше предложение, профессор, было более чем великодушным! Впрочем, вам вообще присуще донкихотство. Вы предлагаете мне собственную душу? Но почему я должен платить за то, чем и так обладаю?

Казалось, что мысли в голове Фентона говорят вслух.

«Пришло время нанести удар!»— шептали они.

— Нет! — заявил Фентон громко и четко.

— Прошу прощения?

— Вы не обладаете моей душой, никогда ею не обладали и, с Божьей помощью, не будете обладать!

Огонь потрескивал в камине. Фентон приготовился к взрывной волне эмоций, вызванной тем, что злой мальчик одержал верх над вежливым философом. Но тяжелое молчание казалось еще более угрожающим.

— Чем вы можете подтвердить ваше заявление, профессор Фентон?

— Подтверждение ищите в богословии.

— Думаю, вам следует высказаться более определенно.

— С удовольствием. Сэр Николас Фентон родился 25 декабря. Если вы позабыли, то напомню вам, что я тоже, а 25 декабря — это день Рождества.

Фентон склонился вперед.

— Из книг, — продолжал он, — мне стало известно, что мужчина или женщина, рожденные в день Рождества, не могут продать душу дьяволу, если только они не преподнесут вам ее по доброй воле или не поддадутся на ваши уловки, а я не сделал ни того, ни другого. Так что любой договор, заключенный между нами, не имеет законной силы. Вы будете это отрицать?

— Вы принимали от меня услуги и должны за них заплатить.

— Безусловно. Согласно правилам, каждый год 25 декабря я должен делать вам рождественский подарок. Когда в этом году наступит упомянутая дата, я с радостью преподнесу вам серебряную вилку или иллюстрированную Библию. Неужели вы об этом не знали?

— Разумеется, знал. Но меня интересовало, известно ли это вам.

— Интересовало? — переспросил Фентон. — Разве вам не известно буквально все?

— Известно. О чем вам вскоре предстоит узнать с глубоким сожалением. Но временами, когда я имею дело с глупыми донкихотскими душами, вроде вашей, — дьявол почти огрызнулся, — на моих глазах появляется повязка.

— Ее надевает Тот, кто более велик, нежели вы?

— Не более! — сердито ответил дьявол. — Предупреждаю вас, профессор Фентон, что такие речи опасны!

— Вы признаете себя побежденным?

— О, я не могу получить вашу душу по своей воле. Вас будет судить мой Оппонент, а Он, как я слышал, не особенно снисходителен в подобных делах… Но вы перехитрили меня, профессор Фентон — вот чего я не могу вынести! Почему вы это сделали?

Фентон снова подался вперед, вцепившись в подлокотники стула.

— Потому что вы величайший мошенник в истории, — ответил он. — Вы не в состоянии вести честную игру даже с больной собакой! И я решил перехитрить вас! — Теперь Фентон почти кричал. — Мне это удалось, потому что вы круглый дурак!

Взрыв наконец произошел. Мег завизжала, корчась на оттоманке, хотя ее он едва коснулся.

Волна гнева, безмолвная, но смертоносная, ударила Фентона, словно пушечное ядро. Он как будто слышал оглушительные удары злого мальчишки в жестяной барабан и явственно ощущал грозное присутствие самого Сатаны. Физически это истощило его. Бормоча молитву, он глядел туда, где, по его предположению, находились глаза посетителя.

Посмотрев на Мег, Фентон пришел в ужас. Огонь, теперь ярко горевший в камине, освещал ее лицо, ставшее таким же, каким он увидел его в первую ночь своей новой жизни: хитрым, насмешливым и злым. Поистине не следует называть дьявола дураком — это единственное, что может вывести его из себя.

Все же мощная волна гневных эмоций не причинила ему вреда.

Взрыв прошел, но угроза осталась в комнате, словно символизируясь злобной гримасой на лице Мег. Сам дьявол казался задумавшимся. Когда он, наконец, заговорил, в его голосе звучали неподдельные веселье и интерес.

— Профессор Фентон, — любезно осведомился он, — вы и впрямь думали, что можете перехитрить меня?

— Ну, я не был уверен…

— В самом деле? Не были уверены? Зато я был! Сначала вы мне нравились, но теперь мое отношение изменилось. Мне очень хочется указать вам на ваши ошибки, в результате которых вас ожидают неприятные сюрпризы. Но я сдержусь — вы и сами скоро их поймете. Давайте рассмотрим только малейшую из них.

— Ваш низкий интеллект, сэр…

Но гость не обратил на это внимания.

— Вы ведь намеревались изменить историю, не так ли? — продолжал он. — И думаю, что уже не раз пытались это сделать?

— Да.

— Вы говорили с двумя умнейшими людьми Англии, придерживающимися диаметрально противоположных взглядов, — королем Карлом II и милордом Шафтсбери. Каждое слово, сказанное вами, было правдой. Но разве кто-нибудь из них поверил вам?

— Нет.

— Королю вы очень нравитесь, и ему хотелось вам поверить. Он надел вам на палец перстень с камеей, чтобы в случае, если с вами стрясется беда… — здесь визитер злорадно усмехнулся, — … вы послали ему его. Но защитит ли вас это кольцо? Едва ли.

— И наконец, — добавил дьявол. — Почему, профессор Фентон, вы так удивились, увидев меня здесь сегодня вечером? Несомненно, вам следовало ожидать моего визита.

— Вот как?

— Разумеется! Единственная конкретная дата в истории, которую вы твердо решили изменить, это 10 июня. В этот день (я знаю об этом, ибо мне известно все) вашей жене Лидии суждено умереть от яда…

На сей раз посетитель испугал Фентона по-настоящему. Он едва дышал и сидел, словно парализованный.

Лидия! Полночь! Он обещал вернуться до этого времени! Дрожащими пальцами Фентон извлек из кармана часы, чуть не уронив их. Его усталые глаза не могли при свете огня в камине разобрать цифры на циферблате. Быть может, еще не поздно!

— Один час! — взмолился он. — Умоляю вас, сэр, дайте мне один час!

Казалось, визитер удивленно приподнял брови.

— Час? — осведомился он. — Разве это имеет значение?

— Да, да, да! — воскликнул Фентон. — В полночь наступает 10 июня. Я должен быть дома до полуночи, чтобы с Лидией ничего не случилось!

— Будь я проклят! — воскликнул визитер, в точности имитируя Джорджа Харуэлла. — По-моему, этот человек лишился рассудка!

Фентон бросился к догорающему огню, поднеся открытый циферблат к красным уголькам. Стрелки остановились на девяти Тридцати — времени, когда он перешагнул порог жилища Мег.

Потрясенный Фентон захлопнул крышку часов. Внезапно он бросился к креслу, протянув руки и явно намереваясь вцепиться в горло сидящему в нем. Но в кресле никого не оказалось. Фентон медленно вернулся на прежнее место и при очередной красноватой вспышке с мыловарни вновь увидел в кресле знакомые смутные очертания.

Визитер усмехнулся.

— Заметьте, дитя мое, — обратился он к Мег, — как ваш Гектор^[278] теряет голову, когда думает об опасности, грозящей Лидии, и как безумно он ее любит! Неужели мне никогда не удастся убедить вас в этом?

Мег стояла на коленях на оттоманке, обнажив зубы в гневной гримасе; рот ее стал квадратным, как у греческой маски.

— Одну минуту, профессор Фентон, — промурлыкал дьявол. — Прошу прощения за то, что подумал, будто вы лишились рассудка. Ибо теперь я вижу простейшее объяснение тому, что только что меня озадачивало.

— Что вы имеете в виду?

— По-моему, друг мой, весь прошедший месяц вы вели собственный календарь в специальной книжечке?

Фентон, потеряв терпение, бросился к оттоманке, чтобы схватить шпагу, парик и шляпу. Мег ринулась на него, как кошка, но он отшвырнул ее. Застегивая пряжку пояса со шпагой, Фентон застыл как вкопанный, услышав голос гостя.

— Календарь или дневник — называйте его, как угодно, — был заперт в шкафу. Вы никому его не показывали, никому не говорили, что со страхом ожидаете 10 июня, не так ли?

— Я…

— И тем не менее, — продолжала неясная фигура в кресле, — сегодня вечером мистер Рив абсолютно справедливо провозгласил за вашим столом, что «битва» на Пэлл-Молл произошла вечером 7 июня. Теперь вспомните! Два дня после упомянутой «битвы» вы отдыхали. На третий день, сегодня вечером, у вас состоялся маленький ужин, не так ли?

Фентон машинально пристегнул плащ к левому плечу и потянулся за париком.

— С вашей стороны это было очень глупо, хотя и простительно, — продолжал дьявол. — Вы забыли, что после битвы проспали целый день и ночь под действием лауданума и не прикасались к вашему дневнику. Поэтому в качестве следующей даты вы вписали туда 8 июня вместо 9 — го. Ваш календарь отстает на один день.

Фентон нахлобучил на голову парик.

— Что, черт возьми, вы хотите этим сказать? — рявкнул он.

— То, что 10 июня было сегодня. И ваша жена умирает.

Краткая пауза казалась невыносимой.

— Лжец!

— К чему мне утруждать себя ложью, профессор Фентон? Скоро вы сами узнаете, что это правда.

— Время! Сколько сейчас времени?!

— Напоминаю вам снова, что это не имеет значения. Если я и остановил ваши часы, то только для того, чтобы напомнить вам, как месяц назад вы глумились надо мной потому, что я мошенничаю с часами и датами. Еще секунду! — задержал он бросившегося к двери Фентона. — Я хочу объяснить вам, что ваша жена была отравлена и сейчас умирает отчасти в результате вашего пренебрежения.

— Моего пре… ?

— Совершенно верно. Этим вечером вы вернулись из Уайтхолла… ну, скажем, в неважном настроении. Кто-то, кого вы абсолютно не подозревали, дал миледи Фентон смертельную дозу мышьяка. Когда у миледи начались боли, она послала вам сообщение с мисс Джудит Пэмфлин. Вы ведь всегда верили в преданность этой особы?

— Да!

— В некотором смысле вы были правы. Но вы никогда не думали, что Джудит Пэмфлин предпочитает видеть свою любимую леди мертвой, чем в ваших руках?

Фентон остался неподвижен.

— Поэтому мисс Пэмфлин сообщила лишь то, что миледи хочет поговорить с вами. Больше ни одного слова из нее не вытянули бы и в Ньюгейте. Вам следовало заподозрить неладное, когда вы узнали, что Джудит Пэмфлин побывала в комнате вашей жены. А вы поспешили из дома искать утешения у другой женщины.

Мег, вновь опустившись на колени на оттоманке, взмолилась изменившимся голосом:

— Сжальтесь над покорнейшей из ваших слуг и перестаньте его мучить!

Послышался звук, как будто чья-то большая чешуйчатая лапа потерлась о дубовый подлокотник кресла.

— Дитя мое, — промурлыкал гость, — вы, бесспорно, обладаете определенной привлекательностью, особенно когда поступаете столь небрежно с вашим халатом. Но обвинить меня в том, что я кого-то мучаю? Вы приводите меня в ужас!

И неясная фигура в кресле обернулась к Фентону.

— Идите, но вы опоздаете. Думаю… нет, уверен, что ваша супруга в этот момент пребывает в предсмертной агонии. Вы не застанете ее живой, даже если полетите на крыльях.

Дверь захлопнулась за Фентоном. Послышался топот сапог и звон шпор быстро удаляющийся вниз по лестнице. Когда хлопнула наружная дверь, наступила тишина.

Снова раздался звук, словно издаваемый чешуйчатой лапой. Мег вздрогнула от отвращения. Угли догорали в камине.

— А теперь, моя дорогая… — проворковал дьявол.

Если бы двадцать пять минут спустя кто-нибудь находился на темной Пэлл-Молл, то он услышал бы топот мчавшейся галопом вороной кобылы. Резко затормозив перед входом в дом, Красотка едва не сбросила седока, прежде чем он успел спешиться. Смертельно бледный Фентон в съехавшем набок парике и с окровавленными шпорами помчался к парадной двери, которая открылась до того, как он успел прикоснуться к ней.

В нижнем холле стоял привратник Сэм со свечой в руке, его жезл был прислонен к стене. Около него стоял Джайлс, тоже со свечой и с лицом, как у трупа. Было настолько тихо, что слышался шепот листьев снаружи.

— Этого не может быть! — закричал Фентон, словно пытаясь убедить их в разумности своих слов. — Это неправда! Мне это приснилось! Моя жена, самая добрая, самая прекрасная…

Джайлс отвернулся, очевидно, будучи не в силах смотреть на него.

— Сэр, — заговорил он, с трудом справившись с дрожащими губами, — миледи скончалась полчаса назад. Сейчас она с Богом.

Несколько секунд Фентон рассматривал трещину на полу. Заметив движение тени, он поднял голову и увидел, что Джайлс повернулся к нему.

— Сэр, — сказал он, — мы искали вас повсюду. Никто не знал, где вас найти. Кто сообщил вам, сэр, что миледи… умирает?

— Дьявол, — ответил Фентон.

Сэм отшатнулся. Свеча выпала из его руки на пол. Джайлс тихо и резко приказал ему идти вниз. Подобрав жезл и сломанную свечу, Сэм удалился.

— Сэр, — заметил Джайлс, — ваши шутки неуместны.

— Посмотри на меня! По-твоему, я шучу?

Свеча дрогнула в руке слуги.

— Нет, сэр, я только…

— Ты обвиняешь меня, Джайлс.

— Обвиняю вас? В чем?

— В пренебрежении. И ты прав. Но кто это сделал, Джайлс? Кто отравил ее? Джудит Пэмфлин? — Фентон медленно извлек из ножен шпагу. — Где сейчас эта женщина, Джайлс?

— Нет, сэр! Умоляю, спрячьте вашу шпагу! Вам не придется пачкать руки, если вы только выслушаете меня!

— Где она, Джайлс?

В отчаянии Джайлс вцепился в руку Фентона.

— Хозяин, эта женщина внизу — ее охраняют слуги. Если Джудит Пэмфлин виновна, что весьма вероятно, они сами предадут ее лютой смерти, потому что обожают вас. Вам стоит только слово им сказать. Но нельзя действовать на горячую голову. Подумайте, хозяин, неужели миледи понравилось бы, если бы эта женщина умерла от вашей шпаги?

Отодвинув плечом Джайлса, Фентон сделал два шага вперед, затем остановился и, казалось, задумался. С усилием взяв себя в руки, он вложил шпагу в ножны.

Фентон и Джайлс смотрели куда угодно, только не друг на друга. Первым заговорил Джайлс:

— Вы бы смогли посмотреть на нее?

— На кого?

— На миледи, сэр. Мы выветрили из комнаты запах смерти: открыли окна, разбросали ароматные травы. Думаю, миледи бы понравилось…

— Черт бы тебя побрал! Прекрати говорить о ней, как о мертвой!

— Прошу прощения, сэр. Могу я посветить вам?

— Я… Да, спасибо…

Они медленно поднялись. Фентон только один раз споткнулся на лестнице.

Лидия находилась одна в темной комнате. Джайлс со свечой скромно остановился в дверном проеме. Фентон сделал три шага вперед. Слезы жгли ему глаза, он вытер их рукавом, но они продолжали слепить его.

Лидия лежала на большой кровати с отодвинутыми занавесами, ее волнистые волосы рассыпались по подушке, глаза были закрыты, руки скрещены на груди, в одной руке был зажат какой-то предмет. Фентону она казалась живой, потому что его глаза заволокли слезы, что было к лучшему.

Медленно обойдя кровать, Фентон остановился со стороны открытых окон, впускавших в комнату прохладный ночной воздух, наклонился и поцеловал еще тепловатые губы Лидии. Теперь он увидел, что она прижимает к груди голубую зубную щетку которую он велел сделать для нее. Эта вещица послужила для Лидии последним воспоминанием о нем.

Это окончательно сломило Фентона. Ничего не видя и не ощущая, он отвернулся от кровати и склонился на подоконник. Чья-то рука коснулась его локтя.

— Достаточно, сэр, — решительно шепнул Джайлс. — Позвольте мне проводить вас.

Фентон повиновался. Он чувствовал, что Джайлс твердой рукой ведет его куда-то.

— Она не умерла, Джайлс! Ее губы были теплыми, когда я поцеловал их!

— Возможно, сэр, — солгал Джайлс. — Вы устали. Завтра утром вам станет лучше.

Сквозь слезы Фентон увидел собственную спальню. Джайлс уже зажег свечи на туалетном столе, где виднелись скомканное письмо, графин с кларетом, количество которого уменьшилось на один стакан, и красная зубная щетка….

Вновь ослепнув от слез, Фентон, словно ища убежище, бросился вперед, пытаясь опуститься на кровать ногами к изголовью. Но он не рассчитал своих сил и, ударившись о деревянную стенку, без чувств свалился на пол.

Глава 19. Тьма рассеивается, но…

Открыв глаза, Фентон ощутил покой и умиротворение, словно мрачное время миновало, и он покинул прошлое с исцеленной душой и сердцем.

«Это был все-таки сон, — подумал Фентон. — Я не заключал сделку с дьяволом; он — просто миф. Я не участвовал в кровавом ночном сражении».

В голове у него мелькнула мысль о Лидии, и он почувствовал слабую боль.

«Я любил женщину, которая умерла уже более двухсот лет назад, — продолжал размышлять Фентон. — Поэтому мне все и представилось так живо. Будь я и вправду мужем Лидии, я бы и не взглянул ни на какую другую женщину. А теперь, к счастью, ночному кошмару пришел конец! Наверное, я перепил этого чертова хлорала и проспал ночь и следующий день до наступления сумерек. Но сейчас я вернулся в настоящее».

Все это пришло ему в голову, потому что, открыв глаза, Фентон обнаружил, что лежит в своей большой кровати с отодвинутым пологом, и увидел в окнах на южной стороне синевато-белое небо.

«Никогда бы не подумал, — сказал он себе, — что будет так приятно услышать шум такси на Пэлл-Молл и увидеть солидных людей в цилиндрах, следующих в свои клубы. Моя ошибка заключалась в уверенности, что, отправившись в семнадцатое столетие, я окажусь там в роли стороннего наблюдателя, почти что призрака. Но никто не может спастись от чувств любви, ненависти, страха, особенно пребывая в облике сэра Ника Фентона. Он…»

Затем наступило потрясение.

Пытаясь сесть в кровати, Фентон почувствовал себя слабым, как после долгой болезни, и вновь откинулся на подушки. Поднеся руку к голове, он понял, что она покрыта густыми, крепкими и, несомненно, черными волосами. Да и ночное одеяние не соответствовало двадцатому веку.

В следующий момент с левой стороны кровати зажглись две свечи. Одну держал Джайлс, другую — лорд Джордж Харуэлл.

Румяное лицо Джорджа, обрамленное массивным париком, при взгляде на кровать внезапно изменило выражение. Оно просияло от радости, а карие глаза изумленно расширились

— Будь я проклят! — воскликнул он. — Ник проснулся! Ник, дружище, ты так нас напугал! Дай мне руку!

Фентон все еще ощущал странное умиротворение.

— «И руку дай мне ты свою», — опрометчиво процитировал он великого поэта, которому было суждено родиться примерно через сто лет. — Я совсем слаб…

— Чему же тут, черт побери, удивляться? Ты ведь свалился без чувств, словно мертвец, и пролежал так восемь дней!

— Восемь дней?!

— Спроси у Джайлса! Они не могли кормить тебя — только вливали в рот жидкую пищу столовой ложкой, что было отнюдь не легким делом. Но теперь мы все исправим! — Джордж выпятил грудь под жилетом в черно-желтую полоску с бриллиантовыми пуговицами. — Что ты скажешь о горячем дымящемся каплуне, начиненном устрицами, и мясном пудинге с отличным соусом?

— Спасибо, сейчас мне не хочется есть. Ты стал таким заботливым, Джордж!

— Черт возьми! — смущенно буркнул Джордж. — Я все тот же неотесанный мужлан! — Он немного помедлил. — Послушай, Ник! Мне приказали ни слова не говорить о Лидии, но я не в силах молчать! Когда я услышал об этом, то был так сражен горем, что…

Наступившую паузу заполнил голос Джайлса.

— Милорд, — почтительно заговорил он, — могу я напомнить вам, что у нас уже восемь дней новая кухарка-француженка, мадам Топен?

— Ну?

— Чтобы доставить удовольствие вашей милости, я рискнул распорядиться, чтобы мадам приготовила баранью лопатку с грибным соусом. Она ждет вас в столовой.

Джордж возмущенно выпрямился.

— Черт побери, приятель, по-вашему, я пришел в этот дом пить и есть?

— Теперь вы напомнили мне, милорд, — продолжал Джайлс, — что я храню при себе ключи от винного погреба, откуда я не позволяю никому из слуг выносить вино и спиртные напитки, дабы кто-нибудь из них не заснул на полу с бутылкой в руке.

— Ах! — пробормотал Джордж, на которого подобная бережливость произвела глубокое впечатление.

— Если, милорд, вы соблаговолите спуститься вниз и приняться за еду, я принесу вам бутылку нашего лучшего Канарского, после того как переговорю с моим хозяином. Итак, милорд, баранина с грибами?

— Ну-у! — протянул Джордж, бросив взгляд на Фентона. — Я не оставляю тебя, Ник! Просто побуду в другой комнате…

— Все понятно, Джордж. Приятного аппетита!

Когда дверь за гостем закрылась, Джайлс устремил сердитый взгляд на столбик кровати.

— Лорд Джордж, — промолвил он, словно обращаясь к столбику, — на редкость славный парень. Все же, если бы он пробыл здесь еще четверть часа, то вы бы с ним уже скакали верхом в какую-нибудь таверну.

— Возможно. Помоги мне сесть, Джайлс.

Поставив свечу на столик у кровати, Джайлс быстро повиновался, после чего, уперев кулаки в бока, задумчиво посмотрел на Фентона. Было ясно, что ему необходимо дать выход чувству облегчения. На его лице с углубившимися морщинами вновь появилось дерзкое выражение.

— Ну вот! — вздохнул он, скорчив гримасу. — Наконец-то вы снова пришли в себя, чтобы изводить нас. А то мы уже несколько дней не знали, живы вы или умерли. Одному Богу известно, почему я заботился о вас из последних сил.

— Значит, моя жена и в самом деле умерла? — тихо спросил Фентон.

— Миледи была похоронена, — ответил Джайлс, склонив голову, — на кладбище Святого Мартина, заупокойную молитву читал сам доктор Ллойд.

— Понятно…

Джайлс устремил на него глаза с красными кругами от бессонницы.

— Из-за вашего обморока, — проворчал он, — мы вызывали четырех врачей. И только у одного из них оказалась в голове капля здравого смысла.

— Вот как?

— «Я видел такое и раньше, — сказал доктор Слоун. — Думаю, в этом повинен мозг, а не тело. Например, солдат может несколько дней сражаться, как лев, а когда битва кончается, без единой раны свалиться в обморок и лежать так два, восемь, десять дней, чтобы пробудиться потом здоровым и с ясной головой».

— Он сказал правду… Постой! — Фентон нахмурился. — Ты говоришь о сэре Хансе Слоуне?

Джайлс пожал плечами.

— Да, припоминаю, что его имя Ханс. Но он не имеет рыцарского звания.

— Будет иметь. Но это неважно. Скажи мне теперь, что произошло за восемь дней, когда я валялся здесь, как мертвец?

— Конечно, скажу, — быстро ответил Джайлс, — иначе мне не будет ни минуты покоя. Накормлены вы неплохо — сегодня, перед тем, как проснуться, съели отличный суп.

Не спросив позволения, Джайлс подошел к окну, придвинул к кровати стул и сел. После этого над кроватью виднелась только его вытянутая физиономия с рыжими волосами. Фентону это показалось весьма неприятным зрелищем, походившем на фокус с говорящей головой.

— Сэр, — заговорил Джайлс, — вы помните вечер 10 июня?

«Которое, — сказал себе Фентон, — я считал 9 — м». Он кивнул.

— Вы вернулись из дворца Уайтхолл около половины девятого и направились в эту комнату. Без нескольких минут девять, поднимаясь по лестнице по какому-то делу, я встретил в коридоре Джудит Пэмфлин.

Каждое слово Джайлс, словно домовой, иллюстрировал тычком пальца.

— «Что ты здесь делаешь?»— спросил я, видя, как она топчется у двери вашей комнаты. «Мне нужно передать сэру Николасу важное сообщение от миледи», — ответила она. Хотя я колебался, помня ваш приказ не беспокоить вас, все же я разрешил ей войти. Вы помните, что она вам сказала?

— Большей частью, да.

Рыжая голова Джайлса подалась вперед, верхняя губа приподнялась, как у рыбы.

— Джудит Пэмфлин сказала вам следующее: «Миледи спрашивает, почему вы не пришли к ней после вашего возвращения». Это было правдой, ибо миледи, услышав ваши шаги на лестнице и любя вас, даже когда чувствовала приближение смерти…

Фентон открыл рот, чтобы возразить, но тут же закрыл его…

— …сказала именно это. Но вспомните, какими были следующие слова Джудит: «Она также просила…» Здесь Джудит Пэмфлин умолкла, так как вы положили руку на эфес шпаги. Резко выбранив ее за то, что она вошла в комнату миледи без разрешения, в то время как вы запретили ей входить туда, вы все же дали ей распоряжение…

Лицо Джайлса стало суровым.

— Вы велели ей, — продолжал он, — охранять миледи как следует, так как вы собирались выйти из дома, но вернуться до полуночи. А теперь вспомните, сэр! Видели ли вы когда-нибудь на лице этой женщины такое злое и безобразное выражение, как в тот момент?

Фентон кивнул.

— Да, я обратил на это внимание, — спокойно сказал он.

— И я тоже! Вы ушли из дома быстрее, чем я рассчитывал. Мне казалось, что вы больны, и я хотел удержать вас, но разве это возможно? Потом, вспомнив физиономию этой ведьмы, я совсем встревожился и поспешил в спальню миледи.

Ваша жена лежала на кровати, все еще в оранжево-голубом шелковом платье с бриллиантами. У нее была рвота — рядом с ней торчала Пэмфлин. Мне сразу стало ясно, что это снова мышьяк. А теперь слушайте, какие слова миледи вам не передала старая ведьма: «Попросите его прийти, ради Бога, потому что за ужином я приняла яд в пище или в вине, и только он может меня спасти!»

Джайлс сделал паузу и снова бросил быстрый взгляд на хозяина, словно боясь, что этот рассказ окажется для него слишком тяжким ударом.

Но Фентон оставался спокоен. Не то, что он не испытывал горя и боли, но они были скрыты такой крепкой броней, которая могла выдержать удар.

— Яд за ужином? — пробормотал он, наполовину обращаясь к самому себе. — Но ведь ужин был очень ранним. Симптомы должны были проявиться гораздо скорее, разве только Лидия спряталась у себя и молчала, пока я не вернулся из Уайтхолла.

— Именно так она и поступила, хозяин.

— Да, но ведь за ужином я ел ее пищу и пил ее вино!

— Вы забыли, что я присутствовал там и все слышал и видел.

— Видел?

— Вы, действительно, ели ее пищу. Но вы и свое вино почти не пили, а из ее кубка пригубили лишь однажды… Вы дрожите, сэр?

— Нет-нет! Продолжай!

— Увидев вашу жену, — продолжил рассказ Джайлс, — я сказал Джудит Пэмфлин: «Почему ты не передала хозяину все, что просила миледи?» Впервые я увидел ее улыбку. «Потому что, — ответила она, — я предпочитаю видеть миледи мертвой, нежели в его объятиях!» «Сэр Ник как-то называл тебе средства от этого яда. Назови их мне!» потребовал я. «Не могу их припомнить», — заявила она.

В этот момент Джайлс смертельно побледнел.

— Я обезумел, сэр! Я швырнул старую ведьму на пол и стал пинать ее ногами. Потом я поднял ее и ударил головой о дверь. Джудит не произнесла ни слова — лицо у этой фанатички было деревянным, как столбик этой кровати. Когда я повернулся к миледи, она потихоньку выскользнула из комнаты.

Никогда я не видел такой доброй и ласковой женщины, как ваша жена, сэр, даже когда ее мучили боли. Она бы улыбалась, если могла. «Я умираю, Джайлс, — сказала она мне. — Надо мной свершилось правосудие». Миледи сообщила мне и многое другое, хотя, как вы помните, раньше она мне не доверяла. Я сказал ей, что пошлю за врачом и пресвитерианским священником, зная о ее вере… — Джайлс искоса взглянул на Фентона. — «Никакой врач мне не поможет, — ответила миледи, — а если будете посылать за священником, то за англиканским. Вера моего мужа теперь и моя тоже».

Он сделал паузу.

— Вы что-то сказали, сэр?

— Я? Нет…

— Видит Бог, как мне трудно причинять вам боль, но есть еще одно обстоятельство, с которым я должен вас ознакомить. Когда у Джудит Пэмфлин было свободное время, она наблюдала за дверью спальни миледи.

— Да, я часто замечал это.

— Так вот, она заявила, что делая это вечером 10 июня, услышала, как ваша жена плачет и стонет. Войдя в комнату, которая оказалась незапертой, Джудит нашла вашу жену корчащейся от боли. Может это быть правдой?

— Да, — ответил Фентон. — За последнее время Лидия… моя жена и я часто входили и выходили из этой комнаты. Оставаясь одна, она больше не запирала дверь.

— И тем не менее, — продолжал Джайлс, — Джудит Пэмфлин могла дать миледи яд? Будучи старой няней вашей жены, она могла убедить ее выпить какое-нибудь отравленное питье?

Фентон попытался хладнокровно осмыслить ситуацию.

— Это возможно, — ответил он. — Но мышьяк — медленно действующий яд. Даже если Лидия приняла его за ужином, это должна быть огромная доза.

— Значит, это все-таки произошло за ужином! — процедил сквозь зубы Джайлс, — Но как это случилось, я не могу сказать. Черт возьми, я не так уж уверен в вине Джудит Пэмфлин! Я ненавижу эту женщину, и поэтому должен быть справедливым. Вот причина, по которой я не дал вам проткнуть ее шпагой, когда вы восемь дней назад вернулись домой полубезумный. Ведьма заперта в кухне с цепью вокруг запястий. Едва ли кому-нибудь, а мне и подавно, удастся удержать слуг от расправы с ней. Они бы растерзали ее только за то, что она позволила вам уйти из дома, не сказав, что миледи умирает. И слуги были бы не так уж неправы!

Джайлс глубоко вздохнул, как человек, облеченный властью, но не могущий ее использовать.

— Хозяин, — осведомился он, — что мне делать?

— Что касается Джудит Пэмфлин, — ответил Фентон, — то она меня мало заботит. Только не устраивайте ей никаких истязаний — я разберусь во всем и сообщу слугам. Но, Джайлс, ты же ничего мне не рассказал!

Джайлс казался ошеломленным.

— Ничего, сэр?

— Ничего о том, что произошло после того вечера, когда моя дорогая жена… обрела вечный покой.

— Ну, в качестве ответа на этот вопрос я могу использовать ваше же слово: ничего, — сказал Джайлс со своей прежней дерзостью.

— А врач? Магистрат? Ведь когда смерть происходит от яда…

— Этим я закончу свое повествование, — Джайлс вновь помрачнел. — Сначала прибыл священник — тихий, добрый человек. Потом явился врач — единственный, кого удалось найти в этот час. Его звали Ноддл, и голова у него полностью соответствовала фамилии^[279]. Он вошел в комнату, важно тряся бородищей и помахивая тросточкой. Когда доктор прикоснулся к миледи, она закричала, а он только хмыкал, тряс головой и наконец сказал: «Очень странно!»

Я не выдержал, вытащил этого болтуна в коридор и спросил, может ли он исцелить больную или помочь ей. «Ну, — ответил доктор Ноддл, — у бедной леди воспаление кишечника или отравление — не могу сказать точно, пока она не умрет. А пока что, лучше я приведу магистрата, так как мне все это очень не нравится».

Выражение горечи на лице Джайлса удивило бы каждого, кто его знал. Рыжая голова слуги метнулась к кровати.

— «Доктор, — сказал я, — можете поступать, как хотите. Все же, прежде чем вы побеспокоите магистрата, позвольте назвать вам имена тех, кто ужинал вместе с миледи этим вечером. — И я перечислил гостей. — Милорд Дэнби?! — воскликнул старый Ноддл. — Нет, я не стану вмешиваться! Это не отравление, а воспаление кишечника, так что, когда она умрет, можете ее хоронить!»

Видя, что от этого болвана толку не добьешься, Джоб поскакал в госпиталь Иисуса Христа за молодым доктором Слоуном, но узнал, что он отправился по другому вызову. Леди терпеливо переносила страдания. Когда она могла говорить — а это было нечасто — то говорила только о вас. Миледи попросила принести ей эту дурацкую штуку для чистки зубов и прижимала ее груди, как крест. Она умерла, любя вас, как любят немногие женщины.

Резко отвернувшись, Джайлс поднялся.

Подойдя к туалетному столу, он поднял небольшой стакан, почти доверху наполненный темно-коричневой жидкостью, похожей на лекарство. Держа стакан на тусклом свету, он внимательно изучил его содержимое и поставил его на столик у кровати рядом со свечой.

Фентон задумчиво уставился на одеяло.

— Ты все сделал, как надо, — сказал он. — Спасибо тебе.

Джайлс поклонился.

— В твоем повествовании есть только одна ошибка, — продолжал Фентон, — Должен сообщить тебе по секрету, что в действительности моя жена вовсе не любила меня.

Джайлс бросил на него такой взгляд, что, казалось, над домом разразился беззвучный удар грома.

— Так вот оно что, — промолвил он другим голосом. — Очевидно, здесь кроется нечто большее, чем я подозревал.

— Ты подозревал?

Подойдя к кровати, Джайлс склонился над Фентоном.

— Это касается, — сказал он, — скомканного письма, написанного почерком миледи, которое я нашел на вашем письменном столе на следующее утро. Это касается также вашего возвращения из Уайтхолла за ночь до того, когда вы уверяли меня, что все прошло великолепно, в то время как я видел перед собой больного и отчаявшегося человека..

Фентон повернул голову на подушке.

— У тебя добрые намерения, плут! Но что ты можешь об этом знать?

— Я попытался разобраться в этом деле. И я выяснил правду.

— Ты?!

— Черт бы вас побрал! — окончательно вышел из себя слуга. — Кто же, как не я? Разве я не слышал того, что говорила мне ваша жена на смертном одре? Разве я не читал скомканного письма? Не имел под рукой мистера Рива, знавшего все сплетни галерей Уайтхолла? Если мне было нужно золото, разве я не мог залезть в ваш сундук с деньгами? По-вашему, я поступил плохо?

— Нет.

— Сэр, — продолжал успокоившийся Джайлс, — вы все еще думаете, что любовь миледи к вам была всего лишь притворством, и что она желала вашей смерти. Возможно, у вас есть основания так считать. — Худая рука Джайлса внезапно взметнулась вверх. — Но клянусь вам своей бессмертной душой, что никогда миледи, пребывая в здравом уме, не предавала вас «Зеленой ленте», и что она любила вас так, как говорил вам я! И я могу это доказать!

Фентон приподнялся на подушках; его голова кружилась. Джайлс заметил, что его плечи вздрагивают.

— И тем не менее, — спросил Фентон, — Лидия написала это письмо?

— Да, — спокойно согласился Джайлс. — Написала, будучи сбитой с толку, полубезумной и не знающей, что ей делать. Ведь миледи была не юной кокеткой, а женщиной со своими радостями и горестями. Можете вы вспомнить, что произошло несколько недель назад — утром 10 мая?

— Я ничего не забыл.

— Не забыли, как вызвали миледи сюда, чтобы выяснить причину ее болезни, оказавшейся отравлением мышьяком? Как она лежала там, где лежите теперь?

— Говорю тебе, я все помню!

— Миледи сама сказала вам, что вы кажетесь ей другим человеком, как будто добрый дух вошел в вас и изгнал злого. Затем вы, совсем как прежний сэр Ник, пришли в ярость и стали призывать проклятия на круглоголовых. Посмотрите на столбик кровати, сэр! На нем след от вашего кинжала, который вы туда воткнули, понося всех пуритан!

Фентон ничего не сказал.

— Однако вы снова обрели добродушное настроение. Что же могла подумать миледи? На ее смертном ложе она поведала мне, что когда вы с ней целовались, лежа там, где вы лежите сейчас, она поняла, что вы не сэр Ник Фентон.

— Что ты говоришь, Джайлс?!

Джайлс скривил губы и покачал головой.

— Сэр, сэр! Разве я в то утро не заметил сразу же, что вы ничуть не похожи на сэра Ника Фентона? Конечно, сэр Ник совершил немало странных поступков. Но он бы скорее согласился быть повешенным в Тайберне, чем вышел бы из дому в старых туфлях на низких каблуках, как сделали вы.

Фентон устремил на слугу бесстрастный взгляд.

— Уже несколько поздно, Джайлс, объявлять меня мошенником и самозванцем.

— Самозванцем? — воскликнул Джайлс. — Кто сказал это слово? Только не я! В тот день, перед дракой на улице, я едва не поведал вам, что у меня на уме.

— Что же?

— Ничего не зная о добрых и злых духах, — продолжал Джайлс, облизнув губы, — я не стану распространяться о них. Все же мне кажется, что каким-то образом добрый дух проник в тело сэра Ника и изменил его сущность. То, что я увидел потом, едва не довело меня до Бедлама. Откуда у сэра Ника могли быть знания в медицине, которые помогли ему исцелить миледи, словно по волшебству? Сэр Ник знал латынь и французский только кое-как, а вы в кабинете читали на этих языках, как на английском. Откуда сэр Ник мог взять эти bottes^[280] в фехтовании, о которых понятия не имел? Кто наделил вас даром пророчества? Наконец, кто обучил вас воинскому искусству?

Джайлс умолк. Длительную паузу нарушал лишь трепет пламени свечи за занавесом.

— Джайлс.

— Хозяин?

— Не говори обо мне. Говори о миледи! Ты ведь сам признал, что письмо к «Зеленой ленте», написано ее рукой?

— Да, — ответил Джайлс. — Миледи ненавидела сэра Ника Фентона и имела на то причины. Она была религиозна и тверда в своей вере. Ничего не смысля в политике, миледи верила в справедливость дела сторонников милорда Шафтсбери, считая его (абсолютно неверно) делом своего отца. Она была не в себе, когда писала это… А теперь, сэр, взгляните, что миледи написала «Зеленой ленте» всего четверть часа спустя!

Нетвердой рукой Джайлс полез в карман черной куртки и вытащил оттуда два смятых письма на серой бумаге. Первое Фентон хорошо знал, и Джайлс бросил его на кровать. Взяв в одну руку подсвечник, он другой поднес письмо к глазам Фентона.

Пламя свечи ярко осветило написанное. Почерк Лидии был более взволнованным, чем в первой записке. Фентон словно видел Лидию рядом с собой и слышал ее голос.

«Прошла четверть часа с тех пор, как я написала вам, указав место, где вы можете найти моего мужа. Не стану утверждать, что это ложь, потому что вы мне не поверите. Но я была просто дурой и заявляю вашей» Зеленой ленте «, что если вы причините мужу вред (в чем я сомневаюсь, зная, как он владеет шпагой), то я изобличу вас перед правосудием как убийц и раскрою свою роль в вашем преступлении. Я посылаю это письмо тайно с конюхом Джобом в надежде, что оно догонит первое. Больше я никогда не буду вам писать. Как говорит мой муж, Бог за короля Карла!

Леди (Лидия) Фентон».

Державший свечу Джайлс видел, как Фентон прочел письмо несколько раз. Уронив листок на одеяло, он поставил свечу назад на столик у кровати.

— Разве поведение миледи не естественно? — мягко спросил Джайлс.

— Откуда взялось это письмо?

— Глупый вопрос! — дерзко ответил Джайлс. — Вы видите его — этого достаточно! Если оно пришло из сейфа сэра Джозефа Уильямсона или мистера Генри Ковентри, секретарей его величества, то его помогли вытащить оттуда ваши денежки. Их шпионы — такие дураки и плуты, что не могут отличить вину от невинности.

— Думаю, что были и другие письма?

— Не было, сэр.

Фентон с трудом приподнялся на подушках.

— Неужели? — осведомился он. — А как же то, которое начиналось словами: «Если вы не убьете его в следующий раз, то я покину» Зеленую ленту «?

— Сэр, — ответил Джайлс, глядя Фентону прямо в глаза, — такое письмо никогда не было написано. Мошенник, который ненавидит вас, обманул самого короля…

— Какой еще мошенник?

— Не стану называть его имя, пока вы не окрепнете. Этот негодяй притворился, что читал письмо (которого больше никто не видел) и поклялся, что его написала ваша жена. Мы доказали, что это грязная ложь. Могу привести десять свидетелей, в том числе самого мерзавца!

Закрыв глаза, Фентон откинулся на подушки. Некоторое время он оставался неподвижен, слушая скрип башмаков Джайлса, шагавшего взад-вперед.

— Ну, что вы скажете? — наконец осведомился Джайлс, потеряв терпение.

Фентону казалось, что у него открылась и начала кровоточить глубокая рана.

— Ваша жена верила, что в теле ее мужа поселилась чья-то другая душа, — продолжал Джайлс. — и поэтому любила вас. Умирая и не видя вас рядом, она считала, что наказана за первое письмо, и хотела умереть. Сэр, неужели вы не испытываете к ней жалости? Разве я не оправдал бедняжку в ваших глазах?

— Джайлс, я был величайшим дураком! — воскликнул Фентон. — Я даже представить себе не мог…

— Я требовал от вас слишком многого, — промолвил Джайлс смягчившимся голосом, — и судил вас слишком строго. Прошу за это прощения, сэр.

— Ты просишь прощения? Ведь благодаря тебе мне все стало ясно!

— Ну-ну! — проворчал Джайлс, уставясь в пол. Внезапно он засуетился. — Мне нужно возвращаться к своим обязанностям. Надо спуститься поискать вино, которое я обещал лорду Джорджу Харуэллу. Уже девять дней в доме не подавали даже капли ячменного отвара — боюсь, милорд придет в бешенство.

— Постой, я хотел бы…

Но Джайлс, оставив свечи в комнате,выскользнул и закрыл за собой дверь.

Фентон слегка улыбнулся. Откинувшись назад, он задумался о происшедшем. В каждом углу полутемной комнаты ему чудился образ Лидии.

Фентон размышлял о тех нелепостях, которые приписывал Лидии. Теперь он припоминал, как часто она, чуть не плача, говорила, что причинила ему какой-то вред. Но яснее всего Фентон помнил ту ночь в ее комнате, когда он проснулся, чтобы идти сражаться с толпой. Что удивительного в том, что Лидия, дочь и внучка несгибаемых круглоголовых, не стала удерживать мужа, идущего на бой? Фентон вспомнил, как она дала ему шлем.

« Если ты погибнешь, — сказала она, — то я умру тоже. И не… «

Как ни странно, Фентон был счастлив. Он словно жил между двумя мирами. Теперь он знал, что существует дьявол и его всемогущий Оппонент. Лидия не умерла. Повернув голову, Фентон устремил взгляд в сторону помещения для переодевания, где висели его кинжалы и шпаги. Его рука прикоснулась к сердцу. Он сможет воссоединиться с Лидией, когда захочет. Нужно только…

— Сэр!

Фентон вздрогнул, увидев у своей кровати Джайлса. Он чуял опасность, как его мастифы.

— Хозяин, — заговорил Джайлс, — вы пришли в себя, и я жду ваших распоряжений относительно того, как мне обойтись с двумя посетителями, которые ждут внизу. Они пришли каждый сам по себе и по разным делам. Первую из них, мадам Йорк, возможно, не стоит принимать во внимание…

— Как? Мег Йорк?

— Да, и вид у нее прямо затравленный. Я проводил мадам Йорк в приемную и попросил ее подождать. А вот другой посетитель…

— Ну?

— Он говорит, что пришел по» государственному делу «, пыжится, словно олдермен^[281] из Сити, и не желает слушать мои извинения по поводу вашей болезни и вашей утраты. Этот парень должен повидать вас. Как мне с ним обойтись?

— Я сам с ним разберусь, — ответил Фентон со счастливой, но злой улыбкой — Помоги мне одеться.

— Сэр! — воскликнул Джайлс. — Неужели вы собираетесь спуститься? У вас не хватит сил!

Однако это не возымело действия. Фентон, черпавший силу в решимости, сбросил одеяло и спустил ноги с кровати.

— Государственное дело, а? — переспросил он, тяжело дыша. — Лучше назвать это делом» Зеленой ленты «! Джайлс, когда меня укладывали в постель, ты заметил перстень на моей левой руке? Кольцо с камеей, дар его величества? Я должен надеть его, так же как и моего Клеменса Хорнна!

— Сэр, вы не в том состоянии, чтобы работать шпагой! К тому же в этом нет нужды — я уже отдал кое-какие распоряжения…

Не кончив фразу, Джайлс задумался, прищурив глаза.

— А впрочем, приключения идут вам на пользу, — заметил он. — Хотя боюсь, что сейчас вас ожидает самая грозная опасность!

Глава 20. Первый полк королевских драгун

На бедре у Фентона болталась шпага, изготовленная Клеменсом Хорином. Он надел камзол и штаны из голубого бархата, желтый жилет с золотыми пуговицами, такого же цвета чулки и туфли на каблуках среднего размера. Парик обрамлял бледное и болезненное, но улыбающееся и свежевыбритое лицо (Джайлс брил его каждый день).

Нетвердой походкой Фентон спустился к посетителю. Джайлс, освещавший ему путь при помощи канделябра с семью свечами, не назвал или не мог назвать имя неизвестного визитера.

Фентону казалось, что весь дом полон каких-то таинственных движений. Выйдя в верхний коридор, он мог поклясться, что видел Харри — слугу-фехтовалыцика, который был тяжело ранен во время ночного сражения — хромая, поднимавшегося по лестнице, ведущей в кладовую.

К тому же, не успел Фентон выйти из комнаты, как к нему, радостно скуля, примчались три мастифа во главе с пестрым Громом. Они чувствовали, что он еще болен. Даже Гром не стал класть ему лапы на плечи. Собаки терлись о его ноги и радостно облизывали ласкающие их руки хозяина.

— Теперь спокойнее! — сказал себе Фентон,

Он начал спускаться вслед за Джайлсом, псы бежали за ним. Пока Джайлс ставил канделябр на уступ колонны винтовой лестницы, Фентон сделал несколько шагов по нижнему холлу и остановился в изумлении.

Пол был отполирован до блеска. В стенных канделябрах горели свечи ярким, но в то же время мягким светом. Холл был пуст, если не считать человека, стоявшего в открытых дверях парадного входа.

Это был высокий, крупный мужчина в наполовину расстегнутом красном мундире с кружевным воротником, вооруженный тяжелым тесаком. Черный блестящий парик покрывала лихо заломленная набок широкополая шляпа с плюмажем. Его лицо цвета мускатного ореха в настоящий момент было багровым от злости, огромные черные усища топорщились, задевая локоны парика. Голубые глаза сверкали под черными бровями.

Фентон посмотрел на Джайлса, поставившего канделябр и подошедшего к нему.

— Джайлс, — заговорил он, — произошла еще одна досадная ошибка. — Фентон улыбнулся вновь прибывшему: — Сэр, по-моему, вы капитан О'Кэллахан из Первого полка королевских драгун?

— Честь имею! — выпрямившись, откликнулся капитан О'Кэллахан.

— Джайлс, будь внимателен! — приказал Фентон, кивнув в сторону открытой двери.

Снаружи, откуда веял прохладный воздух, освежая легкие Фентона, виднелись липы и аллея, освещенные серебристым полумесяцем. За деревьями, лицом к дому, неподвижно стоял отряд конных драгун. У каждого на левом боку висела длинная шпага, а к кожаной перевязи, тянувшейся от левого плеча к правому бедру, был прикреплен кремневой мушкетон или легкий мушкет.

— Неужели ты забыл, Джайлс? — осведомился Фентон. — Это же капитан О'Кэллахан, который велел своим солдатам отсалютовать нам в ту ночь, когда мы сражались с» Зеленой лентой «!

Фентон шагнул вперед, протянув руку. Гром, самый крупный из мастифов, следовал за ним.

— Капитан, — промолвил Фентон с искренним радушием, — простите, что не смогу оказать вам достойного гостеприимства. Дело в том, что я немного приболел, а слуги в замешательстве, так как моя жена…

Он не договорил. Что-то явно было не так. Капитан О'Кэллахан выглядел смущенным, но не сдвинулся с места и не протянул руки.

— Что все это значит? — спросил Фентон.

— Сэр Николас, — заговорил капитан, — разрази меня гром, если я не ценю вас чрезвычайно высоко! Должен признаться, что выполняю свое поручение с величайшей неохотой. Но это мой долг! Однако позвольте сначала сказать вам несколько слов.

Рукой, затянутой в черную кожаную перчатку, капитан О'Кэллахан указал на Джайлса.

— Заставьте этого парня придержать язык, сэр Николас, — сердито произнес он. — Не то я сделаю это сам, всадив ему шпагу в глотку!

— Вы находитесь в моем доме, сэр, — ответил Фентон с подчеркнутой вежливостью, — и позвольте уж мне самому распоряжаться моими слугами: Джайлс, ты чем-то рассердил капитана О'Кэллахана?

Джайлс скривил губы.

— Боюсь, что так, сэр. Но вы сами сможете судить о его» поручении «. Не сомневаюсь, что оно исходит от» Зеленой ленты «.

Последовала краткая пауза.

— Что?! — в изумлении рявкнул капитан О'Кэллахан.

— Я имею в виду, сэр капитан, милорда Шафтсбери и его партию.

Изумление О'Кэллахана перешло в бешеный гнев. Рука его инстинктивно метнулась к эфесу шпаги. Однако стоящий рядом с Фентоном Гром зарычал столь грозно, что рука капитана вернулась на прежнее место.

— Стоять! — приказал псу Фентон.

Не имея сил удержать мастифа, он склонился над Громом и успокаивающе заговорил с ним, но у него от слабости потемнело, в глазах, и он снова выпрямился.

— Джайлс, — сказал он, — мы ошиблись оба.

— Ошиблись, сэр?

— Да, — Фентон кивнул в сторону капитана. — Вы спросили у ирландского католика, не выполняет ли он поручение банды убийц, состоящей целиком из приверженцев государственной церкви или пуритан, которые с удовольствием разделались бы с ним самим.

— Вот именно! — буркнул О'Кэллахан.

— Но это еще не все, — продолжал Фентон. — Наш гость служит в армии, и ни милорд Шафтсбери, ни кто другой из его партии не мог подкупить его. Армия верно служит его величеству и подчиняется только его приказаниям.

Лицо Джайлса позеленело, как у проницательного человека, раз в жизни совершившего промах. Фентон обернулся к посетителю.

— Что касается вас, капитан, — промолвил он, изменив тон, . — то не советую вам пытаться всадить шпагу в глотку моего друга.

— Да неужели?

— Именно так! А самое главное, не делайте угрожающих жестов и не кладите руку на эфес шпаги. Гром стоит слишком близко от вас, — Фентон потрепал мастифа. — Прежде чем вы успеете выхватить шпагу, он перервет вам глотку.

— Неужели? — осведомился О'Кэллахан с прежним самодовольством. И он с вызовом потянулся к шпаге.

На рычание Грома отозвались эхом Лев и Голозадый. Видя грозящую хозяину опасность, они подобрали задние лапы, готовясь к прыжку.

Лицо капитана О'Кэллахана стало куда менее красным, а рука медленно опустилась. Однако он не отступил ни на дюйм и бодро подкрутил усы.

— По этому поводу можно было бы заключить пари, — заметил капитан. — Я бы поставил шесть против одного, что смог бы отсечь этому зверюге голову, прежде чем он прикоснется ко мне! — Рычание замерло, и он продолжал: — Но, как я уже сказал, мне следует исполнить свой долг.

О'Кэллахан снова выпрямился.

— Сэр Николас Фентон! К моему искреннему сожалению, я должен арестовать вас и препроводить в Тауэр, где вам надлежит оставаться до… ну, в течение положенного времени!

Фентон уставился на капитана, смущенно переминавшегося с ноги на ногу.

— В Тауэр? — повторил он, добавив и вовсе глупый вопрос: — В лондонский Тауэр?

— Ну а в какой же еще?

Фентон посмотрел на Джайлса, чье лицо было таким же ошеломленным. —

— По какому обвинению?

— Сэр Николас, мне не позволено сообщать вам это, но вам самому должен быть известен ответ на ваш вопрос.

— Насколько я понимаю, в Тауэр посылают лишь по одному обвинению — в государственной измене?

— Ну, — проворчал О'Кэллахан, утвердительно подмигнув украдкой, — если вы предпочитаете назвать обвинение сами…

— В измене?!

— …то не мое дело это отрицать. Но я не сомневаюсь, что через одну-две недели вы будете оправданы.

— Капитан, — произнес Фентон, чувствуя, что его голову охватывает жар, — я не могу сомневаться в вашей честности. Но клянусь, что это чудовищная ошибка! — он прикоснулся к перстню с камеей на левой руке. — Прежде чем вы меня арестуете, могу я обратиться к королю? Или, если я прошу слишком многого, могу я послать ему определенную вещь?

— Вы хотите обратиться к королю? — переспросил О'Кэллахан, перестав подкручивать усы.

— Да!

— Но, разрази меня гром, сэр Николас! Ведь приказ подписан собственной рукой его величества!

Засунув руку внутрь форменной куртки, капитан О'Кэллахан извлек оттуда свернутый в трубку лист пергамента. Он развернул его ровно настолько, чтобы была видна подпись.

— Взгляните! — предложил капитан.

Фентон не мог сомневаться, глядя на подпись» Карл R. «^[282]. Слишком часто он видел ее на пожелтевших от времени письмах, когда писавший их и его адресаты уже давным-давно обратились в прах.

— Это рука короля, — признал Фентон.

Пока капитан О'Кэллахан прятал пергамент на прежнее место, Фентон отошел в сторону. Джайлс и Гром последовали за ним.

Увидев королевскую подпись, Фентон почувствовал, что дверь в будущее с шумом захлопнулась перед ним, заперев его в прошлом навечно.

Лидия умерла. Король покинул его. Он обвинялся в измене, а такие обвинения, как правило, заканчивались повешением и четвертованием. Столь любимое им прошлое обернулось кровожадным чудовищем, а дьявол, очевидно, одерживал победу. Фентон ощущал одиночество и отчаяние, но тем не менее промолвил:

— Я еще не побежден!

— Что-что? — спросил капитан О'Кэллахан.

Фентон стянул кольцо со среднего пальца, не желая объяснять его значение. Снова ощущая, что дом живет какой-то тайной жизнью, он, тем не менее, не оборачиваясь, бросил перстень через плечо, слыша, как он со звоном покатился по полу холла.

— Джайлс, — сказал Фентон, — пускай это кольцо выметут вместе с мусором. Оно не стоит ни гроша, как и честь человека, давшего мне его… А что если я бы возражал против своего ареста, капитан О'Кэллахан?

— Тогда, — ответил капитан, — вы были бы арестованы независимо от того, возражаете вы или нет. Вы отличный фехтовальщик, сэр Николас, когда твердо стоите на ногах. А сейчас, — насмешливо добавил он, — что вы можете сделать, имея против себя отряд моих драгун?

В холле послышался громкий голос:

— Будь я проклят! Мне кажется, что кое-что мы все-таки можем сделать!

Покрасневший от вина Джордж Харуэлл, тяжело ступая, вышел из столовой. Его рапира с серебряным эфесом оставалась в ножнах, но в правой руке он держал тесак, такой же как и у капитана.

— Это не ваше дело, сэр, кто бы вы ни были, — откликнулся капитан О'Кэллахан, устремив на него суровый взгляд. — Эге! — добавил он. — Да вы пьяны, как матрос, получивший жалование!

— Я просто немного выпил! — заявил Джордж. — Это только слегка развязывает язык и придает изощренность руке, работающей шпагой.

Тесак просвистел в воздухе, когда Джордж проиллюстрировал свои слова, помахав им.

— Так вы считаете, что сможете арестовать Ника Фентона, мой храбрый драгун? Посмотрите-ка туда и сами увидите!

Фентон, тоже обернувшись в указанном направлении, увидел рядом с собой не только Джайлса, но и Харри с целой охапкой оружия. Харри вручил Джайлсу старинную обоюдоострую рапиру и кинжал для левой руки. Держа в руках такое же оружие, он отступил на два шага.

На лестнице, ведущей в кухню, появился Большой Том с бревном на плече и тяжелым кремневым мушкетом в руке. За ним следовал конюх Джоб с таким же мушкетом на кожаной перевязи и дубинками в обеих руках. Шествие замыкали широкоплечий кучер Уип и привратник Сэм.

Мушкеты нового образца, без старинных фитильных замков, выдавались только отборным полкам, следовательно Джайлс заблаговременно обзавелся ими с помощью подкупа.

— Сэр Ник, — шепнул Джайлс, — поглядите на лестницу, ведущую наверх!

Хотя лестница была не видна, Фентон уже слышал звуки быстрых шагов. В холл безмолвно спустились все мужчины-слуги. В кладовой они взяли шпаги и тяжелые кавалерийские пистолеты. Даже Дик, мальчик-конюх, был здесь.

Капитан О'Кэллахан обозревал их, расставив ноги.

— Значит, вы все сопротивляетесь королевскому приказу и защищаете измену? — рявкнул он.

— Нет, — весело ответил Джордж. — Мы защищаем только Ника Фентона.

— Глупости! Почему вы это делаете?

— Потому что, — крикнул в ответ Джордж, — Ник слишком долго нес на своих плечах бремя, вступая в бой за каждого, кто пошатнется или упадет! Слишком долго Бог или дьявол — не знаю, кто именно — наносили ему исподтишка удары в спину! Слишком долго он трудился для всех, кроме себя самого! Так пусть же он узнает, что его труд не был напрасным!

Группа, стоящая позади Фентона, разразилась одобрительными криками.

Снаружи в лунном свете зашевелились драгуны. Одна из лошадей заржала и встала на дыбы, демонстрируя чувства, охватывающие всадника. Кто-то крепко выругался. Послышался легкий стук подков — это подъехал корнет, отдавший приказ:

— Карабины наизготовку!

Приказ был выполнен не только солдатами, но и Уипом, Джобом, Большим Томом, Сэмом и даже Джайлсом с криками, в которых ощущалась нескрываемая радость. Фентон услышал сзади стук — это слуги ставили мушкеты на опорные стойки, готовясь стрелять.

— Капитан, — вновь заговорил Джордж Харуэлл, — перед вами люди, которые одержали победу в битве на Пэлл-Молл над куда большим числом противников. Что же, по-вашему, произойдет с какой-то жалкой дюжиной драгун? Мы свернем им шеи, как голубям, и вам это отлично известно! — Сдержавшись, Джордж добавил: — Можете беспрепятственно выйти к вашим людям, капитан, и тогда мы атакуем вас.

— Вот как — атакуете? — переспросил капитан О'Кэллахан, не отступив ни на шаг перед нацеленными на него мушкетами. — А всю королевскую армию вы тоже намерены атаковать? Каждого из вас схватят и повесят, как велит в таких случаях правосудие!

— Правосудие! — повторил вслух Фентон.

Все это время он напряженно обдумывал, что ему говорить и делать, не замечая открытую дверь приёмной, где стояла Мег Йорк с тех пор, как Фентон спустился вниз. На ней была черная накидка с капюшоном, лицо было смертельно бледным, из закушенной нижней губы текла струйка крови, а выражение ее глаз было трудно понять.

— Стойте! — крикнул Фентон, подняв руку. Сейчас же сердитые возгласы и даже рычание мастифов сменила мертвая тишина.

Человек в дверном проеме находился на расстоянии пятнадцати футов. Отмахнувшись от протестов Джайлса и Джорджа, Фентон один двинулся навстречу капитану О'Кэллахану, который внимательно следил за ним, держа руку над эфесом шпаги.

— Капитан, — спокойно заговорил Фентон, — я хотел бы…

Внезапно Фентоном овладела страшная слабость. Он почувствовал, что его голова кружится, а нога скользит по полированным доскам. Испытывая унижение, подобное острой боли, Фентон растянулся на полу лицом вниз.

Ирландский капитан посмотрел на искаженное лицо человека, пытавшегося подняться. После краткой борьбы с самим собой капитан О'Кэллахан ощутил, что его гнев полностью улетучился.

— Разрази меня гром! — пробормотал он и добавил с уважением: — С вашего позволения, сэр Николас.

Наклонившись, так что его черный парик и алый плюмаж на широкополой шляпе затрепетали в воздухе, подобно корабельным флажкам, капитан помог Фентону встать на ноги.

— Сам принц Руперт, — заметил он, — часто терял силы от ран или отсутствия пищи, становясь еще слабее вас. Так что тут нечего стыдиться. Клянусь Богом, сэр, я испытываю к вам уважение только за то, что вы вообще смогли спуститься сюда!

Эти слова произвели целительный эффект на присутствующих в холле, успокоив гнев и возбуждение, подобно тому, как успокаивают свирепого пса.

— Благодарю за любезность, — ответил Фентон. — Я хотел только сказать, что мои недавние слова были поспешными и необдуманными. Ведь убийца моей жены…

Капитана снова охватило изумление.

— …убийца моей жены еще не предстал перед правосудием. Мне следует обдумать, как добиться этого, а не затевать скандалы и драки. Поэтому мои слуги больше не прольют за меня ни капли крови. Благодарю вас за долготерпение, сэр, и отдаю себя в ваше распоряжение.

Капитан О'Кэллахан переводил взгляд с пола на потолок, избегая смотреть на Фентона.

— Ну и ну! — проворчал он.

— Могу я надеться, что вы, со своей стороны, ничего не предпримете против моих слуг? Я имею в виду ваши слова насчет повешения и тому подобное…

— Сэр Николас, с этой минуты я забыл обо всем!

— Тогда я готов. Э-э… будет ли мне позволено взять с собой несколько книг?

— Книги? — Капитан О'Кэллахан был сбит с толку. — Хм! Они могут быть доставлены вам завтра вместе с куда более, на мой взгляд, важными вещами — одеждой и постельным бельем. А пока что…

Позади холла послышались звуки, напоминающие шум борьбы, после чего заговорил кучер Уип:

— Сэр, — свирепо осведомился он, — что делать с Джудит Пэмфлин?

Глянув через плечо, Фентон увидел, что ее привели снизу. Руки Джудит Пэмфлин были связаны за спиной цепью, конец которой держал отложивший оружие Уип, вытолкнувший женщину вперед.

Было ясно, что на ее угловатую фигуру напялили чистое платье, дабы скрыть следы ударов хлыстом. Растрепанные волосы свисали на плечи, а лицо было грязным и покрытым синяками и шрамами. Оно могло бы внушить жалость, если бы не злоба, светившаяся в слезящихся глазах.

— Ник, — заговорил Джордж Харуэлл, — ты должен знать, что сделала эта женщина! Она позволила тебе уйти из дома, не сказав, что Лидия умирает! Она даже не пожелала назвать противоядие, которое могло бы ее спасти!

Бросив взгляд на Джудит Пэмфлин, Фентон проглотил слюну.

— Она такая же фанатичная круглоголовая, как я — роялист, — ответил он. — Позвольте ей идти с миром.

— Сэр! — возмущенно рявкнул Уип.

— Таков мой приказ.

Больше не слышалось ни слова протеста — только громкий одновременный вздох, прозвучавший не слишком приятно.

— Если от меня больше ничего не требуется, — поспешно сказал Фентон, — то давайте отправляться в дорогу.

— Я должен попросить вашу шпагу. — Смущение капитана О'Кэллахана не могло скрыть свирепое подкручивание усов. — Только для того, — быстро добавил он, — чтобы оставить ее в доме, отдельно от вас. Странные у вас домочадцы, сэр. Впрочем, это не мое дело.

Джайлс Коллинс двинулся вперед, сунув кинжал за пояс, но продолжая любовно поглаживать рапиру, глядя из-под полуопущенных век на драгун за дверью. Отстегнув шпагу от пояса, Фентон бросил ее Джайлсу, ухватившемуся за ножны.

— Она мне еще долго не понадобится, — сказал Фентон.

— Может, и так, — ответил Джайлс. — И все же у меня есть предчувствие, что впереди последний, самый тяжкий бой.

Все трое, стоящие в дверном проеме, — даже капитан О'Кэллахан — вздрогнули и отвели взгляды, услышав хриплый торжествующий голос Джудит Пэмфлин.

— Значит, гордец арестован как изменник, — усмехнулась она и завопила так, что зазвенело многочисленное оружие в холле: — Смотрите! Тот, кто увлек миледи на путь плотского греха, наказан Господом! И, как сказано в Книге Откровения, он выпьет вино ярости Божией!

Женщина дрожала в экстазе, так что цепи тряслись на ее угловатом теле.

—» И дым мучения их, — кричала она, — будет восходить во веки веков, и не будут иметь покоя ни днем, ни ночью поклоняющиеся зверю и образу его и принимающие очертания имени его «! — Сквозь триумф ее пуританского благочестия просвечивала лютая злоба. — Это было начертано специально для вас! Можете ли вы привести лучший текст?

Фентон, собиравшийся пройти мимо капитана О'Кэллахана, остановился и посмотрел на нее.

—» Придите ко Мне, — произнес он, — все, кто трудится и несет тяжкое бремя, и Я дарую вам покой «.

Фентон отвернулся, отметив, когда скрипнула парадная дверь, что засов на нее так и не поставили.

— Полагаю, это лучший текст? — пробормотал он, обращаясь наполовину к себе. — В будущем я должен помнить его ради Лидии.

— Снаружи вас ожидает лошадь, — сообщил капитан О'Кэллахан, глядя в пол.

— Тогда я к вашим услугам, капитан, — ответил Фентон.

Поздно вечером, много позже того, как Фентон ускакал с драгунами, внизу собрались все слуги, став в круг в освещенной красным пламенем очага кухне для суда над Джудит Пэмфлин. Было произнесено очень мало слов, и никакого бичевания не произошло. Приговор утверждался кивком головы. Большой Том, схватив женщину за волосы и держа ее голову и плечи над деревянной кадкой, медленно перерезал ей горло, не обращая внимания на разбегавшихся крыс. Они похоронили ее на заднем дворе, набросав столько дерна, чтобы никто никогда не обнаружил ни костей, ни праха.

А в это время в Тауэре поединок умов приближался к решающей схватке.

Глава 21. Львиный рев в Тауэре

В ответ на львиный рёв слышалось пронзительное мяуканье дикой кошки.

Зверинец лондонского Тауэра помещался за Львиными воротами, но главные ворота и Западный ров были открыты для публики за небольшую плату. Посетители поднимались к длинному низкому зданию зверинца под небом, темным даже здесь от дыма и сажи из Сити.

Полковник Хауард слышал звериный рев, шагая по дорожке для часовых на зубчатой стене в сторону реки, к югу. Заместитель коменданта Тауэра совсем не походил на военного, несмотря на свою отличную службу. Его. тонкое лицо с куполообразным черепом, наполовину скрытым серым париком, было лицом ученого или мечтателя. Полковник Хауард являлся и тем, и другим.

Хотя день был жарким, полковник был закутан от шеи до лодыжек в длинный плащ, так как, уже давно подхватив лихорадку в Нидерландах, часто ощущал озноб. Остроконечная бородка и маленькие усики на худом лице делали его похожим на испанца. За ним шел один из тюремщиков, свирепый на вид толстяк в красных штанах и куртке и плоской шапке из черного бархата, что являлось традиционной одеждой тюремных надзирателей со времен Генриха VIII^[283].

— Полковник Хауард! — таинственно шепнул он, притронувшись к руке заместителя коменданта и приблизив к нему свой огромный нос. — Что не так? Что здесь готовится ночью? Убийство? Хоть бы намекнули, сэр!

Полковник посмотрел на него, слегка нахмурившись.

— Latine loqui elegantissime^[284], — тихо произнес он, печально качая головой. — То же можно сказать и о твоем английском. Ты слышал что-то насчет убийства? Если так, говори!

Надзиратель сделал протестующий жест. Он не находил слов, чтобы рассказать о слухе, быстро распространившемся среди тюремщиков и солдат гарнизона и напоминавшем комету, предвещавшую чуму.

— Ну? — подбодрил полковник Хауард. — Говори! Облегчи душу!

Надзиратель указал вперед. Они приближались к круглой и приземистой средней башне с тяжелой решетчатой дверью, выходящей на дорожку для часовых.

— Сэр Ник Фентон, Дьявол в бархате, — хрипло произнес тюремщик, — заперт там уже две недели. Когда его сюда доставили, он показался мне стариком.

— Мне тоже, — задумчиво подтвердил полковник.

— Да, но две недели хорошей пищи и вина сделали свое дело! Он окреп, набрал вес и бродит, как леопард в зверинце! А вид у него такой, словно…

Полковник Хауард, почти забыв о собеседнике, кивнул, как будто отвечая своим мыслям.

— Словно он прошел через нечто ужасное, — пробормотал заместитель коменданта. — Через пламя и грязь, как тот итальянец из Флоренции^[285], и хотя снова стал самим собой, но по-прежнему видит перед глазами этот ужас…

Надзиратель в который раз был озадачен речью этого англичанина с лицом испанца. Страж был вооружен только коротким протазаном, в народе ошибочно именуемым алебардой, и стучал его древком по камням.

— Говоря по чести, полковник, вид у него просто жуткий! Но когда вы слышали, чтобы заключенных помещали в Среднюю башню? Почему не в башню Бошана, как обычно? Там он был бы надежно и крепко заперт. А дверь Средней башни выходит прямиком на дорожку, где стоим мы с вами! Посмотрите-ка!

Толстый тюремщик в красном склонился над пространством между двумя зубцами стены. На южной стороне находился длинный причал, над которым возвышалась батарея тяжелых орудий из железа и меди, помещенная там на случай атаки с реки.

Так как река служила естественным рвом, причал был построен недалеко от стены, мимо которой Темза мирно катила свои мутные воды, шипя и пенясь лишь между сваями причала.

— Только одна дверь, — продолжал надзиратель, — мешает Дьяволу в бархате спрыгнуть отсюда вниз. Конечно, мы можем накрыть его мушкетным огнем, но…

Полковник Хауард даже не слушал его. Он задумчиво обозревал увитые зеленью внутренние здания крепости: Колокольную башню в углу внутренней стены и высокое массивное квадратное сооружение из серо-белого камня с остроконечной сторожевой башенкой в каждом углу, именуемое в то время башней Юлия Цезаря.

— Эти камни слишком стары и полны костей, — промолвил полковник. — Слишком много людей умирало и бродило здесь после смерти. Ты никогда этого не боялся, Уильям Браун?

Надзиратель изумленно втянул в себя воздух.

— Я, сэр?

— Ты счастливый человек. А вот я часто испытываю страх.

Львы снова подали голос в зверинце, их рев смешивался с детским смехом. Лицо заместителя коменданта слегка изменилось, и надзиратель Браун, знавший о боевых подвигах своего начальника, чувствовал тревогу.

— Что до твоих предупреждений, — продолжал полковник Хауард, — то боюсь, что тебе следует обратиться с ними к сэру Роберту. — Он имел в виду коменданта Тауэра, поборника строгой дисциплины. — А теперь отопри эту дверь в Среднюю башню и стой на страже снаружи, пока я буду говорить с заключенным.

Приказание было выполнено. Засовы вновь задвинулись за полковником, очутившимся в круглой комнате с каменными стенами, жаркой и душной, но просторной и снабженной окнами. Заключенные в Тауэре редко страдали так, как в Ньюгейте.

— Я принес вам новости, — сообщил полковник Хауард Фентону, стоявшему у стола в середине комнаты без парика, в батистовой рубашке, старых бархатных штанах и туфлях с золотыми пряжками.

— Я догадываюсь о ваших новостях, — ответил он. — Когда меня арестовали, я был слишком потрясен, чтобы думать. Но один мой друг — назовем его мистер Рив — уже предупреждал меня о том, — что может произойти. Теперь меня обвиняют в том, что я возглавил католический заговор (спаси Господь от подобной чепухи!) с целью ввергнуть Лондон в огонь и кровь. Все свидетельствует против меня — от так называемой любовницы-католички до католички-кухарки, француженки по имени мадам Топен. Мне даже советовали просить аудиенцию у короля, но он сам вызвал меня к себе. В результате я нахожусь здесь.

Не ответив, полковник Хауард отодвинул стул от стола и сел. Ножны его шпаги забарабанили по полу, но он не снял даже плащ. На столе лежали длинные глиняные трубки, глиняная чаша с табаком и стопка книг.

— Нет, мои новости заключаются не в этом, — ответил наконец полковник и добавил как бы не к месту: — По-моему, я посещал вас каждый день после вашего заключения?

— За это я вам глубоко признателен.

— Мы беседовали об истории, литературе, архитектуре, астрономии…

Вздохнув, полковник Хауард вынул из-под плаща руку в красном рукаве и коснулся ею книг.

— Благодарить вас должен я! Однако мы никогда не говорили о ваших… личных делах?

— Совершенно верно.

— Тем не менее, — продолжал полковник, подняв на собеседника проницательный взгляд, — я думаю, что ныне вы не доверяете ни единому человеку на земле.

Фентон молча пожал плечами. Внутренне он был напряжен и внимателен, словно охотящийся леопард.

— Нет, я не намерен любопытствовать, — заявил полковник Хауард. — Однако, — будничным тоном добавил он, — рискну предположить, что вы, по крайне мере однажды, встречались с дьяволом.

Фентон, уставившись на него, впервые за много дней испытал приступ малодушия. Невольно он закрыл лицо рукой. Хотя ему не разрешили иметь при себе ни бритву, ни даже нож для разрезания мяса (что выводило из себя, препятствуя осуществлению тайных намерений), его каждый день брил личный цирюльник коменданта.

— С моей стороны можете не опасаться предательства, — продолжал полковник Хауард; его голос вновь стал мягким. — Хотя, коль скоро вы теперь не верите никому, то не поверите и мне. — Он задумался. — Сам я никогда не встречался с дьяволом. Но я знаю, что он существует, ходит по земле и может появиться рядом с нами в любой момент.

Фентон изобразил на лице вежливую улыбку.

— Вы сказали, — осведомился он, — что принесли для меня новости?

— Совершенно верно. — Полковник Хауард быстро огляделся вокруг и поднялся. — Давайте подойдем к окну.

Древние отверстия для стрел были переделаны в маленькие зарешеченные окна во времена Тюдоров^[286]. Полковник Хауард подвел Фентона к окну, выходящему на запад над зловонным рвом со стоячей водой, не связанным с рекой. Мостик пересекал ров в сторону Боковой башни, где шумела толпа у зверинца.

— Забудьте на время о дьяволе, — тихо заговорил полковник Хауард и щелкнул пальцами, словно отгоняя дьявола, как птицу, вьющуюся над рвом. — Я принес вам личное сообщение от самого сэра Роберта. Сегодня поздно вечером у вас будет посетитель.

— В самом деле? — Сердце Фентона забилось быстрее. — Кто же именно?

— Леди. Во всяком случае женщина. Ее имя и звание мне неизвестны.

— Женщина?

— Тс-с! Окно находится близко от двери, выходящей на дорожку для часовых, а снаружи дежурит надзиратель, которого распирает любопытство.

— Но эта посетительница! Неужели ее пропустят в Тауэр после того, как барабаны проиграют вечернюю зорю?

— Я могу сказать вам лишь то, что сказали мне, — ответил полковник Хауард. Ветер пошевелил его серый парик. Он притронулся к усам и остроконечной бородке, скорее коричневатым, чем серым, и в глазах его мелькнула усмешка: — Сэру Роберту, по-моему, известно больше. Но подобное могло быть устроено только кем-то, занимающим высокое положение и обладающим немалой властью.

За рвом, неподалеку, какой-то шут забавлял толпу, играя на двух флейтах одновременно — инструменты он держал в уголках рта. Многие поспешили к нему, покинув священника, читавшего проповедь около виселиц на Тауэр-Хилл. Священник замахал руками, словно призывал гнев Божий.

— Но с какой целью придет эта женщина? — осведомился Фентон. — Не могу себе представить, — сухо добавил он, — что хозяин этой очаровательной гостиницы решил снабдить меня для удобства еще и девицей!

— Не можете. — Тон полковника внезапно изменился: — Мне поручено сообщить вам лишь то, что она принесет вам важное известие, а вы должны ее выслушать и повиноваться ей. Она вполне надежна…

— В самом деле?

— …и действует в ваших интересах. Это все.

Полковник Хауард, прекратив шептать, заговорил обычным голосом:

— А теперь хотите ли вы услышать новости о друге, которого вы недавно упомянули, и который, как мне известно, немало потрудился для вас в определенном деле? Я имею в виду мистера Джонатана Рива.

— Мистера Рива?! — воскликнул Фентон, вцепившись в оконную решетку. — Какие у вас о нем новости?

— Он был вознагражден, сэр Николас, именно так, как вы этого желали.

— О! И кем же?

— Его величеством королем.

— Простите меня, полковник Хауард, но я позволю себе в этом усомниться.

— Осторожнее, сэр Николас, — предупредил его собеседник. — Я могу простить многое, догадываясь, что вы сражались с дьяволом и отстояли свою душу…

Руки Фентона судорожно сжали решетку.

— …но все же я офицер короля и заместитель коменданта Тауэра.

Фентон отвернулся от окна.

— Вы меня испугали до смерти! — любезно сообщил он. — Две недели назад я был болен и стыдился собственной слабости. Теперь, откровенно говоря, я с удовольствием поверг бы в такое же состояние кого-нибудь еще. Зовите ваших тюремщиков, добрый сэр, и посмотрим, что с ними можно сделать при помощи ножки стола или стула.

Но полковник Хауард как будто не слышал его.

— «Hunc igitur terrorem animi, tenebrasque necessest…»^[287], — пробормотал он и поднял глаза. — Значит, вы не хотите узнать, как ваш достойный и верный друг получил наконец свою награду?

Фентон неуверенно посмотрел на дверь и кивнул. Полковник Хауард вернулся к столу, сел и взял книгу сатир Ювенала^[288].

— Я сам был тому свидетелем, — начал он, как бы машинально поглаживая книгу. — Хотя я редко покидаю Тауэр, два дня назад сэр Роберт послал меня с поручением к его величеству. Король с несколькими джентльменами играл в pele-mele на Молле. Они били по мячу, бегали в пыли и кричали, как школьники.

Полковник перевернул в руках книгу.

— Вскоре, — продолжал он, — король подал знак. Крики прекратились, пыль осела, а деревянные молотки унесли. Я увидел, как приближается Джонатан Рив на своих распухших подагрических ногах, опираясь на руку милорда Дэнби.

Мистер Рив, конечно, не знал, какой сюрприз его ожидает, и вы можете себе представить, как он выглядел. В залатанном черном костюме, с огромным животом, старой шпагой и длинными седыми волосами, делающими его похожим на весьма потрепанного архиепископа, он, прихрамывая, но с гордым видом направился прямо к королю, опустился на подагрическое колено и низко склонил седую голову, чего на публике не делали уже много лет,

Один или двое присутствующих усмехнулись, но король посмотрел на них, и они притихли. Его величество, стоя в пыльном костюме и парике, казался смущенным и в то же время очень похожим на своего отца.

«Нет, я не собираюсь посвящать вас в рыцари, — сказал он, и внезапно его зычный голос зазвучал как труба: — Встаньте, граф Лоустофт, виконт Стоу, и займите подобающее вам место. Вам возвращены титул и поместья, хотя это скромная награда такому человеку, как вы!»

И тогда граф Лоустофт прошептал лишь одно слово: «Сир!» Все столпились вокруг него, помогая подняться и почтительно обращаясь к нему. Но спустя четверть часа после постигшего его великого счастья Джонатан Рив скончался.

Полковник Хауард умолк и бросил на стол том Ювенала с шумом, пробудившим полузагипнотизированного Фентона.

— Скончался? — повторил Фентон, поднеся руку к глазам.

— Увы, да.

— Но почему?

— Вспомните, ему ведь было восемьдесят лет. Такие почести после десятилетий бедности и насмешек оказались для него непосильными. Возвращаясь в королевской карете домой — в какую-то захудалую таверну на Ред-Лайон-Филдс — он, казалось, дремал, пока кучер не услышал слабый крик: «Да хранит Бог короля Карла!» После этого его не стало.

Опустившись на деревянную койку, покрытую соломенным матрасом, Фентон обхватил голову руками.

— Мне пришло в голову, — продолжал полковник Хауард, — что у вас есть еще один верный друг. Вы называете его Джайлсом Коллинсом. Нет, не бойтесь! С ним все в порядке. Но известно ли вам, кто он на самом деле?

— Ну, — ответил Фентон, прижимая ладони к вискам, — я припоминаю, что Джайлс задал мне однажды похожий вопрос, когда мы с ним упражнялись в фехтовании. Он спросил, говорил ли мне мой отец, кто он такой.

— Слышали ли вы когда-нибудь о дворце Вудсток? — осведомился полковник.

Фентон выпрямился.

— В октябре 1649 года, — медленно продолжал его собеседник, — спустя восемь или девять месяцев после убийства короля Карла I, группа круглоголовых комиссаров была послана во дворец Вудсток с целью разграбить и разрушить там все, что возможно. Однако 2 ноября они в ужасе бежали оттуда, напуганные тем, что казалось проделками злых духов.

Фентон издал восклицание. Теперь он вспомнил об этом происшествии.

— Ага! — пробормотал полковник Хауард, искоса взглянув на него. — Тогда мне не нужно пересказывать злоключения комиссаров, о которых они поведали в отчете, столь же комичном, как любая пьеса мистера Шедуэлла^[289]. Отмечу только, что вовсе не призраки обливали их грязной водой, опрокидывали свечи, прятали их одежду в запертых спальнях, стреляли из пушки.

Автором этих проделок был их благочестивый писец — в действительности тайный роялист. С помощью двух сообщников, люка, пороха и нескольких химических препаратов он заставлял голубое пламя подниматься даже из pot-de-chambre^[290]. Писец именовал себя Джайлсом Шарпом, но его настоящее имя было Джозеф Коллинс по прозвищу Шутник Джо — в деревнях под Оксфордом его почитают и поныне^[291].

В действительности этот человек был дворянином, — продолжал полковник, — и лучшим фехтовальщиком среди кавалеристов сэра Томаса Дрейкотта в битве при Вустере в 1651 году!^[292] Но, будучи бедняком, он был вынужден исполнять обязанности лакея. Надеюсь, вы поняли, что получится, если соединить его два имени?

— Конечно, — ответил Фентон, вцепившись в борта деревянной койки. — Джайлс Коллинс, который в моем присутствии вел себя то как клерк-пуританин, то как Шутник Джо, не потерялся бы ни среди добрых, ни среди злых духов.

Снова полковник Хауард бросил на него быстрый взгляд. Глаза Фентона блестели, но не от радости.

— Позвольте мне рассказать вам, — заговорил он, — чем занимались эти круглоголовые комиссары. В их задачу входило изгадить все, что принадлежало королю Карлу I. Его спальню они использовали как кухню, а столовую — как дровяной склад. Они разбили окна с витражами, изуродовали статуи, изрезали ножом картины, уничтожая все прекрасное и возвышенное…

Фентон внезапно умолк. Длинные пальцы полковника судорожно сжали курительную трубку, отчего она разломилась надвое.

— Отлично! — воскликну Фентон.

— Что? Вам по нраву эти кощунства?

— Нет, вы неверно меня поняли. Впервые за время нашей беседы вы проявили человеческие чувства.

— Человеческие чувства? — Полковник Хауард был озадачен. — Я и в самом деле не чувствую ничего уже много лет — с тех пор, как моя жена погибла во время большого пожара.

— У вас была жена? — осведомился Фентон.

Встав с койки, он подошел к столу и, вцепившись в его края, устремил на собеседника странный взгляд.

— У меня тоже была жена, — добавил Фентон, — и она тоже умерла. Ее отравили.

— Отравили?

По испуганному выражению лица полковника было ясно, что эту тайну хорошо хранили. Властям не было о ней известно.

— В камере, — тяжело дыша, продолжал Фентон, — я много об этом думал. Я могу сказать вам, кто отравил мою жену, и даже могу доказать это! Но мне не удастся ничего сделать, если я не получу разрешения написать друзьям за пределами Тауэра или как-нибудь связаться с ними. Ко мне не пускают посетителей, не дают пера, чернил и бумаги. Почему?

— Не знаю. Это вне пределов моей власти.

Фентон так тряхнул стол, что книги посыпались на пол.

— Вы уже слышали, сэр, что я догадываюсь о характере обвинений, выдвинутых против меня. Позвольте мне кое-что добавить. Разве я не говорил мнимому французу в Весенних садах, что восхищаюсь французской нацией? Разве я не крикнул толпе, напавшей на мой дом, что мог бы стать католиком? «Вы умеете предсказывать будущее?»— спросил их предводитель. И мне пришлось ответить: «Да».

— Хм! А вы не упоминали, — спросил полковник Хауард, — о каком-нибудь договоре с дьяволом?

— Нет. Но мог бы это сделать.

— В это я охотно верю, причем без малейшего гнева.

— Полковник, выбросьте из головы эту чушь насчет измены! В этом мире я желаю только свершить правосудие над человеком, который отравил мою жену! Могу я послать отсюда письмо или хотя бы устное сообщение?

— Повторяю: это не в моей власти.

— Могу я поговорить с комендантом Тауэра?

— Вы, безусловно, можете попросить об этом, сэр Николас.

— Это должно означать, — осведомился Фентон, — что я получу отказ?

— Разрешение снова не в моей власти.

Хотя полковник Хауард ни в малейшей степени не боялся заключенного, он отодвинул стул и поднялся.

— Сожалею, — заявил он, — но мое время истекло. Впервые повысив голос, полковник позвал: — Надзиратель! Откройте мне дверь!

Снаружи послышались быстрые шаги и звяканье ключей.

— Мне доставили огромное удовольствие, — заметил полковник Хауард, — наши беседы об истории и поэзии. Я не питаю к вам никаких дурных чувств. Помните, что я вам сказал: сегодня поздно вечером вас посетит женщина, и вы должны делать то, что она говорит.

Засовы были отодвинуты, после чего щелкнул дверной замок. В приоткрывшейся на четверть двери появилось полированное лезвие протазана на фоне красного мундира надзирателя Брауна.

— Помните! — повторил полковник Хауард, подняв палец и становясь до жути похожим на Карла I на эшафоте^[293]. — У вас меньше времени, чем вы думаете.

Дверь за заместителем коменданта закрылась, засовы снова были задвинуты, а замок заперт. Надежды Фентона быстро таяли. Все эти две недели, не признаваясь самому себе, он пытался завоевать доверие полковника Хауарда.

Вернувшись к койке, Фентон опустился на нее.

Взгляд его скользил по комнате, задержавшись на кипе одежды на полу. В стене напротив находилась еще одна дверь, также закрытая на замок и засовы, за которой была винтовая лестница. Воображение Фентона последовало по ней вниз, в комнату, всегда полную тюремщиков с тяжелыми мушкетами на стенах.

Звуки снаружи вернули Фентона к действительности. Он мог даже слышать на дорожке под аркой, ведущей на другую сторону Средней башни, топот ног и веселую болтовню посетителей, которым разрешался осмотр в сопровождении надзирателя.

В зверинце послышался хохот гиены. Дневной свет за окнами сменялся сумерками. Толпа должна скоро разойтись. Игрок на двух флейтах, очевидно, уже ушел. Но трое скрипачей играли мелодию, заставившую Фентона поднять голову.

В старый город заявился

Грозный злой тиран Толпа.

В темной щели притаился,

Морду в сажу закопав…

Это не было особенным совпадением, так как песню теперь распевали во всем Сити. Но старый граф Лоустофт, сочинивший ее, успел умереть.

Пусть же он спит спокойно. Лидия, ни на минуту не исчезавшая из мыслей Фентона, явилась успокоить его. Как правило, он видел ее, как во время последнего ужина, среди серебра и свечей, в то время как мистер Рив напевал в сопровождении лиры старую любовную песню на слова Бена Джонсона^[294].

Фентон знал, что видит Лидию только в воображении, иначе он бы сошел с ума. Лидия сидела в кресле, недавно занимаемом полковником Хауардом. Ее голубые глаза были печальны. Свет играл в каштановых волосах. Полуоткрытые губы пытались улыбнуться. Сплетенные кисти рук были слегка приподняты.

Фентон заговорил с ней вслух:

— Сегодня у меня был тяжелый день. Я пытался убедить заместителя коменданта, но потерпел неудачу. Ничего! Я еще не побежден! Так как я знаю имя отравителя…

Фентон сделал паузу, сожалея о своих словах. Лидия, несмотря на, казалось, отчаянные попытки притронуться к его руке, отшатнулась от него при слове «отравитель», как, наверное, отшатнулась бы и в реальной жизни. Когда он думал о яде, то не мог видеть Лидию.

Отравителем, разумеется, была Китти Софткавер, бывшая кухарка Фентона.

Китти, эльзасская шлюха, несомненно, была жива. Тем не менее Фентон попытался представить ее, подобно Лидии, стоящей перед ним, маленькую, неряшливо одетую, с великолепными волосами и белоснежной кожей, но плохими зубами и алчными глазами, мечущимися в поисках добычи.

— Тебя, любезная потаскуха, — заговорил Фентон, — я подозревал с самого начала и высказал свое мнение Джайлсу. Я нашел в замке парадной двери следы мыла от сделанного тобой отпечатка и сразу же распорядился поставить засов с внутренней стороны. Однако кое-кто позабыл об этом. Когда капитан О'Кэллахан арестовывал меня, я увидел, что на двери нет засова.

Китти, казалось, приподняла верхнюю губу, ненавидя его и все еще пытаясь одурачить.

— Но где, достойная шлюха, ты могла снова найти кучу мышьяка, чтобы отравить миледи? Здесь, в Тауэре, я вспомнил об аптеке Уильяма Уиннела на Аллее Мертвеца и о том, как я побывал там вместе с лордом Джорджем Харуэллом.

Воображаемая Китти разразилась хохотом.

— Я не сказал аптекарю о тебе ничего плохого, — продолжал Фентон. — Даже когда Джордж заговорил об убийстве, я велел ему замолчать и успокоил аптекаря несколькими гинеями. Ясно, что старик до безумия влюбился в тебя. Если бы ты пришла к нему снова, он бы дал тебе столько яда, сколько ты бы потребовала. Ты ненавидела и меня, и мою жену. Разве ты на моих глазах не отравила поссет мышьяком в сахаре? Вечером 10 июня ты прокралась в мой дом и осталась там, чтобы совершить убийство. Моим друзьям следует только схватить мастера Уиннела и вырвать у него правду — тогда тебе не спастись от правосудия.

Но Китти исчезла, прежде чем поток мыслей Фентона остановился.

Он приложил ладонь к влажному лбу. Скрипачи смолкли, их время истекло. Фентон, снова присев на койку, облокотился головой о стену.

Духота спадала, хотя в комнате оставался дурной запах, исходящий от западного рва. Склонив голову, Фентон попытался вновь сосредоточиться.

Почти немедленно в голове у него прозвучал беззвучный крик:

— Осторожнее!

Фентон выпрямился, ощущая резкую боль в сведенных судорогой плечах. На миг ему показалось, что он находится в кромешной тьме. Моргнув, он увидел, что комната освещена сиянием полной луны сквозь зарешеченные окна. Он понял, что все это время спал, словно запасаясь энергией для предстоящей битвы. Во всем Тауэре не было слышно ни звука, кроме слабого плеска воды внизу.

В этой тишине наступал поздний вечер. Фентон не слышал шагов на дорожке для часовых и церемонии опускания решетки у Боковой башни, не слышал рокота барабанов на учебном плацу, не слышал ничего.

Сохраняя полное спокойствие, непонятное ему самому, Фентон поднялся и на цыпочках зашагал по комнате, как будто какой-нибудь враг мог подкрасться к нему в полумраке.

«Осторожнее! Осторожнее! Осторожнее!»

В комнате было три окна: западное, южное над рекой и северо-восточное над дорожкой для часовых вдоль зубцов стены. Воздух стал прохладным. Фентон бесшумно приблизился к северо-восточному окну.

Фентон видел внизу дорожку, но не замечал фонаря-светлячка, болтавшегося в руке часового. Он разглядел Колокольную башню в углу внутренней стены, ряд зубцов, ведущих к Кровавой башне, и башню Уэйкфилда, где проживал комендант.

В призрачном свете луны старые камни казались черно-белыми. Даже вороны, казалось, спали на деревьях. Над всем возвышалась башня Юлия Цезаря, словно не изменившаяся с тех давних пор, когда над ее сторожевыми башенками развевалось красное с леопардами знамя Нормандии^[295].

Фентон поежился. Так же бесшумно он направился к южному окну над рекой. Даже Темза казалась пустой, если не считать нескольких суденышек и большого корабля, стоящих на якоре на противоположном берегу на расстоянии около трехсот ярдов. На рее грот-мачты корабля светили два зеленых фонаря. Теперь Фентон слышал плеск воды под причалом и у стены, но ничего более…

Внезапно послышался еще один звук.

Кто-то очень тихо шел к двери по дорожке для часовых.

Глава 22. Женщина в полночь и имя отравителя

На столе у Фентона находился поднос с едой и бутылка вина, очевидно, оставленные для него, пока он спал, так как еда успела остыть. Фентон поднял тяжелый стул и взвесил его в руках, решив использовать в качестве оружия.

Подойдя на цыпочках к полутени у западного окна, он стал ждать, поставив рядом стул.

Кто-то, явно стараясь не шуметь, начал отодвигать засовы…

«Спокойнее!»— подумал Фентон, вцепившись в стул.

Первая его мысль была о том, что его решили втихомолку прикончить. Все же, хотя он и пребывал в прошлом, но это было царствование Карла II, а не Ричарда III^[296]. В темницах под башней Юлия Цезаря не слышалось криков несчастных, у которых дыба со скрипом рвала суставы. Люди с лицами, закрытыми черными капюшонами с прорезями для глаз и рта, не крались по узким лестницам Кровавой башни.

Загремел ключ, медленно поворачиваясь в замке, который щелкнул, как курок незаряженного мушкета.

Перед Фентоном на миг мелькнула вертикальная полоса лунного света, когда дверь открылась и закрылась вновь. Он мог слышать дыхание своего посетителя. Этим посетителем была женщина в длинном черном плаще с круглым капюшоном, обрамлявшим прекрасное лицо.

Фентон отпустил стул. Он должен был догадаться о том, кто собирается его навестить.

Это была Мег Йорк, хотя она и казалась слегка изменившейся — быть может, благодаря лунному свету. Положив ключ на стол, она откинула капюшон. Ее волосы, причесанные по последней моде, опускались на плечи длинными черными локонами. Лицо, лишенное выражения жестокости и иронии, было лицом Мэри Гренвилл.

Фентон ощутил озноб, догадываясь, что это маска. Одну руку Мег прятала под плащом, словно держа там оружие. Руки Фентона вновь потянулись к стулу. В отличие от его недавних видений, Мег, несомненно, была из плоти и крови.

Бесшумно подойдя к Фентону, она остановилась рядом с ним. На ее лице отразились жалость и сострадание, по мнению Фентона, безусловно, притворные.

— В твоем сердце нет любви ко мне, — прошептала Мег. — Но ты должен делать то, что я прикажу, потому что я пришла помочь тебе.

Фентон молча смотрел на нее.

— Надо спешить! — Мег топнула ногой. — Ты не можешь ждать ни эту ночь, ни даже один час, иначе ты погибнешь! Клянусь тебе в этом!

— Не думаю. Правда, меня арестовали по обвинению в измене, но, учитывая высокое положение и знатность сэра Ника, а также его членство в парламенте, они не могут отправить меня в Ньюгейт, как обычного преступника. Им придется провести в палате общин парламентское осуждение виновного в государственной измене. А парламент, моя дорогая, не будет созван до 1677 года.

— Если ты не спасешься в течение часа, — сказала Мег, — то все пропало. Можешь ты довериться мне?

Фентон беззвучно рассмеялся.

— Опять? — вежливо осведомился он.

Закрыв глаза, Мег прижала руку к лицу, словно призывая на помощь какую-то могущественную силу.

— По-твоему, я настолько тороплюсь в ад, — продолжал Фентон, — что должен поддаться твоей привлекательности? Кто ты, как не посланница преисподней, чье прикосновение холодно, как лед? И где твой хозяин?

— Мой… ?

— Я имею в виду дьявола. Не сомневаюсь, что он где-то рядом с нами. Ну что ж, вызови его, моя прелесть! Я встречусь с ним в третий раз и одержу над ним победу, как и раньше.

Мег, охваченная ужасом, огляделась вокруг, едва не падая на колени.

— Остановись! — прошептала она. — Умоляю! Ты не должен этого говорить!

— Следовательно, — Фентон зловеще улыбнулся, — он и в самом деле близко?

— Нет, он очень далеко! Он забыл о тебе — ты для него не более чем песчинка. Он обещал…

— Обещал?

— Обещал мне, — продолжала Мег, — что не потревожит тебя больше, ибо знает, что история идет своим чередом. Но если ты вызовешь его или скажешь, что одержал над ним верх…

— Ну, по крайней мере, наполовину так оно и есть, — заметил Фентон. — Конечно, его гнев и насмешки выгнали меня из твоего дома, где ты сидела полуобнаженной на кушетке и ненавидела меня. Но мой страх был страхом за Лидию. Выиграла история, а не дьявол. Ты слышала, как твой хозяин подтвердил, что моя душа остается при мне, что его и вывело из себя. Значит, я победил.

— Замолчи! Замолчи сейчас же!

Мег понизила голос.

— Что это за звук? — спросила она, оглядываясь вокруг.

— Думаю, — ответил Фентон, — что это львы или какие-нибудь другие звери. Я слышал их и раньше. Возможно, они почуяли твое присутствие — большие и маленькие кошки похожи друг на друга.

— Называй меня, как хочешь, — промолвила Мег. — Все равно в сердце я Мэри Гренвилл, как ты — Николас Фентон из Кембриджа. Я, последовавшая за тобой в прошлое, люблю тебя и не хочу видеть твою смерть! — Мег вновь прижала ладонь к лицу. — Мои мысли путаются! Но если я докажу, что у меня добрые намерения, ты выслушаешь меня?

Подойдя ближе, Мег устремила на него ясные серые глаза, в которых не было видно ни хитрости, ни коварства.

— Хорошо, я выслушаю тебя.

— Тогда смотри! Дверь твоей камеры не заперта! — Мег указала на дверь свободной левой рукой. — Ты гораздо лучший пловец, чем я, хотя и меня считали неплохим, когда мы вместе плавали в Ричмонде. Прыгай со стены, плыви под причалом, и ты свободен!

— Свободен? И куда же мне идти?

— Ты выглядывал этим вечером из южного окна камеры?

— Да.

— Тогда ты заметил большой корабль у противоположного берега? С двумя зелеными огнями на… нет, не могу вспомнить, как это называется…

— Неважно — я заметил корабль. Ну и что из этого?

— Это «Принц Руперт»— линейный корабль его величества, — ответила Мег. — На нем сорок… шестьдесят… не помню, сколько орудий. Он здесь ради тебя. Тебе нужно только проплыть триста ярдов, и ты спасен! Корабль доставит тебя в любой порт Франции по твоему выбору.

Фентон уставился на нее. Он пытался заговорить, но Мег прикрыла ему рот ладонью.

— Более того! — продолжала она дрожащим голосом. — Этим вечером все надзиратели и солдаты из Средней башни и из башни Святого Фомы в конце дорожки для часовых приглашены на банкет в апартаменты коменданта и сейчас находятся там. В тайну посвящен только комендант и отчасти полковник Хауард. Так что, если какой-нибудь часовой не разглядит тебя, путь свободен!

— Любопытно! — бесстрастно заметил Фентон. — Кто же распорядился прислать сюда линейный корабль ради моей скромной особы и заставил коменданта Тауэра изменить своему долгу?

— Сам король.

Произнеся эти два слова, Мег отпрянула перед холодно-вежливой улыбкой Фентона.

— Ну, тогда, — усмехнулся он, — король ведет странную игру против себя самого. Одной рукой он запихивает меня в Тауэр, а другой организует мое спасение весьма изощренным способом. Не проще ли было бы освободить меня?

— Нет-нет! Ты играешь словами, не думая о смысле происходящего! По-моему, ты имел аудиенцию у короля?

— Да.

— Тогда ты должен понимать, что он не может действовать открыто. Милорд Шафтсбери уже более двух недель назад вернулся в город. Глупец! Король посадил тебя я Тауэр, чтобы спасти, а не погубить!

— Спасти… — Фентон сделал паузу. — И все-таки ты не до конца убедила меня, — сказал он.

— Я думала, дорогой, что ты поверишь мне на слово, — продолжала Мег, — но на это было глупо надеяться. Хочешь взглянуть на доказательство?

— Да.

Левая рука Мег метнулась под плащ, где она, несомненно, прятала какое-то оружие. Фентон тотчас же схватился за тяжелый стол, намереваясь размозжить ей голову, если она попытается ударить его кинжалом или шпагой. Но стул дрогнул в его руках.

Продолжая придерживать что-то под плащом правой рукой, Мег протянула ему сложенный лист плотной бумаги. Фентон, разрываемый между надеждой и недоверием, опустил стул.

— Однажды, — улыбнувшись, прошептала Мег, — ты едва не убил меня стулом в моей спальне у тебя дома, а я из ревности хотела ударить тебя кинжалом. — Она взмахнула бумагой. — В комнате достаточно света, чтобы прочитать написанное здесь.

Фентон быстро поднес бумагу к серебристому сиянию, льющемуся сквозь западное окно. Хотя подпись отсутствовала, почерк, несомненно, принадлежал королю. Он начал читать вслух:

«Сэр Н. Ф. ! Вы по-прежнему можете мне доверять. Говоря откровенно, вы для меня слишком полезны, чтобы я позволил вам угодить в лапы милорда Ш. К тому же я обязан искупить свою вину, ибо обманул вас, сам будучи обманутым, ложно обвинив вашу жену. М. Й. назовет вам имя негодяя, обманувшего меня. Повинуйтесь ей. Скоро вы сможете вернуться. Уничтожьте это письмо».

Фентон опустил голову.

Он медленно разорвал письмо на мелкие кусочки и бросил их за решетку, где они поплыли в воздухе над рвом. Ему пришлось несколько раз прочищать горло, прежде чем он смог заговорить.

— Мег, я ничего не понимаю. Меня вовлекли в политику и вертят мной, как марионеткой в кукольном театре! Но ты права — я должен бежать.

Мег, по щекам которой катились слезы, вновь сунула руку под плащ и протянула ему шпагу работы Клеменса Хорнна в старых шагреневых ножнах, прикрепленных к поясу тонкими цепочками.

— Мег!

Фентон затаил дыхание. Надевая пояс со шпагой, он ощущал радостное возбуждение, какого не испытывал никогда. Сделав два шага к незапертой двери, Фентон наткнулся на стоящий в тени стол и повернулся к Мег.

— Дорогая моя, я должен быть с тобой откровенным, — заявил он. — Я убегу, но не поплыву к кораблю.

Глаза Мег расширились. На ее лице появилось выражение ужаса.

— Нет! — воскликнула она, и ее крик отозвался эхом в каменных стенах. Фентон испугался, чтобы ее не услышал часовой. Мег, схватила его за руки.

— Нет! — шепотом повторила она. — Иначе ты все погубишь!

— Мег, выслушай меня! Когда меня привели сюда, я сначала намеревался передать письма Джайлсу или Джорджу Харуэллу. Я бы указал им отравителя Лидии. Мег, им была Китти Софткавер! После этого я нашел бы какое-нибудь оружие, бросился на тюремщиков, погиб в честном бою и воссоединился с Лидией!

— Нет! Нет! Нет! — крикнула Мег, вцепившись в рукава его батистовой рубашки.

— Но теперь, — продолжал Фентон, — у меня есть шпага! Я могу бежать, доказать вину этой эльзасской шлюхи и, оскорбив дюжину фехтовальщиков из «Зеленой ленты», найти смерть в бою с ними. В рукописи Джайлса написано, что я не умру до 1714 года. К черту этот документ — он ничего мне не сообщил! Думаю, что это подделка или даже чья-то шутка!

— Так оно и есть, — промолвила Мег, и ее слова потрясли Фентона. Однако Мег не дала ему опомниться.

— Скажи, — заговорила она с такой страстностью, что он вновь ощутил неуверенность, — ведь я доказала свои добрые намерения?

— Ну… это невозможно отрицать.

Отпустив его руки, Мег подбежала к западному окну. Как ни странно, Фентон, несмотря на тишину, не услышал шороха ее нижних юбок. Казалось, она изучает положение луны.

— Час истекает и вместе с ним уходит твоя надежда на спасение, — сказала Мег, снова подойдя к нему. — Но еще есть время. Если я все расскажу тебе, ты поплывешь на корабль, а не на берег. — Глаза Мег, ставшие зеленовато-черными, неподвижно смотрели на него. — Мне страшно так поступать, но ты вынудил меня.

— Что еще ты можешь мне рассказать?

— Слушай и давай правдивые ответы. Когда ты видел меня в последний раз?

— Я же говорил — когда ты сидела полуобнаженная на кушетке и ненавидела меня за то, что я сбежал от дьявола.

— В тот вечер, — сказала Мег, — меня разъедали злоба и горечь, потому что я опасалась близости…

— Твоего хозяина?

Он едва смог разобрать ее шепот.

— Я перестала называть его хозяином, когда ты попал сюда. Неужели ты не понял, почему я пришла в Тауэр? Я отреклась от него! Отреклась, потому что… — В ее глазах блеснули слезы. — Нет, неважно.

— А ты можешь отречься от него?

— Не знаю. Я могу только попытаться.

Острые ногти Мег впились в ее грудь под плащом.

— Если бы я вернулась к своей прежней вере, то какая бы на меня ни была наложена епитимья, он против нее бессилен.

Мег опустила голову, глянцевые локоны затрепетали у ее щек. Быстро подняв взгляд на Фентона, она вновь зашептала:

— Тем не менее я все еще принадлежу ему. Если бы его глаза и уши не были обращены к другой добыче, далеко отсюда, он бы с края света протянул руку и…

— Пусть попробует! — угрожающе произнес Фентон.

— Нет! Даже не думай об этом! Неужели ты хочешь, чтобы я страдала и мучилась?

— Боже упаси! — воскликнул Фентон, обнимая ее.

— Постой, мои мысли путаются снова, а я должна тебя убедить… Значит, ты видел меня в последний раз в тот ужасный вечер на Аллее Любви. Но я видела тебя…

— Когда?

— В твоем собственном доме, в тот вечер, когда тебя арестовал капитан драгун. Я искусала губы в кровь, видя, как ты болен. Я заметила, как ты с презрением отшвырнул перстень, который дал тебе его величество.

— Мег, откуда тебе известно, как я получил это кольцо? — Фентон немного помедлил. — От дья… от него?

Мег кивнула.

— В тот вечер на Аллее Любви, когда ты ушел, он рассказал мне обо всех твоих мыслях, обо всем, что должно с тобой произойти тогда и в будущем. А до того он… но это неважно, — Мег содрогнулась. — Дорогой, я могу предсказывать будущее!

— И ты знаешь, какая судьба мне уготована?

— Знаю. Это весьма малоприятно. Надеюсь, теперь ты понял мою цель? Я хочу помочь тебе изменить историю ради тебя, как ты сам недавно пытался сделать это ради Лидии.

— И потерпел неудачу. — Правой рукой Фентон привлек к себе Мег. — Но продолжай. Ты видела, как я отшвырнул перстень короля Карла…

— Да, видела. Слуги были заняты мисс Пэмфлин, поэтому я потихоньку подобрала кольцо с пола и скрылась вместе с ним. На следующее утро я отправилась в Уайтхолл, чтобы добиться аудиенции у его величества.

Фентон, несмотря на опасность, сжимающуюся вокруг него кольцом, как лезвия протазанов, почувствовал укол ревности.

— Осмелюсь предположить, — промолвил он, — что король, как случается во многих романтических историях, сразу же поддался твоим чарам и принял предложенную тобой цену?

— Ничего подобного! — сердито ответила Мег. — Несколько дней я не могла получить аудиенцию и, к своему стыду, не осмеливалась вцепиться королю в рукав, когда он каждый день ходил в парк сверять свои часы по солнечным. Наконец, придя в отчаяние, я пробилась прямо в зал Совета.

— И что тогда?

— Король сидел с двумя или тремя джентльменами на краю стола Совета, подписывая множество бумаг. Его взгляд, задержавшись на мне, разумеется, сразу же загорелся, и он отпустил остальных. Но мне он сказал только следующее: «Мадам, зеркало покажет вам, как горько я сожалею об отсутствии свободного времени. Какое у вас ко мне дело?»Я сообщила все необходимое, дав понять, что знаю столько же, сколько он. «Мне понятно, — сказала я, — что вы отправили сэра Ника Фентона в Тауэр с целью сохранить ему жизнь, узнав, что лорд Шафтсбери вернулся в город. Ваши шпионы доложили вам, что милорд задумал страшный план мести сэру Нику».

— Какой план? — хрипло спросил Фентон.

— Его величество, — продолжала Мег, касаясь волосами щеки Фентона, — был очень удивлен моими словами, хотя постарался изо всех сил это скрыть, Я и сейчас вижу его перед собой, смуглолицего, в черном парике, закинувшего ногу на ногу и искоса поглядывающего на меня внимательными глазами…

— Прекрати болтовню, Мег! В чем состоял план лорда Шафтсбери?

Он почувствовал, как Мег содрогнулась.

— Король был в уступчивом настроении, открыв недавно, что обвинения против Лидии беспочвенны. Надеюсь, ты уже не считаешь, что Лидия, пригласив тебя в Весенние сады, заманивала тебя в ловушку?

— Мег, ради Бога…

— Я ведь сама сообщила тебе, что Лидия у портного во всеуслышание говорила о Весенних садах. Так вот, один негодяй, как назвал его король, притворился, что видел письмо Лидии, когда такого письма не существовало в природе. Тебе известно его имя?

— Я слышал об этом человеке и о несуществующем письме от Джайлса, но он не назвал мне имени. Кто же этот мерзавец?

— Человек, считающий, что ты опозорил его перед членами клуба «Зеленая лента». Залечив сломанную ногу (что произошло скоро, как он и говорил в Весенних садах), он переметнулся от бывших хозяев, предложив свои услуги Уайтхоллу. Будучи разоблаченным в обмане с письмом, он возвратился к «Зеленой ленте»…

— Значит, это капитан Дюрок?

— Да, мой… мой бывший покровитель.

Фентона охватил такой приступ гнева, что у него сперло дыхание. Ухватившись за рукоятку шпаги, он представил себе облаченную в белое высокую фигуру усмехающегося Дюрока.

— Я убедила его величество, — заговорила Мег чуть громче, — что он должен прислать за тобой корабль. Сегодня мне пришлось прогуливаться по Тауэру и строить глазки присматривающему за мной надзирателю, а потом скрываться у полковника Хауарда до тех пор, пока…

У Мег внезапно подкосились ноги, и она упала бы, если бы Фентон не подхватил ее.

— Довольно болтать! — прошептала она, успокоившись. — Я должна сообщить тебе план милорда Шафтсбери. Он хочет использовать…

Мег не окончила фразу.

Из зверинца донеслось грозное раскатистое рычание льва. Ему ответил другой лев, затем третий, четвертый…

Мег и Фентон не двинулись с места. Ветерок с Темзы прошелестел в камере, шевеля листву на деревьях. В верхней части северо-восточного окна появилась полоска желтого света.

Фентон подбежал к окну. Портьеры на верхнем окне башни Уэйкфилда, очевидно, в той комнате, где комендант устроил банкет для солдат и надзирателей, отодвинули, пропуская наружу свет. Так как расстояние между башнями было менее сотни ярдов, ветер доносил громкий голос подвыпившего гвардейского офицера, четко прозвучавший в ночной тишине.

— Черт побери! Король Карл этой ночью здорово рычит!

— Король Карл? — испуганно прошептала Мег.

— Не бойся! — сказал ей Фентон, хотя его самого бросало в жар и в холод. — Самого большого льва в зверинце всегда называют в честь царствующего монарха.

Лев зарычал снова.

— Будь я проклят, — послышался еще один голос из окна башни Уэйкфилда, — но мы слишком долго злоупотребляем гостеприимством сэра Роберта! Должно быть, уже без четверти двенадцать!

Раздались протестующие возгласы, напоминающие звуки из зверинца.

— Встряхнись, дружище, и выпьем последний бокал за добрую войну!

— А ба лес франсей!^[297] — прогремел гвардейский офицер, очевидно, полагая, что говорит по-французски. — Кстати, а где же наш гость? Он, должно быть, под столом или исчез, как призрак леди Джейн!^[298]

Мег быстро зашептала на ухо Фентону:

— Сэр Роберт, будучи человеком трезвого поведения, не может задерживать их позже полуночи, иначе его заподозрят после твоего побега. Ты…

Сильный порыв ветра ворвался в комнату. Тяжелая дверь, ведущая на дорожку для часовых и оставшаяся незапертой, открылась и ударилась о круглую стену со звуком, похожим на выстрел кулеврины.

В башне Уэйкфилда, в окне которой теперь толпилось несколько человек, внезапно наступило молчание.

Фентон поспешил к двери камеры. Снаружи он мог видеть участок дорожки для часовых и достававшие ему до груди зубцы стены с отверстиями между ними на уровне пояса. Фентон ощутил дуновение свежего ветра и услышал успокаивающий шепот волн внизу. Два шага, прыжок и…

— Черт возьми! Что происходит в Средней башне?

— В Средней башне? Да это смотрители хлопают дверями клеток в зверинце!

Что случится с Мег, если он оставит ее, подумал Фентон. Он осторожно закрыл дверь и вернулся к девушке.

Высоко на Тауэр-Грин мелькал фонарь часового.

— План лорда Шафтсбери! — тяжело дыша, потребовал Фентон. — Только, ради Бога, покороче! Какую смерть приготовила для меня история?

Колени Мег дрожали, как ее губы. Она вцепилась в оконную решетку.

— Либо тебя должны убить при попытке бегства отсюда, — ответила она, — либо…

— Послушай, двум смертям не бывать!

— Да, но тебе же известно дьявольское чувство юмора. — Мег запнулась. — Неважно, какая из двух смертей тебя ждет — так или иначе, ты должен изменить историю и спасаться от обеих! Ибо дьявол не сказал мне, от какой именно.

— Что за другая смерть? Говори скорее!

— Боже, помоги мне! — воскликнула несчастная девушка.

— Мег!

— Тебя повезут из Ньюгейта в Тайберн в повозке, где ты будешь сидеть на собственном гробу, и толпа будет забрасывать тебя грязью и камнями, а потом вздернут полумертвого на самой высокой виселице в Тайберне! Теперь ты понимаешь, почему должен спешить на корабль?

— Нет!

— Китти Софткавер, кухарка, как ты и думал, была в твоем доме в тот вечер, когда умерла Лидия. Но ее отравила не она!

— Не она! Тогда кто?

— Ты отравил ее! — ответила Мег. — А Китти Софткавер донесла на тебя магистрату и милорду Шафтсбери.

Глава 23. Последняя дуэль — конец борьбы

— Задвинь занавеску, черт бы тебя побрал! — рявкнул голос из башни Уэйкфилда. — Последний бокал, и мы уходим!

Фентон посмотрел на Мег, освещенную холодным лунным сиянием.

— Сейчас не время для шуток, — шепнул он.

— По-твоему, я способна шутить в такой момент?

— Лгунья! — вырвалось у Фентона.

Однако он с ужасом начал понимать, что произошло в действительности..

— Да, ты понял! — Мег даже сейчас словно читала его мысли. — Преступление совершил ты, но не твои ум и сердце, а душа сэра Ника! Помнишь, как месяцем раньше, в аптеке на Аллее Мертвеца, — быстро продолжала она, — ты страшно испугался, что я могу оказаться отравительницей. Из-за этого тебя охватил приступ гнева, и ты на десять минут потерял память. Душа сэра Ника восторжествовала, ты превратился в него и впал в бешенство.

То же самое произошло с тобой, когда ты вернулся из Уайтхолла после аудиенции у короля. Ты пришел домой, когда твои часы показывали половину девятого, вне себя из-за мнимого предательства Лидии, и стал легкой добычей для сэра Ника. Отправившись прямиком к себе в спальню, ты сел на стул лицом к окну, верно?

Фентон кивнул. Ему казалось, что он утратил дар речи. Тем не менее он прохрипел, еле шевеля губами:

— Но ведь когда я появился здесь в облике сэра Ника, у Лидии уже было легкое отравление медленно действующим ядом! Я вылечил ее, а до того меня там не было! Кто же тогда… ?

— А ты не догадываешься?

— Сэр Ник?

— Да! — ответила Мег. — Он послал Китти купить яд, и хотя это ее рука насыпала мышьяк в поссет, как ты доказал, когда твой ум был остер, настоящим преступником был сэр Ник. Убедился?

— Я… я…

— Слушай! Подлинный сэр Ник почти спятил от страсти к Китти, которая уговорила его избавиться от жены, а заодно и от настоящей Мег Йорк. Разве Китти не описала Мег Йорк (еще не меня) аптекарю, как женщину, пославшую ее купить яд?

— Но я, вернувшись в тот вечер из Уайтхолла, сидел у окна своей спальни!

— Вспомни! Ты пришел в спальню вскоре после половины девятого, как показывали часы на туалетном столе. За последние дни ты привык за ужином выпивать солидную порцию кларета, поэтому на туалетном столе ты держал графин с этим напитком и кубок. А теперь скажи: был графин полон доверху или нет?

Фентон отвел взгляд от заплаканных глаз Мег, полуприкрытых длинными ресницами, но тут же снова посмотрел на нее.

— Был, — ответил он. — Я взял графин и кубок, чтобы выпить, но не воспользовался ими.

Вся сцена явственно предстала перед его мысленным взором.

— Я сел, — продолжал Фентон, говоря все громче, — задумался о своих подозрениях в отношении Лидии. Несмотря ни на что, я не мог в это поверить. Я вскочил в приступе гнева…

— В приступе гнева… — шепотом повторила Мег.

— Да, но я снова сел и…

— И уставился на черноту за окном, — подхватила Мег, обнимая его. — Но во время твоего приступа гнева душа сэра Ника незаметно, как и в аптеке, восторжествовала вновь. В эти покрытые чернотой десять минут, когда ты сам не знал, что делаешь, и произошло отравление!

— Но где же был яд? Ага! Туз, туз и двойка — я выиграл!

— Нет, дорогой! Ты забыл о костюме из черного бархата с засохшей кровью на рукавах, который носил в первый день своего пребывания в прошлом. Он все еще висит в гардеробе в твоей спальне. Никто не притрагивался к нему, как сказал Джайлс, когда ты впоследствии послал за ним. Ты забыл, что в кармане камзола остался пакет со ста тридцатью гранами мышьяка, но душа сэра Ника помнила об этом!

Впервые Фентон задрожал с головы до ног. Мег, опустив голову, с трудом заговорила вновь:

— Когда твоя душа покинула тело, сэр Ник налил кубок кларета и насыпал туда около девяноста гран безвкусного мышьяка из пакета. Потом он прокрался вниз, в спальню Лидии, в твоем теле и с твоей улыбкой на устах, но с черной злобой в душе. Слуги ужинали, и никто, казалось бы не мог его видеть.

Однако Китти Софткавер притаилась у двери комнаты напротив, некогда бывшей моей спальней. Китти, имевшая ключ от парадного входа, вошла в дом следом за тобой, воспользовавшись отсутствием слуг в нижнем холле. Ведь даже Сэм, повинуясь твоему приказу, не стоял у парадной двери. Китти намеревалась запустить коготки в шкатулки с драгоценностями Лидии. Она ведь не могла предполагать, что Лидия сегодня ляжет так рано! В итоге Китти так и не попала в спальню Лидии, зато она видела сэра Ника, оставившего дверь приоткрытой.

Ты провел в спальне Лидии всего две минуты, войдя туда примерно без двадцати девять. Теперь спроси себя о том, о чем спросил бы толковый магистрат.

Мег крепко обняла дрожащего Фентона.

— Да, — пробормотал он, — я начинаю верить…

— Твоя власть над Лидией была безраздельной. Она слишком… слишком любила тебя. Характер у нее был мягкий и добрый. Твоим приказам она повиновалась сразу же. Из чьих рук, кроме твоих, Лидия приняла бы хоть каплю еды или питья?

— Да, теперь все ясно!

— А какой напиток, кроме кларета из твоей спальни, мог отравить ее? Все вино, до последней капли, как сказал Джайлс, было заперто в винном погребе. Наверху не было даже ячменного отвара. Так что все это правда, хотя она и исходит из уст дьявола!

Когда Мег говорила о Лидии, Фентон временами ощущал терзающую ее ревность, которую она умело скрывала. Теперь он видел то, чего не видел ранее, будучи ослепленным. Он не был единственным человеком, удерживающим крышку гроба над душой другого. Мэри Гренвилл, хотя она уже стала, практически, ведьмой, делала то же самое со злобной душой подлинной Мег Йорк.

Он и Мег походили друг на друга и вели себя одинаково.

— В течение этих двух минут в спальне Лидии, — спросил Фентон, — что сказали друг другу она и я… то есть сэр Ник?

— Этого я тебе не скажу! Никогда!

Из зверинца вновь донесся рев льва по кличке король Карл. За окнами мелькали фонари смотрителей, пытавшихся успокоить менее крупных зверей. Мег снова охватил страх. Она указала на Башню Уэйкфилда.

— Тот человек сказал, что они пьют последний бокал! Надзиратели или солдаты скоро будут здесь!

— Я не пойду! — заявил Фентон, все еще не пришедший в себя после потрясения. — Не знаю, почему, но ты моя, и если я отправлюсь на корабль, то лишь вместе с тобой!

Мег посмотрела на него, откинув голову; в ее глазах опять блеснули слезы.

— Теперь я многое могу представить себе сам, — быстро продолжал Фентон. — Сэр Ник забрал отравленный кубок из спальни Лидии. В моей… в своей комнате он вымыл его, используя воду из кувшина на туалетном столе, и вылил остатки в окно. Кивни, если я говорю правду. Отлично!

Следовательно, яд был принят не за ужином, а незадолго до того, как наступило без двадцати девять. Стоп! Как могла Лидия умереть так скоро — в полночь? Это невероят… Совсем забыл! Ты сказала, около девяноста гран мышьяка? Сильный спазм в желудке мог вызвать смерть от болевого шока у ослабленной несколькими часами мучений жертвы. Именно так Джайлс и описал ее кончину.

Такая огромная доза яда должна была вызвать приступ боли через восемь минут. Убийца вернулся к себе в спальню. Джудит Пэмфлин, придя наверх, услыхала стоны Лидии, прежде чем моя голова прояснилась и я проснулся. Это, по-моему, произошло без десяти девять, не так ли?

— Так говорит дьявол. — Помолчав, Мег добавила: — Он видел так много смертей!

— А Лидия… — Фентон колебался. — Лидия, безусловно, понимала, кто дал ей яд. Но даже Джудит Пэмфлин она только сказала, что хочет поговорить со мной, ни проронив ни слова о моем визите с кубком. Она не причинила никаких хлопот — даже, когда умерла.

— Знаю, — Мег опустила голову и заплакала. — Это потому, что она… Нет, я не стану больше говорить о ее любви к тебе! Но отчасти причиной было и то, что Лидия рассматривала происшедшее, как правосудие над ней, так как она один раз все-таки отправила письмо, предающее тебя.

— Я убил ее, Мег!

— Нет, ты не убивал ее! — твердо ответила Мег. — Я докажу это, открыв тебе тайну. Когда сэр Ник совершил свое последнее черное дело, — ее голос стал еле слышным, — его душа была извлечена из твоего тела и унесена прочь, прежде чем ты открыл глаза…

— Унесена дьяволом?

— Нет, иначе тебя бы уже не было в живых. Унесена Тем, — в голосе Мег послышался страх, — о Ком я не смею говорить. И теперь твоя собственная душа — душа Николаса Фентона из Кембриджа — навечно обосновалась в твоем новом теле. Больше не спрашивай меня об этом. Главное, что тебя по-прежнему преследуют многие люди. Китти, кухарка…

Фентон, теперь вспоминая с пониманием свое изменившееся поведение в течение последних двух недель, сразу же выбросил эти мысли из головы.

— Стала бы Китти, девка из Эльзаса, несомненно известная многим магистратам, разоблачать меня как убийцу? И ей бы поверили?

— Поверили бы девице, которой покровительствует милорд Шафтсбери и «Зеленая лента»? Ей уже поверили! Она расхаживает, увешанная драгоценностями, в сопровождении охраняющих ее фехтовальщиков. План Шафтсбери состоит в том, чтобы лишить тебя покровительства короля…

— Покровительства короля?

— О, король подчинится этим требованиям — он ведь всегда так делает, опасаясь недовольства в обществе. Разве ты не сказал это ему в лицо, правда, по другому поводу?

Мег протянула ему руки.

— С того самого вечера, когда ты заключил сделку с дьяволом, — продолжала она, — ты был жертвой обмана и мошенничества. Он охотно согласился на все твои условия и буквально придерживался их. Ведь сам дьявол ничего не предпринимал против тебя — все это было предначертано историей. Он рассвирепел только потому, что ты смеялся над ним. Ты неправильно понял причину его гнева — вот и попал в затруднительное положение, считая себя в безопасности. И все же ты победил его… Что еще тебе непонятно?

— Рукопись Джайлса, — сказал Фентон. — Это тоже обман, хотя в настоящее время она еще не написана!

— Что ты имеешь в виду?

— Почему он вообще написал этот манускрипт? Уничтожив с помощью взяток и подкупов все листовки и памфлеты и даже запись в Ньюгейте, Джайлс хотел, чтобы имя его хозяина не было опозорено в глазах потомства. Люди прочтут только об убийстве, причем страницы с указанием имени преступника предусмотрительно окажутся вырванными, и о благородном сэре Нике, умершем своей смертью много лет спустя. В действительности же он, очевидно, был повешен, а значит, это предстоит и мне.

— Нет! — возразила Мег. — Этого не произойдет, если у тебя хватит духу изменить историю, как ты и собирался с самого начала. Ты сделаешь это?

Ветерок, все еще шелестевший на Тауэр-Грин, придал бодрости Фентону, как купание в холодной воде.

— Сделаю! — ответил он, радостно улыбнувшись и похлопав по рукоятке шпаги. — Ты готова?

— Готова? К чему?

— Сопровождать меня — к чему же еще? Черт возьми, я еще никогда не видел тебя дрожащей и плачущей! Ты боишься?

Мег шагнула назад и распахнула плащ.

— Я убедила короля, что должна бежать вместе с тобой, — призналась она. — Под платьем и нижней рубашкой на мне одет пояс с карманами, где находятся драгоценные камни, чтобы у нас были деньги, и защищенное от воды письмо от его величества французскому королю Людовику. Но когда я увидела тебя, то решила остаться здесь, если ты сам не попросишь меня…

— Тогда я прошу тебя!

— Ради любви?

— Да! Но мы поговорим об этом, когда будем в безопасности. Слышишь? Из Башни Уэйкфилда уже не доносятся звуки пирушки. Они идут сюда!

— Я все еще принадлежу дьяволу, независимо от того, буду ли я Мег Йорк или Мэри Гренвилл. — Мег была не в силах сдержать слезы.

Фентон, готовый двинуться к двери, резко повернулся.

— Думаешь, я, который сам имел дело с дьяволом, беспокоюсь о том, служишь ты ему или нет? К тому же мне кажется, что его Оппонент уже сделал тебя другой… Ты не можешь плыть в плаще и платье — сними их!

Теперь уже Фентон, а не Мег, тревожился о времени.

Если они застанут здесь Мег, то и она, и он прямиком попадут в лапы милорда Шафтсбери, который со всегдашней улыбкой на лице будет держать их мертвой хваткой.

Но Мег все еще колебалась. Откинув назад локоны, она бросила быстрый испуганный взгляд на дверь, выходящую на дорожку для часовых. Фентон собрал в кулак всю свою волю.

— Ты боишься дьявола? — спросил он. — Ручаюсь тебе, что мы убежим из Тауэра, даже если сам дьявол стоит за этой дверью. Пошли!

Мег сбросила плащ, потом с трудом стянула через голову черное с серебром платье, разорвав материю. Оставшись в нижней рубашке и чулках, она сняла туфли и поспешила за Фентоном.

Хотя ветер с реки почти стих, Фентон, открыв тяжелую дверь, придерживал ее, пока Мег проскользнула мимо него к зубчатой стене у башни. Осторожно закрыв дверь, он последовал за ней, подталкивая ее вперед.

Внизу вода тихо плескалась у стены. Фентон бросил быстрый взгляд налево. Желтые фонари в башне Уэйкфилда начали двигаться вниз.

— Держись одной рукой за зубец, — шепнул он, обняв Мег за талию, — поднимайся в пространство между зубцами, а потом прыгай! Когда будешь плыть под причалом, берегись течения и свай. Ну, действуй!

Мег, собираясь повиноваться, повернула голову влево и тут же застыла, как вкопанная. Фентон тоже посмотрел на дорожку для часовых между Мег и башней Святого Фомы.

На дорожке, на расстоянии двадцати футов, одетый в белое и с обнаженной шпагой в руке, стоял капитан Дюрок.

Худоба и высокий рост в серебристом сиянии луны, находящейся почти в зените и создававшей обманывающую зрение игру светотеней, превращали его в гиганта. В обрамлении локонов большого парика торчала костлявая нижняя челюсть, зубы блестели в усмешке, острие рапиры было устремлено на Фентона.

Дюрок уже не выглядел комично — он напоминал саму смерть со шпагой вместо косы.

— Нет, я не дьявол, — промолвил он своим неприятным голосом. — И я не послан сюда милордом Шафтсбери. Я всего лишь был гостем на этом банкете. Вы разве не слышали, как они кричали, что их гость исчез? Ну, вот мы и встретились снова, мой маленький дворянчик! И прелестная Мег, некогда составлявшая мне компанию в постели…

Фитиль ненависти, шипящий между Дюроком и Фентоном, оставался невидимым. Но Мег ощутила эту ненависть, благодаря напряжению мускулов руки Фентона, поддерживающей ее за талию.

— Лезь наверх и прыгай! — пробормотал Феyчтон Мег.

— А ты последуешь за мной?

— Очень скоро.

— Тогда я останусь и подожду тебя, — ответила Мег, чуть дыша.

Кудахтающий смех капитана Дюрока смешался с плеском воды внизу.

— Нет, вы не станете прыгать! — сказал он. — Я стою достаточно близко, чтобы успеть вам помешать!

Отскочив от Мег, Фентон едва не упал на другую сторону дорожки шириной не более шести футов. Он быстро повернулся лицом к Дюроку.

— Маленький дворянчик не хочет драться! — вздохнул Дюрок. — Он хочет убежать. Он боится, что у капитана Дюрока припасено для него слишком много bottes!

Фентон выхватил шпагу.

— Черт бы вас побрал! — негромко воскликнул он. — Покажите-ка мне хоть один botte, который я бы не знал!

— Берегись! — крикнула Мег.

Отнюдь не будучи истеричкой, она стиснула зубы, чтобы не завизжать.

Они устремились друг на друга, как два знаменитых дуэлянта на песчаных отмелях Кале, словно каждый намеревался сразу же пронзить другого насквозь, однако оба инстинктивно отскочили назад, оставаясь в пределах досягаемости оружия противника.

Лунный свет блеснул на клинке шпаги Дюрока, когда он сделал прямой выпад, стремясь выколоть Фентону левый глаз. Парировав удар со звоном, отозвавшимся, наверное, даже в башне Уэйкфилда, Фентон услышал, как туфля Дюрока заскрипела на камнях. Он сделал ответный выпад, целясь в сердце врага. Ответом послужил хриплый смех Дюрока, когда оба вновь заняли оборонительную позицию.

У мнимого француза были слишком длинные руки и ноги. Острие шпаги Фентона не доставало четырех дюймов до груди противника.

— Видите, маленький дворянчик? — усмехнулся Дюрок. — Вы не в состоянии даже прикоснуться ко мне!

— Вот как?

Рукоятка шпаги Дюрока со стальной чашечкой имела на каждой стороне дужку, образующую выпуклый полукруг. Фентон заметил это при лунном свете, когда Дюрок вытянулся вперед, словно белая змея, направив острие в низ живота противника. Парируя удар снизу, Фентон отбросил клинок в сторону и сделал встречный выпад, метя в икру вытянутой правой ноги Дюрока.

Клинок Фентона порвал белый чулок и поранил ногу врага, на которой выступила казавшаяся черной кровь. «Капитан Дюрок», выкрикнув венгерское ругательство, ринулся в атаку. Четыре раза он делал выпады, не получая ответных и оставшихся безуспешными. Фентон смеялся, в то время как Дюрок приходил в бешенство.

— Берегитесь! — крикнул ему Фентон, приготовившись к самому опасному фехтовальному трюку.

Дюрок сделал пятый выпад, на сей раз в четвертой позиции. Безоружная левая рука Фентона оттолкнула клинок вправо. Находясь на более близком расстоянии, Фентон снова попытался пронзить сердце противника.

Шпага проникла в тело Дюрока, но не достаточно глубоко, чтобы проткнуть плотную фибру, окружающую сердце. Отскочив назад, Фентон парировал выпад, нацеленный ему в лоб, над правым глазом.

После этого оба, тяжело дыша отступили, не сводя взгляд друг с друга. Лунный свет, способствуя обманам зрения, скорее мешал, чем помогал им фехтовать.

Две глубокие раны Дюрока сильно кровоточили. Он покачнулся, но не упал, по-прежнему возвышаясь над Фентоном. Фентон знал, что его противник стремился не столько выколоть ему глаз, сколько поранить бровь, чтобы ослепить потоком крови и с легкостью прикончить. Дюрок использовал только старые фехтовальные приемы.

Но теперь Дюрок уже не осмеливался на это. Его дыхание истощилось, и ему оставалось лишь нанести противнику удар в сердце, как пытался сделать Фентон. В то же время Фентон вспомнил о приеме, который был изобретен лишь в восемнадцатом столетии. Конечно, обезоружить такого противника, как Дюрок, практически невозможно, но все же…

— Будь я проклят! — послышался неподалеку возглас. — Ведь это Ник Фентон фехтует с кем-то на дорожке для часовых!

— Где?

— Вон там, посмотри!

— Господи, да там и женщина! Почти раздетая и прехорошенькая!

У Фентона все сжалось внутри. Один мушкетный выстрел с близкого расстояния может…

Фонари замелькали на широком пространстве между внутренней и внешней стенами. Послышался топот ног по каменным ступеням в узкой арке между Кровавой башней и башней Уэйкфилда.

Не отрывая глаз от дужек шпаги Дюрока, Фентон внезапно отскочил назад. Дюрок с торжествующим криком бросился за ним. Освещенный луной, он сделал стремительный выпад, направленный в сердце врага.

Мег вскрикнула, ибо Фентон стоял широко расставив руки с незащищенной грудью. Но он успел отскочить вправо так стремительно, что его шпага зазвенела о каменный зубец. Острие шпаги Дюрока проткнуло левую сторону его рубашки. Фентон почувствовал, как холод клинка ожег ему бок.

И затем ловушка захлопнулась.

Левая рука Фентона рванулась вниз. Когда чашечка рапиры Дюрока оказалась между его левой рукой и боком, Фентон зажал ее рукой, одновременно подняв свою шпагу и опустив клинок вертикально внутрь выпуклой дужки. В результате шпага Дюрока оказалась прочно запертой — выдернуть ее он не мог.

Мнимый француз осознал это слишком поздно. Внезапно отведя в сторону левую руку, Фентон с силой рванул правую руку, державшую шпагу, вправо. Дюрок, клинок рапиры которого был направлен вперед по горизонтали, естественно, не мог выдержать этого мощного рывка. Впрочем, это вообще было не в человеческих силах. Шпага Дюрока вылетела из его пальцев, взвилась над каменными зубцами в лунном сиянии и упала в реку.

— Здесь Дьявол в бархате, сэр! — совсем близко прозвучал голос снизу. — Полюбуйтесь-ка, что он проделал!

— Заключенный, стойте и сдавайтесь! — послышался властный голос офицера.

На широкой дорожке между стенами загремели быстрые шаги. Пламя факелов, шипя, взвилось вверх.

Готовясь нанести противнику последний удар, Фентон взглянул в ошеломленные и испуганные глаза Дюрока, знаменитого по всей Европе бретера, и не смог этого сделать. Его рука, державшая шпагу, дрогнула. Дюрок, неправильно поняв его взгляд, повернулся и бросился бежать. Сунув нетвердыми пальцами в ножны окровавленный клинок, Фентон увидел, что Мег стоит в четырех футах от него, положив руку на каменный зубец.

— Лезь наверх и прыгай! — прокаркал Фентон, который едва мог говорить.

Без колебаний и посторонней помощи Мег влезла на стену и спрыгнула вниз. Он услышал всплеск воды.

Раздался лязг железа, когда отодвигали засовы с двери, ведущей в камеру Фентона с винтовой лестницы в Средней башне. В отверстиях замелькали огни факелов. Фентон бросился к двери, выходящей из камеры на дорожку для часовых, и закрыл наружные засовы.

Обернувшись, он услышал:

— Из Средней башни принесли мушкеты, сэр!

— Отлично! Станьте вдоль дорожки! Вот так! Можете стрелять, если он… Заключенный! Остановитесь и сдавайтесь!

— Подойдите и попробуйте взять меня! — прохрипел Фентон.

Дорожка казалась ему лабиринтом факелов, слепящих глаза. Свет пригвоздил его, как насекомое к стене. Двое гвардейцев с обнаженными шпагами и в съехавших набок париках поднимались по ступенькам к каменным зубцам у башни Святого Фомы.

Фентон повернулся спиной к дорожке и вскочил в промежуток между двумя зубцами. Снизу донесся звук, похожий скорее на взрыв, чем на мушкетный выстрел. В тот момент, когда пуля из тяжелого мушкета врезалась в зубец на расстоянии дюжины футов, он бросился в воду.

Фентон слишком поздно вспомнил о том, что причал с орудийной батареей построен чересчур близко к стене, чтобы прыгать с такой высоты. Это пришло ему в голову, когда причал стремительно приближался к нему. В результате он сломал о край причала каблук башмака и ободрал лодыжку, после чего, ударившись о поверхность воды, погрузился в ее грязные глубины, словно оглушенный ледяным молотком.

Сильные руки вынесли его на поверхность. Ударившись плечом о пиллерс причала, «Фентон поплыл вперед, избегая препятствий и мусора. Прилив был еще слабым, и течение оказалось менее сильным, чем выглядело сверху.

Сбросив оба башмака, Фентон поплыл кролем от причала по освещенной луной воде со скоростью, которую сделали возможной его теперешние двадцать шесть лет. Впереди он заметил белое пятно — Мег плыла к двум зеленым огням корабля. Это зрелище наполнило его сердце радостью.

Холодный ветер, казалось, начал менять направление. Прибавив скорость, Фентон приподнял голову, чтобы вдохнуть воздух, и в этот момент пуля ударила по воде и запрыгала вперед. Со стены Тауэра донесся грохот мушкетного залпа.

— Ныряй! — крикнул или, вернее, попытался крикнуть Фентон Мег.

Он сам глубоко нырнул. Течение мягко подхватило его, но Фентон плыл вперед несколько минут, так что его легкие едва не разорвались. Высунув голову и стряхивая волосы с глаз, он рискнул взглянуть назад.

Мушкетный огонь прекратился. Но горящие запальные фитили, шнуры которых были обмотаны вокруг рук несущих их солдат, двигались среди батареи причала.

Фентон посмотрел вперед.

Линейный корабль» Принц Руперт» вырисовывался на фоне ночного неба уже на совсем близком расстоянии. Покачивающиеся на реях фонари освещали ряд пушек на верхней орудийной палубе. Корма тоже была освещена. На грот-мачте развевался королевский штандарт.

Коренастый мужчина в парике, опирающийся на поручни кормового квартердека и другой рукой держащий у рта рупор, крикнул раскатистым басом, гулко прозвучавшим над водой:

— Они собираются палить по королевскому кораблю? Эй, канонир, если увидишь, что фитиль подносят к пушке, заряди орудие двадцатифунтовым ядром!

На шкафуте «Принца Руперта» затопало множество босых ног, на фоне фонарей суетились тени. Шторм-трап с деревянными ступеньками ударился о борт и спустился ближе к воде.

Далеко позади мерцающий пушечный фитиль остановился в воздухе, словно по приказу со стены Тауэра. Через несколько секунд Мег вылезла из воды и стала, покачиваясь, карабкаться по шторм-трапу с прижатыми к голове мокрыми волосами и в мокрой одежде, пока уставившийся на нее матрос не подал ей руку.

Над Фентоном также нависли изогнутый борт и серые паруса корабля. Поймав трап, он начал карабкаться наверх. Теперь его сердце и душа обрели покой. Несмотря ни на что, он нашел в этом столетии то, что искал. Лидия, как бы он ни любил ее, была романтическим идеалом, который скоро должен потускнеть. А Мег, несмотря на все ее недостатки, принадлежала ему с самого начала.

— Мы победили дьявола, — промолвил Фентон, — и изменили историю!

Шпага работы Клеменса Хорнна все еще болталась на его бедре, когда он поднимался навстречу своему спасению.

Примечания автора для любознательных

Личность Карла II

«Король Англии, — писал французский посол Баррийон Людовику XIV, — обладает столь скрытным характером, в котором так трудно разобраться, что может обмануть самых проницательных». (Баррийон — Людовику, 9 — 19 сентября 1680 г., Дэлримпл, стр. 204). «Король, — заявлял в приватной беседе выдающийся юрист сэр Франсис Норт, — понимает в иностранных делах лучше всех своих советников, вместе взятых». (Роджер Норт. «Жизнь лорда Гилфорда», издание 1816 г., стр. 181). «Он так умен, — замечает сэр Джон Рерсби в своих» Мемуарах «, — что вы никогда не можете догадаться о его намерениях». Так говорят некоторые из современников Карла II, знавших его.

«Письма, речи и заявления Карла И», собранные и изданные мистером Артуром Брайентом в 1935 году, демонстрируют ум и здравомыслие короля, так же как и его политику. Молодому Томасу Брюсу, ставшему позднее графом Эйлсбери, Карл сказал следующее: «Черт возьми, они окружили меня своими людьми, и все равно ничего не узнают!» (Эйлсбери. «Мемуары», издание 1890 г., стр. 112).

Целями Карла были сохранение стабильности в королевстве, обеспечение законности престолонаследия и недопущение своего повторного изгнания. Труды таких позднейших историков, как сэр Джон Поллок, мистер Артур Брайент, мистер Сирил Хьюз Хартманн, начисто опровергают гротескную пародию на короля, которая долгое время присутствовала в школьных учебниках, и которую ныне никто не принимает всерьез.

Причины такой трактовки в учебниках нетрудно понять. При жизни Карла партия двора стала известна как партия тори^[299], а партия Шафтсбери — как партия вигов. В течение викторианской эпохи все исторические труды были написаны, главным образом, вигами. А историки-виги, особенно Маколи^[300], не жаловали короля, поддерживавшего монархические принципы с таким опытом, как это делал Карл II.

Пользуясь такими источниками, как «Мемуары графа Граммона» Энтони Хэмилтона, «Дневник» Джона Эвелина, «Дневник» Сэмьюэла Пеписа (все они доступны во многих изданиях), виги опирались на анекдоты, которые честный Пепис черпал через третьи или четвертые руки у королевского цирюльника, и пытались изобразить Карла II как бабника и дурака. Бабником он был вне всякого сомнения, и народ любил его за это. «Бог, — говорил Карл, — не станет проклинать человека за маленькие греховные •развлечения на стороне». Доктор (позднее епископ) Бернет отмечал, что иногда король бывал тронут до глубины души. (Гилберт Бернет. «История моего времени», издание 1833 г., стр. 23). Однако историки-виги проявили чудеса ловкости, годами изображая глупцом короля, бывшего одним из самых проницательных людей в Европе.

Личность лорда Шафтсбери

Личность и значительная часть карьеры Шафтсбери была обрисована в этом романе. Одна дата в его жизни изменена на год, остальные даты и события переданы в точности. Помимо сообщений о нем его современников: епископа Бернета, Джона Драйдена, Роджера Норта и сэра Роджера Л'Эстранжа^[301], (особенно в «Раскрытии тайны убийства сэра Э. Б. Годфри»^[302], 1688 г., принадлежащей перу последнего), существует официальная биография Шафтсбери — У. Д. Кристи. «Жизнь Энтони Эшли Купера, графа Шафтсбери» (два тома, 1871 г.), а также прекрасный анализ в работе X. Д. Трейлла «Шафтсбери»в серии «Английские знаменитости» (1886 г.).

Оба автора, тори и виг, осуждают Шафтсбери, хотя Кристи (стр. 287 — 293) пытается затушевать некоторые его злодеяния. Но мы должны видеть его таким, каким он был. Шафтсбери был не столько негодяем, сколько фанатиком. Он не брал взяток, но с улыбкой отправлял людей на виселицу на основании лжесвидетельств или обрекал их на убийство из-за угла.

О галантных приключениях и любовных интригах

Хэзлитт^[303], записывающий свои лекции в 1818 году, хвалил комедию Уичерли «Деревенская жена». Много лет спустя издатель, опубликовавший эти лекции в виде книги «Об английских поэтах и комедиографах» (Белл и Дэлди, 1870 г. ), подтвердил похвалу Хэзлитта. Но он подтвердил ее потому, что «пьеса считается лучшим из дошедших до нас изображений распутных нравов при дворе Карла II».

Опустив слово «распутных», можно отметить, что «Деревенская жена»и вправду произвела сенсацию на сцене, но отнюдь не из-за изображения распутства. Главный герой пьесы, Хорнер, соблазняет главную героиню, миссис Марджори Пинчуайф, завлекая ее в свою спальню обещанием показать прекрасный фарфоровый сервиз. Восхищенная миссис Марджори требует еще и еще фарфора, и вскоре Хорнеру приходится заявить, что больше у него фарфора не осталось. В результате, в течение нескольких месяцев после премьеры, ни одна респектабельная женщина в Лондоне не осмеливалась пойти в лавку и потребовать фарфор.

Любители театра того времени обожали подобные шутки и вообще ценили остроумие. Соединение наивности и изощренности было в высшей степени свойственно периоду Реставрации.

Лучшие комедиографы этого периода — Уичерли, Этеридж и Шедуэлл вместе с Конгривом и Вэнбру^[304], появившимися гораздо позже, но продемонстрировавшими, что дух «Веселого монарха» еще жив — щедро дарили посетителям театров перлы остроумия вкупе с пикантными ситуациями. Конгрив, особенно в «Любви за любовь»и «Пути мира», становится даже чересчур остроумным, так что иногда начинает хотеться, чтобы он прекратил острить и угомонился.

Но нам следует понять, что «прекрасные дамы и галантные кавалеры»в реальной жизни не походили на блистательные сценические образы, хотя и очень того желали. Они использовали такую же грубоватую речь и были столь же искренни в любовных делах. Но они не были ни на десятую долю так умны, и ни на половину так бессердечны.

«Должен признать, — заявляет Брасс Дику Эмлету в» Заговоре» Вэнбру, — что и в наших грехах ты оставил меня далеко позади. У тебя адюльтер с любовницей, а у меня жалкая интрижка с горничной. Естественно, если тебя приговаривают к повешению, то меня всего лишь к бичеванию. Ты во всем выше и благородней меня «. Это несколько сжатая, но не измененная цитата.

О манерах, обычаях и месте действия

Часть Весенних садов (или, если вы предпочитаете, Весеннего сада) сохранилась до наших дней в виде Спринг-Гарден-Стрит — позади Кокспер-Стрит, если вы спускаетесь на Трафальгар-Сквер. Место это не следует путать с тем, которое Эвелин называет» новым Весенним садом в Лэмбете» («Дневник», 2 июля 1661 г. ). Это относится к Воксхоллским садам (у Пеписа «Фокс-Холл») на другом берегу реки. Со временем Воксхолл затмил старые Весенние сады благодаря более обширной территории, обилию беседок, причудливому освещению и музыке. Сады насчитывают почти два столетия веселого существования. Смотрите об этом в «Романе о Лондоне» и «Прогулках по Лондону и беседах о нем» Джона Тимбса; обе книги существуют во многих изданиях.

Лондонский Тауэр сам по себе является целой библиографией. Львиные ворота, башня Юлия Цезаря и, конечно, Белая башня были уничтожены. Что же касается королевского зверинца, описанного в этой книге, то его убрали в 1834 году. Все же, недалеко от этого места, вы можете заглянуть в пивную, именуемую «Тигр». Спустя девять лет после закрытия зверинца был осушен ров со стоячей водой. Карта времен Тюдоров показывает, что причал с орудийной батареей примыкал к стене, выходящей на реку. Нед Уорд, описывая визит в Тауэр в 1698 году, рассказывает, как они кормили свирепого льва по кличке Король Карл II, из которого после его смерти сделали чучело. («Лондонский шпион», 1929 г. Издание Артура Л. Хейуорда, стр. 225 — 236).

План Лондона 1678 года, опубликованный Лондонским и Миддлсексским археологическим обществом, состоит из стольких листов, что они могут заполнить целую комнатную стену. На этой подробнейшей карте отмечено местоположение каждого строения или места, имеющего хоть какое-то значение — будь то дом простого дворянина или сносная таверна. Для пытливого исследователя он также незаменим, как и план дворца Уайтхолл в библиотеке ратуши.

Что касается повседневной речи людей того времени, то обратитесь к их собственным письмам и книгам. Например, сравните письма Нелл Гуинн, опубликованные в «Истории Нелл Гуинн и разговорах о Карле II» Питера Каннингема (издание Х. Б. Уитли, 1892 г. ) с цветистой речью Милламанта в пьесе. В своих письмах Нелли (кстати, ее имя можно писать тремя различными способами) всего лишь бойко болтает, как она делала и в беседе.

Или сравните формальный язык их книг с той, которую я предпочитаю. Я имею в виду четыре книги, изданные в 1665, 1668, 1674 и 1680 годах под общим названием «Английский бродяга». Это беллетристика, и вам не следует верить даже одной десятой приключений автора (или авторов). Но живая речь и фон, на котором развертываются события, подлинны. Это касается и воровского жаргона, который почти в точности соответствует «Словарю воровского языка»в знаменитых «Жизни и приключениях Бэмпсилд-Мура Керу» (напечатана Томасом Мартином в 1738 году).

О фехтовании

Для изучения этого предмета наиболее существенной и фактически необходимой книгой являются «Школы и мастера фехтования, иллюстрированные старинными гравюрами» Эджертона Касла (Джордж Белл и сыновья, 1893 г. ). Обилие гравюр демонстрирует все детали, подобно тому, как в «Английском бродяге» гравюры куда лучше изображают костюмы, чем современные фотоиллюстрации.

Botte, которым Фентон обезоружил Дюрока, можно найти в другой ценной работе: «Фехтование в Англии» мистера Дж. Д. Эйлуорда (Хатчинсон и Ко., 1946 г. ), которая рассматривает трансформацию старинной рапиры в легкую шпагу. Учитывая дужки, имевшиеся на шпаге Дюрока и на многих других подобных шпагах, Фентон мог обезоружить его именно таким способом и никаким более. Когда герой книги или фильма обезоруживает противника каким-нибудь сверхъестественным ударом, то это сущая чепуха.

Наконец, по поводу общей характеристики шпаг и другого оружия обращайтесь к Хьюитту или Лейкингу. Их работы в этой области находятся на очень высоком уровне, как например труды Тейлора по вопросам судебной медицины.

Джон Диксон Карр Капитан Перережь-Горло

Станем повелителями проливов на шесть часов – и мы станем повелителями мира.

Наполеон Бонапарт адмиралу Латуш-Тревилю^[305]

Посвящается сэру Артуру Брайанту^[306]

Глава 1 ГРОМ НАД БУЛОНЬЮ

На всем протяжении Железного берега^[307], от мыса Альпреш до мыса Гри-Не, пять из семи корпусов Великой армии вдыхали соленый воздух Ла-Манша.

Тень нового императора пролегла почти по всей Европе. За многочисленными артиллерийскими орудиями в лагерях расположились дрожащие от нетерпения сто пятьдесят тысяч пехотинцев и девяносто тысяч кавалеристов. Центром служила скала Одр в Булони, где из серого павильона императора открывался вид на серо-зеленые воды Ла-Манша в направлении утесов Дувра.

Повсюду царило беспокойство. В четырех лагерях, от Амблетеза и Вимре до Утро и Ле-Портеля, отзывалось эхо двух тысяч барабанов, смолкавших весьма редко. День за днем слышался низкий рокот, звон подков, топот и ржание лошадей и покрывавший остальные звуки гул голосов, говоривших одновременно. По ночам, когда становилось тише и холодный ветер гулял по светло-коричневым известковым мысам, с набережных гавани каждые пятнадцать минут доносился крик:

– Часовые, смирно!

Внутренняя гавань, заполненная шлюпками и плоскодонными барками, охранялась часовыми, дежурившими на расстоянии пятнадцати шагов друг от друга. С моря печально откликались матросы на марсах кораблей, освещенных тусклыми фонарями:

– Хорошей вахты!

Ночью берег казался призрачным в сравнении с дневной суетой, смехом и руганью, сопровождавшими учебную погрузку на суда. Все постоянно ожидали императора, хотя в те дни он появлялся там довольно редко. Иногда он приезжал в своей карете из Парижа, что являлось сюрпризом для всех, кроме адмирала Брюи^[308] и главнокомандующего, маршала Сульта^[309].

Если император привозил с собой красавицу императрицу в окружении всегда улыбающихся фрейлин, то они останавливались в замке в деревне Пон-де-Брик, находившейся на расстоянии лье по парижской дороге. В отсутствие супруги император располагался в своем павильоне вместе с лакеем и телохранителями. Он мог подолгу смотреть в большую подзорную трубу или просиживать часами в комнате Совета, выразительно жестикулируя, в то время как всем остальным приходилось стоять. На территории лагерей его серый костюм для верховой езды мелькал повсюду, нигде не задерживаясь.

Летом 1805 года, с приближением самых жарких дней, массы людей постоянно доходили до предела нервного напряжения из-за слишком долгого ожидания, слишком большой скученности и слишком малого количества женщин.

Если бы вся артиллерия Железного берега – от батареи «монстров» на скалах Одра до орудий двух фортов внешней гавани – выстрелила одновременно, то грохот был бы слышен на кентских полях. Но терзавшимся беспокойством французским офицерам он показался бы менее оглушительным, чем крики, вырывающиеся из множества глоток:

– У меня от безделья уже ноет спина! Почему император не начинает вторжение в Англию?

Но новости, распространявшиеся в последние дни, были еще хуже.

Ночь стала жутким временем для дежурства на посту. В Булонском лагере орудовал неизвестный убийца – «капитан Перережь-Горло», который появлялся из ничего, закалывал часовых и исчезал, словно призрак. Его действия могли явиться искрой, поджигающей порох.

После полудня 20 августа в туманной дымке, вызванной жарой, всадник в мундире берсийских гусар скакал галопом из верхнего города через Порт-Нев и дорогу на Кале кружным путем, ведущим к павильону императора.

Он мчался, как дьявол, едва различимый в облаке пыли, которая густым слоем покрывала его доломан и кивер с пером. У него было поручение, однако его мысли отягощало и многое другое. Подъезжая к центру лагеря, занимавшему три акра леса, где аккуратно построенные дома образовывали улицы, всадник искал кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.

Единственным человеком в поле зрения оказался простой солдат, мужчина не первой молодости, крепкого сложения, с большими усами и нечесаной темной шевелюрой. Он не носил мундира, а брюки, жилет и гетры были одинакового грязно-белого цвета. Стоя в аккуратном садике одного из домов с соломенной крышей, он поливал цветы из лейки.

Гусарский офицер остановил коня среди оседающей пыли.

– Эй, ты! Папаша!

Солдат не обратил внимания на окрик. Ярко-голубая лейка казалась игрушкой в его руках.

– Папаша, ты что, не слышишь меня?

«Папаша» поднял голову и устремил взгляд на всадника. После чего смачный плевок из-под усов выразительно описал дугу.

– Заткнись, – без особого гнева отозвался он глубоким гортанным голосом. – У тебя еще молоко на губах не обсохло, щенок.

Злая улыбка скривила рот всадника под медными застежками ремешка кивера. Хотя офицер говорил по-французски, как эльзасец, в действительности он родился в Пруссии. Это был молодой блондин с торчащими скулами и вызывающе вздернутым носом, пятна пыли скрывали веснушки па его длинном вспотевшем лице.

– Я офицер, – холодно объяснил он. – Возможно, ты слышал обо мне. Я лейтенант Шнайдер из берсийских гусар.

«Папаша» вновь сплюнул.

– А я, – заявил он, – Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии. Ну и что из этого?

Со стороны гавани послышался выстрел гаубицы. Лейтенант Шнайдер, мысленно предвкушая урок, который он намеревался преподать дерзкому солдату, бросил взгляд в этом направлении. За многочисленными рядами соломенных крыш не было видно ничего, кроме высокого флагштока между павильоном императора и несколько меньшим павильоном адмирала Брюи.

Сильный ветер, всегда гуляющий в утесах, раздувал флаги, словно подавал сигналы кораблям, и доносил с берега звуки, обычно сопровождающие процедуру учебной погрузки.

– Проклятые увальни! Англичане досыта накормят вас пулями, если вы будете падать в воду!

– Да пошел ты…

Лейтенант Шнайдер, на лице которого все еще змеилась холодная усмешка, естественно, не мог слышать этих слов. Однако офицер, назвавший своих солдат проклятыми увальнями, услышав ответ, произнесенный отнюдь не шепотом, хранил скромное молчание.

Это подтверждало печальный факт, что французы не питали особой любви к дисциплине и субординации. Слишком многие из них помнили еще сравнительно недавнюю революцию, в результате которой французский король окончил жизнь под ножом гильотины. Даже сам император, коронованный только в прошлом декабре, занимал весьма шаткий трон, под который вели подкопы и республиканцы, и роялисты.

– Как это, наверное, будет скучно! – вздыхала одна из прекрасных дам во время коронации при свечах в соборе Богоматери, когда тяжесть одеяний императора едва не опрокинула его на спину, словно жука. – Как это будет скучно, когда нам всем снова придется стать христианами!

Только сам император мог контролировать эту могучую, но строптивую силу, именуемую Великой армией. Но даже ему это не всегда удавалось. Пока еще не произошло актов открытого мятежа, но в такое время, да еще с таинственным убийцей, блуждающим по ночам по Булонскому лагерю, разумный офицер, руководивший учениями на берегу, предпочитал избегать конфликтов.

Однако лейтенант Ханс Шнайдер из берсийских гусар придерживался иной точки зрения.

– Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии, – повторил он, стараясь запомнить, и снова усмехнулся. – Полагаю, папаша, ты успел повоевать уже в Сирии?

Усатый ветеран с презрением посмотрел на офицера и продолжил поливку цветов.

– Я уже предупредил тебя, Дюпон, и не стану предупреждать снова. Итак, ты воевал в Сирии?

– В Италии, Египте, Сирии… Тьфу! Да какое это имеет значение?

– Это уже более подобающий тон, Дюпон, хотя я намерен еще сильнее его улучшить, прежде чем мы расстанемся. Неужели ты совсем не любопытен, папаша? Не хочешь услышать новости?

– Новости? – проворчал Дюпон. – Зачем мне слушать новости, которые я могу узнать на дежурстве в Пон-де-Бри-ке. Император был в Париже, где повидался с министром флота. К вечеру, – гренадер кивнул растрепанной головой в южную сторону, – он вернется в замок со своими женщинами. Завтра он прискачет сюда, чтобы поднять шум по какому-нибудь поводу, поэтому ты и прискакал предупредить Сульта. Нет-нет, гусеночек! Это ты хочешь услышать новости.

– Я?

– Да, черт возьми! Новости о капитане Перережь-Горло.

Воздух в лагере был скверный. Среди солдат свирепствовала чесотка, а в жару к ней прибавились назойливые мухи. Тем не менее слова «капитан Перережь-Горло», казалось, тотчас наполнили ядом и без того удушливую атмосферу.

– Да, о капитане Перережь-Горло, – повторил Дюпон из императорской гвардии. – Прошлой ночью он заколол Жуайе – еще одного часового. Двое его товарищей видели это, но им не удалось разглядеть даже бакенбарды того, кто это сделал.

Длинные сильные ноги лейтенанта Шнайдера стали как будто еще длиннее, когда он выпрямился в стременах над чепраком из шкуры зебры. Хотя его небесно-голубой мундир был покрыт пылью, солнце отбрасывало блики с арабесок серебристого галуна на груди на отороченный мехом голубой доломан, свисавший с левого плеча.

– Что ты болтаешь, папаша? Это невозможно! Ты лжешь!

– Я лгу?! – взревел Дюпон. И гвардеец сказал гусарскому офицеру, что ему, лейтенанту Шнайдеру, следует делать: – Знаешь что, щенок, вали-ка ты отсюда играть в куклы!

Из седельной кобуры справа Шнайдер выхватил кремневый пистолет с длинным дулом и выстрелил в Дюпона, целясь в сердце, но попав в левую ключицу.

Гнедая кобыла лейтенанта даже глазом не моргнула при внезапной вспышке пороха и грохоте выстрела, однако умудрилась лягнуть Дюпона задним копытом, опрокинув его на дорожку, посыпанную песком и декорированную ракушками. Голубая лейка отлетела в сторону, расплескивая сверкающую на солнце воду, и упала на клумбу.

Из дома выбежали трое полуодетых гвардейцев. Один, с намыленным лицом, держал в руке бритву. Другой, очевидно, был занят чисткой длиннополого форменного сюртука, когда-то темно-голубого с красными обшлагами и воротником, но ставшего под длительным воздействием погоды грязно-серым.

– Я сам доложу об этом маршалу Сульту, – заявил лейтенант Шнайдер, пряча пистолет. – Вы, гвардейцы, по-видимому, считаете себя любимчиками императора. Пусть это послужит вам уроком на будущее. – И он вонзил шпоры в бока кобылы.

Когда в пыли забарабанили копыта лошади, быстро уносящей всадника по улице, которую образовали две линии домов с соломенными крышами, гневный вопль вырвался из трех высушенных солнцем глоток. Четвертый гвардеец выбежал из дома с заряженным мушкетом. Приложив к плечу приклад, он собирался послать пулю вслед удаляющемуся всаднику, но еще один человек, выскочив на дорогу, помешал его намерению. Звуки флейты, играющей старинную, но все еще популярную сатирическую мелодию «Нельсон^[310]испортил все дело в Булони», внезапно смолкли.

– С дороги! С дороги!

Лейтенант Шнайдер, склонившись в седле и крепко сжав челюсти, снова скакал вперед, откуда доносились резкие запахи лагеря: дым, поднимающийся от готовившейся пищи, шум, издаваемый солдатами и лошадьми.

Справа от него расстилался учебный плац, где год назад император устраивал смотр своей армии па глазах у шнырявших по Ла-Маншу английских фрегатов и где через четыре дня должен был состояться еще один смотр. Мелькали покрытые пылью мундиры: белые – драгунов, темно-зеленые – разведчиков, темно-синие с оранжевой отделкой и лампасами – недавно сформированных императорских морских пехотинцев. Но лейтенант Шнайдер не натягивал поводья, покуда…

– Осторожней, умоляю вас! – послышался молодой голос.

Дорога была частично блокирована шестипушечной батареей летучей артиллерии, которой здесь было совершенно нечего делать.

Когда орудийная команда умудрилась привалить в рытвину переднее колесо фургона с боеприпасами, произошло неслыханное: ось сломалась, но набитый порохом фургон грохнулся наземь почти без повреждений. Циничные артиллеристы, повидавшие виды и привыкшие плевать па все, столпились вокруг весьма нервозного молодого офицера с золотисто-коричневатым пушком над верхней губой, живо интересуясь, каким образом их не разнесло на куски.

– Вот так-то, лейтенант д'Альбре, – весело промолвил пожилой унтер-офицер. – Хорошо, что шеф…

– Император! И перестаньте почесываться!

– Прошу прощения, мой лейтенант, у меня чесотка. Как я сказал, хорошо, что шеф здесь не присутствует. Если бы вы видели нас в прежние деньки, когда мы волокли пушки через Альпы, то и дело попадая в снежные бури… Случись такое там, мы бы услыхали пару теплых слов!

Сейчас «шефу» было всего тридцать шесть лет, а старейший из его маршалов едва достиг среднего возраста. Но французские солдаты измеряли время многочисленными битвами и странами, по которым они совершали триумфальные марши. Поэтому следы орудийных колес, ведущие через Альпы к Маренго^[311], казались им далекой историей, хотя эти события происходили всего лишь пять лет назад.

Юный лейтенант д'Альбре, отпрыск старинного аристократического семейства, примирившегося ныне с выскочкой императором, сидел на коне, едва удерживаясь в седле, покраснев до корней волос и испытывая муки унижения.

– Кессонная ось никогда не ломается! – заявил он. – По крайней мере, не должна ломаться!

– Все будет в порядке – поломку легко исправить, – успокоил его унтер-офицер, тайком подавая знак солдатам поддержать лейтенанта, что они и сделали.

– Подобный несчастный случай, – продолжал д'Альбре, – просто нельзя было предвидеть! По-моему, это не лучше, чем иметь в лагере убийцу-призрака, который невидим, даже когда он разгуливает при лунном свете.

Спохватившись, лейтенант умолк. Все застыли как вкопанные, положив руку на спину лошади или передок орудия.

Казалось, среди них упало ядро с шипящим фитилем. Каждый видел его, но боялся шелохнуться, покуда оно не взорвется. Это ощущение они чувствовали всеми порами кожи после фразы лейтенанта д'Альбре, в которой слышались непроизнесенные слова: капитан Перережь-Горло.

Заржала лошадь. Ханс Шнайдер, собиравшийся проехать мимо разгоряченной орудийной команды, вновь натянул поводья, обнажив зубы в заискивающей улыбке.

– Месье! – обратился он к юному лейтенанту д'Альбре. – Случайно я услышал, как вы упомянули нашего убийцу. Я Шнайдер из берсийских гусар. Возможно, мое имя или лицо вам знакомы.

– Какого дьявола, – пробормотал уитер-офицер, выражая те же чувства, что недавно Жюль Дюпон, – мы должны знать в лицо или по имени младшего гусарского офицера?

Шнайдер не снизошел до того, чтобы обратить на это внимание.

– Я слышал, – продолжал он, – что произошло еще одно убийство. Допустим! Но болван гренадер утверждает, что другие часовые наблюдали за жертвой и ничего не видели. Неужели это правда, месье?

Лейтенант д'Альбре покраснел, как девушка, и закусил губу.

– Да, это правда! На часового напали спереди – как на Соломона из 7-го полка легких пехотинцев. Но этот убитый имел возможность выстрелить в любого, кто бы ни приблизился к нему; он стоял, ярко освещенный на несколько метров вокруг себя! И все же двое свидетелей, которые смотрели прямо на него, клянутся, что он был один, когда вскрикнул и пошатнулся.

– Ну и ну!

– Здесь находится генерал Савари^[312], – продолжал лейтенант д'Альбре, – глава нашей военной полиции. Хорошо бы он нашел убийцу, прежде чем вспыхнет мятеж. Никто не может говорить ни о чем, кроме капитана Перережь-Горло. И что же, месье, по-вашему, делает генерал Савари? Ничего!

– Савари глупец – все это знают.

– Генерал – хороший солдат и не претендует на избыток ума. Но по крайней мере, он должен попытаться…

– Если они в самом деле хотят поймать убийцу, – заявил Шнайдер, – то им следует поручить это человеку, у которого хватит мозгов, чтобы арестовать его. Им нужно ехать в Париж.

– В Париж?

– За старым рыжим лисом Фуше^[313]! Вы, очевидно, хотите сказать, что большинство штатских не стоят того, чтобы на них тратить порох. Согласен с вами. Но Фуше, судя потому, что я о нем слышал, знает, как держать собак на цепи, а толпу на подобающем месте.

Старый унтер-офицер уставился на Шнайдера и, не удержавшись, громко присвистнул. Хотя в Великой армии с презрением относились к ужасному министру полиции, о ком говорили, будто он держит пять тысяч шпионов только в одном Париже, все же Шнайдер не мог назвать более могущественное имя, чем Жозеф Фуше.

– Как бы то ни было, – добавил он, испытывая тайное удовольствие, скрытое за надменным выражением лица, – это не ваше и не мое дело. Кто был убит прошлой ночью? Из какого он полка?

– Официально об этом еще не объявляли, но…

– Продолжайте, молодой человек. Я скажу вам, когда услышу достаточно.

– Ну, все знают, что это был гренадер Жуайе из морской гвардии.

– И при ярком свете, говорите? Где же среди ночи часовой может оказаться при ярком свете?

– Как это – где? – воскликнул лейтенант д'Альбре, окончательно забыв об осторожности. – Неужели вы не понимаете, что это убийство могло произойти только в одном месте?

– Ш-ш! – предупреждающе зашипел унтер-офицер. – Мой лейтенант!

Шнайдер отвернулся, его пересохшие от пыли губы пробормотали какое-то слово, которое артиллеристы не смогли расслышать. Поправив кивер, он тут же пустился в галоп и спустя полминуты был уже недалеко от цели.

Позади и слева от него возвышался верхний город с семафором на ратушной башне. Впереди, почти что на краю утеса над сверкающими водами Ла-Манша, виднелся длинный деревянный павильон императора с отделанным стеклом фасадом.

Ночью и днем, обитаемый или пустующий, он бдительно охранялся гвардейцами или морскими пехотинцами, которые патрулировали за высоким деревянным забором, стоявшим на некотором расстоянии от павильона. Сейчас там расхаживали четверо гвардейских гренадеров с мушкетами на плечах и красными плюмажами, развевающимися на меховых киверах.

Шнайдер бросил задумчивый и слегка насмешливый взгляд на павильон, затем окинул глазами флагшток, несколько меньших размеров павильон адмирала Брюи и маленькую хижину с конической соломенной крышей, в которой, словно дикарь, ютился маршал Сульт.

Гусарский лейтенант направился туда, когда послышавшиеся внизу оглушительные вопли заставили его повернуться. В общем потоке ругательств, который исходил от людей, плясавших от бешенства на берегу, выделялись два голоса.

– Английский корабль! Тот же самый!

– Где?

– Да вот же, болван! Смотри!

– Всегда тот же самый? Ты уверен?

– Абсолютно уверен! Господи, да где же наша артиллерия? Ответом послышался грохот орудийных залпов, словно

расколовший небо надвое.

Некоторые английские крейсеры умудрялись проплывать под батареями и давать бортовой залп. Но этот, самый нахальный из них – сорокачетырехпушечный фрегат «Медуза» – никогда не делал ни одного выстрела.

Подгоняемый свежим бризом корабль находился прямо на линии между фортом Криб и Деревянным фортом.

Лейтенант Шнайдер проскакал мимо императорского павильона на край утеса. В третий раз он приподнялся в стременах над зебровым чепраком. Ветер свирепо набросился на него, обжигая глаза, но он все же мог ясно видеть происходящее на серо-зеленых волнах Ла-Манша.

Хотя «Медуза» еще находилась далеко, Шнайдер различал коричнево-красные обводы ее корпуса и солнечные отблески на двух орудийных палубах. Из хижины с конической крышей вылез похожий на обезьяну маршал Сульт. Он остановился, поднеся к глазам подзорную трубу. Золотые дубовые листья сверкали на его маршальском мундире, большая треуголка рельефно выделялась на фоне пламенеющего небосвода. В мощную трубу он мог видеть даже морщины на лице стоящего на квартердеке капитана «Медузы», который пока еще не снизошел до пользования аналогичным оптическим прибором.

– Подходит ближе! – послышались крики с берега. – Чтоб ей пусто было! Неужели наши артиллеристы ослепли?

– Но признай – эти ребята отличные моряки!

– Плевать я на них хотел! Ну, скорее, продырявьте ей шкуру!

Теперь уже без подзорной трубы можно было разглядеть матросов на палубе и заплаты на белоснежных парусах фрегата, и если не услышать, то вообразить треск парусины надуваемых ветром марселей. Когда «Медуза» повернулась бортом, кто-то из Деревянного форта наконец попал в цель.

Пушечное ядро разнесло бушприт, и торжествующие крики на берегу почти заглушили канонаду. Фрегат пошатнулся, словно человек, которого ударили кулаком; охваченные радостью французские пехотинцы устремились к воде. Но, несмотря па повисшие паруса и поврежденные снасти, корабль повернулся легко, как танцор, и вновь двинулся вперед, подгоняемый ветром, под огнем обоих фортов.

Густой дым от пушечных выстрелов смешался с острым запахом водорослей. Лейтенант Шнайдер, полуослепший от известковой пыли, которой засыпал его глаза сильный ветер, в бешенстве грозил кулаком.

– Это нестерпимая наглость! – громко воскликнул он. – Мерзавцы никогда не делают ни одного выстрела, никогда не поднимают флаги, никогда…

– Спокойней, друг мой! – послышался чей-то голос.

Рассвирепевший Шнайдер, хлестнув свою гнедую кобылу, едва не столкнулся с великолепным серым в яблоках конем, чей всадник сидел неподвижно и смотрел на него.

Неизвестный кавалерист носил мундир конной разведки:темно-зеленый с красными обшлагами и воротником, на фоне которого резко выделялся белый жилет с золотыми пуговицами. Это был молодой человек, примерно одного возраста со Шнайдером, с веселым загорелым лицом и черными усами. Во взгляде его светилась усмешка, хотя держался он, очевидно повинуясь инстинкту и воспитанию, безукоризненно вежливо.

– Спокойней, друг мой! – повторил незнакомец.

Пушки еще гремели на берегу, хотя крики сменил возобновившийся разговор офицеров. Шнайдер весьма нелюбезно взглянул на вновь прибывшего.

– Будьте добры отодвинуться, – сказал он, – и дать мне проехать. Возможно, вы слышали обо мне. Я…

– Знаю, знаю, – откликнулся кавалерист. – А меня зовут Мерсье, Ги Мерсье. – Он прикоснулся к одному из золотых эполетов. – Скромный капитан разведчиков, как можете видеть. Что касается вас, месье, то за последние полчаса ваше имя прочно запечатлелось в моей памяти.

Бах! Бах! – прогремели на берегу последние залпы.

Оба всадника смотрели друг па друга, лошади под ними вздрагивали, но не от шума с берега. На левом бедре каждого кавалериста ташка барабанила о саблю.

– Но мне следует извиниться, – продолжал капитан Мерсье обманчиво беспечным топом. – Я следовал за вами из любопытства, после того как вы с полным основанием проучили этого гренадера за его дерзость. Потом, когда вы начали говорить о пашем достославном министре полиции, вы по-настоящему заинтересовали меня. Вы знакомы с Жозефом Фуше?

– Нет. Но я восхищаюсь его методами. А почему это вас интересует?

– Потому что, – задумчиво промолвил Мерсье, – я не уверен, что вы понимаете его методы. Когда я его знал…

– Вы?

– Да, я имел такую честь. Когда еще в юности я учился в Нанте, готовясь стать священником, Фуше, в то время вечно голодный, преподавал мне логику и математику.

– Ну и ну! – Шнайдер усмехнулся. – Я и не знал, что разведчики удостоились чести иметь в своих рядах лиц духовного звания.

– Увы! Это не совсем так, – с сожалением возразил Мерсье. – Очень скоро я обнаружил, что имею не большее призвание к служению церкви, чем будущий отец Фуше, который сделал отличную карьеру в миру. Он служил Робеспьеру^[314] во время революции и предал его, служил Баррасу^[315] в период Директории^[316]и также предал его, а теперь он служит императору, и служит хорошо. Человек он недостойный и безжалостный, но все же в старом мошеннике есть определенное обаяние. Если ему поручат заняться этим делом, как я слышал ранее…

– Я тоже об этом слышал. – Шнайдер обнажил зубы в усмешке. – И вы любезно одобряете его кандидатуру, капитан Мерсье?

– Одобряю? – с энтузиазмом воскликнул Мерсье. – Друг мой, я лелею эту возможность как романтическую мечту! Конечно, министр полиции не может сам явиться сюда, чтобы разыскать капитана Перережь-Горло, но он может послать агента. И знаете, я надеюсь, что он предпочтет использовать женщину.

Шнайдер уставился на собеседника:

– Женщину? Чтобы поймать капитана Перережь-Горло? Женщина в Булонском лагере?

Стоящий на краю утеса Мерсье протянул руку над зелеными водами Ла-Манша и дымом от недавней канонады, словно призывая духов воздуха.

– Почему не две женщины? – осведомился он. – Когда Фуше вступает в игру, можно ожидать любого шулерства. Интересно, где сейчас министр полиции? Какой хитрый план он замышляет теперь?

Глава 2 БЛОНДИНКА В ДОМЕ С САТАНОЙ

Ужасный министр полиции был у себя дома, в Париже. Два дня спустя, 22 августа, он принимал гостью.

Снаружи его логово выглядело как ряд высоких и мрачных каменных домов, протянувшийся по всей набережной Августинцев вдоль Сены. В действительности это был один дом со связующими дверями, как в кроличьем садке, представляющий собой муравейник различных контор, доверху набитый бумагами и в жаркую погоду отличающийся необычайно удушливой атмосферой.

На краю одного из флигелей, в просторной, но душной из-за обилия занавесей комнате (Жозеф Фуше обладал слабым горлом), министр полиции сидел за столом, в каждом углу которого горела свеча в медном подсвечнике, и улыбался с неподдельным обаянием. Много лет тому назад сестра Максимильена Робеспьера сразу же вышла бы за него замуж, если бы он ее об этом попросил.

– Вы понимаете, дорогая, – говорил Фуше своей гостье, – что я никогда не удивляюсь ничему?

– Да, конечно, понимаю, – ответила Мадлен, пытаясь улыбнуться. – По крайней мере…

Мадлен, золотоволосая, как Венера, могла смеяться весело и заразительно, когда ей этого хотелось. Но в данный момент она испытывала страх, ее одолевали дурные предчувствия. Хотя Мадлен знала, что не сделала ничего плохого, она не сомневалась, что весь мир объединился против нее.

Полумрак прорезывали только горящие кончики двух свечей, отблески которых играли на впалых щеках Фуше и в его рыжих, казавшихся пыльными волосах. В удушливом воздухе комнаты ощущался слабый кисловатый запах, напоминавший о болезнях и заставлявший морщиться ноздри молодой женщины.

Но министр полиции никоим образом не был болен. Обезоруживающим жестом он поднял бледную ладонь.

– Как я уже объяснил, – продолжал он, – такова была ситуация двое суток назад, когда император вернулся в Булонь и послал приказ, который я только что вам прочитал. Позвольте прочесть его снова.

Длинная рука министра с блестящими суставами пальцев и голубоватыми венами подняла со стола лист бумаги. При этом движении пламя одной из свечей слегка дрогнуло.

– «Применяйте какие угодно меры, – прочитал он, – но доставьте этого капитана Перережь-Горло военным властям в течение недели».

– Одной недели? – воскликнула Мадлен.

– Вот именно.

– Начиная с какого дня?

– Очевидно, с 20-го числа, когда я получил это послание по семафору месье Шаппа^[317].

Министр положил бумагу на стол слева от себя.

– Это весьма характерно, – с восхищением добавил он. – Вот вам пример! Утесы перед императорским павильоном круто обрываются к гавани и нижнему городу. Уже давно его величество обнаружил, что едва ли сможет спускаться по этой козьей тропе, тем более верхом. «Применяйте какие угодно меры, – сказал он своим инженерам, – но через три дня я должен спускаться по этой тропинке». Они ответили, что это невозможно сделать. Но тем не менее, дорогая мадам, это было сделано!

Фуше помолчал.

Высокий, но хилый, с худыми острыми плечами и черным муслиновым платком вокруг тощей шеи, министр говорил бесстрастно, словно школьный учитель, кем он когда-то был. Улыбнувшись, Фуше продемонстрировал гнилые зубы.

– Заговоры против империи или даже лично против императора? С ними я легко могу справиться. Если двое во Франции собираются вместе, замышляя измену, то один из них оказывается моим платным агентом. Но иметь дело с одиночкой? Безумцем, роялистом или республиканцем? Или, что более возможно, убийцей, действующим по поручению Уильяма Питта?^[318]– В его произношении это имя прозвучало как «Вийям Пиит». – Признаю, что это гораздо сложнее. Но это должно быть и будет сделано.

Теперь слушайте внимательно. Помимо корпуса Бернадота^[319] на востоке и корпуса Ожеро^[320]на западе, вся армия сейчас находится на севере. Все ожидают, затаив дыхание, когда император обрушится на Англию. Когда это произойдет? Не знаю. Где, как и по какой стратегии? Этого никто не может сказать.

Но я могу утверждать следующее. Только одна вещь может сорвать императорский план вторжения и, что более важно, уничтожить молодую империю. Это мятеж в Великой армии. Согласно донесениям генерала Савари, солдаты уже считают, что ждут слишком долго. Следовательно… Вы неважно себя чувствуете?

– Нет-нет, ничуть, – солгала Мадлен. – Но я не понимаю, как все это касается меня.

– Имейте терпение.

– Да, конечно. Простите…

Призывая к вниманию, министр полиции слегка постучал по столу костяшками пальцев. Окруженные красными ободками глаза на его длинной, внешне выражающей сочувствие физиономии пе отрывались от лица гостьи.

Возраст Мадлен – двадцать шесть лет – был ему известен, так же как и многие другие сведения о ней, из содержимого папки с зелеными шнурками, лежащей справа от него.

Молодая женщина обладала незаурядной красотой, ее стройная фигура не страдала ни излишней плотностью, ни чрезмерной воздушностью, пламя свечей подчеркивало ощущение теплоты, исходящей от ее розовых губ и голубых глаз с темными ресницами.

Густые, вьющиеся светлые волосы были собраны в маленький пучок на макушке – их не украшали никакие перья и драгоценности, к которым в наши дни женщины считают необходимым прибегать в качестве компонентов вечернего туалета. Выражение лица, слегка разрумянившегося в душной комнате, сочетало в себе чувственность и невинность. Белоснежные пальчики с розовыми ногтями, прекратив сжимать подлокотники кресла, теребили бахрому легкой шелковой шали, небрежно наброшенной на плечи. Бахрома в виде серебряных желудей дополняла скромный орнамент шали. Платье с завышенной талией из еще более тонкого шелка серым цветом напоминало колорит полотен, на которых французские художники изображают лондонские туманы.

– Следовательно, – продолжал Жозеф Фуше, – этот капитан Перережь-Горло должен быть пойман и расстрелян. Любой другой результат был бы хуже, чем преступление, – он был бы ошибкой.

Мадлен внезапно рассмеялась:

– По-моему, я уже слышала эти слова раньше.

– Несомненно. Я сам произнес их по поводу убий… по поводу суда и казни герцога Ангьенского^[321]в Венсене. Я часто употребляю их.

– Но, дорогой месье Фуше, у вас так мало времени!

– Нет, моя милая, – улыбнулся министр полиции. – Это у вас мало времени.

Его насмешливый взгляд оставался доброжелательным. Но Мадлен почувствовала, как будто крепкие холодные пальцы сжали ее сердце.

– Я должна арестовать убийцу в военном лагере? Да это просто смешно!

– Разумеется, было бы смешно, если бы я этого пожелал.

– Чего же вы желаете?

– Давайте поглядим на ваше досье.

Тонкая рука в черном рукаве скользнула вправо. Подобрав папку с зелеными шнурками, министр положил ее перед собой и раскрыл.

– Я не хочу пугать вас, – мягко заговорил он. – Испуганная, вы не принесете мне никакой пользы. Сожалею, что мой человек был вынужден разыскать вас в Пале-Рояле.

Краска бросилась в лицо Мадлен.

– Возможно, – начала она, – вы удивились…

– Я никогда не удивляюсь.

– Нет-нет, я имею в виду, найдя меня в таком отвратительном…

– Право, не стоит презирать Пале-Рояль.

– Не стоит? А я презираю и ненавижу это гнусное место!

– Напротив, дорогая, для богатых там есть все и на все вкусы. Портные, ювелиры, парфюмеры, игорные дома, бордели… Последнее слово коробит вас – я забыл, что вы воспитывались в Англии.

– Пожалуйста, не насмехайтесь надо мной!

– Это никак не входит в мои намерения. Перейдем к вашему досье. – Он аккуратно перевернул страницу в папке и начал читать: – Мари Мадлен Ленорман. Родилась в Париже 8 июля 1779 года. Покойный отец, француз, был владельцем школы для юных английских леди. Мать, англичанка, еще жива, посвятила себя какой-то скучной благотворительной деятельности.

– Честное слово, месье Фуше, я абсолютно лояльна по отношению к своей родине! Конечно, моя лояльность, так сказать, раздвоенная – я наполовину англичанка и ничего не могу с этим поделать. Но клянусь, что я не совершала никаких поступков, направленных против императора!

– Погодите, – остановил ее министр. Мадлен умолкла.

– В 1793 году, – невозмутимо продолжал Фуше, – семейство Ленорман эмигрировало в Англию, спасаясь от того, что ныне известно как (ха-ха!) террор. Ваш отец скончался, а мать без особой прибыли для себя занялась благотворительностью в обществе тюремных реформ, лондонской школе доктора Брейдвуда для глухонемых и Вифлеемской больнице для умалишенных^[322]. Вы помогали ей с достойной похвалы дочерней преданностью. В апреле 1803 года, во время Амьенского мира^[323], вы вернулись во Францию.

– Но объясните, в чем мое преступление?

Фуше поднял палец:

– Прошу вас отметить, что вы сами с академической точностью охарактеризовали то, что я имею в виду. Вы умны, дорогая моя. Очень умны!

– Благодарю вас.

– Поэтому прошу вас, ради вашего же блага, быть искренней со мной. Когда вы вернулись во Францию в апреле 1803 года, почему вы не сообщили полиции, что вы замужем?

– Я…

– Я повторяю вопрос, мадам, чтобы вы могли перевести дыхание. Когда вы более двух лет назад вернулись во Францию, почему вы назвались девичьей фамилией и не сообщили о вашем браке с англичанином?

– Потому что я была оскорблена… унижена и хотела только одного – спрятаться! Поэтому вы и нашли меня в Пале-Рояле. Это никак не связано с…

– С чем?

– С какой-либо нелояльностью в отношении страны, где я родилась. Верьте мне!

Жозеф Фуше провел рукой по странице досье.

– 12 июня 1802 года в церкви Святой Анны в Сохо вы обвенчались с молодым человеком по имени Алан Хепберн. Радуюсь вашей удаче! Месье Хепберн был состоятельным и образованным старшим сыном благородного шотландского семейства. А вас постигла судьба Золушки, мадам. В Мельбурн-Хаус, в Девоншир-Хаус, в Карлтон-Хаус вы танцевали кадриль в весьма избранном обществе. Этот брак, заключенный по любви и даже неистовой страсти…

– Умоляю вас!..

– …Этот брак никогда не был расторгнут официально. Но в марте 1803 года вы и ваш муж разошлись. Почему?

Судорожным жестом Мадлен подняла руки, словно желая поправить прическу, и прижала пальцы к щекам.

Она ощутила удушье и боль во всем теле, как после падения. Сейчас Мадлен не испытывала ненависти к Алану Хепберну. Уже давно она уверила себя, что чувствует к нему всего лишь снисходительное равнодушие, и никак не могла представить, что одно упоминание его имени способно вызвать у нее дрожь в сердце, ком в горле и прежнее ощущение Невыносимой боли.

Это было несправедливо, ужасно, но Мадлен ничего не могла с собой поделать.

На момент пыльный кабинет с потертым ковром и зелеными с тусклой позолотой панелями вытеснился из поля зрения воспоминаниями о просторных комнатах и ясном небе. Скрипки пели под узорчатыми сводами, кареты подъезжали по утопающей в зелени Пикадилли^[324] к высокой каменной ограде Девоншир-Хаус. И она сама, неловкая и неуверенная в себе, среди аромата духов, причудливо разрисованных вееров и щебетания сплетниц, изо всех сил старавшаяся вести себя естественно в этом обществе вигов, еще более аристократичных, чем тори^[325].

В итоге перед ее мысленным взором предстало мучительное видение Алана Хепберна. Алана, придерживавшегося доктрины, согласно которой мужчине следует быть эксцентричным и обладать яркой индивидуальностью. Алана с его очарованием и капризным, но блестящим умом, который, как она часто сердито заявляла, он никогда не употреблял с пользой. Алана, который мог своими насмешками довести ее до…

– В марте 1803 года вы и ваш муж разошлись. Почему?

Мадлен с трудом отогнала видение.

– Мы разошлись по личным причинам.

– Разрази меня Бог! – воскликнул министр полиции, бывший убежденным атеистом. – Мне известно, что вы разошлись по личным причинам. Но я хотел бы знать, в чем эти причины заключаются.

– Мой муж… решил оставить меня.

– В самом деле? Он покинул вас ради другой женщины?

– Не знаю. Меня это не интересует. Это важно?

– Возможно. Ваша замужняя жизнь была счастливой?

– Да… То есть нет! Я была ужасно ревнива, но и он был таким же ревнивым и подозрительным, таким же…

– Да? Продолжайте.

– Мне больше нечего сказать.

– Я стремлюсь узнать, мадам, причину этого разрыва после супружеской жизни, продолжавшейся менее года. Возможно, между вами произошла ссора?

– Нет. Он просто ушел, оставив только распоряжение своему банкиру, чтобы я была… ну, хорошо обеспечена.

– Значит, ссоры не было? Интересно! Ни криков, ни слез, ни обмороков? Ни трагически-величественного прощального послания, приколотого к занавесам над кроватью? Уверен, мадам, вы располагаете более убедительным объяснением.

Настойчивость, звучащая в голосе Фуше, змеиное шуршание его руки по странице досье послужили Мадлен предупреждением, несмотря на терзавшие ее воспоминания. Если бы она лучше знала министра, то отметила бы самую зловещую деталь в его поведении.

Из кармана сюртука министр полиции извлек овальную табакерку из хрупкого розового агата. В центре крышки были изображены пчела и буква «Н», окруженные бриллиантами, которые ярко сверкали в полумраке кабинета, абсолютно не соответствуя обстановке. Хотя Жозеф Фуше был очень богат, его вкусы оставались скромными. Очевидно, табакерка была подарена императором, временами испытывавшим к министру бешеную ненависть, но не находившим на его место столь же полезного человека.

Министр осторожно открыл табакерку и взял щепотку табака. Его движения были уверенны и спокойны, но длинные руки слегка дрожали, а взгляд устремился на колокольчик, которым он вызывал секретаря.

– Прежде чем я закончу эту беседу весьма неприятным для вас образом…

Медлен сидела не шелохнувшись. Она сказала ему чистую правду – больше ей нечего было добавить. И все же внутри ее кипел страх, стремясь вырваться наружу, подобно сдерживаемому крику.

– Что дурного я сделала? Неужели вы мне не верите?

– Откровенно говоря, нет, мадам. Например, будете ли вы отрицать, что все еще любите вашего мужа?

– Ну, я…

– Вот именно. Вы умчались от него в Париж. Полагаю, это совпадение, что он прибыл сюда вскоре после вашего приезда?

– Алан здесь? В Париже?!

– Вы этого не знали?

– Нет!

Крышка табакерки захлопнулась.

– Вы были не осведомлены о том, что все это время он жил в Фобур-Сен-Жермене, выдавая себя за француза и именуясь виконтом де Бержераком? Вы никогда не помогали ему в его деятельности? Вы даже не знали, что в течение последних семи лет он был самым ловким секретным агентом на службе британского министерства иностранных дел?

– Ради бога, что вы говорите?!

Поднявшись, министр склонился над Мадлен и многозначительным жестом потянулся за колокольчиком.

– Прежде чем закончить нашу беседу, мадам, я дам вам еще один шанс. Алан Хепберн был арестован двое суток назад. Если вы не согласитесь помочь мне, он будет расстрелян завтра утром.

Глава 3 БРЮНЕТКА В ЗЕРКАЛЬНОЙ КОМНАТЕ

В тот же вечер, примерно в то же время, карета с гербами на дверцах быстро ехала по набережной Августинцев. В ней сидела другая молодая женщина, также испытывающая интерес к Алану Хепберну.

Часы только что пробили десять. Луна висела над покрытыми пылью каштановыми деревьями. Трясясь и раскачиваясь на щербатой мостовой, карета свернула на улицу Приговоренных, где находился наиболее незаметный из всех входов в министерство полиции.

Однако карета, очевидно следуя давней привычке ее пассажирки, остановилась на некотором расстоянии от этого входа. Фонари на ней не горели, а на улице было темно, как в колодце. Женщина, несмотря на жаркий вечер закутанная в длинный плащ, не приняла помощи от кучера. С легкостью спрыгнув на землю, она поспешила к открытому, проходу под аркой в сырой каменной стене справа.

В желтоватом свете, проникающем в арку от фонаря во дворе, появилась фигура полицейского в алом мундире и треуголке.

– В чем дело? Кто идет?

Женщина молча остановилась и посмотрела на него. Полицейский выругался, затем пробормотал извинение, отдал честь и отошел в сторону.

Пнув ногой подвернувшегося кота, который с воплем побежал прочь, женщина пересекла двор. Все окна, выходящие на него, были закрыты ставнями. Незнакомка подняла руку, чтобы постучать в дверь, но резко остановилась, заметив лошадь, привязанную к каменному столбу.

Лошадь явно использовалась в легкой кавалерии, чепрак был изготовлен из шкуры зебры, что, как женщина хорошо знала, служило эмблемой одного из гусарских полков, ныне расквартированного в Булони.

Булонь!

Женщина в плаще стояла неподвижно, закусив нижнюю губу крепкими белыми зубами.

Согласно правилам, армейские лошади не должны были находиться в этом дворе. Из этой двери, через арку, выходящую на улицу Приговоренных, в закрытых экипажах, в условиях строжайшей тайны, увозили на расстрел или в Венсенскую тюрьму важных политических заключенных после «допросов» в подвалах министерства полиции.

Но если маршал Сульт послал из Булони курьера скакать галопом пятьдесят лье вместо того, чтобы воспользоваться семафором, и если этот курьер проник в дом через тайный вход, чтобы встретиться с Жозефом Фуше…

Женщине почудилось, что она слышит приближающийся рокот барабанов судьбы. Ее мысли на момент унеслись далеко…

Погода и приливы играли па руку французам. Британский флот находился в Гибралтаре и Вест-Индии, оставив английское побережье Ла-Манша практически беззащитным – охраняемым на всем протяжении всего четырьмя линейными кораблями. Адмирал Вильнев^[326] после победы над Колдером^[327]у мыса Финистерре двигался на север с тридцатью тремя французскими и испанскими военными судами, чтобы перекрыть проливы для переезда Великой армии.

Именно сейчас был самый подходящий момент для вторжения. Рокот барабанов в горячем воздухе должен разрешиться мощным ударом!

Глубоко вздохнув, женщина снова подняла руку к дверному молотку. На ее краткий условный стук дверь открылась почти немедленно. Выпрямившись, она проскользнула

В холл.

– Добрый вечер, месье Левассер.

– Мадам де Сент-Эльм, – пробормотал тот, к кому было обращено приветствие. Облизнув губы, он запер за вошедшей дверь.

Пол не особенно обширного холла был выложен потускневшим черно-белым мрамором. В глубине темнели две арки, за которыми виднелись лестницы. Между арками возвышался на пьедестале мраморный бюст императора, освещенный тремя свечами в бронзовых стенных консолях.

Женщина в плаще сделала несколько шагов в сторону арок. Затем она остановилась и обернулась.

Проницательность и самоуверенность Иды де Сент-Эльм вступали в противоречие с ее в целом примитивной натурой. Смуглая, словно египтянка, с выдающимися скулами, широкими ноздрями и жесткой складкой рта, слегка склонив набок голову с собранными в пучок блестящими черными волосами, она окидывала окружающий мир взглядом узких темно-карих глаз, проникающим в самые потаенные уголки.

Посмотрев на впустившего ее мужчину, мадам де Сент-Эльм усмехнулась и позволила плащу соскользнуть с плеч на правую руку. Ее золотисто-коричневатая кожа поблескивала сквозь тонкую полупрозрачную ткань зеленого платья с золотым поясом и разрезами на боках, обеспечивающими свободу движений.

– Я последовала полученным инструкциям так скоро, как смогла, – сказала она. – Но мне не хочется рисковать увидеть больше, чем того требует необходимость.

– Понятно, мадам…

– Это я и доложу министру полиции. Что-нибудь не так, месье Левассер?

– Нет, мадам! Но, к сожалению, вы не сможете сейчас повидать месье Фуше. Он… он занят.

– Занят? С курьером из Булони? – Она вновь усмехнулась. – Разрази меня Бог! Это очевидно, так что можете не подпрыгивать от страха, Рауль.

Ее собеседник не то чтобы и вправду подпрыгивал, но ему было явно не по себе. Его беспокоило само физическое присутствие Иды де Сент-Эльм. Это был худой и некрасивый молодой человек, неловкий и бедно одетый, чья должность секретаря министра полиции служила наградой за его фанатичную преданность и усердие.

Ида приблизилась к нему, не отводя взгляда с его лица.

– Рауль, Рауль! Неужели вы должны быть скрытным со мной? Разве мы не были друзьями?

– Да, – ответил юноша, проглотив слюну и глядя в сторону. – Мы были друзьями.

– И станем ими снова, когда у меня будет время.

– Время? Это все, что имеет для вас значение?

– В настоящий момент – да, Рауль. – Наслаждаясь властью над всеми представителями мужского пола, Ида подошла к нему так близко, что он отшатнулся. – В будущем, возможно, все изменится. Итак, какие новости из Булони?

– Плохие. Капитан Перережь-Горло…

– О господи! Неужели капитан Перережь-Горло прикончил еще одного часового?

– Нет, он не появлялся с ночи 19-го. Но все это не важно…

– Не важно, Рауль? Кто же этот курьер из Булони? И какие важные известия он привез, что мне приходится ждать?

Рауль Левассер переминался с ноги на ногу.

– Это лейтенант Шнайдер из берсийских гусар. Но…

– Что «но»?

– Мадам, вы губите меня! Я не могу ни о чем думать, кроме вас! Но так или иначе, ждать вам приходится не из-за курьера из Булони. Месье Фуше беседует еще кое с кем.

– О! С кем же?

– С женой английского шпиона, которого вы разоблачили и который именует себя виконтом де Бержераком.

Левассер едва ли ожидал, что его слова вызовут подобный эффект.

Ида де Сент-Эльм медленно отошла к бюсту императора. Ее ноги, обутые по икры в котурны из мягкой белой козьей шкуры с золотым шитьем, бесшумно ступали по мраморному полу. Отблески свечей на стене переливались на прозрачном зеленом платье, казавшемся из-за причудливого освещения измятым, как розовые бутоны в ее волосах.

– Женой? – переспросила она резким голосом. – Вы сказали – женой?

– Да. Ясно, что жена помогала ему не один год. О том, что у так называемого месье де Бержерака есть жена, мы узнали из одной книги, а также потому, что под действием дозы лауданума^[328]он произнес ее имя во сне. Он и не подозревает, что нам известно о ее существовании. Она француженка, но воспитывалась в Англии; очень красивая блондинка, которая, несомненно, многим кажется весьма привлекательной…

Внезапно Ида сбросила на пол плащ, висевший на ее правой руке.

– Мне придется повидать виконта де Бержерака, – заявила она.

Последовала пауза, во время которой молодой человек молча уставился на нее.

– О боже! – воскликнул он, словно начиная молиться. – Вы влюблены в английского шпиона!

– Я не влюблена ни в одного мужчину! Но с чего это министр полиции вдруг стал таким чувствительным?

– М-мадам?..

– Семь лет, – продолжала Ида, – здесь, во Франции, британский шпион расстраивал все дипломатические планы и раскрывал наших лучших агентов. Два года он фактически жил среди нас. И ни одна душа не догадывалась, кто он в действительности, покуда я не разоблачила его! Молодой виконт де Бержерак, устраивающий пышные приемы в Фобур-Сен-Жермене, любивший веселые шутки и соривший деньгами, получивший орден Почетного легиона из рук самого императора, был не кто иной, как шпион Питта и Каслри!^[329]

Произнося этот монолог, Ида де Сеит-Эльм стояла под бюстом императора, чей холодный взгляд, безжалостный даже в гипсе, был устремлен поверх ее головы.

– Вы заполучили его – теперь он заперт здесь, в камере. И что же происходит? С ним обращаются так мягко, словно он друг, а не враг! Его даже не подвергают допросам, – она имела в виду пытки, – хотя это помогло бы нам узнать все, что мы хотим. Да, я непременно повидаю виконта де Бержерака!

Рауль Левассер, охваченный запоздалой бдительностью, всплеснул руками:

– Нет, мадам! Я запрещаю!

– Запрещаете? Почему?

– Вернее, запрещает министр полиции. Этот… этот англичанин даже не знает, что вы выдали его…

– И не узнает, можете не сомневаться, пока я не сочту нужным сообщить ему.

– Послушайте, мадам! Министр полиции ведет свою тайную игру…

– Ах вот как! – воскликнула Ида, стиснув руки. – Так я и думала!

– Мадам!

– Наш любезный Фуше всегда должен вести какую-нибудь двойную игру! Что же на этот раз? Он ненавидит…

Вспомнив о мраморном бюсте над ней, она бросила на пего взгляд.

– Он ненавидит… Нет, он никого не ненавидит. Фуше слишком сух, холоден и бесстрастен, чтобы испытывать какие-нибудь чувства, кроме эгоизма. Но если он увидел, что звезда императора падает и удача отворачивается от него, то…

Ида была не слишком высокой, но сильной и гибкой. Сделав яростный жест руками, она толкнула пьедестал. Бюст угрожающе покачнулся. Рауль Левассер, неисправимый идеалист, издал крик ужаса и бросился вперед, чтобы поддержать его. Задыхаясь от различных эмоций, оба смотрели друг на друга, стоя под непроницаемым лицом императора.

Ида приоткрыла темно-красные губы:

– Полагаю, виконт де Бержерак все еще в Зеркальной комнате. Проводите меня к нему.

– Ни за что не осмелюсь, мадам! И если вы питаете ко мне хоть какие-нибудь добрые чувства, то вы забудете все, что я вам рассказал о…

– Проводите меня к нему! Внезапно вблизи послышался скрежет металла. Вздрогнув, Ида и Рауль огляделись вокруг.

Справа от того места, где они мило беседовали под взором императора, находилась арка, за которой была мраморная лестница, ведущая наверх, в приемную. Слева, за другой аркой, еще одна пыльная мраморная лестница вела вниз, к тяжелой двери, преграждавшей дорогу к камерам.

За этой дверью и слышался грохот, как будто кто-то пытался сломать засов изнутри. По лестнице с важным видом поднимался толстый сержант полиции.

Сначала появилась его треуголка, затем красный нос и аналогичного цвета сюртук, потом огромный живот, колышущийся под покрытым винными пятнами белым жилетом, и, наконец, брюки и гетры. Увидев Рауля, он в знак приветствия покрутил усы и бакенбарды.

– А, молодой человек, хорошо, что вы здесь! Вас срочно требуют в кабинет министра. Переговорная трубка уже охрипла, честное слово! Что касается меня, то я должен отвести даму!

Ида напряженно застыла.

– Даму? Какую даму?

– Ну, разумеется, ту, которая находится в кабинете месье Фуше! Ей предстоит внезапная встреча с виконтом де Бержераком.

Рауль Левассер выпрямился, сбросив руки с мраморного пьедестала. Но его упрек не произвел впечатления на старого пьяницу, закаленного революцией. Замешательство секретаря усилил стук подков, послышавшийся во дворе. Лошадь остановилась у двери.

– Наш виконт де Бержерак, – продолжал сержант, громко смеясь и продолжая подкручивать бакенбарды, – не имеет понятия, что мы поймали и его сообщницу. Когда он вдруг столкнется с ней в Зеркальной комнате, это будет весьма интересно! Не так ли, мадам де Сент-Эльм?

– Безусловно, сержант Бене. Очень интересно!

– Вам следует поглядеть на это, моя красавица. Это вас позабавит.

– Мадам, я запрещаю!..

– Молчите, Рауль!

Негромкий, но властный стук в дверь, ведущую во двор, зазвенел в ушах Левассера. Так как из Булони ожидался еще один курьер, он не мог медлить. Сопровождаемый хриплым смехом сержанта, юноша поспешил к двери и отпер ее. Снаружи спешившийся всадник с кривой саблей, колотившей его по ступням, с трудом разминал затекшие ноги. Его зеленый с алым китель и белый жилет были покрыты пылью, как, впрочем, и он сам от кивера до сапог с красными носками, исключая веселые глаза и улыбающийся рот. Подняв руку в перчатке в воинском приветствии и заодно стряхивая пыль с кивера, он вежливо осведомился:

– Месье Рауль Левассер?

– Да, да! А вы?..

– Капитан Ги Мерсье из 2-го полка конных разведчиков. Мне было приказано доложить о себе…

Он умолк, с интересом прислушиваясь к очередному взрыву смеха из холла. Рауль Левассер повернулся, с отчаянием бормоча что-то себе под нос. Сержант Бене, хлопая себя по бедру, спускался по лестнице, ведущей к камерам. Плащ Иды де Сент-Эльм все еще лежал на полу. Но сама Ида исчезла.

В данный момент она стояла в дальнем конце подвального коридора, устремив властный взгляд на еще одного полицейского в красном мундире, сидящего за столом и мысленно проклинавшего обстоятельства, которые прерывали карточную игру.

– Вы меня слышите? – настаивала Ида. – По приказу министра полиции я должна сразу же повидать заключенного.

– Все в порядке, моя цыпочка, не выпрыгивайте из чулок!

– Почему же вы не открываете дверь? Вы сомневаетесь в полномочиях, предоставленных мне месье Фуше?

– Сомневаюсь? – фыркнул ее собеседник, кладя карты на стол и рассматривая ее при свете лампы, заправленной рыбьим жиром. – Почему я должен сомневаться? Видит бог, значительную часть сидящих в этих камерах отправили сюда вы.

Сплюнув через плечо, полицейский поднялся. Но вместо того чтобы взяться за висевшую на поясе связку ключей, он подобрал со стола пистолет и, проверив патрон, протянул левую руку к тому, что выглядело обычной стеной.

Знаменитая Зеркальная комната, в которой за многими приговоренными наблюдали в их последние часы, была не изобретена, а всего лишь переделана Фуше. Потолок и четыре стены, где, казалось, не было ни одной двери, а в действительности имелось четыре, были изготовлены из искусно соединенных зеркал. Некогда главная комната борделя, она была тщательно переоборудована так, чтобы ни одно движение ее обитателя, ни один его взгляд или изменение выражения лица не могли оставаться невидимыми через восемь пар глазков, скрытых в деревянных позолоченных головах сатиров на зеркальных стенах.

Словно хранящая атмосферу царивших здесь ранее низменных страстей, постоянно наблюдаемая комната казалась жуткой и зловещей. Когда тюремщик в красном мундире, нажав пружину, отодвинул узкую панель, Ида на момент почувствовала неуверенность, но, тем не менее, скользнула внутрь, после чего панель закрылась за ней.

В комнате не было мебели, кроме кровати, лишенной имевшегося некогда балдахина, деревянного стола и кресла. Алан Хепберн, он же Ален Латур, виконт де Бержерак, сидел за столом, освещенный пламенем свечей в медном канделябре на зеркальном потолке.

Внешность его свидетельствовала о хорошем обращении. Алан Хепберн всегда стремился выглядеть великим денди. Он был чисто выбрит, густые каштановые волосы были тщательно причесаны по моде, введенной принцем Уэльским^[330]. Высокий воротничок и белый галстук из накрахмаленного муслина блистали безукоризненной чистотой.

Алан Хепберн был рослым, крепким мужчиной лет тридцати семи, его высокий лоб бороздили едва заметные морщины. В зеленых глазах под изогнутыми бровями светились юмор и дерзость.

Будучи арестованным по пути в оперу, Алан все еще носил черный атласный вечерний костюм с золотыми пряжками па коленях брюк. Сидя за столом и придерживая пальцем страницу книги, он обернулся к посетительнице, что отразили многочисленные зеркала.

Шли секунды, но Ида не произнесла пи слова.

Она больше не испытывала ненависти к нему, сконцентрировав ее на другой персоне. К Алану она чувствовала…

Заключенный поднялся на ноги.

Осторожно, словно стараясь, чтобы у него не дрогнули руки, он положил книгу на стол. Воспитанный няней-француженкой, Алан Хепберн научился говорить по-французски раньше, чем по-английски; произношение ничем не выдавало его национальность.

– Привет, Ида, – беспечно промолвил он.

– Ален, – прошептала посетительница, внезапно заговорив быстро и громко: – Ален, Ален, Ален!

Бросившись к нему по грязному красному ковру, она обняла его за шею и прижалась к нему со страстной нежностью, искренней, по крайней мере частично.

– Ну-пу! – ободрил заключенный, похлопав ее по спине. – Все не так уж плохо.

– Неужели ты и в самом деле так думаешь? :

– Ну, скажем, все это чертовски неудобно.

– Мой дорогой, я бросилась сюда, как только услыхала, что ты арестован. Я узнала об этом всего два часа назад, на балу в доме месье де Талейрана^[331]. К счастью, он хорошо ко мне относится и откликнулся на мои мольбы. Если бы не он, мне бы никогда не позволили повидать тебя. Ален, Ален! Мое сердце разрывается при мысли, что…

Алан Хепберн посмотрел на нее, насмешливо прищурив зеленые глаза.

– Знаешь, Ида, – сказал он, – в этом нет необходимости.

– В чем?

– Изъясняться стилем высокой трагедии. Думаешь, дорогая, я не знаю, что это ты выдала меня?

Позолоченные физиономии сатиров, размноженные зеркалами, молча взирали на последующую немую сцепу.

Легкость, с которой Алан читал ее мысли, одновременно бесила и привлекала Иду. Она никогда не могла управлять им, быть в нем уверенной, противостоять его изящной и утонченной насмешливости. Гнев вновь сделал ее мысли и чувства примитивными. Но во взгляде Алана не было ни капли злобы. Чем более философски он воспринимал происходящее, тем более ей хотелось визжать что есть силы, опровергая его слова.

– Я? Выдала тебя? Ален, ты не можешь думать, что я…

– Говорю тебе, это не имеет значения. – Его голос внезапно стал резким. – Ты была агентом старого лиса Фуше, я представлял его британское величество. Какого дьявола я должен винить тебя за то, что ты выполнила свою работу? Я играл и проиграл – вот и все.

– Но я не предавала тебя! Нет!

– Как тебе будет угодно, Цирцея^[332]. Все же, если бы я не оставил незапертой сумку для бумаг в ту последнюю ночь, когда ты удостоила меня своей компанией в постели…

– Клянусь тебе, как перед Святой Девой!..

– Что ты никогда не заглядывала в эту сумку?

– Никогда!

Он приподнял ее подбородок, и насмешливые морщинки в уголках глаз стали более заметными.

– В следующий момент, дорогая моя, ты будешь клясться еще более страшными клятвами. Брось это, Ида.

Ида де Септ-Эльм вырвалась из рук Алана, который не сделал попытки удержать ее.

– А если я докажу тебе, что скорее бы согласилась умереть и быть проклятой навеки, чем предала бы тебя?

Теперь Ида видела, что Алан колеблется. Она не знала, что он ломает голову над проблемой, занимающей все его мысли. Взяв со стола книгу, Алан повернулся, увидев от-

ражения самого себя и своей собеседницы, преследующей его взглядом.

На тонких чертах его лица застыли усталость и задумчивость.

– Ида, – почти умоляюще заговорил он, – давай прекратим притворяться. Долгие годы моя жизнь состояла из сплошного притворства. А теперь я нахожусь в сетях самого худшего притворства, какое только можно представить.

– Что?

– Как тебе объяснить… – Он быстро взглянул на нее. – От меня хотят, чтобы я кое-что сделал, а я не хочу этого делать и не могу! Мне дали срок до завтрашнего утра, чтобы принять решение. Я знаю, что от этого зависит моя жизнь. Почему они не могут расстрелять меня и покончить со всем разом?

– Неужели ты боишься? Великий виконт де Бержерак, со всеми его призами за фехтование и скачки, боится?

– Да, – уныло произнес он, – я чертовски боюсь. Хотел бы я иметь возможность утверждать обратное.

– Тогда ты должен понять, дорогой, что о тебе может позаботиться только одна женщина. Ты глупец, Ален! Знаешь, кто на самом деле выдал тебя полиции?

– Естественно, знаю! Ты!

– О нет, – возразила Ида, охваченная вдохновением. – Это твоя жена!

Алан Хепберн умел сдерживать свои эмоции, но на сей раз он не смог удержаться от ответа. Толстый том с золотым тиснением выскользнул из его рук и шлепнулся на пол.

– Это невоз… – начал он и, прервавшись, добавил: – Как ты узнала, что у меня была жена?

Ида даже не подозревала ничего подобного, покуда ей не сообщил об этом Левассер. Успех ее злобного выпада порадовал и одновременно удивил ее. Имел ли Алан какие-нибудь основания подозревать эту «очень красивую блондинку»? Если так, то ей ловко удалось укрепить эти подозрения!

– Почему же невозможно, Ален, чтобы она предала тебя?

– Потому что… – В последнюю секунду он изменил ответ. – Потому что Мадлен, во-первых, никогда не знала, под каким именем я живу в Париже, а во-вторых, она находится в Лондоне!

Конечно, он лжет! Нужно его добить!

– А если я докажу тебе, Ален, что в эту минуту она разговаривает с министром полиции?

Колеблющееся пламя свечей ярко осветило его застывшее лицо.

– Боже всемогущий! – воскликнул он по-английски, прижав руку ко лбу. – Неужели Хэрроуби^[333]был прав?

– Милорд Хэрроуби, – откликнулась хитроумная Ида, сразу же сведя воедино имеющуюся у нее информацию с моментальной догадкой, – был британским министром иностранных дел в правительстве Эддингтона!^[334]А твоя жена – француженка! Ну конечно – держу пари, тебе говорили, что твоя жена шпионит за тобой в пользу Франции, не так ли?

– Какое это теперь имеет значение?

– Ален, ответь мне! Милорд Хэрроуби говорил тебе это?

– Если бы не говорил, по-твоему, я мог бы бросить ее, не сказав ни слова? Хэрроуби и другие говорили, что они в этом уверены. Думаешь, я сам не спрашивал себя об этом и никогда не сожалел о том, что сделал?

Иде показалось, что зеркала треснули у нее перед глазами.

– Бросил ее? – воскликнула она, позабыв все свои планы. – Сожалеешь об этом? Что за несусветная ложь! Что ты имеешь в виду?

– Только то, что сказал. Неужели тебе не ясно?

– Ален, эта… эта женщина не может значить для тебя больше, чем я!

– Она значит для меня все! Видишь эту книгу на полу? Она принадлежала ей, а я, как дурак, хранил ее у себя, хотя она в любой момент могла навести на мой след полицию. Больше двух лет я помню о ней, жалею ее, представляю ее себе…

Ида сделала резкое движение, пытаясь схватить книгу, но Алан удержал ее за плечо.

– Так вот о чем ты думаешь! – воскликнула Ида, задыхаясь от злобы. – И во сне произносишь ее имя! Ну так запомни! Ни один мужчина, который был со мной, никогда

этого не забывал! Так что мне ничего не стоит заставить тебя забыть твою блондинку!

– Ошибаетесь, мадам. Если бы Мадлен каким-нибудь образом оказалась сейчас здесь, для меня бы не имело никакого значения, что бы она ни сделала в качестве французской шпионки, если только она не вышла за меня замуж с единственной целью шпионить за мной!

– Ну, погоди! – завизжала Ида, отбросив всякую сдержанность. – Дай мне только добраться до нее! Можешь не сомневаться, она предала тебя. Сказать тебе, что намерен сделать министр полиции? Ну так слушай! Он хочет…

За видимой дверью Зеркальной комнаты послышался сердитый голосдежурного тюремщика:

– Месье Левассер, вы что, спятили? Верните мой пистолет, болван!

Послышался щелчок пружины, панель отодвинулась, и Рауль Левассер ворвался в комнату.

С чопорной, табачного цвета одеждой этого добросовестного молодого человека составляли контраст его глаза и рот, выражавшие мучительную боль. В руке он держал заряженный пистолет, лежавший ранее на столе тюремщика. Послышался щелчок взводимого курка.

– Вам не удастся выдать планы министра, мадам! – воскликнул Левассер.

Подняв пистолет, он выстрелил в упор в Иду де Сент-Эльм.

Глава 4 ПРИЗРАК ПРИ СВЕТЕ

Мадлен Хепберн, сидя неподвижно в кресле за письменным столом Жозефа Фуше, невидящим взглядом смотрела на министра полиции.

– Прежде чем мы закончим эту беседу, мадам, я дам вам еще один шанс. Алан Хепберн был арестован двое суток назад. Если вы не согласитесь мне помочь, он будет расстрелян завтра утром.

Эти слова как будто повисли в воздухе, кажущиеся сначала бессмысленными, а в следующий момент наполненными ужасом.

Жозеф Фуше, выпрямившись, стоял у стола. Вспышка гнева, реального или притворного, еще сильнее заострила черты его лица. В одной руке он держал розовую табакерку, инкрустированную бриллиантами, другая протянулась к колокольчику, чей звон мог положить конец всему.

– Нет! – инстинктивно вскрикнула Мадлен. – Подождите!

– Ну, то-то, – пробормотал министр полиции, убирая руку от звонка и нюхая табак. Несколько секунд он сверлил ее глазами, окруженными красными ободками, затем продолжал обычным бесстрастным тоном: – Вижу, что вы настроены более разумно, мадам… Надеюсь, вы согласны с подобным обращением?

– Да! Да! Да!

– Тогда позвольте продемонстрировать вам, что дальнейшие отрицания были бы бесполезными. Полагаю, вы не осведомлены о том, как был арестован ваш муж?

– Нет.

– Так я и думал. Тем не менее имя Иды де Сент-Эльм вам, естественно, знакомо?

Мадлен это имя не говорило ровным счетом ничего. Но под пристальным взглядом допрашивающего она кивнула, стараясь не обнаружить бешеное сердцебиение.

– Я имею в виду даму, проводившую много времени в обществе вашего супруга последние шесть месяцев.

– Я… да, я знаю.

– Что вы не знаете, – сказал Фуше, – так это то, что мадам де Сент-Эльм, кажущаяся всего лишь колоритным украшением общества, в действительности мой агент. Ида могла бы быть моим лучшим агентом, но, увы, она – дитя природы, настоящая благородная дикарка в стиле Жана Жака Руссо^[335]. Не знаю, насколько упорно волочился за ней ваш муж, но она преследовала его, потому что подозревала. Осмотр определенных зашифрованных бумаг после счастливой ночи любви… Вы что-то сказали, мадам?

– Нет, ничего… Ничего!

– Так вот, осмотр этих бумаг раскрыл подлинное имя «виконта де Бержерака» и характер его деятельности. Теперь, дорогая мадам, вы согласитесь, что нам известно все?

В прежние дни, когда они с Аланом жили па Кэвеидиш-сквер, простое упоминание об этой мадам де Септ-Эльм в таком аспекте привело бы Мадлен в бешенство. Но теперь она могла думать только о том, что Алану грозит опасность.

Ее Алан – агент британского министерства иностранных дел?!

И все же, как только Фуше произнес эти слова, Мадлен почувствовала, что это правда. Давние непонятные противоречия, слова и взгляды, загадочные сцены внезапно озарились, словно лица в темной комнате.

Быть может, Алан покинул ее не из-за другой женщины, а потому, что…

Но если так, то почему же этот идиот не доверился ей? Конечно, Мадлен понимала, что это сугубо мужское дело, как выпивки, дуэли и супружеские измены. Но даже если Алан чувствовал, что должен действовать тайно во имя долга, дьявола или чего бы то ни было, неужели он не мог объяснить ей хотя бы намеком?

Конечно, Алан должен был знать, что может ей доверять, что она скорее умрет, чем проронит об этом хоть слово кому-нибудь!

Тогда почему же он хранил молчание? Подобная жестокость настолько не соответствовала его характеру, что…

Сквозь поток быстрых и запутанных мыслей находящаяся на грани истерики Мадлен услышала сухой и зловещий голос Фуше:

– Может быть, вы удостоите меня своим вниманием, мадам?

Мадлен сдержала волнение.

– Вы должны простить меня, месье Фуше. Шок при известии об аресте мужа…

– Следовательно, вы не станете больше утомлять меня, отрицая, что помогали ему в шпионской деятельности?

Мадлен собиралась ответить, но внезапно остановилась.

Что если это ловушка? Что если Алан ни в чем не признался или даже вовсе не был арестован? Боже, что же ей следует делать и говорить?

– Я ничего не подтверждаю и не отрицаю, – ответила она так спокойно, как только могла. – Мне ясно, что вы хотите от меня нечто большего, чем подтверждение того, что вам уже известно (этот выстрел явно попал в цель!), иначе вы бы не пытались ошеломить меня вашей осведомленностью. Вы говорите, что Алан в тюрьме…

– Вы в этом сомневаетесь, мадам? – резко осведомился Фуше. – Вам хотелось бы повидать его?

Мадлен знала, что политические узники содержатся в Венсенской крепости. Поездка в Венсен заняла бы немало времени, в течение которого она могла бы привести в порядок свои мысли и приготовиться к защите.

– Да, я требую свидания с мужем! – заявила Мадлен, цепляясь за шанс и одновременно испытывая новый приступ ужаса. – Алан… с ним все в порядке? Вы не причинили ему вреда?

– Неужели я настолько глуп, мадам, – промолвил министр полиции, опустив уголки рта, – что стал бы причинять вред одному из лучших мозгов Европы, как раз намереваясь использовать его?

– Использовать?

– Да. С вашей помощью.

– Если в вас есть хоть капля жалости, месье Фуше, прекратите эту игру в кошки-мышки! Вы говорите, что Алан будет расстрелян завтра утром, если я не помогу вам. Но почему вы ставите мне такие условия? Если Алан действительно шпион, вы не пощадите его и отлично это знаете! Что я могу для него сделать? Что вы предлагаете ему?

– Я предлагаю ему жизнь, – ответил Жозеф Фуше, – если он сможет за пять дней узнать, кто такой капитан Перережь-Горло.

В наступившем гробовом молчании, казалось, на земле не осталось ничего, кроме этой душной, пыльной комнаты и бледной физиономии Фуше. Мадлен все еще сидела неподвижно.

– Вы используете британского агента, – воскликнула она наконец, – чтобы…

– Чтобы поймать другого британского агента? Безусловно. Можете ли вы найти для выполнения этой задачи лучшего человека, чем ваш муж, если он добровольно возьмется за нее? А он возьмется – вы сами позаботитесь об этом, дорогая мадам.

– Я?!

– Позвольте объяснить вам прямо, – продолжал министр полиции. – В тот же вечер, когда был арестован ваш муж, я получил приказ императора из Булони. С самого начала стало ясно, что «виконт де Бержерак» и есть тот таинственный британский агент, который так долго досаждал нам. Я часто говорил, когда личность этого агента еще была неизвестна, что хотел бы сам использовать этого парня.

Я предложил сохранить ему жизнь, если он поймает капитана Перережь-Горло. Он ответил, что скорее согласится быть расстрелянным десять раз, чем выполнять какую-нибудь службу для Бони^[336].

Это меня заинтриговало, как своего рода вызов. У каждого человека есть своя слабость – открыть ее в данном случае не составило труда. Безобидный на вид том комедий Шекспира во французском переводе хранил на форзаце ваше имя и надпись, сделанную рукой вашего супруга и свидетельствующую о его чувствах к вам. Притом если человека, обладающего сильным характером, продержать долгие часы в одиночестве, а затем дать ему лауданум, то он вскоре обнаруживает удивительную откровенность. Моим агентам хватило времени до сегодняшнего дня, чтобы идентифицировать вас как его жену и выследить вас в Париже.

Мадлен больше не могла хранить молчание.

– Алану известно, что… что…

– Что вы тоже под арестом? – осведомился Фуше, постучав указательным пальцем по крышке табакерки. – Нет – еще нет. Но вы потребовали свидания с ним, и вы его получите. – Министр положил табакерку в карман сюртука с золотыми пуговицами и взял со стола колокольчик. – Я вызову своего секретаря, – объяснил он, – который проводит вас вниз, в камеру, где находится ваш муж.

Колокольчик громко зазвенел, пламя свечей заколебалось от колыхания воздуха. Сердце Мадлен было готово разорваться.

– Алан здесь? В этом доме?!

– Разве я не ясно выразился?

– Но я не хочу… не могу встречаться с ним!..

– Вы встретитесь с ним, дорогая мадам. Покуда я буду беседовать с другими посетителями, которым пришлось так долго ждать, мой секретарь отведет вас в Зеркальную комнату. Там вы переговорите с месье Хепберном и убедите его принять мое поручение.

Мадлен вскочила на ноги. Шаль с серебряной бахромой в форме желудей упала на кресло. Точеные плечи молодой женщины сверкали белизной над корсажем серого шелкового платья. Она ломала руки, тщетно пытаясь найти нужные слова.

Перспектива встречи с Аланом после двух лет мучительной разлуки страшила ее, как пожар.

Мадлен никогда не интересовалась политикой, и Алан поощрял это отсутствие интереса. Сам он внешне казался вигом. После обедов на Кэвендиш-сквер дамы, музицировавшие в гостиной, могли слышать громогласные тосты их мужей «За желтое и голубое!»^[337], за которыми следовал звон разбиваемых бокалов. Тем не менее Алан, в отличие от большинства вигов, не скрывал отвращения к наполеоновским циничным грабежам и дипломатии с позиции силы.

Мужчины, думала Мадлен, принципиальны до безумия. Если она внезапно появится перед Аланом, загнанным в угол, он может принять ее за эмиссара самого императора и подумать невесть что! Но позволить ему умереть ради своих принципов было настолько абсурдно и чудовищно, что…

Фуше сохранял терпение, словно паук.

– Если бы вы были французской патриоткой, на что вначале претендовали, – сухо заговорил он, – то не испытывали бы колебаний. Но так как вы разоблаченная британская шпионка, то колебания будут означать и вашу собственную смерть. Я дам указания месье Левассеру… – Кладя на стол колокольчик, министр бросил резкий взгляд через плечо. – Кстати, – добавил он, – где Левассер? Этот молодой человек пунктуален, как само время. Никогда еще он не опаздывал на вызов даже на секунду!

– Месье Фуше, подождите! Выслушайте меня!

– Одну минуту, мадам!

В тускло освещенном кабинете с зашторенными окнами царила ночная тишина. Фуше повернулся и направился к двери. Открыв ее, он окинул взглядом приемную, где горел яркий свет, но не было ни души.

– Я нахожу это все более странным! Весьма неприятный офицер берсийских гусар ожидал меня здесь. В приемной также должны были находиться дама и еще один кавалерийский офицер, если только они оба не опоздали. Терпение, мадам, терпение!

Туфли министра заскрипели в тишине, когда он снова двинулся к столу. Взяв один из оловянных подсвечников, Фуше поспешно открыл другую дверь, справа от Мадлен.

Пламя свечи озарило маленькую комнату без окон, где находились только пыльный, написанный маслом портрет императора, запертый там словно в знак презрения, огромная карта Европы и установка с переговорными трубками. Прежде чем подойти к одной из них, Фуше закрыл дверь, чтобы Мадлен ничего не услышала.

Однако после краткой беседы вполголоса он заговорил так громко и сердито, что она смогла слышать все.

– Мне нет дела, сержант Бене, ни до позднего часа, ни до того, что я прерываю вашу игру в карты. Вы вдвоем дежурите у Зеркальной комнаты. Оставьте на посту капрала Шавасса и поднимайтесь сюда, чтобы проводить даму. По дороге найдите месье Левассера и пошлите его сразу же ко мне. Узнайте также, что произошло с неким лейтенантом Шнайдером из Булони. Это все!

Дверь с шумом открылась. Фуше вошел, подняв свечу; на его лице было написано удовлетворение.

– Я принес хорошие новости, мадам.

– Новости?

– Ваш муж, хотя и притворяется спокойно читающим книгу, выказывает знаки сожаления о своем донкихотстве. Он теряет самообладание. Значит, наступает время им заняться.

– Месье Фуше, я…

– Как всякая женщина, дорогая мадам, вы, несомненно, реалистка. Неужели вы предпочитаете, чтобы его расстреляли?

– Нет-нет! Я сделаю все, чтобы этого не произошло! Но если Алан согласится выполнить ваше поручение, можете вы обещать сохранить ему жизнь?

– Откровенно говоря, мадам, твердо обещать не могу. Если ему не удастся за пять дней найти капитана Перережь-Горло, то император потребует козла отпущения. Но мне не

хотелось бы потерять превосходного агента, раз уж он вынужден поступить ко мне на службу…

– Вынужден поступить к вам на службу? О боже!

– …и я спасу его, если смогу. Отлично – следовательно, мы поняли друг друга. Вы убедите месье Хепберна отправиться в Булонь с упомянутой миссией и, разумеется, как его давняя сообщница, будете сами его сопровождать.

У Мадлен бывали ночные кошмары, во время которых, хотя остатки рассудка и говорили ей, что все происходящее нелепо и бессмысленно, она продолжала безропотно участвовать в снящихся ей событиях.

Случившееся с ней теперь походило на один из таких кошмаров, когда она не могла ни поговорить, ни связаться ни с кем. Это напоминало ей пребывание среди несчастных обитателей школы для глухонемых доктора Брейдвуда, но с ними, по крайней мере, можно было объясняться знаками. А теперь…

– Стоит ли говорить вам, – воскликнула Мадлен, – что я не британская шпионка и никогда ею не была? Подумайте, могла ли я принести Алану хоть малейшую пользу в качестве сообщницы?

Последняя фраза заставила министра насторожиться. Чувствительная к эмоциональной атмосфере Мадлен отшатнулась от угрозы, которой повеяло от высокого худого человека, походившего на Мефистофеля.

– Знаете, мадам, – тихо произнес министр полиции, – во время нашей беседы у меня несколько раз пробуждался интерес на ваш счет.

– Интерес? По какому поводу?

– По поводу того, – ответил Фуше, – не являетесь ли вы действительно такой невинной, какой стараетесь казаться. Судя по нашему разговору, я бы сказал, что вас скорее должны интересовать литература и искусство, нежели интриги. Ваша чувствительная натура наводила на мысль, что вы слишком утонченны, чтобы снизойти до шпионской деятельности, а месье Хепберн, возможно, слишком разборчив, чтобы впутывать вас в нее. Вы спрашиваете, какую могли принести ему пользу? Ну, например, вытягивать секреты у других мужчин, используя вашу красоту, как это делает мадам де Сент-Эльм.

Мадлен уставилась на него:

– Вы думаете, что я…

Фуше шагнул вперед, подняв свечу.

– Идите сюда, – потребовал он.

– Что вам от меня нужно?

– Идите сюда, моя дорогая, – повторил министр, протягивая бледную, как у трупа, руку.

Несколько минут назад Мадлен думала, что большего ужаса она уже не в состоянии испытать. Но когда сухие ледяные пальцы вцепились ей в локоть, она поняла, что с каждой секундой ее охватывает все больший страх.

Фуше увлек ее в маленькую пыльную комнатушку с портретом императора, переговорными трубками и картой Европы. Мадлен чувствовала, что если она останется с ним там за закрытой дверью, то испытает ощущение заживо погребенной. Она пыталась вырваться, но ее колени словно онемели.

Однако Фуше не стал закрывать дверь. Крепко держа Мадлен за руку, он подвел ее к карте. Пламя свечи окружало ореолом его рыжие волосы и делало его глаза похожими на пустые глазницы черепа.

– Я всего лишь хочу, – сказал министр, – повторить кое-что из урока, который, как мне казалось, вы получили в начале беседы, и сделать из этого кое-какие выводы относительно вас… Нет, не перебивайте меня.

Официально я не связан с министерством иностранных дел, руководимым месье Талейраном. Но и там, и в других местах Парижа знают очень мало того, что не было бы уже известно мне.

Вот здесь Британские острова – они окрашены в красный цвет. Здесь наше побережье, тянущееся вдоль Бискайского залива к Испании. Сейчас подходящее время для нанесения императором удара по Англии, потому что моря свободны. Нельсон, с его обычной импульсивностью, позволил отвлечь себя. Коллингвуд^[338], Корнуоллис^[339], Колдер также сошли с дороги. Наш Вильнев с весьма солидным флотом движется к северу, чтобы удержать проливы.

На суше, за спиной императора… – пламя свечи скользнуло вправо, – его угрозы избавили нас от всех возможных врагов. Австрийский император и царь всея Руси хотя и возмущаются его грабежами в Италии, но трусливо отказались атаковать его. Наш император велик и всемогущ, его рука, подобно руке судьбы, занесена над Британией. Что же тогда может предотвратить вторжение?

Сжав руку Мадлен, Фуше заставил ее повернуться. Взглянув на лицо императора под толстым слоем пыли, она почувствовала, как будто живой человек устремил пронизывающий взгляд над ее плечом.

Император казался низеньким и хрупким, голубые глаза сердито смотрели из-под знаменитой треуголки. Воображение Мадлен, возбужденное происходящим с ней, живо представило нервное подергивание его плеча, частое в минуты гнева. На зеленом сюртуке сверкали только звезда Почетного легиона и маленький серебряный крест, подобный тем, какие он вручал своим солдатам.

– Что же тогда может предотвратить вторжение? – повторил Фуше, подняв рыжие брови. – Я скажу вам. Мятеж, поднятый, очевидно, его же собственными генералами.

– Его генералами?

– Вот именно! Некоторые из них ревнуют к его славе и могуществу, другие – искренние республиканцы, ненавидящие империю. Ведь республиканские принципы долгое время проповедовала добрая половина самых одаренных полководцев Великой армии. Массена!^[340] Ожеро! Ланн!..^[341]

Каждое имя звучало словно удар молота.

– …Удино!^[342] Лекурб!^[343] Макдональд!^[344] К тому же существует опасное тайное общество, именующее себя «Олимпийцы», поставившее целью восстановление республики и руководимое неизвестно кем. Есть свидетельства, что его деятельность особенно активизировалась около двух недель назад. Затем в ночь па 13 августа появляется капитан Перережь-Горло…

Мадлен снова попыталась освободить руку, и опять министр не позволил ей этого.

– Часовой из 3-го инженерного полка, патрулировавший юго-западный участок Поля воздушных шаров, вскоре после полуночи был бесшумно атакован сзади человеком необычайной физической силы.

Этот часовой – первая жертва – был заколот ударом в затылок тяжелым кинжалом с широким лезвием. Сейчас этот кинжал здесь – в моем кабинете. Часовой умер, не издав ни звука, почти что на глазах у других солдат. К испачканной кровью спине его кителя был приколот клочок бумаги с надписью, сделанной измененным почерком: «Искренне ваш капитан Перережь-Горло».

Вторая жертва, часовой из 57-го пехотного полка, охранявший склад с боеприпасами в Ле-Портеле в ночь па 14 августа, успел один раз вскрикнуть, когда такой же кинжал пронзил сзади его сердце. На теле обнаружена бумага с той же надписью.

Обратите внимание, что эти послания, тщательно обследованные военной полицией генерала Савари, подписаны не, например, словом «Головорез», используемым всеми – от солдата до маршала, а вообще не употреблявшимся в Великой армии прозвищем «Перережь-Горло», хотя это вряд ли имеет практическое значение.

Третья жертва, часовой на набережной внутренней гавани 15 августа… но я избавлю вас от подробностей, известных вашему мужу. Каждую ночь капитан Перережь-Горло совершал убийство за убийством, приближаясь от мест за пределами лагеря к его центру.

Насильственная смерть – ремесло солдат. Но они встречают ее в битве, среди знамен и криков, опьяненные возбуждением, а не в темноте, в одиночестве и без всякого предупреждения. Вы можете представить себе чувства невежественных и суеверных людей, когда 16 августа четвертая жертва была заколота в сердце прямым горизонтальным ударом спереди кем-то, приблизившимся абсолютно бесшумно. Снова капитан Перережь-Горло оставил записку, но на сей раз он забрал кинжал с собой.

Пятая и шестая ночи прошли спокойно. Но кульминация наступила ночью 19 августа.

Только одно место в лагере остается ярко освещенным в темноте. Это в некотором роде его центр – огороженное пространство вокруг императорского павильона на скале Одр. Ограда сделана из крепких деревянных кольев высотой в человеческий рост. Внутри, неподалеку от забора, установлен ряд фонарей с рефлекторами, которые освещают все вокруг. Добавлю, что днем и ночью пространство патрулируется часовыми из императорской гвардии или морской пехоты.

19 августа, незадолго до полуночи, капитан Перережь-Горло появился вновь.

Гренадер Эмиль Жуайе из морских пехотинцев приближался к ограде с заряженным мушкетом на плече. Двое других часовых смотрели на него, так как он громко насвистывал. Внезапно Жуайе вскрикнул, скрючился, как от боли, и упал. Другие солдаты могли видеть освещенное пространство па много ярдов вокруг него, как внутри, так и снаружи ограды, и ни одна душа к нему не приближалась. Но он был заколот в сердце. Кинжала не нашли. У ног лежала еще одна записка капитана Перережь-Горло.

Жозеф Фуше сделал паузу.

Все еще держа свечу над головой, он отпустил руку Мадлен. – Ну, мадам?

– Вы говорите правду, – спросила Мадлен, – или просто рассказываете одну из тех историй с привидениями, которыми пугают детей?

– Во всяком случае, – ответил Фуше, – она испугала пять корпусов Великой армии. С ночи второго убийства в лагере только об этом и говорят. Император и генерал Са-вари, начальник военной полиции, по-моему, неразумно отказались открыто объявить о происшедшем. Теперь император должен либо сразу же начать вторжение в Англию и отвлечь войска от бездействия, либо поймать капитана Перережь-Горло до того, как он совершит еще одно убийство. Итак, мадам?

Мадлен пыталась стряхнуть с себя кошмар ее собственного положения и услышанного ею рассказа. Она не должна позволить себе впасть в тупое отчаяние! Сделав несколько неуверенных шагов, Мадлен наткнулась на металлические раструбы переговорных трубок и остановилась.

– Итак, что? – осведомилась она. – Какого ответа вы от меня ожидаете?

– Неужели у вас нет никаких замечаний на этот счет? Вы не видите никаких, хотя бы внешних указаний на то, где мы должны искать капитана Перережь-Горло?

– Разумеется, в революционном тайном обществе «Олимпийцы», если только оно действительно существует…

– Существует, мадам, можете не сомневаться.

– Если оно существует и вы не знаете, кто стоит во главе его, тогда капитана Перережь-Горло, безусловно, следует искать среди его высокопоставленных членов.

– Вы вполне в этом уверены?

– Я ни в чем не уверена! Что вообще я могу знать о булонском убийце-призраке? И как все это может решить вопрос, являюсь ли я британской шпионкой?

– Являетесь, мадам, – ответил Фуше с какой-то свирепой нежностью. – Я провел небольшую проверку, которая дала блестящий результат.

– Вы… Что вы сделали?

– Спокойно, дорогая моя! Когда я думал, что вы, быть может, и в самом деле столь же невинны, как вы выглядите, я был наполовину готов оправдать вас за недостатком улик. Теперь, однако, я буду в точности следовать своему плану, как намеревался с самого начала, после того как вы сейчас же повидаетесь с вашим мужем в Зеркальной комнате.

Мадлен открыла рот, чтобы возразить, но внезапно с визгом отскочила от переговорных трубок.

Если бы они не стояли так близко к одной из этих трубок, то не расслышали бы этот звук столь отчетливо. Проникая сквозь тонкий металл, он угрожающе отозвался в их ушах.

Спустя несколько секунд в приемной и кабинете Фуше послышались быстрые шаги. В дверях комнатки появился взволнованный сержант Бене. Нос его стал еще краснее, а толстое брюхо колыхалось из стороны в сторону.

– Гражданин министр, – воскликнул он с фамильярностью старого революционера, – я не мог найти лейтенанта

Шнайдера в этом флигеле. Клерки думают, что он вышел несколько минут назад умыться во дворе. Может быть, он уже вернулся и…

Сержант Бене умолк, тяжело дыша, потому что никто не обращал на пего внимания. Министр полиции, отставив свечу, все еще глядел в переговорную трубку, сквозь которую донесся ужасный звук.

Двумя этажами ниже кто-то выстрелил из пистолета.

Глава 5 ДАМА, КОТОРУЮ МНОГИЕ НЕ ПОНИМАЛИ

Звук выстрела оглушительно отозвался в зеркальных стенах, откатившись назад. Клубы серого дыма, напоминающие джинна из бутылки, скрыли из поля зрения Рауля Левассера и долговязого тюремщика, появившегося в отверстии открывшейся панели.

Никогда нельзя было подумать, что один пистолетный выстрел способен произвести такое количество едкого удушливого дыма, который моментально заполнил всю комнату, заползая в ноздри и рот.

– Месье Левассер! – завопил тюремщик и начал кашлять. Ворвавшись в комнату сквозь открывшийся вход с несколькими картами в руке, он был все еще невидим за клубами дыма. – О господи, парень рехнулся! Я Шавасс, месье Левассер, ваш друг Шавасс! Где вы?

Пуля, выпущенная примерно с десяти футов, прошла всего на несколько дюймов влево от сердца Иды де Септ-Эльм и угодила бы ей в руку, если бы она не подняла ее. Так как иод тонким зеленым платьем она не носила ничего, кроме коротенького цветастого фартука и котурнов из козьей шкуры, крупицы пороха обожгли ей бок.

Но Ида даже глазом не моргнула. Она стояла неподвижно, на лице ее был написан восторг, когда Рауль Левассер, словно призрак, появился из дымной мглы.

Левассер также стоял без движения. Но когда капрал Шавасс снова позвал его, то его глаза закатились, в уголках рта появилась пена, и он внезапно упал лицом вниз на красный ковер, судорожно дернувшись один-два раза, как рыба, выброшенная на берег, и застыл, все еще сжимая в руке пистолет, почти касающийся упавшего тома шекспировских комедий.

Шавасс и Алан Хепберн, взволнованные до глубины души, опустились рядом с ним на колени.

– Осторожней! – предупредил Алан. – Переверните его и ослабьте галстук. Вот так!

– Он…

– Нет. Но у бедняги припадок, и вам следовало бы вызвать врача. Знаете, Шавасс, он неплохой парень.

Глаза Шавасса сердито блеснули на грязной физиономии. Он сплюнул на ковер.

– Вы сами неплохой парень, Бержерак, – проворчал капрал. – Жаль, что завтра утром в вас всадят десяток пуль. – Внезапно он ткнул пальцем в сторону Иды де Сент-Эльм. – Но что касается этой потаскухи аристократки…

Ида, обозревающая сцену жадным, сияющим взором, восторженно жестикулировала перед осколками зеркала.

– Лопни мои глаза! – воскликнул Шавасс. – Она наслаждается этим!

– Почему бы и нет? – осведомилась Ида, грациозно и насмешливо присев в реверансе. – Все это так возбуждает! Запомните мои слова: в один прекрасный день я буду скакать в отряде кавалеристов во время атаки и тогда узнаю, что значит настоящая битва! Конечно, жаль бедного Рауля… Что с ним случилось?

– Как будто вы не знаете, моя цыпочка! Вы ведь пробовали на нем ваши непристойные трюки, верно?

– Месье Фуше заставит вас ответить за все это, – любезно заметила Ида. – Вы отлично знаете, что вам следовало запереть наружную дверь коридора с камерами.

– Еще чего! – завопил Шавасс, вскакивая на ноги. – Юный Левассер примчался сюда почти сразу же вслед за вами. Он ведь имеет право находиться здесь, не так ли? Так вот, он стал молча подглядывать в глазок и слушать, как вы там болтаете. Потом без всякого предупреждения…

Шавасс умолк и обернулся. В коридоре около открытой панели послышался звук шагов и звон шпор. В отверстие, с любопытством озираясь по сторонам, вошел молодой офицер в мундире конных разведчиков, державший в руке кивер.

– Простите мне мое вторжение, – заговорил капитан Мерсье, втянув щепотку табаку. – Но секретарь министра полиции по неизвестной причине устремился сюда без единого слова, оставив меня в приемной. Потом я услышал звук, похожий на выстрел, и могу поклясться, что министр тоже побежал сюда вниз по лестнице, хотя я его не видел…

Заметив Левассера, лежащего на полу с искаженным лицом, он закусил губу и умолк. Встревоженный Шавасс успел только крикнуть «Убирайтесь отсюда!», когда в коридоре снова зазвучали шаги, и в Зеркальную комнату протиснулся еще один офицер в мундире берсийских гусар.

– Ну, это уж слишком! – взревел Шавасс, поднимая с ковра пистолет. – Скоро здесь соберется весь Париж из-за того, что этот болван Бене оставил незапертой дверь в коридор. Молодой человек и вы, в гусарском мундире, именем министра полиции я приказываю вам немедленно убраться отсюда!

Лейтенант Шнайдер презрительно приподнял верхнюю губу.

– Вы обращаетесь ко мне, приятель? – осведомился он.

– Я вам не «приятель», черт бы вас побрал! Я капрал гражданской полиции Шавасс и здесь я представляю власть!

– Ну и что? – спросил ничуть не обескураженный Шнайдер.

– Я капрал Шавасс из гражданской полиции…

Кошачьими, вернее, тигриными движениями Ханс Шнайдер счищал пыль с лица и мундира. Темный кивер, с которого было снято перо, словно делал его еще выше ростом. На груди и правом рукаве голубого кителя поблескивали серебряные галуны. Голубые брюки с красными лампасами скрывались в лакированных ботфортах. Левая рука под отделанным мехом доломаном, свисавшим с левого плеча, поддерживала длинную саблю, дабы она не стучала об пол.

Светло-голубые глаза лейтенанта с презрением смотрели сверху вниз на уже стареющего, испачканного в грязи Ша-васса. Отражаясь во множестве зеркал, Шнайдер мог символизировать молодость и высокомерие самого императора.

– Ну что ж, капрал Шавасс из гражданской полиции, – насмешливо промолвил он, – позвольте мне продемонстрировать вам… – Ленивым жестом Шнайдер поднял правую руку в кожаной перчатке и тыльной стороной кисти нанес Шавассу такой сильный удар по лицу, что глазам присутствующих сразу же представились треснувшие подошвы сапoг капрала, распростершегося на полу, – как офицер императора обращается с дерзкими штатскими, – закончил лейтенант.

– Отлично! – воскликнула Ида де Сент-Эльм.

– Спокойно, лейтенант! – проворчал капитан Мерсье. Шавасс ударился головой о деревянный угол кровати.

Разряженный пистолет полетел в одну сторону, игральные карты – в другую. Оглушенный, но не потерявший сознание капрал тяжело дышал, пытаясь подняться.

Алан Хепберн, все еще стоя на коленях рядом с лежащим в обмороке Левассером и щупая ему пульс, посмотрел на Шавасса и поднял взгляд на Шнайдера.

– Вы слишком много на себя берете, месье, – заметил он весьма вежливо, однако эмоциональная атмосфера в комнате явно накалилась при этом на несколько градусов.

Ханс Шнайдер бросил взгляд свысока. Отметив черный атласный вечерний костюм с золотыми пряжками на коленях и свисавшие из жилетного кармана часы, украшенные драгоценными камнями, лейтенант удостоил обратившегося к нему своим вниманием.

– Ну и что из того? – осведомился он.

Пульс Левассера стал ровнее, а дыхание – легче. Просунув одну руку под плечи, а другую под ноги потерявшего сознание юноши, Алан встал, подняв его легко, как ребенка.

Теперь он и Шнайдер смотрели друг другу в глаза.

– Ну и что из того? – повторил лейтенант, подняв светлые брови.

– Берегитесь, Бержерак! – прохрипел Шавасс, с трудом поднявшийся на ноги.

Алан ничего не ответил. Он отнес Левассера к кровати и осторожно уложил его туда. Юноша застонал, его веки дрогнули, но он не пришел в сознание. Все еще наблюдая за ним, Алан вернулся к столу, став слева от него.

Голос Ханса Шнайдера прозвучал подобно удару хлыста:

– Мне кажется, я говорю с вами, месье!

– Ну и что из того? – спросил Алан и отвернулся, засунув руки в карманы жилета.

– Должен ли я научить вежливости и вас?

– Очевидно. Почему бы вам не попробовать?

Шнайдер сбросил с плеча доломай, чтобы иметь возможность быстро дотянуться правой рукой до эфеса сабли.

В тот же момент капитан Мерсье, отстегнув свою саблю от пояса, с лязгом бросил ее на стол, не вынимая из ножен, так чтобы ее рукоятка находилась в пределах досягаемости Алана.

Алан бросил взгляд на саблю и снова посмотрел на Шнайдера. Берсийские гусары были единственным кавалерийским полком, где носили прямые сабли, – они завоевали это право в Египте. У Мерсье была обычная кривая сабля, но такой же длины и веса, как и у Шнайдера.

Алан улыбнулся. Радость озарила его лицо, худые щеки, зеленые глаза, сверкающие под насмешливым изгибом бровей, вытеснив длившееся годами нервное напряжение.

– Да, свинья! – почти ласково произнес он. – Почему бы вам не попробовать теперь же?

Ханс Шнайдер дернулся, словно его ударили по лицу. Его правая рука метнулась к эфесу сабли. Рука Алана сделала такое же движение. Но прежде чем клинки успели выскочить из ножен хотя бы на три дюйма, руки противников застыли, будто захлестнутые петлей.

– Хватит! – произнес Жозеф Фуше, появившись в дверном проеме. – Достаточно, благодарю вас. Прекратите немедленно, вы, оба! .

Министр полиции в своем выцветшем черном сюртуке и крапчатых шерстяных брюках шагнул через порог, держа в руке табакерку. Его пальцы слегка дрогнули, когда он открыл крышку с выложенной бриллиантами буквой «Н» и взял понюшку.

– Мадам де Сент-Эльм, – продолжал Фуше, – не будете ли вы так любезны обуздать свою страсть к конфликтам, которую я вижу на вашем лице? Капитан Мерсье, мой давний ученик, вы, кажется, забыли свою обычную осторожность. Лейтенант Шнайдер, вас инструктировали в высших сферах повиноваться моим приказам. Оставьте в покое саблю, молодой человек!

Взгляд Фуше переместился на Шавасса, все еще полуоглушенного, с окровавленным ртом.

– Должен предупредить вас, лейтенант Ханс Шнайдер, – добавил министр, захлопнув табакерку и спрятав ее в карман. – Если вы еще раз поднимете руку на одного из моих

слуг, я лично сорву погоны с вашего мундира и вы будете разжалованы в рядовые. Понятно?

Лицо Шнайдера под загаром и веснушками было бледным и неподвижным. Однако по какой-то причине, и, безусловно, не из страха, он казался обрадованным возможностью не вынимать из ножен саблю.

– Господин министр, – заговорил лейтенант, – я более чем однажды выражал свое восхищение вами и вашими методами… – в этот момент Фуше с любопытством посмотрел на него, – иначе я бы не был сейчас в Париже. Мне не было никакой нужды… доставлять донесения. Но когда я не буду находиться в вашем распоряжении, то предъявлю счет некоторым из присутствующих здесь.

Казалось, Алан Хепберн впервые за долгое время вдыхает чистый воздух. Его глаза не отрывались от стального эфеса сабли Шнайдера.

– Если я доживу до завтра, лейтенант, – заявил он, – то постараюсь удовлетворить ваше желание при первой возможности. Капитан Мерсье, приношу вам благодарность. – И Алан с поклоном передал Мерсье его саблю.

– Ваш покорный слуга, сэр, – ответил Мерсье по-английски. – Рад был вас выручить.

– Довольно, я сказал! – прикрикнул Фуше.

Никто не произнес ни слова. Министр полиции, скрипя туфлями, точно подкрадывающаяся смерть, медленно подошел к кровати и посмотрел на Левассера.

– С ним и раньше случались эпилептические припадки. Не думаю, что это серьезно. Все же лучше отнести его наверх, в жилые помещения.

Подняв руку, Фуше щелкнул пальцами. Словно по волшебству, невидимая панель в другой стене, расположенной под прямым углом к первой, отодвинулась, впустив двух полицейских в алых мундирах. Повинуясь жесту министра, они подняли бесчувственное тело Рауля Левассера и вынесли его из комнаты. Панель вновь закрылась.

Двинувшись назад, Фуше заметил том Шекспира, лежащий на полу, поднял его, открыл на титульном листе пьесы «Как вам это понравится», снова закрыл и положил на стол, переводя мрачный взгляд с Иды на Мерсье и, наконец, на Шнайдера.

– А теперь, – сказал он, – вы трое поднимитесь наверх и ждите меня в моем кабинете. Я хочу в последний раз переговорить с заключенным.

– В последний раз? – переспросила Ида, прикоснувшись к обожженному боку, как будто она впервые ощутила боль.

– Именно так. Это вас беспокоит?

– Вовсе нет. Но вы же не собираетесь и в самом деле допустить, чтобы его…

– Это, мадам, зависит исключительно от него.

– И вы не хотите знать, – воскликнула Ида, бросив взгляд на Шавасса, – что здесь произошло?

– Дорогая леди, мне уже известно, что здесь произошло после того, как ваша последняя жертва пыталась вас убить. Я слышал звук выстрела через переговорную трубку и последующие полчаса подслушивал, находясь за дверью. Но это может подождать. Поднимайтесь наверх, все трое!

Ханс Шнайдер собирался заговорить, но раздумал и двинулся к выходу. Мерсье, на которого Ида явно произвела немалое впечатление, ждал, чтобы пропустить ее вперед. Ида величаво направилась к отодвинутой панели, за ней последовал Мерсье, но в этот момент капрал Шавасс обрел дар речи.

– Погодите минуточку, гражданин министр! – крикнул он, вытирая грязным голубым носовым платком кровь, сочившуюся изо рта. – Эта кокотка должна объяснить больше, чем вы думаете!

Ида резко повернулась, ее грудь бурно вздымалась под зеленым платьем, рука была прижата к черной опаленной дыре в ткани.

– Ну? – обратилась она к Фуше. – Вы станете прислушиваться к болтовне этого грязного революционного санкюлота?^[345]

– Вам следует помнить, – заметил министр, – что я сам некогда был таким же грязным революционным санкюлотом. Вы слышали мой приказ, мадам? Идите наверх!

– О боже! – фыркнула Ида. – Только бы мне добраться до этой женщины!

Фуше сделал щаг вперед.

– Лучше уходи, Ида, – улыбнулся Алан, пытаясь сдержать биение пульса в висках, – а то тебе придется провести остаток ночи в месте еще менее комфортабельном, чем это. Так что умерь свой пыл, дорогая!

Ида, бросив взгляд на Фуше, вышла из комнаты. Мерсье последовал за пей, и панель задвинулась.

Таким образом, в комнате, зеркальные стены которой недавно отражали столь многочисленные и страстные эмоции, осталось всего трое. И Фуше, опытный кукловод, тут же начал манипулировать человеческими жизнями, словно марионетками.

– Ну? – спросил он Шавасса, убедившись, что оба офицера и дама удалились. – Что именно произошло здесь, что заставило Левассера потерять голову?

– Гражданин министр, клянусь, это не моя вина! Уверяю вас, я часто говорил, что парень спятит, если время от времени не будет забывать о делах и заниматься женщинами. Но, честное слово, я не догадывался, что эта шлюшка забавляется, пробуя свои трюки на нем!

– И я тоже! – кивнул министр. – Если даму это забавляет, то она может путаться хоть со всей Великой армией. Но если она использовала его, чтобы выведать мои секреты…

– Гражданин министр, Левассер именно это и сказал, перед тем как спустить курок! Он заявил, что ей больше не удастся выдавать ваши планы.

– Ну-ну! Что еще?

– Самое странное, – продолжал Шавасс, гримасничая под носовым платком, – что этой строптивой бабе действительно нужен Бержерак. Не то что она влюблена в него по-настоящему, но ее тщеславие задето, потому что в любовных делишках Бержерак предпочитает другую, а она этого не может вытерпеть.

– В любовных делишках… Вы имеете в виду жену заключенного?

– Вот именно, гражданин министр.

– Да, этого и следовало ожидать! Но я терпеливо жду, капрал Шавасс, чтобы услышать о происшедшем.

– Так слушайте! Эта кокотка прибежала вниз вне себя от волнения и потребовала видеть Бержерака, заявив, что ее послали вы.

– Так я и думал. Продолжайте.

Алан Хепберн стоял у стола, напрягая все чувства и надеясь получить ответ на вопрос, терзающий его ум и сердце.

Была ли какая-нибудь возможность, что Ида солгала ему, говоря о Мадлен? В том, что Мадлен вернулась в Париж, не было бы ничего необычного – ведь здесь была ее родина, куда же еще она могла отправиться? Но все остальное…

– Ну, – продолжал Шавасс, разведя руками, – мадам де Сент-Эльм ворвалась в Зеркальную комнату и разыграла сцену, словно лучшая актриса из «Комеди Франсез». Она заявила, что очень удивилась, узнав об аресте Бержерака. Но он, не будучи дураком, рассмеялся ей в лицо. Тогда она стала клясться, что не выдавала его и что это сделала его жена, которая была французской шпионкой…

– Что его жена была французской шпионкой?!

Фуше хвастался, что его ничто никогда не может удивить. Все же Алан, внимательно наблюдавший за ним, заметил изумленную интонацию, с которой тот произнес слово «жена». Правой рукой Алан вцепился в стол в мучительной надежде, подобной острой боли.

– Не знаю, что за игру мог играть Бержерак, – бубнил Шавасс, – по, верите или пет, он клюнул на болтовню, что его жена была французским агентом и вышла за него замуж только для того, чтобы шпионить за ним. Бержерак сказал, что ему говорил об этом кто-то по имени Эрроп… Эрроп…

– Быть может, лорд Хэрроуби? Британский министр иностранных дел в период, когда Каслри был отстранен?

– Совершенно верно, гражданин министр! Эрропи!

– Заключенный заявил, что лорд Хэрроуби говорил ему это?

– Как бы то ни было, так Бержерак сказал потаскушке! Он поклялся, что оставил жену из-за этого.

Министр полиции резко повернулся с видом мстительного Мефистофеля:

– Что это значит, месье Хепберн?

– Что именно? – осведомился Алан.

– Вы сказали все это мадам де Сент-Эльм?

– Да!

– Почему?

– Потому что я сам верил в это, покуда несколько секунд назад не увидел вашу физиономию! Теперь я не так уверен. Скажите, папаша Сатана, Мадлен действительно французский агент на службе у вас или вашего министра иностранных дел?

– Послушайте, месье Хепберн, – промолвил министр полиции, залезая в карман за табакеркой, что, как уже говорилось, являлось зловещим признаком. – Не знаю, чего вы надеетесь достичь подобной стратегией. Но твердо знаю в результате личной проверки безошибочным способом, что ваша жена является британским агентом, который несколько лет помогал вам в вашей деятельности…

– Господь всемогущий!

– Театральными эффектами вы тоже ничегоне сможете добиться, месье Хепберн. Если вы по-прежнему отказываетесь помочь нам и предпочитаете, чтобы завтра утром ваша жена первая предстала перед расстрелыюй командой…

– Значит, Мадлен здесь, в этом доме? Она была здесь все время?

– Да, она здесь.

– И вы считаете ее британской шпионкой?

– Да, и предупреждаю вас, что, если вы зайдете в вашем притворстве слишком далеко и принудите меня доказать правду своих слов тем, что ее казнят у вас на глазах, я готов отдать соответствующие распоряжения.

– Стойте! Выслушайте меня! Ради бога, подождите!

– Нет, друг мой, я не стану ждать. Признаете ли вы, что ваша жена британская шпионка? В последний раз: да или нет?

– Если бы вы могли хоть на полсекунды оторваться от слушания собственного голоса, – закричал Алан, – то вы бы уже десять минут назад услышали, что вы победили, загнали меня в угол, уничтожили во мне все добрые намерения и остатки приличия! Да, я поеду в Булонь! Я решил спасти свою жизнь и быть впоследствии за это повешенным еще до того, как вы вообще упомянули имя Мадлен!

Мертвое молчание.

Алан Хепберн стоял неподвижно, опираясь обеими руками о стол, в комнате были слышны звуки его дыхания. Опустившись в кресло, он уронил голову на руки.

– Ах! – пробормотал министр полиции, постукивая по крышке табакерки. – Вы уверены, что не затруднительное положение вашей жены заставило вас изменить намерения? Возможно, так оно и было?

– Нет!

– Хорошо, притворюсь, по крайней мере, что верю вам. Но вы сознаете всю сложность поручения, за которое беретесь? Понимаете, что это не гарантирует спасения вашей жизни? Слушайте! Вся армия на севере, находящаяся на грани безумия и мятежа, задает только один вопрос: кто такой капитан Перережь-Горло? Не найдя ответ на этот вопрос, вы рискуете жизнью.

Алан Хепберн хлопнул по подлокотнику кресла.

– Этот риск не стоит и двух су, – заявил он, – если вы со своей стороны будете придерживаться условий сделки. Я уже могу сказать вам, где искать убийцу.

Ни один из трех человек, присутствующих в Зеркальной комнате, казалось, не осмеливался вздохнуть, чтобы не нарушить последовавшее молчание.

Жозеф Фуше, собиравшийся снова постучать по крышке табакерки, застыл как вкопанный. Странное выражение мелькнуло в его глазах, обрамленных красными кругами.

– Вы обнаружили ключ к разгадке, – резко осведомился он, – в свидетельских показаниях, которые я вам прочитал?

– Да!

– И в чем же он состоит?

– Будь я проклят, если скажу вам хоть что-нибудь, покуда не буду к этому готов!

– Но вы уверены в своих словах?

– Естественно, я не могу поклясться! Поэтому я и вынужден действовать согласно вашим требованиям, чтобы во всем убедиться. – Алан вскочил на ноги. – Вы загнали меня в угол, министр, и добились своего. Теперь делайте ваши приготовления, вызывайте дилижанс, устанавливайте охрану, чтобы быть уверенным в моем поведении, но, ради бога, уйдите и оставьте меня в покое!

– И все же, – заметил Фуше, полузакрыв глаза, – необходимо, чтобы я располагал хоть каким-нибудь намеком относительно ваших подозрений. Вчера мы как будто согласились, что капитан Перережь-Горло, по-видимому, англичанин, не так ли?

– Попробуйте сами это выяснить!

– Должен ли я, месье, применять силу, чтобы завоевать ваше доверие?

– Если вы используете железные колодки или воронку, то мои откровения покажутся вам весьма скучными. Что еще вы можете сделать? Расстрелять меня? Ничего не скажешь, хороший способ получения информации! Если я загнан в угол, то и вы тоже, и вы отлично это знаете!

– Ну, в конце концов, имеется еще и ваша жена, – заметил Фуше.

Алан, собиравшийся ответить, сжал губы и отвернулся.

– Как бы то ни было, – любезно продолжал министр полиции, – я был бы в отчаянии, если бы мне пришлось вступить в противоречия с новым агентом, которому придется добровольно остаться у меня на службе после того, как он предаст своего соотечественника, капитана Перережь-Горло. Поэтому я не стану принуждать вас… пока что.

– Благодарю вас, – сказал Алан и снова сел.

– Тогда вернемся к вопросу о вашей жене. Так как вы согласны вести себя разумно, очевидно, нет необходимости приводить ее сюда. Тем не менее вы получите эту привилегию немедленно.

– Нет! Вы же сами сказали, что в этом нет необходимости!

– Смотря с какой точки зрения. Вам нельзя позволить изменить решение, и только ваша супруга способна удержать вас от этого. Капрал Шавасс!

– Да, гражданин министр?

– Уже некоторое время, – продолжал Фуше, не сводя глаз с Алана, – мадам Мадлен вынуждена наблюдать за нами и слушать нас за стеной этой комнаты. Она на попечении сержанта Бене, который, не сумев найти лейтенанта Шнайдера, явился ко мне в кабинет, как только прозвучал выстрел. Вопрос о поведении Левассера может подождать. Я иду наверх. Как только я выйду из комнаты, вы впустите сюда мадам. – Он внимательно изучал Алана, сидящего молча и неподвижно. – Несмотря на их протесты, эти двое, несомненно, горят желанием увидеть друг друга. Им можно позволить поговорить, но так, чтобы их видели и слышали. По крайней мере, в течение следующих пяти дней мы должны быть уверены, что между ними не происходит никаких секретных контактов.

– Говорю вам, – воскликнул Алан, стукнув кулаком по столу, – что Мадлен ничего не знает и никогда не знала о моих делах! Если она чей-нибудь агент, то только ваш собственный! Неужели вы не понимаете, что мы не виделись больше двух лет?

– Как я сказал, капрал Шавасс, вы будете следить на своем наблюдательном пункте за всем, что они скажут или сделают. Особенно не допускайте шепота. Это все. Возьмите ваш пистолет и пойдемте со мной. Месье Хепберн, я вскоре увижу вас снова.

Алан опять вскочил с кресла, но министр и полицейский не стали его слушать. Панель задвинулась за ними. Он остался наедине со своими многочисленными отражениями.

Медленно Алан повернулся вокруг, гадая, со стороны какой стены войдет Мадлен и как она будет выглядеть.

Он наконец понял, что совершил ужасную ошибку в отношении своей жены, но теперь ее уже поздно было исправлять.

Алан и Мадлен были женаты всего девять недель, когда в разгар их медового месяца его однажды вечером вызвали в министерство иностранных дел и сказали ему о своих подозрениях. Сначала он только сердился и смеялся над ними – над полным отсутствием доказательств, над отказом арестовать Мадлен или хотя бы позволить ему расспросить ее.

«Черт возьми, старина, вы имеете отличную возможность наблюдать за вашей женой, а вместо этого вы предлагаете все ей сразу же выдать!»

Но самыми худшими были следующие слова, пробудившие в нем ревность: «Это невинное выражение лица их профессиональная уловка. Думаете, вы первый мужчина, которого она одурачила подобным образом?»

Алан вышел из Уайтхолла^[346], поклявшись, что пойдет прямиком домой на Кэвендиш-сквер и все расскажет жене. Но человеческая натура дала себя знать, и он не выполнил своего намерения. Очарование, исходившее от лица и фигуры Мадлен, глубина ее темно-голубых глаз, поблескивающих под черными ресницами, стали для пего смертельным ядом. Каждое ласковое слово жены казалось ему притворным, каждое объятие вызывало подозрения.

В его ушах постоянно звучали голоса, говорившие ему в Уайтхолле: «О боже, старина, мы и не догадывались, что вы зайдете так далеко и женитесь на этой девице. Ее мать не английская пуританка, а французская бонапартистка. Их так называемая «благотворительная» деятельность – всего лишь прикрытие…»

Сначала Мадлен плакала и спрашивала, что означают его обвиняющие взгляды, не подозревает ли он, что у нее связь с другим мужчиной. И Алан, думая о ее прошлом, отвечал, что у нее, должно быть, богатый опыт на этот счет. Позднее, когда в отчаянии он уже был готов проговориться, ему поручили миссию во Франции, которая предполагала жизнь под чужим именем и не могла подвергаться риску из-за каких бы то ни было браков в Англии.

А теперь Алан подозревал, что все это время чудовищно ошибался…

Ожидая в Зеркальной комнате, он услышал щелчок в степе позади себя. Панель отодвинулась, и отражение Мадлен появилось в стене напротив. Мадлен настолько точно соответствовала его последнему воспоминанию о ней, когда она молча смотрела на пего в ночь его отъезда, что Алан усомнился в реальности ее отражения. В этой комнате, все еще наполненной запахом порохового дыма, все казалось призрачным.

Мадлен нерешительно шагнула вперед. Панель задвинулась, и Алан повернулся, чтобы посмотреть на жену. Несколько секунд, казавшихся вечностью, оба, как часто бывало прежде, не могли произнести ни слова.

– Алан! – прошептала Мадлен, нервно теребя серебристую шаль. Ее глаза сияли.

– Да, Мадлен?

– Послушай, Алан. Я должна кое-что сказать тебе…

– Нет, дорогая, это я хочу тебе сказать, что…

– Нет! Пожалуйста, послушай! Не делай этого! Молчание.

– Не делай этого! – воскликнула Мадлен, задрожав и сильнее вцепившись в шаль. – Ты собираешься взяться за это поручение, не так ли? И делаешь это ради меня?

Снова молчание. Алан облокотился на стол, не в силах выразить ужас, охвативший его при этих словах.

– Нет! – сказал он. – Не воображай меня лучшим, чем я есть! Ты не понимаешь! Причина совсем не в этом!

– Не в этом, Алан?

– Да, не в этом! Подлинная причина… Я не могу тебе сказать!

Мадлен рванулась вперед и остановилась, когда их разделяло менее фута.

– Пожалуйста! – заговорила она. – Они сказали, что убьют нас обоих, если ты не согласишься предать свою страну и служить им, не так ли? Ну так вот что! Если ты соглашаешься на это ради меня и поступаешь так с отвращением, то скажи им, чтобы они расстреляли нас и покончили со всем этим! По крайней мере, я смогу доказать, что я не выходила за тебя замуж для того, чтобы шпионить за тобой! Скажи им, Алан, пускай они убьют нас! Но не делай того, что они от тебя требуют!

Глава 6 ДАМА, КОТОРАЯ ДОЛГО ОЖИДАЛА

В это же время, сидя за письменным столом в своем кабинете наверху, Жозеф Фуше только что окончил заявление, произведшее по крайней мере па одного из трех слушателей почти сенсационный эффект.

– Как я уже говорил, – заканчивал объяснение опытный кукловод, – таков был мой план с самого начала. Поэтому я и вызвал сюда вас троих. Сейчас, – он взглянул на часы, – половина двенадцатого. В час ночи специальный дилижанс отправится отсюда в Булонь – точнее, в деревушку Пон-де-Брик, неподалеку от лагеря. Дилижанс будет запряжен четверкой лошадей и везти четырех пассажиров. Меняя лошадей каждые четыре-пять лье, карета будет двигаться с большой скоростью и доберется до Булони завтра до темноты, во всяком случае до полуночи. Четырьмя пассажирами будут месье Хепберн и его жена, вы, мадам де Сент-Эльм, и вы, капитан Мерсье. Лейтенант Шнайдер будет следовать за дилижансом верхом, на некотором расстоянии, но об этом не должно быть известно Хепбернам.

Каждый из членов маленькой группы, слушая Фуше, испытывал различные эмоции.

Три кресла, обитые потускневшим желтым бархатом, были придвинуты к столу министра полиции, но только два из них были заняты: одно – Ги Мерсье, другое – Хансом Шнайдером.

На холодном лице лейтенанта Шнайдера было написано удовлетворение; он сидел, выпрямившись, на краю кресла, тяжелые ножны его сабли упирались в пол, покрытая веснушками левая ладонь сжимала эфес.

– А я тоже буду менять лошадей на каждой почтовой станции? – осведомился он.

– Конечно. Но позаботьтесь, чтобы вас ни при каких обстоятельствах не видел месье Хепберн. Понятно, лейтенант?

– Понятно, министр.

Кукловод постучал по столу костлявым пальцем:

– Надеюсь, вам ясна необходимость этой предосторожности?

Шнайдер молча улыбнулся и погладил рукоятку сабли. Но Мерсье, ухитрившийся счистить пыль с мундира, быстро утратил выражение беспечности и терпимости, с которым он предпочитал смотреть на мир.

– Для того чтобы это понять, – заметил капитан, – не нужно быть Аристотелем. Булонь – самый охраняемый военный лагерь в мире. Тем не менее…

– Тем не менее, – подхватил Фуше, снова постучав по столу, – я посылаю в этот лагерь предполагаемого британского агента и его сообщницу жену. Это меня вполне устраивает. Однако ни у кого из них не должно быть никакой возможности отправить сообщение о происходящем там. Вы, Мерсье, будете отвечать за Хепберна. Когда я имел удовольствие обучать вас в Нанте логике и математике, вы выделялись среди моих учеников сообразительностью и хорошими манерами. Правда, вы изменили своему первоначальному призванию, очевидно обнаружив, что подходите для церковной карьеры не более, чем я.

– Это замечание, месье, великолепно характеризует нас обоих.

Мерсье говорил беспечным тоном, с улыбкой на загорелом лице. Однако атмосфера в комнате сгущалась с каждым тиканьем часов.

– Вы, как я уже сказал, – продолжал Фуше, – будете отвечать за Хепберна, находиться рядом с ним днем и ночью, в лагере и за его пределами, покуда лейтенант Шнайдер, держась на некотором расстоянии, будет охранять вас обоих. Я предпочел бы использовать для этого дела моих собственных агентов, но в военном лагере они бы слишком бросались в глаза.

– А вам не кажется, месье, что присутствие там Хепберна также будет бросаться в глаза?

– Напротив. Арест его произошел втайне, он известен как виконт де Бержерак и будет продолжать пользоваться этим именем. Виконт был награжден самим императором, правда не лично, а по доверенности, за выигранные призы в состязаниях по фехтованию и на скачках…

– Ах вот как? – тихо промолвил Шнайдер.

– …так что для него вполне естественно стремиться к военной карьере. Что касается лейтенанта Шнайдера, то не думайте, что его послали сюда из Булони только для того, чтобы доставить донесения о скандале в театре и двух дуэлях среди старших офицеров. Эти инциденты не чреваты мятежом: скандал произошел из-за плохого певца, а обе дуэли связаны с женщинами. Нет! Существует причина, по которой этот офицер держится столь самоуверенно и воображает, что его имя должно быть известно каждому встречному.

– Что же это за причина? – осведомился Мерсье.

– Лейтенант Шнайдер, – ответил Фуше, – лучший фехтовальщик во всей Великой армии.

Ида де Сент-Эльм, стоявшая у двери в маленькую комнату, шумно вздохнула, но не произнесла ни слова.

Шнайдер с самодовольной улыбкой обернулся и посмотрел па капитана Мерсье. Тот возвратил ему взгляд. В этой процедуре явно не ощущалось взаимной симпатии.

– Не думаю, – заговорил вновь Фуше, – что Хепберн станет пытаться бежать. Однако, если он все же попробует это сделать или каким-то образом раздобудет оружие…

Шнайдер снова улыбнулся.

– Если он попробует сделать это, – повторил Фуше, бросая на Шнайдера испепеляющий взгляд, – вы должны задержать и обезоружить его, но не убивать. Этот человек не должен умереть, пока я не отдам соответствующего приказа. Ясно?

Шнайдер смотрел на Фуше с нескрываемой неприязнью, однако принудил себя кратко кивнуть.

– С той минуты, как дилижанс отправится в путь, – сказал Фуше, – вы и капитан Мерсье отвечаете за этого человека передо мной и перед императором. Хорошенько это запомните!

Взгляд министра полиции, переместившись на Иду, стал более доброжелательным.

– Вы, мадам де Сент-Эльм, – добавил он, – точно так же будете отвечать за женщину.

Ида не двинулась со своего места около двери в маленькую комнату, где на полке горела одна из двух свечей, оставленная там Фуше под портретом императора, словно в святилище бога войны. Лицо Иды оставалось в тени.

– Я ясно выразился, мадам? – осведомился министр полиции. – В течение следующих пяти дней вы будете для Мадлен Хепберн ближе, чем сестра. Вы будете жить, есть, спать рядом с ней и приложите все усилия, чтобы завоевать ее доверие. Договорились?

– Ну конечно! – откликнулась Ида богато вибрирующим мелодичным голосом. – Возможно, она так мила, что заботиться о ней будет только удовольствием. Поверьте, я буду обращаться с ней так, как с ней никогда до сих пор не обращались!

Фуше вновь постучал по столу:

– Если вы замышляете использовать ваши трюки, мадам…

– Трюки? – воскликнула Ида, простирая руки жестом оскорбленной невинности. – Неужели я настолько глупа? В конце концов, дорогой министр, вы платите мне очень щедро, так стоит ли мне рисковать, вызывая ваше недовольство ради каприза? Я буду о ней заботиться нежно, как сестра!

Поистине, дилижансу вскоре предстояло помчать на север груз эмоций и чувств, чреватый взрывом. Однако Фуше даже если догадывался об этом, то не подавал виду.

– Я в этом не сомневаюсь, дорогая мадам. Хотя сегодня вечером вы лишили меня преданного слуги в лице юного Левассера…

– Бедный Рауль! Но ведь он не умер?

– Для меня умер, так как немедленно оставит службу. В то же время…

– В то же время, – прервала Ида, приближаясь к столу походкой, производившей сильное впечатление на капитана Мерсье, – ваш эксперимент обещает быть весьма возбуждающим! Где мы будем жить, любезный министр? В замке в Пон-де-Брике, вместе с домочадцами императора?

– Нет. Так называемый замок – маленький дом, где не хватает места даже для сопровождающих его величество. Но рядом находятся несколько гостиниц, пышно, хотя и вульгарно меблированных для знатных постояльцев…

– О!

– …потому что император ничего не умеет использовать так хорошо, как драматические жесты или театральный антураж, – в этом секрет доброй половины его могущества. Вы остановитесь в одной из этих гостиниц, именуемой «Парк тридцати статуй», где с недавних пор проживает американский посланник, месье Хоупвелл. Но вы будете встречаться с обитателями замка…

– А карета, говорите, отправится отсюда через полтора часа? Как же мне быть с моими нарядами, дорогой министр?

Если Мерсье или Шнайдер ожидали, что министр полиции сочтет эту проблему незначительной, значит, они плохо знали Жозефа Фуше.

– Понимаю, – кивнул он. – Ваша карета, полагаю, ожидает на улице? Отлично! У вас есть время съездить домой и приготовиться. Мадам Мадлен будет предоставлена такая же возможность…

– Я была бы в отчаянии, если бы ей ее не предоставили. Между прочим, она согласилась на ваш эксперимент?

– Да. Она согласилась почти сразу же, и ее муж тоже согласен. Мы больше не должны беспокоиться на их счет.

Ида приблизилась к столу, глядя на министра.

– Говоря о нарядах, – продолжал Фуше, – я бы хотел, чтобы вы обе выбрали ваши лучшие туалеты, по причине, которую едва ли нужно объяснять. Но должен предупредить, что места хватит всего для одного чемодана каждой из вас. Впрочем, моя жена утверждает, что дневной костюм современной дамы, даже включая туфли, весит всего восемь унций…

Мерсье, чье философское спокойствие оказалось не таким крепким, как он воображал, был настолько ошарашен, что перестал перебирать свои блестящие черные усы и вскочил на ноги.

– Ваша жена?! – воскликнул он и тут же извинился: – Пожалуйста, простите меня, мой старый учитель! Но я никогда не думал, что вас интересуют… э-э…

– Разрази меня Бог! – произнес свое любимое восклицание неверующий министр и также поднялся. – Я отличный семьянин, у меня преданная жена и шестеро детей, живущих в этом доме. Неужели вы думаете, что я лишен сердца и чувств только потому, что не обнаруживаю их на людях? Мои дети…

– Боже мой, какой отличный пример у них перед глазами! – воскликнула Ида. – Шесть маленьких Фуше подрастают в министерстве полиции, обучаясь предавать своих родителей и друг друга!

– Предавать, мадам? – переспросил Фуше, впервые задетый за живое. – Разве это не смертный грех? По-моему, вы употребили слишком сильное выражение!

– Не сильнее, чем того требует ситуация. А теперь, дорогой министр, я задам вам вопрос в присутствии этих двоих!

Озаряемая пламенем свечи, Ида оперлась руками о стол и посмотрела в глаза Фуше.

– Что стоит за всем этим? – осведомилась она. – Какую двойную игру вы ведете теперь?

Рыжие брови взметнулись вверх.

– Отказываюсь понимать вас, мадам.

– Император знает, что ваш агент в Булони, вышеупомянутый виконт де Бержерак, в действительности англичанин, осужденный на смерть?

– Нет, не знает. Его величество слишком нетерпелив. Когда в его руки попадает шпион, он немедленно велит его расстрелять, расходуя таким образом полезный материал.

– Так я и думала!

– Что вы имеете в виду, мадам?

– Вы сказали, что императору требуется секретный агент, который сможет отыскать капитана Перережь-Горло, и что он дает вам па эту операцию только семь дней. И тем не менее вы тратите два дня из них, чтобы уговорить упрямого англичанина, который может в конце концов отказаться! Не говоря о том, что вы, как безумный, намеренно открываете ворота Булони британскому шпиону. Но вы рискуете собственным положением, доверяя эту миссию одному-единственному агенту поневоле, который может с легкостью предать нас англичанам! Вы бы не осмелились на подобный риск, министр, если бы…

– Если бы – что?

– Если бы все это не являлось частью какого-то вашего хитроумного плана!

На сей раз вскочил лейтенант Шнайдер, но никто этого не заметил.

– Что это за план, я не могу понять! – настаивала Ида, прижимая ладони к вискам, словно в поисках вдохновения.

– Если бы вы могли это понять, дорогая мадам, то стали бы вторым Жозефом Фуше. Но никакого плана не существует. А даже если бы он существовал и вам каким-то образом удалось в него проникнуть…

– О, я умею хранить молчание! У меня имеются кое-какие собственные планы, и я не стала бы совать нос в ваши, если бы вы не совали нос в мои. О господи, министр, как бы я заставила вас задрожать, если бы догадалась о ваших замыслах! Поручая Алану такое невыполнимое задание, вы словно… – Внезапно Ида преобразилась. – Вы ведь не хотите, чтобы он достиг успеха, не так ли? – воскликнула она. – Вы думаете, что он не сможет разыскать капитана Перережь-Горло! Ответьте только на один вопрос. У него есть шанс спасти свою жизнь?

В воцарившемся молчании, напряженном, словно пробка огнетушителя, отчетливо слышалось тиканье часов Фуше.

– Откровенно говоря, мадам, очень небольшой шанс.

– Так я и думала!

– Но уверяю вас, – продолжал министр полиции, показывая испорченные зубы в любезной улыбке, – единственная тому причина – упомянутая вами трудность задачи. Я выполнил свою работу – нашел лучшего агента. А он ни при каких обстоятельствах не сможет связаться с англичанами.

– Но что стоит за этим? Что у вас на уме?

– По крайней мере, никакого обмана, дорогая мадам. У меня тоже есть человеческие чувства. Мне симпатичен этот молодой англичанин. В конце концов, есть небольшая

возможность, что он выберется из этой истории целым и невредимым. Об остальном не беспокойтесь: если мадам Мадлен уговорит его, он будет служить мне весьма охотно. Ему просто больше ничего не остается.

Внезапно послышался жуткий и пронзительный нечеловеческий звук, который издавала одна из переговорных трубок, словно кто-то бешено дул в нее с другого конца. Она изо всех сил свистела и захлебывалась. Ида и Мерсье сразу же вскочили. Фуше и Шнайдер остались невозмутимыми. Но все устремили взгляды на комнатку, где горела свеча под портретом всемогущего императора.

– Держу пари, – любезно заметила Ида, – что звучит трубка из Зеркальной комнаты. Лучше ответьте на вызов, дорогой министр. Возможно, вам еще неизвестны намерения заключенного.

Глава 7 «ОГНИ СЕМАФОРА ГОРЯТ ЭТОЙ НОЧЬЮ»

Алан впоследствии признавал, что, если бы Мадлен Хепберн не произнесла этих слов в Зеркальной комнате именно в тот момент, он никогда бы не смог поверить ей, и его дальнейшее поведение было бы совсем иным.

Находясь в состоянии шока, незадолго до ее прихода, Алан решил, что его подозрения в адрес жены были необоснованными. Но он знал, что отчасти просто подчиняется своему желанию думать так. Ведь нельзя было в одну секунду отбросить копившееся долгое время недоверие, которое вернулось, лишь только он увидел ее.

Если бы Мадлен стала умолять его быть благоразумным и повиноваться Фуше…

Но она не сделала ничего подобного.

– Если ты соглашаешься на это ради меня и поступаешь так с отвращением, то скажи им, чтобы они расстреляли нас и покончили со всем этим! По крайней мере, я смогу доказать…

Шли секунды, но Алан не возобновлял разговор. Впервые глядя на жену после долгой разлуки, он чувствовал только всепоглощающую нежность. И тем не менее ее слова ставили его в еще более затруднительное положение.

Алан даже не прикоснулся к Мадлен, хотя он страстно желал этого. Некоторое время он не отрываясь смотрел на нее: на ее широко открытые голубые глаза, короткий прямой нос, плечи, сверкающие белизной над корсажем серого шелкового платья.

Повернувшись к жене спиной, Алан направился к противоположной стене Зеркальной комнаты.

– Алан! В чем дело?

На другом конце комнаты Алан смотрел на Мадлен, небрежно опершись спиной о стену рядом с одной из деревянных позолоченных голов сатиров. До сих пор Мадлен говорила по-английски, так как на этом языке они всегда говорили в прошлом. Но Алан обратился к ней по-французски.

– Мадлен, – спросил он, – как поживает твоя мать? Она испытала ощущение, словно он ударил ее по лицу. Ожидая в узком коридоре, огибающем все четыре стены

Зеркальной комнаты, Мадлен почувствовала боль в сердце при виде того, как постарел ее муж и как он не похож на того Алана, которого она впервые увидела в веселой компании вигов. Глядя в глазок, к которому ее прижимал сержант Бене одной рукой, готовый другой зажать ей рот, если она вздумает крикнуть, Мадлен видела, как Алан побледнел и пошатнулся, когда было упомянуто ее имя. В этот момент она приняла решение.

Мадлен не привыкла к пустой болтовне. Сразу же заявив Алану, что готова умереть вместе с ним, она думала, что он должен понять…

Но теперь…

– Значит, обвиняемую даже не хотят выслушать? – промолвила Мадлен, прижав руку к груди и с ужасом ощущая слезы в глазах. – Французы убеждены, что я британская шпионка. А ты все время думал, что я работаю на французов! Я! Это казалось бы смешным, если бы не было таким ужасным!

Алан не двинулся с места.

– Так как мы не можем ни о чем говорить, не будучи подслушанными, – сказал он, – давай, по крайней мере, поболтаем о прежних днях в Лондоне. Мадлен, как поживает твоя мать?

Алан подчеркнул последние слова, слегка возвысив голос. Но Мадлен, собиравшаяся ответить, внезапно сдержалась, поймав его взгляд.

Ее остановила даже не предупреждающая интонация, а подсознательная передача эмоций, знакомая только тем, кто горячо друг друга любят и кто, несмотря на моменты горького непонимания, взаимно ощущают малейшие оттенки настроения.

«Слушай не мои слова, а мои мысли! – уловила она немой призыв. – Слушай! Слушай! Слушай!»

– С мамой все в порядке, – ответила она, подхватывая предложенную нить. – Я… я не видела ее с тех пор, как уехала из Англии и скрылась в Париже, но, несмотря на войну, я получаю от нее вести.

– Она все еще занимается благотворительностью?

– Д-да.

– И требует, чтобы сумасшедшим в Бедламе давали успокоительные лекарства, а не морили голодом и не били?

– Да, более, чем когда-либо.

– И все еще инструктирует учеников, как раньше делала ты, в школе доктора Брейдвуда в Хэкии?

– Да, хотя это не продлится слишком долго. Доктор Брейдвуд очень постарел.

– Жаль, – промолвил Алан. – Очень жаль!

И затем, выражаясь фигурально, Мадлен ощутила, как волосы у нее на голове встают дыбом.

Сунув левую руку в карман жилета, Алан с беспечным видом поднял правую и начал как бы машинально складывать из пальцев причудливые фигуры. Под пристальным взглядом сержанта Бене и капрала Шавасса, чьи глаза Мадлен видела поблескивающими за двумя позолоченными лицами сатиров, Алан изобразил буквы «у», «м» и «о», пользуясь ручным алфавитом доктора Брейдвуда для глухонемых.

– Но мне слишком тяжело, – продолжал он чуть неестественно громким голосом, – говорить об этих счастливых временах. Поверь, Мадлен, я ценю твое великодушие, но в то же время, моя дорогая…

«У-М-О-Л-Я-Й-М-Е-Н-Я-Е-…»

«Что это означает? Осторожнее, Алан, ради бога, осторожнее!»

Хотя и используемая в медленном темпе, азбука глухонемых оставалась непонятной для подсматривающих снаружи, даже если они знали о ее существовании. В течение

многих веков глухонемых пытались научить объясняться, но только за последние сорок лет перед описываемыми событиями аббату де Л'Эпе и доктору Томасу Брейдвуду удалось создать язык знаков сначала для двух рук, а затем и для одной.

– Но в то же время, моя дорогая, – продолжал Алан, поглядев на часы и направившись в противоположный конец комнаты, – было бы нелепо и тщетно и далее отказывать министру полиции. Мне дали срок до завтрашнего утра, и я и так уже почти что опоздал с решением.

«У-М-О-Л-Я-Й-М-Е-Н-Я-Е-Х-А-Т-Ь-В-Б-У…» Сначала Мадлен казалось, что все это ей снится, что буквы складываются в бессмысленную тарабарщину. Но внезапно знаки азбуки сложились в английские слова: «УМОЛЯЙ МЕНЯ ЕХАТЬ В БУЛОНЬ».

– Нам приходится думать о себе, – настаивал Алан, положив часы в карман и продолжая шагать по комнате. – Мы должны придерживаться благоразумного и безопасного для нас обоих образа действий. Сейчас у меня нет выбора, и у тебя, поверь мне, тоже.

– Я всегда слушалась тебя, Алан, и так же буду поступать впредь. Возможно, мои намерения были глупыми и непрактичными – почерпнутыми из романа миссис Рэдклифф!^[347]Но ты знаешь, что мои слова… – Взглядом Мадлен спрашивала: «Почему?!»

– Да, – сказал Алан, взяв со стола том Шекспира, – я уже говорил, что ценю твои добрые намерения. Но я далеко не герой, моя милая, и считаю необходимым прежде всего быть осмотрительным!

Книга с шумом упала на стол. Алан, шагая, продолжал объясняться на языке глухонемых.

«УМОЛЯЙ МЕНЯ ЕХАТЬ В БУЛОНЬ. ЭТО ЧАСТЬ МОЕГО ПЛАНА».

Мадлен почти не слышала слова, которые он произносил вслух. Когда Алан сделал паузу, она со своей стороны посоветовала ему быть благоразумным и подчиниться требованиям Фуше. Все это время ее мысли бежали бешеным потоком.

Значит, Алан с самого начала намеревался повиноваться Фуше! Если он чего-то боялся, то только того, что его притворное упрямство длится слишком долго и может окончиться расстрелом. Но если Алан хотел ехать в Булонь, то, очевидно, с единственной целью использовать данное поручение как предлог для…

Алан как будто прочитал ее мысли – азбука глухонемых заработала вновь:

«ЭТО ЕДИНСТВЕННЫЙ СПОСОБ ПРОНИКНУТЬ В ЛАГЕРЬ. Я ДОЛЖЕН УЗНАТЬ ПЛАНЫ БОНН».

Смысл этих слов, подразумевающих новые опасности, настолько взволновал Мадлен, что она едва смогла сдержать свои чувства.

Отвернувшись от Алана и сильнее, чем ранее, ощущая взгляд стоящих за стеной, Мадлен бросила шаль на стол, судорожно сцепив руки. Алан снова заговорил вслух, но она по-прежнему едва слушала его.

Можно ли быть уверенной, что Алан не сознательно позволил заподозрить и арестовать себя с целью получить поручение поймать капитана Перережь-Горло? Нет, это совершенно невероятно! Даже если Алан и был способен на такой безумный риск – однажды вечером в клубе Брукса он, играя в карты, поставил шестьдесят тысяч фунтов па один ход, – не мог же он заранее знать или догадываться о планах Жозефа Фуше.

Если Алан решил отдать себя под арест, подстрекаемый своей любовницей Идой де Септ-Эльм, то это походило на обыкновенное самоубийство. На рассвете он стоял бы у глухой стены перед расстрельной командой, а в лучшем случае расстался бы с жизнью, из милосердия получив пистолетную пулю в ухо.

Мадлен на момент пришла в голову дикая мысль, что Алан и Фуше по какой-то таинственной причине действовали сообща. Но против этого говорило множество доводов. Между Аланом и министром полиции происходило напряженное соревнование умов, конец которого еще не был виден.

Должна быть веская причина – она не осмеливалась спросить о ней, – по которой Алан знал или, по крайней мере, сильно подозревал о том, что ему поручат разыскать убийцу. Но что это за причина?

Голос Алана ворвался в ее мысли:

– Ты слышала, что я сказал, Мадлен?

Почувствовав изменение в его тоне, она быстро посмотрела на него. Алан рассматривал ее с прежним добродушием на лице и в глазах, быстро исчезнувшим при ее взгляде. Мадлен чувствовала, что он наиболее ловко ведет игру, именно будучи загнанным в угол. Но это вечное жонглирование опасностями наполнило ее новым страхом.

– Алан! – воскликнула она, не забывая об осторожности. – Как случилось, что тебя арестовали?

– Очевидно, дорогая, я легкомысленно оставил открытой сумку для бумаг однажды ночью, когда мне следовало быть настороже. Я не был уверен, рылись в ней или нет, поэтому уехал…

– Уехал?

Перед ответом Алан слегка помедлил. Почему?

– Да. Я оставил Париж и в одиночестве отправился в лес Марли – в охотничий домик. Когда я вернулся через десять дней, то сразу же был арестован и доставлен в кабинет Фуше. Но это не важно! Ты слышала, что я сказал?

Теперь Мадлен поняла, почему изменился его голос. Алан говорил не для подслушивающих полицейских. Его лицо помрачнело, в каждом слове звучала глубокая серьезность.

– Тебе нечего бояться! Ты оказалась замешанной в эту историю только по моей вине…

– Меня это не заботит, Алан…

– Зато меня заботит. Поэтому не беспокойся, я заключу сделку с праотцем лжи, сидящим наверху, чтобы он освободил тебя как можно скорее.

– Ты не можешь этого делать, Алан! И не должен!

– Почему?

– Во-первых, он никогда тебе не поверит! Во-вторых…

Мадлен хотела сказать, что хочет помогать ему. Но воспоминание о своем недавнем предложении умереть рядом с Аланом наполняло ее чувством унижения, которое она стремилась загладить.

– Во-вторых, – заявила Мадлен, – мы, по крайней мере, сможем быть вместе! Они посылают меня с тобой в Булонь. Тебе это известно?

По выражению лица Алана она сразу же поняла, что он этого не знал. Слегка отступив, Алан задумался; его взгляд рассеянно блуждал.

– Это многое объясняет, – пробормотал он. – Так вот почему Ида побывала здесь этим вечером.

– Ида? – переспросила Мадлен, невольно напрягшись.

– Ида де Сент-Эльм. Темноволосая женщина, которая была здесь вместе с Фуше и двумя офицерами. Если ты подсматривала снаружи, то, должно быть, видела ее.

– Да, я ее видела.

Алан устремил задумчивый взгляд на свечи на потолке, горячий воск с них капал на стол, застывая там.

– Огни семафора горят этой ночью, – заметил он.

– Что?

– Сообщение о моем приезде в Булонь уже послано с помощью семафора месье Бурьену^[348], секретарю императора. Хотя нет. – Алан иронически усмехнулся. – Я забыл, что Бурьен ненадолго оставил свой пост, дабы получить взятку с Фуше за то, что будет шпионить за императором. Ну что ж, это достаточно справедливо, потому что месье Де-маре, префект полиции, подкуплен императором и шпионит за Фуше.

– Алан, можно ли теперь доверять хоть кому-нибудь во Франции?

– Никому! Пожалуйста, запомни это. Как бы то ни было, сообщение уже послано генералу Дюроку^[349], еще одному секретарю императора, в Пон-де-Брик. Экипаж отправится отсюда в час ночи. По словам Фуше, единственным моим спутником в этом экипаже должен быть капитан Мерсье, старый доверенный ученик министра, который, между прочим, прекрасно говорит по-английски. Капитан разведчиков – брюнет с черными усами. Ты, наверное, видела его.

– Да. Это тот, который предложил тебе саблю, когда…

– Однако ясно, что папаша Фуше изменил всю схему. Второй офицер – берсийский гусар – не в счет; капрал Шавасс сказал, что он просто привез донесения. Но если

Фуше настаивает, чтобы ты тоже ехала в Пон-де-Брик, значит, туда отправится и Ида де Сент-Эльм. – Охваченный горечью, Алан ударил кулаком по столу. – И я очень опасаюсь, – добавил он, – что нам не удастся ни минуты побыть вдвоем.

Мадлен облизнула сухие губы.

– Ты хочешь сказать, – воскликнула она, – что вместо этого ты окажешься вдвоем с ней? С твоей недавней любовницей? С истинной дикаркой со страниц Жана Жака Руссо?

Они посмотрели друг на друга. Призраки прежних дней – непонимание и подозрительность – вновь витали в воздухе.

– Послушай! – заговорил Алан. – Я просто имею в виду, что она будет наблюдать за тобой, так же как Мерсье – за мной. Но что бы ни случилось в будущем, ты должна быть с ней любезной, как с ближайшей подругой! Можешь обещать мне это?

– Ты что, принимаешь меня за полнейшую дуру, Алан? Я знаю, что тебе предстоит. Можешь даже заниматься с ней любовью при мне, если для этого есть веская причина.

– Самая веская причина в мире! Говорю тебе без преувеличения: будущее нескольких стран в течение следующих пятидесяти лет может зависеть от того, что удастся выяснить в Булони в ближайшие пять дней!

Еще одна капля горячего воска незаметно упала на шаль Мадлен.

– А этот капитан Перережь-Горло? Ты намерен также разыскать его?

Охваченная возбуждением, Мадлен не заметила, как с ее языка сорвалось опасное словечко «также». К счастью, никто из подслушивающих не обратил на него внимания.

– Это я и обещал сделать, – ответил Алан, бросая на жену предупреждающий взгляд, вновь пробудивший в ней осторожность. – Более того, я должен найти капитана Перережь-Горло, прежде чем произойдет еще одно убийство.

– Но это невозможно!

– Неужели?

– По какой-то причине, – сказала Мадлен, – твой так называемый праотец лжи рассказал мне этим вечером всю историю. Из его слов следует, что часовой, гренадер такой-то, патрулировал ярко освещенное место в присутствии двух свидетелей. Никто ниоткуда не приближался к нему, и тем не менее он был заколот кинжалом, а у ног его найдена записка убийцы! Может такое быть правдой?

– Судя по прочитанным мной показаниям, это истинная правда.

– Но как такое могло произойти? И можешь ли ты найти подобного убийцу среди целой армии? Ведь им может оказаться кто угодно – выбор слишком широк!

– Выбор, – ответил Алан, – не так широк, как ты думаешь. И методы убийцы вовсе не так таинственны. Хочешь узнать, к примеру, как он совершил последнее убийство?

Во время намеренно сделанной Аланом паузы присутствие за стеной сержанта Бене и капрала Шавасса, которые подслушивали затаив дыхание, явственно дало о себе знать.

Послышался громкий выдох. Затем у одной из позолоченных физиономий сатиров исчезли блестящие глаза, и кто-то затопал по коридору. Алан и Мадлен услышали свист переговорной трубки, зовущий министра полиции прийти и послушать заключенного, ставшего внезапно словоохотливым.

Алан, не уступавший в вежливости самому Фуше, отвел взгляд от отражения этой головы сатира. Вынув из кармана жилета часы, он посмотрел на них, затем снова захлопнул крышку и вернул их на место.

– Способ, которым этот часовой был убит в освещенном месте… – начал он.

Переговорная трубка засвистела снова. Было ровно без десяти двенадцать ночи понедельника 22 августа.

Глава 8 ПОРОХ В КАРЕТЕ

Вторник, 23 августа. Без четверти девять вечера. На небе, раскинувшемся над холмами и темнеющим вдали лесом Арбло, пламенеющие краски заката постепенно переходили в сумеречные.

Хлыст первого форейтора работал вовсю, несмотря на то что карета с большими задними и несколько меньшими передними колесами быстро катилась по повой императорской военной дороге.

Запряженный четверкой лошадей и управляемый двумя форейторами, экипаж утром проехал Амьен, днем – Аббе-виль и Этапль и теперь, в сумерках, находился в полутора милях от места назначения – деревни Пон-де-Брик неподалеку от Булони.

Свежий морской ветер гулял по зарослям сосен и елей. Напоенный ароматом хвои воздух повеял прохладой на измученных духом четырех пассажиров кареты, один из которых, одетый в пыльный голубой камзол, желтый жилет, белые замшевые брюки и черные высокие сапоги с отворотами, заговорил после долгого молчания.

– Ну, – промолвил Алан Хепберн, – если вы предпочитаете…

Прервавшись, Алан, сидящий в обитой кожей кабине кареты спиной к лошадям, бросил взгляд на поместившегося справа от него капитана Мерсье, затем посмотрел на сидевших напротив Мадлен Хепберн и Иду де Септ-Эльм.

– Право же! – добавил он с иронической усмешкой. – Неужели мы все спим и никто из нас не в состоянии продемонстрировать ни капли хорошего настроения?

Если бы они и могли это сделать, то это было бы весьма удивительно. Зато ничего удивительного не было в том, что Ида де Сент-Эльм в бешенстве завопила на Алана, вновь приведя всю группу в состояние нервного напряжения.

Почти девятнадцатичасовая тряска по скверным и пыльным дорогам с краткими остановками для перемены лошадей и приема скудной пищи не располагала к бодрости духа даже в лучшие времена. В отличие от английских французские почтовые станции находились на содержании у правительства и крайне редко помещались в гостиницах, где еда и питье ожидали путешественников в любое время.

Когда экипаж отправился в путь в два часа ночи вместо часа и выехал из Парижа, прогромыхав под аркой заставы Сеп-Дени и отбрасывая через окна блики каретных фонарей на обивку цвета кларета, пассажиры уже не раз успели продемонстрировать свое душевное состояние.

Ги Мерсье с недовольной гримасой поставил в углу саблю рядом с кивером и положил на подушку справа от себя заряженный пистолет.

– Сожалею, – сказал он, покосившись на сидящего рядом Алана, – но министр полиции не оставил мне выбора.

– Стоит ли говорить вам, капитан, – ответил Алан, – что я не имею намерений пытаться бежать? Поверили бы вы моему честному слову?

– Я бы поверил с радостью, а вот министр – другое дело. Не то чтобы я возражал бодрствовать всю ночь…

– Бодрствовать всю ночь? После того, что вы только что проскакали более пятидесяти лье из Булони?

– На войне случаются вещи и похуже. Просто сама мысль о том, что я не оправдаю доверие…

Взгляд Мерсье скользнул по Иде, которая, будучи занятой собственными беспокойными мыслями, впервые в жизни не пыталась покорить каждого мужчину, находившегося в поле ее зрения. Поэтому она не обратила никакого внимания на Мерсье, по-видимому покоренного уже давно.

– Понимаете, месье Хепберн,– продолжал он, – дело в том, что мне еще никогда не давали таких ответственных поручений.

– Вы предложили эту саблю презренному заключенному, капитан, так что теперь мы, по крайней мере, дружественные враги. Надеюсь, вы не думаете, что нам обоим с этой минуты удастся ни разу не задремать?

– Меня это касается только до прибытия в Пон-де-Брик. После этого в ход пойдет лауданум.

– Лауданум? – резко переспросил Алан, и атмосфера в карете тотчас же изменилась.

– Данный в большой дозе, он обеспечивает крепкий сон. К счастью или нет, вы имеете пропуск, подписанный генералом Савари, который позволяет вам днем ходить где угодно на территории Булонского лагеря. Но каждую ночь, по инструкции папаши Фуше…

Мерсье постучал по кожаному мешочку, называемому сабельной ташкой и свешивавшемуся с левого бедра каждого кавалерийского офицера.

– Каждую ночь, – повторил он, – я должен буду давать вам солидную дозу лауданума, чтобы вы беспробудно спали по меньшей мере семь или восемь часов. Таким образом, у вас не будет возможности бродить по лагерю в темноте.

– Но уверяю вас, в этом нет необходимости!

– Тогда почему вы возражаете?

– Капитан Мерсье, для этого есть больше причин, чем вы в состоянии себе представить.

– Стойте! – прервала Мадлен, подняв руку. – Вы не слышите сзади топот копыт? По-моему, какой-то всадник следует за нами.

– Никто за нами не может следовать! – сразу же заявила Ида, весело и дружелюбно похлопав Мадлен по руке. – А если бы и следовал, разве мы могли бы услышать топот сквозь грохот этого дилижанса?

В том, что она сказала, была немалая доля истины. Карета, проносящаяся по пригородам Парижа, гремела и скрипела рессорами. Так как Ида настояла на том, чтобы взять с собой два чемодана с туалетами и шляпную коробку, эти вещи вместе с другим багажом и седлом Мерсье стучали по крыше и елозили из стороны в сторону, словно неукрепленный груз на корабле.

Но внимание капитана Мерсье было не так легко отвлечь.

– Есть и еще одно обстоятельство, друг мой, – сказал он. – В гостинице в Пон-де-Брике вы будете жить по-прежнему под именем виконта де Бержерака. Можете себе представить, сколько будет стоить ваша жизнь, если император узнает, кто вы на самом деле?

– Откровенно говоря, – признался Алан, – я уже задумывался над тем, не огорчит ли его подобное открытие.

– Огорчит? Ради вас же самого я советую вам, месье Хепберн, соблюдать осторожность и избегать опрометчивых поступков. Ни вы, ни, должен с сожалением признать, ваша супруга не проживете и четверти часа, если император узнает правду о личности кого-нибудь из вас.

Мадлен Хепберн краем глаза быстро взглянула на Иду де Сент-Эльм. Спокойно и удовлетворенно улыбаясь, Ида смотрела вперед.

– Но не поймите меня превратно, мадам Хепберн, – виновато продолжал Мерсье. – У меня нет желания тревожить даму. Я только хотел предостеречь вашего мужа от, очевидно, присущей ему опрометчивости. В конце концов, безусловно, ни мадам де Септ-Эльм, ни я не выдадим вас.

– А почему вы считаете это безусловным? – осведомилась Ида.

– Исключительно потому, дорогая мадам, что мы на это не осмелимся. Приняв эти приказы папаши Фуше, мы рискуем жизнью – он это знает. Поэтому мы должны защищать двух заложников, чтобы защитить самих себя.

Ида, собираясь заговорить, некоторое время сидела с открытым ртом, очевидно погруженная в мучительные раздумья. Затем, завернувшись, как Мадлен, в батистовый пыльник, она откинулась назад, вцепившись в шитый золотом ридикюль, свисавший с ее левой руки.

– В то же время, – продолжал Мерсье, – мы только разнервничаемся, если будем обсуждать ожидающие нас ловушки. Это неприятная задача и неприятное путешествие для всех нас, но мы, по крайней мере, должны постараться сделать его как можно более сносным. Думаю, что мы можем поговорить и на более веселые темы.

В полумраке кареты послышался мелодичный голос Иды де Септ-Эльм:

– Да-да! Так и нужно сделать! Капитан Мерсье!

– Мадам? – откликнулся Мерсье, невольно слегка подпрыгнув.

Ида, сидевшая напротив Мерсье, подалась вперед, почти коснувшись его коленями. Алан, сидевший напротив Мадлен, обменялся с ней быстрым взглядом. Со времени встречи с Идой Мадлен сохраняла вид восемнадцатилетней невинной девушки с широко раскрытыми глазами.

– Это проклятое дело, – продолжала Ида, – доведет нас всех до белого каления и не даст ни минуты покоя! Но только у вас, капитан Мерсье, хватило разума и сердца признать это!

– Право, мадам делает из мухи слона! – запротестовал Мерсье и смущенно улыбнулся. – Когда я вспоминаю, что несколько дней назад воображал подобную сцену…

– Но я не вполне понимаю, капитан Мерсье. Вы представляли себе, – и она ласково притронулась к Мадлен, которая очаровательно улыбнулась в ответ, – нас двоих?

– Разумеется, не именно вас двоих. Все же, когда я думал о такой ситуации, веря, что с удовольствием буду в ней участвовать…

– О, вот как? И вы получаете удовольствие, дорогой капитан?

– В вашем обществе, мадам, удовольствие неизбежно.

«Ты чертовски прав», – подумал Алан Хепберн и поинтересовался мысленно, по каким извилистым лабиринтам предательства блуждают сейчас мысли этой женщины? По закону идеальной справедливости Иде де Сент-Эльм следовало бы быть женой Жозефа Фуше. Несмотря на увядший вид, министру полиции было всего сорок два года. Его действительная жена была неряшливой и некрасивой женщиной, известной под прозвищем Нянюшка Жанна, которая…

Тем временем они промчались мимо последних домов, темные окна которых отбрасывали отраженный свет фонарей кареты, и внутри экипажа стало совсем темно. Пол трясся и раскачивался, поднятые занавески дребезжали о стекла. Фонарь внутри был потушен, и, почувствовав в темноте взгляд Мадлен, Алан сжал ее руку, одновременно обдумывая несколько проблем.

Беседа Иды с Мерсье продолжалась, перейдя на интимный шепот.

Ида расспрашивала капитана о прошлой жизни. Держась то скромно, то соблазнительно, она предложила ему глоток коньяку из миниатюрной фляжки в ее сумочке. В подобных разговорах прошла ночь…

Но на следующее утро, когда они проехали полпути, отмеченные в Амьене дорожным указателем с надписью «В Англию», постоянный шум, тряска и неудобства привели их нервы в состояние, при котором могло произойти все, что угодно.

Вечерняя заря сменялась призрачными сумерками. Впереди виднелся лес Арбло. И Алан решился нарушить тягостное молчание.

– Ну, – заговорил он, – если вы предпочитаете…

Мадлен, закутанная в плащ и с платком на голове, видела, как он бледен. Стряхивая пыль с голубого сюртука и желтого жилета, Алан положил на колени плоскую деревянную коробку, оклеенную кожей зелено-золотых императорских цветов, которую держал при себе с момента отъезда из Парижа.

– Право же, – добавил он с иронической усмешкой, – неужели все мы спим и никто из нас не в состоянии продемонстрировать ни капли хорошего настроения?

И тут Ида взорвалась.

– Хорошего настроения?! – завопила она. – Посмотри на мои волосы и на мою одежду! И нет даже воды, чтобы умыться! Знаешь, Ален, иногда возможность, что тебя убьют…

– Фактически, – прервал ее Алан, – именно на тему об убийстве я и желал побеседовать. Хотели бы вы услышать мои идеи относительно капитана Перережь-Горло и того, как он совершил последнее преступление?

Послышался удар кнута форейтора. Мадлен, изучавшая Иду задумчивым взглядом, огляделась вокруг. Алан скорее почувствовал, чем увидел, как напрягся сидящий справа от него капитан Мерсье. Ида де Сент-Эльм даже забыла о неудобствах путешествия.

– Ты это серьезно? – осведомилась она.

– В высшей степени.

– Что касается меня, – весело произнес Мерсье, – то я поверю в это, только когда услышу. Мне кажется, что в Зеркальной комнате вы делали такое же предложение, не так ли?

– Безусловно.

– А когда стражники через переговорную трубку вызвали всех нас вниз, вы спокойно отказались даже слово произнести. Я долго не забуду, какая при этом физиономия была у папаши Фуше! Скажите откровенно, вы не пытались просто довести его до бешенства?

– Если откровенно, то да! Черт возьми, разве я мог противостоять искушению поиздеваться над ним, когда у него уже не осталось времени для репрессий?

– Я снова должен предостеречь вас против подобного поведения, месье Хепберн, – сказал Мерсье, заметив сердитый взгляд Иды. – Вы можете подшутить над нами и даже над самим Жозефом Фуше, но, затевая шутки с императором, вы рискуете жизнью!

– А кто собирается шутить с императором? Я? Если вы утверждаете, что мое дурачество падет на мою же голову, не стану вам противоречить. Но это решение усыплять меня лауданумом меняет все мои планы. Вы все согласны, что жизненно важно остановить капитана Перережь-Горло?

– Естественно, согласны. Ну и что?

– А вот что, – ответил Алан, постучав по коробке. – Убийца совершает преступления только по ночам. Когда весь лагерь охвачен суматохой перед приближающейся кампанией, он может нанести новый удар в любую минуту. Если это произойдет, сейчас же вызовут человека, который должен был предотвратить убийства. Как же вы объясните императору тот факт, что я крепко сплю под действием нар-котика?

Снова послышалось щелканье кнута.

Мерсье был настолько поражен красотой Иды, что, казалось, потерял способность самостоятельно мыслить. Устремив взгляд на ее лицо в поисках вдохновения, он ничего на нем не обнаружил. Алан не спускал с него глаз. Очередной бросок кареты толкнул Мадлен и Иду навстречу друг другу; обменявшись любезными улыбками, они поспешно отшатнулись в разные стороны.

– Это затруднение, – признал Мерсье, – не приходило мне в голову. Но это не мое дело. Я выполняю приказы министра полиции.

– По-вашему, Фуше примет на себя какую-нибудь ответственность за нас четверых, оказавшихся в одной лодке? Зная его прошлое, можете вы на это рассчитывать?

– Но чего же добивается Фуше? – воскликнула Мадлен. – Уверена, что он должен был подумать об этой трудности.

– Конечно, должен, Мадлен. Он думает обо всем. Это просто часть паутины, которую он плетет вокруг меня и тебя. Старый обманщик уверен, что я не смогу найти из нее выход. Можете вы понять, капитан, что едва ли поможете мне в расследовании, если даже до его начала станете пичкать меня наркотиками?

– Мой друг, вы весьма убедительны. Но даже если бы я был склонен поверить в вашу искренность…

– Ради бога, капитан, верьте мне! Я еще никогда не был более искренним в своей жизни!

– И все же, – ответил Мерсье, – я не могу этого сделать. Если хотите, я не стану давать вам снотворное еще одну ночь – по крайней мере, я смогу продержаться на ногах и присматривать за вами. Но я солдат и должен повиноваться приказам.

– Господи! – сказала Ида де Сент-Эльм. – Будь я на вашем месте, я бы просто пошла к императору и рассказала ему всю историю…

– И Алан был бы сразу же расстрелян за шпионаж? – воскликнула Мадлен. – Только попробуйте сделать это, мадам де Сеит-Эльм, и вы столкнетесь с неприятностями!

– Что вы имеете в виду, мадам Хепберн? – осведомилась Ида, задрожав от злобы.

– Прекратите! – прикрикнул Алан.

Последовало молчание. Глубоко вздохнув, Алан откинулся назад.

– Я не ожидал от вас иного ответа, Мерсье, – сказал он. – Поэтому мне придется предпринять окончательное усилие, чтобы убедить вас повиноваться здравому смыслу, а не приказам. Я расскажу вам все, что знаю об этих убийствах, в том числе о трюке, при помощи которого преступник прикончил одну из жертв, не будучи замеченным. Вы говорили, что никогда еще не принимали столь ответственных поручений. Но готовы ли вы к ответственности за знание правды об этих преступлениях?

– Разве только из любопытства, – улыбнулся Мерсье.

Алан кивнул. Открыв коробку, лежащую у него на коленях, он вытащил оттуда какой-то предмет и положил его на крышку.

– Это кинжал, которым было совершено первое убийство. Сапер Робер Дюшен из 3-го инженерного полка заколот им в затылок в юго-западном углу Поля воздушных шаров.

Все почувствовали, что к ним непосредственно приблизились грозные события Булонского лагеря.

Кинжал, тщательно очищенный от пятен крови, поблескивал в последних отсветах заката. Его рукоятка была сделана из полированного черного дерева с простой стальной перекладиной. Клинок, прямой и плоский, примерно шести дюймов в длину и полутора в ширину, суживался только в самом конце и с одной стороны был острым как бритва. Лежа на зелено-золотой крышке коробки, он дрожал при каждом движении кареты.

– Где, черт возьми, вы взяли этот кинжал? – воскликнул Мерсье, выпучив глаза.

– Его дал мне папаша Фуше, – просто ответил Алан.

– Фуше?

– Да. Думаю, вы слышали, что во время первых трех убийств оружие было оставлено рядом с трупом?

– Конечно! Это всем известно.

– Отлично. Как только расследование поручили нашему праотцу лжи, он тут же послал семафором требование прислать ему три кинжала и три записки, оставленные капитаном Перережь-Горло. Давайте посмотрим, что он обнаружил.

Алан передал кинжал Мерсье.

– Взгляните внимательно на клинок, – посоветовал он.

– Но на нем ничего нет! – возразил Мерсье, поднеся кинжал к окну и повертев в разные стороны. – Имя оружейника спилено.

– Совершенно верно. Теперь взгляните на него через сильную лупу, – сказал Алан, вынимая из коробки лупу и протягивая ее капитану, – как Фуше, естественно, сразу же сделал. Отлично! Вы кое-что видите, верно? Имя оружейника спилено, но не настолько, чтобы его нельзя было разобрать при внимательном рассмотрении, и это имя – Эпдргос из Шеффилда. Все три кинжала прибыли из Англии!

– Из Англии? – повторила Ида де Септ-Эльм, ослепительно улыбаясь. – Дело становится все более интересным!

– Наконец, – продолжал Алан, снова вынимая что-то из коробки, – вот одна из записок, оставленных капитаном Перережь-Горло. Не находите ли вы в ней что-либо странное?

Когда Мерсье поднес записку к окну, на ней стали заметны бурые пятна крови.

– Мы много слышали о записках убийцы, – промолвил он, – но…

– Но, – прервал Алан, – никто не видел их, кроме сотрудников военной полиции генерала Савари, которые не блещут интеллектом и хорошо если вообще умеют читать и писать. Не обращайте внимания на почерк – он ничего нам не скажет. Взгляните на подпись.

– Ну и что в ней такого? – спросил Мерсье после долгой паузы. – Послание подписано…

– Да, оно подписано «Капитан Перережь-Горло». Но ведь термин употреблен неправильно – ни одно горло в буквальном смысле перерезано не было. Француз, очевидно, подписался бы как-нибудь по другому. Но в английском языке существует слово «cut-throat»^[350], означающее «головорез», «убийца». Для логического мышления Фуше это значило, что какой-то иностранец использовал слово, которое не применяет никто в Великой армии. Следовательно, капитан Перережь-Горло, по-видимому, англичанин, сеющий в лагере ужас по поручению Питта и Каслри.

– И это правда, не так ли? – осведомилась Ида. Алан, казалось, не слышал. Вернув предметы в коробку, он захлопнул ее.

– Вы ни о чем подобном не догадывались? – спросил он. – Фуше напрямик задал мне вопрос, не является ли убийца, безусловно, англичанином. Нет, вас при этом не было. Но ты, Мадлен, слышала от старого негодяя кое-что интересное.

Мадлен показалось, будто в окне, подобно чертику из табакерки, внезапно появилась физиономия министра полиции.

– Да! – с горечью промолвила она. – Он рассказывал мне об убийствах, словно ожидая, что я сразу же во всем разберусь. Естественно! Фуше ведь считал меня британской шпионкой и думал, что, будучи француженкой, я сразу же замечу несуразность в подписи.

– Он говорил, что никто в Великой армии никогда не подписался бы «Капитан Перережь-Горло»?

– Да, говорил и спросил, не наводит ли это меня на какие-нибудь мысли. – Мадлен, вынужденная признать этот факт в присутствии Иды, была готова убить себя за то, что сразу же не нашла объяснения, но в тот вечер она была слишком потрясена и напугана. – Когда я сказала, что капитан Перережь-Горло, должно быть, какой-нибудь высокопоставленный член французского тайного общества, именуемого «Олимпийцы», он подумал, что я все знаю, но нарочно навожу его на ложный след…

– Короче говоря, – прервала Ида де Сент-Эльм, – что вы сладкоречивая и скромная на вид лгунья, каковой вы и являетесь?

Мадлен вскинула голову.

– Осторожней, мадам! – сказала она. – Министр полиции, конечно, внушает мне страх. Но если вы думаете, что я испугаюсь вас и вашей глупой похвальбы…

«Боже мой! – подумал Алан. – Нельзя никоим образом допустить открытого скандала между ними!»

Карета так сильно тряслась и раскачивалась, что казалось, она вот-вот опрокинется.

– Одну минуту! – Мерсье поднял руку. – Сколько времени Фуше знает или думает, что убийца англичанин?

– По крайней мере, с вечера 21-го, когда кинжалы и записки попали к нему в руки. Вчера утром он отправил со своим курьером пространное донесение Савари и императору. Оно, наверное, прибыло в Булонь еще до того, как мы выехали из Парижа.

– Но неужели Савари и император держат все это в секрете? Ведь в наших солдатах известие, что капитан Перережь-Горло не один из их собственных товарищей, а где-то скрывающийся английский шпион, которого они могут найти и разорвать на куски, вновь поднимет дух! Уверен, что император должен немедленно это опубликовать!

– Несомненно, он уже это сделал, – сухо ответил Алан, – что мы очень скоро почувствуем на себе. Вот почему я должен предпринять срочные меры, чтобы опровергнуть это известие.

– Опровергнуть? Вы что, с ума сошли?

– Вовсе нет.

– Тогда зачем это опровергать?

– Потому что я не верю ни единому слову подобной версии, – сказал Алан. – Я, как и Мадлен, считаю, что капитан Перережь-Горло – глава тайного общества «Олимпийцы», чьей эмблемой, между прочим, является окровавленный кинжал. Более того, я убежден, что капитан Перережь-Горло нанял определенное лицо, которое совершает для него убийства. И я готов в любую минуту назвать имя этого наемного головореза.

Охваченные возбуждением при этих словах, Алан и Мерсье привстали с мест. Внезапно они пошатнулись и чуть не упали.

– Эй, вы, там! – послышался снаружи молодой голос. – Стойте!

Лошади заржали, колеса заскрипели, и карета начала резко замедлять ход, накренившись, отчего пассажиры оказались прижатыми друг к другу. Когда голос послышался вновь, экипаж уже остановился.

Глава 9 ТРИ КИНЖАЛА

Ги Мерсье, поддавшись напряженной атмосфере, сразу же схватился за заряженный пистолет, лежавший на подушке справа от него.

Они сразу же ощутили пустоту ночной сельской местности. Мерсье в покрытом пылью зеленом кителе с одним золотым эполетом высунулся из окна. Алан резко повернулся, подняв голову и прислушиваясь.

– В чем дело? – спросил из окна Мерсье. – Что не так?

– Не так, капитан? – откликнулся юношеский голос с более близкого расстояния.

– Да! Почему мы остановились?

Так как экипажем правили двое форейторов, сидящих верхом на передних лошадях, на козлах не было кучера. Глазам путешественников представился первый форейтор, самодовольный низкорослый парень лет шестнадцати, в голубой куртке и белых брюках. С тех пор как они подобрали его на последней почтовой станции, он успел их проинформировать, что его имя Мишель и что когда-нибудь он станет еще более великим командиром кавалеристов, чем сам Мишель Ней^[351].

– Что не так, капитан? – усмехнулся Мишель, дерзко отдавая честь. – Нужно зажечь фонари, верно? – Вытащив коробку с трутом, он помахал ею. – Может быть, еще не полностью стемнело, но мы па краю леса Арбло, а там-то уж будет весьма темно.

– И из-за этого вся суета? Не могли бы вы…

В этот момент Алан Хепберн быстро выскользнул из противоположной двери кареты и спрыгнул на землю.

Мерсье тотчас же щелкнул курком пистолета и, повернувшись, прицелился в него.

– Вернитесь немедленно! – скомандовал он.

Алан, не двигаясь с места, стоял у двери, устремив взгляд вперед на дорогу. Он ответил, лишь когда Мерсье повторил приказ.

– Я уже спрашивал у вас, – с раздражением сказал Алан, обернувшись к капитану, – неужели вы думаете, что я буду пытаться бежать? Если бы я хотел причинить вам вред, то ночью мог бы сто раз прикончить вас этим кинжалом. Лучше послушайте!

Он поднял руку, призывая к молчанию. В тишине было слышно, как ветерок шелестит в листве; от земли и деревьев исходил запах сырости.

– За нами следует всадник, – тихо произнесла Мадлен. – Он скачет всю ночь и весь день. Теперь его не слышно, но я в этом уверена.

– Может быть, это и правда, – нетерпеливо откликнулся Алан, – но я думал…

– О чем?

– О том, что кто-то едет впереди нас. На дороге через лес звуки слышны как в тоннеле. По-моему, впереди едет еще одна карета с кавалерийским эскортом. Но кто может в это время ехать в Булонь, да еще с эскортом? – Алан огляделся вокруг. – Где наш специалист в таких делах? Мишель! Эй, Мишель!

– Месье?

– Что это за звуки, Мишель? Еще одна карета с кавалерийским эскортом?

Мишель пытался порисоваться перед женщинами, эффектно вспрыгивая на переднюю ось, чтобы зажечь фитили медных каретных фонарей, и возмущался, что это представление остается незамеченным. Зато он продемонстрировал целый спектакль, давая ответ на вопрос Алана.

– Не так плохо для городского господина, – заметил он, сбегав в лес и как следует прислушавшись. – Это легкий экипаж с небольшим эскортом – четыре –шесть всадников, едущих рысью.

– Как по-вашему, можем мы догнать и перегнать их?

– Когда они скачут всего лишь рысью? Ха!

– Я имею в виду, безо всяких осложнений, чтобы они не перегородили дорогу?

– Ха!

Алан кивнул и бросил монету. Мягкий желтый свет квадратных фонарей на каждой стороне кареты осветил новенький наполеондор, который быстро поймал Мишель. Парализованный подобной щедростью, он сжимал в одной руке монету, а в другой коробку с трутом.

– Месье! – воскликнул он, добавив в качестве выражения признательности замысловатое ругательство. – Не знаю, как вас отблагодарить! Быть может, мне зажечь лампу с рефлектором внутри этой старой салатницы?

– Лампу с рефлектором, – переспросил Алан, вытянув шею и заглядывая внутрь кареты. – Да, пожалуй. Отличная идея, Мишель, зажигайте! Только помните о юбках дам и не наступайте им на ноги… Вот так! Теперь…

– Клянусь тем-то и тем-то святого такого-то! – выругался Мишель, спрыгнув рядом с Аланом в облаке белой пыли. – Я не забуду вам этого, месье, даже когда стану маршалом! Это почти так же здорово, как получить награду императора за капитана Перережь-Горло!

Если прежде Мишелю никак не удавалось привлечь внимание пассажиров, то теперь он сделал это в один миг.

– Награду императора за капитана Перережь-Горло? – повторил Мерсье, внезапно появившись в открытой двери на той же стороне, где стоял Алан. – Это еще что такое?

Мишель уставился па него:

– Как вас понимать, капитан? Вы ведь из армии вторжения, верно? А об этом было объявлено вчера вечером.

– Да, но мы только что из Парижа. Что вы имели в виду под императорской наградой за капитана Перережь-Горло?

Мишель окинул взглядом пассажиров, задержавшись па высунувшейся из окна Мадлен и маячившем за ней смуглом лице Иды де Септ-Эльм. Затем он собрался с силами, намереваясь вовсю использовать представившуюся возможность.

– «По приказу императора, – провозгласил он пронзительным голосом, – любому мужчине или юноше из пяти корпусов армии вторжения – от рядового до капитана, – который доставит живым в военную полицию преступника, известного как капитан Перережь-Горло и, как теперь доказано, являющегося проникшим в лагерь англичанином… У Мишеля не хватило дыхания, и несколько секунд он был вынужден изъясняться жестами, прежде чем перейти к финалу.

– …будет немедленно выплачена сумма в сто наполеондоров и выдано столько вина или коньяка, сколько он сможет выпить за одну ночь. Подписано мною, Савари, командиром бригады и начальником военной полиции». И клянусь вам, дамы, – добавил Мишель, – весь лагерь превратился в сыщиков. Мой кузен, Луи-Сир из конных гренадеров, говорит, что они прочесывают всю территорию вдоль и поперек!

Никто не проронил ни слова.

– Что касается вас, месье, – продолжал признательный Мишель, оглядывая костюм Алана, – то надеюсь, что вас в лагере знают. Не хотел бы я, чтобы в вас хотя бы заподозрили капитана Перережь-Горло.

– Нет, с этим все в порядке, – успокоил его Алан, чувствуя, однако, что на висках у него выступили капли пота. – К счастью, у меня есть удостоверения…

– Но я же говорил вам, месье…

– Послушайте, Мишель! – рявкнул Алан с раздражением, совершенно чуждым его натуре. – Эта другая карета все больше удаляется от нас. Вам ее не догнать вовсе, если вы не поспешите. Подгоните ваших лошадей и обойдите их, но не ввязывайтесь ни с кем в ссору. Быстро отправляйтесь!

Мишель послал Мадлен воздушный поцелуй и вскочил на лошадь. Алан быстро влез в карету, чувствуя на себе любопытный взгляд томных глаз Иды де Сент-Эльм.

Кнут защелкал с бешеной энергией, лошади мчались галопом через лес Арбло. Ида не сводила подозрительного взгляда с Алана, сидевшего с коробкой на коленях.

– Давайте забудем о награде, обещанной императором, – предложил он. – Неизменное правило этого джентльмена – отвлекать в трудную минуту внимание людей и давать им новую тему для разговоров.

– Возможно, – заметила Ида, – этого правила придерживается не только император, а кое-кто еще. Как ты думаешь, Ален?

– Ничье внимание, – сказала Мадлен, – пи в малейшей степени не было отвлечено разговорами о награде. Быть может, ваше, капитан Мерсье?

– Нет.

– Алан утверждал, – быстро продолжала Мадлен, словно пытаясь заставить Иду переключить внимание на что-нибудь другое, – что капитан Перережь-Горло, очевидно, является руководителем революционного тайного общества. Я не понимаю его, но должна понять. Продолжай, Алан!

– Давайте подумаем, – заговорил Алан, переводя взгляд с Иды на Мерсье, – о тайном обществе «Олимпийцы», чьей эмблемой служит окровавленный кинжал. Допустим, их лидер, капитан Перережь-Горло, нанимает кого-то, кто совершает в лагере таинственные убийства с целью распространить панику и вызвать бунт. Но дал бы он хоть раз повод для подозрений, что этот наемный убийца – товарищ по оружию, солдат Великой армии, сидящий с ними за одним столом? Бьюсь об заклад, что не дал бы! Поэтому я и не верю в так называемого англичанина, как не верит, несмотря па все его заявления, и сам папаша Фуше. Стал бы английский агент оставлять па месте преступления три кин-жала, явно сделанные в Англии и с не полностью стертым именем оружейника? Сделал бы подлинный шпион Каслри, который должен говорить по-французски не хуже, чем на родном языке, такую нелепую ошибку, как подпись «Капитан Перережь-Горло»? Все эти факты бросаются в глаза, потому что с самого начала было задумано, чтобы их как можно скорее обнаружили. Капитан Перережь-Горло создал мифическую личность, чтобы в случае необходимости переложить вину на нее. Скажите, Мерсье, разве это звучит не убедительно?

– Убедительно в качестве теории, и притом весьма интересной! Но как доказательство…

– Подлинные доказательства, – откликнулся Алан, – можно обнаружить, рассмотрев последние два убийства. Вы слышали о них?

– Конечно!

– Ночью 16 августа рядовой Феликс Соломон из 7-го полка легкой пехоты был убит неподалеку от дома маршала Сульта. Соломон был заколот в сердце, прямым горизонтальным ударом спереди, оружие забрал с собой убийца.

Вы, наверное, слышали, что четвертая жертва была убита таким же образом?

– Я слышала об этом, – вмешалась Мадлен.

– Отлично! – сказал Алан, открывая коробку и снова вынимая кинжал. – Теперь, Мерсье, предположим, что вы убийца, наносящий удар. Представьте себе, что вы подкрадываетесь к жертве. И покажите, как вы будете держать этот кинжал, чтобы нанести удар в сердце прямо по горизонтали!

Фонарь с рефлектором, висящий на задней стенке, раскачивался и мигал. Внутри плоского маленького фонаря пламя свечи колыхалось против вогнутой, отполированной до блеска оловянной пластинки. Светильник отбрасывал яркие отблески на клинок кинжала и согнутую руку Ги Мерсье.

– Но здесь что-то не так! – воскликнул капитан. – Это невозможно!

– Вот именно, – подтвердил Алан. – Как бы вы ни держали кинжал, невозможно нанести сильный удар, поражающий сердце, абсолютно по прямой. Этого нельзя сделать не только спереди, но и сзади. Представьте себе часового с тяжелым мушкетом на правом плече!

– Однако каким-то образом это было сделано!

– Конечно, было. Теперь взгляните на клинок. Он ничего вам не напоминает?

– В каком смысле?

– Перестаньте рассматривать этот предмет как кинжал. Думайте только о клинке. И, ради бога, не смотрите на меня как на спятившего! Говорю вам, что, как только вы как следует подумаете о последнем убийстве, происшедшем внутри ограды императорского павильона, весь дьявольский трюк станет для вас ясен, как при свете молнии!

Алан чувствовал, что теперь наконец завладел вниманием Иды. Он отчаянно боролся за это, пытаясь отвлечь ее ненависть от Мадлен, а подозрения от себя. При этом он не забывал напрягать слух, стремясь услышать звуки другой кареты, которую они преследовали по отзывавшемуся гулким эхом лесу.

Раздавался громкий стук лошадиных копыт, на крыше тарахтели чемоданы, деревянная шляпная коробка Иды и седло Мерсье.

– Я прошу вас всех, – продолжал Алан, – как должен был бы попросить папаша Фуше, представить себе происшедшее 19 августа, незадолго до полуночи, около павильона императора, стоящего на скале над Ла-Маншем. Сам павильон пуст и темен. Хмурая, ветреная ночь, луна скрыта за тучами, четверо часовых шагают внутри ограды…

– Ты так все описываешь, – заметила Ида, – как будто сам был там.

– Меня там не было, Ида. А вот наемный убийца капитана Перережь-Горло был! Продолжать?

– Да!

– Этим четырем морским пехотинцам пустынно и одиноко. Каждый патрулирует вдоль одной из сторон высокой, почти в человеческий рост, ограды из деревянных бревен. На коротких расстояниях вдоль внутренней стороны ограды висят фонари с рефлекторами, ярко освещающие местность. Их свет и присутствие трех товарищей внушают каждому часовому уверенность.

Однако гренадер Эмиль Жуайе, возможно, особой уверенности не испытывает. Он начинает насвистывать для храбрости, а двое других сразу же смотрят па него, потому что свистеть, стоя на часах, запрещено. Призрак-убийца с кинжалом не может перелезть через ограду, чтобы его не увидели и не застрелили; он не может даже просунуть руку сквозь узкое пространство между бревнами. Так что часовые как будто в полной безопасности!

Подобные детские ночные страхи недостойны солдат Великой армии! И тем не менее гренадер Жуайе, приближаясь к одному из концов своего участка обхода – к северо-восточному углу ограды, – движется навстречу своей смерти! Но он не знает этого, потому что видит каждый освещенный дюйм внутри ограды и считает, что и за ней может видеть на достаточном расстоянии.

Ида не смогла удержаться:

– Только считает? Но, насколько я поняла, в этом нет никакого сомнения! Свидетели поклялись, что они могли видеть и то, что делается снаружи. Они говорили неправду?

– Да, – ответил Алан, – хотя они думали, что говорят правду.

– Почему?

– Потому что все действие фонаря обращено как бы внутрь. Посмотри на тот, который находится сзади тебя. Он не слепит глаза смотрящим па него, а просто обманывает зрение. Фигура, стоящая за оградой и одетая в черное, была бы полностью невидима на фоне ночного неба. Теперь тебе ясно?

– Но убийца, – возразил Мерсье, – все же должен был проникнуть за ограду, чтобы нанести удар жертве!

– Вовсе нет, – ответил Алан. – И теперь мы можем понять наконец, почему рядовой Соломон и гренадер Жу-айе были убиты прямым горизонтальным ударом и почему в каждом случае кинжал был «унесен» с места преступления. Потому что в этих двух убийствах кинжал вообще не был использован!

Наемный убийца нанес имеющимся у него особым оружием один точный и смертельный удар между двумя деревянными бревнами ограды и бросил в то же отверстие листок бумаги на глазах у людей, которые не могли его видеть. Теперь взгляните снова на кинжал; обратите внимание на его плоскость, острую как бритва, одну сторону клинка, почти не сужающегося к концу, и скажите, что все это вам напоминает?

Мерсье привстал и выругался.

– Клинок прямой сабли! – воскликнул он. Алан постучал по крышке коробки.

– Не просто прямой сабли, – сказал он, – а кавалерийской сабли особого образца, которую носит лишь небольшая группа людей в Великой армии. Ну так кто же этот наемный убийца, любящий насилие ради самого насилия? Он человек большой физической силы – ведь, используя кинжал, он идет на риск драки с часовым. Он очень опытен в обращении с саблей. Наконец, он обладает немалой храбростью и притом вызывающим самомнением…

– По-моему, – заметила Ида, – ты описываешь человека, похожего на самого себя.

– Нет, – возразил Алан, – я описываю человека, похожего на лейтенанта Ханса Шнайдера из берсийских гусар. Поверьте, Шнайдер не случайно появился вчера вечером в министерстве полиции. А теперь, с вашего позволения, я представлю вам решающее доказательство. Но сперва скажите, согласны ли вы все со мной, что гренадер Жуайе был убит именно таким способом?

– Друг мой, – ответил Мерсье, разводя руками, – с вами трудно не согласиться. Тот же принцип, что черное не видно на фоне черного, был продемонстрирован на сеансе черной магии в доме Талейрана два года назад. Но…

– Что «но»?

– Вы сказали, что убийца нанес удар саблей через ограду. Допустим! Но ведь сабля сделана из полированной стали! А если бы кто-нибудь из свидетелей заметил блеск клинка? В этом случае капитану Перережь-Горло следовало бы приказать своему наемнику покрасить саблю черной краской!

– Именно это он и сделал! – усмехнулся Алан. – Поэтому мы можем не сомневаться, что убийца – лейтенант Шнайдер.

– Что?!

– По-вашему, – насмешливо осведомился Алан, – секретные агенты лорда Каслри не имеют подробных сведений о Великой армии и ее наиболее выдающихся представителях? Прошлым вечером, в Зеркальной комнате, Ханс Шнайдер блистал всей своей славой. Его мундир сверкал как солнце! Он ударил бедного Шавасса по лицу, как ударил бы любого, кто попался бы ему под руку! Он не боялся ни меня, ни дюжины таких, как я! Однако вы заметили, что, несмотря на это, он не выхватил из ножен саблю, покуда я не довел его до такого состояния, что у него не осталось выбора? Но даже тогда Шнайдер извлек клинок всего на несколько дюймов и был счастлив, когда его прервали и он снова смог вложить его в ножны. Клинок был выкрашен в черный цвет!

Алан Хепберн сделал паузу.

Пот стекал со лба ему в глаза, лица компаньонов расплывались перед ним, все звуки быстрой скачки отдавались грохотом в его ушах.

– Вот мои доказательства, Ида, – сказал он, проглотив комок в горле. – Подумай о характере этого человека, представь себе его лицо, где бы он сейчас ни находился…

Мерсье вскочил, держась за дверь кареты и устремив взгляд на заднюю стенку, где светился фонарь с рефлектором.

– Где бы он сейчас ни находился! – повторила Ида странным голосом.

Очевидно, она и Мерсье подумали об одиноком всаднике, мчащемся в ночи следом за их каретой с прямой саблей на боку и злой усмешкой на лице. Впрочем, в этом напряженном поединке умов было нелегко угадать чьи-либо мысли. Алан обернулся к Мерсье.

– Сабля была покрашена в черный цвет, – продолжал он, – потому что Шнайдер готов к новым убийствам по приказу капитана Перережь-Горло. Теперь вы предупреждены и можете действовать как хотите. Но это одна из причин, по которой я не хочу, чтобы мне на ночь давали лауданум. Если Шнайдеру позволено рыскать, где ему вздумается…

– Хепберн!

– Ну?

Мерсье, держа в левой руке кинжал, словно он обжигал его, а правой вцепившись в дверь, все еще пытался встать на качающийся пол.

– Если в человеческой натуре осталась хоть капля правды, – сказал он, – то не могу поверить, что вы меня обманываете. Следовательно, – облизнув покрытые пылью губы под черными усами, капитан вновь посмотрел на заднюю стенку кареты, – я должен вам кое-что сообщить.

– Нет! – резко вмешалась Ида. – Вы не должны говорить ему! Я запрещаю!

– Но, мадам…

– Он обманывает нас! Я знаю его методы! Лицо Мерсье болезненно исказилось.

– И все же, мадам, – возразил он, – я не верю, что это обман, и убежден, что в глубине души вы тоже в это не верите. Но, если это правда, – он повернулся к Алану, – кто же подлинный капитан Перережь-Горло? Кто нанял Шнайдера? Кто замыслил этот балаган, чтобы развалить армию?

– Не знаю, – с горечью ответил Алан. – И никогда не говорил, что знаю.

– Но, как я понял из нескольких замечаний Фуше…

– Я никогда не заявлял, что мне известна личность самого капитана Перережь-Горло. По имеющимся у меня причинам я решил вести затяжную игру и сказал, что знаю, где искать убийцу, потому что прежде всего его следовало искать среди берсийских гусар. Затем, когда появился Шнайдер…

– У вас были основания подозревать именно его?

– Конечно нет! До тех пор, пока клинок его сабли не вылез из ножен на три дюйма и все сразу же не стало ясным! С этого момента я так упорно смотрел на его саблю, что опасался, как бы этого не заметили.

– Следовательно, настоящий капитан Перережь-Горло…

– Настоящий капитан Перережь-Горло, – прервал Алан, – может оказаться кем угодно: человеком, занимающим высокое официальное положение, или, напротив, незначительным лицом. Он может быть даже женщиной.

– Женщиной?

– Во Франции не раз случалось, что движущей силой тайного общества оказывалась женщина. Но сейчас это не имеет значения. Сейчас мы располагаем – или вы располагаете, если со мной что-нибудь случится – нитью, ведущей к главному преступнику через Шнайдера. Поэтому необходимо пристально наблюдать за гусарским лейтенантом.

– Мадам де Сент-Эльм, – официальным тоном заявил Мерсье, – я намерен сообщить ему…

– Ответьте на один вопрос, любезный Ги! – воскликнула Ида, силуэт ее головы вырисовывался на фоне качающегося фонаря. – Вы повинуетесь данным вам приказам или подчиняетесь приказаниям заключенного, находящегося под вашим присмотром?

– Мадам, такой вопрос незачем задавать!

Все это время Мадлен Хепберн не проронила ни слова. Однако можно было заподозрить, что молодая женщина, наделенная необычайной интуицией, могла догадаться о чем-то, остававшемся непонятным даже для более умного человека, чем Алан. Мадлен сидела неподвижно, с напряженной улыбкой, искоса поглядывая на лицо Иды и на шитый золотом ридикюль в ее руке.

– А будет ли причина задавать такой вопрос, – осведомилась Ида, – когда британский шпион получит возможность свободно бродить по Булонскому лагерю? Почему, например, Ален так интересуется той, другой каретой?

– Какой другой каретой?

– Той самой, – фыркнула Ида, – которую он просил догнать форейтора, дав ему наполеондор! Почему его так беспокоит, что кто-то еще едет в Булонь, если он думает только о капитане Перережь-Горло? Смотрите! – добавила она, вскакивая и бросаясь к окну справа, у которого сидела Мадлен. – Мы догоняем эту карету!

Глава 10 ПОДКОВЫ СТУЧАТ В ЛЕСУ

– Если только в карете не сам император, – взмолился Мерсье, – то умоляю вас о снисхождении, мадам! Неужели эта карета столь важна?

– Ален полагает, что да, – ответила Ида. – И пожалуйста, отложите этот кинжал, пока вы не перерезали им горло мне.

Алан, взяв кинжал у Мерсье, положил его в коробку, захлопнул ее и спрятал под обитое красным бархатом сиденье. Затем он выглянул в окно. Мерсье склонился над его плечом, также пытаясь увидеть таинственную карету.

– Ливрея императорская, не так ли? – заметила Ида и крикнула форейторам: – Осторожнее, слышите?

В лесу Арбло было прохладно, сырой воздух проникал в дилижанс. Впереди быстро ехала закрытая карета, сверкающая зелено-золотыми панелями; кучер в ливрее тех же цветов хлестал бичом двух лошадей. Эскорт состоял из четырех кирасиров императорской тяжелой кавалерии, двое скакали впереди кареты, а двое – сзади.

Кирасиры отличались высоким ростом и пышными усами. С гребней их медных шлемов, изготовленных по римскому образцу, свешивались длинные алые плюмажи. Медные кирасы сверкали в отблесках каретных фонарей. Длинные тяжелые сабли позвякивали о голубые чепраки.

Эти кирасиры считались наиболее грозными представителями кавалерии; молчаливые и угрюмые, они в любой момент были готовы к ссоре под каким угодно предлогом. Все же, когда дилижанс стал нагонять карету, один из них обернулся через плечо и слегка улыбнулся.

Алан, высунувшись из окна и вытянув шею, увидел Мишеля и второго форейтора. Оба юнца, охваченные восторгом или ловко это изображая, вытянулись в стременах, запрокинув голову и отдавая честь.

– Да здравствует император! – завопил Мишель.

– Да здравствует император! – еще громче закричал его товарищ, и их возгласы отозвались гулким эхом в кажущемся призрачным лесу.

Улыбка кирасира под нависающими усами стала еще шире. Снисходительно отдав честь в ответ, он кивнул и махнул рукой в перчатке в сторону проезжающего экипажа.

– Мишель, – сухо заметил Мерсье, – зарабатывает золотой наполеон, отдавая дань восхищения оригиналу… – Внезапно он застыл как вкопанный.

В карете ехал не император, а некто, кому следовало в это время находиться в Париже, если только…

В тот краткий момент, когда лошадиные копыта застучали в унисон и окна обоих экипажей находились на одном уровне, из окна охраняемой кареты выглянуло высохшее лицо с аристократическими чертами, острым носом и хитрой улыбкой между крыльями пепельных волос. Шарль Морис де Талейран-Перигор, министр иностранных дел Французской империи, поднял руку, насмешливо благословляя проносящийся мимо экипаж.

Некоторое время Алан и Мерсье сидели молча. Лицо Алана казалось абсолютно бесстрастным, но Мадлен знала, что сейчас его охватывает еще большее отчаяние, чем прежде.

– Не важно? – восторженно воскликнула Ида, дрожа так сильно, что платок соскользнул с еетемных волос. – О нет!

– Вы говорили, любезный Хепберн, – начал Мерсье, – о капитане Перережь-Горло…

– Прекратите разговоры о капитане Перережь-Горло, вы, оба! – прервала Ида. – Здесь Талейран! Неужели вы не можете догадаться, что это означает?

– Я полагаю, мадам…

– Почему Талейран, калека, ненавидящий путешествия, спешит в этот час к императору? Вы по-прежнему не понимаете, что они планируют именно на эту ночь?

Мерсье, словно отгоняя не интересующую его мысль, сделал еще одно замечание относительно капитана Перережь-Горло, но Ида не дала ему сменить тему:

– Капитан Перережь-Горло проиграл свою игру! Забудьте о Шнайдере! Не имеет значения, даже если он убил пятьдесят человек. Император отдал приказ, и через несколько часов барабаны по всему берегу будут призывать войска к оружию. Это ночь вторжения!

Ночь вторжения… Давно и долго ожидаемая и неумолимо приближающаяся все ближе и ближе…

– А меня там не будет! – вздохнул Мерсье, хлопнув себя по лбу. – Черт возьми, я пропущу момент, когда барки будут отплывать! Ничего не поделаешь! Мой единственный долг – охранять нашего заключенного.

– Тогда советую вам охранять его как следует и дать ему двойную дозу лауданума. Этой ночью он наверняка попытается послать сообщение англичанам!

– Каким образом, мадам, он может послать такое сообщение?

– Не знаю, но он попробует. Рискнет для этой цели каждым штыком на Железном берегу! О, если вы считаете, что использовать лауданум недостойно такого офицера, как вы…

Внимательный наблюдатель подметил бы, что слова Иды казались совершенно не связанными с ее мыслями.

Сбросив пыльник еще до выезда из Парижа, она осталась в красно-черном дорожном платье, непрозрачном, в отличие от ее вечернего туалета, но столь же ярком и экзотичном. Пальцы ее правой руки сжимали левое запястье Мадлен, которая сидела, побледнев и напрягшись, но продолжая улыбаться и не делая попыток освободиться.

– Если вы считаете, что использовать лауданум недостойно офицера, – усмехнулась Ида, как бы давая понять, что это и в самом деле недостойно, – по крайней мере, не говорите ему того, что намеревались сказать минуту назад. С этим телохранителем, следующим за нами (вы меня понимаете, Ги?), он будет таким же беспомощным, как если бы его крепко связали. – Здесь Ида прервала монолог. – Ален! Ты что, уже приступил к своим проклятым трюкам? Что ты там достал?

Алан, пребывая на пределе внутреннего напряжения, сохранял обычную обходительность и дружелюбие. Вынув из внутреннего кармана голубого камзола сложенный продолговатый лист плотной бумаги, он аккуратно разложил его на коленях.

– Это карта Булонского лагеря и его окрестностей, – объяснил он. – Вам незачем удивляться – ее, как и все остальное, дал мне сам папаша Фуше.

– Ги! – взвизгнула Ида. – Заставьте его спрятать назад эту карту!

– Почему я должен ее прятать? – осведомился Алан. – Не отрицаю, что меня, как и вас всех, интересует происходящее этой ночью. Но, как говорит Мерсье, что я могу сделать на столь поздней стадии развития событий?

– Говорю вам!..

– Мерсье, – промолвил Алан, – если наша дорогая Ида настаивает на том, чтобы вы буквально исполняли полученные приказания, она не может заставлять вас отбирать у меня карту. Как бы то ни было, я только попытался определить…

Внезапно, как будто его чуткий слух уловил какой-то шум, Алан высунулся из окна и посмотрел на дорогу за ними. В одну секунду он снова занял свое место, но Мадлен показалось, что его глаза из зеленых стали черными.

– Нет, ничего, – сказал Алан, предупреждая неизбежные вопросы. – Мы должны быть уверенными, что Талей-ран не отстает – он все еще здесь. По-видимому, ничего не произойдет, покуда он не явится к императору?

– Клянусь всеми святыми! – воскликнул Мерсье. – Если бы вчера вечером я догадался о том, что знаю теперь, то скорее умчался бы в Булонь на самом быстром копе, чем принял бы ответственность за вас! Неудивительно, что Фуше хочет заполучить вас к себе на службу! Если вы не собираетесь связаться с англичанами, зачем вам теперь понадобилась эта карта?

– Сейчас объясню. В настоящее время мы едем на север и все еще поднимаемся вверх. Но вскоре мы должны начать спускаться с холма и выехать из леса…

– Ну?

– Выехать из леса, – Алан ткнул пальцем в карту, – в долину Кондетт, находящуюся впереди, слева от нас. Справа через несколько километров чистого поля начнется Булонский лес.

– Да, я это знаю. Ну и что?

– В Булонском лесу находится большое открытое пространство, именуемое Полем воздушных шаров. Эти шары император намерен использовать для вторжения. Разве не очевидно…

Прервав его властным жестом, Мерсье протянул руку.

– Довольно, – заявил он. – Дайте мне эту карту! Алан отложил ее в сторону.

– Но я только пытался…

– Хепберн, не принуждайте меня впадать в мелодраму и снова угрожать вам пистолетом! У меня может не остаться выбора. Дайте мне карту!

– Как хотите, – ответил Алан после напряженной паузы. Аккуратно сложив карту, он передал ее Мерсье. – Быть может, услышав, что я хотел сказать, вы вернете ее мне.

– Очень в этом сомневаюсь. Но что вы хотели сказать?

– Количество этих шаров, – заговорил Алан, – приблизительно определяется от тысячи, что несколько притянуто за уши, до ста, что более вероятно. Каждый шар снабжен корзиной, вмещающей десять человек. При благоприятном ветре – таком, какой дует этой ночью…

– Откуда вы все это знаете?

– Знаю? – сердито переспросил Алан. – Уже три года императорские воздушные шары являются сюжетами гравюр в витринах лондонских магазинов. Все об этом знают! Так вот, когда мы начнем спускаться и выедем из леса…

– Вы не чувствуете движения кареты? – сказала Мадлен, привстав с места. – Мы уже спускаемся вниз.

– Отлично! Значит, мы скоро увидим Булонский лес так же ясно, как и поля на другой стороне. Если шары полностью надуты и мы увидим их над деревьями, значит, император наконец приступил к делу.

– Верно! – пробормотал Мерсье.

– Вот что я имел в виду. Если вы вернете мне карту…

– Ни за что, друг мой! Сидите спокойно – нам не нужны неприятности! Чего я не могу понять, так это преступной небрежности папаши Фуше, всегда такого осторожного, который снабдил вас картой.

– Не можете? – вмешалась Ида. – Зато я могу!

От нее словно исходил жар вдохновения, обжигая всех присутствующих. Острые скулы, длинный рот с пухлыми губами, узкие глаза отражали пылкость ее натуры.

– Я знала с самого начала, – продолжала Ида, – что Фуше ведет какую-то двойную игру! Только это может объяснить все. Фуше никогда не отказывался от своих революционных принципов – он ненавидит императора и в возможном падении империи усматривает преимущества для себя. Вызвав Шнайдера в Париж, Фуше очень встревожился, когда тот собрался вытащить саблю. – Ида конвульсивно сжала колено Мерсье. – Гром и молния, мне все ясно! Министр полиции – капитан Перережь-Горло!

У форейтора Мишеля больше пе было повода использовать свой кнут. Экипаж со звоном и лязгом катился вниз. Второму форейтору в любой момент могло понадобиться ползти на козлы и тормозить. Посмотрев на Алана, Ида застыла как вкопанная, встретив его насмешливый взгляд.

– Что с тобой? – воскликнула она. – Я права, не так ли?

– Нет, – уверенно ответил Алан. – Значит, ты тоже угодила в эту ловушку? . ……

– Что?

– Я и сам чуть было не попал в нее, – продолжал Алан.

– Быть может, Фуше хотел сбить меня с толку, посмеяться над императором и даже оказать ему неповиновение…

– Ну тогда…

– Но Фуше не капитан Перережь-Горло, так как он слишком осторожен, чтобы замыслить измену, пока до него это не сделает кто-нибудь другой. Вспомни историю всей его ренегатской политики, и ты согласишься, что я прав.

– Тогда кто же такой капитан Перережь-Горло?

– Минуту назад, – усмехнулся Алан, – ты говорила, что это не имеет значения. Лично меня это вовсе не касается. Но тебя, как француженку, должно касаться то, что кто-то в Булони, используя грубые, но эффективные методы, будет продолжать приказывать своему наемнику закалывать людей в темноте, а возможно, распорядится убить самого императора в час вторжения. – Прервавшись, Алан внезапно поднял голову. – Спокойней, Мишель! – крикнул он.

– Вы вывалите всех нас в канаву, если будете править лошадьми таким образом!.. Поэтому, думаю, мы можем согласиться, что Шнайдер по-прежнему важен для нас. Мерсье!

– Да?

– Когда мы выедем в долину, то окажемся очень близко от Пон-де-Брика. Где именно находится гостиница, именуемая «Парком тридцати статуй»?

– Очевидно, мы уже недалеко от нее.

– Полагаю, что если это ночь вторжения, то нас запрут внутри. Кто содержит гостиницу?

– Женщина, которую называют Герцогиней.

– Что еще за герцогиня?

– Это просто прозвище. Она весьма колоритная особа. Нет, ни она, пи слуги, ни двое часовых-гвардейцев, которые всегда там дежурят, не станут вас запирать. Но я это сделаю, что бы ни случилось!

– Послушайте, Мерсье…

– Друг мой, умоляю вас не спорить! Вы оставите этот дом, только если я умру!

– Но, приятель, неужели ничто не может побудить вас отказаться от своего решения? Если, например, я обращусь к самому императору?

– В такое время? Невозможно! Если, как вы говорите, сигнал будет дан этой ночью…

Мерсье умолк, затаив дыхание. Все высунулись в правое окно, глядя вперед.

Хотя экипаж все еще громыхал и раскачивался, они, выехав из леса на открытое пространство, замедлили скорость.

Во мраке душной ночи можно было рассмотреть лишь предметы, находящиеся рядом. К северо-востоку, на расстоянии двух миль, можно было различить темную массу Бу-лонского леса.

Алан неверно рассчитал расстояние. Они находились слишком далеко, чтобы в подобной темноте отчетливо разглядеть подробности, которые он надеялся увидеть. Однако в лесу были ясно заметны мерцающие огни, а над деревьями – причудливые очертания ярко раскрашенных предметов. Воздушные шары, сколько бы их ни было, уже надутые до предела, удерживались лишь на туго натянутых канатах.

– Мадам Хепберн! – произнес капитан Мерсье негромко, но столь необычным тоном, что сердце Мадлен дрогнуло. – Пожалуйста, поменяйтесь со мной местами и сядьте рядом с вашим мужем. Умоляю, не спорьте и не медлите! Делайте, как я вас прошу!

Не отводившая взгляда от Алана, Мадлен была потрясена еще сильнее. Алан вовсе не смотрел на воздушные шары!

Высунувшись, он устремил взгляд через плечо в сторону самой Булони. За лесом виднелся свет другого рода – слабый и красноватый, словно от длинного ряда фонарей и факелов, движущихся по дороге к югу.

Алан сжал кулаки:

– Мадам Хепберн!

– Прошу прощения! – машинально прошептала Мадлен, так как Мерсье тоже говорил шепотом. Проскользнув мимо него, она села рядом с Аланом.

Мадлен забыла об усталости и боли в спине и коленях. Теперь Мерсье наблюдал за движущимися огнями, а может быть, он заметил их с самого начала.

Мысли Мадлен завертелись кругом. Вторжение! Грандиозные события, происходящие этой ночью, не сопровождались барабанным боем издалека. Но что означают эти движущиеся огни?

– Думаю, дружище Хепберн, – резко произнес Мерсье, – вы видели достаточно.

Подняв руку к шторе центрального окна над дверью, он потянул ее вниз, затем проделал то же с другими двумя окнами справа, оставив незашторенным только окно рядом с собой.

– Мадам де Сент-Эльм, – сказал капитан, – не будете ли вы так любезны спустить все три шторы на вашей стороне?

– Но мы же здесь задохнемся! – воскликнула Ида, бешено обмахиваясь веером. – В карете совсем нет воздуха!

– Значит, мы задохнемся, – промолвил Мерсье. – Как бы то ни было, до «Парка статуй» уже недалеко. Делайте, как я сказал!

– А что означают движущиеся огни? – осведомилась Ида. – Почему вы оба выглядите так странно?

– Наш друг уже догадался, – ответил Мерсье, – что происходит этой ночью. Нет нужды показывать ему, как именно это происходит. Вы опустите шторы, мадам, или мне самому это сделать?

Ругаясь как конюх, Ида опустила шторы, и они оказались в полной темноте, если не считать желтого пламени фонаря с рефлектором, раскачивающегося на задней стенке.

Никто не произносил ни слова. Мерсье с пистолетом в руке, засунув карту между двумя золотыми пуговицами частично расстегнутого жилета, не отрываясь смотрел на Алана, покуда экипаж катился к месту назначения. Алан взглянул на часы – было без пяти десять.

Без пяти одиннадцать, во время завершающих обед кофе и коньяка, произошло нечто, давшее событиям этой ночи окончательный и опаснейший поворот. А в двадцать минут двенадцатого, в спальне на верхнем этаже дома, именуемого «Парком тридцати статуй», долго сдерживаемый конфликт между Идой и Мадлен наконец разыгрался.

Глава 11 ЕЩЕ ОДНА ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ОСОБА

Динь! – зазвонили маленькие мраморные часы ровно в одиннадцать. – Дииь! Динь! Динь!

Мадлен, поспешно одеваясь в спальне, едва взглянула на часы, стоящие на белом мраморном камине.

Что бы ни должно было произойти в Булони ночью, этого не могло случиться еще несколько часов. Впрочем, не это беспокоило Мадлен больше всего. Теперь, присоединившись к игре и осмелившись делать ходы на свой страх и риск, она молилась, чтобы они были удачными.

Они должны быть удачными, иначе…

Повсюду по-прежнему царило жуткое, гнетущее молчание. Алан и капитан Мерсье все еще сидели внизу, допивая вино. Помимо самой Герцогини, в доме находились по крайней мере две горничные и двое лакеев, а также, несомненно, повар и кухонная прислуга. И тем не менее, кроме звуков, которые издавала Ида де Септ-Эльм, плещущаяся в маленькой ванной, примыкающей к спальне, и негромкого, но отчетливого тиканья часов, везде было тихо, словно в пустыне.

Динь! Динь! Динь! Динь!..

Ветер шевелил тяжелые темно-синие с золотой каймой занавеси па высоких окнах спальни, походившей на богато инкрустированную шкатулку с драгоценностями, с белой с позолотой мебелью и глянцевыми обоями с вертикальными голубыми и белыми полосами. Над кроватью, в алькове, висел бронзовый барельеф императора, чей пронзительный взгляд ощущался в комнате повсюду.

Незримое присутствие императора почувствовалось, лишь только они прибыли в «Парк статуй». Когда они свернули в ворота, Мерсье разрешил поднять шторы. В Поп-де-Брике на дороге им не встретился никто, если не считать курьера из копной разведки, скачущего во весь опор с донесением. И все же атмосфера была насыщена напряженным ожиданием.

У ворот парка они увидели двух гренадеров императорской гвардии – высоких мужчин в медвежьих шапках, которыми они в особых случаях заменяли обычные медные шлемы, – стоящих у своих будок под горящими фонарями с каждой стороны ворот. Эти часовые были такими же неподвижными, как статуи в парке, если не считать того, что, узнав Мерсье, они отсалютовали проехавшей карете своими мушкетами.

По усыпанной гравием аллее, уставленной по бокам статуями мифологических персонажей, экипаж наконец въехал во двор двухэтажного каменного дома с шиферной крышей и высокими белыми оконными рамами, построенного в виде трех сторон квадрата.

Во дворе плескался фонтан, чьи брызги поблескивали в свете из открытой парадной двери. Поджидающая гостей Герцогиня приветствовала их.

– Виконт де Бержерак? – нараспев произнесла она. – Мадам Ида де Сент-Эльм? Капитан Ги Мерсье? И… – здесь Мадлен вздрогнула, – мадемуазель Мадлен Ленорман?

В Герцогине ощущалось нечто подавляющее. Временами она напоминала Мадлен миссис Сиддонс^[352], играющую леди Макбет в лондонском Ковент-Гардене. Но иногда она расцветала добродушием и делилась откровениями весьма интимного рода как с женщинами, так и с мужчинами. Не обращая внимания на пожелания путешественников сперва принять ванну и переодеться, Герцогиня настояла на том, чтобы все сразу же садились обедать.

Мадлен радовалась своим тайным мыслям, не зная, что ее ожидают неприятности.

Поднявшись наверх вместе с Идой, Мадлен побежала вперед и первая воспользовалась ванной из меди и красного дерева, горячая вода в которую поступала из трубы, а не приносилась в ведрах, что она видела впервые в жизни.

Не произнесшая ни слова Ида, чье выражение лица предвещало бурю, вошла в ванную, не сводя с Мадлен оценивающего взгляда. Мадлен ускорила процесс купания, стремясь во что бы то ни стало одеться раньше Иды. Если только ее план удастся!..

Дииь! Динь! Динь! – пробили часы последние удары одиннадцати.

Мадлен, прислушивающаяся к каждому слову и движению Иды в ванной, забыла о спешке. Стоя неподвижно в бело-голубой спальне, она еще не успела надеть ничего, кро-

ме чулок с подвязками и голубых атласных туфель без каблуков, соответствующих требованиям тогдашней моды.

Она должна поторопиться!

Оставшаяся процедура одевания не представляла сложности. Мадлен предстояло только надеть через голову голубое с белой каймой вечернее платье с глубоким вырезом и слегка припудрить лицо, руки и плечи. Но причесывание перед зеркалом отняло куда больше времени. В комнате, как и во всем доме, ощущался уютный запах старых портьер и свежеполировашюй мебели, который вдыхала Мадлен, чей пульс колотился куда быстрее убегающих секунд.

Три негромких стука в дверь, выходящую в коридор, едва не заставили Мадлен выпрыгнуть из платья. Дверь открылась, и вошла Герцогиня, впечатляющая своими мощными габаритами и обилием сомнительных драгоценностей. Платье волочилось за ней следом, как у леди Макбет в сцене сомнамбулизма.

– Если у вас есть все необходимое, дорогая, – заявила она, – то я пожелаю вам доброй ночи и отправлюсь в постель. Боже мой, ну и денек! Если бы сам император вздумал вечером заглянуть в «Парк статуй»…

– Император?! – воскликнула Мадлен, отворачиваясь от зеркала. – Он собирается зайти сюда?

– Только выражаясь фигурально, голубушка, – успокоила ее Герцогиня. – Хотя сегодня он не в павильоне, а в замке Пон-де-Брик, и его присутствие поблизости действует на меня, как гальваническая батарея!

Мадлен с беспокойством поглядела в окно.

– Говорят, – продолжала Герцогиня, – что император целый день ходит по балкону и диктует генералу Дюроку, окруженный толпой маршалов в треуголках! Тут еще сегодняшнее волнение в лагере из-за охоты на капитана Перережь-Горло, а теперь мертвая тишина!.. Я так напугана, что хотела бы вернуться в Марсель.

Глубоко вздохнув и сделав широкий жест рукой, словно отметая тревожные мысли, Герцогиня устремила на Мадлен внимательный взгляд.

– Душечка! – заговорила она несколько другим топом.

– Да, мадам?

– Что касается вашего любовника…

– Моего любовника?!

– Право, дорогая, – усмехнулась Герцогиня. – Совершенно ясно, что вы подружка виконта де Бержерака! А так как у меня доброе сердце, то мне жаль, что я не могу поместить вас в одной комнате. Но мы – слуги императора и должны сохранять достоинство. Хотелось бы мне, чтобы в этом дурно воспитанном мире все думали так же! – И она выплеснула наружу свои огорчения: – Только представьте себе – позавчера сюда приходит повидать меня сам маршал Ней, мой старый друг и добросердечный человек, чьи манеры я, однако, могу только порицать. Что, вы думаете, сделал этот вульгарный субъект? Громко смеясь и хлопая меня по заду, он осведомился: «Ну, мадам Герцогиня, как теперь поживают ваши веселые девочки?»

Лицо Герцогини отразило глубочайшее возмущение. Она торжественно выпрямилась, словно леди Макбет, приказывающая гостям удалиться с пира, после того как ее супруг увидел призрак Банко.

– Ну, как вам это понравится? – воскликнула она.

– Но, мадам…

– «Маршал Ней! – ответила я. – Должна вам сообщить, что я была содержательницей самого респектабельного дома терпимости во всем Марселе, а мои девушки славились повсюду обходительностью и хорошим воспитанием! Так что позвольте заметить, что такие грубые и неприличные вопросы, как ваш, сукин вы сын, недостойны маршала Франции и командира 5-го корпуса Великой армии!» Вот так я ему и выложила, можете не сомневаться! А вы еще спрашиваете, голубушка, заходит ли сюда император и почему необходимо поддерживать здесь достойную обстановку? Кстати, его величество заходил сюда два дня назад по случаю визита в «Парк статуй» американского посланника и его супруги, мистера и миссис Опвель из города Филадельфии, которые… – Заметив реакцию собеседницы, Герцогиня резко умолкла, тряхнув могучим бюстом и звякнув драгоценностями. – В чем дело, душечка? – осведомилась она. – Что-нибудь не так?

Это соответствовало действительности.

В любое другое время Мадлен, не отличавшуюся излишней чопорностью, позабавили бы признания Герцогини. Однако при услышанном ею имени кровь отхлынула от ее сердца, так как она почувствовала приближение новых трудностей.

– Вы сказали – Хоупвелл? – воскликнула Мадлен. – Мистер и миссис Гидеон Хоупвелл? Он раньше служил в американском министерстве в Лондоне?

Герцогиня задумалась.

– Имени я не помню. А что касается Лондона… Мадам Опвель – воспитанная и очаровательная женщина, которая в личной беседе задавала мне много вопросов о моей профессии. А ее муж…

– Довольно полный мужчина средних лет? Гидеон Хоупвелл?

– Выглядит он достойно, как мои клиенты высшего класса в былые дни. Но суров донельзя! Когда император был здесь…

– Но вы сказали, что они уехали? Что их сейчас здесь нет?

– О господи, ну конечно! Они съехали только на одну ночь, чтобы месье Опвель мог осмотреть новые пушки, которые стреляют ядрами на полтора лье, и могут вернуться в любой момент. Вот почему, даже помимо инструкций, полученных от месье Фуше, я не могла позволить вам поселиться в одной комнате с виконтом де Бержераком.

Мадлен неподвижно стояла спиной к зеркалу, прижав ладони к щекам. В те времена, когда двери всех вигских домов Лондона были открыты для Гидеона Хоупвелла и его жены, так как свои желто-голубые цвета виги заимствовали у солдат армии Вашингтона^[353]в период революции, Мадлен и Алан встречали Хоупвеллов повсюду.

Если Люси Хоупвелл можно было бы предупредить заранее, то они смогли бы хранить молчание. Но если в деревушке Пон-де-Брик Хоупвеллы неожиданно наткнутся на «виконта де Бержерака» и «мадемуазель Мадлен Ленорман»…

И тогда, вслед за новостями, сообщенными Герцогиней, события начали быстро развиваться.

Сильный порыв ветра взметнул вверх занавеси ла высоких окнах. Отдаленную вспышку света сменил раскат грома. Ветер прошелся по комнате, колыша разбросанную одежду и заставив пламя свечей мерцать даже под стеклянными оболочками.

Ночная гроза? В такой момент?

Мадлен припомнила хмурое вечернее небо. Инстинктивно она бросила взгляд на висящий над кроватью бронзовый барельеф императора.

Но это невозможно! Неужели предсказатели погоды не предупредили императора заранее, что он не должен доверять две тысячи барок бушующим волнам проливов? Или император, приняв твердое решение, не обращал внимания на погоду?

Однако у Мадлен не оставалось времени думать ни об этом, ни о Хоупвеллах, ни вообще о чем бы то ни было, кроме Иды де Сент-Эльм. Приоткрытая дверь в ванную отворилась полностью, и Ида ворвалась в комнату, эмоциональная температура которой тотчас же подскочила до высшей отметки.

Этим вечером на Иде было еще одно тонкое прозрачное платье, на сей раз бледно-желтого цвета, украшенное узким пояском из алых роз. Котурны сменили золотые туфельки. Блестящие черные волосы были собраны в пучок и перевязаны золотой лептой. Нарядная и сверкающая, она, казалось, являла собой триумф женственности.

Едва взглянув на Мадлен, Ида взяла с туалетного столика тяжелое зеркало в золотой оправе. Посмотревшись в него и гримасничая ртом, она удовлетворенно улыбнулась, опустила зеркало и устремила презрительный взгляд на Герцогиню.

– Убирайтесь! – резко сказала она.

– Что такое, душечка?

– Убирайтесь, говорю я вам! – повторила Ида более громким голосом и сдвинув брови. – Надеюсь, вы не туги на ухо?

– Ну-ну, голубушка, незачем так разговаривать! Уверена, что мы можем держаться по-дружески, не так ли? Вот эта молодая леди обходилась со мной очень любезно, и…

Ида еще ниже опустила зеркало и вновь взглянула на Герцогиню.

– С меня достаточно дерзостей от мелюзги, не знающей своего места, – процедила она сквозь зубы. – Убирайтесь вон, грязная старая сводня, и смотрите, чтобы я снова не наткнулась в этом доме на вашу физиономию!

Мадлен затаила дыхание.

Учитывая величавую внешность и прежнюю профессию Герцогини, а также ее рассказ о том, как она поставила на место доблестного маршала Нея, можно было ожидать, что в ответ достойная хозяйка взорвется гневом. И тем не менее перед блеском наряда и самоуверенностью Иды Герцогиня съежилась и отступила. Напоминая падающую башню, она отшатнулась к двери и попыталась неуклюже присесть в реверансе.

– Простите, мадам, – сказала Герцогиня. – Я ничего дурного не хотела.

– Тогда не попадайтесь мне на глаза! – огрызнулась Ида. – Я, как и император, не выношу дерзости. Министр полиции может позволять любому голодранцу разговаривать как тому вздумается, но я не собираюсь делать ничего подобного. А теперь убирайтесь!

– Мадам, я только…

– Вы слышали, что я сказала? – осведомилась Ида, приближаясь к двери с зеркалом в руке. – Еще одно слово, и я добьюсь, чтобы вас уволили!

Две слезы скатились из глаз Герцогини. Попятившись, она снова сделала реверанс, вышла и поспешно закрыла за собой дверь.

Они слышали, как хозяйка шелестит юбками по коридору снаружи. За напыщенной болтовней Герцогини Мадлен ощущала угрозу, подобно той, которая, исходя из Франции, словно ястреб, парила над Европой. Происшедший заурядный инцидент неожиданно пробудил в ней бешеный гнев.

– Какие у вас были основания, – воскликнула она, – говорить с этой женщиной подобным образом?

– Старая шлюха пришлась вам по вкусу, не так ли? – осведомилась Ида.

– А если так? Почему она не может себя вести как хочет? И надо обладать особой наглостью, Ида де Септ-Эльм, чтобы называть какую-либо женщину словом, которое подходит к вам самой!

Ида, уставившаяся па закрытую дверь, резко повернулась, подняв зеркало, как будто собираясь нанести удар.

Раздувая ноздри и выпучив глаза, она устремила на собеседницу грозный взгляд, смело встреченный Мадлен.

– Думаю, мадам Хепберн, – заявила Ида, – мы должны уладить кое-какие дела между собой.

– Я тоже так считаю.

Подбежав к двери, Ида повернула ключ в замочной скважине, вытащила его и загородила собой дверь.

– Запирайте, сколько вашей душе угодно! – усмехнулась Мадлен. – Думаете, это вам поможет?

– Уверена, что поможет, – ответила Ида с угрожающей любезностью. – Скажите, мадам Хепберн, как вы себя чувствуете?

– Очень хорошо! – отозвалась Мадлен. – Лучше, чем когда бы то ни было. А вы?

– Что вы имеете в виду?

– Вам не нужен Алан! – сказала Мадлен. – И никогда не был нужен! Капрал Шавасс был абсолютно прав!

– Капрал Шавасс? Кто это такой?

– Вы отлично знаете, кто он. Я слышала, как он говорил министру полиции чистую правду о вас. Ваше тщеславие было здорово задето, когда Алан сказал, что предпочитает вам меня, и вы поклялись во что бы то ни стало свести со мной счеты. Но вы недооценивали меня, на что я и рассчитывала. Думаете, я не знаю, что вы прошлой ночью украли лауданум из сабельной ташки капитана Мерсье?

Ида, не отходя от двери, не сводила с Мадлен странного взгляда.

– Кто же рассказал вам про лауданум? – осведомилась она.

– Никто. В этом не было нужды. Каждый мог заметить это, когда вы столь откровенно заигрывали с капитаном Мерсье.

– Вы смеете говорить мне…

– Смею, мадам? Я не уступаю вам в сообразительности, как и в других ваших достоинствах! Лаудапум находился в ташке у левого бока Мерсье, когда вы говорили с ним. В экипаже было темно и так сильно трясло, что он не мог заметить, как вы открыли ташку. Украсть всю бутылку вы не осмелились – капитан мог обнаружить пропажу. Но коньяк, который был в маленькой фляжке из вашего ридикюля, вы отдали капитану, поэтому могли перелить нужное вам количество лауданума в пустую фляжку, не так ли?

– А зачем мне это понадобилось, мадемуазель гувернантка?

– Будто вы не знаете! – воскликнула Мадлен.

– Если вы воображаете…

– Ничего я не воображаю! Подлив наркотик после обеда в мой кофе и в кофе капитана Мерсье, вы могли провести наедине с Аланом хоть целую ночь и отомстить мне унижением!

Покраснев от гнева, Мадлен шагнула вперед.

– О, вы никогда бы не рискнули позволить Алану выбраться из этого дома! – продолжала она. – Вы для этого чересчур фанатично преданы императору и так же, как и он, обожаете войну. Вы не рискнули бы, усыпив капитана Мерсье, дать Алану возможность выйти и разузнать планы вторжения! Но вы знали, что такой опасности нет! За нами ведь всю дорогу от Парижа следует другой офицер, не так ли? И он сделает все, от него зависящее, чтобы убить Алана и разбудить весь лагерь, если Алан попытается выйти из дома? Ну что, я права?

Ида расхохоталась, запрокинув голову.

– Конечно, вы правы! – с торжеством воскликнула она. – И завтра вы поймете, мадемуазель гувернантка, как легко заставить любого мужчину забыть вас! Терпеливо слушая ваш бред, я ожидала первых симптомов. Чувствуете головокружение и слабость в ногах? Вы ведь выпили кофе!

– Нет, – покачала головой Мадлен. – Вы сами его выпили, и, надеюсь, вам понравился привкус лауданума и остатков коньяка. Ну, чувствуете головокружение?

Ида резко выпрямилась. Тыльная сторона зеркала с шумом ударилась о дверную панель.

– Что за нелепая ложь!

– Говорю вам, вы выпили его сами, – повторила Мадлен, топнув ногой, – потому что я поменяла чашки, пока вы были так поглощены Аланом. Вы сами чувствуете, что это правда. Вам казалось, что у вас кружится голова от горячей ванны, но теперь вы знаете, что это не так. Верно?

Ида прыгнула вперед, размахивая тяжелым зеркалом, но не смогла удержать равновесие из-за головокружения. Охваченная паникой и дрожа всем телом, она облокотилась о дверь, разведя руки, словно распятая.

Зеркало и ключ выпали у нее из рук. В этот момент за качающимися занавесами вновь сверкнула молния, пламя свечей заколыхалось в стеклянных плафонах, а в отдалении послышался удар грома, свидетельствуя о приближающейся буре.

Глава 12 ГРОМ НАД ЕВРОПОЙ

Гроза подкрадывалась легкими движениями, какие делает человек во время неспокойного сна. В воздухе чувствовался запах дождя, хотя на землю еще не падало пи капли. Отдаленное ворчанье грома, услышанное Мадлен в спальне, донеслось и до все еще сидящего за обеденным столом Алана.

В просторной столовой, расположенной спереди северного крыла дома, происходила таинственная сцена, совершенно непонятная Алану.

Массивная мебель из полированного черного дерева, инкрустированного желтоватым металлом, казалась особенно мрачной на фоне темно-красного ковра и алых с золотом оконных занавесов. Капитан Ги Мерсье сидел неподвижно, уронив лицо на стол, словно мертвецки пьяный. Правая рука лежала около опрокинутой рюмки с коньяком, а правая щека покоилась на раздавленной грозди винограда. Двадцать секунд назад его сабля с шумом упала на пол, где и осталась лежать.

На другом конце стола Алан приподнялся, держа в руке рюмку и недоверчиво глядя на компаньона.

– Мерсье! – громко окликнул он через несколько секунд, поставив рюмку на стол. – Какого черта? Что с вами? Мерсье!

Алан бросил взгляд на графин, на котором колебались отблески пламени свечей. Конечно, они изрядно выпили, но все же не столько, чтобы дойти до подобного состояния, даже учитывая то, что Мерсье провел ночь без сна после изнурительной скачки в пятьдесят лье на почтовых лошадях.

– Нет! – воскликнул он вслух. – Если бы я не был уверен, что это невозможно, то подумал бы…

Алан быстро подошел к другому концу стола и приподнял левое веко спящего. Несмотря на закатившееся глазное яблоко, он смог различить, что зрачок уменьшился до размеров булавочной головки.

– Так вот оно что! – промолвил Алан по-английски.

Наклонившись, он отодвинул защелку кожаной сабельной ташки Мерсье, вытащил флакон с темно-коричневой жидкостью и поднес его к свету. Из бутылки исчезло достаточное количество лауданума, чтобы крепко усыпить, а используя наркотик должным образом, даже отравить кого угодно.

Портьеры были задвинуты не полностью, и вспышка молнии озарила столовую мертвенно-бледным светом; рокот грома, на сей раз более близкий, вибрировал в золотом обеденном сервизе и раме портрета, висящего над буфетом. Алан поспешно засунул флакон в ташку, вытащил оттуда карту, которую отобрал у него Мерсье, сунул ее в карман и выпрямился, прислушиваясь.

Во всем доме не было слышно ни звука.

Герцогиня уже некоторое время назад заявила, что уходит спать и что слуги уже в постели, за исключением лакея по имени Виктор, весьма разговорчивого за обедом, который в любое время снабдит господ всем необходимым.

– Ах, месье виконт, – припомнил Алан голос Виктора, прислуживавшего за столом. – Наконец-то власти решили всерьез покончить с капитаном Перережь-Горло. Надеюсь, что потом они займутся этим английским кораблем! Еще бургундского, виконт?

– Немного, пожалуйста.

– Английский фрегат доводит наших храбрых солдат до исступления, проплывая каждый день утром или вечером перед носом нашей береговой артиллерии и не делая ни одного выстрела. Если месье Декр^[354]не может вывести в море флот, то у нас, по крайней мере, достаточно императорских канонерок! В зависимости от этого, месье виконт…

Алан отогнал от себя воспоминания. Надо торопиться!

Пошарив под столом, где Мерсье тактично спрятал пистолет, постоянно находящийся рядом с ним, Алан обезвредил его, вытряхнул порох и положил на место.

Затем он проворно отстегнул сабельный пояс капитана, но, прежде чем надеть его на себя, подошел к одному из окон и распахнул створки.

Ветер прошелестел мимо него, неся с собой из парка опавшие листья и волшебные ароматы ночной французской деревни. Впереди, по диагонали, фонтан во дворе был кем-то заботливо отключен, но за двумя рядами статуй мифологических героев, ведущими к парадному въезду, тусклые фонари по-прежнему горели над двумя будками часовых. Двое гвардейцев расхаживали вдоль ворот, встречаясь и расходясь, словно два маятника, не проявляя интереса к происходящему в доме.

Алан едва мог поверить постигшей его удаче. Кто бы ни усыпил Мерсье, он, намеренно или нет, помог «виконту де Бержераку» больше, чем все секретные агенты Британии, вместе взятые!

Отойдя от окна, он собирался надеть пояс с саблей, но внезапно остановился. Нет! Если любознательный Виктор где-то поблизости…

Алан повернулся к буфету, машинально подняв взгляд на висевший над ним портрет.

Разумеется, это был портрет императора. В «Парке статуй», как и в любом месте, находящемся в пределах досягаемости маленькой самодержавной руки, трудно было рассчитывать наткнуться на какой-нибудь другой портрет. Алан Хепберн, таящий под внешней энергичностью и манерами светского льва необычайную душевную скромность, знал, что каждый миг его бесполезной жизни был устремлен к этой ночи 23 августа 1805 года. Все мысли и чувства, пробудившиеся в нем при виде портрета, могли выразиться в одном бешеном и молчаливом крике, идущем из сердца: «Бони должен быть остановлен!»

Удар грома, заставивший вздрогнуть портретную раму, прокатился по небу гулким раскатом. Предшествующая вспышка молнии и усилившаяся яркость свечного пламени сделали отчетливым каждый штрих портрета над золотой посудой, стоящей на буфете.

Император был изображен на своем белом копе Маренго, встающем на дыбы, в то время как всадник, приподнявшись в стременах и сверкая глазами, драматическим жестом указывал пальцем на молнию на небесах.

И все же Бони необходимо остановить!

Нет, с горечью поправил себя Алан, рассчитывать на это было бы глупо. Несомненно, величайшие победы Бони были еще впереди, звезда его все еще поднималась и, возможно, никогда не закатится. Но Алан, помня о линии огней, ползущей через Булопский лес по дороге в Сент-Омер или в Лилль, должен был поставить все на свою уверенность.

Бони никак не мог вторгнуться в Англию теперь, и, более того, на сей раз он должен был понять, что это вообще невозможно.

Алан простоял, глядя на портрет, всего несколько секунд, покуда раскаты грома затихли вдали. Но за эти секунды он успел обдумать то, о чем ранее даже не решался помыслить, в том числе подлинные причины его теперешнего пребывания в Булони. И все его размышления сводились к изображению Бонн на белом коне.

«За тебя! – подумал Алан, поднимая воображаемый бокал. – За будущее! И за то, что я смогу узнать, если мне повезет, в Булонском лесу!»

Император ошибся лишь в одном: пренебрежительно относясь к военно-морской тактике, он считал ее простейшим делом. Уже долгое время он искренне верил, что проклятые англичане, чья сила, по его мнению, состояла в пятисотлетнем изучении приемов морского боя, попались в ловушку, разбросав корабли по всему свету и оставив свои острова беззащитными. 8 августа, ободренный победой адмирала Вильнева над Колдером, торжествующий император приказал Вильневу плыть на север, присоединиться к адмиралам Гантему и Аллеману и прикрывать проливы во время переезда через них Великой армии.

Однако практичный Вильнев, находящийся в бухте Виго вместе с испанским адмиралам Гравиной^[355]и их большим, но пребывающим в весьма плачевном состоянии флотом, знал лучше императора, что он может и чего не может делать. «Наше положение ужасно», – писал он. Повинуясь приказу, Вильнев отплыл к северу и быстро узнал, что его ожидает.

Прямо на его пути группировался весь британский флот проливов: двадцать семь кораблей, в том числе десять трехпалубных, к которым присоединился Нельсон еще с двенадцатью кораблями. Вильнев каждую минуту опасался увидеть грозный крест Святого Георгия.

Изменив курс, Вильнев нашел убежище в порту Ферроль; его депеша информировала императора, что он сможет прибыть в Булонь 14 августа.

Большинство таких депеш перехватывалось, прежде чем следовать далее британской агентурной сетью во Франции.

Император, притворяясь, что все еще верит в успех, заявлял в своих депешах, что враг в смятении, что в Ла-Манше у него всего три корабля, пригодные к действию. Но его проницательность должна была подсказать ему, что британские агенты преуспели достаточно и что, если Вильнев снова выйдет в море, ему придется отступать еще дальше, дабы избежать встречи с Нельсоном. Грандиозный план вторжения был разрушен.

Но это явилось препятствием только для морских операций императора. Он не стал праздно ожидать событий в Булони, размышляя о происшедшем. За его спиной щелкали семафоры, сообщая о новой вспышке военных действий, готовящейся в Европе.

Для Алана и его коллег в Париже эти свежие новости десять дней спустя явились такой же неожиданностью, как и для Уильяма Питта, склонившегося над картами в Уайтхолле. До сих пор австрийский император и русский царь, трепеща перед императором Франции, опасались выступать против него. Однако они внезапно изменили свое мнение. Австрия и Россия заключили секретный договор, обязывающий их нанести удар по Франции.

К несчастью, эти новости не могли остаться неизвестными Бонн. Узнав о них, он никак не мог начать вторжение в Британию, как бы ему этого ни хотелось. Очевидно, император вознамерился бы перехитрить австрийских и русских командиров, развернув свою мощную армию и зайдя в тыл австрийцам, ударить по Вене, а затем, вторгнувшись между двумя армиями, разгромить второго врага.

Вероятно, император решил действовать именно таким образом. Но оставалась слабая возможность, что он все же не оставил мыслей о вторжении в Англию, и этой возможностью не следовало пренебрегать.

Стоя перед буфетом с золотой посудой и слыша затихающее за долиной эхо удара грома, Алан мысленно обратился к портрету с необычной для него горячностью: «О отец своего народа, вот что привело меня сюда! Мне нужно проникнуть в Булонский лагерь, узнать твои подлинные планы, убедиться, что все то, в чем я почти уверен, правда, и завтра отправить новости из лагеря в Лондон, хотя говорят, что это сделать невозможно!»

Внезапно Алан с удивлением почувствовал, что говорит вслух.

– Черт возьми! – пробормотал он. – Если бы удалось вовремя предупредить проклятых австрийских лежебок, что Бони лично выступает против них контрмаршем! Если бы я мог точно в этом удостовериться, благополучно послать сообщение и выбраться из этой переделки вместе с Мадлен, чтобы зажить новой жизнью…

Но всему этому препятствовало многое.

Алан знал, что идет на верную гибель, и должен был честно смотреть в лицо этому факту. Его шансы выбраться отсюда живым были столь же ничтожны, как шансы Бонн обедать на следующей неделе в Букингемском дворце^[356]. Жозеф Фуше с самого начала повел против него практически беспроигрышную партию. Сейчас Алан был загнан в угол, и любой его ход будет встречен более ловким ходом коварного министра полиции.

В Париже, намеренно дав себя арестовать по весьма веской причине, Алан знал, что сможет взглянуть в лицо смерти, что смелость не покинет его под огнем. Но это было до того, как он узнал правду о Мадлен…

Он все еще верил, что может спасти ее. Неужели ему предстоит потерять ее теперь, когда стало ясно, что все его давние подозрения и ревность – чепуха и самообман?

Снова загрохотал гром, отзываясь эхом в трубах «Парка статуй» и заставив дрожать золотую и стеклянную посуду на обеденном столе. Услышав сзади звук падения тяжелого предмета, Алан повернулся.

Обмякшая фигура капитана Ги Мерсье, проявившего себя его другом в трудную минуту, соскользнула с кресла и распростерлась на красном ковре около стола. Алан невольно бросил взгляд на массивные двойные двери столовой.

Мадлен, словно вызванная его мыслями, только что закрыла за собой одну из этих дверей. С усилием сбросив охватывающее его отчаяние, Алан молча уставился на нее.

– Что с тобой? – спросила она по-английски.

– Я думал, Мадлен, что это чертовскизабавно.

– Что забавно? О чем ты думал?

– О карте Европы, – ответил он, – и всех королевствах на ней. Подсчитывал количество людей, оружия и крови, которая прольется ради ничего. Но главным образом я думал о том, что люблю тебя.

– Тогда не переставай об этом думать! – сказала Мадлен. – Никогда-никогда! – И она бросилась к нему.

То, что они говорили и делали в течение нескольких минут страстной нежности, не имело никакого отношения к солдатам, оружию и карте Европы. Они обращались друг к другу по-английски, вероятно неосторожно, но говорили они мало, а за это время небеса разверзлись, и вокруг дома зашумел ливень.

Хотя их слова едва ли представили бы интерес для того, кто был изображен на портрете над буфетом, они были очень важны для них самих. Лишь некоторое время спустя Алан, вспомнив об убегающих минутах и о своей предстоящей миссии в Булонском лесу, начал бормотать об этом Мадлен, которая в свою очередь стала бессвязно говорить что-то об Иде.

– Послушай, дорогая! – сказал Алан. – Здесь что-то… – Он снова пытался подумать, но безуспешно. – Я не могу понять, что здесь происходит и почему Мерсье выпил собственный лауданум…

– Я могу тебе это объяснить, – ответила Мадлен.

Не без гордости она поведала свою историю. Алан был потрясен:

– Значит, оба наших стража крепко спят?!

– Вот именно! Но ты еще не все знаешь.

– Что же, в конце концов, произошло с Идой?

– Она уронила ключ на пол, – ответила покрасневшая от волнения Мадлен, – и попыталась найти его, но не смогла разглядеть медный ключ на сине-золотом ковре. Наконец Ида попробовала дернуть шнур звонка в алькове, но свалилась рядом с кроватью.

– И что случилось потом?

– Мне удалось поднять ее и положить на кровать, как будто просто спящую. Потом я заперла дверь снаружи вот этим ключом! – Мадлен протянула вперед ладонь, на которой лежал ключ. – Перед тем как лишиться сознания, – продолжала она, – Ида сказала…

– Что именно?

Помедлив, Мадлен заговорила быстро и взволнованно:

– Она сказала мне: «Вы проклятая предательница и шпионка! Я расскажу о вас самому императору!» Я никогда не думала об этом, Алан, но она права, хотя это меня не заботит ни в малейшей степени… Алан!

– Что?

– Я хотела попросить тебя кое о чем еще в Зеркальной комнате, но не смогла… Зато могу теперь! Если бы ты позволил мне помочь тебе в твоей задаче…

– Ни за что!

– Почему, дорогой? Почему я не могу помочь тебе?

– Потому что ты сама не знаешь, какая это грязная игра, и я не хочу, чтобы ты была в ней замешана!

– Но я и так замешана в ней, хочешь ты этого или нет! Почему ты хоть иногда не можешь дать мне почувствовать себя частью тебя и твоей жизни? Раньше я сама об этом никогда не думала…

За окнами шумел ливень, сквозняк, проникавший сквозь красные оконные занавесы столовой, колебал пламя свечей над разбросанными остатками обеда. Несколько секунд Алан был не в состоянии ответить. Никогда еще он так не гордился своей женой и не испытывал такого счастья, как сейчас, когда в течение ближайших суток он мог расстаться с ней навсегда.

– Мадлен, – начал Алан, – если ты действительно имеешь в виду то, что ты сказала…

– Ты сам знаешь, что это так!

– Тогда храни как следует этот ключ. – Его голос стал резким и напряженным. – Не теряй головы и не задавай вопросов, а запоминай все, что я скажу тебе. Мы не знаем, какую дозу лауданума приняла Ида. Но если она заставит ее проспать до завтрашнего утра, то к этому времени моя миссия может быть выполнена.

– Твоя миссия?

– Да! Все, что я намерен сделать, было заранее спланировано моим руководством в Лондоне. Каждый вечер – не спрашивай меня как или зачем – к берегу будет причаливать лодка из Англии через час после захода солнца, неподалеку от деревушки Коидетт, в песчаных дюнах, как раз около трактира «Спящая кошка». Ты сможешь легко добраться туда пешком.

Мадлен попыталась заговорить, но Алан прервал ее:

– Повторяй за мной, дорогая! Деревушка Кондетт! Трактир «Спящая кошка»! Через час после захода солнца!

Мадлен повторила, не сводя глаз с лица мужа.

– Отлично! Трактир содержат контрабандисты, – продолжал Алан, – которых война интересует лишь с точки зрения собственных прибылей. В случае удачи мы с тобой завтра вечером можем отплыть на этой лодке. Но если что-нибудь случится и я не смогу быть там… – Алан прервал фразу, увидев страх в глазах Мадлен. – Я просто имел в виду, – поправился он, – что, возможно, буду вынужден задержаться. В этом случае лодка приедет за мной следующим вечером. Но что бы ни произошло, ты должна обещать мне находиться в лодке, когда она отплывет завтра… Не спорь, Мадлен! Обещаешь?

– Я…

– Ты намерена помогать мне или мешать? Если хочешь помочь, то вот тебе удобная возможность! Так ты обещаешь или нет?

– Я… Хорошо, обещаю!

– Вот и отлично! У меня нет времени для дальнейших объяснений, так как я в течение этой ночи должен ненадолго покинуть «Парк статуй».

– Знаю! – воскликнула Мадлен. – Но именно этого ты не должен делать! Тебе нельзя оставлять дом, иначе ты попадешь в беду! Я знаю, ты хочешь узнать планы вторжения…

– Будь я проклят! Ты можешь замолчать и слушать меня? Видя, что Алан смертельно побледнел, Мадлен отшатнулась от него.

– Один шанс из тысячи, что вторжение в Англию вообще произойдет! Ш-ш! Спокойней! Я должен доказать это самому себе, и это все, что хочет знать Уайтхолл. Помнишь, мы видели вереницу огней, движущихся по дороге через Булоиский лес. В каком направлении они двигались – к северу или к югу?

– К югу, конечно! Ну и что?

– А то, что они удалялись от лагеря. Бонн без своих обычных военных маршей тайно удаляет из лагеря значительную часть войск и снаряжения. Мерсье понял это и был так изумлен, что попытался навести меня на ложный след предположением, что это входит в операцию вторжения в Англию. Конечно, это не так. Огни двигались слишком быстро для пехоты, но слишком медленно для кавалерии. Что же они означали?

– Дорогой, я не могу решать военные проблемы! Скажи мне сам, что они означали.

– Пушки, – ответил Алан. – Только артиллерия нуждается в огнях на всем протяжении колонны, любая неприятность в которой может заблокировать дорогу.

Алан смотрел на сабельные ножны, которые держал в руке, как будто никогда раньше их не видел. Закусив нижнюю губу, он подошел к столу и снова вернулся на прежнее место.

– Если Бонн убирает из лагеря артиллерию задолго до основной группы войск – черт возьми, он ведь не мог успеть даже завершить план кампании, потому и диктовал сегодня весь день на балконе замка! – значит, передвижение пушек не ложный маневр, а подготовка атаки!

– А все остальное?

– Остальное, – сказал Алан, – призвано убедить мир, что Бони все еще намерен вторгнуться в Англию. Клянусь богом, когда я всю дорогу из Парижа слышал, как седло Мерсье грохочет на крыше кареты, я и не думал, что это мне так поможет!

– Седло Мерсье?

– Да! Император приказал офицерам держать наготове лошадей в конюшнях, на случай если они ему понадобятся. Колонна войск, из чего бы она ни состояла, уже давно прошла. Но один взгляд на дорогу, изрезанную колеями от тяжелых и легких орудий, докажет мне, что я прав!

Он умолк, увидев выражение лица Мадлен.

– И эту информацию, – спросила она, – ты должен спешно отправить в Лондон?

– Да!

– Алан, не лги мне!

– Честное слово, следы пушек докажут…

– Я имею в виду не пушки, а лодку, которая должна прибыть сюда завтра вечером. Ты говоришь, что можешь «задержаться» и не поспеть к отплытию этой лодки. Но если эта информация так важна, не должен ли ты успеть на лодку любой ценой, чтобы сообщить новости?

– Я могу сообщить эти новости тебе, а ты…

– Допустим. Но ты имел в виду не это, говоря мне о лодке. Алан, скажи мне правду!

И Алану пришлось подчиниться.

– Должен предупредить тебя, дорогая, что лодка может вовсе не добраться сюда. В Уайтхолле на этот счет выражали сомнение, говоря, что вся береговая линия патрулируется канонерками Бони. Поэтому нам нужно придумать средство отправить сообщение, даже если я вообще не смогу покинуть Францию…

Он снова умолк, сожалея, что сболтнул слишком многое, о чем ему сказали глаза жены.

– Следовательно, ты намерен отправить сообщение из лагеря! – заявила Мадлен с пугающим спокойствием. – Сделать то, что, по словам капитана Мерсье, невозможно сделать! Каким же образом?

– Дорогая, сейчас нет времени…

– Ты знаешь, что я спрашиваю не из любопытства, а потому, что смогу смотреть в лицо чему угодно, если буду знать, как сильно ты рискуешь. Скажи мне, Алан!

– Ну, как хочешь! Это не так сложно, – ответил он, чувствуя, как внутри нарастает ощущение страха, – но я должен не потерять голову в критический момент, иначе подведу всех, кто па меня полагается. Видишь ли, способ заключается в том…

Никто из них не слышал, как со стороны дальнего конца стола открылись и вновь закрылись двойные двери столовой. Но через несколько секунд Алан заметил краем глаза, что любознательный лакей Виктор стоит и смотрит на них. В своей зелено-золотой ливрее он выглядел весьма внушительно, если не считать хитрого взгляда темных глаз по обеим сторонам большого носа, походившего на нос Казановы^[357], и пятен белой пудры, попавшей с волос на воротник.

Отвесив преувеличенно вежливый поклон, Виктор заговорил легко и бегло:

– Быть может, милорд виконт чего-нибудь желает?

На сей раз, словно издеваясь, он говорил по-английски.

Глава 13 ПОЛНОЧЬ В «ПАРКЕ СТАТУЙ»

В этот момент Алан ощутил, что мужество покидает его. При виде слуги, который, возможно, ничего не заподозрил, он мог сорваться и провалить все дело, если бы взгляд Мадлен не придал ему смелости.

Ибо Мадлен, гордая и счастливая новой ролью помощницы, даже не изменилась в лице. Боже, помоги ей, с болью подумал Алан, если она воображает, что сможет наслаждаться этой игрой очень долго. И все же он осознал впоследствии, какой великолепной актрисой могла становиться эта малышка, когда она чувствовала, что для этого есть причины! Если бы они больше времени проводили вместе, как им и следовало, то могли составить команду, которая противостояла бы на равных самому Жозефу Фуше!

Приподняв подбородок и слегка улыбаясь, Мадлен не сделала ошибки, перейдя на французский, а продолжала говорить по-английски, как будто это было вполне естественно.

– Действительно, милорд виконт звонил, – сказала она, слегка поежившись. – Боюсь, что бедный капитан Мерсье мертвецки пьян!

– Ах, мисс Ленорман! – воскликнул экспансивный Виктор. – Это иногда случается со всеми мужчинами, особенно с господами, которые приезжают в «Парк статуй». Быть может, вы хотели, чтобы я отнес доблестного капитана в постель?

– Да, Виктор, если это не слишком вас обеспокоит.

– Напротив, это будет для меня большой честью, мисс Ленорман!

– Вы очень хорошо говорите по-английски, Виктор.

– Я бы сделал, если мне будет дозволено, тот же комплимент мисс Ленорман по поводу ее достижений в этой области.

– Ну и что же? – с царственным высокомерием осведомилась Мадлен. – Виконт де Бержерак и я усердно практиковались в ожидании встречи с мистером и миссис Хоуп-велл.

Алан, заметив многозначительную улыбку Мадлен, не имел возможности подумать, что означает ее упоминание о Хоупвеллах.

Ему становилось ясно, что Виктор играет роль. Глаза лакея бегали по комнате, стараясь не упустить ничего, массивная фигура в ливрее была напряжена, как у пантеры, когда он скользнул вокруг стола к лежащему без чувств Мерсье. Если Виктор и не слышал всего из-за шума бури, то он, по крайней мере, слышал достаточно, чтобы…

– Не думаю, виконт, – обратилась к Алану Мадлен, – чтобы вы когда-нибудь встречали мистера и миссис Хоуп-велл из Филадельфии. Они раньше состояли в штате американского министерства в Лондоне. Они были в «Парке статуй» два дня и, возможно, вернутся этой ночью.

Алан, испытывая чисто физическое ощущение приближающейся опасности, знал, что больше не может позволить себе задерживаться. Он должен спешить в Булоиский лес, ориентируясь в темноте по огням на Поле воздушных шаров. Если со стороны Виктора возникнут препятствия… Виктор, скользнув за стол, словно танцор, опустился на колени рядом с неподвижной фигурой Мерсье.

– Если мисс Ленорман и виконт де Бержерак позволят мне, – начал он, – я…

Сквозь шум дождя послышался очередной удар грома, после чего вся сцена внезапно изменилась. Правая рука Виктора нащупала на красном ковре под столом пистолет Мерсье. Вскочив на ноги, лакей прицелился в Алана.

– Стойте на месте, мистер Хепберн! – предупредил он, продолжая говорить по-английски. – Министр полиции принял все меры предосторожности в этом доме!

Покуда Виктор произносил эти слова, Алан со свистом выхватил из ножен кривую саблю.

Сталь ярко блеснула на одном уровне с пистолетным дулом, острие сабли было устремлено прямо на него, подобно другому пистолету. Проворный Виктор, не опуская пистолет, сразу же бросился бежать вокруг стола, так что медные пряжки засверкали на его длинных ногах.

Алан последовал за ним.

– Стойте, мистер Хепберн! – повторил Виктор, стараясь нащупать левой рукой тяжелый шнур звонка у двойных дверей. – Я представляю в этом доме министра полиции. Хотите, чтобы я доказал это? В понедельник в десять часов вечера в «Парк статуй» на пути в замок Пон-де-Брик заезжал специальный конный курьер от самого Фуше. Спросите кого угодно! Он вез донесение императору и генералу Савари, где сообщалось, что капитан Перережь-Горло – какой-то неизвестный англичанин. Иными словами, вы, мистер Хепберн, и есть капитан Перережь-Горло!

Алан, не говоря ни слова, продолжал преследовать его с саблей в руке.

Голос Виктора стал еще более высоким и пронзительным:

– В сообщении не называлось имя, так как же, по-вашему, я мог узнать, что вы – капитан Перережь-Горло?

Стойте, мистер Хепберн! Мне приказано не убивать вас, но вы вынудите меня выстрелить и ранить вас…

– Стреляйте! – ответил Алан. – Я высыпал из пистолета весь порох менее чем двадцать минут назад. Если не верите, нажмите курок!

Виктор так и поступил.

Единственный результат этого – резкий щелчок – был заглушён ударом грома. Алан бросился вперед, взметнув вверх правую руку; сабельный клинок ярко сверкнул.

Виктор инстинктивно увернулся, но в этом не было необходимости. Клинок, просвистев над его головой, перерубил надвое шнур звонка, срезанная часть которого упала на пол, свернувшись кольцом за спиной лакея.

Алан повернулся, в правой руке держа наготове саблю, а в левой ножны.

– Теперь вы стойте на месте, – негромко предупредил он. – Мадлен!

– Да?

– Можешь ты связать ему руки этим шнуром? Потом засунем его в буфет. Нет, погоди! Веревки не хватит, чтобы связать его полностью, и нам не из чего сделать кляп.

– Есть! – возразила Мадлен.

Схватив со стола острый фруктовый нож, она подбежала к Алану. Слегка приподняв платье, за которое было уплачена добрая сотня луидоров мадам де Санливр в Пале-Рояле, она надрезала кайму и стала кромсать шелк на полосы, чтобы сделать недостающие веревки и кляп.

Находясь в растрепанных чувствах, мы иной раз выбалтываем самые сокровенные мысли, впоследствии вспоминая об этом с изумлением. Так поступил и Алан Хепберн, хотя в иных обстоятельствах ему бы и в голову не пришло сказать такое при посторонних.

– Черт возьми, мадам! – воскликнул он. – Вы не удосуживаетесь даже надевать под платье белье! По-вашему, пристойно появляться перед любым мужчиной еще менее одетой, чем Ида де Сент-Эльм?

– Алан, мы же не в Англии! В Париже это вполне нормально, и так же было бы в Лондоне, если бы не климат! Я только…

В этот момент Виктор, не утративший отваги и бдительности, внезапно прыгнул, намереваясь вцепиться Алану в горло.

Клинок сверкнул с такой скоростью, что Виктор не успел даже моргнуть глазом, как локон его парика над правым ухом был срезан так аккуратно, что волосы остались нетронутыми. Лакей застыл, пытаясь перевести дыхание, на лбу его выступил пот.

– Не пытайтесь повторить это, – предупредил чемпион Франции по фехтованию на саблях и шпагах среди гражданских лиц, – иначе не отделаетесь так легко. Мадлен, прими мои извинения и сделай одолжение – появляйся на публике хоть совсем голой. А пока что разрежь свою юбку и свяжи его!

Унизительная ситуация привела Виктора в отчаяние.

– По-вашему, случайно, – воскликнул он, – мистер и миссис Хоупвелл появились здесь, в «Парке статуй»? Думаете, министр полиции не знал, что вы были знакомы с ними в Лондоне? Вы капитан Перережь-Горло, мистер Хепберн!

– Ложитесь на ковер, Виктор! – приказал Алан, бросив взгляд на Мадлен. – Руки за спину. Мадлен! Веревки и кляп!

– Вы убили всех этих часовых, – продолжал вопить Виктор, – и не можете доказать, что вас не было в Булони в течение той недели, когда это произошло! Скоро вас передадут Великой армии для суда! Посмотрим, как вам это понравится!

Алан занес саблю:

– На ковер, слышите? Вот так! Мадлен, давай веревки и кляп!

– Вы капитан Перережь-Горло, мистер Хепберн! Слова Виктора повергли Мадлен в состояние кошмара,

худшего, чем двое суток назад в кабинете Жозефа Фуше. Она покачнулась, и нож дрогнул в ее руке.

– Мадлен! Ну что же ты стоишь!

Собрав нервы в кулак и побледнев как смерть, она поспешила повиноваться.

– Погоди! – остановил ее Алан. – Сделаем так: свяжи ему руки за спиной, воткни кляп в рот, по ноги оставь свободными.

– 3-зачем?

– Чтобы он смог подняться наверх впереди нас. Я понесу Мерсье, и мы запрем их обоих в комнате, которую отвели нам с Мерсье. После стычки с Виктором нам больше нечего делать в «Парке статуй». Как только я проверю наличие следов колес на дороге в лесу, мы можем уже не беспокоиться о происходящем здесь. Мы отправимся в трактир контрабандистов. Связывай его поскорее и пойдем наверх!

Прошло чуть более пяти минут после того, как двое заговорщиков остались наедине, когда часы стали бить полночь.

Алан и Мадлен стояли в коридоре наверху, освещаемом только периодическими вспышками молний за круглым окном впереди. Стены коридора были расписаны сценами из греческой мифологии и изображали приключения Зевса^[358]среди нимф – поведение громовержца среди смертных соответствовало самодержавным вкусам императора.

Но молния озаряла стены все реже и реже, и большую часть времени коридор оставался в полной тьме, в которой отзывался эхом шум дождя.

Алан, надевший водонепроницаемый плащ кавалерийского образца, прицепив под ним саблю и шпоры к сапогам, туманным силуэтом вырисовывался перед Мадлен. В темноте ей казалось, что ее муж внезапно превратился в какого-то страшного незнакомца.

Мысленно приказав себе не быть дурой, Мадлен попыталась отогнать пугающие мысли.

– Я понимаю, что ты должен идти туда, – сказала она. – Но на сколько времени?

– Если все сложится удачно, то не более чем на час. А до тех пор ты должна сидеть тихо. Поняла?

– Да, конечно! Но… я хотела тебя спросить…

– Будь готова, чтобы уйти, как только я вернусь. Багаж тебе забрать не удастся, так что надень дорожное платье, плащ и капор, если у тебя есть с собой хоть один. Я не имею малейшего представления, где или как закончится эта ночь.

– Алан! Относительно того, что сказал Виктор…

– Брось об этом думать!

– Ведь это чепуха, верно? Ты же не капитан Перережь-Горло?

– Конечно нет! А ты всерьез подумала, что я могу им оказаться?

– Нет, только… Это просто смехотворно, но в Зеркальной комнате ты говорил мне, что провел ту неделю один в охотничьем домике, в лесу Марли. Я знала, что это неправда, хотя понятия не имела, где ты был на самом деле. А этим вечером, в карете, когда Ида в чем-то подозревала тебя, ты вел себя так странно, что я ничего не могла понять, хотя пыталась отвлечь ее подозрения. Все равно я знаю, что ты не можешь быть капитаном Перережь-Горло!

– Тогда будь тверда в своей уверенности. Их задача – загнать меня в угол, а моя – выбраться из него, если сумею.

– Значит, они все время пытались обвинить тебя…

– Пока меня не будет, – прервал Алан, – запрись в спальне, задуй свечи, если сможешь, но никоим образом не привлекай к себе внимания, что бы ты ни делала. Я должен только послать завтра сообщение в Англию…

– Но как ты сможешь это сделать, Алан? Ведь лагерь отлично охраняется. В Париже мы читали в «Монитере» о том, как многих шпионов расстреляли за то, что они пытались отправить сообщение, но никто из них не смог сделать этого!

– Да, – подтвердил Алан. – Никто из них не смог.

– Тогда…

– Тогда это должно удасться мне! Планы Бони – важнейший фактор войны; чтобы узнать их, стоит использовать любые средства. – Взволнованный голос Алана звучал более твердо. – Я уверен, что Фуше об этом не подозревает. Разве только Виктор… Но он мог просто случайно упомянуть об этом корабле.

– Корабле? О каком корабле? – В голосе Мадлен послышался гнев. – Ты не можешь оставить меня в неведении! В конце концов, ты же обещал! Расскажи мне! И тогда…

– Тогда ты будешь знать все, кроме того, чем кончится война? Отлично!

Алан глубоко вздохнул.

– Уже долгое время, – заговорил он, – каждый день сорокачетырехпушечный фрегат «Медуза» проплывает прямо перед входом в Булонскую гавань. Французы уже привыкли к нему и считают, что единственная цель «Медузы» – дразнить береговую артиллерию.

– А это действительно так?

– Нет! Французы не видят в этом ничего страшного, потому что сами любят делать подобные театральные жесты. Но наши степенные лорды адмиралтейства никогда бы не допустили такого бессмысленного героизма, не имея в виду более серьезных намерений. Как правило, этот корабль можно видеть между пятью и шестью часами вечера или между десятью утра и полуднем. «Медуза» получила распоряжение не делать ни единого выстрела, и ее капитан так этим возмущен, что даже не поднимает флаги.

– Не делать ни единого выстрела? Но почему?

– Потому что дым от этого выстрела, – ответил Алан, – может в критический момент скрыть то, что нужно будет увидеть. Стоя с подзорной трубой на утесе около павильона императора, можно разглядеть морщины на лице капитана «Медузы». Соответственно, с борта «Медузы» можно разглядеть руки – запомни, руки! – стоящего на утесе около павильона.

В мозгу Мадлен промелькнула идея способа передачи информации – предельно простого и в то же время предельно опасного.

– Да! – кивнул Алан. – Несмотря па свой бросающийся в глаза штатский костюм, я намерен завтра стоять на этом утесе. Используя азбуку для глухонемых доктора Брейдвуда, которой ты меня обучила, я могу сообщить человеку на борту «Медузы», также владеющему этой азбукой, новости о планах Бонн. Вот и все!

Да, теперь Мадлен все понимала. И не столько боялась, сколько испытывала гнев, сравнивая собственное поведение с риском, па который идут люди, имеющие хотя бы малейшую надежду сорвать планы непобедимого Бонн.

– А если тебя схватят? – воскликнула она. – Ты понимаешь, что делаешь? Весь Булонский лагерь будет глазеть прямо па тебя! Это совсем не то, что дурачить стражников в Зеркальной комнате. Если ты сделаешь хоть один неверный шаг и они это заметят…

– Значит, они не должны этого заметить.

– Но…

– Куда большая опасность заключается в том, что «Медуза» может не приплыть ни утром, ни в полдень, если будет мертвый штиль. С этими троими – Идой, Мерсье и Виктором, которых обнаружат самое позднее утром… – Алан сделал паузу. – Дело в том, Мадлен, – заговорил он странным подавленным тоном, которого она никогда не слышала у него раньше, – что, должен тебе признаться, я не подхожу для этой работы.

– Не подходишь?

– Вот именно. Когда я взялся за это дело, то обещал не позволять ничему становиться у меня на пути. Я поклялся не поддаваться ложной жалости или сопливой сентиментальности. И это было необходимо! Можно спасти тысячи жизней и предотвратить европейскую катастрофу, если только предупредить Австрию и Россию, что Бонн выступает против них и может вклиниться между их армиями, дабы сокрушить каждую в отдельности.

Алан хлопнул рукой по эфесу сабли.

– Как только мне показалось, что Виктор подозревает правду о корабле, – продолжал он, – я должен был сразу же всадить в него этот клинок! Еще раньше мне следовало убрать с дороги Мерсье. Увидев эти огни в лесу, мне стало ясно, что придется ночью выйти из дома, а живой Мерсье по-прежнему опасен до тех пор, покуда моя миссия не будет выполнена. Мне следовало воспользоваться его сном и прикончить его кинжалом капитана Перережь-Горло. Но я не смог этого сделать, Мадлен! Да простит мне Бог мою слабость! Я мог бы убить человека разве только в честном бою, и то я в этом не уверен. Легко драться па спортивных поединках тупыми саблями или рапирами с наконечниками, но кто знает, как бы я вел себя в настоящей дуэли на смерть? Вот о чем я должен был тебе рассказать, как бы моя слабость ни принизила меня в твоих глазах!

Последовало молчание.

– Так по-твоему, – спросила Мадлен, чувствуя, что ее сердце переполняет нежность, – это может принизить тебя в моих глазах?

– По-моему, ты в любом случае должна знать правду. Почему-то ты всегда была преувеличенного мнения о моей храбрости, хотя по мае она не стоит ломаного гроша! Но как бы то ни было, я должен идти в лес, и могу обещать только сделать все, что в моих силах, чтобы не позволить тебе погибнуть.

– Да, иди! – воскликнула Мадлен, и слезы полились у нее из глаз. – Пожалуйста, иди! – Алан попытался взять ее за руку, но она оттолкнула его. – Иди, любимый, пока я не разревелась, как последняя дура! Но только возвращайся, иначе мне незачем жить!

Дождь барабанил по крыше, булькая по карнизам. Алан, словно темная тень, двинулся по коридору. Мадлен слышала щелканье его шпор на мраморной лестнице, вскоре исчезнувшее вдали.

Она осталась одна.

Ощупью добравшись до лестницы, Мадлен вцепилась в холодный металл балюстрады, закусив губу и твердо намереваясь не поддаваться отчаянию.

Шли секунды. Мадлен стояла неподвижно, будучи не в состоянии думать ни о чем, кроме своих страхов за Алана. Последняя слабая вспышка молнии осветила через круглое окно впереди коридора стенную панель рядом с лестницей. На ней была изображена соблазнительная Леда^[359], чьи темные глаза и волосы, а также нежная кожа внезапно напомнили Мадлен об Иде де Сент-Эльм.

Конечно, Ида еще никак не могла проснуться. Она была надежно заперта в спальне, где сквозняк колебал пламя свечей.

Мадлен вспомнила подробности своего яростного столкновения с Идой во время приближавшейся грозы. Вспомнила, как Ида упала без чувств, как сама она заперла снаружи дверь спальни и, почти бесшумно ступая в своих туфлях на низком каблуке из мягкой кожи, побежала вниз предупредить Алана о чем-то, чего он не подозревал…

Стоя в темноте у лестницы, Мадлен похолодела.

Она ведь предупредила Алана обо всем, не так ли?

Глава 14 ПОЛЕ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ

По широкой, посыпанной гравием подъездной аллее, между двух рядов статуй, серая в яблоках кобыла галопом неслась к воротам.

Лошадь была очень красива. Алан нашел ее с уже надетым седлом и зеленым чепраком Мерсье. Очевидно, кобыла принадлежала капитану. Они сразу же поняли друг друга, после того как в пустой конюшне Алан, прошептав лошади приветствие, похлопал ее по боку. Прижав уши, кобыла, казалось, отзывается не только на прикосновение, но даже па мысль, делая шпоры излишними. Алан сразу же окрестил ее Капризницей – так звали его любимую лошадь в Англии.

Не обращая внимания на заливавшие глаза струи дождя, он пустил Капризницу в галоп по гравиевой аллее, в конце которой ему предстояло миновать двух часовых у ворот.

На Алане был кивер Мерсье с металлической буквой «Н» – эмблемой конной разведки. Развевающийся кавалерийский плащ прикрывал штатский костюм. Но над будками часовых горели фонари, а каждый кавалерист Бонн носил усы или бакенбарды, а иногда и то и другое.

Все же, если он пригнется и подымет угол плаща, когда будет проноситься мимо…

«Черт бы побрал этот кивер! – подумал Алан. – Все равно, придется рискнуть!»

Услышав приближающийся топот лошади, часовые прекратили расхаживать и стали по бокам ворот.

Косматая медвежья шкура, из которой были сделаны их пропитанные дождем высокие шапки, делала их широкие лица состоящими на первый взгляд из сплошных волос и глаз. На них были длинные плащи, которые они в хорошую погоду держали в парадных ранцах, также изготовленных из медвежьей шкуры. Когда Алан проскакал мимо, они подняли вверх мушкеты, отдавая честь.

Алан не забыл отсалютовать в ответ ладонью внутрь, во французском стиле, наклоняя голову, покуда не повернул Капризницу налево. При этом проклятый кивер едва пе свалился на землю.

Носить этот неустойчивый головной убор оказалось, однако, не так плохо, как воображал Алан. Подобно шлему, он доходил почти до глаз, а благодаря металлическим застежкам на ремешке потерять его было не так уж легко.

Стремительным рывком Капризница вынесла Алана на большую дорогу. Сквозь пелену дождя он бросил взгляд на лица часовых. Мрачные немолодые физиономии, на одной из которых словно застыла гримаса боли, вскоре исчезли вдали. Оказавшись в темноте, за пределом света фонарей, Алан опустил поводья и позволил сообразительной Капризнице, которая, чувствуя его настроение, почти не замедлила ход, самой ориентироваться в изгибах дороги.

Алан скакал на юг под проливным дождем, слепящим ему глаза. Высокая каменная ограда «Парка статуй» находилась с левой стороны. Теперь он будет в относительной безопасности, пока не окажется вблизи тщательно охраняемого Поля воздушных шаров. Все же, так как этой ночью курьеры разведчиков, очевидно, галопируют повсюду, нужно соблюдать осторожность.

Проклиная кивер, болтающийся у него на голове, словно пустой пороховой бочонок, Алан приподнялся в седле и инстинктивно натянул поводья.

Примерно в ста ярдах впереди по прямому участку дороги, при свете фонаря, который кто-то держал, подняв вверх, он увидел экипаж, запряженный двумя обессилевшими лошадьми. Вокруг него в тусклых желтоватых отсветах каретных фонарей суетился взвод знаменитых гренадеров Удино.

Желтая отделка их голубых мундиров еще не окончательно потеряла цвет, мушкеты они держали под мышками, а один из них с философским спокойствием, но абсолютно безрезультатно пытался закурить трубку под дождем. Кучер в треуголке, сидящий на козлах, размахивал хлыстом и кричал. Но наибольший шум производил гренадерский офицер, который держал фонарь у окна кареты и с пафосом обращался к кому-то, сидящему внутри.

Услышав стук копыт Капризницы по грязной, но по-прежнему твердой дороге, офицер повернулся и поднял фонарь.

– Эй! – крикнул он приближающемуся всаднику, который успел натянуть поводья, прежде чем свет упал бы на его чисто выбритое лицо. – Вы говорите по-английски?

Бросив взгляд на экипаж, Алан Хепберн сразу же догадался, кто находился внутри.

Хотя сердце у него едва не выскочило из груди, он был вынужден быстро принять решение.

– Да, я хорошо говорю по-английски, – откликнулся Алан. – А что, кто-нибудь из ваших людей понимает этот язык?

– Слава богу, нет, иначе мы бы здесь не пререкались!

– А в чем дело?

– Дама и господин в карете говорят, что они американцы по фамилии Опль.

– Ну?

– По крайней мере, мне кажется, что они это говорят. По-французски они двух слов связать не могут. Если они действительно остановились в «Парке статуй», то мне незачем их задерживать, но кто их знает… Если бы вы могли…

– Отойдите все в сторону! – скомандовал Алан.

– Сукин ты сын! – завопил один из гренадеров, утешавший себя глотком из бутылки, спрятанной в кивере, и вынужденный отскочить.

Но Алан не мог допустить, чтобы кто-нибудь из них увидел его гладко выбритое лицо. Опустив голову, он тронул шпорами бока Капризницы, и она тут же рванулась вперед к карете.

Гренадеры разбежались перед ним. Их офицер – единственный, кто носил дождевик, – отступил назад, держа фонарь. Алан притормозил лошадь прямо у кареты. Наклонившись в седле, он сунул голову вместе с пресловутым кивером в открытое окно и на расстоянии менее двадцати дюймов увидел пару глаз, устремленных на него.

Женский голос пронзительно взвизгнул.

Картина, представившаяся взору Алана, была весьма впечатляющей, хотя в данный момент он был не в состоянии это оценить.

Обе боковые шторы салона кареты были опущены, только центральное окно было открыто. На задней стенке горел фонарь с рефлектором.

Глядя в лицо Алану широко открытыми глазами, перед ним сидела миниатюрная женщина лет двадцати восьми – тридцати, в бордовой бархатной мантилье и капоре с красно-оранжевыми перьями.

Она была хорошенькая, как куколка, с сияющими глазами, ямочками на розовых щеках и полными улыбающимися губками над округлым подбородком. Однако выражение ее лица, сочетающее скромность и живость, отнюдь не являлось кукольным.

Рядом с женщиной сидел представительный красивый мужчина лет на пятнадцать старше ее, с румяным лицом и ртом оратора. Его высокая касторовая шляпа была сдвинута назад, накидка с пятью воротниками и галстук казались приведенными в беспорядок им самим же в приступе гнева. Открыв рот, он с изумлением уставился на Алана.

– Миссис Хоупвелл, я ваш покорный слуга, – заговорил по-английски Алан, – так же как и ваш, мистер Хоупвелл. Пожалуйста, не говорите ни слова!

Дождь все еще барабанил по крыше кареты.

– Не стану напоминать вам, – продолжал Алан, – о сходстве наших политических убеждений. Но в память о многих бутылках, распитых совместно с одним из вас, – и он посмотрел на мистера Хоупвелла, – и о многих анекдотах, которыми я обменялся с другой, – при этом он перевел взгляд на миссис Хоупвелл, покрасневшую, как пион, – я умоляю вас выслушать и обдумать мою просьбу.

– Сэр… – начал Гидеон Хоупвелл сердитым баритоном. Но Алан прервал его:

– Когда вы вскоре повстречаете мою жену в «Парке статуй», прошу вас помнить, что она незамужняя дама по имени мисс Ленорман и что вы никогда не видели ее раньше. Теперь скажите что-нибудь, дабы я мог заверить офицера, что вы именно те, кем представились ему.

Несколько секунд сердце Алана бешено колотилось.

Однако при упоминании имени Мадлен выражение лица мистера Хоупвелла сразу же изменилось.

Миссис Хоупвелл заговорила по-французски с произношением, усвоенным ею в академии мисс Эксминстер, неподалеку от Филадельфии.

– А как ваше имя, мой офицер? – спросила она, стараясь говорить громче, чтобы ее слышали солдаты.

– Мариюс, – ответил Алан, называя имя вымышленного персонажа, о невероятных любовных приключениях которого он часто рассказывал миссис Хоупвелл на диване в лондонской гостиной.

– В чем дело, сэр? – осведомился мистер Хоупвелл. Крепкий аромат опасности всегда пьянил Алана. Он уже

хотел назваться капитаном Мариюсом Саперпопилетом, но, учитывая подслушивающих гренадеров, это было бы чистым безумием.

– Капитан Мариюс Легро, – представился он и добавил многозначительным тоном: – Вы не помните меня по Парижу? – После этого Алан быстро зашептал по-английски: – Ради бога, говорите что-нибудь! Назовите ваше имя и должность, протестуйте против задержки, поднимите, наконец, скандал!

– Сэр, – сердито ответил мистер Хоупвелл, – в ваших упреках нет никакой необходимости! Как личный представитель президента Джефферсона^[360], я протестую против того, что меня и мою жену уже второй раз за эту ночь останавливают на дороге. Мы были вынуждены возвращаться из Амблетеза кружным путем. Наконец что-то произошло с осью кареты, и мы застряли окончательно. При подобных обстоятельствах, сэр…

Алан не раз слыхал, что в дивизии Удино царит демократия. Не высовывая голову из кареты во избежание возможного предательства, он обратился не к офицеру, а к целому взводу.

– Солдаты! – начал он, словно читая воззвание императора. – Этот господин – личный представитель президента Джефферсона. Если вы будете невежливы с американцами, чья революция вдохновила нашу, генерал Удино сварит вас на утренний суп! Более того, если вы немедленно не почините эту карету…

Сквозь шум дождя послышался дружный вопль отчаяния.

– Послушайте, вы! – загремел высокий гренадер. – Мы только что со специального и никому не нужного обхода Поля воздушных шаров, где нас сменили другие бедняги из нашего полка. Неужели мы теперь должны чинить эту проклятую карету?

– Этот человек прав! – возразил лейтенант гренадеров. – За работу, или очутитесь на гауптвахте без табаку!

– Мадам! – промолвил Алан, поднося к губам руку миссис Хоупвелл. – Не знаю, как мне благодарить вас за ваше великодушие.

Маленькая миссис Хоупвелл, лучезарно улыбаясь, бросила на него из-под опущенных ресниц такой взгляд, что ее муж издал звук, словно его ударили в живот.

– Великодушие, капитан, – ответила она, – это качество, из которого можно извлечь самые различные преимущества. Вы вернетесь этой ночью в «Парк статуй»?

– Надеюсь, миссис Хоупвелл. Гренадеры, дорогу! Среди протестующих воплей Алан вытащил голову из

окна и пустил Капризницу галопом в темноту. Проехав ярдов двадцать и оказавшись за пределами света фонарей, он натянул поводья и повернулся.

– Гренадеры! – крикнул Алан. – Есть какая-нибудь дорога к Полю воздушных шаров, которая не окончательно размыта дождем?

– Ага! – с радостью откликнулся высокий гренадер. – Если вы свернете палево, после того как деревня Кондетт останется позади справа, и подниметесь по дороге мимо заброшенной кузницы, то легко туда доберетесь. Но капитан Перережь-Горло еще на свободе, мой прекрасный курьер, поэтому часовые стреляют при малейшем поводе, так что вы рискуете получить пулю в… – И он с удовольствием уточнил, куда именно Алан получит пулю.

Маленькая миссис Хоупвелл, высунувшись из окна, махала ручкой до тех пор, покуда муж не втащил ее внутрь.

Если бы можно было попасть в Булонский лес каким-нибудь иным путем, думал Алан, позволяя лошади нести его вслепую, ему бы не следовало приближаться к строго охраняемому Полю воздушных шаров. Но в полной темноте дорогу в Сент-Омер и Лилль можно было найти только по огням у этого поля, если они еще горели.

Заброшенная кузница? Смутно Алан припоминал это строение с длинной полуразрушенной стеной и деревьями, которое он заметил из окна кареты с правой стороны, когда они ехали в сторону Пон-де-Брика.

Гроза, как будто затихавшая вдали, разразилась вновь. В стороне моря сверкнула молния, гром загремел с новой силой.

Вот она, кузница! Алан быстро натянул поводья.

Спешившись и шепотом успокоив Капризницу, он осмотрелся вокруг. Узкая дорога вверх на холм в северо-восточном направлении, безусловно, вела к Булонскому лесу, хотя выглядела немногим лучше болота. Впереди нигде не было видно ни огонька.

Часы, тикающие в жилетном кармане Алана, неумолимо отсчитывали время. Подумав о Мадлен, окруженной опасностями в «Парке статуй», он почувствовал необходимость спешить.

Подниматься на холм верхом на Капризнице было неразумно, если не невозможно. Придется вести ее за собой. Алан снял кивер, подвесил его за ремешок к седельной луке и со вздохом облегчения повертел освобожденной наконец шеей.

С одной стороны дороги была сломанная изгородь. Придерживаясь за нее, Алан начал подъем. Когда почва стала более твердой, он вновь сел на лошадь. Десять, пятнадцать, двадцать пять минут, по крайней мере по его приблизительным подсчетам… У Алана была с собой трутница, но он не осмеливался зажечь огонь.

Полчаса. Когда он обещал Мадлен…

Внезапная вспышка молнии, озарившая все вокруг, вынудила его остановиться, как будто он наткнулся на стену.

Он был в Булонском лесу и находился там, очевидно, уже несколько минут.

Ни изменившийся звук дождя, ни запах сырой листвы не предупредили об этом насквозь промокшего путника. Повсюду над ним возвышались стволы деревьев, потрескивающие при вспышках молний, мимо которых Капризница пробиралась по тропинке шириной не более восьми –десяти футов.

Алан соскользнул с лошади, увел ее с тропинки и привязал к небольшому дереву. Так как широкий кавалерийский плащ только мешал ему, он снял его и прикрыл им спину кобылы.

– Спокойно, девочка! – пробормотал он. – Я отлучусь всего на несколько минут!

Вытянув перед собой руку, Алан двинулся в сторону тропинки, которая, как он считал, должна была привести его к цели.

Капли дождя падали с деревьев на его ладонь. Вытерев руки о камзол, Алан вынул из кармана трутницу. Послышался царапающий звук, промасленный фитиль зашумел и загорелся.

В тот же момент послышался окрик:

– Кто идет?

Одним движением Алан погасил огонь и бросился на землю лицом вниз, придерживая ножны сабли, чтобы не создавать шума. Сразу же послышался еще один голос. Луч потайного фонаря пронзил темноту над головой Алана.

– Караульный офицер, идиот! – загремел второй голос. – А ты думал, что это призрак или капитан Перережь-Горло? Не видишь мой фонарь?

– Откуда я знаю, кто вы? Подойдите и скажите пароль!

– Сразу видно – пай-мальчик! Пароль – «Вена». А ответ?

– «Дунай». Но послушайте, мой офицер, я клянусь, что видел впереди свет и кого-то в желто-голубой куртке.

– А какого дьявола ты ожидал увидеть? Разве это не наши цвета?

– Возможно. Но я хотел бы знать, – обиженно осведомился часовой, – почему солдаты Шарля Удипо, ничем не уступающие гвардейцам, должны проводить ночь сторожа воздушные шары? Мы не можем курить, чтобы искра, упаси боже, не попала на газовый баллон, не можем даже спустить штаны и…

– Помолчи, ты, паршивый новобранец! – угрожающе произнес караульный офицер. – Послушай меня!

Лежащий в грязи Алан жадно ловил каждое слово.

Лес кишел часовыми, которые, очевидно, патрулировали на расстоянии пятнадцати –двадцати шагов друг от друга. Где-то здесь ночью 13 августа была заколота первая жертва капитана Перережь-Горло…

– Тебе не приходило в голову, что мы торчим здесь не из-за шаров, а потому, что две трети артиллерии шефа ушло этим вечером по лесной дороге?

– Я слышал об этом. Но в армии шефа можно услышать что угодно. Какой вред может причинить артиллерия англичанам, если ееутащить в другую сторону?

– Болван! – фыркнул офицер. – Мы не собираемся использовать ее против англичан, так как выступаем на Вену…

Больше Алан ничего не слышал, так как вспыхнула молния и почти одновременно с ней ударил гром, заглушивший конец фразы. Но ему незачем было слушать дальнейшее.

Алан знал теперь намерения императора настолько точно, как будто прочитал их в заявлении, подписанном самим Бонн. Но император не мог увести из Булони огромную армию меньше чем за пять дней, а быть может, даже за неделю.

Чтобы приобрести информацию об этом заранее, люди, рассматривающие карты в Уайтхолле, охотно отдали бы несколько лет жизни. Если он, Алан Хепберн, сумеет отправить подобные новости завтра с фрегатом «Медуза», значит, его жизнь прошла не зря.

И тут Алан, возбужденный тем, что его предположения оправдались, сделал неверное движение. Он вскочил на ноги.

Во мраке Булонского леса это, впрочем, могло не привести ни к чему плохому. Офицер и молодой человек, также взволнованный услышанной новостью, продолжали разговор. Для пущей выразительности офицер размахивал фонарем.

Желтый луч осветил за стволами деревьев обширное открытое пространство и корзины воздушных шаров, висящие на канатах на высоте четырех футов.

Корзины и канаты трещали и скрипели, как корабль в бурю; Алан ошибочно приписывал эти звуки деревьям. Еще выше виднелись причудливые очертания шаров, раскачивающихся под дождем и ветром и раскрашенных в зелено-золотой цвет. Оболочки из промасленного шелка не соприкасались друг с другом, будучи наполненными легко воспламеняющимся водородом.

– Говорю тебе… – продолжал караульный офицер и внезапно умолк с открытым ртом.

Когда офицер и рекрут повернулись, луч фонаря повернулся вместе с ними и остановился на испачканной грязью фигуре Алана Хепберна, который стоял, уставившись на землю перед собой.

Ибо у ног Алана Хепберна лежал мертвец!

Он лежал лицом вниз, среди зеленого подлеска, в длинном плаще, походя скорее на мешок, чем на человека; справа от него валялся мушкет. Высокая шляпа из черной лакированной кожи с желтым плюмажем спереди лежала в стороне, медным орлом кверху. Из промокшей спины торчала черная полированная рукоятка кинжала, который сзади пронзил его сердце.

На клочке бумаги, окровавленном с одной стороны, но не успевшем промокнуть, виднелись небрежно написанные слова. Алан смог различить только одну фразу. «Если хотите знать, кто я, спросите Фуше».

Жуткая пауза прервалась, когда офицер и часовой заметили Алана.

– Господи! – воскликнул смертельно побледневший юный часовой. Быстрым движением он приложил к плечу приклад мушкета и выстрелил.

Вспышка пламени и грохот выстрела, казалось, привлекли людей со всего леса. Алан увидел, как свет фонаря блеснул на штыке и ружейном дуле. Из-за дерева слева от него послышался еще один выстрел; что-то, похожее на шершня, просвистело рядом с его левой щекой и вонзилось глубоко в землю.

Лошадь Алана была привязана на расстоянии всего нескольких футов. Стремясь поймать стремя Капризницы, Алан запутался шпорой в траве и с шумом упал лицом вниз.

Все это время голос часового оглашал Булонский лес безумным криком:

– Капитан Перережь-Горло! Он одет в наш мундир! Он здесь! Здесь! Здесь!

Глава 15 САБЛИ В БУРЮ

В течение последующих десяти секунд произошли две вещи, уравновесившие чаши весов точно между жизнью и смертью.

Алан быстро поднялся, поймал стремя Капризницы, отбросил в сторону кавалерийский плащ и вскочил в седло.

В тот же момент офицер гренадеров Удино одним ударом заставил замолчать вопившего рекрута.

Алан бросил взгляд на офицера, стоящего спокойно, словно на параде. Под лакированным шлемом с медными украшениями виднелось худое лицо с орлиным носом.

– Слушайте меня, все часовые! – громко и властно прозвучал его голос. – Говорит офицер гвардии.

Мертвое молчание. Алан, весь дрожа, неподвижно сидел в седле, обдумывая дальнейший образ действия.

– Капитан Перережь-Горло, – продолжал офицер, – находится на расстоянии примерно дюжины шагов от места, где стою я. У него лошадь, и он попытается выехать из леса по тропинке на юг. Перегородите эту тропинку. У кого есть потайные фонари, откройте их и повесьте на руку.

Если понадобится, стреляйте, но не пораньте друг друга. Вперед! Да здравствует император!

Лес тотчас же наполнился треском сучьев, светом фонарей и лязгом штыков. Гренадеры Удино, которым вскоре предстояло завоевать для своего императора победу при Аустерлице^[361], бросились выполнять приказ.

Но Алан тоже вступил в игру.

Шепнув несколько слов Капризнице, он, вместо того чтобы использовать шпоры, развернул серую в яблоках кобылу и поскакал по тропинке, но не на юг, как следовало ожидать, а на северо-восток – прямо к Полю воздушных шаров, в гущу врагов.

Рывок был столь неожиданным, а линия часовых – настолько тонкая, несмотря на свою длину, что Алан проскакал сквозь нее, прежде чем солдаты успели повернуться и преградить ему дорогу. Три мушкета выстрелили, пуля одного из них просвистела над головой у Алана, срезав ветку.

Внезапно болотистая тропинка под копытами Капризницы превратилась в пятидесятиакровое открытое пространство Поля воздушных шаров.

Из хижины с грязными стенами выскочил взъерошенный барабанщик в одной рубашке, но с висящим на плече большим красно-голубым барабаном, по которому палочки тут же стали выбивать тревожную дробь.

Немедленно откликнулись другие барабаны. Вскоре их рокот стал слышен по всему полю. Из хижин начали выскакивать полуодетые солдаты с мушкетами. Не слыша ни слова сквозь шум барабанов, Алан мог только видеть их глаза и усы, двигающиеся во время вопросов и возгласов.

– Что случилось?

– Преградите ему дорогу!

– Да здравствует император!

Пустивший Капризницу в быстрый галоп мимо ближайшего из шаров, Алан с трудом удерживался от желания крикнуть в ответ на боевой клич в честь императора нечто вроде «Ура старику Кыо!» или «Боже, благослови «Морнинг кроникл»!».

Внезапно появившийся перед ним офицер инженерных войск поднял пистолет и выстрелил.

Алан, выхвативший саблю из ножен, даже не услышал выстрела, мчась мимо первого шара. Его действия производили впечатления безумных, каковыми они и должны оказаться, если только очень скоро не произойдет то, на что рассчитывал и о чем горячо молился Алан. Ведь был лишь небольшой шанс, что кто-то окажется чересчур возбужденным и не услышит приказаний офицеров.

– Не стреляйте в сторону воздушных шаров! Не стреляйте!..

Но три гренадера все-таки выстрелили.

Скача под зелено-золотым балдахином причудливых очертаний, Алан услышал первый взрыв, гулко отозвавшийся по всему полю и сопровождающийся ослепительной фиолетово-белой вспышкой.

Однако когда раскаленная мушкетная пуля пронзает шелковую промасленную оболочку пятидесяти футов в диаметре, следует опасаться не взрыва водорода, а последующего потока пламени.

Едва затихло эхо взрыва, как огонь охватил шар, ближайший к юго-западной границе леса. Прежде чем смешаться с густым черным дымом, желтое пламя осветило на момент все поле до малейшей прожилки на листьях и грязи под ногтями у солдат.

Алан увидел, как офицер инженерных войск испуганно припал к земле, и лихорадочно задумался, покуда тот не пришел в себя.

В его намерения входило пустить Капризницу по кругу по ее собственным следам, выехать на тропинку и, пользуясь суматохой, вызванной загоревшимся шаром, прорваться сквозь линию часовых и снова оказаться на дороге, ведущей на юг. Однако Алан засомневался, удастся ли ему это.

От испуга он позеленел, как воздушный шар, чувствуя слабость в руках и ногах. Капризница под ним дрожала так же, как и он сам. Ветер разносил горящие обрывки промасленного шелка. Бум! – прогремел еще один взрыв, и второй шар тотчас же загорелся.

Пылающая оболочка первого шара начала сморщиваться под треск горящих канатов и корзины, вся тяжеловесная конструкция грозила обрушиться. Часовые благоразумно убрались из-под нее, так что Алану оставался единственный способ выбраться из западни – промчаться под шаром, который вот-вот упадет.

Взять себя в руки его заставил не крик «Да здравствует Кто-6ы-то-ни-был!», не молитва Богу или какая-нибудь вдохновляющая мысль, а всего лишь протест упрямой шотландской души против того, что какие-то там проклятые лягушатники заставляют его бояться огня! Именно это, скажем прямо, довольно мелкое чувство спасло британский флаг от многих неприятностей!

Вонзив шпоры в бока Капризницы, Алан прямиком поскакал в сторону трепещущей в небе темной массы.

Мчась мимо столбов с привязанными к ним канатами, которые удерживали еще не поврежденный шар, Алан опасался, как бы кобыла не споткнулась передними копытами о столб и они оба не свалились на землю. Пламя горящего шара ослепило его, дым забивался в легкие. Зажмурившись, он склонился на загривок лошади.

– Держись, девочка! – предупредил Алан. – Сейчас начнется!

Но Капризница, словно заразившись его мужеством, перестала бояться. На момент Алану показалось, что она не успеет проскочить. Но она пролетела под краем пылающего шара буквально за полсекунды до того, как он с грохотом обрушился на землю, разбрасывая в разные стороны фонтан искр и горящих обломков.

Дыхание застряло в легких Алана. Подняв веки, он почувствовал, словно пламя опалило ему глаза; от промокшей куртки шел пар, микроскопический ожог причинял его щеке боль, как от раны. Задняя часть Капризницы была в некоторых местах обожжена обломками; лошадь приплясывала на месте, мотая головой и натягивая уздечку.

Но впереди не было ни души!

Позади барабаны бешено били пожарную тревогу. Слышался шум голосов и топот ног. Небо все еще было окрашено в оранжевые и маслянисто-черные цвета от загоревшегося второго шара.

Но в лесу целительные капли дождя стали падать на лицо Алана. Было достаточно светло, чтобы Капризница могла видеть тропинку, по которой она все дальше и дальше скакала па юго-запад.

Алан проехал мимо места, где в подлеске лежал убитый часовой, чья гибель оставалась неизвестной, покуда его труп не осветил луч фонаря. Несомненно, встревоженные часовые уже некоторое время инстинктивно ощущали близкое присутствие наемного убийцы – капитана Перережь-Горло, но не знали о происшедшем до тех пор, покуда Алан едва не наступил на труп.

К списку жертв – часовых из 3-го инженерного полка, из 57-го пехотного (этот полк называли «Ужасными»), моряка на набережной, легкого пехотинца из 7-го Пиренейского полка и гренадера императорских морских пехотинцев – добавилась еще одна, чье имя Алан так и не узнал. В рапортах содержалось мало личных сведений об убитых: среди них были молодые и пожилые, опытные и неопытные, добродушные, дисциплинированные и ворчливые, непокорные солдаты. Их сближало только пребывание на ночном дежурстве.

Но почему снова Поле воздушных шаров? Что означает фраза в записке: «Если хотите узнать кто я, спросите Фуше»?

Фуше?

Нет!

Алан все еще был готов поклясться, что министр полиции не имеет никакого отношения к убийствам. Помимо присущей Фуше осторожности, против подозрений в его адрес свидетельствовали недавние рапорты британской агентуры, где упоминалось, что бывшего республиканца собираются сделать пэром Франции, пожаловав ему титул герцога Отрантского. Правда, сомнительно, чтобы сам Фуше знал об этом – даже он не мог знать обо всем, – но…

Нет-нет! И довольно этих размышлений, совсем не подходящих к скачке под дождем. Хорошо, что часовых вроде бы нет на тропинке…

Внезапно с левой стороны из леса послышался окрик:

– Стой! Стой немедленно!

Алан и не думал останавливаться. Кивер Мерсье уже давно исчез, свалившись где-то с седельной луки, водонепроницаемый плащ также был потерян. Но Алан все еще держал в руке обнаженную саблю.

– Стой, Перережь-Горло!

Фонарей не требовалось – голова и плечи Алана были ясно видны на фоне неба.

Слева, из-за ствола дерева, послышался мушкетный выстрел. Пролетевшая рядом пуля заставила Алана пригнуться, как и выпущенная ранее перепуганным часовым. Одновременно кто-то выстрелил в него справа.

Алан, обрадованный тем, что оба стрелка вроде бы промахнулись, даже не оглянулся назад. В тот же момент он почувствовал, что, очевидно, поцарапал веткой правую руку. Боль была не сильной – как будто костлявые пальцы ущипнули кожу.

Но у Алана не оставалось времени для размышлений. Он чувствовал, как Капризница скользит и спотыкается на мокрой дороге, выехав из леса и начав спускаться с холма.

Какие-то моменты Алан мог не опасаться новых выстрелов – часовым требовалось некоторое время, чтобы перезарядить оружие. Однако им нужно было всего лишь несколько минут, чтобы созвать остальных гренадеров, сообщить им, куда поехал Алан, и послать ему вслед все осиное гнездо.

Уже давно Алан не обращал внимания на гром и молнию, но теперь нечто подобное – возможно, еще два взрыва – заставило его обернуться.

Господи, неужели из-за одного шального выстрела все Поле воздушных шаров охватило пламя? Конечно, шары находились достаточно далеко друг от друга, по все же подобная возможность существовала, и французское командование не забывало о ней, тренируя будущих участников вторжения в использовании изобретенных в конце XVIII века парашютов.

Бросив взгляд через плечо, Алан так сильно изогнулся, что едва удержался в стременах.

Кто-то следовал за ним на лошади с той же скоростью, что и он.

На фоне пламенеющего неба сквозь пелену дождя вырисовывался высокий, движущийся вперед кивер. Это был, несомненно, кавалерийский кивер, хотя лошадь неизвестного всадника не принадлежала к лучшим представителям этих благородных животных и скорее походила на почтовую.

Алан знал, кто это. Он знал о его присутствии с тех пор, как нашел мертвеца, заколотого сзади.

– В конце концов, – мысленно обратился Алан к воображаемой аудитории, состоящей из Мадлен, Иды и Мерсье, – я не настолько глуп, чтобы не подозревать, что Шнайдер последует за нами из Парижа. Но я считал, что его остановили и что эти кирасиры в лесу Арбло сбили с него спесь.

Очевидно, это не соответствовало действительности.

Заявлять, что он догадывался о присутствии Шнайдера перед людьми Фуше в Зеркальной комнате, а тем более перед Идой и Мерсье в экипаже во время путешествия в Пон-де-Брик, было бы крайне неразумно. Пока они полагали, что в лице Шнайдера имеют лишний козырь в партии с Аланом, это отвлекало их от его главной цели – узнать планы Бони.

И тем не менее…

Минувшим вечером, незадолго до десяти часов, их экипаж в лесу Арбло догнал и перегнал карету министра иностранных дел, эскортируемую четырьмя кирасирами из тяжелой кавалерии.

Это давало шанс, что Шнайдер, возможно представлявший собой наибольшую опасность, может быть убран с пути без усилий со стороны Алана. По этой причине он предупредил Мишеля, чтобы тот пи в коем случае не ссорился с солдатами.

Алан очень надеялся на то, что Шнайдер, скачущий галопом за обеими каретами, пребывает не в лучшем расположении духа и со своей мерзкой ледяной усмешкой потребует, чтобы его пропустили вперед, а подобное требование Алан никогда бы не осмелился предъявить кирасирам тяжелой кавалерии Бони.

Рискнув высунуться из экипажа и бросить взгляд назад, Алан рассчитывал услышать звуки ссоры и лязг стали. Однако было очевидно, что Шнайдер – строптивый пруссак, лучший фехтовальщик Великой армии – каким-то образом одержал верх над кирасирами и преследовал врага, одержимый личной ненавистью, которую ничто не было в состоянии уменьшить.

Все еще глядя через плечо, Алан при очередной вспышке молнии увидел Шнайдера, выглядевшего персонажем страшного сна.

Кивер и сапоги лейтенанта и так были черными, как и кавалерийский плащ, туго застегнутый на шее, но развевающийся при быстрой скачке. Но чтобы сделать себя совсем невидимым при совершении очередного убийства, он густо вымазал себе лицо сажей.

Очевидно, кирасиры изрядно потрепали его. Один край кивера был срезан сабельным ударом. Правая рука, сжимающая саблю, судя по положению, была задета. Но костлявая челюсть по-прежнему выражала уверенность в непобедимости ее обладателя, скачущего вперед за новым убийством.

«Клянусь богом! – с ненавистью подумал Алан. – Кажется, мы наконец сведем счеты!»

Положив мокрую ладонь на эфес сабли, он частично вытащил ее, когда внезапно его правую руку от локтя до кисти пронизала острая боль.

От неожиданности Алан разжал пальцы, чуть не выронив саблю. Только теперь он увидел, что правый рукав куртки намок от крови.

Оказывается, часовой, стрелявший в него справа от лесной дороги, не промахнулся. Правда, кость не была сломана, иначе Алан не смог бы двигать рукой, и артерии, очевидно, тоже не повреждены, но он потерял много крови.

Однако Шнайдер тоже ранен в правую руку, что, впрочем, не уменьшало его свирепости.

Алан приближался к основной дороге, где, свернув направо, мог поскакать в «Парк статуй» к ожидающей его Мадлен. Он знал, что его лошадь куда лучше, чем Шнайдера.

Но в нем, как обычно, боролись две стороны его натуры.

«Ты обещал встретиться с их чемпионом фехтования в честном бою, – говорила ему одна сторона, – а собираешься удрать, как испуганный кролик! Повернись и сражайся, черт бы тебя побрал!»

А другая сторона возражала с холодной усмешкой: «Этой ночью ты уже совершил немало бесполезных подвигов. Скоро ты очутишься на хорошей дороге, сможешь дать шпоры Капризнице и оставить Шнайдера далеко позади. Как только Мадлен окажется рядом, вы сможете уйти, воспользовавшись темнотой. Дядюшка Пьер и тетушка Анжель в «Спящей кошке» укроют вас от преследования. Неужели твоя проклятая гордость важнее завтрашней передачи информации с «Медузой»? Забудь о Шнайдере и скачи вперед!»

И Алан поскакал!

С некоторым опозданием он вспомнил о трясине на участке боковой дороги между заброшенной кузницей и группой деревьев. Едва избежав рокового падения, Алан выехал

на большую дорогу и шепнул Капризнице, чтобы та прибавила скорости.

Если не считать мокрой земли, не было оснований для осторожной езды. Позади, на северо-востоке и над грядой холмов, находящейся на расстоянии двух миль, небо пламенело так ярко, что отсветы падали на тополя, растущие вдоль дороги.

Пламя вырвалось из-под контроля. Шары из промасленного шелка были охвачены огнем, который, возможно, перекинулся на окружающий лес. Тревога, должно быть, уже дошла до Булонского лагеря, подняв на ноги всех.

Алан чувствовал, что боль в руке усиливается. С усилием подняв саблю, он после нескольких попыток смог засунуть ее в отверстие ножен, ощущая, что его тело раскачивается в седле.

В этом было повинно головокружение от потери крови. Но Алан не задумывался о причине, находясь на пределе сил.

Проскакав через деревушку Кондетт, где слева от него узкая дорога вела в сторону моря, к трактиру «Спящая кошка», Алан доехал до места, где потерпела аварию карета мистера и миссис Хоупвелл.

Какого бы ремонта ни требовала сломанная ось, он, очевидно, был давно проделан взводом гренадер, так как дорога была пуста.

С правой стороны появилась стена, окружавшая обширную территорию «Парка статуй». Ее изгиб еще скрывал ворота из поля зрения. Но Алан знал, что он уже почти у цели.

Прибавив скорости, он миновал изгиб. Уже были видны будки часовых с горящими над ними фонарями, когда Алан внезапно и слишком поздно вспомнил об отсутствии кавалерийского плаща и кивера Мерсье.

Но перед тем как натянуть поводья, он увидел еще кое-что.

Карета Хоупвеллов снова стояла, на этот раз перед воротами. Она по-прежнему была окружена жестикулирующими гренадерами, трое или четверо из которых были без мундиров и жилетов. Офицер находился среди них с фонарем в руке.

Перед каретой, держа наготове мушкет и заслоняя свет меховым кивером, стоял один из часовых, расставив ноги в белых гетрах. Штык мушкета был направлен на мистера Гидеона Хоупвелла, стоящего перед ним в своей накидке с множеством воротников и касторовой шляпе, в то время как миссис Хоупвелл высовывалась из окна кареты.

– Черт возьми, приятель! – орал на часового по-английски мистер Хоупвелл. – Сколько раз за эту ночь нас еще будут останавливать? Вы что, не узнаете меня?

Осознав, что часовой не понимает ни слова, он обратился за помощью к офицеру:

– Если вы попросите этого джентльмена…

– Послушайте! – заговорил с мистером Хоупвеллом по-французски часовой. – Я Жюль Дюпон, гренадер императорской гвардии, и ношу этот проклятый ранец над сломанной ключицей, куда я получил пулю. Я говорю это не для хвастовства, а потому, что три с половиной дня я проторчал в лазарете, откуда сбежал только потому, что завтра парад ветеранов. Может быть, вы и в самом деле, как утверждает лейтенант Равель, – и он указал штыком в сторону офицера гренадеров Удино, – останавливались на два дня в «Парке статуй», но я не могу вас опознать, а мой товарищ и вовсе только что заступил на этот пост. Как бы то ни было…

– Если вы взгляните на мои удостоверения…

– Как бы то ни было, – рявкнул Дюпон, – я пошлю его в дом за кем-нибудь, кто может подтвердить вашу личность. Если вы еще потерпите, месье…

Но лейтенант Равель, услышав цоканье копыт Капризницы, повернулся, подняв фонарь.

– Подождите минуту! – сказал он. – Посмотрите-ка на дорогу! Ведь я уже видел эту серую кобылу, верно?

Катастрофа настигла Алана Хепберна, когда он уже считал, что выбрался сухим из воды. Между ним и пространством, освещенным фонарем, оставалось всего сорок футов.

– Это капитан разведчиков, который лично знает этих американцев. Эй, капитан! Подъезжайте сюда!

Но Алан не трогался с места, так как фонари в руке лейтенанта, на карете и над будками часовых ярко осветили бы всадника с гладко выбритым лицом и в гражданской одежде.

Лейтенант Равель шагнул к нему, подняв фонарь.

– Эй, капитан! – с раздражением повторил он. – Я вас узнал! Что с вами? Почему вы молчите?

– О господи! – воскликнул высокий гренадер. – Взгляните на небо над Полем воздушных шаров! Оно уже несколько минут назад выглядело скверно, но теперь… Может быть, какой-то английский шпион пробрался туда и устроил пожар?

– Шпион? – откликнулся другой гренадер. – Ты имеешь в виду капитана Перережь-Горло?

При упоминании дьявольского имени солдаты инстинктивно устремили взгляд на свои мушкеты.

Алан, все еще тяжело дышавший, услышал приближающийся новый звук и оглянулся на дорогу.

Это был стук копыт лошади лейтенанта Шнайдера. Ее всадник, неумолимый, как судьба, преграждал Алану путь к отступлению.

– Знаете, – воскликнул один из гренадеров, – с тех пор, как объявили о награде в восемь вечера в понедельник, я все время мечтаю…

– Не ты один! – прервал его другой. – Сто золотых монет и вина, сколько сможешь выпить! Это еще лучше, чем переспать с Полиной Бонапарт!^[362]Если бы нам удалось…

– Постойте! – прервал высокий гренадер. – Этот парень на серой лошади говорил, что везет донесение на Поле воздушных шаров. Вы не думаете, что…

Лейтенант Равель с фонарем двинулся вперед.

Алан знал, что должен действовать немедленно. Он пытался заставить утомленный мозг придумать что-нибудь, что могло бы его спасти, как уже случалось раньше в критических ситуациях.

Но Алан словно был парализован. Все происходящее вокруг он видел как бы сквозь туман: обернувшегося мистера Хоупвелла, выглядывающую из окна кареты миссис Хоупвелл, гренадеров Удино, поднимавших мушкеты и щелкающих затворами…

Лейтенант Равель, остановившись перед Аланом, поднял фонарь, осветив его лицо и одежду, испачканную грязью. До того как фонарь ослепил его, Алан заметил второго часового из императорской гвардии, появившегося в воротах. Рядом с ним он увидел встревоженное лицо Мадлен.

– Вы не кавалерист! – воскликнул лейтенант Равель. – Кто же вы?

Стряхнув с себя оцепенение, Алан повернул Капризницу и вонзил ей в бока шпоры так же, как под горящим шаром. Как только кобыла помчалась в обратном направлении, лейтенант Равель низко пригнулся, чтобы избежать пуль собственных солдат.

– Огонь! – скомандовал он.

От верной смерти Алана избавило только то, что гренадеры не позаботились о предохранении своих мушкетов от сырости. Хотя были спущены десять курков, только из двух дул вылетели пули вслед удаляющемуся всаднику. Одна из них царапнула сзади Капризницу, другая ударила в каменную стену, отскочив от нее.

Алан скакал по дороге, вокруг изгиба стены, мчась навстречу приближавшемуся Шнайдеру. Теперь нельзя было избежать встречи. Хочет он или нет, ему придется столкнуться с грозным фехтовальщиком лицом к лицу.

Выехав на прямой участок дороги и увидев наконец Шнайдера, Алан заметил еще кое-что. Хотя гряда холмов было далеко, пламенеющее небо над Полем воздушных шаров позволяло ясно различить спускавшихся с нее вооруженных людей. Впереди ехали всадники с факелами.

Алан притормозил лошадь. Шнайдер сделал то же самое.

Их разделяли примерно сто ярдов прямой дороги, усаженной по обеим сторонам высокими и стройными тополями и освещенной розовым заревом неба. Поверхность дороги, белая в хорошую погоду, стала под дождем серой и грязной; повсюду поблескивали лужи, а в канавах по бокам бежали стремительные потоки.

Похлопав по шее Капризницу и шепнув ей ласковые слова, Алан выпрямился в седле и с усилием вытащил из ножен саблю.

Шнайдер находился между ним и боковой дорогой, ведущей к трактиру «Спящая кошка». Оставалось убить его или быть убитым самому. Если ему удастся заставить навеки умолкнуть лучшего фехтовальщика Бонн, то у него хватит времени добраться до трактира, прежде чем преследователи с обеих сторон объединятся против него.

В сотне ярдов впереди Шнайдер также выпрямился в седле. Расстегнув тяжелый кавалерийский плащ, он сбросил его,

чтобы освободить пространство для руки с саблей. Предстоящий поединок требовал не только фехтовального мастерства, по и искусства верховой езды: достаточно было одного скольжения копыт по грязной почве, чтобы стать беззащитным перед клинком противника. Шнайдер не производил впечатления блестящего наездника, хотя это могло быть всего лишь иллюзией…

Оба не произносили ни слова – в этом не было нужды.

Повинуясь инстинкту взаимной ненависти, они одновременно пришпорили лошадей и, подняв сабли, поскакали навстречу друг другу под пламенеющим небосводом.

Глава 16 «РЯДОМ С МОЕЙ БЛОНДИНКОЙ…»

Мадлен Хепберн открыла глаза.

Она лежала в кровати – точнее, на кровати – в той же бело-голубой спальне, которая была ей предназначена.

Находясь все еще в сонном состоянии, Мадлен осознала этот факт прежде всего. Так как тяжелые занавеси закрывали два высоких окна, в комнате было темно, но сквозь щели в занавесях проглядывали полоски яркого дневного света.

Охваченная ужасом, Мадлен быстро села на постели.

Понимая, что она почти полностью одета, но пока что с трудом осмысливая все остальное, Мадлен соскользнула с кровати и подбежала к левому окну. Синие с золотой каймой занавесы лязгнули на кольцах, когда она раздвинула их. Повернув ручку, Мадлен распахнула обе створки, впустив в комнату свежий и чистый после дождя утренний воздух.

Прошло уже несколько часов после восхода солнца. Нежно-розовая окраска неба сменялась голубовато-белой, свидетельствующей о наступлении дневной жары, но капли воды еще не высохли на промокшей траве и деревьях. В доме не было слышно пи звука. Казалось, что большая часть мира еще пребывает в объятиях сна.

Ощущая себя грязной и растрепанной, Мадлен окинула себя взглядом. На ней были крепкие дорожные башмаки и белое платье из узорчатого муслина с высокой талией и буфами на плечах. Она надела его, так как Алан сказал, что…

Внезапно Мадлен вспомнила все.

Алан!

Прошлая ночь…

Офицер па дороге перед домом, освещающий фонарем лицо Алана. Алан, настолько покрытый грязью, что немногие, кроме нее самой, могли бы узнать его, скачущего в темноту и дождь и преследуемого мушкетными пулями…

Мадлен быстро оглядела спальню, чья роскошь при дневном свете казалась кричащей и безвкусной. В алькове под одеялом неподвижно лежала Ида де Септ-Эльм.

Неужели наркотик убил ее, вместо того чтобы усыпить?

Мадлен подбежала к алькову. Она не имела опыта в медицине, но Ида вроде бы дышала легко, пульс был спокойный, хотя несколько замедленный и слабый. Но когда эта женщина проснется…

Мадлен подождала, пока успокоится ее собственный пульс, прислушиваясь к тиканью маленьких мраморных часов, но даже не думая взглянуть на них. Поиски ключа, открывающего дверь в коридор, производили на нее такое же впечатление, как взгляд на нож хирурга, когда она лежала связанная, ожидая небольшой операции.

Она была заперта! Где же два медных ключа, оставленные ей на хранение?

Дверь открылась. Миссис Люси Хоупвелл, окинув коридор заговорщическим взглядом, скользнула в комнату, неся поднос с кувшином, из которого шел пар, чашкой горячего шоколада, рулетами в форме полумесяца и блюдцем с джемом. Поспешно поставив поднос на столик около двери, она вытащила ключ из замочной скважины, заперла дверь изнутри и приложила палец к губам.

– Ш-ш! – сказала миссис Хоупвелл. – Съешьте это, дорогая, и, пожалуйста, не спорьте. Я намерена очень скоро вытащить вас отсюда, покуда не поднялась тревога. Хотя, если мне придется помогать вам должным образом…

– Помогать мне? – воскликнула Мадлен. – Но это невозможно! Я имею в виду…

Кипучая энергия миссис Хоупвелл и яркий блеск ее черных глаз придавали ей сходство с ребенком в рождественское утро. Этому впечатлению противоречили полные чувственные губы и другие признаки зрелости в ее миниатюрной фигурке, облаченной в желтое атласное платье, которое было скроено наподобие платья Мадлен, исключая более высокую талию и более низкое декольте. Черные волосы были причесаны по парижской моде последнего месяца – с завивкой не сверху, а по бокам и с одним локоном, свешивающимся на лоб.

Слегка озабоченное выражение глаз не делало ее менее обаятельной.

– Дорогая моя! – воскликнула миссис Хоупвелл, потирая руки от удовольствия. – Я редко так наслаждалась за всю свою жизнь! Правда, настроение моего бедного супруга оставляет желать лучшего. Но, откровенно говоря, мадам, вам незачем обращать внимание на мистера Хоупвелла. Дело в том, – в ее голосе послышалось сожаление, – что мистер Хоупвелл не питает любви к интриге, что не слишком хорошо для дипломата.

– Но по-моему, он говорил…

– Да, дорогая, знаю! Мистер Хоупвелл много говорит о нейтралитете и сохранении какого-то там статуса, но в действительности он очень не любит Англию. Конечно, существуют веские причины, по которым большинство американцев терпеть не могут Англию, и понадобится, наверное, сто лет и столько же войн, чтобы изменить это положение. С другой стороны, мой муж очень любит вас, так же как я – говорю вам совершенно откровенно – по уши влюблена в вашего мужа! – Заметив выражение лица Мадлен, миссис Хоупвелл была глубоко и искренно огорчена. Она бросилась вперед и схватила Мадлен за руки. – О господи, какая же я дура! Мне следовало в первую очередь сообщить вам, что мистер Хепберн в безопасности!

Несколько секунд Мадлен была не в силах произнести ни слова.

– Вы уверены? – заговорила она наконец. – Откуда вы знаете?

– Ради бога, тише!

– Простите. Но я сама не своя! Я вам ужасно признательна, но…

– Конечно, вы волнуетесь! Господи, мне так много нужно вам рассказать, что я просто не знаю, с чего начать. Если бы вы знали, – мечтательно произнесла миссис Хоупвелл, – какую свииыо он подложил Бопи прошлой ночью! Что за человек! – воскликнула она топом, не вполне подобающим супруге дипломата.

– Да, я очень люблю его…

– Очень любите? И это все? Да на такого мужчину молиться надо!

– Видите ли, – ответила Мадлен, запинаясь от чувства невыразимого облегчения, – хотя в прошлом июне исполнилось три года с тех пор, как мы поженились с Аланом, но я только теперь начинаю понимать, что он за человек. Да и сам Алан этого не понимает. Он искренне считает себя трусом.

– Знаю, – усмехнулась миссис Хоупвелл. – У нас в Америке много таких трусов. Именно они спасли нас своими штыками под командованием генерала Вашингтона, в то время как от Континентального конгресса не было никакого толку.

Казалось, что Люси Хоупвелл вот-вот расплачется без всякой видимой причины.

– Мой муж был одним из этих трусов, – сказала она. – Он прошел через самое худшее, начиная с семьдесят седьмого года, когда он был еще мальчиком в Вэлли-Фордж^[363]. Мне нравится напоминать ему об этом, когда он становится чересчур напыщенным. – Миссис Хоупвелл снова схватила Мадлен за руки. – Вы не должны считать меня болтливой дурой – я говорю обо всем этом только для того, чтобы развеселить вас.

– Где Алан? – воскликнула Мадлен. – Он в трактире «Спящая кошка», не так ли?

– Совершенно верно! Откуда вы знаете?

– И он жив, – продолжала Мадлен. – Я бы почувствовала, если бы… если бы случилось что-то страшное. Но он ранен, верно? Серьезно?

– Нет, хотя он потерял много крови из раны в правой руке…

– Сабельной раны? Так я и знала! Он встретился с человеком по имени…

– Нет-нет, – успокоила ее миссис Хоупвелл. – Вам незачем тревожить себя фантазиями. Это просто царапина от пули, абсолютно неопасная…

Мадлен закрыла глаза, пытаясь успокоиться.

– Боюсь, – промолвила она, – что вам придется рассказать мне обо всем, потому что я ничего не могу вспомнить. – Ужас охватил ее вновь. – Я не падала в обморок? Больше всего на свете, – горячо добавила она, – я ненавижу женщин в обмороке!

– Между нами говоря, я тоже, – призналась миссис Хоупвелл. – Но приходится делать то, что ожидают от нас мужчины, иначе мир прекратит свое существование! Скажите, дорогая, вы в последнее время, наверное, очень мало спали и пережили много неприятностей?

– Ну… вообще-то да.

– Ха, так я и думала! Прошлой ночью, когда вы вышли, чтобы опознать нас… Кстати, дорогая, почему эту задачу поручили именно вам?

Под действием оживленного взгляда и веселого голоса миссис Хоупвелл к Мадлен начала возвращаться свойственная ей душевная бодрость.

– Видите ли, – объяснила она, – когда постучал часовой, я не могла позволить открыть дверь кому-нибудь другому. Он хотел разбудить слугу по имени Виктор – единственного из живущих в доме, кто говорил по-английски. Поэтому я призналась, что тоже говорю по-английски, надеясь как-нибудь выкрутиться. Но вы как будто сами все знаете…

– Конечно, знаю!

– Тогда…

– Дорогая, – сказала миссис Хоупвелл, – вы были спокойны, как на собрании квакеров^[364], даже когда солдаты стали орать на вашего мужа. Вы сохраняли полное спокойствие и здесь, в доме, двадцать минут спустя, когда мой муж читал проповедь о том, что он может и чего не может сделать, будучи представителем нейтральной страны. Но внезапно вы грохнулись в обморок, и я велела мистеру Хоупвеллу отнести вас сюда. Видите ли, у вас в руке было два ключа…

– Боже мой, ключи! – воскликнула Мадлен. – Я потеряла их!..

На лице миссис Хоупвелл появилось выражение скромной гордости. Прекратив взволнованно приплясывать от возбуждения, она с достоинством выпрямилась.

– Дорогая моя, – промолвила она, – если вы беспокоитесь из-за спальни, где пахнет лауданумом и в которой находятся спящий кавалерийский офицер и связанный слуга в парике, то выбросьте это из головы. Этих людей до сих пор не нашли и не найдут еще некоторое время. Я заставила мистера Хоупвелла провести ночь там.

– Что?!

Миссис Хоупвелл покачала головой.

– Бедный Гидеон! – печально произнесла она. – Конечно, с моей стороны нехорошо смеяться над ним, но я не видела его в таком состоянии с тех пор, как проклятые федералисты^[365]назвали его пьяницей и многоженцем!

Предаваясь грустным размышлениям, покуда Мадлен была не в состоянии произнести ни слова от переполнявших ее признательности и восхищения, Люси Хоупвелл вновь обрела жизнерадостность.

– Затем, – продолжала она, – спустя час, когда я лежала не в силах заснуть от возбуждения, я услышала, что кто-то бродит около дома. Я разбудила мистера Хоупвелла, что его порядком разозлило, и мы, никем не замеченные, спустились вниз. Это оказалась женщина по имени тетушка Анжель…

– Тетушка Анжель? Кто это?

– Жена хозяина трактира «Спящая кошка». Мало кто может понять мой французский, но я поняла почти все, что она мне сказала. Тетушка Анжель принесла сообщение для вас, и я убедила ее передать все мне. Так я узнала, что…

Внезапно по лицу миссис Хоупвелл прошла тень тревоги, которую Мадлен не могла не заметить. Очевидно, их ждали новые препятствия.

– В чем дело, миссис Хоупвелл? – быстро спросила она. – Вы не все мне рассказали?

– Нет, не волнуйтесь! – твердо, хотя не слишком убедительно ответила миссис Хоупвелл. – Но ваше положение небезопасно, и мы не должны терять времени, если хотим вывести вас из этого дома. Умоляю вас, выпейте шоколад, покуда он не остыл, и съешьте что-нибудь, пожалуйста! В любой момент нас могут прервать…

Их и в самом деле прервали негромким, но длинным и сложным по ритму стуком в дверь.

При первом ударе Люси Хоупвелл подпрыгнула и пискнула, как кукла. Но, успокоенная условным сигналом, она поспешно открыла дверь, успев придать лицу мягкое и скромное выражение перед тем, как вошел ее муж, и заперла дверь снова.

Посторонний решил бы, что мистер Хоупвелл осознает опасность сложившейся ситуации куда лучше своей супруги. Его лицо было гладко выбрито, галстук сверкал белизной, плотную фигуру облегали зеленый камзол с высоким воротником и белые брюки.

Но щеки его казались менее румяными, а волосы – еще сильнее поседевшими. Закусив губу, он поклонился Мадлен, чьи колени дрогнули, когда она присела в ответном реверансе.

– Ваш покорный слуга, миссис Хепберн, – формально приветствовал ее мистер Хоупвелл. Несколько уменьшившаяся при этом суровость вернулась к нему, когда он перевел взгляд на жену.

– Мистер Хоупвелл… – начала она, предупреждающе подняв указательный палец.

– Как вам будет угодно, мадам, – промолвил ее супруг. – Но если вы непременно должны давать выход вашей детской и неприличной страсти к интригам, то постарайтесь, по крайней мере, не вести себя в стиле пьесы эпохи Реставрации^[366]. – Он указал на дверь за собой. – Три длинных удара, три коротких, затем комбинация из тех и других! Вы бы надели на нас маски, если бы их можно было достать!

– Ради бога, Гидеон, любовь моя…

– Ну хорошо! – Он снова посмотрел на Мадлен. – Теперь, миссис Хепберн, что касается ближайшего будущего…

Мадлен не была кокеткой – напротив, она относилась к искусству кокетства с глубоким презрением.

– Мистер Хоупвелл, – заговорила она, – вы и ваша жена проявили себя нашими друзьями в такой момент, когда не многие осмелились бы на это, ибо императора страшатся все. Я не могу выразить свою благодарность должным образом, так как не обладаю даром красноречия.

Подбежав к нему, она вцепилась в лацканы его камзола.

– Но, пожалуйста, верьте, что я люблю вас обоих и говорю это совершенно искрение!

Мистер Хоупвелл молча уставился в пол. После паузы он осторожно освободился от рук Мадлен, шагнул назад и откашлялся.

– Миссис Хепберн, я не стану притворяться, что мне нравится происходящее здесь. Мое положение более двусмысленное, чем вы думаете. Только два дня назад мне нанес личный визит сам император…

– Ну еще бы! – с презрением воскликнула его жена. – Он пытался произвести на тебя впечатление. Надеюсь, ты не позволил Бонн пустить тебе пыль в глаза?

Гидеон Хоупвелл, подошедший ко второму окну, чтобы отодвинуть занавесы, резко повернулся, освещенный лучами солнца.

– Как жена дипломата, дорогая моя, ты обяжешь меня, если не будешь публично именовать императора Франции «Бонн».

– Как вам будет угодно, мистер Хоупвелл. Но я хотела спросить…

– Боже мой! – перебил ее муж, увидев в алькове Иду де Сент-Эльм, что возмутило его чувство приличия. – Эта женщина все еще в постели! Мы не можем оставаться здесь, Люси. Нам нужно сразу же спуститься вниз.

– Гидеон, любовь моя, мы не можем никуда спуститься и должны сидеть тихо, как мыши, пока из трактира не приедет экипаж за миссис Хепберн. Обитатели дома в любой момент могут обнаружить связанного слугу, которому не давали снотворное! – Однако, увидев выражение лица мужа, миссис Хоупвелл перестала возражать. – Ладно, подожди минутку!

Подобрав тяжелые атласные юбки, она подбежала к алькову и задернула золото-голубые занавесы.

– Вот так! – торжествующе воскликнула женщина. – Теперь вид этой злополучной особы не будет оскорблять твою пресвитерианскую^[367]благопристойность. Так что ты начал говорить об императоре?

– Я ненавижу его тиранию и милитаризм так же, как и мистер Джефферсон, – признался мистер Хоупвелл. – И все же в этом человеке что-то есть.

– Естественно, – фыркнула миссис Хоупвелл, – иначе он не стал бы императором. К тому же у него очень красивые глаза. Но знаешь, что я о нем думаю?

– Ты предубеждена против императора, любовь моя, потому что он считает женщину низшим существом, достойным того, чтобы на него смотрели, но не слушали.

Взвизгнув, миссис Хоупвелл подпрыгнула, сжав кулачки.

– Мадам, умоляю вас не забываться!

– По-моему, – воскликнула миссис Хоупвелл, – твой император – мерзкий маленький человечек, который все время играет роль!

– Играет роль?

– Да! Постоянно!

– Мне могут не нравиться его принципы, Люси, но я не могу отказать ему в искренней вере в них. Он предан своему народу и особенно своей Великой армии, которая кажется мне весьма неплохой компанией.

– Вот именно! – крикнула миссис Хоупвелл. – Эти люди слишком хороши для него, хотя большинство из них его обожает. Но помоги Небо этому оловянному божку, если они когда-нибудь поймут, что ему наплевать на всех, кроме самого себя и своих драгоценных родственников! А так как ты, Гидеон, какбудто окончательно склонился на его сторону…

– Склонился на его сторону? – отозвался эхом мистер Хоупвелл, и атмосфера в комнате стала угрожающей.

Он стоял у дальнего окна, подняв руку к занавесу, краска отхлынула с его лица. Мадлен, наблюдающая за ним с взволнованно колотящимся сердцем, ощущала присутствие сил, природу которых она не могла понять.

– Миссис Хепберн, – обратился к ней мистер Хоупвелл, – вам известно, почему меня послали в Булонь повидать императора? Нет? А тебе, Люси?

– Конечно нет! Ты всегда все держишь в секрете, поэтому…

– Миссис Хепберн, – продолжал американский посланник, – в начале этого месяца наш Государственный секретарь мистер Мэдисон^[368]получил сообщение от президента Джефферсоиа, суть которого я должен был довести до императора. Я цитирую это сообщение слово в слово: «Учитывая характер Бонапарта, мне кажется необходимым сразу же дать ему понять, что мы не намерены выслушивать его приказания».

Гидеон Хоупвелл облизнул губы.

– Мы маленькая нация, миссис Хепберн, хотя, возможно, мы когда-нибудь окажемся на равных с владыками земного шара. Однако пока что наша страна неплотно населена и не слишком сильна. Но смысл послания мистера Джефферсона очень прост: «Угроз мы не потерпим – нападайте на нас, если осмелитесь». Вот этот смысл я и должен был донести до главы самой могущественной военной державы в мире, и должен добавить, что я с удовольствием высказал это ему в лицо.

После томительной паузы Мадлен снова подбежала к Хо-упвеллу:

– Вы не должны вмешиваться в эту историю! Я не позволю! Я сразу уйду отсюда, или вы можете уехать! Покуда вы не выдадите Алана, они не убьют его…

– Боже мой, мадам! – воскликнул он. – Неужели вы серьезно думаете, что я на это способен? Что во мне так много от Иуды и так мало от джентльмена, что я могу предать человека, за чьим столом я обедал? Я просто хочу заставить вас понять сложность моего положения, а мою жену – что меня, до сих пор имеющего шрамы от ран, полученных в Войне за независимость, едва ли можно «склонить на сторону» узурпатора и тирана!

Люси Хоупвелл резко обернулась:

– Мадлен, дорогая!

– Да?

– Вы имеете полное право гордиться вашим мужем. Но и у меня есть все основания гордиться моим! Гидеон, дорогой, прости меня!

– Хватит этой чепухи! – рявкнул краснолицый мистер Хоупвелл, как будто все это время говорили они, а не он. –

Отношения между императором и мной не назовешь сердечными – можете догадаться, почему он хотел, чтобы я осмотрел новые орудия, которые, хотя это кажется невероятным, могут посылать снаряды более чем на пять миль. Но положение не такое уж скверное, как вы, возможно, думаете, миссис Хепберн. Давайте подумаем, как нам действовать. – Выглядевший более озабоченным, чем когда он говорил о собственных проблемах, мистер Хоупвелл с сомнением смотрел на Мадлен. – Моя дорогая леди, – продолжал он, – не знаю, что намеревается делать этим утром Хепберн, и предпочитаю не знать. Кроме того, что, если моя жена правильно поняла длинное и весьма бессвязное повествование супруги трактирщика…

– Я уверена, Гидеон, что поняла большую его часть!

– Значит, кроме того, что Хепберн собирается отправиться прямиком в лагерь и осуществить свой первоначальный план. Клянусь жизнью, миссис Хепберн, я бы не хотел оказаться на месте вашего мужа даже за миллион долларов!

– Гидеон! – предупреждающе воскликнула его жена, но мистер Хоупвелл был слишком обеспокоен, чтобы заботиться о дипломатии.

– Согласно утренним рапортам часовых у ворот, его подвиги прошлой ночью отнюдь не внушают успокоения. Он…

– Гидеон!

– Он заколол часового, устроил пожар на Поле воздушных шаров и подверг унижению лучших солдат императора. Он – капитан Перережь-Горло! И все это по какой-то причине было подстроено министром полиции.

– Мистер Хоупвелл! – воскликнула Мадлен. – Вы не можете верить, что Алан – капитан Перережь-Горло!

– Нет, мадам, я ничему этому не верю. Я просто повторяю рассказ часовых. Но Булонский лагерь охвачен гневом, грозящим перейти в безумие. Если Хепберн рискнет, несмотря ни на что, отправиться туда… – Мистер Хоупвелл мерил шагами комнату, заложив за спину одну руку и ожесточенно жестикулируя другой. – В таком случае рассмотрим факты, говорящие в его пользу. К счастью, еще никто не отождествляет нашего беглеца с «виконтом де Бержера-ком», остановившимся здесь. Если бы такое случилось, вы бы уже были под арестом, а моя жена и я – в весьма неприятной ситуации.

– Послушайте! – взмолилась Мадлен. – Позвольте мне уйти отсюда, прежде чем они опознают в ночном поджигателе Алана и скомпрометируют вас обоих! До трактира недалеко – Алан говорил, что я смогу дойти туда пешком.

– И рисковать быть остановленной и допрошенной? – осведомилась миссис Хоупвелл. – Экипаж будет здесь с минуты на минуту. Я буду сопровождать вас, и две женщины в карете проедут незамеченными. Нет-нет! – воскликнула она, топнув ногой с неподдельным гневом. – Не желаю слышать, что вы поедете одна! Но чего я не могу понять, Гидеон, – это то, в каком качестве фигурирует здесь министр полиции. Ты ведь как-то встречал его в Париже? Рыжеволосый субъект с неряшливой и некрасивой женой, к которой он глубоко привязан.

– Да, я встречал его. И могу только предполагать, Люси, что вся история действительно подстроена, как часто бывает в подобных случаях. Но ты меня очень обяжешь, любовь моя, если воздержишься от того, чтобы перебивать меня, пока я говорю.

– Прости, Гидеон, дорогой! Пожалуйста, продолжай!

– Ну! – промолвил оратор, возобновляя ходьбу по комнате. – Во-первых, личность беглеца не установлена. Во-вторых, никто не сможет узнать его лицо снова, так как оно было покрыто грязью. В-третьих, его считают переодетым в мундир гренадеров Удино. Все это запутает преследователей и может помочь Хепберну. Далее, я припоминаю, что сегодня должен состояться большой парад ветеранов итальянской армии императора с военным оркестром, который соберет большую толпу и поможет Хепберну остаться незамеченным. Если только у него, как у гражданского лица, есть какой-нибудь предлог для присутствия там, на случай если его остановят и спросят…

– Но у пего есть такой предлог! – воскликнула Мадлен. – У меня пет времени подробно объяснять, но у Алана имеется пропуск, подписанный генералом Савари, который позволяет ему в дневное время находиться в любом месте на территории лагеря.

Люси Хоупвелл просияла от радости.

– Вот видишь! – воскликнула она, словно это избавляло от всех трудностей. – Он справится с ними, будь уверен!

Мадлен всплеснула руками:

– Миссис Хоупвелл, я не могу не беспокоиться! Прошлой ночью, когда Алан сказал мне, что собирается стоять на утесе, рядом с павильоном императора, на виду у всей армии…

– Что-что? – вскричал американский посланник.

– Это пугало меня больше всего – так же, как Шнайдер! – Мадлен посмотрела на Люси. – И все же, по-моему, вы правы. У меня есть какая-то безумная уверенность, что Алан может перехитрить всех, если только он в добром здравии! Больше всего меня ободрило то, что, по вашим словам, у него нет ран, нанесенных саблей. Я боялась, что он встретится с лейтенантом Шнайдером и что между ними произойдет сражение, как чуть нe случилось в Зеркальной комнате…

Гидеон Хоупвелл прекратил шагать и обернулся.

– Лейтенант Шнайдер? – переспросил он. – Люси, не тот ли это офицер с немецкой фамилией, которого упоминала жена трактирщика?

– Думаю, что да.

– Значит, ты еще не все рассказала ей?

– Не рассказала о чем? – спросила Мадлен.

– Гидеон, любовь моя, девочка не притронулась ни к пище, ни к шоколаду, который успел остыть! Она не в том состоянии, чтобы…

– О чем вы мне не рассказали? – повторила Мадлен, находящаяся на грани истерики.

Мистер Хоупвелл казался мрачным.

– Ваш муж встретился со Шнайдером, мадам.

– Они встретились и дрались? Значит, все копчено?

– Они встретились, но не дрались, так что ничего еще не кончено.

– Что вы имеете в виду?

– Этот лейтенант Шнайдер просто какой-то жуткий тип. Вчера вечером он атаковал четырех тяжеловооруженных кирасиров, убил одного, обезоружил другого и ускакал от двух остальных, преследуя Хепберна… Люси, что произошло потом?

– Ну, видите ли, – нервно заговорила миссис Хоупвелл, – он тоже был ранен, как и ваш муж, только на несколько часов раньше, но не обращал на это никакого внимания и… О, Гидеон, расскажи лучше ты!

Мистер Хоупвелл вновь зашагал из угла в угол.

– Очевидно, – заговорил он, – Хепберн заметил что-то странное в том, как его противник сидит в седле, но не понимал причины, покуда они не поскакали навстречу друг другу и Шнайдер не рухнул с лошади.

– И Алан не… – Мадлен заранее знала ответ.

– Нет! Вместо того чтобы проткнуть Шнайдера саблей, как поступил бы любой нормальный человек, этот сумасшедший оставил его на дороге и поскакал в трактир, прежде чем его настигли преследователи с двух сторон. Если Хепберн сегодня утром в состоянии встать на ноги и отправиться в лагерь, то, быть может, это удастся и Шнайдеру. Тетушка Анжель казалась очень обеспокоенной, так как солдаты перерыли всю деревню в поисках Хепберна.

– Черт возьми, дамы! – добавил мистер Хоупвелл. Давая выход энергии, он с силой распахнул створки второго окна. – Почему вас так беспокоит именно Шнайдер? Ведь есть куда более серьезные вещи!

– Я ни о чем не беспокоюсь! – воскликнула миссис Хоупвелл. – Увидите – мистер Хепберн победит Бонн, если только Мадлен съест что-нибудь!

Муж бросил на нее взгляд и вытер лоб носовым платком.

– К счастью, – заметил он, – еще довольно рано, и Хепберн не рискнет подойти к лагерю до половины десятого, когда начнется парад. Тем временем, миссис Хепберн, вам необходимо…

– Вот именно! – горячо вставила Люси.

– Нет, любовь моя, не съесть что-нибудь. Ей необходимо уйти отсюда, прежде чем Шнайдер расскажет свою историю и сюда явится куча солдат. Гром и молния, почему задерживается экипаж?

Высунувшись из окна с маленьким железным балконом, мистер Хоупвелл окинул взглядом гравиевую подъездную аллею, статуи, зелень под ярким солнцем.

– Карета, – проворчал он, – еще один пример безалаберности и непунктуальности, которую повсюду встречаешь за границей! Мы должны увидеть или, по крайней мере, услышать ее. Прислушайтесь!

После паузы миссис Хоупвелл подбежала к другому окну.

– Нет, Гидеон, это ты прислушайся! Слышишь военную музыку?

Действительно, морской ветерок доносил издалека негромкие звуки духового оркестра.

– Я знаю эту мелодию, – встрепенулась Люси Хоупвелл. – Она называется Aupres de ma Blonde – «Рядом с моей блондинкой». Почему они играют эту фривольную песенку?

– Фривольную песенку? – воскликнул ее муж, снова вытирая лоб. – Эта песня, любовь моя, – знаменитый марш, с которым итальянская армия императора возвращалась после своих первых побед в девяносто шестом году^[369].

– Но сейчас еще не может быть половина десятого! Мы же следили за временем!..

Инстинктивно они повернулись к мраморным часам, на которые ни разу не взглянули, будучи заняты разговором. Они показывали без двадцати десять.

– Десять часов! – промолвила Мадлен. Но никто не услышал ее тихий возглас.

Она вспомнила, что между десятью утра и полуднем со-рокачетырехпушечный фрегат «Медуза» должен без единого выстрела проплыть перед береговой артиллерией, если он только появится там вообще.

– Можете не беспокоиться! – воскликнула миссис Хоупвелл. – Я же говорила, что все будет в порядке. Карета приближается! Слушайте!

Облегченно вздохнув, мистер и миссис Хоупвелл подбежали к окну. Мадлен все еще не отрывала взгляд от часов. Она так беспокоилась за Алана, что не слишком заботилась о том, приедет карета или нет.

Конечно, корабль мог не появиться утром, и это продлит ее мучительную тревогу по поводу того, что происходит с Аланом и где он находится. Прислушиваясь к тиканью часов, она одновременно уловила скрип колес и удары копыт по гравию…

Дурное предчувствие овладело Мадлен, прежде чем заговорила Люси Хоупвелл.

– Гидеон! – воскликнула она. – Такую карету не могли прислать из трактира! Это тяжелый дорожный экипаж, весь покрытый пылью, как будто он прибыл издалека!

Мадлен отвела взгляд от часов.

Страшная догадка мелькнула у нее в голове. Она подбежала к окну, где стояла Люси, как раз в тот момент, когда карета, обогнув фонтан, подъезжала к парадному входу.

Миссис Хоупвелл, раскрыв рот и подняв брови в немом вопросе, указала на человека, выходящего из кареты. Мадлен кивнула. Ей было слишком хорошо знакомо худое лицо под цилиндром.

– Да, – ответила она. – Это министр полиции. Это сам Фуше.

И в этот момент произошло то, что уже готовилось некоторое время.

С резким лязгом медных колец один из тяжелых бархатных занавесов, скрывавших кровать в алькове, отодвинулся в сторону. Французские слова, произнесенные с ненавистью и решительностью, заставили всех троих повернуться.

– Вы правы, – послышался голос Иды де Сент-Эльм. – Я уже не сплю чуть более четверти часа. Ален мог бы сообщить вам, моя драгоценная мадемуазель гувернантка, что я очень хорошо понимаю по-английски.

Отбросив левой рукой один занавес, она вцепилась правой в другой, стоя на еще некрепких коленях в ногах постели.

С растрепанными волосами, в разорванном желтом прозрачном платье, тяжело дышавшая, Ида походила больше на обитательницу сумасшедшего дома, чем на вчерашнюю красавицу.

– Значит, он будет стоять на утесе рядом с павильоном, а? Очевидно, чтобы подать сигнал кораблю? Разрази меня Бог! Посмотрим!

Соскочив на пол, Ида, шатаясь, вцепилась в шнур звонка, висевший у изголовья кровати, и начала дергать его, призывая на помощь, в то время как духовой оркестр на Марсовом поле продолжал играть «Рядом с моей блондинкой».

Глава 17 САМАЯ ЗНАМЕНИТАЯ ШЛЯПА

На плацу Булонского лагеря, под жарким солнцем, быстро высушившим голую утоптанную землю, парад еще не начался.

Вокруг этого обширного поля на некотором расстоянии друг от друга были установлены высокие позолоченные флагштоки, увенчанные коронами, на каждом из которых висел вымпел с названием места одной из побед императора в первой итальянской кампании 1796 года. Даже издали виднелись надписи: «Ментенотте», «Миллезимо», «Дего», «Чева», «Мондови», «Лоди», «Кастильоне», «Бассано», «Аркола», «Риволи», выведенные золотыми буквами и колеблемые легким бризом.

Перед флагштоками выстроился в виде трех сторон четырехугольника полк пехотинцев в синих мундирах с красной, оранжевой или желтой отделкой, поблескивающих штыками. Но их барабаны пока что молчали, мушкеты не салютовали, а толпа зрителей не оглашала воздух приветственными криками.

Парад открыли музыканты. Двадцать групп, выбранных из сотни полковых оркестров Бонн, казались едва заметными на огромном поле.

Патриотические эмоции начали давать о себе знать отдельными выкриками. Двинувшиеся вперед медные духовые инструменты засверкали на ярком солнце, удар тарелок оглушительно прозвучал на открытом пространстве, и двадцать оркестров одновременно огласили лагерь звуками бодрого марша «Рядом с моей блондинкой так сладко спится!»

Сидящий на крупном и медлительном вороном коне на холме в двухстах ярдах от южной стороны плац-парада Алан Хепберн чувствовал, как его сердце бьется в такт музыке, а глаза не могут оторваться от красочного великолепия полков и знамен Бони.

Если это зрелище производит такой эффект на него, ненавидящего завоевателя и все, что он делает, то как же оно должно действовать на молодых французов, к которым император обращал этот наглядный призыв?

«Солдаты! – патетически восклицал Бони в начале итальянской кампании, праздновавшейся сегодня. – Вы голодны и раздеты! Я поведу вас в самые плодородные места на земле! Огромные города, богатые провинции будут в ваших руках! Там вы обретете честь, славу и благосостояние!»

Эти слова являлись ключом всей императорской политики уже десять лет!

Алану, ослабевшему от потери крови и испытывающему головокружение под жарким солнцем, казалось, что он не видит ничего, кроме движущихся ярких красок, с тех пор, как прошлой ночью он поскакал верхом на Капризнице навстречу Шнайдеру.

Закрыв глаза, он живо представил себе все это.

Пламенеющее небо и жуткая, вымазанная сажей физиономия Шнайдера, который, парировав сабельный удар Алана, внезапно свалился с лошади. На этом поединок завершился.

На дороге позади и впереди пылали факелы в руках солдат, преследовавших Алана. Свернув на боковую дорогу, он помчался галопом в сторону трактира «Спящая кошка».

Едва не падая с ног от головокружения и обливаясь кровью, словно недорезанный поросенок, Алан постучал в дверь приземистого, зловещего на вид дома и сказал условленный пароль тому, кто открыл ее.

Алан не обратил никакого внимания на постояльцев и посетителей трактира. Он видел только так называемого дядюшку Пьера, массивного мрачного субъекта с изрытым оспой лицом и сломанным носом, и так называемую тетушку Анжель, неряшливую, но довольно привлекательную. В приемной с низким потолком, где слышался рев прибоя, Анжель промыла и забинтовала рану Алана, а Пьер обернул его правую руку тугим жгутом.

Стены комнатки были абсолютно голыми, за исключением пожелтевшей гравюры, изображавшей Жоржа Жака Дантона^[370].

Воспаленное воображение измыслило сходство испещренного оспинами лица льва Французской революции, гильотинированного одиннадцать лет назад, со склонившейся к нему физиономией дядюшки Пьера – мужчины среднего возраста.

Первым намерением Алана, как только у него перестала кружиться голова, было вернуться в «Парк статуй» за Мадлен.

– Нет! – буркнул Пьер.

– Но я не могу оставить ее там!

Фонарь, заправленный рыбьим жиром, таинственно мерцал; море корежило берег, как это было не под силу целой армии. Ачжель, чья фамилия оставалась неизвестной, принесла горячий суп, который Алан проглотил с благодарностью.

– Выгляните из окна, – сказал Пьер. – Дороги и даже поля полны солдат с факелами. Вы не сможете пройти живым и двадцати метров. Ваше правительство хорошо мне платит за мою рискованную работу. Есть и другие причины для того, чтобы я этим занимался. – Он бросил взгляд на лицо на стальной гравюре. – Но нельзя торговать собственной головой. Если вы взглянете на солдат, которые вас ищут…

– Знаю! Когда я ускакал, они сразу же нашли Шнайдера. Но…

– Этот Шнайдер тяжело ранен?

– Точно не знаю, но едва ли.

– Значит, когда он придет в себя, то скажет им, кто вы на самом деле и как выглядите.

– Ну нет! – горячо воскликнул Алан. – Ставлю что угодно, что он этого не сделает!

Изрытое оспой лицо со сломанным носом и лохматыми ноздрями, похожее на физиономию гнома, нависло над ним.

– Почему вы так в этом уверены? – проворчал Пьер.

– Это вопрос личной ненависти ко мне, которую он лелеет, как маньяк. Шнайдер никому не скажет ни слова обо мне, пока не будет уверен, что не сможет сам найти и убить меня.

– Что ж, может, и так. С этим парнем шутить не стоит. Один из кирасиров, эскортировавших Талейрана, рассказал в Пон-де-Брике моему другу Леграну, как он одним ударом снес голову их командиру. Так что, возможно, вы правы.

– Держу пари, что да!

– Что касается вашей жены, – сказал Пьер, глядя на свою собственную, – то она не может явиться сюда по той же причине, по какой вы не можете вернуться за ней. Сейчас ей безопасней в «Парке статуй». Они ведь считают, что капитан Перережь-Горло уже давно околачивается здесь, – при этом странная усмешка исказила его черты, когда он снова бросил взгляд на изображение Дантона, – а не приехал в «Парк статуй» вчера вечером. Вы говорите, двадцать человек видели, как вы не так давно скакали оттуда?

– Да.

– Значит, солдаты не будут искать вас в «Парке», но через пять минут они устроят обыск здесь. Нужно сразу же спуститься в потайной погреб.

– Но…

– Слушайте меня! – властно прервал его Пьер.

На момент Алан задумался о происхождении контрабандиста, который, несмотря на свою внешность, говорил как образованный человек.

– Я прекрасно знаю, что вы собираетесь делать завтра, если у вас хватит сил. А сил у вас должно хватить! У вас закатываются глаза – вы в состоянии меня слушать?

– Да! Черт бы побрал Бони!

– Утром вы возьмете другую лошадь, а то серая кобыла в конюшне уж очень приметна. Плохо, что ваша одежда испачкана кровью, но моя жена постарается, насколько возможно, отстирать ее. Вы не можете скакать в лагерь, вооруженный саблей, но я дам вам пистолет, который вы спрячете под куртку. Даже один выстрел может спасти вам жизнь. А пока что советую вам помнить о вашей миссии и забыть о женщине в «Парке статуй».

Анжель, до сих пор молча смотревшая на Алана, впервые заговорила:

– Я передам сообщение его жене.

– Дура! – кратко заметил ее супруг.

– Я передам сообщение его жене, – повторила Анжель, – и тебе не удастся меня остановить. Меня здесь хорошо знают и не заподозрят, встретив на дороге. И мне известен тайный проход в стене, – она усмехнулась, – через который знатные гости императора проводят в дом своих подружек из оперы и балета, так чтобы часовые их не заметили. Я смогу передать сообщение!

Пьер, положив волосатые руки на колени, кивнул в сторону окна.

– Что бы ты ни делала, – проворчал он, – этот молодой человек сразу же отправится в погреб. Если ты прислушаешься, то услышишь, как по дороге приближаются солдаты, которые его ищут.

Ночью, в сыром погребе, где шум моря отзывался глухим гулом, Алан долго не мог заснуть. Его тревожили мрачные видения, вызванные болью и начавшимся жаром.

В погребе Алан был в безопасности, даже когда солдатские сапоги и мушкетные приклады загрохотали над его головой. Он лежал в темноте, завернувшись в плотный и теплый халат Пьера. Его часы настолько промокли, что он поначалу опасался, не проникли ли в механизм грязь и песок. Однако они продолжали тикать и около двух часов ночи, когда Алан ощутил на лице свет фонаря и увидел Анжель. Ее каштановые волосы были влажными, мокрое платье прилипло к телу.

– Я была там. Все в порядке.

– Вы видели ее?

– Все в порядке, – повторила Анжель, опустившись на колени рядом с Аланом и положив руку на его лоб. – Ей пришлось многое пережить, и они уложили ее спать. Но я говорила с английской дамой…

– С английской дамой? Вы имеете в виду миссис Хоуп-велл?

– Я была убеждена, что она англичанка, иначе я бы не доверилась ей. Конечно, я плохо ее понимала. Но по глазам всегда можно определить, понимают ли тебя, и я видела, что она все понимает. У них был наемный экипаж, но они отослали его, так как считали, что он им больше не понадобится. Не важно, у нас есть свой экипаж. Правда, мы им давно не пользовались – зачем он нам здесь! Но утром, когда минует опасность, в нем привезут вашу жену в «Спящую кошку».

– Не знаю, как вас благодарить…

– Пустяки! Поцелуйте меня, хотя я уже не первой молодости, и спите, пока я вас не позову. Хорошо, что вы пощадили побежденного врага! А теперь спите!

Алан провалился в темноту, в то время как в его голове, созвучно шуму прибоя, звенели слова: «Капитан Перережь-Горло». Он не открывал глаз, покуда вновь не почувствовал свет фонаря и Анжель не притронулась к его плечу.

– Семь часов, – шепнула она. – Прекрасное утро! Завтрак ждет, вода согрета, если хотите помыться. Одежду полностью почистить не удалось, но как-нибудь сойдет. Вам предстоит трудное дело, так что спешите!

Таким образом, свежим и бодрящим утром Алан снова отправился в путь на медлительном, но надежном вороном коне по кличке Гладиатор.

Все это время, даже находясь в полуобморочном состоянии, Алан понимал, что был не прав в своей трактовке событий на Поле воздушных шаров, не прав относительно убийства последнего часового и чересчур многословной записки, оставленной у трупа по приказу капитана Перережь-Горло.

В мотивах поведения Жозефа Фуше ему еще предстояло разобраться.

Самым странным в его трехмильной поездке из Пон-де-Брика к центру Булонского лагеря было то, что ни единая душа не потребовала у него документов и даже не остановила его.

В жилетном кармане Алана вместе с торчащим под курткой заряженным пистолетом лежал пропуск, подписанный генералом Савари. Карту, взятую назад у Мерсье, он уничтожил, предварительно постаравшись запомнить ее как можно лучше.

Алан проехал мимо «Парка статуй», где двое новых часовых едва взглянули на него. Чуть позже он миновал замок Пон-де-Брик, серое здание, очень похожее на «Парк статуй». Во дворе стояла красивая женщина с золотистой кожей и голубыми глазами, озорно сверкающими под тяжелыми веками, носившая длинное платье из белого батиста и весело смеющаяся в окружении группы хихикающих девиц. Несомненно, это была сама императрица.

Вся местность кишела часовыми-гвардейцами. Но даже когда Алан занял позицию на холме в двухстах ярдах от плац-парада, где перед ним расстилался лагерь, а вдали под коричневой линией утесов поблескивали воды Ла-Манша, никто не остановил его.

Очевидно, главная опасность поджидала его впереди.

Усиливающаяся жара и проклятый бриз, дующий в сторону моря и могущий задержать фрегат «Медуза», казались ему плохими признаками.

Алан не хотел слишком приближаться к плац-параду. Он мог, закрыв глаза, представить себе карту лагеря – целого города, построенного на холмах над Ла-Маншем и разделенного на улицы, названия которых были написаны на стенах маленьких домиков с соломенными крышами.

Слева от Алана, сидящего верхом на Гладиаторе, вилась улица Объединения, ведущая к открытому пространству перед павильоном императора. Алан мог видеть этот павильон на расстоянии примерно четверти мили. С одной стороны от него стоял огромный флагшток для сигналов кораблям, с другой находилась батарея чудовищных мортир – «малышек», как их называли артиллеристы, – точная копия которой располагалась в Амблетезе. Согласно информации британской агентуры, эти страшные орудия могли посылать снаряды почти на пять миль в море.

Когда придет время, Алан сможет проехать по улице Объединения, чтобы очутиться рядом с павильоном на утесе, конечно, если ничего не произойдет.

Отсутствие интереса к штатскому, сидевшему на коне с непокрытой головой, могло означать, что во французском лагере царит куда большее разгильдяйство, нежели в английском, хотя, с другой стороны, гражданские лица часто посещают булонский арсенал. Возможно, причина заключалась в том, что все внимание было сосредоточено на параде, начинающемся на украшенном вымпелами Марсовом поле.

Разумеется, большинство солдат и офицеров, по крайней мере этого лагеря – одного из четырех, не находящихся на дежурстве, столпилось вокруг неподвижно стоящего полка, построенного в виде трех сторон четырехугольника, внутри которого скоро должны начать маршировать, скакать верхом и волочить орудия торжествующие участники первой Итальянской кампании Бони.

Оглядываясь, Алан видел отряд конных гренадер, едущих по какой-то неизвестной улице, похожих на синих муравьев артиллеристов у батареи мортир над гаванью, курящих трубки и глазеющих на парад.

Вокруг Алана царили летний зной и полное спокойствие. Улица Объединения, на которой, согласно карте Фуше, были расквартированы ветераны императорской гвардии, была пуста, словно улица в руинах Рима.

Это не казалось неестественным, так как ветераны гвардии должны принимать участие в параде…

Громогласно ударили тарелки, начиная исполнение прославленного марша, вымпелы, развеваясь, сверкали золотыми буквами, голубые полки застыли перед собравшейся толпой, и Алан против воли почувствовал взволнованное сердцебиение и прилив крови, когда двадцать духовых оркестров двинулись вперед.

Да, Бонн знал, как устраивать парады! «Вы обретете честь, славу и благосостояние!» Среди грохота марша и блеска мундиров любому казалось соблазнительным пройти, не склонив знамена, от Балтики до Нила.

«Рядом с моей блондинкой так сладко спится!»…

Алан, ощущая головокружение и усиленную пульсацию, болезненно отдающуюся в распухшей правой руке, приподнялся в стременах и прищурился.

Оркестры прекратили играть, и мертвое молчание внезапно воцарилось среди всех присутствующих. Оркестранты, сверкая медью, разошлись, освободив пространство внутри четырехугольника.

Послышалась барабанная дробь, звучащая все громче и громче. Затем кивера и медвежьи шапки взлетели на поднятых штыках, и небо над холмами словно содрогнулось от мощного военного клича всех собравшихся:

– Да здравствует император!

В тот же миг двадцать оркестров одновременно грянули «Марсельезу»:

Вперед, вперед, сыны отчизны!

День нашей славы настает!

В открытую сторону четырехугольника въехала группа всадников в треуголках. У всех, кроме одного, на мундирах сверкали золотые дубовые листья. Не имеющий этих украшений скакал впереди. На нем были серый сюртук и треуголка, меньших размеров, чем у остальных.

Это был сам Бони!

Впоследствии Алан удивлялся охватившему его изумлению. Хотя он никогда не видел Бони, именно в этом месте и в этот момент его появление было вполне естественным. Но среди грохота музыки и блеска мундиров он забыл об этом, так же как и стоявшие внизу усачи, чьи косички подпрыгивали, а ноги в гетрах приплясывали в приступе безумного обожания.

Алан находился слишком далеко, чтобы хорошо рассмотреть императора, хотя заметил, что он кажется более толстым, чем на портретах. Легко было представить себе восторженный блеск глаз, когда маленькая фигурка в сером сюртуке ехала вдоль рядов солдат, прежде чем вместе со своими маршалами занять место, откуда им предстояло обозревать марширующие войска.

Император ехал па белом коне, весьма послушном, в отличие от того, на котором его изображали художники, и ни разу не пытавшемся сбросить его на землю, хотя он был известен как неважный наездник. На таком расстоянии Алан не мог узнать никого из маршалов, кроме Сульта по кривой восточной сабле и Нея по рыжей голове.

Если бы только у него была…

Сквозь море плывущих перед ним голов и боль в правой руке Алана внезапно пронзила мысль о том, что он забыл.

Он забыл захватить подзорную трубу, которую привез с собой в своем багаже из Парижа. Даже когда Алан был вынужден покинуть «Парк статуй», у него еще оставалось время: в прибрежном трактире вроде «Спящей кошки» наверняка имелась подзорная труба.

Она необходима ему для уверенности в том, что его сообщение получено па фрегате «Медуза», плывущем вдоль берега под дулами орудий. Хотя Алан обладал очень острым зрением, все равно без трубы он не мог быть убежден в этом.

Но он забыл трубу, и сейчас у него уже не было времени для возвращения за ней. «Медуза» скоро должна была появиться, и, хотя сейчас ее еще не могло быть видно, он не имел права покидать свой пост.

Машинально Алан устремил взгляд на море.

Сначала он не мог поверить в то, что увидел – или думал, что видит.

Очевидно, его затуманенное зрение принимает солнечный блик па воде или что-то другое за английский фрегат, медленно движущийся против ветра.

И тем не менее это была «Медуза».

Боль снова пронзила его руку, когда он полез в левый карман жилета за часами с украшенной драгоценными камнями крышкой. Его онемевшие пальцы коснулись пистолета, засунутого за пояс с левой стороны, и наконец нащупали часы.

Прошлой ночью Алан надеялся и верил, что дождь и грязь не проникли внутрь и не испортили механизм. Но стрелки показывали десять минут десятого, как и тогда, когда он

взглянул на часы в прошлый раз. Часы стояли. Он не имел представления о том, сколько сейчас времени.

Алан находился в четверти мили от края утеса вблизи императорского павильона, сидя на коне, способном максимум на неторопливую рысь, в то время как корабль приближался с каждой минутой.

Глава 18 КАК АНГЛИЙСКИЙ КОРАБЛЬ ПОДНЯЛ ФЛАГИ

Безуспешно пришпоривая Гладиатора, не желавшего увеличивать скорость, Алан скакал по улице Объединения на север, в сторону императорского павильона, когда ему в голову пришла новая мысль.

Почему артиллерия Бони не стреляет по кораблю?

Насколько он понимал, «Медуза» не удалится до тех пор, покуда французы не выпалят по ней из всех орудий. Командир фрегата, сердитый капитан Булл, которому никогда не говорили, почему он должен терпеть подобное издевательство, не отвечая на него, мог только стискивать зубы на квартердеке.

Тем не менее, за исключением приветственных криков и духового оркестра, доносившихся справа – со стороны уже скрывшегося из поля зрения плац-парада, – Алан не слышал никаких звуков. Ни одна из пушек береговой артиллерии не начала действовать.

Несомненно, ему следовало радоваться этому. Однако любой непонятный факт в такой неопределенной ситуации…

Перед Аланом вытянулась освещенная жарким солнцем и абсолютно пустая между двумя рядами домов с соломенными крышами улица Объединения. Было очевидно, что на ней квартировали старые, опытные солдаты, которым нравилось чувствовать себя как дома, где бы они ни находились. Маленькие аккуратные садики пестрели тщательно ухоженными клумбами. Песчаные дорожки, ведущие к двери вдоль низкой ограды газонов, были причудливо украшены ракушками.

Но почему пушки не стреляют?

Спустившись с холма, Алан не мог видеть над крышами ничего, кроме гигантского флагштока на краю утеса у павильона. Когда раздраженный уколами шпор Гладиатор внезапно поскакал быстрее, ободренный Алан поднял взгляд на флагшток и все понял. До сих пор этот флагшток, с помощью которого французский адмирал подавал сигналы своим кораблям, был пуст. Сейчас же разноцветные флажки поднимались вверх на веревках, колеблемые бризом.

В море находились французские военные корабли!

Неудивительно, что береговая артиллерия молчала. Бонн или его адмиралы решили использовать свой флот против английского фрегата, проплывавшего вдоль берега без единого выстрела.

Но могло ли это быть? Ведь все корабли Бонн были блокированы в порту или скрывались от Нельсона у испанских берегов. Британское адмиралтейство знало об этом; они позволяли «Медузе» дразнить береговые батареи, так как при этом у нее, по крайней мере, оставался шанс на спасение, но они никогда не разрешили бы фрегату плыть навстречу военным кораблям, ибо это явилось бы простым самоубийством.

Тогда почему же…

Лакей Виктор в «Парке статуй» – агент Жозефа Фуше – сделал одно замечание, которое внезапно вспомнилось Алану.

«В зависимости от этого, месье виконт, они поступят с этим английским кораблем!.. Если месье Декр не может вывести в море флот, то у нас, по крайней мере, достаточно императорских канонерок».

Императорские канонерки – вот в чем дело!

Конечно, даже несколько канонерок едва ли отважились бы вступить в бой с сорокачетырехпушечным фрегатом, который просто разбросал бы их по воде. Однако каждая из этих канонерок – маленьких, но чрезвычайно быстроходных – была снабжена тремя двадцатичетырехфунтовыми орудиями, а также одной кормовой и двумя носовыми пушками. Если их умело и решительно использовать, то они могли справиться даже с самим дьяволом.

Французы уже устали от постоянных оскорблений. Их матросы, возможно, были неважными моряками, но по смелости не уступали солдатам. А для Алана хуже всего было то, что Булонский флот мог поднять такую пелену дыма, что никакие сигналы с утеса не будут видны на «Медузе».

Где-то далеко впереди Алана, скакавшего по улице Объединения, послышались глухой выстрел тяжелого орудия и приветственные крики, доносившиеся явно не с плац-парада.

Конечно, Алан не мог поклясться, что это был выстрел двадцатичетырехфунтовой пушки – на фрегате были только восемнадцатифунтовые, – но это было явно тяжелое орудие, причем стрелявшее не на берегу. Если бы он услышал еще раз…

Однако то, что услышал Алан, было не пушечным выстрелом, а быстрым топотом копыт за его спиной и голосом, четко прозвучавшим на пыльной, пустынной улице.

– На этот раз я до вас добрался, – сказал лейтенант Ханс Шпайдер.

Несущийся галопом между домиками с песчаными дорожками, он не походил на Шнайдера прошлой кошмарной ночи, скачущего с вымазанным сажей лицом под пламенеющим небом. Теперь на нем вновь был сверкающий мундир, а гнедая лошадь под ним лоснилась, как на параде.

Однако его костлявое лицо было бледным, правая рука висела на перевязи, и он даже не пытался вытащить саблю, колотившую по боку лошади. В левой руке, придерживающей поводья, тоже не было оружия.

– Стойте! – кричал Шнайдер.

Дальнейшие события развивались так быстро, что Алан не успевал их осознавать.

Когда Шнайдер догнал его, устремив кобылу в сторону, чтобы его обойти, Алан увидел, как левая рука лейтенанта отпустила поводья и метнулась к его правому боку.

Из седельной кобуры Шнайдер выхватил длинный кремневый пистолет. Ловко поймав поводья левой рукой, он развернул лошадь в облаке желтовато-белой пыли и оказался лицом к лицу с Аланом на расстоянии двадцати футов от него. Вновь опустив поводья, Шнайдер поднял пистолет в левой руке.

Алан успел вытащить онемевшими пальцами свой пистолет из-за пояса. Оба оружия сверкали дулами на солнце. Прицелившись в сердце врага – в точку под отделанным серебром голубым доломаном, Алан спустил курок.

Пистолет дал осечку, безвредно щелкнув.

Крики и духовой оркестр с новой силой загремели на Марсовом поле. Шнайдер не стрелял, но держал пистолет наготове с торжествующей усмешкой на скуластой физиономии.

«Он держит оружие в левой руке, – лихорадочно думал Алан, – и может промахнуться даже на таком расстоянии. Скачи прямо на него!»

– Глупо! – послышался надменный голос Шнайдера. «Нет, лучше спрыгнуть с коня и атаковать его пешим.

Если удастся вытащить его из седла…»

– Разве я сказал, что намерен убить вас? – осведомился Шнайдер, приподняв светлые брови. – Я не желаю причинять вам вреда. По крайней мере, теперь.

Эти невероятные слова заставили Алана застыть как вкопанного.

– Если так… – начал он.

– Именно так, – ответил Шнайдер. – Уже некоторое время я следую за вами и устраняю с пути тех, кто мог бы остановить вас. Стал бы я играть роль эскорта, если бы намеревался причинить вам вред?

– Я не знаю, какую роль вы играете. Но если это правда, опустите пистолет и дайте дорогу!

«Медуза», должно быть, приближалась. Алан снова услышал выстрел тяжелого орудия с моря.

– Нет, – ответил Шнайдер, – пока вы не дадите мне обещание.

– Какое обещание?

– Предоставить мне убежище.

– Что?!

– Я не могу пускаться в подробности даже на пустой улице. Но если вы поедете в Англию, то возьмете меня с собой и обеспечите там безопасность. Понятно?

Рванувшись вперед, Шнайдер, невозмутимо сидевший в седле, оказался справа от Алана, который почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове, когда он осознал, что его ночные подозрения подтверждаются.

– Так вот оно что! – воскликнул он.

– Берегитесь! – предупредил Шнайдер, его лицо приняло угрожающее выражение, а палец напрягся на спусковом крючке.

– Вы наемный убийца капитана Перережь-Горло! – продолжал Алан. – Позапрошлой ночью я искренне сказал своим спутникам, что вы готовы продолжать убивать по его приказу. Но я был не прав: на этот раз капитан Перережь-Горло не давал вам такого приказа. Прошедшей ночью вы убили очередного часового по собственной воле и пытались навлечь подозрения на Жозефа Фуше. Теперь вы опасаетесь, что капитану Перережь-Горло это не понравится и он захочет вам отомстить. Вот почему вы ищете убежища в Англии!

– Я сказал вам – берегитесь! – прошипел Шнайдер. – Именно на этой улице я подстрелил дурака гвардейца за его наглость. Вы получите то же самое, если будете вести себя подобным образом! Даете вы обещание или нет?

– Нет, ублюдок! – крикнул Алан, окончательно выйдя из себя. – Ты не получишь убежища ни в Англии, ни где бы то ни было!

Ответом послужил выстрел, оглушивший Алана, но не слышимый никем более из-за грохота оркестра и криков.

Инстинктивно Алан вздрогнул и закрыл глаза, но, открыв их вновь, увидел, что Шнайдер даже не спустил курок, все еще торчащий, словно клык, а сверкающее дуло пистолета не дымилось. На лице Шнайдера под высоким темным кивером выражение высокомерия сменилось тупым изумлением.

Лейтенант был очень крепок. Даже когда пистолет выпал из его руки, упал на землю и выстрелил сам собой, отчего копыта его лошади дрогнули, он оставался твердо сидящим в седле.

Затем, используя здоровую левую руку для того, чтобы придерживаться за седельную луку, Шнайдер медленно слез с лошади, ступив на пыльную улочку. Его величавая фигура в голубом с серебром мундире и с красными лампасами над лакированными сапогами двинулась вперед. Споткнувшись о низкую ограду вокруг газона, он пошатнулся, повернулся назад и рухнул навзничь на аккуратную клумбу.

Спешившись и подбежав к садику, Алан увидел кровь на голубом доломане и кителе Шнайдера.

С вечера прошлого понедельника он и Шнайдер разыскивали друг друга, чтобы уладить разногласия при помощи сабель. Один раз они обменялись ударами, но больше им этого не удастся. Шнайдер лежал на спине мертвый с мушкетной пулей в сердце, выпущенной на пустой улице, непонятно откуда.

Алан не замечал вокруг никакого движения, кроме развевающегося на ветру стираного белья. На песчаной дорожке в нескольких шагах от трупа Шнайдера стояла ярко-голубая лейка.

Алан все еще смотрел на мертвого Шнайдера, когда бриз снова донес с моря звуки выстрелов тяжелых и легких орудий.

Корабль! Надо спешить!

Каким образом Алану удалось заставить Гладиатора скакать почти галопом, объяснить невозможно. Он отсчитывал время не столько по расстоянию, сколько по затихающим позади звукам оркестра и приветственным возгласам толпы и постепенно приближающимся спереди торжествующим крикам.

Оставалось совсем немного!

Обширное пространство вокруг павильона императора было абсолютно пустым, не считая четырех часовых из морской пехоты, расхаживающих внутри высокой ограды павильона и не обращавших внимания ни на что выходящее за пределы их обязанностей.

Придержав Гладиатора, Алан огляделся вокруг. Он ожидалувидеть у гигантского флагштока морских офицеров. Однако те, кто поднял сигнальные флажки, уже поспешили к стоящему справа павильону адмирала Брюи, где поблескивали подзорные трубы и оживленно жестикулировали люди. Но никто не обращал на вновь прибывшего никакого внимания.

Алан спешился и подбежал к краю утеса, сопровождаемый свистом ветра. Сквозь рев криков, доносившихся с берега, он мог расслышать голоса в стороне адмиральского павильона.

– Смотрите, как близко подошли канонерки!

– Отлично!

– Да, но почему англичане не стреляют? Двенадцать императорских канонерок одна за другой шли к фрегату, подгоняемые ветром, разряжали в его сторону орудия и, развернувшись, отплывали назад, чтобы повторить все снова.

Алан видел, как первая канонерка выпалила из носового орудия, затем вторая, делая разворот, произвела выстрел из большой двадцатичетырехфунтовой пушки. Поверхность воды содрогнулась, словно по пей ударили гигантским веслом. Ядро угодило в передний фальшборт «Медузы», но она даже не покачнулась, продолжая медленно плыть против ветра.

Алану повезло, что ветер задержал фрегат. Через полминуты он приблизится настолько, что человек, стоящий на палубе с подзорной трубой, сможет увидеть сигналы Алана с утеса. Лишь бы орудийный дым не стал чересчур плотным!

Бум! Бум! – выпалили носовые пушки еще одной канонерки, сменившись более мощным грохотом двадцатичетырехфунтового орудия. «Медуза», каждый член экипажа которой был на боевом посту, получила очередные три удара по корпусу, но по-прежнему двигалась вперед, не поднимая флагов.

Солнце просвечивало сквозь пелену дыма, поднимающуюся над серо-зеленой водой. Алан поскакал вдоль края утеса, покуда не оказался спиной к стороне ограды павильона, обращенной к морю. Поднимать здесь руки для сигнализации было крайне рискованным – в своем голубом камзоле и желтом жилете Алан мог сразу же стать удобной мишенью. И тем не менее он поднял онемевшие пальцы правой руки так высоко, как мог.

Алан был вынужден идти на риск, хотя слышал у себя за спиной на расстоянии нескольких футов шаги морских пехотинцев за оградой павильона. Он был почти уверен, что видит блеск трех подзорных труб на борту «Медузы», покачнувшейся вслед за очередным залпом.

Теперь надо показать только одну букву. «Икс» означает, что Бонн собирается вторгнуться в Британию, «игрек» – что он отказывается от этого намерения.

Букву «игрек» изобразить легче всего. Достаточно поднять руку, устремив вверх большой палец и мизинец и прижав к ладони остальные три пальца. Алан подал сигнал правой рукой, затем левой, потом опять правой…

– Проклятые англичане окончательно спятили! Может, они не стреляют потому, что у них нет пороха?

– Корабль снова продырявили! По-моему, он дает крен!

– Если бы канонерки могли поднять пушки повыше и сбить ему мачты!

Нет, отчаянно думал Алан, этот сигнал не сообщает всего, что он должен передать. Нужно изобразить несколько слов, покуда дым не окутал все.

«БОНИ ИДЕТ КОНТРМАРШЕМ НА АВСТРИЮ. БОНИ ИДЕТ КОНТРМАРШЕМ НА АВСТРИЮ. БОНИ…»

Раз за разом изображая пальцами эту фразу, Алан ощущал, что все его тело дрожит, как у больного малярией. Он так долго практиковался в азбуке глухонемых, что складывал буквы автоматически. Бросив взгляд налево, Алан увидел артиллеристов в голубых мундирах, кричащих что-то друг другу, стоя у мортиры и тыча пальцами на «Медузу». Посмотрев направо, он едва не ослеп от блеска медных подзорных труб, также направленных на фрегат.

Как ни странно, никто до сих пор не обратил внимания на Алана.

«БОНИ ИДЕТ КОНТРМАРШЕМ НА АВСТРИЮ. БОНИ…»

Приняли ли на корабле его сообщение? Этого Алан не мог утверждать, даже если бы послал его сто раз. Возможно, ему предстоит провести часы, дни, даже всю оставшуюся ему, очевидно, уже недолгую жизнь, так и не узнав об этом из-за того, что по глупости забыл взять подзорную трубу.

Алан выпрямился, опустив руки и слушая крики на берегу. «Медуза» продолжала следовать прежним курсом.

Внезапно на фрегате замелькали сигнальные флажки, и Алан, проклиная себя за то, что не вспомнил об этой возможности, прочитал послание, отправленное ему над зелеными волнами Ла-Манша:

«СООБЩЕНИЕ ПРИНЯТО».

Итак, «Медуза», преодолев все препятствия, все-таки справилась с полученным заданием.

«Теперь убирайтесь! – молча взмолился Алан. – Уходите отсюда, дураки, покуда еще есть время! Канонерки сейчас снова дадут залп!»

– Она горит!

– Да нет!

– Говорю тебе, горит! Взгляните в трубу! Конечно, она не целиком вспыхнула, но все-таки…

Нет, подумал Алап, она вспыхнула не целиком. У нее еще есть время убраться, если только там не все спятили.

Но ведь подать ему сигнал флажками мог только капитан «Медузы». Значит, на сей раз капитан знал, в чем состоит его миссия, понимал, что она выполнена и что тяжкое испытание окончено.

«Убирайтесь, идиоты! – молча взывал Алан. – Вы не в состоянии…»

Конечно, Алан не мог услышать боцманскую дудку. Но даже на таком расстоянии он мог видеть оживление на борту фрегата. На мачтах взметнулись флаги. Крест Святого Георгия развевался над дымом. Накренившаяся, покалеченная, горящая «Медуза» готовилась к бою.

Значительная часть ее орудий вышла из строя, среди экипажа было много убитых и раненых. Но когда залп бортовых пушек «Медузы» прозвучал над водой, крики на берегу внезапно зазвучали по-другому.

Канонеркам здорово досталось. Они повернули через фордевинд, за исключением двух, продолжавших атаковать фрегат, как гончие медведя. «Медуза» повернулась, намереваясь ответить им залпом орудий другого борта, по в это время ядро двадцатичетырехфунтовой пушки угодило ей прямо в ватерлинию. «Медуза» дала бортовой залп, дым заволок все, а когда мгла рассеялась, все увидели, что одна канонерка разлетелась вдребезги, а другая тоже развалилась на куски.

Прекратив пальбу, «Медуза» словно ожидала нового нападения, но ни один парус не направлялся в ее сторону, а па воде поблизости остались одни обломки. Медленно повернувшись, она двинулась в море, подгоняемая ветром.

Все береговые орудия тут же выпалили ей вслед. Раздался оглушительный грохот. В распростертом внизу, подобно карте, нижнем городе можно было сразу же определить местонахождение фортов по дыму батарей.

Канонада продолжалась недолго. Сначала залпы стали разрозненными, затем вовсе сменились мертвым молчанием.

«Медуза» тонула. Спасательные шлюпки с берега уже отплыли подбирать оставшихся в живых.

Ощущая ноющую боль в сердце, Алан стоял на утесе, опустив голову.

Он чувствовал, что не может пошевелить не только пальцами, но и всей правой рукой. Однако это его не беспокоило.

– Почему вы не уплыли вовремя? – с горечью воскликнул Алан. – Теперь сообщение так и не будет передано. Все труды оказались напрасными!

Он не сознавал, что говорит вслух по-французски, покуда справа от него не послышался тонкий и резкий голос:

– Да, все оказалось напрасным. Таковы превратности войны.

Алан обернулся.

На тропинке шириной в восемь футов, между краем скалы и оградой павильона, стоял Жозеф Фуше.

Его тощая фигура в поношенном черном камзоле с оловянными пуговицами, крапчатых брюках и плохо почищенном цилиндре вырисовывалась силуэтом на фоне ясного неба. В руках он держал табакерку.

За ним, около дороги, спускающейся в нижний город, стояла открытая карета, на зелено-золотых панелях с каждой стороны которой сверкала буква «Н». Ида де Септ-Эльм, в плаще и капоре, спустилась из кареты и присоединилась к министру полиции.

На высохшей физиономии Фуше было написано презрение к самому себе.

– Я – обыкновенный тупица! – заявил он, постукивая по крышке табакерки. – Иметь ясные указания в досье, которое я читал вашей жене в понедельник вечером, и не заподозрить использование азбуки глухонемых, покуда мадам де Сент-Эльм не сообщила мне, что вы будете пытаться подать сигнал кораблю!

– Я ждал вашего появления, – сказал Алан. Министр снова постучал по табакерке.

– Ну что ж, – промолвил он. – Игра окончена, месье Хепберн.

Глава 19 ХИТРОСТЬ ЗМЕИ

Как ни странно, присутствие Алана на краю утеса до сих пор не привлекало ничьего внимания.

Возможно, это было не так уж странно, как ему казалось. Хотя в Великой армии не многие знали министра полиции в лицо, присутствие около павильона кареты императора служило достаточной гарантией, когда один из пассажиров этой кареты – в данном случае сам Фуше – спокойно беседовал с незнакомцем без головного убора, смотрящим с утеса в море.

Алан теперь, когда, по словам Фуше, игра была окончена, пребывал в состоянии уныния, в то время как его внимание отвлекалось пустяками.

Сзади слышался неумолкаемый топот ног морских пехотинцев в меховых киверах, синих с оранжевой отделкой мундирах и брюках с лампасами, поднимавшихся к узкой стороне серого императорского павильона. Два угла на этой стороне были застеклены, чтобы император мог смотреть на лагеря или на окна.

Застекленные углы были тщательно завешены. Алан вспомнил, что в этот раз Бонн остановился в Пон-де-Брике и вовсе не посещал павильон. Мысли Алана, словно мотылек, вертелись вокруг этой подробности, как будто она имела значение.

Но если Алан пребывал в состоянии рассеянности, то Жозеф Фуше – никоим образом.

– Разрази меня Бог! – бормотал этот безупречный атеист. – Разрази меня Бог!

Ида де Сент-Эльм, в капоре с алыми перьями и мантилье с длинными рукавами, черно-красный бархат которой опускался до ее лодыжек, подбежала к ним и стала рядом с Фуше.

– Не упрекайте Алена! – воскликнула она. – Вините его проклятую жену, которая напоила меня наркотиком! Или этих американцев, которых вы держите под стражей в «Парке статуй»! Неужели вы не знали, что он попытается связаться с англичанами?

– Я знал, что он может попытаться, – ответил Фуше, – но не думал, что это ему удастся.

Ида махнула перьями капора в сторону Алана.

– Но ему это не удалось! – заметила она. – В итоге он потерпел неудачу.

– Да, мадам, но не по своей вине.

– Что с вами происходит? Я и раньше видела вас сердитым, но не в такой степени! В чем дело?

– А вы не знаете? – осведомился министр полиции.

С сардонической усмешкой на бескровном лице он окинул взглядом Алана с головы до пят:

– Ну, месье Хепберн?

Алан попытался изобразить такую же усмешку, но он был слишком слаб и измучен, и у него ничего не вышло.

– Ну, месье Фуше? – сказал он.

– Значит, вы с самого начала, – фыркнул министр, – не намеревались разыскивать капитана Перережь-Горло?

– Дорогой месье Фуше! – ответил Алан. – Таким плутам, как мы с вами, незачем морочить друг другу голову. Вы с самого начала не хотели, чтобы я разыскивал его. В ваши планы входило и входит сейчас, чтобы меня поймали и казнили как капитана Перережь-Горло, чтобы все пели хвалу вашим способностям в качестве непревзойденного шефа полиции.

Глаза Фуше, обрамленные красными ободками, сузились.

– Вы знали об этом? – мягко спросил он. – И давно?

– Знаете, друг мой, вы располагаете отличной шпионской службой. Так не стоит недооценивать нашу.

Пальцы Фуше вновь забарабанили по табакерке.

– Будьте любезны ответить мне, – промолвил он, так вытянув длинную змееподобную шею, что его цилиндр покачнулся. – Я не прошу вас выдавать сообщников. Что касается вашего положения, то уверяю вас, что хуже, чем теперь, оно быть не может. Поэтому вам не принесет вреда, если вы удовлетворите мое любопытство. Давно вы знали?

Алан прижал левую руку ко лбу.

– Что проку выяснять это в такое время? – запротестовал он.

– Отвечайте!

– Долгие месяцы, – начал Алан, – вы абсолютно серьезно повторяли единственному человеку на свете, которому полностью доверяете, что если вам удастся поймать таинственного шпиона, который так долго беспокоил вас и Талейрана, то вы обязательно используете его на своей службе.

На лице Фуше появилось странное выражение, но он хранил молчание.

Алан искоса взглянул на Иду де Септ-Эльм.

– Задолго до того, как возник вопрос о капитане Перережь-Горло, – продолжал он, – я получил определенные инструкции. Мне было приказано во время ночи любви с одной очаровательной особой, чье имя я не стану называть… О, да какое это теперь имеет значение!

– Продолжай! – потребовала Ида. Ноздри ее раздувались, глаза сверкали.

– Ну, мне было приказано оставить на эту ночь незапертой сумку с бумагами, а потом скрыться и не попадаться никому на глаза, как будто я испугался и спрятался. После меня должны арестовать и пригласить поступить к вам на службу.

Фуше стоял неподвижно, как идол.

– Я спрашивал не об этом, – возразил он.

– Слушайте дальше! – прервал его Алан. – В течение недели, когда я скрывался, начались убийства капитана Перережь-Горло. После первого же из них поползли слухи – спросите кого угодно в Булони, – что вам поручат расследование. Вы узнали об этом, как и наши агенты, не так ли?

– Да.

– Когда я отсиживался в укрытии, – продолжил Алан, – вы уже разыскивали меня, чтобы арестовать. Первоначально целью игры было проникновение нашего агента во вражеский лагерь. Наши люди предупредили меня, что после ареста мне могут поручить несколько иную роль. Теперь же я мог оказаться во вражеском лагере в буквальном и куда более важном смысле. Вы хотите услышать, каким образом я узнал, что меня могут послать на розыски капитана Перережь-Горло? Это произошло потому, что вы успели поведать о своем великолепном плане той единственной персоне, кому вы полностью доверяете.

Теперь, когда от «Медузы» уже нечего было ожидать никакой пользы, ветер начал меняться. Сейчас он дул вдоль края утеса, развевая перья на капоре Иды и ее черно-красную мантилью и даже шевеля ворс на цилиндре Фуше. Однако оба ничего не замечали.

Министр полиции, казалось, был не в состоянии произнести пи слова.

– Единственной персоне, которой он доверяет? – переспросила Ида с презрительным удивлением. – Кому же может доверять этот стервятник? От кого же ваши проклятые агенты узнали об этом?

Алан посмотрел на Фуше.

– Я бы не сказал вам, – спокойно произнес он, – если бы вы не догадались до того, как задали мне вопрос. Да, это была ваша жена – дама, которую называют Нянюшка Жанна.

Министр полиции не пошевелился и даже не моргнул глазом. Он стоял неподвижно, держа в руке табакерку. Но в глубине его взгляда светился огонек простого человеческого страха.

Алан заметил это.

– Успокойтесь, – с горечью сказал он. – Добродетель этой дамы вне всяких сомнений, она бы никогда не подумала сообщить кому-нибудь ваши секреты. Но у нее есть страсть к мороженому и к сплетням с подругами. Она не подозревала, что ваш план сколько-нибудь важен, да сначала он и не был таковым. Так что можете не волноваться.

Жозеф Фуше опустил глаза на табакерку. Осторожно взяв щепотку длинными пальцами, он сунул коробочку в карман камзола.

– Благодарю вас, мистер Хепберн, – сказал он после паузы.

Но Алан, измученный болью и усталостью, только огрызнулся в ответ:

– Не за что меня благодарить! Ваш план очень скоро стал важным, не так ли? Я вернулся в Париж и был арестован 20-го вечером. В тот же вечер вы получили ожидаемый приказ императора, но куда более трудный, чем вы рассчитывали. «Найдите капитана Перережь-Горло за семь дней».

Вы знали, что это абсолютно невозможно. Но император ждет, чтобы ему повиновались, – вам бы пришлось несладко, если бы вы не выполнили приказ. Для вас не имело никакого значения, кто в действительности капитан Перережь-Горло. Вам был нужен всего лишь козел отпущения – кто-то, кого, ко всеобщему удовлетворению, можно было бы представить как английского агента, закалывавшего часовых по приказу Питта. И вы могли сразу же предъявить жертву в качестве доказательства вашей великой проницательности, верно?

– Да, – спокойно ответил министр полиции.

Алан продолжал говорить, словно не будучи в состоянии остановиться:

– Мышь была в ваших лапах. Вы могли позволить ей немного побегать, прежде чем кот прыгнет. «Видите, – сказали бы вы тогда, – я все время подозревал, что этот виконт де Бержерак – капитан Перережь-Горло. Я предоставил ему возможность выдать себя – столь тщательно охраняемый, он не мог принести нам никакого вреда, – и в итоге он себя выдал. Убейте его и поблагодарите меня за этот подарок!» Разве это не правда?

– Правда, – столь же спокойно отозвался министр.

– Но это не имеет значения, – закончил Алан. – Всех деталей я не знаю и никогда не знал…

– Да, всего вы не знали, – согласился Фуше, поджав губы. – Льщу себя надеждой, что эти детали оказались более эффективными, чем вы думаете. Исключая нескромность моей супруги…

Ида де Сент-Эльм расхохоталась.

– Вашей супруги! – воскликнула она. – И это говорит властелин судеб, заставляющий чужих жен служить своим интересам!

– Умоляю вас, дорогая мадам, соблюдать осторожность, – произнес Фуше мягким и даже любезным тоном, однако сразу же заставившим Иду прекратить смеяться.

– Разве вам не кажется это комичным?

– Нет, – ответил министр полиции.

– Простите! – заговорил Алан, вновь приобретший контроль над собой и испытывающий чувство стыда. – Мне не следовало болтать об этом, министр. Я сознательно влез к вам в западню, так что мне не на что жаловаться. Давайте покончим с этим, а я постараюсь показать, что умею проигрывать.

Ветер свистел вокруг утеса. Фуше, подняв плечи, не сводил с Алана странного взгляда.

– «Умею проигрывать», – повторил он. – Истинный англичанин, разрази меня Бог!

– Ну а что вы хотите, чтобы я сказал? – осведомился Алан. – Разве есть причина, по которой мы должны таить злобу друг на друга?

– Ален, я ничего не таю против тебя! – воскликнула Ида. Она смягчилась, увидев врага бледным и беззащитным. – Если я что-нибудь могу для тебя сделать…

– Да! Пусть мне позволят повидать Мадлен, прежде чем…

– Ах, так ты хочешь повидать ее?! – взвизгнула Ида.

– О боже! – вздохнул Алан. – Почему мы должны вести себя как дети, стоит лишь чуть задеть нашу гордость? А вы, министр? Как вы поступите теперь, когда я вновь нахожусь под вашей заботливой опекой? Куда вы меня поведете?

– Мы пойдем в павильон, – невозмутимо ответил Фуше.

– В какой павильон?

– В императорский, – объяснил Фуше, – который находится прямо за вами. Очень скоро, месье, вы встретитесь с человеком, которого столь вежливо именовали «Бони». Я бы не позволил себе подобной фамильярности с императором.

У Алана вновь закружилась голова.

– Послушайте, к чему эта комедия? Вы заполучили меня, но должны ли вы представлять вашего арестованного в цепях, словно пленника во время римского триумфа?

– Да, должен! – резко ответил Фуше. – Я обещал императору, что этим утром ему представлю капитана Перережь-Горло. Думаю, его величество будет удивлен, узнав, кто в действительности пытался разрушить его Великую армию.

– Нет! – воскликнул Алан. – Будь я проклят, если подчинюсь этому! Я виновен в шпионаже и никогда этого не отрицал. Но я не капитан Перережь-Горло, и вам это отлично известно! Если вы думаете, что вам удастся пустить императору пыль в глаза, изящно выставив меня жертвой вашей проницательности…

Министр полиции смотрел прямо на него.

– Откуда вы знаете, что я намерен делать? – спросил он. Конечно, Фуше не прокричал эти слова – с его слабым горлом он не был способен прокричать что бы то ни было. И все же, когда он выпрямился, устремив на Алана леденящий кровь взгляд широко открытых глаз, эффект был именно такой.

Игра не была окончена. Что-то еще – разумеется, не худшее, чем уже случилось, потому что это было попросту невозможно, – пряталось в темном углу, готовое внезапно обрушиться из засады. Министр полиции явно располагал еще одним тузом в рукаве.

Ветер трепал его поношенную одежду и помятую шляпу. Словно впервые осознав, что они стоят на сквозняке (возможно, так оно и было), Фуше повернулся и притронулся к руке Иды.

– Вы, дорогая мадам, пойдете с нами.

– Я? – изумленно воскликнула Ида. – В павильон?

– Право, мадам, не в первый раз особа вашего пола тайно посещает павильон. А ваша внезапная девичья скромность как-то плохо сочетается с вашим капором. Будьте любезны составить мне компанию!

Он увлек ее в сторону открытого пространства. Ошеломленный Алан мог только последовать за ними.

– Но павильон закрыт! – протестовала Ида. – Император на параде! Слышите музыку? Эти смотры длятся часами!

– Дорогая мадам, поимка капитана Перережь-Горло и прекращение угрозы всей армии – дело такой важности, что императору пришлось бы оставить даже поле битвы. Он обещал передать командование окончанием парада своему другу маршалу Бертье^[371]. Вы, кажется, наслаждаетесь, присутствуя при конфликтах?

– Конфликтах?

– Жажда битвы, – снисходительно улыбнулся Фуше, – постоянно обуревает вас, не так ли? Ну тогда радуйтесь! Очень скоро, мадам, я обещаю вам продемонстрировать такой конфликт, какой вам не часто доводилось видеть! А, вот мы и пришли!

Они вышли на открытое пространство и свернули к распахнутым воротам в ограде павильона. У ограды стоял высокий деревянный столб, к которому была привязана лошадь с простым седлом. За воротами беседовал с часовым скромный на вид человек в добротном темном костюме с белыми кружевными манжетами.

– Месье, – обратился он к министру полиции с обеспокоенным выражением лица, – у меня есть приказ императора впустить вас внутрь, где к вам вскоре присоединится его величество. Но в павильоне некому вас принять, даже оконные занавески не успели отодвинуть, и…

– Мой дорогой месье де Менваль^[372], – любезно ответил Фуше, – пусть это вас не волнует. Мы не хотим привлекать никакого внимания, а тем более собирать здесь толпу. Пусть занавесы останутся задвинутыми. В доме есть свет?

– Да, я оставил зажженный канделябр в фойе. Но мне нужно скакать на парад. – Менваль кивнул в сторону привязанной лошади. – Где его величество сможет найти вас?

– Думаю, комната Совета подойдет лучше всего. Я имею честь, месье, представить вам мадам Иду де Сент-Эльм и месье виконта де Бержерака.

– Очень рад! Но, месье, что здесь происходит?

Фуше повернулся к Иде и Алану.

– Прошу вас, – пригласил он.

Часовой отдал честь. Когда они шли по усыпанной гравием дорожке к двери в длинной стене павильона мимо ограды и походной кухни, Алан успел заметить только маленький декоративный пруд, в котором плавали два черных лебедя. Они вошли внутрь, и Фуше закрыл за ними дверь.

Воздух в большом фойе, освещенном только стоящим на столе канделябром с пятью свечами, был удушливым и спертым. Фуше гулкими шагами двинулся к двери в комнату, откуда, если отодвинуть оконные занавески, открывался вид на море с виднеющимися вдали скалами Дувра.

– Менваль, – объяснил министр полиции, закрывая за ними дверь комнаты, – личный секретарь императора, в отличие от его служебного секретаря, генерала Дюрока. Он очень скромен, но нам не нужно его присутствие.

Ни Ида, ни Алан не обратили внимания на его слова. Они находились в орлином гнезде императора.

В просторной комнате с высоким потолком, которую пламя свечей словно уменьшало в размерах, явственно ощущалось присутствие императора, как будто он уже вернулся с парада.

На стенах, оклеенных серебристо-серыми обоями, не висело ничего, кроме карты английских и французских портов на обоих берегах Ла-Манша. Зато потолок был расписан весьма оригинально: на фоне лазурного неба орел в облаках из настоящего листового золота изображал императора, чья звезда предписывала ему обрушить громы и молнии на Англию.

Фуше направился к столу, покрытому зеленым сукном. Помимо стоящего около него просторного стула в чехле из зеленого сафьяна, в комнате не было больше никакой мебели.

– Наконец-то, – заговорил министр полиции, поставив на стол канделябр и положив рядом с ним цилиндр, – я могу выполнить данное себе обещание – позволить себе роскошь говорить свободно и прямо.

Ида со все большим беспокойством оглядывала комнату, словно от нее исходила угроза.

– Но о чем, – осведомилась она, – вы собираетесь говорить свободно и прямо? Даже если змея и может испытывать подобное желание?

– Змея в самом деле его испытывает. – Придвинув стул к овальному столу, Фуше встал у его края и поглядел на Алана. – Во многом, сказанном вами недавно относительно намерения предать вас суду в качестве капитана Перережь-Горло…

– Вы хотите уверить меня, что я был не прав?

– Вовсе нет. Вы были правы. Но не думаю, – продолжал Фуше, потирая ладони с сухим хрустом, – чтобы вы осознавали, насколько сильны были улики против вас. Вы англичанин, то есть наилучший кандидат на эту роль. Так как мои агенты безуспешно разыскивали вас с 13 по 19 августа, то вы не смогли бы доказать даже самому справедливому суду, что не находились в это время в Булони, закалывая часовых.

– Благодарю вас, я это отлично понимаю!

– Неужели? – усомнился Фуше. – В качестве образцов я дал вам один из кинжалов и одну из записок капитана Перережь-Горло. Они не имели никакого значения, как и пропуск, которым мне пришлось вас снабдить. Но эти предметы должны были скрыть еще один, который я также вручил вам.

– Если вы имеете в виду…

– Я имею в виду подробную карту лагеря. Будучи британским агентом, вы должны были попытаться воспользоваться ею и наверняка никому ее не показали. Если бы ее нашли в вашем кармане, что и входило в мои намерения, то это лишило бы вас последней надежды. Возможно, она и теперь у вас в кармане…

– Тут вы не правы! – заявил Алан. – Неужели я такой простофиля, что не заподозрил трюк с этой картой? Я изобрел предлог и показал ее Мерсье, чтобы он сразу же забрал ее у меня. Когда я вернул карту назад, так как она была мне необходима, я уничтожил ее, как только запомнил. Вы поймали вашу мышь. Но зачем вам продлевать ее мучения? Я знаю, что не смогу парировать каждый ваш удар. Ну и пускай! Если вы только примете мои уверения, что Мадлен ни в чем не виновна, зовите вашу стражу и расстреливайте меня, покуда я окончательно не вышел из себя!

Министр полиции поднял рыжие брови.

– А кто вам сказал, – осведомился он, – что вас вообще собираются казнить?

Удивленный вздох Иды, отшатнувшейся от стола, остался не услышанным Аланом. Он интересовался, какая игра в кошки-мышки затевалась теперь, видя, что Фуше говорит вполне серьезно, и в то же время не веря ему.

– Вы и ваша жена… – слова отчетливо слетали с бескровных губ Фуше, – намеревались сегодня вечером отплыть в Англию на лодке, не так ли?

– Да, но…

– Вам помогал Пьер де Лотрек, бывший в дни революции профессором Сорбонны^[373], моим знакомым, а теперь содержащий трактир неподалеку от Кондетт. По-вашему, я, Жозеф Фуше, ничего не знаю о том, что происходит в этих местах у меня под носом? Так вот, вы с женой отплывете вечером в этой лодке, как намеревались, и не позволите никому вам помешать.

Первой мыслью Алана было то, что истощение и боль, причиняемая раненой рукой, могли скверно отразиться на его умственных способностях и чувствах. Подняв взгляд на орла и молнию на лазурном потолке, он вновь опустил его на высохшее злое лицо министра, возвышавшееся на длинной шее над пламенем свечей, как будто он приговаривал его к смерти, а не…

– Вы дарите мне жизнь? – воскликнул Алан. – И отпускаете на свободу Мадлен?

– Разве я не ясно выразился?

– Но какова причина этого великодушия?

– Великодушия? – с презрением повторил Фуше. – Месье, я не могу позволить себе великодушие – это слишком дорого обходится. Если я делаю это, то поверьте, что у меня есть свои причины.

– Но как вы можете это сделать? Разве сам император не будет здесь с минуты на минуту?

– Безусловно.

– Тогда как вы объясните ему все, особенно в моем присутствии? Разве вы не обещали предъявить ему капитана Перережь-Горло?

– Разумеется.

– И вы предъявите его?

– Конечно.

– Гром и молния! – воскликнула Ида де Сент-Эльм. Словно избавляясь от лишнего веса, она сбросила капор и мантилью, оставшись в красно-черном платье, подчеркивающем румянец на ее скулах. Капор и мантилья полетели на стол. – Я считала, что немногим уступаю вам, но вы, дорогой министр, останетесь двуличным и непредсказуемым до Судного дня! Какой трюк вы задумали теперь?

– Если я позволю этому человеку уехать, мадам де Сент-Эльм, – мягко осведомился Фуше, – есть ли у вас причины говорить об этом впоследствии?

– Я ничего не имею против Алена теперь, когда его миссия потерпела неудачу. Я никогда не хотела, чтобы его расстреляли! А вот об этой женщине я все сообщу императору, как только он явится сюда!

Фуше улыбнулся, показав скверные зубы.

– Дорогая мадам, – промолвил он тем же любезным тоном, – вы ничего не расскажете о ней императору. Учитывая то, что мне известно о вашем прошлом, считаете ли вы возможным диктовать мне условия?

– Нет…

– Ну, то-то же.

– И все же Ален прав в одном. Что вы собираетесь сказать императору? Вы ведь должны предоставить ему какие-нибудь объяснения! Что же вы ему сообщите?

– Правду, – ответил Фуше.

– Какую правду? Что такое, по-вашему, правда?

– Вы имеете в виду насмехающегося Пилата?^[374]

– Скорее насмехающегося Иуду, кем вы и являетесь, дорогой министр! Почему вы освобождаете этих людей? Каков ваш мотив?

– Ах да! Мотив… – Продолжая говорить доброжелательным тоном, министр полез в карман и вытащил табакерку, задумчиво взвешивая ее в левой руке. – Многое, – заговорил он, – я рассматриваю как неотъемлемую часть жизни. Многое я наблюдаю с равнодушием, а иногда и с усмешкой. Однако существуют вещи, которые оскорбляют даже мой философский характер и которые я не могу допускать. Это насмешки над моим интеллектом и предательство в благодарность за мое усердие. Различные персонажи этой истории допустили различные ошибки. Но величайшую из них сделал сам так называемый капитан Перережь-Горло. Очень удачно, что вчера вечером, когда я ехал в Булонь, я получил в Амьене сообщение по семафору. В Булонь я ехал, конечно…

Глаза с красными ободками вновь устремились на Алана.

– В Булонь я ехал, – продолжал Фуше, – конечно, для того, чтобы разоблачить вас как капитана Перережь-Горло, прежде чем вы успеете причинить какой-нибудь вред. Сообщение, полученное мной от одного из моих агентов в этом лагере, вынудило меня продолжать путешествие всю ночь в состоянии огорчения, которое я не в силах описать. Вы начинаете понимать, месье Хепберн?

– Нет!

– Неужели? – переспросил Фуше, подняв брови. – Прошлой ночью около Поля воздушных шаров произошло еще одно убийство. Пускай – это меня не обеспокоило. Но, отдав приказ совершить это убийство, капитан Перережь-Горло сделал серьезную ошибку. Он позволил своему наемнику оставить записку, навлекающую подозрения на меня! А подобное, дорогой месье, не должно оставаться безнаказанным.

Ида была вне себя.

– Но какое отношение это имеет к тому, что вы скажете императору? – воскликнула она. – Почему его должно заботить, что капитап Перережь-Горло пытался навлечь на вас подозрение?

Министр полиции постучал по табакерке.

– Потому что император и есть капитан Перережь-Горло, – ответил он. – И я готов доказать это перед всей Великой армией.

Глава 20 ПРАВОСУДИЕ ИМПЕРАТОРА

В течение длительной паузы, покуда свечи отбрасывали отблески на серебристо-серые стены душной комнаты, только один из присутствующих оставался невозмутимым – зловещий Жозеф Фуше.

– Это дело, – заговорил он, взяв понюшку табаку, – представляет собой любопытную этическую проблему. До какой степени глава самодержавного государства имеет право творить зло, считая, что он делает это с добрыми намерениями? До каких пор он может продолжать цинично приговаривать к смерти отдельных людей, полагая, что это пойдет на пользу всему народу?

Будучи уверенным, что его судьба – управлять всем миром, император не испытывает колебаний и угрызений совести. Более того, в данном случае формальная правота на его стороне, и он с полным основанием может заявить, что всего лишь осуществлял правосудие.

Дело в том, что каждый из часовых, убитых между 13 и 19 августа, был недовольным смутьяном, а может быть, даже членом общества «Олимпийцы» и представлял опасность для армии. Согласно строгому воинскому уставу, они могли быть судимы и приговорены к смерти, потому-то их и выбрали в качестве жертв. В любой христианской стране в любом суде, если бы нашелся такой, который решился бы судить его, его величество мог бы честно и убедительно доказать свою невиновность в убийстве. Однако я чувствую, что это не вполне решает проблему, представленную… – Фуше, не окончив фразу, устремил нетерпеливый взгляд на Алана. – Неужели, месье Хепберн, вы не подозревали, что император и есть капитан Перережь-Горло?

– Нет, не подозревал!

– Да-а! – протянул министр полиции. – Вы разочаровываете меня. Ну а я заподозрил это почти с самого начала.

– Но…

– У меня сложилось более высокое мнение о вашем интеллекте, месье Хепберн. Когда в Зеркальной комнате вы заявили, что знаете, где искать убийцу, я на момент решил, что вы открыли весь замысел, и боялся, что мое лицо выдаст меня. Потом я понял, что вы, по-видимому, подозреваете только Шнайдера, простого наемника, и лишь предполагаете о существовании его нанимателя. Поэтому я решил позволить вам воображать, что вы меня перехитрили.

Министр нахмурился.

– Хотя, – признал он, – в истории с азбукой глухонемых вы и в самом деле перехитрили меня. Вы едва не достигли успеха, за который мне пришлось бы заставить вас дорого заплатить. Но я смотрю на это сквозь пальцы, так как вам не удалось определить личность подлинного капитана Перережь-Горло.

– Но император, – воскликнул Алан, – единственный человек, у которого не имелось причин быть капитаном Перережь-Горло!

– Напротив, – возразил Фуше, – он единственный человек, у которого имелись на это все основания, если только отбросить театральный антураж и драматические жесты, сопровождающие все его действия.

– Послушайте! – сказал Алан. – В Англии у нас были веские доказательства того, что революционное тайное общество «Олимпийцы» действительно существует.

– Так оно и есть, – подтвердил Фуше, постукивая по крышке табакерки. – Оно, безусловно, существует, в чем я заверил вашу супругу. Поэтому наш милостивый император и был вынужден в критический момент изобрести капитана Перережь-Горло. Вы хотите узнать еще неясные вам подробности?

– Постойте! – вмешалась Ида де Септ-Эльм. Безумным взглядом она окинула просторную комнату с молнией на потолке и затем посмотрела через плечо на дверь, ведущую в фойе. – Вы сознаете, – осведомилась Ида, стукнув кулачком по зеленому сукну на столе, – что император может в любую минуту войти через эту дверь?

– А как же еще он сможет войти сюда, мадам?

– И вы намерены рассказать ему все это?

Фуше обнажил гнилые зубы.

– Мне бы это доставило немалое удовольствие, – ответил он. – Простите, что, находясь в пределах слышимости часового за оградой, я был вынужден обманывать вас обоих относительно личности капитана Перережь-Горло. Однако я обещал вам конфликтную сцену, и будьте уверены, что вы ее увидите!

– Разрази меня Бог! – воскликнула Ида, скорее молясь, чем ругаясь. – Вы не осмелитесь на это!

– Вот как, дорогая мадам? На что же именно я, Жозеф Фуше, не осмелюсь?

Он пристально смотрел на нее, подняв рыжие брови, затем открыл табакерку. Рот министра скривился, когда выложенная брильянтами буква «Н» сверкнула на фоне несвежей крахмальной рубашки. Взяв себя в руки, Фуше перевел взгляд на Алана.

– Думаю, месье, – продолжал он будничным тоном, – что вы не вполне понимаете характер его всемилостивейшего величества. Нужно признать, что в своем роде он великий человек. Его даже нельзя назвать плохим человеком в том смысле, в каком это понимает весь мир. Но император руководствуется своей звездой, своими корсиканскими импульсами и, увы, своим дурным вкусом. Он совершает то, что хуже преступления, – ошибки! Одной из них явилась прошлогодняя история с герцогом Ангьенским. Этот несчастный, не блещущий умом молодой человек не совершил никакого преступления и не участвовал пи в каких заговорах. Герцог даже не жил во Франции. Вся его вина заключалась в том, что он, будучи аристократом, представлял собой старую монархию Бурбонов. И вот, чтобы произвести впечатление на роялистов, на случай если они будут продолжать интриговать против нового режима, наш император приказывает похитить герцога за границей, доставить во Францию, быстро осудить ночью и расстрелять во рву Венсенского замка.

Хладнокровно взяв понюшку табаку, министр скорчил гримасу.

– То, что произошло с роялистами в прошлом году, – продолжал он, – происходит с республиканцами в нынешнем. Погруженный в планы вторжения в Англию, император столкнулся здесь, в Булони, с сильной республиканской оппозицией среди его маршалов и генералов. Разумеется, эти люди не были убийцами, но их влияние представляло большую опасность. Маршал Ожеро, девять лет назад спасший репутацию его величества, когда смелость покинула императора перед битвой при Кастильоие! Генерал Удино, который должен был стать маршалом, но которого почему-то обошли! Я избавлю вас от полного перечня. Но, как я сказал мадам Хепберн, агитация против империи достигла высшей точки примерно две недели назад – перед серединой августа. На вашем лице, месье, по-прежнему написано недоумение. Должен ли я объяснить вам, почему, когда 21 августа подробные описания происшедших преступлений попали ко мне в руки, я знал, что капитан Перережь-Горло не может быть никем, кроме императора?

– Да! – ответил Алан.

– Нет! – возразила Ида. – Слушайте! – добавила она, подняв руку. – По-моему, лошади подъезжают к павильону.

– Вы слышите только ветер, мадам. Пройдет еще по крайней мере десять минут, прежде чем его величество сможет…

– Но когда я подумаю о его лице, появляющемся в этих дверях…

– Успокойтесь, дорогая мадам! Вам же всегда нравились конфликты, не так ли?

Фуше захлопнул крышку табакерки.

– Две вещи с самого начала, – обратился он к Алану, – казались мне невероятными. Пять убийств было совершено за семь ночей, три кинжала и пять клочков бумаги с подписью «Капитан Перережь-Горло» были оставлены в качестве весьма неуклюжего свидетельства – вас оно, по-видимому, не обмануло, так что нет нужды повторять это, – что убийца, очевидно, англичанин. Император, возможно, за недостатком времени передал все вещественные доказательства мне.

Но у его величества есть одна привычка – столь же знаменитая, как треугольная шляпа и пристрастие к драматическим жестам. Он должен всем заниматься самолично –должен видеть все, знать все, руководить всем, начиная от размещения орудий на батарее и кончая картинами иа стене коридора в «Парке статуй».

Снова с трудом сдерживаемый гнев мелькнул на лице министра полиции, возвышавшемся над пламенем свечей в комнате, такой же душной, как и его собственный кабинет.

– Тем не менее меня хотели заставить поверить, – продолжал он, – что за целую неделю, покуда убивали часовых, император ни разу не удосужился взглянуть на записки и кинжалы и попробовать на них свою проницательность. Ни разу! Я должен был поверить, что он предоставил все это преданному, но не слишком сообразительному Савари, а в конце недели, когда произошло самое невероятное и фантастическое убийство, без лишних хлопот перепоручил дело мне. Что я – младенец, чтобы меня обманывали таким образом?

Яростный жест Фуше окончательно перепугал Иду.

– Мне предлагали поверить и еще в одну вещь. В лагере начал кем-то быстро распространяться слух, что действия капитана Перережь-Горло могут спровоцировать мятеж против императора. Наши солдаты, не дав себе время подумать, просто повторяли это друг другу. Но были ли в лагере хоть какие-нибудь признаки или акты мятежа? Не было! В вашем присутствии, мадам де Септ-Эльм, я подчеркнул этот факт. Император прислал мне взволнованные донесения о скандале в театре и о двух дуэлях среди офицеров. Но, как я сказал вам, к мятежу эти события не имели никакого отношения. В самом деле, почему убийства капитаном Перережь-Горло императорских солдат должны обратить армию против самого императора? Какая в этом логика? Не должно ли это было, наоборот, сплотить солдат в преданности императору против общего врага, что практически и произошло? Слух о мятеже из-за убийств, совершенных капитаном Перережь-Горло, был ложным, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы попять причину. Император, повторяю, был серьезно обеспокоен республиканскими элементами, а так как он по какой-то причине, которую я не понимал и не понимаю до сих пор, долго откладывал вторжение в Англию, то это стало возбуждать в лагере раздражение. Необходимо было принять срочные меры. Неизменная стратегия его величества – во время собственных затруднений отвлекать внимание народа, устраивая развлечения, давая людям возможность о чем-нибудь поговорить и подумать. Так он выигрывает битвы и… – Фуше внезапно прервался. – Вы что-то сказали, месье Хепберн?

– Нет, – ответил Алан. – То есть не совсем. Я только подумал, что говорил то же самое в других обстоятельствах. Корсиканская кровь Бонн дала себя знать, и он задумал серию событий, столь же театральных, как его коронация и парады, с Шнайдером в качестве актера и фонарями с рефлекторами в качестве сценического реквизита, обеспечивающего наиболее яркий эффект. Вы разгадали секрет фонарей с рефлекторами?

– Вы, кажется, снова принимаете меня за младенца? – проворчал министр полиции, – Конечно, разгадал. Так вот, если он хотел отвлечь внимание обитателей лагеря, то он добился этого полностью. Вы согласны?

– Безусловно! – заявил Алан.

– Никто во всей Великой армии, – продолжал Фуше, – не мог говорить ни о чем, кроме как о капитане Перережь-Горло. Обуреваемые жаждой крови убийцы, солдаты забыли о своем нетерпеливом желании разграбить Лондон и прекратили возмущаться долгим бездействием. Более того, беспокоясь о ложном мятеже, они едва ли решились бы на настоящий. Все это весьма характерно для его величества, никому другому такое не пришло бы в голову. Тем не менее ошибка,допущенная императором, также весьма характерна. Он не желал сам обнаруживать значение сфабрикованных им ложных улик, не хотел сам объявлять, что капитан Перережь-Горло – проклятый англичанин. Император должен оставаться недосягаемым олимпийским божеством. А черную работу пускай делает кто-нибудь другой. Я был самой подходящей кандидатурой – и заметьте, я не возражал!

Министр с силой постучал по табакерке. Его змеиная шея вытянулась вперед так, что ее обожгло пламя, и он отпрянул.

– Не знаю, ожидал ли император, что его ухищрения обманут меня? Возможно, да. По крайней мере, он знал, что я буду читать показания о происшедшем так, как ему этого хочется, и стану ему подыгрывать. Он не ошибся. Я охотно служил ему, так как это шло на пользу и мне самому. Однако его величеству не следовало поддаваться нетерпению. Рано утром 22 августа я отправил курьера из Парижа в Булонь с подробным докладом, содержащим мои доводы в пользу того, что капитан Перережь-Горло – английский агент. Курьер прибыл в Булонь вчера в десять вечера. И все-таки император не мог сдержать нетерпение. Он получил сообщение по семафору, что курьер находится в пути, и все же за два часа до того, как он узнал, что содержится в моем докладе, в восемь вечера, он напечатал прокламацию, извещающую, что убийца, как это точно доказано, переодетый англичанин, и предлагающую сто наполеондоров за его поимку.

Алан Хепберн машинально попытался щелкнуть пальцами правой руки, с удивлением обнаружив, что не в состоянии этого сделать.

– Министр! – воскликнул он. – Я знаю, что вы говорите чистую правду, так как сам слышал об этой прокламации от лакея Виктора в «Парке статуй» и от гренадера дивизии Удино. Но…

– Что «но», месье?

Алан, почти так же обеспокоенный, как Ида, бросил взгляд на дверь в фойе.

– Не собираетесь же вы разоблачить все это публично? – осведомился он. – Неужели вы рискнете поведать Великой армии, что человек, которого они обожают, сделал так, чтобы их закалывали в спину во имя высших целей?

Министр полиции посмотрел Алану в глаза и улыбнулся злобной улыбкой.

– Возможно, нет, – ответил он. – Но по крайней мере, я пригрожу этим императору и посмотрю, что он на это скажет! Поверьте, месье, мне известно столько его секретов – причем зафиксированных в документах, которые могут быть открыты, если со мной случится беда, – что он не посмеет ни арестовать, ни расстрелять меня.

– Нет! – завопила перепуганная Ида, барабаня кулаками по столу. – Вы-то можете защитить себя, а как же мы? Да через двадцать минут мы окажемся под арестом! Так-то вы заботитесь о ваших преданных слугах?

Фуше взял очередную щепотку табаку.

– Увы, дорогая мадам! – заметил он. – Так как с вашей помощью я лишился услуг Рауля Левассера – лучшего секретаря, какой у меня когда-нибудь был, – мне остается только выразить вам соболезнования. – Выражение тощей физиономии Фуше внезапно изменилось. – Я уже говорил и повторяю снова, что верно служил императору, покуда он обращался со мной достойно. То, что я ему не нравлюсь, не имеет значения. Тем не менее, когда, следуя причудам южной крови, он вовлекает меня в свои нелепые театральные эффекты и поручает своему наемнику Шнайдеру оставить у трупа записку, обвиняющую меня в соучастии в убийстве, моя пресловутая преданность претерпевает определенные изменения.

– Но император не… – начал Алан.

– Что «не»? – осведомился министр полиции.

Алан вовремя остановился. Грозящая им опасность стала ясна ему, как при вспышке молнии.

Он и Мадлен вовсе не были спасены. Они погибли, если только…

Вполне искреннее намерение Фуше отпустить их было вдохновлено злобой, которую министр питал к императору из-за своей оскорбленной гордости.

Алан был готов поклясться, что император не приказывал Шнайдеру убить часового прошлой ночью и оставить совсем не похожую на своих предшественниц записку, обвиняющую Фуше в сообщничестве. Очень скоро сам Бонн явится сюда и подтвердит это. Однако самое худшее, что и министр полиции, лишь только опомнившись от душившего его гнева (что не займет много времени), тотчас догадается об этом сам.

Тогда его намерения тут же изменятся. Лодка в Англию окажется миражом, а они с Мадлен погибнут, если только…

Оставалось сделать последний, самый изощренный ход в этой игре умов со всемогущим министром полиции. Если он окажется успешным, Алан и Мадлен будут освобождены, но если пет…

– Министр, – заговорил Алан голосом, который ему самому показался странным и хриплым, – существует причина, по которой вы ничего не должны говорить императору, когда он прибудет сюда.

– Вот как? – недоверчиво спросил Фуше.

– Именно так, – настаивал Алан. – Согласны ли вы выслушать ее из любезности к побежденному врагу?

– Из любезности, месье? Ну что ж…

– Предположим, что вы решили ничего не говорить императору. Нет-нет, это всего лишь гипотеза – вы ведь любите философские дискуссии! Если вы примете такое решение, может все дело храниться в строжайшем секрете?

Фуше с любопытством посмотрел на пего.

– В каком смысле? – спросил он.

– Ну, Ида и я, видит бог, будем молчать. Капитан Мерсье тоже, дабы не подвергать опасности свою карьеру после всего случившегося. Как бы то ни было, ему вообще ничего не известно о подлинной личности капитана Перережь-Горло. Но я имею в виду полную тайну. Что вы скажете насчет Виктора?

– Если вы говорите о лакее в «Парке статуй», – с презрением ответил Фуше, – то он родственник моей жены и знает о моих делах больше, чем я. Мне пришлось взять его на службу из чувства семейного долга. Короче говоря, я ручаюсь за его молчание, если оно потребуется. Однако я таки не вижу причины, по которой не должен преподать урок императору…

– Погодите! Как насчет Хоупвеллов? Я знаю, что они скоро уезжают. В то же время Ида сказала, что вы держите их под стражей. Неужели вы их арестовали?

– Месье! – сердито воскликнул министр полиции. – По-вашему, я стал бы арестовывать дипломатического представителя нейтральной державы, с которой император желает сохранять хорошие отношения, покуда ему не придет в голову использовать Луизиану или Канаду в качестве предлога для вторжения в Соединенные Штаты? Я попросил их о любезности не покидать «Парк статуй», пока они не получат от меня известие, – вот и все. Ну так что именно вы собирались сообщить мне?

Алан проглотил ком в горле.

– Это касается лейтенанта Шнайдера, – ответил он.

– Этого неотесанного убийцы? Я попросил императора прислать мне лучшего фехтовальщика в армии. Разумеется, он послал мне человека, которого использовал как наемника капитана Перережь-Горло, чтобы тот шпионил за мной. Очевидно, Шнайдер находился иод покровительством более высокого лица, нежели какой-нибудь полковник или даже сам маршал Сульт. Иначе он не мог бы атаковать и убивать кого попало, не получая за это не только наказания, по хотя бы выговора. Да, несомненно, он находился под августейшей протекцией. Но при чем тут Шнайдер?

– Шнайдер мертв, – сообщил Алан.

После известия о смерти в душной комнате Совета в орлином гнезде над Ла-Маншем на несколько секунд воцарилось молчание.

– Мертв? – откликнулся Фуше.

– Я присутствовал при его гибели. Кто-то, кого я так и не увидел, застрелил его из мушкета на улице Объединения.

– На улице Объединения? – Глаза Фуше сузились. – Не могу сказать, что я удивлен. Стремясь побольше выяснить об этом Шнайдере, я узнал, что в прошлую субботу он пытался убить, но только ранил гвардейца по имени Жюль Дюпон именно на этой улице. Из дома тотчас же выбежал младший брат Дюпона и попытался выстрелить в Шнайдера из мушкета. Тогда ему не удалось его прикончить, но, очевидно, он сделал это теперь. – Фуше пожал плечами. – Если вы опасаетесь, что Шнайдер разоблачил вас перед императором как английского шпиона, то можете не волноваться. Никто не имел возможности повидаться сегодня с императором…

– Я в этом не сомневаюсь. Но я совсем не то хотел сказать вам, чтобы убедить хранить молчание.

– Если ты действительно можешь убедить его, – вмешалась Ида, – говори поскорее! Теперь я уже точно слышу подъезжающих лошадей!

Это была правда. Стук копыт нескольких лошадей звучал все ближе к павильону.

– Хорошо! – заговорил Алан. – Вы несправедливы к императору. Он никогда не приказывал Шнайдеру втянуть вас в это дело. Шнайдер поступил так по собственной инициативе, и, останься он жив, ему пришлось бы выслушать пару ласковых слов.

Министр полиции стоял неподвижно, сжимая табакерку большим и указательным пальцами правой руки. Глаза его расширились, затем сузились вновь.

– Это правда! – настаивал Алан. – Если вы подумаете, то поймете сами! В Зеркальной комнате вы унизили Шнайдера, пригрозили ему разжалованием в рядовые. Этого он не мог простить. Шнайдер не мог напасть на вас открыто, поэтому он безо всякого приказа убил часового и оставил записку, обвиняющую вас. Но сегодня утром он осознал, что наделал и что император сделает с ним. Только это могло до такой степени напугать подобного человека!

Стук копыт смолк перед самым павильоном.

На лбу Алана выступил холодный пот.

– Что касается императора, – продолжал он, – то он, независимо от того, нравитесь вы ему или нет, питает глубочайшее уважение к вашим способностям. Позвольте задать вам вопрос, месье Фуше. Вы очень любите вашу жену и детей?

– Осторожней, месье! – предупредил министр полиции, резко выпрямившись. – До сих пор вы отзывались с исключительной вежливостью о Нянюшке Жанне. Но если вы осмелитесь…

– А ей, наверное, хотелось бы стать герцогиней?

Фуше хранил молчание, напоминая позой вопросительный знак.

– Хотя вы сами, – продолжал Алан, – равнодушны к подобной мишуре, все же вам бы хотелось видеть вашего старшего сына герцогом, если империя сохранится?

– Что именно… – начал Фуше, но Алан прервал его:

– Министр, вы не знаете всего! Император намерен сделать вас пэром, пожаловав титул герцога Отрантского. Взгляните на меня! Вы знаете людей и увидите, говорю я правду или нет.

Теперь пришла очередь Алана в упор смотреть на Фуше над пламенем свечей.

– Если вы дадите урок императору, то успокоите свою гордость и тщеславие. Он не расстреляет вас и не посадит в тюрьму. Но если вы скажете ему, что он – капитан Перережь-Горло, и вызовете у него самый страшный приступ гнева, какой с ним когда-либо случался, то вашей Нянюшке Жанне и вашим детям никогда не видать титула!

На дорожке, ведущей к парадному входу павильона, зазвучали быстрые шаги. Затем шаги остановились, и послышался резкий и нетерпеливый голос императора, отдававший распоряжения. Они не смогли разобрать всех слов, но смысл сводился к тому, что император войдет в павильон один.

В действительности этот титул был пожалован Фуше только в 1809 г.

Ида испуганно обернулась к Алану.

– Ален! – воскликнула она. – Ты подписал свой смертный приговор!

– Нет! – возразил Алан, снова скакавший прямо на врага в надежде на спасение.

– Да! – настаивала Ида. – Иногда ты становишься таким безумным, что я теряю к тебе всякий интерес и даже хочу, чтобы ты убирался с этой женщиной, которую так любишь! Посмотри на министра полиции! Он сам сказал, что лишен великодушия. Если император не пытался сыграть с ним скверную шутку и действительно имеет высокое мнение о его талантах, то ты хорош для пего только мертвый. Он никогда не позволит тебе уехать в Англию и рассказывать всем историю о капитане Перережь-Горло!

Глаза Фуше, обрамленные красными ободками, рассеянно бегали по сторонам.

– Герцогиня Отрантская! – бормотал он. – Герцогиня Отрантская!.. – Затем, аккуратно положив табакерку в карман камзола, он выпрямился и вновь стал самим собой – холодным, формальным и бесстрастным. – Месье Хепберн, – заговорил он, – за всю свою деятельность я еще ни разу не встречал противника, обходившегося со мной честно и порядочно. Думаю, вы понимаете, что я ценю ваше отношение. Но это ничего не меняет ни в малейшей степени.

– Вот видишь! – вскричала Ида.

– Это правда, – продолжал министр ледяным голосом, – что в своем справедливом гневе против императора я беспокоился лишь о том, чтобы вы, его жертва, могли спастись. Но теперь все меняется. В том, что говорит мадам де Септ-Эльм, немало истины: вам, знающему эту историю, нельзя позволить уехать. Император все еще считает вас виконтом де Бержера-ком, помогающим мне в расследовании. Думаю, я сразу же просвещу его на этот счет.

– А я так не думаю! – возразил Алан.

– В самом деле, месье Хепберн?

– Да! – сказал Алан. – Я забочусь о Мадлен не меньше, чем вы о вашей Нянюшке Жанне и детях, так что с этой минуты честность и порядочпость пускай отправляются к черту!

– Что вы имеете в виду?

– Прежде всего, – ответил Алан, – я не могу никому в Англии рассказать эту историю, потому что никто, облеченный властью, не поверит мне. Вы и представить не можете, каким чванливым и тупоголовым бывает правительство его британского величества. Вы, Ида и я знаем, что у Бонн были веские причины для подобной игры и что он таким образом даже в какой-то мере осуществлял правосудие. Но члены кабинета заявят, что подобные действия ниже достоинства любого правителя, и запрут меня в сумасшедший дом за безумную клевету на французского императора. Если вы знаете натуру британцев, то поймете, что это правда.

Во-вторых, если вы меня арестуете, то император сразу же услышит всю историю. Он всегда рад повидаться с приговоренным к смерти узником. Конечно, Бонн все равно расстреляет меня, но вы свалитесь со своего пьедестала и уже никогда не сможете на него вскарабкаться.

Фуше стоял неподвижно.

– Так как император – капитан Перережь-Горло, – продолжал Алан, – и так как теперь он не намерен вторгаться в Англию – да, можете не глазеть на меня с удивлением, – то он будет только признателен, если вы скажете, что капитан Перережь-Горло оказался слишком умен для нас и что дальнейшее расследование бесполезно. Скажите ему это здесь и теперь же, и вся история останется в секрете. Но если вы скажете ему что-нибудь другое, то я тотчас же выложу всю правду!

– Вы угрожаете мне, месье? – осведомился Фуше.

– Да! – ответил Алан. – Я угрожаю вам так же, как вы угрожали многим другим. Выбор за вами, министр!

Они смотрели друг другу в глаза через стол.

У парадного входа павильона послышались быстрые, отрывистые шаги. Наружная дверь открылась и с шумом захлопнулась. Каркающий голос в фойе с раздражением требовал, чтобы кто-нибудь принес свечи.

Алаи и Фуше все еще не могли оторвать взгляд друг от друга. Ида де Септ-Эльм со стоном опустилась па единственный стул и уронила голову па руки.

Послышались шаги, приближающиеся к комнате. Нетерпеливый император не стал дожидаться света.

Дверь резко отворилась. Ида спрыгнула со стула и присела в глубоком реверансе.

Жозеф Фуше медленно повернулся.

– Сир! – произнес он. – Затем его голос вновь стал холодным и бесстрастным. – Беру на себя смелость, сир, представить вам мадам Иду де Септ-Эльм, вашу великую почитательницу, а также виконта де Бержерака, который помогал мне в расследовании. С огорчением должен доложить вам, сир, о нашей полной неудаче в поисках этого таинственного англичанина. Я могу только выразить сожаление по этому поводу и надежду, что в недалеком будущем смогу должным образом послужить вашему величеству.

И министр полиции с достоинством придворного прошлых лет отвесил низкий поклон человеку в дверном проеме.

Джон Диксон Карр Ньюгейтская невеста

Посвящается Клэрис

Лучше всего об этом много лет назад сказал Р. Л. С.

Если это дело стоило делать и если вышло по возможности хорошо, если с этих несовершенных страниц возносится хотя бы легкое пламя вдохновения, это во многом твоя заслуга.

Глава 1 Представляющая палача

Повешение Дика Даруэнта было назначено на завтра у Двери Должников Ньюгейтской тюрьмы.

Ночью не должно было раздаваться никаких зловещих звуков – даже ударов колокола церкви Гроба Господня. И лишь на рассвете зрители услышали бы цоканье копыт по булыжникам мостовой и скрип колес, когда лошади вывозили бы виселицу из главных ворот. Виселица высотой в дюжину футов была тяжелой и такой широкой, что на ее помосте могли бы танцевать десять пар.

Боковины виселицы, обшитые досками, как козлы для кучера, от помоста до колес, были выкрашены в черный цвет. По указанию палача Джона Лэнгли виселицу надлежало установить у Двери Должников.

Толпа начала собираться возле тюрьмы уже вечером накануне казни.

– Черт! – хрипло выругался надзиратель, дежуривший в сторожке над главными воротами. – Уже собирается толпа!

Высунувшись из окна, он посмотрел вниз и налево на темную улицу Олд-Бейли.

Второй надзиратель подошел к окну; он занимал эту должность меньше месяца, но длинный красный плащ был почти таким же грязным, как у его многоопытного товарища. Отблески пламени единственной свечи, горевшей на столе в комнате с побеленными стенами, играли на спинах двоих мужчин, выглядывающих наружу.

– Беспорядков быть не должно, – возразил второй надзиратель.

– Это почему?

– Люди любят Дика.

Первый надзиратель, по кличке Красноносый, наклонился из окна и любовно похлопал каменный фасад Ньюгейта.

– Холлоуэя и Хэггерти тоже любили, – донесся снаружи его хриплый голос, – когда Бранскилл вздернул их в 1807 году.

– Ну и что?

– Двадцать восемь человек из тех, кто пришел поглазеть на казнь, задавили насмерть возле эшафота. Не говоря уже о раненых. И это истинная правда.

Второй надзиратель, высокий тощий парень по имени Джейми, втянул голову в плечи и отошел от окна. Он не сомневался, что это истинная правда.

– И никаких беспорядков не было, – продолжал Красноносый. – Во всяком случае, того, что мы называем беспорядками. Все обычно начинается, когда приговоренного выводят из Двери Должников и толпа орет: «Шапки долой!»

– Почему? – допытывался Джейми.

Красноносый задумался, продолжая похлопывать по фасаду тюрьмы.

– Прежде всего, потому, что большинство зрителей пьяны. На рассвете они начинают свистеть, кричать и петь. Иногда собака схватит кого-то за лодыжку, или женщину придавят так сильно, что она завопит во все горло. Ну а потом… – Красноносый описал руками круг за окном. В его хриплом голосе послышалась усмешка. – Но интереснее всего, когда палач тоже пьян, хотя толпе это не нравится.

– Мне бы тоже не понравилось, – заявил Джейми.

Красноносый медленно повернулся. На фоне окна вырисовывалась его мясистая физиономия с синеватыми прожилками, тянущимися от носа.

– Ну и простофиля! – хмыкнул он. – Помню, я видел старину Бранскилла, до того как Лэнгли занял его место. Бедняга так накачался бренди с водой, что пытался накинуть петлю на шею священника вместо осужденного. И это истинная правда!

Обоим было не по себе, и оба это знали. Но даже не заикнулись о том страшном ощущении, что прочно засело в голове, подобно сгустку страха. Причем страх этот не имел ничего общего с предстоящей казнью.

Повешение для них и для многих других было хорошо знакомым и почти приятным зрелищем – куда более увлекательным, чем Панч и Джуди. Что-то другое тревожило двух надзирателей, как, впрочем, и весь Лондон. В этот вечер четверга 21 июня 1815 года беспокойство витало в воздухе, просачиваясь в него, подобно дыму с крыш напротив тюрьмы.

На стене зазвонил колокольчик.

– Это калитка, – проворчал Красноносый. – И причем изнутри.

– Какой-то поздний посетитель уходит? – предположил Джейми, зажигая фонарь от свечи.

– И очень поздний, – многозначительно добавил Красноносый. – Если ты знаешь, который час, парень, то можешь рассчитывать на чаевые за хлопоты.

Тарахтя ключами, Джейми поспешил к винтовой лестнице.

Запоздалый визитер, поджидающий у калитки в главных воротах, оставался в тени, даже когда Джейми поднял продолговатый фонарь с закопченными стеклами.

Нос посетителя морщился, как, по-видимому, и желудок, вдыхая запахи Ньюгейта. Со стороны уголовного сектора доносился шум пирушки – вино и спирт там можно было приобрести в любое время.

– Поздно, сэр, – проворчал Джейми, подражая Красноносому.

– Ровно без четверти одиннадцать, – отозвался посетитель сухим, бесстрастным голосом.

Старомодный тип, подумал Джейми, оглядывая маленького сухощавого человека в накидке с капюшоном, черных бриджах, туфлях с пряжками в стиле прошлого века и в очках в золотой оправе.

Джентльмен, с седыми волосами, связанными на затылке, вложил шиллинг в руку надзирателя, когда тот отпирал калитку.

– Прошу прощения, сэр, – не выдержал Джейми. – Есть какие-нибудь новости?

Мистер Илайес Крокит, адвокат с Линкольнз-Инн-Филдс, знал, что Джейми имеет в виду.

– Боюсь, что нет, – ответил он. – Только слухи.

Когда ворота за ним закрылись, мистер Крокит какое-то время постоял на улице под звездным небом, чуть подернутым туманной дымкой. Он бросил взгляд на дом напротив. Окна были темными, но на рассвете в них зажжется свет и будет подан завтрак с шампанским для своевольной красавицы мисс Кэролайн Росс и ее гостей.

Никто не протестовал против такого развлечения джентри. После завтрака их разгоряченные выпивкой лица появлялись в окнах. Со смехом или со слезами, в зависимости от настроения, сливки общества наблюдали, как жертва дергается в петле.

Мистеру Крокиту нужно было срочно повидать мисс Росс.

Неподалеку от Олд-Бейли его поджидал наемный экипаж. Адвокат тихо назвал вознице адрес Кэролайн Росс на Сент-Джеймс-сквер.

Экипаж свернул направо на Флит-стрит, и мистер Крокит, трясясь в пропахшей плесенью кабине, снял шляпу, положив ее на сиденье рядом с собой, сдвинул очки на лоб и закрыл глаза.

Он был напуган и не стеснялся признаться в этом самому себе.

Не то чтобы его волновала судьба Ричарда Даруэнта, приговоренного за убийство к смертной казни. Убийц следовало стряхивать с лица земли, как пыль с пальцев. Но намерения мисс Кэролайн Росс были настолько шокирующими и чреваты таким жутким скандалом, что адвокат страшился за свою репутацию.

К тому же на душе у него лежал тот же камень, что тяготил даже жалкого надзирателя. Хотя мистер Крокит отнюдь не страдал избытком воображения, ему казалось, будто он слышит неумолимо приближающуюся барабанную дробь.

– Новости! – пробормотал он вслух.

Адвокат не открывал глаз, покуда кеб не подъехал к Пэлл-Мэлл. Лишь только остался позади Стрэнд, он наконец перевел дух. Хотя мистер Крокит, как и многие другие, чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии знатных особ, они, по крайней мере, дозволяли приближаться к себе.

Пэлл-Мэлл была пустынна. Тусклые газовые фонари, установленные здесь семь лет назад и теперь ставшие привычными для Лондона, освещали только серовато-коричневые дома и ряды столбов с привязью для лошадей. Экипаж свернул на Сент-Джеймс-сквер и остановился у дома номер 38. Заплатив вознице, пожилой адвокат поднялся по каменным ступенькам к узкому кирпичному зданию и уже взялся за дверной молоток, когда…

– Ну и ну! – запротестовал возмущенный мистер Крокит, но тут же пожалел о своих словах.

Карета, запряженная взмыленными лошадьми, промчалась по Сент-Джеймс-сквер и с грохотом затормозила у дома номер 18, принадлежащего военному министру лорду Каслри. При свете фонаря мистер Крокит увидел, как молодой офицер в красном мундире с золотыми эполетами спрыгнул наземь, взбежал по ступенькам к двери и стал усердно работать молотком.

Адвокат не знал, что это майор Генри Перси, адъютант герцога Веллингтона. Но он заметил торчащие из окна кареты знамена с французскими орлами, и сердце старого человека преисполнилось эмоциями, которых не ощущало годами.

– Да, сэр? – осведомился мужской голос, когда дверь дома номер 38 открылась в ответ на стук адвоката.

Мистер Крокит прежде всего был деловым человеком. Он тут же запер эмоции в одном из бесчисленных отделений своего мозга.

– Могу я видеть мисс Кэролайн Росс?

Он надменно поднял брови, глядя на высокого лакея в напудренном парике и ливрее дома мисс Росс, избранного на этот пост, как обычно, благодаря широким плечам и отменным икрам.

Лакей проводил его наверх по устланной ковром лестнице в вестибюль, где горели свечи. Газ был опасен для домашнего освещения – неуклюжий или пьяный слуга мог устроить пожар. Мистер Крокит одобрял подобную умеренность. Он был консервативен, и его раздражали молодые щеголи в нелепых цилиндрах и длинных брюках.

Новая тревожная мысль обеспокоила адвоката.

Мисс Кэролайн Росс славилась склонностью к безумным и опасным предприятиям. Что, если бравада побудила ее облачиться в одно из непристойных одеяний, изобретенных еще одной Кэролайн – леди Кэролайн Лэм? Эти одеяния представляли собой платья из прозрачного муслина, смоченного водой, чтобы ткань прилипала к телу.

Конечно, такое казалось маловероятным. Несмотря на красоту, мисс Росс считалась холодной, как рыба, – чума на эти вульгарные выражения! Но она была своевольной и упрямой. Мистер Крокит подозревал, что ее не заботит собственная репутация.

Однако, бросив взгляд в гостиную, когда лакей докладывал о нем, адвокат сразу успокоился.

– Добрый вечер, мистер Крокит, – послышался голос хозяйки дома (Кэролайн Росс оставалось всего несколько месяцев до двадцатипятилетия).

– Ваш покорный слуга, мадам, – с поклоном отозвался адвокат.

Оба ждали, пока закроется дверь маленькой комнаты, изящно декорированной в так называемом романском стиле, предписывающем зелено-белую полосатую обивку и строго классическую форму мебели. Четыре свечи, установленные попарно в стеклянных футлярах по обе стороны камина из белого мрамора, освещали помещение. Два высоких окна, выходящие на Сент-Джеймс-сквер, были прикрыты тяжелыми темно-зелеными портьерами, расшитыми золотом.

– Вы привезли мне хорошие новости, мистер Крокит?

– По крайней мере, те, которых вы желали, мадам.

Щеки Кэролайн Росс порозовели, а на лице отразилось торжество.

– Есть хоть ничтожный шанс, что он не умрет завтра утром?

– Нет ни единого шанса.

– Пожалуйста, садитесь, мистер Крокит.

Ее манеры выглядели вежливыми, хотя и несколько снисходительными, и адвокат оценил оказанную ему честь.

Кэролайн Росс была одета, согласно моде, в белое атласное платье с узкой талией, низким вырезом и юбкой до лодыжек. Единственными цветными элементами служили алый пояс и рубин на груди. Пышные светло-каштановые волосы были завиты в мелкие локоны, свисающие над ушами. Черные длинные ресницы наполовину прикрывали темно-голубые глаза.

Однако, несмотря на всю женственность лица и фигуры, в Кэролайн отсутствовал даже намек на мягкость характера. Ее щеки были способны краснеть, а глаза – блестеть лишь от гнева.

Она сидела на краю низкой кушетки, опираясь обнаженным локтем на валик и поддерживая ладонью щеку. Ее голубые глаза бесстрастно наблюдали за мистером Крокитом.

– Итак, у этого жалкого… как бишь его… нет ни малейшего шанса на спасение. Какие гарантии вы можете мне предоставить?

Маленький адвокат выглядел мрачным.

– Насколько я понимаю, вы желали, чтобы казнь была… ускорена?

– Да!

– Поэтому я обратился к джентльмену, которого мы будем именовать просто сэр Б.

– Вы имеете в виду сэра Бенджамина Блумфилда, конфиденциального советника Принни?

Мистер Крокит покраснел до корней волос.

– Во всем прочем, мадам, вы можете руководить мною. Но умоляю позволить мне вести ваши дела по-своему.

– Вы забавный старичок, – улыбнулась Кэролайн, все еще подпирая ладонью щеку. – Ну и что было дальше?

– Даруэнта приговорили к смерти 19-го числа. В таких случаях осужденному обычно предоставляется отсрочка на семь дней, включая одно воскресенье.

– Могу я спросить почему?

– Дабы приговоренный мог выслушать проповедь, сидя перед гробом. Это старый почтенный обычай. – Мистер Крокит склонился вперед, наморщив лоб. – Но в данном случае государственный секретарь очень быстро подписал смертный приговор и, благодаря любезности сэра Б., документ показали самому… самому…

– Неужели самому Принни? – воскликнула Кэролайн.

Адвокат снова покраснел.

– Его королевскому высочеству принцу-регенту, – признал он.

– И что сказал Принни?

– Ему сообщили историю во всех подробностях. Его королевское высочество был преисполнен негодованием и, как мне сказали, пуншем со льдом. Убитый – лорд Франсис Орфорд – входил в число его близких друзей. Хотя вроде бы…

– Принни напрочь позабыл о нем, не так ли?

– В общем, да. Но его королевское высочество поставил надпись на показанном ему документе: «Приговор привести в исполнение».

– О, вы настоящее сокровище!

– Я сделал все, что мог, мадам. Теперь даже Господь не в силах спасти Ричарда Даруэнта.

Девушка прикрыла глаза, словно насытившаяся лакомством кошечка. Внезапно Кэролайн выпрямилась. На ее лице отразилось недовольство.

– Даже в собственном доме нет покоя! – капризно воскликнула она. – Что за невыносимый шум на улице?

Движением бровей Кэролайн подала адвокату знак позвонить. Явившемуся на вызов Элфреду, первому лакею, было велено узнать, в чем дело. О причине шума ему мог сообщить любой мальчишка на Сент-Джеймс-сквер.

Майор Перси, подъехавший в своей карете к дверям дома номер 18, не застал лорда Каслри. Но ему сообщили, что военный министр обедает неподалеку, в доме мистера Бема. По указанному адресу он обнаружил не только лорда Каслри, но и премьер-министра лорда Ливерпуля и его королевское высочество принца-регента.

Однако ни одна из тайн их разговора, уже разлетевшихся, словно искры, по всему Лондону, не коснулась гостиной дома номер 38 с ее темно-зелеными портьерами и облаченной в белое хозяйкой.

– Значит, я в полной безопасности, – пробормотала Кэролайн.

И тут мистер Крокит потерял голову.

– Прежде чем вы это сделаете, – воскликнул старый адвокат, – умоляю вас как следует подумать!

– Я уже все обдумала, сэр.

– Мадам, это чудовищная затея!

– Довольно! – Кэролайн Росс одним словом поставила его на место. – Ведь вы сами говорили мне, – не удержавшись, добавила она, – что несправедливое завещание моего деда оспорить невозможно.

– Никто не сможет его оспорить. Завещание вполне законно.

– Законно… Боже, спаси нас!

– Неужели вы забыли, мадам, что наследуете огромное состояние?

– Естественно! Я всегда этого ожидала.

– Уверяю вас, мадам, ваш дедушка имел право сделать его условия куда более суровыми. Он мог выбрать вам мужа! Но вместо этого единственным условием вашего наследования является вступление в брак к двадцати пяти годам – к вашему двадцать пятому дню рождения.

– А вы не припоминаете какой-нибудь особо примечательной фразы в этом завещании? – осведомилась Кэролайн после непродолжительного, но тягостного молчания.

– Я ее позабыл.

– А я нет. «Она упрямая девчонка и нуждается в плетке». Что ж, посмотрим!

Мистер Крокит в отчаянии предпринял последнюю попытку:

– Должно быть, не менее дюжины вполне достойных джентльменов готовы просить вашей руки.

Кэролайн повела плечами:

– Еще бы!

– И все же, чтобы избежать необходимости вступать в брак с кем бы то ни было…

Кэролайн тряхнула каштановыми локонами.

– Чтобы избежать этого, – продолжал Крокит, – вы готовы тайком пробраться в Ньюгейтскую тюрьму и выйти замуж за отвратительное существо, приговоренное к смерти, а на следующее утро наблюдать из окна таверны за завтраком с шампанским, как оно дергается в петле, дабы убедиться в его смерти. Это недостойно вас.

– Достойно или нет, – Кэролайн смотрела на него в упор, – но это удовлетворяет условиям завещания, не так ли?

– Формально – да.

– И этот брак будет признан законным?

Адвокат побарабанил пальцами по сюртуку.

– Сегодня днем я получил лицензию в Докторс-Коммонс. Ньюгейтский капеллан, которого именуют «ординарий», – священник Государственной церкви. Да, брак будет законным.

– Может ли кто-нибудь опротестовать мое право наследования?

– Ни один человек на земле.

– Тогда я выйду замуж за приговоренного преступника.

– Как вам угодно, мадам. Простите, но вы не находите это унизительным?

– Унизительным? – Покраснев, Кэролайн поднялась с кушетки.

Словно стараясь скрыть гнев, она скользнула взглядом по двум силуэтам в рамке, висящим на стене у двери, потом повернулась к круглому столику в центре комнаты и, стоя боком к гостю, посмотрела на него сквозь локоны над обнаженным плечом.

– Позвольте мне объясниться, дорогой мистер Крокит!

Адвокат молча склонил голову.

Кэролайн повернулась к нему. Рубин на ее корсаже вспыхнул, отражая пламя свечей.

– Считается, что в браке муж имеет определенное «право». Так вот, я не собираюсь гарантировать это право никакому мужчине. – Она стукнула по столу кулачком. – Вы меня понимаете, сэр?

– Вполне.

– Этот аспект брака я всегда считала нелепым и возмутительным. Но по вашему драгоценному закону муж имеет еще одно право. Все, чем я располагаю, становится его собственностью, даже дом, где мы сейчас находимся.

А что я получаю взамен? Неотесанного мужлана, который наполнит дом запахом конюшни, будет сквернословить, а к трем часам дня напиваться вдрызг. Или пустоголового щеголя – хвала небесам, эта порода вымирает, – который расточает витиеватые комплименты, но имеет сварливый нрав и проигрывает все до последнего фартинга в заведении Ватье или клубе «Уайтс». Вот что такое муж, если жить a la mode.

И ради этого, – горько усмехнулась мисс Росс, – нас учат глупо улыбаться, закатывать глаза, кокетливо обмахиваться веером и восклицать «Фи!» в ответ на малопристойную шутку! Чтобы поймать мужа, который не стоит того, чтобы его ловили! Это несправедливо! Отвратительно! – Кэролайн топнула ножкой, неожиданно проявляя человеческие чувства. – Вы говорите, мистер Крокит, что мои намерения унизительны. Тогда какой стиль брака более унизителен – их или мой?

– Моя дорогая юная леди, – запротестовал озадаченный адвокат, – я не несу за это ответственности. Такого образа действий придерживается весь мир.

– Только не мой мир, сэр.

Мистер Крокит окинул ее внимательным взглядом.

– Вы рассуждали о чувствах, – сухо сказал он. – А вы подумали о чувствах вашего преступного мужа?

– Прошу прощения?

– Мы приходим к нему, мадам, в последние часы его жизни и заявляем: «Женитесь на этой леди и умрите как можно скорее, дабы она могла иметь золоченые кареты и драгоценности». Что, по-вашему, почувствует бедняга, стоящий на краю вечности?

Кэролайн тотчас же стала подчеркнуто высокомерной.

– Полагаю, этот убийца не du monde? – с сарказмом осведомилась она. – По-видимому, его положение в обществе слегка пониже моего?

– Что, если так, мадам?

– Тогда какое могут иметь значение его чувства? У него их попросту нет.

Внезапно они пришли в изумление гораздо большее, чем если бы приливная волна захлестнула Уайтхолл. Ибо дверь гостиной распахнулась и на пороге возник покрасневший и запыхавшийся Элфред.

– Бони разбит! – во весь голос сообщил он, забыв о манерах.

Эти слова прозвучали в элегантной комнате подобно ударам молотка по стеклу.

Они услышали, как толпа на площади распевает в двести с лишним глоток «Боже, храни короля».

– Извинитесь позже, – обернулась к лакею Кэролайн. – А пока забудьте об этикете. Иначе вы лопнете. Рассказывайте.

– В воскресенье, мадам, – почтительно начал Элфред, но тут же задохнулся от волнения и быстро продолжил: – В воскресенье с Бони сбили спесь возле какого-то местечка неподалеку от Брюсселя. Французишки побросали оружие и побежали. Старина Бони тоже дал стрекача. Мы могли получить новости уже в воскресенье вечером.

– В воскресенье вечером?

– Да, мадам. Двое наших кавалеристов клянутся, что скакали всю ночь и послали по семафору сообщение в Дувр. У них был большой семафор и много хвороста. Но в Дувре…

– Помедленнее!

– В Дувре не могли разобрать даже в мощную подзорную трубу, какое передают сообщение – «Бони разбил нас» или «Бони разбит». Мой брат говорит, что одной старухе стало плохо, а мужчина свалился замертво. Но до сегодняшнего дня больше ничего не было известно.

В окна доносился нестройный хор голосов:

Строки гимна, одна за другой, прокатывались над площадью. Подойдя к ближайшему окну, мистер Крокит раздвинул тяжелые занавеси.

Слева, над множеством обращенных вверх лиц, он видел окна дома мистера Бема. Их яркий свет окрашивал деревья на площади в призрачные тона. В окнах были выставлены трофейные вражеские знамена. На балконе кланялась толпе под ее восторженные крики смутно различимая фигура, судя по ее толщине принадлежащая принцу-регенту.

Наполеон Бонапарт, так называемый император французов, больше не будет причинять беспокойств.

– Можете идти, – кивнула лакею Кэролайн.

Адвокат, в чьих глазах блестели слезы радости, поспешно задернул портьеры и постарался взять себя в руки.

– Не будете ли вы так любезны, мистер Крокит, почтить меня своим вниманием?

– Прошу прощения, – извинился адвокат. – Я отвлекся.

– Надеюсь, эта победа не расстроит наши планы? – встревожилась Кэролайн.

– Каким образом, мадам?

– На радостях заключенных не могут помиловать? Он не избежит казни?

Пухлые губки Кэролайн сжались в тонкую линию.

– Боюсь, – вздохнул мистер Крокит, – что ваши представления о законе почерпнуты из сентиментальных романов. Нет, Даруэнт не избежит казни.

– Но вы сказали… или намекнули – хотя это абсурдно! – что он может отвергнуть предложение.

– Я уже думал об этом, мадам. Он его не отвергнет.

– Вы уверены?

– До ареста Даруэнт работал учителем фехтования неподалеку от театра «Друри-Лейн». Он увлекся молодой актрисой…

– Да-да, об этом можно было догадаться!

– Но ей дают только маленькие роли, и она на грани нищеты.

– Ну?

– Даруэнту нечего ей оставить. Пятьдесят фунтов – достаточно щедрая сумма, которая позволит девушке прожить год в комфорте. Так что он согласится. Я не трачу свою жалость на убийц, – добавил мистер Крокит, – но говорят, этот Даруэнт славный парень.

– В самом деле? Вы видели его?

– Нет. Сегодня вечером я посетил Ньюгейт с этой целью, а также чтобы переговорить с защитником Даруэнта, толстым и пьяным мошенником по фамилии Малберри. Но я решил, что беседа незадолго до казни только лишит беднягу остатков мужества.

– Вы правы.

– Что касается молодой актрисы…

Кэролайн издала звук, который обычно описывают как «фу!», но мистер Крокит вежливо его игнорировал.

– Говорят, что он бы умер за нее, – продолжал адвокат. Внезапно он рассердился на себя. – Что за странные мысли лезут мне в голову! Он умрет в любом случае, мадам. Можете не волноваться.

Глава 2 Повествующая о голубой карете в сумерках…

Преподобный Хорас Солсбери Коттон, ньюгейтский ординарий, споткнулся пару раз, пересекая неровную поверхность Двора Раздавленных.

Надзиратель с фонарем почтительно следовал за ним. Фонарь освещал черную развевающуюся мантию священника и две белые полоски ткани, аккуратно спускающиеся с воротника.

Преподобный Хорас Коттон был крупным, румяным и крепким мужчиной. Физическая сила сочеталась в нем с силой духа. Говорили, что его проповеди осужденным излишне суровы, но это происходило от усердия – в глубине души он был добрым человеком.

Остановившись посреди двора с молитвенником в руке, священник огляделся вокруг.

Тесные камеры смертников располагались с трех сторон. Название «Двор Раздавленных» осталось от старого Ньюгейта – ныне здесь никого не давили до смерти. С наступлением темноты камеры, как правило, не освещались. Иногда в них находилось более полусотни человек.

Но этим вечером Двор Раздавленных был необычно тихим.

– В какой камере этот заключенный? – осведомился преподобный Хорас своим звучным голосом.

– В той, что освещена, сэр, – ответил надзиратель, указывая на слабый свет за решеткой железной арочной двери. – Должно быть, Дик хорошо за это заплатил.

Они подошли к двери. Преподобный Хорас прочистил горло, дабы проповедь звучала более внушительно. Он мог бы поклясться, что слышит дребезжание кандалов о стену камеры, как будто узника сотрясают судороги смертельного ужаса. Но звук прекратился, как только звякнули ключи тюремщика.

Священник, в спешке забывший кое-что выяснить, склонился к надзирателю и тихо спросил:

– Как имя заключенного?

– Даруэнт, сэр. Дик Даруэнт.

– А в чем состоит его… э-э… преступление?

– Точно не знаю, сэр. Их здесь так много, что не запомнишь.

Передав священнику фонарь, надзиратель открыл железную дверь, запер ее за посетителем и остался ждать снаружи.

Преподобный Хорас, розовощекий и пышущий здоровьем, появился в камере, словно восход солнца над сточной канавой.

– Мой бедный друг!… – начал он.

На куче соломы, служившей ложем, сидел человек, чьи руки и одна нога были прикованы к стене ржавыми цепями.

Если бы Даруэнта отмыли и очистили от вшей, он выглядел бы худощавым, жилистым молодым человеком лет тридцати с небольшим. Но он изрядно опустился, пребывая в заключении. На грязном лице темнела щетина, сливаясь с длинными жирными волосами. Одежда походила на облачение огородного пугала. Серые, налитые кровью глаза спокойно разглядывали священника.

– Мой бедный друг! – продолжал ординарий. – Я пришел оказать вам помощь в последние часы вашего пребывания на земле.

– Добрый вечер, падре, – вежливо отозвалось «пугало». – Очень любезно с вашей стороны посетить меня в моей тесной обители.

Преподобный Хорас шагнул назад, стиснув в руке молитвенник. От изумления онлишился дара речи.

В одной из стен находилась ниша с сиденьем для посетителей, где стоял еще один фонарь с высокой свечой, горящей внутри. Другой мебели в камере не было, если не считать деревянного ведра, которое французы вежливо именовали chaise d'aisance в пределах досягаемости для заключенного. На соломенной постели стояла бутылка бренди, опустошенная всего на дюйм.

– Прежде чем вы продолжите, падре, – вновь заговорил Даруэнт, – могу я обратиться к вам с маленькой просьбой?

– Ну… ну конечно.

Даруэнт с усилием поднялся, гремя цепями, и прислонился спиной к стене.

Мужчина очень ослабел, так как после вынесения смертного приговора заключенным подавали только хлеб и воду и к тому же в ожидании суда он пил слишком много бренди. От кандалов на запястьях образовались гноящиеся ссадины. Они вызывали постоянную боль.

– Падре, поскольку я не должен насмехаться над чьей-либо религией – даже верой тех, кого нас учили именовать язычниками… – Даруэнт поднял руку, чтобы предотвратить возражение, и скривился от боли, – давайте обсуждать любые книги, кроме Священного Писания. Судя по вашему лицу, вы славный человек, а судя по речи – образованный. Поэтому посидим, как два друга, – мне чертовски одиноко! – и поболтаем до тех пор, пока не настанет пора вам уходить. Умоляю вас доставить мне это удовольствие.

Посетитель понял, что ему предстоит нелегкое дело.

Преподобный Хорас Коттон не так давно занял свой пост в Ньюгейте. Ему еще не приходилось видеть, по крайней мере в камере смертников, столь жалкие и грязные руины того, что некогда явно было джентльменом. Его душа стала твердой как камень.

– Мой бедный друг! – повторил он раскатистым голосом. – Вы не верите в существование Господа Всемогущего?

Даруэнт медленно скользил задумчивым взглядом по сырому каменному потолку.

– Не знаю, – отозвался он. – Это самый честный ответ, который я могу дать.

– Завтра утром, – продолжал священник, – вы предстанете перед вашим Создателем. Он может осудить вас на муки вечные и подвергнуть боли, какую не испытывал ни один человек в этом мире. Примиритесь же с Ним! – Язык, на котором изъяснялся преподобный Хорас, в то время не считался жестоким – напротив, его задачей было укрепить дух. – Неужели вам не в чем исповедаться? Не в чем покаяться?

Серые глаза Даруэнта спокойно смотрели на него.

– Думаю, что не в чем.

Поставив свой фонарь на пол, преподобный Хорас взял другой фонарь из ниши и поместил его рядом с первым. Потом сел, взмахнув краем черной мантии в трех футах от заключенного.

– Хорошо. Если хотите, давайте поговорим как светские люди. Вам незачем стоять в моем присутствии. Садитесь.

Гремя ржавыми цепями, Даруэнт опустился на сырую солому.

– Вы сказали, что вам не в чем каяться. Отлично! Но может быть, вы о чем-то сожалеете?

– Да.

– Вот как? О чем же?

Даруэнт взял бутылку, глотнул бренди и застыл с бутылкой в руке, словно обдумывая тост.

– Я сожалею, – заговорил он, – о всех книгах, которые не успел прочитать, о вине, которое не успел выпить, о леди, которых не успел…

– Стоп! – рявкнул преподобный. – Стоит ли прибавлять насмешки к вашим прочим прегрешениям?

– Но я и не думал насмехаться, падре! Вы просили меня говорить правду, и я говорю ее вам.

Преподобный Хорас опустил голову, молясь про себя.

– И это все, о чем вы сожалеете?

– Нет. Простите, я позабыл главное. Я сожалею о малютке Долли. – Даруэнт поставил бутылку среди соломы и воткнул в нее пробку. – Не знаю, где она сейчас! Если Долли не больна и не арестована, она бы навестила меня! Я говорю о Дороти Спенсер из театра «Друри-Лейн».

– Это ваша жена?

– Нет. Мне хватило здравого смысла не жениться на ней.

Этот приговоренный преступник, думал ординарий, ведет себя с почти сверхъестественным самообладанием. Несмотря на то что он слаб и изможден, в его голосе ощущалась сила духа.

Даруэнт вновь глотнул бренди, и его настроение изменилось.

– Черт возьми, падре, мы с вами как пара сов! У меня в куртке зашиты полсоверена. На них можно купить еще пару бутылок бренди. Давайте устроим пирушку до утра!

– Вы намерены предстать в таком виде перед вашим Создателем?

– Откровенно говоря, да. Думаю, у Создателя хватит достоинства, чтобы компенсировать его отсутствие у меня… Нет, погодите! – Даруэнт внезапно ударил по стене скованным запястьем. – Прошу прощения. Это дешевая бравада и дурные манеры.

Серые глаза устремились на железную дверь камеры. Завтра он пройдет через Двор Раздавленных в комнату, где с него снимут оковы.

– Я не хочу умереть как трус. Но выглядеть жалким хвастуном еще хуже. Постараюсь уйти спокойно, без суеты.

– Теперь вы говорите как мужчина! – воскликнул ординарий, чье сердце преисполнилось сочувствием. – Позвольте убедить вас покаяться, чтобы вы могли рассчитывать на милосердие и спасение души. Молодой человек, вы приговорены к смертной казни за самое ужасное и отвратительное преступление… Простите, но я позабыл, за какое именно.

В глазах заключенного мелькнула ирония.

– Мне предъявили обвинение в убийстве. Считают, что я убил Фрэнка Орфорда на дуэли.

Воцарилось молчание. В соломе копошилась крыса, и Даруэнт машинально пнул ее скованной ногой. Преподобный Хорас Коттон застыл с открытым ртом и с недоверием на лице.

– Дуэль? – воскликнул он наконец. – И это все?

– «Колодцы глубже, а церковные двери шире, – процитировал его собеседник. – Но довольно и этого».

На шее у священника вздулись вены.

– Черт возьми! – рявкнул он, поднявшись.

«Пугалу» хватило вежливости не расхохотаться. Но в налитых кровью глазах мелькнула усмешка.

– А теперь, падре, вы говорите как мужчина.

– Увы, да, – признал преподобный Хорас. – Да простит Господь своего недостойного слугу! Конечно, грех кровопролития достоин осуждения. Но дуэль… – Он потянул белые полоски ткани на шее. – Дуэль веками считалась привилегией джентльмена. Вот почему палата лордов сражается за нее когтями и зубами. По обычаю, если не по закону, ваше преступление должно было повлечь за собой заключение в Ньюгейте на несколько месяцев, возможно, на год, даже высылку, если у вас нет влиятельных друзей. Их у вас нет?

– Ни одного!

– Но виселица! Не понимаю! Кто был вашим судьей?

– Мистер Туайфорд. – Даруэнт усмехнулся. – Говорят, сей ученый судья в молодости фехтовал с другим ученым джентльменом. Противник не то случайно, не то по злому умыслу проткнул ему… ну, весьма необходимую деталь анатомии. Вы не находите это забавным?

– Снова бравада? – спокойно осведомился священник.

– Вы правы! Еще раз прошу прощения. – Но усмешка не исчезла с лица Даруэнта. – А тем временем семья Фрэнка Орфорда…

– Вы имеете в виду, – прервал ординарий, – лорда Франсиса Орфорда?

– Его самого. Шепелявого щеголя, который трясся над каждым пенни. А его родня между тем позвякивала гинеями перед присяжными. – Даруэнт больше не улыбался. – Но кого заботит причина их вердикта?

Преподобный Хорас глубоко вздохнул:

– Только что вы предложили, чтобы мы побеседовали как друзья. Ну так не бойтесь – вы видите перед собой друга.

Несколько секунд Ричард Даруэнт молча смотрел на него, потом закрыл глаза.

– Благодарю вас, падре, – сказал он наконец.

– А теперь, – продолжал священник, снова усаживаясь в нише, – расскажите мне все.

– Самое интересное, падре, – то, о чем ни разу не упомянули в зале суда. Никакой дуэли не было.

– То есть как это не было?

– Даю честное слово! Я не пьян и не безумен. Кто-то убил Фрэнка Орфорда и свалил вину на меня. Я его и пальцем не трогал.

– Но почему вы не заявили об этом на суде?

– Я не осмелился.

– По какой причине?

– Мне сказали, и, думаю, правильно, что в суде лучше не говорить правду. Это весьма краткая история, но в ней столько сверхъестественного, что в нее нелегко поверить. Кроме того, я отвлекаю вас от ваших обязанностей.

– Вы моя единственная обязанность. Говорите!

Ричард Даруэнт вновь прислонился к стене. Бренди притупило ощущение зависимости от цепей, сковавших запястья и лодыжку, и воображение унесло его за пределы камеры, к зеленой траве и деревьям. К Долли Спенсер!

Он снова видел перед собой просторы Гайд-парка, где коровы и лани пасутся под деревьями и куда высший свет ежедневно в пять часов вечера приезжает прокатиться верхом.

– Это произошло в Гайд-парке со стороны Пикадилли вечером 5 мая, – сонным голосом начал Даруэнт. – Было почти восемь, и уже темнело. Я прогуливался в одиночестве. Вокруг ни души. Франты с Пикадилли, должно быть, уже сели обедать, не собираясь вставать из-за стола до двенадцати или часу ночи. Если помните, с этой стороны парка находится белая деревянная ограда, как на ипподроме, с широким въездом для карет. Углубившись в парк ярдов на десять, я увидел эту чертову карету.

Даруэнт заколебался. Преподобный Хорас, видя, что заключенный находится в полудреме, остерегался прерывать его.

– Она выехала мне навстречу из-за деревьев, погруженных в сумрак, словно из призрачной страны. Это был не наемный экипаж – ярко-голубая карета, с золочеными панелями, как мне показалось, с каким-то гербом на дверце и запряжена великолепной парой гнедых. Но кучер отнюдь не напоминал архиепископа в парике, как обычно бывает. Это был худощавый, скверно одетый человек в шляпе с низкой тульей и лицом, обмотанным шарфом до самых глаз. Меня не напугало это зрелище – я всего лишь удивился, что такой странный кучер сидит на козлах великолепного экипажа и что кому-то пришло в голову ехать по парку в такой час. Шагнув в сторону, чтобы пропустить карету в направлении Пикадилли, я продолжал идти по траве, насвистывая. Я чувствовал себя счастливым и не слышал, как карета остановилась и кучер приблизился ко мне сзади, пока он не заговорил сквозь шарф: «Вы готовы?» – «Готов к чему?» – спросил я и только собрался повернуться, как удар по затылку лишил меня чувств. Я рухнул наземь, как Молине, когда его нокаутировал Том Крибб.

Даруэнт опять помолчал. Затем вздохнул и вопросительно взглянул на священника:

– Вы находите мою историю невероятной?

Ординарий облизнул губы. Взгляд его широко открытых светло-голубых глаз был печальным.

– Я не сомневаюсь ни в одном вашем слове, – ответил он. – Фактически…

– Да, падре?

– Я живу среди грехов и преступлений в этом месте, где даже бедняга, заключенный в тюрьму за долги, стучит чашкой о дверь, выпрашивая милостыню. – В голосе преподобного послышалось отчаяние. – Мои обязанности? Кто знает, в чем они? Могу лишь сказать вам, что другие люди тоже видели вашу призрачную карету и даже ездили в ней.

В сердце Даруэнта шевельнулось жалкое подобие надежды, но ординарий тут же остудил это чувство, взмахнув рукой.

– Пожалуйста, ни о чем меня не спрашивайте. Продолжайте!

Пожав плечами, Даруэнт вновь приложился к бутылке.

– Я пришел в себя, лежа на подвесной койке в карете, с крепко связанными руками и ногами, хотя сами веревки не были жесткими, с завязанными глазами и даже с затычками в ушах. Не хватало только кляпа во рту. Тем не менее я знал не только то, что нахожусь в карете, но и то, куда мы направляемся. Карета проехала девять миль, доставив меня к дому неподалеку от Кинсмира, в Букингемшире. Это был сельский дом Фрэнка Орфорда – точнее, его отца, старого графа. Других таких домов нет на расстоянии пятидесяти миль от Кинсмира.

Позвольте мне опустить причины, по которым я это определил. Меня тошнит от этой истории, и я постараюсь изложить ее вкратце.

Как мне показалось, двое вытащили меня из кареты перед домом, подняли по ступенькам к парадному входу и поставили на ноги в холле, слегка развернув вправо. Воображение подсказало мне, что я стою перед дверью. Веревки на ногах разрезали ножом, после чего меня толкнули к открывающейся двери, которая задела мою правую руку.

У меня создалось впечатление, что мои провожатые – если их было больше одного – застыли как парализованные. Рука, толкающая меня в спину, стала неподвижной. Насчитав восемь ударов сердца, я, несмотря на чертовы затычки, услышал женский крик.

Даруэнт потянулся к бутылке.

Преподобный Хорас Коттон не отрывал взгляда от грязного пола.

– Женский? – переспросил он.

– Могу поклясться!

– А потом?

– Внезапно чары разрушились. Меня снова толкнули вперед, и я споткнулся о ковер. Веревки, стягивающие руки за спиной, быстро разрезали, но к тому времени, как я сорвал повязку с глаз и выдернул затычки из ушей, двери позади меня закрыли и заперли.

Я находился в продолговатой комнате с высоким потолком и стенами, оклеенными красно-золотыми обоями. Пол покрывал превосходный турецкий ковер. Лицом ко мне, за отделанным черепаховым панцирем письменным столом в центре комнаты, сидел Фрэнк Орфорд. На столе перед ним лежала шелковая черная маска.

Я с трудом его узнал. Мы не были особенно близки в Оксф… в дни моей юности.

Он сидел на стуле с высокой спинкой, держа голову прямо благодаря до такой степени накрахмаленным воротнику рубашки и белому галстуку, какие носят все щеголи, что человек не может видеть собственные туфли. Впрочем, Фрэнк Орфорд не мог видеть вообще ничего, хотя смотрел прямо на меня.

На нем был парчовый халат переливчатого голубого цвета, подходящий для его костлявой фигуры. Современная французская рапира пригвоздила его к спинке стула – окровавленный клинок торчал сзади более чем на два фута, а темное пятно расплывалось по халату.

Как бы вы поступили на моем месте, духовный наставник?

Думаю, Фрэнк умер за несколько секунд до моего появления в комнате – мне показалось, я видел, как дернулись его веки. Над головой у него висела огромная люстра, в которой было только две или три свечи – скупость Фрэнка и здесь давала о себе знать. На столе стояла ваза с апельсинами, выглядевшими так, словно их протыкали ножом.

Я стал колотить в запертую дверь, крича: «Кто вы? Что вам нужно? Почему меня привезли сюда?» Но ответа не последовало.

В передней стене были два окна, наглухо закрытые ставнями. На третьем окне, в боковой стене позади тела Фрэнка, ставней не было. Луна уже взошла, и я увидел лужайку около Кинсмир-Хаус, а на ней мраморную статую бога Пана, которую мог узнать в любое время.

Повторяю – никакой дуэли не было. Никто не дерется на дуэли сидя за столом, с пустыми руками и скучающей усмешкой, оставшейся даже после смерти. К тому же, когда в конце прошлого века наши отцы перестали носить шпаги, они тотчас вышли из моды в Англии и используются только для упражнений в фехтовании. Дерутся теперь на пистолетах.

Я говорил вам, что являюсь учителем фехтования и держу школу возле театра «Ковент-Гарден», где имеется пара французских рапир? Фехтование сейчас в моде, причем многие занимаются им в нетрезвом виде, а это оружие не так опасно, как настоящая шпага…

Стоя в комнате с пригвожденным к стулу Фрэнком при тусклом свете свечей, я мог думать только о бегстве. Но в этот момент послышался голос.

Я не знаю, откуда он исходил. В комнате не было никого, кроме меня и Фрэнка. Голос произнес громким шепотом: «Он не должен подходить к окнам!»

Даруэнт умолк, так как в дверь камеры смертников забарабанили кулаком, а затем стукнули и сапогом.

– Сэр! – раздался хриплый голос надзирателя, сопровождаемый звяканьем ключей. – Ваше преподобие! К Дику пришли посетители!

Глава 3 …И об исчезнувшей комнате

Издав возглас досады и едва не опрокинув два фонаря на полу, преподобный Хорас Коттон подошел к двери и услышал, как часы церкви Гроба Господня бьют два часа ночи.

Было куда позже, чем они думали.

– Кажется, я распорядился, чтобы меня не беспокоили, – сурово укорил ординарий стоящего снаружи надзирателя. – Но раз уж вы пришли, откройте дверь.

Надзиратель повиновался. Но это оказался не тот человек, которого священник оставил на страже у двери, а пожилой коренастый надзиратель по кличке Красноносый.

– Сэр, – произнес он хриплым голосом, коснувшись пряди волос на лбу, – посетители ждут в кабинете главного надзирателя…

– Ну и что?

– То, что от них можно ожидать не пенни, а целых пять соверенов. Но они уже сердятся из-за того, что им пришлось ждать, и главный надзиратель тоже…

– Вот как? – равнодушно осведомился священник.

– Истинная правда, сэр! Два джентльмена и леди…

– Это Долли! – радостно воскликнул Даруэнт. – Наконец-то!

Преподобный Хорас закусил губу.

– Друг мой, – неуверенно начал он. – Ваша… э-э… киприда…

– Она не шлюха, если вы это имеете в виду.

– Но ее едва ли можно назвать леди.

– Вы забываете, что Долли актриса. Ей приходится играть леди перед публикой, которая освистала бы самого Кина, будь он не в лучшей форме… Красноносый!

– Что, Дик? – с сочувствием отозвался надзиратель.

– У нее золотые, вьющиеся волосы. Она пухленькая и не очень высокая. Ты можешь ощутить ее доброту, как я ощущаю тепло этого фонаря. Она не в состоянии пройти равнодушно мимо слепого нищего или полумертвого бродяги возле театра. У нее карие глаза, в них стоит заглянуть, и ты уже влюбился.

– Прошу прощения, Дик, – смущенно произнес Красноносый, – но это не та леди.

– Не лги! Говорю тебе, это Долли!

– Эта леди действительно очень красивая, не слишком высокая, в шикарном платье и так обмахивается веером, что вот-вот его сломает. У нее каштановые волосы с мелкими локонами. Но ее пасть… прошу прощения, ваше преподобие!… ее рот заперт на замок, как кассовая книга ростовщика. Так что это не та леди, Дик.

Даруэнт, которому с трудом удалось подняться, вновь опустился на солому и погрузился в молчание.

– Вы знакомы с этой леди? – спросил преподобный Хорас.

Даруэнт покачал головой.

– А с джентльменами? – Ординарий посмотрел на Красноносого. – Кто они такие?

– Один из них стервятник, – надзиратель имел в виду адвоката, – по имени Крокит. А другой – сам Джек Бакстоун!

– Боюсь, это ни о чем мне не говорит.

– Сэр Джон Бакстоун! От него лучше держаться подальше, ваше преподобие. – Несмотря на такую характеристику, в хриплом голосе надзирателя звучало невольное восхищение. Нос его покраснел еще сильнее. – Спросите о нем в Ковент-Гарден. Этот джентльмен готов снять сюртук и боксировать с любым грузчиком, заключив пари на кувшин эля. Он девять раз дрался на пистолетах и выходил победителем. Джек Бакстоун всегда получает то, что хочет, кто бы ни пытался его остановить. Предупреждаю вас, сэр, лучше повидайтесь с ним. Это дело…

– Я служу Божьему делу правды и справедливости, – прервал ординарий. – Кто осмелится ему препятствовать?

– Сэр, я только хотел сказать…

– Передайте мои комплименты леди и джентльменам и попросите их подождать, пока им не будет позволено войти.

– Но, сэр…

– Вы слышите меня?

Красноносый быстро отступил, закрыв и заперев железную дверь. Преподобный Хорас прислонился к ней спиной и глубоко вздохнул, глядя на Даруэнта.

– Прежде чем вы продолжите, – его голос дрогнул, – я должен задать вам вопрос. Кто вы?

– В каком смысле?

– В самом прямом. Только не говорите «это не имеет значения» или еще какую-нибудь чушь. Ваша фамилия действительно Даруэнт?

Заключенный почти рассмеялся.

– Теперь да, – ответил он. – Я позаимствовал ее – не без издевки – из титула моего дядюшки, маркиза Даруэнта.

– Маркиза?!

– Черт возьми, падре, не падайте в обморок при упоминании нескольких земляничных листьев на пэрской короне! Все люди братья. А что касается титулов… разрази их Бог!

– Я больше не желаю слышать богохульств, сэр! Особенно насчет… – Священник не договорил.

– Особенно насчет знатных имен?

Он был близок к истине. Как и мистер Илайес Крокит, ординарий робел перед знатью. Только что он весьма дерзко говорил надзирателю о ночных визитерах, но теперь его решительности поубавилось. Впрочем, взгляды священника на этот счет, подобно взглядам мистера Крокита и многих других, были вполне искренними.

– Вы сказали мне, сэр, что у вас не нашлось друзей, способных похлопотать за вас на процессе.

– Это правда, падре. А к моему дяде я бы не стал обращаться, даже если бы мне грозило нечто худшее, чем повешение.

– Почему?

– Несколько лет назад мы поссорились. Хотя вина целиком на мне, я до сих пор его ненавижу. Такова человеческая натура.

– Могу я спросить о причине ссоры?

– Я проучился несколько лет в колледже Симона Волхва, в Оксфорде, среди великого множества книг. Но воздух Оксфорда казался мне спертым, и я решил попытать счастья в новых штатах Америки, так как всегда им симпатизировал.

– Ну еще бы!

– Вам легко рассуждать свысока, падре, потому что вы редко читаете правительственные манифесты. А я читал их бессчетное число и видел лишь пустую болтовню. – Голос Даруэнта стал резким. – Но только американский манифест впервые в истории провозгласил право человека стремиться к счастью.

– Счастье человека в сознании своего долга! Этого достаточно!

– Прошу прощения, падре, этого недостаточно, – улыбнулся Даруэнт. – Но я отправился в Америку в самое неподходящее время – когда мы воевали с ними в двенадцатом году. Я плыл на корабле, везущем боеприпасы в Вирджинию, и надеялся добраться до берега вплавь, чтобы меня по ошибке не повесили, как шпиона. Но мы так и не достигли Вирджинии. Судно потонуло у острова Кросстри. – Узник содрогнулся. – Ненавижу огнестрельное оружие!

Преподобный Хорас не обратил внимания на его слова.

– Но, сэр, если вы должны унаследовать титул и стать милордом маркизом Даруэнтом…

На сей раз его собеседник засмеялся по-настоящему.

– Падре, – он почесал ручными кандалами завшивленную голову, – мой дядя – вполне здоровый джентльмен средних лет, выращивающий розы в Кенте. У него два столь же здоровых сына. Даже если бы землетрясение уничтожило сейчас всех троих сразу, что мне кажется невероятным, стал бы я богаче?

– Может быть, и нет.

– Я осужден. И мой смертный приговор скреплен подписью самого регента. Не спрашивайте почему. Я сам не знаю. Неужели вы видите какую-то лазейку?

Минуты таяли, как свечи в фонарях.

– Возможно, я сумею вам помочь, – решительно кивнул ординарий.

– Вы, падре? В такое время?

– Положитесь на Бога и расскажите историю до конца. Не хочу внушать ложную надежду, но я верю вашим словам. Итак, вы оказались в комнате с красно-золотыми обоями вместе с мертвецом, пригвожденным шпагой к спинке стула. За окном на лужайке находилась статуя языческого божества. Вам показалось, что откуда-то прозвучал шепот. Разумеется, привидения и прочая чепуха тут ни при чем. Но голос произнес: «Он не должен подходить к окнам!»

– Да, – кивнул Даруэнт.

Воспоминания оживали перед ним, словно с помощью какого-то трюка покойного месье Месмера в Париже.

– Ненавижу думать о том, что произошло дальше, так как с этого момента… Короче говоря, он вновь застиг меня врасплох.

– Кто?

– Кучер! Высокий, тощий человек с лицом до глаз обмотанным шарфом, который привез меня в голубой карете. По крайней мере, я думаю, что это был он. Я ни разу не сталкивался с ним лицом к лицу.

Помните, что я продвинулся в комнату не более чем на три шага. Когда послышался голос, я обернулся. В стене справа от меня находились дверь и камин, у которого стояла рапира, парная той, что убила Фрэнка, но без единого пятнышка. Я стал разглядывать мебель в стиле буль, с инкрустацией из золоченой бронзы, позабыв о двери сзади. Кто-то бросился на меня и снова ударил.

Когда на меня напали в Гайд-парке, я очнулся с головной болью. Но такие удары получаешь трижды в неделю, играя в футбол. Я мог бы поклясться, что в первый раз парень пробормотал извинения.

Но во второй раз у меня едва не треснул череп. Обморок продлился куда дольше, так как начался жар. И пробуждение было совсем иным.

Прежде всего я почувствовал, что нахожусь на открытом воздухе, лежа на спине в полузасохшей грязи и упираясь головой в груду булыжников. Спустя долгое время – во всяком случае, мне так показалось – я услышал скрип колес и другие знакомые уличные звуки. Первое, что я увидел, – возвышающиеся над домами справа от меня греческие колонны перед театром «Ковент-Гарден».

Уже светало. Когда я попытался сесть, началась тошнота.

Как я говорил, моя фехтовальная школа находится неподалеку от театра. К северу, возле таверны «Пьяцца», есть узкий тупик под названием Гартер-Лейн. Во времена наших дедушек это место было в моде. Но в наши дни только банкиры из Сити и торговцы – серьезные люди, над которыми потешаются щеголи, – посещают таверну «Пьяцца». Я лежал на Гартер-Лейн, менее чем в пяти ярдах от моей школы. На затылке запеклась кровь. Как и на рапире в моей правой руке.

Тело Фрэнка Орфорда, уже успевшее окоченеть, лежало на спине передо мной. Говорят, Фрэнк был настолько привередлив, что начищал до блеска даже подошвы своих сапог, как Браммелл. Это оказалось правдой. Я видел сверкающие подошвы, расшитый халат с мятым галстуком и абсолютно чистую рапиру в его правой руке. Мои ботинки тоже были чистыми.

Внезапно моя голова раскололась от боли при звуке трещотки ночного сторожа. Чарли стоял рядом в красном жилете и тарахтел вовсю, призывая на помощь.

Даруэнт опустил голову. Преподобный Хорас Коттон, прислонясь спиной к двери камеры, дышал тяжело и медленно.

– Вы слишком чувствительны, – заметил он. – Вашему живому воображению было бы не грех отдохнуть.

– Я это отрицаю! – заявил заключенный, словно его обвинили в худшем из преступлений.

– Очевидно, вас и мертвого лорда Франсиса доставили туда?

Даруэнт размышлял об обвинительных словах мистера Коттона и пришел к выводу, что они справедливы, хотя и не признавал этого.

– Доставили? – переспросил он. – Да.

– В голубой карете?

– Думаю, что да. На мостовой переулка виднелись следы колес.

– Чтобы представить дело так, будто вы и лорд Франсис, выпив лишнего, вышли из вашей школы, чтобы сразиться при луне на Гартер-Лейн, и что потом вы упали и расшибли голову?

– Да. Но разве я не говорил вам, падре? Дуэль на пистолетах вполне возможна. На саблях – куда ни шло. Но только не на рапирах!

– Несомненно, вы подумали об этом, придя в себя от трещотки сторожа рядом с телом лорда Франсиса?

– Нет. Я ни о чем не думал, кроме тошноты и головной боли. Чарли, зовя на помощь, как будто перед ним была дюжина головорезов, отвел меня в полицейский суд на Боу-стрит.

Я смутно припоминаю, как мы шли туда. Чарли тряс меня за плечо и твердил: «Вы пьяны, верно?» Я отрицал, но сразу потребовал бренди, так как нуждался в нем, и услышал в ответ смех людей, которых не мог разглядеть.

В конторе на Боу-стрит нас принял джентльмен по имени мистер Берни. Он отнесся ко мне с сочувствием. Я пытался рассказать свою историю, но не мог говорить связно. Мистер Берни сказал, что придется подождать прихода главного магистрата, сэра Натаниэла Конанта, и предложил мне прилечь.

Какое-то время я лежал на дощатом полу у стены в комнатушке, где на крючках висели шляпы и громко тикали часы. Думаю, ее использовали раннеры Боу-стрит. Кто-то промыл и перевязал мне голову. Рядом со мной присел на корточки мужчина, как я узнал позже, мистер Хьюберт Малберри. Вы знакомы с мистером Малберри, падре?

Ординарий покачал головой.

– Выглядит он не слишком презентабельно – толстый, неряшливый и почти всю понюшку табака высыпает на себя, – но знает толк в законе. И клянусь душой, которой у меня, возможно, нет, он был мне добрым другом.

«Выпейте это», – сказал мистер Малберри. Прислонив меня к стене, он дал мне глотнуть неразбавленного спирта и запить его водой. После этого мой ум прояснился достаточно, чтобы я смог все рассказать.

Мистер Малберри не задал мне ни одного вопроса, пока я не закончил.

«Думаю, я разбираюсь в людях», – сказал он, затем встал и направился к двери.

Я спросил, куда он идет.

«Черт возьми! – воскликнул мистер Малберри, и его обрюзгшее лицо побагровело. – Разумеется, нанять двуколку! Если этот сельский дом находится там, где вы говорите, я должен найти его!»

Когда он ушел, падре, ко мне пришла еще одна посетительница. Королевский театр на Друри-Лейн находится неподалеку от Боу-стрит, а новости распространяются быстро. Мистер Кин репетировал «Макбета», и Долли Спенсер примчалась в актерском наряде, стеклянных драгоценностях, со слезами на глазах. Она обняла меня и прижалась щекой к моей щеке… – Даруэнт помолчал и добавил с усмешкой: – Как и следовало ожидать, ее вывели оттуда. Кажется, она укусила одного парня в руку. Да, Долли не леди – она всего лишь самое преданное существо на свете.

Он снова ударил по стене скованным запястьем, стараясь причинить себе боль. Священник с сочувствием смотрел на него.

– Малберри вернулся только в сумерки, – продолжал Даруэнт. – Он был слегка навеселе и стоял надо мной, пошатываясь.

«Возможно, вы честный человек, мистер Даруэнт, а возможно, принц лжецов, – заговорил он. – Но я знаю только одно – мы не можем предложить вашу историю судье и присяжным. Лучше придерживайтесь дуэли в пьяном виде».

Думаю, это все.

– Все? – изумленно воскликнул преподобный Хорас.

– Да.

– Вы смеетесь надо мной! Разве этот адвокат не нашел дом?

– Конечно, нашел. Любой сосед мог указать его местонахождение. Дом построил Ванбру – он имеет форму буквы "Е", с куполами на башнях в каждом углу и часовой башней посредине. Я сам проходил мимо него много раз.

– А он нашел языческую статую на лужайке?

– Нашел.

– И комнату, где вы обнаружили лорда Франсиса мертвым?

– Да, падре. С обоями, камином и прекрасным турецким ковром.

– Какое-то безумие! – простонал преподобный Хорас. – Да-да, пейте ваше бренди, если это вас утешает!

– Но, – Даруэнт отставил бутылку после солидного глотка, – я не рассказал, что еще увидел Малберри. Красно-золотые обои теперь покрывала пыль, которая еще более плотным слоем лежала на полу и прекрасном ковре. Между инкрустированным письменным столом и высоким стулом позади него пауки сплели паутину. Такая же паутина обволакивала призмы люстры. В фибровой спинке стула не было никаких следов от удара шпагой.

Отец и мать Фрэнка, граф и графиня Кинсмир, уже давно были за границей. Они велели содержать поместье в порядке, но дом заперли, не оставив там жильцов. Комната выглядела так, словно в нее действительно никто не входил больше двух лет.

Изрядно опьяневший Даруэнт пытался казаться дружелюбным, наблюдая за собеседником.

– Ну, падре, что скажете?

– Это шутка весьма дурного вкуса, – заявил преподобный Хорас. – Не забывайте, что вы шутите над собой.

– Если это шутка, то не моя.

– Возможно, это был другой дом. Или другая комната.

– Боюсь, не было ни другого дома, ни другой комнаты. Я рассказал вам чистую правду. Вы мне больше не верите?

Священник облизнул губы.

– Я знаю, дорогой сэр, – мягко произнес он, – что вы сами в это верите.

– То есть вы называете меня безумцем?

– Нет-нет! Я называю вас другом. Но, говоря откровенно, существуют разные степени… э-э…

– Это не пойдет! – резко прервал его Даруэнт. – Подумайте сами! Защита заявляет в суде нелепую ложь о том, что мы с Фрэнком дрались на дуэли при луне на Гартер-Лейн, и эту ложь принимают безоговорочно. Вы считаете естественным, что родственники Фрэнка с этой целью подкупили присяжных?

– Не естественным, – признал священник. – Но, по крайней мере, правдоподобным.

– Отлично! Тогда кто ходатайствовал об утверждении приговора в Карлтон-Хаус?

– Не понимаю.

– Отец Фрэнка вдрызг разругался с регентом и Красавчиком Браммеллом четыре года назад. Ни один Орфорд, кроме самого Фрэнка, не осмелился бы приблизиться к регенту, даже через посредство Бена Блумфилда. Однако регент утвердил мой смертный приговор, и казнь приблизилась минимум на четыре дня!

– Вы полагаете, что против вас действует кто-то еще, помимо Орфордов и этого таинственного кучера?

– Я это знаю!

– Какое-то время, сэр, я верил, что…

Ординарий оборвал себя на полуслове. Он видел слишком многих людей, сходивших с ума в одиночных камерах и считавших, что их преследуют. Коснувшись молитвенника, священник отошел и сел в нише.

– Вы многое перенесли, – вздохнул преподобный Хорас. – Постарайтесь забыть о мирских делах.

– Нет уж, спасибо. Где Долли? Где, наконец, Малберри? Он был верным другом и приходил навещать меня. – Цепи звякнули. – Вы утверждаете, что у меня есть душа. Я бы обменял эту душу на десять фунтов, чтобы оставить им хоть какое-то наследство в знак моей благодарности.

Новый голос отозвался словно из воздуха:

– Допустим, вам предложат пятьдесят?

Свечи догорали, и пламя стало голубым, с едва заметными алыми искорками. Сердце Даруэнта сжалось от суеверного страха, но он быстро понял, в чем дело.

Зазвенели ключи надзирателя, и за дверью вновь послышался суховатый старческий голос:

– Меня зовут Крокит. Илайес Крокит. Я один из тех, кому пришлось ждать. Предлагаю заключенному пятьдесят фунтов в обмен на маленькую услугу, которая не причинит ему никаких неприятностей.

– Пятьдесят фунтов! – воскликнул Даруэнт.

– И ни пенни больше, – предупредил голос.

К удивлению ординария, Даруэнт не просто встал, а вскочил, побуждаемый бренди и вспышкой энергии. Он стоял среди соломы в величавой позе, плохо соответствующей его грязному лицу и налитым кровью глазам. Вспышка длилась менее минуты, но этого оказалось достаточно.

– Можете впустить Сатану, – сказал Даруэнт.

Глава 4 Ньюгейтская невеста

Издалека донесся приглушенный звон колокола церкви Гроба Господня. Он ударил трижды. До рассвета оставалось менее часа.

Мистер Крокит, держащий кожаный футляр с бумагами, только что закончил краткое объяснение своих намерений. Свежие свечи для фонарей были куплены у Красноносого.

– Пожалуйста, войдите, мисс Росс, – окликнул пожилой адвокат. – Осужденный согласен.

– Так я и думала! – пробормотал женский голос.

Кэролайн Росс вошла в камеру с беспечным и равнодушным видом. Поверх белого атласного платья она надела длинную серую накидку с алой подкладкой. Капюшон был откинут, демонстрируя бледное лицо, короткие каштановые локоны и голубые глаза с длинными ресницами.

Белые туфли Кэролайн утонули в грязи, покрывавшей пол камеры. Но, как девушка признавалась впоследствии, у нее вызвало тошноту и едва не обратило в бегство не это, а ужасающее зловоние.

– Нам нужно поторапливаться, мистер Крокит. Эта задержка невыносима!

– Терпение, мадам.

Кэролайн едва взглянула на заключенного – этот человек был недостоин ее внимания.

– Надеюсь, он… не прикоснется к моей руке?

– Жених должен будет надеть кольцо вам на палец. Кольцо здесь. – Адвокат постучал по кожаному футляру. – Оно стоит всего три фунта четыре пенса. Вам не придется долго его носить.

– Черт возьми, дорогая моя, – послышался сзади недовольный низкий голос, – не могли бы вы отойти от порога и освободить для меня место? Я хочу это видеть.

– А вот и сэр Джон Бакстоун, – пробормотал мистер Крокит. – Входите, пожалуйста!

– Благодарю вас, – насмешливо отозвался голос. – С вашей стороны очень любезно впустить меня. Ну, что здесь происходит?

И легендарный Джек Бакстоун нырнул под арку двери, чтобы не задеть ее своим темно-желтым цилиндром.

Надо сказать, одежда Бакстоуна в те дни служила практически униформой: высокий воротник и белый галстук, голубой сюртук с медными пуговицами и разрезом надвое, начиная от пояса, полосатый жилет (в расцветке проявился его личный вкус), белые кожаные брюки и лакированные черные сапоги.

Будучи завзятым денди, он гордился умением сохранять невозмутимое выражение лица при любых обстоятельствах. Маленькие черные глазки на румяном лице человека, который ест слишком много, казались стеклянными. Некоторые утверждали, что у Бакстоуна нет ни капли ума. Но они ошибались – ум у него был первоклассный. Просто ему никогда не приходилось им пользоваться – как, впрочем, и другими качествами, кроме коварства.

– А вот и жених, – бодро возгласил Бакстоун. – Ну-ка, взглянем на него!

Отодвинув один фонарь, он взял другой и высоко его поднял. Бакстоун посветил фонарем в лицо Даруэнту, потом опустил его и стал водить им из стороны в сторону, разглядывая одежду заключенного. В маленьких глазках поблескивало откровенное любопытство.

– Сэр Джон! – весьма нервно вмешался мистер Крокит.

– Да?

– Если вы будете любезны отойти, сэр, мы сможем приступить.

– Охотно, – с дружелюбным презрением отозвался Бакстоун. Он шагнул назад, но снова направил свет на Даруэнта. – Черт возьми, что терзает этого парня?

– Терзает? – эхом отозвался мистер Крокит.

С той минуты, как Даруэнт согласился на предложение адвоката, он не произнес ни слова и стоял прямо, абсолютно протрезвев. Даже под грязью было видно, что его лицо такое же белое, как новые свечи.

– Замолчите, Джек! – вмешалась Кэролайн. Несмотря на властный тон, она была так напугана, что произнесла первые слова, пришедшие ей в голову. – Мистер Крокит, кто говорил с вами недавно?

– Со мной, мадам?

– В этой камере. Я слышала мужской голос довольно красивого тембра.

Привыкшие к сумраку камеры глаза Кэролайн внезапно обнаружили преподобного Хораса Коттона. Священник, тяжело дыша, стоял у той же стены, что и Ричард Даруэнт.

– И как это я сразу не догадалась! – пробормотала Кэролайн, одарив его игривой улыбкой. – Я рада, что вы уже здесь, преподобный сэр. Разумеется, говорили вы?

Священник с усилием сохранял спокойствие.

– Нет, мадам, – ответил он. – Я не решался говорить.

– Вы не… – Кэролайн приподняла в удивлении брови.

– Насколько я понимаю, мисс Росс, вы посылаете этого человека на смерть четырьмя днями раньше, чтобы после спешного брака и столь же спешной казни воспользоваться благами огромного состояния.

Мистер Крокит в своей древней треуголке счел необходимым вмешаться.

– Должен вам напомнить, преподобный сэр, это дело касается не вас, а исключительно особы, которой я служу.

– Сэр, – возразил священник, – оно также касается Особы, которой служу я.

– Позвольте заметить, – взволновался мистер Крокит, – что я предложил эту сделку. Если вы намерены кого-то винить, то вините только меня.

– Винить вас? – удивленно воскликнула Кэролайн. – Одну минуту, мистер Крокит!

Адвокат молча поклонился. Гнев вспыхнул в голубых глазах девушки, окрасив ее щеки легким румянцем.

– По какой-то причине, мистер…

– Коттон, мадам. Преподобный Хорас Коттон.

– Вы, кажется, думаете, мистер Коттон, что я оказываю дурную услугу человеку, которому, прошу прощения, лучше поскорее умереть. Как и другим беднягам в Ньюгейте.

Кэролайн содрогнулась от отвращения. Цепи Даруэнта звякнули, но он не произнес ни слова.

– Вы также полагаете, – продолжала Кэролайн, – что я должна заботиться о его благе. С какой стати? Я его не знаю. Он получит свои деньги. – Она повернулась к Бакстоуну: – Джек!

Но Бакстоун не слышал ее. Стоя у двери, он все еще изучал при свете фонаря лицо Даруэнта. Сапоги и брюки Бакстоуна были покрыты пылью. С запястья правой руки свисал хлыст. Он скакал во весь опор из Аутлзндса, загородного дома его королевского высочества герцога Йоркского, в ответ на срочный вызов Кэролайн, переданный с посыльным.

– Черт возьми, – повторил Бакстоун, – что терзает этого парня?

– Джек, прошу вас…

– Я разок побывал в Бедламе, – объяснил Бакстоун. – Наблюдал, как безумцы пляшут и завывают. Вот было развлечение! Не то что здесь! Этот заключенный – глухонемой? Почему он молчит? Он не может говорить?

– Я могу говорить, сэр, – отозвался Даруэнт, и Кэролайн вздрогнула от неожиданности. – Хотя бы для того, чтобы указать вам на ваши манеры – столь же скверные, сколь и ваша грамматика.

– Друг мой! – с упреком воскликнул преподобный Хорас.

Бакстоун недоуменно сдвинул цилиндр на затылок.

– Кажется, парень дерзит?

Бакстоун не рассердился, а всего лишь озадачился, как если бы с виду добродушная дворняжка внезапно оскалилась на него. Переложив фонарь в левую руку, он шагнул вперед и с силой ударил Даруэнта по лицу хлыстом.

– Джек! – протестующе вскрикнула Кэролайн. Она не предполагала ничего подобного.

Лицо заключенного исказилось от боли. Он пошатнулся, его длинные волосы свесились, закрывая лицо, тяжелые кандалы на ноге тянули вниз, но с нечеловеческим усилием ему удалось выпрямиться.

– Могу я узнать имя джентльмена, который бьет скованного человека? – спросил Даруэнт.

Вместо ответа, Бакстоун снова хлестнул его по лицу.

На сей раз Даруэнту не хватило сил. Он рухнул на солому и откатился в сторону.

– Не волнуйтесь, дорогая, – обернулся Бакстоун к Кэролайн. – Его следовало отучить от дерзости, верно?

Положив молитвенник в стенную нишу, преподобный Хорас Коттон заслонил собой Даруэнта.

– Сэр, – спокойно обратился он к Бакстоуну, – обратите внимание, что я не слабее вас. Если вы еще раз попробуете ударить этого человека, я с Божьей помощью выгоню вас из Ньюгейта вашим же хлыстом.

Подсматривающий в приоткрытую дверь Красноносый, облизывая губы, ожидал взрыва, который сотрясет стены тюрьмы.

Но того, кто полагал, что может одержать верх над Джеком Бакстоуном, всегда ждало разочарование.

Опустив хлыст и еще сильнее сдвинув назад шляпу, Бакстоун с любопытством окинул взглядом преподобного Хораса.

– Вы пастор, – усмехнулся он. – Приходится уважать ваш сан. Иначе где мы все окажемся? – Бакстоун отнюдь не выглядел испуганным. Он всего лишь говорил то, что думал. – Ладно, хватит чепухи. Доставайте вашу Библию, или чем вы там пользуетесь, и покончим с этим делом.

– Кажется, – подала голос Кэролайн, – у мистера Крокита есть документ, который подходит и для церкви, и для государства. Приступайте.

– Я не стану этого делать, мадам.

– Вы отказываетесь проводить церемонию, мистер Коттон? – вмешался слегка побледневший адвокат.

– Нет! – донесся слабый голос с кучи соломы. – Сделайте это, падре! – Мужчинапопытался встать. – Помогите мне подняться.

Ординарий не без усилий выполнил просьбу. Даруэнт стоял пошатываясь, с потухшим взглядом. На его левой щеке алели две полосы от ударов хлыстом.

– Вы по-прежнему хотите, чтобы я это сделал? – спросил преподобный Хорас.

– Да!

– Видите, дорогая? – Бакстоун не без самодовольства обратился к Кэролайн. – Стоило применить лекарство, и он делает, что ему говорят. Вам нечего бояться.

– Да, но я бы хотела… – Кэролайн поджала губы.

– Чего, дорогая моя?

– Ничего. Это глупости. Я должна думать о своем будущем.

Священник дал краткие указания. Бакстоун и надзиратель, протиснувшийся в камеру в качестве второго свидетеля, с торжественным видом обнажили головы. Мистер Илайес Крокит открыл свой портфель.

– Возлюбленные чада, мы собрались здесь перед лицом Небес…

Высоко над головой Даруэнта находилось зарешеченное окошко, на которое до сих пор никто не обращал внимания. Мистер Крокит, с беспокойством посмотрев вверх, заметил его только потому, что небо снаружи начало светлеть.

Зычный голос преподобного Хораса после паузы зазвучал вновь. Адвокат едва не ломал руки от волнения. Если мисс Кэролайн Росс и сэр Джон Бакстоун выйдут из тюрьмы при дневном свете, скандала избежать вряд ли удастся!

Движением головы мистер Крокит привлек внимание Кэролайн к окошку и увидел, как она вздрогнула. Бакстоун выругался сквозь зубы и ударил себя шляпой по ноге.

– Повторяйте за мной: "Я, Кэролайн… "

– Я, Кэролайн…

Она даже не отпрянула, когда Даруэнт, двигаясь и шепча требуемые слова абсолютно машинально, надел ей на палец кольцо. Ее взгляд метнулся вверх, к окошку, и снова устремился на заключенного.

Мысли Даруэнта прояснились лишь отчасти. Он не сознавал, что при падении от удара хлыстом у него вновь открылась рана на голове. Но, несмотря на притупившиеся чувства, Даруэнт слышал царапание пера, которое вскоре вложили ему в руку, и облегченные вздохи посетителей.

– Итак, все завершилось самым удовлетворительным образом. – Мистер Крокит звякнул кошельком с золотыми соверенами. – Я вручаю деньги вам, преподобный сэр. Заклю… получатель, кажется, не в состоянии их принять. Пожалуйста, передайте мне брачное свидетельство.

Священник повиновался.

– Надзиратель! – резко окликнул он.

– Сэр?

– Пожалуйста, проводите леди и джентльменов к калитке и возвращайтесь сюда. Только не запирайте дверь камеры.

– Сэр, я не имею права это делать!

– Я беру ответственность на себя. – Ординарий повернулся к Кэролайн и Бакстоуну, кивнув в сторону двери. – Прошу вас!

Церковные часы пробили четыре. Казнь была назначена на пять.

Бакстоун, пришедший в благодушное настроение, шагнул к Даруэнту.

– Адью, как говорят французы. – Он игриво похлопал заключенного по плечу. – Надеюсь, никаких обид? Мне пришлось поставить вас на место – вот и все.

Взгляд Даруэнта слегка прояснился.

– Паршивая свинья! – четко произнес он.

Бакстоун опустил руку, но выражение его лица не изменилось. Однако Красноносый, опасаясь, что рассерженный джентльмен даст ему у ворот не больше шиллинга, поспешил разрядить напряжение.

– Сэр Джон, вам и леди лучше уйти, – торопливо попросил он. – На улице собирается толпа, и вы не сможете сквозь нее пробраться.

– В любом случае нам нужно пересечь улицу, – согласно кивнула Кэролайн и нехотя добавила: – Не забывайте о завтраке с шампанским.

Железная дверь захлопнулась за визитерами и надзирателем. Красноносый не запер ее. Преподобный Хорас Коттон тяжело опустился на сиденье в стенной нише, держа в руке молитвенник.

– Падре!

– Да?

– Мне нужно упомянуть еще кое о чем, хотя я почти стыжусь этого. Я не могу покаяться в убийстве, так как не совершал его, но теперь я всей душой верю в вашего Бога.

Ординарий, вытиравший рукавом пот со лба, застыл как вкопанный.

– Вы верите… – радостно начал он, но остановился. – Почему вы так говорите?

– Вы защитили меня, падре. Если такие люди, как вы, верят в Бога, значит, я был бы дураком, если бы не поверил в Него тоже.

– Но это не настоящая вера, друг мой, а всего лишь благодарность за пустячную услугу.

Заключенный игнорировал возражение.

– Кажется, кто-то назвал этого человека Бакстоуном. Его действительно так зовут?

– Да, но…

– Я бы отдал десять лет жизни, которыми не располагаю, чтобы встретиться с этим хлыщом лицом к лицу и с саблями в руках. Хотя женщина, по-моему, еще хуже его. Я бы… хотя это не важно. Мне хочется спать. Очевидно, всех избитых клонит в сон.

Священник поднялся.

– Я попросил не запирать дверь, – сказал он, – потому что хочу побеседовать с шерифом в его кабинете. Потом я вернусь.

– Вернетесь? Но вы говорили…

– Я хочу побеседовать с ним о вас. Нет-нет! Я ничего вам не расскажу, чтобы не внушать ложных надежд. Но если вы почтили меня вашей так называемой верой, проявите милосердие к существам, которых вы только что упомянули.

– Падре!…

Железная дверь открылась и бесшумно закрылась. Даруэнт остался один.

Вторая пара свечей догорела, и дым коптил стекла фонарей. Серый свет в окошке наверху постепенно становился белым. Даруэнт шагнул вперед, но у него закружилась голова, и он предпочел сесть.

– Милосердие! – пробормотал несчастный.

Ему казалось, что его мозг приходит в порядок после удара головой о стену и пол, хотя струйка крови еще сочилась из раны. Зрение также улучшалось.

Но дрожь, сотрясающая тело, была вызвана не прохладой рассвета. Даруэнт вспомнил, что говорили, будто повешенный чувствует, как чернеет его лицо, пока кровь не хлынет у него из глаз.

Рядом лежала бутылка бренди. Даруэнт задумчиво посмотрел на нее.

Если он опустошит бутылку, это взбодрит его и прогонит страхи. С другой стороны, ему придется взойти на эшафот пьяным. Он будет шататься и спотыкаться, осыпаемый насмешками толпы, явившейся поглазеть на его смерть, и испытывая отвращение к самому себе.

– Так не пойдет, – произнес Даруэнт вслух и разбил бутылку о каменный пол.

Он сразу пожалел о содеянном. Бренди расплескалось по грязи и соломе. «Дурак!» – мысленно обругал себя Даруэнт, как будто вместе с выпивкой ушли последние надежды на спасение. Но… дело сделано.

Узники Ньюгейта уже проснулись, и шум, доносящийся из других камер, перекрывал все прочие звуки. Даруэнт не услышал бы пения, которое в любой момент могло начаться в толпе, собравшейся на Олд-Бейли.

Истекали последние минуты жизни. Даруэнт уже не мог даже приблизительно считать их. Косой луч из окошка над его головой тускло освещал грязную камеру, нахождение в которой он сравнивал с пребыванием в животе у жабы.

– Милосердие! – опять пробормотал Даруэнт. Все несбыточные желания ожили в нем с новой силой.

Встретиться с Джеком Бакстоуном лицом к лицу на утоптанном зеленом дерне, с саблями в руках!

Встретиться с Кэролайн Росс и унизить ее так, как не унижали еще ни одну женщину! Найти убийцу Фрэнка Орфорда и отправить его в камеру смертников!

И хоть разок увидеть Долли Спенсер!…

Но больше всего на свете ему хотелось – хотя он презирал себя за столь мелочное желание – обычной воды и мыла, чтобы привести себя в порядок. Отправиться на виселицу в таком виде было ничуть не лучше, чем встретить смерть пьяным. Прошлым вечером можно было попросить воду и мыло, но сейчас уже слишком поздно.

Из Двора Раздавленных донеслись быстрые шаги. Кто-то, удивленный тем, что дверь камеры приоткрыта, распахнул ее и заглянул внутрь. Любопытствующим оказался мистер Хьюберт Малберри – эксцентричный адвокат, поверивший рассказу Даруэнта об убийстве.

– Малберри! – прошептал заключенный.

Толстяк не ответил. Тяжело дыша, он зашагал по камере, пока его лицо не очутилось под узким лучом света из окошка. На нем был старый коричневый сюртук с покосившимся галстуком. В руке он держал грязную белую шляпу – эмблему юристов новой формации. На его одутловатом лице с прилипшими ко лбу каштановыми прядями волос застыло выражение, которого Даруэнт не видел раньше и не ожидал увидеть.

Мистер Малберри прочистил горло.

– Я принес великие новости, – заявил он и добавил после длительной паузы: – Милорд маркиз.

Глава 5 Рассказывающая об окончании завтрака с шампанским

– Дорогу! – рявкнул главный надзиратель Джозеф Элдридж, высунувшись в окно над главными воротами. – Слышали? Дайте дорогу!

Но его слова утонули в шуме толпы.

На обширной квадратной площадке перед Дверью Должников в землю между булыжниками вогнали железные столбы, между ним натянули железные цепи, словно вокруг боксерского ринга. На оцепленном пространстве должны были установить виселицу.

Шесть городских ополченцев, вооруженных мушкетами с примкнутыми штыками, охраняли цепи изнутри. Напуганная лошадь с не менее напуганным седоком, молодым капитаном ополчения, была копытом и пыталась встать на дыбы.

– Никаких штыков без крайней необходимости! – крикнул старший надзиратель.

Этим утром люди безумствовали. И не без оснований. Дохлая кошка, брошенная каким-то шутником в толпу, переходила из рук в руки, взлетая над мятыми мужскими и женскими шляпами.

Хотя газеты еще не вышли, в том числе «Тайме» с подробным отчетом из Ватерлоо лорда Веллингтона и списком убитых и раненых, весть о великой победе уже распространилась по городу.

Это было время экстатической радости, весьма вольного обращения с дамами в толпе, пения «Лиллибулеро», «Британских гренадеров» и «К черту Бони». Зрители на покатых черепичных крышах домов напротив махали руками в такт мелодии.

Старший надзиратель сделал последнее отчаянное усилие:

– Дайте дорогу виселице!

На сей раз его призыв возымел действие.

– Где же виселица? – взревела толпа.

Старший надзиратель повернулся к тощему нервному подчиненному, которого он знал только как Джейми.

– Ну, где же дама? – спросил он.

– Мистер Лэнгли говорит, что виселица готова, сэр. Но нет приказа от шерифа.

Дохлая кошка в очередной раз взлетела в воздух.

– Бони! – крикнул кто-то, и кошка немедленно стала Наполеоном.

Стоящий у окна старший надзиратель достал из жилетного кармана серебряные часы.

– Слава богу, они счастливы! – Оторвав взгляд от часов, он увидел мисс Кэролайн Росс и сэра Джона Бакстоуна в окне верхнего этажа таверны «Рыжая лошадь».

В освещенных окнах таверны виднелся стол, накрытый к завтраку для знати. На белой скатерти сверкало серебро. В продолговатой комнате находились десять-двенадцать человек. Но только мисс Росс и сэр Джон, посетившие прошлой ночью кабинет старшего надзирателя, стояли у окна.

Даже при тишине на улице надзиратель не мог бы слышать, что они говорят. Но их жесты были достаточно красноречивы.

Леди успела сбросить серую накидку с капюшоном, оставшись в белом атласном платье. Она стояла, восторженно протягивая обнаженные руки в сторону улицы.

Склонившись к ней, сэр Джон что-то сказал и засмеялся.

– Да, я почти забыла! – отозвалась леди.

Она стянула кольцо с безымянного пальца левой руки и элегантным жестом бросила его в толпу.

– Мистер Элдридж, сэр! – Старший надзиратель услышал хриплый голос Красноносого. – Шериф шлет вам привет и новые распоряжения.

– Новые распоряжения?

В это время в камере смертников мистер Хьюберт Малберри смотрел сверху вниз на Ричарда Даруэнта и, размахивая руками, рассказывал о великой победе в Бельгии.

– Черт возьми, Дик! – воскликнул он. – Неужели вы не понимаете, что теперь вас не могут повесить?

Даруэнт открыл рот и закрыл его снова.

– Молчите! – Мистер Малберри сделал повелительный жест. – Говорить буду я! Мне всегда приходится говорить. Битва произошла 18 июня, в воскресенье. Вы следите за моими словами? Никаких замечаний! Да или нет?

Даруэнт кивнул.

– Возможно, вы слышали, Дик, что двое наших ребят пытались той ночью подать сигнал на побережье Кента? И что кто-то умер от сердечного приступа, когда сообщение не смогли толком разобрать?

Даруэнт покачал головой. Но Кэролайн Росс, поднимающая бокал шампанского над холодным окороком в «Рыжей лошади», могла бы подтвердить, что это правда.

– Этот кто-то, – продолжал Малберри, – был ваш дядя.

Даруэнт хотел сказать: «Очень сожалею», но слова застряли у него в горле.

– Вас интересует, где был прошлой ночью старый Берт Малберри, воспитывавшийся в приюте и зубривший латынь так старательно, как жук ползет по мокрой стене? Так вот, я был в редакции «Тайме», подкупая своего друга с целью получить список убитых и раненых.

Бросив белую шляпу в стенную нишу, откуда она сразу же свалилась на пол, мистер Малберри достал из кармана сюртука сложенный вдвое лист бумаги, раскрыл его и прочитал:

– «Капитан виконт Грей, 1-й гвардейский пехотный полк. Убит. – Он говорил так, словно рубил слова, как мясник рубит тушу. – Прапорщик лорд Джордж Мерсер, 95-й стрелковый полк. Убит». – Он скомкал бумагу. – Оба ваших кузена мертвы.

– Они были лучшими людьми, чем я.

– Никогда не говорите так ни о ком. Если человек играет честно, он попадает в передрягу. Как вы. Вас должно заботить, как данное обстоятельство отразится на вашем приговоре.

– Ну?

– Когда вас судили и приговорили? Какого числа?

– 19 июня. Вы должны это знать.

Мистер Малберри присел перед ним на корточки и ухмыльнулся:

– Дик, этот процесс был незаконным.

– Почему?

– Черт возьми, потому что 19-го вы уже были маркизом Даруэнтом! А пэр королевства может быть судим за убийство только палатой лордов!

Вновь воцарилось молчание. Мистер Малберри первым нарушил его:

– А когда они будут вас судить, то все, от самого мелкого барона до герцога, заявят: «Не виновен, ваша честь!» Вас не только оправдают, но и поздравят от души. Догадываетесь почему?

Даруэнт вспомнил замечание преподобного Хораса Коттона.

– Палата лордов, – пробормотал он, – дерется когтями и зубами за привилегию дуэлей…

– Верно!

– Но ведь никакой дуэли не было! – воскликнул Даруэнт. – Фрэнка Орфорда убили!

– А кто об этом знает, кроме вас и меня? Мы не можем изменить линию защиты, да и нам это ни к чему. Я добьюсь вашего оправдания.

Хлопнув себя по бедру и едва не опрокинувшись на спину, мистер Малберри выпрямился. Его мясистое одутловатое лицо с маленькими проницательными глазками вновь стало серьезным. Вынув из кармана табакерку, он задумчиво постучал пальцем по крышке.

– Не беспокойтесь, Дик.

– Почему вы так говорите?

– Думаете, я не вижу, как вы смотрите на дверь? Не бойтесь! Никто не придет вести вас на виселицу. Кто бы, кроме меня, осмелился поднять верховного судью милорда Элленборо с постели в два часа ночи? Он тут же написал приказ, который уже получил шериф Ньюгейта. Сегодня я опять обращусь к верховному судье с просьбой о передаче вашего обвинительного акта лорду, председателю суда пэров. А тем временем нужно попросить кого-нибудь сбить с вас цепи.

– То есть как?

– Дик, Дик! – Мистер Малберри взял солидную понюшку табаку. Лишь небольшая часть ее достигла носа, остальное высыпалось на галстук и жилет в желтую полоску. – Неужели вы не слышали, что можете жить в государственном секторе Ньюгейта с такими же удобствами, как в отеле «Кларендон»?

– Быть не может!

– Еще как может! В отдельной комнате, с лакеем, с пищей из столовой. Уэстон, портной самого регента, будет кроить ваши костюмы. К тому же… – мистер Малберри скривил толстые губы, – вы наверняка не возражали бы ежедневно принимать ванну?

– Конечно!

– Эта новая мода мне не слишком нравится. Но в любом случае вы сможете вести такую жизнь до суда. Когда есть деньги, возможно все – даже в Ньюгейте.

– Разве у меня есть деньги?

– Разве! Клянусь зубами Бони! Что бы вы сказали о сотне тысяч в год? Бодритесь, Дик! Не вешайте нос!

– Простите. Я просто…

– У вас столько денег, – мистер Малберри взял очередную понюшку, – что я завидую вам почти до неприязни… Стоп! Я не это имел в виду. Хоть я и мальчишка из приюта, но умею уважать старинное и благородное имя, если оно в самом деле таково.

Мистер Малберри слыл ревностным якобитом, хотя эта тема была мертва уже лет шестьдесят. Его взгляды на Ганноверскую династию ныне свободно (хотя и с противоположных позиций) выражали многие республиканцы. Даже к старому королю Георгу III, безумному, глухому и почти слепому, он не питал сочувствия.

– Почти пятьсот лет тому назад ваше знамя развевалось на Святой земле рядом со знаменем самого Ричарда Львиное Сердце. – Еще одна понюшка разлетелась в разные стороны. – Что значит в сравнении с этим паршивый Ганновер?

– Я только…

– Встаньте, молодой человек! – рявкнул Малберри. – Какая женщина захочет иметь дело с таким слабаком? Встаньте!

Даруэнт повиновался.

– Мир лежит у ваших ног, приятель. Так что больше никакой болтовни о честной игре. Есть какая-нибудь особа, которой вы хотите помочь?

– Долли! Где Долли?

Мистер Малберри колебался, постукивая по крышке табакерки.

– Мисс Спенсер нет в театре, как я уже говорил вам сотню раз. В старой квартире ее тоже нет. Но теперь вам не составит труда найти ее и оказать щедрую помощь. А может быть, есть человек, который дурно с вами обошелся? Которого вы ненавидите душой и сердцем?

Выражение лица Даруэнта изменилось. В эту минуту в дверном проеме появился преподобный Хорас Коттон, с сияющим от радости лицом по поводу отмены казни. Услышав скрипучий голос адвоката, священник застыл как вкопанный.

– Тогда отомстите ему, – вещал мистер Малберри, – и не помышляйте о милосердии!

Часы церкви Гроба Господня начали бить пять утра. Гулкие удары разносились по всей Ньюгейтской тюрьме, по Олд-Бейли за ее главными воротами и четко слышались в длинной комнате на верхнем этаже таверны «Рыжая лошадь».

Кэролайн Росс и Джек Бакстоун стояли у окна, глядя на опустевшую улицу.

Толпа быстро рассосалась. Остались только ополченцы, отомкнувшие штыки от мушкетов по приказу капитана.

Улица была усеяна апельсиновыми корками и пустыми бутылками, среди которых валялись дохлая кошка, обрывки женской одежды, мужской башмак и остатки пищи. Несколько минут назад надзиратель выкрикнул несколько слов из сторожки над главными воротами, и люди начали расходиться по двое и по трое.

– Они слишком рады поражению Бони, чтобы устраивать беспорядки, – проворчал Джек Бакстоун. – Жаль! Могла бы выйти славная забава.

– Но что сказал этот человек? – допытывалась Кэролайн.

– Не могу вам ответить, дорогая, я не слышал. Хотя к чему притворяться, будто вы не поняли? Ваш муж…

– Ш-ш!

Но, обернувшись, Кэролайн поняла, что ее никто не мог услышать. Гости – мужчины с проклятиями, а женщины с разочарованными вздохами – уже спускались вниз. Стулья с тростниковыми сиденьями были отодвинуты от длинного стола, являющего собой хаотическое нагромождение стекла и фарфора, где догорали свечи в лучших оловянных подсвечниках хозяина таверны.

Единственный оставшийся гость, мистер Джемми Флетчер, лежал мертвецки пьяным поперек стола лицом вниз. Его волосы были растрепаны, а парчовая треуголка – деталь вечернего туалета, столь часто носимая под мышкой, что ее называли chapeau de bras, – покоилась на жирном блюде. Храп молодого мистера Флетчера гулко звучал в утренней тишине.

– Дело в том, дорогая, – хладнокровно сообщил Бакстоун, – что ваш супруг получит… как это называется… отсрочку.

В голубых глазах Кэролайн мелькнуло беспокойство. Кэролайн раскрыла веер и начала им обмахиваться, хотя в комнате было прохладно.

– Но ведь его все равно повесят, не так ли?

– Не ручаюсь, дорогая. Жаль, что мы не могли пригласить за стол этого адвоката. Но всему есть предел.

– Безусловно.

– Помните, что сказал Харри Майлдмей, когда какое-то нахальное ничтожество предложило ему воспользоваться его каретой? «Очень любезно с вашей стороны, сэр, но где же поместитесь вы? На запятках с одним из лакеев?»

Поскольку Бакстоун остался с Кэролайн наедине, он позволил себе громко захохотать, едва не заглушив храп Джемми Флетчера.

– Не повезло вам, дорогая, – заметил он, вновь став серьезным. – Будет скверная шутка, если вашего мужа помилуют и выпустят на волю. Впрочем, меня это не касается.

Подойдя к столу, Бакстоун взял свечу, наклонил ее и начал капать воск на волосы спящего Джемми. Кэролайн наблюдала за этим развлечением, все энергичнее обмахиваясь веером.

– Джек!

– Что?

– Вы питаете ко мне хоть какие-то дружеские чувства?

– Дорогая моя! – Бакстоун наморщил лоб. – Разве я не примчался из Аутлэндса, чтобы составить вам компанию?

– Тогда обещаете не насмехаться надо мной, если я сделаю… нелепое признание?

– Насмехаться? Я? – Очевидно, его бы здорово удивило, если бы кто-нибудь усомнился, что он не принадлежит к самым приятным людям на земле.

– Вы обещаете не смеяться и не болтать об этом в «Олмаксе»?

– Пусть сгниют мои кишки, если я это сделаю!

– Этот осужденный… – неуверенно начала Кэролайн, продолжая обмахиваться. – Признаюсь, я нашла его… довольно привлекательным.

Она допустила оплошность. Эмоциональная атмосфера в комнате сразу изменилась. Бакстоун поставил свечу на стол под аккомпанемент храпа Джемми Флетчера.

– Вам нравятся оборванцы? – холодно поинтересовался он.

– Когда я впервые увидела его, он показался мне самым отвратительным существом из всех, каких я когда-либо видела. Но потом я посмотрела ему в глаза и услышала его голос. Конечно, это глупо, но даже вы, Джек, должны были заметить, что он говорит как…

– Как джентльмен?

– Я хотела сказать, как преподаватель в Оксфорде.

Бакстоун игнорировал это замечание.

– Я уже забыл, сколько раз делал вам предложение. – Он зыркнул на Кэролайн маленькими черными глазками. – Но вы мне отказывали.

– Вы славный парень, Джек, и неудивительно, что ваши друзья любят вас. Но мне пришлось отклонить оказанную вами честь.

– Пришлось, дорогая? Выходит, вы предпочитаете…

Кэролайн покраснела.

– Не говорите глупости! Я не имела в виду ничего подобного.

Ее гнев был направлен в основном на себя. Ошеломленная, расстроенная, она должна была излить свои чувства на кого-то другого.

– Боюсь, вы не понимаете, – продолжала она, работая веером, пока ее каштановые локоны не затрепетали. – Вы прибыли из Аутлэндса, от вашего дорогого друга Фредерика Йоркского и его толстой жены. Каким же благородным выглядел его светлость несколько лет назад в роли командующего армией!

Как насчет скандала, который вынудил его уйти в отставку? Кажется, наш Фредерик оказался чересчур жадным? А его любовница продавала офицерские патенты дешевле, чем их можно было приобрести в лондонском штабе Конно-гвардейского полка с полного одобрения Фредерика? Но когда скандал со временем утих, он вернулся в штаб?

Бакстоун скривил губы:

– Если на то пошло, как насчет ваших любимых поэтов? Например, Джордж Байрон, который только что женился и уже готов развестись после того, как годами спал со своей сводной сестрой. Поэзия, тоже мне! Да я и сам кропал стишки в альбом!

– Вы не такой хороший поэт, как милорд Байрон, – заметила Кэролайн. – Даже из пистолета вы стреляете куда хуже.

Но, как уже упоминалось, человек, надеющийся уязвить Джека Бакстоуна, всегда испытывал горькое разочарование.

– Не стану возражать, дорогая, – с унылой миной согласился он.

– Благодарю вас, Джек.

– Все боятся бросить мне вызов, – констатировал Бакстоун. – Вы бы померли со смеху, увидев моего противника на дуэли.

– Боюсь, у меня не так развито чувство юмора.

– У него дрожит рука, и он так стремится выстрелить первым, что, как только подают сигнал, стреляет почти наугад и промазывает на несколько ярдов. Даже в тире Джо Мэнтона он потеет от напряжения.

Вытянув руку вперед, Бакстоун согнул палец на воображаемом спусковом крючке воображаемого пистолета. Медные пуговицы поблескивали на его голубом сюртуке прямо над головой храпящего пьяного.

– Насчет вашего мужа, дорогая…

– Этот человек мне не муж!

– Как вам будет угодно, прелесть моя. Но если вы угодите в передрягу, то меня это не касается. Вы не можете ожидать…

Бакстоун внезапно умолк. На узкой лестнице послышались шаги. Они ожидали, что это хозяин таверны со счетом, но в дверях появилась физиономия Красноносого.

– Мадам… Сэр… – Надзиратель тяжело дышал. – В тюрьме сейчас переполох, и мне с трудом удалось выбраться, чтобы предупредить вас.

На самом деле его прислал главный надзиратель, но так как сэр Джон Бакстоун дал ему полукрону, покидая Ньюгейт, Красноносый, хотя и задыхался от напряжения, рассчитывал на такую же награду.

– В чем дело? – обернулась к нему Кэролайн.

– Они не собираются вешать Дика Даруэнта, мэм, – пропыхтел надзиратель. – Ни сегодня, ни в другой день.

Бакстоун присвистнул. Кэролайн уставилась на противоположную стену. Веер в ее руках замер.

– В самом деле? – спросила она. – Почему?

– Вроде бы, мэм, Дик оказался пэром. Это истинная правда! Поскольку он джентльмен и убил на дуэли другого джентльмена, теперь его могут судить только в палате лордов!

Пьяный гость вновь смачно всхрапнул.

– Пэр, – пробормотала Кэролайн. – И какой же у него титул?

Бакстоун в гневе сжал кулак. Это произошло впервые.

– Не знаю, мэм, – пожал плечами Красноносый. – Я услышал об этом, так как был в кабинете шерифа, когда меня послали с сообщением к главному надзирателю. – Он повернулся к Бакстоуну: – Что скажете, сэр?

– Я не верю, – коротко отозвался Бакстоун.

– Но, сэр, это истинная правда!

– Я не верю, – тем же скучным тоном повторил Бакстоун. – Убирайтесь отсюда.

– Пожалуйста, успокойтесь, Джек, – вмешалась Кэролайн. – Конечно, этот добрый человек принес скверные новости. И все же я нахожу их не такими уж страшными. По какой-то странной причине, – она прижала пальцы к вискам, – наш Ричард Даруэнт привлекает меня.

Бакстоун сделал резкий жест. Красноносый, наблюдая за ним, понял, что все его надежды на очередную полукрону или какие-либо чаевые превращаются в ничто. Выходит, он зря чуть не задохнулся!

– Прошу прощения, мэм, – отозвался надзиратель, – но Даруэнт думает о вас куда хуже.

– О чем вы? – удивилась Кэролайн.

– Когда я менее получаса тому назад проводил ординария – преподобного мистера Коттона – назад в камеру, с Даруэнтом разговаривал его стервятник.

– Под стервятником вы подразумеваете адвоката? Что же он говорил?

– «Может быть, есть человек, который с вами дурно обошелся? – спросил у него стервятник. – Которого вы ненавидите душой и сердцем?»

Подойдя к скамье у стены, Бакстоун подобрал свой хлыст, повернулся и шагнул вперед.

– И что же ответил Даруэнт? – допытывалась Кэролайн.

– Ничего, мэм. Но даже у самых отчаянных парней, идущих на виселицу, я не видел такого взгляда, как у него.

И надзиратель направился к лестнице.

Бакстоун бросил хлыст на стол среди тарелок. Мистер Джемми Флетчер издал могучий храп, шевельнулся и соскользнул со стула на пол, словно труп.

Глава 6 Слушающая болтовню прекрасных дам

Описанные выше события происходили утром 22 июня. В четверг 21 июля отмщение начало быстро осуществляться.

Кое-где оно было крупномасштабным. Корабль его величества «Беллерофонт», оснащенный семьюдесятью четырьмя пушками и стоявший на якоре неподалеку от Рошфора во Франции, отбыл в Англию, а оттуда -в дальние края, имея на борту пассажира – маленького толстого человечка в зеленом сюртуке и белых бриджах. В судовом журнале в графе «Имя» капитан Мейтленд вписал «Наполеон Бонапарт», а в графе «Занятие» поставил четыре восклицательных знака, в чем можно убедиться в Хранилище государственных архивов.

В другом месте отмщение происходило с куда меньшим размахом. Его сиятельство маркиз Даруэнт спустя два часа после полного оправдания в суде палаты лордов сидел в своей коляске на углу Пикадилли и Сент-Джеймс-стрит напротив сапожной мастерской Хоби.

На запятках открытой темно-красной коляски не было лакея, а на козлах сидел кучер в простой ливрее. Даруэнт старался выглядеть спокойным и не дрожать от волнения, глотая воздух свободы.

После тридцатидневного заключения в чистой и просторной камере он привык к новой одежде, хотя ему и мешал галстук. Раны зажили, а пища и отдых наполнили худощавое тело былой энергией.

Чисто выбритый, в новых шелковых рубашках, Даруэнт наслаждался прогулками в государственном секторе Ньюгейта. Он возобновил упражнения с саблей, чей прямой обоюдоострый клинок рассекал воздух так быстро, что, казалось, оставлял на нем замысловатые рисунки.

А затем состоялся суд пэров.

Так как правосудие совершило промах в уголовном суде, власти не допустили никакой огласки. По крайней мере, так считали они сами и Даруэнт. Вышедшему на свободу заключенному оставалось только удивляться, что его именуют милордом.

Но Даруэнт забыл, что изящные ушки дам, падких на скандалы, не упускают ничего. Сплетни разрастались и множились. Вся история не была известна никому, но все знали или делали вид, что знают какие-то ее обрывки. Она выглядела, подобно «Чайльд Гарольду», настолько романтичной и насыщенной эмоциями, что разговоры о ней за чашкой чая не прекращались по всему Чарринг-Кросс – от Хартфорд-Хаус до Нортамберленд-Хаус.

– На последней неделе июня Джемми Флетчер посетил его в государственном секторе Ньюгейта, – сообщила леди Джерси (не следует путать ее с бывшей любовницей регента), смуглая красавица, похожая на театральную трагическую королеву. – И, как только Джемми узнал, что он там! Джемми говорит, он почти красив.

– Совсем как в романе! – задумчиво пробормотала леди Каслри, супруга военного министра.

– А как же Кэролайн? – допытывалась леди Сефтон.

Стало известно, что Кэролайн Росс, ныне маркиза Даруэнт, 22 июня отбыла в Брайтон.

– Говорят, он изнемогает от любви к ней, – заметила леди Джерси. – И я уверена, что Кэролайн тоже влюблена в него. Но она не желает в этом признаться и кидается щетками в бедняжку Мег.

– Значит, он любит Кэролайн? – мечтательно промолвила леди Каслри. – Как забавно! Но Кэролайн вряд ли платит ему тем же. Она всегда казалась… ну…

– Фи, дорогая моя! Вы не должны так говорить!

– Я хотела сказать, она всегда казалась синим чулком.

– Как романтично! – томно произнесла леди Сефтон. – Конечно, лорд Даруэнт должен получить билет?

Леди Сефтон имела в виду пригласительный билет в «Олмакс» – просторный танцевальный зал с зеркалами и оркестром, подвешенным в огромной плетеной корзине. Эти три дамы, вместе с леди Каупер, миссис Драммонд Бэррелл и княгиней Эстерхази, были его патронессами. Они управляли «Олмаксом» с таким высокомерием, что даже герцог Веллингтон, прибывший однажды вечером в брюках вместо официальных черных панталон и чулок, получил от ворот поворот.

Многие были готовы перерезать себе горло за пригласительный билет в «Олмакс» и потом ходить туда на танцы в качестве трупов.

– Билет у него должен быть, – согласилась леди Джерси. – Достаточно одного его имени…

– Не говоря о прочем, – пробормотала леди Каслри.

Леди Сефтон деликатно кашлянула.

– Но если бедняга все еще в тюрьме, – воскликнула она, – куда же посылать ему пригласительный билет?

– Дорогая моя, – отозвалась леди Джерси, – его рекомендовали в клуб «Уайте» Джемми Флетчер и Уилл Элванли… Хотя есть более удобный адрес. Для молодого человека заказана комната в отеле «Стивене». Это подойдет лучше всего.

Пригласительный билет был отправлен, но Ричард Даруэнт еще не видел его.

Он сидел в красной коляске, стоящей на углу Пикадилли и Сент-Джеймс-стрит, понятия не имея о том, что дамская болтовня сделала его знаменитым.

Мимо проезжали кареты и повозки, гарцевали щеголеватые всадники. Стекла витрин сверкали на солнце. Леди в шляпах с красными, зелеными и голубыми перьями входили в магазины и выходили на улицу.

Даруэнту казалось, будто он все видит впервые. Ему с трудом удавалось усидеть на месте.

Впереди остановился наемный экипаж. Из него вылез толстый, умеренно трезвый мистер Малберри и заплатил вознице.

– Следите за собой, Дик! – предупредил он, подойдя к красной коляске.

– В чем дело, Малберри?

– Я всего лишь дотронулся до вашей руки, а вы резко повернулись и оскалились, как…

– Неужели? – Даруэнт провел рукой по лбу. – Простите, я задумался. В конце концов, меня освободили всего два часа назад.

Малберри, стоя у коляски, поздравил его.

– Я не мог при этом присутствовать, но знал, что так и будет.

– А я – нет. – Даруэнт уставился на свои лакированные сапоги. – Каждый раз, когда один из пэров произносил: «Не виновен, клянусь честью», я потел от страха, ожидая, что скажет следующий. Но теперь, слава богу, я свободен!

– Потише, Дик!

– Прошу прощения. Почему бы вам не сесть ко мне?

– А вы не возражаете против того, чтобы вас видели с такими, как я?

– Не говорите глупости, дружище. Садитесь!

Малберри повиновался. Он выглядел встревоженным. Со стороны казалось, будто он знает куда больше, чем может сказать.

– Я просил вас встретиться со мной здесь, – Малберри бросил взгляд на мастерскую Хоби, – так как у меня есть для вас новости. – Он стал шарить в кармане длинного коричневого пальто в поисках табакерки. – Когда я теряю голову, Дик, болтаю невесть что. Месяц назад в камере смертников я спросил, есть ли у вас враги. «Отомстите им, – сказал я, – и не помышляйте о милосердии!»

– У вас есть причина отказаться от этих похвальных чувств?

– Нет-нет! И все же…

– Ну?

– У вас есть враг.

– Только один?

– Дик, – настаивал адвокат, – у вас есть враг, которого вы не знаете и не можете видеть. Если я прав, что не подлежит сомнению, это тот человек, который заколол лорда Франсиса Орфорда. Ваша жизнь в опасности – это факт. Черт возьми, неужели вы хотите, чтобы вам проломили череп в темном переулке?

– Пусть попробуют! Буду очень рад.

– Вы стали другим человеком, Дик.

– Я такой, каким меня сделали. – Его лицо смягчилось. – Не расстраивайтесь, Берт. Поговорим об этом в другой раз. Выкладывайте ваши новости.

– Прежде всего, – мрачно произнес мистер Малберри, – ваша жена вернулась в Лондон.

Даруэнт продемонстрировал крепкие белые зубы в подобии улыбки.

– Благодарю вас, Берт, но я это уже знаю.

– Откуда?

– Хотя я на свободе всего два часа, но успел нанести пару визитов. Один – в отель «Стивене», дабы убедиться, что для меня приготовлен номер. Второй – в дом моей дражайшей супруги на Сент-Джеймс-сквер. Хотел познакомиться со слугами. Они объяснили, что «ее милость», то есть моя жена, должна сегодня вернуться из Брайтона. Я собираюсь навестить ее вечером.

– А она знает о вашем намерении?

– Нет.

Мистер Малберри встревожился еще сильнее.

– Дик, почему она вернулась?

– Откуда мне знать? Я не знаком с повадками кобр и гремучих змей.

– Нет-нет, так не пойдет! – Адвокат наконец достал табакерку. – Когда вы приходили в дом номер 38 на Сент-Джеймс-сквер, вы обратили внимание на соседний дом?

– На соседний?

– Да, на дом номер 36?

– Он казался пустым – ставни были закрыты. Но для Лондона в июле это вполне естественно.

Мистер Малберри взял понюшку.

– Это городской дом покойного лорда Франсиса Орфорда.

Даруэнт выпрямился.

Никто из них не слышал скрипа колес и цокота копыт по Пикадилли. Даруэнт уставился на белую вывеску над витриной, где было написано черными буквами: «Перочинные ножи, бритвы, иголки». Рядом находилась аптека.

– Это мы также можем обсудить впоследствии, – наконец отозвался он. – А другие новости?

Мистер Малберри, взяв еще одну понюшку и рассыпав большую ее часть, постарался успокоиться.

– Они касаются Долли Спенсер. Я нашел ее… Эй, полегче!

– Где Долли? Она больна?

– Да, Дик, она больна.

Даруэнт ударил себя кулаком по колену. Светло-серая накидка – странное одеяние для столь теплого дня – соскользнула с его левого плеча, и он поправил ее.

– Так я и знал! Долли болеет целых два месяца… Где же она?

– Если вы успокоитесь, я постараюсь объяснить. Она не болела два месяца. Я нанял раннера, чтобы разыскать ее, но сам случайно все узнал сегодня утром. Вы знакомы с мистером Арнолдом, помощником режиссера из «Друри-Лейн»?

– Конечно!

– А с мистером Роли, декоратором, и его женой?

– Встречал их. Долли… – Даруэнт не договорил.

Адвокат захлопнул табакерку и сунул ее в карман.

– Тогда вы все поймете. Арнолд сообщил мне, что ваша… ваша молодая леди после полуторамесячного отсутствия явилась в дом Роли. У нее жар и лихорадка. Вызвали врача, но он только пустил ей кровь и не смог определить, чем она больна. У нее болит бок, Дик, и ей может понадобиться хирург. Роли уступили ей свою спальню, но они небогатые люди.

Даруэнт прижал руки к глазам, потом опустил их.

– Кто лучший хирург в Лондоне?

– Эстли Купер – по крайней мере, так говорят. Если бы он мог осмотреть ее…

В сапожной мастерской Хоби было две двери – одна на Пикадилли, другая за углом на Сент-Джеймс-стрит. Первая дверь открылась и закрылась. Даруэнт услышал слишком хорошо знакомый голос.

– Как поживаете, приятель? – окликнул его мистер Джемми Флетчер.

Даруэнт, хотя и был раздосадован, удержался от приказа кучеру ехать дальше.

Джемми Флетчер – «всего лишь мотылек», как он сам говорил о себе, хотя смышленое выражение, иногда появляющееся в его светло-голубых глазах, делало эту характеристику сомнительной, – подошел к карете, жаждущий новостей. Высокий и худощавый, с пышной светлой шевелюрой, Джемми жил ради клубов, сплетен и обитого зеленым сукном карточного стола. Правда, сидеть за ним он редко мог себе позволить.

Хотя Джемми Флетчер и был паразитом, но доброжелательным и услужливым. Навестив Даруэнта в государственном секторе Ньюгейта, он выразил ему сочувствие. Даруэнт, считавший карты пустой тратой времени, когда есть книги, сыграл с ним в пикет и нарочно проиграл крупную сумму.

– Какая удачная встреча, старина! – провозгласил Джемми с плохо скрытым торжеством. Его легкая шепелявость была данью моде – Джемми считался стопроцентным денди. – Вас приняли в клуб «Уайте». Что вы на это скажете?

Даруэнт на секунду отвлекся от своих страхов за Долли Спенсер.

– Благодарю за честь, – ответил он.

– Откровенно говоря, дружище, вы должны быть благодарны. Ведь вас никто не знает. Но сыграло роль ваше имя. И конечно, – добавил Джемми, скромно разглядывая свои ногти, – мои усилия тоже не остались без внимания.

– Джемми, – прервал его Даруэнт, – вы знаете сэра Джона Бакстоуна?

– Старину Джека? Еще бы!

– Я хочу с ним встретиться, так сказать, на его территории.

– Послушайте моего совета, Дик! – вмешался Малберри, но Даруэнт подал ему знак умолкнуть.

Хотя Джемми неоднократно встречал Хьюберта Малберри, он взялся за висящий на шее монокль, словно интересуясь, кто этот субъект.

– Когда я мог бы встретиться с Бакстоуном? – настаивал Даруэнт.

Джемми выглядел озадаченным.

– Уверяю вас, дружище, Джек страшный зануда! Вам лучше познакомиться с Харри Пиррпойнтом, лордом Элванли, который также рекомендовал вас клубу, и Дэном Маккинноном – он умеет проползти по всей мебели в комнате, ни разу не коснувшись пола.

– Поразительное достижение. Так когда я мог бы встретиться с Бакстоуном?

– Черт возьми, не давите на меня! – Джемми, облаченный в полную униформу денди, за исключением бриджей и сапог, которые заменяли темно-желтые брюки, напряг память. – Ну, от двух до четырех все собираются в клубе «Уайте», но сейчас уже пятый час…

– Вы в состоянии мне ответить?

– В пять он ездит верхом в Гайд-парке… Ну конечно! В шесть часов Джек всегда пишет письма в маленькой задней гостиной клуба, один Бог знает почему.

– Можете встретиться со мной в клубе ровно в шесть, Джемми?

– Да, но…

– И еще один вопрос. – Даруэнт посмотрел на часы. – Вы потрясающий парень, Джемми. Вы знаете всех, с кем стоит водить знакомство. Не скромничайте, так оно и есть. Не знакомы ли вы, случайно, с хирургом мистером Эстли Купером?

– Всего лишь костоправ. Зачем он вам нужен?

– Окажите мне великую услугу, Джемми. Уговорите его прийти… Где живут Роли?

– На Лукнор-Лейн, – отозвался мистер Малберри, задумчиво глядя на Джемми. – Недалеко от театра.

– На Лукнор-Лейн, неподалеку от Друри-Лейн, в дом мистера Огастеса Хорейшо Роли. Предложите хирургу любой гонорар, который его удовлетворит, и удвойте его, если он будет колебаться. Обещаете сделать это, Джемми?

– Да, старина, если вы настаиваете. Но…

– Благодарю вас. Приношу извинения за то, что покидаю вас так внезапно. – Даруэнт приподнял шляпу и подал знак кучеру. – Лукнор-Лейн!

Красная коляска тронулась, оставив Джемми Флетчера с моноклем в глазу и удивлением на добродушной физиономии, возле кучи сапог в витрине мастерской.

Хотя сначала карета продвигалась медленно среди заполнивших дорогу экипажей, она увеличила скорость на Лестер-сквер с ее борделями и игорными домами. Некто, придерживающийся республиканских взглядов, швырнул в карету ком грязи, просвистевший рядом с белой шляпой мистера Малберри.

Адвокат не обратил на это никакого внимания. Он сидел скрестив руки на груди.

– Ну, приятель, – мрачно произнес Малберри, нарушив долгое молчание, – начали вы превосходно.

– Надеюсь.

– В шесть часов вы встречаетесь с Бакстоуном, могу догадаться зачем, в клубе «Уайте». Немного позже, по причине, которую я угадать не в состоянии, вы встречаетесь с вашей женой на Сент-Джеймс-сквер. – Он повернулся к Даруэнту: – Черт побери, не собираетесь ли вы встретиться и с убийцей Фрэнка Орфорда?

Даруэнт, чья тревога за Долли усиливалась с каждым стуком копыт двух вороных лошадей, запряженных в коляску, барабанил пальцами по дверце.

– Обязательно бы это сделал, если бы знал, кто он. Но у нас достаточно времени, чтобы отправить его в камеру смертников.

– Будем говорить откровенно, – с горечью вздохнул Малберри. – Вы никогда неувидите его в камере смертников, и это факт.

Хотя Даруэнт покосился на адвоката, это замечание, похоже, не слишком его удивило.

– Вот как? Почему?

– Потому что вы сами повинны в лжесвидетельстве! Вы лгали под присягой в двух судах насчет дуэли с Орфордом. Нам пришлось это сделать, чтобы спасти вас. Но теперь вы не можете обратиться к магистрату с совсем другой историей. Вам это приходило в голову?

– Да.

– В самом деле?

Даруэнт улыбнулся. Казалось, улыбка изменила не только выражение его худощавого лица и спокойных серых глаз, но и все мысли и чувства.

– Я много думал об этом, – ответил он, – но всякий раз оказывался в тупике. – Даруэнт вновь побарабанил пальцами по дверце. – Почему меня доставили в Кинсмир-Хаус в голубой карете? Каким образом недавно меблированную комнату превратили за ночь в руину, покрытую пылью и паутиной? Кто может объяснить?

– Я! – неожиданно отозвался адвокат, ударив себя кулаком в грудь. – Старый Берт Малберри! Факт в том, Дик, что я предал вас!

– Предали? Каким образом?

– Напившись как свинья!

– Господи, и это все?

– «И это все?» – спрашивает он! – обратился мистер Малберри к спине кучера. – Я был пьян, когда впервые увидел вас в той комнате на Боу-стрит. А когда вернулся после поисков сельского дома, то еле держался на ногах.

– Да, помню. Но что это изменило?

Малберри в приступе раскаяния снова стукнул себя по груди.

– Когда мистер Брутейбл защищал вас на процессе, я сидел в зале с ухмылкой на лице и с головой полной грога. Как я инструктировал защитника? Никак! Чего я заслуживаю? Виселицы! Ибо мне понадобился целый месяц, чтобы понять то, о чем должен был догадаться, когда вы впервые поведали мне вашу историю.

Сердце Даруэнта словно перестало биться.

– Значит, вам известно, кто убил Фрэнка Орфорда?

– Нет. Но понять остальное не стоило труда, и я должен был доказать это на вашем первом суде. Вас бы оправдали, Дик, будь у меня на плечах трезвая голова. Вот почему я так старался спасти вас. Но я не мог рассказать вам об этом, пока вы не вышли на свободу.

Даруэнт глубоко вздохнул, убедился, что серая накидка держится на левом плече, и неожиданно засмеялся:

– К чему винить себя? Ведь все кончилось хорошо. Вы спасли меня, и я на свободе.

– Да, вы свободны! – Лицо Малберри побагровело. – Но я знаю правду о заколдованной комнате! Знаю, почему там оказался Орфорд! Тем не менее нам уже не удастся отправить убийцу на виселицу!

Оставив позади Лонг-Эйкр и миновав ряд мрачных переулков, карета свернула на Друри-Лейн.

Глава 7 …И любовь на Лукнор-Лейн

– Нет, – устало вздохнул мистер Малберри. – Вы не в состоянии думать об убийстве, Дик. Но вечером, если вы еще будете живы…

Адвокат замолчал. Они проезжали мимо здания театра, перестроенного после пожара 1809 года, чьи двери были закрыты на все лето. Лукнор-Лейн, пользующаяся дурной репутацией со времен Карла II, уходила влево от Друри-Лейн, если стоять лицом к югу. Когда красная коляска свернула на Лукнор-Лейн, на улицу с радостными криками высыпали оборванные голодные дети.

– Остановитесь! – приказал кучеру мистер Малберри. – Вот этот дом.

Даруэнт не нуждался в указаниях. Открыв дверцу, он спрыгнул наземь и крикнул:

– Мистер Роли! Миссис Роли!

Каменная ступенька вела к шаткой двери. Справа от нее два окна первого этажа радовали глаз аккуратными и чистыми занавесками. У одного из них сидели мистер и миссис Огастес Роли, попивая джин с водой, благо к вечеру жара начала ослабевать.

– Эмма! – воскликнул мистер Роли необычайно глубоким голосом, несмотря на впалую грудь. – Благослови Господь мою душу! Смотри, кто приехал!

Дорогие сердцу воспоминания о времени, когда он преподавал фехтование в Ковент-Гарден, нахлынули на Даруэнта, словно он отсутствовал двадцать лет.

Актеры и актрисы пользовались дурной славой – это знал каждый респектабельный торговец. Они были всего лишь слугами их величеств и привередливой публики, которая много лет назад заставила Дейвида Гаррика просить прощения на коленях. С тех пор мало что изменилось. Старый мистер Джон Кембл и миссис Сиддонс из театра «Ковент-Гарден», изрядно поблекшие в борьбе со славой Эдмунда Кина в «Друри-Лейн», пользовались уважением, но считались исключением из правила. Ни одна достойная женщина не могла позволить себе войти в буфет театра «Друри-Лейн».

Но Даруэнт никогда не разделял этих взглядов. К тому же мистер и миссис Роли не были актерами. Распахнув входную дверь, он нащупал в темноте дверь маленькой передней и открыл ее.

– Дик!…

Миссис Роли, маленькая пухленькая женщина в муслиновом чепчике с кружевами, больше не смогла произнести ни слова. Даруэнт сначала обнял ее, потом пожал руку мистеру Роли – пожилому мужчине среднего роста, с бледным, как у трупа, лицом.

– Ваша одежда! – наконец ахнула миссис Роли. – И коляска!…

– Сейчас нет времени объяснять. – Даруэнт снова стиснул руку мистера Роли, тщетно пытаясь говорить спокойно. – Где она?

Огастес Роли, обладающий скорее импозантными манерами актера, нежели художника-декоратора, церемонным жестом указал на дверь спальни.

Даруэнт колебался, взявшись за дверную ручку. Он хотел выглядеть спокойным, но ему не удавалось. Повернув ручку, он вошел в комнату и закрыл за собой дверь, оставшись в полумраке.

Спальня была настолько маленькой, что деревянная кровать и небольшой комод почти целиком занимали ее. Окно, выходящее на стену кирпичного дома, пропускало сероватый свет, лишь изредка окрашиваемый лучами солнца. Даруэнт услышал, как зашуршал соломенный матрац под чистой, аккуратно заштопанной простыней, когда кто-то попытался сесть.

– Я знала, что ты придешь, – прошептала Долли.

Миссис Роли причесала и завила волосы девушки, остриженные короче обычного. Лицо Долли раскраснелось от жара, карие глаза лихорадочно блестели. В гардеробе миссис Роли не нашлось лишней ночной рубашки, Долли оставалась в своем нижнем белье – шелковом, но отнюдь не новом.

Даруэнту казалось, будто он простоял целую вечность, глядя на девушку. Потом осторожно обнял ее. Долли обвила руки вокруг его шеи.

– Ты не должен целовать меня, – предупредила девушка, откинув голову на подушку. – Я больна. Ты можешь заразиться.

– Значит, будем болеть вместе. – Даруэнт улыбнулся и поцеловал горячие сухие губы. Подняв голову, он увидел, что Долли одновременно смеется и плачет. Месяцы в Ньюгейте, даже угроза виселицы показались ему мелочью. – Положи голову на подушку и не пытайся сесть. Что с тобой, Долли?

– Не знаю. Думаю, ничего страшного. – Она не разжимала объятий, внимательно разглядывая лицо Даруэнта. Ее мягкий голос с дикцией и грамотностью речи, доведенными до совершенства мистером Реймондом, исполняющим обязанности режиссера «Друри-Лейн», звучал невнятно. – Миссис Роли говорит, что это лихорадка.

Даруэнт гладил волосы Долли, поддерживая девушку левой рукой.

– Я слышала, что тебя не… – Она хотела сказать «не повесят», но вздрогнула и не сумела окончить фразу. – Я не могла быть рядом с тобой. Боже, как я боялась!

– Успокойся, дорогая. Сейчас это не имеет значения.

– Потом кто-то сообщил, что тебя выпустили из тюрьмы. Я плакала от счастья… Нет, не целуй меня! – Но Долли обрадовалась, когда он ее не послушал.

– Все, что случилось со мной, уже в прошлом. Но где ты была все это время?

– Я не могу тебе рассказать, – прошептала Долли. – Я не рассказала даже миссис Роли. Но ты не должен думать… Ты знаешь, Дик, что до встречи с тобой у меня были другие мужчины. Я ничего от тебя не скрывала.

Даруэнт кивнул. Мужчин терзает ревность к прошлому, а женщин – к настоящему и будущему.

– Но с тех пор у меня не было никого, кроме тебя, и никогда не будет. – Долли улыбнулась и снова вздрогнула. – Помнишь, Дик, когда я видела тебя в прошлый раз?

– Еще бы!

– Я была в костюме леди Макдуф, со стеклянными драгоценностями…

Стеклянные драгоценности! Раз уж она упомянула Шекспира, то на Крэнборн-Элли есть ювелир по имени мистер Гамлет, который откроет для нее все свои сундуки, подумал Даруэнт, но ком в горле удержал его от напыщенной фразы.

– Я так и не сыграла эту роль, – засмеялась Долли.

– Почему?

– Они не решились доверить ее мне. Мистер Реймонд говорит, что у меня музыкальный голос и что я могла бы играть на фортепиано или клавесине. Но я не актриса, Дик!

– Успокойся, Долли.

Она устремила взгляд на балдахин кровати.

– Забавно! В жизни я веду себя естественно, а на сцене становлюсь деревянной. – На губах девушки снова мелькнула улыбка. – Помнишь тот вечер, когда я играла жену Брута, и римская вилла выглядела настолько реальной, что я прислонилась к одной из колонн и упала вместе с ней? Или ночи, которые мы проводили в Воксхолл-Гарденз и когда мы смотрели фейерверк? Да и все наши ночи!

– Ложись, Долли. Сейчас я опущу твою голову на подушку.

Девушка повиновалась. Но когда она распрямила колени, Даруэнт увидел, как ее лицо исказила судорога боли. Он пожалел, что не позвонил в дверь каждого врача по пути сюда.

– Тебе больно, Долли?

– Это ничего.

– Скоро здесь будет лучший хи… лучший врач в Лондоне. Но мы не можем и дальше обременять Роли. Они бедны, как Лазарь. Я хочу забрать тебя…

Долли приподняла голову, как будто что-то смутно припомнив. Не глядя в лицо Даруэнту, она украдкой посмотрела на его одежду.

– Дик, откуда это…

– Дело в том, – виновато произнес он, проглотив комок в горле, – что я унаследовал кое-какие деньги. Поэтому я хочу тебя забрать…

– Нет! – горячо воскликнула Долли, опершись на локоть. – Даже если ты получил сотню фунтов, я не…

– Я получил немного больше. Понимаешь…

– Я уже говорила тебе! – прервала Долли. – Я буду жить с тобой, как прежде, потому что люблю тебя. Но я ничего от тебя не возьму, кроме угощения. Я не стану принимать подарки. Это неправильно.

– Долли, дорогая, послушай меня…

Дабы продемонстрировать, что она не сердится, Долли улыбнулась. Ее глаза прояснились.

– Помнишь, как ты выиграл пари на пять фунтов и хотел отдать деньги мне? Я их не взяла, а ты так рассердился, что разорвал банкнот! – Она наморщила лоб. – Из-за чего было пари?

– Я забыл, Долли. Не помню ничего, кроме тебя.

– Какая же я глупая! – воскликнула Долли. – Это произошло в фехтовальной школе. Сын владельца компании по торговле золотыми слитками с Ломбард-стрит осмелился предложить тебе помериться силами на настоящих саблях… – Она внезапно отпрянула. – В чем дело, Дик? Ты посмотрел на меня так, словно ненавидишь меня!

– Не тебя, Долли.

– Тогда кого?

– Я думал о человеке по имени… Это не важно.

Страх, что она рассердила Дика, исчез из глаз Долли. Опираясь на локоть, бедняжка цеплялась за ускользающие воспоминания, словно опасаясь, что у нее нет будущего.

– Сын владельца компании сделал выпад, целясь острием тебе в грудь, но ты парировал, а потом срезал у него с головы локон и извинился. Я не боялась, Дик, так как знала – он не сможет даже прикоснуться к тебе.

Долли шевельнула коленом, и новый приступ боли вынудил ее беспомощно откинуться на подушку.

– Что с тобой, Долли? Где у тебя болит?

Девушка неуверенно приложила руку к правому боку и провела ею по животу.

– Болит, только когда я шевелю ногой. Это очень странно. У меня ноги как доски.

Даруэнт вскочил. Он привык во всем полагаться на своего адвоката и хотел позвать Малберри, но внезапно увидел, что тот уже здесь.

Мистер Малберри, со шляпой в руке, стоял в дверях вместе с супругами Роли. Даруэнт не сразу понял, почему у миссис Роли слезы на глазах, а ее супруг близок к проявлению аналогичных эмоций.

– Э-э, да вы ее расстроили! – Миссис Роли бросилась к кровати. В полумраке они едва различали лица друг друга, а маленькая комната была переполнена.

Изможденная, Долли погрузилась в дремоту. Даруэнт собирался заговорить, но мистер Малберри оборвал его:

– Не волнуйтесь, дружище. По-вашему, я поверил, что этот ваш молодой щеголь… как бишь его…

– Джемми Флетчер?

– Он самый. Думаете, я поверил, что он пришлет врача, которого вы просили? Я отправил вашу коляску в больницу Святого Варфоломея, как только вы вышли из нее. Она вернется с минуты на минуту.

– Только послушайте его! – фыркнула миссис Роли, покраснев от негодования. – У бедной девочки обычная лихорадка. Черное лекарство вылечит ее, если будет достаточно горьким. Разве я не росла в семье, где было тринадцать детей, и не вырастила четверых собственных?

Тогда в чем же причина ее слез?

– Дик… – заговорил Огастес Роли своим глубоким голосом, словно призрак в пьесе.

Он шагнул вперед. Старик держался прямо и с достоинством, его лысина казалась пыльной от долгой работы в театре. Одежда мистера Роли была поношенной, но чистой и аккуратной, а бледное лицо – гладко выбритым.

– Я не понимаю, Дик. Этот джентльмен, – он кивнул в сторону мистера Малберри, – говорит, что вы были в тюрьме, но больше ничего не объясняет. Эмма и я не знали об этом. Мы предпочитаем ни во что не вмешиваться, особенно в эти дни…

– Особенно в эти дни?

Мистер Роли проигнорировал вопрос.

– Но этот джентльмен упомянул о вашей коляске, а я готов поклясться, что ваша одежда стоит не менее сотни гиней. – Беспокойство сделало его голос менее замогильным. – Надеюсь, вы никого не ограбили?

– Разумеется, нет!

– Разве я тебе не говорила? – воскликнула миссис Роли и расплакалась.

– Сэр, – обратился к нему Даруэнт, – я в неоплатном долгу перед вами за то, что вы и ваша жена сделали для Долли.

– Но мы сделали очень мало!

– Мало? Возможно, вы в самом деле так думаете. Но я уже говорил Долли, что унаследовал кое-какие деньги. Надеюсь, я не обижу вас, напомнив о старом правиле, предписывающем делиться благами?

Мистер Роли бросил на него странный взгляд.

– Я хочу окружить Долли роскошью, о которой она даже не мечтала, – продолжал Даруэнт. – Хочу сегодня же поселить ее в меблированном доме в Сент-Джеймсе…

– В Сент-Джеймсе?!

– И я был бы очень признателен, если бы миссис Роли смогла поселиться там же и присматривать за ней. Разумеется, вместе с вами, – поспешно добавил он, заметив, как супруги обменялись взглядами. – Вы не сможете упрекнуть меня в неблагодарности, сэр.

К своему крайнему смущению, Даруэнт увидел слезы в глазах старого Роли. Но тут послышался резкий голос мистера Малберри:

– Осадите коней, Дик. По-вашему, я смогу подыскать меблированный дом за час или два?

– А когда сможете?

– За день-два – безусловно. А пока что…

– А пока что, – прервал его Даруэнт, – это нужно как-то устроить.

Адвокат задумчиво поджал толстые губы.

– Устроить можно, – буркнул он, глядя в сторону – на затылок мистера Роли. – У вас уже есть дом, Дик, который должен быть вполне сносно меблирован.

– У меня есть дом?

– Номер 38 на Сент-Джеймс-сквер, – спокойно отозвался мистер Малберри. – По закону он является вашей собственностью после вашей женитьбы.

– Верно! – радостно воскликнул Даруэнт. – Я совсем забыл об этом!

– Женитьбы? – вскрикнула миссис Роли, а ее супруг, вздрогнув, попятился к комоду. – Вы женаты, Дик?

Даруэнт быстро посмотрел на Долли, но она дремала и не могла его слышать. Девушка стонала во сне, беспокойно вертела головой из стороны в сторону.

– Откровенно говоря, миссис Роли…

Властный стук побудил миссис Роли броситься к входной двери. Но старый Хьюберт Малберри опередил ее. Он впустил дородного румяного джентльмена. Черная касторовая шляпа и одежда, похожая на траур, контрастировали с его бодрым видом. Посетитель представился мистером Сэмюэлом Херфордом, главным хирургом больницы Святого Варфоломея.

Знаком велев супругам Роли отойти, мистер Малберри быстрым шепотом заговорил с вновь прибывшим. Тот кивал с серьезным видом.

Стоя в крошечной спальне у кровати и сжимая руку Долли, Даруэнт услышал, как хирург кашлянул в дверях.

– Лорд Даруэнт? – осведомился он, снимая шляпу и кланяясь. – Я к вашим услугам.

– Рад вас видеть, сэр.

Даруэнт кратко изложил историю Долли.

– Ради бога, скажите, что с ней и нуждается ли она в операции.

– Мы сделаем все возможное, милорд, – с достоинством отозвался мистер Херфорд. – Если вы будете любезны подождать в соседней комнате, я вскоре сообщу вам результат осмотра.

В гостиной, где самыми ценными предметами были часы с боем на деревянной каминной полке и канарейка в плетеной клетке, мистер и миссис Роли что-то взволнованно обсуждали. Хьюберт Малберри смотрел на них с сардонической усмешкой на губах.

– Я могла бы возненавидеть вас, Дик! – воскликнула миссис Роли, топнув ногой.

– Моя дорогая Эмма, – упрекнул ее муж, сунув руку внутрь жилета наполеоновским жестом, – у нас не было оснований думать, будто намерения Дика в отношении Долли…

– Перестань! – отмахнулась миссис Роли. – Если молодой человек и девушка хотят наслаждаться обществом друг друга, это не касается ни нас, ни священника. Как будто мы с тобой в свое время не делали то же самое!

– Дорогая моя!

– Пусть это беспокоит ханжей! – Маленькая пухленькая женщина вновь разразилась слезами. – Но он женат, Огастес! И его жена…

– Она мне не жена, – прервал Даруэнт. – Ее ожидает сюрприз. Малберри!

– Что, Дик?

– Разве брак нельзя аннулировать, поскольку супружеские отношения так и не были осуществлены? Этот термин всегда меня забавлял.

– Аннулировать можно. – Малберри нахмурился. – Но у меня был разговор с этим старым лисом Крокитом.

– Ну?

– Дедушка вашей драгоценной Кэролайн, – объяснил адвокат, – предусмотрел все. В случае аннулирования брака, разрыва, даже развода, подтвержденного парламентским актом, что почти невозможно, она лишается наследства. Неужели вы не понимаете, что Кэролайн будет сопротивляться изо всех сил?

– В таком случае, – заметил Даруэнт, – нам лучше первыми начать боевые действия.

При мысли о Долли его каждый раз охватывал страх перед операцией. Конечно, этот хирург достаточно опытен, но, когда пациент лежит привязанным к столу, даже алкоголь или лауданум не могут умерить боль.

– Если болезнь Долли не… серьезна, – обратился он к супругам Роли, – вы согласны переехать на Сент-Джеймс-сквер и заботиться о ней? Театр все равно закрыт, и среди лета у вас вряд ли есть там какие-то обязанности.

Даруэнт не понимал причины наступившего молчания.

Канарейка в клетке, свисающей с гнилых досок потолка, начала тихо петь. Супруги обменялись взглядами.

– Очевидно, Дик, Долли не рассказала вам, – медленно заговорил мистер Роли.

– О чем?

– У меня больше нет обязанностей в театре. В конце апреля меня уволили. Можно сказать, с позором.

– Простите мою нескромность, но… как же вы жили с тех пор?

– Честно говоря, Дик, осталось у нас немного. – Мистер Роли избегал его взгляда. – Два фунта восемь пенсов и три фартинга. Мы с Эммой, как последние моты, потратили сегодня пять пенсов на выпивку. – Темные глаза старика блеснули под дрожащими веками. – А вы, Дик, просите нас переехать вместе с Долли как о великой чести! Вы умеете заставить человека не чувствовать себя никчемным, благослови вас Бог!

Миссис Роли отвернулась к окну, чтобы спрятать лицо.

– Не чувствовать себя никчемным, – с горечью повторил Даруэнт. – Почему вас уволили?

Огастес Роли выглядел виноватым. Величавой позы как не бывало. Подняв руки, способные так быстро превратить бутафорский королевский трон в реальный, он посмотрел на них и снова опустил. Позади него слышались заливчатые трели канарейки.

– Я имел неосторожность пролить краску на сапог джентльмена, который шел в артистическую. Он едва взглянул на меня, и я надеялся, что это осталось незамеченным. Но мне сообщили, что он и его четверо друзей подали пять жалоб. Что могла сделать дирекция?

– То, что я не могу упомянуть в присутствии миссис Роли, – ответил Даруэнт. – Могу я узнать имя этого джентльмена?

– Боюсь, он вращается в более высоких сферах, чем наши. Его зовут Бакстоун. Сэр Джон Бакстоун.

Часы на прогнувшейся каминной полке с хрипом пробили половину шестого.

Даруэнт застыл как вкопанный, придерживая рукой серую накидку на левом плече. Его взгляд, внезапно испугавший Эмму Роли, скользнул по циферблату, отметив время, и вновь устремился на мистера Роли.

– Значит, у сэра Джона Бакстоуна имеются целых четыре друга?

– Они его обожают, Дик. Но к чему об этом говорить. В Лондоне нет человека, который бы не боялся сэра Джона.

– Полегче, Дик! – опять вмешался Хьюберт Малберри. – Сядь и успокойся.

В дверях спальни появилась внушительная фигура мистера Херфорда.

– Милорд, – заговорил хирург, заставив супругов Роли обернуться, – вы хотели знать, нуждается ли пациентка в операции. Позвольте вас заверить, в этом нет надобности.

Колени Даруэнта ослабели от чувства облегчения. Ему пришлось последовать совету мистера Малберри и опуститься на стул.

– Значит, вы считаете ее болезнь не… серьезной?

– Безусловно, милорд, – сухо отозвался мистер Херфорд, – если только не относиться серьезно к простому несварению желудка, которое, увы, может атаковать любого из нас.

– Благодарю вас! – Даруэнт откашлялся. – А как же жар и боль?

Мистер Херфорд колебался, закатив глаза и поджав губы.

– Боль, похоже, сосредоточена здесь. – Он прижал руку к правой стороне низа живота. – Но ее нужно рассматривать в связи с другими симптомами. Если пациент и нуждается в операции, то еще неизвестной медицинской науке. – Его глаза весело блеснули. – Но мы считаем такое крайне маловероятным, милорд.

Даруэнт, будучи агностиком, вознес про себя благодарственную молитву.

– В то же время, – продолжал мистер Херфорд, – я должен признать, что некоторые симптомы меня не то что тревожат, но… озадачивают.

Даруэнт встал и поднял шляпу, которую, войдя, бросил в углу комнаты.

– Как вы думаете, ей повредит переезд в другое место?

– Конечно нет! Думаю, это пойдет ей на пользу.

– Не будете ли вы так любезны, мистер Херфорд, сопроводить ее?

– Почту за честь, милорд.

– Благодарю еще раз. – Даруэнт повысил голос: – Мистер Малберри!

– Жду ваших указаний, милорд, – отозвался адвокат, копируя манеру речи мистера Херфорда. – Но возможно, я поторопился предложить… Будьте осторожны, Дик!

– Возьмите мою коляску, – проигнорировал предупреждение Даруэнт, – и отвезите всех в дом 38 на Сент-Джеймс-сквер. Я поеду в клуб «Уайте» в наемном экипаже и вскоре к вам присоединюсь. Мои дела не должны занять много времени.

– А если леди откажется впустить нас? – спросил Малберри.

– Если она откажется впустить вас в мой дом, зовите полицию и поместите ее под арест до моего возвращения. – Повернувшись, Даруэнт вежливо поклонился остальным. – Прошу прощения за временное отсутствие, но я должен обсудить одно дело с сэром Джоном Бакстоуном.

Глава 8 Демонстрирующая денди в своей стихии

– Черт возьми, старина, вы опоздали на десять минут, упрекнул Даруэнта Джемми Флетчер. – Я тоже виноват забыл написать хирургу, который был вам нужен.

Худощавый и элегантный, Джемми стоял в дверях клуба «Уайте», неподалеку от Сент-Джеймс-стрит. В другом конце улицы, за Пэлл-Мэлл, находился старый Сент-Джеймсский дворец красного кирпича, с зубчатым парапетом на крыше и двумя узкими башнями у ворот. На широкой улице, тянущейся до Пикадилли, помещались все наиболее значительные клубы, кроме заведения Ватье.

От «Брукса» до более скромного «Шоколадного дерева», от «Гарде» до «Таверны с соломенной крышей», все они закрывали свои двери перед плебеями. Но «Уайте», где за зеленым столом проигрывались целые состояния и где генерал Скотт выиграл в вист двести тысяч фунтов, превосходил остальные.

Казалось, Джемми Флетчер почувствовал это – или вообразил, что чувствует, – когда Даруэнт огляделся вокруг.

– Не смотрите вверх! – прошептал Джемми. – Но оно там!

– Оно?

– Окно с выступом, черт побери! Знаменитый эркер над дверью! Только избранные могут сидеть у этого окна! – с завистью добавил Джемми. – Других будут сверлить взглядом, пока они не уберутся!

Даруэнт, несмотря на предупреждение, тут же посмотрел наверх.

В этот час перед заходом солнца за стеклом можно было увидеть лишь немногих «избранных». По взаимному уговору, они сидели неподвижно, как восковые фигуры, не снимая шляп, согласно клубной традиции. Их застывшие лица со стеклянными глазами смотрели на улицу, никого не замечая и не узнавая.

Джемми Флетчер ерзал от смущения.

– Черт возьми, Дик, не глазейте на них!

– Почему? Они ведь на нас глазеют, не так ли?

– Дружище, это их привилегия!

– А где сэр Джон Бакстоун? Он здесь?

– Да-да, – успокоил его Джемми, – раз уж вам так не терпится с ним подружиться. Дайте мне руку. Я провожу вас.

Мрачный интерьер клуба дополняла чопорная атмосфера накрахмаленного белья и вычищенной одежды, к которой примешивался слабый аромат стряпни и едва ощутимый запах конюшни. Уже через десять секунд Даруэнт испытал шок, причину которого толком не мог объяснить.

Какой-то мужчина, приблизительно одного с ним возраста, прошел мимо и исчез за дверью.

Человек этот отнюдь не был призраком – его сапоги достаточно громко стучали по дубовым половицам. Но в нем ощущалось нечто настолько знакомое, что Даруэнт едва не обратился к нему. Должно быть, та же мысль пришла в голову и другому мужчине – он обернулся, прежде чем исчезнуть.

Сверху доносились голоса спорящих.

– Какой смысл держать пари? – спрашивал кто-то. – Это и так ясно. Спросите каждого – какая профессия самая грязная и подлая?

– Ростовщик! – отозвалось несколько голосов.

– Мы все в долгу у них, хотя никто этого не признает. Чего ради мне заключать пари? Думаете, я настолько неопытен?

Даруэнт освободил свою руку.

– Это не голос Бакстоуна?

– Нет-нет! – заверил Джемми. – Пошли!

Он подвел своего спутника к двери в задней стене, которая вела в маленькую, редко используемую комнату.

Стены здесь были отделаны побеленными деревянными панелями, а за небольшим окном в эркере виднелся дощатый забор. На полу лежал ковер с красно-зеленым рисунком. У стены справа стоял письменный стол красного дерева, инкрустированный позолотой. За столом, спиной к двери, но частично видимый в профиль, сидел сэр Джон Бакстоун и что-то писал.

Даруэнт набрал побольше воздуха в легкие.

– Приветствую вас, мой дорогой Джек! – весело затараторил Джемми. – Надеюсь, я вам не помешал?

Бакстоун бросил на него сердитый взгляд через плечо:

– Боюсь, что помешали.

Но высокого голубоглазого молодого человека было не так легко обескуражить.

– Очень сожалею, дружище, – продолжал он своим тонким голосом, – но я должен познакомить вас с новым членом нашего клуба. Дик обожает карты – вист, пикет, экарте, макао. Короче говоря, Джек, он к вашим услугам!

Казалось, это все изменило. Бакстоун посмотрел на лежащее перед ним письмо, медленно отложил перо, попутно придавая своей румяной физиономии любезное выражение, поднялся со стула и повернулся. Однако он оставался у стола, позволяя нарушителям его уединения подойти к нему, но не делая ни шагу им навстречу, словно это был вопрос принципа.

– Почему он… – начал Бакстоун и умолк.

Даруэнту его обидчик казался точно таким же, как в Ньюгейте, – в полосатом жилете и сдвинутой на затылок шляпе, но пытающимся выглядеть дружелюбным. Было очевидно, что Бакстоун не узнает бывшего заключенного.

Когда он в прошлый раз видел Даруэнта, грязь и щетина на лице тогдашнего узника вкупе с длинными растрепанными волосами создавали жуткую маску висельника.

– Нет, вы не Луис. – Бакстоун прищурился. – На секунду мне показалось, что это он. Но разве мы не встречались раньше?

– Встречались.

– Черт возьми, так я и знал! Где же?

– Позвольте вам напомнить, – вежливо отозвался Даруэнт.

Его правая рука скользнула под серую накидку. Даруэнт извлек из внутреннего кармана плеть и хлестнул ею Бакстоуна сначала по левой, затем по правой щеке с такой силой, что хлыст свистнул в воздухе.

– Это вам напомнит.

Последовавшая пауза угрожала затянуться.

– Нет! – внезапно крикнул Джемми. Его голос напоминал женский визг. – Клянусь, Джек, он не имел это в виду! Дик провел нелегкую жизнь и редко общался с джентльменами. Он…

Ни единый мускул не дрогнул на лице Бакстоуна, хотя с его правой скулы потекла струйка крови. Однако его взгляд свидетельствовал о том, что он начал вспоминать.

– Кто этот… – Бакстоун вовремя сдержался. – Представьте его мне, Джемми.

Новый член клуба заговорил голосом, заставившим Джемми отпрянуть:

– Я маркиз Даруэнт. По праву моего титула он должен представить мне вас.

– Дик плыл в Америку на корабле с боеприпасами, когда мы воевали с американцами в двенадцатом году, – проблеял Джемми. – Корабль потонул у острова Кросстри, и спаслись только трое. Не так ли, Дик?

– Представьте его мне! – снова потребовал Даруэнт.

Джемми, запинаясь, повиновался.

Бакстоун и Даруэнт молча смотрели друг на друга. Потом Бакстоун облизнул губы, его маленькие черные глазки устремились в самый центр лба Даруэнта, а указательный палец правой руки дрогнул, словно нажимал на спусковой крючок пистолета.

– Позвоните, Джемми, – сказал он.

Шнур звонка висел возле стола, и Бакстоун легко мог до него дотянуться. Но выполнять «черную работу» было не в его привычках. Джемми метнулся к звонку.

– Передайте мои комплименты майору Шарпу, – хриплым голосом обратился Бакстоун к бесстрастному официанту, который открыл дверь, словно не замечая крови на его лице, – и попросите его прийти сюда, как только он сможет.

После ухода официанта и до появления майора Шарпа никто не произнес ни слова. Все трое приняли беспечные позы, однако ненависть витала в воздухе. Казалось, если молчание затянется, Бакстоун и Даруэнт вцепятся друг другу в глотку.

– Нет! – беззвучно молил Джемми. – Нет!

Дверь открылась. Майор Энтони Шарп из 7-го гусарского полка только что покинул стол с зеленым сукном и хмурился, глядя на карты, которые все еще держал в руке веером. Войдя в комнату, он закрыл карты, посмотрел на лицо Бакстоуна так же бесстрастно, как официант, и нетерпеливо осведомился:

– В чем дело?

Глаза майора, пятидесятилетнего мужчины с безупречной военной выправкой, холодно смотрели из-под рыжеватых бровей. Он выглядел аккуратным и педантичным в гусарском кителе с горизонтальными золотыми галунами, голубых бриджах в обтяжку и ботфортах с позолоченным верхом. С левого плеча свисал короткий, отороченный мехом ментик, хотя саблю и алый кивер с белым султаном он успел снять.

– Лорд Даруэнт. – Майор кивнул, когда Джемми представил их друг другу. – Чем могу служить?

– У нас вышел маленький спор, – скучающим тоном сообщил Бакстоун. – Надеюсь, вы согласитесь представлять мои интересы?

Майор Шарп провел большим пальцем по картам в другой руке.

– Неужели вас заставили выйти из себя? – спросил он, забыв о манерах. – Господи, я и не думал, что такое возможно.

Бакстоун слегка побледнел.

– Так вы согласны или нет?

Даруэнт повернулся к Джемми:

– А вы, мистер Флетчер, будете представлять мои интересы?

Казалось, Бакстоун вот-вот разразится хохотом. Но Джемми доказал, что у него имеется кое-что помимо крылышек и пыльцы мотылька.

– Да, – просто ответил он. – У меня нет выбора.

– Отлично! – Майор Шарп посмотрел на Джемми. – Пожалуйста, будьте в игорном зале через полчаса, чтобы мы могли обо всем договориться. – Глаза под рыжеватыми бровями насмешливо блеснули. – Конечно, мне не следовало приносить с собой карты, но едва ли кто-нибудь в них заглядывал… Значит, Джек Бакстоун, наконец, бросил вызов? Ну и ну! Прошу извинить меня, джентльмены.

И он вышел из комнаты.

Даруэнт посмотрел на Бакстоуна, бросил удовлетворенный взгляд на хлыст, спрятал его в карман накидки и последовал за майором пружинистой походкой.

Вернув Бакстоуну два удара плетью, он ощутил, что напряжение, стоившее ему чувства юмора и душевного покоя, значительно уменьшилось. После встречи с Бакстоуном с оружием в руках ему станет еще легче.

Испытывая эту несколько извращенную безмятежность, Даруэнт не заметил, как оказался у парадной двери. Он застыл, услышав скрип колес экипажей на улице. Джемми Флетчер догнал его.

– Вы сделали это намеренно! – сердито набросился он на Даруэнта. – Втянули меня в такую историю, черт бы вас побрал! – Однако изумление пересилило гнев. – В какую игру вы играете, Дик? Вы спятили? Почему вы это сделали?

– А почему бы и нет?

– Потому что он вас убьет.

– Я не уверен, – с веселой улыбкой отозвался Даруэнт, еще сильнее удивив собеседника. В отношении Бакстоуна у него имелось два плана. – Если я понадоблюсь вам в ближайшие два часа, – а так оно и будет, поскольку вы через полчаса встречаетесь с майором Шарпом, – вы найдете меня дома.

– Вы имеете в виду, в отеле «Стивене»?

– Нет, я имею в виду дом 38 на Сент-Джеймс-сквер, принадлежащий мне и моей верной супруге. Я собираюсь приветствовать ее там. А пока что позвольте дать вам указания.

– Какие указания, старина?

– Надеюсь, вы не забыли, Джемми, что согласились быть моим секундантом на дуэли? Давайте убедимся, что игра будет честной. Полагаю, Бакстоун умеет обращаться со шпагой?

Джемми заморгал и приподнял висящий на шнуре монокль.

– В фехтовальном зале Джек отлично управляется с рапирой.

– А как насчет сабли?

– Саблей он владеет еще лучше. Джек едва не раскроил череп одному нахальному австрияку деревянной саблей. Мы все чуть не померли со смеху.

– Превосходно! – кивнул Даруэнт. – Думаю, будучи вызванным, я имею право выбирать оружие?

– Естественно, старина. Но вы, разумеется, выберете…

Джемми умолк. На его лице мелькнул испуг.

– Место назначьте по своему усмотрению, – продолжал Даруэнт. – Время тоже, но как можно скорее. Оружие – сабли. Желаю доброго вечера, мой мальчик.

Он приподнял шляпу и быстро вышел на улицу.

Джемми пролепетал ему вслед несколько слов, но Даруэнт не расслышал. Черно-белая карета с желтыми колесами, украшенная геральдическими знаками, свернула с Пикадилли на Сент-Джеймс-стрит, возвращаясь из Гайд-парка.

Даруэнт отскочил, чтобы избежать столкновения. В карете сидели две хорошенькие молодые леди в шляпах с перьями. Хотя Даруэнт не имел понятия, кто они, он отвесил поклон. Леди ответили двумя томными улыбками, прежде чем карета свернула на Пэлл-Мэлл. Двинувшись в том же направлении, Даруэнт зашагал на восток по левой стороне Пэлл-Мэлл. Теперь ему предстояло иметь дело с еще одной красивой леди – Кэролайн Росс.

Ему казалось, что он в какой-то мере вернул себе способность видеть вещи в их истинном свете. Не следует воспринимать Кэролайн Росс слишком серьезно, иначе он рискует оказаться в проигрыше.

Спустя месяц после первой встречи с Кэролайн Даруэнт уже не презирал ее за то, что она вышла замуж за приговоренного к смерти с целью получить состояние. В конце концов, что являет собой мир, если не рынок, где матери идут на все, чтобы выдать дочерей замуж за человека с деньгами? Да и сами дочери в большинстве случаев, хотя краснеют и опускают глаза, действуют подобно римскому ретиарию, набрасывающему сеть на противника и пригвождающего его трезубцем к арене.

Нет, он не порицал Кэролайн за ее нечистоплотные методы, но ненавидел за то, что она была холодна, как змея, а также за свойственное ее классу высокомерие.

Перед его мысленным взором предстал образ Кэролайн Росс, с ее голубыми волосами и каштановыми локонами. Даруэнт признал, что, если бы встретил девушку при других обстоятельствах, она могла бы показаться ему привлекательной. К тому же…

Со времени своего ареста утром 6 мая Даруэнту пришлось вести целомудренную жизнь, и это доводило его до исступления. Будь Долли здорова (хотя, слава Богу, которому поклоняется падре, ее болезнь не серьезна), она бы скоренько уладила проблему.

Прочь амурные мысли! А, собственно говоря, почему? Когда нервы напряжены, они приносят утешение. Тем не менее Даруэнт задумался о ситуации, в которой оказался из-за своей импульсивности.

Кэролайн Росс и Долли Спенсер оказались – или окажутся вскоре – под одной крышей.

Это должно взбесить Кэролайн, что совсем не плохо. Но заодно взбесится Долли, невероятно ревнивая, любительница устраивать сцены, о которых он предпочитал не вспоминать.

– Что я наделал, черт возьми? – ругнулся Даруэнт вслух, прямо в лицо епископу, который в полном облачении шел ему навстречу и застыл как вкопанный. – Прошу прощения, милорд епископ, но я задумался об одной проблеме.

– Какова бы ни была проблема, сэр, – глубоким басом отозвался епископ, – это дело вашей совести.

– А каково ваше мнение о браке, милорд епископ?

– Сэр, это единственное состояние, способное принести человеку счастье.

Когда епископ затерялся среди прохожих, Даруэнт, пробудившийся от размышлений, осознал, что пропустил поворот к Сент-Джеймс-сквер и идет в сторону Хеймаркета.

К югу от Пэлл-Мэлл возвышались круглые колонны Карлтон-Хаус – резиденции принца-регента, выглядящей, как всегда, неряшливой и нуждающейся в краске и штукатурке.

Что касается ремонта, его было вполне достаточно с другой стороны, ибо на север от Пэлл-Мэлл уже два года прорубали новую широкую улицу, которую собирались назвать Риджент-стрит.

Но тогда это был всего лишь крытый проход, где располагались игорные дома и бордели более высокого класса, чем на Лестер-сквер.

Резко повернувшись, Даруэнт зашагал в обратном направлении.

Через несколько минут он стоял на Сент-Джеймс-сквер, глядя на три этажа кирпичного дома номер 38, увенчанные мансардой. Даруэнт опять улыбнулся – его план близился к завершению.

Дверь открыл Элфред – первый лакей, которого Даруэнт уже встречал во время краткого визита днем.

Лакей взял у него шляпу и накидку, всем видом и голосом выражая глубокое почтение.

Хотя Даруэнт еще не привык, что его называют «милорд», он чувствовал себя вполне непринужденно.

– Моя жена вернулась из Брайтона?

– Да, милорд. Ее милость вернулась менее часа назад.

– Прекрасно! Насчет нашего соглашения… – Даруэнт имел в виду финансовое соглашение. – Надеюсь, моя жена еще не знает, что я намерен посетить ее?

Элфред в душе ликовал. Как и остальные девять слуг, он пребывал почти в полном неведении относительно фактов и считал, что внезапный брак «ледышки» имел чисто романтические причины.

– Нет, милорд, – ответил он без всякого подобия улыбки. – Секрет хранили как надо – ваше лордство может не сомневаться.

– Отлично. Где сейчас моя жена?

– Думаю, ее милость наверху, милорд. Позвать ее?

– Нет-нет, спасибо! Я поднимусь и преподнесу ей сюрприз.

– Хорошо, милорд.

Подойдя к лестнице, Даруэнт поднялся на четыре ступеньки и повернулся, как будто что-то вспомнил.

– Кстати, другая леди уже прибыла?

– Другая леди, милорд?

– Да, мисс Дороти Спенсер. Я ожидал, что она прибудет раньше меня, вместе с мистером и миссис Роли и мистером Херфордом.

– Никаких посетителей не было, милорд.

Даруэнт не стал беспокоиться. Он не увидел снаружи своей коляски, поэтому не рассчитывал, что гости уже приехали.

– Когда леди прибудет, пожалуйста, предоставьте ей лучшую комнату для гостей. Мистер и миссис Роли также следует устроить наилучшим образом. Другой джентльмен не останется здесь.

– Хорошо, милорд.

– Я забыл спросить, есть ли у моей жены личная горничная.

– О да, милорд! Мег – девушка, с которой ваше лордство говорили сегодня. Она не ездила с ее милостью в Брайтон.

– Тогда наймите еще одну личную горничную. Леди, что скоро прибудет, – моя любовница.

Лакей помедлил с ответом, но оставался бесстрастным.

– Хорошо, милорд.

Не то чтобы Элфред был шокирован. «Хозяин – малый не промах!» – сообщил он потом второму лакею. Элфред привык к подобным ситуациям, но не к такой откровенности.

– Еще вопрос. Где я скорее всего найду мою жену? В гостиной?

– Не знаю, милорд. Но думаю, в ее спальне.

– А где ее спальня?

– Если ваше лордство будут любезны, поднявшись, свернуть налево, спальня ее милости окажется как раз напротив.

– Подходящее место, чтобы удивить ее. Благодарю вас.

Даруэнт начал подниматься, а лакей, подождав, пока его голова исчезнет из поля зрения, помчался сообщать новости другим слугам.

Просто удивительно, думал Даруэнт, как быстро перспектива дуэли с Бакстоуном восстановила его энергию, жажду жизни и даже проказливость. Не постучав, он распахнул дверь.

Даруэнт оказался в просторной спальне, меблированной достаточно роскошно, но в строгом французском классическом стиле. Белая кровать, украшенная золотыми завитушками, не имела ни полога, ни столбиков, ни балдахина.

Кэролайн в комнате не было. Темноволосая горничная, стоя среди наполовину распакованных чемоданов и коробок, уставилась на Даруэнта, прижимая к себе груду платьев.

– Милорд! – удивленно прошептала она, хотя должна была ожидать его прихода.

Даруэнт, приняв на себя роль денди, величаво выпрямился, чем наверняка привел бы в восторг режиссера в «Друри-Лейн».

– Очевидно, вы – Мег, дорогуша?

– Да, милорд. – Мег присела в реверансе. – Но…

Даруэнт заметил еще одну дверь. Она находилась в правой стене и хотя была закрыта, но, судя по четко виднеющемуся ее краю, не заперта.

– Милорд, вы не должны туда входить! – взволнованно прошептала Мег, словно речь шла о логове Синей Бороды. – Это ванная. Ее милость принимает ванну.

Лицо Даруэнта выразило удовлетворение.

– Вы славная и скромная девушка, дорогуша, – заявил он в духе Бакстоуна. – Но в конце концов, эта женщина – моя жена.

Открыв дверь ванной, Даруэнт закрыл ее за собой и запер на задвижку.

Глава 9 Рассказывающая о леди в ванне…

Когда Даруэнт повернулся от двери, его глазам предстала картина, которая могла бы заинтересовать непредубежденного зрителя.

Бывший узник, а ныне законный муж оказался в длинной, но очень узкой комнате, отделенной перегородкой от спальни.При свете, проникающем из окошка в дальнем конце, виднелись камин, два стула и переносная, но очень тяжелая ванна у стены.

Стоя у ванны, Даруэнт смотрел прямо в глаза Кэролайн.

– Добрый вечер, мадам, – вежливо поздоровался он, не веря после недавнего опыта с Бакстоуном, что она узнает его.

Небольшая, но высокая резная ванна темного дерева, отделанного бронзой, согласно моде была наполнена шестью галлонами очень горячей воды и двумя галлонами холодного молока. Хотя и то и другое приходилось таскать ведрами из подвала, вода с молоком удовлетворяла скромность Кэролайн, открывая ее грудь всего па дюйм-два ниже обычного вечернего платья.

Однако это, по-видимому, нисколько не уменьшило ее потрясения и негодования.

Кэролайн сидела в ванне среди облаков пара. Ее каштановые волосы были завязаны на макушке белым бантом. Широко открытые глаза сверкали из-под длинных ресниц. Лицо и плечи порозовели от тепла. Правая рука, сжимающая мокрую губку, застыла в воздухе.

Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Наконец Кэролайн открыла рот.

– «Как вы смеете!» – опередил ее Даруэнт. – Надеюсь, мадам, я угадал фразу, которую вы собирались произнести? Вы знаете, кто я?

– Какого… – Кэролайн вовремя сдержалась. – Откуда я могу знать?

Если бы Даруэнт присмотрелся лучше, он бы заметил, что Кэролайн, хотя и была испугана, не казалась слишком шокированной. Конечно, она сердилась, потому что он застал ее в непрезентабельном виде, с нелепым бантом в волосах.

Что касается Даруэнта, то его первой мыслью было, какой красивой выглядит женщина, принимающая горячую ванну. Пар окрашивал кожу Кэролайн в теплые тона, а белый бант делал ее человечной и чертовски желанной.

Даруэнт раздавил эти мысли, как раздавил бы паука, ползущего по полу. Он слишком хорошо помнил надменный голос Кэролайн в Ньюгейтской тюрьме, преследующий его в ночных кошмарах: «Вы, кажется, думаете, мистер Коттон, что я оказываю дурную услугу человеку, которому, прошу прощения, лучше поскорее умереть… Вы также полагаете, что я должна заботиться о его благе. С какой стати? Я его не знаю».

Даруэнт продолжал смотреть на Кэролайн, но улыбка исчезла с его лица.

– Перестаньте на меня глазеть! – Голос Кэролайн дрогнул. Она бросила губку в воду.

– Я ваш муж, мадам.

– Какая неожиданность! – отозвалась Кэролайн. Она знала это, как только услышала его голос в спальне.

Даруэнт снова улыбнулся и бросил взгляд на противоположную стену. Массивное позолоченное кресло с пурпурной обивкой стояло спиной к пустому очагу камина.

– Рад видеть, – заметил он, – что здесь нет ни халата, ни полотенца. Следовательно, ничто не помешает нашему разговору.

Даруэнт сел в кресло, почти касаясь ванны кончиками лакированных сапог. Кэролайн смотрела на него через плечо.

– Не будете ли вы так любезны оставить меня, сэр?

– Нет, мадам.

– Неужели в вас нет никаких инстинктов джентльмена? – трагическим тоном осведомилась Кэролайн. – Ведь я абсолютно беспомощна!

– Да, мадам, – кивнул Даруэнт. – Мне известно это счастливое обстоятельство. Хотя вы едва ли настолько беспомощны, насколько я был в Ньюгейте. Вы, кажется, полагаете, что я должен заботиться о вашем благе. С какой стати? Я вас не знаю.

Кэролайн не услышала эхо собственных слов или притворилась, что не услышала.

– Ведь вы мой муж! – воскликнула она.

– Вот именно. И я как раз вспомнил вашу нежную заботу обо мне. А также об одном из дел, которое хочу обсудить, – аннулировании нашего брака.

Кэролайн сидела неподвижно, положив руки на края ванны и глядя перед собой, так что он видел ее лицо в профиль.

– Я не хочу аннулировать брак, – заявила она.

– Безусловно, не хотите. Насколько я понимаю, ваше наследство зависит от такой незначительной детали, как наличие супруга. Тем не менее…

– О, наследство… – Кэролайн рассеянно пошевелила ногой под водой и отвернулась. – Неужели вы не можете придумать другую причину, по которой я не хотела бы аннулировать брак?

– Могу, мадам.

– Вот как? – Ее руки и плечи дрогнули, но она не повернула головы.

– Я задаю себе тот же вопрос, что задал мне сегодня мой друг Малберри, – задумчиво продолжал Даруэнт. – Почему вы так спешно вернулись из Брайтона, куда, я догадываюсь, по-видимому, дошли слухи, что меня сегодня оправдали?

– Значит, вы начинаете понимать?

– Разумеется, мадам. Все абсолютно ясно.

– Перестаньте называть меня «мадам»! Неужели вы не можете найти… более приятное обращение?

Даруэнт поднял в наигранном удивлении брови:

– Хотите, чтобы я называл вас «любовь моя»? Спасибо, нет! А в ваших устах приятное обращение было бы столь же неуместным, как искренний поцелуй. Как мне объяснили, чтобы добиться аннулирования брака, я должен заявить о причине, по которой вы решили выйти за меня замуж. Вас это не устраивает. Было бы гораздо проще убить меня.

Наступила гробовая тишина. Нижняя половина окна справа от Даруэнта была приподнята и удерживалась в таком положении колышком. Казалось, даже по затылку Кэролайн было видно, что она ожидала другого ответа.

– Убить? – воскликнула Кэролайн.

Эта гремучая змея – превосходная актриса, подумал Даруэнт. Минуту назад по ее тону можно было предположить, что она питает к нему нежные чувства. Это его забавляло.

– Убить? – повторила Кэролайн. – Значит, вы не понимаете, почему я вернулась из Брайтона.

– Отлично понимаю. С вашего позволения, мадам, я упомяну еще об одном обстоятельстве.

– Говорите.

– Когда я недавно вошел в этот дом, то забыл взглянуть на соседний – номер 36. Малберри сообщил мне сегодня, что он принадлежал Фрэнку Орфорду.

– Которого вы убили на дуэли?

– Которого я убил на дуэли, – солгал Даруэнт, – о чем, по-видимому, знает весь мир. Конечно, то, вы жили по соседству с Фрэнком, не означает, что вы были с ним знакомы. Но я думаю, что вы не только были знакомы, но и каким-то образом замешаны в тайну голубой кареты, сельского дома возле Кинсмира и мертвеца на стуле. Если убийца заколол рапирой одного человека, он может попытаться убить и меня. Несомненно, это бы вас удовлетворило.

– Должно быть, вы спятили. – Кэролайн казалась настолько ошеломленной, что даже не позабыла рассердиться. – Но вы, по крайней мере, могли бы соблюдать точность.

– Точность?

– Соседний дом принадлежит графу и графине Кинсмир – родителям Фрэнка.

– Возможно. Но, кажется, после смерти Фрэнка дом закрыт?

– По-вашему, он когда-нибудь жил там? Бедняга Фрэнк был настолько скуп, что предпочитал жить на Чепл-стрит. Городской дом Кинсмиров стоит запертым уже два года.

Даруэнт, задумавшись, опустил голову. Два дома – один в городе, другой в деревне – собирали пыль и оплетались паутиной с тех пор, как родители Фрэнка обосновались за границей.

– Тюрьма плохо на вас подействовала, – вздохнула Кэролайн, видя, что он расстроен. Ее голос смягчился. – Но не бойтесь, она не довела вас до безумия. Я признаю, что… возможно, вела себя скверно.

– Благодарю вас, – с плохо скрытым сарказмом отозвался Даруэнт. – Позвольте и мне признаться кое в чем. Каждый ваш взгляд и жест приближают меня к безумию куда сильнее, чем вы думаете. Если я еще хоть ненадолго задержусь в этой комнате, то без лишних разговоров схвачу вас и… осуществлю мои супружеские права. Но я не должен этого делать.

– Конечно, не… Почему?

– Потому что тогда брак никогда не будет аннулирован. Очевидно, это средство проще, чем убийство. Вот почему вы ведете себя как Афродита, не так ли?

Кэролайн от возмущения открывала и закрыла рот, не в силах вымолвить ни слова. Наконец к ней вернулся дар речи.

– Вы уберетесь из этой комнаты и из этого дома, чего бы это ни стоило! – воскликнула она. – Я ненавижу скандалы так же, как их всегда ненавидели Кинсмиры – даже Фрэнк. Но я не стану это терпеть. – Она протянула руку к шнуру звонка, свисающему с потолка возле ванны. – Я вызову горничную, слуг, и вас вышвырнут на улицу!

– Вы забываете, мадам, что хозяин этого дома – я.

– Вот как? Посмотрим! – Кэролайн дернула шнур.

– Как вам будет угодно, – вежливо произнес Даруэнт.

Поднявшись с кресла, он подошел к двери, отпер и открыл ее. Снаружи стояла Мег, хорошенькая темноволосая горничная. Ее розовое лицо стало пунцовым. Она держала голубую шляпу Кэролайн с высокой тульей и двумя желтыми перьями.

– Мег, – спокойно и холодно заговорила Кэролайн, – принеси мне мой халат, а потом сообщи Элфреду, Томасу и Леонарду, что милорд лишился рассудка и его следует убедить не удостаивать нас своим обществом.

Даруэнт протянул руку и с любопытством взял у испуганной горничной шляпу Кэролайн.

– Стойте, где стоите, Мег, – посоветовал он.

– Ты слышала мой приказ, Мег, – резко произнесла Кэролайн.

Даруэнт улыбнулся горничной:

– Дорогуша, вы, хотя и не по своей вине, безусловно, слышали часть разговора между мною и моей женой. Я собираюсь закрыть эту дверь не слишком плотно, как она была закрыта перед моим приходом, а вас прошу сесть вон там… – он указал шляпой в сторону спальни, – и убедиться, что вы больше не слышите ничего компрометирующего. Вы меня поняли?

– Д-да, милорд.

– Мег! – крикнула Кэролайн.

– Вы доставите мне это удовольствие, дорогуша?

– О да, милорд!

– Славная девочка, – кивнул Даруэнт и закрыл дверь.

Впервые с тех пор, как Кэролайн еще ребенком покинула академию мисс Сперри, ее приказу не подчинились. Она застыла, ошеломленная, как Бакстоун после удара хлыстом по лицу. Ее глаза наполнились слезами.

– Почему бы вам не убраться самому? – всхлипнула Кэролайн. – Вы же сказали, что если задержитесь здесь еще… Врываться таким образом в дамские ванные входит в ваши привычки?

– Нет. Но у меня имеется некоторый опыт. А мисс Спенсер никогда не возражала.

– Ваша девка из театра?

– Значит, вы запомнили фамилию?

– Конечно нет! – И Кэролайн добавила с прискорбным отсутствием достоинства: – С удовольствием выцарапала бы ей глаза!

– Мадам, – устало упрекнул Даруэнт, – перестаньте притворяться, будто неравнодушны ко мне.

– Вы болван!

– Кстати, вы мне напомнили. Я не сообщил вам, что Долли скоро прибудет сюда с двумя ее друзьями провести несколько ночей под нашим гостеприимным кровом.

Вода выплеснулась из ванны.

– Здесь?!

– Только пока я не найду для нее меблированный дом неподалеку от Пикадилли или Гроувнор-сквер. Девушка больна, она не причинит вам беспокойства. Я пришел в этот дом только для того, чтобы дать вам испробовать ваше собственное лекарство, и надеюсь, оно пришлось вам по вкусу. Что касается этой шляпы…

Даруэнт подошел к ванне, вертя голубую шляпу в руках.

– Я никогда не видел, чтобы принимали ванну в шляпе, но умоляю вас надеть ее. По какой-то причине вас очень расстраивает белый бант на голове. Вы трогаете его каждые двадцать секунд. Наденьте шляпу, мадам, или, ради бога, снимите бант.

Если Кэролайн считала, что оскорбительные слова остались в прошлом, то теперь ее мнение явно изменилось. Она вновь стала высокомерной, словно выискивая, куда лучше нанести удар.

– Значит, вы полагаете, – осведомилась девушка, – что кто-то вас убьет?

– Во всяком случае, попытается это сделать.

– Возможно, вы правы, сэр. У меня есть друзья, которым не понравится ваше обращение со мной. Осмелились бы вы оскорбить сэра Джона Бакстоуна, как оскорбили меня?

– Не знаю. Я обменялся с ним всего лишь несколькими словами.

– И это произошло в Ньюгейтской тюрьме? – улыбнулась Кэролайн.

Даруэнт пожал плечами.

– Да, вы можете умереть, – продолжала Кэролайн, – но не от удара ножом в спину, дубинкой по затылку или пистолетного выстрела сзади. Позвольте мне успокоить ваши детские страхи и больное воображение. Видит бог, вы в этом нуждаетесь! У вас достаточно поводов для беспокойства и без страха перед убийством из-за угла. Это Лондон, дорогой сэр, и здесь вы в такой же безопасности, как…

Кэролайн с визгом нырнула в воду.

За открытым окном грянул выстрел из тяжелого кавалерийского пистолета.

Голубая шляпа с желтыми перьями, словно по волшебству, вылетела из руки Даруэнта, ударилась о стену и шлепнулась полями вниз, в ванну, колыхаясь перед Кэролайн на молочно-белой воде. Даруэнт и Кэролайн смотрели на две дырки в тулье, от одной пули, просвистевшей в шести дюймах от Даруэнта и проделавшей черное круглое отверстие в белой стене напротив окна.

Глава 10 …И вне ее

Шляпа все еще плавала в ванне. Смертельно бледная Кэролайн протянула руку и оттолкнула ее от себя, словно прикосновение шляпы могло осквернить.

– Как вы сказали, – задумчиво произнес Даруэнт, – я здесь в полной безопасности… Ненавижу пистолеты.

Он подбежал к окну, отшвырнув стоящий возле него стул. Говоря о ненависти к пистолетам, Даруэнт вспоминал остров Кросстри, где затонул корабль с боеприпасами.

Под окном находилась шиферная крыша конюшен, которые тянулись здесь позади каждого дома. Крыша была наклонной, но не слишком крутой. Протиснувшись в окошко, Даруэнт спрыгнул вниз.

Его окружали задние или боковые стены высоких кирпичных домов. Узкий проход отделял конюшню дома номер 38 от таких же конюшен в домах напротив. Окна в задней стене противоположного дома были темными.

Ноздри щекотал резкий запах лошадей и помоев. Выстрел мог быть произведен только из…

Из прохода внизу доносились голоса спорящих. Даруэнт осторожно подошел к краю крыши и посмотрел вниз.

– Кто-нибудь слышал этот звук? – спросил он.

Стоящий в проходе конюх, засучив рукава, чистил скребницей норовистую чалую кобылу. За ним наблюдал толстяк. Накидка, шарф вокруг шеи, даже в июле, и шляпа с низкой тульей и загнутыми полями выдавали в нем кучера.

– Кто-нибудь слышал звук? – повторил Даруэнт.

– Мы ничего не видели, – ворчливо отозвался конюх. Он и кучер предпочитали не лезть в чужие дела, но явно слышали выстрел. – А что случилось?

– Стрельба, – объяснил Даруэнт. – Никто не пострадал.

– Вот как? – осведомился кучер, внезапно проявляя интерес и глядя вверх.

Даруэнт указал на крышу конюшен по другую сторону прохода:

– Стреляли с этой крыши или где-то рядом. Но я не слышал, чтобы кто-нибудь бежал по крыше или прыгнул вниз. А вы?

Конюх также не слышал ничего подобного.

– Тогда откуда же стреляли?

Кучер до сих пор хранил молчание. Судя по важному виду, он был кумиром местных мальчишек, повелителем кнута и возжей, правивший скрипучей почтовой каретой.

– Из окна, – сказал он, сплюнув сквозь подпиленные зубы – еще один признак важной персоны.

Даруэнт кивнул. Судя по траектории пули, хотя она могла быть искажена из-за попадания в шляпу, выстрел был произведен из окна соответствующего этажа в доме напротив. Снова бросив взгляд в проход между конюшнями, Даруэнт понял, что он не так узок, как показалось с первого взгляда, но его можно перепрыгнуть.

Немного отступив наверх для разбега, Даруэнт устремился вперед, пролетел в воздухе над проходом и с грохотом приземлился на крыше конюшни с другой стороны. Увидев перед собой закрытые ставни, он громко постучал в них.

Ставни распахнулись так быстро, что Даруэнт едва не скатился с крыши. В окне появилась перепуганная леди средних лет, несколько поблекшая, но еще миловидная, с бутылкой нюхательной соли в руке.

– Прошу прощения, мадам, – извинился Даруэнт. – Я не взломщик, а только хотел спросить…

– Как же вы меня напугали! – с упреком отозвалась леди, нюхая соль. – Я не выношу выстрелов, хотя в моей семье с отцовской стороны все служили в Королевском флоте. Это была дальнобойная пушка?

– Стреляло не корабельное орудие, мадам, а пистолет.

– Мой муж командует фрегатом «Суифстрейт», – заявила дрожащая леди. – Но я ужасно боюсь выстрелов.

– Для вас это был весьма неприятный опыт, – согласился Даруэнт, которому было нелегко оставаться галантным, стоя на четвереньках. – Но могу я узнать, это частный дом?

– В нем несколько превосходных квартир для супружеских пар и одиноких джентльменов. Выстрелов тут не бывает.

– Я не сомневаюсь… Простите, ваша фамилия…

– Бэнг, – сообщила леди. – Не думайте, что это глупая шутка, сэр.

– Не сомневаюсь, миссис Бэнг, что никто отсюда не стрелял. Но кто-нибудь еще занимает комнаты с окнами в ту же сторону?

– Только мистер Луис, сэр. Мистер Тиллотсон Луис. Прекрасный молодой джентльмен, но, боюсь, в несколько стесненных обстоятельствах. – В ее глазах блеснули слезы. – Простите, но я, кажется, сейчас упаду в обморок.

Ставни закрылись так же быстро и внезапно, как открылись.

Даруэнт отполз назад, все еще глядя на них. Он знал, что у стрелявшего было достаточно времени скрыться. Но у него в голове вертелось имя Луис.

Вечернее небо превращалось из золотистого в бледно-голубое. Теней становилось все больше. В одном из окон служанка встряхивала перину, очевидно собираясь готовить постель на ночь. Скоро стража начнет выкрикивать время, а пешие и конные патрули с Боу-стрит отправятся в обход.

Луис…

Сегодня он уже слышал это имя. Но Даруэнт не мог вспомнить, кто именно его произнес.

Когда он, разбежавшись, перепрыгнул на крышу конюшни дома номер 38, память вернулась к нему.

«Почему он… – заговорил Бакстоун в маленькой комнате клуба и добавил: – Нет, вы не Луис». Правда, Луис – достаточно распространенное имя, так что это могло ничего не значить.

Тем не менее Даруэнту казалось, что он чувствует на лице и руках клейкие нити паутины, которую затягивает огромный паук.

Отогнав назойливые мысли, молодой человек вскарабкался по крыше и влез в открытое окно ванной. Кэролайн там не было, шляпа, пробитая пулей, тоже исчезла. Открыв дверь в спальню, он увидел пустую комнату, все еще заваленную платьями, халатами, нижними юбками, корсетами, ночными сорочками и французскими чулками, которые еще не рассовали по шкафам и комодам.

Но когда Даруэнт открыл дверь в коридор, то заметил на лестничной площадке первого лакея.

– Милорд, – с явным облегчением произнес Элфред.

Держа в руке тонкий и длинный восковой стержень с горящим фитильком, лакей зажигал им свечи. Когда он провел стержнем по пяти свечам перед круглым зеркалом на стене возле двери ванной, пламя осветило его пудреный парик, зеленую ливрею и озадаченный взгляд.

– Мисс Спенсер и другие гости еще не прибыли? – спросил Даруэнт.

– Давно прибыли, милорд. Я хотел сообщить вашему лордству, но… – Глаза лакея скользнули в сторону ванной. – Мисс Спенсер в Янтарной комнате, – продолжал он, указывая на верхний этаж. – Мистер и миссис Роли помещены рядом с ней. Хирург хотел бы побеседовать с вами, милорд.

– Хорошо. А где моя жена? – Видя замешательство слуги, Даруэнт добавил: – Можете говорить свободно.

Элфред прекрасно знал, что может. Эта черта характера молодого хозяина ему тоже нравилась. С ним можно было разговаривать как мужчина с мужчиной, хотя и без ненужной фамильярности.

– Ее милость с мисс Спенсер… Вы что-то сказали, милорд?

– Нет-нет!

– Ее милость поспешила наверх в повседневной одежде. Я никогда не видел ее такой любезной. Через пять минут, милорд, она и мисс Спенсер стали лучшими друзьями.

– Господи, Элфред!…

– Да, милорд?

– Вы можете это понять?

– Нет, милорд. Пришел мистер Джеймс Флетчер, – быстро продолжал лакей. – Так как он сказал, что у него срочное дело, я взял на себя смелость попросить его подождать в гостиной. – Элфред кивнул в сторону коридора. – Надеюсь, я не…

– Да, все в порядке.

Следовательно, условия дуэли улажены. Хотя Даруэнт не выдал своих чувств, он был готов потирать руки от дикой радости. Лакей двинулся по коридору, зажигая свечи. Даруэнт собирался пойти за ним, но на лестнице с верхнего этажа появилась дородная фигура мистера Сэмюэла Херфорда, главного хирурга больницы Святого Варфоломея.

– Лорд Даруэнт, – тихо и серьезно заговорил мистер Херфорд, – сейчас не время для многословных ученых речей. Я буду с вами откровенен.

Видя выражение лица хирурга, Даруэнт не проронил ни слова.

– Если вы спросите, почему мы так поздно прибыли сюда, – продолжал мистер Херфорд, – я вам отвечу. Одно время я боялся, что леди может умереть.

– Умереть?!

– Возможно, не сразу. Мои ощущения были чисто интуитивными, но порожденными опытом.

– Вы же сказали, что у Долли нет ничего страшного! Что с ней?

– Не знаю, милорд.

Пять восковых свечей около круглого зеркала на стене осветили склоненную голову мистера Херфорда. Седые пряди были причесаны таким образом, чтобы прикрыть лысину.

– Тем не менее, – быстро добавил он, видя, как Даруэнт оперся ладонью на стену, чтобы успокоиться, – я рассчитываю, по крайней мере, найти средство исцеления.

– Вы спасете ее?

– Надеюсь.

– Каким образом?

– Милорд, я считаю себя человеком достаточно опытным в своем ремесле. Но сейчас я могу лишь действовать как на ощупь в потемках. Мои коллеги смеялись бы надо мной, сочтя мои доводы бабушкиными сказками. Я рискнул послать в отель «Кларендон» за… ну, обычно это не считается лекарством. Но пациентке уже лучше!

В одной руке мистер Херфорд держал тяжелый кожаный саквояж, а в другой свою черную шляпу. Он тряхнул обоими предметами для пущей выразительности. Его пухлое лицо выражало изумление.

– Вы не оставите ее сейчас, сэр?

– Только на короткое время, милорд. Я вернусь через час.

Поклонившись, хирург направился к лестнице, ведущей вниз, но остановился.

– Еще одно слово, милорд, – с усилием произнес он. – Я упоминаю о ваших личных делах только потому, что должен это сделать. Насколько я понял, вы женаты?

– Да.

– Моя пациентка, мисс Спенсер, знает об этом?

– Нет.

– Пока ей не следует знать. Я просил ее милость, вашу жену, не упоминать об этом. Надеюсь, леди Даруэнт не забудется и не обронит неосторожную фразу?

– Конечно нет!… – Даруэнт умолк, внезапно ощущая холод, словно ненастной ночью на вересковой пустоши. – Не знаю.

Хирург быстро взглянул на него:

– Ну, здесь миссис Роли – она достаточно бдительна и сможет это предотвратить. В то же время…

– Да?

– Мы ведь с вами светские люди, не так ли? Тем не менее я не понимаю, почему вы привезли сюда пациентку! Это была скверная идея, милорд! К тому же вы сами оказываете нежелательное воздействие на больную. Должен просить вас не посещать мисс Спенсер, пока она не будет вне опасности, иначе… иначе мы ее потеряем. Желаю доброго вечера, милорд.

Мистер Херфорд бесшумно спустился по устланной ковром лестнице.

Даруэнт хотел крикнуть ему вслед: «Вы ведь говорили, что болезнь Долли несерьезна! Так вините во всем ваше невежество!» Но он ничего не сказал. Простояв минуту, он без всякой цели поплелся по коридору и взялся за ручку двери в гостиную, прежде чем вспомнил, что Джемми ждет его там.

Даруэнт расправил плечи, тряхнул головой, пытаясь прочистить мозги, и вошел в комнату.

– Вам безразлично мое время, старина, – недовольно заговорил Джемми, сидя на диване в зеленую и белую полоску и перелистывая роскошно переплетенный том «Декамерона». – Уже почти обеденный час!

– Прошу прощения, Джемми. Меня задержали.

Это была та самая элегантная гостиная, где Кэролайн и мистер Крокит обсуждали планы в связи с предстоящей казнью Даруэнта. Элфред зажег две пары свечей в стеклянных вазах, стоящих с обеих сторон каминной полки из белого мрамора, и задернул зеленые, расшитые золотом портьеры на двух высоких окнах.

В поведении Джемми ощущался холодок, который его собеседник мог бы счесть странным, если бы обратил на него внимание. Но Даруэнт, стараясь привести в порядок мысли, ухватился за первую, пришедшую ему в голову:

– Джемми, вы знаете джентльмена по имени Луис?

– Вы имеете в виду Тилла Луиса?

– Да-да! Тиллотсона Луиса!

– Но, черт возьми, Дик, вы же видели его сегодня! Я думал, вы знакомы.

– Видел его? Где?

Джемми бросил «Декамерон» на диван.

– Мы вошли в «Уайте», старина, после того, как вы так дерзко уставились на людей в окне с выступом, а им это не нравится. Тилл Луис прошел прямо перед вами. Неужели вы не помните?

– Да, помню!

– Тилл обернулся, чтобы взглянуть на вас, и я подумал, что вы собираетесь поболтать, но вы не стали разговаривать.

Даруэнт вспомнил полупризрачную фигуру, прошагавшую перед ним в сумраке, и снова почувствовал, что она ему смутно знакома. Тем не менее он мог поклясться, что никогда не встречал Тиллотсона Луиса и не слышал этого имени, пока его не назвала миссис Бэнг.

– Теперь, старина, что касается дуэли, – снова заговорил Джемми.

Даруэнт испытал приятное ощущение, как если бы ему в жаркий день плеснули в лицо холодной водой. В голове у него сразу прояснилось.

– Отлично, Джемми! Вы договорились насчет времени и места?

– Да. Завтра в пять утра в Уимблдон-Коммон, неподалеку от мельницы, пока магистраты ни о чем не пронюхали.

Джемми скрестил длинные ноги. Он был в вечернем костюме. Черный фрак, белый жилет, черные шелковые бриджи с бриллиантовыми пряжками и черные чулки выглядели абсолютно новыми, словно их только что распаковали. Светлые волосы, завитые по моде, поблескивали в пламени свечей.

Несколько секунд Джемми изучал ковер, затем поднял голову:

– Но боюсь, старина, кое-что мы не можем позволить.

– О чем вы?

– О дуэли на саблях. Придется драться на пистолетах.

Даруэнта охватило дурное предчувствие, которое ему следовало ощутить раньше.

– Кто так говорит?

– Джек Бакстоун. И все парни в «Уайте» с ним согласятся.

Даруэнт подошел к круглому столику в центре комнаты, покуда Джемми обследовал свои ногти.

– Объяснитесь, – потребовал Даруэнт. – Вы ведь согласились, что, будучи вызванным, я имею право выбирать оружие.

– Конечно, старина. Но вы, естественно, выберете пистолеты.

– Почему? Дуэльный кодекс разрешает сабли.

– Кодекс! – отмахнулся Джемми. – Черт возьми, старина, будьте благоразумны! Вы же не пара пьяных кавалеристов! Нужно следовать моде!

Даруэнт устремил на него пристальный взгляд:

– Я спросил вас, владеет ли Бакстоун саблей, и вы ответили, что он очень опытный фехтовальщик. Спрашивал ли он, владею ли я пистолетом?

– Нет.

– Предположим, чисто теоретически, что я никогда в жизни не держал в руках пистолета.

Джемми пожал плечами.

– Боюсь, старина, – холодно отозвался он, – это ваша проблема.

Даруэнту показалось, что на лице собеседника мелькнуло злорадство. Но он отогнал эту мысль, так как мог бы поклясться, что дружелюбие Джемми Флетчера абсолютно искренне.

– Майор Шарп, – снова заговорил Даруэнт, – кажется мне наилучшим образцом солдата, а это самый достойный комплимент в чей бы то ни было адрес. Вы должны были иметь дело с ним, а не с Бакстоуном. Что бы он сказал об этом?

– Черт побери, старина, вот тут-то Джек и доказал свою проницательность! Чего-чего, а этого ему не занимать. Признайте же! – В глазах Джемми мелькнула усмешка. – Шарп – кавалерист. Он думает, что дуэли на саблях надо оставить кавалерии.

– Значит, сабли запретил майор Шарп? Вы это имеете в виду?

– О нет! Неужели вы не понимаете, Дик? То, что говорит майор, не стоит ломаного гроша. Важно, что говорит Джек.

– Вот как?

– Конечно, старина! Джек просто откажется драться и сделает из вас посмешище.

– После того, как сам бросил вызов?

– Дорогой мой, Джеку незачем доказывать свою храбрость. А вас, прошу прощения, не знает никто. Джек дрался на дуэли девять раз и ни разу не промахнулся.

– Да, Джемми, я слышал то же самое от надзирателя в Ньюгейте. – Даруэнт побарабанил пальцами по столу. – Каким же образом он избегал неприятностей с законом и спасал свою драгоценную шкуру от тюрьмы?

– Вот тут-то и проявилась его проницательность! – Джемми с восхищением покачал головой. – Джек никогда не убивал своих противников – кроме одного, но этого парня он по-настоящему ненавидел. Тогда он улизнул во Францию – дело произошло год назад, и Бони был на Эльбе – и сидел там тише воды, ниже травы, пока шумиха не улеглась. Но если противник только ранен и не жалуется, закон вас не тронет. Джек позволяет противнику терять голову и стрелять первым, а потом продырявливает ему шарнир…

– Постойте, Джемми. Что значит «продырявливает шарнир»?

Джемми вытянул ноги, блеснув бриллиантовыми пряжками.

– Черт возьми, старина, неужели вы ничего не знаете о дуэли на пистолетах?

– Абсолютно ничего. Терпеть не могу пистолеты.

Джемми выглядел смущенным.

– Это значит – простреливает коленную чашечку. – Он содрогнулся. – Убить таким образом невозможно, но боль адская! Это хуже ранения в любое другое место. – Джемми снова вздрогнул. – Я знал одного парня, храброго как лев, отличившегося в Испании при Бадахосе и дважды упомянутого в «Газетт». Ему на дуэли прострелили колено, и я слышал, как он вопил всю ночь.

– Понятно.

– Но я должен предупредить вас, Дик…

– Да?

– На сей раз коленом не обойтись. Джек намерен драться всерьез. Он уже заказал почтовую карету до Дувра, чтобы успеть на послеполуденный пакетбот в Кале.

Даруэнт кивнул. На его лице ничего не отразилось. Подойдя к камину, он оперся локтями о белую мраморную полку, словно задумался.

– Конечно, – пробормотал Джемми, глядя на него из-под полуопущенных век, – вы могли бы отправить письмо с извинением или смыться – еще есть время. Но я не уверен, что это удовлетворит Джека. А если его что-то не удовлетворяет… ну, у противника нет выбора. Слышали бы вы, как он смеялся, когда Шарп упомянул сабли!

Даруэнт оставался неподвижным.

Непредубежденный наблюдатель явственно ощутил бы в тускло освещенной гостиной присутствие Джека Бакстоуна – смеющегося, невозмутимого и неуязвимого.

Джемми заерзал на диване.

– Боюсь, мне пора идти, старина. Какие приготовления вы сделаете к отъезду?

– Погодите, Джемми. – Даруэнт повернулся к нему. – Передайте мои комплименты майору Шарпу и скажите, что я отказываюсь от своего права драться на саблях. Я буду драться на пистолетах с любого расстояния, которое выберет сэр Джон Бакстоун.

Джемми вскочил с дивана.

Скомканный клочок газеты, каким-то образом застрявший под двубортным сюртуком с перламутровыми пуговицами, упал на ковер, но Джемми его не заметил.

– Чертовски беспечно с моей стороны! – воскликнул он. – Забыл упомянуть о расстоянии!

– Я же сказал, что согласен на любое.

– Так не пойдет! Мне нужно ваше одобрение. Тридцать шесть футов – футов, а не шагов, хотя, конечно, мы можем отмерить его и шагами. Вас это удовлетворяет?

– Полностью.

– А у вас имеются пистолеты, старина?

– Нет.

– Тогда Джек принесет свои. Есть возражения?

– Никаких.

– В вашей коляске рано утром мы доберемся в Уимблдон-Коммон меньше чем за полтора часа.

– Тогда встретимся у отеля «Стивене» на Бонд-стрит в половине четвертого. Это все?

– Да.

– Доброй ночи, Джемми.

Кивнув, Джемми шагнул к двери и резко повернулся.

– Не думайте, что мне это по душе! – буркнул он. – Вы сами меня втравили! – Его рука скользнула к крахмальному воротнику. – Я секундант, то есть прямой соучастник. Если вас убьют, для меня это может обернуться пожизненной каторгой.

Даруэнт подошел к стулу возле двери под двумя силуэтами в рамках, где лежала парчовая треуголка Джемми, и подобрал ее.

– Доброй ночи, Джемми.

– Каторжники – отличные парни, – не унимался Джемми. – Мне придется делать все, чтобы доставить им удовольствие, иначе они меня зарежут. – Ужасная перспектива заставила его содрогнуться. – Больше никаких приглашений ни на раут, ни в «Олмакс».

– Доброй ночи, Джемми, – в третий раз сказал Даруэнт.

– Никогда не общаться с леди, не бывать в сельских домах. Не слышать, как герцог Аргайл спрашивает: «Как поживаете, Джемми?» – и как леди Джерси говорит при встрече: «Рада вас видеть!» Нет, черт возьми! Лучше умереть!

– Бедняга. – Даруэнт протянул ему треуголку. – Я знаю, что вы не в силах этому помешать. Доброй ночи.

Джемми взял шляпу и вышел. Даруэнт закрыл за ним дверь и задумчиво уставился в пол, согнув указательный палец правой руки, словно держа его на спусковом крючке пистолета. Заметив скомканный и грязный клочок газеты, выпавший из-под сюртука Джемми, он подобрал его. Это был обрывок сегодняшней «Тайме» с датой и фрагментом статьи, который он не удосужился прочитать. Ощущение чьего-то присутствия, которое обостряли так сильно только две женщины, заставило его обернуться.

В дверях стояла Кэролайн, в голубом атласном платье с белой отделкой. На шее у нее сверкало сапфировое ожерелье под цвет глаз.

– Значит, сегодня вы условились о встрече с Джеком Бакстоуном, – заговорила она.

– Вы слышали разговор?

– Только часть.

Даруэнта охватило дурное предчувствие.

– Надеюсь, вы не станете жаловаться магистрату, чтобы предотвратить дуэль?

– Я бы отдала целое состояние, чтобы ее предотвратить, -не глядя на мужа, тихо отозвалась Кэролайн. – Но раз вы приняли решение, милорд, пусть будет так.

– Благодарю вас, Кэролайн. Мне не позволили навестить Долли, так что я лучше откланяюсь.

– Вы назвали меня по имени!

– Разве? Умоляю простить меня.

Кэролайн развернула серебристо-голубой веер, на сей раз не ради кокетства, а чтобы скрыть лицо.

– Вы не обедали, милорд. Останьтесь пообедать со мной. Правда, я наполовину обещала сопровождать Уилла Элванли в Итальянскую оперу, но, если хотите, я не пойду. – Ее голос дрогнул. – Если я произнесу хоть одно резкое слово, можете убить меня!

– Сделаю это, если вы скажете Долли хоть слово о нашем браке.

– Клянусь богом, я ничего ей не скажу. Оставайтесь пообедать.

– Прошу прощения, но я слишком мало знаком с ядами. К тому же я должен встать в половине четвертого утра. Доброй ночи.

Выходя из гостиной, услышал сдавленный возглас:

– Дик!

Но он не обратил внимания и зашагал вниз по лестнице.

С приходом сумерек и темноты в городе начиналась активная ночная жизнь. Фонари, свечи и газовые рожки один за другим зажигались под пьяные крики и шум.

Пообедав в столовой отеля «Стивене», Даруэнт написал письмо Джону Таунсенду, самому знаменитому из раннеров с Боу-стрит, и велел доставить его с посыльным в собственные руки. Он также написал подробный отчет о дневных и вечерних событиях, адресовав его Хьюберту Малберри, эсквайру, в дом 11а на Грейз-Инн-роуд.

На спектакле Итальянской оперы в «Хеймаркете» Кэролайн сидела в ложе лорда Элванли рядом с круглолицым пэром, слушая новую певицу мадам Вестрис в «Похищении Прозерпины». Кроме партера, зал представлял собой высокий полукруг частных лож. Лампы за сценой служили единственным источником света. Когда лорд Элванли попытался поцеловать Кэролайн в плечо, ему позволили это сделать, хотя еще недавно подобные вольности встречались в штыки. Кэролайн казалась сердитой, но не на него.

В своей квартире над конюшнями молодой Тиллотсон Луис плясал от радости. Наконец-то он получит щедрую ссуду от ростовщика Кинга, так как его отец умирает и его ожидает наследство.

Харриэтт Уилсон, светловолосая чаровница, содержавшая салон-бордель для джентльменов, которых обслуживали ужином в позолоченном зале, этим вечером принимала гостей. Джемми Флетчер заигрывал с ее сестрой, не забывая о цыпленке и шампанском.

Запершись в своем кабинете на Линкольнз-Инн-Филдс, Илайес Крокит при свете единственной свечи корпел над документами.

Долли Спенсер мирно спала в Янтарной комнате дома Кэролайн, ее светлые волосы разметались на подушке. С одной стороны кровати, украшенной орнаментом в стиле Людовика XV, сидела за шитьем миссис Огастес Роли, а с другой стороны ее бледнолицый муж читал «Гая Мэннеринга». Мистер Херфорд наблюдал за происходящим в углу, подпирая рукой подбородок.

В «Юнион армз», пивной Тома Крибба на Пэнтон-стрит, дородный чемпион Англии покуривал длинную глиняную трубку в уютной комнате, порой поглядывая на Хьюберта Малберри, сидящего в деревянной кабинке, попивая ром с корицей.

С тренировочного ринга в соседнем помещении доносились звуки ударов кулаками в легких боксерских перчатках.

В соседней с Малберри кабинке Джек Бакстоун зевал над газетой трехдневной давности. Вскоре к нему подошел коренастый мужчина с хриплым голосом, назвавшийся Красноносым, и сообщил, что принес джентльмену письмо.

В ночи слышались бой часов на колокольне и выкрики ночного сторожа. В своей спальне в «Стивенсе», при тусклом пламени свечи, Даруэнт, полностью одетый, сидел у окна, глядя на Бонд-стрит.

– Уимблдон-Коммон, недалеко от мельницы. Завтра в пять утра…

Месяц назад в это время его собирались повесить.

Глава 11 Пистолеты на рассвете

Кучер щелкнул кнутом, увидев впереди «туннель», смутно темнеющий в белом тумане. Две вороные лошади, запряженные в красную коляску, пустились галопом в сторону Уимблдон-Коммон.

Даруэнт, закутанный в черную накидку, упорно смотрел вперед.

– Время? – спросил он.

Джемми Флетчер, в такой же накидке, пошарил в жилетном кармане, достал золотые часы и дрожащей рукой открыл крышку.

– Без десяти пять, старина. – Он тщетно пытался унять дрожь в голосе.

– Вы опоздали.

– Ничего не мог поделать. Я как выжатый лимон. Эта чертова женщина… Ладно, обойдемся без имен.

Кнут снова щелкнул.

– Вы раб своих чувств, Джемми. Никогда не можете отказать себе в удовольствии.

Туман был абсолютно непроницаемым, и дорогу между живыми изгородями с трудом удавалось разглядеть. Холодная белая пелена проникала сквозь одежду, вызывая озноб, мешала дышать, приглушала стук копыт и дребезжание коляски.

– Вы чертовски хладнокровны, Дик, – с завистью произнес Джемми. – Неужели вы не боитесь?

– Конечно боюсь. Моя рубашка прилипла к спине от пота, несмотря на холод. Я должен прилагать усилия, чтобы говорить медленно. Но если мы применим наглядный способ проверки…

Даруэнт извлек правую руку из-под накидки, вытянул ее вперед и расставил пальцы. Рука и пальцы были неподвижны, как у статуи.

– Вот каким образом люди приобретают незаслуженную репутацию смельчаков, – сухо сказал Даруэнт.

Джемми судорожно глотнул.

– Дик, старина, дело в том, что…

– Бакстоун убьет меня? Всадит мне пулю в лоб?

– Я этого не говорил!

– Но это вполне возможно. – Даруэнт повернулся к Джемми, заставив себя улыбнуться. – Думаю, вы любите заключать пари. Не хотите сделать ставку на результат?

– Черт побери, Дик, я не могу этого сделать! – воскликнул шокированный Джемми. – Я ваш секундант. А кроме того…

– Кроме того, как вы сможете получить выигрыш с мертвеца?

– Ну, знаете…

– Не будьте таким щепетильным, Джемми. Что скажете о ставке в сотню фунтов? Потом можете взять их у меня из кармана.

Джемми вздохнул:

– Должен признаться, старина, сотня мне не помешает. На эти деньги я мог бы отправиться с Джеком во Францию, даже в Париж. Знаете, сколько достопримечательностей в Пале-Руаяль?

Даруэнт снова посмотрел на него и склонился к кучеру:

– Патрик, не могли бы вы ехать быстрее? Если они уйдут с места дуэли до нашего прибытия…

– Все в порядке, – заверил его Джемми. – Я уже вижу эту чертову мельницу.

Туман начал понемногу рассеиваться, когда коляска поднялась на холм, снова спустилась в низину и свернула влево, на более узкую дорогу без изгородей по бокам.

Даруэнт понятия не имел, где они находятся. Знал только, что это сельская местность в районе Саррея.

– Остановитесь! – приказал он.

Ярдах в двадцати впереди виднелась черная закрытая карета, возле которой стояли трое джентльменов в накидках. Один из них, сэр Джон Бакстоун, сидел на пне поодаль от остальных, зевая и покуривая сигару.

Туман, хотя и приподнялся, все еще висел клочьями среди деревьев, не давая толком разглядеть перспективу.

Красная коляска со скрипом затормозила. Даруэнт и Джемми спрыгнули на землю. Тишина вокруг казалась нереальной. Угрюмое серое небо грозило дождем. На его фоне темнели неподвижные крылья ветряной мельницы.

Один из двух джентльменов, сопровождающих Бакстоуна, был в черной шляпе и с черным саквояжем. Другой носил белый кивер с алым султаном и держал в руках плоскую коробку из розового дерева.

Кучер Патрик склонился со своего сиденья, превратившись из неодушевленного предмета в плотного мужчину с родинкой на щеке.

– Удачи, милорд, – тихо сказал он. – Пристрелите этого ублюдка.

Если Джемми Флетчер и содрогнулся с головы до ног, то не из-за неподобающего поведения слуги. Сейчас ему было не до этикета.

– Спасибо, – отозвался Даруэнт. – Но я не хочу его убивать.

Все говорили вполголоса, словно царящие на летней лужайке среди травы и деревьев туман и тишина сковывали их.

– Не хотите убивать? – переспросил ошеломленный Джемми.

– Нет. И никогда не хотел. Пошли.

Они двинулись сквозь туманную пелену по траве к ожидающим их джентльменам. Сердце Даруэнта гулко стучало. То, что он намеревался сделать, было так опасно, что походило на безумие.

Лицо майора Шарпа, с холодными карими глазами и похожими на рыжеватую проволоку бакенбардами, приобрело более ясные очертания.

– Доброе утро, милорд. Доброе утро, мистер Флетчер. Позвольте представить вам хирурга, мистера Моубрея.

Майор Шарп говорил негромко, но по-военному четко. Хирург, добродушного вида мужчина в очках в стальной оправе, смущенно поклонился.

Обернувшись к сидящему на пне Бакстоуну, майор осведомился:

– Полагаю, нет вопроса об извинении?

Никто из дуэлянтов не отозвался.

На румяном лице Бакстоуна мелькнула улыбка, но глаза злобно поблескивали над двумя рубцами от хлыста на щеках.

– Отлично. – Майор Шарп взвесил в руках розовую коробку. – Думаю, нам будет лучше пройти туда. – Он кивнул в сторону. – Там нет деревьев, туман повыше и земля ровнее. С вашего позволения…

Майор повернулся и зашагал к открытому пространству, окруженному амфитеатром деревьев. Остальные последовали за ним. Открыв коробку, он продемонстрировал два пистолета с инкрустированными перламутром рукоятками, лежащие на желтом бархате с маленьким шомполом под каждым. Верхнее отделение коробки содержало пороховницу и пули.

– Насколькоя понимаю, лорд Даруэнт, вы согласны на использование этих пистолетов?

– Да.

– Тогда ваш секундант и я зарядим их. Или, может быть, – добавил майор Шарп, бросив быстрый взгляд на Джемми, – заряжу я по праву старшего секунданта?

– Да! – выпалил Джемми.

Порох, пуля и пыж из газеты были ловко заправлены в каждый пистолет. Напряжение возрастало, и процедура, которая заняла едва ли больше одной минуты, казалось, длится час. Бакстоун и Даруэнт стояли вдалеке друг от друга, всем своим видом изображая равнодушие.

Однако мистер Моубрей перехватил взгляд, которым они успели обменяться. Дело добром не кончится, подумал хирург, открывая черный саквояж.

Помимо ланцетов и бинтов в нем находились зонд, щипцы и бутыль с раствором лауданума. Пуля, в отличие от шпаги, дробила кость, редко оставляя чистую рану.

Майор Шарп протянул Джемми один из пистолетов.

– Полагаю, мистер Флетчер, вам известны ваши дальнейшие обязанности?

– Да, черт возьми! Но я… я провел скверную ночь и…

Майор Шарп подошел к Даруэнту и вручил ему второй пистолет. Глаза майора были пустыми, как у слепого, но в резком голосе слышались виноватые нотки.

– Пожалуйста, милорд, снимите накидку и шляпу и бросьте их на землю… Благодарю вас. А теперь поднимите правую руку и повернитесь ко мне боком.

Даруэнт повиновался.

– Зачем это нужно? – спросил он.

– Простая формальность, дабы мы были уверены, что у вас под одеждой ничего не подложено на том боку, которым вы повернетесь к противнику, когда… – Похлопывая руками по правому боку Даруэнта между подмышкой и поясом, майор внезапно выпрямился, словно что-то вспомнил. – Милорд, вы никогда не дрались на пистолетах?

– Никогда.

– Но я полагал… Хотя это уже не важно. Обратите внимание, что мистер Флетчер производит ту же процедуру с сэром Джоном. – Майор Шарп обернулся, тряхнув алым султаном на кивере. – Вы удовлетворены, мистер Флетчер?

– Абсолютно, сэр!

Майор посмотрел на небо.

– Вызванный имеет право выбрать позицию спиной к солнцу. Но сейчас солнца нет. Вы выбрали позицию, милорд?

– Нет, – отозвался Даруэнт, взвешивая в руке пистолет. – Пусть решает мой секундант.

– Тогда, мистер Флетчер, мы можем отмерить расстояние и разместить участников поединка.

Поблескивая маленькими глазками, Бакстоун отбросил сигару.

Широкое открытое пространство, где стоял Даруэнт, было почти свободным от тумана, если не считать легкой пелены возле отдаленных деревьев и движущегося вокруг лодыжек белого влажного ковра. В воздухе пахло дождем.

– Не стойте к Джеку лицом, старина! – шепнул ему на ухо Джемми Флетчер.

– Почему?

– Станьте к нему правым боком! Правую ногу выставите немного вперед, а упор сделайте на левую… Черт возьми, давайте я поставлю вас как надо… Вот!

– Ну и что это дает, Джемми?

– Сужает цель – вот что! Все так делают. Посмотрите на Джека!

Даруэнт поднял взгляд. Бакстоун казался стоящим совсем рядом, хотя находился в тридцати шести футах. Повернувшись боком к противнику и выставив вперед правое колено, он слушал указания майора Шарпа.

Мистер Моубрей поместился подальше от дуэлянтов, но на одинаковом расстоянии от каждого.

«Почему они стоят друг к другу боком? – думал хирург. – Пистолетная пуля в бок почти наверняка заденет важный орган».

Даруэнт взвел курок с легким мелодичным щелчком. Такой же щелчок свидетельствовал, что Бакстоун сделал то же самое.

– Я должен отойти, старина! – тонким голоском пролепетал Джемми, похлопав Даруэнта по спине. – Видите – майор отходит от Джека. Постарайтесь выстрелить первым, и, может быть, вам повезет.

Джемми быстро отошел.

Даруэнт остался наедине с Бакстоуном. Их разделяли двенадцать ярдов с белесым туманом, вьющимся вокруг лодыжек.

Подойдя к хирургу, майор Шарп сбросил накидку, под которой находился синий гусарский мундир с горизонтальными золотыми галунами. Заняв позицию между мистером Моубреем и Джемми, он положил руку на эфес прямой сабли под коротким доломаном на плече.

Его негромкий голос гулко прозвучал в тишине:

– Вы готовы, милорд?

Даруэнт набрал в легкие пахнущий дождем воздух.

– Готов!

– А вы, сэр Джон?

Бакстоун, весь в черном, за исключением белых бриджей и галстука, держал пистолет дулом к земле.

– Всегда готов! – отозвался он.

– Тогда можете стрелять.

Рука хирурга скользнула в саквояж, нащупывая зонд, щипцы и бутыль с лауданумом.

На деревьях позади трех свидетелей щебетали птицы. Легкий ветерок колебал пелену тумана. Прошло три секунды… шесть… восемь… Оба дуэлянта по-прежнему стояли неподвижно, опустив оружие.

Майор Шарп переводил взгляд с одного на другого. Он повидал многое, участвуя в делах чести, но с таким сталкивался впервые. Его обуял гнев, и вся корректность мигом испарилась.

– Что, черт побери, все это значит? – рявкнул он. – Почему вы не стреляете?

– Майор Шарп, – громко отозвался Даруэнт, не сводя глаз с Бакстоуна. – Я слышал, что сэр Джон достаточно любезен, чтобы позволить противнику стрелять первым. На сей раз я подожду его выстрела.

Румяная физиономия Бакстоуна побагровела от ярости. Он дернул правой рукой, собираясь выстрелить, но передумал, увидев улыбку Даруэнта.

– Не может быть! – недоверчиво воскликнул Джемми Флетчер. – Неужели Джек теряет голову?

Майор обернулся, тряхнув султаном:

– Разве вы секундант сэра Джона, мистер Флетчер?

– Нет-нет!

Майор Шарп, суровый и мрачный от каждой морщинки на лице до каждого волоска в рыжих бакенбардах, снова посмотрел на дуэлянтов.

– Поскольку вы, кажется, желаете подвергнуть себя большей опасности, джентльмены, – провозгласил он, – пусть будет по-вашему. Я предлагаю необычную, но не новую меру, полностью соответствующую кодексу. – Майор помолчал. – Я медленно просчитаю до трех – это даст вам время прицелиться. На счет три вы оба стреляете одновременно. Вы согласны?

Дуэлянты кивнули. Джемми застонал, а майор Шарп улыбнулся.

– Один! – крикнул он, подняв правую руку.

Рука Бакстоуна взметнулась вверх и вытянулась вперед, целясь в центр лба противника.

Стоящий в тридцати шести футах Даруэнт видел направленное на него стальное дуло. Рубцы на щеках Бакстоуна обозначились резче, маленькие глазки сосредоточенно прищурились и блеснули, видя, что пистолет Даруэнта по-прежнему направлен в землю.

Ветер усиливался, отгоняя туманную пелену от деревьев и шурша среди листвы.

– Два! – крикнул майор Шарп.

Даруэнт услышал вдалеке скрежет, а затем очень медленное пощелкивание. Крылья мельницы начали двигаться. По щеке Даруэнта стекала капля пота.

– Это не дуэль, а убийство! – вскричал Джемми.

Рука Даруэнта, держащая пистолет, приподнялась на уровень пояса, все еще не целясь в противника. Бакстоун с налитыми кровью глазами так энергично пытался держать цель на мушке, что дуло его пистолета начало вздрагивать. Даруэнт и майор это заметили.

– Три!

Когда рука Даруэнта резко взметнулась, два выстрела прозвучали почти одновременно. Туча птиц с тревожными криками поднялась с деревьев.

Бакстоун промахнулся буквально на волосок. Даруэнт услышал шмелиное жужжание пули, прежде чем она просвистела мимо его левого уха. В тот же момент Бакстоун, получив пулю в правое колено, взбрыкнул ногами и с изумленной миной на лице с грохотом плюхнулся на землю лицом вниз.

Правой рукой, уже без пистолета, он хватал воздух над туманным ковром, затем в ход пошла левая. Хирург бросился к нему с бутылью лауданума.

Преодолевая охватившую его слабость, Даруэнт медленно побрел туда, где стояли майор Шарп и Джемми Флетчер.

– Пусть решает сэр Джон, – обратился он к майору, – следует ли нам еще раз обменяться выстрелами.

Оба секунданта не обратили на его слова никакого внимания. Над их головами кружили воробьи, а вдалеке слышалось щелканье мельничных крыльев.

– Вы же говорили мне, – ошеломленно пробормотал Джемми, – что никогда в жизни не держали в руках пистолета!

– Прошу прощения, но я говорил, что ненавижу пистолеты, и попросил вас предположить, чисто теоретически, будто я ни разу не держал их в руках.

Бакстоун с криками катался по земле, отбиваясь от мистера Моубрея, который пытался втиснуть ему между зубами горлышко бутыли с лауданумом.

– Этот выстрел был счастливой случайностью, милорд? – осведомился майор Шарп.

– Нет, сэр. Я мог убить его, когда вы дали команду стрелять, но не собирался это делать. Мне хотелось только умерить его наглость и тщеславие, обойдясь с ним так, как он обходился с беднягами, которых вызывал на дуэль. Теперь счет уплачен.

Даруэнт протянул майору пистолет рукояткой вперед.

– Но вы сказали мне, лорд Даруэнт, что никогда не дрались на пистолетах.

– Так и есть. Но на острове Кросстри, где корабль с боеприпасами затонул без всякого взрыва, так как порох отсырел, не было никакой еды, кроме маленьких птичек, неуловимых, как пылинки в сумерках. Восемь долгих месяцев мы шесть часов в день тренировались в стрельбе из пистолета, чтобы не умереть с голоду.

Майор Шарп взял у Даруэнта пистолет и поклонился.

– Вам бросили вызов, лорд Даруэнт, – промолвил он с бледным подобием улыбки, – но вы отказались от вашего права воспользоваться саблей и согласились на пистолет. Ваш покорный слуга, милорд!

– Взаимно, сэр, – отозвался Даруэнт, кланяясь в ответ.

Повернувшись, он нетвердым шагом двинулся к своей карете. Ветер выметал остатки тумана, словно веник, и мир вновь становился зеленым.

Глава 12 Где в основном говорится о глазах Кэролайн

Было без четверти восемь утра, когда красная коляска остановилась перед дом номер 38 на Сент-Джеймс-сквер.

Всю обратную дорогу, дрожа от того, что в наши дни именуют реакцией на пережитое, Даруэнт молчал, кутаясь в накидку. Сидящий рядом Джемми Флетчер тоже хранил молчание, пока не вышел из коляски на Пэлл-Мэлл.

– Насчет пари, старина. Боюсь, я не смогу выплатить вам проигрыш.

– Проигрыш?

– Мы ведь с вами держали пари, кого… – Джемми закусил губу, – кто победит на дуэли.

– Вам незачем платить, Джейми. Это была шутка.

– Вот как? Слава богу! Но должен вас предупредить, что им это не понравится!

– Что не понравится и кому?

– Друзьям Джека. Боюсь, вам следует ожидать неприятностей.

– Как ни странно, Джемми, вам не удалось меня напугать. Поехали, Патрик!

Когда коляска остановилась у дома Кэролайн, Даруэнт успел взять себя в руки и стать самим собой. Это было необходимо. Едва он поднялся на первую ступеньку, как парадная дверь открылась.

Но ее распахнул не лакей, что было почти неслыханно, а старый толстый Хьюберт Малберри. Позади него стояла Кэролайн.

– Вы целы, дружище! – воскликнул адвокат. – Или прячете рану под накидкой? Он вас задел?

– Нет. Как Долли?

Кэролайн медленно отвернулась, положив руку на стойку перил.

Мистер Малберри выглядел смущенным.

– Она мертва? – вскричал Даруэнт. – Или умирает?

– Ну, ну, Дик!

Казалось, адвокат уговаривает его не шуметь у дверей фешенебельного дома.

– Нет причин предполагать такое. Костоправ заперся с ней в комнате. Он помалкивает, но все костоправы держат язык за зубами, боясь ошибиться. Впрочем, он обещал вскоре сообщить свое мнение. Но, кроме того…

– Кроме того?

– Дик, не стоит волноваться заранее. Мы расстроим его замыслы. Но дело в том, что вас могут снова арестовать и отправить в Ньюгейт.

– В Ньюгейт? – воскликнул Даруэнт. – Из-за дуэли с Бакстоуном?

– Да нет же! – Мистер Малберри смахнул со лба седеющие пряди волос, которые встали торчком, словно петушиный гребень. – Но если Бакстоун вас не ранил, – с тревогой добавил он, – то, значит, вы его убили?

– Нет. Я продырявил ему шарнир, как они это называют.

– А-а! – Мистер Малберри облегченно вздохнул. – Почему вы не входите?

Ньюгейт! Долли! Неужели весь этот кошмар начнется снова?…

Даруэнт вошел в вестибюль. Элфред, взяв у него шляпу и накидку, закрыл дверь. Кэролайн отвернулась от стойки перил, опустив глаза.

– Вы завтракали, милорд? – спросила она.

– Только выпил чай в «Стивенсе». Но я вряд ли сейчас в состоянии есть.

– Тогда, по крайней мере, посидите с мистером Малберри и еще одним вашим другом. – Она указала на комнату слева. – Я распорядилась подать им завтрак в столовую. Они искали вас в «Стивенсе», а потом приехали сюда.

Даруэнт впервые ощутил всю странность ситуации. Он мог бы поклясться, что холодная, высокомерная Кэролайн и строптивый, дерзкий Малберри почувствуют взаимную неприязнь в первый же момент встречи. Однако они вели себя как друзья.

Казалось, все кругом изменилось. С тех пор как Даруэнт спустил курок и прострелил Бакстоуну колено, вся ненависть выветрилась из него целиком и полностью, словно он и впрямь, как говорила Кэролайн, страдал каким-то безумием.

– Мистер Малберри и второй ваш друг, – продолжала Кэролайн, – считают, что вам необходимо провести военный совет, дабы избавить вас от новой опасности. – Она подняла на него глаза и воскликнула: – Неужели вам недостаточно войны?

Даруэнт посмотрел на старого адвоката:

– Пожалуйста, пройдите в столовую, мистер Малберри. Я скоро к вам присоединюсь.

Адвокат неохотно повиновался. Когда дверь за ним закрылась, Даруэнт повернулся к Кэролайн.

– Вы радушно принимаете моих друзей, – заметил он.

– Разумеется. Даже… – Она махнула головой вверх, словно указывая на Янтарную комнату, расположенную над ее спальней.

Кэролайн излучала такое сочувствие, что у Даруэнта потеплело на душе. Ее муслиновое платье с розовыми и голубыми цветами на белом фоне мерцало в полумраке вестибюля. Волосы, связанные узлом на затылке, открывали уши, как вчера вечером, когда их придерживал белый бант.

Даруэнт взял ее за руку.

– Могу я говорить с вами откровенно? – спросил он.

– К чему спрашивать?

– Вы правы в одном, Кэролайн. С меня довольно войны. Клянусь богом, я до конца дней больше не буду драться на дуэли!

Даруэнт не мог предвидеть грядущие события, которые заставят его нарушить клятву.

– Еще вчера я воображал себя полным ненависти и готовым к мщению. Я и представить не мог, как все это нелепо. Непобедимый и неустрашимый Бакстоун, получив пулю в колено, катался по земле и вопил, как недорезанный поросенок! А вы, Кэролайн…

Она прервала его:

– Могу я тоже говорить откровенно? И без сентиментальных словечек?

Вместо ответа, он крепче стиснул ее руку.

– Пока я не увидела вас в Ньюгейтской тюрьме и не заинтересовалась, как вы будете выглядеть, если вас помыть и приодеть, я не доверяла всем мужчинам. Не из-за того, что я холодна и бесчувственна, – это не так, – а потому, что считала их олухами и мужланами, которые обращаются с женами, как матросы со шлюхами. Жены должны оставаться их рабынями, пока смерть не разлучит их! Вы спросите, почему я изменила или начала изменять свое мнение, когда встретила вас? Не знаю, но это произошло.

– Кэролайн, я…

Она остановила его, прижав руки к вискам и покачав головой.

– Признайтесь в одном, даже если вам придется солгать! Вы не имели в виду то, о чем говорили вчера вечером?

– Вчера вечером?

– Будто я хочу вашей смерти. Что собираюсь вас отравить. Что я была готова даже соблазнить вас – признаю, это правда, хотя совсем по другой причине, – лишь бы сохранить наследство. Вы ведь не верите этому?

– Не верю.

– Тогда докажите.

– Как?

– Сопровождая меня сегодня вечером в Итальянскую оперу.

– Охотно, если вы этого хотите. Но разве вы не собирались в оперу вчера?

– Я ходила туда с Уиллом Элванли. Пыталась представить вас на его месте и потерпела неудачу. Вы сдержите свое обещание?

– Да.

Отпустив руку Кэролайн, Даруэнт сжал ее плечи. Дверь в столовую открылась. Хьюберт Малберри обратил внимание на происходящую сцену, но не стал ее комментировать.

– Я бы не беспокоил вас и вашу леди, Дик, – проворчал он, – но военный совет в столовой проходит для вашего же блага.

– Да, идите! – с трудом выдавила Кэролайн. – Но не могла бы и я присутствовать?

– Миледи, – уголки рта достойного адвоката слегка опустились, – вы были весьма любезны к нам. Но для женщин существует одно время, а для умных разговоров – другое. Они плохо сочетаются.

– Если моя жена не может меня сопровождать, – заявил Даруэнт, – у меня нет настроения участвовать в вашем умном разговоре.

С трудом сдержавшись, мистер Малберри пробормотал что-то нелестное о женщинах и шагнул в сторону. Кэролайн и Даруэнт вошли в столовую.

– А теперь, приятель, – провозгласил мистер Малберри, – поздоровайтесь с вашим вторым другом.

Стены просторной столовой с окнами, выходящими на площадь, как и в Зеленой гостиной наверху, были обшиты деревянными панелями, слегка потемневшими от возраста. Пол покрывал турецкий ковер, на котором стоял длинный стол из лакированного красного дерева.

У мистера Малберри, как и у других реликтов восемнадцатого столетия, английский завтрак 1815 года вызывал лишь презрительную усмешку: «Чай и тост, черт побери!» Взяв с буфета два серебряных блюда с холодным окороком и говядиной, он водрузил их на стол рядом с изящной стеклянной чашей для пунша, наполненной элем.

Малберри занял место во главе стола, перед блюдами. На другом конце восседал преподобный Хорас Коттон, ньюгейтский ординарий.

– Падре! – воскликнул Даруэнт.

Преподобный Хорас, сияя от радости, поднялся из-за стола. Хотя он был облачен не в мантию, а в поношенный серый сюртук с черным жилетом, в нем безошибочно можно было узнать священника и джентльмена.

– Милорд, – ординарий поспешил вокруг стола навстречу Даруэнту, шедшему к нему с протянутой рукой, – я рад видеть вас свободным и счастливым. – Его голубые глаза внезапно затуманились. – Надеюсь, не возникло никаких осложнений? Наш друг Малберри вызвал меня так срочно, что мне пришлось просить об освобождении от моих обязанностей на сегодня.

– Я вышел из тюрьмы меньше суток тому назад. – Даруэнт стиснул кулаки. Его мысленному взору представились ужасные видения прошлого. – Меня ведь не могут вернуть обратно? – Он посмотрел на Малберри. – Вы что-то говорили об аресте и возвращении в Ньюгейт?

– Полегче, дружище! Я же сказал, что мы расстроим его замыслы.

– Чьи замыслы?

– Вашего тайного врага, – объяснил мистер Малберри.

Адвокат между делом разрезал на ломтики окорок и говядину большим ножом с костяной рукояткой и теперь накладывал их на свободную тарелку. К вазе с фруктами он не притрагивался.

Кэролайн, тактично приказавшая слугам не входить в столовую, села подальше от мистера Малберри. Преподобный Хорас Коттон, с сомнением посмотрев на нее, опустился на свой стул. Даруэнт занял место напротив священника.

– Я говорю не о Бакстоуне! – Малберри презрительно выпятил толстые губы. – Он не ваш тайный враг и не связан с заговором против вас. То же самое можно сказать и о вашей леди. – Адвокат указал ножом на Кэролайн и подтолкнул тарелку с мясом через стол к Даруэнту. За ней последовали нож и вилка с двумя зубцами. Окунув в чашу стакан и наполнив его элем до краев, Малберри таким же образом отправил его Даруэнту, расплескав на стол изрядное количество содержимого.

Любой добросовестный лакей при этом свалился бы в обморок. Но Кэролайн только улыбнулась, делая вид, что ничего не произошло. Даруэнт бросил на нее быстрый взгляд, не ускользнувший от преподобного Хораса.

– Но в чем теперь меня обвинят? – осведомился Даруэнт.

– В убийстве лорда Франсиса Орфорда.

При каждом упоминании этого имени Даруэнт видел перед глазами лицо мертвого Фрэнка и его усмешку, как у сатира.

– Но меня же оправдали и не могут судить снова!

Мистер Малберри задумчиво постукивал ножом по говядине.

– Дик, речь идет о настоящем убийстве. Вы рассказывали свою подлинную историю кому-нибудь, кроме этого преподобного джентльмена и меня?

– Нет. Никогда.

– А вы помните ньюгейтского надзирателя по прозвищу Красноносый, который продал бы душу за деньги? Мог он подслушать ваш разговор с пастором в камере смертников?

– Не помню. Я был сам не свой.

– Зато я помню, – решительно вмешался преподобный Хорас, отложив нож и вилку. – В самой середине вашего рассказа, милорд, этот Красноносый стал колотить кулаком и даже сапогом в дверь камеры, словно говоря: «Я пришел только что». Разве не мог он слышать вас сквозь решетку?

– Мог.

– Надзиратель стучал, чтобы сообщить о приходе посетителей. Но он потратил слишком много времени, чтобы привести их из кабинета главного надзирателя. Он мог подслушать вас, милорд.

– Фактически он так и сделал, – кивнул мистер Малберри. – Угадайте, где я был вчера вечером?

– Несомненно, где-то напивались, – ответил священник.

Ответ нисколько не обескуражил адвоката.

– Верно. Я сидел в пивной Тома Крибба, пьяный, как голландец. А кто потом пришел туда? Красноносый! А кто, черт побери, сидел в соседней со мной кабинке? Сэр Джон Бакстоун!

– Бакстоун! – приподнявшись, воскликнул Даруэнт.

– Молчите и внемлите тому, что говорят те, кто опытнее вас! – высокопарно произнес адвокат.

Даруэнт повиновался.

– Дик, через полминуты я протрезвел, как конюх, подставивший голову под насос. Красноносый написал Бакстоуну письмо в надежде получить соверен, если не больше. Из полудюжины слов, которые он произнес, я понял, что ему известна подлинная история. А что, по-вашему, ответил всемогущий и непобедимый сэр Джон Бакстоун? – Мистер Малберри погрузил в эль свой стакан и осушил его залпом. – «Мне это не интересно, – сказал он. – Завтра утром я намерен прикончить эту свинью на дуэли». Сэр Джон потребовал перо и чернила и добавил: «Но если мне не повезет и я только покалечу его, вот имя джентльмена, которого это заинтересует наверняка». И он написал имя и адрес на клочке бумаги.

– Вы смогли их увидеть?

– И выдать себя? Конечно нет!

– Тогда что еще вам известно?

– «А у него есть денежки?» – шепотом спросил Красноносый. «Разве у человека, живущего по такому фешенебельному адресу, может не быть денег?» – отозвался Бакстоун. Красноносый ушел. Конечно, мы не знаем, отправился ли он по этому адресу, но там наверняка живет ваш враг, Дик.

– И что же этот враг может мне сделать?

Мистер Малберри игнорировал вопрос.

– Вчера, Дик, я говорил вам, что должен был увидеть доказательство вашей невиновности и добиться вашего оправдания на первом суде, если бы не был пьян, как шлюха уличного скрипача. Думаете, я просто так болтал?

– Не знаю, что и думать!

– Хотите, я докажу это сейчас?

– Да, если сможете.

Атмосфера в столовой стала напряженной. Два высоких окна с раздвинутыми светло-коричневыми бархатными портьерами за спиной мистера Малберри потемнели из-за приближающегося дождя. Адвокат снова набрал эль в стакан, медленно выпил его, вытер рот кончиком галстука и плюхнулся на стул, указывая ножом на Даруэнта.

– Вспомните утро 6 мая, Дик, когда вы проснулись, лежа на спине на Гартер-Лейн, неподалеку от вашей школы фехтования. Ваша голова едва не разбилась о груду камней. А Орфорд лежал перед вами мертвый.

– Вряд ли я это забуду, – мрачно кивнул Даруэнт.

– Дик, как была вымощена Гартер-Лейн?

– Никак. Дорогу покрывала плохо высохшая грязь, как я говорил вам и падре, она прилипла к моей одежде.

– Ага! – произнес мистер Малберри, ковыряя мясо ножом. – А вы помните другое подмеченное вами обстоятельство? Насчет сапог Фрэнка Орфорда?

Преподобный Хорас прочистил горло.

– Я помню, – заявил он, видимо догадываясь, куда клонит адвокат. – Лорд Франсис Орфорд, подобно мистеру Джорджу Браммеллу, полировал даже подошвы своих сапог. Они были начищены до блеска.

– Следовательно, – подхватил мистер Малберри, – Фрэнк Орфорд никогда не дрался на дуэли в этом грязном переулке. Он не проходил пешком и пяти ярдов от двери вашей фехтовальной школы. Нет! Его доставили туда в карете и выбросили на улицу со шпагой в руке. Могут ли на это возразить, Дик, что вы все-таки убили его и сами отнесли от школы на Гартер-Лейн? Не думаю. Вы ведь сказали, что ваши ботинки тоже были чистыми. Значит, вас обоих доставили туда. Теперь у меня есть три свидетеля, способные это удостоверить. Черт возьми, присяжные должны были за пять минут это сообразить!

Чувствуя ком в горле, Даруэнт осушил стакан эля.

– И все это время, – с горечью сказал он, – мне не приходило в голову…

– Чему вы удивляетесь? После ушиба у вас были мозги набекрень. Но это лишь первый шаг в вашей защите.

– О чем вы?

– Разве я не говорил вчера, – продолжал мистер Малберри, – что могу объяснить вашу чертову тайну, за исключением одной-двух деталей и имени убийцы? Но вы слишком беспокоились из-за девушки, чтобы обращать на меня внимание. Так вот, мне больше незачем строить догадки насчет деталей. У меня есть доказательство.

– И кто… кто же вам его предоставил?

– Вы, Дик.

Даруэнт только сейчас заметил, что на столе, возле левой руки Малберри, лежат листы бумаги, сверху донизу заполненные текстом, который он сам написал для адвоката, подробно повествуя о событиях вчерашнего вечера, и отправил из отеля с посыльным.

– Оно здесь. – Мистер Малберри постучал по письму левой рукой, так как правая была занята ножом. – Вспомните вашу историю о голубой карете и Фрэнке Орфорде, пригвожденном к стулу в таинственном доме. Какой первый вопрос вы задавали мне об этом?

– Я…

– Говорите, приятель, и посрамите дьявола! Какой первый вопрос?

– Почему меня похитили и привезли туда? Зачем я им понадобился?

– Все дело в том, – спокойно ответил адвокат, – что им были нужны вовсе не вы. Неужели вы забыли о джентльмене по имени Тиллотсон Луис?

– Тиллотсон Луис?

– Вы входите в клуб «Уайте», видите его, и вам обоим кажется, будто вы узнали друг друга. Спустя минуту сэр Джон Бакстоун заявляет: «Нет, вы не Луис. На секунду мне показалось, что это он». Причина в том, Дик, что вы похожи. – Мистер Малберри, чьи всклокоченные волосы воинственно торчали на фоне серого окна, взмахнул ножом. – Сомневаюсь, что это всего лишь легкое сходство. Конечно, вас нельзя было перепутать при дневном свете или человеку, знакомому с вами обоими. Но кучер голубой кареты искал в сумерках Тиллотсона Луиса и привез не того человека.

Даруэнт резко отодвинул от стола свой стул и вскочил на ноги.

– Вы никому не поможете, – предупредил Малберри, – если станете бушевать, как обитатель Бедлама. – Наполнив элем еще два стакана, он быстро выпил их, не позаботившись вытереть рот и стол. – Берту Малберри ясно, как нос на физиономии Старины Хуки…– столь непочтительное упоминание о герцоге Веллингтоне заставило священника содрогнуться, – что вас перепутали. Что еще вы знаете о Тиллотсоне Луисе, Дик?

Даруэнт стоял, держась за спинку стула.

– То немногое, о чем я написал вам. Миссис Бэнг говорила, что он «прекрасный молодой джентльмен, но в несколько стесненных обстоятельствах».

– Стесненных, вот как? – усмехнулся мистер Малберри. – Каков ваш следующий вопрос об этой тайне, Дик?

– Ну, в чем причина этого маскарада?

– А подробнее?

– Почему Фрэнк был один в большом пустом доме? Почему он сидел в халате за письменным столом в центре комнаты с лежащей перед ним черной шелковой маской, будто ожидал кого-то?

– Ответьте на это сами, Дик.

– Не могу!

– Лжете! – заявил мистер Малберри, успевший выпить за завтраком полгаллона крепкого эля. – Мое внимание, как, надеюсь, и внимание падре, привлекло следующее: кто ставит письменный стол в центре комнаты?

– Не понимаю.

– Но это просто, как дважды два. Ответьте на вопрос, и получите ключ ко всему. Подумайте как следует. – Склонившись вперед, адвокат повторил: – Кто ставит письменный стол в центре комнаты?

Глава 13 Открывающая секрет потерянного дома

Даруэнт посмотрел через стол в глаза преподобного Хораса Коттона. Священник кивнул с таким видом, будто уже давно знал эту часть истории.

Покосившись на Кэролайн, о которой забыли двое других мужчин, Даруэнт увидел, что она сидит опустив голову, опершись локтями о стол и прижав пальцы к ушам. Женщине здесь не следовало находиться.

Что касается письменных столов, то они ассоциировались у Даруэнта только с сэром Джоном Бакстоуном, сидящим за упомянутым изделием из красного дерева, инкрустированным позолотой, у стены в комнате клуба «Уайте». Внезапно эта картина навела его на другие мысли.

– Не припоминаю, чтобы когда-нибудь видел письменный стол в центре комнаты, – сказал Даруэнт. – Он всегда стоит у стены. Кроме, конечно…

– Кроме? – поторопил его мистер Малберри.

– Кроме бухгалтерий и контор. Например, конторы торговца в Сити.

Мистер Малберри поднялся из-за стола.

– Ну так лорд Франсис Орфорд, можно сказать, и был торговцем! – заявил он.

Слабый протест Кэролайн, очевидно шокированной таким предположением, остался незамеченным.

– Торговцем? – переспросил Даруэнт, нисколько не шокированный, но крайне удивленный. – Фрэнк? Чем же он торговал?

Мистер Малберри с усмешкой щелкнул пальцами:

– Этот молодой человек, по вашему же описанию, был настолько скуп, что с трудом мог расстаться даже с пенни. Конечно, денег ему хватало, но он любил их так, как Юпитер девушек, а я – выпивку. У него есть родня в Англии, но его высокомерные родители, боящиеся скандала как черт ладана…

– Кэро… моя жена говорила мне, – пробормотал Даруэнт.

– Его родители уже больше двух лет живут за границей и не могли за ним присматривать. Так что же, по-вашему, он делал? Кем он был?

– Ну и кем же?

– Ростовщиком! – Мистер Малберри так глубоко воткнул нож в кусок говядины, что ручка осталась торчать абсолютно вертикально.

Кэролайн выглядела так, словно он проткнул ножом живую плоть.

– Самая грязная профессия, не так ли? – усмехнулся Малберри. – Во всяком случае, так полагают денди и аристократы мужского и женского пола, которые постоянно занимают деньги, но никогда не признаются, что находятся в долгу и кому должны. Верно, Дик?

– Так я слышал вчера в клубе «Уайте». Но Фрэнк…

– Ай-ай-ай! Какой скандал!

– Мистер Малберри! – негромко, но властно вмешалась Кэролайн. Ее белые точеные пальцы лежали на лакированном красном дереве. Черты лица девушки приняли прежнее, холодно-надменное выражение. – Ваше предположение, сэр, настолько нелепо, что вам лучше нигде его не повторять, чтобы не нарваться на неприятности.

Преподобный Хорас впервые посмотрел ей в глаза.

– А я боюсь, миледи, – возразил он, – что мистер Малберри говорит чистую правду.

– Вы так считаете, мистер Коттон?

– Да, миледи. Потому что я это знаю. – Завершив скромный завтрак, состоящий из говядины, окорока и эля, священник поднялся. – Так трудно, – продолжал он удрученным голосом, который отозвался в ушах Даруэнта эхом ньюгейтских коридоров, – понять, в чем же Божья воля и собственный долг. Помните, лорд Даруэнт, что я сказал вам, когда вы впервые поведали мне вашу историю?

– Вспомнил только сейчас, падре. Ваши слова отдавали могильным холодом. «Другие люди тоже видели вашу призрачную карету, – сказали вы. – И даже ездили в ней».

Капля дождя ударила в окно.

– А что еще я говорил, милорд?

– Дайте подумать… Вы сказали, что живете среди греха и преступлений в Ньюгейте, где даже бедняга, попавший в тюрьму за долги, стучит чашкой о дверь, выпрашивая милостыню… – Даруэнт оборвал фразу. – За долги! – пробормотал он.

– Вот именно! Лорд Франсис Орфорд отправлял своих должников, знатных и нет, в Ньюгейт или Флит. Все они были рыбой в его сетях.

– Право, мистер Коттон! – поднявшись, воскликнула Кэролайн. – Неужели вы думаете, что Фрэнк, будь он таким, каким вы его описываете, осмелился бы показываться в обществе? Что он не превратился бы в презираемого изгоя, если бы его друзья об этом знали?

– Они не знали, миледи.

– Не знали, сэр?

– Это было причиной тайны – черной шелковой маски, которую он надевал, встречаясь с клиентами, фальшивого имени и подписи, которые он использовал, и даже фальшивых зубов, снимаемых, чтобы изменить голос.

Хотя сейчас на преподобном Хорасе не было черной мантии и воротника с белыми полосками, их легко можно было себе представить, когда он выпятил грудь.

– Наша англиканская церковь, которую простонародье предпочитает именовать Высокой церковью, не предписывает хранить тайну исповеди. Но мог бы я обмануть доверие заключенного? Никогда, если только речь не идет о жизни и смерти. Но когда лорд Даруэнт рассказывал мне свою историю…

– Вам показалось, что речь идет именно об этом? – живо заинтересовалась Кэролайн.

Священник кивнул.

– Сведения о лорде Франсисе Орфорде, – продолжал он, – я получил от его должника, чье имя мне незачем называть. Но он знал подлинное имя ростовщика и все его уловки. И тогда я начал верить истории лорда Даруэнта…

Даруэнт ударил кулаком по спинке стула:

– Я рассказал вам, падре, о комнате, которая за ночь покрылась пылью и паутиной двухлетней давности! И вы сочли меня безумным.

Пастор склонил голову и развел руками.

– На какое-то время. Да простит меня Бог! Но потом, кто знает почему, я почувствовал, что вы не виновны. Я поспешил к шерифу в надежде – как мне казалось, тщетной – на отсрочку приговора. Приказ об отсрочке уже прибыл, так что мне не пришлось ничего говорить. Но теперь…

– Теперь, мистер Коттон, – прервала его Кэролайн, чье высокомерие сменилось недоумением, – вы говорите загадками!

– Загадками, миледи?

– Вот именно. Рассказываете какую-то чушь о комнате, заросшей за ночь паутиной, нападаете на бедного Фрэнка и Кинсмиров. Как, по-вашему, могла появиться такая комната?

– Этого я не знаю, миледи. Но могу догадаться о причине.

– Попытайтесь!

Преподобный Хорас задумался.

– По-видимому, лорд Франсис принял меры против возможности разоблачения. Допустим, кто-то из его друзей разгадал маскировку и узнал подлинную личность ростовщика…

– Верно, падре! – радостно воскликнул Даруэнт.

Кэролайн резко повернулась к нему, но не забыла о своем формальном стиле обращения на публике.

– Милорд! – запротестовала она.

– Я знал Фрэнка. – Перед мысленным взором Даруэнта предстало мертвое лицо. – Знал его проклятое высокомерие. Предположим, кто-то угрожал разоблачить его перед друзьями. «Вот как? – сказал бы Фрэнк. – Значит, я одолжил вам такую-то сумму в таком-то месте и в такое-то время? Давайте взглянем на это место, и, если оно окажется не таким, молчите или получите вызов».

– И простофиля увидел бы нежилую комнату, заросшую паутиной! – воскликнул преподобный Хорас. – Его история прозвучала бы…

– Так же, как моя история прозвучала для вас, падре, – закончил за него Даруэнт. – Это был трюк! Но каким образом его проделали?

– Какой еще трюк? – возмутилась Кэролайн. – Ни один человек благородного происхождения не унизился бы до такого!

– Понимаете, падре, насколько обезопасил себя Фрэнк? – сухо заметил Даруэнт. – Моя жена не может сомневаться в ваших словах, но она все еще не в состоянии этому поверить. Так как же это удалось осуществить?

Разговор прервал хриплый пьяный смешок.

Так как в чаше еще оставалось больше кварты эля, мистер Малберри просто поднес ее к губам и мигом осушил. Стоя с пустой чашей в руке, он смотрел на остальных мутным взглядом, но сохраняя достоинство, которым был наполнен не меньше, чем элем.

– Ба! – воскликнул адвокат. – Я слышу детский лепет!

Даруэнт повернулся:

– Вы знаете, как был исполнен трюк?

– Конечно! Разве я не говорил, что знаю?

– Меня привели в какую-то другую комнату в том же доме?

Взгляд мистера Малберри стал хитрым.

– Нет, – ответил он.

– Но пыль и паутина были настоящими, скопившимися за долгое время?

– Да.

– Тогда каким же образом…

– А этого я вам не скажу, – заявил мистер Малберри, со стуком ставя чашу на стеклянную подставку.

– Сэр, вы не в себе! – воскликнул преподобный Хорас Коттон.

– Я не скажу вам, – продолжал мистер Малберри, игнорируя замечание, – по двум причинам. Во-первых, Дик, потому, что вы сами должны были увидеть это так же ясно, как доказательства в виде сапог с начищенными подошвами и письменного стола в центре комнаты. А во-вторых, теперь вы знаете, что Берт Малберри держит больше карт в рукаве, чем на игральном столе, и не будете бояться, если ваш тайный враг…

– Если он – что?

– Если он попытается обвинить вас в лжесвидетельстве.

В голове у Даруэнта творилось черт-те что – словно копошилось множество ведьм и голодных домовых, – и поначалу он воспринял услышанное с облегчением.

– В лжесвидетельстве! И это все?

– «И это все?» – передразнил адвокат, с трудом вытаскивая нож из куска говядины. – Очевидно, вы считаете лжесвидетельство незначительным правонарушением, за которое не могут сурово наказать?

– Берт, я абсолютно в этом не разбираюсь.

– Согласно действующему законодательству, утвержденному Георгом II, глава 25, параграф 2, это может означать семь лет на тюремном судне или в ньюгейтской камере без привилегий государственного сектора. Как вам нравится такое?

В окно ударила еще одна капля, и начался ливень. На улице быстро протарахтела карета. Четыре человека в комнате неподвижно стояли вокруг стола.

– Я не стану возвращаться в Ньюгейт, – спокойно заявил Даруэнт. – Скорее перережу себе горло.

– Вам не понадобится туда возвращаться, уверяю вас! De minimis non curat lex, – возвестил Малберри, подняв нож. – Если вы можете доказать, что лжесвидетельство было вам навязано, – а я сумею это сделать, не сомневайтесь, – то вы вне опасности. Я даже готов предложить вам пари…

– Да, – кивнул Даруэнт, бросив на него странный взгляд. – Мой тайный враг, проживающий по «фешенебельному адресу», не станет вновь открывать дело.

– Э-э, да вы, похоже, сами заделались юристом! Почему не станет?

– Потому что не осмелится. Если я прав, он был сообщником Фрэнка Орфорда в ростовщичестве и боится того, что я знаю или могу знать.

– Истинная правда! Но как же он поступит, Дик?

Даруэнт не ответил. Он мерил шагами комнату, пытаясь скрыть свои мысли даже от самого себя.

– Вчера, – настаивал мистер Малберри, – он стрелял в вас через окно. Вот где настоящая опасность для вас, Дик. Этот враг, кем бы он ни был, будет продолжать свои попытки, пока не прикончит вас.

– Или пока я его не прикончу. Это достаточно справедливо.

– Стойте! – вмешалась Кэролайн, подняв руку.

Даруэнт остановился. Глаза девушки, обычно полуприкрытые длинными ресницами, сейчас были широко открыты. Она умоляюще глядела на мужа.

– Недавно вы обещали, что больше никогда…

– Что я могу сделать, дорогая моя? Какой у меня выбор?

Почти рассеянное обращение «дорогая моя» отразилось в глазах Кэролайн, и Даруэнт это видел. На миг они словно заглянули в душу друг другу – по крайней мере, так им казалось. Затем Даруэнт повернулся к мистеру Малберри:

– Я тоже стараюсь не упускать из виду доказательства. Вы утверждаете, что Тиллотсону Луису назначили свидание с голубой каретой, но он почему-то не явился, и меня приняли за него?

– Совершенно верно. «Стесненные обстоятельства»! – фыркнул адвокат. – Это всего лишь означает, что он остался без гроша.

Даруэнт прижал руку ко лбу.

– Теперь мне многое понятно. Тайное свидание, кучер с лицом, закутанным шарфом, повязка на моих глазах и веревки на запястьях и лодыжках. Но к чему затычки в ушах и подвесная койка в карете? А главное, почему меня ударили по голове? Едва ли Фрэнк обращался таким образом со своими клиентами.

Мистер Малберри удовлетворенно вздохнул:

– На каждый из этих вопросов можно найти хороший ответ, Дик. Если как следует подумать. Разве только удар по голове… Тут вы поставили меня в тупик. Так дела не делаются – это факт!

– Могу я задать вопрос? – осведомился преподобный Хорас своим звучным голосом.

Даруэнт кивнул.

– Несомненно, – продолжал священник, – вы уже объяснили это нашему ученому собеседнику. Но мне вы ничего не говорили, хотя я интересовался. Речь идет о еще одном обстоятельстве, заставившем меня…

– Усомниться в моем здравом рассудке?

– Нет-нет! Но ведь вы проснулись, полуоглушенный, в карете, едущей в Кинсмир-Хаус в Букингемшире, с повязкой на глазах и со связанными руками и ногами, хотя и без кляпа во рту. Верно?

– Абсолютно.

– Тем не менее вы заявили, что знали, где находитесь и куда едете. Как вы могли это узнать?

– Простейшим способом, падре, – ослабив повязку на глазах, потеревшись головой о край койки. Разве я не говорил, что хорошо знал эту местность?

– Да, говорили.

– Ну так что я мог подумать, увидев ряд дорожных указателей с надписью «Кинсмир» задом наперед и почувствовав, что меня поднимают по широким ступенькам единственного помещичьего дома на расстоянии пятидесяти миль? Кучер часто поправлял повязку, но я видел достаточно. Это приводит нас к Кинсмир-Хаус и моему последнему вопросу. Кто была та женщина?

– Женщина? – воскликнул мистер Малберри, широко открыв мутные глаза.

– Какая женщина? – быстро спросила Кэролайн.

– Стоя перед дверью комнаты, где был заколот Фрэнк, я слышал, прежде чем меня толкнули внутрь, как закричала женщина. Кто она?

– Там не было никаких женщин, Дик, – с удовлетворением заявил мистер Малберри, – после трех браков он превратился в убежденного женоненавистника.

– Вы можете в этом поклясться?

– Я могу поклясться, что ни одна женщина не замешана в убийстве Орфорда.

Узрев, что эля больше не осталось, адвокат не слишком уверенными движениями отложил нож и взял яблоко из большой вазы с фруктами.

– Но я скажу вам вот что, Дик, – продолжал он, откусив и проглотив здоровенный кусок яблока. – Под этой крышей находятся две женщины, которые причинят вам куда больше неприятностей, чем ваш враг.

Кэролайн с отвращением посмотрела на него.

– Вы забываетесь, мистер Малберри! – негодующе воскликнул преподобный Хорас. – Вы просто пьяны, сэр! Все же я должен согласиться… – Смутившись, он начал искать рукава отсутствующей черной мантии.

– Продолжайте, – ледяным тоном приказала Кэролайн. – С чем вы должны согласиться?

Священник повернулся кней:

– Миледи, я использую менее вульгарные эпитеты, чем наш друг, но я придерживаюсь того же мнения.

– Как вы смеете! – Кэролайн вскинула голову, опустив веки.

– Смею, леди Даруэнт. Ведь именно я соединил вас в браке с вашим мужем. Когда я впервые вошел в этот дом сегодня утром, мне показалось, что вы в некотором роде… изменились. Это так?

– Для всего мира – нет. Для моего мужа – да.

– Вы любите его?

Кэролайн покраснела, но улыбнулась.

– Право, сэр, – упрекнула она его с лукавым кокетством во взгляде, – такие вопросы не задают леди. Или вы забыли о манерах?

– Я ни о чем не забыл, миледи, – ответил преподобный Хорас. – Напротив, я хорошо помню, что вы вышли за него, хотя мы все знали, что он влюблен в другую леди и женится на вас только для того, чтобы оставить ей в наследство жалкие пятьдесят фунтов.

– Ради бога, падре! – вмешался Даруэнт.

– Вот именно, ради Бога! – Он снова посмотрел на Кэролайн и повторил свой вопрос: – Вы любите его?

Кэролайн отвернулась.

– Да, – ответила она.

– Это было бы счастливым обстоятельством, – продолжал непреклонный священник, – если бы я не узнал от мистера Малберри, что другая леди сейчас находится в этом доме наверху. – Он обратился к Даруэнту: – Вы любите вашу жену, милорд?

– Она была одним из моих врагов, падре. И все же вы сами…

– Прошу вас руководствоваться милосердием, а не вожделением, которое светится в ваших глазах.

– О, это невыносимо! – с полным основанием воскликнула Кэролайн. Однако не сделала попытку удалиться.

– Вы любите ее? – настаивал преподобный Хорас.

– Падре, я…

– Позвольте напомнить, что другая леди лежит больная наверху.

Больше напоминать об этом не понадобилось. Дверь медленно открылась, и мистер Сэмюэл Херфорд, дородный хирург, с небритыми щеками и видом человека, державшего вахту всю ночь напролет, вошел и поклонился, закрыв за собой дверь.

– Лорд Даруэнт, – заговорил он, – я принес вам последние новости о пациентке.

Ливень колотил в окна и по листве деревьев, скрывая из вида статую короля Вильгельма III на Сент-Джеймс-сквер. В столовой заметно потемнело.

Мистер Херфорд тряхнул головой.

– Вчера вечером, – продолжал он, – я говорил вам, что, кажется, нашел целительное средство, хотя руководствовался только интуицией и логикой, имея дело с неведомым заболеванием.

– Да. Но оно не…

– Будьте любезны выслушать меня до конца, – прервал мистер Херфорд. – Как вы слышали, моим диагнозом было несварение, но это служит общим термином для многих заболеваний и воспалений кишечника. Думаю, мисс Спенсер пьет много вина?

– Как и большинство из нас.

Хирург поднял руку:

– Вчера, на Лукнор-Лейн, я собирался применить средство, которое является нашей обычной практикой, – прикладывать горячие компрессы к пораженному месту, дабы облегчить боль. Но я вспомнил, что в двух случаях, когда пациент жаловался на боль в таком же месте с правой стороны живота, мы использовали этот метод, однако больной умер. Конечно, это было всего лишь совпадением, но я решил испробовать противоположное средство – а именно холод. Я послал в отель «Кларендон», где всегда подают холодные пунши и шербеты, за изрядным количеством льда…

– Льда? – переспросил Даруэнт.

Шум дождя усилился.

Мистер Херфорд кивнул:

– Мистер Роли и я раскололи лед на куски, приложили к правой стороне живота пациентки и плотно обмотали живот тканью. Лед быстро таял, но мы подкладывали свежий, пока симптомы не начали…

– В итоге ваше «целительное средство» не подействовало, – прервал мистер Малберри, – и девушка умерла.

Хирург быстро заморгал.

– Умерла? – Он с упреком посмотрел на Даруэнта. – Милорд, я не могу объяснить, почему это произошло, но надеялся на вашу благодарность. – На его небритом лице мелькнула улыбка. – Ибо пациентке значительно лучше.

Недоеденное яблоко выскользнуло из пальцев мистера Малберри, упало на пол и покатилось по ковру.

– Она выздоравливает, и вы можете посетить ее в любое время. Я соблюдал строгую секретность, так как не рассчитывал на хороший результат. Пускай она еще день проведет в постели, прикладывает ледяные компрессы, и думаю, все будет в порядке. Но предупреждаю, не утомляйте ее!

В наступившей тишине слышался только стук дождя. Даруэнт с такой силой стиснул руку хирурга, что тот протестующе вскрикнул.

Мистер Херфорд до конца дней не подозревал, что имел дело с аппендицитом и отправился в могилу, так и не узнав, что нашел единственный способ спасти Долли. Спросив разрешения Кэролайн, он сел, подперев голову рукой и размышляя о проблеме, которая была решена с помощью хирургии только восемьдесят один год спустя.

– Благодарю вас, – наконец вымолвил Даруэнт. Поклонившись остальным, он быстро вышел и закрыл за собой дверь.

Лицо Кэролайн было почти одного цвета с ее белым муслиновым платьем. Не обращая внимания на других, она поспешила за Даруэнтом.

Мистер Малберри вновь издал хриплый пьяный смешок:

– Падре!

– Да?

– Дик влюблен в одну из них, – сухо сообщил адвокат. – Но черт его побери, если он знает, в какую именно.

Глава 14 О Долли и нежных воспоминаниях

Даже раньше, чем услышал кашель в ответ на его стук в дверь Янтарной комнаты, Даруэнт знал, что его ждут.

Шелковые занавеси янтарного цвета в стиле, модном во Франции периода Людовика Возлюбленного лет пятьдесят тому назад, опускаясь складками с потолка, полностью прикрывали стены, кроме двух окон напротив двери. Изголовье большой резной кровати с янтарным шелковым балдахином помещалось между окнами, а изножье было обращено к двери.

Войдя, Даруэнт не увидел Долли, так как мистер и миссис Роли стояли в ногах кровати, точно два гренадера. В атмосфере ощущалась не то чтобы враждебность, но некоторая напряженность.

Миссис Роли, в кружевном капоре, обрамлявшем пухлое лицо, хотя и старалась выглядеть веселой, чувствовала себя явно не в своей тарелке. Ее супруг с мертвенно-бледной физиономией, сунув палец между страницами книги, сохранял достоинство, но взгляд его был почти испуганным.

– Смотрите-ка, кто здесь! – воскликнула миссис Роли.

Губы Огастеса Роли растянулись в замогильной улыбке.

– Я читал, – заговорил он басом, словно доносящимся откуда-то снизу, – новый роман автора «Уэйверли» в трех томах. Он очень хорош. Мне говорили…

– В чем дело? – резко спросил Даруэнт.

– Дело? – удивленно переспросила миссис Роли.

– Мне говорили, – продолжал ее супруг, – что личность автора известна многим, хотя официально она все еще держится в секрете. Но кто бы он ни был, книга превосходная.

– Благодарю вас, – отозвался Даруэнт, подходя к левой стороне кровати мимо мистера Роли и пожимая ему руку. – Спасибо вам обоим.

– Но мы сделали очень мало, Дик… Если я могу называть вас так.

– Здравствуй, дорогой, – прошептала Долли, пытаясь улыбнуться.

В этом ряду домов, тесно примыкающих друг к другу, только передние и задние комнаты могли впускать дневной свет, если они не образовывали всего лишь узкий воздушный колодец для комнат посредине. Тяжелые желто-оранжевые портьеры, на которые падали алые отблески лампы, были раздвинуты, демонстрируя по обеим сторонам кровати окна, залитые дождем.

– Мне очень жаль, – виновато вздохнула Долли, – но я, должно быть, болела серьезнее, чем думала.

Ее карие глаза смотрели на Даруэнта из-под тени балдахина с отодвинутым назад пологом. Светлые, аккуратно завитые волосы свисали локонами над ушами. Грудь под ночной сорочкой из белого шелка, явно принадлежащей Кэролайн и скроенной по образцу вечернего платья, тяжело поднималась и опускалась, свидетельствуя о неровном дыхании. Но девушка все еще старалась улыбаться.

– Но сейчас со мной все в порядке, Дик, – заверила она. – Честное слово!

Миссис Роли, как всегда, разразилась слезами.

– Бедная девочка чудом начала поправляться, ведь ей не давали черное лекарство. И уже думает, что с ней все в порядке!

– Эмма, дорогая моя, – мягко запротестовал ее муж.

Даруэнт сел на край кровати и поднес к губам руку Долли.

Несмотря на тяжелые занавеси и духоту, в комнате ощущался холод растаявшего или тающего льда, который находился в ведерках для шампанского, стоящих на позолоченных столиках, ритмично капая на мраморные крышки.

– Я не хотела тебя огорчать, – внезапно сказала Долли.

– А я ругал себя за то, что привез тебя в этот дом. – Даруэнт прижал ее ладошку к щеке. – Я так много должен тебе рассказать… Не знаю, почему я не смог.

– Рассказать о том, что ты стал маркизом Даруэнтом? – Долли улыбнулась, наморщив лоб. – Я могу объяснить, почему ты промолчал.

– Можешь?

– Потому что я тебя знаю. Ты боялся, что мы подумаем, будто ты важничаешь перед нами, а для тебя невыносимо важничать перед кем бы то ни было. Но, Дик, этого я и боюсь!

– Боишься?

– Ты ведь так же не выносишь, когда кто-то важничает перед тобой. – Долли тихо засмеялась. – Это всегда тебя бесило. Ты был готов бросить вызов целому миру. Мне это нравилось. Но теперь, когда ты стал лордом Даруэнтом, ты не должен так поступать. – Она опустила глаза. – Разве ты не дрался на дуэли сегодня утром?

Даруэнт отпустил ее руку.

– Кто рассказал тебе, Долли?

– Мисс Росс.

– Мисс Росс?

– Она была очень добра ко мне. Мисс Росс пришла сюда утром вся в слезах и сказала, что тебя убьют и что это ее вина. Мистер Херфорд и мистер Роли потребовали, чтобы она ушла, а мне стало ее жаль. Но я не плакала, Дик. Знаешь почему?

– Ну?

– Я была уверена, что ты победишь.

«Интересно, что она знает о Кэролайн?» – подумал Даруэнт.

Обернувшись, он бросил взгляд на чету Роли. Эмма вновь сидела на позолоченном стуле у кровати, тыкая наугад иголкой в шитье. Огастес, сидя с другой стороны, делал вид, что погружен в чтение «Гая Мэннеринга», лежащего у него на коленях вверх ногами.

Однако невысказанный вопрос Даруэнта настолько ощущался в воздухе, что мистер Роли поднял голову.

– Ничего! – многозначительно произнес он. – Ей ничего не рассказывали о… – Выразительный взгляд Огастеса подразумевал Кэролайн. – Об остальном – да.

– О мисс Росс? – тотчас осведомилась Долли. Ее лицо выражало удивление, что Даруэнт может быть настолько глупым. – Неужели ты боялся, Дик, что я буду сердиться? Или ревновать?

– Ну, в прошлом…

– Знаю. Я вела себя ужасно. Но теперь… – Долли откинулась на подушки и вздрогнула. – Ведь я едва не уступила тебя Джеку Кетчу. И меня не было рядом с тобой! Так ли уж плохо, если тебе захотелось переспать с другой женщиной? Может, я была слишком тяжело больна, но меня это не волновало. А насчет того, что меня привезли сюда… – по ее лицу скользнула бледная тень прежнего лукавства, – мне это только нравится.

– Нравится? – Даруэнт уставился на нее. – Свинская выходка, которую я себе никогда не…

– Ну и глупо! – Долли покачала головой. – Было так дерзко с твоей стороны явиться в ее дом и потребовать лучшую комнату для своей любовницы. Бедный Элфред едва не свалился в обморок. Может быть, она бы этим не гордилась. Но я горжусь.

– Слушай, Долли, что касается мисс Росс…

– Я не ревную. Честное слово!

– Сейчас не время объяснять… ситуацию между мисс Росс и мною! Но пойми одно: эту ситуацию можно изменить. – Взяв Долли за руки, Даруэнт так сильно склонился вперед, что мог бы прижать их к своей груди. – Все это чепуха, Долли. Важно другое. Окажешь ли ты мне честь, став маркизой Даруэнт?

Атмосфера в тускло освещенной комнате, где ледяная вода продолжала монотонно капать на мраморные столики, стала до такой степени насыщенной напряжением, что это ощущали даже миссис Роли, чье шитье пошло вкривь и вкось, и мистер Роли, сосредоточенный на проклятии, которое обрушила Мег Меррилиз на лэрда Элленгауэна.

Но ни Даруэнт, ни Долли не замечали их. Хотя Долли испытывала стыд и гнев на себя, ее глаза наполнились слезами.

– Нет, – наконец ответила она.

– Но почему?

– Потому что мне бы это не понравилось, – ответила женщина просто, – и тебе тоже, хотя ты и думаешь иначе.

– Это форменная чушь, и ты отлично это знаешь!

– Давай поговорим о другом! – Долли оттолкнула Даруэнта, и он увидел, как напряглось от боли ее тело под алым одеялом.

Давно ли ей меняли ледяной компресс?

– Давай поговорим о другом, – повторила Долли. Улыбнувшись, она повернулась к супругам Роли. – До твоего прихода, Дик, мы беседовали о чудесных временах в театре.

Огастес и Эмма внезапно ожили, словно невидимый чародей уколол их острой булавкой.

– Мы говорили девочке, Дик, – миссис Роли выпрямилась над вышивкой, – что театр теперь не тот, что был в наши дни.

– Говори только за себя, любовь моя, – возразил ее муж, откладывая «Гая Мэннеринга». – Нынешние гиганты сцены не уступают прежним, а может, и превосходят их.

– Право же, мистер Р.!

– Я утверждаю это, Эмма. Конечно, – добавил мистер Роли голосом трагика, – я не мастер актерской игры, как Долли, и не опытный фехтовальщик, как Дик. В то же время…

– Вы недооцениваете себя, мистер Р.! – прервала его жена.

– Ну-ну! – Мистер Роли кисло улыбнулся. – Возможно, мой удел – развлекать партер во время непредвиденных задержек при смене декораций. Я мог бы стать знаменитым, жонглируя пятью апельсинами и ловя их на острие шпаги. И ты должна признать, что в комических песнях у меня было мало соперников.

– Самыми комичными временами, мистер Роли, – вмешалась Долли, подстраиваясь под разговор, – были беспорядки из-за цен в «Ковент-Гарден». – Она обернулась к Дику: – Помнишь, когда администрация взвинтила цены, а людям не понравилось? Хотя это произошло шесть лет назад, а ты тогда был в Оксфорде.

– Долли! Прекрати болтовню и слушай меня!

– Дик, дорогой, не надо!

– Беспорядки в «Ковент-Гарден» были позором! – заявила миссис Роли.

– Согласен, любовь моя. – Мистер Роли серьезно кивнул. – Особенно когда усмирять публику поручили профессиональным боксерам. Многих бранили, а один человек погиб. Такое никогда не могло бы произойти в «Друри-Лейн».

Глаза его жены вновь повлажнели от слез.

– Конечно, мистер Р., – ядовито заметила она, – вы обязаны защищать администрацию, которая увольняет вас без предварительного уведомления, оставив без единого пенни!

– К таким делам следует относиться философски, любовь моя. – Мистер Роли величаво махнул рукой. На его губах мелькнула улыбка. – Разумеется, ты абсолютно права в своей оценке беспорядков. Все же почти семьдесят вечеров драк в партере с участием лорда Ярмута и достопочтенного Беркли Крейвена, с гудением почтовых рожков и выпусканием голубей… ну, имели свою светлую сторону.

– Это было чудесно! – с тоской вздохнула Долли Спенсер. – Как бы я хотела, чтобы такой скандал случился в Итальянской опере!

– В опере, дорогая? – удивленно переспросила миссис Роли.

– В опере? – ледяным тоном повторил ее супруг. – Пожалуйста, не забывайте, моя дорогая Долли, опера – низменное искусство.

– Низменное, но модное, мистер Р., – отозвалась миссис Роли. – Знать приходит туда разодетой, как при дворе, и даже зрители поскромнее являются в партер en grande tenue. Ну а мы в нашем театре выглядим всего лишь фиглярами.

– В том-то и дело! – воскликнула Долли. – В опере все такие изысканные и чопорные! Господи, как бы я хотела, чтобы кому-нибудь из них запустили апельсином в физиономию! Но такого никогда не случится. Опера – для изящных леди и расфуфыренных лордов, которые… – Внезапно осознав, что она говорит, Долли умолкла с открытым ртом. – Я не имела в виду тебя, Дик!

Даруэнт улыбнулся:

– Знаю, Долли. И если это тебя порадует, я готов отправиться в оперу и запустить апельсином в кого-нибудь из расфуфыренных лордов. Но не могли бы мы вернуться к нашим делам?

– Нет. Не мучай меня!

– Неужели ты меня совсем не любишь?

– Конечно, люблю! Вот почему я не осмелюсь… Ты даже не знаешь, где я была все то время, когда ты находился в тюрьме.

– Мне все равно, где ты была.

Карие глаза смягчились. Долли медленно протянула руку.

Послышался негромкий, но властный стук. Дверь открылась, и вошла Кэролайн.

Супруги Роли почтительно встали. Кэролайн улыбалась, хотя ей, безусловно, удалось многое подслушать.

– Простите мое вмешательство, милорд, – обратилась она к Даруэнту, – но мистер Херфорд только что ушел вместе с мистером Коттоном. Он просил передать вам, что вы провели слишком много времени с нашей больной, – Кэролайн ласково посмотрела на Долли, – и должны немедленно уйти.

Даруэнт поднялся с кровати.

Свежий румянец и энергия Кэролайн заставили его понять, как измождены все трое, находящиеся в Янтарной комнате. Даже Роли, не говоря уже о Долли, выглядели усталыми после ночного бдения у постели. А ведь смерть еще одной ногой оставалась в доме!

– Я вел себя глупо, – извинился Даруэнт, поцеловав руку Долли. – Но я вернусь, как только позволит мистер Херфорд.

– Еще бы! – пробормотала Кэролайн.

– Но со мной все в порядке! – воскликнула Долли. – Так сказал костоправ. Сегодня я собираюсь встать, – она пощупала компресс под одеялом, – и убрать этот ужасный лед, из-за которого я чувствую себя как мокрая рыба!

Выражение лица мистера Роли вновь стало замогильным.

– Вы не встанете, дорогая моя, – заявил он, – даже если мне придется удержать вас силой. Таковы указания, данные мне хирургом.

– Он говорит правду, мисс Спенсер, – подтвердила Кэролайн. – Милорд!

Даруэнт, стоя у двери, повернулся.

Кэролайн смотрела на него. Ее голубые глаза были непроницаемыми.

– Я прервала вашу беседу еще по одной причине, – продолжала она, будто Даруэнт подвергал ее слова сомнению. – К вам пришел посетитель. Я мало поняла из вашего разговора за завтраком, но этот джентльмен взволнован, и… я знаю, что вы бы хотели его повидать!

– Посетитель? Кто?

– Его зовут мистер Тиллотсон Луис.

Глава 15 Кучер с кладбища

– Тиллотсон Луис! – эхом отозвался Даруэнт.

Молодой Луис казался ему настолько неуловимым – всего лишь парой лакированных сапог, чей стук он услышал в коридоре клуба «Уайте», – что Даруэнт был ошарашен, словно Кэролайн сообщила о визите пресвитера Иоанна или хитроумного Одиссея.

– Могу я спросить, где он сейчас?

– Я взяла на себя смелость попросить его подождать в гостиной.

– А где… э-э… Малберри?

Взгляд Кэролайн омрачился. Она бросила взгляд на дверь.

– Еще минуту назад был со мной. К несчастью, – при этом на ее лице отразилось скорее отвращение, чем сожаление, – мистер Малберри слишком много выпил. Признаю, что я поступила неразумно, вернувшись в гостиную и предложив ему бренди после завтрака. Когда вы ушли, милорд, мистер Малберри сделал ряд удивительных заявлений, включая то, что он разгадал тайну.

– Разгадал тайну?

– Да, милорд.

Долли Спенсер откинулась на подушки, опустив длинные ресницы. Мистер Роли устало прислонился к столбику кровати.

– Что именно вам сказал Малберри? – настаивал Даруэнт.

– Пожалуйста, милорд, спуститесь вниз и…

– Что сказал Малберри?

– Вы помните, что он стоял во главе стола перед большой вазой с фруктами и ел яблоко, которое уронил после прихода хирурга?

– Помню. А потом?

– Милорд, я могу сообщить вам это, не вдаваясь в подробности. После вашего ухода, мистер Малберри пил бренди и щеголял латинскими цитатами. Не знаю, – Кэролайн смущенно улыбнулась, – старался ли он таким образом произвести на меня впечатление.

– Продолжайте!

– Мистер Малберри произнес цитату насчет неприкосновенности римской виллы, и это так его возбудило, словно он увидел ядовитую змею. Он дважды повторил: «Римская вилла» – и смотрел на вазу с фруктами, как будто в ней таилась истина. После этого, к удивлению моему и мистера Коттона, мистер Малберри достал из кармана связку ключей – не менее полудюжины, взмахнул ею, заявил, что разгадал тайну до конца, и потребовал, чтобы его отвели к вам.

– Тогда где же он?

Кэролайн пожала плечами:

– Как я уже говорила, он был не в себе. Я велела Томасу… – она имела в виду второго лакея, – проводить его на улицу и усадить в наемный экипаж. Милорд, неужели вы забыли, что ваша жизнь в опасности? Почему бы вам не повидать мистера Луиса?

– Сейчас иду. – Даруэнт вышел, закрыв за собой дверь.

Спускаясь на второй этаж, он слышал, как шум дождя усилился. Напольные часы на лестничной площадке били полдень.

Так как основной удар ливня приходился на передние окна, в зеленой гостиной были задернуты портьеры, а на каминной полке горели свечи. На полосатом диване сидел ясноглазый молодой человек, читая «Икзэминер» – газету Ли Ханта.

Гость быстро поднялся:

– Лорд Даруэнт?

– К вашим услугам, мистер Луис.

Тиллотсон Луис, одетый богато, но неброско, за исключением белого жилета с красными узорами, был примерно одинакового с Даруэнтом роста и телосложения. Как и у Даруэнта, у него были серые глаза и каштановые волосы. Хотя, как показалось Даруэнту, перепутать их можно было только при тусклом освещении.

Ему с первого взгляда понравился молодой Луис – понравились его очевидные прямота и ум, то, что он не шепелявил, не смотрел исподлобья и не проявлял эксцентричности, свойственной денди.

Луис нервно мял в руке газету. Даруэнт знаком предложил ему сесть на диван, а сам занял место за столом в центре комнаты.

– П-простите мне мое вторжение. – Луис старался справиться с заиканием с помощью дружелюбной улыбки. – Я пришел сюда, лорд Даруэнт, в основном для того, чтобы поблагодарить вас.

– Поблагодарить меня? За что?

– Насколько я понял со слов моей соседки, супруги капитана Бэнга, вчера кто-то стрелял в вас из окна моей квартиры… Одну минуту! – добавил он, склонившись вперед и прижав «Икзэминер» к коленям, хотя Даруэнт не собирался его прерывать. – Могу поклясться, что я не питаю склонности к убийствам, а в упомянутое время, если миссис Бэнг назвала его правильно, обедал в «Уайте» вареной курицей под устричным соусом.

– Можете не беспокоиться, мистер Луис, – засмеялся Даруэнт. – Я уверен, что в меня стреляли не вы.

– Слава богу! Но почему вы в этом уверены?

– Скажем, по личным причинам.

– Большинство людей отправились бы прямиком к магистрату или, по крайней мере, вызвали стражу.

– У любого чарли только пятки засверкают при первом же намеке на неприятности, – сухо отозвался Даруэнт. – Кроме того, ночная стража – большей частью старики, которых способен избить до бесчувствия любой распутный щеголь вроде Джемми Флетчера или сэра Джона Бакстоуна.

– Не стоит недооценивать Джемми. – Луис бросил на Даруэнта быстрый взгляд. – Хотя он и выглядит хилым, но силен как бык. Что касается Бакстоуна… – Внезапно вспомнив об «Икзэминер», Луис сложил ее и спрятал в карман сюртука. – Вас не удивляет, что тори и член клуба «Уайте» читает газету столь… передовых взглядов?

– Нет, если ее читает умный человек.

– Значит, вы одобряете эту газету? – воскликнул Луис. – Хотя ее издателя только в прошлом феврале освободили из тюремного заключения, которое он отбывал за так называемый пасквиль на принца-регента?

– Я аплодирую здравомыслию мистера Ханта, если не его умеренности. Кажется, он назвал регента "тучным Адонисом пятидесяти лет"?

– Что-то в этом роде.

– Более верным, хотя и менее осмотрительным было бы назвать его «жирным боровом, пережившим таланты, которыми он некогда обладал».

Тиллотсон Луис открыл рот, собираясь заговорить, но тут же закрыл. Его серые глаза с беспокойством разглядывали Даруэнта. Казалось, он хочет громко приветствовать его, но не осмеливается даже похвалить. Пламя свечей озаряло худощавое лицо Луиса и слегка дергающуюся мышцу возле рта. За портьерами слышался шум ливня.

– Вы не можете так поступать, лорд Даруэнт! – наконец выпалил Луис.

– Как именно?

– Вернее, не должны, – поправился Луис. – Вы не должны выказывать презрение обществу, ниспровергать идолов, а самое главное – задевать Джека Бакстоуна.

Минутная радость Даруэнта сразу высохла, превратившись в черную грязь, которую он почти ощущал на вкус.

– Опять Бакстоун! Черт возьми, кто он такой? Священная особа, которой нельзя касаться?

– Да.

– И я не освободился от этой хвастливой свиньи, даже всадив ей пулю в колено?

– Вы никогда не освободитесь от него, лорд Даруэнт, – с сочувствием, но решительно произнес Луис, – покуда он является символом того, каким должен быть джентльмен. Примиритесь с этим.

Наступившее молчание нарушил гость:

– Этим утром, как всем известно, вы одержали так называемую победу над Бакстоуном…

– Так называемую?

– Говорят, вы дрались нечестно. Сегодня вас вызовут снова.

– Кто?

Луис окинул взглядом тускло освещенную комнату, словно стараясь убедиться, что их не подслушивают.

– Говоря между нами, вы слишком ловко управляетесь с пистолетом. Так что вам придется иметь дело с их лучшим фехтовальщиком.

– Повторяю, сэр: кто меня вызовет?

– Майор Энтони Шарп из 7-го гусарского полка.

– Майор Шарп?!

– Кажется, вы мне не верите?

– Но Шарп – достойный и честный человек!

– Верно, – согласился Луис, пожав плечами. – Все это знают. Но Джемми Флетчер и Джек Бакстоун утверждают, что вы дрались нечестно. Вы клялись, будто никогда в жизни не притрагивались к пистолету и даже не умеете стрелять.

– Значит, они оба бессовестные лгуны, – заметил Даруэнт.

Луис поднялся с дивана и прошелся по комнате.

– Я склонен верить вам, милорд. Во-первых, потому, что вы производите впечатление честного человека, а во-вторых… – Он коснулся «Икзэминер» в кармане его серого приталенного сюртука с черным бархатным воротником. – Но Флетчер и Бакстоун ручаются словом джентльмена, и майор Шарп искренне верит им. Что касается сэра Джона Бакстоуна…

– Не можем ли мы обойтись без упоминаний о Бакстоуне?

Но когда он задал этот вопрос, в голове у него, словно назойливый рефрен, звенели ненавистные слова: "Вы никогда не освободитесь от него, лорд Даруэнт… "

– Кроме того, – Луис будто прочел его мысли, – речь идет о повышении в чине.

– Не понимаю.

– Его королевское высочество герцог Йоркский – близкий друг Бакстоуна, – объяснил Луис. – Конечно, герцог уже не командует армией, но по-прежнему пользуется огромным влиянием в королевской конной гвардии. Майор Шарп – отличный солдат, из хорошей семьи, в родстве с Кинсмирами из Букингемшира, но он беден, в долгах и не имеет перспектив на повышение.

– Вы намекаете, сэр, что это чертово влияние…

– Чин полковника будет самой меньшей наградой, если он одержит над вами верх, милорд. Его секундант может явиться сюда в любой момент.

Даруэнт встал и подошел к камину. Именно здесь вчера вечером он давал Джемми Флетчеру ответ для передачи Бакстоуну. На его лице играла ледяная улыбка. От нее, по непонятной причине, капли пота выступили на лбу у Луиса.

– Я не буду с ним драться, – заявил Даруэнт.

– У таких, как мы с вами, нет выбора, – с горечью отозвался Луис. – Не принять вызов для нас все равно что быть высеченными публично. Вы знаете Неда Файрбрейса, племянника майора Шарпа?

– Нет.

– Нед Файрбрейс раньше служил корнетом в 10-м гусарском полку – полку самого Принни. Он почти так же хорошо фехтует, как его дядя, а злобы в нем побольше, чем в Бакстоуне. Если вы откажетесь от вызова майора, Нед высечет вас хлыстом и его сочтут правым!

– Пусть попробует.

– Но почему вы отказываетесь от встречи с его дядей?

– Я намерен публично объяснить причину.

– Отлично! Это может пойти на пользу. Какова же эта причина?

– Нежелание причинять вред честному человеку, не испорченному стаей свиней, которой не помешало бы лекарство наподобие французской революции.

Дождь с новой силой заколотил в оконные стекла. Лицо Тиллотсона Луиса стало белым, как его жилет.

– Ради бога, тише! – взмолился он. – Вы еще худший республиканец, чем Том Пейн!

– Я? Республиканец? Опомнитесь, мистер Луис!

– Тогда как же вы это назовете?

– Подумайте сами. – Даруэнт прислонился к камину. – Люди не рождаются равными, хотя бы по причине разницы в интеллекте. Можно ли сравнить свинорылого Йорка, дурачка Билли Кларенса, извращенца Камберленда или безмозглого Кента с покойным мистером Фоксом или умирающим мистером Шериданом?– Милорд, это измена!

– Измена? Этим ганноверским придуркам, в четырех поколениях которых нет ни капли английской крови? Говорите мне об измене, сэр, когда мы будем служить королю-британцу.

– Приятель, да вы просто…

– Якобит, как мой друг мистер Малберри? Не уверен. Но скажу одно – все люди равны или должны быть равны в правах перед законом.

– Теперь вы рассуждаете здраво! Я тоже за справедливость.

– Если вы за правду и справедливость, – отозвался Даруэнт, – значит, вы в состоянии мне помочь.

– Помочь вам? Как?

Даруэнту показалось, будто его мозг обволакивает какая-то зачарованная пелена.

– Собирались ли вы вечером 5 мая встретить голубую карету в Гайд-парке и поехать в дом ростовщика?

Задав этот вопрос, Даруэнт полуобернулся к камину и стене позади него. Гостиная, как и столовая под ней, находилась в передней части дома. Ее западная стена, находящаяся за камином, являлась одновременно стеной соседнего дома, от которого дом 38, вероятно, отделяла крепкая кирпичная кладка толщиной в три фута.

Почудилось ли ему, или за этой стеной в самом деле происходило какое-то движение?

– Почему вы не сели в эту карету, мистер Луис?

– Откровенно говоря, я не доверял ростовщику, именующему себя мистер Калибан и предлагающему деньги под слишком низкий процент. Я написал ему, что явлюсь на встречу, но сначала наведу о нем справки. К карете я не подошел, но видел кучера.

– Видели кучера? Когда?

– В тот вечер, о котором вы говорили. В Гайд-парке.

– Значит, вы видели, как меня ударили по голове и похитили возле ограды парка со стороны Пикадилли?

– Нет, я был на другом конце парка. Прятался за кустами, привязав лошадь к дереву. Я решил не ездить к ростовщику и передать ему отказ через кучера, но…

– Продолжайте!

– Я увидел голубую карету с желтыми колесами, едущую прямо на меня. Были сумерки, но я четко разглядел кучера. На нем была шляпа с низкой тульей, а лицо скрывал грязный коричневый шарф. Но меня напугала его накидка.

– Накидка?

– Темная накидка, доходящая до лодыжек и местами покрытая зеленой плесенью. Нет, я не придумываю! На накидке была плесень, словно ее притащили прямо с кладбища.

– Призрачная карета! – мрачно пробормотал Даруэнт.

– Прошу прощения?

– Я сказал «призрачная карета» и только теперь понял, почему она казалась мне такой. Все дело в накидке кучера! Теперь понятно, почему он напал на меня, приняв за вас. Вы что-то заподозрили и могли представлять опасность. Вас бы держали в плену, пока не выяснили, что вам известно. Но кладбищенская плесень…

– Накидка была не с кладбища, – прервал Луис. – Такие вещи висят годами в сыром шкафу, собирая плесень, пока не понадобятся какому-нибудь щеголю для шутки или маскарада. На козлах этой кареты сидел джентльмен, переодетый кучером. О его партнере, мистере Калибане, я ничего не узнал, так как сбежал оттуда со всех ног. Впоследствии Кинг – честный ростовщик с Джермин-стрит – ссудил мне деньги. Кроме того, – молодой человек снова вздрогнул, – мне показалось, что я узнал кучера.

– Узнали? Кто же он?

– Это только предположение. Возможно, мне почудилось…

Стук в дверь, возвестивший о приходе Элфреда с письмом на подносе, заставил Даруэнта выругаться. Однако при взгляде на письмо выражение его лица изменилось.

– Его принес посыльный, милорд, – сообщил лакей, – и на нем пометка «Срочное».

Тиллотсон Луис обратил внимание, что адрес написан корявым почерком полуграмотного человека. Он также заметил – не стоит вдаваться в его мысли – на красном сургуче корону и стрелу – печать раннеров с Боу-стрит.

– Прошу прощения, – извинился Даруэнт.

Сломав печать и вскрыв письмо, он пробежал глазами текст. Черты его лица заострились, то ли от удивления, то ли от удовлетворения, а на губах заиграла холодная усмешка.

– Элфред!

– Да, милорд?

– Вы разбираетесь в холодном оружии?

Лакей улыбнулся. Он не упоминал, что его широкие плечи и крепкие икры послужили доступом не только в этот дом, но и в драгуны.

– Да, милорд.

– Отлично! – Даруэнт достал из жилетного кармана длинный ключ. – На Гартер-Лейн, неподалеку от «Ковент-Гарден», вы найдете фехтовальную школу, сейчас закрытую, с именем «д'Арван» над дверью. Всем известно, что хороший учитель фехтования должен быть французом. Этот ключ откроет дверь. Не обращайте внимания на ученическое оружие. Выберите мне пару сабель. Если клинки недостаточно острые, отдайте их наточить. И прихватите заодно пару рапир и пару шпаг. По пути назад воспользуйтесь наемным экипажем. Остановитесь у магазина Лока на Оксфорд-стрит и купите мне футляр с пистолетами.

Взгляд Элфреда прояснился.

– Хорошо, милорд.

– И, Элфред… Нет надобности упоминать об этом моей жене. Оружие лучше спрятать где-нибудь внизу. Там она вряд ли его найдет.

– Хорошо, милорд. Будут еще указания?

– Пока нет.

Дверь за лакеем закрылась. Тиллотсон Луис почувствовал, что воротник его рубашки стал влажным и тугим.

– Насколько я понимаю, – решился он спросить, – вы передумали и решили встретиться с майором Шарпом?

– Нет, я не стану драться с Шарпом. – Серые глаза Даруэнта горели гневом – расширенные зрачки делали их почти черными. – Но встреча состоится, друг мой.

– Тогда что вы скажете Элванли? Я уже говорил вам, что секундант Шарпа будет здесь с минуты на минуту! Что вы ему скажете?

Даруэнт, стоявший лицом к камину, вновь резко повернулся.

– Элванли? – переспросил он. – По-моему, я слышал это имя.

Луис уставился на него:

– Еще бы! Лорд Элванли был вторым из рекомендовавших вас в «Уайте». Более того, он один из немногих денди, обладающих умом и способностями. По-видимому, вы ему всецело доверяете.

– Доверяю?

– Черт возьми! – пробормотал Луис. – Вы ведь позволили Уиллу Элванли сопровождать леди Даруэнт в оперу вчера вечером, не так ли?

Дверь открылась, и вошла Кэролайн. Она выглядела величаво, но ее лицо слегка покраснело.

– Добрый день, мистер Луис. Кажется, милорд, вы обсуждали моральный уровень в частных ложах оперы?

– Откровенно говоря, нет, мадам, – с поклоном ответил Даруэнт. – И разве невинный станет убегать, когда его никто не преследует?

– Надеюсь, сегодня вечером вы пойдете со мной в оперу?

– Я пойду с вами, так как ваши красота и ум кружат мне голову. А также, – он посмотрел на письмо, – в надежде на одну встречу.

– Встречу? – воскликнула Кэролайн.

В дверях появилась фигура Томаса – второго лакея.

– Прошу прощения, милорд, – извинился Томас, – но лорд Элванли внизу и просит повидать вас.

Хозяин дома выпрямился:

– Попросите лорда Элванли подняться наверх.

Глава 16 Беспорядки в опере

Когда оркестр заиграл увертюру к «Похищению Прозерпины», стараясь смягчить тиранию струнных и пронзительные звуки медных духовых, маркиз и маркиза Даруэнт в темноте ощупью пробрались в ложу 45 третьего яруса.

Снаружи театра «Хеймаркет», более правильно именуемого Королевским театром, где давала спектакли Итальянская опера, дождь сменился легким туманом. У входа в театр теснились в грязи кареты с гербами.

Факельщики – в основном мужчины средних лет – освещали ступеньки карет, помогая пассажирам сойти. Толпа возле лавки, где можно было купить табак, который употреблял сам регент, становилась все более беспокойной.

– Где же она? – послышался чей-то пьяный голос. – Где принцесса?

– Назад! – рявкнул конный патрульный с Боу-стрит, врезаясь в толпу. – Назад, слышали?

– Неужели бедная маленькая принцесса не приедет?

– Скоро приедет! Отойдите!

Все знали, что девятнадцатилетняя принцесса Шарлотта, единственное дитя злополучного брака регента с добродушной неряхой Каролиной Брауншвейгской, пожелала услышать новую певицу, которую так хвалили «Тайме», «Морнинг пост» и «Театрикал икзэминер».

– Кто такая эта чертова певица? – ворчливо поинтересовался коренастый джентльмен с огненно-рыжими волосами, спрыгнув наземь из кареты. Толпа узнала его и приветствовала криками «Копченая Селедка!», которые он воспринимал с угрюмым терпением.

Полный придворный наряд, разумеется, был здесь de rigueur. К черному костюму с бриллиантовыми пряжками на коленях Копченая Селедка добавил кружевные манжеты и маленькую шпагу. По-настоящему этого джентльмена звали лорд Ярмут – его мать была одной из любовниц регента, а ему самому много лет спустя предстояло фигурировать в качестве злодея в романе «Ярмарка тщеславия».

– Дорогой, – ответила ему жена, едва не упав лицом вниз, когда он весьма неуклюже помогал ей выйти из кареты, – певицу зовут мадам Вестрис. Она итальянка, но родилась в Англии. Говорят, у нее самое лучшее контральто с тех пор, как Каталини уехала в Париж.

– Плевать я хотел на ее контральто, – заявил лорд Ярмут. – Она хорошенькая?

– Ей всего восемнадцать. Она замужем за этим божественным французом, месье Арманом Вестрисом, который учит нас танцевать вальс.

– Восемнадцать, а? – Лорд Ярмут облизнул губы. Внезапно он встрепенулся. – Смотри-ка! Нед Файрбрейс собственной персоной, с хлыстом под накидкой и мрачной физиономией! К чему бы это?

Другие задавали тот же вопрос. На первый взгляд не было никаких оснований для тревоги. Публика на скамьях партера, разделенного посредине проходом, который именовали Аллеей Щеголей, вела себя тихо, как в церкви. В отличие от «Ковент-Гарден» или «Друри-Лейн» в опере не было слышно голосов девушек, продающих апельсины или программы.

Но за кулисами бушевали итальянские страсти. Осветители и рабочие сцены орали друг на друга, бурно жестикулируя под бутафорской луной. Даже у новой звезды – стройной очаровательной мадам Вестрис, чьи темные блестящие глаза словно воплощали все тайны женского пола, – слезы катились по щекам.

Муж нервно пританцовывал перед ней, целуя ей руку.

– Que tu es belle, cherie! – стонал месье Вестрис, помня, что в случае успеха жены ему больше не придется изнурять себя работой. – Mais tu es triste, ma petite. Potirquoi? Qu'estce que tu dis?

Элизабетта Вестрис подняла на него влажные глаза.

– Je dis «черт возьми», – отозвалась она дрожащим голосом.

– Mais… ma pauvre petite! Pourquoi «черт возьми»?

– C'est ma gorge, – печально ответила Элизабетта, трогая свою грудь и показывая, каких размеров она должна быть. – Je n'ai pas de gorge. Я еще недостаточно развита. Oh, miserable! – Внезапно ее настроение резко изменилось. – Принцесса! – воскликнула она и в темной мантии Прозерпины, царицы подземного мира, метнулась к отверстию в занавесе.

Оркестр заиграл «Боже, храни короля».

За щелью находилась обширная авансцена, окаймленная полукругом масляных ламп в стеклянных плафонах. Королевская ложа, разумеется, располагалась непосредственно на авансцене. Принцесса Шарлотта, дарящая улыбки и поклоны, выглядела почти красивой на фоне шести страшилищ, назначенных ей в фрейлины.

Все обитатели лож одновременно встали, кланяясь или приседая в реверансе.

Шестьдесят восемь лож из ста, занимающих четыре подковообразных верхних яруса почти до самой крыши, были частными. Их украшали позолота и барельефы в виде зеленых лавров. Маленький диск из слоновой кости с указанием имени, номера и сезона служил пропуском в задрапированную кабину, где стояли шесть плюшевых кресел, маленький диван и подставка для вазы с апельсинами (обычно гнилыми).

– Ах, – вздохнул месье Арман Вестрис. – Quelle vue magnifique!

В ложах первого яруса можно было видеть дочерей герцогини Аргайл, считавшихся самыми красивыми девушками в Лондоне, и столь же красивую маркизу Стаффорд с ее дочерью, леди Элизабет Гор. Леди Каупер – belle enfant, которую все обожали, к сожалению, сразил приступ икоты.

В одной из лож сидел Монах Луис, хорошо оплачиваемый писатель, чей роман пуристы заклеймили как «похотливый и непристойный». Его крабьи глазки уставились на леди Кэролайн Лэм. В ложе княгини Эстерхази находился его однофамилец, Тиллотсон Луис, чей взгляд не отрывался от ложи, где вскоре должна была появиться маркиза Даруэнт.

Туда же смотрел и достопочтенный Эдуард Файрбрейс, сидящий в ложе напротив вместе со своим новым предметом страсти Харриэтт Уилсон, и старым другом, Джемми Флетчером. Он усмехался, демонстрируя широко расставленные зубы.

В ложах находились также Скроуп Дейвис, автор лживого слуха, будто лорд Байрон завивает на ночь волосы при помощи папильоток, и знаменитый Красавчик Браммелл, худой как щепка, с зачесанными назад каштановыми волосами и приближающийся к банкротству, которое вынудит его в следующем году бежать во Францию. Джордж Браммелл так долго валял дурака, что в итоге действительно оказался им.

Итак, все встали, когда оркестр заиграл «Боже, храни короля». Лица присутствующих походили на белые пятна в темном зале, освещаемом только полукругом огней рампы. Джентльмены в белых перчатках теребили монокли, а леди помахивали веерами.

Гимн отзвучал, и оркестр переключился на увертюру к «Похищению Прозерпины», сопровождающуюся шорохом платьев садящихся на места дам.

Кэролайн и Даруэнт, ожидавшие в тусклом коридоре позади третьего яруса, поспешили в ложу номер 45. В соседней ложе, отделенной только плотным занавесом, сидели три главные патронессы «Олмакса» – леди Джерси, леди Каслри и леди Сефтон.

– Моя дорогая Сара! Моя дорогая Эмили! – воззвала леди Сефтон. – Признайте, что ваша первоначальная позиция в отношении лорда Даруэнта, когда мы послали ему пригласительный билет в «Олмакс», была верной!

Леди Джерси никогда не утрачивала облик королевы из трагической пьесы,чего бы ей это ни стоило.

– Вы еще очень молоды, дорогая, – улыбнулась она.

– И все же признайте, – настаивала леди Сефтон, – ваши последующие подозрения были беспочвенными и недостойными.

– Беспочвенными? – воскликнула леди Джерси. – Когда этот жалкий человек держит двух женщин под одной крышей? Какая грязь!

– Это отвратительно! – согласилась леди Каслри, нацепившая целую коллекцию бриллиантов, чем вызвала всеобщую зависть. – Тем не менее, Сара, его примеру могут последовать многие.

– Моя дорогая Эмили, – отозвалась леди Джерси, очищая апельсин и бросая кожуру в темный партер. – Я не считаю лорда Даруэнта виновным даже отчасти. Вся вина лежит на Кэролайн.

– На Кэролайн? – недоверчиво переспросила леди Сефтон.

Их интеллектуальную беседу грубо прервал яростный вопль, донесшийся из партера. Он прозвучал подобно взрыву гранаты.

– Кто, черт возьми, бросил апельсиновую кожуру прямо на мою гребаную голову?

Последовало гробовое молчание, нарушаемое лишь хриплыми звуками, словно кто-то пытался задушить сквернослова. Никто не смеялся и не свистел. Казалось, будто владельцев лож и старательно подражавших им представителей среднего класса в партере внезапно разбил паралич.

Оркестр, на мгновение сбившийся с ритма, вновь заскользил по переливающейся музыкальной глади в стиле изрядно разжиженного Моцарта. За кулисами старые и опытные рабочие сцены с беспокойством думали о том, как мало мер предосторожности принято против беспорядков и пожара.

– Право же, – томно протянула леди Джерси, бросая через обитый плюшем барьер ложи очередную порцию кожуры, – администрация должна тщательнее контролировать распределение билетов. О чем я говорила?

– О Кэролайн! – прошептала леди Каслри.

– В конце концов, дорогая, если она пыталась наставить мужу рога в первую же ночь, когда им следовало быть вместе…

– Когда? – возбужденно прошептала леди Каслри, позвякивая бриллиантами. – Где? С кем?

– Здесь, – спокойно ответила леди Джерси. – И там. – Она указала на ложу партера с левой стороны. – Кэролайн вела себя едва ли не нескромно. А мужчиной был лорд Элванли.

– Лорд Элванли! – почти вскрикнула леди Каслри.

Все три женщины повернули головы к двери в ложу, где возникла узкая вертикальная полоса света, в которой появилась круглая добродушная физиономия Элванли.

– Ваш покорный слуга, – отозвался он. – Ваш единственный сторожевой пес.

Он имел все основания сделать подобное заявление, ибо ни одну из троих леди не сопровождал супруг.

– У меня небольшое затруднение, – улыбнулся лорд Элванли, намекая, что затруднение более чем маленькое. – Я сразу вернусь.

Дверь ложи закрылась.

В коридоре позади лож было не так душно. Элванли мог слышать у себя над головой топот и шарканье ног опоздавших, которые занимали ложи четвертого яруса. Еще выше находилась маленькая галерея для слуг и итальянцев, поселившихся в Хеймаркете, поближе к их любимой опере.

Улыбка увяла на лице Элванли, но оно сохраняло комичное выражение благодаря носу-пуговичке, в котором едва ли удержалась бы даже маленькая понюшка табака.

– Это невозможно, – пробормотал он. – Но раз надо, так надо.

Стянув белые перчатки, Элванли вложил их в левую руку и засунул между жилетом и накрахмаленной манишкой. Почти праздным жестом он извлек из золотых ножен придворную шпагу, изготовленную по образцу прошлого столетия – с клинком не более дюйма шириной, с тупыми гранями и заостренным кончиком, абсолютно бесполезную в чьей бы то ни было руке, за исключением учителя фехтования, – и, поморщившись, вернул ее в ножны.

В коридоре раздался зычный голос:

– Уилл!

Поскольку коридор за ложами образовывал полукруг, а передняя стена театра была абсолютно прямой, находящийся в коридоре сначала слышал приближающегося к нему человека, а уже потом видел его. Окна, возле которых были укреплены «безопасные» лампы, отбрасывали белесый свет на грязный пол.

– Уилл! – снова послышался голос.

– Нед? – отозвался Элванли, спешно прихорашиваясь и доставая табакерку.

Достопочтенный Эдуард Файрбрейс, племянник майора Шарпа и бывший корнет 10-го гусарского полка, направлялся к Элванли ленивым шагом в пурпурной длинной накидке с высоким черным воротником, застегнутым на шее. Его щетинистые бакенбарды имели песочный оттенок, более светлый, чем у его дяди, а напомаженные волосы завивались вдоль аккуратного пробора. Ростом он был в шесть футов и три дюйма, а длинные руки походили на лапы африканской обезьяны, демонстрируемой месье Сомаре в Пантеоне.

– Вы, должно быть, замаскировались, – усмехнулся Файрбрейс, показывая ряд широко расставленных зубов. – Я не мог вас найти, пока не заглянул в ложу леди Джерси.

– Вот как? – Элванли постукивал указательным пальцем по крышке табакерки. – А по какой причине вы хотели меня видеть?

Файрбрейс вновь осклабился:

– Сегодня утром или днем вы передали лорду Даруэнту вызов моего дяди, согласившись быть его секундантом.

– Согласно правилам, я не мог ответить отказом, хотя мне очень этого хотелось.

– Ну и что произошло?

– Лорд Даруэнт вежливо отказался и объяснил причины, одна из которых состоит в том, что сначала он должен свести счеты со своим смертельным врагом. Я счел эти причины вескими и передал их вашему дяде, который согласился со мной и отменил вызов.

– Отменил?

Файрбрейс стиснул под накидкой рукоятку хлыста. Сквозь тонкие перегородки было слышно, что увертюра подходит к концу.

– Мой дядя стареет, – сухо обронил Файрбрейс, – а старики склонны к трусости. Я пойду в ложу, Уилл, и дам Даруэнту испробовать вот это. – Он ударил хлыстом по полу. – Если он стерпит такое перед всем театром, тем хуже для него, а если вызовет меня… ну, вы видели, как я владею саблей. В любом случае, Уилл, моя фамильная честь должна быть удовлетворена.

– Ваша фамильная честь… – В голосе Элванли послышались странные нотки. – В колоде карт, Нед, – он попытался вложить понюшку в свой микроскопический нос и рассыпал большую ее часть по лицу, – обычно существует только один козырной туз…

Хлыст зловеще щелкнул.

– Но когда ваш полковник обнаружил два туза – один на столе, а другой у вас в рукаве, – он очень легко согласился на вашу отставку. Очевидно, если бы вы убили Даруэнта или даже унизили его публично, кое-кто, облеченный немалой властью, вернул бы вам офицерский патент, а?

Файрбрейс сделал резкое движение рукой, но маленький пэр не обратил на это внимания, спокойно смахивая с лица крупинки табака кружевным носовым платком.

– Послушайте моего совета, Нед. Не трогайте Даруэнта. Если вы не согласитесь по хорошей причине, то можете согласиться по плохой. – Тон Элванли внезапно изменился. – Вы сегодня смотрели в партер?

Файрбрейс шагнул вперед и остановился.

– В партер? Нет. А что?

– Он полон боксеров-профессионалов, – объяснил Элванли, сдувая пыль с галстука. – Вы, кажется, говорили о маскировке. Так вот, я насчитал две дюжины коротко остриженных голов под париками. Вы забыли о беспорядках в «Ковент-Гарден»?

– Неужели люди вроде Крибба. Белчера или даже Рэндалла…

– Нет, они не стали бы марать руки, как и не приняли взятку от администрации «Ковент-Гарден». Но, по-вашему, я могу не узнать Верзилу Хенчмена после того, как поставил на него две тысячи в матче с Бойцовым Петухом и проиграл? Или Дэна Спарклера? Или Ноттингема Пича? – Элванли слегка повысил голос. – Это отребье ринга. Через пять минут, если не меньше, театр взорвется, как крепость, под которую подложили мину.

В коридоре на несколько секунд воцарилась тишина, нарушаемая только звуками музыки и шорохом платьев.

– Но с какой стати? – осведомился Файрбрейс. – Никто ничего не имеет против итальянцев. Хотя постойте! Во время беспорядков в «Ковент-Гарден» несколько человек подняло крик, выступая против иностранных певцов. Но это был всего лишь предлог.

– Это и сейчас предлог, – обыденным тоном произнес Элванли, – чтобы убить Даруэнта.

Глаза Файрбрейса расширились.

– Убить?

– Конечно, это только мое мнение, – продолжал Элванли, пряча платок и табакерку, – но мне кажется, после потасовки его найдут со сломанной шеей или хребтом. Помните, в «Ковент-Гарден» тоже нашли мертвеца. Кто видел, как это произошло? Кого можно было обвинить в этой суматохе? Такой трюк был бы достоин Старого Кью, не будь он мертв и проклят. Это подстроено…

– Человеком, которого вы называете смертельным врагом Даруэнта?

– Да. Человеком, который был переодет кучером с кладбища. – Элванли помолчал. – Нед, он в ловушке, откуда ему не выбраться. Ради бога, не делайте ситуацию еще хуже!

Файрбрейс отбросил накидку на плечи и медленно смотал хлыст.

– Даруэнту точно известно, что он в ловушке? – сквозь зубы осведомился племянник майора Шарпа.

– Да. Я предупредил его на лестнице театра. Но он всего лишь сказал…

– Что сказал?

– Что это его единственная возможность встретиться с кучером лицом к лицу.

Файрбрейс встал рядом с Элванли, и теперь оба смотрели в одну сторону.

– Конечно, он может встретиться с кучером, – усмехнулся Файрбрейс, – а заодно и со мной. Посмотрим, что из этого выйдет. – Он щелкнул хлыстом. Звук походил на пистолетный выстрел. – Любопытно, – добавил Файрбрейс, – о чем сейчас болтают Даруэнт и его дорогая супруга?

Звонкий удар тарелок возвестил об окончании увертюры. Раздались аплодисменты, похожие на стук дождя по крыше.

В ложе 45 Кэролайн и Даруэнт продолжали разговор, начатый несколько минут назад, когда они вошли в ложу. Страсти накалились до опасного предела.

– Может быть, вы посмотрите на меня? – спросила Кэролайн.

Даруэнт обернулся.

Кэролайн надела – неужели намеренно? – белое атласное платье с низким вырезом, красным поясом и рубином на груди. Этот наряд был на ней в ночь свадьбы в Ньюгейте.

– Вы не любите вашу мисс Спенсер, – тихо сказала она. – И никогда не любили. В тюрьме вы изобрели счастливую Аркадию, где нет никаких забот, и поселили ее в ней. Но все это неправда.

– Кэролайн, я…

– Правду говорю я, и вы это знаете! А вот я не знаю, приходилось ли когда-нибудь женщине стыдиться самой себя так, как стыжусь я!

– Если вы имеете в виду мой непрошеный визит в вашу ванную… – начал Даруэнт, пытаясь говорить беспечным тоном.

– Нет. – Кэролайн печально улыбнулась. – Можете заходить в любое время, если вам нравится. Но… – Она прижала ладони к щекам, чувствуя, как они краснеют, хотя это едва ли можно было разглядеть в темной ложе. – Но я была такой высокомерной, такой уверенной в том, что я выше чувств, испытываемых другими женщинами! Мужчины казались мне отвратительными. Я не могла выносить их прикосновений! Моя сила воли казалась мне несокрушимой! Но я встретила вас, и от нее ничего не осталось…

Кэролайн умолкла. Они сидели рядом на двух плюшевых стульях, отодвинутых от края ложи. Даруэнт попытался заговорить, но Кэролайн его опередила:

– Я призналась публично, что люблю вас! А ведь я могла бы поклясться, Дик, что даже щипцы, которыми истязают грешников в аду, не заставят меня сказать такое! Но я это сделала, и горжусь, потому что… Неужели вы не поняли, что мы с вами из одного теста?

– Из какого же?

– Вы бунтарь, и я тоже, хотя не осмеливалась в этом признаться. – Кэролайн выпрямилась, тряхнув локонами. – Во что вы верите, Дик?

– В каком смысле?

– В самом прямом. Что этот мир значит для вас?

Их ложа была обращена лицом к опущенному занавесу, находясь в центре яруса. Даруэнт смутно осознавал, что оркестр играет увертюру и что где-то разгорается скандал из-за брошенной в партер апельсиновой кожуры.

– «Мы считаем очевидным, – заговорил он, – что все люди созданы равными, что Творец наделил их неотъемлемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью».

Торжественные слова, казалось, повисли в воздухе, словно знамена.

– «Созданы равными», – повторила Кэролайн. – Я это ненавижу!

– Так я и подозревал.

– Но какое имеет значение, если вы и я верим в…

– В стремление к счастью?

– В счастье! Вы бы освободили мужчин, а я – женщин, дав им равные с мужчинами права! Но это всего лишь иллюзия. – В голосе Кэролайн звучала безнадежность. – Когда же вы поймете, Дик, что не можете сражаться с обществом?

– Я уже начинаю понимать.

– Тогда что вы будете делать?

– Когда эта история закончится…

– Если она не закончится вместе с вашей жизнью.

– Да, разумеется. Теперь у меня есть поместье в Кенте, где среди зеленых деревьев текут ручьи. Я провел там детство. – Даруэнт замолчал, ощутив, что его тяга к Кэролайн грозила вырваться из-под контроля. – Если бы я мог увезти вас туда, спрятав от всего мира…

– Я могла бы жить там с вами до конца дней, – быстро ответила Кэролайн. – А могла бы Долли Спенсер?

Даруэнт не ответил.

– Поверьте, – настаивала Кэролайн, – я не имею ничего против нее. Мне она нравится. Сегодня вечером, когда Долли попросила примерить одно из моих платьев, я сказала, что она может взять себе полдюжины, если пообещает не вставать до завтра. Но смогла бы она провести хотя бы две недели в деревне, вдали от Лондона и театров, не умирая от скуки? Есть ли у вас что-нибудь общее, кроме…

Даруэнт вновь обернулся.

На этот раз он не учел, что Кэролайн так близко. Их щеки соприкоснулись, и в следующий миг они уже были в объятиях друг друга.

– Будьте вы прокляты! – произнес Даруэнт сдавленным голосом. – Теперь я вас понимаю, хотя должен был понять давным-давно.

– Понимаете?

– Холодная и высокомерная? Как бы не так! Ваша беда в том, что вы действуете возбуждающе, как вино. Вы одновременно, мадам, Цирцея и Праматерь Ева, ангел и демон…

– Если вы собираетесь проклинать меня таким образом, то продолжайте! – шепнула Кэролайн.

– Нет! Будем честны! – Он стиснул ее руки. – Сегодня утром я сказал Долли, что люблю ее.

– Но ведь вы так не думали?

– Думал, когда говорил! – Даруэнт ударил себя кулаком по колену. – Что я такое, что такое любой мужчина, если не флюгер, вращаемый собственной глупостью? Но и тогда у меня перед глазами были вы, Кэролайн! Если бы я сказал сейчас то же самое вам…

– Но ведь только это и имеет значение, не так ли?

– Нет. Не так.

– Почему?

Даруэнт с трудом взял себя в руки.

– Я также спросил Долли, удостоит ли она меня чести, если освобожусь от своего теперешнего брака… – он почувствовал, как вздрогнула Кэролайн, – стать маркизой Даруэнт? А я не нарушаю своих обещаний.

Удар тарелок завершил увертюру. Гром аплодисментов, мелькающие среди блеска драгоценностей руки в бесчисленных ложах оживили зал.

– Снова донкихотство, – вздохнула Кэролайн.

– Прошу прощения?

Она не отняла руки, но сидела неподвижно, глядя на Даруэнта бездонными голубыми глазами.

– Забавно! – Кэролайн усмехнулась, сдерживая слезы. – Одно из первых качеств, которые мне в вас понравились, было это нелепое донкихотство. Помните Ньюгейт, Дик?

– Еще бы!

– Вы были прикованы к стене, грязный, слабый и беспомощный. Тем не менее вы оскорбили Джека Бакстоуна, спокойно и методично, зная, что он может избить вас до бесчувствия. – Ее щеки зарделись. – Боюсь, моя любовь к донкихотству возвращается ко мне. Вы говорите, что не нарушаете обещаний. Как будто это самое важное на свете. Вы любите Долли, Дик? Это единственное, что я хочу знать.

– Нет. Вы были правы, говоря о придуманной мною Аркадии.

– Тогда я не уступлю вас ей, – заявила Кэролайн. – Не уступлю, чего бы мне это ни стоило! Клянусь богом!

– Кэролайн, вы не должны…

Инстинктивно почувствовав, что происходит что-то скверное, оба посмотрели на сцену. За полукругом огней рампы поднимался зеленый занавес.

Вновь зазвучала музыка – тремоло струнных изображало мрачный подземный мир. Партер, казалось, застыл. Однако в театре чувства обострялись до предела, позволяя воспринимать даже мысли. И эти мысли были опасными.

Занавес поднялся, демонстрируя залитую лунным светом поляну, показавшуюся Даруэнту знакомой. Двое певцов – тенор и сопрано – шагнули на авансцену. Бутафорская луна мерцала на листьях. Сопрано в темном одеянии, как и ее спутник, начала петь…

Из партера послышалось злобное шипение, наползающее на сцену, как прилив на берег. Певица испуганно умолкла, поднеся руку к горлу.

С левой стороны партера верзила с бычьей шеей вскочил на ноги. Другой мужчина поднялся с противоположной стороны, потом к ним присоединился третий, который взревел, перекрывая оркестр:

– Мы хотим английских соловьев, а не иностранных сов! Долой Вестрис! Смерть ей!

Глава 17 Как двое мужчин со шпагами сражались с пятью боксерами

Даруэнт вскочил на ноги, быстро окидывая взглядом партер.

Он стоял справа от Кэролайн. Что-то в его позе и в том, как его правая рука нащупывала игрушечную придворную шпагу на левом бедре, наполнило ее новым страхом.

– Дик!

– Что? – отозвался Даруэнт, продолжая разглядывать партер.

– Что происходит? Мадам Вестрис не участвует в этой сцене. В чем дело?

– Вам не о чем беспокоиться, дорогая.

Негодующие восклицания в ложах казались Даруэнту не менее громкими, чем рев в партере. В соседней ложе послышался визг леди Каслри.

– Заткнись, парень! – крикнул старый маркиз Энглси, и тут же в стену его ложи ударился брошенный из партера апельсин.

– Отправьте иностранную шлюху назад в Неаполь!

– Прикончить ее!

Крикуны в партере спешно сбрасывали с себя пальто, вельветовые куртки, цилиндры и парики, демонстрируя коротко остриженные головы.

Все члены Боксерского клуба стриглись почти наголо с тех пор, как Джентльмен Джексон победил Дэна Мендосу, одной рукой схватив его за волосы, а другой расквасив ему лицо. Победу сочли честной, хотя многие и поныне считают это грубейшим нарушением правил. Стриженые головы белели в полумраке.

– Ее королевское высочество! – прозвучал громкий голос. – Дорогу ее королевскому высочеству!

Четыре офицера лейб-гвардии, в красных мундирах и стальных нагрудниках, быстро организовали проход для принцессы Шарлотты и ее свиты. В последовавшей затем паузе – народ любил бедняжку принцессу – никто не заметил фигуру в черном, скользнувшую из-за кулис на авансцену в свет рампы.

Девушке было не больше восемнадцати лет. Откинув черную вуаль, она продемонстрировала зрителям бледное красивое лицо на фоне бутафорской листвы позади нее.

– Я Элизабетта Вестрис! – крикнула девушка.

Ее красота и мягкий, но в то же время сильный голос, проникавший во все уголки зала, заставили публику умолкнуть.

– Значит, вы думаете, что я не англичанка? – спросила она. – Позвольте доказать вам обратное.

Бросив несколько слов оркестру, девушка выпрямилась и протянула руки вперед. В мертвой тишине заиграли скрипки и валторны, под их аккомпанемент женский голос запел задушевную мелодию. Никто не двинулся с места. Публику можно впечатлить оперой, но ничто так не трогает их сердца, как простая песня.

Спустя шесть лет, когда Элизабетта Вестрис слыла самой знаменитой певицей (а заодно и куртизанкой) в Англии, некоторые клялись, что она ни разу не пела так хорошо, как в тот вечер в 1815 году.

Пение прервал хриплый звук почтового рожка.

– Вот эта иностранная сова! – опять раздался зычный голос Дэна Спарклера, боксера-тяжеловеса. – Почему ей должны доставаться наши денежки?

Рожок загудел вновь. Кто-то бросил на сцену гнилой апельсин. Он ударил Элизабетту Вестрис в грудь с такой силой, что певица пошатнулась. Это послужило сигналом к началу военных действий.

Сидящий в партере степенный молодой помощник книготорговца внезапно повернулся и с размаху ударил Дэна Спарклера кулаком в лицо, разбив ему нос и опрокинув навзничь. Спарклер тут же вскочил и бросился на него, но в этот момент из ложи второго яруса послышался голос лорда Ярмута, стоящего уперев кулаки в бока:

– Вы когда-нибудь видели такое сборище отъявленных мерзавцев?

– Хочешь получить фонарь под глазом, рыжик? – рявкнул боксер.

– Кто? Я? – осведомился лорд Ярмут, сбрасывая сюртук и соскальзывая вниз по колонне ложи.

Сидящий напротив в ложе партера полковник Дэн Маккиннон, в свою очередь, сбросил китель, перепрыгнул через барьер ложи и устремился в драку.

Даруэнт, находившийся в третьем ярусе, не двинулся с места. Кэролайн вцепилась ему в рукав:

– Дик! Выслушайте меня!

– Ну? – отозвался он, не оборачиваясь.

– Что сказал вам Уилл Элванли на лестнице театра? Что было в письме с печатью раннера с Боу-стрит, которое вы получили сегодня? Не говорите, что вы его не получали. Мне рассказала Мег!

– Вот как?

– Сначала вы хотели, чтобы я пошла в оперу. Но когда мы входили в театр, вы сказали…

– Я сказал, что вы будете в безопасности, выполняя все мои указания. Более того, вы в состоянии мне помочь. Вы согласны?

– Да!

– Я хочу, чтобы вы наблюдали за стороной партера справа от центрального прохода, где происходит свалка… – Раздался женский визг, и Кэролайн вздрогнула. – Драка уже перекинулась на Аллею Щеголей. Но вы видите проход?

– Да, конечно.

– Следите за бритоголовыми. Если они начнут скапливаться у южной двери, ведущей на лестницу к ложам, предупредите меня. Я буду наблюдать за северной дверью.

– Нет! – вскрикнула Кэролайн, бросив взгляд на сцену. – Только не пожар!

При свете бутафорской луны партер превращался в поле битвы. Один из боксеров, пробравшись через оркестровую яму, влез на авансцену.

Элизабетта Вестрис, отступив назад, застыла как вкопанная. Нога боксера раздавила лампу, и огонь побежал по половицам. Трое здоровенных рабочих сцены с предписываемыми правилами красными противопожарными ведрами выбежали из-за кулис. Первый из них выплеснул содержимое ведра в лицо боксеру и ударил его ногой в живот. Двое других лили воду на горящие половицы, превращая огонь в черный дым. Преодолевая адскую боль, боксер нанес противнику ответный удар и раздавил еще одну лампу.

– Дик! – крикнула Кэролайн. – Там мистер Малберри!

– Где?

Кэролайн указала вниз:

– На краю второй скамьи сзади. Он обмотал голову мокрой тряпкой, чтобы протрезветь, и показывает…

Даруэнт проследил взглядом за направлением указательного пальца адвоката и увидел кучера голубой кареты.

Кучер стоял в партере, неподалеку от Аллеи Щеголей, глядя вверх. Высокий и худощавый, он казался незыблемым, как скала, среди всеобщей сумятицы. Призрачное сияние бутафорской луны освещало длинную накидку с пятнами зеленой плесени, шляпу с низкой тульей и сверкающие торжеством глаза поверх коричневого шарфа.

Склонившись над барьером ложи, Даруэнт сложил руки рупором, чтобы кучер мог услышать его сквозь адский грохот.

– Я здесь, – крикнул он, глядя прямо в глаза кучеру, – и здесь останусь! Поднимайтесь сюда!

Впервые после дуэли с Бакстоуном в голосе Даруэнта звучала смертельная угроза.

– Дик, – тихо предупредила Кэролайн, – они начинают двигаться к южной двери.

– Я этого ожидал. Вам пора уходить, дорогая. Не беспокойтесь. Элванли обо всем позаботится.

Лицо Кэролайн стало почти таким же белым, как ее платье.

– Дик, ведь эти боксеры ничего не имеют против мадам Вестрис, не так ли? Все это подстроено кучером, чтобы пустить пыль в глаза. Что им нужно на самом деле?

Она содрогнулась при виде удовлетворения на лице Даруэнта.

– Боюсь, дорогая, им нужен я.

– Кучер поднимается сюда?

– Да.

– Вместе со своими громилами?

– Да.

– Тогда у вас нет ни единого шанса! Каждый из них может убить вас одной рукой!

– Весьма вероятно, дорогая.

– Чем же вы собираетесь защищаться? Вашей шпажонкой, у которой даже нет острых граней? Они сломают ее, как игрушку! Дик, я не позволю вам так рисковать! Я не уйду!

– У вас нет выбора, Кэролайн. Разве вы не слышите, что происходит?

Несколько секунд они прислушивались к топоту ног по коридору за ложами, который смешивался с протестующими криками женщин.

В дверь негромко постучали, и в ложу вошел лорд Элванли. Круглолицый маленький пэр улыбался, держа в левой руке открытую табакерку.

– Вы были абсолютно правы, мой дорогой Даруэнт, – заговорил он, словно поздравляя собеседника. – Они пытаются атаковать верхние ложи с южной лестницы, так как там шире ступеньки. Большинство факельщиков, служащих в театре, охраняет северную дверь. Мы можем спокойно вывести дам через нее.

– Отлично! – кивнул Даруэнт. – Как насчет других ярусов?

– Публика там предупреждена. Но все атаки будут ложными, исключая этот ярус.

Вспыхнувшее на сцене пламя осветило Элванли, подносящего понюшку к носу. Слышался треск горящих половиц, но передаваемые по цепочке ведра с водой гасили огонь, и партер заволакивало едким дымом.

– Итак, миледи? – вежливо обратился Элванли к Кэролайн.

– Я не уйду!

Сквозь открытую дверь ложи Даруэнт видел процессию дам, спешащих к выходу. Многие, проходя мимо, заглядывали к ним.

Леди Джерси шествовала с высоко поднятой головой, как царица Боадицея. Голубые глаза леди Каслри, полные страха и любопытства, скользнули по Кэролайн, Даруэнту и дивану, прежде чем кто-то не подтолкнул их обладательницу в сверкающие бриллиантами плечи. Маленькая леди Сефтон тоже спешила вперед, громко выражая беспокойство о своем муже и своей собачонке. Хорошенькая мисс О'Нил, звезда «Друри-Лейн», не стесняясь плакала – не столько из-за драки, сколько из-за того, что ее первый визит в ложу истинного аристократа оказался прерванным.

– Говорю вам, я не уйду! – настаивала Кэролайн. – Они убьют его!

– Это может оказаться не таким легким делом, как они думают, – улыбнулся Элванли. – Но ему, безусловно, понадобится помощь.

– Премного благодарен, – отозвался Даруэнт, – но я так не думаю.

Из южного конца коридора донесся приглушенный мужской голос:

– Ради бога, поторопитесь!

Элванли захлопнул табакерку, спрятал ее в карман и высунул голову в коридор.

– Что там происходит? – окликнул он.

– Пятеро боксеров и кто-то в одежде кучера поднимаются по лестнице…

Послышался глухой звук удара, и голос смолк.

Паника охватила не только дам, но и их провожатых. Они пустились бегом по коридору.

– Спокойно! – увещевал Элванли.

Без лишних церемоний он поднял Кэролайн за талию, выставил в коридор и позволил толпе уносить ее прочь. Даруэнту казалось, будто весь театр содрогается от топота ног пестрой компании, бегущей к северной лестнице.

– Спокойно! – вновь крикнул Элванли.

Пристроившись в конец процессии, он скрылся из вида. Даруэнт последовал за ним, подобрав с пола леди, разыскивающую свое ожерелье, и подтолкнув ее в нужном направлении. Шум перекрыл громкий бас одного из служащих театра, звучащий как глас божества:

– Милорды, миледи и джентльмены, умоляю вас не торопиться. Нет ни малейших оснований для спешки.

Но основания были. Даруэнт, почти добравшись до северного края коридора, осознал, что не должен был покидать ложу, где обещал ждать кучера.

Он поспешил назад.

Думая о том, хватит ли ему храбрости, Даруэнт снова коснулся маленькой шпаги на левом бедре. Она отличалась от обычной придворной шпаги лишь тем, что была сделана из настоящей стали, а не из ломкого сплава. Элфред принес ее из фехтовальной школы, и Даруэнт, вернувшись в отель, чтобы переодеться для оперы, вставил шпагу в золотые ножны.

Судя по крикам и грохоту ломающихся декораций, драка в партере усиливалась. Однако у человека, идущего по канату между жизнью и смертью, разыгрывается воображение, и Даруэнту казалось, будто не только в опустевшем коридоре, но и во всем театре царит безмолвие.

В изогнутой стене слева находились двери лож, большей частью закрытые. Справа тянулся ряд выходящих на Хеймаркет высоких аркообразных окон, освещенных лампочками.

Даруэнту казалось, что поблизости никто не двигается и даже не дышит. Он слышал звук собственных шагов по посыпанным песком половицам. И тем не менее из-за изгиба стены он оказался в дюжине футов от врагов, прежде чем увидел их.

Лицом к нему, в нескольких шагах от двери дожи 45, стоял кучер голубой кареты. Позади него виднелись еще трое, их черты были неразличимы при тусклом свете. Но рядом с ним, ближе к окнам, громоздилась фигура, которую делали еще шире короткая куртка и брюки из вельвета. Это был Верзила Хенчмен – боксер-легковес, чей удар был куда мощнее, чем у его коллег в той же категории. Справа от кучера стоял боксер в среднем весе, хотя он никогда не весил меньше двенадцати стоунов, которого именовали Ноттингем Пич.

Эта троица – Ноттингем, кучер и Верзила – полностью блокировала коридор. Лицо кучера, кроме сверкающих глаз, было закрыто шарфом и шляпой. На физиономиях обоих боксеров застыла усмешка. Никто не двигался и не говорил.

Даруэнт остановился, глядя на них. «Если они бросятся на меня сейчас, мне конец, – думал он. – Я не должен пока даже вытаскивать шпагу, чтобы не спровоцировать нападение. Моя игра ведется в расчете на то, что кучер не захочет действовать слишком быстро».

Стянув с рук белые перчатки, Даруэнт сунул их внутрь жилета и медленно двинулся к врагам.

Словно в ответ на его мысли, рука кучера в грубой кожаной перчатке взметнулась вверх, будто останавливая чересчур ретивых псов или удерживая кузнечный молот, подвешенный на паутине.

"Нет, – подумал Даруэнт, – ты не хочешь, чтобы мне сразу проломили череп или сломали позвоночник. Ты намерен обойтись со мной как с мухой, которой медленно отрывают крылья, и сначала натравишь на меня одного из своих громил… "

Даруэнт остановился в трех шагах от противников. Он слышал их дыхание. И теперь четко видел скуластую физиономию Верзилы Хенчмена с оттопыренными ушами и хищно приподнятой верхней губой, видел мощную фигуру Ноттингема Пича, который часто увлекался джином и сейчас был наполовину пьян. Их стриженые головы слегка вытягивались вперед, словно прислушиваясь к какой-то шутке.

Даруэнт не отрываясь смотрел на главного врага. Когда глаза кучера начали двигаться, что могло служить сигналом, он выхватил шпагу из ножен со звуком, какой издает напильник, скользнувший по зубам. В то же мгновение кучер толкнул правым локтем Ноттингема Пича, отдавая безмолвный приказ.

Ноттингем выпрямился, прищурив маленькие глазки. Поверх брюк на нем была только грязная безрукавка из серой шерсти. Цвет его ручищ постепенно изменялся от бледно-розовых бицепсов до ярко-красных кулаков. Подняв кулаки и слегка расставив ноги, он буквально лучился пьяным весельем. Левый кулак слегка разжался, готовясь схватить клинок игрушечной шпаги, а правый слегка подрагивал, явно собираясь спровадить противника в могилу.

Боксер сделал шаг вперед, потом еще один…

Кто-то выкрикнул предупреждение, но слишком поздно.

Выпад Даруэнта был настолько молниеносным, что свет едва успел блеснуть на клинке, но острие пронзило правую руку Ноттингема выше локтя, перерезав артерию. Алая струя забрызгала стоящего рядом кучера. Ноттингем зажал рану левой рукой, но кровь брызнула ему в лицо.

Стоя к нему боком, Даруэнт опустил шпагу. Справа позади находилось большое сводчатое окно. Белая лампочка возле него отбрасывала крошечный блик на клинок.

Ноттингем, придя в себя, вновь поднял кулаки и с ревом бросился на Даруэнта.

Кровь брызнула еще сильнее, испачкав ухо Верзилы Хенчмена. Остановившись, Ноттингем уставился на свой правый кулак, который из ярко-красного становился белым как мел.

– Немедленно перевяжите руку, – предупредил его Даруэнт, – или вы умрете через десять минут.

Ноттингем был почти нечувствителен к боли, свалить его с ног можно было только топором. Но происходящее с ним теперь его озадачивало и пугало.

– Господь всемогущий! – завопил он и помчался назад к южной лестнице. Один из боксеров, стоящих сзади кучера, – Даруэнт различал только стриженую голову и оранжевый шейный платок, – побежал следом, пытаясь его остановить. Ноттингем нанес беглецу свирепый удар левой, отбросив беднягу к закрытой двери ложи. Деревянная панель треснула, как спичка. Боксер влетел в ложу, едва не размозжив себе череп об опрокинутый стол, и рухнул без сознания. Ноттингем скрылся из вида.

– Ну, джентльмены? – произнес Даруэнт. – Кто следующий?

У него упало сердце, когда сзади послышался свист выхватываемой из ножен шпаги, но, обернувшись, он увидел запыхавшегося Элванли с придворной шпажонкой в руке.

– Я же говорил вам… – начал Даруэнт.

– Мой дорогой Даруэнт, – вежливо отозвался Элванли, – я знаю, что вы не нуждаетесь в помощи. Но в то же время…

В то же время левым локтем кучер ткнул в правый бок Верзилы Хенчмена, который, остерегаясь Даруэнта или потеряв голову от ярости, бросился на Элванли.

Атака была опрометчивой. Левая рука боксера, пытающегося схватить клинок, промахнулась фута на полтора. Увернувшись от правого кулака противника, Элванли пронзил ему сердце.

Двое громил, стоящих позади своего хозяина в заплесневелой накидке, видели, как почти чистое острие шпаги выскочило из-под левой лопатки Хенчмена, и слышали, как треснула кость, когда Элванли быстро извлек оружие из тела боксера. Как ни странно, ломкий клинок не треснул.

– Думаешь, ты со мной справился? – зарычал Хенчмен.

Смерть уже покрыла его холодным потом. Но охваченного яростью человека не всегда останавливает даже смертельная рана. Размахивая кулаками, Хенчмен рванулся вперед между Элванли и Даруэнтом. Не задев никого из них, он врезался сначала левым кулаком, а потом всем телом в пыльное окно, которое разлетелось на мелкие осколки.

Факельщики, стоящие у карет на улице, слышали грохот наверху. Желтое пламя их факелов заскользило в разные стороны, как рябь на воде. Шарманка, столь же обычная здесь, как и на Оксфорд-стрит, прекратила играть «Лиллибулеро». Хенчмен рухнул в центр круга, образованного разбежавшимися факельщиками, и больше не шевелился.

– Элванли! – резко окликнул Даруэнт.

– К вашим услугам, дружище.

Две шпаги оставались в боевой позиции.

– Когда я сосчитаю до трех, атакуем их вместе. Боксеров нужно либо убить, либо вывести из строя, чтобы они никогда не смогли появляться на ринге. Договорились?

– Договорились.

Имея шпагу без острых граней, невозможно вывести противника из строя, не убивая его. Впрочем, Даруэнт и Элванли едва ли об этом задумывались.

– Раз! – начал считать Даруэнт.

Плечи кучера, покрытые заплесневелой накидкой, внезапно дрогнули. Не сводя глаз с Даруэнта, он вытянул назад левую руку, словно искал помощи у боксера среднего веса с перебитым носом, в красной фланелевой рубашке и крапчатых брюках, заправленных в высокие сапоги.

– Я не боюсь никого, кто дерется по-английски, – заныл боксер. – На кулаках я готов драться с кем угодно. Но эти французские обезьяньи трюки…

– Два, – произнес Даруэнт.

Снова крикнув, что не боится никого, кто дерется кулаками (что было истинной правдой), боксер в красной рубашке повернулся и пустился бежать со всех ног. Его товарищ, чье лицо Даруэнт так и не разглядел, поколебавшись, потрусил следом.

Оставался только кучер. Его правая рука в рваной кожаной перчатке метнулась к правому карману накидки.

Даруэнт шагнул к нему. Какое оружие спрятано в кармане у кучера, он не знал и, в теперешнем состоянии, не хотел знать.

– Вы убьете его сразу? – осведомился Элванли тоном человека, испытывающего чисто научный интерес.

Даруэнт остановился. Кучер сверлил его смертоносным взглядом.

– Я бы предпочел только сорвать с него этот маскарад, – ответил Даруэнт. – И выставить напоказ, как пример так называемого джентльмена, прежде чем убить его в честном поединке. Пока что достаточно легкой раны…

Но все его планы пошли вкривь и вкось.

Даруэнт сделал резкий выпад, намереваясь пронзить ногу кучера чуть выше колена, где не должно быть сапога, какой бы костюм противник ни носил под накидкой.

Но пролитая кровь Ноттингема Пича отомстила за своего обладателя. Правая нога Даруэнта скользнула по окровавленному полу, и шпага промахнулась на несколько дюймов. Даруэнт упал на бок и тут же вскочил, едва успев увернуться от горсти черного перца, которую кучер бросил ему в глаза. Это был старый трюк французских преступников. Только несколько крупинок попало в угол левого глаза Даруэнта, но боль была такая, словно ему в глазное яблоко вонзили иголки.

– Ложи! – внезапно крикнул Элванли.

– «Ложи», – передразнил кучер.

Они не загнали его в ловушку, как им казалось. Открыв дверь пустой ложи 44, кучер метнулся внутрь.

Даруэнт, потеряв драгоценные секунды, покуда тер левый глаз, помчался следом. В кармане кучера лежала круглая жестяная банка с перцем, наполненная до середины и без крышки. Он вытащил ее, намереваясь повторить трюк, но при виде Даруэнта уронил банку на пол, бросился к барьеру ложи и перепрыгнул через него, не снимая накидку, развевающуюся, словно крылья летучей мыши.

Сквозь шум драки в партере Даруэнт услышал крик человека, которого ударили ноги кучера. Перегнувшись через барьер, он увидел лежащего на освободившемся пространстве старика с неестественно изогнутой шеей.

Положив шпагу на барьер ложи, Даруэнт подобрал банку с перцем, поклявшись вслух, что кое-кто получит не меньшую дозу. Затем, прежде чем пространство внизу вновь заполнилось, он перелез через барьер, удачно приземлившись в конце Аллеи Щеголей. Элванли, вложивший шпагу в ножны, приземлился рядом, впервые выйдя из себя.

– Во что вы, черт возьми, играете? – осведомился он. – Неужели вам не ясно, что теперь нам его не поймать?

– Почему?

– Потому что мы зажаты со всех сторон. Смотрите сами!

Позади Аллеи Щеголей не было ложи партера. Вместо нее сводчатый коридор вел к выходу или лестнице наверх. Этот коридор заполняли зрители последних рядов, растрепанные и в разорванной одежде, которые стремились либо присоединиться к свалке, либо выбраться из нее.

Поверх их голов поднимался и опускался жезл раннера с Боу-стрит, увенчанный позолоченной короной.

– Я дал маху, – признался Даруэнт. – Тем не менее я собираюсь найти эту свинью.

– Как вы можете это сделать?

Даруэнт указал наверх.

– Позвольте взобраться вам на плечи, – попросил он. – Тогда я прыгну и ухвачусь за барьер ложи второго яруса, а оттуда вскарабкаюсь в ложу 45.

– Но чего ради?

– Кучеру нужна моя голова, а мне – его. Неужели вы не понимаете? Он пойдет в 45-ю ложу.

– Да, и прихватит с собой несколько громил. Он им хорошо заплатил. Вам удалось справиться с ними однажды, но дважды такого не бывает. Они зажмут вас в угол и сотрут в порошок.

– Вы подставите мне плечи или нет?

– Думаю, что нет, – послышался чей-то голос.

Крепкие длинные пальцы вцепились в левую руку Даруэнта. Поверх голов толпы поблескивали в ухмылке широко расставленные зубы достопочтенного Эдуарда Файрбрейса, отставного корнета 10-го гусарского полка. Хотя его подбородок был окровавлен, а одежда разорвана, рыжеватые волосы оставались в полном порядке. По-своему он был так же несокрушим, как Джек Бакстоун.

– Думаю, это лорд Даруэнт, – продолжал Файрбрейс. – И он не уйдет от меня, пока мы не побеседуем.

Даруэнт, понятия не имея, кто это, смерил его равнодушным взглядом.

– Ваши манеры чертовски фамильярны, сэр, – вежливо заметил он и высыпал содержимое жестяной банки прямо в глаза Файрбрейсу.

В тот же момент мужчина средних лет, одеждой напоминающий плотника (один Бог знает, на чьей стороне, по его мнению, он дрался), обеими руками вцепился Файрбрейсу в горло. Оба скрылись в толпе, словно втянутые насосом.

– Вы подставите мне плечи?

Элванли посмотрел на Даруэнта как на сумасшедшего.

– Ладно, – вздохнул он.

Самым трудным было взобраться на плечи Элванли, не теряя равновесия. Толпа устремилась к ним, но Даруэнт успел прыгнуть, ухватился пальцами за барьер и начал карабкаться вверх.

Глава 18 Описывающая Кэролайн в столовой…

– Потише! – рявкнул Патрик, кучер красной коляски, собираясь свернуть с Хеймаркета на Пэлл-Мэлл. – Придержите лошадей, черт бы вас побрал!… Нет никакой опасности, миледи.

Кэролайн находилась в коляске одна, откинув голову на спинку сиденья и закрыв глаза, и даже не слышала его.

Прошло всего тридцать пять минут с тех пор, как ей удалось выбраться из толпы перед театром, но они показались ей несколькими часами. Кареты должны были подаваться в строгом соответствии с социальным статусом владельца, но сейчас порядок был нарушен, и даже в зычном голосе человека, чьей обязанностью являлся вызов экипажей, звучало смущение.

– Ее светлость графиня Бессборо.

– Очередная любовница Принни! – злобно прошипел женский голос. – Эту старую каргу нельзя именовать «ее светлость», к тому же она не имеет никаких преимуществ над…

Последовала потасовка с вырыванием волос между женами прусского и русского послов, чьи имена перепутали в суматохе, но, так как эти дамы считались немногим лучше дикарок, на них не обратили особого внимания.

Кэролайн, изнемогающую от страха за Даруэнта, толпа прижала к фасадам магазинов, тянущихся в сторону Крэнборн-стрит. Копыта лошадей цокали по грязной дороге, освещаемой множеством факелов. Шарманка продолжала играть нескончаемую мелодию.

– Где он? – спрашивала Кэролайн у абсолютно незнакомых ей людей. Но никто не мог ей ответить.

Пожар удалось погасить. Достопочтенный Беркли Крейвен, сойдясь в ожесточенном поединке на закопченной дымом сцене с Дэном Спарклером, успел выиграть три раунда – конец раунда отмечался нокдауном или нокаутом, в зависимости от того, длился он две секунды или десять минут, – покуда кто-то не огрел его шлангом по спине.

Окно третьего яруса лож со звоном разбилось, и темная фигура вылетела наружу. Факельщики прижали толпу назад, а сердце Кэролайн перестало биться.

– Всего лишь боксер, которогопроткнули шпагой! – сообщил кто-то.

Кэролайн пробивалась по краю сточной канавы к дверям фойе. Колеса карет забрызгивали ее грязью, но она упорно двигалась дальше, надеясь узнать новости.

Толпа расступилась, когда взвод гренадеров ворвался в театр, орудуя прикладами мушкетов. За ним следовала дюжина патрульных с Боу-стрит в красных жилетах под мешковатыми куртками, вооруженных дубинками.

Минуты шли, кареты подъезжали на крик вызывающего, но Кэролайн так ничего и не узнала, пока не столкнулась с трубочистом.

У мальчишки, выбранного для этого занятия из-за маленького роста, хотя ему уже исполнилось семнадцать, было на удивление чистое лицо, если не считать темных полосок под глазами, и абсолютно черная шея, сливающаяся с такого же цвета одеждой.

Достав из ридикюля деньги, Кэролайн протянула их пареньку, повторив свой вопрос.

– Вон там? – переспросил трубочист взрослым голосом, звучащим нелепо при карликовом росте, и указал на разбитое окно.

– Да.

– Все кончено, мисс, – презрительно усмехнулся паренек. – Застрять мне в дымоходе, если Даруэнт и старина Уилл Элванли не разогнали боксеров, как ошпаренных котов! – Он говорил с гордостью, словно похваляясь собственными достижениями.

– Значит, лорд Даруэнт… не пострадал?

– Какое там! – снова ухмыльнулся трубочист. – Цел и невредим.

В этот момент зычный голос возвестил:

– Их сиятельства маркиз и маркиза Даруэнт!

Сев в карету, Кэролайн устало откинулась на подушки. Она еще не вышла из ступора, но страх прошел. Хотя Дика в коляске не оказалось, он жив и они увидятся позже. Патрик щелкнул кнутом, и коляска покатилась по дороге.

К счастью для Кэролайн, она не знала, что все еще далеко не кончено, что всего несколько минут назад произошла катастрофа.

Какие бы злые силы ни управляли миром, они вновь проделали свой излюбленный трюк, внушив надежду перед отчаянием, завесив красочной пеленой вход в склеп. Только в книгах все кончается хорошо.

Мысли и сердце Кэролайн переполняли воспоминания, которые казались теперь почти комичными и все же были ей невыразимо дороги, – о том, как Уилл Элванли вытолкнул ее в толпу, спешащую мимо двери ложи, как она кричала Даруэнту: «Я люблю вас!» – в присутствии нескольких знакомых, ошеломленных столь несвойственным ей проявлением чувств.

Кэролайн улыбнулась и закрыла глаза. Она не отказалась бы от своих слов за все блага мира.

Лишь одно пятно темнело на солнце ее счастья. Этим пятном была Долли Спенсер.

Справедливости ради следует отметить, что до этого вечера Кэролайн не испытывала неприязни к девушке. Но сейчас все изменилось. Дик был импульсивным и в то же время мягким, умным и при этом невероятно глупым. Именно глупость и нелепое донкихотство внушили ему мысль, будто он чем-то обязан Долли Спенсер.

Быть может, причина в строгой нравственности девушки?! Как бы не так! Долли ему не пара, и она, Кэролайн, должна предотвратить их союз, как и поклялась сделать. Впервые в жизни Кэролайн с удивлением осознала, что испытывает ненависть к конкретному лицу, а не к абстрактной идее.

– Ненавижу ее! – прошептала девушка, покуда красная коляска громыхала по Хеймаркету.

Сворачивая на Пэлл-Мэлл в западном направлении, Патрик увидел мчащуюся в противоположную сторону по неправильной стороне дороги черную с серебром карету, запряженную четверкой лошадей, нещадно погоняемых кучером.

– Потише! – рявкнул Патрик. – Придержите лошадей, черт бы вас побрал!… Нет никакой опасности, миледи.

Кучер черной кареты, державший в левой руке поводья, а в правой кнут, бросил его и вцепился в поводья обеими руками, но слишком поздно. Экипажи с грохотом столкнулись, опрокинув красную коляску. Одна лошадь лежала неподвижно, другая пыталась подняться.

– На службе его величества! – прогремел чей-то голос.

– Вот как? – словно издалека сердито крикнул Патрик. – Тогда где же ваш гребаный королевский герб?

Каким-то чудом Кэролайн даже не ушиблась. Впоследствии ей толком не удавалось вспомнить, что произошло. Она сидела в коляске, а в следующий момент оказалась лежащей в дорожной грязи со смутным ощущением, будто что-то случилось. Коснувшись рукой светло-каштановых локонов, Кэролайн обнаружила, что шляпа исчезла. Хотя, возможно, она оставила ее в театре вместе с накидкой.

Рядом послышался резковатый, но вежливый мужской голос:

– Могу я предложить вам свою помощь, мадам?

– Если вы будете так любезны, сэр.

Когда мужчина помогал ей подняться, Кэролайн заметила на нем армейский плащ и кивер, под которым виднелись сухощавое лицо и рыжеватые бакенбарды. Он проводил ее к тротуару при свете желтых каретных фонарей.

– Поехали! – проворчал чей-то голос, и вереница экипажей тронулась с места.

Когда Кэролайн, заверив своего спутника, что она не пострадала, повернулась, чтобы вернуться к своей коляске, он остановил ее.

– Ваш спутник выяснит, что произошло, и позаботится об экипаже. Кажется, я имею честь обращаться к леди Даруэнт?

– Да-а, – неуверенно отозвалась Кэролайн.

– Я майор Шарп из 7-го гусарского полка.

– Майор Шарп!

В тусклом сиянии уличного фонаря на лице майора мелькнула усмешка.

– Несомненно, вы уже слышали, леди Даруэнт, что никаких разногласий между мною и вашим мужем более не существует. Лорд Элванли передал мне слова вашего супруга, который вызывает у меня искреннее восхищение. Могу я вызвать для вас наемный экипаж?

– Спасибо, но по какой-то странной причине я боюсь ехать в карете. Отсюда недалеко до моего дома, и я предпочитаю пройтись пешком.

– Вы позволите сопровождать вас?

– Конечно.

Никто не проронил ни слова, пока они не добрались до Сент-Джеймс-сквер. Кэролайн остановилась недалеко от парадной двери.

– Боюсь, здесь нам придется расстаться, майор Шарп. – Она с отвращением указала на свою испачканную одежду. – Я не могу позволить слугам видеть меня в таком состоянии. Пожалуй, я пройду к черному ходу через конюшни. Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи, леди Даруэнт. – Майор отвесил поклон. – Еще одно слово. Ваш муж сражается со злыми и бесчестными силами. Когда один джентльмен становится ростовщиком, а другой – его партнером, пусть даже в качестве кучера… – Он топнул кавалерийским сапогом с золотой пряжкой, и грязь, покрывшая улицы плотным слоем после дождя, полетела в разные стороны. – Сомневаюсь, что лорду Даруэнту удастся расчистить такие горы мусора. Но это партнерство он сумеет уничтожить.

– Безусловно! – воскликнула Кэролайн. По ее лицу текли слезы, как у женщин, которых она ранее презирала.

Спустя несколько минут Кэролайн вошла в незапертый конюшенный двор. Даже получив наследство, она еще не купила карету и лошадей, поскольку только что вернулась из Брайтона. Теперь их выберет Дик! Задняя дверь дома, всегда незапертая в этот относительно ранний час, бесшумно открылась.

Пройдя на цыпочках через пустую гостиную экономки, где горела свеча, Кэролайн так же бесшумно открыла дверь, выходящую сзади в главный холл.

Узкое пустое помещение тянулось к двери на улицу. Несколько свечей горело в ожидании возвращения Кэролайн из оперы. Не составляло труда неслышно проскользнуть вверх по лестнице, где ее ожидала только горничная Мег.

Кэролайн сделала шаг вперед, когда, несмотря на расшатанные нервы, обратила внимание на более чем странное обстоятельство.

Дверь в столовую впереди справа от нее была распахнута настежь, и через проем в холл проникал мягкий желтоватый свет.

Внезапно из столовой донесся старческий голос, которого она никогда раньше не слышала.

– Ей-богу! Вы имеете в виду, что этим вечером здесь должна состояться дуэль?

Кэролайн застыла как вкопанная.

В ответ послышался голос Элфреда, первого лакея:

– Ну вы же говорили нам, мистер Таунсенд. Хозяин знает, кто такой этот кучер с кладбища. Вы сами выяснили это для него.

– Все идет как надо, приятель! – благодушно усмехнулся старик.

– Хозяин, – продолжал Элфред, – хочет застукать кучера в опере и разоблачить его. Но он знает, что кучер не пожелает драться честно ни на саблях, ни на пистолетах. Поэтому, если хозяину не удастся разделаться с ним в опере, он собирается заманить его сюда и покончить дело за запертой дверью. – Послышался звук, напоминающий тарахтение металла в коробке. – Вот почему хозяин велел мне раздобыть столько оружия. Вам не кажется, мистер Таунсенд, что лучше всего спрятать его в нижних ящиках буфета?

– Эй, погоди! – вмешался нервный голос Томаса, второго лакея.

– Не трепыхайся, Томми!

– Тебе легко говорить! Но не лучше ли нам погасить свет, закрыть дверь и смыться отсюда, пока они не вернулись из оперы?

– Ерунда! – отозвался Элфред. – Сейчас только без четверти двенадцать. Никто сюда не вернется еще по крайней мере час.

– Но что скажет ее милость? – настаивал Томас.

– Понятия не имею, Томми, – честно признался Элфред.

Колени Кэролайн задрожали так сильно, что ей пришлось опереться рукой о стену. Ее нервы, отнюдь не успокоенные падением из коляски, разбушевались с новой силой.

Кэролайн не была сердита – в конце концов, она принадлежала своему поколению. Если Даруэнт должен так поступать, ничего не поделаешь. Но сколько времени это будет продолжаться? Каждый раз, днем и ночью, когда они были готовы заключить друг друга в объятия, смерть и опасность разбрасывали их в разные стороны, словно сабельный удар или пистолетная пуля.

Не думая больше о перепачканных грязью атласном платье, белых кружевных перчатках, чулках и туфлях, Кэролайн быстро подошла к открытой двери и шагнула в столовую.

– Что здесь происходит? – строго спросила она.

Трое мужчин, отвернувшись от буфета, уставились на нее, разинув рот.

Портьеры на двух высоких окнах, выходящих на Сент-Джеймс-сквер, были задернуты. Двадцать свечей горели в стеклянной люстре, ярко освещая столовую с отполированным словно для танцев полом. Всю мебель отодвинули к противоположной стене, а ковер скатали.

Возле буфета стоял Элфред, держа в руках прямую саблю, какие использовали в легкой кавалерии. Рядом с ним находился Томас с коробкой из розового дерева, где лежали пистолеты. Их компаньоном был маленький толстенький старичок в длинном красном жилете, мешковатом сюртуке и белых брюках.

– Что здесь происходит? – повторила Кэролайн. Она так тяжело дышала, что с трудом могла говорить спокойно. Ее взгляд устремился на толстого старичка. – И кто этот человек?

– Миледи… – начал Элфред.

Но старичок остановил его, шагнув вперед. Его густые седые волосы были аккуратно завиты по последней моде, а проницательные глазки лучились благодушием. «Я? Да я и мухи не обижу!» – казалось, говорили они.

– Прошу прощения, миледи, – он выставил вперед круглое брюшко, – но если ваша милость не знает, кто я, то это знает принц-регент. Я храню его кошелек, когда он отправляется на ночную пирушку.

– Вот как?

– «Вы должны оставить мне немного на карманные расходы, Таунсенд», – говорит принц, доставая кошелек с пятьюдесятью или шестьюдесятью фунтами, – процитировал старичок. – «Я буду хранить кошелек и часы вашего высочества, – твердо отвечаю я, – прежде чем их заполучит какой-нибудь субъект, умеющий быстро работать кулаками».

Поведав этот анекдот, старичок с достоинством выпятил брюшко.

– Джон Таунсенд, миледи, – представился он. – Уже сорок лет в раннерах. Служил еще под началом слепого сэра Джона Филдинга. Доверенное лицо королевской семьи и лучший ловец воров, не исключая Сейра.

– Ловец воров! Раннер!

– Совершенно верно, миледи.

– Тогда, должно быть, это вы прислали сегодня письмо лорду Даруэнту?

– Не могу отрицать, – кивнул Таунсенд.

– Почему вы прислали его?

– Прошлой ночью милорд написал мне… попросил обыскать жилище одного человека, чтобы добыть доказательство против некоего кучера.

– Доказательство?

– Да, миледи. – Таунсенд громко усмехнулся. – Что я и сделал, причем без всякого труда. Не пришлось даже пользоваться инструментами.

Под пристальным взглядом Кэролайн старичок, несмотря на всю свою самоуверенность, опустил глаза.

– Значит, мистер Таунсенд, вы сообщник преступников?

– Преступников?! – с негодованием воскликнуло «доверенное лицо королевской семьи». – Никогда в жизни я не принимал участия в преступлениях! Но лорд Даруэнт щедро заплатил мне, миледи. У нас на Боу-стрит достаточно ушей. Думаете, мы не слышали об этом кучере?

– Что вы имеете в виду?

– Какой-то джентльмен, переодетый кучером, уже целый год занимается грязными делишками в Ковент-Гарден и Сент-Джайлс, большей частью ради забавы. Он всех там знает. – Внезапно Таунсенд достал из объемистого бокового кармана пистолет с печатью короны и стрелы на рукоятке, но, поняв неуместность своего поступка, спрятал его назад. – Когда этот джентльмен нанимал боксеров для расправы с лордом Даруэнтом, половина из них успела накачаться джином, а другая половина – элем. Они не слишком держали язык за зубами, а уши тем временем слушали. Что мне оставалось делать, как не добавить постскриптум в письмо милорду и не предупредить его?

– Значит, вам известно, кто такой кучер?

– Теперь известно. Черт возьми, это многих удивит!

– И кто же он?

– Этого я вам не могу сказать, миледи, – почтительно отозвался Таунсенд. – Вы не мой клиент.

Томас с грохотом уронил на пол футляр с пистолетами. Он слишком долго держал его под взглядом Кэролайн, и угрызения совести разжали ему пальцы.

И вновь все ощутили, что комната убрана в ожидании смерти. В напряженной тишине Кэролайн теребила рубин на груди. Послышалось позвякивание клавесина без всякого намека на мелодию.

Кэролайн посмотрела на потолок. Рядом с зеленой гостиной у нее над головой находилась музыкальная комната, которой пользовались только во время приемов и званых обедов. Среди других музыкальных инструментов там имелся и клавесин.

– Томас, – спросила она, – кто играет на клавесине?

Слово «играет» едва ли было уместным – неопытная рука просто тыкала в клавиатуру одним пальцем. Томас и Элфред обменялись испуганными взглядами.

– Кто играет на клавесине? – повторила Кэролайн.

Элфред шагнул вперед, все еще держа саблю:

– Вы позволите мне объяснить, миледи?

– Разумеется. Именно этого я и жду.

– Возможно, вы помните, миледи, что миссис Роли временно приняла на себя обязанности миссис Демишем… – он имел в виду экономку, – в домашних делах?

– Ну?

– Мистер и миссис Роли легли спать около десяти. – Элфред откашлялся. – Простите, миледи, но их трудно порицать. Они не спали почти двое суток. Ну а потом мисс Спенсер встала с постели…

– Встала?

– Да, миледи. В конце концов, вы сами сказали миссис Демишем, что молодая леди может подняться и примерить любое из ваших платьев…

– Я не говорила миссис Демишем ничего подобного, – заявила Кэролайн. – Я сказала мисс Спенсер, что она может взять себе полдюжины платьев, если будет оставаться в постели до завтра. Ее состояние все еще в опасности.

Румянец сбежал с лица Элфреда.

– Но мисс Спенсер сказала…

– Томас! – резко прервала его Кэролайн.

– Да, миледи?

– Немедленно отправляйтесь наверх. Разбудите мистера и миссис Роли. Девушку нужно вернуть в постель с ледяным компрессом. Если понадобится – силой. Понятно?

– Да, миледи. – Томас тотчас же удалился.

Мистер Джон Таунсенд решил, что серьезные дела подошли к концу и что теперь он может продемонстрировать изящные манеры, позаимствованные у регента и старого короля Георга.

– Какое доброе сердце у ее милости! – с одобрением воскликнул старый раннер. – Уверяю вас, дорогая, что с моего пера слетают куда более красивые английские фразы, чем с моего языка. Я мог бы написать поэму, но вместо этого пишу «мемуры» – кажется, герцог Кларенс называл их «амуры», – которые мне заказали и которые отнимают у меня массу времени. Должно быть, вы очень любите эту больную девушку!

– Люблю? – вскричала Кэролайн и вовремя сдержалась. – Меня абсолютно не заботит то, что происходит с ней сейчас и произойдет в будущем. Я просто выполняю пожелания моего мужа. А теперь, мистер Таунсенд, давайте поговорим о «клиентах».

Выражение лица раннера тотчас же изменилось.

– О клиентах, миледи?

– Насколько я понимаю, вы – служитель закона, подчиненный полицейскому суду?

– Уже сорок лет, – настороженно отозвался Таунсенд.

– И вам платят жалованье?

– Ну, если это можно так назвать…

– Но ваш долг – арестовывать преступников или, по крайней мере, разоблачать их, не так ли? А теперь вы заявляете, что вынуждены молчать из-за «клиента».

– Миледи, вы не понимаете…

– Так объясните!

Таунсенд доверительно склонился к ней:

– Сколько, по-вашему, люди с Боу-стрит могут заработать на жизнь? Конечно, раннеру платят сорок фунтов, если он арестовывает грабителя с большой дороги или взломщика. Кроме того, если очень нуждаешься в деньгах, всегда можно собрать против кого-нибудь доказательства, но это не очень честно, миледи, – заявил Таунсенд, искренне считая себя человеком чести. – А настоящие деньги можно заработать, только когда тебя нанимает частное лицо. Это вполне законно.

– Значит, мой муж нанял вас?

– Совершенно верно, миледи. Некоторым нужны доказательства, и я их добываю. Другим, напротив, нужно их скрыть, и я их скрываю. Платят за это одинаково, но что, по-вашему, честнее?

– Выходит, вы скрыли бы имя самого грязного убийцы, если бы вам за это заплатили?

– Некоторые рождаются богачами, – заметил Таунсенд, – а некоторые нет.

– Предположим, я тоже найму вас?

– Ага! – пробормотал раннер, потирая руки. – Это другое дело!

Рука Кэролайн в грязной белой перчатке вновь коснулась большого рубина на груди. Ее мысли перенеслись к шкатулке с драгоценностями в спальне и к банку Хуксона возле Темпл-Бар.

– Мой муж… – она судорожно глотнула, – иногда бывает очень глупым. Он никому не доверяет и не принимает ничьей помощи. Но ему необходимо помочь! Мы не можем вечно жить под тенью этого кучера!

– Истинная правда, миледи.

Кэролайн глубоко вздохнула:

– Слава богу, сейчас лорд Даруэнт вне опасности. Он вышел невредимым из сегодняшнего побоища в Итальянской опере.

В столовую через открытую дверь в холл четко донеслись пять громких ударов дверного молотка в парадный вход.

Элфред и Томас, вернувшийся, выполнив поручение наверху, метнулись в холл. Но входная дверь распахнулась, прежде чем они успели до нее дойти, и мужчина в черной вечерней накидке и расшитой золотом треуголке быстро вошел, оставив дверь приоткрытой.

Заметив свет люстры в столовой, Джемми Флетчер направился туда, но застыл как вкопанный на пороге.

Зная, что Джемми всегда первым узнает самые свежие слухи и сплетни, Кэролайн ощутила страх. Продолговатое лицо с голубыми глазами уже не было лицом придворного дурачка – на нем отражались ужас и недоверие.

– В чем дело? – спросила Кэролайн, еле сдерживаясь, чтобы не закричать.

Джемми облизнул губы.

– Дик…

– Что с ним?

Джемми дал себе клятву, что сообщит новость как можно мягче и что впоследствии все мужчины и женщины будут восхищаться его тактичностью. Но сейчас он видел только лицо Кэролайн.

– Что случилось с Диком?

– Он мертв! – выпалил Джемми.

Глава 19 …И Долли на лестнице

Если бы группу людей, застывшую после заявления Джемми, наблюдал посторонний, он мог бы счесть зрелище невероятным.

Элфред держал саблю с таким видом, словно она жгла ему руки. Томас уставился в пол. Маленький напыщенный Таунсенд сунул руки в карманы, всем своим видом выражая уныние по случаю потери хорошего клиента. Джемми все еще стоял у порога – треуголка съехала ему на ухо.

Лицо Кэролайн казалось опустошенным. Возможно, в этот миг она ничего не чувствовала. Девушка стояла прямо под люстрой. Капля горячего воска упала на ее обнаженное плечо, но она даже не шелохнулась.

Джемми нарушил молчание, быстро лопоча, будто слова могли заставить умолкнуть их чувства, как брехливых собак.

– Дурак! – бормотал он, тыча себе в грудь. – Разве можно было так об этом сообщать? У меня никогда не было мозгов! – Джемми отвернулся, чтобы не видеть лица Кэролайн. Казалось, его осыпают немыми вопросами, и он начал отвечать на них: – С Диком было все в порядке. Он и Уилл вышвырнули чертовых боксеров с третьего яруса. А потом этот проклятый кучер, о котором все говорят…

Дрожь пробежала по телу Элфреда. Его пальцы стиснули рукоятку сабли. Но никто не произнес ни слова.

– Кучер прыгнул в партер через барьер ложи, – продолжал Джемми. – Дик последовал за ним. Дальнейшее я видел из ложи Неда Файрбрейса сбоку второго яруса. Неда там не было, но Харриэтт Уилс… – Деликатность не позволила ему произнести до конца имя проститутки. – Дик снова оказался в своей ложе – понятия не имею, каким образом он туда взобрался! Его шпага осталась на барьере, он подобрал ее и посмотрел в партер. А кучер бесшумно подкрался к нему сзади и ударил ножом в спину не меньше трех раз. Дик попытался опуститься на стул, но промахнулся и свалился на пол. Кучер, должно быть, побежал к северной лестнице.

Молчание слушателей становилось невыносимым.

– Это правда! – почти сердито крикнул Джемми. – Его тело доставили в отель «Стивене».

Тело доставили в отель «Стивенс»…

Стоящую неподвижно Кэролайн лишь эти слова заставили поверить в страшную правду. Они походили на простыню, которую натянули на мертвое лицо любимого, потерянного навсегда.

Кэролайн открыла рот, собираясь задать вопрос, но ее губы внезапно задрожали, и она смогла произнести только что-то нечленораздельное.

Посмотрев на нее, Томас поднял руку, чтобы придвинуть ей стул из сдвинутой к стене мебели. Но более тактичный Элфред остановил его свирепым взглядом.

Повернувшись, Кэролайн двинулась к окну. Ей казалось, будто в ее теле не осталось ни капли крови. Она стремилась найти убежище, прежде чем остальные заметят ее состояние. Отодвинув одну из тяжелых бархатных портьер, она скользнула к окну и задернула ее за собой.

Кэролайн прижалась лбом к холодному стеклу. Она не видела ничего – даже ночную тьму снаружи. Ее мозг онемел, но ей казалось, будто чей-то голос шепчет на ухо:

«Мы считаем очевидным, что все люди созданы равными, что Творец наделил их неотъемлемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью».

И другие слова, еще более важные для нее:

"Теперь у меня есть поместье в Кенте, где среди зеленых деревьев текут ручьи… Если бы я мог увезти вас туда, спрятав от всего мира… "

«Я могла бы жить там с вами до конца дней», – ответила она тогда.

Кэролайн закусила губу и стиснула кулаки.

Это нужно прекратить!

Ее затуманенный ум диктовал лишь одно решение – она не должна ни от кого принимать сочувствие, даже от близких друзей. Через минуту-две она успокоится, выйдет из-за душных занавесей, поднимется наверх и запрется в своей комнате на несколько дней, недель или месяцев. И пускай черное воронье – злонамеренное, как Таунсенд, или благонамеренное, как Джемми, – каркает, как им вздумается.

Пускай целый мир говорит что угодно. Таковы были взгляды Дика, которые теперь ей предстоит унаследовать.

Но все ее планы едва не расстроила одна мелочь.

В столовой за портьерами молчание становилось невыносимым. Кэролайн услышала тихий звук – это Элфред положил саблю на буфет. Кэролайн словно ощущала, как в голове лакея медленно ворочаются мысли.

– Хозяин был храбрым человеком, – задумчиво промолвил Элфред.

Снова наступила тишина.

– Верно, – тем же тоном согласился Томас. – Никто из врагов не осмелился встретиться с ним лицом к лицу.

Глаза Кэролайн обожгли слезы, и она сердито смахнула их краем портьеры. Резкое движение помогло ей взять себя в руки.

Прежде чем запереться в своей комнате, ей нужно уладить два дела. Она должна найти карету, поехать в отель «Стивенс» и привезти оттуда… Кэролайн отогнала эти мысли. У нее была другая, не менее неотложная обязанность.

Снова раздвинув занавеси, Кэролайн направилась в комнату. Четверо мужчин шагнули назад. Томас нечаянно наступил на упавший футляр с пистолетами, один из которых покатился по полу.

– Идите на улицу, Томас, – заговорила Кэролайн, – и приведите мне…

Она умолкла, и ее взгляд устремился к потолку. В музыкальной комнате вновь зазвучал клавесин. Один палец пытался подобрать мелодию «Лягушонка Роули», а другой наугад шарил по клавиатуре.

– Томас.

– Да, миледи?

– Вы передали мое сообщение наверх?

– Да, миледи. Мистер и миссис Роли уже не спят. Но молодая леди…

– Что с ней такое?

– Миледи, она говорит, что с ней все в порядке и что ей больше не нужен компресс. Она надела очень красивое платье и…

Кэролайн подняла руку:

– Передайте мои комплименты мисс Спенсер и попросите ее спуститься.

Элфред шагнул вперед:

– Миледи, если я могу…

Кэролайн обернулась:

– Разве кто-нибудь спрашивал ваше мнение, Элфред?

– Нет, миледи.

– Тогда будьте любезны держать его при себе. Томас!

Ботинки лакея быстро застучали по полу.

Тело Кэролайн стало твердым, как мрамор. Два пятна пламенели на ее белых щеках, как у человека, изнуренного продолжительной болезнью. Обвинил бы ее читатель, если она, страдая от сердечной раны, нанесла бы удар девушке, которую ненавидела? В конце концов, такова человеческая натура. Но сейчас в голове у нее мелькнула другая мысль.

– Мистер Таунсенд!

– Черт возьми, Кэролайн! – вмешался Джемми Флетчер, сорвав с головы треуголку и швырнув ее в угол. Вся трогательная история, которую он мог бы рассказывать в клубах, затрещит по швам, если Кэролайн не начнет рыдать и не сляжет с приступом мигрени! – Вы ведете себя неестественно!

– Пожалуйста, замолчите, мистер Флетчер.

– С каких это пор вы перестали называть меня Джемми?

Изобразив на лице сочувствие по поводу новостей о смерти Дика, старый раннер с Боу-стрит все время задумчиво смотрел в потолок.

– Несомненно, мистер Таунсенд, – обратилась к нему Кэролайн, – вы размышляете о том, кому лучше всего продать ваши сведения о кучере?

– В такой момент? – Таунсенд выглядел шокированным. – Что вы, миледи!

– Дик… лорд Даруэнт, – продолжала Кэролайн, – имел многие убеждения, которые я не разделяла. Ну, сейчас я разделяю их, хорошо это или плохо. Странно! – задумчиво добавила она, прижав руку к груди. – Еще сегодня утром я возражала против его намерения мстить тем, кто причинил ему зло. Тогда я не понимала. – Ее взгляд скользнул по пистолету на полу и сабле на буфете. – Но сейчас понимаю. Пока что я не могу об этом говорить. Но дайте мне несколько дней, мистер Таунсенд, чтобы прийти в себя, арестуйте этого кучера, позвольте мне увидеть его болтающимся на виселице перед Ныогейтом, и вы найдете во мне самого щедрого клиента, какой у вас когда-либо был. – Она резко повернулась. – Где же эта женщина?

– Остановитесь, миледи! Если вы хотите… – Таунсенд умолк, так как Кэролайн не слушала его.

Шурша атласом, она устремилась в холл, бросила взгляд на оставленную Джемми приоткрытой парадную дверь, за которой чернела пахнущая дождем ночь, потом повернулась налево и посмотрела вверх, на лестницу, служащую местом живой картины.

Лестницу, настолько высокую, что она казалась узкой, озаряло пламя свечей, которые не стали гасить в ожидании возвращения Кэролайн. Отблески мелькали на деревянной балюстраде, широких перилах, толстом ковре, покрывавшем ступеньки, позолоченных рамах портретов, висящих на стене справа.

Мистер и миссис Роли, стоя наверху в тени, казались всего лишь силуэтами. Тем не менее они словно излучали стыд и чувство вины.

Четырьмя ступеньками ниже, на освещенном участке, положив правую руку на перила, стояла Долли Спенсер.

Она не опускала голову, явно не считая себя виноватой. На ней было желтое, с голубыми вставками бархатное платье, скроенное согласно тогдашней моде – с узкой талией, низким вырезом на груди и плечевыми буфами, на которых покоились ее золотистые локоны.

Хотя карие глаза Долли улыбались, ее лицо казалось лицом человека, старающегося скрыть боль. Внезапно она увидела Кэролайн.

– Я не хотела ничего плохого! – начала оправдываться Долли.

Кэролайн молча смотрела на нее.

– Мистер Реймонд, – продолжала Долли, – говорил, что у меня музыкальный голос. Я никогда не видела настоящего клавесина, кроме как в театре, вот и подумала… – Она умолкла, ее глаза расширились, а рука скользнула к правому боку. – Что-то не так?

Почти ослепнув от слез, Кэролайн снова обернулась к приоткрытой двери на улицу. На фоне ночной тьмы маячили еще более темные очертания чьей-то фигуры, но Кэролайн не обратила на это внимания.

– Мой муж мертв, – отозвалась она так холодно и четко, что каждый слог звучал как падающая ледышка. – Я имею в виду человека, которого вы называли Диком Даруэнтом.

Рука Долли крепче прижалась к правому боку.

– Ни вы, ни я больше не увидим его живым, – продолжал холодный, бесстрастный голос. – Прошу вас покинуть мой дом как можно скорее.

Губы Долли дрогнули, словно в судороге боли. Она попыталась шагнуть вниз, упала и покатилась по лестнице.

Элфред и Томас, стоящие в дверях столовой, бросились к ней, но было слишком поздно.

Долли летела вниз, как неодушевленный предмет, не делая никаких попыток остановить падение, в стремительном вихре желтого бархата платья и желтого шелка нижней юбки, отороченной кружевом. Одна из желто-голубых балетных туфелек слетела с ноги, когда бедняжка со стуком ударилась о нижнюю ступеньку, откатилась в сторону и застыла, лежа на полу лицом вниз.

Старый Таунсенд, очерствевший душой в атмосфере насилия, где пребывал с детства, подошел к Долли, перевернул на спину, словно манекен, и прижал пальцы к ее запястью, пытаясь нащупать пульс. Потом, без лишних церемоний, разрезал ей корсаж карманным ножом и прижал ладонь к сердцу. Веки девушки дрогнули, а с губ сорвался слабый стон.

Поднявшись, толстенький старичок закрыл нож с громким щелчком.

– Она жива, – пыхтя, заявил он, – но, по-моему, проживет недолго.

Внезапно стоящий в дверях столовой Джемми Флетчер испуганно вскрикнул.

Дверь на улицу распахнулась, и Даруэнт собственной персоной – растрепанный, в рваном вечернем костюме, но живой и невредимый – шагнул в холл и захлопнул за собой дверь.

– Что здесь происходит? – резко осведомился он.

Глава 20 Последняя горечь

Никто ему не ответил.

Все стояли, прямо или нагнувшись, вокруг подножия лестницы, где неподвижно лежала Долли в своем пышном наряде, с закрытыми глазами и пятном пыли на щеке.

Даруэнт не спрашивал, как она здесь оказалась. Его взгляд стал холодным и суровым, губы плотно сжались.

– Понятно! – заметил он, медленно оглядевшись вокруг. – Значит, слух о моей смерти уже достиг этого дома. – Даруэнт посмотрел на Джемми: – Полагаю, вы сообщили?

– Но ведь это правда, старина! Я имею в виду…

– Не могу вас порицать. Мне уже некоторое время приходится это опровергать.

– Да, но кто… – Джемми запнулся.

– Кто был убит? – закончил за него Даруэнт. – Неужели вы не догадываетесь, кого могли принять за меня в тусклом освещении?

– Луис! – воскликнул Джемми. Эмоциональное напряжение, очевидно, усилило его сообразительность.

– Да, Тиллотсон Луис.

Даруэнт взглянул на пустые золотые ножны из-под своей шпаги, и его щека судорожно дернулась.

– Эй, преподобный мистер Коттон! – окликнул он голосом, от которого Элфред похолодел. Хотя преподобный Хорас Коттон находился далеко отсюда, Даруэнт обращался к нему так, будто видел его в холле. – Почему достойные люди всегда умирают, а мерзавцы набивают брюхо у Ватье? Объясните мне!

Джемми Флетчер стиснул в кулак длинные пальцы, словно стараясь выжать апельсин сплетен до последней капли.

– Так что случилось в действительности, Дик?

– Не имеет значения! – Но произошедшее настолько терзало Даруэнта, что он продолжал, сам того не желая: – Я был в партере и стал карабкаться в ложу 45, принадлежащую моей жене. Это оказалось не так легко, как я думал. Некоторые деревянные выступы подгнили и крошились. Наконец я ухватился рукой за барьер ложи и пытался уцепиться правой ногой за колонну, когда Луис вошел в ложу сзади. «Даруэнт! – окликнул он. – Могу я вам помочь?» Я не мог ответить. Мой рот был прижат к деревянным лавровым листьям, а нога все еще нащупывала колонну. Не думаю, что Луис заметил меня, хотя я его видел. Моя окровавленная шпага все еще лежала на барьере. Он поднял ее и стал оглядываться по сторонам. Глядя на него сзади, вертящего головой туда-сюда, даже человек, знающий нас обоих, мог бы поклясться, что это я. Кучер проскользнул в ложу, трижды ударил Луиса ножом в спину и был таков. – Даруэнт помолчал. – Было жалко смотреть – если кому-то из вас знакома жалость, – как бедняга, зная, что умирает, пытается выглядеть, будто ничего не произошло. Когда я ухватился за барьер другой рукой, он увидел меня. «Боюсь, я не сумею вам помочь, – прошептал Луис, – и мы с вами больше не сможем беседовать о политике». Говоря, он старался ухватиться за спинку стула, чтобы сесть, но потерпел неудачу и рухнул на пол. Так умер хороший человек.

Даруэнт снова бросил взгляд на пустые ножны и стал вглядываться в холл, словно искал там преподобного Хораса Коттона.

Все это время Кэролайн молчала, отступив к правой стене холла и силясь понять, что происходит на самом деле, а что порождено ее воображением. Наконец она протянула руку:

– Дик!

Даруэнт обернулся. К ужасу Кэролайн, его лицо выражало такое же вежливое презрение, что и в ньюгейтской камере, а в голосе звучала та же насмешка.

– Да, мадам?

– В чем дело, Дик? Что с вами?

– Ничего, что мы не могли бы обсудить позже, мадам, если мы вообще должны это обсуждать.

– Нет, Дик! Объясните!…

В глазах Даруэнта светились боль, замешательство, быть может, даже желание убить Кэролайн.

– Почему вы это сделали? – спросил он.

– Сделала – что?

Даруэнт свирепым жестом указал на закрытую парадную дверь.

– Вы видели, как я поднимаюсь по ступенькам к двери, – медленно произнес он. – Вы знали, что я жив, и, тем не менее, сказали Долли, что я мертв, заставив ее упасть с лестницы. За что? Она никогда в жизни не причиняла никому вреда.

– Но я не видела вас! Да, я заметила какой-то черный силуэт, но не обратила на него внимания!

Даруэнт молча сделал еще один яростный жест.

Кэролайн испытывала еще больший ужас, чем при известии о гибели Даруэнта. Она чувствовала себя как полуодурманенная женщина, очнувшаяся в собственной темной комнате и безуспешно пытающаяся нащупать портьеру или предмет мебели, чтобы понять, в каком углу находится.

Сейчас они вновь заглядывали друг другу в душу, слыша слова, которые Кэролайн произнесла в ложе оперы, когда нелепое донкихотство Даруэнта достигло предела:

«Тогда я не уступлю вас ей. Не уступлю, чего бы мне это ни стоило! Клянусь богом!»

Кэролайн была неповинна в случившемся. Но в глубине души она понимала, что, потрясенная известием о смерти Даруэнта, могла сделать такое. Это было хуже всего.

– Дик, неужели вы думаете, что я нарочно заставила ее упасть?

Не ответив, Даруэнт повернулся к Элфреду.

– Где хирург? – спросил он. – Мистера Херфорда нет здесь?

Элфред шагнул вперед:

– Милорд, мистер Херфорд прислал записку. Он задерживается в больнице и спрашивает, не будет ли слишком поздно, если он зайдет после полуночи. Зная… э-э… обстоятельства, я ответил, что не будет. Сейчас уже, должно быть, четверть первого. Мистер Херфорд появится здесь с минуты на минуту.

– Благодарю вас.

Огастес Роли, выглядевший мрачнее обычного, в стальных очках на переносице, поспешил вниз по лестнице. Даруэнт подал ему знак остановиться и склонился к Долли, пребывающей в полуобмороке от боли, вызванной непонятным недугом.

– Бедная малютка!

Он осторожно поднял девушку на руки. Какой легкой она казалась! Повернувшись, чтобы отнести ее наверх, Даруэнт заметил старого раннера с Боу-стрит.

– Полагаю, вы Таунсенд?

– К вашим услугам, милорд! – с отвратительным весельем в голосе отозвался раннер. – Вы написали мне записку, я ответил, и вы написали снова. Поэтому я здесь.

– Пожалуйста, задержитесь. Вы можете мне понадобиться.

Даруэнт понес Долли наверх. Мистер Роли пятился задом впереди него, чтобы в случае чего подхватить девушку. Даруэнт двигался медленно и осторожно, стараясь, чтобы ноги Долли не задевали портреты.

Хотя он пытался ни о чем не думать, его мысли невольно цеплялись к мелочам, и при виде безвкусного желто-голубого одеяния Долли ему пришло в голову, что женщины наряжаются либо ради собственного тщеславия, либо чтобы вызвать зависть у других женщин. Ибо возлюбленная выглядит прекрасной даже в дерюжном мешке, в то время как другую не украсят все изумруды Савы.

Поднявшись на второй этаж, где напольные часы били четверть первого, Даруэнт отнес Долли в Янтарную комнату, положил на кровать и укрыл ее шелковым одеялом. Потом шагнул назад, не зная, что делать дальше, и увидел рядом мистера и миссис Роли.

– Дик, – начал Огастес Роли своим глубоким голосом, – если бы вы могли догадаться, что тяготит мою совесть…

– О, замолчи! – прервала его жена. – Мы оба легли спать, Дик. Но Долли – своевольная девушка. Она встала с постели. И, Дик… – Миссис Роли колебалась; муслиновый капор дрожал вместе с ее шеей. – Вы не должны винить леди Даруэнт. Она…

Даруэнт свирепо повернулся к ней:

– Вы обяжете меня, не упоминая имя моей так называемой жены!

– Дик!

– Я неясно выразился?

Миссис Роли беспомощно опустила руки, ее шея снова задрожала вместе с кружевным капором. В комнате горела тусклая лампа. Полные слез глаза Эммы Роли устремились к кровати, где лежала и стонала Долли.

– Она умирает, Дик. Я слишком часто видела такое.

– Да.

– Тогда вам следует знать то, что Долли должна была рассказать вам. Когда она была вдали от вас два месяца и не навещала вас в тюрьме, вы думали, что она проводит время с каким-то мужчиной? Видит бог, лучше бы это было так! – Миссис Роли вцепилась ему в рукав. – Долли пила, Дик. Ее родители – жалкие пьянчуги, живущие в грязном переулке возле Бред-стрит. Помните, Дик? Она как раз узнала, что ее никогда не возьмут в труппу, даже на роль леди Макдуф. А в довершение всего вас отправили в тюрьму. Девочке не хватило силы воли вынести это. Она вернулась домой и накачивала себя джином, пока не приплелась к нам. Разве вы не помните, как странно говорил о ней мистер Малберри? И как хирург намекнул вам (или мистер Малберри сказал, что он это сделал), что она, должно быть, пьет много вина? Мы очень любим ее, Дик, но…

Губы Даруэнта растянулись в жуткой усмешке.

– И в этом состоит ее ужасное преступление? – с горечью спросил он.

– Дик, бедняжка не в состоянии смотреть в лицо нашей жалкой жизни…

– Ну и что? Я месяцами пьянствовал вместе с тремя оксфордскими преподавателями, продолжая с грехом пополам вести занятия и проклиная весь мир, что не оставило ни единого пятна на нашей респектабельности.

– Но это совсем другое дело!

– Почему?

– Позвольте мне объяснить, – вмешался Огастес Роли.

Шагнув вперед, он обнял за плечи плачущую жену с достоинством, которое на сей раз нисколько не отдавало театром. Его глаза светились искренней болью.

– Милорд, – официальным тоном продолжал мистер Роли, – я должен сообщить вам еще кое-что. У меня нет никаких доказательств, но я уверен, что Долли поднялась с постели, надела платье и стала играть на клавесине с определенной целью.

– С какой?

– Чтобы ускорить конец своей многострадальной жизни.

– Вы рехнулись!

– Неужели вы забыли, как странно она выглядела, когда вы говорили с ней сегодня в этой комнате?

– Да, Долли изменилась, но она была больна!

– Нет, друг мой. Она считала, что изменились вы. Ведь вы больше не были Диком из Ковент-Гардена, который веселился и развлекался вместе с ней и которого она так любила. Вы стали милордом маркизом Даруэнтом, обладателем земель и денег, возвышающимся над ней, как солнце над камешками на берегу. Долли боялась вас. Она чувствовала, что недостаточно для вас хороша.

Лицо Даруэнта побелело, как сальная свеча. Огастес Роли заговорил вновь, отбросив чопорность:

– Нет, Дик, вы не изменились. Но изменился весь мир, и вы не можете сражаться против него. Долли тоже изменилась – она ощущала себя всего лишь пьянчужкой с Бред-стрит, едва ли подходящей для…

– Вы лжете! – прервал его Даруэнт. – Не будь вы моим другом, я бы свернул вашу тощую шею! Я слишком хорошо знаю Долли… – Он перевел дыхание. – Если вы не возьмете назад свои слова, я прикончу вас, даже если меня за это повесят!

Огастес Роли молча склонил лысую голову. Он уже не казался воплощением силы духа, а был всего лишь мягким и эксцентричным пожилым человеком, который, по его же словам, не сумел ничего сберечь из своего жалованья к тому времени, как ему пришлось покинуть «Друри-Лейн».

– Если вы настаиваете, Дик, я беру свои слова назад. А вот кого следует винить за происшедшее здесь этой ночью…

Даруэнт пришел в себя.

– Простите меня. – Он смущенно похлопал мистера Роли по плечу. – Винить некого, кроме меня и… той женщины внизу… – Его голос дрогнул. – А теперь, ради нашей дружбы, уходите и оставьте меня наедине с Долли.

– Да, Дик.

Дверь за ними закрылась.

В прохладной комнате с темно-желтыми занавесями стало еще холоднее. Тающий лед проливался из серебряных ведерок на крышки столиков и на пол с унылыми монотонными всплесками.

Губы Долли шевельнулись, словно она пыталась что-то сказать. Даруэнт подошел к ней и взял ее за руку, но не услышал ни слова.

Он недолго пробыл наедине с Долли. Спустя минуту в дверь протиснулась дородная фигура мистера Херфорда. Впоследствии Даруэнт не мог припомнить, чтобы они обменялись хотя бы четырьмя фразами.

Хирург не произнес ни слова упрека и не тратил времени зря. Положив шляпу и саквояж у кровати, он начал осматривать больную.

Даруэнт мерил шагами комнату. Опустив руки в серебряное ведерко, он плеснул себе в лицо ледяной водой и, выпрямившись, почувствовал головокружение. Им овладела усталость, и Даруэнт спрашивал себя,хватит ли ему сил для последней смертельной схватки сегодняшней ночью. Но эти мысли исчезли, когда он вернулся к кровати.

Мистер Херфорд, сняв с Долли платье при помощи ножа, как и ранее Таунсенд, снова накрыл ее шелковым одеялом, оставив сверху только обнаженную руку. Одной рукой он щупал пульс, а другой держал золотые часы с открытой крышкой.

«Есть хоть какая-нибудь надежда?» – взглядом спросил Даруэнт.

«Никакой», – ответили ему глаза хирурга.

Вскоре мистер Херфорд защелкнул крышку часов. Конец еще не наступил. Хирург сидел на краю кровати, а Даруэнт стоял рядом с ним.

Казалось, Долли едва ощущает боль. Когда аппендикс лопнул, она напряглась под одеялом и через двадцать минут испустила дух.

Поднявшись, мистер Херфорд осторожно накрыл шелковым одеялом ее руку и лицо. Подобрав с пола саквояж и сунув шляпу под мышку, он посмотрел на Даруэнта, задавая безмолвный вопрос, прислать ли кого-нибудь наверх. Даруэнт молча покачал головой.

– Моя карета, – заговорил хирург, – прибыла сюда почти одновременно с вашим лордством. Но я оставался внизу, чтобы расспросить кое-кого. – Он сделал паузу. – Очень сожалею…

– Вы сделали все, что могли.

Мистер Херфорд поклонился. Даруэнт пожал ему руку, и хирург вышел, закрыв за собой дверь.

Некоторое время Даруэнт стоял, уставясь в пол, потом снова подошел к кровати между двумя окнами. Он думал о том, снять ли покрывало с Долли, чтобы последний раз взглянуть на нее, когда с площади донеслись звуки шарманки. Кто-то, будучи не в состоянии заснуть после недавних беспорядков, играл незатейливую мелодию.

Круто повернувшись, Даруэнт взмахнул кулаком, намереваясь опустить его на один из резных столбиков кровати. К счастью, он промахнулся – для последней дуэли ему требовалась крепкая правая рука.

Так как его никто не видел, Даруэнт бросил взгляд на неподвижное тело Долли и прижал руки к глазам.

Он пытался закрыть внутренний слух для воображаемых слов песни, но, шагнув в центр комнаты, понял, что не в состоянии это сделать. Знал ли Томас Мур, автор текста, что эта жалкая мелодия может причинять боль, как глубокая рана, и звучать как голос совести? Несомненно, его сентиментальная душа была бы удовлетворена.

Музыка наконец смолкла.

Разум Даруэнта не был затуманен – напротив, он был ясен, как никогда, различая с ужасающей четкостью, где правда, а где ложь.

Кэролайн абсолютно права. Он никогда не был влюблен в Долли, а просто превратил ее в нимфу, которая обитала в Аркадии, изготовленной из закопченного сажей Ковент-Гардена, Пантеона на Оксфорд-стрит и китайских фонариков среди деревьев Воксхолла.

Это было горше всего. Ему следовало влюбиться в Долли, но он предпочел голубоглазую Цирцею с каштановыми локонами, внешне страстную и соблазнительную, а в душе холодную, как гинеи, которым она поклонялась. Когда пришло время, Кэролайн обошлась с Долли так же безжалостно, как обошлась с ним в Ньюгейте.

Может ли он вырвать из сердца эту любовь? Вероятно, нет. Но Кэролайн обожает деньги, и с ней удастся договориться.

Даруэнт вернулся к кровати и, не поднимая покрывала, прижался щекой к щеке Долли.

– До свидания, дорогая, – прошептал он. – Надеюсь, я еще до утра присоединюсь к тебе.

У двери послышался деликатный кашель.

– Прошу прощения, ваше лордство. – Элфред глядел в сторону. – Я взял на себя смелость…

– Вы поступили правильно, – прервал его Даруэнт, отойдя от кровати. – Возможно, я покину Лондон надолго, если не навсегда. – Внезапно ему в голову пришла новая идея. – Вероятно, я куплю себе офицерский патент. Кажется, вы служили в армии. Не хотели бы вы сопровождать меня в качестве моего денщика?

Элфред опустил напудренную голову:

– Наверное, вы не знаете, милорд, но некоторые из нас готовы последовать за вами даже в ад.

В молчании они смотрели в глаза друг другу.

– Да, я этого не знал, – отозвался наконец Даруэнт, – но тем не менее очень вам благодарен.

– Милорд, – с трудом вымолвил Элфред, – позвольте сказать, как мужчина мужчине… Ее милость… она не…

Подняв на него взгляд, слуга увидел, что в лице Даруэнта нет ничего человеческого, как у одного из монстров, созданных пером Джонатана Свифта.

– Идите вниз, – велел Даруэнт, словно не слыша лакея. – Я спущусь следом. Вскоре я ожидаю визитера, и мне нужно устроить кое-какие дела.

– Хорошо, милорд.

Как только Элфред удалился, Даруэнт снова плеснул ледяную воду на лицо и на голову. Вода стекала вниз, на одежду. Он давно потерял накидку и шляпу, а воротник и галстук оторвались во время беспорядков. Даруэнт попытался скрыть это воротником и отворотами темного сюртука.

Когда он вышел на площадку, напольные часы показывали без десяти час. В нижнем холле Элфред и Томас дежурили у двери в ярко освещенную столовую, откуда доносились голоса.

Таунсенд и Джемми Флетчер, похоже, пребывали в бодром настроении.

– Черт возьми, Кэролайн! – послышался высокий голос Джемми. – Неужели вы были в коляске, которая перевернулась?

– Боюсь, что да, – отозвалась она. Ее голос звучал испуганно и неуверенно.

Даруэнта интересовало, чего ради ей притворяться теперь?

– Самое интересное, – захихикал Джемми, – что карета, которая столкнулась с вашей коляской, принадлежала Принни!

– Его королевскому высочеству, – строго поправил Таунсенд. – Если принц удостаивает вас своей дружбой…

– Льщу себя надеждой, – прервал Джемми. – Так вот, Принни давал ужин в Карлтон-Хаус. Жаль, что меня туда не пригласили. Они вовсю налегали на пунш в Золотой комнате, когда кто-то сообщил, будто принцесса Шарлотта в опасности из-за беспорядков в Королевском театре.

– Но беспорядки действительно были!

– Спокойно, приятель. Принни души не чает в дочке. Он вскочил из-за стола, для начала блеванул в цветочный горшок, а потом осведомился, не желает ли кто-нибудь из джентльменов спасти его дитя. Какой-то придурок из новичков тут же вызвался и понесся к театру в карете Принни, хотя лейб-гвардейцы уже полтора часа назад доставили бедняжку в Карлтон-Хаус. Разве не забавно? Я еще никогда в жизни…

Джемми оборвал себя на полуслове, поскольку в столовую вошел Даруэнт.

Кэролайн при виде его отвернулась. На лице Таунсенда отразилось почтение. Джемми, сбросив накидку, стоял под люстрой, одетый с иголочки – от гофрированной рубашки до бриллиантовых пряжек на коленях.

– Мистер Таунсенд, – с улыбкой заговорил Даруэнт.

Напряжение слегка ослабело.

– Милорд, – отозвался Таунсенд с низким поклоном.

– Боюсь, – вежливо продолжал Даруэнт, – я допустил прискорбную ошибку, пытаясь захватить нашего кучера в одиночку и не позвав на помощь смышленых ребят с Боу-стрит.

– Безусловно, милорд, – подтвердил раннер. – Я скажу это самому королю Георгу, благослови его Бог!

– Тем не менее я теперь знаю, кто такой этот кучер.

Джемми Флетчер выпучил глаза и подбежал к Даруэнту.

– Вы знаете, кто он?

– Да.

– Тогда говорите скорее! Кто такой кучер?

Даруэнт спокойно посмотрел на него:

– Вы, Джемми. – Его правая рука внезапно метнулась вперед, схватив Джемми за галстук. – И сейчас, приятель, вам предстоит ответить за все.

Глава 21 Не тот убийца

– Я? – воскликнул Джемми. Казалось, его голубые глаза вот-вот выскочат из орбит. – Жалкий мотылек и есть загадочный кучер?

– Да, Джемми. Хотите, я докажу?

Когда Даруэнт произносил эти пять слов, перед его мысленным взором предстали два лица.

Он видел лицо Фрэнка Орфорда, холодное, высокомерное, с длинным носом, – Фрэнка, который надкусывал монету, проверяя ее подлинность, и отправлял бедняг в Ньюгейт и Флит из-за пяти фунтов, Фрэнка, что сидел за письменным столом в исчезнувшей комнате, пригвожденный рапирой к стулу.

Даруэнт видел лицо Джемми, сидящего вчера вечером на полосатом диване наверху и уговаривающего его драться с Бакстоуном на пистолетах. Видел злобу, на миг скривившую его рот, видел его взгляд на рассвете, когда Джемми осознал, что Бакстоун может потерпеть поражение.

– Этот парень спятил! – обратился Джемми к Кэролайн. – Как он может подозревать меня?

– Я не подозревал вас, Джемми. До прошлой ночи. А потом попытался сложить два и два. Моя жена, мистер Таунсенд и эти двое слуг будут вашим судом присяжных.

Джемми с усилием освободил свой галстук. Так как дверной проем блокировали высокие фигуры Элфреда и Томаса, выражение лиц которых не отличалось дружелюбием, он попятился к камину.

– Прежде всего, – продолжал Даруэнт, – я был никому не известным учителем фехтования, судимым под именем Дика Даруэнта. Никто, кроме родственников Фрэнка Орфорда, не уделял особого внимания этому процессу. Откуда же вы так много узнали обо мне потом, Джемми? До последнего момента перед казнью очень немногие знали мое имя и причину отсрочки исполнения приговора. А затем дело постарались замять, и даже сплетни быстро прекратились. Каким же образом вы выяснили, что я нахожусь в государственном секторе Ньюгейта, посетили меня там? Насколько мне известно, ваш визит озадачил многих знатных леди. Конечно, как мне говорила моя жена… – Даруэнт бросил взгляд на Кэролайн, – вы присутствовали, якобы мертвецки пьяным, на завтраке с шампанским по случаю моего повешения. Возможно, вы были не таким пьяным, каким казались. Вы могли слышать, как надзиратель по прозвищу Красноносый сообщил, что я пэр Англии по фамилии Даруэнт. Это означало автоматический перевод в государственный сектор до суда лордов. Книга пэров Берка могла легко сообщить вам мой титул.

Но настоящие тайны начались вечером 5 мая, когда вы везли меня, потерявшего сознание, в голубой карете и когда вы убили вашего партнера, Фрэнка Орфорда.

– Я не убивал Фрэнка! – завопил Джемми, причем его голос звучал вполне искренне. – Слово джентльмена!

Даруэнт не обратил на него внимания. Таунсенд злорадно потирал руки.

– Вы привезли меня в голубой карете в Кинсмир-Хаус в Букингемшире, – спокойно продолжал Даруэнт. – Как я говорил мистеру Малберри и падре, мне казалось, что меня вытащили из кареты двое, но, вероятно, я ошибся. Вы были в одиночестве, Джемми. Тиллотсон Луис прямо сказал мне, что вы сильны как бык, и я должен был заметить это раньше.

Но вот где загадка! Вы не сомневались, что похитили Тиллотсона Луиса. Но когда я обнаружил тело Фрэнка, вы снова ударили меня по голове. Одного взгляда при хорошем освещении вам было достаточно, чтобы понять – я не Луис. – Даруэнт передохнул. – Однако, Джемми, каким образом вы выяснили, что я никому не ведомый Дик Даруэнт из Ковент-Гардена? Как могли вы придумать изобретательный план доставить оба тела на Гартер-Лейн и выбросить их из кареты возле моей фехтовальной школы? Как вы вообще узнали о школе?

Джемми, по бледному лицу которого градом катился пот, уцепился за эти слова, как будто все, что Даруэнт говорил ранее, было шуткой.

– Конечно! – воскликнул он, глупо хихикая. – Это сущая ерунда! Я никак не мог об этом знать!

– Могли, – возразил Даруэнт. – Таунсенд!

– Да, милорд?

– В вашем письме вы сообщали мне, что таинственный кучер уже целый год промышляет грязными делишками в Ковент-Гардене и Сент-Джайлс, причем главным образом для забавы, и что он всех там знает.

– Да, милорд. Это истинная правда.

– Видите, Джемми? Разумеется, вы должны были знать Дика Даруэнта, хотя он вывесил над дверью своей школы фамилию д'Арван. Вы, и только вы среди людей вашего круга могли знать, куда выбросить тела. Не так ли? – обратился он к остальным.

Элфред и Томас, стоя в дверном проеме, что-то прорычали, словно ручные тигры. Кэролайн прислонилась к оконной портьере, закрыв глаза.

– И это наименьшее доказательство против вас, Джемми, – дружелюбным тоном продолжал Даруэнт, хотя и чувствовал боль в лопатках от смертельной усталости. – Находясь в государственном секторе Ньюгейта, я нарочно проиграл вам в карты несколько тысяч, так как хотел, чтобы вы ввели меня в общество и помогли встретиться с сэром Джоном Бакстоуном. – Лицо Даруэнта помрачнело. – Я не особо следил за моими словами и тоном, а вы отнюдь не дурак, Джемми, и догадались, что я хочу повидать Бакстоуна не с целью пожать ему руку. Десятилетний ребенок понял бы, что я намерен драться с ним на дуэли. И вы ухватились за удобную возможность. Несмотря на ваши назойливые расспросы, я ничего вам не сообщил. Но вы знали, что я видел комнату с красно-золотыми обоями и вазой с апельсинами и видел мертвеца. Если бы я хотя бы обнаружил связь между вами и Фрэнком Орфордом, мертвецом стали бы вы. Так не лучше ли мне было пасть от пули Бакстоуна?

– Надеюсь, вы на меня не в обиде, старина? – ляпнул Джемми, и Таунсенд внезапно расхохотался.

– Какие могут быть обиды, – вежливо отозвался Даруэнт.

Он ясно видел, что Джемми не лицемерит, а искренне считает себя славным парнем. Если беспечный мотылек замышляет и осуществляет смертоносный план, то не по злобе, а лишь потому, что должен получить то, что хочет.

– Когда вы представили меня Бакстоуну в клубе «Уайтс»…

– Я ведь не хотел этого делать, верно?

– Жаль, что мы не вели письменный протокол, – усмехнулся Даруэнт. – Каждое ваше блеяние, якобы из желания уладить дело миром, только подстрекало нас обоих, что и было вашей подлинной целью. А потом, когда я подошел к выходу из клуба и вы последовали за мной… Помните тот момент?

– Конечно, черт возьми! Почему бы и нет?

– Мы ведь были там только вдвоем, не так ли?

– Ну и что? Разве не может человек подойти к выходу из собственного клуба?

– Я сказал вам, что через два часа должен быть в своем доме… вернее, в доме моей жены – на Сент-Джеймс-сквер.

– Вы выглядите как пугало! Почему бы вам не почистить одежду?

Даруэнт широко улыбнулся:

– Спустя три четверти часа в меня выстрелили из пистолета через окно квартиры Тиллотсона Луиса. Во всем Лондоне только вы знали, где я нахожусь.

Последовало гробовое молчание.

Маленький толстый раннер, глубоко заинтересованный происходящим, начал ковырять в зубах лезвием карманного ножа. Это плохо соотносилось с его модной прической.

– Как же вы любите рисковать! – воскликнул Даруэнт, с любопытством глядя на Джемми. – И не только играя в карты! Было меньше одного шанса из ста, что вы увидите меня в окне напротив. Но вы явились туда в безупречном вечернем костюме – прошу прощения за состояние моего – с заряженным пистолетом под накидкой. Удача сначала улыбнулась вам, а потом посмеялась над вами. Вы промахнулись.

Джемми, успевший обрести хладнокровие, вскинул голову и усмехнулся:

– Бросьте, старина! Если я знал, что Джек собирается прикончить вас следующим утром, зачем мне было стрелять в вас?

– В том-то и дело, Джемми, что вы этого не знали!

– То есть как?

– Когда я расстался с вами у дверей клуба, вы были почти в истерике и с трудом контролировали собственную речь. Вы ожидали, что я выберу пистолеты, но я выбрал сабли. Если бы я настаивал на своих правах, чего следовало ожидать от учителя фехтования, то вполне мог бы убить Бакстоуна. А вы, бедняга, остались бы ни с чем, да еще с обвинением в прямом и косвенном соучастии. Поэтому вы потеряли голову и спустили курок.

– Чертовски умно с вашей стороны, старина. Но вы не можете этого доказать.

– Могу, – возразил Даруэнт. – Таунсенд!

Старый раннер, положив нож на пол, полез в бездонный карман и вытащил скомканный грязный обрывок газеты.

– Когда вы приходили ко мне потом, – продолжал Даруэнт, – этот клочок бумаги выпал из-под вашего шикарного черного жилета с перламутровыми пуговицами и оказался на полу.

– Неужели?

– Да, и вы этого не заметили. Но вам хорошо известно, Джемми, что в качестве пыжей для пистолета обычно используют газету. Этот клочок, как видите, выглядит так, словно, перепачканный порохом, он оторвался, когда пыж заталкивали слишком поспешно. Я отправил его в письме к мистеру Таунсенду вместе с гонораром…

– Весьма щедрым гонораром, милорд!

– …и просьбой обыскать ваши комнаты на Честерфилд-стрит. Ну, Таунсенд?

Раннер выпятил брюшко и заговорил таким тоном, словно давал показания в суде:

– В назначенный день я и Том Джиллифлауэр обыскали вышеупомянутые апартаменты. В шкафу для сапог в спальне обнаружен старый тяжелый пистолет с выгравированным на нем именем обвиняемого. – Из объемистого кармана Таунсенд извлек пистолет и возвратил на прежнее место. – С помощью маленькой пилочки из дула удалось достать необожженные обрывки пыжа. Они вырваны из экземпляра «Тайме», куда был завернут пистолет. Найденный вами обрывок с датой точно подошел к этому экземпляру. Заявление о находке подписано Дж. Таунсендом, эсквайром, и Т. Джиллифлауэром.

– Какую же комедию вы разыграли, Джемми! – вновь заговорил Даруэнт. – Намекали, что меня обвинят в трусости, расписывали в красках, как насмехался Бакстоун над дуэлью на саблях, как будет реагировать на это haut monde! Но у меня были права, хотя вы пытались убедить меня, что они ничего не стоят, и любой дурак настаивал бы на них, если бы только не был метким стрелком. Однако вам удалось меня убедить, и, уходя, вы чуть не плакали из-за того, на что меня обрекли. – Даруэнт провел рукой по мокрым волосам. – Хотя только что вы пытались застрелить меня в спину.

– Я всего лишь мотылек, старина! Мотылек не может повредить.

Даруэнт повысил голос:

– Что скажете, господа присяжные? Виновен обвиняемый или нет?

– Виновен! – одновременно отозвались Элфред и Томас, шагнув вперед.

– Он грязный… – Кэролайн была не в силах продолжать.

– Пожива для палача, – кивнул Таунсенд, снова ковыряя зубы ножом.

– Вы не имеете права держать меня здесь! – почти шепотом произнес Джемми.

– И судить вас тоже пока не имеем права, – согласился Даруэнт. – Но вы получите справедливый шанс. Загляните в нижнее отделение буфета и выберите оружие.

– Оружие?!

– Да.

Тело Джемми напряглось. Он медленно двинулся вперед, остановившись под люстрой. Свечи среди стеклянных призм догорали и начали подтекать, но ни хозяева, ни гости этого не замечали.

– Послушайте, старина! – Джемми судорожно глотнул. – Я не трус, уверяю вас. Вы бы удивились, увидев, как я владею саблей. Но рисковать жизнью… – Его голос перешел в почти женский визг. – Это немыслимо, Дик! Только дураки способны на такое! Лежать под землей, где нет ни альбомов для стихов, ни модной одежды! Я не стану с вами драться! Вы не можете меня заставить!

Громкий звук заставил всех вздрогнуть, но они сообразили, что Джемми тут ни при чем – это распахнулась парадная дверь.

В столовую величавой походкой шагнул мистер Хьюберт Малберри, в белой шляпе, сдвинутой на ухо.

– Отойдите от него! – рявкнул он.

Адвокат не был пьян – он выпил всего лишь три или четыре стакана бренди, чтобы поднять дух и прочистить мозги. Малберри снял шляпу таким царственным жестом, что Томас тотчас подбежал забрать ее.

– Кто вы такой, черт возьми? – огрызнулся Таунсенд, хотя отлично знал и мистера Малберри, и его умственные способности.

– Замолчите, вы, подонок с Боу-стрит! – цыкнул на него адвокат. – И позвольте юристу представить доказательства!

Таунсенд не лгал, утверждая, что он лучший ловец воров. Когда он умер шестнадцать лет спустя, то оставил двадцать тысяч фунтов, полученных в качестве гонораров и знаков благодарности королевской семьи. Но он безропотно уступил Хьюберту Малберри, так как сразу понял, что неряха адвокат знает правду.

Малберри посмотрел на Даруэнта, и его взгляд смягчился.

– Я потратил кучу времени, приятель, на визит в отель «Стивене», чтобы узнать, действительно ли вас прикончили. Насколько я понимаю, сейчас вы даете объяснения этим добрым людям?

– Вы слышали?

– Не стану отрицать – я слушал, стоя у парадной двери. Вы рассуждали логично, Дик. – Малберри набрал воздух в легкие. – Но…

– Но – что?

Адвокат указал на Джемми Флетчера:

– Но вы обвинили не того человека.

В наступившей тишине были слышны даже удары сердца. Даруэнт, стоя слева от окон, начал пятиться, пока не уперся в заднюю стену, соединенную со стеной соседнего дома. Только тогда он обрел дар речи:

– Это невозможно!

Малберри ткнул ему в лицо не слишком чистым пальцем:

– Помните клятву, которую вы дали, покидая Ньюгейт? Найти и отправить на виселицу человека, который убил лорда Франсиса Орфорда, верно?

– Да!

Мистер Малберри вновь указал на Джемми, на которого вовсю капал воск:

– Ваш трусливый друг не убивал лорда Франсиса и фактически ничего об этом не знал.

– Но ведь кучер – это Джемми! Он почти что признался!

– Конечно, он кучер! – фыркнул адвокат. – Это и дураку ясно. В то же время, Дик, он не убил ни Орфорда, ни молодого Луиса, который, между прочим, жив… Никаких вопросов! Слушайте меня! – Мистер Малберри выпрямился, постучав себя по топорщившемуся жилету. – В ваших словах, приятель, много правды. Но вы не упомянули ряд моментов, о чем сказали мне и падре. Должен ли я сделать это вместо вас?

– Конечно!

– Imprimis! – Мистер Малберри выразительно поднял указательный палец. – Кучер отвез вас в голубой карете якобы к Кинсмир-Хаус в Букингемшире. Item: он отнес вас вверх по ступенькам к парадному входу. Item: он поставил вас на ноги перед определенной дверью. Item: он разрезал веревки у вас на ногах, и дверь открылась.

– Черт возьми, мне все это хорошо известно!

– В самом деле? В таком случае вы поняли чертовски мало. Когда старый Берт Малберри протрезвел, – не ранее, – ему все стало ясно как день! Я помнил слово в слово то, что вы говорили, и сравнил это с тем, что слышал от вас падре. Слушайте! «У меня создалось впечатление, что мои провожатые – если их было больше одного, – сказали вы, хотя это было не так, – застыли как парализованные. Рука, толкающая меня в спину, стала неподвижной». Потом, по вашим словам, вы услышали женский крик. Но, как я уже говорил вам, это была не женщина. Кричал…

– Конечно, кричал Джемми! Я услышал точно такой же крик в клубе «Уайте», когда он якобы пытался уладить неприятности с Бакстоуном.

– Но зачем кучеру было кричать в заброшенном доме? – спросил адвокат. – Что его ошеломило? Я объясню вам, Дик. Он открыл дверь и увидел своего партнера Фрэнка Орфорда пригвожденным к спинке стула. Естественно, мистер Джемми остолбенел при виде трупа, который никак не ожидал обнаружить. Все, что он мог придумать с целью выиграть время, – это разрезать веревки на ваших руках, втолкнуть вас в комнату и запереть дверь. – Мистер Малберри сделал гипнотизирующий жест табакеркой, которую извлек из кармана. – Теперь слушайте внимательно. – Он постучал пальцем по крышке. – Кучер огрел вас по затылку в Гайд-парке и привез вас в дом. Вы даже иногда видели его, когда он передвигал повязку у вас на глазах. Значит, тогда его не было в доме. Но вы сами утверждали, что Фрэнк Орфорд умер за несколько секунд до того, как вы вошли в комнату. Следовательно, кучер был единственным человеком, который никак не мог его убить!

Даруэнт, который так надолго затаил дыхание, что его легкие едва не лопнули, шумно выдохнул.

– Согласен, – кивнул он.

Некоторые вещи настолько очевидны, подумал Даруэнт, что их близость или цвет слепит глаза.

– Значит, истинный убийца…

Малберри открыл табакерку, взял солидную понюшку и громко чихнул. Его маленькие слезящиеся глазки смотрели в сторону.

– Предупреждаю вас, Дик, – сказал он. – Это может так потрясти вас, что…

– Чего вы опасаетесь?

Мистер Малберри хлопнул себя по куртке, как пьяный прихлопывает воображаемых насекомых. Резко повернувшись, он указал на Джимми:

– Может, с вас хватит его? Две попытки убийства и организация массовых беспорядков. Этих обвинений достаточно для виселицы. А если вы предпочитаете свести счеты на дуэли…

– Я не буду с ним драться, – заявил Джемми. Хотя свечной жир испачкал его светлые волосы и черный сюртук, он сохранял непринужденную позу. – Более того, непобедимый Дик тоже не станет драться. Посмотрите на него! Он так обессилел, что едва держится на ногах!

Хотя Даруэнт сразу же выпрямился и расправил плечи, в глубине души он боялся, что это может оказаться правдой.

– Посмотрите на него! – с усмешкой повторил Джемми. – Он не сможет держать даже рапиру, не говоря уже о сабле! Я бы разделался с ним двумя выпадами. Но я не буду драться, и это все!

В дверях послышался новый голос:

– В таком случае, быть может, мне позволят заменить мистера Флетчера?

Хьюберт Малберри неуклюже повернулся к двери.

В проеме возвышалась фигура достопочтенного Эдуарда Файрбрейса ростом в шесть футов и три дюйма. На нем была темная накидка, рыжеватые локоны топорщились на голове, а щеки обрамляли бакенбарды. Поклонившись, он обнажил в улыбке широко расставленные зубы.

Лишь один досадный штрих портил этот портрет. Верхние веки Файрбрейса распухли и покраснели, благодаря перцу. Хотя аптекарь на Пэнтон-стрит битый час обрабатывал ему глаза водой и борной кислотой, они выглядели воспаленными и светились злобой.

– Кто вы? – удивился мистер Малберри. – Какого дьявола вам нужно?

Файрбрейс, игнорируя его, обратился к Даруэнту:

– Возможно, вы слышали обо мне. Моя фамилия Файрбрейс, я племянник майора Шарпа, которому вы намеренно солгали. Помимо этого, вы без всякой причины… – Он коснулся покрасневших век. – Я требую удовлетворения, милорд.

– Вы его получите.

– Не сомневаюсь, – холодно отозвался Файрбрейс. Перебросив через плечи крылья накидки, он продемонстрировал хлыст, который держал в правой руке. – Позвольте представиться таким же образом, как вы ранее представились моему доброму другу Джеку Бакстоуну.

Его рука метнулась вперед. Хлыст свистнул, и Даруэнт почувствовал, как боль обожгла ему лицо, вокруг которого обвилась длинная плеть.

Кэролайн вскрикнула. Файрбрейс рванул хлыст назад. Даруэнт пошатнулся и упал на колени, выставив вперед руки. Джемми хихикнул.

И тогда это произошло.

В жизни здорового человека бывают моменты, когда он, занимаясь тяжелой работой или спортом, чувствует себя побежденным и не в состоянии продолжать. Но потом неизвестно откуда наступает явление, именуемое вторым дыханием. Сердце бьется медленно и ритмично, мозг проясняется, новая сила вливается в вены. Именно это случилось с Даруэнтом, когда он вскочил на ноги.

– Элфред! – громко окликнул он. – Томас!

– Да, милорд?

– Заберите у него хлыст.

Если Файрбрейс и отступил назад, свернув хлыст, чтобы ударить вновь, то не от страха, а от удивления.

– Неужели вы натравите на меня слуг?

Даруэнт проигнорировал его.

– Если он попытается сопротивляться, примените силу.

Элфред подошел к Файрбрейсу с правой стороны, а Томас – с левой.

Файрбрейс колебался. С каждой стороны от него стоял верзила с напудренной головой, явно не уступающий ему в силе. Он был озадачен, так как никогда не замечал слуг и не думал о них как о человеческих существах. Казалось, будто мебель ожила и обратилась против него.

– Я уверен, сэр, что вы отдадите хлыст добровольно, – почтительно произнес Элфред, сжав правый кулак.

– Это было бы гораздо лучше, верно, сэр? – тем же вежливым тоном подхватил Томас, измеряя глазами расстояние до челюсти потенциального противника.

Файрбрейс отдал хлыст.

– А теперь, сэр, – вновь заговорил Даруэнт, – когда мы решили эту проблему, предлагаю воздержаться от дебатов на тему, кто из нас бросил вызов, а кто был вызван. Ваши представления о правилах дуэлей кажутся мне весьма путаными. Тем не менее, выбирая оружие, что бы вы предпочли?

– Конечно, сабли!

– Отличный выбор. И все же… – в голосе Даруэнта слышались нотки сочувствия, – могу я попросить отложить поединок на день? Уверяю вас, у меня имеются на то две веские причины.

Файрбрейс оскалился в улыбке:

– Чтобы вы отплыли в Кале утренним пакетботом? Нет, спасибо! Каковы же ваши причины?

– Во-первых, сэр, ваше зрение сейчас недостаточно хорошо для дуэли на саблях.

– Благодарю, но я готов рискнуть. А другая причина?

– То, что большинство кавалеристов – хорошие фехтовальщики, всего лишь иллюзия, сэр. – Тон Даруэнта был оскорбительно вежлив. – Кавалерист сражается и даже упражняется, как правило, сидя на лошади. Он не практикуется ежедневно, стоя на ногах, особенно если состоит в полку, занятом в основном на парадах. Я всего лишь предупреждаю вас, сэр.

Лицо Файрбрейса побагровело. Даже не понизив голос, он произнес несколько слов, которые редко слышишь в приличном обществе.

– Элфред! – резко окликнул Даруэнт.

– Да, милорд?

– Дайте ему сабли на выбор и заприте дверь.

Глава 22 Сабли среди ночи

Элфред быстро двинулся к буфету по твердым ровным половицам, на которых не поскользнулись бы даже башмаки, испачканные грязью.

– Отлично! – Файрбрейс сбросил накидку и швырнул ее Томасу. – Нам придется обойтись без секундантов, поскольку здесь нет джентльменов… – его взгляд равнодушно скользнул по Малберри и Таунсенду, – пригодных для этой роли. Прошу прощения! Здесь Джемми Флетчер!

– Я не стану в этом участвовать! – заявил Джемми. Тем не менее он подбежал к Файрбрейсу, словно в поисках защиты. – Вы ведь разрубите его пополам, верно? – взмолился Джемми. – Вы самый подходящий для этого человек!

Только боль в глазах омрачала радость Файрбрейса.

– Тешу себя надеждой на маленькую победу, – согласился тот. – Не бойтесь, дружище. Я побрею ему башку.

Кэролайн подбежала к Даруэнту и схватила его за руки.

– Вы не верите моим словам, – воскликнула девушка, изо всех сил стараясь его убедить, – но я люблю вас! Пожалуйста, Дик, не делайте этого! Вы не в состоянии драться!

Несмотря ни на что, Даруэнт не мог изгнать из своего сердца любовь к Кэролайн. Ему хотелось обнять жену, но… он просто взял ее за руки.

– Взгляните мне в глаза и тогда скажите, в состоянии ли я драться.

Последовала пауза.

– Да, – прошептала наконец Кэролайн, отведя взгляд. Ее щеки зарделись. – Могу я остаться здесь, чтобы увидеть вашу победу?

– Можете, если таково ваше желание.

– Черта с два! – рявкнул мистер Малберри, хлопоча вокруг Кэролайн, словно толстая старая наседка. – Леди не может здесь оставаться! Если вы настолько глупы, Дик, что не хотите думать о более важных делах, то поймите, такое зрелище нельзя видеть даже девке из таверны!

– Этот человек прав, – согласился Файрбрейс.

Элфред протянул ему пару сабель рукоятками вперед. Выбрав наугад одну из них, Файрбрейс прислонил ее к стене возле двери, снял сюртук, жилет, галстук, отстегнул воротничок и придворную шпагу. Боль в глазах побудила его добавить со злобной усмешкой:

– Разве только слух насчет леди Даруэнт соответствует действительности.

Кэролайн резко повернулась:

– Могу я спросить, что за слух, сэр?

– Коль скоро меня вынуждают упомянуть об этом… говорят, будто вы предпочли бы отсутствие лорда Даруэнта его дальнейшему существованию. В таком случае, разумеется, вам следует остаться, чтобы…

– Нет, сэр. – Кэролайн говорила спокойно и четко. – Я останусь, потому что мой муж заставит вас выглядеть абсолютным новичком.

– Вот как? – прошипел Файрбрейс и громко крикнул: – Отойдите!

Все отошли назад. Файрбрейс, в батистовой рубашке, подчеркивающей его силу и длину рук, изучал позицию. Если Даруэнт захочет остаться в том же положении, спиной к стене, соединенной с соседним домом, их будет разделять ширина, а не длина комнаты. Они будут сражаться футах в шести от ее края, стоя параллельно оконным занавесям.

Непосвященных удивили бы мысли, роящиеся в голове Файрбрейса. Но дело в том, что дуэлисты на саблях, как, впрочем, и на рапирах, редко двигаются назад или вперед. Поединок состоит из непродолжительных схваток. При этом сабли не «звенят», а глухо ударяются друг о друга.

– Сабля, милорд. – Элфред подошел к Даруэнту.

Сбросив сюртук и жилет вместе с пустыми ножнами, Даруэнт с трудом оторвал взгляд от Кэролайн.

– Благодарю вас, Элфред. Отличное оружие.

Задняя грань клинка была тупой и плоской, а передняя – острой как бритва. Даруэнт стиснул обтянутую кожей рукоятку, крепкую, но не тяжелую.

Напротив, в стане врага, раздался взрыв смеха.

– Превосходно! – воскликнул Файрбрейс, хотя его глаза все еще слезились от боли.

– О чем вы, старина? – с энтузиазмом осведомился Джемми.

– Ни о чем, – отозвался Файрбрейс, вновь становясь серьезным.

Увидев противника без сюртука и жилета, Файрбрейс был вынужден признать, что парень хорошо сложен. Но он казался довольно хрупким и не слишком высоким, что подходило для мощной, сокрушительной атаки.

В то время начало дуэли на саблях было таким же стандартным, как и начало шахматной партии. Каждый наносил удар справа, целясь в голову или плечо противника. Но опытный Файрбрейс разработал иную тактику.

Обычно он задавал вопрос: «Никаких салютов и церемоний?» – на что противник почти всегда соглашался. Тогда Файрбрейс прыгал вперед и наносил удар в голову, слева, а не справа, продолжая атаковать, прежде чем противник восстановит равновесие.

– Готовы? – осведомился он, поднимая прислоненную к стене саблю.

Джемми Флетчер поспешил присоединиться к зрителям возле люстры.

– К вашим услугам! – отозвался Даруэнт.

Противники медленно двинулись навстречу друг другу, опустив оружие. Оба были в пропотевших батистовых рубашках с тремя перламутровыми пуговицами на запястьях и черных бриджах до колен с золотыми пряжками у Даруэнта и бриллиантовыми – у Файрбрейса. Пламя свечей тускло поигрывало на клинках и длинных рыжеватых локонах Файрбрейса. Даруэнт рискнул бросить взгляд на Кэролайн, что не осталось не замеченным остальными.

Футах в шести друг от друга противники остановились.

Мистер Малберри, выражавший эмоции погружая кулак в тулью своей шляпы, крикнул им:

– Чего вы тянете? Этой ночью у нас есть работа!

– Мы закончим быстро, – отозвался Файрбрейс.

– Надеюсь! – подтвердил Даруэнт.

– Никаких салютов и формальностей? – осведомился Файрбрейс.

– Согласен!

Файрбрейс устремился вперед, нанося свой коронный удар слева.

Даруэнт парировал его с такой силой, что рука Файрбрейса почти онемела от запястья до плеча, а локоть пронзила острая боль. На сей раз Дик не стал активно контратаковать, экономя силы, но предотвратил дальнейшую атаку Файрбрейса, который, потеряв равновесие, едва успел отбить ответный удар справа.

Противники остановились, покачивая головами. Затем Файрбрейс сделал выпад острием вперед. Но клинок скользнул мимо, а ребро сабли Даруэнта нетрадиционным ударом слева просвистело по горизонтали над глазами Файрбрейса, словно стараясь снести ему верхушку черепа.

– Проклятие! – выругался старый Таунсенд, все еще ковырявший в зубах лезвием ножа. Он порезал себе десну, и нож упал на пол.

Даруэнт отскочил, тяжело дыша и держа саблю наготове. Файрбрейс не чувствовал ни боли, ни крови на лбу, но его лицо исказила гримаса ярости и унижения. Срезанные пряди его рыжеватых волос посыпались на пол.

– Кажется, – вежливо заметил Даруэнт, – вы намеревались побрить мне башку?

Файрбрейс молча рванулся вперед. Во время краткой схватки оба противника попытались нанести два рубящих и два колющих удара. Клинки со стуком отскакивали друг от друга, а ноги шаркали по половицам.

Схватка прекратилась так же внезапно, как и началась. Глаза Файрбрейса слезились не то от перца, не то от злости. Его зрение затуманилось.

– Осторожно! – предупредил Даруэнт. – Берегитесь трюков!

Внезапно он нанес быстрый ложный удар слева, якобы целясь в правое плечо противника. Файрбрейс отвел клинок в сторону, чтобы парировать удар, но сабля Даруэнта взлетела вверх и опустилась на левую щеку Файрбрейса.

И лучшим фехтовальщикам едва ли под силу срезать бакенбарду. Волос слишком эластичен, клинок не настолько остр, и даже самый верный глаз способен лишить противника бакенбарды вместе со щекой.

Но Даруэнт нанес удар с поистине ювелирной аккуратностью. Пучки волос полетели в разные стороны, а на месте левой бакенбарды Файрбрейса осталась кожа, покрытая крошечными капельками крови.

– Ах вы, паршивый… – Файрбрейс умолк, чтобы перевести дух.

Еще четыре раза клинки ударялись или скользили друг о друга. Кэролайн, вне себя от страха, не могла заставить себя отвернуться, почему-то закрывая ладонями не глаза, а уши.

Даруэнт вновь применил финт. Файрбрейс, возвышающийся над ним, как мастиф над бультерьером, сделал полоборота влево, когда сабля едва не выпала у него из руки. На момент он оказался незащищенным, и клинок Даруэнта проделал с его правой бакенбардой ту же операцию, что и ранее с левой.

– Обращаюсь ко всем присутствующим! – крикнул мистер Малберри, словно пытаясь обуздать мятежную толпу. – Это безобразие следует прекратить, говоря по-латыни, instanter. Должен добавить…

Даруэнт, вновь отступив, заговорил из-под сабельной гарды:

– Послушайте, Файрбрейс, вы же почти слепы! Я не хочу причинять вам вред. Вам незачем сдаваться – просто прекратим дуэль. Для вас не будет никакого бесчестья!

Хотя Файрбрейс выглядел нелепо со срезанными волосами и бакенбардами, отечными красными веками и слезящимися глазами, в нем все еще оставалось нечто от упрямого, несгибаемого вояки.

– Прекратить дуэль? – шепотом отозвался он.

Элфред быстро направился к нему:

– Да, сэр. Если вы позволите…

Файрбрейс взмахнул саблей, и Элфред чудом спас свою жизнь, бросившись на пол. Он откатился в сторону. Призмы люстры задрожали, стуча, как стеклянные зубы. Одна из свечей свалилась на пол. Файрбрейс вертел головой, пытаясь разглядеть Даруэнта.

– Где вы? – кричал он, нанося удары по воздуху. – Идите сюда и сражайтесь!

Вместо этого Даруэнт швырнул свою саблю на пол и шагнул, невооруженный, туда, где находился в начале поединка, стоя спиной к стене в нескольких футах от него.

– Что вы делаете, Дик? – ужаснулась Кэролайн.

Неужели они не понимают? Если полуслепой Файрбрейс нанесет сильный удар, но попадет не в Даруэнта, а в старую деревянную стену позади, подпираемую трехфутовой кирпичной стеной соседнего дома, сабля либо сломается, либо выпадет у него из руки. Это единственный способ избежать игры в жмурки с вооруженным саблей безумцем.

– Я здесь! – откликнулся Даруэнт, размахивая руками. – Теперь вы меня видите?

– Получайте! – заскрежетал зубами Файрбрейс, разглядев смутный силуэт, и бросился вперед.

Даруэнт видел устремившегося к нему гиганта с красными опухшими глазами, открытым ртом и вздувшимися жилами на шее. Если он поскользнется или не успеет увернуться в нужный момент…

– Получайте! – завопил Файрбрейс.

Его сабля взвилась вверх, готовясь раскроить противнику череп. Видя перед собой это кошмарное лицо и клинок в трех футах над головой, Даруэнт едва успел отскочить в сторону. Файрбрейс, несмотря на затуманенное зрение, смог увидеть маячившую впереди стену. Он попытался сдержать удар, но было слишком поздно.

То, что случилось потом, озадачило зрителей не меньше, чем Файрбрейса.

За деревянной панелью не оказалось кирпичной стены!

Сабля Файрбрейса врезалась в побуревшую от возраста панель, как в мягкую сосновую древесину. Она вошла настолько глубоко, что застряла даже часть эфеса, и Файрбрейс не мог ее выдернуть, как ни старался. Поняв, что это конец, он застыл с поникшими плечами, даже не проявляя интереса к происходящему.

Поднявшись, Хьюберт Малберри указал на саблю в стене и взмахнул белой шляпой.

– Теперь, Дик, вы, наконец, прислушаетесь к голосу разума? Неужели вы не видите, что перст Божий указывает вам на правду?

Даруэнт огляделся вокруг. Его ошеломленный взгляд задержался на щели в стене, сквозь которую проникал слабый свет.

Кэролайн судорожно стиснула покрытые засохшей грязью руки. Джон Таунсенд прижимал покрасневшую от крови тряпку к порезанной десне. На лицах Томаса и Элфреда отсутствовало всякое выражение. Что касается Джемми Флетчера, то следует с прискорбием констатировать, что он лежал на полу в глубоком обмороке.

– Неужели вы и теперь не понимаете, дружище, – продолжал мистер Малберри, – что обмануло вас в ночь вашего приключения с голубой каретой?

– Нет! И что же?

– Власть тьмы, – мрачно ответил старый адвокат.

– Власть тьмы?

– Вот именно! – Малберри тряхнул каштановыми с проседью волосами, прилипшими к вспотевшему лбу. – Вы искали «потерянную комнату»! Комнату, исчезнувшую за ночь, словно по волшебству! Знаете, где она? – Адвокат указал шляпой на щель в стене. – В соседнем доме за этой панелью! И пусть у меня лопнут штаны, если вы не находились рядом с ней все это время!

– Нет! – вскрикнула Кэролайн и тут же умолкла.

Но мысли Даруэнта, также открывшего рот для возражения, цеплялись за обрывки причудливых воспоминаний, время от времени мелькающих у него в голове.

– Элфред и Томас, – обратился он к лакеям. – У мистера Файрбрейса, кажется, пропала охота сопротивляться. Отведите его в другую комнату, промойте ему глаза и оставьте там.

– Да, милорд, – склонил голову Элфред. – Но что касается глаз, то не лучше ли мистеру Херфорду ими заняться?

– Мистеру Херфорду? Разве он еще здесь?

– Да. Он… э-э… расспрашивал… Карета все еще у дверей.

По знаку Даруэнта слуги направились к ошеломленному Файрбрейсу. Даруэнт, не имея возможности совладать с круговоротом мыслей, повернулся к мистеру Малберри. Адвокат уставился на него, точно пушка, готовая выстрелить.

– Я буду спрашивать, Дик, а вы – отвечать! Что сделал с вами кучер вечером 5 мая?

– Но я не…

– Тогда я отвечу за вас. Он повез вас из Гайд-парка в деревню, но, не доехав до Кинсмира, повернул карету и доставил вас в Лондон на Сент-Джеймс-сквер!

– Быть не может! Я готов поклясться…

– Стоп! – прервал его мистер Малберри, надевая шляпу. – Теперьответьте на вопросы, которые вы сами задавали нам в этой комнате за завтраком. Признаюсь, что даже я не знаю, почему вас ударили по голове, прежде чем Флетчер запихнул вас в карету…

– Зато я знаю, – буркнул Даруэнт.

– Вы?

– Я понял это, разговаривая с Тиллотсоном Луисом. Фирма «Фрэнк Орфорд и компания» вызвала у него подозрения. Смелый молодой человек начал расследование и предупредил их об этом письменно. Они решили похитить его, предварительно оглушив, чтобы избежать сопротивления, и держать в плену, пока не выяснят, что именно ему о них известно.

– Так! – с удовлетворением произнес мистер Малберри. – А теперь, Дик, перейдем к делу! Обычных клиентов им незачем нокаутировать. Вы ведь признали, не так ли, что понимаете, почему их могли связывать и надевать повязку на глаза? Но почему вас уложили на подвесную койку, Дик, когда могли просто усадить в карету? А главное, зачем понадобилось затыкать вам уши так, что вы едва услышали прозвучавший рядом крик?

– Ну и зачем же?

– Потому что кучер вез вас назад в Лондон после маленькой экскурсии в деревню. В подвесной койке вы не могли чувствовать разницу между тряской по скверной мостовой и по сельской дороге. А с затычками в ушах вы не в состоянии были слышать уличный шум, который дал бы вам понять, что вы находитесь в городе. Вы ведь ничего не услышали, верно?

Несмотря на столь очевидные доводы, Даруэнт не мог в это поверить.

– Я клянусь вам, – воскликнул он, – что побывал в Кинсмир-Хаус в Букингемшире!

– Но вы же сами говорили, что никогда раньше не были внутри дома.

– Да, но я видел сельскую местность, видел указатель…

– То-то и оно, как говорят мудрецы! – изрек адвокат. – Когда вы проехали три четверти пути к деревне Кинсмир, вам один или два раза позволили ослабить повязку на глазах. И вы увидели указатель при свете луны?

– Да!

– Это случилось по дороге к дому, прежде чем вы обнаружили тело Орфорда?

– Да!

– Тогда позвольте процитировать ваши собственные слова. «Я увидел ряд дорожных указателей с надписью „Кинсмир“ задом наперед». Задом наперед, Дик? На дорожном указателе?

Мистер Таунсенд, наконец остановивший кровотечение во рту, издал каркающий звук, по-видимому означающий веселый смех.

– Но когда едешь в определенное место, – вступила в разговор Кэролайн, – надпись на указателе читается обычным способом – слева направо. Только по обратной дороге ее видишь задом наперед. Значит, Дик, вас везли…

– Назад в Лондон, – подхватил адвокат, – с больной головой и спутанным ощущением времени. А если вы не верите старому Берту Малберри, – свирепо добавил он, вновь указывая шляпой на стену, – отправляйтесь в соседний дом, и увидите комнату, которую видели в тот вечер!

Внутри у Даруэнта похолодело, хотя он сам не понимал почему.

– Но дом заперт! У кого мне взять ключ?

– У меня, – ответил мистер Малберри. – Черт возьми, Дик, неужели вы забыли, что вчера просили меня найти меблированный дом для… для…

Адвокат не знал о смерти Долли. Даруэнт не мог определить, инстинкт или умозаключения подсказали ему это.

– Неужели вы решили снять для Долли соседний дом?

– Нет. Но когда я услышал в тот же день, что еще один дом, принадлежащий Кинсмирам, стоит запертым два года, то почуял след потерянной комнаты и воспользовался убедительным предлогом, чтобы добыть ключ.

– Погодите! – воскликнул Даруэнт. – Когда я был сегодня в гостиной с Тиллотсоном Луисом, то мог поклясться, что слышу звуки из соседнего дома. Это были вы?

– Да, Дик. Я все еще был пьян как сапожник и двигался чертовски неуклюже. Черт возьми, почему мы теряем время? Эй! – крикнул мистер Малберри голосом, каким, по его мнению, отдавал приказы монарх из династии Стюартов, а не свинорылый ганноверец. – Свечи для этих добрых людей, чтобы они могли воочию лицезреть обитель зла и тайну потерянной комнаты!

По неизвестной причине в столовой воцарился ужас.

Возможно, его испытывал только Даруэнт. Он слишком долго пребывал среди мрачных фантазий. Образ таинственной комнаты преследовал его по ночам, заставляя просыпаться в холодном поту, и не отставал даже днем. И теперь Дику казалось, что там его ожидает какая-то новая катастрофа.

Как выяснилось позже, предчувствие Даруэнта не подвело.

– Хорошо, пошли туда, – согласился он.

Потом Даруэнт лишь смутно припоминал те несколько минут, пока они добирались до двери злосчастной комнаты. Кэролайн принесла свечи в красивых подсвечниках с ножками в виде серебряных блюдец. Что-то проворчав, Таунсенд склонился над лежащим Джемми и приковал наручниками его правое запястье к своему левому. После этого пинками привел Джемми в чувство и поставил его на ноги.

Все пятеро – каждый держал свечу – вышли на улицу через парадную дверь.

Снаружи было прохладно и тихо. Кучер дремал на козлах кареты мистера Херфорда. Даруэнт различил в темноте кивер, движущийся по Сент-Джеймс-сквер. Очевидно, какой-то офицер возвращался домой среди ночи. Черное небо уже начало сереть перед рассветом.

Рассвет… Посмотрев на небо, Даруэнт припомнил несколько событий.

– Вот, – заявил мистер Малберри, указывая на тротуар у дома номер 36, – где остановилась голубая карета. А это, – продолжал он, поднеся свечу к восьми ступенькам, ведущим к парадной двери, – лестница, по которой вас несли. Вы говорили, что лестница была широкой, но как вы могли это знать? Ваше воображение стимулировала сельская местность, а также… Но это не важно. – Мистер Малберри отпер массивную входную дверь. – Эту дверь кучер открыл ногой, как сейчас открою я. А сейчас поднимите свечи повыше!

Все повиновались. Правда, состоялась короткая потасовка между скованными наручниками Джемми и Таунсендом, покуда Джемми не получил укол в ребра ножом, зажатым в левой руке раннера. Флетчер захныкал, но быстро умолк.

– Вот это правильно! – одобрил мистер Малберри.

– Благодарю вас, сэр, – с поклоном отозвался Таунсенд. – Иногда приходится втыкать нож поглубже, – серьезно добавил он, – но этого лучше доставить живым.

– Нельзя ли поскорее покончить с этим, Малберри? – нервно осведомился Даруэнт.

– Смотрите! – Адвокат описал круг свечой, стоя внутри холла. – В этих двух домах передние комнаты расположены лицом друг к другу. Нам нужна первая дверь направо. Вы готовы, Дик?

– Готов ко всему!

– Тогда идите вдоль правой стены до первой двери… Стойте, вот она! Сюда притащил вас кучер.

Остальные толпились за спиной Даруэнта.

– За нами никто не идет? – послышался голос Кэролайн.

– Можете не беспокоиться, миледи! – ободряюще подмигнул Таунсенд.

– Откройте дверь и входите, Дик, – велел мистер Малберри. – Но сделайте не более трех шагов вперед. Помните, вы говорили, что в тот раз сделали только три шага?

Даруэнт стиснул зубы. Он чувствовал себя так, словно опять готовился предстать перед палачом.

– Хорошо, – согласился Дик.

Переложив подсвечник в левую руку, Даруэнт открыл дверь, вошел в комнату, сделал три шага вперед и лишь тогда решился оторвать взгляд от пола.

Сначала он увидел три свечи в стеклянном канделябре, теперь слегка покрытом пылью. Но они уже догорали и были готовы погаснуть.

Над турецким ковром Даруэнт увидел отделанный черепаховым панцирем письменный стол Фрэнка и стоящий за ним стул, в высокой спинке которого виднелись темно-коричневое пятно крови и тонкий разрез в том месте, где ее пронзила рапира. С правой стороны Даруэнт обнаружил знакомые высокие окна, закрытые ставнями.

Но самое худшее ожидало милорда, когда он посмотрел вперед – на стену, оклеенную красно-золотыми обоями. Позади письменного стола находилось еще одно окно, а за ним – освещенная луной лужайка с кустарником и статуей бога Пана.

– Но там не может быть никакой лужайки! – воскликнул Даруэнт. – По другую сторону этой стены столовая Кэролайн!

– Не совсем по другую сторону, – поправил мистер Малберри.

– Что вы имеете в виду?

– Ростовщик – мистер Калибан – хотел соорудить комнату, в точности повторяющую комнату в Кинсмир-Хаус, за окном которой стояла настоящая статуя. При наличии просторных помещений это не составляло труда. Фрэнк Орфорд убрал кирпичи и подпер потолок железными и деревянными балками. Он хотел построить фальшивую стену из дерева. Но за ней ему нужно было пространство длиной не менее четырех-пяти футов, чтобы вставить в деревянную перегородку фальшивое окно с видом на иллюзию лужайки сельского дома. Я включил лампы, чтобы она выглядела так, как вы ее видели в прошлый раз. Смотрите!

Шагнув вперед, мистер Малберри поставил подсвечник на успевший запылиться стол, где стояла ваза с подгнившими и сморщенными апельсинами, и поднял стоящий позади стул.

– Не делайте этого! – вскрикнула Кэролайн, скользнув к Даруэнту. – Кажется, я поняла! Мы…

Ответа не последовало. Окно имело две скользящие рамы. Размахнувшись, мистер Малберри ударил стулом в нижнюю.

Вместе со звоном разбитого стекла лунный свет и статуя дрогнули и заколебались. Когда адвокат нырнул в отверстие и выпрямился, шорох его ноги по битому стеклу окончательно разрушил мнимую реальность. Он хлопнул рукой по статуе – это оказался не мрамор, а гипс. Малберри посмотрел в комнату сквозь верхнее стекло, и его голова в белой шляпе казалась самым диким зрелищем, какое только можно представить.

– Я видел это, – пробормотал Даруэнт, – всего в трех шагах от двери и при свете только трех свечей. Должно быть, другим удавалось подойти ближе, но ненамного. Власть тьмы…

Мистер Малберри вынырнул из-под верхней рамы:

– Вы же видели в опере, Дик, точно такой же эффект лунного света, сотворенный с помощью ламп! Бутафорская растительность создавала впечатление перспективы. – Он указал на окно позади. – Но было ли это сделано так же мастерски, как здесь?

– Нет, ничего похожего! Но какая разница…

– Спросите себя, – настаивал адвокат, – многие ли могли нарисовать этот задник с четким изображением каждого кустика и каждой травинки, чтобы сцена выглядела абсолютно реальной? – Он кивнул на вазу с апельсинами. – А потом спросите, многим ли, тем более потенциальным врагам, было позволено приближаться к Фрэнку Орфорду со шпагой в руке? Только человеку, знаменитому своими трюками со шпагой! Почему здесь вообще оказались рапиры? Потому что человек, который мог подбросить вверх четыре или пять апельсинов и поймать их острием рапиры…

– Одну минуту! – послышался новый голос, когда Таунсенд втащил в комнату протестующего Джемми.

Вновь пришедший, который также держал свечу, выпрямился и медленно огляделся вокруг.

– Да, это я убил Орфорда, – заявил мистер Огастес Роли с презрительным выражением на худощавом лице. – Но стоит ли так суетиться и печалиться о его кончине?

Глава 23 Надеющаяся продемонстрировать, что мы не всегда подозреваем всех

Даруэнт не сразу ощутил шок. Когда мистер Роли признавался в содеянном, он смотрел на два закрытых ставнями окна в правой стене.

Это были обычные окна, выходящие на Сент-Джеймс-сквер. Но власть тьмы и воображение все еще рисовало якобы находящиеся снаружи лужайки и дубы Кинсмир-Хаус. Мог Фрэнк Орфорд рисковать, зная, что посетители услышат шум карет и повозок на площади? Да, мог, потому что летом с наступлением темноты кареты и повозки появлялись на Сент-Джеймс-сквер крайне редко.

Но теперь на них обрушилась новая катастрофа…

– Вы! – Даруэнт любил пожилого декоратора, и его не слишком заботило, какое злодеяние тот совершил. Тем не менее шок был достаточно сильным. – Вы убили Орфорда?

Темные глаза мистера Роли излучали спокойствие, но сам он выглядел очень усталым.

– Дик, Дик! – промолвил он. – Сколько раз я выдавал себя! Сколько раз почти признавался вам!

Даруэнт повернулся к мистеру Малберри:

– Как давно вы это знали?

Лицо адвоката выражало острую неприязнь к самому себе.

– Только начиная с сегодняшнего утра, Дик, когда вы после завтрака спешно покинули нас, чтобы повидать Долли Спенсер. – Мистер Малберри почесал нос. – Я здорово накачался элем. А ваша славная леди, понимая, в чем я нуждаюсь, принесла графин бренди. Спьяну я произнес какую-то латинскую цитату, которую напрочь забыл, насчет неприкосновенности римской виллы, и мне припомнилось то, что я слышал накануне… – он указал на мистера Роли, – в вашем доме, когда Долли Спенсер лежала больная в кровати. Девушка упомянула, как вы однажды изготовили римскую виллу для постановки «Юлия Цезаря», и она выглядела настолько реально, что Долли прислонилась к одной из колонн и опрокинула ее. Я уже говорил вам, что все остальные тайны были для меня так же ясны, как клумба с голландскими тюльпанами, хотя черт бы побрал всех голландцев за их Вильгельма III с его постной физиономией. Но, думая о римских виллах, я посмотрел на вазу с фруктами на столе и вспомнил об апельсинах в исчезнувшей комнате, выглядевших так, словно их проткнули ножом…

– И тут же вспомнили, – понимающе продолжил мистер Роли (в его глубоком голосе слышались нотки горечи), – сколько раз видели, как я ловил апельсины острием рапиры в «Друри-Лейн»?

Мистер Малберри швырнул шляпу в угол.

– Да, – проворчал он, словно признаваясь в грехе. – И наконец я понял, кто убил Орфорда. Я пытался передать сообщение через его славную леди…

– К сожалению, сэр, – прервала Кэролайн, – вы были… не в себе. Теперь я понимаю, почему вы размахивали в столовой связкой ключей. Но все, что вы могли сделать, – это усесться в наемный кабриолет и потребовать сидра.

Адвокат нахмурился:

– Я имел в виду, миледи, погребки с сидром на Мейден-Лейн. Мне нужно было протрезветь с помощью содовой. – Он сердито посмотрел на мистера Роли. – Но ведь вы честный и порядочный человек! Как я мог разоблачить вас, даже зная все? Каким образом вы стали сотрудничать с «фирмой» Орфорда и Флетчера?

Мистер Роли вздрогнул.

– Сотрудничать? – произнес он с таким отвращением, словно по нему ползали змеи. – Во многих отношениях, сэр, я вынужден признать себя подлецом. Но сотрудничать с этой парой? Нет! – Мистер Роли повернулся к Даруэнту. – Милорд, – заговорил он официальным тоном, – когда вы удостоили посещением мой дом на Лукнор-Лейн, чтобы повидать Долли… Как странно, что ее уже нет в живых! Да… Вас могло удивить мое недостойное и малодушное поведение в ответ на ваше тактичное предложение благодарности – за какие услуги, милорд? – и места жительства. Я был не просто без гроша в кармане, я был в долгах.

– Без гроша, но, очевидно, не в том смысле, как всегда говорит о себе Джемми Флетчер, – отозвался Даруэнт. – Он выиграл у меня в пикет несколько тысяч фунтов и тем не менее заявил, что не выплатит проигрыш пари, которое я заключил с ним на исход моей дуэли с Бакстоуном. Должно быть, его скаредную душу терзали страшные муки, когда он платил нанятым боксерам. Джемми еще больший скряга, чем Орфорд.

– Ну нет! – возразил Хьюберт Малберри. – Никто никогда не был большим скрягой, чем лорд Франсис Орфорд!

– Прошу прощения. – Мистер Роли виновато улыбнулся. – Но вы все поймете, если услышите мою нелепую историю. Думаю, я говорил вам, лорд Даруэнт, что меня уволили из «Друри-Лейн» в конце апреля?

– Да.

– Точнее, 21 апреля. Потому что я оскорбил титулованную особу, пролив ему краску на сапог. Меня уволили без предварительного уведомления, никак не компенсируя его отсутствие. А я не смог сберечь ни фартинга из своего жалованья, о чем неосторожно проговорился. – Худое лицо декоратора помрачнело. – Интересно, что мистера Малберри при всем его уме не удивило то, каким образом Эмма и я умудрились просуществовать с конца апреля до конца июля. В противном случае он многое бы понял. Но я отвлекся. В числе пяти знатных господ, подавших на меня жалобу, был лорд Франсис Орфорд. Вечером, в день моего увольнения, он прислал за мной карету, потребовав моего присутствия в доме номер 36 на Сент-Джеймс-сквер.

Смейтесь надо мной, если хотите, но я решил, что Фортуна повернулась ко мне лицом! Я мечтал, что смогу расстаться с нуждой, покупать подарки Эмме… Но карета – если мне будет дозволено поправить мистера Малберри, чьи слова я подслушал, – остановилась не у этого дома, а в стороне от него, чтобы темное закрытое здание, куда лишь изредка входили через заднюю дверь, выглядело заброшенным. Копыта лошадей были обмотаны тряпками, чтобы они издавали как можно меньше шума. В этой комнате я увидел лорда Франсиса.

Мистер Роли судорожно глотнул. Его взгляд устремился на люстру, где только что погасла последняя свеча, а затем на стол в середине комнаты и стоящий позади него стул с окровавленной спинкой.

– Лорд Франсис Орфорд сидел здесь. – Он указал на стул. – Фальшивая перегородка уже была сооружена вместе с еще кое-какими предметами. Лорд Франсис приобретал материалы небольшими порциями, рабочие трудились потихоньку, так что никто из соседей ничего не знал. Он поручил мне как можно скорее вставить в перегородку окно и создать иллюзию пейзажа позади него. В случае надобности я мог поехать в Кинсмир-Хаус, чтобы скопировать статую. За эту работу мне предложили целых десять фунтов! На такую сумму мы с Эммой могли бы прожить три месяца! Я согласился и дал себе клятву, что эта работа будет лучшей из всех, какие мне доводилось выполнять.

Проведя без сна двое суток, я исполнил поручение. Как видите, получилось неплохо. Но в ночь завершения работы, показывая лорду Франсису, как приспособить фитиль лампы, я был в отчаянии. Я истратил на покупку материалов и свои деньги, и те, что занял.

Набравшись смелости, я спросил о плате. Мы были втроем в комнате – лорд Франсис, мистер Флетчер и я.

Даруэнт покосился на Джемми Флетчера. Джемми, словно забыв о наручниках, принял непринужденную позу, помахивая подсвечником в левой руке. На его губах играла странная улыбка.

– Лорд Франсис сидел на этом стуле, читая газету, – продолжал мистер Роли. – Несомненно, лорд Даруэнт, вам было знакомо его выражение лица – брови слегка приподняты, длинный нос сморщен, как будто услышанное оскорбило его обоняние. Но в тот раз он искренне удивился. «Заплатить вам? – спросил он. – Заплатить ремесленнику?» Лорд Франсис никогда не смеялся, лишь улыбался иногда, выпячивая вставные зубы. Смех был противен его утонченной натуре. «Ремесленник должен быть счастлив, – добавил он, – получая плату через год или два».

Должен с сожалением признать, что я потерял голову. Я ничего не сказал. Но как мне объяснить вам то, что я чувствовал? Понимаете, я никогда не считал себя ремесленником, хотя это тоже вполне почтенное занятие. – В голосе Роли внезапно зазвучали нотки гордости. – Я думал о себе как об одном из художников, счастливых делами рук своих, которые в старые времена объединялись в гильдии, и если уступали кому-нибудь дорогу, то только из дружбы. Но очевидно, иногда полезно сдерживать свою гордость.

Я заметил, что лорд Франсис Орфорд очень странно на меня смотрит. Теперь я догадываюсь о причине, так как вскоре многое узнал о деятельности «мистера Калибана». Впрочем, и раньше лорд Франсис и мистер Флетчер говорили при мне не стесняясь, как перед статуей Пана. Но тогда ничего плохого не приходило мне в голову.

Лорд Франсис вежливо извинился, приятно меня удивив, и сказал, что я абсолютно прав и, если приду сюда следующим вечером, мне заплатят.

Когда я пришел снова, деньги лежали на столе. Лорд Франсис попросил меня заверить расписку в получении, и я согласился. Но, по-видимому, я никудышный бизнесмен. Документы, которые я подписываю, остаются для меня тайной. Как бы то ни было, я забрал мои десять фунтов и забыл обо всем.

Это произошло вечером 24 апреля. А спустя неделю на меня обрушился кошмар. Простите мне столь напыщенное определение моих неприятностей. Я получил письмо от мистера Калибана с напоминанием о нашем соглашении недельной давности. Оказывается, мистер Калибан одолжил мне двадцать фунтов под сто процентов. Долг следовало вернуть в рассрочку, четырьмя выплатами. Письмо не содержало требования возвращения долга, а просто напоминало о нем.

Мистер Роли облизнул губы.

– Моим первым побуждением было каким-то образом договориться с лордом Франсисом, но это скоро прошло. Что мне оставалось? Бежать к магистрату и просить о помощи было бесполезно. Можете считать меня полоумным книжным червем, но я подумал следующее. Что бы посоветовали мне Шекспир, Кит Марлоу, Бен Джонсон, Уичерли или авторы наших дней, даровавшие нам «Мармион» и «Чайльд Гарольда»? «Терпи и подчиняйся»? Как бы не так! Они сказали бы мне: «Проткни грязного пса шпагой!» Я решил поступить именно так.

Мистер Роли опустил лысую голову. От его гордости не осталось и следа. Теперь это был всего лишь усталый пожилой человек, на короткое время приоткрывший свою душу.

– Остальное рассказывать недолго, – заговорил он вновь. – Я узнал так много об их делах, потому что мистер Калибан не был новичком в этом бизнесе. Их фирма действовала уже более семи месяцев в доме возле Гайд-парка. Переезд в этот дом избавлял их от необходимости платить ренту. Так как они обсуждали при мне маленькие изменения в своем плане, я смог понять весь план.

Никто никогда не входил в этот дом, кроме лорда Франсиса и мистера Флетчера, пользовавшихся задней дверью. Слуг здесь не было. «Кучером», доставившим меня сюда в первый раз, был мистер Флетчер. Управляющего, нанятого отцом лорда Франсиса, они отослали. В ночь визита очередного клиента парадную дверь должны были оставлять незапертой, чтобы кучер мог ее открыть.

Лорд Франсис Орфорд собирался принимать клиентов в этой комнате, сидя за столом в черной маске и без фальшивых зубов, дабы изменить голос. Кареты всегда прибывали в полночь, когда никто, кроме подвыпившего бродяги, не мог их увидеть.

Я выбрал наугад 5 мая и прихватил с собой две старые рапиры в кожаном футляре. Когда часы церкви Святого Джеймса пробили без четверти двенадцать, я вошел в дом.

Лорд Франсис еще не надел маску и не вынул вставные зубы. При виде меня он был удивлен, но не встревожен. Да простит меня Бог, но я начал с робких извинений – признал, что был слишком дерзок, требуя плату за свою работу, и получил заслуженный урок. Это его вполне удовлетворило. Но я добавил, что получил новую работу в Пантеоне с жалованьем десять фунтов в неделю и скоро смогу вернуть долг. Лорд Франсис пожелал узнать, какая эта работа. Я объяснил, что освоил новый, еще более ловкий трюк со шпагой и апельсинами, но отказывался продемонстрировать его, пока он не рассердился и не приказал мне сделать это.

У меня в кармане лежали апельсины, но лорд Франсис велел мне взять их из вазы. Одну рапиру я положил на стол, поближе к моей правой руке, а другую взял в левую и стал ловить ею апельсины, которые подбрасывал вверх.

Лорд Франсис был поглощен зрелищем. Все его внимание сосредоточилось на моей левой руке, о правой он позабыл напрочь. Улучив момент, я схватил ею другую рапиру, сделал выпад через стол и пронзил его отравленное злом сердце. Вскоре я услышал слабый звук обмотанных тряпками лошадиных копыт, свидетельствовавший о подъезжающей карете.

Дик, – мистер Роли отбросил официальность, – вы должны были заметить еще кое-что. Взгляните туда!

Подняв свечу, он указал в сторону двери.

– Камин! – воскликнул Даруэнт.

Он вспомнил, что видел его справа от двери. Каменный очаг с длинным, сужающимся кверху дымоходом, из которого…

– Будь у вас время подумать, вы бы поняли, что камин не настоящий. Какой безумец, даже в наши дни, будет строить камин в стене, смежной с главным холлом? Каменщики лорда Франсиса соорудили его, так как другой камин скрывала перегородка. Любой может залезть в очаг, вскарабкаться на выступ дымохода и слушать, не будучи видимым из комнаты, а потом выбраться через складную дверцу в главный холл позади.

– И вы спрятались в камине? Значит, это вы…

– Да, – кивнул декоратор. – Я взял кожаный футляр, но оставил обе рапиры, чтобы представить случившееся как дуэль, а не как убийство. Мне хотелось поставить кучера в неловкое положение. – Он посмотрел на Джемми, чья дружелюбная улыбка плохо сочеталась со светившейся в глазах злобой. – Из дымохода я ничего не видел. Как я мог догадаться, что это вы, Дик? Когда дверь захлопнулась, я подумал, что кучер вошел в комнату с каким-то беднягой, и громко произнес…

– «Он не должен подходить к окнам», – подхватил Даруэнт.

– Мне казалось, что с мертвым Орфордом в комнате вся их уловка с декорацией за окном лопнет как мыльный пузырь, стоит только клиенту открыть одно из окон. Потом я выскользнул из камина через складную дверцу и вышел через парадную дверь.

Вот и все. Вы выслушали мое признание и можете поступать, как вам будет угодно. Я убил Орфорда, и, видит бог, сделал бы это снова.

В полутемной комнате воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием.

Помимо бутафорской луны над статуей Пана, шесть свечей – пять в руках присутствующих и одна на письменном столе – создавали тусклое кольцо света, словно предназначенное для какого-то тайного сборища.

Молчание нарушил Джемми Флетчер, обратившийся к Таунсенду:

– А теперь, мой дорогой чарли… – назвать раннера «чарли» считалось на Боу-стрит смертельным оскорблением, – не желаете ли снять с меня наручники?

– С какой стати? – буркнул Таунсенд.

– Подумайте – что такого ужасного я совершил? Дик жив, Тилл Луис вроде бы тоже. Это были всего лишь шутки, чарли! У меня есть влиятельные друзья, которые это подтвердят. – Джемми кивнул в сторону Роли: – А вот он – другое дело. – Его голос перешел в визг. – Этого человека повесят! Непременно повесят!

Даруэнт медленно шагнул к нему.

– Нет, не повесят, – спокойно сказал он.

Среди собравшихся пробежал одобрительный шепот, подобный легкому ветерку, и шепот Кэролайн был самым громким.

Даруэнт повернулся к мистеру Роли. В полумраке никто не увидел пачку банкнотов, которую он сунул в карман декоратора.

– Забудьте обо всем. Идите домой и ложитесь спать, – мягко произнес Даруэнт. – Вас не арестуют и даже не заподозрят.

Мистер Роли ошеломленно уставился на него:

– Но ведь я…

– Нет! – решительно остановил его Даруэнт. – Вы не совершали никакого убийства, сэр. Вы раздавили паука. Посещая Долли Спенсер в вашем доме, я заметил, как вы напряглись, когда я упомянул дом номер 38 на Сент-Джеймс-сквер. Ступайте с миром. Когда вы отдохнете, мы поговорим о том, как найти вам подходящую работу.

Губы декоратора дрогнули.

– Дик, как мне отблагодарить вас…

– Никак!

Мистер Роли неуверенно подошел к двери, но опять повернулся и с благодарностью глянул на Даруэнта.

– Поверьте, я бы не возражал… – Он скользнул рукой к шее, словно там уже была веревка палача. – Если бы не боялся оставить Эмму одну. Доброй ночи.

Старик вышел, забрав с собой свечу, и они услышали его спотыкающиеся шаги в холле. Даруэнт повернулся к Таунсенду и Джемми.

– Снимите с него наручники, – велел он раннеру.

– Но, милорд…

– Снимите наручники!

Щелкнул замок, и Джемми довольно усмехнулся.

– А теперь выслушайте меня, Джемми. – Даруэнт схватил его за галстук. – Я хочу знать, поняли вы хоть что-нибудь из сказанного этой ночью. Вы верите в ад?

– Понятия не имею. Спросите у попов!

– Предположим, ад существует. Знаете, почему душа Фрэнка Орфорда гниет там? Позвольте объяснить. Не потому, что Фрэнк обманывал бедняг вроде Роли, а потому, что он думал, будто имеет право их обманывать. Вы в состоянии это понять, певчая птичка? Вижу, что нет. Мистер Малберри!

– Да?

– Ответьте как юрист: достаточно ли доказательств, чтобы повесить этого красавчика?

Подобрав валявшуюся в углу белую шляпу, адвокат уселся на стул мертвеца за письменным столом, глядя на стоящую там свечу.

– Даже если бы у нас было больше доказательств, они бы не понадобились, – ответил он. – Во-первых, история в опере. Половина членов боксерского клуба поклянется, что он нанимал их, – подстрекательство к беспорядкам карается смертью. Пятеро свидетелей присягнут, что он пытался убить мистера Луиса, – покушение на убийство карается так же.

– А что вы можете к этому добавить, мистер Таунсенд?

– Ну, милорд, – раннер спрятал наручники в карман и похлопал по нему, – вы, я и ее милость могли бы доказать за десять минут, что он пытался застрелить вас в спину. В Ньюгейте не жалуют тех, кто стреляет в спину друзьям. Ему запустят в голову чем-нибудь тяжелым, прежде чем Лэнгли вздернет его перед Дверью Должников.

Глаза у Джемми забегали.

– Можете убираться. – Даруэнт убрал руку от его галстука. – Я отпускаю вас, потому что вынужден это сделать. Но запомните, если вы хотя бы намекнете на виновность Роли…

– Никогда в жизни, старина! Слово джентльмена!

– Если вы это сделаете, я узнаю. А поскольку закон действует слишком медленно для меня, я загляну к вам однажды ночью. И когда уйду, вас уже не будет в живых.

У Джемми задрожали колени. Угроза закона хотя и внушала страх, казалась слишком отдаленной. К тому же правосудие едва ли посягнуло бы на его драгоценную жизнь. Но Даруэнт – другое дело. Джемми понимал Даруэнта еще меньше, чем Даруэнт – его. Он казался Джемми не человеком, а каким-то монстром, который не дает промаха ни с пистолетом, ни с саблей и всегда держит свое слово. В душе у Джемми что-то треснуло и уже не срослось никогда.

– Буду нем как рыба! – пролепетал он и поспешил к двери, но, вспомнив о своем статусе денди, смочил два пальца во рту и пригладил волосы таким образом, чтобы несколько локонов кокетливо торчало кверху. После этого Джемми помчался к выходу, держа свечу, с такой скоростью, словно за ним гнались.

– Мне говорили, мистер Таунсенд, – обернулся к сыщику Даруэнт, – что у раннеров есть одно превосходное правило. Если доказательство необходимо, представьте его, а если нет… Одним словом, вы меня понимаете. О гонораре можете не беспокоиться.

– Вы не могли выразиться лучше, милорд, – отозвался Таунсенд, довольный благопристойным термином «гонорар», – будь вы самим лордом Малмсбери!

– Благодарю вас. Если вы окажете мне честь, посетив меня завтра…

– Я окажу честь себе, – заявил Таунсенд.

Подойдя к двери со свечой, бросающей отблески на его красный жилет, он предъявил наилучшее доказательство своей искренности.

– Я бы сделал это задаром, не будь времена такими трудными, а моя жена такой чертовски требовательной с тех пор, как застукала меня за написанием моих «амуров». Милорд, миледи, я ваш покорный слуга. Доброй ночи.

Очередная свеча исчезла, оставив комнату в еще большем сумраке. Мистер Малберри некоторое время молча сидел за столом, моргая слезящимися от бренди глазками.

– Пожалуй, теперь моя очередь уходить, – проворчал он наконец.

– Перестаньте прикидываться, Берт! – улыбнулся Даруэнт. – Вы отлично знаете, я у вас в неоплатном долгу. Кроме вас, ни один человек в Лондоне не смог бы разгадать эту тайну.

Адвокат что-то буркнул, делая вид, будто безразличен к похвалам.

– Не стану оскорблять вас в вашем теперешнем настроении, предлагая награду, хотя вы заслужили ее и получите, нравится вам это или нет.

– Чтобы купить мое молчание насчет Флетчера, которого следовало бы вздернуть выше Амана?

– Нет. Чтобы защитить старого человека, с которым закон обошелся бы так, как со мной. Вы будете молчать, Берт, по двум причинам. Во-первых, потому, что вы мой друг, а во-вторых, так как вы понимаете, что это справедливо.

Мистер Малберри часто заморгал, глядя на пламя свечи. Потом он поднялся, взяв шляпу в одну руку, а медный подсвечник в другую.

– Я вас не подведу, приятель, – заявил адвокат, проходя мимо Даруэнта. – Вы это знаете.

У двери он повернулся и обратился к Кэролайн:

– Миледи, в данный момент я испытываю неудержимое, хотя, возможно, предосудительное желание выпить холодного ромового пунша. Это желание я намерен удовлетворить. Но, клянусь богом, – мистер Малберри постучал себя по голове костяшками пальцев, – у меня есть основания гордиться этой старой кочерыжкой!

Нахлобучив шляпу, он вышел в холл.

Кэролайн ждала, что же произойдет теперь. Уже с полчаса она ощущала только одно – жалость к супругам Роли исчезла, и все ее чувства сосредоточились на слепой ненависти к Даруэнту.

Она сама не знала почему. Еще недавно Кэролайн любила его больше всего на свете. При известии о мнимой гибели Даруэнта ее сердце едва не разорвалось от горя. Конечно, она не показывала своих переживаний – в 1815 году леди могла только забиться в угол и плакать, пока ее глаза не перестанут видеть.

Но Даруэнт был жив, а та девушка умерла, и он не сомневался, что Кэролайн повинна в ее смерти. Недоверие в его голосе причиняло резкую боль, словно пощечина.

Кэролайн могла бы вынести и это, если бы поведение Даруэнта не свидетельствовало, что он любил покинувшее жизнь жалкое создание. Ревность была причиной жгучей ненависти, и Кэролайн поняла бы это, если бы попыталась привести в порядок свои мысли, покуда Малберри шел через холл.

Теперь в тусклой комнате горели только две свечи. Чтобы скрыть выражение своего лица, Кэролайн задула свечу, поставила ее на пол, потом подошла к столу и встала спиной к нему. Позади, на некотором расстоянии от нее, находились освещенное бутафорской луной окно и статуя Пана.

Когда Кэролайн заговорила, она надеялась, что голос не будет дрожать. Ее надежда сбылась – голос звучал холодно как лед.

– Вы оказали мне честь, сэр, поставив меня последней в очереди?

Даруэнт не ответил. Он поднял свою свечу, словно желая лучше разглядеть Кэролайн.

– И каким же образом, сэр, вы намерены обеспечить мое молчание?

Вновь не получив ответа, Кэролайн воскликнула, будто удивляясь собственным чувствам:

– Господи, как же я вас ненавижу!

Даруэнт склонил голову. Его голос звучал еще спокойнее и холоднее, чем ее:

– Тогда вы облегчаете мою задачу, мадам.

– Охотно верю. Вы всегда предпочитаете легкие задачи. Вам не хватает смелости. Какие же угрозы вы намерены использовать, чтобы заставить меня молчать?

– Никаких, мадам.

– Ну-ну! Как неуклюже вы лжете! Вы собираетесь угрожать мне аннулированием нашего брака, при котором мне придется унизить себя объяснением, почему я вышла за вас. Боюсь, милорд, вы не в состоянии драться честно. Вы не ощущаете удовлетворения, если не можете нанести удар ножом в спину.

Кэролайн удивлялась собственным словам. Она не хотела их произносить, но не могла справиться с желанием ранить Даруэнта как можно больнее.

– Два дня назад, – продолжала она, – эта угроза могла бы подействовать. Но не сейчас, милорд. Чтобы не унижаться перед вами, я бы пожертвовала двумя состояниями и пошла бы под арест, как обычная шлюха с Шарлотт-стрит! Так что ваша угроза не сработает.

Даруэнт внимательно смотрел на нее.

– Признаюсь, я думал о такой угрозе. Но не бойтесь. Я не смогу ею воспользоваться.

– Не сможете? Интересно, почему?

– Потому что я люблю вас, – отчеканил Даруэнт. Внезапно его гнев вырвался наружу, и он громко крикнул: – А теперь заткнитесь, пока я не скажу вам то, что собирался сказать!

Послышался негромкий стук, словно Кэролайн ударилась о стол. Позади нее усмехался бог Пан.

– Я не ожидаю, что вы меня поймете, – продолжал Даруэнт, взяв себя в руки. – Несомненно, в строго анатомическом смысле вы обладаете таким жизненно важным органом, как сердце. Если после смерти вы подвергнетесь вскрытию, этот орган, по всей видимости, обнаружат. Я не вижу иного способа убедиться в его существовании. Да, я люблю вас. Все, что я говорил вам в оперной ложе, вернее, все, что вы вытянули из меня, бог знает почему, – истинная правда. Даже проклиная себя, неизвестно за что, у смертного одра бедной Долли, я знал, что никогда не любил ее. По какой-то нелепой причине я выбрал вас. Примите мои проклятия, но не опасайтесь никаких угроз и никакого вреда с моей стороны. Даже зная, что вы собой представляете, я не мог бы вынести вашего горя и унижения и не дал бы ломаного гроша за жизнь того, кто попытался бы причинить вам зло. Можете считать это особой формой идиотизма!

Он был так взбешен, что не слышал голоса Кэролайн:

– Постойте, Дик! Вы никогда не говорили…

– А теперь, – закончил Даруэнт, – пожалуйста, заберите ваши драгоценные деньги и уматывайте к дьяволу! Набейте ими карманы, съешьте их – приятного вам аппетита и хорошего пищеварения!

Внезапно он обнаружил, что Элфред, появившийся рядом с ним, словно джинн из арабских сказок, протягивает ему письмо, запечатанное зеленым сургучом с гербом Кэролайн.

– От мистера Херфорда, милорд. Если вы прислушаетесь, то услышите, как отъезжает его карета. Кажется, письмо очень срочное.

– Срочное? – тупо переспросил Даруэнт.

Элфред выскользнул из комнаты. Все еще держа свечу в правой руке, Даруэнт сломал печать и неловким движением развернул послание. Слова, написанные мелким аккуратным почерком, расплывались у него перед глазами.

"Милорд!

Если я рискую вмешиваться в дела Вашей милости, то лишь потому, что знаю по собственному опыту – я приношу пациенту куда меньше пользы, чем те, кто его окружает, приносят ему вреда.

Если бы Вы расспросили миссис Демишем (экономку) и Мег Сондерс (горничную), то узнали бы, что покойной мисс Спенсер чудом удалось так долго продержаться на ногах. Она в любой момент могла свалиться в обморок. Ее слух и зрение уже были поражены.

А если бы Вы удосужились расспросить непредубежденных свидетелей сцены на лестнице… "

Глаза Даруэнта широко открылись. Буквы стали четкими, как текст в газете.

«…то узнали бы, что, судя по вопросам, задаваемым мисс Спенсер, ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять по лицу Вашей супруги, что случилась какая-то беда. Думаю, она едва слышала слова Вашей жены. Ее обморок надолго задержался, но был неизбежен».

Вновь прервав чтение, Даруэнт посмотрел на Кэролайн, чей силуэт темнел на фоне белой статуи.

"Как я уже упоминал, я прибыл в карете, когда Вы поднимались по ступенькам к парадному входу, поэтому многое видел сам. Если Вы в состоянии объяснить, каким образом леди, стоящая в освещенном холле с полными слез глазами, могла узнать человека в черном на фоне ночного неба, я думаю, Ваши теории могли бы представить интерес для изучающих оптику.

С возрастом, милорд, мы понимаем всю степень нашей глупости. Но мудрец находит утешение в знании того, как не стать круглым дураком.

Ваш покорный слуга

Сэмюэл Херфорд".

Даруэнт медленно опустил руку с письмом и уставился в иол. К его удивлению, Кэролайн подбежала к нему. В ее голубых глазах светился испуг.

– Что там такое, Дик?

Даруэнт протянул ей письмо.

– Если мы возьмем термин «круглый дурак», – с горечью усмехнулся он, – и прибавим к нему все известные крепкие эпитеты, какой высоты достигнет подобное сооружение? Монблана? Вавилонской башни? Но все равно моя глупость окажется выше.

Прочитав письмо, Кэролайн посмотрела на Даруэнта с удивлением и нежностью.

– Но что это меняет, если вы любите меня? – нежно прошептала девушка.

– Что меняет? Кэролайн, я…

– Почему бы вам не спросить, что думаю я? Чего я хочу?

– Чего же?

– Вашей любви.

– Вы уже ее имеете.

– Тогда это все, что мне нужно… Хотя подождите!

– Да?

– «У меня есть поместье в Кенте, – процитировала Кэролайн, – где среди зеленых деревьев текут ручьи. Если бы я мог увезти вас туда, спрятав от всего мира…»

– Вы действительно хотите туда поехать?

Ее ответные действия не оставили в этом сомнения. Они так долго держали друг друга в объятиях, что время перестало для них существовать, пока Даруэнт не заметил, что за дверью стало светлее. Он вывел Кэролайн в холл.

– Уже рассвело! – удивленно воскликнула счастливая супруга.

Парадная дверь была распахнута. Бело-розовый свет проникал в пыльный холл. Даруэнт задул последнюю свечу и поставил ее на стойку перил. Теплый ветерок шевелил деревья на Сент-Джеймс-сквер.

– Вашу руку, лорд Даруэнт, – улыбнулась Кэролайн.

Он протянул ей руку, улыбаясь в ответ.

– Мне вы нужны целиком и полностью, леди Даруэнт.

– Не сомневаюсь, – отозвалась Кэролайн.

Взявшись за руки, они шагнули в рассвет.

Джон Диксон Карр Огонь, гори!

Посвящается сэру Аллену Лейну

Глава 1 «Кого пошлешь ты привести его?»

Невозможно совершить убийство в просторной, ярко освещенной галерее на глазах у трех свидетелей. И тем не менее одну женщину убили именно так.

По словам Чевиота, самое непостижимое преступление в его практике относится к 1829 году — то есть оно было совершено за восемь лет до вступления на престол королевы Виктории. Тогда в последний раз расцвели щеголи-денди. В своих комнатах, битком набитых драгоценными безделушками, загадочно улыбались красавицы куртизанки с белой кожей, а старый, тучный Георг Четвертый мучился одышкой в Виндзорском замке.

Но поскольку сейчас, в середине двадцатого века, суперинтендент уголовного розыска Джон Чевиот жив-здоров и его даже нельзя назвать пожилым человеком, предыдущие слова нуждаются в некоторых разъяснениях.

Однажды октябрьским вечером — было около десяти часов — Чевиот поймал такси на Юстон-роуд.

— В Скотленд-Ярд, — бросил он шоферу, усаживаясь на сиденье и захлопывая дверцу.

Чевиот — суперинтендент отделения «С-1» уголовного розыска, которое в Просторечии именуют «убойным отделом». Своим продвижением по службе Чевиот обязан заместителю главы столичной полиции, который считает, что повышать следует за способности, а не за выслугу лет.

В наши дни служба в полиции не считается зазорной даже для выпускника Винчестера и Тринити-колледжа в Кембридже. А если данный выпускник хорошо справляется со своими основными обязанностями, никто не станет возражать против его невинной причуды — рыться в Центральном архиве Скотленд-Ярда и читать о преступлениях, совершенных в древности.

За годы службы в полиции Чевиот приучился сдерживать слишком пылкое воображение. На вид он казался таким же бесстрастным, как и все остальные. Аскетическая обстановка привилегированной частной школы неплохо подготовила его к полувоенной дисциплине, принятой в полиции. И за то, что он не сошел с ума после произошедших с ним необычайных событий, ему следует благодарить женщину и собственноечувство юмора.

Итак, Чевиот сел в такси на Юстон-роуд и велел отвезти его в Скотленд-Ярд.

На улице было сыро и душно, хотя и не слишком тепло; постепенно сгущался туман. Чевиот не следил за дорогой, так как размышлял об одном деле, не имеющем отношения к нашему рассказу. Он уверяет, что не испытывал никакого дурного предчувствия. Когда такси остановилось почти в том самом месте, где ему и следовало остановиться, он даже не понял, что некие темные силы уже пронзили толщу веков и затянули его в омут прошлого.

«Если поденщица говорит правду…» — размышлял Чевиот, наклоняясь влево.

Он открыл дверцу, собираясь выйти из машины, но ударился головой; шляпа упала на пол.

Оторванный от своих мыслей, Чевиот нагнулся. Странно! Мягкая фетровая шляпа не могла произвести такого стука.

Что-то привлекло его внимание, и он посмотрел вперед. На месте обычного фонарного столба он увидел за пеленой тумана газовый фонарь, накрытый стеклянным колпаком, похожим на гробик.

Чевиот ничего не понял и даже не особенно удивился: многие районы Лондона до сих пор освещаются газом.

Он осторожно нагнулся, поднял свой головной убор за плотное изогнутое поле и полез наружу. Однако нога нащупала не обычную подножку автомобиля, а высокую ступеньку экипажа. По обе стороны экипажа висели медные масляные лампы. И хотя Чевиот ничего не видел в тусклом свете, нос его уловил запах конюшни.

Он ничего не сказал. Выражение его лица не изменилось. Он спрыгнул на землю — и его обдало брызгами грязи, толстым слоем покрывшей булыжную мостовую.

— Сколько с меня? — Чевиоту показалось, что голос его звучит громче обычного.

— Шиллинг, — буркнул кебмен.

Может, все дело было в предательской игре воображения, но Чевиота больше всего поразили ненависть и мстительность в низком голосе возницы.

— Шиллинг. Понятно, — механически повторил Чевиот. — Где я вас нанял?

Рядом злобно, с ненавистью щелкнул невидимый хлыст.

— На Юстон-роуд, да приказали везти на шотландское подворье, то бишь в Скотленд-Ярд. Ну, вот и приехали, Уайт-холл-Плейс, номер четыре, будь он неладен! — Снова щелкнул хлыст. — Стало быть, платите!

Чевиот оглядел головной убор, который держал в руке. Он напоминал современный цилиндр, только был выше и тяжелее; тускло поблескивал бобровый ворс. Чевиот осторожно дернул себя за волосы. С прической тоже творилось что-то неладное: ему показалось, что волосы стали гуще.

Суперинтендент сунул руку в карман брюк. Оказалось, что на нем длиннополый сюртук тонкого черного сукна и довольно тесные панталоны; он с трудом добрался до кармана и выудил оттуда горсть монет.

В газовом свете тускло блеснуло серебро. Увидев профиль на монетах, суперинтендент Чевиот застыл, точно громом пораженный.

Из темноты снова послышался хриплый голос невидимого кебмена.

— Фу-ты ну-ты, важная шишка! — с ненавистью проговорил он. — Небось подручный Бобби Пиля из этой… как ее… полиции, будь она неладна!

— Что такое?!

— Оглох, что ли? — еще больше взъярился кебмен. — Ишь, как вырядился, весь в пестром, точно попугай! Да вдобавок еще и зубы мне заговаривает. Небось цену хочешь сбавить? Не выйдет!

Чевиот поднял голову.

— А ну-ка тихо, — приказал он.

Когда-то одна женщина-репортер назвала внешность суперинтендента Чевиота из отдела убийств примечательной. Она написала: «У него довольно зловещие светло-серые глаза, хотя мне он показался довольно добродушным».

Разумеется, репортерша преувеличивала. И все же, увидев выражение лица своего пассажира, кебмен словно захлебнулся. Светло-серые глаза резко выделялись на впалом лице, казавшемся еще тоньше на фоне высокого остроконечного воротника и небрежно повязанного широкого черного атласного галстука.

«Да ну его!» — подумалось кучеру. Ему сразу расхотелось ругаться с «важной шишкой», у которой был такой угрожающий вид.

— Вот, возьми, — негромко сказал Чевиот и сунул кебмену два шиллинга, хотя тот даже не потрудился заранее спрыгнуть на землю и открыть перед пассажиром дверцу.

Если плата за проезд от Юстон-роуд всего шиллинг, то он дал грубияну непомерные чаевые. Кебмен жадно схватил монеты и взмахнул хлыстом. Кренясь на сторону и утопая в грязи, кеб покатил прочь и вскоре скрылся из вида. Странная ночь! Однако невидимый голос еще успел с ненавистью прокричать из темноты:

— Мусор! Шпион!

Джон Чевиот повернулся и зашагал налево. Над входом в кирпичный дом на углу горел свет. Очень неприятно было брести по холодной грязи, доходившей до щиколоток и противно чавкавшей под ногами.

Неужели все это происходит наяву?

Да нет, не может быть!

«Это старый Скотленд-Ярд, — подумал Чевиот. — Именно так он и должен выглядеть. Он находился в нескольких сотнях ярдов от того места, куда мне нужно попасть. И ничуть не изменился. Я вижу его собственными глазами; чувства и мозг меня не обманывают».

Вдруг им овладели ужас и отчаяние.

«Боже мой, неужели я не сплю? Неужели все происходит наяву?… Наверное, я перетрудился…»

Тогда-то он впервые и увидел ее…

Под самые окна дома номер четыре по Уайтхолл-Плейс подкатила черная лакированная коробка на четырех позолоченных колесах — закрытая карета, влекомая лоснящимися гнедыми лошадьми. Чевиот заметил карету не сразу — фонари, висевшие по обе ее стороны, почти погасли. И лишь когда кучер в цилиндре и красной ливрее спрыгнул на землю и подкрутил фитили, фонари загорелись ярко-желтым пламенем.

Дверца распахнулась, и взору суперинтендента предстала женская ножка; ее обладательница махнула рукой кучеру и посмотрела Чевиоту в лицо с расстояния всего десяти футов.

— Мистер Чевиот! — тихо позвала она. Голос у нее был негромкий и мелодичный. В некотором замешательстве дама опустила длинные ресницы и снова села.

Чевиот не сдвинулся с места.

Хуже не придумаешь! Он почти не успел разглядеть даму. Она показалась суперинтенденту знакомой, хотя он никогда раньше ее не видел. Явно не молоденькая девушка — ей лет тридцать, а может, и больше. Выглядит зрелой женщиной, что лишь добавляет ей обаяния.

На незнакомке было платье из белой парчи со светло-желтыми полосками; плечи и грудь обнажены, руки голые. Волосы ее, чистое золото, были разделены посередине пробором и уложены сзади венцом; лоб и уши открыты. Поразительно красивое лицо слегка нарумянено и напудрено. На губах ни следа помады; ротик маленький, однако губы полные и чувственные. Подбородок округлый. Поражали огромные глаза — темные и невинные, как у четырнадцатилетней девочки.

Однако невинной дама не являлась никоим образом.

Чевиот понял, что должен подойти к карете, однако ноги не слушались его. Краем глаза он подметил: кучер в цилиндре и красной ливрее взобрался на козлы, сел прямо, как палка, и уставился вдаль, словно намекая на то, что он ничего не слышит и не видит.

Чевиот снял шляпу, поднялся на ступеньку и заглянул в карету.

Это был не дешевый наемный экипаж. Внутри сладко пахло жасминовыми духами. Женщина сидела, утопая в пурпурно-красных подушках, откинув голову назад, полузакрыв невинные темно-синие глаза. Однако при виде Чевиота она выпрямилась.

— Милый! — произнесла она страстно и так тихо, что он с трудом расслышал ее. Потом подставила губы для поцелуя.

— Мадам, — отозвался Чевиот, — как вас зовут? Синие глаза изумленно раскрылись.

— Ведь ваше имя Флора? Не так ли?

— Как будто ты не знаешь!

— Вы леди Дрейтон. Вы вдова и живете на…

Ему вскоре предстояло узнать: даже в минуты крайнего гнева или страсти она вдруг становилась застенчивой, почти робкой.

— Я живу, — прошептала женщина, — там, где, надеюсь, будешь жить и ты… как всегда.

Внешне невозмутимый Чевиот никак не мог объяснить свое поведение. Упав на одно колено, он обвил руками прелестную талию и прижался щекой к обворожительной груди.

— Не смейся надо мной! — попросил он. — Ради бога, не смейся надо мной!

Флора не пообещала, что не станет смеяться, и не вскрикнула от боли, хотя он сжал ее довольно сильно. Просто обвила шею Чевиота руками и прижалась щекой к его голове.

— Милый! Что случилось? В чем дело?

— Я выжил из ума! Я душевнобольной! Мое место в сумасшедшем доме! Понимаешь…

Примерно полминуты он то шептал, то вскрикивал как безумный. Вряд ли Флора, запомнившая все, что он говорил, и повторявшая ему его же слова позже, поняла хотя бы одну десятую часть его речи.

Однако по мере того, как Чевиот говорил, окутавший его мрак понемногу рассеивался. Щекой он чувствовал мягкую плоть; грудь Флоры то вздымалась, то опускалась.

Вспомнив о том, что он на службе, Чевиот с трудом поднялся, нечаянно наступив на подол бело-желтого парчового платья — узкого в талии, но с широкой, по моде, юбкой. Выпрямиться во весь рост в карете он не мог. Наклонившись к Флоре, он положил руки ей на плечи. Она откинула голову.

Казалось, ее стройная шея вот-вот надломится под тяжестью пышной золотой короны волос. Огромные невинные глаза наполнились слезами, Флора вздрогнула. Она была так осязаема, так чувственна, что у Чевиота голова пошла кругом…

— Ты не душевнобольной, — тихо проговорила она, но тут же скривила губы и отвернулась. — Если не считать того, что ты хочешь стать суперинтендентом центральной компании или центрального отделения — как там они называются? — Она посмотрела на него в упор. — И если ты сошел с ума, то кто же тогда я?

— Ты вышла из картинки в книге!

— Что такое, милый?…

— Точнее, из альбома с рисунками из…

Чевиот вовремя остановился и не добавил: «Из Музея Виктории и Альберта».

— Никто не знает, и никто никогда не узнает, — продолжал он, — как долго я тебя люблю!

— Надеюсь, что нет. — Ее шепот воспламенял его еще больше. — Ах, как бы мне хотелось сейчас оказаться дома! Но… ты не опоздаешь на свою встречу?

— Встречу? С кем?

— С мистером Мейном и полковником Роуэном, разумеется!

Рядом с Флорой на подушках лежали широкополая итальянская шляпа и красная кашемировая шаль. Чевиот разглядывал их в полумраке. Как человек, хорошо знавший историю, он помнил, что Ричард Мейн и полковник Чарльз Роуэн были двумя первыми начальниками — или комиссарами — полиции.

Он читал о них в архиве, видел их портреты. Он знал…

— Ты имеешь в виду… — спросил он, откашлявшись, — сподвижников сэра Роберта Пиля?…

— Как сэра Роберта?! — ошеломленно переспросила Флора. — Я слышала, что старый сэр Роберт очень болен. Говорят, он не жилец. Но неужели он уже умер? И неужели мистер Пиль унаследовал титул баронета?

— Нет, нет еще! — воскликнул Чевиот. — Прости, — добавил он тише. — Я оговорился.

— Ладно, — проворковала Флора. — По-моему, тебе пора. Но прошу, пожалуйста, возвращайся скорее!

И она снова подставила губы для поцелуя.

Умолчим о том, что происходило в течение следующих нескольких минут. Когда Чевиот, покинув карету, уверенно зашагал к двери дома номер четыре по Уайтхолл-Плейс, ужаса он больше не испытывал.

«Ну же! — подхлестывал его насмешливый внутренний голос. — Разве не сбылась еще одна твоя мечта — тайная, заветная мечта? Разве ты не хотел посмотреть, как работал первый в истории Скотленд-Ярд? Тогда на улицах бушевала чернь, тогда совершались самые темные злодеяния, тогда полицейских ненавидели и считали помехой личной свободы. Тогда таинственные преступления — кражи со взломом, убийства — раскрывались лишь благодаря счастливой случайности или в результате доноса… Давай признаем, — продолжал все тот же насмешливый голос, — что убийство всегда омерзительно и совсем неинтересно; настоящие убийства совсем не похожи на те, что описывают в романах. И все же! Разве тебе не хотелось произвести впечатление на своих знаменитых предшественников, раскрыв какое-нибудь зловещее преступление по отпечаткам пальцев, следам пуль или благодаря современной дедукции? Разве в глубине души ты не хочешь поразить их своими способностями?»

— Да! — воскликнул суперинтендент Чевиот.

Дом номер четыре на Уайтхолл-Плейс был красивым кирпичным домом; в окнах по обе стороны от входной двери за плотными шторами горел свет. Чевиот взялся за дверной молоток и громко постучал.

Возможно, у него просто разыгралось воображение или он в самом деле услышал, как рядом кто-то тихо хихикнул? Чевиот круто развернулся на каблуках. Так и есть, ему померещилось. Никого.

Дверь открыл человек… именно такой, какого Чевиот и ожидал увидеть. Среднего роста, краснолицый; судя по военной выправке, явно отставной солдат. Сюртук, доходящий до середины бедра, был синего цвета, сверху до пояса шел ряд металлических пуговиц. Брюки тоже синие. Немногие догадались бы, что его цилиндр изнутри укреплен кожаной тульей и тростниковыми распорками, способными смягчить удар хлыстом или бутылкой.

Хорошенько разглядев Чевиота и его костюм, незнакомец почтительно осведомился:

— Чем могу служить, сэр?

— Моя фамилия Чевиот, — беззаботно проговорил посетитель. — У меня назначена встреча с полковником Роуэном и мистером Мейном.

— Да, сэр. Следуйте за мной, сэр.

Наметанный глаз Чевиота угадал скрытые под полами сюртука полисмена дубинку из прочной древесины и трещотку, введенные в обиход Пилем. Полицейский, по мнению Пиля, не должен был выделяться из толпы — на его профессию указывала лишь сине-белая повязка на левой руке. Она свидетельствовала о том, что ее обладатель находится на дежурстве.

Чевиот не спеша брел за своим провожатым. Из просторного вестибюля они вышли в коридор, который, казалось, вот-вот рухнет — если судить по запаху сырости и по пятнам на алых обоях.

Полисмен с негнущейся спиной прошагал к двери справа и распахнул ее.

— Мистер Чевиот! — хрипло объявил он. Судя по голосу, он был не дурак выпить.

Чевиоту опять стало страшно — так страшно, как никогда в жизни. Сейчас он свяжет себя обязательствами. К добру или к худу, к жизни или к смерти, но он должен шагнуть в неизвестность… Что ж, надо держаться достойно, так чтобы Флора гордилась им.

Он лишь мельком заметил довольно большую комнату, обшитую дубовыми панелями. Все стены сплошь увешаны военными трофеями. Насколько он помнил, здесь жил полковник Роуэн — холостяк. Расправив плечи и небрежно улыбнувшись, Чевиот перешагнул порог.

— Добрый вечер, господа! — сказал он.

Глава 2 Кража из кормушки

В комнате находились трое. Но поскольку один сидел за конторкой в дальнем углу, Чевиот вначале заметил только двоих.

На полу лежал красный турецкий ковер — такой грязный, затоптанный и засыпанный табачным пеплом, что его истинный цвет определить было трудно. В центре комнаты стоял полированный стол красного дерева, прожженный по краям. На нем, среди разбросанных документов и папиросной бумаги, светила масляная лампа под узким красным стеклянным колпаком, плоский фитиль ровно горел в красной колбе.

Не впервые Чевиот задумался: почему масляные лампы не взрываются? Вскоре ему предстояло узнать, что они взрываются, и довольно часто.

Сбоку от стола, в мягком кресле, обтянутом фиолетовым шелком, сидел высокий, худощавый, довольно привлекательный человек лет сорока восьми. Его редеющие и седеющие волосы были зачесаны назад и вились над высоким лбом. Однако прежде всего вы замечали его большие глаза и широкие ноздри. Благодаря им худое лицо казалось одухотворенным.

Разумеется, то был полковник Чарльз Роуэн. Он был в форме, хотя и без сабли и портупеи. Алый мундир украшали тяжелые золотые эполеты, темно-желтые обшлага и серебряные галуны 52-го пехотного полка. На ногах — белые лосины. В левой руке полковник держал сигару, в правой у него были белые перчатки, которыми он похлопывал по ручке кресла.

Чевиот посмотрел на второго человека за столом.

Мистер Ричард Мейн также курил сигару. Несмотря на молодость — тридцать с небольшим лет, — он уже являлся известным барристером, то есть адвокатом, имеющим право выступать в высших судах. С первого взгляда казалось, будто лицо у него совершенно круглое; впечатление усиливали блестящие черные волосы и лоснящиеся бакенбарды, которые почти охватывали лицо, словно заключив его в раму — до их полного срастания на подбородке оставался дюйм-другой. Из такого вот подобия рамки на вошедшего смотрели блестящие черные глаза, острые и проницательные, далее шел длинный нос и широкий рот.

Платье мистера Мейна, если не считать выделки, напоминало костюм самого Чевиота. На барристере был темный сюртук, узкий в талии, но длиннополый и свободно спадающий почти до колен. Высокий воротничок поднимался над белым шейным платком. Панталоны из коричневого бархата со штрипками были такими же, как у Чевиота.

«Спокойно! — приказал себе Чевиот. — Я совершенно спокоен».

Однако у него почему-то запершило в горле.

— Господа, — произнес он, кланяясь, — я… кхм… должен извиниться за опоздание.

Мужчины встали и поклонились в ответ. Оба выкинули сигары в фарфоровую плевательницу у стола.

— Не стоит извинений, — улыбнулся полковник Роуэн. — Что касается меня, я был очень рад, когда вы подали заявку. Насколько мне известно, вы впервые в Скотленд-Ярде?

Чевиот запнулся и неопределенно взмахнул шляпой.

— Да, да. Прошу садиться — туда, на тот стул. Обсудим, подходите ли вы нам.

Ричард Мейн, севший было, снова вскочил. Выражение круглого лица, обрамленного черными волосами и бакенбардами, вовсе не было недружелюбным, однако демонстрировало неприкрытое недоверие.

— Роуэн, — произнес Мейн низким голосом с легким ирландским акцентом, — мне все это не по душе. Простите меня, мистер Чевиот. — Он сдвинул черные брови и снова повернулся к полковнику: — Но он слишком уж явный джентльмен. Боюсь, это нам не подойдет!

— А я не уверен, — задумчиво возразил полковник.

— Не уверены? Черт побери, да вы идете против приказа самого Пиля! Костяк полиции должны составлять бывшие армейские рядовые, которыми командуют офицеры запаса. Офицеры запаса! Пиль ясно сказал: джентльмены ему ни к чему. — Мистер Мейн закатил глаза, вспоминая. — «Сержант гвардии, получающий двести фунтов в год, — процитировал он, — больше подходит для моих целей, чем капитан, отмеченный многими наградами; он будет служить либо бесплатно, либо в том случае, если я положу ему жалованье тысячу в год». Что вы на это скажете?

Из-за высокого и тесного черного галстука полковнику Роуэну трудно было вертеть головой; он медленно повернулся к Мейну.

— После первого же смотра, — сказал он, — мы вынуждены были уволить пятерых полицейских за то, что они явились на дежурство пьяными. Я уже не говорю о тех девятерых, которых уволили за их жалобы на «удлиненный рабочий день»!

— Пьянство? — усмехнулся молодой адвокат. — Перестаньте! Чего еще можно ожидать от них?

Еще раз вежливо поклонившись, полковник Роуэн направился в дальний угол комнаты. Там он обменялся несколькими словами с человеком, сидевшим за конторкой, и тот (Чевиот не очень хорошо его видел) передал полковнику длинный лист бумаги. Полковник Роуэн вернулся к столу.

— Итак, сэр. — Он внимательно посмотрел на Чевиота. — Вот ваш послужной список!

Он сел. Мейн и Чевиот тоже сели; последний все вертел в руках шляпу. Руки у него сделались ватными.

Под взглядом светло-голубых кротких глаз полковника Роуэна он вдруг почувствовал себя очень маленьким. Он вспомнил, как в тумане, портрет полковника с пятью медалями на мундире. Этот человек участвовал во всех крупнейших битвах Иберийской войны, а в битве при Ватерлоо командовал флангом.

— Насколько я понял, — продолжал полковник, проглядывая записи, — вы участвовали в последних сражениях?

Конечно, он имел в виду наполеоновские сражения.

— Да, сэр.

— Ваше звание?

— Капитан.

Ричард Мейн что-то проворчал.

— Да, — невозмутимо продолжал полковник Роуэн. — Насколько я понимаю, в 43-м пехотном полку. — Потом он заговорил о Чевиоте в третьем лице, как будто того рядом не было. — «Награжден за…» Не станем его смущать.

Чевиот промолчал.

— «Живет, — продолжал полковник Роуэн, — в меблированных комнатах „Олбани“ на Пикадилли. Располагает собственными средствами; эти сведения любезно предоставили его банкиры из конторы Гроллера с Ломбард-стрит. Вращается в… светском обществе. Отличный стрелок, борец и фехтовальщик…» — Полковник окинул одобрительным взглядом широкие плечи Чевиота и посмотрел на мистера Мейна. — «Личные связи…» Хм! Это нас не касается.

В прокуренной, дымной комнате раздался звонкий голос Чевиота:

— Если не возражаете, сэр, мне бы хотелось узнать, что вы накопали о моей личной жизни.

— Настаиваете?

— Прошу.

— «Временами любит предаваться азартным играм, — прочитал полковник Роуэн, — однако потом месяцами не притрагивается к картам или костям. Не является членом общества трезвости, но и пьяным его никто не видел. Общеизвестна его дружба с леди Дрейтон…»

Мистер Мейн громко хмыкнул.

— Повторяю, это нас не касается. Полковник бросил лист на стол.

Выйдя из ступора, вызванного шоком, Чевиот впал в другую крайность. Он ощутил необычайные веселость, легкость и беззаботность. Гори все огнем! Он готов следовать своей мечте.

Не успел он сделать это заключение, как прозвучал красивый, низкий голос мистера Мейна:

— Послушайте, мистер Чевиот! — Адвокат так резко подался к нему, что Чевиот испугался, как бы лампа не опалила пышные бакенбарды. — С вашего разрешения, я спрошу вас о том, о чем собирался спросить Роуэн.

Мейн встал, сунув руки под сюртук и поигрывая фалдами. Под сюртуком оказался бархатный жилет, в котором узоры черного цвета преобладали над зелеными; на животе посверкивала золотая цепочка для часов, с которой свисала связка печаток.

— Сэр, — продолжал адвокат, — вы просите назначить вас суперинтендентом нашего Центрального отделения, именуемого также Отделением внутренних дел. Насколько нам известно, вы — человек обеспеченный. Ваше жалованье здесь будет составлять всего двести фунтов в год. Вам придется дежурить по двенадцать часов в день. Ваша работа будет трудной, опасной, даже кровавой. Мистер Чевиот, зачем вам все это?

Чевиот вскочил.

— Затем, — парировал он, — что в обязанности полиции входит не только подавление мятежей или растаскивание пьяных драчунов. Вы согласны со мной?

— Допустим…

— В обязанности полиции входит также раскрывать преступления. Грабежи, кражи со взломом, даже убийства! — Последнее слово Чевиот произнес особенно веско.

Мейн нахмурился и оставил в покое фалды. Полковник Роуэн молчал.

— По-моему, подобными преступлениями, — продолжал Чевиот, — сейчас занимаются сыщики. Но сыщики продажны. Их может нанять любой гражданин; или правительство назначает награду в соответствии с уровнем преступления. Ах да! Уголовный полицейский суд на Боу-стрит всегда может отыскать подходящего кандидата на виселицу. Однако часто ли вы вешаете того, кого следует?

Полковник Роуэн перебил его необычно резко.

— Редко, — заявил он. — Чертовски редко! Дайте срок, — продолжал он, — лет двенадцать или более того, и мы покончим с сыщиками. Мы создадим собственные силы, которые будут называться «уголовной полицией».

— Отлично! — звонко ответил Чевиот. — Так почему бы мне, в дополнение к моим обычным обязанностям, не стать первым сотрудником вашей уголовной полиции? И приступить к службе немедленно!

Ответом ему было молчание.

Вид у полковника Роуэна был обескураженный и даже недовольный. Однако Чевиота неожиданно поддержал мистер Ричард Мейн.

— Да, почему бы нет?! — с жаром воскликнул он. — Мы живем в новый век, Роуэн! В век паровых машин, железных дорог, ткацких станков!

— А следовательно, — возразил полковник, — в век все большего обнищания. Призывы к реформе избирательной системы повлекут за собой бунты; помните об этом. Если мы к следующему году сумеем набрать семнадцать дивизий, нам понадобятся все люди до единого. Вы забегаете вперед, Мейн.

— Неужели? Сомневаюсь! Разумеется, при условии, что мистер Чевиот справится со своей работой. Сэр, с чего вы взяли, будто справитесь?

— Если позволите, я сейчас вам докажу, — с поклоном отвечал Чевиот.

— Докажете? Но как? Чевиот быстро огляделся.

Лампа в кроваво-красной стеклянной колбе отбрасывала тусклые, жутковатые отблески. На стенах поблескивали сабли, пистолеты, мушкеты, металлические значки — знаки отличия. Напротив, рядом с беломраморным камином, красовалось чучело медведя, изъеденное молью; медведь стоял на задних лапах, выставив когти и, казалось, внимательно прислушивался. Одного глаза у него не было.

— Сэр, — сказал Чевиот, поворачиваясь к полковнику Роуэну и обводя комнату рукой, — найдется ли среди ваших трофеев заряженный пистолет?

— Заряженный пистолет у меня всегда при себе, — серьезно ответил полковник.

Он выдвинул ящик письменного стола и извлек оттуда пистолет средних размеров и среднего калибра. Чевиот с удовольствием отметил, что рукоятка украшена серебряной пластиной, на которой выгравированы инициалы полковника.

С тем же серьезным видом полковник Роуэн поставил оружие на предохранитель и протянул оружие Чевиоту:

— Подойдет?

— Замечательно! С вашего позволения, сэр, я произведу один опыт. А вы, господа, будете свидетелями. Погодите! — Чевиот оглянулся на фигуру за конторкой. — Вас здесь трое. Трое свидетелей осложнят мне задачу.

Полковник Роуэн повернул шею.

— Мистер Хенли! — позвал он.

Послышались глухой стук и звяканье незаправленной лампы; кто-то неуклюже вылезал из-за конторки. Скоро из тени вышел низкорослый, приземистый человечек лет пятидесяти с лишком.

Он прихрамывал на правую ногу вследствие раны, полученной при Ватерлоо, и опирался на тонкую трость черного дерева. У него были живые карие глаза, чуть приплюснутый нос и веселый полный рот. Плешь на затылке окружал густой венчик рыжеватых волос; бакенбарды также были рыжеватыми.

В человеке с такой внешностью нетрудно угадать дамского угодника, неугомонного весельчака, любителя вкусно поесть и выпить. Подобное мнение складывалось, невзирая на черный костюм и важный вид, какой человечек напустил на себя, приблизившись к полковнику Роуэну.

— Позвольте представить вам мистера Алана Хенли, нашего старшего клерка.

— Ваш покорный слуга, сэр, — пропел мистер Хенли несколько самодовольно хорошо поставленным голосом, в котором, однако, угадывался намек на то, что его обладатель не происходил из привилегированных слоев.

Чевиоту он адресовал отдельную улыбку, которую не видел полковник Роуэн. Прислонив трость к столу, он напустил на себя сосредоточенный вид и оперся о столешницу обеими руками.

— Но послушайте! — не выдержал мистер Мейн. — Что еще за опыты такие?! Что он намерен делать?

— Наблюдайте, — ответил Чевиот, полируя пистолет извлеченным из кармана пестрым шелковым носовым платком необъятных размеров — так, словно единственной его целью было придать стволу больше блеска. Осторожно, двумя пальцами взяв пистолет за кончик ствола и рукоятку, Чевиот положил оружие на стол, под лампу. — Там, в коридоре, — сказал он, засовывая платок в карман, — дежурит констебль. Сейчас я туда выйду. Попросите констебля чем-нибудь занять меня; в общем, сделайте так, чтобы я не видел, что здесь происходит.

— Так… так… и что?!

— Закройте дверь, заприте ее на замок. Затем пусть один из вас, господа, возьмет пистолет и выстрелит с любого расстояния в… скажем, вон в то чучело медведя у камина.

Все развернулись и посмотрели на бурого медведя, который злобно косился на них одним глазом.

— Затем, — продолжал Чевиот, — подайте мне знак, что можно возвращаться. И я скажу, кто из вас стрелял, с какого расстояния и что этот человек делал до и после выстрела. Вот и все.

— Все?! — повторил Ричард Мейн, выйдя из оцепенения.

— Да, мистер Мейн.

Адвокат что было сил грохнул кулаком по столу.

— Приятель, да вы безумец! — почти прокричал он. — То, что вы предлагаете, невозможно!

— А все-таки я попробую!

— Бедный старый Том, — не без грусти произнес полковник Роуэн и посмотрел на бурого медведя. — Я подстрелил его в Испании много лет назад. Еще одна пуля ему не повредит… Однако, — воскликнул полковник, — наш гость без труда сумеет определить, с какого расстояния произведен выстрел — по следам пороха.

Чевиоту показалось, что у него переворачивается сердце. Неужели эти люди?…

Его ужас, видимо, разделяли и старший клерк, и адвокат. Мистер Алан Хенли закинул назад крупную лысеющую голову и вытаращил глаза. По его виску медленно скатилась капля пота.

— С-сэр… — начал он.

— Полно, Хенли, вы ведь бывали на войне! Неужели вы никогда не видели, как получаются раны?

— Нет, сэр. Сдается мне… — Мистер Хенли закашлялся и тут же поправился: — Едва ли я видел.

— Если выстрел производится с близкого расстояния, на мундире остаются черные следы. Даже если стрелять с десяти — двенадцати футов, а заряд большой, остаются слабые следы. В другом же, мистер Чевиот… простите, но я нахожу ваше предложение невероятным.

— Невероятным?! — возмутился мистер Мейн. — Да это попросту невозможно! — Он посмотрел на Чевиота: — А давайте побьемся об заклад. Ставлю за то, что у вас ничего не выйдет!

— Мистер Мейн, я… — Чевиот замолчал. К горлу подступил ком; ему стало не по себе. Он замыслил ловкий трюк, притом трюк довольно дешевый. Замечательно представлять, как ты одурачишь невежественных людей своими познаниями. Но когда доходит до дела, вдруг сталкиваешься с некоей непреодолимой преградой…

— Пять фунтов! — гнул свое адвокат, извлекая из кармана банкнот. — Поспорим на пять фунтов?

— Мистер Мейн, я не могу взять ваши деньги. Я совершенно уверен в успехе. Видите ли…

Тук-тук-тук. Тук-тук-тук. Тук-тук-тук.

Кто-то громко постучал в дверь — только и всего. Но стук стал сигналом для присутствующих, до них вдруг дошло, насколько они взволнованы. Мейн буквально подскочил на месте. Даже невозмутимый полковник Роуэн дернул подбородком.

— Да, да, что такое? — крикнул он.

Дверь открылась; на пороге появился констебль. В зловещем красном свете он казался огромным. Встав по стойке «смирно», констебль отдал честь. Затем строевым шагом подошел к полковнику Роуэну, держа в вытянутой руке лист бумаги, сложенный вчетверо. Бумага была запечатана крупным желтым восковым гербом.

— Вам письмо, сэр. Персональное, лично в руки.

— Спасибо.

Краснолицый констебль чопорно прошагал назад и застыл у двери по стойке «смирно». Едва взглянув на письмо, полковник Роуэн резко вскинул голову:

— Биллингс!

— Да, сэр?

— Письмо вскрывали. Печать поддета снизу.

— Так точно, сэр! — тут же прохрипел Биллингс. — Думаю, это леди, сэр.

— Леди? Какая леди?

— Та самая, сэр, чья карета стоит прямо под окнами. Рыжеволосая и красивая, как картинка.

— Ага, — прошептал полковник Роуэн и посмотрел на Чевиота.

— С вашего позволения, сэр! — Биллингс снова отдал честь. — Я слышал, как подъехала лошадь. Решил, кто-то из патрульных. Отпер дверь на улицу — что такое? Лакей в ливрее на лошади. На лошади! — добавил он с гримасой отвращения. — В прежние времена, сэр, нас заставляли ножками бегать — и мы, сэр, носились стрелой.

— Биллингс!

— Извините, сэр. В общем, так. Дама высовывается из окошка. Лакей смотрит на нее с самой умильной рожей. Что она ему сказала, я не слышал; только потом он протянул ей письмо. Вскоре она его вернула. Лакей подлетел ко мне, отдал письмо и ускакал, не дожидаясь ответа. А больше, сэр, я ничего не знаю.

«Только этого не хватало! — подумал Чевиот. — Какое отношение имеет Флора ко всему происходящему? И вообще к чему-либо, связанному с полицией?»

Вслух он ничего не сказал. Как только за Биллингсом закрылась дверь, полковник Роуэн молча вскрыл письмо и прочел его. Лицо его помрачнело. Он передал письмо мистеру Мейну.

— Очень жаль, мистер Чевиот, — произнес полковник, — но придется отложить ваш опыт с пистолетом. Произошло событие чрезвычайной важности. Кто-то снова украл у леди Корк птичий корм.

Пауза.

Последние слова были настолько нелепыми, настолько неожиданными, что в первую секунду Чевиот даже не рассмеялся. Ему показалось, что он чего-то не расслышал.

— Птичий корм? — повторил он.

— Птичий корм! — взволнованно повторил мистер Мейн. Вдруг глаза его зажглись вдохновенным светом, и он ударил по письму. — Ей-богу, Роуэн! Раз наш друг Чевиот мнит себя настоящим сыщиком, вот прекрасная возможность его проверить! Мне, разумеется, любопытно было бы узнать, правда ли то, что он утверждал насчет пистолета. Но пока — вот ему проба.

— Честно говоря, — заметил полковник, — мне в голову пришла та же мысль.

На Чевиота устремились две пары глаз. Он медленно наклонился.

— Насколько я понимаю, — вежливо отозвался он, — вы хотите, чтобы именно я расследовал сие ужасное преступление?

— Мистер Чевиот, неужели вы находите дело настолько забавным?

— Откровенно говоря, да, полковник. Впрочем, мне случалось выполнять и более бессмысленные задания.

— Вот как! — Полковник глубоко вздохнул. — Вот как! — Выждав немного, он продолжил: — Вы знакомы с леди Корк? Или, если именовать ее полным титулом, с графиней Корк и Оррери?

— Нет, сэр.

— Леди Корк — хозяйка одного из светских салонов. В качестве домашних любимцев она держит множество певчих птиц. Всем известен также ее говорящий попугай ара; он клюется и курит сигары. Второй раз за неделю кто-то украл птичий корм из нескольких клеток. Кроме птичьего корма, ничего не пропало. Но леди Корк ужасно разгневана.

Полковник Роуэн, человек сдержанный, помолчав, проговорил:

— Мы… столичная полиция… являемся новым учреждением. Не нужно вам говорить, как всякий сброд ненавидит и боится нас. Если мы хотим добиться успеха, то должны завоевать доверие знати. Сам герцог, будучи премьер-министром, готов снизойти до нас и помочь нам. А вы, мистер Чевиот?

— Да, — ответил Чевиот, опуская глаза. — Понимаю. И прошу прощения.

— Не за что. Но действовать нужно немедля. Сегодня леди Корк дает бал для молодежи. Поскольку вы джентльмен, ваше присутствие не вызовет толков. Теперь вы понимаете его преимущество, Мейн?

— Помилуйте, Роуэн, только не утверждайте, будто я против! — воскликнул адвокат.

— Пожалуй, лучше будет, если мистер Хенли черкнет для вас пару строчек и мы с Мейном подпишемся — дабы подтвердить ваши полномочия. Хенли!

Старший клерк уже ковылял к своей конторке. Масло под стеклянным колпаком горело желтовато-синеватым пламенем. Мистер Хенли взялся чинить перо.

— По-моему, лучше, если с вами пойдет Хенли — вдруг вам понадобится записать чьи-либо показания. Нужно заказать лошадей. Погодите! — Полковник Роуэн как будто смутился. — Верно ли я понял, что карета, стоящая на улице, принадлежит леди Дрейтон?

В комнате стояла тишина, так что было слышно, как старший клерк царапает пером по бумаге.

— Вы правы, — кивнул Чевиот. — Позвольте узнать, где живет леди Корк?

— Нью-Берлингтон-стрит, дом номер шесть… Сюда вы ехали вместе с леди Дрейтон?

— Да.

— Ага! Несомненно, у нее есть приглашение на бал; возможно, вы захотите отправиться туда в ее карете?

— С вашего позволения, сэр.

— Разумеется, разумеется! — Полковник Роуэн отвел глаза. — Что же касается вскрытого письма… оставляю дело на ваше усмотрение. Хенли!

Старший клерк приковылял к столу; на половинке листа писчей бумаги красивым и аккуратным почерком были начертаны четыре строчки. Записку он положил на стол вместе с пером и чернильницей. Мейн и полковник Роуэн торопливо поставили свои подписи. Мистер Хенли посыпал записку песком, свернул ее и передал Чевиоту.

— Поторопитесь, — посоветовал полковник Роуэн, — однако не слишком спешите. Хенли должен опередить вас — он поскачет верхом, чтобы все объяснить. И еще одно!

Джон Чевиот ощутил необъяснимый холодок в сердце. Большие глаза полковника Роуэна и его худое лицо были исполнены спокойной, но непреклонной властности.

— Возможно, происшествие кажется вам пустячным. Однако я повторяю: кража корма — дело чрезвычайной важности. Не подведите нас, мистер Чевиот! Вы постараетесь?

— Постараюсь, — ответил Чевиот, — разгадать тайну пропавшего птичьего корма.

Он шутливо поклонился, прижав шляпу к груди. Последнее, что он успел заметить, — тускло и зловеще блеснувший ствол пистолета на столе под лампой. Чевиот бодро вышел из комнаты. Он и представить себе не мог, что его ждет самое ужасное приключение, которое не могло бы пригрезиться в самом кошмарном сне.

Глава 3 Празднество в газовом свете

До них доносилось пение целой дюжины скрипок, сопровождаемое арфой; быстрая танцевальная мелодия то становилась громче, то затихала. Открытые газовые рожки в плоских стеклянных плафонах подпрыгивали и раскачивались в такт музыки.

Когда карета Флоры Дрейтон завернула на Нью-Берлингтон-стрит — очень короткий и довольно узкий тупичок слева от Риджент-стрит, — музыка была вовсю слышна.

Номер шесть по Нью-Берлингтон-стрит представлял собой большой двухподъездный особняк из темно-красного кирпича, с выцветшими белесыми колоннами по обе стороны от парадной двери. На фоне красной стены выделялись белые оконные переплеты. Входная дверь, как ни странно, была закрыта. Однако, несмотря на облако белесого тумана, они увидели, что в доме настоящая иллюминация. Желто-синий газовый свет пробивался из-за плотных штор с кистями, которые были опущены лишь до половины.

Пары то приближались к окнам, то отступали. В окнах второго этажа маячили тени танцующих: появлялись, увеличивались в размерах, а потом расплывались и постепенно таяли.

— Тпру-у! — крикнул кучер норовистым лошадкам, на которых скрипела тяжелая сбруя. Копыта цокнули и остановились.

— Флора!

— Что?

— Музыка… Что они танцуют?

— Джек, что с тобой? Это всего лишь кадриль!

Чевиоту показалось, что гости леди Корк исполняют старомодный народный танец — в сущности, так оно и было. Танец был таким быстрым, что он, пожалуй, не решился бы присоединиться к танцующим.

Флора сидела, прижав руки к груди; за короткую поездку ей пришлось слишком много пережить. Она его любит! Глядя на его светло-серые глаза, высокий лоб, обрамленный густыми темно-каштановыми волосами, на резкие складки у рта, она вдруг со всей ясностью поняла, как глубоко и страстно его любит.

Флора не считала себя собственницей. Она вела себя умно и не тревожила любимого в те минуты, когда он бывал задумчив. Она знала: скоро его, как обычно, начнет мучить совесть; затем затопит волна нежности, покорившая ее с самого начала. Но зачем он смеется и дразнит ее? Зачем притворяется глупцом? Как странно — и как страшно!

А что же сам Чевиот?

С тех пор как он покинул дом номер четыре по Уайтхолл-Плейс и сел в карету с позолоченными колесами, он все гадал, что же сказать даме. Всю дорогу до Нью-Берлингтон-стрит Чевиот вспоминал их разговор у Скотленд-Ярда.

Кучер в красной ливрее спрыгнул на землю и распахнул дверцу. Чевиот немного постоял на подножке с цилиндром в руке. Флора откинулась на винно-красные подушки; она учащенно дышала, но не смотрела на него. На ней не было шляпы. Видимо, ее пышная золотая корона не требовала головного убора. На плечах ее лежала красная кашемировая шаль. Руки, теперь до локтей затянутые в белые перчатки, покоились в большой меховой муфте, желто-бело-полосатой, в тон с платьем.

— Ну что? — тихо спросила Флора, все еще не поднимая глаз. — Ты получил свой гнусный и мерзкий пост, о котором так долго и неприлично мечтал?

— Мерзкий?! — воскликнул Чевиот, по-прежнему стоя на ступеньке.

Флора тряхнула головой.

— Скажешь, нет?

— Если я получу назначение, то буду командовать четырьмя инспекторами и шестнадцатью сержантами, каждый из которых, в свою очередь, командует девятью констеблями!

— Что значит «если получишь назначение»?! — Флора наконец соизволила посмотреть на него. — Значит, ты его еще не получил?

— Пока нет. Сначала я должен пройти испытание. Флора, тебя не очень затруднит, если мы поедем к леди Корк? Я… полагаю, у тебя есть приглашение?

Интересно, вскрывала она письмо или нет?

Как правило, Чевиот считал себя неплохим знатоком человеческих характеров.

Однако все существо Флоры, ее псевдоневинный рот и псевдоневинные глаза, сейчас широко раскрытые, смущали его чувства и мешали здраво мыслить. Кроме того, какое имеет значение, вскрывала она письмо или нет? Румянец, которым она залилась, снова опустив глаза, был живым и неподдельным.

— Я еще не настолько низко пала, — очень тихо ответила Флора, — чтобы для меня закрылись двери приличных домов. Да! Мне прислали приглашение — и для тебя тоже. — Она извлекла из муфты две карточки с гравировкой, квадратные и слишком большие и вычурные на его консервативный вкус. Затем снова убрала их. — Но ты поклялся, что не пойдешь, — укоризненно прошептала она, — потому что питаешь отвращение к «синим чулкам». Я тоже от них не в восторге. А леди Корк, небо свидетель, самый синий чулок из всех! Джек! Прошу тебя, садись.

— Мистер Чевиот! — позвал чей-то низкий голос сзади. Флора отпрянула. Чевиот круто обернулся.

На норовистой, глазастой черной лошади сидел мистер Хенли, старший клерк. Он ловко держался в седле и благодаря короткому торсу походил на кентавра. Поводья он небрежно зажал двумя пальцами левой руки. Лоснящийся цилиндр был лихо сдвинут набок.

Лошадь перебирала ногами. Мистер Хенли натянул удила. Видимо, он был привычен к таким поездкам, так как в правой руке держал толстую узловатую палку, а также тонкий шагреневый бювар с письменными принадлежностями.

Он поклонился Чевиоту.

— Я еду, — заявил он. — Но прежде… позвольте словечко на ухо, сэр.

Его карие глаза, обычно весело горящие на широком, полном лице, стали очень серьезными после того, как он посмотрел направо и налево в туман.

— Будьте очень осторожны, разговаривая с леди Корк. Да! И с мисс Маргарет Ренфру тоже… Если, разумеется, вам придется с ней разговаривать.

«Неужели требуется столько мер предосторожности из-за украденного птичьего корма?» — изумился про себя Чевиот.

Однако было ясно, что старший клерк не дурак. Услужливый по природе, мистер Хенли приложил два пальца к цилиндру. Черная лошадь поскакала прочь, разбрызгивая грязь. Возле Адмиралтейства, которое мрачно высилось на другойстороне улицы и в тумане выглядело незнакомым, она пустилась в галоп и затем свернула в сторону Уайтхолла.

— Джек! Влезай же! — тихо взмолилась Флора и, обратившись к бесстрастному кучеру в красной ливрее, приказала: — Роберт, будьте добры, к леди Корк.

Чевиот сел в карету. Дверца закрылась. Карета неуклюже загрохотала по булыжникам.

Значит, ей даже известно его уменьшительное имя. В прежнее время все знакомые, по крайней мере в Скотленд-Ярде, звали его Джеком. Но все выглядело настолько невероятным, что…

— Репутация, — тихо произнесла Флора, словно говоря самой себе. — Как будто она имеет какое-то значение! Да я ее ни в грош не ставлю! Милый…

И она снова очутилась в его объятиях, и все мысли улетучились под действием сладкого яда.

Однако в мозгу Флоры мысли бушевали почти такие же осязаемые, как запах ее духов. Она отдернула голову.

— Джек, кто был тот человек с бюваром?

— Его фамилия Хенли. Он старший клерк в комиссариате полиции.

— Маргарет Ренфру… — начала Флора.

— Да?

— Ты незнаком с леди Корк, — продолжала она. — Я совершенно уверена в том, что ты незнаком с леди Корк. Но Маргарет Ренфру ты, скорее всего, знаешь. Знаешь или нет?

— Флора, я…

— Ты ведь ее знаешь, да?

Внезапно, к собственному изумлению, Чевиот понял, что сжимает в объятиях тигрицу. Нежную, но тем не менее тигрицу. Она извивалась и вырывалась с изумившей его силой.

— Дорогая! — Он не столько рассердился, сколько был ошеломлен. — Дорогая! — повторил он.

Вдруг Флора сникла. Чевиот понял: она вот-вот расплачется.

— Послушай меня, дорогая, — ласково произнес он. — Я в жизни не слышал имени той женщины, пока о ней не упомянул Хенли. Возможно, вскоре я и расскажу тебе, кто я и что со мной происходит. Я могу рассказать, где я некоторым образом впервые тебя увидел и почему твой образ так долго преследовал меня.

Он не увидел, а скорее почувствовал, как ее глаза, обрамленные длинными ресницами, изумленно уставились на него.

— Но сейчас я тебе ничего не скажу. Я не стану тебя пугать; я ни за что на свете не захотел бы испугать тебя. А пока вот что. Мне велено раскрыть совершенно идиотское преступление в незнакомом месте, среди незнакомых людей. И мне нужна твоя помощь.

— Милый, разумеется, я тебе помогу! В чем дело? Чевиот объяснил суть своего задания.

— Да, все очень глупо! — сказал он, хотя Флора вовсе не считала происшествие глупым, раз оно касалось его. — Но я понимаю, почему для них так важно раскрыть дело. Даже тип, которого называют «герцог», кем бы он ни был, считает, что…

Стоп!

Чевиот замолчал как раз вовремя: завеса в мозгу приоткрылась и показала ему зияющую пропасть.

Как он мог забыть? «Герцогом» именовали премьер-министра, герцога Веллингтона. Несмотря на почтенный возраст — герцогу минуло шестьдесят лет, — ему хватило задора, чтобы в марте драться на дуэли с лордом Уинчилси.

(«Ну же, Хардинг, — сказал он своему секунданту, — смотрите в оба, да получше отмерьте расстояние. У меня нет времени, черт побери! Да не ставьте его рядом со сточной канавой. Если я в него попаду, он в нее свалится».)

Ворчливый голос, казалось, эхом отдается в ночи. Герцог, седовласый и носатый ворчун, в двадцатом веке был сердцем музея Апсли-Хаус. Он как будто вынырнул из небытия, таща за собой весь свой век, пока карета, скрипя и кренясь, ехала к дому леди Корк. Сэр Джордж Мюррей возглавлял министерство колоний; лорд Абердин являлся министром иностранных дел. И самое главное, министром внутренних дел был мистер Роберт Пиль.

Флора не заметила оплошности; как и всякая женщина, она пришла в восторг, услышав намек на какую-то тайну.

— Но почему?… — упорствовала она.

— Почему птичий корм? Не могу сказать. Больше ничего не украдено. Ты хорошо знакома с леди Корк?

— Очень хорошо. Слишком хорошо!

— Хм… Не является ли она… Как бы лучше выразиться? Нет ли у нее каких-либо эксцентричных привычек?

— Она не хуже многих. Она, конечно, очень стара; должно быть, ей давно перевалило за восемьдесят. И у нее свои причуды. Леди Корк будет в сотый раз рассказывать тебе, что говорил ей доктор Джонсон, когда она была девочкой, и что она ему ответила. Расскажет, как бедный Босуэлл напился пьяным с лордом Грэмом и, шатаясь, завалился на вечер, который устраивала ее мать, и отпускал самые неприличные замечания о дамах; а потом ему было так стыдно, что он посвятил ей целый сборник покаянных стихов. Она до сих пор хранит их в шкатулке сандалового дерева.

— Правда, правда! — воскликнул Чевиот, живо вспомнивший книгу Босуэлла. — Значит, в девичестве леди Корк звали мисс Мария Монктон?

— Да… Джек!

— Что, дорогая?

— Зачем ты притворялся, будто в жизни о ней не слыхал, ведь тебе известно ее имя? И ты стал таким нервным и напряженным, как будто… как будто ты отправляешься на казнь.

— Извини, Флора. Скажи, леди Корк держит в доме крупные суммы денег?

Флора отпрянула:

— Господи помилуй, нет! Да и зачем?

— У нее есть драгоценности?

— По-моему, есть немного. Но они хранятся в большой железной шкатулке в ее будуаре — розовом будуаре; и ключ от шкатулки только у нее одной. Но при чем здесь?…

— Погоди, погоди! Дай подумать! Ты знаешь ее горничную?

— Джек, перестань! С какой стати мне знать горничных моих знакомых?

Взгляд Чевиота оставался настолько требовательным, он так барабанил пальцами по колену, что Флора уступила.

— Правда, — сказала она, вскинув круглый подбородок, — я немного знакома с Соланж… Ну да, с ее горничной! Соланж часто ставит меня в неловкое положение, но она меня определенно обожает.

— Отлично, отлично! Она может нам пригодиться. И наконец, есть ли у леди Корк родственники? Дети? Племянники, племянницы? Близкие друзья?

— Ее муж, — отвечала Флора, — скончался более тридцати лет назад. Дети выросли и умерли. — Вдруг Флора порывисто схватила его за руку. — Не смейся над ней! — тихо попросила она. — Я знаю, другие хозяйки модных салонов высмеивают ее громкий голос и старомодные замашки. Но у кого еще хватит доброты устраивать бал для молодежи, когда сама она предпочитает чаепитие и тихую беседу о книгах? Молодые гости только бьют ее фарфор, пачкают ковры и царапают мебель. Не смейся над ней, Джек, прошу тебя, не надо.

— Обещаю, что не буду, Флора…

Во время поездки он часто бросал пытливые взгляды в окно кареты. Они уже некоторое время ехали в гору; дорога стала как будто шире и была лучше вымощена. Чевиот отодвинулся от Флоры, с громким стуком опустил правое окошко и высунул голову наружу. Но тут же влез обратно и обнял Флору за плечи.

— Послушай! — сказал он с напускной беззаботностью. — Я знаю, еще не существует ни Трафальгарской площади, ни колонны Нельсона, ни Национальной галереи. Но скажи на милость, где мы сейчас? Что это?

— Милый! Всего-навсего Риджент-стрит!

— Риджент-стрит. — Чевиот прижал ладони ко лбу и рассеянно продолжал: — Ах да. Значит, ее… уже проложили?

Карета круто повернула налево, на Нью-Берлингтон-стрит, и Чевиот увидел газовый свет, струящийся из окон, лишь наполовину закрытых шторами.

Он услышал пиликанье скрипок, надрывающихся в быстром танце. Спросил, что за танец исполняют гости. Флора сжалась в комок и забилась в угол. А когда карета остановилась, Чевиот беззвучно выругался.

Прежде всего он должен следить за тем, что и как говорит. Но близость Флоры была настолько привычна и даже в некотором смысле настолько уместна и правильна (интересно, почему?), что в ее присутствии он не трудился задумываться. Без нее он пропал.

— Флора, послушай, — проговорил Чевиот, переведя дух. — Я обещал не пугать тебя. Кажется, больше я ничего не сделал. — Тут в голосе Чевиота проступили вся его искренность и вся серьезность, на которые он только был способен. — Но все дело в том, что ты пока ничего не понимаешь. Когда я объясню то, что должен объяснить, ты поймешь меня и, уверен, посочувствуешь мне. А пока, дорогая моя, ты можешь меня простить? Можешь?

Флора смотрела на него, и выражение ее лица изменилось. Она нерешительно потянулась к нему. Он схватил ее, страстно поцеловал в губы… Над ними плясали и исчезали тени танцующих.

— Ты простишь меня? — снова спросил он. — Простишь?

— П-простить? — изумленно переспросила Флора. — Джек, но за что? Не мучай меня. Пожалуйста! Я этого не вынесу.

Не разглядев, а скорее угадав в темноте фигуру терпеливого кучера, готового распахнуть дверцу, Чевиот отпустил ее.

Флора поправила прическу, одернула платье, как будто находилась в карете одна. Однако щеки у нее порозовели, веки опустились, когда Чевиот спрыгнул на землю и помог ей выйти из кареты. Флора сунула ему в руку два пригласительных билета.

— Ты не во фраке, — укоризненно прошептала она. — Но… ничего! Многие джентльмены столько пьют перед балом, что забывают переодеться.

— Значит, будет уместно изобразить легкую степень опьянения?

— Джек! — В ее голосе послышались новые нотки.

— Я только спросил.

На самом деле Чевиот удивлялся: неужели пьяные джентльмены способны отплясывать кадриль в таком темпе, не падая и не натыкаясь на других танцующих? Парадная дверь дома номер шесть по-прежнему была закрыта, несмотря на то что к ней по тротуару вела красная ковровая дорожка.

Однако их приезд не остался незамеченным. Когда они с Флорой поднялись на один лестничный пролет, дверь открыл лакей в оранжево-зеленой ливрее. И тут же им в уши ударил оглушительный шум.

Они вошли в довольно узкую прихожую, обшитую панелями, которые расписывал неизвестный подражатель Ватто или Буше; пол был натерт воском и отполирован до блеска. Справа уходила наверх красивая лестница, застеленная безобразным ковром.

Двери слева и справа вели в просторные залы, в которых по случаю званого вечера был накрыт ужин а-ля фуршет. От грохочущей музыки и топота танцующих пар сотрясался потолок, а газовые канделябры мелко подрагивали. Откуда-то, скорее всего из малой гостиной, где, по всей видимости, стояла чаша для пунша, слышался рев более дюжины мужских голосов, горланивших старинную песню:

Посваталась лягушка — Ух ты, вот это да!

— Ух! — воскликнули разом обладатели мощных глоток и бурно зааплодировали самим себе. С шумом вылетела пробка. Кто-то разбил стакан.

Флора скинула на руки бесстрастного лакея кашемировую шаль; однако, к удивлению Чевиота, оставила при себе большую меховую муфту. Она начала было говорить: «Мы ужасно опоздали», но шум заглушил ее голос. Во всяком случае, Чевиот ее не услышал.

Чевиот вспомнил, что он полицейский. И приехал сюда не развлекаться. Не важно, какой сейчас век. Ему предстоит работа; он доведет дело до конца, хотя и должен приспособиться к чуждой манере говорить, иначе выдаст себя через десять минут.

Лакею Чевиот вручил цилиндр и пригласительные билеты.

— Я… — начал было он.

Вдруг шум затих. Скрипки и арфа, бравурно взыграв, смолкли, несмотря на крики протеста. Над головой слышалось шарканье многих ног. Певцы в малой гостиной тоже замолчали. Лишь несколько выкриков нарушили общий невнятный гул. В ноздри бил едкий запах светильного газа; от него было душно даже в роскошном вестибюле.

— Я приехал не совсем на бал, — сообщил Чевиот лакею. — Будьте добры, отведите меня к леди Корк.

Лакей в оранжево-зеленой ливрее смерил его слегка презрительным взглядом:

— Боюсь, сэр, ее светлость…

Чевиот, ожидавший увидеть множество птичьих клеток и не увидевший ни одной, круто развернулся на каблуках.

— Ведите меня к леди Корк! — приказал он.

Надо отдать ему справедливость — он не осознавал, какую силу и властность излучал, когда смотрел лакею в глаза. Лакей облизал пересохшие губы.

— Слушаюсь, сэр. Я доложу ее светлости…

Тут одновременно случились две вещи.

Из-под лестницы вышел Алан Хенли с толстой узловатой палкой в одной руке и бюваром в другой. Там он прятался от посторонних глаз. А вниз по лестнице медленно сошла стройная женщина в белом платье.

— Все улажено, — произнесла она хрипловатым контральто. — Добрый вечер, мистер Чевиот.

Флора не повернула головы; она поправляла перчатки, чтобы вынуть руки из муфты. На лице ее появилось выражение крайнего безразличия. Не шевеля губами, она прошептала так тихо, чтобы ее услышал только Чевиот:

— А вот и твоя драгоценная мисс Ренфру!

Глава 4 Женщина на лестнице

Да, Маргарет Ренфру была красива. Точнее, почти красива. Жгучая брюнетка с очень белой кожей. Взору Чевиота предстала одна из полдюжины дамских причесок, модных в этом сезоне. Густые блестящие локоны мисс Ренфру вились до ушей; посередине головы волосы разделял пробор. Кожа у дамы была изумительно белая; лишь на щеках проглядывал легкий румянец. Из-под прямых черных бровей смотрели живые темно-серые глаза. А если нос с широкими ноздрями и был чуть длинноват, то этот недостаток искупали безупречной формы подбородок и рот с темно-алыми блестящими губами.

Маргарет Ренфру изогнула губы в подобии улыбки. Она спускалась по лестнице с прямой спиной, держась рукой в белой перчатке за перила. Лиф ее белого платья, узкого в талии и с широкой юбкой, как у Флоры, был расшит ярко-красными розами.

Да, Маргарет Ренфру была почти красавицей; кроме того, в ней угадывалась сильная личность. Однако — Чевиот никак не мог понять, в чем тут дело, — было в ней что-то, внушавшее ужас или даже отвращение…

Дойдя до подножия лестницы, Маргарет Ренфру вновь заговорила:

— Ах, леди Дрейтон! — И она присела перед Флорой в глубоком книксене.

Даже Чевиот понял, что книксен слишком уж глубок. Преувеличенно, вызывающе глубок. Флора, обернувшись, холодно кивнула.

Вблизи оказалось, что платье на мисс Ренфру старое, заштопанное, хотя и старательно вычищенное. Однако держалась женщина вызывающе, как будто гордясь своей бедностью.

— Простите мою смелость, — обратилась она к Чевиоту, — но я представлюсь сама. Я видела вас в парке — вы катались верхом; я осведомлена о ваших достижениях, сэр. Я Маргарет Ренфру.

На сей раз книксен был настоящим. Живые глаза под прямыми черными бровями изучили Чевиота и составили о нем благоприятное мнение. Но в следующую секунду они остекленели и сделались непроницаемыми.

Чевиот поклонился в ответ.

Слово «достижения» наполнило его душу ужасом. Он вспомнил фразу, прочитанную полковником Роуэном: «Отличный стрелок, борец и фехтовальщик».

В доказательство того, что он был лучшим стрелком из револьвера в лондонской полиции, у него имелся серебряный кубок. Однако еще неизвестно, как он обходится с гладкоствольным оружием, которое заряжается с дула и пули для которого редко отливаются по одному шаблону. О рукопашном бое Чевиот понятия не имел, за исключением нескольких приемов дзюдо. А что касается фехтования… вряд ли он способен отличить рапиру от сабли. Не важно, не важно!

— Ваш покорный слуга, мисс Ренфру. Я тоже имел удовольствие видеть вас, — солгал Чевиот, стараясь держаться как можно непринужденнее. — Насколько я понял, вы родственница леди Корк?

Маргарет Ренфру повысила голос.

— Родственница? Увы! Я всего лишь дочь одной из ее старых подруг. Меня можно назвать бедной родственницей, да и то с натяжкой, я живу щедротами ее милости, сэр.

— В качестве компаньонки, несомненно.

— Что такое «компаньонка»? — вдруг с чрезвычайным любопытством поинтересовалась мисс Ренфру. — Никогда не слышала такого слова! Вы непременно должны как-нибудь растолковать мне его.

Расшитый розами лиф платья то вздымался, то опадал. Будь она проклята! Почему она держится так странно? Почему у нее такой загадочный вид? Она явно демонстрирует ложное смирение; в ней угадывается смесь стыда и гордости. Мисс Ренфру отвела глаза и посмотрела на мистера Хенли.

— Этот… джентльмен, — она тряхнула густыми локонами, — сказал, что вас следует принимать как уполномоченное лицо полковника Роуэна. Отлично, так тому и быть! Прошу вас, следуйте за мной.

Мисс Ренфру круто развернулась, отчего пышная юбка взметнулись веером. Тут послышался шум, и вестибюль наполнился народом.

Из малой гостиной высыпали с полдюжины молодых людей во фраках, и с ними — молодой гвардейский офицер в алом мундире, с жидкими черными усиками-перышками и баками. Все они распространяли вокруг себя аромат бренди и пунша. Из-за тесных фраков, зауженных черных брюк и белейших рубашек-жабо они казались поразительно тонкими, длинными и смахивали на карикатуры.

Впрочем, карикатурами они нисколько не являлись.

— Джек, старина! — послышался незнакомый Чевиоту радостный голос, и почти тут же его руку стиснул в дружеской хватке румяный молодой человек не старше двадцати одного — двадцати двух лет. Курносый нос незнакомца, его широкий рот и подернутые дымкой глаза были заключены в рамку светло-каштановых волос и баков, похожих на баки мистера Ричарда Мейна.

— Фредди! — с нескрываемой радостью воскликнула Флора и протянула молодому человеку левую руку.

— Флора! Оч-чень рад! — вскричал молодой человек и склонился над ее рукой, что-то страстно промычал над нею, поцеловал перчатку, пошатываясь, выпрямился и проговорил: — Господи помилуй! Сколько же прошло? Две недели? Да, не меньше! Ей-богу, я вас обоих уже две недели не видел! — Он ткнул в сторону Чевиота пальцем и расхохотался. — Вот хитрец, ну и хитрец! Не важно. Я т-тебе завидую. Кстати, — он показал рукой наверх, — танцуешь?

— Не сейчас, Фредди. — Чевиот с трудом назвал незнакомого юнца по имени. — Вообще-то я…

«Вообще-то, — подумал он про себя, — если начать задаваться вопросом, кто я и что со мной происходит, я на верном пути к сумасшедшему дому».

К счастью — или к сожалению, — Чевиот отбросил прочь болезненные мысли. Молодой гвардейский офицер с одним капитанским эполетом и красными лампасами на узких черных панталонах вскинул голову и вмешался в разговор.

— В са-амом деле! — томно просюсюкал он высоким, скучающим тоном. — Потанцевать, что ли?

Томный офицер был строен, но притом высок и крепок. Внезапно схватив одного из своих товарищей за кружевное жабо, он оттолкнул его с пути и двинулся вперед.

Чевиот следил за его приближением, волосы у него на голове зашевелились. Он расправил плечи и перевел дух. Гвардейский офицер, который не собирался менять курс ради кого бы то ни было, врезался прямо в него на полном ходу — и тут же отскочил, словно наткнулся на скалу.

Фредди завопил от восторга. Гвардейский офицер не обрадовался.

— В чем дело? — протянул он тем же скучающим тоном. — Смотрите, куда идете, приятель! Кстати, кто вы такой?

Чевиот не удостоил его ответом.

Маргарет Ренфру, успевшая подняться на один пролет, бросала на Чевиота косые взгляды. Он обратился к ней:

— Будьте добры, мисс Ренфру, покажите дорогу.

— Я с вами разговариваю, приятель! — рявкнул гвардейский офицер, хватая Чевиота за левую руку.

— А я с вами не разговариваю, — ответил Чевиот, выворачиваясь и сбрасывая руку приставалы. — Думаю, в этом нет необходимости.

Длинное лицо капитана Хогбена под черными усиками-перышками и баками сделалось алым, как его мундир. Потом он побледнел, как смерть.

— Господи! — прошептал он, начиная стаскивать перчатку с правой руки. — Господи!

Четверо друзей тут же с хохотом и криками накинулись на него и потащили наверх; капитан брыкался и вырывался.

— Держи себя в руках, Хогбен!

— Ты ведь не вызовешь на дуэль лучшего стрелка в городе? Куда тебе!

— Хогбен, тебя ждет Изабелла! Она сохнет по тебе, гуляка! Клубок подвыпивших друзей ударился о стену рядом с мисс Ренфру; та в ярости отшатнулась. Молодые люди заковыляли дальше, вверх по лестнице. Чевиот поймал на себе долгий злобный взгляд гвардейского офицера; черные волосы его развевались, лицо склонилось над перилами.

— Я тебе это припомню, — пригрозил он.

Молодой человек по имени Фредди, приятельски подмигнув Флоре и Чевиоту, с трудом побрел следом. Фалды фраков молодых людей развевались и хлопали, когда они с радостными возгласами и улюлюканьем гнались за своей жертвой. Миг — и они скрылись из вида.

Маргарет Ренфру дернула плечом.

— Молокососы, — равнодушно проговорила она. — Какие они скучные! Нет, мне подавайте человека постарше и поопытнее!

Теперь она не смотрела на Чевиота. Ее взгляд, загадочный и непостижимый, был направлен куда-то поверх его плеча.

Наконец она развернулась и начала осторожно подниматься по лестнице.

Если Флора и сердилась, то никак не показала своего гнева. Чевиот чувствовал исходящие от нее смущение, неуверенность, даже страх.

— Ты терпеть не можешь добрых советов, — тихо произнесла она. — Но прошу тебя, будь осторожен в одном.

— В чем?

— Умоляю, не ссорься с капитаном Хогбеном.

— Вот как?

— Не дразни его и не шути с ним… Всем известно, что он нечестно играет. Отчего-то мне кажется, что он принесет тебе горе.

— Как ты меня пугаешь!

— Джек!

— Я сказал только: «Как ты меня пугаешь».

Флора стиснула руки в меховой муфте.

— И еще… ты был не слишком-то радушен с бедным Фредди Деббитом.

Чевиот остановился, дойдя почти до верхней ступеньки, и снова приложил ладони ко лбу. Его голос звучал чуточку громче, чем голос Флоры:

— Флора, сколько раз можно просить у тебя прощения? Сегодня я просто не в себе.

— Думаешь, я ничего не заметила? Ведь я только и стараюсь тебе помочь! — Она снова замолчала, смутившись. Казалось, ее мысли унеслись куда-то далеко. — У Фредди, бедняжки, нет ни гроша за душой, хоть он и сын лорда Лоустоффа. Но он обожает тебя; за это я его и люблю. Пусть он обижает леди Корк, когда вышучивает ее и сочиняет о ней небылицы…

— Небылицы? Что за небылицы?

— Да так, фантазии. О ворах — раз уж тебя так беспокоит ее проклятый птичий корм.

— Флора, что такое? Ну-ка рассказывай!

— Фредди уверяет всех, будто какой-то злоумышленник хочет украсть любимого попугая леди Корк, который курит сигары. А еще Фредди говорит, что он бы не стал утруждать себя, взламывая замок ее шкатулки; он просто унес бы ее с собой.

— Вот оно как! — Чевиот прищелкнул пальцами. — Вот, значит, как!

Они дошли до верхней площадки и оказались в просторной, ярко освещенной галерее. Чевиот отвлекся от разговора и принялся с интересом озираться по сторонам.

Галерея была оформлена в китайском стиле, бывшем в моде сорок лет назад; в 1829 же году обстановка выглядела чуточку старомодной. Стенные панели, покрытые черным лаком и расписанные золотыми драконами, сверкали при свете масляных ламп под кружевными шелковыми абажурами на фарфоровых, полых ножках. Лампы стояли на маленьких низких столиках черного тика. В простенках между столиками с обеих сторон располагались резные тиковые стулья.

Оглянувшись, Чевиот увидел, что слева, сзади от него, находятся закрытые двойные двери, выкрашенные яркой оранжевой краской и расписанные золотыми узорами. За ними, очевидно, была бальная зала; оттуда доносились гул голосов и бренчание настраиваемых скрипок.

Все остальные двери здесь были также оранжевые с золотом. Они отчетливо выделялись на фоне черных лакированных стен. Вторые двойные двери находились в противоположном конце галереи. Справа, довольно далеко друг от друга, в галерею выходили еще две одинарные двери, расписанные так же. Тусклый ковер испещрили грязные следы.

— Мистер Чевиот!

Но Чевиот разглядывал птичьи клетки.

— Мистер Чевиот! — снова позвала его мисс Ренфру, останавливаясь у двойных дверей в конце галереи.

Клеток было восемь. Они свисали с потолка над тиковыми стульями — по четыре с каждой стороны. В каждой клетке сидела канарейка; все птички беспокойно метались по клеткам, некоторые возбужденно чирикали. Позолоченные клетки были очень большими. На это Чевиот и надеялся.

Протянув руку, он вытащил из одной клетки фарфоровую, довольно вместительную мисочку с кормом. Клетка закачалась; канарейка громко пискнула и забила крылышками. Осторожно ставя на место кормушку, он краем глаза следил за мисс Ренфру; та судорожно стиснула руки.

— Довольно невежливо с вашей стороны заставлять ждать леди Корк! — крикнула она.

— Мисс Ренфру, — неожиданно звонким голосом вмешалась Флора, — я уверена, леди Корк не станет возражать, если я еще на секунду задержу мистера Чевиота.

— Вы ведь обычно так и поступаете, верно? И все же… Именно сейчас?

— Да, особенно сейчас.

— Знаете ли, у леди Корк дело чрезвычайной важности!

— Не спорю с вами, — любезно согласилась Флора. — Но у меня тоже. Минута, не больше, идет?

Собираясь возразить, Чевиот повернулся к Флоре и так и застыл на месте. Он впервые видел ее при свете.

Она оказалась выше, чем он представлял; фигура у нее была стройнее и пышнее. Возможно, в карете она показалась ему скорее маленькой из-за тихого голоса и изящных рук. Сейчас же он увидел, какая у нее гладкая кожа, каким ярким румянцем залились ее щеки. На губах играла соблазнительная улыбка. От ее вида у него захватило дух.

В ту же секунду двойные двери за спиной мисс Ренфру, очевидно ведущие в будуар леди Корк, открылись и тихо закрылись.

Из будуара выскользнула смуглая девушка восемнадцати-девятнадцати лет. Кружевной чепец закрывал уши; длинный фартук также был отделан кружевом. Она была хорошенькой, с лучистыми карими глазами, которые часто кажутся черными и всегда выразительны.

Увидев Маргарет Ренфру, девушка пробормотала:

— Прошу прощения, мисс! — Она заспешила к лестнице. По пути присела в книксене перед Флорой, бросив на нее взгляд, исполненный искреннего обожания.

— Мистер Чевиот! — позвала мисс Ренфру. — Не пора ли, в конце концов?…

— Мадам! — перебил ее чей-то важный голос.

Чевиот совсем позабыл о мистере Хенли, который поднялся наверх следом за ними, но искренне обрадовался тому, что приземистый коротышка тоже здесь.

— С вашего позволения, мадам, — продолжал старший клерк, обращаясь к мисс Ренфру и ковыляя к ней, — я возьму на себя смелость и войду первым. Мистер Чевиот не заставит себя ждать. Обещаю.

— Как хотите!

Маргарет Ренфру открыла одну половинку дверей и вошла. Метнув на Чевиота и Флору быстрый умоляющий взгляд из-за рыжеватых бакенбардов, мистер Хенли вошел следом и закрыл за собой дверь. Они остались одни в цветистой, разукрашенной галерее.

— В чем дело? — осведомился Чевиот. — Что ты собиралась мне сказать?

Флора вскинула голову, пожала плечами и отвела взгляд.

— Надеюсь… — прошептала она, — если я не слишком многого прошу, ты можешь уделить мне один, всего один танец?

— Танец? И все?

— Все?! — повторила Флора, округляя глаза. — Все?!

— Я не могу, Флора! Я на службе.

Он произнес эти слова с выражением, дававшим понять, что не может ей противиться, и она прекрасно это поняла. Именно поэтому сердце ее растаяло, и она не стала настаивать на своем.

— Да, — проговорила она, криво улыбнувшись, — полагаю, твое ужасное полицейское дело должно идти в первую очередь. Как бы там ни было, следующий танец — вальс; некоторые до сих пор находят его неприличным. Ну и ладно! В таком случае я посижу здесь. — И Флора тут же грациозно и томно опустилась на резной стул. — Подожду, пока ты не освободишься.

— Тебе нельзя ждать здесь!

— Почему? Я не посмею войти в бальную залу; еще решат, что я явилась без кавалера! Почему мне нельзя здесь ждать?

— Потому что… да не знаю я! Просто нельзя, и все! — Чудовищным усилием Чевиот взял себя в руки. — В общем… если ты хочешь мне помочь…

Флора с готовностью подалась ему навстречу:

— Да, да! Сделаю все, что хочешь!

— Та темноглазая девушка в кружевном чепце, которая только что прошла мимо… Я верно решил, что она горничная леди Корк? Как ты ее называла — Соланж?

— Да, но зачем?…

— Вот что я от тебя хочу. — И Чевиот наскоро объяснил, в чем дело.

Флора вскочила.

— Ах, я все сделаю! — воскликнула она, кусая губы. — Хотя мне как-то… неприятно!

— Но почему? Что тут неприятного?

— Не важно. — Ее глаза, темно-синие и сияющие при свете ламп, встретились с его глазами. — Ты ведь что-то ищешь? И по-твоему, что-то подозрительное?

— Да.

— Что ты ищешь? Кого подозреваешь?

— Не могу сказать, пока не могу. Я еще не уверен, что напал на нужный след. Я должен навестить драконшу-хозяйку, а времени у нас мало. — В памяти всплыл накрытый внизу холодный ужин. — Флора! Скажи, леди Корк всегда присоединяется к гостям за ужином?

— Да, конечно. Всегда!

— В какое время здесь ужинают?

— Разумеется, в полночь! — Она как-то странно посмотрела на него. — Потом, как тебе, конечно, известно, танцы продолжаются до часу или до двух часов ночи. Мы… как я говорила, ужасно опоздали. Мне даже не дали программы танцев; по-моему, это верх неприличия. Который сейчас час?

Механически, не думая, Чевиот вытянул левую руку и закатал рукав, чтобы посмотреть на наручные часы. Но никаких часов на руке не оказалось. Флора наградила его очередным удивленным взглядом.

Тогда он сунул руку в левый жилетный карман. Там лежал тяжелый золотой репетир. Как он ни старался, крышка не открывалась.

— Джек! — ужаснулась Флора. — Неужели ты не в состоянии открыть собственные часы?

Если бы не ее присутствие, он никогда не допустил бы такой оплошности. Чевиот нажал на стерженек; крышка отскочила.

— Без двадцати пяти минут полночь, — произнес он и откашлялся.

— О боже! — молитвенно прошептала Флора, затем, тяжело дыша, сказала: — Сначала я думала, что ты шутишь. Ты ведь не… нет, невозможно… после всего, что ты обещал!…

И она упорхнула по тусклому ковру, между черными лакированными стенами и золотыми драконами, к той лестнице, по которой спустилась Соланж.

— Флора! Что я сделал?

Ответа не последовало. Красавицы след простыл.

Чевиот с щелчком закрыл часы, ощутив тяжесть цепочки и печаток, когда засовывал их в карман. На лбу у него выступила испарина.

Как бы он хотел разгадать, что кроется за каждым словом, произнесенным в этом доме. Чевиот ощущал множество подводных течений, хотя не был в состоянии их истолковать. Возможно, его скоро унесет мощным отливом. И все же…

— Не выйдет! — произнес он вслух и, расправив плечи, громко постучал в двойные двери. Он не мог предугадать того, что через двадцать минут здесь произойдет убийство, вызванное отчасти его собственными словами и поступками.

Глава 5 Убийство в ритме вальса

— Входите! — отрывисто крикнули из-за двери. Чевиот повернул ручку и толкнул одну из створок.

Его встретил такой отталкивающий, такой нечеловеческий скрипучий смех — «Ха-ха-ха!» — что на секунду он подумал, будто так смеяться может лишь старуха, сидящая у камина напротив и сжимающая палку с изогнутым набалдашником.

Леди Корк оказалась низкорослой — не толстой, а скорее полноватой, почти без шеи. Из-под белого чепца с оборками, стоящими почти вертикально, выбивались сивые космы. Платье на леди Корк также было белое. И все же, невзирая на возраст, она сохранила белизну кожи. На лице, отмеченном печатью былой красоты, сверкали маленькие глазки. Они хитро и выжидательно уставились на Чевиота.

— Так, так… Закройте дверь! — громко приказала старуха. Чевиот исполнил приказание.

С противоположной стороны камина, словно любимая компаньонка, устроился на деревянной жердочке крупный красно-зеленый попугай ара. Попугай сидел не в клетке; он был привязан к жердочке за тонкую цепочку, накинутую на лапку. Попугай склонил набок голову с розовато-лилово-белым хохолком и тоже хитро сощурил один глаз. Потом распушил перья, застучал когтями по жердочке, как гость, который вытирает ноги о дверной коврик, и, запрокинув клюв, залился тем нечеловеческим скрипучим хохотом, который Чевиот уже слышал.

У Чевиота по спине побежали мурашки.

— Полагаю, леди Корк?

— Полагаете? Господи, помилуй! Разве вы этого не знаете?

— Я сотрудник полиции, леди Корк…

— Что-о?! Что такое «сотрудник полиции»?

— И пришел, чтобы задать вам несколько…

— Ну и дела! — возмутилась леди Корк. — Ну и манеры у сына Джорджа Чевиота! Ни одного комплимента! Ни слова о том, как хорошо я выгляжу для моих лет! Да, нечего сказать, ну и нравы у современной молодежи!

Чевиот взял себя в руки и постарался сдержаться.

Пусть леди Корк окружают шаткие столики, полочки с черепаховой инкрустацией, плетеные стулья и фарфоровые вазы. Пусть розовые стены увешаны картинами, миниатюрами в золоченых и серебряных рамах, руки старых мастеров. Да и сама леди Корк явный представитель восемнадцатого столетия — даже от ее тяжелого белого платья веет стариной. Пусть так. Ему все равно необходимо не только найти к ней подход, но и подобрать нужные для этого слова!

— Я не одинок, мадам, — улыбнулся Чевиот. — Вот, например, помнится мне, покойный доктор Сэм Джонсон при первой встрече тоже не осыпал вас изысканными комплиментами!

Леди Корк раскрыла от изумления рот.

— Да, я читал, что он назвал вас «дурочкой»; однако он же назвал вас «очаровательной»; а немного погодя очень изящно извинился за «дурочку». Позвольте же, мадам, предложить вам и комплимент, и извинение при первой встрече, а не при второй!

Последовала пауза. Леди Корк была потрясена. Она смерила гостя пристальным взглядом — и вдруг, словно опомнившись, заговорила. Тон ее уже был совершенно иным.

— Какое удовольствие для меня, сэр, — пропела она с истинным достоинством великосветской дамы, — принимать джентльмена, который иногда посвящает свой досуг чтению книг, а не картам и не костям. Ваш комплимент тем ценнее, что он запоздал — вы, словно колдун, извлекли его из рукава!

— Умоляю, мадам, не называйте меня колдуном! Наоборот, я готов процитировать строки мистера Босуэлла: «Я призываю к высшим силам, дабы хранили меня».

— Маг! — вскричала леди Корк. — Чародей!

«О боже! — в отчаянии подумал Чевиот. — Ну и посмешище же я из себя строю!»

Положение казалось еще безнадежнее из-за того, что Маргарет Ренфру, прислонившаяся к мраморному камину, наблюдала за ним с иронической улыбкой.

Мистер Хенли устроился в некотором отдалении, как и пристало клерку; он приготовил перья, хотя писать пока было нечего. Однако тактика Чевиота оказалась верной.

— Мой милый юноша, — радушно обратилась к нему леди Корк, — садитесь! Прошу вас, садитесь! Да садитесь же, голубчик! — Лицо ее просияло и оттого стало вдруг живым и выразительным, как у юной девушки. Она указала костылем на стул конского волоса с широкой спинкой, стоявший рядом с насестом попугая.

Птица, злобно оживившись, царапала когтями жердочку и издавала булькающие звуки. Чевиот разглядывал попугая с такой же неприязнью, с какой тот разглядывал его.

— Фу, как не стыдно бояться! — насмешливо произнесла леди Корк. — Он не налетит на вас, бедняжка, после того, как я приказала приковать его к цепочке. За всю жизнь он совершил всего одно преступление. Хотите узнать какое?

— Рад буду послушать.

— Он пытался ухватить короля за чулок. Но то был мелкий проступок, а не преступление, — сурово уточнила леди Корк. — А преступление он совершил, когда сбежал, отхватив кусок ноги леди Дарлингтон.

Никто не улыбнулся, хотя хозяйка, казалось, ждала одобрения. Очевидно, собственные слова напомнили леди Корк о поручении Чевиота. Хотя приземистая плотная фигура в кресле дышала неизъяснимым достоинством, выражение лица леди Корк было нерешительным; Чевиот догадался, что старухе сильно не по себе.

— Хм… Полагаю, вам рассказали о нашем… пустячном дельце?

Чевиот сел.

— Дело может оказаться не таким пустячным, как вам кажется, — отозвался он.

По комнате словно бы пробежал холодок. Леди Корк принялась ворошить костылем угли на каминной решетке.

— Я знаю все, — продолжал Чевиот, — кроме того, откуда украли корм. Может быть, из кухни? Из кладовой? Из буфетной?

— Нет, нет, нет! — вскричала леди Корк, поднимая голову. К сожалению, в будуаре не было ни одной клетки. — Как бишь его? Да вы знаете. Из таких плошек, в какие насыпают корм в клетках.

— Да. Так я и думал. Но мы должны убедиться наверняка и не гадать. Мадам, сколько клеток с птицами имеется в доме?

— В моей спальне живут четыре попугая. — Леди Корк показала на дверь в стене справа. Значит, спальня имеет второй выход, в галерею. — Четыре попугая! — повторила она с нажимом. — И еще шесть клеток; там птички все разные, но все заморские, чудесные; они живут в столовой рядом с моей спальней. И восемь канареек — да вы, должно быть, видели их в коридоре. Вот и все.

Она еще дважды стукнула костылем. Значит, птицы содержатся почти во всех комнатах на этаже; только в бальной зале их не было.

— Сэр! — послышался сзади свистящий шепот мистера Хенли. — Хотите, чтобы я записывал?

Чевиот решительно кивнул. Однако леди Корк показалось, что кивнул он исключительно ей.

— Кормушки, насколько я понимаю… м-м… обкрадывали дважды?

— Точно! Первый раз во вторник, то есть три ночи назад, и еще раз в четверг, то есть вчера вечером. Как корова языком слизнула — ни семечки на полу; да вдобавок среди ночи.

— Спасибо, мадам. Значит, ограбили все восемнадцать птичьих клеток?

— Нет, нет, нет, нет! — Леди Корк изумленно покачала головой. — Всего пять. Четыре во вторник, в самой моей спальне, пока я спала. И одну клетку с канарейкой вчера — в коридоре. Вы скажете — немного. Но я просто сама не своя. Господи, воля твоя, как я рассердилась!

— Тетя Мария!… — встрепенулась мисс Ренфру, словно желая возразить.

— Помолчи, милочка!

Чевиот оставался невозмутимым.

— Позвольте спросить, мадам. За клетками ухаживает — то есть чистит их и так далее — один человек?

Леди Корк с довольным и гордым видом кивнула, тряхнув белым кружевным чепцом.

— Спросить позволю… и да, ухаживает. Да! Джабило.

— Прошу прощения, кто?

— Джабило! Черный мальчик, — объяснила леди Корк, поднимая руку фута на четыре над полом. — Мой личный слуга; для него сшили особую зеленую ливрею и шапочку с черными перьями. Провалиться мне на месте, ни у леди Холланд, ни у леди Чарлевилль ничего подобного нет.

— Охотно верю, мадам. Полагаю, вы не храните в доме денег?

— Денег? Денег?! Долой богатеев! — крикнула богатая леди Корк, убежденная сторонница вигов, и стукнула костылем по столу. — Если они проведут билль о реформе, я на радостях вывешу в окнах флаги! Помяните мое слово, вывешу!

— А драгоценности? Можно ли, мадам, взглянуть на ваш сейф?

Леди Корк, несмотря на свои восемьдесят четыре года, не колебалась ни секунды.

Поднявшись с кресла, она быстро засеменила по комнате, на ходу вытаскивая из-за корсажа цепочку, на которой висело два ключа.

Отперев деревянный шкафчик, она открыла дверцу и сняла с полки шкатулку черного дерева — сравнительно небольшую, окованную железом. Леди Корк подняла шкатулку и водрузила ее на шкафчик, сдвинув на край синюю вазу.

Чевиот подошел.

Старуха отперла шкатулку и откинула крышку.

— Вот! — объявила она и поспешила назад, в кресло, как будто умывая руки после неприятной работы.

— Примите мою почтительную благодарность, мадам.

До сих пор в комнате не было слышно ни звука, если не считать скрипа пера мистера Хенли. Иногда, если он слишком глубоко макал перо в чернильницу, слышался стук. Леди Корк не обращала на него никакого внимания. Но Маргарет Ренфру время от времени взглядывала на старшего клерка, встряхивая густыми локонами. Перо остановилось.

Чевиот слышал, как у него в кармане тикают часы. Время, время, время!

Шкатулка не была прочной; у нее даже не было плотной подкладки. Если не считать тиары и нескольких браслетов, в ней находились мелкие украшения, хотя и усыпанные драгоценными рубинами, изумрудами и бриллиантами. В шкатулке хранились кольца, подвески, крохотные часики; Чевиот все пересчитал, выкладывая каждую вещь на шкафчик.

Наконец тишину нарушили звуки вальса, донесшиеся из бальной залы.

Он никогда не поверил бы, что скрипки и арфа могут производить столько шума или что вальс в ритме «раз-два-три» можно исполнять в таком быстром темпе. Танцоры закружились под музыку с радостными возгласами. Чевиот живо представил, как они носятся по натертому до зеркального блеска полу, то приседая, то кружась.

Послышался тихий настойчивый стук. Кто-то стучался в двойные двери, ведущие из коридора.

— Простите, — вежливо поклонился Чевиот.

Он поспешил к дверям по толстому ковру и приоткрыл створку всего на несколько дюймов.

За дверью стояла Флора. Она — случайно или умышленно — не смотрела на него и протягивала ему — отчего-то левой рукой — свернутый трубкой лист бумаги.

Взяв записку, Чевиот закрыл дверь и вернулся к шкафчику. Драгоценные камни причудливо переливались в тусклом свете, бросая отсветы на розовые стены, увешанные картинами. Развернув записку, он, не торопясь, ее прочитал.

— Что? — спросила леди Корк со своего места. — Что еще? Поскольку мистер Хенли с трудом ворочал шеей над тугим воротничком, Чевиот сделал ему знак, чтобы тот продолжал стенографировать, а сам, улыбаясь, намеренно не спеша направился к своему стулу.

— Леди Корк, — сказал он, — я насчитал в шкатулке тридцать пять предметов. А если верить моим сведениям, их должно было быть сорок. Где еще пять?

— Ну, если вы об этом… — Старая леди замолчала.

— Говорите, мадам! — пылко и убедительно попросил Чевиот: в прошлой жизни ему нередко удавалось воззвать к разуму свидетелей. — Разве не лучше рассказать всю правду?

Громкая музыка на мгновение стала еще громче и вдруг оборвалась.

— Кто дал вам записку?

— Не важно, мадам. А важно то, что недостающие пять вещиц украдены. Ведь так?

— Ха-ха-ха! — проскрипел попугай, затем заплясал, затрясся и захлопал крыльями.

Краем глаза Чевиот заметил, как вдруг выпрямилась и застыла в неестественной позе Маргарет Ренфру. Ее блестящие красные губы (помада?) приоткрылись, словно бы в изумлении.

— Вы обвиняете меня, — громко, но без выражения спросила леди Корк, — в том, что я украла собственные побрякушки?

— Не украли, мадам. Просто спрятали.

— Так болтал Фредди Деббит!…

— Да. Видимо, Фредди Деббит много чего наболтал. Среди прочего — не сомневаюсь, что он подражал вашей манере говорить и вашим жестам, — он утверждал, будто вор унесет весь ваш сейф целиком. По нашему опыту, леди Корк…

— Чьему опыту?

— …женщины инстинктивно стремятся спрятать ценные вещи и держать их под рукой, если считают, что им угрожает опасность — и особенно втом случае, если предметы навевают воспоминания о прошлом. — Чевиот по-прежнему говорил тихо, ласково, убедительно. — Трудно придумать лучшее место, чтобы спрятать кольца, броши, да любые мелкие ювелирные изделия, — продолжал он, — чем кормушка в птичьей клетке. Отдаю должное вашему уму. Кто заподозрит? А если заподозрит, попытка вытащить ночью кормушку из клетки вызовет шум и сразу выдаст вора. Итак, вы спрятали в птичьи клетки самые ценные вещицы. Я правильно говорю?

— Да! — подтвердила леди Корк.

Ее доконали слова «навевают воспоминания о прошлом». Она повернула короткую шею и уставилась в огонь. Из-под морщинистых век вытекли две слезы и побежали по щекам.

— Остались от мужа, — поведала она, обращаясь к камину и слегка задыхаясь. — Да! И еще от одного человека… он умер шестьдесят лет назад.

От громкой музыки разболелась голова.

— Позвольте вам напомнить, — тихо произнес Чевиот, — что те драгоценности украли. И вор до сих пор не найден.

Леди Корк кивнула, не глядя на него.

— Тетя Мария! — вмешалась мисс Ренфру голосом, исполненным глубокого сострадания. — Вора найдут. Не бойтесь. Кстати, скоро полночь. Должно быть, гостям уже предложили поужинать. Позвольте мне уйти?

Леди Корк снова кивнула — энергично, не оборачиваясь. Ее старые покатые плечи дрожали.

Мисс Ренфру, однако, направилась не к двойным дверям, выходящим в галерею; ее белое платье с лифом, отделанным красными с черным розами, исчезло в проеме двери, ведущей в спальню. Посмотрев ей вслед, Чевиот хотел было что-то сказать, но потом передумал.

— Леди Корк, я не имею права и не хочу огорчать вас. Но почему вы не сказали, что у вас похитили драгоценности? Зачем скрывали кражу?

— Чтобы все опять надо мной смеялись — как всегда?

— Да, понимаю.

— Человек, способный смеяться над вами, ваша светлость, — вмешался вдруг мистер Хенли с едва скрываемой яростью, — будет иметь дело со мной. Вот как перед Богом истинным!

Порыв старшего клерка тронул старуху. Она повернула голову и подарила мистеру Хенли особенно любезную улыбку. Но, не желая выдавать свою слабость — плач при посторонних являлся злостным нарушением правил приличия, — смерила Чевиота пристальным холодным взглядом.

— Кто бы мог подумать, — почти презрительно заявила леди Корк, хотя слезы текли у нее по лицу ручьем, — что у сына Джорджа Чевиота хватит мозгов раскрыть правду?

— Это моя профессия, мадам.

— Ваша… что?

— Извините… моя работа. Позволите ли задать вам еще один вопрос?

— Позволю.

— Во вторник ночью вы в виде опыта поместили четыре драгоценные вещицы в кормушки клеток с попугаями в вашей спальне? Да. На следующее утро вы были охвачены ужасом, изумлены, вас охватило глубокое возмущение, когда оказалось, что они исчезли. Вечером в четверг вы спрятали еще одну безделушку в клетке для канарейки в галерее; безделушку пустячную, почти не представляющую никакой ценности — возможно, с целью заманить вора в ловушку?

Леди Корк изумленно вытаращила глаза:

— Да! Правда! Но… как, как вы догадались?! Прежде мы говорили о магах и чародеях… Вы что, и правда колдун?

Захваченный врасплох таким изумлением, Чевиот протестующе взмахнул рукой:

— Самое простое предположение, мадам, и больше ничего.

— Ага! Тогда скажите вот что, синьор Калиостро! — Даже в слезах леди Корк не утратила способности быстро соображать. — Зачем проклятый вор опустошил кормушки, высыпал корм в чашку или еще куда-то, а не выудил сокровище пальцами, оставив корм нетронутым?

— Мадам, тому есть несколько объяснений. Я снова могу предложить вам лишь самое вероятное из возможных.

— Слушаю!

— Разве не ясно, что на следующее утро вы первым делом отправитесь к клеткам и проверите, на месте ли ваши сокровища?

— Силы небесные! — воскликнула леди Корк. — Так я и сделала!

— Вору или воровке ночью нужно было действовать быстро. Не так уж легко шуровать в клетках с попугаями, не взволновав птиц и не разбудив тем самым вас. Несомненно, вора не огорчало то, что птицы останутся голодными… Вы понимаете, что это значит?

— Что же?

— Сейчас объясню. Запирается ли ваш дом на ночь?

— Как Ныогейтская тюрьма! Как долговая тюрьма Флит! И даже прочнее!

— А двери спальни вы на ночь запираете?

— Нет. А зачем?

— Значит, вор или воровка — кто-то из ваших домочадцев. Не сочтите за нескромность, мадам… Вы никого не подозреваете?

— Нет, — сухо ответила старуха после паузы.

— Вы говорили кому-нибудь, что намереваетесь спрятать драгоценности?

— Никому! — отрезала леди Корк более уверенным тоном.

— Тогда, мадам, еще всего один вопрос. Вы уверены, вы совершенно уверены в том, что ночью не слышали никакого шума, шороха, не видели света?

— Нет. Я ведь принимаю лауданум.

— Лауданум?

— Да! Настойку опия! Мальчик мой, старухи спят мало. — Тут она напустилась на него: — Я принимаю настойку каждый вечер, чтобы спать спокойно! Я ничего не могу с собой поделать! Даже когда в четверг расставила ловушку, поместив в клетку с канарейкой дешевую безделушку, я не удержалась и выпила настойку. Что тут плохого? Сам король принимает лауданум, чтобы унять боли в мочевом пузыре! Когда его министры толкуют о государственных делах, он настолько одурманен, что не в состоянии говорить!

Леди Корк задумалась; видимо, ее одолевали тяжелые мысли. Рука ее то сжимала, то разжимала набалдашник палки. Однако тон ее изменился.

— Король, — проговорила она. — Ведь они его ненавидят! Да! Они все его ненавидят. А я знавала его в те дни, когда он был молод, красив, как бог, и ухаживал за бедняжкой Пердитой Робинсон.

Снова ее лицевые мускулы непроизвольно задергались. Как она ни сдерживалась, слезы вдруг хлынули ручьем.

— Уходите! — неожиданно закричала, кашляя, леди Корк. — Хватит с меня на сегодня. Убирайтесь отсюда!

Чевиот подал знак мистеру Хенли.

Старший клерк закрыл чернильницу, убрал перья, застегнул бювар и тихо заковылял, опираясь на свою толстую трость, к камину, где дернул за витой шнурок звонка. Потом они с Чевиотом направились к двойным дверям.

— Погодите! — неожиданно приказала леди Корк и поднялась с кресла. Несмотря на заплаканное лицо, держалась она величественно. — Последнее слово! Я не глухая. И я услышала — не важно как и от кого — о броши с бриллиантами и рубинами в форме кораблика… Та брошь была первым подарком, полученным мной от мужа после свадьбы. Так вот, ее заложили у Вулкана.

Старуху, видимо, раздражали громкие звуки вальса. Она застучала палкой по полу так сильно, что попугай снова закричал.

— Моя брошь! — Леди Корк с трудом сдерживалась, чтобы снова не разрыдаться. — У Вулкана!

«Кто такой Вулкан? — недоумевал Чевиот. — Может, ростовщик?»

Но спросить, кто такой Вулкан, он не мог. Леди Корк говорила так, будто он непременно должен был его знать. Однако спросить можно и у других, а потому Чевиот просто поклонился:

— Спокойной ночи, леди Корк.

Он жестом пропустил вперед клерка; оба вышли.

После того как Чевиот захлопнул дверь, они с Хенли принялись тихо совещаться посреди длинной и широкой галереи, освещенной двумя рядами китайских ламп.

— Итак, что вы обо всем этом думаете? — спросил мистер Хенли.

— Самое главное, — искренне ответил Чевиот, — она словно живая реликвия восемнадцатого века. Я с трудом понимал ее выговор, и еще труднее было подражать ей. Какое облегчение, что можно говорить естественно!

(Естественно! За девяносто лет до собственного рождения!)

— Ах! — пробормотал мистер Хенли, делая серьезное лицо. — Я и сам пару раз не понял, о чем она говорит, хотя я гораздо старше вас. Но я хотел спросить о другом…

— Всей правды она нам не говорит. Она знает или догадывается о том, кто украл драгоценности. Если бы вещицы не были ей особенно дороги, она и вовсе не раскрыла бы рта. Совершенно очевидно, что… — Чевиот замолчал, так как его спутник вдруг отвернулся от него.

Мистер Хенли смотрел вперед, нахмурив рыжеватые брови; он даже приподнял трость, будто указывая на что-то. Чевиот обернулся.

Примерно в двенадцати футах, спиной к ним, стояла Флора Дрейтон.

В самом ее присутствии не было ничего необычного. Она стояла на ковре с правой стороны галереи, ближе к двойным дверям, ведущим в бальную залу.

Странной была ее неестественная поза: голова слишком откинута назад, обе руки в меховой муфте. Хотя лица ее они не видели, вся ее фигура, казалось, дышала страданием и отчаянием.

У Чевиота сжалось сердце — как будто кто-то стиснул его в кулаке.

Через две секунды послышался скрип. Открылась ярко-оранжевая одинарная дверь, сейчас она находилась слева от Чевиота и Хенли, поскольку они стояли лицом к лестнице. Собственно говоря, это была дверь в спальню леди Корк.

Оттуда вышла Маргарет Ренфру и гулко захлопнула дверь за собой. Она стояла к ним в профиль, и они видели лишь очертания ее щеки. Мисс Ренфру прошла мимо Флоры, двигаясь по диагонали, будто направлялась в бальную залу.

Вдруг она остановилась и, будто передумав, досадливо взмахнула рукой, развернулась и направилась к лестнице.

Шагала она прямо посередине ковра. Мисс Ренфру оказалась футах в десяти впереди застывшей в отчаянии Флоры…

И в тот же миг грянул выстрел.

Они почти не услышали выстрела, что, впрочем, вполне понятно. Дюжина скрипок и арфа, наяривавшие бешеную мелодию, топот танцующих, шорох юбок, хихиканье женщин и выкрики мужчин наполнили галерею невероятным шумом.

Пуля угодила Маргарет Ренфру точно под левую лопатку.

Благодаря острому зрению Чевиот заметил черную дырочку в белом платье. Похоже было на то, будто чья-то неведомая рука сильно толкнула женщину вперед. Она сделала два шага, споткнулась и упала ничком.

Чевиоту показалось, что прошла целая вечность, хотя на самом деле пролетели две или три секунды. Мисс Ренфру лежала неподвижно. Вдруг ее пальцы зашевелились — она судорожно заскребла по ковру и попыталась опереться на руки; ей удалось приподняться на локтях. Но тут сильная дрожь сотрясла все ее тело. Она ударилась лбом о ковер; блестящие черные локоны рассыпались по сторонам, и женщина застыла в неподвижности.

Звуки вальса по-прежнему то затихали, то делались громче.

Чевиот бросился вперед; замелькали золотые драконы на черных стенах. Он опустился на колени перед неподвижной фигурой.

Пулевое отверстие было маленьким; крови вытекло совсем немного. Пистолет с небольшим зарядом способен стрелять почти бесшумно. Им нельзя тяжело ранить, если только не попасть прямо в сердце.

Пуля угодила Маргарет Ренфру точно в сердце.

Выхватив из кармана часы, Чевиот открыл крышку. Приподняв голову женщины, он поднес циферблат к накрашенным губам, одновременно засекая время. Стекло не затуманилось от дыхания. Смерть наступила двадцать секунд назад.

Чевиот осторожно опустил голову Маргарет Ренфру на пол. Захлопнул крышку часов и сунул их в карман.

Мистер Хенли, белый как мел, с отвисшей челюстью, с трудом приковылял к нему. Старший клерк едва не упал, опускаясь на колени.

— Что?… — начал было он, не сводя взгляда с трупа мисс Ренфру.

Чевиот оглянулся и похолодел. Флора вышла из оцепенения. Теперь она стояла к нему лицом и смотрела на него невидящими глазами. Ее била дрожь — видимо, она совершенно не владела собой. Так как ее руки тоже дрожали, меховая муфта сползла в сторону.

Флора автоматически подхватила муфту левой рукой, а правая ее рука в белой перчатке, разъехавшейся по шву, бессильно упала вниз. И из нее выпал маленький пистолет с золотой ромбовидной пластинкой, прикрепленной к деревянной рукоятке. Пистолет упал на ковер; сверкнуло золото.

Флора выронила муфту и закрыла лицо руками.

Глава 6 Кошмар в галерее

Поднявшись, Чевиот крепко сжал плечо мистера Хенли, стоявшего на коленях.

— Переверните ее! — приказал он.

— Что?

— Переверните ее на спину и убедитесь, что она мертва. Вы ведь воевали, так что в обморок не упадете. И пусть ничто не отвлекает вашего внимания!

— Как скажете, сэр.

Если старший клерк обернется…

Но он не обернулся. Хромому нелегко ворочать неподвижное мертвое тело.

И тут суперинтендент уголовного розыска Джон Чевиот сделал то, чего совершенно от себя не ожидал. Он подошел к Флоре, в чьих глазах читалась немая мольба, и поднял с пола пистолет, осторожно ухватив его за дуло большим и указательным пальцами.

Совсем рядом с Флорой находился низенький черный тиковый столик с лампой. На вид фарфоровая подставка лампы казалась тяжелой, но Чевиот знал, что внутри она полая. Левой рукой он поднял лампу. Правой сунул под нее пистолет. Основание лампы свободно накрыло его, став тайником.

От внимания суперинтендента не укрылось очень важное обстоятельство. Пистолет был еще теплый. Пальцы его испачкались порохом. На маленькой золотой ромбовидной пластинке, вделанной в деревянную рукоятку пистолета, он заметил выгравированные инициалы «А.Д.».

Чтобы спрятать пистолет, Чевиоту пришлось на несколько секунд отвернуться. Когда же он развернулся назад, мистер Хенли по-прежнему стоял на коленях и смотрел на труп. Но… Боже всемогущий! Чевиоту показалось, что створка двойных дверей, ведущих в бальную залу, приоткрылась дюйма на два и тут же снова закрылась. Между сверкающими оранжевыми прямоугольниками с золотыми завитушками ему смутно померещилось что-то черное — фрак, а может, волосы.

Однако Чевиот ни в чем не был уверен. Он лишь краем глаза уловил какое-то движение; возможно, это был оптический обман. Чевиот решил, что паниковать не стоит.

Маргарет Ренфру лежала на спине с широко открытыми глазами и отвисшей челюстью. Она уже не слышала музыку — и никогда ее не услышит. Мистер Хенли, все еще бледный, понемногу начал приходить в себя. Он с трудом поднялся и спросил:

— Мистер Чевиот, кто ж ее так? — Старший клерк был так взволнован, что невольно выразился по-простецки. — Вы нет, — продолжал он. — Я тоже. При всем уважении к даме — я ничего обидного не имею в виду, — он мотнул головой по направлению к Флоре, — она тоже этого не делала. Я наблюдал за ней, она ни на секунду не вынимала рук из муфты…

Клерк был прав. Прав настолько, что пораженный Чевиот ответил, не медля ни секунды:

— Вы видели рану. Выстрел произвели из маленького пистолета, который называют карманным. Если бы вы или я стреляли из кармана, вспышки бы не было…

Мистер Хенли страшно разволновался.

— Посмотрите на мою одежду! — воскликнул он, опуская глаза. — Можно считать, что вы уже суперинтендент. Пожалуйста, обыщите меня! А я в свою очередь осмотрю вас.

— Но…

— Прошу вас, сэр! Я настаиваю!

Чевиот выполнил просьбу старшего клерка. Он даже открыл бювар, осмотрел его содержимое, а потом оглядел толстую палку. И ничего не нашел — впрочем, иного он и не ожидал. Мистер Хенли осмотрел его. Мысли Чевиота были прикованы к муфте Флоры.

— Простая формальность, — проговорил он, растягивая губы в неестественной улыбке и поднимая с пола муфту.

Флора не могла бы выстрелить из муфты, не прострелив ее насквозь. Повертев муфту в руках, он не обнаружил в ней отверстия и отдал муфту хозяйке.

Флора больше не дрожала. Она больше не боялась; страх, заставивший ее отпрянуть — какова бы ни была его причина, — прошел. Когда она заговорила, губы ее двигались с трудом.

— Милый! — прошептала она так тихо, что он едва расслышал. — Милый, милый, милый! Ты ведь знаешь, что я не убивала ее… Но кто это сделал? — воскликнула она чуть громче. — В галерее больше никого не было!

Снова правда; в галерее, кроме них, никого не было.

Масляные лампы отбрасывали странные отблески на черном лакированном дереве. Канарейки прыгали в клетках. Чевиот снова повернулся к мистеру Хенли. Последний услужливо приложил два пальца ко лбу.

— Не мое это дело, мистер Чевиот. Но… — он обвел галерею рукой, — тут может быть только одно. Кто-то выстрелил из-за приоткрытой двери.

— Готов присягнуть, — тихо ответил Чевиот, — когда ее убили, ни одна из дверей не открывалась.

— Вы уверены, сэр?

— Вполне уверен.

— Но…

— Стойте, погодите! Дайте подумать.

Чевиот посмотрел на ковер. Женщина не могла умереть от пулевого ранения, раз ни одна человеческая рука не спускала курок; и все же ее убили. Чевиот отчетливо слышал, как тикают в кармане часы.

Их звук пробудил его к жизни. Он снова схватил часы; оказалось, что сейчас три минуты первого. Видимо, вальс скоро кончится; музыка и так играла слишком долго. Мисс Ренфру собиралась — по крайней мере, она так сказала — пригласить гостей к ужину. Совсем скоро толпа гостей выйдет в галерею. Если они увидят на полу труп…

— Подождите! — крикнул Чевиот старшему клерку и Флоре.

Он подошел к дверям в залу, открыл правую створку и заглянул внутрь. На первый взгляд никто не обратил на него внимания.

В лицо ему ударила волна душного, насыщенного ароматами духов воздуха. Скрипачи, стоящие на небольшом возвышении, играли вальс. Бальные платья дам с широкими юбками и буфами — голубые, розовые, зеленые, белые и лимонные — кружились, сливаясь в пестрое пятно. Прелестные женские головки были украшены перьями и живыми цветами. С тонких запястий свисали танцевальные программки. Все дамы были в длинных перчатках до локтей, а их кавалеры в черных фраках и лайковых перчатках.

Чевиоту вспомнилось, как Флора сказала, что некоторые до сих пор считают вальс неприличным. Ему было трудно понять их. Но в самом деле кавалеры держали своих партнерш на расстоянии вытянутой руки. И все же…

И все же в бальной зале, освещаемой тусклым, неверным газовым светом, царило явственное, хотя и старательно сдерживаемое возбуждение. Его ощущал даже Чевиот. Лица дам пылали от быстрого танца; лица мужчин также покраснели от движения или от выпитого. Зеркальный блеск паркета, окна, полускрытые тяжелыми зелеными шторами, зеркала — все создавало чувственную атмосферу.

«Что за всем этим кроется? — подумал Чевиот. — На первый взгляд все просто. Но если задуматься, то вполне можно отыскать примитивный мотив, приведший к убийству».

Он заметил, что изнутри в замке торчит большой медный ключ. Чевиот перешагнул через порог, бесцеремонно вытащил ключ из замочной скважины и сунул его в карман.

«На поверхности, — бегло размышлял он, — все пристойно, как в начальной школе. Что же кроется внутри?»

Осторожно!

Незамеченная из-за тусклого освещения, на него из круга танцующих вылетела какая-то пара. У него не было времени посторониться. Его толкнули. Танцующие попятились, но не сбились с ритма. Чевиот тут же рассыпался в извинениях перед молодой дамой:

— Мадам, умоляю простить меня! Это всецело моя вина. Я зазевался.

Молодая красивая запыхавшаяся девушка, со светло-каштановыми волосами и широко поставленными светло-карими глазами, в голубом шелковом платье, с незабудками в волосах, тяжело дышала, разрумянившись от быстрого танца. Однако она не забыла присесть в вежливом книксене. Девушка подняла на него большие глаза и улыбнулась.

И тут Чевиот понял, какое качество отличает дам 1829 года, и в первую очередь Флору, от жительниц столицы из его… прошлой жизни. Им присуща подлинная женственность — самое сильное оружие, каким может обладать женщина; оружие, способное причинить мужчинам немало бед.

— Прошу вас, сэр, не беспокойтесь, — улыбнулась девушка, тяжело дыша и глядя на него так, словно дело имело особо важное значение. — Ничего страшного! Подобные случаи нередки. Уверена, мой кавалер со мной согласен…

Она обернулась, и Чевиот оказался лицом к лицу с тем гвардейским офицером, капитаном Хогбеном, с которым он уже успел обменяться парой «ласковых» слов на лестнице.

В первые мгновения капитан Хогбен, переполненный яростью и находясь под парами пунша, не вымолвил ни слова. Казалось, он вовсе не рассердился; манеры у него были по-прежнему надменными и вялыми. Пригладив усики и баки, он довольно спокойно протянул:

— Опять вы, приятель? Что ж! Придется вас примерно проучить; но не сейчас. Мы с вами поговорим в другое время и в другом месте. А пока… убирайтесь! — И капитан замахнулся, собираясь презрительно пихнуть Чевиота в грудь.

Но тут случилась еще более странная вещь. В душе Чевиота вскипел гнев, который он редко испытывал и еще реже выказывал. Не дожидаясь тычка, он опередил своего противника, гвардейского офицера, и ударил его.

Капитан Хогбен завертелся волчком на скользком полу и так грохнулся, что задрожало пламя в газовых горелках. Однако он тут же вскочил и занял боевую стойку, выставив вперед правую ногу в остроконечном армейском сапоге. Глаза его метали молнии.

Сказать, что девушка с каштановыми волосами повисла у него на руке, было бы не правдой. И все же она схватила своего кавалера за руки, словно желая возобновить танец, и принялась утешать и увещевать его.

Чевиот ждал, глядя капитану Хогбену прямо в глаза.

И все-таки возобладали строгие правила этикета. Капитан Хогбен повел свою даму прочь. Остальные, поглощенные танцем, почти не заметили неприятного инцидента, лишь громко хихикнула какая-то девушка в сиреневом, да круглолицый Фредди Деббит выразил Чевиоту на ходу свое восхищение — он проплыл мимо, кружа в вальсе царственного вида брюнетку в розовом платье.

Чевиот, попятившись, вышел из залы. Закрыв дверь, он вытащил из кармана ключ и запер обе створки снаружи. Ключ он оставил в замке.

На лбу у него выступила испарина. Что за ерунда с ним творится? Неужели на него так подействовала атмосфера бала? А может, в глубине души его грызли и мучили сомнения относительно Флоры — и ее невиновности?

Сама Флора, которая уже отошла от трупа, крикнула ему, и этот крик в пустой галерее показался оглушительным:

— Джек! Боже мой, что тебе понадобилось в зале? Нашел время!

Чевиот словно пробудился ото сна.

— Я запер их, — беззаботно объяснил он, не сводя взгляда с ясных и серьезных глаз Флоры. — Нельзя допускать, чтобы здесь толпился народ. А сейчас спокойно! Спешить не нужно.

— Какой ужас! — Золотая головка кивнула в сторону Маргарет Ренфру. Флора заломила руки. — Что делать?!

— Сейчас покажу.

Флора едва снова не закричала, когда Чевиот, опять оставляя их, поспешил к будуару леди Корк. Постучав, он повернул ручку — дверь отворилась с громким щелчком — и вошел.

Леди Корк дремала в кресле, рядом с почти погасшим камином; ее кружевной чепец обвис, рука сжимала набалдашник палки. Даже у попугая были закрыты глаза. Но, услышав щелчок замка, леди Корк дернулась и подняла голову.

— В чем дело, юноша? — осведомилась она, вставая. — Полно, нечего меня обманывать. Я не слепая. Так в чем дело?

— Мне жаль, но ваша племянница, мисс Ренфру…

— Никакая она мне не племянница! — презрительно перебила его леди Корк. — Да и вообще не родня. Так что она натворила?

— Ничего. Произошел несчастный случай. Откровенно говоря, она мертва.

— Мертва, — повторила леди Корк, помолчав. Чевиоту показалось, что старуха слегка побледнела. Потом она прищурилась. — Так вы сказали несчастный случай?

— Нет. Я просто употребил обычную полицейскую формулировку, желая немного смягчить удар. В нее выстрелили сзади; пуля попала в сердце. Она лежит в галерее. И мне, мадам, — Чевиот посмотрел леди Корк в глаза, — понадобится ваша помощь. Будучи полицейским, я не могу допустить, чтобы в галерее толпился народ, пока не закончу осмотр. Не будете ли вы так добры и не поможете ли задержать ваших гостей в бальной зале? Можно произнести речь или объявить еще один танец — что хотите. Задержите их на десять — пятнадцать минут, не объясняя пока, что случилось. Пожалуйста, прошу вас, будьте так добры…

— Хорошо! — буркнула леди Корк, стукнув палкой по полу. — Я добра и такой буду. Там присутствуют с десяток почтенных матрон; они прибыли как дуэньи, и они мне помогут! — Она заторопилась к дверям, но на пороге остановилась и поджала губы. — Застрелили! — без выражения повторила она. — Кто? Ее любовник?

На сей раз на лице Чевиота не отразилось никаких чувств.

— Значит, у мисс Ренфру был любовник, леди Корк?

— Ха! Еще спрашивает! Конечно!

— Его имя?

— Откуда мне знать? Негодница держала язык за зубами. Но разве не было заметно по ее глазам?

— Да… я что-то заметил.

— Одновременно гордость и стыд, да? Обидчивость, злость, испуг — как бы кто не догадался… Чего уж тут не понять, румянилась и мазала губы… С другой стороны, она ведь не девочка — ей… был тридцать один год! Ха! Нынешняя молодежь всякий стыд потеряла!

По лицу старухи промелькнула темная тень, но что творилось в ее душе, Чевиоту было не понять.

— Я ее выкрутасов терпеть не могла. Пройдоха, хитрая пройдоха! Бог мой! Да неужто она решила, что я буду против? — Внезапно леди Корк издала каркающий звук — то ли смеялась, то ли кашляла. — В наше время, юноша, девицы считали за позор, коли к двадцати годам у них не было с полдюжины любовников. Хотите найти ухажера Пег — ищите его там, в бальной зале. Но она клялась и божилась, что у нее никого нет… И вот — умерла!

— Леди Корк!

Старуха обернулась с порога:

— Что?

— Подтвердите мои сомнения. Я почти с самого начала подозревал, что ваши драгоценности украла мисс Ренфру… По крайней мере, вы считали ее воровкой.

Музыка прекратилась.

В старом душном особняке воцарилась тишина. Из бальной залы послышались аплодисменты, однако хлопали явно лишь из вежливости. Было очевидно, что усталые гости, мужчины и женщины, мечтают как следует поесть и выпить.

— Я прав, леди Корк? Вы подозревали мисс Ренфру?

— Юноша, юноша, поторопитесь! Разве вы глухой? Объявят ужин или нет, а сейчас гости понесутся вниз, как кони на водопой. Идите!

— Они никуда не понесутся. Я запер их.

— Бог мой! — проскрипела леди Корк, почти как ее попугай. Лицо ее исказилось, губы вытянулись в язвительной гримасе. — Вот как вы предполагали сохранить дело в тайне! Как по-вашему, обрадуются они, обнаружив, что их заперли?

— Ответьте мне, леди Корк!

— Молодой человек, вы что же, угрожаете мне?

— Нет, мадам. Но если вы не ответите, мне придется сделать вывод о том, что вы действительно подозреваете мисс Ренфру — и ведете себя соответственно.

Леди Корк изумленно воззрилась на него.

Чевиот был уверен, что лицо ее выдает правду. Он готов был поклясться, что она вот-вот ответит: «Да», однако неожиданно старуха передумала. Она шумно втянула носом воздух, повернула ручку — послышался щелчок — и вышла.

Отчаявшемуся Чевиоту оставалось только следовать за ней.

Леди Корк не удостоила взглядом ни Флору, ни мистера Хенли, которые застыли в тех же позах, в каких их покинул Чевиот. Некоторое время тучная, приземистая старуха, моргая, смотрела на тело Маргарет Ренфру.

— Бедняжка, — проворчала леди Корк и тут же поспешила к бальной зале. Она повернула ключ в замке, вошла и закрыла за собой двери. Невнятный гул голосов сменился журчанием, а потом вдруг раздался взрыв аплодисментов.

— Ну вот! — произнес Чевиот, обращаясь к Флоре. — Посмотрим, что можно сделать.

При обычных обстоятельствах он ни за что не позволил бы перемещать труп. Он велел мистеру Хенли перевернуть тело только для того, чтобы отвлечь внимание старшего клерка и спрятать еще теплый пистолет, из которого недавно стреляли.

Однако то, что труп двигали, дела не меняло. Маргарет Ренфру сильно ударилась об пол. Очертания ее тела, включая положение рук и ног, отпечатались на пыльном ковре. Снова перекатив ее на живот, он без труда разместил ее так, как она лежала.

И тут Чевиот со всей ясностью осознал собственную беспомощность.

Тело нет возможности сфотографировать. У него нет ни мела, ни лупы, ни рулетки. Однако главное даже не отсутствие определенных предметов — их худо-бедно еще можно чем-то заменить.

В 1829 году не было ни одного эксперта-баллистика, способного с точностью сказать, что пуля выпущена именно из данного гладкоствольного оружия. Даже допустив, что Флора невиновна, а пистолет попал к ней вследствие несчастного стечения обстоятельств, он ни за что не определит, из какого пистолета стреляли.

Отпечатки пальцев, на которые Чевиот возлагал столько надежд, предлагая опыт полковнику Роуэну и мистеру Мейну, в данном случае также были более чем бесполезны: если не считать слуг, например Соланж, и себя самого, мистера Хенли и леди Корк, все остальные были в перчатках.

Преимущества, даруемые техническим прогрессом, таяли на глазах. Оставалось надеяться лишь на собственные мозги.

— Мистер Хенли! — Чевиот оглянулся, прикидывая расстояние на глаз. — В вашем бюваре, случайно, не найдется мела?

— Мела, мистер Чевиот? — изумился старший клерк, отступая на шаг. — Простите, сэр, на что вам мел?

— Чтобы очертить контуры тела. Мы не можем вечно держать труп здесь.

— А! — облегченно вздохнул мистер Хенли, радуясь, что слышит разумные слова. — У меня есть уголек… может, он сойдет?

— Да! Спасибо! Ковер достаточно светлый, рисунок будет виден. Если не возражаете, передайте мне ваш бювар. Я должен сам все измерить и зарисовать.

Целых десять минут мистер Хенли и Флора, которая находилась на грани истерики, наблюдали за его быстрыми, профессиональными действиями. Для измерения расстояний

Чевиот воспользовался собственным большим шелковым носовым платком. Он ползал по полу — от трупа к стене и назад. Голоса в бальной зале звучали все громче и громче. Чевиот снова испугался. Перо царапало по плохой бумаге; чернила оставляли кляксы. В 1829 году еще не изобрели промокательной бумаги, а о песке он попросту позабыл.

— По-моему, все, — наконец объявил Чевиот, возвращая клерку бювар и помахивая листом бумаги в воздухе, чтобы просушить чернила. — Мистер Хенли, очень не хочется утруждать вас, но вы прибыли верхом. Не могли бы вы съездить за врачом? Любым, но лучше хорошим.

— Мистер Чевиот! Дама мертва! Ни один врач не сумеет ее воскресить.

— Да. Но он сумеет вынуть пулю и скажет мне, откуда стреляли.

— П-простите, сэр…

— Послушайте меня! — потребовал Чевиот, глядя прямо в большие воловьи глаза мистера Хенли. — Мы с вами пришли к выводу, что леди Дрейтон не стреляла.

— Да! Верно.

— Далее вы заметили, — мягко продолжал Чевиот, — что никакого оружия у леди Дрейтон нет.

— Снова верно.

— Отлично. — Взглянуть на Флору он не осмеливался. — Но в галерее нет оружия. Я только что все обыскал. Далее, обратите внимание на положение тела мисс Ренфру. В нее стреляли сзади. Все произошло на наших глазах, мы это знаем. Как видите, она лежит на середине ковра, лицом к лестнице, на довольно значительном расстоянии от всех дверей, выходящих в галерею.

— Ага! Значит…

— Вероятно, одну из дверей быстро открыли и тут же снова закрыли.

— Но вы ведь сказали, что…

— Я помню, что я говорил. Мне до сих пор кажется, что ни одна дверь не открывалась. И тем не менее, если не допустить такой возможности, остается поверить в чудеса, магию или колдовство.

— Осторожнее, сэр! Осторожнее! Колдовство, возможно, и существует, хотя и говорят, что это враки.

Пропустив последнее замечание мимо ушей, Чевиот шагнул вперед.

— Вы спрашиваете, на что нужен врач? Извлекши пулю, врач может сказать, направлен был выстрел прямо или по диагонали. Если по диагонали, то откуда стреляли — справа или слева. Вы понимаете, насколько это важно? Мы узнаем, где стоял убийца.

— Ах-ах-ах! — прошептал мистер Хенли, распрямляя спину. — Сэр, прошу прощения. Теперь-то я понимаю: в полиции служить — не только пятерней махать да выбивать правду из воришек. Напрасно я отрывал вас от дела, мистер Чевиот, больше я ни секунды лишней не потрачу. Бегу за врачом! — И старший клерк, с достоинством склонив свою лысеющую голову, развернулся и заковылял к лестнице.

Чевиот некоторое время смотрел ему вслед.

Он помнил, что выражение «пятерней махать» в то время обозначало «работать кулаками». Он много читал, был более-менее в курсе тогдашнего политического положения и, в общем, разбирался в выражениях, присущих только что образованной столичной полиции, однако не испытывал иллюзий и понимал, что не сможет понять все тонкости старого жаргона.

Оставалось лишь с трудом продвигаться вперед, расследуя преступление, кренясь под тяжким бременем, которым нагрузили его случай и время.

Он нагнулся, подсунул руку под плечи Маргарет Ренфру, другой подхватил ее под колени и поднял.

— Флора! — отрывисто позвал он. — Нам надо куда-то ее перенести.

Флора собиралась что-то сказать, но передумала. С муфтой, болтающейся на правой руке, она побежала вперед и открыла дверь, ближайшую к лестнице.

Чевиот направился было туда, но остановился и обернулся.

Из бальной залы доносился все усиливающийся шум. Леди Корк не сможет удерживать гостей долго. Вряд ли кто-то из гостей, высыпавших в галерею, заглянет под основание лампы и найдет спрятанный там пистолет. И тем не менее…

Собрав все силы, не выпуская трупа, он одной рукой поднял лампу и вынул из-под нее маленький пистолет с золотой ромбовидной пластинкой на деревянной рукоятке, на которой были выгравированы инициалы «А.Д.».

Сунуть пистолет в карман он не мог — пришлось бы опустить на пол труп. Он и так едва не выронил его; лицо мертвой женщины прижалось к его щеке, и он ощутил неприятный холодок.

Флора облизала пересохшие губы. Она была так же бледна, как и мертвая мисс Ренфру. Хотя ее густые золотые волосы не растрепались, она судорожно поднесла обе руки к ушам, словно поправляя прическу.

Чевиот быстро последовал за ней. За дверью оказалась столовая. По обоим концам длинного обеденного стола в стиле чиппендейл, отполированного до блеска, стояло по массивному серебряному канделябру на семь свечей. Свечи были зажжены давно, о чем говорили застывшие капельки белого воска. Огоньки трещали, отбрасывая тени на стены большой комнаты.

— Джек! Что ты делаешь?

— Кладу тело на стол. Сегодня здесь есть не будут. Запри дверь.

Опуская свою ношу лицом вверх на столешницу, между тусклыми и неверными огоньками, Чевиот услышал, как в замочной скважине повернулся еще один медный ключ. Замок защелкнулся сразу, как только Флора повернула ключ, — и ни секундой позже. И в тот же миг он услышал, как с треском распахнулись двойные двери бальной залы. Приглушенный гул достиг ушей Чевиота. Но слов невозможно было разобрать. Голоса гостей смещались в сторону лестницы.

Чевиот подошел к дальнему концу стола и посмотрел в лицо Флоре, прислонившейся спиной к двери. Казалось, зрелище лежащего на столе трупа причиняло ей нечеловеческие страдания; нервы ее были на пределе. И все же она пыталась держать спину прямо — и вопреки своей слабости.

Он сделал то, что должен был сделать. Глядя на нее поверх стола, не выпуская из рук пистолета, Чевиот негромко произнес:

— Итак, Флора…

Глава 7 «Как сильно я тебя люблю!…»

Флора отпрянула:

— Итак… что?

— Я должен кое о чем тебя спросить, дорогая… Погоди! — Чевиот протянул к ней руку, не давая ответить. Голова его болела, к горлу подкатила тошнота. — Не забудь, пожалуйста, что я защищал тебя. Я ни за что — никогда в жизни — не напомнил бы тебе об этом, Флора, если бы не хотел доказать, что мне можно доверять… Флора, в прошлом мы с тобой были любовниками.

— Джек! Бога ради! Не говори так! А если нас подслушают?!

— Ну хорошо. Только выслушай меня, — не сдавался он. — И ради бога, не думай, будто я сошел с ума или пьян. — В глазах Флоры загорелось любопытство. — Когда я впервые увидел тебя сегодня вечером — в карете, у Грейт-Скотленд-Ярда, — что я сделал?

— Джек!

— Что… я… сделал?

Флора дернула головой и чуть отвернулась.

— Ты… обнял меня, положил голову мне на колени и… говорил много разного вздора… А еще назвал меня картинкой из книжки.

— Да. Так мне тогда и показалось.

— П-показалось? — Флора явно не желала на него смотреть.

В голове Чевиота живо предстал фолиант из Музея Виктории и Альберта и в нем ярко раскрашенная иллюстрация: «Леди Флора Дрейтон, вдова сэра Артура Дрейтона, кавалера ордена Бани. Фуркье, 1827 год».

— Флора, я не дамский угодник. Я ни за что не посмел бы прикоснуться к посторонней женщине, если бы в глубине души не знал, что для меня она вовсе не посторонняя.

— Я для тебя посторонняя?

— Я этого не говорил. Весь вечер во мне крепло убеждение… Где-то, возможно в другой жизни, мы с тобой были так же близки, как близки сегодня. — Чевиот энергично рубанул воздух рукой. — Вот и все, — отрывисто заключил он. — Я признался тебе только потому, что хочу объяснить и тебе, и себе самому, почему я поступил так, как поступил. Только не лги мне. Вот пистолет. — Он протянул ей руку. — Откуда он у тебя?

Флора, очевидно, пережила за один вечер слишком много. Его новый отрывистый тон, резкий, как удар хлыста, довел ее до изнеможения. Она словно окаменела и даже перестала дрожать.

— Повторяю, откуда он у тебя?

— Он… принадлежал моему мужу.

— Вот почему на золотом ромбе инициалы «А.Д.»?

— Д-да!

— Зачем ты сегодня взяла его с собой?

Флора изумилась до крайности; такое изумление, подумал он, невозможно симулировать.

— Я вовсе не брала его с собой!

— Слушай, моя дорогая, — ласково начал он. — Другие женщины, возможно, тоже приехали на танцы с муфтами. Но ни одна из них не отправилась с муфтой в зал. Почему ты не отдала свою лакею внизу?

Он почувствовал, что спросил о чем-то настолько очевидном, настолько простом, что женщина не может подобрать в ответ нужных слов.

Флора швырнула муфту на чиппендейловский стул. Затем протянула к нему правую руку, показывая на разъехавшийся шов — от локтя до запястья. Губы ее беззвучно шевелились; заговорила она не сразу.

— Пока я ждала тебя в карете, пока ты был у полковника Роуэна и мистера Мейна, я надела эти перчатки. И тут… разошелся шов. И я спрятала правую руку. Узнав, что мы едем к леди Корк, я просто обязана была надеть муфту! Неужели ты не заметил, что я протянула Фредди Деббиту левую руку? И список украшений я тоже передала тебе левой рукой! А правую я все время старалась спрятать.

Чевиот посмотрел на нее в упор.

— И все? — удивился он.

— Все?! — изумленно повторила Флора второй раз за ночь. — Все?!

— Муфта не была тебе нужна, скажем, для того, чтобы прятать в ней пистолет?

— Боже мой, нет!

— Столько волнений из-за разъехавшегося шва?! Разве нельзя было оставить все как есть или просто, войдя в дом, снять перчатки?

Флора посмотрела на Чевиота с выражением, похожим на ужас.

— Появиться в бальной зале в рваной перчатке?! Или, еще хуже, показаться вообще без перчаток?!

— Ну и что…

— Конечно, если бы ты станцевал со мной, как я просила, твоя левая рука накрыла бы дыру на перчатке, и никто ничего не заметил бы. Но что потом? — Флора повысила голос до крика. — Ах, милый, что на тебя нашло?

Молчание. Чевиот отвернулся.

Догорающие свечи плевались и шипели. В их слабых огоньках мерцали птичьи клетки, накрытые накидками; их обитатели, которых леди Корк называла «ужасно экзотическими и замечательными», затихли. Чевиот мог только гадать, как выглядит столовая при ярком освещении, когда со стен на обедающих смотрят портреты, а на столе сверкает столовое серебро.

От тусклого, неверного света ему стало не по себе. Даже Флора была в нем похожа на привидение. Вдруг он с содроганием вспомнил, что беседует с женщиной из прошлого века, из эпохи, в которой правила поведения в обществе считались незыблемыми, как римское право.

Когда он снова повернулся к ней, оба они некоторое время непонимающе взирали друг на друга.

— Ты мне не веришь? — досадливо спросила Флора.

— Нет! Я тебе верю, — искренне ответил он. — Но как тогда этот пистолет сюда попал?

— Она взяла его на время. — Флора метнула мимолетный взгляд на тело, лежащее на столе, и тут же отвернулась. — Больше двух недель тому назад.

— Мисс Ренфру взяла пистолет на время? Зачем?

— Сказала, что для леди Корк. Ты ведь не забыл, как все боялись грабежей, когда почти с месяц назад неподалеку ограбили три дома?

— Я… н-нет.

— Эта отвратительная женщина сказала, что леди Корк ничего не боится. Но в доме, кроме слуг, мужчин нет; и если возникнет нужда, леди Корк сумеет за себя постоять. Я в таких вещах ничего не понимаю; я их ненавижу! Но Мириам обнаружила пистолет среди вещей Артура, в его спальне. Там еще была… сумка с патронами, и пороховница, и маленький шомпол. И эта ужасная женщина все забрала. И вот теперь… она умерла.

— Флора, я никак не возьму в толк…

— Ты мне не веришь!

— Да нет же, верю. Просто я не могу понять, как пистолет оказался у тебя в муфте и выпал сразу после…

— Мой милый, любимый, так ведь ее застрелили… вовсе не из моего пистолета!

— Почему?

— Потому что из него стреляли задолго до того, как она умерла. Из него выстрелили перед тем, как я его нашла.

— Что?

— Я нашла его в галерее. Я не лгу! — Собравшись с духом, Флора взмолилась: — Джек, не сердись на меня! Мне столько всего пришлось перенести! Я расскажу тебе все, что ты захочешь. — Она повысила голос. — Но как ужасно беседовать рядом… с этой женщиной! У нее открыты глаза и рот, как будто она хочет укусить.

Ослепленная слезами, Флора побежала к двери. Ключа она не заметила и беспомощно замолотила по филенке кулаком.

Не говоря ни слова, Чевиот нагнал свою возлюбленную. Переложив пистолет в левую руку, он обнял ее. Флора, хотя она еще рыдала, начала успокаиваться и положила голову ему на плечо.

— Я не подумал, — признался он. — В галерее сейчас никого нет. Мы можем пойти в будуар леди Корк. Только тихо!

Суперинтендент отпер дверь. Они выскользнули в галерею, где Флора тут же отпрянула от него. Чевиот запер комнату снаружи и спрятал ключ в карман.

Тут произошла неожиданная встреча.

По лестнице поднялась девушка, которую он где-то видел, причем совсем недавно. Она несла обеими руками — довольно неуклюже — большое блюдо с холодными закусками и бокалом шампанского. Шелковое платье девушки было синего цвета, широкие юбки развевались при ходьбе. В ее густые светло-каштановые волосы были вплетены незабудки. Когда она испуганно подняла глаза — светло-карие, широко расставленные глаза над вздернутым носом и широким ртом, — он ее узнал. Она танцевала с надменным капитаном Хогбеном в бальной зале. Это была девушка, которая…

Девушка явноне ожидала увидеть здесь Флору и остановилась. Флора резко отвернулась.

— Вас не было внизу, — выпалила девушка в синем, — вот я и решила принести вам…

Она посмотрела на блюдо и бокал; руки у нее задрожали, и немного шампанского выплеснулось.

— Папа говорит, я слишком много болтаю, и он прав… но я никому не собиралась навязываться… О господи! — выпалила девушка на одном дыхании. Потом протянула Чевиоту блюдо и бокал, и он вынужден был взять их, хотя и не собирался.

— Вы очень добры, мисс…

Времени на то, чтобы отвечать на ее книксен вежливым поклоном, не оставалось.

— Вы забыли меня… — выпалила девушка. — О боже! Хьюго Хогбен будет в ярости! — С этими словами она круто повернулась на каблуках и побежала вниз по лестнице. Ее каштановые локоны развевались на бегу.

Чевиот крепко держал обеими руками блюдо с холодными закусками и шампанским, одновременно сжимая пистолет. Он задумчиво смотрел на лестницу.

Девушка испугалась, увидев Флору. Вероятно, у мужчин не было в обычае в открытую носить огнестрельное оружие на балах. И все же она вначале посмотрела прямо на пистолет; однако никакого удивления не выказала.

Абсолютно никакого удивления!

Возможно, Чевиот утрировал события в силу профессионального инстинкта. Возможно, он искал скрытый смысл там, где его вовсе не было. Ему хотелось все как следует обдумать в будуаре леди Корк.

Но такой возможности не было, ибо Флора набросилась на него в тот же миг, как девушка в синем скрылась из глаз. В гневе она показалась ему еще красивее.

— Ты что, нарочно? — спросила Флора сдавленным голосом.

— Нарочно что?

— Как будто сам не знаешь!

— Флора, ради бога, о чем ты?

— Ты хочешь, чтобы я ревновала? И жалишь, и ранишь меня снова и снова!

— Я не пони…

— «Не дамский угодник»! — передразнила она его, распаляясь. — Конечно! Возможно, ты не бросаешь томные взгляды, и не вышагиваешь важно, как птица, и не душишь бакенбарды, как некоторые, — допустим. Но как же твоя репутация, скажи на милость? Взять хотя бы покойницу, ужасную Ренфру. А теперь малышка Луиза Тримейн… Подумать только!

— Девушка в синем? Значит, ее зовут Луизой Тримейн? От такого откровенного бесстыдства Флора потеряла дар речи. Она что было силы ударила Чевиота по лицу. Удар был несильный, но звонкий; щеку словно огнем ожгло.

Чевиот не сдвинулся с места. В нем зародилась смутная, но жгучая ревность к ее покойному мужу, совершенно неизвестному лорду Дрейтону; ему вдруг захотелось залепить Флоре ответную пощечину. Если бы у него не были заняты обе руки, возможно, он ее и ударил бы. Флора поняла это по его глазам и испугалась.

— Я уже говорил тебе однажды, — произнес он с напускным спокойствием, — что до сегодняшнего вечера я ни разу не видел мисс Ренфру. С чего ты взяла, что я тебя обманываю?

Флора пропустила его вопрос мимо ушей.

— Будь она проклята! — воскликнула Флора, топнув ногой. — Будь она проклята и пусть горит в аду!

Даже такие, относительно невинные, выражения, произнесенные милым голоском, звучали неуместно, как будто Флора отпустила ужасное ругательство. А она тем временем продолжала:

— Джек, сколько тебе лет? Впрочем, я и сама знаю. Но сколько тебе лет?

— Тридцать девять.

— А мне тридцать один! — объявила Флора так, словно была пожилой женщиной или древней старухой. Постепенно, однако, гнев ее сходил на нет. — Неужели ты не видел, как Луиза на тебя пялилась — там, на лестнице, когда мимо нее пробежали глупые молокососы? Она посмотрела прямо на тебя и сказала…

— Нет, она…

Оба заговорили одновременно. В голове у Чевиота мелькнула мысль, которая могла бы оказаться ему полезной, однако она потонула в буре эмоций.

— Я никогда тебе не изменяла, — продолжала Флора. — В конце концов, мы с тобой… К чему скрывать или притворяться, будто между нами ничего не было! Ни один мужчина никогда… — Она замолчала; просто не могла не поддразнить и не уколоть его насмешливой, вызывающей улыбкой. — Кроме, конечно, моего мужа!

— Тогда будь он проклят и пусть горит в аду!

— Джек! — В голосе Флоры слышались притворное удивление и скрытое удовольствие. — Уж не ревнуешь ли ты к Артуру?

— Если хочешь знать, то да!

— Какая нелепость, милый! Он…

— Спасибо, я ничего не желаю о нем слышать!

Над их головами послышался нечеловеческий хохот.

— Ха-ха-ха! — прохрипел попугай, сидящий на жердочке за спиной у Флоры. Его разноцветный хохолок встал дыбом, как чертик из табакерки; попугай подскакивал на месте и хлопал крыльями, пытаясь взлететь.

Чевиот вспомнил, где находится: в розовом будуаре, и ему предстоит расследовать преступление. Но рядом с ним — вечная Ева, которая обвивает его шею руками и отвлекает от дел. Он поставил блюдо и бокал на черепаховый столик рядом с креслом леди Корк. Но пистолет не выпустил, лишь переложил его в правую руку. Палец он по-прежнему держал на спусковом крючке. Огонь в камине догорел. В комнате стало холодно.

— Флора, это надо прекратить.

— Что именно?

— Не притворяйся. Ты все прекрасно понимаешь. Сядь сюда!

Флора села в кресло, вцепившись пальцами в подлокотники.

— Ах, Джек, неужели мы должны…

— Да. Должны. Ты говоришь, что мисс Ренфру одолжила пистолет от имени леди Корк две недели назад. Ты видела пистолет или слышала что-либо о нем за прошедшие две недели?

— Господи, конечно нет! Да я вообще видела его всего два или три раза в жизни.

— Сегодня, по твоим словам, ты нашла его в галерее. Когда и где?

— Когда ты сам, — обиженно ответила Флора, подчеркнув слово «ты», — послал меня к Соланж, чтобы раздобыть список драгоценностей Марии Корк. Соланж очень умна; она помнит их все до одной; однако горничная неграмотная, так что писать список пришлось мне. Потом я вернулась и вручила список тебе, не заходя в будуар. Разве ты не помнишь?

— Да. А потом?

Флора вскинула руки, но снова вцепилась в подлокотники кресла.

— Потом я сидела на одном из стульев у столика и ждала тебя. Точно как мне было приказано!

— На каком стуле? У какого столика?

— Ах, откуда мне знать? Нет, погоди, помню! Я сидела рядом со столиком, куда ты потом… спрятал пистолет под лампу.

— Отлично! Дальше!

— Делать мне было нечего, как только думать и ломать голову над разными вопросами — и все из-за тебя. Я не дура и не пустомеля, ты ведь знаешь. Ты рассуждал только о смешном птичьем корме; но ты с самого начала предчувствовал дурное и заранее волновался. Ты задавал вопросы о деньгах, драгоценностях и ворах. Ты приказал мне добыть список украшений, но не сказал, зачем он тебе понадобился. Милый, я поняла: случилось что-то ужасное — или вскоре случится!

— Продолжай!

— Хорошо! Потом я посмотрела на ковер и заглянула под стол. Там что-то блеснуло. Как будто золото. Я подумала, что туда, может быть, упало одно из украшений. Я нагнулась и увидела, что там…

— Ты узнала пистолет?

— Да! Боже мой, конечно! Ведь на пластинке выгравированы инициалы Артура!

— Что ты сделала потом?

— Я не осмелилась дотронуться до него. Я боялась, что он заряжен и может выстрелить. Я вытолкнула его из-под стола ногой.

— А потом?

— Увидела, что из него стреляли. Взгляни-ка! Курок спущен. Рядом с ним следы пепла и бумаги. Ведь это называется «капсюль», да? И я поняла, что из пистолета стреляли и он безопасен.

— И что ты сделала?

Флора скрестила руки на груди и посмотрела на Чевиота.

— Я подняла его, — звонко ответила она, — и спрятала за подкладку муфты.

— Зачем?

— Я…

Голос ее, до сих пор такой нежный и звонкий, замер; губы задрожали. Она опустила голову, посмотрела на ковер в розовых и зеленых цветах и задумалась.

— Зачем, Флора? Сколько осложнений из-за пистолета! Нет, погоди! Как именно ты подняла пистолет? Можешь мне показать? Если боишься его трогать, я не стану тебя принуждать.

Она снова подняла на него глаза.

— Нет, разумеется, я не боюсь его трогать!

— Тогда покажи.

Он протянул ей пистолет, предварительно поставив его на предохранитель. Флора ухватилась за ствол, потом ее пальцы осторожно переползли на деревянное ложе. Подержав оружие с секунду, она выпустила его.

— Спасибо, Флора. Когда ты его так держала, был ли ствол теплым?

— Теплым? Нет. По крайней мере, я не чувствовала через перчатку. — Хотя мыслей Чевиота Флора читать не умела, казалось, она чувствовала все смены его настроения. — Джек! В чем дело?

— Ни в чем. Потом ты положила пистолет в муфту?

— Да. И держала его обеими руками.

— За сколько времени до убийства ты его спрятала?

— Господи, ну откуда мне знать? Я словно обезумела тогда. Оказывается, в доме, где не все ладно, кто-то стрелял из пистолета. Я словно оцепенела. Возможно, прошло несколько минут — не помню. Помню только, что…

— Что?

— Что я вскочила и осталась там стоять. Мне показалось, я не могу сдвинуться с места. Потом услышала, как щелкнул замок будуара — он всегда щелкает. Я не оборачивалась; мне не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел мое лицо. Потом ты сказал что-то вроде: «Она не говорит правды» или «всей правды»; за точность не ручаюсь. Я решила, что ты имеешь в виду меня.

— Ты решила… что?

Флора остановила его взмахом руки.

— У меня задрожали колени, я вся задрожала, с головы до ног. Я словно приросла к месту. Из спальни Марии Корк вышла противная Ренфру и направилась в бальную залу. Но потом она передумала и пошла к лестнице. Мисс Ренфру была впереди и левее меня. Я почувствовала, как у моего плеча что-то тихо просвистело — словно легкий порыв ветра. Она прошла еще немного и упала лицом вниз. Больше я ничего сказать не могу.

— И все же…

— Прошу тебя, милый!

— Флора, я обязан спросить, но только между нами: почему? Во-первых, почему ты спрятала пистолет?

Флора вздернула круглый подбородок. Глаза ее были глубокими и серьезными, длинные черные ресницы не шелохнулись.

— Потому что непременно решили бы, что во всем виновата я.

— Не понимаю…

— При жизни Артура, — продолжала она с чувством, — если что-то шло не так, виноватой оказывалась я. Или меня в чем-то подозревали. Сейчас бедняга мертв — прошло уже два года, — но все стало еще хуже. Я шагу не могу ступить, чтобы обо мне не думали и не говорили самое худшее. Я не тщеславна, Джек, и знаю, что я не уродина и не неряха. Но разве в том есть моя вина? Однако я не имею права показаться на скачках в собственной карете. Не могу ни улыбнуться, ни даже кивнуть ни одному мужчине, чтобы на меня тут же не начали глазеть и перешептываться. «Ага!» — говорят сплетники. Все считают, будто я низко пала. — Внезапно Флора протянула руку и снова прикоснулась к пистолету. — Он принадлежит мне, — объявила она. — Во всяком случае, он принадлежал Артуру, что одно и то же. Прежде чем произошло… убийство, когда все только намекали на воров, драгоценности и интриги, кто-то выстрелил из принадлежащего мне оружия. И первым моим порывом было убрать, спрятать, скрыть его, прежде чем меня в чем-то заподозрят. Может быть, тебе кажется, что я говорю глупости? Возможно, так и есть. Но неужели ты не понимаешь?

Флора замолчала.

Чевиот кивнул. Он положил руку ей на плечо, и она прильнула к ней щекой; пропасть между ними была преодолена. Потом Чевиот отступил и стал рассеянно разглядывать розовые стены, сплошь увешанные картинами и миниатюрами.

Да, возможно, рассказ Флоры — чистая правда от первого до последнего слова.

Рассудок напомнил ему, как обвинитель способен глумиться над подобным рассказом. «Итак, господа! Рассказ слабоват. Можно ли верить…» — и так далее. Однако Чевиот, в чьи обязанности входило проверять надежность свидетелей и угадывать скрытую ложь, чувствовал, что слова Флоры дышат истинной убежденностью.

Попугай, молча сидевший на жердочке, сначала оглядел их одним хитрым глазом, затем изогнул шею, пытаясь рассмотреть другим.

Если попугай снова захохочет, подумал Чевиот, придется свернуть проклятой птице шею. А пока…

— Флора, так ты утверждаешь, что оба выстрела были произведены в галерее?

— Милый, я ничего не утверждаю. Я рассказала, что случилось.

Чевиот стиснул зубы.

— Вынужден кое-что тебе сообщить. Когда я поднял пистолет с ковра и спрятал его под лампу, ствол был еще теплый.

— Теплый? Теплый?! — переспросила она, помолчав. — Конечно, он был теплый! Ведь он находился в муфте, под шелковой подкладкой, да к тому же я держала его обеими руками довольно долго — минуты шли, и шли, и шли… — Она запнулась и посмотрела на него с подозрением. — Ты что… все еще не веришь мне?

— Верю. Больше тебе не стоит волноваться. Флора закрыла глаза.

— А сейчас, — отрывисто продолжал он, — ты должна ехать домой. Ты очень расстроена; в таком состоянии тебе ни с кем нельзя разговаривать. Лакей распорядится подать тебе карету.

— Да, да, да! — воскликнула Флора. — И ты поедешь со мной! Ведь поедешь? — Она замолчала.

— Нет! Не могу.

— Почему же?

— Убийство больше нельзя сохранять в тайне. Его нельзя скрывать. Наоборот, я должен допросить всех гостей и слуг.

— Да, да! Понимаю. А потом?

— Ты хоть представляешь, сколько здесь народу? Допрос займет всю ночь.

— А! Да… наверное.

— Ради бога, Флора, неужели ты не понимаешь, что я не могу ехать?

Она отодвинулась; он потянулся к ней. Но Флора быстрым и грациозным движением танцовщицы увернулась и пошла к двери. На пороге она обернулась, гордо вскинув подбородок, расправив плечи, и заявила:

— Я тебе не нужна.

— Флора, ты с ума сошла! Ты нужна мне больше всех на свете!

— Я тебе не нужна, — повторила женщина, повышая голос. В глазах ее стояли слезы — не от злости, а, скорее, от упрека. — Раз ты не можешь остаться со мной, когда ты мне так нужен, значит, другого объяснения не существует. Отлично! Развлекайся с Луизой Тримейн. Но если ты не побеспокоишься сейчас, потом не трудись являться ко мне. Спокойной ночи, Джек, прощай…

И она ушла.

Глава 8 Толки в кофейне

Рассвет.

Солнце уже давно встало на сером и холодном октябрьском небе, когда суперинтендент Чевиот, наконец, покинул дом номер шесть по Нью-Берлингтон-стрит. Там суетились слуги, наводя порядок после беспокойной ночи.

Чевиот давно миновал точку усталости. К нему пришло второе дыхание, когда кажется, что голова ясная, а мысли четкие; однако это заблуждение. Он был взволнован и подавлен.

Он попытался выбросить из головы то, что случилось, когда допрашивал толпу гостей. Такое унижение не скоро забывается. Его, скорее всего, выставили бы из особняка, если бы не помощь леди Корк, юного Фредди Деббита и той самой Луизы Тримейн, к которой его безо всяких оснований ревновала Флора.

Флора…

Ах, проклятие!

Разумеется, приступ гнева Флоры можно объяснить ее переутомлением и крайним возбуждением.

В кармане Чевиота, тщательно завернутая в бумажку, лежала пуля, убившая Маргарет Ренфру. Любопытную улику, касающуюся в основном леди Дрейтон, добыл хирург, которого привез мистер Хенли вскоре после отъезда Флоры.

Чевиот никак не мог забыть той сцены. Дело происходило в столовой. В серебряных канделябрах горели новые восковые свечи, а тело убитой женщины перевернули набок, чтобы врач его осмотрел. Хирург, мистер Даниэль Сларк, оказался низкорослым, энергичным человеком средних лет, с серьезным и умным лицом профессионала. Он водрузил на стол сумку, точнее, обыкновенный ковровый саквояж. Внутри звякнули инструменты. Осмотрев рану, хирург поджал губы, покачал головой и сказал:

— Гм… да! Гм… да!

— Прежде чем вы приступите, мистер Сларк, — обратился к нему Чевиот, — могу ли я попросить вас об одном личном и тайном одолжении?

Маленький хирург извлек из саквояжа зонд и хирургические ножницы; его инструменты, надо отметить, не блистали чистотой.

— Можете, сэр, — ответил он, бросая на Чевиота зловещий взгляд.

— Полагаю, мистер Сларк, вы человек, умудренный жизненным опытом…

Хирург сразу стал дружелюбнее.

— Даже в наших научных занятиях, сэр, — важно заявил он, подмигивая левым глазом, — мы приобретаем мало опыта. О да, сэр. Очень мало!

— Значит ли для вас что-нибудь имя Вулкан?

Мистер Сларк положил инструменты и почесал черные бакенбарды.

— Вулкан… — повторил он без всякого выражения. — Вулкан.

— Да. Может, он ростовщик? Ссужает деньги под залог?

— Прекратите! — отрывисто бросил мистер Сларк, сурово хмуря брови. — Насколько я понимаю, вы тоже человек, умудренный жизненным опытом. И вы, суперинтендент наших новых правоохранительных органов, уверяете меня, будто не знаете Вулкана!

— Нет. Клянусь, не знаю!

Мистер Сларк пристально посмотрел на Чевиота, затем огляделся. Они были одни. Чевиот, решив, что сам разберется с делом, отправил старшего клерка домой. Ему снова показалось, будто мистер Сларк ему подмигнул.

— Ну хорошо! — пробормотал врач. — Охотно верю: органы правопорядка тоже бывают слепы — если захотят. Я слышал (повторяю, только слышал!), что в окрестностях Сент-Джеймс-стрит находится около тридцати модных игорных домов…

— Вот как!

— И заведение Вулкана, возможно — повторяю, возможно! — в их числе. Если захотите сыграть в «красное и черное» или на роли-поли…

— Что такое «роли-поли»?

— Чтоб тебя! Молодой человек! Официально это называется «рулеткой». Название французское, и сама игра тоже. Неужели мне нужно рассказывать вам, как в нее играть?

— Нет, я знаю, как играют в рулетку… то есть роли-поли. Значит, если клиенту не хватает денег, чтобы отыграться, он всегда может найти их, заложив или продав какую-нибудь драгоценность?

— Так часто делают, — подтвердил мистер Сларк. — Но… извините меня, это меня не касается. Где мои ножницы? Боже, боже! Что я сделал с ножницами?

Ножницы, щелкнув, разрезали материю. Ни нижнего белья, ни корсета под платьем не оказалось. Мистер Сларк прошел рану зондом. Затем вырезал пулю — грубо, но быстро — ножом, который также не мешало бы продезинфицировать. Пулю он извлек щипцами, стер с нее кровь платком, извлеченным из кармана, и передал Чевиоту:

— Хотите сохранить? Что ж! Полагаю, приходской коронер не станет возражать, когда я ему расскажу. Тело увезут завтра. А пока, что касается направления раны…

Все было кончено достаточно быстро. Судя по тому, что сообщил врач, и сравнив пулю с пистолетом сэра Артура Дрейтона, Чевиот уверился в одном. Флора совершенно невиновна. Если потребуется, он сумеет доказать ее невиновность. Пуля, извлеченная из сердца жертвы, хоть и маленькая, оказалась велика для пистолета покойного сэра Артура Дрейтона. Очевидно, слой копоти смылся кровью; пуля не задела кость и не расплющилась; она выглядела серым свинцовым шариком, который можно покатать по столу.

Правда, новая улика не проливала свет на происшедшее. Чевиот был вне себя. Он кипятился, сочиняя подробный рапорт. На его составление ушло почти три часа; ему пришлось поломать голову и исписать мелким почерком девять листов писчей бумаги стандартного размера. Он вручил лакею солидные чаевые с тем, чтобы тот к утру доставил рапорт в Грейт-Скотленд-Ярд в собственные руки полковника Роуэна и мистера Мейна.

— Что-то здесь не так, — бормотал Чевиот, составляя рапорт. — Тайна скрыта где-то у меня под носом. Только я ее не вижу.

Но Флора невиновна!

В таком-то вот состоянии — сам Чевиот считал, что находится в трезвом уме, — он покинул дом леди Корк и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Его до сих пор терзали муки совести. Впервые в жизни он сознательно солгал — точнее, утаил правду. Он мало писал о Флоре, только упомянул о ней как об одной из свидетельниц и вкратце процитировал самую важную часть ее показаний. О пистолете, который теперь оттягивал его брючный карман, он даже не упомянул; в конце концов, кто бы ни стрелял из него, он никого не убил. Чевиот просто указал, что никакого оружия он не нашел. С рапортом покончено, и отозвать его назад нельзя.

Кожа Чевиота покрылась гусиной кожей — и не от утренней прохлады. Он представил, что было бы с ним, если бы кто-то увидел, как он поднимает пистолет с ковра и прячет его под лампу. К счастью, говорил он себе, никто его не видел.

«Забудь о деле хотя бы ненадолго! Смотри, куда идешь!»

Без четверти восемь утра на Нью-Берлингтон-стрит еще горели газовые фонари. Из всех труб шел дым, исчезая в тусклом небе; тротуар покрывал жирный слой грязи, смешанной с копотью. Но все дома, построенные из красного кирпича или белого камня, выглядели чистенькими, аккуратными и красивыми. На почти всех дверях висели блестящие медные таблички с выгравированной фамилией владельца.

«Я забыл, — думал Чевиот, — хотя все, что мне надо, имеется в книге Уитли. Ах, чего бы я сейчас не дал за трехтомник „Топографии“ Уитли! А еще…»

Да. Свернув направо, на Нью-Берлингтон-стрит, потом налево, на улицу, которая тогда называлась Севиль-стрит, и снова направо, на Клиффорд-стрит, он увидел, что таблички с названиями улиц, прикрепленные к углам домов, — тоже медные.

Вдоль мостовой тянулись двойные ряды газовых фонарей. Если он действительно живет в «Олбани», как говорил полковник Роуэн, то идет домой кратчайшим путем. На Бонд-стрит на него обрушились городские шум и суета.

Большинство витрин были желтыми от газового света. Дворники подметали улицы, разгребая грязь тяжелыми метлами. Вот промелькнула красная куртка почтальона. Но больше всего бросались в глаза бледные, сморщенные лица бедняков, у которых не было работы и которым нечем было заняться. Они шмыгали мимо или смотрели невидящими глазами в витрины магазинов, увешанные китайскими шалями из золотой парчи, пестрыми шелковыми тюрбанами, которые на французском языке объявлялись самыми модными в сезоне дамскими головными уборами.

Свернув на Пикадилли, Чевиот оказался у отеля. Рядом он увидел вывеску «Кофейня» и понял, что ужасно проголодался.

Пока Чевиот топтался на пороге, не решаясь войти, лавочник по соседству — витиеватая вывеска извещала о том, что у него оружейная лавка, — отпирал помещение. Оружейник, пожилой человек с серебряной сединой и без бакенбардов, искоса глянул на него, а затем посмотрел внимательнее.

Чевиот торопливо шагнул через порог. Толстый ковер приглушал шаги; по потолку тянулись позолоченные карнизы. По обе стороны в ряд располагались отдельные кабинки со столами. Огромное зеркало на противоположной стене в полный рост отразило его собственный образ. В боковом зеркале над камином слева он увидел двух джентльменов, которые завтракали в кабинке напротив и о чем-то спорили — тихо, но бурно. Оба завтракали в головных уборах, поэтому Чевиот тоже не снял шляпу и сел за столик ближайшей к нему кабинки.

На столе валялась маленькая измятая газета. Рядом лежало меню и стоял стаканчик с зубочистками. Чевиот схватил газету и посмотрел на дату. 30 октября 1829 года!

Газовые светильники в медных рожках горели желто-синим светом. Помимо тихих, но взволнованных голосов двух мужчин в дальней кабинке, до него не доносилось ни звука. Один отчетливо произнес:

— Долой «гнилые местечки»! Реформа, сэр! Право голоса для каждого домовладельца!

Второй ответил:

— Только никакого либерализма! Ради бога, сэр, никаких либеральных виговских штучек!

Чевиоту ужасно хотелось расспросить обо всем Флору. Но если не считать того, что он не знал, где она живет, Флора, скорее всего, возмутится и даже ужаснется его неприличному поступку, если он заявится к ней в восемь утра. Сам не зная почему, он был уверен в том, что Флоре, пусть даже и неосознанно, известно, зачем он вдруг перенесся в девятнадцатый век.

Время небеспричинно сыграло с ним шутку. Провалившись во временную дыру, он не превратился в собственного предка — в этом Чевиот был твердо уверен. Его деды и прадеды были сельскими сквайрами и жили к юго-западу от Лондона. Никто из его пращуров на протяжении восьми или девяти поколений в Лондоне не жил. Тем не менее здесь все узнают и принимают его. Леди Корк называла его «сыном Джорджа Чевиота». Но его отца звали… Как?

Чевиот не мог вспомнить. Он выпрямился и крепче сжал в руках газету. Просто глупость какая-то!

Еще вчера вечером память у него была прекрасной. Он по-прежнему видит так же ясно, как и мятую газету перед собой, страницы учебника, по которому их учили в полицейском колледже, и прекрасно помнит раздел, посвященный гладкоствольному стрелковому оружию. Некоторые из курсантов насмехались над разделом и не трудились его учить — в результате провалились на экзамене.

Перед его мысленным взором проплыли лица отца и матери. Вот простой вопрос: какова девичья фамилия матери? Он забыл.

— Что желаете, сэр? — спросил голос сбоку.

Тон был самый что ни на есть обычный, однако Чевиоту показалось, будто прогремел гром. Он поднял голову и оглядел официанта в фартуке.

— Что желаете, сэр? — повторил официант.

Чевиот заказал яичницу, окорок, тост и крепкий черный чай. Когда официант ушел, он вытер пот со лба. Кажется, память все больше и больше изменяет ему — как будто прошлое постепенно погружается в воду. Возможно ли, чтобы за несколько часов, дней или недель воды забвения сомкнулись над его воспоминаниями и он сам тоже утонул?

Чевиот закрыл глаза. В прежней жизни он жил… в квартире неподалеку от Бейкер-стрит. Уже хорошо! Адрес, номер квартиры? Чевиот напрягся, пытаясь вспомнить. Он холостяк или женат? Уж разумеется, такие вещи надо помнить. Да! Он был…

— Джек, старина! Привет! — послышался радостный, но какой-то слабый голос.

Рядом с его кабинкой, пошатываясь, стоял молодой Фредди Деббит — все же он успел основательно протрезветь.

— Так я и думал, — заявил Фредди, плюхаясь напротив, — что найду тебя здесь. Ты ведь всегда здесь завтракаешь.

Высокая бобровая шляпа Фредди со сбившимся ворсом была лихо сдвинута набок. Носик пуговкой покраснел, круглое лицо было бледным после бессонной ночи, а воротник, шейный платок и рубашка мятыми и грязными.

Чевиот в панике закрыл глаза.

— Где ты был, Фредди? — с горечью спросил он. — Разве ты… м-м-м… не исчез с остальными?

Фредди шумно выдохнул, как будто собирался выпить, но не мог.

— Некоторые, — сообщил он, — пошли к Керри, ну, ты знаешь. У нее, у Керри, есть новые поступления. Мне досталась отличная девчонка…

— Ага, понятно.

Фредди старательно избегал его взгляда.

— Послушай! — сказал он вдруг. — Я насчет вчерашнего… потому и пришел. Хотел тебя повидать, черт побери. По делу!

— По какому делу?

— Ну…

Тут подошел официант. Он уставил стол тарелками с едой, а в середине водрузил серебряный чайник, огромную чашку, блюдце и начал со звоном раскладывать столовые приборы.

— Завтракать будешь, Фредди? — спросил Чевиот.

Молодой человек вздрогнул:

— Нет, спасибо. Впрочем, погоди! Пинту кларета и печенье.

— Пинту кларета, сэр. Печенье, сэр. Слушаюсь, сэр! — Официант снова испарился.

Чевиот налил себе чаю и накинулся на еду.

— Джек!

— Что?

Фредди прочистил горло.

— Вчера ночью… Когда ты сказал, что Пег Ренфру умерла, и попросил разрешения всех нас допросить, да еще объявил во всеуслышание, что ты, мол, полицейский…

— Фредди, я должен поблагодарить тебя, леди Корк и мисс Тримейн. Но что же остальные? Они даже не удостоили меня отказом. Они игнорировали меня и постыдно бежали, словно я подонок, мусор у них под ногами!

Фредди передернуло.

— Джек, старина… черт побери! Не обижайся, но они правы.

— В чем?

— Шпионы, знаешь ли, действительно подонки общества.

— А как же полковник Роуэн, Ричард Мейн или сам мистер Пиль?

— Они дело другое. Пиль — член кабинета министров. Те двое начальники. Но рядовые шпики? — Фредди задумчиво достал из стаканчика зубочистку. — Черт побери, ты меня просто подкосил! С тем же успехом ты мог бы назваться дворником или, скажем, репортером! Они бы отнеслись к тебе лучше. А ты — шпик, мусор, шпион! Шпион не имеет права допрашивать гвардейского офицера, такого, как, например, Хогбен.

Вилка и нож замерли в руках Чевиота. Но он ничего не сказал. Он понимал, в чем его трудность. Он знал, что этот юнец, моложе его на пятнадцать или шестнадцать лет, пытается ему помочь. И он вновь приступил к еде.

— Ты! — вскричал Фредди, втыкая зубочистку в стол. — Ты шпик! Мусор! И все же… надеюсь, старина, еще не слишком поздно?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты еще не вступил в их ряды, да? Не подписал договор?

— Нет.

Бледное лицо Фредди расслабилось от облегчения; он отложил зубочистку и заговорил тише:

— Откажись, старина. Тогда все поймут, что ты просто пошутил, и посмеются над шуткой вместе с тобой.

— Шуткой?

— Ведь ты просто пошутил, верно? Брось, не продолжай. Тысяча извинений; шутка вышла удачная. Но ты должен. Если ты не… — Фредди облизал губы.

Ему было трудно, поскольку он относился к Чевиоту с благоговением, преклонялся перед его талантами и спортивными достижениями. А теперь приходилось читать ему нотацию. Чевиот вдруг понял, что в Фредди Деббите куда больше твердости и силы духа, чем казалось на первый взгляд.

— Джек! Многие из нас… да что там, мы все тебя любим! Но если ты не откажешься…

— Что будет, если я не откажусь?

— Тогда, черт возьми, мы тебя заставим!

Чевиот положил нож и вилку.

— И как же ты намерен меня заставить?

Фредди уже открыл рот, намереваясь ответить, когда вдруг к их столику подошли двое. Одним был официант — он нес Фредди на подносе кларет и тарелку с печеньем. А вторым — гвардейский офицер при полном параде.

Офицер был светловолосый, светлокожий, лет двадцати пяти. Судя по красному короткому плюмажу, он служил во 2-м Колдстримском гвардейском пехотном полку. Держался молодой человек неестественно прямо. В глазах его светился острый ум, манеры были сухими и вежливыми, хотя взгляд излучал томление и скуку, как и у многих его соплеменников.

— Полагаю, вы мистер Чевиот?

— Да.

Чевиот не встал, хотя офицер, казалось, этого ожидал. Он просто смерил пришедшего взглядом с головы до ног, не выказывая никакого почтения.

— Вы, вероятно, не удивитесь, сэр, когда я скажу, что нахожусь здесь по поручению моего друга капитана Хогбена из 1-го гвардейского пехотного полка.

— Что дальше?

— Капитан Хогбен считает, что ваше поведение вчера ночью, по меньшей мере в двух случаях, было столь оскорбительным, что этого не способен выдержать ни один джентльмен.

Фредди Деббит тихо ахнул. Официант буквально отлетел прочь, как будто за ним гнались черти.

— Ну и что? — спросил Чевиот.

— Однако, — продолжал офицер, — капитан Хогбен просил меня присовокупить, что, поскольку вы в настоящее время занимаете низшее по отношению к нему положение, вступив в так называемую полицию, он готов принять от вас письменное извинение.

Чевиот подвинулся на край дубовой скамьи и все-таки встал.

— Черт его побери, — вежливо произнес он, — с чего он взял, будто армия стоит выше столичной полиции?

Мужественное, умное лицо его собеседника сделалось невыразительным. Но Чевиот подметил, что у него заходили желваки на скулах.

— Прошу вас, сэр, следить за вашей речью, иначе не миновать вам еще одного вызова. Я лейтенант Уэнтуорт из 2-го гвардейского пехотного полка. Вот моя карточка.

— Благодарю вас.

— Однако, сэр, я еще не закончил.

— Так заканчивайте, сэр, и поскорее.

— В случае, если вы откажетесь принести письменное извинение, капитан Хогбен просит назвать мне имя какого-либо вашего друга, с которым мы могли бы договориться о времени и месте встречи. Каков будет ваш ответ, сэр?

— Мой ответ «нет».

В глазах лейтенанта Уэнтуорта мелькнуло изумление.

— Насколько я понимаю, сэр, вы не принимаете вызов?

— Точно, не принимаю.

— Вы… предпочитаете написать извинение?

— Разумеется, нет.

— Что же мне в таком случае передать капитану Хогбену?

— Можете передать, — почти ласково ответил Чевиот, — что у меня много дел и нет времени для детских шалостей. Далее можете добавить, что я искренне надеюсь: пройдет надлежащий срок, и он повзрослеет.

— Сэр! — воскликнул лейтенант Уэнтуорт с искренним возмущением, отчего стал гораздо симпатичнее. Впрочем, он тут же спохватился и вновь вернул на лицо невозмутимую маску. — Вы понимаете, что вас ждет? Вы знаете, чем вправе ответить капитан Хогбен?

— Надеюсь, сэр, мне не придется описывать словами то, на что он способен. До свидания, сэр.

Лейтенант Уэнтуорт на этот раз не мог побороть своего изумления. Левая его рука вцепилась в эфес шпаги. Он был слишком хорошо вышколен, чтобы грубо хмыкнуть. Но уголки его губ над ремешком кивера приподнялись, демонстрируя презрение. Он ответил на поклон Чевиота, повернулся кругом и зашагал прочь из кофейни.

Двое в дальней кабинке, которые даже привстали с мест, чтобы понаблюдать за интересной сценой, поспешно сели. Чевиот увидел, что его позор отразился, как в зеркале, в глазах Фредди Деббита, но продолжил как ни в чем не бывало поедать яичницу с окороком и тост.

— Джек!

— Что?

— Ты… — выпалил Фредди. — Отказался от дуэли? Струсил?

— Ты так считаешь, Фредди? Кстати, — Чевиот отодвинул тарелку, — ты, кажется, собирался рассказать, как заставишь меня выйти из полиции.

— А теперь еще и это! Боже мой! Хогбен тебя отхлестает кнутом…

— Говори, Фредди! Как ты заставишь меня выйти из полиции?

— Я — никак, — ответил молодой человек, успевший выпить почти весь кларет. — Но остальные заставят. Когда все узнают новость, черт побери, тебя перестанут принимать! Тебе придется отказаться от членства в клубах. Ты не сможешь поехать ни в Аскот, ни в Ньюмаркет. Поскольку ты шпик, тебя даже в игорный дом не пустят…

— Даже к Вулкану? — поинтересовался Чевиот.

— Почему к Вулкану? — быстро спросил Фредди после паузы.

— Да так, не важно.

— Джек, какая муха тебя укусила? Тебя как будто подменили! Еще две недели назад ты был самим собой. Неужели таково влияние Флоры Дрейтон? Или что? — Благодаря пинте кларета Фредди расчувствовался и, казалось, готов разрыдаться. — Но вряд ли она захотела бы, чтобы ты превратился в проклятого шпика! Вчера ты только задавал вопросы про Пег Ренфру, драгоценности и прочую ерунду. Да что там, я мог бы тебе рассказать… — Вдруг он осекся.

— Да? — оживился Чевиот. — Что бы ты мог мне рассказать? Дорогой Фредди, я только что поблагодарил тебя за помощь, которую мне оказали ты, леди Корк и Луиза Тримейн. Но на самом деле вы мне не помогали. Леди Корк проявила упрямство и несговорчивость; мисс Тримейн слишком боялась — бог знает чего; ты же испытывал благоговейный трепет перед своими друзьями…

— Никого я не боялся! Только…

— Погоди! Даже до того, как я допросил вас внизу, из слов Флоры и леди Корк стало ясно, что тебе было многое известно. Твоя пьяная болтовня, твои шуточки заставили леди Корк спрятать драгоценности в птичьи кормушки. Ты шатался по всему дому…

— Я только шутил!

— Допустим. Но украла ли Маргарет Ренфру драгоценности, как подозревает леди Корк?

— Да! — ответил Фредди, опустив голову.

Джон Чевиот испустил вздох облегчения. Однако лицо его оставалось невозмутимым.

— Маргарет Ренфру, — пробормотал он.

— Что такое, старина?

— Она передо мной как живая. — Чевиот помахал рукой. — Жгучая брюнетка, цветущая, с благородной осанкой. Она была бы красива, даже соблазнительна, если бы не… что? Суровость? Упрямство? Стыд? Она — единственная, чьей натуры я не в состоянии разгадать.

Фредди открыл было рот, но говорить передумал.

— Фредди! — заявил Чевиот, увидев, как сверкнули глаза его молодого приятеля. — Ее застрелили, понимаешь? Она — центр притяжения. Мы не распутаем дела, пока не разгадаем ее.

И тут Фредди Деббит пробормотал нечто странное:

— «Огонь, гори! Котел, кипи!»

— Что такое?

Фредди как будто вышел из транса.

— Ты знаешь Эдмунда Кина, актера?

— Нет, я с ним незнаком, — честно ответил Чевиот.

— Хм… Ну, невелика беда. Все равно он человек конченый. Допился, совсем память отшибло и все такое. Хотя он все-таки перешел в «Ковент-Гарден» и до сих пор играет.

— Фредди! Я спрашивал о…

— Низкорослый человечишко, все равно что гном, — гнул свое Фредди, словно не слыша, — но грудь широкая, а голосина такой, что стекла разлетаются! В прежние времена Кин блистал. Но мой отец говорит, что он почти не бывал в обществе. «Черт с ними!» — говорил Кин. А сейчас, когда ему конец, когда он настолько ослабел, что только и может, что шататься по «Ковент-Гардену», и его никто не принимает, кроме Марии Корк… Так вот, — оживился Фредди, — однажды, около месяца тому назад, Кин был у Марии. Тогда он, по-моему, впервые увидел Пег. Он вздрогнул, как тот тип… как его там… который увидел дух своего отца. Уставился на нее и как рявкнет: «Огонь, гори! Котел, кипи!» — таким голосом, что у лакеев волосы встали дыбом. Кажется, это из Шекспира. Не знаю, что он имел в виду. Наверное, перебрал глинтвейна…

Слова эти, прозвучавшие в кофейне, при тусклом газовом свете, заставили Чевиота вздрогнуть. Что творилось в голове и душе мисс Ренфру, за ее накрашенным лицом и презрительной улыбкой?

— Фредди! Прошу, расскажи, что тебе о ней известно. Особенно о ее таинственном любовнике.

Фредди замялся.

— А если я расскажу, — внезапно выпалил он с юношеской бравадой и пьяной хитростью, — ты прекратишь валять дурака и выйдешь из полиции? А?

— Обещать не могу. Однако твой рассказ может повлиять на мое поведение в будущем.

Фредди осторожно оглянулся, затем сделал Чевиоту знак обеими руками и прошептал:

— Слушай!

Глава 9 Невиновность Флоры Дрейтон

Полковник Чарльз Роуэн стоял у стола в своем кабинете; рядом с ним был мистер Мейн. Алан Хенли сидел за конторкой в углу. Полковник испытывал счастье и гордость. Однако на его длинном, невыразительном лице эти чувства почти не отражались.

— Мистер Чевиот, — начал он, — имею честь познакомить вас с мистером Робертом Пил ем!

Пятый человек в кабинете, который смотрел в окно, как облетает листва с единственного дерева и кустов в Грейт-Скотленд-Ярде, заложив руки за спину и выпятив верхнюю губу, развернулся на каблуках.

Мистер Пиль оказался высоким и крупным человеком с лохматой головой и властной внешностью. На нем был длиннополый коричневый сюртук с высоким черным бархатным воротником и аксельбантами. В сорок один год лицо его было красное, но глаза большие и умные. Судя по тому, что Чевиот про него читал, он воображал Пиля человеком холодным и напыщенным; разумеется, речи мистера Пиля в парламенте пестрели высокопарными фразами и многочисленными латинскими изречениями. Но сейчас он держался совершенно по-иному.

— Мистер Чевиот! — Мистер Пиль широко улыбнулся, пожимая ему руку. — Вы сразили меня наповал. Вы приняты.

— Простите, сэр?

— Вы приняты, старина! Получаете пост. Отныне вы суперинтендент полиции!

— На мистера Пиля, — вмешался полковник Роуэн, перебиравший многочисленные бумаги на столе, — произвел большое впечатление ваш рапорт.

— Лучший рапорт из всех, какие я читал, — отрывисто произнес мистер Пиль. — Вас послали расследовать кражу… как его? Птичьего корма. Вы же доказываете (и очень ловко!), что украли драгоценности. Вы безошибочно идете к тому месту, где прятали драгоценности. Вы догадываетесь, кто их украл, и практически вынуждаете Марию Корк подтвердить вашу правоту. Рапорт составлен аккуратно, четко, с привлечением, я бы сказал, математических доказательств… Вы математик, мистер Чевиот?

— Нет, сэр. Математика всегда давалась мне труднее других дисциплин.

Брови мистера Пиля взлетели вверх и тут же опустились.

— Хм. Жаль! Вы меня удивляете. Я сам математик. Скажу вам больше: я ланкаширец, и, как все ланкаширцы, я человек действия. Если тот или иной метод не годится, используй противоположный и оставайся в деле; вот что такое практическая политика. Не важно, как вас называют, главное — вы правы. Вас все равно будут ругать, как ругают меня.

Мистер Пиль энергично зашагал по комнате. Всем показалось, что в затхлый кабинет ворвался порыв ветра. Хотя кабинет полковника Роуэна и мистера Мейна никоим образом нельзя было назвать маленьким, в присутствии такой важной персоны он показался просто крошечным.

Красное лицо, обрамленное лохматыми волосами, повернулось к Чевиоту.

— Так вот, сэр, что касается вас. Вы суперинтендент отдела расследований. Все равно! Мы не можем допустить, чтобы вы рисковали вашими замечательными мозгами, участвуя в уличных драках.

— Но, сэр…

— Я еще не закончил, мистер Чевиот.

Было три часа пополудни; дул сильный октябрьский ветер. Размытое солнце, бросая отблески на последние листья, проникало сквозь красные шторы и высвечивало красный турецкий ковер, засыпанный пеплом.

С прошлой ночи здесь ничего не изменилось. Даже пистолет с серебряной рукояткой по-прежнему стоял на примитивном предохранителе. Он лежал под незажженной красной лампой; очевидно, его не трогали.

Чевиоту, успевшему принять ванну, побриться и переодеться в свежую одежду, его положение казалось уже не таким странным. Его уже не удивляло, что он снимает роскошные меблированные комнаты в «Олбани», а молодой туповатый слуга наливает ему ванну и помогает одеться.

Если бы Чевиот задумался, все эти обстоятельства привели бы его в ужас. Однако он не думал; министр внутренних дел словно гипнотизировал его взглядом.

— Я еще не закончил, мистер Чевиот!

— Извините, сэр!

— Хорошо, хорошо! — Мистер Пиль махнул рукой. — Отныне большая часть ваших обязанностей переходит к старшему инспектору. Вы не будете носить форму, даже с золотой шнуровкой по воротнику, чтобы обозначить ваш ранг. Вы должны оставаться в пестрой одежде, в какой вы сейчас.

«Почему же я сам не догадался? — подумал Чевиот. — Пестрая одежда обозначает просто „гражданское“; мне бы догадаться после слов того кучера».

— Пока у нас нет собственно уголовной полиции, — продолжал мистер Пиль. — Более одного человека в штатском может возбудить подозрения, и люди начнут кричать: «Шпион!» Но у нас есть он. — Пиль кивнул в сторону Чевиота. — Он замещает всю уголовную полицию в одном лице. Вы математик, полковник Роуэн?

— Мистер Пиль, — вежливо отвечал полковник, — у меня лишь начальные…

— А вы математик, мистер Мейн?

Молодой адвокат округлил глаза, что лишь еще более подчеркнуло его круглые щеки и выдающиеся бакенбарды, и собрался уже разразиться длинной речью, но потом криво улыбнулся и простопокачал головой.

Мистер Пиль хмыкнул:

— Ну хорошо. Вам математика действительно ни к чему. Просто ведите счет вознаграждениям, выплачиваемым проклятым сыщикам с Боу-стрит. За задержание взломщика сорок фунтов. За поимку грабителя с большой дороги сорок фунтов. За поимку убийцы сорок фунтов. — Он снова кивнул в сторону Чевиота. — Теперь вы понимаете, сколько денег мы сэкономим с ним?

— О, не сомневаюсь, — без улыбки заметил полковник Роуэн.

— Итак? — спросил мистер Пиль, разворачиваясь к Чевиоту.

— Простите, сэр, что?

— Мне пора в парламент. Я не могу здесь оставаться. Но я не уйду, не узнав самого главного.

Мистер Пиль вернулся к столу и стукнул внушительным кулаком по листкам с рапортом Чевиота.

— Кто убил племянницу Марии Корк, Маргарет Ренфру? И каким образом мерзавец сделал свое черное дело?

На Чевиота устремились четыре пары глаз. В них сквозило любопытство, любопытство почти детское. Даже у мистера Пиля! Министр внутренних дел поджал губы. Ричард Мейн буквально поедал Чевиота взглядом. Алан Хенли в углу, за своей конторкой, встал и оперся на палку черного дерева. Хотя полковник Роуэн лучше других скрывал свои чувства, он все же нервно хлопал и хлопал белыми перчатками по белым панталонам.

— Сэр, — заявил Чевиот, — пока я не могу этого сказать.

— Не можете? — изумленно повторил мистер Пиль.

— Да, сэр. Пока не могу. Сегодня утром я получил весьма ценные сведения от мистера Фредерика Деббита, о чем в рапорте не говорится. Но…

Мистер Пиль повернулся к остальным. На лице его застыло недоверчивое выражение.

— Вот человек, которому достаточно одного взгляда на место происшествия, и он рассказывает нам почти все, что случилось! И он же не в состоянии добавить нам такую незначительную подробность?

У Чевиота упало сердце.

После его трудов в прошлую ночь — заместитель комиссара в прошлой жизни не удостоил бы его ни словом похвалы — эти люди настолько воодушевились, что ожидают от него чуда. Они серьезно считают его волшебником.

И более того. Старый дом, с пристроенным крылом, в котором должен разместиться комиссариат полиции, сегодня шумит и гудит, несмотря на то что стройка еще не окончена. Четыре инспектора с коротким серебряным шнуром по вороту и сержанты с металлическими бляхами, на которых значатся номера от единицы до шестнадцати, все на месте и держатся вежливо. Шестьдесят пять констеблей, сказали ему, ждут его смотра на маленькой парадной площадке с тыла здания.

С ними нелегко будет справиться — они начнут ворчать или злиться, если суперинтендент не сумеет с ними совладать. Едва войдя, Чевиот услышал торопливые шаги, учуял запах бренди, услышал топот: два каких-то шутника что было сил молотили друг друга деревянными дубинками.

Он проходит настоящее испытание.

Чевиоту, который с самого раннего утра вынужден был смирять свой характер, на сей раз удалось не выдать своих чувств.

— Мистер Пиль, — сказал он холодно, — прошу вас принять во внимание все трудности. Например, насколько мне известно, вы прочли мой рапорт…

— Да. От первого до последнего слова.

— И вы также видели мой набросок места происшествия — галереи?

Не говоря ни слова, Ричард Мейн порылся среди бумаг, нашел план и передал его министру.

— Но к чему все это? — поморщился мистер Пиль. — Я и так много раз видел галерею, которую вы описываете.

— Я тоже, — сказал полковник Роуэн, подняв глаза к потолку.

— Простите, — возразил Чевиот, — но мои слова вовсе не бессмысленны. Наконец, я привлекаю ваше внимание к результатам медицинского осмотра и направлению, в котором была выпущена пуля.

Он помолчал и по очереди посмотрел на каждого из слушающих.

— Пуля, — звонким голосом продолжал Чевиот, — которая убила мисс Ренфру, была пущена по прямой линии. Понимаете? В нее стреляли сзади.

Мистер Пиль как будто отступил на шаг и внимательно посмотрел на него большими умными глазами, взвешивая услышанное. Полковник Роуэн и мистер Мейн, комиссары подались вперед.

— Понимаю, что вы имеете в виду, мистер Чевиот, — произнес полковник, забрав у своего коллеги план и постукивая по нему пальцем. — В галерее, которая выходит на лестницу, слева две одинарные двери и справа двойные, ведущие в бальную залу. Следовательно, ни одну из этих дверей не открывали. Иначе пуля попала бы в нее… в бедняжку под углом.

— Вот именно!

— Черт побери, — вмешался Мейн, — ведь дело ясно как божий день!

— Неужели? — удивился Чевиот.

— Стреляли, — пояснил мистер Мейн, — сзади. Откуда-то совсем рядом с тем местом, где стояли вы и Хенли. Согласны?

— Да.

— Следует предположить, — продолжал мистер Мейн, вспоминая о своих важных адвокатских повадках, — что ни вы, ни Хенли не стреляли. Вы видели бы друг друга. Но что же с двойными дверями, которые находились у вас за спиной? А? Что же с двойными дверями будуара леди Корк?

— Простите…

— Вы стояли спиной к тем дверям. Полагаю, их кто-то мог открыть?

— Теоретически да.

— Что значит «теоретически», мистер Чевиот?

— Могли, но не открыли, — ответил Чевиот. — Замок открывается с громким щелчком — громким, как пистолетный выстрел. Как я указал в своем рапорте, замок щелкает и когда дверь открывают, и когда закрывают. Мы непременно это услышали бы, однако мы не слышали ничего. Во-вторых, возможно ли, чтобы кто-то выстрелил поверх моего плеча или плеча Хенли так, чтобы мы не ощутили ни запаха пороха, ни дуновения?

— Вероятно ли, сэр? — переспросил мистер Мейн с преувеличенным удивлением, как будто он находился в зале суда. — Вероятно ли? Мой дорогой сэр, но именно так все и было!

— Простите…

Неожиданно адвокат ткнул в него пальцем.

— Где бы ни находился стрелок, вы признаете, что он стоял неподалеку от вас? Да. И тем не менее вы уверяете, что ничего не услышали, ничего не почувствовали и ничего не увидели?

— Мистер Мейн, вы называете меня лжецом?

— Господа! — озабоченным тоном перебил их полковник Роуэн.

Роберт Пиль, который, очевидно, наслаждался стычкой, переводил взгляд с одного спорщика на другого.

— Что касается… сомнений в вашей честности, мистер Чевиот, — с достоинством заявил адвокат, — то их у меня нет. Я юрист, сэр. Я должен иметь дело с доказательствами.

— А я офицер полиции, сэр. И я тоже имею дело с доказательствами.

— Значит, будьте любезны предоставить их нам. — Мистер Мейн выхватил набросок из рук полковника и поднял его повыше. — На вашем замечательном плане, как я заметил, вы указали все двери.

— Да.

— Отлично! За некоторое время до убийства, скажем, мог ли кто-то выскользнуть из бальной залы незаметно для остальных танцующих?

— Нет, поскольку в галерее сидела леди Дрейтон.

— Ах да! Леди Дрейтон! — задумчиво протянул мистер Мейн. Его круглые черные блестящие глаза вдруг закатились. Чевиота кольнул страх. — Но мы пока про нее забудем. Леди Дрейтон, насколько я понял, не находилась в галерее все время до убийства?

— Нет. Она спускалась вниз, чтобы добыть список драгоценностей леди Корк.

— Вот именно! — согласился мистер Мейн, покачиваясь на каблуках. — Вот именно! Поэтому я повторяю: мог ли убийца — мужчина или женщина — выйти из бальной залы незаметно для других танцующих?

— Да, вполне возможно. Когда я сам заглянул в бальную залу, танцоры были настолько поглощены танцем, что почти не обратили на меня внимания.

— Ага! — Мистер Мейн снова закачался на каблуках. — Вот вам, мистер Чевиот, одно из возможных предположений. Представим, что убийца незаметно выходит из бальной залы. Он или она пересекает галерею по диагонали, направляясь к двери столовой. У нас, — он поднял повыше план, — имеется доказательство того, что из столовой дверь ведет в будуар леди Корк и еще одна дверь в будуар выходит из ее спальни.

Мистер Мейн бросил план на стол и стал качаться на каблуках. Его глаза оживленно блестели.

— Должен заметить, мистер Чевиот, — продолжал он, — что убийца мог прятаться в спальне леди Корк. Как только вы и Хенли вышли из будуара, закрыв за собой двойные двери, убийца тоже поспешил к выходу и открыл створку следом за вами. Из-за шума вы не слышали выстрела, который пришелся над вашим плечом. Затем убийца закрыл дверь и вернулся в спальню. Позвольте спросить, — мистер Мейн поднял палец, — возможно ли такое?

— Нет, — ответил Чевиот.

— Как нет?! Почему же?

— Потому что леди Корк все время находилась в будуаре.

— Я не понимаю…

— Неужели, мистер Мейн? Подумайте! Когда я через какое-то время вошел в будуар, леди Корк дремала у камина. Однако, услышав щелчок замка, она тут же проснулась.

— И что же?

— По-вашему, сэр, убийца мог прокрасться в будуар, открыть скрипучую дверь, выстрелить из пистолета, снова захлопнуть дверь и выйти — и чтобы леди Корк его не заметила? А может, вы подозреваете леди Корк в соучастии?

В комнате воцарилось напряженное молчание.

Мистер Пиль прикрыл ладонью подбородок, чтобы спрятать улыбку. На красивом лице полковника Роуэна застыло рассеянное выражение — очевидно, он думал о чем-то своем. Мейн сохранял спокойствие, хотя в глазах его бушевала ярость.

— Вы предпочитаете невозможное положение, мистер Чевиот?

— Вашему решению, сэр, да.

— Разумеется, — задумчиво заявил адвокат, — существует и другое предположение, оно достаточно простое. Однако я не решаюсь его высказать.

Чевиот пожал плечами, как бы разрешая своему противнику продолжить.

Круглое лицо Ричарда Мейна смягчилось. В глубине души, как он уже доказал в недавнем прошлом и как ему еще предстояло доказать в будущем, он был добрым человеком и хорошо знал свое дело. Однако кипучая энергия в его тридцать три года иногда доставляла ему хлопоты.

Все еще не решаясь начать, адвокат подошел к ближайшему окну и отодвинул красную штору. Он увидел жидкую грязь во дворе, изъезженную колесами экипажей и закиданную палой листвой. Там стояла и строгая, но роскошная карета мистера Пиля — в безлистных кустах, у единственного высокого и изогнутого дерева с несколькими желтыми листьями, которые все еще остались на ветвях.

Ричард Мейн сжал губы. Он вернулся к столу и похлопал по столешнице рапортом Чевиота.

— Мистер Чевиот, — сурово спросил он, — почему вы выгораживаете леди Дрейтон?

Перо выпало из руки мистера Хенли и со стуком покатилось по полу. Старший клерк подобрал его. Сердце у Чевиота ушло в пятки.

— Неужели вы усмотрели в моем рапорте доказательства того, что я покрываю леди Дрейтон? — спросил он.

Мистер Мейн досадливо отмахнулся:

— Дело не в том, что вы там написали. Главное в том, чего вы не написали. Полно! Она ваша самая главная свидетельница, но вы о ней почти не упоминаете. По вашим же собственным словам, леди Дрейтон стояла всего в каких-нибудь десяти — двенадцати футах от жертвы. И вот еще весьма необычное обстоятельство — в доме она носила муфту! Вы изучали историю, мистер Чевиот?

— К счастью для себя, да.

— Значит, вам известно, — сухо продолжал адвокат, — что еще в конце семнадцатого века, во время так называемого «папистского заговора», дамы имели привычку для самозащиты носить в муфтах карманные пистолеты. — Тут мистер Мейн запнулся. — Было бы очень жаль, мистер Чевиот, — вежливо продолжал он, — если бы наше сотрудничество началось со ссоры. Но — простите меня! — мы так мало знаем о вас. Вы считаетесь признанным атлетом. И все же… сумеете ли вы справиться с теми строптивцами, которыми вам предстоит командовать? Вчера ночью вы хвастали, будто любой из нас может взять пистолет — да-да, тот самый, что лежит на столе! — выстрелить в медведя у камина, и вы скажете, кто стрелял. Вы подтвердили свои слова? По-моему, нет. Вместо того… — Вдруг Мейн замолчал и повернулся к окну, потому что с улицы донесся голос.

Водянисто-желтый день за окном сменился уныло-серыми сумерками. Чевиот знал, кому принадлежит голос. Это был голос капитана Хогбена, только на сей раз в нем не было манерничанья и сюсюканья. Грубый, резкий, он был исполнен ненависти и ликования.

— Выходи, Чевиот! — орал капитан. — Выходи, трус, и получи то, что тебе причитается!

Глава 10 Драка в Ярде

Чевиот в три прыжка подбежал к ближайшему окну и, как мистер Мейн, приподнял штору с одной стороны. Их было трое — они стояли футах в тридцати от дома. Неподвижно стояли в грязи под высоким корявым деревом с несколькими желтыми листьями.

Капитан Хогбен и лейтенант Уэнтуорт — оба при полном параде. В сумерках на фоне алых мундиров отчетливо выделялись белые портупеи и белые брюки. На левом бедре у каждого висела длинная сабля в золотых ножнах, такая же прямая, как и высокие кивера на головах. Если бы не короткий белый плюмаж на кивере Хогбена и красный на кивере Уэнтуорта, парадную форму 1-го гвардейского пехотного полка трудно было бы отличить от формы 2-го. Однако между ними имелись и другие различия.

Капитан Хогбен пригнулся под высоким корявым деревом. Лицо его побагровело, рот над ремешком исказился от крика. Левое плечо было поднято, правое — опущено; рука в белой перчатке сжимала рукоять хлыста. Сам хлыст волочился по земле.

Лейтенант Уэнтуорт стоял прямо, по стойке «смирно». Между ними дрожал Фредди Деббит.

Хогбен заметил в окне Чевиота.

— Выходи, трус! — заревел он. — Выходи сейчас же, или…

Самообладание, которое Чевиот демонстрировал весь день, наконец разлетелось на куски. Он круто повернулся на каблуках. На лице его играла такая странная и страшная улыбка, что на секунду четверо присутствующих в кабинете решили, что перед ними совершенно другой человек.

— Извините, господа, я ненадолго, — произнес Чевиот каким-то чужим, незнакомым голосом. И, подбежав к двери, широко распахнул ее.

В коридоре уже слышался топот. Сверху по лестнице бежали высокие шапки из кожи, подбитой мехом, и узкие голубые мундиры с двумя рядами металлических пуговиц. Навстречу Чевиоту по коридору двигался высокий инспектор с коротким серебряным галуном на вороте; он сдерживал любопытных подчиненных, глазеющих из-за его спины. Но, увидев на пороге Чевиота, все они застыли на месте.

Прямо напротив оказался низкорослый, однако очень широкий в плечах человек — судя по металлическим бляхам на вороте с номером «тринадцать», сержант. У него было румяное лицо и веселые глаза. Смотрел он на новоиспеченного суперинтендента оценивающим взглядом, даже когда вытянулся и отдал честь.

— Какие будут приказания, сэр?

Чевиот говорил негромко. Но казалось, его голос слышен даже в самых отдаленных уголках здания.

— Приказаний не будет. Пусть все остаются на своих местах. Я сам с ними разберусь.

Сержант просиял. Из-под длиннополого мундира он извлек болтавшуюся на поясе длинную дубинку из прочного дерева, которое называли бакаутом, или «железным деревом».

— Дубинку возьмете, сэр?

— Скажите на милость, зачем мне оружие? Отойдите!

Чевиот побежал к парадной двери. Это была прочная, большая дверь. Он дернул ручку и открыл дверь, но сама ручка отскочила и ударилась о стену.

Все чувства Чевиота были обострены; оглядевшись по сторонам, он прыгнул прямо в грязь. В нескольких дюжинах шагов слева, дальше от кирпичной стены дома, ожидала карета мистера Пиля с двумя лакеями позади и сонным кучером на козлах. Вдруг одна лошадь взбрыкнула и заржала. Капитан Хогбен издал ликующий возглас. Заведя правую руку за спину, он побежал по двору.

По всем правилам Чевиот должен был стоять на месте и терпеливо сносить порку. Он мог даже стыдливо прикрывать руками лицо, как подобает трусу, отказавшемуся от дуэли. Так всегда происходило в книгах; Хогбен, Уэнтуорт и Фредди Деббит твердо верили, что так будет и в жизни.

Однако Чевиот обманул их ожидания. Слегка приподняв левую руку и опустив правую, он побежал вперед, чтобы встретить Хогбена посреди двора.

Хогбен слишком поздно понял, что они могут столкнуться. Слишком поздно понял, что правильнее было отступить и занести руку для удара. Он не мог унять возбуждения, и у него все еще оставалось время, чтобы воспользоваться хлыстом. Правая рука взметнулась вверх, тонкий черный хлыст взвился в воздухе.

Чевиот замер на месте. Хогбен не остановился. Пока он выбрасывал правую руку вперед для удара, Чевиот левой рукой перехватил его запястье, перенес вес тела на правую ногу, чуть развернулся и что было сил рванул на себя.

Капитан Хьюго Хогбен, около шести футов росту и весящий одиннадцать стоунов десять унций, перелетел через левое плечо Чевиота и плюхнулся в грязь. Его ножны со звоном отлетели прочь. Капитан приземлился ничком; меховой кивер упал под голову, избавив своего хозяина от сотрясения мозга. Тело рухнуло на землю с глухим стуком; Хогбен ахнул и на миг потерял сознание.

Чевиот перепрыгнул через неподвижную фигуру в алом и белом, распростертую в черной грязи. Затем вырвал из руки Хогбена хлыст, свернул его потуже, зашвырнул подальше в кусты и только после этого отскочил назад.

— А теперь вставай! — приказал он.

Лошадь, впряженная в карету, громко заржала и попятилась. Кучер, спрыгнув с козел, успокаивал лошадь, бормоча слова, которых никто не услышал. С дерева упал желтый лист, лениво покружил в воздухе и спланировал на землю.

Почти немедленно капитан Хогбен заворочался и поднялся. Левая рука в перчатке поддернула ремешок кивера. Обеими руками он осторожно снял тяжелый кивер и отшвырнул его в сторону. И форма, и лицо его были густо облеплены черной жидкой грязью, кроме мест за ушами и на щеках — потому что он упал на свой головной убор; не испачканным осталось также место под правым глазом.

Глаза Хогбена были мутными; он еще нетвердо держался на ногах. Однако храбрости в нем было на десятерых.

— Свинья! — отчеканил Хогбен, собираясь ударить противника по лицу.

Чевиот нырнул в сторону, схватил Хогбена за портупею и поднял в воздух. Рывок был настолько неожиданным, что плечи и руки Хогбена моментально обмякли. Не теряя времени, Чевиот выкрутил правую руку капитана и завернул ее за спину. Инстинктивно Хогбен принялся молотить в воздухе свободной рукой, стараясь попасть в противника, стоящего сзади. Однако от боли испустил мучительный стон.

— Еще раз попробуешь, — грозно предупредил Чевиот, — сломаешь себе руку. А теперь убирайся, пока я не бросил тебя за решетку. Впредь не грози противнику поркой, пока не убедишься, что сумеешь справиться с ним.

Лейтенант Уэнтуорт, стоящий неподвижно неподалеку, потребовал звенящим от волнения голосом:

— Отпустите его! — Он произнес эти слова так властно, что в Чевиоте снова вскипела ярость. — Слышите, вы, шпик? Отпустите его, говорю вам!

— С удовольствием, — буркнул Чевиот.

Руки у Хогбена безвольно вытянулись вдоль тела. В последний удар Чевиот постарался вложить всю силу.

Хогбен, спотыкаясь, побрел вперед, сделал три длинных шага, покачнулся и с трудом удержался, чтобы не упасть ничком. Потом наклонился. За то время, пока он стоял на одном колене, можно был сосчитать до шести. Потом Хогбен выпрямился и развернулся кругом, тяжело дыша. Белое пятно под правым глазом придавало ему зверский вид — искаженный, дьявольский.

— Будь ты проклят! — прошептал он.

Левой рукой Хогбен принялся нашаривать на боку ножны. Звякнула сталь; он извлек свою саблю и снова замахнулся.

Результат предсказать было бы трудно, если бы Хогбен, кидаясь на врага, сделал выпад издали. Одновременный вопль предупреждения, изданный многими глотками тех, кого Чевиот не видел, пронесся по двору как военный клич. Однако в предупреждении не было необходимости. Капитан Хогбен выдвинул правую руку и плечо вперед, чтобы ударить врага сверху, но через долю секунды потерял равновесие, и Чевиот набросился на него.

Роберт Пиль, полковник Чарльз Роуэн, Ричард Мейн и Алан Хенли, забыв о приличиях, отталкивали друг друга от окна, чтобы лучше разглядеть подробности схватки. Однако им почти ничего не было видно. Офицеры, а также констебли, нарушив строй, высыпали из здания и выстроились вдоль стен, наблюдая.

Мистер Пиль, к примеру, видел, как сабля, крутясь, пролетела высоко в воздухе. Она упала острием вниз и застряла в грязи неподалеку от лейтенанта Уэнтуорта. Мистер Пиль не видел, что сделал далее Чевиот. Но капитан Хогбен, казалось, взмыл в воздух и полетел — ногами вперед, спиной к земле. Все увидели подошвы его сапог, которые молотили в воздухе. Наконец он приземлился, грохнувшись спиной и головой о землю, и затих. Счастье изменило Хогбену.

Дыхание со свистом вырывалось у Чевиота из груди, по лбу тек пот. Он бросился вперед. Ухватившись правой рукой за эфес, он выхватил саблю из земли и согнул ее под тупым углом. Когда он переломил саблю о колено, раздался громкий треск. Два обломка он отшвырнул прочь.

— О боже! — прошептал Фредди Деббит.

Обычно румяное лицо лейтенанта Уэнтуорта побледнело; он облизал губы. Хотя говорил он отчетливо, в голосе его угадывался ужас.

— Вы сломали клинок гвардейского офицера, — объявил он.

— Да неужели? — равнодушно отозвался Чевиот, на которого эти слова не произвели никакого впечатления. — Интересно, — продолжал он почти весело, — кем вы, гвардейцы, себя, черт подери, воображаете?

Лейтенант Уэнтуорт не ответил. Просто не мог ответить. Чевиот словно спросил у короля, кем тот, черт подери, себя воображает, а может, задал такой же вопрос самому Создателю. И снова Уэнтуорт застыл в ошеломлении.

— Мистер Чевиот, я…

Впервые за все время Чевиот чуть повысил голос.

— Послушайте, вы, — крикнул он, вытаскивая из кармана часы, открывая крышку и глядя на поверженного Хогбена. — Даю вам тридцать секунд, чтобы забрать это… этого субъекта. Если не заберете, задержу вас всех по обвинению в нападении на полицейского. Выбирайте!

— Джек, старина! — проблеял Фредди.

— Ах, мой милый Фредди! — язвительно улыбнулся Чевиот. — Ты, кажется, утверждал, что ты мой друг? Что же ты делаешь в стане врага?

— Джек, брось! Я в самом деле твой друг! Я старался не допустить самого плохого. Спроси хоть Уэнтуорта. — Фредди вдруг посмотрел направо и в тревоге воскликнул: — Хогбен! Стойте!

Неукротимый капитан Хогбен снова пытался подняться на ноги.

— Нет! — отрывисто произнес лейтенант Уэнтуорт. Горделиво приблизившись к Хогбену, он схватил его за левую руку и потянул назад. Фредди, проявив поразительную силу и твердость, поднырнул справа и ухватил капитана за правую руку.

— Нет! — повторил Уэнтуорт. — Если ты полезешь на него с кулаками, точно неотесанный мужик, он всякий раз будет тебя укладывать. Успокойся!

— Десять секунд, — пробормотал Чевиот. Уэнтуорт выпрямился и принял официальный вид.

— Мистер Чевиот! Неужели вы действительно собираетесь арестовать…

— Разумеется! — широко улыбнулся Чевиот. — А вы как думаете?

— Мистер Чевиот, мне сообщили, что вы джентльмен, несмотря на вашу профессию. Некоторое время назад, в пылу ссоры, что вполне понятно, я произнес слова, за которые мне в высшей степени стыдно. Сэр, примите мои извинения. — Уэнтуорт еле заметно наклонил голову. — Тем не менее дело зашло слишком далеко. Теперь вы непременно должны встретиться с капитаном Хогбеном…

— С пистолетами? — иронически спросил Чевиот. — Пятнадцать секунд!

— Да, с пистолетами! Вы должны встретиться с ним, говорю я, или он получит право пристрелить вас на улице.

Чевиот уже собирался ответить презрительным отказом, но поймал на себе взгляд Фредди Деббита. Он вспомнил о том, как утром Фредди пытался в некотором роде его шантажировать, и тут суперинтендента осенило. Он понял, что может выиграть.

— Согласен! — ответил Чевиот, защелкивая крышку часов.

— Вы встретитесь с ним?

— Я встречусь с ним.

— Все было бы гораздо лучше, — заявил Уэнтуорт, испуская глубокий вздох, — произнеси вы те же самые слова утром. К кому мне следует обратиться?

— Вот к мистеру Деббиту. Он все уладит — в любое время и в любом месте, где вам будет угодно. — Чевиот положил часы в карман. — Ты согласен, Фредди?

— Я… да, черт подери!

— Отлично. Но прежде чем состоится наша официальная встреча, настаиваю на одном условии.

Лейтенант Уэнтуорт снова окаменел.

Чевиот поднял глаза в серое холодное небо; его бросало то в жар, то в холод. Он пытался в абстрактном смысле вспомнить, как выглядит квартира, в которой он жил (где?) в прежней жизни, когда еще был суперинтендентом подразделения «С-1».

Он ничего не мог вспомнить. Медленно и неуклонно его память стиралась. Зато теперь он помнил внешность людей, цифры, даже запах и обстановку мест, где, как ему казалось, он никогда не был.

— Тир Джо Мантона, — выпалил Чевиот. — Он ведь находится на Дэвис-стрит, двадцать пять? Да, да, я знаю, что Мантон умер! Но тир теперь держит его сын, как и оружейную лавку по соседству, в доме номер двадцать четыре.

— Итак?

— Перед нашей официальной встречей, — продолжал Чевиот, — мы с капитаном Хогбеном посоревнуемся в меткости стрельбы по мишени. Каждый произведет по шесть выстрелов. Ставка — любая, какую он пожелает.

Лейтенант Уэнтуорт был шокирован.

— Чтобы участники дуэли, — воскликнул он, — тренировались перед встречей?! Неслы…

— Стой! Погоди! — хрипло прокаркал Хогбен.

Он уже довольно прочно держался на ногах. Но руки его по-прежнему безвольно болтались. Лицо под коркой грязи было белым, как бумага, на фоне черных бакенбардов и тонких черных волос. Хотя дышал Хогбен с трудом, он прикусил облепленную грязью губу и снова подал голос:

— Значит, говоришь, любая ставка, а? — И капитан с жадностью облизал губы.

— Да!

— Тысяча гиней — идет?

— Идет! — отозвался Чевиот.

— Слышал я, ты мнишь себя отличным стрелком по мишеням, — насмешливо произнес Хогбен, еле переводя дух. — Но в полевых условиях все по-другому. Обещаю! И все же… Ты привык к тому, что настоящей опасности нет. Какую даешь фору?

На сей раз Чевиот сделал глубокий вдох.

— Какую угодно, — громко ответил он. — Если ты, по мнению судей, обойдешь меня, я тут же на месте плачу тебе тысячу гиней. Если я побеждаю…

— Что тогда?

— Дай слово британского офицера, что расскажешь все, что тебе известно о покойной Маргарет Ренфру. Так же поступит и твой друг лейтенант Уэнтуорт. Вот и все.

В кустах снова поднялся ветер; зашуршала листва. Лошади, впряженные в карету мистера Пиля, по-прежнему брыкались, и кучер успокаивал их; карета оказалась у них за спиной, чуть левее.

— Погодите! — произнес Уэнтуорт, как будто смутившись. — Я снова протестую против…

Хогбен жестом заставил его замолчать; он стоял прямо, не шатаясь.

Капитан Хогбен, в отличие от лейтенанта Уэнтуорта, явно не отличался ни выдающимся умом, ни красноречием. Видимо, до сих пор ему хватало одной лишь храбрости. И все же, когда он выкатил чуть скошенный глаз, в нем сквозила такая злоба и такое радостное коварство, что Чевиоту следовало насторожиться. Он должен был угадать, что ему готовят засаду — невидимый удар, способный навсегда его уничтожить.

— Идет! — тихо сказал Хогбен.

— Но кодекс… — начал было Уэнтуорт.

— К черту кодекс! Замолчи, Адриан, и подай мой кивер! Лейтенант Уэнтуорт поспешил подобрать испачканный грязью кивер, похлопал по нему, пытаясь очистить, и медленно нахлобучил на голову друга, завязал ремешок. Хогбен поморщился от боли, однако не искривился. На обломки своей сабли он даже не посмотрел.

Фредди Деббит выбежал на площадь и, сунув два пальца в рот, издал пронзительный свист. Почти сразу же к нему подкатила большая и широкая открытая карета, влекомая двумя вороными лошадьми. Изнутри карета была обита довольно грязным белым шелком — словно для того, чтобы соответствовать плюмажам гвардейцев-гренадеров.

Почти следом за первой каретой подъехал второй экипаж, более простой, однако имеющий лучший вид — от красных колес до начищенных серых в яблоках кобылок.

Во втором экипаже сидел толстый багроволицый джентльмен в сюртуке с красным бархатным воротом поверх куртки и в величественной шляпе. Рядом с ним, ближе к дуэлянтам, расположилась Луиза Тримейн. Она высунулась из экипажа и посмотрела прямо на Чевиота.

На юной Луизе был модный тюрбан из синего шелка, белый плащ с капюшоном в синюю полоску застегивался на шее. Светло-карие глаза, очень выразительные на хорошеньком девичьем лице, явно старались привлечь внимание Чевиота, как и беззвучно шевелящиеся губы.

— Я должна немедленно увидеться с вами в…

Заметив, куда смотрит девушка, толстый джентльмен дотронулся до ее плеча. Луиза покорно спрятала голову, а толстяк — очевидно, отец, дядя или другой родственник — задрал толстые черные брови так невероятно высоко, что сделал бы честь любому актеру.

— Эй, ты! — презрительно позвал капитан Хогбен. Чевиот перевел взгляд на него. Ненависть вновь закипела в нем.

— У Мантона? — переспросил его враг. — Завтра, в девять утра?

Чевиот сухо кивнул.

— А потом настоящая схватка? Чевиот снова кивнул.

Не обращая на него внимания, капитан Хогбен повернулся на каблуках и двинулся к первой карете. Шагал он неровно. Уэнтуорту и Фредди Деббиту пришлось подхватить его с обеих сторон. Но не успел капитан сделать и двух шагов, как снова повернулся.

Его здоровый глаз горел адской злобой.

— Помоги тебе Бог, — негромко произнес Хогбен, — когда я возьму тебя на мушку!

Лейтенант Уэнтуорт дернул его за руку. Они с Фредди потащили Хогбена к первой карете и усадили посередине, а сами сели по бокам. Щелкнул бич кучера; вороные кони понесли карету прочь по площади. Более легкий хлыст взметнулся над спинами серых в яблоках кобылок второй кареты. Ресницы Луизы были по-прежнему с притворной скромностью опущены. Краснолицый джентльмен взял понюшку табаку из табакерки слоновой кости. Карета поехала за Хогбеном в сторону серого двора Адмиралтейства.

Суперинтендент Джон Чевиот стоял без движения, опустив голову. Его высокий крахмальный воротник обмяк, острые уголки больше не царапали подбородок. Джон Чевиот остывал — и физически, и душевно.

Он легко, без усилий поставил невежу Хогбена на место, но вовсе не был уверен, что не выставил себя дураком. Там, в грязи, валялись два обломка сабли. Ему стало немного стыдно; наклонившись, он поднял их и, подбросив в руке, медленно побрел к дому.

Потом поднял голову — и остолбенел.

Небывалое зрелище!

Все шестьдесят пять констеблей застыли по стойке «смирно», выстроившись в два ряда по обе стороны от двери. Перед ними вытянулись шестнадцать сержантов, по восемь с каждой стороны, словно отмечая его путь ко входу. А перед сержантами стояли четыре инспектора — по двое с каждой стороны.

Полицейская гвардия стояла по стойке «смирно», так расправив плечи, что, казалось, голубые мундиры вот-вот треснут. Руки у всех были по швам. Глаза смотрели вперед — взгляд невидящий, словно остекленелый, однако легко можно было заметить: все они лопаются от радости и готовы закричать «ура!».

И все же они молчали — только шелестел ветер.

Чевиоту стало ясно: он только что удостоился наивысшей чести. В душе суперинтендент ощутил прилив гордости и радости. Он тоже расправил плечи и вскинул голову. Однако теперь он понимал, как ему следует держаться, чтобы избежать смущения.

Чевиот промаршировал мимо своих подчиненных и остановился у самого входа. Медленно обвел глазами левый ряд неподвижных полицейских, потом перевел взгляд направо, словно производил смотр.

— Кто из вас, — сухо спросил он, — старший инспектор?

Высокий и худощавый человек, которого Чевиот уже видел и у которого был нос, как у еще не созданного в то время Панча с обложки журнала, сделал два шага вперед на негнущихся ногах и отдал ему честь:

— Сэр! Инспектор Сигрейв, сэр.

— Отличный парад, инспектор Сигрейв. Поздравляю.

— Сэр!

Чевиот опустил глаза и оглядел обломки сабли, которые все еще сжимал левой рукой.

— Вот, — проговорил он, — первый трофей для нашего первого трофейного зала. Он принадлежит вам всем. Возьмите его!

Чевиот сунул сломанную саблю инспектору Сигрейву, который подхватил ее и, звякнув сталью, прижал к груди. Второй рукой инспектор подал знак стоящим сзади подчиненным: «Молчать!» — хотя те уже готовы были взорваться криками радости.

Чевиот снова медленно взглянул налево и направо.

— Вольно! — скомандовал он.

И, впервые улыбнувшись, не спеша пошел вдоль рядов, поднялся по ступенькам, вошел в дом.

Чевиот почти не слышал радостных криков у себя за спиной, он беспокоился о другом: мистер Ричард Мейн нападал на него, и ему следует быть предельно осмотрительным, если он должен встретить опасность также в лице министра внутренних дел.

Свернув направо, к кабинету полковника Роуэна, Чевиот открыл дверь, не затруднив себя формальностью постучать. Потом закрыл ее за собой. Спокойно посмотрел на Роберта Пиля, на полковника Роуэна, на мистера Алана Хенли, который вернулся за свою конторку, и после всех — на мистера Ричарда Мейна и отрывисто произнес:

— А теперь, господа, на чем мы остановились, когда нас неожиданно прервали? Мистер Мейн, кажется, обвинял Флору Дрейтон в убийстве?

Глава 11 Луиза Тримейн и ее папочка

— Черт меня побери! — воскликнул Ричард Мейн, всплескивая руками. — Ничего подобного! Я только сказал, что…

Полковник Роуэн жестом призвал его к молчанию; он обрезал кончик сигары, раскурил ее, а затем принялся расхаживать по комнате. Наконец полковник остановился перед Чевиотом; ноздри его раздувались.

— Суперинтендент, — начал он, вынимая сигару изо рта, — 1-й гренадерский пехотный полк — старейший полк британской армии. Ваше поведение было постыдным. Мне следует вас примерно наказать. Ммм… считайте себя наказанным, — закончил полковник Роуэн и снова сунул в рот сигару.

— Есть, сэр! — ответил Чевиот.

Мистер Пиль, будучи человеком по натуре веселым, громко, от всей души расхохотался, но тут же прищурил глаза.

— Многое я бы дал, мистер Чевиот, — заявил он, — чтобы понять, просто ли вы вышли из себя или хотели произвести впечатление на своих подчиненных. Что ж, впечатление вы на них произвели. Да и на меня тоже, клянусь Богом! И тем не менее вы оказались в незавидном положении.

— С капитаном Хогбеном, сэр?

— Хогбеном? Тем неотесанным увальнем? Остальные офицеры 1-го пехотного полка не стали бы даже разговаривать с ним; вот почему он выбрал секундантом офицера Колдстримского полка. Нет! Я имею в виду Герцога. Гвардейцы — его любимчики. Его послушать, кроме них, при Ватерлоо больше никого не было…

Полковник Роуэн посуровел.

— …хорошенькое выйдет дельце, если он проведает о драке! Далее, — продолжал мистер Пиль, потирая подбородок рукой, — хотел бы я знать, о чем вы с Хогбеном так официально договаривались перед тем, как он уехал?

— Дело сугубо личное, сэр. Нас оно не касается.

Мистер Пиль задумчиво хмыкнул. Чевиот проследовал к столу.

— Зато нас касается, — продолжил он, — заявление мистера Мейна, будто бы я пренебрег долгом и выгораживал леди Дрейтон.

— Совершенно верно, — с достоинством кивнул Ричард Мейн.

— На каком основании? — Чевиот стукнул кулаком по столу. — С вашего позволения, сэр, я повторяю. Вы, по вашим словам, подозреваете меня на основании того, что я якобы «не пишу». Я еще никогда не слыхал, чтобы человека обвинили в лжесвидетельстве на основании того, что он чего-то не пишет!

— Вы искажаете…

— Я констатирую факт. Ваша единственная так называемая улика, которую вы именуете «необычным обстоятельством», заключается в том, что леди Дрейтон в доме носила муфту. Однако, если бы вы внимательно прочли мой рапорт, — Чевиот хлопнул по столешнице стопкой исписанных листков, — вы бы не усмотрели здесь ничего необычного. Леди Дрейтон порвала правую перчатку — это могут засвидетельствовать все, — и, как любая дама, она хотела скрыть дыру. Где доказательства, что у нее в муфте был пистолет или что пистолет вообще существовал?

У мистера Мейна сверкнули глаза.

— Доказательства, говорите? Я о них не упомянул. Я всего лишь выдвинул версию, которой вы, кажется, пренебрегли.

— Сэр! — послышался сзади грубый, хриплый голос. Алан Хенли облокотился о столешницу толстыми руками.

Хотя было всего пять часов, серое небо так потемнело, что все обитатели кабинета казались призраками, которые неожиданно выныривали из мрака.

С громким хлопком вспыхнула и погасла лампа; мистер Хенли зажег другую под зеленым колпаком. Старший клерк покачал крупной головой с рыжеватыми баками.

— Сэр, — продолжил он, обращаясь к полковнику Роуэну, — она этого не делала!

— Чего не делала? — негромко переспросил полковник Роуэн, вытаскивая сигару изо рта.

— У леди не было пистолета, — сообщил мистер Хенли. — Я был там, сэр. Я все видел. Что же касается того, что суперинтендент пренебрег долгом… сэр, ведь именно он первым делом вспомнил о муфте.

— Что?!

— Он подумал (прошу прощения, полковник), что стрелять могла леди. Я-то знал, что она не стреляла; я наблюдал за ней. У нее не было оружия — как и у меня, и у суперинтендента. Но он попросил ее показать и вывернуть наизнанку муфту — на тот случай, если она стреляла сквозь нее. Так вот, она не стреляла.

Мистер Хенли говорил искренне и очень убежденно, поскольку верил во все сказанное.

Все это время Чевиот думал о Флоре. Как она вспыльчива! Однако тут же отходит… Впрочем, к чему было ревновать его к Маргарет Ренфру? Сегодня она, должно быть, ждет его у себя дома, на Кавендиш-сквер… Стоит ему только прошептать, что он сам виноват, как она тут же возразит: нет, виновата она — и бросится к нему в объятия…

Чевиота вдруг передернуло.

Откуда он знает, что Флора живет на Кавендиш-сквер? Откуда он знает, как она ведет себя после ссоры или размолвки? Пора взять себя в руки!

— …так что видите, сэр, я-то не читал рапорта суперинтендента, — оживленно продолжал между тем Алан Хенли. — И даже не слышал о нем до недавнего времени. Но доктор считает: стреляли по прямой. Хорошо! Кто угодно скажет вам, что леди Дрейтон стояла на шаг или два правее бедняжки. И ей бы пришлось стрелять по диагонали, понимаете?

Ричард Мейн пожал плечами.

— Кажется, вы все сговорились против меня, — заметил он.

— Нет, сэр, мистер Мейн, мы не сговорились! — И старший клерк с жаром обратился к полковнику Роуэну: — Можно еще словечко, полковник?

Полковник Роуэн улыбнулся и сигарой изобразил знак согласия.

— Мне кажется, — сообщил Хенли, — мистер Мейн прав, что стреляли из-за нашей спины, из-за двойных дверей. А шум — что ж! — Он презрительно фыркнул. — Мы бы не спутали выстрел со щелчком замка. Просто мы с суперинтендентом слишком задумались над тем, что сообщила нам леди Корк, ведь верно, сэр? И потому немного отвлеклись. По-моему, если бы в тот момент кто-то у нас за спиной выстрелил из мушкетона, мы и то не услышали бы. Ну вот!

— Спасибо, — пробормотал мистер Мейн, — большое облегчение!

— Мейн! — тихо позвал полковник Роуэн.

— Что?

— Мы с вами, — улыбнулся полковник, — до сих пор совместно руководили работой полиции и не ссорились. Будем надеяться, что не поссоримся и сейчас. И тем не менее! Насколько мне известно, вы помолвлены и собираетесь жениться на одной очаровательной молодой леди…

— Да, разумеется! — воскликнул адвокат, горделиво поправляя запонки.

— Ваша невеста, разумеется, особа высоконравственная и религиозная?

— Роуэн, нам всем известны ваши взгляды касательно…

— Тише! — Полковник разогнал рукой облако табачного дыма. — А теперь сознайтесь, Мейн. Сознайтесь! В глубине души вы с самого начала подозревали Чевиота и леди Дрейтон только потому, что леди Дрейтон — его… как бы это выразиться поделикатнее… его прекрасная дама?

Врожденная честность не позволила Мейну отрицать сказанное. Он зашагал вдоль стола, в раздражении подбрасывая вверх фалды сюртука.

— Наверное, вы правы, — подтвердил он, ударяя кулаком по столу. — Но хватит! К делу! Мы узнали то, что скрывал от нас суперинтендент. Теперь пусть он скажет… Мистер Чевиот, кто убил Маргарет Ренфру?

Чевиот облизал пересохшие губы. Ветер завывал все сильнее; в доме были сильные сквозняки; ветер бился во все окна. В увешанном оружием кабинете, освещаемом зеленой лампой, застыла напряженная тишина — более напряженная, чем та, которая подобает расследованию уголовного дела.

— По моему мнению, сэр, мисс Ренфру убил ее любовник.

— Ага! — Мейн снова схватил рапорт. — Загадочный любовник, на которого вы все время намекаете! Как его имя?

— Имени его я пока не знаю, — признался Чевиот. — Даже Фредди Деббит, который знает все лондонские сплетни, не мог назвать мне его. Зато я могу его описать.

— Прошу вас, опишите!

— Он, — медленно начал Чевиот, — человек благородного происхождения и наружности; однако небогат и находится в стесненном материальном положении. Физически привлекателен для женщин, хотя и значительно старше мисс Ренфру. Азартный игрок. Он… — Чевиот помолчал. — Скажите, господа… Был ли кто-либо из вас знаком с Маргарет Ренфру?

Полковник Роуэн кивнул, не сводя голубых глаз с каминной полки. Мейн равнодушно склонил голову.

— Отлично, — продолжал Чевиот. — «Огонь, гори! Котел, кипи!»

— Простите, что? — изумленно переспросил адвокат. Чевиот простер руки вперед.

— Представьте себе красивую женщину тридцати одного года, — сказал он. — Держится она холодно и высокомерно, однако внутри нее бушуют страсти. Эта женщина стыдится своего положения бедной родственницы, но старается свои переживания скрывать.

— И что же? — спросил полковник Роуэн, не спеша разгоняя рукой облако сигарного дыма.

— Когда такая женщина влюбляется, она способна взорваться, словно пушечное ядро. Если верить леди Корк, мисс Ренфру действительно влюбилась. Разумеется, на словах она все отрицала. Однако пылала такой страстной любовью (или, если хотите, похотью), что ради своего любовника лгала, воровала для него драгоценности, которые тот закладывал у Вулкана…

Тут вмешался мистер Мейн.

— Есть ли у леди Корк, — спросил он сладким голосом, — доказательства того, что ее драгоценности украла мисс Ренфру?

— Мне она их не представила. Но Фредди Деббит…

— Слухи, обычные слухи, дорогой мой. Чевиот посмотрел на барристера.

Любезная улыбка Мейна, его круглое лицо и живые черные глаза не ввели его в заблуждение. Мистер Мейн был не просто честным человеком — он обладал острым умом ипроницательностью, если не благодаря доводам рассудка, то инстинктивно. Барристер вбил себе в голову, что Флора Дрейтон виновна — виновна в чем угодно. И если у Чевиота дрогнет рука или Ричард Мейн узнает о сокрытии улики, взрыва не миновать.

Мистер Мейн ждал ответа, скрестив руки на груди. Образно выражаясь, Чевиот снова выстрелил в него.

— Слухи? — переспросил он. — Боже правый, на что же еще мне полагаться? Напоминаю, сэр, мы с вами еще не в суде.

— Не нужно горячиться, мистер Чевиот. Что вы предлагаете?

— Сегодня вечером, — сказал Чевиот, — я навещу игорный дом Вулкана по адресу Беннет-стрит, двенадцать, рядом с Сент-Джеймс-стрит. Если нужно, поиграю…

— На чьи деньги? — спросил вдруг мистер Роберт Пиль, вставая с места. — Предупреждаю: только не на деньги правительства! Только не на деньги правительства!

Чевиот поклонился и похлопал себя по карману.

— Нет, сэр. Я буду играть на свои. Кстати, потому-то я сегодня опоздал, простите великодушно! Должен был повидаться с моими банкирами на Ломбард-стрит.

— На свои деньги? — ахнул пораженный мистер Пиль. — Боже правый, ну и прыть! — Он задумался. — Должен сказать, я немало слышал об этом Вулкане. Его заведение на Сент-Джеймс-стрит — одно из немногих, куда допускаются дамы.

Ричард Мейн удивленно поднял брови.

— Дамы?! — переспросил он. — А, понимаю. Вы имеете в виду проституток.

Мистер Пиль угрожающе выпрямился; на лице его застыло холодное и надменное выражение, с каким он смотрел на своих противников в палате общин.

— Нет, молодой человек, я имею в виду не проституток. Я имею в виду дам из общества, из высшего общества. Их охраняют слуги-мужчины, и никто им не досаждает. Самый отъявленный повеса, сидя за ломберным столом или стоя за рулеткой, не смотрит ни на что, кроме своих ставок. По крайней мере, — быстро добавил мистер Пиль, поймав взгляд полковника Роуэна, — так мне говорили. — Он повернулся к Чевиоту: — Но что вы намерены там делать?

Полковник Роуэн был так же заинтригован, как и министр внутренних дел.

— Да! Каков ваш план действий?

— Что ж…

— Надеюсь, не облава? Это трудно. Входная дверь у них железная…

— Нет, нет, не облава. Я намерен пойти туда один…

— Чертовски опасно, — заявил полковник, качая головой. — Если они узнают, что вы полицейский…

— Я должен рискнуть. И потом, с вашего позволения, меня в некотором смысле будут охранять.

— Но что вы намерены делать?

Тут настал черед Чевиота сделать круг по дымной, душной комнате.

— Сегодня утром в кофейне одного отеля, — начал он, глядя в окно, — Фредди Деббит описал мне игорное заведение Вулкана, в том числе и его кабинет.

— И что же?

— По словам леди Корк, в залоге у Вулкана находится одна весьма дорогая для нее драгоценность. Узнать ее легко: это брошь с бриллиантами и рубинами в виде кораблика с парусами. Поскольку вещица заложена, а не продана, она до сих пор находится у Вулкана. Маловероятно, чтобы брошь принесла сама мисс Ренфру. Все знали о ее ненависти к азартным играм. И потом, она никогда не совершила бы такой бестактный поступок. Нет! Вещицу заложил мужчина. Дайте мне брошь, и мы заставим Вулкана назвать его имя.

— Разве это докажет, — язвительно поинтересовался мистер Мейн, — что он убил мисс Ренфру?

Чевиот отвернулся от окна, подошел к столу и посмотрел барристеру прямо в глаза.

— Официально — нет, — согласился он. — Но иначе расследование застопорится. У меня сильные подозрения, основанные на опыте, о котором я не решаюсь вам поведать…

— Короче говоря, вы просто гадаете?

— Нет, я полагаю! Как только мы узнаем имя мужчины, принесшего брошь, он в наших руках.

— Возможно… возможно, вы и правы. Но если отвлечься от ваших личных предположений, вы уверены в своих умозаключениях?

— Нет! Нет! Нет! — Лицо у Чевиота побледнело. — На это способен лишь самоуверенный маньяк наподобие покойного генерала Бонапарта! Не правда ли, полковник Роуэн? Мистер Пиль? Я лишь могу присягнуть, что, скорее всего, так оно и есть. Дело слишком сложное. Несмотря на все мои предположения, убийца может оказаться даже женщиной!

— Женщиной?! — повторил мистер Пиль. Тут кто-то громко постучал в дверь.

На проге показался низкорослый, но широкоплечий и крепко сбитый сержант с бляхой номер 13; его румяное лицо и веселые глаза очень понравились Чевиоту. Сержант обращался к полковнику Роуэну, однако его взметнувшаяся к виску рука салютовала одному Чевиоту.

— Дама хочет видеть суперинтендента, сэр!

— Дама? — Полковник Роуэн окинул огорченным взглядом засыпанный пеплом пол и общий беспорядок в кабинете. — Невозможно, сержант Балмер! Нам негде ее принять!

Сержант Балмер оставался невозмутимым.

— Ее имя мисс Луиза Тримейн, сэр. Она говорит, у нее есть важные сведения о какой-то мисс Ренфру. Однако она не будет разговаривать ни с кем, кроме суперинтендента, причем наедине.

Полковник Роуэн погасил сигару о край стола, взметнув фонтан искр, и бросил ее в фарфоровую плевательницу.

— Мистер Пиль, — обратился он к министру внутренних дел. — Вам предстоят дела государственной важности. Мы… не можем принять молодую даму в моей квартире наверху. Но мы с мистером Мейном можем удалиться туда, в то время как мистер Чевиот примет ее здесь. Вы, сэр, несомненно, захотите нас покинуть?

Мистер Пиль осторожно, словно римский император, водрузил на голову бобровую шляпу.

— Да, полковник, мне следовало бы удалиться, — нараспев произнес он. — Но будь я проклят, если уйду! Ваши проклятые рассуждения на тему «кто убил и почему» заставили меня забыть о государственных делах! Оставляю дело на вашу ответственность, однако пойду с вами.

Через три секунды полковник увел адвоката и министра. В полутемном коридоре маячил сержант Балмер, за спиной которого виднелась длинная фигура красноносого инспектора Сигрейва. Приоткрыв дверь, Чевиот шепотом обратился к ним:

— Инспектор! Сержант! Свободны ли вы вечером от службы? Сможете сопровождать меня… скажем, между половиной одиннадцатого и часом ночи? Накроем один притон.

Они не просто согласились; их лица просияли.

— Отлично. Сумеете освободить для задания шестерых констеблей? Вот и хорошо.

— Выбрать парней покрепче, сэр? — прошептал инспектор Сигрейв.

— Да. Мне нужны те, кто хорошо лазает. Парни, которые могут быстро и ловко взобраться на крышу или спрятаться за трубой, как настоящие взломщики.

— Есть у нас такие, сэр, — ответил инспектор, прикинув что-то в уме. — Именно такие, как вам нужно. Между нами, не хотелось бы признаваться, но они и в самом деле в разное время были взломщиками.

— Еще лучше! Позже мне нужно будет еще кое о чем с вами поговорить. А теперь просите даму.

Чевиот безуспешно помахал руками в воздухе, пытаясь разогнать табачный дым. Затем поднял створку окна, но, поскольку нечем было ее укрепить, снова опустил. Вошла Луиза.

Он уже решил, что ей девятнадцать или двадцать лет. На ней был синий тюрбан и белый плащ с короткой белой пелериной с синей каймой, а под плащом — платье с пышными рукавами и длинной пышной юбкой. Она вскинула на Чевиота светло-карие глаза, и он почувствовал: Луиза могла бы вскружить ему голову, будь он на десяток лет помоложе.

Поскольку Чевиот предпочитал более зрелых женщин, вначале он обращался с мисс Тримейн покровительственно-добродушно, словно старый дядюшка. Она угадала его отношение, и оно ей не понравилось. Заметив недовольство девушки, суперинтендент превратился в галантного кавалера, к полному восторгу Луизы.

— Мисс Тримейн, для меня величайшее удовольствие видеть вас, — заявил он, отряхивая своим огромным носовым платком подбитое красной материей сиденье кресла и лишь вздымая в воздух облако пыли. — Прошу вас, садитесь, пожалуйста!

— О, спасибо!

— Ммм… боюсь, что здесь несколько…

Луизу нисколько не смущали грязь и беспорядок; наоборот, казалось, ничего другого она и не ожидала. Но она скромно потупила взор и испуганно посмотрела в окно.

— Простите, пожалуйста, мою смелость, мистер Чевиот. Но мне очень нужно было вас увидеть. Я даже вынуждена была обмануть папу. Мистер Чевиот, ну почему отцы так легко раздражаются по любому поводу?

Чевиот с трудом удержался, чтобы не ответить: все дело в том, что отцы в данном возрасте слишком много пьют и помыкают домашними, требуя полного подчинения.

— Мне это не приходило в голову, мисс Тримейн. Но они все такие, правда?

— Во всяком случае, мой. Пока мы ехали через Вестминстер, папочка ужасно ругал портного…

— Кого?!

— Вестминстерского портного. Папочка говорит, этот портной подожжет дом, или начнет мятеж, или еще что-то — и все из-за избирательной реформы. Мы… ехали за каретой капитана Хогбена, потому что капитан Хогбен хотел, чтобы мы увидели, как он вас выпорет. Только все произошло совсем не так, да? — Тут Луиза повернулась к Чевиоту, посмотрела ему прямо в глаза и заявила: — По-моему, это было чудесно.

Чевиоту показалось, что его задела стрела Амура. Он тяжело вздохнул. Суперинтендент еще не привык к поведению женщин девятнадцатого века. Однако оно ему очень нравилось.

— Ммм… спасибо.

Луиза немедленно вспыхнула и отвернулась. Но, почувствовав себя увереннее, затараторила, как раньше:

— Папочка просто разбушевался! Но конечно, он был по-своему прав. Он кричал про вас всякие нехорошие слова, намекал, чтобы вы убирались к… «Видел я в жизни драки, — это его слова, — но никогда не видел такого бойца, и ч, меня п., если я могу понять, как ему, ч, п., это удалось!» Видите ли, папочка разозлился, потому что он хочет, чтобы я вышла замуж за капитана Хогбена…

— И вы выйдете за него, милая мисс Тримейн?

— Если бы это зависело от меня, нет! — вскричала Луиза, негодующе вскидывая голову. — Но о чем я… Папочка был так раздосадован, что вынужден был остановиться у своего клуба, а меня оставил у входа, на улице. Я подбежала к карете и велела Джобу везти меня сюда.

— Вы, кажется, хотели что-то мне сообщить?

— Да, да, да! О боже! Я должна сообщить вам две ужасные вещи. Я хотела сказать вам еще вчера ночью, но с вами рядом была Флора Дрейтон… — Она осеклась.

— Да, — кивнул Чевиот, глядя в пол.

От стройной девушки в синем тюрбане исходили волны страха и нерешительности. И хуже всего было то, что ее страх и нерешительность были связаны с ним.

— Я хотела сказать вам, — она дрожала, но голос ее звучал звонко, — об… о том самом мужчине.

— О каком мужчине?

— О любовнике Пег Ренфру, — ответила Луиза. — Говорят, она его просто обожала. Она настолько обожала его, что иногда ненавидела. Вы можете ее понять?

— Да, наверное.

— А я вот не могу. Но говорят, — с потрясающей душу откровенностью продолжила Луиза, — Пег воровала для него деньги и драгоценности, чтобы он мог играть в азартные игры. Она находилась в ужасно трудном положении: бедная родственница, во всем зависела от леди Корк. Пег думала: если леди Корк когда-нибудь узнает, она выгонит ее из дома. И вот несколько дней назад она решилась.

Чевиот кивнул, не поднимая головы.

Тонкие лодыжки Луизы во французских шелковых чулках дрожали. Ее туфельки из синей марокканской кожи были в грязи, так как ей пришлось пробежать через двор.

— Пег было трудно, ужасно трудно! Она, говорят, сказала ему, что больше не украдет для него ни гроша, ни единой безделушки. А если он ее заставит, сказала она, она во всем признается леди Корк и всем остальным. А тот человек (о, простите, я только пересказываю сплетни!) — у него ужасный характер. — Луиза, сама того не желая, говорила все громче и громче. — Он пригрозил ей: если она скажет кому-нибудь хоть слово, он ее убьет. И он застрелил ее. Ведь так все и было, правда?

Чевиот снова кивнул, не поднимая головы. Он чувствовал: Луиза то и дело поглядывает на него, приоткрыв невинный ротик.

— Вчера ночью я п-пыталась сказать вам, когда вы задавали всем вопросы. Но их было так много, и все слышали! Я могла только намекнуть…

На лбу Чевиота выступила испарина. Возможно, разгадка ближе, чем ему казалось. Он встал, не спуская глаз с Луизы; левая рука вцепилась в край стола.

— Да, я знаю, — сказал он. — И леди Корк тоже. Но ваши намеки были столь загадочны, столь туманны, что я ни о чем не догадывался, пока Фредди Деббит все мне сегодня не разъяснил в кофейне. Луиза! Ведь о мисс Ренфру и ее любовнике судачил весь Лондон. Почему же я ничего не знал?

— Да! И папа с мамой тоже говорили о них. Я все слышала, хотя они думали, что я ничего не слышу.

— Послушайте. Кто-то должен знать имя загадочного любовника, который угрожал ей! Вы знаете, как его зовут?

— А… а вы?

— Нет. Да и откуда мне знать, если все держали язык за зубами? Так кто же он?

— В-вы не догадываетесь?

— Нет, нет! Кто же он?

Луиза потупилась:

— Некоторые считают, что это… вы.

Бывают удары настолько неожиданные и фантастические, что почти не остается времени обдумать их и понять.

Шли секунды. Чевиот, перенеся вес тела на левую руку, вдруг обнаружил, что ладонь у него взмокла. Он покачнулся и едва не упал.

— Конечно, — добавила Луиза, — я всегда знала, что это не правда.

Однако она не была до конца уверена в своих словах. Луиза боялась Чевиота, несмотря на то что пошла на риск и предупредила его. В ее голосе послышались умоляющие нотки. Ей хотелось, чтобы он все отрицал.

— Хотя, конечно, — торопливо продолжала она, — вы иногда много играете. Но только после того, как много выпьете, а пьяным вас еще никогда не видели на публике.

Она почти слово в слово повторила слова, которые вчера произнес полковник Роуэн.

И замолчала, увидев, что Чевиот поднял голову.

— Луиза, — хрипло произнес он, — неужели вы можете допустить, будто я способен брать деньги у женщины? Или что мне вообще нужны деньги? Я не нуждаюсь!

— Нет, нет, нет! Но… люди часто говорят, что не нуждаются в деньгах, а на самом деле нуждаются, ведь так? А еще многие удивляются: раз у вас так много денег, зачем же вы поступили на службу в противную полицию.

Чевиот с трудом сдержался. Теперь он понимал, в каком опасном положении находится. Все свидетели молчали; они ничего не отрицали и не подтверждали. А он еще пытался расспрашивать их — об убийстве!

А Флора… знала ли она? Во всяком случае, что-то ей было известно. Тогда понятно, почему…

— Поверите ли вы мне, — начал он, — если я скажу, что не встречался с Маргарет Ренфру до вчерашнего вечера? Да она ведь и сама так сказала в присутствии других людей.

— Да, но… ничего другого она сказать и не могла, верно? Пег всегда говорила, что полюбит только человека в возрасте, у которого есть… — Луиза смутилась, словно ей предстояло употребить неприличное слово, — который знает жизнь. А один раз при мне, поправляя чепец, как бы между прочим, заметила, что вы прекрасно держитесь в седле.

— Послушайте! Я первый раз узнал о ее существовании от…

Чевиот вдруг замолчал.

Как неожиданные удары судьбы иногда заставляют оглохнуть и ослепнуть, так они могут и представить в ином свете факты, которые до тех пор были неверно истолкованы. Слова потянули за собой картину, картина навела его на определенные мысли…

Ослепленный чувствами, он блуждал в потемках! Чевиот опустил голову и посмотрел на столешницу. Под незажженной лампой с красным колпаком, рядом с собственным рапортом, он увидел пистолет полковника Роуэна с отполированной серебряной рукояткой.

Если бы только вчера ночью он провел свой простой опыт с отпечатками пальцев и узнал, кто стрелял, он скорее понял бы правду.

— Дым! — воскликнул он вслух. — Дым, дым! Луиза Тримейн вскочила со стула и попятилась.

— Мистер Чевиот! — ахнула она, протягивая к нему руки в лиловых перчатках и торопливо роняя их. — Я не сказала вам, — заторопилась она, — самое ужасное обстоятельство из всех. Оно касается вас обоих, вас и… и леди Дрейтон.

Чевиот очнулся от размышлений.

— Да? — спросил он, возможно, слишком резко. — Что такое?

Луиза отступила еще дальше к окну. Очевидно, она разрывалась между страхом и чувством долга. Ей очень не хотелось причинять ему боль, однако она испытывала смутное желание пострадать от него.

— Мы с Хьюго Хогбеном танцевали, — поведала она. — Должно быть, сразу после… после…

— После того как застрелили мисс Ренфру. Да?

— Да… Мы… — Луиза замолчала и отвернулась.

У нее был более тонкий слух. Чевиот не слышал тяжелых громких шагов, эхом отдававшихся от стен, и пьяного голоса за дверью.

— Это папа, — сообщила Луиза. Ее короткий носик, казалось, сморщился, как у девочки. — Он меня изобьет! Папочка милый, добрый, славный, но он изобьет меня, если я не придумаю какой-нибудь отговорки. Я не могу больше здесь оставаться, не могу!

Она подбежала к двери, распахнула ее и со стуком захлопнула за собой.

Чевиот метнулся за ней, но было поздно. Если не считать констебля, который разглядывал незажженные светильники, коридор был пуст. Хлопнула входная дверь.

Он слышал повелительный мужской голос, который перекрывал цоканье копыт и скрип колес. Карета отъехала от дома. Им с Флорой угрожает серьезная опасность; Луиза собиралась сообщить ему какая. Но она и ее милый, добрый, славный папочка уже уехали.

Чевиот пошел за шляпой. Он не поднялся наверх, в квартиру полковника Роуэна. Отдав несколько отрывистых приказаний инспектору Сигрейву и сержанту Балмеру, Чевиот поспешил прочь.

На углу он остановил кабриолет. После поездки по грязным улицам, на которых уже зажигали газовые фонари — поездка показалась ему бесконечной, — он остановился у дома номер восемнадцать по Кавендиш-сквер.

Дом Флоры из белесоватого камня не тронула копоть. В нем было тихо, свет не горел. Окна были плотно занавешены. Хотя Чевиот долго стучал в дверь и чуть не оторвал шнур звонка, ему никто не открыл.

В тот же вечер, в половине одиннадцатого, поужинав и тщательно переодевшись, Чевиот приехал на Беннет-стрит и вышел у дома двенадцать. Он разглядывал игорное заведение Вулкана и гадал, что ждет его впереди.

Глава 12 Чертова дюжина

Из подворотни навстречу ему выступили две фигуры: одна чуть пониже, другая — значительно выше.

Поверх фрака Чевиот накинул черный плащ с капюшоном и каракулевым воротником; на голове его красовалась начищенная до блеска плотная, тяжелая бобровая шляпа.

— Трещотка у вас есть, сэр? — прошептал сержант Балмер.

— Да. — Чевиот прикоснулся к пояснице. — Под фраком. Ее не видно, даже если снять плащ.

— А дубинка?

— Нет.

— Как нет дубинки? — удивился инспектор Сигрейв. — Значит, пистолет?

— Пистолет? — вспылил Чевиот. — С каких это пор сотрудникам убойного отдела разрешается носить оружие?

— Простите, сэр… кому?

Чевиот вовремя вспомнил, где находится. Пришлось сосчитать в уме до десяти, чтобы успокоиться.

— Извините, оговорился. А теперь послушайте: пока ни вам, ни остальным не нужно входить в дом. Но возможно, войти понадобится. Так что… если у кого-то из вас имеется пушка… то есть пистолет, немедленно избавьтесь от него. Понимаете?

Сержант Балмер, как оказалось, был малым храбрым, но безрассудным. Инспектор Сигрейв, напротив, несмотря на деловитость, без конца волновался и всего боялся.

— Сэр! — Инспектор вытянулся во фрунт. — Прошу прощения, суперинтендент, но в четвертом номере большой запас пистолетов и сабель. В особых случаях, как говорит мистер Пиль, нам разрешается ими пользоваться.

— Сейчас случай не тот!

Ночь была ясная и холодная; небо безлунное, только яркая россыпь звезд. Беннет-стрит, короткий и узкий тупичок, освещался всего одним слабым газовым фонарем. Это был первый переулок направо, если идти по Сент-Джеймс-стрит от Пикадилли. Чевиот с товарищами стоял в подворотне рядом с темной сейчас каретной мастерской Хуперов. Беннет-стрит была пустынна, как дорога в Помпеях. Но по Сент-Джеймс-стрит, которую покрывал толстый слой отвратительной грязи, то и дело проезжали двуколки, парные двухколесные экипажи, коляски, кабриолеты и кареты. Слышались цокот копыт и щелканье кнутов.

Чевиот кивнул в их сторону.

— Настанет время, — заявил он, — когда те люди… все люди! — будут считать вас своими друзьями, защитниками, покровителями во время войны и мира. Это высокая честь. Запомните мои слова!

Сержант Балмер промолчал. Инспектор Сигрейв недоверчиво хмыкнул:

— Готов поспорить, сэр, мы с вами до этого не доживем.

— Да. Не доживем. Однако время, о котором я говорю, настанет, — Чевиот схватил инспектора за руку, — если вы будете себя вести так, как я вам велю. Никакого огнестрельного или холодного оружия; если понадобится, работайте руками или дубинками.

— Я с вами, сэр, — заявил сержант Балмер. — Я не могу выкинуть пистолет на улицу. Зато я могу его разрядить.

— Сэр! — воскликнул инспектор Сигрейв. — Вы уже бывали у Вулкана?

— Да, — солгал Чевиот.

— Значит, вы знаете, чего ждать, если они пронюхают, что вы полицейский?

— Да.

— Отлично, сэр! — Инспектор отдал честь и скрестил руки на груди.

Порывшись в складках плаща рукой в белой перчатке, Чевиот извлек из кармана серебряные часы с двойной крышкой на серебряной цепочке — их подобало носить с фраком.

— Ровно половина одиннадцатого, — объявил он. — Пора. Я забыл спросить только об одном. Как выглядит сам Вулкан… Какой он?

Даже во мраке Чевиот почувствовал, как ошеломлен сержант Балмер.

— Вы бывали там, сэр, но никогда не видели его?

— По крайней мере, мне об этом неизвестно.

— Крупный малый, сэр, — прошептал сержант Балмер, качая головой. — Выше вас ростом и шире в плечах. Башка у него лысая, без единого волоса, один глаз стеклянный, только я позабыл какой — правый или левый. Вид у него как у джентльмена и речь тоже, хотя не знаю, где он набрался хороших манер. Если хотите поговорить с ним…

— Вы прекрасно знаете, что я хочу поговорить с ним.

— Тогда будьте начеку, сэр! Ходит он неслышно, а быстрый, как молния. Если он о чем-то догадается, не позволяйте ему оказаться у вас за спиной.

— Почему у него такая кличка? Вряд ли Вулкан — его настоящее имя.

— Не знаю, как его звать на самом деле… — Сержант задумался. — Как-то раз мне рассказывал один джентльмен, из образованных… Вроде бы его кличка из Библии.

— Дальше!

— Есть, сэр. Вулкан — он вроде как бог преисподней, а женой у него богиня Венера. Однажды она затеяла шуры-муры с Марсом, богом войны. Ну а Вулкан, стало быть, их застукал. Так вот! То же самое приключилось и с нашим Вулканом.

— Неужели? Как?

— Была у него жена, не то подружка — красотка, но уж и горяча! Однажды он застает ее в таком положении, какое вы, наверное, назовете «неудобным» — в общем, без одежды, с одним офицером. Ну и наш Вулкан выкинул того Марса в окошко! Он крепкий орешек, сэр! Берегитесь!

— Да. Что ж, вы получили приказ. Удачи!

И Чевиот не спеша зашагал по темной улице.

Повсюду, как и везде в Лондоне, слышались слабый цокот копыт и скрип колес: странный, отдаленный звук, который, однако, накрепко въедался в сознание.

Заведение Вулкана помещалось в аккуратном черном четырехэтажном доме; верхний этаж был уже остальных. Нигде не было видно ни единого лучика света, только парадная дверь стояла чуть приоткрытой, и оттуда светил крошечный огонек. Чевиот уже знал, что так обозначают все игорные дома: посетителю сразу ясно, чем здесь занимаются. Кроме того, открытая дверь — недвусмысленное приглашение войти.

Чевиот поставил ногу на первую из каменных ступеней, ведущих к парадной двери, и поднял голову.

Ему было очень и очень не по себе.

Откровенно говоря, нервничал он потому, что не мог найти Флору. Он провел много часов, безуспешно разъезжая по городу и наводя о ней справки, однако понял лишь одно: Флора — не просто его любовница. Она ему нужна, она вплетена в его жизнь и душу, и, хотя он вслух никогда не отважится произнести такие ужасно банальные слова, без нее он не может жить.

Что ж, так бывает. Однако жить-то надо. И он должен жить в этом ушедшем Лондоне, таком странном и в то же время до боли знакомом — в Лондоне Флоры. Если…

Чевиот пришел в себя; нога ударилась о ступеньку. Хорошенькая двуколка, освещаемая с двух сторон яркими фонарями, которой правил расторопный на вид кучер, прикатила со стороны Арлингтон-стрит, проехала еще немного по улице и остановилась у двери Вулкана.

Из коляски, поддерживаемый расторопным кучером, выпрыгнул джентльмен, ростом и сложением походивший на Чевиота и одетый точно так же. Однако годами новоприбывший был моложе. На лице его с длинным красным носом и густыми каштановыми бакенбардами застыл рассеянный взгляд.

Они с Чевиотом вместе взошли по ступенькам, поглядывая друг на друга, и одновременно оказались у приоткрытой двери.

— После вас, сэр, — вежливо посторонился Чевиот.

— Что вы, сэр! — возразил новоприбывший, который был слегка навеселе и держался подчеркнуто любезно. — Проходите, проходите! Нет, нет, что вы! После вас.

Обмен любезностями мог бы продолжаться вечно, если бы Чевиот не распахнул обе створки двери. Кланяясь друг другу и улыбаясь, оба вошли в маленькую и тесную прихожую. Перед ними оказалась еще одна дверь: тяжелая, очень толстая, выкрашенная в черный цвет с позолотой, с продолговатым закрытым глазком на уровне лица.

Снова преувеличенно вежливо поклонившись, дружелюбный незнакомец с пышными бакенбардами протиснулся мимо Чевиота и дернул медный колокольчик. Филенка глазка немедленно открылась. Сначала незнакомца, а потом и Чевиота подвергли тщательному осмотру чьи-то острые и довольно бесцеремонные глаза.

Повернулся тяжелый ключ. Два засова со скрипом отодвинулись. Дверь открыл лакей в строгой красно-черной ливрее, с белым воротом и манжетами, золочеными пряжками на туфлях. Волосы у него были напудрены, как и у остальных лакеев, хотя в обществе пудреные волосы уже лет тридцать назад вышли из моды.

Любой опытный полицейский, бросив всего один взгляд на покрытое шрамами мрачное лицо лакея, сразу понял бы, с кем имеет дело, и насторожился.

— Добрый вечер, милорд, — почтительно поздоровался лакей с дружелюбным незнакомцем. Затем почти так же — чуть менее вежливо — он обратился к Чевиоту: — Добрый вечер, мистер Чевиот.

Чевиот буркнул что-то неразборчивое. Увидев лакея, он весь подобрался, почувствовав опасность, но тут же расслабился, поняв, что, должно быть, хорошо известен здесь.

Лакей ловко принял плащ у «милорда». Но поскольку милорд не сделал попытки снять цилиндр, Чевиот также остался в головном уборе, когда лакей снял с него плащ.

— Ха-ха-ха! — вдруг расхохотался милорд. Глаза его сверкнули, и он потер руки в белых перчатках, словно предвкушая что-то интересное. — Как сегодня игра, Скимпсон?

— Как всегда, милорд. Прошу вас, джентльмены, пройти наверх.

Мраморный холл в заведении Вулкана был просторным, с высоким потолком, хотя воздух там был спертый, несмотря на слабый цветочный аромат. Один репортер, побывавший у Вулкана, восторженно писал, что холл «полон кадок с самыми отборными цветущими и экзотическими растениями».

Лестница, покрытая красным ковром, вела к еще одной закрытой двери. Хотя перила были довольно тонкой работы — кованые, с орнаментом, — их немного портила позолота. По пути наверх милорд стал еще дружелюбнее.

— Впервые у Вулкана, сэр? — осведомился он.

— Откровенно говоря — да… почти.

— Ну и ладно! Не важно. — По лицу милорда пробежала тень. — Я просадил здесь две тысячи за несколько дней, к чему скрывать. Но здесь играют честно, вот что самое главное. — Он снова просиял. — А сегодня мне повезет. Я это чувствую. Я всегда чувствую. Что предпочитаете? «Красное и черное»? Пойдете ва-банк? Сыграете на рулетке?

— Боюсь, в «красном и черном» я мало что смыслю. Милорд остановился и, пошатываясь, развернулся к своему спутнику, облокотившись о перила.

— Не смыслите в «красном и черном»?! — воскликнул он, изумленно раскрывая глаза. — Перестаньте! Черт побери! Откуда же вы приехали? Это самая простая игра. Сейчас я вам покажу!

Милорд стащил с рук белые перчатки.

— Вот стол. — Руками он очертил большой стол. — Слева черное, то есть «нуар» по-французски, а справа красное, или «руж». В середине сидит крупье… — Он замолчал и издал лошадиный смешок; потом снова посерьезнел. — Извиняюсь. — Милорд поклонился. — Я так давно общаюсь с нашими весельчаками (славные парни, надо признаться!), что начал говорить как они. Конечно, конечно, я имею в виду банкомета.

— Да, я понял.

— Отлично! У крупье шесть колод карт. Он тасует их и сдает, начиная слева, то есть с черного. Выигрывает тот, кто наберет тридцать одно очко. Пока понятно?

— Да.

— Хорошо. Предположим, крупье сдает туза (одно очко), короля, даму или валета — они идут по десяти очков, девятку, еще одну картинку, пятерку, двойку… — Милорд замолчал, что-то подсчитывая в уме и шевеля губами. — Так вот! Сколько получается на красном?

— Тридцать пять.

— Жаль! Значит, черные выигрывают. Видите, как просто: вы ставите на черное или красное, вот и все. — Милорд помолчал еще. — Правда, всегда есть вероятность «апрэ».

— Позвольте спросить, что такое «апрэ»?

— А! Это когда черное и красное набирают одинаковое количество очков. Тридцать одно, тридцать четыре — любое число. К счастью, такое бывает редко. — Милорд слегка нахмурился. — В таком случае банк загребает все деньги.

— Банк загребает… — начал было ошеломленный Чевиот, но вовремя сдержался, закашлялся и кивнул.

— Просто, правда? — спросил милорд.

— Очень просто. Ну что, пойдем?

На площадке они очутились перед дверью, которая, очевидно, была сработана из прочного железа. Глазка в ней не было. Чевиот, задумавшись, почти не заметил двери.

«Красное и черное» не только простая игра, это игра примитивная. При наличии шести колод одинаковое количество очков на красном и черном выпадает чаще, чем кажется распаленным в игре понтерам; и тогда банк забирает все. Собственно говоря, банк вообще ничем не рискует: игроки ставят деньги друг против друга.

— Ну а я, — продолжал милорд, — люблю рулетку. Сегодня я их нагрею; вот увидите! И потом, за рулеткой всегда есть на что посмотреть — на Кейт де Бурк.

— О да, — кивнул Чевиот, как будто данное имя было ему хорошо знакомо. — Кейт де Бурк!

— Она — собственность Вулкана, — продолжал милорд, подмигивая, — но по ней сразу видно, что она уличная. Вы ее сразу увидите: всегда сидит за рулеточным столом. Готов побиться об заклад, что ее настоящее имя попросту Кэти Бэрк! Волосы как вороново крыло! Пухленькая, как куропатка! Смуглая, как… — Он замолчал.

Толстая, толщиной в четыре дюйма, железная дверь отворилась бесшумно; должно быть, лакей снизу подал сигнал. Не было слышно, как отодвигаются подбитые войлоком засовы. За дверью стоял еще один лакей. Чевиот невольно засмотрелся в его мертвые глаза и увидел шрам, старательно присыпанный толстым слоем пудры.

Из широкого, с высоким потолком игорного зала пахнуло душным, спертым, почти невыносимым воздухом. Зал, видимо, занимал весь этаж.

Окон не было. Шторы желтого бархата с витыми красными ламбрекенами шли до самого пола, покрытого длинноворсовым ковром с узором в виде желтых колец. У левой стены находился мраморный камин, в котором развели жаркий огонь. Пламя ревело; во все стороны летели искры. Против другой стены, справа от него, на столах, накрытых белыми скатертями, стояли серебряные подносы с сандвичами, салатом из омаров, чашами фруктов и длинными рядами бутылок. Но отчетливее всего Чевиот ощутил витающее в воздухе возбуждение; оно исходило от игорных столов, на которые падал свет восковых светильников.

Два стола, каждый по восемнадцать футов длиной, закругленные на концах и покрытые зеленым сукном с яркими отметинами для ставок, были развернуты широкой стороной к железной двери.

Ближний стол был расчерчен для игры в «красное и черное»: с одной стороны красовались крупные красные треугольники, с другой — черные. Дальний стол, который Чевиоту был не так ясно виден, на первый взгляд представлял собой разновидность обычной современной рулетки, если не считать того, что колесо было сработано грубее.

В центре каждого стола лицом к нему сидел первый крупье. За ним стоял второй, державший в руке длинную деревянную лопаточку для денег и жетонов.

— Пока! — произнес милорд, помахав Чевиоту и беззвучно шагая по толстому ковру. Голос его показался неестественно звонким.

В зале царила тишина, нарушаемая лишь бормотанием банкометов, шлепками переворачиваемых карт, щелчками прыгающего шарика на рулетке да шорохом жетонов слоновой кости, придвигаемых лопаточкой.

Чевиот вертел головой, пытаясь разглядеть в толпе профессиональных шулеров и вышибал Вулкана. Он подошел к столу. Вокруг него было полным-полно постоянных посетителей — мужчин в безупречных фраках, в цилиндрах. Они сидели вплотную к столу на шатких стульях, имитирующих чиппендейловские.

Оглядевшись и убедившись, что все ставки сделаны, крупье принялся быстро сдавать.

Чевиот подошел к столу, следя за мелькающими картами.

— Шесть! — бормотал крупье. — Красное.

Некий молодой старичок, которому можно было дать все сорок, несмотря на то что на самом деле ему было не больше двадцати одного — двадцати двух лет, тяжело вздохнул и придвинулся ближе.

— Есть! — прошептал он. — Красное выиграет! Должно выиграть! Ставлю еще…

— Ш-ш-ш!

Крупье принялся сдавать карты другой стороне. Руки его двигались стремительно, но не настолько, чтобы игроки не видели очки на переворачиваемых картах.

Он выложил даму бубен, валета треф и десятку червей — каждая из них стоила десять очков. Помедлив, крупье вытянул из колоды восьмерку треф.

— Семь! — объявил он. — Черное выиграло.

Молодой старичок помертвел; лицо его словно опало. Он что-то прошептал и поднялся со стула. Рядом с ним полный, широколицый человек с внешностью отставного морского офицера, в белоснежной кружевной сорочке, мягко дотронулся до его плеча и усадил на место.

Чевиот обошел стол и направился к рулетке. Огонь в камине шипел и плевался; в его отблесках ярко отсвечивали ряды бутылок напротив. Кто-то вскрикнул, когда закончилась партия. Защелкали жетоны. Здесь посетителей было полно. Лакеи бесшумно сновали по ковру, разнося подносы с кларетом, бренди и шампанским.

Подойдя к столу для игры в рулетку, Чевиот остановился и поднял голову. Наверху, на высоте около четырнадцати футов, над самым столом, тянулся длинный балкон шириной во всю стену, также занавешенный желтыми шторами с красными ламбрекенами. С первого взгляда создавалось впечатление, что ограждавшие его позолоченные перила были изготовлены из кованого железа, но, вероятнее всего, под позолотой скрывалось трухлявое дерево. Из зала на балкон можно было подняться по двум крутым лесенкам.

«Вот оно», — подумал Чевиот.

Желтые шторы не скрывали трех дверей, выходящих на балкон. На средней массивной двери красного дерева красовалась позолоченная буква "В". «Личный кабинет Вулкана. Если он бережлив, а Фредди точно описал его, и мой план хоть сколько-нибудь разумен…»

Он перевел взгляд на игроков за рулеткой. Среди них находились две женщины. Одна из них, судя по описанию милорда, была Кейт де Бурк, «собственность Вулкана».

Кейт сидела у правого края, спиной к столам с закусками. Она была невысокой; ее угрюмая красота бросалась в глаза. Блестящие черные волосы зачесаны назад, обнажая уши, и сзади свернуты в тугой пучок. Острые, живые глаза затуманились; на фоне темно-карих радужек и угольно-черных зрачков белки казались неестественно белыми. Справа от нее лежала кучка жетонов; она рассеянно перебирала их, складывая стопкой. Она о чем-то задумалась; ее полные губы были плотно сжаты.

Другая же… Чевиот перевел взгляд на противоположный конец стола, туда, где восседал первый крупье. Другая женщина была Флора.

— Делайте ваши ставки, дамы и господа! — послышался высокий, механический, напевный голос крупье. — Делайте-ваши-ставки, делайте-ваши-ставки.

Флора, видимо, узнала о его присутствии задолго до того, как он заметил ее. Возможно, она увидела его сразу же, как он вошел, хотя сейчас намеренно опустила глаза. На ней было темно-синее бархатное платье, обшитое золотом, с низким вырезом, но с бретелями и, как у большинства вечерних платьев, с короткими сине-золотыми выступами на плечах, похожими на узкие эполеты.

Рядом с ней на зеленом сукне высилась маленькая кучка жетонов. Пышные золотые волосы Флоры были тщательно уложены, как и накануне, — примерно в том же стиле, как и у красотки Кейт. За ее креслом, настороженно следя за каждым движением игроков, стоял одетый в ливрею мускулистый кучер.

Флора подняла голову и вскинула на Чевиота быстрый взгляд. В нем читались раскаяние, желание оправдаться, мольба. Как только их глаза встретились, им показалось, что они одни и уже сжимают друг друга в объятиях.

«Что ты здесь делаешь?» — спрашивал ее укоризненный взгляд.

«А ты что здесь делаешь?»

Флора снова опустила голову и принялась смущенно перебирать жетоны. Узнав Чевиота, кучер облегченно вздохнул. Чевиот небрежно зашагал мимо игроков; многие, перед тем как сделать ставку, брали из рук лакеев бокал с вином.

Надо всем витал дух азарта, однако Чевиота всеобщее возбуждение не коснулось. Он никогда не мог понять тех, кто из вечера в вечер занимал себя картами, в то время как можно было, отдавшись одиночеству, почитать в тиши кабинета книгу. Правда, существовали и другие искушения. Если бы не железная дисциплина, он легко мог бы спиться или пуститься во все тяжкие.

Собственно говоря, в молодости — в прошлой жизни — он едва не сбился с пути. Когда он закончил Кембридж и вернулся домой, одна девушка отказалась выйти за него замуж, потому что он твердо решил поступить в полицию, вместо того чтобы изучать право. Он был слишком упрям, чтобы уступить невесте, но после ее отказа ушел в затяжной запой. Тогда-то та девушка сказала…

В голове у Чевиота все смешалось и помутилось. Память изменила ему; он даже не мог вспомнить, как звали его невесту и какая она была.

От духоты, ревущего пламени, движения гостей, многие из которых не играли, а просто фланировали по залу, занавешенному желтыми шторами, у него потемнело в глазах и закружилась голова. Он сосчитал до десяти; в глазах прояснилось. Пока он помнит свое дело, все остальное не важно. Но если и это пропадет…

За раздумьями Чевиот не заметил, как дошел до противоположного конца стола. Там находилась доска, расчерченная желтыми квадратами, в которые были вписаны красные и черные цифры. Посередине вертелось неуклюжее колесо. В голове у него совершенно просветлело.

Когда шарик упал в гнездо, помеченное «зеро», банк забрал все ставки. На диске с цифрами имелось не только зеро, но и двойное зеро. И кое-что еще.

— Делайте ваши ставки, дамы и господа! Делайте-ваши-ставки, делайте-ваши-ставки, делайте-ваши-ставки!

Чевиот обогнул стол и остановился между Флорой и первым крупье. Кучер, почтительно поклонившись ему, отошел в сторону.

Чевиот не заговорил с Флорой. Он мягко положил руку ей на плечо. Плечо было теплым и влажным и слегка дрожало. Она снова метнула на него быстрый взгляд. Лицо Флоры чуть зарделось; там, где кожа разогрелась от жара свечей, на ней выступила испарина.

— Добрый вечер! — громко поздоровался Чевиот с ближним из двух крупье, чтобы привлечь к себе внимание.

Крупье поднял на него взгляд, кивнул и улыбнулся, показав гнилые зубы.

— Добрый вечер, мистер Чевиот, — сказал он и снова принялся напевно бормотать, повторяя номера сделанных ставок.

Чевиот подался вперед и обратился ко второму крупье.

— Для начала, — произнес он чуть громче, — дайте-ка мне фишек на две сотни. По пятьдесят фунтов, пожалуйста.

Из брючного кармана он извлек деньги, полученные в банке Гроллера. Тысяча фунтов в пятифунтовых банкнотах кажется значительной суммой. Некоторые игроки оторвались от стола и посмотрели на него, но их взгляды тут же остекленели или подернулись пленкой.

За столом, где играли в «красное и черное», он уже насчитал девятерых «подсадных уток» Вулкана. Не меньше четверых вертелись в зале среди тех, кто просто слонялся между столами и наблюдал за игрой. Если прибавить еще двенадцать, сидящих за рулеткой, по обе стороны от колеса, их было не меньше двадцати пяти. Возможно, имелись и другие — скажем, четыре-пять. Всего, следовательно, тридцать «подсадных» на сто двадцать посетителей.

Второй крупье, перед которым возвышалась куча банкнотов и монет, а также груды жетонов, молча кивнул. Сунув оставшиеся деньги обратно в карман, Чевиот отдал крупье сорок пятифунтовых банкнотов, получил взамен четыре жетона по пятьдесят фунтов и торопливо придвинул жетоны к себе. Один кругляш выскользнул у него из рук и упал на ковер рядом с первым крупье, крутившим колесо. Наклонившись за жетоном, Чевиот бросил быстрый взгляд на правую ногу крупье, находившуюся рядом с ножкой псевдочиппендейловского стула.

Потом он выпрямился.

— Я чувствую, — звонко объявил он, — что сегодня сорву банк!

Вспомнив номер на бляхе сержанта Балмера, Чевиот поставил двести фунтов на тринадцать черными. Вокруг стола послышался невнятный гул.

— Джек! — начала было Флора, инстинктивно пытаясь возразить.

Он снова ободряюще сжал ее плечо.

Все пошло так, как он и рассчитывал. Как только кто-то уверенно делает крупную ставку, многие игроки тут же следуют его примеру и ставят на то же число.

К нему повернулись лица, раскрасневшиеся от кларета и бренди. Руки перебирали фишки из слоновой кости. Субъект, известный Чевиоту как «милорд», чей нос еще больше покраснел от выпитого, бросил на номер тринадцать жетон на двадцать фунтов. Так же поступил и толстый юнец с рыжими бакенбардами, стоящий на противоположном конце стола, — Чевиот смутно вспомнил, что видел его на балу у леди Корк.

Другие, более осторожные, ставили на цвет, на чет-нечет, на ряд или на корнер, то есть на четыре номера. Отличился один очень высокий и худой молодой джентльмен. Он встал и с видом актера, играющего Гамлета, сдвинул черные брови, затем, поставив шестьдесят фунтов на шесть красными, надвинул шляпу на глаза и сел.

Доска скрипела, игра шла по-крупному; бормотание крупье зазвучало по-другому.

— Ставки сделаны! — объявил он почти нормальным голосом, вставая. — Ставок больше нет, ставок-больше-нет, ставок-больше-нет.

Одной рукой крупье раскрутил красно-черноеколесо. Другой вбросил шарик слоновой кости в направлении, противоположном движению колеса.

Игроки замерли.

Шарик покатился по гладкому краю колеса над вращающимся диском с цифрами. Перескочил несколько окошек и снова покатился по краю. Наконец, колесо начало замедлять ход. Тут суперинтендент уголовного розыска Чевиот снова проявил небрежность, уронив два оставшихся жетона. Один упал на ковер. Он наклонился поднять жетон, быстро посмотрел на правую ногу крупье и тут же выпрямился.

Шарик остановился; колесо замедлило бег. Подпрыгнув в последний раз, шарик упал на ноль. Над столом пронесся общий вздох, похожий на сдавленный стон. Кто-то вполголоса выругался.

В этот момент Чевиот почувствовал, что за его спиной что-то происходит.

Под самым балконом, у желтой шторы с красным ламбрекеном, стоял Вулкан собственной персоной.

Глава 13 Встреча отверженных

Чевиот не смел показать своего любопытства. Он даже не повернул головы. Лишь покосился назад. Однако успел разглядеть крупного, широкоплечего мужчину со сверкающей лысиной, облаченного в безукоризненный фрак.

Улыбнувшись, Чевиот перевел взгляд на игорный стол.

Пока крупье лопаточкой придвигал к себе выигрыш, на лицах многих игроков играла ядовитая улыбка, в остальном они никак не демонстрировали своего отношения. Похоже было на то, словно они прикрывали острие кинжалов пальцами.

Но милорд сохранял невозмутимое выражение; он просто пожал плечами и вытащил красный шелковый кошелек. Рядом с ним сидел явный шулер, «подсадная утка» — мужчина плотного сложения в пегом парике, скрывавшем шрамы на голове. Шулер шептал на ухо милорду что-то утешающее.

Таким же невозмутимым остался и толстый юнец с рыжими бакенбардами, который накануне ночью танцевал на балу у леди Корк. Рядом с ним также сидел «подсадной» и тоже его ободрял. Этот, второй, наемник был костлявым субъектом среднего возраста, с морщинистым лицом и искусственной челюстью, которая, казалось, вот-вот вывалится.

— Джек! — прошептала Флора, которая следом за Чевиотом послушно поставила пятьдесят фунтов на тринадцать черными. — Как по-твоему, не пора ли нам?…

— Пора, мадам, — галантнейшим образом поклонился Чевиот. Он глянул в сторону стола с вином и закусками, прикрытыми белыми салфетками, и бросил оставшиеся два жетона на зеленое сукно. — Пора подкрепиться, по-моему!

— Да, да, да! — закивала Флора, вставая. Он отодвинул ее стул.

— Потом нам улыбнется удача, — добавил Чевиот, обращаясь к мускулистому кучеру. — А пока займите место леди Дрейтон и посторожите, пожалуйста, наши фишки.

— Да, Роберт, пожалуйста! — попросила и Флора.

— Хорошо, — мрачно кивнул кучер. — Не сомневайтесь, сэр, мадам, посторожу.

Посмотрев на противоположный конец стола, Чевиот не мог не задержаться взглядом на Кейт де Бурк.

Одна, отчужденная, молчаливая, положив локти на зеленое сукно, она перебирала свои жетоны. На ней было светло-зеленое вечернее платье, выгодно подчеркивавшее ее прелести. Только однажды, когда Чевиот сделал крупную ставку, Кейт подняла глаза и наградила его задумчивым взглядом, но почти сразу же снова опустила голову.

«Клик-клик-клик!» — стучали ее жетоны, когда Чевиот об руку с Флорой медленно прошел под сень галереи.

Голова Кейт слегка повернулась; женщина метнула короткий, оценивающий взгляд на Флору, а затем снова погрузилась в забытье.

Золотая головка Флоры доставала Чевиоту до плеча. В синем, расшитом золотом платье, в перчатках по локоть, с золоченым ридикюлем в руке, она словно озаряла светом полутемный зал.

Однако голова ее была опущена; глаза смотрели на ковер.

— Джек! — тихо позвала она.

— Что?

— Вчера ночью, — не выдержала Флора, хотя голос по-прежнему не повышала, — ты был так терпелив! А я вела себя мерзко… отвратительно, ужасно! Как мне потом стало стыдно! Мне было очень, очень стыдно!

— Милая, не волнуйся. Мы все обсудим. Но сейчас мы должны друг друга понять. Например, вчера ночью я слышал сплетню о…

— …и все равно, — не слушая, продолжала Флора так же тихо, — ты мог бы сегодня и заехать ко мне!

— Заехать? Да ведь я заезжал! Я едва не выломал дверь, но никто мне не открыл.

Флора как будто развеселилась:

— Ах вот оно что! Я нарочно уехала к тетке в Челси и велела слугам не открывать тебе. Но ты мог хотя бы оставить записку и подсунуть ее под дверь.

Чевиот остановился и пристально посмотрел на нее:

— Боже правый, Флора, ну почему ты всегда поступаешь мне наперекор?

— Наперекор? — Темно-синие глаза расширились и сверкнули; они растопили его гнев, несмотря на то что она сама начинала злиться. Но его слова, видимо, потрясли Флору. — Наперекор? — шепотом повторила она. — Да, наверное. Милый, милый, что же я делаю сейчас?

— Ничего особенного, — улыбнулся он, — просто пользуешься женским оружием. В этом столетии…

— В каком «в этом»?!

— У тебя нет никаких прав, почти нет свободы, нет привилегий. Каким же еще оружием тебе пользоваться? Но прошу тебя, не пользуйся им против меня. Не надо. Флора! Посмотри на меня!

Они стояли возле буфета.

Чевиот снял перчатки и сунул их в вырез жилета, а шляпу положил на стол, накрытый белой скатертью. Затем взял серебряное блюдо с сандвичами. Хлеб оказался черствым, а ветчина была нарезана слишком толстыми ломтями. Флора, по-прежнему не глядя на него, взяла сандвич.

На столах стояли серебряные запотевшие ведерки. Оттуда, из подтаявшего льда, торчали горлышки открытых бутылок. Чевиот вытащил бутылку шампанского неизвестной ему марки, с которой капала вода, и наполнил два бокала. Флора взяла свой, не поворачивая головы.

— Позволь повторить, — проговорил он, — вчера ночью я еще не слышал сплетен о… о Маргарет Ренфру и обо мне. Тебе они, наверное, известны?

— Они известны всем.

— Ты слышала что-нибудь еще о нашей якобы связи?

— Нет. Что же можно об этом еще рассказать?

— Флора! Посмотри на меня! Подними голову!

— Не хочу!

— А слышала ли ты, — спросил Чевиот, язвительно улыбаясь, — что она крала деньги и драгоценности ради меня и я их брал?

Глаза Флоры взметнулись вверх; в них стояли слезы. Губы приоткрылись; она была поражена до глубины души.

— Какая чушь! Чтобы ты… Самая наглая ложь… Интересно, кто посмел?…

— Если ты веришь в одно, то должна поверить и в другое. Ты веришь?

— Я…

— Или ты только дразнишь меня, Флора? Разве в глубине души ты не знаешь, что Маргарет Ренфру ничего для меня не значила — как и я для нее? Разве не знаешь?

Наступило молчание. Потом Флора быстро кивнула.

— Да, — призналась она. — То есть я знала… раз ты со мной, ты не мог одновременно быть и с ней. — Она вспыхнула, но не отвела серьезного взгляда. — Виной всему просто мое ужасное воображение. Я ничего не могу с собой поделать.

— Так возможно ли, чтобы нас и дальше разделяло непонимание?

— Нет! Нет! Никогда!

Он поднял свой бокал. Флора чокнулась с ним краешком своего. Оба выпили залпом, отставили бокалы в сторону и, словно сговорившись, отложили в сторону несъедобные сандвичи.

Флора протянула к нему руки. Он не мог, физически не мог сообщить ей о нависшей над ними обоими грозной опасности. Он не мог сообщить ей о подозрениях мистера Ричарда Мейна, который парил над ними, словно коршун, готовый броситься вниз и нанести удар. Если кто-то видел, как из муфты Флоры выпал пистолет, а он прятал его под лампу, оба они вполне могут оказаться на скамье подсудимых.

Но об одном он обязан ее предупредить. Чевиот притянул ее ближе и заговорил шепотом:

— Милая, если ты веришь мне, ты должна делать то, что я скажу. Ты должна уйти отсюда, причем немедленно.

— Уйти? — Он почувствовал, как она вздрогнула. — Почему?

— Из-за «подсадных уток» Вулкана. Их слишком много. Я нюхом чую опасность.

— «Подсадные утки»? Кто они такие?

Чевиот еще раз незаметно окинул взглядом зал.

— Попросту говоря, люди, нанятые заведением. Им платят по одной-две гинеи за ночь.

— И что же? Не молчи!

— Они побуждают простофиль и новичков повышать ставки, а потом утешают и подбадривают их до тех пор, пока те не проиграются. Сами «подсадные» тоже играют по маленькой — понарошку, друг против друга. Если они выиграют, то обязаны вернуть выигрыш до закрытия банка, до трех часов утра. А если простофили что-то заподозрят… их запугивают. Если не удается запугать… все «подсадные» неплохо боксируют и управляются с ножом и пистолетом. — Чевиот снова окинул взглядом толпу игроков. — Говорю тебе, — повторил он свистящим шепотом, — их слишком много! Сегодня здесь слишком много шума и разговоров; неужели сама не слышишь? И все очень напряжены; они без конца переглядываются друг с другом.

— Я ничего не замечаю!

— Да, наверное. Зато замечаю я. Они чего-то ждут. Ждут взрыва.

— Взрыва? Но какого?

— Точно не знаю, но… Флора! Зачем ты сюда пришла?

— Я… надеялась найти здесь тебя. Я подумала… — Она замолчала.

— Ты подумала, что я снова играю и пью напропалую, совсем потерял рассудок? Как вчера ночью, ты так решила?

— Я не то имею в виду! Правда, поверь мне! Только…

— Посмотри на меня. Похож я на пьяного или безумного? Нет! И потому тебе тем более необходимо уйти, прежде чем котел взорвется. Иди, обменяй жетоны на деньги. Роберт доставит тебя домой в целости и сохранности.

Чевиот стоял так близко от Флоры, что мог бы, наклонившись, поцеловать ее в губы. Он ощущал исходящий от нее зов, даже не видя, что написано у нее на лице; и вдруг почувствовал, как у нее резко изменилось настроение.

— О боже! — прошептала Флора. — Неужели опять?

— Опять?

— Как вчера ночью. Ты обещал, ты дал мне слово, я ждала, не ложилась и не гасила свечу… — В ее голосе не слышалось гнева, только затаенное любопытство. — Джек, неужели тебе доставляет удовольствие мучить меня? Я не сплю, плачу, кусаю подушку до самого рассвета, пока слезы не высыхают и я не забываюсь…

Чевиот кивком указал на игорный зал.

— Сегодня, — произнес он, — тебе грозит опасность. И мне тоже, хотя в гораздо меньшей степени. Но мой долг — остаться здесь. Моя работа…

— Да. — Ее передернуло от отвращения. — Твоя работа! Буду с тобой откровенна. Я ее ненавижу!

(«И ты, Флора?»)

— Опасность? — тихо повторила она. — Что ж, все настоящие мужчины сталкиваются с опасностью; это вполне естественно, так же естественно для них, как пить, играть в азартные игры и… — Она осеклась. — Если бы ты служил в армии или на флоте и началась война, я боялась бы за тебя. Но в то же время и радовалась, и гордилась тобой. Гордилась! — Теперь она вся дрожала; отвращение проступило у нее на лице. — Но полиция! Преступники, грязные подонки, которым место в тюрьме! Неужели ты хочешь, чтобы я страдала от унижения? Мы не женаты. Какое ты имеешь право просить меня о чем-либо?

— Никакого, — ответил Чевиот, выпуская ее руки.

— Джек! Я вовсе не хотела…

Чевиот взял со стола шляпу.

Он настолько привык скрывать свои мысли, что даже Флора, знавшая его — по крайней мере, ей так казалось, — не сумела разглядеть за его безмятежностью ярость и горечь.

— Что ж, — заявил он почти примирительно, — тогда к черту полицию! Забудем обо всем. Я провожу тебя домой и останусь на столько, на сколько ты захочешь.

— Джек! — удивленно ахнула она. — Ты серьезно?

В тот момент, несмотря на обуревавшее его отчаяние, ему казалось, что так он действительно и поступит.

«Что толку? — мрачно думал Чевиот. — Неужели я могу голыми руками сражаться с предрассудками, зародившимися еще во времена Кромвеля? Зачем без конца ломать голову и терпеть одни лишь унижения, пытаясь убедить дураков, что однажды полиция будет олицетворять честность и закон? Лучше страстная любовь с Флорой, чем удар по голове в темном переулке — а именно такой конец ждет большинство из нас. Какая разница? Кому какое дело?»

Он подавил ненужные мысли.

— Да, можешь быть уверена, я говорю серьезно, — заявил он с самым искренним видом. — Но уйти мы должны немедленно.

— Да, да, да!

— Есть у тебя плащ или мантилья?

— Да, внизу. В вестибюле!

— Сейчас мы обменяем жетоны на деньги и уйдем. Руку, Флора!

Они прошли под балконом, вдоль длинного стола с рулеткой. Чевиот чувствовал жар, который источали пальцы Флоры. Он и сам был возбужден — настолько все его чувства реагировали на ее близость.

Ставки за рулеткой все повышались. Второй крупье, почти не сводя глаз со стола, обменял их жетоны на банкноты и монеты. Колесо завертелось снова. Азартные игроки, чьи горящие глаза были прикованы к шарику, даже не подняли голов. И все же…

Ведя Флору к выходу — кучер шел за ними по пятам, — Чевиот чувствовал, что вслед им поворачиваются головы, а глаза сверлят спины. Ощущение было сродни чувству животного. И, как дикий зверь, он напрягся в ожидании броска.

Лакей с мертвыми глазами и запудренным шрамом стоял у железной двери, закрытой на два обитых войлоком засова.

Чевиоту показалось, что он нарочно помедлил, прежде чем отодвинуть засовы. Дверь бесшумно открылась.

И тут за спиной у Чевиота и Флоры раздался низкий, бархатный голос, явно принадлежащий человеку образованному.

— Что вы, леди Дрейтон! — произнес голос. — Мистер Чевиот! Неужели вы так скоро нас покидаете?

Чевиот обернулся. За лакеем стоял Вулкан. Рядом с ним Кейт де Бурк.

Вблизи Вулкан оказался на два-три дюйма выше Чевиота. Он был довольно толст, хотя недостатки фигуры скрывал отлично сшитый костюм. Кроме того, Чевиот понимал, что Вулкан набит не жиром, а крепкими, как железо, мускулами.

Слишком уж бесшумной походкой передвигался Вулкан; слишком массивной была его короткая шея, увенчанная огромной лысой головой. Бровей у Вулкана почти не было. Стеклянный глаз оказался правым. Он придавал Вулкану поразительный, почти пугающий вид, несмотря на изящный выговор и мягкие манеры. Невидящий, он словно затаился в засаде. Вулкану можно было дать сорок пять. Долгие годы напряженных трудов и стараний не прошли даром: внешне он стал похож на человека, чьи предки занесены в книгу пэров. Впечатление, однако, портили массивные перстни на его левой руке, с изумрудом и с рубином, а также кольцо с крупным бриллиантом на правой.

Вулкан посмотрел сверху вниз на Кейт. Пышнотелая смуглая красотка в яблочно-зеленом платье, похожая на цыганку, явно обожала своего повелителя. Вулкан привел ее с собой, как подозревал Чевиот, только для того, чтобы потешить свое тщеславие.

— Полагаю, леди Дрейтон, — заговорил Вулкан бархатистым, мягким голосом, — вы впервые удостоили нас своим визитом?

— Д-да… кажется.

Железная дверь была широко открыта. Флора бросила на нее взгляд через плечо. Кучер, Роберт, стоял позади, насупившись.

— В таком случае, — заявил Вулкан, — познакомьтесь с моей женой. Кейт, представляю тебе леди Дрейтон.

Судя по внешнему виду, Кейт не утратила повадок типичной уличной женщины. Должно быть, Вулкану пришлось затратить на нее много трудов. Однако ему удалось выдрессировать ее. Куда подевалось тупое и угрюмое выражение лица, тягостная задумчивость? Кейт де Бурк грациозно наклонила голову и произнесла несколько вежливых фраз низким контральто. Ее произношение не уступало произношению самого Вулкана.

— Мистер Чевиот! — сухо обронила Флора, указывая на открытую дверь. — Не кажется ли вам, что пора…

— Увы! — заметил Вулкан. Он развел огромные руки в стороны, и на его пальцах заиграли лучи — зеленый, красный и сверкающий белый. — Как хороший хозяин, — добродушно продолжал он, — я не могу задерживать гостей. — В его голосе зазвучали обиженные нотки. — Но вы, мистер Чевиот! Не скрою, вы меня удивляете.

— Неужели! Почему?

— Я не знал, сэр, что вы боитесь играть по-крупному… Или вообще чего-либо боитесь.

Человеку постороннему его слова показались бы праздным комплиментом.

Однако с последними словами Вулкан уставился на Чевиота безжизненным стеклянным глазом. Вид этого глаза, даже когда Вулкан улыбался, превращал его слова в вызов и глумление.

Чевиот понял, что уходить ему никак нельзя. Нельзя, и все тут! Неужели он настолько сошел с ума, поддавшись чарам Флоры, что посмел даже подумать об уходе? Он явился сюда не развлекаться. Он не имеет права бросить инспектора Сигрейва, сержанта Балмера и шестерых констеблей, которые сидят в засаде и ждут его приказаний. Один раз ради Флоры ему уже пришлось нарушить свой долг, и с тех пор его мучила совесть. Нет, он не может уйти — ни ради нее, ни ради любой другой женщины на свете. Он посмотрел на Вулкана и щелкнул пальцами.

— Идет! — воскликнул он. — Спасибо, что напомнили. Действительно, есть одно небольшое дельце, которое я хотел бы с вами обсудить.

Вулкан в гостеприимном жесте развел руки в стороны. Чевиот с улыбкой повернулся к Флоре:

— По-моему, мадам, будет все же лучше, если вы нас покинете. Оставляю вас на попечение Роберта. Уверен, с ним вы будете в безопасности.

Флора очень побледнела и обеими руками сжала золоченый ридикюль.

Чевиот был уверен, что Флора поймет, почему он непременно должен остаться. Но одно дело понять и совсем другое — смириться. На лбу у него выступила испарина.

— Мадам, мы с вами увидимся завтра, — пообещал он, всеми силами пытаясь выразить взглядом: нет, сегодня, сегодня, сегодня! — Если я приду хоть на минуту позже часа, можете отречься от меня!

— Отречься? — ровным тоном переспросила Флора. — Как можно отречься от того, кто никогда тебе не принадлежал? Спокойной ночи, мистер Чевиот. Роберт, следуйте за мной.

Она перешагнула порог. Роберт неуклюже зашаркал следом. Железная дверь закрылась; засовы, обитые войлоком, беззвучно вошли в гнезда.

— А теперь, — произнес Чевиот, — как сказало привидение в анекдоте, мы все заперты на ночь!

По лицу Вулкана пробежала легкая тень.

— Мистер Чевиот, мистер Чевиот! Ну что еще за дельце? — Рука его полезла в нагрудный карман, но тут же разочарованно упала. — Прошу меня простить. Но если вам временно не хватает средств, вы всегда можете получить обеспечение!

— Нет, дело не в деньгах. — Чевиот беззаботно извлек из кармана пачку банкнотов, помахал ею и снова убрал. — Совсем, совсем не в них! — Он внимательно посмотрел на Вулкана — на здоровый глаз и второй, который прятался в засаде. — Я собираюсь, так сказать, сделать вам деловое предложение, которое, по-моему, будет выгодно нам обоим.

— Вот как? — пробормотал Вулкан.

— Мы с вами можем где-нибудь побеседовать наедине?

— Да, безусловно. У меня в кабинете. Кейт, милочка, прошу тебя, иди с нами и зажги свет. Следуйте за мной, дорогой сэр.

Чевиот пошел следом за хозяевами по мягкому ковру — опять по направлению к буфету. Когда он услышал последние слова Вулкана, сердце его забилось чаще. Вулкан действительно скуповат! Когда он выходит из кабинета, то гасит свет!

Однако сердце его уже давно билось часто. Как только Чевиот почувствовал, что кто-то сверлит ему спину взглядом, он понял, что «подсадные» собрались здесь ради него — ради него одного. Им все известно. Все «подсадные» знают, что он полицейский, и ждут, когда можно будет начать расправу.

Чевиот не спеша брел мимо многочисленных сверлящих глаз. Он кожей чувствовал каждую мелочь, слышал скрип передвигаемых стульев, обонял запах масла, которым были смазаны волосы мужчин.

Отблески яркого, неровного света свечей падали на голый череп Вулкана и его фигуру, от чего она казалась шире и массивнее.

— Любишь меня, малышка? — спросил Вулкан, наклоняясь к Кейт.

— Да! — низким голосом отвечала Кейт, подкрепив свои слова целым потоком страстных непристойностей, таких живописных, что Чевиот не мог не восхититься. Если бы ее не сдерживал Вулкан, походивший на строгого епископа, она, вне всякого сомнения, подпрыгнула бы и укусила его за мочку уха. От ее слов тщеславный Вулкан раздулся, словно шар, и едва не замурлыкал.

— Вот мы и пришли! — заявил он.

Они прошли то место у буфета, где ранее стояли Флора и Чевиот. Всего в нескольких футах от них находилось подножие лестницы, ведущей на балкон.

Из блюдца на столе Кейт выхватила длинную, покрытую воском лучину — там их лежала целая горка. Однако не разожгла ее. Правда, кроме камина в противоположном конце зала, других источников огня у нее не было.

Чевиот двинулся было вперед — пожалуй, чуть слишком поспешно, — но остановился. Во что бы то ни стало ему необходимо оказаться на лестнице первым. Но Вулкан, отойдя в сторону, облегчил ему задачу.

— После вас, дорогой сэр, — проговорил он, величественно кланяясь и сияя здоровым глазом.

Чевиот поднялся по крутым ступенькам и понял, что угадал верно. И ступеньки, и сам балкон были из дерева. Даже перила, покрытые позолотой и издали напоминавшие кованое железо, тоже были сработаны из хрупкой древесины. Не хотелось бы оказаться здесь во время пожара!

Центральная дверь, как он и предполагал, вела в кабинет Вулкана. На стене, справа и слева от двери, за шторами прятались консоли, в которых стояли свечи под парчовыми колпачками. Их огоньки подсвечивали позолоченную букву "В" на красном дереве.

Вулкан шел за ним по пятам. Кейт не отставала. Чевиот бросил взгляд вниз, через перила. Под ними находился длинный стол для игры в рулетку. В зале воцарилась странная тишина, хотя совсем недавно там стоял гомон. Чевиот кожей чувствовал злорадство «подсадных».

Он беззаботно облокотился о филенку двери. Достав из жилетного кармана кольцо с двумя ключами — одним длинным и одним коротким, — Вулкан отпер дверь и толкнул ее внутрь.

— И снова после вас, дорогой сэр, — заявил он. Кейт уже подносила лучину к свече.

— Благодарю, — отозвался Чевиот.

Он притворился, будто ничего не видит в темноте. И словно для того, чтобы нащупать дорогу, тут же двинулся вдоль левой стены.

Затем с потрясающей быстротой сделал рывок, который мог стоить ему жизни или спасти жизнь.

Глава 14 На дне

Впереди, футах в четырех, из стены торчала медная ручка провода, привязанного к единственному в комнате звонку. Чевиот нащупал ее пальцами.

У него есть примерно двенадцать секунд. Если свет лучины проникнет в комнату до того, как он закончит дело, ему конец.

Его шляпа мягко упала на ковер. Из жилетного кармана он выхватил предмет, в поисках которого сержант Балмер утром обшарил полгорода. То, что требовалось, они позаимствовали у часовщика: крошечную отвертку длиной меньше дюйма.

Пальцы у Чевиота больше не дрожали. Они стали холодными, двигались быстро и точно. Работая в темноте, на ощупь, он вставил микроскопическую отвертку в выступ, которым ручка крепилась к проводу. Она держалась на винте, вкрученном в штырь двери. Отвертка мягко вошла в отверстие…

— Что ты так долго, малышка? — послышался низкий бас Вулкана.

— Ах, прелесть моя, лопни твои глаза! — отвечала Кейт изысканным контральто.

— Малышка, я ведь запретил тебе распускать язык! Крошечный винтик упал в ладонь Чевиота в тот самый миг, как облитая воском лучина вспыхнула и загорелась от свечи в коридоре.

Сердце у Чевиота ушло в пятки. Он испугался, что провод сейчас ударит по стене или ручка с шумом отвалится и упадет на пол. Но провод, который за долгие годы словно приклеился к стене, остался на месте, как и ручка. Чевиоту хватило времени на то, чтобы сунуть винт и отвертку в карман. Он успел отойти от стены и нагнулся за шляпой, когда на ковер упал неверный отблеск пламени.

— Ну вот, мистер Чевиот, — послышался бархатистый бас Вулкана, — мы находимся в месте, которое газетчики вульгарно именуют «святая святых». Кейт, будь добра, зажги обе лампы.

Чевиот не без труда разглядел очертания довольно просторной, хотя и с низким потолком комнаты. Стены были оклеены обоями в стиле давно прошедшей моды «ампир» — в вертикальную оранжевую и зеленую полоску. Два небольших оконца, плотно затянутые оранжевыми бархатными шторами, находились на противоположной от двери стене.

— Обратите внимание на стол, — не без самодовольства предложил Вулкан.

С первого взгляда, в полумраке, Чевиоту показалось, будто перед ним стол для игры в рулетку. Длиною восемнадцать футов, развернутый длинной стороной к окну, с колесом посередине.

Однако колесо оказалось декорацией. Столешница по обе стороны от колеса была сделана из полированного красного дерева. На обоих концах стола красовались массивные фарфоровые статуи высотой около фута каждая, ярко раскрашенные и покрытые толстым слоем глазури. Рядом со статуями стояли масляные лампы под оранжевыми стеклянными колпаками.

— Обратите внимание! — повторил Вулкан, пока Кейт поправляла колпак на лампе справа и зажигала фитиль.

Скоро комната осветилась тусклым и довольно мрачным оранжевым светом. Видимо, окна здесь уже давно не открывались. Справа от колеса помещалась статуя Вулкана — такого, каким его обычно представляют: черного от работы в кузнице, хромого и все же широкоплечего и сильного, с молотом в одной руке и сетью в другой.

— Да, — кивнул Чевиот, — вижу. А слева… — Он замолчал. Кейт проворно перешла на другой конец стола; вторая лампа под оранжевым колпаком загорелась после хлопка.

Вторая статуя представляла собой обнаженную Венеру, выходящую из моря. Ее, очевидно, изваял мастер своего дела: статуя казалась живой и дышала чувственностью.

— В классической мифологии, — продолжил Вулкан, — Венера, или Афродита, обычно представляется светловолосой. Вы, мистер Чевиот, возможно, сравнили бы ее с… — Он замолчал и деликатно кашлянул. — Но моя Венера, — продолжил он, и даже его стеклянный глаз, казалось, сверкнул от радости, — смуглая. Видите, как струятся по плечам черные волосы? Глаза у нее полузакрыты, руки опущены вдоль тела, ладони развернуты. Видите?

— Отлично вижу. Восхитительно, хотя и немного необычно. Вулкан тихо рассмеялся. Кейт де Бурк, поджав полные губы, возилась с коптящим фитилем. Поправив лампу, она засеменила вдоль стола направо.

У правой стены стоял большой и глубокий лакированный буфет в китайском стиле с двойными дверцами. Кейт встала у буфета и принялась позировать: подняла голову, опустила веки, уронила руки вдоль тела.

— С меня делали, — заявила она, отбрасывая утонченные манеры. — Здорово вышло, верно? Ах, так-растак, к чему притворяться?

— Кейт!

Кейт подбежала к Вулкану, сложив губы трубочкой, и бросилась ему на шею.

— Поцелуй меня, прелесть моя. Как будто я не…

Внезапно рассвирепев, Вулкан дернул плечами. Кейт отлетела прочь, попятилась, чтобы не упасть, и ударилась спиной об угол китайского буфета. Но она лишь рассмеялась довольным смехом и снова направилась к своему повелителю, напустив на себя выражение притворной скромности, отчего стала почти некрасивой. Чевиоту вдруг подумалось, что она нарочно подражает Флоре Дрейтон.

— Милый, можно мне побыть здесь, пока ты будешь беседовать с этим джентльменом?

— Нет. У нас деловой разговор. Оставь нас! — Похлопав Кейт по спине, Вулкан подтолкнул ее к двери и вновь надел маску радушия. — Простите, мистер Чевиот, я пренебрегаю вами! Прошу, садитесь… вон туда.

Его жест был настолько повелителен, что Чевиот оглянулся.

У стены, слева от двери со вделанной в нее медной ручкой звонка, находилось массивное бюро эпохи Регентства. Его полированная столешница была покрыта зеленой кожей; вверх уходили два ряда ящичков с металлическими ручками в виде головы льва.

По обе стороны от бюро стояли два кресла с широкими спинками, обтянутыми зеленым бархатом; зеленые пуговки, утопая в обивке, подчеркивали ее мягкость.

У противоположного конца длинного стола Чевиот подметил кое-что еще: трости — известная всем коллекция Вулкана. Одна из них, скрученная, словно штопор, с серебряным набалдашником, была изготовлена из очень прочного черного дерева. Другая, с изогнутой рукояткой, казалась намного легче на вид.

В мозгу всплыло предупреждение: «Будьте начеку, сэр! Не позволяйте ему оказаться у себя за спиной!» Но Вулкан сейчас находился от него далеко.

Тяжелая дверь красного дерева с шумом захлопнулась, и Чевиот круто развернулся на каблуках. Вулкан повернул в замке длинный ключ.

— Простая предосторожность, — пояснил он, — чтобы нам никто не помешал.

— Конечно, — согласился Чевиот, садясь в дальнее кресло, указанное хозяином кабинета.

Вулкан опустил кольцо с ключами в жилетный карман. Казалось, его фрак лопается от самодовольства. Он подошел ближе; его массивная тень, казалось, заполнила всю комнату.

— Разве не странно? — начал он задумчиво. — Бывает так, что человек, обделенный природой… обделенный природой, повторюсь — тем не менее сохраняет привлекательность для женщин? Кейт я не имею в виду, хотя ее я люблю больше остальных. Я говорю о дамах высокородных, обладающих утонченным вкусом! — Тут Вулкан оглядел манишку своей белоснежной сорочки, безупречные запонки и сверкающие перстни на пальцах. — И все же я знаю такого человека, — добавил он, почти улыбаясь.

— О да, — откликнулся Чевиот, не поднимая глаз. — Я тоже знаю такого человека!

Вулкан замер там, где стоял, — по другую сторону от бюро, за спинкой второго кресла.

Как будто стрела попала в цель, в яблочко; слова Чевиота произвели именно тот эффект, на который он рассчитывал.

— Мистер Чевиот, позвольте предложить вам сигару!

— Благодарю вас.

В свое время он покупал и курил сигары в основном из самых низкосортных Табаков. В протянутом ему узком и глубоком ящичке сандалового дерева лежали тончайшие «гаваны». Чевиот вынул из правого жилетного кармана специальный ножичек, прикрепленный к цепочке, спускающейся в левый карман, в котором лежали тяжелые серебряные часы, и отрезал кончик сигары.

Вулкан, взяв себе сигару, сделал го же самое.

— Бокал бренди, дорогой сэр? — поклонился он. — О, не сомневайтесь! Французский, отменного качества, наполеоновский!

— Спасибо, не могу устоять. Я еще никогда не пробовал настоящий «Наполеон».

Вулкан вынул пробку из хрустального графина, стоящего на серебряном подносе, и разлил бренди в два бокала. Чевиот поднялся и подошел ближе. У самого стола он неловко поскользнулся, споткнулся и с глухим стуком врезался прямо в Вулкана.

— О, простите, пожалуйста! — запинаясь, проговорил он. — Какая непростительная неловкость с моей стороны!

— Что вы, что вы, — ответил Вулкан.

Взяв бокал с бренди, Чевиот снова сел. Вулкан продолжал стоять. Он быстро провел металлическим стержнем по основанию игрушечной пагоды, инкрустированной золотыми и серебряными пластинками. Вверх взметнулось пламя. Вулкан осторожно поднес огонь к сигаре Чевиота и помог ему прикурить, двигая огоньком вперед и назад.

Затем раскурил собственную сигару, взял бокал с бренди и тяжело опустился в зеленое кожаное кресло.

— Мы говорили о… — начал Чевиот, затягиваясь.

Вулкан на мгновение оскалился — как будто акула показала клыки.

— Да, — подхватил он, — вы довольно топорно притворились неуклюжим и ударились об меня. Хотели испробовать мой вес, так ведь? Полагаю, вы обнаружили, что я достаточно прочно держусь на ногах?

Чевиот ничего не ответил.

— А сейчас ответьте мне, мистер суперинтендент Чевиот, — произнес Вулкан, совершенно не меняя тона, — чего вы на самом деле от меня хотите?

Чевиот выглядел по-прежнему равнодушным.

— Как я вам уже говорил, — он выпустил клуб дыма и посмотрел на Вулкана, — я предлагаю вам честную сделку. В обмен…

— На что?

— Мне нужна информация. Поверьте мне, сделка выгодна для нас обоих…

— Простите мою откровенность, — сухо ответил Вулкан, качая большой головой, — но мне кажется, вам нечего мне предложить. Тем не менее… Продолжайте!

— Полагаю, вы слышали об убийстве Маргарет Ренфру, которое произошло вчера ночью в доме леди Корк?

Вулкан, казалось, изумился:

— Дорогой мой! Кто же о нем не слышал?! «Морнинг пост» только об этом и пишет!

— Отлично! Некий субъект, мы считаем, что он и есть убийца, заложил в вашем заведении брошь с алмазом и рубинами в форме кораблика с парусами. Еще четыре украшения, список которых у меня с собой, — Чевиот похлопал по нагрудному карману, — скорее всего, также находятся у вас.

— Как огорчительно для джентльмена слышать такое! Но у меня есть совершенно законный патент на ссуды.

— Данные драгоценности украдены.

— А мне откуда об этом знать? — осведомился Вулкан. Некоторое время он мелкими глотками пил бренди и курил сигару.

— Если они украдены, — продолжил он добродетельным тоном, — их следует вернуть. Но подумайте о моих затруднениях! Как вы сказали? Брошь с алмазом и еще чем-то в форме кораблика? Вы хоть представляете, сколько подобных безделушек проходит через мои руки и через руки моего главного крупье за год? И вы хотите, чтобы я запомнил какую-то одну?

— Да бросьте вы, — грубовато заявил Чевиот.

— Что, простите?

— Я сказал — бросьте, — повторил Чевиот, допивая бренди и ставя бокал на стол. — Я знаю, что квитанций вы не выдаете. Но вы ведете конторские книги, в которые записываете заложенные предметы и фамилии людей, принесших тот или иной заклад. Да или нет?

— Да, — не сразу ответил Вулкан. — Я веду счетные книги. А что вы, собственно, хотите узнать?

— Имя человека, заложившего брошь.

— И что предлагаете взамен? Нет, погодите! — Вулкан поднял руку с бокалом и расправил плечи. От него веяло такой грубой силой, что на фоне его внушительной фигуры Чевиот показался себе карликом и невольно вжался в сиденье. — Погодите, — повторил владелец игорного дома, — позвольте мне высказаться. Все, что вы можете мне предложить, касается моего заведения. Правда, содержание игорного дома находится вне закона. Однако у нас законы соблюдаются редко. Почему? Да потому, что невозможно убедить всех людей, что играть в азартные игры — преступление, при условии, разумеется, что никто не шельмует. Всем известно, что у меня игра ведется честно… Сейчас, — продолжал Вулкан после паузы, — я назову вам три причины, по которым вы не сумеете ни помочь, ни навредить мне. Во-первых, если ваша новая полиция задумает напасть на мой дом, меня предупредят заранее.

Чевиот кивнул.

— О да. Так я и думал, — подтвердил он и понял, что его стрела попала в цель.

Вулкан не дрогнул. Голос его не изменился. Стеклянный глаз был мертвенно тускл, зато в здоровом глазу появился зловещий отблеск.

— Во-вторых, — продолжил он, — вы ни за что не найдете свидетелей, согласных дать против меня показания в суде. Люди знатные откажутся выступать, опасаясь скандала. Другие… назовем их представителями среднего класса или незнатными… свидетельствовать не посмеют…

— Потому что их подкупят, либо запугают, либо изобьют до смерти ваши головорезы?

— Мистер Чевиот, мне не нравится ваш тон!

— А мне ваш. Позвольте узнать третью причину!

— Охотно! — Вулкан мягким движением положил сигару на край стола и рядом поставил стакан. — В-третьих, ваши полицейские сюда не войдут. Вы обратили внимание, какая у меня дверь? Железная, толщиной в четыре дюйма и врезана в толстую стену. К тому времени, как ваши полицейские взломают ее при помощи топоров или какие там еще у вас есть орудия, пройдет минут двадцать, а то и все полчаса. Вы согласны?

— Да.

— К тому времени, дорогой сэр, здесь не останется никаких следов игорного дома. Мои клиенты — те, кто пожелает, — незаметно исчезнут. Незваные гости застанут у меня нескольких джентльменов, которые ведут тихую беседу в курительной.

Чевиот рассмеялся.

Смех его прозвучал неприятно, как он и рассчитывал.

— Вулкан, — заявил он, — вы меня разочаровываете!

Ответа не последовало. Стеклянные чаши ламп, казалось, помутнели, а оранжевый свет пригас.

— Простите мою откровенность, — произнес Чевиот, издевательски пародируя выговор своего собеседника, — но вы похожи на любого домовладельца на любой улице. Вы старательно укрепляете парадную дверь, делая ее неприступной, но ни один умный дому… я хотел сказать, вор даже не подумает проникнуть в дом через нее. С другой стороны вы, подобно всем прочим домовладельцам, совершенно пренебрегаете черным ходом.

Чевиот кивком указал на два окошка, плотно затянутые оранжевыми шторами.

— За теми окнами, — сообщил он, — два крутых ската черепичной крыши. Они спускаются к задней стене конюшен. Сегодня после полудня я прогулялся вдоль конюшен и заметил, что ваша дверь черного хода широко распахнута для проветривания. Черным ходом можно попасть в буфетную и на кухню. А оттуда нетрудно выйти в столовую на первом этаже и в игорный зал.

Вулкан по-прежнему не шевелился и хранил молчание.

— Когда я прогулялся к конюшням попозже, вечером, — продолжал Чевиот, — дверь черного хода была по-прежнему приоткрыта. Ах, Вулкан, Вулкан! Если бы я спрятал за ней пятьдесят констеблей, они уже через двадцать секунд оказались бы в вашем игорном зале!

И тут Вулкан ожил.

С поразительной для такого толстяка прытью он вскочил, словно резиновый мячик, и бросился за спинку кресла. Правая рука метнулась к ручке провода, ведущего к звонку. Вулкан дернул ручку — ручка отвалилась.

— Нет, — покачал головой Чевиот, — ничего не выйдет. Ручка с глухим стуком упала на ковер. Молча, без улыбки, Вулкан направился к двери красного дерева.

Его толстые пальцы нырнули в жилетный карман, порылись там, потом он похлопал себя по другому карману…

— Нет, — сказал Чевиот, — это тоже не поможет. — И он извлек из собственного кармана кольцо с двумя ключами. — Так неудачно «споткнувшись», я заодно обшарил ваши карманы. Как по-вашему, я был очень неуклюжим?

Вулкан медленно повернул массивную голову. Здоровый глаз горел огнем.

— Правда, — добавил Чевиот, — вы всегда можете постучать в дверь и позвать на помощь. Но все знают, что вы уединились всего с одним невооруженным человеком, который к тому же легче вас. По-моему, вы постыдитесь звать на помощь.

— Да, — согласился Вулкан, — вы правы. Да и зачем мне звать на помощь, — он наконец улыбнулся, — когда я всегда могу и сам отобрать у вас ключи?

— Вот только интересно, — протянул Чевиот задумчиво, — справитесь ли вы? Впрочем, успокойтесь. У черного хода нет никаких констеблей.

— Если вы кидаете меня…

Последнее слово, хорошо знакомое Чевиоту по другому времени, задело его больше, чем он сам задел Вулкана.

— Я никогда не лгу, — объявил он, — никого не кидаю и презираю тех, кто так поступает. — Чевиот с трудом сдерживался. — И потом, вы достаточно наговорили, но даже не выслушали, что я предлагаю вам в обмен на имя убийцы.

— Очень хорошо. Говорите!

Чевиот наклонился вперед и осторожно положил недокуренную сигару на серебряный поднос рядом с графином. Потом выпрямился, перенеся вес тела на правую ногу.

— Ваша рулетка подкручена, — сообщил он. — Я могу это доказать. И тогда вам конец.

Вулкан изготовился к прыжку, однако его удержали следующие слова суперинтендента, произнесенные рассудительным тоном.

— Азартные игры! Что мне за дело, если вы обираете тысячу молодых придурков — при условии, что я сумею отомстить за одну-единственную жизнь? Допустим, для вас человеческая жизнь не имеет почти никакой цены. Но для меня, клянусь, она значит очень многое! Надеюсь, мы с вами договоримся. Я не хочу никакого насилия, никакой драки. И вы тоже. Показать, как работает ваше колесо там, внизу?

Не дожидаясь ответа, он обошел стол слева — с той стороны, где стояли трости, — и встал у колеса спиной к окну.

На колесе лежал шарик из слоновой кости. Чевиот взял его в руки и, не глядя на Вулкана, опустился на колени, на толстый зеленый ковер. Он прощупал правую сторону ковра — на том месте внизу стоял стул крупье. Потом пальцы его побежали налево.

Чевиот поднялся.

Вулкан находился напротив; их разделяли два с половиной фута — ширина стола.

— И что же? — спросил он.

— Здесь ничего нет. Но я покажу, как устроен механизм внизу. Он настолько стар, настолько примитивен, что им уже никто не пользуется в наше вре… — Чевиот осекся.

— Ну?

— Правая нога крупье, — продолжал Чевиот, — дотягивается до четырех (да, четырех) кнопочек, размещенных под ковром. От каждой кнопки тугая проволока ведет к полым и узким металлическим трубкам, вделанным в ножки стола. Легкое нажатие на кнопку приводит в действие пружины, прикрепленные к трубкам сверху. Пружины распрямляются под действием сжатого воздуха. В ваше… в наше время всем известен данный принцип. Однако нажимать нужно легко; струя сжатого воздуха не должна быть слишком сильной, иначе… — Внезапно Чевиот замолчал и устремил задумчивый взгляд на струйку дыма, идущую от сигары на противоположном конце стола. — Нет, нет, ни в коем случае! — прошептал он как бы про себя. — Нажимать нужно потихоньку, чтобы воздуха хватило на всю ночь!

— И что дальше, позвольте спросить?

— Смотрите!

Чевиот раскрутил посеребренный штифт, на который было насажено колесо, — замелькали красные и черные цифры, и вбросил шарик. Шарик подпрыгнул на месте и закружился по внешнему краю. Колесо крутилось долго; в комнате слышалось учащенное дыхание Вулкана. Но вот колесо замедлило свой бег.

— Что дальше? — повторил Вулкан.

— Вот, глядите!

— Я ничего не вижу!

— Как только обороты вращения колеса падают, можно незаметно направить шарик в тот или иной сектор круга. При известной сноровке крупье может носком или пяткой управлять одновременно тремя пружинами. Не важно, где находится шарик. Если приподнять чуть-чуть колесо… — Чевиот наклонился над столом. — Есть, получается!

Он осторожно приподнял колесо снизу. Разумеется, его пальцам далеко было до сложного пружинного механизма. Однако шарик послушно подпрыгнул и замер против двойного зеро.

На гладко выбритых щеках Вулкана проступили крупные капли пота.

— Я попробовал только один раз, — напомнил Чевиот. — Интересно, сколько недель или месяцев занимаются тем же самым ваши крупье?

— Я…

— Все кончено, — заявил Чевиот, выпрямляясь и глядя Вулкану прямо в глаза. — Вам не кажется, Вулкан, что ваша карта бита?

Глава 15 Обряды Венеры

Как ему хотелось пронять Вулкана, пробиться сквозь его тяжелый, ничего не выражающий взгляд! Однако лицо хозяина игорного дома по-прежнему представляло собой невозмутимую маску.

— Не кажется ли вам, что ваша карта бита? — повторил Чевиот. — Если вы не хотите, чтобы я повторил свой опыт перед…

— Дорогой сэр, вы никому ничего не покажете,потому что вы не выйдете из этой комнаты!

— Да что вы? — удивился Чевиот. — А по-моему, я могу выйти из этой комнаты в любой момент, когда только захочу.

— Блефуете?

Чевиот подошел к окну и чуть отодвинул оранжевую штору.

— Я сказал вам правду, у двери черного хода не прячутся констебли. Мои помощники сидят на крыше — там находятся шесть констеблей и двое офицеров. Стоит мне поднять раму и подать им знак… хотя бы разбить стекло. Вы не успеете прикоснуться к двери, как они уже будут здесь. — Он еще отодвинул штору. — Вулкан, вы мне не верите?

— Опустите штору! Отойдите от окна!

Чевиот подчинился. Двое мужчин стояли, пристально наблюдая друг за другом из-за стола. Однако Вулкан по-прежнему сохранял приятные манеры.

— Мистер Чевиот, каковы ваши условия?

— Вы все слышали. Брошь с бриллиантом и рубинами и счетная книга с именем человека, заложившего ее. В обмен мы оставляем вас в покое.

— Хорошо-о! — протянул Вулкан мягким басом. — В конце концов, я человек законопослушный. А ключ уже и так у вас.

— Ключ?

— Да, на кольце, которое вы так искусно у меня стянули. Короткий ключ открывает все ящики в моем бюро. В левом ряду лежат драгоценности. К сожалению, они валяются все вперемешку. В двух верхних правых ящиках находятся счетные книги. Voila tout!^[375]

Комната наполнилась едким запахом: сигара Вулкана прожгла край бюро. Он подошел взять ее, не выпуская из другой руки недопитый бокал бренди. Как будто для того, чтобы продемонстрировать свою полную покорность, он не спеша побрел вдоль длинного края стола.

К двери? Да, но на дверь он даже не взглянул. Пройдя мимо большого китайского лакированного буфета, Вулкан завернул за угол и оказался по одну сторону с Чевиотом.

Чевиот подался вправо, обогнул стол и подошел к бюро. Оглядываясь через плечо, он следил за Вулканом. Вулкан остановился примерно на уровне середины стола, положил на сукно сигару, поставил бокал и принялся разглядывать колесо рулетки.

Вынужденный отвернуться, Чевиот вставил короткий ключ в замок верхнего ящика в правом ряду. Ключ легко повернулся в замке. Он вытянул ящик. Вулкан не солгал — по крайней мере, пока. В ящике лежали четыре бухгалтерские книги, переплетенные в толстый рифленый картон; на верхней был наклеен белый бумажный ярлык с датами: 1823 — 1824 годы.

Гроссбухи оказались такими большими, что приходилось вытаскивать их по одному, чтобы добраться до нужного. Он должен…

Не позволяй, чтобы он оказался у тебя за спиной! Не позволяй…

Подошвой туфли Чевиот оттолкнул кресло, защитив себя сзади. Потом вытянул из жилетного кармана серебряные часы, блестевшие, как зеркало, и, подняв крышку, поставил их на бюро. Если его противник нападет сзади, он увидит его отражение.

Чевиот вытащил первый гроссбух, не сводя напряженного взгляда с крышки часов. Второй гроссбух, как на грех, оказался датирован 1822 — 1823 годами. Он тоже вытащил его и положил на бюро. Ниже находился гроссбух с ярлыком: 1828-1829 годы.

Есть!

Чевиот не видел броска Вулкана. Тот метнулся к нему слева, из-за стола. Он не заметил, когда Вулкан успел схватить тяжелую черную трость с серебряным набалдашником, похожую на штопор. Но он увидел в своем импровизированном зеркале взметнувшуюся черную тень. Когда Вулкан занес руку для удара, ярким лучом сверкнул бриллиант. Удар был рассчитан на то, чтобы разбить суперинтенденту голову, однако Чевиот успел уклониться и нырнуть вправо.

Удар пришелся бы мимо, не задев даже его плеча, если бы…

Часы, повиснув на тяжелой цепочке, помешали ему уйти от удара. Удар, направленный в затылок, пришелся сбоку, туда, где череп защищала густая шевелюра. Кроме того, Чевиот подставил еще плечо.

Однако ему пришлось несладко. Показалось, будто череп раскололся. В голове загудело, в глазах помутилось. Он услышал, как крякнул Вулкан, когда трость ударила по зеленому сукну и разорвала его, вывернув Вулкану запястье. Больше времени Чевиоту и не нужно было. Хотя голова кружилась и раскалывалась от боли, руки и ноги его не дрожали.

Он схватил легкую трость с изогнутой ручкой — такой мог воспользоваться разве что слепой, — обежал вокруг стола и остановился у колеса рулетки. Прищурившись, смел со стола пустой бокал и потухшую сигару.

Вулкан развернулся, оскалил зубы. Не выпуская из руки тяжелой трости, он снова пошел на своего врага — вприпрыжку, по-кошачьи. И заговорил убийственным шепотом:

— Если тронешь штору…

— Не трону. Если ты не тронешь дверь.

— Уговор?

— Да!

Вулкан тут же сделал молниеносный выпад через стол.

Чевиот понимал, что парировать удар легкой тростью бессмысленно: она просто разлетится в щепки. Вместо этого он отскочил в сторону. Изогнутая черная трость, промахнувшись, с громким стуком упала на дальний конец стола, поцарапав дорогое красное дерево. Оранжевая лампа подпрыгнула и закачалась, фарфоровые статуи затряслись.

Вулкан тут же подхватил упавшую трость и изготовился к новому удару. Чевиот насмешливо наблюдал за ним. Он не станет применять против него прием дзюдо — его противник слишком тяжел и быстр, — разве что…

Нужно разозлить Вулкана, чтобы он потерял равновесие.

Вулкан выжидал, бросая взгляды направо и налево. Чевиот подошел ближе и встал с угла, словно дразня его.

Хрясь!

Вулкан снова сделал выпад и снова промахнулся — трость ударила так далеко, что Чевиот лишь насмешливо ухмыльнулся.

Вулкан медленно отошел от края стола. Неторопливо двинулся налево, к фарфоровой статуе. Чевиот напомнил себе: у одноглазого Вулкана должен быть плохой глазомер.

Вулкан понимал, на что надеется его противник, и еще больше бесился. Он дернулся в сторону, делая ложный выпад. Чевиот, наоборот, навалился на край стола и даже чуть подался вперед.

Вулкан круто развернулся, подбежал ближе и ударил. Слишком поздно он понял куда бьет, однако уже не мог остановить замаха. Изогнутая трость что было сил ударила по улыбающейся черноволосой Венере. Фарфоровая статуя раскололась на мелкие кусочки, разлетелась в пыль от Мощного удара.

Соперники по-прежнему молчали. Вулкан застыл на месте; в его здоровом глазу мелькнул ужас. Бледное лицо еще больше побелело. В ужасе он прошептал единственные человеческие слова, какие пришлось услышать от него Чевиоту:

— Кейт… Бедная моя Кейт!

И тут же в него словно бес вселился. Щеки его побагровели; только череп остался белым. Он бросился вокруг стола. Чевиот — за ним. При виде ненавистного лица Вулкан снова замахнулся, ударил и… потерял равновесие.

Чевиот уже давно отшвырнул бесполезную трость. Как только Вулкан поднял правую руку вверх, суперинтендент схватил его за запястье — как перед тем схватил руку капитана Хогбена — и что было сил рванул толстяка на себя.

Вулкан приземлился на стол; шея его оказалась на самом краю, как будто он лежал на гильотине. От наклона раскрутилось колесо рулетки. Чевиот нанес Вулкану удар по шее ребром ладони и тут же сдернул бесчувственное тело на пол.

Вулкан упал на бок, задрожал всем телом и перекатился на спину. Здоровый глаз его подернулся пленкой; веки дрогнули и закрылись. Казалось, он не дышит. Колесо, которое только что вращалось с бешеной скоростью, постепенно замедлило ход и, наконец, остановилось.

Чевиот покрылся испариной. Неужели он убил Вулкана? Он посмотрел на своего противника сверху вниз.

Чевиот намеревался всего лишь оглушить Вулкана, но если неверно рассчитал удар…

Их схватка проходила в полной тишине, если не считать четырех слов, шепотом произнесенных Вулканом, да стука его трости.

Чевиот стал искать часы, чтобы поднести их к губам противника и проверить, дышит ли он. Но часов нигде не было. Он наклонился и пощупал пульс. Пульс вроде бы был, однако Чевиот усомнился. Распахнув на Вулкане рубашку, разорвав тонкую шелковую нижнюю сорочку, он приложил пальцы к сердцу. Сердце билось — едва слышно, но ровно. Вулкан просто вырубился.

Чевиот с трудом поднялся. От перемены положения голова опять заболела и закружилась. Он облокотился о край стола, отдышался и поспешил к бюро. Там вытащил из ящика конторскую книгу за 1828 — 1829 годы. Поднял с пола часы, цепочку с ножиком для сигар. Вынул короткий ключ из замка, а кольцо с ключами положил в карман.

Прислушавшись, не слышно ли шума снизу, Чевиот поспешил к окну. Ему удалось поднять раму лишь с большим трудом. Он долго бил по ней кулаком, пока, наконец, створка не подалась.

Как приятно вдохнуть свежий, прохладный ночной воздух! Высунувшись из окна по пояс и задернув у себя за спиной шторы, чтобы в доме ничего не было слышно, Чевиот достал трещотку. Его сигналы казались особенно резкими в ночной тишине.

Затем Чевиот поспешил к поверженному Вулкану. Тот хрипло дышал; рядом валялась изогнутая трость. Чевиот обошел стол и встал в простенке между входной дверью и китайским буфетом. После того как возбуждение от схватки улеглось, он снова стал настороженным и готовым к атаке.

В комнату из-за задернутых занавесок, как демоны в пантомиме, запрыгнули инспектор Сигрейв с одной стороны и сержант Балмер — с другой, с дубинками наготове. Они разбежались в стороны. Шесть констеблей в форменных нарукавных повязках и также с дубинками ловко перемахнули через окно и выстроились в ряд вдоль стены.

— Какие будут приказания, сэр? — спросил инспектор Сигрейв.

— Во-первых, наденьте на эту спящую красавицу наручники. Он в любой момент может очнуться.

Сержант Балмер выхватил из-под куртки наручники и защелкнул их на запястьях Вулкана. Глаза у него от удивления чуть не вылезли из орбит.

— Господи помилуй! — воскликнул сержант Балмер.

— Спокойно! — предупредил Чевиот.

— Сэр, что вы с ним сотворили? — не отставал Балмер. — Мы ничего не видели и почти ничего не слышали — похоже было только на короткую драку. Да и у вас на голове сбоку здоровая шишка. Должно быть, нелегко было завалить старика Вулкана!

Вечно беспокойный инспектор Сигрейв утихомирил подчиненного взглядом и сам остался невозмутим.

— Какие будут приказания, сэр? — повторил он.

— Все как мы условились. Я должен был проникнуть в дом и понять, как, с помощью чего — меченых карт или другого способа — Вулкан обрабатывает клиентов. Затем я собирался припугнуть его и добраться до счетных книг и брошки с алмазом и рубинами.

— И вы… так сделали, сэр?

— Да, мне повезло. Смотрите сами! На бюро лежит книга за 1828 — 1829 годы. В четырех ящиках слева находятся драгоценности. — Чевиот вытянул из кармана кольцо с ключами и положил его на край стола. — Коротким ключом можно открыть любой ящик. Я и вовсе не позвал бы вас, да только нам нужно действовать очень быстро. Пусть четыре человека вынут по ящику и просмотрят их содержимое. Ищите брошку — нашу главную улику; работайте, пока нас не обнаружили.

— А потом, сэр? — не отставал инспектор Сигрейв, который хотел знать весь план до мельчайших подробностей.

— Потом мы освободим Вулкана и уйдем по крышам. Мы не тронем ни его самого, ни его дом. Я обещал ему, и я сдержу слово.

— Прошу прощения, сэр, — грубо и хрипло заговорил один из констеблей, — а драки разве не будет?

Чевиот, успевший отойти почти к самому креслу, в котором он сидел во время разговора с Вулканом, круто развернулся:

— Драки? Неужели мы вдевятером одолеем тридцать головорезов, нанятых Вулканом? Прибавьте еще с полдюжины лакеев внизу — почти все они тоже вооружены!

В ряду у стены произошло волнение.

— Тридцать? Или даже тридцать шесть?! — вскричал сержант Балмер.

— Вулкан собрал своих людей в ожидании меня. Он знал, что я приду. Кто-то предупредил его. Но это не важно! Спешите! Неужели вы не понимаете, что с такой уликой мы выиграем дело? Мы совершенно…

Он замолчал.

Послышался шорох и треск. Чевиот оглянулся на Балмера — лицо сержанта вытянулось от удивления. Двойные двери большого китайского лакированного буфета распахнулись настежь — с такой силой, словно их открывала рука маньяка. Впрочем, последнее было близко к истине.

В шкафу, согнувшись, стояла Кейт де Бурк. Ее блестящие черные волосы разметались по плечам, кожа на которых была исцарапана в кровь. Кейт успела разодрать и лиф своего зеленого платья. Губы женщины были плотно сжаты. Глаза метали молнии.

Значит, она пряталась в буфете все время?! Чевиот вспомнил, что не видел, как Кейт выходила из комнаты. Вулкан решил иметь свидетеля — на всякий случай. Кейт слышала каждое слово, видела, как разбилась ее статуя, но не смела броситься на помощь. Она…

И тут Кейт завизжала. Она визжала все громче и пронзительнее. Должно быть, ее слышали все в большом игорном зале внизу. Широкие юбки Кейт лавиной хлынули из шкафа. Полуослепшая от долгого сидения в темноте, она тем не менее уловила блеск ключей, лежащих на краю стола прямо перед ней.

Схватив ключи, Кейт развернулась и рванулась к двери красного дерева, до которой не было и трех шагов. Мужчины словно приросли к месту.

— Балмер! Хватайте ее!

Чевиот бросился к двери следом за Балмером и Сигрейвом. Но они опоздали.

Вернее, промахнулись. Чевиот так и не понял, каким чудом Кейт удалось сразу попасть ключом в замок. Отперев дверь, она широко распахнула ее.

Чевиот поспешно схватил Балмера за руку и втянул его с порога назад. В конце концов, они не имеют никаких оснований задерживать Кейт де Бурк! Она ничего преступного не совершила.

Выбежав на балкон, Кейт остановилась и оглянулась. Лицо ее закрывали спутанные черные космы. Рот перекосился в жуткой гримасе. В глазах плескался ужас. Должно быть, она много раз выглядывала из шкафа, и в ее мозгу навек запечатлелось лицо человека, швырнувшего ее непотопляемого Вулкана через стол и ударом лишившего его чувств.

Внизу, в большом зале, мужчины уже вскакивали с мест. Все лица обратились кверху, туда, где находился Чевиот, освещенный огнем трех больших канделябров.

— Стойте! — крикнул он. Он пытался говорить спокойно, однако в голосе прорывалось волнение. — Мы не причиним вам вреда. Мы вас не тронем. Но остановитесь, иначе вам несдобровать!

Кейт не понимала того, что он говорит она слышала лишь ненавистный голос человека, который…

Она снова завизжала и слепо метнулась направо. Оглянулась через левое плечо. Глаза ее различили лишь яркий желтый свет свечей в канделябре. Видимо, вместе со зрением она лишилась и рассудка.

Кейт де Бурк повернулась и понеслась прямо на деревянные перила. Послышался хруст дерева; тело женщины проломило позолоченные перила. И хотя трухлявая, рассохшаяся древесина ломалась не так громко, как трость Вулкана стучала по столу, Чевиоту показалось, что все гремит и крошится, как в замедленной съемке.

Кейт перевернулась через голову и полетела вниз. Она падала с высоты четырнадцать футов. Ее волосы развевались, а тело походило на тряпичное, так как она потеряла сознание. Наконец она всей своей тяжестью рухнула на правый край длинного стола для игры в рулетку.

От сильного удара ножки подломились, и противоположный конец длинной, восемнадцатифутовой, столешницы, покрытой зеленым сукном, нелепо дернулся и поднялся вверх.

Жетоны слоновой кости, банкноты и монеты поехали вниз и стали падать на пол. У всех присутствующих раскрылись рты. Послышался громкий треск раздираемой плотной ткани. Из-под распоротого ковра появились две длинные тугие проволоки, ведущие к уцелевшим ножкам стола. Проволока блеснула, и из-под разодранного ковра вылетела металлическая пластинка с четырьмя черными кнопками.

Похоже было на то, как если бы стол вдруг ожил или сошел с ума. Машины действительно сходят с ума, если их разбивают. Не все услышали шипение сжатого воздуха, выходящего из полых трубок в ножках. Затем колесо рулетки дернулось; один его край поднялся, обнажив пружину, которая медленно раскручивалась и поднималась вверх, словно металлическая змея.

Все, кто был в зале — и клиенты, и «подсадные», — сбежались посмотреть. Они стояли неподвижно, не обращая внимания на попадавшие шляпы и всеобщий разгром.

Только Чевиот, прислонившись к сломанным перилам, смотрел на Кейт де Бурк. Она тоже соскользнула по наклонной поверхности стола вниз; платье у нее задралось. Лица ее

Чевиот не видел. Вдруг раскинутые руки женщины пошевелились; она вцепилась пальцами в зеленое сукно. Медленно, как во сне, Кейт подняла голову и заморгала.

Чевиот испустил вздох облегчения. Он отдал неверный приказ: «Балмер! Хватайте ее!» Его слова могли довести полубезумную женщину до смерти. Пока он смотрел, как она падала, его скрутил приступ тошноты.

И тем не менее, как это часто бывает, Кейт де Бурк приземлилась крайне удачно, как жокей или пьяный. Она не убилась насмерть и ничего не сломала, даже не ушиблась!

Не прошло и нескольких секунд, как все восемь подчиненных Чевиота, не обращая внимания на его отчаянную жестикуляцию, бросились на галерейку и выстроились по обе стороны от него.

Теперь они в ловушке, среди тридцати с лишним головорезов! «Подсадные», не отрывая взгляда, смотрели на балкон.

Они в ловушке, то есть…

По-прежнему в зале царила оглушительная тишина. Чевиот вдруг узнал четверых людей у дальнего конца рулетки. Высокий молодой человек, которого лакей называл милордом — человек с пышными каштановыми бакенбардами и красным носом, — внезапно протрезвел. Рядом с ним стоял толстый наемник в пегом парике; рука его начала угрожающе подниматься.

У самого колеса находился толстяк с соломенными бакенбардами, которого Чевиот видел на балу у леди Корк. Над толстяком нависал худой и костлявый головорез с морщинистым лицом и искусственными зубами.

— Да! — закричал Чевиот.

Все вздрогнули. Перед ними стояли люди в форме, с дубинками. Только Чевиот был во фраке и с пустыми руками. Он снова возвысил голос.

— Вот как вас облапошивали! — вскричал он, показывая на рулетку.

Со стороны стола, где играли в «красное и черное», послышался сухой щелчок — кто-то взводил курок пистолета.

— Да, мы — полицейские, — объявил Чевиот. — Но на чьей стороне вы: на стороне тех, кто вас грабил, или на нашей?

Раз, два, три, четыре…

«Милорд» развернулся к «подсадному» в пегом парике. Послышался его высокий, резкий голос.

— Ах ты, шулер проклятый! — закричал он почти удивленно.

Как следует замахнувшись левой, он врезал «подсадному» в солнечное сплетение, а правой треснул по голове. Потеряв равновесие и задохнувшись от неожиданности, шулер тяжело плюхнулся на стул, который подломился под его тяжестью.

В тот же миг костлявый с искусственными зубами злобно ощерился и выхватил из рукава нож, однако воспользоваться им не успел. Выхватив лопатку из рук стоящего рядом второго крупье, мужчина с соломенными бакенбардами замахнулся и что было сил врезал костлявому по шее.

За столом для «красного и черного» двое игроков набросились на крупье: они схватили его за галстук и повалили на ковер, засыпав ворохом карт из шести колод. Кто-то разбил бутылку. Кто-то издал воинственный клич. И началось…

Слева и справа с балкона вели лестницы. Чевиот впереди своих людей побежал направо. Поймав взгляд инспектора Сигрейва, который находился у левой лестницы, он высоко поднял руку, призвал жестом троих констеблей и щелкнул пальцами.

— Пошли! — скомандовал он.

Вчетвером они ринулись в бой, а инспектор Сигрейв с другими четырьмя подчиненными поддержал его с левого фланга.

Глава 16 «Сначала поцелуй… Потом меня убили»

На часах пробило три часа ночи, когда наемный экипаж повернул на Кавендиш-сквер, к дому Флоры Дрейтон. Несмотря на то что у пассажира раскалывалась голова, настроение у него было ликующее. Чевиот готов был петь.

Внешне он выглядел вполне респектабельно. Ни плащ, ни шляпа не принимали участия в драке у Вулкана. Плащ был наглухо застегнут на подбородке, шляпа притулилась рядом на сиденье, так как было больно прикасаться к шишке. Челюсть справа саднило, но щека, кажется, не распухла. Синяков и кровоподтеков Чевиот почти не чувствовал, хотя и понимал, что назавтра они о себе напомнят. На сиденье справа от него лежали две конторские книги и узелок, сделанный из носового платка. В нем находилось пять драгоценных безделушек.

— Та-ти-та! — пел суперинтендент Чевиот, не обладающий абсолютным слухом.

Если бы не гнев Флоры…

Экипаж подкатил к дому и остановился у подъезда.

Чевиот выглянул из окна. Разумеется, в доме темно, все закрыто… Придется придумать, как вломиться к ней… Он вгляделся снова. В веерообразном окошке над парадной дверью горел свет. Хотя почти все окна первого этажа были заперты ставнями изнутри, сквозь щели пробивались лучики света.

Чевиот сгреб с сиденья шляпу, платок и конторские книги, затем поспешно спрыгнул на землю и расплатился с кучером. Он уже знал, что в 1829 году не было принято давать извозчикам на чай, как сейчас; просто кебмен сразу же заламывал три — шесть пенсов сверху.

Чевиот подбежал к двери. Не успел он прикоснуться к звонку, как дверь отворила женщина средних лет, в кружевном чепце и длинном фартуке. Она держалась так царственно, что походила скорее не на служанку, а на экономку-домоправительницу.

— Добрый вечер, сэр! — поздоровалась женщина с таким видом, будто он заявился в гости в семь вечера, а не в три часа ночи.

— Ммм… Добрый вечер.

— Позвольте вашу шляпу?

— Спасибо, но плащ и… все остальное останется при мне, — поспешно сказал Чевиот.

— Как вам будет угодно, сэр, — улыбаясь, произнесла женщина.

— Ммм… скажите, а леди Дрейтон… она не… Служанка низко присела, указав на закрытые двойные двери слева от вестибюля с мраморным полом.

Флора не стала притворяться, будто не слышала, как рядом с ее домом остановился экипаж. На ней по-прежнему было темно-синее платье, расшитое золотом. Она сидела с прямой спиной за столом у камина. Пальцы лежали на странице книги, в кожаном переплете, которую она читала.

На столе горела масляная лампа. По обеим сторонам от беломраморного камина, отбрасывая желтые отблески, висели газовые лампы; в камине ярко пылал огонь. Чевиот заметил под глазами у Флоры темные круги.

Когда он открыл двери, Флора не шевельнулась, она по-прежнему сидела неподвижно, горделиво выпрямив лебединую шею. Через мгновение в глазах ее отразился страх — вдруг он ранен. Поняв, что он невредим — по крайней мере, с виду, — она поднялась.

Чевиот поспешно положил конторские книги и драгоценности на стул, обитый вишневым бархатом. Флора подбежала к нему и обвила его шею руками так страстно, что он невольно поморщился — она задела ссадины. Когда его возлюбленная запрокинула голову, он принялся пылко целовать ее, но вскоре заставил себя отступить — от греха подальше.

— Позволь заметить, любовь моя, что из всех женщин на свете ты самая непредсказуемая! — хрипло произнес он.

— Какой чудесный комплимент! — Флора едва не расплакалась. Она действительно сочла его слова комплиментом. — Вот видишь, ты умеешь быть любезным, если захочешь!

Она тут же напустила на себя важность, вспомнив о своих обязанностях хозяйки дома. Несмотря на то что ее тянуло к нему, она отстранилась и сморщила носик в притворном отвращении:

— Фу! Ты опять курил!

— Разумеется, курил. Но ведь не опиум и не гашиш, а всего-навсего табак!

В глазах у Флоры стояли слезы.

— Табак, — заявила она, — грязная и отвратительная привычка, которой не место ни в одном приличном доме. Если уж мужчине вздумалось курить, то пусть поднимается наверх и курит в дымоход.

— Он… что делает?!

— Садится на плиту, — она величественно указала на пол камина, находящегося рядом с ней, — засовывает голову в дымоход и выпускает дым вверх по трубе. Конечно, — поспешила добавить она, — если там нет огня.

Чевиоту вдруг стало легко и весело; он желал Флору, и вместе с тем ему хотелось ее подразнить.

— Да уж, — проговорил он с серьезным видом. — Если бы меня заставили засунуть голову в дымоход над камином, я опалил бы бакенбарды, не докурив сигары!

— Но у тебя нет никаких бакен… ой, что это я! Ты опять шутишь! Я тебя ненавижу!

— Флора, посмотри на меня. Ты на самом деле против курения?

— Конечно нет. Поцелуй меня еще раз… — И потом, после паузы: — Вечером я вела себя отвратительно…

— У тебя был веский повод.

— Нет, нет! Я пришла в ярость, — Флора отбросила всю важность и снова стала самой собой, — потому что очень боялась. Ты думаешь, я не знаю, какая репутация у Вулкана? А он попросил тебя остаться, и ты… впрочем, не важно! Но ведь у тебя действительно были неприятности, да?

— Да, мелкие. Не о чем говорить.

— Слава богу, — едва слышно прошептала она. — Милый! Пойдем, сядь рядом и все мне расскажи. Позволь я возьму твой плащ.

— Нет, нет! Только не плащ!

Но Флора уже отстегнула застежку и тяжелый каракулевый воротник. Когда плащ упал ей на руки, она испуганно вскрикнула.

Ни воротничка, ни шейного платка на Чевиоте не было. Рубашка висела клочьями и в двух местах пропиталась запекшейся кровью. Брюки, порванные на обоих коленях, были в пыли, как и порванный фрак. На правом рукаве фрака, который он подвернул, умываясь у насоса, чернела прожженная дыра.

— Да… понятно, — тихо прошептала Флора. — Всего лишь мелкие неприятности, не о чем говорить. — И вдруг расхохоталась. Она смеялась и смеялась и никак не могла остановиться.

— Флора! Флора, хватит! Нельзя так распускаться!

Смех тут же смолк. Крепко прижав плащ Чевиота к груди, Флора подняла на него взгляд, исполненный такой невыразимой нежности, что ему стоило большого труда не отвести глаза.

— Нет, Джек, дело не в нервах и не в капризах. Мне правда стало смешно. Но я… у меня сердце изболелось. Я скажу тебе, что я решила… какое решение приняла сегодня. — Она облизала губы и еще крепче прижала к груди плащ. — Не скрою от тебя, милый, я многого не понимаю. Я не понимаю тебя. Иногда мне кажется, что ты человек из иного мира. Я не понимаю, почему ты так настаиваешь на «своей работе». — От смущения она прикусила губу. — Джентльмены не работают — им нет нужды работать. Нет, нет, никогда — так говорил мой отец.

Не возражай мне… Да и к чему мне понимать? Неужели мне надо стать глупышкой, такой, как другие женщины, и воображать, будто мои чувства и есть настоящая жизнь? Вчера я повела себя глупо — да, да! — и сегодня тоже. Но если ты меня любишь, я постараюсь поумнеть. И если ты так предан своей полиции… что ж, тогда и я предана ей тоже! Это никакая не добродетель с моей стороны. Я просто люблю тебя таким, какой ты есть.

Чевиот смотрел вниз, на ковер. Головы он не поднимал. К горлу подступил ком.

Флора подошла ближе. Он протянул руки. Она перекинула плащ на левый локоть, а он поднес ее правую руку к лицу и прижался к ней губами.

И тут, когда между ними воцарилось полное взаимопонимание, окутавшее их теплом, которое, казалось, невозможно нарушить, где-то далеко, в вестибюле, послышалось треньканье колокольчика.

Флора отпрянула от него и возмущенно топнула ногой.

— В такой час?! — воскликнула она. — Нет! Я велю Мириам никого не принимать. Сегодня они не заберут тебя у меня!

— В этом можешь быть уверена, — подтвердил Чевиот. — Ни одна сила на земле не способна соперничать с тобой.

Кто-то легонько, деликатно постучал, затем последовала долгая пауза, и в дверь скользнула статная экономка.

— Миледи… — несколько смущенно начала она. — Я бы ни за что не побеспокоила вас, если бы не… К вам леди Корк.

— Леди Корк? — безо всякого выражения переспросила Флора.

Костяшки пальцев под перчатками саднили; когда Чевиот сжал кулаки, боль стала сильнее.

— Лучше нам принять ее, — прошептал он.

— Ты… уверен?

— Да. Сегодня, Флора, я вплотную подошел к разгадке тайны.

— Тайны убийства Маргарет Ренфру?

— Да. Где были мои глаза? Я ведь видел, кто совершил преступление, а сегодня, у Вулкана, я понял, как оно было совершено. Мне недостает одной мелочи и ответа на один вопрос, который я могу узнать только у тебя и у леди Корк.

Флора глубоко вздохнула:

— Мириам, пожалуйста, просите леди Корк войти.

Как только дверь закрылась, Чевиот заговорил стремительным шепотом:

— Пожалуйста, не тревожься, но… Сегодня утром мистер Ричард Мейн, один из комиссаров полиции, всячески старался доказать, что Ренфру убила ты, а я тебя выгораживал. Нет, прошу тебя, не начинай или закрой рот рукой!

Чевиот покосился на дверь и зашептал еще быстрее:

— Я без труда оправдаю тебя. Но для этого необходимо признаться, что мы с тобой оба лгали и скрыли улику, что еще опаснее. Единственная моя надежда на то, что я сумею показать, как было совершено убийство. И сейчас, как мне кажется — повторяю, только кажется, — я смогу это доказать.

Чевиот сделал жест, призывающий Флору к молчанию. Взяв из ее рук плащ, он накинул его на плечи и застегнул воротник. В тот же миг Мириам объявила о приходе графини Корк и Оррери.

Они услышали сопение леди Корк и стук ее палки-костыля еще до того, как приземистая, тучная старуха решительно проковыляла в комнату. Вместо белого чепца с оборками леди Корк надела белый капор с полями, из-под которых глядели ее умные глаза. Поверх вчерашнего белого платья она накинула серую меховую мантилью.

Ее словно обступали призраки восемнадцатого века; в их присутствии даже пламя газовых горелок заплясало.

— Ради бога, милочка! — обратилась старуха к Флоре; несмотря на вызывающий тон, ясно было, что она извиняется. — Я бы не стала доставлять вам столько хлопот, да еще в такой час, если бы не заметила, что у вас на первом этаже горит свет. — Она слегка подчеркнула слово «первый».

Всего два или три дня назад Флора взволновалась и смутилась бы. Но сейчас она была само спокойствие и грация и потому с улыбкой ответила:

— Вы для меня всегда желанная гостья, леди Корк. Неужели вы до сих пор не ложились?

— Я никогда не ложусь рано. Не спится. — Леди Корк с трудом повернула голову. — Нет, нет, голубушка, капор и мантилья останутся при мне. И не суетись вокруг меня!

Последнее замечание было адресовано хорошенькой молодой служанке, Соланж, которая топталась в дверях. Нежные, карие с поволокой глаза Соланж внимательно глядели на хозяйку из-под зеленого капюшона. При виде Флоры девушка пришла в замешательство.

— Сядь там, — леди Корк концом палки ткнула в кресло в противоположном углу, — и не мешай мне. Я ненадолго.

— Как и я, — пробормотал Чевиот, запахиваясь в плащ.

— Неужели сын Джорджа Чевиота? — язвительно переспросила леди Корк. Она перевела взгляд с него на Флору и обратно. — Неужели? Фи! Сознайтесь, и будь что будет!

— То же самое, мадам, я настоятельно рекомендую сделать вам.

— Что такое? Так я, по-вашему, лгу?

— Не всегда, мадам. Зато вы редко говорите всю правду. Он понимал: старуха ни за что не приступит сразу к делу.

Леди Корк фыркнула. Она не спеша оглядела комнату, оклеенную серебристо-серыми обоями, стулья, диван и оттоманку, обитые вишневым бархатом. Фыркнула еще раз, затем, хромая, добралась до кресла Флоры под лампой у камина и тяжело опустилась в него. На столе рядом лежала открытая книга, которую Флора читала перед тем, как пришел Чевиот.

Леди Корк, моргая, посмотрела на страницы книги. Похоже, запах типографской краски вывел ее из забытья.

— Знаете, где я была сегодня ночью? Нет? Так вот! Я обедала с Джоном Уилсоном Крокером, — торжествующе объявила леди Корк, — и с целым выводком прочих краснозадых тори. Можете себе представить, что Крокер имел нахальство предложить?

— Да, — парировал Чевиот. — Мистер Крокер предлагает отредактировать и выпустить новое издание сочинений Босуэлла, на что ему понадобится года два или больше. Несомненно, он желал услышать ваши воспоминания?

— Да, вот именно. Черт бы его поб…

— Не бойтесь, мадам!

— Что такое?

— Молодой Маколей, который пишет такие восхитительные статьи в «Эдинбург ревью», ненавидит мистера Крокера больше холодной вареной телятины. В свое время он устроит ему такую трепку, что ее будут помнить и через сто лет!

— А, еще одно пророчество! — задумчиво протянула леди Корк, сцепив руки на набалдашнике своей палки. — Но какая разница? Еще совсем недавно у меня запросто бывали все наши так называемые литературные львы — от Вашингтона Ирвинга до молодого Бена Дизраэли; он еще удивил весь Лондон своим романом «Вивьен Грей». Но где теперь остроумцы? Где светлые головы? Их нет… Никого нет.

— Ах что вы! — воскликнула Флора. — Разве мистера Дизраэли сейчас нет в Лондоне?

— Боже мой! — фыркнула леди Корк, свирепо поводя толстой короткой шеей. — Всем известно, что он путешествует по континенту. Говорят, по возвращении будет баллотироваться в парламент.

— Он оставит свой след в истории, мадам, — серьезно произнес Чевиот. — Я вам обещаю!

— Кто, Бен Дизраэли? А чего это вы ухмыляетесь?

— Просто вспоминаю «Вивьена Грея». Там одного из персонажей зовут лорд Биконсфильд. Мистер Дизраэли в юности даже не мечтал, что в один прекрасный день он сам станет…

— Кем, молодой человек? Не останавливайтесь так, словно вы язык прикусили! Кем станет?

— Я хотел сказать — выдающимся деятелем.

Большой диван подвинули к самому камину, рядом с креслом леди Корк. Флора села ближе к гостье, а Чевиот рядом с хозяйкой.

От него не ускользнула резкая перемена состояния леди Корк. Опершись на палку, старуха втянула щеки и сказала:

— От Крокера я слышала кое-что еще.

— А именно?

— Примерно в половине первого к Джону Уилсону подошел лакей и прошептал ему на ухо… — видимо, слова давались леди Корк с трудом, — что суперинтендент, сын Джорджа Чевиота, всего с восемью сыщиками вломился к Вулкану — точно с неба свалился. Так вот, они побили всех «подсадных» и спустили их с лестницы — всего за семь минут, кто-то засек по часам!

Чевиот вздохнул:

— Мадам, ваши сведения не слишком точны.

— Так что же там случилось? — язвительно поинтересовалась старуха. — Ну же, молодой человек! Что там произошло?

Чевиот посмотрел на леди Корк в упор.

— Мой рассказ может подождать, — заявил он. — Достаточно будет сказать следующее: вся шайка-лейка…

— Кто?! — переспросила потрясенная Флора.

— Прошу прощения. Я имел в виду джентльменов, честных игроков. Их возмутило то, что игра велась нечестно. Они набросились на «подсадных» — и сражались на нашей стороне. В результате мы настолько превзошли числом наемников, что нашу… стычку едва ли можно назвать дракой. Мы победили их не за семь минут, а за пять! — Отчитываясь, он по-прежнему не сводил взгляда с леди Корк. — Но едва ли, мадам, вы приехали сюда в три часа ночи ради того, чтобы узнать подробности потасовки у Вулкана. Может быть, вас интересует судьба вашей броши?

Леди Корк сверкнула глазами и опустила голову, как будто из нее вдруг выпустили воздух.

— Не стану отрицать, — пробормотала она. — Понимаете, эта брошь — свадебный подарок. Первый полученный мной подарок! Четыре другие безделушки мне не так жалко — пусть бы их забирал Вулкан, но брошь…

Чевиот поднялся на ноги и подошел к стулу рядом с дверью. На его сиденье, поверх двух конторских книг, лежал узелок, сделанный из его носового платка.

Подойдя к леди Корк, он положил узелок ей на колени, развязал его и расправил платок. В искрах газового света, под лампой с серо-вишневым абажуром сияли и переливались драгоценные камни.

— Позвольте вернуть вам все пять, — произнес он.

Леди Корк опустила голову. Нет, она не издала ни звука — некоторое время казалось, что старуха вообще находится в прострации. Она прижала морщинистые руки к губам ладонями наружу и принялась раскачиваться в кресле.

Наконец она взяла одну из вещиц — маленький кораблик с алмазами и рубинами, — прижала его к губам, потом к щеке и тихо запела песенку, которая была в моде шестьдесят лет назад.

Флора отвернулась. Через секунду леди Корк откашлялась и подняла голову.

— Знаете, молодой человек, — проговорила она, — немного отыщется в наши дни таких, как вы.

— Но я почти ничего не сделал! — искренне возразил Чевиот. — Если уж хотите кого-нибудь похвалить, хвалите Сигрейва, Балмера и шестерых констеблей. Клянусь, мадам, они вели себя великолепно! В рапорте, который я направил обоим комиссарам, я выразил им мое величайшее одобрение.

— Ну конечно! — фыркнула леди Корк. — А вы что же, стояли в сторонке и ничего не делали?

— Я…

— Хватит! — произнесла леди Корк с истинным достоинством. Она выпрямила спину. — Мистер Чевиот, не могу выразить словами, как я вам признательна. Но я напишу Бобби Пилю. Да что там — я напишу самому герцогу!

— По-моему, не стоит.

— Что такое?!

— Если хотите отблагодарить меня, мадам, скажите лучше правду.

Темная тень снова набежала на лицо леди Корк.

Брошка упала на колени, смешавшись с остальными украшениями. Тихое шипение газа и стиснутые руки Флоры напомнили Чевиоту о том, что между ними до сих пор находится женщина, убитая выстрелом в спину.

— Вчера ночью, — продолжал Чевиот, — вы кое-что мне рассказали. По вашим словам, четыре ваших главных сокровища, включая и брошь, вы спрятали во вторник в кормушках для птиц у вас в спальне.

— Так я и сделала! Вы ведь сами видели!

— Правда, не отрицаю. Однако что произошло ночью в четверг?

Леди Корк отвернулась.

— По вашим словам, в четверг вы расставили ловушку для вора. — Чевиот подался вперед и извлек из кучки драгоценностей единственное кольцо. — Вы положили якобы ничего не стоящее колечко в кормушку канарейки в галерее, да?

Леди Корк хотела что-то сказать, но передумала.

— Далее вы утверждали, что поддались искушению и выпили настойку опия. Выпили настойку — и потому не увидели вора.

— Я…

— Простите, но позвольте мне усомниться. Вы были очень взволнованы, вы были в ужасе. Вам непременно нужно было найти вора, даже если вы всего лишь подозревали его. Взять, к примеру, кольцо, которое вы спрятали.

Чевиот поднял его повыше. Крупный бриллиант злобно сверкнул.

— Судя по счетной книге Вулкана, кольцо заложили (заложили, а не продали!) за сто гиней. Ничего себе никчемная безделушка! Хорошую наживку вы положили для своего вора! И можно ли предположить, чтобы вы выпили лауданум перед появлением того, кто украл ваши драгоценности? Нет! Вы видели вора, точнее, воровку, не так ли? — спросил он, помолчав. — И опознали Маргарет Ренфру.

— Да, — призналась леди Корк после долгой паузы.

— Вы подтвердите ваши показания в суде, мадам?

— Да, я выступлю и скажу! — Леди Корк гордо вскинула голову. Затем она погрузилась в раздумья; умные глаза проницательно посверкивали. — Я видела ее! — неожиданно поведала леди Корк. — Босую, в тонкой ночной сорочке, со свечой в руке. Боже! Пег никогда не была ханжой. Я всегда догадывалась, хотя и знала, — она прищурилась, — что ее любовник не вы. Но… увы! Пока я не увидела ее тогда, ночью, с открытым ртом и пылающими щеками, когда она рылась в кормушке, стараясь отыскать кольцо, я даже не представляла себе, сколько в девчонке жизни и дьявольского огня!

— «Огонь, гори! — процитировал Чевиот. — Котел, кипи!»

— Что такое, молодой человек? Что вы бормочете?

— Простите, — сокрушенным тоном сказал Чевиот. — Я просто процитировал строчку из шекспировского «Макбета», слова, которые кое-кто употребил по отношению к ней. Огонь слишком уж разгорелся. Котел выкипел. И она снова замкнулась в себе, и ее замучила совесть.

— Неужели? — спросила леди Корк очень странным тоном. Он положил кольцо к другим драгоценностям.

— У меня остался всего один вопрос, мадам; он касается письма, которое вы написали в ночь убийства. Вопрос также связан с присутствующей здесь леди Дрейтон.

— Со мной? — удивилась Флора.

Чевиот улыбнулся. Над камином, между газовыми рожками, висел портрет самой Флоры в полный рост, написанный три или четыре года назад стареющим сэром Томасом Лоуренсом, который сейчас, после того, как стал президентом Королевской академии искусств, редко брался за кисть.

Чевиот помимо своей воли то и дело сравнивал Флору, изображенную на портрете, с настоящей Флорой, которая казалась более живой не только потому, что была из плоти и крови.

— Да, — кивнул он. — Дорогая моя, когда мистер Ричард Мейн днем забросал меня вопросами, я больше всего боялся, что он вспомнит о том письме. Тогда я не знал бы, что ему ответить. — Встав на коврик у камина, Чевиот снова обратился к леди Корк: — Вчера, в ночь убийства, писали ли вы полковнику Роуэну в Скотленд-Ярд?

— Да, ну и что из того?

— Вы запечатали письмо желтым воском? Позвольте узнать, почему вы велели вручить письмо только полковнику Роуэну, а не обоим комиссарам полиции?

— Ах, молодой человек! Чарльз Роуэн — частый гость в моем доме. Он даже был знаком с бедняжкой Пег.

— Понятно. — Чевиот оглянулся. — Флора! Ты помнишь, как ждала меня на улице, в карете? Потом подъехал верховой лакей. Вы остановили его и попросили дать вам письмо.

— О боже! — Флора вдруг выпрямилась. — И правда! Я забыла…

— К счастью, мистер Мейн тоже запамятовал. Зачем вы хотели взглянуть на письмо?

— Как ты и говорил, оно было запечатано крупной печатью желтого воска. Я увидела ее при свете фонаря в карете… — Флора замялась и покраснела. — Всему свету было известно, — дерзко продолжала она, — что я собиралась поехать с тобой. И все знали, куда ты направлялся в тот вечер. Я подумала, что письмо, может быть, предназначено мне.

— Ты взламывала печать на письме?

— Господи помилуй, нет! Оно было адресовано полковнику Роуэну. И потом… печать уже была взломана!

Чевиот некоторое время молча смотрел ей в глаза.

— Отлично! — воскликнул он. — А сейчас, леди Корк, позвольте еще один вопрос… Кому вы передали письмо после того, как написали его?

— Конечно же Пег Ренфру! Я была наверху, у себя в будуаре, и…

— А она… кому отдала письмо она?

— Лакею, кому же еще?

— Печать, — пробормотал Чевиот, глядя на огонь, — была взломана, когда письмо попало в руки полковника Роуэна. Значит, вероятнее всего, ее взломала сама Маргарет Ренфру. — Он хлопнул в ладоши. — Да! Она раскусила (прошу простить мне вульгарное выражение, мадам) ваши, как всегда, косвенные намеки на украденный птичий корм. Она поняла, что в дом нагрянет полиция. Леди Корк! Вы помните, как она вела себя потом?

— Да, — угрюмо кивнула старуха. — Я все видела.

— Она замкнулась в себе от стыда, дерзила… Но стыдно ей было главным образом потому, что… стойте! Не кажется ли вам, что ее мучила совесть? Если бы ятогда как следует нажал на нее, могла бы она признаться во всем?

— Вполне, — согласилась леди Корк, щелкнув пальцами. — Скажу больше: я так и думала, что она сознается. Или я бы… впрочем, не важно! Кто может сказать, что творится в душе у одинокой женщины? Может, она и созналась бы, а может, и нет. Но…

— Убийца заткнул ей рот.

Чевиот продолжал задумчиво смотреть на огонь; жар обжигал лицо. Картина постепенно прояснялась.

— Он застрелил ее. Убил, намеренно и хладнокровно. И все из-за того, что она могла его выдать! Из-за пригоршни драгоценностей… и из-за пачки бумажек… прошу прощения, банкнотов…

— Джек! — вмешалась Флора. — Ради всего святого, где ты набрался таких странных выражений? «Супершикарные», «шайка-лейка», «бумажки»! И еще многое другое. Откуда?

Чевиот пожал плечами:

— Я… не знаю.

— Я спрашиваю, — нерешительно продолжала Флора, — потому что некоторые из них встречаются в книге, которую я читала, когда ты пришел.

— В книге? — спросил он, резко поворачиваясь к столу.

К изумлению обеих женщин, он схватил книгу в кожаном переплете. Раскрыв ее, пробежал глазами титульный лист.

— Она была издана пять лет назад, — сказал он. — Я вполне мог прочесть ее, но почти забыл о ней — а может, так и не дочитал. Но такая книга едва ли подходит тебе, Флора. «Роковые последствия азартных игр, показанные на примере убийства Вильяма Вира, а также судебный процесс над убийцей Джоном Тартеллом и его сообщниками…».

Флора поспешно перебила его:

— Нет, не то! Вторая часть книги. Посмотри ниже!

— «Бедствия игрока, — прочел он вслух, — Полное описание всех столичных азартных игр…».

Название было длинным, и Чевиот, не дочитав его до конца, раскрыл книгу и принялся листать страницы. Флора снова вмешалась:

— Нет, ты уже пролистал ту часть, где говорится об азартных играх. Ты смотришь приложение. Оно посвящено злодею по фамилии Проберт, обвиненному в убийстве Вира. Он дал показания после того, как ему была предоставлена отсрочка исполнения смертного приговора… Джек! В чем дело?

Чевиот вдруг страшно побледнел — таким она его еще не видела — и поднес раскрытую книгу к свету. Руки его дрожали.

У него были все основания для волнения. На четыреста восьмидесятой странице ему в глаза бросились несколько строчек. Казалось, что они набраны жирнее остального текста. Он медленно перечел их. Потом прочитал следующую страницу и еще три — безрезультатно. Наконец, наверху следующей страницы шесть строчек ужалили его, как ядовитая змея.

— Что такое? — проворчала леди Корк, беспокойно разглядывая суперинтендента. — Что там еще случилось?

— Конец, — произнес Чевиот.

— Конец?

— Да. — Он закрыл книгу. — Не так уж она мне была и нужна. Но в ней подтверждаются мои выводы. В книге говорится, где мне искать то, что мне нужно. — Он улыбнулся. — Так что вы говорили об убийце, мадам?

— Я ничего не говорила, но…

— Я знаю, кто он, — ровным тоном произнес Чевиот. — Он у меня в руках! — И он сжал правую руку в кулак. — Вот где!

— Боже! — Леди Корк ударила палкой об пол, отчего драгоценности едва не свалились с ее коленей. — Но кто же он? И как сотворил свое черное дело?

— Извините, мадам. Пока я оставлю это в секрете.

— И мне не скажете?

— Не могу.

— Ну-ну! Хорошие манеры, нечего сказать! В таком случае я забираю украшения — спасибо вам большое — и удаляюсь.

Обиженная старуха, злясь, сама не понимая на что, дрожащими пальцами начала связывать углы носового платка, но пальцы ее не слушались. Чевиоту пришлось помочь леди Корк. Затем он очень бережно вынул узелок у нее из рук.

— Леди Корк, мне очень жаль, но пока я не могу вернуть вам драгоценности. Они послужат вещественным доказательством.

Изумленная гримаса исказила лицо старухи.

— Нельзя? Даже брошь?! Даже свадебный подарок?

— Мадам, мне очень жаль! Их вам, разумеется, отдадут. Если хотите, я напишу расписку.

— Расписку! — негодующе каркнула леди Корк. — Расписку!

Она с трудом встала, опираясь на палку, и запахнула на шее мантилью.

— Спокойной ночи, мадам, — обратилась она к Флоре. И, повернувшись к Соланж, которая устроилась в довольно развязной позе, закинув ногу на ногу: — Пойдем, милочка! — Соланж, поспешив к дверям, распахнула их перед своей хозяйкой. Леди Корк величественно проплыла в них, точно военный корабль.

— Кучер замерзнет, и я тоже, — проворчала она. Стоя на пороге, она обернулась и посмотрела на Чевиота в упор: — Ну и ну! Я и не думала, что вы умеете так бледнеть. Нечего сказать, хороший будет у вас завтра вид на встрече с… — Переведя взгляд на Флору, она прикусила губу и замолчала. Видимо, ей стало стыдно.

Интересно, подумал Чевиот, глядя на старуху, откуда ей все становится известно? Наверное, от Фредди Деббита; Фредди не заткнешь рот. Но завтра, постреляв по мишени на спор, ему предстоит драться на дуэли с капитаном Хьюго Хогбеном, о чем он совершенно позабыл.

Леди Корк остановилась, опершись на палку; сзади ее фигуру подсвечивал газовый рожок. Она снова помялась и вдруг решительно объявила:

— Мистер Чевиот! Своенравная старуха с мерзким характером просит у вас прощения. Как вам известно, вы мне нравитесь. Я ваша должница; и это вы тоже знаете. — В глазах ее сверкнули слезы. — Удачи вам, молодой человек! Пусть Господь укрепит вашу руку!

Двери за леди Корк закрылись. Издалека донеслись голоса, потом шум запираемых засовов — это за гостьей заперли тяжелую входную дверь.

Флора, вставшая со своего места в тот миг, когда поднялась леди Корк, не вернулась на диван, но подошла к Чевиоту, все еще смотревшему на двери.

— Джек, о чем она? Зачем нужно… укреплять твою руку?

— Ерунда! Завтра в девять утра я стреляю по мишеням в тире Джо Мантона. Вот и все.

— Ах!

Чевиот не сводил глаз с закрытых дверей. Он никогда не имел дела с гладкоствольным оружием. Он понятия не имеет, сколько оно весит, как лучше стоять, какова дальность полета пули. Может быть, он больше никогда не увидит Флору!

В камине вспыхнуло полено, взметнув рой искр. Чевиот огляделся. Потом наклонился и рывком подхватил Флору на руки.

Глава 17 Шесть выстрелов по мишени

В длинном кирпичном зале с железной стеной пистолет стрелял гулко, словно пушка на поле боя. Пороховой дым настолько сгустился, что даже Джо Мантон-младший, привычный ко всему, почти не видел лица клиента. Чевиот, упрямо сжавший губы, поднял руку для последнего выстрела.

Вжик! — свинец ударил по металлу. Сплющенная пуля упала на каменный пол.

В тире воцарилась мертвая тишина, так что можно было слышать через открытую дверь, как в оружейной мастерской на стене тикают часы с белым циферблатом. Без десяти девять. Суперинтендент Чевиот тренировался уже полчаса.

Джо Мантон-младший подлез под закопченный металлический барьер и пробежал тридцать шесть шагов, отделявших клиентов от стены, на которой висели мишени. Потянув за канат, он поднял люк в потолке, чтобы дым вышел наружу.

Кирпичные стены были оштукатурены; их нужно было штукатурить заново примерно каждые две недели. Справа находилось окно в мелкий переплет с приподнятой рамой. Едкий дым, клубясь и закручиваясь колечками, потянулся наверх, к люку.

Копоть ела глаза; в носу першило. Но как только дымовая завеса рассеялась, из-за нее показалось лицо Чевиота. Оно, как и у владельца тира, было в копоти.

— У вас хорошо получается, сэр, — кашляя, заметил Джо. — Неплохо. Но… — На самом деле, по его мнению, способ стрельбы гостя оставлял желать лучшего. — Простите, мистер Чевиот, но вы все делаете не правильно!

— Знаю.

— Но как же…

На полке, вделанной в стену над разделительным барьером, лежал один дуэльный пистолет среднего размера. Чевиот испробовал уже двенадцать: от убийственного двенадцати-калиберного, почти бесполезного, потому что пуля вылетала из ствола слишком высоко, до маленького карманного, очень похожего на тот, что принадлежал покойному мужу Флоры.

После каждого выстрела Джо-младший откладывал в сторону использованный пистолет, проворно вытаскивал взорванный капсюль, чистил ствол шомполом, протирал его промасленной тряпкой и клал на длинную стойку у левой стены.

Чевиот, не двигаясь, разглядывал, куда угодила последняя пуля. Казалось, смотреть особенно не на что. Железная стена была закопчена от пороха, в некоторых местах виднелись царапины или остатки сгоревшей белой бумаги.

Джо-младший беспокойно переминался с ноги на ногу. Это был плотный рыжеватый молодой человек с высокими скулами и серьезными глазами. Лицо его было черно от сажи, как у гоблина. На нем был темный сюртук, коричневый жилет и темно-красные брюки с черными гетрами. Ему пока не слишком хорошо удавалось подражать безукоризненной вежливости и вместе с тем откровенной прямоте своего отца, оружейника с 1793 года.

«Ну же! — подбадривал себя Джо. — Скажи ему!»

Ему бы так хотелось, чтобы этот широкоплечий сероглазый джентльмен улыбнулся, рассмеялся, отпустил какую-нибудь шутку — как другие. Но мистер Чевиот, если не считать безупречно белой сорочки, был весь в черном, даже жилетка и то черная.

«С чего бы? — недоумевал Джо. — Никакой дуэли вроде бы не предвидится… Он говорит, у них будет всего лишь состязание. И потом, на дуэлях дерутся обычно рано утром».

— Прошу прощения… — начал он вслух.

— Знаю. — Чевиот повернулся к нему и улыбнулся. — Но я не могу стрелять по правилам, Джо, то есть, если я хочу победить, выбить как можно больше очков.

— Что, сэр?

— Ведь тебе хочется, чтобы я встал вот так, верно? Повернулся боком к барьеру, правую ногу чуть вперед, левую отвел вбок?

Джо энергично закивал.

— В то же время, — продолжал Чевиот, становясь в нужную позицию, — я постепенно опускаю вытянутую правую руку, пока она не окажется на одном уровне с мишенью. Ведь так принято?

— Сэр, это единственно возможный способ! Клянусь вам! — воскликнул Джо, воодушевляясь. — Клянусь, даже отец не придумал бы лучше!

— Но существует другой способ. Ты ведь видел. Тут главное не форма, а содержание!

— Простите, сэр…

— Некоторые самые меткие выстрелы (не все, но некоторые) производятся именно так, как это делал я. Ты не целишься сознательно. Похоже… как если бы ты вытянул вперед руку и показывал на мишень пальцем. Зато стреляешь очень быстро. Вот так! Назови мой способ сноровкой, уловкой. У кого-то выходит, у кого-то нет. — Чевиот задумался. — А можно здесь где-нибудь умыться?

Джо-младший просиял от удовольствия: наконец-то речь зашла о простых и понятных вещах.

— Сюда, сэр! Вода уже приготовлена.

Слева за барьером, около двери, ведущей в лавку, находилась коричневатая каменная раковина с краном; рядом торчала короткая металлическая рукоятка насоса. Зеркальце над раковиной было тщательно протерто, тощее полотенце на гвозде — чистое.

Чевиот умылся желтым мылом, время от времени подкачивая в раковину воду из насоса. Касторовая шляпа плотно сидела на голове; шишка начинала рассасываться. Зато, когда он наклонился, дали о себе знать кровоподтеки, уже начавшие покрываться коркой.

Проклятая дуэль! Неизвестно, где и когда она состоится. Он принял вызов Хогбена только для того, чтобы раззадорить его. Дуэль стала частью их состязания и пари. Если он стреляет лучше Хогбена, Хогбен и Уэнтуорт расскажут ему все, что им известно о Маргарет Ренфру. Однако теперь ему больше ничего не нужно знать; следствие окончено. И на первый план постепенно выходила сама дуэль.

Если он потеряет Флору после вчерашней ночи…

И сегодняшнего утра — нескольких упоительных часов…

Если он из-за дурацкого вызова получит пулю в голову…

Может быть, именно в этом заключается разгадка его короткого кошмарного сна?

Большие часы с белым циферблатом в лавке все тикали. Без четырех минут девять!

Повесив полотенце на гвоздь, Чевиот отогнал мрачные мысли и вернулся к железному барьеру с широкой стойкой.

— Джо! Будь любезен…

Джо-младший, успевший вычистить, отполировать и повесить на место последний пистолет, из которого стрелял клиент, поспешил на зов. Чевиот поднял с пола папку зеленой кожи, похожую на бювар с ручкой, которую захватил с собой из «Олбани».

На самом деле это и был бювар, хотя он вынул оттуда все письменные принадлежности и заменил их экспонатами, которые намерен был продемонстрировать позже — если останется в живых. Поставив бювар на полку, он извлек оттуда маленький пистолет с ромбовидной золотой пластинкой на рукоятке.

— Джо, ты когда-нибудь видел эту вещь?

— Наше изделие, мантоновское! — обрадовался Джо, рассматривая пистолет. — Вот, видите — наша марка? Его сделали еще до меня, но ведь и я работаю недавно. Инициалы «А.Д.». Значит, делали на заказ.

— Да. Его прежний владелец уже умер. Не найдется ли у тебя пули, которая подходила бы к этому пистолету? Будь любезен, заряди его.

— Его надо сначала почистить. Посмотрите, какой грязный ствол!

— Отлично, почисть. А потом заряди. Только побыстрее!

Чевиот постучал пальцами по полке и оглянулся. Ни капитан Хогбен, ни лейтенант Уэнтуорт, ни даже Фредди Деббит еще не объявлялись. Фредди мог бы, по крайней мере, сообщить ему час и место настоящей дуэли и, что более важно, с какого расстояния предстоит стреляться.

С фасада тир напоминал обычную лавку: по обе стороны от двери большие окна-фонари. Сквозь стекла он видел Дэвис-стрит: ровные линии каменных стоек, как и повсюду, и железные перила коновязей. Больше ничего. Погода в октябре стояла изменчивая — то светило солнце, то небо затягивали тучи. Даже сюда, в тир, проникал запах прелой листвы.

Джо у левой стены заряжал пистолетик. Отвинтив крышку, он отсыпал нужное количество пороха из металлической пороховницы. Смазал и выбрал крошечную пульку из коробки — на полке их было множество с пулями разных калибров. С помощью пыжа, сделанного из обрывка газеты, аккуратно свернул заряд, сунул в ствол и утрамбовал его шомполом.

— Куда повесить мишень, сэр?

— Сейчас мишень не понадобится. Выстрелю просто в стену.

Щелкнул курок. Щелчок был тихий, еле слышный. Вместо того чтобы разглядывать железную стену, Чевиот перегнулся через барьер и схватил Джо за руку.

— Он небольшой, — сказал он, показывая на пистолетик. — Но запах пороха чувствуется? Ведь явственно пахнет порохом!

— Разумеется! — вскричал Джо. — Так всегда бывает!

— Хорошо. А теперь принеси мне, пожалуйста, пулю.

— Что, сэр?

— Принеси пулю, которой я только что выстрелил. Дай ее мне.

Джо неуклюже заковылял к задней стене, спотыкаясь на пулях, валяющихся на полу. Он вгляделся, поднял с пола одну из них и вернулся.

— Осторожно, сэр, она еще горячая.

Чевиоту было все равно, обожжет он пальцы или нет. Пулька совершенно сплющилась о стену; крупинки горелого пороха вплавились в мягкий свинец. Он кивнул, убрал пулю в бювар и достал оттуда книгу в кожаном переплете.

— Джо, я не сошел с ума и не пьян. И у меня есть веская причина для расспросов. Пожалуйста, прочти эти двенадцать строчек. И еще шесть, вот здесь.

Последовала пауза. По небу быстро ползли облака; то прояснялось, то снова становилось темно.

— Ну и что, сэр? — спросил Джо. — Тут все просто и понятно.

— Но оружие? Я-то по глупости даже не подумал о том, что его уже изобрели!

— Как так изобрели? — изумился Джо. — Что вы, мистер Чевиот! Да оно существует уже много лет! Разве вы не смотрели на коронацию восемь… нет, девять лет назад?

— Нет. Меня… не было.

— Ну а я тогда был еще мальчиком на побегушках. Помню, отец тогда еще долго хмурился. Мне было не лучше, хотя я и не мог сказать почему. Толпы на улицах, повсюду полно народу, но никто не кричит от радости, не приветствует нового короля. Все молчат.

— Да?

— Карета у него была роскошная. Как в сказке. Я ни прежде, ни после не видал короля, потому что он больше не любит Лондон. Но он был такой огромный и жирный, до невероятности. Глаза полузакрытые, как будто ему на все наплевать. Да только то была одна видимость. Он все отлично знал и, видно, злился, потому что никто ему не радовался. В общем… Разве вы не помните, какая дыра была от пули в стекле окошка его кареты? И еще сначала никто не мог взять в толк, откуда она взялась?

— Да! Кажется, я читал… впрочем, не важно. Продолжай!

— Как это не изобрели?! — снова воскликнул Джо, досадуя на собственную несдержанность. — Да что там, сэр, одно такое и у меня имеется!

— У тебя? Можно посмотреть?

Напустив на себя отцовскую серьезность, Джо поднял перекладину барьера и вышел.

— Прошу вас, — пригласил он, — пройти в лавку.

Здесь часы с белым циферблатом тикали еще громче. Повсюду чувствовался приятный запах масла и дерева, особенно приятный после пороховой вони. Здесь имелось несколько ружей, в основном охотничьи одностволки, начищенные и новенькие, с блестящими коричневыми деревянными прикладами. Джо зашагал между ними…

Хлоп!

Чевиот был настолько поглощен своими мыслями, что не услышал, как подъехали лошади. Он очнулся только тогда, когда гулко ухнула тяжелая входная дверь. С улицы вошли трое.

— Поставь на место! — быстро приказал Чевиот Джо Мантону. — Поставь на стойку!

На пороге мастерской стоял капитан Хьюго Хогбен.

Хогбен был не в форме, как и лейтенант Уэнтуорт, находившийся чуть позади. На нем был черный костюм и белая рубашка; шляпа надвинута на лоб, через руку перекинут плащ. Два его спутника оделись не столь щегольски, хотя жилетка Фредди Деббита своей пестротой могла бы посрамить радугу. Хогбен поморгал маленькими глазками.

— Чевиот уже здесь, — бросил он Уэнтуорту через плечо. — Насколько я понимаю, упражняется в стрельбе.

Он ни разу не взглянул Чевиоту в лицо, не заговорил с ним, хотя они стояли друг против друга. На бледном лице с тощими черными бакенбардами застыло невозмутимое выражение, лишь кончики губ изогнулись в едва заметной усмешке.

— Здравствуй, Джо! — сказал капитан владельцу тира. — У нас пари на тысячу гиней. Ну и где же его денежки?

Он развернулся и широким шагом зашагал в помещение тира.

Фредди, семенивший за Уэнтуортом, кивнул Мантону-младшему, жестом приказывая ему следовать за ним, и Джо повиновался. Как будто смущаясь, Фредди тихо обратился к Чевиоту:

— Господи, Джек! Где ты был? Я повсюду тебя искал! Ведь я же… должен сообщить тебе условия вашей… встречи.

— Где она пройдет?

— За старыми увеселительными садами Воксхолл-Гарденз — на другом берегу, у Воксхоллского моста. Там есть одна беседка в греческом стиле; она стоит на поляне, окруженной деревьями. Знакомо тебе это место?

— Да, — ответил Чевиот, которому это место конечно же было незнакомо. — На каком расстоянии стреляемся?

— Двадцать шагов. — Фредди еле сдерживал волнение. Дистанция была значительно короче обычной. — Согласен?

— Согласен. Когда?

— Сегодня в пять вечера.

— Вечера?! — Ответ застал Чевиота врасплох; он зачем-то достал часы и открыл крышку. Потом посмотрел в окно. — Никогда не слышал о вечерних дуэлях. И потом, посуди сам: сегодня тридцать первое октября…

— Канун Дня всех святых, — напомнил Фредди, безуспешно пытаясь пошутить. — Верно? Когда по земле расхаживают привидения, а на облаках разъезжают духи.

— Фредди, в пять вечера уже стемнеет. Как мы увидим друг друга?

— Знаю, знаю! — жалобно отозвался Фредди. — Но таковы условия Хогбена. Разумеется, он передал их через Уэнтуорта. Так раньше никто не делал, однако нарушений тут нет. Мы специально просмотрели дуэльный кодекс. Джек, черт побери, почему ты так взволнован?

— Разве я сказал, что взволнован?

— Нет, но… — Забыв об осторожности, Фредди повысил голос: — Старина, ты ведь стреляешь гораздо лучше его!

Из примыкающей к лавке галереи послышался голос Хогбена, обращенный в пространство.

— Так пусть он войдет, — насмешливо заявил капитан, — и покажет, на что способен!

— Спокойно, Джек! — крикнул Фредди.

Фредди прав. Нельзя терять самообладание в присутствии этого гвардейца! Чевиот расправил затекшие плечи, кивнул и следом за Фредди вошел в тир.

Глянув на улицу в окно, он увидел Флору в открытой карете у обочины.

В карету — низкую, черную, лакированную с позолотой и белой обивкой — были впряжены гнедые. Флора, в короткой меховой накидке, сидела, сунув руки в муфту. Белая шляпка, кокетливо сдвинутая набок, очень шла ей. Увидев, что Чевиот на нее смотрит, Флора приложила пальцы к губам и помахала. Ее глаза и губы досказали остальное.

Чевиот приподнял шляпу и поклонился, надеясь, что его глаза также выражают все чувства, какие он к ней питает. Он не смел смотреть на нее дольше секунды-двух; он боялся, что в противном случае у него дрогнет рука. Чевиот не ждал ее; ее приезд стал потрясением, и он поспешил отвернуться от окна.

Все приготовления к состязанию были почти завершены — ими громогласно распоряжался Хогбен. Джо Мантон зарядил шесть дуэльных пистолетов и разложил их на барьере на расстоянии два фута друг от друга. Никакого сравнения с современным оружием; пуля весила около двух унций. Затем Джо взял коробку с мишенями, или, как их тогда называли, «вафлями».

Они были изготовлены из плотной бумаги, которую впоследствии назовут «патронной бумагой», белого цвета, круглые, около двух дюймов в диаметре. С тыльной стороны каждая была намазана тонким слоем клея.

С мокрой тряпкой в одной руке и коробкой в другой Джо подошел к черной стене. Он счистил обрывки расстрелянных мишеней. То отходя, то подходя ближе, чтобы правильно рассчитать расстояние, Джо намочил заготовленные мишени и ударами кулака приклеил их к стене, такой же прочной, как железная дверь Вулкана. Как и пистолеты, мишени находились на расстоянии двух футов друг от друга, на высоте плеч. С расстояния тридцать шесть шагов они казались крошечными.

— Ну, пора! — заявил Хогбен, топнув ногой, словно собираясь бежать наперегонки. Он обратился к лейтенанту Уэнтуорту: — Тысяча гиней! Где деньги этого типа?

Без формы у Уэнтуорта был еще более странный вид, чем у Хогбена. Он изумленно воззрился на приятеля. Наконец понял, что Хогбен не шутит.

— Хогбен, — произнес лейтенант, — позвольте сказать, что я не намерен дольше терпеть подобное обращение. Так нельзя! Каким бы ни был спор, ни к одному джентльмену не подобает…

— Где его деньги, черт побери?

Не говоря ни слова, Чевиот подошел к левой стойке, рядом с которой, прислонясь к стене, стоял Джо Мантон. Он отсчитал тысячу — главным образом, в банкнотах, но попадались и золотые соверены, и немного серебра. Затем, по-прежнему не говоря ни слова, вернулся и встал рядом с Фредди спиной к окну.

Хогбен сбросил плащ и в первый раз посмотрел Чевиоту прямо в глаза.

— Ну, давай! — Он дернул головой в сторону барьера. — Ты первый!

Чевиот шагнул вперед. Фредди, увидев выражение его лица, загородил его собой:

— Бросьте жребий! Так будет справедливо. Бросьте монету!

— Как вам будет угодно, мистер Деббит, — с поклоном отвечал Уэнтуорт, доставая из жилетного кармана монету в два шиллинга. — Хогбен, вас вызвали на состязание — вам выбирать.

— Орел! — объявил Хогбен, когда монетка взмыла в воздух.

— Решка! — констатировал Уэнтуорт, наклоняясь над упавшей монетой. — Чего хотите вы, мистер Чевиот?

— Пусть он стреляет первым.

Сохраняя невозмутимость, Хогбен поправил шляпу и взял первый пистолет слева. Послышался тихий, мелодичный щелчок взводимого курка. Хогбен развернулся боком и поставил ноги в правильную позицию.

Часы в лавке громко тикали. Правила не разрешали шевелиться, поздравлять по случаю удачного выстрела или сочувствовать стрелку, которому не повезло.

Хогбен посерьезнел. Речь шла о крупной сумме, и он вел себя осторожно. Он не спешил, чего нельзя было себе позволить на настоящей дуэли. Его правая рука поднялась, опустилась и вытянулась. Он ждал, пока луч света не упал на крошечную мишень.

Щелк!

Струя огня, громкое эхо от удара по железу. Мишень, пораженная в самое яблочко, разлетелась на кусочки.

Хогбен не спеша положил первый пистолет и перешел ко второму. Вторым выстрелом он задел верхний край мишени; пуля порвала бумагу, однако мишень уцелела и продолжала висеть на стене, а пуля отскочила от стены и покатилась по полу.

Третий выстрел пришелся мимо. Сплющенная пуля высоко отскочила и ударилась о пол на полпути между мишенями и барьером. Хогбен с секунду стоял, опустив голову. Однако он по-прежнему хранил невозмутимость. Вокруг густел едкий пороховой дым. Капитан ждал, пока дым поднимется вверх.

Четвертым выстрелом он задел только угол мишени. Зато пятый и шестой пришлись точно в цель. Более того, шестая мишень даже вспыхнула ярким пламенем, сгорая.

Хогбен положил последний пистолет и расправил плечи.

— Ну вот! — весело произнес он, косясь на кучку банкнотов и монет. — Попробуй-ка побить меня, ты!

Стрелял он отменно. Однако никто не произнес ни слова, пока Хогбен умывался над раковиной, а Джо Мантон водил тряпкой по железной стене, смывая остатки мишеней и приклеивая новые.

Насвистывая сквозь зубы, капитан Хогбен принялся слоняться по тиру, скрестив руки на груди. Джо чистил и перезаряжал пистолеты. Казалось, он трудился нескончаемо долго. Часы все тикали, а Хогбен насвистывал «Лягушку».

— Ваша очередь, мистер Чевиот, — произнес наконец лейтенант Уэнтуорт.

У Чевиота пересохло в горле. Он не посмотрел из окна на Флору. Фредди тронул его за плечо. Поколебавшись, Чевиот подошел к барьеру с левой стороны.

Щелк! Щелк! Щелк! Щелк! Щелк! Щелк!

Фредди, презрев все правила, подпрыгнул и громко завопил от восторга.

Изумленным наблюдателям показалось, что Чевиот даже не сдвинулся с места, так быстро он отстрелялся. Однако все слышали громкие хлопки. Над головами заклубился черный пороховой дым. Не прошло и нескольких секунд, как были произведены все шесть выстрелов.

На улице заржали гнедые, нервно зацокали копытами. Чевиот положил последний пистолет и присоединился к стоявшему у окна Фредди. Дым уже почти весь вышел в трубу и через окно.

Каждая из шести мишеней, простреленная точно посередине, либо сгорела, либо разлетелась на куски. Серьезный и искренний Уэнтуорт, который до этого не отрываясь задумчиво смотрел на Хогбена, очень вежливо обратился к Фредди:

— Мистер Деббит, полагаю, вы не сомневаетесь, что ваш друг выиграл?

— Да! Да! Черт возьми, какие могут быть сомнения?

— Отлично. — Уэнтуорт повернулся к Чевиоту: — Сэр, мы согласны сообщить вам некоторые сведения…

Но Чевиот, кашляя от дыма, жестом остановил его:

— Сэр, данные сведения мне больше не нужны. Я освобождаю вас от взятых обязательств.

— Вот и хорошо! Вот и отлично, черт побери! — заявил Хогбен и расхохотался. — Ты бы так и так ничего не узнал.

Светловолосый, белокожий Уэнтуорт густо покраснел.

Можно было бы предположить, что меткая стрельба Чевиота слегка охладит пыл задиристого гвардейца. Нетрудно было догадаться, что на расстоянии двадцать шагов обоим дуэлянтам угрожает смертельная опасность. Но Хогбен по-прежнему держался надменно и вызывающе.

— О, я сдержу слово! — заявил он, поднимая с пола плащ и накидывая его на плечи. — Тут ты ошибся, приятель. Я сказал, что сообщу кое-какие сведения, но не сказал, кому я их сообщу, верно? Я не обещал передать сведения тебе.

Он выпучил глаза, довольный собственным коварством, и снова расхохотался.

— Я как можно скорее сообщу все твоему начальству — как-бишь-их-там — на Уайтхолл-Плейс. Кстати, Уэнтуорт… Вы договорились с Деббитом относительно времени и места встречи?

— Да.

— Стреляемся моими пистолетами?

— Стойте! — воскликнул Фредди, потирая запачканное лицо. — Я забыл упомянуть…

— Пистолеты любые, — сухо заявил Чевиот и направился умываться к раковине.

— Значит, все решено, приятель, — ухмыльнулся Хогбен, — и тебе крышка! — Он зашагал к двери. — Идете, Уэнтуорт?

— Нет.

— Идете, Деббит?

— Да, да! То есть… не с вами. У меня нет лошади. Я должен кое с кем встретиться. Джек, старина! Поздравляю, позволь пожать твою руку. — Фредди понизил голос: — Насчет вечера даже не сомневайся. Ты его победишь. Встретимся на месте. Пока!

За окном Флора, поднявшись во весь рост в карете, бросала в сторону Чевиота молящие взгляды. Он, закончив умываться, помахал ей рукой и улыбнулся.

Хогбен вышел, хлопнув дверью, вскочил на белую лошадь и галопом помчался на юг, по направлению к Беркли-сквер. Фредди последовал за ним. Он остановился лишь для того, чтобы, приподняв шляпу, поклониться Флоре и (как показалось) отвесить ей цветистый комплимент. Затем поспешил на север, к Оксфорд-стрит.

Не подозревая, какой удар ждет его через несколько секунд, Чевиот заплатил Джо уговоренную заранее скромную плату за то, что они стреляли в его тире, и выслушал поздравления. Затем, отвернувшись от вспотевшего на радостях Джо, поднял с пола у барьера свой зеленый бювар.

Лейтенант Уэнтуорт, стоя у умывальника, мрачно смотрелся в зеркальце. Чевиот вежливо попрощался с ним и открыл дверь.

— До свидания, сэр! — крикнул Джо Мантон-младший. — Я было подумал, что ждать беды… Ей-богу, так и подумал!

Уэнтуорт дернул ручку насоса. В умывальник мощной струей хлынула вода, залив его костюм. Отраженное в зеркале лицо исказилось в гримасе, не предназначенной для посторонних глаз.

— Мистер Чевиот, — произнес лейтенант, отряхнувшись, — позвольте поговорить с вами по делу, имеющему жизненно важное значение!

Глава 18 Ловушка у Воксхолл-Гарденз

Из приоткрытой двери тянуло теплым, приятным осенним воздухом, в котором, однако, уже чувствовалось холодное дыхание. Чевиот шире распахнул дверь.

— Да? В чем дело?

Он нехотя повернулся. Флора из боязни нарушить приличия не позволила себе выпрыгнуть из кареты и войти в тир; она состроила нетерпеливую гримаску. У Чевиота болела голова; спал он меньше получаса, к тому же ему приснился страшный сон.

— Сэр, — начал лейтенант Уэнтуорт, — возможно, я нарушаю оказанное мне доверие. Или усомнился в друге. Однако высказаться — мой долг. Вы не заметили ничего странного в поведении Хогбена?

Чевиот взмахнул рукой, в которой держал бювар.

— Откровенно говоря, — заявил он, — я устал от капитана Хогбена. Даже если мы с ним убьем друг друга на дуэли, что вполне вероятно…

— По-моему, никакой дуэли не будет, — заявил Уэнтуорт.

— Как так?

Теперь они остались в тире одни. При первом упоминании страшного, зловещего слова «дуэль» Джо Мантон шмыгнул за барьер и скрылся в лавке.

Уэнтуорт поплескал водой в лицо, не удостоив вниманием мыло, вытерся и подошел ближе. Без формы он казался не военным, а скорее студентом: вежливый, суховатый, однако вовсе не заносчивый. Видимо, за прошедшую ночь он немного повзрослел.

— Что вы говорите? — спросил Чевиот. — Дуэли не будет? Значит… никакой опасности?

— Этого я не сказал. Опасность, возможно, очень велика — для вас.

— Но Хогбен?…

— О, Хогбен ничем не рискует. Многие скажут вам, что он никогда не играет честно.

Так говорила и Флора. Чевиот посмотрел в окно. Флора по-прежнему стояла, придерживая шляпку; ветер трепал ее юбку. Ее губы беззвучно шевелились: «Что такое? Почему ты не идешь?»

— Но что может Хогбен? — удивился Чевиот. — Ведь там будете и вы, насколько я понял, и мой секундант…

— Да, если Хогбен придет. Больше, сэр, я ничего не могу вам сказать. Я не знаю, а только подозреваю. Я старался быть ему другом, однако у меня это плохо получается. Если нас там не будет…

— То что?

— В сумерках к вам может выйти кто-то другой. А Хогбен просто жаждет вашей смерти.

Вспомнив о плаще, Чевиот взял его с полки у окна. Открытая дверь раскачивалась и скрипела. Из сумрака возник призрак Хогбена; он высокомерно ухмылялся и прятал в рукаве козырной туз.

«В сумерках к вам может выйти кто-то другой»… В сумерках в канун Дня всех святых!

— Лейтенант Уэнтуорт, — Чевиот запахнулся в плащ и взялся за ручку двери, — я очень благодарен вам за предупреждение. — Он поклонился, закрыл за собой дверь и поспешил через дорогу к Флоре.

Ни Флора, ни Чевиот не стали говорить о том, что их тревожило, пока Чевиот не устроился поудобнее в карете.

— Во сколько ты сегодня от меня ушел?… — спросила Флора, но тут же осеклась, заметив, как выпрямился кучер Роберт. На запятках лакеев не было. — Я слышала, — сказала она чуть погодя, — что ты отличный стрелок. Мне же неприятно смотреть даже на то, как люди упражняются в стрельбе. Но ты утер нос капитану Хогбену! — Она испытывала гордость за Чевиота, и все же ее мучила неопределенность. — Надеюсь… вы с ним не поссорились?

— Как ты видела, нет.

— Милый, но я ведь ничего не слышала, кроме выстрелов.

— Больше и нечего было слышать.

— Я решила, — пылко заявила Флора, кивая на корзинку, стоящую на полу, — что мы поедем покататься куда-нибудь за город, если ты не против. В корзине еда и вино. Давай уедем из Лондона на весь день?

— Да! Мне нужно заехать в Скотленд-Ярд, но ненадолго. Что ты скажешь, дорогая, если мы отправимся в Воксхолл-Гарденз?

— Прекрасно! — Флора просияла. — Хотя сезон уже кончился, и в Воксхолл-Гарденз никто уже не ходит, кроме черни. Но там до сих пор устраивают фейерверки и летают на воздушных шарах.

— Не говори так!

Флора пришла в смятение.

— Как… как не говорить?

— «Чернь». Пора бы уже понять, что… — Чевиот с трудом сдержался.

— Джек! Я тебя обидела?

— Нет, нет! Ты никогда меня не обижала, прости за срыв. Кажется, в северо-восточном углу сада есть греческая беседка?

— Да, есть! — Флора заговорила громче. — Слышите, Роберт?

Карета покатила в сторону Беркли-сквер; лица им обдувал свежий ветерок. Флора вытащила руку из-под короткого коричневого мехового манто с синей и белой прошивкой и вложила ее в руку Чевиота. Поскольку ей, как и ему, больше всего хотелось поговорить о них самих, ей трудно было сдерживаться.

— В Скотленд-Ярд, говоришь? — продолжала она с наигранной веселостью. — Наверное, из-за облавы у Вулкана. Ты ведь ничего мне не рассказывал. А весь Лондон только о том и говорит, и все наперебой расхваливают тебя.

— Меня?!

— Да, и твоих полицейских тоже.

— Так-то лучше! На это я и надеялся.

— Прошу тебя, объясни! Когда полицейские устраивают облаву в игорном доме, разве не считают игроков такими же виновными, как и тех, кто содержит притон? Разве их не следует арестовывать?

— Теоретически да.

— Но говорят, что ты не взял под стражу ни одного игрока! И даже наоборот. Будто бы пожал каждому руку и поблагодарил за отвагу, а еще заверил, что их фамилии не будут упоминаться в связи с происшествием. Это правда?

Чевиот рассмеялся. Нервное напряжение, в котором он до сих пор пребывал, разрядилось раскатистым хохотом.

— Милая, как я мог арестовать тех, кто мне помогал? И потом, в ходе стычки нам пришел в голову удачный выход из положения. Жаль, что ты не видела инспектора Сигрейва и сержанта Балмера! «Подсадные» так и валились под ударами их дубинок…

— Прошу тебя, не так подробно!

— Сигрейв или Балмер усаживали их у стены и кричали: «Вот и Джимми Вырвиглаз; разыскивается за кражу со взломом!» или «Вот Том Чума: разбой, поджог, грабеж… и так далее». Мне бы раньше догадаться: Вулкан собрал в своем притоне половину преступного мира Лондона. Когда мы погрузили их в повозки…

— Не смейся! Мне совсем не смешно!

— Нет, милая Флора, это очень смешно. Я получил возможность заверить игроков в том, что мы не искали подпольный игорный дом, а просто устроили облаву на самых известных преступников. Так оно и получилось — сейчас все камеры битком набиты. Вот почему я так опоздал.

— Да. Ты опоздал.

Карета ехала по Беркли-сквер. В скверике няни в причудливых высоких чепцах качали детские коляски под деревьями с еще зеленой листвой. Карета выехала на оживленную Пикадилли.

Задумавшаяся было Флора снова подала голос.

— Вулкан! — пробормотала она. — Вулкан и та его женщина… Джек, что с ними?…

— Это тема неприятная. Сейчас он в тюрьме.

— Тогда я больше не желаю слышать о нем ни слова. Нет, погоди, все-таки расскажи!

— Женщину мы освободили. Но Вулкан… скажем так, заснул у себя в кабинете в наручниках. К тому времени, как я отыскал ключ от ящиков бюро (видишь ли, Кейт де Бурк выбросила с балкона кольцо с ключами), Вулкан очнулся и, несмотря на «браслеты», попытался уничтожить свою конторскую книгу. Я даже не подозревал, что у него пистолет.

— Вот почему у тебя прострелен рукав! Веселость покинула Чевиота.

— Да, — кивнул он, — я и не подозревал, что у него пистолет. Когда мы гонялись друг за другом вокруг стола, он даже не попытался его вытащить. Вулкан, на свой, конечно, лад, человек честный. Но Хогбен!…

— Что такое с Хогбеном? — очень тихо спросила Флора. — Я прекрасно понимаю, что история еще не окончена. Мне станет легче, если я все узнаю.

— Выбрось проклятого Хогбена из головы. Хогбен припрятал в рукаве козырной туз — по крайней мере, он так считает. Хотелось бы мне знать, что он задумал, вот и все.

Больше Чевиот ничего не мог сказать. Карета повернула, начала подниматься вверх по Хаймаркет-стрит, потом налево, на Кокспур-стрит, и выехала на Уайтхолл.

— Можно отдать распоряжение твоему кучеру? — обратился Чевиот к Флоре. — Роберт! Будьте любезны, остановитесь у дома номер четыре по Уайтхолл-Плейс. Во двор не въезжайте, стойте у уличного фонаря.

— Слушаюсь, сэр.

Спрыгнув с подножки у краснокирпичного дома, Чевиот сказал:

— Скоро вернусь. А после, надеюсь, мы с тобой хорошо посмеемся.

Однако его не было довольно долго. Флоре, сжимавшей муфту, минуты ожидания показались часами. Шум от проезжающих карет — скрип колес, цоканье копыт — действовал на нервы несчастной, которую, несмотря на мечты о скором блаженстве, терзали дурные предчувствия.

Чевиот отсутствовал более часа. На лице его, когда он влез в карету, застыло покаянное выражение, однако губы расползались в улыбке. Он подал Роберту знак трогать.

— Боюсь, — произнес Чевиот, — тебе придется пробыть в моем обществе до самого вечера!

— Но как же иначе? — вскричала Флора. — Чего тут бояться? Или ты… шутишь?

— Нет, к сожалению. Мне не следует держать тебя при себе, и все же, возможно, так будет лучше всего. Видишь ли, я обещал к восьми вечера доставить им убийцу Маргарет Ренфру.

Карета покачнулась и покатила быстрее.

— И еще, — добавил Чевиот, — меня освободили от одной обязанности. В случае, если у Пиннера случится мятеж, я не буду командовать отделением.

— Джек, прошу тебя, — сдавленным голосом попросила Флора, — перестань говорить загадками. Какой еще мятеж?

— Есть один портной. Его фамилия, кажется, Пиннер. По-моему, вчера, — Чевиот закрыл глаза ладонью, — кто-то говорил при мне о некоем портном, который обожает произносить зажигательные политические речи. А теперь и полковник Роуэн с мистером Мейном сообщили о нем. Его лавка находится на… кажется, Парламент-стрит.

Карета быстро катила на юг. Уайтхолл, каким Чевиот его помнил по прошлой жизни, исчез бесследно. Впереди высился массивный дом-утюг, закопченный от дыма. Он делил улицу на два рукава. Чевиот решил, что правый рукав, скорее всего, Кинг-стрит, а левый, идущий вдоль берега реки, — Парламент-стрит.

И оказался прав. Роберт дернул поводья, лошади побежали налево. Здесь карет и колясок было мало. Фасады домов потемнели; они были из искрошившегося камня или кирпича. В большинстве зданий размещались лавки — свечная, зеркальная, лавка мясника. Но попадались и жилые дома, правда, без медных табличек с фамилией владельца и без дверных молотков.

— Жуткие развалины, — пробормотал Чевиот. — Ты только посмотри!

На Парламент-стрит собралась небольшая толпа; люди обступили невысокого человечка с широкой грудью и копной седых волос. Он поднялся на деревянный ящик у самой двери в лавку под вывеской: «Т.Ф. Пиннер. Закройщик и портной».

По противоположной стороне улицы расхаживал полицейский. Он наблюдал за происходящим, но не вмешивался. Оратор — из кармана его сюртука торчала бутылка виски — постепенно распалялся.

— Разве вы не хотите, чтобы отменили Хлебные законы? — кричал он. — С голодом не поспоришь! Даже они не справятся с голодом! Найдется ли среди вас хоть один, — портной поднял вверх сжатый кулак, — кто не голодал бы или у кого не голодали бы дети?

— Нет! — крикнул кто-то.

Толпа, впрочем немногочисленная, заворчала и задвигалась. Люди вывалились на мостовую. Роберт в ожидании помехи занес над головой хлыст.

— Проезжайте! — приказал Чевиот, вставая в полный рост. — Не трогайте никого. Вперед!

— Единственный способ добиться отмены, — продолжал оратор, — это реформа избирательной системы! Факты, истинные факты…

Они миновали толпу; голос оратора постепенно затихал вдали.

— Джек, — попыталась успокоить Чевиота Флора, которая не огорчилась, а скорее удивилась его реакции, — такое случается каждый день! При чем здесь мы?

— Да, сегодня днем или вечером ни при чем. Во всяком случае…

Он все еще стоял в шаткой карете, держась за поручень за спиной кучера. Ему было не по себе, потому что прошлое, частью которого он являлся, неожиданно зловеще и резко схватило его за горло.

Справа высились скромные старинные башни Аббатства. Слева, за Вестминстерским мостом, он увидел еще одну башню: приземистую, квадратную, рядом с группой кружевных нарядных зданий, протянувшихся к массивному каменному Вестминстер-Холлу. Через пять лет все, что находится слева, кроме самого Вестминстер-Холла, будет уничтожено пожаром и сгинет навеки. Он смотрел на старый Парламент; с вершины его квадратной башни свисал флаг, свидетельствующий о том, что сейчас проходит заседание.

А за Вестминстерским мостом и квадратной башней текла Темза, еще не окаймленная гранитными набережными. Вода была коричневой от грязи и мусора. Добрая река, которая вскоре принесет холеру!

— Джек, — удивилась Флора, — ради бога, что ты бормочешь?

Чевиот не отдавал себе отчета в том, что заговорил вслух. Сев рядом с Флорой, он взял ее за руку.

— Прости меня. Конечно, тот пьяный портной кажется тебе глупым и нелепым? А ведь он прав. Все так и будет, как он говорит.

— Ты что, за реформу?!

— Флора, я ни на чьей стороне. Я только сожалею о несчастье, которое принес тебе и, возможно, еще принесу из-за того, что не могу ничего объяснить. А сейчас мы едем за город. Так что давайпостараемся забыть обо всем остальном.

Им действительно удалось обо всем забыть. Когда они пересекли Воксхоллский мост, железный и сравнительно новый, суррейский берег реки предстал их глазам во всей своей осенней красоте. В Воксхолл-Гарденз царило затишье: пусты были аллеи, площадка для оркестра, никого не было у двух статуй Аполлона и одной (странная компания!) — Генделя.

Однако приятнее было побыть наедине. Карета выехала на поляну, окруженную деревьями. За деревьями мелькали очертания изящной беломраморной беседки со статуей внутри. Так как построена беседка была в греческом стиле, статую, вероятнее всего, назвали Афродита.

На поляне Роберт развернул лошадей, намотал поводья на рукоятку хлыста, спрыгнул на землю и произнес небольшую речь. Насколько он понимает, заявил кучер, он не понадобится госпоже часик-другой. У входа в Воксхолл-Гарденз имеется пивная «Собака и гриф». Так не позволено ли будет ему отлучиться ненадолго?

Флора в столь же пышных выражениях даровала ему свое согласие. И Роберт не мешкая удалился.

— А сейчас, сэр, — заявила Флора, напустив на себя притворно-жеманный вид, хотя сердце ее сжимала тревога, — будьте так добры, расскажите о том, о чем вы намекали весь день. Неужели ты хочешь свести меня с ума? Я… Что случилось?

Чевиот смотрел на небо.

— Время, — проговорил он, не думая. — Должно быть, давно перевалило за полдень. Позже, чем я думал!

Проще было бы посмотреть на часы. Однако Чевиот не осмеливался.

— Время?! — возмущенно переспросила Флора. — Какое оно имеет значение?

— Да нет, нет, вовсе не то! Разве что…

— Хочешь есть или пить? — спросила Флора, высокомерно постукивая носком ботинка по корзине. — Здесь всего много, раз ты находишь мое общество таким утомительным!

— Прекрати! Не сейчас…

— Ах, понимаю! Но вчера ночью, или, скорее, сегодня утром, было так… так…

— Да, — ответил он с таким же жаром. — Все было прекрасно и замечательно. Я повторяю: прекрасно и замечательно! Вот почему я должен задать тебе вопрос: Флора, мы с тобой когда-нибудь были женаты?

— Женаты?!

— Да. Я не шучу.

— Ничего себе! Ну и вопрос! Если… если и были, — вскричала Флора, — то я, должно быть, приносила обеты у алтаря во сне! И потом, ты… ни разу не просил меня выйти за тебя!

— Ты уверена? Тебе самой никогда не казалось, что мы женаты? А вот у меня возникло такое чувство. Когда я утром крался по лестнице вниз и вышел, никого не разбудив, то подумал…

— Меня удивило, — перебила она, — как тебе удалось не разбудить меня. Я всегда просыпаюсь, когда ты уходишь. Я протянула руку, но тебя рядом не оказалось. Ужас! Мне показалось, что ты ушел навсегда…

— Флора, остановись! Не говори ничего… сейчас не надо!

Он опустил голову и увидел зеленый бювар. Но он не думал о нем. Деревья с еще не облетевшими листьями — желтыми и красными — тихо шептались на ветру вокруг греческой беседки.

— Нет, — Чевиот озадаченно покачал головой, — не может быть! Ты заключена в этом веке и всегда жила в нем. А я…

— Что?

— Слушай! Всего три ночи назад я обещал рассказать тебе все. Я должен так поступить, но ты все равно мне не поверишь. Как тогда, у леди Корк, ты отпрянешь от меня и решишь, что я сошел с ума или напился, хотя глаза у меня ясные, а язык не заплетается…

— Не поверю?

— И все же я должен сказать, — упрямо повторил он, как будто не слышал ее. — Бывают сны и предчувствия — может, они живут в душе. Я думаю, Флора, скоро нас с тобой разлучат.

— Нет!

Она бросилась в его объятия, но не как пылкая любовница. Они разговаривали шепотом, словно отчаянно и тихо ссорились.

— Но что может нас разлучить? Ты хочешь сказать… смерть?

— Нет, любовь моя. Не смерть. Но… да, нечто в таком роде.

Флора протестующе вскрикнула. Чевиот еще крепче прижал ее к груди, и между ними разыгралась одна из бесконечных, болезненных сцен, в которой каждая сторона не правильно истолковывает слова другого; ссора никак не могла прекратиться. Флора утверждала, что он, по его словам, умрет; он возражал, что ничего подобного не говорил. Ссора все длилась и длилась, а тени удлинялись, и росла тоска.

— Тогда будь добр, объясни, что ты имел в виду! — всхлипывала Флора.

— Я стараюсь. Вскоре настанет час, который окажется часом победы и ликования, но всесильное время все изменит — и все растворится. Все! Как там говорится — «бестелесный образ»? Впрочем, не важно! О, как мне будет тяжело!

— Не понимаю! Не понимаю!

— Я видел сон…

— Ах, сон! Всем известно, что сны сбываются наоборот.

— Когда-нибудь сны станут истолковывать по-иному. Нет, возможно, мне не стоило называть то, что я видел, сном. — Он перевел дух. — Отлично! Лучше тебе знать правду. Когда ты однажды сказала, что я кажусь человеком из другого мира, ты была близка к истине. Я действительно…

— Миледи! Сэр!

Ушедшие в собственный мир, они не услышали громкого покашливания, которое, видимо, продолжалось уже достаточно долго. Когда кучер Роберт решил, что вот-вот задохнется от собственной тактичности, он тихонько позвал их.

Флора и Чевиот очнулись и подняли головы. Словно пробудившись ото сна, Чевиот заморгал и оглянулся. Стемнело. Тени стали такими густыми, что он с трудом различил очертания Роберта с фонарем.

Стало сыро; поднялся туман. Греческая беседка смутно белела в отдалении.

— Простите, миледи, — произнес Роберт, — но я решил, не пора ли возвращаться. Сейчас двадцать пять минут шестого.

Рука Чевиота метнулась к жилетному карману.

— Шестого?!

— Да, сэр. И даже больше. В двадцать пять шестого я вышел из «Собаки и грифа», а оттуда еще дойти надо.

Тут они услышали цоканье копыт на дороге. Лошади мчались галопом. Они быстро приближались. Чевиот решил, что всадников должно быть трое. Раскачивающийся фонарь в руке первого всадника высветил зеленовато-желтую листву.

Значит, Хогбен все же приехал. Двое других, должно быть, лейтенант Уэнтуорт и Фредди Деббит. Но Хогбен мог послать кого-то вместо себя…

— Роберт, — попросил Чевиот, — прошу вас, садитесь на козлы и как можно скорее везите леди Дрейтон домой.

Первый всадник выехал на поляну; другие следовали за ним. Лошади были в мыле; они бешено раздували ноздри. Когда первый всадник поднял фонарь, Чевиот замер в изумлении.

Хотя третьим всадником и вправду был лейтенант Уэнтуорт, вторым оказался сержант Балмер, а первым — инспектор Сигрейв. На его воротничке блеснул серебряный галун.

— Сэр, — прохрипел Сигрейв, опуская фонарь, — можно попросить вашего кучера гнать побыстрее?

— Что случилось? — спросил Чевиот. — И почему вы здесь? Я ожидал увидеть капитана Хогбена. У меня с ним… встреча в пять часов.

Сигрейв и Балмер переглянулись.

— Так вот оно что! — выпалил последний. — Теперь понятно, сэр. У капитана Хогбена в пять часов была назначена другая встреча. По всей вероятности, он хотел убедиться, что вы находитесь здесь и не помешаете ему. Он встретился с полковником и мистером Мейном в Скотленд-Ярде.

— С кем?!

— Сэр! Он обвиняет леди Дрейтон в убийстве мисс Ренфру, а вас — в сообщничестве. Он уже это сделал, он и мисс Луиза Тримейн. По их словам, они видели, как леди Дрейтон стреляла, как пистолет выпал из ее муфты и вы спрятали его под лампу. И они уже почти убедили в этом мистера Мейна!

Чевиот встал во весь рост. Он живо вспомнил галерею в доме леди Корк в ночь убийства. Вспомнил, как ему показалось, будто одна оранжевая с золотом створка дверей бальной залы открылась и тут же закрылась и в проеме мелькнуло что-то черное…

Его все-таки видели! И не кто-нибудь, а капитан Хьюго Хогбен.

Глава 19 Ответный удар

В четверть седьмого вечера допрос в резиденции полковника Роуэна и мистера Мейна был в самом разгаре.

— Готовы ли вы, капитан Хогбен, — спрашивал барристер, — подписать заявление в двух экземплярах, которое сейчас составляет наш клерк?

— Готов.

Будучи юристом, Ричард Мейн старался держаться предельно сухо, не выказывая ни радости, ни неудовольствия, однако в голосе его послышались мурлыкающие нотки. Он сидел за поцарапанным столом; свет лампы под красным стеклянным колпаком падал на стены, увешанные оружием. Полковник Роуэн стоял у стола, поигрывая желваками.

— Осторожнее, капитан! — сухо предупредил он. — Мы с мистером Мейном должностные лица, и ваши показания даются под присягой.

Хогбен, стоявший у стола, беззаботно скрестив руки на груди, окинул полковника надменным взглядом. Очевидно, он придерживался невысокого мнения о полковнике, командовавшем 52-м пехотным полком. Его чувства явственно отражались у него на лице.

— Что толку в пустой болтовне? — заявил Хогбен, тараща маленькие глазки. — Раз я так сказал, значит, так и есть.

— А вы, мисс Тримейн? — вежливо осведомился полковник Роуэн. — Готовы ли вы также подписать заявление?

Луиза Тримейн, сидевшая на стуле несколько поодаль, у окна, находилась на грани истерики. В конце концов, она была еще очень молода. Прижав муфту из чернобурой лисы к шубке из того же меха, она обернула к полковнику бледное лицо, на котором ее светло-карие глаза казались огромными.

В сером шелковом тюрбане Луиза выглядела совсем девочкой. И все же упрямство и настойчивость, унаследованные от человека, которого она называла милым, добрым и славным папочкой, помешали ей дать волю чувствам.

— Торжественно заявляю, как заявляла прежде, — подтвердила она четко, не глотая слов, — что я не видела, как леди Дрейтон… Я не видела, как она стреляла!

Последняя фраза привела ее в ужас; видимо, она не ожидала от себя, что произнесет такие страшные слова.

— Нет, нет! — тут же поправилась она. — Я верю Хьюго. А остальное я видела собственными глазами, что и подтверждаю. Правда, я пыталась обо всем рассказать вчера мистеру Чевиоту. Но я не видела, как леди Дрейтон кого-то убила.

— Осторожнее, дорогая! — Хогбен сделал предупреждающий жест и грозно нахмурился. — Мне вы говорили…

— Ничего я не говорила!

— Капитан! — отрывисто, приказным тоном бросил полковник Роуэн. Хогбен инстинктивно выпрямился, но тут же насмешливо скривился. — Помните, — продолжал полковник, — мы не потерпим, чтобы вы запугивали эту молодую леди!

Мистер Мейн, расположившийся в кресле, протестующе поднял руку.

— Полно, полно, мой милый Роуэн, — пробормотал он. — Ни о каком запугивании и речи не было. Мы обо всем договорились. Боюсь, теперь мы обладаем неопровержимыми данными против… Вы и теперь придерживаетесь столь же высокого мнения о своем мистере Чевиоте?

— Мы еще не выслушали его самого.

— Верно. Верно. Но он лгал нам, мой милый Роуэн! Хоть тут-то вы не сомневаетесь? Неужели вы думаете, что капитан Хогбен и мисс Тримейн все выдумали, особенно если учесть, что их слова лишь подтверждают мои подозрения?

Полковник Роуэн промолчал, и Мейн продолжил:

— Он ни словом не заикнулся о том пистолете… или о пистолете вообще! Он лгал нам, то есть совершил самый страшный проступок для полицейского. Будучи адвокатом, я…

— Для адвоката вы слишком пристрастны!

— Извините, Роуэн. Это вы слишком пристрастны. Мистер Чевиот нравится вам, потому что вы с ним одного поля ягоды. Он хорошо воспитан. Он спокоен. Он почтителен — с вами. Он никогда не бьет первым, однако, если его задеть, он наносит ответный удар быстро и сильно.

— Вот еще один английский принцип, — вежливо возразил полковник Роуэн, — который я рекомендую вашему вниманию.

— Но, — продолжал мистер Мейн, стукнув по столу, — его нравственные принципы находятся на недопустимо низком уровне. Либо он защищал свою любовницу, леди Дрейтон, которая, как всем известно, ненавидела мисс Ренфру, либо, запутавшись в отношениях с мисс Ренфру и желая избавиться от нее, сам и замыслил преступление. — Мистер Мейн развел руки в стороны. — Я говорю не голословно, Роуэн. Когда мы получим чистовые экземпляры заявления… — Услышав, как перо царапает по бумаге, мистер Мейн нахмурился и повернулся кругом. — Хенли, разве вы еще не закончили переписывать начисто?

Над конторкой старшего клерка в углу горела зеленая лампа. Мистер Хенли отложил перо.

— При всем моем уважении, сэр, — заговорил Хенли грубым, хриплым голосом, — писать нелегко, коли рука дрожит. И снова — при всем моем уважении к капитану и леди — это не может быть правдой.

— Хенли!

— Мистер Мейн, — возразил старший клерк, — я там был! Алан Хенли умел, когда хотел, быть незаметным. Однако его сильный, решительный характер все равно брал свое. Из-за лампы показалось его широкое лицо с густыми рыжеватыми бакенбардами; карие глаза сверкали.

— Раз я там был, а я ведь там был… — В его кулаке перо показалось очень маленьким. — Я должен был видеть все, о чем они говорят. Если пистолет выпал из муфты леди, а суперинтендент Чевиот спрятал его под лампу, как я мог ничего не заметить?

— Мог. — Хогбен, потерявший было дар речи, разгорячился. — И я скажу тебе почему, канцелярская крыса! Ты находился к ним спиной. Ты переворачивал убитую на спину, лицом вверх. Разве не так, малый? Да или нет?

— Да или нет, Хенли? — спокойно повторил мистер Мейн. На лбу мистера Хенли заблестели капельки пота.

— Возможно, — признал он, — чего-то я и не заметил. — Он кивнул в сторону едва не лишившейся чувств Луизы Тримейн. — Но ведь молодая леди говорит, что леди Дрейтон не стреляла из муфты! Да я ведь за ней наблюдал! И в муфте не было дыры от пули. Значит, она не могла стрелять.

— А что, если, — тихо спросил мистер Мейн, — она быстро отвернула край муфты, вот так… — он показал, — и выстрелила, чтобы на муфте не осталось следов пороха?

— Я…

— Вы могли бы присягнуть, Хенли, что такое невозможно?

Хенли начал медленно подниматься, опираясь на свою толстую палку из черного дерева. Но споткнулся и чуть не упал. Глаза его забегали, а потом уставились в пол.

— Ну… — нерешительно начал он.

— Значит, не могли бы? — не отставал адвокат.

— Нет, сэр, не присягнул бы, потому что…

— Значит, ваши показания не имеют ценности. Вам предстоит написать всего полдюжины строчек. Садитесь, мой добрый Хенли, и заканчивайте скорее.

Легкая улыбка, исполненная невыразимого превосходства, искривила губы Хогбена, когда старший клерк неуклюже опустился на стул. Но тут полковник Роуэн вдруг поднял руку.

— Тише! — приказал он.

Несколько минут никто не произносил ни слова. Воцарилась абсолютная тишина, если не считать пера мистера Хенли, которое настойчиво царапало по бумаге. Луиза Тримейн закрыла лицо руками. Полковник Роуэн прислушался, пытаясь уловить далекий слабый шум. Затем он взял со стола колокольчик, издававший резкий металлический звук, и позвонил.

Дверь в коридор немедленно открылась, и на пороге показался сержант с бляхой номер 9 на воротничке.

— Сержант! — обратился к вошедшему полковник Роуэн. — Каковы последние известия от… относительно беспорядков на Парламент-стрит?

— Сэр! — отсалютовал сержант. — Пока мятежа нет, сэр. Но толпа все прибывает. И дело тут…

— В чем? Продолжайте!

— Сэр, дело не только в том малом, портном Пиннере. У них там еще с полдюжины говорунов. Как только наши убеждают одного заткнуться, тут же выскакивает другой, а народ освещает их факелами.

— Кто там присутствует, сержант?

— Инспектор Блейн, сэр. И сержант Кроссли тоже, и его констебли — с десятого по девятнадцатый номер. Сэр, из палаты общин жалуются.

Тут вмешался мистер Мейн:

— Говорю вам, Роуэн, мы не можем послать туда больше людей!

— Из нашего отделения возможно, — холодно улыбнулся полковник Роуэн. — Но с вашего позволения, Мейн, в отделениях "В" и "Г" имеется еще восемнадцать человек. Сержант! Они могут присоединиться к остальным. Никакого насилия, пока оно не станет неизбежным.

— Есть, сэр!

— Сержант! — снова вступил в разговор мистер Мейн. — Когда выполните приказ, будьте любезны, выйдите на улицу и приведите двух свидетелей. Они должны будут подтвердить показания, данные под присягой. Сойдут любые прохожие.

— Слушаюсь, сэр.

Из коридора донеслись топот и голоса. Очевидно, полиция в эту ночь развила бурную деятельность. Не прошло и минуты, как из-за плотно задернутых штор послышался цокот копыт и скрип колес. Во двор заехала карета и остановилась у дома.

Вскоре сержант номер 9 доставил двоих свидетелей. Одним оказался потрепанный субъект в мятой белой шляпе, другим — сморщенный пожилой джентльмен, который направлялся в клуб «Атенеум». Вид у обоих был совсем не радостный.

— Джентльмены, джентльмены, — поспешил успокоить их мистер Мейн, — не волнуйтесь. Я задержу вас всего на минуту… Вы дописали, Хенли? Хорошо. Очень прошу вас, уважаемые господа, удостоверить подлинность данного документа — расписаться на обоих экземплярах. Капитан Хогбен?

Хогбен нацарапал подпись с размашистой завитушкой. Следом за ним расписались и остальные. Копии запечатали и удостоверили, и свидетелей из полицейского управления выпроводили столь же бесцеремонно, как и доставили туда. Ричард Мейн срыл.

— Едва ли это важно, — продолжал он, — но могу ли я, мисс Тримейн, попросить вас дать капитану Хогбену вашу муфту?

— Мою муфту? — удивилась Луиза.

— Да, прошу вас. Пусть он покажет нам, как леди Дрейтон держала муфту — как отвернула край, чтобы выстрелить.

— Да! — послышался вдруг новый голос. — Ради всего святого, пусть покажет!

Голос был негромким, даже наоборот, почти тихим, даже слишком тихим и даже каким-то сдавленным.

На пороге стоял суперинтендент Джон Чевиот.

Лицо его было бледно, зубы стиснуты; он разжимал их, только когда говорил. Под плащом он был одет в черное, как и Хогбен, за исключением испачканной белой сорочки и золотой цепочки для часов с печатками. В руке он держал зеленый бювар.

Его тихий, почти дружелюбный голос прозвучал так зловеще, что у всех присутствующих по телу пробежал холодок. Луиза Тримейн даже вскрикнула.

За спиной Чевиота стояла Флора Дрейтон, а за ней — сержант Балмер. Чевиот с поклоном пропустил Флору вперед и поставил для нее стул недалеко от Луизы. Слегка кивнув всем присутствующим, Флора села. Она была еще бледнее, чем Чевиот, однако держалась спокойно, высоко подняв голову.

Чевиот подал какой-то загадочный знак сержанту Балмеру, который, кивнув, закрыл дверь. Затем тихо пересек комнату и подошел к столу, за которым сидел мистер Мейн. Среди груды бумаг там до сих пор лежал, словно злая усмешка, пистолет полковника Роуэна с серебряной рукояткой.

С гримасой отвращения, не говоря ни слова, Чевиот переложил пистолет на конторку старшего клерка, а на место пистолета поставил зеленый бювар.

Тишину нарушил, наконец, Ричард Мейн.

— Вы пришли довольно поздно, мистер Чевиот, — заявил он.

— Да, сэр. Совершенно верно. Но одному субъекту очень хотелось, чтобы я вовсе не приходил!

Он повернулся и посмотрел на Хогбена. Хогбен рассмеялся ему в лицо. Такое наглое поведение дисгармонировало со спокойной выдержкой двух комиссаров полиции.

— Позвольте заметить, мистер Чевиот, — напомнил Мейн, — что довольно смело с вашей стороны было обещать доставить нам убийцу мисс Ренфру к восьми вечера.

— Я так не думаю, сэр. — Чевиот снял плащ, шляпу и аккуратно положил их на стул. Затем вернулся к столу. — И потом, сейчас только без четверти семь.

— Мистер Чевиот! — не выдержал полковник Роуэн; в голосе его послышались едва ли не умоляющие нотки. — Капитан Хогбен сделал заявление под присягой, подписанное и засвидетельствованное…

— Мне известно об этом, сэр. Разрешите взглянуть?

Мистер Хенли передал ему копию.

В камине рядом с большим, изъеденным молью чучелом медведя горел нежаркий огонь. Никто не произнес ни слова, пока Чевиот медленно читал заявление. Флора Дрейтон, по-прежнему с высоко поднятой головой, переводила взгляд с полковника Роуэна на мистера Мейна и капитана Хогбена; на Луизу она не смотрела.

— Понятно, — произнес Чевиот все тем же холодным, спокойным тоном. Затем положил документ на стол. — Капитан Хогбен, конечно, готов ответить на вопросы, связанные с его показаниями? — Он посмотрел на Хогбена в упор.

Хогбен, скрестив руки на груди, смерил его взглядом, в котором читалось изумление.

— Вопросы, малый? Да еще от тебя? Черт меня побери, не дождешься!

— Боюсь, ничего не выйдет, — негромко поддержал его полковник Роуэн.

Однако мистер Мейн, несмотря на свое предубеждение, проявил решительность.

— Конечно выйдет! — вскричал он, легонько ударяя по столу костяшками пальцев. — Вы обвинили леди Дрейтон и мистера Чевиота в сговоре с целью совершения убийства. Пока не последовали дальнейшие распоряжения, мистер Чевиот все еще суперинтендент данного отделения. В случае вашего отказа отвечать на вопросы мы усомнимся в истинности ваших показаний!

— Этому малому? — фыркнул Хогбен, но сдержался. — Спрашивайте!

Чевиот взял в руки его заявление.

— Вы утверждаете, что видели, как леди Дрейтон стреляла?

— Да! Докажи, что это не так!

— Далее, вы утверждаете, что орудием послужил маленький пистолет с ромбовидной пластинкой на рукоятке с некими инициалами? Вы утверждаете, что видели, как он выпал из муфты леди Дрейтон, а я его подобрал?

— Да!

Чевиот расстегнул замок бювара, вытащил пистолет, принадлежавший покойному мужу Флоры, и передал его Хогбену.

— Это тот самый пистолет, который вы видели?

Хогбен прищурился, опасаясь ловушки.

— Не медлите, — все тем же ровным голосом потребовал Чевиот. — Я признаю, что данный пистолет выпал из муфты леди Дрейтон. Вы узнаете его?

— Да! — торжествующе заявил Хогбен, возвращая пистолет.

— Чувствовали ли вы запах пороха? Во время выстрела или потом пахло ли порохом?

— Нет! — выпалил Хогбен. — Странно… Я… — Он замолчал и плотно закрыл рот.

— Вы слышали выстрел?

— Я…

— Поскольку вы отказываетесь отвечать, мы спросим других свидетелей. Мисс Тримейн, вы слышали выстрел?

— Нет! — встрепенулась Луиза. — Правда, в то время играл оркестр…

— Мистер Хенли! Вы слышали выстрел?

— Н-нет, сэр. Как я и сказал. Но ведь молодая леди говорит вам…

Чевиот повернулся к комиссарам полиции и положил маленький пистолет на стол.

— Заметьте это, господа. Не было слышно выстрела, и, что еще важнее, не было запаха пороха. По глупости своей я в то время не придал значения последнему обстоятельству.

Стул мистера Мейна угрожающе заскрипел.

— Мистер Чевиот! — Мейн поднял руку. — Так, значит, вы признаете, что леди Дрейтон убила жертву из данного пистолета?

— Нет, сэр.

— Но вы подтверждаете, что пистолет находился в муфте леди Дрейтон? Что он упал на пол? Что вы спрятали его под полое основание лампы?

— Да, сэр.

— Значит, вы лгали? Вы скрыли улику?

— Да, сэр.

— Ах! В таком случае, — медовым голосом продолжал мистер Мейн, — позвольте осведомиться о причинах вашего поступка.

— Это лишь повело бы вас по неверному пути, как ведет сейчас. — Чевиот перешел почти на шепот, отчего показалось, что он пригвоздил всех к месту. — Потому что данный пистолет не имеет никакого отношения к убийству Маргарет Ренфру. Позвольте мне доказать мои слова.

Не меняя выражения лица, он подошел к закрытой двери, коротко постучал и вернулся.

Открыв дверь, сержант Балмер пропустил в комнату низенького энергичного человечка с косматыми черными бакенбардами, в пестром жилете. Полуопущенные веки придавали ему вид человека бывалого, много повидавшего на своем веку, однако поджатые губы говорили о том, что он никогда, ни по одному делу не трепал понапрасну языком.

— Мистер Хенли, узнаете вы этого человека? — спросил Чевиот.

— Конечно, сэр! — живо откликнулся старший клерк. — Это хирург, которого я доставил три ночи назад, когда вы пожелали, чтобы из тела покойницы извлекли пулю. Это мистер Даниэль Сларк.

Мистер Сларк с серьезным видом снял шляпу и подошел к столу.

— Рад видеть вас, господа, — сказал он комиссарам. Однако голос у него был совсем нерадостным; вид же был настороженный и раздраженный. — Позвольте сообщить, что суперинтендент Чевиот вытащил меня из дому в самое неудобное время. Я… — Однако, повинуясь жесту Чевиота, он замолчал.

— Мистер Сларк, три ночи назад, двадцать девятого октября, приходили ли вы в дом номер шесть по Берлингтон-стрит и извлекали ли в моем присутствии пулю из тела мисс Маргарет Ренфру?

— Я извлекал пулю из тела женщины. Да.

— Послужила ли пуля причиной смерти?

— Да. Как показало вскрытие…

— Спасибо. Могли бы вы опознать пулю?

— Если бы я ее увидел, да. — Мистер Сларк пригладил кустистые бакенбарды и на мгновение закрыл глаза.

Чевиот снова открыл зеленый бювар. Из бумажного свертка, подписанного чернилами, он вытащил круглый и гладкий свинцовый шарик и передал его врачу. Шарик тускло сверкнул в свете красной лампы.

— Это та самая пуля?

Пауза. Затем мистер Сларк кивнул и вернул пулю Чевиоту.

— Та самая, сэр, — заявил он, приглаживая бакенбарды.

— Вы уверены?

— Уверен ли, сэр? Пуля не задела кость, она не сплющена, как вы можете заметить. На ней имеется царапина, похожая на вопросительный знак. Царапина оставлена моим зондом. Я еще тогда ее заметил. А вот более отчетливый след от моих щипцов. Хотите, чтобы я подтвердил мои слова под присягой? Я осторожен, сэр, иначе мне нельзя. И все же я готов присягнуть: да, это та самая пуля.

— Мистер Мейн! — позвал Чевиот.

Он положил на стол пулю и пистолет с золотой пластинкой и подтолкнул их в сторону адвоката.

— В силу вашей профессии вам нет нужды разбираться в пистолетах, мистер Мейн, — продолжал он. — Вам даже не было нужды прикасаться к оружию. Но возьмите пистолет и пулю, сэр. Спасибо! А теперь попробуйте всунуть пулю в дуло, как пробовал я сам три ночи назад.

Мейн недоверчиво взглянул на Чевиота, однако взял и пистолет, и пулю. Прошло некоторое время, и адвокат откашлялся.

— Она… не подходит! — воскликнул он дрожащим голосом. — Хотя пулька и мала, она все же велика для ствола пистолета.

— Следовательно, — заявил Чевиот, — невозможно, чтобы данную пулю выпустили из пистолета леди Дрейтон?

— Да. Согласен.

Тут Чевиот впервые повысил голос.

— И следовательно, — он указал на Хогбена, — тот человек дал ложные показания под присягой?

Возможно, дело было лишь во всеобщем напряжении, которое словно барабанным боем отдавало в ушах, однако некоторым показалось, что вдали раздался какой-то рев. Обе женщины вскочили с мест.

Хогбен, опустив руки, быстро посмотрел в сторону открытой двери. На пороге стоял сержант Балмер, плотно сжав губы.

— Минуточку! — вмешался полковник Роуэн.

Когда Чевиот начал говорить, полковник принялся слушать его с выражением удовлетворения на худом красивом лице. Однако сейчас он хмурился и кусал губы.

— Я совершенно согласен, — начал он, когда все стихло, — что данная пуля не могла быть выпущена из этого оружия. Но… позвольте взглянуть на пулю, Мейн!

Адвокат передал ему пулю.

— Мистер Чевиот, — сказал он, — вы производите впечатление человека разумного. Что же касается меня, то я… кажется, снова поторопился. Однако, сэр! Произошедшее никоим образом не умаляет вашей вины в сокрытии улик и…

Его снова перебил полковник Роуэн.

— По моему мнению, — провозгласил он, — дело тут не только в пуле, выпущенной из пистолета леди Дрейтон. Данной пулей вообще не стреляли!

— Нет, стреляли, — возразил Чевиот. Полковник Роуэн подобрался.

— Как мне кажется, — заметил он со свойственной ему учтивостью, — у меня все же больше опыта в обращении с огнестрельным оружием, чем даже у вас, мистер Чевиот. Данная пуля, — он поднял ее повыше, — гладкая, и на ней нет следов пороха.

— Вот именно, сэр. Такой я и нашел ее три ночи назад.

— Но любая пуля, выпущенная из любого оружия, — продолжил полковник Роуэн, — обгорает дочерна. Крупинки пороха впечатываются в свинец к тому моменту, как нуля вылетает из ствола!

— И снова признаю вашу правоту, сэр, — звонко объявил Чевиот. Он опять полез в свой бювар и вытащил оттуда крошечную обгорелую пульку. — Вот, например, пуля, которой я выстрелил из данного пистолета в тире Джо Мантона сегодня утром.

— Тогда позвольте узнать… какого черта?…

Чевиот снова сунул сплющенный кусочек металла в бювар.

— Однако так бывает не со всяким оружием, полковник Роуэн, — пояснил он.

— Вы издеваетесь надо мной, мистер Чевиот?

— Нет, сэр. Я ни за что не позволил бы себе издеваться над человеком, ставшим моим другом. Подумайте, полковник Роуэн! Ни шума! Ни запаха пороха! Наконец, ни пули, обгоревшей от пороха! Так из какого же оружия застрелили мисс Ренфру?

Полковник Роуэн недоумевал. И вдруг его озарило. Его бледно-голубые глаза зажглись…

— Вы догадались! — подтвердил Чевиот. — Признаюсь, я сам был слеп и глуп до вчерашней ночи, до того, как увидел механизм под рулеткой в игорном доме Вулкана.

— Вулкана? — ошеломленно переспросил мистер Мейн.

— Да, сэр. Когда колесо развалилось, я понял, на что еще годится тугая пружина, выталкиваемая мощной струей сжатого воздуха.

— Тугая пружина? Сжатый воздух?!

Чевиот вытащил из бювара книгу в кожаном переплете и стал листать страницы.

— Позвольте зачитать два очень коротких отрывка из тома, озаглавленного «Роковые последствия азартных игр…» и так далее, изданного фирмой Томаса Келли в 1824 году. Речь в книге идет о преступлении Джона Тартелла, убившего шулера по имени Вильям Вир, — он в буквальном смысле слова вышиб из него мозги стволом пистолета. Однако данная часть, а также главы, повествующие о способах жульничества в карточной игре, нас не интересуют.

Далее, в приложении, приводятся показания мошенника по фамилии Проберт. Истинные или ложные, но слова Проберта все разъясняют. Тартелл, утверждает Проберт, также пытался убить человека по фамилии Вуд. Запомните: Вуд!

— Но я все же хотел бы знать… — начал было мистер Мейн. Чевиот нашел нужное место в книге и отмахнулся.

— «Проберту, — зачитал он вслух, — нужно было рано вернуться домой и напоить домохозяйку и ее дочь на первом этаже после того, как Вуд лег спать; и когда тот заснет, Джон Тартелл, закутанный в морской плащ, должен был проникнуть в дом, отперев парадную дверь ключом Проберта, подняться в спальню Вуда и убить его выстрелом в сердце из духового ружья…».

Тишина в комнате, несмотря на отдаленный гул, сгустилась до предела.

— Духовое ружье! — пробормотал полковник Роуэн и щелкнул пальцами.

— Погодите! — попросил Чевиот и продолжил читать: — «…Затем он намерен был вложить в правую руку Вуда маленький разряженный пистолет, дабы создать видимость того, что Вуд застрелился сам».

Чевиот опустил книгу.

— Как видите, — заявил он, — преступление или преступное намерение повторяется. Впоследствии Тартелл мог обеспечить себе алиби.

Тут Чевиот щелкнул пальцами сержанту Балмеру, стоявшему на пороге.

— Как же именно выглядит в данном столетии духовое ружье? Ответ мы находим на странице 485. Позвольте мне снова зачитать отрывок. — Снова зашуршали перелистываемые страницы. — Вот оно! «Духовое ружье напоминало узловатую трость…»

— Что?!

— «Узловатую трость, — неумолимо повторил Чевиот, — и содержало не менее шестнадцати зарядов. Производят выстрел, нажимая пальцем на один из узлов, причем раздается лишь тихое жужжание, едва слышное даже человеку, который случайно окажется рядом».

Чевиот закрыл книгу и уронил ее на стол.

— Сержант Балмер! — вскричал он. — Покажите, что вы нашли там, где ему и следовало быть.

Балмер пошарил рукой за дверью, затем внес в комнату предмет, невольно приковавший к себе все взгляды. Мистер Мейн — тот даже вскочил со стула.

Чевиот показал на предмет рукой.

— Мы искали объяснения преступления, которое на первый взгляд невозможно было совершить. Однако невозможных преступлений не бывает. Убийца совершил преступление у всех на виду. Я собственными глазами видел, как он поднял орудие убийства, однако решил, что он просто собирается на что-то показать. Если согласиться с тем, что я невиновен, то он был единственным человеком, стоявшим на одной линии с жертвой.

Набрав в легкие побольше воздуха, Чевиот в упор посмотрел на обоих комиссаров полиции:

— Господа, убийца — ваш старший клерк, мистер Алан Хенли!

Глава 20 Конец смертельной неизвестности

Флоре Дрейтон, вскочившей со своего места, показалось, будто изумленные лица перед нею расплываются в красном и зеленом тумане.

Лица Чевиота она не видела — и радовалась тому, что не может его видеть.

Однако она ясно видела лицо Алана Хенли. Старший клерк разинул рот, вытаращил глаза; лицо его побелело от ужаса. Он всем весом облокотился на тонкую палку черного дерева и все равно чуть не упал лицом на конторку.

Снова загремел голос Чевиота:

— Я продолжаю приводить доказательства! Когда я впервые увидел мистера Хенли в этой самой комнате три дня назад, я решил (тогда еще ничего не подозревая), что он дамский угодник, неугомонный кутила, любитель вкусно поесть и выпить. Несмотря на незнатное происхождение, он значительно преуспел и намерен был взлететь еще выше… Тогда он, как и сейчас, хромал и опирался на ту же самую тонкую трость. Другую трость, которая является одновременно и духовым ружьем, — она находится сейчас у сержанта Балмера — он не смел приносить сюда, на работу. Полковник Роуэн, опытный военный, а также спортсмен, сразу понял бы, что представляет собой на самом деле толстая узловатая палка.

Три дня назад, когда меня обязали поехать к леди Корк по делу, которое на первый взгляд показалось кражей птичьего корма, ему было приказано сопровождать меня в качестве стенографиста. Если бы он и не получил приказа, то все равно под каким-нибудь благовидным предлогом поехал бы туда. Но то, что случилось, и то, что может удостоверить сама леди Дрейтон… — Чевиот повернулся к Флоре.

Она не могла выносить его взгляда. Он казался холодным, нечеловеческим; широко распахнутые светло-серые глаза были суровыми и жесткими. Флоре, привыкшей к покою и уединенности, показалось, будто кто-то стиснул ее сердце железными пальцами; она не смела поднять глаза.

— Когда мы с леди Дрейтон выходили отсюда, — продолжал тем временем Чевиот, — мистер Хенли уже сидел на коне. Понимаете, ему нужно было намного опередить нас. Но вначале он подъехал к нашей карете и специально продемонстрировал мне толстую узловатую трость-палку, которой заменил обычную свою трость черного дерева… Пойми я, что в руках у него на самом деле духовое ружье, его план расстроился бы в самом начале. Но я, разумеется, ничего не понял. На трость был навинчен металлический набалдашник, который сейчас находится в руках сержанта Балмера. Однако я ничего не понял даже тогда, когда преступник отважно и цинично предложил мне осмотреть его трость сразу после убийства.

Но вернемся чуть назад. Итак, подъехав к карете леди Дрейтон, он недвусмысленно предупредил меня. Тогда еще я отметил, что ему как-то не по себе; на лбу у него выступила испарина (почему?), когда полковник Роуэн говорил, что на одежде человека, который стреляет с близкого расстояния, обязательно останутся следы пороха.

Сидя верхом, мистер Хенли сказал мне: «Будьте очень осторожны, когда беседуете с леди Корк. А также с мисс Маргарет Ренфру, то есть если вам придется с ней беседовать».

Вот когда было впервые упомянуто имя мисс Ренфру. Зачем? И откуда мистеру Хенли было известно о домочадцах леди Корк? Когда он был там, я заметил, что к нему относились пренебрежительно, почти как к лакею. На него едва обращали внимание. Леди Корк его не знала. Сама мисс Ренфру, казалось, не знала его. Но важно вот что. Когда мы с Флорой вошли в дом к леди Корк, навстречу нам по лестнице спустилась мисс Ренфру. Она пребывала в странном настроении, трудно было понять. Однако все сходятся на том, что она держалась вызывающе — и в то же время явно чего-то стыдилась… Так вот, там же, на лестнице, она произнесла странные слова, причем произнесла их с жаром. Она сказала их после того, как мимо нее наверх проследовала группа молодых людей.

«Молокососы! — сказала она. — Какие скучные! Нет, мне подавайте человека постарше и поопытнее».

Она тогда смотрела не на меня. Нет! Ее глаза, в которых я подметил странное, загадочное выражение, устремились куда-то поверх моего плеча. Хотя вас моя просьба, безусловно, огорчит, леди Дрейтон, тем не менее я вынужден просить вас говорить. Кто стоял сразу за мной на лестнице и следом за нами поднялся наверх?

Флора, у которой от ужаса пересохло в горле, не смогла вымолвить ни слова. Она тоже вспоминала сцену на лестнице.

— Там… там стоял мистер Хенли, — с трудом проговорила она. — Но я совсем про него позабыла.

Чевиот развернулся на каблуках.

— Мы все позабыли о нем, — сказал он. — Но взгляните на него, взгляните как следует! Он человек привлекательный, чего никто не сможет отрицать. В нем много мужского обаяния. Он возвысился из… из низов, как вы сказали бы, и стал старшим клерком в комиссариате полиции.

Когда и где он познакомился с Маргарет Ренфру? Не знаю и не смогу сказать. Однако примечательно, что одинокая и красивая женщина, презревшая любовь, презревшая страстность, свойственную ее пылкой натуре, и подчас демонстрировавшая подобие отвращения, которое никто не мог объяснить, — так вот, примечательно, что она пала жертвой пожилого человека, который отлично освоил искусство лести!

И даже более того! Разве вас удивляет то, что и у него голова пошла кругом?

Он поднялся из низов, надеялся взлететь еще выше. Околдованная им женщина крала для него деньги — по крайней мере, некоторое время. Она украла драгоценности леди Корк. Но зачем? Для того, чтобы он мог набить себе карманы и играть в заведении Вулкана, и для того, чтобы стать «настоящим джентльменом» в собственных глазах, каким он хотел быть.

Тем не менее одного он не учел. Хенли не учел того, что в глубине души мисс Ренфру такая же снобка, как и все ее окружающие. Оскорбите снобизм — и вам конец. Вспомните ее, ведь вы все ее знали! Страсть, бальзам комплиментов и лести еще могли на некоторое время вскружить ей голову. Но потом… Потом ей неизбежно стало стыдно, что она грабила леди Корк. И не только… Больше всего ее ужасало то, что она выбрала себе в любовники человека, которого никогда не сможет открыто предъявить всему свету. В ее глазах он был грубым и неотесанным, говорил как человек из простонародья, а манеры его были и вовсе неуклюжими. Короче говоря, для нее он был человеком низкого происхождения. Вот почему ей было стыдно! Вот почему она готова была выдать его, что он отлично видел и понимал. И чтобы сохранить свое благополучие, Хенли убил ее из духового ружья, не дожидаясь, пока она заговорит!

Чевиот замолчал.

Мистер Алан Хенли за конторкой под зеленой лампой издал сдавленный крик. До этого момента он не произнес ни слова. Он дернул правой рукой, сжимавшей набалдашник трости, и документы разлетелись веером.

— Стойте! — потребовал мистер Мейн. Как будто очнувшись после сеанса гипноза, барристер потер лоб и надул щеки. — Вы говорите убедительно, мистер Чевиот, но этот человек, — кивком он указал на Хенли, — верой и правдой служил нам, в соответствии со своими способностями…

— Согласен! — подтвердил полковник Роуэн.

— И улики против него должны быть очевидными. — Мистер Мейн стукнул кулаком по столу. — Разумеется, духовое ружье — важная улика, которую можно предъявить в суде. При том условии, что необгоревшая пуля действительно выпущена из него…

Мистер Даниэль Сларк, который постукивал краем шляпы по подбородку, опустил взгляд к полу.

— Сэр, — обратился он к мистеру Мейну, — я мог бы сказать вам, что данную пулю выпустили из духового ружья. Будучи хирургом, сэр, я немного разбираюсь в пулях.

— Но вы ведь не сказали этого мистеру Чевиоту?

— Я, сэр, человек осторожный. Меня не спрашивали.

— Отлично! — Мистер Мейн посмотрел на Чевиота в упор. — Однако мало толку говорить в суде: «То-то и то-то видела эта женщина. Тот мужчина говорил так-то». Есть ли у вас доказательства того, что мисс Ренфру крала драгоценности леди Корк, и того, что Хенли присваивал их?

— Да! — ответил Чевиот, снова открывая зеленый бювар. — Здесь, — продолжал он, — письмо, написанное леди Корк и доставленное мне лично в «Олбани» сегодня утром. В нем содержится суть разговора, который я имел с ней вчера ночью. Леди Корк видела, как мисс Ренфру украла кольцо с бриллиантом, которое фигурирует в списке пропавших украшений. Леди Корк знала, что мисс Ренфру готовится сознаться ей во всем, и, как видно из письма, она готова подтвердить свои слова под присягой.

Он снова полез в бювар и достал оттуда носовой платок, связанный узлом, в котором лежали драгоценности. Развязав платок, Чевиот высыпал их на стол и подвинул к мистеру Мейну. Следом Чевиот вытащил две конторские книги.

— Вот сами драгоценности, — заявил он. — Любой из моих подчиненных подтвердит, что я нашел их в игорном доме Вулкана. Леди Корк их опознала. А теперь взгляните на данные записи! — Он зашуршал страницами. — Посмотрите, чья фамилия фигурирует напротив этих описаний. Все пять украденных драгоценностей! И в каждом случае имя заложившего их человека — мистер Алан Хенли!

— Кажется… — начал было Ричард Мейн.

— Все ясно, — закончил за него полковник Роуэн и облегченно выдохнул.

— И вы, мистер Чевиот, догадывались обо всем с самого начала? — спросил мистер Мейн, со вздохом закатывая глаза.

— Нет, сэр. Именно об этом я и пытаюсь вам сказать! У меня раскрылись глаза лишь вчера днем после одной фразы, оброненной мисс Луизой Тримейн.

— Какой именно? — изумилась Луиза.

Она подалась вперед, ее глаза казались огромными, губы дрожали.

Флора, не глядя, бросила муфту на сиденье стула. В этот миг она так ненавидела Луизу, что, казалось, готова ее убить.

— Вы высказали предположение, — продолжал Чевиот с язвительной улыбкой, — будто любовником мисс Ренфру мог оказаться я!

— Но на самом деле я никогда не думала, что…

— Неужели, мисс Тримейн? — ласково переспросил он. — Как бы там ни было, я все отрицал. Я сказал что-то вроде: «Послушайте! Да я впервые услышал имя этой женщины…» — и вдруг замолчал. Я вспомнил, когда я впервые услышал ее имя и кто произнес его: мистер Хенли. События прошлого начали приобретать истинные формы ивырисовываться яснее. В то же время я смотрел вниз, на стол, на котором лежал пистолет полковника Роуэна с серебряной рукояткой. То самое оружие, которое сейчас, как мы видим, положили на конторку мистера Хенли…

Алан Хенли застыл. Никто не видел его, кроме Чевиота.

— …и я вспомнил, совершенно отчетливо, что в галерее, где была убита мисс Ренфру, не чувствовалось запаха пороха. Не раздался грохот выстрела, не оказалось обгорелой пули. Я совсем позабыл о духовых ружьях, пока не взорвался пружинный механизм под рулеткой в притоне Вулкана! Последовательность событий в ночь убийства стала мне абсолютно ясна. Маленький пистолетик, — Чевиот поднял оружие с золотой ромбовидной пластинкой на рукоятке, — предназначался для отвода глаз. Кто одолжил пистолет у леди Дрейтон? Официально — леди Корк. Однако, как нам известно, именно Маргарет Ренфру попросила пистолет на время. Как нам также известно, мистер Хенли прибыл в дом за полчаса до меня и леди Дрейтон. Ему нетрудно было выкрасть оружие из комнаты своей любовницы, которая больше ни на что не обращала внимания, потому что собиралась сознаться. Когда он убьет мисс Ренфру, никто не заподозрит, что его толстая узловатая трость на самом деле представляет собой духовое ружье!

Нужно было найти другой пистолет, причем разряженный, который сочтут орудием убийства. К такой же уловке, как вы помните, прибег и Джон Тартелл, замышляя убить Вуда. Сомневаюсь, что Хенли разрядил пистолет в доме. Вероятнее всего, он произвел выстрел в саду, в мягкую землю. У него осталось время, чтобы вернуться в дом, спрятать пистолет под столом в галерее наверху, рядом с будуаром леди Корк, и тихонько сесть под лестницей в вестибюле… Леди Дрейтон перед убийством нашла разряженный пистолет. Имея веские причины, которые она мне изложила, но которые я не стану излагать, она спрятала пистолет в муфту.

В будуаре, когда я допрашивал леди Корк в присутствии мисс Ренфру и мистера Хенли, правда едва не выплыла наружу. Видели бы вы, как вела себя мисс Ренфру! Как часто она украдкой взглядывала на Хенли, который не замечал ее взглядов, потому что был поглощен тем, что стенографировал вопросы и ответы. Но повторюсь, видели бы вы, как она держалась, выходя из будуара!

Он понял, что должен убить ее, причем не медля. И ему представился удобный случай.

Думаю, полковник Роуэн, вы бы угадали, что на самом деле произошло тогда в галерее, если бы мистер Мейн не так упорно подозревал леди Дрейтон и меня. Подумайте сами! Мы с Хенли вышли из будуара, закрыли за собой двойные двери и обернулись. Леди Дрейтон находилась футах в двенадцати впереди. Она стояла значительно правее, спиной к нам. Мисс Ренфру открыла дверь будуара и вышла в галерею.

Что случилось дальше? Через две секунды Хенли поднял трость, как будто желая что-то показать. Я не видел, как он отвинтил металлический колпачок. Возможно, Хенли не хотел никому вредить, пока не увидел мисс Ренфру. Естественно, в тот момент я ничего не понял. Да и откуда мне было догадаться?

Мисс Ренфру двигалась по диагонали, как будто направляясь в бальную залу. Оказавшись посередине галереи, она вдруг развернулась и зашагала к лестнице; теперь к нам была обращена ее спина. Если бы вы внимательно перечли признание леди Дрейтон, которое я включил в свой рапорт, вы, возможно, и угадали бы правду. Что же содержалось в том признании?

Сама Флора настолько смешалась, что ничего не могла вспомнить. Чевиот, положив пистолетик на стол, заговорил громче:

— Флора Дрейтон заявила следующее. « Она, — имея в виду мисс Ренфру, — была значительно впереди и левее меня. Я почувствовала, как у моего плеча что-то тихо просвистело — словно легкий порыв ветра. Она прошла еще немного и упала лицом вниз».

Наконец, Флора все вспомнила, так, словно действо происходило сейчас у нее на глазах! Ужас той ночи вернулся.

— Иными словами, — продолжал Чевиот, — леди Дрейтон почувствовала, как мимо нее слева пролетела пуля. Хенли, который стоял на одной линии с жертвой, нажал на кнопку. Все шумы заглушались громкой игрой оркестра. Маленькая пулька, выпущенная с далекого расстояния, не причинила бы серьезного вреда, но пулька попала мисс Ренфру в сердце. Она прошла еще два шага и упала замертво… Такова была развязка, — сказал Чевиот. — Однако не она стала последним звеном.

— Не последним звеном, вы сказали? — неожиданно звонко переспросил мистер Мейн.

— Да, — кивнул Чевиот. — Вы полагаете, Алан Хенли служил вам верой и правдой?

— Да! — в один голос вскричали мистер Мейн и полковник Роуэн.

— Нет, — возразил Чевиот. — Хотя я не подчеркнул этого в своем втором рапорте, многое стало ясно после моего визита к Вулкану. Кто-то предупредил Вулкана о моем приходе, иначе он не собрал бы в игорном зале половину преступного мира Лондона. Кто предупредил его?

— Кто же?

— Мне… показалось странным, — продолжал Чевиот, — возможно, простым совпадением, что у Вулкана и Алана Хенли много общего. Оба всего добились сами. Вулкан, если не считать его любви к аляповатым перстням, выглядит как истинный джентльмен. У обоих имеется физическое увечье, приобретенное вследствие несчастного случая: мистер Хенли хромает, у Вулкана один глаз искусственный. Оба необыкновенно тщеславны, особенно в том, что касается их власти над женщинами.

Вулкан, оказавшись в своем кабинете, не мог удержаться от бахвальства. Он заметил: бывает, что мужчины, обладающие некоторым уродством, обладают в то же самое время огромной силой. Он заявил, имея в виду себя, что ему известен такой человек. А я, глядя на две трости, стоящие в противоположном углу комнаты, рядом с его столом для игры в рулетку, ответил, что тоже знаю такого человека.

Вулкан — малый сообразительный. Он понял, что я имею в виду мистера Хенли. Моя стрела угодила в яблочко!

На самом деле Вулкан испытывал меня, снова упомянув об этом. Сказал: мол, если полиция надумает нагрянуть в его игорный дом, его предупредят заранее. А я, не удивившись, ответил, что так и думал. Именно тогда Вулкан понял все окончательно. Он угадал, что я намекнул на старшего клерка комиссариата полиции. Снова стрела попала в яблочко.

Служил верой и правдой? Нет, ни в коем случае! Мистер Хенли помогал Вулкану не только тем, что закладывал у него драгоценности. Насколько тесно связан он с владельцами других игорных заведений? Думаю, ваш долг это выяснить. Не служил он верой и правдой! Никогда!

Из горла Алана Хенли снова вырвался сдавленный крик. Он ничего не отрицал, ничего не говорил. Левая его рука нерешительно протянулась вперед, как будто он собирался схватить пистолет, с серебряной рукояткой и направить его на себя. Однако ему не хватило духу покончить с собой. Глаза его подернулись пеленой; перед ними, казалось, замаячила тень виселицы. Он закрыл лицо руками. Трость черного дерева со стуком упала на пол. Старший клерк беззвучно повалился лицом на стол, в бумаги.

К горлу Флоры подступил ком — она вдруг увидела, как со своего места поднимается зловещая фигура капитана Хогбена. Капитан с плащом, наброшенным на руку, пятился к конторке мистера Хенли. Его отчасти скрывала зеленая лампа. Правая его рука поползла вбок…

— Разве не смешно?… — начал было мистер Мейн, но Чевиот оборвал его.

— Смешно?! — вскричал он. — Неужели вы не углядели тут злой иронии?

Всем, кто его слушал, показалось, что суперинтендент не в себе.

— Я, служащий отделения «С-1» уголовного розыска! Я, который всегда гордился своими познаниями в области научной криминалистики! И меня целых два дня водило за нос обыкновенное духовое ружье, поскольку я даже не вспомнил о том, что такое оружие уже изобретено. А ведь любой оружейник, живущий в 1829 году, мог бы меня просветить!

Все в изумлении молча смотрели на него. За спиной сержанта Балмера, который, как скала, непоколебимо высился в дверном проеме, столпились полицейские. Сержант с бляхой номер 9 на вороте пытался протолкнуться вперед. Когда ему это удалось, он, тяжело вздохнув, шагнул в кабинет и отдал честь.

— Сэр! — обратился он к полковнику Роуэну. — Мятеж начался. Тот портной, напившись пьяным, поджег собственный дом. Черт его знает, зачем он это сделал, но все просто обезумели. Сейчас шестьсот человек дерутся на Парламент-стрит. Нашим пришлось достать дубинки. Смутьяны напали на наших людей и выбежали на Кинг-стрит…

— Мы займемся ими, — сухо отвечал полковник Роуэн. — А пока… мистер Чевиот, что с вами происходит? О каком таком отделении «С-1» вы говорили? И что такое уголовный розыск?

Чевиот рассмеялся.

— Прошу прощения, — сказал он. — Я даже не мог вспомнить составленную мистером Фулфордом биографию короля Георга Четвертого и тот факт, что в стекле его кареты обнаружили отверстие от пули из духового ружья! Событие датируется 1820 годом. Должно быть, духовые ружья получили широкое распространение задолго до того времени. Однако Джо Мантону-младшему пришлось напомнить мне данный факт.

— Биографию короля?! — переспросил пораженный Мейн. — Но ведь король еще жив! И никакой биографии его величества пока не существует в природе!

— Да, сэр, — согласился Чевиот. — Я также позабыл, что биография мистера Роджера Фулфорда будет опубликована лишь через сто лет!

— Боже правый! — тихо произнес полковник Роуэн. — Мистер Чевиот! Возьмите себя в руки, иначе мы решим, что вы не в своем уме.

— Может быть, и так, — согласился Чевиот. — Однако остается еще один нерешенный вопрос. И он совершенно не связан с мистером Хенли.

Он указал на Хогбена, который продолжал шарить рукой по конторке.

— Я имею в виду вон того человека, — отрывисто произнес Чевиот. — Капитан Хогбен лгал под присягой. Он лжесвидетельствовал в присутствии должностных лиц. Он заплатит за свою ложь! А наказание за лжесвидетельство в данном веке…

И тут Хогбен вступил в игру. Присутствующим показалось, что все произошло в один миг. Правая рука Хогбена дотянулась до пистолета с серебряной рукояткой. Левой же рукой капитан швырнул плащ, который тут же накрыл лицо и голову Чевиота.

Хогбен метнулся к двери, однако там было полно народу и он вынужден был броситься в проем между Флорой и Луизой. Послышался звон разбитого стекла и треск дерева. Закрыв рукой лицо, он спрыгнул из окна вниз.

Раздался глухой звук удара о землю. Капитан покатился кубарем, но тут же вскочил. Лошади, впряженные в карету, тревожно заржали, забили копытами и попятились. Однако для Хогбена лошади не было: они с Луизой, подобно Чевиоту и Флоре, прибыли в комиссариат в карете.

В тусклом свете газовой лампы потрясенные наблюдатели смотрели, как капитан, спотыкаясь, бежит на площадь. Чевиот, которому наконец удалось сбросить с себя плащ, развернулся к своим подчиненным, столпившимся в дверях.

— Всем оставаться на местах! — рявкнул он. — Я сам его возьму!

Подбежав к окну, он также прикрыл рукой лицо, чтобы не пораниться о разбитое стекло. Затем высунул голову, сел на подоконник, перекинул ноги наружу и спрыгнул вниз. Он погнался за Хогбеном, который повернул налево и на юг, в сторону Уайтхолла.

Как только Хогбен совершил свой неожиданный выпад, сержант Балмер отвинтил металлический набалдашник трости и прицелился, готовясь выстрелить. Однако он не сразу нашарил на ручке трости нужную кнопку и упустил момент. Когда Чевиот выпрыгнул из окна, Балмер в сердцах швырнул духовое ружье на пол.

— Сэр, — обратился он к полковнику Роуэну, — я ни разу не нарушал приказов суперинтендента. Но сейчас намерен его ослушаться, и у меня…

Рука его нырнула под мундир, в набедренный карман. После этого он, ни слова не говоря, также выпрыгнул в окно.

Алан Хенли по-прежнему лежал лицом вниз на конторке. Остальные стояли неподвижно, в абсолютном молчании: полковник Роуэн, мистер Мейн, мистер Сларк, Луиза, Флора… Тишину нарушила лишь тяжелая поступь Балмера — сержант разбивал каблуками мерзлую грязь. Потом и его шаги затихли вдали. Стало опять тихо, а где-то далеко шумела и ревела мятежная толпа.

— Нет! — вскричала Флора. — Нет!

Она словно очнулась от страшного видения — сердце и разум подсказали ей, что случилось неизбежное.

И вслед за ее выкриком вдалеке прогремел выстрел. Не прошло и двух мгновений, как за первым выстрелом последовал второй, такой же громкий и отчетливый.

Полковник Роуэн очень медленно подошел к разбитому окну, высунул голову и посмотрел налево.

— Балмер! — позвал он, хотя Балмер, скорее всего, не мог его слышать. — Балмер!

Где-то далеко, на юге, к небу взметнулся столб пламени. Побледневший полковник отошел от окна. Он расправил плечи под алым мундиром с темно-желтыми обшлагами и вернулся к конторке.

Все, казалось, находятся под действием гипноза. Но гипноз не мог длиться вечно. Шляпа мистера Сларка выпала у него из рук на пол. Луиза Тримейн испуганно съежилась в кресле. И только Флора осталась стоять прямо, гордо подняв голову; глаза ее блуждали. Она находилась где-то далеко.

Послышались тяжелые шаги. Это медленно, словно волоча ноги, возвращался сержант Балмер. Никто не бросился к окну; никто не осмелился позвать его. Молча, с помертвевшим лицом, он пробился сквозь толпу в холле и появился на пороге кабинета с таким видом, будто сам еще не осознал до конца, что произошло. В руке его болтался пистолет, помеченный короной и правительственным клеймом; в ноздри присутствующим ударил запах пороха.

— Что? — спросил полковник Роуэн, откашлявшись. Гнев жег его. — Что случилось? Где… где суперинтендент Чевиот?

Казалось, Балмер погружен в тяжелое раздумье.

— Да, сэр, — медленно произнес он, — суперинтендент больше не вернется.

— Знаю! Где он?

Сержант Балмер поднял голову.

— Я вот что хочу сказать, сэр, — с трудом выговорил он, — он вообще не вернется. Я вот что хочу сказать: он умер.

И снова в красном и зеленом свете ламп воцарилась тишина.

— Ясно, — прошептал полковник Роуэн.

— Хогбен, — продолжал сержант Балмер, делая над собой явное усилие, — Хогбен и не думал убегать далеко. Он, значит, остановился и повернулся. А вы ведь знаете суперинтендента. Он побежал прямо на Хогбена — вот что он сделал, с пустыми-то руками! И Хогбен поднял пистолет и выстрелил ему в лицо.

Сержант Балмер умолк и лишь через несколько секунд продолжал:

— А я, значит, побежал за ними следом. Суперинтендент запретил мне таскать с собой заряженное оружие. Я поклялся, что не буду. Но пистолет у меня был. Я подался вперед, чтобы не промазать, и выстрелил подонку Хогбену прямо между глаз. И вот как перед Богом истинным, я горжусь, что это сделал!

Мистер Мейн, наконец, нарушил общее оцепенение.

— Чевиот сам виноват! — вскричал он со злобой. Нервы его были взвинчены до предела. — «Огонь, гори! Котел, кипи!» Он говорил так про Маргарет Ренфру. А сам так и не понял, так и не узнал, что эти слова относились более всего к нему самому! — Мистер Мейн опомнился. — Леди Дрейтон! Прошу прощения… Я вовсе не имел в виду… — Голос его дрогнул и затих.

Флора все еще стояла без движения. Она ни на кого не смотрела и не говорила. Только губы у нее дрожали. А шум тем временем приближался. Языки пламени ярко окрасили небо.

Эпилог «О, женщина! В часы свободы…»

Когда Чевиот увидел, как Хогбен разворачивается, черный на фоне пламени и дерущихся в отдалении людей, он понял, что сейчас произойдет, и тут же молния вылетела из серебристого пистолетного ствола.

Когда Хогбен спустил курок, Чевиот произнес единственное слово:

— Флора!

Что-то тяжелое ударило ему по голове. Так Чевиоту, во всяком случае, показалось, хотя вспышки он не видел и выстрела не слышал. В мозгу промелькнуло только: странно, что он падает вперед, а не назад, ведь он бежал навстречу пуле.

Потом — темнота и больше ничего.

Он не мог сказать, долго ли пробыл в темноте. Он слышал какое-то движение, дрожь; внешние края мрака подергивались рябью. Он что-то ощущал мышцами, сердцем и нервами. Одна мысль забрезжила у него в мозгу и изумила его.

Если он умер, то, разумеется, не может думать. И уж конечно, не может ничего слышать!

— Суперинтендент! — позвал чей-то голос.

Чевиот поднял голову, которая ужасно болела, и с трудом вгляделся в расплывчатое пятно. Он стоял на коленях, в довольно странной позе, прислонившись к дверце какого-то кеба.

— Я ничего не мог поделать! — повторял голос снова и снова в некотором отдалении. — Да и как мне увидеть, в таком-то тумане, если машина выезжает прямо из ворот и хрясь мне прямо в передний бампер!

— Пуля! — произнес Чевиот. — Должно быть, он промазал!

— Какая пуля? — спросил голос совсем близко. И тут он узнал голос.

Он поднял голову повыше, просунул ее в открытое окошко такси. Вокруг него белел октябрьский туман. Шляпа у него была мягкая, современная. В тумане слева маячили огни какого-то паба.

Вглядевшись, он увидел впереди высокие арки железных ворот — то был западный вход, разделявший Центральный и Южный Скотленд-Ярд. Его такси перегородила дорогу машина, на крыше которой, на светящейся панели, были написаны черные буквы «ПОЛИЦИЯ».

— Разве вы знака не видите? — спрашивал полицейский у таксиста. — Сюда запрещен въезд общественного транспорта!

— Осторожнее, мистер Чевиот! — сказал сержант Бойс, помогавший инспектору Гастингсу руководить ночной сменой в Центральном Скотленд-Ярде.

— Ммм… да.

— Вас здорово стукнуло по голове, — продолжал сержант Бойс. Как и все ночные дежурные, он был в форме. — Вас здорово стукнуло, когда машины столкнулись и вы ударились о ручку дверцы. Но кожа не содрана; только шишка. Берите меня за руку и вылезайте.

Чевиот взял сержанта за руку и вылез на гладкий тротуар. Время скользнуло назад; время скользнуло на место.

— Но не во сне же мне все приснилось! — проговорил Чевиот.

— Нет, нет, конечно, не во сне. Кстати, полчаса назад звонила ваша жена. Она сказала, что приедет за вами и отвезет вас домой на машине. Не пугайте ее! Сейчас она в кабинете и…

— Не приснилось же! — повторял Чевиот.

— Полегче, суперинтендент!

— Убийство полностью раскрыто, — продолжал Чевиот, все еще до конца не понимая, на каком он свете. — Все, до мельчайших подробностей. Но остального я так и не узнаю, и спросить не у кого. Я действительно находился в 1829 году. Прошлое повторяется! И ведь я никогда прежде не видел гравюр с изображением старого Парламента…

— Послушайте-ка, суперинтендент…

— …не читал описания стрелкового тира Джо Мантона, не знал, в каком доме по Дэвис-стрит он находился. Смешались моя настоящая жизнь и та жизнь, о которой я и не мечтал… Я не могу разделить их. Если только она… она…

Послышались легкие шаги; каблучки стучали по тротуару все ближе, ближе… и вот в проеме арки показалась женская фигурка.

— Все в порядке, сэр? Вот ваша жена.

В голове у Чевиота прояснилось. И так же, только с трудом, прояснилось у него в сердце.

Руки женщины обвились вокруг него, и он обнял ее в ответ. Из тумана на него смотрели те же синие глаза. Он увидел тот же рот, ту же белую кожу, те же золотые волосы под современной шляпкой — все было таким же, как тогда — перед тем, как растаять.

— Привет, любимый, — сказала Флора.

Примечания для любознательных

Во-первых, в доказательство того, что Чевиот цитировал не вымышленную книгу, позвольте представить фотокопию ее титульного листа. Лист значительно уменьшен в масштабе, иначе он не поместился бы ни в одну книгу обычного формата.

Нет необходимости указывать, что духовые ружья были хорошо известны в 1824 году, когда книга была издана, то есть за пять лет до того, как разворачиваются события в романе.

Чевиот в доказательство того, что и в то время преступники умело заметали следы, зачитывает следующий отрывок:

«…Духовое ружье напоминало узловатую трость и содержало не менее шестнадцати зарядов. Производят выстрел, нажимая пальцем на один из узлов, причем раздается лишь тихое жужжание, едва слышное даже человеку, который случайно окажется рядом».

И второй, где описано оружие, с помощью которого было совершено убийство в романе «Огонь, гори!»:

«…после того, как Вудлег спать; и когда тот заснет, Джон Тартелл, закутанный в морской плащ, должен был проникнуть в дом, отперев парадную дверь ключом Проберта, подняться в спальню Вуда и убить его выстрелом в сердце из духового ружья. Затем он намерен был вложить в правую руку Вуда маленький разряженный пистолет, дабы создать видимость того, что Вуд застрелился. После Тартелл собирался выйти из дома и отправиться спать. Спустя какое-то время Проберт должен был подняться наверх и обнаружить Byда…»

THE

FATAL EFFECTS of GAMBLING

EXEMPLIFIED IN THE

Murder of Wm. Weare,

AND THE

TRIAL AND FATE

OF

JOHN THURTELL, THE MURDERER,

AND

This Accomplices;

WITH

BIOGRAPHICAL SKETCHES OF THE PARTIES CONCERNED,

AND

A COMMENT ON THE EXTRAORDINARY CIRCUMSTANCES DEVELOPED IN THE

NARRATIVE, IN WHICH GAMBLING IS PROVED TO BE THE SOURCE OP

FORGERY. ROBBERY. MURDER AND GENERAL DEMORALIZATION.

TO WHICH IS ADDED, THE

GAMBLER'S

SCOURGE;

A COMPLETE EXPOSE OF

THE WHOLE SYSTEM OF GAMBLING Ш THE

METROPOLIS; WITH

MEMOIRS AND ANECDOTES OF NOTORIOUS BLACKLEGS.

« — Shame, beggary, and imprisonment, unpitied misery, the stinge of conscience, and the curses of mankind, shall make life hateful to him — till at last his own hand end him.» — Gamester

ILLUSTRATED BY PORTRAITS DRAWN FROM LIFE, AND OTHER COPPERPLATE ENGRAVINGS OF PECULIAR INTEREST.

LONDON:

PUBLISHED BY THOMAS KELLY. PATERNOSTER-ROW

MDCCCXXIV

^[376]

Действительно, духовые ружья существовали и ранее. Почти во всех биографиях короля Георга Четвертого, от современной ему скандальной биографии Гюйша («Мемуары короля Георга Четвертого» в 2-х тт. Лондон: Изд-во Томаса Келли, 1831) до блестящего современного исследования Роджера Фулфорда («Георг Четвертый». Лондон: Дакуорт, 1935), упоминается о пулевом отверстии в оконном стекле его кареты. Следовательно, духовые ружья были изобретены в начале XIX века.

Манеры, обычаи, речь

Выражаю надежду, что читателям захочется больше узнать о двадцатых — начале тридцатых годов XIX века. Данный период сравнительно скупо представлен в литературе. Возмущенные выходками короля Георга и его распутных братьев в период Регентства (1811 — 1820), представители высшего общества и среднего класса ударились в другую крайность: их отличали строгие правила приличия и рафинированность манер и речи. Многое из того, что называют «викторианскими нравами», существовало задолго до королевы Виктории. Тем не менее в целом в обществе начала XIX века царили разнузданность и разврат.

Какими же были на самом деле люди той эпохи? Как они думали, действовали, разговаривали?

Кое-что можно почерпнуть у широко известных официальных летописцев, например Джона Уилсона Крокера («Записки», под ред. Луиса Дженнингса, в трех томах. Лондон: Изд-во Джона Мюррея, 1884) и Томаса Криви («Записки», под ред, достопочтенного сэра Герберта Максуэлла. Лондон: Изд-во Джона Мюррея, 1913).

В 1829 году Крокер занят переработкой книги Босуэлла и пишет мало. Но Криви откровенно раздражают обычаи нового века.

"Итак, — пишет он мисс Орд в марте 1829 года, — наш маленький «ранний» званый ужин^[377] прошел мило, как всегда, если не считать потрясения, какое испытали добродетельная леди Сефтон и ее великовозрастные дочери, воспитанные в полном неведении относительно существования человеческих пороков".

Криви далее клеймит «бесстыдные» и «наглые» речи гостей, среди которых, между прочим, были княгиня Эстерхази и молодой лорд Палмерстон.

Однако не нужно забывать, что Криви, как и леди Сефтон и княгиня Эстерхази, был в то время человеком пожилым; он уже забыл о том, что когда-то и сам был молод. Представляется маловероятным, чтобы в наши дни тридцати — сорокалетняя старая дева упала в обморок от разговоров, которые велись на подобном званом ужине.

Что же касается истинных воззрений тогдашних женщин, следует обратиться к «Журналу Клариссы Трент, 1800 — 1832» (под ред. С.Г. Гарда. Лондон: Изд-во Джона Лейна «Бодли-Хед лимитед», 1925). Или если брать более высокий общественный слой, к изданию «Три сестры Говард: Избранные сочинения леди Кэролайн Ласелль, леди Дувр и графини Говер, 1825 — 1833» (под ред, покойной леди Леконфилд, переработанные и дополненные Джоном Гором. Лондон: Изд-во Джона Мюррея, 1955).

Кларисса Трент прелестна и в речах своих, и в поведении. Она не ханжа, не трусиха и исписала добрых триста страниц большого формата. Она родилась в 1800 году, а дневник заканчивает своей свадьбой, состоявшейся в 1832 году. Вот что мы читаем в дневнике Трент от 5 октября 1829 года:

«Пришлось провести еще одно бессмысленное утро, отмеченное визитом леди Т, и трех ее дур-дочерей. Как обычно, не успела она усесться, как тут же заявила, что не позволит дочерям выходить замуж до своей смерти. Х в а т и т з а л и в a m ъ!» (разрядка принадлежит самой Клариссе).

К сожалению, мало кто из очевидцев в 1829 году смел так отзываться о чьих-либо речах. В сходных обстоятельствах иногда мы встречаем и такие выражения, как «подшофе», то есть «пьяный». Оно имеется на страницах «Пиквика». Или «язык у него хорошо подвешен». Широко известно восклицание Джорджа Стефенсона, изобретателя знаменитого паровоза «Ракета»: «Из всех даров природы величайшим является хорошо подвешенный язык!» (см, книгу А.А.В. Рэмзи «Сэр Роберт Пиль». Лондон: Дакуорт и К0 лимитед, 1928. С. 368).

Многое можно узнать из первого романа Дизраэли «Вивьен Грей» (1826), где живо описываются нравы и обычаи той эпохи, хотя и поданы они в сатирическом изображении. Позже Дизраэли отрекся от этого романа. Вот что он пишет в предисловии к изданию 1835 года: «Книги, написанные мальчиками, всегда страдают манерностью».

Разумеется, в «Вивьене Грее» Дизраэли еще не достиг таких высот, как в своих классических произведениях, таких как «Конингсби» или «Лотар». Однако он отрекся от первого романа, скорее всего, по другой причине.

«Вивьен Грей» пестрит измышлениями и забавными анекдотами о подлинных людях, причем выведенных под настоящими именами. Например, герой рассказывает, как Вашингтон Ирвинг, по прозвищу Монсеньер Джеффри, всегда засыпает за обедом. Однажды его, спящего, незаметно переместили в другой дом. Пробудившись, Монсеньер Джеффри начал говорить, не заметив, что его окружают совершенно другие лица. Однако такое могло случиться с любым. Принимая же во внимание описанный самим Ирвингом обед, после которого он сочинил леденящие душу истории о привидениях, вошедшие в его «Путевые заметки» (1824), анекдот уже не кажется не правдоподобным.

В отличие от Диккенса, персонажи которого действуют и говорят как обычные люди, большинство персонажей «Вивьена Грея» неестественно высокопарны и напыщенны. Герой не просто берет пистолет — он «подружился с Мантоном». Однако в первой книге Дизраэли содержится и немало любопытных сведений о той эпохе, и в этом смысле она равноценна свидетельствам летописцев и авторов дневников. В то время лондонцы любили пирожки с курятиной и салат из омаров; они часто держали в доме редких птиц, как в нашем случае леди Корк; женщины терпеть не могли табак, однако не возражали, если их мужчины употребляли совершенно невыносимые для желудка спиртные напитки.

По страницам «Вивьена Грея» проходит чудовищный парад косноязычных политиканов, раболепных прихлебателей, знатных замужних шлюх. Уже тогда Дизраэли был мастером эпиграмм и острот.

«Если хотите завоевать сердце мужчины, — поучает он, — позвольте ему разбить вас в споре». Мы с интересом читаем о помолвке некоего молодого джентльмена, «у которого финансы находились в таком плачевном состоянии, что он, дабы избежать Исправительной палаты, устремился в Палату общин».

Скотленд-Ярд против воров и мошенников. Места и события

За одним исключением действие романа «Огонь, гори!» разворачивается в реально существовавших местах.

У нас имеется множество источников, например книга Г.Б. Уитли «Лондон в прошлом и настоящем. История, связи и традиции. В трех томах» (Лондон: Из-во Джона Мюррея, 1891). Откройте книгу в любом месте — на улице, на площади, у любимого вами здания, — и вы попадете в прошлое. Имеется также «1829 год день за днем» — одновременно повседневная история и обзор событий заданный период. Существует «План Лондона и его окрестностей» Дирдена, изданный в 1828 году. Хотя размерами и качеством иллюстраций он уступает Горвудовскому плану Лондона 1792 — 1799 годов, это карта огромной исторической ценности.

Дом номер четыре по Уайтхолл-Плейс, то есть первоначальный Скотленд-Ярд, который уже тогда был известен под этим именем, описан — с иллюстрациями — в великой книге моего друга Дугласа Г. Брауна «Возвышение Скотленд-Ярда: История лондонской полиции» (Лондон: Джордж К. Хэррап и К0 лимитед, 1956), в которой также имеются портреты полковника Роуэна и мистера Мейна. Есть и другие книги по истории полиции, среди которых следует отметить «Историю Скотленд-Ярда» Джорджа Дино (Лондон: Джеффри Блез лимитед, 1929) и «Историю сыщиков с Боу-стрит» Гилберта Армитиджа (Лондон: Уизхарт, 1932). Однако книга Брауна остается для меня самым авторитетным изданием, которому я многим обязан.

Как ни удивительно, Вулкан — реальное историческое лицо. В уже упомянутом «Проклятии игрока» приводится несколько анекдотов о нем, включая и историю о том, почему Вулкан получил свое прозвище. Однако о нем так мало известно, что я нарисовал его портрет по своему вкусу, и читатель волен считать данный персонаж вымышленным.

Тем не менее его игорный дом стоял на том месте, где он находится в романе. Каретная мастерская Хуперов, в которой теперь выставлены «роллс-ройсы» и «бентли», по-прежнему стоит по соседству, хотя почти вся южная сторона Беннет-стрит была разрушена в годы войны. Описание внутреннего убранства притона взято из «Проклятия игрока», а также с гравюры, изображающей типичное игорное заведение того времени. Оттуда же можно узнать, как играть в «красное и черное»; там же описан механизм под рулеткой, который разоблачил Чевиот. В «Проклятии игрока» описаны поведение и жаргон представителей преступного мира.

Дома леди Корк больше не существует. Однако Уитли и Дирден сообщают нам его номер, адрес и дают описание. Это был шестой дом с запада по Берлингтон-стрит, по правой стороне, если идти от Верхней Риджент-стрит. А дом, который сейчас стоит на его месте, отлично виден из нового здания полиции Вест-Энда. На Нью-Берлингтон-стрит зародился обычай прикреплять к парадной двери медную пластинку с фамилией хозяина.

О тире Джо Мантона многое говорится в книге воспоминаний капитана Гроноу (1814 — 1860. Лондон: Изд-во Джона Ниммоу, 1900). Описаний Воксхолл-Гарденз так много, и существует столько иллюстраций, что нет смысла приводить источники. Беседка в псевдогреческом стиле, построенная около 1788 года, была стерта с лица земли в 50-е годы XIX века. Раскрашенная вручную иллюстрация в «Знамени Лондона», раритетном трехтомнике, вышедшем в 1814 году и приводящем только адрес издателя — Пэлл-Мэлл, дом 11, — показывает нам вид с реки на Вестминстер, старые здания Парламента, Вестминстер-Холл, Вестминстерское аббатство.

Только дом Флоры Дрейтон на Кавендиш-сквер вымышлен.

Исторические личности

В наши дни не всем понятно, насколько великим человеком был сэр Роберт Пиль. Не всем это было понятно и при его жизни. Он не обладал выигрышной наружностью лорда Мельбурна или Сидни Герберта; он не обладал магнетизмом, способным заворожить толпу. Только среди близких друзей, которых он хорошо знал и которым доверял, Пиль мог расслабиться, посмеяться или пошутить. Даже книга «Сэр Роберт Пиль — из его записок, в 3-х томах» (под ред. Чарльза Стюарта Паркера. Лондон: Изд-во Джона Мюррея, 1899) его подлинный характер описывает скупо. Он был скромен от природы, как проницательно заметила молодая королева Виктория (см, упомянутую выше книгу мисс А.А.В. Рэмзи), и его манеры казались сухими, официальными.

Величайшим его достижением было не создание полиции, а реформа английской пенитенциарной системы. Думаю, нет нужды рассказывать читателям, какой страшной была данная система до Пиля, или приводить список преступлений, за которые мужчину или женщину могли повесить во втором десятилетии XIX века. Дадим слово мисс Рэмзи, которая говорит об ужасах старой системы:

«Мужчину могли повесить за то, что он срубил дерево, посылал письма с угрозами, высмеивал гринвичских пенсионеров, подрывал набережную, совершал кражу в лавке, крал сорок шиллингов в жилом доме и т, д.».

Присяжные отказывались выносить смертные приговоры; они просто выносили вердикт: «Невиновен». Судьи впадали в ярость; они утверждали, что страна катится в пропасть. И все же до того, как сэр Роберт ушел с поста министра внутренних дел, он успел провести через парламент свой акт и отменил смертный приговор более чем за сто преступных деяний.

Достаточно подробную историю жизни полковника Чарльза Роуэна и мистера Ричарда Мейна можно найти в издании 1875 года «Национальный биографический словарь». Все, что говорится о них в данной книге, — правда, однако воссоздать их характеры можно, лишь руководствуясь их поступками.

Ссылки на леди Корк имеются во многих журналах, письмах и биографиях — от Босуэлла до Тома Мура. Она действительно держала попугая ара, который курил сигары; попугай клюнул и короля, и леди Дарлингтон; она действительно угрожала (в письме) вывесить в окне знамя реформаторов; ее характер передан со всей возможной точностью. Существует ее восхитительное описание в книге Майкла Садлера «Блес-сингтон-д'Орсэ: Маскарад» (Лондон: Констебль и К0 лимитед, 1933).

В заключение хочется ответить на несколько вопросов, какие могут возникнуть у читателей. Я только что упомянул о леди Блессингтон и графе д'Орсэ, очень известных фигурах; почему в романе о них не говорится ни слова? Потому что в то время они находились за границей; они вернулись в Англию только в 1830 году.

Почему в книге всего один раз упоминаются железные дороги, хотя в то время они уже существовали? Литературные критики часто задаются тем же вопросом применительно к «Пиквикскому клубу». Однако ответ лежит на поверхности.

Все имевшиеся на тот момент железные дороги находились на севере; они не дотягивались до центральных графств Великобритании, не говоря уже о Лондоне (см. Криви от 18 ноября 1829 года, где он живо возражает против планов строительства ветки от Ливерпуля до Манчестера). Хотя «Пиквик» был написан в 1836 — 1837 годах, главным образом действие романа происходит в 1827 — 1828 годах.

Из книги Гамильтона Эллиса «Четыре главные линии» (Лондон: Аллен и Ануин, 1950) мы узнаем, что движение по знаменитой ветке Лондон — Бирмингем от Юстонского вокзала было открыто лишь в сентябре 1838 года, хотя в 1836 году существовала небольшая соединительная линия. Диккенс ни за что не посадил бы пиквикистов в поезд, так как сам никогда не путешествовал по железной дороге.

Были ли в 1829 году общества трезвости? Да, отсылаю читателей снова к «Пиквику». Существовали ли программки танцев? Конечно. Они упоминаются уже в романах Джейн Остин, которая скончалась в 1817 году. Широко ли использовалось газовое освещение в жилых домах? Только в домах людей богатых, и притом не боявшихся, что дом взлетит на воздух. Уличное освещение было широко распространено, ведь Пэлл-Мэлл была освещена еще в 1807 году.

Наконец, костюмы и привычки военных взяты из книги майора Р. Мани Барнса «История полков и формы британской армии» (Лондон: Сили Сервис и К0 лимитед, 1951). Замечательные описания и красочные иллюстрации майора Барнса отличаются скрупулезной точностью. В частности, если бы действие романа происходило всего на год позже, военные уже не носили бы белых портупей, отмененных в 1830 году.

Что касается моды, мебели, украшений и аксессуаров, я многим обязан «Английскому костюму девятнадцатого века», книге Айрис Брук и Джеймса Лейвера (Лондон: Адам и Чарльз Блэк, 1947), книге «Совершенная леди» доктора Уиллета Каннингтона (Лондон: Макс и К0 лимитед, 1948), где дамы описываемого нами времени именуются «несовершенными леди»; а также прекрасным цветным иллюстрациям «Костюмной кавалькады» Хенни Харальд Хансен (Лондон: Метьюин и К лимитед, 1956).

Джон Диксон Карр Скандал в Хай-Чимниз

1. Зловещие тени

Речь шла о Кейт и Селии Деймон. Хотя они были сестрами, но совершенно не похожи друг на друга. Кейт – темноволосая, а Селия – белокурая; Кейт – живая и дерзкая, Селия – послушная, правда, с сильным характером. Обе, впрочем, были неоспоримо красивы.

– Если бы они вышли замуж... – завела разговор их мачеха.

Мэтью Деймон тяжело повернулся на стуле.

– Молоды они еще для замужества.

– Удивляюсь тебе, Мэтью. Ведь Селии уже двадцать, а Кейт – девятнадцать.

– У них еще достаточно времени... А пока пусть остаются хорошими девочками и украшают нашу старость.

– Нашу старость? Может быть, твою старость, Деймон?

– Что сказал, то сказал, – сердито отрезал мистер Деймон. – Больше слышать об этом не хочу – пока, во всяком случае. Пусть будут хорошими девочками и достаточно: в нашем безнравственном мире не о каждом такое можно сказать.

Быть может, в этих словах было некоторое преувеличение, относившееся и ко всему миру, и к одной из дочерей... Мэтью Деймон – человек опытный и как всегда знал, о чем говорит.

* * *

В один из октябрьских вечеров 1865 года перед Брайс-клубом на Довер Стрит из кеба вышел молодой человек. Пробило шесть часов. Клайв Стрикленд знал, что ужин в клубе начинают подавать только с семи, но он приехал не ужинать, а спокойно посидеть в пустой курительной комнате и обдумать план своего нового романа.

В мрачноватом холле клуба стоял запах промокших пальто и вареной баранины. Швейцар, услышав шаги Клайва, выглянул из застекленной клетушки.

– Добрый вечер, сэр. Вас ожидает один джентльмен.

– Спасибо, Пирсон. Кто он?

– Я провел его в гостиную, сэр, – уклонился от ответа Пирсон.

Впрочем, в ответе не было необходимости. Из гостиной выглянул Виктор Деймон – известный франт. На нем великолепно сидел строгий вечерний костюм.

Клайв удивился, увидев Деймона.

– Мне надо поговорить с тобой, старина, – нервно поправляя высокий воротник, проговорил Виктор. – О довольно важном деле. Зайдем, ладно?

С этими словами Виктор прошел в гостиную.

Клайв прошел за ним. Стоя спиной к камину и заложив руки за полы фрака, Виктор неподвижно вглядывался в полутьму.

– Что с тобой, Виктор?

– Ничего. Честное слово, абсолютно ничего. Только, знаешь ли... старик...

– Твой отец? Неужели урезал тебе содержание?

– Господи, с чего ты это взял? – с явным удивлением воскликнул Виктор.

– Что же тогда?

– Ты ведь знаком с моими сестрами, не так ли? С Кейт и Селией?

– Да.

– Так вот, старина, – повертев шеей, сказал Виктор, – я хотел бы попросить тебя о большой услуге. Я хотел бы, чтобы ты поехал завтра в Хай – Чимниз просить руки Селии.

Стрикленд молчал, не проявляя ни малейших признаков удивления, хоть и не был уверен, что правильно все расслышал.

Лампы в гостиной всегда слабо горели, потому что пламя из экономии прикручивали до предела. Клайв подошел к камину и прибавил газу в обе горелки. Пляшущие отсветы пламени внезапно ярко осветили лицо Деймона.

Виктору было двадцать четыре года, это был красивый, стройный молодой человек с густыми светло-русыми волосами и усами. Его вечерний костюм был с иголочки, тяжелая золотая цепочка часов выглядела весьма импозантно.

Клайв не имел ничего ни против Кейт, ни против Селии, но, по правде говоря, он несколько лет не встречал девушек и едва припоминал их. Брата же их он знал хорошо: когда-то в детстве Клайв приезжал с родителями в Хай – Чимниз, а потом в Лондоне подружился с Виктором. Неплохо помнил он и его отца.

Высокий, со строгим лицом Мэтью Деймон привлек бы внимание любого писателя. По профессии он был юристом, но, обладая приличным состоянием, не нуждался в том, чтобы заниматься делами. Клайв находил его добродушным человеком, хотя друзей у него было мало, да и те, что были, считали его натурой трудной и неуживчивой.

Странно было, однако, что, где бы ни появлялся этот глубоко религиозный, почитающий каждую букву священного писания человек, его окружали перешептывания и сплетни. И дело было не только в том, что, оставшись вдовцом с тремя маленькими детьми, он женился второй раз. Было тут что-то еще...

– Ну, так как, старина? – прервал размышления Клайва Виктор.

– Не сердись, Виктор, я просто задумался, – сказал Клайв и потянулся к звонку. – Что ты будешь пить?

– Спасибо, ничего, – ответил Виктор, что было и вовсе удивительно. – Так какого ты мнения о том, что я сказал?

– Для меня, естественно, было бы большой честью жениться на мисс Селии...

– Жениться? – дернув себя за усы, удивленно воскликнул Виктор. – Черт возьми, Клайв, я думал вовсе не о том, чтобы ты женился на ней.

– Нет?

– Нет, конечно. Ты – хороший парень, но партия для Селии не очень подходящая. Я имел в виду, что ты ведь адвокат, не правда ли? Во всяком случае, был до того, как занялся своей писаниной.

– Ну, был.

– Стало быть, тебе с руки заниматься всякими такими вопросами. Ты можешь спокойно поехать и поговорить со стариком...

– О том, чтобы он согласился выдать Селию замуж? Но за кого же?

– За Тресса.

– Если ты имеешь в виду лорда Альберта Трессидера...

Виктор перебил его.

– Тс-с! – Виктор оглянулся и посмотрел на дверь. – Тс-с! – повторил он. – Не так громко! Тресс в любой момент может появиться здесь, и я хотел бы, чтобы ты повежливее отзывался о нем. Говори о нем: "его светлость"...

– Слово чести, я лучше сдохну, чем так назову его.

– Ты не любишь Tpeсca, – с укоризной в голосе проговорил Виктор.

– Да, не люблю.

– Ну, так мы никуда не придем. Как-никак, его отец – маркиз. Тресс влюбился в нашу Селию и женится на ней, если хорошо разыграть карты. Как ты думаешь, многим девушкам выпадает случай выйти замуж за аристократа? Мой старик, если хорошенько вдуматься, все-таки большой сноб. Завтра ты поедешь и поговоришь с ним.

– Нет, Виктор.

– Но...

– Во-первых, – повысив голос, сказал Клайв, – это дело вообще не относится к обязанностям адвоката. А во-вторых, если бы оно даже относилось к ним, я бы за него не взялся. Уж если посылать туда кого-то, то адвоката Тресса. Чего ради ты просишь об этом меня?

– Потому что старик тебя любит. Да, да! Он перечитал все твои книжки и считает, что они не так уж плохи. Ну, и кроме того, так все осталось бы между друзьями.

– Ага.Скажи, твой отец уже знает об этих планах?

– Нет! Еще нет.

– А Селия?

– Э-э... тоже нет.

– Виктор, – спросил Клайв, – что стряслось в Хай-Чимниз?

Виктор сидел неподвижно, дергая рукой усы. Снаружи холодный осенний ветер гонял по лондонским улицам обрывки бумаги. Окна были закрыты широкими зелеными шторами, но ветер все же выдувал сквозь щели все запахи, кроме пропитавших все запахов мокрых пальто и вареной баранины.

– Только не начинай убеждать меня, – продолжал Клайв, – что ты считаешь этого человека великолепной партией. Пусть даже считаешь! Я думал, ты любишь Селию.

– А я и люблю. Черт возьми! Конечно, люблю.

* * *

– Тем не менее, все выглядит так, словно ты хочешь как можно скорее и незаметнее выдать ее замуж, лишь бы убрать с глаз долой из родительского дома.

– Речь идет не только о Селии. О... о Кейт тоже!

– Как? Ты и ее хочешь выдать замуж?

– Ну, да. Я же об этом и говорю.

– Но почему? Почему ты хочешь чуть не силком, без их согласия, выдать сестер замуж? Почему?

Виктор открыл было рот, чтобы ответить, но тут же снова закрыл его. Клайв вновь подумал о Мэтью Деймоне; способный, честный человек, красивая, молодая жена, прекрасное имение неподалеку от Рединга, а все же карьера его испорчена сплетнями, и у некоторых при упоминании имени Деймона появляется какая-то странная ухмылка.

"Еще секунда, и он расскажет все, – подумал Клайв". – Ты знаешь... – начал Виктор, но вдруг из холла донесся звук шагов. Громкий, повелительный голос перекрыл услужливое бормотанье швейцара, а еще через мгновенье в комнату вошел, улыбаясь, Тресс собственной персоной.

– А, Деймон... – бросил он вместо приветствия.

– Привет, Тресс, старина! Ты пришел чуть раньше, не так ли? Дело в том, что мы еще не...

– Ты не закончил переговоры с господином стряпчим? – нахмурившись, спросил Тресс. – А ведь времени у тебя было достаточно. Не люблю ждать. Впрочем, это не беда. Откровенно говоря, Деймон, я думаю отказаться от этого дела.

– Ты отказываешься?

– Бросаю карты, если тебе так больше нравится, – холодно проговорил Тресс. – Мисс Селия Деймон слишком, скажем так, хороша для меня, – мое почтение...

– Но почему?

Тресс рассмеялся негромким, глубоким смехом и подошел к огню.

Виктор быстро направился к двери, поплотнее закрыл ее и вернулся к камину.

– Почему? – повторил он.

Тресс грел руки над огнем. Это был широкоплечий молодой человек с гладкими светло-русыми волосами и окаймленным бакенбардами красивым, хотя и несколько жестким, лицом. Он был на голову выше и явно сильнее Виктора. Поверх вечернего костюма на нем было серое пальто с каракулевым воротником, шляпу с шелковой подкладкой он держал в руке.

– Дело в том, Деймон, что ты не был вполне откровенен со мною. Такие вещи мне не нравятся, что верно, то верно. Я, видишь ли, разузнал кое-что.

Будить в Викторе спящего льва было, пожалуй, неосторожно. Гордо откинув назад голову, он взорвался:

– Кто бы ни наговаривал тебе на Селию, он лжет!

– Ну-ну-ну! Зачем так горячо! Какой это дьявол в тебя вселился? – ухмыльнулся Тресс, а затем уже серьезно проговорил: – Речь не о твоей сестре, Деймон, а о твоем отце.

– Мой отец никогда не делал ничего, чего надо было бы стыдиться!

– Вот как? Насколько мне известно, он женился на актрисе!

– Ну и что? Какое отношение имеет к этому Селия? Между прочим, моя мачеха – прекрасная женщина! Я уважаю ее!

– Все очень уважают актрис, Деймон. Только не принимают их у себя, понятно?

Виктор закрыл руками лицо.

– Это еще не все, – продолжал Тресс. – Только сегодня я разговаривал с сержантом Балантайном. Похоже, что у твоего отца были когда-то довольно странные вкусы. В бытность судьей он охотнее всего вел дела женщин, совершивших убийство.

Виктор отнял руки от лица.

– Это факт, – продолжал Тресс. – Он выносил им приговоры, словно воплощенная добродетель или какой-нибудь ветхозаветный пророк, а потом частенько навещал их в Ньюгете, где они дожидались казни. Разумеется, он создавал видимость, будто приходит, чтобы облегчить их совесть и вместе с ними помолиться за спасение их души, но только, по мнению Балантайна, все это ерунда. Твоему отцу просто приходилась по вкусу то одна, то другая из них – особенно те, что помоложе и покрасивее. И похоже, что они не могли устоять перед ним.

– Господи! – прошептал Виктор.

Ветер дул вдоль Довер Стрит, завывая в трубах каминов.

– Это означает, Тресс, что ты не женишься на Селии? – воскликнул Виктор. – Что ты отказываешься от своего предложения?

Тресс подождал пару секунд, а потом негромко рассмеялся.

– Ну, что ты! Об этом нет и речи, дружище. Ты же знаешь, что у меня, как и у всех младших сыновей, туговато с финансами. А деньги твоего старика ничем не хуже любых других. Я предложил в обмен свое имя, и предложение остается в силе.

Многие считали Клайва Стрикленда человеком, слишком почтительно относящимся к традициям. Однако это было не совсем справедливо. Бросив портсигар на стоявший рядом с камином стул, он вмешался в разговор.

– Исключительно любезно с вашей стороны, – бросил он. Тресс, приподняв брови, медленно смерил его взглядом.

– Вы что-то сказали, Стрикленд?

– Да, я что-то сказал. Вы потрудились спросить у мисс Деймон ее мнение об этом деле? Да и, между прочим, о вас самом?

– Нет. Что нет, то нет, господин стряпчий. Насколько припоминаю, ни о чем подобном я у нее не спрашивал.

– Вы отдаете себе отчет, Трессидер, что слово "стряпчий" звучит для меня оскорбительно?

– Вот как? – удивился Тресс. – Провалиться на месте, если я это знал и если меня это интересует.

Виктор явно страдал, слушая этот разговор.

– Не надо провоцировать скандал, Трессидер, сказал он. – Клайву и так не по вкусу вся эта история, а если ты выведешь его из себя, он не захочет помочь мне.

– Найдем кого-нибудь другого. Может, он и впрямь не нуждается в деньгах, но только, знаешь ли, все эти писатели не так уж много зарабатывают. Впрочем, поступай как знаешь. Если часов в одиннадцать заглянешь в "Аргилл", мы с тобой выпьем по стаканчику, чтобы отметить такое событие. Будь здоров, Деймон.

После этого Тресс, испытывая явное удовольствие от разговора, надел цилиндр, поправил его перед зеркалом, пригладил бакенбарды, обаятельно улыбнулся и словно пресытившийся тигр, вышел из комнаты. Тяжелая дубовая дверь хлопнула так, что в клубе дрогнули стены.

Виктор вздохнул.

– Я знаю, что ты обо мне думаешь, – сказал он. – Знаю и не виню тебя за это. Но не суди опрометчиво.

– Опрометчиво?

– Послушай, старина. Поездов в ту сторону идет много, но лучше всего, если ты поедешь экспрессом Бат – Бристоль. Выйдешь в Рединге. Я дам телеграмму чтобы Бербидж ждал тебя с каретой на станции.

– Ты что, серьезно считаешь, что я поеду?

– Должен, старина. Поверь мне, должен.

– Стало быть, ты не против того, чтобы этот, так сказать, джентльмен, женился на твоей сестре?

– Нет. Что я могу иметь против? – ответил Виктор. – Да и не это важно. Крепко вбей себе в голову одно: я хочу выдать Кейт и Селию за кого угодно, за любого, кто может, разумеется, входить в расчет, лишь бы убрать их из Хай – Чимниз, подальше от опасности.

– О какой опасности ты говоришь? В последний раз спрашиваю: что происходит в Хай – Чимниз?

Капельки пота выступили на висках Виктора. Он вынул платок и вытер лоб. Внезапно Клайв увидел какие-то странные огоньки в глазах Виктора. Однако Виктор, заметив его взгляд, опустил глаза и ответил:

– Этого я не могу сказать.

2. Экспресс Бат – Бристоль

На следующий день в час дня экспресс Бат – Бристоль стоял на вокзале, готовясь к отправлению. Носильщики уже уложили багаж на крыши вагонов. Клайв Стрикленд кашлял, задыхаясь от удушливого паровозного дыма.

"Таких, как я, в сумасшедший дом отправлять надо, – думал он. – Да это еще мягко сказано! Мужчинам, воображение которых трогает мысль о попавшей в беду женщине, которые, сломя голову бросаются ей на помощь, хотя не знают, о чем, собственно, идет речь, место только в моих романах".

– Баран! – проговорил он вслух.

– Вы что-то сказали, сэр? – спросил несший его чемодан носильщик.

– Нет, все в порядке. Второй вагон, шестое место, пожалуйста.

– Да, сэр! Будет сделано, сэр!

Ситуация была не очень разумной. Он отправлялся в поездку, для которой не видел никаких оснований.

Клайв постарался отогнать эту мысль. Любой, кто взглянул бы на него мимоходом, увидел бы, что загорелый свежевыбритый молодой человек в цилиндре и модном пальто беззаботно спешит на поезд. В действительности же он никак не мог отделаться от предчувствия катастрофы.

В этот момент он увидел Мэтью Деймона.

Клайв оторопел. Не столько из-за того, что встретил его именно здесь, сколько от того, что он так изменился.

Виктор, правда, говорил, что за последние три – четыре месяца отец постарел на добрый десяток лет, но такой перемены Клайв все же не ожидал.

Мэтью Деймон стоял у открытой двери купе вагона первого класса, сунув руку в карман жилета и неуверенно озираясь вокруг. Клайв хотел было повернуться и незаметно скрыться, но было поздно: их разделяло всего несколько шагов и ускользнуть от взгляда запавших глаз Деймона было уже невозможно.

– Мистер Стрикленд!

У Клайва тупо заныла голова.

Даже на сорок восьмом году жизни внешность Деймона по-прежнему внушала восхищение. Он словно излучал достоинство и какую-то мрачную силу, которую подчеркивал низкий рокочущий голос. Лицо тоже осталось очень красивым. Одежда, правда, выглядела несколько старомодной, главным образом из-за наброшенного на плечи пледа и шляпы устаревшей формы, хотя и пошитой из лучшего материала. Когда-то черные, а теперь сильно поседевшие бакенбарды обрамляли впалые щеки, глаза глубоко запали.

– Мистер Стрикленд, – вновь повторил Деймон, подыскивая, видимо, слова. – Вы... вы тоже едете этим поездом? Какое счастливое стечение обстоятельств!..

– Очевидно, сэр, вы не получили мою телеграмму.

– Телеграмму?

– Да, сэр. Я осмелился напроситься к вам в Хай – Чимниз. Боюсь, что это непростительная дерзость с моей стороны.

– Нет, нет. Ничуть, уверяю вас! Мы всегда рады видеть вас, молодой человек, хотя... хотя, если память мне не изменяет, в последние годы мы имели удовольствие встречаться только в Лондоне.

Деймон уже взял себя в руки и говорил искренне, с той чуть неуклюжей любезностью, которая была ему присуща издавна.

– Вы окажете, быть может, нам помощь в разрешении одной загадки, – добавил он и повернулся к купе. – Не так ли, дорогая?

* * *

В дверях показалась красивая, с густыми каштановыми волосами дама, за спиной которой стояла ее горничная. С легкой гримаской дама подняла глаза к небу.

– Ради бога, Деймон!

– Разве я не прав?

Хотя кроткость, судя по всему, не относилась к числу тех даров, которыми природа щедро одарила супругу мистера Деймона, она уступила перед тихой настойчивостью в голосе мужа.

– Не путайся под ногами, Гортензия! – бросила она горничной. – Если не ошибаюсь, мистер Стрикленд, мы уже встречались с вами у леди Тедворт? Надеюсь, вы присоединитесь к нам? Мы, знаете ли, чтобы не ехать с какими-нибудь незнакомцами, заняли целое купе.

Джорджетта Деймон из-под опущенных ресниц взглянула на Клайва.

Это был легкий, почти мимолетный взгляд, и все же Клайв ощутил его почти как прикосновение. Чуть смущенно он смотрел на высокую грудь под зеленой шелковой кофточкой и серый, по последней моде сшитый кринолин.

Какая женщина!

Клайв чертыхнулся про себя, как это делаете и вы, когда мысли помимо воли устремляются в нежелательном направлении.

– У меня билет в другой вагон, миссис Деймон, но я сочту за честь присоединиться к вам. Мисс Кейт и мисс Селия... тоже здесь?

– Нет, нет! – сказал Деймон. – Кейт и Селия не с нами... это хорошие девочки, – добавил он несколько загадочно. – Мы с женой выехали из Рединга утренним поездом и провели в Лондоне всего несколько часов. Вы, кажется, упомянули о какой-то телеграмме, молодой человек?

– Да, сэр. Виктор собирался отправить ее еще вчера вечером, но кончилось тем, что я послал ее сегодня утром.

Дым клубился вокруг поезда. Миссис Деймон отвела взгляд от Клайва, а выражение лица ее мужа стало почти испуганным.

– Вчера вечером вы были с Виктором? До какого времени?

– Ну, примерно с шести часов вечера до двух ночи.

– Вы уверены в этом, мистер Стрикленд? Вполне уверены?

Клайв был вполне уверен. Так он и сказал. Мэтью Деймон обернулся к жене.

– Стало быть, это была не шутка, – сказал он, – и наш гость не мог быть Виктором. Мне надо было поверить своему внутреннему голосу и обратиться к детективу.

– Ну и ну! – подумал Клайв. – Что там у них, черт возьми, происходит?

Долго задумываться над этим у него, однако, не было времени.

Звон колокола возвестил, что поезд сейчас отправится. Гортензия, горничная миссис Деймон, с грациозным реверансом выбежала из купе и направилась к вагону второго класса в конце поезда. Клайв устроился на пропахшем пылью сидении, спиной к ходу поезда. Напротив него сидели Джорджетта и Мэтью Деймон.

Проводник с флажком в руке и свистком в зубах бежал вдоль вагона, старательно закрывая двери купе. Через мгновенье прозвучал свисток.

Из вагонов третьего класса, где в окнах не было стекол, послышались испуганные восклицания и визг. Из трубы локомотива посыпались искры, вагоны окутало облако пара, колеса начали вращаться: поезд тронулся.

"Гладко отправились ", – подумал Клайв.

Он родился уже в век железных дорог. Его не смущала необходимость сидеть в закрытой, тесной клетушке купе грохочущего поезда. Тем сильнее смущали его сейчас взгляды спутников – насколько он мог различить их в полутьме.

– Мистер Стрикленд, – проговорил Деймон резким, но каким-то неуверенным голосом, – если вы ничего не имеете против, я хотел бы задать вам пару вопросов. Надеюсь, вы не будете руководствоваться ложно понятым чувством солидарности с моим сыном и не станете скрывать ничего, относящегося к нему.

– Естественно. Что мне, собственно, скрывать?

– В таком случае, молодой человек, я попрошу вас ответить на мой вопрос.

Разозлившись, Клайв выпрямился так же, как Деймон.

– Может быть, вы будете добры задать этот вопрос, мистер Деймон?

– Как вы провели с Виктором вчерашний вечер?

– Ну, тут нечего особенно рассказывать. Действительно, ничего особенного – во всяком случае, с точки зрения Клайва не было. Они вместе поужинали в клубе, причем Виктор основательно выпил. Об этом можно было спокойно рассказать: отец Виктора и сам не сторонился виски с содовой, считая выпивку достойной подражания традицией. Виктор, правда, кончив пить, возжаждал общества женщин, мягко выражаясь, сомнительного поведения. Впрочем, и в этом его заявлении тоже не было ничего необычного.

Отпустить его одного на подобную вылазку было бы чистейшим безумием. Каждый, кто осмеливался выйти за пределы освещенных газовыми лампами Риджент Серкес и Хеймаркета, особенно, если он был один да еще выпивши, рисковал потерять кошелек, а то и жизнь. Клайв и сам не был трезв, но подраться он умел и решил проводить товарища.

Рассказывать об этом старику он, разумеется, не стал.

Явившись в "Аргилл", где как раз шли танцы, Виктор и Клайв не застали там Тресса. Потом они заглянули еще в три или четыре ночных заведения, где продолжалась выпивка, а в украшенных плюшем и зеркалами залах выискивали добычу элегантные, но вызывающе ведущие себя сирены.

– Виктор, – спросил еще раз Клайв, – что случилось в Хай – Чимниз?

– Этого я тебе не могу сказать, старина.

– Но ты можешь сказать, по крайней мере, какая опасность угрожает твоим сестрам?

– Доро... дорогой друг! – заплетающимся языком пробормотал Виктор и зашелся пьяными рыданиями.

Клайв нашел кеб и отвез Виктора на его квартиру. Втащив друга в гостиную, он зажег свечу – и увидел картину.

Это был написанный масляными красками портрет девушки, висевший в тяжелой раме над камином. Девушка с высоким лбом, поблескивающими черными волосами и густыми бровями широко раскрытыми карими глазами смотрела с портрета. Она была стройна и изящна, рука, стиснутая в кулак, была прижата к груди.

В стельку пьяный Виктор сразу же повалился на диван, так что спрашивать его о чем бы то ни было не имело смысла, но из прикрепленной к раме портрета маленькой металлической таблички Клайв и так узнал то, что его интересовало: "Мисс Кейт Деймон, 1865".

Клайв и сейчас отчетливо помнил, как в свете свечи портрет, словно живой, выступал из темноты комнаты.

– Так что же, мистер Стрикленд? – настойчиво спросил Деймон.

Клайв прислушался к стуку колес. Выехав на свободное пространство за Альберт Роуд, поезд прибавил скорость и сейчас, весь трясясь и громыхая мчался вперед.

– Мне нечего особенно рассказывать, – повторил Клайв. – Мы поужинали вместе в моем клубе, а потом я проводил его домой.

– Ну-ну-ну, молодой человек! Уж не хотите ли вы сказать, что до двух часов ночи просидели в клубе?

– Я этого не говорил, – почти грубо ответил Клайв. – Позже мы еще посидели у Виктора. Курили и беседовали.

– Мой сын был пьян?

– Да. Но не лучше ли было бы задать эти вопросы самому Виктору?

– Я уже это сделал. Для того и приезжал в Лондон. Он, правда, все еще был пьян и не мог ответить ничего связного.

Клайв окончательно перестал что-нибудь понимать.

– Как бы то ни было, сэр, я все время был с ним. Если вы сомневаетесь, что я проводил его домой, то могу сказать, что видел у него портрет мисс Кейт, которого там не было еще неделю назад.

– Эту отвратительную мазню?

– Прошу прощения, но, на мой взгляд, картина нарисована прекрасно.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. Работа Милле. Я, однако, имел в виду ее нравственную ценность. Мне портрет очень не понравился – потому я и разрешил Виктору забрать его. Могу добавить, что Милле намеревался отправить этот портрет на выставку в Королевской Академии под отвратительным названием "Желание".

Поезд оставил уже за собой дымный Лондон, и сквозь грязные стекла окон пробивался теперь свет осеннего дня. Клайв обратил внимание на копоть и грязь в купе, впрочем, как их могло не быть?

Мэтью Деймон сидел, выпрямившись, как струна, и перебирал пальцами свой плед. Шляпа его вздрагивала при толчках поезда.

– Знаете ли, мистер Стрикленд, – продолжал он своим низким голосом, – я обнаруживаю в Кейт какое-то... гм... беспокойство, которого, как ни странно, нет в Селии. Я часто задумываюсь: чего хочет молодежь?

Клайв не ответил, но Деймон и не ждал ответа.

– Чего хочет молодежь? Чего ей не хватает для счастья? Я не ретроград, мистер Стрикленд. Я и слова не скажу против чтения романов или, скажем, против того, чтобы кто-то посмотрел хорошую комедию – не так, как многие ханжи. Но танцев, вольных бесед, бесконтрольного общения молодых людей разного пола я не терплю и терпеть не буду.

Сжав в кулак руку, Деймон с силой ударил по спинке сиденья.

Его супруга смотрела в окно. Серый кринолин ее платья был так широк, что муж сидел в трех или четырех футах от него.

– Тебе не кажется, Мэтью, – проговорила она, – что ты придаешь этому слишком большое значение? И, в частности, тому, что случилось прошлой ночью?

– Не думаю, дорогая моя.

– Но ведь ничего дурного не произошло!

– Дурного? А что ты знаешь о нем?

В устремленном на жену взгляде Мэтью была какая-то смесь гнева, неуверенности и алчности. Джорджетта кротко посмотрела на мужа, и взгляд его смягчился.

– Ты ничего не знаешь, дорогая, о людской скверне. Вот я знаю. Всю жизнь я только ее и видел, только с нею и боролся. Думаю, что я научился различать доброе и дурное. Например, – он повернулся к Клайву, – мне кажется, мистер Стрикленд, что вы умалчиваете о том, как мой сын провел вчерашний вечер, потому, что он совершил какую-нибудь безнравственную выходку.

– Я...

– Так это или не так, мистер Стрикленд?

– Вернее было бы сказать, сэр, что хотел совершить. Он был, однако, слишком пьян, чтобы суметь что-то сделать.

– Ну, это уже звучит лучше. Вы даете мне слово джентльмена, что вчера в половине двенадцатого ночи Виктор не мог быть в Хай – Чимниз?

– В Хай – Чимниз? В половине двенадцатого мы с Виктором... короче говоря, я даю слово, что в это время он и близко не был возле Хай – Чимниз.

– Я верю вам, – проговорил Деймон, пристально смотря в глаза Стрикленду. Он помолчал. Затем, словно отвечая своим мыслям, он пробормотал:

– Такое поведение молодого человека хотя и нельзя назвать похвальным, но можно извинить. Да! Это я допускаю...

– Но почему, сэр, скажите мне, ради бога, вы любой ценой хотите убедиться, что вчера ночью Виктор не был в Хай – Чимниз?

– Мне кажется, Деймон, – вмешалась Джорджетта, – что не следует забивать нашему гостю голову этими мелкими домашними проблемами.

– Напротив! Мистер Стрикленд, хотя и молод, уже завоевал репутацию талантливого писателя. Я читал его произведения и знаю, что в последних главах его романов читателя всегда ожидает какой-нибудь маленький сюрприз. Невинное, казалось бы, развлечение, но в то же время оно не лишено поучительности. Мне кажется, наша история заинтересует его и надеюсь, что он сможет помочь нам.

Деймон наклонился вперед, в волнении теребя рукой плед.

– Мистер Стрикленд, – спросил он, – вы верите в привидения?

3. Призрак на лестнице

Когда позже Клайв вспоминал эту беседу, ему казалось, что он мог бы о многом догадаться из того, что Мэтью Деймон рассказал и о чем он умолчал. Тогда, однако, он ничего не подозревал, ему и в голову не могло прийти, что все уже готово к убийству.

Клайв ощущал только безумную тряску вагона. Порывы ветра гнали в окно искры и облака дыма от локомотива. Хай – Чимниз, он хорошо помнил это, в четырех милях от Рединга, значит осталось не больше часа езды.

Клайв все время видел перед собою лицо Кейт Деймон. Со вчерашней ночи он никак не мог освободиться от этого видения. Подобно романтическим героям своих книг он мечтал спасти девушку от опасности. Эту опасность он, однако, всерьез ощутить не мог.

– Верю ли я в привидения? – переспросил Клайв. – Нет...

– Вот именно! Мы для этого слишком просвещенные люди, нам следует найти другое объяснение.

Взгляд мистера Деймона, казалось, углубился внутрь, но тут же, словно испугавшись того, что он там увидел, Мэтью заговорил снова.

– Последние три месяца были трудными для меня, мистер Стрикленд. Странно, что человек может годами, даже десятилетиями жить, не отдавая отчета в последствиях своего необдуманного, глупого поступка. Это было не преступление, нет просто большая глупость. Человеку свойственно откладывать решения – не знаю уж в надежде на что Мы сами себя пытаемся ввести в заблуждение... А потом – конец, мы проиграли.

Деймон помолчал несколько секунд, а потом продолжал:

– Тут я виновен, надо признать. Однако это не все. К беспокойству – это ведь только беспокойство, не более того – Кейт и нервному состоянию Селии добавилось и кое-что другое. Моя жена, добрая женщина...

Он протянул руку Джорджетте, которая нежно сжала ее пальцами и отвернулась, глядя в окно.

– Моя жена, считая, что я болен, написала на прошлой неделе в Лондон нашему врачу. Глупость, разумеется. Я не болен.

– Бедный Мэтью, – прошептала Джорджетта.

– Я говорю, что не болен! Меня уложить могла бы только пуля. Все это, мистер Стрикленд, только к слову. Однако перейдем к делу. Вы, может быть помните Бербиджа, нашего дворецкого?

– Да, прекрасно помню.

– Так вот, у Бербиджа есть дочь Пенелопа. Несколько дней назад она приехала в гости к отцу. Мы поместили ее в одной из комнат для слуг, на верхнем этаже. Добавлю, что Пенелопа – гувернантка в очень порядочной семье из УилтшиРа. Быть может она слишком образованна для своего положения, но это воспитанная, умная и достойная девушка.

Вчера был понедельник, и Пенелопа попросила у отца разрешения сходить вечером на проповедь в редингскую церковь святого Фомы. Она сказала, что сходит туда и обратно пешком, если только Бербидж разрешит ей вернуться позже обычного.

В моем доме люди укладываются, как правило, в половине одиннадцатого. В это время Бербидж запирает окна и двери. После этого все должны быть дома.

Мне казалось, что в данном случае я спокойно могу сделать исключение. Естественно, я не мог допустить, чтобы девушка отправилась без провожатого и приказал моему кучеру, пожилому женатому человеку, который живет в комнате над конюшней, чтобы он отвез Пенелопу Бербидж в церковь, прослушал вместе с нею проповедь, а потом привез ее домой.

Более того, я разрешил Бербиджу дать дочери ключ от задней двери с тем, чтобы Пенелопа закрыла ее на засов после возвращения. Теперь я вижу, что это было глупость с моей стороны.

Мэтью Деймон вновь наклонился вперед.

– Слушайте внимательно, молодой человек! Не стесняйтесь задавать вопросы, если будет что-то не ясно. Речь идет о жизненно важной проблеме, даже если моя супруга не согласна с этим.

Джорджетта слегка пошевелилась. Похоже, что ее мучило какое-то подозрение, в котором она стыдилась себе признаться.

Деймон глубоко вздохнул и продолжил рассказ.

– В последнее время я очень плохо сплю, мистер Стрикленд. Даже у самого здорового человека бывают тяжелые сны, к тому же я сплю один в комнате. Этой ночью мне тоже снились кошмары, и хотя я и не вполне проснулся, но в каком-то полусне услышал шум вернувшегося экипажа.

Вы, молодой человек, помните, вероятно, какая великолепная акустика в Хай – Чимниз. Малейший шум можно хорошо слышать в любом уголке дома. Вот я и услышал, как Пенелопа отворила заднюю дверь и вошла в дом.

Я слышал, как она заперла дверь на ключ, а потом задвинула засов, и успокоился. Сон начал уже вновь овладевать мной, когда внезапно я окончательно проснулся, пораженный мыслью: почему я не слышал шагов Пенелопы на задней лестнице?

Я и не мог их услышать. Она направилась не туда, а в холл, несколько мгновений расхаживала по нему, а затем звук ее шагов стал громче, словно она двинулась в сторону главной лестницы.

Вы скажете, это мелочь? Несомненно. Но ночью как раз такие мелочи больше всего привлекают внимание.

Я зажег свечу на ночном столике и взглянул на часы. Половина двенадцатого – несколько позже, чем я думал.

В этот момент я услышал, как Пенелопа что-то негромко проговорила. Потом она уже вполне отчетливо произнесла: "Кто там?", а еще примерно через полминуты я услышал...

Деймон опустил голову. На его виске с силой билась жилка. Клайв неожиданно резко проговорил:

– Успокойтесь, сэр! Что вы услышали? Мэтью Деймон поднял на него глаза.

– Вопль...

Экспресс Бат – Бристоль мчался с максимальной – 50 миль в час – скоростью. Резкий толчок вагона отбросил Клайва на соседнее, пустое сидение.

– Да смилуется господь над грешными душами! – проговорил Деймон. – Такого вопля я не слышал с того дня, как в сорок шестом году Гарриет Пайк, которую я часто посещал в ньюгетской камере смертников, поволокли к виселице. Не думайте, пожалуйста, что во мне говорит нечистая совесть.

– Нечистая совесть, сэр? О чем вы?

– Нет, тогда этот вопль даже не напомнил мне о Гарриет Пайк. Та женщина была ведь, несомненно, виновна. Нет, в тот момент я подумал только, что Пенелопа наткнулась на грабителя. Накинув халат, я поспешил на лестницу.

Бербидж и двое слуг уже сбежали вниз. Пенелопа не потеряла сознание, но в явно полуобморочном состоянии сидела на корточках у подножия лестницы.

Ее отец бросился было к ней, но я немедленно приказал ему и слугам обыскать дом на случай, если в него проник грабитель, и сам помог девушке подняться. Не знаю, упоминал ли я, что мой врач, доктор Томсон Бленд, находится сейчас в Хай – Чимниз?

Клайв покачал головой.

– Нет, сэр, вы сказали только, что миссис Деймон писала ему.

– Так вот, в ту минуту я был очень рад, что он находится в доме. По какой-то загадочной причине девушка испугалась меня (меня, поймите!), отшатнулась в сторону и вновь начала кричать. Вышел доктор Бленд и заставил ее выпить рюмку бренди. Тем не менее понадобилось еще довольно много времени, прежде чем Пенелопа рассказала, что произошло.

– И что же произошло? Молчание.

– Что с нею произошло?

– Как я и думал, – уже спокойнее заговорил Деймон, – Пенелопа вошла через заднюю дверь и тщательно закрыла ее за собою. Бербидж оставил на столике у двери свечу, но девушка не сумела ее зажечь: огонь на кухне уже погас, а огнива у нее не было.

В Хай – Чимниз, как вы, может быть, помните, окна завешены тяжелыми шторами. Пенелопа ощупью прошла в холл и там зажгла свечу от еще тлевшего камина. После этого она направилась к главной лестнице, но далеко не прошла.

На повороте лестницы стоял мужчина.

* * *

Он не двигался и молчал так же, как и Пенелопа. Чуть подождав, девушка спросила: "Это вы, сэр?" – и подняла свечу выше, но не смогла разглядеть лицо мужчины. Он продолжал неподвижно стоять. Пенелопа воскликнула: "Кто там?" – и тогда мужчина, вытянув руку, бросился к ней. Звука шагов она при этом не слышала.

Пенелопа закричала, упала на колени, закрыв лицо руками. Свеча погасла. Девушка продолжала кричать, хотя незнакомец и пальцем не тронул ее. Когда я появился, Пенелопа была уже одна.

Джорджетта Деймон вздрогнула, когда за окошком купе появился силуэт чьей-то головы. Это был проводник, обходивший вагон для обычной проверки билетов. Купе сразу же наполнилось пылью, так что Клайв, как только проверка закончилась, поспешил закрыть окошко.

– Была одна? – переспросил он. – А куда девался мужчина с лестницы?

– Бесследно исчез.

– Пенелопа смогла описать его?

– В общих чертах. Она утверждает, что на мужчине были сюртук, темный жилет, клетчатые брюки и носки, ботинок на ногах не было. Последнее объясняет, кстати, бесшумность его шагов, все же остальное – обычный костюм английского джентльмена.

– Это верно, но...

– Был ли он высоким или низким, старым или молодым, худым или толстым? Этого до смерти перепуганная Пенелопа не могла сказать. Не видела она и лица мужчины. Он показался ей очень высоким, но она сама признает, что такое впечатление могло создаться только потому, что мужчина стоял на лестнице выше нее.

– Больше от девушки ничего не удалось узнать? Запавшие глаза Деймона блеснули.

– Только то, что она говорит правду. Я не зря провел полжизни в Олд Бейли. Забавно, однако, мистер Стрикленд, что остальные не хотели поверить рассказу этой простой девушки. Доктор Бленд прямо заявил: "Дорогой Деймон! Эта девушка фантазирует". На первый взгляд – повторяю, на первый взгляд! – таинственный посетитель вообще не существовал.

– Не существовал? Как это?

– Пока я расспрашивал Пенелопу, ее отец и другие слуги успели уже вернуться. Они обыскали весь дом от подвалов до чердака и никого не нашли. Все двери и окна были, как и положено, заперты изнутри.

Клайв выпрямился.

– Но в таком случае – какие могут быть сомнения...

– Гм... Не знаю.

– Но, Мэтью!.. – начала Джорджетта.

– У моей супруги объяснение, разумеется, есть.

– Конечно, есть, – с достоинством проговорила Джорджетта. – Не то, чтобы мне хотелось говорить об этом...

– Говори, – дорогая. Можешь спокойно говорить.

– Мэтью, я уверена, что эта девушка все выдумала. При всех ее так называемых достоинствах Пенелопа Бербидж – хитрое, лицемерное существо. Этого может не замечать только мужчина.

– Что ты этим хочешь сказать, дорогая?

– Кто, кроме нее, видел этого таинственного мужчину, спрашиваю я? Никто. Эта девица чересчур безобразна, чтобы привлекать к себе внимание мужчин, вот она и выдумала эту сказочку, чтобы все ахали и танцевали вокруг нее. Я ее насквозь вижу. Надеюсь, ты не станешь утверждать, будто такая возможность исключена?

– Предположим, что не исключена. Однако, зная эту девушку, я в такую возможность не верю.

– Одну минутку, сэр! – поспешил вмешаться Клайв, прежде чем муж и жена слишком увлеклись спором. – Почему вы спрашивали у меня, где был Виктор? Почему вы решили, что тем незнакомцем мог быть он?

Вопрос застал Мэтью Деймона врасплох. Он глядел на Клайва с непроницаемым лицом, но рука его, поглаживавшая бакенбарды, дрожала.

– В глубине души я и сам не верил в такую возможность, мистер Стрикленд. Мой сын склонен иногда к глупым, дурного тона шуткам. Однако и самый гениальный молодой человек не может покинуть дом так, чтобы все осталось запертым изнутри, а, к тому же, я верю вам, что вы провели прошлую ночь вместе. А теперь позвольте задать вам один вопрос, мистер Стрикленд. Вы только что сказали, что, если все было заперто, то нет сомнений... Сомнений в чем?

– Мне кажется, что это совершенно ясно, сэр.

– Вот как? Хотел бы услышать, что вы имеете в виду.

– Незнакомец, если он вообще существовал, может быть лишь одним из жильцов дома. Сколько мужчин среди ваших слуг?

– Только Бербидж и те двое, что были с ним. Быть может, вы подозреваете их?

Клайв удивленно поднял брови.

– Черт возьми, сэр, я не сказал, что подозреваю кого бы то ни было! Я сказал лишь...

– Не говоря уж обо всем прочем, ни у одного из них просто не было времени на то, чтобы, напугав Пенелопу, вновь подняться наверх, переодеться и успеть вновь появиться на лестнице. Или, может быть, вы подозреваете меня, молодой человек? Или моего друга, доктора Бленда? Кроме нас, никаких других мужчин в доме не было.

– Ну, кто-то все-таки должен был быть. Если мы исключим возможность того, что это было привидение – а такую возможность мы, надеюсь, исключаем – то что остается?

– Остаются описанные Пенелопой сюртук, темный жилет и брюки в красно-белую клетку. Объясните мне их, если умеете.

Брюки в красно-белую клетку. Брюки в красно-белую клетку. Тряска вагона словно вдалбливала эти слова в голову Клайва. Внезапно он рассмеялся.

– Вы находите все это забавным, мистер Стрикленд?

– Ничуть, – ответил Клайв. – Мне просто пришло в голову, что возможно еще одно объяснение.

– Любопытно, какое же?

– Прошу прощения, но оно настолько абсурдно, что я предпочту оставить его при себе.

– Попрошу не шутить со мной, молодой человек! Что это за объяснение?

Клайв молча смотрел на Деймона.

Поезд пронзительно загудел: он приближался к шлагбауму. Искры от локомотива проносились по серому небу. Явно перепуганная Джорджетта вынула из сумочки флакончик с нюхательной солью.

– Говорят, – сурово произнес Деймон, – что современная молодежь не умеет прилично себя вести. До сих пор, мистер Стрикленд, я считал вас исключением. Теперь я вижу, что ошибался.

– Как вам будет угодно, сэр.

– Ради бога, мистер Стрикленд! – воскликнула Джорджетта.

Мужчины, однако, не обращали уже на нее внимания, приняв, как это в подобных случаях практикуется всеми поколениями, чопорно вежливый вид.

– Раз уж вы будете гостем в моем доме, мистер Стрикленд, осмелюсь напомнить, что это вы пожелали оказать мне такую честь.

– Совершенно верно, сэр, но дело не только в моем желании. Я еду в качестве адвоката, поскольку дал обещание поговорить с вами по поводу, касающемуся одной из ваших дочерей.

– Моей дочери? – голос Деймона неожиданно изменился.

– Да, сэр. Поскольку правда, так или иначе, выйдет наружу...

Невзирая на тряску вагона, Деймон вскочил с места. Поднялся с места и Клайв.

– Лучше, если я скажу это сразу же. Некий Трессидер, джентльмен, к которому я лично не чувствую особой симпатии, желает сделать предложение вашей дочери. Это основная, если не единственная, причина моего визита.

Джорджетта вскрикнула. На лице ее мужа появился ужас, он покачнулся и, быть может, упал бы, если бы Клайв не схватил его за плечо. Тяжело дыша, Деймон сел, что-то пробормотал про себя и закрыл лицо руками.

4. Две девушки на выданье

Клайв забеспокоился – увидит ли он все-таки Кейт Деймон?

Он взглянул на часы, стоящие под стеклянным колпаком в освещенном только слабым светом керосиновой лампы салоне Хай – Чимниз. Пять минут седьмого. Клайв вспомнил слова Мэтью, сказанные им после того, как они вышли из поезда и зашли по дороге на телеграф в Рединге:

– Я все взвешу и дам вам ответ, мистер Стрикленд, но прошу пока не торопить меня. Сегодня вечером до ужина мне необходим полный покой.

Сегодня вечером до ужина...

Клайв поспешно переоделся в вечерний костюм, мысленно посылая ко всем чертям вертевшегося вокруг него и только мешавшего слугу. Похоже, однако, что спешил он напрасно: кроме него, вниз еще не спустился никто. Если не считать шума ветра, гулявшего над холмами Беркшира, всюду стояла полная тишина.

Позолоченный маятник часов медленно, бесшумно раскачивался, ничем не отличаясь от своего отражения в зеркале над белым мраморным камином. Клайв обвел глазами комнату: в скудном свете все казалось каким-то новым и чужим.

Салон не производил уже того убогого впечатления, которое создалось у Клайва, когда несколько лет назад он был здесь в последний раз. Мебель из розового дерева была доведена до блеска уксусом и пчелиным воском, пол покрыт ярким, пушистым персидским ковром, на окнах висели новенькие тяжелые шторы. Во всем чувствовалась рука второй миссис Деймон, которой муж, видимо, ни в чем не отказывал.

Клайв чувствовал, что закурить здесь сигару было бы кощунством. За салоном была погруженная в темноту комната библиотеки, а еще дальше, если память ему не изменяла, кабинет Мэтью Деймона.

Клайв выглянул в просторный холл. Напротив него была дверь в малую гостиную, где семья собиралась, когда не было гостей. Из-за приоткрытой двери до него донесся девичий голос:

– Я слыхала, что у нас новый гость.

– О, да. Некий мистер Стрикленд. Я думаю, ты не помнишь его.

Второй голос принадлежал миссис Каванаг, которую Клайв вспомнил. Это была набожная женщина средних лет, склонная к ханжеству. Много лет назад миссис Каванаг, которая когда-то нянчила всех детей хозяина Хай – Чимниз, добилась поста домоправительницы.

– Ну, почему же не помню, – сказала девушка, а потом чуточку взволнованным голосом спросила: – Скажи лучше, Кавви, зачем моя мачеха сегодня утром ездила в Лондон?

– Если бы ты вовремя спустилась завтракать, могла бы сама у нее спросить. Разве не так? А могла бы, если бы не поехала кататься верхом, спросить и днем, когда она вместе с отцом вернулась. – Тон миссис Каванаг изменился. – Уверена, однако, что на этот раз она не ездила навестить одного благородного джентльмена. Она была ведь вместе с твоим отцом.

– Я тебя не понимаю, Кавви. Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, о чем и ты подумала, ласточка моя. А, может, и что-то другое. Во всяком случае, мне до этого нет никакого дела. Как и до того, зачем ездил в Лондон твой отец.

– А зачем?

– Кто не задает вопросов, – с хитрецой в голосе ответила миссис Каванаг, – тому и лгать не будут.

Клайв, стоявший уже в дверях и собиравшийся обратить на себя внимание, вдруг застыл на месте. Перед ним была девушка с картины, только с немного более взволнованным лицом.

Кейт Деймон, чтобы лучше видеть лицо миссис Каванаг, держала лампу на уровне плеча. Еще лучше, однако, была освещена она сама: короткие локоны темных волос и блестящие карие глаза. На ней было плотно облегающее желтое бархатное платье. Движения ее отличались легкостью и непринужденностью, почти не приличествующими юной леди.

– Что отцу нужно было в Лондоне? Я должна это знать!

– Твой батюшка мне об этом не докладывал, дорогая.

– В этом я не сомневаюсь. Но, Кавви, ты ведь столько слышишь...

– Постыдилась бы! – фыркнула миссис Каванаг, Даже ее черное платье, казалось, задрожало от возмущения. – Как это ты разговариваешь с доброй, старой Кавви! Если горничные непрерывно обсуждают все, что ни случается в доме, то, право же, я к этому ни имею никакого отношения! Естественно, я слышала, что твой отец хотел встретиться с Виктором...

– Который всегда был твоим любимчиком, не так ли?

– Но главной причиной поездки было не это и не какие-нибудь подозрения насчет твоей мачехи. В первую очередь он хотел встретиться с одним детективом.

– Вот как?

– Во всяком случае, – продолжала миссис Каванаг, – этот Джонатан Уичер был когда-то инспектором полиции, к тому же, одним из самых способных и ловких.

– Был?

– Вот именно. Твой отец тогда еще не разрешал тебе читать газетные отчеты об убийствах. Это было лет пять тому назад – на Роуд Хилл. Инспектору Уичеру было ясно, кто убийца, и он попытался получить ордер на арест. А что из этого вышло? Никто не поверил ему, что воспитанная девушка из порядочного семейства перерезала горло своему братишке, а потом спокойно отправилась на танцы.

– Да? Я бы поверила.

– Ну, а инспектору Уичеру порекомендовали держать язык за зубами и подать в отставку. Вот так-то. А потом, примерно год назад, эта барышня взяла да и созналась в убийстве. Ее звали Констанция Кент.

– Судя по всему, папу волнует, кто был тот мужчина на лестнице?

– Это уж ему знать, что его волнует. Ты, может, вообще не веришь, что кто-то был в доме?

– Ну, нет, – решительно проговорила Кейт. – Что кто-то был, это точно. И расхаживал туда-сюда, словно неприкаянная душа.

– И искушал добродетель Пенелопы Бербидж? Гм...

– Искушал добродетель? – передразнила Кейт. – Господи, что за выражения!

– Думайте, что говорите, барышня, не то получите еще по губам от батюшки!

В Кейт было какое-то внутреннее напряжение, напоминавшее о Мэтью Деймоне. Сейчас она подняла лампу еще выше, правая рука – так же, как на портрете – была сжата в кулак, на который опирался подбородок.

– Меня, – проговорила она решительно, – интересует только одно. Я не допущу, чтобы мою сестру пугали всеми этими историями с привидениями. И в этом я прошу послушаться меня.

– Ну-ну-ну! Меня не надо учить, я знаю свой долг.

– Вот как?

– Об этом уж позволь судить своему отцу. Что же касается мисс Селии...

– Кто-то звал меня? – спросил новый голос.

Круг света высоко поднятой лампы четко вырисовывался в пыльном воздухе переполненной безделушками комнаты. Пробивался свет и сквозь завешенную цветными бусами дверь в столовую.

Раздвинув шнуры бусинок, в комнату вошла девушка. На ней было темно-красное шелковое платье, кринолин вздрагивал в такт шагам. Она была более худощавой и стройной, чем Кейт, серые глаза прикрывали густые темныересницы, красивые светло-русые волосы были причесаны так же, как у сестры.

Кейт поставила лампу на стол.

– Селия, милая! – проговорила она с любовью.

– Кейт!

– Очень хорошо, что вы так любите друг друга, – скрестив руки на груди, сказала миссис Каванаг. – Но замуж выходить вам все-таки пора. В этом хозяйка права, если даже думает больше о себе, чем о вас. Но запомните хорошенько, что никогда вы не выйдете замуж, пока ваш отец будет так напуган.

Клайв чувствовал себя крайне неловко. Он громко кашлянул, но ни Кейт, ни миссис Каванаг не обратили на это внимания. Зато у стоявшей напротив него Селии округлились глаза и приоткрылся рот. Только тогда другие женщины посмотрели на него и смущенно умолкли.

Первой пришла в себя Кейт. Ее губы сжались плотнее, а потом она проговорила:

– Вы, разумеется, мистер Стрикленд. И ни меня, ни Селию вы не видели с тех пор, как мы были детьми, не так ли? Ты помнишь его, Селия?

– Нет. По-моему, нет. Кейт поглядела на сестру.

– А должна бы помнить, дорогая. Давайте будем считать, что мы уже давно знакомы, мистер Стрикленд, и пожмем друг другу руки. Вот так! Как же это Бербидж не догадался проводить вас в салон?

Кейт щебетала, не отрывая взгляда от Клайва, и его внезапно поразила одна несомненная истина, хотя он и не знал – благодарить или проклинать за это бога: как бы ни относилась к нему эта девушка, Клайв уже точно знал, что для него не существует другой женщины, кроме Кейт Деймон.

– Раз уже речь зашла об этом, то Бербидж проводил меня в салон, мисс Деймон, – сказал Клайв. – Прошу прощения, что помешал вашей беседе.

– Вы ничуть не помешали нам, – ответила Кейт. – Может быть, перейдем в салон?

– Пойдемте.

Клайв только сейчас сообразил, что все еще держит руку Кейт, и еще раз пожал ее, прежде чем отпустить.

Кейт не подняла на него глаз. Селия с любопытством взглянула на них.

– Добрый вечер, сэр, – скромно проговорила миссис Каванаг. – Не сочтите за дерзость, но я тоже рада снова видеть вас.

– Спасибо, миссис Каванаг, – ответил Клайв, по-прежнему не отрывая глаз от Кейт.

– Если разрешите задать вам вопрос, сэр, то не связан ли ваш приезд... с предложением руки?

– Предложением руки?

– Или, скажем, с одним джентльменом, инициалы которого А. Т.?

Клайв отступил в сторону, чтобы пропустить Кейт и Селию в холл, где обе девушки остановились на мгновенье, взволнованно поглядев друг на друга.

– Кажется, гром прогремел? – спросила, прикладывая к уху сложенную ладошку, Селия. – Наверное, будет буря, правда?

– Да, конечно, – ответила Кейт. – Спасибо, Кавви, ты можешь идти.

Девушки, шурша юбками, прошли через холл в салон. Войдя, Кейт резко остановилась.

– Это уж чересчур! Горит только одна лампа, и камин до сих пор не разожжен!

– Кейт, милая! – с упреком проговорила Селия. – Что с тобой?

Кейт не ответила, но взгляд ее был достаточно выразителен.

– Взгляни на часы, – кивнула Селия в сторону камина. – Еще нет и четверти седьмого, дорогая. А раньше, чем без четверти семь, никто ведь никогда не спускается – разве что папа в свой кабинет.

– Да, конечно, – поспешила согласиться Кейт.

– Так что несправедливо обвинять беднягу Бербиджа. Похоже, что сегодня вообще все не как всегда. Я удивилась, как ты рано успела.

– Что я успела?

– Переодеться к ужину.

После короткой паузы Кейт, взглянув на Селию, заметила:

– А можно поинтересоваться, почему ты поспешила?

– Потому же, что и ты. Услышала, что ты переодеваешься.

– По-твоему, Селия, такая уж беда, что раз в жизни кто-то в этом доме вместо того, чтобы опоздать, оказался чересчур точен?

– Нет, что ты, – чуть удивленно ответила Селия. – Просто мне не хотелось бы, чтобы у мистера Стрикленда сложилось впечатление, будто в нашем доме все идет вверх дном. – Селия засмеялась, а потом оправдывающимся голосом добавила: – Он и так уже мог подумать, что Кавви, сколько бы там лет она у нас ни жила, слишком уж дерзка и навязчива. Я уж не говорю о том, что она наговорила насчет причины визита мистера Стрикленда.

– Вы ведь приехали вовсе не поэтому мистер Стрикленд?

Клайв заранее боялся этого вопроса.

– Ну, должен признать, что причина угадана правильно, – пробормотал он.

Кейт и Селия переглянулись.

– Если бы этот разговор происходил перед моим отъездом сюда, продолжал Клайв, – я счел бы своим долгом изложить вам все подробности. В данной ситуации я, к сожалению, не могу это сделать. Когда в поезде я заговорил о своем поручении с вашим отцом, это произвело такое впечатление, что я испугался, как бы ему не стало дурно. Я дал слово, чтобуду молчать, пока он не расскажет мне все.

– Все... о чем? – резко спросила Кейт.

– Об одной из вас.

Его слова произвели необычный эффект. Обе девушки смотрели на него так, что трудно было сказать: испуганы они, не верят ему или не понимают, о чем он говорит.

– Об одной из нас?! – воскликнулаКейт.

– О которой же? – спросилаСелия.

– Не знаю. Думаю, что... нет, не знаю. Ваш отец сказал, что расскажжет мне все, какими бы ни были последствия. Кроме того, он сказал, что до ужина ему нужен полный покой.

Кейт хотела что-то сказать, но не успела, так как из холла донесся звук шагов. Клайв взглянул на дверь, в которой появился Бербидж.

– Прошу прощения, сэр, – проговорил дворецкий, – но мистерДеймон спрашивает – не могли бы вы зайти к нему в кабинет.

– Да, разумеется.

Кейт положила руку на локоть Клайва и крепко сжала его.

– Я очень уважаю вас, – сказала она. – Должна признаться, что вспоминала вас, может быть, даже чаще, чем следовало бы... – Кейт с испугом почувствовала, что краснеет. – А поэтому я не поверю, что вы возьмете на себя роль посыльного в таком грязном деле.

– Вы говорите грязном?

– Да.

– Быть может, вы правы. Я не очень-то горжусь собой, но я искал предлога, чтобы встретиться с вами, и этот показался мне самым подходящим. Если даже Тресс хочет жениться на вашей сестре, это еще не значит, что она должна принять его предложение.

Кейт отпустила руку Клайва.

– Хочет жениться на Селии? Селии? Что вы говорите?!

– Только то, что мы живеем в девятнадцатом веке и никто не может принудить мисс Селию выйти замуж против ее воли.

– Боже мой! – проговорила Кейт.

Внезапно наступившую тишину нарушил Бербидж.

– Если вы будете добры последовать за мною, сэр... Кейт отступила назад и посмотрела на Бербиджа.

Селия стояла неподвижно. Свет лампы бросал странные тени на их лица.

– Если вы соблаговолите последовать за мной, сэр, – повторил Бербидж, возмущенный больше, чем кто-либо из присутствующих: семейные дела обсуждались при слугах! Клайв искоса взглянул на часы. Ровно четверть седьмого. Он посмотрел на дверь в неосвещенную библиотеку. Из ее дальнего угла другая дверь вела в кабинет Деймона, и Клайв автоматически направился в ту сторону. Бербидж остановил его.

– Пожалуйте сюда, сэр.

Поклонившись Кейт и Селии, Клайв последовал за дворецким в холл. Даже Бербидж при всей своей невозмутимости чувствовал: что-то висит в воздухе. Клайв, шедший позади, видел только спину дворецкого, и ему показалось, что впереди него идет священник: такие же сюртук и походка, и даже прическа.

В конце коридора виднелась обитая зеленым сукном дверь, отделявшая кухню и служебные помещения от остальной части дома. Ее, как и дверь, ведущую в кабинет Деймона, слабо освещала висевшая на стене лампа.

Зеленая дверь неожиданно отворилась.

– Папа! – раздался женский голос. Бербидж остановился.

– Тебе здесь не место, Пенелопа.

– Извини, пожалуйста, извини. Я знаю, что любая девушка должна просить прощения уже зато, что она вообще живет.

Клайв тоже остановился. Красивый, глубокий голос девушки настолько несочетался с лицом и фигурой, что Клайв невольно начинал сомневаться – она ли это говорит. С уродливого лица глядели, однако, на мир умные, насмешливые глаза. Девушка была невысокой, коренастой, с зачесанными назад точно, как у миссис Каванаг, волосами. Чуть наклонившись, она стояла в бледном кругу света лампы.

– Тебе здесь не место, Пенелопа. Я знаю, что ты близорука, но этого джентльмена ты ведь видишь, не так ли?

– Именно потому, что я близорука...

– Ты видишь джентльмена?

– Я прошу прощения и у него, но мне пришла в голову одна деталь, впечатление, оставшееся от того, что я видела на лестнице...

На мгновенье наступила тишина.

– Не могу я сейчас же поговорить с мистером Деймоном и рассказать, что я видела? – спросила Пенелопа.

– Не можешь.

– А почему, черт возьми, ей здесь не место? – вмешался Клайв.

– Прошу прощения, сэр, прошу прощения. Не принимайте это на свой счет. Иди же, Пенелопа.

Пенелопа ответила каким-то неловким, почти жалким жестом, но выражение ее лица вдруг изменилось, когда она посмотрела в сторону лестницы.

– Ты повесил замок на входную дверь! – сказала она.

– Да. По приказу мистера Деймона. А теперь иди!

Свет лампы вздрогнул, когда зеленая дверь захлопнулась. Бербидж проводил дочь взглядом, а затем медленно повернулся к Клайву.

– Прошу вас извинить ее, сэр. Очень прошу. Для бедняжки все это было тяжелым потрясением.

После этого он отворил дверь в кабинет Мэтью Деймона.

5. Гарриет Пайк

Деймон в строгом вечернем костюме сидел за, письменным столом. Перед ним стояла бутылка виски, рядом лежали какие-то бумаги. Весь его вид был исполнен достоинства, но взгляд, неподвижно устремленный на Клайва, был похож на взгляд больного, может быть, даже душевнобольного человека.

– Заходите, мистер Стрикленд. Садитесь!

– Мистер Деймон, могу я спросить...

– Нет! Подождите немного. Бербидж!

– Да, сэр?

– Вы выполнили мои поручения?

– Да, сэр. Все и полностью.

– Спасибо, – проговорил Деймон и жестом руки отпустил дворецкого. Подождав, пока закроется дверь, он встал и шагнул к Стрикленду. – Еще минуту, пожалуйста! Сегодня днем, если вы помните, я отправил из Рединга телеграмму.

– Да.

– Я телеграфировал в частное детективное агентство, которым руководит один бывший инспектор полиции. Прошу извинить, что до сих пор я умалчивал об этом. Завтра в четыре часа дня я навещу мистера Уичера.

– Разве нельзя было пригласить его сюда?

– Можно, но я не хочу. Все это дело должно оставаться в строжайшей тайне, разве что... Разве что за это время случится что-нибудь...

От взгляда этих глубоко запавших глаз Клайву стало жутковато. Деймон поднял руку, опережая какие-либо вопросы.

– Так вот, если со мной что-нибудь случится, вы встретитесь с ним вместо меня и перескажете то, что сейчас услышите. Вы меня поняли?

– Да, понял.

– Адрес агентства: Оксфорд Стрит, 347. Это рядом с Пантеоном. Думаю, что вы найдете его без труда.

– Разумеется.

В комнате с закрытыми шторами окнами было душно. Клайв все еще стоял возле двери. Напротив него в старомодном камине горел огонь. Деймон повернулся к двери в библиотеку, но продолжал искоса смотреть на Клайва. Настольная лампа бросала зеленоватый свет на его лицо.

– Оксфорд Стрит, 347, – повторил Деймон. – Как раз напротив театра "Принцесса". Вы обещаете, что в случае необходимости выполните это поручение?

– Послушайте, сэр...

– Обещаете?

– Ну, хорошо, обещаю. Однако о чем бы ни была речь, что бы ни мучило вас, ситуация наверняка не настолько серьезна, как вы думаете.

– Быть может, вы правы, – с насмешливой вежливостью согласился Деймон. – Но, поскольку для меня эта ситуация достаточно серьезна, разрешите обосновать мою мысль одним примером. Вы холосты, не так ли?

– Да.

– Могли бы вы жениться на дочери женщины, совершившей гнусное убийство?

– О чем вы говорите? Чья мать совершила это убийство?

– Сядьте, мистер Стрикленд.

Поленья потрескивали в камине. Деймон показал на обтянутое потертым красным бархатом кресло, стоявшее перед письменным столом. Клайв сел, и хозяин подвинул к нему наполненный виски стаканчик.

– По своей профессии вы должны интересоваться различными сенсациями, мистер Стрикленд. Наверняка, вы внимательно следите за уголовной хроникой. Знакомо вам имя Гарриет Пайк?

– Я слыхал о нем только от вас.

– От меня? Когда?

– В поезде, сегодня днем.

– О, да! Несомненно! – Деймон почти выкрикнул эти слова, но затем взял себя в руки и улыбнулся. – Есть, однако, некоторые вещи, о которых я не могу говорить в присутствии жены.

– Да, сэр?

– Наверняка, вы знаете, что один из пригородов Лондона, Сент Джонс Вуд, славится тем, что там в собственных элегантных виллах живут любовницы многих состоятельных джентльменов. На какой-нибудь Бернерс или Ньюмен Стрит живет немало красивых женщин – в чертовски дорогих домах без табличек с именами владельцев. Так это и сейчас, так было и тогда, когда там было совершенно убийство. Одной из таких женщин была Гарриет Пайк.

Клайв молчал. Деймон наполнил стакан и себе. Быть может, от волнения содовой воды он не налил ни себе, ни гостю.

Где-то в комнате тикали часы. Деймон поднес стакан к губам и, выпив его до дна, поставил на стол.

– Мистер Стрикленд! Вы думаете, я не знаю, какие сплетни ходят обо мне?

– Сэр?

– О том, что я не пренебрегаю плотскими удовольствиями.

В холле послышались твердые шаги, направлявшиеся в сторону двери, а затем раздался негромкий стук. Деймон повернул голову к приоткрывшейся двери.

– Слушайте, Деймон... – начал мужской голос, но тут же умолк.

На пороге стоял полный бородатый мужчина.

– Доктор Ролло Томсон Бленд, – сдавленным голосом представил Деймон. – Мистер Клайв Стрикленд.

– К вашим услугам, сэр, – вежливо проговорил доктор.

– Рад познакомиться, – с поклоном ответил Клайв.

Клайв, нервы которого были уже натянуты до предела, обратил, тем не менее, внимание на две вещи. Во-первых, Деймон был явно в ярости от того, что его прервали, а во-вторых, гроза, о которой говорила Селия, приближалась уже к дому: слышны были глухие раскаты грома, над крышей все сильнее завывал ветер.

– Что случилось? – спросил Деймон.

– Дорогой Деймон, куда запропастилась ваша жена?

– Моя жена? Насколько мне известно, моя уважаемая супруга находится в салоне или где-нибудь поблизости от него.

– Сейчас там ее нет.

– Тогда, может быть, разумнее всего спросить у ее горничной или Бербиджа.

– Ну-ну, сэр! Вы, кажется, забыли о вами же установленном строгом распорядке дня! Между четвертью и половиной седьмого вся ваша прислуга ужинает. Нельзя сказать, что времени на это ей отпущено слишком щедро, особенно, если учесть, что сами мы привыкли сидеть за ужином чуть ли не от семи до девяти. Не хотел бы мешать им в это время.

– Вот как? – бросил Деймон и поднял стакан. – За вашу исключительную тактичность!

Удар грома. Через широко раскрытую дверь в комнату ворвался порыв ветра. Пламя лампы вздрогнуло, а два листка слетели бы со стола, если бы Деймон с силой, словно стараясь убить муху, не прихлопнул их.

Доктор Бленд нахмурился.

– Деймон! – резко проговорил он.

– Если вы, сэр, так хорошо знаете распорядок дня в этом доме, то разрешите напомнить вам еще одно. Я не терплю, когда мне мешают перед ужином, даже если я не занят в это время.

– Я знаю об этом.

– Я не терплю этого ни при каких обстоятельствах, разве что сам кого-то пригласил к себе. Это ясно?

– Вполне. – Доктор Бленд побагровел, но его голубые глаза по-прежнему не отрывались от лица Деймона. Только сейчас Клайв обратил внимание на то, что тщательно заперты были в доме не только двери, но и решетки на окнах.

Дверь в холл снова захлопнулась – Бленд вышел. Деймон отставил стакан, опустился в кресло и закрыл глаза.

– Я старею, мистер Стрикленд. О чем мы только что говорили?

– О плотских удовольствиях и о Гарриет Пайк, сэр, – ответил Клайв.

– Да, конечно. – Ветер за окном гудел в кронах деревьев. Деймон открыл глаза.

– В то время этой женщине было двадцать три года. Вероятно, нет надобности называть вам имя последнего поклонника, поселившего ее вместе с горничной в одной из вилл Сент Джонс Вуда, оплачивавшего ее расходы и презентовавшего ей карету. Гарриет Пайк была тогда в расцвете красоты и обаяния. Любовник ее был, однако, человеком неуравновешенным – особенно в нетрезвом виде. Ну, и нельзя отрицать, что, несмотря на хрупкое телосложение, силы у него было вполне достаточно.

Деймон взглянул на руки и сжал их в кулаки.

– В конце сорок шестого года, ночью, в вилле разыгралась ссора. Что было ее причиной, мы не знаем и до сих пор, но закончилась она двумя убийствами. Любовник Гарриет Пайк получил пулю в живот из многозарядного пистолета – так называемого револьвера. В него выпущены были все пули, но в цель попала только одна. Вилла стояла в стороне от других домов и услышать выстрелы могла только служанка. Она, однако, – единственный свидетель – была задушена.

Казалось, какие-то мрачные тени проникли в комнату.

Клайв бросил через плечо быстрый взгляд на дверь в библиотеку, к которой он сидел спиной. Затем он вновь посмотрел на Деймона.

– Вы говорите, что выстрелы были сделаны из револьвера? – спросил Клайв. – Девятнадцать лет назад?

– Да. Вы думаете, это оружие – новое изобретение?

– Не то, чтобы совсем уж новое, но все-таки...

– Я имел в виду не револьвер с металлическими патронами, мистер Стрикленд. Это, действительно, новое – можно сказать, новейшее – изобретение. У меня самого лежит в столе такой револьвер на случай, если в дом заберутся воры.

Деймон потянулся к ящику стола, но так и не открыл его.

– Дело выглядело очевидным. Власти хотели, чтобы процесс над этой женщиной послужил примером и предостережением всем остальным. Вести обвинение было поручено мне. В свою защиту Гарриет Пайк могла только утверждать, будто в ту ночь ее не было на вилле. Да, но где в таком случае она была? Отвечать на этот вопрос она отказалась. Она лишь упрямо твердила, что ее любовник соблазнил горничную и, видимо, между ними возникла ссора, что стреляла горничная, а умирающий еще успел, должно быть, задушить ее. Полагаю, вы сами понимаете смехотворность этой сказочки, которую никто не принял всерьез.

Я тогда переживал довольно трудное время: моя первая жена умерла незадолго до этого. Я был, однако, еще молод и считал своим долгом убедить суд в полной неправдоподобности истории, рассказанной Гарриет Пайк. Мне это удалось.

Лишь после вынесения приговора мне начало казаться, что я проявил излишнее рвение, внеся, быть может, в зал суда горечь, владевшую мной после смерти жены.

Когда я вошел в камеру смертников, чтобы повидать эту женщину, то сделал это не потому, что был очарован ее внешностью – это я могу утверждать самым решительным образом. Дело в том, что в течение всего процесса она смотрела на меня таким взглядом, словно хорошо знала меня. Я и сейчас вижу, как она глядит на меня со скамьи подсудимых.

Потом выяснилось, что она и впрямь кое-что знала обо мне. По ее словам, ей приходилось читать о тех процессах, которые я вел. Подробнее расспросить ее мне не удалось, потому что она упала передо мной на колени и рассказала теперь уже совершенно новую историю.

Согласно этой истории, у Гарриет Пайк был ребенок – примерно того же возраста, что и мои дети. Это оказалось правдой. Связавшись с последним своим любовником, она поручила ребенка заботам одной портнихи и когда только могла навещала его. Это тоже правда.

В ночь убийства, по ее словам, она была у ребенка. Это будто бы могла засвидетельствовать портниха. Однако, если бы она рассказала об этом на суде, это погубило бы впоследствии будущее ее ребенка. Только теперь страх смерти перевесил все остальные соображения.

Портниха действительно подтвердила рассказ Гарриет Пайк, но ее показаниям трудно было поверить, поскольку и сама она была женщиной весьма сомнительной репутации. Во всяком случае министр внутренних дел ей не поверил. Мне не удалось добиться пересмотра дела, и Гарриет Пайк была повешена.

Деймон умолк. Откинувшись на спинку кресла, он опустил руки на стол. Лицо его не выражало никаких чувств.

– Стало быть, вы считаете, что Гарриет Пайк говорила правду? – спросил Клайв.

– Никоим образом, – ответил Деймон.

– Это была неправда?

– За исключением того, о чем я уже упомянул, все было ложью. Я, однако, представьте себе, поверил ей. Поверил в эту сказку и верил в нее почти двадцать лет, пока три месяца назад не узнал правду.

Деймон говорил со все возрастающим волнением, не отрывая взгляда от зеленого абажура лампы. Его слова казались бессвязными. Было такое впечатление, что он говорит сам с собой:

– Дочь Гарриет Пайк, как бы то ни было, родилась бы в грехе, но я верю, что можно было бы избежать самого худшего. У любого из них троих могли бы возникнуть проблемы, если бы правда вышла наружу. И все же, если бы Гарриет Пайк была невиновна...

– Мистер Деймон!

– Да?

– Прошу прощения, но о чем вы говорите? И какое все это может иметь отношение к замужеству вашей дочери?

Деймон вновь выпрямился. Ноздри его раздувались, на лице было насмешливое выражение. Казалось, что он готов вот-вот расхохотаться.

– Вы же умный человек, сэр! Прошу вас, не делайте вида, будто вы ничего не поняли!

Клайв действительно все понял, хотя в глубине души предпочел бы ничего не понимать.

– Мне следовало, – сказал Деймон, – спросить мнение Уичера обо всем этом еще в ту пору, когда он был молодым сержантом в сыскном отделении. Я, однако, упустил случай. Меня волновали только мои угрызения совести. Из-за меня была повешена невиновная женщина – так, во всяком случае, я тогда думал. С тех пор мне не раз приходилось выносить приговоры преступникам, но ни в одном процессе я не выступал так безжалостно, как тогда. Я боялся, что меня не минует расплата, если я сам не искуплю совершенное.

– Искупите? Каким образом? Вырастив ребенка Гарриет Пайк?

– Да.

На мгновенье воцарилась тишина.

– Это не было оформлено юридически. Все было сделано в тайне. До смерти жены мы жили в северной Англии. Я уволил всех слуг за исключением няни, ухаживавшей за двумя моими родными детьми. Остался лишь один человек, знавший мою тайну, даже дети не знали о ней. Друзья? У меня их практически нет. Клайв молчал.

– Я был бы счастлив, что поступил именно так, если бы Гарриет Пайк действительно была невиновна. Но так... Даже сегодня вечером глаза, руки Гарриет Пайк были вновь передо мною. "Грех отца твоего до седьмого поколения будет..."

– Но не матери, – перебил Клайв.

– Ни к чему играть словами, мистер Стрикленд!

– Я и не собирался, сэр!

– "Грех отца твоего до седьмого поколения..." – надо ли продолжать?

– Нет необходимости, сэр.

Дом вздрогнул от близкого удара грома.

– Скажите, сэр, Гарриет Пайк была душевнобольной?

– Напротив. Трудно было бы отыскать более здравомыслящее и хитрое существо. Судьба родившегося от неизвестного отца ребенка вовсе не волновала ее; она лишь стремилась спасти ложью свою шкуру. Все дикие вопли начались только после того, как она увидела, что потерпела неудачу. Но почему вы задали этот вопрос?

– Потому, – ответил Клайв, бросая вызов многовековому предрассудку, – что я не верю, будто склонность к насилию, воровству или убийству непременно передается по наследству. В Лондоне мне пришлось немало повидать...

– Вы и впрямь сомневаетесь в подобных фактах?

– Нет, в фактах я не сомневаюсь... Но только больше всего мне хотелось бы написать книгу, которая тронула бы души людей рассказом об этом лучшем из всех миров.

– Это гнусный мир, молодой человек! Вы поняли, разумеется, кто унаследовал преступные наклонности Гарриет Пайк?

– Нет.

– В таком случае пора раскрыть все карты. Что это было?

– О чем вы?

– Этот звук?

Мэтью поднялся с места. Встал и Клайв.

– Вы имели в виду гром?

– Нет, я имел в виду не гром, не треск огня и не тиканье часов.

Странным образом Клайву начало казаться, что они снова в поезде – только теперь он испытывал совсем иные чувства.

Опершись левой рукой о стол, Деймон протянул правую к ящику стола, а затем внезапно бросил взгляд на закрытую дверь в холл. Затем он повернулся к двери в библиотеку, тоже закрытой, которую отделяло от него каких-нибудь пятнадцать футов.

– Нет, ничего. Кажется, я ошибся.

Проследив за взглядом Деймона, Клайв вновь перевел глаза на его взволнованное лицо.

– Меня, мистер Стрикленд, винят в том, что я не умею проявлять своих чувств. Как бы то ни было, я старался любить этого ребенка так же, как своих собственных детей. Мне как будто удавалось это. Вы сами можете засвидетельствовать, что...

Деймон снова умолк. Нижняя губа его опустилась, обнажились зубы. Он глядел куда-то за плечо Клайва.

Клайв обернулся.

Дверь в темную библиотеку бесшумно приотворилась, фигура, стоявшая на пороге, была наполовину скрыта тенью от двери, голова оставалась в полной темноте, так что казалось, будто у стоящего вовсе нет лица.

В следующее мгновенье он поднял руку и нажал на спусковой крючок. Из всех смутных впечатлений в памяти у Клайва осталось только то, что на стоявшем в дверях были сюртук, темный жилет и брюки в красно-белую клетку.

6. Смерть носит клетчатые брюки

Ему задавали вопросы, и он старался отвечать на них. Но что, собственно, произошло и что он мог из этого запомнить?

В раскате грома бушевавшей над самой крышей грозы выстрел прозвучал еле слышно. Сразу же за этим послышался звук падения тяжелого тела и перевернутого стула.

Все это Клайв слышал, но ничего не видел. Совершенно инстинктивно он бросился к двери в библиотеку.

Стоявшая перед ним фигура сделала какое-то странное движение рукой. Клайв отпрыгнул в сторону, почувствовав, как что-то пролетело мимо него, задул лампу и, споткнувшись, с грохотом упал на ковер. Дверь библиотеки захлопнулась у него перед носом, и он услышал, как в замке повернулся ключ. Дергать ручку не имело смысла – дверь была заперта.

Бросив быстрый взгляд через плечо, Клайв кинулся к двери в холл. Она, однако, тоже была заперта. Сначала Клайв не поверил самому себе и несколько раз дернул за ручку – без всякого результата. Удержавшись от искушения забарабанить в дверь, Клайв опустился на колени и заглянул в замочную скважину. Снаружи в замке торчал ключ, которого еще несколько минут назад там не было.

Правая рука Деймона шевельнулась, Клайв услышал хрип. Он поспешил к лежавшему рядом с перевернутым стулом телу, стараясь не глядеть на рану от пули, попавшей в лоб у самого основания волос.

Деймон, однако, больше не шевелился, не было слышно и дыхания, и Клайв отпустил его внезапно обмякшую руку. За окнами хлынул дождь. Комната была наполнена запахом пороха. Только теперь Клайв взглянул на предмет, лежавший на полу, в паре шагов от запертой двери.

Аналогичную штуку он недавно видел в оружейном магазине Стовера на Пикадилли и знал, что перед ним шестизарядный револьвер с так называемым боковым боем, когда боек при выстреле ударяет по вделанному в край гильзы капсюлю.

Такое оружие, намного более легкое и удобное, чем револьверы старого образца, изготовляла одна французская фирма.

Клайв взглянул на письменный стол.

С правой стороны был тот ящик, который Деймон хотел открыть перед тем, как прозвучал выстрел. С силой дернув ящик, Клайв открыл его, но он был пуст.

Что бы это могло означать?

Каждый звук заставлял Клайва вздрагивать. Ему почудилось, что одна из дверей в холле отворилась. Он не ошибся. Чуть погодя, – послышались приближавшиеся к кабинету тяжелые шаги, и принадлежать они могли только одному человеку.

– Бербидж! Шаги умолкли.

– Да, сэр?

Несколько мгновений Клайв не мог выговорить ни слова. Мучительно соображая, что же сказать, он мимолетно взглянул на продолжавшие невозмутимо тикать часы. Они стояли на верху книжной полки, и ярко-белые стрелки были хорошо видны на черном фоне циферблата.

После половины седьмого прошло только две минуты.

– Да, сэр? – повторил Бербидж.

Клайв знал, что дворецкий возвращается с ужина прислуги.

– Бербидж, эта дверь заперта снаружи. Я попрошу вас отпереть, но не отворять ее.

– Слушаюсь, сэр, – после небольшой паузы ответил Бербидж.

Ключ гладко, как по маслу, повернулся в замке; так же, вероятно, гладко, кто-то запер дверь.

– А теперь я попрошу вас, Бербидж, отойти от двери.

Судя по звуку шагов, Бербидж послушался. Пока что нельзя, чтобы он заглянул в комнату. Клайв отворил дверь, вышел и вновь затворил ее за собою.

В слабом свете висевшей у зеленой двери лампы все цвета казались Клайву какими-то неправдоподобными. Он чувствовал, что и сам он, вероятно, бледен, как стена.

– Слушайте, Бербидж, вопросы, которые я задам, покажутся, наверное, крайне необычными, но я прошу вас взять себя в руки – это потребуется каждому из нас. Ключ всегда оставляется в этом замке?

– Нет, сэр, – бесстрастно ответил Бербидж.

– А в двери, ведущей из кабинета в библиотеку?

– Тоже нет, сэр. Однако, ключ от любой двери первого этажа отворяет их.

– Вы ведь сейчас возвращаетесь с ужина, не так ли? Там была вся прислуга?

– Да, сэр, большинство и сейчас еще там. Вернее, – поправился дворецкий, – там все, кроме миссис Каванаг и моей бедной дочери. Они плохо себя чувствовали и не стали ужинать.

Шум дождя становился все сильнее. Клайв обвел взглядом коридор.

– Обойдите, пожалуйста, дом, Бербидж, и проверьте – заперты ли изнутри все двери и окна.

– Э-э... слушаюсь, сэр. – В глазах Бербиджа первый раз появилась тревога.

– Зайдите также к миссис Деймон и скажите ей... – Клайв замялся, не зная, что сказать дальше.

– Миссис Деймон нет дома, сэр.

– Нет дома? Где же она?

– Не могу знать, сэр. Примерно час назад она велела подать карету и приказала Хопперу отвезти ее в Рединг. Она взяла с собой какие-то вещи, но горничной с ней не было. После того как она уехала, я снова запер входную дверь.

– Мистеру Деймону об этом было известно?

– Не могу знать, сэр. Об этом лучше спросить у него самого.

– Это, к сожалению, невозможно. Мистер Деймон умер.

Клайв совершенно не обратил внимания – заметил ли что-нибудь Бербидж и какое было у него выражение лица. Сейчас Клайва занимало другое.

Ему пришло в голову, что надо как-то поделикатнее сообщить о случившемся Кейт и Селии. Понемногу он начал осознавать, что будет означать для всех смерть мистера Деймона. Заниматься рассуждениями не было, однако, времени – надо было действовать.

Бербидж продолжал что-то говорить, но Клайв услышал только последние слова.

– Нет, это не был несчастный случай, – ответил Клайв. – Одну минутку. Мне кое-что пришло в голову. Пойдемте со мною.

Заперев дверь в кабинет, он сунул ключ в жилетный карман и чуть не бегом поспешил в другой конец холла.

В четверть седьмого, выходя из салона, он оставил там Кейт и Селию. Сейчас комната была пуста.

Толстые ковры и шторы создавали зловещее впечатление. Лампа все так же стояла на столике в центре комнаты. Занавес из бус, закрывавший вход в библиотеку, ярко блеснул, когда Клайв поднял лампу повыше.

Раздвинув занавес, Клайв вошел в библиотеку. Там тоже было пусто.

– Сэр... – услышал он за собой голос Бербиджа.

– Та дверь, – Клайв показал на дверь в противоположной стене, – ведет в кабинет?

– Да, сэр.

Еще одна дверь из библиотеки выходила в холл.

– Мистер Деймон застрелен. Убийца – тот же человек, который прошлой ночью напугал вашу дочь. Пенелопа ничего не выдумала. Все было правдой.

Бербидж, ничего не ответив, провел кончиком языка по пересохшим губам.

– Убийца отворил ту дверь, – показал Клайв, – и выстрелил из револьвера. Думаю, что это был револьвер самого мистера Деймона. Потом он захлопнул передо мной дверь и скрылся. Дверь из кабинета в холл была, должно быть, заперта заранее. Если вы не слышали выстрел... или, может быть, слышали?

– Нет, сэр, не слышал.

– Это потому, что тогда гремел гром. Кучер, который отвозил миссис Деймон, уже вернулся из Рединга? Нет? Когда вернется, надо будет послать его-за полицией. А пока стоило бы пригласить доктора Бленда. Врачебная помощь не нужна, но лучше, если он будет с нами.

– Какое из ваших распоряжений, сэр, надо выполнить первым?

Бербидж говорил непривычно громко. Клайв поставил лампу на стол.

– Прежде всего проверьте запоры. А потом пригласите доктора.

Клайв вернулся вместе с Бербиджем в холл. Кейт Деймон, тяжело дыша, стояла, держась рукой за перила, примерно на середине лестницы.

Хотя Кейт стояла в тени, Клайв заметил, как она, покачнувшись, вцепилась в перила, и понял, что девушка может вот-вот упасть в обморок. Он подбежал к ней.

– Вы все слышали? – огорченно спросил Клайв. – То, что я говорил Бербиджу?

– Да, слышала. Мой отец... У нее сорвался голос.

Это была уже не та нетерпеливая, импульсивная, склонная все критиковать Кейт. Клайву показалось, что перед ним стоит добросердечная, с пылким темпераментом девушка, может быть, немного более романтичная, чем следовало бы, но, прежде всего, немыслимо привлекательная.

Следует рассмотреть все возможности. Предположим, что Кейт – дочь Гарриет Пайк...

Что тогда. Клайв сам поразился, поняв, как волнует его этот вопрос.

Сейчас, когда Мэтью Деймон умер, тайна, кроме него, Клайва, известна только одному человеку – няне детей Деймона, если, конечно, она жива. Почему бы тайне не остаться тайной? Разумеется, это может и не удаться. Джонатану Уичеру тоже известно многое, если не все.

Может быть, полиция захочет допросить Уичера, а, может быть, и нет. Однако, если, узнав из газет об убийстве, детектив решит дать показания, скандал возникнет неминуемо.

Не лучше ли сразу же поделиться тайной с Кейт и предостеречь ее?

– Послушайте меня, мисс Деймон. Кейт подняла полные слез глаза.

– Послушайте меня, – повторил Клайв. – Мне надо поговорить с вами. Но не в салоне и не в гостиной – сюда в любой момент может прийти доктор. Что за комната выходит в холл напротив кабинета?

– Напротив кабинета? Там, где отец...

– Да. Что это за комната?

– Маленький салон, который... который с другой стороны открывается в зимний сад. Почему вы спрашиваете об этом?

– Пожалуйста, подождите меня здесь.

Клайв зашел в салон, чтобы взять лампу, а затем, поддерживая Кейт за локоть, провел ее до конца коридора.

– Дверь в кабинет заперта и ключ у меня. Не надо смотреть на нее!

Кейт с трудом отвела взгляд от двери. Небольшой салон, в который они вошли, был увешан картинами и, судя по всему, служил для того, чтобы устраивать в нем завтраки.

Напротив них виднелась дверь из цветного стекла, ведущая в зимний сад – большой зал со стеклянными крышей и стенами. Дверь кто-то оставил открытой. Сырой, пропитанный запахом растений воздух наполнял комнату.

Кейт, покраснев и тяжело дыша от волнения, заговорила первой.

– Мистер Стрикленд, не обращайте внимания на то, что я сегодня наговорила вам и особенно миссис Каванаг. Так всегда: то я слишком высокого мнения о себе, то начинаю понимать, что просто упряма и глупа. И почти всегда позже жалею о том, что наговорила.

– Думаю, что так бывает с каждым из нас. Я хотел сказать вам...

Сейчас, когда надо было рассказать обо всем, Клайв почувствовал неуверенность. Как воспримет Кейт подобную новость, независимо от того, кто из них дочь Гарриет Пайк?

– Мой отец был убит? – воскликнула Кейт, выслушав первые несколько фраз. – Тем же человеком, который ночью блуждал по дому?

– Это только мое предположение. Во всяком случае, одет он, насколько я услел заметить, был точно так же. Он запер меня в кабинете, как я уже вам говорил. Когда Бербидж выпустил меня, моя первая мысль была о вас и вашей сестре. Я беспокоился за вас.

– За нас? Почему?

– Убийца, – проговорил Клайв, и Кейт вздрогнула, услышав это слово, – вошел из библиотеки, а вы ведь, когда я пошел к вашему отцу, оставались в соседнем с нею салоне. Если бы он зашел туда...

– Но нас не было в салоне. Мы вышли оттуда через минуту после вас и поднялись наверх.

– Вместе?

– Да. В комнату Селии.

– И все время были вместе? В комнате, я имею в виду...

– Да, все время. Никто из нас не выходил из комнаты.

Клайв поставил лампу на столик и вздохнул. Он сам не ожидал, что почувствует такое облегчение.

Еще в поезде Клайву пришла в голову мысль, о которой он предпочел тогда не говорить Деймону. Он подумал тогда, что призрак появившийся на лестнице, мог быть женщиной, переодетой в мужское платье. Правда, такое чаще случается на сцене, чем в жизни.

Несколько минут назад мысль эта вновь зашевелилась в его мозгу, порождая различные, достаточно мрачные картины. Сейчас, когда он знал, а не только чувствовал, что ни Кейт, ни Селия не имеют ничего общего с этим гнусным убийством...

Дождь барабанил по крыше зимнего сада. Кейт подошла ближе к Клайву, пристально вглядываясь в его лицо.

– Ну, – со странным в этой обстановке смехом сказал Клайв, – хотя, разумеется, совершенно неважно, где вы были, но точно знать все факты никогда не повредит. Должен признаться, что я пережил несколько кошмарных минут. Как вы помните, когда я распрощался с вами, ваш отец хотел что-то рассказать мне...

– О... – проговорила Кейт, – я совсем забыла об этом. Не понимаю, как это возможно, но забыла. Да, он хотел рассказать вам все. И рассказал?

– Не все, но достаточно для того, чтобы... скажите, Кейт, вы знаете, что он собирался сообщить мне?

Сейчас, когда он впервые назвал ее по имени, между ними словно рухнула стена.

– Не знаю, – ответила Кейт. Мы думали, что вы говорите о нашей мачехе и этом противном лорде Трессидере, с которым она встречается каждый раз в Лондоне.

Клайв был ошеломлен. Джорджетта и Тресс? Благовоспитанная, зрелая красавица и тигр из зоопарка?

– Вы не помните? – спросила девушка. – Кавви намекала, собственно даже прямо сказала это, когда вы уже были с нами.

– Да.

– Эта связь длится давно, о ней знали почти все, за исключением отца. Селия думает, что Джорджетта и ее благородный рыцарь хотели бы получить от отца развод и пожениться. Мне это кажется неправдоподобным. Я просто не могу представить, чтобы Трессидер женился не ради денег.

Кейт боролась со слезами.

– Впрочем, чего только не бывает, – продолжала она. – Когда вы сказали, что приехали в Хай – Чимниз по вопросу, связанному с предложением руки, и что отцу чуть не стало дурно, когда вы упомянули об этом...

– Кейт, уж не решили же вы, что я...

– Нет. Во всяком случае, не очень. Потом вы сказали, что речь идет об одной из нас и что этот замечательный джентльмен хочет жениться на Селии. Это представить мне было уже гораздо легче. Жениться на богатой девушке и сохранить в качестве любовницы (я, вероятно, шокирую вас?) женщину, которая в молодости играла в водевилях роли мальчиков и только за пару лет до замужества с отцом добралась до Шекспира. Да, это в его стиле. Но к вам, насколько я, по крайней мере, вас знаю, это как-то не подходило.

– Господи, Кейт! За кого вы меня принимаете?

– Не знаю. Во всяком случае...

– Послушайте, вы поверите мне, если я скажу, что понятия не имел о связи между вашей мачехой и Трессом? И что я приехал сюда ради вас?

– Я поверю всему, что вы скажете, – ответила Кейт. – Поэтому, очень прошу вас, говорите мне только правду.

Сквозь стеклянную крышу Клайв увидел яркую вспышку молнии. Долгий раскат грома заставил задребезжать стекла и постепенно замер вдали.

То, что потом случилось, быть может, не должно было произойти, но опять-таки, если взглянуть на вещи с другой стороны, было неизбежным. Кринолин не представляет серьезной помехи, если кто-то хочет обнять девушку и при этом встречает не сопротивление, а доверчивый взгляд и тянущиеся к нему руки и губы. Клайв даже не заметил, что кто-то вошел в комнату и оторопело застыл на месте. Опомнился он, лишь когда сильный голос резко проговорил: – Кейт!

7. В круге света лампы

– Мне кажется, – подчеркивая каждое слово, проговорил доктор Бленд, – что будет разумнее всего, если я забуду о том, что видел. Вы согласны, мистер Стрикленд?

– Откровенно говоря, – ответил Клайв, продолжая обнимать Кейт – я не вижу причин что-то забывать да и не думаю, что был бы на это способен.

Сунув два пальца в прорезь жилета, доктор Бленд смерил Клайва взглядом.

– И это в то время, когда отец мисс Деймон лежит в кабинете мертвый? – вежливо поинтересовался он.

Вскрикнув, Кейт вырвалась из объятий Клайва.

– Я был бы очень признателен вам, дорогая, – продолжал доктор, – если бы вы поднялись наверх и занялись сестрой. У Бербиджа не было времени, чтобы достаточно деликатно сообщить грустную новость, и Селия сейчас не в себе.

– Селия?.. – вскрикнула Кейт.

Неизвестно, что подумала при этом Кейт, но доктор отрицательно покачал головой.

– Нет, нет, – проговорил он. – Но в этот трудный час все равно правильнее было бы оставаться вместе с нею вместо того, чтобы уступать низменным инстинктам, готовя почву и для дальнейших уступок.

– Черт возьми, – бросил Клайв, – вы, я вижу, изо всех сил напрашиваетесь на ссору!

– Мистер Стрикленд, будьте поосторожнее со словами!

– А вы, доктор Бленд, поберегите свою шкуру!

Кейт выбежала из комнаты. Доктор Бленд с мрачным выражением лица продолжал неподвижно стоять у двери. Однако добродушный характер быстро взял верх.

– Ну, ну, молодой человек, – проговорил он, улыбаясь. – Я вовсе не намерен выносить поспешные суждения...

– Я тоже не хотел вас обидеть.

– Вот и отлично. Значит, мы поймем друг друга. Я хотел лишь сказать, что вам лучше забыть об этом. Или, может быть, у вас серьезные намерения?

– Да.

– Тем хуже. Забудьте это. Мой старый друг Деймон был решительно против того, чтобы его дочери выходили замуж...

– Почему?

– Не знаю. – Лицо доктора стало озабоченным. – Но отцу и нет надобности как-то обосновывать свои решения.

– Вот как? Мне кажется, что такая надобность все-таки есть.

– Весь мир иного мнения, чем я – следовательно, весь мир ошибается. Типичный для молодежи способ рассуждения. Его можно понять, сейчас, однако, мне хотелось бы поговорить с вами совсем о другом.

– Слушаю вас, сэр.

– Убийство, – с нажимом произнес Бленд, – особенно подобное убийство – страшная вещь, мы оба с этим согласны. И, надеюсь, вы не станете спорить, что, пока не прибудет полиция, взять на себя руководство следует мне, потому что ястарше и опытнее вас.

– Да, с этим я спорить не стану.

– Хорошо, – сказал Бленд и протянул руку. – В таком случае будьте добры передать мне ключ от кабинета. Я знаю от Бербиджа, что он у вас. Мы сейчас же пойдем туда, взглянем не беднягу Деймона и убедимся, насколько верен ваш рассказ о случившемся.

Сверху донесся женский крик.

Несмотря на шум дождя слышен он был вполне отчетливо и с каждой секундой становился все громче. У Клайва мороз пробежал по спине. Доктор Бленд, однако, и глазом не моргнул.

– Ну, ну, мистер Стрикленд, – проговорил он своим обычным, чуть небрежным тоном, – уж не испугались ли вы? Это кричит Селия. При том состоянии нервов, которое у нее сейчас, такие взрывы – вещь вполне обычная. Вы слишком много внимания уделяете теням.

– Похоже, что больше, чем вы больным.

– Возможно. Сейчас, однако, я нужен здесь, а потом видно будет.

Когда они вышли в холл, чтобы открыть дверь кабинета, выяснилось, что крик уже прекратился и не поднял на ноги никого, кроме Пенелопы Бербидж. Стоя у обитой зеленым сукном двери, она украдкой бросила на них взгляд, прежде чем исчезнуть в комнатах слуг.

Бленд открыл дверь кабинета и, оставив Клайва на пороге, шагнул вперед, чтобы осмотреть труп.

В комнате было тихо. От дождя стены пахли сыростью. Бленд быстро обошел всю комнату, внимательно присмотревшись к обеим дверям. Затем он поднял с пола револьвер.

– Лефоше, – внезапно проговорил Клайв.

– Что вы сказали?

– Лефоше, – повторил Клайв. – Название французской фирмы, которая изготовляет такие револьверы.

– Совершенно верно, – кивнул доктор, вынимая из револьвера барабан. – Шестизарядный Лефоше, одной пули не хватает, пять в барабане. – Он снова собрал револьвер. – Весит немного и очень легкий спуск. Вы занимаетесь спортом, мистер Стрикленд?

– Немного.

– Я вижу, вид бедняги Деймона производит на вас не слишком приятное впечатление.

– Пожалуй. У трупов всегда бывает так открыт рот?

– Что? А, да. Шестизарядный Лефоше. Я как раз был с Деймоном, когда он его покупал в Лондоне. Как произошло убийство?

Клайв рассказал все, не пересказывая, однако, содержание разговора.

– Да, да, – проговорил доктор. – Но, как я узнал от Бербиджа (поправьте меня, если я ошибаюсь), мой старый друг собирался сообщить вам что-то очень важное. Да и действительно, когда я зашел в кабинет, видно было, что он очень увлечен разговором. О чем вы беседовали?

– Этого я вам сказать не могу.

Бленд строго взглянул на Клайва, а затем улыбнулся.

– Как хотите. Предупреждаю, однако, что полиция вряд ли будет столь же уступчива. Позвольте напомнить вам, что, согласно закону...

– Спасибо, не надо. Я изучал право.

– Пусть так. – Продолжая держать в руке револьвер, Бленд задумчиво пригладил мизинцем усы. – Вы сидели в этом кресле, не так ли? Напротив Деймона?

– Да.

– И так же, как Пенелопа Бербидж, видели загадочного незнакомца, которого не видел никто иной? Гм... Надеюсь, – добавил доктор, – завтра у вас нет в Лондоне никаких срочных дел.

– Напротив. Завтра в четыре часа дня у меня очень важное дело на Оксфорд Стрит.

– Жаль, право же, очень жаль. Боюсь, что вы не сумеете туда попасть, мистер Стрикленд. Более того, могу вам это гарантировать. Если вы расскажете полиции эту историю, то наверняка не сможете отсюда уехать. Вас будут допрашивать и, вполне возможно, арестуют по обвинению в убийстве. Прошу вас, выслушайте меня! И не надо излишне волноваться. Одну минутку, друг мой!

Продолжая говорить, доктор подошел к двери в библиотеку, дернул за ручку и убедился, что дверь заперта снаружи.

– Одну минутку, – повторил он, быстро прошел мимо Клайва в холл и исчез в библиотеке. В это мгновенье в холле с лампой в руке появился Бербидж.

– Сейчас, сэр! – воскликнул он, услышав последние слова доктора, а затем, пройдя через малый салон в зимний сад, начал тщательно осматривать помещение. Свет лампы мелькал между растениями, отражаясь в блестящей от дождя стеклянной крыше.

Бленд тем временем открыл дверь из библиотеки в кабинет и остановился на том же месте, что и убийца.

– Вы говорите, что он стоял здесь?

– Да. Левой рукой он держался за дверную ручку, а в правой был револьвер.

– Вот как? Хорошо. Следовательно, вы могли смотреть прямо в лицо ему?

– Да.

– Странное для взломщика поведение, не так ли?

– Я говорю только то, что было.

– Вы видите мое лицо?

– Да.

– А его видели?

– Нет.

– Так! Для того, чтобы убить Деймона, этот человек должен был выстрелить, целясь всего в одном или двух дюймах от вашей головы? Верно? Хорошо. Рискнули бы вы, пользуясь столь ненадежным оружием, на подобный выстрел. Не побоялись бы попасть в совсем другого?

– Послушайте, доктор. Убийца вынужден был пойти на риск. Если бы он этого не сделал, мистер Деймон рассказал бы мне...

– Да, что же?!

– Этого я не знаю.

– Если этот неизвестный действительно существовал, почему он не выстрелил из другой двери?

– Из другой двери?

Мягкими, как у кошки, шагами доктор Бленд подошел к Клайву и остановился рядом с ним.

– Предположим, что убийца стоял у двери в холле. По вашим словам, он должен был в какой-то момент стоять там, поскольку запер эту дверь снаружи. Прошу вас, слушайте меня внимательно! Дверь открывается внутрь и вправо, так что вы со своего кресла не могли бы его увидеть. Вы согласны со мною?

– Да, конечно.

– А стрелять в свою жертву ему было бы даже удобнее. Ведь никто и ничто не могло помешать ему. Мог ли застать его врасплох кто-нибудь из прислуги? Нет. Между четвертью и половиной седьмого – а иногда и чуть позже – вся прислуга ужинает. Кто-нибудь из гостей или членов семьи? Тоже невероятно. При нормальных обстоятельствах (повторяю: при нормальных обстоятельствах) до без четверти семь на лестнице не бывает ни души. Согласны?

– Да. – Ответил Клайв. – Я тоже думал об этом. Попадавшие через дымоход дождевые капли шипели в углях камина. Доктор Бленд подошел к столу, положил на него револьвер и круто обернулся.

– И вы думали об этом?

– Да. Быть может, вы обвиняете меня? В том, скажем, что я, едва успев встретиться, убил достойного всяческого уважения джентльмена?

– Обвиняю вас? Что вы! Вы меня удивляете, мистер Стрикленд! Я просто еще раз повторяю, что, если вы собирались завтра быть в Лондоне, то наберитесь терпения. Вы туда не поедете.

– Кто же помешает мне?

– Ну, в случае необходимости для этого есть определенные средства. А пока что, – доктор вновь пристально взглянул на Клайва, – может быть, вы скажете мне, чего ради какой бы то ни было убийца, если он не существует только в вашем воображении, стал бы любой ценой стремиться обеспечить свидетеля преступления?

– Да, думаю, что могу вам это сказать, – ответил Клайв, хотя сомнения далеко не оставили его. – Как раз вы и дали мне только что объяснение.

– Но, сэр...

– Убийца хотел, чтобы его видели... – Чуть помолчав, Клайв продолжал: – Хотел, чтобы видели, как он одет. Ему было необходимо, чтобы его видели и запомнили, потому что... ну... потому что никто не заподозрил бы, что в таком костюме может быть женщина. Наступила напряженная тишина. Доктор Бленд схватился за бороду.

– Женщина!? Но это же невозможно!

– Отнюдь, – сказал Клайв. – Мне самому не нравится эта гипотеза, скажу больше – она вызывает у меня отвращение, и все же она выглядит одной из наиболее правдоподобных.

– Мистер Стрикленд, вы соображаете быстрее, чем я предполагал. Тем не менее, ваша теория не выдерживает никакой критики. В ней нет...

Бленд умолк, потому что в это мгновенье оба они заметили какое-то движение в совершенно темной библиотеке.

Хотя для своего возраста и телосложения доктор двигался достаточно расторопно, Клайв, человек молодой и физически тренированный, легко опередил его. В мгновенье ока он был уже в библиотеке и остановился перед мелькнувшей там тенью.

– Не надо входить, – мягко проговорил Клайв. – Вы только еще сильнее расстроитесь.

– Я и не собиралась входить, – ответила Селия Деймон.

Клайв не различал лицо девушки, но хорошо слышал ее дыхание.

– Зря вы спустились вниз, мисс Деймон! Разрешите, я провожу вас в салон.

Лишь привычка к послушанию удержала Селию от взрыва.

– Спасибо, – опустив глаза, ответила она, – но я непременно должна кое-что сказать.

– Селия! – послышался издали голос Кейт.

С лампой в руке Кейт вбежала из холла в салон в тот момент, когда Клайв раздвинул занавес из бус, чтобы пропустить вперед Селию. В противоположность Селии Кейт выглядел очень взволнованной.

– Селия! – вновь воскликнула она. – Тебя нельзя даже на минутку оставить...

– Извини, Кейт, если я напугала тебя. Поверь, я не хотела этого.

После того, как в салон вошли и доктор, захвативший лампу из кабинета, и Бербидж со своей лампой, яркий свет залил всю комнату – кресла, толстый персидский ковер, пианино с бронзовыми подсвечниками...

– Поверь, я не хотела, – повторила Селия. – Но только мне надо обязательно сказать одну вещь.

В хрупкой, с растрепанными локонами Селии было что-то, внушавшее уважение. Подойдя к столу в центре салона, она на мгновенье растерянно остановилась и обвела взглядом комнату. Затем она подошла к пианино, села за него и открыла крышку инструмента. Кейт хотела было подойти, но Бленд остановил ее, и Селия опустила пальцы на клавиши.

Знакомая мелодия псалма перекрыла шум ветра. Клайв вздрогнул. Селия откинула назад голову и зажмурила глаза. Никто не двигался с места.

– Селия! – вскрикнула Кейт, но никто не обратил внимания на ее восклицание. Пальцы Селии все с большей силой опускались на клавиши.

Доктор и Бербидж стояли, опустив головы.

Музыка умолкла. К концу ее опустила голову и Селия. Несколько мгновений она продолжала сидеть неподвижно, а затем встала и обвела взглядом собравшихся в комнате.

– Извините, но сейчас я должна что-то сказать вам. Я подозревала, кто убил отца...

– Селия!

– ...а теперь я знаю наверняка. Я знаю это, после того как Бербидж сказал, кто уехал из дома, пока мы переодевались к ужину.

– Ох! – вырвалось у Кейт, словно она ожидала чего-то совсем иного.

– Дорогая моя... – начал Бленд.

– Я буду говорить, – с бледным, как мел, лицом, но спокойно проговорила Селия. – Никто не остановит меня, пока я не скажу всего, что хочу. Не нужно было мистера Стрикленда, чтобы догадаться: эта женщина переоделась в мужское платье. Ей не раз случалось это делать, еще когда она выступала на сцене вместе с Чарльзом Кином. Я понимаю и для чего она это сделала. Не для того, чтобы ее приняли за мужчину! Нет, нет! Это для того, чтобы обратить подозрения на Кейт.

Три руки с лампами, как одна, поднялись выше.

– На Кейт?! – вырвалось у Клайва.

– Доктор Бленд понимает меня, и Бербидж тоже понимает. – Глаза Селии затуманились слезами. – Мы все здесь слыхали... даже слишком много слыхали!.. о Констанции Кент и кошмарном убийстве, совершенном пять лет назад на Роуд Хилл. Говорят, что Констанция Кент не раз убегала из дому, переодевшись мальчишкой. Так вот, когда мы с Кейт были еще детьми...

Доктор Бленд сделал два шага вперед. Селия попятилась от него, она продолжала:

– Мы тоже убежали из дому. И Кейт тогда тоже оделась мальчишкой. Джорджетта Либбард, выйдя замуж за нашего отца, часто смеялась над этой историей и всем рассказывала ее. Она смеялась, даже когда Кейт дала ей пощечину и сказала, что у Джорджетты не хватает таланта даже для того, чтобы как следует играть роль проститутки.

– Селия! – воскликнул доктор Бленд. – Как вы можете употреблять такие выражения!

– Вы не видели, как она посмотрела на Кейт, когда та ударила ее. А я видела.

– Бербидж, – внезапно, как человек, которому что-то неожиданно пришло в голову, сказал Бленд, – вы можете идти.

– Сэр... – проговорил дворецкий.

– Ну, Бербидж? – вмешался Клайв. – Что вы хотите сказать?

– Сэр, я...

– Бербидж! – рявкнул Бленд. – Вы можете идти!

– Нет! Подождите! – со сверкающими глазами проговорила Кейт. Клайв, став рядом с нею, взял девушку за холодную руку. – Бербидж только что обошел весь дом, чтобы проверить – все ли заперто. Я слышала, как мистер Стрикленд поручил ему это. Заперты ли двери?

– Да, мисс Кейт.

– Этого не может быть! – борясь со слезами, воскликнула Селия.

Клайв перевел взгляд с Кейт на Селию, а потом, снова повернувшись к Бербиджу, спросил: – Вы ведь говорили, что в половине шестого кучер отвез миссис Деймон в Рединг, не так ли?

– Да, сэр, на станцию. Он уже вернулся и...

– Могла бы миссис Деймон, даже если бы она вернулась со станции, попасть в дом?

– Нет, сэр.

Тени плясали на пурпурно-красных шторах. Хотя лица всех пятерых были хорошо видны в свете ламп, невозможно было сказать, кто так громко вздохнул.

– Спасибо, Бербидж, – проговорил Бленд, – вы можете идти.

– Нет, Бербидж, – сказал Клайв, Mы еще не кончили. Могли бы вы поговорить с дочерью?

– С моей дочерью, сэр?

– Да, если вы не возражаете. Мисс Бербидж упомянула, что ей что-то припомнилось, какое-то впечатление, оставшееся от того, что она видела на лестнице. Она хотела рассказать об этом мистеру Деймону, он, однако, погиб прежде, чем она успела это сделать. Не согласится ли она рассказать это же нам?

– Я сейчас приведу дочку, сэр, – чуть помедлив, проговорил Бербидж.

Через несколько минут они уже были в салоне. Все продолжали стоять так же, как перед выходом Бербиджа, только Кейт поставила лампу на стол, а доктор на белый мраморный камин.

Клайв был уверен, что Бербидж ничего не сказал дочери, но, тем не менее, Пенелопа выглядела встревоженной. Глаза ее беспокойно бегали, руки нервно поправляли кринолин.

Клайв на мгновение замялся.

– Мисс Бербидж, – проговорил он наконец и увидел, с каким вниманием девушка смотрит на него, – вы говорили своему отцу, что вспомнили или, по крайней мере, думаете, что вспомнили что-то о незнакомце, появившемся вчера ночью на лестнице. Это так?

– Да, сэр.

– И вы намекнули, что к этому имеет отношение ваша близорукость, правильно?

– Да, сэр.

Теперь голос ее звучал упрямо.

– Прошу тебя, Пенелопа! – вмешалась Кейт. – Скажи, мог этот человек быть переодетой в мужчину женщиной?

Пенелопа широко раскрыла глаза. "Так и есть, – подумал Клайв. – Именно это она и хотела сказать".

– Ну же, Пенелопа! – воскликнула Селия. – Что ты собираешься сказать нам? Это была женщина?

Ответ Пенелопы вряд ли содержал больше десятка слов, но после него все погрузилось в еще большую тьму, чем прежде.

8. Джорджетта Деймон

На следующий день около полудня кеб катился по ухабистой мостовой Оксфорд Стрит. Улица была и пыльной, и грязной, хуже всего, однако, были шум и тряска.

Сидевший в экипаже Клайв Стрикленд оставил начатый было спор со своим спутником и взглянул на левую сторону улицы.

Они как раз миновали Риджент Серкес. Контора Джонатана Уичера должна была быть над парикмахерской в соседнем с "Пантеоном" доме, чуть недоезжая грязного и пользовавшегося дурной славой квартала Сент-Джайлс. Внимание Клайва привлек человек, выделявшийся из заполнившей тротуар толпы.

Это был бородатый полисмен в шлеме, привычной, неторопливой походкой шагавший вдоль улицы.

Полиция! Борода!

И то и другое вызвало у Клайва невеселые мысли.

Хотя Клайв был уверен, что сумеет вовремя вернуться в Хай – Чимниз, его не без оснований мучила мысль о том, что подумает беркширская полиция об его исчезновении. Не меньше мучили его и другие сомнения.

– Девушка лжет, – проговорил он. – Голову даю на отсечение, что Пенелопа Бербидж лжет.

– Вполне возможно, старина, – согласился Виктор. – Только что она, собственно, сказала?

– Борода!..

– Нет, а все-таки? И кто убил старика?

– Не знаю, Виктор. Пенелопа только еще больше все запутала. Кстати, не замечаю, чтобы ты так уж переживал смерть отца.

– Если ты имеешь в виду то, что я еще не в трауре, то это просто потому, что траурный костюм еще не готов. Я всего два часа назад получил телеграмму от Бленда.

– Я не это имел в виду.

– Догадываюсь. Что ж, я не умею заливать платочки слезами только потому, что так положено. Таких и без меня достаточно.

Их кеб едва не столкнулся с ехавшей навстречу каретой. Виктор чертыхнулся сквозь зубы, но его холодные, серые глаза даже не дрогнули.

– Мой старик не был человеком, имевшим современные взгляды, и все же он согласился, чтобы я жил в Лондоне, и прощал мне такие вещи, которые никогда не стерпел бы другой. Нелегко мне будет теперь самому становиться на ноги.

– Ты, как всегда, остаешься, хоть и добродушным, но эгоистом. А теперь, старина, я попрошу тебя ответить на пару не слишком, может быть, приятных вопросов. Когда ты говорил, что Кейт и Селия в опасности, ты имел в виду, что кто-то ненавидит их и не прочь любой ценой от них избавиться?

– Да! В первую очередь я думал о Кейт. Тогда, во вторник, то, что разговор сначала зашел о Селии, получилось просто случайно.

– И кто же ненавидит их? Твоя мачеха?

– Моя мачеха? Джорджетта? – Виктор вдруг выпрямился. – Господи, что ты!

– Ты думал не о ней?

– Нет, конечно! Я всегда восхищался Джорджеттой и не раз говорил тебе об этом. Артистка там или не артистка, но отцу было хорошо с нею.

– Тогда о ком же ты думал?

– Когда я говорил тебе, что не могу этого сказать, то это просто означало, что я не знаю. Потому и не могу сказать, что не знаю. Если бы знал, то не стал бы впутывать тебя в эту историю.

– Еще один прямой вопрос, – сказал Клайв, – но я хотел бы получить и прямой ответ! Ты знал, что у Тресса связь с твоей мачехой?

– Нет, – ответил Виктор голосом, в котором удивление было смешано с испугом. – Это даже для меня чересчур, старина. Отдать сестру за человека, который крутит роман с моей мачехой... нет, это уж слишком. Хотя Тресс мог бы быть неплохой партией для Селии или, скажем, Кейт...

– Черт побери! Кейт оставь в покое, ладно? Проехавшая мимо карета брызнула на них грязью.

– Вы только подумайте... – насмешливо протянул Виктор. – Что это ты так взвился?!

– Ты – сноб, Виктор...

– Спасибо за комплимент. Я думал, что ты мой друг.

– Так оно и есть. Ты очутился в трудном положении и ждешь, что я подскажу тебе решение – только потому, что я на шесть лет старше! Тресс, я вижу, производит на тебя глубокое впечатление своими визитными карточками с гербом. А ведь он водит за нос тебя, меня, всех нас – и не помешало бы сказать ему об этом прямо в глаза.

– Ну и скажи, если так уж хочется. Только предупреждаю, что с Трессом так разговаривать опасно.

– Ты думаешь?

– Знаю. И советую тебе держаться с ним поосторожнее.

– Тресс и Джорджетта! Она тогда отправилась на станцию... хотел бы я знать – поехала ли она в Лондон, встретилась ли с Трессом и, если да, то где.

– Черт возьми, уж не думаешь ли ты, что это она убила отца?

– У нее не было такой возможности, Виктор. Но почему она уехала и куда? Судя по тому, что сказала Пенелопа Бербидж...

Клайв нахмурился, в его памяти вновь всплыл вчерашний неприятный разговор в душном салоне с пурпурно-красными шторами.

– Я уже рассказывал тебе, – проговорил он, – что мы пригласили дочь Бербиджа. Я начал как можно осторожнее расспрашивать ее, но у Кейт и Селии не хватило терпения: они сразу же выскочили с наводящими вопросами. "Мог этот человек быть переодетой в мужчину женщиной?", а потом прямо: "Это была женщина?" Пока жив, не забуду ответа Пенелопы. Она взглянула на Селию и сказала: "Нет, я уверена, что это был мужчина. У него была борода".

– Борода? – воскликнул Виктор.

– Совершенно верно.

– И ты думаешь, что она солгала?

– Уверен, Виктор.

Кеб почти остановился из-за затора на мостовой. Какой-то уличный мальчишка лет десяти состроил гримасу, передразнивая выражение лица Клайва, и высунул язык.

– Пенелопа видела тогда на лестнице женщину, – продолжал Клайв. – Об этом она и хотела нам рассказать, но потом, бог знает почему, выдумала эту бороду. Я просто не могу поверить, что одинаково одеты могли быть два человека: один – вечером в понедельник, а второй, убийца твоего отца, – во вторник. Тебе это кажется правдоподобным?

– Нет. Ни в коем случае.

– До тех пор, пока Пенелопа не выступила со своим заявлением, я не верил в то, что убийцей могла быть женщина. Сейчас, однако, я и сам не знаю, что думать. Слишком уж много женщин замешаны в этой истории.

– Да... – задумчиво протянул Виктор. – Тут немудрено и запутаться.

– Разумеется, после слов Пенелопы началась полная неразбериха. Я решил убраться оттуда, прежде чем появится полиция.

– То есть, еще вчера вечером? – приподняв брови, спросил Виктор. – Ты еще вчера вечером уехал из Хай – Чимниз? Почему?

– Неужели ты не понимаешь? Доктор решил воспрепятствовать моей встрече с Уичером. К счастью, он оказался настолько любезен, что сообщил мне об этом. Быть может, он уговорил бы полицию задержать меня там. Этим я рисковать не мог.

– Но черт возьми, Клайв, не запер бы он тебя в кабинете?!

– Нет, конечно, но есть ведь и другие способы. Повторяю, я не мог рисковать. О том, что я собираюсь делать, я рассказал только Кейт. Рединг – узловая станция, так что поезда мне долго ждать не пришлось. Сегодня в восемь утра я был уже в конторе Уичера.

– Вот как? И ты встретился с ним?

– Нет. Там никого не было и дверь была заперта. Никакого другого адреса в адресной книге нет. Я прождал два с половиной часа, а потом написал записку, в которой объяснил, что произошло, и обещал вернуться около полудня. Записку я сунул в щель под дверью. Если Уичер и до сих пор не вернулся...

– Тогда конец тебе, не так ли?

– Не то, чтобы конец, но придется срочно вернуться в Хай – Чимниз, пока полиция и впрямь не потеряла терпение.

Клайв поднял глаза и взглянул на здание "Пантеона", выглядевшее и теперь, когда в нем разместилась картинная галерея, так же запущенно, как и в прежние времена, когда там был концертный зал. Затем он громко крикнул:

– Кучер!

Голова кучера появилась в окошке.

– Кучер! Остановите здесь! Мы выходим. Отворив дверцу кеба, Клайв выпрыгнул на тротуар.

За ним последовал и Виктор.

Восточный ветер разогнал туман. Две модно одетые дамы прошли мимо театра "Принцесса", ветер раздувал их кринолины, словно паруса. Из ряда угрюмых зданий театр выделялся только королевским гербом, украшавшим фасад. Афиша рядом со входом извещала, что в театре идет новая драма Чарльза Рида "Исправиться никогда не поздно", в программе также водевиль "Мирный очаг". Представление начинается без четверти восемь и заканчивается в одиннадцать.

Клайв расплатился с кучером. На театр он и не взглянул бы, если бы его внимание не привлекла направлявшаяся к его входу женщина.

Это была Джорджетта Деймон.

Клайва она не заметила, хотя и бросила быстрый взгляд по сторонам, прежде чем войти в здание. В короткой норковой шубке и синем шелковом платье она выглядела настоящей красавицей. В руках у нее был большой пакет, завернутый в оберточную бумагу.

Виктор, который, отвернувшись от ветра, старался закурить сигару, не заметил Джорджетту. Клайв толкнул товарища в бок.

– Подожди меня здесь. Я зайду в театр.

– Старина, в эту пору не бывает представлений!

– Не говори глупостей, Виктор! Оставайся здесь и жди меня!

В холле театра стояли тишина и полумрак. Клайв вошел почти вслед за Джорджеттой и слышал, как она быстро направилась в зрительный зал. Потом она мелькнула в проходе между ложами. Шаги Клайва, последовавшего за нею, звучали достаточно громко, но Джорджетта была настолько погружена в свои мысли, что ни на что не обращала внимания.

Зрительный зал, пропитанный запахом светильного газа и апельсиновых корок, выглядел пустым. Горелка тускло освещала декорации к сцене в тюрьме из спектакля "Исправиться никогда не поздно", сцене, которая своей безжалостной правдивостью, – особенно в изображении наказания "беличьим колесом" – вызывала немало протестующих возгласов у публики.

Джорджетта остановилась в темноте. Ее голос прозвучал негромко, но ясно и решительно:

– Мистер Вайнинг!

Клайв тоже остановился. Он знал, что Вайнинг уже много лет был владельцем этого театра, театра, в котором до 1859 года выступал в трагедиях Шекспира Чарльз Кин.

– Мистер Вайнинг! – вновь раздался голос Джорджетты.

– Я здесь, мисс Либбард, – ответил мужской голос.

– Меня зовут миссис Деймон. Я предпочла бы, чтобы вы пользовались этим именем.

– Как вам угодно, миссис Деймон. Хотя вы могли бы...

– Могла бы еще снова вернуться на сцену? – вкрадчивым голосом спросила Джорджетта. – Нет, мистер Вайнинг, что нет, то нет! Никогда, никогда больше!

– Ну, как хотите.

– Я принесла костюм, – сказала Джорджетта. Зашелестела оберточная бумага. – И напоминаю о вашем обещании.

– Где вы его нашли?

– Там, где он и должен был быть. Среди вещей одной девушки, в спальне Хай – Чимниз.

Клайв, едва удержавшись от восклицания, схватился рукой за обитые красным плюшем перила ложи. В декорациях, изображавших тюрьму, господствовали темные цвета: черный, коричневый, серый. Вайнинг с резким, нетерпеливым жестом проговорил:

– Я почти ничего не знаю о вашей теперешней жизни, миссис Деймон. Что вы от меня хотите?

– Только одного – чтобы вы сдержали свое обещание! Надеюсь, вы не откажетесь от него. Спрячьте эти вещи или, может быть, еще лучше – отдайте их гардеробщице. В театре они не привлекут ничьего внимания, пока, во всяком случае... пока они не понадобятся мне в качестве довода.

– Вы могли бы и сами их спрятать.

– Как вы можете даже подумать об этом? Чтобы горничная нашла мужской костюм среди моих вещей?

– Могу дать простой совет: расскажите обо всем мужу.

– Это невозможно! Не в моих силах! – задыхающимся голосом воскликнула Джорджетта. – Вы видите там "беличье колесо"?

– Вижу.

– От вас я не стану скрывать, что еще в детстве, живя с родителями, познакомилась с тем, что такое тюрьма. Я знаю кое-кого, кто заслуживает и кандалы, и кнут, и "беличье колесо". Он их и получит, если так будет продолжаться дальше. Мой муж, однако, всегда был по-своему очень добр ко мне. Я не хочу причинять ему боль. Пусть у него останется хотя бы эта иллюзия.

– Не считая иллюзии того, – насмешливо добавил Вайнинг, – что его жена ведет безупречный образ жизни.

– Ах, как вы стали добродетельны! То, что я делаю, вредит только мне. И к чему столько шума из-за какой-то ношеной одежды?

– Миссис Деймон, вы обещаете, что во всем этом не окажется ничего противозаконного?

– Разумеется. Клянусь вам.

– Хорошо. Тогда – в память старых, добрых времен – давайте этот сверток. Тем не менее, я думаю, что вы гораздо меньше задели бы чувства мужа, рассказав ему правду.

– Быть может, вы и правы.

– Я уверен, что прав, миссис Деймон. Можете мне поверить.

Клайв увидел в свете газового рожка, освещавшего сцену, силуэт Джорджетты, поднявшей руки в трагическом жесте. Он не видел ее лицо и не знал, насколько искренен этот жест – вообще, не знал, что обо всем этом думать.

– Сейчас я пойду к Лорье, – сказала Джорджетта. – У меня там назначена встреча, которая может оказаться решающей, роковой. Я говорю не о себе, хотя я пошла на большой риск, уехав в Лондон. Она может оказаться роковой для того жалкого создания, которое сумело так втереться в наше доверие. А о вашем совете, мистер Вайнинг, я еще подумаю. До свидания!

Кивнув, Джорджетта повернулась к выходу.

Стало быть – у Лорье.

Как только Джорджетта произнесла это имя, Клайв, стараясь двигаться как можно бесшумнее, направился к выходу. Похоже, что Джорджетта так и не заметила его. Шатавшийся по улице, дымя сигарой, Виктор сразу же кинулся навстречу другу.

– Ну, какое давали представление, старина? – спросил он чуть насмешливо.

– Гм, очень любопытное. С участием твоей мачехи. Не поворачивайся в сторону входа в театр!

– Ты с ума сошел! – воскликнул Виктор. – Ты видел там мою мачеху? Сейчас? Что она там делала?

– Встретилась с одним своим старым знакомым. Что у нее на уме кроме этого, еще увидим. Сейчас она направилась к Лорье, и я пойду туда вслед за нею.

– А как же твой детектив?

– Это отнимет у меня не больше четверти часа – разве что случится нечто непредвиденное. Отправляйся к Уичеру – это вон там напротив, над парикмахерской – и жди меня.

– Но послушай! Если женщина идет к Лорье, это еще вовсе не значит, что она не леди. Самое большее, несколько свободно ведет себя.

– Свободно ведет себя? На этот раз речь о гораздо более серьезных вещах! Ну, иди же!

Виктор медленно удалился.

Клайв, сделав вид, будто разглядывает витрину, уголком глаза наблюдал за Джорджеттой, вышедшей из театра. Она не заметила или, во всяком случае, не подала виду, что заметила его. Напрасно подождав несколько минут кеб, она недовольно скривилась и пошла пешком по направлению к Оксфорд Стрит.

Клайв незаметно последовал за нею.

Заведение Лорье было чем-то средним между рестораном и обычным трактиром. Здесь не беседовали об охотничьих собаках и скаковых лошадях. А женщины могли здесь находиться сколько им вздумается, лишь бы не было скандалов.

Что это, однако, был за пакет с таинственным мужским костюмом? Тем самым, почти наверняка, который был на убийце...

"Где вы его нашли?"

"Там, где он и должен был быть. Среди вещей одной девушки, в спальне Хай – Чимниз!"

Например, у Кейт?

Здесь, на тротуаре Оксфорд Стрит, среди толпы прохожих, эти слова Джорджетты будто вновь громко прозвучали в ушах Клайва, приобретая какое-то новое, большее значение.

Похоже, что Джорджетта еще не знала о смерти мужа. Но, с другой стороны, если Селия права в том, что убийца любой ценой стремится навести подозрения на Кейт, то костюм действительно должен был бы оказаться среди ее вещей, подложенный Джорджеттой (или, может быть, кем-то другим?). Это было бы логично.

При определенном стечении обстоятельств убийцей может оказаться сама Джорджетта.

Никаких чудес для этого не требуется. Иное дело, если бы в момент убийства Мэтью Деймон сидел один в запертом изнутри кабинете, но изнутри заперт был только дом! Вполне можно представить, что у Джорджетты в Хай – Чимниз есть соучастник!

Да. В половине шестого Джорджетта собирается и на виду у всех уезжает. Бербидж запирает за ней входную дверь, но незадолго до убийства сообщник открывает одну из дверей или, может быть, окно и впускает Джорджетту, которая, разыграв свою роль, исчезает тем же путем.

"Чушь! – воскликнул про себя Клайв. – Откуда у нее мог взяться сообщник? Ты сам-то в это веришь?"

"Нет, – ответил он самому себе. – Но в таком кошмарном сне все возможно."

Клайва охватила злость. Он никак не мог прийти к какому-нибудь определенному мнению о Джорджетте. Она казалась ему то одинокой и сдержанной, то вспыльчивой и склонной к насилию, то чем-то напуганной, то измученной угрызениями совести. Быть может, она более чувственна, чем большинство женщин? Да, но и у Кейт, его Кейт, чувственности сколько угодно, а судить Джорджетту за то же самое, что казалось ему восхитительным в Кейт, Клайв не считал себя вправе.

Джорджетта ускорила шаги. Клайв тоже.

Они оставили уже позади Бернерс Стрит с великолепными магазинами, миновали и Ньюмен Стрит. Уже видна была Ратбон Плейс с заведением Лорье на углу. Дальше, за Тотенхем Роуд были трущобы, в которых хозяйничали грабители и воры.

Джорджетта пересекла площадь. Сворачивавшая карета заслонила от Клайва украшенную арабесками вывеску Лорье и матовые стекла под нею.

Перейдя на противоположную сторону, Джорджетта не вошла к Лорье, а поспешила дальше по Тотенхем Корт Роуд, в сторону перекрестка Краун Стрит и Сент-Джайлс Хай Стрит.

Клайв тоже ускорил шаги, не чувствуя приближающейся беды.

9. Встреча на Оксфорд Стрит

– Я не знаю вас, сэр, – сказала внезапно остановившись и обернувшись Джорджетта. – Почему вы идете за мной?

– Я не далее как вчера имел удовольствие познакомиться с вами, миссис Деймон. Причем, вы заметили, что это была уже вторая наша встреча.

– То, что меня зовут миссис Деймон, это верно, но вы либо жертва недоразумения, либо сумасшедший. Почему вы следуете за мной? Почему вы пристали ко мне?

Артистка резко повысила голос.

"Да, – подумал горько Клайв, – с такой дамой бороться невозможно."

– Миссис Деймон, уверяю вас...

– А я уверяю вас, сэр, что если вы ошиблись, я с готовностью приму ваши извинения. Однако если вы и дальше не оставите меня в покое, я вынуждена буду позвать полицейского.

До сих пор мимо них проходило немало элегантно одетых людей. При слове "полицейский" тротуар вокруг Клайва и Джорджетты, словно по волшебству, опустел. Выражение лица Джорджетты внезапно изменилось. Если только что она стояла в позе мученицы, глядя на Клайва невинными голубыми глазами и прижимая к груди отделанную жемчугом сумочку, то теперь она смотрела куда-то за спину Клайва.

– Нет! – воскликнула она. – Нет!

– Но почему же? – ответил низкий, самоуверенный голос, который Клайв сразу же узнал. – Я не могу извинить его.

Одного роста с Клайвом, но несколько более плотный, Тресс подошел к ним со стороны Ратбон Плейс мягкой походкой дрессированного тигра. Его шляпа была сдвинута на затылок, серое пальто с каракулевым воротником расстегнуто, на губах играла неприятная улыбка. Поигрывая тростью с серебряным набалдашником, Тресс смерил Клайва взглядом.

– Так... – протянул он презрительно, словно только что узнав Клайва, – Стрикленд, значит.

– Тресс!

– Снова ваши старые штучки, а?

– Нет! – выкрикнула Джорджетта, обеими руками сжимая сумочку. Сейчас в ее голубых глазах было искреннее, глубоко человеческое сочувствие.

– Что вы можете сказать в свое оправдание, Стрикленд?

– Убирайтесь отсюда. Предупреждаю вас...

– Вот как? О чем же, любопытно знать?

– Хотите устроить скандал? Здесь на улице?

– А вы этого, держу пари, не хотите.

– Послушайте...

Тресс ухмыльнулся в свои желтоватые усы.

– Вы не хотите получить трепку на людях, Стрикленд. Я это понимаю. Но вы заслужили ее и получите прямо сейчас.

Тресс молниеносным движением поднял трость и ударил ею по лицу Клайва. Удар не был сильным и Клайв, шагнув вперед, хотел было, вне себя от гнева, всей тяжестью тела нанести ответный удар, когда почувствовал, что его схватили чьи-то сильные руки.

Два сильных голоса прозвучали, перекрывая возгласы зевак.

– Хо-хо! – проговорил схвативший левую руку Клайва бородатый полицейский. – А ну-ка, спокойнее!

– Хо-хо! – одновременно проговорил схвативший правую руку другой, тоже бородатый полицейский. – Что здесь происходит? Беспокоите даму, сэр?

– Нет, – ответил Клайв.

– Конечно, да, – с ухмылкой проговорил Тресс.

– Почему бы вам не спросить у самой дамы? – воскликнул Клайв.

Дама, однако, успела уже исчезнуть.

– Приставали вы к этой даме или нет, сэр?

– Вы же слышали, как она сама это сказала, не так ли? – вмешался Тресс.

– Это верно, – проговорил один из полицейских. – Спокойно! – бросил он Клайву. – В участок его, Том!

– Дорогу! – послышался новый голос. – Дорогу! Оба полицейских вытянулись по стойке смирно, не выпуская, однако, Клайва. Сквозь свистящую и хихикающую толпу зевак пробивался коренастый, средних лет мужчина с веснушчатым лицом. Несмотря на старенький штатский костюм он производил впечатление человека, привыкшего командовать.

– Приставал к женщине, сэр, – с внушительным видом проговорил один из полицейских. – Той леди, наверное, стало дурно. Во всяком случае, здесь ее уже нет.

– Да, я слышал! – Веснушчатый мужчина, нахмурившись, оглядел Клайва, а затем повернулся к Трессу. – Вы готовы свидетельствовать против этого человека, сэр?

– Да. – Тресс вынул бумажник. – Вот моя визитная карточка.

– Спасибо. В случае необходимости мы вас вызовем, сэр. А этого отведите в участок, ребята. Не спускайте с него глаз.

В определенных ситуациях ярость настолько ослепляет человека, что разумнее слушать, чем смотреть. В данный момент Клайв слышал два звука. Одним из них был звон колоколов, возвещавших, что наступил полдень, и напоминавших Клайву, что он сейчас должен был быть совсем в другом месте, а другим – тихий, почти беззвучный смех Тресса.

Клайв хотел было резким движением вырваться из рук полицейских, но добился только того, что они схватили его еще крепче.

– Вы бы лучше успокоились, Стрикленд, – злорадно заметил Тресс. – Вам и сказать-то нечего.

– Зато есть что сделать, Трессидер, и вы это почувствуете при первой же нашей ближайшей встрече.

Тресс пожал плечами и, отвернувшись, зашагал прочь.

* * *

– Спокойно! – еще раз бросил веснушчатый, а потом обернулся к толпе зевак. – Представление окончено. Шагайте по своим делам! Ну, живо!

Большинство подчинилось приказу, и только пара оборванцев поплелись за маленькой процессией в сторону Сент-Джайлс Хай Стрит.

– Ну, молодой человек? – громко спросил у Клайва веснушчатый. – Если вам есть что сказать, я слушаю.

– Что ж... – сказал, задыхаясь, Клайв и остановился, заставив этим остановиться и остальных, – я скажу вам вот что. Я, действительно, шел вслед за миссис Деймон, но и только. В данную минуту я должен был бы разговаривать с одним детективом по имени Уичер об убийстве, совершенном вчера в Беркшире. Почему бы вам заодно не устроить и это? С такими силами вы могли бы с равным успехом арестовать и его.

Веснушчатый мужчина, подойдя вплотную к Клайву, негромко проговорил:

– Говорите все, что хотите, но, очень прошу вас, не мешайте отвести вас в участок. Мне не хотелось бы, чтобы кто-то сообразил, что мы арестовали вас только для видимости. Уичер – это я.

Мимо них с грохотом прокатилась груженная пивными бочками телега. Клайв, все еще тяжело дыша, посмотрел на стоявшего перед ним Уичера.

До полицейского участка, укрывшегося в тени большого собора, они добрались вполне благополучно. При входе Клайв для виду немного посопротивлялся, но, как только они вошли внутрь, оба полицейских отпустили его, и их бородатые лица расплылись в широких улыбках.

– Прошу прощения, сэр, – сказал один из них, подвигая стул к "арестованному".

– Прошу прощения, – добавил и второй. – Мистер Уичер – наш старый, добрый друг. Он рассудил, что тот усатый джентльмен хочет впутать вас в какую-то нехорошую историю и нам следует вмешаться, пока не поздно. К счастью, нашего сержанта сейчас нет.

– Гм! – выдавил из себя Клайв и сел.

– Ну, – облегченно вздохнул ловеселевший Уичер, – с этим мы разобрались.

По-настоящему веселым настроение Джонатана Уичера назвать, тем не менее, было нельзя.

Наклонив голову набок, он глядел на Клайва, озабоченно хмурясь, словно человек, решающий трудную математическую задачу.

– Я тоже должен извиниться перед вами, сэр, – проговорил он. – Сейчас вы наверняка считаете меня слегка рехнувшимся, если не хуже того. Однако, я случайно услыхал, как вот этот джентльмен, – Уичер показал визитную карточку Тресса, – произнес ваше имя. Возможно, мое маленькое представление закончилось бы иначе, если бы я смог обменяться парой слов с миссис Деймон, но мне и в голову не пришло, что она так поспешно удалится.

Клайв вскочил со стула.

– Господин инспектор!.. – начал он.

– Не надо! – протестующим жестом поднял руку Уичер. – Я предпочел бы, сэр, чтобы вы не называли меня инспектором. Из-за этого были неприятности даже у Чарльза Филда, хотя он по всем правилам ушел на пенсию, а не был так, как я, уволен из полиции.

– Как же мне вас именовать?

– Предоставляю выбор вам. Мне это безразлично.

– Хорошо, оставим это, – сказал Клайв. – Вы знаете миссис Деймон?

– Можно сказать и так.

– Мое имя вам тоже известно. Судя по этому, вы получили мою записку?

– Получил, – с горькой улыбкой ответил Уичер. – Сожалею, что вы не застали меня. О смерти мистера Деймона я, однако, узнал еще раньше. Потому меня и не было на месте: телеграмма об убийстве была получена в Скотленд Ярде еще утром, и один мой друг решил, что это дело должно меня заинтересовать.

– Надеюсь, что оно действительно вас заинтересовало.

– Больше, чем заинтересовало, – сказал Уичер и снял шляпу. – Может быть, это вас удивит, сэр, но Мэтью Деймон был одним из самых благородных людей, каких я только знал. Мне не слишком-то приятно думать, что я сам отчасти несу ответственность за его смерть.

– Вы что-то рассказали мистеру Деймону, не так ли? Три месяца тому назад?

– Да, – ответил Уичер и вновь надел шляпу.

– И вы знаете, которая из двух дочерей Деймона на самом деле дочь Гарриет Пайк?

Клайв только намного позже понял, почему на лице Уичера появилось такое удивленное выражение. В разговор вмешался один из полицейских.

– Мистер Уичер, мы с Томом сейчас на службе, так что нам пора уходить. Вы лучше побудьте здесь, пока зеваки окончательно не разойдутся. – Повернувшись к Клайву, ом добавил: – Надеюсь, вы на нас не в обиде, сэр?

Клайв был настолько не в обиде, что пара банковских билетов поменяла своего владельца. Полицейские, откозыряв, с довольными улыбками вышли из комнаты. Помимо Клайва и Уичера в помещении остался только третий полицейский, который был там и раньше – такой же бородатый, как и его товарищи, но без шлема. Мирно покуривая трубку, он сидел за столом и читал "Морнинг Пост".

– Ну? – вновь начал Клайв. – Могли бы вы сказать, кто из них – Селия или Кейт – дочь Гарриет Пайк?

– Нет, сэр. Ни о чем подобном мне не известно, – ответил Уичер. – И вряд ли я мог рассказать мистеру Деймону об этом – ему ведь и так все это было известно. В Хай – Чимниз, все известно и еще одному человеку.

Клайв прямо-таки задыхался в душной комнатке полицейского участка.

– Господин инспектор... прошу прощения, мистер Уичер... в своей записке я объяснил причину, по которой приехал в Лондон.

– Да, сэр.

– Мистер Деймон сегодня в четыре часа дня собирался встретиться с вами. Я думаю, вы получили его телеграмму?

– Разумеется.

– Мистер Деймон взял с меня слово, что в любом случае – что бы с ним ни случилось...

– Минуточку! – перебил Уичер. – Стало быть, он подозревал, что с ним может что-то случиться?

– Да. У него в ящике стола был револьвер – тот самый револьвер. По словам доктора Бленда он купил его две недели назад. Судя по этому, он опасался не кого-то из членов своей семьи.

Всеэто время Уичер пристально смотрел прямо в лицо Клайву, одной рукой позванивая медяками в кармане, а из другой не выпуская визитную карточку Тресса.

– Как я уже сказал, – продолжал Клайв, – мистер Деймон взял с меня слово, что я – как бы ни обернулись дела – приеду вместо него на сегодняшнюю встречу. Сейчас я хочу предложить вам заняться расследованием этого убийства. Какие бы ни потребовались расходы, я оплачу их.

– Спасибо, сэр. Я принимаю ваше предложение.

Не буду отрицать, что расходы возникнут, но, быть может, дело окажется не таким трудным, как это кажется.

– Вот как? Почему же это?

– Потому что, мне кажется, я уже догадываюсь, кто убийца.

На мгновенье огонь в камине разгорелся и ярче осветил стены комнатки.

– О, я пришел к этому выводу не путем расследования и, увы, не с помощью логических рассуждений, – сказал Уичер. – Просто в августе мне случайно удалось получить одну информацию. На ней и основывается мой вывод.

– И кто же убийца?

– Гм-м... – расхаживая взад-вперед по комнате, пробормотал Уичер. – Если позволите, пока что я лучше умолчу об этом – отчасти потому, что я могу ошибаться, а отчасти потому, что, не считая полученной в Скотленд Ярде телеграммы, я не располагаю пока никакой информацией. В свое время, расследуя убийство на Роуд Хилл, я совершил ошибку, самую тяжкую ошибку в своей жизни: я арестовал Констанцию Кент, не имея достаточных улик, и этим погубил самого себя. А ведь она была виновна. Кто может поручиться, что сейчас не виновна какая-то другая девушка?

– Черт возьми, до чего же здесь душно! – нервно поправляя воротник, воскликнул Клайв.

Взглянув на него, Уичер заметил:

– Ну, не буду больше забивать вам голову своими неприятностями, вижу, что вы и так достаточно озабочены из-за одной юной леди.

– Вы ошибаетесь, мистер Уичер. Никаких ни забот, ни сомнений у меня нет.

Уичер глубоко вздохнул и еще раз взглянул на визитную карточку Тресса, которая все еще была у него в руке.

– Я хотел бы, чтобы вы пошли ко мне, сэр, и рассказали обо всем, что произошло вчера вечером. Лучше – если вы не возражаете – сделать это еще до того, как мы отправимся в Хай – Чимниз и возьмем за шиворот того, кто знает всю правду. Кстати, сегодня никаких особенных событий не было?

– В Хай – Чимниз не было. Здесь, однако, я по чистой случайности увидел на улице миссис Деймон и вошел вслед за нею в театр "Принцесса". Я был свидетелем того, как она оставила там на хранение мужской костюм – костюм убийцы, надо полагать. Я слышал, как она намекнула, что кто-то – имени она не назвала – заслуживает "беличьего колеса" и, вероятно, получит его.

Никогда нельзя сказать заранее, что оставит безразличным, а что поразит другого человека.

Вообще говоря, Уичер почти не проявлял своих чувств, даже голос его оставался неизменно негромким и спокойным, но, когда прозвучали слова "беличье колесо", бывший инспектор вздрогнул, и это еще больше обеспокоило Клайва.

– Сэр, – сказал Уичер, дружелюбно похлопав Клайва по плечу; – я предлагаю сделать так: отправимся ко мне, а по дороге вы расскажете свою историю. Не только о том, что было в театре, а все от начала и до конца.

Когда они уходили, Клайв готов был поклясться, что за решеткой окошка одной из камер мелькнула тень мужчины с бакенбардами, на удивление напоминавшего Виктора Деймона.

На Оксфорд Стрит Клайв мчался в таком темпе, что коротконогий Уичер едва поспевал за ним.

По дороге Клайв начал свой рассказ. Он говорил по порядку обо всем, что случилось в Хай – Чимниз, о беседах, в которых участвовал сам и свидетелем которых ему довелось быть, даже о тех своих мыслях, которые казались ему достойными упоминания.

Веснушчатое лицо становилось все мрачнее и мрачнее.

– Черт побрал бы все! Нет никакого сомнения, сэр, что я в немалой степени несу ответственность за эту смерть.

– Каким образом? Что вы три месяца назад сказали мистеру Деймону?

– Не сердитесь, сэр, но пока что я попрошу вас продолжать дальше.

Уже возле самого "Пантеона" они – по предложению Уичера-зашли пообедать в небольшой ресторанчик. Кормили в сыром, похожем на тюремную камеру подвальчике отвратительно. Клайв больше пил, чем ел, да и Уичер то и дело потягивал разведенное водой бренди.

– Послушайте, сэр! Вы утверждаете, что мистер Деймон сказал вам именно так? Слово в слово?

– Утверждаю. Слово в слово. И это все, что я могу рассказать о вчерашних событиях в Хай – Чимниз. Добавлю только одно: вы не знаете, кто дочь Гарриет Пайк – Селия или Кейт. Так вот, по-моему, это не имеет никакого значения.

– Да? – пробормотал Уичер.

– Я просто не верю, что склонность к убийству, если отвлечься от психических заболеваний, передается по наследству. Если ребенок растет в бедности, окруженный насилием и страхом, он легко может, чтобы спастись от голода, стать и вором и убийцей – каков бы ни был этот ребенок. Но если того же ребенка воспитать в порядочной семье, ему это и в голову не придет.

– Между нами говоря, сэр, я придерживаюсь того же мнения. Случаются, однако, и исключения.

– Ну, а кроме того, – ударив по столу, сказал Клайв, – я хочу жениться на Кейт Деймон и женюсь, если только она не будет против. Кто бы ни был убийцей, я уверен, что это не она.

– Опять-таки между нами: я тоже в этом уверен.

– Спасибо, мистер Уичер!

– Минутку! – предостерегающе поднял палец детектив. – Быть может, нам еще придется изменить мнение. Нельзя требовать от врача, чтобы он поставил диагноз, прежде чем увидит больного. Однако, отвлекаясь от этого, я согласен с вами.

– Еще одно! Мистер Деймон, будучи юристом, наверняка оставил завещание. В нем или, может быть, в семейной библии упоминается, вероятно, о приемном ребенке...

– Гм, я в этом не сомневаюсь.

– Так вот, раз уж мы дошли до этого, – с пересохшим горлом продолжал Клайв, – надо ли, чтобы об этом знали Кейт и Селия? Я подумывал уже о том, чтобы довериться Кейт и все рассказать ей, но у меня не хватило духу причинить ей такое потрясение – я уже не говорю о том, как тяжело пережила бы это Селия. Если полиция не сочтет нужным посвятить их, почему бы все не могло остаться между нами?

– Может остаться, сэр. Думаю даже, что так будет лучше всего.

– Спасибо, большое спасибо.

– Ну, что вы так переживаете, сэр! Успокойтесь, прошу вас! Эту тайну можно будет сохранить, предполагая, конечно, что нам удастся получить ответ на интересующие нас вопросы от того, кто помимо нас, знает правду.

– Ради бога, мистер Уичер, кто этот человек?

– Вы еще не догадались? – Уичер с задумчивым видом откинул голову на спинку стула. – Послушайте, я не очень образованный человек, но кое-что все-таки читал. Скажите, сэр, это вы – тот Клайв Стрикленд, который написал роман под названием... "Будь у смерти удобное кресло..."? Я прочел его. Вы написали этот роман?

– Да, – с легким удивлением ответил Клайв. – А почему вы об этом спрашиваете?

– Да ерунда, знаете ли, просто ерунда. Название не очень-то связано с содержанием книги, и все-таки оно долго не выходило у меня из Головы. "Будь у смерти удобное кресло..." Оно меня, можно сказать, просто преследовало.

– Со мной было то же самое. Потому я и назвал так книжку. Это первая строка старинной баллады. Но какое отношение это имеет к нашему делу?

– Никакого. К убийству мистера Деймона – никакого.

Клайв удивленно посмотрел на Уичера.

– Впрочем, – наклонившись вперед, продолжал Уичер, – кое-какое все же имеет. Судя по этой книге, из вас мог бы получиться вполне приличный детектив. Сейчас я уже просто уверен в этом. А теперь слушайте: вы хотите знать, кто убил мистера Деймона?

– Да. – Клайв с трудом сдерживал себя. – По-моему, я уже говорил об этом.

– Но ведь Деймон сказал вам, кто хочет его убить! Думаю, во всяком случае, что сказал. Только во время вашего разговора он, видно, был не совсем в себе: он, как это часто делают юристы, говорил примерами, приводил их один за другим, но главного так и не объяснил прямо.

– Потому что у него не было для этого времени! О главном он и не начал говорить!

– Сэр, он по крайней мере трижды упомянугг вам о том, что считал самым главным.

Они поднялись с мест и взяли пальто и шляпы.

Обед стоил им по шесть пенсов (о, счастливые старые времена!) с каждого и шиллинг за выпивку. Клайв положил на стол полкроны, надел пальто и, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно, проговорил:

– Мистер Уичер, я понимаю, что вы не хотите высказывать окончательное мнение, прежде чем поговорите с теми, кто остался в Хай – Чимниз. Я попрошу вас об одном: начав что-то, доведите дело до конца или лучше совсем не начинайте.

– Не волнуйтесь, сэр, нет никаких причин для беспокойства.

– По-моему, – буркнул Клайв, – для беспокойства есть все причины! Пойдемте!

Они вышли на улицу и через минуту поднимались по грязной лестнице соседнего с "Пантеоном" дома. Газовая лампа освещала лестничную клетку перед канцелярией Уичера.

– Я только сейчас сообразил, – проговорил, поднимаясь по лестнице, Клайв, – что уже второй час. Я спокойно сидел в ресторане и начисто забыл, что еще в двенадцать попросил друга подождать меня здесь! Впрочем, не думаю, чтобы он до сих пор ждал меня.

Виктора, действительно, не было.

Зато вместо него на лестничной площадке стояли мистер Ролло Бленд и еще кто-то. Как только Клайв их увидел, все его раздражение мгновенно улетучилось.

– Кейт! – воскликнул он. – Каким ветром тебя сюда занесло?

10. Кейт Деймон

Кейт стояла у сводчатого окна, в кругу света газовой лампы. Черный с красным костюм очень шел ей, украшенная пером шляпа в форме лодочки плотно прилегала к темным волосам.

– Кейт! Каким ветром тебя сюда занесло?

– Я приехала, потому что...

– Она готова была, – вмешался доктор Бленд, – приехать одна, если бы я не решил проводить ее. Ей даже в голову не пришло, насколько неслыханно, чтобы девушка ехала в Лондон без провожатого – на следующий день после смерти отца и, вдобавок, для того, чтобы встретиться с молодым человеком.

Кейт опустила глаза.

– Меня нельзя упрекнуть в консерватизме, – продолжал Бленд, – но я уверен, что мой покойный друг ничего подобного не потерпел бы. При всем этом сегодняшний день не прошел безрезультатно. Пенелопа Бербидж дала новые показания.

– Новые показания? О чем?

У Клайва ноги словно приросли к земле.

– Теперь она уже клянется, что ночью в понедельник видела на лестнице переодетую мужчиной женщину. – Доктор улыбнулся. – Это, разумеется, нелепица. Еще большая, чем ее прежний рассказ о бородатом мужчине. Доказывает только, что у этой девицы богатое воображение.

Глаза Клайва и Кейт встретились, ее рука в черной перчатке потянулась к нему.

– Все в порядке, Кейт?

– У меня – да, по крайней мере теперь, когда я тебя вижу. Но, если бы ты не сказал, куда едешь... Прошу тебя! Очень прошу тебя – возвращайся в Хай – Чимниз! Полицейские уже начали ворчать, особенно инспектор.

– Может быть, вы считаете, что инспектор не прав? – поинтересовался Бленд.

– Конечно!

– Ну, видит бог, – сказал доктор, – это и впрямь не слишком интеллигентный парень. Однако, в конце концов он обязан основываться только на фактах. Кейт утверждает, мистер Стрикленд, что вы сбежали ради того, чтобы встретиться с частным детективом. С какой целью, разрешите вас спросить? Не потому ли, что Пенелопа переменила свои показания?

– Нет, сэр, – ответил Клайв. – И могу добавить еще, что Пенелопа вовсе не фантазирует. Я видел ту же фигуру, что и она.

– Дорогой мой, ваши слова звучали бы намного убедительнее, если бы вы дали хоть какое-то описание! Какого роста был этот человек? Какого телосложения? И тому подобное...

Клайв отпустил руку Кейт и повернулся к доктору.

– Обо всем этом я понятия не имею! Я видел этого человека слишком недолго да еще и с револьвером, направленным в мою сторону... У меня от него осталось лишь мимолетное впечатление.

– Пусть так. Мимолетное впечатление. Случайно, не впечатление будто вы видите перед собой бородатого мужчину?

– Нет, – ответил Клайв.

– Хорошо! Тогда, может быть, переодетую мужчиной женщину?

– Тоже нет.

Они смотрели прямо в глаза друг другу. Наконец доктор Бленд махнул рукой.

– Ладно, межет быть, так оно и лучше. Вы нашли частного детектива, которому мы можем, по крайней мере, доверять. Черт возьми, ведь кто-то убил же моего друга! Но кто? И кто сумеет ответить нам на этот вопрос?

Тихое покашливание привлекло наконец внимание Клайва. Он обернулся и представил Уичера Кейт и доктору Бленду.

– Рад познакомиться, мисс Деймон, – вежливо сказал Уичер, приподняв шляпу. Затем он обратился к доктору:

– Ваше имя знакомо мне, сэр. Надеюсь, вы не очень долго ждали нас.

– Нет, не очень, – ответила Кейт и, с трудом сдерживая слезы, повернулась к Клайву. – Достаточно, впрочем, долго, чтобы узнать кое-что о моей мачехе и страшно переволноваться за тебя. Вот записка тебе. Не сердись, что я, увидев твое имя, прочла ее. Она была приколота к двери.

Кейт протянула Клайву листок, на одной стороне которого стояло его имя, а на другой были нацарапаны карандашом несколько строчек. Виктор так и не освоил каллиграфию, хотя после окончания школы собирался стать офицером и провел два года в военном училище.

"Ждал пять минут, а потом пошел за тобой, старина, и встретился с выбегавшей на Оксфорд Стрит Джорджеттой. Она сказала, что ты арестован и что это ее вина и даже плакала. Оказывается, она не знала, что старик умер, а узнав, страшно разрыдалась. Если верить ей, ты что – собираешься убить Тресса??? Я провожу ее на вокзал, а потом отправлюсь освобождать тебя. Впрочем, надеюсь, что к тому времени ты уже будешь здесь и получишь мое послание. Твой В."

Клайв был тронут тревогой Кейт за него.

– Произошла небольшая путаница. Как видишь, никто меня не арестовал... Подожди! Уж не думала ли ты, что меня арестовали по подозрению в убийстве?

– Я не знала, что думать.

– Я тоже, – заметил Бленд. Уичер отпер дверь канцелярии.

– Разрешите пригласить вас.

Они вошли в прохладную комнату, обстановка которой состояла всего из трех простых стульев, письменного стола, шкафа и кушетки. Взяв у Клайва записку Виктора, Уичер пробежал ее глазами, а затем вошел вслед за остальными.

– Мистер Стрикленд сказал мне вчера, – проговорила, обращаясь к Уичеру Кейт, – что поедет к вам и что таково было желание моего отца.

– Вот как? Это было желание мистера Деймона? – воскликнул Бленд. Лицо его налилось краской. – Почему же?

– Не знаю, – пожала плечами Кейт. – И не думаю, что это существенно. Мистер Уичер, в половине третьего уходит поезд. Идет он не так быстро, как экспресс, но нам подходит. Сможете вы поехать с нами?

– Да, разумеется. Мне непременно нужно поговорить с одним человеком в Хай – Чимниз. А пока что было бы неплохо, если бы вы и господин доктор ответили на несколько вопросов.

Уичер предложил Кейт стул, но девушка не стала садиться.

– Спрашивайте!

– Так вот, мисс Деймон, ситуация выглядит следующим образом. Мистер Стрикленд рассказал мне обо всем, что вчера происходило в Хай – Чимниз. Я имею в виду то, что может быть связано с убийством, – добавил он быстро, увидев, как нервно дрогнули ресницы Кейт. – Я хотел бы знать: вы тоже, как и ваша сестра, подозреваете мачеху?

– В чем?

– Прошу прощения, если выражусь более... грубо: считаете вы, что миссис Деймон убила вашего отца?

– Нет, я не верю в это.

– Гм... – пробормотал Уичер.

– Кейт, дорогая моя... – начал доктор Бленд.

– Спрашивайте, – повторила Кейт. Глаза ее блестели, словно в лихорадке.

– Я и сам пришел к выводу, – проговорил Уичер оправдывающимся тоном, – что вы не подозреваете мачеху... Однако, знаете ли, полной уверенности у меня не было. Вы ведь, кажется, – поправьте меня, если я ошибаюсь, – как бы это сказать... не слишком в хороших отношениях с миссис Деймон?

– Да, однажды я ударила ее. Теперь искренне сожалею об этом. Могу вам сказать, что это случилось потому, что я не выношу, когда на меня смотрят как на ребенка, и ни от кого не потерплю обвинений...

– В чем?

– ...в том, что во мне нет никакой женственности. Во мне нет женственности! – Кейт раскраснелась от возмущения. – Мне она всегда не очень нравилась, потому что за отца она вышла по расчету, но, тем не менее, меня поразило, что Селия считает ее способной на убийство. Иногда мне кажется, что у Джорджетты гораздо более доброе сердце, чем думают.

– Стало быть, мисс Деймон, если бы кто-то пытался свалить на вас вину за преступление...

Кейт протестующе вскрикнула.

– Вы не считаете это возможным?

– Ну... Может быть... Откуда мне знать?

– Но если так, кто, по-вашему был бы на это способен?

– Никто. Я не знала бы, на кого и подумать.

– Когда мистер Стрикленд сообщил, что одна из целей его визита в Хай – Чимниз – просить от имени лорда Трессидера руки вашей сестры, кому-нибудь из вас пришлась по душе мысль об этом?

Доктор Бленд взволнованно поднял голову.

– Кейт, дорогая моя, вынужден перебить вас. О каком предложении руки идет речь? Почему я ничего об этом не слышал?

– Понятно, что не слышали, – воскликнула Кейт. – И у Селии, и у меня было достаточно забот, чтобы говорить об этом! – Кейт взглянула на Клайва. – Кроме Селии и меня ты кому-нибудь это говорил?

– Никому, – ответил Клайв. Пока он объяснял доктору Бленду цель своего приезда в Хай – Чимниз, Уичер внимательно наблюдал за ними обоими.

– Могу вас уверить, мистер Уичер, – закрыла тему Кейт, – что Селия так же не выносит этого самодовольного болвана, как и я.

– В таком случае, мисс Деймон, не буду больше беспокоить вас своими вопросами. – Отставной инспектор повернулся к Бленду. – Надеюсь, сэр, вы не будете возражать, если я, исключительно ради порядка, задам несколько вопросов вам? Вы не думали всерьез, что убийца мистер Стрикленд?

– Но, сэр! Я никогда не утверждал ничего подобного!

– Прошу прощения, сэр, но не исключено, что вы могли подумать именно так. Говоря между нами, я думаю, вы опасаетесь, что убийца – кто-то, кому нельзя было совершать такое преступление.

– Не понимаю вас, друг мой. Такое совершать нельзя никому.

– Справедливо, сэр, очень справедливо. Тем не менее, кто-то это убийство совершил. Вы, кажется, сказали, доктор, что были старым другом покойного мистера Деймона?

– Совершенно верно.

– Хорошо! Очень хорошо! Вероятно, вы издавна были его домашним врачом? Вы лечили его первую жену? Помогали появиться на свет его детям?

– Нет, наше знакомство началось позже. – В голосе доктора вдруг зазвучало волнение. – Если вы клоните к тому, что в семье бедняги Деймона есть еще кто-то с неустойчивой психикой...

Кейт, приоткрыв рот, смотрела на них, а потом подошла к письменному столу.

– Дядя Ролло! О чем вы? Кто говорит такое?!

– Во всяком случае, не я, дорогая, и вообще все это абсурд. Забудь об этом.

– Но вы же сказали...

– Забудь об этом, Кейт.

Уичер вынул из кармана визитную карточку Тресса.

– Прошу прощения, доктор, но у меня к вам еще один вопрос. Почему вы вчера вечером, перед тем, как было совершено убийство, так настойчиво искали ее?

– Ее? Кого?

– Миссис Деймон. Насколько я знаю, сэр, вы искали ее и притом дело было настолько срочным, что вы пробились даже в кабинет к мистеру Деймону. Что было поводом для этого?

Бленд смерил Уичера взглядом.

– Если какая-то причина и была, – предельно вежливым тоном ответил он наконец, – то сейчас я ее не помню. Как бы то ни было, миссис Деймон тогда уже не было в доме.

– Да, как мы знаем, тогда она уже уехала.

– Так что дело было несущественным – в чем бы оно ни состояло...

– Одну минутку! – проговорил Уичер.

Вновь сунув визитную карточку Тресса в карман, он вытащил часы и открыл крышку.

– Прошу извинить, но должен обратить ваше внимание на то, что уже поздно – предполагая, что вы хотите успеть на поезд в половине третьего. Отсюда до вокзала кебом езды, по крайней мере, полчаса, а омнибусом и того больше. Мисс Деймон! По соседству с вашим домом есть какая-нибудь гостиница, где я смог бы остановиться в случае необходимости?

– Вам вовсе незачем останавливаться в гостинице. Само собой, вы поселитесь у нас.

– Ну, если вы не имеете ничего против такого неотесанного чурбана, как я... Большое спасибо. А сейчас лучше всего будет, если вы и доктор Бленд отправитесь на вокзал. Мы с мистером Стриклендом выйдем немного-позже, но к поезду обязательно постараемся успеть.

Кейт с внезапной неуверенностью взглянула на Клайва.

– Ты ведь поедешь с нами?

– Я поеду с тобой, Кейт. Обязательно.

– Тогда почему бы тебе...

– Прошу прощения, мисс Деймон, – вмешался Уичер, – во-первых, мне надо собраться, а во-вторых, я хотел бы перекинуться с мистером Стриклендом парой слов наедине. Обещаю, что на поезд мы не опоздаем. Можете верить мне.

"Надеюсь, что и я могу тебе верить", – подумал Клайв.

Кейт продолжала колебаться.

Она не делала тайны из того, что полюбила Клайва, так же, как Клайв не скрывал своих чувств к ней. Человек со строгими взглядами наверняка назвал бы это чрезмерной свободой нравов. Ну и, разумеется, доктор Бленд стоял между ними как воплощение хорошего воспитания.

– Разрешите вашу руку, дорогая! – сказал доктор.

– Но...

– Кейт! – прозвучало уже не терпящим возражений голосом.

Дверь затворилась за ними. Уичер торопливыми шагами расхаживал по комнате.

– Сэр, ситуация выглядит хуже, чем я думал. Думаю, что лучше будет, если я расскажу вам то, что мистер Деймон узнал от меня в августе.

– Слушаю вас.

– В Хай – Чимниз есть человек, знающий тайну ребенка Гарриет Пайк, и поскольку нам придется...

– Разрешите обратить внимание, – воскликнул Клайв, – что вы не первый раз упоминаете об этом! Более того, вы сказали, что я должен был бы давно догадаться об этом, исходя из того, что услышал от мистера Деймона.

– Разве он не сказал вам, что тайну знает и еще кто-то кроме него?

– Да, сказал. Я думал, что он имеет в виду вас.

– О, разумеется, он имел в виду не меня. Но ведь кроме меня кто-то еще должен знать. Представьте себя на месте мистера Деймона девятнадцать лет назад. Он намерен взять кукушечье яйцо в свое гнездо – в величайшей, по возможности, тайне. Задача трудная, но выполнимая – ведь между детьми был всего год или два разницы. Человек просто переезжает из одной части страны в другую, как это сделал мистер Деймон. Помимо этого он порвал связи с узким кругом друзей. Жена умерла, слуги уволены.

Разрешите процитировать вам слова мистера Деймона – те самые, которые я услышал от вас. "Я уволил всех слуг за исключением няни, ухаживающей за двумя моими родными детьми". Ну? Черт возьми! Соображайте же! Кем может быть человек, знающий тайну?

Клайв сглотнул слюну.

– Няней, – ответил он сразу же. – Миссис Каванаг, которую девочки зовут Кавви.

– Ну вот вы угадали! До сих пор вы не думали об этом?

– Пожалуй, нет, – ответил Клайв. – После смерти мистера Деймона я не встречался с нею. Правду говоря, я вообще забыл о ее существовании.

– Если дело идет об убийстве, оставлять без внимания нельзя никого.

– Но не думаете же вы, что... Одну минутку! Подозревать миссис Каванаг мы можем на одном-единственном основании: она знала тайну, не так ли? Какие у нее могли быть мотивы для убийства?

– Ну, один, пожалуй, был, – ответил Уичер.

– А именно?

– Тот самый, о котором я совершенно случайно узнал в августе.

– Даже если так! Эта кислая, почтенная старуха с елейным голосом?

– Кислая? Почтенная? С елейным голосом? – Уичер получал явное удовольствие от разговора. – Да, такой она хотела бы представить себя. Но не забывайте, что мистер Деймон упомянул вам и еще кое о чем.

– Что вы имеете в виду?

– Процесс Гарриет Пайк.

Где-то за окном загремел духовой оркестр, заглушив на мгновенье голос Уичера.

– Так вот, до процесса Деймон никогда не встречался с Гарриет Пайк. Тем не менее, эта женщина смотрела на него со скамьи подсудимых так, словно что-то знала о нем. Он не говорил вам об этом?

– Да, но вполне возможно, что это было сказано только для красочности.

– Кой черт... простите за выражение! Эта женщина и впрямь знала кое-что о личной жизни Деймона. Ему не удалось установить, откуда, но наверняка не из газет, как она утверждала. Он говорил вам, что Гарриет Пайк была умной и расчетливой женщиной?

– Да, но...

– В этом, мистер Стрикленд, Деймон тоже был прав. Эта женщина была, безусловно, преступницей. Она застрелила своего любовника, а потом задушила горничную. Убийства были совершены в состоянии аффекта, но после этого у нее хватило ума для того, чтобы пытаться спасти себя даже в камере смертников. Она знала, что сумеет пробудить в Деймоне угрызения совести, если только он посетит Ньюгет. Так и случилось. Конечно, заботилась она не о ребенке, а о спасении собственной шкуры – и это почти удалось ей. Впрочем, это ничего не дает нам, если мы не сумеем раздобыть доводы...

Уичер на мгновенье сделал паузу, словно прислушиваясь к духовому оркестру.

– Да, доводы! – повторил он задумчиво. – Театр "Принцесса"! "Альгамбра"! Гром и молния! Быть может, если удастся поставить ловушку... А теперь, сэр, забудьте все, о чем я говорил, и поспешите за мисс Деймон и доктором Блендом. Поезжайте с ними поездом в половине третьего. Я еще на пару часов задержусь в Лондоне, чтобы переговорить с одним полицейским агентом, и, как только смогу, отправлюсь вслед за вами.

– Но, мистер Уичер!

– Вы не доверяете мне, сэр?

– Доверяю, но скажите все-таки, почему миссис Каванаг вызывает у вас такие подозрения?

– А, вот вы о чем, – пробормотал Уичер. – Имя Мери Джейн Каванаг неоднократно упоминается в написанном Гарриет Пайк из камеры смертников письме – и не без причины. Знаете вы, кто в действительности эта миссис Каванаг?

– Кто же?

Уичер ответил. Клайв вытаращил глаза, хотя не стал понимать сколько-нибудь больше.

Снаружи продолжал играть духовой оркестр.

11. Сумерки в зимнем саду

В Беркшире погода была ветреной, холодной, но ясной. Кабинет Мэтью Деймона заливали лучи послеполуденного солнца.

Масвел, старший инспектор местной полиции, высокий мужчина со вспыльчивым характером тяжело дыша, стоял у письменного стола.

– Мистер Стрикленд – или как вас там – это убийство могли совершить только, вы, разве не так?

– Нет.

– Тем не менее, это так. И я поступил бы совершенно оправданно, если бы сейчас арестовал вас.

– Пожалуйста, можете арестовать, господин инспектор.

– Вижу, что у вас хорошее настроение.

– Совершенно верно, – ответил Клайв, который только что провел несколько минут наедине с Кейт.

Впрочем, беззаботным его настроение назвать было трудно – виновата в этом была не только царившая в доме нервозность, жертвой которой стала и полиция. Инспектор Масвел, старавшийся казалось, загипнотизировать Клайва взглядом, угрожающе нахмурился.

– Давайте обсудим все еще раз, – сказал он. – Еще один, но уже последний раз. Я прав, Питерс?

– Так точно, сэр, – поспешил поддержать шефа полицейский.

– Это убийство, – продолжал Масвел, – не могла совершить женщина. Способных на это женщин не существует. Вы видите этот револьвер?

– Вижу, – ответил Клайв.

– Это убийство не могла бы совершить ни одна женщина. Почему, спросите вы? Потому что она смертельно боялась бы даже взять револьвер в руки, не то что выстрелить из него. Можете вы представить себе женщину, способную на это?

– Могу.

– Я имею в виду хорошо воспитанную, благородного происхождения женщину...

– Перечислить? Миссис Милл, мисс Флоренс Найтингейл^[378]...

Инспектор возмущенно перебил Клайва:

– Они могли бы послать пулю в голову несчастного, стоявшего в пяти шагах от них? Мисс Найтингейл могла бы сделать это?!

– Ничего подобного я не говорил...

– Как бы то ни было, мы знаем, что это не была женщина. Почему? Сейчас я скажу вам.

Убийство было совершено вчера около половины седьмого, может быть, на пару минут позже. Все женщины из числа прислуги – за исключением двух – от пятнадцати до тридцати двух минут седьмого ужинали в столовой для слуг. Их мы можем – вне всяких сомнений! – исключить. Но и тех, двух, миссис Каванаг и Пенелопу Бербидж, мы тоже можем исключить. Они показали, что все время были вместе.

Следовательно, у Мери Джейн Каванаг есть алиби, подтвержденное Пенелопой Бербидж.

После того, как Клайв вместе с Кейт и доктором Блендом вернулся в Хай – Чимниз, он еще не видел домоправительницу. Впрочем, кроме Бербиджа, он, прежде чем им занялась полиция, вообще ни с кем не успел встретиться.

День уже клонился к концу. Тикавшие над камином часы показывали тридцать пять минут шестого.

Селия и Кейт Деймон тоже были все время вместе.

– Не то, чтобы я хоть сколько-нибудь подозревал их, – продолжал Масвел. – Нет, нет! Но напоминаю, что они все время были вместе. Миссис Джорджетта Деймон была во многих милях отсюда, и, кроме того, не могла проникнуть в дом сквозь запертые двери, как, впрочем, и любой другой извне. Если вы и дальше настаиваете, что убийцей была женщина...

– Господин инспектор! Я этого вовсе не говорил!

– Стало быть, вы признаете, что преступником был мужчина?

– Я просто не знаю.

– Мужчины из прислуги отпадают, потому что они тоже были в столовой. Кто остается?

– Понимаю, куда вы клоните. Остаются...

– Остаетесь вы и доктор. Может быть, это был доктор?

– Не знаю, но как-то не верю в это.

– Я тоже. У доктора Бленда не было доступа к револьверу, у вас он был. И потом: с какой стати этот джентльмен пошел бы на преступление? Какие у него могли быть мотивы?

– Если уж на то пошло, какие мотивы могли быть у меня?

– Я мог бы ответить на этот вопрос, если бы знал, о чем вы перед самым убийством спорили с мистером Деймоном.

– Мы не спорили. Я уже сообщил вам об этом разговоре все, что мог сообщить. Мистер Деймон чувствовал, что ему грозит опасность, но умер прежде, чем успел сказать, кто ему угрожает.

– Ладно! Вы видите правый ящик стола?

– Вижу.

– Как сообщил нам доктор Бленд, мистер Деймон купил этот револьвер две недели назад. Все утверждают, что он держал его вот в этом ящике. Ящик мы нашли открытым и, по вашим же словам, открыли его вы. Вы утверждаете, что это произошло уже после убийства, но в таком случае – зачем вы его открывали?

– Чтобы выяснить – не из его ли собственного револьвера был он убит.

– Предположим. Но, если револьвер был куплен две недели назад, а вы уже несколько лет не бывали в Хай – Чимниз, откуда, черт возьми, вы знали, что он находится именно в этом ящике?

– Я уже говорил, что мистер Деймон упомянул об этом во время разговора.

– Когда вы начали угрожать ему, не так ли?

– Вовсе нет. Чего ради я угрожал бы ему?

– Понятия не имею, но ясно, что что-то тут не в порядке. Исчезло, например, завещание Деймона. Бербидж говорит, что мистер Деймон сам составил завещание и собственноручно написал его, так что в свидетелях не было необходимости. Мы уже несколько раз обыскали всю комнату, но не нашли ничего, кроме не имеющих никакого значения бумажек и фотографий его жены и детей. Если бы я еще мог понять, как вы ухитрились, убив мистера Деймона, запереть себя снаружи...

– Если вас, инспектор, смущает только это, я могу вам помочь.

– Каким образом?

– Я могу объяснить, как бы это можно было сделать. Смотрите Мейхью, издание 1862 года, страница 288.

– Кого смотреть?!

– Книгу Генри Мейхью "Жизнь лондонской бедноты". В ее четвертом томе, посвященном ворам и проституткам, описывается, как обворовываются закрытые номера в гостиницах. У воров есть специальные приспособления, позволяющие повернуть ключ, вставленный с противоположной стороны двери.

– Стало быть, вы признаете...

– Я ничего не собираюсь признавать. Я только рассказываю, как бы я мог это сделать. Ну, так почему же вы не арестовываете меня?

Парк, еще хранивший следы вчерашней бури, медленно погружался в темноту. Ветер гонял сорванные листья. Клайв поднялся с того самого стула, на котором сидел и накануне вечером.

– Не хочу быть навязчивым, инспектор, – сказал он, – но полчаса назад я получил вот эту телеграмму. – Он вынул из кармана смятый листок. – До сих пор вы не давали мне возможности заговорить об этом. Могу я прочесть ее вам?

– Нет, – грубо ответил Масвел. – Ни к чему. Терпение Клайва было на исходе.

– Тем не менее, я прочту. "Несмотря на обещание сегодня приехать не могу. Занят с агентом. Не беспокойтесь. Западня преступнику будет поставлена. Уичер".

– Уичер... – сдавленным голосом повторил Масвел. – Стало быть, Уичер!

– Да, разумеется. Как вы, надеюсь, помните, в деле Констанции Кент он оказался прав – все другие ошибались. В конечном счете он доказал, что более глупого полицейского, чем Фоли, старший инспектор уилтширской полиции, еще земля не носила. А Уилтшир не так уж далеко отсюда!

– Господин инспектор! – услышав, как задевают честь полиции, вскрикнул Питерс.

– Хватит, – ударив кулаком по столу, сказал Масвел. – Что вы хотите, мистер Стрикленд?

– Ответа на один вопрос, только и всего.

– Ну?

– Я рад был бы никогда не покидать Хай – Чимниз, – сказал Клайв, подумав, конечно, о Кейт, – но сейчас мне необходимо быть в Лондоне, чтобы выяснить, что готовит мистер Уичер. Долго вы собираетесь держать меня здесь?

– Может, до завтрашнего дня, а может, год. Если захочу, то до тех пор, пока рак не свистнет.

– Не думаю, чтобы вам это удалось.

– Господин инспектор! – снова воскликнул Питерс.

– Либо приведите в исполнение свою угрозу и арестуйте меня, либо дайте мне возможность свободно передвигаться. Ну?

– Убирайтесь!

– Ваш ответ? Могу я свободно передвигаться – в разумных пределах, я имею в виду?

– Я еще подумаю об этом, – буркнул Масвел. – Еще подумаю...

– Вы не глупый человек, инспектор. В глубине души вы не верите в мою вину. Вам потому так трудно владеть собой, что вы не знаете, как со мной быть.

– Убирайтесь, – повторил Масвел. – Но если вы покинете дом без моего разрешения, клянусь богом, я упрячу вас за решетку!

Чувствуя, что еще немного и Масвела хватит удар, Клайв счел благоразумным удалиться. Он вышел на улицу. В воздухе чувствовалось то же напряжение, что и прошлым вечером. Из каждого уголка, казалось Клайву, за ним подглядывает Мери Джейн Каванаг, та самая миссис Каванаг, о которой он теперь знал многое.

Если бы можно было сегодня уехать из Хай – Чимниз! И увезти с собою Кейт...

"Ничего не выйдет", – подумал Клайв.

"Хотя..."

Дом казался вымершим. В холле стояла полная тишина.

Клайв прошел в зимний сад, где он недавно оставил Кейт.

В этот вечер все – не только убийство – выглядело каким-то неправдоподобным. "Сама история, – подумал Клайв, – вступает в новую эпоху." Он вспомнил, что еще в Лондоне, пока добирался до вокзала, слышал кое-какие новости...

Ходили слухи, что лорд Пальмерсто умирает в своем хертфордширском имении; завсегдатаи клубов держали пари – доживет ли премьер-министр до своего восемьдесят первого дня рождения, который должен отмечаться послезавтра.

"Если Пальм умрет, – думал Клайв, – оборвется последняя связь между эпохой Регентства и временами Крымской войны и восстания сипаев."

Крым. Сипаи. Револьверы...

А кого это интересует? И с какой стати я думаю об этом?

Клайв вошел в малый салон. Еще не время было зажигать свет, но в зимнем саду горела лампа. Клайв увидел край женского платья, вероятно, Кейт еще не ушла.

На скамейке среди сада сидела, однако, миссис Деймон, опустив голову на руки. Она сменила синее платье на черное.

Услышав шаги Клайва, Джорджетта выпрямилась.

– О! – с явным изумлением воскликнула она.

– Добрый вечер, миссис Деймон!

– О! А я думала...

Клайва так и подмывало спросить – узнает ли она его сейчас и не думала ли она, что он все еще сидит в полицейском участке? Он вспомнил насмешливую улыбку Тресса.

Заговорить об этом у Клайва не хватило, однако, духа. Глаза Джорджетты были красными и опухшими от слез. Он почти физически ощущал ее боль и бессильный гнев.

– Извините меня, мистер Стрикленд.

– Ну, что вы, миссис Деймон! Я понимаю вас.

– Нет, нет! Вы не понимаете! Никто меня не понимает.

– Но...

– Я пыталась скрыть, что у Лорье мне назначил свидание один мужчина. Теперь я вижу, что в этом не было необходимости. О моей связи все знают. И все-таки! – В широко раскрытых голубых глазах Джорджетты вновь появился природный блеск. – Я утверждаю – и готова сказать это не только вам, а хоть всему миру, – что не предавала своего мужа. Что в том, что человек отдает свое тело? Разве это главное?

– Я не ханжа, миссис Деймон. Если вы полюбили Тресса, то, хотя это несколько удивляет меня...

– Полюбила? – словно плохо расслышав, переспросила Джорджетта. – Вы сказали – полюбила?

– Да. Есть, однако, вещи посерьезнее. Например, кто заслуживает "беличьего колеса"? Кто, миссис Деймон, попадет на него, если так будет продолжаться и дальше? Женщина, девушка?

Джорджетта не ответила. Темно-каштановые волосы и зелень зимнего сада подчеркивали ее бледность. Глаза раскрылись еще шире. Несколько слезинок скатилось на черное платье. Джорджетта даже не пыталась вытереть их сжатым в руке носовым платком.

– Да, миссис Деймон! Вы не ослышались: я шпионил за вами и был в театре "Принцесса".

– Вы слышали?..

– Да.

– Ваши родители никогда не сидели в тюрьме, не так ли? И вы, мистер Стрикленд, не знаете, что женщин никогда не приговаривают к "беличьему колесу"?

– В таком случае?..

Джорджетта облизнула пересохшие губы.

– Вчера, когда мы все сидели в поезде, я пыталась перевести разговор на другую тему. Тогда я сказала, что Пенелопа просто выдумала человека на лестнице, а между тем я отлично знала, что Пенелопа не лгала. И Мэтью тоже знал это! Он был слишком умен, чтобы не заподозрить правду! Когда я нашла одежду убийцы, спрятанную в комнате совсем другого...

– Чья это была комната? Вы можете сказать мне, кто убийца?

– Да. И как только немного приду в себя, скажу это полиции.

В саду послышался какой-то странный шорох, словно кто-то задел ветку и сразу же застыл на месте.

Клайв оглянулся.

Лампа стояла на столике рядом со скамейкой. Ее свет смешивался с сумеречным светом, пробивавшимся сквозь стеклянную крышу.

– Но, прежде чем я это сделаю... – начала Джорджетта.

– Минуточку!

Клайв высоко поднял лампу и медленно обвел помещение взглядом. Джорджетта, не обращая на него внимания, боролась со слезами. Левая рука, в которой она держала флакончик с нюхательной солью, опустилась на скамейку.

– Прежде чем я это сделаю...

– Одну минутку! Вы ме слышали словно бы чьих-то шагов?

– Нет. Прежде чем я это сделаю, мистер Стрикленд, я хочу объяснить, какие отношения связывают меня с лордом Альбертом Трессидером. Да! Послушайте! Я знаю, что меня считают безнравственной. Мне это мнение безразлично. Если кто-то мне нравится, не вижу причин скрывать это.

– Миссис Деймон! К чему мне выслушивать ваши признания?

– Должна же я кому-то все рассказать! – топнула ногой Джорджетта. – Начнем с того, что вы – друг Тресса...

– Я вовсе не его друг.

– Возможно. Так вот, мне он не нравится. Вы думаете, я стала бы встречаться с ним, если бы не была вынуждена?

– Вынуждены?

– А что вы думали? У меня был выбор: либо я стану любовницей Тресса, готовой прибежать на первый его оклик, либо он расскажет мужу все о моем прошлом.

Джорджетта умолкла.

Клайв, придя в себя от изумления, опустил лампу на стол с такой силой, что чуть не разбил ее.

– Что случилось, мистер Стрикленд?

– Ничего.

– Что с вами?

– Ничего, это мое личное дело. Сегодня утром, миссис Деймон, я кое-что пообещал Трессу. Сейчас это уже не просто обещание. Это клятва.

– Что же касается Кейт...

– Какое отношение имеет ко всему этому Кейт?

– Я скажу вам что-то, чего вы не знаете. И Кейт не знает, что для меня это не тайна. Она уже с четырнадцати лет влюблена, влюблена в вас, мистер Стрикленд. Быть может, за это время вы не обменялись и десятком слов, быть может, вы даже не заметили этого. Тем не менее, прошу вас помочь ей. Кто-то любой ценой намерен отправить ее на виселицу! Помогите ей!

Клайв кивнул.

– Это я обещаю. А теперь, миссис Деймон, откройте, кто убийца?

12. Принимаю таким, как есть

– Убийца? – повторила Джорджетта и вдруг задумчиво добавила: – Бедняжка Кейт! При ее самолюбии! Когда-то Кейт решила, что я насмехаюсь над нею. Она ударила меня по лицу, да, дала мне пощечину. И сказала, что я не сумела бы порядочно сыграть даже роль проститутки. Я только засмеялась, я ведь люблю ее и восхищаюсь ее умом – разве что нахожу забавной ее наивность.

Знаете что, мистер Стрикленд? Пройдитесь по вечернему Лондону! Пройдитесь по его улицам и спросите у женщин, которых вы увидите, на что они живут. А если бы они жили не этим, то на что еще могли бы они прожить? Большинство из них живет, как жила когда-то я, в комнатках, где ютится дюжина человек, где так часты голод и болезни. Они не очень-то знают, что такое "невинность", которой, как правило, лишаются уже в одиннадцать-двенадцать лет. Господи, как глупы бывают мужчины!

Ее смех странным эхом отозвался в зимнем саду.

– Добро и зло... что это такое? Если хотите, я скажу вам.

Джорджетта вскочила со скамейки и приняла вдруг театральную позу. Она еще смеялась, но теперь в ее лице была и мудрость много повидавшего человека. Она произносила чужие, но глубоко пережитые и прочувствованные слова:

– "Лорд-мэр ли, откушав паштет из раков, отправляется в ратушу? Беднягу ли Джека выводят стражники из тюрьмы в последний путь к Тайберну?"

– Миссис Деймон! Может быть, не надо?

– "Я заглядываю в свою душу и вижу, что она ничем не хуже, чем у лорд-мэра, и ничем не лучше, чем у бедного Джека".

Клайв от растерянности не способен был уже произнести ни слова.

– "Наденьте на меня красную мантию, повесьте на шею золотую цепь, накормите до отвала пудингом – и я отлично сыграю роль судьи, вынеся после сытного обеда приговор Джеку. Но морите меня голодом, держите подальше от книг и порядочных людей, дайте мне в качестве единственных развлечений кости и джин – и я стану разбойником с большой дороги. И по заслугам будешь повешен, скажете вы, потому что вамуже надоела вся эта докучливая болтовня. Не стану спорить. Не остается ничего иного, кроме как принимать мир таким, как он есть, включая – пока она еще не вышла из моды – и пеньковую петлю".

Вновь засмеявшись, Джорджетта сделала реверанс.

– Вы знаете, мистер Стрикленд, что это написал очень мудрый человек? Уже два года, как он умер, но сказанное им по-прежнему справедливо. Или, может быть, вы не согласны?

– Согласен, разумеется. И вообще ни к чему было цитировать Теккерея – я и без того понял вас.

– Поняли?.. Вы, сын добропорядочного адвоката?

– Да. Я, сын добропорядочного адвоката. Почему бы мне не понять вас? Я и сам пришел к тем же самым мыслям. Но, миссис Деймон, вы начали говорить об убийце...

– О, разумеется! Убийца! Я чуть не забыла о нем! Так вот, не забывайте, что историю Констанции Кент все вновь и вновь рассказывала девочкам не я, а драгоценная миссис Каванаг!

– Вы хотите этим сказать, что миссис Каванаг убила вашего мужа?

Наступила тишина, только снаружи завывал ветер.

– Убийца – миссис Каванаг?

– Кто убийца, я вам не скажу. Все равно вы бы, боюсь, только рассердились на меня.

– Но вы же сказали, что расскажете обо всем полиции.

– Да, расскажу. Вы узнаете все от инспектора Масвела, но не от меня. Сейчас я пойду к себе, чтобы немного привести себя в порядок, а потом...

Сейчас шорох послышался уже совершенно отчетливо.

– Ради бога, миссис Деймон, оставайтесь на месте. Где-то здесь скрывается убийца!

– У вас разыгралось воображение! Впрочем, если и так, меня он тронуть не посмеет! Отпустите вы мою руку?

– Я не позволю вам одной подниматься по лестнице в темноте.

– Но, сэр! Даже если бы у меня не было возражений против того, чтобы переодеваться в вашем присутствии, боюсь, что это смутило бы доктора Бленда, не говоря уже о прислуге! Прошу вас, отпустите мою руку! Или вы хотите, чтобы я позвала на помощь и еще раз обвинила вас в приставании к женщинам?

Клайв продолжал держать руку Джорджетты.

Ситуация была достаточно глупой: хотя надо было бы обыскать помещение, он не мог отпустить Джорджетту. Взяв лампу в левую руку, он провел Джорджетту через маленький салон до двери в холл.

– Мистер Стрикленд, я не хочу ссориться с вами. Для Кейт я сделала все, что было в моих силах – во всяком случае, не меньше, чем доктор для Селии. Прошу вас, отпустите меня.

Клайв отворил дверь в холл. Теперь вой ветра в дымоходах заглушал любые шорохи.

– Мисс Бербидж! – позвал Клайв.

Пенелопа в это время выходила с лампой в руке из двери библиотеки.

– Мисс Бербидж, – продолжал Клайв, – не будете ли вы так добры проводить миссис Деймон наверх? И я попрошу вас сказать ее горничной...

– Гортензии сейчас нет, – перебила Джорджетта. У нее вновь как будто пересохло горло. – Вчера вечером все почему-то решили, что я сбежала. Чего ради? Короче говоря, миссис Каванаг отпустила Гортензию...

– Ага, значит, ее отпустила миссис Каванаг?

– Мистер Стрикленд, выпустите вы наконец мою руку? Мне больно!

– Вы можете проводить миссис Деймон наверх и побыть там с нею? – пристально глядя на Пенелопу, невозмутимо проговорил Клайв.

– Да, сэр, – ответила девушка.

– Еще одно. Миссис Деймон хочет, после того как переоденется, побеседовать с инспектором Масвелом. Вы обещаете, что будете рядом с нею, пока она не зайдет в кабинет? Обещаете?

– Конечно, обещаю!

Клайв отпустил руку Джорджетты.

– Если бы вы знали то, что знаю я, – потирая онемевшую руку, обратилась к нему Джорджетта, – вы бы поняли, как все это смешно. Кажется... кажется, я забыла что-то. Только что? Впрочем, неважно. Потом вспомню.

Пенелопа пробормотала что-то успокаивающее, а затем, не сводя глаз с Джорджетты, сказала Клайву:

– Предоставьте все мне, сэр. Можете не беспокоиться.

За окнами все так же выл ветер. Немного успокоившись, Клайв видел, как женщины поднимаются по лестнице. Из-за закрытых дверей слышен был голос инспектора Масвела, разобрать слова было невозможно. Внезапно Клайву пришла в голову мысль.

– Мисс Бербидж! – крикнул он вдогонку, высоко подняв лампу.

– Да, сэр?

– Не могли бы вы после того, как проводите миссис Деймон в кабинет, зайти ко мне в зимний сад?

– Если вам это угодно, сэр...

– Непременно зайдите. Только мы с вами видели убийцу. И тем не менее, не смогли бы его распознать: мы ведь не знаем, какое у него лицо.

– Ради бога! – воскликнула Джорджетта.

– Если, мисс Бербидж, мы обменяемся нашими впечатлениями и поймем, почему мы даже вблизи не могли разглядеть это лицо...

Пенелопа тоже подняла лампу, и тени от обоих огоньков медленно поползли по стенам и потолку. Джорджетта, у которой начали сдавать нервы, воскликнула громко, звук ее голоса заполнил весь холл.

– Я скажу, почему вы не могли разглядеть его! Потому, что на лицо был натянут черный шелковый чулок с прорезями для глаз! Я нашла его в спальне Кейт. Вам еще что-нибудь нужно?

– Да. Так вы разыщете меня, мисс Бербидж?

– Да, сэр.

Доносившийся из-за двери голос Масвелла внезапно умолк. Может быть, он начал прислушиваться? Клайв вошел в малый салон. Он не сводил глаз с двери в зимний сад – выскользнуть оттуда незамеченным не мог никто.

Никто, однако, и не пытался оттуда выскочить.

Войдя в сад, Клайв затворил за собою стеклянную дверь. В свете его лампы мелькнуло черное платье. Когда он дошел до середины сада, миссис Мери Джейн Каванаг уже ждала его.

Клайв не мог понять, что именно выражает лицо миссис Каванаг. Радость? Торжество? Коварство?

Стоя рядом со столиком, она заговорила своим обычным елейным голосом.

– Добрый вечер, сэр! – Затем в ее голосе послышалось что-то вроде упрека. – Я вовсе не хотела напугать ни вас, ни миссис Деймон. Вам, сэр, следовало, услышав мои шаги, окликнуть меня!

– Значит, это были вы?

– О боже, – смущенно пролепетала миссис Каванаг, – я ведь часто прогуливаюсь здесь! Обожаю растения! Но, разумеется, мне не пристало вмешиваться, когда вы и наша леди беседуете о своих личных делах.

– Гм!

– Да еще о каких делах, боже мой! Если бы бедный мистер Деймон знал...

– Он знал многое, миссис Каванаг!

– Боюсь, что так, сэр! Бедная мисс Кейт хотела убежать из дома – родного дома! – от отца и всех, кто так любит ее! Вы что-то сказали, сэр?

– Нет.

– Увы, мы живем в таком жестоком мире! И не только для мисс Кейт. Вы можете поверить, сэр, что мистер Деймон хотел пригласить детектива из-за того, что у леди была будто бы связь с одним джентльменом?

Клайв поставил лампу на стол.

– Нет! Все было не так! – возразил он решительно.

– В каком смысле, сэр?

– Пригласить детектива он хотел не из-за миссис Деймон, а потому что чувствовал себя в опасности. Три месяца назад, миссис Каванаг, Джонатан Уичер выяснил всю правду относительно Гарриет Пайк.

– Вот как, сэр? А кто такая Гарриет Пайк?

– Вы не знаете?

Лицо миссис Каванаг было бесстрастным, но Клайв чувствовал излучаемую ею ненависть.

"Кейт, – подумал Клайв, – надо увезти отсюда не только потому, что я люблю ее и хочу быть рядом с нею. Она в опасности. Те, кто убил Деймона, плетут заговор против нее. Я подозревал это раньше, но теперь – уверен. Убийца спрятал в ее комнате свой наряд, а эта женщина, когда-то нянчившая Кейт, ненавидит ее так, как только один человек может ненавидеть другого. Если бы я мог наплевать на всех и сегодня увезти Кейт..."

Клайв отогнал эти мысли.

– Вы не знаете, кто такая была Гарриет Пайк?

– Я не ясновидящая, сэр.

– Тогда я, пожалуй, расскажу вам, о чем сегодня узнал у Уичера.

– Я не собираюсь выслушивать то, что не имеет ко мне ни малейшего отношения! Если позволите, сэр, я покину вас.

– Не позволяю. Оставайтесь на месте.

Воздух стал, казалось, еще более сырым и душным.

– Девятнадцать лет назад, – заговорил Клайв, – Гарриет Пайк была повешена за убийство своих любовника и служанки. Уичер (только не говорите, что вам незнакомо и это имя!) присутствовал при ее аресте. Тогда он был всего лишь молодым сержантом под началом инспектора Чарльза Филда. Тогда он ничего не смог сказать бы мистеру Деймону, даже если бы тот стал его расспрашивать. Он только знал, что Гарриет Пайк родилась в бедной, но порядочной многодетной семье.

– Что еще знал Уичер? – продолжал Клайв. – Что у Гарриет Пайк, красавицы-брюнетки, чересчур любившей мужчин, родился ребенок от одного из любовников, которого (надеюсь, вы внимательно слушаете меня?) звали Айвор Рич.

Уичер не знал, ни сколько лет ребенку, ни как его зовут. Просто знал, что он существует. Между тем, мистер Деймон, которого Гарриет Пайк удалось убедить в своей невиновности, начал добиваться пересмотра приговора. Безрезультатно: Гарриет Пайк была повешена.

Миссис Каванаг топнула ногой.

– Повешена – и конец на этом!

– Нет. На этом еще не конец.

– Я не хочу больше слушать!

– Тем не менее, я буду продолжать. Айвор Рич, успевший растранжирить два полученных в наследство состояния, в начале августа этого года отравился в своей квартире, за которую ему уже нечем было платить. Хозяин дома хорошо знал Уичера, ставшего тем временем частным детективом, и попросил его замять слухи о самоубийстве.

Разумеется, сохранить все в тайне было невозможно, но все-таки большого шума избежать удалось. Удалось умолчать и о том, что среди вещей Рича были найдены несколько писем Гарриет Пайк, в том числе то, которое ей удалось передать ему из тюрьмы.

Думаю, что Гарриет любила этого человека. В письме она признает свою вину и пишет, что убила любовника во внезапном приступе гнева. Она просит Рича молчать об этом, еще не все потеряно. Ей многое известно об обвинителе: одна из ее сестер – няня детей Мэтью Деймона...

Клайв прервал свой рассказ.

Все это время миссис Каванаг только заламывала руки, теперь она сделала движение, словно собираясь убежать. Клайв загородил ей дорогу.

– Останьтесь, миссис Каванаг! Гарриет Пайк рассчитывала на то, что ей удастся убедить мистера Деймона в невиновности и обеспечить будущее своему ребенку. Она надеялась, что он сделает все для ее спасения. Так и случилось, а ребенок...

Мери Джейн Каванаг негромко проговорила:

– У вас нет никаких доказательств, сэр. Абсолютно никаких!

– Почему вы так думаете? Может быть, потому, что вы уничтожили завещание мистера Деймона?

– Я ничего не уничтожала.

– Даже мир души мистера Деймона? Молчали все девятнадцать лет о том, что ваша сестра была-таки преступницей?

– Преступницей? Бедняжка была невинна, как агнец! Да, невинна.

– Ну, нет. Ваша сестра была дважды убийцей. Это доказывается ее собственным письмом, которое и сейчас находится у владельца дома на Нью Элм Роуд. Что же касается вашего участия в обмане...

– В обмане?

– Да!

Побледнев, миссис Каванаг подняла руку, собираясь принести присягу.

– Это было добрым делом! – воскликнула она. – Лучшим в моей жизни, истинно христианским поступком! Воспитать сиротку, дитя невинно пострадавшей матери, уберечь родную мне кровь от греха и зла? Это вы называете обманом?

– Да, называю. И хотел бы сейчас услышать правду.

– Да пусть земля разверзнется подо мной...

– Это еще может случиться. Почему вы хранили втайне свое родство с Гарриет Пайк? И наконец: почему вы так ненавидите Кейт?

Теперь миссис Каванаг подняла уже обе руки, словно собираясь проклясть Клайва.

– Я же вижу, что вы ненавидите ее, миссис Каванаг. Я это понял, еще когда вчера в первый раз увидел вас вместе. И уже тогда не мог понять, почему вы непрерывно придираетесь к ней. Почему?

– Я придираюсь? Я, добрая старая Кавви? Это ложь! И вы даже не можете сказать, кто именно тот ребенок? Или можете?

– Не могу, – честно признал Клайв, сразу теряя все преимущество.

– Ага! – воскликнула миссис Каванаг.

Она была бледна, но выражение лица стало торжествующим.

– Прошу прощения, сэр, но я хотела бы закончить этот разговор. Вы не можете принудить меня продолжать его, и все равно больше я ничего не скажу. Могу я уйти, сэр?

Разгладив кринолин, она с равнодушным видом прошла мимо Клайва. Не удержавшись, она решила все-таки оставить последнее слово за собою.

– Когда ваш Уичер нашел будто бы это письмо Гарриет, он, надо полагать, сообщил об этом мистеру Деймону?

– Естественно. Он сразу же приехал в Хай – Чимниз. Вы разве не встретились с ним?

– Первую неделю августа я была в Уэстоне.

– А! Иначе вы помешали бы ему, не так ли? В глазах миссис Каванаг сверкнули молнии.

– Не приписывайте мне слов, которых я не говорила, сэр, чтобы потом самому не раскаиваться! А Уичер только на то и способен, чтобы всюду совать свой нос!

– Мистер Деймон девятнадцать лет прожил, убежденный, что из-за него была повешена невинная женщина. Уичер открыл ему правду. Мистер Деймон не сказал вам об этом?

– Может, сказал, а, может, и нет.

– Миссис Каванаг! За что вы ненавидите Кейт? Почему хотите свалить на нее вину за убийство ее отца?

– Думайте, о чем вы говорите, сэр! Это я хочу что-то свалить на нее? Никто здесь ничего не собирается сваливать на мисс Кейт, никто не желает ей зла. Здесь она может чувствовать себя в такой же безопасности, как в царстве небесном.

Миссис Каванаг умолкла и отвернулась от Клайва.

Накануне вечером Клайв слышал донесшимся сверху крик Селии: вероятно, как раз тогда она узнала о смерти отца. Сейчас до него вновь донесся такой же крик.

Даже сквозь закрытые двери Клайв ясно расслышал голос Кейт: "Кто это? Что вы хотите?" – а потом крик.

Схватив со стола лампу, Клайв распахнул дверь и, пробежав через малый салон, выскочил в холл. Даже на бегу он успел удивиться последовавшей за криком тишине. Клайв ожидал, что из кабинета появится Масвел – ничего подобного!

Комнаты первого этажа были пусты, шторы опущены, и единственным звуком был топот шагов самого Клайва.

– Кейт! – крикнул он, перепрыгивая через две ступеньки лестницы.

13. Труп в зимнем саду

Нигде никого и ничего.

На втором этаже пол был покрыт ковром, заглушавшим звук шагов.

Слышно было, как в конце коридора тикают настенные часы. В комнатах по обе его стороны было темно.

– Кейт!

Справа, недалеко от лестницы, за чуть приоткрытой дверью вспыхнул огонек спички, а затем загорелась свеча.

Кейт с искаженным лицом выбежала к Клайву. Обнимая ее, он почувствовал, что девушка дрожит всем телом.

– Я больше ме могу! – проговорила она. – Я считала себя храброй, но это уж чересчур для меня. Я видела его! Снова в там самом костюме! Он здесь!

В наступившей тишине слышно было лишь тиканье часов. Хотя они были в другом конце коридора, Клайв различал стрелки: четверть седьмого.

Вчера в это же время...

– Что случилось, Кейт? Что ты видела?

– Джорджетта...

– Где Джорджетта?

– Нет, нет, с ней ничего не случилось!

– Ты уверена в этом? Где она?

– Это наша с Селией гардеробная, – показала Кейт на дверь, из которой только что выбежала, – сейчас она старалась заставить себя говорить спокойно, – я переодевалась к ужину. Селия спит – доктор дал ей снотворное.

– Кстати, где сейчас доктор Бленд?

– Откуда я могу знать!? Пару минут назад, когда я была уже почти готова, я услышала, как Джорджетта и Пенелопа Бербидж спускаются по лестнице.

– Спускаются?

– Да. Джорджетта просила Пенелопу оставить ее, поскольку она идет поговорить с полицией. Пенелопа ответила: "Я провожу вас до кабинета, мэм, я ведь дала слово".

– Дальше!

– Это все, – взглянув на Клайва, ответила Кейт. – Я об этом рассказываю только потому, что ты так беспокоишься о моей мачехе.

– Гораздо меньше, чем о тебе. И ты права в том, что сейчас с ней ничего не может случиться. Но что было потом? Почему ты закричала?

– Я закончила переодеваться и, взяв заженную свечу, вышла из комнаты. Дверь ее открывается почти бесшумно. Этот человек, это существо или не знаю, как его еще назвать, стоял в темноте возле лестницы и смотрел вниз. Мгновение я не чувствовала ничего, кроме удивления. Не думаю, что когда-нибудь встречала его, потому что мне пришло в голову...

В общем, в это мгновенье я заметила брюки в красно-белую клетку и непроизвольно воскликнула: "Кто это?", а потом "Что вы хотите?" Когда я спохватилась, было уже поздно. Охотнее всего я проглотила бы язык. Этот человек повернулся ко мне. Мне показалось, что у него нет лица, и это было самое страшное.

Позвав на помощь, я кинулась назад в гардеробную. Свеча выпала у меня из рук и погасла. Я была так перепугана, что не могла в темноте найти засов и думала уже, что это существо сейчас нападет на меня, а я не сумею запереть дверь! Потом я услышала шаги: кто-то бежал по лестнице. Это был ты. Когда я узнала твой голос, я вновь зажгла свечу. Не сердись – я, наверное, просто сумасшедшая!

У Кейт сорвался голос, она закрыла руками лицо. Клайв нежно обнял девушку.

– Никакая ты не сумасшедшая, и тебе нечего стыдиться. Он не напал на тебя?

– Нет.

– Куда он исчез?

– Не знаю. Было темно, а двигался он бесшумно. Куда ты?

– Надо осмотреть...

– Нет! Прошу тебя, не оставляй меня здесь! Клайв высоко поднял лампу и оглядел коридор. Где-то ветер стучал оконной рамой.

– Это просто безумие какое-то, – проговорил Клайв и услышал, как Кейт, словно задыхаясь, вдохнула воздух. – Может быть, ты не поймешь то, что я сейчас скажу, до сих пор никто еще не говорил тебе об этом. Не могу представить, каким образом у убийцы оказался здесь еще один костюм, если тот, в котором он был раньше, лежит в театре "Принцесса". Ты сказала, что этот мужчина (или женщина) стоял у лестницы и смотрел вниз?

– Да!

– Так, словно следил за твоей мачехой и Пенелопой Бербидж?

– Ну... не знаю. Я тогда не подумала об этом.

– Сколько времени прошло после того, как они спустились вниз?

– Несколько минут. Точно не знаю. Мне сейчас так трудно судить о времени. Но почему это так важно?

Клайвом понемногу овладевало отчаяние.

– Кейт, – сказал он неожиданно. – Почему ты не доверяешь мне? Почему никто мне не доверяет?

Во взгляде Кейт любовь смешалась с удивлением.

– Я не доверяю тебе? Что ты хочешь этим сказать?

– Пойдем!

Взяв Кейт за руку так же, как недавно Джорджетту (хотя нельзя отрицать, что не совсем так), Клайв провел ее в гардеробную.

Две двери в противоположных стенах отделанной розовыми в цветочках обоями комнаты вели в спальни девушек. Рядом с дверьми стояли два одинаковых умывальника. Воздух в комнате был чуть сыроват. Свет лампы Клайва упал на опущенные шторы, два одинаковых туалетных столика и стоявший возле камина большой таз для купанья.

– Кейт!..

– Тс-с! Не так громко! – попросила Кейт, показывая кивком на левую дверь. – Там спит Селия. – И тут же, забывшись, она сама громко спросила:

– Клайв, дорогой, почему ты говоришь, что я не доверяю тебе?

– Потому что это правда. Никто не доверяет мне.

– Это не так!

– Двое – Уичер и твоя мачеха – говорят, что догадываются, кто убийца. Я уверен, что для тебя и миссис Каванаг это тоже не секрет. И никто не намерен даже слова проронить об этом мне!

Кейт вздрогнула, когда она услышала имя миссис Каванаг.

– Не могу, дорогой мой! Не смею...

– Вот именно! Об этом я и говорю. – Клайва охватила горечь. – Я делаю все, что от меня зависит, но я же не детектив. Если бы ты была откровенна со мной...

– А ты был вполне откровенен со мной? Разве вчера отец не сказал тебе ничего такого, о чем ты не сказал мне?

– Сказал.

– Вероятно, речь шла о том, на что сегодня намекал дядя Ролло? О наследственном психическом заболевании в нашей семье?

– Психическом заболевании? Господь с тобой, дорогая! Я не был откровенен с тобой только потому, что хотел уберечь тебя от лишних тревог.

– Вот именно! И точно поэтому не была откровенна с тобой и я!

Клайв поставил лампу на стол.

– Кейт! – с горечью проговорил он. – Плевать мне на то, прилично это или нет! Здесь было совершено убийство! И ты в опасности! Джорджетта сейчас рассказывает Масвелу о том, что она знает или всего лишь подозревает. Но это ничего не даст, если не будет достаточных улик, а я не верю в то, что они будут. Мне кажется иногда, что лучше всего было бы забрать тебя отсюда и не останавливаться до самого Лондона!

На мгновенье наступила тишина. Потом Кейт взглянула на него так выразительно, что слова были уже не нужны.

– Увези меня, – тихо проговорила она. – Господи, если бы ты меня увез! Увези меня сегодня!

Снаружи завывал ветер, ветка ударила в окно. Клайв резко повернул голову.

– Кейт! Ты сама не знаешь, что говоришь!

– Отлично знаю! Ты живешь на Брук Стрит, правда?

– Да. Там рядом есть гостиница. Можно было бы снять там...

– Мне не нужна гостиница. Забери меня к себе! Или, может быть, ты не всерьез говорил об этом?

– Как ты можешь?

– Тогда увези меня. Мне тоже плевать на приличия.

– Я не об этом думал. Опасность угрожает не столько тебе, сколько Джорджетте: убийца может решить избавиться от нее, потому что она слишком много знает. Тебя же он наверняка не собирается убивать, раз хочет навлечь на тебя подозрения. Думаю, что тебе еще никто не сказал об этом, но убийца спрятал свой наряд в твоей комнате, чтобы полиция нашла его там. К счастью, Джорджетта нашла его и унесла оттуда.

Лицр Кейт побледнело еще больше.

– Это именно так! – продолжал Клайв. – Насколько мне известно, полиции еще никто об этом не сообщил. Масвел не верит, что убийство могла совершить женщина, потому что не способен представить женщину, стреляющую из револьвера. Но...

– Но я умею стрелять из револьвера! – сказала Кейт.

Они молча переглянулись.

– Во всяком случае, из старого капсюльного пистолета. Только целиться как следует не могу, потому что дрожит рука. – В глазах Кейт появился страх. – Но стрелять я умею так же, как и ездить верхом в мужском седле.

– В таком случае уехать сейчас было бы безумием. Масвел и сейчас подозревает меня, а, узнав, что я люблю тебя...

– Правда? Ты мне еще не говорил об этом!

– Хочешь, чтобы я сделал тебе предложение?

– Да. По всем правилам. – На глаза Кейт навернулись слезы. – А Уичер – ты веришь в него? Он сумеет найти убийцу? Даже без моих показаний?

– Думаю, что да. Но люди...

– Какое мне дело до них! – воскликнула Кейт. – Ты вынуждаешь меня сказать: я хочу быть с тобой! Я давно уже мечтала об этом. Увези меня с собой! Или, если я не нужна тебе...

– Подожди!

– Что такое? Что это было?

Быть может, это всего-навсего ветка вновь стукнула об оконную раму. Но могло быть и так, что кто-то, пробираясь на цыпочках, задел что-то в одной из соседних комнат. Взяв лампу, Клайв подошел к двери в спальню Селии и осторожно повернул ручку.

Тишина.

Стоявшая на ночном столике свеча освещала разбросанные по подушке густые волосы Селии. Лицо девушки было бледно, но дышала она спокойно и ровно.

Кроме нее в комнате никого не было.

Клайв затворил дверь и, повернувшись к Кейт, посмотрел ей прямо в глаза.

– Кейт! Сколько тебе нужно времени, чтобы собраться?

Кейт закрыла лицо руками.

– Что я наговорила? Господи, что я наговорила? Я же не могу оставить здесь Селию одну, без защиты!

– Кейт! Возьми себя в руки! – Клайв поставил лампу на стол и обнял девушку. – За сколько времени ты успеешь собраться?

– Но я...

– Сколько тебе нужно времени?

Кейт какое-то мгновение пыталась освободиться из объятий Клайва, но потом опустила голову ему на грудь.

– Пятнадцать минут хватит, Кейт? Полчаса?

– Полчаса? Да что ты? Хватит и пяти минут... Но...

– Мы должны уехать отсюда. – Клайв вынул карманные часы. – Двадцать минут седьмого. Прислуга будет ужинать еще десять минут. Тратить время на то, чтобы раздобыть лошадь, мы не можем. Сумеешь ли ты пройти пешком четыре мили?

– За кого ты меня принимаешь? Если будет нужно, пройду и пятнадцать!

– Отлично! Сейчас я схожу за чемоданом, а ты запри дверь и не впускай никого, пока не услышишь моего голоса. Всего пять минут, даю тебе слово!

Клайв крепко поцеловал девушку и вышел в коридор. Лампу он оставил в комнате, у него были спички. Он услышал, как Кейт повернула ключ в замке.

В коридоре стояла полная темнота. Дом вздрагивал и скрипел от порывов ветра, словно душа Мэтью Деймона старалась сравнять его с землею.

Добравшись до своей комнаты, Клайв при свете спички отыскал свечу. Вечерний костюм он забрал в Лондон накануне, а остальные вещи упаковал в несколько мгновений.

Надев пальто и шляпу, Клайв вышел в коридор. Слышно было, как Кейт нервно ходит взад-вперед по комнате.

На душе у Клайва было не очень спокойно, но сейчас это его не трогало. Мнение полиции – и того меньше.

Внезапно ему пришло в голову, что странно, как это инспектор Масвел и Джорджетта – с их-то горячими характерами – ухитряются так тихо беседовать. Или, может быть, их голоса не доносятся сюда из кабинета? Поставив чемодан, Клайв, стараясь ступать как можно осторожнее, спустился по скрипучей лестнице.

Слышно по-прежнему ничего не было.

В конце холла на пол падала полоска света от керосиновой лампы – дверь на половину прислуги была чуть приоткрыта. Клайв подумал, что на этот раз Пенелопа и миссис Каванаг наверняка ужинают вместе со всеми остальными.

Если так, он сможет вывести Кейт прямо через парадную дверь. Не надо будет...

В эту минуту ему показалось, что перед ним мелькнул силуэт Тресса.

Клайв стоял в холле, по обе стороны от него были открытые двери в гостиную и салон. На долю секунды ему показалось, что он видит перед собой Тресса – с его желтоватыми усами, каракулевым воротником на пальто и так далее, – но видение в мгновение ока исчезло из полосы света.

Клайв прислушался, но шум ветра заглушал все звуки за исключением потрескивания поленьев в камине салона. Времени, чтобы убедиться, не почудилось ли ему все это, у Клайва не было. Наверху отворилась дверь, и он услышал шаги Кейт.

Клайв поспешил наверх. Сейчас Кейт была важнее всего и остальные мысли он просто выбросил из головы. Впрочем, они и сами испарились, как только он увидел Кейт.

На Кейт были перчатки и шляпка лодочкой, поверх красного с желтым платья наброшена элегантная шубка. Кейт молчала, но ее глаза выразительно глядели на Клайва.

Клайв взял сумку Кейт и свой чемодан, а затем они вместе спустились по лестнице.

– Клайв, ты думаешь, что...

* * *

– Тс-с! Ты хочешь, чтобы Масвел...

– Что случилось?

Клайв напрасно пытался повернуть ручку входной двери.

– Заперто, – прошептал он. – Не на засов, как видишь, но заперто. Мне почудилось – или кто-то засмеялся? Ты слышала?

– Нет.

Они говорили шепотом и сейчас одновременно обернулись.

– Заперто и ключа нигде не видно. Бербидж всегда так рано запирает эту дверь?

– Никогда. Вчера он сделал это только из особой предосторожности.

– Предосторожности? Против чего?

– Просто так. – Кейт была смертельно бледна. – Будь я суеверна, я бы сочла это дурной приметой.

– Кто сейчас верит в приметы?! Мы уходим?

– Конечно.

– Вопрос только в том, как нам выйти? Но, думаю, мы легко сможем выбраться через любое из окон.

– Вряд ли, – проведя языком по губам, ответила Кейт. – Эти окна почти никогда не открывают, и засовы совсем проржавели. Конечно, ты сумеешь открыть какое-нибудь из них, но без шума не обойдется. Легко выйти можно через зимний сад. Там окна легко открываются, потому что помещение приходится часто проветривать. Но, если полицейские все еще в кабинете...

– Что тогда?

– Ничего! Меня уже ничто не остановит!

В таком нервном состоянии им, конечно, не удалось пройти, не наделав шума. Когда они миновали кабинет, дверь отворилась.

Остановился Клайв, однако, не поэтому, а потому, что из дверей вышла Пенелопа и было отлично видно, что в кабинете больше никого нет. Клайв шепотом обратился к девушке:

– Пенелопа, где они? Где Масвел и остальные полицейские?

– Я так и знала, сэр! – ломая руки, воскликнула Пенелопа.

– Что вы знали?!

– Так и знала, сэр, что они уехали. Потому я и пришла сюда.

– Не понимаю...

– Я проводила миссис Деймон до самых дверей, как и обещала вам, сэр. Только позже, за ужином, мне пришла в голову...

– Пожалуйста, говорите тише!

– Только тогда мне пришло в голову, что никто ведь не ответил "войдите", когда миссис Деймон постучала в дверь. Никто не ответил, но миссис Деймон все равно отворила дверь и вошла. Я решила, что все в порядке, и ушла. Я очень плохо сделала?

Совсем растерянная Пенелопа только сейчас разобралась, с кем говорит, и обратила внимание на чемоданы. Клайв, однако, не дал ей заговорить снова.

– Вы с нами не встречались, Пенелопа. Поняли?

– Да, сэр! Отлично поняла!

– Вы нас вообще не видели, так ведь?

– Да, сэр. Я думаю, мне лучше всего вернуться к себе.

– Еще минутку! – сказал Клайв. – Вчера вечером, когда мисс Кейт и мисс Селия разговаривали с вами, они спросили – не женщиной ли был тот, кого вы встретили на лестнице в понедельник? Вы ответили, что нет. Это было неправдой?

– Сэр...

– Вы ведь все-таки видели женщину? Только побоялись, что, если вы скажете об этом, другие начнут подозревать мисс Кейт или мисс Селию? Так было?

– Да, сэр, – опустив глаза, ответила Пенелопа.

– Когда прозвучал этот вопрос, вы смотрели на доктора Бленда. Вы растерялись и с ходу не придумали ничего лучшего, как сказать, будто видели бородатого мужчину. Так ведь?

– Да, сэр.

– Женщиной, которую вы видели, – это было скорее утверждением, чем вопросом, – была миссис Каванаг?

– Я, стало быть, не встречала вас, сэр, – повторила Пенелопа и поспешно скрылась за дверью в комнаты прислуги.

Кейт, прижав руки к груди, смотрела ей вслед.

– Я знала! – с жаром проговорила она. – Клайв, теперь мы уже в безопасности! Я знала, что это правда, только... ну да ладно! Во всяком случае, Селия в безопасности. И почему ты сказал, что из тебя плохой детектив? Ведь мы теперь свободны!

– Ты думаешь?

– О чем ты?!

Клайв решил, что лучше немного уклониться от истины.

– Да ничего особенного. Мы оставили лампу наверху, и я просто не знаю, как нам удастся выбраться из зимнего сада.

– О, тебя это волнует? Дай руку. Я хоть с закрытыми глазами проведу тебя. Дай руку!

Взяв оба чемодана в правую руку, Клайв протянул левую Кейт.

Они прошли через темный салон и начали пробираться между растениями зимнего сада. Клайву показалось, что здесь стало намного холоднее, словно...

– Остановись! – прошептала Кейт, когда они дошли примерно до середины помещения. – Остановись! Дверь недалеко от скамейки, но сейчас я совершенно не могу сообразить, в какую надо идти сторону.

– Я зажгу спичку.

– Нет, подожди. Я и так найду. К двери ведет тропинка, это не больше шести шагов.

Их окружала полная темнота – в таких ситуациях человек не должен давать волю воображению. Клайв услышал шорох юбки Кейт, а потом – наконец-то! – и ее голос.

– Есть! Сделай два шага вперед до скамейки! Потом зажги спичку и иди ко мне!

Клайв сделал два шага вперед и застыл на месте.

– Клайв, что случилось? Ответа не было.

– Клайв, что случилось?

Клайв поставил чемодан на землю и кашлянул. Послышались приближающиеся шаги Кейт.

– Не надо подходить, – проговорил он почти громко. – Я сейчас зажгу спичку, но ты не подходи и не смотри сюда. На скамейке кто-то сидит или лежит – и не движется.

Вспыхнул огонек спички. Первым, на что упал взгляд Клайва, был флакончик для нюхательной соли, но сейчас Клайву было не до него. Его внимание было приковано совсем к другому.

Кто-то задушил Джорджетту Деймон.

Она лежала на скамейке с головой, откинутой на спинку, и темными следами пальцев на шее. Каштановые локоны были разбросаны в беспорядке.

Стояла почти невыносимая тишина, только где-то далеко что-то скрипнуло – может быть, дверь. Клайв показал на лежавший рядом со скамейкой флакончик.

– Она забыла его здесь, – сказал он. – Только не сразу сообразила это. Поэтому она вернулась сюда и поэтому умерла.

14. В трактире

На следующий день, вскоре после полудня, по улицам Лондона – Риджент Стрит, а потом Ковентри Стрит – катился кеб.

Был четверг, 19 октября.

В кебе сидели Кейт и Клайв. Клайв держал в руке утреннюю газету и смятую телеграмму – вторую телеграмму от Уичера. Кеб остановился на северной стороне Лестер Сквера.

Кучер мгновенье колебался, прежде чем спуститься с козел и отворить дверцу.

– Вы уверены, сэр, что это правильный адрес?

– Да. По-моему, мы на месте.

– Но это же трактир! – возразил кучер – Разве можно вести сюда леди!

– А я и не собираюсь вести ее туда. Леди останется в карете. Вы подождете меня.

– Клайв... – начала было Кейт.

– Ты останешься в карете!

Увидев, что его пассажиры прощаются так трогательно, словно молодой человек собирается лет на десять уехать в колонии, кучер тактично вернулся на козлы. Успел он заметить и то, что девушка сильно взволнована, а глаза ее покраснели от слез.

– Ты ведь не задержишься надолго, Клайв?

– Не задержусь. Если Уичер здесь, то, наверняка, не задержусь. Я вовсе не хочу, чтобы ты задерживалась в этих местах дольше, чем необходимо.

– Ну, это-то меня, Клайв, не волнует! Мне здесь даже нравится.

– Думаю, что ночью тебе тут понравилось бы гораздо меньше.

В те времена большая часть Лестер Сквер представляла довольно жалкое зрелище. Посреди площади, окруженная мусором, стояла конная статуя Георга I, которую какой-то шутник выкрасил в снежно-белый цвет, быть может, стремясь обратить внимание на необходимость навести хоть какой-то порядок.

Людей на площади почти не было. Солнечные лучи безуспешно пытались пробиться сквозь густую пелену пыли и дыма. Не улучшился внешний вид площади и от того, что в феврале стоявший на северном краю площади Сэвил Хауз сгорел, а в его уцелевших подвалах обосновалось открытое всю ночь заведение под названием "Тени".

Немного в стороне от "Теней" стояло вычурное, с башенками в мавританском стиле, здание театра и концертного зала "Альгамбра", а по другую сторону был трактир, из которого доносился резкий запах уксуса и красного перца.

Клайв вошел в трактир и сразу же увидел Уичера. Детектив с мрачным видом сидел за одним из столиков.

– Где вы были весь день? – прежде всего поинтересовался Клайв.

– В Хай – Чимниз. Беседовал там кое с кем и только что вернулся оттуда.

Отставной инспектор покачал головой, а потом даже присвистнул.

– Здорово вы это провернули! – одобрительно проговорил он. – Черт возьми! Просто-таки здорово! Устриц попробуете? Они здесь дешевые и неплохие.

– Спасибо, обойдусь без устриц. Я хочу сказать...

– Догадываюсь, о чем.

– Не думаю.

– В любом случае – присядьте.

Клайв, хоть и со скрежетом зубовным, но послушался.

– Послушайте, сэр, – заговорил Уичер, – то, что вы увезли мисс Кейт в Лондон, я вполне могу понять. Но, ради бога, почему именно тогда, когда вы нашли труп миссис Деймон? Насколько я понимаю, вы ведь нашли его. Почему вы решили все-таки уехать после этого? Чья это была идея?

– Естественно, моя.

"Правде это не вполне соответствует, но пока сойдет", – подумал Клайв.

Настроение у него было далеко не радужным: за последние сутки он столько испытал... Он был искренне потрясен, увидев труп Джорджетты Деймон, но – при всем при этом – отказаться от плана побега не мог.

Решимость Кейт тоже была твердой – до того момента, когда они сели в поезд. Там ею овладели угрызения совести, она расплакалась и начала сравнивать свое поведение с поступками Мессалины, Лукреции Борджиа и прочих сомнительной нравственности дам.

К моменту приезда в Лондон она была уже в таком состоянии, что в гостинице Клайву пришлось поручить ее заботам горничной.

"Впрочем, все нормально", – подумал Клайв.

Немного разбираясь в человеческой натуре, он был готов к тому, что на следующий день найдет Кейт совсем иною. Действительно, сейчас Кейт обвиняла себя в том, что накануне вечером наговорила глупостей, спрашивая Клайва – любит ли он ее, спрашивала... Впрочем, опустим это!

Об этом Клайв не обмолвился Уичеру и словом, но на душе у него было очень тяжело.

– Да, это было безумие. Признаю. Однако, ни Кейт, ни я не раскаиваемся в нем.

– Вы серьезно так думаете?

– Да! – решительно ответил Клайв.

– Что ж, сэр! Инспектор Масвел...

– Получил ордер на арест Кейт? Или, может быть, нас обоих?

– Ну...

– По обвинению в убийстве?

– Ну-ну-ну, – ухмыльнулся Уичер. – Вам, адвокату, да не знать, что в делах об убийстве полиция не нуждается в ордере для ареста подозреваемого? В случае более мелких преступлений – да. Но при убийстве?!

– Так что же произошло?

– На время вам обоим лучше будет скрыться. Не попадаться никому на глаза.

– Отлично! – бросил Клайв. – Мы хоть завтра можем выехать в Фолькстон и в тот же вечер быть в Париже. Кейт будет счастлива.

Уичер встал из-за стола и, бросив: – Черт побери! – начал нервно расхаживать по комнате.

– Я уж боялся, что окончательно разочарую вас, сэр. Но не падайте духом. Нет, нет! Если вы готовы помочь мне, если готовы пойти на некоторые неудобства, а, может быть, и опасность, тогда завтра вам уже нечего будет бояться Масвела. Кстати, вчера из Хай – Чимниз бежали не только вы и мисс Деймон.

– Кто же еще?

– Убийца.

– Вы, стало быть, подозреваете, кто это?

– Я знаю, кто это. И ваша девушка тоже это знает. Уичер вновь начал расхаживать взад-вперед, позвякивая мелочью в кармане.

– Еще одно! – сказал он. – Вчера я, быть может, немного ввел вас в заблуждение. Не в той степени, как мистер Деймон, но только он сделал это помимо воли, а я умышленно. Вы понимаете меня?

Клайв постарался взять себя в руки.

– Мистер Уичер, – ответил он вежливо, но с горечью в голосе, – прошу вас, не напускайте еще большего туману. Пусть окажется, что Земля перестала вращаться, что трава красная, а статуя Нельсона изображает усатую женщину, но в любом случае, я хочу знать правду! Достаточно с меня загадок.

– Сэр, сэр! Я вижу, что вы чересчур взволнованы.

– Не спорю. Так вот, я хотел сказать вам, что вчера вечером, – Клайв стукнул по столу, – я пришел к выводу, что убийцей может быть только миссис Каванаг. У нее достаточно мужеподобная фигура. У нее сильные руки. Она гладко причесывает волосы. Если к тому же она скроет лицо за чулком, невозможно будет сказать – мужчина это или женщина.

Уичер вопросительно посмотрел на Клайва.

– Правильно или неправильно мое предположение, – продолжал Клайв, – но оно только подкрепляется тем, что сказала – вернее, тем, чего не хотела говорить Пенелопа Бербидж. Сейчас я объясню, что я имею в виду.

Клайв коротко пересказал свой вчерашний разговор с Пенелопой.

– Что вы можете на это сказать?

– Ну-у... В своем роде обоснованная гипотеза.

– В своем роде? Что это значит? Либо миссис Каванаг – убийца, либо нет!

– Действительно, – задумчиво кивнул Уичер. – Это вполне справедливо.

– Мистер Уичер!

Отставной инспектор с неожиданной силой в голосе перебил Клайва.

– Не горячитесь! Придержите чувства, сэр! Вы еще не понимаете, что мы имеем дело с самым гнусным убийцей, какого мне приходилось встречать, а я имел много случаев повидать их! Это не игра! Вы подождете меня здесь, пока я в задней комнате переговорю с одним моим товарищем, а потом...

– Надеюсь, мне не придется долго вас ждать. Кейт сидит в кебе там, на улице.

У Уичера округлились глаза.

– Мисс Кейт здесь?

– А почему бы и нет?

– Ну-у, не знаю. Да нет, для страхов нет никаких причин. Я поговорю со своим приятелем, а потом... потом, возможно, возникнет несколько запутанная ситуация. Посмотрим.

Клайв вскочил было со стула, но тут же снова сел.

Движения на Лестер Сквер почти не было. Через площадь видно было розовое здание "Альгамбры", башенки которого возвышались, словно минареты странной мечети, муэдзины которой призывали правоверных не к молитве, а к созерцанию пикантных танцовщиц.

Положив перед собою газету и телеграмму, которой его вызвал Уичер, Клайв задумался о жизни и смерти.

Думая о Джорджетте Деймон, он вспоминал ее живой, со смеющимися голубыми глазами, стоящей перед ним в зимнем саду. "Я заглядываю в свою душу и вижу, что она ничем не хуже, чем у лорд-мэра, и ничем не лучше, чем у бедного Джека. Наденьте на меня красную мантию, повесьте на шею золотую цепь, накормите до отвала пудингом – и я отлично сыграю роль судьи, вынеся после сытного обеда приговор Джеку". А потом – изменившимся голосом: "Но морите меня голодом, держите подальше от книг и порядочных людей, дайте мне в качестве единственных развлечений кости и джин..."

Джорджетта декламировала это не ради шутки.

А потом перед Клайвом всплыло посиневшее лицо и неподвижное тело на скамейке под индийской азалией.

И Мэтью Деймон...

Клайв поспешил отогнать эти мысли. Заглянув в газету, он увидел напечатанный огромными буквами заголовок, сообщавший о том, что вчера скончался лорд Пальмерстон.

Разумеется, это не было ни для кого потрясением, но заставило каждого вспомнить о событиях, ставших уже достоянием истории. Покойный был министром иностранных дел в кабинете лорда Рассела, премьер-министром во время Крымской войны, а потом еще раз – в 1861 году, когда Англия чуть не вмешалась в гражданскую войну в Америке.

В то время здесь, за три тысячи миль от полей сражений, все разделились на два жарко поддерживавших ту или другую сторону лагеря (газеты, разумеется, были на стороне южан). Небольшая демонстрация, помнится, состоялась даже перед "Альгамброй".

Крымская война, восстание сипаев, гражданская война – повсюду выстрелы из пушек, ружей, револьверов... А теперь револьверный выстрел прозвучал и в Хай – Чимниз...

Хватит об этом!

Уичер вернулся из задней комнаты с озабоченным лицом.

– Мистер Уичер, – спросил Клайв, – кто нашел ее?

– О чем вы?

– Вот телеграмма, – Клайв показал на листок, – которую вы прислали мне из Рединга. Вы говорите, что провели весь день в Хай – Чимниз и успели со всеми побеседовать?

– А что? Вам что-то пришло в голову? – внимательно глядя на Клайва, спросил Уичер.

– Да нет, ничего особенного. Просто мне хотелось бы знать, кто после того, как мы с Кейт ушли, нашел труп миссис Деймон. И еще – куда девалась полиция? И почему была заперта входная дверь?

– Не обижайтесь, – с холодной вежливостью проговорил Уичер, – но лучше будет, если сначала вы расскажете,каким образом вы обнаружили труп.

Клайв рассказал рассеянно насвистывавшему что-то сквозь зубы Уичеру историю вчерашнего вечера.

– Хорошо. Мы, в общем-то, так и подозревали. Хотя, надо сказать, было определенное расхождение во мнениях между Масвелом и мною. Итак, сэр, где сейчас живет ваша девушка?

– В гостинице. Но, если ее хотят арестовать, ей, я думаю, лучше туда не возвращаться. Я тоже не вернусь домой.

– Ни о чем подобном я не говорил. Я сказал лишь, что вам лучше пока не попадаться людям на глаза. Кстати, не думаю, что кого-то из вас хотят арестовать.

– Как это?

Глаза Уичера ехидно блеснули.

– Разве что я потерплю неудачу. В это, однако, я не верю. А до тех пор...

– Да?

– Сознаюсь, я был удивлен, узнав о том, что мисс Деймон ждет вас в кебе. Сейчас у нас будет много дел. С нами она пойти не сможет, так что с вашего разрешения я отправлю ее в гостиницу. Только сначала я хотел бы обменяться с ней парой слов. Как вы думаете, она не будет возражать, если я пойду поговорить с нею?

В это время они увидели, как отворилась дверца кеба и Кейт шагнула на ступеньку.

Клайв и Уичер выскочили из трактира и, спотыкаясь на грязной мостовой, бросились к кебу, оглядываясь по сторонам – не приближается ли кто-нибудь.

Надо сказать, что крупные драки и скандалы случались здесь лишь после наступления темноты, когда из ночного кабаре или из "Альгамбры" начинали выходить посетители, зачастую настроенные агрессивно. Однако и сейчас назвать эти места вполне безопасными было бы преувеличением.

Увидев их, Кейт застыла, поставив ногу на ступеньку кеба.

– Но... – начала она.

– Мисс Деймон, – успокаивающе проговорил Уичер, – нет никакого повода...

Кейт умоляюще посмотрела на Клайва.

– Я только что говорил мистеру Стрикленду, что вам пока нечего бояться полиции. Однако приличия запрещают вам оставаться здесь вне кареты.

– Ради бога, что, собственно, происходит? Уичер пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Нам, мисс Деймон, удалось более-менее восстановить события, происходившие вчера в Хай – Чимниз.

– О чем вы?

– Я говорю о смерти вашей несчастной мачехи. От без четверти шесть и до пяти минут седьмого мистер Стрикленд беседовал с нею в зимнем саду. Так ведь? – обратился Уичер к Клайву.

– Да, примерно в это время.

– Что же случилось потом? – спросил Уичер, словно надеясь услышать ответ от Кейт. – Она поднялась в сопровождении Пенелопы Бербидж наверх, чтобы умыться и переодеться. Масвел и констебль Питерс были тогда еще в кабинете – мистер Стрикленд слышал голос инспектора.

Вы, однако, не знаете, как не знала этого и миссис Деймон, что инспектор, потеряв терпение, послал дела ко всем чертям и решил, что ему пора перекусить. Прихватив Питерса, он преспокойно ушел, пока мистер Стрикленд беседовал в зимнем саду с миссис Каванаг. Ушел, не сказав ни слова никому, кроме доктора Бленда.

Кейт хотела уже было что-то сказать, но сдержалась.

– Доктора Бленда? – спросил Клайв.

– Совершенно верно. Они случайно столкнулись в холле, и доктор, человек любопытный, проводил полицейских до ворот, где их ждал экипаж. Войдя в дом, доктор запер за собою входную дверь.

– Это он запер ее?

– Да. Он еще раньше взял у Бербиджа ключ, сказав: "Бербидж, есть тут кое-кто, кого я не хотел бы выпустить из дома".

– Но почему? – не выдержал Клайв. – Какой смысл имело запирать дверь?

– Вот именно – какой смысл?! – как эхо, отозвался Уичер.

– Но, мистер Уичер!..

– Что между тем, – невозмутимо продолжал детектив, – было с миссис Деймон? Наверх она поднялась – тут все в порядке, но переодеваться не стала. У женщин для этого требуется немало времени – даже если не менять белье. Она немного поплакала, потом умыла лицо и направилась вниз, чтобы разоблачить убийцу перед полицией.

В зимнем саду миссис Деймон во весь голос сказала, что знает о том, кто убийца. Через несколько минут она спустилась сверху, постучала в дверь кабинета и вошла. Вы следите за ходом моей мысли, сэр?

Клайв кивнул.

– Да, я понимаю. Вопрос только, почему миссис Деймон и слова не сказала, увидев, что кабинет пуст? И почему она осталась там, вместо того, чтобы уйти?

– Этого мы не знаем, сэр. Спросить у нее уже невозможно.

– Но...

– Убийца заманил миссис Деймон в ловушку. – Уичер взглянул на Кейт. – Прежде всего он напугал вас, когда вы выглянули в холл. Вы закричали, и мистер Стрикленд бросился наверх. Избежать встречи для убийцы не представляло труда – он мог укрыться в любой из пустых комнат.

Кейт все еще продолжала неподвижно стоять на ступеньках кеба. Она кашлянула, но ничего не сказала.

– Готов согласиться, что это, действительно, не представляло труда, – сказал Клайв. – Однако, меня смущает одно обстоятельство. Миссис Деймон должна была слышать крик Кейт. Почему же она не отворила дверь кабинета?

– Но, сэр! Откуда вы знаете, что не отворила? Вы же сломя голову промчались наверх. К тому же, мы не знаем точно, где находилась миссис Деймон, надолго в кабинете она, задерживаться, ясное дело, не стала бы. Для нас это не играет существенной роли. Предположим, что она вышла сразу после того, как вы пробежали мимо двери...

– Ив этот момент появился убийца?

– Стало быть, все-таки миссис Каванаг? – спросил Клайв, – Она осталась в зимнем саду, когда я бросился наверх. Это она?

– Нет, не она, – ответил Уичер.

– Кавви ведь в это время... – начала Кейт.

– Не скажу, – продолжал Уичер, – что это совершенно невозможно. Слуги не слышали никаких криков – обитая сукном дверь не пропускает звуков. И все же я думаю, сэр, что в тот момент, когда была задушена миссис Деймон, миссис Каванаг ужинала вместе со всеми остальными.

И еще одно. Миссис Деймон не боялась убийцы – об этом мы знаем от вас, мистер Стрикленд. Не боялась она и темноты. И к тому же она забыла в саду флакончик с нюхательной солью. Если даже она увидела кого-то в костюме, который надевал убийца...

– Как? – спросил Клайв. – Не самого убийцу?

– Да нет, почему же... Короче говоря, если бы она даже увидела убийцу, она все равно со спокойной душой направилась бы в сад забрать свой флакончик. Тем не менее, как мы знаем, это было безрассудством.

Уичер сделал жест, словно пытаясь задушить кого-то. Кейт протестующе вскрикнула.

– А кто же нашел труп? – спросил Клайв. – После нас, я имею в виду.

– Доктор Бленд.

– Каким образом?

– Каким образом? – повторил Уичер. – Распрощавшись с Масвелом, он вернулся в дом и, никого не встретив, начал искать, куда девались все остальные. Заглянув в зимний сад, он сразу же обнаружил странную вещь: там было холодно. Потому, разумеется, что дверь наружу осталась приоткрытой. А вслед за этим он обнаружил, что у миссис Деймон температура и того ниже.

– Оставьте это, – воскликнула Кейт.

– Я буду счастлив, мисс Деймон, когда смогу это сделать. Поймите, однако, что мистер Стрикленд основательно усложнил мое положение. Помочь вам будет нелегко и благодарить за это вы отчасти должны себя. Сбежать с человеком, в которого вы, по словам миссис Каванаг, вы влюблены уже не один год.

– Кавви сказала так?

– Вот именно, она не очень-то любит вас. Впрочем, это, полагаю, для вас не новость.

– Да, я знаю об этом.

– Оставим пока в покое миссис Каванаг, – вмешался Клайв. – Вы сказали, мистер Уичер, что доктор взял у Бербиджа ключ от входной двери и, войдя в дом, запер ее. Как он это объясняет?

– Никак.

– Никак?

– Никак. И это существенно облегчило мою ситуацию. Когда Масвел вернулся из Рединга – сами понимаете, в каком настроении, – и хотел допросить доктора, тот отказался отвечать на вопросы, а потом просто уехал в Лондон. Разве я не говорил, что не вы одни сбежали вчера из Хай – Чимниз?

Кейт и Клайв переглянулись.

– Прошу у вас обоих прощения, если чем-то обидел, – вновь с каким-то напряжением в голосе проговорил Уичер. – Я уверен, что все кончится благополучно, если только вы доверитесь мне и не будете нарушать мои планы! Мисс Деймон! Сейчас мистер Стрикленд отправится со мной по одному чрезвычайно важному делу. Я попрошу вас пока что вернуться в гостиницу.

– Без Клайва?

– Да, мисс Деймон. А мы сейчас отправимся с ним совсем в неподходящее для вас место, но обещаю, что мистер Стрикленд не задержится надолго. Пятичасовой чай вы сможете уже выпить вместе. Должен, однако, кое-что добавить – собственно, поэтому я и хотел поговорить с вами.

– Я слушаю.

– Сегодня еще предстоит немало событий, – сказал Уичер, – так что вечер провести с мистером Стриклендом вам не удастся. Часов с восьми он будет занят. Вы понимаете, что я хочу сказать?

15. Черри

Кейт хмуро посмотрела на Уичера.

– Я вообще не понимаю, о чем вы говорите. Но, если уж вы обязательно хотите это знать, могу сообщить, что мы с мистером Стриклендом бежали из Хай – Чимниз для того, чтобы... чтобы...

– Чтобы иметь возможность быть вместе? Я знаю это. Думаю, однако, – даже уверен в этом – что вы хотите, чтобы я нашел убийцу вашего отца.

– Куда вы сейчас направляетесь?

– Пока, мисс Деймон, это секрет.

– До пяти часов! – сердито воскликнула Кейт. – Ладно, пусть будет до пяти часов! Клайв, у тебя есть ключ от квартиры? От твоей квартиры? Ты его дашь мне? Вместо того, чтобы сидеть в гостинице, я пойду к тебе и, когда ты вернешься, чай уже будет ждать тебя.

Клайв без лишних слов протянул Кейт ключ и, заплатив кучеру, велел ему отвезти леди в гостиницу.

– Я доверяю вам, мистер Уичер, – сказала, занимая место в кебе, Кейт, – но и побаиваюсь вас. Господи, еще как побаиваюсь!

Клайв захлопнул дверцу кеба, и через пару минут экипаж уже скрылся за поворотом на Пентон Стрит. Стало холоднее и начинало понемногу темнеть. У Клайва не было никаких оснований прощаться в душе с Кейт, в стуке захлопнувшейся дверцы не было ничего рокового – и все же он был охвачен тревогой и сомнениями.

– Чем мы займемся и куда пойдем? – спросил он у Уичера.

– Как вы полагаете, сэр, почему я назначил вам встречу именно здесь? Пойдемте. Через минуту мы будем на месте.

Поправив шляпу, он зашагал через площадь в сторону "Альгамбры".

Они подошли ко входу в театр. Большая афиша возвещала, что новый сезон открывается музыкальной комедией в восточном стиле "Блудный сын". Вещь была отечественной переработкой оперы француза Обера.

– Да, именно сюда нам и надо, – постучав в дверь, сказал Уичер. – Вы знаете "Альгамбру"?

– А кто не знает?

– Я имею в виду – часто бываете здесь?

– Пожалуй, чаще, чем следовало бы, – признал Клайв. – Ведь слава у этого заведения немногим лучше, чем у того. – Он кивнул в сторону кабаре на противоположном конце площади.

– Так или иначе, сэр, на мысль меня навели вы сами своим рассказом о театре "Принцесса". И впрямь в театре можно увидеть кое-что интересное, даже зайдя в неурочное время.

– О какой мысли вы говорите? И что надеетесь тут увидеть в три часа дня?

– Увидеть я намерен своего агента, ответил Уичер. – Он – вернее будет сказать "она" – уже ожидает нас.

Клайв обвел взглядом площадь.

Сейчас она еще была пуста. Только ветер гонял по ней пыль и мусор.

– Да, ровно три часа, как вы и сказали, – взглянув на часы, сказал Уичер. – Мы пришли как раз вовремя. Идите за мной.

Внутри было темно. Уичер зажег спичку и повел Клайва по коридорам первого этажа.

– У меня, знаете ли, много друзей, – проговорил он сквозь зубы. Затем, немного помолчав, он продолжил:

– Среди них попадаются разные люди, но без них мне никак не обойтись. Вы готовы, сэр, пожертвовать десять фунтов, если нам удастся получить улики против убийцы мистера и миссис Деймон?

– Конечно! Согласен заплатить и больше.

– Нет, нет! Больше не понадобится. – Уичер неожиданно обернулся. В свете спички его веснушчатое лицо выглядело совсем уродливо. Потом он вдруг сказал:

– Никогда не позволяйте женщинам надувать себя!

– Не понимаю, о чем вы.

Они вышли в коридор второго этажа, сбоку огибавшего огромную сцену. Спертый воздух был наполнен запахами окурков, спиртного и дешевых духов.

– Стало быть, вы готовы заплатить моему агенту десять фунтов за помощь?

– Да. Хотя я по-прежнему не знаю, о чем идет речь. Спичка Уичера погасла. Откуда-то послышался смех, и внезапно, словно дождавшись сигнала, загорелась газовая лампа.

В дальнем конце коридора, за полукруглой стойкой бара стояла стройная, с поблескивающими глазами девушка лет восемнадцати. На ней было модное, хотя и недорогое платье, а на белокурых волосах – овальная, плоская шляпка.

Уичер поспешил к стойке.

– А, ты здесь! Надеюсь, я не опоздал. Добрый день, Черри!

– Добрый день, мистер Уичер.

Девушка вновь засмеялась хрипловатым, но приятным голосом. Продолжая смеяться, она проделала несколько танцевальных па. Уичер с мягким упреком проговорил:

– Черри, девочка... пила уже?

– Ну, что может значить пара рюмок?

– Гм... – протянул Уичер и постучал по стойке. – Стоило бы подыскать тебе место где-нибудь подальше от выпивки. – Он повысил голос. – Сегодня вечером, Черри, тут будет полиция. Речь идет об убийстве, понимаешь? Об убийстве. Если ты подведешь...

Черри с такой яростью хлопнула по стойке банкой с конфетами, будто намеревалась расшибить ею кому-то голову.

– Скажите, я когда-нибудь вас подводила? Подводила?

– Тогда сделай и теперь то, что я скажу. То дело ты уладила?

– Конечно!

– На когда договорились?

– На девять ровно. В это время на сцене танцуют почти голышом, и все будут смотреть туда. Во всяком случае, большинство.

– Так вот, Черри, это мистер Стрикленд. Присмотрись к нему хорошенько, чтобы наверняка узнать вечером.

– О-о, – с искренним любопытством протянула Черри, внимательно разглядывая Клайва, застывшего в форме человека, страдающего от камней в желчном пузыре. – Рада познакомиться, сэр. Если вы случайно после девяти ничем не заняты...

– Прекрати! – рявкнул Уичер.

Однако Черри продолжала стоять в кокетливой позе. Уичер отвернулся. Сейчас в его лице не было обычного, философски спокойного выражения, оно выглядело бледным и взволнованным.

– Сэр! Я очень неохотно впутываю вас в эту историю...

– В какую? – поинтересовался Клайв. – О чем, собственно говоря, идет речь?

Уичер ответил:

– В девять часов в коридоре появится один человек. Черри в это время будет на работе – продавать конфеты. Может быть, это будет мужчина, а может, женщина...

– Минуточку! Это будет кто-то из Хай – Чимниз?

– Весьма вероятно.

– В таком месте? В "Альгамбре"?

– В таком месте, – повторил Уичер. – В "Альгамбре".

Черри засмеялась.

Клайв обвел взглядом стройные колонны в мавританском стиле и отделанный цветной мозаикой лол, на котором плясали тени.

– Послушайте! У меня нет другого выбора, – сказал Уичер. – Вы же сами понимаете. Быть может, наступит день, когда родится полицейский, в котором нельзя будет еще издали опознать ищейку. Я и сам полностью не отвечаю этому требованию. Как бы то ни было, парням из Скотленд-Ярда и мне тоже придется держаться в укрытии. Я могу положиться только на вас, если, конечно, вы согласитесь.

– Я согласен.

– Обещаете?

– Можете рассчитывать на меня в чем бы то ни было. Я готов на любой риск. Только объясните мне наконец, что я должен буду делать!

– Ну... Сделай огонь немного ярче, Черри! Черри послушалась, вновь громко рассмеявшись. Свет газового рожка и теперь оставался слабым, хотя банки с конфетами и горки апельсинов отчетливее выступили из темноты.

Уичер оглядел ряд колонн и после некоторого раздумья подошел к третьей, считая от стойки.

– Здесь будет лучше всего, – сказал он. – В девять часов мы должны стоять здесь. Можете курить, прогуливаться, но очень прошу вас ровно в девять часов быть на месте. В коридоре будут люди, их будет не слишком много, но это даже лучше.

– Я должен буду прятаться?

– Нет, ничего подобного. Стойте там, где сейчас стою я, и... да, стойте здесь!

– Но ведь оттуда не видна средняя часть стойки. Ее закрывают другие колонны!

– Это несущественно. В девять часов – может быть, чуть раньше или чуть позже – к стойке подойдет кто-то и попросит у Черри одну вещь.

– Какую?

Уичер не обратил внимания на этот вопрос. Нервно поглядев на часы, он продолжал:

– Так вот! Как только он попросит у Черри эту вещь, вы выйдете вперед, чтобы хорошо видеть, с кем она разговаривает. Слышать вы врядли что-то будете, потому что со сцены будет греметь музыка, но Черри даст знак, что тот, кого мы ждем, уже здесь. Покажи ему, девочка!

– С удовольствием!

Симпатичная девушка, ничуть не скрывая, что слегка пьяна, отодвинулась к концу стойки и театральным жестом подняла правую руку к затылку, согнув ее в локте почти под прямым углом.

– Хватит! – бросилУичер. Черри недовольно фыркнула.

– Хватит, я говорю! Нельзя переигрывать!

– Послушайте, господин режиссер...

– Если вечером ты будешь пьяна и подведешь нас, то да поможет тебе бог!..

Черри схватила было апельсин, чтобы запустить им в Уичера, но мгновенно успокоилась под гипнотизирующим взглядом детектива. Уичер вновь посмотрел на часы, а потом внимательно присмотрелся к темной лестничной клетке.

– Увидев этот сигнал, вы, мистер Стрикленд, выйдете из-за колонны (с какой стороны – безразлично) и снимете шляпу. Так, словно вам стало жарко. Тут и впрямь будет жарко, так что никого это не удивит. При вашем росте разглядеть вас можно будет издалека. Все ясно, сэр?

– Да. А потом? Что мне делать потом?

– Ничего. Это все. Снимете шляпу и будете наблюдать за происходящим.

Уичер с обычным для него добродушием и солидным видом повернулся к стойке.

– А тебе все ясно? Надеюсь, девочка, что все будет в порядке, и ты сделаешь свое дело. Если ты все поняла, то я тебя больше не задерживаю. У меня все.

– Ну нет! – проговорилаЧерри.

Выйдя из-за стойки, она вновь встала в драматическую позу.

– Как это все? Речь шла о десяти фунтах, и я бы хотела получить небольшой авансик.

– Чтобы отправиться с ним в ближайший трактир?

– Если не дадите, тогда я напьюсь в кредит – это уж как бог свят! Еще чего! Ставите меня за стойкой, чтобы я любезничала с какой-нибудь дамочкой!..

Клайв, как раз сунувший руку в карман за бумажником, замер.

– С кем?!

Черри засмеялась, но тут вмешался Уичер.

– Не слушайте ее, сэр. Лучше, однако, если вы дадите ей пятерку вперед, а потом, когда все кончится, я еще поговорю с нею.

– Пожалуйста. Вот деньги. Я хотел бы только знать...

– Ха-ха! – произнеслаЧерри.

Кокетливым жестом приподняв кринолин и нижнюю юбку, она спрятала пятифунтовую банкноту в чулок.

– Вот это по-джентльменски, – сказала она, подмигивая Клайву. – Это да. Если вам придет охота немного развлечься...

Уичер поднял руку, словно собираясь ударить девушку.

– Убирайся вон, девчонка! Предупреждаю тебя в последний раз!

Черри, отлично понимавшая, что Уичер и не думает тронуть ее, с шутливым пируэтом удалилась в сторону лестницы. Казалось, даже шляпка танцует на ее белокурых волосах.

– Черт возьми! – буркнул Уичер и вытер лоб рукавом. – Хотите верьте, хотите нет, но эта девушка – один из моих самых толковых агентов и еще ни разу не подводила меня. Она и сейчас выполнила уже очень нелегкое задание. Я уверен, что и вечером она будет в порядке, так что...

Клайв продолжал неподвижно смотреть на умолкшего детектива.

– Не надо, сэр! – воскликнул наконец Уичер – Не думайте об этом!

– Откуда вы знаете, о чем я думаю?

– Даже если придет женщина, это еще ничего не значит.

– Полагаю, – пряча в карман бумажник, с холодной вежливостью произнес Клайв, – что вы и сейчас не намерены рассказать мне обо всем подробнее?

Уичер ответил после небольшой паузы:

– Не намерен. Тут вы правы. Он нервно зашагал вдоль стойки.

Жара, табачный дым, приторный запах косметики душили Клайва. Уичер пробормотал что-то про себя, а затем снова взглянул на часы.

– Дело в том, сэр, что я жду еще одного человека. Вы ведь помните, что в трактире я беседовал с одним моим знакомым?

– Да, помню. И что же?

– Я послал его с одним поручением. Я и сейчас еще не уверен, что сумею разыграть свою игру – даже если получу на это разрешение... Разумеется, вы уже поняли, что речь идет о ловушке. Правда, совсем не о той, которую я имел в виду вчера. Вернее, то, о чем я думал вчера, стало бы лишь первой ступенью в моем плане, если бы у меня было время на его осуществление. Вы меня понимаете?

– Нет.

– Объясню. Девятнадцать лет назад Гарриет Пайк написала из тюрьмы письмо отцу своего ребенка, а три месяца назад этот человек – если помните, его звали Айвор Рич – покончил с собой. Владелец дома, в котором он жил, обратился ко мне с просьбой помочь замять скандал, обычно возникающий вокруг самоубийства, и вот тогда мы нашли это письмо. Пока все ясно?

– Разумеется. Вы еще вчера говорили мне об этом. Уичер в задумчивости поднял палец.

– В этом письме Гарриет Пайк много говорит о своей сестре, Мери Джейн Каванаг, и о своем ребенке...

– Погодите! – перебил Клайв. – Вы говорили, что не знаете имя ребенка!

– Я не знал его и, в определенном смысле, не знаю и сейчас. В любом случае, западня готова, а письмо – приманка в ней... Черри, представляясь шантажисткой, предложила купить это письмо тому человеку, который сегодня вечером подойдет к ней. Черри сказала, что согласна встретиться только в общественном месте, где ей не будет грозить никакая опасность. Она отдаст письмо так, чтобы это могли видеть свидетели, включая и вас. И тогда на сцене появится полиция... Понимаете?

– Не понимаю. То, что кто-то решил купить это письмо, вовсе не означает, что он же убил мистера и миссис Деймон!

– Тут вы правы, – чуть насмешливо проговорил Уичер. – Это абсолютно ничего не доказывает.

– И что же тогда?

– Что же тогда?! – повторил Уичер. – А то, что полицейский, уверенный в своей правоте, может рассчитывать на то, что застигнутый врасплох преступник растеряется, сломится и начнет давать показания. Что вы на это скажете?

– На мой взгляд, риск чрезмерно велик. Вы готовы пойти на него?

– Гм... – пробормотал Уичер и вновь чуть насмешливо продолжал: – Знаете, сэр, точно так я поступил в деле Констанции Кент. Для меня улики, доказывавшие, что она – убийца, были вполне достаточными, но в суде они не стоили бы и ломаного гроша. Я подумал: "Если я неожиданно арестую девушку, мне наверняка удастся, прежде чем она успеет опомниться, получить от нее нужные показания".

Это была ошибка. Самая большая ошибка в моей жизни. Я поклялся, что никогда больше не совершу подобной. Последний раз я клялся в этом только вечера. А сейчас, если только разрешит начальник полиции, я все-таки снова пойду на риск. Если я не сделаю этого, завтра сюда явится инспектор Масвел и арестует вас или кого-нибудь еще, такого же невиновного. Теперь вы понимаете?

Вопрос был риторическим. Мгновение Уичер смотрел куда-то прямо перед собой.

– Сегодня вечером, сэр, – добавил он, – я вновь арестую эту девушку.

16. Тени Скотленд Ярда

– Эту девушку?.. – ошеломленно переспросил Клайв.

– В определенном смысле.

– Но вы же сказали...

– Минуточку! – перебил Уичер. – Давайте четко выясним одну вещь. Что бы ни произошло, с вашей девушкой – даю вам слово – ничего не случится. Во всяком случае, – на лице Уичера появилась гримаса боли, – я надеюсь, что могу вам это обещать. Есть во всем этом одна неприятная деталь! Ну да ладно! Если с нею все будет в порядке, волнует вас, кто будет арестован?

– Абсолютно не волнует.

– Тогда нет смысла останавливаться на моем первоначальном плане. Сейчас он уже не представляет интереса. Мне пришлось отказаться от него, когда вы сбежали из Хай – Чимниз. Сейчас я просто вынужден поступить так же, как в деле Констанции Кент. Быть может, есть какая-то высшая справедливость в том, что эти два дела так похожи. В этот раз у меня тоже есть все улики, и опять-таки они ничего не будут стоить в суде.

– О каких уликах вы говорите? Где вы их раздобыли?

– В первую очередь дали их мне вы, мистер Стрикленд, но и другие, с кем я вчера беседовал, тоже. Кое-что... – задумчиво проговорил Уичер, – кое-что я узнал еще тогда, когда в августе навестил мистера Деймона и в день рождения Селии сидел за столом вместе со всеми, исключая миссис Каванаг. Скажите, сэр, а вы задумывались над мотивами этого преступления?

– Ну, если только в этой семье нет какого-то наследственного психического заболевания, на которое несколько раз намекал доктор Бленд...

Клайв ждал реплики Уичера, однако тот молчал.

– Одним словом, если это не так, то именно мотив оказывается главной проблемой. Представить себе не могу, почему убийца вел себя именно так.

Уичер удовлетворенно хмыкнул.

– Горячо, горячо! – бросил он Клайву, которому, впрочем, и так было жарко. – Наконец-то вы начали думать! Я хотел бы задать вам вопрос, мистер Стрикленд, еще только один, последний вопрос.

– Вам наверняка не раз приходилось видеть женщин, выступающих в мужских костюмах...

– Разумеется, – нетерпеливо ответил Клайв. – Начиная от Розалинды и Виолы и кончая пажами в опереттах, а что?

– Черт возьми! И вы когда-нибудь действительно верили, что видите на сцене мужчину? Да и пытались ли артистки заставить вас в это поверить? Это мой вопрос! И это ответ на него! Это означает...

Клайв дернулся так, будто у него за спиной выстрелили из пистолета. Вздрогнул и Уичер. Кто-то на первом этаже громко выкрикнул его имя. В голосе звучали и усталость, и раздражение – видно, звавший его человек совершенно заблудился в темноте.

– Я здесь, Хекни, – кашлянув, проговорил Уичер. Потом он обернулся к Клайву. – Сегодня вечером вам нужно только глядеть в оба и быть готовым дать показания, если понадобится, под присягой в том, что вы увидите и услышите. Вам все понятно?

Уичер вновь поглядел на часы.

Послышались тяжелые шаги: сначала по лестнице, а затем по мозаичному полу коридора.

Появился рослый мужчина с длинными усами и пышными бакенбардами. Судя по насмешливым складкам в уголках глаз, это был добродушный человек, но сейчас он был в исключительно плохом настроении.

– Добрый день, Хекни! – поздоровался Уичер – Ты немного опоздал.

– Опоздал? Еще бы!

– Джордж не рассказал тебе, как меня найти?

– Сказал только, что ты в "Альгамбре". А вот где именно в этой чертовой "Альгамбре", это он сказать позабыл. А мне и в голову не пришло, что ты совсем рехнулся и выберешь такое место!

– Мистер Стрикленд! – с обычным невозмутимым спокойствием проговорил Уичер. – Разрешите представить вам инспектора Хекни из Скотленд Ярда. Это мой старый, добрый товарищ. Хекни, это тот джентльмен, о котором я тебе говорил.

Хекни, даже не взглянув на Клайва, приподнял шляпу.

– Ну так что, Хекни? Ты разговаривал с шефом?

– Да.

– И что он сказал? Повезло нам?

– Нет. Мы получили запрошенные данные от йоркширской полиции, но и только.

– Он не разрешил предоставить пару людей в мое распоряжение?

– Не разрешил. Как раз в этом и не повезло.

– Что ж – я был уверен, что так и будет.

– Джонатан, – взорвался Хекни, – что на тебя нашло? Совсем рехнулся? Какой смысл лезть на рожон? Шеф не поддержал тебя и тогда, в шестидесятом году, и сейчас не поддержит, если ты попадешь в беду.

– Возможно.

– Ты телеграфировал мне из Рединга, – сказал Хекни, вытирая лоб изящным, хотя и не слишком чистым платком, – и попросил, чтобы я встретился с тобой здесь, в Лондоне...

– Со мной и с Черри Уайт.

– Да, и с Черри Уайт. Ты попросил также получить разрешение у шефа, и все было бы в порядке, если бы это имело хоть какой-то смысл. Но ведь не имеет. Пойми, что в этом нет ни малейшего смысла!

– Ну, не знаю... – проговорил Уичер. – Понимаешь ли, сначала я и сам собирался действовать иначе, но на другое сейчас просто нет времени. Принимая все во внимание, у меня немало шансов на удачу.

Хекни пренебрежительно махнул рукой.

– Ошибаешься, Джонатан! Никаких шансов! Это-то меня и мучит!

– Гм... – протянул Уичер, – даже с учетом показаний Черри?

Лицо Хекни вновь исчезло за платком.

– А разве.?..

– Спрашиваешь!

– Тогда почему бы не устроить имитацию ареста? Ты же в этом всегда был мастером. В этом я с удовольствием помог бы тебе. Это ничем не грозило бы. Зачем тебе нужен настоящий арест?

– Я знаю преступника и встречался с ним, – ответил Уичер. – Ставлю десять против одного, что он расколется, только если его арестуют по-настоящему. Если обвинение будет предъявлено в глаза и в полиции. Возможность провала скрывается не в этом... Мистер Стрикленд, спасибо, что вы пришли, – добавил он неожиданно. – Но не лучше ли вам будет сейчас вернуться домой?

Когда человека окружает слишком много загадок, когда то, что он слышит, совершенно непонятно, его охватывает страх. Так сейчас случилось и с Клайвом. Даже воздух в коридоре начал казаться ему отравленным.

– Ваша девушка ждет вас уже с чаем, не так ли? – спросил Уичер.

– Да. Так она обещала.

– Ну, тогда вам пора уже идти. Полагаю, у вас дома есть прислуга?

– Экономка.

– Хорошо. Очень хорошо! Так вот, сэр, прежде чем вы вернетесь сюда, проводите мисс Деймон в гостиницу и уговорите ее, чтобы она никого не впускала к себе. Никого, понимаете? Кто бы это ни был!

– Вы хотите сказать, мистер Уичер, что Кейт грозит опасность?

– Опасность не для жизни, если вы это имели в виду. – Уичер вновь бросил на Клайва испытующий взгляд. – Просто мне в голову пришла мысль – ничего особенного. Скорее всего, вообще ничего не случится. Я сказал об этом только из осторожности.

Только из осторожности?

Клайв поспешил вниз по лестнице. Выйдя на улицу, он взглянул на часы: было уже почти четыре.

Кебов на Лестер Сквер видно не было. Пришлось плестись пешком до Риджент Стрит. Повсюду на улицах были заторы, так что до Брук Стрит он добрался только после половины пятого. Пешком было бы, пожалуй, быстрее.

Уже горели фонари, и в стоявшей на углу гостинице окна были занавешены шторами.

Только на лестнице Клайву пришло в голову, что по четвергам у миссис Квинт, его толковой и очень энергичной экономки, свободный день.

Впрочем, какое это может иметь значение?

Кейт, однако, в квартире не было.

Дверь не была закрыта на цепочку, в гостиной рядом с камином с негромким, хорошо слышным в тишине комнаты шипением горел газовый рожок. На полках правильными рядами стояли переплетенные в кожу книги. На столике у камина все было приготовлено к чаю, а в кресле лежал платочек с монограммой Кейт.

При виде маленького, пахнущего духами платочка Клайв живо представил себе девушку, даже как будто услышал ее голос.

Самой Кейт, однако, не было.

От Кейт мысли Клайва каким-то загадочным образом перенеслись к Трессу. Клайву казалось, что он стоит за бархатной шторой, закрывающей дверь в спальню, стоит с той же торжествующей улыбкой на лице, как накануне в Хай – Чимниз – естественно, как и тогда, только в воображении Клайва. Губы Тресса шевелились, взгляд был полон насмешки.

"Хватит об этом!" – подумал Клайв. – "Хватит", – повторил он, сминая платочек Кейт. "Я не могу допустить, чтобы воображение взяло верх надо мной. Наверняка, есть какое-то простое объяснение отсутствия Кейт. Скорее всего, она вернулась за чем-то в гостиницу и сейчас будет здесь. Ясно ведь, что она только что вышла".

В дверь кто-то постучал – сначала робко, а потом решительнее.

"Похоже, что я запер за собою дверь, – подумал Клайв. – Поэтому Кейт и приходится стучать." – Вернувшись в прихожую, он отворил дверь и готов был уже радостным восклицанием встретить Кейт, когда увидел, что перед ним стоит Селия.

Клайв не ожидал никаких визитов, но ее – меньше всего.

– Селия!

– Чем я обязана тому, что вы обращаетесь ко мне по имени? – с укором спросила Селия. Ее серые глаза в упор смотрели на Клайва из-под черной шляпки. Селия была в трауре.

– Прошу прощения, мисс Деймон. Заходите!

– Спасибо. Думаю, что при данных обстоятельствах я не погрешу этим против приличий, а, кроме того, я не одна. – При этих словах она кивнула на скромно державшуюся позади Пенелопу Бербидж. Селия выглядела необычно разгоряченной и с явным трудом сохраняла спокойствие.

– Для меня было неожиданностью встретиться с вами в Лондоне, мисс Деймон.

– Тем не менее, в этом нет ничего удивительного. Я остановилась у тети Эбигейл на Девоншир Плейс. Это, если вы не знаете, жена дяди Ролло. Приезжая в Лондон, я всегда останавливаюсь у них.

Взгляд Селии упал на платочек Кейт, который Клайв и не пытался спрятать. Потом она взглянула на чайный сервиз, на штору, закрывавшую дверь в спальню и еще на одну дверь, выходившую из гостиной.

– Можно спросить, мистер Стрикленд, куда ведет эта дверь?

– В столовую.

– Спасибо. Подождите меня там, Пенелопа.

– Там не зажжен газ, – возразил Клайв, но Селия только отмахнулась.

– Сэр!.. – почти лихорадочным голосом начала Пенелопа.

– Пенелопа, – перебила Селия, – хочет сказать вам, что она сделала все для того, чтобы прикрыть вас и Кейт. Когда вы бежали из Хай – Чимниз, упаковав вещи и выйдя через зимний сад, где вы нашли труп моей мачехи, Пенелопа никому не обмолвилась и словом, пока дядя Ролло не заставил ее это сделать. Помолчите, Пенелопа, и будьте добры подождать меня в столовой!

Пенелопа с полным достоинства видом вышла из комнаты. Селия подождала, пока дверь закроется за нею.

– Постыдились бы, мистер Стрикленд!

– Если вы пришли ради Кейт, мисс Деймон, – сказал Клайв, – то я попросил бы вас думать о том, что говорите. Речь идет о моей будущей жене.

– О! Это представляет все несколько в ином свете. Тогда где же Кейт? Может быть, там? – Селия кивнула на закрытую шторой дверь.

– Нет. Насколько я могу судить, Кейт ушла на пару минут в гостиницу. Она остановилась там, поскольку мне не удалось уговорить ее остаться у меня.

– И вам не стыдно, мистер Стрикленд?

– Не вижу никаких для этого поводов, мисс Деймон! Как бы то ни было, Кейт поселилась в гостинице.

– Я знаю об этом, сэр! Но сейчас ее там нет! Я только что была в гостинице.

– В таком случае она наверняка пошла к Виктору. Его квартира на углу Глостер Плейс и Портмен Сквер...

– Где живет мой брат, – дрожащим голосом проговорила Селия, – я знаю и сама. Квартира пуста, хотя и не заперта. В оставленной для экономки записке он пишет, что уезжает в Хай – Чимниз. Так что Кейт нет и там.

Клайву стало по-настоящему страшно – тем более, что Пенелопа и Селия словно принесли с собою гнетущую, полную угрозы атмосферу Хай – Чимниз.

– Мистер Стрикленд, – продолжала Селия, – если бы речь шла только о Кейт, я не пришла бы сюда. Ваш поступок был низостью и, собственно говоря, дело следовало бы поручить Виктору или дяде Ролло.

– Мисс Деймон! Мы должны найти Кейт!

– Вот вы и ищите ее! Я люблю ее и надеюсь, – со слезами в глазах произнесла Селия, – что и вы ее любите! Нет, спасибо, я не стану садиться!

– Но где, черт возьми, может быть Кейт?

– Разговаривая в таком тоне вы ничего не достигнете, сэр! Кейт должна была в первую очередь сама следить за собой! Как постелишь, так и... Что ж, Кейт сама выбрала себе судьбу. Выбрала, руководствуясь не любовью, а только лишь страстью.

– Черт возьми, что вы плетете?!

– Мистер Стрикленд!

– Все это чушь! Я серьезно это вам говорю! Сейчас я словно вновь слышу вашего отца.

– Никто и не ждет от вас, мистер Стрикленд, уважения к моему несчастному отцу...

– Напротив, мисс Деймон! Я уважал его гораздо больше, чем вы думаете! У него, однако, был небольшой недостаток: он был идеалистом. Во имя идеи он жил и во имя ее умер!

– Аминь, – дрогнувшим голосом проговорила Селия. – Надеясь на то, что вам можно будет довериться, я и пришла сюда...

Ее голос сорвался. Клайва охватило сочувствие к девушке.

– Вы можете мне довериться, – сказал он. – Извините за то, что я наговорил вам. Может быть, вы все-таки присядете?

– Разве что на минутку. Спасибо, пальто я снимать не буду.

Клайв усадил Селию в кресло рядом с камином. Девушка беспокойно поглядела на Клайва, словно не решаясь заговорить, но потом все-таки заговорила.

– Мистер Стрикленд, я...

– Да?

– Есть люди – дядя Ролло, например, – которые считают, что женщине вообще нечего размышлять о том, кто же преступник. Очень жаль, но я так не могу. В конце концов, убит был мой отец!

– И ваша мачеха!

– Да, я знаю. Мне стыдно за то, как я вела себя во вторник. Я была уверена, что убийцей, – Селии стоило немалого усилия выговорить это слово, – может быть только Джорджетта. Для нас ведь не было тайной – Кавви часто намекала на это – что наша мачеха не совсем правильно вела себя с лордом Альбертом Трессидером.

Клайв поднял на девушку глаза, но промолчал.

– По-моему, я рассказывала вам, – продолжала Селия, – что Джорджетта часто, словно это ей доставляло удовольствие заводила речь о том случае, когда Кейт переоделась в мужское платье. Я решила, что Джорджетта убила отца так, чтобы навести подозрения на Кейт. А потом...

– Потом?

– Вчера вечером была убита и она сама. – Селия вздрогнула. – Задушена! Я решила, что обязана воздать ей должное.

– Вы это уже сделали, мисс Деймон. Почему, однако...

– Я знаю, – перебила Селия, – что меня считают фантазеркой. Может быть, так оно и есть. Только в этом нет ничего плохого. Иногда это даже помогает. В конце концов историю о переодевании рассказывала не только Джорджетта, но и Кавви.

Клайв выпрямился.

– Старая, добрая миссис Каванаг! – процедил он сквозь зубы. – Милая, верная Кавви!

– Что вы говорите?

– Ничего существенного. Продолжайте, пожалуйста!

– Кавви и впрямь предана нам! Можете в этом ни на минуту не сомневаться! Просто у нее, как и у всех пожилых людей, бывают свои причуды. Кавви в связи с этой историей так же часто подтрунивала и надо мной, как и над Кейт, – во всяком случае до тех пор, пока не начала упоминать при этом о некой Констанции Кент. Мне пришло в голову...

Селия внезапно встала.

– Мне не следовало приходить сюда! Не следовало обманывать дядю Ролло, надо было послушаться его и лечь отдохнуть!

– Мисс Деймон, – спросил Клайв, – что вам пришло в голову? Что вы хотели мне сказать?

– Ничего! Если я как-то обидела вас...

– Господи, чем вы могли меня обидеть?

– Ну, хорошо. Мне пришло в голову, что, может быть, Джорджетта и Кавви хотели просто предупредить Кейт...

– Мисс Деймон, я ни слова не понимаю!

– Собственно, я тоже. В трудные минуты у людей возникают самые странные мысли. Даю вам честное слово, что без нужды никому не обмолвлюсь об этом ни словом. Мистер Стрикленд, что сказал вам отец, когда во вторник вы беседовали с ним в кабинете?

– Этого я не могу вам сказать.

– Но я могу попробовать угадать?

– Естественно.

Селия глубоко вздохнула.

– Да простит мне бог, если словом или мыслью согрешу против кого-нибудь. Но не может ли быть так, что оба эти убийства совершил лорд Альберт Трессидер? И не может ли быть так, что его соучастницей в этом была моя родная сестра, Кейт?

17. Сломанный нож для бумаг

– Кейт? Вы с ума сошли!

– Сошла с ума? – воскликнула Селия.

Стоявший на огне чайник загудел, и перелившаяся через край вода брызнула на огонь. Схватив чайник, Клайв поставил его на подставку таким резким движением, которое со стороны могло показаться угрожающим. Отшатнулась назад и Селия.

– Погодите! – сказала она. – Я сказала вам об этом только потому, что вы любите Кейт. Вы приехали в Хай – Чимниз с тем смешным предложением руки, но что означало оно на самом деле? Кейт и в детстве была легкомысленной... Сейчас это, надо полагать, известно и вам самому. Вы слышали, с каким отвращением она говорила о лорде Трессидере. Не показалось вам это отвращение преувеличенным?

– Мисс Деймон...

– Не перебивайте! – чуть не выкрикнула Селия. – Вы уговорили Кейт бежать из Хай – Чимниз или она вас?

– Какое это имеет значение?

– Надеюсь, никакого. Дай бог, чтобы это было так!

– Что вы этим хотите сказать?

– Вы дослушаете меня спокойно до конца и не ударите, если я расскажу, о чем я думаю? – спросила Селия.

– Вы шутите! Мне и в голову никогда не придет ударить вас, мисс Деймон!

Селия сделала еще шаг назад, глядя прямо в глаза Клайву, стоявшему возле камина с пересохшим от страха и гнева горлом. Потом Селия скользнула за стоявшее рядом с маленьким столиком кресло. На столике рядом с элегантным чайным сервизом лежал деревянный нож для разрезания бумаг, напоминавший по виду тяжелый кинжал.

В комнате понемногу темнело. Прислонившись спиною к стене, в которой были двери в прихожую и столовую, Селия откашлялась.

– Моего отца убили двое: женщина и высокий мужчина. Они составили заговор против него. Нет, не перебивайте!

Клайв не произнес ни слова.

– В течение двух вечеров каждый из них сыграл свою роль. Одеты они были одинаково, чтобы мы подумали, будто речь идет об одном и том же человеке. Таким образом, каждый из них снимал подозрения с другого. Это было умно придумано.

Селия повысила голос:

– Пенелопа!

Прошло десять показавшихся вечностью секунд, пока отворилась дверь из столовой и вошла Пенелопа.

– Пенелопа, дорогая моя! – даже не взглянув на нее, бросила Селия. – В понедельник ночью, вернувшись с проповеди, вы увидели кого-то на лестнице. Все остальные тогда уже легли спать. Вчера вы сказали инспектору Масвелу, что видели переодетую в мужское платье женщину, не так ли?

– Если и так, – вмешался Клайв, то что это доказывает? Кстати, мисс Бербидж рассказала об этом и мне. Но что это доказывает?

– Пенелопа!

– Да, мисс Селия?

– Вы видели тогда мою сестру?

– Не знаю, мисс Селия. Бог свидетель, что...

– И все же – как вы думаете, кто это был?

– Я право же...

– Возвращайтесь в столовую, Пенелопа, и затворите дверь!

Пенелопа от радости, что может уйти, изо всех сил захлопнула за собой дверь.

– Как бы то ни было, там стояла женщина в мужском платье, – вновь заговорила Селия, – и, судя по всему, с единственной целью – показаться Пенелопе. Но для чего – вот в чем вопрос? Для того, чтобы все поверили: неизвестный – мужчина, к тому же мужчина, живущий в Хай – Чимниз – ведь в тот вечер никто извне проникнуть в дом не мог.

На следующий вечер отец был убит. Мистер Стрикленд, вы видели стрелявшего внего человека, видели, потому что убийца хотел этого. И – во всяком случае, так я слыхала – вы утверждаете, что этот человек был мужчиной. Это верно?

– Да, я говорил это. Тогда я придерживался такого мнения.

– Разумеется! – воскликнула Селия. – Стало быть, их было двое!

Неподвижно глядя перед собой, она продолжала:

– В понедельник вечером, когда никто не мог проникнуть в дом, Кейт сыграла роль высокого мужчины. Она стояла на лестнице гораздо выше Пенелопы и в слабом свете свечи показалась ей гораздо выше своего роста. Во вторник вечером, когда Кейт была со мной и располагала алиби на момент убийства, она впустила убийцу в дом, а после того, как он ушел, заперла за ним дверь или окно. О такой возможности вы не думали, мистер Стрикленд?

Клайв не ответил.

– Говорите же! Вы не думали об этом?

– О том, что у убийцы, вероятно, был соучастник, думал, но...

– Вы же знаете, вы должны знать, что Кейт не сумела бы одним выстрелом из револьвера убить человека. У нее слишком слабы для этого руки. Чтобы довести план до конца, необходим был мужчина. Если бы хоть один свидетель видел этого мужчину в доме, видел его лицо без маски...

Клайв сделал шаг назад.

– Что с вами, мистер Стрикленд? Быть может, вы видели его?

– Нет!

– Ни единого разу? Вы уверены в этом? Вы не видели любовника Кейт, лорда Альберта Трессидера?

Было бы несправедливостью обвинить Селию в неспособности здраво мыслить. Сейчас, однако, не разум диктовал ей слова. Они вырывались непроизвольно, откуда-то из глубины души. Ей самой было страшно, но остановиться она уже не могла. – Любовник Кейт, лорд Альберт Трессидер...

– Хватит, мисс Деймон! Прекратите! Вы с ума сошли?

– Не смейте говорить, что я сошла с ума, – побледнев, как мел, сказала Селия, – пока не объясните, как еще могло все произойти! Любовник Кейт, лорд Трессидер...

Клайв повернулся спиной к Селии.

Два огромных окна гостиной выходили на Брук Стрит. Шторы не были опущены, и Клайв видел, как один за другим вспыхивают желтые огни уличных фонарей. По улице прогромыхала карета. В окне аптеки красным, желтым, синим поблескивали склянки с лекарствами.

Скоро Лондон начнет оживать вновь. Толпы людей соберутся у входов в театры...

На мгновенье Клайв прижался лбом к стеклу. Селия продолжала говорить, но он не слушал ее.

Он видел перед собой лицо Тресса, торжествующее лицо Тресса, который с Кейт...

Клайв резко обернулся.

– Мисс Деймон!

Селия умолкла. Ее затянутая в перчатку рука поднялась ко рту, серые глаза округлились. В тягостной тишине слышно было только шипение газа.

– Мисс Деймон, вы обвиняете свою сестру в покушении на жизнь вашего отца. Полагаю, вы понимаете тяжесть этого обвинения. Вы верите в него? Или хотите верить?

– Что вы! Боже сохрани!

– В таком случае ответите мне на несколько вопросов? Способны вы ответить разумно и спокойно?

– Да! Да!

– Сколько раз, по-вашему, встречалась Кейт с Трессом?

– Я не знаю. Шесть, восемь – в моем присутствии, во всяком случае, не больше. Но откуда я могу знать, сколько раз они встречались без моего ведома?

– Короче говоря, шесть-восемь раз. Не больше?

– Мистер Стрикленд, не мучьте меня!

– Я делаю, мисс Деймон, только то, что должен делать. Существуют еще какие-либо причины считать, что Кейт интересовалась Трессом, помимо несколько странного довода, что она выражала свое отвращение к нему?

– Я могу только сказать...

– Вы знаете хоть один случай, когда они оставались наедине?

– Нет.

– Тогда на каком основании вы так решительно утверждаете, что он – ее любовник?

Дрожа всем телом и все же с необычной для хрупкой девушки решительностью, Селия выпрямилась. Ее взгляд упал на нож для бумаг и она схватила его обеими руками.

– Мисс Деймон, будьте добры ответить на мой вопрос! Вы только что и не один раз утверждали, что Тресс – именно он! – любовник вашей сестры. – Мысль об этом приводила Клайва в такое отчаяние, что он просто не мог от нее освободиться. – Если бы вам пришлось давать показания под присягой...

– Я не собираюсь давать никаких показаний!

– Вы и тогда посмели бы сказать это? Почему?

– Я говорю только то, что чувствую.

– Или, может быть, Пенелопа Бербидж узнала вашу сестру в стоявшей на лестнице женщине? Да? Позовем ее снова и спросим у нее?

Пальцы Селии лихорадочно сжали нож. Клайв шагнул вперед.

– Вы обвиняете...

– Я не обвиняю! У меня и в мыслях этого нет! Я хочу лишь обрести уверенность!

– Вы обвиняете Кейт и Тресса в том, что они, одевшись в одинаковые костюмы, появлялись в разное время с тем, чтобы обеспечить друг другу алиби на момент убийства вашего отца. Однако, чего ради Кейт могла бы хотеть убить мистера Деймона?

– Не знаю.

– Предположим, что Тресс стал бы просить не вашей руки, а руки Кейт. Стал бы ваш отец возражать против этого? Воспротивился бы этому браку?

Сейчас Клайв умышленно перегибал палку. Неподвижно глядя в пламя газового рожка, Селия резко проговорила:

– Вы отлично знаете, что воспротивился бы, мистер Стрикленд. Вы сами сказали нам в Хай – Чимниз – перед тем, как пойти в кабинет к отцу – что он зовет вас для того, чтобы что-то рассказать об одной из нас. О которой? О чем тогда шла речь, мистер Стрикленд?

Клайв не ответил.

– Вы вновь и вновь злоупотребляете моим терпением, – сердито продолжала Селия, – и еще обвиняете меня в том, что я не отвечаю на ваши вопросы. Скажите, вы во вторник или среду не видели случайно лорда Трессидера в Хай – Чимниз?

– Не видел.

– Сейчас вы солгали, правда? Я же вижу по вашему лицу.

– Мисс Деймон...

Теперь голос повысила Селия.

– Если вы не верите в то, что моя несчастная сестра сговорилась с тем человеком убить моего отца и уничтожить его завещание, чтобы унаследовать не принадлежащие ей по праву деньги, а потом навеки покинуть Хай – Чимниз, то как вы объясняете все происшедшее?

В маленькой прихожей под чьей-то ногой скрипнул пол. Там кто-то подслушивал их разговор.

Может быть, Кейт?

Нет, не Кейт. Судя по звуку, это мужчина и довольно тяжелый. Клайв украдкой взглянул на дверь. Селия ни на что не обращала внимания.

– Мне необходима уверенность! – воскликнула она. – Инспектор Уичер...

До Клайва вновь донесся звук шагов.

– Что вы хотите сказать об Уичере?

– Я дважды встречалась с ним, – борясь со слезами и еще крепче сжимая в руках нож, ответила Селия. – Второй раз сегодня утром, в Хай – Чимниз. Первый раз это было в августе, когда весь дом, исключая уехавшую Кавви, собрался отпраздновать мой двадцатый день рождения. Мистер Стрикленд, Кейт никогда не рассказывала вам о своих детских мечтах?

– Нет. Да у нас и не было для этого случая. До того, как мы снова встретились вечером во вторник, мы в жизни не обменялись и двумя десятками слов...

– А в среду она уже бежала с вами. Несчастный!

– Что вы хотите сказать?

– Кейт хотела стать танцовщицей, как Лола Монтес. Кавви однажды, услышав об этом, основательно всыпала ей. После этого подобных разговоров уже не было. Однако, когда мы, дети, строили планы на будущее, Кейт всегда хотела стать танцовщицей, Виктор – офицером, а я – просто хорошей женой и матерью. С тех пор моя мечта не изменилась. И почему бы ей не осуществиться, почему?

– В самом деле, не вижу, почему бы ей не осуществиться, мисс Деймон. Но о чем вы начали говорить? Что-то об инспекторе Уичере?

В прихожей пол снова громко скрипнул. Дверь, однако, отворилась бесшумно.

В просвете появился доктор Ролло Бленд; похоже, что, несмотря на свой солидный вес, двигался он бесшумно, как кошка. Чуть наклонив голову набок, он пристально смотрел своими блестящими, голубыми глазами на Селию, которая не замечала его. Клайв хорошо помнил, что точно так же доктор Бленд смотрел на Мэтью Деймона, когда незадолго до убийства вошел в кабинет. Кстати, по словам Уичера, тогда Деймон был не в себе и не вполне отдавал отчет в том, что говорил. У Клайва мороз пробежал по спине. Бленд стоял неподвижно, Селия тоже.

– Об инспекторе Уичере? О, да! – Селия взяла себя в руки. – О нем доложили, как раз когда начали подавать праздничный обед.

– Что же случилось за этим обедом? – спросил Клайв.

– Джорджетта, как всегда, только о том и говорила, что пора выдавать нас замуж. Отец внезапно вспылил и заявил, что ни одна из нас не может выйти замуж, пока "не раскроется правда". Не знаю, что он этим хотел сказать, но... но сказал он именно так.

В это мгновенье, словно по заказу, в столовую вошел Бербидж и доложил о приходе мистера Уичера. Отец велел Бербиджу проводить его в столовую, очень удивив этим всех нас.

Рука Селии вновь сжала нож, она сглотнула слюну.

– Инспектор Уичер вошел и сказал: "Сэр, я принес вам письмо, написанное девятнадцать лет тому назад давно умершей женщиной. Думаю, что оно содержит добрые для вас вести". Я подумала было, что он потеряет сознание, но он сказал только: "Пойдемте ко мне в кабинет!". Испортить мне праздничный обед! Тогда мне нелегко было это простить!

Селия снова повысила голос.

– Так было. Я не знаю, что все это значило, понятия не имею, но так было. Если не верите, спросите у дяди Ролло! Он тоже был там. Или спросите...

Доктор Бленд вошел в комнату.

– Селия! – проговорил он негромко.

В комнате воцарилась тишина, только Селия громко вздохнула, увидев доктора Бленд был сейчас бледнее обычного.

– В гостинице мне сказали, что вы, моя дорогая, были там и разыскивали Кейт. Сказали и о том, что вы интересовались мистером Стриклендом. – Доктор обвел взглядом комнату. – Кстати, мистер Стрикленд, смогу я навестить вас сегодня после ужина? Жизненно важно, чтобы я сегодня вечером поговорил с вами...

– Сожалею, но это невозможно. Я буду в "Альгамбре"...

– В "Альгамбре"? – изумленно переспросил Бленд. Он и сейчас говорил негромко, хотя чуть-чуть повысил голос. – Послушайте, сэр, мне непременно надо поговорить с вами. Если вы будете в "Альгамбре", я тоже приду туда.

– Это невозможно, сэр! Прошу вас, даже не пытайтесь приходить туда! Кстати, – все еще глядя на Селию, спросил Клайв, – вы слышали то, что говорила мисс Деймон?

– Да, – ответил Бленд.

– Что именно из этого вы слышали? Ответ доктора прозвучал решительно.

– Если вы имеете в виду то, что было сказано о Кейт Деймон и лорде Трессидере, то я слышал все.

– И что же? Права Селия?

– Увы, – улыбнулся Бленд, – или, вернее сказать, слава богу! Селия – лучшая девушка в мире, но иногда дает волю воображению. Слава богу, я повторяю: слава богу, она ошибается, во всем этом нет ни слова правды.

Выражение лица Селии вдруг изменилось. Бленд протянул ей руку.

– Вам не надо было выходить, дорогая моя, – мягко проговорил он. – Пойдемте. Вы устали, Селия, пойдемте домой!

Клайв с испугом увидел, как исказилось лицо Селии и как ее руки сжали нож.

– Селия!

Девушка не ответила. Послышался резкий треск и, сломав деревянный нож пополам, она швырнула обломки на пол. Затем, проскользнув под рукой у доктора, она бросилась из комнаты. Клайв успел еще, прежде чем девушка, словно безумная, выбежала на лестницу, заметить на ее лице выражение бесконечной горечи.

18. Альгамбра

Хотя наступила ночь, на улицах Лондона – от Риджент Стрит до Лестер Сквер – было светло. В свете газовых фонарей Клайв спешил на условленную встречу, которая должна была решить все или, может быть, ничего.

Отправился он поздно. Он надеялся, что опоздание не будет непоправимым, но все-таки было уже поздно.

– Нет, сэр, – сказал ему в шестой, наверное, уже раз швейцар гостиницы. – Мисс Кейт Деймон еще не вернулась.

В те времена почти все театральные представления начинались без четверти восемь. Ужинали как правило в семь часов, но, если человек отправлялся в театр, это время приходилось несколько сдвигать.

Поспешно переодевшись в вечерний костюм, Клайв зашел поужинать в ресторан гостиницы. И повара, и официанты вели себя словно сонные мухи. Из семи блюд Клайв отказался от трех. Не прикоснулся он и ни к одному из четырех сортов вина, желая в этот вечер оставаться трезвым. В кеб на Брук Стрит он сел, когда было двадцать пять минут девятого.

Движение на улицах, к счастью, немного ослабло: люди уже успели разъехаться по театрам, концертам и ночным клубам. До одиннадцати на улицах будет относительно спокойно, но потом...

– Кучер!

Кучер повернул голову.

– Поспешите! Плачу вдвое, если без четверти будем у "Альгамбры"!

– Не знаю, сэр... Не так-то просто это будет, но попробую.

Кеб свернул за угол и, пытаясь сократить дорогу, поехал по Пикадилли. Больше всего его могли задержать омнибусы, останавливавшиеся каждый раз, когда кому-то нужно было войти или выйти. Если придется тащиться за омнибусом, на всех планах можно поставить крест.

Без двадцати девять.

– Кучер!

– Стараюсь, сэр!

Они ехали все дальше... навстречу чему?

Доктор Бленд ушел сразу вслед за Селией без всяких объяснений. Клайв был уверен, что в коридоре "Альгамбры" встретится не с Селией. Разумеется, и не с Кейт.

Потрясение, которое он испытал, услышав от Селии ее версию событий, уже прошло. Сейчас теория Селии казалась ему смешной, во всяком случае, он старался относиться к ней именно так.

Черт возьми, как он мог почти поверить в такую ерунду!

"Ясно, – думал Клайв, – что первое убийство пытались свалить на Кейт. Следовательно, если бы она была способна на что-либо подобное, во что я не верю..."

"Ты уверен?" – шепнул Клайву на ухо дьявол.

"Уверен. Кейт не могла это сделать. На нее просто хотели свалить вину. Так думала и Джорджетта. Больше того! Так думает и Уичер! Именно на этом и основан весь его план!"

Клайв снова взглянул на часы.

До него дошла горькая мысль о том, что, защищая Кейт, он тем самым защищал и Тресса. Если бы оказалось, что Тресс убийца, он бы с удовольствием разбил ему физиономию...

Тресс, однако, не может быть убийцей. Так просто желания не выполняются. Зато теперь Клайв был уже вполне убежден, что и впрямь видел его в Хай – Чимниз в тот вечер, когда была задушена Джорджетта. Тресс как нельзя лучше подходил к общей картине – даже если он всего лишь шантажировал Джорджетту.

Хотя...

– Кучер!

– Где ваши глаза, сэр? – послышался ворчливый ответ. – Поглядите, где мы.

Кеб остановился. Из "Альгамбры" доносились звуки музыки. Своды освещены были сейчас множеством газовых ламп.

Клайв расплатился с кучером и, чувствуя, как его сердце бешено колотится в такт восточной музыке, вбежал в фойе. Тут его неожиданно схватил за плечо инспектор Хекни.

Недовольным шепотом Хекни проговорил:

– Где вы, господи помилуй, были до сих пор, сэр?

– Вам известно, что мисс Деймон, мисс Кейт Деймон, исчезла?!

– Известно, известно, – ответил Хекни. – Но сейчас не задавайте никаких вопросов, сэр, и не упоминайте мисс Деймон.

Со сцены доносился женский голос, что-то певший под звуки оркестра. Здесь же, в фойе, грязный пол был усеян апельсиновой кожурой, конфетными обертками и окурками.

Клайв посмотрел в лицо Хекни.

– Вы знаете, где мисс Деймон?

– Не совсем точно, но не беспокойтесь.

– Как это не беспокоиться?

– Сейчас без десяти девять. – Хекни чуть повысил голос. – Купите билет на верхнюю галерею и немедленно отправляйтесь туда, сэр. Я остановил вас – рискуя, что меня заметят – только для того, чтобы передать последние указания Уичера.

– И в чем они состоят?

– Вы должны стать у третьей колонны, считая от стойки с конфетами, – вытирая пот, проговорил Хекни. – Когда Черри подаст знак, сделайте шаг в сторону и снимите шляпу. – Что бы вы ни увидели, – Хекни предостерегающе кашлянул, – молчите и не вмешивайтесь. Полная тишина, понятно? И полное спокойствие! Это все!

Хекни скользнул назад, в свое укрытие. Не прошло и минуты, как Клайв уже спешил по лестнице в шумный, затянутый табачным дымом коридор.

"Если дирекция не наведет в театре порядок, – подумал Клайв, – его скоро прикроют. И так непонятно, почему не вмешивается полиция".

Слабый свет газовых рожков падал на людей, оживленно разговаривавших и смеявшихся в коридоре. К густому табачному дыму примешивались пары виски и пива. Большинство женщин были в платьях с открытыми плечами; если не удавалось уговорить кого-нибудь на шампанское, они были согласны и на стакан джина.

В коридоре было жарко. Вокруг толпились незанятые в данный момент на сцене танцовщицы. Восточный наряд зашелестел, когда одна из них остановилась перед Клайвом, явно удивленная тем, что он один.

– Что скажешь насчет джина, дружок? Обожаю джин. Не захватил с собой бутылочку?

– В следующий раз.

– А сейчас нет, дружок?

– Нет. Сейчас нет.

Отсюда стойка, за которой Черри продавала апельсины, конфеты и раков к пиву, не была видна. Клайв протиснулся сквозь толпу и прислонился спиной к третьей колонне. Минуты шли одна за другой, вокруг продолжала гудеть толпа. На сцену никто не обращал внимания.

Сквозь просвет в толпе Клайв увидел за стойкой Черри с поблескивающими глазами. Покупателей не было. На девушке было ярко-красное, с глубоким вырезом платье, в котором она выглядела настоящей красавицей.

Лампа над головой Черри горела несколько ярче, чем в прошлый раз, освещая белокурые волосы девушки, горку апельсинов и банки с конфетами. Толпа вновь сомкнулась, закрыв стойку от Клайва.

Сможет ли он, вообще, хоть что-нибудь увидеть, оставаясь здесь, у третьей колонны?

Танцовщицы разбежались. Клайв отступил на пару шагов, затем сделал шаг в сторону. Стойку в конце коридора увидеть можно было только случайно... А уже около девяти...

Музыка умолкла. Послышались аплодисменты и крики "браво!" Кто-то пронзительно свистнул.

Клайв снял перчатку, чтобы легче было вынуть из кармана часы. Снял и пальто, перебросив его через руку. Он чуть было не снял и шляпу, но вовремя сообразил, что это было бы условным сигналом. Оглядевшись еще раз, он не увидел ни одного знакомого лица.

– Мисс Уокер! – крикнул кто-то.

– Что еще?

– На сцену! Сейчас начнется танец!

У тех мест, с которых хорошо видна была сцена, началась толчея.

Клайв вынул часы и щелкнул крышкой. Было ровно девять.

В этот момент чья-то рука опустилась на его плечо.

Клайву удалось сохранить спокойствие.

Впоследствии он часто пытался восстановить это мгновенье, но так и не мог вспомнить, что же он почувствовал, когда обернулся.

– Доктор Бленд! – нервно воскликнул он. – Не хотел бы обидеть вас, но пару часов назад я уже сказал, что не смогу поговорить с вами в "Альгамбре", и сказано это было вполне серьезно.

Клайв растерянно умолк, его сбивало с толку лицо доктора, на котором абсолютно ничего нельзя было прочесть.

– При других обстоятельствах, – громким шепотом проговорил Бленд, – я бы не беспокоил вас. Сейчас, однако, я не могу поступить иначе, поверьте мне! Я обошел весь театр, разыскивая вас, мистер Стрикленд! Прошу вас, спустимся вниз, чтобы поговорить наедине...

– В последний раз повторяю, доктор, что не могу это сделать!

– Вы должны, сэр! Ситуация изменилась!

– Как?! – отшатнулся Клайв. – Ничто не изменилось! Если бы вы знали, зачем я пришел сюда...

– Думаю, что знаю, сэр.

Оба старались говорить тихо, хотя Клайву хотелось заорать во весь голос.

– Вы можете положиться на меня доктор. Я не выдам...

– Что вы не выдадите?

– То, что знаю о Селии Деймон. Вы считаете – может быть, с самого начала считали, – что Селия немного... как бы это сказать?.. психически неуравновешенна. Так это или нет – не мне судить. Думаю, однако, что сюда вы пришли, чтобы поговорить не об этом.

– Нет, – с нажимом ответил Бленд. – Вовсе не об этом. Несколько часов назад я, возможно, хотел бы поговорить с вами и на эту тему. Но не сейчас.

Клайв вдруг сообразил, что стоит сейчас спиной к стойке, из-за которой Черри уже, быть может, подала ему знак. Он быстро повернулся к стойке.

Толпа почти рассеялась. Все собрались у конца коридора, выходящего к сцене.

Клайв видел сейчас почти всю стойку, но саму Черри закрывала вторая колонна.

Дирижер поднял палочку. Зазвучали скрипки, зазвенели тарелки. Все вошли в зал. Клайв шагнул вправо и увидел наконец Черри. Она была одна.

Доктор схватил Клайва за руку.

– Доктор, ради бога!

– Мистер Стрикленд, поймите...

– Это вы поймите меня. Я не могу никуда с вами пойти.

– Тогда я вынужден буду остаться здесь.

– Пожалуйста! – ответил Клайв. – Это общественное место! Никто не вправе запретить вам находиться здесь. Однако, прошу извинить меня, но я уже сказал, что разговаривать с вами сейчас не могу. Я жду...

– Знаю, – сказал Бленд. – Насколько могу судить, вы ждете убийцу. Как раз об этом я и хотел с вами поговорить. – Бленд глубоко вздохнул, а затем полным горечи, но упрямым тоном проговорил: – Ну, выслушаете вы мою исповедь?

19. Третья колонна

Клайв не смотрел на Бленда, хотя и чувствовал на себе его взгляд.

Публика в зале наконец смолкла, быть может, под влиянием льющейся со сцены музыки. Лишь кое-где слышались перешептывания.

– Знаете ли, мистер Стрикленд, я всегда считал себя порядочным человеком. Вы, конечно, можете упрекнуть меня в том, что, навлекая на вас подозрения во вторник вечером, когда погиб бедняга Деймон, я поступал не слишком порядочно. Тем более, что и тогда и позже у меня были все основания верить, что преступник не вы...

– Весьма обязан.

– Молодой человек, это неподходящий момент для насмешек!

– Полагаю, что для исповедей тоже.

И все же я расскажу вам правду! – упрямо бросил Бленд. – Попытаюсь, во всяком случае. Вы помните, как я не совсем вежливо ворвался, когда вы с Деймоном сидели в кабинете?

– Помню. Вас интересовало местонахождение миссис Деймон.

– Да, но пришел я вовсе не из-за этого. Просто я думал, что Деймон один, и, растерявшись при виде вас, придумал первую попавшуюся отговорку. Пришел я с совсем другой целью.

– Какой же? Убить мистера Деймона? Доктор схватился за бороду.

– Ради бога, сэр, неужели вы всерьез думаете, что я был бы способен убить своего старого друга? Я, старающийся защищать его семью, даже выходя за круг обязанностей врача?

– Вы сказали, что намерены исповедаться? – бросил Клайв.

– Намерен! Но не в убийстве! Послушайте, если я на что-то неспособен, так это...

– Иначе говоря, вы хотите сообщить о своей невиновности и для этого вам надо поднимать столько шума?

– Да! О моей невиновности! О том, что у меня нет и не было никаких дурных намерений! Можете поверить, что я отнюдь не прыгал от радости, когда меня вызвали в Хай – Чимниз из-за угрожающего состояния здоровья Деймона! Я не считал его душевнобольным так же, как не считаю нездоровой Селию. Однако спокоен я не был. Уже три месяца, как у Деймона было нервное расстройство, хотя, что его вызвало, я и сейчас не знаю. Селия унаследовала от него склонность к меланхолии. На прошлой неделе похоже было, что оба они в неважном состоянии.

– И вы решили, что преступница – Селия?

– Поверьте, сэр, в глубине души я ни минуты не верил в это!

– Но находили возможным, не так ли?

– Я...

– Вы находили это возможным, правда ведь? – Клайв вложил всю свою горечь в эти слова. – И решили, что легче всего будет защитить ее, обвинив меня?

– Излишне сильное утверждение.

– Сильное или не сильное, но это правда, не так ли?

– По существу, может быть, и так. Вы поймете меня, если будете судить мои тогдашние слова и поступки в свете того, что я говорю сейчас.

– Я понимаю. Это-то нетрудно понять. Непонятно мне кое-что другое. Вы сказали, что ни на минуту не верили в виновность Селии и в то, что она душевнобольная?

– Да.

– Тогда почему вы заперли дверь?

Музыка перешла в бурное крещендо, словно подбадривая доктора.

– Дверь? Какую дверь?

– Входную дверь. Когда мы с Кейт бежали из Хай – Чимниз и попытались выйти из дома, то обнаружили, что дверь заперта. От Уичера я узнал...

– А! От Уичера!

– От Уичера я узнал, – продолжал Клайв, не отрывая взгляда от Черри, – что вы попросили у Бербиджа ключ, сказав, что есть кто-то, кого лучше не выпускать из дома. Проводив Масвела и Питерса до ворот, вы заперли потом дверь. Уж не Селию ли вы не хотели выпустить?

– Увы, да.

– Если вы не верили, что Селия больна и может представлять для кого-то опасность, почему вы не хотели выпускать ее?

– А потому, молодой человек, что она могла бы забрести куда-нибудь и нарваться на несчастный случай! Она ведь находилась под действием лекарства! Может, вы помните, что накануне она спустилась вниз, как только Кейт оставила ее одну? Неужели вы думаете, что, если бы, на мой взгляд, она представляла угрозу для кого-то в Хай – Чимниз, я стал бы запирать ее в доме? Ну, разве это не так?

Клайв все еще держал часы в руке. Было уже три минуты десятого, но к стойке никто не подходил.

– Доктор! – проговорил, продолжая наблюдать за стойкой, Клайв. – Сегодня Селия бежала из вашего дома...

– Был бы признателен, сэр, – перебил его Бленд, – если бы вы не употребляли слова "бежала". Селия не под стражей.

– Она сама сказала, что "обманула" вас. Сначала у меня появилась она в сопровождении Пенелопы, а потом и вы. Прошу вас, не перебивайте! Я не знаю, зачем приходила Селия: чтобы найти Кейт или просто чтобы изложить мне свою теорию. Как бы то ни было, она изложила ее. Она обвинила Кейт и лорда Трессидера в том, что оба убийства являются следствием их заговора. Она сказала, что Кейт придумала план, а Тресс – якобы любовник Кейт! – был его исполнителем. Вы слышали все это, доктор?

– Слышал. Она, действительно, говорила это.

– И вы по-прежнему отрицаете, что Селия психически неуравновешенна?

– Нет! Этого я не отрицаю!

– Насколько я помню, вы заявили, что теория Селии абсурдна?

– Да, я говорил это.

– Тогда в чем же изменилась ситуация? Что вам понадобилось здесь, в "Альгамбре"? В чем дело?

– Я побеседовал с вашим другом Уичером и узнал от него, что теория Селии во всех существенных пунктах справедлива. Мы ошибались, мистер Стрикленд, а эта "неуравновешенная" девушка была права.

Клайв сунул часы в карман и повернулся к доктору.

– Ложь!

– Нет, нет! Я извиняю вашу грубость, мистер Стрикленд, потому что понимаю, какие чувства обуревают вас...

– Говорю вам, это ложь!

– Посмотрите на меня, молодой человек! Посмотрите мне в глаза, и вы поймете, что я не шучу и не пытаюсь обмануть вас!

Толпа, затаив дыхание, следила за танцем на сцене, приобретавшим все более бурный характер.

Под аккомпанемент звона тарелок доктор заговорил снова:

– Мне, как врачу, следовало бы все время помнить об этом. Ни бедняга Деймон, ни Селия никогда не были психически больны. Полагаю, все дело в том, что мы, обычные, посредственные люди, не доверям суждениям людей талантливых, но с нервным складом характера. Их мудрость мы называем безумием.

Клайв схватил доктора за лацканы пальто.

– А я говорю, что это ложь! Не пытайтесь убедить меня, будто Кейт...

– Я хочу лишь повторить вам то, что только что услышал от Уичера, – сказал Бленд. – Не больше, и не меньше. Выслушаете вы меня?

– Нет!

– Вот как! Боитесь правды? Миловидное лицо и свободный нрав девушки очаровали вас настолько, что истина больше вас не интересует? И, вдобавок, вы еще смеете так вести себя с человеком, который намного старше вас! Отпустите мое пальто, сэр!

– Да, смею. И пальто ваше я отпущу, когда мы закончим этот разговор. А пока что...

– Мистер Стрикленд!

– Пока что, – сказал Клайв, – продолжайте!

– Отпустите пальто! Хотите поднять скандал?

– Мне это безразлично. Быстрее говорите то, что вы хотели сказать, иначе я шею вам сверну!

– Это уж слишком!

– По-моему, тоже! Говорите!

– Инспектор Уичер, – проговорил Бленд, пытаясь сохранять достоинство, что было совсем не просто, поскольку, чтобы не задохнуться, ему пришлось подняться на цыпочки, – в отличие от вас умеет смотреть в лицо фактам.

– Будете вы говорить или нет?

– Хорошо! Я встретил его здесь, когда разыскивал вас. Похоже, что вы опаздывали. Уичер спросил – не встречал ли я вас. Я ответил, что около шести был у вас и застал там также Селию и Пенелопу Бербидж. Сказал я и о том, что Селия убежала сломя голову и что мы с Пенелопой последовали за нею.

Мистер Уичер спросил – не случилось ли чего-то такого, что могло задержать вас. Я ответил, что исчезла Кейт Деймон, и заметил, что, если бы не это, нелепая теория Селии, конечно, не вывела бы вас так из себя.

С моей стороны это было просто мимолетное замечание, но, к моему величайшему изумлению, Уичер захотел услышать, в чем состояла эта теория. Я не хотел говорить на эту тему, но он так угрожающе... Короче говоря, мне пришлось все рассказать. Когда я закончил, он сказал слово в слово вот что: "Сэр, я ни на минуту не сомневался, что там действовали совместно мужчина и женщина". Отпустите вы меня?

Доктор безуспешно пытался вырваться из рук Клайва.

– Что еще сказал Уичер?

– Уверяю вас, я был ошеломлен...

– Меня не интересуют ваши чувства, доктор! Что сказал Уичер?

– Он сказал...

– Ну?

– "Мисс Селия – исключительно умная девушка. Она попала в самую точку и ошиблась только в двух местах. Не женщина придумала план этого убийства, она была лишь помощницей. Она полностью подпала под власть этого человека, сотворила из него идола, делала все, что он хотел..."

Танец на сцене приближался к концу. Клайв схватил доктора еще крепче и прижал его к колонне.

– "Сотворила идола... Полностью подпала под власть..."

– Мистер Стрикленд! – с холодной ненавистью прошипел доктор. – Я вам больше ничего не скажу!

– Скажете!

– Я ничего не скажу, – решительно продолжал доктор, – потому что в этом нет необходимости. Мне не хотелось бы думать, что вы сошли с ума, мистер Стрикленд! Если вы сейчас оглянетесь, вам не понадобится других доказательств того, что я говорил правду. Быть может, вы еще попросите у меня прощения.

– Что еще сказал Уичер?

– Оглянитесь! – проговорил доктор таким повелительным тоном, что Клайв невольно обернулся – всего на мгновенье, но и этого было достаточно.

Со стороны лестницы к ним приближалась женщина. Свет газовых ламп был слабым, но все же вполне достаточным, чтобы Клайв мог разглядеть ее лицо.

Женщина не видела Клайва. Она двигалась вперед неуверенно, словно в полусне. Лицо ее было бледно, а походка так нерешительна, словно она шла не по мозаичному полу, а по битому стеклу. На ней была шляпка лодочкой, а на красное с желтым платье была наброшена шубка.

Это была Кейт Деймон. Направляясь к стойке Черри, она прошла мимо ряда колонн всего в паре ярдов от Клайва.

– Что вы скажете, молодой человек? – спросил Бленд.

Клайв потерял из виду Кейт, закрытую от него колоннами. Отпустив доктора, он шагнул в сторону и как раз вовремя. Теперь ему хорошо видна была стоявшая спиной к нему Кейт. Черри, что-то оживленно говоря, сняла крышку с банки. Кейт поспешно кивнула. Пока Кейт открывала сумочку, словно собираясь взять оттуда мелочь, Черри свернула бумажный кулек и, наполнив его конфетами, вновь закрыла банку крышкой. Не приглядывайся Клайв так внимательно, он никогда бы не заметил листка бумаги, который Черри ловко вложила в кулек вместе с конфетами, так же, как не заметил бы и банковский билет, скользнувший по стойке от Кейт к Черри.

Протянув с улыбкой кулек Кейт, Черри подняла согнутую под прямым углом руку и погладила затылок.

Рыбка проглотила крючок. Это был сигнал.

Клайв должен был сейчас снять шляпу, чтобы передать сигнал дальше. Этого, однако, не случилось. Клайв даже не шевельнулся. Правая сторона стойки находилась в тени, не настолько, однако, густой, чтобы не заметить скрывающийся в ней силуэт мужчины. Когда Кейт взяла у Черри кулек и заглянула в него, чтобы убедиться – там ли письмо, силуэт с ловкостью тигра метнулся в ее сторону.

У стойки появился лорд Альберт Трессидер в сером пальто с большим каракулевым воротником.

С садистской улыбкой на лице Тресс остановился перед Кейт и протянул руку, словно требуя что-то. Кейт сделала шаг назад и немного повернулась, так что Клайв видел сейчас ее лицо в профиль.

Клайв не слышал, что сказал Тресс, но по губам прочел: "А теперь давайте-ка это сюда, девочка!"

Не в силах что-то ответить или крикнуть, Кейт прижала кулек к себе – с такой силой, что конфеты посыпались на пол.

– Нет! – вырвалось наконец у нее. Тогда Тресс, схватив левой рукой запястье Кейт, правой ударил ее по лицу.

Вот это было настоящим сигналом для Клайва.

– Мерзавец! – крикнул он. Крикнул? Вернее сказать – прорычал. Его голос перекрыл даже музыку. Все в коридоре услышали его, многие начали оборачиваться.

Естественно, услыхал его и Тресс. Отпустив руку Кейт, он выпрямился и повернулся в сторону приближавшегося к нему Клайва.

Кейт все еще стояла, лихорадочно прижимая к себе кулек со спрятанным в нем письмом. Клайв не знал – заметила ли они его, но, во всяком случае, через мгновенье она опомнилась и бросилась в сторону лестницы. Мгновенье Тресс колебался, не зная, как быть, но затем на лице его появилась злая улыбка. Видимо, он принял решение.

Клайв уже бросил пальто. Сейчас и Тресс не спеша снял пальто и прислонился спиной к стойке.

– Мальчик хочет подраться! – с пренебрежительной усмешкой процедил он. – Подумать только – подраться! Посмотрим, как это у него...

Клайв ударил. Сначала левой, а потом правой рукой.

Тресс не сумел или не успел защититься. Первый удар пришелся в солнечное сплетение, а второй, в который Клайв вложил всю силу, был нанесен слева в подбородок так, что Тресс, согнувшись, упал.

Стоявшие вокруг взвыли от восторга.

– Еще разок!

– Валяй дальше!

– По голове, чтоб не встал!

Тресс был лишь слегка оглушен и уже поднялся на ноги, дрожа от ярости. Клайв ждал. Несколько секунд Тресс переводил дыхание, а потом с ревом бросился вперед. Его боковой удар задел лицо Клайва, тот ответил прямым левой и разбил Трессу нос. Следующий удар правой пришелся Трессу в живот, и он вновь упал.

Толпа возбужденно загудела. Кто-то затянул песню – ту самую насмешливую песенку, которую днем напевала Черри, внезапно куда-то испарившаяся. Где-то позади пронзительно зазвучал полицейский свисток.

Клайву некогда было оглянуться. Он услышал предостерегающие возгласы:

– Осторожно, дружище!

– У него бутылка!

Тресс и впрямь схватил за горлышко одну из стоявших на стойке бутылок. С залитым кровью из разбитого носа, искаженным лицом он бросился на Клайва. Однако на полпути его встретил нанесенный всей тяжестью тела прямой удар в челюсть, и бутылка, описав в воздухе сверкающую дугу, разбилась о колонну.

– Мистер Стрикленд! – донесся до Клайва знакомый голос.

Клайв не обратил внимания, Тресс, теряя сознание, повалился на пол.

– Мистер Стрикленд! – послышалось вновь.

Это был Уичер. Он схватил Клайва за плечо, но тот вырвался и отскочил назад.

– Ради бога, сэр, успокойтесь!

– Вот убийца, – показал Клайв на лежащего без чувств Тресса и еле сдержался, чтобы не пнуть его ногой. – Заберите его! Отправьте в полицию! В чем дело – что с вами?

– Что с вами? – бросил в ответ Уичер. – Это не убийца!

Тяжело дыша, опустив ноющую от боли правую руку, Клайв уставился на детектива.

– Говорю вам, что это не убийца! – сказал Уичер. – Убийца задержан, но вас тут благодарить не за что. Если бы этот тип не раскололся, когда мы поставили его перед Черри...

– Тип! Какой тип?

Дальше, в глубине коридора кто-то пытался вырваться из рук двух одетых в штатское сыщиков.

– Пойдемте, и сами увидите! – сказал Уичер. – Дорогу! Дорогу!

Клайв, словно слепой, последовал за ним. Прежде всего его взгляд упал на Кейт, которую держал под руку полицейский в форме. В глазах у Клайва потемнело.

– Спокойно, сэр! – донесся до него голос Уичера. – Я, по-моему, уже не один раз говорил, что ваша девушка не имеет ко всему этому никакого отношения! Поглядите лучше туда! Туда!

Кто-то вновь завопил. Клайв увидел разорванную рубашку, широко раскрытые серые глаза, густые светло-русые усы, искаженное от страха лицо...

– Виктор Деймон? – воскликнул он. – Виктор Деймон – убийца? Убийца собственного отца?! Родного отца?

Уичер кашлянул.

– Он, действительно, убийца, но родного отца он не убивал. Спокойно! Тот, кого вы знаете под именем Виктора Деймона, сын Гарриет Пайк.

20. Все становится на свои места

Было уже два часа ночи. Тишину дома на Брук Стрит нарушил звук шагов по лестнице.

Клайв Стрикленд расхаживал по гостиной, докуривая четвертую сигару. Швырнув окурок в камин, он отворил дверь Джонатану Уичеру.

– Где... – начал было Клайв.

– Спокойно! – решительно проговорил Уичер и показал на стоявшее рядом с камином кресло. – Сядьте, сэр. Дама вашего сердца прибудет с минуты на минуту. Ее показания уже заканчивают записывать. Будьте добры, сядьте, сэр!

Клайв прибавил огня в газовых рожках, горевших по обе стороны камина. Потом он действительно сел.

– Виктор Деймон! – вырвалось у него.

– Ну-ну! – покачал головой Уичер, производивший теперь впечатление усталого, немолодого человека. – Не хотите же вы сказать, что вообще не подозревали его?

Клайв не сразу нашел слова для ответа.

– Ну... вообще говоря, я подозревал его, в том смысле, что думал о такой возможности...

– Это любопытно! А почему вы начали думать о такой возможности?

– Вы, наверное, знаете, что Виктор провел два года в военном училище, собираясь стать офицером. Впрочем, поразмыслив, он решил остаться штатским... Почему бы и нет? Человек молодой, при деньгах, с друзьями-аристократами...

– Да, если не ошибаюсь, это исключительный сноб.

– Еще какой!

– Возможно, это и подтолкнуло его, заставив решиться на самое худшее, когда он увидел, что его положение под угрозой. Так?

– Да, но...

– Вы сказали, что думали о нем как о возможном убийце. Почему же все-таки?

– Когда сегодня утром я размышлял о смерти лорда Пальмерстона, – глядя на огонь ответил Клайв, – мне пришло в голову, что в Крымскую войну в армии офицеры пользовались револьверами. И во время подавления восстания сипаев, и в войне с Америкой... Чему-чему, а стрелять и ездить верхом Виктор за два года в Сендхерсте научился. От кого бы еще могла научиться всему этому Кейт, если не от Виктора? Наверняка не от отца и, насколько я знаю доктора Бленда, не от него тоже. А потом...

– Да, сэр? – проговорил Уичер, видя, что Клайв колеблется.

– Вас не было здесь сегодня днем, когда мисс Селия Деймон излагала свою теорию о том, как был убит ее отец...

– А, эта теория! – кивнул Уичер. – Мисс Селия, несомненно, умная девушка! Она попала в самую точку во всем, за исключением двух деталей. Во-первых, план был разработан мужчиной, а женщани была лишь соучастницей. Ну, а во-вторых, она думала о двух совсем других людях. В остальном же она была совершенно права.

– Мистер Уичер, кто был соучастником Виктора?

– Вот еще – не говорите мне, что вы сами не догадались!

– Может, и так, но...

– Ну?

– Я все время ломал голову над тем, кто может быть дочерью Гарриет Пайк! Мистер Деймон определенно ведь сказал, что взятый им на воспитание ребенок был девочкой!

– Сэр, – вежливо проговорил Уичер, – вы в этом уверены?

– Во всяком случае, я так его понял!

– Пока мы ждем мисс Кейт, давайте, мистер Стрикленд, еще раз припомним все то, что вы же сами мне рассказывали. Тогда, может быть, выяснится, что же на самом деле говорил вам мистер Деймон.

– Да?

Уичер заговорил не сразу. Положив шляпу на колени, он несколько мгновений смотрел в огонь и только потом начал:

– Во вторник, в начале второго, вы встретились с мистером и миссис Деймон на вокзале. Кто уговорил вас поехать в Хай – Чимниз? Кто прямо-таки умолял вас сделать это? Разве не Виктор?

– Да, но...

– Минутку, сэр! Предыдущей ночью в Хай – Чимниз появилось то ли привидение, то ли грабитель, напугавший Пенелопу Бербидж. Учитывая, что ничего серьезного не произошло, мистер Деймон воспринял случившееся даже слишком близко к сердцу, не так ли? И кого же он заподозрил?

– Судя по всему, Виктора.

– Когда вы рассказали, что до двух часов ночи были вместе с Виктором, он сначала не поверил вам. В Лондон Деймон поехал с единственной целью – убедиться, не Виктор ли был таинственным посетителем. В поезде он расспрашивал вас до тех пор, пока с виду – повторяю, с виду – не удовлетворился вашими объяснениями.

Но действительно ли он поверил им? Давайте-ка поразмыслим! Вы и сами ломали тогда голову над тем, как можно объяснить всю эту историю. Потом вам что-то пришло на ум и вы улыбнулись, это вызвало сильное недовольство мистера Деймона, и он пожелал узнать, о чем вы подумали. И что же это было?

– Я подумал, что незнакомцем могла быть и переодетая в мужское платье женщина.

– Правильно! – кивнул Уичер. – А как вы думаете, не пришла ли та же мысль в голову и мистеру Деймону?

Клайв, вспомнив разговор в поезде, счел это вполне правдоподобным, но промолчал.

– Вы отказались ответить, – продолжал Уичер, – и это чуть не привело к ссоре. Деймон кричал на вас, пока вы не ответили, что едете в Хай – Чимниз отнюдь не по своей воле. Вы упомянули, что дело касается одной из дочерей мистера Деймона. Только это. Слово в слово: "Я дал обещание поговорить с вами по делу, касающемуся одной из ваших дочерей".

Далее! У Деймона изменилось лицо, когда он переспросил: "Моей дочери?" Вы добавили: "Правда, так или иначе, выйдет наружу". И тогда Деймон вскочил, словно увидев привидение. Так это было?

– Да. Я, естественно, сделал вывод...

– Минуточку! – перебил Уичер.

Над их головами шипел в рожке газ. Детектив наклонился вперед.

– Представьте себя на месте Деймона, сэр? Представьте, что в глазах целого света у вас две дочери, но в действительности одна из них – не ваш ребенок! Внезапно появляется человек, чтобы сделать предложение "одной из ваших дочерей". Что бы вы спросили? Каким был бы ваш первый вопрос?

Клайв выпрямился.

– Я спросил бы, о которой из дочерей идет речь!

– Вот именно! Деймон, однако, не задал этого вопроса. Судя по всему, это его вообще не интересовало. Но, если он так взволновался, то для этого должна была быть какая-то причина! Попробуем вспомнить, что вы видели и слышали в тот вечер. Еще в самом начале, услышав разговор мисс Кейт и миссис Каванаг, вы обратили внимание на то, что миссис Каванаг поддразнивает девушку ипридирается к ней. Вы пришли к выводу, что старая ведьма ненавидит мисс Кейт.

На следующий день вы узнали, что миссис Каванаг ненавидит Селию почти наравне с Кейт. Но как же это может быть? Няня ненавидит детей, которых она воспитала? Почему? В тот же день я сообщил вам, что Мери Джейн Каванаг – сестра Гарриет Пайк.

Уже тот первый разговор мог дать вам ключ ко всему. Миссис Каванаг непрерывно задевала Кейт, пока у той не вырвался многозначительный вопрос: "Виктор всегда был твоим любимчиком, не так ли?" Помните вы это?

Клайв кивнул. Он видел их сейчас перед собою: ехидную, насмешливую миссис Каванаг и Кейт, прижавшую к груди сжатую в кулак руку.

– Посмотрим, сумеем ли мы, – продолжал Уичер, – выяснить, о чем думал мистер Деймон в тот вечер. Он был убит прежде, чем успел закончить разговор с вами, так что всего мы никогда уже не узнаем. Основное, однако, нам известно.

Он сказал, что все расскажет вам, но хочет, чтобы до ужина его оставили в полном покое. В августе – там же, в Хай – Чимниз – я случайно услышал, как он в кругу семьи произнес очень обеспокоившую меня фразу, произнес еще до того, как я передал ему старое письмо Гарриет Пайк. Об этом же самом он хотел поговорить в кабинете и с вами.

В случае брака любого из троих детей он намерен был рассказать будущему супругу или супруге всю правду о приемном ребенке. Говорил он это?

– Да, нечто в этом роде.

– И это – ключ ко всему делу! Ему не хотелось, очень не хотелось с кем бы то ни было говорить на эту тему. Сама мысль об этом была для него мучительной. Однако он был слишком честен, чтобы скрыть все от того, кто войдет в его семью. К тому же он начал подозревать, что сын Гарриет Пайк в союзе со своей теткой способен на все, в том числе на убийство.

Будем рассуждать дальше, сэр. В четверть седьмого Деймон пригласил вас в кабинет. Вы в это время беседовали в салоне с девушками. Вы только что сказали, что их отец хочет сообщить вам что-то чрезвычайно важное об одной из них. Это не соответствовало действительности, но вы искренне так думали.

Естественно, обе девушки были поражены. Им и не снилось, что из троих детей один – приемный. И что же делает мисс Селия? Она задает сразу же тот самый очевидный вопрос: "О которой же?", которого не задал ее отец.

Когда вы вошли в кабинет, Деймон начал свой рассказ. Я совершенно уверен, что он вовсе не собирался вводить вас в заблуждение, хотя именно это и произошло. Деймон никак не думал, что вы неправильно его поймете...

– Это почему же?

– Потому что он был уверен, что вы уже все и так поняли, – ответил Уичер,-Деймон думал, что сказал в поезде вполне достаточно для того, чтобы вы обо всем догадались. Он ведь сказал, что вместе с Бербиджем запер все двери изнутри. Если бы он опасался кого-то из живущих в доме, такое распоряжение не имело бы никакого смысла. Деймон боялся своего приемного сына; хотя тот и жил в Лондоне, но в любой момент мог появиться в Хай – Чимниз – поездов от Лондона до Рединга идет сколько угодно.

В понедельник ночью миссис Каванаг разыграла сцену на лестнице, чтобы обеспечить бедненькому, невинному Виктору алиби на следующий вечер, когда будет убит его приемный отец...

Вы следите за мной, сэр?

Мистер Деймон был, естественно, взволнован и не слишком ясно выражал свои мысли. Как это принято у юристов, он оперировал примерами: "Могли бы вы жениться на дочери женщины, совершившей гнусное убийство?". Да и после этого он продолжал говорить намеками, не досказывая все до конца.

"Дочь Гарриет Пайк, как бы то ни было, родилась бы в грехе". Обратили вы внимание? Он сказал: "родилась бы", а не "родилась"! Потом он добавил: "Но я верю, что можно, было бы избежать самого худшего". Вероятно, он имел в виду, что тогда можно было бы, по крайней мере, не опасаться убийства, а так – надо быть готовым ко всему. Наконец он сказал: "У любого из них троих могли бы возникнуть проблемы, если бы правда вышла наружу". Так ведь?

– Да.

– Из вашего рассказа я знаю, что Деймон удивился, обнаружив, что вы не понимаете его. "Прошу вас, не делайте вид, будто вы ничего не поняли!" А одной из его последних фраз, обращенных к вам, была: "Вы поняли, разумеется, кто унаследовал преступные наклонности Гарриет Пайк?" Вы на это ответили, что нет.

Деймон был удивлен, что такой умный человек, как вы, все еще не дошел до сути дела. Он не понимал, как это может быть, и в то же время не хотел говорить прямо о вещах, вызывавших у него чувство глубокого стыда...

– Все это я понимаю, – перебил Клайв, – но он произнес и еще одну фразу, которая окончательно ввела меня в заблуждение и которую я не понимаю и до сих пор. – Я считал, что ребенком Гарриет Пайк может быть лишь Кейт или Селия, в первую очередь потому, что Деймон сказал: "Даже сегодня вечером глаза, руки Гарриет Пайк были вновь передо мною". Где же, черт возьми, он мог их увидеть?

– На фотографии, – ответил Уичер.

– Как?!

– Разве Масвел не сказал вам о фотографиях, которые мы нашли в столе Деймона?

– Да, теперь я припоминаю!

– В ящике стола мы нашли фотографии всех троих детей. Черт возьми! Я уверен, что, ожидая вас, Деймон вглядывался в эти фотографии. Во всяком случае, из ваших слов ясно, что на одну из них он взглянул: на фотографию самоуверенного, эгоистичного молодого человека, готового, как он уже понял, убить своего приемного отца – лишь бы заставить его молчать.

Вот, собственно, и все, что я могу сказать. Клайв поднялся. Разбитая о челюсть Тресса рука ныла, пальцами больно было пошевелить.

– Могу только удивляться, мистер Уичер, – проговорил он, – как вам удалось с самого начала так быстро разобраться во всем этом.

Уичер кашлянул и оправдывающимся тоном ответил:

– Знаете, сэр, не так уж трудно разобраться в подробностях, если ответ уже в ваших руках.

– Ответ?

– Да. Я нашел его в письме Гарриет Пайк. Я не солгал вам, сказав, что не знаю имени ее ребенка. Там, действительно, не было упомянуто ни имя, ни возраст, ни место рождения. Об одном я, однако, решил умолчать, пока не буду окончательно уверен в том, кто убил мистера Деймона. Из письма недвузначно следовало, что речь идет о мальчике.

– Но, сэр! Когда я сказал, что преступные наклонности не передаются по наследству, вы согласились со мной.

– Правильно. Я и сейчас с этим согласен. Но задумывались вы, что, собственно, толкнуло Виктора Деймона на убийство?

Уичер умолк.

В тишине ночной улицы послышался стук копыт. Кеб остановился перед домом, и немного погодя в комнату вошла Кейт Деймон в сопровождении инспектора Хекни. Кейт была очень бледна, но старалась держать себя в руках и даже пыталась улыбаться. Встав из кресла, Уичер поздоровался с нею.

– Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня, мисс Кейт. Я скрыл, что ваш брат, собственно говоря, не брат вам, но мне казалось, что лучше молчать об этом до самого ареста. Думаю, впрочем, что вы, как и миссис Деймон, подозревали, что Виктор – убийца. Ну, если вы чувствуете себя в силах объяснить кое-что мистеру Стрикленду...

– В этом нет нужды, – перебил Клайв, не сводивший глаз с Кейт. – Уже очень поздно, дорогая. Я провожу тебя в гостиницу.

– Не надо! – сказала Кейт. – Извини, Клайв, что я не была откровенна с тобой. Я просто не решалась рассказать тебе все, что знала о Викторе...

Уичер подвинул к камину кресло для Кейт.

– Мисс Кейт имеет в виду, что она боялась задеть ваши дружеские чувства, мистер Стрикленд. Вы ведь считали того молодого человека своим другом. Именно поэтому ни мисс Кейт, ни миссис Деймон не сказали вам всю правду. К тому же, мисс Кейт сама никак не хотела поверить, что ее брат убил отца, а вину за это хотел свалить на нее.

– В такое каждому нелегко было бы поверить, – заметил Клайв. – Но с чего все началось? Как могло Виктору прийти в голову...

Уичер вздохнул.

– Собственно говоря, это моя вина. Я уже говорил, что отчасти несу вину за смерть мистера Деймона. Сейчас объясню почему.

Очень существенно, что когда я в августе приехал в Хай – Чимниз, миссис Каванаг была в отъезде. Виктор до тех пор не знал, что он не сын Мэтью Деймона. Намеков миссис Каванаг было достаточно только для того, чтобы Виктор почувствовал, что что-то не в порядке и начал размышлять об этом. Это я знаю из тех показаний, которые он дал сегодня.

Когда появился я с письмом Гарриет Пайк, мистер Деймон как раз упомянул за обедом, что если кто-то из дочерей выйдет замуж, придется раскрыть какую-то тайну. Вслед за этим мы с мистером Деймоном ушли в его кабинет, и там я познакомил его с содержанием письма.

Виктор подслушал наш разговор через замочную скважину. Миссис Каванаг тогда не было, и это оказалось существенным для последующего.

Молодой человек вовсе не хотел никого убивать, поверьте мне. Быть может, он и не пошел бы на это, если бы был уверен, что мистер Деймон сохранит тайну. Хотя и тогда еще оставался вопрос, связанный с надеждами на наследство. Все это было достаточным поводом для мучительных размышлений. А потом внезапно выяснилось, что аристократ, лорд Альберт Трессидер, намерен жениться на мисс Селии ради денег ее отца. Виктор понял, что надо что-то делать. Он не мог допустить, чтобы аристократ, и к самому мистеру Деймону относящийся свысока из-за его женитьбы на актрисе, узнал, кем была его, Виктора, мать.

У Виктора был друг – вы, мистер Стрикленд, пару раз уже помогавший ему выпутываться из неприятностей. Он решил, что сумеет уговорить вас поехать в Хай – Чимниз и поговорить с мистером Деймоном о предложении Тресса. Сказочку об угрожающей его сестре – предположительно, со стороны страдающего душевным расстройством отца – опасности он придумал, чтобы сбить вас с толку на тот случай, если мистер Деймон расскажет вам правду.

Виктор надеялся, что, узнав о таком лестном предложении, мистер Деймон откажется от своего решения и будет молчать. Решающим испытанием должен был стать его разговор с вами. Раскрыть тайну мистер Деймон не должен никому. Если он заговорит, то должен будет умереть – решил Виктор.

Уичер пару мгновений смотрел в огонь, а потом откашлялся.

– Разумеется, вы не поехали бы в Хай – Чимниз, если бы не увидели у Виктора портрет мисс Кейт. Виктор, однако, ни на минуту не сомневался в своем влиянии на вас. Он был настолько уверен, что сумеет вас уговорить, что спланировал все заранее. От своей тетушки он знал, что в понедельник вечером Пенелопа Бербидж поздно вернется домой из Рединга, так что, пока Виктор проводил вечер в вашем обществе, миссис Каванаг разыграла роль таинственного незнакомца, обеспечивая ему алиби.

Черт возьми! Когда женщина выступает на сцене в мужском костюме, никто не принимает ее за мужчину. Иначе мужчины вообще перевелись бы в театральных труппах. Они и не надеялись, что Пенелопа сочтет призрак на лестнице мужчиной. Колебалась Пенелопа только из-за своей близорукости. Все было задумано так, чтобы навести подозрения на мисс Кейт.

Кейт опустила глаза и после минутной нерешительности проговорила:

– Мистер Уичер, Виктор и впрямь так ненавидит меня?

– Мисс Кейт, Виктор вовсе вас не ненавидит.

– Но...

– Нет, нет. Я думаю, он даже любит вас, насколько способен любить кого-то кроме себя. Во всяком случае, учил вас ездить верхом и стрелять он без всякой задней мысли. Просто ему припомнилось, что миссис Деймон часто рассказывала о том случае, когда вы переоделись мальчиком. Пробираясь во вторник вечером в Хай – Чимниз, чтобы убить приемного отца, он, как и миссис Каванаг, был уверен, что его трюк прошел. Виктор ведь невысокого роста и строен. Разумеется, у них были два одинаковых костюма. Тот, который надевала миссис Каванаг, она потом спрятала в вашей комнате. Второй был на Викторе, он приехал в нем в Хай – Чимниз, и миссис Каванаг впустила его через зимний сад. Сам по себе такой костюм не мог привлечь внимания: половина мужчин в Англии носят примерно такие же.

Входя в дом, Виктор снял обувь отчасти, чтобы двигаться бесшумно, а отчасти, чтобы не оставить грязных следов, на улице ведь шел дождь. Отсутствие таких следов должно было прямо указывать на то, что преступника – вас, мисс Кейт – надо искать внутри дома. Что касается Мери Каванаг...

Уичер повернулся к инспектору Хекни.

– Пришла уже телеграмма из Рединга? Насчет ареста сестры Гарриет Пайк?

– Ага, – проворчал Хекни.

– Держу пари, что она отказалась давать показания. Верно? Так я и думал. Это крепкий орешек – не то, что ее племянничек, который все задумал, а потом сразу раскис, когда дело дошло до расплаты.

– А почему так существенно, – спросил Клайв, – то, что миссис Каванаг не было в Хай – Чимниз во время вашего прошлого визита?

– Потому что Виктор не знал, кто я, да и не интересовался этим. Когда он рассказал о моем визите миссис Каванаг, она тоже решила, что приезжавший был просто каким-то полицейским чином, ей и в голову не пришло, что речь может идти обо мне. Она не подумала об этом, даже узнав, что мистер Деймон хочет встретиться со мной в Лондоне. Она была уверена, что речь идет всего лишь об отношениях между миссис Деймон и лордом Трессидером.

И вот Виктор убил своего благодетеля. Сейчас мы знаем, – угрюмо продолжал Уичер, – что он приехал в Хай – Чимниз уже вооружившись. Его тетка украла револьвер мистера Деймона – с тем, чтобы еще больше навести подозрения на мисс Кейт – а потом уничтожила завещание. Это тоже важная улика. По существующим законам дочери получают право на наследство только в том случае, если они специально упомянуты в завещании, сыновья же наследуют автоматически. Вы об этом не подумали, мистер Стрикленд? Вы же адвокат!

– Знаете, до последнего разговора с Селией мне это как-то не приходило в голову.

– Итак, Виктор убил мистера Деймона. План в целом был не так уж и плох, но в него вкрались две оплошности. Первая: фигура у Виктора стройная, но все же отнюдь не женская. Увидев убийцу вы сразу же поняли, что это мужчина. Вторая: миссис Деймон сумела прийти к правильному выводу, что в Хай – Чимниз готовится что-то и это что-то собираются свалить на мисс Кейт. Когда во вторник днем она уехала из Хай – Чимниз, потому что ее вызвал в Лондон шантажировавший ее джентльмен, она захватила с собою тот самый костюм, который должен был привести мисс Кейт на виселицу. Не следующий день Виктор встретил миссис Деймон на Оксфорд Стрит и сообщил ей о смерти мужа. Ему и в голову не приходило, что мачеха может что-то подозревать. Из показаний Виктора не ясно, чем выдала себя миссис Деймон, но несомненно, что это случилось. Виктор сразу же понял, что, если миссис Деймон заговорит, все будет кончено.

И тут грубую ошибку совершил я. Мистер Стрикленд, когда в среду утром вы беседовали с Виктором, у вас не создалось впечатления, что он хочет любой ценой отвести подозрения на какую-то женщину?

– Да, так и было.

– А из того разговора, который вы подслушали в театре "Принцесса", ясно было, что миссис Деймон отлично знает, что преступник – мужчина. Она еще не слыхала об убийстве, но, тем не менее, сказала, что есть кто-то, заслуживающий "беличье колесо", – а ведь это наказание, как известно, применяется только к мужчинам. Других улик против Виктора мне уже не было нужно. Если бы я, как собирался с самого начала, поехал в тот вечер в Хай – Чимниз...

Уичер встал и с горечью продолжал:

– Но нет! Для Джонни Уичера это было слишком просто, недостаточно эффектно. Ему подавай неожиданности, сюрпризы, растерянных, загнанных в угол преступников – я не знаю, что там еще! Я думал: "Я пошлю Черри Уайт к этому типу с предложением купить письмо Гарриет Пайк, дам Черри несколько дней поиграть ему на нервах, а потом, когда она будет вручать ему письмо, на сцене появится полиция".

В конечном счете этот план и пошел в ход, только осуществить его пришлось раньше, чем я думал, а, следовательно, и с большим риском. Впрочем, он сработал, а это главное.

Как бы то ни было, я должен был сообразить, что Виктор, поговорив в среду днем с Черри, еще в тот же вечер отправится в Хай – Чимниз. Я не подозревал, однако, что это будет означать смерть миссис Деймон!

В этот раз Виктор не стал ничего обсуждать с миссис Каванаг. Быть может, он не сразу решился на убийство Джорджетты Деймон, но потом, подслушав часть разговора, отбросил всякие сомнения.

Убийство ему удалось совершить без свидетелей, но покинуть дом он мог теперь только через зимний сад – окна и парадная дверь были заперты, а пробираться к черному ходу через комнаты прислуги было слишком рискованно.

Дверь зимнего сада не запирается снаружи, потому там и было так холодно, когда вы с мисс Кейт вошли туда. Я в свое время сказал вам, мистер Стрикленд, что ваши соображения насчет вины миссис Каванаг в определенной мере обоснованы, но сказал и то, что убийца еще в тот же вечер покинул Хай – Чимниз.

Разумеется, я не мог знать, что лорд Трессидер тоже отправился в Хай – Чимниз, чтобы немного подработать шантажом Виктора...

– Тресс хотел шантажировать Виктора?

– А разве он не шантажировал миссис Деймон? Правда, не ради денег, но я не вижу в этом большой разницы. А в деньгах этот молодой человек нуждается и раздобывает их, где только можно!

Согласно показаниям Виктора, Тресс заходил к нему в то время, когда там была Черри. Виктору не пришло в голову, что его могут подслушать, но у Тресса вполне подходящий для этого характер. Думаю, мы никогда не узнаем, что именно слышал Тресс. Во всяком случае, он понял, что, если перехватит письмо, представляющее такую ценность для слабохарактерного молодого человека, ожидающего солидное наследство, ему не понадобится унижать свое достоинство лорда, беря в жены Селию Деймон.

Когда вы бежали в Лондон, я вынужден был сразу же поставить западню, хотя существовала угроза, что Виктор придет за письмом не сам, а пришлет кого-то другого. Мисс Кейт была как раз под рукой. Случайно заглянув к вам, Виктор встретил тут мисс Кейт, рассказал подходящую историю и уговорил ее взять для него это письмо... ну, что вы на это скажете?

Теперь уже Клайв вскочил с места:

– Вы думаете, что он мог бы осмелиться на это? Попросить об услуге, такой услуге! Ту, кого он хотел отправить на виселицу? Вы серьезно думаете, что он смог бы пойти на это?

– А он и пошел. Вы пишете очень занимательные книги, мистер Стрикленд, но не слишком разбираетесь в психологии преступников. Такие вот Викторы Деймоны воображают, будто способны уговорить любого на что угодно. Виктору это по большей части и удавалось. Он не чувствовал опасности до того самого момента, когда на его руках оказались наручники, он просто не мог вообразить, что и он сам может кончить на виселице. В определенных вещах его безудержная фантазия была крайне ограниченной. Вот и все.

– Да я и не дала себя уговорить! – с жаром проговорила Кейт – Я согласилась помочь ему, потому что знала уже от вас, что он не мой брат и что, собственно говоря, это никакая не помощь, а западня. Я только страшно боялась, когда входила в коридор театра. Боялась, что Виктор не пойдет вслед за мною, как он мне обещал.

– Этого боялся и я, – сказал Уичер. – Правда, я был почти уверен, что он пойдет за вами – просто не сумеет выдержать ожидания. Тем не менее, действовали мы отнюдь не наверняка. Вы знаете, что мистер Стрикленд должен был снять шляпу, когда Черри передаст письмо. Это было бы сигналом для полицейских – мы ведь спрятались так, чтобы тот, кто возьмет письмо, кем бы он ни оказался, никак не мог нас увидеть. Однако, предвидеть, что на сцене появится еще и Тресс, мы никоим образом не могли.

Наше счастье, что Виктор стоял почти рядом с нами, когда вы передали ему письмо, и что как раз вовремя появилась Черри. Если бы Виктор не впал в панику...

Уичер потер подбородок, видно было, что его бросает в дрожь от одной мысли, что было бы, если...

– Знаете, сэр, – проговорил он, обращаясь к Клайву, – есть еще одна вещь, о которой я не говорил вам, хотя узнал о ней от Хекни еще днем.

Я знал, конечно, что мистер Деймон прожил немало лет в Йоркшире, недалеко от Донкастера. Не было никаких проблем с тем, чтобы попросить Скотленд Ярд дать телеграфный запрос в тамошнюю полицию.

Запрошенные данные были получены: родными детьми мистера Деймона являются мисс Селия, рожденная в августе 1845 года, и мисс Кейт, рожденная в июле 1846 года. Имеются соответствующие записи в церковных книгах, жив еще даже священник, крестивший их.

Таким образом мы могли без труда доказать, что Виктор не был родным сыном, а, значит, и законным наследником мистера Деймона, но убийство – это уже другое дело, тут нам было не обойтись без его признания. Кстати, сэр, я хотел спросить вас: раз вы считали, что ребенок Гарриет Пайк – девочка, о которой из двоих вы думали?

– О Кейт.

– О-о...

– Обо мне? – воскликнула Кейт. – Почему?

– Потому что у Селии и Виктора светло-русые волосы и серые глаза, а у Гарриет Пайк волосы были темными, как и у тебя.

На лице Уичера появилась улыбка.

– Ну, сэр, верить в то, что два человека – брат и сестра только потому, что у обоих светло-русые волосы и серые глаза! Черт возьми! С равным успехом можно было доказывать, что Виктор – сын Гарриет Пайк на том основании, что он любил выпить так же, как и она.

– Клайв! – вырвалось у Кейт. – Ты думал... И тебя не смущало это?

– Ничуть. Я не верю в то, что преступные склонности передаются по наследству. Неужели мы должны считать, что Виктор совершил два убийства только потому, что в свое время его мать сделала то же самое?

– Конечно, нет! – решительно проговорил Уичер. – Слабохарактерность, однако, по наследству передается – это вещь общеизвестная. А если к этому добавится подходящий мотив и если человек знает, что его мать была убийцей, и убедит себя в том, что и сам должен поступить точно так же...

Было раннее утро, предрассветные часы, время самоубийств. Уичер подошел к окну, раздвинул шторы и показал на дремлющую внизу Брук Стрит.

– Это относится к миллионам людей, спящих там... Я не очень образованный человек, сэр, но знаю, что один молодой человек по имени Гамлет думал обо всем этом, когда никого из нас еще не было на свете. Все зависит только от самого человека, кем он сделает себя. Черт возьми!.. Да, все зависит только от этого.

Джон Диксон Карр Тот же самый страх

Глава 1. «Из колыбели, что вечно качается…»

Хотя шесть часов пробило совсем недавно, леди Олдхем и ее компаньонка, мисс Крампет, уже переоделись к обеду и сидели в гостиной. Леди Олдхем читала вслух роман ужасов. Чтобы было страшнее, к камину придвинули круглый стол, покрытый зеленым сукном, и поставили на него всего лишь одну свечу.

Истории о страшном и сверхъестественном были последним криком моды. Однако в новинке под названием «Амброзио, или Монах», по слухам, речь шла не только о замках с привидениями и звенящих цепях. Те, кто успел прочесть «Амброзио», уверяли, что книга одновременно поразительная и неприличная.

Леди Олдхем откашлялась.

– «Бледные лучи луны замерцали в высоком узком окне…» – нараспев читала она, склоняясь ближе к пламени свечи.

Мисс Крампет хмыкнула.

Леди Олдхем была очень толстой и говорила хриплым басом; ее голос доносился словно из бочки. От возбуждения она тряхнула головой, и пудра, осыпавшись из-под страусовых перьев, припорошила ее обширный бюст, затянутый в желтый шелк. Мисс Крампет, тощая и костлявая особа, сидела с прямой спиной, стиснув руки.

Ни одна из них не обращала ни малейшего внимания на Дженнифер – к радости последней. Дженнифер сидела опустив голову: ее мучил страх, но книга была тут совершенно ни при чем.

– «Бледные лучи луны замерцали в высоком узком окне и высветили ее обнаженную грудь. Она лежала без чувств. Амброзио испустил крик, эхом отдавшийся в просторном зале со сводчатым потолком. И сразу же…» Ик! – Тут леди Олдхем вполне деликатно икнула.

Дженнифер проворно встала из-за стола. Леди Олдхем и мисс Крампет раздосадованно покосились на нее. Однако приличия восторжествовали.

– Вот и хорошо, милочка, вот и хорошо! – прогудела леди Олдхем, старая грешница. – Несомненно, эта литература – литература с большой буквы, но она не подходит для ушей хорошо воспитанной девицы вроде тебя.

Мисс Крампет наградила Дженнифер одобрительным, хотя и несколько лукавым взглядом. Некогда мисс Крампет была помолвлена с одним морским офицером в Бате. Хотя их роман ничем не закончился и, если можно так выразиться, растворился в слезах и истериках, предполагалось, что компаньонка приобрела некий жизненный опыт, некие загадочные познания, благодаря которым она уже не могла считаться старой девой, хотя и не дотягивала до замужней дамы.

– Вот именно! – отрывисто согласилась она.

– Дело не в книге, – наивно призналась Дженнифер. – Просто мне… я должна переодеться к обеду.

– Надо же, милочка! – Леди Олдхем нахмурилась и покачала головой. – Сразу видно, что вы росли в деревне!

– Неужели, мадам?

– Милочка, леди никогда не переодеваются. – Внезапно осознав, что ее слова звучат двусмысленно – леди Олдхем была довольно чувствительна к подобным оговоркам других, – старуха напустила на себя неприступный и величественный вид. – Леди не переодеваются сами, потому что их одевают служанки. Ступайте, дорогая, потому что нам надо читать… хм! А вы должны выглядеть наилучшим образом – сегодня вас представят его королевскому высочеству.

Обе дамы так бурно закивали, что с их голов посыпались новые облака пудры. Дженнифер повернулась и побежала.

Она бежала потому, что бояться в одиночестве легче, чем на глазах у посторонних. Кроме того, просторная мрачная скудно освещенная гостиная с темно-зелеными шторами наводила на нее такой ужас, что ей уже не нужны были никакие «страшные» романы.

Выбежав в вестибюль, Дженнифер вздохнула с облегчением. Здесь, по крайней мере, горели все свечи. Черно-белый мраморный пол наводил тоску, как и стеклянные призмы канделябров, и пахло плесенью, как в гостиной. Зато в камине пылало жаркое пламя.

Озябшая Дженнифер протянула руки к огню. Подняв голову, она увидела свое отражение в зеркале над каминной полкой работы Адама.

Лицо осталось тем же самым. Красивое – все всегда расхваливали ее своеобразную красоту. Однако из-за новой прически, блестящих каштановых локонов, ниспадающих на плечи, и из-за ленты, повязанной на лоб, ей показалось, что на нее смотрит незнакомка. Разумеется, ни леди Олдхем, ни мисс Крампет, будучи светскими дамами, не сделали ей замечания по поводу отсутствия пудры и страусовых перьев.

– Это значит… – прошептала она своему отражению.

Пребывая в смятении, Дженнифер, как и многие, принялась думать о мелочах, то есть о пудре для волос и о тонкости материи, из которой было сшито ее платье.

– Сейчас, в тысяча семьсот девяносто пятом году… – прошептала она, и ее передернуло. Потом она медленно повторила: – В тысяча семьсот девяносто пятом…

Из-за локонов ее личико, довольно круглое, с высокими скулами, как будто утратило всегдашний румянец. Зрачки расширились настолько, что серые глаза под густыми ресницами казались черными. Даже полные страстные губы и круглый подбородок выглядели чужими.

– В тысяча семьсот девяносто пятом году, – прошептала Дженнифер, – мистер Питт ввел налог на пудру. Налог положил конец моде, которая и так сходила на нет. Одни только ярые виги в знак протеста продолжают пудрить волосы. – Она как будто вспоминала полузабытый урок. – Да! – воскликнула она. – Из-за войны с французами мы должны носить главным образом тонкий английский ситец или муслин. Мы должны…

«Война с французами? Что тебе известно, дурочка, о войне с французами?!»

Что бы ни говорил ее внутренний голос, он говорил правду.

Дженнифер понятия не имела, кто она такая. Даже не представляла, как ее фамилия. Со вчерашнего дня она находилась совершенно в незнакомом мире, где по вечерам зажигали свечи и ездили в каретах.

«Какие же воспоминания ты сохранила о другой жизни, возможно, о будущей жизни через сто пятьдесят лет?»

Воспоминаний осталось очень мало. Ничтожно мало. Разве что несколько последних странных проблесков. Улица… идет дождь. У нее большое горе – Фил в беде. Он в смертельной опасности – ему грозит тюрьма или даже виселица! И она тогда выкрикнула несколько слов.

Если бы только она могла разыскать Фила в этом мире! Если бы только тот молодой гость с печальным лицом, которого ей представили как лорда Гленарвона, мог оказаться Филом!

Вначале Дженнифер стало смешно. Фил, с его заразительной веселостью, которая иногда переходила в самую мрачную тоску! Фил, которого она так любит! Впрочем, скоро ей совсем расхотелось смеяться.

Дженнифер едва не разрыдалась от тоски и одиночества. Она закрыла глаза, отчаянно подавляя рыдания, которые сжали горло и душили ее. Она села, съежившись, на скамеечку у камина, молясь об одном: чтобы никто не пришел и не застал ее в таком состоянии.

Постепенно ей удалось немного успокоиться. Однако легче не стало. Она находится в особняке леди Олдхем, Олдхем-Хаус, что на Хилл-стрит рядом с Беркли-сквер. Темные дубовые панели давили на нее, словно стены темницы.

Она должна пойти наверх – там, ей сказали, ее комната. Нужно разыскать женщину, которую она называет няней; няня одновременно горничная и дуэнья. Няню зовут миссис Поппет, и она верит в привидения и чудеса. Если открыться миссис Поппет, можно будет хоть что-то разузнать о своей теперешней жизни.

Дженнифер встала, разгладила юбки белого муслинового платья и зашагала по мраморному полу. Она уже поднялась на половину первого марша, как вдруг почему-то остановилась и подняла голову. На верхней площадке лестницы стоял лорд Гленарвон и смотрел прямо на нее.

По крышам и трубам Олдхем-Хаус постукивал легкий апрельский дождик. Хотя на лестнице горело более двадцати свечей, у Дженнифер потемнело в глазах. Лорд Гленарвон поклонился и откашлялся.

– Добрый вечер, мисс Бэрд! – произнес он учтиво. Невозможно! Нелепо! И все же…

Боже милостивый, до чего он похож на Фила! Да, он выглядит старше: Филу не более тридцати трех – тридцати четырех лет. А этому человеку можно дать все сорок. Хотя от него веет той же… жизненной силой? Энергией? Или просто силой ума? Те же блестящие темно-каштановые волосы, что и у Фила, слава богу, не посыпанные пудрой, зачесаны назад и стянуты в конский хвост на затылке.

Как хорошо, хотя и небрежно, сидит на нем костюм! Дженнифер оглядела черный узкий сюртук с закрученным воротником, под которым виднелся красный жилет, выдававший в его владельце тори. Сюртук выгодно подчеркивал широкие плечи и узкие бедра. На ногах у лорда Гленарвона были высокие черные ботинки с красным верхом и белые замшевые бриджи, которые сельская знать восемнадцатого века упорно носила даже в Лондоне.

Секунд десять они оба стояли неподвижно, словно призраки, в слабом, рассеянном свете. Гленарвон снова откашлялся.

– Вчера, мадам, – начал он мягко и вежливо, – когда я имел честь быть представленным вам…

Он улыбнулся – до того похоже на Фила, что Дженнифер почти перестала сомневаться: он! Впрочем, улыбка скоро увяла.

– Прошу вас, простите мою смелость, – продолжал он. – Однако могу ли я иметь удовольствие узнать ваше имя?

– Дженни… Дженнифер. – У нее сжалось горло. – Можно ли, сэр, узнать ваше?

– Мое? – рассеянно переспросил он, но тут же пришел в себя. – Мое? О! Филип.

Он сощурил карие глаза; у внешних уголков глаз образовались морщинки – совсем как у Фила, когда он, загнанный в угол, пытался в чем-то признаться ей, хотя и безуспешно. У Дженнифер отпали последние сомнения. Этот человек либо сам Фил, либо его странное, демоническое воплощение. Скорее всего, он решит, что она сумасшедшая, но все равно она не может не спросить…

Спросить – но что?

Что именно она помнит? Как она ни старается вспомнить, в голове теснятся лишь смутные образы: он учился в Кембридже, потом воевал – на какой войне? Затем он снова учился; учился ли? Какова его профессия? Когда и где они познакомились? Когда полюбили друг друга? Искривленное время давило на нее; голова кружилась; она ясно помнила только улицу, дождь и смерть, которая гналась за ним по пятам, как, возможно, гонится и сейчас.

Однако голос, который она слышала, несомненно, принадлежал Филу!

– Я бы не смог вас забыть! – воскликнул Гленарвон, ударяя кулаком по ладони другой руки. – Мы ведь встречались раньше, мадам?

В голове у Дженнифер все смешалось от ужаса.

– Если и встречались, сэр, – отвечала она, приседая в книксене, – то вы, разумеется, должны помнить когда и где.

Лицо Гленарвона стало таким же белым, как его шейный платок. Но Дженнифер ничего не видела – опрометью кинулась вниз.

– Прошу меня простить, сэр, – запинаясь, на ходу выговорила она. – Я совсем забыла… я оставила там… в гостиной… мою рабочую шкатулку… да.

Он поклонился.

– Во всем виноват я, мадам, – отвечал он, криво улыбаясь. – Как глупо я себя вел! Пора переодеваться: жена ждет меня.

Не поднимая головы, Дженнифер ухватилась за перила.

Конечно, его жена! Восхитительная и яркая Хлорис, леди Гленарвон! Дженнифер ни за что не поверила бы, что коротенькое словечко «жена» способно так жечь и ранить: сердце ее сжалось, как сжимается и немеет рука после укуса ядовитой змеи.

Она не видела выражения лица человека, который, проснувшись вчера утром, вдруг узнал о том, что он – Филип Клаверинг, четвертый граф Гленарвон. Дженнифер было невдомек, что выглядит он старше потому, что в другой жизни перенес страшный удар. Пока он пребывает в счастливом неведении, но скоро вспомнит все.

Филип Клаверинг изумился сильнее, чем Дженнифер, так как у него сохранилось еще меньше воспоминаний, чем у нее. Неожиданно он очутился в прошлом; в ушах у него раздавался какой-то рев. И проснулся он в странном месте – в меблированных комнатах Джексона на Бонд-стрит.

– У Джексона. Но почему? – произнес он вслух и, прикусив губу, направился в будуар своей жены.

По крайней мере, внешне ему все удавалось – он с легкостью вел себя и говорил как человек восемнадцатого века. Кстати, непонятно, как ему все сходит с рук?

Его окружают странные личности; и держатся они довольно вызывающе. Их речь почти не отличается от речи людей двадцатого века. Правда, виги – либералы – стараются нарочно говорить в нос и растягивают слова: «умо-ора», «пре-мно-ого обязан» и «югурец» вместо «огурец». Консерваторы – тори – изъясняются более внятно. Труднее с фразеологией. Пышные и цветистые обороты речи легко соседствуют с откровенными непристойностями и бранными словами. Однако Филип Клаверинг с легкостью усвоил их манеру речи, как будто специально учился так говорить.

Да! Он бы бесконечно наслаждался обманом, если бы не замешательство, не боль и не любовь, которые ассоциировались с…

– Дженни! – произнес он вслух.

Стоя у двери будуара своей жены, Филип неожиданно раздумал стучать и опустил руку. Он повернулся и быстро зашагал по коридору к собственной гардеробной.

Благодаря своей сообразительности он успел многое узнать о себе, слушая разговоры со вчерашнего дня и до сегодняшнего вечера. И рассчитывал узнать еще больше. В гардеробной, где на полочке над фарфоровым умывальником стоял расписной фарфоровый кувшин, его ждал пожилой слуга.

– Хопвит! – радостно вскричал лорд Гленарвон. – Если я не ошибаюсь, сегодня мы обедаем в Карлтон-Хаус с его королевским высочеством принцем Уэльским?

– Да, милорд. – Хопвит почтительно наклонил голову.

– Чертовски нелепо, Хопвит! – продолжал Филип. – То есть… странно, зачем мы с женой остановились у леди Олд-хем, если наш собственный загородный дом совсем рядом!

Хопвит осторожно подлил в умывальник горячей воды.

– Что же здесь странного, милорд? Ведь в вашем доме идет ремонт. Будьте так любезны, ваша светлость, снимите сюртук…

– Ах да! – Филип сорвал с себя сюртук и швырнул его через всю комнату. Вслед за сюртуком полетел жилет. – Сегодняшний обед будет скромным, он пройдет в узком кругу. Его высочество позволил себе передышку от медового месяца в Бейсингстоуке; его чрезвычайно удручает заключенный недавно брак. Обед закончится не позже полуночи, если только…

– Да, милорд?

– Я хотел сказать – если только его королевскому высочеству не будет угодно надраться больше обыкновенного!

– Верно, милорд, таково общее мнение.

Филип посмотрел на Хопвита. Лицо слуги оставалось невозмутимым. В Филипа словно вселился бесенок.

– Скажите, Хопвит, правда ли, что леди Джерси подсыпала накануне первой брачной ночи в еду невесты большую дозу английской соли?

Хопвит погрустнел.

– Ходят такие слухи, милорд.

– Однако ее усилия пропали втуне. Его королевское высочество, находясь под воздействием большого количества холодного пунша, упал головой на каминную решетку, да так и заснул.

Хопвит нерешительно заявил, что произошедшее не причинило большого вреда здоровью принца, хотя могло быть и иначе. И поскольку вопрос о престолонаследии представляет государственную важность, он, Хопвит, искренне и от всей души желает счастья новобрачным – принцу и принцессе Уэльским.

Поняв, что ему прочитали отповедь, Филип разволновался. Он позволил Хопвиту умыть себя – по мнению Филипа, воды могло быть побольше; затем позволил облачить себя в вечернее платье – все черное, кроме бриллиантовых пуговиц и пряжек и белого шейного платка. Хопвит одевал его весьма осторожно.

– После обеда мы с женой отправляемся в наш загородный дом. – Филип покосился на слугу. – Какая чертовски досадная неприятность, Хопвит! Неужели придется ехать настолько далеко?

– Не слишком далеко, милорд.

– Что?

– Ваш дом находится лишь немногим далее деревни Челси. Полагаю, ее светлость не очень устанет от путешествия…

– Да. Полагаю, не устанет. И все же…

Филип подошел к главному. Надо поподробнее расспросить Хопвита о людях, с которыми он познакомился накануне. Один из них, когда бы речь ни заходила о женщинах, доверительно склонялся к нему и с ужасно плотоядным видом заявлял: «Ей-богу, Гленарвон! Ну и хорошенькую же кобылку я подцепил вчера у Олмека! Да, черт меня подери!»

Однако подражать подобной манере Филип не мог.

Хотя он и чувствовал себя полным идиотом, что-то в его натуре восставало против подобного поведения. Когда он думал о лице Дженнифер, таком странном в обрамлении блестящих светло-каштановых локонов, и ее широко раскрытых глазах…

– Хопвит, – негромко сказал он, – вчера я познакомился с одной весьма привлекательной молодой леди.

– Неужели, милорд? – В бесцветных глазах Хопвита мелькнула искорка заинтересованности.

– Да. Строго между нами, я… нахожу ее очаровательной!

– Считаю за честь доверие вашей светлости! – воскликнул Хопвит, впервые выказывая признаки жизни. – Могу я осведомиться, как зовут молодую леди?

– Кажется, мисс Бэрд. Дженнифер Бэрд.

Вся заинтересованность тут же исчезла с лица Хопвита.

– Вот как, милорд? – пробормотал он. – Завязать шейный платок потуже?

– К черту шейный платок! Кто она такая?

– По-моему, племянница леди Олдхем, милорд. Провинциальная родственница, – Хопвит намеренно подчеркнул слово «провинциальная», – которая радуется возможности побывать в городе и другим перспективам. А теперь, милорд, к вопросу о пудре для волос…

– Кто она, черт вас подери? Что вам о ней известно?

– Боюсь, эта молодая леди не стоит внимания вашей светлости. Что же касается пудры, милорд, мне известно, что у партии тори она больше не в почете. Тем не менее следует выказать почтение его королевскому высочеству. Его королевское высочество, разумеется, не может слишком открыто привечать вигов. И все же надежные источники сообщили, милорд, что он щедро посыпает свой парик коричневой пудрой Маршалла. Коричневая пудра Маршалла…

Филип не выдержал.

Он выругался и проклял коричневую пудру Маршалла, и лишь в последний миг удержался от того, чтобы не сравнить ее с порошком от насекомых, в котором его королевское высочество, несомненно, нуждается. Он ринулся к двери, однако остановился на пороге, привлеченный кротким взглядом невозмутимого Хопвита.

– Милорд, если позволите…

– Да, Хопвит? Я… прошу прощения за плохие манеры. В чем дело?

Хопвит упорно разглядывал узор на турецком ковре.

– Ваша светлость, вы очень переменились, – заявил он.

– Переменился? Как?

– Но я не думаю, – продолжал Хопвит, по-прежнему не отрывая взгляда от ковра, – что истинные друзья вашей светлости будут этим недовольны. Лично я доволен.

Филип некоторое время молча смотрел на слугу, а затем выбежал вон.

Наверное, он совершил грубый промах, и все же… Дженнифер Бэрд! Она так близко и одновременно так далеко от него!

Он поспешил вниз, в будуар жены.

Над головой, словно огромный веер или вентилятор, шуршал апрельский дождик. Хотя коридор был устлан ковром, в коротких бриджах все же было холодно. И снова он собрался постучать, но замер на пороге в нерешительности.

Большинство мужчин почитали бы за счастье быть женатыми, хотя бы в мечтах, на такой женщине, как Хлорис. В свои двадцать пять лет она находилась в расцвете красоты. Ее красота была яркой, а сама она выглядела очень зрелой. Светло-карие глаза под тонкими подведенными дугами бровей на лбу, сверкающем белизной, мило косили и сулили блаженство – хотя Филип подозревал, что его жена не склонна выполнять обещания. Даже ее прическа словно завлекала в ловушку: невозможно было оторвать глаз от ее длинных и густых рыжевато-золотистых волос, густо посыпанных пудрой. Хлорис лукаво постреливала глазками из-за веера, которым постоянно томно и кокетливо обмахивалась.

Хотя Филип впервые увидел свою жену двадцать четыре часа назад, он испытывал к ней искреннюю неприязнь.

Почему? Почему?

Возможно, его раздражал ее манерный певучий голос – Хлорис как будто подражала актрисе Милламант в какой-то пьесе. Возможно – в конце концов, мы любим тех, кто любит нас, – дело было в ее презрении к нему, которое она даже не скрывала при посторонних. Она слегка выпячивала нижнюю губу, бросала на него беглый взгляд, только и всего. Филип считал ее притворщицей, однако в глубине души испытывал к ней странное чувство близости и родства. Как будто в какой-то другой жизни Хлорис и в самом деле была его женой.

При последней мысли он похолодел. Он болтается между двумя мирами! Но в любом месте, в любом столетии над ним тяготеет судьба, рок, предопределение… Он пришел к жене, чтобы кое-что выяснить, и он все узнает, будь он проклят! Филип резко постучал в дверь.

– Ваш супруг, дорогая, – сказал он.

– Ах! Входите, пожалуйста, –отозвался из-за двери приторный, протяжный, манерный голос.

И он вошел, готовый к судьбоносному разговору.

Глава 2. «Ах, Хлорис! Могу ли я быть безмятежным, как прежде…»

Хлорис, леди Гленарвон, не спеша переодевалась к обеду.

На стенах, оклеенных серебристыми обоями с узором, изображающим красно-зеленых попугаев в золотых клетках, в консолях горело множество свечей. Пола не было видно под грудой надушенных платьев, осмотренных и забракованных. Горничная Хлорис, румяная и хорошенькая девушка по имени Молли, беспомощно стояла посреди этого беспорядка.

Сама Хлорис непринужденно развалилась в кресле стиля Людовика XV – видимо, обстановка доставляла ей величайшее наслаждение. Ее длинные рыжевато-золотистые завитки, блестящие и уложенные, еще не были посыпаны пудрой. На ней были дневные чулки, прикрепленные к поясу новыми (доставленными контрабандой) подвязками, о которых отзывались французскими словами «tendresse» и «sincerite» – «нежные» и «надежные». Ножки Хлорис были обуты в дневные туфельки марокканской кожи.

Кроме чулок и туфель, на Хлорис не было ничего. Любой мог счесть ее красивой и желанной, хотя, на вкус Филипа, в восемнадцатом веке женщинам не помешало бы почаще принимать ванну. Итак, Хлорис развалилась в кресле, поставив одну ногу на скамеечку, и на губах ее заиграла улыбка, исполненная вежливого, рассеянного презрения.

– Молли, не уходите, – бросила она.

Молли, пунцовая от смущения, попятилась к двери.

– Не уходите, – повторила Хлорис, томно взмахивая рукой. – Полно! Неужели между мною и его светлостью происходит нечто такое, чего нельзя видеть целому свету? Вы что-то хотели, любовь моя?

– Да.

– Чего же, скажите на милость?

– Мне нужны сведения.

– Господи, благослови! Неужели сведения нельзя почерпнуть из книг?

– Эти – нет.

Что-то в его голосе заставило ее выпрямиться.

– Вы больше не работаете над собой, сэр?

– Хватит ваших сцен, мадам. Они мне надоели.

Хлорис выпрямилась. От прерывистого дыхания рыжевато-золотистые локоны задрожали над плечами. В светло-карих глазах мелькнула ярость; ожив, ее оленьи глаза придали лицу теплое, человеческое и манящее выражение. Они волновали его, несмотря ни на что.

– Вот уже два года, – заявила она, – я замужем за самым мягкотелым и слабохарактерным существом. Если бы не ваше происхождение и в особенности не ваше состояние, милый Филип, неужели вы воображаете, что вас терпели бы в клубе «Уайте»? Терпели! Они смеются над вами! Над вами смеются даже посыльные!

– Неужели? – переспросил Филип, глядя в угол комнаты.

– И вы еще удивляетесь, что между нами так мало любви?

– Я ничему не удивляюсь, мадам. Несомненно, у вас другие интересы.

– Ну вот тут вы лжете, – прошептала Хлорис, сладко улыбаясь и склонив голову набок. Я никогда не была вам неверна! Ни единого раза! На публике я изображаю преданную жену больного мужа…

Она снова начала играть роль, на сей раз подражая ужимкам и прыжкам леди Тизл из «Школы злословия»: молодая своенравная жена старого мужа. Он готов был убить ее!

– Однако и наедине, – продолжала она тихим голосом, – я остаюсь самой верной женой! О моей преданности известно всему свету! Врачи, милый Филип, дали вам год жизни. Я не такая дура, чтобы из-за одной оплошности лишиться ваших денег! Пятьдесят тысяч годового дохода – вещь весьма полезная!

Он продолжал стоять без движения и смотреть на нее в упор.

– Должно быть, вы об этом догадывались? – почти взвизгнула Хлорис.

– Я многое узнал, дорогая моя.

Хлорис застыла в нерешительности. Она не хотела – да и не могла – говорить откровенно. Светло-карие глаза под тонкими, выгнутыми бровями окинули его вороватым взглядом – снизу вверх.

– Отчего вы так изменились со вчерашнего дня?

– Изменился? Как я изменился?

– Ах! Вы как будто стали другим человеком. Изменилось все ваше поведение. У вас другой голос, походка. Даже манера держать руки.

– Руки? – Филип был не на шутку озадачен.

– Да и не только! – Хлорис провела кончиком языка по полным, ярко накрашенным губам и заговорила мягче. – Не скрою, пару раз ваше поведение напугало меня, и потом еще… Нет, наверное, нет. Та кошмарная сцена вчера у Джексона…

«Если бы я понимал, что там вчера произошло!»

– Жаль, – прошептала Хлорис, не глядя на него, – что два года назад вы не были таким! Но даже сейчас, Филип, я нахожу вас…

– Каким, мадам?

– Не неприятным, – ответила Хлорис.

Держась совершенно непринужденно, чувствуя себя в высшей степени уверенно, Хлорис тряхнула своими локонами, откинулась назад и, полуприкрыв веки, оглядела его.

– Ну, признайтесь, Филип. Ведь вы-то не находите меня… я не внушаю вам отвращения?

– По крайней мере, мадам, – вежливо ответил он, – я полностью отдаю себе отчет в своих чувствах.

Мертвая тишина.

Хлорис вдруг побелела и стала как будто прозрачной, словно хрупкая фарфоровая чашка на просвет. Лицо ее, еще секунду назад теплое и манящее, превратилось в маску, дышащую ненавистью.

– Молли! Мой халат!

Торопясь подать халат, Молли споткнулась. Халат был очень большой – розовый, стеганый, расшитый множеством ленточек. Когда Хлорис лениво встала, а Молли завернула ее в халат, Филип мысленно выругал себя.

Черт побери, и зачем он только ляпнул не подумав! Сосредоточившись сердцем и душой на Дженнифер, он нажил смертельного врага в той, кто, как он подозревал, и без того не была ему другом. Он словно бы блуждал во мраке, пытаясь отыскать в томной красотке сходство с женщиной из своей другой жизни. И не находил ничего; по крайней мере, так ему казалось. Возможно, одно ее замечание… Однако если что-то и мелькало, то искра узнавания почему-то относилась к Молли, горничной, а не к Хлорис. К чему бы это? Молли и Хлорис примерно одного роста, то есть невысокие; они говорят одинаково манерно – возможно, у одной манерность врожденная, а у другой благоприобретенная. И больше между ними нет ничего общего! Непонятно… И оттого не менее странно и страшно!

Самое главное: впредь он должен быть начеку. Хлорис уже села, собранная, улыбающаяся, как будто ничего не случилось.

– Ах, я чуть не забыла! – пропела она. – Должна напомнить вам о перемене в планах. После обеда у его королевского высочества мы возвращаемся в наше поместье «Пристань» в карете. Для открытой коляски сегодня плохая погода.

Филип стиснул зубы:

– Так я и понял. И что же?

– И что же! Мы с вами должны были ехать в коляске. Как и леди Олдхем, наша хозяйка. И разумеется, моя дорогая Молли. – Хлорис наградила служанку томным взглядом. – Не скрою, я и шагу не могу ступить без моей дражайшей Молли!

– Оставим Молли в покое. Что дальше?

– Полковник Торнтон. – Хлорис погрустнела. – Полковник Торнтон – человек откровенный и решительный. Как вы помните, от его дома до нашего нет и четверти мили. Он решительно высказался против того, чтобы мокнуть в дождь верхом и предпочитает путешествовать с комфортом. Так что, милый Филип, он займет ваше место в карете.

Филип долго смотрел на жену, долго – по крайней мере, ему так показалось.

– Почему же он непременно займет мое место, мадам?

– Потому, что я так хочу. – Хлорис подняла брови. – Вы ведь не откажетесь оказать мне мелкую услугу и проехать за каретой верхом!

– И промокнуть насквозь? – спросил Филип.

– И промокнуть насквозь, – согласилась Хлорис.

– И уступить ему свое место в карете?

– И… – Хлорис вдруг осеклась. Они посмотрели друг на друга.

– Пора заставить вас повиноваться, Филип! – сладким голосом добавила Хлорис. – Вы должны научиться угадывать мои желания.

– В самом деле, мадам? А что, если я не хочу никому уступать свое место в карете?

– Полковник Торнтон будет недоволен – и все равно сядет в карету. Интересно знать, кто ему помешает?

– Я.

– Вы? – Хлорис разглядывала рукав, губы ее изогнулись в тайной презрительной усмешке. – Неужели вы?

Она снова подняла голову и увидела выражение его лица. Тут же вскочила и, путаясь в полах халата, забежала за спинку кресла; ленточки на халате разметались.

В комнате было душно – не из-за весенней жары, которая настала слишком рано, и не из-за плотно закрытых окон, и не от огня в камине. Душно было от ненависти, переполнявшей обоих супругов. Хлорис облизала пересохшие губы.

– Что вы задумали, посмешище всего Лондона?

– Минуту назад, – охотно ответил Филип, – мне очень хотелось свернуть вашу хорошенькую шейку. Однако прежде я объяснюсь с галантным полковником Торнтоном…

Хлорис запрокинула голову и расхохоталась. Ее звенящий, резкий смех на фоне горящих свечей и нарисованных красно-зеленых попугаев в золотых клетках больше напоминал истерику.

– Вы! С Тоби Торнтоном! – Ее только что не рвало презрением. – Когда вы проявили себя настолько трусливым, что…

Крик ее резко оборвался, так как в дверь тихо и деликатно постучали.

– Прошу прощения, миледи. – Филип узнал голос Сми-зерса, старшего лакея. – Пришли полковник Торнтон и молодой мистер Торнтон.

Филип увидел выражение лица Хлорис и круто повернулся.

– Смизерс!

Очевидно, Смизерс в первое мгновение не узнал его, потому что отозвался не сразу.

– Милорд Гленарвон?! Да, милорд?

– Передайте привет полковнику Торнтону и молодому мистеру Торнтону и попросите их подняться сюда как можно скорее.

– Сюда, милорд?!

– Да. Сюда. Спасибо!

– Слушаюсь, милорд.

Он услышал за спиной горестные ахи и охи Хлорис и Молли. Он был рад, что смотрит на дверь, потому что вспомнил кое-что еще из прошлого.

– Низкий, грязный подлец! – воскликнула Хлорис. – Пригласить джентльменов, к тому же вечером, в дамский будуар!

– Если не терять времени, миледи, – ответила так же взволнованная Молли, – вы еще успеете скрыться в спальне, и вас не увидят!

– Придержи язык, девка! Это мой самый красивый халат?

– Конечно да, миледи! Вы ведь велели мне отложить самый красивый на случай, если здесь будет его светлость!

– Разве я не просила тебя придержать язык?

– Но его светлость на редкость хорошо сложенный джентльмен, миледи, и я подумала…

Послышался звук пощечины, и Молли ударилась в слезы. Снова стук – отрывистый и властный, – от которого задрожала дверь.

Хлорис бросилась к своему креслу. Тщательно закутавшись в халат, она оперлась локтями о подлокотник, а пальцы приложила к вискам.

– Входите, пожалуйста! – сказала она.

Полковник Тобиас Торнтон из Королевского драгунского полка явился при полном параде. За ним осторожно выступал его молодой сын Дик. Филип помнил обоих по вчерашнему обеду.

Еще вчера он заметил, с каким глубоким почтением и даже благоговением все относятся к бравому полковнику. Если кто-то случайно касался его плеча, тут же приносились

глубочайшие извинения. Как и прочие гости, полковник Тор-нтон не уставал подливать себе портвейна. Среди друзей полковник слыл весельчаком и душой общества, однако на публике держался холодно и высокомерно. Вот и сейчас лицо его застыло в вежливой светской маске, хотя маленькие живые бледно-голубые глазки проворно подмечали все происходящее в комнате.

Филип поклонился.

– Ваш покорный слуга, полковник Торнтон, – сказал он. Полковник Торнтон ответил столь же официально. Его высоким скрипучим голосом восхищались подчиненные – им нравилась врожденная властность полковника.

– К вашим услугам, лорд Гленарвон. Кажется, вы незнакомы с моим сыном? Дик, это мой старый друг, лорд Гленарвон.

Дик, прыщеватый двадцатилетний юнец в плохо сидящем смокинге, ужасно хотел казаться светским человеком. Величавое приветствие Филипа произвело на него сильное впечатление, однако настолько взбудоражило его, что он лишь невнятно промямлил что-то в ответ.

– Прошу вас, садитесь, джентльмены! – пригласил хозяин. Все промолчали.

Полковник Торнтон едва взглянул на Хлорис и тут же деликатно отвел глаза. Атмосфера накалялась; Хлорис откровенно наслаждалась предстоящим скандалом.

– Ах, полковник Торнтон! – пожурила она. – Как вы на меня смотрите! Мне, право, неловко! Полагаю, положение несколько деликатное.

Полковник сбросил официальную маску.

– Откровенно говоря, леди Гленарвон, – заявил он своим высоким звучным голосом, – мне чертовски не по себе… то есть находиться в дамском будуаре!

– Конечно, конечно! С другой стороны… – Хлорис наградила его тем же кокетливым взглядом, что и всех прочих.

Полковник Торнтон был дамским любимцем – леди очень нравились его властная внешность, орлиный аристократический нос, высокие скулы и губы, всегда изогнутые в презрительной усмешке.

Полковник в парадной форме, казалось, занял собою все пространство. Под мышкой он держал свою огромную треуголку, украшенную белым коротким плюмажем. Короткий алый мундир от ворота до талии украшали золотые шнуры и вертикальный ряд золотых пуговиц. От левого плеча к правому бедру шла белая портупея, к которой снизу была прикреплена патронная сумка.

– С другой стороны, – продолжала Хлорис, – не стоит слишком уж нападать на моего бедного мужа. Это он, знаете ли, пожелал пригласить сюда и вас, и вашего сына.

– Он?! – переспросил пораженный полковник, дергая головой над высоким черным воротником. – Он?!

– Вот именно! Ведь правда, милый Филип?

Полковник Торнтон нисколько не смутился. Наоборот, он издал тонкий смешок, похожий на ржание. Тяжелая парадная сабля звякнула о белые бриджи и начищенные сапоги, когда он шагнул к Филипу и хлопнул его по спине.

– Знаете, Гленарвон, – заявил он покровительственно-дружелюбно, – вы чудак! Ей-богу, чудак!

Филип отстранился и, внимательно глядя на полковника, молча склонил голову.

– Не стоит проделывать такие штуки слишком часто, – предупредил полковник, словно распекая любимую собаку. – Вас могут неправильно понять. Что ж! Ни слова больше! – Он прищурил бледно-голубые глазки. – Кстати! Что же вы от меня хотите?

В будуаре вдруг установилась мертвая тишина. Было слышно только, как за плотными шторами тихо шелестит дождь.

– Я хотел, – звонко проговорил Филип, – обсудить с вами наше возвращение домой.

– А, вот оно что! – беззаботно откликнулся полковник, будто отмахиваясь от Филипа.

Он подошел к окну, отдернул занавес и высунул свой орлиный нос наружу.

– Чертовски мило с вашей стороны, – продолжал он, в последний момент удержавшись, чтобы не подмигнуть сыну, – уступить мне свое место в карете. Я вам очень признателен. Да, очень признателен! – Он осклабился. – Ну вот! Так уже бывало прежде, а? Это ведь не важно.

– Для вас важно, полковник Торнтон.

– Да? Почему?

– Потому что вы не едете в карете.

– Кончайте дурить, Гленарвон! Нет времени! Какого черта вы там бормочете?

– Изъяснюсь четче, – громче проговорил Филип. – Сегодня вы намеревались вернуться к себе?

– Да!

– Отлично! В таком случае можете ехать верхом или нанять экипаж. Можете ехать домой или убираться ко всем чертям – мне все равно. Но если вы ступите в мою карету, сэр, я с превеликим удовольствием вышвырну вас оттуда. Теперь вам понятно?

Хлорис вскочила было на ноги, но тут же снова села.

Полковник Торнтон, казалось, нисколько не разозлился – просто стал более спокойным. Но рука его принялась шарить в поисках белых перчаток, заткнутых за белую с золотом портупею.

– Знаете, Гленарвон… – задумчиво протянул он и шагнул к Филипу, стоявшему неподвижно. – Знаете, Гленарвон, – повторил полковник Торнтон, скаля белые зубы, – если бы вы не были инвалидом, если бы я не знал, что вы – распоследний трус, который боится пистолета и шпаги, я бы заставил вас, Гленарвон, заплатить за ваши слова.

Легко, небрежно он вытянул указательный палец правой руки и махнул снизу вверх, достав до жилетных пуговиц Филипа. Однако, прежде чем он добежал доверху, левый указательный палец Филипа пробежал снизу вверх по ряду его собственных золотых пуговиц и неловко, но довольно сильно и болезненно щелкнул полковника по горбинке на орлином носу.

Голова полковника Торнтона резко дернулась назад. С головы посыпалась пудра. Огромная черная треуголка упала на ковер.

Филип посторонился.

– Я пригласил вас, – вежливо сказал он, – чтобы расплатиться.

Полковник Торнтон осторожно поднял треуголку и выпрямился. Кровь бросилась ему в лицо, однако он был только изумлен.

– Черт меня побери! – почти прошептал он и повернулся к Хлорис. – Мадам, он сошел с ума! Клянусь, он просто спятил!

– Неужели, сэр, я этого не знаю? – вскричала Хлорис.

– Что же с ним стряслось?

– Не могу сказать. Какое-то время я надеялась… – Хлорис осеклась, лицо ее посуровело. – У него бывают перепады настроения и капризы, особенно когда он хочет тайно оказать кому-то услугу или сделать хороший подарок. Это часть его болезни. Но он никогда, никогда не был груб!

Полковник Торнтон подошел к ней. Потом зашагал по комнате, недовольно хмурясь; широкие голенища его сапог хлопали.

– Я не хочу причинять ему вреда, – жалобно произнес он. – Я уже говорил вам: надо мною будут смеяться, если я накинусь на этого голубка с пистолетом или шпагой. Пострадает моя репутация! Нет, ни за что! Черт побери, да зачем он вообще сюда явился? Чего он от вас хочет?

– По его словам, сведений.

– Сведений? – Полковник Торнтон круто повернулся на каблуках. – Говорите, Гленарвон! Каких еще сведений?

Тут наконец Филип понял, насколько прочна стена, которую он пытается пробить.

– Пустяковых! – уныло произнес он. – Они касаются племянницы леди Олдхем, мисс Дженнифер Бэрд. Я хотел…

– Ага! – вскричал полковник Торнтон, отчего-то обрадовавшись. – Теперь я понимаю, клянусь Богом! – Он посмотрел на Хлорис, и его резкий смешок едва не вывел Филипа из себя. – «Оказать тайную услугу», да? «Подарить хороший подарок»! Гленарвон, мальчик мой, мне все ясно! Проще не бывает! Разумеется, Эмма Олдхем попросила вас поздравить нас, да?

– Я не…

– Молодая кобылка, – воскликнул полковник Торнтон, – выходит за моего сына! Между нами, Гленарвон, Дженни Бэрд не может похвастать ни знатностью, ни связями, но мы об этом умолчим. Главное, что ее папаша очень богат!

Юный Дик, смущенный и красный, наконец взял себя в руки и осмелился возразить отцу:

– Па! Черт побери, дело не только в деньгах! Дело в самой девушке. Черт меня побери, если я…

– Дик, болван ты этакий, – раздраженно буркнул полковник Торнтон, – подтянись и пожми руку своему другу лорду Гленарвону! Он хочет пожелать тебе счастья. Надеюсь, он приготовил тебе отличный свадебный подарок, а?

– Что касается свадебного подарка… – начал Филип.

– Да, приятель?

– Во-первых, я хочу знать, – и Филип посмотрел Дику Торнтону в глаза, – согласна ли молодая леди выйти за вас?

От смущения у Дика отнялся язык. Благодаря какой-то странной оптической иллюзии Филипу вдруг показалось, что юнец кружит и кружит, приплясывая, на одном месте.

– О, сэр, здесь все в порядке! Па и леди Олдхем все устроили. Мне было бы все равно, черт побери, даже будь у нее всего две-три тысячи в год! Не волнуйтесь, сэр. Она-то согласна!

– Тогда я от всей души желаю вам счастья.

– А свадебный подарок? – продолжал глумиться полковник Торнтон. – Как же подарочек? А?

– Надеюсь, свадебный подарок оценят по достоинству.

Неожиданно комната и лица закружились перед глазами Филипа. Он был настолько измучен, что не мог далее выносить тягот новой жизни.

– Если позволите, – продолжал он, – я удаляюсь. У меня… впрочем, не важно. И потом, мне нужно взять плащ и шляпу. С вашего позволения…

Оба Торнтона хором заверили его, что они его отпускают. И только Дик взирал на него с любопытством, словно удивляясь.

– Вот видите, – ровным тоном заметила Хлорис. – Припадок прошел. Он снова стал самим собой.

Филип открыл дверь, вышел в коридор и осторожно закрыл дверь за собой. В коридоре было промозгло – после будуара почти холодно. Он прислонился к двери и закрыл глаза.

Интересно, что за робкое чучело вело столь нелепую жизнь в его обличье? Все можно изменить. Да, вот именно! Но стоит ли игра свеч?

Он открыл глаза. Вестибюль внизу был ярко освещен свечами, но коридоры по обе стороны от широкой лестничной площадки были погружены в полумрак. С противоположной стороны площадки на лестницу выходили три высоких сводчатых окна с широкими проемами вместо подоконников; окна были завешены парчовыми шторами.

В проеме среднего окна, между полузадернутыми шторами из бледно-желтой парчи, он заметил женскую фигурку. Она в отчаянии ломала руки, а потом, заметив его, как будто нерешительно поманила к себе.

Филип подбежал к окну – ему показалось, что прошла не секунда, а несколько минут, – и посмотрел на нее сверху вниз.

– Дженни! – прошептал он.

Глава 3. «Дженни обняла при встрече…»

Она успела переодеться – не без помощи миссис Поппет – в шелковое синее платье с белой шнуровкой по корсажу, с пышной юбкой и завышенной талией. В моду входила простота; лиф был с открытыми плечами, а довольно смелый вырез скрепляла простая брошь-камея. Фасон наряда выгодно подчеркивал полные, округлые плечи Дженнифер; в то же время перекрученные длинные, до локтей, перчатки выказывали смятение ее чувств.

Рядом, на подоконнике, валялся веер, сломанный в досаде. Совсем недавно Дженнифер плакала – лицо еще не просохло от слез. Подняв к нему искательный взгляд, она снова заломила руки.

– Нет! – выпалил Филип, видя, что она собирается заговорить.

– Что – нет?

– Вначале я должен кое-что вам сказать. Если я ошибаюсь, что вполне вероятно, можете считать меня полным сумасбродом – как и другие.

– Что вы хотели мне сказать?

– Я люблю вас, – заявил он. – По-моему, я люблю вас уже очень давно. И уверен в том, что буду любить всю жизнь.

Глаза Дженнифер снова наполнились слезами, и она протянула к нему обе руки. Филип немедленно сел рядом, сжал ее в объятиях и страстно поцеловал в губы. Она отвечала с не меньшим пылом. Обоими овладело смятение. И все же он ощутил своего рода чувство удовлетворения – он нашел ее! Впервые после блужданий среди живых теней он испытал полное умиротворение.

От полноты чувств он едва не рассмеялся в голос – так было всегда.

– Наше положение настолько странно, – заметил он, – что нелепо спрашивать, где мы встречались прежде. Нет, не смейся, я серьезно! В прошлом… то есть в будущем… то есть… Ведь мы с тобой были знакомы правда?

– Да, да, да!

– И любили друг друга?

– Еще как!

– Дженни, ты что-нибудь помнишь?

– Почти ничего. А ты?

– Совсем ничего, кроме тебя. И еще…

Вдруг ему показалось, что он сжимает в объятиях живое воплощение страха. Дженнифер поспешно отпрянула, но страх остался, хотя она тоже попыталась рассмеяться.

– Т-так глупо, – запинаясь, проговорила Дженнифер, – но я н-не могу п-перестать плакать! Миссис Поппет говорит: самое плохое в этих новомодных платьях – то, что в них нет карманов, и дамы теперь должны постоянно таскать с собой безобразную выдумку под названием ридикюль, если им нужен кошелек или носовой платок. А у меня нет даже носового платка!

Филип вытащил носовой платок из кармана и с улыбкой отер ей глаза и щеки. Но она словно окаменела и не ответила на его улыбку; она смотрела на него так, будто он может вот-вот исчезнуть.

– Что такое, Дженни? Прекрати! Что тебя так тревожит?

– Помнишь последнюю нашу встречу?

– Н-нет.

– Вспоминай! Прошу тебя! Напряги память!

Она махнула рукой в сторону высокого сводчатого окна у них за спиной, с мелкорешетчатыми прямоугольными переплетами, выкрашенными в белый цвет. По стеклу неустанно барабанил апрельский дождик.

– Шел дождь, – прошептала она, впиваясь в него взглядом. – И улица… по-моему, там были какие-то ступеньки. Они… или оно… что-то ужасное собиралось схватить тебя и погубить. Ты поцеловал меня – как сейчас. А я сказала…

Вдруг нахлынуло воспоминание – или тень воспоминания. Серые глаза под длинными черными ресницами смотрели прямо перед собой.

– О боже! – сказала Дженни. – Во всем виновата я – я!

– Дженни, перестань нести чушь! Придвинься ближе ко мне!

– Но я действительно виновата… Я закричала и сказала: «О, если бы только нас унесло отсюда! Если бы мы могли перенестись на сто пятьдесят лет назад и забыть обо всем!» Фил, поверь мне. У меня не припадок белой горячки. Потому что сразу после тех слов у меня в голове вдруг зазвучал тоненький голосок: «Переносись куда хочешь – какая разница? Произойдет то же самое».

Потом словно грянул гром – у меня чуть не лопнули барабанные перепонки. В следующий миг я сидела в этом доме у камина в комнате, которую никогда раньше не видела. Прошло немало времени, прежде чем я во всем разобралась, но теперь все стало ясно… Неужели ты ничего не понимаешь, милый? Не знаю, что с нами стряслось – нас постигла кара за грехи или кто-то исполнил мое желание, чтобы мы усвоили некий урок. Нас перенесли во времени – как я и просила! Нам позволили сохранить лишь крохи, частицы воспоминаний. Мы должны разыграть ту же ужасную пьесу, как и в той, другой жизни. Только… неизвестно, что нас ждет.

Оба долго молчали.

Внизу, в вестибюле, плясали на сквозняке призрачные огоньки свечей. Вот по мраморному полу зашаркали подошвы – по вестибюлю шел лакей в бело-синей ливрее. Он зачем-то открыл парадную дверь, высунул голову наружу и огляделся по сторонам.

Перед глазами Филипа и Дженнифер открылась Хилл-стрит, какую они не знали в своей прошлой жизни: сейчас это была тихая, можно сказать, загородная улица, обсаженная деревьями, с булыжной мостовой и тумбами коновязи, мокрыми от дождя.

Лакей с глухим стуком захлопнул дверь и ушел. Душой Филип Клаверинг, граф Гленарвон, понимал: Дженнифер говорит правду. Однако ему совсем не было страшно.

– То же самое? – переспросил он, вставая и глядя вниз, на лестницу.

– Да! «Они» будут гнаться за тобой и наконец схватят!

– Кто такие «они»?

– Не помню. Я только знаю, что нам нужно говорить и действовать с осторожностью. И…

Человеческая натура не меняется. Именно Дженнифер, вечно верная Дженнифер, подняла сломанный веер, еще раз переломила его и отшвырнула в сторону. Уголки губ горестно опустились, в ласковых глазах стояли слезы.

– Фил, был ли ты женат в другой жизни? Я не помню. А может, мы с тобой были женаты? Хотелось бы мне знать! Сейчас у тебя есть жена – Хлорис. Даже я не могу не признать: она настоящая красавица. Вы с ней… – Дженнифер спохватилась и замолчала, однако Филип догадался, о чем она хотела спросить.

– Нет. – Он покачал головой. – Та женщина внушает мне сильнейшую антипатию.

– Но ты живешь с ней.

– Полагаю, да – в некотором роде. Кстати, раз уж речь зашла о браке… Я не имею права возмущаться по поводу твоей предстоящей свадьбы с молодым Диком Торнтоном. Однако…

– По-твоему, – возмущенным шепотом перебила его Дженнифер, – мне было что-то известно еще полчаса тому назад?

– Полчаса?!

– Никакой шкатулки я не забывала. Когда мы с тобой столкнулись на лестнице, на самом деле я бежала к себе в спальню, чтобы расспросить миссис Поппет о моем прошлом. Она и поведала мне о предстоящей свадьбе – и даже прослезилась от радости. Меня ведь и привезли в Лондон главным образом для того, чтобы подыскать мне подходящего жениха. Все устроил полковник Торнтон вместе с леди Олдхем – они получат комиссионные из моего приданого.

– И ты согласилась выйти за его сына?

– Фил!

– Согласилась?

– Не знаю! – вскричала Дженнифер. – Понятия не имею, что натворила неделю назад другая в моем обличье, привидение или дьявол. Но я… я никогда не соглашалась. И я не выйду за того юнца! Вчера вечером я видела его… просто ужас! Меня от него бросает в дрожь. – Дженнифер вздрогнула, точно загнанный зверь. – Они… могут они меня заставить? – с тоской спросила она.

– Нет. И не заставят.

Наконец-то Фил выбрался из тумана, в котором проблуждал последние двадцать четыре часа. Воспоминаний о прошлом он не сохранил. Но он стал уверенным, спокойным и сообразительным, как прежде. Новое состояние принесло не мир, но войну, и сердце его пело.

Опустившись на колени в оконном проеме, он положил руки на голые плечи Дженнифер.

– Ты правда любишь меня, Дженни?

– Фил, и ты еще спрашиваешь?

– Значит, ты убежишь со мной сегодня?

– Конечно! Куда угодно.

– Кажется, у меня есть загородный дом, поместье под названием «Пристань» – на реке, за деревней Челси. Ты поедешь туда со мной?

Дженнифер вздрогнула.

– Но твоя жена…

– Дженни, я кое-что придумал; надеюсь, с ней я справлюсь. – Мозги его усиленно работали, обдумывая детали. – Ты, разумеется, возьмешь с собой свою дуэнью. А пока… поддержи меня морально! Ты… – Внезапно он замер.

– Фил! В чем дело?

– «Поддержи морально», – сказал он. – Странное выражение. Сейчас так не говорят! Мы с тобой, любовь моя, в прошлой-будущей жизни любили щеголять старинными оборотами. Кроме того, у нас были и собственные словечки. Нам нужно соблюдать осторожность и не проговориться при посторонних. Кстати, вчера, как и сегодня, на лестнице, тебе удалось почти идеально воспроизвести речь восемнадцатого века. Где ты этому научилась?

– Наверное… у тебя.

– У меня?

– Да. Кажется… твоя работа была как-то связана с прошлым, с языком и историей… Но для заработка ты занимался чем-то совершенно другим, и то, другое занятие внушало тебе отвращение, ты ненавидел свое ремесло и стыдился его. Много раз ты пытался в чем-то мне признаться, но… – Дженнифер нерешительно поднесла руку к глазам. – Ах, ничего не помню! Погоди… ты что-то говорил о сегодняшнем вечере.

– Значит, ты согласишься со всем, что я предложу?

– Да, да, конечно! Только надо все хорошенько обдумать!

– Что именно?

– Не знаю! Но тебе грозит смертельная опасность, Фил. Я не преувеличиваю, так и есть! И, судя по всему, опасность ближе, чем нам кажется.

Да, вполне возможно.

В лабиринте памяти зажегся огонек страха. Где-то Филип сделал неверный шаг или повернул не туда. Сейчас его загнали в угол, он в отчаянии; он убежден, что невиновен, но не в силах ничего доказать; он жалкий изгой, который бежит под дождем…

За окнами тихо шелестел дождь. Филип отбросил смутные воспоминания и снова заключил Дженнифер в объятия.

– Мы предотвратим беду, что бы нам ни грозило, – сказал он. – Не бойся!

– Теперь, с тобой, я почти совсем не боюсь. Я безнадежна, Фил: когда ты рядом, всегда кажется, что ты все устроишь и мне не нужно беспокоиться. Но сейчас все по-другому. Меня преследует кошмар, связанный с каким-то домом и убийством. А больше я ничего не знаю.

– Тогда и не думай ни о чем! Какое это имеет значение?

– Никакого. – Дженнифер крепче прижалась к нему. – Теперь, когда мы снова вместе, больше ничего не имеет значения!

– Так-так! – послышался вдруг новый, холодный, манерный голос. – Вот так картина!

Почти рядом с ними, спиной к лестнице, стояла Хлорис.

Она была разодета по последней моде. На ней было серебристое платье в красную полоску со смелым вырезом и красным пояском, на плечи она накинула винно-красную бархатную мантилью. Ее высокую напудренную прическу украшал серебристый полутюрбан, с которого свисали два страусовых пера. Под слоем белил лицо ее казалось эмалевым, как у большой куклы; в правой руке она держала страусовый веер.

Хотя голос ее оставался спокойным, рука, сжимавшая веер, дрожала.

– Ты не оглох, муженек? – повторила Хлорис. – Я сказала: вот так картина!

Дженнифер дернулась в сторону, но Филип крепко прижал ее к себе и набрал в грудь побольше воздуха. Он встал, увлекая за собой и Дженнифер.

– Так и есть, женушка, – вежливо ответил он и тут же обратился к Дженнифер: – Ступай, захвати плащ или накидку. И вели миссис Поппет к вечеру уложить твои вещи.

Дженнифер убежала.

Веер в руке Хлорис замахал быстрее.

– К вечеру?! – визгливо переспросила она.

– Ах да, – отвечал Филип. – Забыл сообщить тебе, что полковник Торнтон может занять место в карете. Я отправляюсь в поместье с мисс Бэрд в другой карете; приличия ради с нами поедет ее дуэнья.

Филип метнул взгляд налево. На пороге будуара стояли полковник Торнтон с сыном. Он и не замечал, до чего уродлив юный Дик. Сейчас предполагаемый жених Дженни раскрыл рот и шумно сопел. На бледном лице особенно четко выделялись крупные прыщи.

Полковник Торнтон, будучи опытным стратегом, спокойно ждал, пока сын возьмет себя в руки. Потом медленно вытащил из-за пояса белые перчатки и зашагал вперед.

Молчание затянулось. Вдруг все осознали, что вестибюль внизу заполняется гостями. Из одной двери показалась головка Молли. Из другой вышел Хопвит, несший плащ и шляпу Филипа.

Внизу старший лакей открыл парадную дверь. По обе стороны от входа в придверных скобах горели факелы, освещая стоящие у входа кареты. Показались еще три лакея с плащами в руках. Из дверей гостиной величественно выплыла леди Олдхем, за которой семенила тощая мисс Крампет.

Однако взгляды всех были устремлены на полковника Торнтона.

Поигрывая перчатками, он небрежно отодвинул Хлорис в сторону и оказался лицом к лицу с Филипом. Полковник стоял на месте Хлорис – спиной к лестнице. Он оскалился и зарычал:

– Гленарвон, даже если вы сейчас встанете на колени, вас это не спасет!

– Полковник Торнтон, – отвечал Филип, – вы мне надоели!

Полковник как будто не слышал его.

– Значит, вы вышвырнете меня из своей кареты, не так ли? Вы способны кого-либо откуда-либо вышвырнуть? Отлично! На сей раз, хлюпик вы этакий, придется вам принять вызов! – Он уже занес правую руку для удара, собираясь хлестнуть Филипа перчатками по лицу.

Дальнейшее произошло так быстро, что зрители почти ничего не заметили.

Хлорис показалось, будто ее муж просто дернул левой рукой, выставив наружу локоть, – такого жеста она у него прежде не замечала. Перчатки, рука и плечо в алом рукаве скользнули вдоль руки Филипа, не причинив тому ни малейшего вреда, как будто полковник Торнтон просто показывал балетное па.

Бросившись вперед, полковник потерял равновесие. Филип железной рукой схватил его за золотую шнуровку, развернул лицом к лестнице и картинно пнул полковника в седалищную часть.

Под воздействием шока часто кажется, будто доля секунды тянется полминуты. Полковник Торнтон взмыл в воздухе и полетел вниз, дрыгая ногами и раскинув руки.

Он приземлился, пролетев треть лестничного пролета, – от грохота и сотрясения едва не погасли свечи. Остаток пути он съехал по ступенькам, и его парадная сабля так громко стучала и билась, что казалось, в дверь ломится полк солдат. Над головой поднялось целое облако пудры; треуголка отлетела в сторону. Он остановился на черно-белом мраморном полу и затих.

Филипа поразило невозмутимое выражение на лицах лакеев. Ни один из них не шевельнулся, даже Смизерс, старший лакей, который держал нараспашку парадную дверь и с широко открытым ртом оглядывался через плечо.

Первой нарушила молчание леди Олдхем.

– Господи боже мой! – ошеломленно прогудела она.

– Моя дорогая леди Олдхем! – пискнула мисс Крам-пет. – Хм!

Полковник Торнтон тут же поднялся на ноги –– падение не причинило ему вреда. Он по-прежнему злобно скалился.

– Небольшое происшествие, леди Олдхем, – сказал он.

– Мм… да! – согласилась леди Олдхем. – Небольшое! Хм!

– Вот уж действительно, – закивала мисс Крампет. – Хм! Филип, стоящий наверху, взглянул на Хлорис.

– Ты простишь меня, дорогая? – осведомился он и зашагал вниз.

По пути он остановился, нагнулся и подобрал перчатки, оброненные полковником во время полета. Проходя мимо противника, он швырнул перчатки к его ногам и не оборачиваясь направился к леди Олдхем. Взяв ее толстую, унизанную кольцами руку, поднес ее к губам.

– Мадам, – сказал он, – весьма прискорбные обстоятельства вынудили меня спустить полковника с лестницы. Я знаю, что времени до отправления осталось мало, и все же прошу вас уделить мне пару минут наедине.

Все еще пребывая в оцепенении, леди Олдхем заколыхала бюстом и желто-фиолетовыми страусовыми перьями.

– Чтоб вас…

В дни молодости леди Олдхем люди выражали свои чувства гораздо свободнее; впрочем, мисс Крампет тут же прервала ее:

– Я буду в кабинете, леди Олдхем. – Компаньонка подобрала юбки и заспешила прочь.

– Лорд Гленарвон! – загремел командный голос полковника Торнтона.

– Вы мне, сэр?

– Ничто, – продолжал полковник самым официальным тоном, – не должно омрачать покой его королевского высочества! Поэтому на обеде в Карлтон-Хаус будем вести себя так, словно ничего не произошло. Однако потом…

– Я к вашим услугам. – Филип смерил полковника презрительным взглядом, не укрывшимся от остальных.

Один из лакеев не сумел удержаться и фыркнул. Полковник Торнтон побледнел как смерть. Складки по бокам его обычно презрительно сжатых губ углубились и стали резче, отчего полковник сделался похожим на опасного хищника.

Но Филип ничего не видел. Он зашел в кабинет следом за леди Олдхем и закрыл дверь.

– Леди Олдхем, – начал он, – полагаю, вы заменяете мисс Дженнифер Бэрд родителей?

– Д-да, кажется, это так называется, – нерешительно кивнула леди Олдхем. – А что?

– Вашу племянницу прочат за молодого Дика Торнтона, сына полковника. Вы, как полагается, получите свою долю приданого.

Леди Олдхем молча воззрилась на него. Негодующее выражение ее лица способно было повергнуть в панику целую толпу епископов, но Филип оставался невозмутим – ведь дело касалось Дженнифер.

– Вот что я вам предложу, – продолжал он. – Не знаю, сколько вам посулили, но завтра утром я заплачу вам вдвое, втрое, вчетверо больше, если вы откажетесь дать свое согласие на брак. Что скажете, мадам?

– Хм! – деловито произнесла леди Олдхем после долгой паузы, впившись в него маленькими глазками. – Пять тысяч!

– Охотно!

– Идет! – отрывисто вымолвила леди Олдхем, но тут же не выдержала: – Раздери меня совсем, юноша, что на вас нашло? Самый бесхребетный хлюпик в Лондоне вдруг превращается в отчаянного задиру, какого я не видала в молодости, когда правил Георг Второй! Какая муха вас укусила?

– Никакая, мадам. Кстати, вам правда не по душе произошедшая со мною перемена?

– Да ничего подобного!

Леди Олдхем хлопнула себя по бедру и разразилась таким вычурным ругательством, какого не постыдился бы в зените своей славы сам Джон Уилкс, известный своей невоздержанностью журналист и политик.

– Но ах ты… – продолжала леди Олдхем. – Неужели вам так не терпится переспать с девчонкой?

– У меня, мадам, исключительно честные намерения.

– Вот как?

– Уверяю вас – исключительно честные.

– Но как же так? Ведь у вас уже есть жена!

– Все можно устроить, – сквозь зубы процедил Филип. Леди Олдхем застыла на месте точно громом пораженная.

Тут в дверь негромко постучали.

– Кареты поданы, ваша светлость!

Пошатываясь, леди Олдхем выбежала в вестибюль. Там уже собрались все приглашенные к обеду гости – они стояли между двумя рядами торжественно молчащих лакеев. Никто не произнес ни слова, однако в воздухе висело напряжение.

Дженнифер успела накинуть на плечи синюю шаль, скрепленную еще одной камеей, но так и не напудрила волосы и не украсила прическу страусовыми перьями. Рядом с ней, набычившись, стоял Дик Торнтон в длинном темном плаще, с вечерней треуголкой, или, как ее называли, chapeau de bras, под мышкой.

Хлорис, которой было явно жарко в ее винно-красной мантилье, томно обмахивалась страусовым веером, не поднимая головы. В распахнутую парадную дверь влетел порыв ветра, гася свечи. Полковник Торнтон в плаще с алым подбоем ждал, пока леди Олдхем подадут мантилью и веер.

Но все по-прежнему молчали.

Тишина начинала действовать на нервы. Наконец, полковник Торнтон подал руку хозяйке дома и повел ее к первой из ожидавших карет. Заскрипели рессоры, хлопнула дверца, щелкнул хлыст, по булыжникам зацокали копыта.

Дик Торнтон неуверенно протянул руку Дженнифер. Покосившись на Филипа, она небрежно взяла Дика под руку. Они двинулись ко второй карете, которая подъехала к двери. Но Филип больше не в силах был сдерживаться.

– Мистер Торнтон! – позвал он. Дик вздрогнул, но не обернулся.

– Мне очень жаль, – продолжал Филип, – но играть надо честно. Если пожелаете сопровождать нас в «Пристань», я рад пригласить вас…

Дик круто повернулся. Лицо его пошло красными пятнами.

– Пошли вы к черту! – завизжал он, и в глазах его показались слезы ярости. – Сегодня вы за все получите! Моггс вам покажет, помяните мое слово!

– Замолчите, мистер Торнтон! – повелительно приказала Дженнифер.

Потом Филип вдруг остался наедине с Хлорис среди горящих свечей и двух рядов лакеев, стоящих неподвижно, как восковые фигуры.

– Ты готова, дорогая? – обратился он к Хлорис. Хопвит, появившийся словно ниоткуда, накинул ему на

плечи длинный черный плащ и сунул под мышку треуголку. Хлорис ждала, поглядывая на него из-за веера. Филип предложил жене руку; она мягко положила кончик пальца в белой перчатке ему на запястье. Однако у самых дверей пальцы Хлорис охватили его запястье и сжали его.

– Филип, – прошептала она.

Впервые он почувствовал себя совершенно беспомощным. Из-под полуприкрытых век она бросала на него взгляд, исполненный не просто томного восхищения, но – он бы никогда в такое не поверил, зная ее, – откровенной страсти и чувственности.

– Так ты готова, дорогая? – снова спросил он.

– Да, милый, – прошептала Хлорис.

Не ведая о том, какие ужасы принесет им грядущая ночь, они вышли под дождь к третьей карете.

Глава 4. «Его королевское высочество принц Уэльский»

Филип сидел за длинным обеденным столом рядом с мистером Ричардом Бринсли Шериданом. Он щурил глаза от ослепительного света и вслушивался в разговоры. Временами им овладевало беспокойство, граничившее с ужасом.

Мистер Шеридан, хотя время уже оставило на нем заметный след, не утратил своего ирландского обаяния. Он все еще являлся членом парламента от Стаффорда, а также управляющим заново отстроенного и ошеломительно дорогого театра «Друри-Лейн». Допив вторую бутылку, он придвинул к Филипу раскрасневшиеся щеки и огненно-красный нос.

–…И это истинная правда, ей-богу! – крикнул мистер Шеридан, делая знак лакею наполнить его кубок.

– Премного обязан вам, сэр, – прокричал Филип в ответ, – за такие хорошие вести из Франции. Что слышно о Наполеоне?

МистерШеридан со стуком поставил стакан на стол.

– Кто такой Наполеон, дьявол его побери? – осведомился он.

Филип хмыкнул и отчаянно принялся припоминать даты.

– Между нами, мистер Шеридан, – он понизил голос, – настоящая его фамилия Буонапарте!

– И что же?

– Он французский генерал-артиллерист, мистер Шеридан, который только что… потерпел поражение при Тулоне. Однако информированные источники полагают, что скоро он выкажет свой выдающийся талант военачальника.

– Значит, Буонапарте, да? Итальянец?

– По-моему, он родился на Корсике, сэр.

– Еще один трюк Билли Питта, будь я проклят! При всем уважении к вам, лорд Гленарвон, ваше здоровье! – Мистер Шеридан задумался и нахмурил лоб под ежиком седеющих волос. – Наполеон Буонапарте, лопни мои глаза! Никогда не слыхал о таком.

– Уверяю вас, сэр, еще услышите.

Их прервал рев, донесшийся с противоположного края стола.

Дженнифер, сидящая по правую руку от его королевского высочества Георга-Августа-Фредерика, принца Уэльского, пользовалась совершенно невероятным, с точки зрения

Филипа, успехом. Вино лилось рекой; для храбрости Джен-нифер пила бокал за бокалом.

Щеки ее разрумянились; темно-синее платье выгодно подчеркивало округлые бело-розовые плечи. Вокруг нее все спорили о политике, в которой она совершенно не разбиралась. Если кто-то обращался к ней с вопросом, она отвечала с ловкостью, восхищавшей Филипа. Услышав очередной остроумный ответ, окружающие шумно аплодировали. Леди Джерси, невысокая и изящная дама, сидевшая по левую руку от его королевского высочества, позеленела от зависти и яростно обмахивалась веером. Вдруг Филип поймал на себе взгляд светло-карих глаз Хлорис – жена смотрела на него пристально и задумчиво.

Он невольно опустил голову. Глаза Хлорис слишком живо напоминали ему о том, что произошло между ними в карете, по пути в Карлтон-Хаус. Видит Бог, его законная супруга – настоящая красавица!

Против его воли он вернулся мыслями к недавнему прошлому.

Они с Хлорис были одни, если не считать кучера на козлах и двух лакеев на запятках. Повсюду пахло грязью, даже внутри обитой бархатом коробки. Дождливой и туманной ночью Хилл-стрит и площадь Беркли, казалось, перенеслись в сельскую глубинку.

Окованные железом колеса глухо ударили по булыжникам: Филип качнулся и прислонился к правому окошку. Мимо него промелькнул освещенный фасад Ланздаун-Хаус, выходивший на Пикадилли.

– Итак! – подала голос Хлорис из противоположного угла. – Значит, ты вообразил, будто влюблен в эту провинциальную дурочку?

Он промолчал.

– Филип, ты слышишь меня? Я спросила, неужели ты вообразил…

– Никакого «вообразил», дорогая моя. Я действительно влюблен в нее.

Хлорис не умела скрывать своих чувств: ярость словно окутала ее облаком, как приторный аромат ее духов. Однако она не заявила со своей всегдашней прямотой, что ей хочется разбить Дженнифер нос, а лишь провела по губам длинным веером из страусовых перьев.

– Не скрою, ты меня удивил… Что ж, желаю удачи! Но подумай… благоразумно ли ты поступаешь?

– Благоразумно ли?..

– Принимая во внимание твое слабое здоровье и то, что сердце может в любую минуту не выдержать…

На Пикадилли протрубил рожок: «Та-та-та!» Мимо них с грохотом промчалось что-то темное, огромное – скорее всего, почтовая карета. Когда они завернули на Сент-Джеймс-стрит и дорога пошла под уклон, стало светлее. Почти за каждым окном, занавешенным красными шторами, горел свет. Справа и слева несли портшезы, за которыми семенили факельщики; факелы, шипя и плюясь искрами, как будто раздвигали завесу дождя.

– Раз и навсегда, – отрывисто заявил Филип, – прекрати болтать о моем якобы слабом здоровье. С моим сердцем все в порядке – и всегда было.

– Лжец, – прошептала Хлорис из-за веера.

– Лжец, мадам? – повторил Филип. Отшвырнув веер, он сжал ее плечи под винно-красной мантильей. – Будь у меня слабое здоровье, я не побил бы вчера Джексона! А сегодня сбросил вашего драгоценного полковника с лестницы – и готов встретиться с ним на любых условиях, какие он выберет!

– Но…

Тут Филипа осенило.

– Последние два года я, по некоторым причинам, изображал инвалида и фата. Но теперь все, Хлорис. Провались все пропадом, все кончилось сегодня! Возможно, ты разочарована…

– Разочарована? – переспросила Хлорис, не спуская с него взгляда.

– Да! Перед тобой другой человек, придется тебе смириться с переменой. А тем временем…

А тем временем карета повернула влево, на Пэлл-Мэлл, обсаженную деревьями. Здесь было больше портшезов; в голову Филипа закралось смутное воспоминание: еще несколько лет – и портшезы исчезнут, сменившись более удобными наемными экипажами. Однако времени на отвлеченные размышления у него почти не оставалось.

Повинуясь какому-то непонятному капризу, Хлорис вдруг прильнула к нему, и он обнял ее.

– А тем временем, – страстно прошептала Хлорис, прерывисто дыша, – мы слишком близко к Карлтон-Хаус, чтобы… – Она хихикнула. – Но если ты обещаешь не мять мне платье, я не стану возражать, если ты меня поцелуешь.

«Осторожно! – прозвенел тихий, но четкий голос у него в голове. – Берегись, идиот, или навлечешь на себя страшную беду!»

Он не послушался внутреннего голоса. Он был всего-навсего человеком, как и все мы. Он потянулся к ней губами. А Хлорис проявила себя такой опытной в искусстве поцелуев, что он пришел в себя лишь через несколько мгновений.

– О, какой ужас! – прошептала Хлорис. – Пожалуйста, задери на мне платье… Прошу тебя…

– Поберегись! – послышался снаружи низкий певучий бас.

Справа на них хлынул яркий свет – вдоль всего фасада длинного каменного дома с довольно маленькими окошками были развешаны факелы. Карета въехала в портик, и копыта лошадей зацокали глуше.

Филип, освободившись, торопливо выглянул из правого и левого окошка.

Слева от него, за портиком и открытой колоннадой, вверх уходил холм, по которому тянулась улочка, точнее, мрачный тупичок, cul-de-sac, называемый Сент-Олбен-стрит. В голове у Филипа вновь что-то забрезжило: Риджент-стрит еще нет в помине.

Справа от него, там, где следовало находиться площади Ватерлоо, неверное пламя факелов освещало фасад дворца Карлтон-Хаус. Он казался низким из-за того, что был выстроен террасой, и три его этажа, спускаясь вниз, выходили сзади в огромный парк. Филипа снова как будто ударило током. В какую старину его занесло! Он с трудом выпрямился на сиденье.

– Любовь моя! – еле слышно выговорила Хлорис, оправляя на себе платье и вставая. – О, мой любимый! Так ты здоров!

Слова Хлорис отчетливо донеслись до ушей Дженнифер в тот момент, когда она входила во дворец мимо выводка лакеев, облаченных в ливреи цвета Ганноверского дома.

В так называемой китайской гостиной, обитой желтым шелком и обставленной всевозможной китайской мебелью, находились леди Олдхем, полковник Торнтон, Дик Торнтон и Дженнифер, а также две дамы и джентльмен, которого Филип не сразу узнал. Тут объявили о приходе его королевского высочества.

– Считайте, друзья мои, – сказал принц Уэльский приятным рокочущим басом, – что меня здесь нет. Однако уверяю вас, мое отсутствие ни в коей мере не умаляет моего гостеприимства.

Он снова поклонился. И Филип тут же решил, что все памфлетисты, клеветавшие на принца, не правы.

Да, его королевское высочество принц Уэльский действительно отличался толщиной и некоторой грубостью нрава. Однако его страсть к чистоплотности была очевидна. В одежде он презрел всякую показную роскошь – его сюртук украшали лишь синяя лента и звезда ордена Подвязки. Держался он также исключительно просто.

Широкое лицо под знаменитым коричневым париком покраснело и обрюзгло, но в серых глазах, когда они не были затуманены вином или слезами, читался живой ум. Будущий Георг Четвертый обладал подлинным обаянием: он умел так расположить к себе каждого гостя, что все в его обществе сразу начинали чувствовать себя непринужденно. Первый джентльмен Европы, пожалуй, мог бы стать лучшим европейским дипломатом.

Принц сел на диван, обитый желтым шелком, не без труда закинул ногу на ногу и с радушной улыбкой приветствовал гостей по мере того, как их по старшинству представляли ему.

– А, лорд Гленарвон! – произнес он густым от бренди голосом и достал табакерку. – Я, разумеется, знаком с вашими восхитительными книгами.

Книгами?! Какими еще книгами?!

– Хотя не скрою, лорд Гленарвон, мне больше по вкусу ваши исторические сочинения – они легче воспринимаются. Позвольте предложить вам понюшку табака!

Опасаясь нечаянно допустить какую-нибудь оплошность, Филип поднес руку к табакерке.

– Позвольте словечко на ухо, милорд, – продолжал принц, также беря понюшку. – В одном отношении послушайте моего совета. Не уступайте просьбам моего друга мистера Шеридана, если он станет уговаривать вас переделать какое-либо ваше произведение для сцены. Мистер Шеридан – он известный хитрец – при первой возможности просвистит все ваши денежки до последней гинеи. Так ведь, Шерри?

За желтым диваном материализовались две фигуры, которые казались чрезвычайно уместными в китайской гостиной. Одна из них была крошечная, обворожительная леди Джерси с нежным взглядом темных глаз – последняя и самая обожаемая фаворитка его королевского высочества. Именно она менее двух недель назад во время свадебного ужина подсыпала невесте принца, Каролине Брауншвейгской, английской соли.

Другая – красноносый мистер Ричард Бринсли Шеридан. По какой-то причине он пребывал в таком хорошем расположении духа, что не ответил бы на последнюю насмешку принца, даже если бы последний его заметил.

– И леди Гленарвон, клянусь Богом! – воскликнул принц.

Его высочество раскрыл рот; его серые, навыкате, глаза взирали на Хлорис с откровенным восхищением.

– Ей-богу, мадам! – вскричал принц, хлопая себя по ляжке. – Не стану уверять, будто красота других женщин с годами тускнеет. Я не позволю себе оскорбить представительниц прекрасного пола! Но хотелось бы мне знать, леди Гленарвон, почему вы становитесь с каждым днем все красивее?

– Но, сир, здесь нет никакой загадки сфинкса.

– Так разрешите ее, умоляю!

Хлорис низко присела, демонстрируя смелый вырез серебристого платья.

– Что ж, сир, – улыбнулась она, – вам достаточно лишь взглянуть на моего мужа. Мы с ним, осмелюсь заметить, самая счастливая семейная пара во всей Англии!

Разумеется, ее тирада предназначалась Дженнифер. Хлорис достигла цели – лицо девушки побелело от ярости. Однако в другом отношении Хлорис просчиталась. Принц Уэльский помрачнел, в глазах его застыло трагическое выражение.

– Семейная пара… – повторил он, глядя в одну точку. Наступила мертвая тишина.

– Семейная пара! – нараспев повторил его высочество. Внезапно он поднял свои несколько подбородков и посмотрел на стоящего поблизости лакея.

Лакей низко склонился перед ним.

– Ваше королевское высочество?

– Холодного пунша! – потребовал принц. – Какого черта вы медлите? Несите пунш!

Лакей стремглав унесся прочь. За ним поспешили другие лакеи. Повернувшись к гостям, принц Уэльский, к которому после этой вспышки, очевидно, вернулось хорошее расположение духа, тряхнул красным, обрюзгшим лицом и обворожительно улыбнулся.

– А, дражайшая леди Олдхем! Уж ваша-то красота, несомненно, никогда не увянет!

– Ах вы, молодой льстец! – прогудела очень довольная леди Олдхем, тряся пудреным париком.

В ответ на ее льстивое обращение принц склонил голову.

– Я собирался сказать, что ваша красота никогда не увянет, поскольку она сохраняется в рассоле остроумия и анекдотов. Вы должны еще раз рассказать мне историю о том, как мой уважаемый прадед, король Георг Второй, упал замертво, выходя из ватерклозета. Вот если бы мой драгоценный папаша… хм! Ни слова о политике! Полагаю, этот джентльмен…

Советник принца ирландец майор Джордж Хангер поспешил представить полковника Тобиаса Торнтона.

Принц Уэльский немедленно напыжился, выпятил массивный живот и расправил плечи.

– Рад знакомству, сэр! – загремел он. – Я тоже солдат и кавалерист. Имею честь командовать десятым драгунским полком. Ваши заслуги мне известны, полковник Торнтон. Впрочем, вы ведь еще пользуетесь славой завзятого дуэлянта!

Полковник Торнтон поклонился с самым серьезным видом.

– Постараюсь оправдать доверие вашего высочества, – заявил он. – А пока позвольте представить вам моего сына Ричарда. По моему мнению – ха-ха! – он пошел в отца! А также мисс Дженнифер Бэрд, которая скоро выходит замуж за моего сына.

Филип шагнул вперед.

– Вот тут, боюсь, – вмешался он, – наш добрый полковник ошибается.

Полковник Торнтон круто повернулся.

– Несмотря на все достоинства мистера Торнтона и его отца, – продолжал Филип, – леди Олдхем, которая является опекуншей мисс Бэрд, не дала своего согласия на брак. По ее мнению, юная леди слишком молода, неопытна и… Не так ли, леди Олдхем?

– Так, – кивнула леди Олдхем, выпячивая толстую нижнюю губу. – Будь я проклята!

Можно только гадать, что было бы сказано или сделано затем, если бы их не перебил полк лакеев, внесших на подносах позолоченные кубки. Филип забеспокоился, заметив, что каждый кубок вмещает более полупинты ледяного пунша. Однако все гости, следуя примеру хозяина, тут же осушали свои кубки. И, снова следуя его примеру, тут же взяли по второму.

Все это время его королевское высочество не сводил глаз с Дженнифер.

От гнева кровь прилила к ее щекам, глаза сверкали. Простой покрой ее синего платья, полные губы, не тронутые помадой, и густые каштановые локоны, блестящие в свете восковых свечей, красили ее лучше всяких нарядов. Присев в книксене, она негромко спросила:

– Позволит ли ваше высочество и мне вставить словечко?

– С величайшим удовольствием, мадам, с большим удовольствием, чем вы можете себе представить!

– Я никогда не выйду замуж! – звонко провозгласила Дженнифер, с грохотом опуская пустой второй кубок на ближний поднос.

– Какие суровые слова срываются с ваших нежных губ!

– Я ненавижу мужчин! – продолжала Дженнифер, топая ногой. – А их жены… фи! Они еще хуже!

– Как вас понимать, мадам?

– Они сквернословят, хитрят, рядятся сверх меры… они просто жалки! Хотя вслух они хвастают своей утонченностью, каждая из них не упустит случая пообниматься в карете. Фу!

– Ей-богу, мадам, – отвечал принц, на которого слова Дженнифер явно произвели большое впечатление, – хорошо, что вам не нужно выходить замуж за женщину. Однако в том, что вы говорите о женах, есть немалая доля правды. Вот и у меня, мадам, есть жена. Эта дама…

– Прошу вас, пожалуйста, не волнуйтесь! – прошелестел елейный голосок леди Джерси из-за дивана. Склонившись над спинкой, она положила свои белые ручки на плечи принцу, оставив на его сюртуке следы рисовой пудры. Затем обвела томным взором всех собравшихся. Хотя леди Джерси исполнилось сорок два года, глядя на нее, никто бы не догадался, что она уже бабушка. – Стыдитесь! – упрекнула она Дженнифер. – Наш славный принц постоянно слышит одни придирки и ложь. Зачем досаждать ему всякими неприятностями? Разве не будет лучше, сир, если мы пойдем обедать?

– Моя жена, будь она проклята… Прошу прощения, что вы сказали, мадам?

– Обедать, сир! – прошептала ему на ухо леди Джерси. – Кажется, сегодня будет карп и баранье жаркое. Разве не лучше…

– Ей-богу, – вскричал его королевское высочество, поднося к губам ручку леди Джерси и целуя ее, – вы правы, как всегда! Обедать, обедать, непременно! И, если позволите, еще стаканчик ледяного пунша. Спасибо. Мм… Шеридан, дружище!

Шеридан бесцеремонно пихнул принца в спину, и тот встал на ноги без малейшей неловкости. Георг-Август-Фредерик, словно в него вдохнули свежие силы, предстал перед гостями во всем своем величии.

– Леди Джерси, вашу руку. Мисс Бэрд, прошу вас, другую руку. Нет, нет, я возражаю! Вы сядете рядом со мной, мисс Бэрд, – позаботьтесь об этом, майор Хангер! – и усладите мой слух вашими интересными высказываниями. Милорды, дамы и господа! Следуйте за нами!

Так они вышли на площадку, оклеенную алыми обоями, и по широкой лестнице спустились на нижний этаж. Гости испытывали самые разноречивые чувства.

Филип, которого вспышка Дженнифер расстроила больше, чем он мог полагать, молча шел рядом с Хлорис. Сама же Хлорис была слишком расчетлива и слишком трезва, чтобы делать какие-либо замечания по адресу Дженнифер на публике. Однако его молчание приводило ее в ярость.

– О да, – прошептала она.

– В чем дело?

– Твоя деревенская дурочка по-своему мила. У нее хорошие зубы и, по крайней мере, относительно тонкая taille.

– Ах, оставь, ради бога!

– Филип!

– Если ты хочешь сказать, что у нее хорошая фигура, – прошептал он в ответ, – так и говори: «фигура», а не taille.

Негодущий взгляд Хлорис отчасти отрезвил его. Разумеется, фигура есть у всех, в том числе и у светских дам. Однако французское слово taille кажется более изысканным и вежливым. Ее обычайно деликатные обороты речи в сочетании с грубой прямотой и страстью к двусмысленностям иногда ужасно смешили Филипа.

Однако сейчас ему было не до смеха. Лучше напиться до… Нет, погодите! Ему нельзя пить!

Вдруг нахлынули воспоминания из другой жизни – нахлынули и захлестнули его с головой. У него отменное здоровье, и он любит выпить. Но сейчас опасно прикасаться даже к вину.

Они подошли к столу. Высокие французские окна выходили в парк. Дождь перестал. Полная луна мертвенным светом освещала подстриженные лужайки с деревьями и статуями.

Хотя Карлтон-Хаус был недостроен – в нем еще не было знаменитых впоследствии золотой гостиной, библиотеки и готической оранжереи, – столовая, в которую их провели, поражала воображение. Под потолком, расписанным под летнее небо, за уставленным цветами столом, со стульями, обтянутыми алой материей, они приступили к обеду, который быстро перешел в буйную оргию.

–…А подлец Питт, будь он неладен, – кричал мистер Шеридан, – еше рассуждает о налоге на доходы! Налоги, ей-богу! Помню, они хотели ввести налог на надгробные плиты! Король сходит с ума… тори прочно держатся у власти… война с Францией будет идти вечно просто потому, что Георгу Третьему не нравится, как французы управляют своим государством. Черт побери, что за страна!

Филип покивал: да, времена действительно тяжелые.

– Я готов перерезать себе глотку, ей-богу, если… – Шеридан сделал паузу и вдруг хитро подмигнул. – Ничего! Скоро вы узнаете и хорошую весть. Вот чем я утешаюсь, лорд Гле-нарвон, да еще почтенной мадам «Друри». Часто ли вы бываете в театре, милорд?

– Боюсь, прошло много времени с тех пор, как я последний раз был в «Друри-Лейн».

– Так приходите и посмотрите представление! – вскричал Шеридан, хватая Филипа за руку. – Обещайте, что придете!

– Если ложи еще не заняты…

– Ложи? Ну что вы! Приходите на репетицию. А если у вас отыщется лишняя гинея-другая, лорд Гленарвон, вы поступите мудро, купив часть акций почтенной мадам «Друри». Ну как?

– Не сомневаюсь в этом, сэр.

– Но покончим с этим! – вскричал мистер Шеридан и сделал столь широкий презрительный жест, что чуть не упал со стула. – Покончим с низменными вопросами барыша! Джентльмены не говорят о делах. Если же вы соблаговолите навестить нас, милорд, я буду премного вам благодарен, коли вы осчастливите нас своим присутствием в ближайшие два дня.

– В ближайшие два дня?

– Увы!

– Но почему?

– О! Это тайна! – Мистер Шеридан вдруг сделался очень серьезным. Понизив голос, он склонился вперед и постучал пальцами по столешнице. – Наш Принни, – он кивнул в сторону главы стола, – славный малый. Клянусь честью, так и есть, несмотря на все гадости, что о нем говорят! И ни один человек на земле не заслужил такой жены, какую всучили ему!

Филип закашлялся.

– Говорят… его брак… не слишком удачен?

– О господи! – вполголоса сказал майор Хангер справа от Филипа.

– Послушайте-ка! – Мистер Шеридан поднял вверх палец, как человек, желающий говорить откровенно. – Ему так или иначе пришлось бы на ком-нибудь жениться, иначе они не выплатили бы его долги. Но зачем старый король выбрал из всех возможных кандидаток Каролину Брауншвейгскую? А Джимми Гаррис допустил трагическую ошибку, не предупредив принца заранее.

– Значит, лорд Малмсбери не предупредил его?

– Ни словечком не обмолвился! Милорд, вы бы видели лицо нашего Принни, когда ему впервые представили невесту! Но он джентльмен, черт побери! Вот что он тогда сказал: «Гаррис, мне нехорошо, пожалуйста, дайте мне стакан бренди». – Тут мистер Шеридан ткнул в воздух пальцем еще энергичнее. – Не то чтобы она была некрасивой. Нет! Но она сумасшедшая! Черт побери! Она ненормальная – почти такая же, как и сам старый король. Вы слышали, что произошло на их первом совместном парадном обеде, перед тем как они обвенчались?

Филип искренне заверил, что не слышал.

– Так вот, – задумчиво продолжал мистер Шеридан. – Мадам Каролина соорудила себе высокую прическу, утыкав всю голову гребнями. Кстати, волосы у нее такие же грязные, как и вся она, но это так, к слову. Кто-то из присутствовавших за столом невинно заметил, что у англичанок красивые волосы. «Майн Готт! – завизжала мадам Каролина. – А расфе у меня не красифые фолосы?» И вынула все гребни из своей прически, все до единого! Она распустила свои космы, они разметались по столу и попали в суп Джимми Гар-рису. Жаль, что вы не видели лицо принца!

Последовала короткая пауза. Филип изо всех сил старался сохранять такую же серьезность, как и его собеседник; наконец ему удалось побороть смех.

– Но что сказал тогда его королевское высочество, мистер Шеридан?

– Ничего!

– Совсем ничего?

– При посторонних – ни слова, заметьте, даже после того, как их обвенчали! А его проклятая женушка каждую ночь топала по спальне и причитала: «Майн Готт, как я не-сшастна!»

Мистер Шеридан вскочил на ноги и принял величественную позу, осушая очередной бокал.

– За первого джентльмена Европы! – объявил он, со стуком ставя кубок на стол. – В горе и страдании, в трудах на благо общества и домашних злоключениях – короче говоря, во всех многообразных бедствиях, которые постигают его, он пришел сюда сегодня по поручению, которое делает честь его добрым порывам и его щедрому сердцу. Почему же, сэр, он сегодня здесь? – повернулся Шеридан к Филипу.

– Откровенно говоря, понятия не имею.

– Повторяю вопрос, сэр: зачем он здесь? Почему все мы собрались под этой гостеприимной кровлей? О каком предмете, сэр, мы будем толковать?

– Не знаю, – буркнул Филип, смущенный тем, что на него глазели, словно на члена оппозиционной партии.

Мистер Шеридан гулко стукнул кулаком по столу.

– О браке, клянусь Богом! – громко и торжественно воскликнул он, как будто выступал в палате общин. – Вот именно! О браке!

Глава 5. «Сей смуту – и беги…»

Заслышав зловещее слово, которое, казалось, сеяло тревогу и уныние, когда бы и где бы оно ни произносилось, принц, сидящий во главе стола, угрюмо замолчал.

Мистер Шеридан, позабыв о палате общин, грациозно сел на место и, сияя, повернулся к Филипу.

– Брак? – воскликнул последний. – Но кто же собирается вступить в брак?

– Я, – со скромной гордостью признался мистер Шеридан.

Возможно, он был не в лучшем виде. Одна коленная пряжка отстегнулась, шейный платок сбился набок, жилет был весь в винных и табачных пятнах. Зато он не располнел. Его обаяние, его красивый, бархатный тенор более чем искупали и длинное бордовое лицо, и нос, про который говорили, что им можно разжигать огонь.

– После кончины моей первой жены, лорд Гленарвон, я думал, что похоронил всю любовь вместе с нею. Я был не прав и первый признаю свою ошибку. Через три дня, двадцать третьего апреля, я соединюсь брачными узами с самой красивой, самой божественной и самой славной представительницей прекрасного пола! – Энергия мистера Шеридана била через край. – Ах, моя несравненная Гекка! – воскликнул он посреди мертвой тишины, мечтательно обращаясь к потолку. – Мое зеленоглазое божество! Любовь моей жизни! Мой кусочек небеленого полотна!

В перегретой столовой, насыщенной винными парами и приторным ароматом красно-белых роз, послышался густой бас, исполненный непреодолимого достоинства:

– Мистер Шеридан!

Мистер Шеридан встал на ноги, заложив одну руку за борт своего длиннополого сюртука, и храбро посмотрел на своего хозяина.

Принц Уэльский также встал, хотя и не без труда. Однако после того, как он отыскал взглядом драматурга, жесты его стали легкими и непринужденными.

– Мистер Шеридан, сэр! – сурово заявил он. – Вы пьяны!

– Ваше королевское высочество, сэр! – отвечал Шеридан, широко разводя руками, словно желая подчеркнуть свою прямоту. – Я совершенно с вами согласен!

– Отлично! В таком случае, – промолвил его королевское высочество, немедленно смягчаясь и проявляя великодушие, – более мы не будем об этом говорить!

– Сэр, я глубоко вам признателен.

– Пустяки, сэр. Однако…

Хотя их хозяин не произнес ни слова, его королевские глаза недвусмысленно и зловеще приказывали сесть. Красноречие мистера Шеридана, когда он заводился не на шутку, требуя отдать под суд Уоррена Хейстингса, генерал-губернатора Индии, по обвинению в жестокости и коррупции, вызывало слезы на глазах многих членов палаты общин. Сейчас же принцу Уэльскому не хотелось, чтобы кто-либо отнимал у него лавры ниспровергателя.

Мистер Шеридан сел на место.

Массивная фигура принца нависала над столом, словно воздушный шар; высокие свечи в золотых канделябрах от жара кренились во все стороны. Язычки пламени, шипя, бросали отблески на красные стены, синий потолок и невозмутимых лакеев, стоявших за каждым стулом.

Однако ярче всего освещалось лицо его королевского высочества, теперь красное, как у рака, и его увлажнившиеся глаза.

– Дорогие друзья, – начал он, задыхаясь от переполнявших его чувств, – на одно мгновение я действительно разгневался!

Пауза – для вящего эффекта.

Все гости устремили мрачные взгляды в свои тарелки, кроме Филипа, который задыхался во влажной, жаркой, надушенной атмосфере, и Дженнифер, которая сидела, прикусив губу. Он встретился с ней взглядом; угадав, что она сожалеет о своей вспышке и страстно хочет помириться, он снова воспрянул духом.

– Но я разгневался, – тепло продолжал принц, – только потому, что заявление мистера Шеридана оказалось преждевременным. Я сам хотел объявить о его женитьбе!

– Уверена, именно так вам и следует поступить! – всхлипнув, пропела леди Джерси.

– Как вы догадались, я нахожусь здесь инкогнито. Обременительные обязанности, – принца слегка передернуло, – вынуждают меня завтра вернуться в Бейсингстоук. Тем не менее я полагал, что будет справедливо явиться сюда накануне его женитьбы на мисс Эстер Джейн Огл. Я должен оказать честь моему старому высокочтимому другу. Он – не только выдающийся государственный деятель, который охраняет и поддерживает стойкие принципы вигов, но и автор таких поистине бессмертных комедий, как «Соперники» и «Школа злословия».

Гости загудели; затем послышались жидкие хлопки, постепенно перешедшие в шквал аплодисментов.

Мистер Шеридан никак не ответил на речь принца. Казалось, в этот короткий миг он обозревает свою жизнь, которая вовсе не являлась комедией.

Принц растрогался еще больше.

– На этот небольшой обед, – загремел он, слегка покачиваясь, – я пригласил только тех, кто хотя, возможно, и не отмечен высшими наградами, однако славится чистотою в частной жизни. На сей раз они меня не поймают, клянусь Богом! Сегодня я не дам пищи для скандальной хроники!

– Мой милый! – прошептала леди Джерси, хватая принца за рукав. – Милый!

– Ах да! – Принц немедленно и величественно восстановил свое достоинство. – О чем бишь я… В качестве свадебного подарка для мистера Шеридана и его невесты я купил побрякушку – безделицу, сущий пустяк, – судя по щелчку его пальцев, «пустяк» стоил по меньшей мере две или три тысячи, – который я и подарю мистеру Шеридану в надлежащее время, в конце нашего веселого обеда. До тех пор – ни слова более! Мне остается лишь добавить…

Принца душили слезы. Его многочисленные подбородки тряслись. К ужасу Филипа и страху Дженнифер, глаза принца наполнились слезами, которые ручьем хлынули по толстым щекам.

– Остается лишь добавить… – продолжал принц, – что я желаю мистеру Шеридану быть счастливее во втором браке, чем счастлив я в первом! – Он склонил голову.

Последовали оглушительные аплодисменты. Они эхом отдавались от красных стен, от невозмутимых лакеев; они подняли вихрь в душной, отравленной атмосфере зала, в котором никогда не открывали ни одного окна.

Филип повернулся к Шеридану.

– Какого черта! – воскликнул он. – Ведь это не первый его брак!

– Что? – поспешно переспросил его собеседник.

– Мистер Шеридан, мне надоели притворство и фальшь. Принц тайно женился почти десять лет назад, в декабре тысяча семьсот восемьдесят пятого года, на Марии Фитцхер-берт у нее дома на Парк-стрит, получив особое разрешение Римско-католической церкви!

Мгновенно протрезвевший мистер Шеридан повернул к нему побледневшее лицо.

– С тех пор, – продолжал Филип, – были обнаружены документальные свидетельства его женитьбы на миссис Фитц-херберт.

– Ради бога, замолчите! Вы что, хотите, чтобы его лишили престолонаследия?

Однако было слишком поздно.

Аплодисменты смолкли. Впрочем, через секунду они возобновились и стали громче, чем прежде, как будто шум способен был вытеснить из памяти его слова.

Только сейчас Филип понял, какую убийственную ошибку он совершил. Много лет ходили слухи о тайном браке принца, однако слухи эти были не доказаны и недоказуемы. Их отрицал мистер Фокс в палате общин, который опирался на клятвенные заверения самого принца. Слухи приходилось опровергать: по закону человек, женатый на католичке, не мог стать королем.

Когда Филип заявил, что обнаружены документальные доказательства «с тех пор», он имел в виду, что они найдены в новое время. Однако все гости за столом, естественно, решили, что улики имеются лично у него, а следовательно…

Да, очевидно, большинство из гостей именно так и подумали.

Аплодисменты смолкли, и в зале воцарилось напряжение; снова стало слышно, как шипят и плюются свечи. Принц Уэльский во главе стола застыл с кубком в руке. Другую руку, с салфеткой, он приложил к губам, так, словно его сейчас вырвет. Ярко сияла на сюртуке звезда ордена Подвязки, блестели влажные серые глаза навыкате.

– Полагаю, – заявил принц, – лорд Гленарвон – тори. – Как будто вмиг протрезвев, как и Шеридан, он швырнул салфетку на стол. – Что я слышу, сэр? – продолжал он. – За моим столом! – И его детские глаза снова увлажнились. – Вы бросили вызов моей чести и солгали. Не хотите ли объясниться или извиниться?

Филип, ногу которого вдруг свело судорогой, с трудом поднялся с места.

– Сэр, – упрямо заявил он, – я не могу отрицать правду. Я не солгал, о чем прекрасно известно вашему высочеству.

Все были потрясены такой дерзостью. Майор Хангер привстал; леди Джерси закрыла лицо руками. Хлорис, у которой от жары потекли румяна, смотрела на него бешеным взглядом. Леди Олдхем открывала и закрывала широкий рот, словно рыба. Только Дженнифер была просто удивлена.

– Разумеется, – продолжал Филип, хотя горло у него пересохло, – я могу и извиниться, и объясниться!

– Прошу вас, сэр!

– По закону на брак принца требуется согласие короля. Согласие не было получено. Следовательно, ваше королевское высочество, ваш брак с миссис…

– Никаких имен! – отрезал мистер Шеридан. – Никаких имен!

– Следовательно, ваш первый брак, сэр, был незаконным. В миг дурацкого раздражения, вызванного неизвестно чем, я произнес слова, о которых от всей души сожалею. Примите мои заверения, что лично у меня никаких документальных доказательств нет, что компрометирующие вас улики не будут найдены при вашей жизни, и я сам ни словом более не заикнусь о данном предмете.

Полковник Торнтон, в красном мундире и черных сапогах, немедленно вскочил на ноги. Его высокий, невыносимо скрипучий голос зазвенел как пила:

– Завтра, – сказал он, обращаясь к принцу, – друзья вашего королевского высочества позаботятся о том, чтобы он больше не заикался… ни о чем. Но сегодня… – Полковник замолчал и улыбнулся.

Вдоль стола летящей походкой шел лакей с подносом, на котором лежало запечатанное письмо. Его поклон и подъем бровей означали, что письмо предназначается полковнику Торнтону.

Полковник прочел письмо и смял его в кулаке таким движением, словно откручивал кому-то шею.

– Вот хорошая весть, сир! – радостно воскликнул он.

– Да? И какая же?

– Позволит ли мне ваше высочество ненадолго отлучиться в парк в сопровождении лорда Гленарвона?

Разгневанный принц изумленно воззрился на него.

– Полковник Торнтон, – загремел он, – вы что, забыли, в чьем присутствии вы находитесь? Предложить дуэль в парке в…

– Дуэль? Что вы, ваше королевское высочество! Я не позволил бы себе забыться и на миг! У меня и в мыслях не было ничего подобного!

– Тогда что же все это значит, черт побери?

– Данное письмо, сир, – полковник Торнтон снова смял письмо в кулаке, – пришло в ответ на записку, посланную мною почти два часа назад. В письме сообщается, что… один мой знакомый прибыл сюда, чтобы нанести мне визит. Я бы хотел, чтобы лорд Гленарвон познакомился с ним.

– Что за знакомый? – спросил принц.

– Просто один мой знакомый, сир.

– Я спрашиваю, что за знакомый?

– Его фамилия Моггс.

Фамилия эта ничего не сказала ни Филипу, ни четверым присутствовавшим за столом дамам. Однако она, очевидно, была хорошо знакома мистеру Шеридану, майору Хангеру и принцу, а также Дику Торнтону. Шеридан вскочил на ноги.

– Погодите, погодите! – запротестовал он. – Давайте играть честно!

Полковник Торнтон оглядел его без всякого выражения.

– Вы очень меня обяжете, мистер Шеридан, если помолчите, когда я обращаюсь к его королевскому высочеству. Вы попали в Карлтон-Хаус не по праву рождения. При всех ваших талантах, мистер Шеридан, вам все же время от времени надлежит вспоминать о том, что вы – всего-навсего неотесанный ирландец.

– Что такое?! – заревел майор Хангер.

Шеридан и майор Хангер одновременно вскочили на ноги и шагнули вперед. Филип, стоявший между ними, обхватил их обеими руками и удерживал до тех пор, пока они не поймали взгляд принца и не остановились. Леди Джерси разрыдалась, прикрывшись веером.

– Подумайте, сир! – отрубил нимало не смутившийся полковник Торнтон. – Этот человек, – кивком он указал на Филипа, – нанес вам прямое оскорбление. Так кто же лучше Моггса может преподать ему урок и приучить держать язык за зубами?

Его королевское высочество посмотрел на кубок в своей руке, посмотрел на стол и ничего не ответил.

– Да, возможно, – проговорил он наконец, поднимая глаза. – То есть, если лорд Гленарвон…

Филип повернулся к полковнику Торнтону.

– Я принимаю ваш вызов, что бы за ним ни крылось, – презрительно заявил он. – Я к вашим услугам. – Затем он повернулся к принцу и вежливо добавил: – А также к вашим, сир, хотя вы, возможно, мне и не доверяете.

Принц снова замялся и опустил глаза.

– Черт побери, Гленарвон, – прошептал он, – вы храбрец! – Принц хватил пустым кубком по столу – очевидно, у него в очередной раз переменилось настроение. – Отлично! – прогудел он, раздуваясь от важности. – Но я ничего об этом не знаю и не желаю знать. Если двое моих гостей просят разрешения удалиться, чтобы погулять в парке, я с радостью отпускаю их. Вот и все. Ни слова больше! Что же до остальных… будьте любезны, садитесь!

Полковник Торнтон отступил на два шага назад, поклонился Филипу и жестом указал в сторону двойных дверей.

– После вас, Гленарвон!

– Что вы! – улыбнулся Филип. – После вас!

– Так не пойдет, Гленарвон. Я настаиваю!

– И я настаиваю, – не сдавался Филип. – Полно, сэр, ступайте вперед! Вам не нужно бояться повторения того, что случилось сегодня на лестнице.

Его укол попал в цель. Полковник Торнтон оскалил зубы и уже начал замахиваться. Филип расхохотался ему в лицо.

– Клянусь небом! – пробормотал майор Хангер, глядя на них через плечо. – Видел я людей, которые ненавидят друг друга. Но чтобы до такой степени!

– Хангер!

– Да, ваше высочество?

– Прошу вас, сядьте.

Напряжение было велико, и на миг показалось, что майор Хангер не послушается принца. Однако и он, и Шеридан все же сели. Леди Олдхем, крепкая старуха родом из прошлого века, откровенно наслаждалась происходящим. Хлорис, раздувая ноздри, казалось, раздумывает о чем-то; по-видимому, в глубине души она тоже наслаждалась стычкой. Дженнифер отвернулась.

Полковник Торнтон кивнул и широким шагом направился к большим двойным дверям, раскрашенным в черный цвет с золотом, – их поспешил распахнуть мажордом. Филип поспешил за ним. Все молчали, но даже неподвижные лакеи провожали их взглядом.

Принц Уэльский остался стоять. Его пустующий бокал проворно наполнили ледяным пуншем. Он осушил его одним глотком, сразу опьянел и украдкой, смущенно покосился на мистера Шеридана.

– Шерри, послушайте! Шерри!

– Да, сир?

– Возможно, вы и правы, Шерри. Мне это не нравится. Черт меня побери, если нравится!

– Значит, остановите их. Время еще есть!

– Не могу. Гленарвон не сможет болтать, если проведет неделю-другую в постели, а мы тем временем решим, что делать. Он пэр, Шерри, его трудно посадить в тюрьму или выслать. Его н-непременно надо п-проучить… Если только кто-нибудь не вызовет его на дуэль… Я…

Мистер Шеридан вытянул шею и зашипел как змея:

– С-сир! Ш-ш-ш! Осторожнее!

– У меня и без того много врагов! – заревел его королевское высочество. – Я не могу рисковать, раз он знает! Все равно Гленарвон – спортсмен. Я тоже спортсмен. Однако его я считал совершенно другим человеком. Против Бристольского Молота он – сущий воробышек!

– Сир! – вскричал Шеридан.

Перья в дамских прическах закачались. Принц тяжело опустился на место. Хлорис, начавшая было приподниматься со стула, вспомнила о своей холодной предусмотрительности и поспешно села снова.

– Кто такой Моггс? – спросила она. – Профессиональный боксер?

Казалось, принц задается вопросом: «Почему, ну почему я вечно попадаю во всякие неприятности?»

– М-мадам, – ответил он вслух с пьяной бравадой, – этот Моггс з-занимается искусством бокса, которому я с гордостью п-покровительствую как граф Честер. Тем не менее, леди Гленарвон, я сожалею…

– Не стоит, – сказала Хлорис.

– П-простите?

– Я обожаю своего дражайшего Филипа, – еле слышно заявила Хлорис, закрывая глаза. – Я уже говорила и повторю снова: мы – счастливейшая пара во всей Англии! – Она замолчала и пожала плечами. – И все же… Если мой муж упорствует в своих безумных выходках, он должен понести наказание.

– Должен, леди Гленарвон? – переспросила Дженнифер. Теперь Дженнифер вскочила на ноги – так резко, что ее

стул, подбитый красной материей, упал. Лакей тут же поставил его на место.

Дженнифер стояла, приоткрыв рот, однако лицо ее оставалось невозмутимым, лишь в глазах мелькали искры, словно она что-то вспоминала.

– Ваше высочество, – заявила она, тяжело вздохнув, – позвольте мне следовать за ними!

– Что такое?

– Позвольте мне, – звонко повторила Дженнифер, – следовать за полковником Торнтоном и… моим возлюбленным!

Хлорис схватила столовую ложку и яростно пыталась ее согнуть.

Казалось, принц был более изумлен, чем потрясен.

– Что я слышу, мадам! – фальшиво-добродушно произнес он, похохатывая. – Вам не к лицу такие выражения. И такие зрелища, дорогая моя, вовсе не предназначены для хорошеньких глазок молодых дам вроде вас.

– Тогда, с разрешения вашего высочества или без него, я все равно ухожу.

Подобрав шелковые юбки, Дженнифер поспешила к двойным черным с золотом дверям.

– Мадам!

Не только голос принца заставил ее остановиться и полуобернуться – на нее смотрело множество глаз. Все присутствующие, не исключая и лакеев, пришли в ужас, кроме хитроумной леди Олдхем, которая вспоминала Георга Второго и радостно потирала руки.

Принц, икнув, снова вознес над столом свою массивную тушу. Его ловко подхватили сзади и выпрямили.

– Мадам, – заговорил он ужасным басом, похожим на голос актера Джона Кембла, – я… – Он инстинктивно вытянул вперед руку, схватил бокал с ледяным пуншем и медленно выпил; все гости следили за ним. Затем он швырнул кубок, который лакей, преуспевший в долгой практике, ловко перехватил в воздухе. – Нет, черт побери, пусть идет! – заревел принц, делая жест мажордому, преградившему выход. – Девчонка-то с характером! Но я никогда не слыхал, что она – подружка Гленарвона. Хангер, почему вы мне ничего не говорите? Сейчас она увидит, как Бристольский Молот изобьет ее друга до полусмерти, и ей это не понравится!

Ему ответил звонкий и приветливый голосок Дженнифер:

– Вам не нужно бояться, сир! Ему не будет никакого вреда! Но пусть Бог поможет вашему Бристольскому Молоту!

Она повернулась и выбежала вон.

Глава 6. «За робкую деву пятнадцати лет…»

Моггс уже минут пять пребывал в глубоком обмороке. Он так и не увидел удара, прикончившего его.

Парк, протянувшийся до самого Мальборо-Хаус на западе, почти до середины Уорик-стрит на востоке, а к югу до улицы Мэлл, блистал в лунном свете. Однако сейчас к нему добавились и другие огни.

Поднятые высоко над головой факелы очень медленно двигались вокруг восточной части Карлтон-Хаус и высвечивали угол дворца с его тыльной стороны. Должно быть, весть принес кто-то из слуг или обитателей дворца. Факельщики, посыльные, нищие, азартные игроки?.. Все толпились вокруг портика, ждали, когда начнут подавать кареты, и, перешептываясь, глазели на невиданное зрелище.

Послышались глухие удары и шум драки. Толпа продвинулась вперед и замерла на месте.

На подстриженном газоне, совсем недалеко от открытого окна-фонаря, лицом к зрителям, стоял Джемми Моггс. В свете факела блеснула мокрая трава; вот пламя взметнулось выше, и все увидели белую, выбритую голову Бристольского Молота. Он стоял, широко расставив ноги, подняв сжатые кулаки на уровень плеч и выставив вперед локти. Все видели его мощные плечи в шерстяной фуфайке, егомогучие руки и плотный живот.

Бристольский Молот был так разъярен, что даже не поприветствовал своих поклонников. У него не получалось провести ни одного удара! Всякий раз, как он приседал или уклонялся, всякий раз, когда приближался к противнику, пытаясь навязать тому ближний бой или взять его в клещи, чтобы закончить раунд и немного отдохнуть, его кулаки загадочным образом промахивались или же он хватался за воздух.

Еще ни один противник, к тому же такой высокомерный, не избегал наказания – обычно Моггс наносил удар в солнечное сплетение или область сердца. Моггс яростно замахнулся, но удар пришелся мимо. Его противник снова ударил. У Моггса задрожали колени, изо рта полилась коричневая пивная пена, запачкав ему фуфайку.

И тут последовал финальный удар – хук слева в челюсть, нанесенный в полную силу, так что бьющий рисковал сломать себе руку.

У Моггса подогнулись колени. Он сложился под прямым углом, как будто его проткнули насквозь. Потом рухнул на траву и больше не двигался. Зрители слышали лишь тяжелое дыхание его противника, который по-прежнему стоял на месте, опустив голову.

Пот заливал Филипу Клаверингу глаза, рубашка прилипла к телу. Он хватал открытым ртом холодный влажный воздух и, рассеянно подняв левую руку, сжимал и разжимал пальцы. Рука заныла и вздулась, костяшки были ободраны в кровь. Перелома нет. Но если бы он попытался раньше уложить Моггса ударом в челюсть…

В мокрой насквозь рубашке стало холодно. Филип огляделся в поисках сюртука и жилета, которые он отшвырнул в сторону. Вокруг лежал тихий парк; в некотором отдалении от открытого эркерного окна стоял мраморный пьедестал с мраморной же статуей Пана, который склонил голову набок, играя на свирели, и обозревал всю сцену.

– Вот это да! – еле слышно выдохнул чей-то голос, исполненный благоговейного ужаса. – Ах, чтоб меня! Молота уложили раньше времени!

– Закрой пасть! – отозвался другой голос. – Чистый нокаут?

– Чтоб тебя! Да ему не встать и через тридцать восемь минут, какие уж тут тридцать восемь секунд!

– Но как барин сумел?

– Да потому, что он бьет сильнее Молота. А ты что скажешь?

– Это еще не конец, лопни мои глаза! Ты видал, чтобы кто-нибудь так дрался? Видел его удар сбоку? Эй, вы! Сэр!

Филип обернулся.

При свете факелов толпа, придвинувшаяся ближе, увидела бледного человека, который вполне мог бы стать боксером среднего веса. Ни воротника, ни шейного платка на нем не было. С рукава батистовой сорочки пропала бриллиантовая запонка; сама сорочка была разорвана почти напополам.

А на лице его была печать, словно оставленная самим Паном, – казалось, его белое лицо светится в темноте.

– Сэр, – прохрипел один из зрителей с величайшим почтением, – как вам это удалось?

Филип посмотрел на любопытного без всякого выражения.

– Не знаю, – сказал он.

Окна по длинному фасаду дома были темные, если не считать света, пробивавшегося из-за штор в открытом эркерном окне. Дженнифер, без плаща или накидки, но приподняв юбки, чтобы не замочить их в траве, подбежала к нему.

– Надень сюртук, – сказала она. – Ты простудишься и умрешь. – Потом она развернулась к толпе. – Пожалуйста, уходите! – попросила она. – Прошу вас, пожалуйста, уходите!

Кто-то откашлялся. Из тени дома появился низенький толстячок в коричневом сюртуке и багровом жилете. Под треуголкой его круглое, румяное, довольно хитрое лицо скривилось в почтительной гримасе. Держа в руке часы с откинутой крышкой, он подошел к черте, которую каблук упавшего Мог-гса пропахал в дерне.

– Тридцать секунд! – объявил он. – У него еще восемь секунд, чтобы вернуться к борьбе. – Он посмотрел на черту в дерне и захлопнул часы. – Милорд, объявляю вас победителем.

– Филип! Прошу тебя, надень сюртук!

Полный человечек поклонился зрителям, улыбнулся им и сухо хлопнул в ладоши.

– Расходитесь! – крикнул он. – Расходитесь, добрые люди, не то караульные вас арестуют. Нет, погодите! Мне нужно два человека, чтобы вынести Моггса на улицу. Вот вам за труды. – Порывшись в кармане, он достал шиллинг и бросил его в толпу.

Пламя покачнулось. Самый высокий зритель нагнулся и поднял шиллинг, крича, что поделит его потом. В тишине множество рук проворно подхватили бесчувственного Мог-гса и потащили его прочь. Все они были голодны; некоторые почти умирали от голода; они дрались бы в пыли из-за трех полупенсов, что уж говорить о шиллинге.

Сопровождаемый стонами и проклятиями, факел скрылся за углом и исчез. Три призрачные фигуры на газоне освещала только луна.

– Господи, господи, господи! – злорадно щебетал толстый человечек. – Ну и начнут они выцарапывать друг другу глаза, я вам обещаю, когда станут делить мой шиллинг! Вот бы на что посмотреть! – Он обернулся и поклонился Дженнифер. – А теперь, милорд…

– Подождите! – сказал Филип, отдышавшись и прикладывая ко рту кровоточащие костяшки пальцев. – Мне показалось, я видел вас тут совсем недавно. Откуда…

– Действительно, я был здесь, лорд Гленарвон. Позвольте представиться: Сэмюэль Хордер, эсквайр, к вашим услугам!

– Разве вы не присутствовали при том, как полковник Торнтон…

– Ах! – вздохнул мистер Хордер, снова низко кланяясь. – Будем справедливы к полковнику Торнтону! Он желал, чтобы вас побили по всем правилам. А меня, Сэмюэля Хордера, с вашего позволения, назначили рефери.

– Но где Торнтон сейчас? Что с ним случилось?

– Ах! Он осмотрительный джентльмен, лорд Гленарвон. Уж так ему хотелось посмотреть, как вас побьют, но он справедливо рассудил, что нельзя надолго отлучаться от стола Известной Персоны. Поэтому через некоторое время он скрепя сердце ушел. У полковника Торнтона не возникло сомнений в исходе схватки. Зато я…

Услышав наконец мольбы Дженнифер, Филип поднял жилет и сюртук и с трудом надел на себя. Он огляделся в поисках воротника и шейного платка, однако их нигде не было. Тогда он обратился к Дженнифер.

– Я знал, естественно, – заявил он, – что они готовятся так или иначе побить меня. Но я ненавидел Торнтона столь сильно, что мне было все равно. И тем не менее! Мне стало немного не по себе, когда я увидел Моггса.

Мистер Хордер хихикнул, и его густые брови поползли вверх.

– Вы, разумеется, встревожились, милорд?

– Встревожился? Это еще мягко сказано! В конце концов, я со школьной скамьи ни разу не дрался по-настоящему!

Возможно, сказалось влияние лунного света, однако с мистером Хордером и с Дженнифер вдруг произошла разительная перемена.

– Лорд Гленарвон, – заявил первый, – сейчас не время для шуток!

– Какие шутки? Я говорю правду!

– Да ведь вчера я собственными глазами видел, как вы уложили чемпиона Англии в его собственном тренировочном зале!

– Что?!

– Вы не помните, милорд?

– Я… был пьян, – наобум ответил Филип. Опьянение казалось достаточно веской причиной – во всяком случае, здесь почти все и почти всегда были пьяны.

– Джексон по кличке Джентльмен, – продолжал мистер Хордер, – давал вам урок бокса. Разумеется, дрались вы в перчатках, а не голыми руками. Ему не понравилась ваша стойка и то, как вы держите руки. Вы не соглашались. Тогда Джентльмен Джексон решил проучить вас, однако преуспел не больше Моггса.

– Мистер Хордер, – вмешалась Дженнифер, – если вы позволите, я все объясню…

– Мадам, – возразил Хордер, снова низко кланяясь и снимая шляпу, – Джону Джексону всего двадцать пять лет. Его воодушевила победа над евреем Мендозой, хотя многие считают тот бой одним из самых грязных. Несмотря на все его «благородные» манеры, он может превращаться в настоящее чудовище. Так и вышло.

– И что же произошло?

– «Милорд, – говорит мистер Джексон, – не бойтесь дать сдачи: мне вы не повредите». В следующий миг он сидел на полу – заметьте, он не вырубился, но глаза у него так и выпучились. А вы… да, слегка навеселе – теперь я припоминаю! –стянули перчатки и вышли из зала, как будто действительно не знали, как вы туда попали.

– Но это невозможно! – возразил Филип.

– Лорд Гленарвон, – объявил мистер Хордер, позвякивая мелочью в карманах, – мы с вами можем заработать кучу денег, но сейчас я об этом говорить не стану.

Дженнифер снова попыталась вмешаться, и ее опять остановили.

– Джексон, – медовым голосом продолжал Хордер, – тяжелее вас фунтов на двадцать, а то и больше, и находится в прекрасной форме. Поскольку он – чемпион Англии, ему неприятно, что над ним смеются. У вас есть и другие – весьма высокопоставленные – враги. Очень скоро, лорд Гленарвон, вы окажетесь в большой беде. И когда вас постигнет несчастье, прошу вас, запомните мое имя: Сэмюэль Хордер, эсквайр. Меня всегда можно найти в пивной «Лев и ягненок» на Ву-берн-стрит, напротив Маквисс-Корт и «Друри-Лейн». Мадам, мое нижайшее почтение. Сэр, ваш покорный слуга.

Мистер Хордер в последний раз поднял и снова надел на голову свою треуголку.

Пан провожал задумчивым взглядом уходящего прочь мистера Хордера, самодовольного низенького толстяка с лицом Купидона. Он завернул за восточный угол дворца Карлтон-Хаус и, насвистывая, пропал из вида.

А Филип посмотрел на Дженнифер.

– Да, – сказала она в отчаянии, – ты даже сейчас не можешь ничего вспомнить, не так ли? Все потому, что ты настолько ненавидишь это занятие, что твой разум отказывается фиксировать его.

– Дженни! Послушай! Неужели ты говоришь о…

– Ты пытался мне обо всем рассказать раз двадцать. Но не мог. Пришлось все выяснить самой. И всякий раз мне приходилось смотреть, как ты дерешься. Это было ужасно. Но все лучше, чем сидеть дома и ждать, боясь, что тебя искалечат!

Филип молчал – говорить он был не в силах.

– Ты хотел быть историком, и у тебя было для этого время. Разумом, мой милый, ты решил, что профессиональный бокс – единственный способ получить желаемое. И вот именно потому, что ты презирал бокс, ты трудился и тренировался как никто другой. Именно потому, что ты презирал драки, ты нападал на каждого противника так, словно хотел его убить. Через месяц, если бы какая-то сила не подхватила нас и не забросила в прошлое…

– Да?

– Через месяц, – продолжала Дженнифер, – ты, вероятно, стал бы чемпионом мира в среднем весе!

Налетел легкий ветерок, листва на деревьях зашуршала. К югу от них, почти на пустынной Мэлл, доносилось шарканье ног носильщиков, тащивших портшез. Дженнифер схватила его за руки.

– С тобой, Филип, – добавила она, – невозможно жить спокойной, размеренной жизнью. Ты либо на небесах, либо в аду. И там же должна находиться женщина, которая тебя любит.

Он заключил ее в объятия, смутно сознавая, насколько он всклокочен и растрепан, и крепко прижал к себе.

– Не то чтобы я возражала, – продолжала Дженнифер, – нет. Только… там, в столовой, сейчас все настроены против тебя. Они думают, что, ради их собственной безопасности, тебя надлежит посадить в тюрьму или убить на дуэли. И если никто другой, то уж полковник Торнтон непременно постарается отправить тебя на тот свет!

– Точно, клянусь Богом!

– Ах, Филип!

– Какие еще у меня имеются пороки? – осведомился он с язвительной вежливостью.

– У тебя легкий характер. Пожалуй, даже слишком легкий. Тебя можно назвать легкомысленным. Однако ты не выносишь, если тобой командуют или порываются руководить. Если кто-то пытается помыкать тобою, ты приходишь в бешенство. А мне от всего от этого легче не становится.

– Дженни, мне очень жаль! – оборвал ее Филип. – Я не должен был так говорить. Но я вижу, что у тебя на душе что-то еще. В чем дело?

– Ни в чем. Совершенно ни в чем! Но та ужасная женщина…

– Хлорис? О!

– Почему ты говоришь «О!»? – вскричала Дженнифер, вскидывая голову. – Ты бы, не задумавшись ни на минуту, переспал с нею! Ведь так?

– Откровенно говоря, действительно так. Погоди, не убегай. Послушай меня! Все слишком сложно, мне трудно тебе объяснить.

– Пусти меня!

– Нет! Но если я когда-нибудь и переспал с ней, Дженни, я лишь убедился в том, что Хлорис на самом деле холодная, как рыба, какой я ее и считал! И хотя я думаю, что мы с тобой общались по-другому, готов поклясться, что ты не такая и никогда такой не будешь.

Наступило молчание. Вскоре Дженнифер, подобно всем сестрам Евы, повела себя в высшей степени непоследовательно.

– Тогда почему ты не встретишься со своими врагами лицом к лицу? – воскликнула она. – Полковник Торнтон сейчас в столовой. Нет, он не хохочет, а просто улыбается, представляя, как ты сейчас валяешься в грязи, избитый до полусмерти. Ступай туда, распахни дверь пошире и объяви ему, куда он может убираться вместе со своим вызовом!

– Нет.

– Почему же?

– Потому что я не люблю дешевки. Если победил, молчи. Не злорадствуй!

– О боже! – Дженнифер изумленно воззрилась на него. – Когда же ты перестанешь быть джентльменом? Особенно… со мной? Я тебя ненавижу!

Она снова попыталась вырваться и убежать, но он ухватил ее за запястье и остановил на бегу.

– Ненавидь меня сколько хочешь, но сейчас…

– Я тебя не ненавижу. Ты это знаешь. Но иногда мне хочется тебя убить!

– Причем одним ударом? Перестань, Дженни. Я пытаюсь тебя развеселить!

– Ты… стараешься ко мне подольститься?

– Разумеется! Ненавидь меня сколько хочешь, особенно сейчас, но вспомни, что мы с тобой не в двадцатом веке, и выражайся осторожнее в присутствии посторонних. Нам нужно немедленно уходить отсюда.

– Как?

– Через дом. Там наши плащи и накидки.

– Филип! Твой воротник и галстук! Не желаю, чтобы тебя застали в таком виде!

Он отпустил несколько замечаний о пропавших воротнике и галстуке, которые привели бы в ужас Королевское общество галантерейщиков. Дженнифер, только что негодовавшая

против его небрежного вида, сразу сделалась кроткой как овечка.

– Что же касается всего остального, – продолжал он, – Хопвит и миссис Поппет, видимо, уже прибыли в наш загородный дом. Сейчас, должно быть, почти полночь. Сомневаюсь, что меня попытаются арестовать уже сегодня.

– По-твоему, тебя арестуют?

– Скорее всего. Но сегодня – вряд ли. Они все еще сидят за столом. Мы должны незаметно проскользнуть мимо дверей. Пошли – тихо!

Дженнифер приложила руку ко рту: с трех сторон эркер-ного окна из-за пунцовых занавесей с золотыми шнурами, уложенных тяжелыми складками, на улицу пробивался яркий свет. Однако у них не было другого выхода. Приходилось рисковать.

Нижний вестибюль, увешанный портретами его королевского высочества кисти художников голландской школы, был пуст, если не считать высокого лакея. Лакей в белом парике, в красной с золотом ливрее, пышно разукрашенной и отмеченной плюмажем цветов принца, собирал огарки и зажигал новые свечи.

Слева, из-за закрытых дверей столовой, доносились громкие голоса и неразборчивый рев. Раздув восковый фитиль, лакей сурово оглянулся на вошедших и бесшумно двинулся к ним. Когда он заговорил, губы его почти не шевелились, однако слова внушали надежду.

– Благослови вас Бог, сэр! Вы воздали ему по заслугам. Филип вопросительно мотнул головой в сторону черных

с золотом дверей.

– Через минуту-другую, – продолжал чревовещать лакей, – они запоют. Шерри потребует фортепиано, а его королевское высочество – виолончель: он будет исполнять соло. Они поднимутся в музыкальный салон наверху…

Особого призыва к пению не потребовалось. Гости глухо застучали рукоятками ножей по столу; гул нарастал. И вот надо всем возвысился богатый тенор мистера Шеридана, который затянул самую веселую песню собственного сочинения, вошедшую в «Школу злословия»:

К нему присоединялись другие голоса и подтягивали:

И все голоса, за исключением самого мистера Шеридана, затянули второй куплет:

– Слышите? – почти не шевеля губами, осведомился лакей. – Вам лучше поторопиться, сэр. Им уже все известно…

– Об исходе драки?

– Да, да. Его королевское высочество отправил майора Хангера наблюдать.

– Но я не видела майора Хангера! – прошептала Джен-нифер.

– Возможно, и так, мисс. Но он был там. Вернулся и распахнул двери так широко, что я все слышал. «Сэр, – закричал он во все горло, – Гленарвон побил Молота и послал его в нокаут!»

– И что они сказали?

– Ничего, сэр. Все вроде как окаменели – кроме красивой жены вашей светлости. Она встала и как будто хихикнула. «Разве я вам не говорила?» – спросила она, а сама все время поправляет прическу. Тут двери закрылись.

Дженнифер всплеснула руками.

– Видите, сэр? – продолжал лакей-чревовещатель, бесстрастно глядя поверх их голов. – Они ждут, что вы вернетесь. Вы не сможете уйти до тех пор, пока сам принц не решит, что пора расходиться, – так будет не по этикету. Вам лучше поторопиться.

– Да, конечно! Позволено ли мне потребовать свою карету, если она окажется здесь?

– Предоставьте дело мне, сэр. Следуйте за мной. Я… Двойные черные с золотом двери открылись и тихо закрылись. В вестибюль вышел мистер Ричард Бринсли Шеридан.

Сердце Филипа готово было выскочить из груди, но он все же оглянулся на него. Жесткие волосы мистера Шеридана, связанные на затылке довольно засаленным обрывком ленты, поднялись дыбом, словно от ужаса. Вытащив из жилетного кармана записку, свернутую шариком, он бросил ее к ногам Филипа. Бумажка упала на ковер.

Потом Шеридан повернулся и снова вошел в столовую.

Все услышали его крик:

– Ваше королевское высочество! Они еще не вернулись!

– Сэр! – прошипел лакей.

Они торопливо взбежали по лестнице, устланной ковром. Дженнифер прильнула к Филипу, а впереди с невозмутимым видом шествовал лакей. Филип развернул записку. Он так и не узнал, где мистер Шеридан раздобыл перо и чернила.

«Вы меня буквально потрясли, – гласила кое-как нацарапанная записка. – Будьте завтра с утра в «Друри-Лейн» и верьте мне. Ш.».

На верхней площадке стоял Брэнли, знаменитый старший лакей, каждое слово, каждый жест которого, как говорили, воспроизводили слова и жесты его хозяина. Такой же полный, облаченный в тугую пунцовую с золотом ливрею, он с важным видом стоял на верхней площадке лестницы – словно только что взял невидимую понюшку табаку из элегантной невидимой табакерки.

– Карету лорда Гленарвона, мистер Брэнли, – заявил лакей с невозмутимым лицом. – Внезапное недомогание…

– А! – пробормотал мистер Брэнли с едва заметной тенью улыбки. – Очень, очень жаль, милорд. Полагаю, скоро противнику вашей светлости станет легче – при помощи уксуса и жженых перьев. Карету лорда Гленарвона!

Повинуясь его еле заметному кивку, другие слуги бросились за его шляпой и плащом, за накидкой Дженнифер. У двери Филип остановился и оглянулся на лакеев.

– Я ваш должник, – заявил он и добавил, – джентльмены! Они и глазом не моргнули, и мускулом не шевельнули.

Однако он почувствовал исходящую от них доброжелательность, ощутимую, как рукопожатие. Снаружи громогласный Биг-Бен, привратник, провозгласил о прибытии кареты лорда Гленарвона.

Накинув на себя плащ и зажав треуголку под мышкой, Филип очутился в портике, продуваемом ветрами. В скобах на стене фасада все так же горели, шипя, факелы, ночь полнилась призраками.

Дженнифер подняла голову.

– Не смейся надо мной, – тихо сказала она. – Но я ее убью, клянусь, я ее убью, если сегодня, именно сегодня…

– Дженни!

– Если именно сегодня она тебя добьется. Клянусь, Фил!

– Ты не должна говорить так. То, что ты рассказываешь обо мне и о моей прошлой жизни, кажется таким нелепым!

– Но это правда. Твой отец с детства учил тебя боксу, хотя я не помню, кем был твой отец. Ты многому научился в Кембридже. А в армии тебя, что называется, «открыли».

– А ты, Дженни… Кто ты такая?

– Не помню.

– Совсем ничего не помнишь?

– Нет. Но беда, несчастье гонятся за тобой по пятам – как и в нашей другой жизни…

Снаружи, у ворот, перед внешней колоннадой, двое часовых-гренадеров отсалютовали им мушкетами. Тяжелая карета, украшенная гербом Гленарвонов – звезда и сокол, – проехала через внешние ворота, с грохотом прокатила по подъездной аллее и остановилась у парадного входа. Багаж разместился на крыше.

Один из двух форейторов соскочил с запяток и растворил перед ними дверцу. Филип увидел улыбающееся лицо старого Хопвита. Миссис Поппет, похрапывая, спала в уголке.

– Беда, приключившаяся с нами, – сквозь зубы сказала Дженнифер, – связана с убийством.

– С убийством!

– Да. Тебя обвинили в убийстве. Если бы это случилось здесь…

Хопвит ловко подсадил Дженнифер, а за ней и Филипа в карету. Потом сам, поклонившись, запрыгнул внутрь. Хлопнула дверца, щелкнул хлыст; они направились прочь из города, в поместье «Пристань», что за деревней Челси.

Вдали часы на башне Сент-Джеймского дворца начали бить полночь. Всего через три часа произошло убийство.

Глава 7. «Но я оставался верен тебе…»

Бамм! – глухо пробили часы над конюшней поместья «Пристань». Один удар – час ночи.

Филип находился в комнате на втором этаже, которая, по словам слуг, была его спальней, окна выходили на фасад дома.

Он сидел в очень маленькой оловянной ванне. Хопвит, прислуживавший ему, был очень разговорчив и весел – в отличие от самого лорда Гленарвона.

Прошла целая вечность, прежде чем нагрели и доставили наверх тяжеленные ведра с горячей водой. Ведра таскали бледные девушки, чьи лица, казалось, никогда не знали ни солнца, ни свежего воздуха. Вначале Филипу показалось, что он сварился заживо, но постепенно привык к воде. Зато мыло оказалось превосходным, несмотря на то что резко пахло духами и имело форму шара, отчего все время выскальзывало из рук и падало на пол.

– Надеюсь, – со значением спросил Хопвит, – воды вашей светлости достаточно?

– Да. Вполне.

– Хотя в ней полно микробов, милорд.

– Нет, они все сварились в кипятке.

– Прошу прощения, милорд?

– Не важно. – Филип дернул головой. – Хопвит! Слышите?

Он долго ждал этого. В ночной тишине ясно слышался цокот копыт и скрип колес на прибрежной дороге. Значит, вне всякого сомнения, возвращается Хлорис с леди Олдхем и служанкой Хлорис, Молли.

– Совсем скоро, Хопвит, – продолжал Филип, – начнутся упреки, обвинения и всякая пустая болтовня. Я встречу их относительно подготовленным.

– У вас есть еще по меньшей мере десять минут, милорд. Слышите, карета проехала мимо дома? Ее светлость, должно быть, отвозит домой полковника Торнтона в его собственное поместье, «Дубы», и только потом вернется. Полотенце, милорд?

– Бросайте. Я вытрусь сам, – заявил Филип. – Теперь что касается этой проклятой ванны…

– Милорд, позвольте оставить ее. Вода пригодится вам утром, поскольку вы, кажется, желаете принимать ванну каждый день.

– Вода? На завтра? Вы что, спятили?

– Простите, милорд…

– Пусть немедленно унесут ее, а завтра нальют свежего кипятка. Ей-богу, Хопвит!

Хопвит закрыл глаза.

– Как угодно вашей светлости. Пожалуйте ночную сорочку… нет, милорд, ее надевают через голову, и тапочки. Вот халат, уверен, он вам понравится. Как видите, хорошо простеган, а красный цвет вам очень идет. Что же касается пояса, позвольте, ваша светлость…

– Нет, черт побери! Я и сам могу завязать проклятый пояс. Я что, неразумный младенец?

В глубине души он понимал, что его раздражительность вызвана не близостью Хлорис и приближением неизбежного скандала. Как не вызвана она и разногласиями с Хопвитом, которые всегда проявлялись при мытье или одевании.

Филип был раздражен потому, что дом каким-то смутным образом был ему очень знаком. Он понял это сразу, когда карета подъехала к «Пристани». Дом из белого камня, еще не успевшего посереть, был расположен в глубине парка и представлял собой квадратную массивную постройку в георгианс-ком стиле, с тяжелыми колоннами над широкими ступенями, ведущими к парадной двери. Дом поразил Филипа не только тем, что он его знал, – впервые он испытал ужас.

Он стоял в собственной спальне, одетый в ночную сорочку и винно-красный халат, и подозрительно озирался вокруг. Его терзали дурные предчувствия.

По меркам 1770 года комната была большой и просторной, но ее освещала только одна свеча в стеклянном подсвечнике. Тени плясали на мебели красного дерева работы Шератона, по тяжелой старомодной кровати под балдахином на столбиках, которая вселяла неприятные мысли о клопах и прочих паразитах. От ванны, несмотря на яркий огонь, поднималось тягучее облако пара, обои с узором в виде молодой капусты отсырели.

Дженнифер, которая должна была сейчас находиться в месте, называемом и Хопвитом, и миссис Поппет «ванной», не подавала признаков жизни. Очевидно, ей этот дом ни о чем не говорил. Зато ему…

– Хопвит!

– Да, милорд?

– Я грубый и плохо воспитанный негодяй, как вам прекрасно известно.

– Позволю себе с вами не согласиться, милорд.

Дверь из спальни выходила на площадку второго этажа. Слева от Филипа находилась еще одна дверь; он отчего-то знал, что она ведет в его гардеробную.

Быстро подойдя к двери, он распахнул ее. В гардеробной также стояла мебель красного дерева работы Шератона. Там находилось и зеркало в полный рост – впрочем, при свете единственной свечи смотреться в него не было никакой возможности. Гардеробная была гораздо меньше спальни. Слева находилась перегородка, имеющая еще одну дверь.

– Хопвит, что за перегородкой?

– Еще одна комнатка, милорд, там сложена ваша одежда. А также кладовая, где хранятся сундуки, шляпные картонки и прочее.

Впереди в стене была очередная дверь. Филип подошел к ней, увидел, что дверь закрыта на деревянный засов, и потянул за него. Однако, когда он повернул ручку, оказалось, что дверь заперта с другой стороны.

– А там что?

– Будуар ее светлости. – Хопвит опустил глаза. – Она… ваша светлость вспомнит, что дверь была заперта с обеих сторон полтора года назад.

– А за ее будуаром?

– Спальня ее светлости, милорд. Филип повернулся к слуге.

– Хопвит, – сказал он со всей искренностью, – что вы скажете, если я вынужден буду признаться вам: все это – дьявольский и лживый маскарад? Само время растеряло шестерни и уплыло за гору? Что я – вовсе не лорд Гле-нарвон?

Хотя Хопвит по-прежнему стоял опустив голову, он улыбнулся тенью улыбки.

– Не скрою, – пробормотал он, глядя в пол, – с недавних пор вы ведете себя странно. Это все от учености – вы слишком много знаете. Но…

– Да?

– Если ваша светлость не боится подхватить простуду после того, как раскрылись поры от горячей воды…

– Я не склонен подхватить простуду! В чем дело? Кланяясь, Хопвит попятился назад, в спальню. Там он взял

незажженную свечу, стоявшую на оловянном блюде в шатком подсвечнике, на комоде у двери, ведущей на площадку. Он зажег свечу от лучины, вытащенной из трутницы, и, подняв свечу над головой, открыл дверь в коридор.

Филип, в халате и шлепанцах, шел впереди. В коридоре гуляли сквозняки; к неудовольствию Филипа, оказалось, что и здесь полным-полно призрачных воспоминаний.

Он не сразу разглядел темные портреты на стене – по два, по три между дверными проемами. В конце галереи, у самой лестницы, висела только одна картина. Хопвит поднял свечу повыше, и свет упал на потемневший холст в тяжелой деревянной раме.

Сердце Филипа едва не выпрыгнуло из груди.

Хотя он редко смотрелся в зеркало, ошибки быть не могло. Тот же лоб, нос, рот, подбородок, но главное – суровый и вместе с тем насмешливый рот. На голове сидел длинный и тяжелый подбитый парик, увенчанный расшитой треуголкой. Под шейным платком тускло блестел нагрудник кирасы.

– Это ваш дедушка, – сказал Хопвит, – второй граф Гле-нарвон. – Хопвит поднял свечу повыше. – Он сражался во Фландрии с Великим герцогом, милорд, и очень отличился при Уденарде. Его прозвали Забияка Джек.

– Но это невероятно!..

– Мальчиком, – продолжал Хопвит, – я видел, как он скакал домой по улицам Лондона после той кампании, которой завершилась долгая война. Я видел, как он скакал, а барабаны и флейты исполняли марш «Британские гренадеры». Даже самого герцога Мальборо приветствовали не так бурно, потому что народ терпеть не мог его сварливую жену. А Джека Клаверинга любили все. Он с такой же готовностью отшвыривал прочь куртку, чтобы побиться на кулаках с каким-нибудь грузчиком, как обнажал клинок, чтобы биться на дуэли с каким-нибудь генералом. Его кошелек был открыт для всех, как и его сердце. Благодарю Господа, милорд, что ваш дедушка возродился в вас!

Филип уставился в пол. По какой трагической, необъяснимой ошибке этот верный старый слуга так привязан к самозванцу?

– Хопвит! Перемирие!

– Умоляю простить меня, милорд, – отвечал Хопвит не оборачиваясь, – за ту смелость, какую я на себя беру. Но вот здесь, в углу портрета, его герб и девиз: «Et ego ad astra» – «И я к звездам». Милорд, отныне это и ваши герб и девиз!

Пламя свечи танцевало на сквозняке.

Ни Филип, ни Хопвит не слышали, как внизу по гравию загрохотали колеса. Только когда восковые свечи осветили нижний вестибюль, когда отперли парадную дверь и откинули с нее цепочку, когда послышалась тяжелая поступь леди Олдхем, Филип и его слуга вздрогнули и очнулись.

– Черт меня побери! – загрохотала снизу леди Олдхем. – Я старая карга, милая моя, и не люблю всю эту суету. Хочу в постель!

– Сейчас, леди Олдхем, – пропело спокойное и ленивое контральто Хлорис. – Молли позаботится о вас после того, как прислужит мне.

Неверной походкой, задыхаясь и спотыкаясь, леди Олдхем начала подниматься по дубовой лестнице.

– Ну и ну! – восклицала леди Олдхем. – Нечего сказать, лакомый кусочек для газетчиков! Наш душка-принц в ярости, чтоб мне расцарапаться до крови (и это не просто фигура речи–я где-то подцепила парочку блох). Но ваш муженек, дитя мое! Черт меня побери, если он не разгромил Бристольского Молота, не расплющил его в лепешку. Слыхала я, то же самое он вчера проделал с Джоном Джексоном. Вы гордитесь им, а?

– Он действительно кое в чем преуспел. – Голос Хлорис

– оставался таким же холодным. – Однако грубость и неуважение, проявленные по отношению к принцу Уэльскому, не так легко простить!

Филип снова почувствовал, как его душит злоба.

Вот над перилами показалась голова лакея в серой с золотом ливрее – цвета Гленарвонов; он пятился, неся канделябр с пятью свечами. Затем появились страусовые перья, выкрашенные в пунцовый и желтый цвет; они криво болтались на голове леди Олдхем. За ними – прямые белые перья Хлорис, которая успела заново набелить и нарумянить лицо, восстановив красоту; хорошенькое, свежее личико Молли и еще одно хорошенькое личико служанки, чье имя Филип не мог вспомнить.

Хопвит, низко поклонившись, передал свечу Филипу. Затем быстро заскользил по коридору и исчез в спальне своего хозяина.

Держа в руке свечу, Филип не спеша направился к лестнице, навстречу жене и ее гостье.

– Лопни мои глаза! – вскричала леди Олдхем и зашлась в таком приступе хохота, что скоро изнемогла и схватилась за бока. – Вот и сам Том Фигг! Вижу, на вас нет ни царапинки! Как же вам удалось разделаться с ними, молодой человек?

– Боюсь, – улыбнулся Филип, – вам следует расспросить мою жену.

Хлорис не обратила на него никакого внимания.

– Трина! – резко позвала она вторую служанку, не такую хорошенькую, как Молли, которая попыталась присесть на ступеньках лестницы. – Камин разожжен? Постели постелены и согреты?

– Надеюсь, в них нет насекомых? – подозрительно осведомилась леди Олдхем. – Я уже подцепила пару блох либо в Карлтон-Хаус, либо в карете. Нужно, чтобы их нашли и раздавили. Мне еще вшей не хватало!

– Искренне заверяю вас, – ровным голосом отвечала Хлорис, – что ни в одной постели под нашим кровом вы не найдете мерзких насекомых.

– Это смотря кого называть мерзкими насекомыми, любовь моя, – заметил Филип. – Вот, скажем, если бы здесь провел ночь полковник Торнтон…

– Трина! – взвизгнула Хлорис так резко, что Трина, пытавшаяся присесть поудобнее, едва не полетела вниз по лестнице.

– Да, миледи?

– Все ли сделано, как я приказала?

– Да, миледи.

– Хорошо. Холдсуорт! – Хлорис повернулась к лакею с канделябром. – Проводите леди Олдхем в Голубую комнату. Трина, ступайте с ней. Молли, вы тоже можете пойти. Но умоляю, возвращайтесь скорее – мне нужно натереть виски одеколоном. Вы еще чего-нибудь желаете, леди Олдхем?

– Хм! – заявила почтенная старушка, опуская уголки широкого рта. – Разве что пинту подогретого кларета? Чтобы слаще спалось…

– Трина! Немедленно отправляйтесь на кухню и принесите леди Олдхем пинту подогретого кларета. Проследите, чтобы он был достаточно горячий и там были пряности. Это все.

Возглавляемая лакеем в серой с золотом ливрее, освещаемая пятью язычками пламени, процессия направилась в другую половину дома и скрылась из вида.

Хлорис прошла следом два-три шага, но остановилась и повернула обратно. Филип поставил свечу в оловянном подсвечнике на плоскую стойку перил. Только слабый язычок пламени прореживал плотный мрак, в котором гуляли сквозняки.

Хлорис подошла так близко, что он мог бы дотронуться до нее; светло-карие глаза смотрели на него в упор.

– Филип, ты дурак, – сказала она изменившимся голосом и опустила взгляд. – Но безумства такого рода… не вызывают у меня отвращения. Ты понимаешь?

– Нет.

– Нет? Поцелуй меня. – После паузы она яростно зашипела: – Нет! Не так! Ближе! Ах!

Он ненавидел ее, да, он ее ненавидел. Ненавидел от всего сердца. И все же, когда она была рядом…

Через минуту-другую Хлорис высвободилась и отпрянула. Она тяжело дышала, ноздри у нее раздувались. Она снова впилась в него взглядом:

– Я лягу с тобой, Филип. Знаешь, почему?

– Да. Из чистого любопытства.

– Нет! Ты снова ошибся и снова оказался в дураках. Я почти влюблена в тебя, и мне это не нравится.

– Неужели вы воображаете, мадам, будто вы нравитесь мне? Но есть некоторые вопросы, которые нам нужно обсудить и разрешить. Причем сегодня.

– Нет! – быстро ответила Хлорис. – Не сегодня! А потом… да, причем как можно скорее! Но только не сегодня, не в эту ночь. У меня есть на то причины!

– Я не говорю о том, чтобы вместе лечь в постель, мадам. Я говорю о вопросах, которые мы должны обсудить.

– Вот как? – прошептала Хлорис, удивленно поднимая изогнутые брови. – Полагаю, здесь ваша постельная?

– Моя – кто?

– Ваша подружка-потаскушка. Резвушка Джейн, готовая на все!

Тут Филип совершил поступок, о котором и не помышлял бы в другой жизни. Размахнувшись, он со всей силы ударил Хлорис по лицу – так, что она отлетела к стене и упала на колени.

Как только он ударил ее, дверь в Голубую комнату открылась, и Холдсуорт, лакей, направился к ним с высоко поднятым канделябром. Скорее всего, он все видел, но даже не взглянул в их сторону. Как лунатик, он начал спускаться вниз.

Хлорис вскочила на ноги и проворно подняла юбки, чтобы проверить, не порвались ли на коленках чулки. Затем она подбежала к Филипу, и рот ее разъехался в непритворной улыбке.

– Неужели ты вообразил, – проговорила она, тяжело дыша, – что я злюсь за то, что ты меня ударил? Нет, нет, нет! Я восхищаюсь твоей силой. Как жаль, что ты не бил меня раньше. А сейчас – один последний поцелуй!

– Черт тебя побери, я сказал…

– Ну же!

Вырвавшись, Хлорис быстро побежала к двери своего будуара.

– Завтра ночью! – тихо воскликнула она, оборачиваясь. – Неужели я побоюсь какой-то соперницы, Филип, раз ты был со мной?

Дверь закрылась. Он услышал, как деревянный засов скользнул в гнездо. Филип смущенно посмотрел на нелепую маску, которая, казалось, образуется из пламени. Подняв канделябр, он пошел в свою спальню, открыл дверь и с грохотом захлопнул ее за собой.

В спальне был Хопвит, протянувший руки к огню; ночной ветер завывал за окном и бился в стекло.

– Хопвит, в доме есть табак или бренди?

– Милорд, – отвечал потрясенный Хопвит, – есть и то и другое, и в немалом количестве. Но я не знал…

– Когда я тренировался, – загадочно и с горечью заявил Филип, – мне было запрещено и то и другое. Теперь я хочу пить и курить – и побольше.

– Насколько мне известно, у вашей светлости нет трубки. Однако, если вы соблаговолите взять одну из моих…

– Да, это будет для меня большая честь. Принесите!

Хопвит поспешил прочь, а Филип опустился в кресло красного дерева у камина. Хотя кресло было твердым, как камень, если не считать зеленой шелковой подушки, он начинал привыкать к мелким неудобствам. Теперь, когда Хопвит унес канделябр, только один огонек еле мерцал в стеклянном подсвечнике в сырой и душной спальне с сырой, несмотря на грелку, постелью.

Дверь тихо отворилась, и вошла Дженнифер.

На ней были шлепанцы и шелковый стеганый халат с высоко поднятым воротом. Каштановые волосы ниспадали на плечи. Левая рука была плотно прижата к груди; она не смотрела на него.

Разжав руку, она протянула ему кольцо – маленький сверкающий ободок, усыпанный мелкими бриллиантами. Дженнифер переложила кольцо в ладонь правой руки. Филип подскочил с кресла.

– Вот что я нашла в моем багаже, – сказала она. – Я должна была надеть его, когда… В общем, я была так потрясена, что вспомнила кое-что. Ты помнишь, когда ты его купил?

– Нет!

– Примерно семь недель назад. – Дженнифер по-прежнему не смотрела на него. – На следующее утро после того, как ты дрался с тем французом в Харрингее. Я не могу вспомнить его фамилию, но он обладал и европейским, и британским титулом, и ты отправил его в нокаут во втором раунде. На следующий день, когда мне все еще надо было притворяться, будто я не знаю, что ты профессиональный боксер, я пошла с тобой к Гарленду на Риджент-стрит. Ты не говорил, что купил обручальное кольцо, просто сказал, что хочешь сделать мне подарок. Возьми его, Фил. Оно мне не нужно.

По-прежнему не глядя на него, она положила кольцо на комод у двери. Кольцо слегка звякнуло о твердую поверхность.

– Если тебе нужна та женщина, – продолжала она, не поднимая головы, – бери ее.

– Но я не…

– Ах, Фил! Уверена, именно так ты и думаешь. Ты готов поклясться, что она тебе не нужна, и искренне веришь в это. Но в душе ты думаешь по-другому.

Дженнифер переменила тему. Она чуть разжала пальцы левой руки и посмотрела на что-то зажатое у нее в кулаке.

– Другое кольцо, – сказала она, – я бы хотела сохранить.

– Что за другое кольцо?

– Прошу тебя! – воскликнула Дженнифер, сжимая кулак, как будто боялась, что он отберет то, что там лежит. – Оно не такое ценное, как второе. Просто оно мне дорого. Ты подарил его мне… по-моему, вскоре после нашей первой встречи – на память. Там даже есть маленький герб…

– Герб? Какой герб?

– Ничего особенного, – ответила Дженни. – Там почти ничего не видно. Только звезда, какая-то птица и латинский девиз: «И я к звездам». И я была там, Фил! Была!

Чувствуя, как к горлу подступил комок, Филип быстро отвернулся. Когда он повернулся, снова заслышав какой-то шум, дверь уже закрылась – Дженнифер ушла.

Он шагнул за ней, но остановился. Пока рано говорить ей о своих планах, как он решил навсегда избавиться от Хлорис!

Обручальное кольцо ехидно посверкивало бриллиантами с комода. Филип выдвинул верхний ящик и закинул туда кольцо – подальше с глаз, – при этом углядев пыльный продолговатый прямоугольный футляр, обитый серой с золотом кожей. Он помнил, что серый с золотом – фамильные цвета рода Гле-нарвон.

Футляр, видимо, принадлежал молодому и подающему надежды человеку. По крышке бежали позолоченные буквы: «Филип Маддерн Клаверинг». В тот же миг, как он тронул крышку, приоткрылась завеса памяти, воскрешая картины другой жизни: гул мужских голосов, яркий свет, белая афиша… Воспоминание исчезло. В футляре на подкладке из красного бархата лежала пара дуэльных пистолетов с маленьким шомполом между ними.

Филип захлопнул крышку – послышался тихий щелчок.

Он действительно лорд Гленарвон! В своей другой жизни – когда бы она ни протекала – он был девятым или, возможно, десятым графом. В его жилах, несмотря на всю его подлинную или вымышленную ненависть к боксерскому рингу, течет кровь Забияки Джека Клаверинга. И он гордится своим предком!

В голове у него завертелись американские афиши: «Фил Маддерн против Эла Росси! Чемпионат мира в среднем весе!»

Et ego ad astra!

– Благородный девиз, милорд, – ворвался в его мечты голос Хопвита, – но подобает ли выкрикивать его во весь голос в такой поздний час?

– Я что, кричал вслух, Хопвит?

– Боюсь, что так, милорд.

Хопвит торжественно вошел в комнату, неся большой поднос, на котором находились чаша с табаком, три длинные трубки, графин бренди, кувшин с водой, тяжелый бокал без ножки и стакан со свернутыми бумажными фитилями для раскуривания трубок. За ним маячили землистые лица двух кухонных девушек, которым предстояло унести ванну.

С видом завоевателя Хопвит придвинул одной рукой круглый стол красного дерева к самому креслу, как будто стол вовсе ничего не весил. Ловко накрыл столешницу белой скатертью, на скатерть поставил поднос и отступил на шаг, довольный проделанной работой.

– Все ли в порядке, милорд?

– Прекрасно, замечательно! Хопвит, у меня есть деньги?

Хопвит, пристально наблюдавший за двумя прислужницами, возившимися с ванной, хлопнул в ладоши, чтобы те шевелились быстрее.

– Деньги, милорд? При вас – нет. Из-за вашей… рассеянности, как вы помните, ее светлость приказали мне носить ваш кошелек.

– Неужели? – переспросил Филип тоном, не сулившим ничего хорошего. – Завтра же вернете кошелек мне. А пока дайте каждой из служанок по кроне.

– По кроне, милорд?!

– Что, мало? Ну, тогда дайте им…

– Милорд! – Потрясенный Хопвит едва не упал на колени. – Им на двоих и четырех пенни слишком много! Ее светлость прекрасно знает цену деньгам и полагает, что…

– То, что полагает ее светлость, в моем доме больше значения не имеет. Вам ясно?

– Да, милорд.

– Отлично! Делайте, как я приказал, а себе возьмите сколько сочтете нужным. Спокойной ночи, приятных снов. Вот и все.

Филип снова остался один.

И табак, и глиняные трубки не внушали доверия, не говоря уже о воде. Он вынул пробку из графина, налил себе полбокала бренди, отпил глоток – и едва не задохнулся: во рту горело, дыханиеперехватило, глаза наполнились слезами. Постепенно бренди оказало свое действие: в желудке стало тепло и приятно. Филип растянул губы в улыбке и медленно допил бренди до конца.

Обойдя кресло, он выбрал длинную и тяжелую кочергу. Все так же безрадостно улыбаясь, он подкинул ее в руке. Затем направился к двери, соединяющей спальню с гардеробной.

В гардеробной было темно, если не считать одинокой свечи в стеклянном подсвечнике. Хлорис, наверное, в своем будуаре, за запертой на засов дверью, а может быть, в спальне за будуаром.

Филип подергал ручку, повернул ее. Закрыто. Но Хлорис, без сомнения, там. Когда ручка повернулась и заскрипела, он услышал шорох и скрип, доносившийся со скамьи подле туалетного столика.

– Кто там? – послышался шепот.

– Ваш муж, мадам. Откройте дверь!

– Нет! – ответил ее голос, как будто испуганно.

– У меня, – продолжал он, – крепкая, прочная кочерга. Либо вы, мадам, откроете дверь, либо я разобью ее вдребезги. Выбор за вами.

– Нет! Нет!!! Уходите! Вы что, с ума сошли? Сосновая дверь казалась не слишком прочной.

Филип примерился справа. Кочерга с грохотом ударила по верхней филенке – в крошечной комнатке как будто разорвалась граната. Щепки полетели во все стороны, дверь зашаталась, заходила ходуном.

Филип поводил кочергой в проломе.

– Еще один-два удара, и все. А потом…

– Нет! Перестаньте! Я открываю!

Шорох шелковых юбок; он услышал, как отодвигается засов, потом каблучки застучали прочь. Когда Филип ворвался в будуар жены, там никого не было Он успел вовремя и заметил, как взметнулась шелковая ночная сорочка и исчезла за дверью, ведущей в спальню Хлорис.

– Вам нечего бояться! – сухо сказал он. – Я просто демонстрировал, мадам, что мои намерения серьезны. Если… – Он шагнул через порог спальни – дверь была открыта – и замер в изумлении.

Комната была большая и просторная, как и его собственная спальня, хотя и перенасыщенная позолотой, зеркалами на стенах, оклеенных малиновыми обоями, и муслиновыми оборками на шторах. Тяжелый приторный запах напоминал о лавке парфюмера. Все флаконы с духами были открыты. Почти все пространство спальни занимала огромная кровать; полог был отдернут, и по обе стороны в канделябрах горели восковые свечи. Слева от кровати висел тонкий красный шнурок колокольчика.

Однако Хлорис здесь не было.

Вместо нее, отпрянув в ужасе, широко распахнув карие глаза, стояла женщина в шелковом пеньюаре с таким коротким подолом и таким низким вырезом, что нужны были длинные лямки, чтобы удерживать на ней это сооружение. Темно-каштановые волосы ее были уложены в такую же прическу, как у Хлорис.

– Не бейте меня! – вскрикнула она, пятясь и едва не падая на кровать. – Я не виновата! О боже, не бейте меня!

Перед ним была Молли, горничная Хлорис.

Глава 8. «Ему придется уклониться»

Филип застыл в изумлении. Вдруг ему вспомнились события недавнего вечера.

Он видел вместе Хлорис и Молли в будуаре Хлорис в доме леди Олдхем в Лондоне. Тогда еще он смутно отметил про себя, что жена и служанка чем-то похожи между собой. Они одного роста, у них похожие голоса, интонации, даже манера говорить. Теперь он видел, что и фигуры у них похожи.

Если бы Молли приказали изображать Хлорис, – отвечать вместо нее из-за двери или мельком показываться в окне, – она бы обманула кого угодно.

А Хлорис получала свободу… для чего?

Филип не слышал, насколько резким и убийственным стал его голос.

– Где моя жена?

Полные слез глаза Молли, огромные от страха, скосились вбок.

– Она… ее здесь нет.

– Я это заметил. Где она?

– Милорд, она уехала за границу.

– Уехала за… О! Ты хочешь сказать, что она уехала из дома?

Даже самое забитое существо, загнанное в угол, способно нанести ответный удар. Молли заговорила простонародным языком с легким ирландским акцентом, забыв о благородном произношении.

– Конечно, а чего вы хотели? Дьявол вас разбери! Бить будете? Мне не впервой терпеть обиду за хозяйку! – Она опустилась на край кровати, потом упала на бок и залилась слезами.

Филип смерил ее взглядом и оглянулся через плечо. В будуаре горело несколько свечей. На ярко освещенном туалетном столике времен королевы Анны, под зеркалом, стояли флакон со свинцовыми белилами, пудреница, «заячья лапка» для румян и прочие безделушки. Оставшись одна, Молли стала мазаться косметикой Хлорис и воображать себя Хлорис!

Филип зашарил в темноте. Здесь, в спальне, было еще более душно, поскольку в камин бросили надушенные пастилки. Ему удалось найти чашу и кувшин с водой. Вода была затхлая, но он решил, что сойдет и такая.

Прихватив полотенце, он подошел к кровати:

– Сядь, Молли!

Молли, все еще рыдая, вздрогнула, но рискнула открыть один глаз.

– Коли вы меня побьете…

– Я не собираюсь бить тебя, Молли, или вообще обижать. Сядь.

Молли села так резко, что обе бретельки ее ночной сорочки упали с предсказуемым результатом. Пылая от смущения, она поспешила поправить их. Филип деликатно отвел глаза в сторону и поставил чашу с водой на пол.

– Милорд! Зачем вам вода?

– Молли, ты знаешь, для чего женщины покрывают лицо тонким слоем белил, а потом припудриваются сверху?

– Как для чего? Так модно!

– Не совсем. Они мажутся белилами, а потом присыпают сверху пудру, потому что пудра скрывает следы оспы. Но твое лицо не обезображено оспой, как и лицо моей жены. Свинцовые белила очень ядовиты – от них на коже появляются нарывы и фурункулы. Не дергайся, Молли. Сейчас я смою всю эту дрянь с твоего лица.

Внезапно Молли подалась вперед и крепко схватила его за руку. Голова ее по-прежнему была опущена.

Филип заставил ее поднять лицо, но она закрыла глаза. Поскольку он старался не сделать ей больно, умывание продолжалось довольно долго.

– Милорд! – прошептала Молли, не открывая глаз.

– Да?

– Вы мне нравитесь, – призналась Молли. – Вы мне нравились, даже когда говорили, что у вас не все дома. Я всегда знала, что вы не дурак; я говорила ее светлости, что вы хороший человек. Да только прежде я и не догадывалась, почему вы мне так глянетесь. Потому что…

– Посиди спокойно, хорошо?

Закончив умывать ее, любуясь посвежевшим и хорошеньким личиком, Филип протянул девушке полотенце, чтобы та вытерлась. Но Молли продолжала говорить даже из-за полотенца.

– Я держала рот на замке… И никому не говорила… Всякий раз, как мы переезжали сюда, она… Да взгляните сами!

Она показала на громадный платяной шкаф, занимавший всю западную стену спальни и оклеенный малиновыми обоями. Филип сразу понял, что шкаф этот с секретом – дверца у него шла по узкой стенке и смотрела на юг.

– Потайная лестница? – спросил он.

– Вот именно. Бывает, ее внизу поджидает лошадь, иногда она ходит пешком. Но каждую ночь она потихоньку выбирается из дому, бегает к любовнику и милуется с ним до самого утра. Милорд, я честно хотела все вам рассказать, только боялась сделать вам больно!

Чаша с водой задрожала в руках Филипа.

– Ты действительно считаешь, – сквозь зубы процедил он, – что поведение моей жены способно причинить мне боль?

– О, вам только кажется, что нет, но я наблюдала за вами. Я знаю!

– Посмотрим!

– Она думает, – вскричала Молли, отшвыривая полотенце, – что она очень умная! Но в «Пристани» про нее всем известно: и кухарке, и Холдсуорту, и всем! Помяните мое слово, она сама нарочно распускала о себе слухи. А вот в Лондоне про ее шашни с полковником Торнтоном ни одна душа не знает.

Филип оторопел.

– С полковником Торнтоном? – повторил он.

– Ну да, а с кем же еще? Она с ним крутит уже полтора года. Ну и потешались же над вами миледи и полковник у вас за спиной! Да вот и сегодня у леди Олдхем – неужели милорд ничего не заметил? Они ведь держатся почти как муж и жена!

– Да, заметил. Но у меня и в мыслях не было… – Филип замолчал и облизал губы. – Завтра, – сказал он, – полковник Торнтон вызовет меня на дуэль. Он явится сюда с утра пораньше, можете быть уверены, и потребует сатисфакции. И, клянусь Богом, он ее получит! – Внезапно Филип занес над головой чашу и грохнул ее об пол, отчего стекло разлетелось вдребезги, а вода расплескалась.

Молли в ужасе поджала ноги.

– Милорд, я ведь так и говорила! Вам будет больно! Я вас предупреждала!

– Да, мне больно. Но не в том смысле, в каком ты думаешь. Полковник… Напыщенный болван, да ведь он Хлорис в отцы годится…

С огромным трудом ему удалось взять себя в руки. На столике у одного из плотно занавешенных окон он увидел поднос с бутылкой и бокалом. Он налил себе вина, однако после первого глотка понял, что в бутылке мадера. От густой, приторно-сладкой жидкости его замутило. По моде того времени он вылил остаток на пол и с улыбкой повернулся к горничной.

– Я забылся, – сказал он. – Выпьешь вина, Молли?

Молли взяла бокал и медленно осушила его. Он смотрел на восковую свечу – одну из двух, горевших в подставке над кроватью; судя по оплывшим кольцам воска, свеча горела уже около часа.

– Милорд! – воскликнула Молли.

– Как странно, когда тебя называют… не важно!

– Милорд, не уходите. Останьтесь со мной!

Филип взял у нее из рук бокал и поставил его на стол.

– Нет, я не имею в виду ничего такого, – заявила Молли, – хотя, видит Бог, я бы не возражала с вами… Но она не вернется…

Часы за конюшнями тяжело пробили два часа.

–…она не вернется еще часа три. Иногда она заявляется только под утро. Если ей кажется, что ее видели на дороге, по пути к дому полковника или оттуда, она отправляется к своим друзьям Халлидеям – те любят ее и выгораживают: говорят, что она заболела или еще что-нибудь, потому и поехала к ним. Милорд, кто я такая? Всего-навсего прислуга. Но я могу утешить вас, если у вас болит сердце…

– И чтобы тебя застали здесь, – гневно перебил ее Филип, – с мужем-рогоносцем, который лежит в засаде? Нет!

– Милорд, я не понимаю!

– Да. Ты добрая. Ты не поймешь. Спокойной ночи, Молли.

– Милорд!

Он вышел из комнаты, оставив за дверью плачущую девушку. Прошел через будуар жены, свою гардеробную и снова оказался в собственной спальне.

Огонь в камине почти догорел. Филип поставил на место кочергу и помешал угли в камине. Потом сел за стол и плеснул себе еще бренди.

Его преследовала картина: Хлорис в объятиях полковника Торнтона.

Так вот почему он инстинктивно возненавидел полковника Торнтона с первой же встречи! Он не мог дать своей ненависти разумного объяснения. Разумеется, и Торнтон должен был догадываться о его чувствах.

Если все так, значит, он, Филип, любит Хлорис больше, чем готов признаться… Неужели Дженнифер права?

От потухшего камина вверх поднялось густое облако черного дыма. Он встал, поворошил угли кочергой, и над ними снова занялось желтое пламя. Потом Филип сел и поставил бокал.

Нет! Дженни ошибается!

Он устал гораздо больше, чем ему казалось. Возможно, из-за усталости размытые воспоминания, связанные с этим домом, которые преследовали его вот уже несколько часов, приобрели некоторую четкость.

Дом, каким он видел его в другой жизни, обветшал и состарился; он затерялся среди других домов, выросших вокруг. Он здесь жил. И Хлорис – или женщина, очень похожая на Хлорис, – тоже жила здесь. Его жена. Да, Хлорис была его женой! В ушах приглушенно зазвучал ее голос: она визгливо жаловалась на что-то. Но он ее не любил – и даже наоборот, хотя его с нею что-то связывало.

«Почему ты не сказал мне, что у тебя, кроме титула, ничего нет? Почему ты не сказал?..»

Голова Филипа упала, полный бокал выпал у него из руки. Он чуть не погрузился – в буквальном смысле слова – в сон. Но все же Филип поднялся. Не было сил даже открыть окна или задуть свечу. Он, пошатываясь, подошел к кровати, сбросил шлепанцы и, не сняв халата, забрался под одеяло. Даже сквозь одежду Филип почувствовал, что постель сырая. Отбросив ногой грелку, он тут же крепко заснул.

Посреди ночи его разбудил крик – вернее, слабый вскрик или стон. По крайней мере, так ему показалось. Он приподнялся на локте, все еще полусонный, услышал, как часы за конюшней глухо пробили три. Свечка в стеклянном подсвечнике догорела; у изголовья кровати плавало облачко сизого дыма.

Потом он снова уснул и, вероятно, проспал долго. Он видел хорошие и дурные сны. Приятные сны имели отношение к Дженнифер, которая почему-то ассоциировалась у него с Риджентс-парком или театром. Сны другого рода касались Хлорис, к которой его непреодолимо влекло, словно он был ею околдован.

Постепенно он просыпался. Послышался звон – как от разбитого фарфора. Он вспомнил, как сам разбил чашу с водой. По полу загремели тяжелые шаги. Звякнули кольца – кто-то раздергивал тяжелые портьеры.

Филип, моргая, сел на кровати. Голова раскалывалась от боли.

Окна его спальни выходили на юг, открывая вид на луг и реку. Через стекло пробивался серый свет. У самого окна, уперев руки в бока, стояла леди Олдхем. На голове ее кое-как был нахлобучен сборчатый чепец – одевалась она, видимо, в большой спешке, даже не затянула корсет.

Филип бросил взгляд налево. Служанка Трина, далеко не красавица, стояла на пороге его гардеробной, держа в одной руке серебряный поднос. На полу валялся шоколадный сервиз севрского фарфора; ничего не разбилось, кроме молочника, из которого на ковер медленно вытекал шоколад.

– Я ведь предупреждала паршивку, – леди Олдхем погрозила пальцем, – чтобы несла шоколадный сервиз осторожно. Она и несла его осторожно, пока вы не сели на кровати.

Леди Олдхем вразвалочку подошла к Филипу; ее широкое лицо было одутловато-бледным.

– Вы говорили, что сделаете это, Гленарвон. И вот, черт побери, вы это сделали!

– Сделал – что?

– Да разве вы не знаете?

– Нет!

– В Лондоне, – продолжала леди Олдхем, – мой старший лакей, Смизерс, стоял за дверью, когда вы грозили свернуть ей шею. Потом я спросила, каким образом вы намерены жениться на моей племяннице, раз у вас уже есть жена, а вы оскалили зубы и сказали, мол, все можно устроить. Черт меня побери! А вчера, мне передали, вы ударили бедняжку по лицу и сбили ее с ног.

Хотя Филип попросил уточнить, что именно он сделал, в глубине души он уже знал ответ.

– Вы задушили свою жену, Гленарвон! – сказала леди Олдхем. – Идите и посмотрите.

Глава 9. «Конечно, я так сильно влюблена…»

Теперь шторы в спальне Хлорис были раздернуты, однако свет лишь подчеркивал безвкусицу обстановки. Дышать здесь было по-прежнему тяжело.

Под огромной кроватью валялось небрежно сброшенное расшитое золотом покрывало. Постельное белье было смято и раскидано. Она лежала посреди кровати лицом вниз, задрав ногу. Хотя тело было почти целиком закрыто простыней, Филип заметил край разорванной шелковой ночной сорочки. Голова тоже была почти закрыта. Но на шее убитой алел рубец, оставленный куском красного шнура – несомненно оторванного от звонка. Видимо, его затягивали все туже и туже, пока жертва не задохнулась.

– Послушайте, молодой человек! – хрипло, как ворона, закаркала леди Олдхем. Она зачем-то принялась сжимать и разжимать кулаки и наконец заложила руки за спину. – Я всегда была на вашей стороне, и вам это известно. Меня трудно чем-нибудь пронять. Но убийство… Господи помилуй!

– Я не убивал ее.

– А если вам непременно нужно было убить жену, зачем убивать ее так, чтобы все поняли, что это вы?

– Я не убивал ее, леди Олдхем! Вы видели ее лицо?

– Я…

– Взгляните!

– Еще чего! Зачем?

Раздираемый ужасом, Филип обошел кровать. Убитая лежала на боку. Он присел на краешек и, подсунув руку под подушку, осторожно перекатил тело на спину и приподнял. Голова безвольно скатилась набок, и свет упал на лицо.

Конечно, то была не Хлорис. Перед ними была Молли.

Теперь ее уже нельзя было назвать красивой: лицо раздулось и посинело, глаза выкатились из орбит. Но Молли – или, по крайней мере, воспоминание о ней – стало вдруг невыразимо милым. Филип прижался лбом к ее уже похолодевшему лбу.

– Гленарвон! – вскрикнула леди Олдхем. – Если кто-нибудь сейчас войдет, подумают, что вы сами за ней ухлестывали! Уходите! У вас что, совсем разума нет?

– Неужели у вас и вам подобных нет ни сочувствия, ни жалости? Совсем ничего?

– Жалости? Черт меня побери, да я самая добросердечная женщина на свете! Но к чему мне жалеть эту потаскушку?

Филип поднял глаза.

– Она не была потаскушкой, – сказал он, – и прошу вас придержать язык. Вот у нее как раз было доброе сердце: она стремилась утешить тех, кто не заслуживал ее утешения. Можно ли сказать нечто подобное о большинстве из нас?

Леди Олдхем отступила на шаг, приложив руку к своей необъятной груди:

– Ну и ну! Он еще смеется надо мной! Хорошенькая благодарность за то, что я вас предупредила!

– Предупредили о чем?

– Сейчас девять часов! Уже послали за судьей, чтобы арестовать вас, и он будет здесь через час!

Филип нежно откинул волосы со лба Молли. Встал, опустил ее на кровать и накрыл тело одеялом. Кто-то все хорошо рассчитал. Потребовалась недюжинная сила, чтобы обмотать шнур вокруг ее шеи и затягивать, пока Молли, которая наверняка яростно отбивалась и лягалась, не умерла.

А в это время…

Он огляделся по сторонам. Первое, на что упал его взгляд, был громадный шкаф, оклеенный обоями, за которыми скрывалась потайная лестница. По ней Хлорис незаметно входила и выходила. Вчера ночью дверь была прикрыта только снаружи.

Сейчас дверь была плотно закрыта и заперта на засов изнутри.

Видимо, Молли, чье сердце растаяло от его добрых слов, попыталась отомстить своей хозяйке. Филип догадался о том, что именно сделала девушка. Он был совершенно уве-рен в своих догадках, как будто такое уже случалось – когда-то, в другой жизни.

Молли заложила засов изнутри, чтобы Хлорис не смогла попасть в спальню. Тут Филип припомнил ночной крик или стон – перед тем как часы пробили три. Несомненно, то было время убийства, если…

– Умоляю, одну секунду! – Он подбежал к толстой свече в розетке слева от изголовья кровати. Когда он видел свечу в последний раз, она сгорела почти до половины. Позже кто-то накрыл свечу колпачком.

Филип протянул руку и снял колпачок. Свеча догорела дотла. Он обежал кровать кругом и осмотрел вторую свечу – она горела приблизительно столько же времени.

Значит, Молли загасила свечи и легла спать, скажем, в два пятнадцать или два двадцать. В три часа ночи, в час, когда происходят самоубийства и люди видят плохие сны, убийца подкараулил ее в темноте.

Хлорис, если верить Молли, не должна была вернуться до пяти утра. Ни стук в дверь, ни лесть, ни мольбы, ни ругань не могли убедить Молли откинуть засов. Молли была мертва, а Хлорис оставалась снаружи. Его жена никак не могла проникнуть в дом: нижняя дверь была заперта на задвижку и на цепочку, окна закрыты. Она не посмела бы будить прислугу, иначе пришлось бы объяснять, почему она отсутствовала.

Следовательно, по всей вероятности…

– Мадам, – негромко спросил Филип, – где моя жена? Он не увидел, а скорее почувствовал, как ужасная старуха

вздрогнула.

– Как – где! – Леди Олдхем сглотнула слюну и показала на кровать. – Я думала, что она это. Что еще я должна была подумать?

– Вы видите, здесь ее нет. Где же она?

– Откуда мне знать?

– А мне кажется, вы знаете – или догадываетесь, – где она может находиться. Придя сюда и поняв, что в дом не попасть, она побежала к своим друзьям Халлидеям. Не сомневаюсь, скоро она пришлет записку, в которой говорится, что ее вызвали из дому, чтобы посидеть с больной подругой или что-нибудь в этом роде. Маловероятно, чтобы она вернулась к полковнику Торнтону.

Леди Олдхем со свистом втянула в себя воздух.

– Значит, вам все известно! Филип промолчал.

– Иногда мне так и казалось, что вам все известно, но потом вы вели себя как невинный младенец, и я думала, что вы ничего не знаете, и не хотела попусту трепать языком. А вы, оказывается, все знали!

– Я все узнал вчера ночью.

– Да, но из-за этого вас повесят еще выше!

– Как так?!

– Уф! Отчего ягненок вдруг превращается во льва? Просто узнает, что жена почти два года наставляет ему рога! Вы спустили Тоби Торнтона с лестницы, вы дрались и побили его наемника. А потом, как и обещали, покусились на жизнь своей жены.

– Полно, мадам! И вместо жены убил ее служанку?

– Безусловно. Вы думали, что Хлорис на своей половине. Когда Молли не впустила вас, вы взломали дверь. Сами взгляните, что вы натворили в будуаре! Молли от страха откинула задвижку и впустила вас. Было темно, хоть глаз выколи. Всем известно, что Молли искусно подражала Хлорис. Она не посмела признаться вам в обмане. Вот вы и задушили ее по ошибке, приняв в темноте за свою жену. Что может быть проще?

Филип сунул руки в карманы измятого халата. Он покружил по комнате и остановился перед леди Олдхем.

– Запомните мои слова, мадам! В ваш кровавый век… Леди Олдхем выпятила грудь:

– В ваш?! Он такой же мой, как и ваш! Что за вздор вы несете!

– …в этот кровавый век только полный идиот может позволить себе запутаться в жестоких и глупых сетях закона. И я не собираюсь этого делать.

– Но, бог мой, что вы можете поделать?

– Я могу перерезать сети и убежать. И пусть найдут меня, если сумеют!

Одутловатое лицо леди Олдхем осунулось, она вздрогнула.

– Молодой человек, – взмолилась она, – послушайте моего совета! Вас не посадят в Ньюгейтскую тюрьму. Вас ждет камера в Тауэре и судебный процесс в палате лордов. Ведите себя прилично, и вас оправдают. Тогда скандал удастся замять.

– Насколько я понял, вы боитесь скандала?

– Да кто же не боится скандала, скажите на милость? – Леди Олдхем всплеснула руками. – Если же вы сбежите от судьи…

– Между прочим, леди Олдхем, кто послал за судьей?

– Дик Торнтон.

– Дик… Дик Торнтон? Его сын?! Так он здесь?

– Был, – призналась леди Олдхем, – со вчерашней ночи. Я ничего о нем не знала. Мастер Дик собирался ехать за отцом в «Дубы», но по пути заехал сюда, думая, что и его отец здесь остановился.

– А дальше?

– Он был пьян, – сказала леди Олдхем, отводя глаза в сторону. – Лакей по фамилии Холдсуорт уговорил его остаться здесь на ночь.

– Чтобы он не мешал любовному свиданию своего папаши? Как я счастлив, мадам, – какая забота о бедном полковнике!

– Погодите! – зарычала леди Олдхем. – Его уложили в комнате, которая находится над этой. В половине девятого утра Трина принесла вашей жене утренний шоколад. Она постучала в дверь, которая ведет в спальню из коридора. Дверь была заперта, и никто ей не ответил. Зато дверь, ведущая из коридора в гардеробную вашей супруги, оказалась открытой. Она нашла…

– Да, да! Продолжайте!

– Блюда от севрского шоколадного сервиза! – возмущенно заявила леди Олдхем. – Тогда мерзавка их не уронила. Нет, что вы! Она прибежала ко мне, разбудила своим визгом и, не дав толком одеться, притащила сюда. Вниз по лестнице, одетый и веселый, спускался мастер Дик. Когда он услыхал, в чем дело, то тут же заявил: «Это сделал Гленарвон!» А потом побежал вниз и написал записку своему другу мистеру Эйвери, мировому судье, который живет в шести милях от «Дубов», если ехать берегом. Не прошло и пяти минут, как грум увез одну записку для судьи и вторую для полковника Торнтона.

Времени оставалось совсем мало.

Филип подошел к двери, ведущей в коридор. Теперь она была не заперта. Он открыл ее и вышел в широкий, тускло освещенный холл, выкрашенный белой краской.

– Хопвит! – позвал он. – Хопвит!

Старый слуга, как всегда невозмутимый, появился будто из воздуха. Интересно, где он прячется?

– Хопвит! Вы, случайно, не слышали, о чем мы говорили с леди Олдхем?

– Должен признаться, милорд, вы с ее светлостью не заботились о том, чтобы понижать голос.

– И вы тоже верите, что я убил ту женщину?

– Нет, милорд. Ни ее, никого другого вы не убивали.

– Отлично! Мне срочно нужно ехать в Лондон. У нас здесь имеется легкая карета или двуколка?

– Ваша светлость, но верхом выйдет гораздо быстрее. Ваша кобыла, Фолли, может…

– Я не умею ездить верхом, никогда не учился. Зато мальчиком меня учили править. Так имеется у нас двуколка или кабриолет?

Услышав, что хозяин не умеет ездить верхом, Хопвит явно испугался. Возможно, решил, что он, Филип, действительно сошел с ума.

– Двуколка у нас имеется, милорд, – отвечал Хопвит, снова становясь самим собой, – и хорошая упряжная лошадь тоже.

– Тогда запрягайте, и как можно скорее. И прикажите накрыть легкий завтрак в столовой. А пока…

– Милорд! Вы не одеты, как полагается… И небриты! Я справлюсь один.

– Бритье подождет. Оденусь я сам. Если вспомню, как что надевается… Стойте! Кто мои банкиры?

– Как всегда, милорд. Хуксоны, между воротами Темпл-Бар, против музея восковых фигур миссис Сомон.

– А… ах да, – сказал Филип. – Мистер Ричард Торнтон еще здесь?

– Нет, милорд. Как только он услыхал, что ваша светлость уже встали, мистер Торнтон заявил, что хочет прогуляться в саду, и как молния выбежал из дому.

– Жаль, – сказал Филип и бросился к себе в спальню. Наскоро умывшись холодной водой из кувшина, чтобы снять головную боль, он стал рыться в шкафах в поисках одежды.

Нижнего белья не было, кажется, никто его не носил. Зато он нашел приличную рубашку с низким воротом и галстуком. Отыскал немного старомодный сюртук, приталенный и с длинными фалдами сзади – синий, однобортный, с рядом медных пуговиц. Филип выбрал красный жилет, какой носили тори, белые замшевые бриджи с короткими шелковыми чулками и сапоги.

С остальным он справился без труда, но шейный платок и сапоги стали сущим мучением. Он понятия не имел, как в восемнадцатом веке было принято завязывать галстук, и в конце концов повязал его пышным бантом, засунув концы под жилет. Затем долго топал ногами и ругался, пока узкие сапоги не налезли наконец на ноги.

Оставалось уложить волосы так, как он видел у других, и…

Дверь открылась, и вошла Хлорис.

На ней не было ни тюрбана, ни перьев, ни косметики на лице. Длинный серый плащ до лодыжек, скрепленный пряжкой на шее, скрывал вчерашний вечерний наряд. Когда она закрыла за собой дверь и вышла на середину комнаты, Филип прошел мимо, не говоря ни слова, и начал причесываться у зеркала, висевшего над комодом у двери.

– Филип, – сказала его жена.

– Да, любовь моя?

– Если бы ты только подождал!

– Я что, поступил слишком порывисто, убив твою горничную?

Пропустив его слова мимо ушей, Хлорис топнула ногой.

– Если бы только ты меня тогда послушал! – вскричала она. – Я сказала тебе вчера: есть причина, почему мы сегодня не можем быть вместе. Причина была! Была!

Филип краем глаза наблюдал за ней в зеркале. Он был готов присягнуть, что она говорит искренне. Без белил и румян ее лицо было таким, какой он видел ее вчера в начале вечера, – теплым, освещенным светом длинных светло-карих глаз.

– Я вернулась всего пять минут назад, – продолжала Хлорис, опуская взгляд, – так как провела ночь у своей подруги миссис Халлидей. – Настроение у нее тут же переменилось. – Нет, хватит лжи! – вдруг воскликнула она с пылом, какого он от нее не ждал. – Тебе, несомненно, уже рассказали о… о…

– О твоей связи с добрым полковником Торнтоном? Да, Молли мне рассказала.

– Кто?! Молли?!

– Да. Не важно, зачем и почему.

Хлорис по-прежнему не поднимала глаз, хотя лицо ее залилось краской.

– Послушай теперь меня! – тихо сказала она. – Вчера ночью я ходила в «Дубы». Это правда. Но я ходила туда с единственной целью. Я сказала Тоби Торнтону, что наша… наши отношения, как ты их называешь, закончены, закончены раз и навсегда. Ты думаешь, мы с ним целовались и миловались? Боже! Мы бранились, как рыночные торговцы, – он орал на меня почти до четырех часов утра; все тамошние слуги могут это подтвердить. Ты мне веришь?

Филип положил расческу на комод и обернулся.

– Я могу поверить, – вежливо сказал он, – что в «Дубах», видимо, чертовски странные слуги. А может, жена Торнтона такая же снисходительная, каким считали меня?

– Его… жена?!

– Да.

Теперь в глазах Хлорис, как раньше в глазах Хопвита, мелькнуло подозрение: не сошел ли он с ума?

– Разве ты забыл, – закричала она, – что его жена давным-давно умерла?

– А разве мне, твоему мужу, когда-нибудь что-нибудь говорили? – холодно парировал он, показывая, что его не так-то легко сбить с толку.

Хлорис закрыла лицо руками. Слезы – настоящие или легко вызываемые – заблестели у нее на ресницах.

– Да, да, ты прав, Филип! Если я причинила тебе боль или опозорила тебя…

– Господи помилуй, да неужели меня это заботит?

– Тогда…

– Твоим телом может владеть любой дурак. Кто владеет твоим сердцем?

В последовавшей тишине солнце пробило серый рассвет за южными окнами. Хлорис посмотрела в пол:

– Я уже говорила тебе. Я думаю, ты знаешь.

– Отлично! – сухо заявил Филип. – Тогда устроим маленький экзамен.

– Экзамен?

– Да. Я уезжаю или, вернее, бегу. Я буду скрываться до тех пор, пока не найду истинного убийцу, и пусть-ка нынешняя полиция поймает меня. У дома меня ждет двуколка, в которой поместятся двое. Ты поедешь со мной?

Снова молчание. Казалось, Хлорис сейчас закричит: «Да!» – но тут ее поразила новая мысль.

– Филип! Но ведь все могут подумать…

– Да, – согласился он. – Все могут подумать, что ты помогала мне и подстрекала убить Молли…

– Филип!!!

– …и что ты почти так же виновна, как и я. Новость произведет сенсацию, будет скандал, подробности появятся в самых мерзких пасквилях. Конечно, это опасно, возможно, тебя ждут страдания. Так ты едешь?

– Я не могу! Ты не имеешь права так много требовать от меня!

– Да, действительно. Прощайте, мадам.

Он вышел в коридор и плотно притворил за собой дверь.

Хлорис в первый момент кинулась за ним, но, видимо представив, какие ужасы ждут ее впереди, остановилась.

Времени думать о ней сейчас не было. Навстречу Филипу уже бежал верный Хопвит.

– Вы успеете позавтракать, если поторопитесь. – Старый слуга в ужасе оглядел Филипа. – Милорд! Вы забыли перевязать волосы лентой! И не надели шляпу!

– Честное слово, Хопвит, на затылке волосы действительно длинноваты. Но шляпа мне не нужна. Все равно я никогда ее не ношу.

Хопвит ничего не сказал, но вид у него был такой потрясенный, как будто Филип заявил, что никогда не носит штанов. А Филип, успевший привыкнуть к Хопвиту, мысленно обругал себя за глупость.

Он выдает слишком много анахронизмов – и в речи, и в привычках. Он должен следить за собой и держать себя в руках.

– А еще, милорд, – не сдавался Хопвит, – я должен уложить вашу дорожную сумку. Умоляю, милорд, не ходите, не ходите вниз, не перевязав волосы!

Дорожная сумка! Он и о багаже забыл.

Открыв дверь, Хопвит увидел Хлорис. Поклонившись, он произнес: «С вашего позволения, ваша светлость», – и поспешил складывать вещи, а Хлорис стояла неподвижно – только грудь высоко вздымалась.

Глухой шум, донесшийся от противоположной стены холла, заставил Филипа обернуться. Дверь напротив спальни Хлорис была открыта. Две служанки возились с перетянутой ремнями дорожной сумкой, которую они подняли и несли к парадной двери.

За ними, горделиво вскинув голову, шагала Дженнифер.

Она была одета по-дорожному: в белое с голубым муслиновое платье и серую мантилью, накинутую на плечи. Длинный синий капор с узлом серых лент надо лбом был повязан под подбородком газовым шарфом.

– Дженни!

– Да, лорд Гленарвон? – ответила Дженни, не глядя на него.

– Куда ты?

– Хопвит был не единственным, кто услышал ваш разговор с леди Олдхем, – сообщила она. – Я еду с вами. То есть, если вы хотите, чтобы я поехала.

– Конечно хочу! Но я не могу втягивать тебя! Опасность… Дженнифер подняла голову. Ее мятежная нижняя губа

контрастировала с выражением серых глаз под черными ресницами.

– Разве я бросила тебя в беде, когда тебе грозила опасность – там, в другой жизни? – спросила она, вскидывая голову еще выше. – В общем, я предлагаю стать твоей… – как это говорится? – подружкой и не скрывать этого. – Дженнифер присела. Под глазами у нее залегли тени. Когда она заговорила снова, цитируя Шекспира, в ее голосе слышалась сухая, язвительная самоирония: – «Конечно, я так сильно влюблена, что глупою должна тебе казаться…»

Красивый голос, потрясший его до глубины души, затих. Дженнифер очнулась и возмущенно дернула рукой, как маленькая девочка.

– Я поеду! Поеду! – крикнула она.

– Но вчера ночью ты уверяла, что больше не хочешь меня видеть!

– Ах, ну почему тебе непременно нужно запоминать, что я говорю в сердцах, когда ты ранишь меня и я выхожу из себя? Пожалуйста, забудь, что я говорила. Можно мне поехать?

– При одном условии. Ты возьмешь назад кольцо с бриллиантами.

– Я надеялась, что ты так скажешь, – отвечала Дженнифер, отворачиваясь. – Но не посмела просить.

– Дженни…

– Милорд! – перебил их голос Хопвита почти у самого его уха. – Милорд, лента! Будьте добры, стойте спокойно, пока я повязываю вам волосы.

– Ах, черт побери! – вскричал Филип. – Почему все великие моменты в жизни непременно надо испортить? – Он увидел, что глаза Дженни искрятся смехом, и пристально посмотрел на нее. – Отлично! – сказал он. – Повязывайте ленту, заплетайте косу, если нужно. Только верните мне мой кошелек!

– Боюсь, – заявил Хопвит, ловко перекладывая кошелек из своего кармана в карман Филипа, – ваша светлость не найдет там много денег. Однако вам хватит, если вы сразу поедете к Хуксону.

Он проворно заплел косицу и отошел полюбоваться результатами своего труда.

– Шляпа, милорд…

– Кольцо! – сказал Филип.

С верхней площадки лестницы он посмотрел вперед, на открытую дверь спальни. Потом бросился по коридору, вбежал в комнату и снова лицом к лицу столкнулся с Хлорис.

Никто из них не заговорил. Никто не шевельнулся. У Хлорис было такое выражение лица… как вчера, когда она, голая, сидела в обитом желтой материей кресле в доме у леди Олдхем и пристально смотрела на него. Но сейчас глаза ему застилал туман.

Филип повернулся, подбежал к комоду, выдвинул верхний ящик и начал рыться в нем – сначала осторожно, потом с отчаянной поспешностью. Он мог поклясться, что положил кольцо куда-то сюда. Но не мог его найти.

– Милорд! – произнес с порога голос Хопвита. – Боюсь…

– Погодите! Погодите!

Тысячу раз рука Филипа натыкалась на футляр с пистолетами, на котором было выгравировано его имя. Наконец, он просто на всякий случай откинул крышку.

Кольцо оказалось там. Оно лежало, посверкивая, на темно-малиновом бархате, между двумя пистолетами, превосходно начищенными, с перламутровыми рукоятками, с курками, готовыми выстрелить при легчайшем нажатии. Видимо, по идиотской рассеянности он сам сунул сюда кольцо. Схватив его, Филип ощутил знакомый приступ головной боли.

– Милорд! Вы должны уехать хотя бы за десять минут до того, как сюда прибудет магистрат со своими констеблями.

– Они посылают констеблей? Неужели я так опасен?

– Судя по сообщениям, – сухо ответил Хопвит, – вы действительно опасны. Милорд! Скорее!

Проходя мимо, Филип поклонился Хлорис:

– Еще раз – прощайте, мадам.

– О-о-о! – прошептала Хлорис, закатывая глаза и изгибая губы в улыбке. – Мы снова будем вместе… Скоро!

На сей раз Хопвит особенно тщательно закрыл за ними дверь.

– Дорожная сумка молодой леди, – сообщил он, – уже уложена в двуколку. Вашу сумку погрузят, как только упакуют. Молодая леди внизу.

– Хопвит! Мисс Бэрд! Мы должны заказать для нее какой-нибудь завтрак.

– Я уже распорядился, милорд, – Хопвит смотрел куда-то в потолок, – когда заказывал завтрак для вас.

Столовая, насколько Филип помнил по вчерашнему вечеру, находилась внизу слева. На сей раз он не забыл часы, которые обнаружил в бюро. Часы оказались громоздкими и заняли почти весь его жилетный карман.

Дженнифер он нашел в залитой солнцем столовой. Она стояла, изумленно разглядывая длинный обеденный стол красного дерева, уставленный столовым серебром, и сервировочный столик-буфет, ломящийся от еды.

– Фил… – начала было она.

– Ну и ну! – воскликнул он, вынимая часы из жилетного кармана и откидывая крышку. – Хопвит был прав. Когда леди Олдхем меня разбудила, она сказала, что уже девять часов и мировой судья явится через час. Если нам надо опередить судьишку на десять минут – и не поправляй меня: сэра Джона Филдинга назвали «судьишкой» много лет назад, – мы должны спешить, как будто за нами черти гонятся. Сейчас почти без четверти десять. Ешь!

– Милый, в том-то и дело. Я пытаюсь быть закаленной, как всякая женщина. Но не думаю, что смогу съесть на завтрак холодный ростбиф и запить его пинтой слабого пива.

Убрав часы, Филип оглядел стол.

– Есть еще чай. Горячий и черный. А здесь… – он поднял крышку с серебряного блюда, – здесь хлеб с маслом! Я и не подозревал, что они уже умеют поджаривать тосты. Чай, Дженни!

Дженнифер взяла чашку и блюдце. Вдруг чашка и блюдце начали дребезжать и задрожали у нее в руках! Она отвернулась.

– Дженни! Тебе не о чем тревожиться. Что тебя испугало?

– Я… знаю. – Она облизала пересохшие губы. – Дело в самом доме. Будь мы в Лондоне или даже на его окраине, уверена, мы бы сумели убежать. Но, пока мы здесь, мне все время чудится, что нам не дадут выбраться отсюда!

– Раз у тебя такие сильные опасения, мы уезжаем сию же минуту.

– Да! Давай! – Она напряженно вглядывалась в него. – Через две минуты мы будем сидеть в двуколке.

– Да, можем и будем, – ответил обеспокоенный Филип. – Ничего не бойся. Леди Олдхем назвала время: десять часов. Ей не было причин лгать. Сюда едут мировой судья и два головореза. Кто или что, кроме них, может нас остановить?

– Не могу сказать. Но не смейся надо мной: я это твердо знаю.

– Что знаешь?

– Если мы немедленно не уйдем из этого дома…

За спиной Филипа послышалось деликатное покашливание.

Он не слышал, как открылась и закрылась дверь. Солнечный свет, льющийся из трех больших окон, залил просторный зал со стенами, выкрашенными светло-зеленой краской, с ионическими белыми с золотом колоннами, наполовину выступающими из стен.

Когда глаза привыкли к яркому свету, он разглядел длинный нос, довольно неприятное лицо и серую с золотом ливрею старшего лакея Холдсуорта.

– Прошу прощения, милорд, но вас хотят видеть два джентльмена.

У Филипа, наливавшего чай из очень тяжелого чайника, похожего на погребальную урну, дрогнула рука.

– Не понимаю… – Он поднес чашку к губам и прищурился. – Кто эти двое джентльменов?

– Один из них – полковник Торнтон, милорд. Он передает вам привет. Полковник Торнтон поручил мне добавить, что второй джентльмен – сэр Бенедикт Скин, который выступает в роли… – лакей замялся, – его секунданта.

– Нет! – вскричала Дженнифер.

Горячий чай обжигал язык и небо. Филип улыбнулся, и его улыбка не сулила ничего хорошего.

– Просите джентльменов войти!

Глава 10. «На пистолетах, господа?»

Пустая чашка в руке Дженнифер так звякала о блюдце, что пришлось поставить ее на стол.

– Фил! Ты сошел с ума! Судья будет здесь и арестует тебя, прежде чем…

– Если повезет, может, и арестует. Дженни, ты мне веришь?

– Ты знаешь, что да!

– Тогда доверься мне сейчас.

– Ты хорошо стреляешь из пистолета? Филип криво усмехнулся:

– Из револь… я хотел сказать, из пистолета я всегда стрелял средне.

– Ты умеешь фехтовать?

– Насколько мне известно, я в жизни не брал в руки шпагу.

– Милый! Твой противник – известный дуэлянт и опытный фехтовальщик! Тебе не победить!

– Ты забываешь, Дженни…

Тут Холдсуорт весьма официально провозгласил о прибытии полковника Торнтона и сэра Бенедикта Скина, а потом поспешно ретировался..

Полковник Торнтон по такому случаю снова нарядился в парадную форму и выглядел безупречно – от завитков напудренного парика до золотых шнуров на алом мундире и позолоченных ножен, бьющихся о сапоги, начищенные до зеркального блеска. Хотя изъяснялся он вежливо, в его пустых глазах плескалась злоба.

Его спутник, очевидно морской офицер в отставке, носил полуофициальное платье. Это был полный человек, лысеющий и добродушный. Под его синим сюртуком с темно-желтым кантом и такими же пуговицами виднелся темно-желтый жилет; на нем были белые бриджи и белые чулки, заправленные в простые туфли с пряжками. Хотя он, вероятно, являлся другом Торнтона, но взирал на сего джентльмена без всякого одобрения.

– Ваш покорный слуга, господа, – поклонился Филип, не выпуская из рук чашку. Он посмотрел на сэра Бенедикта Скина, а потом перевел взгляд на Дженнифер. – Сэр Бенедикт Скин – мисс Дженнифер Бэрд.

– В этом нет необходимости, – отрезал полковник Тор-нтон.

– Прошу прощения, однако в этом есть необходимость, – возразил Филип.

– Тогда говорите: «контр-адмирал сэр Бенедикт Скин», – фыркнул полковник.

Дженнифер что-то пробормотала в ответ и присела, а сэр Бенедикт, поклонившись так низко, как позволяла его комплекция, наградил полковника Торнтона еще менее любезным взглядом.

– А сейчас, дорогая, – Филип улыбнулся Дженнифер, – оставь нас ненадолго. И доверься мне.

Дженнифер вышла из столовой, гордо подняв голову, – у Филипа потеплело на душе.

Дождавшись, пока за Дженнифер закроется дверь, полковник Торнтон шагнул вперед, сунув большие пальцы под белую с золотом портупею.

– Доброе утро, Гленарвон, – небрежно бросил он. – Вижу, вы все же притащили с собой на все готовую подружку?

– Неужели, полковник Торнтон, вы находите уместным обсуждать сейчас на все готовых подружек?

У полковника заходили желваки на скулах, рука взлетела к эфесу шпаги.

Видимо, Хлорис действительно порвала с ним, и порвала навсегда. Хлорис говорила правду: всю ночь она кричала на него, язвила и колола, задевая его тщеславие. И сегодня у Торнтона было лишь одно желание: убить его, Филипа.

– Эй, а ну, полегче! – вмешался сэр Бенедикт Скин, ощетиниваясь. – Лорд Гленарвон, я не имел удовольствия быть с вами знакомым.

– Я тоже, сэр, – отвечал Филип, кланяясь. – Я много слышал о ваших выдающихся подвигах, не говоря уже о вашей честности в роли секунданта и арбитра, – солгал он.

Сэр Бенедикт хмыкнул. Он был явно польщен, но пришел в такое замешательство, что от его лысеющей головы, казалось, вот-вот пойдет пар.

– Все не по правилам! – сказал он. – Не по правилам, тысяча чертей! Нельзя бросать вызов самому, являясь к противнику с секундантом! Лопни мояпеченка!

– Давайте короче! – рявкнул полковник Торнтон совершенно другим голосом. – Гленарвон, вы знаете, зачем мы пришли. Пропущу вопрос о том, кто кого вызывает. Главное – решить: шпаги или пистолеты?

– Пистолеты, – немедленно ответил Филип.

– Отлично! Мы принесли и то и другое, чтобы не было заминки. Я возьму…

– Нет! – сказал Филип. – Поскольку вызывающая сторона – вы, стреляемся из моих пистолетов, или дуэли не будет вовсе.

– Как хотите. Здесь у вас много места. Остается только один вопрос. – Полковник Торнтон улыбнулся. – Ваш секундант! В доме нет ни одного джентльмена.

– Есть ваш сын. То есть, если вы позовете…

– Дик дома, – отрезал полковник Торнтон, – там, где ему и положено быть. Во всяком случае, он не может выступать секундантом противника своего отца. Нет. Все очень просто. Вам нужно всего лишь послать записку в Челси – за полмили отсюда – майору Торпу, или мистеру Хьюлетту, или любому из ваших друзей, и через полчаса у вас будет секундант.

– Ах, вот как! – сказал Филип, ставя чашку на стол и радуясь, что рука у него не дрожит. – Сэр Бенедикт! Вынужден сказать вам, что полковник не желает и никогда не желал дуэли.

– Вы сомневаетесь?

– Не в вашей смелости, полковник Торнтон. Вы не трус, однако ваша мелочная расчетливость… Сэр Бенедикт!

– Что такое, молодой человек? То есть, что угодно, милорд?

Филип достал из кармана часы, откинул крышку, посмотрел на циферблат, закрыл и положил часы на место.

– Сейчас без десяти десять. Дело в том, сэр, что сюда скачет судья с двумя констеблями; они намерены арестовать меня. Задолго до того, как я сумею раздобыть себе секунданта, они будут здесь и схватят меня. Полковнику Торнтону все известно. Сын известил его об этом запиской. Он боится, что над ним будут смеяться в его клубе, если он подстрелит такого голубка, как я.

Полковник Торнтон вежливо воздержался от колкости, он лишь бесшумно рассмеялся.

– Значит, отказываетесь драться? – спросил он. – Врете и хвастаете, но потом идете на попятный!

– Вовсе нет, – отвечал Филип. – Мы с вами будем стреляться, а сэр Бенедикт выступит арбитром, если вы примете мои условия относительно времени и места поединка.

– Какое время? Какое место?

– Здесь, – сказал Филип, – и сейчас. В этой комнате, не дожидаясь, пока нам помешают.

Наступило молчание. Филип слышал, как тикают часы. Быстро ли скачет судья? Насколько широко можно трактовать «десять часов»?

– Этот стол, – Филип упрямо постучал пальцами по столешнице красного дерева, – длиной примерно восемь футов. Он стоит в центре комнаты, и с него можно убрать посуду.

– Вы предлагаете… – начал сэр Бенедикт.

– Я предлагаю, сэр, чтобы полковник Торнтон и я встали на противоположных концах стола. Заряженные пистолеты, дуло к дулу и рукоятками к каждому, будут лежать в центре. Когда вы бросите платок, мы возьмем пистолеты и выстрелим.

Контр-адмирал сэр Бенедикт Скин замялся. Но его карие глаза навыкате смерили Филипа взглядом, в котором читалось некое подобие уважения.

Не говоря ни слова, он вразвалочку направился к ближайшему из трех больших окон. Там он остановился, широко расставив ноги, заложив руки за спину и поигрывая фалдами сюртука.

А время шло, время уходило!

– Сэр! – взмолился Филип. – Разве в отсутствие второго секунданта наш поединок не будет полностью соответствовать дуэльному кодексу?

– Да, будет! – заревел сэр Бенедикт, поворачиваясь на одной ноге. – И я позабочусь о том, чтобы дуэль состоялась! Вы понимаете, что при таком поединке одному из вас или обоим грозит верная смерть? Полковник Торнтон, вы согласны стреляться через стол?

Полковнику такой исход вовсе не нравился; это было ясно. На лбу у него под слоем белой пудры вздулись жилы. Филипа он готов был убить голыми руками.

– Согласен! – отрывисто бросил он.

– Отлично. Вы, лорд Гленарвон?..

– Поскольку ни дамы, ни слуги не должны ни о чем знать, – сказал Филип, – я сам схожу наверх за пистолетами. А пока…

– Бросьте! – улыбнулся полковник Торнтон. – Я вспомнил: у входа стоит двуколка, заложенная для лорда Гленарвона и его подружки. Если ему удастся выбраться из комнаты незамеченным…

– Тысяча чертей, Торнтон! – заревел адмирал в отставке. – Не сомневаюсь, вы бы так и поступили! Однако ни у одного джентльмена подобного и в мыслях нет! Гленарвон, несите скорее пистолеты!

– Я как раз собирался предложить, – Филип улыбнулся полковнику Торнтону, – чтобы сэр Бенедикт сопровождал меня. Он осмотрит пистолеты и скажет, годятся ли они для дуэли. А в это время, будьте любезны, полковник, позвоните в колокольчик и прикажите убрать со стола. Если вы голодны, вон там буфет с закуской. – И он в сопровождении взволнованного Скина вышел в холл.

Там его ждали Хопвит, дрожащий с головы до ног, и Джен-нифер. Она не дрожала, она стояла, положив руку Хопвиту на плечо. Филип ничего им не сказал, просто ободряюще улыбнулся и поднес палец к губам.

В молчании Филип и сэр Бенедикт поднялись наверх и вошли в разоренную спальню. Достав футляр, Филип поставил его на комод.

– Футляр запылился, сэр. Но, как видите, пистолеты начищены и смазаны. В кармашке под крышкой имеется пороховница и запас пуль. Что скажете? Годятся ли пистолеты для дуэли?

Сэр Бенедикт подкинул один пистолет в руке. Когда он взвел курок, послышался приглушенный мелодичный щелчок.

– Что за прелесть!

– У меня к вам просьба, сэр. – Сердце Филипа готово было выпрыгнуть из груди. – Прошу вас хранить в тайне то, что я скажу, – разумеется, если вы не найдете здесь ничего недостойного для хранения тайны.

– Ага! Значит, что-то есть! Говорите!

– Вы как наш арбитр зарядите оба пистолета?

– Конечно! Что дальше?

– Прошу вас, сэр, пистолет, предназначенный полковнику Торнтону, зарядить как положено: порох, пыж, пуля. Пистолет же, предназначенный для меня, я прошу вас не заряжать – кроме разве что бумажного пыжа.

Сэр Бенедикт, осматривавший второй пистолет, стал медленно поворачиваться к Филипу; его карие глаза чуть не вылезли из орбит.

– Молодой человек! Что за безумная…

– Сэр! Имею ли я право, согласно дуэльному кодексу, потребовать для себя незаряженный пистолет?

– Да, имеете. – Сэр Бенедикт сглотнул слюну. – Такое проделывали много раз. Кто-то не хочет ранить своего противника – он боится, что курок сорвется и выстрелит до того, как он поднимет пистолет в воздух. Оба секунданта обязаны знать тайну, а противник ничего не знает. Но черт меня побери! Такое бывало в полевых условиях, когда стрелялись с тридцати шести шагов: всегда оставался шанс, что противник промахнется. Здесь же вы будете целить прямиком в грудь друг другу!

Филип снова вытащил часы и посмотрел на них. Без шести минут десять.

– Сэр! Имею ли я право потребовать для себя незаряженный пистолет?

– Да!

– В таком случае, сэр, полагаюсь на вашу честность.

Толстый адмирал в туфлях с квадратными носами и серебряными пряжками что было сил лягнул комод, но тут же опомнился.

– Лорд Гленарвон! – Он выпятил грудь. – Не мое дело расспрашивать вас о причинах и способе действия. Я заряжу пистолет здесь, если вам угодно. Не найдется ли у вас старой газеты для пыжа?

– Где-то видел. Сейчас принесу.

– Хорошо. Порох сухой, тоже неплохо. Да и по весу мы не перепутаем пистолеты, когда я снесу их вниз. Газету, лорд Гленарвон!

Контр-адмирал действовал быстро и ловко: он умело обращался и с пороховницей, и с намасленной пулей, и с пыжом, и с маленьким шомполом. В другой пистолет он затолкал только обрывок «Морнинг пост». Через полминуты они уже спускались вниз.

В доме было тихо. Никто не выглядывал из комнат, ни один слуга не шел по коридору и не стоял в вестибюле. Но вокруг слышался шепот – казалось, всем все известно. «Пристань» была похожа на дом, заминированный изнутри и готовый взорваться в любую минуту.

Только преданный Хопвит, осунувшийся и немного жалкий, ждал его в нижнем вестибюле. Огромная парадная дверь была распахнута настежь. Внизу, у подножия широких каменных ступеней, стояла запряженная двуколка; спицы колес были выкрашены в синий и желтый цвета. А в двуколке, засунув руки в муфту, сидела Дженнифер и ждала его, как будто она уже знала об исходе поединка и потому оставалась к нему безучастной.

«В конце концов, – подумал Филип, – она часто видела, как я дерусь».

Но не так, как сейчас!

В столовой уже убрали со стола, и лакированная столешница красного дерева тускло поблескивала. Солнце скрылось за тучей. Однако сейчас, двадцать первого апреля, погода была неустойчивой: миг – и солнце снова показалось из-за облака.

Полковник Торнтон, безупречно спокойный, медленно ходил взад и вперед по столовой. Однако он успел отцепить ножны и саблю, снял алый мундир с галуном и высокий черный галстук. Поверх всего на стуле висела его белая портупея с патронной сумкой.

– Никакого нарушения правил? – осведомился он, поднимая брови и ероша кружевной ворот сорочки.

– Никакого, – отвечал Филип, снимая сюртук и жилет. – После вас!

– Французы правы в одном, – как бы между делом заявил полковник Торнтон. – Они говорят, наши кавалерийские мундиры такие узкие, что мы не можем как следует целиться правой рукой. Ей-богу, правда!

– Господа! – окликнул их сэр Бенедикт.

Заслышав в его голосе резкие нотки, знаменовавшие напряженную подготовку к убийству, соперники подняли головы.

– Пистолеты заряжены и готовы. Кажется, сейчас стало немного темнее. И все же… Поскольку вы являетесь вызывающей стороной, полковник, вы выбираете позицию.

Полковник Торнтон встал с южного конца стола, спиной к трем большим окнам.

– Отлично! – воскликнул он. – Я стану спиной к свету. Филипу показалось, что ноги у него сделались ватными.

Он направился к северному концу стола.

По левую руку от него находился высокий беломраморный камин работы Адама. Напротив, чуть поодаль, стоял буфет с закусками и напитками, а над ним висела написанная маслом картина «Мадонна с младенцем». Противники стояли так близко, что могли бы, наклонившись вперед, схватить друг друга за горло.

Сэр Бенедикт Скин, держа заряженный пистолет в левой руке, а незаряженный в правой, повернулся спиной к камину:

– Итак, господа…

– Скорее! – процедил полковник Торнтон. Филип промолчал.

Сэр Бенедикт положил на стол заряженный пистолет рукояткой к полковнику, а дулом к Филипу. Незаряженный пистолет он положил напротив; дуло его находилось всего в одном-двух дюймах от пистолета полковника Торнтона.

Затем сэр Бенедикт вернулся на свою позицию – спиной к камину.

– Далее! – сказал он. – Каждый из вас берет пистолет и проверяет, хорошо ли он заряжен. Лорд Гленарвон?

Филип сделал то, что было велено.

– И… именно так, – сказал он.

– Полковник Торнтон?

– Да, все нормально, – отвечал полковник, подкидывая пистолет в руке и любуясь перламутровой инкрустацией на рукоятке. – Да, клянусь Богом!

– Господа, поднимите пистолеты.

Послышался тихий, приглушенный щелчок – противника взводили курки.

– Положите пистолеты на стол, – скомандовал сэр Бенедикт, – на то место, где они лежали прежде. Если пистолеты будут лежать по-другому, я должен их поправить.

Дуэлянты положили пистолеты на место: послышался глухой стук.

Сэр Бенедикт достал очень большой красный носовой платок в белый горох. Здесь такой платок казался нелепым, как кукла среди мертвецов. Однако никто ничего не сказал.

– Сейчас я досчитаю до трех, – продолжал сэр Бенедикт, – и на счет «три» брошу платок!

Неожиданно капризное, как всегда в апреле, солнце выглянуло из-за туч. Его бледные, но необычайно яркие лучи осветили светло-зеленые стены и выступающие из стен колонны с бело-золотыми каннелюрами. Солнечные зайчики заплясали по полированному красному дереву и ослепили Филипа.

Полковник Торнтон оскалил превосходные искусственные зубы.

– Тебе конец, Гленарвон! – прошипел он. – На этот раз, черт меня побери, тебе конец!

– Полковник Торнтон! Молчать!

Полковник расхохотался. Филип не произнес ни слова.

– Вам, – невозмутимо продолжал сэр Бенедикт, – не нужно следить за платком. Когда я скажу «три», вы берете пистолеты и стреляете так, как считаете нужным. Готовы? Раз!

Тишина в доме стала почти ощутимой. Полковник Торнтон стоял, широко расставив ноги. Он прикидывал в уме расстояние и радовался, видя, как солнце бьет в глаза его противнику.

– Два!

Единственный из троих, сэр Бенедикт почувствовал, как лоб его покрывается испариной. Он поднял платок и посмотрел на незаряженный пистолет, лежащий перед Филипом.

Филип моргнул и слегка сместился вправо.

– Милорд! – послышался вдруг голос Хопвита из-за двери. – Судья и констебли! Они…

– Три!

Платок в белый горох упал на пол.

Но Филип Клаверинг уже бросился вперед с такой скоростью, что сэр Бенедикт едва успел его заметить. Молнией выбросив вперед правую руку, он схватил пистолет за дуло и швырнул вперед.

Полковник Торнтон тоже не зевал. Он схватил свой пистолет за рукоятку, прицелился и уже поднял локоть, готовясь выстрелить, когда рукоятка пистолета, брошенного Филипом, опустилась на его голову с жидкими напудренными волосами.

Полковник опоздал на полторы секунды. Локоть его ударился о стол. Пистолет выстрелил наугад. Тяжелая пуля срезала угол каминной полки, со звуком лопнувшей струны отскочила в сторону и ушла в стену под картиной, изображающей Мадонну с младенцем.

Полковник Торнтон упал головой на стол лицом вниз, подпрыгнул конский хвост, туго завязанный черной лентой; из напудренной головы вылилась струйка крови. Пистолет с грохотом свалился на столешницу рядом с ним. Кружевная сорочка полковника сбилась набок. Стул покачнулся, и полковник упал на пол. Он лежал на спине, раскрыв рот. От него невыносимо воняло горелым порохом.

– Господи помилуй! – прошептал сэр Бенедикт Скин. Филип бросил незаряженный пистолет на стол.

– Не бойтесь, сэр! – рявкнул он. – Полковник Торнтон невредим: я не собирался убивать его. Но теперь вы понимаете, почему я вынужден был пользоваться незаряженным пистолетом?

Побагровевший сэр Бенедикт, казалось, вовсе лишился дара речи.

После того как с тяжелым заданием было покончено, наступила реакция. Филипа била дрожь, по телу тек пот, он едва мог говорить.

– Если бы я ударил его по голове заряженным пистолетом, он бы выстрелил сам – как его пистолет. И моя пуля угодила бы в меня самого.

Дверь в столовую с шумом распахнулась. Хопвит с плащом и шляпой бросил всего один взгляд на побежденного полковника.

– Милорд! – воскликнул он. – Судья…

– Да, – с горечью согласился Филип. – Несмотря на все предупреждения Дженни, я слишком долго тянул. – И в нем снова вспыхнул гнев против полковника Торнтона. – Послушайте, сэр, – обратился он к сэру Бенедикту. – Вы показали себя истинным спортсменом! Благодарю вас. Но прежде чем вы начнете распространяться о дуэльном кодексе, позвольте задать вам один вопрос. – Он показал пальцем на Торнтона. – Он играл честно?

– Так точно! – рявкнул сэр Бенедикт. – Честная игра, конечно, но как же кодекс…

– У кого было преимущество? У него или у меня?

– У него, разумеется. Но…

– Это меня устраивает. Нет, погодите! Он слишком часто издевался надо мной и пользовался любым предлогом, чтобы меня унизить. Если мне когда-либо придется снова сойтись с ним, когда бы то ни было, клянусь Богом, я его убью! Передайте ему это, когда он очнется. И пусть впредь поостережется! – Филип повернулся кругом. – Ну, Хопвит! Судья! Наручники! Где они?

– Милорд, я все время пытался вам сказать. Мистер Эйвери еще не прибыл.

– Не… прибыл?

– Они давно бы уже были здесь. Только лошадь судьи потеряла подкову. Молодой Джаред наблюдает за ними в подзорную трубу с крыши. Сейчас они в кузнице Миллера. Если вы поспешите, вы еще успеете сбежать от них!

Он сунул Филипу плащ и шляпу, а затем тайком передал ему свернутую записку, которую Филип сунул в жилетный карман.

– Благослови вас Бог, Хопвит!

– Помоги вам Бог, милорд! – И Филип выбежал на улицу, в душистый апрельский день.

Настроение у него снова поднялось. Дженнифер ждет его в двуколке. Все отлично!

Однако через полтора часа все его замыслы снова оказались расстроенными.

Глава 11. «Скорей!» – кричали стены, когда мы мчались мимо…»

Больше полумили по лесу, по дороге, идущей вдоль реки, двуколка с сине-желтыми спицами колес неслась, влекомая норовистой гнедой кобылкой, которая бежала бодрой рысцой.

Они въехали на Чейни-Уок, крайнюю улицу в деревушке Челси. Улица была обитаема, но с левой стороны дороги дома стояли только в один ряд, а за ними простирались луга и росли деревья, на которых распускались листья.

Дженнифер, с трудом встав на ноги и шатаясь от тряски, изумленно оглядывалась по сторонам.

– Но здесь же деревня! – воскликнула она. – Ты хотя бы представляешь, где мы?

Филип поднял поводья и хлестнул лошадь по крупу.

– В общих чертах. Это Чейни-Уок, она ведет к…

– Ройял-Хоспитал-авеню, да? Прямо к Челсийскому инвалидному дому?

– Так его станут называть через сто пятьдесят лет. Сейчас же, в соответствии с горвудовским планом Лондона тысяча семьсот девяносто пятого года, вся улица называется Пэра-дайз-роу. Внимательно следи за белыми дорожными указателями. Если мы заблудимся…

Но Дженни откинулась на спинку сиденья и оглянулась на клубы пыли за ними.

– В том-то и дело! Мы едем не так быстро, как нужно! Фил, может, хлестнуть ее? Нас в любую минуту настигнут!

– Не думаю.

– Почему? – спросила Дженни, поворачиваясь к нему.

– Кажется, я приобрел устойчивую репутацию отверженного, – отвечал Филип, улыбаясь. – Мировой судья прекрасно понимает: двух констеблей недостаточно, чтобы удержать меня.

– Они и не удержат, – с горечью согласилась Дженни-фер. – Фил, ну почему ты, когда злишься, непременно должен рисковать? Почему ты непременно должен тянуть и медлить, и лупить полковника Торнтона по голове пистолетом, когда солнце бьет тебе в глаза, а он готов застрелить тебя наповал?

– Откуда ты все знаешь? Ты ведь сидела снаружи, в двуколке!

Дженни покосилась на него из-под капора:

– Милый, неужели ты думаешь, что я каменная? Конечно, я подбежала к окну и стала смотреть. Фил, если бы я так сильно тебя не любила… – Дженнифер прикусила губу. – Да, так что ты там говорил? Нас не схватят? Почему?

– Потому что они придумают более надежный план. Дженни, ставлю пять против одного, что через минуту, может, через две нас нагонит всадник. Он будет в гражданском, и лошадь у него будет очень быстрая. Он пронесется мимо галопом, даже не глядя на нас.

Как будто снова сбывались зловещие пророчества. Дженнифер уже слышала за ними цокот копыт.

– Но кто…

– Один из подчиненных судьи. Он поскачет прямиком к мэру на Боу-стрит. И «малиновки» будут ждать нас за полчаса до того, как мы туда попадем.

– «Малиновки»?

– «Малиновки», «красногрудые»… Ищейки с Боу-стрит! Они вооружены пистолетами, и все как один – настоящие головорезы. На самом деле…

Цокот копыт делался все громче. Пыль запорошила глаза, и Дженнифер зажмурилась. Мимо двуколки галопом пронесся всадник в мундире со ржавыми пуговицами, понукавший превосходную арабскую кобылу.

– В яблочко! – пробормотал Филип. – С ним нам не тягаться.

– Фил! Мне кажется, всем известно, куда мы направляемся. Когда вы разговаривали с Хопвитом, весь дом услыхал про банк Хуксона!

– Знаю, – мрачно ответил он. – Вот почему мы и близко не подойдем к банку.

– Тогда… куда же мы едем?

– Прямиком к Шеридану, в «Друри-Лейн».

В первый раз Филип поднял хлыст и хлестнул лошадь. Кобыла затрусила вперед. Филип приподнялся и всмотрелся вправо.

– Да, это Пэрадайз-роу, – сказал он. – Там, справа, за кирпичной стеной, находится ботанический сад сэра Ханса Слоуна. Приятно сознавать, что сад по-прежнему будет там и в наше время. Кажется, следующий поворот налево. Если я не успею добраться до заставы Гайд-парка до того, как они вышлют конный патруль, мы пропали. Но вряд ли они вышлют. Дюжина «малиновок» будет охранять банк Хуксона, пока у них не онемеют шеи.

– Фил, – тихо окликнула его Дженнифер, сложив руки на коленях.

– Что?

– Ты говоришь, мы едем к мистеру Шеридану в «Друри-Лейн»?

– Да! Где можно лучше укрыться, как не в огромном театре!

– Знаю! И он мне нравится. Но, – Дженни подняла голову, – по-твоему, ему можно доверять?

– В данный момент – да. Он – типичный ирландец-идеалист. Драма такого рода его порадует. Кроме того, вчера он тайно передал мне записку, в которой нацарапал что-то вроде: «Будьте завтра с утра в «Друри-Лейн» и верьте мне. ш.» Вот и отлично! До тех пор пока он не осознал опасность, он…

– Опасность? Мистер Шеридан?

Филип еще раз хлестнул кобылу, пристроил хлыст на место и обернулся назад.

– Им меня не взять, Дженни, – сказал он. – Живым я им не дамся!

– Фил! Прекрати!

– Что прекратить?

– У тебя такое выражение лица… Как когда ты выходишь на ринг драться. Оно приводит меня в ужас!

– Если черты моего лица, мадам, так огорчают вас… Впрочем, многие боятся подойти ко мне ближе чем на шестьдесят шагов…

От его манеры выражаться Дженнифер сделалось еще хуже. Она в отчаянии заломила руки. Ну что поделаешь с таким человеком?

– Впереди белый указатель! – воскликнула она.

Потянув за левый повод, Филип развернул двуколку влево, и снова они полетели по прямой среди лугов и домов, построенных в один ряд с каждой стороны. Увидев, как огорчена Дженнифер, Филип немедленно раскаялся, принялся просить прощения. Развязав шарф, которым был повязан капор, он страстно поцеловал ее в шею. Потом снова кое-как нахлобучил на нее капор и завязал шарф так туго, что едва не задушил ее. Через секунду он уже благопристойно правил двуколкой, словно какой-нибудь молодой государственный деятель.

– Хм! – сказал он.

– Ах, Фил… какой ты!

– Я собирался сказать…

– Боюсь, мне никогда не понять тебя!

– А ты постарайся, – посоветовал он. – Меня загнали в угол. Во-первых, убийство Молли. Все считают, что я принял ее за Хлорис. Двое свидетелей, леди Олдхем и лакей по фамилии Смизерс, слышали, как я угрожал свернуть Хлорис шею. Еще один свидетель видел, как я ударил ее по лицу и сбил с ног. Правда, я разбил дверь в ее будуар, думая, что она находится там.

Дженнифер пришла в ярость:

– Тебе так не терпелось переспать с ней? Ах, Фил, не нужно врать! Я сама слышала, как ты просил ее…

Филип опустил голову и мысленно сосчитал до десяти.

– Ты, как и другие, – заявил он, – повторяешь то, что ты, по-твоему, слышала, и то, что тебе показалось. Вот в чем беда со всеми свидетелями!

– Но ты просил ее…

– Нет! Я сказал, есть определенные вопросы, которые нам с нею надо обсудить, причем в ту же ночь!

– Вот как! Неужели ты полагал, что…

– Знаю, знаю. Хлорис подумала то же, что и ты. Ты ведь хочешь быть беспристрастной? Тогда ты должна вспомнить, что я ее поправил. Я вове не собирался спать с ней, но сказал, что нам нужно кое-что обсудить.

– Но что же еще можно обсуждать с такой, как она? Всякий раз, как ты видишь ее, ты хватаешь ее и целуешь. Ты не можешь противостоять ей, по крайней мере физически. Разве я не права?

– Нет. Но в этом есть и малая толика правды…

– Вот за что я ее ненавижу. – Дженнифер стиснула кулаки. – Вот почему я… – Она вдруг осеклась и переменила тон. – Повторяю, что еще можно обсуждать с такой, как она?

– Развод, – ответил Филип.

Слово как будто повисло в воздухе на тихой проселочной дороге, где играли дети. Девушка-молочница, несшая на коромысле два ведра с молоком, скорчила гримасу, когда они проезжали мимо.

– Развод? – переспросила Дженнифер. – В этом веке? Невозможно!

– Нет, возможно! Для развода требуется особое постановление парламента и толстый кошелек, но добиться его можно. Деньги у меня, очевидно, есть – ради развода я потрачу последний фартинг. Я позволю Хлорис самой подать на развод, если она захочет. С другой стороны, ее связь с Торнтоном дает мне все козыри для борьбы. – Филип снова вынул из гнезда хлыст и стегнул лошадь. – Но как могу я сейчас затевать бракоразводный процесс? – продолжал он. – Меня обвиняют в убийстве, и я бежал от служителей закона. Наконец, ты не понимаешь, как крупно я влип. Вчера в Карлтон-Хаус я высказал обвинения, весьма опасные для дела вигов в целом.

– Принц Уэльский? Его тайный брак? Он может…

– Нет. – Филип покачал головой. – Принц не жесток. Он ни за что не прикажет тайно убить меня; на такой шаг не пойдут и его советники. Все слыхали о его тайной женитьбе на миссис Фитцхерберт. Но никто не может это доказать. Они боятся документального свидетельства.

– Но они, разумеется, могут…

– Нет, Дженни. Они в безвыходном положении. Если они подадут на меня в суд за клевету, мне придется разыскать священника, который проводил церемонию (он еще жив) и почти всех свидетелей. Виги ни за что не рискнут выступить против меня в суде. Но ведь меня обвиняют в самом обыкновенном, неполитическом, так сказать, бытовом убийстве! Ты понимаешь, что будет, если меня сейчас схватят?

– Я…

– Все говорит за то, что я убил служанку по ошибке, приняв ее за жену. Улики против меня очень серьезны. Я угрожал ей, я ударил ее, я разбил ее дверь и задушил ее в темноте. Дело передадут в палату лордов. Виги используют все свое влияние. Сам старый король, сумасшедший, как Шляпник (Сумасшедший Шляпник – персонаж известной сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в стране чудес». (Примеч. пер.)

, но притом несгибаемый сторонник семейных ценностей, будет следить за ходом процесса из Виндзора и потребует, чтобы его лорды проголосовали так, как он им укажет. И через две недели меня повесят в Тауэре! – Филип щелкал хлыстом, не прикасаясь к крупу кобылы. – Но я им не дамся, Дженни! – продолжал он. – Я буду скрываться до тех пор, пока не найду истинного убийцу. Ты знаешь, что перевес не на моей стороне. И… будет очень разумно не оставаться со мной.

– Ах ты, идиот! – вскричала Дженни. – По-твоему, я могу бросить тебя… сейчас?!

– Я должен был спросить.

Двуколка повернула направо, на Кингз-роуд, и Филип сосредоточил все свое внимание на дороге.

– Это не все, – продолжал он, откашлявшись. – Вынужден сказать тебе… Я многое вспомнил о моей прошлой жизни. Я знаю, как меня зовут на самом деле.

– Фил!

– Милая, – сказал он, – помнишь то пошлое колечко, которое я подарил тебе на память после нашей первой встречи?

– Помню ли? – вскричала Дженни. – Да я ношу его не снимая! – Сунув руку под корсаж платья, она вытащила тонкую золотую цепочку, на которой висело кольцо. – Разве я не говорила тебе о нем вчера, Фил? Там выгравирован очень странный герб и латинский девиз.

– На гербе, – сказал он, – звезда и сокол. А девиз – «Et ego ad astra». Это герб и девиз Гленарвонов. Я действительно лорд Гленарвон, Дженни! Мое полное имя – Филип Маддерн Клаверинг. Я был лордом Гленарвоном, когда мы с тобой встретились в Риджентс-парке много лет назад.

Ему трудно было смотреть на нее. Филип правил очень осторожно – дорога пошла в гору, мимо зелени и домиков на Кингз-роуд, где переменчивое апрельское солнце спряталось перед дождем. Прошло немного времени, и Филип рискнул покоситься на свою спутницу.

Дженни смотрела вперед, прижимая губы к кольцу. Она плакала.

– И ты не смел признаться мне?

– Дженни! Не надо!

– Ни разу не признался?

– Что было толку хвастаться? Я никогда не пользовался титулом. У меня не было денег, кроме той малости, что я зарабатывал на ринге. И я не мог – физически не мог! – рассказать тебе. Неужели мои слова так тебя огорчают?

– Нет. Не очень.

– Тогда скажу кое-что еще. Если мое признание действительно огорчит тебя, прокляни меня раз и навсегда. Но вначале позволь задать тебе вопрос. Ты помнишь нашу другую жизнь?

– Н-нет… Почти не помню.

– Например, не была ли ты актрисой?

– Почему ты спрашиваешь?

– С тех пор как мы нашли друг друга вчера вечером, я все время подмечаю жесты, манеру говорить, голос… не знаю! Возможно, дело в том, с какой легкостью ты переняла нравы и обычаи восемнадцатого века, как ты вошла в Карлтон-Хаус – как будто провела там всю жизнь. Почему-то ты ассоциируешься у меня с театром. И потом, когда ты сегодня утром цитировала «Ромео и Джульетту», я почти уверился в этом. Ты была актрисой?

– Да, наверное. Но у меня нет… ассоциаций, как у тебя. Небо потемнело.

По пологу двуколки ударили первые капли дождя.

Дженни все так же крепко сжимала в руке кольцо; ее серые серьезные глаза показались ему огромными.

– Что еще ты собирался мне сказать? – быстро спросила она.

– Тот дом, «Пристань». Он тебе незнаком? Тебе не кажется, что ты уже бывала там прежде?

– Нет, никогда. Но я ненавидела и боялась его, не могу сказать почему.

– В прежние дни, когда мы с тобой были вместе, я жил там. Дом обветшал и разваливался. Перед ним находится чей-то теннисный корт, а с южной стороны вырос целый жилой квартал, так что реки почти не видно. Но я узнал дом. – Филип взял себя в руки. – Буду с тобой откровенен, Дженни. Тогда я был женат. На Хлорис или женщине, очень похожей на Хлорис.

Дженнифер не отводила по-прежнему серьезного взгляда.

– Да, – спокойно сказала она. – Я так и думала.

– Ты так и…

– Ах, Фил, что же еще? Ты никогда не занимался со мной любовью в общепринятом смысле слова, хотя я могу сказать, что ты любил меня так же сильно, как я любила тебя. Как я хотела близости с тобой! Но ты всегда был безупречным джентльменом, вот я и подумала…

Дождь усиливался, но ни один из них этого не замечал.

– Та, другая Хлорис, – с усилием выговорила Дженнифер, – та, из нашей другой жизни… Ты любил ее?

– Нет. То есть… в определенном физическом смысле…

– Да, да! Я поняла. Я имела в виду…

– Нет, не любил. Поскольку у меня был титул, она решила, что у меня есть деньги. И вышла за меня замуж. Мне и в голову не приходило обсуждать с ней денежные вопросы. Вот какой я был наивный! Когда она обнаружила, что я беден, она превратилась в холодную мегеру. Слушай, Дженни! – Филип охрип. Чем больше проблесков и завес приоткрывала ему память, тем крепче сжимал он одной рукой вожжи, а другой – руку Дженни. – Как только я увидел шкаф, за которым скрывается потайная лестница, я начал вспоминать. Ты была права – вся история проигрывается заново. Убийство действительно произойдет через сто пятьдесят лет. Хлорис – или как ее тогда звали – будет тайно выбираться по ночам к мужчине, чье имя я даже не могу вспомнить, и оставлять вместо себя служанку, чтобы та притворялась ею. Кто-то, пытаясь задушить Хлорис, убьет ее горничную. А обвинят меня. За исключением того, что тогда в истории не будут принимать участие выдающиеся личности, все будет точно так же. Я – обвиняемый. Слышишь, как дождь барабанит по крыше двуколки? Мы с тобой вместе бежим под дождем – совсем как в той, другой жизни.

– Нет, Фил, – мягко возразила она.

– Нет?! Почему?

– Должно случиться что-то еще. В том-то и ужас, хотя я понятия не имею, что нас ждет. Сейчас мы еще не в самом безнадежном положении, главный ужас впереди. Но, когда мы будем сбегать по какой-то лестнице, он нас настигнет.

– Что нас настигнет?

– Не знаю!

– Хорошо. – Филип мрачно кивнул, выпрямился и снова взялся за поводья обеими руками. – Пусть настигает! Что же касается Хлорис – и из той, и из из этой жизни…

– Д-да?

– Дженни, цепочка у тебя на шее застегивается? Ты можешь отстегнуть колечко?

– Надеюсь, ты не собираешься отнять его у меня?

– Нет. Только на секунду.

Дженни нащупала дрожащими пальцами застежку, расстегнула ее и передала Филипу кольцо, вдруг ставшее для него необычайно важным. Замотав поводья вокруг рукоятки хлыста, он пустил лошадь медленным шагом. Они пересекли Слоун-сквер и стали подниматься по Слоун-стрит по направлению к Найтсбриджу. Из жилетного кармана он извлек маленький, сверкающий бриллиантами ободок.

– Носи это, – сказал он, надевая кольцо с гербом и девизом на средний палец ее левой руки, – пока я не подыщу тебе лучшего обручального кольца. А это, – он надел на нее кольцо с бриллиантами, – настоящее обручальное. Раз весь мир, и даже время, против нас, мы установим собственные законы! С этого момента ты – моя жена. Ты согласна, милая?

– Ты знаешь, что согласна! Только…

– У тебя возникли сомнения?

– Ни единого. Только, пожалуйста, немного помолчи! Совсем чуть-чуть!

Филип кивнул. Он все равно не мог бы говорить, так как к горлу подступил ком. Он размотал поводья и посмотрел вперед.

Дженнифер, развязав газовый шарф, отбросила капор назад и нежно положила голову ему на плечо – так мягко и нежно, как будто она спала. Ком у него в горле стал больше.

Дождь почти не замочил их. Капли отскакивали от изогнутого полога двуколки. Но дождь усиливался, а немощеная дорога делалась скользкой.

Осторожно!

Филип повернул направо и въехал на мост Найтсбридж. Странный, зеленый, чужой мир вдруг предстал перед ним во всем величии необъятного Гайд-парка. Он был совершенно не похож на знакомый ему Гайд-парк: деревьев было очень мало, а трава кустилась неопрятными холмиками.

И тем не менее прошлое вдруг стало настоящим; прошлое так же обладало острыми клыками и готовилось броситься на него. Если он хочет выжить, ему нужно напрячь все силы и понять, кто же убийца.

Он не убивал Молли. Тогда кто убил ее?

Ему смутно казалось, что в другой жизни он почти – почти! – разгадал тайну; он почти все решил, и все же…

Филип постарался воспроизвести в памяти как можно подробнее обстановку комнаты, в которой он вчера ночью разговаривал с Молли. Он вспоминал пышное убранство, длинные зеркала, выцветшие алые обои, потухший камин. Он постарался как можно отчетливее вспомнить огромную кровать под балдахином, накрытую золотым покрывалом, горящие свечи, а в голове кровати…

Филип резко дернулся, как будто его обожгло.

Дженнифер по-прежнему подремывала у него на плече.

– Фил! – прошептала она, уткнувшись ему в шею. – В чем дело? О чем ты думаешь?

– Об убийстве.

Теперь выпрямилась и Дженнифер.

– Какой же я болван и дурак! У меня в руках с самого начала были все средства для защиты, только я ничего не замечал!

– Какой защиты?

– Во-первых, – он словно вглядывался в прошлое, – подумаем, что на самом деле произошло. Все твердят, будто бы я «разбил дверь». Это неправда, что нетрудно доказать. Я нанес по двери один сильный удар кочергой и пробил филенку. Молли откинула засов и впустила меня… И спальня, и будуар в то время были ярко освещены. Правда, мои обвинители уверяют, что в обеих комнатах было темно. На том и строится весь их расчет!

Значит, Молли отперла дверь. В полной темноте я по ошибке принял ее за Хлорис и задушил. Как же, по их мнению, это должно было произойти? Войдя в спальню, я не сразу набросился на Молли. Значит, я крался по темной спальне, заставленной мебелью, обошел кровать и отрезал довольно длинный кусок шнура от звонка. Затем отыскал Молли в темноте и сделал свое черное дело. А она послушно позволила задушить себя!

– Но ведь…

– Невозможно, моя дорогая, – сказал он спокойно. – Этого не смог бы сделать ни один человек на свете: его жертва обязательно бросилась бы бежать и перебудила бы весь дом. Все обвинения основаны на том, что убийство было совершено в темноте, – будь там хоть искра света, я бы понял, что передо мною не Хлорис, а Молли.

Дождь плясал и барабанил по крыше двуколки. Дженнифер, приложив руки к вискам, поправляла выбившиеся пряди.

– Значит, нам не нужно убегать? Ты полностью оправдан?

– О нет! – произнес он с той же самой язвительной улыбкой. – Если они заметят изъян в своих доказательствах, – а они его непременно заметят, – они могут повернуть дело совсем по-другому, и тогда мне придется еще тяжелее.

– Но как они могут повернуть дело в другую сторону?

– Ну вот, например… Что, если я заранее подрезал шнур от звонка?

Дженнифер собралась что-то сказать, но вовремя остановилась.

– Понимаешь? До того как Хлорис приезжает в «Пристань», я иду к ней в спальню и режу шнур. Он у меня наготове. Я так ломлюсь в дверь, что любой, кто находится внутри, обязательно ее откроет. И вот в темноте я…

– Прекрати! Пожалуйста!

– Я просто показал тебе, в чем можно меня обвинить.

– Значит, у тебя нет выхода?

– Нет, есть! – парировал он. – Я могу доказать свою невиновность полностью, доказав всего один пункт. И этот пункт, Дженни… – Филип вдруг замолчал. Натянув вожжи, он пустил лошадку очень легким галопом. – Застава Гайд-парка! – пробормотал он. – На первый взгляд все тихо. Достаточно уплатить подорожную… Но если сюда уже дошли вести с Боу-стрит…

Очевидно, вести еще не дошли. Длинные белые ворота со скрипом растворились, Филип заплатил шестипенсовик дружелюбному пожилому охраннику в бакенбардах, который изъяснялся на таком простонародном языке, что они почти ничего не поняли. Вроде бы сторож отпустил комплимент в адрес Дженнифер и величественно поклонился, когда их двуколка отбыла в сторону поросшей зеленью загородной Пика-дилли.

– Какой еще пункт? – не сдавалась Дженнифер. – Что ты собираешься доказать?

– Извини, милая. Сейчас не время.

– Почему?

Филип смерил ее загадочным взглядом:

– До сих пор мы встретили очень мало экипажей. Не успеем мы проехать и половины Пикадилли, как начнется движение, и оно будет все сильнее и сильнее. Я не правил лошадьми с детства – не хочу столкнуться или стать участником уличного происшествия, которое привлечет к нам внимание… и…

– Что?

– Дженни, постарайся не обижаться на оскорбления. Стисни зубы покрепче и терпи.

– Какие оскорбления?

Он не ответил. Но вскоре она все поняла.

Поездку, которая продолжалась почти час, Дженнифер впоследствии старалась вычеркнуть из памяти, как ночной кошмар, которого никогда не было. Однако все было реально, как и каменные булыжники, живо, как система канализации.

Она, разумеется, слышала и читала и даже однажды или дважды видела то, что называется трущобами. Однако она и помыслить не могла, и менее того – не могла представить своим осязанием и обонянием те трущобы, что лежали вокруг Грейт-Ньюпорт-стрит. Хотя ей было все равно, чем занимаются их обитатели, ее слух восставал против того, что они говорили. Непристойность уличной брани, не заглушаемой даже скрипом колес по булыжнику, так смутила ее, что она не поднимала глаз. Она чувствовала, что Филип так же смущен.

Не обошлось и без происшествий. Несмотря на прекрасное знание карт, Филип забыл, что в то время нельзя было проехать от Ковентри-стрит на Лестер-Сквер. Нужно было ехать кругом, по Уитком-стрит.

Один раз в давке они сцепились колесами с другой двуколкой. И потом, на узком выезде с восточной стороны Лестер-Сквер, Филип встал и обменялся парочкой ужасных ударов хлыстом с кучером наемного экипажа, который пытался прижать его к линии каменных тумб, обозначавших границу тротуара.

Спор закончился тем, что Филип с размаху хлестнул кучера по губам. Брызнула кровь, и показалось, будто рот у его противника разъехался до ушей. Зеваки разразились хохотом. Филипу по чистой случайности удалось направить их двуколку в проем между двумя тяжелыми подводами и удрать в самые жуткие трущобы.

Дженнифер закрыла глаза. Ей казалось, что ее сейчас вырвет, однако ее даже не стошнило.

Несмотря ни на что, она твердо решилась не выказывать ни страха, ни отвращения. Она открыла глаза, но тут же закрыла их снова. По мере того как они продвигались на восток, пелена черного дыма становилась все гуще и гуще. Ей показалось, что вокруг стало тише и лошадка передвигается теперь легкой рысцой.

Она во второй раз открыла глаза. Филип, слегка дрожа, тем не менее легко и непринужденно сжимал в руках поводья. Он улыбнулся ей улыбкой из прошлого.

– Надеюсь, мадам, – заявил он в самой официальной манере, приличествующей восемнадцатому веку, – вам не сделалось дурно?

Что ж, пора и ей играть свою роль!

– Что вы, сэр, отчего же мне должно быть дурно? Ведь подобное зрелище мы видим всю жизнь.

(Правда ли? Неужели утонченные леди, пахнущие розами, знают о том, что творится на расстоянии чуть больше мили от их вылизанных порогов? Разве что по ночам, когда

они ездят в театр, но они путешествуют в закрытых каретах или портшезах.)

– Где мы, сэр?

– Это Длинный Акр, и мы приближаемся к его концу. Скоро мы подъедем к «Друри-Лейн». Вот сейчас повернем направо и окажемся на Грейт-Рассел-стрит, перед старушкой «Друри».

Сама улица, хотя и не считалась трущобами в полном смысле слова, была мрачной, застроенной высокими, закопченными домами. Филип прикусил губу.

– Однако, – продолжал он, – у меня есть и плохая новость. Чем ближе мы к театру, тем ближе и к полицейскому участку на Боу-стрит. Пожалуйста, смотри внимательно: если заметишь красный мундир и белые гетры, да еще и пистолет за поясом…

Почти тут же они увидели того, о ком он говорил.

Их кобылка, еле дыша после шестимильной пробежки, трусила по булыжникам Друри-Лейн. Завернув на Грейт-Рассел-стрит, они сразу увидели небритого сыщика, который куда-то устало брел впереди них. Грызя яблоко, он проталкивался сквозь толпу ребятишек, жаждавших посмотреть и пощупать наручники у него за поясом.

Двуколка проехала мимо, и сыщик оглянулся. Впереди слева на узкой Литл– Рассел-стрит уже виднелся огромный купол театра «Ройял» – таково официальное название театра «Друри-Лейн».

– Филип, – Дженнифер говорила тихо, не шевеля губами, – наверное, у них есть и приметы нашей двуколки?

– Ну и что? Мы проехали мимо дюжины двуколок такого же цвета. Но здесь нет почтовых станций, и…

Лошадь остановилась. И тут же двое чумазых мальчишек, которые вечно рыскали в округе, надеясь, что удастся заработать, придержав чью-нибудь лошадь, выбежали из-под портика. Филип спрыгнул с подножки и обошел двуколку кругом, чтобы помочь Дженнифер спуститься.

Остановившись на углу, сыщик внимательно смотрел на них, скаля гнилые зубы.

– Осторожно! – приказал Филип мальчишке, схватившему лошадь под уздцы. – Есть где-нибудь поблизости приличная конюшня?

Оба вскрикнули, что есть.

– Конюшня Барти, командир! На Уобэн-стрит, что насупротив паба «Лев и ягненок», вон где!

– Править умеете?

Оба мальчишки закивали.

– Вот вам флорин. Отведите ее к Барти да велите почистить как следует. Скажите… от его светлости.

Флорин налету поймал мальчишка постарше. Он прыгнул в двуколку и распутал вожжи. Его товарищ не двинулся с места. Держа уздечку, мальчишка разинув рот смотрел наверх, на крышу узкого и чопорного дома напротив.

– Эй! Командир! Глядите-ка!

Филип повернулся и посмотрел наверх.

Солнце почти не проникало в узкий колодец улицы. Но он разглядел отполированное дуло мушкета, высунувшееся из-за одной трубы. Потом он увидел еще один мушкет… и еще…

Не говоря ни слова, Филип швырнул Дженнифер на мостовую, и сам бросился сверху, прикрывая ее. Мушкеты выстрелили разом. Лошадь захрипела от ужаса, стала рваться и едва не сбросила мальчишку. Похоже, на крышах засела целая дюжина стрелков.

Грохот выстрелов эхом отдавался у них над головами; с фасада театра «Ройял» посыпалась каменная крошка. Сыщик с Бру-стрит, стоявший на противоположном конце улицы, бросил яблоко и как будто окаменел.

Глава 12. «Однажды, в старом «Друри-Лейн»…»

– Тьфу! – послышался сочный голос мистера Ричарда Бринсли Шеридана. – Тьфу, тьфу, тьфу!

Филип посмотрел наверх из-за плеча Дженни.

Мистер Шеридан был пьян в стельку. Поскольку великий человек ни в чем не знал меры, можно было предположить, что он доверху накачан джином. Он стоял, покачиваясь, в широком дверном проеме, элегантно выдвинув колено вперед, и держал в руке табакерку.

– Не очень-то достойное положение, милорд, – заметил он, поднося к носу солидную понюшку табаку из золотой табакерки. – Кстати, целили не в вас. Посмотрите, как высоко они угодили.

Тряхнув париком, он указал на белые отметины от пуль на сером фасаде; одним выстрелом отбило нос у каменной Венеры.

– Но я, ей-богу, уши оборву тем, кто плохо обращается с почтенной мадам «Друри»! Внутрь, скорее!

Они встали. Дженнифер принялась отряхиваться. Сыщик куда-то исчез.

– По правде говоря, – продолжал мистер Шеридан, вводя их в огромное полутемное фойе, завешенное довольно пыльными красными гардинами, и закрывая за ними дверь, – они собирались припугнуть меня – чтобы я не давал вам убежища, понимаете?

– Чтобы вы не давали нам убежища? – переспросил Филип, поворачиваясь к выходу. – Тогда нам лучше…

– Стойте! – вскричал мистер Шеридан.

Подобно принцу Уэльскому, мистер Шеридан имел склонность, выпив, проявлять величественность и великодушие.

– Неужели я, – продолжал он, стукнув себя по груди, – такой подлый предатель, чтобы в час нужды выгнать вас вон? Нет, черт меня дери! Милорд Гленарвон, я к вашим услугам. Миледи Гленарвон, – он низко склонился над рукой Дженнифер и поцеловал ее, – ради того, чтобы один раз взглянуть в ваши прекрасные глазки, не жаль и пушечного ядра для старушки «Друри»!

Это уж слишком, подумала Дженнифер. Но мистер Шеридан, хоть и был пьян, говорил искренне.

– А как же тот сыщик с Боу-стрит? – возразил Филип.

– Фи! – Мистер Шеридан поморщился. – Он бросился бежать, лишь только увидел стрелков из Гренадерского гвардейского полка!

– Из Гренадерского гвардейского полка?

– Да-да! – кивнул мистер Шеридан с самодовольным видом. – Не буду отрицать, милорд, ваша выходка в Карлтон-Хаус наделала много шуму.

– Значит, принц Уэльский…

– Что вы, нет! Наш милый Принни давно все позабыл, как обычно. Зато не забыли другие. Во всем виноват я, что еще прискорбнее!

– Как так?

– Кто-то… нет, не майор Хангер – Хангер ваш друг… – видел, как я писал вам записку. Они знали, что вы будете здесь, все до одного знали. Но к делу! – Взяв еще понюшку табаку, он обернулся и щелкнул пальцами.

Из полумрака, из-за неприятно пахнущего красного занавеса, освещаемого лишь двумя крошечными стеклянными панелями на закрытой парадной двери, вышли молодой человек ростом примерно с Филипа и девушка примерно тех же габаритов, что и Дженнифер.

– Мистер Трогмортон, сэр! Мисс Далримпл, мадам! Молодой человек поклонился. Девушка присела.

– Надеюсь, вы хорошо разглядели, как одеты наши уважаемые гости?

– Да, сэр! – отвечал молодой человек густым сценическим баритоном.

– Отлично! Бегите к костюмерше, пусть выдаст вам похожие наряды. Лезьте на крышу, обойдите купол и спускайтесь на Уобурн-стрит. Ищейки, конечно, погонятся за вами. Не бойтесь – они не станут вам досаждать. Им просто надо проследить, куда вы пойдете. Вам все ясно? Тогда – к делу!

На сей раз, обернувшись, мистер Шеридан пронес понюшку табаку мимо носа. Однако на лице его по-прежнему играло выражение сияющего самодовольства.

– Маленькая военная хитрость, милорд, – пояснил он. – Надеюсь, она отвлечет внимание проклятых мерзавцев хотя бы на несколько часов.

– Мистер Шеридан, – сказал Филип, растроганный так же, как была растрогана Дженнифер совсем недавно, – я не могу принять такой щедрый дар! Вы очень рискуете…

Шеридан скрестил руки на груди.

– Надеюсь, сэр, вы не собираетесь запугивать меня в фойе моего собственного театра?

– Нет, что вы! Я только хотел…

– Тогда ни слова больше! Однако вы, возможно, сумеете просветить меня в другом незначительном вопросе?

– В каком, сэр?

– До меня дошли слухи, милорд, будто вчера ночью вы задушили свою жену в ее спальне, а сегодня утром, на пути из Челси, женились на вот этой даме… Позвольте вашу ручку, миледи!

Филип на мгновение задумался; рука его обвивала талию Дженни.

– Позвольте узнать, сэр, из каких источников услыхали вы об убийстве в «Пристани»?

– А! – Мистер Шеридан оставил все свои великосветские замашки. – Скажем, я плачу одному мальчишке из трактира, который ничего не делает, только с утра до ночи торчит у полиции на Боу-стрит. Всадник привез туда весть об убийстве за четверть часа до вашего приезда. Итак, милорд…

Филип откашлялся:

– Даю вам честное слово, сэр, что я никого не убивал. Что же касается женитьбы на молодой леди… это, мистер Шеридан, святая правда. Вы мне верите?

Снова за красным занавесом воцарилось молчание. Снова Дженнифер, к своему ужасу, почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. В глазах же мистера Шеридана, усталых и как будто подернутых пеленой старости, но умных и проницательных, мелькнула искорка.

– Вы мне верите, сэр? – снова спросил Филип.

– Если бы я вам не верил, неужели я бы столь тепло принял вас в самом сердце достопочтенной мадам «Друри»? Нет, клянусь ушами Венеры! – вскричал мистер Шеридан, поистине театральным жестом отводя в сторону руку с золотой табакеркой. – Пусть подлецы гуляют в лунном свете, им не одурачить Дика Шеридана! Вы действительно молодожены. Я же, ей-богу, женюсь послезавтра! Вот что я называю Духом любви…

– С вашего позволения, мистер Шеридан! – вмешался вдруг в разговор другой голос.

Голос этот, хотя и не такой звучный, как утверждали некоторые, обладал ясностью и такой четкостью произношения, какую Филип никогда не слыхал прежде и какую ему больше не довелось услышать.

В проеме красного занавеса, придерживая его, стоял крепко сбитый мужчина в очень модном платье и с напудренными волосами. Пудра четко выделяла лицо: смуглое, привлекательное, с крупным носом и подбородком, со сверкающими карими глазами и широким подвижным ртом. Как только он увидел гостей, выражение его лица изменилось, и он поклонился.

– Прошу прощения, сэр, – заявил новоприбывший. – Я не знал, что…

Несмотря на небритый подбородок, мистер Шеридан отвечал так же элегантно.

– Позвольте представить вам моего заместителя, мистера Джона Филипа Кембла, – обратился он к Филипу и Дженни-фер. – Он прославился не только благодаря собственному актерскому таланту, но и благодаря таланту своей знаменитой сестры, миссис Сары Сиддонс! Мистер Кембл – лорд и леди Гленарвон!

– Неужели та самая миссис Сиддонс?! – вскричала Дженнифер.

Мистер Кембл улыбнулся и грациозно поклонился.

– Ваша светлость очень добры, – заметил он. Между бровями у него появилась глубокая вертикальная морщина. – Однако, – продолжал он, – у милой Сары есть и клеветники, как и у всех гениев. Завтра она выступает в роли леди Макбет, а Макбета играет ваш покорный слуга.

– Ее самая знаменитая роль! И ваша!

– Повторяю – вы, ваша светлость, очень добры. Помню, как десять лет назад, когда милая Сара впервые исполняла эту роль в этом самом театре, – он отвел черные глаза в сторону, – сам мистер Шеридан сомневался в успехе и опасался фиаско.

– Что такое? – встрепенулся мистер Шеридан, безуспешно рывшийся в кармане в поисках бутылки джина, которой там не было.

– Он опасался фиаско, – продолжал мистер Кембл, – потому что моя сестра предпочла новую концепцию роли. Сара решила представить леди Макбет в виде изящной блондинки.

– Как?! – воскликнула Дженнифер.

– Ваше изумление, леди Гленарвон, вполне естественно, – улыбнулся мистер Кембл.

И в самом деле. Судя по всему, что Дженнифер читала о миссис Сиддонс, она представляла ее полным кошмаром: величавая актриса метала громы и молнии, все жесты ее были отточены, все реплики произносились напевно и торжественно.

Однако она поняла, что представляла себе великую Сару по портретам и анекдотам, ходившим в то время, когда актриса состарилась, была полна предрассудков и могла заявить официанту: «Ты принес мне воду, мальчик, я же заказывала пиво!» Судя по всем подсчетам, сейчас Сара Сиддонс была чуть старше самой Дженнифер.

Дженнифер повернулась к Филипу, ища успокоения. Однако Филип воспользовался первой же возможностью и извлек из кармана записку, написанную Хопвитом, которую преданный слуга сунул ему в руку перед тем, как они покинули «Пристань».

Филип кусал губы. Оказывается, все еще опаснее!

Дженнифер элегантно повернулась к красавцу мистеру Кемблу.

– Да, ее леди Макбет – изящная блондинка с длинными локонами, – продолжал он, – которая пользуется своими… так сказать… женскими чарами, чтобы соблазнить мужа, внушить ему жажду власти и подстрекать к убийству. Она умна, тщеславна, однако не лишена и совести. Она колеблется и терпит поражение. А ее супруг, как волк, идет с мечом в руках навстречу смерти.

Хотя последнее сравнение мистера Кембла немного хромало, Дженнифер как будто видела меч в его руках, когда он играл сцену.

– Но именно так и следует играть эту роль! – вскричала она. – Так и…

– Кстати, – вмешался мистер Шеридан, внося в разговор практическую нотку, – кто-нибудь хочет выпить?

– Выпить, сэр?! – переспросил потрясенный мистер Кембл.

– От разговоров ужасно сохнет в горле. Я не знал, мистер Кембл, что репетиция назначена на сегодня.

– Репетиции и нет, сэр. Просто моя милая сестрица, которая подвержена простудам, хотела произнести со сцены несколько строчек, чтобы проверить, как звучит голос. – Мистер Кембл снова поклонился. – Мы сочтем за честь, если лорд и леди Гленарвон снизойдут до того, чтобы занять ложу и послушать нас.

– Фи! – поморщился мистер Шеридан.

– Сэр! – воскликнул мистер Кембл.

– Если уж говорить о том, как следует играть Макбета, – заявил мистер Шеридан, – то он был самым странным из всех шотландцев, которые носили килт. Если он желает возлечь со своей женой, почему он не может переспать с нею без того, чтобы не поубивать всю Шотландию? Лорд Гленарвон! Всего пара шагов по потайному ходу – и мы в «Льве и ягненке», где можно закусить!

Однако Дженнифер перебила его.

– Мистер Шеридан, – взмолилась она, глядя ему прямо в глаза, – могу ли я просить вас еще об одном величайшем одолжении?

– Миледи! – вскричал мистер Шеридан, бросаясь к ее ногам с таким пылом, какой и не снился завистливому мистеру Кемблу.

– Мой муж, я уверена, – лукаво продолжала Дженни-фер, – охотно присоединится к вам. Но я… Сэр, мне очень недостает завтрака – я ведь не съела ни крошки. Если бы вы, мистер Шеридан, принесли что-нибудь поесть из паба, вы бы заслужили еще больше благодарности от той, которая и так многим вам обязана!

«Ах ты, бесенок», – подумал Филип.

Мистер Шеридан не просто поднялся – он кинулся бежать, успев лишь отдать последние распоряжения своему заместителю:

– Не спускай с них глаз, Кембл! – заявил он величественно, как мог бы заявить сам принц Уэльский. – Или, клянусь небом, мой друг-актер, я сверну тебе шею! – И он исчез.

Через три минуты Дженнифер снова блуждала среди духов. Прошлое, от которого мороз шел по коже, как ранее в доме леди Олдхем, накрыло ее с головой.

Она сидела в правой ложе театра «Друри-Лейн», перестроенного мистером Шериданом в 1792 году. Она смутно видела белые арки лож, подковой окружавшие сцену. Как в дымке, предстали перед нею две тысячи мест зрительного зала, поднимавшиеся до самого огромного купола. Огромная хрустальная люстра, которую поднимали и опускали на веревках, мерцала так высоко, что была едва видна. Светили только огни рампы, свечи в стеклянных вазах, расставленные по краю деревянной сцены.

Сцена была пуста. Она разглядела только серый задник Инвернесского замка.

Самый тихий шепот здесь слышался гулко. И она, читавшая историю театра и всю жизнь мечтавшая о звуках скрипок и о бросаемых цветах, думала только о Филипе, который сидел рядом, но чуть позади нее.

Филип обнял ее за плечи и легонько сжал пальцы.

– Позволь сказать, Дженни, – прошептал он, – ты была великолепна!

– К-как?

– Ты только что предотвратила ссору между Шериданом и Кемблом, которые всегда стараются переиграть друг друга. Господь тебя храни!

– Филип… О чем ты на самом деле думаешь?

– Я?!

– Да! Та записка, что ты читал недавно… это ее мистер Шеридан вручил тебе вчера ночью?

– Нет. Ее передал Хопвит перед тем, как я вышел из «Пристани», а ты была за дверями. Она дарит нам очень слабую надежду.

– Надежду на что?

– Погоди! – Он сжал ее плечо так сильно, что оно почти онемело. – Во-первых, послушай о другом. Здесь ты находишься в относительной безопасности. Шеридан, хвала его чувствительной душе, даже предоставит тебе будуар, запираемый на замок и без окна. Дело в том, что в первую половину ночи я должен уехать.

– Уехать? Куда?

– Дженни, я должен сегодня вернуться в «Пристань».

Молчание.

Все страхи Дженнифер вылились в сдавленный крик. Какое-то время ей было тепло и даже уютно. Теперь она почувствовала, как ее охватывает ужас, – больше она не может выносить такое положение.

– Вернуться туда? – прошептала она, хотя ее голос разносился по всему театру. – Открыто забраться в логово врага?

– Нет. Тайно.

– Но зачем, зачем тебе возвращаться? Зачем?! Из-за записки Хопвита?

– Не только. Возможно, его записка очень важна. Но я уже решил – еще до того, как прочитал ее, – что должен обыскать спальню, в которой была убита Молли, причем обыскать ее сегодня.

– И все же – зачем?!

– Потому что так, милая, я могу полностью доказать свою невиновность и освободить нас обоих. Неужели для тебя это ничего не значит, Дженни?

– Нет! Нет! Нет! Ведь там тебя могут схватить! Пусти меня!

Она попыталась вырваться. Когда ей это не удалось, она зарылась лицом в пыльную бархатную портьеру и разрыдалась. Она плакала, разрывая себе душу, в пустом зале старушки «Друри».

– Тебе нельзя туда! Я тебя не пущу! Боже, я больше этого не вынесу!

Она уклонялась от него, ей не хотелось, чтобы ее трогали. Вдруг она почувствовала, как он щекочет ей шею.

– Что ж, – бодро заявил Филип, – тогда я не поеду! К чему плакать?

– Что?!

– Раз ты не хочешь, значит, конец делу, – улыбнулся Филип. – А сейчас сядь, дорогая, и смотри, как играют актеры. Съезжу как-нибудь в другой раз.

Мертвая тишина.

Дженнифер не шелохнулась. Красный занавес взметнулся, подняв ветер в огромной позолоченной арке просцениума. На сцене спорили два голоса. Прошло десять секунд, прежде чем Дженнифер выпрямилась, поискала ридикюль и нашла его.

Не глядя на Филипа, она промокнула глаза платком и очень осторожно присыпала следы слез рисовой пудрой. Потом круто повернулась к нему.

– Милый, – с жаром произнесла она, – если я когда-нибудь еще окажусь такой ужасной идиоткой, прошу тебя, выпори меня, как я того заслуживаю! Да, поезжай! Конечно, ты должен ехать в поместье «Пристань». Езжай, и пусть они все катятся к черту!

Улыбка исчезла с лица Филипа.

Склонившись вперед, он нежно поцеловал ее в губы. На сцене же рука об руку двигались миссис Сара Сиддонс и мистер Джон Филип Кембл.

Спотыкаясь и дребезжа посудой и бутылками, из темноты появился мистер Ричард Бринсли Шеридан. Поднос, уставленный снедью, он поставил на свободное кресло. Когда он выпрямился, Филип готов был поклясться, что мистер Шеридан совершенно трезв.

– Гленарвон, – заявил драматург, – терпеть не могу приносить дурные вести, но…

– Что такое?

– Нам нужно подумать и, ей-богу, изобрести другой план! Двоих моих голубков, Салли Далримпл и Тома Трогмортона, заметили военные! Через десять минут ищейки с Боу-стрит узнают, что оба вы здесь!

Глава 13. «Один во сне захохотал, другой вскричал: «Убийство!»

Дженнифер бросила лишь беглый взгляд на сцену, когда Сара Сиддонс проплыла к ложе и присела, кланяясь тем, кого она не могла видеть.

Она была еще стройна. Однако ее фигура в простом белом платье сейчас, когда Сара приближалась к тридцати, начинала полнеть. Огни рампы смягчали резкость ее черт; черные, как у брата, глаза смотрели томно и нежно. В светлом парике она казалась наивной девушкой. Когда она присела, локоны рассыпались по плечам.

Ее голос был дивным – певучим и мелодичным, хотя и без той силы, которую она приобрела позже.

– С вашего высочайшего позволения, милорд, миледи, – сказала великая актриса, – мы с братом прочтем немного более той дюжины строк, какие мы намеревались прочесть. Прошу вас, посмотрите небольшую сцену из великой трагедии.

И это все, что удалось увидеть и услышать Дженнифер, потому что ее внимание тут же отвлек мистер Шеридан. Ей пришлось повернуться к нему.

– Черт бы побрал девчонку Далримпл, – мрачно заявил Шеридан, усаживаясь у уставленного едой подноса. – Должен признать, она чертовски хорошенькая. Но больше ей не играть духа, клянусь, пока я жив!

Несмотря на возбуждение, Филип не смог сдержаться.

– Духа? – вежливо переспросил он. – Значит, молодую леди так заботит ее духовное состояние?

– Милорд! – Мистер Шеридан укоризненно покачал головой. – Вы прекрасно знаете: сейчас все сходят с ума по ужасным историям. Вы не заработаете и полпенни на пьесе, которая не называется «Проклятый замок» и в которой по сцене не бегают привидения! Духи! – добавил он, становясь все красноречивее. – От них больше хлопот, чем пользы. Их нужно выпускать на сцену через верхний люк в прозрачных газовых одеяниях – всем известно, что привидения одеваются именно так. А эта девчонка Далримпл, милорд, должно быть, ужасно перепугалась, потому что ее платье застряло в шестеренке. И она вылетела полуобнаженная, черт меня побери, в тот момент, когда бедный умирающий отец толковал о своей беспорочной жизни!

– Филип! Мистер Шеридан! – сказала Дженнифер таким придушенным шепотом, что они осеклись. – Вы говорите, ищейкам известно, что мы здесь. Как это случилось?

Мистер Шеридан вытянул руку:

– Миледи, но я ведь вам рассказываю! Проклятая девчонка Далримпл…

– Что она сделала?

– Она со своим парнем сбежала удачно, ничего не скажешь. Я велел им засесть в одной таверне на Флит-стрит и напиться. Напиться! – сердито отчеканил мистер Шеридан, рассеянно хватая квадратную зеленую бутылку джина с подноса и делая большой глоток.

– Чудовищно! – сказал Филип. – И что же?

– Они сняли капюшоны. Все видели их лица. Надеюсь, вам ясен план ваших врагов?

– Не совсем.

– Взвод гвардейцев под командованием некоего вига должен был следить с крыши за всеми вашими передвижениями. Как только ваши двойники спустились на землю, гвардейцы, позабыв о предрассудках, позвали ищеек. Те подошли вплотную, намереваясь арестовать вас или застрелить наповал. Опасное положение, милорд. Глоточек джина?

В прежнее время Филип ужаснулся бы привычке пить по любому поводу, особенно до завтрака. Но сейчас он послушно сделал глоток прямо из бутылки.

– Откуда вы все узнали, мистер Шеридан?

– Я же был в «Льве и ягненке». Там все только об этом и говорят!

– «Лев и ягненок»! – повторил Филип. – Уобурн-стрит. Да! Теперь я вспомнил, почему название мне знакомо. А ты помнишь, Дженни?

– Милый, ты должен, непременно должен что-то сделать!

– И сделаю. Послушайте, мистер Шеридан! Вчера ночью, после того как я уложил Бристольского Молота, ко мне подкатился толстячок, который так и лучился доброжелательством и любезностью. Он предложил в случае неприятностей обращаться к нему за помощью. Он уверял меня в своем знатном происхождении и назвался Сэмюэлем Хорде-ром, эсквайром.

Длинное лицо мистера Шеридана позеленело – впрочем, возможно, так казалось из-за зеленого стекла бутылки.

– Сэм Хордер? – переспросил он.

– Да, кажется, так его зовут.

– Что ему нужно от вас?

– Он не сказал напрямую. Мне показалось, он хочет, чтобы я дрался без перчаток с Джексоном по кличке Джентльмен, причем частный бой будет, по его словам, организован для представителей знати и дворянства.

– Вы можете побить Джексона голыми руками?

– Нет. Ни за что на свете! На третьем или на четвертом раунде я разобью руки. Если, конечно, не…

Мистер Шеридан отставил бутылку и заговорил серьезно:

– Послушайте, милорд. Я люблю жуликов, пожалуй, могу даже обняться с жуликом. Но не с таким, как Сэм Хордер. Ни за что на свете не имейте с ним дела! Под его доброжелательностью кроются острые клыки и когти. Он вас погубит! Берегитесь!

Дженнифер пришла в отчаяние – казалось, ничто не могло отвлечь их от разговоров. За своей спиной, во мраке «Дру-ри-Лейн», как во сне, она слышала страстные голоса.

– «Печальный вид».

– «Вот глупость – говорить «печальный вид».

– «Один из них во сне захохотал, другой вскричал: «Убийство!»

Дженнифер почти не слышала, что творится на сцене. Она была в отчаянии, она была вне себя. Заметив ее состояние, мистер Шеридан грациозно подвинул к ней стул, на котором стоял поднос с едой. Там было блюдо с окороком, с кусками хлеба и сыра, а также сомнительный на вид пирог с зайчатиной. Еще на подносе стояло несколько бутылок, но был всего один стакан.

– Прошу вас, миледи, поешьте, – проворчал их хозяин. – Мы с вашим супругом не настолько забылись, как вы полагаете. В самом худшем случае я сумею придумать, где вас спрятать.

– Нет! – сказал Филип.

– Почему же «нет», позвольте спросить?

– Мы слишком далеко зашли. «Красногрудые» разнесут мадам «Друри» в щепки, что вам отлично известно.

Филип ел с волчьим аппетитом, пользуясь руками за неимением столовых приборов. Он жестом приказал Дженни-фер следовать его примеру.

– Действительно, – странным тоном заявил мистер Шеридан, – я должен лелеять то, что едва ли принадлежит мне из-за долгов. – Он потер рукой небритый подбородок. – Надеюсь, вы не заключали никакой сделки с Сэмом Хор-дером?

– Есть ли у меня выбор? Если он привык прятать беглых преступников, то сумеет укрыть и нас. Ищейки вот-вот будут здесь. Вы это понимаете?

– «О нерешительный! Дай мне кинжалы. Ведь смерть и сон – картины…»

Шум, донесшийся со сцены, заставил сидящих в ложе подскочить и резко обернуться. Оказалось, это всего лишь громкий, глухой стук в ворота после ухода леди Макбет. Филипу и Дженнифер показалось – то стучит их судьба.

Теперь на сцене все происходило так, как должно происходить: Сара Сиддонс и Джон Кембл улыбались, актриса приседала, а актер кланялся, обращаясь к невидимым обитателям ложи.

На губах Дженнифер застыла горькая улыбка. Всю жизнь она мечтала посмотреть Сару Сиддонс и Джона Кембла в «Макбете». Однако сейчас она ничего не увидела и расслышала всего лишь несколько слов.

Зато Филип, который все время вполглаза смотрел на сцену, даже когда спорил или ел, выскочил из ложи и поднялся на сцену, чтобы поздравить актеров.

– Сэр, мадам, – сказал он, – я никогда не видел столь блистательно разыгранной сцены. Поверьте мне, ни один актер в будущем не разыграет ее столь же великолепно!

Мистер Кембл, не выходя из образа, величаво поклонился. Но Сара Сиддонс, добрая душа, которой легче всего жилось в ее домике в Паддингтоне, охотно разговорилась.

– Вам правда понравилось? – спросила она. – Когда-то пьеса казалась мне ужасной, да на самом деле я и сейчас так думаю. Однажды я сказала… кому, Джон, мистеру Уолполу? Да! Мистеру Уолполу… Так вот, я сказала ему, что никогда ни за что не возьмусь за эту роль. Леди Макбет не женственна. Ей недостает тех добродетелей, которые я люблю находить в героине…

– М-м-м… да, – согласился Филип. – Но, мадам, в вашем исполнении леди Макбет была самой настоящей женщиной!

– Черт побери, – загремел из ложи мистер Шеридан, – Гленарвон! Вы помните о времени? Неужели так уж необходимо рассыпаться в любезностях, когда вашей шее грозит петля?

Мистер Кембл мрачно взглянул в сторону ложи и набросил плащ на плечи сестры.

– Благодарим вас, ваша светлость, премногим вам обязаны. Но я боюсь, что в этой сырости Сара схватит простуду. Позволите ли нам удалиться?

Филип поклонился.

Он смотрел, как великие актеры идут по сцене перешептываясь: миссис Сиддонс хотелось остаться и поболтать. Но вскоре они скрылись за кулисами.

– Поешьте, миледи! – услышал Филип голос Шеридана из ложи. – Окорок хорош, а хлеб свежевыпеченный. Там имеется и стакан. Когда я принимаю гостей, черт меня раздери, я не позволяю леди пить из бутылки! Однако прошу вас, поскорее!

Мистер Шеридан, который при помощи джина вернул себе былое величие, проворно выскочил на сцену и быстро направился к Филипу.

– Послушайте! – сказал он. – Если вы примете мой совет, у вас еще есть время удалиться через служебный вход.

– Плохой совет, милорд, – послышалось откуда-то у них из-под ног.

И Филип, и его хозяин отскочили, но потом поняли, откуда доносится голос.

В оркестровой яме, посреди стульев и пюпитров, стоял Сэмюэль Хордер, эсквайр. На голове у него, как и раньше, аккуратно сидела треуголка. Желтые огни рампы, словно нимб, освещали его круглое лицо с маленькими острыми глазками, которые смотрели прямо на них.

– Очень, очень плохой совет, – повторил мистер Хордер.

– Подумать только, Гленарвон, – лениво протянул мистер Шеридан. – Я и не знал, что в старушке «Друри» водятся хищники. Сейчас вызову рабочих сцены, чтобы выставили этого типа на улицу…

Сэмюэль Хордер, эсквайр, грустно покачал головой и поджал полные, изогнутые на манер лука Купидона, губы.

– Мистер Шеридан, мистер Шеридан! Сегодня у вас на дежурстве всего один рабочий сцены, да и тот дряхлый старик сторож. Вы ведь не станете отрицать?

– Я…

– Вы просто хвастаете, мистер Шеридан, как то часто бывает. Я же защищен куда лучше. – Он подал кому-то знак.

И тотчас с одной из скамей в партере, невидимые до последней минуты, поднялись четверо молодых людей со светлыми, коротко стриженными волосами. Все они более или менее походили на Бристольского Молота. У каждого в руке был пистолет; они держали пистолеты небрежно, однако курки были взведены.

Впервые в жизни Филип осознал, что, как и сказал Джон Кембл, в старушке «Друри» пахнет плесенью и призраками немытых тел.

– Милорд, – продолжал мистер Хордер, глядя на него с видом разочарованного, но снисходительного отца, – ведь я вас предупреждал. Вас разыскивают по обвинению в убийстве. А я, Сэмюэль Хордер, к вашим услугам, единственный человек, который может спрятать вас так, что никто не найдет!

– Как?

– Наверху, в моей большой квартире над «Львом и ягненком», имеется потайная дверь. Ни один человек еще не находил той двери. И никто никогда ее не найдет. Послушайте, милорд! Я прятал Красотку Нелл, которая перерезала горло своему любовнику; она благополучно села на корабль и уплыла за границу. Я прятал Джерри Бейнса, который ограбил домов больше всех взломщиков в Лондоне, а он дожил до почтенного возраста на Ямайке. Я могу предложить вам и вашей леди удобную комнату. Кто еще на такое способен?

– Какова цена вашего гостеприимства?

– Деньги? – Мистер Хордер слегка дернул плечом. – Давайте не будем упоминать о них – между нами, джентльменами.

Мистер Шеридан расхохотался. Мистер Хордер зловеще фыркнул, и мистер Шеридан осекся.

– Милорд, мы встретимся, когда вы пожелаете, – произнес Сэмюэль Хордер с видом необычайного превосходства. – Но прошу вас, поторопитесь, иначе вас не сумею спасти даже я.

Дженнифер, сидящая в ложе, похолодела. Таким тоном нельзя разговаривать с Филипом Клаверингом!

– А если, – сказал Филип, – я предпочту отклонить ваше предложение?

– Простите, милорд?

– Что, если я, – зарычал Филип, – предпочту отдаться в руки закона, а вместе с собой сдать и все ваше воровское гнездо?

– Вам не дадут этого сделать, милорд, – ласково отвечал мистер Хордер.

– Как не дадут, например?

– Долли! – позвал мистер Хордер.

Дженнифер вскрикнула: у нее из-за спины выплыла чья-то могучая тень, которая, разбив тарелку, одним прыжком выскочила на сцену.

Оглянувшись через левое плечо, Филип увидел еще одного коротко стриженного головореза в фланелевом костюме и шерстяных чулках. Долли находился в хорошей форме – ни капли лишнего веса, но фунтов на семь тяжелее Филипа; в правой руке он сжимал взведенный пистолет.

И все же Долли приближался к нему с опаской. По виску у него бежала струйка пота.

Филип, полный джина и ярости, молча следил за его приближением, не двигаясь с места.

Внезапно Долли метнулся вперед и, оказавшись перед Филипом, приставил пистолет к левому жилетному карману своего противника.

– Мы знаем, на что вы способны, милорд, – сдавленно просипел Долли. – Да только с пушкой-то не поспоришь, верно?

– Мне поднять руки вверх? – Филип вежливо поднял руки над головой.

– Не надо. Но советую слушаться командира. Наш командир – крепкий орешек, что есть то есть.

– А ты, Долли? Ты – крепкий орешек?

– Чего?

Мистер Шеридан снова отпрянул, на сей раз громко выругавшись.

Левая рука Филипа, словно колотушка для мяса, опустилась на правый локоть Долли и выбила у того из руки пистолет в ту секунду, когда Долли спустил курок. В пустом зрительном зале раздался грохот. Долли непроизвольно полуобернулся, открыв левый бок. Филип тут же нанес ему мощный удар в ухо, отчего головорез закрутился волчком и упал в оркестровую яму.

Две лампы с громким треском взорвались. В стороны полетели стулья и пюпитры. Долли рухнул к ногам мистера Хорде-ра и застыл в неподвижности; на него упал пюпитр.

Мистер Шеридан равнодушно разглядывал дыру, оставленную пулей в его левом рукаве.

– Стрелок из него никудышный, – заметил он.

– Мистер Хордер, – вежливо проговорил Филип, – очень прошу вас рассуждать здраво. Полагаю, ваша цель – свести меня с Джентльменом Джексоном в бою без правил перед лицом азартных и, возможно, благородных зрителей?

Мистер Хордер хмыкнул.

– Если вы меня застрелите, я не смогу драться ни с Джексоном, ни с кем бы то ни было. Если вы напустите на меня своих головорезов, они будут сильно побиты, но и я не гожусь для драки. Ваши угрозы – сплошное бахвальство, сэр. Я не соглашусь на ваши условия. Вам придется пойти на мои.

– Тогда скорее! Каковы ваши условия?

– Во-первых, мне нужно двадцать четыре часа, чтобы обдумать, смогу ли я драться с Джексоном. Если он согласится надеть перчатки…

– Перчатки? – Мистер Хордер в насмешливом ужасе закатил глаза.

– Не важно. Вы дадите мне двадцать четыре часа?

– Разумеется! – зажурчал мистер Хордер, снова становясь самим добродушием. – Мне понадобится примерно столько времени, чтобы оповестить некоторых, как вы выразились, азартных и благородных джентльменов о завтрашнем бое. Он состоится в очень романтичном месте – в заброшенной церкви со сломанными скамьями.

– Во-вторых, – перебил его Филип, – на часть сегодняшней ночи я должен буду покинуть ваше тайное убежище.

– Вот как?

– В конюшне Барти, возле «Льва и ягненка», стоит наша двуколка с багажом. Однако ехать в открытой двуколке слишком опасно. Вы добудете мне закрытую карету и надежного кучера. Я отправлюсь в полночь, а вернусь часа в три ночи. Нет, не бойтесь, я не сбегу! Где мне прятаться?

– И потом, – вмешалась Дженнифер, загадочным образом появляясь из-за спины Филипа, – я остаюсь у вас заложницей. Неужели он меня бросит?

– Дорогая мадам! – вздохнул мистер Хордер, надевая на себя, словно облачко, маску добродушия и снимая треуголку. – Вы, разумеется, как всегда, правы. Согласен! Есть ли другие условия?

– Нет.

– Тогда нам надо идти – по проходу, который ведет из театра в «Льва и ягненка».

– Гленарвон! – позвал мистер Шеридан.

– Осторожно, сэр! – воскликнул Сэмюэль Хордер, эсквайр. – Если всем станет известен полный список ваших долгов…

– Если вы не можете поступить иначе, Гленарвон, – продолжал мистер Шеридан, пропуская слова Хордера мимо ушей, – позвольте сказать вам пару слов наедине. – Отведя Филипа под арку Инвернесского замка, он хрипло прошептал: – Попросите осмотреть ринг завтра в три часа пополудни! Понимаете?

– Нет!

– Сейчас – ни слова больше. Но завтра в три часа пополудни попросите осмотреть ринг.

Бум! – послышался тяжелый глухой удар во входные двери театра. Потом на двери обрушился уже град глухих тяжелых ударов, которые становились все сильнее.

– За нами гонятся ищейки! – вскричал мистер Хордер. – Если промедлите еще чуть-чуть, вам конец! Лорд Гленарвон! Что с вами?

Филип действительно смотрел в пространство и думал о чем-то своем, не обращая внимания на удары в дверь.

– Лорд Гленарвон!

– Эти удары… – рассеянно проговорил Филип. – Как в пьесе. И проклятые часы над конюшней в «Пристани»! Они не идут у меня из головы.

– Филип! – вскричала Дженнифер.

– Да, ты права! – воскликнул он, приходя в себя. – Дверь в «Льва и ягненка» – и бежать! Не бойся, Дженни. Возможно, еще до того, как те часы снова пробьют три, я сумею добыть доказательства своей невиновности.

Глава 14. «Ночь, что укрыла меня…»

Бамм! – прогудели часы над конюшней «Пристани». Один удар – час ночи.

Филип, сидящий в закрытой карете с одним опущенным окошком, ясно услышал бой часов. Они тихо ехали по пустынному берегу под яркой луной.

До «Пристани» оставалось каких-нибудь пятьдесят ярдов. Филип задвинул заслонку потайного фонаря и поставил его на пол, чтобы не обжечь пальцы. В пути он раз двадцать перечел записку Хопвита и отлично запомнил каждое слово, написанное в старомодной манере и старомодным почерком с завитушками:

«Извольте разыскать старого конюха по фамилии Мокам. Вчера он не спал всю ночь, мучимый зубной болью, и кое-что видел из своего окна. Если ваша светлость соблаговолит приехать, вы найдете меня возле конюшен – я буду ждать всю ночь. Ваш Дж. Хопвит».

Филип понятия не имел, кто такой старый Мокам. Но окна комнат над конюшней, в которых жили конюхи, выходили на тыльный фасад господского дома, расстояние от которого до конюшни составляло около пятидесяти футов. А спальня Хлорис находилась как раз с тыльной стороны здания.

Если старый Мокам что-то видел…

Высунувшись из открытого окошка, Филип прошипел кучеру:

– Уже близко. Остановитесь на обочине и ждите. Кучер немедленно повиновался. Филип закутался в плащ

и поднял повыше воротник, чтобы скрыть лицо. Затем осторожно поднял с пола потайной фонарь. Кучер спрыгнул с козел и распахнул перед ним дверцу.

– Сэр! – прошептал он. – Собираетесь грабануть домик?

– Да, в некотором роде.

– Могу помочь, – с тоской в голосе предложил кучер. – Я в серебре хорошо разбираюсь, знаю, где стоящая вещь, а где так, ерунда.

Кучер, крепко сбитый здоровяк, хвастал, что он – копия сэра Джона Лейда, знаменитого парламентария; он, мол, умеет крепко держать поводья, не хуже Джека Лейда и всех прочих! Теперь двойник Джека Лейда дрожал от нетерпения на ночном холоде. Но, поскольку у кучера недоставало одного глаза, а другой косил, Филип усомнился в его сходстве со знаменитым политиком.

– Я не собираюсь грабить в том смысле, как вы это понимаете! Вы получили приказ. Оставайтесь здесь и ждите моего возвращения. Если со мной что-нибудь случится…

– Что, сэр?

– Не знаю, – вздохнул Филип. – И все равно, не удирайте, даже если услышите шум. Вам можно доверять?

– Само собой. Только собак берегитесь!

– Здесь нет собак. Моя… хозяйка дома их не любит.

Подойдя ближе, Филип увидел «Пристань», которая угрюмо высилась громадой серо-белого камня в лунном свете. Все было тихо. Ни в одном окне не горел свет. Очень трудно было без шума пройти по мощенной гравием аллее, но ему удалось обогнуть дом, не слишком скрипя.

Длинное и высокое здание конюшни тоже казалось неосвещенным. Здесь под ногами была утоптанная земля. Филип медленно повернул за угол; сердце его отчаянно билось. Тут рядом с ним, словно ниоткуда, вдруг появился Хопвит – в его седых волосах играл лунный свет.

– Ваша светлость хорошо сделали, что приехали, – прошептал он.

– Хопвит! Есть новости?

Невнятно извинившись, Хопвит повел его в тень.

– Новости есть, – грустно сказал он, – но, боюсь, они не особенно нам помогут.

У Филипа снова екнуло сердце. Неужели ему судьба вечно быть битым? Всегда он прислоняется к рухнувшей стене, надеется на чудо!

– Милорд, я упомянул о Мокаме. Он сидел у окна почти до рассвета. Рядом с ним сидела его жена – она выхаживала его. Оба утверждают, что в спальне ее светлости в три часа ночи горел свет, и еще… – Хопвит вдруг вздрогнул: – Что-то не так, милорд?

Когда Филип ставил потайной фонарь на землю, рука у него ужасно дрожала. Казалось, запах горелого масла навсегда впитался в ноздри. Он схватил Хопвита за плечо:

– Слушайте меня внимательно. Сегодня судья, наверное, весь день допрашивал свидетелей. Вы слышали, о чем он с ними говорил?

– Откровенно говоря, да, милорд.

– И все свидетели утверждают, что Молли убили около трех часов ночи?

– Именно так, милорд. И леди Олдхем, и молодой мистер Ричард Торнтон вполне в том убеждены.

– А теперь подумайте сами! Все обвинения против меня, Хопвит, основаны на одном-единственном пункте: что убийство произошло в темноте. Все считают, будто я по ошибке принял Молли за свою жену и задушил ее. Если бы в спальне в три часа ночи горел свет, я бы не мог принять Молли за Хлорис, даже находясь в будуаре. Убийство Молли становится бессмысленным, а дело рассыпается! Вы согласны со мной?

Хопвит опустил голову и некоторое время молчал.

– Милорд, – сказал он, – вплоть до этого времени я ни разу в жизни не считал себя дураком. Но теперь считаю. Вы правы. И потом…

– Они говорили что-нибудь еще?

– Как раз около трех – сразу после того жена Мокама слышала, как пробили часы на конюшне, – сама Молли приподняла штору и выглянула наружу. Она выросла у них на глазах, и они узнали бы ее в любом обличье. Потом она отвернулась, словно разговаривала с кем-то, стоявшим у нее за спиной, и опустила штору.

– Погодите! – воскликнул Филип.

– Милорд, мне больно. Если вы будете так добры и отпустите мое плечо…

Филип разжал руки. Он попытался изгнать из головы картину, леденящую кровь: Молли у ярко освещенного окна, а сзади прячется убийца.

Неужели все прежние подсчеты времени, включая и догоревшие свечи, разрушаются этим новым свидетельством? Нет, нисколько. По его версии, Молли гасит свечи и ложится спать около четверти третьего.

Но убийца, который проскользнул в загадочным образом незапертую дверь из коридора в будуар, должно быть, не встревожил ее. Ничего не опасалась, Молли снова зажгла свечи. В конце концов, чтобы убить, не требуется много времени. Если убийца, перед тем как уйти, снова задул свечи, никто ничего не заметил. Но если так…

– Хопвит!

– Да, милорд?

– Как случилось, что ваши свидетели заметили свет в окнах еще до того, как Молли подняла штору? Насколько я помню, шторы были задернуты.

– Не очень плотно, милорд, сквозь них пробивался свет. Более того…

– Что?

– У Мокама, ваша светлость, зуб очень уж разболелся. Сегодня его отвели в кузню да и выдрали зуб щипцами. Но вчера он все видел только потому, что вдруг зажегся свет, а прежде-то было темно – почти перед тем, как Молли высунула голову! А потом, через несколько минут, свет снова погас.

– Вот как!

– Вы так тяжело дышите, милорд, словно милю пробежали.

– Да, и на то есть причины. Еще один вопрос, и, бога ради, скажите правду. Тот человек и его жена… их словам можно верить?

Хопвит кивнул на дверь у себя за спиной.

– Они там, – отвечал он. – Ждут, если вы пожелаете расспросить их. Они люди необразованные, простые. Я боялся, вы не разберете, что они говорят. Но в одном я уверен: они выдержат самый суровый допрос самого строгого судьи во всем королевстве, и он им поверит.

– Тогда у меня все. – Филип шагал взад и вперед в тени дома. – Хопвит, есть у вас родственники в Лондоне? Такие, кто, к примеру, приютит вас у себя, и тех двоих тоже, на день-другой?

Он почувствовал, как старый слуга вздрогнул. Он все понял.

– Милорд, у меня внук женатый в Ламбете. Жилье у него маленькое, но я не сомневаюсь, что все можно устроить. А вы…

– Да! На дороге меня ждет закрытая карета. Я отправлю вас и ваших двух свидетелей в укрытие до тех пор, пока не смогу предъявить их и воскликнуть: «Вот они!» Премного вам обязан, старина. Так вы согласны оказать мне эту услугу? Вы поедете – все и сейчас?

– Услуга пустяковая, милорд.

Борясь с нахлынувшими чувствами, Филип хотел было что-то сказать, но передумал.

– Тогда зовите их скорее. Пусть собираются. Я провожу вас до кареты, иначе кучер может вас не пустить.

– Осмелюсь спросить, милорд… Велика ли карета? Мы поместимся там?

– Для вас троих места хватит. Я вернусь назад пешком. Нет-нет, не спорьте! Сейчас на улицах только старики полицейские да сторожа. Неужели мне бояться, что меня схватит шестидесятилетний сторож с колотушкой? И потом, – Филип пристально посмотрел наверх, на темные окна спальни, – в деле нужно разобраться до конца!

– Спальня? Уж не хотите ли вы…

– Перестаньте, Хопвит! – сухо сказал Филип. – Только не говорите, будто леди Гленарвон ляжет спать в комнате, где только что произошло убийство.

– Да, милорд. Комната не занята, там лишь тело Молли.

– Понятно.

– Коронерское дознание назначено на завтра, – заявил Хопвит, имея в виду следствие. – Но идти в ту комнату, даеще посреди ночи…

– Хватит с меня ваших дурацких суеверий! Идите и приведите тех двоих.

Менее чем через четверть часа Филип, Хопвит, а также высокий робкий человек и маленькая худенькая женщина, болтавшая без умолку, стояли у кареты на прибрежной дороге. Одноглазый кучер, взбешенный переменой плана, утихомирился, лишь получив все содержимое кошелька Филипа.

– Ладно, свезу я их в Ламбет, – проворчал он, когда Хопвит записал адрес и дал его Филипу. – А что сказать его милости, коли тот спросит про вас?

– Хордеру? Скажите, что я вернусь до рассвета. Для того чтобы попасть к нему в дом в любой час, насколько я понял, достаточно тихо постучать и сказать, что у меня голубиные крылья?

– Точно. Ну что ж, люди добрые, залезайте.

Филип молча наблюдал за тем, как его спутники садятся в карету. При свете лампы он видел три старых усталых лица; на двух было такое недоуменное выражение, что он подумал: пожалуй, не стоило отпускать их одних. Мокам свесил большие руки между коленями: после жуткой пытки, произведенной дантистом-кузнецом, челюсть у него до сих пор ломило. Миссис Мокам, которая, судя по всему, в молодости была очень хорошенькой, сидела между Хопвитом и мужем.

Вдруг, когда Филип уже собирался захлопнуть дверцу, она перегнулась к окошку и разразилась длинной благодарственной речью, из которой он не понял и трех слов.

– Хопвит! Что она сказала?

– Ничего, милорд, – ответил Хопвит, отводя глаза в сторону.

– Что она сказала? Ну?

– Неужели вы никогда не знали, милорд, – отвечал Хопвит, опустив голову, – что бедняжка Молли вас боготворила? И в то же время прикрывала свою хозяйку – давно, почитай уже с год. Она не желала слышать ничего против вас. И даже грозила все рассказать… Но… не важно.

– А миссис Мокам?

– Жена Мокама знала Молли с детства. Она рада, что вы всегда были добры к ней.

– Она будет отомщена, миссис Мокам. Спокойной ночи! Филип еще некоторое время стоял на дороге, продуваемой

ветром с реки, закутавшись в плащ и глядя вслед карете. Наконец, она скрылась за деревьями. Река течет, подумалось ему. И еще… Проклятие! После слов миссис Мокам дело приобретает совершенно новый оборот. Он повернул назад и поспешил в сторону «Пристани».

Войти через парадную дверь, которую Хопвит оставил незапертой, не составило бы труда. Но скрип половицы или малейший шум непременно выдадут его! Лучше попробовать подняться по тайной лестнице сзади – она ведет прямо в спальню.

За домом он нашел свой потайной фонарь. Пройдя немного вдоль стены, Филип обнаружил дверь, ведущую на лестницу. Она оказалась незапертой.

Он тихо открыл дверь, проскользнул внутрь и закрыл ее за собой. В замкнутом пространстве было сыро и душно. Он чуть приоткрыл отверстие потайного фонаря, уже не заботясь о том, как бы не обжечь пальцы, и направил луч света на ступеньки.

Страх сдавил его, точно удавка, однако он не повернул назад.

Он не боялся того, что мертвая Молли вдруг встанет с кровати. Он не испытывал брезгливости и готов был ко многому прикоснуться в спальне. Но эта лестница… Она существует (будет существовать?) в его время, через сто пятьдесят лет; ему вдруг показалось, будто стены оклеены теми же самыми отсыревшими обоями.

Решительно тряхнув головой, Филип стал подниматься.

Ступеньки были каменные, и шагал он бесшумно. Дверь в спальню была заперта изнутри на засов, но, поскольку между дверью и рамой имелась большая щель, отодвинуть засов не составляло труда.

С помощью карманного ножа, которым, как и потайным фонарем, его снабдил предприимчивый мистер Хордер, он, просунув лезвие между дверью и рамой, поддел засов и отодвинул его. Раздавшийся щелчок показался ему очень громким. Дверь в темную спальню также растворилась со скрипом. На самом деле он действовал почти бесшумно. Все в доме крепко спали.

«Один во сне захохотал, другой вскричал: «Убийство!»

Только не паниковать!

Но все же приходится признать: в глубине души он испытывает некий суеверный страх, хоть и упрекал Хопвита за суеверие, перед мертвым телом на кровати. Признать страх – значит победить его? Неужели все в жизни так просто? Нет, он никогда так не считал. Но ему нужно делать свое дело.

Очень тихо Филип притворил дверь. Слабый свет фонаря передвинулся влево, отразился в зеркалах и упал на большую кровать под балдахином. Тело Молли, теперь с головой накрытое простыней, лежало лицом вверх.

Как только он ее увидел, страх ослабел. В конце концов, ему нужна единственная улика – если она еще осталось.

Луч фонаря осветил кровать, перерезанный шнур звонка, плотно занавешенное окно и полированный стол под ним. Потом свет надолго задержался на квадратной бутыли с темно-красным содержимым, еще открытой, и на стоящем рядом одиноком стакане.

Все еще здесь!

Филип быстро обежал вокруг кровати. Под ногой скрипнула половица. Он застыл, прислушиваясь. Потом медленно двинулся вперед. Поставив фонарь на стол, чтобы свет падал и на бутыль, и на стакан, он стал рассматривать их.

– Вчера ночью, – сказал он себе, – после того как я успокоил Молли, а сам пришел в ярость, я видел и бутылку, и стакан. Чтобы показать, что я спокоен, хотя это было вовсе не так, я налил себе стакан вина. Мало того что это оказалась приторно-сладкая мадера, вкус у нее был какой-то тошнотворный. Я отпил совсем немного, меньше трети стакана, а остаток вылил на ковер.

Филип посмотрел вниз. Пятно было на месте.

А потом? Он живо вспомнил: вот Молли, живая и теплая. Он извинился за невежливость и налил вина в тот же стакан для Молли. И снова он увидел ее лицо – карие глаза светятся благодарностью; она пьет вино; он забирает пустой стакан и ставит на то место, где он стоит сейчас. А было это примерно в…

Бамм! – тяжело пробили часы на конюшне. От неожиданности Филип вздрогнул и весь покрылся испариной; тут же прозвучал второй удар. Два часа ночи.

Да! Все произошло примерно тогда же.

Но сегодня он не в таком полубезумном состоянии, как вчера. Он трезв, он способен рассуждать здраво.

Филип нагнулся и осторожно понюхал вино. Поднес бутылку к губам, попробовал несколько капель. Осторожно поставил бутылку на стол. Утренние подозрения оправдались.

Но если так, значит…

Прижав руки ко лбу, вдыхая застарелый запах духов, Филип вспоминал все, что разыгралось здесь вчера. Призвав на помощь дедукцию и воспоминания о другой жизни, он вдруг понял, как все было на самом деле, – его точно громом поразило!

– О боже! – тихо сказал он, словно молясь.

Краем глаза он заметил какое-то движение. Скрипнула половица. Филип круто повернулся.

На пороге спальни, злорадно улыбаясь, с зажженной свечой в руке стояла леди Олдхем.

Глава 15. «И все, что сердцу мило…»

– Итак, молодой человек, – загудела она, хотя не слишком громко, – на сей раз не миновать вам виселицы!

Филип только улыбнулся – его улыбка не сулила ничего хорошего.

Седые волосы леди Олдхем были накручены на папильотки. Черный пеньюар, небрежно накинутый на ночную рубашку, подчеркивал ее нездоровую полноту. Старуха двинулась вперед, скрипя тапочками. Она остановилась в изножье кровати и подняла свечу повыше.

– В доме спят три констебля, – сообщила она, – так как завтра состоится коронерское дознание. Стоит мне крикнуть…

– Вы не крикнете.

– Да? Это почему же?

– Грубо говоря, мадам, потому, что я всегда могу подкупить вас. Кстати, недавно я познакомился с одним очаровательным джентльменом. Кажется, он способен уладить любое дело. Пять тысяч фунтов, обещанные вам за то, что вы запретите Дженни выйти за молодого Торнтона, вчера после обеда положены на ваш счет в банке Гроллера. Можете снять их, когда захотите.

– Вот так-так! – пробормотала леди Олдхем, прикусывая губу. – Я не держу на вас зла, мальчик мой! Вы меня понимаете?

Филип жестом остановил ее. Высоко поднятый воротник плаща закрывал его лицо. Но леди Олдхем видела его глаза, и ей не понравилось их выражение.

– Послушайте моего совета! – сказал он. – Вы стремитесь к высокому положению в свете. Убедитесь, что поставили денежки на нужную лошадку.

– Уф! Чего ради вы мне это говорите?

– Сейчас я безоговорочно могу доказать свою невиновность. Завтра, если удастся вырваться еще из одной ловушки, куда я угодил по собственной глупости, я собираюсь представить мои доказательства верховному судье. И более того, – он кивнул в сторону кровати, – сегодня утром я в вашем присутствии дал слово отомстить за убийство девушки. Я добьюсь, чтобы убийцу повесили. И не думайте, будто мне неизвестно, кто убил ее!

Леди Олдхем, поставив свечу, тоже взглянула на кровать и вздрогнула. Полуобернувшись, Филип взял со стола бутылку и стал озираться, ища пробку. Он увидел ее на подоконнике, между шторами. Заткнув квадратную бутылку, он откинул полу плаща и сунул ее в задний карман сюртука. Потом снова закутался в плащ.

Леди Олдхем наблюдала за ним.

– Но что же вы здесь делаете?! – спросила она, не в силах преодолеть любопытство. – И зачем вам понадобилась эта бутылка?

– Скажем, мне нужно взбодриться. А пока, мадам, раз уж я использую подкуп как орудие против вас…

– А меня ты можешь подкупить, милый Филип? – послышался холодный голос Хлорис, которая стояла на пороге в спальню и тоже со свечой в руке.

Песочно-желтые кудряшки Хлорис, не присыпанные пудрой, болтались по плечам, облаченным в тот же халат – розовый, стеганый, расшитый многочисленными разноцветными ленточками, в котором он узрел ее в доме леди Олдхем. Сейчас она плотно запахнулась в него.

– Филип! – продолжала она укоризненно, лениво улыбаясь. – Неужели ты воображаешь, что можно вот так ходить и разговаривать, не разбудив меня? Ведь я чутко сплю! Или ты решил, что я… закричу и выдам тебя констеблям?

Фыркнув, она направилась к нему – босиком.

– Как ты и сказал, нам нужно поговорить, – продолжала она. – Пойдем со мной в Серую комнату, я туда переселилась, и поговорим.

– Спасибо, Хлорис. Но в Лондоне у меня есть другая, с кем я предпочитаю… разговаривать.

Хлорис остановилась и устало прикрыла глаза.

– Милая Эмма! – обратилась она к леди Олдхем. – Прошу вас, возвращайтесь в постель. Позвольте мне перекинуться словом с моим бедным мужем.

– Но, лопни моя печенка… – необдуманно загудела леди Олдхем.

– Идите.

Леди Олдхем бросила нерешительный взгляд на Филипа, однако, уже повернувшись к дверям, бросила Хлорис через плечо:

– Если вас разбудили, у вас было время хотя бы для того, чтобы накрасить губы. Я старая женщина. Пойду вздремну.

Филип, переводивший взгляд с леди Олдхем на перерезанный шнур, молча смотрел старухе вслед. Хлорис кошкой скользнула к изножью кровати и хладнокровно уселась с краю, лицом к Филипу. Накрытый простыней труп Молли лежал у нее за спиной. Потом она подняла свечу, посветила на Филипа и снова рассмеялась.

– Муж мой, ты не брился со вчерашнего дня, – сказала она насмешливо и нахмурилась в притворном отвращении. – Фу! Небритые щеки, при данных обстоятельствах, свидетельствуют о плохих манерах и очень мне не нравятся.

– При каких обстоятельствах?

Хлорис метнула на него быстрый взгляд. Она лениво скрестила ноги, держа свечу сбоку, чтобы ему было лучше видно. Что-то в его взгляде заставило ее вздрогнуть, но она тут же бросилась в наступление.

– Да! – воскликнула Хлорис. – Ты считаешь меня бессердечной, потому что я сижу рядом с телом мертвой девки? Почему? Бог свидетель, я не имею отношения к ее смерти!

– Да, – согласился он, – ты не имеешь отношения к ее смерти. Но неужели под твоей красивой оболочкой нет ни такта, ни деликатности?

– Нисколько! Но даже если бы они у меня и были, муж мой, ты был бы мною очарован?

Филип промолчал.

– Вот то-то! – сказала Хлорис.

– Согласен! Удар чувствительный. И все же, мадам, если бы вы не отсутствовали в ту ночь, когда убили Молли…

– Прекрати, это заходит слишком далеко! Филип, в ту ночь я не была виновна в измене так же, как не была виновна в преступлении. Может, есть что-то еще, муж мой, в чем ты найдешь меня невиновной?

– Лишь в том, что ты такая, какая есть. Хлорис, ты любишь сладкие вина?

– Нет, я их ненавижу. А что?

– А Молли любила сладкие вина?

– Обожала. Никогда не могла против них устоять. Да в чем дело?

Хлорис подалась вперед и поставила подсвечник на стол, Филип двинулся ей навстречу. Он взял ее за подбородок, и на губах ее снова заиграла улыбка. Когда он сжал ее слишком сильно, она стиснула зубы.

– Хлорис, ты только что сказала, что не боишься сидеть у трупа Молли.

– Я и не боюсь. Неужели мне бояться ее призрака?

– Нет, мадам. Если в комнате и есть призраки, то это вы и я.

Она попыталась отпрянуть, но он держал ее крепко.

– Филип, ты не дурак и не сумасшедший. Я никогда не считала тебя безумным, даже когда называла тебя так. Ты едва не обманул меня! – Хлорис тяжело вздохнула. – Клянусь, никогда я так тобой не восхищалась, как тогда, когда узнала, что ты дрался с Тоби Торнтоном с незаряженным пистолетом и уложил его на пол столовой. Но берегись, мой дорогой, – с ним еще не покончено. Если он вынудит тебя драться на шпагах, ты покойник. А мне невыносима мысль о твоей смерти!

Он ответил не сразу.

– Полагаю, тебе ничего не известно о нашей будущей жизни – через сто пятьдесят лет! Да, вижу, ты понятия не имеешь, о чем я. И все же я тебе расскажу… Хлорис, через полтора столетия в этой самой комнате мы с тобой будем ужасно ссориться. У тебя будет служанка. Я дам тебе все, что ты хочешь, хотя у меня не будет ни пенни сверх того, что я заработаю собственными руками. О, комната и дом будут выглядеть по-другому! Перед домом будет теннисный корт, а за ним – жилой квартал. Но вы, мадам, будете так же бегать вверх и вниз по этой лестнице на свидания, как и сейчас. Твой любовник будет жить в многоквартирном доме – сейчас таких нет – в Челси. Однажды ночью тебя не окажется дома, а твоя служанка будет убита. Найдутся свидетели, которые расскажут, что произошло. Они…

Потрясенный Филип понял, что воспоминания тают и ускользают. В жутковатой спальне было темно, горела только свеча да его потайной фонарь. Перед его глазами были лишь красные губы Хлорис и ее возведенные к потолку глаза.

– Ты не можешь ничего помнить, Хлорис. И все же мой рассказ задевает тебя – щекочет, словно перышко, проникшее сквозь толщу времен. Ты испугалась! Еще одна сказка, и я тебя покину.

– Покинешь? – вскричала Хлорис.

– Каждый человек на земле хотя бы однажды переживал одно и то же. Бывают женщины, которых любишь. Бывают другие, которых хочешь. В молодости, по глупости, я полагал, что две эти ипостаси нельзя совместить. Одна женщина возбуждает плотские желания, при виде ее невозможно устоять…

Хлорис улыбнулась особенной улыбкой, острой, как бритва, и отпрянула.

– Ее видно насквозь. Несмотря на показной ум, она настоящая пустышка. Бросаются в глаза ее снобизм, жадность, мелочная озабоченность тем, что скажут люди, ее стремление к громкому титулу. И все же устоять против нее невозможно. Но вдруг развеиваются чары, и…

– Ты очень поэтичен, муж мой!

– Я крайне вдохновлен, мадам. Кстати, не называй меня мужем. Хотя ты этого не знаешь, мы уже разведены.

Хлорис вскочила:

– Опять твоя деревенская дурочка?

– Если угодно, называй ее так. Сегодня, с полудня и до того, как я отправился сюда, я находился с ней в комнате, в которой обыкновенно прячутся беглые преступники. И, будь я поумнее, я понял бы все уже давно. Любовь, нежность и страсть могут сочетаться в одной женщине. А теперь подавай на развод, Хлорис, или я сам подам иск против тебя. Ты получишь столько денег, сколько пожелаешь.

– Филип!

– Спокойной ночи, Хлорис.

Взяв со стола фонарь, он опустил воротник плаща и зашагал к лестнице.

Розовый халат Хлорис распахнулся. Ненависть до такой степени переполняла ее, что он в первый миг не узнал ее лица. Рука метнулась к красному шнуру.

Филип обернулся через плечо.

– Да, звони, – сказал он. – Зови своих проклятых констеблей! Пусть меня лучше поймают как закоренелого преступника – хотя, я думаю, в моем теперешнем состоянии трое меня не удержат, – чем страдать в твоих объятиях или объятиях твоей продолжательницы. Еще раз спокойной ночи.

– Я увижу, как тебя повесят!

– Интересно, – задумчиво произнес Филип, – что случилось с моими свидетелями из дома напротив через сто пятьдесят лет? Никак не могу припомнить. Какая жалость, мадам, что человек не в состоянии запомнить своего будущего!

Он закрыл за собой дверь и, нисколько не торопясь, стал спускаться по лестнице.

Свеча в потайном фонаре почти догорела. Звонка из спальни он не услышал, хотя с лестницы его и не могло быть слышно. До его ушей донесся лишь слабый шум. Он было остановился, но вскоре пошел дальше.

Филип вышел на улицу, прикрыв за собой дверь. Пересек двор и пошел по аллее, стараясь как можно меньше скрипеть по гравию. Часы на конюшне громко пробили три раза. Но даже тут не поднялась тревога – весь дом крепко спал. И он пустился в дальний путь до Лондона.

Луна была почти не видна, а потом и совсем скрылась. Несколько раз на пятимильном участке между «Пристанью» и заставой Гайд-парка Филип поворачивал не туда. Однако, находясь в возбужденном состоянии, он вытащил потайной фонарь, сунул его в карман плаща, набросил плащ на руку и зашагал вперед, насвистывая.

Длинные белые ворота заставы преграждали путь; сторож спал. Поднырнув под загородку, Филип направился на Пика-дилли, миновав жутковатое белое здание фабрики. До сих пор ему попадались только старики сторожа, бродящие по улицам с фонарем и колотушкой и громко выкликавшие, который час. Бросив взгляд на его дорогое платье, они лишь дружески ухмылялись.

– Пропустили последнюю карету, сэр?

– Боюсь, что так, старина.

– Что ж, удачи вам!

– И вам того же!

– Половина пятого, – возвысил голос сторож, – приятное, сухое утро!

И лишь на Лестер-Сквер, за которой располагался квартал публичных домов, Филип впервые увидел какие-то признаки жизни. Были открыты несколько лавок, торгующих спиртным, однако здесь не царило веселье. Из дверей распивочной вывалился человек – можно было ставить десять к одному, что он облачен в темное старье.

В начале шестого, перед самым рассветом, Филип постучался в дверь дома мистера Сэмюэля Хордера, что за «Львом и ягненком». Если не считать потайного хода, жилище мистера Хордера не сообщалось с пивной. Вчера, когда Филип и Дженни проходили через «Льва и ягненка», пивная показалась им довольно грязным заведением с боксерским рингом в задней комнате.

Филип постучал в наружную, отполированную дверь. Потом постучал еще и еще. Услышав шевеление за дверью, он громко заявил, что прилетел на голубиных крыльях. Потом пропел то же самое, выговаривая слова на современный лад.

Изнутри откинули засов и цепочку, и на пороге показался Сэмюэль Хордер в длинном ночном колпаке с кистями и шерстяной ночной фуфайке. И лишь после того, как мистер Хордер запер за своим гостем дверь, светя себе тонкой свечой на блюдечке, он устремил на Филипа злобный взгляд острых птичьих глазок.

– Вы сильно запоздали, милорд.

– Верно, но я ведь здесь. Или вы полагали, что я нарушу свое слово?

– Нет, – отвечал мистер Хордер, помолчав. – Я вам верил. – Он зажег другую тонкую свечку в жестяной подставке. – Пойдемте наверх, в тайник. Завтра можете спать допоздна, а после у нас много дел.

– Прежде чем я засну, сэр, я должен отправить два письма. Есть у вас перо, чернила и бумага?

– Вы найдете их в тайнике, – отвечал мистер Хордер. – А теперь – наверх!

Они прошли четыре лестничных марша, устланных красным турецким ковром, который удерживали на ступенях тяжелые медные стержни. Споткнувшись па полпути, Филип понял, насколько он устал. Голова у него кружилась, крошечный огонек свечи казался окруженным огромным ореолом.

Однако вскоре они оказались наверху. Чтобы попасть в тайник, надо было очень сильно нажать на головку гвоздя, на котором будто бы должна была висеть картина, – ряд таких гвоздей был вбит по верхнему краю деревянных панелей. В сторону отъехала тяжелая каменная дверь; изнутри она была обита войлоком, чтобы не пропускать звук. Филип скользнул в тайник, задвинул за собой дверь и устало прислонился к ней спиной.

За двумя пыльными окнами брезжил рассвет, но солнечные лучи почти не проникали внутрь. Интересно, смутно подумалось ему, по какой странной прихоти Сэмюэль Хордер так пышно обставил это тайное убежище? Если не считать убогих рисунков карандашом и акварелью, развешанных по стенам, сюжеты которых были откровенно непристойны, комната вполне могла бы служить спальней в самом дворце Карл-тон-Хаус.

За камином в простенке стояла кровать, на которой спала Дженни. Он слышал, как тихо она дышит во сне. Его затопила огромная волна нежности и благодарности, однако Филип не спешил подойти к ней.

Он сел за конторку стиля шератон, стоявшую слева, и, посветив свечой, обнаружил все писчие материалы, которые обещал мистер Хордер. Одно письмо он написал мистеру Ричарду Бринсли Шеридану, на адрес театра «Ройял» – «Дру-ри-Лейн». Другое было предназначено верховному судье, старому лорду Мансфилду, в его особняк – кажется, Кенвуд, Хампстед. Когда он запечатывал письма, расплавленный воск показался ему красным, как кровь. Поскольку у него не было печатки с гербом – звезда и сокол, – он запечатал оба письма простой печатью, лежавшей на конторке.

Наконец он вынул из кармана квадратную винную бутылку. Нацарапав на листке бумаги: «Не трогать!», он надел листок на горлышко и оставил там же.

Сквозь грязные стекла пробивался серый рассвет – впрочем, из окон ничего не было видно.

Филип с трудом поднялся на ноги, задул свечу и подошел к кровати, на которой лежала Дженнифер.

Она лежала на боку, улыбаясь во сне. Покрывало было натянуто почти до голых плеч.

Он перевел взгляд на стену над нею. Какой-то забытый преступник, который прятался здесь от служителей закона, нацарапал над изголовьем слова, простота которых годилась для всех времен.

Мой дружочек сладко спит, Сон его Господь хранит.

Филип снова опустил взгляд на Дженни. Поскольку он очень устал и измучился, к горлу подступил тяжелый ком, а глаза наполнились слезами. Он нежно протянул руку и поправил упавший на щеку локон.

Он снова огляделся в полутемной комнатке. Их одежду из двух саквояжей, аккуратно сложенных в углу, Дженни успела развесить в шкафах и разложить по комодам, словно думала, что они навсегда поселились в этом воровском притоне.

Поскольку места для сна, кроме кровати, не было, Филип, не желая будить ее, растянулся на турецком ковре у кровати, перекатился на бок и тут же заснул.

Снов он не видел. Кошмары его не мучили. Он не вспоминал ни о чем не сделанном. В тишине протекли час, день, а может, и век. Вдруг кто-то нежно потянул его за рукав.

– Фил! Фил!

Он проснулся не сразу. Однако глаза у него были ясные. Оказалось, он каким-то загадочным образом очутился в кровати, только без сюртука и сапог, накрытый покрывалом. Дженнифер, уже одетая, склонилась над ним.

– Фил! Сейчас половина третьего дня. Вставай, а то опоздаешь!

Глава 16. «От ведьмы и голодного гоблина… »

Филип приподнялся на локтях:

– Как… как я сюда попал?

– Я проснулась часов в семь утра и увидела, что ты лежишь на полу. Я не сумела поднять тебя. Кажется, ты принял меня за… ну, ту женщину и отталкивал меня.

Хотя Дженнифер строптиво вскинула голову, Филип понял, что она совершенно не злится.

– Я разбудила мистера Хордера, – продолжала она. – Он, разумеется, был недоволен. Но двое его подручных перенесли тебя на кровать, и ты смог поспать с удобством.

Филип медленно огляделся. Хотя два окна были по-прежнему грязными и почти не пропускали света, он увидел мягкие стулья с гнутыми спинками, зеркало в золоченой раме над комодом. Чужеродной казалась здесь только мазня на стенах. Рядом с зеркалом висела картинка, изображавшая повешенного, под виселицей красовалась подпись: «Я». Над столом – он не заметил этого раньше – виднелся рисунок, на котором восторженный счастливец, очевидно, сорил деньгами в тропическом раю.

– Дженни, – сказал он с отвращением, – эта комната…

– Комната? Она мне очень нравится! – возразила девушка, удивленно раскрывая глаза. – Фил, – добавила она, склоняясь над ним, – ты меня любишь?

Разговоры подобного рода могут длиться часами. Наконец, Дженнифер, пылая, отпрянула от него.

– Милый, – сказала она, – не стоит говорить о таких пустяках, но…

– Что?

– Твои бакенбарды… Они просто ужасны!

– Да, кажется, я слегка их запустил.

– Твой бритвенный прибор на комоде. Там есть также кувшин с горячей водой, умывальный таз и полотенце.

– А как насчет ванны?

– Никак. Я уже пробовала. – Она криво улыбнулась. – Даже мистер Хордер считает ванны антисанитарными. Но вон там стоит большое ведро с горячей водой и еще одно, в которое ты можешь встать и окатиться. Пожалуйста, поторопись, а я схожу и принесу тебе поесть.

– К чему торопиться?

Краска схлынула с лица Дженни.

– Ты сам все время просил тебе напомнить! Мистер Шеридан почему-то настаивал, чтобы ты сегодня в три часа попросил осмотреть ринг, а время уже близится к трем! – Дженни была бледнее обычного. – Фил… Нельзя ли как-нибудь обойтись без драки с Джексоном?

– Нет. По крайней мере, я не знаю, как уклониться от боя.

– Каковы правила схваток боксеров-любителей в Лондоне в этом веке?

– Не важно, не имеет значения!

– Ну скажи! Прошу тебя! Я ведь все равно выясню – так или иначе!

– Дерутся голыми руками, до конца. Раунд может продолжаться и две секунды, и двадцать минут. Он заканчивается только тогда, когда одного из противников сбивают с ног или укладывают на пол борцовским захватом. Тогда можно полминуты отдохнуть, еще восемь секунд уйдет на то, чтобы подняться на ноги. Бой может продолжаться и двадцать, и тридцать, и сорок раундов. Даже больше. А может и кончиться вот так. – Он прищелкнул пальцами в воздухе.

Дженнифер молча смотрела на него.

– Не волнуйся! – успокоил ее Филип. – Я постараюсь уклоняться от его ударов – такого трюка они не знают. Я навяжу ему ближний бой и поберегу руки – насколько возможно. Примерно в двадцатом раунде, когда у меня ослабеют ноги, я позволю ему послать меня в нокаут и выплачу тем самым свой долг Хордеру.

– А потом?

– А потом, Дженни, мы свободны.

– Свободны?

– От Хордера и даже от служителей закона! Там, на конторке… – Филип вытянул шею. – Дженни! Где те два письма, которые я прислонил к канделябру?

– По-моему, с ними все в порядке, – отвечала она, вздыхая. – Мистер Хордер вскрыл их и прочел. Потом он снова запечатал их и унес.

– Тогда нам нечего бояться. В тех письмах я ни словом не касаюсь его самого, значит, письма отправлены. А бутылка? Надеюсь, ты не пила из нее?

– Боже сохрани! Я ведь видела твое предупреждение, надетое на горлышко! Но почему вино нельзя пить? Что в нем?

– Там полным-полно порошка опиума. Дженни, в «Пристани» я узнал гораздо больше того, на что надеялся. С помощью отравленной бутылки и двух свидетелей, которые сейчас находятся в Ламбете, – рука Филипа взлетела к жилетному карману и ощупала смятый клочок бумаги, – я докажу, что невиновен, и назову убийцу Молли. Нам надо переплыть еще одну реку и пережить еще один взрыв. А потом, милая, нам с тобой больше ничего не страшно.

– Фил!

– Что?

– Мистер Хордер… – Дженни повернулась к двери, и зрачки ее расширились от ужаса. – Берегись его! Он… сегодня он другой. Будь осторожен.

Бояться Сэма Хордера?

И все же… Когда Дженни выходила и закрывала за собой дверь, у нее были такие глаза, что у Филипа сжался желудок. Он должен забыть об этом, он обязан действовать очень быстро!

Через десять минут он побрился, несмотря на то что лезвие бритвы было острейшим и он поцарапал шею. Умылся, наскоро оделся примерно в такую же одежду, какая была на нем вчера, за исключением цветастого жилета (выбор Дженни), который ему не нравился. Он причесывался перед зеркалом, когда дверь отъехала в сторону. В комнату тихо вошел Сэмюэль Хордер, эсквайр.

Он посмотрел на Филипа, и Филип посмотрел на него. Оба молчали.

День был темный, серенький, неестественно жаркий для данного времени года, предвещающий грозу, которая, впрочем, могла и не разразиться. Из-за закрытых окон, не снабженных даже рычагом, чтобы раму можно было поднять кочергой, здесь стало невыносимо душно.

Круглое красное лицо мистера Хордера, побагровевшее от каких-то сильных чувств, было присыпано пудрой для волос. Он по-прежнему был в коричневом сюртуке и багровом жилете, в которых Филип впервые его увидел. Но на нем были серебряные запонки тонкой работы, а кармашек для часов украшали драгоценные камни. Хордер сел на стул с гнутой спинкой и вытянул ноги.

– Лорд Гленарвон, – заявил он, – со вчерашнего дня вы злоупотребляете моим гостеприимством.

Филип снова молча посмотрел на него.

– Вы также решили, что имеете право «диктовать мне условия», – продолжал мистер Хордер, разглядывая носки своих туфель. – Мне вы не нужны, лорд Гленарвон. Правда, каждый джентльмен, который будет смотреть матч, выложит сто гиней. Не скрою, я много поставил на Джексона – он уложит вас, как только пробьет вашу смешную защиту. Однако, сэр, я человек далеко не бедный. Матч можно отменить без малейшего беспокойства для меня. В самом деле… – Он поджал губы. – Несколько раз за ночь я думал: не проще ли перерезать глотки вам и вашей подружке. От вас можно было бы избавиться без шума.

Толстый человечек говорил совершенно серьезно. Он оперся о подлокотник и задумчиво подпирал рукою подбородок. Немного обдумав свои слова, он поднял глаза.

– Я джентльмен, сэр, – заявил мистер Хордер. – Возможно, именно потому я так и терзаюсь. Мой отец владел обширными поместьями, фамилию матери можно найти в Книге пэров. Я был знаменитым фехтовальщиком до того, как шпага вышла из моды. Вы, сэр, будете вести себя со мной как джентльмен с джентльменом. Иначе…

Филип отшвырнул расческу и повернулся к нему. Он сам вот-вот готов был взорваться.

– Иначе – что? – переспросил он.

Его собеседник не ответил. Казалось, он его даже не слышит.

– Во-первых, – сказал он, – оглядывая Филипа сверху вниз, но словно не видя его, – напрасно вы побрились. Щетина – отличная маска. Во-вторых, вам нельзя появляться на улице в таком сюртуке, жилете и галстуке – они слишком хорошего качества. Я принесу вам другую одежду.

Отодвинув дверь, Хордер бросил кому-то несколько слов, а сам остался стоять на пороге, глядя на Филипа. Филип не мог выдержать его взгляда и опустил глаза. Он был напуган и понял, что лучше не скрывать этого. Они с Дженни находятся в доме, где полным-полно убийц, которые, не колеблясь ни минуты, перережут им горло. Риск боя без правил показался ему теперь очень незначительным.

Мистер Хордер чего-то ждал. Наконец, мимо него в комнату протиснулся Долли, головорез, которого Филип сбил с ног в оркестровую яму. На левой руке Долли висели какие-то тряпки. При ближайшем рассмотрении оказалось, что он принес кожаную куртку до талии, а также очень грязный жилет в цветочек и ярко-красный шейный платок. В правой руке Долли держал длинный нож лезвием кверху.

За ним в тайник вошел второй головорез, повыше и поплотнее, обросший щетиной; в его руках не было ничего, кроме еще одного ножа. А за ними шла Дженнифер с подносом в руках. На подносе был дымящийся бифштекс с кровью, яичница, ломти черного хлеба с маслом. Руки у нее так сильно дрожали, что на подносе звякала посуда.

– Дорогая моя! – проворковал мистер Хордер, и от его внезапного перехода Филип испытал гнетущий страх. – Вы так добры к своему… приятелю. А поднос такой тяжелый. Прошу вас, поставьте его вот сюда, на стол.

Снова звякнула посуда. Дженнифер поставила поднос на шератоновский стол и быстро подбежала к Филипу, но их хозяин жестом приказал ей отойти и закрыл потайную дверь.

– Ну вот, сэр! – продолжал мистер Хордер, обращаясь к Филипу и отбрасывая всяческое добродушие. – Переодевайтесь, да побыстрее! Вы против?

– Нет.

– Отлично. Обмотайте шею платком, как будто под ним нет рубахи. Хорошо! Теперь жилет. Не слишком чистый, но, поскольку вы больше не джентльмен…

Филип вскинул голову и расправил плечи. Ножи в руках Долли и бородача взметнулись вверх. Мистер Хордер расхохотался Филипу в лицо.

– …поскольку вы больше не джентльмен, вам нет нужды одеваться и вести себя как джентльмен. Теперь кожаная куртка. Смотрится отлично! Ну а сейчас, сэр, садитесь за стол – напротив меня – и завтракайте. Долли! Макадам! Встаньте поближе и не спускайте с него глаз. Лорд Гленарвон допускает много ошибок, но он быстро двигается и сильно бьет. Берегитесь его!

Сам мистер Хордер снова уселся на стул с гнутой спинкой. Подняв пальцы рук, он сложил их кончиками и посмотрел на Дженнифер.

Дженнифер стояла, прислонившись спиной к гардеробу. Ей вдруг стало ясно, какой страх внушает безжалостный человечек с лицом Купидона своим цепным псам.

– На подносе нет ни чая, ни кофе. Почему? Дженнифер откашлялась:

– В «Льве и ягненке» сказали, что в такое время дня их не подают. Какая-то ужасная женщина предложила мне пива или бренди.

– Не смейте называть ее так. Это Кейт по кличке Молния. Она оказывает нашим клиентам разные услуги, а не только продает им крепкие напитки. Если она услышит, как вы ее обозвали, она вам нос сломает. Вы ведь не станете отрицать, что она красавица?

– Я…

– Не важно. Лорд Гленарвон, ешьте!

Хотя совсем недавно Филип умирал от голода, сейчас аппетит у него совсем пропал. Но маленький толстяк был прав – ему надо поесть. Некоторое время в душной комнатке, наполненной страхом и ненавистью, слышался лишь звон ножа и вилки.

– А теперь, – продолжал мистер Хордер, – последнее предупреждение. Я трижды наблюдал, как вы деретесь. Вы уложили Джона Джексона левой – в перчатке. Вы нокаутировали Бристольского Молота той же самой левой. Вы отправили Долли в оркестровую яму правой. Но били вы ниже уха. – Мистер Хордер помолчал, постукивая друг о друга кончиками пальцев. – Не знаю и знать не хочу, лорд Гленарвон, где вы выучились так странно драться. Ваше искусство так распалило азартных джентльменов, что они готовы выложить по сотне гиней, лишь бы посмотреть, как вы это делаете. Но я… я заметил, что вы не решаетесь бить в голову. Я правильно понял?

– Да.

– Сегодня во время боя с Джексоном все будет не так. Нашим зрителям наплевать на скорость и сноровку. Они хотят любоваться мощными ударами, они жаждут крови!

– До чего же вы прямолинейны! – заметил Филип, глядя поверх его плеча и видя будущее, которое вызывало у него отвращение.

– А! Так вы согласны? Отлично. Вы будете бить не только в корпус, но и в голову.

– Пусть Джексон дерется в своем стиле. Я буду драться в своем.

– Да неужели? Вряд ли! Вам придется бить его по голове. Иначе потом, когда погаснет свет, вас уже не будет в живых. В любом случае от вас уже не будет никакого толку.

Настала очередь Филипа рассмеяться Хордеру в лицо. Розовые щеки толстяка стали темно-багровыми.

– Думаете, вам удастся меня перехитрить? – спросил мистер Хордер. – Возможно! Но одного вы не сумеете ни сделать, ни предотвратить. Во время матча, что вполне естественно, ваша… – он покосился на Дженнифер, – подружка останется в этой комнате. И трое моих людей тоже будут здесь. Стоит мне прислать им весточку, что вы деретесь не так, как я хочу, и позвольте обрисовать вам, что случится с ней.

Мистер Хордер подробно обрисовал, что случится с Дженнифер. Все было хуже, чем самые страшные кошмары, какие могли привидеться Филипу. Его чуть не вырвало.

– А потом, – мистер Хордер пожал плечами, – она, может, и сумеет заработать себе на пропитание на панели, но я лично в этом сомневаюсь.

Филип с размаху опустил левую руку. Первой его мыслью было опрокинуть стол и броситься на Сэмюэля Хордера, эсквайра. Но как только он вскочил на ноги, в поясницу ему на дюйм впились лезвия двух ножей.

– Если он проделает такое еще раз, – сказал мистер Хордер Долли и Макадаму, – колите его прямо в сердце, и хватит с меня! Повторяю, я устал болтать. – Потом он посмотрел на Филипа. – Гленарвон, Гленарвон! – с грустью произнес он. – Если бы вы только знали, до чего глупо вы себя все время вели! – Маленькие глазки устремились в сторону письменного стола. – Вчера ночью, – продолжал он, – вы написали два

письма. Сэр, иногда ваше невежество меня изумляет! Неужели вы полагаете, будто старый лорд Мансфилд, который вот уже два года как умер, до сих пор является верховным судьей Англии? До тех пор пока я не переправлю фамилию, его нельзя будет послать, и ваши искусные рассуждения не дойдут до судьи. Как и ваше письмо мистеру Шеридану, если оно будет послано по почте, – завтра рано утром он женится и уезжает из Лондона. И потом, сэр, в виде развлечения – только в виде развлечения! – мы можем разбить ту бутылку мадеры, на которую вы возлагаете такие большие надежды. Ну, что скажете?

Филип стоял неподвижно, опустив голову.

Возможно, ему удастся спасти Дженни, разбив пальцы о тупую башку Джексона; скорее всего, так он и поступит. Но если улики против убийцы, так тщательно собранные и полученные с таким трудом, выкинут в сточную канаву, как и содержимое разбитой бутыли…

– А кстати! – пропел мистер Хордер. – Вчера вы потребовали осмотреть ринг, на котором будете драться. Просьба была бы разумной, коли вы высказали бы ее должным образом. Вы все еще требуете осмотреть ринг, Гленарвон? Или вежливо просите моего разрешения, как один джентльмен у другого?

И Филип сдался.

Он не только побит, но и унижен – ему снова пришлось унижаться перед Купидоном, против которого предостерегал его Шеридан.

– Сэр, – отвечал он, прочистив горло, – я покорнейше прошу вашего разрешения, как джентльмен джентльмена.

– Вот так-то! – просиял мистер Хордер, потирая ручки. – Так куда лучше. А я, как джентльмен джентльмену, покорнейше позволяю вам осмотреть ринг. Вы будете драться так, как я желаю?

– Буду.

– Все лучше и лучше! – Выражение лица мистера Хорде-ра изменилось. – Мы сбавляем тон, верно? Что касается вашей подружки…

Тут Дженнифер, бледная, но не запуганная, напустилась на них.

–Неужели вы думаете, мне не все равно, что станется со мной? – презрительно спросила она. – Фил, Фил! Не позволяй им победить себя из-за меня! – Она круто повернулась к мистеру Хордеру. – Я… не прошу, а требую! Я хочу побыть с ним как можно дольше! Я сама хочу осмотреть этот ваш ринг! Их хозяин снова тихо потер ручки.

– Друзья мои, – объявил он, – в женщине я больше всего ценю силу духа – вот как, например, в Кейт Молнии! – Он нахмурился. – Но ваше платье… в таком квартале…

– Это самый скромный мой наряд! И потом, сверху я накину серую мантилью – она вся в пятнах после того, как вчера я упала в грязь. Смотрите, вон она, в гардеробе!

– Ну что ж, – кивнул мистер Хордер, – тогда я не против.

Он одним прыжком вскочил на ноги. Поигрывая цепочкой для часов, вытащил из кармана часы и посмотрел на циферблат.

– Лорд Гленарвон, лорд Гленарвон! – проговорил он. – Будь у меня в руках хорошо отточенная шпага, легкая, но смертоносная, как гадюка, которую можно удерживать между большим и указательным пальцами правой руки… – Он выставил вперед большой и указательный пальцы. – Клянусь, сэр, я бы сумел уложить вас так, как, возможно, не под силу даже Джексону. Но вы, кажется, не умеете фехтовать?

– Не умею.

– Жаль! И все же я не держу на вас зла. – Глазки мистера Хордера плотоядно блеснули. – Нет, нет! Никакого зла! Долли! Макадам!

Два голоса за спиной Филипа что-то прорычали в знак согласия.

– Где ваши пистолеты? За поясом? Я вижу только ножи.

Оба рявкнули, что пистолеты при них.

– Хорошо! Сейчас начало четвертого. Нам пора уходить. Долли, беги в «Льва и ягненка», разыщи Кобба в кабинете… Нет, нет, мадам, никакого чепца – пойдете с непокрытой головой, как Гленарвон. И пусть Кобб идет за нами и вооружится как следует. Пошли!

Филипу показалось, что он слышит гром в отдалении – день выдался жаркий и душный. Потайная дверь отъехала в сторону.

Еще несколько секунд, и они спустились вниз и вышли на более-менее свежий воздух. Филип успел как бы между прочим подхватить со стола бутылку с вином – их хозяин и глазом не моргнул – и зашагал впереди вместе с Дженни.

Долли и Макадам следовали за ними, держа ножи наготове. Последним семенил их хозяин. На ступеньках, устланных турецким ковром, его голос звучал по-прежнему громко.

– Бой будет проводиться, – сказал он, – в заброшенной церкви… Мне, наверное, следовало сказать – в пресвитерианской часовне, но сойдет и так! Предпочитаю слово «церковь».

– Не сомневаюсь, – заметил Филип.

– Там, – елейным голосом продолжал мистер Хордер, – сохранился помост с кафедрой проповедника, он располагается посередине. За кафедрой идет ряд когда-то внушительных кресел. Против амвона стоят два ряда сидений для особо почетных гостей. Остальные скамьи и сиденья сломаны. Но там хватает места для полноразмерного ринга и зрителей. А теперь – берегитесь!

Долли бросился в боковую дверь «Льва и ягненка», очевидно, чтобы найти человека по фамилии Кобб. Мистер Хордер открыл парадную дверь и высунулся наружу.

По Уобурн-стрит гулял сильный ветер, он взметал горы мусора, а запах свидетельствовал об отсутствии водосточных канав. Хмурое небо было затянуто облаками.

Мистер Хордер закрыл дверь.

– Прохожих мало, – заявил он. – Церковь недалеко отсюда – вряд ли ищейки вас заметят.

– Спасибо большое, – кивнул Филип.

Никто, даже Дженнифер, не сумел разобраться в его интонации. Мистер Хордер подозрительно покосился на него.

– Вчера ночью я подумывал, – вкрадчиво заявил мистер Хордер, – не выдать ли вас полиции на Боу-стрит. Я передумал, поскольку вам известно о моем тайнике и немного – о моих делах. Но сдать вас я всегда успею – так сказать, последнее прибежище.

– Не сомневаюсь.

Снова тот же ровный, непредсказуемый голос. Мистер Хордер хотел было что-то спросить, но тут из «Льва и ягненка» вывалился рыжий здоровяк, распространявший вокруг себя запах джина. Он был не в духе, так как его вытащили из-за карточного стола. Под его засаленной кожаной курткой не видно было пистолета, но из кармана высовывался кончик лезвия ножа.

– Кобб!

– Что, сэр?

– Мы идем в церковь. Долли и Макадам пасут мужчину. Ты следиза женщиной.

– Ей-богу, я со всем удовольствием!

– Заткнись, мерзавец!

– Да ладно, – пробормотал сбитый с толку мистер Кобб. – Я только хотел сказать, что она хорошенькая девчонка, и…

– Замолчи!

Мистер Хордер вышел на улицу, пропустил всех вперед и закрыл дверь за маленькой процессией. Ветер завывал все так же, разнося дым, пыль и отбросы.

На южной стороне улицы не было ничего, кроме жилища мистера Хордера, располагавшегося над «Львом и ягненком», за ними тянулись конюшни Барти. Остальное пространство занимала стена из серого кирпича – задняя стена театра «Дру-ри-Лейн».

Никого не было поблизости, кроме проститутки, опершейся о стену театра. Ветер раздувал ее юбки. Хотя она была не старой, лицо ее покрывал такой толстый слой белил и румян, что Дженнифер и Филипу показалось, будто на ней надета маска.

Сэмюэль Хордер, эсквайр, повел их через дорогу. Они прошли широким переулком и очутились в узком и грязном тупичке. По словам Хордера, здесь также была Уобурн-стрит. Он повернул направо, потом налево. Хотя улица в этом месте была пошире, жители верхних этажей противоположных домов могли бы, высунувшись из окон, обмениваться рукопожатиями. Грязь и мусор мешали ходить после любого дождя.

– Рассел-Корт, – проворчал мистер Хордер. – Нам налево, пятьдесят ярдов вперед, и…

Они пришли к месту назначения. И до сих пор подобные курьезы можно обнаружить на задах домов, стоящих на Дру-ри-Лейн. Время оставило свой след на зданиях, мумифицировав древесину: даже окна выглядели целыми. Достав большой ключ, мистер Хордер отпер дверь. Когда он пропустил всех внутрь, звяканье железной цепи, вошедшей в гнездо, стократно усилило эхо.

– Со времен Оливера церковью никто не пользовался, кроме нас, – заявил мистер Хордер. – Представляете? Может быть, в этих стенах молился сам Кромвель! Обратите внимание, лорд Гленарвон, пол здесь твердый, деревянный. Мягко тут не упадешь.

– Мистер Хордер, мне уже доводилось падать на такой же деревянный пол. Разумеется, он был накрыт ковром.

– А не на землю? – вдруг вмешался головорез по фамилии Кобб. – Где это было, приятель? И когда?

– Через сто пятьдесят лет, когда все твои хозяева давно сгниют в могилах. Да! И много-много времени спустя после того, как наш величайший боксер без перчаток, Джем Мейс, побил Тома Аллена в Луизиане.

– Ну и ну! – вскричал Долли.

– Вы намерены запугать нас, лорд Гленарвон? – сухо и вкрадчиво осведомился мистер Хордер.

– Я еще не начал пугать, мистер Хордер.

Щуря глаза в полумраке, Филип шел за остальными по гулкому полу. Он почти ничего не видел, кроме теней и смутных очертаний. В окнах были очень толстые цветные стекла в виде красных, синих, малиновых и желтых ромбов, и казалось, что процессия движется в свете огромного фонаря с разноцветными гранями.

Вдруг мистер Хордер замер на месте. Он заговорил тихо, но быстро и встревоженно:

– Долли! Кобб! Макадам!

– Что, хозяин?

– Рассредоточьтесь, достаньте пистолеты. Макадам!

– Чего?

– Гленарвон не сбежит: дверь заперта на замок и на засов. Вот ключ. Возьми его.

– Ага, но чего…

– Кроме нас, в церкви есть кто-то еще.

Макадам, шотландец в шотландской церкви, издал сдавленный крик – то ли выругался, то ли вознес молитву. Мистер Хордер сохранил холодный и презрительный вид.

– Успокойся: они такие же люди, как и мы. Посмотри вперед. В высоких креслах за кафедрой сидят пять человек!

Теперь все расслышали щелчок: один из сидевших на помосте раскрыл трутницу.

В тот же миг Филип схватил Дженнифер за руку, подтащил ее вперед и поставил у себя за спиной. Долли, развернувшись, кинулся за ними и сделал выпад левой рукой, в которой был зажат нож, но промахнулся на несколько дюймов.

Теперь и Долли, и Кобб, и Макадам – всем пришлось повернуться к кафедре, которая находилась перед ними на высоте примерно двух футов от пола. Вспыхнул трут, и зажглась свеча, стоящая на кафедре в ярком новом серебряном подсвечнике.

Вдруг с одного из кресел поднялась огромная фигура, словно намереваясь прочесть проповедь. Филип вздрогнул. Вот уж кого он меньше всего ожидал здесь увидеть! На человеке был зеленый облегающий сюртук с меховой опушкой и аксельбантами. На груди мерцала звезда ордена Подвязки.

– Вот интересно! – загремел густой знакомый бас. – Вы что же, будете стрелять в принца Уэльского?

Глава 17. «Пришли вы с миром иль с войной?..»

Воцарилось молчание. Филип переводил взгляд с принца на мистера Хордера.

Массивная фигура принца в зеленом сюртуке возвышалась над кафедрой. Он был совершенно трезв, но лицо его под коричневым париком раскраснелось, а шляпа с перьями сбилась набок, серые глаза навыкате метали молнии.

Хордер стоял внизу, между двумя рядами сидений. Филипу показалось, будто личико Купидона, словно оно было восковым, вдруг начало плавиться и таять – остались только зубы и злобное выражение. Маленькие глазки злобно смотрели на Филипа; до той минуты Филип даже не подозревал, насколько толстяк его ненавидит.

– Послушайте-ка меня! – загудел принц. – Он гулко хлопнул рукой по кафедре – удар пришелся между свечой и древними песочными часами. – Сегодня бой не состоится! – провозгласил принц. – Я даже не говорю о том, что Джон Джексон, с которым я и сам неоднократно сходился на ринге, почти на семь фунтов тяжелее лорда Гленарвона. Кроме того, Джексон – чемпион Англии. Но вон тот джентльмен, – принц кивком указал на Филипа, – является пэром; выставляя его в качестве боксера, вы наносите оскорбление мне. Он не будет драться с боксером-профессионалом – разве что в перчатках и в официальном бою. Таков мой приказ, мистер Хордер. Если ослушаетесь, пеняйте на себя.

Сэмюэль Хордер, эсквайр, низко поклонился. Голос его сделался медовым, однако под напускной покорностью крылась наглость, и принц это понимал.

– Если мне будет позволено говорить, ваше королевское высочество…

– Да?

– Позвольте напомнить, сэр, когда вы отправляетесь на поиски приключений под титулом графа Честера, вы подчиняетесь английским законам.

– К черту законы, – отмахнулся принц.

– Позвольте также напомнить вам, что этот дом принадлежит мне. Ни один человек, какое бы высокое положение он ни занимал, не может войти сюда без моего позволения. – Мистер Хордер возвысил голос. – И наконец, позволю себе обратить ваше внимание на то, что со мной трое вооруженных слуг.

Принц разглядывал Хордера с искренним интересом.

– Вот как! – негромко проговорил он. – Тогда, сэр, возможно, они не будут возражать против боя с моими спутниками? Позвольте представить их вам.

Элегантно и с огромным достоинством принц понес свое массивное тело к самому дальнему от кафедры креслу с высокой спинкой.

– Фред, дружище!

С кресла поднялся высокий толстый человек, закутанный в длинный плащ; его шляпа с перьями была низко надвинута на густо усыпанные пудрой волосы, перехваченные сзади черной военной ленточкой. Хотя его багровое лицо напоминало лицо принца Уэльского, выглядел он куда более устрашающе.

– Мой брат Фредерик, – заявил принц. – Его королевское высочество герцог Йоркский. Как вам, без сомнения, известно, он является командующим армией. Многие офицеры считают его превосходным стрелком. Фред, ты вооружен?

– О, у меня две пушки, – проворчал брат Фредерик.

Герцог Йоркский не спеша оглядел Хордера с ног до головы, потом осмотрел Долли, Макадама, Кобба и покачал головой.

– Многовато, знаете ли. – Неожиданно он улыбнулся и сел.

– Сэр Джон Лейд! – провозгласил принц.

Филип вздрогнул. Дженнифер вышла из-за его спины и встала рядом; теперь она крепко держала его за руку.

Из-за спины принца выдвинулся крепко сбитый невысокий человек, голову которого украшала новомодная шляпа с плоским верхом – предшественница цилиндра. Шляпа была сдвинута набок. Хотя внешне он не был похож на вчерашнего одноглазого кучера, его голос и манеры оказались соответствующими.

– Я, сэр, сам вышел из низов! – заявил он. – Моя собственная жена когда-то была содержанкой одного головореза из их краев. Он окончил свою жизнь в Тайберне, гореть ему в аду, а я получил девчонку. Помнишь меня, Фрэнк Кобб? Я уложил тебя дважды – в драке за кофейней Уилл-са. Ты „бы не встал, если бы твои дружки не подкупили кого следует. Но не скрою, – он похлопал себя по бокам, – пистолеты в таком деле надежней! – Он тоже сел.

Принц величественно повернул голову влево:

– Мистер Бринсли Шеридан! Кажется, мистер Шеридан был одним из последних, кто участвовал в дуэли на шпагах. Он заколол своего противника после того, как его собственная шпага сломалась. Стреляет он прилично, если руки у него не дрожат. Дрожат у тебя руки, Шерри?

Мистер Шеридан, который ободряюще подмигивал Филипу, встал и сделал серьезное лицо.

– Вашему королевскому высочеству прекрасно известно, – отвечал он в самой изысканной манере, – что завтра я вступаю в брак с моей дражайшей Геккой. Дамы, благослови их Бог, не любят, если жених ложится в брачную постель пьяный в стельку. Не знаю почему, но им это не нравится.

Он взметнул вверх из-под плаща обе руки. В воздух взмыли два пистолета, их начищенные дула сверкнули в пламени свечи. Мистер Шеридан скромно скрестил их, поклонился и сел.

– Сэр, – повторил он, – я совершенно трезв. Принц повернул голову еще левее.

– Майор Джордж Хангер! – провозгласил он. – Когда-то он досрочно был произведен в командиры полка и прославился храбростью во время американской войны. Майор Хангер предпочел принести два мушкета и кавалерийскую саблю. Верно, Хангер?

– Клянусь Богом, – проворчал майор Хангер, высовывая из темноты кончик крючковатого носа и выбритый до синевы подбородок. – Коли не выйдет с одним, поможет другое! Вот первый закон войны, сэр!

Принц снова повернулся к Сэмюэлю Хордеру, эсквайру, и оглядел его весьма неодобрительно.

– Вот какие у меня на руках карты, – заявил он. – Играете?

– Ваше королевское высочество, лично у меня никакого оружия нет!

– У меня тоже. Так вы играете? Толстяк мялся в нерешительности.

Потом быстро свистящим шепотом скомандовал что-то своим подручным.

– Вы знаете, что делать, – прошипел он. – Бегом! Долли и Макадам, засунув пистолеты за пояс, ринулись

к двери. Их тяжелые шаги эхом отдавались на деревянном полу. Они почти исчезали в полумраке, расцвеченном красными, желтыми, синими и малиновыми лучами из окон.

Герцог Йоркский тут же вскочил, откинул полы плаща и сделал шаг в сторону, вытянув вперед негнущуюся правую руку; в левой он небрежно держал второй пистолет.

– Джордж! Подстрелить их?

– Не сейчас, это неспортивно! – возразил сэр Джон Лейд, также вскакивая. – Не станем же мы стрелять им в спину! – Он закричал, и голос его стократно усилился благодаря эху в пустом церковном зале. – Повернитесь, трусы, и покажите, на что вы способны! Повернитесь и стреляйте!

Долли и Макадам стрелять не собирались. Послышался скрежет отодвигаемого засова, слышно было, как дрожит ключ. Наконец, Макадаму удалось вставить его в замок. Щелчок – дверь открылась, беглецы исчезли.

– Мистер Хордер! – рявкнул принц. – Куда пошли ваши люди?

Кланяясь, Сэмюэль Хордер, эсквайр, самодовольно осклабился:

– Откровенно говоря, ваше королевское высочество…

– Говорите!

– Сэр, они пошли за судьей с Боу-стрит и его ищейками. Боюсь, против полусотни «красногрудых» даже ваши благородные спутники окажутся бессильны. Лорд Гленарвон не избегнет своей участи. Его уведут и повесят, хочет того ваше высочество или нет.

– Как бы не так, клянусь Богом! – зарычал майор Хангер, поднимаясь в полный рост.

Принц Уэльский жестом призвал его к молчанию. Он сурово оглядел Филипа и Дженнифер, которые рука об руку вышли вперед.

Крепко схватившись за перила, принц впился взглядом в песочные часы, как будто спрашивая себя, скоро ли закончится служба. Казалось, он еще вырос и сделался шире.

– Милорд Гленарвон, мисс Бэрд! – Его раскатистый бас посуровел. – Сейчас я не намерен касаться некоторых вопросов. Однако должен признать: ваше поведение в последние два дня несказанно удивило и опечалило меня.

– Послушай, Джордж! – вмешался герцог Йоркский.

– Что такое, Фред?

– Черт побери, сегодня ты – только граф Честер! Неужели так уж нужно читать им нудную проповедь в духе самого старика?

– Хм! Ладно! – согласился принц, на которого подействовали слова брата. – Я действительно не могу сейчас вести себя так, как обязывает мое положение. Однако! – Он заговорил так серьезно и с таким достоинством, что все поневоле замолчали. – Лорд Гленарвон! – Принц поклонился. – До меня дошли вести, будто две ночи назад, в Кар-лтон-Хаус, мы с вами обменялись довольно резкими словами. Правда, я почти ничего не помню. Тем не менее я благодарен вам, сэр. Вы напомнили мне об одном происшествии, о котором я… вынужден был забыть. – Взгляд принца затуманился. – Я высоко ценю вас. Когда мистер Шеридан явился ко мне и умолял защитить вас, я с радостью прибыл на помощь. Майор Хангер, позвольте вам напомнить, настоящий кудесник в том, что касается всевозможных замков.

Филип тоже поклонился.

– Ваше королевское высочество… – начал он.

– Погодите! – властно перебил его принц. – Далее, сэр, примите мои извинения. Вчера некий виг, настолько высокопоставленный, что нет нужды упоминать его имя, без моего ведома забрал дюжину людей из Гренадерского полка, призванного охранять Карлтон-Хаус. Один предатель-лакей сообщил ему о записке, переданной вам Шериданом. Те люди следили не только за вами, но также и за теми, кто предоставил вам убежище. И за это, лорд Гленарвон, примите мои искренние извинения.

Филип снова поклонился – на душе у него потеплело.

– Сэр! В ваших извинениях нет нужды, поскольку…

– Напротив. Они весьма необходимы.

– Можно спросить, почему, сэр?

– Можно. Поскольку остальные вопросы решаются не так просто. Потому что… Черт меня побери, – добавил принц, чуть наклоняясь вперед и разглядывая черную кожаную куртку Филипа, – неужели вы такой закоренелый пьяница, что постоянно таскаете с собой бутылку?

– Сэр, данная бутылка – важная улика. Мистер Шеридан! Прошу вас, сохраните ее, а также эту записку с адресом в Ламбете!

– Охотно, – отозвался мистер Шеридан, вставая и наклоняясь с амвона. Филип, приблизившись, протянул ему бутылку и записку. – Разрази меня гром! – добавил Шеридан. – У меня эта бутылка будет в надежном месте!

– Нет! – встревоженно закричал Филип. – Не пейте! Ради всего святого, не пейте! Она отравлена!

– Отравлена? – Мистер Шеридан позеленел.

– Да. Вы мне верите?

– Верю. – Шеридан торопливо сунул бутылку и записку во внутренний карман плаща. – Так мне легче будет соблюсти зарок: ни одна капля спиртного не смочит мои губы до тех пор, пока я не женюсь на сладчайшей Гекке! Уф! – Поклонившись принцу, он сел.

Во время наступившей паузы всем показалось, что принца окутало темное облако.

– Лорд Гленарвон! – сказал он. – Повторяю: с прочими делами покончить будет не так просто. Вы обвиняетесь в том, что сбежали вместе с присутствующей здесь мисс Бэрд.

– Это правда, сэр.

– Хм! Вы сознаетесь. Отлично! Мы не можем слишком сильно сердиться на вас за ваше бегство. Однако ходят слухи: чтобы иметь возможность сбежать, вы задушили горничную вашей жены, приняв ее по ошибке за свою супругу. Как ваш принц и будущий король, я спрашиваю вас: правы ли ваши обвинители?

– Меня обвинили ложно, сэр! – почти прокричал Филип. – Надеюсь, скоро все разъяснится.

Дженнифер сжала руку Филипа, призывая его к молчанию, и подняла вверх умоляющий взгляд.

– Ваше высочество! – заговорила она самым сладким голосом. – Позволите ли сказать слово и мне?

– Черт меня побери, – проворчал снова сбитый с толку принц. Обернувшись через плечо, он обратился к сэру Джону Лейду: – Я говорил, у девочки есть характер! – Он величественно махнул рукой. – Мадам, ваше поведение в высшей степени недостойно и неженственно. Вам не следует находиться здесь, среди грубых и… похотливых мужчин. Но раз уж вы здесь, говорите!

– Полагаю, сэр, – продолжала Дженнифер, – вас можно назвать одним из столпов английского законодательства… То есть вы имеете право вершить суд наравне с судьями?

– Хм! Да! – сказал принц, потирая пальцы о сюртук. – Раз многие твердят об этом, несомненно, так и есть. Да, мадам, вы правы. Ну и что?

– Позвольте же Филипу изложить суть дела вам!

– Что?! – переспросил ошеломленный принц.

– Прошу вас, позвольте Филипу, – прежним звонким голосом повторила Дженнифер, – изложить суть дела вам!

– Хорошо. Но предупреждаю, мадам: дело настолько увлекло меня, что я затребовал копию показаний, снятых мировым судьей по фамилии Эйвери. Я получил их и прочел – все они свидетельствуют против вас. Однако меня, льщу себя надеждой, трудно ввести в заблуждение. Не будь я уверен, что…

– А если бы вы были уверены в его невиновности, сэр?.. Принц хлопнул рукой по кафедре.

– В таком случае, мадам, я бы известил надлежащие органы власти, и лорда Гленарвона немедленно освободили бы. И ни один житель нашего королевства… кроме короля, моего отца, на мнение которого трудно повлиять… не мог бы и пальцем его тронуть. Даю вам честное слово! Теперь, когда вы предупреждены, лорд Гленарвон, готовы ли вы изложить мне суть дела?

– Сэр, я ни о чем другом не мечтаю. Принц снова стукнул кулаком по кафдере.

– Ей-богу, вы все мне расскажете – в Карлтон-Хаус, сегодня же вечером! – Принц замолчал. Казалось, он ненадолго заглянул к себе в душу, и ему не понравилось то, что он там увидел. – Мисс Бэрд, – продолжал принц, отвернувшись и как будто с некоторым усилием, – я уже не молод. Боюсь, что многие мои клеветники правы. Но я стараюсь во всем следовать своему девизу: «Я служу». Все молчали.

– Те, кто распускает обо мне гнусные сплетни, просто дураки, – продолжал принц Уэльский. – Они считают меня болваном. Принц я или король, но я позабочусь о том, чтобы справедливость восторжествовала. И ни один мой подданный не уйдет, не добившись правды!

Глаза принца наполнились слезами от жалости к самому себе, но в ту минуту невозможно было не полюбить его или усомниться в его искренности.

Мистер Шеридан смотрел в пол. Майор Хангер беспокойно ерзал на месте. Смущенный сэр Джон Лейд молчал. Герцог Йоркский, который, очевидно, не знал, на что решиться, откашлялся. И вдруг в полумраке, расцвеченном разноцветными лучами, послышался высокий, скрипучий, надменный голос, знакомый большинству из присутствующих:

– В таком случае прошу вас выслушать и меня, ваше королевское высочество!

Это был полковник Торнтон.

Вначале все услышали скрип его армейских сапог, затем он весь вышел на свет. Шляпа с плюмажем из белых перьев была сдвинута почти на самое ухо. Черный военный плащ, запахнутый наглухо, оттопыривался на груди.

Страх снова овладел всем существом Дженнифер. Она заметила, как блеснули золотом эфесы двух шпаг.

– Надеюсь, господа, вы меня знаете?

– Да, мы вас знаем, – проворчал герцог Йоркский. – Молодой Гленарвон пытался научить вас хорошим манерам при помощи незаряженного пистолета. Как ему это удалось, одному Богу известно!

Пропустив мимо ушей слова герцога, полковник Торнтон обратился непосредственно к принцу Уэльскому:

– Именно дело о незаряженном пистолете вынудило меня обратиться к вам за помощью, ваше королевское высочество!

– Как же вы нашли меня?

– Один подручный вон того… типа, – полковник смерил косым взглядом Сэмюэля Хордера, побледневшего от ярости, – предложил мне утром внести сто гинеи за право посмотреть бой. Таких денег у меня нет и не будет… – полковник сделал паузу, – пока Гленарвона не схватят и не повесят. Но небольшая сумма, уплаченная одному из лакеев в Карлтон-Хаус, помогла мне выяснить местоположение вашего королевского высочества.

– Так! И что же?

– Вот. – Полковник Торнтон со звоном извлек из-под плаща две шпаги и протянул их вперед. Сверкнули стальные клинки; хотя шпаги были не слишком длинные, их жала были остры как иглы.

– Я готов был честно драться с ним на пистолетах, – выпалил полковник Торнтон. – Он перехитрил и обманул меня! Он нарушил дуэльный кодекс, как всем вам хорошо известно. Неужели меня можно превратить в посмещише? Я требую права сойтись с ним здесь и сейчас! Мы будем драться на шпагах. Поскольку ваше королевское высочество находится здесь инкогнито, вы можете следить за ходом боя и судить его!

– Постойте! – послышался вдруг голос, который они едва узнали. – С позволения вашего королевского высочества, всего одно слово!

Сэмюэль Хордер сморщил личико Купидона, руки его были сжаты в кулаки.

– Я тоже джентльмен, – тихо сказал он. – Надеюсь, вы помните, что некогда я неплохо дрался на шпагах. Что же касается моего происхождения, то по материнской линии…

– Мне все известно, мистер Хордер, – холодно отвечал принц. – Иначе я не называл бы вас сэром. Что дальше?

– Поскольку лорд Гленарвон неоднократно оскорблял и обманывал меня, я прошу права драться с ним на шпагах! Здесь и сейчас!

Филип Клаверинг с легкой застывшей улыбкой на лице шагнул вперед.

Отчаяние охватило Дженнифер. Она пыталась удержать его. Но было слишком поздно.

– Джентльмены, хотите посмотреть честный бой? – громко спросил Филип.

Ответом ему была мертвая тишина.

– Насколько я понимаю, в зале можно быстро очертить ринг в двадцать четыре фута, огороженный надлежащим образом. Несомненно, будет и освещение.

– Что же дальше, мой дорогой сэр? – спросил принц.

– Мой противник, – отвечал Филип, – выходит на ринг со шпагой и пользуется ею по своему усмотрению. Мне шпага не нужна – я не умею фехтовать. Мои руки будут защищены только боксерскими перчатками. Я не стану хватать шпагу за лезвие или применять другие недостойные приемы. Если он убьет меня – отлично, так тому и быть! Но если он окажется в нокауте и не поднимется через тридцать восемь секунд, я стану победителем. Согласны?

– Черт побери, Гленарвон! – вскричал герцог Йоркский, вскакивая с места. – Так не пойдет!

– Почему, сэр?

– Вам не победить! Ни один боксер не выиграет поединка с фехтовальщиком!

Сапоги герцога Йоркского отчаянно скрипели, плащ развевался, а черные брови изумленно поднялись на красном одутловатом лице.

– Мне приходилось видеть подобные поединки! Боксер встает в боевую стойку. Фехтовальщик делает выпад, и боксер не может избежать укола ни уклонившись в сторону, ни отскочив назад, ни пытаясь отбить клинок!

– Это всем известно, Фред, – начал было его брат. Огрызнувшись, герцог Йоркский снова повернулся к Филипу:

– Когда боксер, получив укол, пытается дать сдачи, фехтовальщик отскакивает назад и находится вне пределов его досягаемости. Через несколько минут боксер весь в крови. Фехтовальщик колет его в ноги – в икры, и скоро боксер падает. Если фехтовальщик парень честный, он лягает своего противника и говорит: «Иди с миром». Если же он непорядочен… – Герцог Йоркский живо изобразил, как фехтовальщик добивает лежащего на земле противника. – Что вы на это скажете, а? – требовательно спросил сын Георга Третьего.

– Фред!

– Что, Джордж?

– Прошу тебя, сядь и заткнись.

Герцог Йоркский подчинился.

На груди принца Уэльского сверкнула звезда ордена Подвязки. Он снова поднялся и стукнул рукой по кафедре.

– Полагаю, мне следует разрешить бой, – сухо и важно заявил он, еле скрывая радость от предстоящей забавы. – Похоже, у вас, лорд Гленарвон, слишком много врагов. С вами желает драться полковник Торнтон. Мистеру Хордеру тоже не терпится с вами схватиться. Выбор за вами. С кем из них вы встретитесь первым?

Филип перевел дыхание.

– С обоими, – заявил он. – Вместе, одновременно! Снова в зале воцарилась мертвая тишина.

– Черт побери! – простонал мистер Шеридан, обхватив голову руками.

Доподлинно известно, что сэр Джон Лейд снял шляпу и трижды ударился головой о край кафедры. Он делал так и прежде, а потому не причинил себе вреда.

– Гленарвон, вы сошли с ума! – закричал герцог Йоркский.

Теперь с места поднялся майор Хангер.

– Может, он и сошел с ума, – заявил он, – но, клянусь всеми святыми угодниками, мне нравится такое безумие! Джентльмены, ставлю сто фунтов наличными на Гленар-вона!

– Принято! – вскричал герцог Йоркский, поразив всех присутствующих: герцог славился своей скупостью и редко делал ставки. – Малый мне по душе, но дело есть дело!

– Что до меня, – спокойно и беззаботно отозвался принц, – ставлю шесть к одному на моего друга Гленарвона – на любую сумму!

– Даю тысячу гиней! – отрезал сэр Джон Лейд. – Йорк прав. Он не выстоит против одной шпаги, не говоря о двух.

– У меня, – пропел мистер Шеридан, – нет ни фартинга, кроме денег на свадьбу. Но, клянусь, я выпью эту бутыль с ядом, если Гленарвон не уложит их обоих!

– Кстати, – с натугой произнес принц, – я не имею права отсчитывать время, так как сделал ставку. Но если вы сделаете для меня исключение, отдавая должное моему положению, матч продлится не долее получаса, а может, и…

Все хором попросили принца вести счет времени.

Дженнифер с трудом прошла вперед и села на переднюю скамью. Ей было больно даже смотреть на Филипа, надевавшего перчатки. И, как уже бывало прежде, девушке показалось, что больше она не выдержит.

Кобб, следуя указаниям мистера Хордера, принялся с невероятной скоростью устраивать ринг. Сначала он достал и воткнул в ямы на полу тяжелые дубовые сваи. От глухих ударов у Дженнифер разболелась голова.

Между свай туго натянули разноцветные канаты! Если бы Дженнифер захотела, она, перегнувшись вперед, могла бы дотронуться до них. Из ящиков, стоящих вдоль стены, Кобб извлек два больших масляных фонаря в медных футлярах. Ринг осветился вначале синим, а затем желтым светом. Кобб ловко прикрепил фонари к сваям.

Дженнифер заткнула уши руками. Немногочисленные зрители азартно кричали, делая ставки. Их черствость поразила ее, хотя она и помнила: в восемнадцатом веке подобное поведение было в порядке вещей.

Тут подал голос майор Торнтон, стоящий в центре ринга:

– Вы намерены и далее унижать меня, джентльмены? Неужели вы хотите, чтобы я дрался бок о бок с этим… этим… – Он смерил мистера Хордера злобным и презрительным взглядом, тот ответил полковнику тем же.

– Полковник Торнтон, сэр! – обратился к нему мистер Шеридан.

– Да, мистер Шеридан?

– Насколько мне известно, мистер Хордер – вор, сводник и скупщик краденого. Он укрывает беглых преступников или выдает их – смотря что выгоднее. Он лжец, обманщик, на его совести не одно убийство. Однако при всем при том он – внук герцога.

У полковника перекосилось лицо.

– Он – внук герцога? Вы клянетесь, сэр?

– Спросите у его королевского высочества.

После борьбы с собой полковник Торнтон повернулся к мистеру Хордеру. Тот провел на полу линию мелом.

– Мистер Хордер, – полковник поклонился, однако видно было, что Хордер не стал для него симпатичнее, – я заблуждался в отношении вас. Сражаться рядом с вами – большая честь для меня. Позвольте предложить вам на выбор одну из моих шпаг.

– Это для меня, сэр, большая честь сражаться с вами, – маслянисто улыбаясь, отвечал Хордер.

Полковник Торнтон отступил в сторону, мистер Хордер выбрал шпагу– Союзники отсалютовали друг другу; клинки, взметнувшиеся вверх, сверкнули в свете ламп. Оба принялись стаскивать с себя верхнюю одежду и швырять ее на канаты.

Филип, надев перчатки, сел на скамью рядом с Джен-нифер.

– Фил!

– Все в порядке, – прошептал он, обнимая ее за плечи. – Все хорошо.

– Ничего подобного, Фил! Зачем? Зачем тебе все это? Ведь ты был уже в безопасности, еще чуть-чуть и…

– Дженни, – тихо перебил он, – неужели ты не понимаешь: я поступил так нарочно, я не полный осел.

– Но…

– Во-первых, я не могу ждать. Если два фехтовальщика дерутся сообща и вместе делают выпады, они скоро прикончат меня. Но те двое не могут драться вместе: они ненавидят друг друга. Каждый будет драться в своей манере и мешать другому.

На мне плотная кожаная куртка – она защитит меня от легких уколов. Перчатки набиты войлоком, а не соломой, около восьми унций – в них я продержусь. Напрасно герцог Йоркский напомнил им про ноги. Их защищать мне будет тяжелее всего… Дженни!

Дженнифер поняла: он готовится признаться в чем-то важном.

– Вчера утром я рассказал тебе не все, что мне известно о фехтовании.

– Значит, ты все же владеешь шпагой?

– Нет, никогда в руке не держал. Я сказал тебе правду. Зато я часто наблюдал за поединками. Мне нравится, как движутся фехтовальщики, мне нравятся их скорость, ловкость, легкость. Мальчиком я представлял: именно таким должен быть бокс. – Он убрал руку с плеча Дженнифер и посмотрел на свои перчатки. – Но божество по имени публика не нуждается в красивом бое. Она жаждет крови. А поскольку моя жена в прошлой жизни изводила меня разговорами о деньгах и грызла за неспособность их добыть, я поневоле превратился в мясника, который зарабатывает на пропитание примитивным мордобоем.

Теперь ты понимаешь, почему я ненавижу свое ремесло? Всякий раз, как я отвешивал мощный удар, я бил «толпу». Всякий раз, как я отправлял противника в нокаут и видел, как он бессильно валится на канаты, я бил «толпу». Мои теперешние противники для меня та же «толпа». Что такое чемпион, Дженни? Это человек, победивший «толпу». – Побледнев, он вскочил на ноги.

– Фил! – позвала Дженнифер. – Не теряй головы! Ты не должен…

– Лорд Гленарвон! – произнес голос с возвышения.

– Да, ваше королевское высочество?

– На моих часах почти четыре. Ваши противники готовы. А вы?

– Готов, сэр!

Пролезая под канатами, Филип обернулся и улыбнулся Дженнифер.

– Помолись за меня, любимая, – сказал он. – Меня ждет тяжелый бой.

Глава 18. «Отмщение, милорды!»

Дженнифер зажмурилась и откинула голову на спинку скамьи. Она не увидела первого выпада и мощного ответного удара.

Перед ее глазами проплывали картины из прошлого – точнее, будущего. Фонари высветили противоположный угол церковного зала. Он заблестел красным, желтым, синим и малиновым – переливались разноцветные ромбы на окнах. Стали видны сгнившие стенные панели, покрытые слоем грязи.

И вдруг каким-то чудом зал превратился в ее церковь, церковь, которую она знала с детства. Она принадлежала какой-то другой, раскольничьей протестантской секте; несмотря на голос отца, слышный за шуршанием газеты, она так и не поняла, о какой секте идет речь.

Однако Дженнифер явственно видела призрачную паству, стоящую в зале, в котором сейчас очертили боксерский ринг. Она слышала, как скрипят половицы под ногами пастора за ее спиной. Призрачная паства встала, с шумом раскрыла молитвенники, и все запели под хрипящие звуки органа.

«Веди нас, Божественный свет!» Это был гимн. Пропев гимн, все сели, подняв еще больше шума. Проповедник откашлялся. Что он собирается делать: молиться или читать проповедь?

Нет. Кто-то попросил ее, Дженни Бэрд, прочесть молитву.

Ее губы беззвучно задвигались.

«Господи, – дрожа, просила она, – выведи нас из клетки, в которой мы очутились! Верни нас в наше пространство и время! Освободи от этой грязи, и жестокости, и высокомерия. Разве не слышал ты всего минуту назад, как худшего из людей назвали достойным, потому что он внук герцога, – и никто не засмеялся и даже не улыбнулся?

Неужели моего возлюбленного, моего мужа навеки поставят на колени? Раз за разом он встает, он побеждает врагов, и я рада за него. Но сейчас кровь ударила ему в голову – он на моих глазах меняется с каждым часом, и я боюсь. Отпусти его! И если сочтешь, что я достойна, отпусти и меня тоже!»

– Дай ему! Врежь ему! Дай ему!

Рев голосов, топанье ног, свист, крики…

Дженнифер очнулась, выпрямилась и посмотрела на ринг.

С тех пор как Филип поднырнул под канаты, на ринге многое изменилось.

Филип не спеша подошел к черте, дотронулся до нее носком ноги и отступил, встав в боевую стойку. Он высоко поднял обе руки, защищая голову.

Два его противника, разойдясь довольно далеко друг от друга, смотрели на него из-за черты. Полковник Торнтон находился справа от Филипа. Его стойка была классической. Согнув правую ногу в колене и чуть отставив в сторону носок, полковник нацелил в Филипа смертоносное жало. Крепко сжав эфес, полковник придерживал лезвие большим и указательным пальцами. Левую руку он отвел чуть назад и в сторону, изящно приподняв кисть, словно для того, чтобы удержать равновесие.

Слева стоял мистер Сэмюэль Хордер; только его Филип и боялся по-настоящему. Его поза казалась более небрежной. Рубашка с плоеным воротом засалилась от грязи. Хотя стоял он примерно в такой же позиции, что и полковник Торнтон, шпагу он держал легче и как будто небрежнее.

Загремел знакомый раскатистый бас:

– Время!

Свет фонаря упал на неподвижные клинки. В первый миг никто не шевельнулся. На помосте воцарилась мертвая тишина.

Оценив обстановку, Филип решил, что полковник Торнтон нападет первым. Он угадал.

Торнтон, гибкий и проворный, несмотря на возраст, сделал мощный выпад, целя Филипу в грудь. Правая рука Филипа в боксерской перчатке снизу отбила клинок. Зазвенела сталь. Филип нанес полковнику сокрушительный удар левой в челюсть. Полковник Торнтон, у которого голова пошла кругом, едва успел отскочить назад и занять оборонительную позицию.

Тут мистер Хордер сделал выпад из четвертой позиции, метя Филипу в сердце.

Филип едва успел отвести шпагу в сторону левой рукой и отскочить назад. О том, чтобы нанести ответный удар, и речи быть не могло. Повернувшись влево, он оказался с толстячком лицом к лицу.

На личике Купидона расплылась довольная хитрая улыбка. Он делал обманные движения, крутя кончиком шпаги. Затем сделал ложный выпад из пятой позиции – боксерский трюк! Целил он снова в сердце. Филип легко отбил удар и попытался нанести удар правой в челюсть. Но Хордер, который двигался быстрее кошки, отскочил назад так далеко, что Филип промахнулся фута на два.

Наверху затопали тяжелые сапоги, поднимая пыль до пояса. Мистер Хордер занял боевую стойку и вновь готовился нанести удар. Тут полковник Торнтон, который слишком далеко отпрыгнул от своего союзника, пошел в решительную атаку.

Он кольнул Филипа в ногу, между голенищем сапога и коленом.

Филип отскочил назад. Парировать удар у него не было возможности. И хотя удар был неудачным, полковник достиг цели.

Шпага проткнула кожу на левой икре и глубоко вошла в мякоть. Боль пронзила все его тело – с ног до головы. Полковник Торнтон принялся вытаскивать клинок из раны. Ему удалось вытащить его последним усилием, едва не опрокинув противника.

И все же Филип, у которого сжалось сердце, удержался на ногах и ответил полковнику мощным апперкотом.

Полковник зашатался и, шагнув вперед, рухнул ничком; с пола поднялось облако пыли. В последний момент он успел инстинктивно вытянуть вперед правую руку, чтобы не наткнуться на собственную шпагу. Затем пару раз дернулся, как разрубленная змея, и затих.

Мистер Хордер, вновь целя Филипу в сердце, остановился, заслышав рев аплодисментов и крики, доносившиеся с помоста. Всех перекрывал голос мистера Шеридана:

– Бей его! Бей его! Бей его!

– Господа! – послышался властный голос принца. – Стойте! Я начинаю отсчет времени для полковника Торнтона.

В наступившей тишине отчетливо слышалось громкое тиканье часов. На них не было секундной стрелки, и принцу пришлось прищуриваться и пристально смотреть на циферблат.

Филипу Клаверингу необходимо было отдохнуть. Боль в ноге немного утихла; она как будто онемела и вздулась, голенище сапога намокло от крови. Он попытался приподнять ногу – она показалась ему очень тяжелой. Интересно, надолго ли его хватит.

«Я сумею отбить выпад из второй позиции, даже если он нападет сбоку. Главное – успеть ударить в ответ! Если он атакует спереди, отведу клинок направо или налево. Все просто, но мы никогда не думаем о нижней защите. Вот оно! Вот оно!»

– …тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь! – считал принц Уэльский. Он шумно захлопнул крышечку часов и снова открыл их. – Хангер!

– Да, сэр?

– Унесите полковника Торнтона с ринга. Нет, уволоките его – так будет лучше.

Все ждали, тихо переговариваясь, пока полковника волокли прочь.

– Джентльмены! – обратился принц к соперникам на ринге. – Подойдите к разделительной черте. Когда я крикну: «Время!» – вы возобновите бой. Готовы?

Филип осторожно подошел к черте, споткнувшись всего один раз. На лице мистера Хордера играла наполовину презрительная, наполовину самодовольная ухмылка.

– Время!

Мистер Хордер немедленно сделал выпад, целя в сердце. Филип отбил его, но острая сталь пропорола перчатку. Так происходило еще два раза. Филипу никак не удавалось нанести ответный удар; он спотыкался, а один раз чуть не упал. «Боже, а если я вообще не смогу его достать?» Сила оставалась только в руках и плечах. Но где его знаменитая скорость? «Кроме того, мне хватит и одного падения. Они не будут возражать, если Хордер прикончит лежачего!»

В глазах Хордера словно мелькнула молния. Он намерен атаковать. Филип почувствовал, что его противник готовится к решающему удару. Он ни секунды не стоял на месте и постепенно перемещался вбок. Неужели он…

Да!

Согнув колени, Хордер ринулся вперед, целя шпагой в правую ногу Филипа – вторую ногу. Он хотел сбить его с ног. Филип наугад хлопнул по шпаге сверху вниз – и промахнулся. И снова в ногу вонзилась сталь, причинив жгучую боль. Когда Хордер вытащил клинок, кровь хлынула потоком, заливая сапог. Купидон успел отскочить назад, заняв защитную стойку, – он откровенно смеялся над противником.

Филип, споткнувшись, упал на одно колено. Сверху послышался рев.

И мистер Хордер ринулся вперед, готовясь нанести смертоносный удар.

Филип старался не поддаваться панике. Внезапно он кое-что вспомнил. Перед его глазами возникла рука Хордера, небрежно и легко сжимавшая лезвие шпаги большим и указательным пальцами.

Он и прежде знал: отчаяние придает ему сил. Филип с трудом поднялся на ноги. Когда жало уже устремилось к его сердцу, он отвел его вниз левой рукой и мощным ударом выбил клинок из руки мистера Хордера. Шпага, сверкая, перелетела через канаты и, звеня, упала на пол футах в двенадцати от ринга.

Филип ударил Хордера хуком слева – тем самым знаменитым хуком, которым он уложил Генри Дюшена в Херрингее.

Впоследствии спорили, даже заключали пари, оторвал ли Сэмюэль Хордер, эсквайр, левую ногу от пола, когда падал на спину. Однако никто не сомневался – это был чистый нокаут. Хордер приземлился на спину с глухим стуком, лицо у него было мокрым от пота, рубашка прилипла к телу, ротик Купидона открылся, как у мертвеца.

Рев и крики на помосте стали оглушительными. Герцог Йоркский ожесточенно спорил с майором Хангером, который размахивал руками. Мистер Шеридан во весь голос распевал одну из арий собственного сочинения. Сэр Джон Лейд мрачно писал долговую расписку. Только принц невозмутимо отсчитал положенные тридцать восемь секунд и закрыл крышечку часов.

Филип, вложивший в удар все силы, потерял равновесие и упал на правое колено. Он сразу же принялся озираться в поисках Дженни.

С трудом ему удалось подняться на ноги. Он пересек весь ринг и подошел к ней, стараясь не спотыкаться. Филип облокотился о канаты, но вскоре вынужден был снова опуститься на одно колено.

Тут Дженнифер очнулась.

– Осторожно, милая, – сказал Филип, у которого до сих пор перед глазами все плыло. – Не подходи слишком близко–я весь потный. Не от напряжения – от страха.

– Ах, неужели ты думаешь, что для меня это имеет какое-то значение?

Дженнифер поднырнула под канаты, обняла его за талию и попыталась поднять, но не смогла – ей не хватало сил.

– Вот что я тебе скажу, – запинаясь, пробормотал он. – С течением времени все меняется. Манеры, обычаи, речь, житейские воззрения, даже мораль – всё. Но страх всегда один и тот же. Только страх всегда один и тот же.

– Осторожно, милый!

– Вот что еще я тебе скажу, Дженни, – продолжал он. – Я больше не буду драться. Никогда не выйду на ринг. Не от страха… а потому что…

– Лорд Гленарвон! – послышался сверху голос принца. Филип с трудом поднял голову. Перед глазами все плыло.

– Вы просто молодчина, лорд Гленарвон! Если у вас есть…

– Вот что я вам скажу, сэр, – серьезно отвечал Филип. – Никогда не ругайте толпу. Публика права – вы ошибаетесь. Никому не удается одновременно быть и законодателем мод, и мясником. Пусть себе аплодируют мяснику: он заслуживает похвалы. А вы – нет.

– Лорд Гленарвон, я не понял ни слова из того, что вы сказали. Тем не менее должен вас предупредить: сейчас вас попытаются арестовать… – Принц замолчал, вздрогнул и поднял вверх свои подбородки.

Двери церкви распахнулись настежь, ударившись о стены. На пороге показался аккуратный пожилой человек в треуголке. В правой руке он сжимал жезл с золотым набалдашником.

За ним толпились полицейские – ищейки с Боу-стрит. С алых поясов свисали наручники на цепях, белые гетры походили на военные. Они выстроились в линии вдоль стен, по обе стороны от человечка с жезлом, и целились в Филипа из пистолетов. Еще больше полицейских толпилось на улице.

Человек с жезлом, очевидно сановник, занимающий высокий пост, шагнул вперед.

– Господа, – спросил он высоким резким голосом, – который из вас Филип Клаверинг, граф Гленарвон?

В голове у Филипа вдруг прояснилось, как будто на него вылили ведро холодной воды. Последним усилием он встал и обернулся. Дженнифер поддерживала его.

– Я, – ответил он. – А вы кто такой?

– Милорд, я Коттерил, сэр Джон Коттерил, главный судья полиции на Боу-стрит. Я наделен полномочиями арестовать вас – как данными мне ордером магистрата, так и вердиктом коронера. Вы обвиняетесь в убийстве. Милорд, не советую вам оказывать сопротивление.

– Зато я советую, клянусь Богом! – загремел принц Уэльский.

Голос его, казалось, поразил сэра Джона Коттерила, как удар в лицо. Губы главного судьи сжались так плотно, что стали почти незаметны.

– Мне сообщили о вашем присутствии, сэр, – сухо отвечал он. Однако ваше высокое положение не освобождает вас от обязанности повиноваться закону. Кроме того, против шестерых ваших людей у меня пятьдесят. Что вы на это ответите?

– Да! – сказал принц, и в глазах егозаблестели слезы ярости. – Он кивнул в сторону Филипа. – Его постоянно предают и обманывают! Не знаю, виновен он или нет – в данный момент мне на это наплевать. Он бросил своим врагам честный вызов, встретился с ними лицом к лицу и честно победил всех. Так неужели сейчас я позволю вашим шавкам уволочь его – раненого, брошенного всеми? Нет! Ни в коем случае!

– Осторожнее, сэр!

Принц молча посмотрел на судью, не утруждая себя ответом. Он сделал жест, и четверо его спутников разом встали.

Все четверо почти одновременно скинули плащи. Шелкну-ли взводимые курки шести пистолетов и двух мушкетов – оружие было готово к бою.

– Я снова п-предупреждаю вас! – вскрикнул главный судья, заикаясь от страха. – Мы должны исполнить свой долг, и мы его исполним. Лично вам никто не причинит вреда, однако подумайте: что, если история дойдет до вашего царственного отца?

– Тогда я дам вам знать, – отвечал принц.

Он взял с кафедры серебряный подсвечник. Так же величественно, как будто он открывал бал в Карлтон-Хаус, принц спустился с помоста и подошел к краю ринга.

– Лорд Гленарвон, – вежливо сказал он, – если вы можете идти, опираясь на свою спутницу, прошу вас обоих подойти сюда и встать за моей спиной.

Филип, с помощью Дженни, которая держала его за талию, двигался относительно хорошо. Когда он пролезал под канатами, то едва не упал – ему стало нехорошо. Усилием воли он заставил себя забыть о боли и выпрямился. Дженни стояла рядом. Перед ним возвышалась массивная спина принца, затянутая в зеленый сюртук.

Принц оглянулся через плечо.

– Фред! Шерри! – позвал он. – Охраняйте их слева. Хан-гер! Лейд! Зайдите справа.

Беззаботно, даже небрежно их стражи заняли свои места. Маленькая процессия двинулась вперед, обошла ринг и остановилась. Они оказались лицом к лицу с сэром Джоном Кот-терилом и его сыщиками – расстояние между ними составляло футов двадцать.

– В последний раз… – начал было Коттерил, но осекся.

– Сэр, – сказал принц так же любезно, как и ранее, – не обращайте внимания на мое, как вы выразились, высокое положение. Мы с друзьями уходим отсюда. Ни у меня, ни у лорда Гленарвона нет оружия. Против вашей полусотни будет только четверо. Но даже будь нас четверо против ста, сэр, даю вам слово, мы поступили бы так же. А сейчас остановите нас, если сможете. – И он величественно двинулся вперед; звезда ордена Подвязки блестела на зеленом сюртуке, шляпа с перьями была лихо надвинута на лоб. Принц так величественно вращал глазами, что их противники попятились.

В строю полицейских послышалось низкое рычание – как будто там стояла свора мастифов. Где-то слева блеснула рукоятка пистолета. В то же мгновение герцог Йоркский и улыбающийся мистер Шеридан, лишь слегка повернувшись, нацелили в них стволы четырех пистолетов.

Справа, ругаясь, к ним из строя выбежал человек, однако, встретившись со взглядом сэра Джона Лейда, он отвел глаза в сторону, пошевелил губами и медленно отступил.

Принц находился в трех шагах от сэра Джона Коттерила.

– Во имя короля!.. – вскричал главный судья.

– В сторону!

Еще полсекунды в воздухе держалось напряжение, потом оно отпустило. Главный судья дрогнул и упал на спину. Его жезл с золотым набалдашником со звоном покатился по полу. Хотя полицейские были вне себя от ярости, они тем не менее пропустили принца и его спутников. Даже сыщики, стоявшие снаружи, расступились, давая дорогу.

Если бы Филип не был ранен, сердце Дженнифер пело бы от радости. О, как ей хотелось, чтобы ранена была она, а не он! Но она гордилась тем, что находится здесь, и сердце ее возликовало, когда майор Хангер подмигнул ей справа, а герцог Йоркский подмигнул слева.

А впереди всех шагал принц Уэльский – самовлюбленный эгоист, пьяница, ненадежный человек и все же, поняла Дженнифер, первый джентльмен Европы!

Глава 19. «Нет оправдания ему»

– Мой любимый! – проворковала леди Джерси, слегка тронув струны арфы.

– Да, любовь моя? – рассеянно отозвался принц Уэльский, в свою очередь проводя смычком по струнам контрабаса, зажатого между коленями.

– Ты о чем-то задумался, Джордж. Неужели твои мысли так далеки от меня?

– Что?

Сцена была пасторальная и даже идиллическая. Окна музыкального салона в Карлтон-Хаус выходили в парк; из них можно было любоваться ровными газонами, статуями, деревьями.

Стены музыкального салона были оклеены серыми с серебром обоями, подхваченные кольцами шторы также были серебристо-серые. В простенке между двумя окнами, над камином, висело большое зеркало. Пол закрывал толстый узорчатый ковер. Прижавшись щекой к раме правого окна, можно было увидеть даже Букингемский дворец, в котором обитал старый король в те периоды, когда его состояние улучшалось и его не нужно было прятать в Виндзоре. Если же посмотреть из левого окна, можно было разглядеть статую короля Карла Первого на Чаринг-Кросс.

Его королевское высочество сидел у левого окна в кресле с высокой резной спинкой и рассеянно водил смычком по струнам. Леди Джерси, стройная, томная, темноволосая и темноглазая, пристально наблюдала за ним, сидя за арфой. По случаю жары она надела очень тонкое муслиновое платье в цветочек.

Было пять часов пополудни, но для апреля было невероятно жарко и темно. Ни дуновения ветерка, ни трепетания листьев на деревьях – только нервное напряжение.

– Какая ужасная жара! – вздохнула леди Джерси. – Я просто таю! Ах, хоть бы началась гроза! – Она томно закатила глаза. – Джордж, голубчик! О чем ты размышляешь?

– Ни о чем, – проворчал принц, задумчиво косясь на нее. – Я вспоминал одну песенку.

– Песенку?

– Не очень красивую. Однако она по-своему хороша. – Он снова задумчиво посмотрел на нее. – Мне она всегда нравилась. Вот послушай!

Его королевское высочество был превосходным исполнителем. Он наклонился вперед и заиграл.

В наши дни контрабас нечасто выступает соло, особенно если речь идет о легкой и сентиментальной песенке о любви. Он ревет, как слон, и у него мало нежных ладов. И все же, когда серебристо-серую комнату заполнили мелодичные звуки, в них слышалась даже некая веселость.

Вначале леди Джерси показалось, будто мелодия ей незнакома – она не произвела на нее большого впечатления. Вдруг она вспомнила три строчки и резко выпрямилась.

Останься ты со мною, Красотка с Ричмонд-Хилл! Не нужно мне короны…

Принц играл, приоткрыв рот, и взгляд у него сделался застывшим – он рассеянно и мечтательно смотрел в потолок. «Красотка с Ричмонд-Хилл» могла означать только одно…

Леди Джерси с трудом удержалась, чтобы не вскрикнуть.

Она, конечно, понимала, что вскоре ее сменит другая любовница, и в душе своей не слишком переживала. Она достаточно пользовалась любовью избранных и знала, что следующая пассия не заставит себя ждать. Но ее привело в ярость упоминание о ненавистной сопернице, которую она полагала навсегда забытой. Леди Джерси откровенно не понимала, что мужчины находили в Марии Фитцхерберт, и была не одинока в своем недоумении.

– Джордж!

– Черт меня побери, что на этот раз?

– Ты думаешь не о… не о той ужасной Фитцхерберт?

– А если и о ней, то что? – Принц упрямо тряхнул многочисленными подбородками.

– Ты ведь женат! – вскричала леди Джерси. – Женат на Каролине Брауншвейгской!

– Черт меня побери, сначала я женился на Марии!

– Ах, Господи, спаси нас!

– Мадам, что вы имеете против Марии? Леди Джерси едва не задохнулась от ярости.

– Она глупа! Она некрасива! У нее плохие – просто ужасные! – зубы! Она даже не хорошенькая! Она вечно держалась надменно и кичилась своей противной добродетельностью, как ветхозаветная пророчица! А сейчас, я слышала, она безобразно растолстела.

– Та-ак! – сказал принц, терпеливо постукивая смычком по деке. – Как вы видите, я и сам – отнюдь не сильф. И потом, мне нравится женщина, у которой есть за что подержаться.

– Джордж! Какая вульгарность!

– Все мужчины в глубине души вульгарны. У вас, мадам, было полторы сотни любовников. Неужели вы этого не заметили?

Ошеломленная леди Джерси лишилась дара речи.

Однако ее чувства требовали выхода: она пробежала пальцами по струнам арфы и комнату наполнила какофония звуков. Контрабас принца ответил ужасным шумом. Леди Джерси снова принялась терзать арфу. Принц, не желая уступать, заставил свой контрабас зареветь, словно стадо быков.

Неожиданно он помрачнел.

С трудом поднявшись со стула, он прислонил контрабас и смычок к стене и посмотрел на нее в упор, уперев кулаки в бедра.

– Послушайте меня, мадам. Я буду говорить серьезно. Леди Джерси гордо вскинула голову.

– Целых две ночи, – продолжал принц, – меня мучила совесть. Позавчера на обеде, в вашем присутствии, один джентльмен… кстати, с тех пор он значительно вырос в моих глазах… он сделал мне выговор и напомнил о моем долге по отношению к Марии. Он был резок – не важно! Я заслужил его выговор. Гленарвон был прав. Я плохо обращался с нею, но теперь я все исправлю!

(Филип, который находился сейчас наверху, в «ванной», был бы потрясен, узнав, какой вывод сделал из его слов принц Уэльский. В это время Дженнифер отчаянно спорила с врачом, пришедшим осмотреть его, и мистером Шериданом, который убеждал больного выпить ледяного пунша.)

Леди Джерси заговорила ласково и чуть насмешливо:

– Джордж, но истинная причина…

– Да, мадам?

– Заключается в том, что ты просто хочешь вернуться к своей толстухе.

Оттого, что она говорила правду, принц разбушевался.

– Да, черт меня побери! – заревел он. – Ну и что? Леди Джерси опустила голову.

– Есть женщины, – позволю себе включить в их число и вас, мадам, – которые никак не могут перестать болтать! С ними хорошо провести ночь, они неплохи и на следующий день. Болтают, болтают, болтают, щебечут, щебечут, щебечут… Мне это надоело!

Он расхаживал взад и вперед, инстинктивно стараясь не удариться о фортепиано в углу. Шесть скрипок стояли в ряд у противоположной стены, производя зловещий эффект – они напоминали повешенных.

Леди Джерси горько зарыдала.

Принц хмыкнул. Выпустив пар, он повернулся к ней.

– Дорогая, – заявил он самым очаровательным тоном, – я виноват в плохих манерах. Прошу у тебя прощения. Надеюсь, ты понимаешь: я вовсе не имел в виду ничего из того, что наговорил. Прошу тебя забыть мои слова.

– Забыть? – взволнованно вскричала леди Джерси. – Да как я могу забыть?!

– Черт побери! – проворчал его королевское высочество и закрыл глаза рукой. – Позволь снова сказать тебе, дорогая, что сегодня я пережил сильное потрясение. Да и погода сказалась неблагоприятным образом. А через несколько минут в этой самой комнате начнется процесс по делу об убийстве!

– Процесс по делу об убийстве? – Леди Джерси настолько изумилаись, что даже перестала плакать и подняла голову.

– Вот именно. Ты ведь слышала, что Гленарвона обвиняют в убийстве служанки, которую он по ошибке принял за собственную жену.

– Да! – прошептала леди Джерси, вытирая слезы.

– Так вот! Он просил меня выслушать его и судить: я даровал ему такую привилегию. Льщу себя надеждой, – принц заложил руку за лацкан сюртука, – что окажусь достойным доверия. Он вот-вот придет. Если хочешь, можешь остаться и быть оДной из присяжных вместе с мистером Шериданом.

Если раньше леди Джерси ненавидела Филипа за то, что он посмел напомнить принцу о браке с Марией Фитцхерберт, то теперь она задумалась.

– Джордж! Доводилось ли тебе прежде слышать о связи полковника Торнтона с Хлорис Гленарвон?

– Нет, провалиться мне на месте!

– Я тоже ничего не знала. Она умная женщина, – пробормотала леди Джерси, прищурившись. – Да-да! Очень, очень умная женщина. Жаль, что я… Впрочем, не важно! Но… – Позабыв о своей ненависти к Филипу, она вместо него от всей души возненавидела Хлорис.

Принц показал на толстую пачку бумаг, лежавшую на пианино; все листки были исписаны красивым почерком клерка.

– Черт меня побери, об их связи знали даже не все слуги! А ведь слугам всегда все известно. Уверен, что о ее похождениях знает леди Олдхем. Впрочем, старая ведьма, возможно, единственная женщина в Лондоне, которая проведала об этой интрижке.

– Гленарвон мне нравится, – неожиданно заявила леди Джерси. – От его возлюбленной я не в восторге, – она дернула плечиком, – но она, по крайней мере, не жирная корова.

– Мадам!

– Терпеть не могу толстух! – упрямо заявила леди Джерси.

Тут лакей отворил дверь. Филип, по-прежнему одетый в кожаную куртку, с красным шейным платком, с перевязанными лодыжками, шагал, опираясь на две трости. Дженнифер поддерживала его под руку. Мистер Шеридан, не снявший плаща, потому что ему нравилось, как он в нем выглядит, шел за ними по пятам, держа в руке серебряный кубок.

Филип поклонился. В тот же миг темное небо за окнами прорезала вспышка молнии. Все невольно прищурились. Филип что-то вспомнил, однако неотчетливо, его, неизвестно почему, била крупная дрожь.

Когда Дженнифер взглянула на него, он понял, что она чувствует то же, что и он. Неужели начинается то, что он для себя обозначил словом «кошмар»? Нет! Нельзя терять рассудка! Разум нужен ему для другого!

Несмотря на жару, атмосфера была холодной и официальной.

– Вам не нужно стоять, милорд, – важно заговорил принц. – Там, у окна, мое кресло. Я немного разверну его. Выберите себе стул и сядьте лицом ко мне.

Взяв с пианино стопку документов, Георг-Август вернулся к креслу с таким видом, словно был судьей, облаченным в алую мантию.

Филип огляделся. Он увидел леди Джерси, сидевшую за арфой, контрабас рядом с принцем, фортепиано, шесть скрипок в ряд у стены и портрет Каролины Брауншвейгской, теперь принцессы Уэльской. Сам король настоял на том, чтобы портрет висел здесь, и сын не посмел его ослушаться. Однако Филип этого не знал.

– Сэр, – начал он, – я…

Дженнифер придвинула ему стул. Он сел лицом к принцу. Себе Дженнифер принесла табурет из-за фортепиано и устроилась рядом. Филип с облегчением откинулся назад, чувствуя, как боль в ногах отпускает.

Большие черные томные глаза леди Джерси взглянули на него в упор. Он поклонился.

– Лорд Гленарвон, – сурово заговорил принц, – я готов всесторонне рассмотреть ваше дело. Большего я вам обещать не могу. Если я сочту вас виновным, то не смогу защищать вас. Вам понятно?

– Совершенно понятно, сэр.

– Что касается вас, мисс Бэрд, – укоризненно, хотя и с улыбкой продолжал Георг-Август, – за обеденным столом вы уже успели ослушаться моего приказа! Надеюсь, такого больше не повторится. И поскольку вы являетесь заинтересованной стороной, вы будете молчать во время слушания дела.

– Мне придется ужасно трудно, сэр, – кротко ответила Дженни.

– Охотно верю. В состав присяжных, просто для проформы, я включил леди Джерси и мистера Шери…

Тут принц впервые обратил внимание на последнего джентльмена, который, не сняв плаща, стоял, облокотившись о фортепиано с кубком в руке. Принц отбросил всю величественность и заговорил по-другому:

– Эй! Шерри!

– Да, сэр?

– Шерри, ты торжественно обещал, что до бракосочетания с мисс Огл будешь заливать в глотку только воду! Что в том кубке? Что ты пьешь?

Мистер Шеридан беспечно махнул рукой.

– А, один-два глотка мне не повредят! И потом, – откровенно добавил он, – мне необходимо было выпить! Не скрою, драка в часовне напугала меня до чертиков.

– В самом деле?

– Да, ей-богу! Хотя я улыбался, зубы у меня стучали от страха. Я бы сдался… ей-богу, сдался, но вы и все остальные держались так хладнокровно, что мне стало стыдно.

– По правде говоря, – пробормотал его королевское высочество, опуская взгляд, – я сам себе удивляюсь. Если бы старый… хм! Если бы мой достопочтенный батюшка поручил мне вести войско против французов, несмотря на мои мольбы отпустить меня, я бы, наверное… – Собственные слова сильно задели принца за живое – он снова напыжился и вспомнил о своем величии.

– Там был и Йорк, – продолжал мистер Шеридан, – хладнокровный, как будто ничего не случилось: он поехал к себе домой, рассуждая по пути о новых собаках. Лейд вернулся к своей Летти, говорит, она учит его новой карточной игре. По его словам, игра чертовски интересная, если не считать того, что Летти все время выигрывает. «Я думаю, – сказал сэр Джон, – она жульничает. И если я ее поймаю, то надеру ей зад!» Прошу прощения, сэр! Что я пью? Холодный пунш.

– Холодный пунш! – Его королевское высочество насторожился. – Милая леди Джерси! Будьте любезны, позвоните в звонок – он за вами. Благодарю вас.

Дверь немедленно открылась. Тучный Бранли, старший лакей в алой с золотом ливрее, величественно проследовал в салон, неся в руках большой серебряный поднос, на котором стояли в круг пять серебряных кубков; в центре же находилась массивная серебряная чаша, вмещавшая, очевидно, не менее галлона ледяного пунша.

– Ах, черт возьми! – воскликнул принц, поражаясь такому проворству.

– Я осмелился предположить, ваше высочество, – заявил Бранли с подобострастной улыбкой, – что в такую пору ваше королевское высочество может пожелать пунша.

Он поставил поднос на столик справа от принца. Ловко разлив половником пунш в пять кубков, Бранли раздал их всем присутствующим. Никто не отказался. Мистер Шеридан пробормотал, что один-два кубка ему не повредят.

«Боже! – в отчаянии подумал Филип. – Мне придется нелегко, если судья и присяжные напьются в стельку!»

– Говори скорее, милый! – прошептала Дженнифер. – Торопись!

– А теперь к делу, лорд Гленарвон! – сказал принц, освежившись и поставив пустой кубок на стол. Бранли молча отступил в сторону. – Должен сообщить вам, мистер Шеридан, что мы сейчас в определенном смысле находимся в зале суда, где недостойные шутки неуместны. – Он смерил мистера Шеридана суровым взглядом, и великий драматург съежился. – Итак, лорд Гленарвон, с чего вы начнете?

Черное небо прорезала еще одна вспышка. Дженнифер положила руку на плечо Филипа, и он почувствовал, как она дрожит. Но он сжал зубы и снова улыбнулся.

– С вашего позволения, сэр, я бы хотел начать с двадцать первого апреля. Время – час ночи, место – «Пристань»…

– Погодите, сэр! – негромко перебил его принц, постучав по кипе документов, лежащей у него на коленях. – Я требую, чтобы вы прежде всего ответили на некоторые вопросы.

– Как вам будет угодно.

– По словам леди Олдхем, у нее дома в половине седьмого или около того лакей по фамилии Смизерс слышал, как вы говорили, что хотите свернуть вашей жене шею. Нет, погодите! Ее показания основаны на слухах. Вы можете ничего не отвечать.

Филип улыбнулся:

– И все же я отвечу, если вы того пожелаете.

– Итак?

– Неужели вы сами, ваше высочество, никогда не испытывали желания, находясь в обществе той или иной дамы, свернуть ей шею? При этом вы не имели ни малейшего намерения поступить так на самом деле!

Взгляд принца непроизвольно упал на портрет Каролины Брауншвейгской. Он поспешно отвел глаза и, скользнув взглядом по яркому ковру, посмотрел на леди Джерси.

– Лорд Гленарвон! – Принц выпятил грудь. – Как я и говорил, показания леди Олдхем основаны на слухах, и их можно отмести. Однако позже вы уверяли саму леди Олдхем в том, что ваши намерения в отношении мисс Бэрд совершенно серьезны. Когда она напомнила вам, что вы женаты, вы ответили, что все можно устроить. Что вы имели в виду?

– Сэр, я имел в виду добиться в парламенте разрешения на развод.

– На развод?! Скажите, лорд Гленарвон, когда и от кого вы узнали о… связи вашей жены с полковником Торнтоном?

– Около двух часов ночи, в поместье «Пристань», от горничной Молли.

Принц удивленно вскинул брови.

– Почему же вы упомянули о разводе в разговоре с леди Олдхем за много часов до того, как узнали, что у вас есть для него повод?

Отвечать на подобный вопрос было легко и приятно. Но Филип, посмотрев в серые серьезные глаза, ощутил прилив ужаса.

И этого человека карикатуристы изображают пустым хлыщом и болваном!

– Сэр, – сказал он вслух, – я хочу жениться на мисс Бэрд. Как известно, моя нынешняя жена очень любит деньги. Я считал, что мы с ней можем договориться частным образом, и если я отдам Хлорис все, что она захочет…

– Короче говоря, вы намеревались добиться развода мошенническим и обманным путем?

– Да, сэр.

– Хм! По крайней мере, откровенно. Еще один вопрос! Когда вы и леди Гленарвон были здесь на обеде, казалось, между вами установились вполне теплые отношения, по крайней мере с ее стороны. Однако я заметил: она вспыхнула и отвернулась, когда вы отправились драться с Бристольским Молотом.' Каковы в действительности были тогда ваши отношения с женой?

– Не слишком хорошие, сэр. Во всяком случае… – Филип замялся.

– Что – во всяком случае? – насторожился принц.

– Мне показалось, что Хлорис… заинтересовалась и проявила любопытство, заметив во мне некую перемену.

– Ах да! – послышалось громкое звяканье: принц наливал себе еще кубок пунша. – Некая перемена! Он постучал по бумагам. – Об этом говорят все опрошенные, да я и сам ее заметил. Что с вами стряслось?

Филип рассмеялся. Сейчас он солжет – единственная ложь во всей истории!

– На самом деле никакой перемены не произошло, сэр. Я и раньше знал, что большинство знакомых считают меня книжным червем и бесхарактерным человеком, тряпкой. И вот я, как и любой на моем месте, решил положить конец такому положению дел.

– Каким образом?

– Я жаловался на больное сердце, хотя на самом деле здоров. Много лет я тайно учился боксировать, понимая, что должен освоить новейшие приемы защиты и нападения, если хочу побить лучших из боксеров. Когда я решил, что время пришло, я вызвал Джексона на бой и уложил его в его собственной боксерской школе. Настало время для так называемой «перемены».

Неожиданно леди Джерси пробежала пальцами по струнам арфы, и все вздрогнули.

– Так вот в чем дело! – тихо сказала она, подходя к столу и наливая себе пунша. В глазах ее стояли слезы.

Принц посмотрел на нее, но ничего не сказал.

– Да, – кивнул он, – я начинаю понимать ваш замысел. Леди Гленарвон, как вы говорите, заинтересовалась тем, что…

– Ваше королевское высочество! – не выдержала Дженнифер. – Мы все знаем, чего хотела и до сих пор хочет та особа. Неужели нужно и дальше говорить о ней?

– Черт побери, мадам, я заставлю вас замолчать! – заревел принц, разволновавшись и оттого налив себе еще кубок. Его примеру последовал и мистер Шеридан, заметив, что глоток-другой ему не повредит.

– Значит, – продолжал принц, глядя на Филипа, – леди Гленарвон на самом деле не питает к вам теплых чувств?

– Нет, сэр.

– Хорошо. До сих пор ваши ответы меня удовлетворяли. А теперь – защищайтесь! Расскажите все, как было. Если нужно, докажите свою невиновность!

Филип, несмотря на жару, обхватил себя руками.

– Тогда, сэр, я начну свой рассказ с часа ночи двадцать первого апреля. Покинув Карлтон-Хаус, – прошу у вас прощения за свой скорый и не вполне вежливый отъезд, – я отправился в поместье «Пристань» с мисс Бэрд, ее служанкой миссис Поппет и моим слугой Хопвитом. Через некоторое время Хлорис последовала за нами в другой карете, вместе с леди Олдхем и полковником Торнтоном. Они завезли полковника Торнтона домой и вернулись в «Пристань». Я встретил их на лестнице, они собирались ложиться спать… Когда все разошлись, мы с Хлорис остались наедине.

Наконец ему удалось завладеть всеобщим вниманием. Все сидели неподвижно, только мистер Шеридан стоял, облоко-тясь о фортепиано.

– Я сказал ей, – продолжал Филип, – что нам с нею нужно обсудить и решить ряд вопросов. И решать их нужно этой же ночью.

На коленях принца зашуршали бумаги.

– Как тут сообщается, вы с ней несколько раз поцеловались?

– Нет! Да! Ну… да.

Дженнифер хотела отпустить какое-то сердитое замечание, но сдержалась.

– А, – пробормотал принц, – значит, вы собирались…

– Нет, сэр! Именно так все и полагали, включая саму Хлорис. Но если в ваших бумагах имеется хоть одно честное свидетельство, вы должны знать, что я сказал. Я, разумеется, имел в виду обсуждение нашего развода.

Хлорис отказалась пустить меня к себе – обыкновенно она запиралась на ночь. Она сказала, что я могу войти к ней в любую ночь, но только не сегодня. Потом рассмеялась, убежала в будуар и заперлась изнутри на засов.

Небо почернело, однако никто не потребовал зажечь свечи. Жара становилась нестерпимой – гроза должна была вот-вот разразиться. Пять фигур застыли в полумраке.

Дженнифер что было силы стиснула кулаки.

– На следующее утро, – отрывисто продолжал Филип, – оказалось, что дверь в будуар не заперта. Однако, если вы все обдумаете, окажется, что никакой тайны тут нет. Молли, горничная Хлорис, было поручено проводить леди Олдхем в Голубую комнату. Она вернулась и постучала. Хлорис открыла ей, а потом оставила дверь незапертой. Но я этого не знал.

– Дальше!

– Я вернулся к себе в спальню, – сказал Филип. – Потребовал принести табаку и бренди; их доставил Хопвит. Мне хотелось подкрепиться перед очередной сценой с Хлорис, и я выпил целый стакан бренди. Повторяю, в ту ночь я намерен был объясниться с ней до конца.

Потом я взял кочергу, как то и говорится в ваших показаниях, и прошел через свою гардеробную в будуар Хлорис. Оказалось, что дверь, соединяющая ее будуар со спальней, была заперта на засов. Голос, который я принял за голос Хлорис, отказался открыть дверь. Я заявил, что, если она не откроет, я сломаю дверь. И пробил одну филенку кочергой. Она закричала: «Прекрати! Я отопру!» Потом…

Все затаили дыхание.

– Потом? – хрипло переспросил принц.

– Я услыхал какой-то шорох в спальне. Когда я вошел в будуар, там горел свет, но никого не было.

– Вы говорите – горел свет?

– Да, сэр. И в спальне тоже; там горели две очень большие настенные свечи. Мои слова нетрудно доказать!

– Как?

– У меня есть показания двух свидетелей – старого конюха Мокама и его жены. Мокам всю ночь промучился от зубной боли, а жена ухаживала за ним. Они сидели у окна, которое находится напротив окон спальни Хлорис; расстояние между ними пятьдесят футов.

– Да, где-то здесь имеется план поместья. Но… свидетели?

Снова звякнул половник в чаше; примеру принца последовали леди Джерси и мистер Шеридан. После чего двое последних, тени в полумраке, поспешили вернуться на свои места.

– Свидетели?! – заревел принц. – Я перечел все показания! Я помню все дословно! Где слова тех двоих?

– Неужели вас, сэр, удивляет то, что я до последнего времени прятал их? – сухо спросил Филип. – Если бы о них узнали и их нашли, они бы тут же оказались в тюрьме. Я… взял на себя смелость, сэр, и приказал отправить одну из ваших карет в Ламбет, чтобы доставить моих свидетелей сюда, вместе с Хопвитом, который отвечает за них. Я хотел бы, чтобы вы сами судили о них. Простите ли вы меня?

– Да, вы действительно взяли на себя большую смелость, – добродушно согласился принц, у которого уже слегка заплетался язык. – Впрочем, я вас прощаю! Вы говорите, в будуаре горел свет, но там никого не было. А потом?

– Я вошел в спальню. – Филип отогнал подступивший к горлу ком. – Как вам известно, я обнаружил там девушку Молли. Волосы ее были уложены, как у Хлорис, на ней был пеньюар Хлорис, лицо ее было сильно набелено и нарумянено. Она разрыдалась, так как подумала, что я ее изобью. Я… Я…

– Да? Прошу вас, поподробнее, лорд Гленарвон!

– Странно… – пробормотал Филип, вновь живо представив ту сцену. Потом он заговорил вслух. – Я смыл румяна с ее лица. Прошу вас, не спрашивайте, зачем я это сделал, – я и сам не знаю. Возможно, Молли питала ко мне слабость, скорее всего, из-за какого-нибудь доброго слова в ее адрес. Она и открыла мне, что Хлорис сейчас с полковником Торнтоном, и объяснила, как обстояло дело.

– Ага! Какое действие оказали на вас ее слова?

– Мне показалось… мне захотелось убить.

– Следите за словами, милорд!

– Но только полковника Торнтона, клянусь! И теперь я прошу ваше королевское высочество, я прошу вас всех заметить, что произошло потом!

Филип, держа в руке нетронутый кубок, напряженно наклонился вперед – так далеко, как позволили больные ноги. Дженнифер, чей пустой кубок давно валялся на ковре, вцепилась ему в предплечье.

«Он это сделает! – подумала она, испуганная сумраком и призрачными фигурами. – Он сделает! Он как-то оправдается… Он…»

– Чтобы скрыть волнение, – звонко продолжал Филип, – я взял со столика под окном, невдалеке от кровати, бутылку. Рядом с бутылкой стоял стакан. Я налил себе вина – вкус оказался ужасным. Я отпил совсем немного, а остальное вылил на ковер. Однако, вспомнив о вежливости, я налил вина Молли. Она выпила все до дна. Запомните это, сэр: она выпила до дна. Минуточку! – Филип вскинул руку вверх, призывая всех к тишине. – Все или почти все, – продолжал он, – могут засвидетельствовать, что бутылка с вином простояла на столике двадцать четыре часа. Сейчас она находится в кармане плаща мистера Шеридана. Пусть побудет там еще некоторое время.

Снова звякнул половник в чаше – струя пунша выплеснулась на стол.

– Свидетели уп-поминают о б-бутылке, – отвечал все более добродушным голосом принц. – Но на что нам она?

– Немного терпения, сэр. Вскоре после двух ночи я ушел от Молли…

– А вы с ней не?.. А?

– Нет, сэр. Я пошел к себе в спальню. Я сел подумать, и вдруг у меня так закружилась голова, что я ударился о стол. Смутно помню, что кое-как доковылял до кровати и свалился в нее, даже не скинув халат, не задув свечу и не открыв окно. Даже тогда мне пришло в голову, что меня, возможно, отравили.

– Отравили?!

– Вот именно. На следующее утро у меня так болела голова, что я за целый день не смог избавиться от боли. В бренди никакого яда не было – я ведь пил его за добрый час до того, как меня сморил сон. Значит, яд находился в вине, у которого был такой странный вкус! Затем я узнал, что в вино подсыпали изрядную дозу порошка опиума.

Мистер Шеридан выругался. Струна арфы издала гнусавый звук. Его королевское высочество сидел неподвижно. А Филип, поставив кубок, схватился за набалдашники своих тростей, как будто собирался встать.

– Если вино, – продолжал он, – оказало такое действие на меня, то что же должно было произойти с Молли? Она выпила втрое больше моего. Конечно, она успела запереть на засов дверь потайной лестницы, чтобы помешать моей жене войти, – она поступила так из ненависти к хозяйке. Успела задуть обе свечи, а потом упала на постель и провалилась в глубокий сон.

Позвольте рассказать, что было дальше! Я лишь предваряю рассказ тех, кто многое видел. Окна спальни долго оставались темными. Однако около трех часов ночи обе свечи снова зажгли – это факт. Двое свидетелей клянутся, что видели это. Все сошлись на том, что убийство произошло в три часа. Значит, незадолго до трех кто-то снова зажег свечи. Мои свидетели утверждают, что сама Молли чуть приподняла штору, высунулась наружу, обернулась, как будто разговаривала с кем-то, а потом снова опустила штору. – Филип попытался различить в полумраке лица слушателей. – Так вот, – продолжал он, – тут мои свидетели заблуждаются. Потребуйте, чтобы произвели вскрытие Молли! Вскрытие производится уже сотню лет, однако сейчас наших медицинских познаний достаточно, чтобы… простите! Я оговорился. Врачи обнаружат, что она приняла большую дозу опиума. Каковы же последствия отравления? Я вам скажу. Ни одна женщина на свете не смогла бы встать с постели и пройти через всю комнату, приняв такую дозу яда!

– Черт побери! – не выдержал принц. – Так вы уверяете, что ваши свидетели лгут? Вы что, даете показания против себя самого?

– Нет! – ответил Филип. – Только один человек мог тогда подойти к окну. Только одна женщина, которую по росту, фигуре и прическе можно было спутать с Молли. – Он оперся на обе трости, встал на ноги и набрал в грудь воздуха. – Убийца Молли, сэр, – моя жена, Хлорис!

Глава 20. Истина

Первым не выдержал его королевское величество.

– Свет! – заревел он. – Ради бога, свет! Мы что, должны сидеть в темноте, как дети, которые рассказывают страшные истории о привидениях? Свет!!!

Душный воздух словно заколебался. Сквозь занавеси пробился легкий ветерок, деревья закачались, закачались и серебристо-серые занавеси на полуоткрытых окнах. Где-то вдалеке загремел гром.

Звонить, чтобы принесли свечи, не было нужды. Лакей, который прятался за дверями в ожидании подобного приказа, быстро вбежал в салон, неся длинную горящую восковую лучину. Повинуясь кивку принца Уэльского, он зажег свечи, прикрытые жемчужно-серыми стеклянными экранами. Осторожно закрыв окна, лакей тихо, как призрак, удалился.

Когда вся комната озарилась светом, Филип увидел лица леди Джерси, мистера Шеридана и его королевского высочества. Сердце у него екнуло.

Все трое были пьяны. Но на каждого спиртное подействовало по-разному.

Леди Джерси, славившаяся своей сентиментальностью, задумчиво перебирала струны арфы и бросала на него сочувственные взгляды. Мистер Шеридан, который подносил очередной кубок к губам, присвистнул и кивнул. Эти двое были, очевидно, на стороне Филипа.

Но принц…

Он сидел в своем кресле прямо, и лицо его исказилось от ярости.

– Лорд Гленарвон! – произнес он величаво и самодовольно, как всегда, когда бывал пьян. – Это чудовищно! Обвинить собственную жену…

– Да, сэр, чудовищно! Хлорис хладнокровно задушила Молли, потому что девушка угрожала рассказать всем о ее связи с полковником Торнтоном. А заодно она попыталась отправить меня на виселицу, обвинив в преступлении, которое совершила сама! Тогда Хлорис и Торнтон скорее получили бы мои денежки.

– Что?

– Выслушайте меня, сэр! – взмолился Филип, по-прежнему стоя и не собираясь садиться. – Осталось совсем немного! Если вы сочтете, что мои свидетели достойны доверия, поверите ли вы в то, что я говорил до сих пор?

Выпятив нижнюю губу, его королевское высочество бросил величественный взгляд на документы, лежащие на коленях. Глаза его снова увлажнились.

– Разумеется, – пробормотал он после паузы, – ваши прежние слова внушают доверие. Но…

– Сэр! – сказал Филип. – Разве сегодня вы не слышали собственными ушами в церкви… или часовне, – называйте как угодно, – как полковник Торнтон проболтался: у него не будет денег, чтобы заплатить за право смотреть боксерский матч до тех пор, пока меня не арестуют и не повесят?

– Точно! – неожиданно воскликнул мистер Шеридан. – Лопни моя печенка, именно так Торнтон и говорил! Я запомнил его слова, потому что они возбудили мое любопытство.

Судя по искорке, мелькнувшей в глазах принца, судя по тому, как он задумчиво прикусил губу, он тоже все вспомнил.

– Далее! – продолжал Филип. – Разве не сочтете вы черствой и даже бессердечной женщину, которая как ни в чем не бывало садится на кровать рядом с трупом задушенной ею жертвы и ведет светскую беседу?

Теперь Филип рискнул бросить взгляд на Дженнифер. Дженнифер, совершенно потрясенная, ответила ему взглядом, исполненным ужаса. Руки у нее дрожали; она бы не смогла встать, если бы захотела. А он сравнивал ее лицо с лицом той, другой, и думал о том, как сильно он любит Дженни.

Ах, если бы ему удалось обелить себя и пройти вместе с ней через это испытание!

На задах Карлтон-Хаус поднялся сильный, порывистый ветер. Несмотря на закрытые окна, было слышно, как качаются деревья в парке. Вслед за яркой вспышкой последовал мощный раскат грома.

– Какого мнения, сэр, были бы вы о такой женщине? – спросил Филип у принца Уэльского. – Вчера поздно ночью я тайком пробрался в поместье «Пристань», чтобы добыть из ее спальни бутылку с вином. Сначала я встретил там леди Олдхем, а затем – мою жену. Жена села на кровать рядом с телом Молли и засмеялась. Спросите леди Олдхем! Сэр, именно тогда я… готов был сказать ей, что знаю: это она задушила Молли – тщательно подготовившись и хладнокровно. Однако она умна – по-моему, она догадалась, что мне все известно. Не могу сказать, заметила она у меня под плащом бутылку с вином или нет, но, уверен, она обо всем догадалась.

Меня разыскивали: в доме спали трое констеблей. Чтобы развеять ее подозрения, я вынужден был солгать и сказал ей, что, по моему мнению, она не виновата в убийстве. Но когда наша с ней беседа подходила к концу, меня словно озарило. У меня переменилось настроение, и я бросил ей вызов. Я сказал, что ухожу, и подстрекал ее позвонить в колокольчик, чтобы разбудить констеблей. Я спускался медленно – им бы без труда удалось схватить меня. Однако она не посмела звонить, боясь, что я всем расскажу о своем открытии.

Опираясь на трости, Филип с трудом сделал пару шагов.

– Те, кто вел следствие, несомненно, замерили длину шнура. Я же и так знаю, на какой высоте он был отрезан. Хлорис могла дотянуться до него рукой. Когда я уходил, ее рука лежала на шнуре. Так кто отрезал шнур для убийства? Чья рука оставила незапертой дверь спальни?

Принц поднял все свои подбородки.

– Леди Гленарвон – красивая женщина. Как правило, я не терплю в своем доме обвинений в адрес красивых женщин. И все же, – он прищурился, – мне показалось, что она ведет себя необычно, когда с улыбкой отправила мужа драться с Бристольским Молотом. Правда, ничего другого ей не оставалось…

– Нет, оставалось, – возразил мистер Шеридан. – Она могла бы поступить так же, как мисс Бэрд!

Нос у него пылал. Холерический темперамент взял свое: депутат от Стаффорда так хватил кубком по крышке фортепиано, что внутри звякнули струны.

– Дорогая моя, – обратился он к Дженни, – благодаря вашей самоотверженности и отваге – вы кинулись защищать своего любимого перед лицом самого принца Уэльского! – я и решился предоставить вам убежище. Истинная правда, я не шучу!

– Но я ничего не сделала! – вскричала Дженнифер, вспыхивая. – Я… знала, что Фил… Филип… побьет его! – Она оглядела всех пристальным взглядом. – Ваше королевское высочество, можно ли и мне, наконец, вставить слово?

– Мадам, – Георг-Август царственным жестом развел руки в стороны, – вы поступили благородно. Прошу вас, говорите! Даже если ваша речь будет такой же длинной и непоследовательной, как у моего достопочтенного батюшки.

– Но я вовсе не собиралась… – выпалила потрясенная Дженнифер.

– Не важно, мадам. Вы прощены. Продолжайте!

– Можно спросить? – вскричала леди Джерси, перебирая струны арфы. – Хлорис Гленарвон! Тоби Торнтон! – Она поморщилась. – Неужели она в самом деле любит его?

– Именно об этом я и собиралась рассказать, – заявила Дженнифер.

– Так рассказывайте, дорогая! Прошу вас! – оживилась леди Джерси.

– Я… мне не было известно ни слова, – волнуясь, начала Дженнифер, – до тех пор, пока я сейчас не услышала Филипа. И все равно, я могу вам многое поведать о ней.

Принц, закрывший глаза, когда заговорила леди Джерси, посмотрел на Дженни.

– Хлорис Гленарвон, – страстно продолжала та, – неспособна любить кого-либо, кроме самой себя, о чем нетрудно догадаться. Однако она по-своему любит хвастуна и задиру Торнтона. Пожалуйста, не смейтесь надо мной, но он в некотором смысле ее дитя, которое она защищает. Кроме того, она искренне и от всей души восхищалась им – его алым мундиром, его надменным видом, его великолепной осанкой, которую он держит до тех пор, пока его не ударят как следует – как Филип… – Она заторопилась. – Три раза Филип выставил его на посмешище. Перестала ли она любить своего полковника? Нет! Она еще больше возненавидела Филипа и еще больше ласкала своего великовозрастного любовника. Ох, неужели вы ничего не понимаете?!

– Я понимаю, – задумчиво прошептала леди Джерси.

– Дамы! – Принц поднял пачку бумаг. – Все это прекрасно для великосветской беседы. Но леди Гленарвон не могла убить горничную! У нас есть показания, говорящие о том, что в три часа ночи она была с… – Принц осекся и посмотрел на документы. Потом он перевел растерянный взгляд на Филипа.

– Да, сэр, – сухо заявил тот. – Она была, или предполагалось, что была, с самим полковником Торнтоном. Мне продолжать?

– Да! Да! Да!

– Моя теперешняя жена, – ожесточенно продолжал Филип, – иногда проявляет странную порядочность. Ее покой и удобства, как она полагает, всецело зависят от ее положения в обществе, ей выгодно изображать из себя добродетельную жену и верную служанку полуинвалида, то есть меня. Своим поведением она обманывала весь так называемый бомонд…

– Ей-богу, верно! – вскричал мистер Шеридан.

– …до тех пор, пока Молли, которая почему-то питала ко мне добрые чувства, не превратилась в тигрицу и не пригрозила выдать ее. Я все узнал, сэр, от человека по фамилии Хопвит, которого вы очень скоро увидите. После нескольких туманных и уклончивых замечаний относительно чувств Молли Хопвит добавил: «Она даже обещала рассказать…» – и вдруг заговорил о другом. И все же по здравом размышлении я догадался, о чем он хотел мне поведать. Моя добродетельная женушка искренне полагала, что о ее интрижке с Торнтоном известно только Молли. Она была слишком умна, слишком осторожна. Даже я, червь, мог восстать, если бы Молли заговорила. Я думаю, хотя ничего не могу доказать, что она давно замыслила убить Молли, только все не могла решиться и рискнуть. Возможно, она надеялась подкупить Молли, а может, полагала, что я проявлю трусость и предпочту ничего не заметить. В любом случае я скоро умру от сердечного приступа!

Тем не менее в ночь на двадцатое апреля моей добродетельной жене был нанесен смертельный удар. Я объявил ей, что сердце у меня здоровое; я доказал это в доме леди Олдхем. Надо сказать, ее заинтриговала неожиданная «перемена» во мне, и ей очень хотелось, скажем так, выяснить, почему я вдруг стал другим. Вот именно – я стал другим человеком! Если Молли проболтается и весть дойдет до моих ушей, вся ее уютная, налаженная жизнь разлетится на кусочки. Значит, Молли нужно убрать, и как можно скорее! Этой же ночью! Полковник Торнтон, конечно, не стал бы сообщником. Его благородная натура восставала против убийства, хотя он был не прочь тратить мои денежки после того, как меня повесят. Обо всем остальном он предпочитал не знать.

Тут Дженнифер тихо вставила – так тихо, что ее едва было слышно:

– «О, нерешительный! Дай мне кинжал!»

В комнате словно повеяло холодом. За окном сверкнула молния, загремел гром.

– Нет, Дженни. Леди Макбет произносит эти слова после убийства Дункана. Впрочем, смысл тот же самый. Мужчина колеблется, а женщина непреклонна – как Хлорис… Она сама проделала всю подготовительную работу.Покинула «Пристань», оставив на столике бутылку отравленного вина: она сама признала, что Молли не в силах была устоять против мадеры. В «Дубах», поместье полковника Торнтона, наша парочка изобразила громкий, поистине королевский скандал – прошу прощения, ваше высочество! Они кричали, чтобы их могли слышать слуги. Потом моя ненаглядная женушка поспешила назад, а Торнтон, скорее всего, орал в пустоту. Ему наверняка понравилось наносить оскорбления.

– Погодите! – перебил его принц. – Напоминаю, лорд Гленарвон, что дверь потайной лестницы оказалась запертой изнутри.

– Поверьте, – криво улыбнувшись, сказал Филип, – засов не помешал ей войти. Если бы вашему высочеству удалось взглянуть на дверную раму, вы с вашей проницательностью тотчас разглядели бы истину. Между рамой и дверью такая большая щель, что не составляет труда просунуть в нее нож и отодвинуть засов… Нож у Хлорис, разумеется, был – им она отрезала шнур звонка. Более того! Ей много раз, по небрежности или случайно, приходилось оказываться перед запертой дверью. Уверен, она все время носила в своем ридикюле нож… Итак, она крадется в темную спальню, слышит, как ее жертва тяжело дышит во сне, и готовится к своему черному делу…

– Стойте! – перебила его леди Джерси. Струны арфы задрожали. – Скандал – это пикантно, но подробности убийства…

– Я должен рассказать, леди Джерси, иначе вы не поймете, как все тут сходится. Моя женушка зажигает обе свечи, чтобы убедиться, что все кончено. Она поднимает штору и высовывается в окно – проверить, не шпионят ли за нею. Поскольку окна жилья над конюшней темные, она думает, что никто ее не видит… Она не боится, что случайным звонком разбудит слуг, – для того чтобы позвонить, нужно очень сильно дернуть шнур. Я… – Филип сглотнул подступивший к горлу ком и продолжал: – Когда я впервые увидел труп Молли, то решил, что убийце потребовалась недюжинная сила; и особенно странно было, что жертва не сопротивлялась и не кричала. Теперь тайна раскрыта. Молли не могла сопротивляться. А моя женушка, встав на колени на постели – к тому времени она была уже вне себя от ненависти, – изливает на Молли все свое презрение, оборачивая красный шнур вокруг ее шеи и…

– Перестаньте, я сказала!

– Прошу прощения, леди Джерси. С ужасами почти покончено. Все же без борьбы и криков не обошлось: когда человека душат, он всегда сопротивляется. Однако никто в доме не проснулся. Хлорис тушит обе свечи. Она оставляет дверь запертой изнутри, повторив свои действия в обратном порядке: выходит за дверь на потайную лестницу и, просунув нож в щель между дверью и рамой, задвигает засов… Интересно, о чем думала Хлорис, глядя на мертвое лицо Молли? О чем она думала, спеша назад, в «Дубы», чтобы обеспечить себе то, что вы, сэр, в юридических кругах называете алиби? Интересно, сладко ли ей спалось и что она видела во сне? Нет! Так не пойдет. Даже в тот день, по-моему, спала она крепко и безмятежно…

Филип заковылял вперед, опираясь на трости. Стиснув зубы, чтобы не закричать от боли, он попытался поклониться принцу Уэльскому.

– Таково мое дело, сэр. Поскольку мои свидетели вот-вот будут здесь и подтвердят мои показания о горевшем свете, вы можете осмотреть бутылку с отравленным вином. Мистер Шеридан, позвольте…

Порывшись в полах плаща, мистер Шеридан извлек из кармана бутылку и передал ее Филипу. Тот подошел к хозяину дома и торжественно вручил ему ее.

– Вот, сэр. Понюхайте и попробуйте. Но, ради бога, не пейте слишком много!

Повернувшись, он с трудом подошел к своему стулу. Джен-нифер, сияя, протянула ему обе руки.

– Сядь, Фил! – вскричала она. – Прошу тебя, сядь! Милый, это было уже излишне!

Но он пока еще не мог сесть. Внутри у него все пело, пело и ликовало…

– Гленарвон!!!

При звуках властного голоса он круто повернулся.

Принц выпрямился в кресле, сжимая в руке бутылку. Филип никогда не забудет этого зрелища: в темно-фиолетовом бархатном сюртуке поверх канареечно-желтого жилета, в белых чулках и бриджах, в туфлях с пряжками, фасон которых он сам изобрел… Коричневый парик слегка съехал набок. На лице, раскрасневшемся от выпитого пунша, сверкали злые, хитрые глаза.

– Кого вы пытаетесь обмануть? – спросил принц, чуть понизив голос. – В вине нет никакого опиума!

– Простите, сэр?

– Мне прекрасно знаком вкус порошка опиума. В бутылке действительно мадера, однако в ней нет яда. Попробуйте сами!

Все вдруг закружилось у Филипа перед глазами, он приковылял к принцу и взял у него из рук бутылку. Не успел он поднести ее ко рту, как вдруг его осенило.

– Хордер! – вскричал он.

– Что такое?

– Сэмюэль Хордер, эсквайр! Так вот почему он не помешал мне унести вино с собой! Он нарочно вскрыл два моих письма, подменил бутылку, долив столько же вина, чтобы погубить меня и уничтожить мои улики. Он знал, что я упомянул о бутылке в письме к лорду верховному судье… Хордер! Хордер! Хордер!

Гроза разразилась без предупреждения. Струи дождя хлестали в оба окна музыкального салона, ветер завывал все сильнее.

Мистер Шеридан, слегка пошатываясь, подошел к принцу.

– Сэр! – начал он самым вежливым, «парламентским» тоном. – Клянусь, так оно и есть! Вы, ваше королевское высочество, сами видели, что Сэм Хордер терпеть не может нашего друга. Черт побери, Гленарвон, я ведь вас предупреждал! Наверняка он подменил бутылки утром, пока Гленарвон спал!

– Лорд Гленарвон! – сказал принц. – Имеете ли вы какие-либо доказательства, подтверждающие ваше обвинение против мистера Хордера?

Вначале Филип даже не расслышал, о чем его спрашивают.

Ему стало холодно – ужас схватил его липкими щупальцами…

– Лорд Гленарвон! Должен ли я повторить свой вопрос? У вас есть доказательства, подтверждающие ваше обвинение против мистера Хордера?

Филип попятился.

– Боюсь, что нет, сэр, – отрывисто произнес он. – Хордер, видимо, давным-давно разбил настоящую бутылку.

Дверь у них за спиной не просто открылась. Она распахнулась настежь, ударившись о стену, и снова захлопнулась. В салон ворвался не кто иной, как сам герцог Йоркский. Дождь почти не успел замочить его шляпу с перьями и военный плащ. Лицо герцога было сердитым и вместе с тем смущенным.

– Послушай, Джордж! – начал было он, но, заметив, что брат не один, замолчал и смешался.

– Какого черта ты здесь делаешь? – осведомился его брат, не выказывая радости. – Я думал, ты скачешь к себе домой!

– Я и ехал домой. – Герцог помрачнел. – Но пришлось вернуться. Сегодня я потерял сто фунтов! Слышишь – сто фунтов! Но… ладно! Чертовски хороший бой. Пришлось вернуться. Я узнал новости. – Не глядя на Филипа, он кивнул в его сторону. – О нем.

– Что за новости?

– Направляясь в Суррей, я проезжал по мосту Блэкфрай-арз. Со стороны Ламбета, навстречу мне, двигалась громадная повозка, нагруженная до небес огромными бочками солода. На вид каждая из них весила целую тонну. Прямо за повозкой ехала открытая карета с твоим гербом, Джордж. Я узнал ее еще издали. Форейторов не было, я увидел кучера и трех пассажиров. Вот проклятая повозка! Передняя ось обломилась, и бочки попадали прямо на карету…

Дженнифер медленно поднялась на ноги. Она почувствовала приближение волны страха даже острее Филипа и поняла, что сейчас скажет герцог.

– Естественно, – проворчал он, – я соскочил с лошади и помог откатить бочки. Поздно! И кучер, и высокий старик, и маленькая старушка уже скончались. Мне удалось вытащить из-под обвала чудного старикашку. Он прожил совсем недолго и успел сказать… Черт меня побери! – Герцог принялся разглядывать свой мундир под плащом. – Он принял мой мундир за ливрею лакея! Фамилия его Хоп… не помню, как дальше. Он сказал, что он – слуга Гленарвона, везет свидетелей, которые должны что-то доказать, и попросил кое-что передать Гленарвону. Потом он…

– Что он просил передать? – вскричала Дженнифер.

– Чудной старикашка, – продолжал герцог, глядя на своего брата, – просил передать: «Скажите ему, я сделал все, что мог».

Филип с трудом попятился к своему стулу и сел. Обе трости со стуком упали на ковер.

– Фил! – страстно воскликнула Дженнифер, прижимаясь к нему. – Не отчаивайся! Даже если твои свидетели погибли…

– Я думаю о Хопвите, – отвечал Филип. – Бедный старый Хопвит! – И он закрыл лицо руками.

Герцог Йоркский потопал ногами, расправил плащ, пробормотал что-то неразборчивое и заявил, что должен идти. За ним захлопнулась дверь.

Несмотря на завывания ветра и шум дождя, в салоне еще долго было тихо. Наконец, Филип услышал, как принц позвал его, и поднял голову.

Принц, не без помощи мистера Шеридана, поднялся на ноги. Он стоял уперев кулаки в бедра, широко расставив толстые ноги – как тогда, за обеденным столом. Однако в его выпученных глазах теперь читалась не ненависть, а жалость.

– Милорд! Отдаете ли вы себе отчет в своем положении?

– Да. Хопвит мертв.

– Нет, нет! В вашем собственном положении!

– Ах, это. Да…

– Даже если бы я вам поверил – а я, несмотря ни на что, склонен верить вам, – сейчас я не в силах спасти вас. Если бы я созвал в Карлтон-Хаус высших представителей правосудия, как доказал бы я вашу невиновность? Бутылку с вином подменили. Ваши свидетели мертвы. У меня есть только ваше слово. Но даже моей власти недостаточно, чтобы даровать вам свободу!

Филип заставил себя встряхнуться.

– Благодарю вас за то, что вы беспристрастно выслушали меня, а также за услугу, какую вы мне оказали. Никто не мог бы сделать для меня большего. Однако я вполне понимаю вас. Я должен снова бежать!

– Ты не можешь бежать! – вскричала Дженнифер. – Ты даже ходить не можешь!

– Значит, как-нибудь доковыляю. – Филип повернулся к принцу. – Сэр, я понимаю, что и так злоупотребил вашей добротой, но дело касается присутствующей здесь мисс Бэрд. Она не должна идти со мной дальше, как я в безумии своем предложил ей вчера. Ее никто не преследует, однако ей придется нелегко, если скандал разгорится. Если бы она могла на время поехать, скажем, к леди Джерси…

– Разумеется! – воскликнула леди Джерси, вскакивая и поворачивая к ним лицо, залитое пьяными слезами. – Я укрою ее, доверьтесь мне!

– И ты думаешь, я брошу тебя сейчас?! – воскликнула Дженнифер.

– Дженни, ты должна. Я никогда в жизни ничего тебе не приказывал, но сейчас приказываю: останься!

– Нет! Нет! Не останусь! Я…

– Придержи язык! – рявкнул Филип так свирепо, что она отпрянула. Тон его тут же изменился. – А теперь, ваше королевское высочество и мой добрый друг Шеридан…

– Стойте! – воскликнул принц, кусая губу.

Он был мрачнее тучи. Сейчас в душе его эгоизм и нелюбовь к каким-либо осложнениям и неприятностям спорили с инстинктивным сочувствием. Наконец, он принял решение.

– Не будьте идиотом! – проворчал он. – Я… позволяю вам прятаться здесь до тех пор, пока вы не выздоровеете. Никогда, честное слово, – добавил он с ноткой зависти, – я еще не видел человека, который пользуется такой любовью слуг! Бог знает почему, но они вас не выдадут. Однако вам нельзя оставаться здесь долго… – Принц закатил глаза.

На сей раз дверь отворилась так тихо, что все уловили лишь намек на какое-то движение. На пороге стоял майор Хангер, щеки его над выбритым подбородком ввалились.

– Ваше высочество, – сказал он спокойно, – нам конец. Мы горим синим пламенем!

– Что это значит?

– Его величество король… Его уже два дня как привезли из Виндзора, ему все известно об убийстве. Он повелел арестовать этого джентльмена и эту леди!

Принц Уэльский, который чуть ранее, глазом не моргнув, стоял лицом к лицу с полусотней ищеек с Боу-стрит, вдруг посерел.

– Его величество издал указ, в котором они, и особенно леди, обвиняются бог знает в чем, – продолжал Хангер. – Полк конных гусар уже у парадного портика. До сих пор мне удавалось их не впускать, но больше я не могу их удерживать.

Принц задыхался, ему не хватало воздуха.

– Конечно, – добавил майор Хангер, будучи ирландцем, – мы могли бы позвать гренадеров, запереть двери и задать им жару. Ей-богу, сэр! Посмотрел бы я, как кавалеристы сумеют взять осажденную крепость!

– Ради всего святого, Хангер! Вы что, совсем выжили из ума? Чтобы гвардейцы стреляли в гусар? Тогда меня объявят мятежником, восставшим против собственного отца! О боже, помоги мне! Помоги мне! – Принц воздел унизанные перстнями руки, закрыл ими лицо, но тут же резко опустил. – Я говорил вам, лорд Гленарвон, что от одного человека я не сумею вас защитить. Старый черт снова выкинул дьявольский трюк – чтобы унизить меня! Боюсь, мне придется выдать вас обоих.

– Сэр! – вмешался мистер Шеридан.

– Я ничего не могу поделать, Шерри! У меня нет выбора! Я… Нет, черт побери, погодите! Я дам вам обоим возможность бежать. Хангер! Вы говорите, они у парадного портика?

– Вот именно, сэр! Злые как черти!

– Эй, вы! – воскликнул принц, тыча пальцем в Филипа и Дженнифер. – Бегите! Бегите по главной лестнице на первый этаж, как будто в столовую. Но вылезайте через заднее окно и бегите через парк, к Мэлл. Скорее!

– Он не может бежать! – возразила Дженнифер.

– Попробую! – ответил Филип.

– Бегите! Бегите! Бегите!

В струях дождя небо за окнами побелело от очередной вспышки молнии. Дженнифер показалось, будто лица, музыкальные инструменты, мерцающие свечи за жемчужно-серыми стеклянными экранами и сама комната медленно кружатся, словно в танце.

Наверное, она опять бредит. Массивное тело принца вдруг стало прозрачным: она видела, как сквозь него ударила молния.

– Вы призраки! – закричала она. – Вы все призраки! Вы давно уже умерли… Вас нет!!!

– БЕГИТЕ! БЕГИТЕ! БЕГИТЕ!

Да, она снова видела тот же ужасный сон. Она шла рядом с Филипом, который совсем не мог бежать. Они оказались на площадке, где свечи мерцали и таяли, растворяясь в воздухе, как и лица лакеев.

Они ринулись вниз по широкой, длинной лестнице на первый этаж. Почему-то здесь уже не было ковра, под их ногами был каменный пол. Когда Филип выскочил в парк из длинного окна, в мозгу у Дженнифер как будто что-то щелкнуло – ей показалось, что он отшвырнул в сторону трости. Но «они» – ужас, ждущий у парадного портика, – не должны захватить Филипа!

Струи дождя заливали лицо. Они выбрались из дворца и, обогнув белеющую во мраке статую, пригнувшись, побежали по парку. Дженнифер чувствовала: кто-то, кто собирается схватить Филипа, мчится за ними следом по лестнице.

Они ускорили шаг. Дженнифер начала задыхаться и споткнулась. Небо раскололось от сокрушительного громового раската. Дженнифер закрыла глаза и, не выпуская руки Филипа, замерла на месте.

В ушах ее слышался тяжелый металлический лязг и грохот, что-то шуршало и скользило по мостовой.

И она открыла глаза.

Эпилог. «И битвы прежних дней…»

– Какого черта! – заорал водитель грузовика, высовываясь чуть ли не по пояс из окошка, так что шея у него, казалось, была длиной в целый ярд. – Куда претесь? Спятили, что ли? Вам жизнь надоела?

Дженнифер услышала визг тормозов, машины, ехавшие за грузовиком, тоже останавливались.

Перед глазами плыли огромные круги. Но Дженнифер еще не поняла, что время встало на место. Дождь по-прежнему заливал ей лицо. Она смутно понимала, что Филип тянет ее куда-то назад.

Она смутно услыхала, как Филип обратился к шоферу грузовика:

– Прошу прощения, высокочтимый сэр! – Он поклонился. – Мы поступили совершенно недопустимо… – Вдруг он резко осекся. – То есть…

От изумления глаза у шофера сделались круглыми, как блюдца.

– Псих! – прошептал он, завел мотор и, сорвавшись с места, унесся прочь. Остальные машины последовали за ним, гудя клаксонами.

Кто-то гонится за ними от самого Карлтон-Хаус! Кто-то хочет…

Промокшая до нитки Дженнифер оглянулась через плечо.

Они стояли на улице Мэлл. Невдалеке, как обрывок из знакомого сна, она увидела колонну герцога Йоркского. Наверху, там, где только что был Карлтон-Хаус, находилась площадь Ватерлоо, пустая, если не считать высокой колонны, воздвигнутой в память Крымской войны.

По Лоуэр-Риджент-стрит несся, гудя, поток машин. Потом Дженнифер заметила электрическую вывеску – разноцветные неоновые огни из-за дождя казались размытыми.

– Эй, вы! Сэр! Погодите минутку!

Какой-то высокий человек в плаще с поясом и мягкой шляпе действительно спешил вниз по ступенькам лестницы герцога Йоркского. Воспоминания о будущей жизни начали постепенно возвращаться к Дженнифер. Они оба знали, кто тот человек.

Инспектор уголовного розыска Сомерс замедлил шаг, увидев, что они остановились. Он подошел к ним с загадочным выражением лица.

– Дженни, – услышала она слова Филипа, – бежать нет смысла. Ни в этом веке, ни в любом другом. Нас все равно догонят и схватят. Но что… что…

Прохожие изо всех сил старались скрыть любопытство, однако поневоле оборачивались, глазея на странную парочку. Стройная сероглазая девушка с мокрыми волосами, разметавшимися по плечам, расстегнула макинтош и недоверчиво щупала свою одежду. На ней был самый обыкновенный пуловер, коричневая твидовая юбка, нейлоновые чулки и туфли на высоком каблуке. Мужчина, стоявший рядом с ней, отчего-то пристально разглядывал свои ноги. Он по очереди согнул их в коленях, осмотрел лодыжки. Казалось, его удивляет тот факт, что ноги у него целы. Оба не обращали внимания на проливной дождь.

Их странное поведение не укрылось от взгляда инспектора уголовного розыска Сомерса,

– Послушайте, сэр, – заботливо спросил он, – что с вами?

Филип приложил руку ко лбу.

– Мы с Дженни, – странным голосом отвечал он, – гуляли. Просто гуляли. Под дождем.

– Что ж, кому что нравится, – философски заметил инспектор Сомерс. – Лично я не люблю гулять в дождь. Но…

– Я видел, – продолжал Филип, – как вы соскочили с подножки… мм… автобуса на Риджент-стрит и махнули мне рукой. Вот я и побежал. И Дженни побежала. Не знаю почему, но мы побежали. – Лицо его исказила гримаса. – Ладно, показывайте ордер, и дело с концом! Думаю, вы не станете надевать на меня наручники.

И снова на лице инспектора Сомерса, серьезного человека среднего возраста с бородавкой на носу, появилось недоуменное выражение.

– Наручники, – повторил он, хмурясь, словно никогда не слыхал такого слова. – Кстати, сэр, я так и не понял, как к вам обращаться – «Фил Маддерн» или «лорд Гленарвон»? Начальник полиции уверяет, что можно и так и так.

– Только не «лорд Гленарвон»! С меня хватило и восемнадцатого века!

– Простите, чего хватило?

– Он хочет сказать, – поспешно вмешалась Дженни, – что для человека, который не слишком преуспел в наше время, неприятны воспоминания о многочисленных предках, живших в восемнадцатом столетии!

– Не важно, что я хотел сказать! – отрезал Филип. – Я не убивал жену. Но я не ничего не могу доказать: последняя моя улика пропала. Можете не верить, инспектор, но я очень устал. Арестовывайте меня скорее и покончим с делом!

Инспектор Сомерс пристально разглядывал его.

– Может, позволите и мне вставить слово, лорд… мистер Маддерн? – язвительно спросил он. – Я шел к вам с добрыми вестями. Вы выиграли дело вчистую!

На улице громко и как будто презрительно загудело такси. Дождь заливал Филипу волосы и глаза; ему показалось, что внутри у него все дрожит.

– Ничего я не выиграл! Я проиграл! Один скользкий тип пообещал спрятать меня, если я побрею голову, сменю имя и приму участие в бое без правил. А потом он подменил бутылку! Вино было напичкано барбитуратами. Моя женушка одурманила свою служанку, а потом вернулась и убила ее. Настоящую бутылку негодяй разбил. А затем я узнал, что двое моих свидетелей из дома напротив погибли в автокатастрофе.

Инспектор Сомерс долго изучал ближнее дерево.

– Да-а! – протянул он, стараясь казаться равнодушным. – Наверное, не стоило вам ничего сообщать, пока мы не убедимся наверняка. Но неужели вы полагаете, что мы не успели снять показания с ваших свидетелей прежде, чем они скончались? Что же касается вашего приятеля-негодяя, он еще два дня назад попал в Скотленд-Ярд по другому делу. Между нами говоря, думаю, его ждет долгий срок. А вашу бутылку нашли.

– Нашли?..

– Вот именно. Старый как-там-его слишком гордился своей работой, чтобы разбить ее. Вино напичкано барбитуратами, как и желудок убитой девушки, что обнаружилось при вскрытии. – Инспектор Сомерс огляделся. – Кстати, лорд… то есть мистер Маддерн. Дождь, знаете ли, довольно сильный. Не спрятаться ли нам где-нибудь?

– Нет! – сказал Филип. – Мне слишком часто предлагали убежище: сначала мистер Ричард Бринсли Шеридан, потом Сэм Хордер и, наконец, принц Уэльский. Мы останемся здесь!

– Как хотите! – философски, как и подобает британскому полицейскому, отвечал инспектор Сомерс. – Мы останемся здесь, если вам угодно. – Он перевел взгляд на Джен-нифер. – Кстати, мисс, – спросил он, хотя и без того знал ответ, – не вы ли та самая мисс Дженнифер Бэрд, которая играет Лидию Лэнгиш в «Соперниках» в театре «Хеймар-кет»?

– Конечно я! – выпалила Дженнифер и тут же поправилась: – Ну да! Господи, интересно, что бы сказал мистер Шеридан? Фил! Ты бы никогда не познакомился со всеми теми великими людьми, если бы с ними не был знаком твой предок! Кстати, в нашей истории никакого Хопвита не было, не мог он умереть вот так, правда?

Инспектор Сомерс очень внимательно оглядывал обоих.

– Только между нами, сэр. – Он наклонился вперед и заговорил тише: – Вы с вашей подружкой не заглянули случайно в парочку пабов? А может, даже в три или четыре?

– Нет, – ответил Филип, взмахивая дрожащей рукой, – большинство пабов закрыты. Возможно, мы не вполне трезвы, инспектор. Однако алкоголь тут ни при чем.

– Вы правы, сэр! Я вас понимаю. – Инспектор Сомерс просиял. Потом лицо его посерьезнело; казалось, он не решается говорить. – Не знаю, сэр, радуюсь я или сожалею о том, что мне предстоит вам сказать… Но ваша жена умерла.

– Умерла?!

– Вы немного переоценили ее, знаете ли, – продолжал инспектор Сомерс, разглядывая мостовую. – Она была умна, очень умна, но не настолько, как вы считали… Если помните, она играла в Вест-Энде. Там же выступал и ее пожилой бойфренд. Подцепив вас, она решила, что у вас денег куры не клюют. Потом выяснилось, что это не так, и она почла за лучшее избавиться от вас – тихо-мирно развестись. Однако возникло осложнение. Ее служанка влюбилась в вас, а она знала много неприятных подробностей о прошлой жизни своей хозяйки. И вот она решила удавить служанку, а убийство повесить на вас. Ее любовник сидел дома и терпеливо выжидал. Мы собрали массу улик: перегоревшая лампочка, американский замок на двери потайной лестницы… Однако ваша жена понимала – в смысле ума вы ей сто очков вперед дадите. Она догадалась: вы поняли, как она вас подставила, и поэтому загнали ее в угол. Словом, вчера ночью ваша супруга отравилась – покончила с собой с помощью тех же самых барбитуратов.

Не думаю, что она ненавидела вас так, как вы себе вообразили. Она оставила письменное признание, которое проясняет все, о чем мы до сих пор не знали. В конце она приписала, что вы не так уж плохи и ей жаль, что она не сумела стать вам хорошей женой.

Филип и Дженнифер застыли на месте.

– А ее… пожилой бойфренд? – стиснув зубы, спросил Филип.

– Ах да! Мы ведь, знаете ли, только ловим преступников. Мы их не судим. Нетрудно догадаться, что с ним будет, принимая во внимание косвенные улики. Вот и все, сэр. Вам не о чем больше беспокоиться, но все же придется дать показания в мировом суде и в суде присяжных

Инспектор Сомерс распрощался и направился в сторону лестницы герцога Йоркского, но, сделав несколько шагов, глянул через плечо. Лицо его дышало теплотой, совершенно неожиданной для Филипа.

– Милорд, верните Англии титул чемпиона в среднем весе! – сказал он. – Покажите им, что у нас еще есть порох в пороховницах! А потом женитесь на вашей молодой леди, живите на заработанное и пишите о чем хотите! – И он ушел в дождь и туман.

– Фил! – страстно начала Дженнифер.

– Все хорошо, любимая.

– Что – хорошо?

– Я серьезно. Я никогда не буду больше драться. Нельзя быть одновременно мухой и мясником.

– Кем?!

– Мухой называют боксера в легчайшем весе. Он порхает вокруг огромного мясника до тех пор, пока тот не промахивается. Нельзя порхать и наносить мощные удары одновременно. Ничего не получится.

– Фил, но я говорила о другом! Неужели… вчера, и позавчера вечером, и ночью… неужели ничего на самом деле не было?

– Не важно, любимая. Если ты согласна, мы поженимся немедленно, и мне все равно, что скажут люди. – Он нахмурился. – Я могу преподавать историю и английский, если сумею найти место. – Филип вздохнул: – Боюсь только, что для того, чтобы найти место, мне, пожалуй, не хватит деловой сметки!

– Ах, милый! – вскричала ликующая Дженнифер. – Все дела предоставь мне! Только вот ужасно хочется узнать: с какой целью нас перенесли в прошлое? Чтобы преподать урок? А может, нам все только приснилось?

Бамм! – послышался густой бас Биг-Бена. Пробило шесть. Филип вспомнил о часах в поместье «Пристань». Мимо тек нескончаемый людской поток; пешеходы спешили по домам, накрывшись зонтиками или газетами; такси гудели и шуршали шинами по мокрому асфальту. Вокруг кипела жизнь – может быть, не столь живописная, как та, которую они видели совсем недавно, но невыразимо дорогая.

Филип покачал головой.

– Не знаю, – сказал он. – Не знаю!

Филип Керр Мартовские фиалки

Посвящается моей матери

Первый мужчина: "Ты заметил, как ловко эти «мартовские фиалки»^[379]оттеснили на задний план ветеранов партии, вроде нас с тобой?"

Второй мужчина: «Ты прав. Кто знает, если бы Гитлер немного подождал и забрался в фургон нацистов чуть позже, он стал бы фюрером гораздо раньше».

«Черная корпорация», ноябрь 1935 года

Глава 1 Берлин, 1936 год

Странные вещи происходят иногда в темных снах Великого Искусителя...

Сегодня утром я наблюдал, как на углу Фридрихштрассе и Ягерштрассе два человека в форме СА^[380]отвинчивали от стен красные стенды «Штюрмера» – антисемитского еженедельника, издаваемого главным гонителем евреев в рейхе Юлиусом Штрейхером^[381]. Эти стенды привлекают внимание разве только очень недалеких людей, которым приятно щекочут нервы полупорнографические изображения арийских дев, изнывающих в сладострастных объятиях длинноносых уродов. Я уверен, что ни один уважающий себя человек не станет читать эту гнусную писанину.

Штурмовики бросили стенды в кузов грузовика, рядом с другими. Нельзя сказать, чтобы они обращались с ними слишком осторожно – на двух стендах стекла были уже разбиты.

Часом позже я видел, как эти же ребята снимали стенды со «Штюрмером» на трамвайной остановке у городской ратуши. На этот раз я подошел к ним и спросил, зачем они это делают.

– Из-за Олимпиады, – ответил один из штурмовиков. – Нам приказали убрать стенды, чтобы не шокировать иностранцев, которые приедут в Берлин на Игры.

Слыханное ли дело, чтобы власти так заботились о душевном покое иностранцев! По крайней мере, на моей памяти такого еще не было.

* * *

Я заехал домой на машине – у меня был старый черный «ханомаг» – и переоделся в мой единственный хороший костюм из светло-серой фланели. Когда я покупал его три года назад, он стоил сто двадцать марок, а главное, был прекрасного качества, что по нынешним временам большая редкость: теперь наши шерстяные ткани, так же как масло, кофе и мыло, делаются из заменителей. И хотя с виду они вполне приличные, однако долго их не проносишь и зимой в них прохладно, а летом, в жару, просто мучаешься.

Я взглянул на себя в зеркало, стоявшее в спальне, и достал свою самую лучшую темно-серую фетровую шляпу с широкими полями и черной лентой из ткани баратеа. Обыкновенная шляпа, но я ношу ее немного по-другому, чем остальные, как парни из гестапо – с опущенными спереди полями. Шляпа закрывает лицо, и я прохожу, куда захочу, неузнанным. Эту манеру носить шляпу придумали в берлинской криминальной полиции – или Крипо, – где я ее и перенял.

Коробку «Муратти» я сунул в карман пиджака и вышел из дому, бережно держа под мышкой статуэтку из розентальского фарфора, красиво завернутую в подарочную бумагу.

Венчание проходило в Лютер-кирхе на Денневицплац, недалеко от железнодорожной станции Потсдамерплац, в двух шагах от дома невесты. Ее отец, господин Леман, работал машинистом на станции Лертер и четыре раза в неделю водил экспресс в Гамбург и обратно. Невеста, по имени Дагмар, работала у меня секретаршей, и я представить себе не мог, как теперь буду обходиться без нее.

Но дело было не только в этом. Иной раз я подумывал: а не жениться ли мне самому на Дагмар? Она была красива, она сумела организовать мою жизнь, и мне казалось, что я ее люблю, но я, наверное, был слишком стар для нее – мне уже исполнилось тридцать восемь – да и к тому же слишком скучен. Я предпочитаю спокойную, размеренную жизнь, а Дагмар, конечно, хотелось развлечений и развлечений.

И вот она стоит, нарядная, рука об руку с этим летчиком, мужчиной, о котором женщина может только мечтать – молодым, красивым, самим олицетворением мужественного арийца в этом серо-голубом мундире, удостоверяющем его принадлежность к авиации национал-социалистов. Правда, познакомившись с ним ближе на свадебном обеде, я вскоре разочаровался: как и многие другие члены этой партии, Иоханнес Беркель чересчур серьезно относился к самому себе.

Дагмар представила нас друг другу. Прежде чем подать мне руку, Иоханнес громко щелкнул каблуками и тряхнул головой.

– Примите мои поздравления, – сказал я ему. – Вам крупно повезло – л сам готов был сделать ей предложение, но, конечно, куда там мне рядом с бравым военным.

Я пригляделся к его форме: на левом нагрудном кармане он носил серебряный спортивный значок СА и пилотский значок, а над ними – непременный ужасный значок члена партии; на левой руке у него красовалась повязка со свастикой.

– Дагмар говорила мне, что вы летали в «Люфтганзе», а затем временно поступили в распоряжение министерства авиации, но я не думал... Как ты говорила, Дагмар, кем был твой жених тогда?

– Спортивным летчиком.

– Да, именно так, спортивным летчиком. А я и не думал, что у вас, ребята, форма. – Спортивный летчик – это один из тех многочисленных эвфемизмов, которые наци часто использовали для обозначения военных летчиков.

– Он замечательно выглядит, правда? – сказала Дагмар.

– А ты – просто красавица, дорогая, – тут же отозвался жених.

– Простите, что спрашиваю, Иоханнес, но интересно, собирается ли Германия официально признать, что у нее есть военно-воздушные силы? – спросил я.

– Воздушный корпус, – ответил Беркель. – У Германии свой воздушный корпус.

Вот и все, что он сказал.

– А вы, господин Гюнтер, частный сыщик, да? Наверное, это очень увлекательная работа?

– Я частный детектив, – поправил я его. – Это верно, в моей работе случается иногда кое-что интересное.

– А какие дела вы расследуете?

– Можно сказать, любые, за исключением дел о разводе. Люди ведут себя очень забавно, когда узнают, что их жены или мужья обманывают их, или когда сами обманывают жен или мужей. Однажды меня наняла одна женщина для того, чтобы я сообщил ее мужу, что она собирается оставить его. Она боялась, что он ее изувечит. Я сообщил ему. И что вы думаете? Этот сукин сын набросился на меня, да так, что мне пришлось провести три недели в больнице Святой Гертруды с шеей в гипсе. После этого я раз и навсегда отказался от улаживания каких-либо матримониальных отношений. Сейчас я занимаюсь всем чем угодно: веду расследования по заданию страховых компаний, разыскиваю пропавшие свадебные подарки и исчезнувших людей – и тех, о ком известно полиции, и таких, о которых она не знает ничего. С тех пор как национал-социалисты пришли к власти, это направление моего бизнеса процветает. – Я улыбнулся как можно любезнее и даже игриво приподнял брови. – При национал-социализме всем стало лучше, правда? Все мы – настоящие «мартовские фиалки».

– Не обращай внимания на Бернхарда, – сказала Дагмар. – У него странный юмор.

Я собирался продолжить, но тут заиграла музыка, и Дагмар благоразумно увлекла Беркеля на площадку для танцев, где их дружными аплодисментами приветствовали гости.

На свадьбе разносили шампанское, которого я не люблю, и я отправился в бар, чтобы выпить что-нибудь стоящее. Мне принесли «Бок»^[382]и кларес с глотком воды, мою любимую светлую до прозрачности картофельную водку, и, быстро расправившись с одной порцией, я заказал следующую.

– На свадьбах всегда хочется пить, – сказал маленький человечек, стоявший рядом со мной. Это был отец Дагмар. Повернувшись спиной к бару, он с гордостью наблюдал за своей дочерью. – Просто картинка. Не правда ли, господин Гюнтер?

– Не знаю, что я буду без нее делать, – сказал я. – Может быть, вам удастся убедить ее остаться работать у меня? Им же наверняка понадобятся деньги – в начале семейной жизни молодым это особенно нужно.

Но господин Леман покачал головой.

– Я думаю, Иоханнес и его любимые национал-социалисты считают, что женщина пригодна только для одного дела – того самого, которое требует девяти месяцев ожидания. – Он закурил трубку и не спеша выпустил дым, как бы в знак подтверждения, что ко всему надо относиться философски. – И к тому же, я думаю, они возьмут свадебную ссуду у государства. Так что зачем ей работа?

– Наверное, вы правы, – сказал я и допил свою водку. По лицу Лемана я понял, что он, видимо, принял меня за пьяницу, и решил пояснить: – Вы не смотрите, что я пью эту гадость, господин Леман. Мне просто захотелось прополоскать рот, а выплевывать лень.

Он усмехнулся, похлопал меня по спине и заказал две двойные порции. Когда, мы выпили, я спросил, где счастливые новобрачные собираются провести медовый месяц.

– На Рейне, – ответил он. – В Висбадене. Мы когда-то с фрау Леман провели свой медовый месяц в Кенигштайне. Чудесное местечко. Правда, Иоханнес должен скоро вернуться, чтобы отправиться в поездку под девизом «Сила – через радость» от имени Службы труда рейха.

– Да что вы? И куда же?

– На Средиземное море.

– И вы этому верите?

Старик нахмурился.

– Нет, – мрачно ответил он. – Я не говорил об этом Дагмар, но по-моему, он собирается в Испанию.

– На войну.

– Да, на войну. Муссолини предоставил Франко военную помощь, и Гитлер не хочет оставаться в стороне. Он не успокоится, пока не втянет нас еще в одну кровавую войну.

Мы снова выпили с ним по одной, а затем я обнаружил, что танцую с хорошенькой девушкой, которая сообщила мне, что служит продавщицей в магазине Грюнфельда. Ее звали Карола, я убедил ее уйти со мной, и мы подошли к Дагмар и Иоханнесу, чтобы на прощание пожелать им счастья, но Беркелю почему-то именно в эту минуту взбрело в голову заговорить о моем военном прошлом.

– Дагмар рассказывала, что вы были на турецком фронте. – Он, наверное, немного побаивается Испании, подумал я. – И что вас наградили Железным крестом.

Я пожал плечами.

– Всего лишь второй степени. – Так и есть, подумал я, он мечтает о славе.

– И все-таки, – сказал он. – Железный крест есть Железный крест. У фюрера он, кстати, тоже второй степени.

– Ну, не стану говорить за него. Насколько я помню, честный солдат – относительно честный, – да к тому же побывавший на передовой, к концу войны обязательно получал Железный крест второй степени. Награды первой степени, как вы знаете, выдавались тем, кто отправился на небеса. Я получил Железный крест за то, что выжил. – Я чувствовал, что меня понесло. – Кто знает, может быть, вам тоже удастся заполучить Железный крест. Он наверняка украсит ваш китель.

Худое мальчишеское лицо Беркеля напряглось. Он наклонился ко мне и уловил запах алкоголя.

– Вы пьяны, – сказал он.

– Si, – ответил я и, пошатываясь, повернулся, чтобы идти. – Adios, hombre^[383].

Глава 2

В районе, где я жил – это Траутенауштрассе, что в Вильмерсдорфе, – обитали в основном люди скромного достатка, но по сравнению с Веддингом, районом бедняков, где я вырос, это был просто рай. Улица, на которой стоял мой дом, начиналась от Гюнцелштрассе и пересекала Никольсбургерплац, в центре которой располагался живописный фонтан, напоминавший театральную декорацию. Я занимал там уютную квартиру недалеко от Прагерплац.

До дома я добрался довольно поздно, во втором часу ночи, и долго сидел в машине, размышляя, прежде чем подняться наверх. Я испытывал неловкость за то, что подначивал Беркеля в присутствии Дагмар, и за те вольности, которые позволил себе с Каролой в Тиргартене, на берегу пруда с золотыми рыбками. Мне пришлось признаться самому себе, что замужество Дагмар расстроило меня гораздо сильнее, чем я ожидал, однако терзаться по поводу случившегося было совершенно бесполезно. Я понимал, что не смогу забыть ее, и самое лучшее, что можно придумать в такой ситуации, это попытаться отвлечься мыслями от Дагмар и переключиться на что-нибудь другое.

Наконец я вышел из машины и только тогда заметил в двадцати метрах от себя синий «мерседес» с опускающимся верхом и двоих мужчин, которые, прислонившись к автомобилю, несомненно, кого-то поджидали. Хмель мигом вылетел у меня из головы, когда я увидел, что один из них выплюнул свою сигарету и направился ко мне. Он приблизился, и я отметил про себя, что для гестаповца он выглядит слишком холеным.

На другом, похожем на циркового атлета, была форма шофера, хотя, на мой взгляд, куда больше ему подошла бы шкура леопарда. Было совершенно очевидно, что его присутствие придавало уверенности его элегантно одетому молодому партнеру.

– Господин Гюнтер? Вы господин Гюнтер?

Он остановился прямо передо мной, и я взглянул на него с такой свирепостью, которая испугала бы и медведя: терпеть не могу, когда глубокой ночью кто-то пристает ко мне на пороге моего дома.

– Я его брат. А самого Гюнтера сейчас нет в городе. – Человек широко улыбнулся. Я тоже почувствовал, что этого господина таким образом не проведешь.

– Господин Гюнтер, частный сыщик? Мой хозяин хотел 5ы побеседовать с вами. – Он показал на большой «мерседес». – Он ждет в машине. Я говорил с вашей консьержкой, и она утверждала, что вы вот-вот должны вернуться. Это было три часа назад, так что нам пришлось тут дожидаться вас, и довольно долго. А дело действительно срочное.

Я посмотрел на часы.

– Послушайте, дружище, сейчас без двадцати два, и меня совсем не интересует то, что вы хотите мне предложить. Я устал, а кроме того, сильно пьян, и единственное, о чем я сейчас мечтаю, – это завалиться в постель. Мое агентство – на Александрплац. Так что буду признателен, если завтра вы туда зайдете.

Молодой человек с располагающей свежестью в лице и цветком в петлице загородил мне дорогу.

– Мы не может ждать до утра, – сказал он, а затем победно улыбнулся. – Пожалуйста, поговорите с ним. Всего одну минуту, я вас очень прошу.

– Поговорить? С кем? – Я все еще недоумевал.

– Вот его визитная карточка.

Он протянул мне карточку, и я тупо уставился на нее, словно это был лотерейный билет, которому обеспечен выигрыш. Молодой человек наклонился и прошептал:

– Доктор Фриц Шем, немецкий адвокат. «Шем и Шеленберг», Уинтер-ден-Линден, 56. Это респектабельная фирма.

– Не сомневаюсь, – ответил я. – Но чтобы адвокат из такой фирмы ждал меня в это время суток? Вы думаете, я верю в сказки?

Тем не менее я пошел за ним к машине. Шофер открыл дверь передо мной. Я поставил ногу на подножку и заглянул внутрь. Человек, от которого исходил запах одеколона, наклонился ко мне, но я не смог разглядеть его лица – оно оставалось в тени. Когда он заговорил, его голос прозвучал холодно и неприветливо.

– Это вы – Гюнтер, сыщик?

– Да, это я. А вы, должно быть, – я сделал вид, что читаю карточку, – доктор Фриц Шем, немецкий адвокат?

Я произнес «немецкий» с неприкрытым сарказмом, поскольку терпеть не мог это слово на визитных карточках и вывесках, так как знал, что люди таким образом подчеркивали свою расовую благонадежность. Кроме того, оно здесь было совершенно излишним, поскольку евреям юридическая практика запрещена. Я никогда не написал бы на своей карточке «немецкий частный детектив». Это было бы все равно что написать «лютеранский частный детектив», или «антисоциальный частный детектив», или «овдовевший частный детектив». Хотя на самом деле я и то, и другое, и третье. Правда, в церкви я теперь бываю довольно редко. Должен признаться, что среди моих клиентов много евреев, и это очень выгодные клиенты. Они платят сразу, а проблема у всех одна и та же: люди ищут своих пропавших близких. Впрочем, и результаты поисков всегда одни и те же. Тело, выловленное из канала Ландвер и попавшее туда по милости Гестапо или штурмовиков. Одинокий самоубийца, найденный в гребной лодке в Ванзее. Или имя в списке отправленных в концлагерь. Вот почему мне не понравился этот адвокат, немецкий адвокат.

Поэтому я сказал:

– Послушайте, господин доктор. Как я только что объяснил вашему человеку, я устал и так много выпил сегодня, что забыл о том, что у меня есть управляющий в банке, который заботится о моем благосостоянии.

Шем опустил руку в карман пиджака, но я даже не шевельнулся, настолько уже был вымотан. Однако из кармана он вытащил бумажник.

– Я навел справки и выяснил, что на вас можно положиться. Вы нужны мне на пару часов, за которые я заплачу вам двести рейхсмарок, что соответствует вашему заработку за неделю. – Господин доктор положил бумажник на колени и вытащил оттуда два синих банкнота, сделать это ему было не так-то просто, поскольку он оказался одноруким. – А потом Ульрих отвезет вас домой.

Я взял деньги.

– Черт возьми! Я ведь собирался лечь в кровать и поспать. Но, кажется, это придется отложить. – Мне пришлось наклониться, чтобы сесть в машину. – Поехали, Ульрих.

Ульрих захлопнул мою дверь и занял место шофера. Рядом с ним сел тот самый молодой человек с пронзительно свежим лицом. Мы двинулись в западном направлении.

– Куда мы едем? – спросил я.

– Вы все узнаете в свое время, – ответил Шем. – Хотите выпить? А может, закурить? – Он открыл ящик с напитками, который выглядел так, будто его достали с затонувшего «Титаника», и предложилкоробку с сигаретами: – Это американские сигареты.

Я закурил, а от напитков отказался: когда тебе ни за что ни про что отстегивают двести марок, надо иметь свежую голову.

– Не будете ли вы так любезны поднести мне огонек? – попросил Шем, вставляя сигарету в рот. – Единственное, что мне не удается, это зажигать спички. Я потерял руку, когда Людендорф бросил нас на штурм Льежской крепости. А вы были на передовой?

Голос у него был мягкий, и говорил он вежливо, даже вкрадчиво, почти растягивая слова, но тем не менее в интонации проскользнул отзвук металла, и я подумал, что такой голос может заставить человека наговорить на себя черт знает что. С таким голосом можно сделать блестящую карьеру в Гестапо. Я дал ему прикурить, закурил сам и откинулся на спинку сиденья.

– Да, я был в Турции.

О Боже, сколько людей – и так неожиданно – заинтересовались моим военным прошлым! Может, мне стоило обратиться с прошением насчет заслуженной награды, какого-нибудь «Значка ветерана»? Я выглянул в окно и увидел, что мы приближаемся к Грюневальду – лесному массиву по берегу реки Хафель в западной части Берлина.

– А в каком чине вас демобилизовали?

– В чине сержанта. – Я почувствовал, что он улыбается.

– А я был майором, – уточнил он с единственной целью поставить меня на место. – И после войны вы пошли в полицию?

– Нет, не сразу. Какое-то время я состоял на гражданской службе, но она была нестерпимо однообразной, и в 1922 году я поступил в полицию.

– А когда вы ушли оттуда?

– Послушайте, господин доктор, я что-то не припомню, чтобы, усаживаясь в машину, я обещал под присягой отвечать на все ваши вопросы.

– Простите меня, – сказал, он. – Мне было просто интересно, вы ушли по собственному желанию или...

– Или меня выгнали? И у вас хватает наглости задавать мне такой вопрос, Шем?

– А что я такого спросил? – невинным тоном произнес он.

– Я вам отвечу. Я ушел сам, так как еще немного, и они бы вышвырнули меня, как сделали это с другими. Я не национал-социалист, но я и не коци^[384], черт возьми. Я ненавижу большевизм так же, как его ненавидят нацисты или, по крайней мере, как они должны его ненавидеть. Но для нынешнего руководства Крипо или Зипо – или как оно там сейчас называется? – одной ненависти к большевизму оказывается недостаточно. По их мнению, если ты не с нацистами, значит, ты против них.

– Поэтому вы, будучи инспектором по уголовным делам, ушли из Крипо. – Он выдержал паузу, а потом добавил с подчеркнутым удивлением: – Чтобы стать штатным детективом в отеле «Адлон».

– Какого же черта вы задаете мне вопросы, если вам и так все известно? – фыркнул я.

– Мой клиент всегда стремится узнать как можно больше о людях, которые на него работают.

– А я пока не дал своего согласия работать на него. Может быть, я еще откажусь. Хотя бы для того, чтобы посмотреть, какое у вас будет тогда выражение лица.

– Может быть. Но это будет величайшей глупостью с вашей стороны. В Берлине не меньше дюжины таких, как вы – частных сыщиков. – Он произнес эти слова с откровенным презрением.

– Тогда почему же вы остановили свой выбор на мне?

– Вы уже однажды работали на моего клиента, хотя и не знали об этом. Пару лет назад вы расследовали одно дело по заданию Немецкой компании по страхованию жизни, а мой клиент в ней главный пайщик. И пока Крипо блуждало в потемках, вам удалось отыскать кое-что из украденных облигаций.

– Да, я помню это дело. – У меня были на то свои причины. Это было одно из моих первых дел после того, как я ушел из «Адлона» и открыл свое агентство. Мне повезло.

– Всегда нужно верить в свою звезду, – напыщенно произнес Шем.

Истинная правда, подумал я, и лучший пример этому – наш фюрер.

Тем временем мы проехали Грюневальдский лес и оказались в Далеме, районе, где жили самые богатые и влиятельные люди страны, вроде семейства Риббентропов. Наша машина подъехала к огромным воротам из кованого железа, вделанным в могучие, непробиваемые стены, и молодой человек с неподражаемой свежести лицом выскочил из машины, чтобы открыть их.

– Поезжай без остановок, – приказал Шем. – Мы уже и так задержались.

Мы въехали в широкую аллею и через пять минут очутились на широкой площадке, посыпанной гравием и расположенной перед продолговатой формы домом с двумя флигелями. Ульрих остановил машину у небольшого фонтана и выскочил, чтобы открыть нам двери. Мы вышли.

По периметру здания располагалась крытая галерея, крыша которой опиралась на толстые балки и деревянные колонны. По галерее прохаживался человек, державший на поводках двух свирепых доберманов. Было темно, и только парадная дверь освещалась висячим фонарем, но я все-таки сумел разглядеть, что стены дома были сложены из белого камня, а над ними круто поднималась крыша. Дом был размером с приличный отель, из дорогих. Во всяком случае, из тех, что мне не по карману. Где-то в саду послышался крик павлина.

Подойдя к двери, я наконец-то смог как следует рассмотреть доктора. С любой точки зрения это был довольно красивый, респектабельного вида мужчина лет пятидесяти, который оказался выше, чем это мне представлялось в машине. Его костюм был продуман до деталей, но совершенно не соответствовал моде: брюки и пиджак светло-серые, в полоску, кремовый жилет и гетры, воротник рубашки, казалось, накрахмален так туго, что им можно резать хлеб. Его единственная рука была затянута в серую лайковую перчатку, а на коротко остриженной, массивной, уже в сединах, голове красовалась большая серая шляпа, поля которой окружали высокую тулью, словно крепостной ров – замок. В этом костюме он откровенно походил на музейный экспонат.

Передо мной отворилась высокая дверь красного дерева, явив стоявшего сбоку дворецкого с лицом пепельного цвета, который пропустил нас в обширный вестибюль. Надо сказать, что у меня просто захватило дух, когда моим глазам открылись две широкие лестницы со сверкающими белыми перилами и огромная люстра, величиной с церковный колокол, аляповатая, словно серьги гулящей девки. Я решил про себя, что с хозяина этого дома надо будет запросить побольше.

Араб-дворецкий степенно поклонился и протянул руку за моей шляпой.

– Если не возражаете, я возьму ее с собой, – сказал я, держа шляпу за поля. – Мои руки будут заняты, и вам не придется тревожиться за серебро.

– Как вам будет угодно.

Шем протянул дворецкому шляпу жестом прирожденного аристократа, которым, возможно, он был на самом деле, но я всегда полагал, что адвокаты добиваются богатства и положения в обществе не слишком честными способами. Алчность также сопутствует этой профессии, и я еще не встречал адвоката, которому мог бы полностью довериться. Ловкими движениями пальцев Шем аккуратно снял свою перчатку и бросил ее в шляпу. Подтянув галстук, он попросил дворецкого доложить о нашем прибытии.

Мы прошли в библиотеку и стали ждать. По сравнению с библиотекой Бисмарка или Гинденбурга она была невелика. Между столом размером с Рейхстаг и дверью можно было бы поставить не больше шести автомобилей. Комната была стилизована под раннего Лоэнгрина: потолок, выложенный толстыми деревянными брусьями, и камин из гранита, в котором еле слышно потрескивали поленья, – пожалуй, главное ее украшение. Стены, увешанные оружием. Шкафы, заставленные книгами – в основном, произведения поэтов, философов и знаменитых законодателей, о которых я знал главным образом по названиям улиц, кафе и баров.

Я решил обойти комнату и получше рассмотреть ее убранство.

– Если через пять минут я не присоединюсь к вам, снаряжайте экспедицию в поиск, – сказал я Шему.

Шем вздохнул и уселся на один из кожаных диванов, стоявших перпендикулярно камину. Он взял с полки журнал и сделал вид, что читает.

– Вы не страдаете от клаустрофобии в таких милых уютных особняках? – спросил я его.

Шем раздраженно вздохнул, словно старая дева, уловившая запах джина, исходивший от пастора.

– Ради Бога, присядьте, господин Гюнтер, – сказал он.

Однако я не внял его просьбе. Банкноты в двести марок в моем кармане – время от времени я нащупывал их – помогали мне бороться со сном. Я подошел к столу, обтянутому зеленой кожей, с тем чтобы рассмотреть лежавший на нем потрепанный номер «Берлинер тагеблатт»^[385], а также очки с полукруглыми стеклами и ручку. Рядом стояла латунная пепельница с изжеванной сигарой и коробка гаванских «Блэк Виздом», откуда ту в свое время извлекли.

Кроме того, я обратил внимание на папку с почтой и фотографии в серебряных рамках. Я бросил взгляд на Шема, который, склонившись над журналом, безуспешно боролся со сном, а затем взял одну из фотографий. На ней была изображена красивая смуглая девушка с округлыми формами. Как раз мой тип, подумал я, но решил, что, скорее всего, я получил бы тут от ворот поворот: платье выпускницы свидетельствовало о том, что девушка только что окончила школу.

– Красива, не правда ли? – произнес голос, донесшийся от двери, и Шем тут же вскочил на ноги. Сквозь монотонность в голосе чувствовался легкий берлинский акцент. Я повернул голову, чтобы посмотреть, кому он принадлежит, и увидел невзрачного человечка с одутловатым личиком. На щеках его горел румяней, а в глазах было такое уныние, что я с трудом его узнал. Пока Шем кланялся, я бормотал какой-то комплимент по адресу девушки на снимке.

– Господин Сикс, – произнес Шем с подобострастием, с каким, вероятно, наложница не обращалась к султану. – Разрешите вам представить господина Бернхарда Гюнтера. – Он повернулся ко мне, и тон его сразу изменился. Господин Шем в своем обращении к людям, безусловно, учитывал их финансовое положение. – Доктор Герман Сикс.

Забавно, отметил я про себя, в привилегированных кругах все – доктора, черт бы их подрал! Я пожал руку Сиксу и, к своему неудовольствию, обнаружил, что он не спешил отпускать мою, испытующе глядя на меня в упор. Так поступают многие мои клиенты, считая себя великими знатоками человеческой психологии и не собираясь доверять свои пустяковые проблемы первому встречному с бегающими глазками и манерами мелкого афериста. Мне, в общем-то, повезло с внешностью: я сразу же произвожу впечатление человека, на которого можно положиться.

У моего клиента были большие голубые глаза навыкате, и они постоянно слезились, как будто его сопровождало облако слезоточивого газа. Внезапно я понял, что этот человек только что плакал.

Сикс отпустил мою руку и взял со стола фотографию, которую я минуту назад рассматривал. Он посмотрел на фото, а потом глубоко вздохнул.

– Она была моей дочерью, – сказал Сикс с надрывом.

Я кивнул в знак сочувствия. Он положил фотографию на стол лицом вниз и взъерошил свои седые косматые волосы.

– Я говорю «была», потому что она умерла.

– Мне очень жаль, – внезапно сказал я так, чтобы ему передалась моя скорбь.

– Вам-то жалеть как раз и не стоит, – сказал он. – Потому что, если бы она была жива, вас бы здесь не было. А так у вас появилась возможность заработать кучу денег.

Тут мне показалось, что мы сумеем найти общий язык.

– Дело в том, что ее убили. – Он выдержал паузу, чтобы усилить эффект сказанного. Прием распространенный, но на этот раз он сработал.

Я был поражен этим сообщением и тупо повторил:

– Убили.

– Да, это так.

Он подергал себя за мочку большого, по форме напоминавшего слоновье уха, а затем засунул руку с узловатыми пальцами глубоко в карманы своего мешковатого синего пиджака. Мне бросились в глаза грязные, обтрепанные манжеты рубашки, и хотя до этого я ни разу не встречался с миллионерами (а я слышал, что Сикс был одним из крупнейших магнатов Рура), его неряшливость в одежде буквально поразила меня. Он покачался на носках, и мельком я взглянул на его туфли. Как утверждал Шерлок Холмс, обувь клиента способна рассказать о многом. И если одежду Сикса можно было хоть сейчас отправлять в «Зимнюю помощь» – благотворительную организацию национал-социалистов, куда люди сдают платье, которое уже отслужило свой срок, – то его ботинки не приняли бы даже туда. Они были сделаны из эрзац-кожи^[386], больше похожей на картон, чем на кожу. (Так же как эрзац-мясо, эрзац-кофе, эрзац-масло и эрзац-одежда напоминали все что угодно, только не мясо, кофе, масло и одежду.) Не думаю, что он был настолько убит горем, что спал не раздеваясь. Скорее всего, он один из тех миллионеров-чудаков, о которых иногда пишут газеты: они экономят на всем и в результате становятся такими богачами.

– Ее застрелили. Причем совершенно безжалостно, – с болью в голосе сказал Сикс.

Я понял, что разговор предстоит долгий, и достал сигареты.

– Вы не возражаете, если я закурю? – спросил я. Похоже, что мои слова привели его в чувство.

– Я совсем забыл о приличиях. Не хотите ли выпить или еще чего-нибудь? – Это предложение показалось мне заманчивым, и я попросил кофе.

– Фриц?

Шем зашевелился на диване.

– Спасибо, я просто выпил бы воды, – смиренно попросил он.

Сикс подергал за шнур звонка, а потом вытащил толстую черную сигару из коробки на столе. Он пригласил меня сесть, и я опустился на диван напротив Шема. Сикс вытащил зажигалку, прикурил и сел рядом со своим адвокатом. В этот момент позади него открылась дверь, и в библиотеку вошел человек атлетического сложения, примерно тридцати пяти лет. На кончике его широкого носа – такие встретишь разве что у негров – сидели очки-пенсне. Он снял их и с нескрываемым недоумением посмотрел на меня, а потом на своего шефа.

– Вы хотите, чтобы я присутствовал при разговоре, господин Сикс? – спросил он с едва уловимым франкфуртским акцентом.

– Нет, Ялмар, не надо, – сказал Сикс. – Ложись спать, дружок. Только попроси Фаррэя принести нам кофе и стакан воды. А мне – как всегда.

– Хорошо, господин Сикс, сейчас.

Он снова посмотрел на меня, и мне определенно показалось, что его беспокоит мое присутствие. Поэтому я решил, как только появится возможность, непременно поговорить с ним.

– Да, вот еще что. – Сикс повернулся к вошедшему. – Напомни мне, пожалуйста, завтра утром, чтобы мы в первую очередь проверили, все ли готово к похоронам. Я хочу, чтобы ты занялся этим, пока меня не будет.

– Хорошо, господин Сикс. – Он пожелал нам спокойной ночи и удалился.

– Ну, а теперь поговорим о деле, господин Гюнтер, – сказал Сикс, когда дверь закрылась. С сигарой в углу рта, он был похож на аукциониста, в то время как его манера говорить напоминала ребенка, который что-то объясняет и одновременно сосет леденец. – Примите мои извинения за то, что я просил доставить вас сюда в столь позднее время, но вы должны меня простить – я очень занятой человек. А кроме того, я человек весьма осторожный.

– Это так понятно, господин Сикс. – Я по-прежнему сопереживал. – Я ведь кое о чем наслышан.

– Вполне вероятно. Мое положение в обществе требует от меня, чтобы я покровительствовал различным начинаниям, финансировал разного рода благотворительные организации. Вы понимаете, о чем идет речь: богатство накладывает определенные обязательства.

А также предполагает соответствующую манеру одеваться, подумал я. Представляя, о чем он сейчас собирается со мной говорить, я заранее испытывал непреодолимую скуку, однако вслух произнес:

– Охотно этому верю, – при этом сделав ударение на слове «верю». Мой тон заставил его на мгновение усомниться, стоит ли повторять в моем присутствии избитые фразы, которые я столько раз уже слышал, но потом, видимо, он решил, что без них не обойтись. Конечно, «в этом деле нужна осторожность» и «все должно происходить в строжайшей тайне», поскольку он, разумеется, не хочет, «чтобы власти совали нос в его дела», и так далее, и тому подобное. Вот так всегда: клиенты почему-то убеждены, что они могут учить тебя, как расследовать их дело. Вроде бы они тебе не до конца доверяют, и как будто ты сам не понимаешь, что, если люди обращаются к тебе, значит, ты им гарантируешь секретность и, само собой, осторожность в собственных действиях.

– Если бы я мог хорошо зарабатывать на своей службе в полиции, то ни за что бы не стал частным детективом, – сказал я. – Для частного детектива длинный язык – погибель. Одно лишнее слово, и парочка уважаемых страховых компаний или несколько адвокатов, которых ты считал постоянными клиентами, откажутся иметь с тобой дело. Я догадываюсь, что, прежде чем пригласить, вы меня проверили. Поэтому давайте сразу перейдем к делу. Хорошо?

Сикс одобрительно кивнул. Я заметил, что богатые люди любят, когда с ними говорят прямо: они путают прямоту с честностью.

В этот момент в комнату неслышно вошел дворецкий и подал кофе, воду и бренди для своего хозяина. От него исходил слабый запах пота и каких-то специй, а лицо его сохраняло отсутствующее выражение, словно в ушах у него были затычки, и ни единого слова из нашего разговора не долетало до его слуха. Я сделал глоток и подумал, что, скажи я сейчас Сиксу, что моя бабушка, будучи несовершеннолетней, сбежала из дому с фюрером, дворецкий с тем же выражением лица продолжал бы разливать напитки и волос бы на его голове не шелохнулся. Признаться, я даже не заметил, когда он вышел из комнаты.

– Фотография, которую вы рассматривали, была сделана всего несколько лет назад на выпускном вечере моей дочери. Окончив школу, она стала учительницей в школе имени Арндта в Далеме.

Я достал ручку и приготовился делать записи на обратной стороне пригласительного билета на свадьбу Дагмар.

– Нет, – сказал Сикс, – пожалуйста, никаких записей. Сначала просто послушайте. Перед тем как мы расстанемся, господин Шем передаст вам все необходимые документы... Она была неплохой учительницей, хотя, если честно, мне бы хотелось, чтобы она посвятила себя чему-нибудь другому. У Греты – да, я забыл вам сказать, что ее звали Грета, – был замечательный голос, и я мечтал о том, чтобы она стала профессиональной певицей. Но в 1930 году она вышла замуж за молодого адвоката, служившего в Берлинском провинциальном суде. Его звали Пауль Пфарр.

– Звали? – спросил я.

Он снова глубоко вздохнул.

– Да. Надо было сказать об этом сразу. Боюсь, что он тоже мертв.

– Значит, двойное убийство, – подытожил я.

– Да, – подтвердил он, потупившись, – двойное. – Сикс достал бумажник и вытащил оттуда фотографию. – Это их свадьба.

Снимок не давал никакой дополнительной информации, кроме того, что свадьба, как и все подобные празднества высшего света, происходила в отеле «Адлон». Я сразу узнал «Сад Гёте» и «Фонтан шепотов» в виде китайской пагоды, украшенной фигурками слонов. Мне с трудом удалось подавить зевок: фотография сама по себе была неважная, да и свадьбы мне уже порядком надоели. Я вернул ее Сиксу.

– Прекрасная пара, – сказал я, закуривая следующую сигарету. Потухшая сигара Сикса лежала на круглой латунной пепельнице.

– Грета работала в школе до 1934 года, когда она, подобно многим другим женщинам, потеряла работу. Вы знаете, что правительство приняло новый курс, и женщин стали везде выгонять со службы. Тем временем Пауль устроился в министерство внутренних дел. Вскоре после этого моя первая жена Лиза умерла, и Грета впала в глубокую депрессию, начала пить и поздно возвращаться домой. Но в последнее время, мне показалось, она стала похожа на Грету прежнюю. – Сикс какое-то время мрачно разглядывал свой стакан, а затем проглотил бренди одним залпом. – А три дня назад – это случилось ночью – Пауль и Грета погибли во время пожара в своем доме в Лихтерфелде-Ост. Но, прежде чем возник пожар, их застрелили, причем в каждого было выпущено по нескольку пуль. Кроме того, преступники ограбили сейф.

– Вам известно содержимое сейфа?

– Я сказал парням из Крипо, что понятия не имею, что там было.

Я уловил в его словах скрытый смысл и высказался прямо:

– Что, видимо, не совсем соответствует истине?

– Я действительно не знаю, что там могло быть. Но одна вещь – и об этом я точно знал – там была. Однако полиции я ничего не сообщил.

– Почему?

– Потому что не хотел, чтобы полиция об этом знала.

– А мне вы скажете?

– Я объясню, что это за вещь, и думаю, вам удастся найти убийцу раньше, чем это сделает полиция.

– И что затем? – Я надеялся, что он не потребует от меня, чтобы я сводил счеты с убийцей, поскольку мне совсем не хотелось вступать в какие-либо сделки с совестью, особенно в деле, за которое, я уверен, хорошо заплатят.

– Перед тем как предать убийцу в руки правосудия, вы должны будете вернуть мне мою собственность. И помните, что эта вещь ни при каких обстоятельствах не должна очутиться в руках властей.

– О чем же все-таки идет речь?

Сикс задумчиво сложил руки на груди, потом опустил их и, наконец, обнял себя, как это делают певички на эстраде. Он изучающе поглядел на меня.

– Разумеется, все останется между нами, – проворчал я.

– О бриллиантах, – наконец сказал он. – Видите ли, господин Гюнтер, моя дочь умерла, не оставив завещания, а без такового вся ее собственность переходит к мужу. Пауль же в своем завещании передает все свое имущество рейху. – Сикс покачал головой. – Вы встречались когда-нибудь с такой глупостью, господин Гюнтер? Он все завещал рейху. То есть все, что у него было. В это трудно поверить, но это так.

– Ну что ж, значит, он был настоящий патриот.

Но Сикс не почувствовал иронии в моих словах и презрительно фыркнул.

– Мой дорогой господин Гюнтер, он был национал-социалистом, а эти люди думают, что только они и любят свое Отечество. – Он мрачно улыбнулся. – Я тоже патриот своей страны. И наверное, я отдаю ей как никто другой. Но мне трудно смириться с мыслью, что рейх еще больше обогатится, и снова за мой счет. Вы меня понимаете?

– Думаю, что да.

– Но дело не только в этом. Бриллианты принадлежали матери Греты, и помимо их стоимости – прямо скажу вам, немалой, – они дороги мне как память о жене.

– И все-таки какова их стоимость?

В разговор вмешался Шем.

– Я думаю, что могу вам здесь помочь, господин Сикс, – сказал он, нагибаясь за портфелем, лежавшим у его ног. Шем вынул папку тускло-желтого цвета и положил ее на ковер. – Здесь последняя оценка страховой компании и несколько фотографий.

Он взял лист бумаги и зачитал эту оценку таким бесстрастным тоном, словно речь шла о сумме, уплаченной за подписку на газету: «Семьсот пятьдесят тысяч рейхсмарок».

Я непроизвольно ахнул, отчего Шем нахмурился и протянул мне несколько снимков. Признаться, мне еще не доводилось видеть такие крупные камни, разве что на картинках с изображениями коллекции египетских фараонов. Сикс рассказал историю этого ожерелья:

– В 1925 году мировой рынок драгоценностей был наводнен камнями, которые продавали русские эмигранты, а кроме того, большевики стали торговать уникальной ценности украшениями, обнаруженными в тайниках дворца князя Юсупова, женатого на племяннице царя. В том году я купил в Швейцарии несколько вещичек: брошь, браслет и алмазное ожерелье из двадцати бриллиантов. Это была очень дорогая вещь, самая дорогая из моих приобретений, – ожерелье работы Картье, более сотни каратов. Не стоит и говорить о том, господин Гюнтер, что продать такое ожерелье очень и очень непросто.

– Разумеется.

– Наверное, я покажусь вам циником, но для меня ценность этих бриллиантов как семейной реликвии была ничтожной по сравнению с их реальной стоимостью.

– Расскажите мне подробнее о том, что представляет собой сейф.

– Этот сейф купил я, – сказал Сикс. – Впрочем, как и сам дом, поскольку с деньгами у Пауля было не слишком хорошо. Когда мать Греты умерла, я отдал дочери ее драгоценности и одновременно велел установить в их доме сейф, чтобы она могла их там хранить.

– Значит, она их надевала совсем недавно?

– Именно так. За несколько дней до того, как все это случилось, мы все вместе были на балу.

– А что это был за сейф?

– Сейф фирмы «Штокингер», с зашифрованным замком. Сейф, который входит в стену.

– Кто владел шифром?

– Естественно, они оба – моя дочь и Пауль. У них не было секретов друг от друга, и еще я думаю, что он хранил в сейфе какие-то деловые бумаги.

– А кто-нибудь кроме них двоих знал шифр?

– Нет, даже мне он был неизвестен.

– А известно ли вам, каким образом был открыт сейф? Может быть, замок взорвали?

– Я уверен, что замок не взрывали.

– В таком случае здесь действовал профессиональный взломщик. Профессионал высокого класса, если ему удалось справиться с таким сложным замком.

Сикс наклонился вперед.

– А может, все было иначе: вор заставил Грету и Пауля открыть сейф, а затем приказал им лечь в постель и застрелил их. После этого он поджег дом, чтобы не осталось никаких улик, которые помогли бы полиции напасть на след.

– Вполне возможно.

Мне пришлось сделать вид, что я с ним соглашаюсь. Я потер круглое пятнышко гладкой кожи на своем заросшем щетиной лице. Оно осталось у меня после укуса комара – я был тогда в Турции, – и с тех пор во время бритья я обходил это место, щетина там не росла. Но я заметил, что когда меня что-то раздражает, я начинаю машинально потирать это место. А больше всего меня раздражает, когда клиент воображает себя детективом. Поэтому, согласившись на словах с Сиксом, я все-таки решил показать ему, кто тут на самом деле детектив.

– Возможно, но крайне глупо, – сказал я. – Устраивая такой маленький пожар Рейхстага, только привлекаешь к себе лишнее внимание. Профессиональному вору или убийце вряд ли придет в голову мысль разыграть из себя ван дер Люббе и разжечь костер на рабочем месте.

В моей версии тоже были изъяны. На самом деле я не знал, кто здесь действовал – любитель или профессионал, но опыт подсказывал мне, что профессиональные взломщики, как правило, не идут на убийство. Мне просто захотелось немного порассуждать вслух с самим собой.

– А кто еще знал о том, что ваша дочь хранит драгоценности в сейфе? – спросил я.

– Только я. Грета никому об этом не говорила. Я даже не знаю, сказала ли она об этом Паулю.

– А у них были враги?

– Не стану говорить за Пауля, но в отношении Греты я уверен – врагов у нее не было.

Конечно, подумал я, все отцы не сомневаются в том, что их дочки регулярно чистят зубы и молятся перед отходом ко сну. Меня поразило то, с каким безразличием Сикс относится к своему зятю, – вот уже во второй раз он не может сообщить мне о нем ничего конкретного.

– А у вас есть враги? – спросил я. – У такого богатого и влиятельного человека, как вы, должен быть враг, и не один.

Он кивнул.

– Есть ли среди них кто-нибудь, кто настолько ненавидит вас, что способен свести с вами счеты, расправившись с вашей дочерью?

Он снова закурил, выпустил колечко дыма и, продолжая держать кончиками пальцев сигару, стряхнул пепел.

– Враги – неизбежные спутники большого богатства, господин Гюнтер, – произнес он. – Но я говорю о конкурентах, а не о гангстерах. Не думаю, чтобы кто-нибудь из моих конкурентов додумался до такой чудовищной мести.

Сикс привстал, чтобы навести порядок в камине: энергичным движением большой латунной кочерги он задвинул полуобгоревшее полено, конец которого вот-вот мог рухнуть на пол.

Воспользовавшись тем, что Сикс отвлекся на время от разговора, я спросил его о зяте в надежде застать врасплох:

– А вы ладили со своим зятем?

Он резко обернулся, все еще держа кочергу в руке, и слегка покраснел. Это подтвердило мои подозрения, тем более что он немедленно перешел в наступление.

– Да как вы смеете задавать мне подобные вопросы? – возмутился Сикс.

– И в самом деле, господин Гюнтер, – сказал Шем, пытаясь сгладить мою бестактность.

– Конечно, кое в чем мы расходились с ним, – сказал Сикс, – но ведь это обычное дело, если тесть поспорит иной раз со своим зятем.

Сикс положил кочергу на место. Я по-прежнему молчал. Наконец он нарушил тишину.

– Одним словом, что касается расследования, я хотел бы, чтобы вы ограничили свою деятельность исключительно поисками бриллиантов. Я не желаю, чтобы вы совали нос в дела нашей семьи. Платить я вам буду в соответствии с вашим заработком за день. Кстати, сколько вы получаете?

– Семьдесят марок в день плюс расходы, – соврал я, полагая, что это Шем не проверял.

– Более того, в случае успеха Немецкая компания по страхованию жизни и Немецкая страховая компания выплатят вам премию в размере пяти процентов стоимости ожерелья. Такие условия вас устраивают, господин Гюнтер?

Я прикинул, что общая сумма составит не менее 37 500 марок, и значит, я буду обеспечен надолго. Я обнаружил, что согласно киваю головой, хотя условия, которые он выдвинул, не очень пришлись мне по душе. Впрочем, за сорок тысяч марок можно было согласиться с любыми условиями.

– Однако хочу вас предупредить: я не из терпеливых. – Сикс опять пошел в атаку. – Мне нужны результаты, причем быстро. Чек на ваши текущие расходы я подписал.

Он кивнул своему подручному, и тот протянул мне чек на тысячу марок, по которому я мог получить деньги в «Приват коммерц банке».

Шем снова полез в портфель и вынул оттуда письмо на бланке Немецкой компании по страхованию жизни.

– Здесь записано, что вы наняты нашей компанией, чтобы расследовать обстоятельства пожара до поступления иска на выплату страховки. Дом был застрахован у нас. Если у вас возникнут какие-то проблемы, обращайтесь ко мне и ни в коем случае не тревожьте господина Сикса. Вы не имеете права даже упоминать его имя где-либо. Вот вам папка – здесь вся информация, которая может вам понадобиться.

– Я вижу, что вы все предусмотрели, – не без сарказма произнес я.

Сикс встал, за ним поднялись мы с Шемом – я с трудом разминал ноги после долгого сидения.

– Когда вы приступите к расследованию? – спросил Сикс.

– Как только проснусь.

– Отлично. – Он похлопал меня по плечу. – Ульрих отвезет вас домой.

Он подошел к столу, уселся на стул и углубился в изучение бумаг, не обращая на меня больше никакого внимания:

Пока я ждал в этом крохотном вестибюле, когда дворецкий приведет Ульриха, к дому подъехала машина. Судя по звучному рыку мотора, это был не роскошный лимузин, а какая-то спортивная модель. Я услышал, как хлопнула дверца автомобиля, затем раздались мягкие шаги по гравию и скрежет ключа в двери. Дверь открылась, и в дом вошла женщина, в которой я сразу же узнал кинозвезду студии «UFA» Ильзу Рудель. Шуба на ней была из темного соболя, а вечернее платье – из голубого атласа органзы. Она с удивлением взглянула на меня, и я был сражен наповал тут же. Вот это женщина! У нее была фигура, которая могла только присниться, и хорошо бы этот сон повторялся как можно чаще. Но даже во сне я не смог бы вообразить, чтобы такое тело принадлежало Сиксу. Несложно было представить эту женщину где-нибудь на прогулке, заигрывающей с мужчинами – зрелище завораживающее...

– Доброе утро, – поздоровался я, но в эту минуту в прихожую своей кошачьей походкой вошел дворецкий, и внимание Ильзы переключилось на него. Он помог ей снять шубу.

– Фаррэй, где мой муж?

– Господин Сикс в библиотеке, мадам.

Тут у меня глаза полезли на лоб. Когда узнаешь, что такая богиня замужем за уродливым гномиком, которого я только что оставил в библиотеке, лишний раз понимаешь, что значит власть богатства. Я смотрел, как она идет к двери, ведущей в библиотеку: фрау Сикс – а я все еще не мог осознать до конца, что это жена Сикса, – была высокой, пышущей здоровьем блондинкой, с формами, столь же внушительными, как счет ее мужа в швейцарском банке. Ее рот был сердито сжат, а мои познания во френологии^[387]позволяли сделать вывод, что эта дама привыкла повелевать, особенно если дело касалось денег. В ее ушах совершенной формы сверкали бриллиантовые клипсы, а когда она проходила мимо меня, я почувствовал запах одеколона «4711». Только я подумал, что она, очевидно, вообще меня не заметит, как фрау Сикс посмотрела в мою сторону и холодно произнесла:

– Спокойной ночи, кто бы вы ни были.

И прежде чем я, в свою очередь, успел пожелать спокойной ночи ей, дверь в библиотеку захлопнулась. Я почувствовал, что у меня во рту пересохло. На часах было уже половина четвертого утра. В эту минуту появился Ульрих.

– Неудивительно, что он засиживается допоздна, – пробормотал я и вышел вслед за Ульрихом.

Глава 3

Когда я проснулся на следующее утро, на улице было пасмурно и сыро. Чтобы избавиться от отвратительного привкуса во рту, я выпил чашечку кофе, просмотрев утренний номер «Берлинер борзенцайтунг»^[388]. С каждым разом статьи в этой газете, сплошь состоявшие из длинных, маловразумительных предложений, становились все более и более непонятными, похожими на речи Гесса^[389].

После завтрака я побрился и оделся и менее чем через час уже был на Александрплац=, центральной площади Восточного Берлина. По дороге на работу я собирался сдать белье в прачечную.

Если выйти на Александрплац^[390]со стороны Нойе-Кенигштрассе, сразу заметишь два огромных административных здания: «Беролина-Хаус» с правой стороны и «Александр-Хаус» – с левой. На пятом этаже «Александр-Хаус» находится мое сыскное агентство, а на первом – прачечная Адлера, куда я и забросил свою белье, прежде чем подняться к себе наверх.

В ожидании лифта, я разглядывал небольшую доску объявлений. Здесь я увидел листовку, призывавшую вносить пожертвования в пользу фонда «Мать и дитя». Из другой я узнал, что партия настоятельно рекомендует всем гражданам посмотреть новый антисемитский фильм, а также вдохновляющую картину о фюрере. Обязанность вывешивать объявления на этой доске лежала на смотрителе здания, весьма предприимчивом господине Грубере. Он был не только ответственным за проведение мероприятий по охране здания от воздушных налетов, наделенным всей полнотой власти от имени Орпо, регулярной полиции порядка, но и осведомителем Гестапо. Я давно понял, что не в моих интересах ссориться с Грубером, и, так же как другие обитатели «Александр-Хаус», раз в неделю платил ему три марки, рассчитывая, что этой суммы достаточно для всех тех взносов, что без устали изобретает Немецкий трудовой фронт^[391], изымая деньги у населения.

Увидев, что дверь Грубера открылась и оттуда высунулась его физиономия цвета скумбрии холодного копчения, я выругался про себя, проклиная лифт, который тащился с черепашьей скоростью.

– А, господин Гюнтер, это вы? – сказал Грубер, выходя из своей комнаты. Он приближался ко мне, словно краб, утыканный острыми шипами.

– Доброе утро, господин Грубер, – сказал я, стараясь не смотреть ему в лицо. Он чем-то напоминал мне Макса Шрека в роли Носферату, причем сходство усиливалось от того, что костлявые руки Грубера двигались, как лапы умывающейся крысы.

– К вам пришла молодая дама, – сказал он. – Я проводил ее наверх. Думаю, что вы не возражаете, господин Гюнтер.

– Да...

– Я хочу сказать, что она все еще там, – продолжал он. – Она пришла полчаса назад. Я знаю, что фрейлейн Леман больше у вас не работает, поэтому я вынужден был сообщить этой даме, что не знаю, когда вы появитесь. Вы ведь никогда не приходите на работу вовремя.

На мое счастье, подъехал лифт, и я смог завершить этот монолог.

– Спасибо, господин Грубер, – сказал я и захлопнул дверь.

– Хайль Гитлер! – ответил он.

Когда лифт начал подниматься, я прокричал:

– Хайль Гитлер! – Таких людей, как Грубер, лучше лишний раз поприветствовать именем Гитлера, иначе не оберешься неприятностей. Но я надеюсь, что наступит день, когда я прищемлю хвост этой хитрой лисе – просто ради собственного удовольствия.

На пятом этаже, кроме моего агентства, располагались еще кабинеты «немецкого» зубного врача и маклера «немецкой» страховой компании, а также «немецкое» агентство по найму рабочей силы, которое направило ко мне секретаршу на временную работу. Я предполагал, что это она ожидает меня в приемной. Выходя из лифта, я надеялся, что это будет хотя бы не уродина, на которую нельзя смотреть без содрогания. Я не тешил себя надеждой, что мне удастся заполучить красотку, но, конечно, не хотелось бы иметь дела и с какой-нибудь змеей. Размышляя обо всем этом, я открыл дверь.

– Господин Гюнтер?

Она встала, и я окинул ее беглым взглядом. Ну что ж, не так молода, как хотел меня уверить Грубер (с виду где-то около сорока пяти), но и отвращения не вызывает. Может быть, слишком полновата (зад у нее был определенно массивным), но я предпочитаю именно таких. У нее были рыжие волосы, тронутые сединой на висках и макушке, которые она стянула в узел на затылке. Одета в костюм из простой серой ткани, и надо сказать, он вполне гармонировал с белой блузкой с воротником-стойкой и черной шляпой с загнутыми вверх бретонскими полями.

– Доброе утро, – сказал я, стараясь говорить как можно любезнее и пытаясь не показать виду, что еще не оправился от похмелья. – Вы, должно быть, моя новая секретарша. – Мне еще повезло, что я получил такую, на первый взгляд вполне приличную, сотрудницу.

– Фрау Протце, – представилась она, пожимая мне руку. – Я вдова.

– Примите мои соболезнования, – сказал я, приглашая ее в кабинет. – Вы, кажется, из Баварии? Из какого города? – Ее баварский акцент нельзя было спутать ни с каким другим.

– Из Регенсбурга.

– Прекрасный город.

– Вы там, наверное, отыскали клад?

К тому же еще и с юмором, подумал я. Это хорошо, в такой конторе, как моя, очень пригодится.

Я рассказал ей о своей работе, и она отметила, что звучит это впечатляюще. Я провел ее в соседнюю комнатушку, где ей предстояло, взгромоздив свой зад на стул, проводить долгие часы.

– Знаете, я попросил бы вас не закрывать дверь в приемную, – сказал я. После этого показал ей туалет и извинился за жалкие обмылки и грязные полотенца. – И за все это я плачу семьдесят пять марок в месяц. Уже давно следовало бы пожаловаться владельцу здания, черт бы его подрал! – Размышляя об этом вслух, про себя я знал точно, что никогда никому не пожалуюсь.

Вернувшись в кабинет, я раскрыл свой календарь и убедился в том, что на прием сегодня записался только один человек – фрау Хайне. Она должна была подойти к одиннадцати.

– Через двадцать минут ко мне придут. Женщина, которая просит помочь ей в розыске пропавшего сына. Мы таких называем «еврейской подлодкой».

– Что это значит?

– Еврей в бегах.

– А что он такого натворил, что ему пришлось скрыться? – спросила она.

– Вы имеете в виду, помимо того, что он родился евреем?

Я видел, что даже для Регенсбурга она была слишком провинциальной, и мне стало жалко эту бедную женщину, перед которой откроются неведомые прежде – и такие мрачные – стороны жизни. Впрочем, она давно уже вышла из детского возраста и рано или поздно должна была столкнуться с суровой реальностью.

– Так случилось, что он заступился за старушку, которую избивали какие-то подонки, и убил одного из них.

– Но ведь он встал на защиту старой женщины...

– Беда в том, что эта старая, женщина оказалась еврейкой, – объяснил я, – а два подонка – штурмовиками. Как ни странно, но это все меняет, не правда ли? Его мать попросила меня выяснить, жив ли он и находится ли еще на свободе. Вы знаете, когда человека арестовывают, а потом казнят или отправляют в концлагерь, власти не всегда утруждают себя тем, чтобы сообщить об этом родным. Сейчас в еврейских семьях много пропавших без вести. Я в основном и занимаюсь тем, что пытаюсь их найти.

Фрау Протце откровенно обеспокоилась.

– Вы помогаете евреям? – спросила она.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – Я действую строго в рамках закона. А еврейские деньги ничем не хуже других.

– Скорее всего.

– Послушайте, фрау Протце. Мне все равно, кто обращается к нам за помощью – евреи, цыгане, индейцы. У меня нет причин для особой любви к ним, но нет оснований и для ненависти. Если сюда войдет еврей, здесь к нему отнесутся так же, как и к любому другому посетителю, будь это хоть двоюродная сестра самого кайзера. И это вовсе не означает, что я озабочен их проблемами, их успехами. Бизнес есть бизнес.

– Разумеется, – сказала фрау Протце, слегка покраснев. – Надеюсь, вы не подумаете, что я имею что-то против евреев.

– Конечно нет, – ответил я. – Впрочем, теперь все так говорят. Даже Гитлер.

* * *

– Боже милосердный, – сказал я, когда мать «еврейской подлодки» вышла из моего кабинета. – Неужели так выглядит довольный ходом дела клиент? – Эта мысль меня так расстроила, что я решил пойти проветриться.

В магазине «Лезер и Вольф» я купил блок сигарет «Муратти», а потом обменял чек Сикса на деньги. Половину я положил в банк, а ту, что осталась, решил растранжирить. В магазине Вертхайма я купил себе дорогой шелковый халат – исключительно ради удовольствия истратить деньги на приглянувшуюся вещь.

Затем я пошел к своей машине, стоявшей на углу Кенигштрассе. Когда я проходил мимо железнодорожной станции, через нее с грохотом пронесся поезд, направлявшийся к мосту Янновиц.

Лихтерфелде-Ост – это респектабельный жилой район на юго-западе Берлина, где живут крупные чиновники и высокие армейские чины. Дома здесь явно не по карману молодоженам, если только у этих молодоженов нет папочки-миллионера вроде Германа Сикса.

Фердинандштрассе начинается от железнодорожной линии и тянется на юг. У дома номер шестнадцать стоял полицейский, молодой парень из Орпо, охранявший развалины. Увидев почерневшие балки и кирпичи, провалившуюся крышу и окна без стекол, я ясно представил себе картину пожара. Припарковав свой «ханомаг», я подошел к воротам, ведущим в сад, и показал удостоверение личности молодому полицейскому, энергичному парню лет двадцати. Он внимательно, с наивным любопытством рассмотрел мои документы и задал вопрос, в сущности, совершенно необязательный:

– Вы – частный детектив, да?

– Да. Меня наняла страховая компания, чтобы я изучил причины пожара.

Я закурил и стал следить, как пламя подбирается к моим пальцам. Полицейский держался нейтрально, но при этом что-то его явно беспокоило. Вдруг лицо его прояснилось, будто он узнал меня.

– Скажите, а вы случайно не служили в Крипо? – Я кивнул, выпуская дым через ноздри, шлейф тянулся, как из фабричной трубы. – Да, мне показалось знакомым ваше имя – Бернхард Гюнтер. Это ведь вы поймали Гормана-Душителя? Я помню, читал об этом в газетах. Громкая история.

Я лишь пожал плечами, хотя он был прав: после поимки Гормана я на какое-то времясделался знаменитостью, в Крипо меня ценили.

Молодой полицейский снял фуражку и почесал макушку.

– Да, конечно, – протянул он и добавил: – Я сам собираюсь поступать в Крипо, но не знаю, примут ли туда меня.

– Вы вполне разумный молодой человек, должны принять.

– Спасибо на добром слове. А где лучше постричься для такого визита?

– Запишитесь на три часа к Шархорну в Хоппегартене. А впрочем, не знаю. Как вас зовут, юноша?

– Экхарт, – сказал он. – Вильгельм Экхарт.

– Послушай, Вильгельм, расскажи мне о пожаре. Первое, что я хочу знать, кто тут был из патологоанатомов.

– Кто-то из Алекса. Кажется, его зовут Упман или Ильман.

– Такой старичок с маленькой бородкой клинышком, в очках-пенсне?

Он кивнул.

– Это Ильман. Когда он здесь был?

– Позавчера. Он и криминалькомиссар Йост.

– Йост? Что-то я не помню, чтобы он запускал свои клешни в такие дела. Вот уж не думал, что убийство дочки миллионера заставит его оторвать свой жирный зад от стула.

Я выбросил сигарету подальше от сгоревшего дома – не стоило искушать судьбу.

– Я слышал что-то вроде того, что это был поджог, – сказал я. – Это правда, Вильгельм?

– А вы постойте тут немного, подышите.

Я сделал глубокий вдох и покачал головой.

– Улавливаете запах бензина?

– Нет, не чувствую. А кроме того, в Берлине повсюду пахнет бензином.

– Наверное, я здесь слишком долго стою, и мне этот запах уже мерещится. Но тем не менее в саду обнаружена канистра из-под бензина, так что поджог действительно был.

– Послушай, Вильгельм, ты не возражаешь, если я быстренько все осмотрю? Тогда мне не придется возиться с бланками. Все равно, так или иначе, полиция позволит мне изучить место пожара.

– Пожалуйста, господин Гюнтер. – Он открыл ворота. – Только там и смотреть-то не на что. Они отсюда все уже вынесли. Сомневаюсь, чтобы здесь осталось что-нибудь, что могло бы вас заинтересовать. Не понимаю, зачем меня здесь держат.

– Я думаю, на тот случай, если убийца вздумает вернуться на место преступления. – Я решил заинтриговать эту надежду Крипо.

– О Боже, неужели вы думаете, что он может сюда прийти? – выдохнул он.

Я поджал губы.

– Кто знает? – Я как бы задавался вопросом, хотя сам никогда о таком не слыхал. – Так я пойду, взгляну на всякий случай, и спасибо за помощь.

– Не стоит благодарности.

Он был прав – смотреть было не на что. Поджигатель поработал хорошо. Я искал входную дверь, а натыкался на обгоревшие брусья – даже не знал, куда ногу поставить. Однако через окно была видна комната, где пол оставался в относительной сохранности. Надеясь – мало ли что бывает! – отыскать сейф, я пролез через окно в эту комнату.

Откровенно говоря, строгой необходимости в моем визите на Фердинандштрассе не было, но все-таки хотелось более ясно представить себе общую картину места происшествия. Мне это очень помогает – моя голова устроена, как книжка с комиксами. И я не слишком разочаровался, когда обнаружил, что полиция увезла отсюда сейф, оставив зияющую дыру в стене. И тут Ильман меня опередил, отметил я про себя.

Вернувшись к воротам, я увидел, что Вильгельм пытается успокоить пожилую женщину, лет шестидесяти, с заплаканным лицом.

– Это прислуга, – объяснил он. – Она только что появилась здесь: очевидно, была в отпуске и ничего не слышала о пожаре. Для нее это большое потрясение.

Полицейский спросил, где она живет.

– На Нойенбургерштрассе. – Она все еще всхлипывала. – Мне уже лучше, спасибо, молодой человек. – Она достала из кармана пальто маленький кружевной платочек – в ее больших крестьянских руках он выглядел так же нелепо, как салфетка в кулаке боксера Макса Шмеллинга. Но она не собиралась вытирать глаза, а вместо этого высморкалась – нос ее определенно напоминал маринованный грецкий орех, – и с такой силой, что я решил, что сейчас у меня с головы слетит шляпа. После этого уголком платка она вытерла свое широкое лицо. Смекнув, что у нее я сумею что-то разузнать о семье Пфарров, я предложил этой клуше подбросить ее домой на машине.

– Мне как раз по пути, – предложил я свои услуги.

– Мне не хотелось бы обременять вас.

– А вы меня совсем не обремените. – Я почти настаивал.

– Ну, если это так, то буду вам очень благодарна. Знаете, для меня это такой удар! – Она подняла коробку, лежавшую у ее ног Натертые до блеска черные туфли смотрелись на ее толстых ногах как наперсток на пальцах мясника. Звали ее фрау Шмидт.

– Вы очень добры, господин Гюнтер, – сказал Вильгельм.

– Ты преувеличиваешь, – ответил я, и это было действительно так, поскольку я взялся подвезти фрау Шмидт исключительно ради того, чтобы выудить из нее как можно больше сведений о пропавших хозяевах.

– Разрешите вам помочь. – Я подхватил коробку. Это была коробка от Штехбарта, официального поставщика форменной одежды рейха, и я сразу сообразил, что в ней, очевидно, форма для Пфарра. Я попрощался с Вильгельмом и направился к машине.

– Нойенбургерштрассе, – повторил я, когда машина тронулась. – Это недалеко от Линденштрассе? – Фрау Шмидт подтвердила мое предположение, объяснила, как лучше проехать, какое-то время помолчала и неожиданно заплакала снова.

– Какая ужасная трагедия! – всхлипывала она.

– Даже трудно себе вообразить.

Интересно, что Вильгельм успел рассказать ей? Чем меньше, тем лучше, подумал я. Если она очень сильно расстроилась, я не сумею ее толком расспросить.

– Вы полицейский?

– Я расследую дело о пожаре, – уклончиво ответил я.

– Вы, должно быть, очень заняты, а вам приходится из-за меня, старухи, ехать через весь Берлин. Может быть, там, за мостом, я выйду и дальше доберусь сама? Мне уже лучше, в самом деле.

– Не беспокойтесь. Кроме того, я хотел бы кое-что уточнить в связи с семьей Пфарров. Если, конечно, вы сейчас можете об этом говорить. – Мы переехали мост через канал Ландвер, а затем миновали площадь Бель-Альянс, в центре которой возвышалась гигантская Колонна мира. – Понимаете, по этому делу проводится следствие, и вы мне очень поможете, если расскажете о своих бывших хозяевах.

– Ну что ж, если вы считаете, что я могу содействовать следствию, расскажу, что знаю.

На Нойенбургерштрассе я припарковал свою машину и вслед за фрау Шмидт поднялся на третий этаж многоэтажного жилого дома.

Жилище фрау Шмидт не отличалось от других квартир людей ее поколения: мебель была прочной и внушительной – берлинцы не скупятся, когда покупают столы и стулья, – а в гостиной стояла большая печь, облицованная фарфоровой плиткой. Над темно-красным буфетом в стиле Бидермейер висела тусклая копия с гравюры Дюрера, столь же привычная в домах берлинцев, как аквариум в приемной врача. На буфете стояло несколько фотографий (среди которых конечно же была и фотография нашего обожаемого фюрера), а к большой бронзовой раме была прикреплена маленькая свастика, вышитая на шелке. Тут был и поднос с напитками, так что я взял бутылку шнапса и налил маленькую рюмочку.

– Выпейте это, и вам станет лучше, – сказал я, протягивая ей рюмку и раздумывая, как она отнесется к тому, что я налью немного шнапса и себе тоже. Но мне оставалось только завидовать, пока фрау Шмидт опустошала эту рюмку. Она вытерла свои толстые губы и села на обтянутый парчой стул у окна.

– Ну, как вы себя чувствуете? Вы могли бы ответить на несколько вопросов?

– Что бы вы хотели узнать?

– Ну, для начала, давно ли вы знакомы с господином и госпожой Пфарр?

– Гм, дайте-ка подумать. – В ней появилась какая-то неуверенность, и когда она заговорила, звук ее голоса напоминал скрежетание старого ржавого ведра, поднимающегося из колодца. Ее рот, со слегка выступающими вперед верхними зубами, напоминал рот Бориса Карлова. – Наверное, уже год.

Она привстала и наконец сняла пальто, под которым оказалось платье из тусклой ткани «в цветочек». На нее вдруг напал кашель, и она стала колотить себя в грудь, чтобы скорее прочистилось горло.

Все это время я стоял в самом центре комнаты, сдвинув шляпу на затылок и засунув руки в карманы. Я спросил ее, что это была за семья – Пфарры.

– То есть я имею в виду, как у них складывались отношения – мирно или они часто ссорились?

Она кивнула в знак согласия дважды.

– Когда я только поступила к ним, они были без ума друг от друга. Но, как только она потеряла свою работу в школе, все изменилось. Это все выбило из колеи, и скоро они начали ссориться. Он бывал дома нечасто, но когда появлялся, тут же начинался скандал. Именно так. Не обычная перебранка, как бывает в каждой семье, нет, они просто орали друг на друга, и с такой злостью, как будто испытывали настоящую ненависть. Наверное, раза два я видела, как она после этого плакала в своей комнате. Знаете, я не могла понять, что им, собственно, было делить. Дом у них был прекрасный – я с удовольствием убирала его, – за вещами они не гонялись, я никогда не видела, чтобы она тратила большие деньги на покупки. У нее было много красивой одежды, но ничего кричащего, вычурного.

– А бриллианты у нее были?

– Наверное, были, но я не помню, чтобы она когда-нибудь надевала их. Впрочем, я ведь бывала в доме только днем. С другой стороны, я помню случай, когда я вешала его пиджак и оттуда выпали серьги, но это были не ее серьги.

– Почему вы так думаете?

– Потому что это были серьги, а фрау Пфарр носила только клипсы. Я отметила это для себя, но никому ничего не сказала. Я же понимаю, что это не моего ума дело. Правда, мне кажется, фрау Пфарр догадывалась, что муж ей изменяет, она ведь была неглупой женщиной. Далеко не глупой. И я уверена, что именно поэтому она и стала так пить.

– А она пила?

– Как лошадь.

– А что вы скажете о господине Пфарре? Он, кажется, работал в министерстве внутренних дел?

Она пожала плечами.

– Я знаю, что он работал в каком-то правительственном учреждении, но понятия не имею, как оно называлось. Его работа была связана с законами – у него в кабинете висел диплом, – но он никому о ней ничего не рассказывал. И никогда не оставлял на столе бумаг, чтобы я не могла их прочитать. Разумеется, я и не стала бы туда заглядывать, но он всегда все убирал.

– А он часто работал дома?

– Иногда. Я знаю, что он много времени проводил в этом большом административном здании на Бюловплац – ну, вы знаете, там когда-то была штаб-квартира коммунистов.

– Вы имеете в виду здание, которое получил Немецкий трудовой фронт после того, как оттуда выгнали коци?

– Да, именно его. Господин Пфарр время от времени подвозил меня туда. У меня сестра на Бруненштрассе, и обычно после работы я доезжала до Розенталерплац на девяносто девятом трамвае. Но иной раз господин Пфарр бывал так любезен, что подбрасывал меня до самой Бюловплац, и я видела, как он входил в это здание.

– А когда вы последний раз видели господина и госпожу Пфарр?

– Две недели назад. Вы знаете, я была в отпуске – ездила на остров Рюген по путевке «Сила – через радость», – и незадолго до отъезда я ее видела.

– Ну, и что вы можете о ней сказать?

– Как ни странно, она хорошо выглядела, была спокойна. Скажу больше, без обычного бокала с вином. Сказала мне, что собирается на воды. Она часто туда ездила. Я даже подумала, что она решила «завязать».

– Понятно. А сегодня утром, если не ошибаюсь, вы ездили на Фердинандштрассе к портному?

– Не ошибаетесь. Я часто выполняла небольшие поручения господина Пфарра. Он был слишком занят, чтобы ходить по магазинам, и платил мне отдельно, если надо было что-то купить для него. Перед тем как уехать в отпуск, я получила от него записку с просьбой забрать у портного его костюм.

– Так вы говорите, он просил вас забрать его костюм?

– Да, мне кажется, речь шла о костюме.

Я взял коробку.

– Вы не возражаете, если я посмотрю, что там лежит, фрау Шмидт?

– Смотрите, чего уж там. Все равно он ему не понадобится.

Но, еще не снимая крышки, я точно знал, что находится в этой коробке, и не ошибся. Этот черный цвет, напоминавший цвет мундиров отборных кавалерийских полков кайзеровской армии, эту нашивку справа на воротнике с двойным знаком молнии и этот римский орел и свастику на левом рукаве нельзя было спутать ни с чем. Три звездочки на петлице на воротнике слева свидетельствовали о том, что владелец формы имел чин капитана или что-то вроде того – у эсэсовцев есть свое специальное название. К правому рукаву был прикреплен клочок бумаги. Это был счет от Штехбарта на 25 марок на имя гауптштурмфюрера Пфарра. Я присвистнул.

– Значит, Пауль Пфарр был «черным ангелом».

– Никогда бы этому не поверила, – сказала фрау Шмидт.

– Вы хотите сказать, что никогда не видели его в форме?

Она покачала головой.

– Я даже не видела, чтобы она висела в шкафу.

– В самом деле?

Я начинал сомневаться, стоит ли ей верить, но, с другой стороны, зачем ей было мне лгать? В наше время адвокаты – немецкие адвокаты, работающие в государственных учреждениях, – часто состоят в СС. Я догадался, что Пфарру нужна была эта форма только для особых, торжественных случаев.

– Скажите, отчего загорелся дом? – спросила меня фрау Шмидт.

Я на мгновение задумался и решил рассказать ей все начистоту, надеясь, что, в ужасе от услышанного, она не станет задавать мне какие-либо неуместные вопросы, на которые у меня не будет ответа.

– Его подожгли, – спокойно сказал я. – А их обоих убили.

Фрау Шмидт застыла, а глаза ее увлажнились.

– Милостивый Боже! – выдохнула она. – Какой ужас! И кому только в голову это могло прийти – убить их?

– Интересный вопрос. Вы не знаете, у господина и госпожи Пфарр были враги?

Она глубоко вздохнула и покачала головой.

– Скажите, в вашем присутствии они ссорились с кем-нибудь еще, кроме как друг с другом? Например, по телефону? Или через дверь? Или как-то еще?

Но она только качала головой.

– Впрочем, подождите. – Речь ее замедлилась. – Пожалуй, однажды был такой разговор, несколько месяцев назад. Господин Пфарр с кем-то бранился у себя в кабинете. Крик стоял жуткий, и, надо сказать, там звучали такие выражения, которые стыдно повторить в приличном обществе. Они спорили о политике. По крайней мере, мне так показалось. Господин Сикс говорил ужасные вещи о фюрере, который...

– Вы сказали, господин Сикс?

– Да, – ответила она. – Это он был в кабинете у Пфарра. Он прямо вылетел из этого кабинета и был в такой ярости, что лицо у него побагровело и стало похоже на свиную печенку. Он едва не сбил меня с ног.

– А вы не помните, о чем они еще говорили?

– Нет, помню только, каждый кричал, что другой хочет его уничтожить.

– А где была фрау Пфарр в это время?

– Ее не было. Думаю, она была на водах.

– Спасибо, – сказал я. – Вы мне очень помогли. И теперь мне нужно возвращаться на Александрплац.

Я повернулся к двери.

– Простите, – сказала фрау Шмидт. Она показала на коробку с костюмом. – А что мне делать с формой господина Пфарра?

– Пошлите ее, – сказал я, оставляя на столе пару марок, – рейхсфюреру Гиммлеру. – Принц-Альбрехт-штрассе, дом девять.

Глава 4

От Нойенбургерштрассе до Симеонштрассе несколько минут ходьбы, но когда попадаешь в этот район, кажется, что ты совсем в другом мире. Если на Нойенбургерштрассе вы отметите слегка облупившуюся краску на оконных рамах, то на Симеонштрассе обнаружите, что в окнах вообще нет стекол. Назвать этот район бедным – все равно как считать, что единственная проблема Йозефа Геббельса^[392]заключается в том, что он не может подобрать себе обувь по ноге.

По обеим сторонам узких, мощенных булыжником улочек, словно гранитные утесы, возвышаются пяти-шестиэтажные многоквартирные дома, между которыми на веревках сушится белье. В мрачных переулках по углам, небрежно опершись о стену, часами стоят угрюмые юнцы с самодельными папиросками в зубах, безучастно глядя на стайки сопливых ребятишек, которые шумно резвятся на тротуарах, заваленных мусором. Увлеченные игрой, они не замечают ни этих юнцов, ни грубо намалеванных на стенах свастики и серпа и молота. Давным-давно уже присмотрелись они к символам, расколовшим мир взрослых на два враждебных лагеря, и к непристойным надписям везде и всюду. В подвальных помещениях, куда вообще не заглядывает солнце, ютятся небольшие лавчонки и заведения, оказывающие какие-то мелкие услуги беднякам. Выбор этих услуг невелик, и люди, решившиеся открыть в этом районе свое дело, в лучшем случае сводят концы с концами.

Я направлялся в одно из таких заведений, а именно в ломбард. На деревянных ставнях, постоянно закрытых, чтобы попытаться сохранить в целости стекла, была намалевана большая Звезда Давида, однако это меня не остановило. Помещение освещалось масляной лампой, которая свешивалась с низкого потолка, солнечный свет не проникал внутрь вообще – создавалось впечатление, что ты в трюме старинного парусника. В ожидании Вайцмана, хозяина этого ломбарда, появлявшегося обычно из задней комнаты, я разглядывал товары, выставленные на продажу: старую островерхую каску пехотинца германской армии; заключенное в стеклянный ящик чучело сурка, который, судя по его внешнему виду, скончался от сибирской язвы; старый пылесос фирмы «Сименс». Здесь были ящики с орденами – в основном Железными крестами второй степени, вроде того, что у меня; двадцать с лишним томов «Военно-морского календаря» Колера с изображениями кораблей, давно уже покоящихся на дне морском или отправленных в переплавку; радиоприемник «Блаупункт»; бюст Бисмарка с широкой трещиной в основании и старый фотоаппарат «Лейка». Я изучал ордена, когда запах табака и знакомый кашель возвестили о появлении хозяина.

– Похоже, вам следовало бы заняться своим здоровьем, господин Вайцман.

– Не могу сказать, чтоб у меня было особое желание задерживаться на этом свете.

Когда Вайцман говорил, мне все время казалось, что в следующую секунду он разразится хриплым кашлем. Кашель подкарауливал его, как охотника рысь, готовая мертвой хваткой вцепиться в горло. Иногда Вайцману удавалось справиться с подступающим кашлем, но на этот раз случился настоящий приступ. Кашель Вайцмана напоминал звук автомобильного мотора, который пытаются завести при том, что аккумулятор сидит прочно и надежно. Вайцман, видимо, настолько привык к кашлю, что не вынимал трубки из своего насквозь прокуренного рта. Приступ уже не приносил облегчения.

– Вы бы поднимались иногда подышать свежим воздухом. Если он еще остался на белом свете.

– Ты говоришь, подышать воздухом? – переспросил Вайцман. – А я и так им дышу. Впрочем, теперь я учусь обходиться без воздуха. Кто знает, может быть, завтра нацисты вообще запретят евреям дышать. – Он приподнял крышку прилавка. – Проходите, мой друг, проходите и скажите, Чем я могу вам служить.

Я прошел внутрь и увидел пустой книжный шкаф.

– Вы что, решили прикрыть лавочку? – спросил я.

Он повернулся и с удивлением посмотрел на меня.

– Тогда куда же делись книги?

Вайцман грустно покачал головой.

– К сожалению, мне пришлось их убрать. Согласно новому нюрнбергскому кодексу, – произнес он с презрительным смешком, – евреям запрещается торговать книгами. Даже подержанными. – Он повел меня в заднюю комнату. – В наши дни в законность можно верить так же, как в рассказы о героизме Хорста Вессела.

– Хорст Вессел? – спросил я. – Кто это такой? Я ничего о нем не слышал.

Вайцман улыбнулся и указал мне черенком своей дымящейся трубки на старый жаккардовый диван.

– Садись, Берни, а я налью чего-нибудь выпить.

– Чем это вам не нравятся нацисты, если они разрешают евреям выпивать? А то уже я собрался посочувствовать бедняге, которому пришлось расстаться с книгами. Но пока есть что выпить, можно считать, что все не так уж и плохо.

– Ты прав, мой друг. – Он открыл дверцу углового бара, достал бутылку шнапса и аккуратно, но не скупясь, разлил его по стаканам. – Вот что я тебе скажу: без этого дела жизнь в этой стране давно бы уже превратилась в ад. – Он поднял свой стакан. – Давай же выпьем за то, чтобы у нас всегда было что выпить, и за скорейшее крушение нашего преуспевающего отечества.

– За то, чтобы всегда было что выпить, – повторил я за ним, глядя на то, с каким благоговейным выражением на лице он это проделывает.

Неизменная усмешка не исчезала с этого откровенно лукавого лица, даже когда Вайцман держал во рту трубку. Темные, совершенно нетронутые сединой волосы над высоким лбом были аккуратно зачесаны набок. Слишком близко посаженные глаза, пенсне с темными стеклами, крупный мясистый нос. В своем хорошо отутюженном синем костюме в полоску Вайцман напоминал мне Эрнста Любича, актера-комика ставшего потом известным режиссером. Он присел на валик дивана и повернулся, чтобы лучше меня видеть.

– Итак, чем я могу тебе помочь?

Я положил на стол фотографию ожерелья, принадлежавшего Сиксу. Когда Вайцман взглянул на снимок, у него вырвался хрип, но потом он прокашлялся.

– Если все это настоящее... – Он улыбнулся и покачал головой. – Так оно настоящее? Ну конечно, иначе ты не стал бы показывать мне эту прекрасную фотографию. Замечательная вещица, скажу я тебе.

– Это ожерелье украли, – уточнил я.

– А, ты, наверное, решил, будто мне снится, что его привязали к дереву и собираются поджечь? Если бы его не украли, ты бы не сидел здесь, Берни. – Он пожал плечами. – Ну, что я могу тебе сказать об этой уникальной работе, кроме того, что ты уже знаешь сам?

– Не прибедняйтесь, Вайцман. Пока вас не уличили в краже, вы считались одним из лучших ювелиров у Фридлендера.

– Ты деликатно выражаешься, как я посмотрю.

– Как-никак двадцать лет в ювелирном деле. В чем, в чем, а в бриллиантах вы разбираетесь.

– Двадцать два года, – поправил он меня и налил по второй нам обоим. – Ну хорошо. Выкладывай свои вопросы, Берни, и посмотрим, что там у нас получится.

– Каким образом можно избавиться от этого ожерелья?

– Самое простое – выбросить его в канал Ландвер. Но тебе, наверное, этот способ не годится. Ты хочешь знать, как обменять это произведение искусства на обыкновенные денежные знаки. Здесь все зависит от одного обстоятельства.

– От какого именно? – Я старался выглядеть терпеливым.

– От того, кому это ожерелье принадлежит – еврею или человеку благородному.

– Слушайте, Вайцман, только не надо разводить здесь всю эту тягомотину насчет арийской расы, неарийской расы и тому подобное.

– Но, Берни, я говорю это совершенно серьезно. Сейчас на рынке драгоценностей масса бриллиантов. Тысячи евреев покидают Германию и вынуждены расставаться с фамильными драгоценностями, чтобы выжить потом в эмиграции. По крайней мере, те, у кого есть, что продать, продают. И, как легко предположить, продают за бесценок, поскольку другого варианта у них нет. Благородные господа могут и подождать, когда бриллиантов на рынке станет меньше, а цены – соответственно – выше. Что же до евреев, то евреи ждать не могут.

Покашливая, он снова и снова изучал фотографию, а потом отложил ее в сторону.

– Вот что я скажу тебе, Берни. Конечно, кое-что по мелочи я беру, но ничего такого, что могло бы заинтересовать парней из Алекса. Как и ты, Берни, они все обо мне знают. Я уже побывал однажды в тюрьме, и если я снова сделаю неверный шаг, то и глазом не успею моргнуть, как окажусь в концлагере.

Продолжая хрипеть, как старая дырявая гармонь, Вайцман улыбнулся и вернул мне снимок.

– Лучше всего такую вещь сбыть в Амстердаме, – сказал он. – Если, конечно, вам удастся вывезти ее из Германии. Немецкие таможенники – настоящая гроза контрабандистов. С другой стороны, и в Берлине есть люди – и их немало, – которые могли бы купить такое ожерелье.

– Например?

– Есть два парня. Один занимается легальным бизнесом, другой – нелегальным. Первого зовут Петер Ноймайер. У него на Шлютерштрассе небольшая антикварная лавка, он скупает старинные украшения. Эта вещица могла бы его заинтересовать. Денег у него куры не клюют, и заплатить он может в любой валюте, какая вам угодна. Думаю, что к нему надо заглянуть непременно. – Он записал имя ювелира на клочке бумаги. – Есть еще некий Вернер Зелдте. Потсдамец. Этот не откажется от побрякушки только потому, что она краденая. Потсдамец – это кличка. В свое время роялисты-эмигранты осели в Потсдаме. Они прославились своим самодовольством и лицемерием, а за свои безнадежно устаревшие позиции готовы были сражаться. Так вот, у этого Вернера совести не больше, чем у самого последнего потсдамца. Его магазин где-то на Будапештерштрассе, или Эбертштрассе, или Герман-Геринг-штрассе или как там ее называют теперь нацисты.

А кроме того, – продолжал Вайцман, – существуют также дилеры, или торговцы бриллиантами, которые покупают и продают свой товар в самых шикарных конторах. Ты там не встретишь Случайного посетителя, который зайдет за обручальным кольцом. Это люди, которые делают деньги на том, что кто-то не может держать язык за зубами. – Он написал на листке еще несколько имен. – Вот Лазарь Оппенгеймер. Как ты понимаешь, еврей. Так что можешь убедиться, что я ко всем отношусь одинаково и вовсе не ожесточен против наших благородных. У Оппенгеймера контора на Иоахимсталерштрассе, и, насколько я знаю, он от дел не отошел. Есть еще Герт Ешоннек. Когда-то приехал в Берлин из Мюнхена. Я слышал, не лучший представитель «мартовских фиалок». Ну, ты знаешь, я говорю о тех, кто забрался в фургон национал-социалистов, чтобы побыстрее сколотить себе состояние. У него целая сеть контор в этом стальном уродливом здании на Потсдамерплац, забыл его название...

– "Колумбус-Хаус", – подсказал я.

– Да-да, именно так, «Колумбус-Хаус». Говорят, что Гитлер не любит современной архитектуры, Берни. Ты понимаешь, что это означает? – Вайцман тихо рассмеялся. – Это означает, что в этом мы с ним похожи.

– А еще кто-нибудь есть?

– Наверное, есть, но я больше никого не знаю. Хотя всякое возможно.

– Вы все-таки имеете в виду кого-то еще?

– Нашего блестящего Премьер-министра.

– Геринг скупает краденые побрякушки? Вы это серьезно?

– Вполне, – решительно сказал он. – У этого человека к дорогим вещам настоящая страсть. Если кое-какие редкости попадают к нему не совсем легальным путем, он к этому относится совершенно спокойно. А драгоценности – одна из его слабостей, я это знаю. Когда я работал у Фридлендера, он очень часто к нам заходил. Денег у него тогда было немного, по крайней мере, дорогие вещи он не мог себе позволить. Но по нему чувствовалось, что, если бы средства появились, он бы стал покупать и покупать.

– Боже мой, Вайцман! – сказал я. – Можете ли вы себе представить, чтобы я заявился в Каринхалле и сказал: «Простите, господин Премьер-министр, но вы случайно не знаете, где находится дорогое бриллиантовое ожерелье, которое какой-то скот недавно стащил из дома на Фердинандштрассе? Полагаю, что вы не будете возражать, если я загляну под юбку вашей жены Эмми – мне надо проверить, нет ли там этого ожерелья?»

– У нее там сам черт ничего не найдет, – возбужденно прохрипел Вайцман. – Эта жирная свинья по размерам не уступит своему муженьку. Бьюсь об заклад, она смогла бы накормить своим молоком весь «Гитлерюгенд» и еще осталось бы дорогому Герману на завтрак.

В этот момент у него начался такой приступ, от которого любой другой испустил бы дух". Я подождал, пока кашель немного поутих, и достал пятьдесят марок. Но он отшвырнул их.

– Я ведь тебе ничего особенно не сказал.

– Тогда я у вас что-нибудь куплю.

– Что с тобой случилось? На тебя что, наследство свалилось?

– Нет, но...

– А впрочем, погоди, – сказал он. – У меня есть одна вещица, которая тебе, может быть, пригодится. Ее нашли после большого парада на Унтер-ден-Линден.

Он поднялся и отправился в крошечную кухоньку позади кабинета. Когда он возвратился, я увидел у него в руках коробку стирального порошка «Персил».

– Благодарю вас, – сказал я, – но я сдаю белье в прачечную.

– Нет-нет, – ответил он, засовывая руку в порошок, – я храню его здесь на случай, если вдруг появятся гости, которых я не приглашал... А, вот он!

Вайцман вытащил из коробки маленький плоский предмет из серебра и, прежде чем передать мне, потер его о лацкан пиджака. Это был овальный жетон размером со спичечную коробку. На одной его стороне был изображен вездесущий германский орел, который держал в лапах лавровый венок со свастикой, а на другой – надпись «Государственная тайная полиция» и номер серии. В верхней части было просверлено небольшое отверстие, чтобы владелец жетона мог прикрепить его к подкладке своего пиджака. Это был жетон сотрудника Гестапо.

– Это ключ, который откроет тебе многие двери, Берни.

– Ну и дела! О Боже, если они найдут его у вас...

– Все так. Думаю, что с такой игрушкой ты сэкономишь кучу денег, не правда ли? Так что, если хочешь, чтобы она была твоей, вынимай пятьдесят марок.

– Ну что ж, это подходящая цена, – сказал я, хотя все еще сомневался, стоит ли брать этот жетон.

Конечно, Вайцман прав, с этим жетоном можно обойтись и без взяток. Но если меня с ним застукают, то первым же поездом отправят в Заксенхаузен^[393]. И все-таки я дал Вайцману деньги и положил в карман эту вещицу... Представляю себе того легавого без номерка! Хотел бы я посмотреть на него, когда он обнаружит, что посеял свой жетон. Это все равно что играть на рожке без мундштука.

Я поднялся, чтобы распрощаться с хозяином.

– Спасибо за информацию. И, если вы не знаете, что там наверху лето, сообщаю, что это именно так.

– Да, я заметил, дождь стал немного теплее. По крайней мере в одном они не могут обвинить евреев – в том, что лето не задалось.

– Да что вы говорите! – Я еще пытался иронизировать.

Глава 5

На Александрплац, куда мне пришлось вернуться, произошла авария: трамвай сошел с рельсов, и движение остановилось. Часы на высокой кирпичной башне Святого Георгия пробили три, и я вспомнил, что после завтрака, состоявшего из тарелки кукурузных хлопьев («немецкое национальное блюдо для детей»), ничего не ел. Я решил пообедать в кафе Штока, расположенном недалеко от магазина Вертхайма под эстакадой железной дороги.

Это было довольно скромное заведение с еще более скромным баром в углу. Зато брюхо хозяина свидетельствовало о его неумеренном пристрастии к пиву – он с трудом помещался за стойкой. Войдя в кафе, я убедился, что хозяин находится на посту, протирая и наливая кружки, а его хорошенькая, небольшого роста жена обслуживает посетителей. Здесь часто обедали сотрудники Крипо, и хозяину кафе пришлось повесить на стену большой портрет фюрера и плакат, призванный подтвердить приверженность Штока национал-социализму: «Не забудь о партийном приветствии».

Однако Шток не всегда был национал-социалистом, до марта 1933 года он симпатизировал красным и знал, что мне это известно. Шток побаивался, что найдутся и другие, способные при случае припомнить ему былые симпатии к коммунистам. Так что обвинять его в том, что он повесил у себя портрет Гитлера и этот плакат, я не собираюсь, полагая, что любой станет национал-социалистом, если на него наставить пистолет. В конце концов, все люди в Германии до марта 1933 года были другими.

Я уселся за свободный столик и стал рассматривать посетителей. Через два стола от меня расположились двое легавых из полиции нравов, скорее всего, отделение по борьбе с гомосексуализмом – такие ребята, если ситуация позволяет, и сами не прочь заняться шантажом. За соседним столиком в одиночестве сидел ассистент криминальной полиции из отделения, расположенного в магазине Ведера, – его лицо, все в оспинках, мне было хорошо знакомо, главным образом потому, что он однажды арестовал моего осведомителя Ноймана, заподозрив его в воровстве.

Фрау Шток быстро приняла у меня заказ на свиную ножку с кислой капустой; не выказав, однако, при этом никакой симпатии. Фрау была достаточно проницательной, знала: я плачу Штоку за получение кое-какой информации, подслушанной им у своих посетителей, о всяких делишках в Алексе, и не одобряла этого. В кафе Штока постоянно бывали офицеры из Алекса, и хозяин был в курсе всех их дел. Фрау Шток подошла к кухонному лифту и прокричала в шахту мой заказ, а Шток выбрался из-за стойки и мелкими шажками двинулся к моему столику с газетой «Беобахтер»^[394]в руке.

– Здравствуй, Верни, – сказал он. – Скверная погодка, ты не находишь?

– Сыро, как в погребе, Макс, – ответил я. – Принеси пива, как освободишься.

– Сейчас налью. Хочешь газету?

– А что там пишут?

– Чарльз Линдберг с супругой приехали в Берлин. Это тот парень, что перелетел через Атлантику.

– Грандиозно. Думаю, что великий авиатор приехал, чтобы присутствовать на открытии завода по производству авиабомб. А может даже, совершит испытательный полет на новом истребителе. Они, наверное, предложат ему слетать в Испанию.

Шток встревожился, обернулся и сделал мне знак, чтобы я говорил потише.

– Не так громко, Берни, – сказал он, задрожав, как кролик. – Меня пристрелят за твои слова. – Недовольно ворча, он отправился за пивом.

Я заглянул в газету, которую он оставил на столике, и мне тут же попалась на глаза маленькая заметка о том, что «ведется расследование обстоятельств пожара на Фердинандштрассе, во время которого, как известно, погибли два человека». Однако ни имен, ни упоминания, что погибшие – дочь и зять моего клиента, в заметке не было. О том, что, по мнению полиции, это убийство, тоже не говорилось ни слова. Я с негодованием бросил газету на соседний столик – на коробке спичек информации больше, чем в этой «Беобахтер». Тем временем ребята из полиции нравов собрались уходить. Шток вернулся с кружкой пива и, поднеся ее мне прямо к лицу, похвалился:

– Полюбуйся, какая пена. Как всегда.

– Спасибо.

Я сделал большой глоток и вытер пену с губ тыльной стороной ладони. Фрау Шток вынула из кухонного лифта тарелку со свиной ножкой. Поставив ее на стол, она кинула на мужа взгляд, который, подумал я, мог прожечь его насквозь, но он сделал вид, что ничего не заметил. Фрау отправилась прибрать стол ассистента из криминальной полиции, а Шток присел ко мне и смотрел, как я ем.

Утолив немного голод, я задал свой обычный вопрос:

– Есть что-нибудь новенькое?

– Из канала Ландвер выловили мужской труп.

– Ну, это такая же редкость, как толстый железнодорожник, – сказал я ему. – Ты же знаешь, что этот канал – сточная канава Гестапо. Если кто-нибудь исчезает в этом Богом проклятом городе, то его надо искать на барже, а не в полицейском участке или в морге.

– Да, но у этого в носу был бильярдный кий. Они считают, что ему пробили голову.

Я положил нож и вилку.

– Не мог бы ты воздержаться от подробностей, пока я ем?

– Прошу прощения, – сказал Шток. – Да я тебе, собственно, уже все сказал. Но что касается Гестапо, обычно они так не делают. Правда?

– Трудно сказать, что у них там, на Принц-Альбрехт-штрассе, считается обычным делом. Может быть, этот человек сунул нос не в свои дела, и они решили это как-то отметить.

Я вытер рот и положил на стол мелочь, которую Шток взял, не потрудившись даже пересчитать.

– Смешно подумать, что когда-то в здании Гестапо была Школа искусств.

– Да, забавно. Бьюсь об заклад, что эти гестаповские ублюдки так устают за день, что ночью спят без задних ног... – Я встал, пора было уходить. – Впрочем, хорошо, что чета Линдберг посетила Берлин.

Я вернулся в свое агентство. Фрау Протце протирала стекло на пожелтевшей гравюре, которая висела на стене в моей приемной, на гравюре был изображен эпизод из истории Германии XVI века. Я видел, что затруднительное положение, в котором оказался бургомистр Ротенбурга – один из персонажей этого эпизода, – вызвало улыбку у фрау Протце. Когда я вошел, зазвонил телефон, и она, улыбнувшись, изящной походкой прошла в свой крошечный кабинетик, чтобы снять трубку, а я взял в руки гравюру и стал рассматривать ее сквозь чистое стекло. Она висела у меня так давно и я настолько привык к ней, что перестал замечать. История заключалась в следующем: бургомистр Ротенбурга обратился к Тилю, главнокомандующему императорской немецкой армии, с мольбой пощадить его родной город, спасти от разрушения, на что Тиль ответил, что он пощадит город, если бургомистр выпьет шесть литров пива, не переводя дыхания. Насколько я помню, бургомистр совершил этот подвиг, и город был спасен. Я всегда был уверен, что выпить столько пива и остаться в живых мог только немец. И лишь головорезы из СА могли бы додуматься до такого изощренного издевательства. Выходит, ничто не изменилось за прошедшие столетия.

– Это дама! – крикнула мне фрау Протце. – Она отказывается назвать свое имя, но настаивает на том, чтобы вы подошли к телефону.

– Ну что ж, придется поговорить.

Я вернулся в свой кабинет и взял трубку.

– Мы с вами встречались прошлой ночью, – сказал голос в трубке. Я выругался про себя, решив, что это Карола, девушка, с которой я познакомился на свадьбе Дагмар и о которой мне не хотелось бы вспоминать. Но это была не Карола. – Или скорее сегодня утром. Было уже поздно, вы собирались уходить, а я только возвращалась с вечеринки. Ну что, вспомнили?

– Вы фрау... – с сомнением в голосе произнес я, все еще не веря, что это Ильза Рудель.

– Пожалуйста, никаких фрау. Просто Ильза Рудель, если не возражаете, господин Гюнтер.

– Разумеется, не возражаю, – ответил я. – И разве я могу забыть нашу встречу?

– Ну, вы выглядели таким усталым! – Она говорила, как бы лаская голосом. – Мы с Германом часто забываем, что другие не засиживаются до утра, как мы.

– Позволю себе заметить, что на вас это совсем не отражается.

– Спасибо за комплимент, – проворковала она, и я понял, что она действительно польщена. По своему опыту я знаю, что, сколько ни льсти женщине, ей все равно мало. Так и собака: сколько ни дай ей бисквита, она его будет есть хоть до утра.

– Чем я могу быть полезен?

– Есть одно неотложное дело, которое я хотела бы с вами обсудить. Но не по телефону.

– Тогда приходите ко мне в агентство.

– Боюсь, что не смогу этого сделать. Я сейчас на студии в Бабельсберге. А вы могли бы заехать ко мне домой сегодня вечером?

– Домой? – переспросил я. – Ну что ж, с огромным удовольствием. Где вы живете?

– Баденшештрассе, 7. Скажем, часиков в девять?

– Прекрасно.

Она повесила трубку, а я закурил и мечтательно уставился в окно. Значит, Ильза снимается в кино, подумал я и представил себе, как она набирает мой номер, сидя в гримерной, в халате, наброшенном на голое тело, поскольку съемки только что закончились, а снималась она обнаженной, плавая в горном озере. Я представил себе, как все это было, мгновенно – воображение мое работало активно. Какое-то время я предавался своим фантазиям, но неожиданно спросил сам себя: а знает ли об этой квартире на Баденшештрассе Сикс? Разумеется, он должен знать, что у жены есть свои апартаменты, решил я. Скорее всего, ей нужна эта квартира, чтобы сохранить определенную степень независимости. Уж если такой женщине чего-нибудь хочется, она этого добьется, будьте уверены. А если она еще пустит в ход свое обаяние, то сможет заполучить Луну и пару галактик в придачу. В то же время я был уверен, что Сикс не знает о том, что она назначила мне свидание и, уж конечно, если бы узнал об этом, то пришел бы в ярость. Он ведь предупредил, что мне не следует совать нос в его семейные дела. Не знаю, о каком таком безотлагательном деле она хотела со мной говорить, но можно не сомневаться, что разговор не предназначался для ушей этого гнома, ее мужа.

Я позвонил Мюллеру, репортеру уголовной хроники в «Берлинер моргенпост», единственному приличному журналисту в современной прессе. Он остался практически без работы, поскольку преступления освещались в современных газетах иначе, чем прежде, и министерство пропаганды бдительно следило за тем, чтобы в прессе, упаси Боже, не появилась какая-нибудь лишняя или не та информация.

– Послушай, – сказал я после взаимных приветствии, – мне нужны сведения о Германе Сиксе. Все, что есть в твоем архиве, и как можно скорее.

– Тебя интересует биография стального магната? Ты расследуешь дело о гибели его дочери? Так, Берни?

– Меня наняла страховая компания, чтобы я расследовал обстоятельства пожара.

– Ну, и много тебе удалось выяснить?

– Вся моя информация уместилась бы на трамвайном билете.

– Примерно столько же места нам отвели для освещения этого дела в завтрашнем номере, – сказал Мюллер. – Из министерства поступило указание ограничиться перечислением фактов и обойтись без подробностей.

– С чего бы это?

– У Сикса много влиятельных друзей, Берни. У него хватит денег, чтобы заткнуть нам рот.

– А вы что-нибудь разнюхали?

– Я слышал, что это был поджог, вот и все. Когда тебе нужны эти сведения о Сиксе?

– Если завтра они будут у меня, ты получишь пятьдесят марок. И вообще все, что тебе удастся раскопать об этой семье, о всех, кто к ней принадлежит.

– Ну что ж, лишних денег, как известно, не бывает. Я позвоню тебе.

Я повесил трубку и, положив бумаги, лежавшие у меня на столе, в старые газеты, засунул все в один из ящиков, где оставалось еще немного свободного места. Задумавшись, я рисовал какие-то фигуры на промокательной бумаге, а потом взял со стола пресс-папье и повертел его на ладони. В этот момент раздался стук в дверь, и в комнату бочком протиснулась фрау Протце.

– Я подумала, может быть, вы хотите, чтобы я навела порядок в ваших бумагах?

Я показал ей на груды папок, сваленных в кучу на полу за моим столом.

– Вот это и есть мой порядок, моя классификация. Вы можете мне не верить, но все эти дела разложены по определенной системе.

Она улыбнулась, думая, что я шучу, и кивнула с таким видом, словно я говорил о вещах, способных конкретным образом изменить ее жизнь.

– А вы над всеми этими делами работаете?

Я засмеялся:

– Я же не адвокат. Что касается этих дел, то о многих я вообще не знаю, работаю я над ними или нет. Расследование иногда длится очень долго и безрезультатно. Детектив должен обладать терпением.

– Понимаю.

Тут она заметила фотографию на моем столе и повернула ее к себе, чтобы рассмотреть.

– Какая красивая женщина! Это ваша жена?

– Да, это моя жена. Она умерла в день, когда начался Капповский путч. – Эти слова я произносил, должно быть, уже сотню раз. Связывая эти два события, я надеялся смягчить боль утраты, по-прежнему неутихавшую, хотя со дня ее смерти прошло шестнадцать лет.

– Она умерла от испанки, – объяснил я. – Мы были вместе всего десять месяцев.

Фрау Протце сочувственно покачала головой. Какое-то время мы молчали. Потом я посмотрел на часы.

– Можете идти домой, если хотите.

Когда она ушла, я долго стоял у высокого окна и смотрел на мокрые улицы, сверкавшие, как лакированная кожа, в лучах солнца, уже клонившегося к закату. Дождь перестал, и я подумал, что вечер будет хорошим. Из «Беролин-Хаус», что напротив, вытекал ручей служащих и тут же исчезал в лабиринте подземных туннелей и переходов, которые вели к станции «Александрплац».

Берлин... Когда-то я любил этот город, но это было давно, еще до того, как ему пришлось надеть на себя тот тутой корсет, что позволял дышать, но с трудом, еле-еле. Я любил простодушное, легкомысленное отношение берлинцев к жизни, дешевый джаз, вульгарные кабаре и все те излишества культуры, которыми славился Берлин в годы Веймарской республики и которые превратили его в один из самых восхитительных городов мира.

Позади здания, где располагалось мое агентство, к юго-востоку, стояло полицейское управление, и я представил, как неутомимо трудятся его сотрудники, искореняя преступность в Берлине. Денно и нощно они гоняются за злодеями, которые относятся к фюреру без должного уважения, выставляя табличку «Продано» в витринах своих мясных лавок, не признают нацистского приветствия поднятием руки и предаются любовным утехам с лицами того же пола, что они сами.

Таков Берлин при национал-социалистах – большой заколдованный дом с темными углами, мрачными лестницами, зловонными подвалами, запертыми комнатами и чердаком, где бесчинствуют привидения, которые швыряют на пол книги, барабанят в двери, бьют стекла и орут по ночам, смертельно пугая хозяев, время от времени мечтающих о том, чтобы все продать и умчаться куда-нибудь подальше. Но, как правило, потом они гонят от себя эти мысли и, заткнув уши и зажмурив глаза, пытаются делать вид, что все в порядке. Дрожа от ужаса, они стараются говорить как можно меньше и не обращать внимания на то, что почва уходит у них из-под ног, а их смех напоминает тот неестественный, натужный смешок, которым принято отвечать на шутки начальства.

В новой Германии процветают три вида деятельности: полицейский сыск, сооружение скоростных автомагистралей и массовые доносы – поэтому жизнь в Алексе никогда не замирает. Даже сейчас, когда большинство общественных учреждений уже заканчивали работу, двери Алекса непрерывно хлопали. Особенное оживление наблюдалось у четвертого подъезда, где было паспортное управление. Оттуда, несмотря на поздний час, выходили берлинцы – по преимуществу еврейской национальности, – отстоявшие целый день в очереди за выездной визой. Их лица сияли от счастья или, наоборот, были замкнуты, погружены в печаль – в зависимости от того, удалось им получить визу или нет.

Я прошел до Александрштрассе мимо подъезда номер три, возле которого двое полицейских из дорожной полиции, прозванные «белыми мышами» за свои короткие, светлого цвета мундиры, хорошо заметные издали, слезали с пропыленных мотоциклов «БМВ». Мимо меня в сторону моста Янновиц, включив на полную мощность сирену, пронесся полицейский фургон «Зеленая Минна». Не обращая никакого внимания на вой сирены, «белые мыши» важно прошествовали в здание, направляясь к начальству с отчетом.

Я прошел в полицейское управление через подъезд номер два. Я выбрал именно этот вход, потому что здесь было больше всего шансов остаться незамеченным. А если кто-нибудь и остановил бы меня, я бы сказал, что иду в комнату 32-а, где располагалось бюро находок. На самом же деле моей целью был полицейский морг.

Сначала я с безразличным видом прошел по коридору, потом спустился в подвал и, миновав небольшую столовую, оказался у пожарного выхода. Открыл засов, очутился на широком, мощенном булыжником внутреннем дворе, где стояли полицейские автомобили. Какой-то человек в резиновых сапогах мыл машину и не обратил на меня никакого внимания, так что я беспрепятственно пересек двор и нырнул в коридор, который вел в котельную. Тут пришлось на мгновение задержаться, чтобы понять, куда двигаться дальше. Я проработал в Алексе десять лет и хорошо помнил его углы и закоулки. Боялся я другого – встретить кого-нибудь из знакомых. Я миновал котельную, открыл единственную дверь, ведущую наружу, и спустился по маленькой лестнице в коридор, упиравшийся в дверь морга.

Когда я вошел в служебный кабинет при морге, в нос мне сразу же ударило чем-то кислым, напоминавшим запах влажного теплого мяса домашней птицы. В сочетании с формальдегидом образовалась такая жуткая смесь, что меня чуть не вырвало в ту же минуту. В кабинете стояли два стула и стол, и для случайного посетителя не было никакого намека на то, что находилось там, за двойными стеклянными дверями. Только запах и надпись на дверях «Морг. Вход воспрещен» свидетельствовали о том, что здесь обитель смерти. Я с треском распахнул двери и заглянул внутрь.

В центре мрачной сырой комнаты стоял операционный стол, на котором лежал один труп. Две мраморные плиты по обеим сторонам грязного керамического водостока были поставлены под небольшим углом, чтобы с них стекала кровь, которую потом смывали водой из двух высоких журчащих кранов, также расположенных с двух сторон.

На этом столе можно было одновременно вскрывать два трупа, но сейчас здесь лежал только один труп мужчины, над которым склонился патологоанатом со скальпелем. Рядом лежал хирургический инструмент, которым пилили кости. Патологоанатом был хрупким человечком в очках, с редкими темными волосами, высоким лбом и длинным крючковатым носом. Он носил аккуратно подстриженные усы и бородку клинышком. Его ноги были обуты в резиновые сапоги, а на руки надеты резиновые перчатки. Хотя одежду скрывал особый уплотненный фартук, было заметно, что он при галстуке, а воротничок рубашки туго накрахмален.

Я осторожно прошел в комнату и с профессиональным любопытством стал рассматривать труп. Подойдя поближе, я попытался определить, как погиб этот мужчина. Я сразу понял, что тело долго лежало в воде, поскольку кожа набухла и на руках и ногах полопалась – такое впечатление, будто на трупе были перчатки и носки. Если отвлечься от этого обстоятельства, то тело выглядело вполне сносно, чего нельзя было сказать о голове, совершенно черной. Лицо, можно сказать, полностью отсутствовало. Голова этого человека напоминала грязный футбольный мяч. При этом верхняя часть черепа была срезана, а мозг удален. Он лежал в посудине, по форме напоминавшей почку, – словно гордиев узел, связанный из мокрых веревок, – и дожидался, когда очередь дойдет до него.

Привыкнув к тому, как выглядит смерть в самых чудовищных формах, насмотревшись на трупы во всех видах, я смотрел теперь на мертвое человеческое тело с таким же равнодушием, с каким люди, зайдя в магазин, смотрят на мясо, лежащее на прилавке. Разница только в том, что мяса здесь было побольше. Иногда я и сам поражался безразличию, с которым я мог изучать утопленников, зарезанных, раздавленных, застреленных, сожженных и забитых до смерти дубинками, хотя конечно же сознавал, какой ценой такое безразличие достается. Я видел столько смертей на турецком фронте и во время моей службы в Крипо, что перестал смотреть на труп как на что-то, имеющее отношение к человеку. Став частным детективом, я по-прежнему сталкивался со смертью, поскольку поиск пропавшего человека нередко приводил меня или в морг при больнице Святой Гертруды, самой большой в Берлине, или в домик спасателей у пристани на канале Ландвер.

Несколько мгновений я стоял, глядя на страшную картину, открывшуюся моим глазам, и размышляя о том, что же сделали с головой этого несчастного, так резко отличавшейся по состоянию от всего тела, когда наконец доктор Ильман обернулся и увидел меня.

– Милостивый Боже, – проворчал он, – Бернхард Гюнтер, ты еще жив?

Я приблизился к столу и выдохнул с отвращением.

– Господи Иисусе! – сказал я. – Помнится, последний раз я дышал такой вонью, когда прямо на меня рухнула лошадь.

– Впечатляющее зрелище, ничего не скажешь.

– И не говори. Он что, сражался с белым медведем? Или его зацеловал Гитлер?

– Нетипичный случай, правда? Словно ему сожгли голову.

– Чем? Кислотой?

– Кислотой. – В голосе Ильмана послышались довольные нотки, словно я был учеником, ответившим урок на «отлично». – Ты молодец. Трудно сказать, что это была за кислота, но, скорее всего, соляная или серная.

– Похоже, что убийца сделал это, чтобы его не смогли опознать.

– Именно так. Но заметь, что это не помешало мне установить причину смерти. Ему в ноздрю засунули сломанный бильярдный кий. Он-то и повредил мозг, смерть наступила мгновенно. Весьма необычный способ убийства, в моей практике первый такой случай. Впрочем, пора бы уж перестать удивляться изобретательности убийц. Но я вижу, что ты как раз не удивлен. Надо сказать, Берни, что, помимо живого воображения, у тебя просто стальные нервы. Конечно, люди со слабыми нервами не решатся сюда прийти. Я деликатен и только поэтому не выпроваживаю тебя отсюда за уши.

– Мне нужно поговорить с тобой о деле Пфарров. Ты делал вскрытие Пауля и Греты Пфарр?

– А ты хорошо информирован. Сразу хочу тебе сказать, что семья забрала их тела сегодня утром.

– А свой отчет ты уже сдал?

– Послушай, я не могу беседовать с тобой в такой обстановке. Мне нужно закончить вскрытие. Я освобожусь через час.

– Где мы встретимся?

– В кафе «Приют художника» в Старом Кельне. Там тихо и нам никто не помешает.

– "Приют художника", – повторил я. – Я его найду.

Я повернулся и направился к стеклянным дверям.

– Э-э, послушай, Берни. Ты сумеешь подбросить мне деньжонок в долг?

Независимый город Старый Кельн, давно уже поглощенный разросшейся столицей, располагался на небольшом островке на реке Шпрее. Город почти сплошь состоял из музеев, поэтому остров прозвали «Музейным». Однако должен признаться, что я никогда не бывал ни в одном из этих музеев, поскольку не очень интересуюсь прошлым. По моему глубокому убеждению, именно страсть немцев к возвеличиванию своего прошлого и привела нас туда, где мы находимся сейчас – в кучу дерьма. Нельзя зайти в бар, чтобы какой-нибудь скот не начал рассуждать о границах Германии до 1918 года или не вспомнил Бисмарка и то, как мы в свое время громили французов. Это раны старые, и не стоит их бередить.

Снаружи кафе «Приют художника» ничем не привлекало к себе внимания: дверь его была выкрашена обычной краской – никаких признаков фантазии, – цветы в ящике засохли, а на грязном окне висело написанное ужасным почерком объявление: «Здесь можно послушать сегодняшнюю речь Геббельса». Я выругался про себя, ибо это означало, что хромоногий Йозеф будет сегодня вечером выступать с речью на партийном съезде, перед началом которого все улицы будут забиты машинами. Я спустился по лестнице и открыл дверь.

Внутри кафе выглядело еще менее привлекательным, чем снаружи. Стены украшали мрачные фигуры, вырезанные из дерева, – крошечные пушки, мертвые головы, гробы и скелеты. Дальнюю стену почти целиком закрывал большой орган, на трубах которого было нарисовано кладбище с раскрытыми склепами и могилами. За органом сидел горбун, исполнявший Гайдна. Впрочем, похоже было, что играл он ради собственного удовольствия, а не для публики, поскольку сидевшая в зале компания штурмовиков распевала во все горло «Моя Пруссия такая гордая и великая», почти заглушая звучание органа. За последние годы я многого насмотрелся в Берлине, но зрелище, представившееся моим глазам, напоминало сцену из фильма Конрада Фейдта, и притом не самого лучшего. Казалось, сейчас откроется дверь и в кафе появится однорукий капитан полиции.

Но вместо него я увидел Ильмана, сидевшего в углу в полном одиночестве за бутылкой пива «Энгельгардт». Я заказал еще две бутылки и присоединился к нему. Штурмовики уже перестали петь, а горбун начал одну из моих самых любимых шубертовских сонат, однако играл он так плохо, что ее с трудом можно было узнать.

– Ну и местечко ты выбрал! – Я не скрывал недовольства.

– Знаешь, в причудах этого заведения есть своя привлекательность.

– Пожалуй, ты прав. Вполне подходящее место для беседы по душам с закадычным другом – потрошителем трупов. Неужели тебе мало твоих мертвецов, что ты приходишь развлечься в это мрачное подземелье?

Он только пожал плечами.

– Знаешь, одна лишь смерть, окружающая меня, напоминает мне, что я еще жив.

– У тебя, наверное, некрофилия.

Ильман улыбнулся, как бы соглашаясь со мной.

– Итак, ты хочешь узнать, что произошло с этим беднягой гауптштурмфюрером и его маленькой женой? – Я кивнул. – Это интересное дело, а интересные дела нынче становятся редкостью, скажу я тебе. Сейчас столько людей умирает в нашем городе, что все, наверное, считают, у меня дел невпроворот. Но причины их смерти обычно не составляют тайны. Я думаю, что в большинстве случаев свои отчеты о результатах вскрытия, где говорится о том, что жертва умерла от побоев, я прямиком направляю тем, кто убивал. Все перевернулось в нашем мире, все стало с ног на голову.

Он открыл свой портфель и вытащил оттуда голубую папку.

– Я принес с собой фотографии. Решил, что ты захочешь взглянуть на счастливую парочку. Они похожи на кочегаров. Опознать их удалось только по обручальным кольцам.

Я принялся рассматривать фотографии. Ракурс менялся, но объект съемок был один и тот же: на голых почерневших пружинах сгоревшей кровати лежали два трупа серого, точнее, стального цвета, похожие на мумии египетских фараонов. Мне они напомнили две обугленные сосиски, которые забыли снять с огня.

– Прекрасный семейный альбом. А что это у них с руками? – спросил я, заметив, что у трупов были подняты кулаки, словно у кулачных бойцов, изготовившихся к бою.

– О, это обычное дело, когда тела попадают в огонь.

– А разрезы на коже? Похоже на ножевые ранения.

– Тоже типично для обгоревших трупов, – сказал Ильман. – При высокой температуре кожа лопается, как спелый банан... Ты легко можешь это себе представить, если, конечно, помнишь, как выглядит банан.

– А где ты нашел канистры из-под бензина?

Он удивленно поднял брови.

– Ты и об этом знаешь? Да, в саду валялись две канистры, и я думаю, что они появились там недавно – без ржавчины, и в каждой на дне оставалось еще немного бензина, который не успел испариться. Кроме того, офицер пожарной охраны утверждал, что на месте пожара сильно пахло бензином.

– Значит, поджог.

– Без сомнений.

– А почему ты решил поискать в телах жертв пули?

– Дело опыта. Если после смерти тела сжигают, значит, это делается для того, чтобы уничтожить улики. Убийца так всегда и поступает. Я обнаружил три пули в теле женщины, две – в теле мужчины и три – в изголовье кровати. Женщина умерла еще до того, как начался пожар, поскольку пули попали ей в голову и в горло. С мужчиной все обстояло по-другому. В воздушных путях мужчины я обнаружил частички дыма, а в крови – окись углерода, ткани сохранили розовую окраску. Ему пули попали в грудь и в лицо.

– А оружие, из которого стреляли, нашли?

– Нет, но я могу сказать, что это было, скорее всего, автоматическое оружие калибра 7,65 мм с большими пулями, что-то вроде старого маузера.

– А с какого расстояния стреляли?

– Я думаю, что с полутора метров, когда убийца открыл огонь. Положение входных и выходных отверстий говорит о том, что он стоял в ногах кровати, об этом же свидетельствуют и пули в изголовье.

– Стреляли из одного и того же оружия, верно? – Ильман кивнул. – Восемь пуль, – сказал я. – Опустошил обойму полностью. Либо убийца был абсолютно уверен в себе, либо в состоянии аффекта. А соседи как? Ничего не слышали?

– Очевидно. А если и слышали, то, наверное, решили, что это Гестапо развлекается. Сообщение о пожаре поступило не ранее трех часов десяти минут утра, но спасти дом в это время было уже невозможно.

Горбун перестал играть на органе, потому что штурмовики вновь принялись петь, на этот раз «Германия, ты – наша гордость». Один из них, дородный мужчина со шрамом от уха до уха, похожим на кожицу от копченой грудинки, принялся расхаживать перед баром, размахивая кружкой с пивом и требуя, чтобы все остальные посетители «Приюта художника» присоединялись к хору. Ильман, похоже, был не против и громко запел приятным баритоном. Я тоже подтянул, не слишком старательно и фальшивя. Патриот – это не тот человек, который громко распевает песни во славу своей страны. Это чертовы национал-социалисты, особенно молодые, почему-то решили, что только они одни любят Германию. И даже если сейчас кто-то из них еще не претендует на патент, то, судя по развитию событий, они все очень скоро придут к этой мысли.

Когда пение закончилось, я уточнил у Ильмана некоторые детали.

– Оба были голыми, – сообщил он мне. – Сильно пьяны. Она выпила несколько коктейлей «Огайо», а он нахлебался пива и шнапса. Более чем вероятно, что, когда их пристрелили, они находились в состоянии сильного опьянения. Кроме того, я обследовал влагалище женщины и обнаружил там свежую сперму, совпадающую по группе крови с кровью мужчины. Я думаю, они приятно провели вечер. Ах да, у нее была восьминедельная беременность. Быстро, однако, гаснет свеча жизни.

– Она была беременна, – задумчиво сказал я.

Ильман потянулся и зевнул.

– Да, – сказал он. – Хочешь знать, что они ели на обед?

– Нет, – решительно сказал я. – Лучше расскажи мне о сейфе. Он был открыт или закрыт?

– Открыт. – Он помолчал. – Послушай, это очень интересно, ты ведь не спросил меня, как его открыли, на основании чего я делаю вывод: ты уже знаешь, что сейф был в полной сохранности, только обгорел. Если сейф вскрывал злоумышленник, то это был человек, который знал, как с ним обращаться. Ясно, что сейф фирмы «Штокингер» голыми руками не возьмешь.

– На нем сохранились отпечатки пальцев?

Ильман покачал головой.

– Он сильно обгорел, и никаких отпечатков не осталось.

– Значит, можно считать, – сказал я, – что непосредственно перед смертью супругов Пфарр в сейфе лежало то, что там лежало, и сам сейф был заперт.

– Очень вероятно.

– Тогда возможны два варианта развития событий. Первый: профессиональный взломщик вскрыл сейф, а потом убил их обоих. Второй: сначала их заставили открыть сейф, затем приказали лечь в кровать, и только потом прозвучали выстрелы. Но как бы ни развивались события, профессионал никогда бы не оставил дверцу сейфа открытой.

– Если бы он не хотел, чтобы все думали, что сейф вскрыл непрофессионал, – парировал Ильман. – Мне кажется, что они оба спали, когда в них стреляли. Угол, под которым пули вошли в их тела, свидетельствует о том, что они лежали. Если человек находится в сознании и замечает направленный на него пистолет, он, скорее всего, инстинктивно примет сидячее положение. Отсюда я делаю вывод, что твоя версия о том, что их заставили открыть сейф, угрожая пистолетом, ошибочна.

Ильман посмотрел на часы и допил пиво. Похлопав меня по плечу, он сказал с неожиданной сердечностью в голосе:

– Как хорошо, что мы встретились, Берни! Я словно вернулся в старые добрые времена. Как приятно говорить с человеком, которому не приходит в голову пользоваться прожектором и кастетом в процессе расследования. И все же, хотя я привязан к своей работе, но скоро мне придется расстаться с Алексом. Наш замечательный рейхскриминальдиректор Артур Небе увольняет меня, как уволил уже многих старых сотрудников.

– Я и не знал, что ты интересуешься политикой, – сказал я.

– А я политикой не интересуюсь, – ответил он. – Но именно так Гитлер и пришел к власти – в этой стране было слишком много людей, которым было абсолютно все равно, кто там у руля государства. Самое смешное, что сейчас меня это волнует еще меньше, чем раньше. Я оказался в одном бандитском фургоне с этими «мартовскими фиалками», и теперь они меня оттуда выбрасывают. Это так, но я не жалею об этом. Я устал от этой вечной грызни между Зипо и Орпо – кому из них должно подчиняться Крипо. Я, когда готовлю отчет о вскрытии, не знаю, нужно посылать копию в Орпо или нет, и это меня страшно раздражает.

– А я думал, что работу Крипо контролирует Зипо и Гестапо.

– В высших эшелонах власти это действительно так, – подтвердил мои слова Ильман, – но на среднем и низшем уровнях сохранились прежние порядки. На муниципальном уровне местные полицей-президенты, входящие в состав Орпо, также контролируют работу Крипо. Однако поговаривают, что руководитель Орпо негласно оказывает поддержку тем полицей-президентам, которые вставляют палки в колеса этим громилам из Зипо. Такая ситуация устраивает президента нашей берлинской полиции. Он и рейхскриминальдиректор Артур Небе ненавидят друг друга лютой ненавистью. Не скучно, правда? А теперь, если не возражаешь, я должен идти.

– Интересные дела творятся у нас в полиции.

– Поверь мне, Берни, тебе повезло, что ты во всем этом не участвуешь. – Он приветливо улыбнулся. – Но дальше может быть еще хуже.

Информация, которую я получил от Ильмана, обошлась мне в сотню марок. Я всегда считал, что за сведения, которые ты получаешь, надо платить. Но в последнее время мои расходы в процессе расследования что-то уж очень выросли. Впрочем, это легко объясняется – все дорожает, и коррупция в той или иной форме сверху донизу пронизывает это государство. Придя к власти, нацисты стали трубить на всех углах о том, что политические партии времен Веймарской республики были насквозь продажны, однако продажность этих партий не идет ни в какое сравнение с коррумпированностью нацистов. Все знают, что творится в правящей верхушке национал-социалистов, поэтому остальные считают, что и им тоже что-нибудь должно перепасть. Все подряд – и я тоже не исключение – давно забыли о былой щепетильности в делах. Мы попали в такую ситуацию, что почти уже не замечаем коррупции, и когда нам нужны продукты, которых нет в магазинах, мы покупает их у спекулянтов, а если нам необходимо содействие государственного чиновника, мы, не задумываясь, предлагаем взятку.

Глава 6

Когда я очутился на улице, мне показалось, что весь Берлин сорвался с места и спешит в Нойкельн на представление, которое дает Геббельс. Не всем, конечно, посчастливилось попасть в зал и своими глазами лицезреть Великого просветителя немецкого народа, но партия позаботилась и о них. Она сделала все, чтобы граждане могли насладиться хотя бы звуком этого голоса, в котором слышалось то мягкое, обволакивающее пение скрипок, то грозный голос труб. В соответствии с законом, в ресторанах и кафе были установлены радиоприемники. Мало того, почти всюду на афишных и фонарных столбах висели громкоговорители. В каждом доме назначались лица, в чьи обязанности входило проверять, все ли жильцы выполняют свой гражданский долг, слушая речи партийных лидеров.

На Лейпцигерштрассе мне пришлось остановить машину и даже выйти из нее, поскольку вдоль улицы в сторону Вильгельмштрассе маршировали колонны «коричневорубашечников» с факелами в руках. Чтобы избежать неприятностей – могли просто избить, – я поднял руку в нацистском приветствии. Я понимал, что в окружавшей меня толпе было немало таких, как я, – вытянувших вперед правую руку, привычный жест дорожной полиции, только для того, чтобы избежать неприятностей. Мне думалось, что и они тоже чувствуют себя круглыми идиотами. Впрочем, кто знает. Ведь, если задуматься, то станет ясно, что все политические партии Германии культивировали разные формы приветствий: социал-демократы поднимали над головой сжатый кулак; коммунисты, те, что КПГ, – тот же кулак, но на уровне плеча; центристы приветствовали друг друга «пистолетом» – они выставляли вперед два пальца, подняв при этом большой. Я хорошо помню те времена, когда вся эта гимнастика воспринималась как нелепость, по крайней мере, отдавала дешевой мелодрамой, и, может быть, потому никто не принимал это всерьез. И вот теперь мы, как последние идиоты, уже сами стоим, вытянув руку в нацистском приветствии. Бред какой-то.

Баденшештрассе, начинающаяся от Берлинерштрассе, находится в пяти минутах ходьбы от Траутенауштрассе, где я живу, но у этих двух улиц нет ничего общего, кроме того, что они расположены рядом. Дом номер семь по Баденшештрассе оказался многоквартирным домом, построенным по самому последнему слову архитектуры. Событие такое же исключительное, как обед по поводу воссоединения Птолемеев^[395]. Соответственно, и обитатели этого дома принадлежали к самому что ни на есть избранному обществу.

Я поставил свою, маленькую грязную машину между огромным «дойзенбергом» и сверкающим «бугатти» и вошел в вестибюль, на который, как мне показалось, ушло столько же мрамора, сколько на отделку двух соборов. Как только я переступил порог этого храма, две фигуры, толстого привратника и штурмовика, отделились от стола, на который был водружен радиоприемник, уже исторгавший из себя мощь и величие Вагнера, предвещая скорое начало трансляции выступления Геббельса. Привратник и штурмовик преградили мне путь, очевидно опасаясь, что мой костюм и самодельный маникюр повергнут в шок кого-нибудь из жильцов этого престижного дома.

– Вы же грамотный, там написано, что это частное владение, – прорычал толстяк.

Однако атака не произвела на меня никакого впечатления. Я уже давно привык к тому, что мое появление по той или иной причине нежелательно, и не собирался отступать.

– Не видел я никакой надписи, – со всей искренностью ответил я.

– Господин, вы хотите неприятностей? – Штурмовик продолжал наступать. У него была хрупкая на вид челюсть, и я представил себе, как она хрустнет, словно сухая ветка, стоит мне только раз пощупать ее кулаком.

– Я ничего не собираюсь продавать в вашем доме, – пытался я отбить атаку.

Но тут в разговор вмешался толстяк:

– Что бы вы ни продавали, здесь у вас никто ничего не купит.

Я слегка улыбнулся.

– Слушай, толстяк, мне ничего не стоит отшвырнуть тебя, пройти туда, куда мне надо, однако у тебя ужасно пахнет изо рта. Тебе, наверное, трудно будет дотянуться до телефонной трубки и позвонить фрейлейн Рудель. Но ты все-таки позвони, чтобы убедиться, что она меня ждет.

Толстяк поглаживал свои пышные коричневые с черным усы, нависавшие над искривившимся в презрении ртом, словно летучая мышь в пещере. Запах, который шел у него изо рта, был действительно не выносим.

– Ну, смотри, болтун, если ты меня обманываешь, тебе не поздоровится. Я с удовольствием вышвырну тебя вон.

Ругаясь про себя, он проковылял к столу и резкими движениями набрал номер.

– Скажите, фрейлейн Рудель ждет сегодня кого-нибудь? – спросил он, понижая голос. – Она меня не предупредила.

Я увидел, как вытянулось его лицо, когда он услышал, что фрейлейн Рудель ожидает меня. Он положил трубку и, мотнув головой в сторону лифта, прошипел:

– Четвертый этаж.

На четвертом этаже было только две двери, одна против другой. Лестничная площадка с паркетным полом по размерам напоминала велодром. Одна из дверей была приоткрыта, и я понял, что меня ждут. Горничная провела меня в гостиную.

– Вы посидите. Фрау Рудель одевается, и никто не знает, когда она будет готова. – Она не скрывала раздражения. – Если хотите, налейте себе чего-нибудь выпить.

Горничная ушла, а я принялся изучать комнату.

Гостиная была размером с небольшое летное поле и обставлена дорогой мебелью. На пианино теснились фотографии, среди которых на самом видном месте стояло фото Сесиль Б. де Милля. У дизайнера, оформлявшего эту комнату и подбиравшего к ней мебель, был весьма своеобразный подход к делу: снимки он расположил так, что эрцгерцог Фердинанд негодовал от соседства с карликами турецкого цирка. Больше всего здесь было фото из фильмов, в которых снималась Ильза Рудель. На многих Ильза была почти без одежды: на одном она купалась обнаженной, на других застенчиво выглядывала из-за дерева, которое закрывало самые пикантные части тела. Рудель была знаменита тем, что предпочитала роли, для которых одежда считалась элементом необязательным. На одном фото она сидела в ресторане вместе с добрым доктором Геббельсом, на другом занималась боксом с Максом Шмеллингом. Среди прочих был снимок, где рабочий нес ее на руках, однако, приглядевшись, я увидел, что этим «рабочим» был Эмиль Дженнингс, популярный актер. Это был кадр из фильма «Домик строителя». Надо сказать, что книга, которую экранизировали, и которая так же и называлась, понравилась мне больше, чем фильм.

Почувствовав запах одеколона «47 II», я обернулся и поздоровался с кинодивой.

– Я вижу, вы изучаете мою маленькую галерею, – сказал она, расставляя по местам фотографии, которые я перед этим рассматривал. – Вы, наверное, думаете, что я ужасно тщеславна, если выставляю все это напоказ, но я терпеть не могу альбомов.

– Я вовсе так не думаю, – сказал я. – Это очень интересно.

Она одарила меня той ослепительной улыбкой, от которой тысячи немецких мужчин, и я среди них, мгновенно немеют от восторга.

– Я очень рада, что вам пришлась по душе эта моя домашняя забава.

На ней была свободная пижама из зеленого бархата с длинным золотым кушаком, украшенным бахромой, и зеленые сафьяновые шлепанцы на высоких каблуках. Ее белокурые волосы были заплетены в косу и уложены узлом на затылке, как этого требовала последняя мода, но, в отличие от большинства немецких женщин, она не отказалась от косметики и сигарет. Ханжи из БДМ, Союза немецких девушек, и Женской лиги таких вещей не одобрят, поскольку они расходятся с нацистским идеалом женственности, однако я вырос в городе и считаю, что простые, чисто вымытые румяные лица хороши только для деревни. Как и большинство немецких мужчин, я предпочитаю женщин напудренных и накрашенных. Конечно, Ильза Рудель обитала совсем в другом мире, о котором обыкновенные немецкие женщины могли только мечтать. И она, наверное, думала, что нацистская Женская лига – это какая-то хоккейная ассоциация.

– Прошу прощения за то, что вас задержали в вестибюле, но, вы знаете, этажом выше живут Магда и Йозеф Геббельс, и поэтому наш дом охраняют. Хотя это и связано с определенными неудобствами, но вы сами понимаете... Кстати, я сейчас вспомнила, что обещала Йозефу послушать его речь, по крайней мере начало. Вы не возражаете?

Вопрос, конечно, прозвучал странно, поскольку его можно было задать только людям, которые находятся в коротких отношениях с министром пропаганды, нашим народным просветителем, и его женой. Мне оставалось только согласится.

– Я не против.

– Послушаем самое начало, – сказала она, включая радиоприемник «Фиалка», стоявший на баре из орехового дерева.

– Кстати, что бы вы хотели выпить?

Я сказал, что предпочитаю виски, и она не поскупилась, так что я мог бы поместить в бокал вставную челюсть целиком. Себе она налила из высокого кувшина голубого стекла «Кубок» – любимый напиток берлинцев в летнюю жару – и устроилась рядом со мной на диване, который своими формами и цветом напоминал недозревший ананас. Мы чокнулись и выпили, приемник тем временем нагрелся, и комната наполнилась мягким голосом человека, который жил этажом выше.

В начале своей речи Геббельс упрекнул иностранных журналистов в том, что они слишком увлечены критикой и тем самым создают у своих читателей искаженное представление о жизни в новой Германии. Он сделал несколько дельных замечаний, которые вызвали смех и аплодисменты у аудитории, смотревшей Геббельсу в рот. Рудель неуверенно улыбнулась, но ничего не сказала, и я так и не понял, понимает ли она, о чем вещает ее хромоногий сосед. Затем он заговорил на повышенных тонах, обрушившись на изменников – для меня осталось неясным, кого он имел в виду, – которые наносят ущерб делу национальной революции. Здесь Ильза с трудом подавила зевок. Наконец, когда Йозеф перешел к своей любимой теме – славословию в адрес Гитлера, она вскочила и выключила радио.

– О Боже, я думаю на сегодня речей достаточно. – Она подошла к граммофону и выбрала пластинку.

– Вы любите джаз? – спросила она, меняя тему разговора. – Я хочу поставить джазовую музыку, но не беспокойтесь, негритянского джаза не будет. Вообще я обожаю джаз. А вы?

В Германии джаз разрешен, но только не негритянский, хотя для меня большая загадка, кому и как удается отличать их друг от друга.

– Я люблю всякий джаз, – сказал я.

Она завела граммофон и опустила иголку на пластинку. Послышалась приятная, расслабляющая музыка, где основную партию вели кларнет и саксофон. Музыка звучала так, будто рота итальянцев шла в атаку.

Я решился на вопрос, который интересовал меня все это время.

– Для чего вам эта квартира?

Танцуя, она вернулась к дивану и села.

– Видите ли, господин частный детектив, Германа утомляют мои друзья. Он много работает дома, в Далеме, причем в любое время суток, поэтому развлекаться я предпочитаю здесь, чтобы не мешать ему.

– Звучит вполне логично, – сказал я.

Она выпустила из ноздри – надо сказать, тонкого рисунка, – струю дыма прямо мне в лицо, и я глубоко вдохнул его, но не потому, что люблю запах американских сигарет, хотя я его действительно люблю, а потому, что между этим запахом и грудью Ильзы Рудель существовала самая прямая связь, а все, что было связано с ее грудью, меня глубоко волновало. Глядя на куртку пижамы, я предполагал, что грудь у нее большая и что сейчас она без лифчика.

– Так что же, – спросил я, – заставило вас пригласить меня сюда?

К моему великому удивлению, она как бы случайно дотронулась до моего колена.

– Расслабьтесь, – улыбнулась Ильза. – Вы ведь никуда не торопитесь, правда?

Я подтвердил это. Ильза потушила сигарету, ткнув ею в пепельницу. Там уже было полно окурков, по которым было видно, что сигареты она бросала, не докурив до половины, и я подумал, что это она испытывала необходимость расслабиться. Вероятно, ее что-то тревожило. Может быть, мое присутствие. Словно подтверждая эту догадку, она вскочила с дивана, снова наполнила свой бокал «Кубком» и сменила пластинку.

– Вам нравится виски?

– Очень.

Я снова глотнул, виски ив самом деле оказалось отменным – мягким и без привкуса горечи.

Я спросил Ильзу, близко ли она знала Пауля и Грету Пфарр. Не думаю, что этот вопрос показался ей неожиданным. Она подвинулась ко мне так, что теперь мы касались друг друга, и загадочно улыбнулась.

– Ax да! – сказала она игривым тоном. – Я и забыла, что вы расследуете обстоятельства пожара для Германа. – Она снова улыбнулась и добавила: – Полагаю, что полиция зашла в тупик со своим расследованием. – В ее голосе я уловил нотки сарказма. – И тогда на сцене появляетесь вы, Великий детектив, и проливаете свет на таинственное происшествие.

– В нем нет ничего таинственного, фрейлейн Рудель.

Я бросил ей вызов. Но она не смутилась.

– Простите, но во всем, что произошло, тайна все-таки существует. Кто же это сделал?

– Таинственным мы называем нечто, что находится за пределами человеческого познания и понимания, и в этом случае мне не стоило бы терять время на поиски. Нет, эта история – всего лишь головоломка, не больше, а я как раз очень люблю разгадывать такие вещи.

– Как и я, – сказала она, и мне показалось, что Ильза меня просто передразнивает. – Пожалуйста, зовите меня Ильза. И я тоже буду называть вас по имени. Как вас зовут?

– Бернхард.

– Бернхард, – повторила она, словно проверяя звучание моего имени, а затем добавила: – Берни гораздо лучше.

Она одним глотком опрокинула в себя смесь шампанского и сотерна и, губами дотянувшись до клубники, закусила.

– Ты, наверное, очень талантливый частный детектив, Берни, если Герман пригласил тебя для расследования этого дела. А я думала, что все частные детективы – это потные мужички, которые следят за неверными мужьями и подглядывают в замочную скважину, когда те уединяются со своими любовницами, а потом докладывают обо всем женам.

– Делами о разводах я как раз не занимаюсь.

– Правда? – Она улыбнулась собственным мыслям. Эта ее улыбка начинала раздражать меня отчасти потому, что было в ней что-то высокомерное, но главным образом оттого, что мне безумно хотелось поцеловать Ильзу Рудель. – А что, Берни, ты много зарабатываешь? – Похлопав меня по колену в знак того, что собирается продолжить, она добавила: – Я вовсе не хотела бы показаться нескромной. Мне просто интересно – тебе здесь нравится?

Перед тем как ответить, я еще раз взглянул на эту роскошную обстановку.

– Нравится ли мне здесь? Я чувствую себя как каменотес во дворце. – Она расхохоталась. – Но ты не ответила на мой вопрос о Пфаррах, – напомнил я.

– Неужели?

– Ты прекрасно знаешь, что не ответила.

Она только пожала плечами.

– Ну, я их знала, конечно.

– А ты знала, почему Пауль был так настроен против твоего мужа?

– Тебя именно это интересует?

– Для начала это.

Ильза вздохнула.

– Ну хорошо. Поиграем в эту игру, если тебе так нравится. Но до тех пор, пока она не надоест мне.

Ильза, недоумевая, подняла брови, и хотя я понятия не имел, что она имеет в виду, ответил согласием.

– Да, это действительно так, они не ладили между собой, но почему, я не знаю. Когда Пауль и Грета познакомились, Герман был против замужества дочери. Он считал, что Пауль женится на деньгах, что тому нужна богатая жена. Он убеждал Грету расстаться с ним, но она не хотела и слышать об этом. Когда они поженились, поначалу все шло хорошо. По крайней мере, до смерти матери Греты. К тому времени мы с Германом были уже знакомы. А их отношения – Пауля с Гретой – стали ухудшаться, когда мы с Германом вступили в брак. Грета начала пить. Их брак превратился в фикцию, хотя они не разводились, чтобы не портить карьеру Паулю, он ведь работал в министерстве внутренних дел.

– А чем он там занимался?

– Понятия не имею.

– У него были какие-то увлечения на стороне?

– Ты имеешь в виду любовниц? – Она засмеялась. – Пауль вообще-то был довольно привлекателен, хотя мне он казался недотепой. Его больше занимала работа, чем женщины. Впрочем, если у него и была любовница, то об этом никто не знал.

– А у Греты были любовники?

Рудель покачала своей золотистой головкой в знак отрицания и отпила из бокала.

– Это было не в ее стиле. – Но тут Ильза на какое-то время задумалась. – Хотя... – Она снова пожала плечами. – Может быть, мне показалось...

– Что тебе показалось?

– Однажды в Далеме у меня появилось подозрение, смутное подозрение, что между Гретой и Хауптхэндлером что-то есть. – Я дал понять, что несколько сбит с толку. – Хауптхэндлер – личный секретарь Германа. Это было примерно в те дни, когда итальянцы вошли в Аддис-Абебу. Я это запомнила потому, что меня тогда пригласили на прием в итальянское посольство.

– Кажется, это было в начале мая.

– Да, помню, что Герман оказался занят, и я пошла одна. На следующее утро у меня была назначена съемка, а это значит, что вставать нужно было рано. Поэтому я решила переночевать в Далеме, чтобы утром подольше поспать. Далем куда ближе к Бабельсбергу. Я вернулась домой и, перед тем как лечь спать, в поисках книги, которую читала на ночь, заглянула в гостиную. И как ты думаешь, кто сидел там в темноте? Ялмар Хауптхэндлер и Грета.

– И что они делали?

– Ничего. Совсем ничего. Именно это показалось мне самым подозрительным. Было два часа ночи, а они сидели на разных концах дивана, как школьники на первом свидании. Увидев меня, они смутились, несли всякую чепуху насчет того, что заговорились и не заметили, как наступила ночь. Но, конечно, все эти объяснения были неубедительны.

– Ты говорила об увиденном с мужем?

– Нет. Я забыла об этом случае. А если бы даже и помнила, все равно не сказала бы. Герман не из тех людей, кто позволяет событиям идти своим путем. Я думаю, что все богатые люди особенно недоверчивы и подозрительны.

– А по-моему, он чересчур доверчив, раз позволяет тебе держать эту квартиру.

Она презрительно рассмеялась.

– Ну и шутки у тебя! Если бы ты знал, от чего мне пришлось отказаться ради этой квартиры! Впрочем, ты ведь частный детектив и, наверное, знаешь о нас все. – Она не позволила мне ответить. – Мне пришлось сменить нескольких горничных, поскольку мой муж платил им за то, чтобы они следили за мной. На самом деле он очень ревнивый.

– Я на его месте, наверное, вел бы себя точно так же. Любой мужчина ревновал бы такую женщину, как ты. – Она посмотрела мне в глаза, а потом оценивающе оглядела меня всего. Подобное прощается только проституткам или богатым и красивым кинозвездам. Она думала, что после такого взгляда я брошусь на нее, как тигр на добычу, или пробью головой дыру в стене. – А если говорить откровенно, ты, наверное, получаешь удовольствие, возбуждая ревность в мужчинах. Мне кажется, ты из тех женщин, которые, когда едут в машине, выставляют левую руку, чтобы показать, что собираются повернуть налево, а сами поворачивают направо только для того, чтобы мужчина остолбенел, мучаясь в догадках, что бы это могло значить. Вот ты можешь сказать, зачем ты меня сюда пригласила?

– Я отправила горничную домой, поэтому не будь идиотом, перестань болтать и поцелуй меня.

Обычно я не люблю, когда мною командуют, но на этот раз я не стал спорить, ведь не каждый день кинозвезда позволяет целовать себя. Она буквально впилась в меня, и я ответил ей таким же страстным поцелуем, чтобы не показаться невежливым. Минуту спустя я почувствовал, что она вся дрожит от возбуждения. Наконец оторвавшись от моих губ и задыхаясь, она сказала:

– А ты здорово целуешься.

– Тренируюсь на своих руках ежедневно.

Она улыбнулась и снова прильнула ко мне, словно сама отказываясь от контроля над собой, чтобы возбудить меня до предела. Она так дышала, как будто ей не хватало воздуха, и ее возбуждение, как, впрочем, и мое, все нарастало, пока у нее не вырвалось:

– Я хочу стать твоей, Берни.

Каждое ее слово отдавалось у меня в паху. Мы молча встали, и она повела меня в спальню, взяв за руку.

– Сначала я зайду в ванную, – сказал я.

Она стягивала через голову пижаму, и грудь ее колыхалась: это была роскошная грудь, какая бывает только у настоящих кинозвезд, и какое-то мгновение я не мог оторвать от нее взгляда. Ее коричневые соски напомнили мне шлемы британских томми^[396].

– Только не долго, Берни, – сказала она, развязывая пояс и снимаябрюки. Теперь она осталась в одних панталонах.

В ванной комнате я долгим оценивающим взглядом изучал себя в зеркале, занимавшем всю стену, и спрашивал, отчего это вдруг богиня в человеческом обличье, ожидающая сейчас на кровати, застеленной белыми атласными простынями, именно меня избрала для своих утех? Внешне я никак не принадлежал к ангелам, а по натуре своей не относился к людям жизнерадостным. Со своим перебитым носом и квадратной нижней челюстью привлекательным я мог считаться только среди любителей бокса. Я ни на минуту не мог допустить мысли, что выгляжу модным, поскольку у меня были русые волосы и голубые глаза. Ей что-то от меня нужно, и я догадывался, что именно. Но, как назло, меня подвела эрекция, с которой было не так-то легко справиться.

Когда я вернулся в спальню, она все еще стояла посреди комнаты и ждала меня. Сгорая от желания, я сорвал с нее панталоны, повалил на кровать и раздвинул ее стройные загорелые ноги с тем вожделением, с каким ученый раскрывает бесценную книгу. На какое-то время я полностью углубился в «чтение», переворачивая страницу пальцами и любуясь зрелищем, о котором даже не мечтал.

Свет мы оставили, и я мог изучить все подробности ее тела. Когда все закончилось, она улеглась на меня сверху и, тяжело дыша, как собака, осторожно гладила мою грудь, словно слегка побаиваясь.

– А ты, оказывается, хорошо сложен.

– Моя мать работала кузнецом – она забивала гвозди в лошадиную подкову одним ударом ладони. Фигурой я пошел в нее.

Она хихикнула.

– Ты, в общем-то, не очень разговорчив, но, если уж разойдешься, становишься остроумным.

– Сейчас в Германии очень много людей, которые выглядят слишком серьезными.

– А ты к тому же еще и циник. С чего бы это?

– Дело в том, что в прошлом я был священником.

Она дотронулась до небольшого шрама на лбу – там, где меня задело шрапнелью.

– А это у тебя откуда?

– По воскресеньям после службы в ризнице я занимался боксом с мальчишками из хора. Ты любишь бокс?

Я вспомнил фото на пианино, где она была снята со Шмеллингом.

– Обожаю. И вообще предпочитаю грубых, сильных мужчин. Люблю ходить в цирк Буша, смотреть, как они готовятся к выступлению. Мне там все интересно: как отрабатывают приемы нападения и защиты, как боксер наносит удар. Там понимаешь по-настоящему, что такое воля к победе.

– Ты мне напоминаешь патрицианок Древнего Рима, которые, прежде чем сделать ставку на гладиаторов, ходили посмотреть на них перед боем, чтобы заранее определить, кто же станет победителем.

– Это было очень разумно с их стороны. Я люблю мужчин-победителей. Ты...

– Что я?

– Я вижу, что тебя не собьешь одним ударом. А может, и вообще не собьешь. Мне кажется, ты боец стойкий, терпеливый, действующий методично. Ты так можешь отделать противника, что тот долго не очухается. И потому ты очень опасен.

– А ты?

Она отчаянно заколотила кулаками по моей груди, ее груди возбуждающе заколыхались, но желания она у меня больше не вызывала, по крайней мере, сейчас.

– Ну, говори же, – она почти кричала, – какой я боец?

Я посмотрел на нее краешком глаза.

– Я думаю, ты их тех, кто танцует вокруг противника, стараясь вымотать его, а потом наносит решающий удар и отправляет в нокаут. Победа по очкам тебя не устроит. Тебе нужно, чтобы противник пал к твоим ногам. Но в нашем с тобой поединке есть одна деталь, которой я не могу понять.

– Какая же?

– Почему ты решила, что я сломаюсь?

Она села в кровати.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Нет, ты прекрасно понимаешь. – После того, как она побывала моей, мне стало легче с ней говорить. – Ты думаешь, что твой муж нанял меня, чтобы я шпионил за тобой, правда? И ты, конечно, не веришь, что я действительно расследую обстоятельства пожара. Именно поэтому ты все это устроила и теперь думаешь, что я стану послушным, как пудель, и по твоей команде встану на задние лапки, чтобы получить конфетку. Ну, так должен сказать тебе, что ты напрасно теряешь время. Я уже говорил, что делами о разводах я не занимаюсь.

Она глубоко вздохнула и закрыла грудь руками.

– Да, вы действительно умеете выбрать нужный момент для удара, господин Ищейка.

– Так, значит, я прав?

Она спрыгнула с кровати, и я сразу же понял, что это тело, обнаженное, словно булавка без головки, я вижу в последний раз. Теперь для того, чтобы мельком полюбоваться ее дразнящей наготой, мне, как и всем остальным мужчинам, придется покупать билет в кино.

Ильза подошла к буфету и, сдернув с вешалки халат, достала из кармана пачку сигарет. Она закурила, дрожа от злости, все еще прикрывая рукой грудь.

– Я могла бы предложить тебе деньги, – сказал она. – Но я отдала тебе себя. – Она нервно выдохнула дым, я видел, что она почти не затягивается. – Сколько ты хочешь?

Я раздраженно хлопнул ладонью по своему голому бедру.

– Ты меня не слышишь, черт подери. Я же сказал тебе, меня наняли совсем не для того, чтобы я подсматривал в твою замочную скважину и выведывал, кто твой любовник.

Она смотрела на меня с явным недоверием.

– А откуда ты знаешь, что у меня есть любовник?

Я встал и начал одеваться.

– Для того, чтобы понять, что у тебя есть любовник, лупа и пинцет не нужны. Если бы у тебя не было любовника, ты, конечно, так бы меня не боялась.

Она вся напряглась, я чувствовал, что не рассеял ее подозрений.

– Я вижу, ты из той породы, кто и на лысине вошь отыщет. А кстати, с чего это ты взял, что я тебя боюсь? Мне просто не нравится, когда другие суют нос в мои дела. Знаешь, я думаю, тебе лучше будет оставить этот дом.

Она повернулась ко мне спиной.

– Одну минуту, сейчас.

Я застегнул подтяжки и надел пиджак. Подойдя к двери, я сделал последнюю попытку достучаться до Ильзы.

– Еще раз хочу тебе сказать: меня пригласили не для того, чтобы следить за тобой.

– Но из-за тебя я попала в дурацкое положение.

– Я понимаю, тебе приходится это говорить, чтобы сохранить лицо. Но ты попала в дурацкое положение не из-за меня, а из-за своих подозрений, для которых нет оснований. Подобное может прийти в голову только какой-нибудь деревенской дуре. Благодарю за этот незабываемый вечер.

Когда я покидал комнату, мне в спину неслась такая дикая брань, на которую способен только мужик, попавший молотком себе по пальцу.

Домой я возвращался, чувствуя себя оплеванным. Мне было скверно от того, что все так повернулось, ведь не каждый день можешь переспать с одной из самых популярных кинозвезд Германии, это так. Но потом она тебя, как котенка, швыряет за порог, а ты еще не успел изучить это ошеломляюще прекрасное тело. Я пережил потрясение человека, которому сначала объявили, что он выиграл главный приз на ярмарке, а час спустя сообщили, что произошла ошибка. Все-таки, сказал я себе, следовало предвидеть, что все так и обернется: известно, что никто так не похож на проститутку, как богатая женщина.

Очутившись дома, я первым делом выпил, а затем нагрел воду для ванны^[397]. Помывшись, я надел халат, купленный в магазине Вертхайма, и снова почувствовал себя хорошо. В комнате было душно, поэтому я открыл окно, взял книгу и начал читать. За книгой меня и сморил сон, а часа через два я проснулся от стука в дверь.

– Кто там? – спросил я из прихожей.

– Открывайте, это полиция, – ответили из-за двери.

– Что вам нужно?

– Мне нужно задать вам несколько вопросов об Ильзе Рудель. Час назад ее нашли мертвой в своей квартире.

Я распахнул дверь, и в живот мне уперся ствол «парабеллума».

– Назад, не оборачиваться, – приказал человек с пистолетом.

Я сделал несколько шагов, инстинктивно подняв руки вверх.

Человек этот был одет в светло-голубую льняную спортивную куртку в баварском стиле, дополненную канареечно-желтым галстуком. На его бледном юношеском лице был шрам, но такой аккуратный, что, скорее всего, подумал я про себя, парень сам его себе сделал, чтобы другие думали, что это память о студенческой дуэли. Он него сильно пахло пивом. В прихожую он буквально ввалился.

– Я сделаю все, что прикажешь, сынок, – сказал я с облегчением, увидев, как он нервничает и как неловок в обращении с оружием. – Ты меня здорово разыграл с этим сообщением о смерти Ильзы Рудель. Сам удивляюсь, как я мог попасться на такую удочку?

– Подонок! – прорычал он в ответ.

– Можно мне опустить руки? Знаешь, затекают быстро, не то что прежде. – Я опустил руки. – Ну, чего ты от меня хочешь?

– Только не вздумайте отпираться.

– Отпираться? А от чего я должен отпираться?

– От факта изнасилования.

Он пошевелил пальцами, державшими пистолет, сглотнул, при этом кадык его дернулся.

– Она мне все рассказала, что вы с ней сделали. Отпираться бесполезно.

Я пожал плечами.

– А какой в этом смысл? Будь я... на вашем месте, я бы тоже ей поверил. Но, послушайте, вы уверены в том, что правильно поступаете? Когда вы вошли сюда, по тому, как вы дышите, я уже догадался, что вы пьяны. Нацисты, может, в чем-то либеральны, но смертную казнь отменять не собираются. Даже в отношении тех молодых людей, которые не научились пить.

– Я собираюсь вас прикончить, – сказал он, облизывая сухие губы.

– Ну что ж, не возражаю, но только не стреляйте, пожалуйста, в живот, прошу вас. – Я показал на пистолет. – Нет никакой уверенности в том, что вы меня убьете, но жить на молоке все оставшиеся годы мне бы не хотелось. На вашем месте я бы стрелял в голову. Между глаз, если вам это удастся. Конечно, точно попасть не так уж и легко, но зато убьете наповал. Откровенно говоря, я себя так омерзительно чувствую, что вы мне сделаете одолжение, если прикончите меня. Я, наверное, что-то не то съел и меня так мутит, словно я кружусь на карусели «Волны» в Луна-парке, а карусель не может остановиться. – В подтверждение своих слов я с шумом выпустил газы. – О Боже! – Я замахал руками. – Понятно, о чем я говорю?

– Заткнись, скотина, – сказал юноша и с этими словами наставил пистолет мне в голову.

Я хорошо изучил «парабеллум» калибра 08, когда служил в армии. В то время такой носили все офицеры. Ударник этого пистолета приводится в действие за счет отдачи, и, для того чтобы сделать первый выстрел, нужно приложить определенное усилие. Кроме того, в голову попасть гораздо труднее, чем в живот, и я надеялся, что, пока он будет нажимать на спуск, я успею пригнуться.

Я ударил его головой в живот и в ту же секунду увидел вспышку и почувствовал запах пороховых газов. Девятимиллиметровая пуля просвистела над моей головой, и тут же раздался звон стекла – что-то разбилось у меня за спиной. Мы оба упали на входную дверь. Я думал, что мне не составит труда вырвать у него пистолет, однако ошибся. Я схватил его за руку, в которой было оружие, но он оказался сильнее, чем я думал, и рука с пистолетом медленно, но верно поднималась, чтобы выстрелить снова. Он вцепился в воротник моего халата, и мне пришлось крутануть его так, что материя затрещала.

– Ах ты, гад! Ну получай же!

Я с силой надавил ему на руку, вывернул пистолет в его сторону и приставил ствол к груди. Навалившись на него корпусом, я рассчитывал услышать хруст ребер, но вместо этого раздался приглушенный выстрел, и кровь моего противника брызнула на меня. Несколько секунд я держал его обмякшее тело, а затем отпустил, и парень рухнул.

Я поднялся, чтобы взглянуть на него. Он наверняка был мертв, хотя из отверстия в груди еще лилась кровь. Затем я обшарил его карманы, чтобы узнать наконец, кому это вздумалось меня прикончить. Там лежал бумажник, в котором я нашел удостоверение личности на имя Вальтера Кольба и двести марок. Я решил, что оставлять деньги парням из Крипо не стоит, и сто пятьдесят марок взял в качестве компенсации за порванный халат. В бумажнике также лежали две фотографии: одна порнографическая, с изображением мужчины, который вставлял кусок резиновой трубки в задний проход девушки, на другой была Ильза Рудель и надпись: «С горячей любовью». Я сжег снимок моей недавней партнерши по сексу, налил себе виски и, глядя на снимок с этой эротической клизмой, вызвал полицию.

Вскоре явились двое из Алекса. Старший по званию офицер, оберинспектор Тесмер, насколько я знал, работал в Гестапо. Другой, инспектор Штальэкер, был из числа тех моих старых знакомых, каких уже почти не осталось в Крипо. Увидев Тесмера, я понял, что так просто мне не отделаться.

– Я вам рассказал все, как было.

Я уже в третий раз излагал эту историю. Мы сидели за обеденным столом, на котором лежал «парабеллум» и все, что нашлось в карманах этого парня. Тесмер медленно покачивал головой, как будто я предложил ему купить вещь, которую он сам потом ни за что не продаст.

– Все это несложно придумать. Ну-ка, давай рассказывай снова все по порядку. Может быть, на этот раз твои фантазии покажутся мне забавнее.

Рот Тесмера с тонкими, почти незаметными губами был похож на прореху в дешевой портьере. Когда он открывал его, то виднелись только кончики зубов, выступавших вперед, как у грызуна, да изредка мелькал шероховатый серенький язычок, напоминавший устриц.

– Послушай, Тесмер, я понимаю, что это звучит неоригинально, но поверь мне на слово, я ничего не выдумываю. Не все то золото, что блестит.

– Тогда стряхни пыль с этого золота, чтобы оно заблестело, черт бы тебя побрал! Что ты знаешь об этом типе?

Я пожал плечами.

– Только то, что мне удалось найти в его карманах. И то, что мы не смогли бы договориться и разойтись с миром.

– Это очки в его пользу, – заявил Тесмер.

Штальэкер сидел рядом со своим начальником, испытывая чувство неловкости, и его повязка на глазу время от времени дергалась.

Во время войны Штальэкер служил в прусском пехотном полку и за храбрость, проявленную в том бою, в котором он потерял глаз, получил орден «За заслуги». Любой, конечно, предпочел бы ордену глаз, хотя эта повязка выглядела довольно лихо. Темные волосы, густые черные усы и повязка придавали Штальэкеру сходство с пиратом, хотя в движениях он был вял, я бы даже сказал, медлителен. Но при этом он был хорошим полицейским, а главное – верным другом. Тем не менее я знал, что в огонь, на котором собирался сжечь меня Тесмер, он не полезет, так как однажды уже нарвался на неприятности из-за одной своей реплики в адрес НСРПГ^[398]во время выборов 1933 года. С тех пор он понял, что язык надо держать за зубами, что руководство Крипо – мне это было известно – только ищет повод, чтобы вышвырнуть его вон, и в берлинской полиции он оставался лишь благодаря своим военным заслугам.

– Я полагаю, он решил тебя убить только потому, что ему не понравился запах твоего одеколона, – сказал Тесмер.

– А, так вы его тоже чувствуете?

Я заметил, что Штальэкер слегка улыбнулся и что Тесмер тоже не смог удержаться от улыбки вопреки собственному желанию.

– Я смотрю, ты любитель пошутить, Гюнтер. Кому-то твои шутки, может быть, и покажутся смешными, но я думаю, что ты дерьмо, и поэтому не пытайся сбить меня с толку. Считай, что у меня нет чувства юмора.

– Я рассказал тебе правду, Тесмер. Я открыл дверь и увидел господина Кольба с пистолетом, направленным мне в живот.

– Он наставил на тебя «парабеллум», и тем не менее ты ухитрился укокошить его. А в тебе что-то незаметно дырок, Гюнтер.

– Я хожу на заочные курсы гипнотизеров. И уже говорил тебе, что он, на мое счастье, промахнулся. Ты же видишь разбитую лампочку.

– Послушай, меня не так-то легко загипнотизировать. Этот парень был профессионалом, а у профессионала отобрать пистолет практически невозможно.

– Профессионалом в чем? В торговле мужским бельем? Не говори глупостей, Тесмер, в этих делах он был просто ребенок.

– Ну что ж, тем хуже для тебя, поскольку он уже никогда не станет взрослым.

– Он, конечно, был молод, – сказал я, – но отнюдь не слабак. Я не кусаю себе губы, оттого что ты так привлекателен, и кровь, которую ты видишь, это настоящая кровь, и это моя кровь. А мой халат порван. Надеюсь, ты это заметил?

Тесмер презрительно рассмеялся:

– А я подумал, что ты просто неряха.

– Этот халат стоил мне пятьдесят марок. Ты что, думаешь, я его специально порвал, чтобы ты мне поверил?

– Если у тебя столько денег, что ты можешь себе позволить такие халаты, значит, тебе ничего не стоит порвать его. Я всегда думал, что частные детективы слишком хорошо получают.

Я откинулся на спинку стула, вспомнив, что Тесмер был доверенным лицом майора полиции Вальтера Веке, который отвечал за борьбу с консерватизмом и большевизмом в рядах полиции. Конечно, таких ублюдков, как Тесмер, надо еще поискать. Я подумал: как это Штальэкеру до сих пор удается держаться в Крипо?

– Сколько же ты загребаешь, Гюнтер? Триста, а может, четыреста марок в неделю? Наверное, столько же, сколько мы с тобой получаем вместе. Слышишь, Штальэкер?

Мой друг предпочел уклониться от этой темы.

– Я не знаю, – пробормотал он.

– Ты понял? – обратился ко мне Тесмер. – Штальэкер даже представления не имеет, сколько тысяч ты заколачиваешь за год.

– Ты зарыл свой талант в землю, Тесмер. У тебя просто страсть к преувеличениям. Похоже, твое место не в полиции, а в министерстве пропаганды. – Он промолчал. – Ну хорошо, хорошо, я все понял. Сколько это будет мне стоить?

Тесмер пожал плечами, пытаясь справиться с улыбкой, которая снова невольно появилась на его лице.

– Человеку, который может позволить себе купить халат за пятьдесят марок, это будет стоить сотню марок, и ни пфеннигом меньше.

– Сотню? За этого слюнявого пижона? Присмотрись к нему, Тесмер. У него нет усиков, как у Чарли Чаплина, и неподвижной правой руки.

Тесмер встал.

– У тебя слишком длинный язык, Гюнтер. Будем надеяться, что ты протрешь его еще до того, как он накличет на тебя беду. – Он посмотрел на Штальэкера, а потом опять на меня. – Я пойду помочусь. А твой дружок, когда я сюда вернусь, надеюсь, убедит тебя заплатить, иначе...

Он поджал губы и пошел в туалет, а я крикнул ему вслед:

– Не забудь поднять сиденье! – И обернулся к Штальэкеру: – Ну, как дела, Бруно?

– Что с тобой, Берни? Ты что, пьян? У тебя какое-то горе или еще что? Ты не догадываешься, что Тесмер может устроить тебе крупные неприятности? Мало того, что ты откровенно над ним издеваешься, ты еще и отказываешься выложить деньги на бочку. Заплати этому ублюдку, иначе тебе дороже обойдется.

– Слушай, если я не буду с ним торговаться, он решит, что с меня можно взять еще больше. Поверь мне, Бруно, как только я увидел этого сукиного сына, то сразу понял, что раскошелиться мне придется. Перед тем как я ушел из Крипо, он и Веке внесли меня в черный список. Я этого не забыл, он тоже, и я ему должен отплатить.

– Но в данном случае ты сам виноват. Когда ты назвал сумму, в которую тебе обошелся халат, он понял, что с тебя можно получить кое-что, и получить неплохо.

– Ты думаешь, я такой дурак? Я заплатил за этот халат почти сотню марок.

– О Боже! – выдохнул Штальэкер. – Так Тесмер прав – у тебя и вправду слишком много денег. – Он засунул руки глубоко в карманы и посмотрел мне прямо в глаза. – Ты не хочешь рассказать мне, что здесь на самом деле произошло?

– Как-нибудь в другой раз, Бруно. Я почти ничего не утаил.

– Кроме одной-двух незначительных деталей.

– Ты прав. Послушай, окажи мне услугу. Мы сможем встретиться завтра? На дневном сеансе в кинотеатре «Дома Отечества». Последний ряд, в четыре часа.

Бруно вздохнул:

– Я попытаюсь.

– А перед этим попробуй разузнать что-нибудь о деле Пауля Пфарра.

Он нахмурился и уже собирался мне что-то сказать, как Тесмер вернулся.

– Надеюсь, ты вытер пол.

Тесмер повернулся ко мне с лицом, перекошенным от ненависти. В эту минуту он напоминал тех дьявольского происхождения животных, фигурами которых средневековые зодчие украшали сточные желоба готических соборов. Передо мной возник неандерталец в современном костюме.

– Я надеюсь, ты понял, что тебе придется вести себя разумно. – Он уже закипал.

Убеждать в чем-либо такого человека, подумал я, все равно что пытаться остановить разъяренного буйвола.

– Похоже, что у меня нет другого выхода, – сказал я. – На расписку, видно, тоже надеяться не стоит.

Глава 7

Поместье Сикса с огромными чугунными воротами располагалось на окраине Далема, в самом конце Клайалле. Я вышел из машины, решив понаблюдать за дорогой. Несколько раз я ловил себя на том, что мои глаза слипаются, а голова падает на грудь – слишком поздно я лег вчера. Я позволил себе немного вздремнуть, а затем вышел из машины и открыл ворота.

Дорога, посыпанная гравием, шла слегка под уклон; сосны с обеих сторон заслоняли ее от солнца.

Днем дом Сикса впечатлял еще больше. Собственно, это было не одно, а два здания – красивые и прочные сельского типа дома в стиле императора Вильгельма, поставленные очень близко друг к другу.

Я подъехал к парадной двери и поставил свою машину там, где стоял «БМВ» Ильзы Рудель в ту ночь, когда я впервые ее увидел. Я вышел из машины, но не стал закрывать дверцу на случаи, если появятся два добермана, сторожившие дом. Известно, что собаки инстинктивно не любят частных детективов, и, надо сказать, эта неприязнь взаимна.

Я постучал в дверь, и стук эхом отозвался в прихожей. Ставни были закрыты, и я уже подумал, не напрасно ли сюда приехал. Я закурил и, прислонившись к двери, ждал, наслаждаясь сигаретой и вслушиваясь в тишину. Сначала в доме было тихо, но потом за дверью раздались шаги, и я еле успел отстраниться, когда она открылась, и моему взору предстало смуглое лицо дворецкого Фаррэя.

– Доброе утро, – бодро поздоровался я. – Я надеюсь, что еще застал господина Хауптхэндлера.

Дворецкий окинул меня взглядом, каким человек, делающий педикюр, взирает на ноготь клиента, внезапно обнаружив там грязь или гной.

– А вы с ним договаривались о встрече? – спросил он.

– В общем-то, нет, – ответил я, протягивая свою визитную карточку. – Хотя надеюсь, что он сможет уделить мне пять минут. Позавчера ночью я был здесь и встречался с господином Сиксом. – Фаррэй молча кивнул и вернул мне карточку.

– Извините, что не узнал вас, господин Гюнтер. – Не отпуская дверной ручки, он отступил назад, давая мне понять, что я могу войти. Закрыв дверь, он с улыбкой посмотрел на мою шляпу. – Вы, конечно, и сегодня хотели бы взять с собой свою шляпу, господин Гюнтер?

– Наверное, мне действительно лучше так сделать.

Очутившись рядом с дворецким, я уловил запах спиртного, далекий от изысканного аромата вин, которые подают в элитарных мужских клубах.

– Очень хорошо, господин Гюнтер. Если вы подождете здесь немного, я найду господина Хауптхэндлера и выясню, сможет ли он вас принять.

Я поблагодарил его и поинтересовался, есть ли здесь пепельница. Опасаясь, что пепел с моей сигареты упадет на пол, я держал ее, чуть приподняв, словно шприц для подкожных инъекций. Фаррэй достал огромную пепельницу из темного оникса размером не меньше Библии, какие бывают в церквах. Пока я гасил сигарету, он держал эту пепельницу обеими руками, а когда сигарета погасла, повернулся и удалился с ней вместе. Мне же оставалось только гадать, о чем я буду говорить с Хауптхэндлером, если он сейчас выйдет. У меня не было к нему никаких конкретных вопросов, и я, конечно, представить себе не мог, что он разоткровенничается по поводу своих отношений с Гретой Пфарр. Я действовал наугад. Иногда бывает, что опросишь десять человек, каждому задашь десять совершенно случайных вопросов и так же случайно где-нибудь обнаружишь больное место. Бывает и по-другому: если не полениться, внимательнее приглядеться к собеседнику, его поведение тебе подскажет – что-то не так, что-то здесь есть. Работа сродни старателям, добывающим золото: целыми днями промываешь лоток за лотком, и вдруг в речном песке тебе попадется грязный маленький камешек, который на поверку оказывается самородком.

Я подошел к подножию лестницы и взглянул вверх. Солнечный свет, который проникал сквозь большой круглый проем, освещал картины, висевшие на стенах, окрашенных в алый цвет. Я разглядывал натюрморт, когда услышал за своей спиной шаги, отдававшиеся эхом, благодаря мраморному полу.

– Это картина Карла Шуха, как вы, наверное, догадались, – объяснил Хауптхэндлер. – Она стоит целое состояние. – Он помолчал, а потом добавил: – Но мне она кажется очень, очень скучной. Пожалуйста, следуйте за мной. – Он повел меня в библиотеку Сикса. – Боюсь, что не смогу уделить вам много времени, поскольку мне нужно еще кое-что сделать в связи с завтрашними похоронами. Надеюсь, вы понимаете.

Я выбрал для себя один из диванов и закурил. Хауптхэндлер скрестил на груди руки, отчего кожа на рукавах его спортивного пиджака цвета мускатного ореха заскрипела, и сел на краешек стола своего хозяина.

– Итак, по какому поводу я вам понадобился?

– Я приехал справиться о похоронах, – ответил я, импровизируя и как бы продолжая разговор. – Собирался выяснить, когда они состоятся.

– Прошу меня извинить, господин Гюнтер, – сказал он, – но я не думаю, чтобы в планы господина Сикса входило ваше присутствие на похоронах. Он дал мне указание все приготовить, пока сам он будет в Руре, но не оставил никаких инструкций относительно приглашений на церемонию похорон.

Я сделал вид, что мне ужасно неловко, и привстал.

– Должен сказать, что, будучи доверенным лицом господина Сикса, я рассчитывал, что смогу отдать дань уважения его дочери. Этого требуют приличия, и я уверен, что с его стороны возражений не будет.

– Господин Гюнтер, – сказал Хауптхэндлер после короткого молчания. – Вы меня извините, если приглашение для вас будет написано от руки.

– Разумеется, – ответил я. – Если только это не причинит каких-либо неудобств вам.

– Не беспокойтесь. У меня здесь есть бланки.

Он обошел стол и выдвинул ящик.

– Вы давно сотрудничаете с господином Сиксом?

– Почти два года, – ответил он рассеянно. – До этого я был в немецкой консульской службе.

Он вытащил из нагрудного кармана очки и, водрузив их на кончик носа, стал оформлять приглашение.

– А вы хорошо знали Грету Пфарр?

Он мельком посмотрел на меня.

– В сущности, я ее не знал. Мы всего лишь здоровались.

– А вы не в курсе, у нее были враги, ревнивые любовники или что-нибудь в этом роде?

Хауптхэндлеру оставалось только промокнуть бумагу с приглашением.

– Я уверен, что ничего такого у нее не было.

Он снял очки и положил их в карман.

– А что бы вы могли сказать о нем? То есть о Пауле?

– Боюсь, что моя информация о Пауле будет еще короче.

Хауптхэндлер вложил приглашение в конверт.

– А Пауль и господин Сикс ладили между собой?

– Они не враждовали, если вы это имеете в виду. Единственное, что я могу сказать, они расходились во взглядах на политику.

– Однако по нынешним временам это расхождение довольно существенное, не правда ли?

– К господину Сиксу и господину Пфарру это не имело отношения. А теперь прошу меня простить, господин Гюнтер, мне надо идти.

– Да, конечно.

Он протянул мне приглашение.

Ну что ж, спасибо и на этом, подумал я, следуя за ним в вестибюль.

– Вы здесь живете постоянно, господин Хауптхэндлер?

– Нет, у меня квартира в городе.

– Да? И где же?

Он на мгновение замялся.

– На Курфюрстенштрассе, – наконец сказал он. – А почему вас это интересует?

Мне оставалось пожать плечами. Я и сам не знал.

– У меня скверная привычка – задавать вопросы, господин Хауптхэндлер. Простите. Работа, которой я занимаюсь, портит характер. Не хотел вас обидеть. А теперь мне нужно идти.

Он едва заметно улыбнулся, и мне показалось, что, проводив меня до дверей, Хауптхэндлер почувствовал облегчение, но я надеялся, что сказал ему достаточно, чтобы надолго лишить покоя.

* * *

Похоже было, что моему старенькому «ханомагу» нужно несколько часов, чтобы набрать скорость, пусть даже небольшую, и, конечно, я поступил несколько опрометчиво, свернув на скоростную магистраль «Авус», чтобы побыстрее добраться до центра. Чтобы проехать по этой магистрали, я заплатил марку, но оно того стоило – десять километров без единой щербинки в асфальте от Потсдама до самой Курфюрстендам. Это единственная дорога в Берлине, на которой водитель, вообразивший себя знаменитым гонщиком Каррачиолой, может нажать на газ и держать всю дорогу скорость сто пятьдесят километров в час. По крайней мере, он мог это делать до того, как мы стали заливать баки низкооктановым заменителем бензина, который ничуть не лучше метана. Теперь я могу выжать из своего «ханомага» девяносто километров в час, и это его предел.

Машину я оставил на перекрестке Курфюрстендам и Йоахимсталерштрассе, известном как «Уголок Грюнфельда», поскольку здесь находится универсальный магазин, который так называется. При прежнем владельце, еврее Грюнфельде, в цокольном этаже магазина бил фонтан из лимонада, и пить его можно было, сколько влезет. Но, с тех пор как государство отобрало у Грюнфельда его магазин, как, впрочем, и у других евреев – Вертхайма, Германа Тайца и Израиля, – фонтан из лимонада остался только в воспоминаниях берлинцев. И это еще не все. Лимонад, за который теперь надо платить, по вкусу гораздо хуже, чем прежний бесплатный, и не надо быть опытным дегустатором, чтобы понять, что в нем стало меньше сахара. Впрочем, с этим лимонадом случилась та же история, что и со всеми остальными продуктами, – сплошной обман везде и всюду.

Я сидел, потягивая лимонад и наблюдая, как в цилиндрической стеклянной шахте вверх и вниз движется лифт, сквозь прозрачные стены которого пассажирам виден весь магазин. Я сидел и размышлял, не заглянуть ли мне в отдел чулок и не повидаться ли с Каролой, той самой девушкой, с которой я познакомился на свадьбе Дагмар. Однако кислый вкус лимонада у меня в памяти странным образом ассоциировался с моим не слишком изящным поведением в отношении этой девушки, и я решил, что напоминать ей о себе не стоит. Допив бокал, я вышел из универмага и прошелся пешком по Курфюрстендам к Шлютерштрассе, до которой было рукой подать.

Ювелирные магазины – это, пожалуй, единственное место в Берлине, где люди стоят в очереди, чтобы продать, а не купить. Не был исключением из этого правила и магазин Петера Ноймайера «Старинные драгоценности». Когда я добрался до него, я увидел цепочку людей, тянувшуюся вдоль всей витрины. В основном старики с угрюмыми лицами, и хотя я в последнее время привык к очередям, более мрачной, чем эта, мне, пожалуй, видеть не приходилось. Люди, которые в ней стояли, принадлежали к разным слоям общества, но их сближали два обстоятельства: еврейское происхождение и, как следствие, отсутствие работы, что, в конце концов, и заставляло их расставаться со своими драгоценностями. В самом начале, у длинного стеклянного прилавка, с совершенно каменными лицами стояли два продавца в добротных костюмах. Всем своим видом они демонстрировали этим несчастным евреям, что все их кольца и ожерелья – не больше чем пустые побрякушки, которым на рынке грош цена.

– Такую дребедень нам каждый день приносят, – сказал один из продавцов, презрительно скривив губы, когда пожилая женщина выложила на прилавок несколько жемчужин и брошек. – Разумеется, вам они дороги как память, но мы же не можем платить за это деньги! Надеюсь, вы понимаете?

Продавец годился этой женщине в сыновья, что никак не мешало ему неприкрыто над не л издеваться. Он был красив, только, пожалуй, плохо выбрит.

Его коллега демонстрировал свое пренебрежение еще откровеннее. Он презрительно фыркал, пожимал своими широченными плечами и недовольно бурчал. Не говоря ни слова, он отсчитал от пачки, которую держал своими костлявыми руками скопидома, пять банкнотов по сто марок, хотя драгоценности, лежавшие перед ним, стоили по крайней мере раз в тридцать дороже. Старик, который принес все это, колебался, стоит ли продавать за столь жалкую сумму такие дорогие вещи, и дрожащей рукой показывал на свой браслет.

– Позвольте, позвольте, – говорил старик. – У вас на витрине лежит точно такой же, и вы просите за него в три раза больше, чем предлагаете мне.

Широкоплечий поджал губы.

– Послушай, Фриц, – сказал он. – Сколько времени этот сапфировый браслет лежит у нас в витрине? – Понятно, что это был давно и хорошо отрепетированный спектакль.

– Наверное, уже полгода, – ответил Фриц. – Смотри не вздумай взять второй такой же, мы не благотворительная организация.

Конечно, он повторял эту фразу по нескольку раз в день. Широкоплечий прищурился с плохо скрываемой скукой.

– Вы меня поняли? Попробуйте предложить его в другом месте, если вы думаете, что там дадут больше.

Однако отказаться от денег, которые лежали рядом, стоило только протянуть руку, старику было не по силам, и он сдался.

Я подошел к прилавку и спросил господина Ноймайера.

– Если вы продаете, станьте в очередь, – проворчал широкоплечий.

– Я ничего не продаю, – сказал я и небрежно добавил: – Я ищу бриллиантовое ожерелье.

Широкоплечий расплылся в улыбке, словно всю жизнь ждал богатого дядюшку, который наконец-то нашелся.

– Подождите минутку, прошу вас, – пропел он елейным голосом, – я сейчас выясню, свободен ли господин Ноймайер.

Петер Ноймайер сидел за столом и курил сигару толщиной с водопроводную трубу. У него были темные волосы и ярко-голубые глаза, совсем как у нашего обожаемого фюрера, а живот по размерам мог соперничать с кассовым аппаратом. Его обтянутые кожей скулы блестели румянцем, как будто он страдал от экземы или слишком переусердствовал во время бритья. Когда я представился и мы обменялись рукопожатиями, мне показалось, что у меня в руке очутился огурец.

– Рад познакомиться с вами, господин Гюнтер. – Он говорил с заметным энтузиазмом. – Я слышал, вы ищете какие-то бриллианты.

– Да, это так. Но должен предупредить вас, что я в данном случае выступаю как доверенное лицо...

– Понимаю, понимаю. Вы ищете что-то конкретное?

– Алмазное ожерелье.

– Ну, тогда вы пришли по верному адресу. Могу вам продемонстрировать несколько таких украшений.

– Мой клиент дал мне конкретное поручение, – сказал я. – Его интересует алмазное колье работы Картье.

Он положил сигару в пепельницу и выдохнул дым, очевидно повеселев.

– Ну что ж, значит, круг поисков сужается.

– С богатыми так всегда, господин Ноймайер. Они обычно точно знают, что им нужно.

– И действительно, знают, господин Гюнтер. – Он чуть наклонился вперед и взял сигару. – Такие ожерелья нам приносят не каждый день. И конечно, стоят они бешеных денег.

Настала пора раскрыть перед ним карты.

– Естественно, мой клиент готов заплатить большие деньги. Во всяком случае, двадцать пять процентов от той суммы, на которую оно было застраховано.

Ноймайер нахмурился.

– Я что-то не совсем понимаю, о чем вы говорите.

– Не стоит притворяться. Круг ваших поставщиков довольно широкий, и мы оба это знаем.

Он выпустил Колечко дыма и уставился на кончик своей сигары.

– То есть вы считаете, что я скупаю краденое, господин Гюнтер. Если вы...

– Послушайте меня, Ноймайер, я еще не закончил. Мой клиент готов заплатить за это ожерелье очень приличное вознаграждение. Причем наличными. – Я положил ему на стол фотографию ожерелья Сикса. – Если какая-нибудь мышка прибежит сюда и предложит этот товар, не откажите в любезности и позвоните по телефону, который написан на обратной стороне.

Ноймайер презрительно посмотрел на фотографию, потом на меня и встал.

– Вы шутите, господин Гюнтер. У вас, наверное, не все дома. А теперь убирайтесь, пока я не вызвал полицию.

– А что, это неплохая идея! Я не сомневаюсь, что им особенно понравится ваша гражданская позиция, когда вы распахнете перед ними свои сейфы и предложите ознакомиться с их содержимым. Я полагаю, что только честный человек может быть так уверен в себе.

– Убирайтесь отсюда.

Я встал и вышел из кабинета. Когда я собирался сюда, то не предполагал, что придется устраивать такую сцену. Но мне не понравилось, как в магазине Ноймайера обращаются с людьми, попавшими в беду. Когда я проходил мимо прилавка, широкоплечий предлагал старой женщине за изящную шкатулку для ювелирных украшений такую ничтожную, цену, что даже в Армии спасения она бы получила больше. Евреи, стоявшие в очереди, смотрели на меня со смешанным выражением надежды и отчаяния. Непонятно почему, я чувствовал себя ужасно неловко под их взглядами и испытывал что-то вроде стыда.

У Герта Ешоннека все было по-другому. Его контора находилась на девятом этаже «Колумбус-Хаус», девятиэтажного здания на Потсдамерплац, в котором преобладали горизонтальные линии. Такое сооружение мог выстроить только заключенный, осужденный на длительный срок, будь у него под руками несчетное количество спичек.

Название этого здания напомнило мне другое учреждение, также в честь Колумба получившее имя «Колумбия-Хаус». Это берлинская тюрьма, принадлежащая Гестапо и расположенная недалеко от аэропорта Темпельхоф. Я думаю, что ни в одной другой стране мира не додумались бы увековечить таким образом память человека, который открыл Америку.

На девятом этаже располагались кабинеты врачей, юристов и издателей, едва сводивших концы с концами на свои тридцать тысяч марок в год. Контора Ешоннека встречала вас двойными дверями из полированного красного дерева и табличкой с золотыми буквами: «ГЕРТ ЕШОННЕК. ТОРГОВЛЯ ДРАГОЦЕННЫМИ КАМНЯМИ». Распахнув эти двери, я очутился в комнате Г-образной формы, стены которой были окрашены в приятный розовый цвет. На стенах висели вставленные в рамочки фотографии алмазов, рубинов и разного рода безделушек, блестевших так, что глаза разгорелись бы даже у Соломона. Я присел, ожидая, когда худосочный молодой человек, сидевший за пишущей машинкой, кончит болтать по телефону.

Вскоре ему это удалось.

– Я позвоню тебе, Руди. – Он положил трубку и с плохо скрываемым недовольством взглянул на меня. – Слушаю вас.

Можете считать меня старомодным, но я никогда не любил мужчин-секретарей. По-моему, только очень тщеславные мужчины находят удовольствие в том, чтобы их обслуживали другие мужчины. Секретарь Ешоннека отнюдь не вызывал у меня симпатии.

– Когда вы отполируете свои ногти, потрудитесь сообщить своему боссу, что я хотел бы встретиться с ним. Моя фамилия Гюнтер.

– А вы договаривались с ним? – Он лукаво улыбнулся.

– С каких это пор человек, который ищет алмазное ожерелье, должен договариваться о встрече? Это что, ваше изобретение? Я смотрел, как с его лица сползает улыбка.

– Попридержите язык, а то нечем будет облизывать мороженое. – Он вышел из-за стола и направился к двери, которая вела в кабинет Ешоннека. – Сейчас выясню, сможет ли он принять вас.

Пока его не было, я взял с подставки последний номер «Штюрмера». На обложке был нарисован мужчина в ангельском одеянии, прикрывавший свое лицо маской ангела. Из-под его накидки-стихаря высовывался хвост, явно принадлежавший черту, а по тени можно было догадаться, что под маской прячется еврей. Карикатуристы из «Штюрмера» обожали изображать евреев с огромными носами, но в данном случае они превзошли самих себя – нос у еврея напоминал клюв пеликана. Странно, что респектабельный бизнесмен выписывает такую ерунду, подумал я. Но худосочный молодой человек, появившийся из кабинета своего шефа, все мне объяснил.

– Вас скоро примут, – сообщил он и добавил: – Шеф держит здесь журналы, чтобы показать жидам, с кем они имеют дело.

– Простите, я что-то не совсем вас понял.

– У нас много евреев-клиентов, – объяснил секретарь. – Конечно, все они стремятся продать драгоценности, а покупать никто не собирается. Господин Ешоннек считает, что, увидев у него в приемной «Штюрмер», они станут более покладистыми.

– Очень остроумно. И это действует?

– Полагаю, лучше всего будет узнать это у него самого.

– Может быть, я так и сделаю.

В кабинете босса почти не было мебели. Пол, застеленный огромным ковром, у дальней стены – серый стальной сейф размером с линкор, в масштабе кабинета, а рядом с ним письменный стол, никак не меньше танка величиной. На столе, обтянутом темной кожей, лежал рубин таких размеров, что он мог бы наверняка украсить любимого слона магараджи.

Первое, на что я обратил внимание, – безукоризненной белизны гетры Ешоннека. Ожидая меня, он покачивал ногой. Герт Ешоннек по, конфигурации и массивности напоминал борова. У него были маленькие, заплывшие жиром глазки и загорелое лицо, обрамленное небольшой бородкой. Для своего светло-серого двубортного костюма со значком национал-социалистов на лацкане он был определенно староват, и это легкомыслие в одежде выглядело наигранным. Повода для сомнений насчет того, что Герт Ешоннек – типичная «мартовская фиалка», не оставалось, свою приверженность нацизму он выставлял напоказ.

– Господин Гюнтер, – бодрым голосом начал он и на мгновение почти что вытянулся по стойке «смирно». Затем подошел ко мне, и мы пожали друг другу руки, причем я заметил, что его рука сначала была багрового, как у мясника, цвета, а когда я отпустил ее, на ней проступили белые пятна. Всячески выражая мне свое расположение, он обратился к своему худосочному секретарю, который уже закрывал за собой дверь: – Гельмут, сделай нам, пожалуйста, свой самый крепкий кофе, и побыстрее.

Говорил он быстро и четко, отбивая ритм рукой, словно преподавал ораторское искусство. Затем подвел меня к своему столу, поближе к рубину, который, как я догадался, призван был сразить меня, как «Штюрмер» – внушить клиентам-евреям должное почтение к хозяину конторы. Я сделал вид, что рубин не произвел на меня никакого впечатления, но Ешоннек не собирался останавливать спектакль, который приготовил.

– Замечательный кабошон^[399], не правда ли?

– Я не люблю красного цвета, – ответил я. – Он не подходит к моим волосам.

Ешоннек оценил мой ответ по достоинству и, завернув рубин в фетровую ткань, положил его в сейф. Я уселся в большое кресло, стоявшее у стола.

– Ищу бриллиантовое ожерелье, – начал я, когда Ешоннек уселся в кресле напротив.

– Должен вам сказать, господин Гюнтер, я признанный эксперт по бриллиантам.

Он повел головой, словно скаковая лошадь на старте. И в нос мне ударил резкий запах одеколона.

– Вот как?

– Сомневаюсь, что в Берлине найдется человек, знающий о бриллиантах столько же, сколько знаю об этом я.

Он выставил вперед свой подбородок, покрытый щетиной, как бы вызывая меня на спор. Я решил емуподыграть.

– Рад это слышать.

Тем временем секретарь принес кофе, а когда он вышел, Ешоннек посмотрел ему вслед, испытывая чувство неловкости.

– Никак не могу привыкнуть к секретарю-мужчине, – сказал он. – Конечно, я понимаю, что место женщины в семье, но, видите ли, мне и на службе очень нравятся женщины.

– Я бы скорее завел себе партнера, чем секретаря-мужчину, – сказал я.

Ешоннек вежливо улыбнулся.

– Итак, я полагаю, вы хотели бы приобрести бриллиант.

– Бриллианты, – поправил я его.

– Понимаю. Просто камни или какое-нибудь украшение?

– Откровенно говоря, я ищу одну вещицу, которую украли у моего клиента. – Я протянул ему свою визитную карточку. Он внимательно изучил ее, не выказав никакого беспокойства. – Ожерелье, если быть точным. У меня даже есть с собой снимок.

Я достал фотографию и протянул ему.

– Замечательная вещь, – сказал он.

– Каждая багетта весит не меньше карата.

– Вполне возможно, но я не вижу, чем бы мог вам помочь, господин Гюнтер.

– Когда человек, который украл это, придет к вам и предложит купить, буду очень признателен, если вы мне позвоните. Естественно, за ожерелье обещана большая награда. Я имею полномочия обещать двадцать пять процентов от страховой стоимости ожерелья тому, кто поможет вернуть его владельцу.

– А можно спросить имя вашего клиента, господин Гюнтер?

– Обычно мы не сообщаем имени клиента, – сказал я, поколебавшись для вида. – Но я вижу, что вы принадлежите к людям, способным хранить чужие тайны.

– Вы слишком любезны.

– Это ожерелье индийское, и принадлежит оно индийской принцессе, прибывшей в Берлин на Олимпийские игры по приглашению правительства. – Слушая эту вдохновенную ложь, Ешоннек нахмурился. – Сам я не знаком с принцессой, но мне говорили, что это самое прелестное создание, которое когда-либо появлялось в Берлине. Она остановилась в отеле «Адлон», где несколько дней назад это ожерелье украли.

– Украли у индийской принцессы? – переспросил он. – В таком случае, интересно, почему об этом ни строчки в газетах? И почему полиция не занимается этим делом?

Я глотнул кофе, чтобы продлить драматическую паузу.

– Руководство «Адлона» стремится избежать скандала. Тем более что совсем недавно там же произошло несколько крупных краж драгоценностей, совершенных, как потом выяснилось, Фаулхабером.

– Да-да, я помню, читал об этом в газетах.

– Разумеется, ожерелье застраховано, но где дело касается репутации такого отеля, как «Адлон», не может быть и речи о том, чтобы оно пропало. Вот и все. Надеюсь, вы меня понимаете.

– Ну что ж, господин Гюнтер, я сразу же свяжусь с вами, если что-нибудь узнаю, – сказал Ешоннек, доставая из кармана золотые часы и демонстративно глядя на них. – А сейчас прошу меня извинить, я должен идти.

Он встал и протянул мне свою пухлую руку.

– Спасибо за то, что смогли уделить мне свое драгоценное время. Провожать меня не надо.

– Не будете ли вы так добры сказать моему секретарю, чтобы он зашел ко мне?

– Конечно.

Он попрощался со мной, вскинув руку в нацистском приветствии.

– Хайль Гитлер, – неразборчиво пробормотал я в ответ.

Его худосочный секретарь сидел в приемной и читал журнал. Я начал объяснять ему, что он должен зайти к боссу, и тут на глаза мне попались ключи, лежавшие на столе рядом с телефоном. Он заворчал, с неохотой поднялся с места, а я задержался у дверей.

– У вас есть лист бумаги? – спросил я.

Он показал на блокнот, сверху которого как раз и лежали ключи.

– Можете оторвать отсюда, – сказал он перед тем, как скрыться в кабинете Ешоннека.

– Спасибо.

К связке ключей был прикреплен ярлычок «Кабинет». Я вытащил из кармана портсигар, в котором у меня был пластилин, и сделал по три оттиска для каждого ключа: два с боков и один с торца. Вы, наверное, считаете, что я в это время следовал какому-то безотчетному импульсу, так как размышлял о своей беседе с Ешоннеком. Но дело в том, что у меня всегда при себе кусок пластилина, и если есть возможность пустить его в ход, грех не воспользоваться. Вы бы очень удивились, если бы узнали, как часто помогал мне пластилин.

На улице я нашел телефонную будку и позвонил в «Адлон». С «Адлоном» у меня связано много приятных воспоминаний, и там у меня остались еще друзья.

– Здравствуй, Эрмина, это Берни. – Эрмина работала на коммутаторе «Адлона».

– Куда ты пропал? Ты у нас тысячу лет не появлялся.

– Занят был.

– Фюрер тоже занят, но он все-таки находит время, чтобы заглянуть к нам и помахать рукой.

– Тогда мне нужно купить себе «мерседес» с открытым верхом и ездить в сопровождении двух всадников. – Я закурил. – Эрмина, сделай мне небольшое одолжение.

– Какое?

– Если вам позвонит один человек и спросит тебя или Бениту, есть ли среди гостей индийская принцесса, скажи, что есть. Хорошо? Но если он захочет с ней поговорить, скажи, что она не отвечает на звонки.

– И это все?

– Да.

– А у этой принцессы есть имя?

– Ты знаешь какие-нибудь индийские имена?

– Знаю. На прошлой неделе я видела индийский фильм, и героиню звали Мужми.

– Не возражаю, пусть будет Мужми. Спасибо, Эрмина. Я тебе вскоре позвоню.

Я отправился в ресторан в «Пшорр-Хаус», где взял тарелку бобов с беконом и, конечно, пару кружек пива. Ешоннек либо совсем ничего не понимает в бриллиантах, либо что-то скрывает. Я же говорил ему об индийском ожерелье, тогда как любой специалист без труда определит, что оно фирмы Картье. Кроме того, он не поправил меня, когда я назвал камни ожерелья багеттами. Ведь всем известно, что багетты – это прямоугольные камни или квадраты с правильными гранями. Ожерелье же Сикса состояло из бриллиантов округленной формы. Я сказал, что каждый камень весил не меньше карата, но в действительности они весили в несколько раз больше, и это было заметно.

Итак, разузнал я не очень много и сделал несколько ошибок. Ну что ж, не всегда удается взять палку сразу и за тот конец, который тебе нужен. Однако у меня возникло предчувствие, что когда-нибудь мне снова придется побывать в кабинете Ешоннека.

Глава 8

Из «Пшорр-Хаус» я отправился в «Дом Отечества», в котором кроме кинотеатра, где я должен был встретиться с Бруно Штальэкером, размещались бесчисленные бары и кафе. Здесь всегда полно туристов, но огромные уродливые – почему-то здесь предпочитали серебристую краску – залы и бары с миниатюрными фонтанчиками и игрушечными железными дорогами всегда казались мне ужасно старомодными. Все тут напоминало причудливый мир довоенной Европы с его механическими игрушками и мюзик-холлами, силачами в трико и дрессированными канарейками. «Дом Отечества» отличался от других увеселительных заведений еще и тем, что здесь требовали плату за вход. Это вызвало недовольство Штальэкера.

– Мне пришлось заплатить дважды, – пожаловался он. – Сначала у входа, а потом, чтобы войти в кинозал.

– Тебе надо было показать свой жетон сотрудника Зипо, и тебя пропустили бы бесплатно. Тебе не кажется, что жетон только для этого и нужен?

Штальэкер безучастно смотрел на экран.

– Очень смешно, – сказал он. – А что это за гадость нам показывают?

– Всего лишь новости, – ответил я. – Ну, так что же ты выяснил?

– Сначала давай разберемся, что произошло вчера вечером в твоей квартире.

– Клянусь честью, Бруно, я никогда раньше не видел этого парня.

Штальэкер устало вздохнул.

– Видишь ли, Берни, этот Кольб был актером из тех, что снимаются где-нибудь на втором плане. В одном или двух фильмах он снимался в эпизодах и пару раз участвовал в шоу в кордебалете. Прямо скажем, не Рихард Таубер. С чего бы это ему вдруг убивать тебя? Ты ведь не критик, написавший о нем разгромную рецензию!

– В театре я понимаю столько же, сколько собака в искусстве разведения костров.

– Но ты хотя бы предполагаешь, почему он пришел к тебе с пистолетом в руках?

– Довольно серьезный господин поручил мне одно дело, но жена этого господина почему-то вбила себе в голову, что он нанял меня для того, чтобы я подглядывал за ней в замочную скважину. Она вчера вечером пригласила меня домой и затащила к себе в постель, а потом обвинила в том, что я лгу, когда я сказал ей, что в мои задачи не входит изучение ее личной жизни – с кем она спит и тому подобное. После этого она выставила меня вон. Не успел я добраться до своего дома, как у меня в дверях появился этот чокнутый и, направив мне в живот пушку, заорал, что, мол, я изнасиловал эту даму. Какое-то время мы кружили по комнате – кто кого, – а потом пистолет неожиданно выстрелил. Думаю, что этот малыш сходил от нее с ума, а она это знала и использовала.

– И приказала ему тебя прикончить?

– Так я себе это представляю. В общих чертах. Изложить тебе всю эту историю более подробно не могу – тогда мне придется говорить о вещах, о которых я просто не имею права говорить.

– Полагаю, ты не назовешь мне имени ни этой дамы, ни ее мужа.

Я дал понять ему, что он не ошибается, и в этот момент начался фильм «Высший порядок» – один из тех патриотических фильмов, сценарии которых клепают в своих кабинетах ребятишки из министерства пропаганды. Штальэкер почти стонал.

– Пошли отсюда, – сказал он. – Давай лучше где-нибудь выпьем. Не выношу это дерьмо.

Мы отправились в бар «Дикий Запад», расположенный на втором этаже, где оркестранты, одетые ковбоями, исполняли «Дом на пастбище», а на стенах были нарисованы прерии с пасущимися буйволами и с индейцами, которые на них охотились. Прислонившись к стойке, мы заказали пару кружек пива.

– И это никоим образом не связано с делом Пфарра. Так?

– Меня наняла страховая компания, чтобы я расследовал обстоятельства пожара, – ответил я.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я хочу тебе кое-что сказать, а потом можешь послать меня к черту. Так вот: брось это дело, иначе нарвешься на крупные неприятности.

– Бруно, отправляйся к чертям, мне обещаны серьезные деньги.

– Когда попадешь в концлагерь, вспомнишь, как я тебя предупреждал.

– Обещаю. Теперь давай выкладывай.

– Ни один должник не дает столько обещаний судебному приставу, сколько ты. – Он только вздохнул. – Значит, так. Этот Пауль Пфарр был птицей высокого полета. Закончив учебу в 1930 году, эта «мартовская фиалка» тут же вступает в СА, и в 1934 году он уже помощник судьи в берлинском полицейском суде. Среди прочего он занимается делами о коррупции среди полицейских. В том же году он уже в СС, а в 1935 году переходит в Гестапо, где контролирует работу различных ассоциаций, профессиональных объединений и, конечно. Немецкого трудового фронта. В этом же году, но несколько позже его переводят в министерство внутренних дел, где он подчиняется непосредственно Гиммлеру. И тут он возглавляет отдел, расследующий коррупцию среди слуг рейха.

– Странно, что они эту самую коррупцию здесь заметили.

– У Гиммлера, очевидно, самое смутное о ней представление. Тем не менее Паулю Пфарру вменяется в обязанность пристальное наблюдение за Немецким трудовым фронтом, где коррупция просто процветает.

– Значит, получается, что он – ставленник Гиммлера?

– Получается, так. И бывший босс Пауля Пфарра готов пойти на все, чтобы обнаружить убийц. Пару дней назад рейхскриминальдиректор создал специальную группу по расследованию обстоятельств смерти Пауля Пфарра. Компания подобралась что надо – Горман, Шильд, Йост и Диц. Если они узнают, что ты путаешься у них под ногами, Берни, от тебя останется только мокрое место.

– У них есть какие-нибудь зацепки?

– Я слышал только, что они ищут какую-то девушку. Похоже, она была любовницей Пфарра. Но никто не знает ее имени, а также куда она исчезла.

– Знаешь, что я тебе скажу? Исчезать теперь стало модно. Все этим занимаются.

– Да, я слышал об этом. Надеюсь, ты не гоняешься за модой?

– Я? Да я, похоже, единственный человек в этом городе, у которого нет униформы. Так что модником меня никак не назовешь.

* * *

Вернувшись на Александрплац, я зашел к слесарю и попросил его сделать мне копию ключей от кабинета Ешоннека по тем слепкам, которые я получил. Я часто обращался к нему с такими просьбами, и он ни разу не задавал мне никаких вопросов. После этого я забрал белье из прачечной и поднялся к себе.

Не успел я подойти к двери своей конторы, как увидел у себя перед глазами удостоверение сотрудника Зипо, а под его расстегнутым серым фланелевым пиджаком пистолет системы «Вальтер».

– Наверное, вы и есть тот самый детектив. Мы ждем вас, чтобы кое-что обсудить.

У него были волосы горчичного цвета, свисавшие клоками, словно шерсть у овцы, а нос напоминал по форме пробку от бутылки шампанского. Его усы были шире, чем поля у сомбреро. Его спутник был типичным представителем арийской расы, каких изображают на прусских предвыборных афишах – с квадратным подбородком и выступающими скулами. Оба они смотрели на меня ледяными глазами и время от времени фыркали, словно я только и делал, что портил воздух или отпускал грязные шуточки.

– Если бы я знал, что вы здесь, я бы лучше остался в кино.

Стриженный, который показал мне удостоверение, тупо уставился на меня.

– Вас ждет криминальинспектор Диц, – сказал он.

Тот, которого он назвал Дицем и который, как я понял, был здесь старшим, сидел на краю моего стола и недовольно качал ногой.

– Вы простите, но у меня нет с собой книги для автографов, – сказал я и подошел к окну, где стояла фрау Протце. Она всхлипнула и, вытащив из рукава платочек, высморкалась. Не отнимая платок от носа, она обратилась ко мне:

– Вы меня извините, господин Гюнтер, но они ворвались сюда и все вверх дном перевернули. Я сказала им, что не знаю, где вы и когда вернетесь, и тогда они совсем распоясались. Никогда бы не подумала, что полицейские могут так неприлично себя вести.

– Это не полицейские, – сказал я. – Это свиньи в костюмах. Но вам лучше отправиться домой. Приходите завтра.

Она снова всхлипнула.

– Спасибо, господин Гюнтер, – ответила она. – Но я не думаю, что вернусь сюда. Боюсь, у меня слишком слабые нервы для таких сцен. Мне очень жаль.

– Все в порядке. Я вышлю вам жалованье по почте.

Она кивнула и пулей выскочила из кабинета. Стриженный громко заржал и пинком ноги захлопнул за ней дверь. Я открыл окно.

– Уж очень воняет, – сказал я. – Слушайте, а чем вы занимаетесь, когда не стращаете пожилых вдов и не шарите по чужим шкафам в поисках мелочи?

Диц соскочил со стола и подошел к окну.

– Я уже наслышан о тебе, Гюнтер, – сказал он, глядя вниз на мостовую. – Ты когда-то служил в полиции и знаешь правила и уставы, согласно которым я могу сделать с тобой все, что захочу. Могу, например, усесться на твою мерзкую рожу и просидеть на ней целый день, даже не объясняя, зачем это делаю. Но я не хочу с этого начинать. Надеюсь, мы с тобой договоримся по-другому. Если ты, конечно, перестанешь валять дурака и расскажешь мне все, что тебе известно о Пауле Пфарре. Ты расскажешь, и мы немедленно уйдем отсюда.

– Я знаю, что Пауль Пфарр был осторожен и никогда не курил в постели, – сказал я. – Послушайте, если бы вы не ворвались сюда, как ураган, я бы смог найти документ – письмо Немецкой компании по страхованию жизни, которая пригласила меня расследовать обстоятельства пожара до предъявления иска.

– Мы нашли это письмо, – сказал Диц. – А также вот это.

Он вытащил из кармана своего пиджака мой пистолет и небрежно навел его на меня.

– Но у меня есть разрешение на оружие.

– Ну, разумеется, оно у тебя есть. – И, понюхав дуло, он обратился к своему спутнику: – Ты знаешь, Мартинс, мне кажется, что этот пистолет чистили, и, что особенно важно, совсем недавно.

– Я вообще чистюля. Если не верите, посмотрите на мои ноги.

– "Вальтер-ППК" калибра 9 мм. – Мартинс закурил. – Как раз из такого оружия были убиты бедняга Пфарр и его жена.

– Я слышал совсем другое.

Я подошел к бару с напитками и очень удивился, увидев, что бутылка виски на своем месте в целости и сохранности.

– Ну, разумеется, – заявил Диц. – Мы забыли, что у тебя еще остались дружки в Алексе.

Я налил себе. Правда, немного переборщил – мне не удалось выпить все одним глотком.

– А я думал, что они уже давно вышвырнули на улицу всех реакционеров. – Это был Мартинс.

Я проглотил остатки виски.

– Я бы предложил вам, ребятки, выпить, но боюсь, что после этого мне придется выбросить стаканы. – С этими словами я убрал бутылку с виски в бар.

Мартинс отшвырнул сигарету и, сжав кулаки, шагнул ко мне.

– Эта сволочь еще и издевается над нами, – прорычал он.

Диц продолжал стоять, прислонившись к окну, но потом повернулся ко мне с ненавидящим лицом:

– Ты мне начинаешь надоедать, ослиная рожа.

– Я вас что-то не понимаю. Вы же видели письмо страховой компании. Если вы думаете, что оно подложное, можете проверить.

– Мы это уже сделали.

– Тогда чего же вы от меня хотите?

Диц подошел ко мне и смерил презрительным взглядом. Затем он взял мою последнюю бутылку хорошего шотландского виски, подержал немного и швырнул в стену за моим столом. Грохот был такой, как будто ящик с посудой покатился по лестнице, а в воздухе сильно запахло алкоголем. Диц одернул пиджак.

– Мы просто хотели предупредить тебя, Гюнтер, что ты должен сообщать нам обо всем, что ты делаешь. Если тебе удастся что-нибудь разузнать, пусть даже самую малость, советую тебе тут же сообщить об этом нам. А если я узнаю, что ты от нас что-нибудь скрываешь, то отправлю тебя в концлагерь. Вмиг, ты и глазом моргнуть не успеешь. – Он наклонился ко мне, от него сильно пахло потом. – Понял, ослиная рожа?

– Не выдвигай так далеко свою челюсть, Диц. А то у меня руки чешутся задвинуть ее обратно.

Он улыбнулся.

– Хотел бы я посмотреть, как ты это сделаешь. Правда, хотел бы. – Он повернулся к своему спутнику: – Пойдем отсюда. Пока я не врезал ему по яйцам.

* * *

Не успел я привести в порядок кабинет, как зазвонил телефон. Это был Мюллер из «Берлинер моргенпост», который хотел сказать мне, что он очень извиняется, но, кроме той информации, которую обычно помещают в некрологе, он не нашел ничего другого о Германе Сиксе.

– Ты что, разыгрываешь меня, Эдди? Побойся Бога, ведь этот парень – миллионер. Ему принадлежит половина Рура, и стоит ему засунуть палец в зад, как оттуда забьет фонтан нефти. Кто-то же должен хоть иногда подглядывать за ним в замочную скважину!

– У нас совсем недавно работала женщина-репортер, которая собирала информацию обо всех этих рурских магнатах: Круппе, Феглере, Вольфе, Тиссене. Но когда правительство решило покончить с безработицей, она лишилась службы. Я попробую разыскать ее адрес.

– Спасибо, Эдди. Ты что-нибудь узнал о Пфаррах?

– Фрау Пфарр действительно ездила лечиться на воды. Наухайм, Висбаден, Бад Хомбург. Называй любой курорт и не ошибешься – она всюду побывала. Даже тиснула статейку в журнале «Фрау» о лечении водами. Кроме того, она хорошо разбиралась в знахарстве. Но других подробностей мне узнать не удалось.

– Спасибо и на этом, Эдди. В следующий раз не стану тебя беспокоить – сам займусь светской хроникой.

– Значит, мои сведения не тянут на сотню марок?

– Они не тянут и на пятьдесят. Лучше найди мне эту женщину-репортера, а там посмотрим.

Закончив разговор, я закрыл свой кабинет и отправился к слесарю, чтобы забрать готовые ключи и баночку с пластилином. Понимаю, это звучит несколько театрально, но я не вру – я ношу с собой эту баночку уже несколько лет и много раз она меня выручала. Лучшего способа, чтобы открыть любую дверь, – кроме, конечно, прямой кражи ключа – на свете не придумано. Раньше кое-кто пользовался особым устройством из легированной стали, которое отпирало любой замок, но у меня такого никогда не было. Впрочем, замки теперь стали столь совершенными, что их невозможно открыть отмычкой, это только в фильмах «UFA» воры пользуются такими маленькими волшебными штуковинами, для которых вообще препятствий нет. Однако в реальной жизни воры чаще всего просто-напросто перепиливают язычок замка или вырезают кусок двери вместе с замком.

Это соображение вернуло меня к размышлениям более актуальным, связанным с поиском того виртуоза, который ухитрился проникнуть в сейф Пфарра. Если, конечно, это сделал взломщик, а не кто-нибудь другой. А это означало, что мне следовало разыскать одну маленькую птичку, давно уже не прилетавшую на урок пения.

* * *

Уверенности в том, что мне удастся найти Ноймана в его убогом жилище на Адмиралштрассе в районе Коттбусских ворот у меня не было, но все-таки я решил попытаться. Дома здесь были обшарпанные, ободранные, словно старая афиша на стене мюзик-холла, а под номером сорок три по Адмиралштрассе стояла такая развалюха, что я подумал, что крысы здесь, наверное, бегают с затычками в ушах, а тараканы от вечной сырости страдают хроническим бронхитом. Комната Ноймана была в подвале, в тыльной части здания, сырая, грязная и вонючая. Ноймана в ней не было.

Консьержка оказалась шлюхой, такой затасканной и потрепанной, что и смотреть на нее было противно. В глаза бросился парик – искусственные волосы так же схожи с натуральными, как гусиный шаг солдат на парадах на Вильгельмштрассе с нормальной человеческой походкой. Ее тонкие губы были накрашены хотя и ярко, но с небрежностью, заставлявшей думать, что красила она их, наверное, держа тюбик в боксерских перчатках. Ее необъятная грудь напоминала зад ломовой лошади, бессильно обвисший после тяжелого рабочего дня. Может быть, кое-какие клиенты у нее еще сохранились, но поверить в это было так же трудно, как увидеть еврея в нюрнбергской очереди за свининой. Она стояла у дверей своей квартиры, распахнув грязный купальный халат, под которым не было ничего, и пыталась зажечь наполовину выкуренную сигарету.

– Я ищу Ноймана, – сказал я, стараясь не смотреть на два обвисших соска и выставленные на обозрение густые заросли внизу – что-то вроде боярской бороды. Казалось, что одного взгляда на нее вполне достаточно, чтобы вы почувствовали характерный для сифилиса зуд в паху. – Я его друг.

Шлюха зевнула во весь рот и, решив, что с меня хватит бесплатного зрелища, запахнула халат и завязала пояс.

– Ты полицейский? – фыркнула она.

– Я уже объяснил, что я его приятель.

Она сложила руки на груди и прислонилась к двери.

– У Ноймана никогда не было приятелей, – сказала она, поглядев сначала на свои грязные ногти, а затем снова на меня. На этот раз я не отвел взгляда.

– Кроме меня одного, пожалуй. Уж очень мне жаль этого придурка.

– Если бы ты был его другом, то посоветовал бы ему подлечиться. У него голова не в порядке, ты сам знаешь.

Она глубоко затянулась и швырнула окурок через мое плечо.

– Он вовсе не чокнутый. Просто любит поразговаривать сам с собой. Странновато, только и всего.

– Если он не чокнутый, то не знаю, кто он тогда такой. – И в ее словах была изрядная доля правды.

– Он говорил, когда вернется?

Шлюха пожала плечами. Рука с выступающими венами и узловатыми пальцами схватила меня за галстук, женщина попробовала кокетливо улыбнуться, но улыбка больше походила на гримасу.

– Может быть, ты его подождешь? Знаешь, за двадцать марок можешь ждать, сколько захочешь.

Высвободив галстук, я достал бумажник и протянул ей пять марок.

– Я бы с удовольствием подождал, но дела не позволяют. Ты скажи Нойману, что я его искал. Меня зовут Гюнтер. Бернхард Гюнтер.

– Спасибо, Бернхард, ты настоящий джентльмен.

– А не знаешь, где он может быть?

– Я знаю не больше твоего. Я так думаю, что, если ты облазишь все, от Понтия до Пилата, все равно его не найдешь. – Она помолчала. – Если он на мели, надо все-таки поискать в «Х-баре» или в «Рукере». Но если у него завелись деньжата, он, наверное, лакомится клубничкой в «Фемине» или кафе «Казанова». – Я начал спускаться по лестнице. – А если его и там нет, ищи на ипподроме.

Вслед за мной она спустилась на несколько ступенек.

Забравшись в свою машину, я вздохнул с облегчением – отделаться от проститутки не так-то просто. Они не любят, когда денежки уплывают у них из рук.

* * *

Я не очень-то доверяю экспертам или показаниям свидетелей. За годы работы в полиции я понял, что нет ничего лучше старых добрых косвенных улик, которые говорят о том, что человек совершил данное преступление потому, что людям этого типа свойственно так поступать. Да, нет ничего лучше косвенных улик. И хорошего осведомителя к тому же.

Если хочешь работать с таким осведомителем, как Нойман, нужно добиться, чтобы он тебе доверял, а также запастись терпением. Его доверием я заручился, хотя это было нелегко, поскольку Нойман по природе своей очень подозрителен. Правда, надо отметить, что он частенько испытывал мое терпение. Как правило, я достаточно терпелив, но только не в случае с Нойманом. И все-таки он самый лучший мои осведомитель. Его информация, как правило, точна, и я готов все отдать, чтобы держать при себе такого помощника. С другой стороны, из этого вовсе не следует, что Нойману можно доверять безоговорочно – ведь он, как и любой другой информатор, за деньги мать родную продаст. Такая уж это работа: ты склоняешь человека к доверию – а достается оно с трудом, – и в то же время рассчитывать на это доверие полностью тебе не приходится. Это было бы так же глупо, как всерьез рассчитывать на выигрыш в тотализаторе на ипподроме Хоппегартен.

Я начал поиски с «Х-бара», подпольного джаз-клуба, в котором исполняют американские шлягеры, сыграв для отвода глаз в начале и в конце несколько тактов какой-нибудь непритязательной немецкой песенки, которая у арийцев считается подходящей для немецких граждан. Делается это умело, и ни один нацист не придерется и не заявит, что в баре звучит так называемая «низкопробная» музыка.

Несмотря на то что Нойман иногда ведет себя очень странно, он самый неприметный человек, которого я когда-либо встречал. В его внешности нет ничего, что бы обращало на себя внимание – для осведомителя свойство необходимое. Чтобы взять его на заметку, нужно в него вглядеться, беда в том, что в «Х-баре», как ни вглядывайся, не было и следа Ноймана. Я не обнаружил его ни в «Аллаверды», ни в баре «Рукер», расположенном на самой окраине района, в котором преобладали заведения с красным фонарем над входом.

Еще не совсем стемнело, однако продавцы наркотиков уже вылезли из своих щелей. За продажу кокаина концлагерь обеспечен, но у меня было слишком мало денег, чтобы поймать какого-нибудь торговца, да и по собственному опыту я знал, что сделать это не так-то просто: никто из них не носит при себе наркотики, они их прячут где-нибудь неподалеку – в темной аллее, в дверном проеме. Одни из них выдавали себя за инвалидов войны, торгующих сигаретами, а другие действительно были инвалидами и продавали сигареты, надев на руку повязку с тремя черными кружками, как это было принято во времена Веймарской республики. Однако эта повязка не давала никаких прав, потому что только Армия спасения имела официальное разрешение на торговлю на улице, но законы против бродяжничества строго соблюдались лишь в самых респектабельных районах Берлина, там, где бывали туристы.

– Сигары и сигареты, – прошипел кто-то у меня за спиной. Люди, знакомые с этим условным «кок-сигналом», только фыркают, так как часто под видом наркотиков вам могут всучить аспирин или обыкновенную поваренную соль.

В баре «Фомина» на Нюрнбергерштрассе всегда легко было снять девочек, если вас не смущали их габариты и то, что их услуги стоили тридцать марок. Для особо стеснительных в баре. «Фемина» на столах стояли телефоны, так что это было самое подходящее место для Ноймана, если у него, конечно, водились в кармане деньжата: он мог заказать бутылку шампанского и пригласить девицу, не поднимаясь из-за стола. Здесь можно было даже по пневматической почте послать подарок девице, сидевшей в другом конце бара, так что у посетителей должно было быть хорошее зрение и, разумеется, деньги.

Я сел за угловой столик и небрежно пробежал меню: Помимо напитков в нем был еще список подарков, которые официант по вашей просьбе мог бросить в трубу: компактная пудра за полторы марки, ящичек для спичечных коробок за одну марку и духи за пять. Но я считал, что для девицы, которая тебе приглянется, самый лучший подарок – все-таки деньги.

Ноймана я не видел, но решил немного посидеть на всякий случай: а вдруг появится? Я подозвал официанта и заказал пиво. Здесь еще было что-то вроде кабаре: со сцены доносился гнусавый голосок певички с оранжевыми волосами, которому вторил костлявый маленький комик со сросшимися бровями, такой хрупкий на вид, что, казалось, он вот-вот сломается, как вафля от мороженого. Но публика слушала их с таким же равнодушием, с каким, наверное, отнеслась бы к призыву восстановить Рейхстаг, пение прерывалось взрывами смеха в зале, а когда комик произносил свои монологи, публика сама начинала петь. Актеры вызывали не большее сочувствие, чем бешеная собака.

Оглядевшись, я почувствовал, что в мою сторону устремлено столько глаз с наклеенными ресницами, что мне даже стало не по себе. Необъятных размеров дама за несколько столиков от меня делала мне призывные жесты и, приняв мою презрительную усмешку за благосклонную улыбку, стала уже подниматься со стула. Я чуть не зарычал.

– Чего изволите? – подскочил официант.

Я вытащил из кармана мятый банкнот и бросил его на поднос, а затем, не дожидаясь сдачи, вышел. Нет ничего противнее общества уродливой женщины, хуже этого только общество этой женщины на следующее утро.

Я сел в машину и поехал к Потсдамерплац. Был теплый, сухой вечер, но небо на западе потемнело, издали раскатами погромыхивал гром – стало ясно, что погода портится.

Машину я оставил на Лейпцигерплац у отеля «Падает» и позвонил в «Адлон» из вестибюля. Бенита, которая мне ответила, сказала, что Эрмина оставила ей записку: примерно через полчаса после того, как я поговорил с ней, в отель позвонил мужчина и спросил, не остановилась ли у них индийская принцесса. Именно это я и хотел выяснить.

Вернувшись к машине, я взял плащ и фонарик. Спрятав его под плащом, я направился к «Колумбус-Хаус» на Потсдамерплац, минуя здания Берлинской трамвайной компании и министерства сельского хозяйства. На шестом и восьмом этажах «Колумбуса» еще горел свет, но на девятом все окна были темными. Сквозь тяжелые стеклянные двери был виден вестибюль и охранник, который, усевшись на стол, читал газету, а дальше по коридору – женщина, натиравшая полы электрополотером. Когда я завернул за угол и оказался на Герман-Геринг-штрассе, на меня упали первые капли дождя. Я свернул налево и, пройдя по узкому служебному проходу, очутился на подземной стоянке машин, расположенной позади «Колумбуса».

Здесь стояли две машины – «ДКВ»^[400]и «мерседес». Вряд ли они принадлежали охраннику и уборщице – скорее всего, их владельцы оставались еще в своих кабинетах в «Колумбусе». За машинами я заметил серую стальную дверь с надписью «Служебный вход», над которой висела лампочка. Ручки на двери не было, и сама дверь была заперта. Видимо, замок был с пружинным язычком, который отпирался изнутри поворотом ручки, а снаружи – ключом. Я подумал, что уборщица может выходить из здания через эту дверь.

Я машинально проверил, закрыты ли двери у машин, и обнаружил, что дверь «мерседеса» не заперта. Тогда я забрался внутрь и включил фары. Два мощных луча прорезали тьму, словно прожектора на партийном съезде в Нюрнберге. Я решил подождать, от скуки открыл ящичек на панели и нашел там карту дорог, коробку с мятой и книжечку члена партии, марки на которой свидетельствовали о том, что владелец аккуратно платит взносы. Членский билет принадлежал Хеннингу Петеру Манштейну, и номер его был из первых. Однако на фотографии на девятой странице я увидел совсем молодое лицо, которое никак не соответствовало номеру билета, ведь такой номер обычно у тех, кто вступил в партию много лет назад. Правда, партийный билет с небольшим номером можно приобрести и на черном рынке, и у меня не было особых сомнений насчет того, что Манштейн именно так и поступил, – известно, что обладатели такого билета быстро продвигаются по службе. В молодом и красивом лице Манштейна светилась жадность, столь характерная для «мартовских фиалок».

Прошло четверть часа, прежде чем я услышал скрип двери служебного входа. Если это Манштейн, мне придется бежать. На пол гаража упал квадрат света, и из двери вышла уборщица.

Я крикнул ей:

– Не закрывайте дверь! – Выключил фары и захлопнул дверцу автомобиля. – Я забыл одну вещь в кабинете. Хорошо, что вы пришли, а то я уже собирался идти через главный вход.

Она стояла у двери молча, а когда я приблизился, отступила в сторону и попросила подбросить ее к дому.

– Мне плестись пешком до самой Ноллендорфплац, а машины у меня нет.

Я робко улыбнулся, как, наверное, улыбается этот идиот Манштейн, и стал что-то невнятно бормотать по поводу оставленного в кабинете ключа. Уборщица немного помедлила, а затем распахнула дверь, которая тут же и захлопнулась за мной с громким щелчком.

Две двойные двери с окошечками вели в длинный, ярко освещенный коридор, по стенам которого стояло множество картонных коробок. В дальнем конце коридора был лифт, но идти туда не следовало – там меня мог увидеть охранник. Поэтому я сел на ступеньку, снял ботинки и носки, а затем надел их, но в обратном порядке – сначала ботинки, а поверх ботинок – носки. Это был старый трюк, которым часто пользовались взломщики, таким образом заглушая звук шагов.

Я поднимался по лестнице и, добравшись до девятого этажа, почувствовал, как бешено колотится сердце – все-таки я привык пользоваться лифтом, а кроме того, мне приходилось сдерживать дыхание. На последней ступеньке я немного задержался, прислушался – глухая тишина. Я высветил фонариком оба конца коридора и, не обнаружив ничего подозрительного, направился к двери, которая вела в контору Ешоннека. Встав на колени, я проверил сигнализацию – нет ли там у двери каких-нибудь проводков, но ничего не нашел. Тогда я попробовал ключи: сначала один, потом другой. Второй, кажется, подходил. Для верности я подпилил острые углы маленькой пилочкой и снова вставил ключ в замок – на этот раз дверь открылась. Я вошел в приемную, а дверь за собой запер на случай, если охранник пойдет в очередной обход. Фонарик высветил стол секретаря, фотографии на стенах и дверь в кабинет Ешоннека. Второй ключ сразу же открыл замок, и я мысленно воздал должное своему слесарю. Я подошел к окну. На той стороне улицы, как раз напротив, находился «Пшорр-Хаус», и отсвет неоновой рекламы на его крыше проникал внутрь кабинета Ешоннека, так что фонарик был уже ни к чему.

Я сел за стол и стал рыться в ящиках, не представляя, где и что искать. Ящики не были заперты, но ничего такого, что могло бы меня заинтересовать, не попадалось, пока я не наткнулся на записную книжку в красном кожаном переплете. Сначала я обрадовался, но, просмотрев ее всю от начала до конца, нашел только одно знакомое мне имя – Германа Геринга, да и то там было написано «Герхард фон Грайс, для передачи Герману Герингу». Рядом был указан адрес фон Грайса, который жил на Дерфлингерштрассе. Я вспомнил владельца ломбарда Вайцмана, который говорил о том, что у Толстого Германа^[401]есть агент, который иногда покупает от его имени драгоценные камни, и переписал адрес фон Грайса в свою записную книжку.

Шкаф тоже не был заперт, но и в нем не нашлось ничего интересного: каталоги драгоценных и полудрагоценных камней и бумаги, связанные с обменом валюты, какие-то накладные, расписание полетов компании «Люфтганза» и несколько страховых полисов, один из которых принадлежал Немецкой компании по страхованию жизни.

Огромный сейф возвышался в углу, неприступный, словно скала, и всем своим видом, казалось, насмехался над моими жалкими попытками проникнуть в секреты Ешоннека, если, конечно, они у него были. Теперь я понял, почему кабинет не был подключен к сигнализации – все равно этот сейф никто бы не смог открыть, его можно было только взорвать, а для этого потребовался бы целый грузовик динамита.

Я осмотрел почти все, кроме корзины для мусора. Пришлось вывалить на стол ее содержимое, чтобы разобраться с обрывками бумаг, обертками от жвачки «Ригли», утренним номером «Беобахтер», билетом в Театр Лессинга, разорванным пополам, кассовым чеком из универсального магазина «Ка-де-Ве» и несколькими бумагами, скатанными в шарики. Когда я расправил их, то на одном оказался номер отеля «Адлон», а под ним зачеркнутые несколько раз слова: «Принцесса Мужми» с вопросительным знаком. Рядом с именем индийской принцессы я увидел свое имя, а под ним – еще один телефонный номер, обведенный рамочкой, напоминавшей мне орнамент на страницах средневековой Библии. Этот номер был мне незнаком, но я понял, что адресат обитает в западной части Берлина. Я поднял трубку и подождал, пока отзовется телефонистка.

– Какой вам номер?

– 01-90-33.

– Сейчас соединю. – Наступила тишина, а затем раздались гудки.

У меня отличная память на голоса, но этот вежливый голос с легким франкфуртским акцентом поначалу показался мне совсем незнакомым. Однако человек сам помог мне – он назвал себя сразу же после того, как подтвердил, что это действительно тот номер.

– Ой, простите! – Я нарочно говорил невнятно. – Я ошибся номером.

Но, после того как повесил трубку, понял, что этот номер был записан Ешоннеком вовсе не случайно.

Глава 9

После панихиды в церкви Святого Николая, что находится недалеко от молочного рынка, два гроба один за другим были опущены в могилу. Место для нее было выбрано у северной стены кладбища Святого Николая на Пренцлауер-аллее, совсем недалеко от мемориала Хорста Вессела, особо чтимого мученика национал-социализма.

Ильза Рудель – на голове у нее красовалась умопомрачительная шляпа, напоминавшая рояль с открытой крышкой, – в траурном одеянии была еще очаровательней, чем в постели. Пару раз я поймал на себе ее взгляд, но она смотрела мимо меня, не желая и не собираясь что-то там разглядывать сквозь мутное стекло. Губы у нее были плотно сжаты, как у хищника, державшего в зубах свою жертву. У Сикса лицо было скорее расстроенное, чем печальное; нахмурив брови и склонив голову, он смотрел на могилу, словно пытаясь усилием воли вернуть дочь к жизни. Рядом с ним стоял Хауптхэндлер – он выглядел задумчивым, как человек, у которого в жизни есть дела поважнее: пропажа алмазного ожерелья, например. То, что на листке, найденном мною в корзине для бумаг Ешоннека, номера отеля «Адлон» и домашнего телефона Хауптхэндлера шли друг за другом и соседствовали с моим именем и мнимой принцессой, означало следующее: обеспокоенный моим посещением и озадаченный тем, что я ему рассказал, Ешоннек позвонил в «Адлон», чтобы убедиться в существовании индийской принцессы, а после этого – Хауптхэндлеру. Хауптхэндлер, по-видимому, сказал, что знает, кому принадлежат бриллианты и кто их мог украсть, и Ешоннек понял, что та версия исчезновения ожерелья, которую ему предложили, истине не соответствует.

Можно допустить, что именно так все и было. Во всяком случае, это уже какая-то зацепка.

На несколько мгновений Хауптхэндлер остановился на мне взглядом, исполненным безразличия. По крайней мере, я не заметил в нем ничего особенного: ни тени страха, ни чувства вины. Конечно, он не догадывался, что мне удалось нащупать связь между ним и Ешоннеком, вряд ли даже подозревал, что мне это когда-либо удастся. Я не испытывал никакой уверенности в том, что этот человек не способен на двойное убийство, но не сомневался, что вскрыть сейф самостоятельно он не мог – он, по-видимому, сумел как-то убедить фрау Пфарр открыть его своей рукой. Кто знает, может быть, для того, чтобы добраться до бриллиантов, он и стал ее любовником? Не зря ведь Ильза Рудель более чем прозрачно намекала, что у них роман. Если это так, тогда одна ниточка у меня уже есть.

На церемонии присутствовали также люди, которых я знал давно, мои старые знакомые из Крипо: рейхскриминальдиректор Артур Небе, Ганс Лоббе, руководитель исполнительного отдела Крипо, и еще один человек, который своим аккуратным пенсне и небольшими усиками скорее напоминал педантичного директора школы, чем главу Гестапо и рейхсфюрера СС. Присутствие Гиммлера на похоронах подтверждало предположение Бруно Штальэкера, что Пфарр был любимцем рейхсфюрера и что тот не оставит убийц безнаказанными.

Однако женщины, про которую мне говорил Бруно и которая могла бы быть любовницей Пауля Пфарра, я на кладбище не заметил. Не то чтобы я всерьез рассчитывал, что увижу ее, но всякое бывает.

После похорон Хауптхэндлер подошел ко мне, чтобы сообщить от имени своего хозяина и от себя лично, что господин Сикс не видит необходимости в том, чтобы я утруждал себя участием в сугубо семейной церемонии, и что обещанное вознаграждение за этот день будет выплачено независимо от моего присутствия здесь.

Я молча наблюдал, как участники траурной церемонии рассаживались по своим большим черным лимузинам. Гиммлер и высшие чиновники Крипо тоже уселись в автомобили.

– Послушайте, Хауптхэндлер, – сказал я. – Сделайте одолжение, не суйте нос, куда вас не просят. Передайте своему шефу, что если он думает, что купил кота в мешке, то может отказаться от моих услуг прямо сейчас. Я здесь не для того, чтобы дышать свежим воздухом и слушать надгробные речи.

– Тогда зачем же вы пришли сюда, господин Гюнтер?

– Вы читали когда-нибудь «Песнь о Нибелунгах»?

– Разумеется.

– Тогда вы должны помнить тот момент, когда воины-нибелунги решают отомстить бургундцам за убийство Зигфрида. Они не знали, кого призвать к ответу, и тогда предложили испытание кровью. Бургундские воины один за другим проходили перед могилой героя, и когда настала очередь Хагена, раны Зигфрида вновь наполнились кровью, и все увидели, кто его убил.

Хауптхэндлер осклабился.

– Ну, я не думал, что в наше время полиция проводит подобные эксперименты.

– И тем не менее детектив должен соблюдать традиции, господин Хауптхэндлер, какими бы старомодными они ни казались. Вы, должно быть, заметили, что на этих похоронах я был не единственным, кто стремится докопаться до истины?

– Вы что, и впрямь считаете, что кого-то из присутствовавших можно заподозрить в убийстве Греты и Пауля Пфарр?

– Ну, не будьте снобом. Все возможно.

– Все это несусветная чушь, вотчто я вам скажу. Но интересно, у вас есть уже кандидат на роль Хагена?

– Пока нет, подбираю.

– Ну что ж, я уверен, что вы скоро сможете доложить Сиксу, что нашли убийцу. Всего хорошего.

Я подумал, что если Хауптхэндлер действительно убийца, то в его душе должен царить такой же ледяной холод, как в сундуке с сокровищами, который долгие годы пролежал на морском дне под слоем воды в добрую сотню метров.

* * *

Миновав Пренцлуерштрассе, я добрался до Александрплац, забрал почту и поднялся к себе в кабинет. Несмотря на то что уборщица раскрыла окно настежь, в кабинете стоял такой запах спиртного, что она, наверное, решила, что я принимаю ванны из виски.

На столе лежали два чека, счет и записка от Ноймана, которую принес он сам и в которой предлагал мне встретиться в кафе «Кранцлер» в полдень. Я посмотрел на часы – было уже почти половина двенадцатого.

Перед мемориалом немецким воинам, погибшим на фронте, рота солдат нашего доблестного вермахта давала представление под звуки духового оркестра, демонстрируя завидную отточенность движений. Мне иногда кажется, что в Германии духовых оркестров больше, чем машин на улицах. Грянул торжественный кавалерийский марш, оркестр с Александрплац, чеканя шаг, двинулся по направлению к Бранденбургским воротам. Все, кто наблюдал это зрелище, невольно отбивали такт синхронно с музыкой. Чтобы не поддаться этому всеобщему безумию, я попятился и застрял в дверях какого-то магазина.

Я шел следом за оркестром, держась от него на приличном расстоянии и размышляя о том, как сильно изменилась за последнее время главная улица столицы. Перемены, как считали нынешние власти, были совершенно необходимы, чтобы приспособить Унтер-ден-Линден для проведения военных парадов, вроде того, что проходил сейчас.

Не ограничившись тем, что здесь вырубили почти все липы, которые дали название этой улице, начальство всюду понаставило белые дорические колонны, увенчав их германским орлом. Вместо старых лип привезли молодые, но они не достигли еще даже высоты уличных фонарей. Центральную часть улицы расширили, чтобы по ней могли пройти колонны по двенадцать человек в шеренге, и посыпали красным песком, чтобы не скользили солдатские сапоги. Кроме того, накануне Олимпийских игр соорудили высокие белые флагштоки. Унтер-ден-Линден всегда отличалась чрезмерной помпезностью, а в архитектурном стиле ничего похожего на единство здесь никогда не было. И надо сказать, что все эти преобразования еще больше утяжелили общее впечатление от главной улицы – мягкую фетровую шляпу представителя богемы сменила островерхая каска.

Кафе «Кранцлер», расположенное на углу Фридрихштрассе, так уж сложилось, облюбовали туристы, и цены здесь были относительно высокими, поэтому я несколько удивился, что Нойман выбрал это кафе для нашей встречи. Очутившись внутри, я увидел, что Нойман, лицо которого постоянно дергалось, склонился над чашкой кофе, рядом стояла тарелочка с тортом, но он к нему не притрагивался.

– Что с тобой? – спросил я, присаживаясь. – Потерял аппетит?

Нойман фыркнул в тарелку.

– Эти сладости – вроде нашего правительства. Снаружи вроде ничего, откусишь – никакого вкуса. Гнусный эрзац-крем.

Я подозвал официанта и заказал два кофе.

– Послушайте, господин Гюнтер, мы можем это закончить побыстрей? Я собираюсь вечером в Карлсхорст.

– Да? Есть новости, так?

– Да, собственно говоря.

Я рассмеялся.

– Нойман, я не буду ставить на лошадь, на которую поставил ты, даже если она может обогнать гамбургский экспресс.

– Тогда ладно, – перебил он.

Если он вообще принадлежал к человеческой расе, то был ее наименее привлекательным экземпляром. Его брови, дергающиеся и морщившиеся, как две ядовитые гусеницы, были прикрыты редкими, неряшливыми, нечесаными волосами. Глаза за толстыми мутными стеклами очков, с вечно сальными отпечатками пальцев, были бегающими и нервными, ищущими пол, как будто через некоторое время он собирался упасть на него. Сигаретный дым выплывал наружу сквозь его зубы, которые настолько почернели от табака, что выглядели как два деревянных забора.

– У тебя неприятности, так ведь?

Лицо Ноймана приняло флегматичное выражение.

– Просто я должен бабки некоторым людям, вот и все.

– Сколько?

– Пару сотен.

– Поэтому ты собираешься в Карлсхорст, чтобы попытаться выиграть что-нибудь, не так ли?

Он вздохнул.

– А что, если так? – Он выбросил окурок и стал искать в карманах другую сигарету. – У вас есть закурить? Мои сигареты кончились. Я бросил ему через стол пачку.

– Оставь ее себе, – сказал я, прикурив и передав ему спичку. – Пару сотен, говоришь? Знаешь, может быть, я и смогу тебе помочь. Возможно, что и тебе еще кое-что останется. Если я, конечно, получу сведения, которые меня интересуют.

Нойман приподнял брови.

– Какие сведения?

Я глубоко затянулся и не спешил выпускать дым.

– Имя одного взломщика. Первоклассного профессионального потрошителя сейфов, который, возможно, поработал примерно неделю назад – взял кое-какие побрякушки.

Он поджал губы.

– Ни о чем таком не слышал, господин Гюнтер.

– Ну, если услышишь, обязательно сообщи мне.

– С другой стороны, – сказал он, понижая голос, – я могу сообщить вам такое, что в Гестапо вас обнимут и расцелуют.

– И что же?

– Я знаю, где скрывается еврейская «подводная лодка».

Он самодовольно ухмыльнулся.

– Нойман, ты же знаешь, меня эта ерунда не интересует. – Однако тут я вспомнил о фрау Хайне, моей клиентке и ее сыне. – Подожди, как зовут этого еврея?

Нойман назвал мне имя и расплылся в улыбке. Зрелище, надо сказать, получилось отвратительное. Примитивное существо, не сложнее известковой губки. С ним надо действовать прямо и грубо.

– Если я услышу, что эту «подводную лодку» выловили, я не буду ломать голову над тем, кто ее заложил. Я тебе обещаю, Нойман, что приду и сам расковыряю твои мутные глазницы.

– Что это на вас нашло? – заскулил он. – С каких это пор вы стали еврейским ангелом-хранителем?

– Его мать – моя клиентка. И прежде чем забыть навсегда, что слышал о нем от кого-то, ты выложишь мне все, что знаешь. Где он прячется?

– Хорошо, хорошо. Но вы поможете мне деньгами, правда?

Я вытащил свой бумажник, протянул ему двадцать марок и записал адрес, который Нойман мне продиктовал.

– Даже навозный жук испытывал бы к тебе отвращение, – резюмировал я нашу сделку. – Ну, так что же ты скажешь о взломщике сейфов?

Он посмотрел на меня с раздражением.

– Послушайте, я же сказал, что ничего не знаю.

– Лжешь.

– Честное слово, господин Гюнтер, не знаю я ничего. Если бы знал, я бы вам все рассказал. Мне же нужны деньги, правда?

Он с трудом проглотил слюну и вытер пот со лба, причем его платок, если исходить из позиций гигиены и санитарии, представлял безусловную опасность для здоровья граждан. Избегая смотреть мне в глаза, он раздавил сигарету в пепельнице, несмотря на то что докурил ее только до половины.

– Твое поведение как раз говорит о том, что тебе что-то известно, но ты это скрываешь. Мне кажется, тебя запугивают.

– Нет. – Интонация была на редкость невыразительной.

– Ты когда-нибудь слышал об отделе, который занимается гомосексуалистами?

Он молчал.

– Когда-то мы были коллегами, если можно так выразиться, и если я вдруг узнаю, что ты от меня что-то скрываешь, я шепну этим ребятам словечко. Скажу им, что ты вонючий гомик и что по тебе плачет сто семьдесят пятая статья.

Он посмотрел на меня с удивлением и возмущением одновременно.

– Неужели я похож на голубого? Нет, я не гомик, и вы это знаете.

– Я-то знаю, но они этого не знают. И как ты думаешь, кому они скорее поверят?

– Вы этого не сделаете. – Он сжал мою кисть.

– Насколько мне известно, левшам в концлагерях приходится туго.

Нойман мрачно уставился в свою чашку с кофе.

– Вы гнусный ублюдок, – выдохнул он. – Вы обещали пару сотенных и еще сверх того.

– Сотню плачу сейчас и две потом, если все подтвердится.

Он заерзал на стуле.

– Вы не знаете, о чем вы меня просите, господин Гюнтер. Речь идет о бандитском картеле. Они же меня пришьют, не задумываясь, если узнают, что это я их наколол.

Картелями назывались Союзы бывших заключенных, чья цель, если говорить официально, заключалась в оказании помощи, правовой в том числе, в процессе их возвращения в общество. Эти Союзы были своего рода клубами, в их уставах занятия спортом и вечеринки были зафиксированы как основные формы общественной деятельности. Бывало, что Союзы устраивали роскошные обеды – все они обладали серьезными финансовыми средствами, – на которые в качестве почетных гостей приглашались видные адвокаты и полицейские чиновники. При всем том за респектабельными фасадами скрывалась организованная преступность в самом что ни на есть натуральном обличье.

– О каком Союзе ты говоришь?

– О «Германской мощи».

– Ну, эти никогда не узнают, кто их выдал. Кроме того, такой силы, как раньше, у них сейчас нет. В наши дни процветает только один картель – партия национал-социалистов.

– Гомиков и наркоманов немного поприжали, – сказал он. – Это так, но клановые картели по-прежнему контролируют игорный бизнес, валютные дела, черный рынок, изготовление паспортов, мошенничество со ссудами и перепродажу краденого. – Он снова взял сигарету. – Поверьте мне, господин Гюнтер, они по-прежнему в силе. Не дай вам Бог перейти им дорожку.

Он наклонился ко мне и понизил голос:

– До меня даже дошел слушок, что они замочили одного старого юнкера^[402], который работал на самого Премьер-министра. Как вам это понравится? Полицейские даже не подозревают, что его прикончили.

Я порылся в памяти и вспомнил имя, которое я выписал из адресной книги Герта Ешоннека.

– А имя этого юнкера случайно не фон Грайс?

– Не слышал, чтобы кто-то называл его по имени. Все, что я знаю, это то, что он мертв и что полиция ищет труп.

Нойман небрежно стряхнул пепел в пепельницу.

– А теперь расскажи мне о взломщике сейфов.

– Ну что ж, какие-то слухи до меня доходили. Примерно месяц назад один парень – его зовут Курт Мучман – закончил свой срок в тюрьме Тегель. Похоже, что этот самый Курт – большой мастер по всем делам. Он может раздвинуть ноги монашке, которую трупное окоченение уже скрутило. Но легавые об этом его таланте ничего не знают. В тюрьму он загремел за то, что угнал машину. Как видите, к его «основной профессии» это не имеет никакого отношения. Между тем Курт состоит в «Германской мощи», и когда он вышел из тюрьмы, люди из картеля сразу же его разыскали. А вскоре поручили провернуть одно дельце по его специальности. Не знаю, в чем оно заключалось. Но здесь есть интересная деталь, господин Гюнтер. Шеф «Германской мощи», Красный Дитер, получил задание прикончить Мучмана, однако не может его найти. Все считают, что Мучман перехитрил Красного Дитера.

– Ты говоришь, он профессионал высокого класса?

– В своем деле один из лучших.

– А как ты думаешь, убить Мучман может?

– Ну, я сам с ним не знаком. Но из того, что я о нем слышал, можно понять, что он настоящий артист. Убийства, скорее всего, в круг его интересов не входят.

– А что ты знаешь об этом Красном Дитере?

– Вот он-то как раз и есть настоящий убийца. Ему убить человека – все равно что в носу поковырять.

– Как ты думаешь, где я смогу его найти?

– А вы не скажете, что это я вам адресок подсказал, господин Гюнтер? Даже если он приставит пушку к вашей голове?

– Нет, не скажу, – солгал я, так как на такой подвиг можно пойти только ради очень близкого человека.

– Тогда загляните в ресторан «Золото Рейна» на Потсдамерплац. Или в «Крышу Германии». И мой вам совет – держать при себе пушку.

– Нойман, я глубоко тронут твоей заботой о моей безопасности.

– Вы забываете о деньгах, – напомнил мне Нойман о моих обязательствах. – Вы сказали, что остальные двести марок я получу, если все подтвердится. – Он помолчал, а потом добавил: – И сто сейчас.

Я снова вытащил бумажник и протянул ему два банкнота по пятьдесят марок. Он посмотрел их на свет, проверяя, как там обстоит дело с водяными знаками.

– Ну, ты и шутник!

Нойман смотрел, прямо на меня.

– Это еще почему?

Быстрым движением он сунул деньги в карман.

– Да это я так. – Я встал и бросил мелочь на стол. – У меня еще один вопрос. Ты не вспомнишь, когда ты слышал о том, что Мучмана решили пришить?

Нойман явно старался вспомнить, это было видно по нему.

– Если я не ошибаюсь, это было на прошлой неделе. Примерно тогда же я услышал о юнкере. О том, которого убили.

* * *

Я шел на запад вдоль Унтер-ден-Линден по направлению к Паризерплац и отелю «Адлон».

Миновав роскошные двери отеля, я очутился в великолепном вестибюле, украшенном квадратными колоннами темного мрамора с желтыми прожилками. И живопись, и скульптура – все здесь было подобрано с большим вкусом. Я прошел в бар, набитый иностранными журналистами и дипломатами, и, заказав бармену, моему старому другу, кружку пива, спросил, не могу ли я воспользоваться его телефоном – мне нужен был Бруно Штальэкер из Алекса.

– Алло, это я, Берни.

– Привет, Берни. Что тебя интересует?

– Что ты можешь сказать о Герхарде фон Грайсе? – спросил я.

Последовала долгая пауза.

– Что я могу сказать? – В голосе Бруно чувствовался вызов, поскольку он, видимо, считал, что я знаю больше, чем положено.

– Пока что для меня это всего лишь имя на бумажке.

– И все?

– Ну, я слышал, что он пропал.

– А ты не можешь мне случайно сообщить, куда он пропал?

– Послушай, Бруно, с чего это ты стал вдруг таким скрытным? Я узнал о фон Грайсе от одной маленькой птички. Допускаю, что если бы я знал об этом деле немного больше, я бы смог помочь тебе.

– Берни, наш отдел в данный момент расследует два «горящих» дела, и, похоже, ты тоже занимаешься обоими. Это меня уже настораживает.

– Чтобы ты успокоился, я сегодня пораньше лягу спать. Мне нужно отдохнуть, Бруно.

– Ты отдыхаешь уже второй раз за неделю.

– Я твой должник.

– Да уж, черт тебя побери, и смотри, не забудь про должок.

– Тогда из-за чего весь сыр-бор?

Штальэкер понизил голос.

– Ты когда-нибудь слышал о Вальтере Функе?

– О Функе? Нет. По-моему, нет. А впрочем, подожди. Это, кажется, какая-то большая шишка в мире бизнеса?

– Когда-то Функ был экономическим советником Гитлера. А сейчас он вице-президент Культурной палаты рейха. Похоже, что он и господин фон Грайс испытывали друг к другу нежные чувства. Они – друзья детства.

– А я-то думал, что фюрер не выносит голубых.

– Он и калек не выносит, и как ты думаешь он поступит, когда узнает, что наш Йозеф Геббельс хромоногий?

Это была старая шутка, но я все-таки рассмеялся.

– Значит, потому они все и ходят на цыпочках, чтобы не рассердить Функа, а следовательно, и наше правительство?

– Не только поэтому. Фон Грайс и Геринг – старые друзья. Они вместе воевали. Когда-то Геринг помог фон Грайсу устроиться в химический концерн «Фарбениндустри». А позже он стал доверенным лицом Геринга – покупал для него произведения искусства и тому подобные вещи. Рейхскриминальдиректор требует, чтобы мы нашли фон Грайса как можно скорее. Но прошло уже больше недели, а мы не можем напасть на след. У них с Функом было одно тайное гнездышко на Приватштрассе, о нем не знает даже жена Функа. Но там он давно не появлялся.

Я вытащил из кармана лист бумаги с адресом из записной книжки Ешоннека, которую обнаружил той ночью в ящике его стола, – это был дом на Дерфлингерштрассе.

– Приватштрассе, да? А еще какие-нибудь его адреса известны?

– Нам нет.

– Ты сам участвуешь в этом расследовании?

– Сам я больше не участвую. Я все передал Дицу.

– Но он же расследует дело Пфарров, так?

– Думаю, что да.

– И тебе это ни о чем не говорит?

– Не знаю, Берни. До настоящего детектива, вроде тебя, мне далеко. У меня все мысли заняты тем типом, которому засунули сломанный кий в нос.

– Ты про того, которого их реки вытащили?

Бруно раздраженно вздохнул:

– Так всегда, только я соберусь тебе что-нибудь сообщить, а ты уже, оказывается, все знаешь.

– Мне об этом рассказал Ильман. Я на него наткнулся прошлой ночью.

– Да? И где же?

– В морге. Я встретил там твоего клиента. Он был просто неотразим. Может быть, это и есть фон Грайс?

– Нет, я уже об этом думал. У фон Грайса на правом предплечье была татуировка – императорский орел. Послушай, Берни, мне пора идти. И пожалуйста, я тебе уже тысячу раз говорил, не забывай про меня. Если что-нибудь узнаешь, тут же сообщи. Начальство так заездило, что сил нет.

– Я уже говорил, Бруно, что по крайней мере ночь должен за тебя отработать.

– За меня ты должен отработать две ночи, Берни.

Я повесил трубку, а затем позвонил снова, на этот раз начальнику тюрьмы Тегель. Я договорился с ним о встрече и заказал себе еще пива. Я пил пиво и в задумчивости рисовал какие-то геометрические фигуры, пытаясь привести мысли в порядок. Однако, исчертив целый лист, я с удивлением обнаружил, что в голове у меня нет ничего, кроме сумятицы. Что поделаешь, я всегда был слаб в геометрии. Я понимал: что-то надо предпринять, но что – этого я пока не знал.

Глава 10

Дерфлингерштрассе расположена очень удобно – совсем рядом со зданием министерства авиации, построенным по самому последнему слову архитектурной моды и расположенным на углу Вильгельмштрассе и Лейпцигерштрассе, не говоря уже о Президентском дворце на соседней Лейпцигерплац. Так что от Дерфлингерштрассе фон Грайсу было буквально два шага до его хозяина – шефа Люфтваффе и Премьер-министра Пруссии.

Апартаменты фон Грайса располагались на четвертом этаже красивого многоквартирного дома. В нем не было консьержки, поэтому наверх я прошел, не задерживаясь. Постучав в дверь, молоточком, я стал ждать. Прошла минута, другая, и, так как мне никто не открывал, пришлось наклониться – посмотреть сквозь прорезь почтового ящика. Затем я толкнул створку, и, к моему великому изумлению, дверь открылась.

Не нужно быть полицейским, чтобы понять: в квартире все было перевернуто вверх дном. Все буквально. На паркете в коридоре навалом лежали книги, листы бумаг, конверты и совершенно пустые папки. Повсюду – битое стекло. О его происхождении можно было догадаться по пустым дверцам большого книжного шкафа с секретером.

Я прошел через одни двери, через другие и вдруг услышал, как где-то в соседней комнате скрипнул стул. Я машинально сунул руку в карман за пистолетом. Но пистолет, к сожалению, остался в машине. Тогда я бросился к тяжелой кавалерийской сабле, которая висела рядом на стене, и тут услышал хруст стекла за спиной, затем резкий удар по шее – и я провалился куда-то в пропасть.

Впечатление было такое, что я пролежал на дне колодца несколько часов, хотя сознание потерял, видимо, ненадолго, на минуту-другую. Возвращаясь к действительности, я сначала почувствовал какую-то неимоверную тяжесть – откуда-то издали доносился неведомый мне голос, – потом кто-то поднял меня под мышки, протащил несколько миль и бросил в водопад.

Приходя в себя, краем глаза я увидел мужчину, который меня ударил. Это был настоящий великан со вздувшимися щеками и огромным ртом, как мне показалось, набитым хлебом. На шее у него болталась рубашка – вроде тех, что в парикмахерской надевают на клиента, – а сама шея была такой мощи, что хоть в плуг впрягай. Сказать, что под пиджаком чувствовались стальные мышцы, – значит не сказать ничего, скорее всего, там были пружины из кожаного дивана. Рукава пиджака были ему явно коротки, из рукавов торчали кулаки, размерами и цветом напоминавшие пару вареных омаров.

Тяжело дыша, я попробовал повернуть голову, но от невыносимой и резкой боли в шее стал медленно оседать.

– О Боже, чем это вы меня огрели? Куском рельса?

– Прошу прощения, – сказал великан. – Но когда я увидел, что вы бросились к сабле, я решил вас чуть придержать.

– Значит, мне здорово повезло, что вы не решились сбить меня с ног, а то бы... – Тут я заметил, что он держит в своих ручищах мои документы. – Значит, кто я такой, вам уже известно. Мне, в свою очередь, тоже хотелось бы знать, с кем я имею честь разговаривать. Лицо что-то очень знакомое.

– Ринакер. Вольф Ринакер. Гестапо. Вы ведь когда-то служили полицейским, если я не ошибаюсь? В Алексе?

– Служил.

– А теперь вы в роли ищейки, верно? И какие же дела вас сюда привели?

– Я разыскиваю фон Грайса:

Я оглядел комнату, она была в страшном беспорядке, но при этом казалось, что из вещей ничего не пропало. На буфете – пустые ящики валялись на полу – стояла безукоризненно чистая серебряная подставка для блюд, а вдоль стен аккуратными стопками лежали картины, написанные маслом. Здесь, несомненно, побывали не обыкновенные грабители, а те, кто искал то, что им нужно.

– Вот как... А вы знаете, чья это квартира?

– Я полагал, что господина фон Грайса.

Ринакер покачал своей огромной, размером с ведро, головой.

– Он бывал здесь только изредка. А сама квартира принадлежит Герману Герингу. Но об этом почти никто не знает. Почти никто.

Он закурил сам и бросил пачку сигарет мне. Я тоже закурил, испытывая к великану чувство благодарности. Правда, тут я заметил, что руки у меня трясутся.

– Итак, во-первых, – продолжал Ринакер, – как вы узнали этот адрес? Во-вторых, зачем это вам вдруг понадобился фон Грайс? Может быть, вы ищете то, что искали люди, которые побывали здесь первыми? Наконец, еще один вопрос: где же, интересно, находится сам фон Грайс? То ли он прячется неизвестно где, то ли его похитили. А может статься, его уже нет в живых. По крайней мере, я этого не знаю. Обыск в этой квартире мы произвели неделю назад. Сегодня я решил заглянуть сюда, чтобы еще раз убедиться в том, что я в прошлый раз ничего не пропустил, и тут появляетесь вы. – Он глубоко затянулся. В его ручище – большой кусок окорока – сигарета выглядела как щепочка. – Я только сегодня и занялся этим делом вплотную. И теперь, пожалуй, готов выслушать вас.

Я сел и подтянул галстук.

– Мне еще надо во всем этом разобраться. – Я попытался поправить совершенно промокший воротник. – Мой друг из Алекса сказал, что полиция об этой квартире ничего не знает, и вот я прихожу сюда и застаю вас. Это наводит меня на мысль, что вам или тому, на кого вы работаете, хотелось бы, чтобы именно так все и думали. Вам необходимо найти фон Грайса или по крайней мере заполучить в свои руки то, из-за чего весь сыр-бор разгорелся, раньше, чем это сделает полиция. И это не серебро и не картины, поскольку все эти ценности остались на месте.

– Продолжайте.

– Если это квартира Геринга, значит, вы – человек Геринга. Геринг, конечно, не собирается доставлять удовольствие Гиммлеру, которому в свое время он вынужден был передать руководство полицией и Гестапо. Так что Герингу меньше всего хочется, чтобы люди Гиммлера сунули нос в это дело.

– А вы ничего не перепутали? Не забыли, что я из Гестапо?

– Конечно, Ринакер, ко мне можно подойти сзади и ударить по голове, но из этого не следует, что голова у меня глупая. Мы ведь оба знаем, что друзья в Гестапо у Геринга остались. Да это и неудивительно, он стоял у истоков организации.

– А знаете, вы, наверное, неплохой детектив.

– Мой клиент, так же как и ваш, не горит особым желанием привлечь полицию к участию в этом деле. А это означает, что я могу быть с вами откровенным. Моего клиента интересует картина – это масло, – которая у него пропала. Но поскольку приобрел он ее не совсем легально, то, как вы понимаете, в такой ситуации лучше будет обойтись без полиции.

Ринакер молчал, и потому я продолжил:

– Несколько недель назад эту картину украли у него из дома. И тогда он обратился ко мне. Я встречался с разными дилерами и выяснил, что Герман Геринг – большой знаток искусства, что в Каринхалле у него коллекция старых мастеров и не все эти работы попали в коллекцию законным путем. Я слышал, что у него есть доверенное лицо, господин фон Грайс, который по его поручению приобретает произведения искусства. Поэтому я решил прийти сюда и попытаться с ним на эту тему поговорить. Кто знает, может быть, картина, которую я ищу, недавно висела на этой стене.

– Все может быть, – ответил Ринакер. – Пока будем считать, что я вам верю. А чья картина и что на ней изображено?

– Это картина Рубенса. – Моя находчивость удивляла меня самого. – Две обнаженные женщины на берегу реки. Называется «Купальщицы» или что-то в этом роде. У меня в офисе ее фотография.

– А кто ваш клиент?

– Боюсь, что этого я вам сообщить не могу.

Ринакер медленно сжал пальцы в кулак.

– Надеюсь, что это сможет вас переубедить.

Я пожал плечами.

– И все равно я вам не назову его имя. Не из благородства и не потому, что мне дорога репутация моего клиента – все это чепуха. Дело в том, что мне обещан очень серьезный гонорар. У меня появился шанс стать по-настоящему богатым, и если эта история обойдется мне в несколько синяков и сломанных ребер, я уж как-нибудь перетерплю.

– Хорошо, – сказал Ринакер, – можете просмотреть картины, но если вы обнаружите здесь то, что ищете, я должен буду говорить со своим начальством.

Я встал, нетвердой походкой подошел к стене и стал просматривать картины. Хотя знатоком живописи я себя не числю, но все-таки способен отличить настоящее от ремесленной поделки. Надо сказать, что большинство картин в квартире Геринга имело прямое отношение к подлинному искусству. К моему, великому облегчению, среди них не нашлось картины с обнаженными женщинами, и я был избавлен от необходимости рассуждать на тему «Рубенс это или не Рубенс?».

– Ее здесь нет, – наконец заявил я. – Но тем не менее хочу поблагодарить вас за то, что вы позволили мне осмотреть эти картины.

Ринакер кивнул.

В коридоре я нашел свою шляпу и водрузил ее на голову, которая раскалывалась от боли.

На прощание Ринакер предложил:

– Если понадобится, вы можете меня найти в отделении на Шарлоттенштрассе. На углу Францозишештрассе.

– Знаю это отделение. Как раз над рестораном Лутера и Вегнера. Я не ошибаюсь? – Ринакер кивнул. – Ну, и конечно, если я что-нибудь узнаю, тут же вам сообщу.

– Непременно, – прорычал он и выпустил меня на лестницу.

* * *

Вернувшись на Александрплац, я обнаружил в своей приемной посетительницу.

Она была довольно высокого роста и хорошо сложена. Костюм из черной ткани четко обрисовывал ее впечатляющие формы, выпуклости и впадины, по очертаниям напоминавшие испанскую гитару. Короткая узкая юбка плотно обтягивала изящные ягодицы, а жакет с завышенной линией талии подчеркивал большую грудь. На ее блестящих черных волосах красовалась черная шляпка с загнутыми полями, а в руках она держала сумочку из черной ткани с белой ручкой и пряжкой, а также книгу, которую отложила, увидев, что я вхожу в приемную. Голубые глаза и выразительно подкрашенные губы действовали синхронно и с обезоруживающим дружелюбием.

– Господин Гюнтер, как я догадываюсь. – Я молча кивнул. – Меня зовут Инга Лоренц. Я подруга Эдуарда Мюллера. Из «Берлинер моргенпост».

Мы обменялись рукопожатиями, и я пригласил ее в свой кабинет.

– Заходите и устраивайтесь поудобнее.

Она огляделась и принюхалась. В комнате все еще стоял запах, каким, наверное, пропитан только фартук бармена.

– Прошу прощения, у меня тут случилась одна неприятность.

Я распахнул окно, а когда обернулся, увидел, что она стоит рядом.

– Впечатляющее зрелище.

– Да, вид отсюда неплохой.

– Берлин, Александрплац. Вы читали роман Дёблина?

– У меня почти нет времени для чтения. Да к тому же сейчас и не выходит почти ничего стоящего.

– Это запрещенная книга, – заметила она. – Но, поскольку сейчас она снова появилась в магазинах, советую вам ее прочитать.

– Я вас не понимаю, – сказал я.

– А вы не обратили внимания? В магазинах продаются книги, которые совсем недавно запрещали. По случаю Олимпийских игр. Чтобы туристы считали, что никаких репрессий, о которых у них там пишут, здесь нет. Конечно, все это исчезнет сразу же, как только Олимпиада закончится, но прочитать их следует хотя бы потому, что они запрещены.

– Спасибо за совет, буду это иметь в виду.

– У вас есть сигареты?

Щелчком я открыл серебряную коробку, стоявшую на столе, и, придерживая за крышку, протянул ей.

Она взяла сигарету и прикурила от моей спички.

– Однажды в кафе на Курфюрстендам я по рассеянности закурила сигарету, и тут же подошел один человек из тех, что любят совать нос не в свои дела, и напомнил мне о долге немецкой женщины, обязанностях жены и матери. Старый козел, подумала я. Мне тридцать девять, я уже не в том возрасте, чтобы множить ряды вашей партии таким образом. Я отношусь к типу женщин, который они именуют «генетическим браком».

Она присела на кресло и положила ногу на ногу.

Все мне в ней нравилось, за исключением кафе, в которых она бывала.

– Получается, что женщина, которая пользуется косметикой, не может нигде появиться, не рискуя тем, что ее обзовут шлюхой.

– Знаете, вы что-то не похожи на женщину, которую очень уж трогает то, что кто-то где-то о ней скажет. Что касается меня самого, то я предпочитаю, чтобы женщина была похожа на женщину, а не на гессенскую доярку.

– Благодарю вас, господин Гюнтер. Это так мило с вашей стороны.

– Мюллер говорил мне, что как репортер вы занимались профсоюзным движением.

– Да-да. Я осталась без работы во время национал-социалистической кампании за освобождение производства от женщин. Оригинальный способ решения проблемы безработицы, не правда ли? Всего лишь во всеуслышание объявить, что рабочее место женщины – ее дом, ее семья. А если у нее нет мужа, то лучше всего обзавестись таковым. И все дела. Простота пугающая.

– И на какие деньги вы теперь существуете?

– Немного писала – в журналах, в газетах. Но это раньше, а сейчас, если быть откровенной, сижу на мели. Именно поэтому я к вам и пришла. Мюллер сказал мне, что вас интересуют сведения о Германе Сиксе. У меня есть кое-какая информация, я могу продать ее. Вы расследуете какие-то дела, связанные с Сиксом? Я правильно поняла?

– Простите, но все обстоит иначе – он мой клиент.

– О, простите.

Было заметно, что она обескуражена.

– Понимаете, мне совсем не интересно, в какую он ходил школу. Мне хотелось бы узнать о нем побольше по одной причине – в его поведении есть какая-то странность. Что-то раздражающее. Я, знаете ли, не люблю, когда мне указывают, что надо делать.

– Особенность характера, не очень-то поощряемая в наши дни.

– Наверное, вы правы. – Я дружески улыбнулся ей. – Давайте договоримся так. За свою информацию вы получите пятьдесят марок. Хорошо?

– Не совсем. Вас очень огорчит, если я назову другую сумму – в сто марок?

– А как вы смотрите на то, если я предложу вам семьдесят пять и приглашение пообедать вместе?

– Договорились. – Она протянула мне руку.

– Вы принесли мне папку с документами или что-нибудь другое, фрейлейн Лоренц?

– Зовите меня, пожалуйста, Инга. А все, что я знаю о Сиксе, у меня здесь. – Она постучала пальцем по голове. – До мельчайших подробностей.

И рассказала следующее:

– Герман Сикс, сын одного из самых богатых людей Германии, родился в апреле 1881 года, за девять лет до того, как появился на свет наш обожаемый фюрер. Если все же говорить о школе, то он учился в Берлине в гимназии имени короля Вильгельма. По окончании какое-то время подвизался на бирже, а потом вернулся под крылышко папаши, в сталелитейную империю Сиксов.

Как и Фриц Тиссен, наследник другой богатой семейки, Сикс был махровым националистом, одним из тех, кто возглавил тайное сопротивление французской оккупации Рура в 1923 году. За это он и Тиссен были арестованы и очутились в тюрьме. Но на этом сходство между ними кончается, поскольку, в отличие от Тиссена, Сикс Гитлера всерьез не принимал. Он был националистом-консерватором и никогда не примыкал к национал-социалистам, поддержка, которую он, возможно, и оказал однажды партии, была чисто номинальной. Скорее всего, в какой-то момент он пошел на поводу у событий.

С Лизой Феглер – он женился на бывшей актрисе Берлинского государственного театра – у них был всего один ребенок, дочь, которая родилась в 1911 году. Лиза умерла от туберкулеза в 1934 году, и Сикс женился на Ильзе Рудель, тоже актрисе.

Инга Лоренц поднялась со стула и, рассказывая, стала ходить по комнате. Должен сказать, что это мешало мне сосредоточиться: когда она поворачивалась ко мне спиной, мои глаза останавливались на ее бедрах, а когда она оказывалась ко мне лицом, взгляд непроизвольно падал на ее живот.

– Я уже говорила, что Сикс не принимал партию национал-социалистов всерьез, и это действительно так. Но в то же время он активно выступал и против профсоюзного движения, и та расправа над профсоюзами, которую устроили национал-социалисты, придя к власти, определенно пришлась ему по душе. И все же так называемый «социализм» в названии партии для Сикса был как кость в горле, не говоря уже об экономической политике, которую наци проводили в жизнь. Сикс был в числе столпов немецкой промышленности, которые присутствовали на секретной встрече, состоявшейся в начале 1933 года в Президентском дворце, когда Гитлер и Геринг излагали свои взгляды на политику в области экономики. Получив от Гитлера твердое обещание разгромить большевиков и возродить армию, промышленные магнаты внесли несколько миллионов марок в казну партии. Однако такие лирические отношения с Гитлером продолжались недолго. Как и большинство других руководителей промышленных компаний, Сикс считал, что Германия должна расширять розничную торговлю и увеличивать оптовую. Если говорить о его родной сталелитейной промышленности, то он предпочитал покупать сырье за рубежом – дешевле получалось. Геринг, однако, не согласился с этим, считая, что Германия способна сама обеспечивать себя железной рудой и всем остальным. Он настаивал на том, что государство должно осуществлять контроль над потреблением и экспортом сырья. И не трудно догадаться почему.

Она замолчала, ожидая, что я соглашусь с этим положением, кажется не нуждавшимся в доказательствах.

– В самом деле, почему? – все-таки поинтересовался я.

– Ну как же?! – с досадой воскликнула Инга и вздохнула. – Неужели вы не понимаете? Все очень просто: Германия готовится к войне, и та экономическая политика, которая проводилась раньше, теперь не подходит.

Я кивнул с умным видом, означавшим: «Да, я вас понимаю». Она присела на подлокотник кресла и скрестила руки на груди.

– Я разговаривала с неким осведомленным человеком, который работает в одной информированной газете. Так он говорит, что, по слухам, через пару месяцев Геринг возьмет под свой контроль выполнение второго четырехлетнего плана экономического развития. Если иметь в виду его нескрываемое стремление к созданию государственных предприятий в горнодобывающей промышленности – а, с его точки зрения, только это и будет гарантией производства стратегического сырья, например железной руды, – не сложно догадаться, что у Сикса это восторга не вызывает. Вы ведь знаете, что во время кризиса именно сталелитейная промышленность больше всего пострадала от перепроизводства продукции. Поэтому Сикс не дает согласия на выделение средств, необходимых для того, чтобы Германия сама себя обеспечивала железной рудой. Он прекрасно, понимает, что прогорит, когда перевооружение армии закончится, – чугун и сталь, сделанные на его заводах, окажутся слишком дорогими. Ведь мало того, что сам процесс производства требует больших затрат, а тут ему еще придется использовать дорогую отечественную руду. В результате свою сталь он не сможет продать и за границей тоже – слишком высокой будет цена. Понятно, что сегодня Сикс заинтересован в том, чтобы инициатива в немецкой экономике принадлежала частным предпринимателям. И я полагаю, что он приложит все усилия, чтобы убедить остальных промышленников присоединиться к нему и организовать оппозицию Герингу. Если они откажутся войти с ним в союз, то он пойдет на все. К слишком щепетильным господам этот человек не принадлежит. У меня есть подозрение – однако имейте в виду, что это всего лишь подозрение, – что он связан с криминальной средой.

Черт с ней, с экономической политикой Германии, подумал я, а вот то, что у Сикса могут быть такие связи, это действительно интересно.

– Почему вы так считаете?

– Ну, во-первых, во время забастовок на сталелитейных заводах штрейкбрехеры избивали рабочих. И кое-кто из этих штрейкбрехеров напрямую связан с уголовниками. Многие из них сами побывали за решеткой и состояли в бандитском картеле. Ну, вы знаете, что собой представляет такое общество реабилитации преступников.

– А вы не помните его названия?

Она покачала головой.

– Случайно не «Германская мощь»?

– Не помню. – Она немного подумала. – Но если вам это понадобится, я, скорее всего, смогу выяснить имена людей, участвовавших в этих событиях.

– Если сможете, сделайте это. Соберите как можно больше информации об этих нападениях на бастующих рабочих.

Она рассказала мне столько интересного, что эти семьдесят пять марок окупились с лихвой. Теперь, познакомившись поближе со своим клиентом, который терпеть не может вторжений в личную жизнь, я почувствовал, что куда уверенней сижу за рулем, чем прежде.

Когда Инга закончила говорить, я подумал, что она может оказаться мне полезной и в будущем.

– А что вы скажете, если я предложу вам поработать вместе со мной? Мне нужен помощник, который следил бы за прессой и выполнял отдельные поручения. Думаю, это вам подойдет. Я буду платить вам, скажем, шестьдесят марок в месяц. Наличными, разумеется, чтобы не сообщать в службу занятости. Может быть, если дела пойдут, я смогу платить вам и больше. Ну как, идет?

– Если вы так считаете... – Она пожала плечами. – Мне, конечно, нужен заработок...

– Тогда решено. – На мгновение я задумался. – У вас, наверное, остались связи в редакциях газет, в правительственных учреждениях. Может быть, вы знаете кого-нибудь в Немецком трудовом фронте?

Инга задумчиво крутила пуговицу своего жакета.

– Есть там у меня один знакомый. Бывший поклонник, офицер СА. А зачем вам Немецкий трудовой фронт?

– Вы можете позвонить ему и предложить встретиться прямо сегодня, пойти куда-нибудь развлечься?

– Но мы с ним несколько месяцев не виделись и не разговаривали. В последний раз я с таким трудом от него отделалась – прилип, как пиявка.

В глазах ее появилось беспокойство.

– Мне важно выяснить, что связывало зятя Сикса Пауля Пфарра с этим самым Немецким трудовым фронтом, в котором он бывал по нескольку раз в неделю. Кроме того, у Пауля была любовница, и я хочу, чтобы вы узнали о ней что только можно. Словом, вы уже поняли: меня интересует все, касающееся Пауля Пфарра.

– Ну, тогда мне придется надеть еще одни панталоны. – Я не сразу понял Ингу, но она тут же пояснила: – У этого типа такие нахальные руки – наверное, вообразил, что он акушер!

Представив, как он пристает к ней, я почувствовал что-то вроде ревности. Может быть, когда-нибудь и я буду ухаживать за ней.

– Я предложу ему встретиться вечером в кафе. – Разрушая мои эротические грезы, Инга вернула меня к реальности. – Может быть, даже немного подпою его.

– Прекрасная идея, – сказал я. – А если алкоголь не сработает, предложите этому ублюдку деньги.

Глава 11

Тюрьма Тегель находится в северо-западной части Берлина и одной своей стеной выходит на берег озера, а другой упирается в жилой массив компании по производству локомотивов «Борзиг». Ее стены из красного кирпича, издали похожие на шкуру доисторического ящера, бросились мне в глаза сразу, как только я повернул по Зидельштрассе. Когда тяжелые деревянные двери этой тюрьмы захлопнулись за мной, вдруг как-то сразу не стало неба, будто кто-то нажал кнопку и выключил освещение. В эту минуту я ощутил жалость к обитателям этой тюрьмы с самым строгим в Германии режимом.

Очутившись в просторном помещении, предназначенном для приема заключенных, а главное, увидев самих тюремщиков, я подумал, что попал в зверинец. Один из них, похожий на мопса, – от него несло карболовым мылом – с огромной, тяжелой связкой ключей в руке, провел меня по невообразимому лабиринту коридоров, стены которых были облицованы желтоватыми плитками – более привычными в туалетах, – и вскоре мы очутились в небольшом дворике, вымощенном булыжником. В центре его возвышалась гильотина. Каждый раз, когда смотришь на этот чудовищный механизм, мурашки бегут по коже. После того как партия национал-социалистов пришла к власти, гильотина заработала. Вот и сейчас ее готовили, скорее всего, к завтрашнему дню. Список несчастных, которых должны были казнить на рассвете, висел на воротах.

Тюремщик открыл дубовую дверь, мы поднялись по лестнице, покрытой ковром, и оказались еще в одном коридоре. Мы прошли его насквозь, прежде чем остановились у двери из красного полированного дерева. Тюремщик постучал и спустя некоторое время ввел меня в кабинет. Доктор Конрад Шпидель поднялся из-за стола, чтобы поздороваться со мной. С момента нашего знакомства прошло уже несколько лет – в то время Шпидель был начальником тюрьмы Браувейлер, около Кельна, – но он не забыл о прежней нашей встрече.

– Тогда, если не ошибаюсь, вам нужно было поговорить с сокамерником одного из заключенных. – Жестом он указал мне на кресло. – Мне помнится, что дело было связанно с ограблением банка.

– У вас отличная память, господин доктор.

– Я вспомнил об этом не случайно. Поскольку этот самый человек снова сидит, только по другому поводу.

Шпидель был высоким, широкоплечим мужчиной, примерно лет пятидесяти. Он был одет в оливково-зеленый баварский пиджак с шиллеровским галстуком на шее, в петлице пиджака красовался черно-белый бант со скрещенными мечами – знак ветерана войны.

– По иронии судьбы, я здесь снова по тому же самому поводу, – объяснил я. – Насколько мне известно, еще недавно у вас содержался заключенный по имени Курт Мучман. Я надеюсь получить у вас какую-либо информацию о нем.

– Мучман? Помню-помню. Ну, что я могу сказать? Вел он себя примерно и произвел на меня впечатление человека разумного. – Шпидель пошел к шкафу, где хранились дела заключенных. –Вот. Мучман, Карл Герман, тридцати шести лет. Осужден по обвинению в краже машины в апреле 1934 года, приговорен к двум годам тюрьмы. Проживает на Цицероштрассе, 29, в Галензее.

– Вы полагаете, что из тюрьмы он поехал именно по этому адресу?

– Я так же, как и вы, думаю, что все было по-другому. Вообще-то Мучман женат, но во время заключения жена только раз его и навестила. И похоже, что на воле ему податься некуда.

– А кто-нибудь еще у него был?

Шпидель посмотрел записи.

– Один человек из Союза бывших заключенных – как нас уверяют, благотворительной организации. Однако думаю, что и цели, и сущность данного Союза совсем другие. Имя этого человека – Каспер Тиллессен. Он дважды виделся с Мучманом.

– А кто был соседом Мучмана по камере?

– Он сидел вместе с Боком, номер 7888319. – Доктор вытащил из шкафа еще одну папку. – Ганс Юрген Бок, тридцать восемь лет. Осужден за нападение и нанесение телесных повреждений участнику забастовки бывшего Союза рабочих сталелитейной промышленности в 1930 году, приговорен к шести годам тюремного заключения.

– Он что, был штрейкбрехером?

– Да.

– А какие-нибудь подробности этого дела известны?

– Боюсь, что нет. Само дело отправлено в архив Алекса. – Он помолчал. – Вот что вам сослужит пользу. При освобождении Бок сообщил адрес, по которому он собирался жить: пансион Тиллессена, Шамиссоплац, № 17, Кройцберг. И еще одна деталь. Навещал Бока в тюрьме тот же самый Каспер Тиллессен, естественно, как представитель Союза бывших заключенных. – Он посмотрел на меня отсутствующим взглядом. – Ну вот, кажется, и все.

– Думаю, что мне этого хватит. – Я приободрился. – Вы были очень любезны, уделив мне столько времени.

Шпидель вдруг проникся торжественностью и произнес:

– Был счастлив оказать помощь человеку, который передал в руки правосудия негодяя Гормана.

Вот как получилось: и десять лет спустя дело Гормана все еще работает на меня.

Когда жена навещает мужа в тюрьме всего лишь раз за два года, надо думать, что его не ждет дома бисквитный торт, испеченный нежной супругой по столь радостному поводу, как выход на волю. Однако Мучман вполне мог заглянуть к ней, хотя бы для того, чтобы выместить свою злость, поэтому я все-таки решил съездить к ней и проверить, появлялся ли он там. Всегда следует исключить то, что кажется очевидным, – это азбука следственной работы.

Как несложно было предположить, по адресу на Цицероштрассе ни Мучман, ни его жена уже не значились. Женщина, которая жила здесь теперь, сообщила мне, что фрау Мучман вышла замуж снова и теперь ее можно найти на Омштрассе в жилом массиве компании «Сименс». Я выяснил, не спрашивал ли кто фрау Мучман до меня. Оказалось, что никто не спрашивал.

К тому времени, когда я добрался до жилого массива «Сименс», предназначенного для служащих компании, было уже полвосьмого. В этом квартале не меньше тысячи домов, совершенно безликих, одинаковых по конструкции, цвету и материалу. Ничего более ужасного, чем жизнь в этих коробках, так же мало отличавшихся друг от друга, как куски пиленого сахара, я вообразить не мог, но, конечно, отдавал себе отчет в том, что во имя прогресса «третьего рейха» будут вещи и пострашнее, чем кастрация архитектуры.

Очутившись у входной двери, я уловил запах мяса – мне показалось, свинины, – и тут понял, как проголодался. Мне вдруг захотелось оказаться дома или где-нибудь на концерте с Ингой, так, чтобы можно было расслабиться, не напрягаться. И когда дверь открылась и передо мной предстала брюнетка с каменным лицом и невидящими глазами, я просто возмечтал перенестись отсюда на ковре-самолете куда угодно. Она вытерла свои, в красных пятнах, руки о грязный фартук и с подозрением уставилась на меня.

– Фрау Буфертс? – Я назвал ее по фамилии нового мужа, втайне надеясь, что ошибся дверью.

– Это я, – решительно подтвердила она. – А вы кто такой? Впрочем, чего это я спрашиваю? У вас на физиономии написано: легавый. Так что я лучше сразу все скажу, лишь бы вы скорее убрались отсюда. Я не видела его уже года полтора, а может, и больше. Но если вы его увидите, скажите, чтобы он не вздумал совать сюда свой нос. Он здесь нужен так же, как Герингу шило в заднице. И к вам это тоже относится. Понятно?

Собственно, за безыскусный народный юмор и простоту нравов я и люблю свою работу.

* * *

Ночью, где-то между одиннадцатью и половиной двенадцатого, раздался громкий стук. Стучали в дверь. Я не брал ни капли спиртного в рот, но после того глубокого сна, в который я погрузился, вернувшись домой, чувствовал себя, как пьяный. Неуверенной походкой я вышел в коридор, но, вспомнив о том, что не так давно на полу моей прихожей лежало тело Вальтера Кольба, окончательно проснулся и пошел за пистолетом. В дверь снова постучали, на этот раз еще громче и еще настойчивей, а затем я услышал знакомый голос:

– Эй, Гюнтер, это я, Ринакер. Давай открывай, нам надо с тобой потолковать кое о чем.

– Это хорошо, но у меня до сих пор все болит после нашей последней беседы.

– Да ты что, до сих пор обижаешься?

– Я-то уже все забыл и простил, но вот моя шея считает тебя persona non grata^[403]. Особенно в такое время суток.

– Слушай, Гюнтер, надо забывать обиды, когда речь идет о важном деле. Тем более что оно пахнет большими деньгами. – Последовала долгая пауза, а когда Ринакер вновь заговорил, в его басе звучало уже нескрываемое раздражение. – Ну давай, Гюнтер, открывай скорее. Что тебя так пугает? Если бы я пришел арестовать тебя, то давно бы уже выбил эту дверь ко всем чертям.

Я решил, что в этом была своя логика, и открыл дверь, из-за которой возникла его мощная фигура. Он холодно посмотрел на пистолет в моей руке и мотнул головой, таким образом, видимо, признавая мое преимущество в этот момент.

– Так ты меня не ждал! – сказал он сухо и утвердительно.

– Ну почему же? Я все время поглядывал на часы, Ринакер, и успокоился, только когда твои кости застучали по ступенькам.

Он разразился громовым хохотом, табаком от него разило невыносимо.

– Ты вот что, одевайся, поедем кататься. А свою игрушку лучше всего оставь дома.

– А в чем дело?

Я стоял в нерешительности.

– Ты что, мне не доверяешь?

Он осклабился, увидев мое замешательство.

– С чего это ты взял? Симпатичный молодой человек из Гестапо стучится в мою дверь в полночь и спрашивает: не желаю ли я прокатиться на его блестящей черной машине? Естественно, у меня от счастья подкашиваются ноги, когда я узнаю, что для нас заказан лучший столик у Хоршера.

– Тебя хочет видеть одна очень важная персона! – заорал он. – Очень важная!

– А, понимаю, понимаю. Меня, наверное, включили в национальную сборную по метанию дерьма, да?

Ринакер побагровел, тяжело задышал, так что ноздри его раздувались и опускались, как две грелки, из которых выливают воду, – он уже терял терпение.

– Ну хорошо. Ясно, что мне придется поехать, хочу я того или не хочу. Сейчас оденусь. – Я прошел в спальню. – И прошу не подглядывать.

Внизу нас ожидал большой черный «мерседес», и я уселся в него без лишних слов. Впереди сидело двое головорезов, а на полу у заднего сиденья лежал мужчина, руки которого были скованы наручниками за спиной, и сам он, вероятнее всего, находился в полуобморочном состоянии. Это предположение он вскоре подтвердил своим стоном – его наверняка били. Когда машина тронулась и человек на полу зашевелился, Ринакер носком сапога двинул ему в ухо.

– За что так? Он, может, не застегнул «молнию» на ширинке?

– Чертов коци! – проговорил Ринакер с таким ожесточением, будто речь шла о человеке, пристававшем к детям на улице. – Ночной почтальон, черт бы его подрал. Мы поймали его на месте преступления – он разбрасывал по ящикам большевистские листовки, призывая поддерживать КПГ.

– Я вижу, что это по-прежнему опасная работа.

Он не обратил внимания на мои слова и закричал шоферу:

– Этого ублюдка мы выбросим, а затем поедем прямо на Лейпцигерштрассе! Нельзя заставлять ждать его высокопревосходительство.

– А где его сбросим? С Шонебергского моста?

Ринакер засмеялся.

– Может быть, и так.

Он вытащил из кармана плоскую фляжку и разок приложился.

Как раз вчера вечером в мой ящик бросили такую листовку, и там высмеивали не кого-нибудь, а самого Премьер-министра Пруссии. Я знал, что за недели, оставшиеся до Олимпиады, Гестапо лезет из шкуры вон, чтобы разгромить коммунистическое подполье в Берлине. Уже тысячи коммунистов были арестованы и отправлены в концентрационные лагеря Ораниенбург, Дахау и Бухенвальд, в тюрьму «Колумбия-Хаус». Сопоставив оба эти факта, я вдруг понял, куда мы едем и к кому именно. От самой этой мысли мороз подирал по коже.

Машина остановилась около полицейского участка на Гролманштрассе, и один из головорезов вытащил арестованного прямо из-под наших ног. Думаю, что у него оставалось не много шансов – уроки плавания в канале Ландвер, как правило, непродолжительны.

Мы ехали по Берлинерштрассе, а затем по Шарлоттенбургштрассе – то есть пересекли Берлин по оси, с запада на восток. В преддверии Олимпиады улицы были украшены черными, белыми и красными транспарантами^[404]. Ринакер мрачно смотрел в окно.

– Проклятая Олимпиада! Сколько денег приходится бросать на ветер!

– Тут я вынужден с тобой согласиться.

– Для чего все это? Вот что я хотел бы знать! Мы такие, какие есть. Зачем изображать из себя пай-мальчиков? Весь этот выпендреж перед Западом меня просто из себя выводит. Знаешь, они даже притащили сюда проституток из Мюнхена и Гамбурга, поскольку берлинская полиция нравов нанесла этому бизнесу жестокий урон. И негритянский джаз разрешили снова. Что ты об этом думаешь, Гюнтер?

– Говорят одно, делают другое. И так всегда. Что ты хочешь от нашего правительства?

Ринакер неодобрительно покосился на меня.

– На твоем месте я бы был поосторожнее.

– Ты знаешь, Ринакер, я могу себе позволить говорить все что угодно. До тех пор, пока буду нужен твоему боссу. Да будь я самим Карлом Марксом и Моисеем в одном лице, он закроет на это глаза, если поймет, что я ему нужен.

– Тогда надо извлечь из этого выгоду, и по максимуму. Такой серьезный клиент вряд ли тебе когда-нибудь подвернется.

– Все они так говорят.

Сразу же за Бранденбургскими воротами машина повернула на юг, на Герман-Геринг-штрассе. В здании британского посольства горели все окна, а перед тротуаром стояло несколько десятков лимузинов.

Чуть притормозив, наша машина свернула под арку большого здания, расположенного по соседству с посольством. Шофер опустил стекло, чтобы штурмовики, охранявшие здание, смогли проверить, кто в машине, и отзвуки большого приема, который проходил на лужайке у посольства, донеслись до нашего слуха.

Аудиенции мы ждали в комнате размером с теннисный корт. Спустя короткое время высокий мужчина в форме офицера Люфтваффе сообщил, что Геринг переодевается и через десять минут выйдет к нам.

Это был мрачный дворец, в котором чувствовался масштаб, соразмерный самой власти. Несмотря на городское окружение, он производил впечатление старинного загородного замка. Ринакер сел на стул, напоминавший средневековые скамьи, и молча, не отрывая глаз, следил за тем, как я передвигаюсь по залу, рассматривая его убранство.

– Уютно, ничего не скажешь, – отметил я, остановившись перед гобеленом, на котором была изображена сцена охоты и, вполне возможно, сам Гинденбург в полный рост. Комната освещалась одной лампой, стоявшей на массивном столе в стиле Ренессанс. Лампа, в виде двух серебряных канделябров с абажурами из пергамента, освещала небольшую раку с фотографиями. На одной из них был Гитлер в форме штурмовика. В коричневой рубашке и кожаной портупее он выглядел совсем молоденьким и больше походил на мальчишку-скаута, чем на взрослого мужчину. Были здесь и фотографии двух женщин: как я сразу догадался, Карин, первой покойной жены Геринга, и его нынешней супруги Эммы.

Рядом с фотографиями лежала большая книга в кожаном переплете с тисненым гербом на лицевой стороне, по-видимому принадлежавшая самому Герингу. Посмотрев на герб с изображением дубинки, зажатой в бронированном кулаке, я подумал, что он гораздо точнее выражает дух национал-социалистов, чем свастика.

Ринакер достал сигареты. Я сел рядом с ним. Мы прождали примерно час, а может, и дольше, когда, наконец услышав голоса за дверью, одновременно встали. В комнату вошел Геринг в сопровождении двух офицеров в форме Люфтваффе. К моему великому удивлению, на руках у Геринга был маленький львенок. Геринг поцеловал его в голову, почесал за ушами и бросил на шелковый коврик.

– Иди, Муки, поиграй, мой маленький котеночек. – Львенок радостно зарычал и, подбежав к окну, принялся играть с кисточкой на портьере.

Геринг был ниже ростом, чем я предполагал, и потому выглядел грузным. На нем был зеленый кожаный охотничий жилет, белая фланелевая рубаха, белые тиковые брюки и светлые туфли для тенниса.

– Приветствую вас, – произнес он, пожимая мне руку и широко улыбаясь.

В его облике было что-то звериное, однако в тяжелом взгляде голубых глаз, несомненно, светился ум. Пальцы были унизаны кольцами, среди них одно – с большим рубином.

– Спасибо, что пришли. Должен попросить у вас прощения за то, что пришлось подождать. Государственные дела. Надеюсь, вы понимаете.

Я сказал, что, конечно, все понимаю, хотя, по правде говоря, не знал, что вообще должен был говорить. Рассмотрев его вблизи, я был поражен тем, какая у него гладкая кожа на лице – почти как у ребенка, – и подумал, что, видимо", он пудрится. Мы сели. Несколько минут он почти по-мальчишески, и не скрывая этого, радовался моему здесь появлению, а затем решил объяснить, зачем меня сюда вызвал.

– Мне всегда хотелось познакомиться с настоящим частным детективом. Скажите, вы читали Дэшила Хэммета? Это американский писатель, но, по-моему, очень интересный.

– Должен признаться, мне не удалось пока познакомиться с этим автором, господин Премьер-министр.

– Я вам очень советую. Я дам вам почитать немецкое издание «Кровавой жатвы». Уверен, что вам это понравится. А вы носите с собой пистолет, господин Гюнтер?

– Бывает, господин Премьер-министр. Когда думаю, что он может мне пригодиться.

Геринг был возбужден, как мальчишка.

– А сейчас он при вас?

– Ну что вы! Мои сопровождающий решил, что пистолет распугает здесь у вас всех котов.

– Жаль, – сказал Геринг. – Мне очень хотелось бы взглянуть на оружие, которым пользуется настоящая ищейка.

Он откинулся на спинку стула, который, судя по размерам, принадлежал когда-то Папе из рода Медичи, толстому как бочка, и махнул рукой.

– Ну, а теперь перейдем к делу, – сказал он.

Один из его помощников принес папку и положил ее перед хозяином. Геринг открыл ее и несколько секунд изучал содержимое. Я решил, что в папке досье на меня. Думаю, что в эти дни на меня завели столько досье, что я физически чувствовал себя больным, и мне уже впору было обращаться к врачам.

– Здесь написано, что вы когда-то работали в полиции. Ваш послужной список внушает уважение. Сейчас вы были бы уже комиссаром. Что вас побудило уйти с этой работы?

Он вытащил из кармана жилета маленькую лакированную коробочку и вытряхнул на свою пухлую ладонь несколько розовых таблеток. Затем проглотил их и запил водой из стакана.

– Дело в том, господин Премьер-министр, что меня не устраивала столовая в полицейском управлении. – Геринг громко рассмеялся. – Впрочем, если говорить всерьез, я уверен, что вы прекрасно знаете, почему я ушел, поскольку в то время вы сами возглавляли полицию. Я не собираюсь скрывать, что отрицательно отношусь к «уходу» из полиции так называемых неблагонадежных офицеров. Многие из них мои друзья, и кое-кто остался без пособий по безработице. А двое лишились своих голов.

Геринг медленно улыбнулся. Своим широким лбом, холодными глазами, низким рокочущим голосом, оскалом хищника и свисающим животом он напоминал мне большого жирного тигра-людоеда. Он, казалось, интуитивно уловил, какое впечатление на меня производит. Наклонившись, он приподнял львенка и положил его к себе на колено, как на кресло. Спящий львенок даже не пошевелился, только приоткрыл на мгновение глаза, когда хозяин погладил его по голове и потрепал за уши. В эту минуту Геринг напоминал папашу, любующегося своим чадом.

– Посмотрите на него. – Геринг обращался к помощникам. – Он не ищет тени, не прячется и не боится открыто выразить свое отношение к людям. Независимость – это великое преимущество. Человек, который может и отказать мне в услуге. Он достаточно смел, чтобы заявить об этом вслух, в то время как все вокруг, боятся открыть рот. Таким людям можно доверять.

Я кивнул на папку, лежащую на столе.

– Бьюсь об заклад, что все эти бумажки собрал Дильс.

– Вы не ошиблись. Я унаследовал это досье, как и тысячи ему подобных. Это случилось после того, как этот куриный фермер выпихнул Дильса из кресла шефа Гестапо и уселся в него сам. Это была последняя услуга, которую Дильс мне оказал.

– Могу ли я спросить у вас, что с ним произошло потом?

– Конечно, можете. Он по-прежнему работает на меня, хотя положение занимает более скромное – руководит речным судоходством на «Предприятии Германа Геринга» в Кельне.

Геринг, когда говорил о предприятии своего имени, не испытывал ни тени смущения, считая такое положение вещей совершенно естественным.

– Как видите, – с важностью заявил он, – я не забываю людей, с которыми сотрудничаю. Правда, Ринакер?

Тот не заставил себя ждать с ответом:

– Разумеется, господин Премьер-министр, все мы чувствуем ваше внимание.

Такой ответ, конечно, оценивается высшим баллом, подумал я. В это время в комнату вошел слуга с большим подносом, на котором стояли чашечки с кофе, бутылка мозельского вина и яйца по-бенедиктински для Премьер-министра. Геринг проглотил их с такой жадностью, как будто целый день не ел.

– Хотя я больше не руковожу Гестапо, – сказал он, – но в службе безопасности остались еще мои люди, такие как Ринакер. Они работают скорее на меня, чем на Гиммлера.

– И таких людей немало, – преданно пропел Ринакер.

– Они информируют меня о том, что происходит в Гестапо. – Геринг изящным движением вытер свои широкий рот салфеткой. – Так вот, Ринакер сообщил мне, что вы посетили мою квартиру на Дерфлингерштрассе. Эти апартаменты, как он, должно быть, уже объяснил вам, я передал в распоряжение человека, в определенной области являющегося моим доверенным лицом. Его имя, я полагаю, вам уже известно. Это Герхард фон Грайс, который неделю назад, даже больше, исчез. Ринакер сказал, что, по вашему предположению, кто-то мог к нему обратиться с предложением приобрести краденую картину. Если быть точным, обнаженную натуру кисти Рубенса. Мне не ясно, на чем основана эта ваша гипотеза, и уж совсем непонятно, как вам удалось докопаться до этого адреса. Не стану скрывать, господин Гюнтер, что ваша осведомленность производит впечатление.

– Очень признателен, господин Премьер-министр.

Кто знает, подумал я, еще немного практики – и у меня будет сноровка не хуже, чем у Ринакера.

– Ваш послужной список офицера полиции говорит сам за себя, и я не сомневаюсь, что в качестве частного детектива вы не менее компетентны.

Он кончил есть, выпил стакан мозельского вина и закурил огромную сигару. В отличие от своих помощников и Ринакера, Геринг не выказывал признаков усталости, и мне стало любопытно, что это за розовые таблетки были в его коробочке. Он выпустил кольцо дыма, размером с небольшое облако.

– Так вот, Гюнтер, я хотел бы стать вашим клиентом. Вы должны найти Герхарда фон Грайса, и желательно до того, как это сделает Зипо. Не потому, что речь идет о каком-либо преступлении, вы понимаете. Дело в том, что Грайс обладает кое-какой конфиденциальной информацией, и у меня нет ни малейшего желания, чтобы она стала достоянием Гиммлера.

– О какой именно информации идет речь, господин Премьер-министр?

– Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос.

– Простите, господин Премьер-министр. Если вы хотите, чтобы я сел на весла, мне нужно знать, не протекает ли лодка. Именно в этом и заключается разница между мной и сотрудником полиции. Он не может обратиться к вам с таким вопросом. Это привилегия, которую дает независимость.

– Восхищаюсь вашей прямотой. – Геринг внимательно посмотрел на меня. – Такие люди, как вы, обычно не ограничиваются обещаниями и если берутся за дело, то доводят его до конца. Возможно, что вы правы: если мы затеяли этот разговор, вы должны иметь представление о его предмете, и достаточно полное. Но при этом, господин Гюнтер, вы должны понимать, что доверие накладывает определенные обязательства. Если вы подведете меня, это вам дорого обойдется.

В чем, в чем, а в этом я ни минуты не сомневался. Мне не удавалось выспаться несколько дней подряд, придется потерпеть и сегодня. Но если я сумею выведать какие-то тайны Геринга, можно будет смело считать, что игра стоит свеч. Отступать было некуда. Кроме того, дело, похоже, пахло крупными деньгами, а я взял себе за правило не отказываться от денег, если они сами плывут в руки.

Геринг проглотил еще две маленькие розовые таблетки. По-видимому, он принимал их так же часто, как я закуривал.

– Господин Премьер-министр, Ринакер может вам подтвердить, что когда мы встретились с ним в этой квартире, он просил меня сообщить ему имя человека, на которого я работаю, – владельца «Обнаженной» кисти Рубенса. Я ему ничего не сказал, и он пообещал выбить из меня это имя. Тем не менее и сегодня он ничего не знает.

Ринакер чуть наклонился вперед.

– Это правда, господин Премьер-министр.

Я гнул свою линию:

– С клиентом я работаю на таких условиях: он дает мне полную свободу действий, я гарантирую ему сохранение тайны. Если бы я действовал по-другому, я бы долго не продержался.

Геринг согласился:

– Ну что ж, вы были со мной откровенны. Придется и мне быть откровенным с вами. Видите ли, под моим началом находятся многие бюрократические структуры рейха. В связи с этим бывшие коллеги – люди, с которыми у меня деловые связи, – часто обращаются ко мне с разного рода просьбами. Поверьте, я не обвиняю людей за то, что они стремятся использовать мое положение. Если я могу помочь, я помогаю. Но, разумеется, в расчете на взаимность. На этом стоит мир. Так что в моем распоряжении большие интеллектуальные ресурсы. Резервуар, из которого я получаю необходимую информацию. Мне легче убедить человека разделить мою точку зрения, если я хорошо знаком с вопросом. Я * должен видеть перспективу. Это, если хотите, государственная необходимость. Дело в том, что многие люди, обладающие влиянием и властью, не согласны с мнением фюрера и с моей позицией в вопросе о будущем Германии, о путях, которыми должна идти наша замечательная страна, чтобы занять то место в мире, которого она достойна.

Геринг замолчал, возможно рассчитывая на то, что в этот момент я вскочу, вскину руку в партийном приветствии и начну читать вслух Хорста Вессела, но я продолжал сидеть, терпеливо ожидая, когда он перейдет к сути Дела.

– Фон Грайс был исполнителем моей воли, – вкрадчивым тоном продолжал он, – и одновременно моей слабостью. Он был моим агентом в делах, связанных с приобретением недвижимости, моим доверенным лицом в сфере финансов.

– Вы хотите сказать, что это был виртуоз в области шантажа?

Геринг нахмурился и улыбнулся одновременно.

– Господин Гюнтер, вы, я вижу, гордитесь своей честностью и объективностью, но, по моим наблюдениям, не всегда придерживаетесь умеренности. Я сам прямой человек, но козырять этим не люблю. Поймите одно: все, что идет на пользу государству, уже тем самым оправдано. В определенных вопросах нужно быть твердым. Кажется, Гёте однажды сказал, что ты либо побеждаешь и управляешь, либо проигрываешь и подчиняешься. Или страдаешь, или торжествуешь, либо ты – наковальня, либо – молот. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Да, господин Премьер-министр. Вы знаете, было бы хорошо, если бы я знал, с кем вел дела фон Грайс.

Геринг покачал головой.

– А вот этого я действительно не могу вам сказать. Теперь моя очередь стать в позу и разглагольствовать о свободе действий и сохранности тайны. Здесь вам придется действовать вслепую.

– Хорошо, господин Премьер-министр, я сделаю все, что в моих силах. У вас есть фотография этого господина?

Он выдвинул ящик стола, взял оттуда небольшую фотокарточку и передал мне.

– Это фото, сделанное пять лет назад. Но он не очень изменился с тех пор.

Я всмотрелся в снимок. Как и многие немецкие мужчины, Грайс предпочитал короткую стрижку. Правда, какой-то нелепый завиток свешивался на его широкий лоб. Довольно морщинистое, чем-то напоминавшее мятую коробку из-под сигарет, лицо украшали ухоженные усы. Он был похож на типичного немецкого юнкера, чьи изображения можно часто встретить на страницах старых номеров журнала «Югенд».

– Кроме того, надо иметь в виду еще и татуировку, – добавил Геринг. – Императорский орел на правой руке.

– Весьма патриотично. – Я положил фотографию в карман и попросил сигарету. Один из помощников Геринга достал сигарету из большого серебряного ящика и поднес зажигалку. – Я полагаю, что полиция разрабатывает версию, по которой исчезновение фон Грайса каким-то образом связано с его гомосексуальными наклонностями.

Я не стал раньше времени выкладывать на стол информацию, полученную от Ноймана о неком безымянном аристократе, которого прикончили члены бандитского картеля «Германская мощь». Тем более что она нуждалась в проверке. Но если эти сведения были достоверными, то уж никак не стоило сразу открывать козырную карту.

– Вполне вероятно, – с трудом выдавил из себя Геринг. – Из-за этой своей слабости он часто подвергался опасности и один раз даже угодил в полицию. Однако мне удалось замять это дело. По правде говоря, Герхард был не из тех, кто слышит колокол судьбы. Он даже вступил в известные отношения с одним крупным государственным чиновником. Эту связь нужно было пресечь любыми способами. Однако, по своей глупости, я позволил им встречаться в надежде, что в такой ситуации Герхард будет вести себя более осторожно.

К этому заявлению я отнесся с определенной долей скепсиса. Скорее всего, Геринг не стал препятствовать этой связи по другой причине: он хотел скомпрометировать Функа – пусть незначительного, но тем не менее соперника в политике, – чтобы заставить его плясать под свою дудку. И возможно, он этого и добился.

– А другие любовники у фон Грайса были?

Геринг пожал плечами и посмотрел на Ринакера, который почему-то сразу съежился.

– Никого конкретно, – Геринг говорил размеренно, – мы назвать не можем. Однако утверждать это наверняка трудно. Большинство голубых полиция нравов загнала в подполье. Старые клубы для гомиков, вроде «Эльдорадо», почти все закрылись. И тем не менее от случая к случаю господину фон Грайсу удавалось находить для себя партнеров, такое бывало.

– Вы знаете, можно допустить, – мне удалось прервать собеседника, – что во время какого-то ночного визита в поисках сексуальных утех этот господин очутился в лапах парней из местного отделения Крипо, там его избили, а затем он попал в концлагерь. Иногда проходят недели, прежде чем узнают о таких случаях.

Я, конечно, чувствовал комизм ситуации, в которой оказался: о том, как и куда мог попасть слуга, мне приходилось объяснять его господину, человеку, который организовывал такие исчезновения. Интересно, сознавал ли он щекотливость возникшей ситуации.

– Откровенно говоря, господин Премьер-министр, одна-две недели в случае, когда кто-то вдруг пропадает, не такой уж большой срок для нашего города.

– Мы тоже думали о таком варианте и кое-что в связи с этим предпринимаем, – сказал Геринг. – Но вы правильно сделали, что заговорили о нем. Из того, что Ринакер узнал о вас, можно сделать вывод, что ваша специализация – это как раз поиск бесследно исчезающих людей. Я хочу снабдить вас деньгами и всем, что может понадобиться в дальнейшем. У вас есть какие-нибудь просьбы?

Я на минуту задумался.

– Я хотел бы просить вас о распоряжении установить подслушивающее устройство на одном телефоне.

Я знал, что Управление научных исследований, ведающее установкой подслушивающих устройств, подчинялось непосредственно Герингу. Оно располагалось в старом здании министерства авиации, и поговаривали, что даже Гиммлеру приходилось просить разрешение Геринга на установку такого устройства. Я сильно подозревал, что благодаря именно этому козырю Геринг и пополнял тот «интеллектуальный резервуар», который Дильс оставил в наследство своему прежнему шефу.

– А вы хорошо информированы. Ну что ж... – И повернулся к своему помощнику: – Проследите, чтобы все сделали; И не откладывая. И чтобы господин Гюнтер ежедневно получал интересующие его записи телефонных разговоров.

– Слушаюсь, господин Премьер-министр.

Я написал два номера на листке бумаги и передал ему. После этого Геринг встал.

– Уверяю вас, это будет главное дело вашей жизни. – Он легонько обнял меня за плечи и проводил до дверей. Ринакер шел на некотором расстоянии от нас. – И если вам повезет, вы поймете, что такое щедрость.

А если я не найду фон Грайса?.. Впрочем, я старался не думать о том, что будет, если мне не повезет.

Глава 12

До своей квартиры я добрался, когда уже начинало светать. Пока город не проснулся, полицейские из специального подразделения «красильщиков» спешили замазать лозунги КПГ, намалеванные коммунистами ночью на стенах домов, – «Красный фронт победит!» и «Да здравствуют Тельман и Торглер!».

Поспать мне удалось не больше двух часов – из объятий Морфея меня вырвали свистки и вой сирен. Это была учебная воздушная тревога.

Я засунул голову под подушку, попытался не обращать внимания на громкий стук в дверь: это старший по кварталу изо всех сил барабанил кулаками. Но я хорошо знал, что, если не спуститься в убежище, потом предстоит объясняться по поводу своего отсутствия и, если эти объяснения покажутся неубедительными, придется платить штраф.

Когда через полчаса свистки прекратились и сирена возвестила отбой, не было уже никакого смысла возвращаться в постель. Я купил литр молока у торговца из фирмы «Болле» и приготовил огромный омлет.

* * *

Инга появилась в моем кабинете, как только пробило девять. Без всяких церемоний она уселась на край стола. Мне надо было кое-что записать в связи с делом Пфарров.

– Ну как, встречались вы с вашим другом? – поинтересовался я, складывая бумаги.

– Мы ходили в театр.

– Да? И что же вы смотрели? – Неожиданно для себя я обнаружил, что мне хочется знать о том, где она была и что делала. Все, до мельчайших подробностей, даже если они не имеют никакого отношения к делу, которое я расследую.

– "Base Wallah"^[405]. Постановка была так себе, но, кажется, Отто понравилось. Он настоял на том, что сам купит билеты, и мне не пришлось тратиться.

– А что вы делали потом?

– Мы отправились к Барцу, в пивной ресторан. Терпеть его не могу. Настоящее нацистское гнездо. Когда по радио заиграли «Хорста Вессела» и «Германия превыше всего», все повскакивали с мест и салютовали. Мне тоже пришлось поднять руку, хотя я ненавижу это идиотское нацистское приветствие. Отто изрядно выпил и разговорился. Я тоже позволила себе лишнее и довольно мерзко себя сейчас чувствую. – Она закурила. – Вот что я узнала. Отто и Пфарр были немного знакомы. Он сказал, что в Немецком трудовом фронте Пфарра ненавидели лютой ненавистью, и нетрудно понять почему. Пфарр у них занимался проблемами коррупции и мошенничества. В результате его расследований два казначея из Союза транспортных рабочих один за другим были освобождены от должностей и отправлены в концлагерь, председатель цехового комитета крупной типографии Ульштейна на Кохштрассе был признан виновным в том, что укрывал большие деньги, и казнен. Рольф Тогоцес, кассир Союза металлургов, тоже попал в Дахау. И таких случаев много. Может быть, ни у кого не было столько врагов, как у Пауля Пфарра. И когда в его отделе стало известно о том, что он погиб, люди откровенно радовались.

– А вы не узнали, какое дело расследовал Пфарр в самое последнее – перед убийством – время?

– Нет, не узнала. Видимо, он своих карт никому не раскрывал. У него, конечно, были свои осведомители, и с их помощью он собирал материалы, которые позволяли выдвинуть официальное обвинение против того или иного лица.

– А помощники у него были?

– Только стенографистка, девушка по имени Марлен Зам. Мой друг Отто, если его можно так называть, положил на нее глаз и раз-другой сводил ее в ресторан. Но из этого ничего не получилось. Впрочем, у него со всеми женщинами одна и та же история. Но адрес ее он запомнил. – Инга открыла сумочку. – Ноллендорфштрассе, 23. Может быть, она что-нибудь знает насчет того, чем именно занимался Пфарр перед смертью.

– Видно, ваш дружок Отто – большой ловелас.

Инга засмеялась. Именно так Отто называл Пфарра. Он был уверен, что Пфарр изменял своей жене и что у него была любовница.

Несколько раз он видел его с какой-то женщиной в одном из ночных клубов, и, по его словам, Пфарр был обескуражен тем, что его застукали. Отто она показалась красивой, но несколько вульгарной. Кажется, ее звали Вера или Ева, или что-то в этом роде.

– Он рассказал об этом полиции?

– Нет. Он говорит, что его никто и не спрашивал. Он, по возможности, предпочитает не иметь дел с Гестапо.

– Вы хотите сказать, что его даже не допрашивали?

– Очевидно, нет.

– Интересно, что за игру они затеяли? – Я помолчал. – Так или иначе, спасибо за то, что вы сделали. Надеюсь, вам было не слишком противно?

Она покачала головой в знак отрицания.

– А как ваши дела? У вас усталый вид.

– Мне пришлось работать допоздна, и я не выспался. К тому же утром была учебная воздушная тревога, черт бы их всех побрал!

Чтобы немного взбодриться, я помассировал виски. Естественно, что о своем визите к Герингу я ничего не стал говорить, не хотел втягивать ее в это дело. Так будет безопаснее для нее.

В то утро Инга была одета в темно-зеленое хлопчатобумажное платье с гофрированным воротником и изящными манжетами с накрахмаленными кружевами. Я вдруг представил себе, как снимаю с нее это платье и мои руки скользят по прелестным изгибам ее ягодиц все дальше и дальше.

– Эта девушка, очевидно, любовница Пфарра. Надо бы ее отыскать.

Я не согласился.

– Если об этом узнают полицейские, мы окажемся в глупом положении. Они, несомненно, с ней уже беседовали, а ковырять в носу, в котором побывал уже чей-то палец, мне бы не хотелось.

Я снял телефонную трубку и попросил соединить меня с господином Сиксом.

Ответил Фаррэй, дворецкий.

– Это Бернхард Гюнтер. Скажите, можно попросить господина Сикса или господина Хауптхэндлёра?

– Прошу прощения, господин Гюнтер, но их нет дома. Утром они оба на собрании, а потом, по-моему, на открытии Олимпийских игр. Вы хотите им что-нибудь передать, господин Гюнтер?

– Да. Передайте им, что я напал на след.

– Это все, господин Гюнтер?

– Они поймут, что я имею в виду. И пожалуйста, сообщите это им обоим, Фаррэй, прошу вас.

– Хорошо, господин Гюнтер.

Я положил трубку.

– Ну что ж... – Я помолчал. – Двинемся в путь.

За десять пфеннигов мы доехали на метро до станции «Зоопарк», отремонтированной по случаю Олимпийских игр. Фасады домов, расположенных напротив станции, тоже были покрашены. Но небо, в котором с шумом плыл дирижабль «Гинденбург» с прикрепленным к днищу олимпийским флагом, определенно нахмурилось.

На улице Инга подтвердила мои опасения.

– Наверное, будет дождь. Так им и надо. А еще лучше, если бы дождь лил две недели подряд.

– Да, погода – это единственное, что им еще неподвластно. – Я тоже решил высказаться. Мы уже подходили к тому дому на Курфюрстенштрассе, который искали. – Пока господин Хауптхэндлер со своим хозяином отсутствуют, я хотел бы на минуту заглянуть к нему. Подождите меня в ресторане Ашингера. – Инга сначала запротестовала, но я объяснил: – Кража со взломом – преступление серьезное, и я не хотел бы, чтобы вы были рядом, если меня обнаружат. Понятно?

Она нахмурилась, но согласилась. Только проворчала мне вслед:

– Упрямец.

Дом под номером сто двадцать оказался пятиэтажным зданием, в котором, если судить по внешнему виду, были очень дорогие квартиры. В таких домах обычно тяжелые черные двери, мало сказать, отполированные – наверное, негр, если бы он оказался рядом, увидел бы в них свое зеркальное отражение.

Я постучал огромным латунным дверным молотком в форме хомута, и на мой стук явился тщедушный смотритель с замедленными, как во сне, движениями. Я поднес гестаповский значок прямо к его слезящимся глазкам, для большей убедительности рявкнув: «Гестапо!», грубо оттолкнул его субтильную фигурку в сторону, а затем прошел в вестибюль. Каждой клеткой он излучал страх.

– Номер квартиры господина Хауптхэндлера!

Когда до привратника дошло, что я пришел не для того, чтобы его арестовать, он немного расслабился.

– Третий этаж, квартира номер пять. Но сейчас его нет дома.

Я ткнул в него пальцем.

– Мне нужен ключ от этой квартиры.

Не усомнившись ни на секунду в правомочности моего требования, он тут же вытащил небольшую связку ключей и снял один с кольца. Я выхватил ключ из его трясущихся рук.

– Если господин Хауптхэндлер вернется, позвоните мне по телефону и после первого гудка положите трубку. Ясно?

– Будет исполнено, все ясно, – ответил он, прерывисто дыша.

Комнаты в апартаментах Хауптхэндлёра располагались на двух уровнях. Дверные проемы были оформлены в виде арок, а натертые до блеска деревянные полы застелены восточными коврами. Во всем была такая аккуратность, что могло показаться, что здесь никто и не живёт.

В спальне стояли две большие кровати, туалетный столик и пуфик. Сама комната и вся обстановка были выдержаны в зеленовато-желтом и коричневом тонах, причем преобладал цвет персика. Мне это все было не по душе. На кроватях лежали раскрытые чемоданы, а на полу валялись пустые фирменные пакеты крупных универсальных магазинов, в том числе «С и А», Грюнфельда, Герсона и Тица. Я заглянул в чемоданы.

Первый принадлежал женщине, и меня поразило, что все, что там находилось, выглядело совершенно новым. У некоторых вещей даже ярлычки оставались на месте, неоторванными, а по чистым подошвам туфель было несложно догадаться, что их ни разу не надевали. В другом чемодане – видимо, самого Хауптхэндлера – новых вещей, пожалуй, совсем не было, кроме отдельных принадлежностей мужского туалета.

Бриллиантового ожерелья я не обнаружил ни в том, ни в другом. Но на туалетном столике лежала папка размером с бумажник, в которой я нашел два авиабилета компании «Дойче Люфтганза» на рейс до Кройдона, Лондон, отправление из Берлина в понедельник вечером. Это были билеты на имя господина и госпожи Тайхмюллер.

Перед тем как покинуть апартаменты Хауптхэндлера, я позвонил в отель «Адлон». Трубку сняла Эрмина, и я поблагодарил ее за помощь в истории с индийской принцессой. Я не знал, работает ли уже подслушивающее устройство, которое должны были установить на этот телефон люди Геринга из Управления научных исследований. Во всяком случае, я не услышал никаких щелчков, и голос Эрмины не резонировал в трубке. Если разговоры уже прослушивались, то вечером я прочитаю запись своего разговора с Эрминой. И таким образом проверю, как исполняется указание Премьер-министра.

Я покинул квартиру Хауптхэндлера, спустился на первый этаж и вернул ключи смотрителю.

– О том, что я был здесь, никому ни слова. Иначе это плохо для вас кончится. Понятно?

Он молча кивнул. В ответ я вытянул руку в нацистском приветствии, чего гестаповцы, кстати, никогда не делают, стараясь как можно меньше привлекать к себе внимание. Но я решил усилить эффект.

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – повторил смотритель и, салютуя, уронил ключи.

* * *

– Это дело мы должны распутать до понедельника. – Я рассказал Инге об авиабилетах и двух чемоданах. – Самое любопытное, что в женском чемодане все вещи новые.

– Видимо, ваш Хауптхэндлер понимает, как ухаживать за женщинами.

– Все только что из магазина – пояс для чулок, сумочка, туфли. Ни одной ношеной вещи. Как вы думаете, что это означает?

Инга молчала. Она все еще обижалась на меня за то, что я не взял ее с собой.

– Может быть, у него новая работа – ходит по домам и предлагает женскую одежду.

Я по-прежнему недоумевал.

– Ну хорошо, – рассуждала вслух Инга, – допустим, у женщины, с которой он летит в Лондон, нет хорошей одежды.

– Скорее всего, у нее вообще нет одежды. Несколько странная женщина, вы не находите?

– Берни, приходите как-нибудь ко мне. Вы увидите женщину, у которой нет никакой одежды.

На секунду я отвлекся, решив, что как-нибудь я и в самом деле окажусь в ее доме, но тут же заставил себя вернуться к теме разговора.

– Думаю, что все обстоит иначе, и таинственная дама Хауптхэндлера отправляется в это путешествие, полностью обновив гардероб, с головы до пят. Как женщина без прошлого.

– Или, – продолжала Инга, – как женщина, решившая начать жизнь сначала. – Видимо, эта версия увлекала ее все больше и больше. – Женщина, которая решила порвать со своим прошлым. Женщина, которая, вероятно, не может пойти домой и забрать свои вещи, поскольку время не позволяет... Нет, не так. У нее еще есть время до вечера в понедельник. Она, очевидно, боится идти домой, она не может этого сделать, поскольку там есть кто-то, кого она не хочет и не может видеть. – Я собирался уже высказать кое-какие соображения в развитие этой мысли, но она опередила меня: – Вероятно, эта женщина и есть любовница Пфарра, та самая, которую разыскивает полиция. Вера или Ева, забыла ее имя.

– Хауптхэндлер решил бежать с ней вместе? Ну что ж, вполне вероятно. А может, иначе. Пфарр решает объявить своей любовнице об отставке, узнав, что его жена беременна. Ситуация довольна типичная: мужчина преображается, когда узнает, что скоро станет отцом. Но это нарушает все планы Хауптхэндлера, вполне вероятно, имеющего свои виды на фрау Пфарр. А что, если Хауптхэндлер и эта самая Ева заключили союз между собой – два отвергнутых любовника, некий тандем – и заодно решили обзавестисьнекоторой суммой. Пфарр мог проболтаться Еве о драгоценностях жены.

Допив вино, я встал.

– В таком случае Хауптхэндлер, вероятно, где-то прячет Еву.

– Итак, мы имеем три раза по «вероятно». Это уже больше, чем обеденное меню. Сюда еще одно «наверное», и мне станет плохо.

Я посмотрел на часы.

– Пойдемте, поразмышляем над этим по пути.

– По пути куда?

– В Кройцберг.

– Но на этот раз вам не удастся под предлогом моей безопасности где-нибудь меня оставить, а все удовольствие получить самому. Понятно?

Кройцберг, Крестовая гора, – это южная часть города, парк Виктория – вблизи аэропорта Темпельхоф. Здесь берлинские художники выставляют свои картины. Неподалеку от парка находится площадь Шамиссо, окруженная высокими серыми строениями, напоминающими стены крепости.

Пансион Тиллессена располагался в угловом доме – номер семнадцать, – но его закрытые ставни, сплошь заклеенные плакатами национал-социалистов и художествами КПГ, свидетельствовали о том, что в последний раз нога человека ступала здесь, когда у Бисмарка только-только пробивались усы. Не раньше.

Я подошел к парадной двери, но она была заперта. Наклонившись, я заглянул сквозь прорезь почтового ящика, но никого внутри не увидел.

По соседству, у конторы с вывеской «Генрих Биллингер, немецкий бухгалтер», угольщик раскладывал на лотках, похожих на подносы для хлеба, брикеты бурого угля. Я спросил его, не помнит ли он, когда закрылся пансион Тиллессена. Он вытер свою испачканную в саже бровь и сплюнул, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.

– Никак не скажешь, что это был обычный пансион, – заявил он наконец. Он с сомнением посмотрел на Ингу и, тщательно выбирая слова, добавил: – Если назвать этот дом заведением с дурной репутацией, это будет мягко сказано. Правда, не дом терпимости, но все знали, что шлюхи водят сюда своих клиентов. Я припоминаю, что видел, как еще пару недель назад отсюда выходили какие-то мужчины. Владелец этого заведения к моим постоянным покупателям не принадлежал. Так, изредка покупал у меня лоток угля, и все. Сказать точно, когда пансион закрылся, я, пожалуй, не могу. И вообще не уверен в том, что это так. Вы не смотрите, что там ставни закрыты. По-моему, они здесь никогда и не открывались.

Мы с Ингой свернули за угол, в узкий переулок, мощенный булыжником. По обеим сторонам тянулись гаражи и мелкие лавчонки. На кирпичных стенах с независимым видом сидели ободранные бродячие коты. В проеме двери валялся старый матрас, железные пружины которого упирались в землю. Было заметно, что его пытались поджечь, и в моей памяти сразу возникли почерневшие остовы кроватей с тех фотографий, которые показывал мне Ильман. Мы остановились у сооружения, которое я принял за гараж, принадлежавший пансиону. Я заглянул в окошко, но оно было настолько грязным, что я не смог ничего разглядеть.

– Буду через минуту. – Я вскарабкался по водосточной трубе, висевшей на боковой стене гаража, на крышу, крытую рифленым железом.

– Скорее возвращайтесь! – крикнула Инга мне вслед.

Я осторожно прополз на четвереньках по проржавевшей насквозь крыше, не решаясь встать в полный рост – боялся своей тяжестью проломить крышу. Посмотрев вниз с противоположной стороны, я увидел маленький дворик, куда выходили задние двери пансиона.

Я стал искать водосточную трубу, чтобы спуститься, но с этой стороны ее не было, а крыша соседнего дома, принадлежавшего немецкому бухгалтеру, располагалась слишком низко, чтобы туда спрыгнуть. Мне повезло, что гараж не просматривался со стороны улицы – его загораживало здание пансиона, – и если бы кому-нибудь вздумалось, оторвав взгляд от скучных конторских книг, посмотреть вверх, меня бы все равно никто не заметил.

Впрочем, выхода у меня не было – прыгать придется, хотя высота здесь наверняка больше четырех метров. Что поделаешь?! Прыгнул, но ступни после этого болели так, будто по ним били резиновым шлангом.

Задняя дверь гаража оказалась приоткрытой, и если не считать кучи старых автомобильных покрышек, он был совершенно пуст. Я открыл двойные двери, впустил Ингу и запер их изнутри. Какое-то мгновение мы молча стояли в полумраке, глядя друг на друга, и я чуть было не поцеловал ее. Но для поцелуев с очаровательной девушкой есть места и получше, чем заброшенный гараж в Кройцберге.

Мы пересекли дворик и подошли к задней двери пансиона. Я подергал ручку, но дверь была заперта.

– Что будем делать теперь? – спросила Инга. – Попытаемся поднять засов? Или у вас есть отмычка?

– Что-то в этом роде, – сказал я и вышиб дверь ногой.

– Ловко сработано, – восхитилась Инга. – Вы, видимо, абсолютно уверены в том, что здесь никого нет.

Я усмехнулся: сквозь прорезь почтового ящика было видно, что на коврике у двери лежит куча нераспечатанных конвертов.

Я прошел внутрь. Она долго сомневалась, стоит ли меня сопровождать. Так долго, что мне пришлось даже обернуться и приободрить ее:

– Все в порядке. Здесь никого нет. И держу пари, что нет уже давно.

– Тогда зачем мы сюда пришли?

– Просто посмотреть. Вот и все.

– Вы так это сказали, будто мы зашли в магазин Грюнфельда, – заметила она, следуя за мной по мрачному каменному коридору. В тишине были слышны только наши шаги: уверенные и громкие – мои, осторожные и робкие – ее.

В конце коридора я остановился и заглянул в большую кухню, откуда шла сильная вонь. Везде были навалены горы грязной посуды. На кухонном столе валялись засиженные мухами куски сыра и мяса. Прямо над ухом прожужжала жирная муха. Шагнув в кухню, я почувствовал, что вонь стала невыносимой. Инга за моей спиной закашлялась так, что я подумал, ее сейчас вырвет. Я подбежал к окну и распахнул его. На мгновение мы задержались у окна, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Затем мой взгляд упал на пол – там перед плитой валялись какие-то клочки бумаги. Одна из дверок топки была открыта, и я наклонился, чтобы посмотреть, что в ней. Топка была забита сгоревшей бумагой – огонь кое-где пощадил уголки и края бумажных листов.

– Попробуйте вытащить то, что осталось от бумаги. Похоже, что кто-то заметал следы и сильно торопился.

– Вас интересует что-нибудь конкретное?

– Все подряд, что удастся вытащить.

Я направился к двери.

– А вы куда?

– Пойду посмотрю, что там наверху. – Я показал на кухонный лифт. – Если я вам понадоблюсь, покричите в шахту. – Она молча кивнула и закатала рукава.

Наверху повсюду торжествовал беспорядок: двери в шкафах были сорваны с петель, у столика дежурного валялись пустые ящики, а их содержимое лежало на потертом ковре. Как тут было не вспомнить о разгроме в квартире Геринга на Дерфлингерштрассе! Почти во всех спальнях с полов были сорваны доски, а трубы, судя по виду, кто-то, вероятно, обметал метлой.

Добравшись до столовой, я увидел кровь на белых обоях – впечатление, что какой-то гигант размазывал кровь по стене, а пятно крови на ковре было величиной с тарелку, не меньше. Я наступил на что-то твердое и, наклонившись, поднял предмет, который сначала принял за пулю. Это была свинцовая гирька, вся в крови. Я машинально взвесил ее на руке, а затем опустил в карман пиджака.

Деревянная полочка кухонного лифта также была покрыта кровью. Я сунул голову в шахту, чтобы позвать Ингу, и меня тут же вырвало – такой гнилью пахло оттуда. Я отшатнулся. В шахте лифта что-то застряло, и это «что-то» никак не было зачерствевшим завтраком. Закрыв нос и рот носовым платком, я снова посмотрел вниз – было ясно, что лифт застрял между этажами. Запрокинув голову, я увидел, что кто-то сунул кусок дерева в блок, чтобы заклинить его.

Я залез на полку и уселся так, что вся верхняя половина моего тела оказалась в шахте. Дотянувшись до куска дерева, я выдернул его, и мимо меня пронесся трос, на котором был подвешен лифт, затем раздался оглушительный грохот внизу: это лифт стукнулся о пол кухни. В ту же минуту оттуда донесся испуганный крик Инги, и мгновение спустя – второй, только на этот раз крик был еще дольше и еще пронзительней.

Я выскочил из столовой, слетел по ступенькам в подвальный этаж и увидел, что она стоит в коридоре, в полуобморочном состоянии прислонившись к стене.

– С тобой все в порядке?

– Это так страшно!

Инга проглотила слюну.

– О чем ты говоришь?

Я пошел в кухню, и вслед мне донеслось:

– Не ходи туда, Берни.

Но было уже поздно. Моему взору предстал мертвец. Тело, лежавшее на боку в лифте, было согнуто почти пополам – колени прижаты к груди. Такое положение принимает человек, решившийся прыгнуть в Ниагарский водопад в бочке из-под пива.

Вдруг мне показалось, что голова его поворачивается. Я не сразу сообразил, что это шевелятся личинки, покрывавшие ее сплошь. От обилия крошечных червей почерневшее лицо было похоже на блестящую маску. Я почувствовал явный позыв к рвоте, но, прикрыв нос и рот носовым платком, шагнул вперед, чтобы получше рассмотреть труп.

Наклонившись, я услышал легкое шуршание, похожее на шелест ветра в мокрой листве, – звук, возникавший от движения сотен крошечных крылышек. Хотя мои знания в области патологической анатомии весьма скромны, но достаточны, чтобы вспомнить, что вскоре после смерти мухи откладывают яйца на влажных участках трупа – на глазах, во рту, а также на открытых ранах. Имея в виду несметное количество личинок, покрывавших верхнюю часть черепа и правый висок, можно было предположить, что причиной смерти стали побои.

Судя по одежде несчастного, это был мужчина, и, видимо, не из бедных – стоило взглянуть на его более чем добротную обувь. Я сунул руку в правый карман его пиджака и вывернул его наружу – на пол упали мелкие монеты и обрывки бумаги, но ничего, что помогло бы установить его личность, не было. Я ощупал снаружи нагрудный карман его пиджака, но и он, по-видимому, был пуст, а мне совсем не хотелось шарить рукой между его коленками и покрытой червями головой, чтобы в этом удостовериться. Я встал и шагнул к окну – чуть отдышаться, как вдруг меня осенило.

– Что ты там делаешь, Берни? – Теперь голос Инги звучал чуть спокойней.

– Подожди меня в коридоре, – приказал я ей. – Я скоро выйду. Но сначала постараюсь выяснить, кто он, этот наш приятель.

Было слышно, как она глубоко вздохнула, а затем чиркнула спичкой, закуривая.

Обнаружив на кухне ножницы, я снова подошел к лифту и разрезал рукав пиджака до локтя. На коже – уже зеленовато-багровых тонов, – под которой выступали затвердевшие вены, четко выделялась татуировка: по рисунку что-то вроде большого черного насекомого. Мне всегда была непонятна страсть к татуировке. Все-таки в жизни есть масса куда более интересных занятий, чем сидеть и уродовать самого себя. И если есть в этом деле положительная сторона, то заключается она в том, что татуировка позволяет быстро и точно опознать человека, и я подумал, что нам не долго осталось ждать до тех пор, пока каждый гражданин Германии будет обязан наносить татуировку на тело. А сейчас императорский орел объяснил мне совершенно ясно, что передо мной Герхард фон Грайс собственной персоной. Это было таким же бесспорным свидетельством, как если бы я обнаружил его партийный билет или паспорт.

В дверь заглянула Инга.

– Как ты думаешь, кто это может быть?

Я закатал рукав и сунул руку в топку.

– Я не думаю, а знаю наверняка, – ответил я, роясь в холодном пепле.

Мои пальцы нащупали что-то длинное и твердое. Я вытащил этот предмет из печи и внимательно осмотрел. Огонь едва затронул его. Такая древесина почти не горит. В толстой части этого предмета было выдолблено углубление, в котором я увидел кусок свинца, похожий на тот, что валялся на ковре в столовой наверху. В другой впадине, рядом с первой, было пусто, и у меня не оставалось сомнений в том, что кусок свинца, лежавший у меня в кармане, выпал именно отсюда.

– Его звали Герхард фон Грайс. Это был первоклассный шантажист, и, видимо, с ним расплатились. На этот раз навсегда. Кто-то погладил его по головке вот этим предметом.

– А что это такое?

– Часть сломанного бильярдного кия.

Я швырнул его назад в печь.

– Наверное, следует сообщить о нашей находке в полицию?

– У нас нет времени на общение с полицией. По крайней мере, сейчас; Если мы обратимся в полицию, то нам несколько дней подряд придется отвечать на их глупые вопросы.

Я подумал про себя и о том, что, если Геринг еще пару дней будет платить мне суточные, это не повредит моему здоровью, но вслух этого не сказал.

– Так... Но как быть с этим мертвецом?

Инга смотрела на меня в упор.

Я оглянулся на труп фон Грайса и только пожал плечами.

– Он подождет, – сказал я. – Ты же не хочешь испортить нам пикник. Правда, дорогая?

* * *

Мы собрали все, что осталось от бумаг, которые Инге удалось найти в топке, и на такси вернулись в контору. Я налил себе и ей по стакану коньяка. Инга с удовольствием выпила, держа стакан двумя руками, как ребенок, получивший свой любимый лимонад. Я присел на подлокотник ее кресла и, обняв за плечи – она вздрагивала, – привлек Ингу к себе. То, что нам обоим пришлось только что пережить, определенно нас сблизило.

– Извини меня, я не привыкла к трупам, – сказала она смущенно. – Особенно когда они сваливаются на тебя в кухонных лифтах. Да еще в совершенно разложившемся состоянии.

– Конечно, для тебя это был настоящий шок. Жаль, что тебе пришлось все это увидеть. Видимо, он уже перестал следить за собой.

Инга откинулась на спинку кресла.

– Я бы никогда не подумала, что человек может превратиться в такое. Он был похож... как бы это сказать... на груду тухлых овощей, какой-то мешок с гнилой картошкой.

Я едва удержался, чтобы не отпустить еще одно язвительное замечание. Но вместо этого я уселся за стол и разложил обрывки бумаг, добытые из топки в кухне Тиллессена. В основном это были счета, и среди них один, сохранившийся лучше других, меня заинтересовал.

– Что это? – спросила Инга.

Я поднял клочок бумаги, держа его указательным и большим пальцами.

– Квитанция о выплате зарплаты.

Она встала, чтобы попытаться прочитать текст.

– Выписка из ведомости Управления по строительству скоростных автомагистралей.

– Можно понять, кому именно?

– Человеку по имени Ганс Юрген Бок. До недавнего времени он сидел в тюрьме, где его соседом по камере был некто Курт Мучман, взломщик сейфов.

– И ты, наверное, думаешь, что этот самый Мучман вскрыл сейф Пфарра?

– Они с Боком состояли в бандитском картеле. Как и владелец этого, с позволения сказать, отеля, который мы только что посетили.

– Хорошо. Бок, Мучман и Тиллессен – члены картеля. Но какая связь между ними и строительством автодороги?

– Толковый вопрос. Давай подумаем. Может быть. Бок решил завязать и занялся делом. Как бы то ни было, нам непременно надо с ним поговорить.

– Может быть, он подскажет, где скрывается Мучман?

– Возможно.

– И Тиллессен.

– Тиллессен мертв, – объяснил я. – Фон Грайс умер от того, что его избили до смерти сломанным бильярдным кием. А несколько дней назад, в полицейском морге, я видел вторую половину этого кия. Его сунули Тиллессену в нос и так врезали по этому кию, что он пробил голову.

Инга поморщилась.

– Откуда ты знаешь, что это Тиллессен?

– В этом я до конца не уверен. – Мне пришлось признаться в том, что это гипотеза. – Но я знаю, что Мучман скрывается и что, освободившись из тюрьмы, он жил у Тиллессена. И не думаю, чтобы Тиллессен оставил труп у себя в пансионе. Если бы он был жив, то, конечно, избавился бы от него. По последним данным, полиция все еще не установила личность погибшего. Поэтому я и допускаю, что это может быть Тиллессен.

– А это не может быть Мучман?

– Вряд ли. Пару дней назад мой осведомитель рассказал, что Мучмана разыскивает наемный убийца, а к тому времени тело с обломком кия в носу уже выловили из канала Ландвер. Так что, скорее всего, это все-таки Тиллессен.

– А Грайс? Он тоже состоял в этом картеле?

– Нет, не в этом. В другом, и гораздо более могущественном. Он работал на Геринга. Тем более я не могу понять, как он там оказался.

Я пополоскал коньяком рот и позвонил в Управление по строительству скоростных автомагистралей. Ответил мне служащий из отдела заработной платы.

– Мое имя Ринакер, – сказал я. – Криминальинспектор Ринакер из Гестапо. Нам нужны сведения о местопребывании дорожного рабочего по имени Ганс Юрген Бок, по платежной ведомости номер 30-4-232564. Он может помочь нам задержать врага рейха.

– Вас понял. – Служащий говорил очень деловым тоном. – Что именно вас интересует?

– Сообщите, на каком участке автострады работает Бок и будет ли он сегодня на месте.

– Подождите, пожалуйста, минуту, я посмотрю по картотеке.

– Не скучный спектакль, – сказала Инга.

Я закрыл рукой трубку.

– Никто не осмелится отказать в просьбе человеку, который работает в Гестапо.

– Бок состоит в подразделении, которое находится за пределами Большого Берлина, на отрезке Берлин – Ганновер, – сообщил служащий. – Если быть более точным, то на участке между Бранденбургом и Лехнином. Я советую вам обратиться в управление участка, расположенное в двух километрах от Бранденбурга. Это примерно семьдесят километров отсюда. Ехать надо по дороге на Потсдам, а там свернуть на Цеппелинштрассе. Примерно через сорок километров будет поселок Лехнин, через который проходит автострада.

– Спасибо, – сказал я. – А он сегодня работает?

– Вот этого я не знаю. Часто там работают и по субботам. Но, если у него сегодня выходной, вы, вероятно, найдете его в бараке для рабочих. Они гам и живут.

– Благодарю вас за помощь, – сказал я и добавил напыщенным тоном, характерным для офицеров Гестапо: – Я сообщу вашему руководству, что вы заслуживаете поощрения.

Глава 13

Ровный звук мотора по-своему успокаивал.

– Как это похоже на нацистов! – сказала Инга. – Сначала строить народные дороги, а уже потом – народный автомобиль.

Мы ехали в Потсдам по скоростной магистрали «Авус», и Инга имела в виду автомобиль «KdF» – «Сила – через радость», – выпуск которого постоянно откладывался. В этой сфере она чувствовала себя как рыба в воде.

– По-моему, это все равно что ставить телегу перед лошадью. Кому, интересно, нужны эти гигантские автострады? Как будто нам мало тех дорог, что уже есть. И как будто в Германии так много машин. – Продолжая говорить, она повернулась всем корпусом ко мне, чтобы лучше меня видеть. – У меня есть друг, инженер, так он считает, что они строят дорогу в расчете на польский коридор, а кроме того, проектируют еще одну трассу через Чехословакию. Для чего же все это, если не для армии, которая по этим дорогам двинется?

Мне пришлось прочистить горло, и тем временем я смог подумать, как правильнее ответить.

– Не думаю, чтобы автострады имели такое уж большое стратегическое значение. Тем более, обрати внимание, что в сторону Франции – к западу от Рейна – их что-то не строят. Не говоря уж о том, что колонна грузовиков на такой дороге – идеальная мишень для авиации.

На эти слова моя спутница ответила коротким ироническим смешком.

– Именно для этого им, наверное, и нужны военно-воздушные силы – защищать транспортные колонны.

– Может быть. Но если ты хочешь знать, для чего это вдруг Гитлеру понадобились эти трассы, не надо забираться в дебри. Все гораздо проще. Это самый элементарный способ борьбы, с безработицей. Человек, который получает пособие, рискует потерять его, отказываясь от предложения поработать на строительстве автострады. И он соглашается. Кто знает, может, Бок оказался в такой ситуации.

– Тебе нужно когда-нибудь побывать в Веддинге и Нойкельне. – Инга говорила о тех районах Берлина, в которых Компартия Германии все еще сохраняла крепкие позиции.

– Понятно, там живут люди, которые знают, каковы условия на этом строительстве и какая там нищенская зарплата. Многие считают за лучшее вообще не подавать заявления на пособие, лишь бы не попасть на строительство дороги.

Мы въезжали в Потсдам по Нойе-Кенигштрассе... Потсдам... Святыня для старшего поколения, хранящего память о прошлом, о славных днях Отечества и собственной юности. Немая, брошенная на свалку скорлупа императорской Пруссии. Город-музей, где хранят манеру говорить и сохраняют старые добрые чувства, где консерватизм доведен до абсолюта, и окна протирают с такой же тщательностью, как стекла наг портретах кайзера.

Проехав два километра по дороге на Лехнин, мы вдруг увидели, как живописный пейзаж сменился какими-то бессмысленными нагромождениями: там, где когда-то был самый красивый в окрестностях Берлина уголок природы, теперь простиралась широкая коричневая полоса развороченной экскаваторами земли. Здесь проходил участок автострады Лехнин – Бранденбург.

Поблизости от Бранденбурга мы заметили чуть в стороне от дороги деревянные бараки и экскаваторы рядом с ними. Я остановил машину и обратился к рабочему, попросив помочь мне отыскать мастера. Он показал на человека, стоявшего в двух метрах от нас.

Мастер оказался коренастым мужчиной среднего роста, с обветренным, румяным лицом. Его живот – пожалуй, выразительнее, чем у женщины на последнем месяце беременности, – нависал над поясом, как если бы это был дорожный рюкзак. Он понял, что мы направляемся лично к нему, и, словно собираясь вступить в схватку, поддернул брюки, вытер тыльной стороной ладони заросший щетиной подбородок и, отставив назад ногу, перенес большую часть своего веса на нее.

– Скажите, это вы – мастер?

Ответом мне было молчание.

– Меня зовут Гюнтер, Бернхард Гюнтер. – Мы уже стояли друг против друга. – Я частный детектив, а это моя помощница, фрейлейн Инга Лоренц.

Я протянул ему свое удостоверение.

Мастер кивнул Инге и углубился в изучение моих документов. В его манере поведения можно было угадать педанта.

– Петер Вельзер, – представился он. – Чем могу быть вам полезен?

– Я хочу видеть господина Бока. Надеюсь, он поможет нам в поисках пропавшего человека.

Вельзер усмехнулся и снова подтянул брюки.

– Господи Иисусе, это по-своему забавно. – Он сплюнул. – За одну эту неделю у меня пропало трое рабочих. Может, вы попробуете их найти?

– И что. Бок один из них?

– По милости Божьей, нет. Бок – работяга, бывший заключенный, пытается начать новую жизнь. Я надеюсь, вы не собираетесь ему в этом мешать.

– Господин Вельзер, мне всего лишь нужно задать ему пару вопросов. Я вовсе не собираюсь избить его дубинкой, а затем засунуть в чемодан и отвезти обратно в тюрьму Тегель. Он сейчас здесь?

– Наверное, он у себя в бараке. Я вас туда провожу.

Мы последовали за ним к одному из длинных одноэтажных деревянных строений, стоявших с краю – там, где когда-то был лес, превращавшийся теперь в отрезок автострады. У крыльца мастер обернулся к нам:

– Народ у нас довольно бесцеремонный, так что лучше будет, если фрейлейн останется здесь. Приходится принимать их такими, какие они есть. Они могут быть неодеты, кто их знает.

– Берни, я подожду в машине.

Я виновато посмотрел на нее и поднялся по ступенькам вслед за Вельзером. Он снял деревянную задвижку, и мы вошли в комнату.

Стены и пол внутри были выцветшего желтого цвета. Вдоль стен стояло двенадцать коек, на трех из них я вообще не заметил матрасов, на трех других сидели мужчины в одних трусах и майках. В центре барака коптила черная чугунная печь в форме котла – ее труба выходила наружу через отверстие в потолке. Рядом с печью стоял большой деревянный стол, за которым сидело четверо мужчин, игравших в скат^[406], наверное, по пять-шесть пфеннигов.

Вельзер обратился к одному из игроков:

– Этот парень приехал из Берлина. У него есть к тебе вопросы.

Огромный детина, словно из цельного куска вырубленный, с головой, размером с пень, сначала внимательно изучил ладонь своей ручищи, потом посмотрел на мастера и, наконец, с подозрением уставился на меня. Другой человек встал со своей койки и с демонстративным безразличием принялся подметать пол.

Обычно меня представляли несколько иначе, поэтому неудивительно, что Боку перспектива этого разговора особой радости не доставила. Я уже собирался кое-что пояснить, но в этот момент Бок рванулся вперед и двинул мне левой рукой сбоку по челюсти, чтобы проложить себе дорогу к двери. Удар был не очень сильный, но в ушах у меня раздался звук, похожий на свист закипающего чайника, и я качнулся в сторону. После этого в голове у меня зазвенело таким монотонным звоном, какой бывает от удара половником по оловянному подносу. Когда я наконец пришел в себя, то увидел, что Вельзер склонился над запрокинутым туловищем Бока, как мне показалось, потерявшего сознание. В руке он держал лопату для угля, которой, очевидно, и ударил этого верзилу по голове. В ту же минуту послышался звук отодвигаемых стульев – партнеры Бока по карточной игре вскочили на ноги.

– Спокойно! – заорал Вельзер. – Этот парень не полицейский, черт вас возьми, а частный детектив. Он здесь не затем, чтоб арестовать Ганса, он должен задать ему какие-то вопросы, и вся история. Понятно? Он ищет человека, который пропал.

Вельзер обратился к одному из игроков:

– Эй, ты! Помоги-ка мне поднять его. – Затем взглянул на меня: – Все в порядке?

Я рассеянно кивнул.

Вельзер вместе с этим работягой стали поднимать Бока, и я видел, с каким трудом это им дается. Они усадили его на стул и стали ждать, пока тот придет в себя. Остальным мастер велел на десять минут выйти из барака. Люди на койках молча повиновались, было заметно, что Вельзеру привыкли подчиняться, и притом быстро.

Когда Бок очнулся, Вельзер объяснил ему снова, кто я и зачем здесь. Жаль, что он не сделал этого сразу.

– Если я вам понадоблюсь, я буду рядом на улице.

Вытолкнув последнего человека из барака, Вельзер оставил нас вдвоем.

– Если вы не мент, значит, один из парней Красного.

Бок говорил, скривив рот набок, так что язык его кончиком уходил куда-то за щеку, а мне волей-неволей приходилось изучать некое розовое плато – можно сказать, центральную часть этого маятника.

– Послушайте, я ведь не законченный идиот. – Он говорил, явно самовозбуждаясь. – Я не так глуп, чтобы дать себя убить, выгораживая Курта. Я и вправду не знаю, где он.

Я вытащил портсигар, чтобы предложить ему сигарету. Дал прикурить, а потом закурил сам, не говоря ни слова.

– Во-первых, я не из парней Красного. Я действую как частный детектив. Вельзер тебе об этом сказал. Но челюсть у меня что-то ноет, и если ты не ответишь на все мои вопросы, ребята из Алекса запишут твое имя на листочке бумаги, чтобы с помощью жеребьевки решить, кого из пансиона Тиллессена отправить под нож для изготовления мясных консервов.

Бок напрягся.

– И если ты сдвинешься с этого стула, поверь мне, я сломаю тебе шею пополам.

Я подвинул к себе стул и поставил на него ногу, чтобы опереться на колено.

– У вас нет доказательств, что я там был.

Я усмехнулся:

– Неужели? – И, глубоко затянувшись, выпустил струю дыма ему в лицо. – Во время своего последнего визита в этот притон ты предусмотрительно оставил там свою квитанцию о получении зарплаты. Я нашел ее в печи рядом с орудием убийства. Потому-то мне и удалось разыскать тебя здесь. Конечно, сейчас там ее нет, но мне ничего не стоит вернуть ее на место. Полиция пока не нашла тело, но только лишь потому, что мне все недосуг позвонить туда. Эта квитанция несколько осложняет твое положение. Квитанция найдена рядом с орудием убийства, и, можешь поверить мне на слово, этого вполне достаточно, чтобы отправить тебя на плаху.

– Что вам от меня нужно?

Я сел напротив.

– Ничего, кроме ясных ответов на мои вопросы. Так что, если я попрошу тебя назвать столицу Монголии, ты уж лучше назови ее, а то лишишься своей чертовой головы. Ты понял? – Он молчал, выжидая. – Начнем с Курта Мучмана и с того, чем вы с ним занимались после Тегеля.

Бок тяжело вздохнул.

– Я вышел первым и попытался завязать. Это вроде не так уж трудно, но, с другой стороны, не очень легко. Во всяком случае, снова в тюрьму не хотелось. Время от времени ездил в Берлин на выходные. Понимаете? К Тиллессену. Он ведь – сводник. Или был им. Бывало, что оставлял для меня самых лакомых девочек. – Он передвинул сигарету в угол рта и потер макушку. – Через пару месяцев после того, как меня выпустили, Курт тоже вышел на свободу и нашел пристанище там же, у Тиллессена. Как-то, когда я, навестил его там, он сказал, что картель поможет ему привести дела в порядок... Ну, придется грабануть кого-нибудь. И в ту же самую ночь, когда мы с ним все это обсуждали, вломился вдруг Красный Дитер с двумя парнями. Ну, что говорить... Он в картеле главный, вы понимаете. Они притащили с собой этого старикашку и обработали его в столовой. Я сидел в своей комнате. Вскоре заходит Красный и говорит Курту, чтобы тот занялся сейфом, а мне велел отвезти их. Восторга у нас это, конечно, не вызвало – я уже по горло был сыт всем этим, а Курт – тот ведь профессионал: Он не любит насилия, бестолковщины, вы же знаете. Он предпочитает заранее все обдумать, а не переть напролом, с бухты-барахты. Дело требует подготовки.

– Что это был за сейф? Красный Дитер узнал о нем от человека в столовой, которого они избивали? – Бок кивнул. – Что произошло дальше?

– Я решил не ввязываться в это дело. Я вылез в окно и ночь провел в ночлежке на Фробенштрассе, а затем вернулся сюда. Этот мужик, которого они избивали, был еще жив, когда я удрал. Они не собирались сразу его кончать – сначала надо было убедиться, что он им сказал правду. – Бок вытащил окурок изо рта и, бросив на пол, раздавил каблуком. Я дал ему еще сигарету. – Ну, а потом я узнал, что у них ничего не получилось. Тиллессен, очевидно, всех отвез. После этого ребята Красного прикончили того мужика. Они бы и Курта кокнули, но тот скрылся.

– А Красного эти ребята не прикончили случайно?

– Ну, кому же придет в голову такая глупость!

– А ты не заливаешь?

– Когда я сидел в тюрьме, в Тегеле, я видел, как люди умирали на гильотине, – спокойно ответил он. – Я бы предпочел рисковать вместе с Красным. Если уж бежать, так в одной упряжке.

– Расскажи мне подробнее об этой истории с сейфом.

– Красный сказал, что это все равно что орех расколоть. Для такого человека, как Курт, труда не составит. Курт – настоящий профессионал, скажи ему, он и сердце вскроет Гитлеру. Было сказано – на дело пойдем поздно ночью. Надо вскрыть сейф и вытащить какие-то бумаги. Больше ничего.

– А бриллианты?

– Бриллианты? Он вообще не говорил ни о каких побрякушках.

– Ты в этом уверен?

– Конечно. Ему нужны были только бумаги. И ничего больше.

– Какие бумаги? Ты что-нибудь слышал?

Бок покачал головой.

– Бумаги, и все.

– А как насчет убийства?

– Никто не говорил об убийстве. Курт не пошел бы на дело, если бы знал, что придется кого-то замочить. Это не по его части.

– А что ты скажешь о Тиллессене? Он способен застрелить человека в постели?

– Ни в коем случае. У него другая сфера. Тиллессен – сводник. И сводник гнусный. Избить девку – это максимум, на что он способен. Покажи ему пушку, и он удерет, как кролик.

– Может, аппетит разыгрался и они хапнули больше, чем думали поначалу?

– А уж это вам лучше знать. Черт подери, детектив-то вы, а не я.

– И с тех пор ты ничего о Курте не слышал и его самого не видел?

– Он слишком умен, чтобы искать встречи со мной. Если у него что-нибудь еще в голове осталось, он просто обязан лечь на дно.

– У него есть друзья?

– Кое-кто. Но кто именно, я не знаю. Жена его бросила. Спустила все, что он заработал, до последнего пфеннига, а после этого сбежала с другим. Он скорее умрет, чем обратится за помощью к этой суке. Ее можно точно отбросить – она ничего не знает.

– Может, он уже мертв, – предположил я.

– Не думаю. – По Боку было видно, что он и мысли такой не допускает. – Он очень умен. И предусмотрителен. Он выпутается из любой ситуации.

– Кто знает... – Я решил перевести разговор на другие рельсы. – Одного не могу понять, если ты решил завязать, то зачем подался на эту стройку? Сколько ты получаешь за неделю?

– Примерно сорок марок. Правда, не густо?

Это было даже меньше, чем я предполагал.

– Так в чем же дело? Почему бы тебе не проломить какой-нибудь череп по просьбе Красного Дитера?

– Откуда это известно, что я занимаюсь такими вещами?

– Но ты ведь участвовал в избиении участников «стальных пикетов»?

– К сожалению. Мне тогда нужны были деньги.

– А кто платил за эту работу?

– Красный.

– А ему-то какой в том интерес?

– Такой же, как и у меня, – деньги. Только он получал куда больше. Такие, как он, не попадаются. В тюрьме я это понял. Самое скверное, что теперь, когда я решил завязать, вся страна, похоже, решила «развязать». Я сел в тюрьму, а когда вышел, то обнаружил, что эти ублюдки проголосовали за банду гангстеров. Как вам это понравится?

– Только не обвиняй в этом меня, дружище. Я голосовал за социал-демократов. А тебе ничего не приходилось слышать о том, кто все-таки платил Красному за нападения на бастующих сталелитейщиков? Скажем, имена какие-нибудь?

– Думаю, что платило руководство компаний. Для того чтобы понять это, не надо быть детективом. Но имен я никогда не слышал.

– Хотя все это, конечно, кто-то организовывал.

– Конечно. И организовано это было прекрасно. Более того, и сработало точно. Бастующие отступили.

– А ты попал в тюрьму.

– Я попался. Мне никогда не везло. И то, что вы появились здесь, – лишнее тому доказательство.

Я вытащил бумажник и протянул ему пятьдесят марок. Он приготовился благодарить, но я остановил его:

– Ладно, не стоит. – Я уже направился к дверям, но обернулся. – А мог бы твой Курт бросить сейф, который он вскрыл, открытым?

Бок сложил банкнот.

– Никто не работал аккуратнее, чем Курт Мучман.

– Так я и думал.

* * *

На обратном пути из Бранденбурга мы заехали ко мне домой.

– Завтра утром у тебя здесь будет огромный синяк. – Инга повернула мою голову к свету, чтобы получше разглядеть кровоподтек на скуле. – Надо сюда что-нибудь приложить.

Она ушла в ванную.

Я слышал, как она открыла кран и, вернувшись, приложила холодную фланелевую тряпку к моей щеке. Она стояла совсем близко, лаская меня своим дыханием, аромат духов, который окутывал ее как облако, для меня был откровенно чувственным.

– Так, по крайней мере, не опухнет.

– Спасибо. Синяк на лице у сыщика производит хорошее впечатление. С другой стороны, люди могут подумать, что я слишком упрям. Ты знаешь, что существует тип людей, которые ни за что не бросят начатое дело.

– Не вертись.

Инга касалась меня животом, и я не без удивления почувствовал что у меня вот-вот возникнет эрекция. Она прищурилась, и я подумал, что она, возможно, об этом догадывается, однако не отодвигаемся от меня. Напротив, почти непроизвольно, еще плотнее ко мне прижалась. Моя ладонь легла на ее тяжелую грудь, и несколько мгновений спустя между моими пальцами – большим и указательным – оказался ее сосок. Я нащупал его сразу – твердый, как шарик на крышке чайника для заварки, и почти такой же по величине.

Тут она отвернулась.

– Наверное, нам пора остановиться.

– Боюсь, что уже поздно.

Она зарумянилась, оглядела меня всего и слегка всем корпусом откинулась назад. Наслаждаясь неторопливостью своих действий, я шагнул к ней, и, когда мой взгляд уперся в подол ее зеленого платья, наши пальцы встретились. Я опустился перед ней на колени и, приподняв подол, наслаждался зрелищем ее нижнего белья, затем одним движением снял с нее панталоны. Она сама через них переступила, при этом ее длинные гладкие бедра слегка подрагивали. Тут мне и предстало зрелище, которого я так вожделел. Я перевел взгляд выше, на ее лицо, но оно тут же скрылось в складках платья, которое Инга торопилась снять, и перед моим взором возникла ее грудь. Инга встряхнула блестящими черными волосами, как птица, расправляющая перья на крыльях. Она сбросила платье на пол и теперь стояла передо мной обнаженная. На ней оставались только чулки, пояс и туфли.

Я сел на пол и, возбуждаясь от неведомого мне прежде чувства какой-то сладкой боли, смотрел, как она медленно поворачивается передо мной, открывая линию лобка, покрытого волосами, торчащие соски, длинный изгиб спины, гладкие, подрагивающие ноги, изящно очерченные ягодицы и снова низ живота – темный, призывный, манящий.

Я поднял ее на руки и отнес в спальню, где мы провели остаток дня, лаская, изучая друг друга, вкушая наслаждение на пиру плоти, который мы устроили друг для друга.

* * *

День уже сменился вечером, когда мы забылись легким сном, а проснувшись, снова дарили друг другу нежность – чувствами и словами. Утолив желание, мы почувствовали поистине волчий аппетит.

Мы пообедали в «Пельцер-гриль», а затем отправились потанцевать в «Крышу Германии», расположенную рядом на Харденбергштрассе.

Под «Крышей» собиралось высшее общество Берлина – причем многие были в форме. Инга разглядывала стены из голубого стекла, декоративные бассейны с водяными лилиями, потолок, расцвеченный голубыми звездочками и опиравшийся на медные, отполированные до блеска колонны.

– Просто замечательно, правда?

– Не думал, что тебе здесь так понравится, – пробормотал я.

Но Инга меня не слышала. Она взяла меня за руку и потащила к той круглой площадке для танцев, где народу было поменьше.

Оркестр играл великолепно, я крепко прижимал ее к себе, вдыхая запах ее волос. Как хорошо, что я привез Ингу сюда, а не в какой-нибудь там клуб типа «Джонни» или «Золотой подковы». Уже потом я вспомнил о Ноймане, который говорил, что «Крыша Германии» – одно из любимых мест отдыха Красного Дитера. Поэтому, когда Инга отправилась в дамскую комнату, я подозвал к своему столу официанта и протянул ему пять марок.

– Я надеюсь, это поможет мне получить простой ответ на один несложный вопрос, правда?

Он молча положил деньги в карман.

– Скажите, здесь сегодня Дитер Хелферих?

– Красный Дитер?

– А у него есть еще и другие цвета?

Он не понял моего вопроса, и я решил к нему больше не возвращаться. Официант на секунду задумался, соображая, не будет ли главарь «Германской мощи» возражать, если он сообщит мне о его присутствии. Решение он принял верное.

– Он здесь. – Предваряя мой следующий вопрос, он кивнул через плечо в направлении бара. – Самая дальняя от оркестра кабина. – И, понизив голос, продолжая убирать пустую посуду со стола, добавил: – Не стоит задавать слишком много вопросов о Красном Дитере. Это консультация уже бесплатная.

– Тогда последний вопрос. Какой напиток он предпочитает?

Официант с нежным лицом мальчика, жующего лимон, с сожалением взглянул на меня, и по его взгляду я понял, что этот вопрос задавать не следовало.

– Он не пьет ничего, кроме шампанского.

– Чем хуже жизнь, тем изощреннее вкусы. Не так ли? Поставьте ему на стол бутылку с наилучшими пожеланиями от меня. – Я протянул ему свою визитную карточку и деньги; – Сдачи не нужно.

Он оценивающе оглядел Ингу, которая вернулась к столику. Меня это не рассердило, так как он был в этом отношении не единственный – за стойкой бара сидел человек, который также, видимо, находил, что она заслуживает внимания.

Мы пошли танцевать снова, и я видел, как официант преподнес бутылку шампанского Красному Дитеру. Сам он оставался для меня вне поля зрения, но я заметил, что визитную карточку изучили и официант кивнул в мою сторону.

– Послушай, дорогая. Мне сейчас придется заняться одним делом. Я постараюсь поскорей освободиться, но мне придется ненадолго тебя покинуть. Если захочется чего-нибудь; попроси официанта.

Я отвел Ингу к столику, и она определенно встревожилась.

– Куда ты собираешься?

– Мне нужно кое-кого повидать. Я вернусь через несколько минут.

– Пожалуйста, будь осторожен.

Я наклонился и поцеловал ее в щеку.

– Буду осторожен, как канатоходец.

Массивный господин, который ужинал в дальней кабине, чем-то походил на толстяка Арбукля. Его шея состояла из двух жирных складок, которые подпирал тугой воротник нарядной рубашки, а лицо по цвету напоминало вареную ветчину, и я подумал, что отсюда, очевидно, его кличка. Рот у Дитера Хелфериха был перекошен, как будто он непрерывно жевал огромную сигару. Когда он заговорил, в его голосе было что-то от рычания медведя, засевшего в глубине пещеры, и с его языка в любую минуту готовы были сорваться грязные ругательства. Улыбаясь, его рот складывался в крест, точнее, нечто среднее между крестом древних майя и поздней готикой.

– Частный детектив? Ха-ха-ха! Никогда еще с частными детективами не встречался.

– Это свидетельствует лишь о том, что нас немного. Не возражаете, если я присоединюсь?

Он посмотрел на этикетку на бутылке.

– Хорошее шампанское. Самое меньшее, что я могу сделать, это выслушать вас. Прошу.

Он разлил шампанское и поднял бокал, чтобы произнести тост. Под его бровями – по форме здесь было что-то общее с Эйфелевой башней, если рассматривать ее в горизонтальной плоскости, – притаились глаза, расставленные слишком широко, я бы даже сказал, раздражающе широко.

– За отсутствующих друзей, – произнес он.

Я присоединился:

– Наверное, за таких, как Курт Мучман.

– Курт исчез, но не забыт. – Он засмеялся, и в его смехе, мне показалось, было что-то от злорадства. – Похоже, что нам обоим хотелось бы знать, где он сейчас. Конечно, только для того, чтобы успокоиться, перестать за него волноваться. Так?

– А есть повод для волнения? – спросил я.

– Для людей, которые занимаются такими делами, как Курт, времена опасные. Впрочем, я уверен, не тебе об этом рассказывать. Ты это и сам прекрасно знаешь. Правда, блоха? Ты же из легавых, верно? – Красный Дитер отпил из бокала. – Надо отдать должное твоему клиенту, блоха, он знал к кому обратиться. Соображал, что к бывшим твоим коллегам и соваться нечего. Ему одно только и нужно – получить обратно свои побрякушки, в этом можно не сомневаться. Ты можешь вступить в более тесный контакт с людьми, встретиться, поговорить с ними. Он готов на небольшое вознаграждение, верно?

– Вы очень хорошо информированы.

– Я хорошо информирован, если это все, чего требует твой клиент. Сумею, помогу тебе. – Его лицо потемнело. – Но Мучман – мой. Если у твоего друга появился какой-нибудь план мести или что-то в этом роде, скажи ему, чтобы он свои затеи выбросил из головы. Понял? Речь может идтитолько о том, чтобы навести порядок в делах. Договорились?

– И это все, что вам нужно? Прибраться в своей лавочке? Вы забываете о пустяке. О бумагах фон Грайса. Ну, помните, наверное, бумаги, по поводу которых ваши ребята так хотели с ним пообщаться. Насчет того, где он их прячет, кому передал. Кстати, как бы вы с ними поступили, если бы вам удалось их получить? Шантаж? По высшему классу? Растрясти какого-нибудь магната, вроде моего клиента? Или заиметь парочку полицейских про запас?

– Я смотрю, ты тоже неплохо информирован, блоха. Я не зря сказал, что твой клиент – умный человек. Мне повезло, что он доверился тебе, а не полиции. Мне повезло, и тебе тоже повезло. Потому что если бы ты служил в полиции и произнес все эти слова, то уже мог бы записать себя в покойники.

Я выглянул из кабинки, чтобы убедиться, что у Инги все в порядке. Издали я увидел, как она холодно отвергала домогательства какого-то кутилы в форме, безуспешно расточавшего свои чары.

– Спасибо за шампанское, блоха. Ты рисковал по-крупному, и не такой уж крупный выигрыш выпал на твою ставку. Но, по крайней мере, деньги, которые ты поставил, останутся при тебе.

Он усмехнулся.

– Мне всего лишь хотелось почувствовать, что такое азарт в игре.

Гангстеру мои слова показались забавными.

– Другого раза не будет. Можешь быть в этом уверен.

Я решил уйти и привстал, но обнаружил, что он держит меня за руку. Я думал, что он станет угрожать мне, но разговор принял неожиданный оборот.

– Послушай, я не хочу, чтобы ты думал, что я тебя обманул. И не спрашивай, почему я тебе помогаю. Может быть, потому, что я ценю твою смелость. Не оборачивайся. Там, у бара, сидит здоровый парень в коричневом костюме. У него прическа как у морского ежа. Изучи его сейчас хорошенько. Это профессиональный убийца. Он появился здесь сразу после того, как ты со своей девушкой сел за столик. Ты, должно быть, наступил кому-то на мозоль. Похоже, что тобой решили расплатиться, должок отдать. Не думаю, что он нападет на тебя здесь, хотя бы из уважения ко мне. Надеюсь, ты понимаешь. Но на улице... Им известно, что я не выношу соседства с этими дешевыми убийцами, это производит плохое впечатление на общество.

– Спасибо, что предупредили. Очень признателен за эту любезность. – Я закурил сигарету. – Здесь есть черный ход? Не хотелось бы лишних неприятностей для моей девушки.

– Шагай через кухню, а затем по пожарной лестнице. Внизу будет дверь, через которую выход на аллею. Там спокойно. Чуть левее – несколько машин. Светло-серая, спортивной модели, – моя. – Он подвинул ко мне связку ключей. – В «бардачке» пушка, она может тебе пригодиться. После финиша ключи оставь в выхлопной трубе и постарайся не поцарапать обшивку.

Я положил ключи в карман.

– Приятно было побеседовать, Красный. Чудной народ эти блохи: когда тебя кусает первая, ты ее не замечаешь, а через минуту уже не знаешь, как от них избавиться.

Красный Дитер нахмурился.

– Убирайся отсюда, Гюнтер, пока я не передумал.

По дороге к своему столику я мельком осмотрел бар. Парень в коричневом костюме, о котором шла речь, оказался тем самым, что все это время глазел на Ингу.

А в настоящий момент Инга с легкостью и даже не без удовольствия сопротивлялась натиску смазливого – правда, ростом он не вышел – офицера СС. Я немедленно потащил Ингу к выходу. Эсэсовец остановил меня за руку, но я так на него посмотрел, что, думаю, сразу остудил его пыл.

– Спокойно, коротышка. – Над его тщедушной фигуркой я нависал, как фрегат над рыбацкой лодкой. – Не то я разукрашу тебе губу. Только не думай, что это будет Рыцарский Крест с дубовыми листьями.

Уже на ходу я бросил на стол мятую бумажку в пять марок.

– А я и не думала, что ты такой ревнивый, – обернулась ко мне Инга.

– Иди к лифту и спускайся вниз. Слушай меня внимательно. Когда выйдешь на улицу, ступай к машине и жди меня там. Под сиденьем лежит пистолет. Держи его наготове, на всякий случай.

Я оглядел зал: человек в коричневом костюме спешно расплачивался за выпивку.

– Сейчас нет времени для объяснений, но это не имеет никакого отношения к твоему напористому ухажеру.

– А ты куда?

Вместо ответа я протянул ей ключи от своей машины.

– Я выйду другим путем. Человек в коричневом костюме – он здесь, в баре, – очень опасен. Если ты увидишь, что он идет к машине, тут же жми на стартер, а из дома позвони криминальинспектору Бруно Штальэкеру в Алексе. Поняла?

Я все еще шел за ней следом, но на этих словах резко свернул в сторону, быстро прошел через кухню и оказался на пожарной лестнице. Спустившись на три пролета, я услышал наверху шаги. Тьма на лестнице была кромешная, и, спускаясь, я не представлял, что произойдет в следующую минуту и смогу ли я справиться с ситуацией. В конце концов, он вооружен, а главное, я имею дело с профессионалом. Тут я оступился и, пересчитывая боками ступеньки, покатился по лестнице, несмотря на попытки тормозить локтями. Нащупав перила, я с трудом поднялся на ноги, ринулся вниз, стараясь не обращать внимания на боль. Я был на верхней ступеньке последнего пролета, когда из-за какой-то двери пробился свет, и я тут же решил прыгать. Однако лестница оказалась длиннее, чем я думал, и все же я приземлился на четвереньки, и вполне удачно. Рванув засов на двери, я очутился на улице.

Среди машин, аккуратно выстроившихся в ряд, вычислить серую «бугатти-ройял» Красного Дитера труда не составило. В кабине я первым делом вскрыл «бардачок»: рядом с маленьким бумажным пакетиком с белым порошком лежал большой револьвер с длинным стволом – из тех, что пробивают дверь из красного дерева толщиной восемь сантиметров. Времени на то, чтобы проверять заряжен – не заряжен, у меня не было, но вряд ли Красный держал у себя револьвер потому, что играл в индейцев или ковбоев.

Я лег на землю и спрятался под днищем большого «мерседеса» с открытым верхом, стоявшего рядом с «бугатти». В этот же момент из пожарного выхода появился мой преследователь и, прижавшись к стене, спрятался в ее тени. Я не двигался, ожидая, когда он окажется на аллее, залитой лунным светом.

Минута проходила за минутой, но из темноты не доносилось ни звука и никакого движения тоже не было заметно. Тут я сообразил, что он прошел вдоль стены, прячась в ее тени, в конце аллеи благополучно ее пересек и теперь, наверное, приближается к машинам.

В подтверждение этих мыслей позади под каблуком хрустнул камешек, и я затаил дыхание. Большим пальцем я медленно и неуклонно оттягивал курок револьвера, пока наконец не раздался еле слышный щелчок, после чего можно было снять предохранитель. Повернувшись на бок, позади себя я увидел пару ботинок в обрамлении задних колес автомобиля. Ботинки переместились вправо, за «бугатти», и, догадавшись, что обладатель их направляется к машине – дверь оставалась наполовину открытой, – я пополз в противоположную сторону, чтобы выбраться из-под «мерседеса». Согнувшись так, что моя голова была на уровне окон автомобиля, я чуть отошел назад и спрятался за огромным багажником. Когда я решился выяснить, что поделывает мой приятель, то зафиксировал его у заднего колеса «бугатти» приблизительно в том же положении, в каком находился я сам, только смотревшим в другую сторону. Нас отделяло друг от друга не больше двух метров. Я осторожно выступил вперед и поднял револьвер до уровня его головы – расстояние вытянутой руки не назовешь серьезным.

– Брось оружие, – приказал я. – Или я с Божьей помощью проложу туннель сквозь твою чертову башку.

Человек замер, но пистолета не бросил.

– Не волнуйся, друг. – Он отпустил рукоятку своего автоматического маузера, и револьвер повис на скобе его указательного пальца. – Не возражаешь, если я поставлю его на предохранитель? Эта детка начинает палить от любого толчка. – Он говорил медленно и холодно.

– Сначала сдвинь свою шляпу на лицо. А затем поставь предохранитель, как будто твоя рука в мешке с песком. И помни, что с такого расстояния я не промахнусь. А мне не хотелось бы заляпать машину Красного салатом из твоих мозгов.

Он натянул шляпу на глаза и, поставив маузер на предохранитель, бросил его на землю. Оружие, когда оно лежит на щебенке, кажется безобидной игрушкой.

– Это Красный сказал, что я тебя выслеживаю?

– Заткнись и повернись. Руки вверх.

Человек в коричневом костюме команду выполнил, но запрокинул голову назад, чтобы хоть что-то видеть из-под полей шляпы.

– Ты собираешься пришить меня?

– Это будет зависеть от тебя.

– В каком смысле?

– В том смысле, что мне надо выяснить одну вещь. Кто тебе платит?

– Как считаешь, мы можем заключить сделку?

– Я что-то не вижу у тебя товара. Чем ты собираешься торговать? Либо ты отвечаешь на мой вопрос, либо вздрагиваешь ноздрями. Вот и весь разговор.

Он усмехнулся:

– Убить человека – это не так просто, как ты думаешь.

– Неужели? – Я ткнул его пистолетом в подбородок, а затем провел дулом по щеке и покрутил под скулой. – Боюсь, что ты слишком самоуверен. Уж если ты заставил меня пустить в ход пушку, лучше шевели языком сейчас, не то тебе не придется пошевелить им вообще.

– Ну, предположим, я запою. Что тогда? Ты меня отпустишь?

– Чтобы ты снова за мной охотился? Ты меня, наверное, за дурака держишь?

– Тогда как я должен поступить, чтобы убедить тебя, что я этого не сделаю?

Я отступил на шаг.

– Поклянись жизнью матери.

– Клянусь жизнью моей матери, – сказал он с готовностью.

– Прекрасно. Так кто же твой клиент?

– Ты меня отпустишь, если я скажу?

– Да.

– Поклянись жизнью своей матери.

– Клянусь жизнью моей матери.

– Ну хорошо. Его зовут Хауптхэндлер.

– И сколько он тебе платит?

– Три сотни сейчас и...

Он не закончил предложение. Шагнув вперед, я ударил его толстым концом револьвера так, что он потерял сознание. Удар был жестким, и расчет заключался в том, что он должен был прийти в себя, но очень не скоро.

– Моя мать умерла, – сказал я, а затем поднял с земли его маузер и побежал назад, к машине.

Инга сделала большие глаза, когда увидела, в каком состоянии находится мой костюм – весь в грязи и масле. Мой лучший костюм.

– Тебе что, не понравился лифт? Ты просто прыгнул вниз, что ли?

– Что-то в этом роде.

Под сиденьем я нащупал пару наручников, которые хранились там вместе с пистолетом. Затем я подал назад – где-то метров семьдесят – по направлению к аллее. Владелец коричневого костюма лежал без сознания там, где я его оставил. Я протащил его по аллее к стене и приковал наручниками к железным прутьям окна. Он тихонько стонал, пока я его тащил. Значит, живой. Вернувшись к «бугатти», я положил в «бардачок» револьвер Красного, а оттуда взял пару пакетиков с белым порошком. Я предполагал, что Красный Дитер не будет держать в машине поваренную соль, но все-таки понюхал пакетик. И сразу узнал запах кокаина. Пакетиков было совсем немного, не больше чем на сто марок, и предназначались они, скорее всего, для самого Дитера.

Я запер машину, сунул ключи в выхлопную трубу, как он просил, а затем вернулся к коричневому костюму и оставил в его нагрудном кармане парочку пакетиков. Этим заинтересуются парни из Алекса, подумал я.

Действительно, не решившись убить, я не придумал ничего другого, чтобы хоть немного убедить себя самого в том, что он не станет доводить до конца дело, за которое взялся.

Сделки можно заключать только с теми людьми, которые при встрече держат в правой руке рюмку шнапса, а не посторонние предметы.

Глава 14

Все утро моросил теплый мелкий дождичек, словно кто-то непрерывно брызгал из садового пульверизатора. Я поднялся отдохнувшим и бодрым. Пожалуй, во мне было не меньше энергии, чем в упряжке ездовых собак.

Мы встали, позавтракали какими-то мексиканскими консервами и выкурили по сигарете. Кажется, я даже насвистывал во время бритья, Инга заглянула в ванную комнату и так и осталась стоять: мы молча долго смотрели друг на друга.

– Учитывая то, что накануне кто-то пытался тебя прикончить, – наконец сказала она, – сегодня ты выглядишь просто замечательно.

– Я всегда считал, что прикосновение косы старухи-смерти особенно возбуждает вкус к жизни. Ну, и еще привлекательная женщина.

– Ты мне так и не рассказал, почему он хотел тебя убить.

– По той простой причине, что ему заплатили за это.

– Кто? Человек из клуба?

Я вытер лицо и проверил, не осталось ли где щетины. Нет, выбрито хорошо, можно отложить бритву.

– Помнишь, вчера я позвонил Сиксу домой и попросил дворецкого оставить записку своему хозяину и Хауптхэндлеру?

– Да, ты просил передать им, что напал на след.

– Я полагал, что это побудит Хауптхэндлера сделать ход. И он его сделал. Только гораздо быстрее, чем я думал.

– Значит, ты считаешь, что это он нанял человека и заплатил за то, чтобы убить тебя?

– Я не считаю, я знаю это.

Инга прошла за мной в спальню, где я надевал рубашку, и смотрела, как я вожусь с запонкой на руке, которую я ушиб, а она забинтовала.

– Знаешь, – я испытывал потребность, мне хотелось высказаться, – после всего, что произошло ночью, у меня осталось столько же вопросов, сколько ответов я получил. Не могу обнаружить логику в происходящем. Все время пытаюсь решить головоломку, состоящую из двух элементов. Драгоценности и бумаги – вот содержимое сейфа Пфарров. Составные части, которые никак не стыкуются. Что мы еще имеем? Фрагменты убийства, которые, в свою очередь, не монтируются с теми, которые связаны с ограблением.

Инга прищурилась и стала похожа на умную кошку. Иногда женщины смотрят на нас так, что мужчина, неизвестно почему, чувствует себя идиотом и потом только удивляется, как эта мысль не пришла ему в голову. Признаться, поначалу это вызвало у меня раздражение, но, когда она заговорила, я понял, каким был болваном.

– А может, здесь изначально никакой головоломки нет и не было? Или ты пытаешься выстроить одну модель из двух элементов, а имеешь дело с двумя моделями?

Для того, чтобы смысл этих слов дошел до моего сознания, потребовалось какое-то время.

– Ну, черт! Конечно же, именно так!

Соображения, которые высказала Инга, для меня явились настоящим откровением: я пытался распутать одно преступление, когда речь шла о двух.

Мы оставили машину на Ноллендорфплац в тени эстакады городской надземки. По мосту над нашими головами пронесся поезд, наполнив грохотом всю округу. Но каким бы оглушительным ни был этот шум, он не мог стряхнуть сажу, которую годами исторгали трубы гигантов Темпельхофа и Нойкелъна и которая оседала на стенах домов, окружавших площадь и знававших лучшие времена. Мы двигались по направлению к Шенебергу, району мелкой буржуазии. Нам предстояло разыскать на Ноллендорфштрассе пятиэтажный дом, в котором обитала Марлен Зам.

На пятом этаже нам открыл дверь молодой человек в форме штурмовика какого-то особого подразделения СА, какого именно, я определить не сумел. На вопрос, здесь ли живет фрейлейн Зам, он ответил утвердительно и добавил, что он ее брат.

– А кто вы такой?

Передав свою визитную карточку, я спросил, не могу ли поговорить с его сестрой. Молодой человек не скрывал, что наше вторжение некстати, и я, признаться, усомнился в их родстве – солгать не трудно. Он пригладил свою густую, цвета соломы шевелюру и, прежде чем пропустить нас, бросил быстрый взгляд через плечо.

– Сестра отдыхает, но я все-таки попробую что-нибудь выяснить для вас, господин Гюнтер.

Он закрыл за нами дверь и попытался придать своему лицу более приветливое выражение. Из-за толстых губ возникала отдаленная ассоциация с типичной негритянской улыбкой. Именно так, во всю ширь, он и улыбался, но при этом его голубые глаза оставались холодными, и он все время переводил взгляд с меня на Ингу, а с Инги на меня, как будто следил за игрой в теннис.

– Пожалуйста, подождите минутку.

Когда он ушел, Инга показала на стену, где над буфетом висели целых три портрета фюрера.

– Они определенно перестраховались, демонстрируя свою верность режиму.

– Разве ты не знаешь, что придумали в Вулворте: купи двух фюреров, и третий получишь бесплатно.

Зам вернулся в сопровождении крупной красивой блондинки с несколько меланхоличным носом и выступающей вперед челюстью, что придавало ее лицу какую-то сдержанность. При этом казалось, что ее короткая, тренированная шея почти не гнется, а такие руки, цвета бронзы, можно обычно встретить у лучников или теннисистов. Это и была его сестра Марлен. Когда она своей пружинистой походкой вошла в прихожую, я про себя подумал, что фигурой Марлен напоминает камин в стиле рококо.

Нас пригласили в небольшую скромную гостиную, где мы втроем устроились на дешевом диванчике, обитом коричневой кожей, а ее брат остался стоять, опираясь рукой о дверь и с подозрением поглядывая на меня с Ингой. За стеклянными дверцами высокого шкафа из орехового дерева стояли спортивные кубки в таком количестве, что их бы хватило на призы какой-нибудь школе, и не одной, наверное.

– Впечатляющая коллекция, – сказал я как бы в пространство. Мне иногда кажется, что если оценивать мое искусство светской беседы по пятибальной шкале, то больше двойки я ни за что не получу.

– Пожалуй, – сказала Марлен, потупившись с видом скромницы.

Ее брат этим качеством явно не обладал.

– Моя сестра – спортсменка. И если бы не травма, она сейчас участвовала бы в Олимпиаде и защищала честь Германии. Она бегунья.

Инга и я что-то промычали в знак сочувствия. Марлен взяла мою визитную карточку и прочитала еще раз.

– Чем я могу помочь вам, господин Гюнтер?

– Меня пригласила Немецкая страховая компания для расследования обстоятельств гибели Пауля Пфарра и его жены. Мы обращаемся ко всем, кто их знал, чтобы установить подробности их гибели. Это позволит моему клиенту быстрее решить вопросы, связанные с оплатой.

– Понятно. – Марлен глубоко вздохнула. – Конечно-конечно.

Я подождал, не произнесет ли она что-нибудь более вразумительное, но не дождался, и мне пришлось ее чуть-чуть подтолкнуть.

– Если я не ошибаюсь, вы работали секретаршей господина Пфарра в министерстве внутренних дел.

– Да, это так.

Она оставалась непроницаемой, как настоящий карточный игрок.

– Вы и сейчас там работаете?

– Да, – сказала она по-прежнему безразлично, не меняя тона.

Я вопросительно посмотрел на Ингу, но в ответ она лишь приподняла идеально подрисованную бровь.

– Скажите, отдел господина Пфарра по проблемам коррупции в руководстве рейха и Немецком трудовом фронте все еще существует?

Несколько секунд она изучала носки своих туфель, а потом посмотрела мне прямо в глаза.

– А кто вам об этом сказал? – Она говорила ровным тоном, но я понял, что мои слова ее ошеломили.

Теперь важно было развивать наступление.

– Может быть, его убили именно потому, что кому-то не понравилось, что он совал свой нос в чужие дела, а если более прямо – в чужие тайны?

– Я... я понятия не имею, почему его убили... Послушайте, господин Гюнтер, я думаю...

– Вы когда-нибудь слышали о человеке по имени Герхард фон Грайс? Это друг Премьер-министра, профессиональный шантажист по совместительству. Вы знаете, что сведения, которые он передал вашему шефу, стоили ему жизни?

– Я в это не верю, – сказала она, но потом спохватилась: – Я не буду отвечать на ваши вопросы.

Я сделал вид, что не слышал этого.

– А что вы скажете о любовнице Пауля – Еве, или Вере, или как там ее зовут? Может быть, вы знаете, почему она скрывается? Или ее тоже нет в живых?

Ее веки задрожали, как чашка на блюдце в вагоне-ресторане скорого поезда. Она задохнулась от возмущения и вскочила на ноги.

– Пожалуйста! – произнесла она, и глаза ее наполнились слезами.

Брат Марлен сделал жест наподобие судьи, разнимающего боксеров на ринге.

– Я думаю, достаточно, господин Гюнтер. Не вижу оснований, по которым вы могли бы продолжать этот допрос, да еще в такой манере.

– Почему же? Уверен, что вашей сестре приходилось видеть, как в Гестапо допрашивают людей. В такой же манере или в другой, куда хуже этой.

– Это не имеет значения. Мне ясно, что ей неприятно отвечать на ваши вопросы.

– Странно. – Меня это почти веселило, но я пришел точно к такому же выводу. Однако, перед тем как захлопнуть за собой дверь, я обернулся и добавил: – Я не принадлежу ни к какой партии, и единственное, что меня интересует, – это правда. Если вы передумаете, советую сразу же со мной связаться. Я занялся этим делом совсем не для того, чтобы кого-то бросить волкам на съедение.

* * *

– Никогда бы не подумала, что ты такой рыцарь, – сказала Инга, когда мы уже были на улице.

– Ты забываешь, что я закончил школу детективов-донкихотов и у меня был высший балл по науке Благородных Чувств.

– Плохо, что у тебя не было высшего балла по искусству вести допрос. Ты знаешь, ее просто затрясло, когда ты предположил, что любовницы Пфарра тоже нет на свете.

– Ну что я, по-твоему, должен был делать – выбивать из нее признание?

– Я хочу сказать о другом. Плохо, что тебе не удалось ее разговорить. Вот и все. Но, кто знает, может, она еще передумает?

– Я на это не рассчитываю. Если она действительно работает на Гестапо, то вряд ли относится к людям, которые карандашом подчеркивают любимые строки в Библии. А ты обратила внимание на эти мускулы? Не сомневаюсь, что она у них там главный специалист по хлысту и резиновой дубинке.

Мы сели в машину и двинулись на восток, по направлению к Бюловштрассе. У парка Виктории я притормозил.

– Выходи, пройдемся немного. Хочется глотнуть свежего воздуха.

Инга подозрительно принюхалась. Воздух был насыщен тяжелыми испарениями с близлежащей пивоварни Шультхайса.

– Пожалуй, духи я буду покупать себе сама. Ты непременно выберешь не то.

Мы поднялись на холм, где молодые берлинские художники, а вернее, то, что от них осталось, продавали свои картины с изображением неких идиллических сценок, безупречных с нацистской точки зрения. Инга не стеснялась в выражениях по этому поводу.

– Тебе когда-нибудь приходилось видеть такое дерьмо? Глядя на этих мускулистых крестьян, связывающих пшеницу в снопы или пашущих свои поля, можно подумать, что мы живем в какой-то сказочной стране. Это новые братья Гримм.

Инга фыркала и не могла остановиться, а мне она особенно нравилась, когда возбуждалась и не сдерживала себя, даже если говорила при этом слишком громко, хотя в результате мы оба могли загреметь в концлагерь.

В конце концов, не исключаю, что, если бы время и терпение позволяли, она смогла бы поколебать меня в представлениях о том, что есть истинное искусство. Но сейчас приходилось размышлять совсем о другом. Я взял ее за руку и потащил к картинам, на которых были штурмовики с квадратными подбородками, а рядом стоял их автор, по виду никак не ариец.

Я говорил очень тихо. Как только мы вышли из дома Замов, мне показалось, что за нами следят.

Она осторожно огляделась. По базарчику слонялись какие-то люди, но вроде бы никто не проявлял к нам особого интереса.

– Не думаю, чтобы ты с ходу вычислила, кого мы тут интересуем. Все-таки работает профессионал.

– Ты думаешь, это Гестапо?

– Это не единственная банда легавых в городе Берлине. Где тут собака зарыта, в принципе, догадаться несложно. Они разнюхали о том, что я занимаюсь этим делом, и поняли, что я не спрошу у них разрешения, когда мне придется перебежать им дорогу.

– И как же теперь быть?

Ее лицо было озабоченным, но я улыбнулся ей.

– Ты знаешь, я всегда считал, что это неплохое развлечение – подергать кого-нибудь за хвост. Особенно если в конце аттракциона выясняется, что это хвост Гестапо.

Глава 15

Утренняя почта состояла всего из двух писем, и оба были доставлены непосредственно авторами. Скрывшись от любопытного взгляда Грубера – он провожал конверты глазами голодного кота, – я открыл их и в меньшем конверте не обнаружил ничего, кроме билета на Олимпиаду – на сегодняшние соревнования по легкой атлетике. На обратной стороне были обозначены инициалы «М.3.» и цифра «2 часа».

На другом конверте стояла печать министерства авиации, и в нем лежал листок с записью субботних телефонных разговоров между Хауптхэндлером и Ешоннеком. Был зафиксирован и еще один телефонный разговор – мой собственный, когда я звонил из кабинета Хауптхэндлера. Я бросил конверт и бланк в корзину для мусора и стал размышлять о том, успел ли уже Ешоннек купить ожерелье и как мне следует действовать, если сегодня вечером придется сопровождать Хауптхэндлера в аэропорт Темпельхоф.

С другой стороны, если Хауптхэндлер уже избавился от ожерелья, то сложа руки сидеть и ждать вечера понедельника, чтобы вылететь в Лондон, он не будет. Вероятнее всего, ожерелье он продаст за валюту, и Ешоннеку требуется время, чтобы собрать деньги.

Я сварил кофе и стал ждать возвращения Инги. Небо окончательно затянуло облаками, и я представил себе, как она будет довольна, что торжественное открытие Олимпиады пройдет под аккомпанемент дождя. Плохо только, что и я тоже должен буду промокнуть насквозь... Как она это называла? «Самый грандиозный обман в современной истории».

Когда она появилась, я рылся в шкафу в поисках своего старого прорезиненного плаща.

– Безумно хочется курить! – Она бросила сумочку на стул и достала сигарету из пачки, лежавшей у меня на столе. Мой старый плащ ее определенно развеселил. – Ты что, собираешься в этом выйти на улицу?

– А что? Фрейлейн-чемпионка все-таки решилась. Я получил по почте билет на сегодняшние соревнования. Она предлагает в два часа встретиться на стадионе.

Инга посмотрела в окно.

– Пожалуй, ты прав, – рассмеялась она. – Без плаща не обойтись. Польет как из ведра. – Она положила ноги на стол. – Ну что ж, а я посижу здесь и постараюсь все продумать.

– Я вернусь самое позднее к четырем часам. А потом нам придется поехать в аэропорт.

Она нахмурилась.

– Ах да, я и забыла. Хауптхэндлер собирается сегодня в Лондон. Прости, если я покажусь слишком наивной, но как ты собираешься действовать в аэропорту? Подойдешь к нему и к его спутнице и спросишь, сколько они получили за ожерелье? А они, наверное, откроют чемоданы и сумки и предложат тебе пересчитать купюры? И все это в зале для пассажиров?

– Так просто и так гладко, конечно, не бывает. Жизнь не настолько любезна, чтобы предложить нам заранее подумать о том, что произойдет, если...

– Ты говоришь об этом с такой грустью!

– Однажды у меня в запасе был – я так полагал – козырной король, я на него рассчитывал...

– И карта оказалась битой?

– Что-то в этом роде.

Я замолчал, услышав шаги в приемной. В дверь постучали, и мотоциклист в чине капрала авиационного корпуса национал-социалистов вручил мне большой конверт цвета буйволовой кожи – близнец того, который я чуть раньше отправил в корзину для мусора. Я расписался в квитанции, после чего капрал поднял руку в нацистском приветствии и быстро вышел из комнаты.

В конверт было вложено несколько листков машинописного текста с изложением телефонных разговоров Ешоннека и Хауптхэндлера за предыдущий день. Ешоннек, торговец бриллиантами, оказался особенно активным собеседником, ему пришлось обсуждать с разными людьми проблемы, связанные с покупкой большой суммы американских долларов или английских фунтов.

– В яблочко, – резюмировал я, знакомясь с последней беседой Ешоннека и Хауптхэндлера. У меня в руках было доказательство, которого я так ждал, – подтверждавшее мое предположение относительно связи между личным секретарем Сикса и торговцем бриллиантами:

они обсуждали время и место встречи.

– Ну, что там? – Инга уже не в силах была сдерживать любопытство.

– Мой главный козырь. Мне его все-таки подбросили. Сегодня Ешоннек и Хауптхэндлер встречаются в пять часов вечера в Грюневальде. У Ешоннека должна быть с собой сумка, набитая валютой.

– И кто, черт возьми, тебя информирует? – Инга нахмурилась. – Сам Хануссен – Великий ясновидец?

– Этого человека правильнее называть импресарио. Он предлагает нашему вниманию очередной номер программы, представление назначается на сегодня, на пять часов.

– И при этом у него есть друзья-штурмовики, которые будут сопровождать тебя до места, указанного в билете? Я правильно понимаю?

– Тебе этот спектакль не понравится.

– А если я рассержусь, у тебя начнется изжога, так?

Я закурил. Мысленно я подбросил монету и проиграл. Правильнее все ей рассказать.

– Ты помнишь этот труп в лифте?

– Ну как это можно забыть?

Инга поежилась.

– Меня нанял Герман Геринг, чтобы я нашел этого человека, живым или мертвым. – Тут она не могла не изумиться. – Вот так, и я попросил его поставить подслушивающие устройства на телефоны Ешоннека и Хауптхэндлера. Он мою просьбу исполнил. – Я помахал этими листочками у нее перед носом. – Вот результат. Помимо всего прочего, это означает, что теперь я могу позволить себе сообщить его людям, где искать фон Грайса.

Ответом мне было молчание. Разозлившись, я глубоко затянулся, а затем раздавил сигарету в пепельнице.

– Я хочу тебе кое-что пояснить, Инга. От предложений Германа Геринга так просто не отказываются. Особенно если хочешь сохранить в целости собственную голову.

– Разумеется.

– Поверь, мне бы не хотелось работать с клиентом, у которого служащие – головорезы с автоматами.

– Почему ты раньше ничего не говорил мне об этом, Берни?

– Когда Геринг доверяет информацию такому человеку, как я, значит, ставка в игре очень и очень высокая. В интересах безопасности тебе и не следовало знать об этом. Ну, а теперь я вынужден был ввести тебя в курс дела.

И я снова помахал перед Ингой машинописными листками.

– Конечно, ты не мог ему отказать. Я не хотела обидеть тебя. Просто я была, скажем так, несколько удивлена. Спасибо, что ты обо мне заботишься, Берни. И еще я рада, что ты уже можешь кому-то сообщить о том бедолаге.

– Именно это я сейчас и сделаю.

Голос у Ринакера был усталый и раздраженный.

– Ну что, наглец, ты что-нибудь раскопал? Мне сдается, что терпение Толстого Германа тает стремительно – как слой варенья в еврейском бисквите, когда он попадает тебе в рот. Если ты звонишь просто так, для порядка, я приеду к тебе сейчас и принесу собачья дерьмо на ботинках.

– Что с тобой, Ринакер? Ты что, присматриваешь себе место в морге? Что случилось?

– Брось молоть чепуху, Гюнтер. Выкладывай, что там у тебя.

– Ладно, только слушай внимательно. Я только что нашел того парня. К сожалению, это уже «выжатый лимон».

– Он мертв?

– Как житель Атлантиды. Пилотирует кухонный лифт в заброшенном отеле на площади Шамиссо. Дорогу узнаешь по запаху.

– А документы?

– В топке, где жгут мусор, я обнаружил гору пепла, и это все.

И как ты думаешь, кто это сделал?

– Извини, но это уже ваша работа. Моя задача была отыскать, и я ее выполнил. Передай боссу, что счет я ему отправлю по почте.

– Большое спасибо, Гюнтер, – сказал Ринакер, но в голосе его не было и намека на благодарность. – Ты...

Но я не дал ему договорить, а предпочел поскорее распрощаться, ограничившись отрывистым «До свидания».

Я оставил Инге ключи от машины, предупредив, что в половине пятого мы встречаемся на улице сразу за домиком Хауптхэндлера, стоящим на берегу. От станции «Зоопарк» по специальной линии городской железной дороги я собирался доехать до Спортивного поля рейха, но сначала решил проверить, нет ли слежки, и для этого покружил по городу.

Я быстро прошел вверх по Кенигштрассе и сел в трамвай, второй номер, который довез меня до рынка Шпиттель. Там я вышел и дважды обошел фонтан «Шпиндлер брунен», прежде чем спуститься в подземку. Я проехал одну остановку, вышел на станции Фридрихштрассе и вновь оказался на улице.

В рабочее время это самая загруженная улица Берлина, и здешний воздух сильно отдает запахом карандашных стружек. Увиливая от зонтов и американцев, лихорадочно листающих свои бедекеры, чуть не угодив под колеса фургона «Рудесдорфские мятные конфеты», я пересёк Тауберштрассе и Егерштрассе, миновал отель «Кайзер» и Главное управление сталелитейных заводов Сикса. Двигаясь по направлению к Унтер-ден-Линден, проскользнул между машинами на Францозишештрассе и на углу Беренштрассе нырнул в Галерею кайзера. Вдоль здания галереи располагались дорогие магазины – место паломничества туристов, которые толкутся постоянно на углу Унтер-ден-Линден, у отеля «Вестминстер». Так что здесь проще избавиться от «хвоста», особенно если подвернется такси. На машине я добрался до станции «Зоопарк», а оттуда – до Спортивного поля рейха.

Двухэтажное здание стадиона снаружи выглядело не таким большим, как я себе представлял, и даже непонятно было, как в нем разместятся люди, валившие туда толпами. Только попав внутрь, я понял, в чем заключается секрет архитектора: дело в том, что арена находилась в углублении, на несколько метров ниже поверхности земли.

Мое место оказалось недалеко от гаревой дорожки. Рядом со мной сидела довольно почтенного вида женщина, которая приветливо улыбнулась, когда я садился. Место справа от меня – которое, как я полагал, предназначалось для Марлен Зам – все еще оставалось свободным, хотя шел уже третий час. Я как раз взглянул на часы, когда хлынул настоящий ливень, и я с благодарностью воспользовался любезностью моей соседки, нырнув под ее зонтик. Кого-то она должна была облагодетельствовать в этот день, и ее избранником стал я. Она показала на западную часть стадиона и дала мне маленький бинокль.

– Там будет сам фюрер.

Я поблагодарил ее и, хотя не испытывал никакого интереса, навел бинокль на возвышение на трибуне, где сидели мужчины в сюртуках в окружении вездесущих офицеров СС; надо сказать, насквозь промокших. Инге доставило бы удовольствие это зрелище, подумал я. Однако что касается фюрера, то его пока не было.

– Вчера он появился только около пяти, – объяснила моя почтенная соседка. – Хотя никто не осудил бы его, если бы он вообще не пришел в такую отвратительную погоду. – Она заметила, что ни в руках, ни на коленях у меня ничего нет. И решила продолжить шефство. – Я вижу, у вас нет программки. Вы хотите узнать, что сегодня будет?

Я сказал, что хотел бы, но, к ужасу своему, понял, что она вознамерилась сама зачитать мне текст.

– Сначала будет забег на четыреста метров с барьерами. Затем полуфинал и финал бега на сто метров для мужчин. Надо заметить, что, скорее всего, немцы уступят этому Оуэнсу, негру из Штатов. Я смотрела вчера, как он бежит, – это газель.

Я уже приготовился к непатриотичной реплике по поводу так называемой расы господ, как появилась Марлен Зам, избавив меня от неприятностей, которые я мог бы себе доставить своей вечной неосторожностью.

– Спасибо, что пришли, господин Гюнтер. Извините меня за вчерашнее. Я была не слишком вежлива с вами. Вы приходили, чтобы помочь, я понимаю.

– Конечно.

– Я не могла уснуть ночью, все вспоминала ваши слова насчет... – тут она чуть запнулась, – Евы.

– Вы имеете в виду любовницу Пауля Пфарра?

Она кивнула.

– Ева – ваша подруга?

– Не самая близкая, вы понимаете, но все-таки приятельница. И сегодня рано утром я приняла решение. Я просила вас прийти сюда, так как уверена, что за мной следят. Поэтому я и опоздала. Мне нужно было убедиться, что я от них ускользнула.

– "От них" – это от Гестапо?

– Ну, понятно. Не от Международного же олимпийского комитета, господин Гюнтер.

Мы рассмеялись одновременно, а я отметил про себя, что она похорошела, когда ее замкнутость сменилась откровенностью. Под плащом терракотового цвета – воротник она расстегнула – просматривалось платье из синей хлопчатобумажной ткани, и благодаря глубокому вырезу, видно было, как она загорела. Она полезла зачем-то в свою объемистую сумку из коричневой кожи.

– Ну, так вот. – Марлен заметно нервничала. – О Пауле. После его смерти, как вы догадываетесь, мне не раз пришлось отвечать на разные вопросы.

– И о чем вас спрашивали? – Это был дурацкий вопрос, но она восприняла его спокойно.

– Обо всем. Думаю, что на каком-то этапе они даже подозревали, что я была любовницей Пауля. – Она вытащила из сумочки темно-зеленый настольный календарь и протянула его мне. – Это я никому не показывала. Настольный календарь Пауля, точнее, его личный календарь. Официальный, который я для него вела, я передала Гестапо.

Я повертел в руках календарь, не решаясь открыть его. Сначала Сикс, теперь Марлен. Удивительно, как людям удается скрывать такие вещи от полиции. А может быть, в этом и нет ничего удивительного. Все зависит от того, знаете ли вы, как вести себя с полицией.

– Почему вы так поступили?

– Чтобы спасти Еву.

– Тогда почему вы его просто не уничтожили? Я думаю, что это было бы самое правильное решение – и для нее, и для вас.

Она нахмурилась, пытаясь объяснить то, что сама, похоже, до конца не понимала.

– Мне казалось, что если этот календарь попадет по назначению, в хорошие руки, в нем можно будет вычитать, обнаружить что-то такое, что поможет потом найти убийцу.

– А если вдруг выяснится, что ваша подруга Ева каким-то образом сама связана с этим убийством?

Марлен вспыхнула и откровенно разозлилась.

– Я никогда в это не поверю, она вообще не способна кого-нибудь обидеть.

– Предположим. Расскажите мне о ней.

– Все в свое время, господин Гюнтер. – Марлен сжала губы.

Не думаю, чтобы госпожа Зам относилась к людям увлекающимся, способным идти на поводу своих страстей или вкусов, и я так и не понял – то ли Гестапо предпочитает именно таких женщин, то ли служба в этой организации так на них влияет.

– В первую очередь, я хотела бы вам кое-что объяснить.

– Я весь внимание.

– После смерти Пауля я сама осторожно пробовала выяснить, где скрывается Ева, но успеха не достигла, К этому я еще вернусь. Но перед тем, как я вам все расскажу, хочу взять с вас слово – обещайте мне, что, если вам удастся ее найти, вы попытаетесь ее убедить выйти из своего убежища. Если ее арестует Гестапо там, где она находится, ей же хуже будет. Вы, наверное, понимаете, что я не прошу вас о каком-то одолжении. Речь о цене за информацию, которую вы получите от меня и которая поможет вам в расследовании.

– Обещаю, безусловно. Я дам ей шанс спастись, если у меня это получится. Но я вынужден сказать вам, что сейчас, похоже, она влипла по самую макушку. Мне кажется, она собирается сбежать за границу, и сбежать прямо сегодня, так что лучше рассказывайте, и поскорее, слишком мало времени остается.

Какое-то время Марлен смотрела прямо перед собой невидящим взглядом, не замечая спортсменов, занимавших позиции на линии старта. Казалось, она не слышала и того, как зашумели трибуны, когда прозвучал выстрел из пистолета стартера и бегуны рванулись вперед. Она начала свой рассказ под нараставший гул трибун.

– Ну, для начала разберемся с ее именем: на самом деле ее зовут иначе. Это Пауль называл ее Евой. Он всегда так делал – давал людям другие имена. По преимуществу арийские – вроде Зигфрида и Брунгильды. Настоящее имя Евы – Ганна, Ганна Редл. Но Пауль сказал, что Ганна звучит как еврейское имя и что он будет называть ее Евой.

Стадион взревел, когда американец выиграл первый забег.

– Семейная жизнь у Пауля сложилась неудачно, но он никогда не объяснял мне почему. У нас с ним были дружеские отношения, он мне многое доверял, но о своей жене никогда не говорил. Однажды мы с ним отправились в игорный клуб, где я встретила Еву. Она работала там крупье. Я не видела ее перед этим несколько месяцев, а познакомились мы раньше, в «Ревеню». У нее были способности к математике, может быть, поэтому она и пошла в казино. А кроме того – двойная оплата, возможность встречаться с интересными людьми.

Тут я удивился, так как, напротив, всегда считал посетителей казино публикой, более чем скучной. Но промолчал, не хотел ее прерывать.

– Ну, так вот, я представила ее Паулю, и сразу стало ясно, что они заинтересовались друг другом. Пауль был красивым мужчиной, и Ева тоже очень хороша собой, по-настоящему привлекательна. Через месяц мы с ней встретились, она мне призналась, что у них с Паулем роман. Не скрою, сначала я была шокирована, а потом решила, что меня это не касается и не должно касаться. Они встречались – и часто встречались – около полугода. А потом, вы знаете, Пауля убили. В календаре вы найдете интересующие вас даты и кое-что еще.

Открыв календарь, я первым делом остановился на дне убийства, В ту самую ночь, когда это произошло, он должен был с ней встретиться. Между тем Марлен ничего об этом не сказала. Я начал перелистывать страницы в обратном порядке.

– А вот еще одно знакомое имя. Герхард фон Грайс. Вы о нем что-нибудь знаете? – Я закурил и добавил: – По-моему, подошло время поговорить о вашем маленьком отделе в Гестапо. Как вы считаете?

– Об отделе Пауля? Да, вы знаете, он им так гордился! – Она глубоко вздохнула. – Пауль был очень цельный человек.

– Безусловно. Каждый раз, встречаясь с этой женщиной, он больше всего хотел поскорей вернуться домой, к любимой жене.

– Самое смешное, что это в самом деле так, господин Гюнтер. Именно этого ему и хотелось. Не думаю, что он стал равнодушен к Грете. Он любил ее, но почему-то – а почему, не знаю – в такой же степени ненавидел.

– Всякое бывает. Может, у него была такая манера – вертеть хвостом.

В это время завершился очередной забег, и, к великому восторгу зрителей, на этот раз его выиграл немецкий спортсмен, Ноттбрух. Моя почтенная соседка, переполнившись восторгом, вскочила на скамейку и размахивала программкой.

Тем временем Марлен порылась в сумке и извлекла оттуда конверт.

– Вот копия документа, по которому Пауль получил полномочия организовать свой отдел. – Она передала мне конверт. – Я подумала, что вам будет любопытно с ним познакомиться. Это, наверное, поможет какие-то вещи увидеть в перспективе, понять, почему Пауль сделал то, что сделал.

Вот что представлял собой этот документ.

"Рейхсфюрер СС и Глава Германской полиции Имперского министерства внутренних дел o-KdS g2(o/RV) № 2211/35

Берлин

6 ноября 1933 г. Унтер-ден-Линден, 74 Местный тел.: 120-034 Междугородный тел.: 120-037

ЭКСПРЕСС-ПИСЬМО ГАУПТШТУРМФЮРЕРУ ДОКТОРУ ПАУЛЮ ПФАРРУ

Я обращаюсь к Вам по очень серьезному поводу. Я имею в виду коррупцию среди служащих рейха. Мы считаем необходимым придерживаться одного принципа: слуги общества обязаны быть людьми честными,порядочными, верными и хорошими товарищами по отношению ко всем, кто принадлежит нашему боевому содружеству. Те, кто нарушает этот принцип – даже если речь идет об одной марке, – должны быть подвергнуты наказанию. Действовать при этом надлежит безжалостно. Я не собираюсь стоять рядом и смотреть, как вокруг распространяется гниль.

Как Вы знаете, мною уже приняты меры, призванные покончить раз и навсегда с коррупцией в рядах СС. В соответствии с этими мерами, лица, уличенные в бесчестных поступках, были ликвидированы. Согласно воле фюрера, Вы получаете полномочия расследования и беспощадной борьбы с коррупцией в Немецком трудовом фронте, где мошенничество приняло массовый характер. В связи с этим Вам присваивается звание гауптштурмфюрера и право докладывать обо всех событиях и фактах в этой области мне лично.

Где бы ни появилась коррупция, мы выжжем ее каленым железом. Так, чтобы, закончив тяжелый трудовой день, могли с чистой совестью сказать, что сделали все, что могли, чтобы оправдать любовь и преданность нашего народа.

Хайль Гитлер!

(подпись) Генрих Гиммлер".

– Пауль очень старался, – сказала Марлен. – Он арестовывал и наказывал виновных.

– Ликвидировал, – поправил я, цитируя рейхсфюрера.

Голос Марлен стал жестким.

– Речь идет о врагах государства.

– Да, конечно. – Я подождал, не добавит ли она еще что-нибудь, и, понимая, что она мне не доверяет, не стал уточнять формулировки. – Они должны быть наказаны. Здесь я согласен с вами. Пожалуйста, продолжайте.

Марлен согласилась.

– Так получилось, что он обратил внимание на Союз сталелитейной промышленности, и довольно скоро до него дошли слухи, касающиеся его тестя, Германа Сикса. Поначалу он не придавал им особого значения. Однако прошло время, и однажды ночью он принял решение навести там порядок. У него это стало чуть ли не навязчивой идей.

– Как это все происходило, в каких формах?

– Я не могу назвать конкретно день, но хорошо помню, что он стал допоздна задерживаться на работе, перестал отвечать на телефонные звонки жены. И особенно активизировался после того, как начал встречаться с Евой.

– А в чем заключалась вина папаши Сикса?

– Коррумпированные чиновники Немецкого трудового фронта деньги, которые принадлежали фонду Союза рабочих сталелитейной промышленности и Благотворительному фонду, поместили в банк Сикса.

– Вы хотите сказать, что, кроме всего прочего, он еще и владелец банка?

– В банке «Дойчес коммерц» он главный пайщик. В благодарность за это Сикс устроил так, что эти чиновники получили персональные ссуды под очень низкий процент.

– А что Сикс от этого имел?

– Выплачивая низкие проценты по вкладу в ущерб рабочим, банк смог поправить свои дела.

– Неплохо придумано.

– Это только часть, малая часть его махинаций. – Марлен не удержалась от ехидной усмешки. – Пауль также подозревал, что его тесть снимает сливки с фондов, принадлежащих Союзу. И что из этих сливок он взбивал масло высшего сорта – вложения фонда работали на полном обороте.

– Взбивал масло? Что вы имеете в виду?

– Что такое полный оборот? Сикс постоянно продавал одни акции и паи, покупал другие и таким образом каждый раз получал законные проценты. Комиссионные, если угодно. Дальше эти комиссионные распределялись между банком и чиновниками Союза. Но это нужно было доказать, и доказать оказалось не так-то просто. Пауль пытался установить подслушивающее устройство на телефоны Сикса, но человек, от которого это зависело, отказал ему в разрешении. Пауль считал, что кто-то, вероятно, уже подслушивал телефонные разговоры Сикса и этот «кто-то» не собирался делиться с ним, то есть с Паулем, своей информацией. Поэтому Пауль пошел по другому пути. Он узнал, что у Премьер-министра был свой тайный агент, который располагал определенной информацией, компрометировавшей Сикса, и не только Сикса. Этого человека звали Герхард фон Грайс. И Геринг использовал эту информацию, чтобы заставить Сикса придерживаться той экономической политики, которую он, Премьер-министр, проводил. Тем не менее Пауль решил встретиться с фон Грайсом и предложить ему огромную сумму за то, чтобы тот позволил ознакомиться с компроматом на Сикса. Но фон Грайс отказался. Пауль говорил, что он очень испугался.

Марлен огляделась.

Возбуждение зрителей, нетерпеливо ожидавших начала полуфинального забега на сто метров, возрастало с каждой минутой. Бегуны с препятствиями уже закончили соревнования, и на дорожке разминались спринтеры, в том числе и спортсмен, ради которого люди пришли сегодня на стадион, – Джесс Оуэнс. Марлен, кажется, засмотрелась на этого негра.

– Он потрясающий, правда? Я об Оуэнсе. Великолепный представитель своей расы.

– Но Пауль все-таки завладел этими бумагами? Я правильно понял?

– Пауль был очень настойчив. И в какие-то минуты, в самом деле, безжалостен.

– Не сомневаюсь в этом.

– На Принц-Альбрехт-штрассе – в Гестапо – есть отдел, который занимается различными объединениями, в том числе клубами и Немецким трудовым фронтом. Пауль убедил их навесить «красный ярлык» на фон Грайса, с тем чтобы его немедленно арестовать. Но этим дело не ограничилось. Они настояли, чтобы фон Грайс был арестован специальным подразделением быстрого реагирования и доставлен в штаб-квартиру Гестапо.

– А что это за подразделение?

– Это команда убийц. Лучше им в руки не попадать. В общем, было сделано все – и очень быстро, – чтобы напугать фон Грайса. Напугать так, чтобы он понял, что Гиммлер сильнее Геринга и что Гестапо ему следует бояться больше, чем Премьер-министра. В конце концов, Гиммлер оттеснил Геринга и стал лично контролировать Гестапо. И потом, вспомним историю прежнего шефа Гестапо Дильса, тело которого его бывший начальник, Геринг, спустил вниз по реке. Все это они выложили фон Грайсу, объяснив, что то же самое может произойти и с ним самим и что выбора у него фактически нет: если он не хочет испытать на себе гнев рейхсфюрера СС, ему следует сотрудничать во всех делах с Гестапо. То есть иначе ему грозил концлагерь. И конечно, фон Грайс сдался. А кто поступил бы иначе? Короче, он передал Паулю все, что у него было. И Пауль несколько вечеров сидел дома, изучал материалы. Затем Пауля убили.

– А документы забрали.

– Документы украли.

– Вы хотя бы примерно представляете себе, что там было?

– Абсолютно не представляю. Я их никогда в руках не держала. Но Пауль мне кое-что рассказывал. Правда, в самых общих чертах. О том, что там содержатся неопровержимые доказательства связей Сикса с организованной преступностью.

Стартер выстрелил, Джесс Оуэне рванулся вперед и первые тридцать метров опережал всех. Моя почтенная соседка снова вскочила на ноги. Она ошибалась, подумал я, сравнивая Оуэнса с газелью. Наблюдая за высоким грациозным негром, который мчался по дорожке, заметно оторвавшись от остальных – словно в насмешку над бредовыми теориями о превосходстве арийской расы, – я подумал, что для Оуэнса его соперники были не более чем досадной помехой. В беге для него заключался смысл жизни, и если действительно существует раса господ, то Джесс Оуэне, несомненно, к ней принадлежит.

Немецкая публика встретила его победу бурей восторга, и я с радостью наблюдал, как люди аплодируют, не задумываясь о том, к какой расе относится этот человек. Может быть, Германия все-таки обойдется без войны, мелькнуло у меня. Я посмотрел в сторону ложи для почетных гостей – для Гитлера и других высших чинов партии. Интересно, как они реагируют на этот всеобщий порыв радости, охватившей стадион, на аплодисменты, адресованные чернокожему американцу? Но лидеров «третьего рейха» все еще не было.

Я поблагодарил Марлен за все, что она сообщила, и покинул стадион. В такси, направляясь на юг, к озерам, я не мог отделаться от мыслей о бедном Герхарде фон Грайсе. Только-только вырвавшись из лап Гестапо, запуганный до предела, он выходит на свободу лишь для того, чтобы его снова схватили, пытали и убили парни Красного Дитера. Уж если не везет, то не везет.

Оставив позади мост Ванзее, мы поехали вдоль берега. Черная надпись у входа на пляж гласила: «Евреям вход запрещен». Таксист не удержался:

– Дурацкий юмор. «Евреям вход запрещен». Да сюда ни одна собака не сунется. В такую-то погоду. – И сам рассмеялся своей шутке.

Напротив ресторана «Шведский павильон» несколько смельчаков все еще рассчитывали на хорошую погоду. И, уже повернув на Кобланкштрассе, а потом вырулив на Линденштрассе, таксист все еще насмешничал над этими энтузиастами и капризами немецкой погоды. Я сказал ему, чтобы он остановился на углу Гуго-Фогель-штрассе.

Это был тихий зеленый пригород, где все было в идеальном порядке. Небольшие домики, особняки с аккуратными лужайками и ухоженными живыми изгородями. Моя машина стояла на тротуаре, но Инги нигде не было видно.

Я посмотрел по сторонам в надежде увидеть ее где-нибудь рядом, пока таксист отсчитывал сдачу. Чувствуя, что случилось что-то неожиданное, я дал шоферу на чай слишком много, и он поинтересовался: может быть, я хочу, чтобы он меня подождал? Я сказал, что ждать не надо, и пошел к своей машине, стоявшей примерно в тридцати метрах от того дома, который назвал Хауптхэндлер как место встречи. Я проверил дверь машины – она была открыта, – сел и решил немного подождать, все еще надеясь, что вот-вот появится Инга. Настольный календарь, который передала мне Марлен Зам, я положил в «бардачок», а затем нашарил под сиденьем пистолет, который обычно у меня там хранился. Сунув его в карман пальто, я вылез из машины.

По указанному адресу находилось грязно-коричневое, двухэтажное сооружение, какое-то обшарпанное, наполовину развалившееся. Краска на закрытых ставнях облезла, в саду висело объявление: «Продается». Сад и дом выглядели так, словно люди давно их покинули, если искать укрытие, лучше местечка не найти. Дом окружала запущенная лужайка, низкой стеной отделенная от тротуара, на котором стоял автомобиль – голубой «адлер». Я перешагнул через стену и пошел вдоль нее, а затем, осторожно переступив через ржавую газонокосилку, нырнул под дерево. Здесь я вытащил «вальтер», оттянул затвор, чтобы послать пулю в патронник, и взвел курок.

Согнувшись почти вдвое, я крался вдоль стены, под окнами, к задней двери, слегка приоткрытой, так что слышны были приглушенные голоса в комнатах. Когда я распахнул дверь, первое, что я увидел, была лужа крови на кухонном полу. Стараясь двигаться, насколько можно, бесшумно, я прошел внутрь, чувствуя, как во мне что-то опускается, словно монетка падает в колодец, при мысли о том, что Инга могла войти в этот дом, не дожидаясь меня. Я приложил холодную сталь пистолета к щеке. Холод, охвативший все лицо, проникал мне в душу. Перед кухонной дверью пришлось присесть, чтобы заглянуть в замочную скважину. За дверью виден был пустой коридор, без ковровой дорожки, и несколько закрытых дверей по сторонам. Я повернул дверную ручку.

Голоса доносились из комнаты в передней части дома и звучали уже достаточно четко, узнаваемо – это были Хауптхэндлер и Ешоннек. Чуть позже я услышал женский голос, сначала мне показалось, что это была Инга, пока та женщина не засмеялась. Поскольку в этот момент исчезновение Инги меня волновало уже гораздо больше, чем судьба бриллиантов Сикса и обещанное вознаграждение, я решил не медлить и пойти на прямой разговор с этой троицей. Из того, что мне удалось услышать, я понял, что они сейчас ничего не опасаются, но на всякий случай, чтобы они не наделали глупостей, открыв дверь, я выстрелил поверх их голов.

– Всем оставаться на местах! – приказал я, чувствуя, что напугал их хорошенько, и будучи уверен, что теперь только дурак полезет за пистолетом. Но Герт Ешоннек оказался именно таким дураком.

Надо сказать, что даже при самых благоприятных обстоятельствах попасть в движущуюся мишень, особенно если эта самая мишень решает отстреливаться, довольно трудно. Моя первая задача была остановить его, и я выстрелил не прицеливаясь. Увы, так случилось, что я остановил его навсегда. Я не собирался стрелять ему в голову, но времени, чтобы тщательно прицелиться, у меня не было.

Расправившись с одним, надо было понять, как поступить с другими, так как Хауптхэндлер тут же бросился на меня, пытаясь завладеть моим пистолетом. Когда мы оба упали на пол, он заорал девушке, в остолбенении застывшей у камина, чтобы она взяла пистолет, имея в виду тот, что выпал из рук Ешоннека. Но до девушки не сразу дошло, какой пистолет она должна взять – мой или другой, лежащий на полу. Ее любовнику пришлось повторить свой приказ, но я уже успел освободиться от его рук и двинул «вальтером» ему по физиономии. Таким ударом слева теннисист завершает победный матч. Удар был сильный, он потерял сознание и растянулся у стены. Тем временем девушка очнулась и потянулась за пистолетом Ешоннека, а мне было не до рыцарских манер, я шагнул вперед и ударил ее по лицу.

Когда пистолет Ешоннека очутился у меня в кармане, я наклонился, чтобы посмотреть, что с ним. Не нужно быть владельцем похоронного бюро, чтобы понять, что он мертв. Есть, конечно, и более элегантный способ прочистить человеку уши, чем манипуляции с таким инструментом, как девятимиллиметровая пуля, но обстоятельства диктуют свое.

Я закурил сигарету, во рту у меня давно пересохло, и, присев на стол, стал ждать, когда Хауптхэндлер и девушка придут в себя. Я выпускал дым, не разжимая зубы, через короткие паузы. Было совершенно дурацкое ощущение, что у меня внутри кто-то играет на гитаре.

Мебели в комнате почти не было – только потертый диван, стол и пара стульев. На столе на кусочке фетра лежало ожерелье Сикса. Я отбросил сигарету и положил бриллианты на ладонь. Камни, стукнувшись друг о друга, как камешки из мрамора, на ощупь казались холодными и тяжелыми. Трудно было представить это ожерелье, скользкое, как нож, на женской шее.

Недалеко от стола лежал портфель. Я заглянул туда: он был набит деньгами – доллары и фунты, как я и полагал. В портфеле были два фальшивых паспорта – на имя господина и госпожи Рольф Тайхмюллер. На те же самые имена были выписаны и авиабилеты, которые я держал в руках в доме Хауптхэндлера. Подделка была качественная, но в принципе получить такие паспорта нетрудно, особенно, если у вас есть знакомый в паспортном отделе и вы готовы хорошо заплатить. Мне как-то не пришло это в голову раньше, но теперь не стоило сомневаться, что Ешоннек, к которому постоянно обращались за финансовой помощью евреи, уезжавшие из Германии, конечно, держал людей, занимавшихся изготовлением фальшивых документов – весьма доходный побочный промысел.

Девушка застонала и села, оставаясь по-прежнему на полу. Держась за щеку и тихонько всхлипывая, она потянулась к Хауптхэндлеру, чтобы помочь ему подняться. Пока тот, перевернувшись на другой бок, вытирал кровь с носа и подбородка, она держала его за плечи. Я раскрыл ее паспорт. Красавицей, как считала Марлен Зам, я бы ее не назвал, но какая-то привлекательность и даже интеллигентность, несомненно, присутствовали. По крайней мере, ничего общего с той второсортной девицей, какой я ее себе представлял, когда узнал, что она работала крупье.

– Извините, что мне пришлось так поступить, фрау Тайхмюллер. Не знаю, как к вам правильнее обратиться – Ганна, или Ева, или как-то иначе. Какое у вас сейчас имя?..

Она посмотрела на меня с такой нескрываемой ненавистью, что у нее сразу высохли слезы.

– А вы небольшого ума. – Она говорила сухо и отрешенно. – Не понимаю, почему эти два идиота решили, что вас нужно убрать с дороги.

– Теперь я считаю, что это и в самом деле было необходимо.

Хауптхэндлер сплюнул на пол.

– А что же теперь изменилось?

– Ну, как вам сказать... Теперь все зависит от вас. Мы можем придумать такой вариант: мотив убийства – страсть или что-то в этом роде. У меня друзья в Алексе, и эту проблему мы решим, договоримся. Но сначала вы должны помочь мне. Со мной работала женщина – высокая, с темными волосами, хорошо сложенная, одета в черное пальто. На вашей кухне на полу кровь, и я тревожусь, не случилось ли что с моей сотрудницей. Кажется, она пропала. Вам об этом, видимо, ничего не известно, так?

Ева насмешливо фыркнула.

– Пошел ты к черту! – сказал Хауптхэндлер.

– С другой стороны, – я решил их припугнуть, – преднамеренное убийство – это, друзья мои, преступление, наказуемое смертью. Причем почти наверняка, если тут замешана большая сумма денег. Я видел однажды, как вешали преступника в тюрьме на озере Плетцен. Гелпл, официальный палач, приступает к делу, облачившись в белые перчатки и фрак. Довольно милое зрелище.

– Бросьте пистолет, господин Гюнтер, прошу вас. – Голос звучал откуда-то сбоку, возможно за дверью, по интонации – терпеливо, но настойчиво, как будто обращались к капризному ребенку. Но приказ я исполнил, так как знаю точно, что спорить с автоматическим оружием, направленным на тебя, бессмысленно, а короткого взгляда на физиономию его владельца, напоминающую боксерскую перчатку, было достаточно, чтобы понять, что он, не задумываясь, выстрелит, если я посчитаю его обращение всего лишь милой шуткой. Он вошел в комнату, а за его спиной возникли еще двое с пушками.

– Эй, вы, – сказал человек с автоматическим пистолетом, – поднимайтесь на ноги, вы, двое. – Ева помогла Хауптхэндлеру встать. – Лицом к стене. И вы тоже, Гюнтер.

Обои были дешевые. Чересчур темные и мрачноватые, на мой вкус. Несколько минут я изучал их, ожидая, когда они приступят к обыску.

– Если вам знакомо мое имя, значит, вы должны знать, что я частный детектив. Эти двое разыскиваются по обвинению в убийстве.

Я не столько увидел резиновую дубинку, сколько услышал, как она просвистела у меня над головой. Перед тем как упасть на пол и потерять сознание, я успел подумать, что это стало утомительным – то и дело оказываться в нокауте.

Глава 16

Странная вещь – куранты отбивали время и одновременно кто-то бил в большой турецкий барабан. Мучительно знакомый мотив. «И только Анну из Тарау я одну люблю»? Нет, это никакая не мелодия. Это звонок пятьдесят первого трамвая, идущего в депо на Шонхаузералле Мы ехали по Шиллерштрассе, Панкову, Брейтештрассе, и машину немилосердно трясло. Теперь я отчетливо слышал звон олимпийского колокола на большой часовой башне. Этот колокол звонил на открытии Олимпийских игр, и его же звон возвестит об их закрытии.

Раздался выстрел стартера Миллера, и под рев зрителей Джо Луис бросился на меня и вторично в этом раунде уложил на пол. В ночном небе ревел четырехмоторный моноплан «юнкере», летевший в Кройдон, и казалось, что от этого звука можно просто сойти с ума. Вдруг я услышал собственный голос:

– Выбросите меня у озера Плетцен.

Моя голова дрожала, как доберман, почуявший суку. Я попытался оторвать голову от пола машины, в которой меня везли, но тут выяснил, что мои руки наручниками скованы за спиной. В этот момент меня пронзила совершенно невыносимая боль, такая боль, что я думал только об одном – как бы случайно не шевельнуть головой...

...Я услышал, как сотни тысяч ног, обутых в сапоги, отбивая шаг, маршируют по Унтер-ден-Линден, и кто-то поднес микрофон поближе к колонне солдат, чтобы усилить этот убивавший душу звук. Создавалось такое впечатление, что по улице скачет гигантских размеров лошадь. Раздался вой сирены, объявлявшей воздушную тревогу. На окопы противника обрушился огневой вал – это началась артиллерийская подготовка. В ту минуту, когда мы выбрались из окопов и готовы были уже броситься в атаку, прямо над нашими головами разорвался снаряд, бросив нас на землю. Забравшись в воронку, забитую сгоревшими в огне лягушками, я ждал, когда стихнет этот шум. Казалось, что мою голову поместили внутрь огромного пианино, молоточки которого непрерывно били по струнам, отчего звон в ушах не прекращался.

Меня охватила противная слабость. Я почувствовал, как меня вытащили из машины и поволокли, а может, и понесли куда-то в сторону. Кто-то снял наручники с моих рук, а самого меня усадили на стул. Кто-то придерживал меня, чтобы я с него не свалился. Другой человек в форме, от которого сильно воняло карболкой, обшарил мои карманы. Он вывернул их наизнанку, и я вдруг почувствовал, что воротник пиджака прилип к шее. Дотронувшись до нее, я нащупал рану, из которой шла кровь. Какой-то человек осмотрел мою голову и заявил, что я способен отвечать на вопросы. С их точки зрения, мне не составило бы труда сыграть партию в гольф. Передо мной поставили чашку кофе и предложили сигарету.

– Вы знаете, где находитесь?

Я что-то пытался сделать со своей головой, чтобы она не тряслась, и пробормотал, что не знаю.

– Вы находитесь в отделении Крипо на Кенигсвег, в Грюневальде.

Я глотнул кофе.

– Меня зовут Хингсен, криминальинспектор Хингсен. – Это был человек, задававший вопросы. – А это – вахмистр Венц. – Он кивнул в сторону другого человека в форме, стоявшего рядом, от которого так несло карболкой. – Может быть, вы потрудитесь сообщить нам, что произошло.

– Если бы этот придурок не ударил меня так по голове, я бы скорее вспомнил, что произошло.

Инспектор взглянул на сержанта, который явно недоумевал.

– Мы вас не били, – сказал он.

– Что вы сказали?

– Я сказал, что мы вас не били.

Я осторожно притронулся к шее, а потом осмотрел пальцы, на которых запеклась кровь.

– Я что, по-вашему, сам расчесал себе голову до крови?

– Вот вы и должны рассказать нам, откуда у вас кровь, – произнес инспектор.

Я вздохнул и, кажется, услышал свой вздох.

– Что происходит? Я ничего не понимаю. Вы видели мое удостоверение личности?

– Видели, – ответил инспектор. – Послушайте, почему бы вам не начать с самого начала? Поверьте, мы ничего не знаем.

Больше всего мне хотелось хорошенько выругаться, но я не поддался искушению и начал терпеливо объяснять:

– Я распутываю одно дело. Хауптхэндлер и эта девица обвиняются в убийстве.

– Подождите. Кто такой Хауптхэндлер?

Я почувствовал, что происходит что-то не то, и попытался сосредоточиться.

– Да, я вспомнил. Они теперь носят другую фамилию – Тайхмюллер. Хауптхэндлер и Ева получили новые паспорта. Ешоннек сделал им паспорта.

Услышав это имя, инспектор покачался на каблуках.

– Ну вот, кое-что уже стало проясняться. Герт Ешоннек. Так звали того, который валялся на полу, правильно?

Он повернулся к сержанту, который вытаскивал за веревку мой «Вальтер-ППК» из бумажного пакета.

– Это ваше оружие, господин Гюнтер? – спросил сержант.

– Мое, – устало ответил я. – Все правильно, все так и было – это я убил его. Защищаясь, в порядке самообороны. Он потянулся за пистолетом. Он туда приехал, чтобы рассчитаться с Хауптхэндлером. Я так думаю. Или с Тайхмюллером, как тот теперь себя называет.

Я заметил, что инспектор и сержант обменялись многозначительными взглядами. Меня это начинало беспокоить.

– Расскажите нам подробнее об этом Тайхмюллере, – предложил сержант.

– Хауптхэндлере, – поправил я его. – Вы забрали его, правда? – Инспектор беззвучно пошевелил губами. – А эта девица, Ева... Ей что, тоже удалось скрыться?

Он сложил руки на груди и посмотрел мне прямо в глаза.

– Послушайте, Гюнтер. Не вешайте нам лапшу на уши. В соседнем доме услышали выстрел и сообщили нам. Мы обнаружили вас, лежащего без сознания, один труп, два пистолета, из которых стреляли, и кучу валюты. Ни Тайхмюллера, ни Хауптхэндлера, ни Евы мы не видели.

– А бриллиантов вы тоже не видели?

Сержант дал понять, что бриллианты мне могли только померещиться.

Инспектор – толстый, неопрятный, с темным налетом на зубах от постоянного курения, потрепанный жизнью господин – сел напротив и предложил мне сигарету. Мы молча закурили. Когда он заговорил снова, то был почти дружелюбен.

– Вы ведь когда-то служили в полиции, верно?

Я подтвердил, поморщившись от боли.

– Имя знакомое. Вы были хорошим детективом, насколько я помню.

– Спасибо.

– Так что мне нет нужды объяснять вам, как выглядит вся эта ситуация с точки зрения закона.

– Невесело, наверное?

– Хуже некуда. – Инспектор перекатил сигарету из одного угла рта в другой и поморщился – дым попал ему в глаза. – Если хотите, я приглашу адвоката.

– Спасибо, не стоит. Но если вы готовы оказать услугу бывшему коллеге, я попрошу вас об одной вещи. У меня есть помощница, Инга Лоренц. Не могли бы вы позвонить ей и сообщить, что меня задержали.

Я дал ему три номера телефона, так как инспектор вызвал у меня доверие, и собрался даже рассказать о том, что Инга пропала в Ванзее. Но делать этого не стал. Ибо тогда бы они обыскали мою машину и нашли дневник, который мне дала Марлен Зам, а в результате ее могли бы обвинить в укрывательстве улик от следствия. Кто знает, может быть, Инга внезапно плохо себя почувствовала и, поймав такси, отправилась домой, зная, что я в любом случае приеду за своей машиной. Все может быть.

– У вас есть друзья в полиции? Скажем, в Алексе или где-нибудь еще?

– Есть у меня приятель, Бруно Штальэкер. Он, конечно, может подтвердить, что я люблю детей и бездомных собак, но не больше.

– Плохо дело.

Я на минуту задумался. Конечно, можно еще связаться с теми двумя головорезами из Гестапо, которые тогда учинили разгром в моем кабинете, и предъявить им факты, до которых я сейчас докопался. Готов биться об заклад, что эта информация доставит им массу неприятностей. И не исключено, что в результате мне будет предложено приятное путешествие прямиком в концлагерь. Однако, если я вообще не попытаюсь себя спасти, инспектор Хингсен отправит меня в тюрьму по обвинению в убийстве Герта Ешоннека.

Я не игрок по натуре, но это была единственная карта, на которую я мог поставить.

* * *

Криминалькомиссар Пост задумчиво посасывал свою трубку.

– Интересная версия, – промычал он.

Диц оставил в покое свои усы и презрительно фыркнул. Йост посмотрел на своего инспектора, а затем перевел взгляд на меня.

– Но, как вы, наверное, заметили, мой коллега считает ее несколько надуманной.

– Это мягко сказано, осел, – пробормотал Диц.

С тех пор как он до смерти напугал мою секретаршу и разбил последнюю бутылку хорошего вина, которая у меня была, он стал мне еще отвратительней.

Роста Йост был высокого, и в его наружности проглядывало что-то несомненно аскетическое. На лице его застыло выражение испуга, какое часто встречается у холостяков. Его костлявая шея торчала из воротника рубашки, как голова черепахи, по ошибке надевшей на себя чужой панцирь. Он чуть приоткрыл рот, пытаясь изобразить улыбку, прежде чем со всей решительностью указать своему подчиненному его место.

– По части теории ты у нас довольно слаб. Ты ведь человек действия. Правда, Диц?

Диц метнул на него сердитый взгляд, и комиссар попробовал улыбнуться чуть шире. Йост снял очки и принялся протирать их с таким видом, будто хотел показать всем, кто находится сейчас в комнате, что свои интеллектуальные способности он считает столь высокими, что сопоставлять такое дарование и натиск Дица – всего лишь проявление низменного физического начала – просто смешно. Снова водрузив очки на нос, он вытащил изо рта трубку и сладко зевнул, будучи совершенно уверенным в том, что в силу своего интеллектуального превосходства может вести себя как избалованный ребенок.

– Это, конечно, не означает, что людям, привыкшим действовать, а не рассуждать, нет места в Зипо. Но, учитывая то, что было сказано и сделано, решения должен принимать человек, способный прежде всего рассуждать. На каком основании вы считаете, что страховая компания «Германия» не посчитала нужным сообщить нам о существовании этого ожерелья?

Ход был довольно неожиданный, и настолько, что я сначала чуть не растерялся.

– К ним, наверное; никто и не обращался, – с тайной надеждой, что это так и было, заявил я. Последовало долгое молчание.

– Но ведь дом сгорел. – В голосе Дица я уловил беспокойство. – Страховая компания должна была бы уведомить нас о случившемся.

– Не обязательно. Совершенно необязательно, если никто не предъявляет иск. Ведь потому меня и пригласили. Это моя обязанность теперь – выяснить все обстоятельства на случаи, если иск все же будет предъявлен.

– Вы хотите сказать, они знали, что в этом сейфе хранится дорогое ожерелье, и тем не менее не собирались выплачивать страховку? Это значит, они утаили важнейшую улику. Так получается?

– Но вы же не спрашивали об этом, – повторил я. – Послушайте, господа, речь идет о частном предпринимательстве, а не о благотворительной организации «Зимняя помощь». Вы думаете, они жаждут избавиться от своих денег и будут настаивать на том, чтобы кто-нибудь предъявил иск, а затем сами вручат подателю иска несколько сотен тысяч рейхсмарок? Да и кому они должны выплатить страховку?

– Ближайшим родственникам, разумеется, – сказал Йост.

– Не зная, кто из них имеет на нее право? Вряд ли. Кроме того, в сейфе находились и другие ценные вещи, никакого отношения к семье Сиксов не имевшие. Не так ли? – Йоста мои слова заметно озадачили. – Думаю, комиссар, ваших людей интересовали исключительно бумаги фон Грайса и они даже не собирались выяснять, что еще могло быть в сейфе господина Пфарра.

Дицу это уже не понравилось.

– А ты, как я погляжу, продувной малый. Только не тебе обвинять нас в некомпетентности. Стоит нам только подмигнуть кое-кому, и ты загремишь в лагерь.

Йост навел на меня черенок своей трубки.

– В последнем, по крайней мере, он не ошибается. Может быть, мы действительно упустили что-то из виду, однако не забывайте, Гюнтер, что вы сами сунули голову в петлю.

Он пососал свою трубку, но она была пуста. Йосту пришлось ее набивать.

– Мы проверим ваши сведения.

Он дал указание позвонить в кассу «Люфтганзы» в аэропорт Темпельхоф и выяснить, действительно ли заказаны места на имя Тайхмюллеров на сегодняшний вечерний рейс в Лондон. Когда Диц подтвердил эти сведения, Йост, закурив трубку и выпустив кольцо ароматного дыма, развел руками.

– Ну что же, Гюнтер, в таком случае, вы свободны.

Диц был вне себя от ярости, чего, впрочем, и следовало ожидать, но и полицейского инспектора из Грюневальда тоже, видимо, удивило решение комиссара. Я, в свою очередь, этим поворотом дела был озадачен не меньше других. Я неуверенно поднялся с места, допуская, что сейчас Йост выразительно посмотрит на Дица и тот толкнет меня назад, на мой стул. Но Йост сидел, попыхивая своей трубочкой, и не обращал на меня никакого внимания. Я пересек комнату и повернул дверную ручку. Выходя, я заметил, что Диц отвернулся – ему не хотелось никаких инцидентов в присутствии начальства. Единственное удовольствие, которое мне удалось получить в этот день, – это зрелище разъяренного Дица.

Когда я покидал отделение, дежурный сержант сообщил мне, что ни один из указанных мною телефонных номеров не отвечает.

Очутившись на улице, я, конечно, обрадовался вновь обретенной свободе, но эта радость быстро сменилась тревогой на Ингу. Устал я смертельно, и, вероятно, мне следовало обратиться к врачу, чтобы он наложил парочку швов на голову, но когда я сел в такси, я неожиданно для себя назвал шоферу тот адрес в Ванзее, где Инга оставила мою машину.

Ничего нового, что могло бы пролить свет на местопребывание Инги, я в своей машине не обнаружил, а когда увидел полицейский автомобиль у дачного домика Хауптхэндлера, то понял, что с надеждой отыскать ее там – даже если она там и побывала, – с этой надеждой придется расстаться. Единственное, что мне оставалось, – это поездить немного по соседним улицам в расчете на случайную встречу.

Мой дом показался мне пустым, как никогда, хотя я включил радио и всюду зажег свет. Я позвонил к себе в агентство, потом Мюллеру в редакцию «Моргенпост», но он, как выяснилось, практически ничего не знал ни о самой Инге Лоренц, ни о друзьях Инги, ни о семье, и даже адреса ее у него не было.

Я налил полный стакан бренди и опрокинул его залпом, надеясь таким образом заглушить чувство тревоги, поселившееся глубоко в душе. Я включил нагреватель для ванной комнаты и к тому времени, когда вода закипела, уже выпил второй стакан бренди и собирался налить себе третий. Вода тем временем нагрелась так, что в ней можно было сварить живьем игуану, но я не обратил на это внимания, потому что думал только об одном: что произошло с Ингой?

Моя тревога уступила место удивлению, когда я попытался объяснить себе, почему Йост отпустил меня после допроса, продолжавшегося меньше часа. Никто бы не смог убедить меня в том, что он полностью принял на веру мои показания, хотя и старался изображать из себя опытного криминалиста. Репутация у него была известная, и вряд ли он претендовал на звание современного Шерлока Холмса. Из того, что я о нем слышал, можно было сделать вывод, что воображения там не больше, чем у кастрированного жеребца. А поскольку мой рассказ расходился, скорее всего, с его версией этого дела, мое освобождение на основании одной-единственной проверки – этого звонка в кассу «Люфтганзы» – выглядело до крайности странно.

Натянув на себя одеяло, я какое-то время прокручивал в своей усталой голове события последних дней, надеясь, что мне удастся поймать какую-нибудь ниточку, за которую можно будет уцепиться в попытке разгадать эти несуразицы и тайны. Но у меня ничего не получилось.

Вот если бы рядом со мной была сейчас Инга, я сказал бы ей, что Йост, очевидно, освободил меня потому, что его начальству очень важно сейчас заполучить бумаги фон Грайса, что они готовы на все и не побрезгуют содействием человека, подозреваемого в двойном убийстве, лишь бы он помог вернуть эти документы.

И еще я сказал бы Инге, что люблю ее.

Глава 17

Проснулся я совершенно разбитый, но, к сожалению, не отметил никаких признаков похмелья, под предлогом которого я мог бы весь день пробездельничать... Как вам это понравится?.. На всякий случай я даже постучал по черепу. Может быть, таким способом можно добиться головной боли. Я поглощал спиртное без перерыва на отдых, и надо же – ни в одном глазу.

Кофе я заварил себе такой густой, что его можно было есть ножом и вилкой, а затем принял душ. Во время бритья был крайне небрежен – порезы бесконечные, – пришлось лицо протирать одеколоном чуть не до потери сознания.

Телефон Инги по-прежнему не отвечал. Проклиная себя самого и свой хваленый талант в поиске пропавших людей, я позвонил в Алекс Бруно и попросил его выяснить, нет ли Инги среди арестованных Гестапо. Такой вариант выглядел вполне логичным. Когда в стаде пропадает овца, не надо искать тигра, если поблизости рыщет стая волков.

Бруно пообещал навести справки, но я знал, что может пройти несколько дней, прежде чем что-то прояснится. Тем не менее все утро я проторчал в квартире в ожидании звонка от Бруно или от самой Инги. Все это время я сидел, бессмысленно уставившись в потолок, и постепенно – это само собой получилось – переключился на дело Пфарра. К обеду я уже созрел для того, чтобы возобновить расследование. Совсем не обязательно было получить удар по голове кирпичом, чтобы понять, что есть человек, способный дать ответ на многие вопросы.

* * *

На этот раз огромные ворота из кованого железа, которые вели во владения Сикса, оказались закрыты. Прутья были обмотаны цепью, запертой на висячий замок, вместо скромной таблички с надписью «Вход воспрещен» висела другая, более внушительная, на которой значилось «Посторонним вход воспрещен». Ясно, что Сикс стал иначе относиться к проблеме собственной безопасности.

Я поставил машину у стены и с пистолетом в кармане взобрался на крышу своего автомобиля. Отсюда было уже нетрудно, подтянувшись к стене, оседлать ее, а ухватившись за ветки вяза, спуститься на землю по ту сторону.

Сейчас уже не вспомнить, слышно ли было угрожающее рычание собак, во всяком случае, к тому месту, где я спрыгнул на землю, они подкрались незаметно – все шумы скрадывали опавшие листья. Внезапно рядом с собой – можно сказать, вплотную – я почувствовал тяжелое, частое дыхание. Огромный пес прыгнул на меня, пытаясь вцепиться в горло, но я успел выстрелить.

Выстрел в лесу прозвучал глухо, и, глядя со стороны, сразу было и не понять, отчего это вдруг рухнул свирепый доберман. Когда он лежал, уже недвижимый, у моих ног, ветер унес звук в противоположном от дома направлении. Стреляя, я невольно задержал дыхание и теперь чувствовал, что сердце у меня колотится, как вилка, взбивающая яичный белок, но чисто инстинктивно повернулся в другую сторону, только потом вспомнив, что у Сикса есть еще одна собака. И тут же сквозь шелест листьев уловил осторожный рык.

Доберман появился в просвете между деревьями, неуверенно ступая и стараясь держаться от меня на расстоянии. Я отступил на шаг, наблюдая, как он медленно приближается к своему мертвому другу. Когда тот наклонился, собираясь, видимо, обнюхать свежую рану, я вновь вскинул пистолет и, дождавшись нового порыва ветра, выстрелил. Собака взвизгнула сначала, какое-то время еще дышала и вскоре затихла.

Я не спеша спустился по длинному склону к дому. Где-то вдалеке прокричал павлин, и я подумал, что если бы он, на свою беду, попался мне под ноги, я бы пристрелил и его. Наверное, я хотел крови. Так убийцы, готовясь к акции, разжигают в себе ненависть, расправляясь с любым, самым невинным существом вроде домашних животных, если те попадаются им на пути.

Работа детектива заключается в воссоздании цепи, в установлении связей между людьми, казалось бы ничего общего между собой не имеющими. Что касается Пауля Пфарра, фон Грайса, Бока, Мучмана, Дитера Хелфериха и Германа Сикса, то здесь выстраивалась цепь такая длинная и такая прочная, что я мог повиснуть на ней и она бы мой вес выдержала. Другая цепь, Пауль Пфарр – Ева – Хауптхэндлер – Ешоннек, была короче, и дела тут обстояли по-другому.

Убивать Сикса я никак не собирался. Но если он откажется отвечать прямо, не исключено, что мне придется применить силу. Поэтому я испытал некоторое смущение, когда, размышляя обо всем этом, неожиданно наткнулся на миллионера, который собственной персоной покуривал сигару, стоя под большой елью и тихонько напевая.

– А, это вы! – сказал он совершенно невозмутимым тоном, как будто появление неожиданного гостя-детектива с пистолетом в руке в его личных владениях в неурочный час было чем-то совершенно естественным. – А я решил, что это землекоп. Я полагаю, вы пришли за деньгами.

Тут я, признаться, растерялся, не знал, что сказать, и неожиданно для себя выпалил:

– Мне пришлось пристрелить ваших собак. – С этими словами я положил пистолет в карман.

– Да что вы? Мне и в самом деле показалось, что стреляют. – Может, он и испугался или разозлился на меня, но не подал виду.

– Пойдемте-ка лучше к дому.

Сикс не торопясь пошел по аллее.

Рядом с особняком Сикса стоял голубой «БМВ» Ильзы Рудель, и я подумал, что любопытно было бы ее увидеть. Но тут я заметил большой шатер на лужайке и решился нарушить молчание.

– Готовитесь к приему?

– Да, сегодня день рождения моей жены. Приедут друзья.

– Почти что сразу после похорон?

Замечание у меня вырвалось непроизвольно и прозвучало, конечно, неуместно. Сикс это почувствовал. Он посмотрел на небо, потом опустил глаза вниз, не зная, как реагировать.

– Знаете, я не... – начал он. Потом добавил: – Нельзя... нельзя же вечно оплакивать умерших?! Жизнь продолжается. – К нему постепенно возвращалось самообладание. – Я подумал, что было бы несправедливо нарушать планы жены. Ну, и конечно, положение в обществе обязывает.

– Об этом не следует забывать, не так ли? – спросил я. Но он ничего не ответил.

Мы подошли ко входу в дом, и я подумал: не позовет ли он кого-нибудь на помощь? Однако Сикс открыл дверь и пропустил меня вперед.

– А где же дворецкий? – спросил я в прихожей.

– Сегодня у него выходной, – ответил Сикс, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Но если вы хотите освежиться, можете позвать горничную. Вы, должно быть, нуждаетесь в этом после маленького приключения.

– Какого именно? По вашей милости у меня было несколько «маленьких приключений».

– Я имею в виду собак.

– Ах, собаки! С ними нелегко было справиться. Здоровенные псы Хорошо, что я меткий стрелок, не сочтите за бахвальство.

Мы прошли в библиотеку.

– Я тоже обожаю стрелять. – Сикс решил, что тема требует развития. – Но только на охоте. Не думаю, чтобы я выстрелил в кого-нибудь крупнее фазана.

– А я вчера убил человека. За последние несколько недель – второго человека. Знаете, с тех пор, как я работаю на вас, у меня это вошло в привычку.

Сикс стоял передо мной в какой-то странной позе, обхватив шею руками сзади. Он прочистил горло и бросил окурок сигары в потухший камин. Когда магнат наконец заговорил, в его голосе звучала досада, как будто он собирался уволить старого преданного слугу, которого пришлось уличить в воровстве.

– Знаете, я рад, что вы появились. Дело в том, что я собирался переговорить с Шемом, моим адвокатом, и распорядиться, чтобы вам заплатили. Но, поскольку вы пришли сами, я выпишу вам чек сейчас.

Он направился к своему столу с такой резвостью, что мне подумалось: может, за оружием?

– Я бы предпочел наличными, если вы не возражаете.

Он посмотрел на меня, а затем перевел взгляд на мой карман, возможно догадываясь, что я держу палец на курке автоматического пистолета.

– Да-да, конечно.

Ящик стола он открывать не стал. Нагнувшись, Сикс откинул угол ковра, скрывавшего дверцу маленького сейфа, утопленного в полу.

– Какая удобная игрушка! В наши дни лишняя осторожность никогда не помешает, – заметил я довольно бестактно. – Даже банкам не стоит доверять, не так ли? – Прикинувшись простачком, я заглянул в сейф через стол. – Несгораемый?

Сикс поморщился.

– Прошу меня простить, но я, кажется, теряю чувство юмора. – Он открыл сейф и вытащил несколько пачек банкнотов. – Если я не ошибаюсь, мы говорили о пяти процентах. Я даю вам сорок тысяч марок, и мы в расчете. Все правильно?

– Все правильно, – подтвердил я, когда он выложил восемь пачек на стол. Затем Сикс закрыл сейф, расправил ковер и подвинул пачки ко мне.

– Боюсь, что здесь одни сотенные.

Я взял одну пачку и сорвал бумажную ленту.

– Мне все равно, лишь бы здесь был портрет господина Либиха.

Улыбнувшись, Сикс встал.

– Я думаю, у нас не будет больше поводов для встреч, господин Гюнтер.

– А вы ничего не забыли?

Он занервничал.

– Думаю, что ничего. – Он уже не скрывал раздражения.

– А я думаю, забыли. – Я сунул в рот сигарету и чиркнул спичкой. Сделав несколько коротких затяжек, я бросил спичку в пепельницу. – Ожерелье.

Сикс промолчал.

– Значит, оно у вас? Вы получили его обратно? – Я перешел в наступление. – Или, по крайней мере, знаете, где оно и у кого именно.

Он брезгливо поморщил нос, словно кто-то рядом испортил воздух.

– Надеюсь, вы не собираетесь развивать эту тему, господин Гюнтер? Надеюсь, что так.

– А что вы скажете о пропавших документах? О тех самых, которые свидетельствуют о вашей связи с организованной преступностью. Я говорю о бумагах, которые фон Гране передал вашему зятю. Или вы думаете, что Красный Дитер и его дружки сумеют убедить Тайхмюллеров рассказать им, где он спрятал эти бумаги? Так, что ли?

– Я никогда ничего не слышал ни о каком Красном Дитере или...

– Слышали, Сикс, слышали. Это такой же фокусник, как и вы. Тот самый гангстер, которого вы нанимали, когда бастовали металлурги, чтобы он запугивал ваших рабочих.

Сикс засмеялся и закурил сигару.

– Интересное слово – гангстер. Поистине, господин Гюнтер, у вас богатая фантазия. Теперь, если не возражаете, после того как вы получили свой солидный гонорар, я буду вам признателен, если мы расстанемся. Я человек занятой, у меня много дел.

– Конечно, одному, без секретаря, трудно справиться со всеми делами. А что, если я скажу вам, что человек, который называет себя Тайхмюллером, человек, из которого, возможно, в эту самую минуту головорезы Красного выбивают мозги, является этим самым секретарем? Я говорю о Ялмаре Хауптхэндлере.

– Да это просто смешно! Ялмар уехал во Франкфурт навестить друзей.

– Нет ничего проще, чем сказать парням Красного, чтоб они выяснили у Тайхмюллера его подлинное имя. Может быть, он уже и назвал его, отказавшись от того, что указано в его новом паспорте. Так что не будем упрекать этих ребят в том, что они ему сразу не поверили. Этот паспорт он приобрел у того же самого человека, которому собирался продать бриллианты. Точнее, два паспорта – один для себя, другой – для своей подруги.

Сикс был внимателен и насмешлив в равной степени.

– А у подруги тоже есть настоящее имя?

– О да. Ее зовут Ганна Редл, хотя ваш зять предпочитал называть ее Евой. Их роман был по-своему красивым, по крайней мере, до того момента, когда она его убила.

– Ложь. У Пауля никогда не было любовницы. Он был верным мужем.

– Не все ли равно теперь, Сикс? Скажите лучше, что вы такого сделали, отчего Пауль отвернулся от своей жены? Что заставило его возненавидеть вас до такой степени, что он решил посадить вас за решетку?

– Повторяю, они были верны друг другу.

– Со своей стороны я допускаю, что они помирились незадолго до своей гибели, после того как выяснилось, что ваша дочь беременна. – Сикс расхохотался. – Именно поэтому любовница Пауля решила расправиться с ними обоими.

– Вы на глазах превращаетесь в посмешище. Называете себя детективом, но при этом понятия не имеете, что моя дочь не могла иметь детей в силу особенностей своего организма.

У меня отвисла челюсть.

– Вы в этом уверены?

– Бог мой, неужели вы думаете, что можно ошибаться в таких вещах, если речь идет о родной дочери?

Я обошел стол Сикса, посмотрел на фотографии и стал мрачно разглядывать женщину на одной из них. Женщину, которую я сразу узнал. Это была та, которую я встретил в домике в Ванзее. Та, которую я ударил. Та, которая, как я полагал, была Евой, а теперь называла себя фрау Тайхмюллер. Та, которая, по всей вероятности, убила своего мужа и его любовницу. Эта была единственная дочь Сикса, Грета.

В работе детектива случаются ошибки, но никогда не испытываешь такого унижения, как в тех случаях, когда ты держишь в руках доказательство своей непроходимой тупости. А когда до тебя доходит, что этот сюжет просматривался с самого начала, чувство унижения переходит в подавленность просто невыносимую.

– Господин Сикс, наверное, я покажусь вам сумасшедшим, но теперь я уверен, что еще вчера днем ваша дочь была жива и собиралась вылететь в Лондон в обществе вашего личного секретаря.

Сикс помрачнел, и на мгновение мне показалось, что сейчас он меня ударит.

– Что за чушь вы тут несете? Вы безмозглый осел! – прохрипел он. – Что значит «была жива»? Моя дочь умерла, и она в могиле.

– Я полагаю, что дело было так. Грета неожиданно вернулась домой и застала Пауля в постели со своей кралей, в стельку пьяных. Пристрелила их обоих, а потом, поняв, что она сделала, позвонила тому единственному человеку, к которому могла обратиться в трудную минуту. То есть Хауптхэндлеру. Ялмар ее любил. Ради нее он был готов на все, и он помог ей скрыться, чтобы не попасть за решетку.

Сикс тяжело опустился на стул. Он побледнел и весь дрожал.

– Я в это не верю. – Но было видно, что он, по крайней мере, задумался над тем, что услышал.

– Мне кажется, что это была его идея: сжечь тела убитых и представить все дело так, будто в постели рядом с мужем была Грета. Ее обручальное кольцо он надел на палец той женщины. Потом у него возникла другая замечательная мысль: взять из сейфа бриллианты, чтобы навести на ложный след – создать видимость обыкновенной кражи. Именно поэтому он и оставил дверцу сейфа открытой. Не говоря о том, что бриллианты должны были помочь им в той жизни, которую они собирались начать где-то в другом месте. Так что впереди была новая жизнь под новыми именами, но Хауптхэндлер не знал, что кое-кто уже навещал сейф в этот вечер и взял оттуда документы, компрометирующие вас. Этот «кто-то» был настоящим специалистом своего дела, взломщиком, недавно освобожденным из тюрьмы. И к тому же очень аккуратным. Такой человек не будет взрывать сейф и конечно же не оставит его дверцу открытой. Готов биться об заклад, что ни Ева, ни Пауль не слышали, как он работал, поскольку были в стельку пьяны. Это был парень из команды Красного. Ведь это Красному вы обычно поручали такие деликатные делишки, верно? Пока эти документы находились у человека, работавшего на Геринга, фон Грайса и вас это особенно не тревожило. Поскольку наш Премьер-министр настоящий прагматик. С помощью документов – свидетелей вашего прошлого, ваших связей с преступным миром – он мог шантажировать вас и не сомневаться, что вы пойдете в фарватере экономической политики национал-социалистов. Но когда вы узнали, что эти бумаги попали к Паулю и к «Черным ангелам», вот тогда вы по-настоящему забеспокоились. Вы знали, что Пауль – это враг. Вы понимали, что вас загнали в угол, что надо что-то немедленно предпринять. И тогда обратились к Красному Дитеру, который взял на себя все заботы. Но затем, когда Пауля и его любовницы уже не было в живых, а бриллианты из сейфа исчезли, вы подумали, что человек Красного, пожалуй, взял больше, чем ему полагалось. Не без оснований вы сделали вывод, что это он убил вашу дочь, и тогда вы велели Красному рассчитаться с ним, как положено. Красный убрал одного из грабителей – того, что управлял машиной, – но второму удалось скрыться. Тому, который открыл сейф, похитил бумаги и, как вы полагали, бриллианты. Именно в тот момент вы обратились ко мне. Потому что не были уверены в Дитере – а вдруг он вас перехитрил? – и, скорее всего, вы ничего не сказали о бриллиантах ему, так же как скрыли это от полиции.

Сикс вынул сигару, но не закурил, а покатал между пальцами и положил ее в пепельницу. Он постарел на глазах.

– Нужно отдать вам должное. Вы рассуждали вполне логично: если обнаружится человек с бриллиантами, то должны найтись и документы. А когда вы поняли, что Хелферих вас не обманывает, вы пустили его по моему следу. Я вывел его на человека с бриллиантами и, как вы считали, с документами. Возможно, что в эту самую минуту ваши коллеги из «Германской мощи» пытаются выяснить у господина и госпожи Тайхмюллер, где находится Мучман. Документы действительно в руках этого человека. А чета Тайхмюллер понятия не имеет, что это за человек и чего от них хотят. Естественно, Красному это все не понравится, и я бы не сказал, что у него большой запас терпения. Я уверен, что мне не надо объяснять вам в деталях, что это может означать для господина и госпожи Тайхмюллер.

Стальной магнат сидел, уставившись в одну точку, словно он ничего не слышал. Я схватил его за лацканы пиджака, рывком поднял на ноги и влепил ему пощечину.

– Вы слышали, что я сказал? Ваша дочь в руках этих убийц, этих ублюдков! – Его нижняя челюсть безвольно отвисла. Я снова ударил его. – Мы их остановим.

– Где же он их держит?

Я отпустил его, оттолкнув от себя.

– На реке. В Гросс-Цуг, около Шмеквица^[407].

Я поднял телефонную трубку.

– Какой там номер?

Сикс выругался.

– Там нет телефона, – сказал он, задыхаясь. – О Боже, что же делать?

– Нужно ехать туда. Можно, конечно, добраться на машине, но на лодке будет быстрее.

Сикс прыжком обогнул стол.

– У меня здесь поблизости катер-глиссер. До причала можно доехать за пять минут.

Мы сели в «БМВ» и, взяв ключи от катера и канистру с бензином, поехали к озеру. Сегодня оно уже не было таким пустынным, как вчера. Там и тут виднелись, паруса небольших яхт, чьи владельцы спешили воспользоваться свежим ветерком, и казалось, что на водной глади непрерывно трепещут белыми крылышками бесчисленные мотыльки.

Я помог Сиксу снять с катера зеленый брезентовый чехол и перелил бензин в бак, пока он подсоединял аккумулятор и заводил мотор. После третьей попытки мотор взревел, и пятиметровый красавец, отделанный полированным деревом, натянул причальные канаты, готовый лететь по волнам.

Я бросил Сиксу один конец и, отвязав другой, прыгнул на корму. Он повернул руль, передвинул регулятор газа, и катер устремился вперед. Мотор был мощный и по скорости, какую он показал немедля, мог, наверное, сравниться с судном речной полиции. Мы мчались вверх по Хафелю в сторону Шпандау^[408].

Сикс посуровел, он вцепился в штурвал, не обращая внимания на то, что волны, которые поднимал наш катер, немилосердно раскачивали суденышки, попадавшиеся на нашем пути. Волны обрушивались и на лодки, привязанные к деревьям на берегу, на яхты, до того безмятежно качавшиеся у небольших пристаней, заставляя разъяренных хозяев выскакивать на палубу и грозить кулаками в нашу сторону с громким криком, тотчас же тонувшим в мощном реве мотора. Мы двигались по Шпрее на восток.

– Надежда только на Бога! – прокричал Сикс. Он снова обрел свою решительность и смотрел прямо перед собой – весь воплощение энергии и уверенности. Лишь нахмуренный лоб выдавал охватившую его тревогу.

– Обычно я хорошо разбираюсь в людях, – он как бы пытался мне что-то объяснить, – но, если это послужит вам некоторым утешением, господин Гюнтер, я должен признать, что сильно недооценил вас. Я не ожидал от вас такой проницательности. Честно говоря, я считал, что вы будете действовать в рамках того поручения, которое я вам дал. Но вы, я смотрю, не любите, когда вам указывают, что и как надо делать. Я не ошибся?

– Если вы заводите кошку, чтобы она ловила в кухне мышей, вы же не можете приказать ей, чтобы она не обращала внимания на крыс в подвале?

– Пожалуй, что нет.

Мы продолжали плыть на восток, вверх по реке, мимо Тиргартена и «Острова музеев»^[409]. Когда мы повернули на юг к Трептовпарку и Кепенику, я снова спросил Сикса, почему его зять был так против него настроен. Как ни странно, на этот раз он не выказал никакого недовольства и многое мне рассказал, правда, по-прежнему идеализируя свою семью, всех своих родственников, мертвых и живых.

– Поскольку вы, господин Гюнтер, хорошо осведомлены о моей личной жизни, то знаете и о том, что Ильза – моя вторая жена. В первый раз я женился в 1910 году, и на следующий год моя Лиза забеременела. К сожалению, обстоятельства сложились так, что ребенок родился мертвым. Но хуже всего было то, что Лиза уже не могла больше иметь детей. В том же самом родильном доме лежала незамужняя женщина, которая почти одновременно с Лизой родила здорового ребенка. У нее не было средств, чтобы вырастить его, и мы убедили ее отдать нам свою дочь. Это и была Грета. При жизни Лизы мы не говорили с Гретой обо всех этих делах. Но, когда Лизы не стало, Грета узнала правду и решила во что бы то ни стало отыскать свою родную мать.

К тому времени Грета уже была замужем за Паулем и была ему верной женой. Что касается Пауля, то, откровенно говоря, он ее не стоил. Я подозреваю, его больше привлекало мое имя и деньги, чем моя дочь. Однако окружающие считали их идеальной парой, которая живет счастливой семейной жизнью. Вся эта идиллия рухнула в один момент. Это случилось, когда Грета встретилась наконец со своей матерью. Что вам про нее сказать? Австрийская цыганка, родом из Вены, служившая в пивном погребке на Потсдамерплац. И если для Греты это был шок, то для этого придурка Пауля – просто конец света. Вы знаете, что у наци цыгане идут сразу после евреев – раса, объявленная вне закона, а вопросам чистой крови Пауль придавал большое значение. Пауль обрушился на меня с упреками, почему я раньше не сказал обо всем Грете. Но когда я держал на руках младенца, мне и в голову не приходило, что ее мать – цыганка. Я видел красивого, здорового ребенка и молодую женщину, которая хотела, чтобы мы с Лизой удочерили малютку и дали ей все, что нужно, и все, что можно, в этой жизни. Да будь она даже дочерью еврея, тогда это не имело для нас ни малейшего значения. Мы бы все равно ее удочерили. Вы ведь помните, господин Гюнтер, что в то время людям было все равно, кто ты – еврей или немец. Мы все были немцами. Пауль, разумеется, смотрел на эти вещи совсем иначе – он волновался за свою карьеру. Только подумать: мать жены – цыганка! И так неожиданно. – Он горько усмехнулся.

Мы приблизились к Грюнау – тому месту, где должны были проходить олимпийские соревнования по гребле. На большом озере, которое закрывали от нас деревья, были размечены двухкилометровые дорожки для лодок. Сквозь рев двигателя до нас доносились звуки духового оркестра и голос комментатора из громкоговорителя.

– Понимаете, – продолжал Сикс, – его нельзя было убедить. Ни в чем. И однажды я сорвался и обозвал его и его обожаемого фюрера последними словами. После этого мы стали врагами. Помочь Грете я не мог. Я видел, как она переживала эту ситуацию. Я убеждал ее уйти, но она меня не послушалась. Она думала, что он успокоится и снова повернется к ней душой. И продолжала с ним жить.

– А он тем временем решил погубить своего тестя, вас.

– Увы. По-прежнему оставаясь в уютном доме, купленном на мои деньги. Если, как вы говорите, Грета действительно его убила, то он это заслужил. Если бы она этого не сделала, мне пришлось бы организовать все самому.

– Вы не можете сказать, каким образом он собирался расправиться с вами? Что это были за бумаги? Действительно, компромат?

Катер достиг места, где соединялись Лангерзее и Зедлинзее. Сикс сбросил скорость и повернул на юг. Катер приближался к холмистому полуострову – Шмеквицу.

– Ваше любопытство поистине безгранично, господин Гюнтер. К сожалению, вынужден вас огорчить. Я очень благодарен за помощь, но все-таки это не основание требовать от меня ответа на все вопросы, которые вас интересуют.

– Не думаю, что теперь это имеет какое-нибудь значение. – Я сказал то, что думал.

«Гросс-Цуг» – местная гостиница – стояла на острове, расположенном между болотами Кепеника и Шмеквица. Все его пространство, весь он – около двухсот метров в длину и не более пятидесяти в ширину – зарос лесом, соснами. На берегу повсюду пестрели таблички «Частная собственность» и «Вход воспрещен».

– Что здесь находится?

– Летняя штаб-квартира картеля «Германская мощь». Здесь они проводят свои тайные заседания. И вы, конечно, догадываетесь почему. Лишних глаз нет.

В поисках пристани он повел катер вокруг острова. На противоположном берегу мы наконец увидели небольшой причал, к которому было привязано несколько лодок. Пологий склон, поросший травой, был усеян аккуратно окрашенными ангарами, где хранились лодки, а за ними возвышалось здание гостиницы «Гросс-Цуг». Я взял причальный конец и прыгнул с катера на причал. Сикс выключил мотор.

– С ними нужно соблюдать осторожность, – сказал Сикс, привязывая лодку. – Эти ребята сначала стреляют, а потом уже задают вопросы.

– Я их вполне понимаю.

Мы уже направлялись к ангарам.

С первого взгляда могло показаться, что на островке, кроме нас, никого нет. Однако лодки, болтавшиеся у причала, этого никак не подтверждали. Вскоре мы увидели, как из-за перевернутой днищем вверх лодки появились два человека, явно не собиравшиеся скрывать, что они вооружены. Если судить по их лицам, то они были абсолютно уверены, что я болен, и не чем иным, как бубонной чумой, а поэтому их задача – во что бы то ни стало меня остановить.

– Вы зашли слишком далеко, – сказал тот, что повыше. – Это частные владения. Кто вы такие и что вы здесь делаете?

Он не стал наставлять на нас карабин, а держал его на руках, как спящего ребенка, но ясно было, что легкого движения руки ему достаточно для того, чтобы выстрелить. Сикс попытался объясниться с ними.

– Я должен увидеть Красного. Мое имя – Герман Сикс. Могу уверить вас, господа, что он будет говорить со мной. Только, пожалуйста, поторопитесь.

Все это, с моей точки зрения, выглядело неубедительно, несмотря на то что во время этой тирады он все время бил кулаком по ладони.

Они держались неуверенно, переминаясь с ноги на ногу.

– Босс обычно сообщает нам, если ждет гостей. Он не говорил нам о вас.

– Тем не менее можете положиться на мои слова. Ручаюсь, что он устроит вам хорошую взбучку, если узнает, что вы не стали его вызывать.

Тот, что был пониже ростом и с ружьем, поглядел на своего товарища, дождался, пока он кивнул. Высокий пошел по направлению к гостинице.

– Подождите здесь, пока не выясним.

Сикс крикнул ему вслед, нервно заламывая руки:

– Пожалуйста, поторопитесь! Речь идет о жизни и смерти.

Коротышка усмехнулся. Я подумал, что в делах, которыми занимается их босс, жизнь всегда соседствует со смертью, и они к этому давно привыкли. Сикс вытащил сигарету, сунул ее в рот и тут же вытащил, не закуривая.

– Скажите, пожалуйста, – обратился он к коротышке, – нет ли здесь на острове семейной пары – мужчины и женщины? Э... э...

– Тайхмюллеров, – подсказал я.

Усмешка сползла с лица коротышки, оно сразу стало каменным.

– Я ничего не знаю, – проговорил он с нарочито безразличным видом.

Мы не сводили глаз с гостиницы. Это было двухэтажное здание белого цвета, с круто уходящей вверх крышей, с аккуратными темными ставнями и геранью в ящиках на окнах. Пока мы стояли и ждали, из трубы пошел дымок, и когда дверь наконец открылась, мне подумалось, что из такого дома должна выйти старушка с имбирным пряником на подносе. Но вместо нее появился товарищ нашего коротышки и кивнул, дав знать, что мы можем зайти.

Мы шли гуськом, в затылок друг к другу, шествие замыкал коротышка. Я инстинктивно вздрогнул, когда в прихожей нас встретили два коротких толстых ствола, направленных в упор. Если бы вам приходилось видеть человека, убитого из такого оружия, вы бы поняли мое состояние. Сразу у входа стояли вешалки для шляп, но обитатели этого дома определенно ими не пользовались.

Прихожая вела в небольшую комнату, откуда доносились звуки фортепиано. Если прислушаться, то возникало впечатление, что у музыканта не хватает на руке, как минимум, двух пальцев. В дальнем конце прихожей была видна стойка бара с высокими стульями, за баром – спортивные кубки. Интересно, кто и за какие победы их получал? Здесь, наверное, были рекордсмены-убийцы, чемпионы, способные отправить противника в нокаут одним ударом резиновой дубинки. Я-то уж точно знал, кому вручить такую награду. Если бы, конечно, мог найти эту выдающуюся личность. Скорее всего, все эти кубки были просто куплены, чтобы украсить интерьер, чтобы гостиница была похожа на штаб-квартиру благотворительной организации для бывших заключенных.

Приятель коротышки проворчал:

– Сюда, – и повел нас в комнату, с первого взгляда представлявшую собой что-то вроде офиса.

С перекладины на потолке свешивалась медная лампа. В углу у окна стоял шезлонг из орехового дерева, а рядом с ним – большая бронзовая скульптура обнаженной девушки. Глядя на нее, можно было подумать, что по модели в свое время хорошо прошлись круглой пилой. На стенах, покрытых панелями, висели картины, напомнившие мне иллюстрации в учебных пособиях для акушеров.

С дивана, обтянутого зеленой кожей, навстречу нам поднялся Красный Дитер в черной рубашке с закатанными рукавами и поднятым воротником. Увидев нас, он швырнул свою сигарету в камин. Дитер посмотрел сначала на Сикса, а потомка меня, по-видимому решая, сделать ли ему вид, что его обрадовало наше появление здесь, или, напротив, продемонстрировать тревогу и суровость. Но Сикс не дал ему времени на раздумье. Он шагнул вперед и вцепился Красному в горло.

– Ради Бога, что ты с ней сделал? – Какой-то малый, сидевший в углу, вскочил, и вдвоем нам не без труда удалось оттащить Сикса от Дитера.

– Уберите его отсюда, уберите! – завопил Красный. Он одернул пиджак и, отдышавшись, огляделся по сторонам, как бы проверяя на окружающих, удалось ли ему сохранить достоинство.

Сикс не успокаивался и орал:

– Моя дочь! Что ты сделал с моей дочерью?

Гангстер нахмурился и вопросительно поглядел на меня.

– О чем это он, черт возьми? Вы мне можете объяснить?

– Он говорит о тех двоих, которых ваши люди схватили вчера в домике на берегу, – сказал я решительным тоном. – Что вы с ними сделали? Сейчас нет времени все объяснять, но эта женщина – его дочь.

Он недоверчиво посмотрел на меня.

– Вы что, считаете, что она все еще жива? – как-то невпопад сказал он.

– Где она? – спросил я.

Красный выругался. Он потемнел, как газовая лампа, у которой прикрутили фитиль, а губы его задрожали, словно у него во рту было битое стекло. На его квадратном лбу проступила тонкая голубая жилка, рельефная, как плющ-вьюнок на кирпичной стене. Он показал рукой на Сикса:

– Пусть он останется здесь.

Красный направился к выходу, расталкивая плечом охранников.

– Запомните, Гюнтер: если окажется, что это один из ваших трюков, я сам буду тренироваться на вашей физиономии.

– Не считайте меня за дурака. Постойте, мне нужно выяснить еще кое-что.

Красный остановился у двери и оглянулся. Лицо его налилось кровью, он был на грани бешенства от распиравшей его злости.

– Что еще?

– Со мной работала одна женщина. По имени Инга Лоренц. Она исчезла в Ванзее, где оставила машину недалеко от этого домика на берегу. Это произошло незадолго до того, как ваши ребята стукнули меня по голове.

– А почему вы спрашиваете об этом меня?

– Если вы похитили двоих человек, то не думаю, что испытали бы угрызения совести, прихватив и третьего.

Я решил, что сейчас Красный плюнет мне в лицо.

– О какой это совести ты тут болтаешь?

Он выскочил на улицу. Я бросился за ним, и мы побежали к одному из лодочных ангаров. Навстречу нам оттуда вышел какой-то верзила, на ходу застегивая ширинку. Не слишком сориентировавшись, он расплылся в улыбке.

– Что, босс, вы тоже не прочь развлечься?

Поравнявшись с ним. Красный какое-то мгновение безучастно смотрел на него, а потом, размахнувшись, ударил в живот.

– Заткни свою мерзкую пасть! – рявкнул он и ногой распахнул дверь.

Я переступил через рухнувшего гангстера, который судорожно хватал ртом воздух, и вошел внутрь. Я увидел длинный стеллаж с лодкой, к которому был привязан человек, раздетый до пояса. Голова его свешивалась на грудь, а на плечах и шее было множество следов от ожогов. Что это Хауптхэндлер, можно было только догадаться, так как побои обезобразили его лицо до неузнаваемости. Рядом стояли двое, не обращая на своего пленника никакого внимания. Оба курили, у одного из них я заметил латунный кастет.

– Где эта чертова бабенка? – заорал Красный. Один из мучителей Хауптхэндлера небрежно показал пальцем через плечо.

– В соседнем отсеке, с ней сейчас мой брат.

– Послушай, босс, – он кивнул в сторону Хауптхэндлера, – этот тип, видно, не собирается говорить. Как скажешь, поработать с ним еще немного?

– Оставьте этого ублюдка в покое! – заорал Дитер. – Он ничего не знает.

В соседний отсек свет совсем не пробивался, и глазам требовалось время, чтобы привыкнуть к темноте.

– Франц! Где ты, черт тебя дери?

До моего слуха донесся слабый стон и одновременно пыхтенье, кряхтенье, пока наконец не проступила вся картина в полном объеме: необъятных размеров мужчина со спущенными до лодыжек брюками, склонившийся над обнаженным женским телом, привязанным к перевернутой лодке лицом вниз.

– Поднимайся, мразь, ублюдок! – завопил Красный.

Мужчина, чья фигура по объемам и очертаниям сильно напоминала рундук, на приказ никак не отреагировал несмотря на то, что Красный повторил его снова, наклонившись прямо над ухом этого упрямца.

Франц не собирался останавливаться, закрыв глаза и в истоме склонив свою голову на плечо. Его неимоверных размеров пенис входил и выходил из анального отверстия Греты Пфарр почти конвульсивно, а колени были согнуты так, будто он оседлал лошадь, которая давно убежала из-под него.

Красный со всего размаха ударил его сбоку по голове, но с таким же успехом он мог стукнуть локомотив. Тогда он выхватил пистолет и выстрелил, почти не целясь.

Франц, как стоял, подогнув ноги, так и свалился. Теперь он напоминал затухший вулкан: из его головы струился дымок, отдающий запахом бургундского вина, а его пенис, находившийся все еще в состоянии эрекции, упал набок, словно грот-мачта корабля, разбившегося о скалы.

Носком ботинка Красный оттолкнул тело в сторону, а я стал отвязывать Грету. При этом Красный то и дело поглядывал на глубокие полосы на ягодицах и бедрах Греты – ее наверняка били коротким хлыстом. Грета совсем закоченела, а запах спермы был, кажется, неистребим. Трудно сказать, сколько раз ее тут насиловали.

– Ну и мразь, до чего они ее довели! – почти простонал Красный. – Как я предъявлю ее Сиксу в таком виде?

– Главное, чтоб она была жива, – сказал я, снимая пиджак и расстилая его на земляном полу.

Я приложил ухо к ее обнаженной груди: сердце билось, но, хотя пульс еще прощупывался, она пребывала в глубоком шоке.

– Как? Дышит? – Красный в этот момент напоминал школьника, который беспокоится о своем любимом кролике. Я увидел, что он все еще держит в руке пистолет.

Вокруг уже теснились парни из «Германской мощи», сбежавшиеся на звук выстрела. Кто-то спросил:

– Он убил Франца?

А другой голос уже комментировал:

– В этом не было нужды.

И тут я понял, что сейчас нам придется туго. Видно, Красный так же оценил ситуацию. Он повернулся к своим:

– Эта женщина – дочь Сикса. Вы все его хорошо знаете. Он человек богатый и влиятельный. Я велел Францу оставить ее в покое, но он не стал меня слушать. С нее уже достаточно, она и так чуть жива. Он мог убить ее.

– Ты не должен был стрелять, – послышался голос.

– Не должен был. Слышишь? – присоединился к нему другой.

– Ты мог бы ударить его кулаком.

– Да? – переспросил Красный. – Только неизвестно, что крепче – его голова или дубовая дверь в женском монастыре.

– Теперь уже известно.

Красный склонился над телом Греты, и его голова оказалась рядом с моей. Не спуская глаз со своих людей, он прошептал:

– У вас пушка с собой?

– Да, здесь у нас нет шансов. И у нее тоже. Нам надо добраться до лодки.

– А как же Сикс?

Я застегнул пиджак, которым накрыл Грету, и взял ее на руки.

– А он пусть спасается сам.

Дитер покачал головой.

– Нет, так не годится, я пойду за ним. Ждите нас на пристани, сколько сможете. Если они начнут стрелять, тогда отваливайте. А если мне не удастся отсюда выбраться, знай, блоха, что у нас никаких сведений о твоей подруге нет.

Мы медленно продвигались к двери – Красный прокладывал путь. Его люди расступались молча, но дорогу нам дали, а на улице мы разделились, и я спустился по травяному склону к пристани, где стоял наш катер.

Грету я устроил на заднем сиденье катера. В рундуке я нашел коврик и накрыл ее. Она по-прежнему была без сознания. Я подумал, что, когда она придет в себя, надо будет ее тоже спросить об Инге. А вдруг Хауптхэндлер что-нибудь знает? Я уже подумывал, не подняться ли за ним, как со стороны гостиницы донеслись выстрелы. Я отвязал катер, завел мотор и вынул из кармана пистолет. Одной рукой я держался за причал, чтобы не сносило катер, но тут уже выстрелы слились в единый непрерывный отвратительный звук и со стороны кормы что-то зацокало – вроде как клепальный молоток без остановки бил о борт катера. Я рывком передвинул рычаг управления вперед и крутанул штурвал, чтобы взять обратный курс.

В ту же минуту я почувствовал острую боль в руке и решил, что меня ранило, но оказалось, что в мою ладонь всего-навсего вонзилась щепка, отколотая пулей от настила пристани. Выдернув эту занозу, я повернулся и оставшиеся патроны выпустил по бандитам, подбежавшим к пристани. К моему удивлению, они бросились на землю. Но тут за моей спиной снова раздались выстрелы – это была пулеметная очередь, пули забарабанили по деревьям и пристани так, словно металлический дождь обрушился с неба. Листья, ветки, щепки полетели во все стороны. Я поднял голову, чтобы взглянуть, куда двигаться, и еле успел увернуться от столкновения с полицейским катером. Я заглушил мотор и инстинктивно поднял руки над головой, предварительно бросив пистолет на дно лодки.

И только тут я заметил аккуратное красное пятно на лбу Греты – прямо посредине лба, – маленькую дырочку, из которой вытекала струйка крови, делившая ее безжизненное лицо на две равные половины.

Глава 18

Если долго слушать вопли истязаемых, то постепенно и сам теряешь присутствие духа. Не сомневаюсь, что все это делается специально. В чем, в чем, а в знании человеческой психологии Гестапо не откажешь. Сначала, чтобы сломить твою волю, они заставляют слушать, как вопят от боли другие заключенные, а потом принимаются за твое тело. Верно говорят: нет ничего хуже неизвестности. Не важно, ждешь ли ты результатов анализов, лежа в больнице, или сидишь в камере в ожидании приговора. Хочется только одного – чтобы все это поскорее кончилось. Работая в Алексе, я использовал этот прием, и нередко людей, подозреваемых в преступлении, доводил до такого состояния, что они уже рады были рассказать все, что от них требовалось. Когда приходится чего-нибудь ждать, твое собственное воображение превращает жизнь в ад.

И все же я никак не мог понять, что им от меня нужно. То ли они рассчитывают вытянуть из меня что-нибудь новое о Сиксе, то ли полагают, что мне стало известно местонахождение бумаг фон Грайса. А вдруг они станут меня пытать, а я по-прежнему не смогу понять, что они, в конце концов, хотят от меня услышать?

На третий или четвертый день своего пребывания в этой ужасной одиночке я уже начал думать, что моим страданиям конца не будет. Раньше меня еще волновало иногда, что там сталось с Сиксом и даже с Красным Дитером, которых, конечно, арестовали тоже. Иногда на меня накатывали волны тревоги по поводу Инги Лоренц. Но все это было раньше. Теперь мои мысли были сосредоточены на мне самом.

Целыми днями я занимался в основном тем, что глазел на стены, исписанные рукой тех несчастных, которые сидели тут до меня. К моему удивлению, оскорблений в адрес нацистов здесь почти не было, а была словесная перепалка между двумя «падшими женщинами» – социал-демократами и коммунистами. Социал-демократы обвиняли пукеров^[410]в том, что это они допустили Гитлера к власти, а пукеры возвращали это обвинение соци.

Сон мне давался с трудом. Койка в моей камере так провоняла, что первую ночь я не смог себя заставить лечь на нее. Но день проходил за днем, и на такие мелочи, как запах от параши – хотя зловоние становилось все более невыносимым, – я перестал обращать внимание. Лишь когда за мной явились охранники СС и вывели меня из камеры, я понял, что это за вонь. Но понял и другое – что есть запахи пострашнее. Есть запах смерти. Тот, что исходил от них.

Меня провели по длинному, пропахшему мочой коридору к лифту. Мы поднялись на пятый этаж и оказались в приемной, устланной дорогими коврами. Если не знать, что находишься в тюрьме, то, глядя на эти стены с дубовыми панелями и величественно-мрачные портреты фюрера, Гиммлера, Канариса, Гинденбурга и Бисмарка, можно посчитать, что ты попал в какой-то привилегированный мужской клуб.

Мы прошли через двойные двери, высотой, наверное, с трамвай, и оказались в большом светлом кабинете, где работали стенографистки. На мою скромную персону они вообще не обратили внимания. Из-за украшенного резьбой стола навстречу нам поднялся молодой гауптштурмфюрер СС. Он подошел поближе, посмотрел на меня. Ничего, кроме откровенного безразличия, я в его взгляде не заметил.

– Кто это?

Щелкнув каблуками, один из охранников встал по стойке «смирно» и отрапортовал офицеру, сообщив необходимые сведения.

– Подождите здесь, – сказал гауптштурмфюрер и подошел к полированной двери из красного дерева на другом конце комнаты. Он постучал и подождал ответа. Затем просунул голову в дверь, что-то сказал. И только тогда приказал моим сопровождающим ввести меня.

Я переступил порог большого кабинета с высокими потолками, уставленного дорогой мебелью, обитой плюшем и кожей. Стало ясно, что меня ждет не обычный гестаповский допрос, во время которого дубинка и кастет помогают тебе быстрее соображать, а нечто совсем другое. По крайней мере, здесь не будет дубинок – слишком дорогой ковер, чтобы его пачкать.

Мне бросилось в глаза окно от пола до потолка в дальнем конце кабинета. У окна стоял стол, за которым, удобно устроившись в креслах, сидели два офицера СС. Рослые, холеные, хорошо одетые, с нескрываемым высокомерием на лицах. Волосы у обоих были цвета тильзитского сыра, и что их еще объединяло, так это кадыки, выдававшиеся чуть больше, чем следовало. Первым заговорил самый высокий, приказав охранникам и адъютанту удалиться.

– Господин Гюнтер, прошу садиться. – И указал на стул.

Я подождал, когда закроется дверь за адъютантом, и, шаркая, направился к столу, не вынимая руки из карманов брюк. Только таким образом мне и удавалось их поддерживать, поскольку шнурки и подтяжки у меня отобрали при аресте. До этого мне не приходилось встречаться с высшими офицерами СС, и я не знал толком, в каком звании находились эти двое напротив меня, но, по-видимому, один из них был в чине полковника, а другой – тот, что обратился ко мне, – скорее всего, генерала. По виду – оба лет тридцати пяти, не больше.

– Хотите закурить? – Генерал протянул коробку с сигаретами и спички. Я с удовольствием затянулся.

– Может, хотите выпить?

– От шампанского не отказался бы.

Они рассмеялись. Второй офицер достал бутылку шнапса и налил мне полный стакан.

– Боюсь, ничего лучшего мы здесь не найдем.

– Ну, тогда и шнапс сойдет.

Полковник встал и поднес мне стакан. Сделав глоток, я прополоскал рот, а затем уже выпил по-настоящему, каждой клеткой своей чувствуя, как тепло растекается по всему моему телу до самых кончиков пальцев.

– Налей ему еще, видно, у него нервишки пошаливают.

– Нервы у меня в полном порядке, – решил я поддержать разговор, – просто люблю выпить.

– Это как бы часть вашего образа?

– Какой образ вы имеете в виду?

– Образ частного детектива, конечно. Усталого человека в скудно обставленном кабинете, наливающего стакан за стаканом, чьи житейские тяготы скрашивает таинственная и одновременно очаровательная дама.

– В основном работающая на СС, – предположил я.

Мой собеседник промолчал.

– Можете мне не верить, но я обожаю детективные романы. Ваша история, должно быть, весьма интересна.

Надо заметить, что в его лице было что-то необычное. Начиная с носа – непропорционально большого, похожего на клюв ястреба. Может быть, поэтому его подбородок выглядел недостаточно волевым. Стеклянные, немного раскосые голубые глаза были посажены слишком близко, что придавало всему лицу циничное выражение. Глядя на него, можно было подумать, что перед вами человек, смертельно уставший от жизни.

– Думаю, что сказки гораздо увлекательнее, чем моя история.

– Это мое замечание не имеет отношения к вашей работе. А если более конкретно, то и к тому расследованию, которое вы проводите по заданию Немецкой страховой компании.

– Которую, – вмешался в разговор полковник, – мы вполне можем заменить именем Германа Сикса.

Он был похож на своего начальника, только гораздо симпатичнее, но вместе с тем, наверное, и глупее. Генерал заглянул в раскрытую папку, лежавшую на столе перед ним, но сделал это только для того, чтобы показать мне, что они знают и обо мне, и о том, чем я занимаюсь.

– Именно так, – подтвердил он. И, немного выждав, спросил: – А почему вы ушли из Крипо?

– Из-за бумажек, – ответил я.

Он тупо уставился на меня.

– Из-за каких бумажек?

– Ну, из-за бабок. Словом, из-за денег. Кстати, о деньгах. Когда меня привезли в этот отель, у меня в кармане было сорок тысяч марок. Мне хотелось бы узнать, что сталось с ними, а также с девушкой, которая работала со мной. Ее имя – Инга Лоренц. Она пропала.

Генерал выразительно посмотрел на своего подчиненного.

– О вашей помощнице, господин Гюнтер, нам ничего не известно. В Берлине часто пропадают люди, и вы об этом знаете не хуже меня. Что касается денег, то они находятся у нас, в целости и сохранности.

– Спасибо, и не сочтите меня неблагодарным, но лучше бы они лежали у меня в чулке под матрасом.

Генерал сложил свои длинные, тонкие, такие музыкальные руки – как бы приготовившись к молитве – и приложил кончики пальцев к губам.

– Скажите, вам никогда не приходила в голову мысль о деловом сотрудничестве с Гестапо?

Я понял, что пришла моя очередь немного подразнить их.

– Знаете, это был очень неплохой костюм до того, как мне пришлось спать в нем целую неделю. Наверное, от меня сейчас плохо пахнет. Но все же не так, как от парней из Гестапо.

В ответ генерал только фыркнул.

– Я понимаю, вам хотелось бы соответствовать тому образу, который вы нарисовали в своем воображении. Детектива, презирающего опасность. Но образ – это одно, а реальная жизнь – совсем другое. Ваши слова свидетельствуют о том, что либо вы не осознаете полностью своего положения, либо вы человек редкого мужества.

Он поднял свои тонкие брови цвета пожухших листьев и, вроде бы сам того не замечая, стал крутить значок «Немецкий всадник», прикрепленный к левому нагрудному карману его кителя.

– Я по натуре – циник. И думаю, что все полицейские в глубине души – тоже циники. Поэтому в обычной ситуации я был бы склонен думать, что ваша бравада объясняется тем, о чем я только что сказал, – недооценкой серьезности своего положения. Но в данном случае я более склонен ко второму варианту. Вы – сильный человек. И надеюсь, что вы меня не разочаруете. – Он выдержал паузу. – Я пришел к выводу, что вас следует отправить в концлагерь. Вы заслуживаете такого наказания.

Я испытал такое ощущение, словно меня неожиданно облили ледяной водой. Я допил стакан и, как будто за меня говорил кто-то другой, услышал свой голос:

– Знаете, если это связано с деньгами...

Оба открыто наслаждались моим замешательством. Они получили то, чего ожидали.

– Ваш маршрут – Дахау.

Я погасил сигарету и закурил другую. Когда я зажигал спичку, было заметно, что у меня дрожит рука.

– Не волнуйтесь, – сказал генерал. – Вы будете работать на меня. – Он присел на край стола прямо напротив.

– Простите, кто вы такой?

– Я – обергруппенфюрер Гейдрих. – Он махнул рукой в сторону полковника и сложил руки на груди. – А это – штандартенфюрер Зост, руководитель подразделения быстрого реагирования.

– Рад с вами познакомиться.

Я понял, что он лжет. Подразделение быстрого реагирования – это команда головорезов Гестапо, о которой мне говорила Марлен Зам.

– В течение некоторого времени я наблюдал за вами. А после того несчастного случая в домике на берегу, в Ванзее, мои люди не спускали с вас глаз в надежде, что вы нас выведете на след, который приведет к кое-каким документам. Думаю, что вы понимаете, о чем идет речь. Вместо этого вы преподнесли нам другой подарок – привели нас к человеку, который спланировал их похищение. В течение нескольких дней, когда вы гостили у нас, мы повторили ход за ходом ваше расследование. И тот же самый дорожный рабочий по имени Бок подсказал нам, где искать этого парня, Курта Мучмана, – взломщика сейфов, у которого эти бумаги находятся теперь.

– Бок? Я в это не поверю. Этот парень не из тех, кто закладывает своих друзей.

– И тем не менее, должен вас заверить, это так. Я не хочу сказать, что он назвал нам адрес, по которому следует искать Мучмана, но перед смертью он навел нас на след.

– Вы его пытали?

– Да. Он сообщил нам, что Мучман как-то сказал ему, что если он окажется в безвыходном положении, то попытается укрыться в тюрьме или концлагере. Понятно, что теперь, когда за ним охотится целая банда гангстеров, не говоря уже о Гестапо, его положение можно действительно считать безвыходным.

– Прием старый как мир, – пояснил Зост. – Для того чтобы избежать ареста за одно преступление, вы садитесь в тюрьму по другому поводу.

– Мы полагаем, что Мучман был арестован и отправлен в Дахау через три дня после смерти Пауля Пфарра. – Гейдрих был явно доволен собой. – Он буквально напросился на этот арест. Его поймали на месте преступления, когда он писал лозунги КПГ на стене отделения Крипо в Нойкельне.

– Концлагерь для коци – не такое уж суровое наказание, – усмехнулся Зост. – Не то что для евреев и педиков. Через пару лет его, вероятно, выпустят на свободу.

Я позволил себе усомниться:

– Не понимаю, почему бы вам не обратиться к коменданту лагеря и не допросить Мучмана? Какого черта я вам нужен?

Гейдрих скрестил руки на груди и покачал ногой, носком сапога почти касаясь моего колена.

– Для того чтобы дать коменданту Дахау такое задание, нужно будет заручиться согласием Гиммлера, а нам бы хотелось избежать осложнений. Вы знаете, рейхсфюрер – большой идеалист. Он, разумеется, посчитает своим долгомиспользовать эти документы, чтобы наказать людей, которые, как он полагает, виновны перед рейхом.

Я вспомнил о письме Гиммлера Паулю Пфарру, которое Марлен Зам показала мне на олимпийском стадионе, и кивнул в знак согласия.

– Что же касается меня, то я прагматик и предпочел бы использовать эти документы только там и только в том случае, когда и где это мне потребуется.

– Иными словами, вы тоже не исключаете шантаж как метод работы. Я прав?

– Вы меня видите насквозь, господин Гюнтер. – Гейдрих пытался расположить меня. – Но вам надо понять, что эта операция должна быть проведена в тайне. В строжайшей тайне. Вы не имеете права ни при каких обстоятельствах сообщать кому-либо о нашем разговоре.

– Но неужели среди эсэсовцев в Дахау нет человека, которому вы доверяете?

– Конечно, такой человек есть, но как вы себе это представляете? Чтобы он строевым шагом подошел к Мучману и выяснил, где тот прячет бумаги? Будьте же благоразумны, господин Гюнтер.

– Итак, вы хотите, чтобы я отыскал Мучмана и подружился с ним.

– Именно этого я и хочу. Чтобы вы завоевали его доверие. Узнали, где он скрывает эти бумаги. И когда вы все это проделаете, вы откроетесь моему человеку.

– А как я узнаю Мучмана?

– Единственное его изображение, которое у нас есть, – это фотография, сделанная в тюрьме. – Зост протянул мне снимок. Я внимательно изучил его. – Мучмана снимали три года назад. Голова, как видите, обрита наголо, так что не знаю, поможет ли вам это фото. Не говоря уже о том, что он наверняка похудел. Лагерь, знаете, сильно меняет людей. Но есть при этом деталь, которая должна вам помочь: у него на правом запястье есть узел, который очень трудно удалить.

– Зацепиться почти не за что. – Я вернул фотографию. – Боюсь, что мне придется отказаться от этой почетной миссии.

– Вы не откажетесь, – бодро заявил Гейдрих. – Мы отправим вас в Дахау в любом случае. Но если мы с вами не придем сейчас к согласию, вы там и останетесь. Если вы примете мои условия, вы оттуда вернетесь. Я уж не говорю о том, что и деньги свои получите обратно.

– Я вижу, у меня нет выбора.

– Вы становитесь реалистом. – Гейдрих дружески улыбнулся. – Выбора у вас действительно нет. Если бы у вас был выбор, вы бы отказались. Любой отказался бы. Именно поэтому я не могу послать туда кого-либо из моих людей. И еще потому, что важно сохранить все в тайне. Что ни говорите, господин Гюнтер, вы, как бывший полицейский, на эту роль подходите идеально. Вы не имеете права проиграть, вас устроит только выигрыш. А выиграете вы или проиграете, будет зависеть только от вас.

– У меня были предложения и более выгодные.

– Вам, кажется, пора забывать о том, что у вас было, и о том, кем были вы, – быстро проговорил Зост. – По новым документам вы – Вилли Краузе. Вот ваши бумаги.

Он протянул мне удостоверение личности, в которое была вклеена старая фотография из моего личного дела, хранившегося с тех времен, когда я работал в полиции.

– Есть еще одно обстоятельство, о котором необходимо упомянуть. Я очень сожалею, но для того, чтобы все выглядело правдоподобно, нам придется несколько изменить вашу внешность. Вы должны быть похожи на человека, которого арестовали и допрашивали в Гестапо. В «Колумбия-Хаус» не бывает новичков без синяков и кровоподтеков. Мои люди внизу приведут вас в надлежащий вид. Для вашей собственной безопасности, как вы понимаете.

– Вы очень предусмотрительны.

– В «Колумбия-Хаус» вас продержат неделю, а потом отправят в Дахау. – Гейдрих встал. – Разрешите пожелать вам удачи.

Я тоже встал и при этом успел подтянуть брюки.

– Помните, это операция, которую проводит Гестапо. Повторяю: вы не имеете права никому о ней сообщать.

Гейдрих повернулся и нажал кнопку, чтобы вызвать охранников.

– Скажите мне, – я, кажется, выбрал правильный момент для своего обращения, – что произошло с Сиксом, Хелферихом и со всеми остальными?

– Нет необходимости скрывать от вас, что господин Сикс находится под домашним арестом. Ему пока еще не предъявлено обвинение. Он в таком состоянии после всех событий, связанных с дочерью, что практически не способен отвечать на вопросы. Действительно, трагедия. Господин Хауптхэндлер, к сожалению, скончался позавчера в больнице – он так и не пришел в сознание. Что касается преступника, известного как Красный Дитер, то сегодня в шесть утра он был обезглавлен в тюрьме на озере Плетцен. А вся его банда отправлена в Заксенхаузен. – Он смотрел на меня, не скрывая своей озабоченности. – Сомневаюсь, чтобы господин Сикс понес какое-либо наказание. Он слишком нужен Германии. Так что, как видите, из всех действующих лиц этой драмы вы единственный, кто остается в игре. Нужно только дождаться финала и посмотреть, насколько удачно вы завершите это дело. Не стану скрывать, я рассчитываю на ваше профессиональное честолюбие. Тем более когда цена ставки – ваша собственная жизнь.

Охранники вернули меня в камеру и здесь принялись избивать. По-настоящему. Я попытался защищаться, но слишком ослаб от плохого питания, от недосыпания. С одним бы я еще, может, и справился, но одолеть двоих мне было не под силу. Так что это была видимость сопротивления, не более.

Меня отвели в караульное помещение СС, по размерам напоминавшее зал для заседаний. У входа, рядом с массивными дверями, эсэсовцы играли в карты и пили пиво. Пистолеты и дубинки были свалены в кучу на соседнем столе, будто игрушки, которые строгий директор школы отобрал у учеников. Рядом человек двадцать заключенных стояли по стойке «смирно» лицом к стене. За их спинами важно расхаживал молодой штурмовик СС, на кого-то покрикивая и кого-то пиная сапогами в спину или пониже спины. Один старик упал на каменный пол, и штурмовик остервенело набросился на него и бил, пока тот не потерял сознание.

Мне было приказано стать с краю. Этот ряд непрерывно удлинялся – заключенные прибывали и прибывали. Через час нас здесь стояло не меньше сотни.

По длинному коридору нас вывели во двор, мощенный булыжником, и посадили в фургоны «Зеленая Минна». Никого из эсэсовцев с нами не было, но за всю дорогу мы не обменялись и парой слов. Все сидели, погрузившись в свои мысли о потерянном доме, о родных, которых, может быть, уже не придется увидеть.

Во дворе «Колумбия-Хаус», куда нас доставила «Зеленая Минна», был слышен рев самолета, взлетавшего с соседнего аэродрома – Темпельхоф. Он пролетел над серыми стенами нашей тюрьмы – в прежние времена это была военная тюрьма, – провожаемый тоскливыми взглядами арестантов. Каждый хотел бы вместе с пассажирами умчаться отсюда далеко-далеко.

– Пошевеливайтесь, ублюдки! – заорал тюремщик. Сопровождаемые пинками, толчками и ударами кулаков, мы поднялись по лестнице на второй этаж и промаршировали в колоннах по пять мимо тяжелой деревянной двери. Тюремщики выкрикивали издевательства в наш адрес.

– Видите эту дверь, чертово отродье? – гаркнул роттенфюрер. Лицо его было искажено от злобы. – Когда она закроется за вами, вам придется забыть навсегда, что вы мужики. Здесь вам раздавят яйца, чтобы вы не скучали по дому. Понятно? Вам уже незачем будет возвращаться домой. Кому вы после этого будете нужны? – Он громко заржал и его дружки присоединились к нему.

На наших глазах эсэсовцы потащили туда какого-то человека, который кричал и отбивался изо всех сил, пытаясь вырваться.

Мы были в ужасе, хотя понимали, что все эти мерзкие штучки нам демонстрировались специально, чтобы нагнать на нас побольше страху. Поэтому, когда очередь дошла до меня, я прошел в комнату, постаравшись изобразить безразличие. Тюремщики записали мои данные – имя, адрес, – полистали мое дело и, уточнив, что я занимался спекуляцией, избили как следует.

Когда, еле переставляя ноги, я вошел в камеру, то был поражен, услышав, как дружные мужские голоса выводили «Если твоя мать еще жива». Много позже я понял, что этот хор дозволялся – он заглушал крики несчастных, которых в подвале здания били мокрыми плетками по голым ягодицам.

За время службы в полиции я побывал по делам во многих тюрьмах: Тегель, Зонненбург, на озере Плетцен, Бранденбург, Целенгефэнгинс, Браувейлер. Все они были ужасны, во всех была строжайшая дисциплина, но ни одну из них даже близко нельзя сравнить с «Колумбия-Хаус» по жестокости, с которой здесь обращались с заключенными. Что же ждет меня в Дахау? – думал я. Неужели где-то может быть страшнее, чем здесь?

В «Колумбия-Хаус» одновременно содержалось около тысячи человек. Одних, как и меня, через какое-то время должны были отправить в концлагерь, другие отбывали здесь свои сроки, а затем чаще всего оседали там же. Лишь единицам удавалось вырваться на свободу.

Как новичка, которого сюда направили на короткий срок, меня посадили в одиночку. Поскольку одеял здесь не полагалось, всю ночь я не мог уснуть от холода и даже пожалел, что у меня нет сокамерника – все-таки было бы веселее. Утром принесли завтрак, состоявший из ржаного хлеба из муки грубого помола и эрзац-кофе. На обед давали хлеб и картофельное пюре. Уборная представляла собой яму, накрытую досками, в которой одновременно оправлялись девять человек. Однажды тюремщики подпилили доски, и несколько заключенных утонули в этой яме. Ничего не скажешь, в «Колумбия-Хаус» умели повеселиться.

Шесть дней я провел в этой тюрьме, потом около полуночи меня вывели из камеры и втолкнули в фургон, который отвез меня и других заключенных на вокзал на Путлицштрассе, а оттуда нас доставили в Дахау.

Концлагерь Дахау находится в пятнадцати километрах к северо-западу от Мюнхена. Мюнхен известен как колыбель национал-социализма. В поезде кто-то сказал мне, что это самый первый лагерь, устроенный нацистами. Он возник на месте старой фабрики взрывчатых веществ, среди чудесных сельских пейзажей Баварии. По правде говоря, этот пейзаж – единственное, что есть чудесного в Баварии. О самих баварцах этого никак нельзя сказать, и я был уверен, что Дахау только подтвердит мое мнение о них и о самой Баварии. В «Колумбия-Хаус» нам говорили, что Дахау служил образцом для всех остальных лагерей рейха – в нем была даже специальная школа, где эсэсовцев обучали специальным приемам обработки заключенных. И надо сказать, что нас не обманули.

Мы выгрузились из вагонов, сопровождаемые неизбежными ударами сапог и винтовочных прикладов, и, выстроившись в колонну, двинулись к лагерю. У входа стоял большой дом с железными воротами, на которых висел лозунг «Свобода – через труд». Я слышал, что у заключенных лозунг неизменно вызывал усмешку, но никто из нас ничего не сказал в этот момент, опасаясь новых побоев.

Я знал, что к свободе можно прийти разными путями, но труд здесь был ни при чем. После пяти минут пребывания в Дахау начинаешь мечтать о смерти, как о спасении.

Нас вывели для переклички на плац, к которому с юга примыкало длинное здание с крутой крышей. В сторону севера уходили бесконечные ряды лагерных бараков, между которыми была проложена прямая широкая дорога, обсаженная высокими тополями. Только попав сюда, я начал понимать всю сложность поставленной передо мной задачи. Лагерь огромный, и не исключено, что понадобятся месяцы, прежде чем удастся отыскать Мучмана, и еще какое-то время, чтобы сблизиться с ним настолько, что он решится доверить мне свою тайну. Ясно, что Гейдрих просто-напросто решил поиздеваться надо мной таким образом.

Из дверей длинного здания появился комендант лагеря, чтобы поприветствовать нас. Как и все баварцы, он понятия не имел о настоящем гостеприимстве. Единственное, что он мог предложить нам, это наказание. В своей приветственной речи он сказал, что в Дахау хватит деревьев, чтобы повесить нас всех, а в заключение пообещал, что мы еще не раз пожалеем, что появились на свет. У меня не было никаких сомнений в справедливости его предположения. Правда, одно преимущество по сравнению с тюрьмой здесь имелось – мы могли дышать свежим воздухом. Что было всегда хорошо в Баварии, так это свежий воздух. Да еще, пожалуй, необъятная грудь настоящей баварской фрау.

Выслушав речь коменданта, мы отправились на склад, где я получил арестантскую робу в полоску и пару башмаков на деревянной подошве, а затем в парикмахерской меня обрили наголо. Нам дали также одеяла, отчего настроение несколько улучшилось – все-таки здесь не придется всю ночь дрожать от холода, как в «Колумбия-Хаус». Меня определили в барак для арийцев, и я поблагодарил Господа, что не родился евреем: в нашем бараке было сто пятьдесят человек, а в бараке для евреев – в три раза больше.

Воистину всегда находится кто-то, кому еще хуже, чем тебе. Хуже всех в Дахау приходилось евреям, хотя их здесь было не так уж много. Их единственное преимущество заключалось в том, что спасение в лице смерти приходило к ним чаще, чем к другим: в бараке для арийцев каждую ночь умирал один заключенный, а в еврейском бараке – семь или восемь. Для евреев Дахау воплощал ад.

Среди заключенных можно было найти представителей всех враждебных нацизму социальных групп, а также тех, кого сами нацисты определили как врага номер один. В Дахау везли социал-демократов, коммунистов, профсоюзных лидеров, судей, адвокатов, врачей, школьных учителей и армейских офицеров. Среди заключенных встречались солдаты испанской республиканской армии и свидетели Иеговы, масоны и гомосексуалисты, католические священники и цыгане, спириты и бродяги, воры и убийцы. Население лагеря составляли уроженцы Германии, за исключением нескольких русских и членов бывшего кабинета министров Австрии. Однажды мне пришлось познакомиться с одним евреем, который, кроме того, был гомосексуалистом, но этого ему оказалось мало, так что он еще вступил в ряды КПГ, у него на робе фигурировал набор из трех треугольников. Это называется – везет, как утопленнику.

* * *

Дважды в день нас собирали на Аппельплац, и после переклички провинившиеся за день подвергались порке, которую здесь называли «подарком от Гинденбурга». Мужчины и женщины, привязанные к плахе, получали обычно двадцать пять ударов по голой заднице. Некоторые на моих глазах при этом испражнялись. Поначалу я испытывал за них стыд, но потом мне объяснили, что таким способом отвлекают внимание палача.

Эти ежедневные переклички позволяли мне видеть заключенных, и в первую очередь я обращал внимание на тех, у кого не было ничего общего с Мучманом – так что через месяц из числа подозреваемых можно было исключить около трехсот человек.

На зрительную память я не жалуюсь: если я увижу человека, уже никогда не забуду. Это обязательное качество для полицейского, и может быть, потому я и пошел работать в полицию. Теперь от этого зависела моя жизнь. Но дело осложнялось, поскольку в лагерь постоянно прибывало пополнение. Я оказался в роли Геракла, расчищающего авгиевы конюшни.

* * *

Как можно описать то, что не поддается описанию? Как можно говорить вслух о том, что заставляет тебя неметь от ужаса? Здесь были люди куда красноречивей меня, у которых тоже не нашлось слов. Стыд – причина этого молчания, стыд. Потому что в этой системе и невинные виноваты. Люди, лишенные всех человеческих прав, превращаются в животных. Голодный крадет у голодного. Все мысли, все поступки подчинены одной цели – выжить. Сверхзадача такого лагеря – непосильной работой сломить заключенных, а смерть – это всего лишь нежелательный побочный эффект. Но выжить можно только за счет других: ты оказываешься на миг в относительной безопасности, если в это время убивают или бьют кого-то другого: Если твой сосед по койке умирал во сне, ты несколько дней скрывал это, чтобы забирать себе его пайку. Чтобы выжил человек, нужно было, чтобы умерла часть его души.

Вскоре после прибытия в Дахау меня назначили руководителем бригады евреев, строивших мастерскую в северо-западной части лагеря. На стройку, до которой было метров пятьсот – шестьсот, заключенные катили тридцатикилограммовые тачки, груженные камнем. Камень загружали в карьере и толкали тачку вверх по склону. Надо сказать, что эсэсовец не обязательно – чудовище, были и такие, что делали заключенным небольшие поблажки, поскольку сами занимались бизнесом на стороне и нуждались в рабочей силе. В лагере сидели люди самых различных специальностей, и охранники, которые использовали их труд в своих личных интересах, не стремились загнать человека до смерти.

Но эсэсовцы, которые курировали строительство мастерской, – вот это были настоящие звери. Баварские крестьяне, в прошлом знававшие и безработицу и нужду, они издевались над заключенными без той утонченности, которая была свойственна их городским собратьям в «Колумбия-Хаус», но с тем же результатом.

У меня была легкая работа: как бригадиру, мне не нужно было таскать тяжелые тачки, тогда как мои рабочие надрывались в самом прямом смысле слова. Эсэсовцы специально назначали совершенно немыслимые сроки сооружения фундамента или стен, и в случае нарушения сроков заключенные лишались пищи и воды. Тех, кто падал от усталости, пристреливали на месте.

Поначалу я решил работать наравне со всеми, что позабавило охранников. Однако скоро я понял, что никому легче от этого не становится. Один из эсэсовцев не стал со мной церемониться:

– Ты что, симпатизируешь евреям? Никто же от тебя не требует, чтобы ты с ними тачку катал. Чего ты суетишься?

Я как-то растерялся и не знал, что ответить. Я замялся.

– Ты не понимаешь, как они устают. Потому-то мне и приходится им помогать.

Он не сразу даже понял, о чем я говорю, а когда до него дошло, рассмеялся мне в лицо:

– Ну, тогда тебя здесь и похоронят.

Вскоре я почувствовал, что он был прав – эта работа способна свести в могилу. Я не стал таскать тачки, но, чтобы частично хотя бы избавиться от чувства стыда перед евреями из моей бригады, я помог однажды заключенному, когда тот упал без сил. Я прикрыл его двумя пустыми тачками, и он отлежался, а потом снова включился в работу. С тех пор я помогал всем, кто падал, хотя знал, что, если эсэсовцы это заметят, порки не избежать – ведь меня предупреждали, что в Дахау доносчики повсюду. По иронии судьбы, в конечном счете я и сам попал сюда для того, чтобы донести.

Настал день, и меня засекли, когда я пытался помочь очередному заключенному, потерявшему сознание, и мне пришлось признаться. Я попался и был приговорен к двадцати пяти ударам.

Меня пугала не столько боль, сколько весьма вероятная перспектива оказаться после порки в лагерной больнице. Этого я боялся больше всего на свете, поскольку ее пациенты в большинстве своем страдали от дизентерии и тифа. Эсэсовцы обходили больницу стороной. Там можно было запросто подхватить какую-нибудь заразу и заболеть. И уж тогда мне этого Мучмана не найти ни за что.

Перекличка обычно продолжалась не больше часа, но в то утро, когда меня подвергли этой экзекуции, она тянулась все три. Меня привязали к доске и стащили брюки. Я попытался облегчиться, но боль была такой сильной, что у меня это никак не получалось. Да и как тут оправишься – в животе-то пусто. Когда я получил «подарок от Гинденбурга» и меня отвязали, я тут же упал в обморок. Иначе и быть не могло – доска-то уже не поддерживала.

* * *

В течение долгого времени я лежал, разглядывая руку, которая свешивалась с верхней койки. Тем более что висела она совершенно неподвижно, даже пальцы не шевелились. Испытывая непреодолимое желание встать и посмотреть, жив ли ее владелец, я сел в кровати и тут же закричал от боли. На мой крик кто-то подошел, я уже не мог сдержаться.

– О Боже! – выдохнул я, чувствуя, что у меня сразу вспотел лоб. – Сейчас еще больнее, чем тогда.

– Это, наверное, результат лечения.

Человеку, стоявшему рядом, было около сорока, его верхние зубы выступали вперед, как у кролика, а волосы напоминали свалявшуюся вату. Он был до крайности истощен – точь-в-точь ходячая мумия, – а на его арестантской робе красовалась желтая звезда.

– Результат лечения? – недоверчиво переспросил я.

– Да, я использовал хлорид натрия, – растягивая слова, ответил еврей. А затем добавил более решительно: – Что значит – поваренная соль. Я сыпал ее на раны.

– Господи, Господи, я же вам не омлет, в конце концов.

– Может быть, – ответил он, – но доктор здесь я, и хотя догадываюсь, что соль жжет немилосердно, в моем распоряжении нет другого способа спасти вас от инфекции. – Голос у него был сочный, приятный, как у комика. – Вам повезло, что я хоть как-то помог. Увы, для других несчастных я ничего не могу здесь сделать. Да и что тут сделаешь, когда под рукой у тебя только то, что удается стащить с кухни.

Я снова посмотрел на руку, которая свешивалась с верхней койки. И тут я заметил на запястье этой руки выступающий узел. Никогда еще я не испытывал такого счастья от лицезрения дефекта человеческого тела. Но тут доктор приподнял руку моего соседа с верхней полки и встал на мою койку, чтобы взглянуть, как он там – жив или не очень. Спустившись, он осмотрел мои ягодицы.

– Заживет потихоньку.

Я мотнул головой в сторону соседа:

– А что с ним?

– Он что, доставляет вам неудобства?

– Нет, просто интересно.

– Вы болели когда-нибудь желтухой?

– Болел.

– Это хорошо. Тогда можно не волноваться, во второй раз ее не подхватите. Если не будете с ним целоваться и не попытаетесь трахнуть. И все-таки надо будет спустить его вниз, чтобы он случайно не помочился на вас. Вирус передается через выделения организма.

– Какой вирус? – спросил я.

– Гепатита. Я прикажу поднять вас наверх, а его спустить вниз. Если он попросит воды, можете ему подать.

– Конечно, подам. А как его зовут? – спросил я.

Доктор устало вздохнул:

– Понятия не имею.

Позже, когда санитары подняли меня на верхнюю койку – это оказалось довольно мучительной процедурой, – а ее прежнего обитателя опустили вниз, я решил получше рассмотреть человека, который, сам того не зная, должен был вызволить меня из Дахау. Зрелище, скажем так, неутешительное. Если бы не узел на руке, я бы никогда не смог опознать Мучмана, ориентируясь на фотографию, которую я видел в кабинете Гейдриха, – так он исхудал и такой желтизной отсвечивало его лицо. Его трепала лихорадка, он бредил, иной раз стонал от боли. Я наблюдал за ним время от времени, и однажды он пришел в себя, но, к сожалению, только для того, чтобы попытаться облегчить свое состояние с помощью рвоты. Однако это ему не удалось, и он снова впал в беспамятство. Не было никакого сомнения в том, что Мучман уходит.

В лагерной больнице лежало около шестидесяти человек, при которых состоял один доктор, по имени Мендельсон, и три или четыре санитара, еще недавно сами здесь же лежавшие и не оправившиеся по-настоящему от болезни. Если искать образ, точнее других выражающий стиль и смысл существования данного лечебного заведения, это будет склеп.

Вскоре я установил, что здесь два типа пациентов: больные, чей конец неизбежен, и люди изувеченные, которые обязаны подхватить здесь какую-нибудь заразу и затем умереть.

Вечером, перед тем как стемнело, пришел Мендельсон, чтобы осмотреть мои раны.

– Утром я промою ваши рубцы и посыплю их свежей солью, – сказал он и совершенно машинально, не испытывая особого интереса, взглянул на Мучмана.

– А каким способом вы его лечите? – Вопрос был глуповатый, но почему-то возбудил в докторе любопытство. Он внимательно посмотрел на меня.

– Если вас это так интересует, мои рекомендации в данном случае сводятся к воздержанию от спиртного и острой пищи. А кроме того, я советую больному побольше отдыхать.

– Мне все ясно.

– Не думайте, мой друг, что я такой бессердечный, но помочь ему всерьез ничем не могу. Если бы он получал витамины, пищу, богатую протеином, глюкозу и метионин, то, глядишь, и выкарабкался бы.

– Как вы думаете, сколько он еще протянет? – поинтересовался я.

– Он иногда приходит в себя?

Я кивнул.

Мендельсон тяжело вздохнул:

– Трудно сказать. Но после того, как он впадет в коматозное состояние, наверное, сутки еще подышит. Может, чуть больше. У меня нет даже морфия для него. В этой больнице для всех пациентов один исход – смерть.

– Буду иметь это в виду.

– Постарайтесь не заразиться, ведь здесь есть больные тифом. Если вы почувствуете жар, выпейте две ложки собственной мочи. Похоже, что это помогает.

– Если мне удастся найти здесь хоть одну чистую ложку, непременно выпью. Спасибо за совет.

– Раз уж вы так внимательны к моим советам, подскажу вам еще кое-что. В больнице иногда проходят заседания лагерного комитета. Место подходящее. Охранники сюда не сунутся, если не случится что-нибудь экстраординарное. Эсэсовцы не так глупы, как кажется, и я вам советую, как только боль немного стихнет, немедленно отсюда улетучиться.

– А почему вы этого не делаете? Что заставляет вас оставаться здесь? Клятва Гиппократа?

– Никогда о такой не слышал. – Мендельсон пожал плечами.

Я решил поспать, чтобы потом бодрствовать и, несмотря ни на что, ждать: а вдруг к Мучману вернется сознание? Наверное, я надеялся, что между нами произойдет трогательная сцена, вроде тех, что показывают в кино, когда умирающий открывает свою душу человеку, который склоняется над его ложем.

Когда я проснулся, было уже темно. Сквозь симфонию кашля и храпа, наполнявшую палату, до моего слуха донеслись звуки, по которым можно было безошибочно определить, что Мучмана рвет. Я свесился с койки и при свете луны наблюдал, как Мучман полулежит, опираясь на локоть, а другой рукой жмет на живот.

– Все в порядке? – спросил я.

– Как будто. – Он тяжело дышал. – Я буду жить вечно, как эта чертова галапагосская черепаха. – Он снова застонал и с усилием проговорил сквозь стиснутые зубы: – У меня спазмы в желудке.

– Хочешь пить?

– Хочу. Горло пересохло. – Его снова вырвало.

Я осторожно спустился вниз и ковшом зачерпнул воду из ведра, стоявшего рядом с койкой. Мучман с жадностью приник к ковшу, стуча зубами так, словно отбивал морзянку. Напившись, он вздохнул и откинулся назад.

– Спасибо, друг.

– Не стоит благодарности. Ты бы сделал то же самое для меня.

Он закашлялся и попытался рассмеяться.

– Ну уж нет, я бы не стал! – Голос у него дребезжал. – Побоялся бы заразиться. Ты ведь не знаешь, что у меня, правда?

Я какое-то мгновение колебался, а потом сказал ему все, как есть:

– У тебя желтуха.

Он сразу замолчал, и тут мне стало стыдно. Наверное, все-таки не стоило ему это говорить.

– Хорошо, что не стал врать. – Он снова помолчал. – А что с тобой?

– Да вот получил небольшой подарок от Гинденбурга.

– За что?

– Помог еврею в своей бригаде.

– Глупо. Любой еврей уже мертвец. Уж если рисковать жизнью, то ради того, у кого еще есть шанс спастись. У евреев нет шансов. Удача от них отвернулась.

– На тебя она тоже вроде бы не смотрит.

Он засмеялся:

– Мне и в голову не могло прийти, что я заболею. Думал, что отсижу свой срок без особых осложнений. У меня здесь была хорошая работа. В сапожной мастерской.

– Да, уж эта работа – не бей лежачего, – согласился я.

– Я умираю, да?

– Доктор этого не говорил.

– Не вешай мне лапшу на уши. Я и сам вижу, что жить остается недолго. Тем не менее спасибо, что не хочешь меня огорчать. – Мучман повернулся на бок. – Боже, как хочется закурить!

– Мне тоже.

– Я бы не отказался и от самокрутки. – Он помолчал, а потом наклонился ко мне. – Должен тебе кое-что сказать.

Еле сдерживая волнение, я подвинулся к нему.

– Ну, говори.

– Не трахайся с бабами, которые здесь сидят. Я уверен, что именно так и подхватил эту заразу.

– Не буду, ни за что. Спасибо, что предупредил.

* * *

На следующий день я обменял свою пайку на сигареты и стал ждать, когда к Мучману вернется сознание. Он пришел в себя только к вечеру, и мы продолжили наш разговор, как будто не прерывали.

– Ну, как ты? Рубцы сильно болят?

– Сильно, – ответил я, спускаясь с койки.

– Надо полагать. Этот сержант, будь он проклят, силы не жалеет. – Он приблизил ко мне свое исхудавшее лицо. – Слушай, что-то мне кажется, я тебя встречал, не помню только где.

– Где бы это могло быть? В «Эксцельсиоре»? Или в «Херрен-клубе»? А может, в теннисном клубе «Рот-Вайсс»?

– Ты что, издеваешься?

Я зажег сигарету и вставил ему в рот.

– Скорее всего, это было в оперном театре. Ты знаешь, я же большой любитель оперы. А может, это было на свадьбе у Геринга?

Его тонкие желтые губы растянулись в улыбке, он вдохнул в себя дым с таким наслаждением, словно это был чистый кислород.

– Да ты просто волшебник, черт тебя дери! – проговорил он, смакуя сигарету. Я ненадолго вытащил ее у него изо рта, чтобы он мог выпустить дым.

– Однако виделись мы где-то в другом месте. Я вспомню.

– Разумеется, – сказал я, в душе надеясь, что этого не случится. Потому как встречались мы в тюрьме Тегель, и я даже хотел было сказать ему об этом, но потом передумал. Да, он мог видеть меня совсем в другом месте, и если он вспомнит в каком, мне ни за что не завоевать его доверие.

– Как ты сюда попал? Ты что, социал-демократ или коммунист?

– Я здесь за спекуляцию. А ты?

Он приложил палец к губам.

– А я здесь скрываюсь.

– Здесь? От кого?

– Ото всех.

– Ну и местечко ты выбрал, ничего не скажешь! Ты что, ненормальный?

– Здесь меня никто не отыщет. Вот скажи, где бы ты спрятал каплю воды? – Я не нашелся, что ответить, а он объяснил: – В водопаде. Это китайская мудрость. Нельзя же отыскать каплю воды в водопаде, так?

– Конечно, нельзя. И все-таки это странный способ скрываться.

– Мне не повезло... я заболел... Но если бы не это, я бы... освободился через год... А к тому времени... они бы перестали искать.

– Кто – они? И что они ищут?

Веки у него дрогнули, и сигарета выпала изо рта. Я накрыл его поплотнее одеялом и погасил сигарету, полагая, что он докурит ее позже, когда придет в сознание.

Дыхание у Мучмана замедлилось, и утром Мендельсон сказал, что, скорее всего, он впадает в кому. Мне ничего не оставалось, как только лежать на животе и, глядя на Мучмана, ждать. Я думал об Инге, но больше о себе. В Дахау с покойниками не церемонились – сожгут в крематории, и дело с концом. Но, наблюдая, как желтуха уносит Курта Мучмана, разрушая печень и селезенку, я размышлял о Германии, о том, как коричневая зараза постепенно расползается по ней. Только здесь, в Дахау, я смог оценить масштабы бедствия, которое настигло мою родину, и так же, как Мучман, она не могла рассчитывать на морфий, когда боль станет совсем невыносимой.

* * *

В Дахау было несколько ребятишек, чьи матери отбывали здесь наказание. Некоторые родились здесь и не знали другой жизни. Они бегали по территории лагеря, и охрана их не трогала. Кое-кто из эсэсовцев даже привязался к этим детям, позволяя ходить, где им вздумается, за исключением больницы. Хотя, конечно, непослушных наказывали.

Однажды Мендельсону пришлось скрывать у себя малыша со сломанной ногой – он играл в лагерном карьере и упал с большой высоты. Мендельсон наложил ему шину и спрятал под койкой. Но на третий день за ним явились эсэсовцы, и малыш так испугался, что проглотил язык и задохнулся.

Когда мать пришла в больницу проведать ребенка и узнала обо всем, Мендельсон, естественно, стал ее успокаивать, внешне сохраняя спокойствие, но после ее ухода я слышал, как он тихо плакал.

* * *

– Эй, ты спишь?

Я вздрогнул, услышав голос снизу. Не то чтобы я спал, но, задумавшись, как-то отвлекся. И теперь упрекал себя за то, что не заметил, как Мучман пришел в сознание, и в результате потерял драгоценное время. Я осторожно спустился вниз и встал на колени перед его койкой, поскольку сидеть еще не мог. Лицо его от боли исказила гримаса, и он схватил меня за руку.

– Я вспомнил.

– Да? – Я уже приготовился выслушать его исповедь. – И что же ты вспомнил?

– Где я видел твое лицо.

Сердце у меня бешено забилось, но я постарался сохранить безразличие. Если он учует, что я работал в полиции, мне можно проститься с надеждой выйти отсюда когда-нибудь. Человек, побывавший в тюрьме, никогда не станет союзником полицейскому. Да останься мы вдвоем на необитаемом острове, он и тогда плюнул бы мне в лицо.

– Так где же это было? – Я вставил ему в рот недокуренную сигарету.

– Ты был штатным детективом, – прокаркал он, – в отеле «Адлон». Я однажды заглянул туда по одному делу. – Он был явно доволен собой. – Ну как, я не ошибаюсь?

– У тебя хорошая память. – Я помог ему прикурить. – Это было довольно давно.

Мучман нахмурился.

– Ты не беспокойся, я никому не скажу. А все-таки ты служил в полиции?

– Ты сказал, что у тебя было какое-то дело в «Адлоне».

– Я вскрывал сейфы.

– Не помню, чтобы в этом отеле когда-нибудь грабили сейф, по крайней мере, пока я там работал.

– Это потому, что я ничего не взял, – с гордостью заявил он. – Конечно, сейф открыл, но там ничего стоящего не было. Абсолютно ничего.

– Так я тебе и поверил! «Адлон» набит богатыми, а у них всегда при себе разные драгоценности. Так не бывает, чтобы сейф в «Адлоне» – и ничего интересного.

– Ты прав. – На лице у него появилось что-то вроде румянца. – Просто мне не повезло. Дело в том, что там были такие вещи, которые я никогда бы не сумел продать. А какой тогда смысл брать? Только хлопоты лишние, когда придется избавляться.

– Что ж, верю, и такое, наверное, случается.

– Не хочу хвастать. Но в моем деле лучше меня никого не было. Я мог вскрыть любой замок. Бьюсь об заклад, ты думаешь, что я богач.

– Может быть, и богач. Но что толку, если сидишь в концлагере?

– Да я потому и должен скрываться, что слишком богат. Я, кажется, говорил об этом.

– Вроде бы говорил. – Я немного помолчал, а потом спросил: – Что ты там ухватил, что сразу разбогател? Деньги? Драгоценности?

Он издал короткий смешок, похожий на воронье карканье.

– Кое-что получше, – сказал он. – Власть.

– Что это значит? Власть в какой форме?

– В форме документов. Знаешь, есть немало людей, готовых отдать любые деньги, лишь бы завладеть бумагами, которые ко мне попали.

– А что это за бумаги?

Мучману надо было отдышаться.

– Точно не знаю. Там какие-то имена, адреса, цифры. Такой, как ты, в этом бы разобрался.

– Но ты ведь с собой-то их сюда не приволок?!

– Конечно, я же не идиот, – пробормотал он, тяжело дыша. – Бумаги, в отличие от меня, на воле, в безопасном месте.

Я вытащил у него изо рта потухшую сигарету и дал ему остаток своей.

– Жалко... – он почти задыхался, – если эти документы так и пропадут. Ты так добр... ко мне. Я хочу тебе... Ты их пустишь в ход, хорошо? Когда выйдешь... на свободу... станешь богачом. – Я наклонился, чтобы расслышать, что он говорит. – Найди их... носом...

Веки его дрогнули. Я схватил Мучмана за плечи и встряхнул, чтобы привести в чувство, вернуть к жизни.

Несколько минут я стоял, склонившись над ним, чувствуя, как в моей душе – в той части души, в которой что-то человеческое еще оставалось, – набухает отчаяние. Мучман был сильным человеком и к тому же моложе меня. Я уже сильно похудел, страдал от стригущего лишая, зубы у меня расшатались окончательно... Я был на грани физического и нервного истощения.

Человек Гейдриха, старший охранник СС Бюргер, руководил столярной мастерской, и я подумал: а не пойти ли мне сейчас к нему? Ведь я могу назвать пароль, который откроет для меня двери этого ада. Интересно, что сделает Гейдрих, когда узнает, что я так и не смог выяснить, где находятся документы фон Грайса? Отправит меня обратно в лагерь? Прикажет казнить? А если не подавать никаких признаков жизни, может быть, он решит, что меня постигла неудача, но все-таки выпустит на свободу? Хотя, если исходить из моих впечатлений о Гейдрихе и из того, что я о нем слышал, вряд ли он это сделает... Быть уже на пороге свободы и потерять ее – кому по силам такое вынести?

Какое-то время спустя я приподнял одеяло и накрыл им пожелтевшее лицо Мучмана. Видимо, из одеяла на пол выпал огрызок карандаша, и я секунду-другую просто смотрел на него, прежде чем сообразил, что Мучман мог оставить мне записку. И тогда надежда вновь вернулась ко мне.

Я сдернул одеяло. Руки Мучмана были сжаты в кулаки, и мне пришлось разжимать их. В левой ладони Мучмана лежал клочок коричневой бумаги, в которую заключенные, работавшие в сапожной мастерской, обычно заворачивали после ремонта сапоги эсэсовцев. Я так боялся, что это просто клочок бумаги и ничего больше, что помедлил, прежде чем развернуть его. Однако все-таки обнаружил там каракули Мучмана. Чтобы расшифровать их, мне потребовался почти час. Текст был следующий: «Бюро находок, транспортное отделение, Заарландштрассе, Берлин. Ты забыл портфель где-то в июле на Лейпцигерштрассе. Портфель сделан из простой коричневой кожи, с латунной застежкой, на ручке – чернильное пятно. Имеет золотые инициалы „К. М.“. В нем лежит почтовая открытка из Америки, книга Кала Мая „Точный Глаз и Верная Рука“ и деловые бумаги. Спасибо. К.М.».

Никому, пожалуй, еще не доставался такой необычный пропуск на волю.

Глава 19

Казалось, весь Берлин надел форму – даже продавцы газет и те щеголяли в шинелях и фуражка штурмовиков СА. А ведь в ближайшие дни, насколько мне было известно, не предвиделось никакого парада, никаких сборищ евреев, которые следовало пикетировать. Да, национал-социалисты вцепились уже в горло Германии, но только сейчас, побывав в Дахау, я в полной мере почувствовал, что вцепились они воистину мертвой хваткой.

Я шел в свое агентство мимо министерства внутренних дел, из которого Пауль Пфарр получил задание Гиммлера искоренить коррупцию в Немецком трудовом фронте. Здание министерства находилось между посольством Греции и художественным салоном Шульце, и вход охраняли два штурмовика. В тот момент, когда я проходил мимо, у центрального подъезда остановилась машина, из нее вышли два офицера и девушка в нацистской форме, в которой я узнал Марлен Зам. Я хотел было поздороваться с ней, но передумал. Она прошла мимо, не удостоив и взглядом. Может быть, и узнала меня, но виду не подала. Я остановился посмотреть, как она входит в министерство в сопровождении офицеров, и думаю, что простоял так не больше минуты, но и этого оказалось достаточно, чтобы ко мне подошел толстяк в шляпе с опущенными полями.

– Ваши документы, – властно проговорил он, даже не потрудившись предъявить удостоверение или значок сотрудника Зипо.

– Кто вы такой? – Вопрос был неуместный, но я его задал.

Человек приблизил ко мне свое жирное, плохо выбритое лицо и прошипел:

– Кто надо.

– Послушайте, если вы считаете, что появились на белый свет для того, чтобы всеми командовать, то глубоко ошибаетесь. Так что умерьте свой пыл и предъявите удостоверение личности.

Удостоверение сотрудника Зипо он сунул мне под нос.

– Разленились, вы, ребята. – Я еще не успел достать свое удостоверение, как он выхватил его у меня из рук и принялся изучать.

– А что вы здесь вынюхиваете?

– Вынюхиваю? Это я вынюхиваю? Я остановился на минуту полюбоваться архитектурой этого здания.

– А почему вы так внимательно смотрели на офицеров, которые входили в здание?

– Я и не смотрел на них. Я смотрел на девушку. Обожаю девушек в военной форме.

– Проходите, – приказал он, возвращая мне документ.

Обыкновенный немец терпеливо сносит оскорбления от любого человека в форме, не говоря уж о чиновнике, облеченном властью. Я считаю себя довольно типичным представителем своей нации, но отличаюсь от обыкновенного немца тем, что от природы лишен трепета перед начальством. Наверное, это не совсем типично для бывшего полицейского.

Ноябрь еще только начался, а на Кенигштрассе вовсю свирепствовали сборщики пожертвований для «Зимней помощи»: они приставали чуть ли не ко всем прохожим подряд со своими маленькими красными коробочками. Эта организация создавалась для того, чтобы помочь выжить людям, лишившимся работы во время кризиса, но теперь она стала средством финансового и психологического шантажа – за счет «Зимней помощи» в партийную кассу поступали значительные средства. Однако еще важнее было постепенно приучить граждан к мысли, что они должны отдавать на благо Отчизны все, что у них есть: Каждую неделю какая-нибудь организация непременно занималась поборами. На этот раз в роли активистов выступали железнодорожники.

Железнодорожников я не любил, за исключением одного человека – отца моей бывшей секретарши Дагмар. И не зря: не успел я положить двадцать пфеннигов в очередную коробку, как ко мне тут же подскочил следующий активист. Надо заметить, что тот маленький стеклянный значок; который вы получаете после того, как сделаете пожертвование в пользу «Зимней помощи», предназначен вовсе не для того, чтобы оградить вас от других добровольцев этой организации. Значок всего лишь свидетельствует о вашей благонадежности. Но я что есть силы рявкнул на подлетевшего ко мне сборщика податей – такого бесформенного толстяка, ну, типичного железнодорожника – и послал его подальше вовсе не потому, что уже внес свой пай минуту назад, а потому, что увидел Дагмар, которая тут же исчезла за тумбой для пожертвований у городской ратуши.

Услышав торопливые шаги за спиной, она обернулась. Мы остановились, смутившись оба, перед тумбой, напоминавшей урну, на которой большими белыми буквами было выведено: "Жертвуйте в пользу «Зимней помощи».

– Здравствуй, Берни, – сказала Дагмар.

– Здравствуй, – ответил я. – Я только что о тебе подумал. – Я неловко коснулся ее руки. – Мне так жаль Йоханнеса.

Она поплотнее запахнула воротник своего коричневого шерстяного пальто.

– Ты сильно похудел, Берни. Ты болел?

– Это долгая история. У тебя найдется врем? посидеть со мной за чашечкой кофе?

Мы зашли в кафе «Александрквелле» на Александрплац и заказали настоящий кофе и настоящие Пшеничные лепешки с натуральным джемом и маслом.

– Говорят, что теперь по указанию Геринга масло делают из угля.

– Вряд ли только он сам ест это масло. – Я из вежливости рассмеялся. – А еще во всем Берлине не купишь лука. Папа говорит, что из лука производят газ, который японцы собираются применить против китайцев.

Немного погодя, я решил расспросить ее о том, что случилось с Йоханнесом.

– Боюсь, что тут и рассказывать нечего.

– Как он погиб?

– Я знаю только то, что его сбили во время налета на Мадрид. Мне об этом рассказал один из его сослуживцев. Официальное извещение состояло из одной строчки: «Ваш муж погиб во славу Германии». У черта на куличках, подумалая. – Она пригубила кофе. – Потом меня вызвали в министерство авиации, где я подписала обязательство никому не рассказывать о том, что произошло с моим мужем, и не носить траур. Можешь себе представить, Берни? Я не имею право носить траур по своему мужу! Это обязательное условие, если только я хочу получать за него пенсию. – Она горько улыбнулась и добавила: – Ты – ничто, нация – все. Да, именно так оно и есть.

Она вытащила носовой платок и высморкалась.

– Что поделаешь, для национал-социалистов главное – это идея. Человек не представляет для них никакой ценности. Такое время, что любая мать воспринимает исчезновение дочери или сына как нечто само собой разумеющееся. Никому нет дела до того, что вчера человек был, а сегодня его нет.

Никому, кроме меня, подумал я. Все эти дни после возвращения из Дахау я потратил на поиски Инги Лоренц. Но бывает, что и Берни Гюнтер оказывается бессильным.

Искать пропавшего человека поздней осенью 1936 года было все равно что рыться в ящике стола, содержимое которого кто-то когда-то опрокинул на пол. Что-то удалось подобрать и положить обратно, а какие-то вещи из тех, что были рядом, теперь оказались неизвестно где.

Все это время мои усилия постоянно наталкивались на безразличие. Бывшие коллеги Инги по работе пожимали плечами и говорили, что они ее, в сущности, мало знают. Соседи покачивали головами и уговаривали меня отнестись ко всему философски. Отто, ее поклонник из Немецкого трудового фронта, считал, что она скоро объявится... Я их не виню. Снявши голову, по волосам не плачут.

Проводя вечера в одиночестве в своей квартире за бутылочкой вина, я часто пытался вообразить, что могло с ней произойти. Автомобильная катастрофа? Потеря памяти? Эмоциональный срыв? Или просто на нее что-то нашло? А что, если она совершила преступление и решила скрыться? Но каждый раз я приходил к одному и тому же выводу: все-таки, скорее всего, ее похитили и убили, и это, конечно, было впрямую связано с тем расследованием, которым я занимался.

Прошло уже два месяца. В таких случаях Гестапо обычно извещает о судьбе тех, кто попал в их лапы. Но на этот раз Бруно Штальэкер – я обратился к нему снова, хотя его недавно перевели из столицы в отделение Крипо в захолустный городок Шпреевальде, – не нашел никаких записей о том, что Ингу казнили или отправили в концлагерь. Я еще несколько раз ездил к домику Хауптхэндлера в Ванзее в надежде найти хоть что-нибудь, что могло бы как-то прояснить обстоятельства, связанные с ее исчезновением, но безрезультатно. Пока квартира Инги числилась за ней, я иногда приходил и туда, пытаясь отыскать вещи, способные навести на след, и тоже без толку.

В общем, время брало свое, и я, признаюсь, постепенно стал забывать Ингу. Фотографии ее у меня не было, а лицо уже стерлось из памяти, и еще я понял, как мало, в конце концов, я о ней знал. Мне казалось, что у нас все впереди, и будет еще время о многом поговорить.

Недели и месяцы шли и шли, и я уже знал, что шансы найти Ингу живой тают с каждым уходящим днем. Вместе с ними таяла и надежда. Я чувствовал, я понимал, что никогда ее больше не увижу.

* * *

Дагмар заказала еще один кофе, и мы обсудили свои дела. Ни об Инге, ни о Дахау рассказывать не хотелось. Есть вещи, о которых не говорят за утренним кофе.

– Как твое дело? – поинтересовалась она.

– Купил на днях новый «опель».

– Ты, видно, разбогател.

– А ты как? На что ты живешь?

– Я вернулась к родителям. А зарабатываю тем, что печатаю студенческие курсовые и дипломные работы. И прочую ерунду. – Она с трудом улыбнулась. – Отец очень беспокоится, что я наживу себе неприятности. Я ведь люблю работать ночами. За последние недели нас трижды навещали гестаповцы, и все из-за моей работы. Они подозревают меня в том, что я выпускаю подпольную газету. Но, по счастью, в тех трудах, что мне приходится печатать, ничего, кроме бесконечных – славословий в честь национал-социализма нет. Так что от непрошеных гостей я отделываюсь без труда. Но папу волнуют соседи. Мало ли что они подумают? Ты же знаешь, как люди считают: Гестапо зря визиты наносить не будет.

Мы посидели еще немного, и я пригласил ее в кино.

– Ну что ж, пойдем. Только не на официальный фильм, я их не выношу.

На улице мы купили газету. На первой полосе в глаза мне бросилась фотография: рукопожатие двух Германов – Сикса и Геринга. Геринг широко улыбался, а Сикс был мрачен: видимо, Премьер-министр добился своего и немецкой сталелитейной промышленности придется работать на отечественной руде. Затем мы изучили страницу с репертуаром кинотеатров.

Я предложил пойти на «Алую императрицу» в Тауенциен-паласт, но выяснилось, что Дагмар смотрела уже этот фильм, и даже два раза.

– Давай лучше посмотрим «Великую страсть» с Ильзой Рудель, – сказала она. – Это ее новый фильм. Уверена, что тебе нравится Ильза Рудель. Мне кажется, все мужчины от нее без ума.

Я вспомнил о молодом актере Вальтере Кольбе, которого Ильза Рудель подослала убить меня и который в результате так нелепо погиб. На рекламном фото в газете она была в монашеском одеянии. Пожалуй, ничего, что бы меньше соответствовало этой натуре, придумать невозможно, решил я, вспомнив наши встречи.

Но чему теперь удивляться?! Ясно, что мир, в котором мы живем, перевернулся. Это уже другой мир, в котором после чудовищного землетрясения не осталось больше ни ровных дорог, ни целых домов.

– Да, – сказал я, – актриса неплохая.

И мы отправились в кино. На улицах вновь появились красные стенды со «Штюрмером» Штрейхера, и злобы в еженедельнике заметно прибавилось.

Филип Керр Бледный преступник

Посвящается Джейн

Многое в ваших хороших людях вызывает во мне отвращение, и совсем не зло их. Но хотелось бы мне, чтобы безумие охватило их и погибли они, как этот бледный преступник!

Хотел бы я, чтобы безумие их называлось истиной, или верностью, или справедливостью, но у них есть «добродетель», чтобы жить долго, пребывая в жалком самодовольстве^[411].

Фридрих Ницше

Часть первая

Клубничный торт на витрине кафе «Кранцлер» попадается тебе на глаза именно тогда, когда диета запрещает есть сладкое.

Так вот, в последнее время я начал чувствовать то же самое в отношении женщин. Только я не сижу на диете, а просто обнаружил: меня перестала замечать официантка. И множество других женщин тоже, хорошеньких, я имею в виду. Впрочем, с официанткой я мог бы переспать не хуже, чем с любой другой красоткой. Пару лет назад у меня была одна женщина. Я любил ее, только она исчезла. Что ж, это случается со многими в этом городе. С тех пор у меня только случайные связи. И теперь, глядя, как я верчу головой по сторонам на Унтер-ден-Линден, можно, наверное, подумать, что я слежу за маятником гипнотизера. Вероятно, виною тому жара. В это лето в Берлине жуткое пекло. А возможно, все дело в том, что мне стукнуло сорок и я начинаю таять при виде детишек. Впрочем, не важно, по какой причине, но в моем стремлении обзавестись потомством нет и намека на чувственность, и женщины, конечно, читают это по моим глазам и тут же оставляют меня в одиночестве.

Как бы то ни было, в это долгое жаркое лето 1938 года мы наблюдали самый настоящий разгул низменных инстинктов, вырвавшихся на свободу именно в эпоху арийского возрождения.

Глава 1 Пятница, 26 августа

– Совсем как чертов кукушонок.

– О ком это ты?

Бруно Штальэкер оторвался от газеты.

– О Гитлере, о ком же еще?

У меня все внутри сжалось, когда я почувствовал, что мой партнер собирается опять пройтись по поводу нацистов.

– Да, конечно, – сказал я твердо, надеясь, что этот знак полного понимания отвлечет его от более подробных объяснений. Но не тут-то было.

– Только-только выкинул австрийского птенчика из европейского гнезда, а сам уже зарится на Чехословакию. – Он хлопнул по газете рукой. – Ты видел это, Берни? Передвижения германских войск на границе с Судетской областью.

– Да, я понимаю, о чем ты говоришь.

Я взял утреннюю почту и стал ее рассортировывать. Пришло несколько чеков, которые помогли немного снять раздражение, вызванное Бруно. Трудно поверить, но совершенно ясно – он уже успел выпить. Обычно он бывает скуп на слова, что меня вполне устраивает, так как я тоже молчалив, но, выпив, он становится болтливее итальянского официанта.

– Странно, что родители ничего не замечают. Кукушонок выбрасывает других птенцов из гнезда, а приемные родители продолжают его выкармливать.

– Может, они надеются, что он, наевшись, заткнется наконец и уйдет, – намекнул я, но у Бруно слишком толстая кожа, чтобы понять намек.

Я пробежал глазами одно из писем, затем прочитал его еще раз, уже медленно.

– Они просто не хотят этого замечать. Что там в почте?

– В почте? Гм... несколько чеков.

– Благословен тот день, когда приходит чек. А еще что?

– Письмо. Анонимное. Какой-то тип хочет встретиться со мной в Рейхстаге в полночь.

– Он объясняет зачем?

– Говорит, у него есть сведения по одному из моих старых дел. О пропавших без вести, которые до сих пор не найдены.

– Ну еще бы! Очень необычное дело. Ты пойдешь?

Я пожал плечами.

– Мне в последнее время не спится, так почему бы и не пойти?

– Ты хоть понимаешь, что это обгоревшие руины и туда еще небезопасно заходить? Ну и, кроме того, это может оказаться ловушкой. А вдруг кто-то хочет убить тебя?

– Тогда, наверное, это ты прислал письмо.

Он неловко засмеялся.

– Возможно, мне стоит пойти с тобой. Я бы спрятался где-нибудь поблизости, чтобы услышать каждое слово.

– Или выстрел? – Я покачал головой. – Если хочешь убить человека, незачем приглашать его в такое место, где он, естественно, будет настороже.

Я выдвинул ящик стола.

На первый взгляд большой разницы между маузером и «вальтером» нет, но я выбрал маузер. Форма рукоятки и то, как пистолет ложится в руку, придает ему больше солидности, чем немного меньшему по размеру «вальтеру». Уж им-то можно остановить кого угодно. Как и чек на крупную сумму, оружие вселяет в меня чувство спокойной уверенности, когда оно у меня в кармане. Я помахал пистолетом в сторону Бруно.

– Кто бы ни послал мне это приглашение на вечеринку, пусть знает: у меня с собой есть «зажигалка».

– А если он будет не один?

– Перестань, Бруно, не надо сгущать краски. Я знаю, чем рискую, но дело есть дело. Газетчики получают сводки, солдаты – донесения, а сыщики – анонимные письма. Если в я хотел получать почту с сургучными печатями, то пошел бы в адвокаты.

Бруно кивнул, подергал повязку на глазу и переключил свое внимание на трубку – камень преткновения нашего сотрудничества. Я ненавижу все эти священные атрибуты курильщиков трубок: кисет, всякие там ершики для чистки, складной ножик и специальную зажигалку. Любители трубок – великие мастера вечно что-то вертеть в руках и такая же напасть для человечества, как, скажем, миссионер, высадившийся на Таити с ящиком лифчиков. Виноват, конечно, не Бруно, ведь, несмотря на его пристрастие к выпивке и всякие мелочи, выводящие из себя, он все-таки оставался тем же хорошим детективом, которого я вытащил из захолустья в Шпреевальде, где он служил в криминальной полиции. Нет, во всем был виноват я: оказывается, по своему темпераменту я так же не способен к какому-либо сотрудничеству, как и к тому, чтобы быть президентом «Дойче банка».

И, глядя на него, я почувствовал себя виноватым.

– Помнишь, как мы, бывало, говорили на войне? Если на конверте есть твое имя или адрес, можешь быть уверен – письмо будет доставлено.

– Помню, – сказал он, зажигая трубку и возвращаясь к своей «Фелькишер беобахтер». Я с некоторой озабоченностью смотрел, как он читает газету.

– Неужели ты думаешь, что из газет теперь можно узнать новости?

– Нет, не думаю. Но, хоть там и вранье, я люблю читать газету по утрам. Привычка. – Мы помолчали минуту-другую. – А вот еще одно объявление: «Рольф Фогельман, частный сыщик, специализируется на розыске пропавших».

– Никогда о нем не слыхал.

– Слыхал, слыхал. В прошлую пятницу уже было напечатано его объявление. Я тебе его читал. Неужели не помнишь? – Он вытащил трубку изо рта и направил на меня черенок. – Знаешь, нам, наверное, тоже надо дать объявление, Берни.

– Зачем? У нас и так работы полно, наши дела никогда не шли так хорошо. Так зачем же еще тратиться? Кроме того, в нашем деле самое главное – это репутация, а не жалкое объявление в партийной газете. Этот Рольф Фогельман, скорее всего, ни черта не понимает в своей работе. Вспомни обо всех этих еврейских делах, которыми мы завалены. Никто из наших клиентов не читает это дерьмо.

– Что ж, если ты думаешь, что нам это не нужно, Берни...

– Как вторая маковка на голове.

– Некоторые считают, что это – знак удачи.

– А многие были уверены, что этого достаточно, чтобы отправить человека на костер.

– Знак дьявола, хе? – Он хихикнул. – Слушай, может быть, она есть у Гитлера.

– Без сомнения. А у Геббельса – раздвоенное копыто. Они все – порождение Сатаны, черт бы их побрал.

Я шел к обгоревшим руинам Рейхстага, слушая, как мои шаги гулко отзываются на безлюдной Кенигсплац. И только Бисмарк, стоя на своем постаменте у западного входа с мечом в руке, повернув голову в мою сторону, казалось, собирался потребовать у меня ответа, зачем я сюда явился. Но, насколько я помню, он никогда не относился всерьез к немецкому парламенту – даже ни разу ногой сюда не ступил. И мне не верилось, что он настроен защищать учреждение, к которому его статуя, вероятно не случайно, повернулась спиной. К тому же сейчас в этом довольно помпезном здании в стиле Ренессанс не было ничего такого, что бы вызвало желание его защищать. С фасадом, почерневшим от дыма, Рейхстаг походил на вулкан, переживший свое последнее и самое впечатляющее извержение. Но пожар Рейхстага означал нечто большее, чем принесение в жертву Республики 1918 года, он был ярким примером той страсти к поджогам, которую Адольф Гитлер хотел разжечь в Германии.

Я подошел к северной стороне и к тому, что осталось от входа для публики, через который я проходил однажды вместе со своей матерью более тридцати лет назад.

Я не стал доставать электрический фонарик. Человеку с фонарем в руке остается только нарисовать у себя на груди несколько цветных кругов, чтобы стать идеальной мишенью. Кроме того, поскольку крыша почти полностью сгорела, то в пробивающемся лунном свете я видел, куда иду. Тем не менее, проходя через северный вестибюль в комнату, которая когда-то была приемной, я с громким щелчком взвел курок маузера, чтобы показать тому, кто меня ждал, что я вооружен.

И в жуткой, отдающей эхом тишине этот звук прозвучал громче, чем топот копыт прусской кавалерии.

– Он тебе не понадобится, – раздался голос с галереи надо мной.

– Все равно я погожу его прятать: здесь могут быть крысы.

Человек презрительно рассмеялся.

– Все крысы давно уже убрались отсюда. – В лицо мне ударил луч фонарика. – Поднимайся сюда, Гюнтер.

– Кажется, мне знаком ваш голос, – сказал я, начиная вышагивать по лестнице.

– Мне тоже так кажется. Иногда я узнаю свой голос, но не узнаю человека, которому он принадлежит. В этом нет ничего странного. Особенно в наши дни. Не правда ли?

Я вытащил фонарик и направил его на человека, который теперь отступал в глубь комнаты.

– Очень интересно. Хотелось бы мне услышать, как бы вы повторили эти слова на Принц-Альбрехт-штрассе.

Он снова засмеялся.

– Все-таки ты меня узнал.

Мой фонарь высветил его из темноты позади большой мраморной статуи императора Вильгельма I, стоявшей в центре огромного восьмиугольного зала. В его лице было что-то космополитическое, хотя говорил он с берлинским акцентом. Можно даже сказать, что он не представляет собой ничего особенного – просто маленький еврей, если бы не размеры его носа. Он возвышался в центре лица, как шест на солнечных часах, и заставлял верхнюю губу изгибаться в тонкой презрительной усмешке. Седеющие светлые волосы были коротко острижены, что подчеркивало высокий лоб. Хитрое, коварное лицо, и оно очень ему шло.

– Удивлен? – спросил он.

– Что глава берлинской уголовной полиции послал мне анонимное письмо? Нет, это со мной постоянно случается.

– Ты пришел бы, если бы я его подписал?

– Скорее всего, нет.

– А если бы я предложил тебе прийти не сюда, а на Принц-Альбрехт-штрассе? Согласись, ты был бы заинтригован.

– С каких это пор уголовная полиция рассылает приглашения, если ей нужно вызвать кого-то в свою штаб-квартиру?

– Ты попал в точку. – Его ухмылка стала шире, и Артур Небе вытащил плоскую фляжку из кармана пальто. – Выпьем?

– Спасибо. Не возражаю.

Я сделал большой глоток чистого пшеничного спирта, предусмотрительно припасенного рейхскриминальдиректором, и затем вытащил свои сигареты. После того как мы оба прикурили, я оставил спичку гореть еще несколько секунд.

– Нелегко такое поджечь, – заметил я. – Один человек, да без посторонней помощи... Ему, стервецу, пришлось проявить большую прыть. И даже в этом случае, я считаю, ван дер Люббе потребовалась бы целая ночь, чтобы запалить этот маленький бивачный костер. – Я затянулся и добавил: – Даю слово, Толстый Герман приложил к этому руку. Руку, держащую кусочек горящего трута, я имею в виду.

– Я шокирован. Услышать подобное возмутительное предположение о нашем обожаемом Премьер-министре... – Но, говоря это. Небе смеялся. – Бедный старый Герман! Получить такое неофициальное обвинение! Да, он замешан в поджоге, но не его партия.

– А чья же тогда?

– Джоя Криппа. Этот чертов бедняга голландец стал для него неожиданным подарком. К несчастью, ван дер Люббе пришла в голову мысль поджечь это здание в ту же самую ночь, что и Геббельсу с его парнями. Джой решил, что это его день, особенно когда выяснилось, что Люббе – большевик. Только он забыл, что арест преступника означает судебное разбирательство. А следовательно, соблюдение такой неприятной формальности, как представление доказательств. И конечно, с самого начала любому, у кого варит котелок, было ясно, что Люббе не мог действовать в одиночку.

– Тогда почему он молчал в суде?

– Они накачали его какой-то гадостью, угрожали его семье. Ты знаешь, как это делается. – Небе обошел вокруг совершенно изуродованной массивной бронзовой люстры, валявшейся на грязном мраморном полу. – Пойдем. Я хочу тебе кое-что показать.

Он повел меня в огромный Парламентский зал, где Германия в последний раз наблюдала некоторую видимость демократии. Высоко над нами возвышался каркас того, что когда-то было куполом Рейхстага. Теперь, когда все стекла выбиты, при свете луны медные прутья напоминали сеть какого-то гигантского паука. Небе направил свет фонаря на обожженные, потрескавшиеся колонны, окружавшие зал.

– Эти фигуры, поддерживающие колонны, сильно повреждены огнем, но, видишь, на некоторых из них еще сохранились буквы.

– Только кое-где.

– Да, часть букв совсем невозможно различить. Но если ты присмотришься повнимательнее, то заметишь, что они складываются в девиз.

– Нет, в час ночи я на такое не способен.

Небе не обратил внимания на мои слова.

– Этот девиз гласит: «Страна превыше партии». – Он повторил девиз почти с благоговением, а потом многозначительно, как мне показалось, взглянул на меня.

Я вздохнул и покачал головой.

– Ну, вы меня просто огорошили. Вы? Артур Небе? Рейхскриминальдиректор? Нацист до мозга костей? Да я съем свою шляпу!

– Верно, снаружи я коричневый, – сказал он. – Не знаю, какого цвета я изнутри, но, уж конечно, не красного, я не большевик. Но и не коричневый. Я больше не нацист.

– Черт возьми, тогда вы гениальный актер.

– Стал им. Иначе бы не выжить. Конечно, я не всегда был таким. Полиция – это моя жизнь, Гюнтер. Я люблю ее. Я видел, как либерализм разъедал ее во времена Веймарской республики, и мне показалось, что национал-социализм сможет восстановить уважение к закону и порядок в стране. Но, к сожалению, стало еще хуже, чем было. Я был одним их тех, кто помог вырвать Гестапо из-под власти Дильса, а оказалось, что все это было нужно для того, чтобы заменить его Гиммлером и Гейдрихом и... и тогда гром действительно грянул. Я все понял. Наступает время, когда нам придется сделать выбор. В той Германии, которую хотят создать Гиммлер и Гейдрих, не будет места для тех, кто не согласен с ними. Нужно заявить о себе и заставить с собой считаться, или придется готовиться к самому худшему. Сейчас еще можно все изменить изнутри. И когда настанет решающая минута, нам потребуются такие люди, как ты. Свой человек в полиции, которому можно доверять. Вот почему я пригласил тебя сюда – попытаться убедить вернуться.

– Меня? Вернуться в Крипо? Вы шутите. Послушайте, Артур, у меня сейчас хорошее дело, я много зарабатываю. Почему я должен все это бросить ради сомнительного удовольствия стать снова полицейским?

– У тебя нет особого выбора. Гейдрих думает, ты бы ему очень пригодился, если в вернулся в Крипо.

– Ах вот что... Какая-нибудь особая причина?

– Он хочет поручить тебе одно дельце. Думаю, тебе не надо объяснять, что Гейдрих воспринимает фашизм как что-то личное. Он привык получать то, что захочет.

– Что это за дело?

– Не знаю, что он там задумал – Гейдрих мне не доверяет. Я просто хотел, чтобы для тебя это не было неожиданностью и ты не выкинул какой-нибудь фортель, не послал бы его к черту. Ведь такова была бы твоя первая реакция, правда? Мы оба очень высокого мнения о тебе как о сыщике. Просто так получилось, что мне тоже нужен человек в криминальной полиции, которому я мог бы доверять.

– Черт возьми, вот что значит быть известным.

– Подумай о том, что я тебе сказал.

– Не вижу способа отвертеться. Ну что ж, придется, по-видимому, сделать пересадку. Но, как бы то ни было, спасибо за предупреждение, Артур. Я очень благодарен. – Я судорожно облизал пересохшие губы. – У вас остался еще этот лимонад? Мне хотелось бы выпить. Не каждый день получаешь такие радостные вести.

Небе протянул мне свою флягу, и я припал к ней, как ребенок к груди матери. Может, и не так питательно, но зато почти так же успокаивает.

– В своем любовном послании вы упомянули, что у вас есть информация о каком-то моем старом деле. Или это была только приманка?

– Ты не так давно разыскивал одну женщину. Журналистку.

– Совсем недавно! Почти два года назад. Я ее так и не нашел. Один из моих слишком частых провалов. Вы бы рассказали об этом Гейдриху. Может, это убедит его отпустить меня с крючка.

– Так хочешь услышать о своем деле или нет?

– Не надо брать меня за горло, Артур.

– Мы узнали кое-что, но не так много. Пару месяцев назад владелец квартиры, где проживала твоя клиентка, решил отремонтировать некоторые комнаты, включая и те, где она жила.

– Очень великодушно с его стороны.

– В туалете за двойной стенкой он обнаружил набор предметов, обычных для наркоманов. Наркотиков, правда, не нашел, но все остальное – иглы, шприцы, ну, и так далее – это все было. Жилец, вселившийся в эту квартиру после исчезновения твоей клиентки, оказался священником, поэтому трудно предположить, что все эти иглы принадлежали ему, правда? А если твоя дама кололась, то это может объяснить многое, не так ли? Я имею в виду, никогда нельзя предугадать, что сделает наркоман в следующий момент.

Я покачал головой.

– Она была не из таких. Уж я бы что-нибудь учуял.

– Это не всегда заметно. Например, если она пыталась избавиться от свой привычки. Или если у нее был сильный характер. Ну что ж, это все, что стало известно, и я подумал, что тебе будет интересно узнать. Теперь можешь закрыть дело. Если она держала это от тебя в секрете, никто не может сказать, что еще она могла скрывать.

– Да нет, с остальным все в порядке.

Глава 2 Понедельник, 29 августа

Дома, расположившиеся на Гербертштрассе, в любом другом городе, кроме Берлина, были бы окружены широкими лужайками с кустами. Но здесь они занимали всю землю целиком, почти не оставляя места ни для травы, ни для мостовой и тротуара. Кое-где тротуар был не шире входной двери. С архитектурной точки зрения – сплошная эклектика, мешанина различных стилей, от палладианского до неоготики, от стиля времен Вильгельма до чего-то совсем невообразимого, что совершенно невозможно описать. В целом Гербертштрассе напоминала скопище старых фельдмаршалов и гроссадмиралов, облаченных в полную парадную форму и вынужденных сидеть на крошечных, совсем не подходящих для них походных стульях.

Дом, куда меня вызвали, походил на огромный свадебный торт и был бы куда более уместен где-нибудь на плантациях Миссисипи. Это впечатление еще больше усилилось, когда я увидел черный котелок на голове у служанки, которой я сообщил, что меня ждут. Она взяла мои документы и стала с подозрением их рассматривать, словно это была не служанка, а сам Гиммлер.

– Фрау Ланге мне ничего о вас не говорила.

– Вероятно, она забыла. Послушайте, она позвонила мне только полчаса назад.

– Ну хорошо, – буркнула она. – Можете войти.

Она провела меня в гостиную, которую можно было бы назвать элегантной, если бы на ковре не валялась огромная полуобглоданная собачья кость. Я огляделся, надеясь увидеть владельца кости, но в комнате никого не было.

– Не прикасайтесь ни к чему, – велела Черный Котелок. – Я скажу ей, что вы здесь.

Затем, ворча и охая, будто я вытащил ее прямо из ванной, она отправилась вперевалку на поиски своей хозяйки. Я сел на диван красного дерева с выточенными на подлокотниках дельфинами. Рядом с ним стоял столик в том же стиле – столешница его опиралась на дельфиньи хвосты. Дельфины, как считалось, производили комический эффект и поэтому были особо любимы немецкими мебельными мастерами, но я-то считаю, что юмора в них меньше, чем в немецкой трехпфенниговой марке. Я прождал примерно пять минут, пока наконец Черный Котелок не вкатилась в комнату и не заявила, что фрау Ланге хотела бы меня видеть.

Мы пересекли длинный мрачный зал, украшенный множеством рыбьих чучел. Одно из них, прекрасное чучело лосося, так меня восхитило, что я даже остановился.

– Прекрасная рыба, – заметил я. – А кто же рыбак?

Она в нетерпении повернулась.

– Здесь нет рыбаков, – сказала она. – Только рыбы. Это не дом, а какой-то приют для рыб, кошек и собак. Хуже всего кошки. Рыбы, те хоть дохлые. С кошек и собак пыль не сотрешь.

Почти машинально я провел пальцем по застекленному шкафчику, в котором хранилось чучело лосося. Что-то не похоже, чтобы здесь вообще когда-нибудь вытирали пыль; даже за мое короткое пребывание в доме Ланге я успел заметить, что ковры пылесосили очень редко, если вообще когда-нибудь пылесосили. Впрочем, после грязи в траншеях небольшой слой пыли и крошек на полу не очень-то оскорблял мой глаз. С другой стороны, я видел множество домов в трущобах Нойкельна и Веддинга, которые содержались в куда большей чистоте, чем этот.

Котелок открыла какие-то стеклянные двери и встала сбоку. Я вошел в захламленную гостиную, которая, как мне показалось, служила одновременно и кабинетом. Двери за мной закрылись.

Фрау Ланге, крупная, мясистая женщина, чем-то напоминала орхидею. Ее лицо и руки заплыли студенистым жиром нежного персикового цвета, что делало ее похожей на глупую раскормленную собаку, шкура которой, казалось, может растягиваться до бесконечности. Ее собственная глупая собака была еще более бесформенной, чем неуклюжий шар-пей^[412], которого она так напоминала.

– Очень мило с вашей стороны, что вы пришли так быстро, – проговорила хозяйка.

Я промычал что-то в свое оправдание. В ее тоне чувствовалась властность, которую можно приобрести, только живя в таком буржуазном месте, как Гербертштрассе.

Фрау Ланге села в зеленый шезлонг с собакой на коленях и расправила ее шерсть, словно это было вязание, которым она хотела между делом заняться, излагая мне свое дело. Я решил, что ей лет пятьдесят пять. Конечно, это для меня не имело никакого значения. Когда женщине переваливает за пятьдесят, ее возраст уже не интересует никого, кроме ее самой. С мужчинами же происходит как раз наоборот.

Она достала портсигар и предложила мне закурить, оговорившись при этом: «Они с ментолом».

Я взял сигарету из чистого любопытства, но, сделав первую затяжку, сморщился, поняв, что просто позабыл мерзкий привкус ментола. Она усмехнулась, увидев мои мучения.

– О, ради Бога, бросьте ее. У них ужасный вкус. Сама не знаю, почему я их курю, честное слово. Доставайте свои, иначе мне нечего рассчитывать на ваше внимание.

– Спасибо, – сказал я, гася окурок в пепельнице, сделанной в форме ступицы колеса. – Одну минуту. – И достал свои сигареты.

– Ну, теперь, когда вы закурили, налейте нам чего-нибудь выпить. Не знаю, как вы, а я непременно выпью. – Она показала на большой секретер в стиле Бидермейер, верхняя часть которого, украшенная бронзовыми ионическими колоннами, представляла собой древнегреческий храм в миниатюре.

– Там есть бутылка джина, – сказал она. – Могу предложить вам к нему только лимонный сок. Боюсь, это единственное, что я пью.

Для меня было еще рановато, но тем не менее я налил себе и ей. Мне нравились ее попытки помочь мне поскорее освоиться, хотя считается, что это должно быть одним из моих профессиональных качеств. Если не считать этих попыток, то фрау Ланге держалась абсолютно спокойно. Она производила впечатление женщины, обладавшей целым рядом своих собственных профессиональных достоинств. Я протянул ей выпивку и сел на скрипучий кожаный стул рядом с шезлонгом.

– Вы наблюдательный человек, господин Гюнтер?

– Я вижу, что происходит в Германии, если вы это имели в виду.

– Нет, не это, но я рада услышать то, что вы сказали. Нет, я имела в виду вот что: хорошо ли вы разбираетесь в вещах?

– Бросьте, фрау Ланге, не надо изображать из себя кота, который ходит вокруг блюдечка с молоком. Давайте напрямик. – Я помолчал секунду, наблюдая, как в ней растет чувство неловкости. – Если хотите, я вам скажу. Вы имеете в виду, хороший ли я сыщик.

– Боюсь, что в этих делах я слишком мало понимаю.

– А вы и не должны понимать.

– Но, если я собираюсь довериться вам, мне нужно иметь некоторое представление о ваших способностях.

Я улыбнулся.

– Понимаете, особенность моей работы такова, что я не могу представить вам рекомендации клиентов, довольных мною. Конфиденциальность так же необходима для моих клиентов, как и сохранение тайны исповеди. Может быть, даже больше.

– Тогда как же узнать, что нанимаешь настоящего профессионала?

– Я хороший профессионал, фрау Ланге. Моя репутация известна. Месяца два назад мне даже предложили продать свое дело. Довольно выгодное предложение, как выяснилось.

– И почему же вы не продали?

– Ну, во-первых, я не собирался его продавать. А во-вторых, я такой же плохой подчиненный, как и начальник. И тем не менее приятно, когда тебе делают такие предложения. Конечно, все это к делу не относится. Большинству людей, нуждающихся в услугах частного сыщика, нет необходимости покупать всю фирму. Обычно они просто поручают своему адвокату найти нужного сыщика. И тогда выясняется, что меня рекомендуют несколько юридических фирм, в том числе даже те, которым не нравится мой акцент или мои манеры.

– Простите меня, господин Гюнтер, но мне кажется, что среди служителей закона не так уж много порядочных людей.

– Не могу с вами спорить. Я еще не встречал юриста, который не мечтал бы стащить сбережения своей матери вместе с матрасом, под которым она их хранила.

– Я обнаружила, что во всех деловых вопросах лучше всего полагаться на свое собственное мнение.

– А чем вы занимаетесь, фрау Ланге?

– Я владею издательством, которым сама и управляю.

– "Издательство Ланге"?

– Как я уже сказала, я редко ошибаюсь, доверяя своей интуиции, господин Гюнтер. Издательское дело невозможно без развитого чувства вкуса, а для того, чтобы предугадать, что будет пользоваться спросом, нужно изучать вкусы покупателей. Послушайте, я берлинка до мозга костей и считаю, что знаю этот город и его жителей, как никто другой. Поэтому вернемся к моему первому вопросу о вашей наблюдательности. Прошу вас ответить на такой вопрос: если бы я была иностранкой, как бы вы описали мне жителей этого города?

– Кто такой берлинец? – улыбнулся я. – Хороший вопрос. Ни один клиент не просил меня прыгнуть через обруч, чтобы посмотреть, умная ли я собака. Видите ли, я обычно не показываю трюков, но для вас сделаю исключение. Берлинцам хочется, чтобы их считали исключительными. Надеюсь, вы меня внимательно слушаете, потому что я уже начал представление. Да, они любят чувствовать себя исключительными, хотя в то же самое время стремятся соблюдать приличия. Большинство берлинцев одеваются одинаково. Шарф, шляпа и ботинки, в которых дойдешь до Шанхая и не натрешь себе мозолей. Так получилось, что берлинцы любят ходить, поэтому многие из них завели себе собак: злых, если хозяин мнит себя мужественным, или умных, если хозяин претендует на что-то другое. Мужчины расчесывают свои волосы чаще, чем женщины, и отращивают такие огромные усы, что в них можно охотиться на диких свиней. Туристы считают, что многие берлинские мужчины не менее женщин любят изысканно одеваться, но это выдумки некрасивых женщин, которые хотят принизить мужчин. Нельзя сказать, правда, чтобы последнее время в Берлине было много туристов. При национал-социализме турист такая же редкость, как и Фред Астер в ботфортах.

Люди в этом городе едят сливки с чем угодно, даже с пивом, а к пиву они относятся исключительно серьезно. Женщинам нравится, когда на пиве в течение десяти минут сохраняется пена, как и мужчинам, впрочем; берлинки не возражают, если им самим приходится за него платить. Почти все, у кого есть машины, носятся с бешеной скоростью, но никому никогда не придет в голову проехать на красный свет. У берлинцев испорчены легкие, потому что воздух очень грязный и они слишком много курят; они обладают чувством юмора, который кажется жестоким, если вы его не понимаете, и еще более жестоким, если понимаете. Они покупают дорогие шкафы в стиле Бидермейер, надежные, как крупноблочные дома, а потом вешают маленькие занавесочки за стеклянными дверцами, чтобы не было видно, что они там хранят. Это типично идиосинкразическая смесь стремления к показухе и к скрытности. Ну, как вам моя речь?

Фрау Ланге кивнула.

– Не считая замечания об уродствах берлинских женщин, ваша речь прекрасна.

– Оно было неуместно.

– А вот здесь вы не правы. Не отказывайтесь поспешно от своих слов, а то перестанете мне нравиться. Очень даже уместно. Скоро вы узнаете почему. Сколько вы зарабатываете?

– Семьдесят марок в день плюс оплата расходов.

– А какие могут быть расходы?

– Трудно сказать. Поездки. Взятки. То, что помогает получить информацию. На все вы получите квитанции, кроме взяток. Боюсь, тут вам придется верить мне на слово.

– Ну что ж, будем надеяться, что вы правильно решаете, на что стоит тратить деньги.

– Пока на меня не жаловались.

– Полагаю, вы хотите получить аванс. – Она протянула мне конверт. – Здесь тысяча марок наличными. Вам этого достаточно? – Я кивнул. – Естественно, я хочу получить расписку.

– Конечно, – сказал я и расписался на листке бумаги, приготовленном ею. По-деловому, подумал я. Да, она была действительно настоящей леди. – Кстати, а почему вы выбрали именно меня? К своему адвокату вы не обращались, – добавил я задумчиво, – а я ведь не давал объявлений.

Она встала и, не спуская с рук собаку, подошла к столу.

– У меня была одна из ваших визитных карточек, – сказала она, протягивая ее мне. – Вернее, у моего сына. Я нашла ее почти год назад в кармане одного из его костюмов, которые отсылала в фонд «Зимней помощи». – Она говорила о благотворительной программе, проводившейся Немецким трудовым фронтом. – Я ее сохранила, чтобы вернуть сыну. Но, когда упомянула о ней, он, кажется, посоветовал мне ее выбросить. Только я этого не сделала, подумала, авось когда-нибудь пригодится. Как видите, я не ошиблась. Не так ли?

Это была одна их моих старых визитных карточек, еще тех времен, когда я не работал с Бруно Штальэкером. На обратной стороне был даже записан мой старый домашний телефонный номер.

– Интересно, где он ее раздобыл? – спросил я.

– Помнится, он сказал, что у доктора Киндермана.

– Киндермана?

– Если не возражаете, я сейчас расскажу о нем.

Я вытащил из бумажника новую визитку.

– Это не столь важно, но теперь я работаю с партнером, пусть у вас будет моя новая карточка. – Я протянул ей карточку, и она положила ее на стол рядом с телефоном.

Когда она села в шезлонг, лицо ее приняло серьезное выражение, как будто у нее в голове что-то переключилось.

– А теперь я расскажу, почему пригласила вас, – сказала она мрачно. – Я хочу, чтобы вы выяснили, кто меня шантажирует. – Она замолчала, потом с неловкостью переменила свою позу в шезлонге. – Простите, мне трудно об этом говорить.

– Не торопитесь. Любому становится не по себе, если его шантажируют. – Она кивнула и отпила из своего бокала с джином. – Итак, примерно два месяца назад, может быть, немного раньше, я получила конверт, в котором лежало два письма, написанные моим сыном мужчине. Доктору Киндерману. Конечно, я узнала почерк сына и, хотя я не стала читать письма, знаю, что они интимного содержания. Мой сын – гомосексуалист, господин Гюнтер, о чем я не так давно узнала. И это не было для меня ужасным открытием, на что рассчитывал негодяй, пославший письма. Я поняла это из его записки. Он также написал, что у него есть еще несколько таких писем и он пришлет их мне, если я заплачу ему тысячу марок. Если же я откажусь, то ему не останется ничего другого, как послать их в Гестапо. У нашего правительства отношение к этим молодым несчастным людям совсем не такое просвещенное, как во времена Республики. Любая связь между мужчинами, какой бы незначительной она ни была, в наши дни расценивается как преступление. Если выяснится, что Рейнхард – гомосексуалист, он, без сомнения, попадет в концентрационный лагерь лет на десять. Поэтому я заплатила, господин Понтер. Мой шофер оставил деньги в том месте, где было указано, и примерно через неделю я получила не пачку писем, как ожидала, а всего лишь одно письмо. К нему прилагалась еще одна анонимная записка, из которой я узнала, что автор передумал: он беден, и я должна буду выкупить письма по одному, их у него осталось еще десять. С тех пор я получила назад четыре письма и уплатила почти пять тысяч марок. Каждый раз он требует все больше и больше.

– Ваш сын знает об этом?

– Нет. И, по крайней мере сейчас, я не вижу причины, чтобы страдали мы оба.

Я вздохнул и собирался уже было возразить, но она остановила меня.

– Вы хотите сказать, что это затруднит поимку преступника и что Рейнхард может знать что-нибудь полезное для вас. Вы абсолютно правы, конечно. Но выслушайте мои доводы, господин Гюнтер. Во-первых, мой сын очень импульсивный человек. Скорее всего, его реакция будет – послать шантажиста к черту и не платить. Это, несомненно, приведет к аресту. Рейнхард – мой сын, и, как всякая мать, я безумно люблю его, но он очень беспечен, в нем нет никакого прагматизма. Я подозреваю, что человек, шантажирующий меня, очень тонкий знаток человеческой психики. Он прекрасно понимает, как мать и вдова должна относиться к своему единственному сыну, особенно такая богатая и довольно одинокая, как я.

Во-вторых, я имею некоторое представление о мире гомосексуалистов. Покойный доктор Магнус Хиршфельд написал несколько книг на эту тему, одну из которых, скажу вам с гордостью, я сама издала. Это тайный и довольно вероломный мир, господин Гюнтер. Рай для шантажистов. Так что, вполне возможно, этот негодяй знаком с моим сыном. Даже любовь между мужчиной и женщиной может стать причиной для шантажа, особенно если речь идет о супружеской неверности или о нарушении чистоты расы, что особенно беспокоит этих наци.

Когда вы установите личность шантажиста, тетя расскажу все Рейнхарду, и пусть уж он сам решает, что делать. Но до тех пор он ничего знать не должен. – Она вопросительно посмотрела на меня. – Вы согласны?

– Ничего не могу возразить против ваших доводов, фрау Ланге. По-видимому, вы все хорошо обдумали. Могу я видеть письма вашего сына?

Доставая папку, лежащую рядом с шезлонгом, она кивнула, но затем вдруг засомневалась.

– А это необходимо? Читать эти письма, я имею в виду.

– Да, – сказал я твердо. – А записки от шантажиста вы сохранили?

– Все здесь. – Она протянула мне папку. – Письма и анонимные записки.

– Он не просил вернуть ему записки?

– Нет.

– Это хорошо. Значит, мы имеем дело с начинающим. Тот, кто уже когда-то занимался таким делом, требовал бы, чтобы вы возвращали его записки при каждой оплате. Чтобы у вас не оставалось никаких улик.

– Да, я понимаю.

Я посмотрел на то, что так оптимистично назвал уликами. Текст записок и адрес на конвертах отпечатаны на машинке, бумага и конверты хорошего качества, без каких-либо особых примет, письма опущены в разных районах Западного Берлина: 3-35, 3-40, 3-50, причем все марки посвящены пятой годовщине прихода нацистов к власти. Это уже кое-что. Годовщина отмечалась 30 января, значит, человек, шантажирующий фрау Ланге, по-видимому, не часто покупает марки.

Письма Рейнхарда Ланге были написаны на плотной бумаге, которую имеют глупость покупать только влюбленные – она стоит так дорого, что ее волей-неволей приходится принимать всерьез. Почерк аккуратный и разборчивый, даже старательный, чего бы я не сказал о содержании. Завсегдатай турецких бань не нашел бы в них ничего предосудительного, но в нацистской Германии любовных писем Рейнхарда Ланге было достаточно, чтобы их неосторожный автор совершил прогулку в концлагерь с грудью, украшенной розовыми треугольниками.

– Доктор Ланц Киндерман, – прочитал я имя на конверте, источающем аромат лимона. – Что вы о нем знаете?

– Когда-то Рейнхарда убедили лечиться от гомосексуализма. Сначала он принимал различные эндокринные препараты, но они оказались неэффективными. Психотерапия давала какую-то надежду на излечение. Мнекажется, несколько высокопоставленных членов партии и мальчики из «Гитлерюгенда» прошли тот же курс лечения. Киндерман – психотерапевт, и Рейнхард впервые познакомился с ним, поступив в его клинику в надежде вылечиться. Вместо этого он вступил в связь с Киндерман ом, который сам оказался гомосексуалистом.

– Простите мое невежество, но что такое психотерапия? Я думал, такие вещи давно запрещены?

Фрау Ланге покачала головой.

– Я точно не знаю. Но думаю, что упор делается на лечение психических заболеваний как составной части общего физического здоровья пациента. Не спрашивайте меня, чем это отличается от метода Фрейда, кроме того, что тот еврей, а Киндерман – немец. Клиника Киндермана исключительно для немцев. Для богатых немцев, страдающих алкоголизмом и наркоманией, для тех, кого привлекают наиболее эксцентричные способы лечения – хиропрактика и тому подобное. Или для тех, кому нужен дорогой отдых. Среди пациентов Киндермана – заместитель фюрера Рудольф Гесс.

– Вы когда-нибудь встречали доктора Киндермана?

– Один раз. Мне он не понравился. Такой нагловатый австриец.

– Все они такие, – пробормотал я. – Как вы думаете, мог бы он решиться на шантаж? В конце концов, все письма адресованы ему Если это не Киндерман, тогда кто-то, кто знает его. Или, по крайней мере, тот, у кого была возможность украсть письма.

– Признаюсь, я бы не стала подозревать Киндермана по той простой причине, что письма изобличают их обоих. – Она на минуту задумалась. – Знаю, что это глупо, но я никогда не задумывалась над тем, как эти письма могли попасть к кому-то другому. Но теперь, когда вы об этом заговорили, я полагаю, что их, должно быть, украли. У Киндермана, скорее всего.

Я кивнул.

– Хорошо, теперь разрешите задать вам более трудный вопрос.

– Мне кажется, я знаю, что вы хотите спросить, господин Понтер, – сказала она, глубоко вздохнув. – Рассматривала ли я такую возможность, что вымогателем может оказаться мой собственный сын? – Она критически посмотрела на меня и добавила: – Похоже, что я в вас не ошиблась, не так ли? Я все время ждала, когда вы зададите этот циничный вопрос. Теперь я знаю: вам можно доверять.

– Цинизм сыщика – это то же самое, что зеленые пальцы у садовника, фрау Ланге. Иногда он приносит мне неприятности, но чаще всего спасает от недооценки людей. Поэтому, надеюсь, вы простите меня, если я выскажу предположение, что это главная причина, по который вы не хотите сообщать ему о нашем расследовании, и вы об этом уже думали. – Я увидел мимолетную улыбку на ее лице и добавил: – Видите, я вовсе не недооцениваю вас, фрау Ланге. – Она кинула. – У него могут быть финансовые затруднения, как вы думаете?

– Нет. Как член правления «Издательства Ланге» он получает большую зарплату. Кроме того, ему поступают доходы от крупного треста, который был основан для него его отцом. Правда, он любит играть. Но самое худшее, по-моему, то, что он владелец совершенно бесполезного издания «Урания».

– Какого издания?

– Это журнал. По астрологии и тому подобной ерунде. С того самого дня, как он купил его, этот журнал только пожирает деньги, больше ничего. – Она закурила другую сигарету и пососала ее, сложив губы трубочкой, как будто собиралась засвистеть. – К тому же он знает, если у него когда-нибудь действительно не будет денег, ему достаточно только прийти ко мне и попросить.

Я жалобно улыбнулся.

– Меня нельзя назвать особенно умным, но вы никогда не думали о том, чтобы усыновить кого-нибудь, вроде меня? – Она захохотала, а я добавил: – Наверное, он очень счастливый молодой человек.

– Он очень испорченный, вот он какой. И совсем не так молод. – Она уставилась в пространство, машинально следя глазами за сигаретным дымом. – Для богатой вдовы вроде меня Рейнхард является тем, что деловые люди называют «товаром, продаваемым с убытком, для привлечения покупателя». Нет более сильного разочарования в жизни, чем разочарование в единственном сыне.

– Неужели? А я слышал, что, когда стареешь, дети становятся счастьем.

– Знаете, для циника вы что-то чересчур сентиментальны. Уверена – у вас нет своих детей. Так что разрешите мне сказать вам одну вещь, господин Гюнтер. Дети – отражение нашего возраста. Это самый быстрый способ постареть, который я знаю. Зеркало нашего угасания. Моего особенно.

Собака зевнула и соскочила с ее колен, как будто она уже много раз слышала эти слова. На полу она потянулась и подбежала к двери, затем повернулась и нетерпеливо посмотрела на свою хозяйку. Однако это проявление собачьего высокомерия не произвело на нее никакого впечатления. Фрау Ланге встала и выпустила животное из комнаты.

– Так что же мы будем делать? – спросила она, возвращаясь к своему шезлонгу.

– Подождем следующей записки. Я сам отнесу деньги. Но до этого, я думаю, мне не мешало бы несколько деньков полежать в клинике Киндермана. Хорошо бы поближе познакомиться с другом вашего сына.

– Это и есть так называемые расходы?

– Я попытаюсь пробыть там как можно меньше.

– Уж постарайтесь, – произнесла она тоном директора школы. – Один день в клинике Киндермана стоит сто марок.

Я присвистнул.

– Очень респектабельное заведение.

– А теперь прошу меня извинить, господин Гюнтер, – сказала она. – Я должна подготовиться к деловому свиданию.

Я положил деньги в карман, и мы обменялись рукопожатиями, после чего я взял папку и направился к двери.

Я прошел по грязному коридору и пересек зал. Вдруг чей-то голос прокаркал:

– Подождите-ка меня. Фрау Ланге не любит, если я не провожаю ее гостей сама.

Я положил руку на дверную ручку и почувствовал на ней что-то липкое. «Без сомнения, тепло твоей души». И пока я раздраженно распахивал входную дверь, Черный Котелок плыла ко мне.

– Не беспокойтесь, – ответил я, изучая свою руку. – Лучше идите и занимайтесь тем, для чего вас тут держат, в этом мусорном ящике.

– Я уже давно у фрау Ланге, – проворчала она. – Она никогда на меня не жаловалась.

А не могла ли мысль о шантаже прийти и в эту голову? – подумал я. Ведь нужно иметь веские причины, чтобы держать дома сторожевую собаку, которая не лает. В привязанность тут тоже поверить трудно, по крайней мере, к такой женщине. Скорее можно привязаться к речному крокодилу. Несколько мгновений мы смотрели друг на друга, потом я спросил:

– Ваша хозяйка всегда так много курит?

Черный Котелок немного подумала, нет ли в моем вопросе какого подвоха. В конце концов она решила, что нет.

– У нее всегда сигарета во рту, вот что я вам скажу.

– Ну что ж, это, вероятно, все объясняет. Держу пари, что в густых клубах дыма она вас просто не замечает.

Котелок в сердцах выругалась и захлопнула дверь перед моим носом.

Возвращаясь на машине в центр города по Курфюрстендам, я думал о множестве разных вещей: о деле фрау Ланге и о тысяче марок, лежавших у меня в кармане. О коротком отдыхе в прекрасном комфортабельном санатории за ее счет и о представившейся мне возможности хотя бы на время избавиться от Бруно и его трубки, не говоря уж об Артуре Небе и Гейдрихе. Может быть, мне даже удастся избавиться от бессонницы и депрессии.

Но больше всего занимал мои мысли один вопрос: как это я мог дать свою визитную карточку и номер телефона какому-то австрийскому типу, о котором никогда ничего не слышал?!

Глава 3 Среда, 31 августа

Район к югу от Кенигштрассе, Ванзее, застроен всякого рода частными клиниками и больницами, очень фешенебельными и сверкающими – для натирки полов и окон там используется не меньше эфира, чем на пациентов. Что касается лечения, то все врачи в них – поборники равноправия. Человек может по размерам напоминать африканского слона, и все равно его лечат так, как будто он перенес контузию; две накрашенные медсестры помогают ему поднимать всякие тяжести – зубные щетки и туалетную бумагу, если он, конечно, в состоянии заплатить. В Ванзее ваш счет в банке имеет большее значение, чем ваше кровяное давление.

Клиника Киндермана стояла в стороне от дорог, в окружении большого ухоженного сада, спускающегося к небольшой заводи на озере. В саду, помимо множества вязов и каштанов, была пристань с колоннадой, сарай для лодок и готическая беседка, построенная столь основательно, что она производила впечатление очень важного сооружения – напоминала средневековую телефонную будку.

Само здание клиники представляло собой большую, наполовину из дерева башню с фронтоном, с зубчатыми выступами и стрельчатыми окнами, украшенную маленькими башенками, благодаря чему она больше напоминала замок на Рейне, чем санаторий. Я бы не удивился, если бы увидел на крыше пару виселиц и услышал бы крики, доносящиеся из глубокого подземелья. Но все было тихо, вокруг ни души. Только с озера сквозь деревья долетали отдаленные голоса четверых мужчин, плывших в лодке, в ответ на которые грачи разражались хриплыми криками.

Открывая дверь, я подумал, что, вероятно, в сумерках, когда летучие мыши уже подумывают о том, чтобы отправиться на охоту, здесь можно встретить несколько доходяг больных, ковыляющих по дорожкам.

Мне отвели комнату на четвертом этаже, из окна которой открывался прелестный вид на кухни. Это была самая дешевая комната, стоившая восемьдесят марок в сутки. Втиснувшись в нее, я подумал, что, приплатив еще пятьдесят марок, можно бы получить что-нибудь побольше, чем ящик для белья. Но клиника была переполнена. Мне досталась единственная свободная комната, сообщила медсестра, проводившая меня сюда.

Медсестра как медсестра. Вроде балтийской рыбачки, только без навязчивой деревенской болтовни. К тому времени, когда она разобрала мою кровать и предложила мне раздеться, я уже почти задыхался от возбуждения. Сначала служанка фрау Ланге, теперь эта, которой губная помада шла не больше, чем птеродактилю. Нельзя сказать, чтобы тут не было сестер покрасивее. Я видел множество их внизу. Но, должно быть, они решили, что тесноту комнаты может компенсировать эта огромная медсестра.

– Когда открывается бар? – спросил я. Ее чувство юмора было не менее впечатляющим, чем ее внешность.

– Употребление алкоголя здесь запрещено, – сказала она, вытаскивая незажженную сигарету у меня изо рта. – И категорически запрещено курить. Доктор Майер скоро придет и осмотрит вас.

– А кто он такой? Второсортный докторишка? Где сам доктор Киндерман?

– Доктор на конференции в Бад-Наухейме.

– А что он там делает? Отлеживается в санатории? Когда он вернется?

– В конце недели. Вы что, пациент доктора Киндермана, господин Штраус?

– Нет. Но надеюсь, что за восемьдесят марок в сутки я им стану.

– Доктор Майер очень способный врач, могу вас уверить. – Она нетерпеливо нахмурилась, заметив, что я не сделал еще ни единого движения, чтобы раздеться, и начала издавать нетерпеливые звуки, напоминающие те, которыми успокаивают какаду. Резко хлопая в ладоши, она велела мне поторопиться и лечь в постель, так как доктор Майер должен осмотреть меня. Поняв, что она вполне способна сама меня раздеть, я решил подчиниться. Моя медсестра была не только уродлива, но и обладала манерами, приобретенными, вероятно, в овощной лавке.

Когда она ушла, я решил почитать в постели. Чтение было не то что захватывающим, а скорее невероятным. Да, именно это слово – невероятным. В Берлине всегда издавались журналы по всяким сверхъестественным и оккультным наукам, например «Зенит» и «Хагал», но от берегов Мааса до Мемеля ничто не могло сравниться с той чушью, которая печаталась в журнале Рейнхарда Ланге «Урания». Мне хватило пятнадцати минут, чтобы, пролистав журнал, убедиться, что Ланге, по всей видимости, законченный болван. Там были статьи с такими названиями: «Вотанизм и истинные источники христианства», «Сверхчеловеческая сила погибших жителей Атлантиды», «Объяснение теории ледниковых периодов», «Эзотерические дыхательные упражнения для начинающих», «Спиритуализм и расовая память», «Доктрина полой Земли», «Антисемитизм как теократическое наследие» и тому подобное. Для человека, который способен публиковать такую ерунду, шантаж собственной матери, подумал я, представляется чем-то вроде светского развлечения в перерывах между ариософскими откровениями.

Даже доктор Майер, сам, очевидно, претендующий на неординарность, не смог удержаться от замечания по поводу выбора моего чтения.

– И часто вы читаете подобные вещи? – спросил он, повертев журнал в руках, словно это был какой-то диковинный предмет, найденный Генрихом Шлиманом при раскопках Трои.

– Нет, не часто. Купил его из чистого любопытства.

– Это хорошо. Повышенный интерес к оккультизму свидетельствует о неустойчивости психики.

– Знаете, я только что об этом подумал.

– Конечно, не каждый со мной согласится, но видения многих религиозных деятелей современности – Святого Августина, Лютера, – скорее всего, имеют невротическую природу.

– Неужели?

– Разумеется.

– А что думает доктор Киндерман по этому поводу?

– О, доктор Киндерман придерживается на этот счет весьма необычных взглядов. Я не вполне уверен, что понял его, но он выдающийся человек. – Он взял меня за запястье. – Да, исключительно выдающийся человек.

Доктор, швейцарец по национальности, был одет в тройку из зеленого твида с большим галстуком-бабочкой, носил очки и длинную белую узкую бороду, что делало его похожим на индийского святого. Закатав рукав моей пижамы, он подвесил над внутренней стороной моего запястья небольшой маятник и в течение некоторого времени наблюдал, как маятник качается и крутится, а затем объявил мне, что количество электричества, выделяемого мною, показывает: у меня повышенная депрессия и чувство обеспокоенности. Это было впечатляющее маленькое представление, хотя не такое уж бесспорное, потому что большинство попадающих в клинику действительно находятся в состоянии депрессии или обеспокоены чем-то, даже если это всего лишь размер их счета.

– Как вы спите? – спросил он.

– Плохо. Часа два в течение ночи.

– У вас случаются кошмары?

– Да, и к тому же я не люблю сыра.

– Бывают ли периодически повторяющиеся сны?

– Ничего особенного.

– А что вы скажете о своем аппетите?

– О нем не стоит и говорить.

– Ваша сексуальная жизнь?

– Такая же, как и аппетит. Не стоит упоминания.

– Вы много думаете о женщинах?

– Постоянно.

Он сделал несколько записей, потеребил свою бородку и сказал:

– Я прописываю вам витамины и минеральные вещества, в частности магний. Кроме того, я собираюсь посадить вас на бессахарную диету, вы будете есть много сырых овощей и морскую капусту. Мы поможем вам избавиться от некоторых ядов в вашем организме с помощью очищающих кровь таблеток. Рекомендую также делать упражнения. Здесь есть прекрасный бассейн, и вы даже можете попринимать ванны из дождевой воды, что замечательно укрепит ваши силы. Вы курите? – Я кивнул. – Попытайтесь на какое-то время отказаться от курения.

Он захлопнул свою записную книжку.

– Ну что ж, все это должно улучшить ваше физическое здоровье. В процессе лечения посмотрим, не сможем ли мы добиться каких-нибудь улучшений в вашем психическом состоянии с помощью психотерапевтического воздействия.

– А что такое психотерапия, доктор? Простите, но я думал, что наци заклеймили ее как декадентство.

– Нет-нет. Психотерапия – это не психоанализ. Она не имеет никакого отношения к области бессознательного. Все это хорошо для евреев, но совсем не подходит для немцев. Как вы сами сможете убедиться, психотерапевтическое лечение никогда не проводится вне зависимости от телесного здоровья. Наша цель – устранить симптомы психического заболевания путем изменения установок, которые привели к его возникновению. Установки зависят от личности человека и от того, как этот человек взаимодействует со своим окружением. Ваши сны интересуют меня только с одной стороны – снятся ли они вам вообще. Пытаться вылечить вас путем истолкования ваших снов и выявления их сексуального смысла было бы, говорю вам совершенно искренне, просто глупостью. Что касается декадентства, – он дружески усмехнулся, – это проблема евреев, а не ваша, господин Штраус. Для вас сейчас самое главное – хорошенько выспаться. – Он взял свою сумку с инструментами, вытащил шприц и маленькую бутылочку и поставил ее на тумбочку у кровати.

– Что это? – спросил я нерешительно.

– Гиосцин. – Он протер мою руку ватой, смоченной в спирте.

Я почувствовал, как по руке начал разливаться холод, будто мне впрыснули жидкость для бальзамирования. Через секунду после того, как я осознал, что мне придется ждать следующей ночи для обследования клиники Киндермана, я ощутил, как нити, связывающие меня с реальным миром, ослабевают, и поплыл, медленно удаляясь от берега, а голос Майера доносился откуда-то издалека, и я уже не разбирал, что он говорит.

После четырех дней пребывания в клинике я почувствовал себя гораздо лучше, чем последние четыре месяца. Помимо витаминов и диеты из морской капусты и сырых овощей, я принимал гидротерапевтическое и натуротерапевтическое лечение, а также солнечные ванны. Исследование радужной оболочки моих глаз, ладоней и ногтей показало недостаток кальция в моем организме; обучали меня также приемам аутогенного расслабления. Доктор Майер лечил меня по методу Юнга, который он назвал «тотальный подход», и предлагал атаковать мою депрессию электротерапией. И хотя я еще не имел возможности обследовать клинику Киндермана, я получил новую медсестру, настоящую красотку по имени Марианна, которая помнила, как Рейнхард Ланге лечился в этой клинике в течение нескольких месяцев, и продемонстрировала полную готовность рассказать о своем хозяине и делах в клинике.

Она разбудила меня в семь часов, держа наготове стакан грейпфрутового сока и такое количество таблеток, которое выписывают, наверное, только ветеринары.

Наслаждаясь изгибом ее ягодиц и размером ее покачивающейся груди, я наблюдал, как она раздвигает шторы, чтобы впустить в комнату яркий солнечный свет, и мечтал, чтобы она с такой же легкостью обнажила свое тело.

– Как вы себя чувствуете в такой замечательный день? – спросил я.

– Ужасно, – скривилась она.

– Марианна, кажется, все должно быть наоборот. Это мне полагается чувствовать себя ужасно, а вы должны спрашивать меня о моем самочувствии.

– Простите, господин Штраус, но мне осточертела эта клиника.

– Ну что ж, почему бы вам не присесть вот здесь, рядом со мной, и не рассказать мне обо всем. Я очень хороший слушатель, особенно если дело касается чужих проблем.

– Я уверена, что вы и в других делах большой специалист, – сказала она, смеясь. – Нужно будет добавить брому в ваш сок.

– А что толку? Я уже ношу в себе целую аптеку. Не думаю, что еще одно лекарство что-нибудь изменит.

Это была высокая, атлетически сложенная блондинка из Франкфурта с каким-то нервным чувством юмора и довольно самоуверенной улыбкой, свидетельствующей об отсутствии скрытности. Что было очень странным, учитывая ее несомненную привлекательность.

– Целую аптеку! – фыркнула она. – Несколько витаминов и кое-что, чтобы помочь вам заснуть. Это ничто по сравнению с тем, что прописывают другим.

– Расскажите мне об этом.

Она передернула плечами.

– Им дают таблетки, чтобы помочь проснуться, и стимулирующие вещества, чтобы справиться с депрессией.

– А что дают гомикам?

– А, этим... Им обычно давали гормоны, но они не помогают. Сейчас применяют лечение, вызывающее к этому отвращение. Но что бы они там ни говорили в Институте Геринга, любой доктор в частной беседе скажет вам, что основные ее причины трудно устранить. Киндерман должен это знать. Думаю, у него самого рыльце в пуху. Я слышала, как он рассказывал одному пациенту, что психотерапия устраняет проявление невроза, возникающего на почве гомосексуализма, и помогает пациенту перестать обманывать себя.

– Тогда ему следует опасаться статьи 175.

– А что это такое?

– Статья в германском Уголовном кодексе, которая рассматривает гомосексуализм как уголовное преступление. А как обстояли дела с Рейнхардом Ланге? Его тоже лечили только от сопутствующих проявлений невроза?

Она кивнула и села на край моей кровати.

– Расскажите мне об этом Институте Геринга. Он имеет какое-нибудь отношение к Толстому Герману?

– Матиас Геринг – его двоюродный брат. Институт для оказания психотерапевтической помощи существует под покровительством Геринга. Если бы не это, в Германии почти не осталось бы приличных заведений, где лечат психических больных. Наци уничтожили бы психиатрию только потому, что ее цвет составляют евреи. Все это – сплошное лицемерие. Многие психиатры продолжают тайно выписывать труды Фрейда, осуждая его публично. Даже так называемый Ортопедический госпиталь СС около Равенсбрюка – не что иное, как психиатрическая лечебница СС. Киндерман работает в нем консультантом, являясь при этом одним из учредителей Института Геринга.

– А кто же финансирует институт?

– Трудовой фронт и военно-воздушные силы.

– Ну конечно! Разменная монета Премьер-министра.

Глаза Марианны сузились.

– Послушайте, вы задаете слишком много вопросов. Кто вы, полицейский или что-нибудь в этом роде?

Я встал с кровати, надел халат и сказал:

– Что-нибудь в этом роде.

– Вы расследуете здесь какое-нибудь дело? – Ее глаза расширились от возбуждения. – Что-нибудь, в чем замешан Киндерман?

Я открыл окно и на минутку высунулся из него. Приятно вдыхать утренний воздух и даже запахи, доносящиеся с кухни. Но сигарета еще приятней. Я достал последнюю пачку из-за оконного выступа и закурил. Глаза Марианны с неодобрением задержались на сигарете в моей руке.

– Здесь нельзя курить, вы знаете?

– Я не знаю, замешан ли в этом деле Киндерман или нет, – сказал я. – Именно это я и хотел выяснить, ложась сюда.

– Ну, тогда вам нечего меня опасаться, – с жаром заверила она. – Мне наплевать, если с ним что-нибудь случится. – Она встала, сложив руки на груди, ее лицо приняло жесткое выражение. – Он негодяй. Знаете, несколько недель я работала все выходные, потому что больше было некому. Он сказал, что заплатит мне вдвойне и наличными, но до сих пор ничего не заплатил. Вот какая он свинья. А я купила себе платье. Это, конечно, глупо, надо было подождать. Теперь я задолжала квартирной хозяйке.

Я размышлял, не разыгрывает ли она меня, как вдруг увидел у нее на глазах слезы. Если она меня и разыграла, то, надо признаться, сделала это мастерски. Такая игра заслуживала признания.

Она потерла нос и сказала:

– Можно попросить у вас сигарету?

– Конечно. – Я протянул ей пачку и затем чиркнул спичкой.

– Вы знаете, Киндерман был даже знаком с Фрейдом, – сообщила она, закашлявшись немного после первой затяжки. – Они познакомились в Венской медицинской школе, где Киндерман учился. После ее окончания он какое-то время работал в Зальцбургской психиатрической лечебнице. Он сам родом из Зальцбурга. Когда в 1930 году умер его дядя и оставил ему в наследство этот дом, он решил превратить его в клинику.

– Похоже, вы его хорошо знаете.

– Прошлым летом у него две недели болела секретарша. Киндерман знал, что у меня есть некоторый опыт секретарской работы, и попросил меня заменить ее. Так что я его хорошо изучила. Достаточно хорошо, чтобы возненавидеть. Я не собираюсь здесь задерживаться – сыта всем этим по горло. Поверьте, тут очень многие думают так же, как я.

– А как вы считаете, есть среди здешних сотрудников кто-нибудь, кто хотел бы ему отомстить? Тот, кого он очень сильно обидел?

– Вы имеете в виду серьезную обиду, да? Не какие-нибудь там неоплаченные часы?

– По-видимому, да.

Я выкинул сигарету за окно.

Марианна отрицательно покачала головой.

– Нет, подождите, – спохватилась он. – Был такой человек. Примерно три месяца назад Киндерман уволил одного санитара за то, что тот явился на работу пьяным. Довольно противный тип, и, по-моему, никто не огорчился, что его выгнали. Меня здесь в то время не было, но я слышала, что, уходя, он весьма крепко выражался в адрес Киндермана.

– А как его звали, этого санитара?

– Херинг, Клаус Херинг, кажется. – Она посмотрела на свои часы. – Ой, пора браться за работу. Я не могу болтать с вами все утро.

– Еще одно, – остановил я ее. – Мне нужно осмотреть кабинет Киндермана. Вы можете мне помочь? – Она покачала головой. – Я не могу этого сделать без вас, Марианна, – настаивал я. – Сегодня ночью!

– Не знаю. А если нас поймают?

– Слово «нас» здесь не подходит. Вы будете стоять на страже, и если кто-нибудь наткнется на вас, скажете, что услышали шум и решили проверить. А я что-нибудь придумаю. Может быть, скажу, что хожу во сне.

– Это вы хорошо придумали.

– Ну так как, Марианна?

– Ладно, я помогу вам. Но нам нельзя выходить до полуночи, пока не закроют двери. Я буду вас ждать в солярии примерно в половине первого ночи.

Выражение ее лица изменилось, когда она увидела, как я достаю из бумажника банкнот в пятьдесят марок. Я засунул его в нагрудный карман ее крахмального белого халата. Она вытащила его оттуда.

– Я не могу это взять. Вы не должны этого делать.

Я сжал ее кулак, не давая ей возвратить мне деньги.

– Послушайте, это только для того, чтобы помочь вам продержаться, по крайней мере до того момента, когда вам заплатят сверхурочные.

На лице у нее было написано сомнение.

– Не знаю, – колебалась она. – В этом есть что-то неправильное. Столько я зарабатываю в неделю. Мне этого хватит не только, чтобы продержаться.

– Марианна, сводить концы с концами, конечно, очень хорошо, не иногда нужно и пошиковать.

Глава 4 Понедельник, 5 сентября

– Доктор сказал мне, что электротерапия имеет временный побочный эффект – ухудшение памяти. Если не считать этого, я чувствую себя замечательно.

Бруно озабоченно посмотрел на меня.

– Ты в этом уверен?

– Никогда не чувствовал себя лучше.

– Ладно, я предпочитаю, чтобы тебя, а не меня включали в розетку. – Он фыркнул. – Но что же получается? Все, что тебе удалось разнюхать, пока ты отлеживался в клинике Киндермана, временно затерялось в твоей голове, не так ли?

– Дела не так уж плохи. Я ухитрился осмотреть его кабинет. Одна очень привлекательная медсестра мне все о нем рассказала. Киндерман читает лекции в Медицинской школе военно-воздушных сил, а также работает консультантом в партийной частной клинике на Блайбтройштрассе. Не говоря уже о том, что он член нацистской ассоциации докторов и «Херрен-клуба».

Бруно пожал плечами.

– Парень, надо думать, купается в золоте. И что из этого?

– Купается-то купается, но его не очень ценят. Подчиненные его не любят. Я узнал имя человека, которого он вышвырнул из клиники, и похоже, он относится к тому типу людей, которые не прощают обид.

– Подумаешь – вышвырнул!

– По словам моей медсестры, Марианны, все считают, его выбросили из-за того, что он воровал наркотики. И, вероятно, торговал ими на улице. Так что, как видишь, на члена Армии спасения он не похож.

– У этого парня есть имя?

Я напряг свою память, потом достал из кармана записную книжку.

– Не волнуйся, – успокоил я Бруно. – У меня оно записано.

– Сыщик с провалами памяти. Грандиозно.

– Прикуси свой язык, я нашел. Его зовут Клаус Херинг.

– Посмотрим, есть ли у Алекса что-нибудь на него. – Он поднял трубку телефона и сделал запрос. Это заняло всего две минуты – мы платили полицейскому пятьдесят марок в месяц за услуги. Клаус Херинг был чист.

– Так кто же, по-твоему, получает деньги?

Бруно протянул мне анонимную записку, полученную фрау Ланге накануне, которая и вынудила Бруно позвонить мне в клинику.

– Шофер фрау Ланге сам доставил ее сюда, – объяснил он, пока я читал последнее творение шантажиста, представлявшее собой смесь угроз и инструкций. «Положите тысячу марок в фирменную сумку магазина „Герсон“ и сегодня днем оставьте ее в корзине для мусора рядом с „Цыплячьим домиком“ в зоопарке».

Я выглянул из окна. День стоял жаркий, и, без сомнения, сегодня в зоопарке будет многолюдно.

– Хорошее место, – оценил я. – Там его трудно будет засечь и еще труднее выследить. В зоопарке, насколько я помню, четыре выхода.

Я нашел в ящике карту Берлина и разложил ее на столе.

Бруно подошел и стал глядеть из-за моего плеча.

– Так как же мы это разыграем? – спросил он.

– Ты отнесешь деньги, а я сыграю роль посетителя.

– После этого мне ждать у одного из выходов?

– У тебя один шанс из четырех. Какой выход ты выбираешь?

С минуту он изучал карту и затем показал на выход у канала.

– Мост Лихтенштейна. На другой стороне канала, на Раухштрассе, будет ждать машина.

– Лучше сам сиди в машине и жди.

– Сколько же мне придется ждать? Ведь зоопарк, о Боже, закрывается в девять вечера.

– Выход у «Аквариума» закрывается в шесть, поэтому, я полагаю, он появится раньше, если, конечно, выберет этот путь. А коль его не будет, уезжай домой и жди моего звонка.

Я вышел из вестибюля станции «Зоопарк», напоминавшей стеклянный ангар для самолетов, пересек Харденбергплац и направился к главному входу берлинского зоопарка, который расположен к югу от планетария. Купив билет, дававший право на посещение «Аквариума», и путеводитель, чтобы больше походить на туриста, я направился сначала к слоновнику. Какой-то странный человек, рисовавший с натуры слонов, при моем приближении поспешно закрыл свой блокнот и перешел на другое место. Облокотившись на перила ограды, я наблюдал, как он снова и снова повторял свой маневр, как только кто-нибудь подходил к нему, пока наконец не оказался опять рядом со мной. Негодуя при мысли о том, что он, вероятно, думает, будто меня интересует его убогий рисунок, я заглянул ему через плечо, держа фотоаппарат совсем близко от его лица.

– Давайте я вас сфотографирую, – сказал я бодро. Он прорычал что-то и тут же убрался. Пациент доктора Киндермана, подумал я. Чокнутый. Я заметил: на любом показе или выставке самые интересные экспонаты – это сами посетители.

Прошло еще минут пятнадцать, прежде чем я увидел Бруно. Казалось, он не замечал ни меня, ни слонов, проходя мимо с небольшим фирменным пакетом магазина «Герсон» под мышкой. В пакете лежали деньги. Я пропустил его далеко вперед, а затем пошел следом.

Около «Цыплячьего домика» – небольшого сооружения из красного кирпича и дерева, увитого плющом, отчего он больше походил на сельский пивной погреб, чем на дом для диких пернатых, – Бруно остановился, огляделся и бросил пакет в мусорный ящик рядом со скамейкой. Затем быстро удалился в направлении выбранной им стоянки у выхода на канал Ландвер.

Напротив «Цыплячьего домика» располагалась высокая скала из песчаника, на которой обитало стадо диких баранов, – согласно путеводителю, одна из достопримечательностей зоопарка. Но мне она показалась слишком театральной и вряд ли соответствовала тому месту, где на самом деле обитали эти ходячие лохмотья шерсти. Скорее она напоминала декорацию помпезной постановки какого-нибудь «Парсифаля», если, конечно, соорудить такую декорацию вообще под силу человеку. Какое-то время я покрутился на месте, прочитал все о баранах и под конец сделал несколько фотографий сих исключительно неинтересных созданий.

За «Бараньей скалой» находилась высокая смотровая башня, с которой можно было видеть вход в «Цыплячий домик» и даже весь зоопарк. И я подумал: стоит, пожалуй, пожертвовать десятью пфеннигами, чтобы убедиться, что ты не лезешь прямо вловушку. Размышляя об этом, я побрел прочь от «Цыплячьего домика» в сторону озера, как вдруг у дальнего края павильона появился молодой человек лет восемнадцати с темными волосами, одетый в серую спортивную куртку. Даже не оглянувшись, он вытащил пакет «Герсона» из мусорного ящика, бросил его в другой фирменный пакет, на этот раз магазина «Каде-Ве», и быстро прошел мимо меня. Дождавшись, когда он отойдет на приличное расстояние, я последовал за ним.

У «Дома антилоп», выстроенного в мавританском стиле, молодой человек на какое-то мгновение задержался позади группы бронзовых кентавров, стоявших здесь, а я, сделав вид, что поглощен своим путеводителем, прошел прямо к «Китайскому замку», где, спрятавшись за спинами людей, остановился, чтобы понаблюдать за ним краешком глаза. Он вышел из-за группы кентавров, и я догадался, что он направляется к «Аквариуму» и южному выходу.

В большом зеленом здании, выходившем одной стеной на Будапештерштрассе, можно было увидеть все что угодно, только не рыб. Рядом с дверью возвышался, словно собираясь напасть, каменный игуанодон в натуральную величину, а над дверью красовалась голова другого динозавра. Повсюду на стенах «Аквариума» висели панно и каменные барельефы, изображавшие доисторических чудовищ, каждое из которых могло бы проглотить целиком акулу. Эти допотопные декорации на самом деле лучше бы подошли другим обитателям «Аквариума» – рептилиям.

Увидев, что мой подопечный исчез за дверью, и понимая, как легко потерять его в темных помещениях «Аквариума», я ускорил шаг. Войдя внутрь, я убедился, что действительность превзошла мои самые худшие опасения – из-за огромной толпы посетителей было невозможно разглядеть, куда он пошел.

Смирившись с неудачей, я торопливо направился к другой двери, выходившей на улицу, и почти столкнулся с моим молодым человеком – он только что отошел от аквариума, в котором обитало существо, больше напоминавшее плавающую мину, чем рыбу. Задержавшись на несколько секунд у массивной мраморной лестницы, ведущей в зал рептилий, он спустился к выходу и покинул зоопарк.

На Будапештерштрассе я следовал за ним, спрятавшись за группой школьников. На Ансбахерштрассе я опустил путеводитель в карман плаща, висевшего у меня на руке, и загнул вверх поля шляпы. Когда преследуешь кого-то, время от времени необходимо немного изменять свою внешность и всегда быть на виду. Если будешь пригибаться, человек, которого ты преследуешь, сразу обо все догадается. Но парень ни разу даже не оглянулся. Он пересек Виттенбергплац и зашел в «Кауфхауз дес Вестенс», или «Ка-де-Ве», самый большой универсальный магазин в Берлине.

Я думал, он использовал другой пакет только для того, чтобы избавиться от хвоста, от того, кто мог бы поджидать человека с пакетом «Герсон» в руках у одного из выходов зоопарка. Но теперь я понял, что он должен сам передать кому-то пакет.

Пивной ресторан на четвертом этаже «Ка-де-Ве» был полон посетителей. Они сидели, уставившись в свои тарелки с сосисками и в кружки с пивом высотой с настольную лампу. Молодой человек с деньгами прошел вдоль столиков, разыскивая кого-то, и наконец подсел к одинокому человеку в голубом костюме. Пакет с деньгами он положил рядом с точно таким же, лежавшим на полу.

Отыскав пустой столик, я сел так, чтобы их видеть, и, взяв меню, демонстративно уткнулся в него. Появился официант. Я сказал ему, что еще не выбрал, и он отошел.

Вскоре человек в голубом костюме встал, оставил несколько монет на столе и, наклонившись, взял пакет с деньгами. Они не обменялись ни единым словом.

Когда Голубой Костюм вышел из ресторана, я пошел за ним, подчиняясь основному правилу, касающемуся тех случаев, когда в дело вмешивается случайность: всегда следуй за деньгами.

С массивным портиком в виде арки и двумя башнями, похожими на минареты, театр «Метрополь» на Ноллендорфплац производил впечатление почти византийского величия. На барельефах у основания массивных опор переплелись не менее двадцати обнаженных фигур – идеальное место, чтобы продемонстрировать истинное самопожертвование. Справа от театра за большими деревянными воротами располагалась обширная, как футбольное поле, стоянка для машин, а сзади к ней примыкали несколько больших многоквартирных домов.

К одному из этих зданий я и проследовал за Голубым Костюмом и его деньгами. Просмотрев имена на почтовых ящиках в вестибюле, я, к своему удовлетворению, увидел на одном из них – почтовом ящике номер девять – имя К. Херинга. Затем я позвонил Бруно из телефонной будки возле станции метро, расположенной через дорогу.

Когда старенький «ДКВ» моего партнера остановился у деревянных ворот, я забрался на сиденье пассажира и показал на автомобильную стоянку, где оставалось еще свободное пространство. Ближе к театру парковались машины тех, кто спешил на восьмичасовой спектакль.

– Этот человек живет здесь, – сказал я. – На третьем этаже, квартира номер девять.

– Ты узнал его имя?

– Это наш друг из клиники, Клаус Херинг.

– Неплохо. Как он выглядит?

– Примерно моего роста, худощавый, гибкий, волосы светлые, носит очки-пенсне, на вид около тридцати. Когда входил в дом, на нем был голубой костюм. Если он уйдет, попробуй забраться в его квартиру и найти любовные письма этого гомика. Если не получится, просто наблюдай. А я пойду к нашей клиентке за дальнейшими инструкциями. Если получу их, то вернусь сегодня вечером. Если же нет, то сменю тебя завтра в шесть утра. Вопросы есть? – Бруно покачал головой. – Позвонить твоей жене?

– Нет, спасибо. Катя уже привыкла к тому, что я поздно возвращаюсь домой, Берни. Кроме того, мое отсутствие поможет разрядить обстановку. Вернувшись из зоопарка, я снова поругался со своим сыном Генрихом.

– Что на этот раз?

– Взял и вступил в моторизованный отряд «Гитлерюгенда», ни много ни мало.

Я пожал плечами.

– Все равно рано или поздно ему пришлось бы вступить в регулярные части «Гитлерюгенда».

– Черт возьми, этому прохвосту не надо было так торопиться, вот и все! Мог бы подождать, пока его призовут, как всех остальных ребят в классе.

– Успокойся, попробуй посмотреть на это дело с другой стороны. Его научат водить машину и разбираться в моторах. Конечно, они сделают из него нациста, но у него хотя бы будет специальность.

Возвращаясь в такси на Александрплац, где я оставил свою машину, я размышлял: перспектива того, что его сын получит специальность механика, – слабое утешение для Бруно. В возрасте Генриха он сам был чемпионом по велосипедному спорту среди юниоров. И уж в одном-то он, без сомнения, прав: Генрих действительно превратился в настоящего прохвоста.

Я не позвонил фрау Ланге, чтобы предупредить ее о своем приезде, и хотя, когда я добрался до Гербертштрассе, было всего восемь часов, дом выглядел темным и негостеприимным, как будто в нем никто не жил. Неужели все уже отправились спать? Ведь сейчас один из самых приятных моментов в моей работе. Если ты распутал дело, тебе всегда обеспечен радушный прием, невзирая на то, были готовы хозяева тебя принять или нет.

Я припарковал свою машину, поднялся по ступенькам и нажал кнопку звонка. Почти тут же в окне над дверью зажегся свет, через минуту-другую дверь открылась – я очутился лицом к лицу с недовольной Черным Котелком.

– Вы знаете, сколько сейчас времени?

– Только что пробило восемь, – сказал я. – По всему Берлину посетители ресторанов еще только изучают меню, в театрах поднимается занавес, а матери думают о том, что пора укладывать детишек в кроватки. Фрау Ланге дома?

– Она не одета и не принимает невоспитанных мужчин.

– Что ж, тут вы правы. Я не принес ей ни цветов, ни шоколада. Я действительно невоспитанный мужчина.

– Истинная правда.

– Дарю ее вам совершенно бесплатно, чтобы вы пришли в хорошее настроение и сделали то, о чем вас просят. Речь идет о деле, срочном деле, и она наверняка захочет меня увидеть или по крайней мере узнать, почему меня не впустили в дом. Поэтому давайте бегите и скажите ей, что я пришел.

Я ждал в той же самой комнате на том же самом диване с подлокотниками в виде дельфинов. Во второй раз он мне еще меньше понравился, потому что теперь он был весь в рыжих волосах огромного кота, который спал на подушке рядом с длинным дубовым буфетом. Я еще снимал кошачьи волосы у себя с брюк, когда фрау Ланге вошла в комнату, облаченная в зеленый шелковый халат с вырезом, из которого выглядывала необъятная грудь, будто два розовых горба какого-то морского чудовища, и комнатные туфли в тон халату, в руках – незажженная сигарета. Рядом неподвижно застыла собака, лапы точно сделаны из гипса цвета кукурузы. Нос псины морщился от сильного запаха английской лаванды, окутывавшего тело хозяйки, словно старомодное боа из перьев. Голос фрау Ланге звучал еще более грубо, чем мне показалось в первый раз.

– Скажите только, что Рейнхард не имеет к этому никакого отношения, – властно потребовала она.

– Абсолютно никакого, – заверил я.

Она вздохнула с облегчением, и «морское чудовище» немного осело.

– Слава тебе Господи, – сказала она. – И вы узнали, кто шантажирует меня, господин Гюнтер?

– Да. Человек, который работал когда-то в клинике Киндермана. Санитар по имени Клаус Херинг. Не думаю, чтобы вам что-то говорило это имя, но Киндерман уволил его месяца два назад. Вероятно, работая в клинике, он украл письма, которые ваш сын писал Киндерману.

Она села и закурила сигарету.

– Но, если он имеет зуб на Киндермана, почему шантажирует меня?

– Это только моя догадка, как вы понимаете, но мне кажется, что главная причина – ваши деньги. Киндерман, конечно, богатый человек, но он не имеет и десятой доли того, что есть у вас, фрау Ланге. Более того, дело, по всей видимости, еще и в клинике. У Киндермана очень много друзей в СС, поэтому Херинг, наверное, решил, что вымогать деньги у вас просто безопаснее. С другой стороны, он вполне мог попробовать шантажировать Киндермана, но ничего от него не добился. Будучи психотерапевтом, тот мог легко объяснить, что письма вашего сына – всего лишь фантазии его бывшего пациента. Ведь это не такая уж редкая вещь, когда пациент испытывает чувство привязанности к своему врачу, даже к такому, как этот отвратительный Киндерман.

– Вы с ним встречались?

– Нет, но мне про него рассказывали некоторые из его подчиненных в клинике.

– Понимаю. Так что же мы предпримем дальше?

– Насколько я помню, вы сказали, что это будет решать ваш сын.

– Хорошо. Предположим, он захочет, чтобы вы продолжали расследование. Ведь, согласитесь, сделано пока еще очень мало. Что вы намерены предпринять дальше?

– В настоящее время мой партнер, господин Штальэкер, ведет наблюдение за домом Херинга на Ноллендорфплац. Кактолько он куда-нибудь уйдет, господин Штальэкер попытается проникнуть в его квартиру и забрать письма. После этого у вас будет три варианта возможных действий. Первый – забыть обо всем. Второй – передать дело в руки полиции, но в этом случае есть риск, что Херинг разоблачит вашего сына. И третий – можете сделать так, чтобы Херинг скрылся, как в старые добрые времена. Никакого насилия, разумеется. Нужно просто хорошенько напугать его для острастки и проучить. Лично я всегда предпочитаю третий путь. Кто знает? Может быть, вам даже удастся вернуть часть своих денег.

– Попался бы мне в руки этот негодяй!

– Лучше предоставьте это мне, хорошо? Я позвоню вам завтра, и вы скажете, что надумали делать. Если нам повезет, мы, может быть, сумеем к этому времени добыть письма.

Меня не нужно было уговаривать выпить за наш успех. Бренди было замечательное, и его следовало бы смаковать потихоньку. Но я устал, и, когда она и ее «морское чудовище» уселись ко мне на диван, я понял, что пора уходить.

Я жил тогда в большой квартире на Фазаненштрассе, неподалеку от Курфюрстендам, немного южнее ее, поблизости от всех театров и самых лучших ресторанов, в которые я никогда не ходил.

Хорошая тихая улица с белыми домами, украшенными ложными портиками и атлантами, поддерживающими богато декорированные фасады на своих мускулистых плечах. Мое жилище обходилось мне недешево. Но эта квартира и мой партнер – вот и вся роскошь, которую я мог себе позволить в последние два года.

Первая оказалась более удачной, чем второй. Внушительная лестница, на сооружение которой ушло больше мрамора, чем на Пергамский алтарь, вела на третий этаж, где я занимал целую анфиладу комнат с потолками высотой с трамвай. Немецкие архитекторы и строители никогда не отличались крохоборством.

Мои ноги причиняли мне боль, словно первая любовь, и я решил принять горячую ванну.

Я долго лежал на диване, уставясь на украшенное витражами окно, которое делило верхнюю часть ванной комнаты пополам, что, с моей точки зрения, было совершенно излишним. Для чего нужна была такая конструкция, оставалось для меня неразрешимой загадкой.

За окном ванной, на дереве, одиноко росшем посреди двора, распевал соловей. Я почувствовал, что больше доверяю простой песне этой птицы, чем той, которую пел Гитлер.

Тут мне пришла в голову мысль, что мой обожаемый коллега, не расстающийся со своей трубкой, смог бы по достоинству оценить непритязательность такого сравнения.

Глава 5 Вторник, 6 сентября

В темноте прозвенел входной звонок. Еще погруженный в сон, я потянулся к будильнику, стоявшему на тумбочке у кровати, и поднес его к лицу. Половина пятого утра, я мог бы спать еще почти целый час. Снова прозвенел входной звонок, на этот раз более настойчиво. Я включил свет и вышел в прихожую.

– Кто там? – спросил я, хорошо зная, что только Гестапо может позволить себе удовольствие нарушить сон людей.

– Хайле Селассие^[413], – ответили мне. – Кто, черт возьми, это может быть? Давай, Гюнтер, открывай, мы не можем торчать тут всю ночь.

Да, это оказались действительно парни из Гестапо. Их манеру поведения нельзя было спутать ни с кем.

Я открыл дверь, и в квартиру ввалились два пивных бочонка в шляпах и плащах.

– Одевайся! – приказал один. – У тебя назначена встреча.

– Заткнись, мне нужно переговорить со своим секретарем, – зевнул я. – Я что-то позабыл об этой встрече.

– А он шутник, – сказал другой.

– Что, это идея Гейдриха, вот так приглашать людей в гости?

– Эй ты, побереги пасть, а то и сигарету некуда будет воткнуть! И влезай в свой костюм, а то мы стащим тебя вниз прямо в твоей чертовой пижаме.

Я тщательно оделся, выбрав самый дешевый костюм и старые ботинки. Набил карманы сигаретами. Даже захватил с собой номер «Берлинских иллюстрированных новостей». Если Гейдрих приглашает позавтракать, лучше всего приготовиться к тому, что это будет не очень приятный визит, возможно, длительный.

* * *

Сразу же к югу от Александрплац, на Дирксенштрассе, лицом к лицу столкнулись два здания – Имперский полицейский президиум и Центральный уголовный суд, законная администрация напротив правосудия. Они напоминали двух борцов-тяжеловесов, ожидавших с минуты на минуту сигнала к началу схватки, а пока что каждый пытался взглядом повергнуть другого.

Из этих двоих Полицейский президиум, или Алекс, называемый еще иногда «Зеленой тоской», выглядел грубее, так как был построен в виде готической крепости с башнями на каждом углу, увенчанными куполами, и с двумя башенками меньшего размера на обоих фасадах. Занимая площадь примерно в шестнадцать тысяч квадратных метров, это сооружение олицетворяло собой силу, не отличаясь особыми архитектурными достоинствами.

Несколько меньшее по размерам, здание Центрального суда выглядело более привлекательно. Его фасад в стиле необарокко, построенный из песчаника, смотрелся более утонченно и интеллигентно, чем фасад дома напротив.

Трудно угадать, кто из этих двух гигантов окажется победителем, но, поскольку обоим борцам за схватку уже заплачено, не было никакого смысла торчать здесь и ждать конца состязания.

Солнце уже всходило, когда машина въехала в центральный внутренний двор Алекса. Рановато ломать голову над тем, почему Гейдрих приказал привезти меня сюда, а не в штаб-квартиру службы безопасности на Вильгельмштрассе, где у него был свой кабинет.

Двое моих провожатых втолкнули меня в комнату для допросов и ушли. Из соседней комнаты доносились крики, что заставило меня призадуматься. Этот ублюдок Гейдрих никогда не сделает так, как следует. Я вытащил сигарету и, начиная нервничать, закурил. Сигарета имела кислый привкус. Зажав ее в уголке рта, я встал и подошел к грязному окну. Из него были видны только такие же окна и антенна полицейской радиостанции на коньке крыши. Я бросил сигарету в банку из-под кофе «Мексиканская смесь», служившую пепельницей, и снова присел к столу.

Все было сделано так, чтобы заставить меня нервничать, чтобы я почувствовал их власть. Вероятно, таким образом Гейдрих надеется скорее получить мое согласие, когда он наконец решит посетить меня. Возможно, он еще сладко спит в своей постели.

Если мне отводилась именно такая роль, то я решил спутать все их карты. Поэтому, вместо того чтобы грызть ногти и стоптать вконец свои дешевые ботинки, метаясь по комнате, я решил заняться саморелаксацией или как там называл это доктор Майер. Закрыв глаза, глубоко дыша через нос и сконцентрировав свои мысли на чем-то простом, я сидел совершенно спокойно. Так спокойно, что даже не услышал, как отворилась дверь. Через несколько мгновений я открыл глаза, с удивлением уставившись на вошедшего полицейского. Тот медленно кивнул.

– А вы не из слабаков, – отметил он, взяв мой журнал.

– Да неужели? – Я взглянул на часы. – Я здесь уже полчаса. А вы не торопитесь.

– В самом деле? Простите. Рад, что вы не скучали. Я вижу, вы думаете, что не задержитесь здесь надолго.

– А разве другие так не думают? – Я пожал плечами, рассматривая нарыв на его шее размером с орех, натертый засаленным воротником.

Когда он снова заговорил, его голос звучал так, как будто он шел у него откуда-то изнутри. При этом подбородок, покрытый шрамами, опускался на его широкую грудь – как у тенора, поющего в кабаре.

– Ну-ну, – сказал он. – Вы ведь частный сыщик, не так ли? Профессиональная ищейка. Позволено ли мне будет спросить, как вы зарабатываете себе на жизнь?

– А в чем дело? Вам что, перестали регулярно поступать взятки? – Он заставил себя ответить улыбкой на мои слова. – У меня все в порядке.

– Вам не скучно работать одному? Вы ведь были полицейским. У вас здесь остались друзья.

– Не смешите меня. Я работаю с напарником, так что у меня есть плечо, в которое я могу поплакаться, понятно?

– Ах да, ваш напарник. Должно быть, Бруно Штальэкер, верно?

– Точно. Я мог бы дать вам его адрес, но, мне кажется, он уже женат.

– Хорошо, Гюнтер, я вижу, вас трудно напугать. Хватит ломать комедию. Вас взяли в четыре тридцать. Сейчас семь...

– Если хочешь узнать точное время, спроси полицейского.

– Но вы так и не поинтересовались, зачем вас привезли сюда.

– Думаю, именно об этом мы и говорим.

– Неужели? Предположим, я ничего не знаю. Для такой ищейки, как вы, не составит труда это выяснить?

– Черт возьми, послушайте, это вы разыгрываете комедию, а не я, поэтому не ждите, что я подниму для вас занавес и включу свет. Давайте играйте, а я попытаюсь понять, когда надо будет смеяться и хлопать в ладоши.

– Очень хорошо, – сказал он, его голос стал более твердым. – Итак, где вы были прошлой ночью?

– Дома.

– У вас есть алиби?

– Да. Мой плюшевый медвежонок может подтвердить, что я лежал в постели и спал.

– А до этого?

– Навещал своего клиента.

– Не можете ли вы мне сказать кого?

– Послушайте, мне это не нравится. Что вы все крутите? Говорите, в чем дело, или я не скажу больше ни слова.

– Там внизу ваш напарник.

– Что он натворил?

– Что он натворил? Он умер.

– Умер? – Я покачал головой.

– Точнее, его убили. Так мы обычно это называем.

– О Боже! – сказал я, снова закрывая глаза.

– Да, вы правы, Гюнтер, это мое представление. Но я надеюсь, что вы мне все-таки поможете с занавесом и светом.

Он ткнул указательным пальцем в мою окоченевшую грудь.

– Так что давайте не увиливайте, отвечайте.

– Вы безмозглый осел! Вы думаете, я в этом замешан? О Боже, это был мой единственный друг. Когда вы и ваши друзья-умники из Алекса услали его в какую-то дыру в Шпреевальде, я единственный помог ему оттуда выбраться. Только я понимал, что, хотя он и относился к нацистам с прохладцей, он все-таки хороший полицейский.

Я с горечью покачал головой и снова выругался.

– Когда вы его видели в последний раз?

– Прошлой ночью, около восьми часов. Я оставил его на автомобильной стоянке за театром «Метрополь» на Ноллендорфплац.

– Он работал?

– Да.

– Что он делал?

– Выслеживал одного типа. Вернее, наблюдал за ним.

– За тем, кто работает в театре или живет в близлежащем доме?

Я кивнул.

– Так все-таки за кем же?

– Я не могу вам этого сказать. По крайней мере, пока не могу. Я должен посоветоваться со своим клиентом.

– Которого вы мне, конечно, тоже не назовете. Вы думаете, вы священник? Это убийство, Гюнтер. Или вы не хотите поймать убийцу вашего напарника?

– А сами вы как считаете?

– Я считаю, вы должны учесть вероятность того, что ваш клиент мог приложить к этому руку. Предположим, он вам скажет: «Господин Гюнтер, я запрещаю обсуждать этот несчастный случай с полицией». Куда это нас приведет? – Он покачал головой. – Не надо юлить, Гюнтер. Или вы расскажете мне обо всем, или вам придется рассказать все на суде. – Он встал и направился к двери. – Решайте сами. Подумайте. Я никогда не тороплю.

Он закрыл за собой дверь, оставив меня терзаться чувством вины за все те случаи, когда я злился на Бруно и его безобидную трубку.

Примерно через час дверь снова открылась, и в комнату вошел человек в чине высшего офицера СС.

– Я все думал, когда же вы появитесь? – сказал я.

Артур Небе вздохнул и покачал головой.

– Мне очень жаль Штальэкера. Он был хорошим человеком. Естественно, ты бы хотел увидеть его. – Небе предложил мне следовать за ним. – А затем, боюсь, тебе придется встретиться с Гейдрихом.

За внешним кабинетом и анатомическим театром, где патологоанатом работал с обнаженным телом юной девушки, располагалась длинная холодная комната, в которой я увидел рядами стоящие столы. На некоторых из них лежали человеческие тела, одни – в обнаженном виде, другие – покрытые простынями, некоторые, как Бруно, были еще в одежде и больше напоминали предметы забытого, багажа, чем людей.

Я подошел к столу, где лежал мой мертвый напарник, и какое-то время с тяжелым чувством смотрел на него. Рубашка на груди Бруно выглядела так, будто он вылил на себя целую бутылку красного вина, рот широко раскрыт, словно он сидел в кресле у зубного врача. Существует много способов прекратить сотрудничество, но ни один из них не делает этот разрыв таким окончательным, как убийство.

– Никогда не знал, что у него была вставная челюсть, – рассеянно произнес я, увидев, как что-то металлическое сверкнуло во рту у Бруно. – Удар ножом?

– Да, один удар, прямо в сердце. Били снизу под ребра, в подложечку.

Я взял его руки и внимательно их осмотрел.

– Ладони не порезаны, значит, он не защищался, – отметил я. – Где его нашли?

– На автомобильной стоянке у театра «Метрополь», – сообщил Небе.

Я распахнул его куртку и заметил, что в кобуре нет пистолета, расстегнул рубашку, все еще липкую от крови и принялся изучать рану. Чтобы сказать что-либо определенное, нужно смыть кровь, но было видно, что края входного отверстия разорваны, как если бы нож в ране повернули.

– Тот, кто это сделал, знал, как можно убить человека ножом, – сказал я, – Похоже на штыковую рану. – Я вздохнул и покачал головой. – Не стоит приглашать сюда его жену, я сам сделаю формальное опознание. Ей уже сообщили?

– Не знаю. – Небе пожал плечами. Он провел меня к выходу из анатомического театра. – Но думаю, что ей скоро сообщат.

Патологоанатом, молодой человек с большими усами, прервал работу над телом девушки, чтобы покурить. Сигарета, которую он держал рукой, одетой в перчатку, запачкалась в крови, и немного крови попало на его нижнюю губу. Небе остановился и посмотрел на курящего патологоанатома и мертвое тело с выражением, в котором угадывалось нечто большее, чем легкое отвращение.

– Что, – сердито спросил он, – еще одна?

Патологоанатом лениво выпустил дым, и лицо его скривилось в гримасе.

– Судя по этой стадии исследования, определенно схожий случай, – сказал он. – У нее все те же признаки.

– Понятно. – Было очевидно, что Небе не высокого мнения о молодом патологоанатоме. – Надеюсь, ваш отчет будет подробнее, чем предыдущий. Не говоря уж о точности. – Он резко отвернулся и быстро пошел к выходу, добавив громко через плечо: – И постарайтесь, чтобы я получил его как можно скорее.

В служебной машине Небе, по дороге к Вильгельмштрассе, я спросил его, что все это значит.

– Я имею в виду то, что мы видели в анатомическом театре.

– Мой друг, думаю, что как раз сейчас ты обо всем узнаешь, – ответил он.

Штаб-квартира СД – службы безопасности, которую возглавлял Гейдрих, – Вильгельмштрассе, 102, снаружи выглядела совершенно безобидно. Даже элегантно. По обеим сторонам ионической колоннады располагались квадратные двухэтажные дома для стражи, арочные проезды вели во внутренние дворики. Из-за густых деревьев нельзя было рассмотреть, что находилось там внутри, и только присутствие двух часовых свидетельствовало о том, что это официальное здание определенного назначения.

Мы проехали ворота, потом мимо аккуратной, размером с теннисный корт лужайки, обсаженной кустами, и остановились у красивого трехэтажного здания с огромными полукруглыми окнами, через которые мог бы пройти даже слон. Штурмовики бросились открывать двери машины, и мы вышли.

Интерьер штаб-квартиры Зипо выглядел совсем не так, как я его себе представлял. Мы ждали в зале, главным элементом убранства которого была богато украшенная позолоченная лестница, по бокам ее располагались кариатиды в полный человеческий рост и гигантские канделябры. Я посмотрел на Небе и движением бровей показал ему, что восхищен.

– Не плохо, правда? – сказал он и, взяв меня за руку, подвел к начинавшемуся от самого пола двустворчатому окну, из которого открывался великолепный вид на парк в английском стиле. За ним на западе виднелись современные очертания «Европа-Хаус» Гропиуса, а на севере четко выделялось южное крыло штаб-квартиры Гестапо на Принц-Альбрехт-штрассе. Я сразу ее узнал, так как однажды некоторое время сидел там по приказу Гейдриха.

Разница между СД, или Зипо, как иногда называли службу безопасности, и Гестапо была просто неуловимой, даже для некоторых сотрудников этих двух организаций. Примерно такая же, как между «боквурстом» и «франкфуртером»^[414]– названия разные, а вид и вкус совершенно одинаковые.

Легко можно было догадаться, что, заняв Дворец принца Альбрехта, Гейдрих получил большие преимущества. Может быть, даже большие, чем его мнимый начальник Гиммлер, разместившийся теперь в здании рядом со штаб-квартирой Гестапо, где раньше располагался отель «Принц Альбрехт». Несомненно, что старая гостиница, называемая теперь «СС-Хаус», по размерам куда больше дворца. Но, как и с колбасой, вкус очень редко зависит от размера.

Я услышал, как Небе щелкнул каблуками, и, оглянувшись, увидел, что король террора присоединился к нам у окна.

Высокий, худой как скелет, с длинным бледным лицом без всякого выражения, напоминавшим посмертную маску из алебастра, с пальцами, как у Кощея Бессмертного, сцепленными за спиной, такой прямой, словно он проглотил аршин, Гейдрих несколько мгновений смотрел в окно, не говоря ни слова.

– Пойдемте, господа, – наконец произнес он. – Сегодня замечательный день. Давайте прогуляемся.

Открыв французское окно, он вышел в сад, и я заметил, что ступни его были очень большие, а ноги – кривые, как будто он много ездил верхом. Если судить по серебряному значку «Немецкий всадник» на кармане его кителя, он действительна увлекался верховой ездой.

На свежем воздухе и под действием солнечных лучей он оживился, как будто бы был рептилией.

– Это летний дворец Фридриха Вильгельма I, – сказал он восторженно. – А в недавние времена – во времена Республики – его использовали для приема почетных гостей, таких как король Египта и британский Премьер-министр. Рамсея Макдональда, конечно, а не этого идиота с зонтиком. Я думаю, что это самый красивый из всех старых дворцов. Я часто здесь гуляю. Этот сад соединяет Зипо со штаб-квартирой Гестапо, что для меня очень удобно. И особенно приятно гулять здесь в это время года. У вас есть сад, господин Гюнтер?

– Нет, – ответил я. – У меня всегда очень много работы. И когда я кончаю работать, я именно перестаю работать, а не начинаю копаться в саду.

– Очень плохо. У меня дома в Шлактензее есть прекрасный сад с собственным полем для игры в крокет. Кто-нибудь из вас умеет играть в эту игру?

– Нет, – ответили мы одновременно.

– Это интересная игра, кажется, она очень популярна в Англии. Напоминает мне современную Германию. Законы – это ворота, через которые надо провести людей с различной степенью принуждения. Но никакого движения не может быть без деревянного молотка, крокет – самая подходящая игра для полицейского.

Небе задумчиво кивнул, а Гейдриху, казалось, самому очень понравилось это сравнение. Он разговорился. Вкратце остановился на тех вещах, которые он ненавидел – масонах, католиках, свидетелях Иеговы, гомосексуалистах и адмирале Канарисе, возглавлявшем Абвер, немецкую военную разведку, – и долго распространялся о том, что любит играть на фортепиано и виолончели, фехтовать, рассказал нам о своих любимых ночных клубах и о своей семье.

– Как вы знаете, в новой Германии все направлено на то, чтобы остановить разрушение семьи и создать нацию, единую по крови, – подчеркнул он. – Положение постепенно изменяется. Например, сейчас в Германии осталось двадцать две тысячи семьсот восемьдесят семь бродяг, на пять с половиной тысяч меньше, чем на начало года. Больше заключается браков, больше рождается детей, вполовину стало меньше разводов. Конечно, вы можете спросить меня: почему вопросы семьи так важны для партии? Что ж, я вам отвечу. Все дело в детях. Чем лучше будут наши дети, тем прекраснее окажется будущее Германии. Так что, если что-то угрожает нашим детям, мы должны действовать быстро.

Я достал сигарету и стал прислушиваться к его словам. Кажется, он наконец переходит к делу. Мы остановились у садовой скамейки и сели, причем я оказался между Гейдрихом и Небе, словно куриная печенка на бутерброде с черным хлебом.

– Вы не любите сады... – Гейдрих задумался. – А детей? Вы любите детей?

– Детей я люблю.

– Это хорошо, – похвалил он. – Я выскажу мое собственное, личное мнение: нам необходимо любить их и делать то, что мы делаем, даже те вещи, которые кажутся нам неприятными, иначе мы не сможем выразить нашу человеческую сущность. Вы понимаете, что я имею в виду?

Я был не совсем уверен, что понял его, но тем не менее кивнул.

– Могу я быть откровенным с вами? – спросил он. – Можно вам довериться?

– Конечно.

– По улицам Берлина гуляет маньяк, господин Гюнтер.

Я пожал плечами:

– Наверное, какой-нибудь хулиган.

Гейдрих резко покачал головой.

– Нет, я говорю не о каком-нибудь штурмовике, избившем старого еврея. Я имею в виду настоящего убийцу. За четыре прошедших месяца он изнасиловал, убил и изувечил четырех немецких девушек.

– Однако в газетах об этом ничего не было.

Гейдрих засмеялся.

– Газеты печатают только то, что мы им разрешаем, а на эту историю наложен специальный запрет.

– Из-за Штрейхера и его антисемитской газетенки эти убийства могут приписать евреям, – сказал Небе.

– Именно так, – ответил Гейдрих. – Мне меньше всего хочется, чтобы в этом городе вспыхнул бунт против евреев. Такие вещи оскорбляют мое чувство общественного порядка. Они оскорбляют меня как полицейского. Когда мы захотим очистить нашу страну от евреев, мы это сделаем надлежащим образом, не вмешивая в это дело толпу. Есть также и коммерческие соображения. Недели две назад какие-то идиоты в Нюрнберге решили разрушить синагогу. Та, на которую они напали, была застрахована в Немецкой страховой компании. Пришлось выплатить тысячи марок, чтобы удовлетворить иск. Так что, сами понимаете, расовые беспорядки наносят большой вред бизнесу.

– А почему вы мне об этом рассказываете?

– Я хочу, чтобы этот сумасшедший был пойман, и как можно скорее, Гюнтер. – Он сурово посмотрел на Небе. – Как это часто бывает в Крипо, один человек, еврей по национальности, уже сознался, что это он совершил эти убийства. Однако, когда было совершено последнее убийство, он почти наверняка находился под стражей, так что, скорее всего, он их не совершал, а просто слишком рьяные работники полиции нашего дорогого Небе перестарались.

Но вы, Гюнтер, не размахиваете расовым или политическим топором, чтобы напугать их. И, что более существенно, у вас большой опыт в расследованиях такого рода дел. Ведь это вы поймали Гормана, не так ли? Кажется, это было десять лет назад, но все еще помнят об этом деле. – Он замолчал и взглянул мне прямо в глаза – ощущение не из приятных. – Другими словами, я хочу, чтобы вы, Гюнтер, снова вернулись в Крипо и постарались поймать этого психа, пока он еще кого-нибудь не убил.

Я выкинул окурок сигареты в кусты и поднялся. Артур Небе смотрел на меня безо всякого выражения, словно он был не рад желанию Гейдриха вернуть меня в полицию и тому, чтобы расследование возглавил именно я, а не кто-то из его людей. Я закурил другую сигарету и подумал какое-то время.

– Есть же другие полицейские, черт возьми! – произнес я. – Например, тот, который поймал Кюртена, Дюссельдорфского Зверя? Почему бы не пригласить его?

– Мы уже проверили то дело, – сообщил Небе. – Похоже, что Петер Кюртен сам сдался полиции. Да и нельзя сказать, чтобы это было очень удачное расследование.

– И что же, больше никого нет?

Небе покачал головой.

– Вот видите, Гюнтер, – сказал Гейдрих. – Мы снова возвращаемся к вам. Честно говоря, я сомневаюсь, чтобы во всей Германии нашелся лучший сыщик, чем вы.

Я засмеялся и покачал головой.

– Очень хорошо. Просто отлично. Вы произнесли замечательную речь о детях и семье, генерал, но, конечно, мы оба прекрасно знаем, что вы держите информацию об этом деле в секрете из опасения, что все увидят: современная полиция – сборище дилетантов, ничего не смыслящих в своем деле. Это уронит и их, и ваш престиж. И вы хотите, чтобы я вернулся, совсем не потому, что я такой уж хороший сыщик, а потому, что все остальные – плохие. Современное Крипо в состоянии расследовать только два вида преступлений – нарушение чистоты расы и распространение анекдотов о фюрере.

Гейдрих улыбнулся, как побитая собака, но глаза его сузились.

– Вы что, отказываете мне, господин Гюнтер? – спросил он без всякого выражения.

– Я хотел бы вам помочь, действительно хотел. Но вы выбрали плохое время. Понимаете, я только что узнал, что вчера ночью был убит мой напарник. Можете считать меня старомодным, но я хотел бы найти того, кто это сделал. При обычных обстоятельствах я передал бы дело ребятам из комиссии по расследованию убийств, но, принимая во внимание то, что вы мне сейчас сказали, это бы ни к чему не привело, не так ли? Они додумались до того, что обвинили меня в его убийстве, так что, кто знает, может, они заставят и меня подписать признание, тогда уж мне ничего не остается, как работать на вас, чтобы избежать гильотины.

– Естественно, я слышал о смерти господина Штальэкера. – Он снова поднялся. – И конечно, вам хочется навести кое-какие справки. Если мои люди смогут вам чем-нибудь помочь, невзирая на их дилетантство, смело обращайтесь к ним. Тем не менее допустим на минуту, что это препятствие устранено, что вы тогда ответите?

Я пожал плечами.

– Допустим, что я откажусь. Означает ли это, что я лишусь своей лицензии частного сыщика?

– Естественно.

– Разрешения на ношение оружия, водительских прав?

– Без сомнения, мы отыщем какой-нибудь предлог...

– Тогда, вероятно, я вынужден принять ваше предложение.

– Отлично.

– При одном условии.

– Говорите.

– На все время расследования я получаю чин криминалькомиссара, и мне будет позволено вести следствие так, как я посчитаю нужным.

– Минуточку, – вмешался Небе. – А чем вам не нравится ваш старый чин инспектора?

– Если не принимать во внимание разницу в зарплате, – сказал Гейдрих, – Гюнтер, без сомнения, стремится к тому, чтобы как можно меньше зависеть от вмешательства высших чинов. Он, конечно, совершенно прав. Ему нужен этот чин для того, чтобы преодолеть предубеждение, с которым, можно не сомневаться, встретят его возвращение в Крипо. Мне следовало подумать об этом самому. Я согласен с вашим условием.

Мы направились назад во дворец. За дверью офицер СД протянул Гейдриху записку. Он прочитал ее и улыбнулся.

– Ну разве не совпадение? – улыбнулся он. – Похоже, мои некомпетентные полицейские отыскали человека, который убил вашего напарника, господин Гюнтер. Интересно, говорит ли вам о чем-нибудь имя Клауса Херинга?

– Штальэкер наблюдал за его квартирой, когда его убили.

– Хорошие новости. Только в эту бочку меда попала ложка дегтя – этот Херинг покончил жизнь самоубийством. – Гейдрих посмотрел на Небе и улыбнулся. – Наверное, нам лучше съездить туда и посмотреть, как ты думаешь, Артур? А то господин Гюнтер подумает, что мы все это подстроили.

Всегда очень трудно сформулировать впечатление от вида повешенного – в нем есть что-то гротескное. Высунутый распухший язык, напоминающий третью губу, выпученные, похожие на шары, глаза, как у собаки, участвующей в гонках, – все это влияет на ваше восприятие. Кроме того, что Клаус Херинг никогда бы не выиграл приза местного дискуссионного клуба, о нем мало что можно было сказать. Разве только, что ему было около тридцати, худощавый, волосы светлые, довольно высок – отчасти из-за своего страшного «галстука».

Все более или менее ясно. По своему опыту я знаю, что вешаются в основном самоубийцы: существует много более легких способов убить человека. Я знаю несколько исключений, но это были несчастные случаи, при которых у погибших происходило неожиданное торможение блуждающего нерва в тот момент, когда они предавались самомазохистским извращениям. Этих сексуальных извращенцев обычно находили обнаженными или одетыми в женское белье с развернутыми порнографическими журналами, прилипшими к рукам, и это всегда были мужчины.

В случае с Херингом не имелось никаких доказательств, что смерть произошла во время подобных сексуальных развлечений. Одет он был так, как могла бы одеть его мать; и руки, висящие вдоль тела, служили наглядным подтверждением тому, что он сам сунул голову в петлю.

Инспектор Штрунк, тот самый полицейский, который допрашивал меня в Алексе, доложил Гейдриху и Небе о результатах обследования места преступления.

– Мы нашли листок с именем этого человека и его адресом в кармане Штальэкера. В кухне лежит штык, завернутый в газету. Он покрыт кровью, и по его виду я бы сказал, что именно этим оружием его убили. Мы нашли также запачканную кровью рубашку, которая, вероятно, была на Херинге в момент убийства.

– Что-нибудь еще? – спросил Небе.

– Кобура под мышкой у Штальэкера была пуста, генерал, – сказал Штрунк. – Может быть, Гюнтер захочет сказать нам, его это пистолет или нет? Мы нашли его в одном бумажном пакете с рубашкой.

Он протянул мне «Вальтер-ППК». Я поднес дуло к носу и вдохнул запах смазки. Затем передернул затвор и увидел, что в стволе нет патрона, хотя магазин полон. Я сдвинул предохранитель. На черном металле были аккуратно процарапаны инициалы Бруно.

– Да, это пистолет Бруно, – подтвердил я. – Однако не похоже, чтобы он им пользовался. Я хотел бы осмотреть рубашку, если вы не возражаете.

Штрунк взглянул на своего рейхскриминальдиректора.

– Пусть осматривает, инспектор, – распорядился Небе.

Это была рубашка фирмы «С и А», область живота и правая манжета сильно запачканы кровью, что подтверждало общую картину убийства.

– Похоже, именно этот парень убил вашего напарника, господин Гюнтер, – сказал Гейдрих. – Он вернулся домой и, переодеваясь, осознал, что натворил. В порыве раскаяния сунул голову в петлю.

– Похоже на то. – Я не стал выдавать своих сомнений. – Однако, если вы не возражаете, генерал Гейдрих, я хотел бы осмотреть квартиру. Только один. Просто чтобы выяснить одну или две интересующие меня детали.

– Очень хорошо. Но не задерживайтесь, ладно?

Когда Гейдрих, Небе и полицейский покинули квартиру, я занялся тщательным осмотром тела Клауса Херинга. Очевидно, он привязал кусок электрического шнура к перилам лестницы, накинул петлю на шею и затем просто спрыгнул со ступеньки. Но только осмотр кистей, запястий и шеи Херинга мог подтвердить, как это действительно произошло. Было что-то странное в обстоятельствах его смерти – правда, я не мог четко сформулировать, что именно вызывало подозрение, – и в том, что он решил переодеть рубашку, прежде чем повеситься.

Я перелез через перила, взобрался на небольшой уступ в верхней части стенки лестничного проема и свесился вниз. Наклонившись, я смог разглядеть то место, к которому был привязан шнур, проходивший за правым ухом Херинга. Если тело было кем-то подвешено, то веревка должна натянуться сильнее и располагаться вертикальнее, чем когда человек вешается сам. Присмотревшись, я увидел на шее Херинга вторую горизонтальную полосу, как раз пониже петли, что, по-видимому, подтверждало мою догадку. Перед тем как повеситься, Клаус Херинг был задушен.

Я проверил, соответствует ли размер воротника рубашки Херинга размеру запачканной кровью рубашки, которую я осмотрел раньше. Соответствовал. Затем снова перелез через перила и спустился на несколько ступенек. Стоя на цыпочках, я стал исследовать его кисти и запястья. Разжав правую руку, я увидел засохшую кровь и маленький блестящий предмет, который, похоже, вдавился в мякоть ладони Херинга. Я вытащил его и осторожно положил на свою ладонь. Значок здорово погнут, вероятно, Херинг с силой сжал его в кулаке, и, хотя он был запачкан кровью, можно было без труда разглядеть эмблему, изображавшую мертвую голову. Такой значок носили на своих фуражках эсэсовцы.

Я задержался ненадолго в квартире, пытаясь понять, что здесь произошло, будучи совершенно уверенным теперь, что к этому приложил руку Гейдрих. Не он ли сам спрашивал меня там, в саду дворца принца Альбрехта, каков будет мой ответ на его предложение, если «препятствие», необходимость найти убийцу Бруно, будет «устранено»? И устранено так, что теперь и концов не найдешь? Без сомнения, он предвидел мой ответ и к тому времени, когда мы отправились на прогулку в сад, уже отдал приказ убрать Херинга.

Думая об этом и о многих других вещах, я осмотрел квартиру – быстро, но тщательно: заглянул под матрасы и в баки, скатал ковры и даже пролистал несколько учебников по медицине. Я отыскал целый лист старых марок, выпущенных к пятой годовщине прихода нацистов к власти, которые постоянно появлялись на письмах, адресованных фрау Ланге. Но писем ее сына к доктору Киндерману не было.

Глава 6 Пятница, 9 сентября

Странно было снова очутиться на совещании в Алексе и еще более странно слышать, как Небе обращается к тебе «комиссар Гюнтер». Прошло пять лет с тех пор, как в июне 1933 года, не выдержав больше полицейских чисток Геринга, я ушел с поста инспектора криминальной полиции и начал работать детективом в отеле «Адлон». Все равно меня бы уволили несколькими месяцами позже. И скажи мне кто-нибудь тогда, что я вернусь в это здание в более высоком звании при правительстве национал-социалистов, я бы назвал его сумасшедшим.

Большая часть сидевших за столом почти наверняка придерживалась того же мнения, однако их лица ничего не выражали. Это были:

Ганс Лоббес, третий рейхскриминальдиректор и начальник управления криминальной полиции; граф Фриц фон дер Шуленберг, заместитель полицей-президента Берлина и представитель городской полиции, называемой Орпо. И даже три офицера из Крипо, один из полиции нравов и два из отдела убийств, которых включили в следственную группу – по моей просьбе она должна была быть небольшой. Все они смотрели на меня со смешанным чувством страха и отвращения. Но я их в том не виню. Для них я был шпионом Гейдриха. На их месте я чувствовал бы, наверное, то же самое.

В комнате находились еще два человека, вызванные по моей просьбе, чье присутствие также усиливало атмосферу недоверия. Один из них – женщина, судебный психиатр из берлинского госпиталя «Шарите». Фрау Мария Калау фон Хофе была другом Артура Небе, который и сам неплохой криминолог. Она официально числилась консультантом управления полиции по вопросам психологии преступников. Вторым был Ганс Ильман, профессор судебной медицины из университета имени Фридриха Вильгельма в Берлине, бывший старший патологоанатом полицейского управления. Он был им до тех пор, пока его холодная враждебность нацизму не заставила Небе отправить его в отставку. Но даже Небе признавал, что Ильман – лучший патологоанатом, работавший в то время в Алексе. Поэтому по моей просьбе его пригласили принять участие в расследовании порученного мне дела.

Шпион, женщина и политический диссидент. Не хватало только встать и спеть «Красное знамя», чтобы собравшиеся окончательно убедились, что они стали жертвами розыгрыша.

Небе закончил свою пространную вступительную речь, в которой представил меня присутствующим, и дал мне возможность вести совещание.

Я сказал:

– Я ненавижу бюрократию, я ее терпеть не могу. Однако сейчас нам нужна бюрократия информации. Какая ее часть действительно относится к делу, станет ясно потом. Информация – это источник развития любого расследования, и если вы пользуетесь загрязненной информацией, то этим вы отравляете все тело расследования. Конечно, человек в чем-то ошибается. В этой игре мы все ошибаемся до тех пор, пока не докопаемся до правды. Но, если я обнаружу, что кто-то в моей группе сознательно распространяет ложную информацию, я не буду передавать это дело в дисциплинарный трибунал. Я просто убью его. В этом вы можете быть уверены.

Хочу предупредить вас, что мне все равно, кто совершил эти преступления. Еврей, черномазый, гомик, штурмовик, вожак «Гитлерюгенда», чиновник или дорожный рабочий – мне безразлично. Достаточно того, что он их совершил.

А теперь я хочу перейти к делу Йозефа Кана. Напомню, что это еврей, который признался в убийстве Бригитты Хартман, Кристины Шульц и Зары Лишки. В настоящее время он, в соответствии с пятьдесят первым параграфом Уголовного кодекса, содержится в муниципальной психиатрической лечебнице в Херцберге, и одна из задач нашего совещания – оценить это признание в свете убийства четвертой девушки – Лотты Винтер.

Далее, позвольте представить вам профессора Ганса Ильмана, который любезно согласился выполнять обязанности патологоанатома в этом расследовании. Для тех, кому он не знаком, сообщаю, что это один из лучших патологоанатомов страны, и нам повезло, что он будет работать с нами.

Ильман кивнул в знак благодарности и какое-то время продолжал свертывать свою великолепную самокрутку. Хрупкий человек с редкими темными волосами, в очках-пенсне и с маленькой бородкой. Он закончил облизывать бумагу и сунул самокрутку себе в рот, словно это была фирменная сигарета. Я молча восхищался. Его впечатляющие медицинские познания были ничто в сравнении с утонченной ловкостью рук.

– Профессор Ильман ознакомит нас с результатом своих исследований после того, как ассистент Корш прочитает соответствующую запись в деле.

Я кивнул смуглому коренастому человеку, сидящему напротив меня. Было что-то искусственное в его лице, как будто его изготовили виртуозы из технического отдела службы безопасности. В глаза бросались три отличительные черты: брови, сросшиеся на переносице и посаженные так высоко, что они напоминали сокола, изготовившегося к схватке; длинный, как у колдуна, подбородок, придающий лукавое выражение всему лицу, и маленькие усики. Корш прочистил горло и заговорил голосом, который оказался на октаву выше, чем я ожидал.

– "Бригитта Хартман, – читал он, – пятнадцати лет, родители немцы. Пропала 23 мая 1938 года. Тело найдено 10 июня в Зисдорфе в мешке из-под картофеля. Жила с родителями в районе Бриц, южнее Нойкельна. Вышла из дому и направилась к станции подземки на Пархимералле. Собиралась навестить свою тетю в Райникендорфе. Предполагалось, что тетя встретит ее на станции Хольцхаузерштрассе, однако Бригитта там не появилась. Начальник станции «Пархимер» не помнит, садилась ли она в поезд. Но он сказал, что всю ночь пил пиво и все равно вряд ли бы ее запомнил".

Это заявление вызвало дружный хохот за столом.

– Пьянчуга! – фыркнул Ганс Лоббес.

– Это одна из двух девушек, которые уже похоронены, – тихо сказал Ильман. – Вряд ли я смогу что-либо добавить к результатам вскрытия. Можете продолжать, господин Корш.

– "Кристина Шульц, шестнадцати лет, родители немцы. Пропала 8 июня 1938 года. Тело обнаружено 2 июля в трамвайном туннеле, соединяющем Трептов-парк на правом берегу Шпрее с поселком Штралау на другом берегу. В центре туннеля есть технический пункт в виде углубления в арке. Там дорожный рабочий и нашел ее тело, завернутое в старый брезент. Девушка была певицей и часто выступала в вечерних радиопрограммах Лиги немецких девушек. Вечером в день исчезновения она была на радиостудии на Мазуренштрассе и в семь часов исполняла песню из репертуара «Гитлерюгенда». Отец девушки работает инженером на авиационном заводе Арадо в Бранденбург-Нойендорфе. Предполагалось, что он заберет ее по пути домой в восемь часов. Но у машины спустило колесо, и он опоздал на двадцать минут. К тому времени, когда он добрался до студии, ее нигде не было, и, полагая, что она решила идти домой одна, он поехал назад в Шпандау. В 9.30 вечера ее все еще не было, и он, обзвонив ее друзей, обратился в полицию".

Корш взглянул на Ильмана, затем на меня. Погладил свои усики и приступил к чтению следующей страницы лежащего перед ним дела.

– "Зара Лишка, шестнадцати лет, родители немцы. Пропала 6 июля 1938 года, тело обнаружено 1 августа в сточной канаве в Тиргартене, недалеко от Колоннады Победы. Семья живет на Антонштрассе в Веддинге. Отец работает на бойне на Ландсбергералле. Мать девушки послала ее за покупками в магазин на Линдоверштрассе, недалеко от трамвайной остановки. Владелец магазина помнит ее. Она покупала сигареты, хотя никто из ее родителей не курит, несколько «Голубых лент» и батон хлеба. Затем зашла в соседнюю аптеку. Владелец тоже запомнил ее. Она купила краску для волос «Шварцкопф экстра блонд».

«Ею пользуются шестьдесят немецких девушек из ста», – почти автоматически подумал я. Смешно вспомнить, какую только ерунду не приходилось мне запоминать в те дни. Не знаю, смог бы я сказать тогда, что происходило в мире, кроме, конечно, событий в немецких Судетах. Нам еще только предстояло понять, настолько важно было все то, что происходило в Чехословакии.

Ильман затушил сигарету и начал докладывать о результатах своих расследований.

– Девушка была обнажена и, судя по следам на ногах, связана. На горле – два ножевых ранения. Однако есть доказательства того, что ее, похоже, задушили, чтобы она перестала кричать. Вероятнее всего, она была без сознания, когда убийца перерезал ей горло. Об этом говорит характер синяков в области ножевых ранений. Интерес представляет следующее обстоятельство: судя по количеству крови в ступнях и запекшейся крови в носу и на волосах, а также по тому, что ступни были туго связаны, можно предположить, что девушка висела вниз головой, когда ей перерезали горло. Как это делают со свиньями.

– Господи! – выдохнул Небе.

– Изучение материалов двух предыдущих дел позволяет предположить, что в этих случаях убийца пользовался тем же modus operandi^[415]. Предположение моего предшественника, что девушкам перерезали горло, когда они лежали на земле, – явная чепуха. В нем не учитывается наличие ссадин на лодыжках и количество крови в ступнях. По всей видимости, исследование проведено недобросовестно.

– Учтено, – сказал Артур Небе, делая записи. – Ваш предшественник, по-моему, еще и некомпетентен.

– Влагалище девушки не повреждено и нет следов проникновения, – продолжал Ильман. – Однако анус расширен на два пальца. Анализы на присутствие спермы дали положительные результаты. – Кто-то издал стон. – Желудок мягкий и пустой. Очевидно, прежде чем пойти на станцию, она съела яблоко и бутерброд. На момент смерти вся пища была переварена. Но яблоко переваривается труднее и в процессепищеварения поглощает воду. Таким образом, я отношу смерть девушки ко времени между шестью и восемью часами после обеда, то есть через два часа после того, как было заявлено об ее исчезновении. Можно заключить, что ее сначала похитили, а затем убили.

Я взглянул на Корша.

– Пожалуйста, последний случай, господин Корш.

– "Лотта Винтер, – прочитал он, – шестнадцати лет, родители немцы. Пропала 28 июля 1938 года, тело найдено 25 августа. Жила на Прагерштрассе, посещала местную школу, готовилась к экзаменам за среднюю школу. Ушла на урок верховой езды в манеже «Таттер-зал» в зоопарке и не вернулась. Ее тело найдено на дне старой лодки в лодочном сарае на берегу озера Муггель".

– Наш клиент успевает везде, не так ли? – спокойно заметил граф фон дер Шуленберг.

– Как черная смерть, – сказал Лоббес.

Ильман снова заговорил:

– Задушена. Смерть наступила в результате повреждения гортани, перелома подъязычной кости, вилки и крыльев щитовидного хряща, что указывает на особую жестокость при убийстве. Девушка была физически сильной. Вероятно, она оказывала энергичное сопротивление. В этом случае причиной смерти явилось удушение, хотя и перерезана также правая сонная артерия. Как и в предыдущих случаях, на ступнях следы от веревки, на волосах и в ноздрях кровь. Несомненно, она висела вниз головой, когда ей перерезали горло, и так же, как в других случаях, из тела вытекла почти вся кровь.

– Как будто вампир поработал! – воскликнул детектив из отдела убийств. Он взглянул на фрау Калау фон Хофе и добавил: – Извините.

– Сексуальное вторжение? – спросил я.

– Из-за невыносимого запаха пришлось промыть влагалище, – объявил Ильман под возмущенные взгляды, – поэтому спермы не было обнаружено. Однако царапины на входе во влагалище и синяк на теле в области таза указывают на то, что сексуальное вторжение имело место, насильственное вторжение.

– До того как ей перерезали горло? – уточнил я. Ильман кивнул.

В комнате на какое-то время воцарилось молчание. Ильман занялся изготовлением новой самокрутки.

– И вот исчезла еще одни девушка, – объявил я. – Не так ли, инспектор Дойбель?

Дойбель неловко поерзал на стуле. Это был крупный блондин, выражение его серых усталых глаз свидетельствовало, что ему часто приходилось наблюдать по ночам за такой работой, для выполнения которой надо надевать толстые защитные перчатки из кожи.

– Да, – сказал он. – Ее имя – Ирма Ханке.

– Так, поскольку следствие ведете вы, не смогли бы вы рассказать нам немного об этом деле.

Он пожал плечами.

– Она из прекрасной немецкой семьи. Ей семнадцать лет, живет на Шлоссштрассе в Штеглице. – Он помолчал, пробегая глазами свои записи. – Исчезла в среду 24 августа. Ушла, чтобы проводить сбор пожертвований среди населения от имени Лиги немецких девушек в рамках экономической программы рейха.

– Что именно она собирала? – поинтересовался граф.

– Старые тюбики из-под зубной пасты. Я думаю, что этот металл...

– Спасибо, инспектор. Я знаю, в чем ценность тюбиков от зубной пасты.

– Да. – И он вновь заглянул в свои записи. – Сообщают, что ее видели на Фейербахштрассе, Торвальдсенштрассе и Мюнстердам. Мюнстердам проходит в южном направлении мимо кладбища, и церковный сторож утверждает, что видел девушку из Лиги, похожую по описанию на Ирму, около 8.30 вечера. Он полагает, что она шла на запад в направлении Бисмаркштрассе. Возможно, возвращалась домой, так как сказала родителям, что вернется около 8.45. Разумеется, она так и не вернулась.

– Есть какие-нибудь зацепки? – спросил я.

– Никаких, – ответил он твердо.

– Спасибо, инспектор. – Я прикурил и поднес зажженную спичку к самокрутке Ильмана. – Очень хорошо, – сказал я, выпуская дым. – Итак, что у нас есть? Пять девушек, приблизительно одного возраста, все соответствуют арийскому типу, который мы так хорошо знаем и любим. Другими словами, все они блондинки, настоящие или крашеные. После убийства третьей рейнской девы полиция арестовывает Йозефа Кана за попытку изнасилования проститутки. Короче, он пытался уйти, не заплатив.

– Типичный еврей, – сказал Лоббес. Некоторые засмеялись.

– Случилось так, что у Кана был с собой нож, и довольно острый, к тому же он привлекался раньше к уголовной ответственности за мелкую кражу и хулиганское нападение. Очень удобно. Полицейский из участка на Грольманштрассе, который его арестовал, решил попытать счастья и вытащить из колоды козырного туза. Он потолковав с молодым Йозефом, довольно туповатым малым, и вот, после красноречивых увещеваний и тяжелых кулаков, Вилли удается убедить Йозефа подписать признание.

Господа, теперь я бы хотел представить фрау Калау фон Хофе. Я говорю «фрау», поскольку она не разрешает называть себя доктором, хотя имеет степень доктора, видимо, потому, что, как все мы знаем, место женщины дома, чтобы растить солдат для партии и готовить мужу обед. Она психиатр и признанный специалист в области этой неприятной загадки, именуемой «психология преступника».

Я облизал глазами аппетитную женщину на дальнем конце стола. На ней была юбка из дорогой ткани «магнолия» и белая марокеновая блузка, волосы на голове великолепной формы собраны в тугой пучок. Она улыбнулась, достала из портфеля папку и открыла ее.

– "В детстве Йозеф Кан перенес острый энцефалит во время эпидемии этой болезни, поразившей детей Западной Европы в 1915 – 1926 годах. Эта болезнь приводит к изменению личности. После острой фазы болезни дети становятся нервными, раздражительными, агрессивными и могут даже утратить моральные устои. Они попрошайничают, воруют, лгут и бывают жестокими. Они непрерывно говорят и становятся неуправляемыми в школе и дома. Часто наблюдается ненормальное сексуальное любопытство и ненормальное сексуальное поведение. У постэнцефалитных подростков иногда проявляются некоторые черты этого синдрома, особенно несдержанные сексуальные порывы, это, несомненно, имеет место и у Йозефа Кана. У него также развивается болезнь Паркинсона, что говорит о его физической деградации".

Граф фон дер Шуленберг зевнул и посмотрел на часы. Но доктора это совершенно не смутило. Наоборот, похоже, она нашла такое поведение забавным.

– "Несмотря на явные преступные наклонности, – продолжала она, – я не думаю, что Йозеф мог стать убийцей какой-нибудь из этих девушек. Обсудив судебные доказательства и факты этого дела с профессором Ильманом, я считаю, что эти убийства предполагают определенный уровень предварительной подготовки, на который Кан просто не способен. Кан может совершить убийство в приступе бешенства и оставить жертву там, где она упадет".

Ильман кивнул.

– Анализ его признания обнаруживает множество расхождений с фактами, – сказал он. – Кан заявляет, например, что для удушения пользовался чулком. Однако экспертиза ясно доказывает, что жертвы были задушены голыми руками. Далее, он утверждает, что наносил удары ножом в живот. Однако экспертиза показала, что ножевых ударов в живот не было, у всех жертв перерезано только горло. Кроме того, четвертое убийство совершено, когда Кан был уже арестован. Могло ли это убийство быть делом рук человека, который пытался скопировать три предыдущих случая? Нет, в прессе не было ни слова о первых трех убийствах. Поскольку все четыре убийства похожи друг на друга, все они совершены одним и тем же человеком. – Он с улыбкой обратился к фрау Калау фон Хофе: – Желаете что-нибудь добавить, мадам?

– Только то, что этим человеком не мог быть Йозеф Кан, – сказала она. – Йозеф Кан стал жертвой мошенничества, которое, как считают некоторые, невозможно в «третьем рейхе».

Улыбаясь, она закрыла папку и села на свое место. Затем открыла свой портсигар. Предполагается, что женщинам, а особенно докторам, не свойственно курить, но я видел, что она это делает с удовольствием.

Следующим заговорил граф:

– Учитывая предоставленную информацию, можно ли спросить у рейхскриминальдиректора, будет ли снят запрет на освещение этого дела в прессе? – Его ремень скрипнул, когда он наклонился над столом, видимо, чтобы лучше расслышать ответ Небе. Сын известного генерала, который был послом в Москве, молодой фон дер Шуленберг имел большие связи. Не получив от Небе ответа, он добавил: – Я не знаю, каким другим способом можно убедить родителей, что над жизнью их дочерей нависла опасность, если не дать официальную информацию в прессе. Естественно, я позабочусь о том, чтобы все потенциальные жертвы проявляли бдительность на улице. Однако для моих людей из городской полиции было бы легче, если бы определенную помощь оказало министерство пропаганды рейха.

– Криминологии известны факты, – мягко сказал Небе, – когда шумиха в прессе придает решительности преступнику, я уверен, что фрау Калау фон Хофе это подтвердит.

– Совершенно верно, – сказал она. – Убийцам иногда нравится читать о себе в газетах.

– Однако, – продолжал Небе, – я позвоню в министерство пропаганды и выясню, нельзя ли предупредить девушек, возможно через прессу, быть более осторожными на улице. Любая подобная кампания должна получить благословение обергруппенфюрера. Он очень заботится о том, чтобы в прессе не появлялось ничего, что могло бы вызвать панику среди женщин Германии.

Граф кивнул.

– Теперь, – он взглянул на меня, – у меня есть вопрос к комиссару.

Он улыбнулся, но у меня не было особых иллюзий на этот счет. Он производил впечатление человека, прошедшего ту же школу надменного сарказма, что и обергруппенфюрер Гейдрих. Мысленно я пришел в состояние боевой готовности в ожидании первого удара.

– Как детектив, блестяще проведший следствие по широко известному делу Гормана, не поделитесь ли вы с нами вашими предварительными соображениями по этому делу?

Его бесцветная улыбка производила впечатление вымученной, словно он изо всех сил сжимал мышцы своей задницы. По крайней мере, мне так казалось. Как заместитель бывшего вождя штурмовиков, графа Вольфа фон Хелльдорфа, который, как известно, был таким же гомосексуалистом, как и покойный шеф СА Эрнст Рем, Шуленберг вполне мог иметь задницу, способную соблазнить близорукого карманника.

Чувствуя, что такой наглой манерой задавать вопросы можно произвести еще большее впечатление, он добавил:

– Может быть, вы опишете характер человека, которого нам следует искать?

– Думаю, я смогу помочь в этом вопросе, – откликнулась Калау фон Хофе.

Граф раздраженно дернул головой в ее направлении.

Она достала свой портфель и положила на стол большую книгу. Затем еще одну и еще, до тех пор пока на столе не выросла стопа высотой с лакированные сапоги графа.

– Предвидя такой вопрос, я принесла несколько книг по психологии преступника: «Профессиональный преступник» Гейндла, отличный «Справочник по сексуальным преступлениям» Вульфена, «Сексопатология» Хиршфельда, «Преступник и его судьи» Ф. Александера...

Для него это было слишком. Он собрал свои бумаги на столе и встал, нервно улыбаясь.

– Пожалуй, в другой раз, фрау фон Хофе. – Затем щелкнул сапогами, сдержанно поклонился присутствующим и вышел из комнаты.

– Сволочь! – пробормотал Лоббес.

– Все в порядке, – произнесла фрау Калау, добавив к стопке книг несколько номеров «Немецкого полицейского журнала». – Нельзя научить того, кто не хочет учиться.

Я улыбнулся, оценив ее холодную находчивость, а также прекрасную грудь, обтянутую блузкой.

После окончания совещания я ненадолго задержался в комнате, чтобы побыть с ней наедине.

– Он задал трудный вопрос, на который у меня не было ответа, – сказал я. – Спасибо вам, что пришли мне на помощь.

– Не стоит благодарности, – ответила она, укладывая книги в портфель. Я взял одну из них и взглянул на обложку.

– Знаете, мне бы хотелось услышать ваш ответ. Можно пригласить вас выпить?

Она взглянула на часы и улыбнулась. – Да, пожалуй.

Бар «Последняя инстанция» в конце Клостерштрассе у старой крепостной стены был излюбленным местом полицейских из Алекса и судебных чиновников из ближайшего Суда последней инстанции, по которому бар и получил свое название.

Внутри он был отделан темным деревом. Около стойки из желтой керамики с большим насосом для разлива пива, украшенным сверху фигурой солдата семнадцатого века, стояло огромное кресло из зеленой, коричневой и желтой плитки, тоже украшенное фигурами и головами. Оно производило впечатление очень холодного и неудобного трона, на котором восседал хозяин бара Варншторф, темноволосый бледный человек, одетый в рубашку без воротника и внушительных размеров кожаный фартук, служивший одновременно сумкой для мелочи. Когда мы вошли, он тепло поздоровался со мной, указал на уютный столик в конце зала и принес два пива. Сидящий за соседним столом человек энергично расправлялся с невиданной величины поросячьей ногой.

– Заказать что-нибудь поесть? – спросил я.

– Теперь, когда я посмотрела на него, нет, – сказала она.

– Понимаю, что вы имеете в виду. Это производит отталкивающее впечатление, не так ли? Можно подумать, что, воюя с этим куском, он пытается заслужить Железный крест.

Она улыбнулась, и мы помолчали. Затем она спросила:

– Вы думаете, война будет?

Я посмотрел на свое пиво, будто надеясь прочитать ответ на его поверхности. Пожал плечами и покачал головой:

– Вообще-то я не очень слежу за событиями в последнее время. – И поведал ей о случившемся с Бруно Штальэкером и о моем возвращении в уголовную полицию. – Но разве не вас я должен спрашивать об этом? Ведь именно вы, как специалист по психологии преступника, лучше других можете разобраться в образе мыслей фюрера. Как по-вашему, его поведение подпадает под статью 51 Уголовного кодекса?

Теперь была ее очередь искать ответ на поверхности пива.

– Мы ведь не настолько знаем друг друга, чтобы вести подобные разговоры, не так ли?

– Полагаю, что да.

– Однако кое-что я вам скажу. Вы читали когда-нибудь «Майн кампф»?

– Эту смешную книжонку, которую бесплатно вручают молодоженам? Может быть, именно по этой причине я и не женюсь.

– Ну, а я читала. И обратила внимание на отрывок из этой книги длиной в семь страниц, где Гитлер неоднократно говорит о венерических болезнях и их последствиях. Он заявляет, то искоренение венерических болезней является задачей германской нации.

– Боже, вы полагаете, что он сифилитик?

– Я ничего не утверждаю. Я только рассказываю, что написано в великой книге фюрера.

– Но эта книга появилась в середине двадцатых годов. Если он подцепил это тогда, то его сифилис должен перейти сейчас в третью стадию.

– Вас, возможно, заинтересует, что Йозеф Кан и ему подобные в психиатрической лечебнице Херцеберга – это люди, чье слабоумие является прямым результатом заболевания сифилисом. Для них характерны противоречивость высказываний, перепады настроения, от эйфории к апатии, эмоциональная неуравновешенность. Классические признаки такого больного – слабоумная эйфория, мания величия и приступы сильной паранойи.

– Господи, единственное, что вы забыли – это идиотские усики, – мрачно сказал я и закурил. – Ради Бога, смените тему. Поговорим о чем-нибудь более веселом, например нашем убийце. Вы удивитесь, но я действительно начинаю понимать его мотивы. Я имею в виду будущих молодых матерей. Этих детородных машин, которые будут производить на свет новых солдат для партии. Что касается меня, я обеими руками за эти побочные продукты асфальтовой цивилизации – бездетные семьи с бесплодными от природы женщинами, по крайней мере, до тех пор, пока мы не избавимся от режима резиновых дубинок. Хотя какая разница – одним психопатом больше, одним меньше, если все общество состоит из психопатов?

– Вы плохо знаете то, о чем говорите. Каждый из нас способен на жестокость. Каждый из нас – скрытый преступник. Жизнь – всего лишь постоянная попытка сохранить цивилизованную оболочку. Многие убийцы-садисты понимают, что у них это может прорваться только случайно. Например, Петер Кюртен. Внешне он был таким добродушным, что никто из тех, кто его знал, не мог и подумать, что он способен на такие страшные преступления.

Она порылась в своем портфеле и, смахнув рукой со стола крошки, положила между двумя нашими кружками тонкую книжечку в голубой обложке.

– Это работа Карла Берга, судебного патолога, который имел возможность в течение длительного времени изучать Кюртена после его ареста. Я знакома с Бергом и очень высокого мнения о его работе. Он – основатель дюссельдорфского Института судебной и социальной медицины и некоторое время работал в дюссельдорфском уголовном суде. Книга «Садист» – это, возможно, одно из лучших исследований по психологии убийцы, которое когда-либо было сделано. Могу дать вам ее почитать, если хотите.

– Спасибо. Я прочту.

– Она многое сделает для вас понятным, но чтобы глубже проникнуть в психологию такого человека, как Кюртен, вам следует почитать вот это.

Она снова порылась в своем портфеле. «ШАРЛЬ БОДЛЕР. ЦВЕТЫ ЗЛА» – прочитал я на обложке.

Я открыл книгу.

– Стихи? – Я с удивлением взглянул на нее.

– О, не смотрите с таким подозрением, комиссар. Я совершенно серьезно. Очень хороший перевод, и вы найдете гораздо больше, чем думаете, поверьте мне. – Она улыбнулась.

– Я не читал стихов с тех пор, как зубрил Гёте в школе.

– И что вы о нем думаете?

– Разве могут франкфуртские юристы быть хорошими поэтами?

– Интересное наблюдение. Ну что ж, будем надеяться, что о Бодлере у вас сложится более благоприятное мнение. А сейчас, боюсь, мне пора. – Она встала, и мы пожали друг другу руки. – Когда прочтете книги, можете занести их мне в Институт Геринга на Будапештерштрассе. Он как раз через дорогу от «Аквариума» зоопарка. Мне интересно узнать мнение сыщика о Бодлере.

– С удовольствием, а пока вы можете высказать свое мнение о докторе Ланце Киндермане?

– Киндермане? Вы знаете Ланца Киндермана?

– Немного.

Она посмотрела на Меня с пристальным интересом.

– Для полицейского комиссара в вас слишком много неожиданного. Да, именно так.

Глава 7 Воскресенье, 11 сентября

Я люблю помидоры слегка недозрелые. Сладкие, но в то же время твердые, с гладкой, прохладной кожицей – как раз такие и хороши в салат. Если помидор немного полежит, то его кожица начинает морщиться и он становится слишком мягким, а на вкус даже кисловатым.

То же самое и с женщинами. Только эта, пожалуй, еще не совсем созрела для меня – слишком много прохлады. Она стояла в дверях и нагло рассматривала меня с головы до ног, как бы оценивая мои способности в качестве любовника.

– Что вам угодно? – спросил я.

– Я занимаюсь сбором пожертвований для нужд рейха. – Она состроила глазки и показала матерчатую сумку, как бы в подтверждение своих слов. – Экономическая программа партии. Меня впустила консьержка.

– Вижу. Конкретно, что вы хотите?

Девица удивленно подняла брови, и я подумал: неужели папаша не знает, что ее еще можно лупить, как маленькую?

– Ну, у вас есть что-нибудь?

В ее голосе слышалась легкая насмешка. Довольно смазливая девица. В гражданской одежде сошла бы за девушку лет двадцати, но с этими двумя хвостиками на голове, в грубых ботинках, в аккуратной белой блузке, заправленной в длинную синюю юбку, и жакете из коричневой кожи, какую носят члены Лиги немецких девушек, она выглядела не более чем на шестнадцать.

– Я посмотрю и, может быть, найду кое-что, – сказал я.

Меня забавляла ее манера держаться как взрослая женщина, что похоже, подтверждало слухи о девушках из Лиги, об их сексуальной распущенности, а также о стремлении забеременеть в лагере «Гитлерюгенда» с такой же готовностью, с какой они зубрили историю Германии, обучались шитью и навыкам первой помощи.

– Я думаю, вам лучше войти.

Она неторопливо вошла, с таким надменным видом, словно была одета в норковую шубку. Бегло осмотрелась по сторонам. Похоже, на нее ничто не произвело впечатления.

– Чудесное местечко, – пробормотала она.

Закрыв дверь, я положил сигарету в пепельницу на столе в прихожей и сказал, чтобы она там подождала.

Потом я прошел в спальню и заглянул для проформы под кровать, где посреди пыли и ворса от ковра лежал чемодан со старыми рубашками и полотенцами. Когда я встал и отряхнулся, то увидел, что девица стоит в дверях спальни и курит мою сигарету. С вызывающим видом она выдохнула кольцо дыма в мою сторону.

– Я думал, добропорядочные девушки не курят, – заметил я, пытаясь скрыть свое раздражение.

– Правда? – ухмыльнулась она. – Нам много чего нельзя. Нельзя это, нельзя то. Сейчас все запрещается. Но, если ты не можешь делать запретные вещи, пока молодая, и получать от них удовольствие, какой смысл вообще рисковать?

Она откачнулась от стены и вышла из комнаты.

«Вот сучка», – подумал я, следуя за ней в гостиную.

Она шумно затянулась, как будто всосала ложку супа, затем пыхнула на меня еще одним кольцом дыма. Вот бы схватить ее за волосы и закрутить их вокруг ее смазливой шейки!

– И вообще, – сказала она, – одна вонючая сигарета не сделает погоды, а?

Я рассмеялся.

– А что, я произвожу впечатление такого барахла, который только и может курить дешевые сигареты?

– Нет, не производишь, – заявила эта нахалка. – Как тебя зовут?

– Платон.

– Подходящее имя. Ну что ж, Платон, можешь меня поцеловать, если хочешь.

– Ты ведь не потаскушка, правда?

– А разве ты не слышал кличку, которую придумали для девочек из Лиги? Лига немецких матрасов. Товар повседневного спроса для немецких мужчин.

Она обвила руками мою шею и выдала несколько кокетливых гримас, которые, вероятно, долго разучивала перед зеркалом.

Но, несмотря на молодость, ее дыхание имело какой-то затхлый привкус. Из любезности я ответил на ее поцелуй, сжав руками ее юные груди и ощущая под пальцами упругие соски. Затем обхватил ее пухлую попку влажными ладонями и притянул поближе. Ее наглые глазенки еще больше округлились, и она прижалась ко мне. Но, признаюсь, меня это не соблазнило.

– Платон, ты умеешь рассказывать сказки на ночь? – захихикала барышня.

– Нет, – сказал я, еще крепче сжимая ее руками. – Но я знаю массу страшных сказок. Таких, в которых злые тролли варят заживо и пожирают красивых, но испорченных принцесс.

Во взгляде ярко-голубых наглых глазенок промелькнуло сомнение, я задрал ей юбку и стал стаскивать трусики, тогда-то улыбка и самоуверенность окончательно сползли с ее физиономии.

– О, я бы тебе мог рассказать много таких историй, – мрачно произнес я. – Историй, которые рассказывают своим дочкам полицейские. Ужасные и отвратительные, от которых девушкам снятся кошмары, а их отцы только рады этому.

– Прекрати! – Она нервно засмеялась. – Ты меня пугаешь.

Теперь уже окончательно сообразив, что все идет не так, как она думала, девчушка судорожно попыталась натянуть трусики, но я все-таки сдернул их вниз, обнажив гнездышко у нее между ногами.

– Они радуются, потому что их красивые маленькие дочки будут бояться заходить в дома к незнакомым мужчинам, чтобы не наткнуться на злого тролля.

– Пожалуйста, господин, не надо, – жалобно произнесла она.

Я шлепнул ее по голому заду и оттолкнул от себя.

– Считай, что тебе повезло, принцесса: я сыщик, а не тролль, а то бы тебя превратили в кетчуп.

– Вы полицейский?! – судорожно глотнула она, и у нее из глаз чуть не брызнули слезы.

– Именно так, я – полицейский. И если ты еще раз попадешься мне и будешь изображать начинающую шлюху, я уж позабочусь, чтобы твой отец хорошенько отлупил тебя, ясно?

– Да, – прошептала она и быстро натянула трусики.

Я поднял с пола кучу старых рубашек и полотенец и сунул ей в руки.

– А теперь марш отсюда, пока я сам тебя не выставил.

Она в ужасе вылетела из моей квартиры, как будто я был самим Нибелунгом.

Я закрыл за ней дверь, но запах и ощущение этого аппетитного маленького тела и неудовлетворенное желание преследовали меня так долго, что мне пришлось выпить и принять холодную ванну.

Похоже, в этом сентябре кругом разгорались такие страсти, которые дымились, как проржавевший взрыватель, готовый рвануть в любую Минуту. Вот если бы и горячую кровь судетских немцев в Чехословакии можно было бы так же легко успокоить, как я успокоил себя!

Полицейские знают, как растет преступность в жару. В январе и феврале даже самые отчаянные преступники сидят дома в тепле. Позже, в тот же день, читая книгу профессора Берга «Садист», я удивился, как много жизней было спасено только потому, что холод и сырость помешали Кюртену выйти на улицу. Однако девять убийств, семь покушений на убийство, сорок поджогов – довольно внушительное число.

По словам Берга, Кюртен рос в семье, где насилие было привычным, он стал преступником в раннем возрасте; совершил ряд мелких краж и отсидел несколько раз в тюрьме. Затем в возрасте тридцати восьми лет женился на женщине с сильным характером. У него всегда были садистские наклонности: он мог мучить кошек и другую бессловесную тварь. Теперь же ему приходилось держать себя в узде. Но когда жены не было дома, Кюртен уже не мог сдерживать себя и шел совершать жуткие садистские преступления, за что и приобрел страшную славу.

Берт пишет, что садизм Кюртена носил сексуальный характер. Семейные обстоятельства создали благоприятную почву для сексуальных отклонений, а его предыдущий жизненный опыт только способствовал их развитию.

В течение двенадцати месяцев, отделявших арест Кюртена от казни, Берг часто общался с ним и обнаружил в нем таланты и незаурядный характер. Он был умен, обаятелен, обладал отличной памятью и острой наблюдательностью. Но Берг подчеркивал внушаемость Кюртена. Еще одна примечательная черта – тщеславная гордость, которая проявлялась в заботе о своей внешности и в том, как он водил за нос дюссельдорфскую полицию – столько, сколько хотел.

В заключение Берг делал не очень приятный вывод для любого цивилизованного члена общества: Кюртен не попадает под определение сумасшедшего по статье 51, его действия были не вынужденными и не преднамеренными, а откровенно и неподдельно жестокими.

Но если это все еще можно было как-то переварить, то от чтения Бодлера я стал чувствовать себя, как бычок на скотобойне. Не требовалось особого воображения, чтобы согласиться с фрау Калау фон Хофе – этот довольно мрачный французский поэт очень верно изобразил психику таких, как Ландрю, Горман или Кюртен.

Однако в его стихах было и нечто большее. Нечто более глубокое и универсальное, чем просто ключ к психике закоренелого убийцы.

В бодлеровском интересе к насилию, в его ностальгии по прошлому, в его описании мира смерти и разврата я слышал эхо сатанинской литании, которая была вполне современной, и видел бледный облик другого преступника, того, чья злая воля имела силу закона.

У меня не очень хорошая память на слова. Я плохо помню даже текст национального гимна. Но некоторые из стихов Бодлера запали мне в душу, как въедается запах смеси мускуса и дегтя.

Вечером я решил навестить вдову Бруно у нее дома в Целендорфе. Это был мой второй визит после смерти Бруно, и я захватил с собой часть его вещей из нашего офиса, а также письмо из страховой компании, в котором она сообщала, что признает иск, посланный мною от имени Кати.

В этот раз у нас было еще меньше тем для разговора, чем в предыдущий, однако я просидел у нее целый час, держа Катю за руку и пытаясь с помощью нескольких рюмок шнапса проглотить комок, стоявший у меня в горле.

– Как Генрих воспринял смерть отца? – неловко спросил я, услышав, что мальчик распевает в своей спальне.

– Он еще ничего не сказал об этом, – ответила Катя, в ее голосе сквозь горечь пробивалось некоторое раздражение. – Думаю, он поет, чтобы не думать о случившемся.

– Горе по-разному влияет на людей, – попытался я хоть как-то оправдать мальчишку. А про себя подумал, что это совсем не так. Когда мой отец скоропостижно скончался, я был не намного старше Генриха, но ко мне с безжалостной прямотой пришло понимание неизбежности моей собственной смерти. Естественно, реакция Генриха не оставила меня равнодушным.

– Но почему он поет именно эту песню?

– Он вбил себе в голову, что в смерти его отца замешаны евреи.

– Какая чушь! – сказал я.

Катя вздохнула и покачала головой.

– Я говорила ему об этом, но он меня не слушает.

Прежде чем уйти, я задержался у двери в комнату Генриха, слушая его сильный молодой голос:

Заряжайте ружья,

Чистите клинки.

Убьем еврейских гадов!

Прочь с нашего пути!

На какое-то мгновение я испытал непреодолимое желание открыть дверь и врезать этому молокососу. Но что бы это дало? Что тут можно сделать? Нужно оставить его в покое. Можно по-разному бороться со своим страхом, некоторые пытаются сделать это с помощью ненависти.

Глава 8 Понедельник, 12 сентября

Значок, служебное удостоверение, кабинет на четвертом этаже, и если бы повсюду не мелькали униформы СС, можно было бы подумать, что вернулись прежние времена. Одно плохо – у меня почти не осталось приятных воспоминании, но ведь никто никогда не испытывал особого удовольствия от пребывания в стенах Алекса, если вы, конечно, во имя интересов партии не бьете людей ножкой стула по почкам. Несколько раз меня останавливали в коридоре сотрудники, помнившие меня с прежних времен, чтобы сказать «Привет!» и выразить соболезнование по поводу гибели Бруно. Но в основном я ловил взгляды, которыми, наверное, встречают новичка в палате раковых больных.

Дойбель, Корш и Беккер ждали меня в моем кабинете. Дойбель подробно объяснял младшим офицерам, как надо наносить кулаком удар «сигарета».

– Вот так, – поучал он. – А когда он разинет пасть, наносишь ему удар снизу. Открытую челюсть легко сломать.

– Приятно слышать, что следователи криминальной полиции не отстают от веяний времени, – произнес я, входя в комнату. – Полагаю, Дойбель, вы научились всему этому в добровольческом полку.

Тот улыбнулся.

– Вы читали отчет о моей учебе, комиссар?

– Я много чего читал, – ответил я и сел за свой стол.

– А я вот почти ничего не читаю.

– Это меня удивляет.

– Вы прочли книги этой женщины, комиссар? – поинтересовался Корш. – Исследования психики преступника?

– У нашего подопечного и изучать-то нечего, – сказал Дойбель. – Он просто придурок.

– Может быть, – согласился я, – но одними дубинками и кастетами мы его не поймаем. Вы должны забыть все свои привычные методы – удары «сигарета» и тому подобное. – Я неприязненно посмотрел на Дойбеля. – Такого убийцу трудно поймать, поскольку, вероятно, большую часть времени он ведет себя как обычный человек. А так как он не похож на преступника и мотивы его преступления не ясны, мы не можем рассчитывать на помощь осведомителей.

Криминальассистент Беккер, приданный нам на время расследования из 3-го отдела полиции нравов, покачал головой.

– Простите меня, комиссар, – возразил он. – Это не совсем так. Что касается сексуальных извращений, у нас есть несколько осведомителей. Они, конечно, не гомики, но время от времени сообщают ценную информацию.

– Это хорошо, – пробормотал Дойбель.

– Ну что ж, – сказал я, – давайте обратимся к ним. Но сначала я хочу обсудить с вами два аспекта этого дела. Первый – девушки исчезают, а затем их тела находят по всему городу. Значит, у убийцы есть машина. Второй аспект – насколько мне известно, нет никаких заявлений о том, что кто-то стал свидетелем похищения. Никто не заявлял, что видел, как какую-то девушку заталкивали в машину, а она при этом отбивалась и отчаянно кричала. Мне кажется, это свидетельствует о том, что они садились в машину убийцы по собственному желанию, что они не боялись. Вряд ли все они были знакомы с убийцей, но вполне возможно, его внешний вид вызывал у них доверие.

– Он может оказаться даже священником, – сказал Корш. – Или молодежным лидером.

– Или полицейским, – добавил я. – Вполне возможно, что он может быть кем-то из них. Или всеми тремя одновременно.

– Вы думаете, что он меняет свой облик? – спросил Корш.

Я пожал плечами.

– Думаю, не надо упускать из виду все три варианта. Корш, я хочу, чтобы вы проверили наши картотеки, не привлекался ли какой-нибудь полицейский, служитель церкви или обладатель водительских прав к уголовной ответственности за изнасилование.

Корш остолбенел.

– Я знаю, это большая работа, поэтому я переговорил с Лоббесом из руководства Крипо, и он собирается оказать нам некоторую помощь. – Я посмотрел на свои часы. – Криминальдиректор Мюллер ожидает вас в отделе ВС-1^[416]через десять минут, поэтому вам пора идти.

– О девушке по фамилии Ханке нет никакой информации? – спросил я Дойбеля, когда Корш ушел.

– Мои люди обыскали все. Железнодорожные насыпи, парки, пустыри. Дважды протралили канал Тельтов. Больше мы ничего не можем сделать. – Он закурил и ухмыльнулся. – Она уже мертва. Все это знают.

– Я хочу, чтобы вы расспросили всех жителей в том районе, где она пропала. Поговорите с каждым, да, именно с каждым, включая школьных подруг девушки. Может быть, кто-нибудь что-то видел. Возьмите с собой несколько фотографий, это поможет людям вспомнить.

– Разрешите заметить, комиссар, – недовольно произнес он, – что такой черной работой занимаются ребята из полиции охраны общественного порядка.

– Эти дубы могут арестовывать пьяниц и мелких хулиганов, – сказал я. – А для такой работы нужны мозги. Это все.

Дойбель смял окурок в пепельнице с таким выражением, что я понял: он желал бы, чтобы вместо пепельницы там была моя физиономия, а потом с видимым нежеланием отправился выполнять мой приказ.

– Лучше не говорите ничего плохого об Орпо при Дойбеле, комиссар, – предупредил Беккер. – Он дружок Думми Далюега. Она оба служили в Штеттинском добровольческом полку, это – полувоенная организация бывших солдат, созданная после войны для того, чтобы уничтожить большевизм в Германии и защитить германские границы от вторжения поляков. Курт Думми Далюег возглавляет Орпо.

– Спасибо, я читал его личное дело.

– Когда-то он был хорошим полицейским. Но сейчас он просто отбывает свое дежурство и убегает домой. Эберхард Дойбель хочет от жизни только одного – дожить до пенсии и дождаться того момента, когда его дочь вырастет и выйдет замуж за управляющего местным банком.

– В Алексе таких много, – сказал я. – У вас ведь тоже есть дети, Беккер?

– У меня сын, комиссар, – произнес он с гордостью. – Норфрид. Ему скоро два.

– Норфрид? Истинно германское имя.

– Это все моя жена, комиссар. Она поклонница идей доктора Розенберга и очень хорошо разбирается во всех арийских тонкостях.

– А как она относится к тому, что вы работаете в полиции нравов?

– Мы не часто говорим с ней о моей работе. Для нее я просто полицейский.

– Тогда расскажите мне об этих осведомителях – сексуальных извращенцах.

– Когда я работал в отделе М-2 – надзор за публичными домами, – мы использовали только одного или двух осведомителей, – объяснил он. – Но отделение Майзингера, занимающееся гомосексуалистами, постоянно обращается к ним за помощью. Он целиком зависит от осведомителей. Несколько лет назад существовала организация гомосексуалистов под названием «Лига друзей», в которой было около тридцати тысяч членов. Так вот, Майзингер сумел достать список их всех и до сих пор время от времени обращается к кому-нибудь из этого списка за нужной ему информацией. У него также имеются конфискованные подписные листы на порнографические журналы и список издателей. Можно обратиться к кому-нибудь из них. Затем существует «чертово колесо» рейхсфюрера Гиммлера. Это электрический вращающийся каталог, в который внесены тысячи и тысячи имен, комиссар. Посмотрим, может быть, из этого что-то получится.

– Как у какой-нибудь цыганки-гадалки.

– Говорят, что Гиммлер – большой специалист по этим делам.

– А кто же за всем наблюдает? Куда разлетелись эти пташки после того, как бордели были закрыты?

– По массажным кабинетам. Если хочешь развлечься с девушкой, сначала подставь ей свою спину для растирания. Кун – это босс отдела М-2 – особо их не донимает. Может, спросим нескольких массажисток, не приходилось ли им в последнее время делать массаж какому-нибудь пижону?

– Думаю, лучше всего начать с массажных кабинетов.

– Нам потребуется ордер Е, то есть ордер, предъявляемый при розыске пропавших.

– Сходите и возьмите его, Беккер.

На лице Беккера, верзилы с маленькими невыразительными голубыми глазками, редкими соломенными волосами и вытянутым, как у собаки, носом, сияла вечная ухмылка. Лицо циника, что вполне соответствовало его натуре.

Посчитав, что трясти владельцев массажных кабинетов еще рано, мы решили нагрянуть сначала к торговцам порнухой, и прямо из Алекса отправились к Галлийским воротам.

Высокое серое здание «Венде-Хаус» находилось недалеко от городской железной дороги. Мы поднялись на верхний этаж, и Беккер, со своей неизменной ухмылкой на лице, пинком открыл одну из дверей.

Когда мы вошли в комнату, чопорный коротконогий толстяк с моноклем и усами, сидевший на стуле, поднял голову и нервно улыбнулся.

– А, господин Беккер! – произнес он. – Входите, входите. Вы привели с собой друга. Отлично.

В комнате было тесно и пахло затхлостью. Груда книг и журналов лежала вокруг письменного стола и шкафа. Я взял один журнал и начал его листать.

– Привет, Гельмут! – ухмыльнулся Беккер, беря другой. Перелистывая страницы, он удовлетворенно хмыкал.

– Помощь не нужна, господа? – спросил человек по имени Гельмут. – Если вы ищете что-нибудь особенное, скажите мне. Не стесняйтесь.

Он откинулся на стуле, достал из кармана своего замызганного серого жилета табакерку и открыл ее щелчком грязного большого пальца. Затем сунул щепотку табака в ноздрю, издавая при этом такие звуки, которые оскорбляли слух, так же как валявшиеся повсюду печатные издания оскорбляли глаз.

В журнале, который я просматривал, среди неприличных фотографий очень низкого качества мне попалась статья, написанная с таким расчетом, чтобы у мужчин при чтении отрывались пуговицы на ширинках. Если верить этой статье, молодые немецкие медсестры отдаются мужчинам бездумно, как обыкновенные бродячие кошки.

Беккер швырнул свой журнал на пол и поднял другой.

– "Брачная ночь девственницы", – прочел он.

– Это не в вашем вкусе, господин Беккер, – сказал Гельмут.

– А «История Дилдо»?

– Неплохо.

– А «Изнасилованная в подземке»?

– Вот это – то, что вам надо. Здесь есть фотографии девицы с самой сексуальной попкой, какую я когда-либо видел.

– А ты не так уж мало их повидал, правда, Гельмут?

Заглядывая Беккеру через плечо, пока тот внимательно разглядывал фотографии, человек скромно улыбался.

– Тот тип красоток, которые живут по соседству, правда?

Беккер фыркнул.

– Если ты живешь по соседству с собачьей будкой.

– О, очень остроумно, – засмеялся Гельмут и начал протирать свой монокль.

Неожиданно от его лысины, которую он безуспешно пытался скрыть, отделилась длинная и совершенно прямая прядь каштановых волос и, словно одеяло, свешивающееся с кровати, нелепо зависла над его прозрачным красным ухом.

– Мы ищем человека, который любит уродовать молодых девушек, – сказал я. – У вас есть какие-нибудь журналы, в которых публикуется то, что интересует людей с подобными извращениями?

Гельмут улыбнулся и грустно покачал головой.

– Нет, боюсь, что нет. Нас мало интересуют читатели с садистскими наклонностями. Мы предпочитаем, чтобы животными инстинктами и бичеванием занимались другие.

– Как бы не так! – насмешливо сказал Беккер.

Я подергал дверцу шкафа, но он был заперт.

– А что хранится здесь?

– Несколько документов. Коробка с мелочью. Бухгалтерские книги... Ничего такого, что могло бы вас заинтересовать.

– Откройте его.

– Правда, господа, здесь нет ничего интересного... – Слова замерли на его губах, когда он увидел в моей руке зажигалку. Я щелкнул зажигалкой и поднес пламя снизу к журналу, который читал. Он сгорел медленным синим пламенем.

– Беккер, сколько, по-вашему, стоит этот журнал?

– О, они очень дорогие, комиссар. Каждый стоит не менее десяти рейхсмарок.

– В этой крысиной норе этого добра наберется, пожалуй, на пару тысяч.

– Запросто. Жалко будет, если все это сгорит.

– Я надеюсь, все застраховано.

– Вы хотите посмотреть, что в шкафу? – спросил Гельмут. – Нужно было просто попросить. – Он протянул Беккеру ключ, а я выбросил тлеющие клочья журнала в проволочную корзину для бумаг.

В верхнем ящике лежала только коробка с мелочью, но в нижнем мы нашли еще одну стопку порнографических журналов. Беккер взял один и перевернул скромную обложку.

– "Жертвоприношение девственницы", – прочел он название не первой странице. – Посмотрите, комиссар.

Он показал мне несколько фотографий, на которых уродливый старикашка в старомодном неуклюжем парике сладострастно истязал девушку, по внешнему виду – старшеклассницу. Полосы от ударов его трости на ее голых ягодицах выглядели очень натурально.

– Это омерзительно, – сказал я.

– Вы не понимаете, я просто распространитель этих журналов, а не их издатель, – сказал Гельмут, сморкаясь в грязный носовой платок.

Одна фотография представляла особый интерес. На ней обнаженная девушка, связанная по рукам и ногам, лежала на алтаре, словно приготовленная для жертвоприношения. Из ее влагалища торчал огромных размеров огурец. Беккер в ярости взглянул на Гельмута.

– Но ты все знаешь! Кто это издает?

Гельмут ничего не ответил, тогда Беккер схватил его за горло и стал бить по лицу.

– Не бейте меня, прошу вас.

– Тебе, наверное, это нравится, ты, чертов извращенец! – рычал Беккер. Ярость его возрастала с каждым ударом. – Давай рассказывай все, а то попробуешь вот это. – Он выхватил короткую резиновую дубинку из кармана и ткнул ею Гельмута в лицо.

– Это Полица! – закричал Гельмут.

Беккер сдавил руками его лицо.

– Повтори!

– Теодор Полица. Он фотограф. Держит студию на Шифбауердам, рядом с Театром комедии. Онтот, кто вам нужен.

– Если ты нам наврал, Гельмут, – Беккер поводил дубинкой по щеке Гельмута, – мы вернемся сюда. И не только спалим всю твою порнуху, но и тебя самого. Надеюсь, ты это хорошо понял. – Он оттолкнул его от себя.

Гельмут приложил носовой платок к своим кровоточащим губам.

– Да, – сказал он, – я все понял.

Когда мы снова оказались на улице, я сплюнул в канаву.

– Во рту какой-то мерзкий привкус, тебе не кажется? Как я рад, что у меня нет дочери, правда рад.

Я хотел бы сказать, что согласен с ним, но это было бы неправдой.

Мы поехали в северном направлении.

Какие в этом городе общественные здания! Своими огромными размерами они напоминают серые гранитные скалы. Их строили такими большими, чтобы они внушали людям мысль о важности государства и незначительности человека в сравнении с ним. Эти дома демонстрировали, как росло и крепло дело национал-социализма. Трудно не испытывать благоговейного страха перед правительством, любым правительством, занимающим такие грандиозные здания. А эти длинные, прямые, широкие проспекты, соединяющие один район с другим! Казалось, они проложены только для того, чтобы по ним маршировали колонны солдат.

Быстро справившись с неприятными ощущениями в желудке, я попросил Беккера остановить машину у магазина на Фридрихштрассе, где продавались готовые мясные блюда, и купил себе и ему по тарелке чечевичной похлебки. Пристроившись у одной из маленьких стоек, мы наблюдали, как берлинские домохозяйки выстраивались в очередь за колбасой, кольца которой лежали на длинном мраморном прилавке, словно ржавые рессоры какого-то гигантского автомобиля, или свешивались с кафельных стен огромными связками, будто перезревшие бананы.

Хотя Беккер и был женат, он не потерял интереса к женщинам и все время, пока мы ели, отпускал замечания, находившиеся на грани приличия, по поводу почти каждой женщины, входившей в магазин. Кроме того, от моего внимания не ускользнуло, что он прихватил с собой несколько порнографических журналов. Беккер даже не пытался их прятать. Как это возможно? Бьешь человека по лицу, разбиваешь ему в кровь губы, угрожаешь резиновой дубинкой, называешь грязным подонком и тут же прихватываешь с собой несколько его грязных книжонок! Впрочем, для сотрудников Крипо это была обычная вещь.

Мы вернулись в машину.

– Вы не знаете, кто такой этот Полица? – спросил я.

– Я с ним встречался, – ответил он. – Что о нем сказать? Да так, дерьмо, прилипшее к вашему ботинку.

Старинное здание Театра комедии на Шифбауердам, увенчанное башней и украшенное гипсовыми тритонами, дельфинами и обнаженными нимфами, располагалось на северном берегу Шпрее. Студия Полицы находилась поблизости, в подвале.

Мы спустились вниз по лестнице на несколько ступенек и оказались в длинном проулке. У дверей в студию нам встретился мужчина, одетый в кремовую куртку, зеленые брюки и шелковый галстук лимонного цвета. В петлице торчала красная гвоздика. Чувствовалось, что он не жалеет времени и денег на свою внешность, но из-за полного отсутствия вкуса выглядел он как цыганская могила.

Одного взгляда на нас Полице было достаточно, чтобы понять: мы явились сюда не пылесосы продавать. Бегун он был никудышный – слишком тяжелая задница, чересчур короткие ноги и, очевидно, очень слабые легкие. Но к тому времени, когда мы сообразили, что произошло, он успел отбежать метров на десять.

– Вот сволочь! – выругался Беккер.

Голос разума, должно быть, подсказывал Полице, что, пытаясь убежать, он совершает большую глупость – мне и Беккеру ничего не стоило поймать его, – но страх, по-видимому, заглушал этот голос или делал его слишком хриплым, что вызывало у Полицы такую же неприязнь, как я и Беккер.

Но Беккер не слышал ни хриплого, ни какого другого голоса. Он заорал, чтобы Полица остановился, и бросился в погоню ровным и мощным бегом. Я пытался не отставать от него, но уже через несколько прыжков он намного опередил меня. Еще несколько секунд, и он бы поймал беглеца.

В следующее мгновение я увидел у него в руке пистолет, длинноствольный «парабеллум», и закричал, чтобы они оба остановились.

Полица почти сразу же застыл на месте. Он начал поднимать руки, как бы пытаясь защитить уши от грохота выстрела, и, поворачиваясь, рухнул на землю. Кровь и жижа обильно полились из входного отверстия в глазу или того, что от него осталось. Мы стояли над трупом Полицы.

– Что с тобой? – выговорил я, задыхаясь. – У тебя мозоли? Тебе что, ботинки жмут? Или ты думал, у тебя дыхалки не хватит? Послушай, Беккер, я на десять лет тебя старше, но догнал бы его даже в водолазном костюме.

Беккер вздохнул и замотал головой.

– Боже мой, извините, комиссар, – сказал он. – Я хотел слегка задеть его.

Он недоуменно посмотрел на свой пистолет, как будто не веря, что из него только что убили человека.

– Задеть? Куда ты целился, в мочку уха? Послушай, Беккер, когда хочешь ранить человека, если ты, конечно, не Билл из Буффало, целься в ноги, а не пытайся причесать его пулей. – Я растерянно огляделся, ожидая, что соберется толпа, но проулок был пуст. Я кивнул на его пистолет. – Что за пушка?

Беккер поднял свой пистолет.

– Артиллерийский «парабеллум».

– О, черт, ты слышал когда-нибудь о Женевской конвенции? Да им можно нефтяные скважины бурить.

Я велел ему позвонить и вызвать машину для перевозки трупов. Пока он отсутствовал, я осмотрел студию Полицы.

Смотреть было почти не на что. Набор непристойных снимков висел на просушке в фотолаборатории. Коллекция хлыстов, цепей, наручников и алтарь вместе со свечами – тот же, что и на фотографии девушки с огурцом. Несколько стопок журналов, какие я видел у Гельмута. Ничего указывающего на то, что Полица убил пятерых школьниц.

Выйдя из студии, я увидел, что Беккер вернулся в сопровождении сержанта полиции. Оба стояли и разглядывали труп Полицы, будто двое мальчишек, рассматривающих дохлую кошку в канаве, а сержант даже ткнул труп в бок носком сапога.

Я услышал, как полицейский произнес:

– Прямо в «окно». – Это было сказано почти с восхищением. – Никогда бы не подумал, что там столько желе.

– Ну и грязи тут, а? – сказал Беккер без особого энтузиазма.

Когда я подошел, они взглянули на меня.

– Машина выехала? – Беккер кивнул. – Хорошо. Свой рапорт можешь написать позже. – Я обратился к сержанту: – Пока не придет машина, останьтесь рядом с трупом, сержант.

Он вытянулся.

– Есть, комиссар.

Я повернулся к Беккеру:

– Ну что, налюбовался на свою работу?

– Комиссар... – протянул Беккер.

– Тогда пошли.

Мы вернулись к машине.

– Куда едем?

– Я бы хотел проверить парочку этих массажных салонов.

– Ивона Вылезинска – это то, что нам нужно. Она владелица нескольких заведений. С каждой девушки берет 25 процентов ее заработка. Скорее всего, она сейчас у себя, на Рихард-Вагнер-штрассе.

– Рихард-Вагнер-штрассе? – переспросил я. – Где, черт побери, это находится?

– Когда-то она называлась Зазенхаймерштрассе, ведет к Шпреештрассе. Ну, вы знаете, там, где Оперный театр.

– Что ж, нам еще повезло, что Гитлер обожает оперу, а не футбол.

Беккер ухмыльнулся. Похоже, перспектива посетить массажный салон улучшила его настроение.

– Можно задать вам личный вопрос, комиссар?

Я пожал плечами.

– Валяй. Если из этого что-нибудь получится. А может, мне придется запечатать свой ответ в конверт и отправить тебе по почте.

– Ну, так вот. Вы когда-нибудь спали с еврейкой?

Я посмотрел на него, пытаясь заглянуть ему в глаза, но он сосредоточенно смотрел на дорогу.

– Нет, пожалуй, нет. Но, уж конечно, не по расовым соображениям. Думаю, мне просто не попалась такая, которая захотела бы переспать со мной.

– То есть вы бы не отказались, будь у вас такая возможность?

Я снова пожал плечами.

– Да, пожалуй, не против. – Я ждал, что он скажет что-нибудь еще, но он молчал. Тогда я поинтересовался: – А вообще-то почему ты спросил? Беккер заулыбался.

– В этом массажном притоне, куда мы едем, есть одна евреечка, – заговорил он с энтузиазмом, – сногсшибательная девчонка! У нее щелка, как рот у морского угря – сплошная засасывающая мышца. Заглотит тебя, как мелкую рыбешку, и выплюнет через задницу. Лучшая сучка, которую я когда-либо трахал. – Он с сомнением покачал головой. – Не знаю, бывают ли бабы лучше спеленькой еврейки. До нее, пожалуй, далеко даже негритоске или китаянке.

– А я и не знал, что у тебя такие широкие взгляды на эти вещи, – удивился я. – Ты, оказывается, чертов космополит. Бог ты мой, готов поспорить, что ты даже читал Гёте.

Беккер загоготал. Он, похоже, совсем забыл о Полице.

– Еще одна вещь – насчет этой Ивоны, – сказал он. – Она не будет с нами разговаривать, пока мы слегка не расслабимся, ну, вы сами понимаете, о чем я говорю. Выпьем, отдохнем... Будем вести себя так, как будто нам некуда спешить. Потоку что, если мы будем держать себя как пара официальных зануд, она захлопнет ставни и начнет протирать зеркала в спальнях.

– Ну, сейчас много таких людей. Как я всегда говорю, люди и пальцем не пошевельнут у плиты, если поймут, что ты варишь бульон.

Ивона Вылезинска оказалась полькой с коротко остриженными, пахнущими макассаровым маслом волосами и соблазнительно глубоким декольте. Хотя была еще середина дня, на ней был пеньюар из тонкой прозрачной ткани персикового цвета, накинутый поверх тяжелой, такого же цвета атласной комбинации, и туфли на высоких каблуках. Она приветствовала Беккера так, как будто он принес известие о снижении арендной платы.

– Эмиль, дорогой, – проворковала она, – как давно ты у нас не был! Где ты скрывался?

– Я уже не в полиции нравов, – объяснил он, целуя ее в щеку.

– Какая жалость! Ты так хорошо, управлялся. – Она бросила на меня такой взгляд, словно я был чем-то, что могло запачкать дорогой ковер. – А кого это ты привел?

– Все в порядке, Ивона. Это – друг.

– А у твоего друга есть имя? И разве он не знает, что нужно снимать шляпу, когда входишь к даме?

Я снял шляпу.

– Бернхард Гюнтер, фрау Вылезинска, – представился я и пожал ей руку.

– Приятно познакомиться, дорогуша.

Ее томный голос с сильным акцентом, казалось, возникал где-то в глубине ее корсета, неясные очертания которого угадывались под ее комбинацией. Когда он достигал ее пухлого рта, то звучал соблазнительнее кошачьего мяуканья. Ее рот очень меня заинтересовал. Этот ротик, по-моему, способен поглотить обед из пяти блюд в ресторане Кемпински, не испортив при этом губной помады, а потом еще может попробовать, что я такое.

Она проводила нас в уютно обставленную гостиную, которая не смутила бы и потсдамского адвоката, и прошествовала к огромному подносу с напитками.

– Что будете пить, господа? У меня есть абсолютно все.

Беккер загоготал:

– Это уж точно.

Я натянуто улыбнулся. Беккер начинал меня откровенно раздражать. Я попросил налить мне шотландского виски; когда Ивона передавала мне стакан, ее холодные пальцы коснулись моих.

Она отхлебнула из своего стакана с таким видом, как будто глотала противное лекарство, и потянула меня к большому кожаному дивану. Беккер хихикнул и уселся в кресло около нас.

– А как поживает мой старый друг Артур Небе? – спросила она и, увидев мое удивление, добавила: – О да, Артур и я знаем друг друга много лет. С 1920 года, когда он начал работать в Крипо.

– Он почти не изменился, – ответил я.

– Попросите его зайти как-нибудь, – сказал она. – Он может повеселиться здесь совершенно бесплатно в любое время. Или просто сделать хороший массаж. Да, вот именно. Попросите его прийти на массаж. Я сама его сделаю. – Она громко засмеялась, довольная своей идеей, и зажгла сигарету.

– Непременно передам, – заверил я ее, сомневаясь про себя, скажу ли я ему вообще что-нибудь и действительно ли она хочет, чтобы я передал Небе ее приглашение.

– А ты, Эмиль? Может, тебе не с кем отдохнуть? Может, вы оба желаете сделать массаж, а?

Я было решил начать разговор о цели нашего визита, но увидел, что Беккер хлопает в ладоши и хихикает еще больше.

– Именно, – сказал он, – давайте немного расслабимся. Мы, такие хорошие и добрые парни. – Он многозначительно взглянул на меня. – Мы ведь не спешим, комиссар?

Я пожал плечами и покачал головой.

– Да нет, лишь бы не забыть, зачем мы сюда пришли, – напомнил я, стараясь, чтобы мои слова не прозвучали резонерски.

Ивона Вылезинска встала, нажала на звонок в стене за занавеской и фыркнула: – А почему бы и не позабыть обо всем? Большинство господ приходят сюда именно за этим – забыть о своих заботах.

Пока она стояла к нам спиной, Беккер скорчил недовольную гримасу и покачал головой. Я не совсем понял, что он хотел этим сказать.

Ивона положила ладонь мне на шею возле затылка и начала разминать ее пальцами, жесткими, как руки кузнеца.

– Вы слишком напряжены, Бернхард, – сказала она успокаивающим тоном.

– Не сомневаюсь. Посмотрели бы вы, в какой воз меня впрягли в Алексе. Не говоря о пассажирах, которых меня попросили отвезти. – Теперь наступил мой черед многозначительно посмотреть на Беккера. Затем я убрал пальцы Ивоны со своей шеи и миролюбиво поцеловал их. Они пахли больничным мылом, а в мире для возбуждения желания есть запахи и получше.

Девушки Ивоны медленно входили в комнату, шествуя, как кавалькада цирковых лошадей. На некоторых из них были одеты лишь комбинация и чулки, но большинство были совершенно голые. Они расположились вокруг Беккера и меня, закурили, стали наливать себе выпивку, как будто мы с ним – пустое место. Здесь было больше женской плоти, чем я видел за все последнее время, а, должен сказать, мой взгляд мог бы прожечь насквозь тело любой обычной женщины. Но эти девушки привыкли, что на них все пялятся, и оставались невозмутимыми под нашими похотливыми взглядами. Одна из них взяла стул, поставила передо мной и уселась на него верхом так, чтобы я мог хорошо рассмотреть ее гениталии, чего, как ей казалось, я желал. Она заерзала голыми ягодицами по стулу, чтобы побольше себя раскрыть.

Почти сразу Беккер вскочил и начал потирать руки, как заправский уличный торговец.

– Ну как? Здорово, а? – Беккер сгреб руками сразу двух девушек, при этом его лицо еще больше раскраснелось. Он окинул взглядом комнату и, не найдя той, кого искал, спросил: – Ивона, а где та миленькая еврейская детородная машина, что работала у тебя?

– Ты имеешь в виду Эстер? Видишь ли, ей пришлось уйти. – Мы ждали разъяснений, но не похоже было, чтобы Ивона собиралась что-нибудь добавить – из ее рта выходил только сигаретный дым.

– Плохо, – сказал Беккер, – я как раз рассказывал о ней моему другу. – Он пожал плечами. – Ну, ничего. Есть еще и другие, правда? – Игнорируя мой взгляд, он, опираясь, как пьяный, на двух массажисток, повернулся и направился по скрипучему коридору в одну из спален, оставив меня со всеми остальными.

– Ну, а кого вы предпочитаете, Бернхард? – Ивона щелкнула пальцами и подозвала одну из девушек. – Эта и Эстер очень похожи, – сказала она и повернула ее ко мне голым задом. Поглаживая ее ладонью, она добавила: – У нее два лишних позвонка, так что ее зад намного ниже талии. Очень красиво, вы не находите?

– Да, очень, – согласился я и похлопал ладонью по мраморно-холодному заду девушки. – Но, честно говоря, я старомоден. Предпочитаю, чтобы девушка принадлежала мне, а не моему кошельку.

Ивона улыбнулась.

– Да что вы! Никогда бы не подумала, что вы такой. – Она шлепнула девушку по заду, словно любимую собачонку. – Ну, пошла. Все вон.

Я смотрел, как они молча уходили из комнаты, и испытывал что-то вроде разочарования, что не мог последовать примеру Беккера. По-видимому, Ивана почувствовала раздвоенность моих ощущений.

– Вы не такой, как Эмиль. Его тянет к любой девушке, которая покажет ему свои ноготки. Я думаю, он трахнул бы даже кошку с переломанным хребтом. Вам нравится виски?

Я демонстративно проглотил свою выпивку и сказал:

– Очень.

– Хотите что-нибудь еще?

Я почувствовал, как она прижимается грудью к моей руке, и улыбнулся, заглянув за ее декольте. Потом зажег сигарету и посмотрел ей в глаза.

– Только не притворяйтесь разочарованной, если я скажу: все, что мне от вас нужно, это – кое-какая информация.

Она улыбнулась, перестала прижиматься и потянулась за своим стаканом.

– Какая информация?

– Я ищу мужчину и, прежде чем вы начнете отпускать шуточки по этому поводу, хочу вас предупредить: я ищу убийцу, и у него на счету уже четыре жертвы.

– Чем же я могу помочь? У меня бордель, а не частное сыскное агентство.

– С вашими девушками иногда обращаются грубо.

– Никто из наших клиентов не носит бархатных перчаток, Бернхард. Скажу вам больше: многие считают, что, раз они платят, значит, имеют право порвать на девушке белье.

– Это тип, который переходит все границы дозволенного, даже вашей профессией. Может быть, у одной из ваших девушек был такой клиент. Или они слышали о ком-нибудь.

– Расскажите побольше об этом убийце.

– Я знаю не много, – вздохнул я. – Мне неизвестно ни его имя, ни где он живет, ни откуда он, ни как он выглядит. Все, что я знаю, – это то, что ему нравится связывать школьниц.

– Многим мужчинам нравится связывать девушек, – сказала Ивона. – Не спрашивайте меня, какие ощущения они при этом испытывают. Есть и такие, которым нравится стегать девушек кнутом, хотя я этого не разрешаю. Таких свиней нужно изолировать от общества.

– Послушайте, здесь может помочь любая мелочь. Сейчас просто не за что зацепиться.

Ивона пожала плечами и раздавила в пепельнице сигарету.

– Какого черта! – сказала она. – Я сама когда-то была школьницей. Четыре девушки, вы говорите?

– Может быть, даже пять. Все в возрасте пятнадцати – шестнадцати лет. Из хороших семей, девушки с будущим. И вот этот маньяк похищает их, насилует, перерезает горло и бросает обнаженными, словно мусор.

Лицо Ивоны приняло задумчивое выражение.

– Было тут кое-что, – сказала она осторожно. – Вы, конечно, понимаете: вряд ли мужчина, посещающий такие заведения, как мое, будет молиться на девушек. Я хочу сказать, такие заведения для того и созданы, чтобы удовлетворять любые желания мужчин.

Я кивнул, хотя подумал о Кюртене и о том, что его случай противоречил ее словам. Но решил не настаивать.

– Я же говорю: вероятность очень мала.

Ивона встала и, извинившись, ненадолго вышла. Она вернулась в сопровождении девушки с удлиненной спиной, которой меня только что призывали восхищаться. Теперь на ней был халат, и в одежде она казалась куда менее спокойной, чем без нее.

– Это Хелен, – сказала Ивона, возвращаясь на свое место. – Хелен, садись и расскажи комиссару о человеке, который пытался тебя убить.

Девушка села в кресло, где до этого сидел Беккер. Ее красивое лицо выглядело несколько изможденным, как будто она не высыпается или принимает наркотики. Не решаясь взглянуть мне в глаза, она покусывала губу и теребила себя за кончики длинных рыжих прядей.

– Ну, говори, – подбодрила ее Ивона. – Он тебя не съест. У него уже была такая возможность.

– Мужчине, которого мы ищем, нравится связывать девушек, – сказал я, наклонясь поближе, чтобы немного ободрить ее. – Затем он душит их или перерезает им горло.

– Извините, – выговорила она наконец спустя минуту, – это очень тяжело. Я хотела забыть обо всем, но Ивона говорит, что убили нескольких школьниц. Я хочу помочь, правда хочу, но это так тяжело!

Я зажег сигарету и протянул ей пачку. Она отказалась.

– Не будем спешить, Хелен, – сказал я. – Это был клиент? Он приходил на массаж?

– Мне ведь не придется выступать в суде? Я не скажу ничего, если мне придется стоять перед судьей и говорить, что я девушка для развлечения.

– Единственный человек, которому ты все расскажешь, это – я.

Девушка шмыгнула носом без особого энтузиазма.

– Ну ладно, вы вроде ничего. – Она бросила взгляд на мою сигарету. – Можно я все-таки возьму одну?

– Конечно, – ответил я и протянул ей пачку.

Первая затяжка, похоже, оживила ее. Ей было неприятно рассказывать свою историю, она смущалась и, возможно, немного боялась.

– Однажды вечером около месяца назад у меня был клиент. Я сделала ему массаж, и, когда поинтересовалась, что будем делать дальше, он спросил, нельзя ли меня связать и что я думаю о французской любви. Я сказала, что это ему обойдется на двадцатку дороже. Он согласился. Ну и вот, лежу я, связанная по рукам и ногам, как цыпленок для жарки. Он кончил, я попросила его развязать меня. Он как-то чудно посмотрел на меня и обозвал грязной шлюхой или чем-то в этом роде. Конечно, привыкаешь к тому, что мужчины становятся грубыми, когда сделали свое дело, будто им стыдно за себя, но я видела: в этот раз что-то не то, поэтому старалась держаться поспокойней. Он вытащил нож и приставил его плашмя к моей шее, будто хотел напугать меня. А я правда перепугалась, чуть было не закричала, но только побоялась, что с испугу он меня тут же зарежет, и еще я подумала, что смогу его как-нибудь уговорить. – Она снова затянулась, держа сигарету дрожащей рукой. – Но для него это был как сигнал – он начал меня душить. Я хочу сказать, он подумал, что я сейчас закричу. Схватил меня за горло и стал сжимать. Хорошо, что одна из девушек по ошибке зашла в комнату. Иначе он меня бы придушил, уж в этом-то я не сомневаюсь. Почти неделю потом на шее держались синяки.

– Что было, когда другая девушка вошла?

– Не могу точно сказать. Мне было не до того. Я еле отдышалась. Где уж тут смотреть, удалось ли ему поймать такси, сами понимаете. Насколько я знаю, он просто схватил свою одежду и смылся.

– Как он выглядел?

– Он был в форменной одежде.

– В какой форме? Ты могла бы сказать поточнее?

Она пожала плечами.

– Что я, Герман Геринг? Черт побери, я не знаю, что это была за форма.

– Ну какого цвета она была – зеленого, черного, коричневого? Давай, девочка, думай. Это важно.

Она сделала глубокую затяжку и нетерпеливо замотала головой.

– Старая форма. Какую раньше носили.

– Ты хочешь сказать, как у ветеранов войны?

– Да, что-то в этом роде, но только в нем было что-то прусское. Ну, знаете – напомаженные усы, кавалерийские сапоги. Да, чуть не забыла, на нем были шпоры.

– Шпоры?

– Да. Которые надевают, когда ездят верхом.

– Что-нибудь еще помнишь?

– На шнурке через плечо у него был бурдюк, похожий на охотничий рог. Он говорил, что в нем шнапс.

Я удовлетворенно кивнул, откинулся на диване и подумал: а как бы это было, если в я ее все-таки поимел? Я впервые заметил желтизну ее кожи на руках – отнюдь не из-за курения, желтухи или ее темперамента, а оттого, что она работала на фабрике боеприпасов. По такому признаку я идентифицировал когда-то тело, выловленное из Ландвера. Это то, чему я научился у Ганса Ильмана.

– Эй, послушайте, – сказала Хелен, – если поймаете этого подонка, окажите ему настоящее гестаповское гостеприимство, а? Тиски для сдавливания больших пальцев и резиновые дубинки, хорошо?

– Барышня, – сказал я, поднимаясь, – можете на это рассчитывать. И спасибо за помощь.

Хелен встала, сложила руки и пожала плечами.

– Ведь я тоже когда-то была школьницей, вы понимаете?

Я взглянул на Ивону и улыбнулся – понимаю, конечно. Потом кивнул в сторону спален, идущих вдоль коридора.

– Когда этот донжуан закончит свое следствие, скажите ему, что я поехал в «Пельцер» допрашивать старшего официанта.

Потом, подумал я, может быть, потолкую с управляющим «Зимнего сада» и посмотрю, что можно из него вытрясти. После этого, наверное, вернусь в Алекс и почищу пистолет. Впрочем, кто знает, может быть, по пути мне придется немного поработать полицейским.

Глава 9 Пятница, 16 сентября

– Откуда вы родом, Готфрид?

Человек гордо улыбнулся.

– Из Эгера, в Судетах. Еще несколько недель, и можно будет сказать – в Германии.

– Можно сказать и по-другому, – заметил я. – Еще несколько недель – и ваша партия судетских немцев втянет нас всех в войну. В большинстве районов, контролируемых СДП, уже объявлено военное положение.

– Мужчины должны быть готовы умереть за то, во что они верят. – Он откинулся на спинку стула и прочертил шпорой по полу Я встал, расстегнул воротник рубашки и перешел на другое место, потому что на меня падала полоса яркого солнечного света, пробивавшегося в окно. День был очень жарким, и в комнате для допросов стояла духота. В такой день чувствуешь себя неважно даже в пиджаке, не говоря уж о старой форме прусского кавалерийского офицера. Но Готфрид Бауц, арестованный сегодня утром, казалось, совсем не замечал жары, хотя его напомаженные усы начали потихоньку обвисать.

– А женщины, – спросил я, – они тоже должны уметь умирать?

Его глаза сузились.

– Не лучше ли вам рассказать, господин комиссар, зачем вы меня сюда притащили?

– Вы когда-нибудь были в массажном кабинете на Рихард-Вагнер-штрассе?

– Нет, не был.

– Вас очень трудно забыть, Готфрид. Не обратить на вас внимания – это все равно что не заметить человека, забравшегося по лестнице на белом жеребце. Кстати, почему вы до сих пор носите форму?

– Я служил Германии и горжусь этим. Почему я не могу носить форму?

Я хотел было сказать, что война давно закончилась, но вспомнил, что вот-вот должна начаться другая, и мои слова, собственно, лишены всякого смысла, особенно для такого болвана, как этот Готфрид.

– Так все-таки, – настаивал я, – были ли вы в массажном кабинете на Рихард-Вагнер-штрассе или нет?

– Может быть. Очень трудно запомнить, где находятся такие заведения. Я не имею привычки...

– Оставьте ваши привычки. Одна из девушек, работающих в этом кабинете, утверждает, что вы пытались ее убить.

– Какой абсурд!

– Она настаивает на своих словах.

– Эта девица подала заявление?

– Да, подала.

Готфрид Бауц самодовольно усмехнулся.

– Послушайте, господин комиссар. Мы ведь оба знаем, что это брехня. Во-первых, мне не устраивали очной ставки. А во-вторых, даже если бы что и было, то во всей Германии ни одна массажистка не станет заявлять в полицию. Это такой же пустяк, как и пропажа пуделя. Заявления нет, свидетелей нет, и я не понимаю, почему я должен сидеть здесь и отвечать на ваши вопросы.

– Она утверждает, что вы связали ее, как свинью, заткнули рот, а потом стали душить.

– Она утверждает, она утверждает... Послушайте, к чему вся эта болтовня? Это я могу обвинить ее.

– А про свидетельницу вы забыли, Готфрид? О девушке, которая вошла в тот самый момент, когда вы душили ее подругу? Я уже говорил вам – вас трудно не запомнить.

– Я готов предстать перед судом, чтобы он разобрался, кто из нас говорит правду, – сказал он. – Я, который сражался за свою страну, или эти две глупые маленькие пчелки. А они готовы предстать перед судом? – Последние слова он выкрикнул, пот блестел на его лбу, как глазурь на пирожном. – Вы занимаетесь ерундой, и сами это знаете.

Я сел и наставил указательный палец прямо ему в лицо.

– Не финтите, Готфрид. Здесь этот номер не пройдет. В Алексе и не таких раскалывали, это вам не во времена Макса Шмеллинга, и не думайте, что после нашего разговора вы отправитесь восвояси. – Я заложил руки за голову, откинулся назад и бесстрастно уставился в потолок. – Поверьте мне, Готфрид. Эта маленькая пчелка не такая уж бессловесная, и она сделает так, как я скажу. Если я посоветую ей попросить мирового судью, чтобы дело рассматривалось в открытом судебном разбирательстве, она это сделает. Все понятно?

– Шел бы ты к черту! – рявкнул он. – Уж если вы решили засадить меня за решетку, зачем мне самому ковать для нее прутья? Какого черта я должен отвечать на ваши вопросы?

– Ну что ж, не отвечайте. Я никуда не тороплюсь. Я вернусь домой, приму горячую ванну, хорошенько высплюсь. А затем вернусь сюда и посмотрю, как вы провели ночку. Что я могу сказать еще? Это место не зря называют «Зеленая тоска».

– Ну, хорошо, хорошо, – прорычал он. – Задавайте ваши чертовы вопросы.

– Мы произвели обыск в вашей комнате.

– Ну и как, понравилось?

– Клопы ваши нам понравились больше. Мы нашли кусок веревки. Мой инспектор полагает, что это специальная веревка для удушения, которую вы купили в «Ка-де-Ве». С другой стороны, вы могли связывать ею свои жертвы.

– Или использовать в своей работе. Я работаю в компании по перевозке мебели Рохлинга.

– Да, я это проверил. Но почему вы принесли веревку домой? Почему не оставили ее в машине?

– Хотел повеситься.

– Почему же передумали?

– Я немного пораскинул мозгами, и жизнь показалась мне не такой уж плохой. Но это было до того, как я познакомился с вами.

– А что вы скажете о запачканной кровью одежде, которую мы нашли в сумке под вашей кроватью?

– А, это! Менструальная кровь. У моей знакомой случилась маленькая неприятность. Я хотел сжечь эти тряпки, но забыл.

– Вы можете доказать это? Ваша знакомая подтвердит ваши слова?

– К сожалению, я почти ничего о ней не знаю, комиссар. Случайная связь, вы понимаете. – Он сделал паузу. – Но ведь есть же какие-то специальные анализы, которые подтвердят то, что я говорю.

– С помощью анализов можно установить, человеческая это кровь или нет. Я не думаю, что есть такие анализы, о которых вы говорите. Впрочем, не буду утверждать наверняка, я не патологоанатом.

Я снова встал, подошел к окну, достал сигарету и закурил.

– Хотите курить? – Он кивнул, и я бросил пачку на стол. Подождал, пока он сделает первую затяжку, а затем пустил в ход тяжелую артиллерию. – Я веду следствие по делу об убийстве четырех, а может, и пяти молодых девушек, – спокойно произнес я. – Именно поэтому вы здесь. Так сказать, оказываете помощь следствию.

Готфрид резко вскочил, языком вытолкнул изо рта сигарету, та покатилась по столу. Он тряс головой и никак не мог остановиться.

– Нет, нет, нет... Вы взяли меня по ошибке. Я абсолютно ничего об этом не знаю. Пожалуйста, вы должны мне верить. Я невиновен.

– А что вы скажете о девушке, которую изнасиловали в Дрездене в 1931 году? Вы ведь сидели в тюрьме за это преступление, верно, Готфрид? Как видите, я хорошо знаю ваш «послужной список».

– Это только по закону считается изнасилованием. Девчонка была несовершеннолетней, вот и все. Я этого не знал. Но она сама согласилась.

– Теперь давайте-ка обратим внимание, сколько ей было лет. Пятнадцать? Шестнадцать? Примерно того же возраста, что и убитые девушки. Может быть, вам нравятся именно очень молоденькие? Вы стыдитесь самого себя – зачем они заставляют вас это делать? – и переносите свою вину на них.

– Нет, это неправда, клянусь...

– И как это они могут быть такими противными? Зачем так бесстыдно провоцируют вас? Верно?

– Замолчите, ради Бога.

– Вы невиновны! Не смешите меня. За вашу невиновность не дашь и кучки дерьма в сточной канаве, Готфрид. Оставьте разговоры о невиновности добропорядочным, законопослушным гражданам, а не такой помойной крысе, которая пыталась задушить девушку в массажном кабинете. Теперь сядьте и заткнитесь.

Он покачался на каблуках, а затем тяжело сел.

– Я никого не убивал, – пробормотал он. – Что бы вы там ни говорили, я невиновен.

– Может быть, – сказал я, – но вы же знаете поговорку: лес рубят – щепки летят. Поэтому, виновны вы или невиновны, вам придется немного посидеть у нас. По крайней мере, пока я не проверю все, что касается вас. – Я взял пиджак и направился к двери. – Один последний вопрос, – повернулся я. – У вас есть своя машина?

– Это с моей-то зарплатой? Вы шутите?

– А фургон, на котором перевозят мебель? Вы ведь работаете на нем шофером?

– Да, я шофер.

– Вы когда-нибудь ездили на нем вечером?

Он ничего не ответил. Я пожал плечами и сказал:

– Ну что ж, я всегда могу спросить у вашего хозяина.

– Это запрещено, но иногда я езжу на нем, вы правы. Кое-какие левые перевозки. – Он взглянул мне прямо в лицо. – Но я никогда в нем никого не убивал, если вы это имеете в виду.

– Нет, я так не думал. Но спасибо за идею.

Я сидел в кабинете Артура Небе и ждал, пока он закончит телефонный разговор. Когда он наконец положил трубку, его лицо было мрачным. Я хотел заговорить, но он поднес палец к губам, открыл ящик стола, вытащил оттуда стеганый колпачок, какой обычно надевают на заварочный чайник, и накрыл им телефон.

– Зачем это?

– В телефоне установлено подслушивающее устройство. По приказу Гейдриха, как я предполагаю, хотя кто знает? Этот колпачок поможет сохранить в тайне наш разговор. – Небе откинулся на стуле, над которым висел портрет фюрера, и вздохнул глубоко и устало. – Мне звонил один из моих людей в Берхтесгадене, – сказал он. – Переговоры Гитлера с британским Премьер-министром, кажется, зашли в тупик. Не думаю, что наш обожаемый канцлер Германии очень обеспокоен тем, будет ли война с Англией или нет. Он ни в чем не хочет уступать. Конечно, судетские немцы ему сто лет не нужны. Эта возня вокруг них – всего лишь прикрытие. Все это знают. Он мечтает заполучить тяжелую промышленность Австро-Венгрии. Он нуждается в ней, чтобы начать войну в Европе. О Боже, как бы я хотел, чтобы ему достался противник посильнее, чем Чемберлен! Ты знаешь, он ведь прихватил на переговоры свой зонтик. Заурядный управляющий маленького банка!

– Вы так считаете? По-моему, зонтик свидетельствует о благоразумии его владельца. Можете ли вы себе представить, чтобы Гитлер или Геббельс смогли одурачить толпу людей с зонтиками? Именно нелепость англичан позволяет им не впадать в крайности. И в этом им можно позавидовать.

– Прекрасная идея, – сказал он, задумчиво улыбаясь. – Но расскажи мне о парне, который у тебя в камере. Думаешь, это он совершал убийства?

Я оглядел комнату, словно надеясь найти на стенах и потолке доказательства виновности, и воздел руки к небу, будто отрицая, что Готфрид Бауц находится в камере внизу.

– По целому ряду обстоятельств его можно внести в список подозреваемых. – Я позволил себе один раз вздохнуть. – Но прямых свидетельств его виновности нет. Тип веревки, которую мы нашли в его комнате, в точности соответствует той, которой были связаны ноги одной из убитых девушек. Но это очень распространенный сорт. Мы тоже его используем в Алексе. Одежда, найденная у него под кроватью, вероятно, испачкана кровью одной из жертв. Но это может быть и менструальная кровь, как он утверждает. Он имеет возможность пользоваться фургоном, в котором можно довольно легко увозить и убивать свои жертвы. Я поручил ребятам осмотреть фургон, но пока получается, что он чист, как руки зубного врача.

Далее, его «послужной список». Однажды он уже сидел за преступление на сексуальной почве – за изнасилование малолетней. Совсем недавно он пытался задушить массажистку, которую сначала связал. По всему этому он соответствует психологическому типу мужчины, которого мы ищем. – Я покачал головой. – Но все это только предположения и догадки. Мне нужны настоящие доказательства.

Небе глубокомысленно кивнул и положил ноги на стол. Соединив концы пальцев рук, он спросил:

– Ты можешь «пришить» ему дело? Сломать его?

– Он не глуп. На это потребуется время. Я не мастер вести допросы и бить его не собираюсь. Еще меньше мне нужны в обвинительном заключении сломанные зубы. Ведь именно таким образом Йозефа Кана скрутили в бараний рог и отправили в госпиталь, чтобы ему там подлатали шкуру.

Я взял со стола Небе из коробки с американскими сигаретами одну и прикурил с помощью огромной настольной зажигалки из латуни, подарка Геринга. Премьер-министр всегда дарил зажигалки тем, кто оказывал ему небольшие услуги. Он раздавал их, как няня раздает леденцы.

– Кстати, его уже освободили?

Худое лицо Небе приняло страдальческое выражение.

– Нет еще.

– Я знаю, тот факт, что на самом деле он никого не убивал – всего лишь незначительная деталь, но не кажется ли вам, что его давно пора выпустить? Остались же еще какие-то нормы, а?

Он встал и, обойдя стол, остановился передо мной.

– Тебе это не понравится, Берни, – сказал он. – Так же как и мне, но...

– Вы хотите сказать, что случай этот – не исключение? Я так понимаю, в уборных не вешают зеркал только по той причине, чтобы никто не мог посмотреть себе в глаза. Его не собираются освобождать, да?

Небе присел на край стола, сложил руки на груди и какое-то мгновение рассматривал носки своих ботинок.

– Боюсь, дело обстоит еще хуже. Он мертв.

– Как это произошло?

– По официальной версии?

– Послушаем, как она звучит.

– Йозеф Кан покончил счеты с жизнью в момент умопомрачения.

– Представляю себе, как это будет восприниматься. Но вы ведь знаете правду?

– Я не знаю ничего определенного. – Он пожал плечами. – Назовем это догадкой, основанной на изучении информации. Я что-то слышал, что-то читал и, поразмыслив, могу сделать несколько выводов. Естественно, как рейхскриминальдиректор я имею доступ ко всевозможным секретным указаниям министерства внутренних дел. – Он достал сигарету и закурил. – Обычно они скрываются под всякого рода нейтральными бюрократическими названиями. В настоящее время многие выступают за создание нового комитета по изучению очень опасного конституционного заболевания...

– Вы имеете в виду заболевание, от которого страдает вся страна?

– ...с целью создания «позитивной евгеники, в соответствии с указанием фюрера по этому вопросу». – Взмахом руки, держащей сигарету, он показал на портрет, висевший за его спиной. – Прочитав фразу: «...в соответствии с указаниями фюрера по этому вопросу», каждый понимает, что нужно взять затертый томик его книги, где говорится, что надо использовать все доступные медицинские средства, дабы не допустить того, чтобы физически неполноценные и психически больные создавали угрозу здоровью будущих поколений арийской расы.

– Что же все это означает, черт возьми?

– По-видимому, то, что этим несчастным просто не разрешат создавать семью. Впрочем, в этом есть определенный смысл, правда? Если они не способны обслуживать себя, смогут ли они воспитать детей?

– Однако не похоже, чтобы это удержало лидеров «Гитлерюгенда» от обзаведения потомством.

Небе фыркнул и вернулся за свой стол.

– Тебе придется последить за своей речью, Берни, – сказал он, но я видел, что ему понравились мои слова.

– Итак, вернемся к нашим баранам. Дело обстоит следующим образом. Целый ряд заявлений, если хочешь – жалоб, поступивших недавно в Крипо от родственников людей, содержащихся в определенных заведениях, вызвал у меня подозрение, что некоторые виды убийств, совершающихся из соображений милосердия, уже неофициально практикуются.

Я наклонился вперед и зажал пальцами нос.

– У вас бывают головные боли? У меня бывают. Они начинаются от запахов. Очень плохо пахнут краски. И формальдегид в морге. Но самый мерзкий запах – это запах отхожих мест. Знаете, Артур, я думал, что знаю все отвратительно пахнущие места в этом городе. Но это заведение пахнет так, как будто дерьмо, пролежавшее месяц, поджарили вместе с прошлогодними яйцами.

Небе выдвинул ящик стола и вытащил бутылку и пару стаканов. Не говоря ни слова, наполнил их.

Я опрокинул в рот свой стакан и подождал, пока огненная жидкость согреет то, что осталось от моего сердца и желудка. Потом кивнул, и он налил мне еще один стакан. Я сказал:

– Как раз тогда, когда думаешь, что хуже уже быть не может, выясняется, что дела обстоят куда отвратительнее, чем ты думал. А потом становится и вовсе скверно. – Я выпил второй стакан и повертел его в руках, изучая дно. – Благодарю, что сказали мне правду, Артур. – Я заставил себя подняться. – И спасибо за утешение.

– Пожалуйста, сообщай мне, как у тебя пойдут дела с подозреваемым, – сказал он. – Подумай, может быть, стоит поручить двум твоим ребятам поработать с ним? Один будет изображать доброжелательного следователя, другой – жестокого. Никаких грубостей, просто немного старомодного психологического давления. Ты знаешь, что я имею в виду. Кстати, как у тебя складываются отношения в группе? Все нормально? Надеюсь, никаких обид или чего-нибудь в этом роде.

Конечно, можно бы сесть и говорить о моих претензиях столько времени, сколько обычно продолжается съезд нацистской партии, но я знал, что он не захочет слушать. Я знал, что в Крипо есть сотни полицейских, которые гораздо хуже тех троих в моей группе. Поэтому я только кивнул и сказал, что все в порядке.

Но у дверей кабинета я остановился и совершенно автоматически, не задумываясь, произнес два слова. Я произнес их не потому, что так требовалось, и не в ответ на чьи-то слова (тогда я мог бы оправдаться тем, что я просто ответил, боясь обидеть человека). Нет, это я произнес их первым:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – пробормотал Небе в ответ, не поднимая головы от листа бумаги. Он что-то начал писать и поэтому не видел выражения моего лица. Не могу сказать, каким оно было. Но, какое бы выражение ни застыло на моем лице, я понимал, что единственной моей претензией к Алексу может быть только претензия к самому себе.

Глава 10 Понедельник, 19 сентября

Зазвонил телефон. Я потянулся с другого края кровати и снял трубку. Пока я соображал, сколько сейчас может быть времени, Дойбель что-то говорил. Было 2 часа ночи.

– Повторите.

– Мы, кажется, нашли пропавшую девушку, комиссар.

– Она мертва?

– Как мышь в мышеловке. Личность ее пока еще окончательно не установлена, но все очень похоже на другие случаи, комиссар. Я вызвал профессора Ильмана. Он скоро подъедет.

– Откуда вы звоните, Дойбель?

– Станция «Зоопарк».

На улице было еще тепло, когда я спустился к своей машине и открыл окно, с наслаждением вдыхая ночной воздух, в надежде, что он поможет мне побыстрее проснуться. Для всех, кроме господина и госпожи Ханке, спящих у себя дома в Штеглице, завтрашний день обещал быть прекрасным.

Я поехал на восток по Курфюрстендам, застроенной четкими прямоугольниками магазинов, залитых неоновым светом, затем повернул на север по Иоахимсталерштрассе, в конце которой возвышалась большая, ярко освещенная теплица – станция «Зоопарк». У входа стояли несколько полицейских фургонов и множество машин «Скорой помощи». Двое-трое пьяных еще рвались продолжить ночное веселье, невзирая на полицейского,который пытался их прогнать.

Войдя внутрь станции, я пересек центральный зал, где продавали билеты, и подошел к полицейскому барьеру, воздвигнутому перед камерой хранения. Показав свой значок двоим полицейским, охранявшим барьер, прошел за ограждение. Завернув за угол, я наткнулся на Дойбеля, который бросился мне навстречу.

– Что мы имеем? – спросил я.

– Тело девушки в чемодане, комиссар. Судя по ее виду и запаху, она пролежала в нем довольно долго. Чемодан стоял в камере хранения.

– Профессор уже прибыл?

– Да, вместе с фотографом. Они пока еще ничего не делали, только взглянули на нее. Мы решили дождаться вас.

– Тронут вашей предусмотрительностью. Кто нашел останки девушки?

– Я, комиссар, с одним из сержантов моего отделения.

– И как же вы это сделали? Проконсультировались у ясновидящего?

– В Алекс позвонил неизвестный человек, комиссар. Он сообщил сержанту дежурной части, где находится тело, а тот – моему сержанту. Сержант связался со мной, и мы отправились прямо сюда. Нашли чемодан с телом девушки, и я позвонил вам.

– Анонимный звонок, говорите? В котором часу это было?

– Около двенадцати. Я как раз сдавал дежурство.

– Мне бы хотелось побеседовать с человеком, который разговаривал по телефону с незнакомцем. Попросите кого-нибудь проверить, не сменился ли он тоже с дежурства, и если он еще на месте, пусть попросят его не уходить, не написав рапорта. А как вы попали в камеру хранения?

– Через ночного мастера-смотрителя станции, комиссар. Когда камеру закрывают, ключи хранятся у него. – Дойбель показал мне на толстяка, стоящего в нескольких метрах от нас и покусывающего кожу на своей ладони. – Вон он стоит.

– Похоже, мы оторвали его от ужина. Скажите ему, что мне нужны имена и адреса всех, кто работает в камере хранения, узнайте, в какое время они начинают работать. И, независимо от этого, пусть все соберутся здесь ко времени открытия камеры хранения с записями и документами.

Я помолчал какое-то мгновение, набираясь мужества для того, что мне предстояло увидеть.

– Ну что ж, – собрался я с духом, – покажите мне труп.

В камере хранения Ганс Ильман сидел на большом свертке с надписью «Обращаться осторожно», куря свою самокрутку и наблюдая, как полицейский фотограф устанавливает вспышки и треногу для камеры.

– А, комиссар! – произнес он, увидев меня, и встал. – Мы приехали только недавно, и я знаю, вы не хотели бы, чтобы мы начинали без вас. Кушанье немного переварилось, и вам они пригодятся. – Он протянул мне пару резиновых перчаток, а затем недовольно посмотрел на Дойбеля.

– Вы с нами посидите, инспектор?

Дойбель скривился.

– Я бы предпочел уйти, если вы не возражаете, комиссар. Конечно, я должен присутствовать, но у меня дочь примерно такого же возраста.

Я кивнул.

– Разбудите Беккера и Корша и вызовите их сюда. Я не вижу причины, почему мы одни должны заниматься этим «приятным» делом.

Дойбель повернулся, чтобы идти.

– Послушайте, инспектор, – сказал Ильман, – попросите кого-нибудь из наших друзей-полицейских организовать нам кофе. У меня дело пойдет лучше, когда я окончательно проснусь. Кроме того, мне потребуется человек, чтобы вести записи. Может ваш сержант разборчиво писать, как вы думаете?

– Думаю, может, профессор.

– Инспектор, мне кажется, уровень образования полицейских из Орпо очень низок – туда берут всех, кто в состоянии нацарапать условия пари на бумажке. Выясните наверняка насчет вашего сержанта, очень прошу вас. Лучше я буду сам писать, чем потом расшифровывать каракули, похожие на кириллицу или на еще более примитивную письменность.

– Слушаюсь, профессор. – Дойбель криво улыбнулся и отправился выполнять приказания.

– Смотри-ка, а я и не думал, что он такой чувствительный, – заметил Ильман, глядя ему вслед. – Тоже мне, сыщик, который боится увидеть мертвое тело! Это все равно как если бы торговец вином отказался попробовать «Бургундское», которое он собирается купить. Немыслимо. Где они набирают этих любителей бить по лицу?

– Все очень просто. Они выходят на улицу и загребают всех мужиков в кожаных шортах. Это то, что наци называют естественным отбором.

На полу в глубине камеры хранения лежал чемодан с телом, накрытым простыней. Мы нашли пару больших свертков и уселись на них. Ильман откинул простыню, и я невольно сморщился – в нос мне ударил запах, очень напоминавший запах скотного двора. Я машинально повернул голову, чтобы глотнуть свежего воздуха.

– Да, действительно, – пробормотал Ильман. – Лето в этом году очень жаркое.

Это был большой чемодан, какой берут в морской круиз, сделанный из голубой кожи отличного качества, со множеством латунных застежек и заклепок. Часто можно видеть, как такие чемоданы грузят на первоклассные пассажирские лайнеры, курсирующие между Гамбургом и Нью-Йорком. Однако девушке лет шестнадцати, лежавшей в этом чемодане, осталось совершить только одно путешествие – самое последнее в ее жизни. Полуприкрытая куском, как мне показалось, коричневой занавески, она лежала на спине, ноги повернуты влево, а в области груди тело ее образовывало изгиб. Голова располагалась под совершенно немыслимым углом по отношению к телу, рот раскрыт, казалось, что она улыбается, глаза полузакрыты, и, если бы не запекшаяся кровь в ноздрях и не связанные веревкой лодыжки, можно было бы подумать, что девушка только просыпается после долгого сна.

Вошел сержант Дойбеля – дородный мужчина без всяких признаков шеи, как у походной фляжки, и с грудью, напоминавшей мешок с песком, в руках – тетрадь и карандаш. С видом почти полного безразличия он сел немного в отдалении, посасывая конфету и скрестив ноги. По-видимому, зрелище, открывшееся его глазам, мало его взволновало.

Перед тем как начать описывать то, что лежало перед Ним, Ильман какое-то мгновение оценивающе смотрел на сержанта и затем кивнул.

– "Девушка-подросток, – начал диктовать он официальным тоном, – примерно шестнадцати лет, обнажена и лежит внутри большого чемодана хорошего качества. Тело частично покрыто куском коричневого кретона, ноги связаны обрывком веревки. – Он говорил медленно, делая паузы между фразами, чтобы сержант успевал записывать за ним. – При удалении с тела покрывала из ткани обнаружилось, что голова почти полностью отделена от туловища. На теле видны следы прогрессирующего разложения, свидетельствующие о том, что тело пролежало в чемодане по крайней мере четыре или пять недель. На кистях рук никаких «следов борьбы». Я заворачиваю их в бумагу для дальнейшего исследования пальцев в лаборатории, хотя из-за того, что она, без сомнения, грызла ногти, я думаю, это ничего не даст. – Он вытащил из своего портфеля два бумажных пакета из толстой бумаги, и я помог ему обвязать ими руки мертвой девушки. – Послушайте, а это что? Или мои глаза меня обманывают, или я вижу перед собой окровавленную блузку?

– Похоже на форму Союза немецких девушек, – высказал я предположение, наблюдая, как он вытащил сначала блузку, а потом и юбку того же цвета, что носят моряки.

– Необыкновенно предусмотрительно со стороны нашего приятеля послать нам ее одежду. И как раз тогда, когда я подумал, что он становится что-то уж очень заботливым. Сначала анонимный телефонный звонок в Алекс, теперь это. Напомните мне, чтобы я заглянул в свой дневник и проверил, не сегодня ли у меня день рождения.

Тут я заметил что-то еще и, наклонившись, вытащил из чемодана маленькую квадратную карточку.

– Удостоверение на имя Ирмы Ханке, – сказал я.

– Ну что ж, это, по-видимому, избавляет меня от хлопот. – Ильман повернул голову в сторону сержанта. – «В чемодане также находится одежда мертвой девушки и ее удостоверение», – продиктовал он.

На удостоверении было кровавое пятно.

– Может это быть отпечатком пальца, как вы думаете? – спросил я его.

Он взял у меня карточку и принялся внимательно рассматривать пятно.

– Да, вполне вероятно. Но я не вижу, чем это может нам помочь. Будь это настоящий отпечаток пальца, тогда совсем другое дело, мы бы получили ответ на многие вопросы.

Я покачал головой.

– Нет, не ответы, а новые вопросы... С чего это вдруг этому ненормальному понадобилось рассматривать удостоверение своей жертвы? Кровь указывает на то, что к тому времени она, вероятно, уже была мертва, если, конечно, это ее удостоверение. Так почему же наш приятель решил узнать, как ее зовут?

– Наверное, чтобы потом назвать ее имя, когда будет звонить в Алекс?

– Да, но зачем ему понадобилось ждать несколько недель, прежде чем позвонить? Не кажется ли вам это странным?

– Здесь вы правы, Берни. – Он положил удостоверение в пакет и осторожно поместил его в свой портфель, а затем снова заглянул в чемодан.

– А что у нас здесь? – Он вытащил небольшой, но производивший впечатление тяжелого мешочек и заглянул в него. – Ну, не странно ли? – Он держал его открытым, чтобы я мог видеть, что в нем лежит. Там были пустые тюбики из-под пасты, которые Ирма Ханке собирала в рамках экономической программы рейха.

– Наш убийца действительно предусмотрел все.

– Похоже, этот негодяй решил подразнить нас. Дает нам в руки все улики. Представляю, каким умным он себя считает, мы ведь никак не можем его поймать.

Ильман продиктовал еще несколько строчек сержанту и затем заявил, что закончил предварительное изучение места преступления и теперь очередь фотографа. Снимая перчатки, мы отошли от чемодана и обнаружили, что станционный мастер приготовил нам кофе. Я с удовольствием пил крепкий и горячий кофе, надеясь, что это поможет мне избавиться от привкуса смерти, обволакивавшего мой язык. Ильман сделал пару самокруток и протянул одну мне. Крепкий табак по вкусу напоминал ароматный дым от жарящегося мяса.

– А не имеет ли к этому какое-нибудь отношение ваш сумасшедший чех? – спросил он. – Ну тот, который называет себя кавалерийским офицером.

– Кажется, он действительно был кавалерийским офицером, – сказал я. – Его немного контузило на Восточном фронте, и он до конца так и не оправился. Этот кавалерист не способен совершить тройные прыжки, и, честно говоря, я не собираюсь на него ничего навешивать, если, конечно, не получу прямых улик. И не намерен выбивать из кого-нибудь признание, как это принято на Александр-плац. Не говоря уже о том, что он ничего такого не сказал. Его допрашивали все выходные, и он по-прежнему утверждает, что невиновен. Посмотрим, может быть, кто-нибудь из служащих камеры хранения опознает в нем человека, который оставил этот чемодан, но если нет, мне придется его отпустить.

– Представляю, как огорчится ваш чувствительный инспектор, – ухмыльнулся Ильман. – Тот, у которого дочь. Из его разговоров я понял: он совершенно уверен, что, будь у вас побольше времени, вы бы непременно состряпали против этого чеха дельце.

– Без сомнения. Он считает, что срок, который этот чех получил за изнасилование малолетней, – достаточная причина для того, чтобы посадить этого парня в укромную камеру и хорошенько им заняться.

– Методы современной полиции, они требуют столько сил! Как им хватает энергии?

– Это единственное, на что они ее расходуют. Дойбелю давно пора быть в кроватке, и он мне об этом уже напомнил. Некоторые из современных полицейских думают, что они работают в банке. – Я отмахнулся от него. – Вам никогда не казалось странным, что в Берлине все преступления совершаются днем?

– Вы забываете о том звонке в вашу квартиру ранним утром, когда к вам ввалились ваши добрые соседи-гестаповцы.

– Но там вы никогда не застанете никого старше криминальассистента, составляющего красные таблицы А-1 для штаба. И то, если что-нибудь очень важное.

Я повернулся к Дойбелю, который изо всех сил изображал такую смертельную усталость, что казалось, только госпиталь может поставить его на ноги.

– Когда фотограф закончит снимать труп, скажите ему, пусть сделает пару фотографий, чемодана в закрытом виде. И еще – снимки должны быть готовы к тому времени, когда соберутся все сотрудники камеры хранения. Это поможет им освежить воспоминания. Профессор отвезет чемодан в Алекс, как только он будет сфотографирован.

– А как быть с семьей девушки, комиссар? Это ведь Ирма Ханке, правда?

– Конечно, нужно будет, чтобы они официально опознали труп, но только после того, как профессор произведет вскрытие. Может быть, вы сделаете что-нибудь, чтобы труп не выглядел так ужасно? Для ее матери.

– Я не занимаюсь косметикой трупов, Берни, – холодно произнес профессор.

– Расскажите это кому-нибудь другому. Уж я-то видел, как вы однажды сделали вполне приличный труп из горы мясного фарша.

– Ну хорошо, – вздохнул Ильман. – Посмотрю, что можно сделать. Но мне потребуется на это целый день. Может быть, и ночь.

– Работайте, сколько вам нужно, но я хотел бы сообщить родителям, что мы нашли труп, сегодня вечером, так что не смогли бы вы к этому времени прикрепить ее голову к телу?

Дойбель громко зевнул.

– Ну что ж, инспектор, вы покорили аудиторию. Роль смертельно уставшего человека, нуждающегося в отдыхе, вам прекрасно удалась. Видит Бог, вы сделали все, что в ваших силах. Как только Беккер и Корш сменят вас, можете идти домой. Но я хочу, чтобы сегодня утром вы провели очную ставку. Может быть, кто-нибудь из сотрудников камеры хранения вспомнит нашего судетского приятеля.

– Слушаюсь, комиссар, – сказал Дойбель. Поняв, что скоро можно будет уйти домой, он взбодрился.

– Вы узнали, как зовут дежурного сержанта? Того, который отвечал на анонимный звонок?

– Голнер.

– Неужели старина Танкер Голнер?

– Да, комиссар. Вы найдете его в общежитии для полицейских. Он заявил, что подождет нас у себя дома, так как в гробу он видел Крипо и у него нет никакого желания торчать там всю ночь и ждать, пока мы заявимся.

– Старина Танкер, он совсем не изменился, – улыбнулся я. – Ну что ж, лучше не заставлять его ждать.

– Что мне передать Коршу и Беккеру, когда они прибудут? – спросил Дойбель.

– Передайте Коршу, пусть он проверит остальные вещи в этой камере хранения. Посмотрим, не оставили ли нам здесь еще каких подарочков.

Ильман прочистил горло.

– Хорошо бы, чтобы один из них присутствовал при вскрытии, – сказал он.

– Пусть вам поможет Беккер. Ему, кажется, доставляет удовольствие вид женского тела. Не говоря уже о его глубоких познаниях в вопросах насильственной смерти. Только не оставляйте его наедине с трупом, профессор. Он вполне может выстрелить в него или трахнуть, в зависимости от того, какое у него будет настроение.

Малая-Александрштрассе тянулась в северо-восточном направлении и заканчивалась Хорст-Вессел-плац, где находилось общежитие для сотрудников расположенного рядом Алекса. Большое здание с небольшими квартирами для женатых и старших офицеров и отдельными комнатами для остальных.

Несмотря на то что вахмистр Фриц Танкер Голнер больше не был женат, он занимал небольшую квартиру с одной спальней в задней части общежития на четвертом этаже, которую оставили за ним как награду за долгую и безупречную службу.

Ящик с цветами на подоконнике, за которыми он тщательно ухаживал, – единственный предмет, придававший этой квартире некоторый уют. Стены совершенно голые, если не считать пары фотографий, на которых Голнера награждали орденами. Он усадил меня в единственное в комнате кресло, а сам пристроился на краю аккуратно заправленной кровати.

– Мне говорили, что вы вернулись, – спокойно проговорил он и, наклонившись, вытащил из-под кровати деревянный ящик. – Хотите пива?

– Спасибо.

Он задумчиво кивнул, открывая пробки бутылок большими пальцами.

– И теперь в чине комиссара, как я слышал. Уволились инспектором. Возродились комиссаром. Как тут не поверить в колдовство, черт возьми? Не знай я вас так хорошо, подумал бы, что вы сидите у кого-то в кармане.

– А разве мы все не сидим там? Так или иначе?

– Только не я. И, если вы не изменились, то, значит, мы оба остались прежними.

Он неторопливо потягивал свое пиво.

Танкер родился на Восточно-Фризских островах, в Эмсланде, где, как говорят, мозги так же редки, как мех у рыбы. Вряд ли он смог бы правильно написать фамилию «Витгенштейн» и, уж конечно, ничего не понимал в его философии, но тем не менее Танкер был хорошим полицейским, еще старой закваски, жесткий, но справедливый. Он вразумлял молодых хулиганов дружеским ударом в ухо и, вместо того чтобы арестовывать человека и сажать его за решетку, предпочитал наставлять его на путь истинный простым, но очень эффективным способом – ударом своего могучего кулака размером с увесистый том энциклопедии. Говорили, что Танкер был самым крупным полицейским в Орпо, и, глядя на него, одетого в рубашку с короткими рукавами, подпоясанного широким ремнем, который, казалось, вот-вот треснет под тяжестью его огромного живота, я подумал, что в это трудно не поверить. Еще я подумал, изучая его лицо с выдающимися челюстями, что для подобного человеческого типа время остановилось – вероятно, так же выглядели его предки миллион лет назад, одетые в шкуру саблезубого тигра.

Я вытащил свои сигареты и предложил ему закурить. Он покачал головой и достал трубку.

– Если вас интересует мое мнение, – сказал я, – то мы все сидим у Гитлера в заднем кармане брюк. И он собирается съехать с горы на своей заднице.

Танкер пососал трубку и начал набивать ее табаком. Закончив, он улыбнулся и поднял свою бутылку.

– Выпьем тогда за булыжники под снегом!

Он громко рыгнул и зажег трубку. Клубы едкого дыма окутали меня, как балтийский туман, и заставили вспомнить о Бруно. Даже запах у этого дыма был такой же, как и у той мерзкой смеси, которую курил Бруно.

– Вы ведь знали Бруно, Танкер?

Он кивнул, посасывая трубку, и, не разжимая зубов, прогудел:

– Да, знал. И слышал, что с ним случилось. Бруно был хорошим человеком. – Он вытащил трубку из своего стариковского складчатого рта и принялся разглядывать, много ли осталось в ней табака. – Я его действительно хорошо знал. Мы вместе служили в пехоте. Видел его и в бою. Конечно, тогда он был совсем мальчишка, но, кажется, не очень-то боялся смерти. Он был храбрый малый.

– Его похоронили в прошлый четверг.

– Будь у меня время, я бы тоже пошел на его похороны. – Он на мгновение задумался. – Но это было где-то в Целендорфе. Слишком далеко. – Он допил свое пиво и открыл еще две бутылки. – Правда, я слышал, они превратили в кусок дерьма того, кто его убил, так что все в порядке.

– Да, похоже на то, – сказал я. – Расскажите мне о телефонном звонке вчера вечером. В котором часу это было?

– Почти точно в полночь. Мужчина спросил дежурного сержанта. Вы с ним говорите, отвечаю. Слушайте внимательно, продолжает он. Пропавшая девушка, Ирма Ханке, находится в большом голубом кожаном чемодане в камере хранения на станции «Зоопарк». Кто это? – спрашиваю я, но он вешает трубку.

– Можете вы описать мне его голос?

– Я бы сказал, что это был голос образованного человека, комиссар. Привыкшего командовать, и чтоб его приказания выполнялись. Как у офицера. – Он покачал своей крупной головой. – Вот, правда, не могу сказать, сколько ему лет.

– У него был какой-нибудь акцент?

– Небольшой баварский акцент.

– Вы в этом уверены?

– Моя последняя жена из Нюрнберга, комиссар, так что я уверен в этом.

– А как бы вы описали его тон? Взволнованный? Встревоженный?

– Нет, это не был голос психопата, если вы это имеете в виду, комиссар. Голос был ледяной, как моча замерзшего эскимоса. И, как я уже говорил, он звучал, как голос офицера.

– И он хотел переговорить с дежурным сержантом?

– Это его подлинные слова, комиссар.

– Вы слышали какой-нибудь шум в трубке? Может быть, шум уличного движения? Музыку? Что-нибудь в этом роде?

– Нет, ничего.

– А что вы потом сделали, после этого звонка?

– Позвонил оператору центральной телефонной службы на Францозишештрассе. Она выяснила, что звонили из телефонной будки у станции «Вест кройц». Я послал полицейскую машину, чтобы опечатать эту будку, пока не подъедет команда из отдела 5-Д и не проверит, что за пианист там работал.

– Молодец. И затем вы позвонили Дойбелю?

– Да, комиссар.

Я кивнул и принялся за вторую бутылку пива.

– Я полагаю, что в Орпо знают, из-за чего вся эта суета?

– Фон дер Шуленберг в начале прошлой недели собрал всех старших офицеров в кабинете для инструктажа. Нам сообщили то, что многие уже и так подозревали, – на улицах Берлина появился новый Горман. Многие считают, что именно поэтому вы и вернулись в полицию. Большая часть штатских, что теперь у нас служат, не смогут найти даже уголь в куче шлака. А дело Гормана – это была хорошая работа.

– Спасибо, Танкер.

– Все равно, комиссар, не похоже, чтобы маленький судетский придурок, который сидит у вас, был на самом деле в этом замешан, правда? Надеюсь, вы не возражаете, что я высказываю свое мнение?

– Нет, если у него, конечно, не было в кармане телефона. Но мы все-таки решили посмотреть – может быть, кто-нибудь в камере хранения на станции «Зоопарк» признает его. Кто знает, может быть, у него на воле остался сообщник.

Танкер кивнул.

– Истинная правда, – сказал он. – Все возможно в Германии, пока рейхсканцлером у нас это дерьмо – Гитлер.

Несколькими часами позже я вновь приехал на станцию «Зоопарк», где Корш уже раздал фотографии чемодана собравшимся здесь сотрудникам камеры хранения. Они вглядывались и вглядывались в фотографию, качали головами и скребли свои седеющие бородки, и все-таки никто не мог вспомнить человека, оставившего голубой кожаный чемодан.

Самый высокий из них – мужчина, одетый в длиннющую спецовку цвета хаки, который, кажется, был здесь главным, – вытащил тетрадь из-под стойки, обитой металлом, и подошел ко мне.

– Вероятно, вы записываете имена и адреса тех, кто оставляет здесь свои вещи, – начал я, ни на что особо не надеясь. Как правило, убийцы, сдающие чемоданы со своими жертвами в камеры хранения, не рискуют оставлять свои настоящие имена и адреса.

Человек в спецовке, чьи испорченные зубы напоминали почерневшие керамические изоляторы на трамвайных проводах, посмотрел на меня со спокойной уверенностью и постучал пальцем по плотной обложке своей регистрационной книги.

– Он записан здесь, тот, кто оставил этот чертов чемодан.

Открыв свою книгу, он лизнул большой палец, которым побрезговала бы и собака, и начал листать засаленные страницы.

– На фотографии видно, что на чемодане была бирка, – сказал он. – А на бирке ставится номер, точно такой же, как и на вещи сбоку. И этот номер указан в книге, вместе с числом, фамилией и адресом.

Он перевернул еще несколько страниц, а затем провел указательным пальцем по строчке.

– А, вот, – сказал он. – Этот чемодан сдали в пятницу, 19 августа.

– Через четыре дня после того, как она исчезла, – тихо заметил Корш.

Человек провел пальцем вдоль строчки на следующей странице.

– Здесь написано, что чемодан принадлежит господину Гейдриху, имя на букву "Р", Вильгельмштрассе, 102.

Корш так и покатился со смеху.

– Спасибо, – сказал я мужчине. – Вы нам очень помогли.

– Не вижу ничего смешного, – проворчал тот, уходя.

Я улыбнулся Коршу.

– Похоже, у нашего приятеля с чувством юмора неплохо.

– А вы напишете об этом в своем отчете, комиссар? – ухмыльнулся он.

– Но это же материал для следствия, разве не так?

– Только генералу это очень не понравится.

– Я думаю, он будет вне себя. Но, видите ли, наш убийца – не единственный, кто ценит хорошую шутку.

Когда я вернулся в Алекс, мне позвонил начальник отдела ВД-1, в котором якобы служил Ильман. Из отдела судебной медицины. Я разговаривал с гауптштурмфюрером СС доктором Шаде, чей тон был, как я и ожидал, довольно подобострастным – без сомнения, он считал, что генерал Гейдрих оказывает мне покровительство.

Доктор сообщил, что группа дактилоскопии сняла несколько отпечатков пальцев в телефонной будке на станции «Вест кройц», из которой, по-видимому, убийца и позвонил в Алекс. Теперь этим займутся ребята из отдела ВД-1 – отдела регистрации. Что касается чемодана и его содержимого, то он переговорил с криминальассистентом Коршем и сразу же свяжется с ним, если там будут найдены какие-нибудь отпечатки.

Я поблагодарил его за звонок и предупредил, что они должны выполнять в первую очередь заявки моего расследования, а уж потом – все остальные.

Через пятнадцать минут мне снова позвонили, на этот раз из Гестапо.

– Говорит штурмбаннфюрер Рот, – услыхал я в трубке. – Секция 4В-1. Комиссар Гюнтер, вы мешаете проведению исключительно важного расследования.

– 4В-1? Я что-то не слышал о такой секции. Вы звоните из Алекса?

– Мы находимся на Мейнекештрассе, расследуем католический заговор.

– Боюсь, и ничего не знаю о вашей секции, штурмбаннфюрер. И не желаю знать. Тем не менее мне непонятно, как я могу мешать вашему расследованию.

– И все-таки это так. Это вы приказали гауптштурмфюреру СС доктору Шаде, чтобы в первую очередь все делалось для вашего расследования, а потом уж для других?

– Да, это мой приказ.

– Тогда вам, комиссар, следует знать, что в тех случаях, когда требуются услуги отдела ВД-1, вначале идут дела Гестапо, а потом уж Крипо.

– Я об этом не знал. Интересно, какое же страшное преступление было совершено, если расследование убийства нужно отодвинуть на второй план? Какой-нибудь священник исказил доказательства? Или попытался выдать вино для причастия за кровь Христову?

– Ваши легкомысленные шуточки совершенно неуместны, комиссар. Наш отдел расследует дела исключительной важности – в частности, случаи гомосексуализма среди священников.

– Да что вы говорите? Ну тогда я буду сегодня спать спокойнее. Но все же мое расследование получило право первоочередности от самого генерала Гейдриха.

– Зная, какое значение он придает арестам религиозных врагов государства, в это очень трудно поверить.

– Тогда позвоните на Вильгельмштрассе, и пусть генерал лично вам все разъяснит.

– Я так и сделаю. Без сомнения, он будет также очень возмущен тем, что вы не хотите понять, какую опасность представляет собой третий международный заговор, целью которого является уничтожение Германии. Католицизм – не меньшая угроза безопасности рейха, чем большевизм и мировой сионизм.

– Вы забыли инопланетян, – сказал я. – Откровенно говоря, мне глубоко наплевать, что вы там ему расскажете: ВД-1 – часть Крипо, а не Гестапо, и все службы нашего управления должны первым долгом выполнять заявки нашего расследования. У меня есть на этот счет письменное распоряжение самого рейхскриминальдиректора. Имеется оно и у доктора Шаде. Так что возьмите ваше так называемое дело и засуньте его себе в задницу. От вас так воняет, что больше дерьма или меньше – не имеет значения.

Я швырнул трубку на рычаг: В этой работе, что ни говори, есть свои приятные моменты. Например, возможность помочиться на ботинки гестаповцам.

На очной ставке, проведенной несколько позже этим утром, сотрудники камеры хранения не признали в Готфриде Бауце человека, который сдал чемодан с останками Ирмы Ханке, и я, к великому негодованию Дойбеля, подписал приказ о его освобождении.

Существует закон, согласно которому все берлинские владельцы гостиниц и домохозяева обязаны в течение шести дней сообщать в полицейский участок о вновь прибывших. Благодаря этому в службе регистрации проживающих Алекса вы можете за пятьдесят пфеннигов узнать адрес любого жителя Берлина. Люди думают, что этот закон является частью чрезвычайных полномочий нацистов, но на самом деле он существует уже давно. Еще прусская полиция прибегала к таким мерам.

Служба регистрации, располагавшаяся в комнате 350, находилась совсем рядом с моим кабинетом, а это означало, что в коридоре всегда шумели посетители, и мне приходилось постоянно держать свою дверь закрытой. Я полагаю, меня поместили сюда, как можно дальше от кабинетов сотрудников комиссии по расследованию убийств, чтобы служащие Крипо общались со мной как можно меньше – начальство боялось, что я заражу их своими анархистскими взглядами на методы расследования преступлений. А возможно, оно надеялось сломить таким образом мою строптивость, подавить меня. Даже в самый солнечный день мой кабинет производил очень мрачное впечатление. На металлическом письменном столе оливково-зеленого цвета было больше зазубрин, чем на заборе с колючей проволокой, единственное его достоинство, что он подходил по цвету к вытертому линолеуму и выцветшим занавескам. Прокуренные насквозь стены пожелтели от дыма.

Урвав несколько часов сна, я вернулся в свой кабинет, где моему взору предстал Ганс Ильман, терпеливо дожидавшийся меня с папкой фотографий, что, конечно, не улучшило моего настроения. Поздравив себя с тем, что я догадался перекусить перед весьма неаппетитным делом, я сел и посмотрел на него.

– Так вот где они вас прячут! – сказал он.

– Предполагается, что все это временно, – объяснил я. – Как и моя служба здесь. Но, честно говоря, мне очень нравится, что я нахожусь отдельно от остальных сотрудников Крипо. Меньше шансов снова стать здесь постоянной единицей. И, по-моему, им это тоже подходит.

– Подумать только, и из такой бюрократической темницы он ухитрился взбудоражить все руководство Крипо! – Ильман рассмеялся и, теребя свою бородку, добавил: – Вы и штурмбаннфюрер из Гестапо создали массу проблем для бедного доктора Шаде. Ему оборвали телефон всякие важные персоны. Небе, Мюллер, даже Гейдрих. Вы, наверное, испытываете глубокое удовлетворение. Нет, не пожимайте так скромно плечами. Я восхищен вами, Берни, правда восхищен.

Я выдвинул ящик стола и вытащил бутылку и два стакана.

– Давайте выпьем за это, – предложил я.

– Охотно. Я не прочь выпить после такого денечка, который у меня нынче выдался. – Он поднял наполненный стакан и с благодарностью выпил его. – Вы знаете, я и понятия не имел, что в Гестапо есть специальный отдел по борьбе с католиками.

– Я тоже. Но не могу сказать, что сильно удивлен этим. Национал-социализм допускает существование только одной официальной веры. – Кивком головы я показал на папку в руках Ильмана. – Что же мы имеем?

– Жертву номер пять, вот что мы имеем. – Он протянул мне папку и принялся изготавливать самокрутку.

– Хорошие снимки, – сказал я, просматривая содержимое папки. – Ваш человек делает отличные фотографии.

– Я был уверен, что вы оцените его мастерство. Вот этот снимок шеи девушки наиболее интересен. Правая сонная артерия почти полностью перерезана одним строго горизонтальным ударом ножа. Это означает, что она лежала на спине, когда он перерезал ей горло. Большая часть раны приходится на правую сторону шеи, поэтому, по всей вероятности, наш приятель – правша.

– Представляю, что это был за нож, – сказал я, изучая глубину раны.

– Да. Гортань почти полностью перерезана. – Он облизал край самокрутки. – Я бы сказал, это был исключительно острый нож, вроде хирургического скальпеля. С другой стороны, однако, надгортанник очень сильно сдавлен, и между ним и пищеводом с правой стороны есть гематома величиной с косточку апельсина.

– Ее задушили, правильно?

– Правильно, – усмехнулся Ильман. – Но на самом деле, ее придушили. В ее частично наполненных воздухом легких было немного крови.

– Итак, он придушил ее, чтобы она не кричала, а потом перерезал ей горло?

– Она умерла от потери крови, когда он подвесил ее вверх ногами, как мясник теленка. То же самое, что и со всеми остальными. У вас есть спички?

Я бросил ему через стол книжечку картонных спичек.

– А как обстоят дела с ее маленькими интимными местами? Он ее изнасиловал?

– Да, изнасиловал и поранил во время полового акта. Ну что ж, этого и следовало ожидать. Она ведь была девственницей, как мне представляется. На слизистой оболочке остались даже следы его ногтей. Но, что важнее всего, я обнаружил на ее теле несколько инородных лобковых волосков, а они, конечно, не были привезены из Парижа.

– Вы установили цвет волос?

– Коричневый. Не спрашивайте меня о том, какой оттенок коричневого, я не разбираюсь в этих тонкостях.

– Но вы абсолютно уверены, что это не волосы Ирмы Ханке?

– Абсолютно. Они выделялись на фоне ее светловолосой маленькой киски, какая и должна быть у настоящей арийки, словно кусок дерьма в сахарнице. – Он откинулся назад и выпустил вверх облако дыма. – Хотите, чтобы я сравнил эти волосы с зарослями вашего сумасшедшего чеха?

– Нет, я его выпустил сегодня днем. Он чист. И так уж получается, что у него волосы светлые. – Я пролистал отпечатанные страницы отчета о результатах вскрытия. – Это все?

– Не совсем.

Он пососал свою самокрутку, а затем раздавил ее в моей пепельнице. Потом достал из кармана своей твидовой охотничьей куртки сложенный газетный листок и расстелил его на столе.

– Я подумал, что вам следует взглянуть на это.

Это была первая страница старого номера антисемитского еженедельника «Штюрмер», который издавал Юлиус Штрейхер. Заголовок в левом верхнем углу извещал, что это «Специальный номер, посвященный ритуальным убийствам». Такой заголовок трудно забыть. Рисунок, выполненный пером, красноречиво подтверждал это. На нем были изображены восемь обнаженных светловолосых немецких девушек, висевших вниз головой, их шеи перерезаны и кровь стекает в большую чашу для причастия, которую держит в руках уродливый карикатурный еврей.

– Интересный рисунок, правда? – спросил Ильман.

– Штрейхер всегда публикует такую чушь, – сказал я. – Никто не принимает ее всерьез.

Ильман покачал головой и расправил окурок своей самокрутки.

– Я ни единой минуты не допускаю мысли, что это нужно принимать всерьез. В ритуальные убийства я верю не больше, чем в то, что Адольф Гитлер – миротворец. Но вот этот рисунок, – кивнул он, – до мельчайших подробностей напоминает тот способ, с помощью которого уже были убиты пять немецких девушек. – Он снова кивнул.

Мой взгляд упал на статью, помещенную под рисунком, в глаза бросились строки: «Евреи обвиняются в том, что они соблазняют детей-неевреев и взрослых-неевреев, убивают их и добывают из их тел кровь. Они обвиняются в том, что добавляют эту кровь к тесту мацы (хлеба, выпекаемого из бездрожжевого теста), которую они используют в своих религиозных пытках, особенно детей, и во время этих пыток выкрикивают угрозы, проклятия и произносят магические заклинания, направленные против неевреев. Эти систематические убийства носят специальное название. Их называют ритуальные убийства».

– Вы предполагаете, что Штрейхер может иметь какое-то отношение к этим убийствам?

– Я ничего не предполагаю, Берни. Просто мне пришла в голову мысль, что надо обратить ваше внимание на этот рисунок. – Он пожал плечами. – А почему бы и нет? В конце концов, он будет не первым окружным гауляйтером, совершающим преступление. Могу привести пример губернатора Курмарка Кубе.

– О Штрейхере рассказывают много всяких историй, – заметил я.

– В любой другой стране Штрейхер давно бы уже сидел в тюрьме.

– Вы мне оставите это?

– С удовольствием. Это не такая вещь, которую хотелось бы держать у себя на кофейном столике. – Ильман раздавил в пепельнице еще один окурок и встал, собираясь уходить. – Так что же вы намерены делать?

– Со Штрейхером? Пока не знаю. – Я посмотрел на часы. – Подумаю об этом после официального опознания. Беккер скоро будет здесь вместе с родителями девушки. Поэтому пойдемте-ка лучше в мертвецкую.

Что-то в словах Беккера натолкнуло меня на мысль самому отвезти супругов Ханке домой после того, как господин Ханке официально заявил, что останки принадлежали его дочери.

– Я не первый раз сообщаю плохие новости семье погибших, – объяснил Беккер. – Как ни странно, все до последней минуты надеются на лучшее. И только когда ты сообщаешь им правду, они бывают окончательно сражены. Матери падают в обморок, ну, вы все знаете. Но эти среагировали как-то по-другому. Трудно объяснить, что я имею в виду, но, комиссар, у меня сложилось впечатление, что они этого ожидали.

– После четырех недель отсутствия дочери? Да они просто смирились с мыслью о том, что она умерла, вот и все.

Беккер нахмурился и поскреб макушку своей растрепанной головы.

– Нет, – медленно сказал он. – Это что-то другое, комиссар, я не могу хорошо объяснить. Наверное, мне не стоило вообще об этом говорить. Может быть, мне только показалось.

– Вы верите в интуицию?

– В общем-то, да.

– И правильно. Иногда это единственная вещь, на которую полицейский может положиться. И тогда у него нет другого выбора, как довериться ей. Полицейскому, который не доверяет своим предчувствиям, никогда не повезет. А без везения нет никакой надежды, что тебе удастся распутать дело. Нет, вы правильно сделали, что рассказали мне.

Мы ехали на юго-запад, в Штеглиц, и господин Ханке, бухгалтер завода «АЕГ» на Зеештрассе, сидевший рядом со мной, меньше всего производил впечатление человека, смирившегося со смертью своей единственной дочери. Тем не менее я не собирался сбрасывать со счетов то, что рассказал мне Беккер. Я не торопился делать никаких заключений, я просто наблюдал.

– Ирма была очень умной девочкой, – вздохнул Ханке. Он говорил с акцентом, выдававшим в нем жителя рейнских земель, чем очень напоминал Геббельса. – Ей хватило ума не бросить школу и сдать экзамены на аттестат зрелости, как она и мечтала. Но она не была книжным червем, Ирма только что получила имперский спортивный значок и диплом мастера спорта по плаванию. Она никому не делала зла. – Его голос сорвался, когда он спросил: – Кому понадобилось ее убивать, комиссар? Кто мог это сделать?

– Именно это я и хочу выяснить, – сказал я. Но жена Ханке, сидевшая на заднем сиденье, уже знала ответ на этот вопрос.

– Неужели вам не ясно, кто стоит за этим убийством? – спросила она. – Моя дочь была примерным членом Союза немецких девушек, на уроках расовой теории ее называли идеальным примером истинной арийки. Она хорошо знала гимн «Хорст Вессел» и читала наизусть целые страницы из великой книги фюрера. Так кто же мог убить ее, девственницу, как не евреи? Кто, кроме евреев, мог сделать с ней такое?

Господин Ханке повернулся и взял жену за руку.

– Мы пока еще ничего не знаем. Силке, дорогая, – сказал он. – Правда, комиссар?

– Я думаю, что это маловероятно, – ответил я.

– Вот видишь, Силке? Комиссар не верит в то, что ее убили евреи, и я тоже не верю.

– А я говорю вам, что уверена в этом, – прошипела она. – Вы оба ошибаетесь. Это очевидно так же, как и то, что длинный нос – это нос еврея. Кто же еще, кроме евреев? Вы что, не понимаете? Это же совершенно очевидно!

«Когда находят тело со следами ритуального убийства, обвинение выдвигается немедленно, так делается во всем мире. И это обвинение выдвигается только против евреев», – вспомнились мне слова из статьи в еженедельнике «Штюрмер», который лежал, свернутый, у меня в кармане, и, слушая фрау Ханке, я неожиданно подумал, что она права, но права в том, во что бы никогда не согласилась поверить.

Глава 11 Четверг, 22 сентября

Раздался свисток, поезд дернулся и начал медленно отъезжать от перрона Ангальтского вокзала. Наше шестичасовое путешествие в Нюрнберг началось. Корш, с которым мы вдвоем ехали в купе, с головой ушел в газету.

Вдруг он громко чертыхнулся.

– Вы только послушайте, что здесь пишут! «Советский министр иностранных дел Максим Литвинов объявил с трибуны Лиги Наций в Женеве, что его правительство намерено выполнить свои обязательства по существующему с Чехословакией договору и что оно одновременно предоставит военную помощь Франции». О Боже, нам достанется, если на нас нападут сразу с двух сторон.

Я промычал нечто нечленораздельное. В то, что французы организуют настоящую оппозицию Гитлеру, верилось еще меньше, чем в соблюдение ими «сухого закона». Литвинов очень хорошо продумал свое заявление. Никто не хотел войны. Никто, кроме Гитлера. Этого сифилитика Гитлера.

Мои мысли вернулись к встрече с фрау Калау фон Хофе в прошлый вторник в Институте Геринга.

* * *

– Я принес ваши книги, – сообщил я. – Особенно интересной оказалась книга профессора Берга.

– Рада, что она вам понравилась, – произнесла фрау фон Хофе. – А что вы скажете о Бодлере?

– Он мне тоже понравился, по-моему, его стихи – о современно! Германии. Особенно цикл «Хандра».

– Наверное, вы уже созрели для Ницше, – сказала она, откинувшись на спинку стула.

Мы разговаривали в светлом, со вкусом обставленном кабинете, окна которого выходили прямо на зоопарк. Мне казалось, что я даже слышу крики обезьян, доносящиеся оттуда.

Калау фон Хофе продолжала улыбаться. Она выглядела лучше, чем была в моих воспоминаниях. Взяв фотографию, одиноко стоявшую на столе, я стал разглядывать ее – красивый мужчина и два маленьких мальчика.

– Ваша семья?

– Да.

– Вы, наверное, очень счастливый человек, – сказал я и поставил фотографию на место. – Ницше... – продолжал я, чтобы сменить тему разговора. – Я ничего о нем не знаю. Видите ли, я мало читаю. Мне трудно выкроить для этого время. Но в свое время я прочитал те страницы в «Майн кампф», где говорится о венерических болезнях. И заметьте, после этого чтения мне пришлось подпереть окно в ванной кирпичом, чтобы оно не захлопнулось.

Она засмеялась.

– Тем не менее вы, вероятно, правы.

Она хотела что-то сказать, но я поднял руку:

– Знаю, знаю, не говорите ничего. Вы мне рассказали только о том, что написано в замечательной книге нашего фюрера. Не вдаваясь в психотерапевтический анализ самого писателя.

– Правильно.

Я сел и посмотрел ей в глаза.

– Но такое возможно?

– О да, конечно.

Я протянул ей страницу из «Штюрмера».

Она спокойно посмотрела на меня, затем открыла коробку с сигаретами. Я взял одну и, чиркнув спичкой, дал прикурить ей, затем прикурил сам.

– Вы спрашиваете меня об этом по долгу службы, официально? – поинтересовалась она.

– Нет, конечно нет.

– Тогда могу сказать, что это возможно. К тому же должна заметить: «Штюрмер» – произведение не одной, а нескольких психопатических личностей. Эти так называемые передовицы или иллюстрации Фино– одному Богу известно, какое влияние оказывает на людей такая мерзость!

– А вы не могли бы немного порассуждать. На тему о влиянии, я имею в виду.

Она поджала свои красивые губы.

– Его очень трудно оценить, – сказала она, помолчав немного. – Конечно, если люди со слабой психикой будут регулярно поглощать информацию такого рода, она может повлиять на них.

– Повлиять до такой степени, что человек может решиться на убийство?

– Нет, – сказала она. – Я так не думаю. Из нормального человека она не сделает убийцу. Но если человек к этому предрасположен, то вполне возможно, что публикуемая информация и рисунки к ней могут подтолкнуть его к убийству. Вы же сами прочитали в книге Берга: «Кюртен утверждал, что описание самого непристойного вида преступления оказало на него совершенно определенное влияние».

Она закинула ногу на ногу. Услышав шуршание ее шелковых чулок, я мысленно представил себе ее ноги, стянутые подвязками, и чуть выше кружевное великолепие, которое должно было там быть. Мышцы моего живота напряглись. Продолжая вести серьезный разговор, я представил себе, как просовываю руку под ее юбку и как она раздевается передо мной. Так где же все-таки начинается испорченность?

– Понимаю, – сказал я. – А что вы как профессионал думаете о человеке, который опубликовал подобную писанину? Я имею в виду Юлиуса Штрейхера.

– Такая ненависть почти всегда является результатом сильной психической неустойчивости. – Она помолчала несколько мгновений. – Могу я вам рассказать кое-что по секрету?

– Конечно.

– Вы знаете, что Матиас Геринг, директор нашего института, – кузен Премьер-министра?

– Да.

– Штрейхер написал много ядовитой чепухи о медицине как о еврейской науке, и о психотерапии в частности. Будущее психического здоровья в нашей стране оказалось под угрозой. Следовательно, у доктора Геринга есть много причин убрать Штрейхера, он даже подготовил по приказу Премьер-министра его психологическую характеристику. Я уверена, что могу гарантировать участие нашего института в любом расследовании, касающемся Штрейхера. – Я задумчиво кивнул. – Вы подозреваете Штрейхера?

– Честно?

– Конечно.

– Если честно, то не знаю Пока давайте скажем так: я им заинтересовался.

– Хотите, я попрошу доктора Геринга помочь вам?

Я покачал головой.

– Нет. Не сейчас. Но спасибо за предложение. Я буду помнить о нем. – Я встал и направился к двери. – Бьюсь об заклад, что вы, вероятно, очень высокого мнения о Премьер-министре, поскольку он покровительствует вашему институту. Я прав?

– Он хорошо к нам относится, это правда. И я сомневаюсь, что наш институт мог бы существовать, если бы не его поддержка. Естественно, мы о нем высокого мнения.

– Пожалуйста, не думайте, что я в чем-то вас обвиняю, вовсе нет. Но неужели вам никогда не приходило в голову, что ваш благодетель с такой же легкостью может пойти и навалить кучу дерьма в чужом огороде, как Штрейхер – в вашем? Вы никогда об этом не задумывались? Меня поражает, в какой грязи мы живем. И еще долго будем вляпываться подошвами своих ботинок в дерьмо, пока кто-нибудь не догадается отловить всех бродячих собак и поместить их в питомник. – Я дотронулся до края своей шляпы. – Подумайте об этом.

* * *

Корш рассеянно крутил свои усы, продолжая читать газету. Я подумал: не потому ли он отрастил их, чтобы выглядеть более мужественным, совсем как другие отращивают себе бороды вовсе не оттого, что им не нравится бриться – борода требует не меньше ухода, – просто им кажется, с бородой их наконец-то начнут принимать всерьез. Но усы Корша, как два штриха, нанесенные карандашом для бровей, только подчеркивали хитрое выражение его лица. Они делали его похожим на сводника, что совершенно не соответствовало характеру этого человека, который, как я успел заметить за те неполные две недели, что мы работали вместе, был крепким и надежным.

Заметив мой взгляд, он решил проинформировать меня, что польский министр иностранных дел, Иосиф Бек, потребовал решить проблему польского меньшинства в районе Ольза в Чехословакии.

– Совсем как банда гангстеров, правда, комиссар? – сказал он. – Каждый хочет ухватить себе кусочек.

– Корш, – заметил я, – вы зарыли в землю свой талант. Из вас получился бы прекрасный диктор на радио.

– Простите, комиссар, – смутился он, складывая и убирая газету. – Вы когда-нибудь раньше бывали в Нюрнберге?

– Один раз. Сразу же после войны. Но я бы не сказал, что баварцы мне очень понравились. А вы уже бывали?

– Я еду туда впервые. Но я понял, что вы имеете в виду. Весь этот их дурацкий консерватизм. Глупости все это, верно?

С минуту он молчал, глядя на проплывающий за окном сельский пейзаж. Потом, снова посмотрев мне в лицо, произнес:

– Вы действительно считаете, что Штрейхер замешан во всех этих убийствах, комиссар?

– Мы ведь в этом деле не идем наперекор начальству, правда? Да и гауляйтер Франконии, что называется, не пользуется популярностью в народе. Артур Небе зашел так далеко, что даже сказал мне: «Юлиус Штрейхер – один из самых больших преступников рейха, против него ведется уже несколько расследований». Он настаивал, чтобы мы переговорили с полицей-президентом Нюрнберга лично. Очевидно, между ним и Штрейхером нет особой любви. Но в то же время мы должны быть исключительно осторожны. Штрейхер управляет своей областью, как китайский военачальник. Не говоря уж о том, что он на «ты» с фюрером.

В Лейпциге в наше купе подсел молодой командир морской десантной части СА, а мы с Коршем отправились на поиски вагона-ресторана. Мы закончили обедать, когда поезд прибыл в Геру, город, расположенный недалеко от чешской границы, и наш попутчик вышел на этой остановке, хотя никаких признаков скопления войск в этом районе, о чем нам доводилось слышать, мы не заметили. Корш высказал предположение, что присутствие морских десантников СА означает: командование планирует провести здесь десантную операцию, что, по нашему общему мнению, было бы наилучшим вариантом, поскольку граница тут проходит по горам.

Наступил вечер, когда поезд прибыл наконец на главный вокзал Нюрнберга, расположенный в центре города. Выйдя из поезда, мы поймали такси у подножия конной статуи какого-то неизвестного нам аристократа и поехали на восток по улице Фрауенторграбен, тянувшейся вдоль крепостных стен старого города. Над мощными, почти восьмиметровыми стенами через равные промежутки возвышались большие квадратные башни. Эти громадные средневековые стены и глубокий, заросший травой ров, шириной не менее тридцати метров, в котором давно уже не было воды, отделяли старый Нюрнберг от нового.

Мы остановились в «Дойчер хоф», одном из стариннейших и лучших отелей в городе. Из окон наших комнат открывался великолепный вид на крутые крыши и целый лес накрытых колпаками труб, раскинувшихся до горизонта за крепостными стенами.

В начале XVIII века Нюрнберг был крупнейшим городом древнего княжества Франкония и одним из главных пунктов, где пересекались торговые пути из Германии, Венеции и Востока. Он и сейчас оставался самым крупным промышленным и торговым центром Южной Германии, но теперь он приобрел и новое значение – как столица национал-социализма. Каждый год в Нюрнберге собирались больше партийные съезды – любимые детища гитлеровского архитектора Шпеера.

Наци были необыкновенно предусмотрительными, и, для того чтобы увидеть это хорошо отрепетированное мероприятие, вовсе не нужно было ездить в Нюрнберг – в сентябре люди старались поменьше ходить в кинотеатры, чтобы не смотреть бесконечные выпуски кинохроники, в которых не бывает ничего, кроме очередного съезда.

Во всяком случае, на поле Цеппелина собиралось иногда до сотни тысяч человек, размахивающих флагами. В Нюрнберге, как и в любом другом городе Баварии, насколько я помню, всегда было плохо по части развлечений.

Так как Мартин, шеф полиции Нюрнберга, назначил нам встречу только на десять часов следующего утра, Корш и я решили, что мы просто обязаны провести вечер в поисках хоть каких-нибудь развлечений, которые мог предложить нам Нюрнберг. Тем более что счет оплачивало руководство Крипо. Эта идея особенно понравилась Коршу.

– Смотри-ка, – произнес он с восторгом, – Алекс оплачивает не только шикарный отель, но еще и сверхурочные!

– Надо воспользоваться этим случаем и погулять от души, – сказал я. – Не так-то часто таким, как мы, выпадает возможность побывать в роли партийной «шишки». А если Гитлер добьется-таки начала войны, то мы сможем долго жить воспоминаниями об этом маленьком приключении.

Большинство баров в Нюрнберге напоминали места, где в средние века, наверное, собирались старейшины небольших цехов. За столиками сидели старые вояки и прочие реликты, стены обычно бывали украшены старыми рисунками и курьезными вещицами, собранными несколькими поколениями владельцев, которые интересовали нас не больше, чем таблицы логарифмов. Но пиво, по крайней мере, было отличное, что, впрочем, характерно для всей Баварии, а в баре «Блау флаше» на Халплац, где мы решили пообедать, еда была даже лучше пива.

Вернувшись назад в «Дойчер хоф», мы заглянули в ресторан отеля, чтобы выпить бренди, и увидели там странную картину. За угловым столиком сидела компания из трех человек, вдрызг пьяных, – две блондинки, по виду совершенно безмозглые, и политический лидер НСРПГ, одетый в однобортный мундир светло-коричневого цвета, – не кто иной, как гауляйтер Франконии Юлиус Штрейхер, собственной персоной.

Официант, принесший нам выпивку, нервно улыбнулся, когда мы спросили его, действительно ли сам Юлиус Штрейхер сидит за угловым столиком. Он сказал: да, это он, и тут же ушел, так как Штрейхер начал громко требовать, чтобы ему принесли еще одну бутылку шампанского.

Нетрудно было догадаться, почему все боялись Штрейхера. Помимо положения, которое он занимал в партии, что само по себе давало ему огромную власть, этот человек и выглядел как кулачный боец. Почти без шеи, с лысой головой, безбровый, с маленькими ушами и массивным подбородком, Штрейхер был бледной копией Бенито Муссолини. Впечатление воинственности, которое он производил, усиливалось огромным хлыстом из кожи гиппопотама, который лежал перед ним на столе, словно длинная черная змея.

Он с такой силой стукнул кулаком по столу, что все рюмки и ножи громко звякнули.

– Что, черт побери, нужно сделать, чтобы тебя обслужили в этом вшивом ресторане? – заорал он на официанта. – Мы умираем от жажды. – Он показал пальцем на другого официанта. – Ты! Я велел тебе не сводить с нас твоих мерзких глаз, чтобы в ту минуту, когда ты увидишь, что наши бутылки пусты, немедленно нес другую! Ты что, придурок или что-нибудь похуже? – И он снова грохнул кулаком по столу, к вящей радости своих подружек, пришедших в такой восторг, что лаже сам Штрейхер рассмеялся над вспышкой собственного гнева.

– Кого он вам напоминает? – спросил Корш.

– Аль Капоне, – сказал я, не задумываясь, а затем добавил: – Хотя на самом деле они все напоминают мне Аль Капоне.

Корш рассмеялся.

Мы потягивали свое бренди и наблюдали этот спектакль. У нас и в мыслях не было, что мы сможем увидеть такое в самом начале своего визита. К полуночи в ресторане остались только мы и компания Штрейхера, все остальные не выдержали непрерывной ругани гауляйтера и ушли. Официант подошел, чтобы вытереть наш стол и вытряхнуть окурки из пепельницы.

– Он что, всегда такой? – спросил я его.

Официант горько усмехнулся.

– Какой? Да сегодня он еще тихий, – сказал он. – Вы бы посмотрели на него десять дней назад, когда наконец закончился партийный съезд. Он устроил здесь настоящий разгром.

– Тогда почему вы его пускаете? – спросил Корш.

Официант жалобно взглянул на него.

– Вы что, издеваетесь? Попробуйте только не пустить его. «Дойчер» – это его любимое место водопоя. Если мы его вышвырнем, он тут же отыщет предлог, чтобы закрыть нас. А может быть, придумает что-нибудь похуже, кто знает? Говорят, он часто появляется во Дворце правосудия на Фуртерштрассе и избивает своим хлыстом молоденьких мальчиков в камерах.

– Да, не хотел бы я быть евреем в этом городе, – сказал Корш.

– Истинная правда, – сказал официант. – В прошлом месяце он науськал толпу, и она сожгла синагогу.

В этот момент Штрейхер запел, сопровождая свое пение стуком ножа и вилки по крышке стола, с которого он предусмотрительно снял скатерть. Однако из-за такого аккомпанемента и акцента Штрейхера, а также из-за того, что певец был совершенно пьян и не мог правильно взять ни одной ноты, не говоря уже о том, что две его гостьи непрерывно взвизгивали и хихикали, мы с Коршем так и не смогли понять, что за песню он пел. Но можно было поклясться, что не песню Курта Вайля, и этот его хор заставил нас наконец подняться и уйти.

На следующее утром мы отправились на Якобсплац, расположенную совсем близко к северу от нашего отеля. Здесь напротив прекрасной церкви стоит старинная крепость, построенная рыцарями Тевтонского ордена. На ее юго-восточном углу возвышалось здание Элизабет-кирхе с куполом, а на юго-западе, на углу Шлотфегергассе, располагались старые казармы, в которых сейчас находилась штаб-квартира местной полиции. Насколько я знаю, во всей Германии не было другого такого полицейского управления, которое имело бы в своем распоряжении собственную католическую церковь.

– Уж здесь-то из тебя так или иначе вытянут признание, будь уверен, – пошутил Корш.

Обергруппенфюрер СС доктор Бенно Мартин, среди предшественников которого на посту полицей-президента Нюрнберга был сам Генрих Гиммлер, встретил нас в своем кабинете, расположенном на последнем этаже здания. Кабинет его напоминал жилище средневекового барона, я не удивился бы, окажись в руках у Мартина сабля. Когда он повернулся, я заметил у него на щеке шрам, полученный на дуэли.

– Как там Берлин? – вежливо поинтересовался он, предлагая нам сигареты из своей коробки. Сигарету для себя он вставил в мундштук розового дерева, больше похожий на трубку, сигарета торчала в нем вертикально, под прямым углом к лицу.

– В Берлине все спокойно, – ответил я. – Но только потому, что все затаили дыхание.

– Совершенно верно, – согласился он и махнул рукой в сторону газеты, лежавшей на его столе. – Чемберлен прилетел в Бад-Годесберг для новых переговоров с Гитлером.

Корш потянул газету к себе, посмотрел на заголовок и вернул ее на место.

– По-моему, слишком много болтовни, – сказал Мартин.

Я промычал что-то нечленораздельное.

Мартин усмехнулся и положил свой квадратный подбородок на руку.

– Артур Небе сообщает мне, что по улицам Берлина разгуливает психопат, срывающий лучшие цветы германского девичества. Он также предупреждает меня, что вы хотели бы посмотреть на самого мерзопакостного психопата Германии и решить, не замешан ли он в этом деле. Я имею в виду, конечно, этого поросячьего сфинктера Штрейхера. Я прав?

Он уперся в меня своим холодным, пронизывающим взглядом, но я выдержал его. Готов поклясться, что генерал сам отнюдь не ангел. Небе описал мне Бенно Мартина как выдающегося руководителя. Для шефа полиции в нацистской Германии это могло означать все что угодно – этот человек вполне мог оказаться вторым Торквемадой.

– Это правда, генерал, – сказал я и протянул ему первую страницу еженедельника «Штюрмер». – Здесь показано, каким способом были убиты пять девушек. За исключением еврея, который собирает кровь в сосуд, разумеется.

– Разумеется, – сказал Мартин. – Но вы же не исключили евреев из возможных подозреваемых?

– Нет, но...

– Но именно театральность самого способа убийства заставляет вас сомневаться, что это сделали они. Я прав?

– Да, и тот факт, что среди жертв не было евреек.

– Может быть, он просто предпочитает более привлекательных девушек, – усмехнулся Мартин. – Ему милее светловолосые, голубоглазые девушки, чем развращенные еврейские дворняжки. А возможно, это просто совпадение. – Он заметил, как я удивленно поднял брови. – Но вы ведь не очень верите в совпадения, комиссар, не так ли?

– Нет, генерал, в делах, связанных с убийством, я в совпадения не верю. Там, где другие видят совпадения, я усматриваю образ действий. Или, по крайней мере, я пытаюсь его нащупать. – Я откинулся на стуле и скрестил ноги. – Вы читали работу Карла Юнга, посвященную этому вопросу, генерал?

Он насмешливо фыркнул.

– Боже милосердный, неужели криминальная полиция Берлина занялась изучением психологии?

– Я думаю, из него получился бы хороший полицейский, генерал, – сказал я, любезно улыбаясь. – Если, конечно, вы не возражаете, что я высказываю свое мнение.

– Избавьте меня от лекции по психологии, комиссар, – вздохнул Мартин. – Скажите просто, что это за образ действий, к которому имеет отношение наш обожаемый гауляйтер здесь, в Нюрнберге?

– Ну что ж, генерал, дело вот в чем. Мне пришло на ум, что кто-то, по-видимому, пытается заманить евреев в хитроумную ловушку.

Теперь уже генерал удивленно поднял брови.

– А вам не все равно, что случится с евреями?

– Генерал, мне не все равно, что случится с пятнадцатилетними девушками, когда они будут сегодня возвращаться домой.

Я протянул генералу листок бумаги с напечатанными на нем числами.

– Здесь указаны даты, когда исчезли пять девушек. Я надеюсь, вы сможете мне сказать, не был ли Штрейхер или кто-нибудь из его товарищей в Берлине в какой-нибудь из этих дней.

Мартин посмотрел на список.

– Думаю, я смогу это выяснить, – сказал он. – И хочу вас сразу предупредить, здесь он фактически persona non grata. Гитлер держит его тут от греха подальше, и единственное, кому он может досаждать, это всякой мелкой сошке вроде меня. Конечно, нельзя сказать, что Штрейхер никогда тайно не посещает Берлин. Он туда ездит. Гитлер обожает поболтать со Штрейхером после обеда, хотя мне трудно понять почему, поскольку он, по-видимому, любит поболтать и со мной.

Мартин повернулся к батарее телефонов, стоявшей у него на столе, и позвонил своему адъютанту, приказав ему выяснить, где находился Штрейхер в указанные мною дни.

– Мне также дали понять, что у вас есть определенная информация о преступном поведении Штрейхера, – сказал я.

Мартин встал и подошел к шкафу. Тихонько посмеиваясь, он достал оттуда папку толщиной с обувную коробку и положил ее на стол.

– Нет ничего, что бы я не знал об этом ублюдке, – проворчал он. – Охраняющие его эсэсовцы – мои люди. Его телефон прослушивается, и я приказал установить подслушивающие устройства во всех местах, где он бывает. Даже в магазине, расположенном напротив дома проститутки, которую он время от времени посещает, у меня круглосуточно дежурят фотографы.

Корш со смешанным чувством восхищения и удивления пробормотал ругательство.

– Итак, с чего начнем? Здесь хватит работы на целый отдел, который бы только тем и занимался, что расследовал все художества этого ублюдка. Обвинения в изнасиловании, иски об установлении отцовства, заявления об избиении молодых мальчиков хлыстом, который у него всегда при себе, дача взяток официальным лицам, разбазаривание партийных денег, мошенничество, воровство, подлог, поджог, вымогательство – мы имеем дело с гангстером, господа. Монстр, терроризирующий жителей нашего города, никогда не оплачивает свои счета, доводит предпринимателей до банкротства, ломает карьеры честных граждан, которые осмелились противоречить ему.

– У нас была возможность увидеть его своими собственными глазами, – сказал я. – Вчера вечером в «Дойчер хоф». Он устроил там попойку в обществе двух дам.

Во взгляде генерала появился сарказм.

– Дам... Вы шутите, конечно. Обычные проститутки, не более того. Он представляет их как актрис, но проститутки – они и есть проститутки. Штрейхер стоит за спиной большинства содержателей борделей в нашем городе.

Мартин открыл папку-коробку и начал листать заявления.

– Непристойные оскорбления, нанесение ущерба, сотни обвинений в коррупции – Штрейхер управляет этим городом, как своим собственным княжеством, и ему все сходит с рук.

– Меня интересуют обвинения в изнасиловании, – сказал я. – Насколько они серьезны?

– Нет никаких доказательств. Жертв либо запугивают, либо подкупают. Вы знаете, Штрейхер ведь очень богатый человек. Помимо того что он получает как губернатор округа и от продажи привилегий, а иногда даже должностей, он обогащается за счет издания своей гнусной газетенки. Ее тираж – полмиллиона экземпляров, каждый стоимостью 30 пфеннигов, что в сумме дает 150 тысяч рейхсмарок в неделю.

Корш присвистнул.

– И это, не учитывая доходов от рекламы. Штрейхер может купить себе еще очень много привилегий.

– А у вас есть против него какие-нибудь более серьезные обвинения, чем обвинения в изнасиловании?

– Вы хотите узнать, не убивал ли он кого?

– Да.

– Ну что ж, не будем принимать в расчет линчевание какого-нибудь старого еврея, что время от времени случается. Может он организовать для своего удовольствия и небольшой погромчик. Кроме всего прочего, это дает ему возможность поживиться какой-нибудь добычей. Не будем также принимать во внимание девушку, которая умерла в его доме от рук коновала, сделавшего ей аборт. Штрейхер – не первый высокопоставленный член партии, который устроил своей даме нелегальный аборт. Остаются два нераскрытых случая смерти, в которых следы ведут к нему.

В первом случае это был официант, обслуживающий вечер, на котором присутствовал Штрейхер. Официант решил именно в этот вечер свести счеты с жизнью. Один свидетель видел, как Штрейхер шел с ним по парку минут за двадцать до того, как тело несчастного было найдено в пруду. Во втором – молодая актриса, знакомая Штрейхера, чье обнаженное тело было найдено в Луитполдхайн-парке. Ее забили до смерти кожаным хлыстом. Я видел ее тело, на нем живого места не было.

Он снова сел, без сомнения испытывая удовлетворение от того эффекта, который его сообщения произвели на Корша и меня. Все же он не смог удержаться, чтобы не выложить еще несколько непристойных подробностей, пришедших ему на память.

– И наконец, нельзя не упомянуть о коллекции порнографической литературы Штрейхера, самой большой, по его словам, в Нюрнберге. Хвастовство – вот конек Штрейхера: количество незаконных детей, которых он усыновил, число поллюций за неделю, сколько мальчиков он сегодня высек. Он даже не гнушается включать эти подробности в свои речи.

Я, вздохнув, покачал головой. Как же мы докатились до такого? Как такое чудовище с садистскими наклонностями достигло положения, которое дает ему фактически неограниченную власть? А сколько еще таких, как он? Но больше всего меня поразило то, что я сохранил способность удивляться тому, что происходило в Германии.

– А что вы скажете о коллегах Штрейхера? – спросил я. – Тех, что печатаются в «Штюрмере», его личном персонале. Если Штрейхер хочет навешать собак на евреев, он может использовать кого-нибудь другого, чтобы тот делал за него всю грязную работу.

Генерал Мартин нахмурился.

– Да, но зачем ему понадобилось делать это в Берлине? Почему не здесь?

– Могу привести вам парочку вполне убедительных причин, – предложил я. – Кто главные враги Штрейхера в Берлине?

– За исключением Гитлера и, возможно, Геббельса, можете назвать любого, не ошибетесь. – Он пожал плечами. – Самый большой его враг – Геринг. Затем Гиммлер и Гейдрих.

– Так я и думал. Вот вам и первая причина. Пять нераскрытых преступлений в Берлине создают максимум неприятностей по крайней мере двум его злейшим врагам.

Мартин кивнул.

– А вторая причина?

– В Нюрнберге уже есть опыт травли евреев, – сказал я. – Погромы здесь – обычная вещь. Однако в Берлине отношение к евреям все еще довольно либеральное. Поэтому, если бы Штрейхеру удалось обратить гнев жителей Берлина на евреев за убийства, которые они якобы совершили, положение евреев в столице сильно ухудшилось бы. А может быть, даже и по всей стране.

– Наверное, в этом что-то есть, – согласился Мартин, доставая другую сигарету и вставляя ее в свой необычный мундштук. – Но для организации такого рода расследования потребуется время. Не сомневаюсь: Гейдрих сможет добиться, чтобы Гестапо оказывало нам всяческую поддержку. Надеюсь, надзор на самом высоком уровне нам гарантирован, правда, комиссар?

– Я об этом непременно напишу в своем отчете, генерал.

Зазвонил телефон. Мартин взял трубку, а затем передал ее мне.

– Берлин, – сказал он. – Спрашивают вас.

Это был Дойбель.

– Еще одна девушка пропала, – сообщил он.

– Когда?

– Вчера. Около девяти часов вечера. Блондинка с голубыми глазами, примерно того же возраста, что и другие.

– Никаких свидетелей?

– Пока нет.

– Мы возвращаемся завтра дневным поездом.

Я протянул трубку Мартину.

– Похоже, наш убийца опять поработал вчера вечером, – объяснил я. – Примерно в то самое время, когда мы с Коршем сидели в ресторане гостиницы «Дойчер хоф» вместе со Штрейхером, пропала еще одна девушка, так что у Штрейхера на этот раз железное алиби.

Мартин покачал головой.

– Было бы слишком наивно надеяться, что Штрейхер уезжал из Нюрнберга во все те дни, что указаны в вашем списке. Но не будем отказываться от этой идеи. Может быть, нам удастся установить какие-нибудь совпадения в поведении Штрейхера и его коллег, которые удовлетворили бы и вас и меня, не говоря уж о вашем Юнге.

Глава 12 Суббота, 24 сентября

Штеглиц – это юго-западный пригород Берлина, где проживают преуспевающие представители среднего класса. В восточной части его находится ратуша – здание из красного кирпича, а в западной – Ботанический сад. Именно здесь, рядом с Ботаническим музеем и Физиологическим музеем Планцена, жила фрау Хильдегард Штайнингер с двумя своими детьми: Эммелин, четырнадцати лет, и Паулем, десяти лет.

Господин Штайнингер, погибший в автомобильной катастрофе, служил в процветающем «Приват коммерц банке» и принадлежал к тому типу людей, которые страхуются на все случаи жизни. Поэтому после своей смерти он оставил молодой вдове приличную сумму и шестикомнатную квартиру на Лепсиусштрассе.

В квартире, расположенной на последнем этаже четырехэтажного дома, был просторный балкон с оградой, сваренной из железных прутьев. На балкон вело небольшое, выкрашенное коричневой краской окно, доходящее до пола. На потолке в гостиной было не одно, а целых три световых отверстия. Большая, полная воздуха квартира, со вкусом обставленная и украшенная, в которой стоял сильный запах свежего кофе – его варила хозяйка.

– Простите, что вынужден просить вас рассказать обо всем еще раз, – извинился я. – Просто хочу быть абсолютно уверенным, что мы не упустили ни одной детали.

Она вздохнула и присела к столу, открыв сумочку из крокодиловой кожи и доставая такую же коробку для сигарет. Я помог ей прикурить и увидел, как ее красивое лицо приняло более жесткое выражение. Она говорила так, будто много раз репетировала монолог, чтобы лучше сыграть свою роль.

– По вечерам в четверг Эммелин посещала танцевальный класс господина Вихерта в Потсдаме. Это на Гросс-Вайнмайстерштрассе, если вас интересует его адрес. Занятия начинаются в восемь часов, поэтому она всегда уходит из дому в семь и садится на поезд на станции Штеглиц, откуда до Потсдама тридцать минут. В Ванзее, кажется, она делает пересадку. В тот день ровно в десять минут девятого господин Вихерт позвонил мне и спросил, не заболела ли Эммелин, потому что ее не было на занятии.

Я налил кофе и поставил две чашки на стол, а затем снова сел напротив нее.

– Поскольку Эммелин никогда в своей жизни никуда не опаздывала, я попросила господина Вихерта позвонить мне, как только она появится. И он действительно позвонил – и в полдевятого, и в девять, но всякий раз сообщал, что ее все еще нет.

Она твердо держала чашку с кофе, но нетрудно было заметить, как она расстроена. В голубых глазах стояли слезы, а из-за рукава голубого крепового платья выглядывал промокший от слез кружевной платочек.

– Расскажите мне о вашей дочери. Она жизнерадостная девочка?

– В той мере, в какой может быть жизнерадостна девочка, недавно потерявшая отца.

Она убрала с лица свои белокурые волосы. Пока мы с ней разговаривали, она сделала это раз пятьдесят, должно быть, и тупо уставилась в свою чашку.

– Глупый вопрос, – сказал я. – Простите меня.

Я достал сигареты, и в воцарившемся неловком молчании было слышно, как я чиркнул спичкой, а затем выпустил струю дыма. Сигарета помогла мне справиться с неловкостью.

– Она учится в реальной гимназии Паульсена, не так ли? У нее там все в порядке? Никаких проблем с экзаменами или чем-нибудь в этом роде? К ней не пристают школьные задиры?

– Она, может быть, и не самая лучшая ученица в классе, – сказала фрау Штайнингер, – но ее все любят. У Эммелин множество друзей.

– А в БДМ?

– Где?

– В Союзе немецких девушек?

– А, это! Здесь тоже все в порядке. – Она пожала плечами, а затем раздраженно покачала головой. – Она – нормальный ребенок, комиссар. Эммелин никогда не придет в голову удрать из дому, если вы на это намекаете.

– Еще раз прошу простить, что мне приходится задавать эти вопросы, фрау Штайнингер. Но их нужно задать, я уверен, вы это понимаете. Лучше, если мы будем знать абсолютно все.

Я допил свой кофе и задумчиво посмотрел на рисунок на дне моей чашки. «Что бы могла означать эта фигура в виде створки раковины?» – подумал я.

– Она дружит с мальчиками? – спросил я.

– Побойтесь Бога, ей всего четырнадцать лет. – Она нахмурилась и возмущенно смяла сигарету.

– Девочки взрослеют раньше мальчишек. Раньше, чем нам хочется, наверное.

О Боже, что я об этом знаю? Послушать меня, подумал я, так на моих руках целая куча детишек.

– Она пока не интересуется мальчиками.

Я пожал плечами.

– Как только вам надоест отвечать на мои вопросы, мадам, вы сразу скажите, и я тут же избавлю вас от своего присутствия. У вас, несомненно, есть дела и поважнее, чем помогать мне искать вашу дочь.

Какое-то мгновение она смотрела на меня тяжелым взглядом, а затем извинилась.

– Могу ли я осмотреть комнату Эммелин?

Обычная комната четырнадцатилетней девочки, во всяком случае, для той, которая учится в платной школе. Над кроватью в тяжелой черной раме висела большая афиша постановки «Лебединого озера» в парижской «Опера», а на розовом одеяле сидели два потертых плюшевых медвежонка. Я приподнял подушку. Там лежала книга, роман за десять пфеннигов, который можно купить на каждом углу. Разумеется, не «Эмиль и детективы».

Я протянул книгу фрау Штайнингер.

– Как я уже говорил, девочки взрослеют раньше.

* * *

– Говорили с ребятами из технического отдела? – В двери моего кабинета я столкнулся с Беккером, который как раз выходил из него. – Нашли что-нибудь в чемодане? Или на куске занавески?

Беккер повернулся на каблуках и последовал за мной.

– Чемодан сделан в мастерской фирмы «Турнер и Гланц», комиссар. – Достав свою записную книжку, он добавил: – Фридрихштрассе, 193-а.

– Звучит очень солидно. Они регистрируют, кому продают чемоданы?

– Боюсь, что нет, комиссар. Но, очевидно, это очень популярная фирма, особенно среди евреев, уезжающих из Германии в Америку. Господин Гланц утверждает, что они продают в неделю три-четыре чемодана.

– Счастливчик.

– Занавеска из дешевой материи. Ее можно купить повсюду.

Он начал рыться в бумагах у меня на столе.

– Продолжайте, я слушаю.

– Значит, вы еще не читали мой отчет?

– А что, похоже, что читал?

– Вчера днем я ездил в школу, где учится Эммелин Штайнингер – в реальную гимназию Паульсена.

Он наконец отыскал отчет и помахал им у меня перед носом.

– Ну, вам крупно повезло. Там столько девочек!

– Может быть, вы прочитаете его сейчас, комиссар?

– Избавьте меня от этого.

Беккер сделал недовольное лицо и посмотрел на часы.

– Понимаете, комиссар, я уже собирался уходить. Мне нужно отвести детей в Луна-парк.

– Вы начинаете напоминать мне Дойбеля. Кстати, где он, хотелось бы знать? Копается в своем садике? Сопровождает жену по магазинам?

– Я думаю, он разговаривает с матерью пропавшей девушки, комиссар.

– Я только что сам был там. Но не важно. Расскажите мне, что вам удалось узнать, и можете выметаться.

Он сел на краешек моего стола и скрестил руки на груди.

– Простите, комиссар, я забыл вам рассказать об одной вещи.

– Да неужели? Мне кажется, полицейские в Алексе стали забывать слишком много. Если вы забыли, чем мы занимаемся, то я напомню:

мы расследуем дело об убийстве. А теперь слезайте с моего стола и расскажите, черт возьми, что вы узнали?

Он спрыгнул с моего стола и вытянулся по стойке «смирно».

– Готфрид Бауц мертв, комиссар. Похоже, что его убили. Домохозяйка сегодня рано утром нашла тело Бауца в его квартире. Корш поехал туда, чтобы узнать, нет ли там каких-либо обстоятельств, которые были бы полезны в нашем деле.

Я медленно кивнул:

– Понимаю. – Потом выругался и взглянул на него вновь. Он стоял перед моим столом навытяжку, как солдат, и выглядел ужасно нелепо. – Ради Бога, Беккер, сядьте, а то у вас начнется трупное окоченение, и расскажите, что вы там написали в своем отчете.

– Спасибо, комиссар. – Беккер пододвинул к себе стул, развернул его и сел, опираясь руками о спинку стула.

– Я узнал две вещи, – сообщил он. – Во-первых, большинство одноклассниц Эммелин Штайнингер утверждают, что она не один раз говорила, будто хочет убежать из дому. Очевидно, не ладила со своей мачехой...

– Мачехой? Она даже не упомянула об этом.

– Ее настоящая мать умерла примерно двенадцать лет назад. А недавно умер и отец.

– Что еще?

Беккер нахмурился.

– Вы же сказали, что узнали две вещи.

– Да, комиссар. Одна из девушек, еврейка, вспомнила случай, который произошел с ней месяца два назад: какой-то мужчина в форме остановил свою машину около школьных ворот и подозвал ее. Он сказал, что, если она ответит на несколько вопросов, он подбросит ее домой. Ну, она говорит, что подошла и остановилась у машины, мужчина спросил, как ее зовут. Она сказала: Сара Хирш. Тогда мужчина спросил ее, не еврейка ли она, и когда она сказала, что да, он уехал, не сказав больше ни слова.

– Она описала этого человека?

Беккер скорчил рожу и покачал головой.

– Она выглядела слишком напуганной и ничего толком не сказала. Со мной были двое полицейских в форме, и я думаю, они ее до смерти напугали.

– Вряд ли ее можно винить за это. Наверное, она подумала, что вы собираетесь арестовать ее за приставание к мужчинам или за что-нибудь еще. Но, видимо, девочка очень способная, если учится в гимназии. Может быть, она рассказала бы вам все, если бы рядом были ее родители, а не эти болваны. Как вы думаете?

– Я в этом уверен, комиссар.

– Я сам с ней поговорю. Похож я на добродушного дядю, Беккер? Нет, лучше не отвечайте. – Он дружелюбно улыбнулся. – Ну хорошо. Это все. Отдыхайте.

– Спасибо, комиссар. – Он встал и направился к двери.

– Беккер!

– Да, комиссар?

– Хорошо поработали.

Когда он ушел, я какое-то время сидел, глядя в пространство, и представлял себе, что это я иду домой, чтобы отвести своих детей в Луна-парк. Я тоже уже немного задержался на работе, но, когда ты совершенно одинок, это не имеет никакого значения. Я начал было проникаться жалостью к самому себе, как вдруг в дверь постучали, и вошел Корш.

– Готфрид Бауц убит, комиссар, – заявил он с порога.

– Да, я уже слышал об этом. Беккер сказал мне, вы пошли посмотреть, что там случилось. Так что же произошло?

Корш сел на тот же стул, на котором до него сидел Беккер. Он был очень возбужден – таким я его еще ни разу не видел. Несомненно, что-то его сильно взволновало.

– Кто-то решил, что его мозгам не хватало свежего воздуха, и потому ему сделали специальную дырку для проветривания. Очень аккуратная работа. Прямо между глаз. В заключении судебно-медицинского эксперта говорится, что стреляли, вероятно, из оружия очень маленького калибра. Скорее всего, шесть миллиметров. – Он поерзал на стуле. – Но вот что интересно, комиссар. Тот, кто прикончил его, сначала нанес ему такой удар, от которого он потерял сознание. Челюсть Готфрида раскололась точно пополам. И во рту у него торчала половинка сигареты. Как будто он перекусил ее посредине. – Корш сделала паузу, чтобы я мог переварить услышанное. – Вторая половинка сигареты валялась на полу.

– Удар кулаком «сигарета»?

– Похоже на то, комиссар.

– Вам это тоже пришло в голову?

Корш медленно кивнул.

– Боюсь, что да. Есть еще одна деталь. Дойбель носит в кармане пиджака шестизарядный «Маленький Том». Он говорит, на тот случай, если вдруг потеряет свой «вальтер». А пуля, выпущенная из «Маленького Тома», пробивает дырку такого размера, какую нашли на лбу убитого чеха.

– Неужели? – Я поднял брови. – Дойбель всегда считал, что, хотя Бауц и не замешан в нашем деле, все равно его место в тюрьме.

– Он пытался убедить Беккера поговорить со своими старыми коллегами из полиции нравов. Хотел, чтобы Беккер под каким-нибудь предлогом занес Бауца в списки отправляемых в концлагерь. Но Беккер не хотел с этим связываться. Сказал, что они не смогут отправить Бауца в лагерь, даже если у них будет свидетельство той массажистки, которую он пытался задушить.

– Очень рад это слышать. Почему мне не рассказали об этом раньше?

Корш пожал плечами.

– Вы говорили что-нибудь членам группы, расследующей обстоятельства смерти Бауца? Я имею в виду об ударе «сигарета», Дойбеле или его пистолете?

– Нет еще, комиссар.

– Тогда мы сами с ним разберемся.

– Что вы собираетесь делать?

– Все зависит от того, сохранился ли у него этот пистолет или нет. Что бы вы, например, сделали с пистолетом, если бы пальнули Бауцу в ухо?

– Сдал бы его в переплавку.

– Совершенно верно. Поэтому, если он не сможет предъявить свой пистолет для проверки, то больше не будет участвовать в расследовании. Этого, может быть, недостаточно для суда, но для меня хватит. Я не желаю иметь убийц в своей группе.

Корш задумчиво почесал нос, с трудом удерживаясь от того, чтобы не поковырять в нем.

– Я полагаю, вы понятия не имеете, где сейчас может быть Дойбель, правда?

– Кто меня ищет?

В дверь не спеша вошел Дойбель. От него несло пивом, и мы сразу поняли, где он был. В углу его рта, искривленного усмешкой, торчала незажженная сигарета. Он с воинственным видом уставился на Корша, а затем с нескрываемой неприязнью перевел взгляд на меня. Он был пьян.

– Да, я зашел в кафе «Керкау», – сказал он заплетающимся языком. – Могу себе позволить, сами знаете, я не на дежурстве. По крайней мере, еще целый час, к этому времени я буду в порядке. Не беспокойтесь обо мне. Я сам о себе позабочусь.

– О чем еще вы позаботились?

Он качнулся назад, пытаясь выпрямиться, словно кукла на неуклюжих ножках.

– Я задавал вопросы на станции, где эта девчонка Штайнингер садилась в поезд.

– Я не об этом спрашиваю.

– Ax, не об этом? Не об этом? Что вы имеете в виду, господин комиссар?

– Кто-то убил Готфрида Бауца.

– А, этого чешского ублюдка! – Он коротко рассмеялся. Его смех напоминал одновременно отрыжку и фырканье.

– У него челюсть сломана. И во рту торчала половина сигареты.

– Ну? А я-то тут при чем?

– Это ведь ваш конек, правда? Удар «сигарета». Я слышал, как вы сами об этом говорили.

– У меня нет патента на этот удар, Гюнтер. – Он глубоко затянулся своей потухшей сигаретой и сузил мутные глаза. – Вы обвиняете меня в том, что я сделал из него консервы?

– Могу я посмотреть ваш пистолет, инспектор Дойбель?

Несколько секунд Дойбель стоял передо мной, насмешливо улыбаясь, а затем полез в кобуру. За его спиной Корш медленно положил руку на свой пистолет и не отнимал ее до тех пор, пока Дойбель не выложил свой «Вальтер-ППК» на мой стол. Я взял пистолет и понюхал дуло, наблюдая, не появится ли на его лице выражение, свидетельствующее о том, что ему все известно – Бауц убит из оружия гораздо меньшего калибра.

– Его пристрелили, правда? – улыбнулся он.

– Скорее казнили, – сказал я. – Похоже, кто-то пустил ему пулю между глаз, пока он был без сознания.

– Я тут ни при чем. – Дойбель медленно покачал головой.

– Я так не считаю.

– Вы мочитесь на стену, Гюнтер, и надеетесь, что ваши чертовы брызги попадут мне на брюки. Да, мне не нравился этот маленький чех, потому что я ненавижу всех извращенцев, которые нападают на детей и женщин. Но это не означает, что я имею какое-то отношение к его убийству.

– У вас есть очень простой способ убедить меня в этом.

– Да? И какой же?

– Покажите мне ваш игрушечный пистолетик, который вы всегда носите с собой. «Маленький Том».

Дойбель поднял руки в подтверждение своей невиновности.

– Какой игрушечный пистолетик? У меня нет такого. Единственная зажигалка, которая у меня есть, лежит у вас на столе.

– Все, кто работают с вами, знают об этом пистолете. Вы им слишком часто хвастались. Покажите мне тот пистолет – и все подозрения отпадут. Но если у вас его с собой нет, тогда я буду считать, это потому, что вам пришлось от него избавиться.

– О чем это вы говорите? Я же сказал, у меня...

Корш встал.

– Доставай, Эб, ты показывал мне этот пистолет всего пару дней назад. Даже сказал, что никогда без него не выходишь.

– Ну и дерьмо же ты! Переметнулся на его сторону, да? Ты что, не видишь? Он же не такой, как мы. Это же один из шпионов Гейдриха. Ему наплевать на Крипо.

– Я так не считаю, – спокойно сказал Корш. – Ну так как же? Увидим мы пистолет или нет?

Дойбель покачал головой, улыбнулся и наставил на меня палец.

– Вы не сможете ничего доказать. Ничего. И вы сами это знаете.

Я отшвырнул стул ногой. Чтобы сказать то, что я собирался сказать, мне нужно было встать.

– Может быть. Но в любом случае из своей группы я вас вышвыриваю. Плевать мне на то, что с вами станется, Дойбель, но я хочу, чтобы вы убирались в ту навозную кучу, из которой вас вытащили. Я очень разборчив в отношении людей, с которыми мне приходится работать. Терпеть не могу убийц.

Дойбель еще сильнее ощерил свои желтые зубы. Его усмешканапоминала клавиатуру старого расстроенного пианино. Подтянув свои лоснящиеся фланелевые брюки, он распрямил плечи и выпятил живот. Я с трудом удержался от того, чтобы не врезать по нему кулаком, но он, наверное, только и ждал, чтобы я начал драку.

– Откройте глаза, Гюнтер. Прогуляйтесь в камеры и в комнаты для допросов и посмотрите, что там творится. Вы очень разборчивы насчет тех, с кем вам приходится работать? Вы – грязная свинья. Здесь, в этом здании, людей избивают до смерти. Может быть, как раз сейчас, пока мы тут разговариваем. Неужели вы думаете, что кого-то взволнует, что случилось с каким-то вонючим извращенцем? Да в морге полным-полно таких.

Я услышал свой ответ, поразивший даже меня самого своей беспомощной наивностью:

– Кого-то, может быть, и взволнует, иначе бы мы ничем не отличались от самих преступников. Я не могу заставить людей носить чистую обувь, но могу почистить свою. И вы с самого начала знали: какой я. Но вам нужно было сделать по-своему, по-гестаповски, где верят, что женщина – ведьма, если ей удастся выплыть, и невиновна, если тонет. А теперь убирайтесь с моих глаз, пока у меня не появилось желание проверить, действительно ли я так близок к Гейдриху, что он даст приказ вышвырнуть вас из Крипо к чертям собачьим.

Дойбель рыгнул.

– Вы – мразь, – процедил он и вперился в Корша тяжелым взглядом, пока тот, не в силах переносить зловонное дыхание Дойбеля, не отвернулся. Дойбель, пошатываясь, ушел.

Корш покачал головой.

– Никогда не любил этого ублюдка, – сказал он. – Но и не думал, что... – Он снова покачал головой.

Я устало опустился на стул и достал из ящика стола бутылку, которую там хранил.

– К сожалению, он прав, – сказал я, наполняя два стакана. Я увидел удивленный взгляд Корша и мрачно улыбнулся. – Обвинить берлинского полицейского в убийстве... Да это, черт подери, то же самое, что арестовать пьяницу на Мюнхенском пивном фестивале.

Глава 13 Воскресенье, 25 сентября

– Господин Хирш дома?

Старик, открывший дверь, выпрямился и кивнул:

– Я господин Хирш.

– Вы отец Сары Хирш?

– Да, а кто вы?

Ему, должно быть, не меньше семидесяти. На голове блестящая лысина, опушенная длинными седыми волосами, спускающимися на воротник. Роста невысокого, к тому же годы согнули его, и трудно было поверить, что у этого человека пятнадцатилетняя дочь. Я показал ему свой значок.

– Полиция! – сказал я. – Только не пугайтесь. Я пришел не для того, чтобы причинить вам неприятности. Я просто хочу задать несколько вопросов вашей дочери. Она может описать одного человека, преступника.

Увидев мой полицейский значок, господин Хирш побледнел, но после моих слов кровь стала постепенно приливать к его лицу. Господин Хирш отступил в сторону и молча пропустил меня в зал, заполненный китайскими вазами, бронзовыми статуэтками, тарелками с голубым орнаментом и замысловатой резьбой по бальзовому дереву в застекленных горках. Я с восхищением рассматривал все это богатство, пока он закрывал и запирал входную дверь, а он мельком сообщил мне, что в молодости служил в немецком военно-морском флоте и много путешествовал по Дальнему Востоку.

Почувствовав аппетитный запах, заполнявший весь дом, я извинился, что помешал семейному обеду.

– До обеда осталось еще немного времени, – сообщил старик. – Моя жена и дочь пока на кухне.

Он неловко улыбнулся, так как для него, без сомнения, была непривычной вежливость представителя власти, и провел меня в приемную.

– Итак, – сказал он, – вы говорите, что хотели бы побеседовать с моей дочерью Сарой, что она могла бы описать преступника.

– Да, это так, – подтвердил я. – В школе, где учится ваша дочь, пропала одна девушка. Весьма вероятно, что она была похищена. Один из моих людей в беседе с девушками из класса, где учится ваша дочь, выяснил, что несколько недель назад какой-то незнакомец разговаривал с Сарой. Мне хотелось бы узнать, не помнит ли она, как он выглядел. С вашего разрешения.

– Разумеется. Я сейчас приведу ее, – сказал он и вышел.

Несомненно, это была очень музыкальная семья. Рядом с большим блестящим черным «Бехштейном» лежало несколько футляров с музыкальными инструментами и стояли пюпитры. У окна, выходившего в большой сад, приткнулась арфа, и почти на всех фотографиях, стоявших на буфете, молодая девушка играла на скрипке. Даже картина, написанная маслом, которая висела над камином, была посвящена музыкальной теме – фортепьянный концерт, как мне показалось. Я стоял и разглядывал эту картину, пытаясь представить себе, какую музыку исполнял пианист, когда господин Хирш вернулся со своей женой и дочерью.

Фрау Хирш оказалась гораздо выше и моложе своего мужа, по-видимому, ей было не больше пятидесяти, – стройная, элегантная женщина с жемчужными серьгами и жемчужным ожерельем. Она вытерла руки о фартук и обняла дочь за плечи, словно подчеркивая свои родительские права перед лицом возможного вмешательства в их жизнь государства, которое относилось к их нации с неприкрытой враждебностью.

– Мой муж говорит, что в классе, где учится Сара, пропала девушка, – спокойно сказала она. – Кто она?

– Эммелин Штайнингер, – ответил я.

Фрау Хирш немного повернула к себе дочь.

– Сара, – с упреком произнесла она, – почему ты не сообщила нам, что одна из твоих подруг пропала?

Сара, немного полноватая, но очень здоровая и привлекательная девушка, которая никоим образом не вписывалась в тот расистский образ еврея, который создал Штрейхер, поскольку ее глаза были голубыми, а волосы – светлыми, нетерпеливо дернула головой, как маленький упрямый пони.

– Да она просто сбежала, вот и все. Она только и говорила об этом. Мне совершенно безразлично, что с ней случилось. Мы не дружили с Эммелин Штайнингер. Она всегда говорила о евреях всякие гадости. Я ее ненавижу, и мне все равно, что у нее умер отец.

– Хватит, – прервал ее господин Хирш, по-видимому не желавший слышать о том, что у кого-то умер отец. – Не важно, что она говорила. Если ты знаешь что-нибудь, что поможет комиссару найти ее, ты должна об этом рассказать, ясно?

Сара сделала недовольное лицо.

– Да, папа, – зевнула она и плюхнулась в кресло.

– Сара, в самом деле! – укоризненно сказала ее мать и неловко улыбнулась мне. – Обычно она ведет себя совсем по-другому, комиссар. Извините!

– Все в порядке, – улыбнулся я, устраиваясь на скамейке для ног, стоявшей перед креслом, где сидела Сара.

– Сара, в пятницу, когда один из моих людей разговаривал с тобой, ты сказала, что вспомнила, как какой-то мужчина крутился около вашей школы. Где-то месяца два назад. Это правда? – Она кивнула. – Тогда я хочу попросить тебя, чтобы ты попыталась вспомнить и рассказать мне все об этом человеке.

Несколько мгновений она покусывала свой ноготь, а затем стала внимательно его рассматривать.

– Ну, это было так давно... – протянула она.

– Все, что тебе удастся вспомнить, может оказаться для меня полезным. Например, в какое время дня это произошло?

Я вытащил записную книжку и положил ее на колени.

– Это было как раз тогда, когда все уходили из школы. Как обычно, я собиралась идти одна. – Она подняла голову, вспоминая. – И около школы стояла та машина.

– Какая это была машина?

Она пожала плечами.

– Я не разбираюсь в марках машин и вообще во всем этом. Но она была большая и черная, и за рулем сидел шофер.

– Это шофер заговорил с тобой?

– Нет, другой человек, который сидел сзади. Я думала, это полицейские. Тот, что сидел сзади, опустил стекло и позвал меня, когда я выходила из калитки. Я была одна. Большинство девочек уже ушли. Он попросил меня подойти поближе и, когда я подошла, сказал мне, что я... – Она слегка покраснела и замолчала.

– Продолжай, – сказал я.

– ...что я очень красивая и, он уверен, мои родители гордятся, что у них такая дочь. – Она бросила смущенный взгляд на своих родителей. – Я ничего не выдумываю, – произнесла она, и в ее тоне я уловил нотки удовольствия. – Честное слово, именно так он и сказал.

– Я тебе верю, Сара, – подбодрил я ее. – Что он еще говорил?

– Он обратился к своему шоферу и сказал, что я прекрасный образец германской девушки или какую-то подобную глупость. – Она засмеялась. – Это было так смешно! – Она поймала взгляд своего отца и снова стала серьезной. – Короче говоря, он сказал что-то в этом роде. Я точно не помню.

– А шофер ответил ему что-нибудь?

– Он предложил своему боссу отвезти меня домой. Тогда тот, что сидел сзади, спросил меня, хотела бы я, чтобы они довезли меня до дому. Я ответила, что никогда не каталась на такой большой машине и с удовольствием...

Отец Сары громко вздохнул:

– Сколько раз мы говорили тебе, Сара, не...

– Если вы не возражаете, – остановил я его, – это может подождать. – Я снова посмотрел на Сару. – Что же случилось дальше?

– Этот человек сказал, что, если я правильно отвечу на несколько вопросов, он меня подвезет, совсем как кинозвезду. Ну, сначала он поинтересовался, как меня зовут, и, когда я ему сказала, он поглядел на меня так, будто был шокирован. Конечно, потому, что он понял: я – еврейка, и тут же спросил, не еврейка ли я. Я хотела было ответить ему, что нет, – просто ради смеха, но потом испугалась, что он может проверить, и я попаду в беду, и тогда я сказала, что я еврейка. После этого он откинулся на своем сиденье и велел шоферу ехать. А мне больше не сказал ни слова. Это было очень странно. Как будто я вдруг перестала для них существовать.

– Очень хорошо, Сара. Теперь ответь мне: ты сказала, что подумала, будто это – полицейские. Они были в форме?

Она неуверенно кивнула.

– Начнем с цвета этой формы.

– Кажется, что-то зеленое. Вы знаете, как у полицейских, только немного темнее.

– А какие у них были фуражки? Как у полицейских?

– Нет, это были скорее офицерские фуражки. Папа был офицером флота.

– Что-нибудь еще? Значки, нашивки, знаки различия на воротниках. Что-нибудь в этом роде. – Она отрицательно качала головой. – Ну хорошо. Теперь этот мужчина, который говорил с тобой. Как он выглядел?

Сара поджала губы, подергала кончики своих волос и взглянула на отца.

– Мужчина был старше своего шофера, – наконец произнесла она. – Пятидесяти пяти – шестидесяти лет. Крупный, волос мало, или они коротко острижены, и маленькие усики.

– А другой?

Она пожала плечами.

– Тот был моложе, довольно бледный. Светлые волосы. Я его плохо запомнила.

– А как он говорил, я имею в виду человека, сидевшего сзади?

– Вас интересует акцент?

– Да, если ты смогла его определить.

– Я не уверена. Мне трудно сказать по разговору, откуда тот или иной человек. Я различаю акцент на слух, но не всегда могу определить, что это за акцент. – Она глубоко вздохнула и нахмурилась, напрягая память. – У него был австрийский акцент. Хотя, мне кажется, его можно с таким же успехом назвать и баварским. Знаете, такая старомодная манера говорить.

– Австрийский или баварский акцент, – повторил я, записывая ее слова в записную книжку. Я хотел было подчеркнуть слово «баварский», но потом передумал. Не надо делать на это упор, хотя баварский мне больше подходил. Перед тем как задать последний вопрос, я сделал паузу, чтобы убедиться, что она кончила говорить.

– Теперь напряги память, Сара... Ты стоишь у машины, окно опущено, и ты смотришь прямо в салон машины. Ты видишь человека с усиками. Что еще ты можешь увидеть?

Она сомкнула веки и облизнула нижнюю губу, стараясь представить себе картину как можно четче.

– Сигареты, – сказала она через минуту. – Не такие, как у папы. – Она открыла глаза и посмотрела на меня. – У них был приятный запах. Сладкий и довольно сильный. Как у лаврового листа или душицы.

Я пробежал глазами свои записи и, окончательно убедившись, что она больше ничего не сможет добавить, встал.

– Спасибо, Сара, ты мне очень помогла.

– Правда? – спросила она радостно. – Правда помогла?

– Конечно.

Мы все улыбались и на какое-то мгновение забыли, кто мы и зачем я сюда пришел.

Возвращаясь из дома Хиршей, я думал, понял ли кто-нибудь из них, что один-единственный раз национальность Сары оказалась ее преимуществом – то, что она еврейка, вероятно, спасло ей жизнь.

Я был доволен тем, что узнал. Ее описание – пока единственная реальная информация в этом деле. А что касается акцента, то ее слова соответствовали словам Танкера, дежурного сержанта, который отвечал на анонимный звонок. Но важнее всего было то, что я понял: теперь-то мне непременно нужно выяснить у генерала Мартина из Нюрнберга, в какие дни Штрейхер бывал в Берлине.

Глава 14 Понедельник, 26 сентября

Выглянут из окна своей квартиры, я различил, как в соседнем доме семьи в нетерпеливом ожидании собрались в своих гостиных у радиоприемников. Из другого окна, выходившего на Фазаненштрассе, было видно, что улица совершенно опустела. Я прошел в гостиную и налил себе выпить. Снизу, из пансиона, расположенного под моей квартирой, доносились звуки классической музыки, которую передавали по радио. Перед началом трансляции очередной речи какого-нибудь партийного лидера и после нее всегда передавали старика Бетховена. Это как раз то, о чем я всегда говорю: чем хуже картина, тем богаче ее рама.

Обычно я не слушаю по радио речей партийных боссов. Мне лично больше нравится слушать свое пуканье. Но сегодняшняя передача была необычной. Во Дворце спорта на Потсдамерштрассе собирался выступить фюрер, он должен был, как все считали, объявить о своих истинных намерениях в отношении Чехословакии и Судетской области.

Что касается меня лично, то я уже давным-давно понял, что Гитлер обманывает всех своими речами о мире. Я достаточно насмотрелся вестернов, чтобы понять: когда человек в черной шляпе дразнит безобидного человечка рядом с ним в баре, на самом деле это означает, что он жаждет схватиться с шерифом. В случае с Гитлером в роли шерифа оказалась Франция, и не нужно было особого ума, чтобы понять: этот шериф не собирается делать ничего другого, кроме как сидеть в баре и убеждать себя в том, что с улицы доносятся не звуки выстрелов, а просто потрескивают горящие дрова.

Надеясь, что я все-таки ошибся, я включил радио и, подобно всем остальным семидесяти пяти миллионам немцев, стал ждать, надеясь узнать, что же с нами будет.

Многие женщины утверждают, что если Геббельс просто обольщает, то Гитлер, несомненно, очаровывает. Мне трудно судить об этом. Тем не менее нельзя отрицать, что речи Гитлера оказывают на людей какое-то гипнотическое действие. Без всякого сомнения, толпа, собравшаяся во Дворце спорта, почувствовала это на себе. Нужно было побывать там, чтобы ощутить царящую вокруг атмосферу – что-то вроде экскурсии на очистные сооружения.

Для тех, кто слушал речь фюрера дома, восхищаться было нечем, сказанное проходимцем номер один не оставляло нам никаких надежд – только душа леденела от сознания того, что сегодня война стала еще ближе, чем вчера.

Вторник, 27 сентября

Днем состоялся военный парад на Унтер-ден-Линден, парад армии, готовой воевать, и такой она еще никогда не появлялась на улицах Берлина. Мы увидели механизированную дивизию в полном боевом вооружении. Но, к моему удивлению, не было ни приветственных криков, ни салюта, никто не размахивал флагами. Все осознали, как воинственно настроен Гитлер, и люди, увидев этот парад, просто разворачивались и уходили.

Позже в тот же самый день, когда я встретился с Артуром Небе по его личной просьбе, но не в стенах Алекса, а в моей конторе «Гюнтер и Штальэкер, частные сыщики» – нужно бы пригласить художника и переделать вывеску, вернуться к первоначальному названию, – я рассказал ему о том, что видел на улицах.

Небе рассмеялся:

– А что бы ты сказал, если бы я сообщил тебе, что та самая дивизия, которую ты видел, может быть, освободит нашу страну?

– Неужели армия готовит путч?

– Я не могу тебе всего рассказать, скажу только, что высшие офицеры вермахта вступили в контакт с британским Премьер-министром. Как только поступит приказ английского правительства, армия займет Берлин и отдаст Гитлера под суд.

– Когда это произойдет?

– Стоит лишь войскам Гитлера вторгнутся на территорию Чехословакии, и Великобритания объявит войну. Тогда и наступит время. Наше время, Берни. Разве я не говорил тебе, что в Крипо потребуются такие люди, как ты?

Я медленно кивнул.

– Но ведь Чемберлен ведет переговоры с Гитлером, не так ли?

– Это обычная манера англичан – вести переговоры, решать все дипломатическим путем. Они не успокоятся, если не попытаются вступить в переговоры.

– Тем не менее, он, наверное, рассчитывает, что Гитлер подпишет что-то вроде договора. И что более важно, и Чемберлен, и Даладье сами готовы подписать такой документ.

– Гитлер не откажется от Судет, Берни. А англичане, похоже, не собираются отказываться от своего договора с чехами.

Я подошел к шкафчику с напитками и налил два стакана.

– Если англичане и французы собираются выполнить свои обязательства по договору, тогда и говорить не о чем, – сказал я, протягивая Небе стакан. – По моему мнению, они делают за Гитлера его работу.

– О Боже, какой же ты пессимист!

– Ну хорошо, ответьте мне на такой вопрос. Допустим, вам предстоит драться с тем, с кем вам не хочется драться. Ну, с кем-нибудь, кто больше вас, например. В такой ситуации вы, наверное, решите, что лучше куда-нибудь спрятаться, поскольку для драки у вас просто не хватит силенок. Тогда вы начнете без конца обсуждать эту ситуацию. Человек, который много говорит, вовсе не собирается драться.

– Но ведь Германия не больше, чем Англия и Франция.

– Значит, у них нет сил для драки.

Небе поднял свой стакан.

– Тогда выпьем за английский аппетит.

– За английский аппетит.

Среда, 28 сентября

– Генерал Мартин предоставил нам информацию о Штрейхере, комиссар. – Корш посмотрел в телеграмму, которую держал в руках. – «Мы предполагаем, что из пяти указанных вами дат, Штрейхер был в Берлине по крайней мере два раза». Что касается трех других дат, Мартин понятия не имеет, где он находился.

– Вот чего стоят его хваленые шпионы.

– И еще, комиссар. В один из указанных дней Штрайхера видели возвращающимся из аэропорта Фурт в Нюрнберге.

– А сколько времени занимает перелет из Берлина в Нюрнберг?

– Самое большее два часа. Хотите, чтобы я навел справки в аэропорту Темпельхоф?

– Мне пришла в голову идея получше. Отправляйтесь-ка к ребятам из отдела пропаганды на Муратти. Пусть они дадут вам хорошую фотографию Штрейхера. А лучше попросите фотографии всех гауляйтеров, чтобы не привлекать внимания. Скажите, что они нужны для службы безопасности рейхсканцелярии, это всегда звучит очень убедительно. Когда вы их получите, пойдите и поговорите с этой девочкой Хирш. Может быть, она опознает Штрейхера как человека, который сидел в машине.

– И что тогда?

– Если она его опознает, у нас с вами появится много новых друзей. За одним существенным исключением.

– Этого-то я и боюсь.

Четверг, 29 сентября

Чемберлен вернулся в Мюнхен. Он снова собирался вести переговоры. Шериф тоже прибыл, но всем было ясно, что, когда начнется стрельба, он будет смотреть совсем в другую сторону. Муссолини отполировал пряжку на ремне и свою лысину и примчался, чтобы предложить поддержку союзнику по духу.

Пока все эти важные персоны приезжали и уезжали, молодая девушка, ничтожная песчинка на фоне событий, разворачивающихся в мире, пропала, отправившись за покупками на ближайших рынок.

Моабитский рынок располагался на углу Бремерштрассе и Арминиусштрассе. Большое здание из красного кирпича своими размерами напоминало товарный склад, где рабочий люд Моабита – то есть практически все, кто жил в этом районе, – покупал сыр, рыбу, колбасу, мясо и другие свежие продукты. На рынке имелось даже два или три закутка, где можно наскоро выпить кружечку пива и съесть сосиску. В здании всегда толпился народ, и было в нем по крайней мере шесть выходов. Это не то место, где можно бродить не спеша. Большинство посетителей рынка вечно торопятся, у них нет времени стоять и глазеть на вещи, которые они не могут себе позволить купить, да, впрочем, на Моабитском рынке и нет таких товаров. Поэтому моя одежда и неспешная походка выделяли меня из толпы.

Мы знали, что Лиза Ганц пропала именно здесь, потому что один из продавцов рыбы нашел хозяйственную сумку, которую позже мать Лизы опознала как принадлежащую ее дочери.

Кроме этого, никто ничего не видел. На Моабитском рынке люди не обращают на вас особого внимания, если вы не полицейский, разыскивающий пропавшую девушку, и даже в этом случае на вас смотрят просто из любопытства.

Пятница, 30 сентября

Днем я был вызван в штаб-квартиру Гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. Проходя через основной вход, я поднял глаза вверх и увидел женщину, сидевшую на завитке размером с шину грузовика, – она реставрировала лепное украшение. Над ее головой парили два херувима, один из которых чесал в затылке, а у другого на лице было написано удивление. Я подумал: наверное, они пытаются понять, почему Гестапо выбрало для себя именно это здание. На первый взгляд. Школа искусств, размещавшаяся раньше на Принц-Альбрехт-штрассе, 8, и Гестапо, занимающее это здание сейчас, не имеют между собой ничего общего, кроме стремления, если верить расхожей шутке, вставить всех в рамки. Но в тот день меня больше удивляло, почему Гейдрих вызвал меня именно сюда, а не во Дворец принца Альбрехта, расположенный рядом с Вильгельмштрассе. Без сомнения, у него были на то свои причины. Гейдрих ничего не делает без причины, и я был уверен, что нынешняя мне так же мало понравится, как и все остальные.

За главной дверью вас ожидает служба безопасности. После этого, пройдя вперед, вы оказываетесь у подножия лестницы размером с акведук. А поднявшись на один пролет, попадаете в зал для посетителей со сводчатым потолком и тремя окнами в виде арок, сквозь которые мог бы свободно пройти локомотив. У каждого окна – деревянная скамья, какие можно увидеть в церквах, я уселся на одну их них и, как мне было велено, стал ждать.

На постаментах между окнами стояли бюсты Гитлера и Геринга.

Я немного удивился – чего это вдруг Гиммлер оставил здесь голову Толстого Германа, учитывая их горячую ненависть друг к другу. Может быть, Гиммлер считал этот бюст произведением искусства? А может быть, его жена была дочерью главного раввина?

Прошел почти час, прежде чем передо мной из двойных дверей появился наконец Гейдрих. Он нес в руке портфель и, увидев меня, отослал своего адъютанта.

– Комиссар Гюнтер, – обратился он ко мне, и такое обращение, по-видимому, показалось ему забавным. Он повел меня вдоль по галерее. – Я думаю, мы можем снова прогуляться в саду, как в прошлый раз. Вы не откажетесь проводить меня до Вильгельмштрассе?

Мы прошли через арочную дверь и спустились по другой массивной лестнице в печально знаменитое южное крыло здания, где когда-то располагались мастерские скульпторов, а теперь были тюремные камеры Гестапо. Я их очень хорошо запомнил, потому что мне уже пришлось здесь однажды посидеть, правда, недолго, и я почувствовал облегчение, когда мы вышли из здания и оказались на свежем воздухе. Никогда нельзя распознать замыслы Гейдриха.

Он остановился на какое-то мгновение, глядя на свои часы «Ролекс». Я хотел было заговорить, но он поднял указательный палец и, словно соблюдая конспирацию, приложил его к своим тонким губам. Мы стояли и ждали, только я понятия не имел чего.

Через минуту или чуть больше раздался залп, и эхо от него раскатилось по саду. Затем еще один и еще. Гейдрих снова взглянул на часы, кивнул и улыбнулся.

– Ну что, пойдем? – сказал он, ступая на дорожку, посыпанную гравием.

– Это что, в мою честь? – спросил я, прекрасно зная, что это было.

– А, эта пальба? – Он усмехнулся. – Нет-нет, комиссар Гюнтер. Вы слишком много о себе воображаете. И кроме того, я не думаю, что вам нужен дополнительный урок, демонстрирующий силу. Просто я добиваюсь пунктуальности. Говорят, что для королей – это простая вежливость, но для полицейского – это критерий его профессиональной пригодности. В конце концов, если фюрер смог добиться, чтобы поезда не опаздывали, самое меньшее, что могу сделать я, – это потребовать, чтобы несколько священников были ликвидированы в точно назначенное время.

Я подумал, что Гейдрих все-таки преподал мне наглядный урок. Таким способом он хотел дать мне понять, что знает о моей стычке со штурмбанфюрером Ротом из 4В-1.

– А почему перестали расстреливать на рассвете?

– Жители соседних домов жаловались.

– Вам сказали священники, правда?

– Католическая церковь – это такой же международный заговор, как большевизм и иудаизм, Гюнтер. Мартин Лютер возглавил одну Реформацию, фюрер возглавит другую. Он ликвидирует власть Папы Римского над немецкими католиками, хотят этого священники или нет. Но это совсем другое направление деятельности, и пусть им лучше занимаются те, кто в этом хорошо разбирается. Я пригласил вас не для этого. Хотел рассказать вам об одной проблеме, с которой я столкнулся. Дело в том, что на меня оказывают определенное давление Геббельс и его писаки с Муратти, которые утверждают, что дело, которое вы расследуете, надо предать гласности. И я не знаю, сколько еще времени мне удастся сопротивляться их натиску.

– Когда вы поручили мне это дело, генерал, – сказал я, закуривая сигарету, – я был против запрета на освещение его в печати. Однако теперь я убежден, что наш убийца как раз и добивается, чтобы о нем писали все газеты.

– Да, Небе мне говорил, что вы разрабатываете версию о том, что это что-то вроде заговора, составленного Штрейхером и его дружками, ненавидящими евреев, с целью устроить погром еврейскому сообществу, проживающему в столице.

– Это звучит нелепо только в том случае, если вы не знаете Штрейхера, генерал.

Он остановился и, засунув руки глубоко в карманы своих брюк, покачал головой.

– Что касается этого баварского борова, то он меня не может удивить. – Гейдрих хотел пнуть голубя носком своего сапога, но промахнулся. – Я хочу услышать от вас побольше.

– Мы показали фотографию Штрейхера одной девушке, и она заявила, что, скорее всего, именно этот человек пытался заманить ее в свою машину у ворот школы, из которой на прошлой неделе исчезла другая девушка. Ей кажется, что этот человек, скорее всего, говорит с баварским акцентом. А дежурный сержант, который разговаривал с неизвестным, указавшим нам совершенно точно, где можно найти труп еще одной пропавшей девушки, тоже утверждает, что у этого человека был баварский акцент.

Теперь поговорим о мотиве преступления. В прошлом месяце жители Нюрнберга сожгли городскую синагогу. А здесь, в Берлине, дело пока ограничилось несколькими разбитыми окнами и оскорблениями. Штрейхер был бы просто счастлив, если бы с евреями в Берлине стали обходиться так же, как в Нюрнберге. Более того, описываемое в «Штюрмере» ритуальное убийство очень напоминает modus operandiубийцы. Прибавьте все это к репутации Штрейхера, и эта версия покажется довольно убедительной.

Гейдрих ускорил шаги и обогнал меня, руки его болтались вдоль тела, как будто он ехал верхом на лошади в Венской школе верховой езды. Затем он повернулся лицом ко мне, восторженно улыбаясь.

– Я знаю одного человека, который был бы счастлив свалить Штрейхера. Этот глупый ублюдок в своих речах докатился до того, что утверждает: наш Премьер-министр – импотент. Геринг был в ярости. Но ведь у вас еще нет достаточно улик, не так ли?

– Нет, генерал. Да к тому же моя свидетельница – еврейка. – Гейдрих застонал. – И конечно, все остальное – пока только догадки.

– Тем не менее мне очень нравится ваша версия, Гюнтер. Мне она очень нравится.

– Я хотел бы напомнить вам, генерал, что мне потребовалось шесть месяцев, чтобы поймать Гормана-Душителя. А этим делом я еще и месяца не занимаюсь.

– Боюсь, что у нас нет этих шести месяцев. Послушайте, дайте мне хоть самую ничтожную улику, и я отобьюсь от Геббельса. Но эта улика мне нужна как можно скорее, Гюнтер. Даю вам еще месяц, самое большее – шесть недель. Вы меня хорошо поняли?

– Да, генерал.

– Итак, чем я вам могу помочь?

– Пусть Гестапо установит круглосуточное наблюдение за Юлиусом Штрейхером, – попросил я. – Полное тайное изучение всей предпринимательской деятельности самого Штрейхера и всех, кто с ним сотрудничает.

Гейдрих сложил руки на груди, а затем подпер одной рукой свой длинный подбородок.

– Мне придется переговорить об этом с Гиммлером. Но все будет в порядке. Коррупцию рейхсфюрер ненавидит даже больше, чем евреев.

– Ну что ж, это очень обнадеживает, генерал.

Мы двинулись к Дворцу принца Альбрехта.

– Кстати, – сказал он, когда мы приближались к его собственной штаб-квартире, – я получил несколько очень важных новостей, затрагивающих нас всех. Англичане и французы подписали соглашение в Мюнхене. Фюрер получил Судетскую область. – Он удивленно покачал головой. – Чудеса, да и только, правда?

– Да, чудеса, – пробормотал я.

– Неужели вы не понимаете? Войны не будет. По крайней мере, сейчас.

Я выдавил из себя улыбку.

– Да, это действительно хорошие новости!

Я все прекрасно понял. Войны не будет. Не будет никакого сигнала от англичан. А без этого не будет и никакого путча.

Часть вторая

Глава 15 Понедельник, 17 октября

Семья Ганцев, или, вернее, то, что от нее осталось, когда еще один неизвестный позвонил в Алекс и сообщил, где можно найти тело Лизы Ганц, проживала к югу от Биттенау в небольшой квартирке на Биркенштрассе, сразу же за госпиталем Роберта Коха; где фрау Ганц работала медсестрой. Господин Ганц служил клерком в Окружном суде Моабита, который также располагался поблизости.

Если верить словам Беккера, это были работящие люди, чей возраст приближался к сорока годам. Они проводили большую часть времени на работе, и Лиза часто оставалась одна. И вряд ли кто-нибудь заставал ее в таком виде, в котором только что увидел ее я – она лежала обнаженная на столе в Алексе, и профессор Ильман сшивал те части ее тела, которые он вынужден был вскрыть, чтобы узнать о ней все: начиная с того, была ли она девственницей, и кончая содержимым ее желудка. Однако смутные подозрения, появившиеся у меня, подтвердило изучение ее ротовой полости, в которую было гораздо легче проникнуть, чем в желудок.

– Что натолкнуло вас на такую мысль, Берни? – спросил Ильман.

– Не все так виртуозно скручивают самокрутки, как вы, профессор. Иногда крошечные чешуйки бумаги остаются на языке или под губой. Помните, та еврейская девушка, которая видела нашего убийцу, говорила, что он курил сигареты со сладким запахом, напоминающим лавровый лист или душицу? Речь шла о гашише. Вот как ему удавалось спокойно увозить их в своей машине. Им льстило, что он обращается с ними, как со взрослыми, предлагая сигарету. Но только это были не обычные сигареты.

Ильман покачал головой с нескрываемым восхищением.

– Подумать только, а я не додумался. Наверное, старею.

Беккер захлопнул дверь автомобиля, и мы пошли вместе по тротуару. Квартира Ганцев располагалась над аптекой. У меня появилось такое чувство, что мне придется еще раз побывать в ней.

Мы поднялись по лестнице и постучали в дверь. Нам открыл мрачный темноволосый человек. Узнав Беккера, он вздохнул и позвал свою жену. Затем бросил взгляд в глубь квартиры, и я увидел, что он мрачно кивнул.

– Проходите, – сказал он.

Я внимательно наблюдал за ним. Его лицо раскраснелось, и, протискиваясь мимо него, я заметил у него на лбу крошечные капельки пота. Пройдя в комнату, я почувствовал тепло и запах мыла и догадался, что он только что вышел из ванной.

Закрыв дверь, господин Ганц догнал нас и провел в маленькую гостиную, где стояла его жена и спокойно ждала нас. Высокая, болезненно-бледная женщина, как будто ей редко приходилось бывать на воздухе. По ее лицу было заметно, что она только что перестала плакать. В руках она комкала мокрый носовой платок. Ганц подошел к ней и обнял ее за широкие плечи, и тут стало видно, насколько он ниже ее ростом.

– Это комиссар Гюнтер из Алекса, – представил меня Беккер.

– Господин и госпожа Ганц, – обратился я к ним, – Боюсь, вам придется приготовиться к самому худшему. Сегодня утром мы нашли тело вашей дочери Лизы. Приношу вам свои соболезнования.

Беккер торжественно склонил голову.

– Да, – сказал Ганц, – да, я так и думал.

– Естественно, вы должны будете опознать труп, – продолжал я. – Но это не обязательно делать сейчас. Может быть, чуть попозже, когда сможете взять себя в руки.

Я ожидал, что фрау Ганц разразится рыданиями, но она вела себя сдержанно, по крайней мере, в эту минуту. Уж не потому ли, что она была медсестрой, привыкшей к страданиям и горю? Неужели и к своему собственному?

– Мы можем сесть?

– Да, пожалуйста, – сказал Ганц.

Я велел Беккеру пойти на кухню и сварить кофе. Он с готовностью отправился исполнять мое приказание, так как оно позволяло ему хотя бы на одну-две минуты вырваться из атмосферы горя.

– Где вы нашли ее? – спросил Ганц.

На этот вопрос мне совсем не хотелось отвечать. Как сказать родителям, что тело их дочери было найдено внутри автомобильных покрышек, поставленных одна на другую в брошенном гараже на Кайзер-Вильгельм-штрассе? Я ограничился тем, что сообщил им, где находится гараж, в котором было найдено тело. При этом известии произошел совершенно недвусмысленный обмен взглядами.

Ганц сидел, положив руку на колено своей жены. Она казалась спокойной, даже безучастной и, возможно, меньше нуждалась в кофе, который готовил Беккер, чем я.

– Кто бы, по-вашему, мог убить ее? – продолжал расспрашивать Ганц.

– Мы разрабатываем несколько версий, господин Ганц, – сказал я, чувствуя, как ко мне вновь возвращается способность изрекать обычные полицейские банальности. – Мы делаем все возможное, поверьте мне.

Ганц нахмурился еще сильнее. Он с негодованием покачал головой.

– Не могу понять, почему об этом молчат газеты.

– Чтобы не появились желающие подражать этому убийце. В подобных случаях такое часто случается, – заметил я.

– А не кажется ли вам, что важнее принять все меры для того, чтобы ни одну девушку больше не убили? – Фрау Ганц, смотрела на меня с озлоблением. – Это ведь правда, что убили уже нескольких девушек? Так говорят люди. Вы можете не сообщать об этом в газетах, но вы не можете заставить людей молчать.

– Но ведь проводилась пропагандистская кампания, призывающая девушек быть осторожными, – возразил я.

– Да, но она не принесла никаких плодов, – сказал Ганц. – Лиза была умной девушкой, комиссар. Она не могла сделать какую-нибудь глупость. Значит, убийца тоже не дурак. И, как мне кажется, единственный способ заставить девушек быть действительно осторожными – это опубликовать всю эту историю в газетах, во всем ее ужасе, чтобы напугать их.

– Может быть, вы и правы, господин Ганц, – удрученно произнес я. – Но это не от меня зависит. Я только подчиняюсь приказам. – В те дни это был типично немецкий способ оправдать все и вся, и я почувствовал глубокий стыд, что мне пришлось прибегнуть к нему.

Беккер просунул голову в дверь кухни.

– Могу я попросить вас на пару слов, комиссар?

Теперь наступила моя очередь с облегчением покинуть комнату.

– В чем дело? – сурово спросил я. – Забыли, как вскипятить чайник?

Он протянул мне вырезку из газеты «Беобахтер».

– Взгляните на это, комиссар. Я нашел ее в ящике.

Это было объявление. «Рольф Фогельман, частный сыщик, специализируется на розыске пропавших» – точно такое же объявление, каким в свое время надоедал мне Бруно Штальэкер.

Беккер показал на дату в верхней части вырезки.

– Третье октября, – сказал он. – Через четыре дня после того, как исчезла Лиза Ганц.

– Людям не в первый раз надоедает ждать, пока раскачается полиция, – заметил я. – В конце концов, таким способом и я сравнительно честно зарабатывал себе на жизнь.

Беккер нашел чашки с блюдцами и поставил их на поднос вместе с кофейником.

– Как вы полагаете, они могли обратиться к нему, комиссар?

– Не вижу никакого вреда, если мы их об этом спросим.

Ганц и не думал оправдываться, что обратился к частному сыщику, я сам был бы не прочь иметь такого клиента.

– Как я уже говорил, комиссар, в газетах не было ничего об исчезновении нашей дочери, а ваших сотрудников мы видели у себя только дважды. Время шло, и мы недоумевали – предпринимаются ли вообще какие-нибудь попытки найти нашу дочь? Сильнее всего угнетает неизвестность. Мы подумали, что если мы найдем господина Фогельмана, то по крайней мере будем уверены, что кто-то делает все возможное, чтобы найти ее. Я не хочу быть грубым, комиссар, но я рассказываю, как это было.

Я сделал глоток и покачал головой.

– Очень хорошо вас понимаю. Вероятно, я поступил бы так же. Мне только хотелось бы, чтобы этот Фогельман смог ее найти.

Ими можно только восхищаться, подумал я. У них, наверное, нет особых средств, чтобы прибегать к услугам частного сыщика, и все-таки они на это решились. Должно быть, потратили на оплату его услуг все свои сбережения.

Мы кончили пить кофе и стали прощаться. Я сказал господину Ганцу, что завтра рано утром полицейская машина может заехать за ним и доставить его в Алекс, чтобы он опознал тело.

– Спасибо вам за ваше внимание, комиссар, – сказала фрау Ганц, пытаясь улыбнуться. – Все так добры к нам.

Ее муж кивнул, соглашаясь с ней. Стоя у открытой двери, он, можно не сомневаться, страстно желал поскорее увидеть наши спины.

– Господин Фогельман отказался брать с нас деньги. А теперь вы собираетесь прислать машину за моим мужем. Не знаю, как выразить вам нашу признательность.

Я сочувственно пожал ей руку, и мы ушли.

В аптеке внизу я купил несколько порошков и проглотил один в машине. Беккер посмотрел на меня с отвращением.

– Бог мой, не понимаю, как вы можете их глотать, – сказал он, содрогаясь.

– Так они быстрее действуют. А после того, что мы сейчас пережили, я не могу сказать, чтобы я почувствовал их вкус. Ненавижу сообщать плохие известия. – Я облизал губы языком, чтобы на них не осталось порошка. – Ну? Какое у вас сложилось впечатление? То же самое, что и раньше?

– Да. Он постоянно бросал на нее многозначительные взгляды.

– Для этого я вас и взял с собой, – сказал я, все еще недоумевая.

Беккер широко улыбнулся:

– А она недурна, правда?

– Полагаю, вы хотите рассказать мне, что такая хороша в постели, правильно?

– Я думаю, она больше в вашем вкусе, комиссар.

– Да? Почему это вы так решили?

– По-моему, она относится к тому типу женщин, которые очень чутко реагируют на доброту. – Я засмеялся, несмотря на свою головную боль. – Более чутко, чем на плохие известия. Вдруг появляемся мы, шествуя тяжелой поступью и с мрачными физиономиями, не предвещающими ничего хорошего, а она выглядит так, будто самая большая неприятность у нее – это некоторая слабость по причине менструации.

– Она – медсестра. Ее профессия приучила к плохим известиям.

– Это мне тоже пришло в голову, но, по-моему, она просто успела выплакаться перед нашим приходом. А как вела себя мать Ирмы Ханке? Она плакала?

– О нет. Эта была тверда, как еврейские сладости. Она только немного пошмыгала носом, когда я появился у них в первый раз. Но атмосфера у них была такая же, как и у Ганцев.

Я посмотрел на часы.

– Мне кажется, нам нужно выпить.

Мы подъехали к кафе «Керкау» на Александрплац. В нем стояло шесть бильярдных столов, и оно всегда было заполнено полицейскими из Алекса, которые заходили сюда расслабиться после дежурства.

Я взял две кружки пива и принес их к столу, где Беккер уже сделал несколько ударов.

– Вы играете в бильярд? – спросил он.

– Вы что, смеетесь? Да я здесь раньше дневал и ночевал.

Я взял кий и посмотрел, как Беккер ударил: шар попал в красный, отскочил от бортика и ударил другой белый, шар.

– Как насчет небольшого пари?

– Не после такого удара. Вам надо еще долго учиться, как давать нужные направления. Если бы вы промахнулись...

– Просто удачный удар, – настаивал Беккер.

Он наклонился и ударил по шару. На этот раз он промахнулся на полметра.

Я прищелкнул языком.

– Как вы держите кий! Это же не палка. И не надо меня поддразнивать, хорошо? Ладно, чтобы доставить вам удовольствие, давайте сыграем по пять марок за игру.

Он слегка улыбнулся и согнул плечи.

– Двадцать очков с вас достаточно?

Начинать выпало мне, но я проиграл первый удар. После этого Беккер принялся разделывать меня, как младенца. В детстве он не терял времени в бойскаутах, это уж точно. После четырех игр я бросил двадцать марок на стол и запросил пощады. Беккер швырнул деньги мне назад.

– Не надо, – сказал он. – Вы мне просто поддались.

– Вам нужно будет усвоить еще одну вещь. Пари – это пари. Никогда не предлагайте играть на деньги, если не собираетесь забирать свой выигрыш. Человек, который прощает вам долг, может ожидать того же и от вас. Это только нервирует людей.

– Хороший совет. – Он сунул деньги в карман.

– Это же касается и работы, – продолжал я. – Никогда не работайте даром. Если вы не берете денег за свою работу, значит, она того и не стоит. – Я положил свой кий на полку и допил пиво. – Не доверяйте тому, кто готов работать задаром.

– Вы это поняли, будучи частным сыщиком?

– Нет, я понял это, будучи хорошим предпринимателем. Но поскольку уж вы заговорили об этом, то частный сыщик, который берется за поиски пропавшей девушки, а затем отказывается от вознаграждения, не внушает мне доверия.

– Рольф Фогельман? Так ведь он же ее не нашел.

– Вот что я хочу вам сказать. Сейчас многие люди пропадают в нашем городе, и причин тому много. Когда пропавший находится, это исключение, а не правило. Если бы я возвращал деньги всем клиентам, которым не смог помочь, я бы сейчас работал посудомойщиком. Частный сыщик должен гнать прочь все сантименты. Человеку, который не получает плату за своюработу, нечего будет есть.

– Может быть, у этого Фогельмана более великодушный характер, чем у вас, комиссар.

Я покачал головой.

– Не понимаю, как он может позволить себе быть великодушным. – Я развернул вырезку с объявлением Фогельмана и снова перечитал его. – Только не с такими объявлениями.

Глава 16 Вторник, 18 октября

Да, это была она. Только у нее такие золотистые волосы и такие изящные ноги. Я наблюдал, как она, нагруженная пакетами и коробками, пыталась проскочить через вращающиеся двери «Ка-де-Ве». Она выглядела так, как будто в последнюю минуту забежала в магазин купить рождественские подарки. Пытаясь поймать такси, замахала рукой, уронила пакет, наклонилась, чтобы поднять его, а когда выпрямилась, то обнаружила, то таксист упустил ее из виду и уехал. Хотя мне непонятно, как можно потерять ее из виду. Хильдегард Штайнингер заметишь, даже если у тебя на голову надет мешок. Она выглядела так, словно полдня провела в косметическом кабинете.

Сидя за рулем, я услышал, как она выругалась, и, подрулив к обочине, опустил стекло.

– Вас подвезти?

– Нет, не надо, – сказала она так, будто я на светском приеме загнал ее в угол и она высматривает из-за моего плеча, не проходит ли мимо кто-нибудь поинтересней. Но никто не проходил, она спохватилась, что нужно улыбнуться, поспешно изобразила на лице приветливость и затем добавила: – Впрочем, если это вас не затруднит.

Я выскочил из машины, чтобы помочь ей уложить покупки – множество коробок со шляпками, туфлями, парфюмерией, нарядами от самого модного портного на Фридрихштрассе и продукты из знаменитого зала «Ка-де-Ве». По-видимому, она относилась к тому типу женщин, для которых, чековая книжка – панацея от всех бед. Хотя, впрочем, таких женщин очень много.

– Совсем не затруднит, – сказал я, глядя на ее ноги, пока она забиралась в машину. На мгновение мне удалось насладиться зрелищем краешков ее чулок с подвязками. Не смей смотреть, приказал я себе. Эта дамочка тебе не по карману. Кроме того, ее мысли заняты совсем другим – подходят ли туфли к сумочке и что случилось с пропавшей дочерью.

– Куда ехать? – поинтересовался я. – Домой?

Она вздохнула, как будто я предлагал отвезти ее в ночлежку Пальме на Фробельштрассе, но потом, храбро улыбнувшись, кивнула. Мы поехали на восток по направлению к Бюловштрассе.

– Боюсь, что у меня нет для вас ничего нового, – сказал я, придавая своему лицу серьезное выражение и стараясь думать о дороге, а не о ее бедрах.

– Я на это и не рассчитывала, – произнесла она без всякого выражения. – Ведь прошло уже почти четыре недели.

– Нужно надеяться на лучшее.

Еще один вздох, более нетерпеливый.

– Вы ее не найдете. Она мертва, не так ли? Почему просто не смириться с этим фактом?

– Для меня она жива, пока я не удостоверюсь в обратном, фрау Штайнингер.

Я повернул на юг по Потсдамерштрассе, и какое-то время мы молчали. Вдруг я заметил, что она трясет головой и дышит так, как будто ей пришлось подниматься по лестнице.

– Представляю, что вы обо мне думаете, комиссар, – сказала она. – У меня пропала дочь, возможно, ее убили, а я швыряю деньги, как будто ничего не произошло. Вы, наверное, думаете, что я бессердечная.

– Ничего подобного я не думаю, – поспешил возразить я и начал объяснять ей, что разные люди ведут себя в такой ситуации по-разному, что покупки помогают ей хоть на пару часов отвлечься от мыслей об исчезнувшей дочери, и все это совершенно нормально, и никто не будет ее ни в чем обвинять. Мне казалось, что я говорил очень убедительно, но когда мы подъехали к ее дому в Штеглице, Хильдегард Штайнингер плакала.

Я положил руку ей на плечо, легонько сжал его, чтобы успокоить ее, и сказал:

– Я предложил бы вам свой носовой платок, если бы мне не пришлось заворачивать в него бутерброды.

Она попыталась улыбнуться сквозь слезы.

– У меня есть платок. – Она вытащила из-под рукава кружевной квадратик. Затем взглянула на мой платок и рассмеялась: – Похоже, вы действительно заворачивали в него бутерброды.

Я помог ей отнести покупки наверх и подождал у двери, пока она искала ключ. Открыв дверь, она повернулась ко мне и благодарно улыбнулась.

– Спасибо за помощь, комиссар, – поблагодарила она. – Это было очень мило с вашей стороны.

– Пустяки, – сказал я, совсем так не думая.

Хотя бы пригласила на чашечку кофе, подумал я, вернувшись в свою машину. Разрешила подвезти себя и даже не предложила войти.

Но, впрочем, таких женщин много: для них мужчины существуют только для того, чтобы подвозить их на машинах, не получая даже на чай.

Стойкий запах духов «Байяди», оставшийся в машине, сыграл со мной злую шутку. Некоторые мужчины совершенно безразличны к женским духам, но для меня их запах – удар ниже пояса. За те двадцать минут, что я ехал до Алекса, мне показалось, что я, словно пылесос, всосал в себя весь аромат этой женщины до последней молекулы.

Я позвонил своему другу, который работал в рекламном агентстве «Дорланд». Алекса Зиверса я знал со времен войны.

– Алекс, вы все еще покупаете места для объявлений?

– Покупаем, поскольку это требует не больше одной извилины.

– Всегда приятно поговорить с человеком, который любит свою работу.

– К счастью, я гораздо больше люблю деньги.

Мы продолжали разговаривать в таком же духе еще минуты две, потом я спросил Алекса, нет ли у него сегодняшнего утреннего номера газеты «Беобахтер». Мне было интересно, есть ли там объявление Фогельмана.

– А в чем дело? – спросил он, – Не могу поверить, что даже люди твоей профессии в конце концов осознали, что живут в двадцатом веке.

– Это объявление появляется по крайней мере дважды в неделю уже в течение нескольких месяцев, – объяснил я. – Сколько бы это могло стоить?

– Для такого срока могла быть скидка. Послушай, я знаю кое-кого в редакции «Беобахтер». Может быть, мне удастся выяснить то, что тебя интересует.

– Я был бы тебе очень признателен.

– Может быть, ты хочешь сам дать объявление?

– К сожалению, Алекс, это относится к делу, которое я расследую.

– Понял. Шпионишь за конкурентами, да?

– Что-то в этом роде.

Остаток дня я провел, читая отчеты Гестапо о Штрейхере и его коллегах из редакции «Штюрмер»: о связи гауляйтера с Анни Зайц, о других его связях, которые он поддерживал втайне от своей жены Кунигунды; о связи его сына Лотара с английской девушкой благородного происхождения по имени Митфорд; о том, что редактор еженедельника «Штюрмер» Эрнст Химер – гомосексуалист; о незаконной деятельности карикатуриста из «Штюрмера» Филиппа Рупрехта после войны в Аргентине и о том, как в число сотрудников «Штюрмера» вошел человек по имени Фриц Бранд, на самом деле еврей по имени Йонас Волк.

Впечатляющее чтение, полное непристойных подробностей, без сомнения, вполне в стиле самого «Штюрмера», но, прочитав все эти документы, я не смог в них найти ничего, что помогло бы мне установить связь между Штрейхером и убийствами.

Зиверс позвонил около пяти часов и сообщил, что объявления, которые давал Фогельман, стоили ему ежемесячно что-то около трех или четырех сотен марок.

– И когда же он начал так тратиться?

– С начала июля. Только он совсем не тратится, Берни.

– Не говори мне, что его объявления публикуются бесплатно.

– Нет, его счета оплачивают другие.

– Да? И кто же?

– Это очень забавно, Берни. Можешь ли ты придумать причину, по которой «Издательство Ланге» стало бы оплачивать объявления частного сыщика?

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно.

– Это очень интересно, Алекс. Я твой должник.

– Обещай мне, что, как только тебе придет в голову мысль опубликовать объявление, ты обратишься ко мне. Хорошо?

– Будь уверен.

Я положил трубку и открыл записную книжку-календарь. Прошла уже целая неделя с тех пор, как истекли тридцать дней, в течение которых фрау Гертруда Ланге платила мне как частному сыщику. Взглянув на часы, я подумал, что еще успею проскочить в западную часть Берлина до часа пик.

В особняке на Гербертштрассе вовсю работали художники, и служанка фрау Ланге, открывшая мне дверь, принялась громко возмущаться, что в доме нет покоя: кто-то постоянно приходит или уходит. Она сбилась с ног. Однако по ее виду это было незаметно. Она еще больше потолстела.

– Вам придется подождать в прихожей, а я пойду узнаю, сможет ли она вас принять. Здесь все переделывается. Учтите, ничего нельзя трогать.

Она вздрогнула, когда весь дом потряс грохот, словно упало что-то тяжелое, и, бормоча какие-то слова о людях в грязной спецодежде, разрушающих дом, отправилась искать свою хозяйку, а я остался топтаться в прихожей на мраморном полу.

По-видимому, ремонт в этом доме – обычное дело. Вероятно, они делали его каждый год – вместо весенней уборки. Я провел рукой по бронзовой коже лосося, изогнувшегося в прыжке в центре огромного круглого стола. Если бы он не был покрыт пылью, мои пальцы, наверное, смогли бы почувствовать, какая гладкая у него кожа. Повернувшись, я увидел; что Черный Котелок ввалилась в прихожую. Я скорчил недовольную мину. Она ответила мне тем же, а затем взглянула на мои ноги.

– Посмотрите, что ваши ботинки сделали с моим чистым полом! – Она указала на несколько черных отметин, оставленных моими подошвами. Я театрально разахался.

– А вдруг вам удастся убедить ее заменить еще и мрамор на полу?! – съязвил я. Можно было не сомневаться, что она выругалась про себя, прежде чем пригласила меня следовать за собой.

Мы прошли по коридору, стены которого были выкрашены двойным слоем краски очень мрачного оттенка, и оказались у двустворчатой двери, ведущей в кабинет-гостиную фрау Ланге. Ее подбородки и собака дожидались меня в том же шезлонге, только теперь он был обтянут тканью такой кричащей расцветки, что вам невольно хотелось положить туда какой-нибудь камень, чтобы сосредоточить на нем свой взгляд. Богатство не является гарантией хорошего вкуса, зато благодаря ему отсутствие вкуса сильнее бросается в глаза.

– У вас что, телефона нет? – пробасила фрау Ланге сквозь сигаретный дым, словно гудок парохода в тумане. Я услышал, как она хихикнула, добавив: – Мне кажется, вы когда-то были сборщиком налогов или кем-то в этом роде. – Затем, осознав, что она сморозила, фрау Ланге схватилась за один из своих свисающих подбородков. – О Боже, я ведь вам не заплатила, правда? – Она снова засмеялась и встала. – Ради Бога, простите меня.

– Не беспокойтесь, все в порядке, – сказал я, наблюдая, как она подошла к столу и вытащила чековую книжку.

– И даже не поблагодарила вас за то, что вы так быстро провернули это дело. Но зато я рассказала всем своим друзьям, какой вы хороший сыщик. – Она протянула мне чек. – Я добавила сюда небольшую сумму в качестве премии. Не могу вам сказать, какое я почувствовала облегчение, избавившись от этого ужасного человека. В своем письме, господин Гюнтер, вы пишете, что он, кажется, повесился. Избавил других от хлопот! Ха-ха-ха! – Она снова громко рассмеялась.

Мне она напоминала непрофессиональную актрису, которая слишком переигрывает, и потому ее поведение кажется искусственным. Зубы ее также были искусственными.

– Зависит от того, как на это посмотреть, – ответил я.

Я вовсе не собирался сообщать ей о своих подозрениях, что Гейдрих велел убить Клауса Херинга, чтобы добиться моего возвращения в Крипо. Клиенты не очень любят различные неувязки в деле. Да мне они и самому не нравятся.

Наконец она вспомнила, что расследование ее дела стоило Бруно Штальэкеру жизни. Она оборвала свой смех и, придав лицу серьезное выражение, принялась выражать соболезнования. В дело опять пошла чековая книжка. Сначала я хотел сказать что-нибудь возвышенное об опасностях, с которыми связана наша профессия, но потом вспомнил о вдове Бруно и не стал мешать фрау Ланге заполнять чек.

– Очень великодушно с вашей стороны. Я передам это его жене и членам семьи, – заверил я ее.

– Будьте так добры. И если я могу еще что-нибудь для них сделать, пожалуйста, сообщите мне.

Я пообещал.

– Прошу вас еще об одной услуге, господин Гюнтер, – обратилась она ко мне. – У вас осталось несколько писем, которые я вам передала. Мой сын спрашивает, нельзя ли их тоже вернуть ему.

– Да, конечно. Я совсем забыл.

Интересно, что означали ее слова? Что те письма, которые все еще лежали в папке у меня в кабинете, были единственными, которые сохранились? Или она имела в виду, что остальные письма уже у Рейнхарда Ланге? Как в таком случае они к нему попали? Я ведь не смог найти никаких писем в квартире Херинга. Куда они делись?

– Я вам сам их заброшу, – заметил я. – Слава Богу, что он вернул остальные письма.

– Замечательно, не правда ли? – спросила она.

Значит, так оно и было. Он все-таки заполучил их назад.

Я пошел к двери.

– Пожалуй, мне пора воспользоваться денежками, фрау Ланге. – Я помахал двумя чеками в воздухе, а затем убрал их в бумажник. – Спасибо за вашу щедрость.

– Не стоит благодарности.

Я нахмурился, как будто вспомнил о чем-то.

– Есть одна вещь, которая меня удивляет, – сказал я. – Как раз хотел вас об этом спросить. Почему ваше издательство заинтересовалось сыскным агентством Рольфа Фогельмана?

– Рольфа Фогельмана? – повторила она в некотором смущении.

– Да. Знаете, я совершенно случайно узнал, что «Издательство Ланге» оплачивает объявления, которые Рольф Фогельман публикует в газете с июля этого года. Мне просто интересно, почему вы обратились ко мне, хотя вам было бы удобнее воспользоваться его услугами?

Фрау Ланге прищурилась, обдумывая ответ, а затем покачала головой.

– Боюсь, я ничего об этом не знаю.

Я пожал плечами и позволил себе слегка улыбнуться.

– Ну что ж, как я уже говорил, это меня просто заинтриговало, не более того. Ничего особенного в этом нет. Вы подписываете все счета своего издательства, фрау Ланге? Я имею в виду, может быть, ваш сын по своей инициативе начал оплачивать эти объявления, не ставя вас в известность? Как тогда, когда он купил тот журнал, о котором вы мне говорили. Как же он называется? Ах да, «Урания».

Фрау Ланге была ошеломлена – ее лицо начало приобретать багровый оттенок. Прежде чем ответить, она сглотнула.

– Рейнхард имеет право подписывать счета на определенную сумму, которая, как предполагается, должна покрывать его расходы в качестве одного из директоров издательства. Тем не менее, я не в состоянии объяснить вам, с чем это связано, господин Гюнтер.

– Ну, может быть, ему надоела астрология? Может быть, он решил стать частным сыщиком? Хотя, по правде говоря, фрау Ланге, бывают времена, когда гороскоп помогает раскрыть правду не хуже, чем другие способы.

– Обещаю вам спросить Рейнхарда об этом, как только увижу его. Я у вас в долгу за вашу информацию. Не могли бы вы мне сказать, откуда она у вас?

– Информация? Простите, но я строго придерживаюсь правила никогда не разглашать свои источники. Надеюсь, вы понимаете.

Она отрывисто кивнула и пожелала мне доброго вечера. В прихожей Черный Котелок все еще пылала гневом по поводу запачканного пола.

– Знаете, что бы я вам посоветовал?

– Что? – сердито спросила она.

– Думаю, вам следует позвонить сыну фрау Ланге в редакцию его журнала. Может быть, он сообщит вам какое-нибудь магическое заклинание, от которого эти следы на полу исчезнут.

Глава 17 Пятница, 21 октября

Когда я впервые обратился с этим предложением к Хильдегард Штайнингер, она восприняла его, мягко говоря, без энтузиазма.

– Давайте назовем вещи своими именами. Вы хотите выдать себя за моего мужа?

– Вы правильно поняли.

– Во-первых, мой муж умер. А во-вторых, господин комиссар, вы на него совершенно не похожи.

– Во-первых, я полагаю, тот человек не знает, что настоящий господин Штайнингер умер, а во-вторых, я думаю, что он, так же как и я, понятия не имеет о том, как выглядел ваш муж.

– Ну хорошо, а кто такой этот Рольф Фогельман?

– При решении данной задачи нас интересует только схема действий, некий «общий знаменатель», если можно так выразиться. «Общим знаменателем» является тот факт, что к услугам Фогельмана, как выяснилось, прибегали родители двух других пропавших девушек.

– Двух других жертв, вы хотели сказать, – поправила она меня. – Я знаю, что исчезло еще несколько девушек, которые были найдены потом мертвыми. Об этих убийствах не прочитаешь в газетах, но о них все говорят.

– Да, двух других жертв, – согласился я.

– Но, конечно, это только совпадение. Послушайте, сознаюсь, что я и сама подумывала об этом: заплатить какому-нибудь детективу, чтобы он поискал мою дочь. В конце концов, вы ведь до сих пор не нашли и следа ее, правда?

– Да, правда. Но тут может быть нечто большее, чем просто совпадение. Как раз это я и хочу выяснить.

– Предположим, что мы к нему обратимся. И что это нам даст?

– Вполне возможно, он совсем не тот человек, который, нам нужен. Поэтому я не могу сказать, каков будет результат решения данного уравнения.

– Это дело кажется мне весьма сомнительным, – сказала она. – Я имею в виду, каким образом он связался с теми двумя семьями?

– А он с ними и не связывался. Они сами обратились к нему, увидев его объявление в газете.

– Не говорит ли это о том, что если он и является «общим знаменателем», то не по своей воле?

– Не знаю, может быть, он просто хочет, чтобы у других складывалось именно такое впечатление. И все-таки я хотел бы узнать о нём побольше, даже если потом это мне и не пригодится. – Она положила ногу на ногу и зажгла сигарету. – Вы поможете мне в этом деле?

– Сначала ответьте на один вопрос, комиссар. Только я хочу услышать от вас честный ответ. Я устала от недомолвок. Как по-вашему, Эммелин еще жива?

Я вздохнул и покачал головой.

– Думаю, что она мертва.

– Спасибо. – Мгновение мы оба молчали. – То, о чем вы меня просите, опасно?

– Нет, полагаю, что нет.

– Тогда я согласна.

И вот теперь мы сидим в приемной агентства Фогельмана на Нюрнбергерштрассе под пристальным взглядом его секретарши весьма почтенного вида. Хильдегард Штайнингер с блеском играла роль обеспокоенной жены. Она держала меня за руку и время от времени улыбалась мне улыбкой, какую обычно предназначают любимому мужу. Она даже надела свое обручальное кольцо. Впрочем, и я тоже. Непривычно чувствовать его у себя на пальце после стольких лет одинокой жизни. Оно стало мне немного мало, и, чтобы надеть его, пришлось даже намылить палец.

Слышно было, как за стеной играли на пианино.

– У нас через стенку – музыкальная школа, – объяснила секретарша Фогельмана. Она сочувственно улыбнулась и добавила: – Вам не придется ждать долго.

Через пять минут нас пригласили в кабинет Фогельмана.

По своему опыту я знаю, что в среде частных сыщиков наиболее распространены следующие недуги: плоскостопие, расширение вен, болезни позвоночника, алкоголизм и, прости меня, Господи, венерические заболевания, но ни одно из них, кроме, пожалуй, триппера, не должно отталкивать потенциального клиента. Однако есть заболевание, которое, хотя и считается незначительным, обязано тем не менее заставить клиента задуматься, если он его засечет, – это близорукость. Если вы собираетесь платить человеку пятьдесят марок в день за поиски вашей пропавшей бабушки, вы по крайней мере должны быть уверены, что тот, кого вы нанимаете, достаточно хорошо видит, чтобы найти хотя бы свою затерявшуюся запонку. Поэтому очки со стеклами толщиной с бутылочное стекло, которые носил Рольф Фогельман, могли насторожить его клиента.

С другой стороны, непривлекательность, вызванная каким-нибудь физическим недостатком, сама по себе не может быть препятствием для карьеры сыщика, поэтому Фогельман, неприглядный тип в целом, вполне мог добыть себе на жизнь какие-то крохи. Я сказал «крохи» – а я подбираю слова очень тщательно, – потому что Фогельман с шапкой непокорных рыжих вьющихся волос, широким носом, больше напоминающим клюв, и мощной плоской грудью был похож на нелепого петушка доисторической породы, явно обреченной на вымирание.

Подтянув брюки почти до подмышек, Фогельман вышел из-за стола и направился широким шагом бывшего полицейского, чтобы пожать нам руки. Он ставил свои большие ступни так, будто только что слез с велосипеда.

– Рольф Фогельман, рад познакомиться с вами обоими, – произнес он с сильным берлинским акцентом высоким, срывающимся голосом, словно ему не хватало дыхания.

– Штайнингер, – представился я. – А это моя жена, Хильдегард.

Он указал на два кресла, стоявших перед большим письменным столом, и, когда пошел вслед за нами по ковру, я услышал, как поскрипывают его ботинки. В кабинете было мало мебели. Стойка для шляп, столик на колесиках с напитками, длинный, весьма потертый диван и за ним – стол у стены с двумя лампами и несколькими стопками книг.

– Очень мило с вашей стороны, что вы нас так быстро приняли, – любезно сказала Хильдегард.

Фогельман сел и посмотрел на нас. Хотя он находился в метре от меня, я почувствовал запах прокисшего йогурта из его рта.

– Видите ли, когда ваш муж сообщил, что у вас пропала дочь, естественно, я понял, что дело не терпит отлагательств. – Он провел ладонью по листу своего блокнота и вытащил карандаш. – Какого числа она пропала?

– В четверг, двадцать второго сентября, – сказал я. – Она уехала в школу танцев в Потсдам. В тот вечер она ушла из дому – мы живем в Штеглице, – в половине восьмого. Занятия начинаются в восемь, но она там не появилась.

Хильдегард дотронулась до моей руки, и я успокаивающе сжал ее.

Фогельман кивнул.

– Уже почти месяц, – произнес он задумчиво. – А что полиция?

– Полиция? – с горечью произнес я. – Полиция ничего не делает. Мы ничего не знаем. В газетах ничего не прочитаешь. И тем не менее все вокруг говорят, что пропали и другие девушки одних лет с Эммелин. – Я сделал паузу. – И что они убиты.

– Да, дело обстоит именно так, – признал он, подтягивая узел своего дешевого шерстяного галстука. – Согласно официальной версии, прессе запрещено освещать эти исчезновения и убийства – полиция стремится избежать паники. Кроме того, полиция опасается, что это может подтолкнуть каких-нибудь придурков начать совершать похожие убийства. Но настоящая причина кроется в том, что полиция не хочет, чтобы все еще раз убедились в ее абсолютной неспособности поймать преступника.

Я почувствовал, как рука Хильдегард с силой сжала мою.

– Господин Фогельман, – сказала она, – труднее всего переносить неизвестность. Что с ней случилось? Если бы мы только знали, жива она или...

– Понимаю, фрау Штайнингер. – Он посмотрел на меня. – Следует ли расценивать ваши слова так, что вы хотите, чтобы я попытался найти ее?

– Пожалуйста, господин Фогельман, – попросил я. – Мы увидели ваше объявление в «Беобахтер», и, поверьте, вы – наша последняя надежда. Мы устали просто сидеть и ждать, что будет дальше. Правда, дорога"?

– Да-да, мы устали.

– У вас есть фотография дочери?

Хильдегард открыла сумочку и протянула ему такую же фотографию, какую она раньше отдала Дойбелю.

Фогельман довольно безразлично посмотрел на нее.

– Хорошенькая. Как она добиралась до Потсдама?

– Поездом.

– И вам кажется, что она пропала где-то по пути от Штеглица до танцевальной школы, верно?

Я кивнул.

– У нее были какие-нибудь проблемы дома?

– Нет, – твердо сказала Хильдегард.

– А в школе?

Мы оба покачали головой, и Фогельман записал что-то в своем блокноте.

– Она дружила с мальчиками?

Я искоса взглянул на Хильдегард.

– Не думаю. Я просмотрела вещи в ее комнате и не нашла ничего, указывающего на то, что она встречается с мальчиками, – сообщила она.

Фогельман мрачно кивнул и затем вдруг сильно закашлялся. Он извинился за приступ кашля, держа носовой платок у рта. Лицо его стало таким же красным, как и волосы.

– Прошло четыре недели с момента ее исчезновения, и вы, конечно, связались со всеми родственниками и переговорили с ее школьными подругами, чтобы убедиться, что она не живет у кого-нибудь из них? – Он вытер платком рот.

– Естественно, – сдержанно сказала Хильдегард.

– Мы искали ее повсюду, – подтвердил я. – Я проверил каждый метр ее пути и ничего не нашел.

Это была истинная правда.

– Как она была одета в тот день?

Хильдегард описала одежду Эммелин.

– У нее были деньги?

– Несколько марок. Ее сбережения остались нетронутыми.

– Ну что ж, я тут порасспрашиваю, может, удастся что-нибудь выяснить. Оставьте мне свой адрес.

Я продиктовал ему адрес и номер телефона. Закончив писать, он встал, страдальчески выгнул спину и прошелся по комнате, засунув руки глубоко в карманы, – удивительно похожий на неуклюжего школьника. Только теперь я догадался, что ему не больше сорока.

– Ждите от меня известий. Я свяжусь с вами через пару дней или, может быть, раньше, если мне удастся что-нибудь выяснить.

Мы встали, собираясь уходить.

– Как вы думаете, есть ли надежда, что она жива? – спросила Хильдегард.

Фогельман меланхолически пожал плечами.

– Должен признаться, что очень маленькая. Но я сделаю все возможное.

– А с чего вы начнете? – полюбопытствовал я.

Он снова подтянул узел своего галстука, при этом воротник его рубашки уперся в кадык. Я невольно задержал дыхание, когда он вновь обернулся ко мне.

– Ну, начну с того, что размножу фотографии вашей дочери, раздам их разным людям. Вы знаете, в нашем городе очень много беглецов. Есть дети, которых совсем не привлекает «Гитлерюгенд» и тому подобные вещи. Я начну действовать в этом направлении, господин Штайнингер. – Он положил руку мне на плечо и проводил нас до двери.

– Спасибо, – поблагодарила Хильдегард. – Вы очень добры, господин Фогельман.

Я улыбнулся и вежливо кивнул. Он наклонил голову, и в тот момент, когда я пропускал Хильдегард в дверь, я заметил, что он смотрит на ее ноги. Трудно упрекнуть его за это. В своем бежевом шерстяном болеро, фуляровой блузке в горошек и юбке из бургундской шерсти она выглядела так, как будто на нее ушла вся годовая сумма военных репараций. Мне было приятно выступать в роли ее мужа.

Я пожал руку Фогельману и догнал Хильдегард, думая о том, что если бы я на самом деле был ее мужем, то повез бы ее домой, чтобы раздеть и заняться любовью.

Пока мы выходили из агентства Фогельмана и шли по улице, я предавался грезам о любви в элегантном обрамлении из шелка и кружев. Сексуальная привлекательность Хильдегард складывалась из множества неуловимых нюансов, а не просто из упругой груди и ягодиц, которые рисовало мое разгоряченное воображение. Но я знал, что мои грезы о роли счастливого мужа абсолютно не соответствовали действительности: настоящий господин Штайнингер, будь он жив, без сомнения, отвез бы свою красавицу жену домой, и в мыслях не имея предложить ей что-нибудь более возбуждающее, чем чашечка горячего кофе, а потом отправился бы на службу в свой банк. Просто все дело в том, что человек, который просыпается по утрам один в своей постели, думает конечно же о женщине, а тот, кто просыпается рядом с женой, – о завтраке.

– Ну, и что вам дал этот визит? – спросила фрау Штайнингер, когда мы ехали в машине обратно в Штеглиц. – Я думаю, он на самом деле лучше, чем выглядит. И он отнесся к нам сочувственно. И уж конечно, он ничуть не хуже ваших людей, комиссар. Не могу понять, зачем нам это было нужно.

Она продолжала говорить в таком же духе еще минуту-другую, я не мешал ей.

– И вы считаете совершенно нормальным, что он не задал нам никаких совершенно очевидных вопросов? – удалось мне наконец вставить.

Она вздохнула:

– Например?

– Ни разу не упомянул, например, о вознаграждении за свои услуги.

– Осмелюсь предположить, если бы он подумал, что нам его услуги не по карману, он бы сказал об этом прямо. И кроме того, не думайте, что я буду оплачивать ваш маленький эксперимент.

Я успокоил ее – за все заплатит Крипо.

Увидев броский темно-желтый фургон, в котором продавали сигареты, я подъехал к нему и вышел из машины. Купил пару блоков и бросил один в «бардачок». Вытащил сигарету для нее, другую – для себя, дал прикурить ей, а потом закурил сам.

– И вам не показалось странным, что он не поинтересовался, сколько лет Эммелин, в какую она ходила школу, как звали ее учителя танцев, где я работаю и тому подобным?

Она выпустила дым из ноздрей, как разъяренный бык.

– Нет, не показалось. По крайней мере, до тех пор, пока вы об этом не заговорили. – Она ударилась о приборную доску и чертыхнулась. – Ну и что изменилось, если бы он спросил, в какую школу ходит Эммелин? И что вы стали бы делать, если бы он навел справки и выяснил, что мой настоящий муж умер? Хотела бы я знать.

– А он и не стал бы этого делать.

– Вы что-то чересчур уверены в этом. Откуда вы знаете?

– Потому что знаю, как работают частные сыщики. Они не любят идти по следам полиции и задавать те же самые вопросы. Обычно они подходят к делу с другого конца. Покрутятся немного вокруг и потом действуют.

– Значит, вы считаете этого Рольфа Фогельмана подозрительной личностью?

– Да, считаю. Достаточно подозрительным, чтобы заставить человека, обратившегося к нему, не спускать глаз со своего имущества.

Она снова чертыхнулась, на этот раз гораздо громче.

– Это уже во второй раз, – сказал я. – Что с вами случилось?

– Почему со мной должно что-то случиться? Ничего не случилось. Одиноким женщинам обычно совершенно безразлично, что их адреса и номера телефонов сообщают тем, кого полиция считает подозрительными. Благодаря этому жизнь становится такой интересной! Моя дочь пропала, возможно, ее убили, и теперь мне придется сидеть и трястись, что этот ужасный человек как-нибудь вечерком завалится ко мне поболтать о ней.

Она была в такой ярости, что почти высосала весь табак из сигареты. Но, несмотря на это, когда мы подъехали к ее дому на Лепсиусштрассе, на сей раз она пригласила меня к себе.

Сидя на диване, я слышал, как она мочится в туалете. Совсем на нее не похоже, чтобы она не обращала внимания на такое. Наверное, ей безразлично, слышно мне или нет. Мне показалось, что она даже не потрудилась закрыть за собой дверь в туалете.

Войдя в комнату, она повелительным тоном потребовала у меня сигарету. Наклонившись вперед, я протянул ей сигарету, и она выхватила ее у меня из рук. Потом сама прикурила с помощью настольной зажигалки и принялась выпускать дым, как солдат в окопах. Я с интересом наблюдал, как она ходит взад-вперед, вся – воплощение родительской тревоги. Я достал себе сигарету и вытащил книжечку со спичками из кармана жилета. Хильдегард свирепо посмотрела на меня, когда я наклонился над пламенем.

– А я думала, что сыщики могут зажигать спички о свои ногти.

– Так делают только неряхи, которым жаль пять марок на маникюр, – сказал я, зевая.

Я догадался, что она чего-то от меня хочет, но имел об этом не больше представления, чем о том, какую мягкую мебель предпочитает Гитлер. Я еще раз внимательно посмотрел на нее.

Высокого роста – выше среднего, – немного за тридцать, но колени и ступни вывернуты внутрь, совсем как у пятнадцатилетней девочки. Грудь довольно плоская, а уж о ягодицах вообще говорить не приходилось. Нос немного широковат, губы слишком толстые, а васильковые глаза чересчур близко посажены, и если не принимать во внимание ее характер, то в ней, конечно, ничего особенного. Однако, без сомнения, эта длинноногая женщина была красива, только ее красота чем-то напоминала красоту быстроногих кобылок из Хоппегартена. Возможно, ее также трудно держать в узде, как и этих кобылок, и если уж вам удалось забраться в седло, то не остается ничего другого, как надеяться, что она не унесет вас дальше финишного столба.

– Неужели вы не видите, что я боюсь? – сказал она, топнув ногой по натертому до блеска полу. – Я не хочу оставаться одна в доме!

– А где же ваш сын Пауль?

– Он вернулся в свой интернат. Кроме того, ему всего десять, и я не могу рассчитывать, что он придет мне на помощь. А вы что, надеетесь на это?

Она шлепнулась на диван рядом со мной.

– Ну что ж, я могу переночевать несколько раз в его комнате, – предложил я. – Если вы действительно так напуганы.

– Вы правда будете ночевать здесь? – радостно спросила она.

– Конечно, – подтвердил я и в душе поздравил себя. – Это доставит мне удовольствие.

– Я не хочу, чтобы это доставляло вам удовольствие, – возразила она, слегка улыбнувшись. – Я хочу, чтобы вы рассматривали это как свою обязанность.

На мгновение я почти забыл, почему я оказался здесь. Мне даже показалось, что и она об этом забыла. Но, увидев слезы в ее глазах, я понял, что она действительно очень напугана.

Глава 18 Среда, 26 октября

– Я что-то не пойму, – спросил Корш, – что с этим Штрейхером и его компанией? Мы ими по-прежнему занимаемся или нет?

– Занимаемся, – сказал я. – Но пока Гестапо, которое ведет за ними наблюдение, не подкинет нам что-нибудь интересное, мы мало что можем сделать в этом направлении.

– А чем мы должны заниматься, пока вы присматриваете за вдовой? – спросил Беккер, готовый расплыться в улыбке, которую я, однако, счел не слишком неуместной. – Ну, кроме того, что читать отчеты Гестапо?

Я решил не реагировать на шутки. Иначе это могло бы показаться подозрительным.

– Корш, я хочу, чтобы вы занимались следствием, которое ведет Гестапо. Кстати, как дела у вашего человека, который следит за Фогельманом? – поинтересовался я.

Он покачал головой.

– Ничего особенного. Этот Фогельман почти не выходит из своего агентства. Что-то не похож он на сыщика, если вас интересует мое мнение.

– Да, совсем не похож, – согласился я. – Что касается вас, Беккер, то я хочу, чтобы вы подыскали мне девушку. – Он усмехнулся и посмотрел на носки своих ботинок. – Для вас это не составит труда.

– Какую девушку вы хотите, комиссар?

– Примерно пятнадцати – шестнадцати лет, блондинку, голубоглазую, члена Союза немецких девушек и... – сказал я, чтобы окончательно добить его, – предпочтительно девственницу.

– Последнее условие несколько осложняет дело, комиссар.

– У нее должны быть стальные нервы.

– Вы что, хотите сделать из нее приманку, комиссар?

– На тигра лучше всего охотиться именно таким способом.

– Однако иногда во время такой охоты козел, которого используют в качестве приманки, погибает, комиссар, – заметил Корш.

– Как я уже говорил, эта девушка должна быть очень смелой. И я хочу, чтобы она знала как можно больше. Если она готова рискнуть своей жизнью, ей следует знать, для чего это делается.

– Где же мы поместим приманку, комиссар? – спросил Беккер.

– А уж это придумайте вы. Подберите несколько мест, где наш убийца сможет ее легко заметить, а также где мы сможем наблюдать за ней, не выдавая себя. – Корш нахмурился. – Что вас беспокоит?

В знак неодобрения он медленно покачал головой.

– Мне это не нравится, комиссар. Использовать девушку как приманку – это бесчеловечно.

– А что, по-вашему, нам можно использовать? Кусок сыра?

– Главная улица, – сказал Беккер, размышляя вслух. – Что-нибудь вроде Гогенцоллерндам, где много машин, чтобы у него было больше шансов увидеть ее.

– Нет, правда, комиссар, не кажется ли вам, что это несколько рискованное предприятие? – настаивал Корш.

– Конечно, рискованное. Но что мы знаем об этом ублюдке? Только то, что он водит машину, носит форму и говорит с австрийским или баварским акцентом. Дальше можно предполагать все что угодно. Мне не нужно напоминать вам обоим, что время, отведенное нам на расследование, истекает. Гейдрих дал мне меньше месяца, чтобы найти убийцу. Поэтому мы должны пойти навстречу убийце и сделать это быстро. Единственный выход для нас – взять инициативу в свои руки и выбрать для него следующую жертву.

– Но мы можем прождать понапрасну, – сказал Корш.

– А я и не утверждаю, что это беспроигрышный вариант. Охотясь на тигра, можно загнуть на дереве, и тигр убежит.

– А как быть с девушкой? – продолжал Корш. – Надеюсь, вы не собираетесь держать ее на улице день и ночь?

– Она может «работать» днем, – сказал Беккер. – Днем или ранним вечером. Но, конечно, не в темноте, чтобы мы были уверены, что он увидит ее, а мы – его.

– Вы уловили мою идею.

– А как привязать сюда Фогельмана?

– Не знаю. Он кажется мне подозрительным, вот и все. Может быть, я ошибаюсь, но хочу все тщательно проверить.

Беккер улыбнулся:

– Полицейский должен время от времени доверять своей интуиции.

Я узнал свои собственные банальные поучения.

– В конце концов мы сделаем из вас сыщика, – заверил я его.

* * *

Она слушала свои пластинки фирмы «Гигли» с упорством человека, поставившего своей целью лишиться слуха. Желания заводить и поддерживать разговор у нее было не больше, чем у железнодорожного кондуктора. Теперь я уже понял, что Хильдегард Штайнингер была более чем самодостаточна и, как мне казалось, предпочитала таких мужчин, у которых самолюбия не больше, чем у чистого листа писчей бумаги. И все-таки, несмотря на все ее недостатки, она меня очень привлекала. С моей точки зрения, она слишком много внимания уделяла цвету своих золотистых волос, длине ногтей и белизне зубов, которые она постоянно чистила. Она была слишком пуста, а уж эгоистична без всякой меры. Если бы ей пришлось выбирать, доставить ли удовольствие себе или кому-нибудь другому, она конечно же предпочла бы первое и при этом была бы уверена, что, доставляя удовольствие себе, делает счастливым весь мир. То, что одно вытекает из другого, с ее точки зрения, так же очевидно, как и то, что нога дернется, если ударить молоточком под коленной чашечкой.

Я уже шестой день находился в ее доме, и, как обычно, она приготовила на обед нечто совершенно несъедобное.

– Знаете, вы можете не есть это, – сказала она. – Я всегда была плохой кухаркой.

– Я ведь не гость, которого пригласили на званый обед, – ответил я и съел почти все подчистую, но не из вежливости, а потому, что был просто голоден, к тому же еще со времен войны я взял за правило не быть слишком разборчивым в еде.

Наконец она закрыла патефон и зевнула.

– Я иду спать, – предупредила она.

Я отложил книгу, которую читал, и сказал, что и сам отправляюсь на боковую.

В спальне Пауля, перед тем как выключить свет, я несколько минут изучал карту Испании, прикрепленную к стене, на которой Пауль отмечал победный путь легиона «Кондор». Похоже, что в эти дни все немецкие мальчишки мечтали стать боевыми летчиками. Я уже укладывался в постель, когда в дверь постучали.

– Можно войти? – спросила она, появляясь совершенно обнаженной в дверном проеме. Несколько мгновений она стояла там, освещенная светом из прихожей, – прекрасная богиня, которая хочет, чтобы я оценил, насколько пропорционально она сложена. Чувствуя, как все во мне напряглось, я смотрел, как она грациозно приближается ко мне.

У нее была небольшая голова и узкая спина, а ноги такие длинные, что казалось, она создана гениальным скульптором. Хильдегард шла, прикрывшись одной рукой, и этот застенчивый жест возбудил меня сильнее всего. Какое-то время я просто любовался округлыми очертаниями ее грудей. Размерами и своей идеальной формой они напоминали персик с маленькими, почти незаметными сосками.

Потом я наклонился вперед, отвел руку скромницы и, сжав крепко ее гладкие бедра, впился поцелуем в курчавившиеся глянцевитые волоски. Поднимаясь, чтобы поцеловать ее в губы, я почувствовал, как она решительно толкнула меня назад, что заставило меня поморщиться – слишком грубое движение, в котором не было ни деликатности, ни нежности, поэтому я решил не церемониться с ней и, бросив ее на кровать лицом вниз, подтянул ее прохладные ягодицы поближе к себе, заставив ее принять такую позу, которая была удобна мне. Когда я вошел в нее, она коротко вскрикнула, и, пока мы разыгрывали свою шумную пантомиму, ее длинные ноги возбужденно подрагивали, не спеша приближая развязку.

Мы спали до тех пор, пока первые лучи солнца не начали пробиваться сквозь тонкие занавески. Проснувшись раньше ее, я был поражен холодным выражением ее лица, оно осталось таким же, когда она, открыв глаза, нашла мой пенис. Затем, повернувшись на спину, вытянулась на кровати и раздвинула свои ноги так, что я мог видеть, где зарождается жизнь, и потом я снова ласкал и целовал ее, перед тем как продемонстрировать все, на что я способен, вжимая себя в ее тело с такой силой, что в какое-то мгновение мне показалось – только моя голова и плечи принадлежат мне.

Наконец, когда в нас обоих ничего не осталось, она обхватила меня руками и плакала так долго, что мне почудилось, она вот-вот растает.

Глава 19 Суббота, 29 октября

– А я думал, что вам эта идея понравится.

– Я не уверен, что она мне не понравится. Просто нужно ее обмозговать.

– Вы ведь не хотите, чтобы она просто бесцельно болталась где-нибудь. Он сразу учует, что здесь что-то не так, и не подойдет к ней. Все должно выглядеть правдоподобно.

Я кивнул без особой уверенности, что он прав, и попытался улыбнуться малышке из Союза немецких девушек, которую нашел Беккер. Она была необыкновенно красива, и я не знаю, что больше всего в ней привлекло Беккера – ее храбрость или ее грудь.

– Ну, комиссар, вам же известно, – сказал он, – что эти девчонки постоянно торчат у стендов еженедельника «Штюрмер» на улицах. Они любят пощекотать себе нервы, читая истории о том, как еврейские доктора лишают девственности своих загипнотизированных немецких пациенток. Взгляните на это дело с такой точки зрения: во-первых, она не будет скучать, во-вторых, если Штрейхер и его люди замешаны в этом деле, они, конечно, скорее заметят ее у одного из стендов «Штюрмера», чем где-нибудь в другом месте.

Я тупо уставился на выкрашенный красной краской искусно сделанный стенд, который был изготовлен, вероятно, одним из читателей-поклонников газеты. На стенде крикливые лозунги: «Немецкие женщины! Евреи – это ваша гибель». Под стеклом три разворота текста. Уже то, что мы попросили девушку выступить в роли приманки, было само по себе плохо, а тут еще Беккер хотел, чтобы она забивала себе голову подобной ерундой.

– Наверное, вы правы, Беккер.

– Вы знаете, что я прав. Посмотрите на нее. Она все это уже читала. И готов поклясться, что ей это нравится.

– Как ее зовут?

– Ульрика.

Я подошел к стенду «Штюрмера», у которого стояла она, безмятежно что-то напевая.

– Ты знаешь, что тебе придется делать, Ульрика? – спросил я. Стоя рядом с ней, я смотрел не на нее, а на карикатуру Фипса, изображавшую еврея-урода, нос у него был величиной в овечью морду. Человек не может быть таким, подумал я.

– Да, комиссар, – звонко сказала она.

– Вокруг полно полицейских. Ты их не видишь, но они все наблюдают за тобой. Ты поняла? – Я увидел, как ее отражение на стекле кивнуло. – Ты очень храбрая девочка.

Услышав это, она снова запела, только немного громче, и я узнал песню «Гитлерюгенда»:

Наш флаг вьется перед нашими глазами,

Наш флаг означает, что настали годы единства,

Наш флаг ведет нас в вечность,

Наш флаг значит больше, чем наша жизнь.

Я вернулся к тому месту, где стоял Беккер, и сел в машину.

– Девочка что надо, правда, комиссар?

– Да, вы правы. Только держите свои лапы подальше от нее, слышите?

Беккер был сама невинность.

– Что вы, комиссар, неужели вы думаете, что я ее трону? – Он забрался на сиденье шофера и завел мотор.

– Если вас на самом деле интересует мое мнение, я думаю, вы способны трахнуть даже свою прабабушку. – Я оглянулся сначала через левое, а потом через правое свое плечо. – Где ваши люди?

– Вон там, на втором этаже, сержант Хингсен, а на улице еще парочка полицейских. Один приводит в порядок кладбище, оно начинается с угла улицы, а другой вон там моет окна. Если наш убийца появится, он от нас не ускользнет.

– А родителям девушки известно?

– Да.

– Отчаянные у нее родители, если дали на это свое согласие.

– А они его и не давали. Если говорить точнее, комиссар, Ульрика заявила им, что она добровольно идет на это во имя фюрера и Родины. И если они попытаются остановить её, это будет непатриотично с их стороны. Так что у них не было особого выбора. Очень волевая девица.

– Могу себе представить.

– И к тому же хорошая пловчиха, наша олимпийская надежда, как сказал ее учитель.

– Ну, будем надеяться, что, если она попадет в беду, пойдет дождь и она спасется вплавь.

* * *

Я услышал звонок в дверь и подошел к окну. Открыв его, высунулся наружу, чтобы посмотреть, кто звонит. Даже с высоты четвертого этажа я узнал рыжую голову Фогельмана.

– Очень красиво – торчать в окне, как какая-нибудь деревенская рыбачка, – скривилась Хильдегард.

– Как бы там ни было, но рыбку-то я поймал. Это Фогельман. И он пришел со своим дружком.

– Тогда лучше спуститься и открыть им дверь.

Я вышел на лестничную площадку, повернул рычаг, прикрепленный к цепи, открывающей дверь, и стал наблюдать, как двое мужчин поднимаются по лестнице. Никто из них не произнес ни слова.

Фогельман вошел в квартиру Хильдегард со скромным, как у владельца похоронного бюро, выражением лица, за что я поблагодарил Бога – значит, его рот, из которого обычно исходило зловоние, по крайней мере на какое-то время будет закрыт. Человек, пришедший с Фогельманом, был на голову ниже его, на вид лет тридцати пяти, волосы светлые, глаза голубые, всем своим обликом он напоминал профессора университета. Фогельман представил своего спутника как доктора Отто Рана и пообещал попозже рассказать о нем поподробнее. Затем громко вздохнул и покачал головой.

– Боюсь, мне не удастся найти вашу Эммелин, – возвестил он наконец. – Я опросил всех, кого можно было опросить, и осмотрел все, что можно было осмотреть. Никакого результата. Это меня очень расстроило. – Он помолчал и добавил: – Конечно, я понимаю, что мое огорчение – ничто по сравнению с вашим горем. И тем не менее я думал, что смогу найти по крайней мере, какой-нибудь ее след. Если бы у меня было хоть что-нибудь, хоть какая-нибудь зацепка, я бы считал, что имею право просить у вас позволения продолжить следствие. Но у меня нет никакой надежды, я боюсь, это будет бесполезной тратой вашего времени и денег.

Я медленно кивнул, выражая покорность судьбе.

– Спасибо вам за вашу искренность, господин Фогельман.

– По крайней мере, мы можем сказать, что испробовали все возможное, господин Штайнингер, – сказал Фогельман. – Я не преувеличиваю, когда говорю, что испробовал все обычные способы расследования. – Он замолчал, чтобы прочистить горло, и, извинившись, приложив платок ко рту. – Я не уверен, стоит ли предлагать вам это, господин и госпожа Штайнингер, и, пожалуйста, не считайте меня шутником, но когда обычные методы оказываются неэффективными, не будет никакого вреда, если мы обратимся к необычным.

– А мне казалось, что именно поэтому мы и обратились в первую очередь к вам, – сухо заметила Хильдегард. – Мы ожидали, что обычными, как вы их назвали, методами будет работать полиция.

Фогельман неловко улыбнулся.

– Я неточно выразился, – извиняясь, сказал он. – Вероятно, мне нужно было сказать – естественные и сверхъестественные методы.

Спутник Фогельмана, Отто Ран, пришел к нему на помощь:

– Господин Фогельман тактично, насколько это возможно при данных обстоятельствах, пытается предложить рассмотреть возможность вашего обращения к ясновидящему, который помог бы вам найти дочь.

У него была речь образованного человека, и говорил он с такой скоростью, с какой говорят только во Франкфурте.

– Ясновидящему? – спросил я. – Вы имеете в виду человека, занимающегося спиритизмом? – Я пожал плечами. – Мы в такие вещи не верим.

Мне хотелось послушать, как Ран будет убеждать нас клюнуть на эту приманку.

Он терпеливо улыбнулся.

– В наши дни это уже больше не вопрос веры. Спиритизм сейчас больше чем наука. После войны в этой области были сделаны потрясающие открытия, особенно в последнее десятилетие.

– Но разве занятия спиритизмом не запрещены законом? – кротко поинтересовался я. – Где-то я читал, что граф Хелдорф запретил профессиональное гадание в Берлине не далее как в 1934 году.

Тон Рана оставался по-прежнему мягким – мне не удалось сбить его с выбранного направления.

– А вы очень хорошо информированы, господин Штайнингер. Да, вы правы, полицей-президент запретил заниматься гаданием. Однако с тех пор конфликтная ситуация разрешилась к обоюдному удовлетворению сторон, и специалисты, практикующие в области психологических наук и стоящие на правильных расовых позициях, объединились в секции свободных профессий в рамках Немецкого трудового фронта. Психологические науки получили такую дурную славу только благодаря представителям смешанных рас, евреям и цыганам. Да что говорить, в наши дни даже сам фюрер прибегает к услугам профессионального астролога. Так что, как видите, со времен Нострадамуса многое изменилось.

Фогельман кивнул и негромко усмехнулся.

Так вот почему Рейнхард Ланге оплачивает объявления Фогельмана, подумал я. Чтобы заманивать клиентов для этих шарлатанов. И организовано это все довольно остроумно.

Сыщику, которого вы наняли, не удается найти пропавшего человека, после чего, благодаря медитации Отто Рана, вы вступаете в контакт с высшими силами. Все заканчивается, вероятно, тем, что вы выкладываете кругленькую сумму, причем гораздо большую, чем заплатили сыщику, и узнаете то, что и без того уже очевидно: дорогой вам человек пребывает среди ангелов.

Да, ничего не скажешь, подумал я, спектакль разыгран безупречно. Я уже предвкушал, как вышвырну этих двоих из дома. Иногда можно простить человека, который гнет свою линию, но не того, кто наживается на горе и страдании других. Это все равно что стащить у калеки подушку с ножного протеза.

– Петер, – заговорила с осторожностью Хильдегард, – мне кажется, что мы ничего не потеряем, если...

– Нет, думаю, что нет.

– Я рад, что вы так думаете, – сказал Фогельман. – Всегда сомневаешься, стоит ли рекомендовать такую вещь, но думаю, что в этом случае у нас просто нет или почти нет выбора.

– Сколько это будет стоить?

– Речь идет о жизни Эммелин, – перебила меня Хильдегард. – Как ты можешь говорить о деньгах?

– Цена вполне разумная, – поспешил заверить Ран. – Я совершенно убежден, что вы будете довольны. Но давайте поговорим об этом позже. Самое главное – вы увидите того, кто сможет вам помочь. Есть человек, великий и талантливый человек, который обладает огромной психической силой. Вероятно, он сможет вам помочь. Этот человек – последний представитель старинного рода немецких волхвов, у него наследственная память ясновидца, явление совершенно исключительное в наши дни.

– Наверное, он волшебник, – выдохнула Хильдегард.

– Совершенно верно, – подтвердил Фогельман.

– Тогда я устрою вашу встречу, – сказал Ран. – Мне удалось узнать, что он свободен в будущий четверг. Вы сможете прийти к нему вечером?

– Да, сможем.

Ран вытащил записную книжку и начал что-то писать. Закончив, он выдернул лист и протянул мне.

– Вот адрес. Давайте договоримся на восемь часов. Если я вам до этого не позвоню.

Я кивнул.

– Превосходно.

Фогельман встал, собираясь уходить, но Ран наклонился и стал искать что-то в своем портфеле. Он протянул Хильдегард журнал.

– Может быть, вас это тоже заинтересует, – сказал он.

Я проводил их и, вернувшись, обнаружил, что она поглощена чтением журнала. Даже не глядя на обложку, я догадался, что это «Урания» Рейнхарда Ланге. И, еще не обменявшись с Хильдегард ни единым словом, я понял, что она убеждена в искренности Отто Рана.

Глава 20 Вторник, 1 ноября

Бюро регистрации дало справку, что Отто Ран ранее проживал в Михельштадте близ Франкфурта, а теперь сменил адрес: Тиргартенштрассе, 8-а. Западный Берлин, 35.

Однако в полицейском архиве сведения о нем отсутствовали.

Не было о нем сведений и в отделе ВС-2, который занимается лицами, находящимися в розыске. Я как раз собирался уходить, когда начальник этого отдела, штурмбаннфюрер СС Баум, позвал меня в свой кабинет.

– Комиссар, если я правильно вас понял, вы расспрашивали этого офицера о человеке по имени Отто Ран? Из какого вы отдела?

– Из отдела по расследованию убийств. Этот человек мог бы оказать помощь следствию.

– То есть вы не подозреваете его в совершении какого-либо преступления?

Чувствуя, что этот штурмбаннфюрер знает что-то об Отто Ране, я решил не раскрывать карт.

– Ну что вы, конечно нет. Как я уже сказал, он может вывести нас на очень важного свидетеля. А почему вы спрашиваете? Вы знаете кого-нибудь под этим именем?

– Вообще-то знаю, – сказал он. – Даже знаком с ним. Есть некий Отто Ран, служащий в СС.

* * *

Старый отель «Принц-Альбрехт-штрассе» представлял собой ничем не примечательное четырехэтажное здание со стрельчатыми окнами и ложными коринфскими колоннами, с двумя длинными внушительными балконами на втором этаже. Фасад венчали огромные, богато украшенные часы. В нем было семьдесят комнат, что означало, что он никогда не входил в число больших отелей, таких как «Бристоль» или «Адлон»; может быть, поэтому он и перешел теперь во владение СС. «СС-Хаус» – так его теперь называли – располагался рядом со штаб-квартирой Гестапо, в доме 8, и являлся также штаб-квартирой Генриха Гиммлера, рейхсфюрера СС.

В отделе кадров на втором этаже я предъявил документы и объяснил цель своего визита.

– СД поручило мне представить заключение о благонадежности одного члена СС, подходит ли его кандидатура для работы в аппарате генерала Гейдриха.

Дежурный капрал СС напрягся при упоминании имени Гейдриха.

– Чем могу служить? – спросил он с готовностью.

– Я хочу посмотреть личное дело этого человека. Его имя Отто Ран.

Капрал попросил меня подождать, а сам ушел в соседнюю комнату, чтобы найти нужный ящик. Через несколько минут он вернулся с личным делом в руках.

– Вот, пожалуйста, – сказал он. – Боюсь, мне придется попросить вас просмотреть эту папку здесь. Личные дела разрешается выносить из этого кабинета только по распоряжению самого рейхсфюрера.

– Естественно, я знаю об этом, – заявил я холодно. – Мне нужно только взглянуть на него. Это всего лишь формальная проверка.

Я отошел в дальний конец комнаты за кафедру и начал просматривать содержимое папки. Там было кое-что интересное.

«Штурмбаннфюрер СС Отто Ран родился 18 февраля 1904 г. в городе Михельштадт в Оденвальде; изучал филологию в Гейдельбергском университете, закончил его в 1928 г.; вступил в СС в марте 1936 г.; повышение по службе в СС – унтершарфюрер, апрель 1936 г.; назначение на должность в дивизии СС „Мертвая голова“ в Верхней Баварии; концентрационный лагерь Дахау, сентябрь 1937 г.; переведен в Бюро по расовым вопросам и переселению, декабрь 1938 г.; общественный деятель и автор публикаций „Крестовый поход против Грааля“ (1933) и „Слуги Люцифера“ (1937)».

* * *

Далее шло несколько страниц, содержавших сведения о здоровье Отто Рана, и его характеристика, вместе с заключением некого группенфюрера СС Теодора Айке. Он отзывался о Ране как о человеке «добросовестном, но с некоторой долей эксцентричности». Насколько мне было известно, эти слова могли означать все что угодно – от способности к убийству до пристрастия носить длинные волосы. Я положил личное дело капралу на стол и покинул здание. Отто Ран. Чем больше я узнавал о нем, тем меньше считал его просто изощренным мошенником. Это был человек, которого интересовали не только деньги. Человек, которого вполне можно было назвать фанатиком. По пути назад в Штеглиц я проехал мимо дома Рана на Тиргартенштрассе и подумал, что меня не очень бы удивило, если бы я увидел, как из парадной двери вылетает Великая Блудница, сидящая на Звере Багряном, о которых упоминается в Апокалипсисе.

* * *

Уже совсем стемнело, когда мы подъехали к Каспар-Тайс-штрассе, что тянется к югу от Курфюрстендам по самому Грюневальду, тихой улице, застроенной виллами, которым не хватало совсем немного, чтобы выглядеть роскошными. Здесь жили в основном доктора и дантисты. Дом номер 33 стоял рядом с больницей, это был скромный коттедж на углу Паульсборнерштрассе, напротив большого цветочного магазина, где посетители больницы покупали цветы.

Что-то напыщенное проглядывало в странном облике дома, куда пригласил нас Отто Ран. Цоколь и первый этаж из кирпича были выкрашены в коричневый цвет, а второй и третий – в кремовый. Левое крыло дома представляло из себя семиугольную башню, в центре располагалась деревянная лоджия, увенчанная балконом, а в правом крыле над двумя круглыми окнами нависал покрытый мхом деревянный фронтон.

– Надеюсь, ты прихватила с собой зубок чеснока, чтобы отгонять нечистую силу? – обратился я к Хильдегард, припарковывая машину. Я видел, что ей не очень нравится это место, но она упорно молчала, продолжая внушать себе, что все идет как надо.

Мы подошли к кованым железным воротам, украшенным знаками зодиака, и я с удивлением заметил двух эсэсовцев, куривших под одной из множества елей, росших перед домом. Интересно, как они здесь оказались? Однако в следующее мгновение у меня возник вопрос посерьезнее: что делают здесь не только эти эсэсовцы, но и сотрудники партийного аппарата, чьи машины стояли у тротуара?

* * *

Дверь открыл Отто Ран. Он с сочувственной миной приветствовал нас и проводил в гардероб, где помог нам снять пальто.

– Прежде чем мы войдем, – сказал он, – я должен объяснить, что на сеансе будут присутствовать еще несколько человек. Благодаря своему дару ясновидения господин Вайстор^[417]стал в Германии легендой. Думаю, я уже говорил вам, что многие лидеры партии с пониманием относятся к деятельности господина Вайстора – кстати, это его дом, – так что кроме господина Фогельмана и меня сегодня здесь будет еще один гость, вероятно, известный вам.

У Хильдегард чуть не отвалилась челюсть.

– Неужели сам фюрер? – спросила она.

– Нет, не он. Но кое-кто, очень близкий к нему. Он попросил, чтобы к нему относились так же, как и ко всем остальным, что поможет создать атмосферу, благоприятствующую установлению контакта. Поэтому я вас и предупреждаю, чтобы вы не слишком удивлялись, так как человек, которого я имею в виду, – это рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Вы, несомненно, видели на улице его охрану и, наверное, задали себе вопрос, почему здесь люди из СС. Рейсхфюрер оказывает нам покровительство в нашей работе и посетил уже много сеансов.

Выйдя из гардероба, мы прошли через звуконепроницаемую дверь, обитую зеленой кожей, и очутились в большой, просто обставленной комнате в форме буквы "Г". В одном ее конце на толстом зеленом ковре стоял круглый стол, а в другом, около дивана с двумя креслами, расположилась группа людей, человек десять, не больше. Стены там, где их не закрывали панели из светлого дуба, были окрашены в белый цвет, зеленые занавеси опущены. В облике этой комнаты чувствовалось что-то типично немецкое, другими словами, теплоты и дружелюбия в ней было не больше, чем у швейцарского армейского ножа.

Ран принес нам выпить и представил Хильдегард и меня гостям. Я сразу же заметил рыжеволосую голову Фогельмана, кивнул ему и стал искать глазами Гиммлера. Поскольку все гости были в штатском, трудно было узнать рейхсфюрера СС в человеке, одетом в темный двубортный костюм. Он оказался выше, чем я ожидал, и моложе – на вид ему не больше тридцати семи – тридцати восьми. Он производил впечатление человека с мягкими манерами, и, если не считать огромных золотых часов «Ролекс», его можно было бы скорее принять за директора школы, чем за главу германской секретной полиции. И что же в этих швейцарских часах так привлекает людей, обладающих властью? Но и для этого человека во власти какие-то там ручные часы оказались все-таки менее привлекательными, чем Хильдегард Штайнингер, и скоро они оба оживленно беседовали.

– Господин Вайстор сейчас выйдет, – объяснил Ран. – Прежде чем соприкоснуться с миром духов, он обычно предается медитации в тишине. Позвольте мне представить вас Рейнхарду Ланге. Он владелец того журнала, который я оставил вашей жене.

– Да, помню, «Урания».

Так вот он какой! Низенький, пухленький, с ямочкой на двойном подбородке, нижняя губа обиженно выпячена; всем своим видом он, казалось, просил, чтобы его либо шлепнули, либо поцеловали. У него были довольно большие залысины, но в ушах проглядывало что-то детское. Бровей почти нет, глаза полузакрыты, даже прищурены, все это признаки человека слабого и капризного, таким, наверное, был император Нерон. Возможно, он не был ни тем, ни другим, но сильный запах одеколона, исходивший от него, самодовольный вид и слегка театральная манера речи только подтверждали мое первое впечатление. Моя работа научила меня быстро и точно схватывать характер, и мне хватило пятиминутного разговора с Ланге, чтобы убедиться, что я прав. Этот человек – всего лишь жалкий, бездарный гомик.

Я извинился и вышел в туалет, который, как я заметил, располагался за гардеробом. Я уже решил, что после сеанса вернусь в дом Вайстора и посмотрю, нет ли чего-нибудь интересненького и в других комнатах. Поскольку в доме, по-видимому, не было собаки, нужно только позаботиться о том, чтобы суметь проникнуть в него. Я запер за собой дверь и стал вытаскивать защелку окна. Она подавалась с трудом, и мне удалось открыть ее только тогда, когда кто-то уже стучал в дверь. Это был Ран.

– Господин Штайнингер? Вы здесь?

– Одну минуточку.

– Мы вот-вот начнем.

– Уже иду, – сказал я. Приоткрыв окно сантиметра на два, я спустил воду и вернулся к остальным гостям.

В комнате появился еще один человек – должно быть, сам Вайстор. На вид около шестидесяти пяти лет, одет в костюм-тройку из светло-коричневой фланели, в руках он держал тросточку с набалдашником из слоновой кости, украшенным причудливой резьбой. На пальце кольцо с такими же узорами. Внешне он напоминал постаревшего Гиммлера: маленькие усики, щеки, как у хомяка, вялый рот и скошенный подбородок; но он был крупнее, и если рейхсфюрер напоминал близорукую крысу, то в Вайсторе было что-то от бобра. Это впечатление усиливалось большой щелью между двумя его передними зубами.

– Вы, должно быть, господин Штайнингер, – сказал он, пожимая мне руку. – Разрешите представиться, я – Карл Мария Вайстор. Я рад, что уже имел удовольствие познакомиться с вашей очаровательной супругой.

Он говорил очень официально, с венским акцентом.

– По крайней мере, в данном случае вам очень повезло. Будем надеяться, что я смогу помочь вам прежде, чем закончится вечер. Отто рассказал мне о вашей пропавшей дочери Эммелин и что ни полиция, ни наш дорогой друг Рольф Фогельман не смогли ее найти. Как я уже сказал вашей супруге, я уверен, что духи наших далеких германских предков не покинут нас и расскажут нам о том, что с ней случилось, как раньше они рассказывали нам о других вещах.

Он повернулся и указал на стол.

– Начнем? Господин Штайнингер, вы и ваша жена сядете по обе стороны от меня. Все возьмутся за руки. Это увеличит силу нашего сознания. Господин Штайнингер, старайтесь не отпускать руки, что бы вы ни услышали и ни увидели, поскольку это может привести к разрыву контакта. Вы хорошо меня поняли?

Мы кивнули и заняли наши места. Когда все расселись, я заметил; что Гиммлер ухитрился сесть рядом с Хильдегард и оказывает ей всяческие знаки внимания. Я вдруг подумал, как бы повеселились Гейдрих и Небе, расскажи я им, что провел вечер, держа за руку Генриха Гиммлера. Я чуть было не рассмеялся и, чтобы скрыть улыбку, отвернулся от Вайстора и оказался лицом к лицу с высоким учтивым господином, похожим на Зигфрида, – в вечернем костюме, с такими мягкими и вкрадчивыми манерами, которые приобретаешь, только если искупаешься в крови дракона.

– Меня зовут Киндерман, – представился он. – Доктор Ланц Киндерман к вашим услугам, господин Штайнингер. – И взглянул на мою руку так, словно это была не рука, а грязное посудное полотенце.

– Вы, кажется, знаменитый психотерапевт? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Сомневаюсь, что меня можно назвать знаменитым, – возразил он, но в его голосе я уловил удовлетворение. – Тем не менее благодарю вас за комплимент.

– Вы австриец?

– Да. А почему вы спрашиваете?

– Хочу знать хоть что-нибудь о человеке, которого держу за руку, – ответил я и крепко схватился за него.

– Сейчас я попрошу нашего друга Отто выключить свет, – сказал Вайстор. – Но прежде я хотел бы, чтобы мы все закрыли глаза и глубоко вздохнули. Это нужно для того, чтобы расслабиться. Только если мы все расслабимся, духи будут чувствовать себя уютно и в награду расскажут нам все, что смогут увидеть.

Вам будет легче, если вы станете думать о чем-нибудь умиротворяющем, например о цветах или облаках. – Он сделал паузу, в тишине было слышно только дыхание людей, сидящих вокруг стола, и тиканье часов на камине. Потом Фогельман прочистил горло, и Вайстор заговорил снова: – Попытайтесь мысленно полностью слиться с теми, кто сидит с вами рядом, так, чтобы мы смогли чувствовать силу нашего круга. Когда Отто выключит свет, я войду в транс и позволю духу овладеть моим телом. Он будет управлять моей речью и всеми функциями моего тела, поэтому я буду очень уязвим. Не издавайте резких звуков и не перебивайте меня. Если хотите обратиться к духу, говорите тихо или пусть Отто говорит за вас. – Он еще помолчал. – Отто, свет, пожалуйста.

Я услышал, как Ран встал, словно только что очнувшись после глубокого сна, и, еле передвигая ноги, пошел по ковру.

– С этого момента Вайстор заговорит только тогда, когда дух войдет в его тело, – сообщил он. – Вы будете слышать мой голос, я буду говорить с ним во время транса.

Он выключил свет, и через несколько секунд я услышал, как он вернулся на свое место в круге.

Я пристально всматривался в темноту, туда, где сидел Вайстор, но, как ни старался, не видел ничего, кроме странных расплывчатых фигур, которые появляются перед глазами, когда вдруг резко наступает темнота. Я обнаружил, что слова Вайстора об облаках и цветах напомнили мне об автоматическом маузере, спрятанном у меня под пиджаком, в обойме которого в полном боевом порядке лежат девятимиллиметровые патроны.

Первое, что я почувствовал, дыхание Вайстора изменилось – он начал дышать медленнее и глубже. Через некоторое время оно стало почти неуловимым, и, если бы его рука не сжимала мою, хотя и гораздо слабее, чем прежде, я мог бы подумать, что он исчез.

Наконец он заговорил, но это был голос, от которого у меня мурашки побежали по коже и волосы на голове зашевелились.

– В меня вселился мудрый король из очень, очень далекого прошлого, – произнес он, и вдруг его рука с силой сжала мою. – Из того времени, когда три Солнца сияли на северном небосклоне. – Вайстор вздохнул долгим тягостным вздохом. – Он потерпел жестокое поражение от Шарлеманя и его христианского войска.

– Вы были саксонцем? – тихо спросил Ран.

– Да, саксонцем. Франки называли их язычниками и за это предавали ужасной, мучительной смерти. – Казалось, он колеблется. – Это очень трудно пересказать. Он говорит, что за кровь нужно платить. Он говорит, что германские язычники опять стали сильными, и они должны отомстить франкам и их религии во имя старых богов. – Затем он издал хрюкающий звук, как будто его ударили, и снова замолчал.

– Не беспокойтесь, – пробормотал Ран. – Духи уходят иногда довольно грубо.

Через несколько минут Вайстор снова заговорил.

– Кто ты? – спросил он мягко. – Девушка? Не скажешь ли нам свое имя, дитя? Нет? Ну, давай же...

– Не пугайся, – сказал Ран. – Пожалуйста, подойди к нам.

– Ее зовут Эммелин, – сообщил Вайстор. Я услышал, как Хильдегард судорожно вздохнула.

– Твое имя Эммелин Штайнингер? – спросил Ран. – Если это так, то здесь твоя мать и твой отец. Они хотят поговорить с тобой, дитя.

– Она говорит, что она не дитя, – прошептал Вайстор. – И что один из этих двоих людей не является ее настоящим родителем.

Я напрягся. А что, если это все по-настоящему и Вайстор действительно обладает даром ясновидения?

– Я – ее мачеха, – сказала Хильдегард с дрожью в голосе, и я подумал: неужели она не поняла, что Вайстор должен был сказать: «Вы оба не являетесь ее настоящими родителями»?

– Она говорит, что скучает по своим урокам танцев. Но особенно она скучает по вам обоим.

– Мы тоже по тебе скучаем, дорогая.

– Где ты, Эммелин? – спросил я.

Последовало долгое молчание, и я повторил вопрос.

– Они убили ее, – произнес Вайстор, запинаясь. – И где-то спрятали.

– Эммелин, ты должна попытаться помочь нам, – сказал Ран. – Ты можешь сказать нам, где они тебя положили?

– Да, она скажет. Она говорит, что за окном есть холм. У подножия холма есть маленький водопад. Что это? На вершине холма стоит крест или что-то очень высокое, вроде башни.

– Кройцберг? – спросил я.

– Это Кройцберг? – переспросил Ран.

– Она не знает названия, – прошептал Вайстор. – Где это? О, это ужасно. Она говорит, что лежит в ящике. Извини, Эммелин, я не уверен, что понял тебя правильно. Не в ящике? Бочке? Да, в бочке. Прогнившая вонючая бочка в погребе, где свалены старые гнилые бочки.

– Похоже на пивоварню, – сказал Киндерман.

– Не имеешь ли ты в виду пивоварню Шультхайса? – спросил Ран.

– Она думает, может быть, это и так, хотя здесь и не бывает много людей. Некоторые бочки старые и дырявые. Она может смотреть сквозь одну из дыр. Нет, моя дорогая, в ней не стали был держать пиво, я согласен.

Хильдегард что-то прошептала, но я не услышал что.

– Мужайтесь, дорогая, – сказал Ран. – Мужайтесь. – Затем громче: – Кто тебя убил, Эммелин? И почему?

Вайстор глухо застонал.

– Она не знает их имен, но думает, что это был обряд крови. Как ты узнала это. Эммелин? Это одна из множества вещей, о которых узнаешь, когда умираешь. Понимаю. Они убили ее так, как убивают своих животных, и смешали ее кровь с вином и хлебом. Она думает, что это, наверное, связано с каким-то религиозным ритуалом, но она никогда не видела таких ритуалов.

– Эммелин, – раздался чей-то голос, который, как мне показалось, принадлежал Гиммлеру, – те, кто убил тебя, были евреи? Те, кто взял твою кровь, были евреи?

Снова долгое молчание.

– Она не знает, – сообщил Вайстор. – Они не говорили, кто они. Они не похожи на те изображения, которые она видела. Что-что, дорогая? Она говорит: может быть, это были они, но она не хочет никому зла, несмотря на то что они сделали с ней. Она говорит, что если это были евреи, то очень плохие евреи, и не все евреи одобрили бы их поступок. Она ничего больше не хочет говорить об этом. Она только просит, чтобы кто-нибудь пришел и забрал ее из этой грязной бочки. Да, я уверен, что кто-нибудь позаботится об этом, Эммелин. Не беспокойся.

– Скажите ей, что я лично прослежу, чтобы это было сделано сегодня же, – сказал Гиммлер. – Даю слово этому ребенку.

– Что ты сказала? Хорошо. Эммелин говорит, что благодарит вас за ваше желание помочь ей. И просит передать ее матери и отцу, что очень любит их и просит не Печалиться о ней. Ничто не вернет ее назад. Вы должны продолжать жить и не думать больше о том, что случилось с ней. Попытайтесь быть счастливыми. Теперь Эммелин должна уйти.

– Прощай, Эммелин, – всхлипнула Хильдегард.

– Прощай, – подхватил я.

Снова наступило молчание, я слышал только, как кровь стучит у> меня в висках. Хорошо, что темнота скрывала мое лицо, на котором была написана ярость, и я смог вновь принять выражение спокойной скорби и отрешенности. Если бы свет включили сразу же после того, когда Вайстор кончил говорить, а не спустя две или три минуты, то я бы, наверное, перестрелял всех, кто сидел за столом: Вайстора, Рана, Фогельмана, Ланге. О чёрт, я бы уничтожил всю эту гнусную компанию, только чтобы насладиться зрелищем их смерти! Я вставлял бы в рот каждому из них ствол моего маузера и смотрел, как их черепа разлетаются на куски. Гиммлеру я выстрелил бы в ноздрю. А Киндерману пустил бы пулю в углубление третьего глаза.

Когда зажегся свет, я все еще тяжело дышал, но это можно было принять за проявление горя. Лицо Хильдегард было мокрым от слез, и Гиммлер обнял ее за плечи. Встретив мои взгляд, он мрачно кивнул.

Последним поднялся со своего места Вайстор. Он покачнулся, словно готов был упасть, и Ран поддержал его за локоть. Вайстор улыбнулся и благодарно похлопал своего друга по руке.

– Я вижу по вашему лицу, милая дама, что ваша дочь приходила.

Она кивнула.

– Я хочу поблагодарить вас, господин Вайстор. Спасибо вам большое за помощь. – Она громко шмыгнула носом и достала платок.

– Карл, вы были сегодня просто великолепны, – сказал Гиммлер. – Замечательный сеанс.

Все, кто сидел за столом, включая и меня, дружно поддержали Гиммлера. Гиммлер все еще качал головой и удивлялся.

– Да-да, замечательный, – повторял он. – Можете быть уверены, что я сам свяжусь с соответствующими органами и прикажу немедленно вызвать наряд полиции, чтобы обыскать пивоварню Шультхайса и найти тело этого несчастного ребенка. – Гиммлер теперь смотрел прямо на меня, и я молча кивнул в ответ. – И ни минуты не сомневаюсь, что они найдут ее там. Я полностью уверен, что мы слышали голос девочки. Она говорила с Карлом, чтобы ваша душа могла наконец успокоиться. Я думаю, самое лучшее для вас сейчас – это пойти домой и ждать звонка из полиции.

– Да, конечно.

Я обошел вокруг стола, взял Хильдегард за руку и освободил ее из объятий рейхсфюрера. Затем мы пожали всем руки, приняли соболезнования и в сопровождении Рана направились к двери.

– Что тут можно сказать? – рассуждал Ран с важностью. – Разумеется, я очень сожалею, что Эммелин перешла в мир иной. Но, как сказал сам рейхсфюрер, это счастье, что вы теперь все знаете.

– Да. – Хильдегард шмыгнула носом. – Лучше все знать.

Ран сузил глаза и со страдальческим выражением на лице сжал мою руку ниже локтя.

– Я думаю, вы согласитесь, что для вас же будет лучше ничего не говорить полицейским о событиях сегодняшнего вечера, когда они придут к вам и скажут, что действительно нашли ее. Боюсь, если выяснится, что вы знали, где находится тело вашей дочери, до того, как полиция его найдет, ваша жизнь может сильно осложниться. Вы ведь понимаете: полиция не очень-то разбирается в делах такого рода и вам могут задать вопросы, на которые трудно будет ответить. – Он пожал плечами. – Я хочу предупредить вас: у нас у всех возникают вопросы, когда дело касается мира иного. Это действительно загадка, и притом такая, которую мы на этом этапе не в силах разгадать.

– Да, я знаю, как полиция может осложнить жизнь. Будьте уверены, я ничего не скажу о сегодняшнем вечере, и моя жена тоже, – пообещал я.

– Господин Штайнингер, я знал, что вы все поймете. – Он открыл входную дверь. – Пожалуйста, без колебаний обращайтесь к нам, если вам когда-нибудь захочется поговорить с вашей дочерью. Но я бы не стал торопиться. Нехорошо, когда духов вызывают слишком часто.

Мы снова попрощались и пошли к машине.

– Увези меня отсюда, Берни, – прошептала Хильдегард, когда я открывал ей дверь. И пока я заводил мотор, она снова расплакалась. Но на этот раз от потрясения и ужаса.

– Не хочется верить, что люди могут быть такими, такими... бесчеловечными! – воскликнула она.

– Мне жаль, что тебе пришлось пройти через все это. Мне действительно очень жаль. Я сделал бы все, чтобы избавить тебя от этого зловещего спектакля. Но это был единственный путь.

Я доехал до конца улицы и оказался на Бисмаркплац, тихой площади, где пересекаются две пригородные улицы, с небольшим островком травы в центре. Только теперь я понял, как близко мы были от дома фрау Ланге на Гербертштрассе.

Я заметил автомобиль Корша и припарковал свой сзади.

– Берни! Ты думаешь, полиция найдет ее там?

– Думаю, что найдет.

– Но как он мог так играть, зная, где она? Откуда он узнал все про нее? Что она любит танцы?

– Потому что именно он или кто-то из них уложил ее туда. Возможно, прежде чем убить, они разговаривали с Эммелин, задавали ей разные вопросы. Так, на всякий случай.

Она высморкалась и взглянула на меня.

– Почему мы остановились?

– Потому что я собираюсь вернуться и кое-что выяснить. Посмотрим, удастся ли мне разгадать, что за грязную игру они затеяли. Перед нами стоит машина одного из моих людей. Его зовут Корш, он отвезет тебя домой.

Она кивнула.

– Пожалуйста, будь осторожен, Берни, – попросила она, задыхаясь, и низко опустила голову.

– С тобой все в порядке, Хильдегард?

Она ощупью искала ручку двери.

– Кажется, меня сейчас вырвет. – Она распахнула наконец дверцу и выпала на тротуар. Рвота брызнула фонтаном в канаву и на руку, которой она оперлась о мостовую. Я выпрыгнул из машины и кинулся к ней, но Корш опередил меня. Он поддерживал Хильдегард за плечи до тех пор, пока ее дыхание не выровнялось.

– Господи, – ужаснулся он, – что здесь происходит?

Я присел на корточки рядом с ней, вытер с лица Хильдегард пот и обтер ей губы. Она взяла у меня платок и позволила Коршу усадить ее.

– Это длинная история, – сказал я. – И боюсь, что с ней еще придется долго разбираться. Я хочу, чтобы ты отвез ее домой, а потом подождал меня в Алексе. Вызови туда же Беккера. Похоже, что у нас сегодня будет ночка не из легких.

– Извините, теперь я в порядке. – Хильдегард бодро улыбнулась. Мы с Коршем помогли ей подняться и, поддерживая за талию, отвели к машине Корша.

– Будьте осторожны, комиссар.

Он сел за руль и включил мотор. Я велел ему не беспокоиться.

* * *

Когда они уехали, я еще с полчаса подождал в своей машине, а потом пешком отправился по Каспар-Тайс-штрассе. Ветер все усиливался, и порою он с таким шумом обрушивался на верхушки деревьев, что, будь я настроен более мистически, пожалуй, подумал бы, что этот ветер как-то связан с происшедшим в доме Вайстора, возможно, мы нарушили покой духов или что-нибудь в этом роде. Как бы то ни было, у меня возникло ощущение опасности, и, конечно, вой ветра и затянутое облаками небо только усугубило его, но, когда я вновь увидел этот напыщенный дом, мне стало совсем не по себе.

Теперь на тротуаре у дома не было никаких машин, но я все-таки приближался к саду, соблюдая меры предосторожности: а вдруг те два эсэсовца все еще торчат там? Убедившись, что дом не охраняется, я на цыпочках пробрался к незапертому окну в туалете. Я ступал очень осторожно, так как в окне туалета горел свет и отчетливо слышалось, как кто-то тужится, сидя на унитазе. Распластавшись по стене, я ждал, как мне показалось, целую вечность. Минут через десять – пятнадцать наконец послышался шум спускаемой воды, и свет погас.

Прошло несколько минут, прежде чем я решил, что уже можно идти. Я подошел к окну и поднял раму. Попав в туалет, я тут же пожалел, что у меня не было с собой противогаза – вони хватило бы на целую проктологическую клинику. Я полагаю, именно такие моменты имеют в виду полицейские, когда говорят, что у них вонючая работа. Даже за те деньги, что мне платят, стоять в туалете, где только что опорожнили кишечник в каких-то чудовищных размерах, удовольствие точно ниже среднего.

Ужасный запах заставил меня покинуть туалет быстрее, чем этого требовали соображения безопасности, и я чуть было не попался на глаза самому Вайстору, который, еле передвигая ноги, прошел мимо открытой двери туалета через прихожую в комнату напротив.

– Ну и ветер сегодня! – произнес кто-то, и я узнал голос Отто Рана.

– Да, – кашлянул Вайстор, – зато он помог создать соответствующую атмосферу, не так ли? Такая перемена погоды особенно обрадует Гиммлера. Не сомневаюсь, что он найдет в этом какой-нибудь сверхъестественный вагнеровский смысл.

– Вы очень удачно выступили сегодня. Карл, – похвалил Ран. – Даже рейхсфюрер отметил это.

– Но выглядите вы усталым, – сказал третий голос, который, как я догадался, принадлежал Киндерману. – Давайте-ка я вас осмотрю.

Я наклонился и посмотрел в щель между дверью туалета и косяком. Вайстор снял пиджак, повесил его на спинку стула и тяжело опустился на стул, а Киндерман взял его руку и стал считать пульс. Вайстор выглядел вялым и бледным, как будто он действительно вступал в контакт с духами. Казалось, он читал мои мысли.

– Притворяться почти так же утомительно, как и делать все по-настоящему, – пожаловался он.

– Наверное, мне нужно сделать вам укол, – сказал Киндерман. – Немного морфия, чтобы вам лучше спалось. – Не дожидаясь ответа, он достал из своей медицинской сумки небольшой пузырек и шприц для подкожных инъекций и начал готовить иглу. – Нельзя, чтобы вы выглядели усталым на предстоящем Суде Чести.

– Вы мне очень понадобитесь там, Ланц. – Вайстор закатал рукав и обнажил руку, на которой было столько синяков и следов от уколов, что она казалось покрытой татуировкой. – Я не смогу обойтись там без кокаина. Он великолепно прочищает мозги. А мне нужно быть настолько трансцендентально настроенным, чтобы рейхсфюрер СС воспринял все, что я буду говорить, как абсолютную истину.

– Вы знаете, в какой-то момент я подумал, что вы собираетесь выступить с разоблачением евреев прямо сегодня вечером, – сказал Ран. – Здорово вы морочили ему голову всей этой чепухой насчет того, что девчонка не желает никому зла. Да, сейчас он более или менее поверил во все это.

– Всему свое время, мой дорогой Отто, – сказала Вайстор. – Всему свое время. Подумай только, какой будет эффект, когда я выступлю с разоблачением евреев в Вевельсбурге. Доказательства их участия в преступлениях приобретут силу духовного откровения, и мы наконец избавим рейхсфюрера от его глупого убеждения, что надо уважать права собственности и соблюдать законы. Евреи получат то, что они заслужили, и не найдется ни одного полицейского, который помешал бы этому. – Увидев, что шприц готов, он кивнул и стал бесстрастно наблюдать, как Киндерман делает ему укол. Когда поршень дошел до конца, он удовлетворенно вздохнул. – А сейчас, господа, помогите старику дойти до постели.

Я наблюдал, как они взяли его под руки и повели наверх по скрипучим ступенькам.

Мне вдруг пришло в голову, что, если Киндерман и Ран захотят уехать, они зайдут в гардероб, чтобы надеть пальто. Поэтому я выбрался оттуда и проскользнул в Г-образную комнату, где проходил мнимый сеанс, спрятавшись там за толстой портьерой – на тот случай, если кто-нибудь войдет. Но, спустившись сверху, они остановились в прихожей и стали разговаривать. Я не услышал и половины из того, что они говорили, но суть их разговора сводилась, по-видимому, к тому, что от Рейнхарда Ланге нет уже почти никакой пользы. Киндерман сделал слабую попытку оправдать своего любовника, но, похоже, он не очень старался.

Тяжело, было дышать вонью в туалете, но то, что последовало за их беседой, было во сто крат омерзительней. Я не мог видеть, что там происходит, и не услышал ни одного слова. Но по звуку безошибочно определил, что двое мужчин занимаются любовью. Меня затошнило. Когда они наконец завершили свое гнусное дело и ушли, гогоча, как пара школьников-недоумков, я почувствовал такую слабость, что мне пришлось открыть окно, чтобы глотнуть свежего воздуха.

В соседнем кабинете я прежде всего налил себе большой стакан бренди из запасов Вайстора, которое подкрепило меня лучше, чем глоток берлинского воздуха. Потом задернул шторы и настолько расслабился, что включил настольную лампу и хорошенько осмотрелся, прежде чем начать изучение содержимого ящиков и шкафов.

А посмотреть было на что. Вкус у Вайстора был не менее эксцентричен, чем у сумасшедшего короля Людвига. Повсюду странного вида календари, изображения гербов и обелисков, а также Мерлина, Меча в камне, Грааля и рыцарей-храмовников, фотографии замков, Гитлера, Гиммлера и, наконец, самого Вайстора в форме старшего офицера СС.

Карл Вайстор был эсэсовцем. Я чуть не произнес это вслух. И не каким-нибудь унтер-офицером, как Отто Ран, а, судя по знакам различия на воротнике, по крайней мере бригадиром. И еще кое-что. Почему-то я не заметил этого раньше – физическое сходство Вайстора и Юлиуса Штрейхера. Правда, Вайстор был лет на десять старше Штрейхера, но тем не менее описание, данное еврейской девушкой Сарой Хирш, могло в одинаковой степени относиться и к тому, и к другому: крепкое телосложение, редкие волосы и маленькие усики, сильный южный акцент: Австрийский или баварский, как онасказала. Да, Вайстор был родом из Вены. Интересно, а мог ли Отто Ран быть водителем той машины?

Все, казалось, совпадало с тем, что я уже знал, подслушанный разговор подтверждал возникшие у меня раньше подозрения, что мотивом убийств было стремление опорочить берлинских евреев. Однако преступники преследовали, по-видимому, еще одну цель – привлечь на свою сторону Гиммлера. Если я правильно понял, вторым мотивом было стремление убедить рейхсфюрера СС в исключительных способностях Вайстора, обеспечив ему таким образом продвижение по служебной лестнице в СС, возможно даже, в ущерб самому Гейдриху.

Здесь было над чем подумать. Теперь мне нужно одно – доказательства, и такие весомые, чтобы Гиммлер поверил, что его персональный Распутин – убийца. Тем более если возникнет необходимость доказывать, что шеф полиции рейха стал доверчивой жертвой изощренной мистификации.

Я начал рыться в письменном столе Вайстора, думая про себя, что, даже если мне и удастся найти достаточно улик, изобличающих Вайстора и его замыслы, я все равно не буду близким другом человека, который вот-вот станет самым могущественным в Германии. Неприятная перспектива.

Оказалось, что Вайстор был очень педантичным человеком, и я обнаружил пачки писем – копии его писем и те, что он получал. Сев за стол, я начал читать их наугад. Однако здесь меня ждало разочарование – ни в одном письме я не нашел неопровержимых доказательств вины Вайстора. Вайстор и его сообщники развили в себе настоящий талант к иносказанию, и, похоже, работа в системе безопасности и разведки этому очень помогла. Письма подтверждали все, что я знал, но изложено это было так осторожно – кроме того, в письмах встречалось несколько кодовых названий, – что толковать их содержание Можно было как угодно.

* * *

"К.-М. Вилигут Вайстор

Каспар-Тайс-штрассе, 33, Берлин

унтершарфюреру СС Отто Рану Тиргартенштрассе, 8-а, Берлин

8 июля 1938

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Дорогой Отто,

все происходит так, как я и подозревал. Рейхсфюрер информирует меня о запрете, наложенном на прессу евреем Гейдрихом, относительно проекта «Крист». Без освещения в прессе мы не сможем законным образом узнать, кто будет затронут в результате осуществления этого проекта. Для того чтобы мы могли предложить свою духовную поддержку тем, кого коснется проект, и таким образом достичь нашей цели, необходимо срочно изыскать другое средство, которое помогло бы законным способом обеспечить наше участие.

Есть ли у вас какие-либо предложения?

Хайль Гитлер,

Вайстор".

* * *

"Отто Ран

Тиргартенштрассе, 8-а, Берлин

бригадефюреру СС К.-М. Вайстору Берлин, Грюневальд

10 июля 1938

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Дорогой бригадефюрер,

я обдумал ваше письмо и полагаю, что при содействии гауптштурмфюрера СС Киндермана и штурмбаннфюрера СС Андерса нашел правильное решение.

Андерс хорошо разбирается в делах полиции и уверен, что в ситуации, предусмотренной проектом «Крист», для обычного гражданина будет вполне логичным обратиться к частному сыскному агенту, учитывая существующие возможности полиции.

Таким образом, предлагается использовать юридические и финансовые возможности нашего хорошего знакомого Рейнхарда Ланге: он откроет небольшое частное сыскное агентство и будет публиковать его рекламу в газетах. Мы уверены, что заинтересованные лица обратятся в это агентство, которое по истечении определенного времени заявит, что исчерпало свои сыскные возможности, и каким-нибудь удобным способом попробует подключить нас к решению вопроса.

Обычно эти люди руководствуются денежными соображениями, поэтому наш детектив, при соответствующем вознаграждении, будет верить в то, во что ему захочется верить, а именно, что мы группа чудаков. В случае каких-либо претензий с его стороны, я уверен, достаточно будет напомнить ему о личном интересе рейхсфюрера в этом вопросе, чтобы гарантировать его молчание.

Я подготовил список подходящих кандидатур и, с вашего разрешения, хотел бы связаться с ними как можно скорее.

Хайль Гитлер,

Ваш Отто Ран".

* * *

"К.-М. Вилигут Вайстор

Каспар-Тайс-штрассе, 33, Берлин

унтершарфюреру СС Отто Рану Тиргартенштрассе, 8-а, Берлин

30 июля 1938

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Дорогой Отто,

я узнал от Андерса, что полиция задержала одного еврея по подозрению в совершении определенных преступлений. Почему никому из нас не пришло в голову, что полиция, при всех своих недостатках, тоже обвинит кого-нибудь в этих преступлениях, возможно даже, еврея? В нужное нам время такой арест был бы весьма кстати, но именно сейчас, пока мы не продемонстрировали наши способности рейхсфюреру и не могли соответственно повлиять на него, это всего лишь досадная помеха.

Однако я полагаю, что мы можем использовать этот поворот событий во благо. Еще одна акция по проекту «Крист», пока этот еврей содержится в полиции, может не только поспособствовать его освобождению, но и выставить Гейдриха в чрезвычайно невыгодном свете. Пожалуйста, позаботьтесь об этом.

Хайль Гитлер,

Вайстор".

* * *

"Штурмбаннфюрер СС Рихард Андерс, орден Рыцарей-храмовников,

Берлин, Люменклуб, Байройтерштрассе, 22, Западный Берлин

бригадефюреру СС К.-М. Вайстору Берлин, Грюневальд

27 августа 1938

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Дорогой бригадефюрер,

по моим сведениям, в штаб-квартире полиции на Александрплац действительно получили анонимный телефонный звонок. Более того, из беседы с адъютантом рейхсфюрера Карлом Вольфом стало ясно, что именно, он, а не рейхсфюрер позвонил в полицию. Ему не нравится вводить в заблуждение полицию, но он признает, что не видит другого пути помочь следствию и сохранить анонимность рейхсфюрера.

На Гиммлера это произвело впечатление.

Хайль Гитлер,

Ваш Рихард Андерс".

* * *

"Гауптштурмфюрер СС, доктор Ланц Киндерман

на Клайнен-Ванзее, Западный Берлин

Карлу Марии Вилигуту

Каспар-Тайс-штрассе, 33, Западный Берлин

29 сентября

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Мой дорогой Карл,

прежде всего о серьезном. Наш друг Рейнхард Ланге начинает вызывать у меня озабоченность. Оставив в стороне мои чувства к нему, я полагаю должным сообщить Вам, что он начинает сомневаться в необходимости своего участия в проекте «Крист». И то, что мы делаем по поддержанию нашего древнего языческого наследия, не кажется ему больше пусть неприятной, но необходимой задачей. Ни минуты не сомневаясь в его преданности делу, я чувствую, что он больше не может быть той частью проекта «Крист», которая в силу необходимости должна осуществляться в клинике.

Тем не менее я продолжаю наслаждаться нашим древним духовным наследием и с нетерпением жду того дня, когда мы сможем продолжить общение с предками посредством вашего врожденного ясновидения. Хайль Гитлер,

как всегда. Ваш Ланц".

* * *

"Комендант

бригадефюрер Зигфрид Тауберт,

Школа СС, Вевельсбург, близ Падерборна,

Вестфалия

бригадефюреру СС Вайстору

Каспар-Тайс-штрассе, 33, Берлин, Грюневальд

3 октября 1938

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО: заседание Суда Чести 6-8 ноября 1938

Господин бригадефюрер,

данным письмом подтверждаю, что следующее заседание Суда Чести состоится здесь, в Вевельсбурге, в вышеуказанные дни. Как всегда, будут предприняты строжайшие меры безопасности и при входе в здание во время заседания, кроме обычных методов выяснения личности, будет требоваться пароль. В соответствии с Вашим собственным предложением, это будет слово «ГОСЛАР».

По мнению рейхсфюрера, обязательно присутствие следующих офицеров и штатских лиц:

рейхсфюрер СС Гиммлер

обергруппенфюрер СС Гейдрих

обергруппенфюрер СС Хайсмейер

обергруппенфюрер СС Небе

обергруппенфюрер СС Далюеге

обергруппенфюрер СС Дарре

группенфюрер СС Поль

бригадефюрер СС Тауберт

бригадефюрер СС Бергер

бригадефюрер СС Айке

бригадефюрер СС Вайстор

оберфюрер СС Вольф

штурмбаннфюрер СС Андерс

штурмбаннфюрер СС фон Ойенхаузен

гауптштурмфюрер СС Киндерман

оберштурмбаннфюрер СС Дибич

оберштурмбаннфюрер СС фон Кнобельсдорф

оберштурмбаннфюрер СС Клейн

оберштурмбаннфюрер СС Лаш

унтершарфюрер СС Ран

ландбаумайстер Бартельс

профессор Вильгельм Тодт

Хайль Гитлер,

Тауберт".

* * *

Писем было еще много, но я уже и без того очень рисковал, оставаясь так долго в этом доме. Более того, наверное, впервые с тех пор, как я покинул окопы в 1918 году, мне стало по-настоящему страшно.

Глава 21 Пятница, 4 ноября

По дороге от дома Вайстора до Алекса я пытался сделать кое-какие выводы из того, что мне удалось узнать.

Теперь стала понятна роль Фогельмана в этом деле и в какой-то степени роль Рейнхарда Ланге. Возможно, девушек убивали именно в клинике Киндермана. Нет лучшего места для убийства, чем больница, куда всегда кого-то привозят или увозят ногами вперед. И его письмо Вайстору определенно указывало на это.

Действия Вайстора отличались какой-то пугающей изощренностью. После убийства девушек, которых заманивали в западню исключительно из-за их арийской внешности, трупы прятали так тщательно, что их практически было невозможно найти, особенно если учесть, что у позиции никогда не хватает людей на выполнение такой рутинной работы, как поиск пропавших людей. Когда в полиции поняли, что на улицах Берлина орудует маньяк, там были больше обеспокоены тем, чтобы дело не получило огласку и чтобы не стала всем очевидна неспособность полиции поймать этого убийцу – по крайней мере, до того момента, пока не подвернется подходящий козел отпущения, вроде Йозефа Кана.

Но какова тогда роль Гейдриха и Небе? Является ли их обязательное присутствие на эсэсовском Суде Чести простым следствием их высокого положения? Ведь в СС, как и в любой другой организации, были свои группировки. Например, Далюег, начальник Орпо, как и его коллега Артур Небе, был так же враждебно настроен по отношению к Гиммлеру и Гейдриху, как и они к нему. И совершенно очевидно, что Вайстор и его группировка терпеть не могли «этого еврея Гейдриха». Гейдрих – еврей! Один их тех трюков контрпропаганды, когда именно чудовищная нелепость какого-либо утверждения убеждает лучше всего. Я слышал об этом и раньше, как и большинство полицейских в Алексе, и так же, как и они, знал, откуда пошел этот слушок: от адмирала Канариса, главы Абвера, германской военной разведки, который был самым ярым и, пожалуй, самым влиятельным противником Гейдриха.

А может, существовала еще какая-нибудь причина, по которой Гейдрих через несколько дней собирается в Вевельсбург? Я всегда старался держаться подальше от всех интриг, но ни минуты не сомневался, что ему доставило бы удовольствие подставить Гиммлера. Для него это – все равно как получить в подарок торт с толстым слоем крема. А самым приятным для Гейдриха был бы, конечно, арест Вайстора и других членов антигейдриховской оппозиции в СС.

Однако, чтобы доказать это, мне нужны были еще какие-нибудь материалы, кроме бумаг Вайстора. Что-нибудь более красноречивое и недвусмысленное, что смогло бы убедить самого рейхсфюрера.

Именно тогда я вспомнил о Рейнхарде Ланге. Это было самое уязвимое место на пятнистом теле заговора Вайстора, и, конечно, чтобы отсечь его, не нужен чистый и острый скальпель, хватит грубого и грязного ногтя. У меня ведь еще оставались два его письма Ланцу Киндерману.

Приехав в Алекс, я сразу же подошел к столу дежурного и увидел, что меня ждут Корш и Беккер вместе с Ильманом и сержантом Гольнером.

– Еще один звонок?

– Да, комиссар, – сказал Гольнер.

– Хорошо. Поехали.

Внешне пивоварня Шультхайса в Кройцберге больше походила на школу – унылое здание из красного кирпича с множеством башен и башенок, рядом располагался внушительных размеров сад. Если бы не стойкий запах, который и сейчас, в два часа ночи, щекотал наши ноздри, то можно было бы подумать, что в комнатах рядами стоят школьные парты, а не пивные бочки. Мы остановились около сторожки, похожей на палатку.

– Полиция! – прокричал Беккер сторожу, похоже, большому любителю пива – у него был такой живот, что при всем своем желании он вряд ли смог бы дотянуться руками до карманов своего комбинезона.

– Где вы держите старые пивные бочки?

– Какие вы имеете в виду? Пустые?

– Не совсем. Я имею в виду те, которые требуют небольшого ремонта.

Сторож прикоснулся пальцами ко лбу, как будто отдавал честь.

– Так точно, господин, Я вас понял. Сюда, пожалуйста.

Мы вылезли из машины и последовали за ним по дороге, по которой только что приехали. Вскоре мы вошли в зеленую низкую дверь в стене пивоварни и зашагали по узкому проходу.

– Вы разве не запираете эту дверь? – спросил я.

– Незачем, – ответил сторож, – здесь нечего красть. Пиво хранится в другом помещении.

Это был старый погреб с вековой грязью на потолке и полу. Голая электрическая лампочка на стене придавала мраку, царившему в погребе, желтоватый оттенок.

– Это здесь, – сказал сторож. – Я думаю, как раз то, что вы ищете. Сюда складывают бочки, которые нужно чинить. Только чинят их редко. Некоторые лежат здесь уже десять лет.

– Черт! – выругался Корш. – Должно быть, их здесь не меньше сотни.

– Как минимум, – засмеялся наш провожатый.

– Ну, тогда лучше поскорее начать, – предложил я.

– А что вы все-таки ищете?

– Открывалку для бутылок, – огрызнулся Беккер. – А теперь, будь другом, катись отсюда.

Сторож усмехнулся, что-то пробормотал и, тяжело переваливаясь, зашагал прочь, к удовольствию Беккера.

Нашел ее Ильман. Он даже не стал снимать крышку.

– Здесь. Вот эта бочка. Ее двигали. Недавно. И крышка отличается по цвету. – Он поднял крышку, глубоко вздохнул и направил луч фонаря внутрь. – Да, она здесь.

Я подошел туда, где он стоял, и два раза заглянул внутрь: один раз за себя, второй – за Хильдегард. Я видел много фотографий Эммелин у нее дома и сразу же узнал ее.

– Достаньте ее оттуда как можно быстрее, профессор.

Ильман как-то странно посмотрел на меня, затем кивнул. Возможно, что-то в моем тоне заставило его догадаться о моей не только профессиональной заинтересованности в этом деле. Он жестом подозвал полицейского фотографа.

– Беккер, – сказал я.

– Да, комиссар?

– Поедете со мной.

* * *

По дороге к дому Рейнхарда Ланге мы заехали ко мне за его письмами. Я налил нам обоим по большому стакану шнапса и рассказал о том, что произошло в этот вечер.

– Ланге – слабое звено. Я слышал, как они сами об этом говорили. Более того, он – гомик.

Я осушил свой стакан и, наполнив его снова, глубоко вздохнул, чтобы усилить действие спиртного. Я чувствовал, как горели мои губы, пока я, не проглатывая, держал жидкость во рту. Меня слегка передернуло, когда я отправил шнапс в желудок.

– Я хочу, чтобы вы поработали с ним по линии полиции нравов.

– Да? Очень круто?

– Чтоб он у нас поплясал.

Беккер оскалился и допил свой стакан.

– Значит, раскрутить его на полную катушку? Понял. – Он расстегнул пиджак и, вытащив оттуда короткую резиновую дубинку, с энтузиазмом постучал ею по своей ладони. – Я поглажу его вот этим.

– Ну, надеюсь, что с этой штучкой вы обращаетесь более умело, чем с «парабеллумом». Ланге мне нужен живым. Напуганным до смерти, но живым. Чтобы мог отвечать на вопросы. Понятно?

– Не беспокойтесь, – сказал он. – Я знаю, как обращаться с этой вещицей. Только сдерну с него кожу, вот и все. Кости мы не будем ломать, пока вы не прикажете.

– Я вижу, вам это нравится, да? Стращать людей так, чтобы они напускали себе в штаны?

Беккер засмеялся.

– А вам нет?

* * *

Дом Ланге на Лютцовуферштрассе, обращенный фасадом на канал Ландвер, находился совсем близко от зоопарка, откуда было хорошо слышно, как родственники Гитлера жалуются на свои жилищные условия. Элегантное трехэтажное здание в стиле императора Вильгельма, окрашенное в оранжевый цвет с большим квадратным эркером на втором этаже. Беккер с таким усердием принялся звонить в дверь, как будто ему за это платили отдельно. Затем, когда ему надоело, он стал бить в дверь молотком. Наконец в прихожей зажегся свет, и мы услышали, как отодвигается засов.

Дверь открылась на цепочке, и я увидел бледное и нервное лицо Ланге, выглянувшее из-за двери.

– Полиция, – сказал Беккер. – Откройте.

– Что происходит? – Ланге судорожно сглотнул, – Что вам надо?

Беккер отошел от двери на шаг.

– Поберегитесь, – предупредил он, а затем ударил по двери сапогом. Я слышал, как Ланге взвизгнул, когда Беккер ударил еще раз. После третьего раза дверь с треском распахнулась, и мы увидели, как Ланге в пижаме взбегает вверх по лестнице.

Беккер побежал за ним.

– Не застрелите его, Бога ради! – крикнул я Беккеру.

– Помогите! – закричал Ланге, когда Беккер схватил его за голую лодыжку и потащил вниз. Извиваясь и дрыгая ногами, Ланге пытался освободиться от захвата Беккера, но все было напрасно, и его толстый зад пересчитал все ступеньки лестницы. Когда он оказался внизу, Беккер схватил его за лицо и оттянул к ушам обе щеки.

– Эй ты, козел, когда я говорю «открой дверь», ты должен открыть ее, понял? – Затем он двинул Ланге головой о ступеньку. – Ты понял меня, голубой? – Ланге принялся громко протестовать, но Беккер схватил его за волосы и дважды наотмашь ударил по лицу. – Я тебя спрашиваю, ты понял, голубой?

– Да! – взвыл он.

– Хватит, – остановил я Беккера, оттаскивая его за плечо. Он встал, тяжело дыша, и ухмыльнулся.

– Вы же хотели, чтобы он поплясал, комиссар.

– Я скажу вам, когда ему понадобится добавка:

Ланге утер кровоточащую губу и посмотрел на руку, запачканную кровью. В его глазах стояли слезы, но он еще сохранял какие-то остатки собственного достоинства.

– Послушайте! – закричал он. – Что все это, черт возьми, значит? Почему вы врываетесь сюда таким образом?

– Объясните ему, – приказал я.

Беккер схватил Ланге за воротник шелкового халата и стянул его вокруг толстой шеи.

– Тебе светит розовый треугольник, мой толстячок. Розовый треугольник с полосой, если твои письма к дружку-педерасту Киндерману попадут куда следует.

Ланге с трудом оттянул руку Беккера от своего горла и с ненавистью взглянул на него.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – прошипел он. – Розовый треугольник? Что это значит? Объясните, Бога ради!

– Статья 175 Уголовного кодекса Германии, – сказал я.

Беккер процитировал наизусть:

– "Любой мужчина, допускающий преступные непристойные действия в отношении другого мужчины или позволяющий себе участвовать в таких действиях, подвергается наказанию в виде тюремного заключения". – Он игриво похлопал его пальцами по щеке. – Это означает, что ты арестован, жирный педик.

– Но это абсурд. Я никогда никому не писал никаких писем. И я не гомосексуалист.

– Если ты не гомосексуалист, – ухмыльнулся Беккер, – тогда я мочусь не через член. – Он достал из кармана два письма, которые я ему дал, и угрожающе помахал ими перед лицом Ланге. – А эти письма ты что, писал Деду Морозу?

Ланге попытался схватить письма, но промахнулся.

– Какие плохие манеры! – И Беккер снова ударил его по щеке, на этот раз сильнее.

– Где вы их взяли?

– Я ему дал.

Ланге бросил на меня взгляд, затем еще один.

– Постойте-ка, – сказал он, – я знаю вас. Вы – Штайнингер. Вы были там в тот вечер в... – Он запнулся и не стал договаривать, где он видел меня.

– Совершенно верно, я присутствовал на вечеринке у Вайстора. И кое-что знаю о том, что там происходит. А вы поможете мне узнать остальное.

– Кто бы вы ни были, вы зря теряете время. Я вам ничего не скажу.

Я кивнул Беккеру, и он снова начал избивать его. Я бесстрастно наблюдал, как он снова ударил его дубинкой по коленям и лодыжкам, а затем нанес один легкий удар в ухо, ненавидя себя за то, что стал следовать лучшим традициям Гестапо, и за то, что ощущал в своей душе нечеловеческую жестокость. Я велел ему прекратить.

Ожидая, пока Ланге перестанет всхлипывать, я немного прошелся взад-вперед, заглядывая в комнаты. В отличие от внешнего вида, в интерьере дома не было абсолютно ничего традиционного. Мебель, ковры и картины – всего было в изобилии, и все очень дорогое и современное, таким домом можно любоваться, но жить в нем неудобно.

Увидев, что Ланге взял себя в руки, я сказал:

– Ничего себе домик! Не в моем вкусе, но, вероятно, я несколько старомоден. Знаете, я один из тех неуклюжих людей с опухшими суставами, которые, четким геометрическим формам предпочитают личный комфорт. Держу пари, однако, что вам здесь действительно удобно. Как вы думаете, Беккер, ему понравится наш «бак» в Алексе?

– Камера? А что, в ней много четких геометрических линий, комиссар. Одни железные прутья на окнах чего стоят!

– Не говоря уж о той богемной публике, которая там собирается. Благодаря ей ночная жизнь Берлина знаменита на весь мир. Насильники, убийцы, воры, пьяницы – там полно пьяниц, они блюют, где придется.

– Вы правы, комиссар, это действительно ужасно.

– Вы знаете, Беккер, мне кажется, мы не можем отправить туда такого человека, как господин Ланге. Думаю, ему там совсем не понравится, правда?

– Какие же вы негодяи!

– Уверен, он там и ночи не протянет, комиссар. Особенно, если мы выберем ему из его гардероба что-нибудь этакое. Что-нибудь артистическое, подходящее для такого чувствительного человека, как господин Ланге. Возможно, даже немного косметики, а, комиссар? С губной помадой и румянами он будет выглядеть просто великолепно. – И Беккер громко заржал – просто садист какой-то.

– Я думаю, вам лучше поговорить со мной, господин Ланге, – сказал я.

– Вам не удастся запугать меня, негодяи. Слышите? Не удастся.

– Это очень печально. Поскольку, в отличие от криминальассистента Беккера, мне не доставляет удовольствия мысль оптом, что кому-то придется, страдать. Но боюсь, у меня нет выбора. Я хотел сделать, как лучше, но, откровенно говоря, у меня просто нет на это времени.

Мы поволокли его наверх, в спальню, где Беккер, порывшись в огромном платяном шкафу Ланге, подобрал для него одежду. Когда он нашел румяна и помаду, Ланге громко зарычал и метнулся ко мне.

– Нет! – закричал он. – Я этого не надену.

Я схватил его руку и завернул ее за спину.

– Вы сопливый трус, черт вас дери, Ланге. Но вы это наденете, или мы повесим вас вниз головой и перережем горло, как поступили ваши друзья со всеми этими девушками. А потом мы, может быть, возьмем да засунем ваш труп в пивную бочку или старый чемодан и посмотрим, как будет чувствовать себя ваша мать, когда ей придется опознавать труп спустя шесть недель.

Я надел ему наручники, а Беккер принялся наносить ему на лицо косметику. Когда он закончил, то в сравнении с Ланге Оскар Уайльд выглядел бы скромным и незаметным учеником драпировщика из Ганновера.

– Поехали, – прорычал Я. – Отвезем эту шлюху в ее отель.

Мы нисколько не преувеличивали, когда описывали ночной «бак» в Алексе. Наверное, в любом большом городе в полицейском участке есть такая камера. Но поскольку Алекс – полицейский участок очень большого города, следовательно, и «бак» здесь очень большой. Он просто огромен, как средних размеров кинотеатр, только вот кресел здесь нет. Нет здесь ни лавок, ни окон, ни вентиляции. А есть только грязный пол, грязные параши, грязные решетки, грязные люди и вши. Гестапо держит там многих своих арестантов, для которых не хватило места на Принц-Альбрехт-штрассе. Орпо отправляет туда на ночь пьяных, там они дерутся, блюют и отсыпаются. Крипо использует это место так же, как Гестапо использует канал: это сливная яма для человеческих отбросов. Ужасное место для человеческого существа! Даже для такого, как Рейнхард Ланге. Мне пришлось постоянно напоминать себе о том, что сделали он и его друзья, об Эммелин Штайнингер, лежащей в бочке, словно гнилая картошка. Некоторые из заключенных засвистели и стали посылать воздушные поцелуи, завидев, как мы тащим его вниз, а Ланге побелел от страха.

– Господи, вы ведь не оставите меня здесь?! – взмолился он, вцепившись в мою руку.

– Тогда колись. Расскажи о Вайсторе, Ране и Киндермане. Подпишешь заявление – и получишь прекрасную камеру на одного.

– Я не могу, не могу. Вы не знаете, что они со мной сделают.

– Нет, но я знаю, что сделают с тобой эти, – сказал я и кивнул на людей за решеткой.

Дежурный сержант открыл огромную тяжелую решетчатую дверь и отступил на шаг, Беккер втолкнул Ланге внутрь.

Когда я вернулся в Штеглиц, его крики все еще звенели у меня в ушах.

* * *

Хильдегард спала на диване, ее волосы разметались по подушке, как спинной плавник экзотической золотой рыбы. Я присел рядом, провел рукой по гладким шелковистым волосам, поцеловал в лоб и уловил запах алкоголя. Ее веки дрогнули, она открыла глаза, печальные и заплаканные. Потом протянула руку, коснулась моей щеки и, обняв меня за шею, привлекла к себе, чтобы поцеловать.

– Мне надо поговорить с тобой, – сказал я, отстраняясь.

Она прижала свой палец к моим губам.

– Я знаю, что она мертва. Я уже выплакалась. В колодце больше нет воды.

Она печально улыбнулась, и я нежно поцеловал ее веки, погладил ладонью душистые волосы и, уткнувшись носом в ухо, припал губами к ее шее. Ее руки все крепче и крепче сжимали меня.

– У тебя ведь тоже был ужасный вечер, – тихо проговорила она, – не так ли, дорогой?

– Ужасный, – подтвердил я.

– Я боялась за тебя, когда ты вернулся в тот страшный дом.

– Не будем об этом.

– Отнеси меня на кровать, Берни.

Она обняла меня за шею, я поднял ее на руки и, как беспомощного ребенка, отнес в спальню. Посадив на край кровати, начал расстегивать блузку. Когда я снял блузку, Хильдегард вздохнула и откинулась на покрывало. Она немного пьяна, подумал я, расстегивая молнию на юбке. Я осторожно стащил юбку через ноги, на которых были надеты чулки. Затем снял с нее комбинацию и стал целовать ее маленькие груди, живот и бедра. Но ее трусики никак не поддавались: то ли слишком узки, то ли врезались между ягодицами. Я попросил ее приподняться.

– Сорви их, – сказал она.

– Что?

– Сорви их с меня. Сделай мне больно, Берни! Пользуйся мной. – Она говорила, задыхаясь, ее бедра смыкались и размыкались, как челюсти огромного жука-богомола.

– Хильдегард...

Она сильно ударила меня рукой по лицу.

– Послушай, черт тебя дери! Делай мне больно, когда я говорю.

Я схватил ее за руку, когда она попыталась ударить меня еще раз.

– На сегодня с меня хватит. – Я схватил ее за другую руку. – Прекрати.

– Пожалуйста, ты должен...

Я замотал головой, но она обхватила мою талию ногами и с такой силой сжала их, что у меня заболели почки.

– Прекрати, пожалуйста.

– Ударь меня, ты, глупый уродливый ублюдок! Разве я не говорила тебе, что ты еще и глупец? Типичный твердолобый полицейский. Если бы ты был настоящим мужчиной, ты бы изнасиловал меня. Да куда тебе!

– Если тебе хочется страданий, мы можем поехать в морг. – Я развел ее бедра, затем оттолкнул от себя. – Но только не в постели. Здесь нужна любовь.

Она перестала извиваться и на минуту, как мне показалось, осознала, что я прав. Потом, улыбнувшись, приподнялась и плюнула мне в лицо.

После этого мне ничего не оставалось, как уйти.

* * *

Я ощущал внутри холодную и безысходную тоску. Такой же холодной и одинокой была и моя холостяцкая квартира на Фазаненштрассе. Вернувшись туда, я тут же выпил целую бутылку бренди, чтобы избавиться от тоски. Кто-то однажды сказал, что счастье отрицает весь предыдущий опыт, это отказ от желаний и устранение боли. Бренди немного помогло мне заглушить боль. Но, прежде чем я заснул прямо в кресле, не снимая пальто, я понял, как много мне нужно было бы забыть и отринуть.

Глава 22 Воскресенье, 6 ноября

Способность выжить, особенно в наши тяжелые времена, можно считать большим достижением. И дается это нелегко. Жизнь в нацистской Германии требует от человека напряжения всех его сил. Но, сумев выжить, начинаешь понимать, что нужно найти хоть какой-то смысл в своем существовании. В самом деле, зачем тебе здоровье и безопасность, если жизнь твоя лишена смысла?

Нельзя сказать, чтобы я очень жалел себя. Как и большинство людей, я искренне верил, что всегда есть кто-то, кому еще хуже. Однако сейчас я знал наверняка, кому еще хуже. Евреям. Их уже и так преследовали, но если Вайстору удастся добиться своего, их страдания неизмеримо возрастут. Что можно будет тогда сказать о них и обо всех нас? И когда Германия избавится от этой напасти?

В конце концов, говорил я себе, это не моя забота, евреи сами навлекли на себя гнев людей. Но, даже если это и так, какая нам радость от их боли? Стало ли нам лучше от того, что им хуже? Стал ли я чувствовать себя свободнее от того, что их преследуют?

Чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что необходимо не только прекратить убийства, но и помешать Вайстору, иначе на головы евреев обрушится ад. Я все острее чувствовал, что если не сделаю этого, то пострадает мое человеческое достоинство.

Я не рыцарь в сверкающих доспехах. Я всего лишь потрепанный невзгодами человек в мятом пальто, стоящий на углу улицы с очень смутным представлением о том, что обычно называют моралью. Конечно, я не очень разборчив в средствах, когда дело касается моего кармана, к тому же переделывать молодых головорезов в праведников я умею не лучше, чем петь в церковном хоре. Но в одном я уверен: я больше не буду смотреть в другую сторону, пока воры грабят магазин.

Я бросил на стол перед собой пачку писем.

– Мы нашли это, когда обыскали ваш дом, – сказал я. Усталый и растрепанный Рейнхард Ланге взглянул на них без особого интереса. – Может быть, вы потрудитесь объяснить мне, как они попали к вам?

– Они мои. – Он пожал плечами. – Я не отрицаю этого. – Вздохнул и опустил голову на руки. – Послушайте, я уже подписал заявление. Что вы еще от меня хотите? Я ведь помог вам, не так ли?

– Мы почти закончили, Рейнхард. Осталось пара мелочей, которые я хотел бы выяснить. Кто убил Клауса Херинга?

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– У вас короткая память. Он шантажировал вашу мать письмами, похищенными у вашего любовника, который оказался его начальником. Я полагаю, он считал, что деньги лучше требовать с нее. Короче говоря, ваша мать наняла частного сыщика, чтобы выяснить, кто вымогал у нее деньги. Этим сыщиком был я. Это произошло еще до того, как я вернулся в Алекс. Она очень умная женщина, ваша мать. Жаль, что вы не унаследовали хотя бы часть ее ума. Как бы там ни было, а она допускала мысль, что вы и тот, кто шантажировал ее, могли состоять в интимных отношениях. Поэтому, когда я узнал имя шантажиста, она захотела, чтобы вы уже сами наняли частного сыщика – этого мерзкого типа Рольфа Фогельмана, точнее, нанял его Отто Ран на ваши деньги. По случайному совпадению, когда Ран занимался поисками сыщика, он даже написал мне. Я не имел удовольствия обсудить с ним это предложение, поэтому очень долго не мог вспомнить его имя. Однако дело обстоит именно так.

Когда ваша мать рассказала вам, что Херинг шантажировал ее, вы, естественно, обсудили это дело с Киндерманом, и он посоветовал вам справиться с проблемой своими силами. Вам и Отто Рану. В конце концов, что значит еще одно мокрое дело, когда их было уже столько до этого?

– Я никогда никого не убивал. Говорю вам.

– Но все же участвовали в убийстве Херинга, не так ли? Я думаю, вы вели машину. Возможно, даже помогали Киндерману подвешивать на веревку труп Херинга, чтобы имитировать самоубийство.

– Вы ошибаетесь.

– На них была форма СС, верно?

Он угрюмо кивнул.

– Как вы это узнали?

– Я нашел эсэсовский значок, врезавшийся в ладонь Херинга, который носят на фуражке. Думаю, он сопротивлялся. Скажите, а тот человек в машине тоже сопротивлялся? Человек с повязкой на глазу? Тот, который наблюдал за квартирой Херинга. Зачем его убили? Чтобы он не опознал вас?

– Нет...

– Все было шито-крыто. Вы зарезали его и представили дело так, чтобы все поверили: это Херинг убил его, а потом сам повесился – в порыве раскаяния. И не забыли, конечно, прихватить письма. Так кто же убил человека в машине? Это была ваша идея?

– Нет, я даже не хотел в этом участвовать.

Я схватил его за отвороты пиджака, оторвал от кресла и начал хлестать по щекам.

– Ну, хватит. Я уже наслушался твоего нытья. Скажи мне, кто убил его, или я пристрелю тебя.

– Это сделал Ланц. Вместе с Раном. Отто держал его руки, когда Киндерман всадил в него нож. Это было ужасно. Ужасно.

Я отпихнул его назад в кресло. Он наклонился к столу и зарыдал, закрывшись рукой.

– Знаете, Рейнхард, влипли вы по-крупному, – произнес я, зажигая сигарету. – Раз вы там были, значит, вы соучастник преступления. А кроме того, вы знали об убийствах всех этих девушек.

– Говорю вам, – всхлипнул он, – они бы убили меня. Я никогда не пошел бы на это, но я боялся.

– Это не объясняет, как вы вообще оказались замешаны в этом деле.

Я взял заявление Ланге и просмотрел его.

– Не думайте, что я сам не задавал себе этот вопрос.

– Ну и каков же ответ?

– Это Киндерман убедил меня. Человек, которым я восхищался. Человек, в которого я верил. Он убедил меня, что все, что мы делаем, делается во благо Германии, что это наш долг.

– Суду это не понравится, Рейнхард. Киндерман совсем не похож на Еву, совратившую Адама.

– Но это правда, говорю вам.

– Может быть, и так, но мы уже не носим фиговые листочки. Если хотите защищаться, придумайте что-нибудь поубедительнее. Это совет юриста, можете на него положиться. И еще, по-моему, вам теперь понадобятся все хорошие советы, которые вам удастся получить. Насколько я понимаю, вы единственный, кому требуется адвокат.

– Что вы хотите этим сказать?

– Скажу вам прямо, Рейнхард. В вашем заявлении достаточно улик, чтобы отправить вас прямиком в концлагерь. Но что касается остальных, то не уверен. Все они из СС, знакомы с рейхсфюрером. Вайстор – личный друг Гиммлера, и, знаете, я очень боюсь, Рейнхард, что вы станете козлом отпущения. Всех остальных, дабы не поднимать скандала, тихо уберут из СС, но не более того. А вот на вас, единственном, отыграются.

– Этого не может быть!

Я кивнул.

– Если бы у меня было еще что-нибудь, кроме вашего заявления... Что-нибудь, что помогло бы снять с вас обвинение в убийстве. Разумеется, вам придется отвечать по статье 175. Но вы могли бы отделаться пятью годами в концлагере вместо гарантированного смертного приговора. У вас был бы шанс. – Я помедлил. – Ну так как, Рейнхард?

– Хорошо, – сказал он через минуту. – Я могу вам кое-что рассказать.

– Говорите.

Он заколебался, не зная, верить мне или нет. Да что уж там, я и сам в себе сомневался.

– Ланц – австриец из Зальцбурга, – заговорил наконец он.

– Это мне известно.

– Он изучал медицину в Вене. После получения степени – а он занимался психическими заболеваниями – его пригласили на работу в Зальцбургскую психиатрическую лечебницу. Там он и встретил Вайстора. Или Вилигута, как он называл себя тогда.

– Он тоже был врачом?

– О Господи, да нет же! Он был пациентом. Профессиональный военный австрийской армии. Но он последний представитель старинной династии германских волхвов, чьи корни уходят в доисторические временна. Вайстору по наследству передалось ясновидение, это позволяет ему описывать жизнь и религиозные ритуалы древних германских язычников.

– Как кстати!

– Язычников, которые поклонялись германскому богу Кристу, их религию позднее украли евреи и представили в виде учения Христа.

– Они заявили об этой краже?

Я закурил еще одну сигарету.

– Вы сами хотели все знать, – оскорбился Ланге.

– Нет-нет. Пожалуйста, продолжайте. Я слушаю.

– Вайстор изучал руны, одним из главных элементов которых является свастика. Фактически в рунах и символах Солнца отражены формы кристаллов, например пирамидальная форма. Отсюда же происходит и слово «хрусталь».

– Что вы говорите!

– В начале двадцатых у Вайстора появились симптомы параноидальной шизофрении. Ему казалось, что его преследуют католики, евреи и масоны. Это началось после смерти его сына, что означало конец династии волхвов по линии Вилигута. Он обвинил в этом свою жену и со временем стал очень агрессивен. В конце концов Вайстор попытался задушить ее и впоследствии был признан невменяемым. Уже в лечебнице он несколько раз покушался на жизнь соседей по палате. Но постепенно, после лечения наркотиками, его сознание пришло в норму.

– И его врачом был Киндерман?

– Да, до того как Вайстора выписали, в 1932 году.

– Не понял. Киндерман знал, что Вайстор – опасный сумасшедший, и выписал его?

– У Ланца антифрейдистский подход к психотерапии, в работах Юнга он видел материал для изучения истории и культуры расы. Целью его исследований было изучение духовных уровней человеческого подсознания, которые помогали бы реконструировать древние культуры. Вот почему он начал работать с Вайстором. Ланц видел в нем ключ к своему собственному направлению в юнговской психотерапии, которое, как он надеется, с благословения Гиммлера даст ему возможность основать научно-исследовательский институт, наподобие Института Геринга. Это еще один психотерапевтический...

– Да, я знаю.

– Ну вот. Сначала исследования проводились всерьез. Но затем он понял, что Вайстор – шарлатан и использует свое так называемое наследственное ясновидение лишь для того, чтобы убедить Гиммлера в высоком статусе своих предков. Но к тому времени было уже слишком поздно. А Ланц во что бы то ни стало хотел получить свои институт.

– Но для чего ему институт? У него же уже есть клиника.

– Ему этого мало. Он хочет стоять в одном ряду с Фрейдом и Юнгом.

– А как насчет Отто Рана?

– Не более чем безжалостный фанатик. Одно время был охранником в Дахау. – Он остановился, грызя ногти. – Не дадите ли сигарету?

Я бросил ему пачку и смотрел, как он закуривает, рука его дрожала, будто в лихорадке. Глядя, с какой жадностью он курит, можно было подумать, что это не сигарета, а чистый белок.

– Ну так что же?

Ланге тряхнул головой.

– История болезни Вайстора, в которой говорится о его сумасшествии, все еще у Киндермана. Ланц считает, что это его полис, гарантирующий преданность Вайстора. Понимаете, Гиммлер не выносит психических больных. Ну, в связи со всякой чепухой о здоровье нации. Так что, если бы он об этом узнал...

– ...тогда игра действительно была бы закончена.

* * *

– Каков же план ваших действий, комиссар?

– Гиммлер, Гейдрих, Небе – все они уехали на эсэсовский Суд Чести в Вевельсбург.

– А где находится этот чертов Вевельсбург? – спросил Беккер.

– Совсем недалеко от Падерборна, – сказал Корш.

– Я собираюсь последовать за ними. Посмотреть, не удастся ли мне разоблачить Вайстора и его грязные делишки в присутствии Гиммлера. На эту прогулку я возьму с собой Ланге в качестве свидетеля.

Корш встал и подошел к двери.

– Хорошо, комиссар. Я пойду за машиной.

– Думаю, вам не придется этого делать. Я хочу, чтобы вы оба остались здесь. Может выйти не совсем так, как я планирую. Не забывайте, что этот тип, Вайстор, – лучший друг Гиммлера. Я сомневаюсь, что рейхсфюрер с благодарностью выслушает мои откровения. Более того, он может их просто проигнорировать. В этом случае будет лучше, если под ударом окажусь только я. В конце концов, что он мне может сделать? Ну, выкинет из полиции, а я ведь и так здесь только для того, чтобы распутать это дело, когда закончу, вернусь к своему прежнему занятию. А у вас двоих впереди карьера. Не такая уж соблазнительная, это верно, – усмехнулся я, – но все-таки будет жаль, если вы попадете к Гиммлеру в немилость.

Корш и Беккер переглянулись. Затем Корш сказал:

– Перестаньте, комиссар, не порите ерунды. Ваша затея опасна. Мы знаем это, и вы тоже.

– И не только это, – подхватил Беккер. – Как вы доберетесь туда с арестованным? Кто поведет машину?

– Действительно, комиссар. До Вевельсбурга больше трехсот километров.

– Я возьму служебную машину.

– А если Ланге попробует выкинуть по пути какой-нибудь фортель?

– Он будет в наручниках, я не думаю, что с ним возникнут проблемы. – Я взял шляпу и пальто. – Извините, парни, но придется вам сделать, как я решил.

Я направился к двери.

– Комиссар! – окликнул меня Корш. Он протянул руку. Я пожал ее. Затем пожал руку Беккеру и отправился за своим арестованным.

* * *

Клиника Киндермана выглядела такой же чистой и ухоженной, как и тогда, когда я впервые побывал здесь в конце августа. Только сейчас стояла полная тишина: ни грачей на деревьях, ни лодки на озере. Лишь шум ветра и опавшие листья, которые стремительно неслись по тропинке, словно саранча.

Я подтолкнул Ланге к входной двери.

– Мне стыдно входить сюда в наручниках, как будто я настоящий преступник. Меня здесь хорошо знают, – сказал он.

– А вы и есть самый настоящий преступник. Хотите, чтобы я обвязал вам голову полотенцем? – Я еще раз подтолкнул его. – Послушайте, только по своей доброте я не заставляю вас входить сюда вообще без штанов.

– А как насчет моих гражданских прав?

– Ах ты, черт возьми! Вы что, забыли, где живете последние пять лет? Это нацистская Германия, а не древние Афины. А теперь заткните свой поганый рот.

В коридоре нас встретила медсестра. Она хотела было поздороваться с Ланге, но увидела наручники. Я помахал своим удостоверением перед ее испуганным лицом.

– Полиция. У меня ордер на обыск кабинета Киндермана. – Это соответствовало правде. Я сам его себе выписал. Но медсестра была явно из той же компании, что и Ланге.

– Туда нельзя входить, – всполошилась она. – Я должна...

– Мадам, несколько недель назад германским войскам хватило такой же маленькой свастики, как у меня на удостоверении, чтобы войти в Судеты. Так что будьте уверены, она позволит мне залезть к вашему доброму доктору в трусы, если я этого захочу.

Я пихнул Ланге вперед.

– Давайте, Рейнхард, показывайте дорогу.

Кабинет Киндермана находился в задней части клиники. Посравнению с городской квартирой это было небольшое помещение, но для приемной доктора более чем достаточное. Там стояла длинная низкая кушетка, письменный стол из орехового дерева; несколько картин в современном стиле, на которых, похоже, были изображены обезьяньи мозги, а также книги в дорогих кожаных переплетах, чем, наверное, и объяснялся недостаток кожи в стране.

– Сядьте так, чтобы я видел вас, Рейнхард, – приказал я ему. – И не делайте резких движений. Я легко пугаюсь и, чтобы скрыть смущение, прихожу в бешенство. Как эти докторишки называют такое поведение?

Около окна стоял большой шкаф с выдвижными ящиками. Я открыл его и начал просматривать папки с бумагами.

– Компенсаторное поведение, – припомнил я. Два слова, но, по-моему, хорошо отражают суть. – И кого только не лечил ваш друг Киндерман! В этом шкафу имен не меньше, чем в списке гостей на большом приеме в рейхсканцелярии. Постойте-ка, а это, похоже, ваши бумаги. – Я вытащил папку и бросил ему на колени. – Не хотите посмотреть, что там про вас написано, Рейнхард? Возможно, это объяснит, как вы попали в одну компанию с этими ублюдками.

Он уставился на папку с бумагами.

– Все очень просто, – тихо сказал он. – Как я уже объяснял, я заинтересовался психологией, когда подружился с доктором Киндерманом. – Он вызывающе посмотрел на меня.

– Я расскажу вам, как вы вляпались, – усмехнулся я. – Вам было скучно. С вашими деньгами вы просто не знали, чем заняться. Так всегда бывает с такими, как вы, кто родился богатым. Вы никогда не знали цену деньгам. А они знали, Рейнхард, и они сделали из вас дурачка.

– Глупости, Понтер. Вы несете чепуху.

– Ну да? Тогда почитайте то, что там, в папке. И все узнаете.

– Пациент не должен видеть свою историю болезни. Даже открывать эту папку неэтично по отношению к доктору.

– Мне кажется, вы повидали гораздо больше, чем записки вашего доктора, Рейнхард. А Киндерман свою этику перенял у святой инквизиции.

Я повернулся к шкафу и продолжал молча листать бумаги, пока не натолкнулся еще на одно знакомое имя. На имя той женщины, которую я безуспешно искал два месяца. Женщины, которая когда-то была мне дорога. Наверное, я даже был влюблен в нее. Да, и такое иногда случается в моей работе. Человек исчезает без следа. Мир продолжает жить своей жизнью, а ты вдруг узнаешь нечто, что в свое время помогло бы раскрыть тайну. Кроме обычного раздражения, которое появляется, когда узнаешь, как далеко от цели ты был, приходится еще учиться жить с этим. Моя работа не очень-то подходит для тех, кто предпочитает оставаться чистеньким. У частного детектива в руках больше оборванных нитей, чем у ткача. И все-таки, как и любой другой человек, я испытываю удовлетворение, если мне удается связать оборванные концы. Однако то, что я встретил имя женщины, о которой говорил мне Артур Небе однажды ночью несколько недель назад среди руин Рейхстага, означало для меня нечто большее, чем просто удовлетворение от того, что решение этой загадки все-таки нашлось, хотя и слишком поздно. Иногда находка бывает подобна откровению.

– Сволочь, – сказал Ланге, перелистывая страницы своей истории болезни.

– Я как раз подумал то же самое.

– "Невротическое женоподобие", – процитировал он. – У меня. Да как он мог подумать такое обо мне?

Я выдвинул другой ящик, вполуха слушая, о чем он говорит.

– А вы сказали, что он ваш друг.

– Как он мог утверждать такие вещи? Я этому не верю.

– Ну-ну, Рейнхард. Вы же знаете, если плаваешь с акулами, нужно быть готовым к тому, что когда-нибудь они возьмут да и откусят тебе яйца.

– Я убью его! – возмутился он и швырнул папку через весь кабинет.

– Только после меня. – Я нашел наконец папку с историей болезни Вайстора и с грохотом задвинул ящик на место. – Так. Вот она. Теперь можно отсюда убираться.

Я протянул было руку к дверной ручке, но тут из-за двери показался пистолет, а вслед за ним – Ланц Киндерман.

– Не скажете ли вы мне, что здесь, черт возьми, происходит?

Я отступил в комнату.

– Ба, какой приятный сюрприз! – произнес я. – А мы как раз беседовали о вас. Думали, что вы уехали на ваши уроки Библии в Вевельсбург. Кстати, на вашем месте я бы обращался с этим оружием поосторожнее. Мои сотрудники держат это место под наблюдением. И они, знаете ли, очень преданные люди. У нас в полиции сейчас так принято. И мне не хочется думать о том, как они поступят, когда узнают, что со мной что-то случилось.

Киндерман взглянул на застывшего Ланге, затем на папки у меня под мышкой.

– Не знаю, какую игру вы затеяли, господин Штайнингер, если это, конечно, ваше настоящее имя, но думаю, вам лучше положить папки на стол и поднять руки вверх.

Я положил папки на письменный стол и едва успел заикнуться насчет ордера, как Рейнхард уже перехватил инициативу, если можно так назвать безрассудство, с которым человек бросается на пистолет 45-го калибра, направленный прямо на него. Его ругательства тотчас же утонули в грохоте выстрела, превратившего его шею в кровавое месиво. Издавая жуткие булькающие звуки, Ланге завертелся на месте, словно танцующий дервиш, и, судорожно хватаясь за шею руками, скованными наручниками, и оставляя на обоях кровавые брызги, свалился на пол.

Кисти Киндермана явно были больше приспособлены держать скрипку, чем пистолет 45-го калибра, а чтобы снова взвести его тяжелый курок, нужно иметь пальцы плотника. Поэтому у меня оказалось достаточно времени, чтобы схватить с письменного стола бюст Данте и разбить его вдребезги о голову Киндермана.

Киндерман рухнул без сознания, а я поискал глазами Ланге. Он прожил минуту или две и умер, не сказал больше ни слова, зажимая окровавленной рукой то, что осталось от его шеи.

Я снял с него наручники и надел их на стонавшего Киндермана, И тут, видимо услышав звук выстрела, в кабинет вбежали две медсестры и в ужасе уставились на картину, открывшуюся их взору. Я вытер руки о галстук Киндермана и подошел к письменному столу.

– Отвечаю заранее: ваш шеф только что застрелил своего друга-гомика. – Я поднял телефонную трубку. – Оператор, дайте мне штаб полиции, Александрплац, пожалуйста.

Ожидая связи, я видел, как одна из медсестер пощупала пульс у Ланге, а другая помогла Киндерману добраться до кушетки.

– Он мертв, – сообщила первая медсестра. Затем обе они с подозрением уставились на меня.

– Говорит комиссар Гюнтер, – сказал я телефонисту в Алексе. – Соедините меня с криминальассистентом Коршем, или Беккером из комиссии по расследованию убийств, и как можно быстрее, пожалуйста.

Через какое-то время в трубке послышался голос Беккера.

– Я в клинике Киндермана, – объяснил я. – Мы зашли за историей болезни Вайстора, и Ланге ухитрился нарваться на пулю. Он потерял самообладание, а вместе с ним и кусок собственной шеи. У Киндермана оказалась с собой пушка.

– Хотите, чтобы я выслал труповозку?

– В общем, да. Только меня здесь уже не будет. Я буду придерживаться первоначального плана, только теперь вместо Ланге беру с собой Киндермана.

– Хорошо, комиссар. Я займусь остальным. Да, комиссар, звонила фрау Штайнингер.

– Просила что-нибудь передать?

– Нет.

– Совсем ничего?

– Нет, комиссар. Но, если позволите, я понял, что ей нужно.

– Ну давай, говори.

– Я полагаю, она хочет...

– Ладно, не трудись.

– Ну, вы и сами знаете таких, комиссар.

– Не совсем, Беккер, не совсем. Но по дороге непременно подумаю об этом. Можешь быть уверен.

* * *

Я выехал из Берлина и, следуя желтым полосам дорожной разметки, направился на запад, к Потсдаму, и далее – в Ганновер.

У Лехнина от берлинской кольцевой дороги отходит автострада, оставляя на севере древний город Бранденбург, а за Цизаром, старинной резиденцией епископов Бранденбургских, дорога идет строго на запад.

Скоро я заметил, что Киндерман выпрямился на заднем сиденье моего «мерседеса».

– Куда мы едем? – спросил он слабым голосом.

Я взглянул на него через плечо и подумал, что, сидя со скованными за спиной руками, он, пожалуй, не решится на такую глупость, как ударить меня своей головой. Особенно сейчас, когда она у него забинтована – медсестры настояли на этом, прежде чем позволить мне увезти его.

– Разве вы не узнаете дорогу? – удивился я. – Мы едем в маленький городок к югу от Падерборна. В Вевельсбург. Уверен, что вам он знаком. Не думаю, чтобы из-за меня вы захотели пропустить ваш эсэсовский Суд Чести.

Краем глаза я увидел, как он улыбнулся и поудобнее устроился на заднем сиденье.

– Меня это устраивает.

– Господин доктор, знаете, ведь вы поставили меня в неудобное положение. Взяли и застрелили моего главного свидетеля. Он должен был разыграть целое представление для Гиммлера. Хорошо, что он еще в Алексе сделал письменное заявление. Теперь, конечно, вам придется взять его роль на себя.

Он рассмеялся:

– Почему вы считаете, что я возьму на себя эту роль?

– Мне бы не хотелось думать о том, что может случиться, если вы разочаруете меня.

– Глядя на вас, я бы сказал, что вы привыкли к разочарованиям.

– Возможно. Но я сомневаюсь, что мое разочарование может сравниться с разочарованием Гиммлера.

– Рейхсфюрер моей жизни не угрожает, уверяю вас.

– На вашем месте, гауптштурмфюрер, я бы не слишком надеялся на свое звание и форму. Вы вылетите из СС так же быстро, как Эрнст Рём и все эти люди – из СА.

– Я довольно хорошо знал Рема, – сказал он ровным голосом. – Мы были добрыми друзьями. Может, вам интересно знать, Гиммлеру этот факт хорошо известен, а также и то, что могут означать такие отношения.

– Вы хотите сказать, он знает, что вы гомосексуалист?

– Конечно. И уж если я пережил «ночь длинных ножей», то полагаю, что справлюсь с теми неприятностями, которые вы мне сулите. Вы так не думаете?

– Думаю, рейхсфюрер будет рад почитать письма Ланге. Просто для того, чтобы еще раз убедиться, все ли ему известно. Кроме того, для нас, полицейских, чрезвычайно важно найти доказательства некоторым фактам. Я даже готов предположить, что ему известно, например, о невменяемости Вайстора.

– То, что считалось невменяемостью десять лет назад, теперь рассматривается как излечимая форма нервного расстройства. Психотерапия за короткое время прошла большой путь. Неужели вы всерьез думаете, что Вайстор – единственный из высших чинов СС, который лечился у меня? Я консультирую в специальном ортопедическом госпитале в Хоэнлихене около концлагеря Равенсбрюк. В этом госпитале многие штабные офицеры СС лечатся от того, что называют психическим расстройством. Вы меня удивляете. Как полицейский, вы должны бы знать, насколько рейх преуспел в распространении подобного рода удобной лжи. А сейчас вы торопитесь устроить большой фейерверк для рейхсфюрера с парой отсыревших хлопушек. Он будет разочарован.

– Мне нравится слушать вас, Киндерман. Всегда люблю смотреть на профессиональную работу другого. Держу пари, вы отлично справляетесь с богатыми вдовушками, которые обращаются в вашу модную клинику со своими менструальными депрессиями. Скажите мне, скольким из них вы прописывали кокаин?

– Гидрохлорид кокаина всегда использовался в качестве стимулирующего средства в случаях глубокой депрессии.

– А как вам удается не допускать привыкания?

– Это верно, риск есть всегда. Необходимо следить, чтобы не появились признаки наркотической зависимости. Это моя работа. – Он помедлил. – А почему вы об этом спросили?

– Просто любопытно, господин доктор. Это уже моя работа.

К северу от Магдебурга, около Хоэнварте, мы пересекли Эльбу у моста, за которым виднелись огни почти законченной дамбы Ротензее – она должна связать Эльбу с Миттельландским каналом, уровень которого на 20 метров выше. Вскоре мы въехали в Нижнюю Саксонию и у Хельмштедта остановились передохнуть и заправиться.

Уже темнело, и на моих часах было почти семь. Приковав Киндермана к ручке двери, я позволил ему справить нужду и сделал то же самое на некотором расстоянии от машины. Затем впихнул запасное колесо на заднее сиденье рядом с Киндерманом и приковал его к этому колесу за левое запястье, оставив другую руку свободной. «Мерседес» – большая машина, и Киндерман сидел достаточно далеко от меня – можно не беспокоиться о своей безопасности. И все же я вытащил «вальтер» из кобуры, показал ему и положил рядом с собой на сиденье.

– Так вам будет удобнее, – сказал я. – Попробуйте только сунуться, и получите вот это.

Я завел мотор и тронулся с места.

– К чему такая спешка? – раздраженно спросил Киндерман. – Я не могу понять, зачем вы это делаете. Могли бы продемонстрировать свои доказательства в понедельник, когда все вернутся в Берлин. Я действительно не понимаю, зачем проделывать такой путь.

– К тому времени будет слишком поздно, Киндерман. Слишком поздно, чтобы остановить погром, который ваш друг Вайстор готовит специально для берлинских евреев. Проект «Крист» – так, кажется, он называется.

– А, вам известно и об этом. Вы время даром не теряли. Только не говорите мне, что вы любите евреев.

– Скажем так, мне не очень нравится суд Линча и закон толпы. Поэтому я и стал полицейским.

– Чтобы защищать справедливость?

– Можете называть это и так.

– Вы сами себя обманываете. Правит сила. Человеческая воля. А чтобы создать коллективную волю, ее надо сконцентрировать в одной точке. Мы делаем то же самое, что делает ребенок, когда играет с увеличительным стеклом – он собирает солнечный свет в одну точку на листке бумаги и поджигает его. Мы просто используем энергию, которая уже существует. Справедливость – прекрасная вещь, если бы не люди. Господин... Послушайте, как ваше имя?

– Мое имя Гюнтер. И не утруждайте себя партийной пропагандой.

– Это не пропаганда, Гюнтер, это – факты. Вы – анахронизм, знаете ли вы об этом? Вы отстали от времени.

– Судя по тому, что я знаю из истории, справедливость никогда не была в моде, Киндерман. И если я отстал от времени, если не шагаю в ногу с народом, как вы это утверждаете, меня это только радует. Разница между нами в том, что вы хотите использовать его волю, а я обуздать ее.

– Вы – самый худший тип идеалиста: вы наивны. Вы действительно думаете, что можете остановить то, что случится с евреями? Вы опоздали. Газеты уже сообщили о ритуальном убийстве, совершенном евреями в Берлине. Я сомневаюсь, что Гиммлер и Гейдрих смогли бы предотвратить происходящее, даже если бы захотели.

– Возможно, я не смогу это остановить, – сказал я, – но, может быть, смогу оттянуть на какое-то время.

– Даже если вам удастся убедить Гиммлера задуматься над вашими доказательствами, неужели вы думаете, что ему захочется публично признать свою глупость? Сомневаюсь, что вы добьетесь справедливости от рейхсфюрера СС. Он просто положит все под сукно, а потом об этом забудут. Забудут и евреи. Попомните мои слова. У людей в этой стране очень короткая память.

– Только не у меня. Я ничего не забываю. И я чертовски упрям. Возьмите, например, одну из ваших пациенток. – Из папок, которые я взял с собой из кабинета Киндермана, я вытащил одну и бросил ее на заднее сиденье. – Видите ли, до недавнего времени я был частным сыщиком. И что вы думаете? Хотя вы и кусок дерьма, но, как ни странно, у нас есть кое-что общее. Ваша пациентка оказалась моей клиенткой.

Он включил внутренний свет и взял папку.

– Да, я помню ее.

– Два года назад она исчезла. Так случилось, что время от времени она бывала рядом с вашей клиникой – парковала там свою машину. Скажите, доктор, что там ваш друг Юнг говорит по поводу совпадений?

– Полагаю, вы имеете в виду... э... значимое совпадение. Это принцип, который он называет синхронностью: событие, совпадающее по времени с другим, может стать очень существенным благодаря бессознательному значению, связывающему данное физическое событие с состоянием психики. Это довольно трудно объяснить так, чтобы вы поняли. Но я что-то не понимаю, как это совпадение могло стать значимым.

– Еще бы! У вас же нет моего бессознательного знания. Впрочем, может быть, это и не важно.

Он долго молчал. К северу от Брауншвейга мы пересекли Миттельландский канал, где заканчивается шоссе, и я направил машину на юго-запад, к Хильдесхайму и Хамельну.

– Уже недалеко, – бросил я через плечо. Ответа не последовало. Я съехал с главной дороги и двинулся вниз по узкой тропе, которая вела в перелесок.

Тут я остановил машину и осмотрелся. Киндерман дремал. Трясущейся рукой я зажег сигарету и вышел из машины. Дул сильный ветер, молнии серебряными зигзагами прочеркивали грохочущее черное небо, их ломаные очертания напоминали линии жизни на ладони. Быть может, это были линии жизни Киндермана.

Через, минуту-другую я наклонился к переднему сиденью и взял свой пистолет. Затем открыл заднюю дверь и потряс Киндермана за плечо.

– Выходите, – приказал я и протянул ему ключ от наручников, – разомнем-ка еще раз ноги.

Я указал ему на дорожку впереди, освещенную фарами «мерседеса». Мы дошли до конца освещенного пространства и остановились.

– Так, достаточно, – сказал я. Он повернулся лицом ко мне. – Синхронность. Мне нравится это слово. Оно выражает то, что долгое время не давало мне покоя. Я независимый человек, Киндерман. А моя работа заставляет меня еще больше ценить эту независимость. Я, к примеру, никогда бы не стал писать никому номер моего домашнего телефона на своей визитной карточке. Только если бы этот человек что-то для меня значил. Поэтому, когда я спросил мать Рейнхарда Ланге, почему она обратилась ко мне, а не к кому-то другому, а она показала мне мою карточку, которую извлекла из кармана пиджака Рейнхарда, прежде чем отправить его в чистку, я, конечно, задумался. Ведь сын объяснил ей, что взял мою визитку с вашего стола. Мне стало интересно, была ли у него на это причина. Возможно, что и нет. Теперь, я полагаю, мы никогда этого не узнаем. Но как бы то ни было, это означает, что моя клиентка заходила в ваш кабинет в тот самый день, когда она исчезла навсегда. Разве это не синхронность?

– Послушайте, Гюнтер. С вашей клиенткой приключился несчастный случай. Она стала наркоманкой.

– Как это случилось?

– Я лечил ее от депрессии. Она потеряла любимого человека. И принимала больше кокаина, чем требовалось. Впрочем, по ее виду это было совершенно незаметно. Когда я понял, что она становится наркоманкой, было уже слишком поздно.

– Что же с ней произошло?

– Однажды она пришла ко мне в клинику очень расстроенная и сказала, что по соседству со своим домом нашла работу, очень хорошую работу, и чувствует, если я ей немного помогу, она сможет ее получить. Сначала я отказался. Но она очень настаивала, и я в конце концов согласился. На некоторое время я оставил ее одну. Думаю, она очень давно не принимала наркотиков, и ее обычная доза оказалась для нее слишком велика. Должно быть, она захлебнулась рвотными массами.

Я ничего не сказал. Не подходящая обстановка. Месть совсем не сладка. Ее истинный вкус – горечь, а потом, вероятнее всего, жалость.

– Что вы собираетесь делать? – нервно спросил он. – Ведь не убьете же вы меня? Послушайте, это и вправду был несчастный случай. Разве вы можете убить за это?

– Нет, – сказал я. – Не могу. За это не могу. – Я увидел, как он с облегчением вздохнул и шагнул мне навстречу. – В цивилизованном обществе не полагается хладнокровно убивать людей.

Только мы жили в гитлеровской Германии, где царило еще большее варварство, чем во времена язычников, перед которыми так преклонялись Вайстор и Гиммлер.

– Но за убийство всех тех несчастных девушек кому-то придется это сделать.

Я направил пистолет ему в голову и выстрелил, сначала один раз, потом еще несколько.

Со стороны узкой извилистой дороги Вевельсбург выглядел как типичное вестфальское селение со множеством изображений Девы Марии на стенах, у обочин дорог и домиками, наполовину каменными, наполовину деревянными, словно сошедшими со страниц волшебных сказок, перед которыми лежали там и сям детали сельскохозяйственных машин.

Я был уверен, что здесь вполне можно встретить что-нибудь сверхъестественное, поэтому не очень удивился, когда, остановившись, чтобы спросить, как проехать к школе СС, увидел крылатых грифов и рунические символы, вырезанные или написанные золотом на черных створках и переплетах окон. Мне показалось, что я очутился в мире ведьм и колдунов, и я был почти готов к встрече с уродиной, появившейся в проеме двери, окутанной клубами дыма и запахом жарящейся телятины.

Девушке было не больше двадцати пяти, и если бы не огромная раковая опухоль, поглотившая половину ее лица, она выглядела бы даже привлекательной. Я замешкался на какое-то мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы она разозлилась.

– Ну? Чего уставился? – спросила она, при этом ее раздутый рот сложился в гримасу, обнажившую потемневшие зубы и что-то еще более темное и неприятное. – Ты знаешь, который час? Что тебе нужно?

– Простите за беспокойство, – извинился я, стараясь смотреть на ту часть лица, которую не обезобразила болезнь, – но я немного заблудился и надеялся, что вы покажете мне дорогу к школе СС.

– В Вевельсбурге нет никаких школ, – отрезала она, с подозрением разглядывая меня.

– Школа СС, – повторил я растерянно. – Мне сказали, что она где-то здесь...

– А, это! – резко оборвала она меня и, повернувшись, указала на дорогу, ведущую к подножию холма. – Вон туда. Сначала повернешь направо, потом – налево. Вскоре после этого увидишь огороженную с одной стороны узкую дорогу, которая поднимается вверх по склону. – Злобно смеясь, она добавила: – Школа, как ты ее назвал, там, наверху. – С этими словами она захлопнула дверь.

Хорошо жить в деревне, подумал я, направляясь к «мерседесу». У сельских жителей гораздо больше времени на простые радости.

Я нашел эту огороженную дорогу и, поднявшись на машине вверх по склону, въехал на мощенную булыжником площадку.

Теперь я понял, почему эта девушка с почерневшим ртом так забавлялась. То, что открылось моим глазам, было так же похоже на школу, как зоопарк на ярмарку домашних животных или собор на зал для приемов. Гиммлеровская школа на самом деле представляла собой внушительных размеров замок с башнями, увенчанными куполами, одна из которых угрожающе нависла над площадью, словно гигантская каска прусского солдата.

Я подъехал к маленькой церквушке, невдалеке от которой стояло несколько армейских грузовиков и штабных машин. Они располагались у входа, как мне показалось, в караульное помещение замка, находившееся в его восточном крыле. На мгновение молния осветила небо, и я увидел весь замок в черно-белом освещении.

Это место, в котором было что-то от фильмов ужасов, явно не предназначалось для непрошеных гостей. Так называемая школа напоминала дом Дракулы, Франкенштейна, Орлака и всех оборотней, вместе взятых. В таком месте лучше появляться, вооружившись пистолетом, заряженным девятимиллиметровыми головками чеснока.

Почти наверняка в Вевельсбургском замке было достаточно живых и вполне реальных монстров, и не стоило беспокоиться о воображаемых, я нисколько не сомневался, что Гиммлер мог дать любому доктору Х сто очков вперед.

Но можно ли доверять Гейдриху? Я задумался об этом. В конце концов я решил, что надо ставить на его непомерные амбиции, и, поскольку я предоставлял ему средство уничтожения противника в лице Вайстора, у меня нет иного выхода, как отдать имеющиеся у меня доказательства в собственные руки этого убийцы.

Часы на башне пробили полночь, когда я пересек площадь и проехал по перекинутому через пустой ров мосту к воротам замка.

Из каменной будки появился эсэсовец, взглянул на мои документы и махнул рукой, чтобы я проезжал.

Перед деревянными воротами я остановился и два раза посигналил. Во всем замке горел свет, так что вряд ли я разбудил кого-нибудь – живого или мертвого. В воротах открылась небольшая дверь, и навстречу мне вышел эсэсовский капрал. Тщательно изучив мои документы при свете фонаря, он пропустил меня в сводчатый проход, где я снова повторил свои действия и предъявил документы, только на этот раз молодому лейтенанту, очевидно, начальнику караула.

Есть только один способ договориться с эсэсовскими офицерами, которые выглядят так, как будто сошли с одного конвейера, где их обеспечили нужным оттенком голубых глаз и светлыми волосами, – это превзойти их в наглости. Поэтому я вспомнил только что убитого мною человека и смерил лейтенанта таким надменным взглядом, перед которым не устоял бы даже принц Гогенцоллерн.

– Я – комиссар Гюнтер! – рявкнул я. – По чрезвычайно срочному делу, затрагивающему безопасность рейха. Об этом следует немедленно поставить в известность генерала Гейдриха. Сейчас же доложите ему о моем прибытии. Насколько срочно я ему нужен, вы можете судить по тому, что он даже сообщил мне пароль для прохода в замок во время заседаний Суда Чести. – Я произнес пароль и увидел, что наглость лейтенанта померкла под натиском моей.

– Позвольте особо подчеркнуть деликатность моей миссии, лейтенант, – сказал я уже тихим голосом. – Крайне важно, чтобы в данный момент только генерал Гейдрих или его адъютант знали о моем присутствии здесь, в замке. Весьма вероятно, что на заседание проникли коммунистические шпионы. Вы понимаете?

Лейтенант коротко кивнул и нырнул в свою комнату к телефону. Я в ожидании прошелся по краю мощеного двора под холодным ночным небом.

Изнутри замок казался меньше, чем снаружи. Он имел три крытых крыла, соединенных тремя башнями, две из которых были увенчаны куполами, а на третьей, с зазубренным верхом, красовался эсэсовский флаг, громко хлопающий на сильном ветру.

Лейтенант вернулся и, к моему удивлению, встал по стойке «смирно», щелкнув каблуками. Вероятно, то, что ему сказал Гейдрих или его адъютант, подействовало сильнее, чем мой начальственный тон.

– Комиссар Гюнтер, – с уважением произнес он, – генерал заканчивает ужин и просит вас подождать в гостиной. Это в западной башне. Прошу вас следовать за мной. Капрал позаботится о вашей машине.

– Спасибо, лейтенант, – поблагодарил я. – Но сначала я бы хотел взять с собой некоторые важные документы, которые я оставил на переднем сиденье.

Захватив папку с историей болезни Вайстора, письменным признанием Ланге и его письмами к Киндерману, я проследовал за лейтенантом через мощеный двор к западному крылу. Откуда-то слева слышалось пение. Пели мужчины.

– Похоже на вечеринку, – заметил я холодно.

Мой сопровождающий что-то невнятно промычал. Еще бы, любая вечеринка лучше, чем ночной караул в ноябре. Мы прошли через тяжелые дубовые двери и попали в огромный зал.

Во всех немецких замках полно готической мишуры, тевтонские вояки кичились тем, что жили в таких местах; каждый арийский задира инквизитор окружал себя множеством символов беспощадной тирании. Помимо тяжелых ковров, гобеленов и скучных картин, здесь скопилось столько доспехов, мушкетов и развешанного по стенам холодного оружия, что можно было бы с успехом воевать с королем Густавом Адольфом и всей шведской армией.

Однако гостиная, в которую мы поднялись по деревянной винтовой лестнице, была обставлена просто, из нее открывался прекрасный вид на небольшой аэродром с зажженными посадочными огнями в двух километрах от замка.

– Налейте себе что-нибудь выпить, – сказал лейтенант, открывая бар. – Если вам понадобится еще что-то, позвоните в колокольчик. – Затем он снова щелкнул каблуками и удалился.

Я налил себе большую порцию бренди и немедленно выпил. Долгое путешествие утомило меня. Налив себе еще, я тяжело уселся в кресло и закрыл глаза. Передо мной до сих пор стояло испуганное лицо Киндермана, когда первая пуля вошла ему между глаз. Вайстору будет сильно недоставать его, а главное – его сумки с наркотиками. Да я бы и сам охотно проглотил сейчас целую горсть таблеток.

Я отхлебнул еще бренди и минут через десять почувствовал, что клюю носом.

Я заснул, и в кошмарном сне передо мной мелькали люди, похожие на зверей, проповедники смерти, судьи, облаченные в красные мантии, и все грешники, все изгнанные из рая.

Глава 23 Понедельник, 7 ноября

Когда я закончил рассказывать Гейдриху свою историю, обычно бледное лицо генерала горело от возбуждения.

– Поздравляю вас, Гюнтер. Это даже больше, чем я ожидал. И вы правильно рассчитали время. Вы согласны со мной, Небе?

– Разумеется, генерал.

– Вам это может показаться странным, Гюнтер, – сказал Гейдрих, – но мы с рейхсфюрером Гиммлером в настоящее время выступаем за организацию охраны собственности евреев силами полиции, в целях поддержания общественного порядка и развития торговли. Если толпа взбунтуется и выйдет на улицы, то разгромит не только еврейские магазины, но и магазины, принадлежащие немцам. Не говоря уж о том, какой ущерб понесут от этого немецкие страховые компании. Геринг будет вне себя от ярости. И кто будет виноват? Подобные события сведут на нет всякое экономическое планирование.

Но если Вайстору удастся убедить Гиммлера в виновности евреев, тогда он, конечно, откажется от мысли охранять имущество евреев силами полиции, и мне придется одному защищать эту идею. Поэтому нам следует действовать очень осторожно. Гиммлер – глупец, но очень опасный глупец. Чтобы разоблачить Вайстора, нам нужны неопровержимые доказательства, и сделать это мы должны в присутствии как можно большего числа свидетелей. – Он помолчал мгновение. – А, Небе?

Рейхскриминальдиректор потер свой длинный нос и задумчиво кивнул.

– Если нам это удастся, мы вообще не должны упоминать о том, что Гиммлер сам замешан в этом деле, генерал, – сказал он. – Я полностью за то, чтобы разоблачить Вайстора при свидетелях. Не хочу, чтобы этому грязному ублюдку удалось выйти сухим из воды. Но мы не должны ставить Гиммлера в неловкое положение в присутствии старших офицеров СС. Он простит нам, что мы уничтожили Вайстора, но никогда не простит, если мы выставим на посмешище его самого.

– Вы правы, – согласился Гейдрих. На мгновение он задумался. – Это ведь шестая секция Зипо, правда? – Небе кивнул. – Какая ближайшая к Вевельсбургу станция железной дороги?

– Билефельд, – ответил Небе.

– Хорошо. Я хочу, чтобы вы немедленно связались с ними. Прикажите им прислать сюда к рассвету роту полицейских. – Он хитро улыбнулся. – Будут защищать меня, если Вайстору удастся доказать, что я еврей. Мне не нравится это место. В Вевельсбурге у Вайстора очень много друзей. Он даже участвует в некоторых нелепых свадебных церемониях членов СС, которые здесь устраиваются. Поэтому мы должны продемонстрировать свою силу.

– Комендант замка, Тауберт, служил в Зипо, прежде чем занять этот пост, – сообщил Небе. – Я абсолютно уверен, что ему можно доверять.

– Отлично. Но не говорите ему ничего о Вайсторе. Придерживайтесь первоначальной версии Гюнтера о том, что сюда проникли члены Компартии Германии, и пусть он держит людей в полной боевой готовности. Да, нужно дать комиссару хорошенько выспаться. Бог свидетель, он это заслужил.

– Рядом со мной есть свободная комната, генерал. Кажется, это комната Генриха I Саксонского. – Небе ухмыльнулся.

– Просто какое-то сумасшествие! – засмеялся Гейдрих. – А меня поместили в комнату короля Артура и Грааля. Но кто знает? Может быть, сегодня мне удастся победить по крайней мере фею Моргану.

Комната Суда располагалась на первом этаже, в западном крыле. Поскольку дверь в соседнюю комнату осталась приоткрытой, я прекрасно видел и слышал все, что там происходило.

Стены большой, метров сорок в длину, комнаты были обшиты панелями, высокий потолок украшали дубовые балки и похожие на горгульи резные деревянные чудовища. Полированный деревянный пол не был прикрыт никакими коврами. Посреди комнаты стоял длинный дубовый стол, со всех четырех сторон окруженный кожаными стульями с высокими спинками. На каждом из них был прикреплен серебряный диск с именем, как я догадался, офицера СС, который должен занять это место. Все присутствующие были в черной форме. Открытие заседания Суда сопровождалось особыми церемониями – мне показалось, что я стал свидетелем собрания Большой масонской ложи.

В качестве первого пункта повестки дня на рассмотрение рейхсфюрера был вынесен план реставрации заброшенной северной башни замка. Его представил ландбаумайстер Бартельс, толстый, похожий на сову человек, сидевший между Вайстором и Раном. Вайстор, по-видимому, очень нервничал – ему, несомненно, недоставало привычной инъекции кокаина.

Когда рейхсфюрер спросил его мнение об этом плане, Вайстор, запинаясь, забормотал:

– Учитывая... э-э... учитывая... э-э... культовое значение... э-э... замка и... э-э... его магическое значение в любом... э-э... в любом предстоящем столкновении между... э-э... Востоком и Западом... э-э...

Но тут вмешался Гейдрих, и сразу же стало ясно, совсем не для того, чтобы помочь бригадефюреру.

– Рейхсфюрер, – холодно произнес он, – поскольку мы присутствуем на заседании Суда и с огромным восхищением слушаем бригадефюрера, я полагаю, было бы несправедливо по отношению ко всем нам позволить этому человеку продолжать речь, не ознакомив присутствующих с очень серьезными обвинениями, выдвигаемыми в его адрес и в адрес его коллеги, унтершарфюрера Рана.

– С какими там еще обвинениями? – недовольно спросил Гиммлер. – Я не слышал ни о каких обвинениях против Вайстора или о том, что против него ведется следствие.

– Потому что против него не ведется никакого следствия. Тем не менее в ходе расследования, не имевшего никакого отношения к Вайстору, выяснилось, что он играл главную роль в отвратительном заговоре, в результате которого были преднамеренно убиты семь невинных немецких школьниц.

– Рейхсфюрер! – взвился Вайстор. – Я протестую. Это чудовищно.

– Совершенно с вами согласен, – сказал Гейдрих. – И чудовище – это вы.

Вайстор вскочил на ноги, дрожа всем телом.

– Врешь, жиденыш! – прошипел он.

Гейдрих небрежно улыбнулся.

– Комиссар, – громко позвал он, – пройдите сюда, пожалуйста.

Я медленно вошел в комнату, волнуясь, словно актер перед прослушиванием. Когда я вошел, все головы повернулись в мою сторону, глаза пятидесяти самых могущественных людей Германии впились в меня, и я подумал: лучше бы меня здесь не было! У Вайстора отвисла челюсть, а Гиммлер наполовину приподнялся из-за стола.

– Что все это значит? – прорычал он.

– Некоторые из вас, вероятно, знают этого господина под именем Штайнингера, – спокойно сказал Гейдрих, – отца одной из убитых девушек. Но он не имеет к господину Штайнингеру никакого отношения. Он работает у меня. Скажите им, кто вы на самом деле, Гюнтер.

– Криминалькомиссар Бернхард Гюнтер, комиссия по расследованию убийств, Берлин, Александрплац.

– И расскажите, пожалуйста, этим офицерам, зачем вы сюда явились.

– Для того чтобы арестовать неких Карла Мария Вайстора, известного также под именами Карл Мария Вилигут и Ярл Видар, Отто Рана и Рихарда Андерса по обвинению в убийстве семерых девушек в Берлине за период с 23 мая по 29 сентября 1938 года.

– Лжец! – закричал Ран, вскакивая на ноги, вместе с другим офицером, который, как я догадался, был Андерсом.

– Сядьте, – приказал Гиммлер. – Я полагаю, вы можете это доказать, комиссар? – Он смотрел на меня с такой ненавистью, как будто я был самим Карлом Марксом.

– Да, уверен, что смогу, рейхсфюрер.

– Надеюсь, это не один из ваших обычных трюков, Гейдрих? – сказал Гиммлер.

– Трюков, рейхсфюрер? – спросил тот с невинным видом. – Если вам нужны трюки, то эти два мерзавца могут показать вам любой трюк. Они пытались представить себя ясновидящими и убедить легковерных, что это духи сообщают им, где находятся тела девушек, которых они сами же убивали и прятали. И если бы не комиссар Гюнтер, эти сумасшедшие продемонстрировали бы тот же самый трюк собравшимся здесь офицерам.

– Рейхсфюрер, – пролепетал Вайстор, – это же чистейший абсурд!

– Где же ваши доказательства, о которых вы говорили, Гейдрих?

– Я назвал их сумасшедшими. И это действительно так. Никому из присутствующих здесь не могла бы прийти в голову такая безумная идея. Впрочем, для психических больных как раз очень характерно верить в правоту того, что они делают.

Он вытащил из-под стопки бумаг папку с историей болезни Вайстора и положил ее перед Гиммлером.

– Вот история болезни Карла Мария Вилигута, известного также как Карл Мария Вайстор, которая до недавнего времени хранилась у его врача, гауптштурмфюрера Ланца Киндермана...

– Нет! – заорал Вайстор и попытался схватить папку.

– Взять его! – закричал Гиммлер.

Тут же два офицера, стоявшие рядом с Вайстором, схватили его за руки. Ран потянулся к кобуре, но я оказался проворнее и взвел маузер, направив пистолет в его голову.

– Только тронь кобуру, и я тут же проветрю твои мозги, – пригрозил я и забрал у него оружие.

Гейдрих, не обращая никакого внимания на всю эту суматоху, продолжал говорить. Он играл свою роль безукоризненно: холоден, как североморский лосось, и так же увертлив.

– В ноябре 1924 года после попытки убить свою жену Вилигут был помещен в психиатрическую клинику Зальцбурга. Врачи признали его невменяемым, и он до 1932 года находился в клинике под наблюдением доктора Киндермана. Выписавшись оттуда, он сменил свою фамилию на фамилию Вайстор, а все остальное вы, без сомнения, знаете и без меня, рейхсфюрер.

Гиммлер минуту-другую изучал содержимое папки. Наконец он вздохнул и спросил:

– Это правда. Карл?

Вайстор, которого держали два офицера СС, покачал головой.

– Клянусь честью благородного человека и офицера, это ложь.

– Закатайте ему рукав на левой руке, – сказал я. – Этот человек – наркоман. В течение многих лет Киндерман колол ему кокаин и морфий.

Гиммлер кивнул офицерам, державшим Вайстора, и, когда они обнажили его руку в ужасных черных и синих пятнах, я добавил:

– Если это вас еще не убедило, могу зачитать заявление Рейнхарда Ланге, которое занимает двадцать страниц.

Гиммлер продолжал кивать. Он обошел стул и, встав перед своим бригадефюрером, легендой СС, влепил ему пощечину, а затем еще одну.

– Уберите его с моих глаз, – приказал он. – Пусть пока посидит под домашним арестом, до следующих распоряжений. Ран, Андерс, вы тоже арестованы. – Еще мгновение, и его голос сорвался бы на истерический крик. – Убирайтесь вон. Вы больше не члены СС. Все трое. Верните свои кольца с мертвой головой, кинжалы и сабли. Позже я решу, что с вами делать.

Артур Небе вызвал охрану, которая ждала в полной боевой готовности, и, когда она появилась, велел ей отвести троих арестованных в их комнаты.

Почти все офицеры СС, сидевшие за столом, от изумления не могли вымолвить ни слова. Только Гейдрих оставался спокойным, на его лице – ни следа удовлетворения, которое он, несомненно, испытывал при виде падения своих врагов, оно казалось вылепленным из воска.

Когда охранники увели Вайстора, Рана и Андерса, все уставились на Гиммлера. А он, к сожалению, не сводил глаз с меня, и, убирая свой пистолет в кобуру, я чувствовал, что это драматическое представление еще не кончено. В течение нескольких показавшихся мне бесконечными секунд он просто смотрел на меня, несомненно думая о том, что в доме Вайстора я стал свидетелем его, рейхсфюрера СС и главы немецкой полиции, легковерия и глупости. Свидетелем того, что его непогрешимость оказалась мифом. Для человека, который мнил себя нацистским Папой при антихристе Гитлере, такое трудно пережить. Он подошел ко мне так близко, что я почувствовал запах одеколона, исходившего от его тщательно выбритой физиономии педанта, и, щурясь от ярости, с перекошенным от злобы ртом, он с силой ударил меня ногой в голень.

Я охнул от боли, но продолжал стоять прямо, почти навытяжку.

– Вы все испортили, – прошипел он, трясясь. – Все! Слышите?

– Я выполнял свой долг, – огрызнулся я и подумал, что сейчас он снова меня ударит, но тут вмешался Гейдрих:

– Я это подтверждаю. И, учитывая сложившуюся ситуацию, наверное, будет лучше, если мы отложим заседание Суда на час-другой, чтобы дать рейхсфюреру возможность восстановить спокойствие. То, что на нашем Суде была разоблачена коварная измена людей, столь близких к рейхсфюреру, несомненно, оказалось для него страшным ударом. И, конечно, для всех нас тоже.

Послышались возгласы согласия, и Гиммлеру, кажется, удалось овладеть собой. Слегка покраснев, по-видимому от раздражения, он дернулся и отрывисто кивнул.

– Вы совершенно правы, Гейдрих, – пробормотал он. – Ужасный удар. Да-да, ужасный. Прошу простить меня, комиссар. Да, вы просто выполняли свой долг. И выполнили его с честью. – Сказав это, он повернулся на своих совсем не маленьких каблуках и поспешно вышел из комнаты, сопровождаемый несколькими офицерами.

На лице Гейдриха в уголках рта медленно появилась кривая усмешка. Затем он посмотрел на меня и показал глазами на другую дверь. Артур Небе пошел за нами, предоставив офицерам, оставшимся в комнате, возможность оживленно обсудить сцену, свидетелями которой они стали.

– Не много наберется людей, удостоившихся того, чтобы Генрих Гиммлер лично попросил у них прощения, – сказал Гейдрих, когда мы втроем уединились в библиотеке замка.

Морщась, я потер свою голень.

– Непременно отмечу сегодня это историческое событие в своем дневнике, – сообщил я. – Всю жизнь об этом мечтал.

– А кстати, вы так и не сказали, что же случилось с Киндерманом?

– Будем считать, что он убит при попытке к бегству, – сообщил я. – Уверен, что только вы сможете догадаться, что я имею виду.

– Как жаль! Он бы нам еще пригодился.

– Этот убийца получил то, что заслужил. Кто-то должен был понести наказание. Не думаю, что эти три ублюдка получат то, что им причитается. Эсэсовское братство и все такое прочее, так ведь? – Я замолчал и закурил сигарету. – Что с ними будет?

– Можете не сомневаться, из СС их вышвырнут. Вы сами это слышали из уст Гиммлера.

– Ах, какое несчастье для них! – Я повернулся к Небе: – Продолжайте, Артур. Светит ли Вайстору гильотина или хотя бы суд?

– Мне эта история нравится не больше, чем тебе, – мрачно сказал он. – Но Вайстор слишком близок к Гиммлеру. Он чересчур много знает.

Гейдрих поджал губы.

– С другой стороны.Ран – простой функционер национал-социалистической организации. Не думаю, что рейхсфюрер будет возражать, если он попадет в какую-нибудь аварию.

Я с горечью покачал головой.

– Ну что ж, по крайней мере, их дьявольский план провалился.

В конце концов, мы предотвратили еще один погром, хоть на какое-то время.

При этих словах вид у Гейдриха стал очень смущенным. Небе встал и, подойдя к окну библиотеки, уставился в него.

– О Боже! – заорал я. – Что, погромы все-таки состоятся? – Гейдрих заметно вздрогнул. – Послушайте, всем же известно, что евреи не имеют никакого отношения к этим убийствам.

– Да, – преувеличенно громко произнес он. – Вне всякого сомнения. И никто их не будет в этом обвинять, даю вам слово. Могу заверить вас, что...

– Расскажите ему, – сказал Небе. – Он заслуживает того, чтобы знать правду.

Гейдрих подумал какое-то мгновение, затем встал, взял книгу с одной из полок и небрежно перелистал ее.

– Да, вы правы, Небе. Думаю, он действительно этого заслуживает.

– Рассказать мне – что?

– Перед тем как собраться на Суд сегодня утром, мы получили телеграмму, – сообщил Гейдрих. – По случайному совпадению молодой еврейский фанатик совершил покушение на немецкого дипломата в Париже. Очевидно, он сделал это в знак протеста против притеснения польских евреев в Германии. Фюрер послал во Францию своего личного врача, но что этот дипломат выживет, шансов практически нет.

– В результате этого Геббельс уже доказывает Гитлеру, что если дипломат умрет, то следует разрешить немецкому народу проявить свое стихийное возмущение действиями евреев по всему рейху.

– А вы все думаете иначе, не так ли?

– Я никогда не одобрял беззаконие, – сказал Гейдрих.

– Так, значит, Вайстор все-таки получит свой погром. Какие же вы негодяи!

– Это нельзя назвать погромом, – настаивал Гейдрих. – Грабежи будут запрещены. Люди просто разрушат то, что принадлежит евреям. Полиция проследит, чтобы дело не дошло до разбоя. И конечно, будет запрещено все, что каким-то образом угрожает жизни и имуществу немцев.

– Можно ли управлять толпой?

– Готовятся специальные директивы. Нарушившие их будут немедленно задержаны.

– Директивы? – Я запустил пачкой от сигарет в книжный шкаф. – Для толпы? Очень умно.

– Каждый полицейский руководитель в Германии получит телеграмму с инструкциями.

Неожиданно я почувствовал страшную усталость. Мне захотелось оказаться дома, подальше от всего. Даже простое обсуждение подобных вещей вызывало у меня такое ощущение, будто я выкупался в грязи, будто сам совершил нечестный поступок. Я проиграл. Но, что было еще хуже, у меня, по-видимому, с самого начала не было никаких шансов на выигрыш.

Совпадение, сказал Гейдрих. Неужели же это то, что Юнг называл значимым совпадением? Нет, не может этого быть. Для меня больше ничего не имело значения.

Глава 24 Четверг, 10 ноября

«Стихийное проявление гнева немецкого народа» – так прокомментировало радио эти события.

Меня тоже охватил гнев, но гнев отнюдь не стихийный. Всю ночь я не мог сомкнуть глаз. Я слышал в ночном мраке звон разбиваемого стекла, непристойную ругань и вдыхал запах дыма горящих зданий. Я не мог выйти на улицу – мне было стыдно. Но, когда наступило утро и яркий солнечный свет стал пробиваться сквозь занавески, я почувствовал, что должен выйти и сам все увидеть.

Не думаю, что когда-нибудь смогу забыть картину, представившуюся моим глазам.

Начиная с 1933 года, разбитые окна в магазинах евреев стали неотъемлемой частью берлинского пейзажа, они сделались такими же символами нацизма, как сапоги и свастика. Однако сейчас дело приняло характер систематического уничтожения всего того, что принадлежало евреям, это был уже не просто случайный вандализм нескольких пьяных головорезов из СА. Прошлую ночь можно было без преувеличения назвать Вальпургиевой ночью разбоя.

Везде валялись осколки стекла, словно фрагменты гигантской ледяной мозаики, которую в порыве ярости швырнул об землю какой-то вспыльчивый принц Хрустального Королевства.

Всего в нескольких метрах от двери моего дома располагались два магазина готовой одежды. В зеркальной витрине одного из них над головой манекена змеилась огромная трещина, отливая серебром на солнце, а на витрине другого – гигантский паук, казалось, раскинул свою острую как бритва паутину, намереваясь набросить ее на манекен.

Дойдя до угла Фазаненштрассе и Курфюрстендам, я наткнулся на огромное зеркало, расколовшееся на тысячи осколков. Наступая на них, я видел бесчисленное множество своих отражений и слышал, как они хрустят у меня под ногами.

Таким, как Вайстор и Ран, верящим в символическую связь между древним германским богом Кристом и хрусталем, от которого он получил свое название, это зрелище, должно быть, казалось необыкновенно впечатляющим. Такое количество разбитых стекол – настоящий праздник для стекольщиков, и многие люди вокруг высказывали эту мысль.

На северном конце Фазаненштрассе, недалеко от станции городской железной дороги, еще дымились почерневшие руины синагоги. От нее остались только обгоревшие стены и обуглившиеся балки. Я не ясновидец, но я уверен – всякий честный человек, увидевший это зрелище, думал то же, что и я: сколько еще зданий постигнет такая участь, прежде чем Гитлер избавит нас от своего присутствия?

На соседней улице я увидел, как из двух грузовиков вывалились штурмовики и начали проверять своими сапогами прочность еще не разбитых оконных стекол. Благоразумно решив не попадаться им на глаза, я уже было повернулся, чтобы идти назад, как вдруг услышал чей-то голос, который показался мне знакомым.

– Убирайтесь отсюда, еврейские ублюдки! – кричал какой-то юноша.

Это был четырнадцатилетний сын Бруно Штальэкера Генрих, одетый в форму моторизованных частей «Гитлерюгенда». Я заметил его в тот самый момент, когда он швырнул большой камень в окно магазина и, довольный, рассмеялся:

– Чертовы евреи!

Оглянувшись на своих друзей, чтобы увидеть их одобрение, он заметил меня.

В моей голове вертелось множество вещей, которые я сказал бы ему, будь я его отцом, но, очутившись рядом с ним, я только улыбнулся. Мне захотелось просто потрепать его по щеке.

– Привет, Генрих.

Его красивые голубые глаза посмотрели на меня с угрюмым подозрением.

– Полагаю, вы думаете, что можете меня поучать, – сказал он. – Только потому, что были другом моего отца.

– Я? Да мне плевать на то, что ты делаешь.

– Да? Что же вы тогда хотите?

Я пожал плечами и предложил ему сигарету. Он взял одну, я дал ему прикурить, а затем закурил сам. Потом бросил ему спичечный коробок.

– Вот, – сказал я, – они тебе сегодня еще пригодятся. Может, захочется поджечь еврейскую больницу.

– Значит, все-таки собираетесь читать мне нотации.

– Совсем наоборот. Подошел, чтобы сказать тебе: я нашел людей, которые убили твоего отца.

– Правда?

Некоторые из друзей Генриха, занятые грабежом магазина готовой одежды, закричали, чтобы он помог им.

– Сейчас иду! – крикнул он в ответ. Потом спросил меня: – Где они? Люди, которые убили моего отца.

– Один из них мертв. Я сам его застрелил.

– Прекрасно. Прекрасно...

– А что будет с другими двумя, не знаю. Это зависит не от меня.

– А от кого?

– От руководства СС. Оно будет решать, предать ли их военно-полевому суду или нет. – Я наблюдал, как его красивое лицо исказилось от удивления. – Разве я тебе не сказал? Да, люди, которые так трусливо убили твоего отца, – офицеры СС. Понимаешь, им пришлось убить его, потому что он, наверное, пытался остановить их, когда они нарушали закон. Это были плохие люди, Генрих, а твой отец всегда не жалел сил, чтобы избавить общество от плохих людей. Он был чертовски хорошим полицейским. – Я помахал рукой в сторону разбитых окон. – Интересно, что бы он об этом подумал?

Генрих стоял в растерянности и, когда до него дошел смысл сказанного мной, с трудом выдавил из себя:

– Так это... так это не евреи убили его?

– Евреи? О Боже, откуда ты это взял? – засмеялся я. – Евреи не имеют к этому никакого отношения. Знаешь, не надо верить всему, что печатает «Штюрмер».

Когда мы закончили разговор, Генрих с гораздо меньшим рвением присоединился к своим друзьям. Увидев это, я мрачно улыбнулся, подумав, что пропаганда имеет два конца.

* * *

Хильдегард я не видел больше недели. Вернувшись из Вевельсбурга, дважды пытался дозвониться до нее, но оба раза ее не было дома, или, может быть, она просто не брала трубку. В конце концов я решил съездить к ней сам.

Проезжая по Кайзералле на юг, через Вильмерсдорф и Фриденау, я видел многочисленные следы разрушений, следы стихийного выражения людского гнева: сорванные вывески магазинов с еврейскими фамилиями, антисемитские лозунги; и везде стояли полицейские, не предпринимая никаких усилий, чтобы остановить разграбление магазина или защитить от побоев его владельца. Недалеко от Вагхойзелерштрассе я проехал мимо еще одной пылающей синагоги, рядом с ней стояли пожарные и следили, чтобы пламя не перекинулось на соседние дома.

Я выбрал не самый лучший день, чтобы решать свои проблемы.

Поставив машину недалеко от ее дома на Лепсиусштрассе, я открыл входную дверь ключом, который она мне дала, и поднялся на третий этаж. Постучал молоточком в ее дверь. Я мог бы открыть эту дверь своим ключом, но что-то мне подсказывало, что ей это может не понравиться, учитывая обстоятельства нашей последней встречи.

Вскоре я услышал шаги, дверь открыл молодой майор СС – живое воплощение расовой теории, которую изучала в своем классе Ирма Ханке: светло-русые волосы, голубые глаза и челюсть, казалось отлитая из бетона. Мундир расстегнут, узел галстука ослабел – не похоже, чтобы он заявился сюда продавать журнал, издаваемый СС.

– Кто это, дорогой? – услышал я голос Хильдегард. Я смотрел, как она приближается к двери, роясь в своей сумочке. Она подняла голову только тогда, когда оказалась совсем близко от меня.

На ней был черный костюм из твида, серебристая креповая блузка и черная шляпка, украшенная перьями, которые колыхались у нее над головой, словно дым над горящим зданием. Этот ее образ надолго запечатлелся в моей памяти. Увидев меня, она остановилась, ее безукоризненно подкрашенный рот слегка приоткрылся – она пыталась сообразить, что ей сказать.

Мне не надо было ничего объяснять. Вот что значит быть сыщиком: я застал их на месте преступления. Меня совсем не интересовало, почему она предпочла его мне. Вероятно, он лучше, чем я, лупил ее по щекам, ведь ему помогал его опыт эсэсовца и все прочее. Какова бы ни была причина, но они прекрасно смотрелись вдвоем, и именно это Хильдегард и хотела подчеркнуть, демонстративно взяв его под руку.

Я медленно кивнул и подумал, стоит ли мне говорить о том, что поймал убийц ее падчерицы, и так как она об этом не спросила, я философски улыбнулся, продолжая кивать, и протянул ей ее ключи.

Уже спустившись на половину лестницы, я услышал, как она крикнула мне вдогонку:

– Прости меня, Берни! Прости!

* * *

Я зашагал в южном направлении – к Ботаническому саду. Небо было бледно-голубым, и ветер гнал по воздуху миллионы листьев, унося их в отдаленные уголки города, подальше от ветвей, на которых они родились. Там и сям люди с каменными лицами сосредоточенно пытались внести порядок в этот поток, сжигая мертвые листья ясеня, дуба, вяза, бука, платана, клена, каштана, липы и плакучей ивы, и едкий серый дым висел в воздухе, как последний вздох погибших душ. Но листья все падали и падали, и казалось, что чадящие кучи никогда не иссякнут. Я стоял и смотрел на раскаленные угли костров, вдыхал горячий запах отжившей листвы, и мне казалось, что я ощущаю на губах привкус подступающего конца.

Послесловие автора

Отто Ран и Карл Мария Вайстор были уволены из рядов СС в отставку в феврале 1939 года. Ран, опытный путешественник, погиб в результате несчастного случая недалеко от Куфштайна, в горах, меньше чем через месяц после отставки. Обстоятельства его смерти так никогда и не были выяснены до конца. Вайстор вернулся в город Гослар, где до конца войны проживал под наблюдением СС. Он умер в 1946 году.

13 февраля 1940 года началось открытое заседание партийного трибунала, состоящего из шести гауляйтеров, целью которого было рассмотреть поведение Юлиуса Штрейхера. Партийный трибунал пришел к заключению, что Штрейхер «не подходит для руководства людьми», и гауляйтер Франконии удалился от государственных дел.

Во время погрома 9 и 10 ноября 1938 года, получившего название «Хрустальная ночь», погибло 100 евреев, было сожжено 177 синагог и разрушено 7 тысяч еврейских магазинов. Было подсчитано, что количество разбитого в эту ночь стекла равнялось половине годового производства оконного стекла в Бельгии, откуда его первоначально поставляли в Германию. Нанесенный ущерб оценивался в сотни миллионов долларов. Те страховые премии, которые кое-где были выплачены евреям, вскоре были конфискованы в качестве компенсации за убийство в Париже немецкого дипломата фон Рата. Эта компенсация составила 250 миллионов долларов.

Филип Керр Реквием по Германии

Посвящается Джейн и памяти о моем отце

Это не то, что построено. Это то, что разрушено.

Это не дома. Это пространство между домами

Это не улицы, которые есть. Это улицы, которых уже нет.

Это не воспоминания, которые посещают вас.

Это не мысли о прошлом, записанные в вашем дневнике.

Это то, что вы забыли, что должны забыть.

То, что вы должны продолжать забывать всю вашу оставшуюся жизнь.

Джеймс Фентон. Реквием по Германии

Часть первая Берлин, 1947 год

Эти дни каждый немец проводил в искуплении собственных грехов и в земных страданиях за все прегрешения своей страны, очистившейся от скверны стараниями великих держав или, по крайней мере, трех из них.

До сих пор мы живем в страхе. По сути, это страх перед Иванами, но вместе с тем и паническая боязнь венерических заболеваний, переросших в эпидемию, и оба эти несчастья, право, стоят друг друга.

Глава 1

Стоял чудесный ясный студеный день, один из тех, когда только и хочется греть руки у пылающего камина да лениво почесывать собаку за ухом. Однако у меня не было ни камина, ни угля, а собак я никогда особенно не любил. Но благодаря стеганому одеялу, укутывающему мои ноги, я с относительным комфортом работал дома в гостиной, служившей мне одновременно и офисом, когда раздался стук в дверь, вернее, в то, что именовалось входной дверью.

Чертыхнувшись, я поднялся с кушетки.

– Подождите минутку! – крикнул я через дверь. – Не уходите. – Я повернул ключ в замке и потянул на себя массивную медную ручку. – Толкните дверь с той стороны, это помогает! – прокричал я снова и услышал скрип ботинок на лестничной площадке, а затем почувствовал, как на дверь налегли с другой стороны. Она содрогнулась и наконец открылась.

Передо мной стоял высокий мужчина лет шестидесяти. Сердитое скуластое лицо с коротким носом и старомодными бакенбардами делало его похожим на старого вожака стаи бабуинов.

– По-моему, я себе что-то сломал, – проворчал он, потирая плечо.

– Весьма сожалею. – Я отступил в сторону, пропуская нежданного посетителя. – Здание немного осело, и дверь перекосило. Нужно бы ее перевесить, но вот беда: инструментов не достать, – посетовал я и жестом пригласил его в гостиную. – И все же нам здесь не так плохо. Стекла целы, и крыша вроде не протекает. Присаживайтесь. – Я указал на единственное кресло, а сам возвратился на кушетку.

Мужчина поставил на пол портфель, снял котелок и сел, тяжело дыша. Свое серое пальто он расстегивать не стал, впрочем, меня это нисколько не смутило.

– Я прочитал ваше маленькое объявление на стене дома по Курфюрстендам, – пояснил он.

– Неужели? – удивился я. На прошлой неделе я приклеил небольшую квадратную карточку – теперь и содержание-то ее вспоминалось с трудом – среди многочисленных брачных объявлений, которыми пестрели стены берлинских зданий, покинутых хозяевами, абсолютно не надеясь, что кто-либо соизволит прочесть ее. Идея принадлежала Кирстен, и надо же, она оказалась права.

– Доктор Новак, – представился мой собеседник. – Я инженер. Инженер-технолог на металлургическом заводе в Вернигероде, который специализируется на выплавке цветных металлов.

– В Вернигероде? Это в горах Гарц, не так ли? – припомнил я. – В Восточной зоне?

Он кивнул.

– Меня пригласили в Берлин прочесть цикл лекций в университете. Сегодня утром в гостиницу «Митропа», где я остановился, на мое имя пришла телеграмма.

Я нахмурился, пытаясь вспомнить эту гостиницу. Новак помог мне:

– Это одна из гостиниц, устроенных в бункере. – На мгновение мне показалось, что он собрался было подробнее рассказать о ней, но затем передумал. – Телеграмма от жены. Она настаивает, чтобы я как можно скорее возвратился домой.

– На то есть какие-то особые причины?

Он подал мне телеграмму.

– В ней говорится, будто моя мать нездорова.

Я развернул телеграфный бланк и, пробежав глазами отпечатанные строчки, отметил для себя, что на самом деле в ней говорилось о серьезной болезни матери.

– Весьма сожалею...

Доктор Новак отрицательно покачал головой.

– Вы не верите сказанному здесь?

– Я не верю, что эту телеграмму отправила моя жена, – сказал он. – Моя мать и в самом деле стара, но у нее на редкость крепкое здоровье. Всего два дня назад она рубила лес. Нет, телеграмму, как я подозреваю, состряпали русские, чтобы заставить меня побыстрее возвратиться домой.

– Зачем?

– В Советском Союзе не хватает ученых, и, я полагаю, они намерены депортировать меня, принудить к работе на одном из своих заводов.

Я недоуменно пожал плечами:

– А зачем же тогда они разрешили вам поехать в Берлин?

– Судя по всему, приказ о моей депортации только что получен из Москвы, и советские военные власти желают вернуть меня как можно скорее.

– А вы телеграфировали своей жене, чтобы она подтвердила это?

– Да. Все, что она ответила: я должен немедленно вернуться.

– Итак, вы хотите знать, не арестовали ли ее иваны?

– Я обратился в военную полицию здесь, в Берлине, – сказал он, – но...

Тягостный вздох безошибочно обрисовал мне результат его визита в полицию.

– Нечего было и надеяться, они не помогут, – сказал я. – Вы правы, что пришли ко мне.

– А вы сможете мне помочь, господин Гюнтер?

– Это значит, что придется отправляться в зону, – сказал я, большей частью адресуясь к самому себе, будто меня надо было убеждать в этом. – В Потсдам. Там, в штабе Группы советских войск, можно кое-кого подкупить. Думаю, это будет вам стоить далеко не пару плиток шоколада. Нет ли у вас случайно нескольких долларов, доктор Новак?

Он отрицательно покачал головой.

– Кроме всего прочего, мне тоже причитается кое-какой гонорар. – Я кивнул на его портфель: – Что там у вас?

– Боюсь, только бумаги.

– Может, найдется что-нибудь стоящее среди вещей в отеле? Он опустил голову и безнадежно вздохнул.

– Послушайте, господин доктор, а что вы предпримете, если ваша жена и в самом деле задержана русскими?

– Не знаю, – угрюмо ответил он. На мгновение его глаза потускнели.

Похоже, дела у фрау Новак обстоят не блестяще, подумалось мне.

– Подождите минутку, – оживился он, запустил руку в нагрудный карман своего пальто и вынул золотую авторучку. – Вот, посмотрите, это подойдет? Фирмы «Паркер». Восемнадцать карат^[418].

Я быстро прикинул стоимость ручки.

– Примерно тысяча четыреста долларов на черном рынке. Да, эта безделушка понравится Ивану. Русские любят авторучки почти так же, как часы. – Я с намеком приподнял брови.

– Боюсь, что не могу расстаться со своими часами, – сказал Новак. – Это подарок моей жены. – Он растерянно улыбнулся.

Я сочувственно кивнул и решил позаботиться о себе, пока он окончательно не раскис.

– Теперь поговорим о моем гонораре. Вы упомянули, что работаете на металлургическом заводе. У вас нет доступа в лабораторию?

– Ну конечно нет.

– А в плавильный цех?

Он задумчиво кивнул, и вдруг его осенило:

– Вам нужен уголь, не так ли?

– Вы можете достать немного?

– Сколько вам нужно?

– Килограммов пятьдесят будет достаточно.

– Договорились.

– Приходите через сутки, – сказал я ему. – Надеюсь, к тому времени у меня появится кое-какая информация.

Спустя полчаса, оставив записку жене, я вышел из дому и направился к железнодорожной станции.

В конце 1947 года Берлин походил на громадный некрополь с надгробиями разрушенных зданий – скорбный памятник потерям в войне.

Во многих районах города довоенная карта улиц была столь же бесполезна, сколь и средство для мытья окон. Главные дороги извивались, как реки, среди крутых утесов развалин. Тропинки петляли вокруг холмиков из сваленных друг на друга камней. В теплую погоду даже не слишком чуткий нос безошибочно определял, что под камнем погребено нечто иное, нежели домашняя утварь.

Даже с компасом вы едва ли смогли бы отыскать путь среди лабиринта улиц, на которых остались стоять лишь фасады магазинов и отелей, точно заброшенные декорации для фильма: сориентироваться здесь могли только люди с отличной памятью. И тем не менее сырые подвалы и опасные нижние этажи многоквартирных домов, у которых фасадная стена полностью отсутствовала, выставляя напоказ содержимое комнат, будто в гигантском кукольном доме, были обитаемы. Только отчаянные смельчаки рисковали жить на верхних этажах: отчасти оттого, что слишком мало осталось неповрежденных крыш и слишком много появилось опасных лестниц.

Обитатели берлинских развалин зачастую подвергались не меньшей опасности, чем в последние дни войны: где-то грозила обвалом стена, где-то таилась невзорвавшаяся бомба. Жизнь все еще оставалась лотереей.

На железнодорожной станции я купил билет в надежде, что он окажется выигрышным.

Глава 2

Из Потсдама в Берлин я возвращался ночью, последним поездом, и в вагоне оказался в одиночестве. Это было непростительным легкомыслием, но, успешно завершив дело доктора, я, довольный собой, чувствовал усталость, поскольку эта история заняла весь день и большую часть вечера.

Только на дорогу ушло уйма времени. Если до войны путешествие в Потсдам занимало не более получаса, то теперь на него требовалось около двух часов. Я только-только задремал, как поезд начал замедлять ход, а затем остановился.

Спустя несколько минут дверь распахнулась, и здоровенный русский солдат ввалился в вагон. Он пробормотал приветствие в мой адрес, и я вежливо кивнул в ответ. Слегка покачиваясь на огромных ногах, он вдруг скинул с плеча карабин Мосина и щелкнул затвором. Я инстинктивно сжался, но он отвернулся от меня и выстрелил, высунувшись из окна вагона. У меня отлегло от сердца: он, оказывается, сигналил машинисту.

Русский сплюнул и плюхнулся на сиденье, так как поезд резко тронулся с места. Сдвинув цигейковую шапку тыльной стороной ладони, он откинулся назад и закрыл глаза.

Вынув номер британской газеты «Телеграф», я притворился, что читаю, не выпуская ивана из виду. Новости большей частью касались преступлений: изнасилования и ограбления в Восточной зоне стали таким же обычным делом, как и дешевая водка, без которой, в свою очередь, не обходилось ни одно из этих происшествий. Иногда казалось, что Германия все еще находится в кровавых объятиях Тридцатилетней войны.

На пальцах одной руки я мог пересчитать женщин, не подвергнувшихся насилию или приставанию со стороны русских. И даже если сбросить со счетов фантазии нескольких неврастеничек, все равно число сексуальных домогательств ошеломляло. Моя жена знала нескольких девушек, на которых напали совсем недавно, накануне тридцатой годовщины русской революции. Одну из них изнасиловали по меньшей мере пятеро солдат Красной Армии в полицейском участке в Рангсдорфе, и, кроме всего прочего, она заболела сифилисом. Девушка пыталась было завести уголовное дело, но ее подвергли принудительному медицинскому обследованию, да еще и обвинили в проституции. Кое-кто поговаривал, что иваны издеваются над немецкими женщинами в пику более удачливым британцам и американцам.

Жалобы в Советскую комендатуру на то, что вас ограбили солдаты Красной Армии, были абсолютно напрасны. Вас там попросту информировали: «Все, что имеет немецкий народ, – это подарок от народа Советского Союза». Под этим лозунгом творился повальный разбой по всей зоне, и вы считались счастливчиком, если после ограбления остались живы. Поездки в зону по степени опасности можно было смело сравнивать с полетом на «Гинденбурге». Пассажиры поезда Берлин – Магдебург, например, были раздеты донага и сброшены с поезда, а дорога из Берлина в Лейпциг считалась настолько опасной, что поезд зачастую сопровождал конвой. Печально известными стали семьдесят пять ограблений, совершенных бандой «Голубой лимузин», действовавшей на участке железной дороги Берлин – Михендорф и одним из главарей которой был заместитель начальника потсдамской полиции, находящейся под советским контролем.

Людям, собирающимся отправиться в Восточную зону, я говорил: «Не делайте этого». Тому, кто бесповоротно решался ехать, советовал: "Не берите с собой наручные часы – иваны непременно их отнимут; не надевайте ничего, кроме старой одежды и поношенной обуви, – иваны любят качество; не возражайте и не дерзите – иванам ничего не стоит застрелить вас; если вам придется общаться с ними, говорите об американских фашистах и не читайте при них других газет, кроме «Тэглихе рундшау».

Чрезвычайно ценные советы, и было бы здорово, если бы я сам им следовал.

Иван в моем вагоне неожиданно вскочил и, нетвердо стоя на ногах, склонился надо мной.

– Вы выходите? – спросил я по-русски.

Он прищурил свои хмельные глаза и злобно уставился на мою газету, похоже намереваясь вырвать ее из моих рук.

Это был горец – огромный чеченец с миндалевидными карими глазами, квадратной нижней челюстью и широченной грудью колесом, один из тех Иванов, над которыми подшучивают, что они понятия не имеют о назначении туалета и кладут продукты в унитаз, принимая его за холодильник (некоторые из этих шуток были правдой).

– Ложь! – прорычал он, брызгая слюной и размахивая вырванной у меня из рук газетой. Поставив сапог на сиденье рядом со мной, он наклонился еще ближе. – Вранье, – понизив голос, повторил он. На меня пахнуло колбасой и пивом. Заметив, как меня передернуло, он самодовольно осклабился, обнажив неровные желтые зубы. Швырнув газету на пол, он протянул ко мне руку.

– Я хачу подарок, – с кавказским акцентом сказал он, а затем повторил фразу по-немецки.

Ухмыльнувшись как идиот, я понял: кто-то из нас двоих должен быть убит.

– Подарок, – повторил я. – Подарок?

Я медленно встал и, все еще ухмыляясь и кивая, спокойно засучил левый рукав. Теперь ухмылялся и иван, рассчитывая на хорошую вещицу. Я пожал плечами.

– У меня нет часов, – сказал я по-русски.

– А что есть?

– Ничего, – покачал я головой, приглашая обшарить мои карманы. – Ничего.

– Что у вас есть? – повторил он, повышая голос.

И мне вдруг вспомнилось, как бедный доктор Новак, жена которого – я теперь знал наверняка – действительно была задержана МВД^[419], безнадежно пытался припомнить, что может продать.

– Ничего, – повторил я.

Ухмылка исчезла с лица ивана, и он сплюнул на пол.

– Врешь! – прорычал он и ударил меня по руке. Я покачал головой и сказал, что не вру.

Он нацелился ударить меня вновь, но вместо этого схватил рукав моего пальто.

– Дарагая. – Он щупал ткань с видом знатока.

Я отрицательно покачал головой. Пальто было из черной кашемировой ткани, и мне не следовало надевать его, отправляясь в зону. Но теперь возражать было бесполезно: иван уже расстегивал свой ремень.

– Я хачу пальто, – сказал он, снимая свою латаную-перелатаную шинель. Затем, отступив в другой конец вагона, распахнул дверь и заявил, что или я сниму пальто, или он скинет меня с поезда.

Но я не сомневался, что сбросит он меня в любом случае. Теперь настала моя очередь сплюнуть.

– Ну нельзя, – сказал я на русском языке и продолжил по-немецки: – Ты хочешь это пальто? Ну иди, возьми его, тупая мерзкая свинья, ты, гадкая грязная деревенщина! Иди и сними его с меня, пьяный ублюдок!

Иван зло зарычал и схватил карабин с сиденья. Это была его первая ошибка, ведь после выстрела машинисту он не перезарядил оружие. Эта мысль пришла ему в голову позже, чем мне, и когда, он попытался передернуть затвор, я ударил его в пах носком башмака.

Карабин с грохотом упал на пол, а иван скрючился от боли, одной рукой схватившись за мошонку, а другой ударив меня в бедро так, что нога отнялась.

Как только он выпрямился, я размахнулся правой рукой, но он перехватил ее своей огромной лапой и вцепился мне в глотку. Я сильно ударил его головой в лицо, и он, отпустив мой кулак, непроизвольно прикрыл разбухший нос. Я снова размахнулся, но он, присев, схватил меня за лацканы пальто. Это была его вторая ошибка, но в краткое мгновение замешательства я этого не понимал. Вдруг он дико вскрикнул и отшатнулся от меня, вскинув руки – кончики растопыренных пальцев залила кровь, и я вспомнил о бритвенных лезвиях, как-то давно зашитых под лацканами как раз для такого случая.

Следующим ударом я повалил солдата на пол, и половина его туловища оказалась по ту сторону распахнутой двери вагона мчащегося на полной скорости поезда. Лежа на его брыкающихся ногах, я старался помешать ивану удержаться в вагоне. Его липкие от крови пальцы скользнули по моему лицу, а затем отчаянно сцепились у меня на шее. Он с силой сжал пальцы, и в горле у меня захлюпало, точно кипяток в кофеварке «Экспресс».

Несколько раз я резко ударил его в подбородок, а затем ребром ладони по шее. Его голова откинулась навстречу свистящему потоку ночного воздуха. Переводя дух, я вздохнул.

И вдруг Жуткий звук ударил мне в уши, точно перед лицом разорвалась граната. На секунду его пальцы, казалось, разжались. Я не сразу понял, что солдату снесло голову либо деревом, либо телеграфным столбом.

Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Я ввалился в вагон настолько обессиленный, что не смог сдержать приступа тошноты. Я согнулся пополам, и меня вывернуло на мертвое тело.

Через несколько минут, придя в себя, я сбросил с поезда труп, карабин и потянулся за вонючей шинелью ивана, но она оказалась подозрительно тяжелой. Обшарив карманы, я обнаружил сделанный в Чехословакии автоматический пистолет 38-го калибра, несколько наручных часов, по всей видимости краденых, и полупустую бутылку «Московской». Решив оставить себе пистолет и часы, я откупорил водку, протер горлышко и поднял бутылку к морозному ночному небу.

– Храни тебя Боже, – сказал я по-турецки и сделал изрядный глоток, затем, выбросив бутылку и шинель, закрыл дверь.

Когда на железнодорожной станции я покинул поезд, в воздухе кружили крупные хлопья снега, напоминая мне клочки корпии. Между станцией и дорогой намело невысокие сугробы-трамплины. Похолодало, и небо тяжело нависло над городом. Густой туман плыл вдоль запорошенных снегом улиц, словно сигарный дым над хорошо накрахмаленной скатертью. Поблизости одиноко мерцал уличный фонарь, около него я и столкнулся с британским солдатом, возвращавшимся, пошатываясь, домой с несколькими бутылками пива в каждой руке. Когда он взглянул на меня, смущенная пьяная усмешка на его лице сменилась настороженным выражением, и он испуганно выругался.

Я быстро прошмыгнул мимо него и услышал звон разбившейся бутылки, выскользнувшей из его пальцев. Внезапно мне пришло в голову, что мои руки и лицо перепачканы кровью ивана да и моей собственной. Должно быть, я выглядел как Юлий Цезарь в предсмертной тоге.

Нырнув в ближайшую аллею, я умылся снегом. Казалось, он удалил с моего лица не только кровь, но и кожу, и, по всей видимости, оно осталось таким же красным, как и было до этого. Я продолжил путь и добрался до дома без приключений.

Уже перевалило за полночь, когда я плечом открыл входную дверь. Войти, по крайней мере, было легче, чем выйти. Ожидая увидеть жену в постели, я не удивился темноте, но в спальне никого не было.

Прежде чем раздеться, я вынул содержимое из карманов. Выложив на туалетный столик часы ивана – «Ролекс», «Микки-Маус», золотой «Патек» и «Доксас», – я про себя отметил, что все они идут с расхождением в одну-две минуты. Но вид точно идущих часов, казалось, только подчеркивал опоздание Кирстен. Однако у меня не было сил беспокоиться о ней, и потом, я догадывался, где она и чем занимается.

Мои руки тряслись от переутомления, в висках пульсировала боль, как будто по голове шлепали молотком для отбивания мяса. Я доплелся до кровати с таким же воодушевлением, как если бы меня гнали со стадом быков на пастбище.

Глава 3

Проснулся я от отдаленного грохота – где-то взрывали грозящие обвалом руины. За окном по-волчьи завывал ветер, и я теснее прижался к теплому телу Кирстен. Тем временем мой мозг подсознательно подмечал улики, порождавшие в душе сомнения: аромат духов на шее, пропахнувшие табаком волосы.

Я не слышал, как она легла.

Резко пошевелившись, я почувствовал боль в правой ноге и в голове. Закрыв глаза, застонал и теперь уже медленно и осторожно повернулся на спину, вспоминая ужасные события минувшей ночи. Я убил человека. Хуже того – я убил русского солдата. Тот факт, что я сделал это, дабы защитить собственную жизнь, не имел бы ни малейшего значения для назначенного Советами суда. За убийство солдат Красной Армии выносился только один приговор.

Сейчас я допытывался сам у себя, много ли людей видели меня идущим от Потсдамской железной дороги с руками и лицом, точно у южноафриканского охотника. Если все обойдется, лучше по крайней мере несколько месяцев не появляться в Восточной зоне. Глянув на поврежденный бомбой потолок спальни, я подумал, что зона может, пожалуй, и сама добраться до меня: Берлин был своего рода зияющей дырой, всегда найдутся желающие поставить на нее решетку, поработать над ней. Вот и меня уже дожидается в углу спальни мешок с купленным на рынке строительным гипсом, нужно только выбрать время, чтобы отремонтировать потолок. Мало кто, и я в том числе, верил, что Сталин намерен оставить в покое Берлин – небольшой островок свободы.

Я поднялся с кровати, ополоснул лицо из кувшина, оделся и пошел на кухню, чтобы отыскать что-нибудь на завтрак.

На столе лежали продукты, которых вчера не было: кофе, масло, банка сгущенного молока и пара плиток шоколада – все из гарнизонного магазина, куда допускались только американские военнослужащие. Немецкие магазины были опустошены, как только в город вошли продовольственные части, и теперь местному населению продукты выдавались по карточкам.

Мы были рады любой пище: отоварив продуктовые карточки, на которые причиталось три с половиной тысячи калорий на двоих, зачастую ходили голодными. После окончания войны я похудел более чем на пятнадцать килограммов. В то же время меня одолевали сомнения по поводу того, каким образом Кирстен удается добывать это дополнительное продовольствие. Но в данный момент голод одержал верх, я отбросил сомнения и принялся жарить картошку, добавив несколько кофейных зерен для вкуса.

Привлеченная аппетитным запахом готовящейся пищи, в дверях кухни появилась Кирстен.

– Хватит на двоих? – спросила она.

– Конечно, – ответил я и поставил перед ней тарелку.

Теперь Кирстен заметила синяк на моем лице.

– Бог мой, Берни, что с тобой случилось?

– Да подрался с Иваном вчера вечером.

Я позволил ей дотронуться до моего лица и тем самым продемонстрировать трогательную заботу, прежде чем сесть за стол и съесть приготовленный мною завтрак.

– Этот ублюдок пытался ограбить меня. Мы схватились, он получил свое и быстренько убрался. – Я не собирался рассказывать ей, что русский мертв, – какой смысл обоим изводить себя страхом?

– Я видела часы, они превосходные. Должно быть, стоят пару тысяч долларов.

– Утром поеду к Рейхстагу и попробую продать их Иванам.

– Будь осторожен, как бы он не заявился туда искать тебя.

– Не волнуйся, все будет в порядке. – Я отправил в рот вилку с картофелем, взял в руки банку с американским кофе и бесстрастно уставился на нее. – Поздновато ты вернулась вчера вечером.

– Ты спал как ребенок, когда я пришла. – Кирстен поправила ладонью волосы и добавила: – У нас было очень много работы. Один янки отмечал день рождения.

– Понятно.

Моя жена по профессии учительница, но теперь работала официанткой в баре в Целендорфе, который посещали только американские военнослужащие. Под шинелью, которую она накинула на плечи, спасаясь от холода в квартире, на ней уже было надето красное ситцевое платье и тонкий с оборками фартук – ее униформа.

Я взвесил банку кофе на руке.

– Ты украла это?

Она кивнула, избегая моего взгляда.

– Не представляю, как ты все это проносишь, – удивился я. – Разве они не обыскивают вас? Неужели не замечают недостачи в кладовой?

Она улыбнулась.

– Ты даже не представляешь, сколько там продуктов! Эти янки потребляют более четырех тысяч калорий в день. Солдат за один вечер съедает твой месячный рацион, да к тому же еще лакомится мороженым. – Она закончила завтрак и вынула из кармана шинели пачку сигарет «Лаки Страйк». – Хочешь одну?

– Ты это тоже украла?

Я взял сигарету и склонился, чтобы прикурить от зажженной спички.

– Послушай, хоть дома забудь, что ты сыщик, – проворчала она и добавила еще более раздраженно: – Если уж тебе так хочется знать, это подарок от одного янки. Сам знаешь, некоторые из них совсем еще мальчики и бывают очень добры.

– Ну еще бы! – прорычал я.

– Они любят поговорить по душам, только и всего.

– Могу себе представить, какие у тебя прекрасные возможности совершенствовать свой английский. – Я широко улыбнулся, пытаясь скрыть сарказм в голосе: еще не пришло время сводить счеты, несмотря на то что мне чертовски хотелось знать, как она объяснит происхождение флакона духов «Шанель», который прячет в одном из своих ящиков.

Прошло довольно много времени после того, как Кирстен отправилась в бар, когда раздался стук в дверь. Все еще взвинченный вчерашней смертью ивана, я сунул его пистолет в карман куртки, прежде чем ответить на стук.

– Кто там?

– Доктор Новак.

Разговор о нашем деле не занял много времени. Я объяснил клиенту, что мой информатор из штаба Группы советских оккупационных войск позвонил в полицию Магдебурга – ближайшего к Вернигероде штабного города, – и там ему подтвердили: фрау Новак действительно задержана органами МВД с целью «защитить ее от нападения». По возвращении Новака домой, он и его жена будут немедленно депортированы на Украину, в Харьков, для работ «на благо жизненно важных интересов народа Союза Советских Социалистических Республик».

Новак мрачно кивнул.

– Этого и следовало ожидать, – обреченно вздохнул он. – Большинство металлургических предприятий сконцентрировано именно там.

– И что вы будете делать теперь? – спросил я.

Он покачал головой с таким унылым видом, что мне стало его безмерно жаль, и не меньше жаль фрау Новак: она была обречена.

– Вы знаете, где меня найти, если вам понадобится моя помощь.

Новак кивнул на мешок с углем, который мы с ним дотащили от такси до моей квартиры, и сказал:

– Судя по вашему лицу, нелегко достался вам этот уголь.

– Скажу прямо, этого угля не хватит даже на то, чтобы поддержать тепло в моей квартире хотя бы в течение дня. – Я помолчал. – Это не мое дело, доктор Новак, но все же... Вы вернетесь?

– Вы правы, это не ваше дело.

Как бы то ни было, я пожелал доктору удачи, а когда он ушел, перенес уголь в гостиную в предвкушении вожделенного тепла в моем доме и разжег в печке огонь.

Я прекрасно провел утро, праздно валяясь на кушетке, и намеревался остаться дома на весь день, но в полдень нашел трость в буфете и, прихрамывая, с трудом добрался до Курфюрстендам, где, отстояв в очереди по меньшей мере полчаса, сел на трамвай, следующий в восточном направлении.

– Черный рынок! – крикнул кондуктор, когда за окнами вагона показался разрушенный Рейхстаг, и я вместе со всеми покинул трамвай.

Ни один немец, сколь бы респектабельным он ни был, не считал для себя зазорным время от времени посещать черный рынок. Здесь сходились пути и едва сводящего концы с концами горожанина со средним доходом двести марок в неделю, которого хватало только на пачку сигарет, и преуспевающего бизнесмена. И тот и другой были не прочь воспользоваться услугами черного рынка, потому что, в сущности, бесполезные рейхсмарки годились только для того, чтобы платить ренту и покупать продукты по скудным продовольственным карточкам. Для изучающего классическую экономику Берлин мог бы стать прекрасной моделью делового цикла, обусловленного и алчностью, и нуждой.

Перед черневшим Рейхстагом на площади размером с футбольное поле по меньшей мере тысяча людей кучковалась небольшими конспиративными группками, держа перед собой предлагаемый на продажу товар: пакеты с сахарином, сигареты, иглы для швейных машин, кофе, продуктовые карточки, в основном поддельные, шоколад и презервативы. От одной группки к другой прохаживались потенциальные покупатели, с нарочитым пренебрежением осматривая выставленный на продажу товар и выискивая то, что они пришли купить. А купить здесь можно было все что угодно: от документов, подтверждающих право на разрушенную бомбежкой собственность, до фальшивых сертификатов о денацификации, гарантировавших, что предъявитель сего «не заражен нацистской идеологией» и потому может быть принят на работу по какой-либо специальности, находившейся под контролем союзников, будь то дирижер оркестра или дворник.

Но утверждать, что здесь бывают только немцы, – значит погрешить против истины. Французы приходили покупать ювелирные украшения для своихподруг, оставшихся дома, британцы приобретали фотоаппараты, дабы запечатлеться во время отдыха на море, американцы скупали антиквариат – большей частью искусные подделки, производимые многочисленными кустарными мастерскими, расположенными недалеко от Савиньиплац, Иваны приходили, чтобы потратить месячное жалованье на покупку часов. Вот на них-то я и возлагал надежды.

Я занял место рядом с мужчиной на костылях – его протез торчал из мешка, висевшего за спиной, – и выставил часы на обозрение, держа их за ремешки. Некоторое время спустя я дружелюбно кивнул моему одноногому соседу. На мой взгляд, у него не было ничего, выставленного на продажу, и, не удержавшись, я полюбопытствовал, что он продает.

Красноречивым движением затылка он указал на свой мешок и ответил без тени сожаления:

– Мою ногу.

– Это очень плохо. Как же вы сами без нее?

Его лицо осталось совершенно бесстрастным. Затем он взглянул на мои часы.

– Превосходные, – сказал он. – Тут минут пятнадцать назад толкался иван. Он искал хорошие часы. За десять процентов я мог бы найти и привести его к вам.

Я задумался: кто знает, как долго мне придется дрогнуть на холоде, пока я не продам их?

– Пять, – услышал я свой голос. – Но если он купит.

Мужчина согласно кивнул и, налегая на костыли; исчез в направлении Кроллоперахаус. Минут через десять он вернулся, тяжело дыша, в сопровождении не одного, а двоих русских солдат, которые после множества убедительных доводов купили «Микки-Маус» и золотой «Патек» за тысячу семьсот долларов.

Когда иваны ушли, я отсчитал девять сальных банкнот от пачки денег, полученных от них, и вручил одноногому.

– Может, теперь вам не придется продавав вашу ногу.

– Может быть, – ответил он, презрительно фыркнув, и несколько минут спустя продал свой протез за пять блоков сигарет «Уинстон».

В тот день мне больше не везло, и, надев на руку двое оставшихся часов, я решил возвратиться домой. Но, проходя мимо похожего на призрак Рейхстага с окнами, заложенными кирпичами, и скелетоподобным остовом купола, я передумал. А причиной тому послужил один из разухабистых рисунков, намалеванных на стене, сопровожденный надписью: «То, что делают немецкие женщины, заставляет немца рыдать, а американца – ходить в кальсонах».

Поезд на Целендорф со станции в американском секторе Берлина быстро доставил меня на Кронпринценалле, к находившемуся в километре от военного штаба США американскому бару «Джонни», где работала Кирстен.

К этому времени уже стемнело, и я отыскал бар по сияющим огнями запотевшим окнам и нескольким джипам напротив него. Надпись над довольно обшарпанной дверью гласила, что вход открыт только для военнослужащих трех высших чинов. Перед дверью топтался пожилой мужчина, сутулая фигура которого напоминала эскимосскую хижину иглу, – один из тысячи горожан – собирателей мусора, зарабатывающих на жизнь, подбирая окурки сигарет. Как и проститутки, каждый собиратель мусора имел свой собственный район с вожделенными тротуарами перед американскими барами и клубами, где в удачный день случалось насобирать до ста окурков; табака хватало на то, чтобы сделать десять – пятнадцать сигарет и продать их за пять долларов.

– Эй, дядя! – обратился я к нему. – Хочешь заработать четыре штуки «Уинстона»? – Я достал пачку, купленную у Рейхстага, и положил четыре сигареты на ладонь. Слезившиеся глаза мужчины нетерпеливо метнулись от сигарет к моему лицу.

– Что за работа?

– Две сейчас и две после того, как ты предупредишь меня, когда отсюда выйдет вот эта дама. – Я дал ему фотографию Кирстен, хранившуюся в моем бумажнике.

– Очень привлекательная, – сказал он с вожделением.

– Это не имеет значения. – Я указал пальцем на непристойного вида кафе вверх по Кронпринценалле, неподалеку от военного штаба США. – Видишь это кафе? – Он кивнул. – Я буду ждать там.

Мусорщик отсалютовал мне, быстро пряча в карман брюк фотографию и сигареты, и хотел было вернуться к прерванному мною занятию – изучению вымощенного плитами тротуара, – но я удержал его за неряшливый шейный платок, намотанный на короткой шее.

– Не забудь, – сказал я, туже стискивая платок. – И не вздумай мошенничать. Я, в случае чего, тебя из-под земли достану, если «забудешь» предупредить меня. Ты понял?

Старик, казалось, почувствовал мое беспокойство и гнусно осклабился:

– Это она, должно быть, давно забыла тебя, но можешь быть уверен: я не забуду.

Его лицо, походившее на дверь гаража со множеством блестящих масляных пятен, побагровело, когда я еще крепче сжал пальцы.

– Я посмотрю, как ты не забудешь, – сказал я и наконец отпустил мусорщика, чувствуя себя немного виноватым за столь грубое обращение с ним. Я дал ему еще одну сигарету в счет компенсации нанесенного мною морального ущерба и, не обращая внимания на его неуемные восторги моим на редкость добрым характером, пошел вверх по улице в направлении обшарпанного кафе.

Сидя в одиночестве, я потягивал низкосортный бренди, покуривал сигареты и прислушивался к голосам вокруг меня. Время тянулось медленно, казалось, что прошла вечность, но не минуло и двух часов, как появился отвратительный мусорщик с торжествующей ухмылкой.

– Эта дама, сэр, – сказал он, торопливо указывая в сторону железнодорожной станции, – она пошла туда. – Он подождал, когда я расплачусь причитающимися ему за труды сигаретами, и добавил: – Со своим дружком. Полагаю, капитаном. Во всяком случае, кто бы он ни был, это красивый молодой парень.

Я не стал дожидаться, когда он закончит свою речь, и последовал в указанном направлении.

Вскоре я заметил Кирстен в обнимку с американским офицером. Я следовал в некотором отдалении, но полная луна помогала мне видеть, как они неторопливо брели по улице, затем подошли к разрушенному бомбой жилому дому, напоминающему слоеное пирожное: шесть его этажей обрушились один на другой и скрылись среди развалин. Стоит ли идти за ними, спрашивал я себя, нужно ли мне видеть все до конца?

Желчь подступила к горлу, и, пересилив себя, я решил остаться и рассеять наконец сомнение, камнем лежавшее на сердце.

Прежде чем увидеть их, я услышал разговор, походивший на жужжание пчел. Они говорили по-английски быстрее, чем я мог перевести, но она, кажется, объясняла, что не может опаздывать домой две ночи подряд. В это время на луну наползло облако, и вокруг стемнело. Я переместился за огромную груду щебня, откуда парочку было лучше видно. Лунный свет вновь проник через голые стропила крыши. Какое-то мгновение они являли собой саму невинность, стоя друг возле друга и не произнося ни слова, а потом она опустилась перед ним на колени, а он положил руки ей на голову – ни дать ни взять святое благословение. Я не сразу понял, почему голова Кирстен вздрагивает на плечах, но когда ее спутник сладострастно застонал, у меня точно пелена упала с глаз, и тотчас охватило чувство опустошенности.

Я незаметно ускользнул со своего наблюдательного пункта и напился до отупения.

Глава 4

Ночь я провел на кушетке. Кирстен, уже крепко спавшая в кровати к тому времени, когда я дотащился до дому, ошибочно отнесла мое уединение на счет исходившего от меня жутчайшего перегара. Я притворялся спящим до тех пор, пока они не ушла из дому, хотя мне и не удалось избежать ее прощального поцелуя в лоб. Она насвистывала, спускаясь по лестнице и выходя на улицу. Я встал и глядел из окна ей вслед, пока она шла вверх по Фазененштрассе в сторону зоопарка, к станции, откуда поезда отправлялись на Целендорф.

Потеряв Кирстен из виду, я попытался кое-как привести себя в порядок, чтобы достойно встретить наступающий день. Моя голова тряслась, как у взбешенного добермана, но после обтирания намоченным в ледяной воде полотенцем, двух чашек подаренного капитаном кофе и сигареты я почувствовал себя более или менее сносно. Однако меня захлестнули воспоминания о том, каким образом Кирстен доставляла удовольствие американскому капитану, я строил самые невероятные планы мести, додумался уже до той крайности, которая постигла моего попутчика – солдата Красной Армии, и так распалился, что, не задумываясь, ответил на внезапный стук в дверь.

Русский, стоящий за дверью, был коренастым, но мне он показался выше самого рослого солдата Красной Армии: на серебряных погонах его шинели со светло-голубыми просветами золотились три звездочки, указывая, что передо мной полковник МВД – советской секретной политической полиции.

– Господин Гюнтер? – вежливо спросил он.

Я угрюмо кивнул; досадуя на свою неосторожность и судорожно соображая, куда я положил пистолет убитого ивана и смогу ли выпутаться из этой истории. А может, за дверью ждет караул, чтобы арестовать меня?

Офицер снял фуражку, лихо щелкнул каблуками, словно пруссак, и, набрав в легкие воздух, браво представился:

– Полковник Порошин, к вашим услугам. Можно войти? – Он не стал ждать ответа: эти люди вообще не привыкли ждать.

На вид полковнику можно было дать не больше тридцати, и волосы он позволял себе носить чуть длиннее, чем разрешалось солдату. Войдя в гостиную, он повернулся ко мне лицом и изобразил на нем некое подобие улыбки. Мой беспокойный вид явно доставлял ему удовольствие.

– Так вы господин Бернхард Гюнтер, не так ли? Мне нужно точно знать.

То, что ему известно мое имя, оказалось для меня сюрпризом, но следом за этим он удивил меня еще больше, протянув открытым красивый золотой портсигар. Судя по его пожелтевшим от табака пальцам, у него не было проблем с сигаретами. Я немного успокоился: обычно люди из МВД не утруждают себя курением с человеком, которого собираются арестовать. Я взял сигарету и еще раз представился.

Он поднес свою сигарету к губам, щелкнул зажигалкой «Данхилл», и мы оба прикурили.

– И вы шпик. – Он поморщился: дым попал ему в глаза. – Как это будет по-немецки?

– Частный детектив, – автоматически перевел я и в ту же минуту пожалел о своей поспешности.

Брови Порошина удивленно поползли вверх.

– Так-так, – сказал он с изумлением, которое быстро переросло в интерес, а затем в садистское удовлетворение. – Вы, значит, говорите по-русски?

Я пожал плечами:

– Немного.

– Но это не такое уж привычное слово для тех, кто немного говорит по-русски. Шпик, кроме того, означает соленое свиное сало. Об этом вы тоже знаете?

– Нет, – ответил я. – Но, будучи вашим военнопленным, я достаточно поел его с черным хлебом, чтобы знать это слишком хорошо. – Дошел ли до него мой намек?

– Бросьте шутить! – усмехнулся он. – Держу пари, что знаете. Бьюсь об заклад, вы знаете и то, что я из МВД, а? – Теперь он громко смеялся. – Согласитесь, неплохо я умею работать, да? Мы с вами еще и пяти минут не говорим, а я уже могу сказать, что вы усиленно скрываете хорошее знание русского. Но зачем?

– Полковник, простите, а вы не хотите рассказать мне о цели вашего визита?

– Не спешите, к этому мы еще перейдем, – ответил он. – Я офицер разведки, и мне положено задавать вопросы. Надеюсь, вы понимаете, что излишняя любознательность не всегда на пользу?

Он поджал губы и выпустил струйку дыма из ноздрей своего акульего носа.

– Немцам нет надобности быть слишком любопытными, – парировал я. – Особенно в эти дни.

Он пожал плечами, обошел вокруг стола и задержал свой взгляд на часах, лежавших на нем.

– Возможно, – проворчал он задумчиво.

Я молил Бога, чтобы моему визитеру не пришло в голову выдвинуть ящик стола, где, как я только что вспомнил, лежал пистолет убитого ивана. Пытаясь как-то отвлечь его, я спросил:

– Скажите, а служба частных детективов и информационных агентств в вашей зоне и в самом деле запрещена?

Наконец-то он отошел от стола.

– Да, господин Гюнтер. Подобные учреждения теряют смысл в условиях демократии.

Порошин предостерегающе покачал головой, догадавшись о моем намерении возразить.

– Нет, пожалуйста, остановитесь, господин Гюнтер. Уверен, вы собираетесь сказать, что Советский Союз вряд ли можно назвать демократическим государством. Но если вы сделаете это, то товарищ председатель суда может услышать ваши слова и послать таких страшных людей, как я. Конечно, мы с вами оба знаем, что оставшиеся сейчас в городе люди – это проститутки, спекулянты и шпионы. Проститутки будут всегда, а спекулянты продержатся до тех пор, пока не будет реформирована немецкая действительность. Остается шпионаж. Это новая профессия, но она уже существует, господин Гюнтер. Вам следует распрощаться с карьерой частного детектива, когда перед такими толковыми людьми, как вы, открывается столько прекрасных возможностей.

– Это звучит обнадеживающе. Уж не собираетесь ли вы предложить мне работу, полковник?

Он криво улыбнулся:

– А что, неплохая идея. Но я пришел не затем. – Он взглянул на кресло. – Можно сесть?

– Будьте гостем. Но боюсь, я ничего не могу предложить вам, кроме кофе.

– Нет, спасибо. Он действует на меня излишне возбуждающе.

Я уселся на кушетку и стал ждать, когда же он приступит к делу.

Наконец он сказал:

– Наш общий друг – Эмиль Беккер – попал в пренеприятную ситуацию.

– Беккер? – переспросил я и на мгновение задумался. Мы встречались с ним во время наступления на Россию в сорок первом году, а до этого вместе служили в криминальной полиции рейха. – Я давно не виделся с ним и вряд ли могу считать его своим другом, но чем он провинился? Почему вы задержали его?

Порошин отрицательно покачал головой:

– Вы не поняли. У него неприятности с американцами. Точнее, с их военной полицией в Вене.

– Ну, если он не у вас, а у американцев, то, похоже, действительно совершил преступление.

Порошин не обратил внимания на мой сарказм.

– Беккер обвинен в убийстве американского офицера – армейского капитана.

– Что ж, с некоторых пор мы все чувствуем себя обвиняемыми.

В ответ на вопросительный взгляд Порошина я покачал головой:

– Впрочем, это не имеет значения.

– Дело в том, что Беккер не убивал этого американца, – твердо сказал полковник. – Он невиновен. Тем не менее у американцев есть основания повесить его, если кто-либо не сумеет помочь этому парню.

– Не знаю, что я могу сделать для него.

– Он пожелал нанять вас в качестве частного детектива, естественно, чтобы доказать свою невиновность. За это он вам щедро заплатит. Независимо от того, выиграет он или проиграет, сумма вашего гонорара составит пять тысяч долларов.

Я удивленно присвистнул:

– Это большие деньги.

– Половину вы можете получить в золоте прямо сейчас, а остальное – по приезде в Вену.

– Не пойму, а каков же ваш интерес во всей этой истории, полковник?

Он склонил голову, касаясь подбородком тугого воротника своего опрятного кителя.

– Как я уже сказал, Беккер – мой друг.

– Вас не затруднит объяснить, с чего бы это?

– Он спас мне жизнь, господин Гюнтер. И я должен предпринять все, что в моих силах, чтобы помочь ему. Но по политическим мотивам я не могу сделать это официально, вы понимаете меня?

– И как же вам удалось узнать о желании Беккера привлечь меня к расследованию? В самом деле, уж не позвонил ли он вам из американской тюрьмы?

– У него есть адвокат, он и передал мне просьбу разыскать вас и просить помочь старому товарищу.

– Он никогда не был моим товарищем. Мы действительно работали одно время вместе. Но «старый товарищ» – извините, нет.

Порошин пожал плечами.

– Как вам будет угодно.

– Пять тысяч долларов... А где же Беккер возьмет их?

– Он состоятельный человек.

– И этим все сказано? Чем он занимается теперь?

– Импортом и экспортом, здесь и в Вене.

– Давайте назовем вещи своими именами: спекуляцией, я полагаю.

Порошин примирительно кивнул и предложил мне еще одну сигарету из золотого портсигара. Я закурил, раздумывая над тем, какова доля истины во всем, сказанном им.

– Ну, что вы решили? – нарушил молчание полковник.

– Я не могу заняться этим делом, – ответил я, – и на то есть веская причина.

Я встал и подошел к окну. Возле подъезда стоял новенький «БMB» с русским флажком на капоте. К блестящему боку машины привалился крепкий парень в солдатской форме Красной Армии.

– Полковник Порошин, вероятно, вы полагаете, будто нет ничего проще, чем попасть в город или покинуть его. Но вы стянули к его стенам половину Красной Армии. Мало того, что существуют ограничения в передвижении для немцев, за последние несколько недель здорово осложнились дела и у ваших так называемых союзников. Бесчисленное множество перемещенных лиц пытается нелегально попасть в Австрию, и австрийцы совершенно счастливы, что границы закрыты для путешествия по их стране. Вот вам, если хотите, мой веский довод.

– Нет проблем, – спокойно сказал Порошин. – Ради того, чтобы помочь своему старому другу Беккеру, я воспользуюсь кое-какими связями. Вы можете положиться на меня. Основания для поездки, виза, билеты – я все устрою.

– Есть и еще одна причина, может быть, менее веская, по которой, однако, я также не собираюсь заниматься делом Беккера. Я не доверяю вам, полковник. И почему я, собственно говоря, должен доверять? У вас есть связи, чтобы помочь Эмилю, но где гарантия, что вы с такой же легкостью не направите эти связи в обратную сторону? Все ненадежно в вашем мире. Я знаю человека, который вернулся с войны и обнаружил, что в его доме живут официальные представители Коммунистической партии – представители, для которых с их связями не составило большого труда засадить его и психиатрическую больницу единственно с той целью, чтобы остаться в его доме. А месяц или два назад я выпивал с друзьями в одном из баров в вашем секторе Берлина. Я распрощался и ушел чуть раньше остальных и потом узнал, что советские солдаты через несколько минут оцепили заведение и отправили всех посетителей прямехонько на двухнедельные принудительные работы. Итак, повторяю, полковник: я не доверяю вам. Скажу больше, я уверен, что буду арестован через минуту после того, как попаду в ваш сектор.

Порошин громко рассмеялся:

– Но почему, почему вы должны быть арестованы?

– Я давно заметил, вам вовсе не нужны для этого серьезные основания. – Я раздраженно пожал плечами. – Ну, скажем, потому, что я частный детектив, а для МВД это не что иное, как американский шпион. Я почти уверен, что старый концентрационный лагерь в Заксенхаузене, из которого ваши солдаты освободили узников, заключенных туда нацистами, теперь полон немцами, обвиняемыми в шпионаже в пользу Америки.

– Не сочтите меня излишне самонадеянным, господин Гюнтер, но неужели вы всерьез полагаете, что я, полковник МВД, оставил дела Союзнического контрольного совета и предпочел заняться вашими махинациями и арестом?

– Вы член Комендатуры? – удивился я.

– Я удостоен чести быть офицером разведки при заместителе советского Главнокомандующего в Германии. Вы можете навести справки в штабе Совета на Элсхольцштрассе, если не верите мне. Хотите, пойдемте прямо сейчас, что вы на это скажете?

Я молчал. Он вздохнул и покачал головой:

– Я, похоже, никогда не пойму вас, немцев.

– Вы довольно хорошо говорите по-немецки. Кстати, не забывайте, что Маркс был немцем.

– Да, но также и евреем. Ваши соотечественники потратили двенадцать лет, пытаясь сделать эти два обстоятельства взаимоисключающими. Именно этого я и не могу понять. Ну как, не передумали?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну что ж, жаль.

Полковник, не показав вида, что раздражен моим отказом, взглянул на часы и встал.

– Мне пора идти, – сказал он и, вынув записную книжку, принялся что-то быстро писать на чистой страничке. – Если вы все же измените свое решение, позвоните по номеру 55-16-44 в Карлсхорсте и спросите специальный секретный отдел генерала Кавернцева. Я записал также номер моего домашнего телефона: 05-00-19.

Порошин улыбнулся и кивнул на листок, который я взял у него:

– Если вас вдруг арестуют американцы, то я бы на вашем месте не позволил им увидеть это. Уж они-то наверняка сочтут вас шпионом. Все еще улыбаясь, он попрощался и стал спускаться по лестнице.

Глава 5

Для тех, кто свято верил в Фатерланд, поражение в войне стало своего рода возрождением, крушением патриархальных устоев общества. Из истории Берлина, разрушенного тщеславием мужчин, можно было извлечь горький урок: когда война проиграна, солдаты похоронены, а стены разрушены, город состоит из одних женщин.

С такими мыслями я шел мимо серого гранитного ущелья, которое скрывало все еще работающую по инерции шахту. Показался маленький паровоз, тянущий груженные углем платформы. На одной из платформ тесной группой сгрудились оборванные женщины. До меня донеслись обрывки фразы: «Теперь уже не до любви». Я никогда не забуду их запыленных лиц и борцовских фигур. Но и сердца, думается, у них были столь же большие, как их бицепсы.

Улыбаясь в ответ на насмешливое женское улюлюканье и едкие шуточки о том, где, мол, мои руки и не помешало бы приложить их к восстановлению города, я помахал им тростью, как бы указывая на причину своей немощи, и поспешил на Песталоцциштрассе. Там жил Фридрих Корш, мой старый друг, коллега по уголовной полиции, а теперь – комиссар полицейского участка Берлина, где господствовали коммунисты, который и сообщил мне, где найти жену Эмиля Беккера.

Я отыскал нужный мне дом под номером 21 – поврежденное бомбой пятиэтажное здание с бумажными занавесками на окнах. С внутренней стороны входной двери висела записка, которая предупреждала: «Ненадежная лестница! Опасна для жизни посетителей». К моему счастью, фамилии жильцов и номера квартир были написаны мелом на той же двери. Оказалось, что фрау Беккер живет на первом этаже.

Я прошел по темному сырому коридору к ее двери. Возле стоявшего рядом с дверью умывальника старая женщина сдирала с влажной стены большие куски плесени, складывая их в картонную коробку.

– Вы из Красного Креста? – спросила она.

Я сказал, что нет, постучал в дверь и стал ждать.

Женщина улыбнулась.

– Вы знаете, все в порядке, нам здесь хорошо. – В ее голосе слышалась боль.

Я постучал снова, на этот раз громче, и услышал приглушенный скрежет открывающейся задвижки.

– Мы не голодали. Бог помогает нам, – продолжала старуха, показывая мне содержимое своей коробки. – Посмотрите, здесь даже растут свежие грибы. – Она оторвала кусок плесени от стены и съела его.

Наконец дверь открылась, и я на миг от возмущения лишился дара речи: фрау Беккер, заметив старуху, решительно отстранила меня, выскочила в коридор и с руганью прогнала пожилую женщину прочь.

– Мерзкая старая нахалка! – никак не могла успокоиться она. – То и дело приходит сюда и ест эту плесень. Сумасшедшая. Круглая идиотка.

– Вне всякого сомнения, она что-то жевала, – заметил я с отвращением.

Фрау Беккер устремила на меня пронзительный взгляд сквозь очки.

– А вы, собственно говоря, кто такой и что вам нужно? – бесцеремонно спросила она.

– Мое имя – Бернхард Гюнтер... – начал было я.

– А, слышала о вас, – нетерпеливо перебила взвинченная женщина. – Вы из криминальной полиции.

– Да, я действительно работал там.

– Тогда вам лучше зайти. – Фрау Беккер захлопнула за мной двери и тотчас закрыла на задвижку, как будто смертельно чего-то боялась. Заметив мое удивление, она, как бы оправдываясь, добавила: – Сейчас смутные времена, нужно быть осторожным.

– Да, вы правы.

Она проводила меня в холодную гостиную. Я окинул взглядом обшарпанные стены, потертый ковер и старую мебель – ее было немного и за ней тщательно ухаживали. Это, похоже, единственное, что фрау Беккер могла сделать при такой сырости.

– Шарлоттенбург выглядит не так уж плохо, – попытался я завязать разговор, – куда лучше других районов.

– Может быть, и так, – сказала она, – но, приди вы вечером, стучали бы до потери сознания, я бы ни за что не открыла. По ночам здесь повсюду снуют крысы.

Тем временем она подняла фанерку с кушетки, и на мгновение во мраке комнаты мне показалось, что я оторвал ее от составления головоломки. Приглядевшись повнимательнее, я различил множество пакетов с сигаретной бумагой «Оллешау», мешки с окурками, собранный в кучки табак и сомкнутые ряды закрученных сигарет.

Я сел на кушетку, вынул пачку «Уинстона» и предложил ей сигарету.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарила она и заложила сигарету за ухо. – Я покурю позже. – Но я не сомневался, что она продаст ее вместе с остальными.

– И сколько же стоит одна сделанная вами сигарета?

– Около пяти марок. Я плачу сборщикам пять долларов за сто пятьдесят окурков. Из них выходит примерно двадцать хороших сигарет, за которые можно получить десять долларов. Уж не собираетесь ли вы написать об этом статью в «Тагесшпигель»? Я уверена, вы здесь из-за моего паршивого мужа, не так ли? Но я уже давно не видела его и надеюсь никогда не увидеть снова. Полагаю, вам известно, что он в венской тюрьме.

– Да, я знаю об этом.

– Смею вас уверить, когда американская военная полиция сообщила мне о его аресте, я была рада. Он ушел от мен"! – ладно, это еще можно забыть, но никогда не прощу, что он бросил нашего сына.

Для меня не имело значения, когда фрау Беккер превратилась в ведьму – до или после того, как от нее удрал муж. Но на первый взгляд она показалась мне принадлежащей именно к тому типу женщин, от которых сбегают мужья. У нее были узкие губы, выдающаяся вперед нижняя челюсть и маленькие острые зубы. Но раньше, чем я объяснил цель моего визита, она недвусмысленно намекнула на оставшиеся у меня сигареты, которые успокоили ее настолько, что она начала отвечать на мои вопросы.

– Что же произошло на самом деле? Вы можете мне рассказать?

– Как мне сказали, он застрелил американского армейского капитана в Вене и был задержан на месте преступления.

– А полковник Порошин? Вы что-нибудь знаете о нем?

– Вас интересует, можно ли ему доверять? Ну, он – иван. – Она презрительно усмехнулась. – Вот все, что вам нужно знать. – Она отрицательно покачала головой и быстро добавила: – Они познакомились здесь, в Берлине, в связи с одной из махинаций Эмиля, как я полагаю, связанной с пенициллином. Эмиль говорил, что полковник заразился сифилисом от какой-то девицы, которой был страстно увлечен, во что мне мало верится. Так или иначе, это оказался наихудший вид этого заболевания, который сопровождается отеками, и сальварсан ему совершенно не помогал. Эмиль достал для него пенициллин. Ну, я думаю, вы знаете, как трудно достать такое ценное лекарство. Это одна из причин, по которой Порошин пытается помочь ему. Все они одинаковы, эти русские. У них есть не только мозги в голове, но и щедрые сердца, а вот благодарность Порошина идет прямо из его мошонки.

– А другая причина? – Она недоуменно нахмурила брови. – Вы сказали, что это одна из причин.

– Да, конечно. По моим соображениям, готовность Порошина помочь Эмилю связана не только с его заболеванием. Я совсем не удивлюсь, если окажется, что Эмиль работал на него.

– У вас есть какие-либо доказательства? Он часто виделся с Порошиным здесь, в Берлине?

– Я не могу сказать ни «да», ни «нет».

– Но разве ему инкриминируют что-то еще, кроме убийства? Его ведь не обвиняют в шпионаже?

– А какое это имеет значение? У них и так достаточно оснований, чтобы повесить его.

– Но вы не знаете, как американцы умеют работать. Если он шпион, то они захотят узнать все. Эти люди из американской военной полиции, они расспрашивали о товарищах вашего мужа?

Она пожала плечами.

– Насколько я помню, нет.

– Если они заподозрили его в шпионаже, то будут копать, пока не установят, какого рода, информацию он собирал. Они обыскали квартиру?

Фрау Беккер отрицательно покачала головой.

– Так или иначе, я надеюсь, что его повесят, – горько сказала она. – Так можете и передать ему, если увидите.

– А когда вы в последний раз видели его?

– Год назад. Он вернулся из советского лагеря для военнопленных в июле и через три месяца сбежал.

– Когда он попал в плен?

– В феврале сорок третьего года под Брянском. – Она поджала губы. – Подумать только, я три года ждала этого мерзавца, отвергала всех других мужчин. Я хранила себя для него, и видите, какова благодарность. – Внезапно какая-то мысль мелькнула у нее в голове. – Вам нужны доказательства, что он замешан в шпионаже. Так вот скажите, как, по-вашему, могло случиться, что ему удалось освободиться? Ответьте мне. Каким образом он смог вернуться домой, когда другие до сих пор еще там?

Наверное, обман моей собственной жены заставил меня перейти на сторону Беккера. И, кроме того, я услышал достаточно для того, чтобы понять: я должен ему помочь, чем смогу и даже больше того. Поднявшись, чтобы уйти, я сказал:

– Я тоже был в советском лагере для военнопленных. И провел там времени не меньше, чем ваш муж, однако шпионом не стал. – Я подошел к двери, открыл ее и задержался на мгновение. – Сказать вам, каким я стал? С полицейскими, с такими людьми, как вы, фрау Беккер, с такими, как моя собственная жена, которая не позволяет мне прикоснуться к ней, с тех пор как я вернулся домой. Сказать вам, каким я стал? Я стал недоброжелательным.

Глава 6

Как говорят, голодный пес съест и грязный пудинг. Но голод влияет не только на ваше представление о чистоте. Он делает вялым мозг, притупляет память, не говоря уже о половом влечении, вызывает чувство полной апатии. Поэтому для меня не было сюрпризом, что в течение 1947 года, гонимый чувством голода, я несколько раз попадал в разные сомнительные истории, По той же причине я принял довольно неразумное решение, а именно: занялся, в конце концов, делом Беккера, дабы унять требования своего пустого желудка.

До войны роскошный отель «Адлон» славился на весь Берлин. Теперь же, превращенный в руины, он удивительным образом оставался открытым для гостей, а в связи с тем, что располагался он в советском секторе, пятнадцать его номеров обычно занимали русские офицеры. Маленький ресторан в цокольном этаже не только выжил, но и процветал. И все потому, что его посещали исключительно немцы, расплачиваясь продовольственными карточками за завтрак или ужин без боязни быть вышвырнутыми из-за стола при появлении более состоятельных американцев или британцев, что частенько случалось в большинстве других ресторанов Берлина.

Весьма экзотический вход в «Адлон» располагался среди груды булыжников на Вильгельмштрассе, неподалеку от бункера фюрера, где Гитлер встретил свою смерть и который теперь запросто можно было посетить, вручив пару сигарет одному из полицейских, призванных отгонять людей от него. И никто не усматривал ничего странного в том, что после окончания войны все берлинские полицейские разжирели, словно преуспевающие купцы.

Я пообедал чечевичным супом, «гамбургером» из репы и консервированными фруктами, попутно обдумывая дело Беккера, расплатился купонами и подошел к стойке для регистрации постояльцев отеля, чтобы позвонить.

На мой звонок в Советском военном представительстве в Карлсхорсте ответили довольно быстро, но, казалось, прошла вечность, пока меня соединили с полковником Порошиным. Не помогло и то, что я говорил по-русски, дабы ускорить его вызов; единственное, чего я этим добился, – это подозрительный взгляд местного швейцара. Наконец мне ответил Порошин, судя по голосу, искренне довольный тем, что я изменил решение. Мы условились, что через пятнадцать минут на Унтер-ден-Линден, около портрета Сталина, меня будет ждать штабной автомобиль.

Полдень выдался влажным, и я, постояв минут десять в дверях «Ад-лона», возле узенькой служебной лестницы, неторопливо направился вверх по Вильгельмштрассе. Оставив за спиной Бранденбургские ворота, я подошел к огромному портрету товарища Председателя, установленному в центре улицы. По обе стороны портрета расположились два плаката поменьше с изображением серпа и молота.

Поджидая машину, я не мог отделаться от ощущения, что Сталин пристально смотрит на меня, по-видимому, этот эффект был преднамеренно задуман художником. Глаза на портрете были глубокими, черными и колючими, а под тараканьими усами скрывалась тяжелая, как вечная мерзлота, улыбка. Меня всегда удивляло, что находились люди, которые относились к этому кровожадному монстру, как к дядюшке Джо^[420]; мне он казался таким же добродушным, как царь Ирод.

Подъехал автомобиль Порошина, звук его мотора утонул в гуле пролетавшей над городом эскадрильи истребителей Як-3. Сидя в машине, я беспомощно озирался на заднем сиденье, а широкоплечий водитель с татарским лицом жал акселератор «БМВ» и на большой скорости гнал автомобиль в восточном направлении, к Александр-плац, затем к Франкфуртералле и Карлсхорсту.

– Я всегда полагал, что немецким гражданским лицам запрещено ездить в штабных автомобилях, – сказал я водителю по-русски.

– Верно, – ответил он, – полковник предупредил, что, если нас остановят, мне придется выдать вас за арестованного.

Татарин громко захохотал, заметив в моих глазах неподдельный страх, а мне осталось одно утешение: пока мы мчимся с такой бешеной скоростью, нас остановит только противотанковое орудие.

Через несколько минут мы приехали в Карлсхорст.

Поселок из нескольких десятков вилл со скаковым кругом, Карлсхорст, прозванный «маленьким Кремлем», был теперь полностью изолированной русской территорией, на которую немцы могли попасть только по специальному разрешению. Или, как я, под защитой флажка на капоте автомобиля Порошина. Мы миновали несколько контрольно-пропускных пунктов и наконец остановились перед старинным зданием госпиталя Святого Антония на Цеппелинштрассе, где теперь размещалась Советская военная администрация Берлина. Автомобиль затормозил и остановился в тени постамента высотой метров пять, увенчанного огромной красной советской звездой. Водитель Порошина вышел из машины, щеголевато открыл мне дверцу и, не обращая внимания на караульных, проводил меня вверх по лестнице к парадной двери. На мгновение я замешкался в дверях, осматривая блестящие новенькие автомобили и мотоциклы марки «БМВ».

– Здесь кто-то продает автомобили? – поинтересовался я.

– Они с завода «БМВ» в Айзенахе, – гордо сказал мой водитель. – Теперь уже русского.

С тягостными мыслями по этому поводу я и остался дожидаться в приемной, пропахшей карболкой. Самым выдающимся украшением комнаты был портрет Сталина с лозунгом внизу, который гласил: «Сталин – мудрый учитель и защитник трудового народа». Даже Ленин на картине, значительно меньших размеров, чем портрет мудреца, судя по выражению его лица, казалось, был озадачен этим высокопарным высказыванием.

Я увидел два портрета тех же самых известных персонажей и на стене кабинета Порошина, расположенного на верхнем этаже здания представительства. Тщательно отглаженный оливково-коричневый китель молодого полковника висел за стеклянной дверью шкафа, а сам он был одет в черкеску, подпоясанную черным кушаком. Что касается чистоты его мягких хромовых сапог, то он сошел бы в них за студента Московского университета. Он оставил свой бокал и вышел из-за стола, когда татарин ввел меня в его кабинет.

– Садитесь, пожалуйста, господин Гюнтер, – сказал он, указывая на деревянный венский стул. Татарин ждал, когда его отпустят. Порошин наполнил свой бокал и поднес мне для экспертизы.

– Не хотите ли немного овальтина, господин Гюнтер?

– Овальтина? Нет, спасибо, я ненавижу лекарства.

– Неужели? – В его голосе звучало удивление. – А мне он нравится.

– По-моему, еще слишком рано отправляться спать, не правда ли?

Порошин продолжал с улыбкой:

– Может, вы предпочитаете немного водки? – Он открыл ящик стола, вынул бутылку, затем стакан и поставил их передо мной на стол.

Я налил себе полный стакан. Краем глаза я увидел, как татарин с вожделением взглянул на мой стакан и сглотнул. Порошин тоже это заметил. Он наполнил другой стакан и поставил его на картотечный шкаф – прямо над головой солдата.

– Это казачье отродье нужно дрессировать, как собак, – объяснил он. – Для них пьянство – почти религиозный обряд. Не так ли, Ерошка?

– Так точно, – тупо произнес тот.

– На днях он устроил погром в баре, оскорбил официантку, ударил сержанта. Я бы за это его расстрелял. А может, это сделать сейчас, а, Ерошка? Как только ты дотронешься до этого стакана без разрешения. Ты понял?

– Так точно.

Порошин достал большой тяжелый револьвер и положил его на стол, тем самым подчеркивая серьезность своего намерения. Затем снова сел.

– Думаю, вы довольно хорошо осведомлены об армейской дисциплине, господин Гюнтер. Где, вы говорили, служили во время войны?

– Я не говорил об этом.

Он откинулся на спинку стула и положил обутые в сапоги ноги на край стола. Водка в моем стакане задрожала и перелилась через край, когда он задел книгу для записей.

– Ах да, действительно не говорили. Но могу себе представить, что с вашей квалификацией вы, должно быть, служили в органах разведки.

– Какую квалификацию вы имеете в виду?

– Бросьте, уж очень вы скромный. Хорошо говорите по-русски, работали в криминальной полиции. Как сказал адвокат Эмиля, вы вместе с Беккером работали в Берлинской комиссии по расследованию убийств, причем вы были комиссаром. Это довольно высокий пост, не так ли?

Я сделал изрядный глоток водки и постарался сохранить спокойствие, ведь подспудно ожидал чего-либо в этом роде.

– Я служил рядовым солдатом и даже не состоял в партии.

– Как теперь выясняется, членами партии были считанные единицы. Удивительно, не правда ли? – Он улыбнулся и приветственно поднял указательный палец. – Оставайтесь таким же скромным, если вам это нравится, господин Гюнтер, но я наведу о вас справки, запомните мои слова, причем исключительно ради собственного любопытства.

– Иногда любопытство похоже на Ерошкину жажду, – сказал я, – лучше оставить его неудовлетворенным. За исключением бескорыстного интеллектуального любопытства, которым обладают лишь философы. Ответы, знаете ли, иногда разочаровывают. – Я допил водку и поставил стакан на книгу записей рядом с его сапогами. – Но я пришел сюда без шифра в носках и лишь для того, чтобы поговорить об изложенном вами деле, полковник. Не лучше ли угостить меня сигаретой из тех, которые вы курили утром, и удовлетворить мое любопытство, сообщив по крайней мере один или два факта по этому делу?

Порошин наклонился вперед и стукнул о стол открытым серебряным портсигаром.

– Угощайтесь, – сказал он.

Я взял сигарету и прикурил от причудливой серебряной зажигалки, отлитой в виде артиллерийского орудия, затем осмотрел ее критически, будто оценщик из ломбарда. Порошин раздражал меня, хотелось как-то отыграться на нем.

– Хорошая добыча, – сказал я. – Это немецкое полевое орудие. Вы купили эту вещицу или никого не оказалось дома, когда вы позвонили в дверь?

Порошин прикрыл глаза, фыркнул, затем встал и направился к окну. Он открыл раму и расстегнул ширинку.

– Одни неприятности с этим овальтином, – сказал он, по-видимому ничуть не смущенный моей попыткой оскорбить его, – и мочегонит же, скажу я вам. – Начав мочиться, он оглянулся через плечо на татарина, который так и стоял перед шкафом со стаканом водки на нем. – Пей и убирайся, свинья.

Солдат, не раздумывая, одним глотком опустошил стакан и быстро вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

– Если бы вы видели, в каком виде такая деревенщина, как он, оставляет после себя туалет, поняли бы, почему я предпочитаю мочиться в окно, – объяснил Порошин, застегиваясь. Он закрыл раму и вернулся на свое место. Его сапоги опять оказались на столе. – Мои русские парни временами делают жизнь в этом секторе несносной. Благодарю Бога за таких людей, как Эмиль. Он умеет развлечь при случае, и к тому же очень состоятельный. Он мог достать практически все. Забыл, как называют таких типов на черном рынке?

– Оборотистые Хайни.

– Да, так. Если хотелось развлечься, Эмиль тотчас все организовывал. – Он засмеялся своим воспоминаниям, что меня здорово покоробило. – Я никогда не встречал мужчины, у которого было столько знакомых девушек. Конечно, все они проститутки, впрочем, это не слишком серьезное преступление в наши дни, не так ли? Зато какие красотки, скажу я вам!

– Это красотки его любят.

– Эмиль был также весьма изобретательным, переправляя товар через границу. Вы называете ее зеленым кордоном, не так ли?

Я кивнул:

– Да, если вы имеете в виду леса.

– Ловкий контрабандист и зарабатывал большие деньги. Пока он не вляпался в эту историю, прекрасно жил в Вене: большой дом, шикарный автомобиль и хорошенькая подруга.

– Вы когда-нибудь пользовались его услугами? Я имею в виду не красоток.

Порошин повторил:

– Эмиль мог достать все.

– Его услуги включали поставку информации?

Он пожал плечами:

– Время от времени. Но Эмиль делал все исключительно ради денег. Сомневаюсь, что он не занимался тем же самым в пользу американцев. Однако в этом случае он получал работу от австрийца по имени Кениг, который занимался рекламным бизнесом. Его компания называлась «Рекло и Вербе Централе», он имел офисы здесь, в Берлине, и в Вене. Кенигу было нужно, чтобы Эмиль регулярно брал образцы товаров из офиса в Вене и перевозил их в Берлин. Как он говорил, эта работа слишком важная, чтобы доверить ее почте или курьеру. Сам же Кениг ездить не решался, так как, по его словам, боялся денацификации. Эмиль, конечно, подозревал: посылки содержат кое-что еще помимо рекламируемых товаров, но оплата была достаточно хорошей, чтобы не задавать вопросов. Он многократно приезжал в Берлин, и каждый раз без каких-либо особых проблем, во всяком случае он так думал.

Какое-то время дела с поставками Эмиля шли без сучка, без задоринки. Привозив сигареты или какой-либо другой контрабандный товар в Берлин, он прихватывал и посылки от Кенига, вручал их человеку по имени Эдди Холл и получал деньги. Проще не придумаешь.

Так вот, приехав в Берлин в очередной раз, Эмиль как-то вечером отправился в ночной клуб «Веселый остров» в Шенеберге. Там он случайно встретил этого Эдди Холла, причем изрядно подгулявшего. Он познакомил Эмиля с американским армейским капитаном по имени Линден, Эдди представилБеккера как «венского курьера их фирмы». На следующий день Эдди позвонил Эмилю и извинился за то, что был пьян, а также посоветовал ради собственной безопасности забыть о встрече с капитаном Линденом.

Несколько недель спустя – Эмиль уже вернулся в Вену – ему позвонил этот капитан Линден и назначил встречу в каком-то баре. Американец интересовался рекламной фирмой «Рекло и Вербе». Эмиль мало что мог ему рассказать, но то, что Линден оказался в Вене, его насторожило. Он решил, если Линден здесь, то в его услугах, возможно, уже нет нужды и пришел конец легкой наживе. Некоторое время он скрытно ходил за Линденом по Вене. Через пару дней Линден встретился с каким-то мужчиной, и Эмиль проследил их до заброшенной киностудии. Спустя несколько минут внутри раздался выстрел, и мужчина вышел один. Эмиль подождал, когда он уйдет, затем вошел в здание и обнаружил мертвое тело капитана Линдена и большую партию краденого табака. Он конечно же ничего не сообщил в полицию, так как старался иметь с ней как можно меньше дел.

На следующий день Кениг и еще один человек – не спрашивайте его имени, я не знаю, – навестили его. Они сказали, что пропал их американский друг и они беспокоятся, уж не случилось ли с ним чего. И, зная о службе Эмиля в криминальной полиции, попросили его заняться этим делом за солидное вознаграждение. Эмиль согласился, клюнув на легкий способ заработать деньги, да еще, вероятно, и разжиться тем даровым табаком.

День или два Эмиль со своими ребятами наблюдали за студией. Не заметив ничего подозрительного, они вернулись туда с фургоном и напоролись на интернациональный патруль. Парни Эмиля оказались любителями пострелять – их уложили на месте, а Эмиля арестовали.

– Известно, кто их подставил?

– Я просил моих людей в Вене выяснить это. Оказалось, его задержали по анонимному доносу. – Порошин многозначительно улыбнулся. – Теперь другая сторона дела. У Эмиля был пистолет фирмы «Вальтер» модель «П-38». Он прихватил его с собой, когда отправлялся в студию. После ареста ему предъявили пистолет в качестве вещественного доказательства, и он заметил, что это вовсе не его «П-38», так как его имел отличие: изображение германского орла на рукоятке. Местный эксперт по баллистике быстро идентифицировал его как то самое оружие, из которого убили капитана Линдена.

– Так значит, кто-то подменил пистолет Беккера, – сказал я.

– Причем это не так-то просто заметить, не правда ли? Все очень ловко подстроено. Человек с орудием убийства возвращается на место преступления, с тем чтобы забрать украденный им табак. Надо сказать, довольно серьезное обвинение.

Я сделал последнюю затяжку перед тем, как погасить сигарету в серебряной настольной пепельнице Порошина, и взял другую.

– Я сомневаюсь, что смогу что-то сделать, – сказал я. – Разбавлять вино водой – не в моих правилах.

– Эмиль напуган, его адвокат доктор Либль сказал мне, что вы должны найти этого Кенига. Кажется, он сбежал.

– Бьюсь об заклад, именно так он и сделал. Вы думаете, это Кениг совершил подлог, когда приходил к Беккеру?

– Похоже на то. Кениг или тот, кто был с ним.

– Вы что-нибудь знаете о Кениге и его рекламной фирме?

– Нет.

Послышался стук в дверь, и в кабинет Порошина вошел офицер.

– Ам Купферграбен на линии, – произнес он по-русски. – Они говорят, это срочно.

Я насторожился. В Ам Купферграбен находилась самая большая тюрьма МВД в Берлине. Именно туда вели следы множества перемещенных и пропавших без вести немцев – я знал это по роду своих занятий: стоило навострить уши.

Порошин взглянул на меня и, похоже, догадался, о чем я думаю, потому что сказал офицеру:

– Это подождет, Егоров. Есть еще звонки?

– Цайссер из К-5.

– Если этот нацистский ублюдок хочет говорить со мной, будь он проклят, то пусть ждет за дверью. Так ему и скажи. А теперь оставь нас, пожалуйста. – Он подождал, пока дверь закроется за его подчиненным, и спросил: – К-5 говорит вам о чем-то, Гюнтер?

– А должно о чем-то говорить?

– Нет, не сейчас, но, может, со временем? – Не закончив свою мысль, он взглянул на часы. – Нам пора расстаться. У меня назначена встреча. Егоров займется оформлением необходимых вам документов – билета, визы, продовольственных карточек, австрийского паспорта. У вас есть фотография? Нет? Ну да ладно. У Егорова должна быть одна. Да, кстати, думаю, вам не помешает наше новое разрешение на торговлю табаком, оно дает право продавать сигареты в Восточной зоне и обязывает всех советских военнослужащих по возможности содействовать его обладателю. Это поможет вам избежать многих неприятностей.

– Я думал, в вашей зоне спекуляция запрещена, – сказал я, стараясь понять причину столь вопиющего бюрократического лицемерия.

– Она и действительно запрещена, – сказал Порошин без тени смущения. – Но есть официально разрешенный черный рынок. Он позволяет нам получать доходы в иностранной валюте. Неплохая идея, как вы думаете? Вы, естественно, получите несколько блоков сигарет, чтобы все выглядело правдоподобно.

– Кажется, вы все продумали. А как насчет денег?

– Их доставят вам на дом вместе с документами. Послезавтра.

– Из какого источника я получу деньги? От доктора Либля или из ваших сигаретных концессий?

– Либль пришлет мне деньги позже, а пока все расходы берет на себя Советское военное представительство.

Мне такой расклад не очень понравился, но альтернативы не было. Придется взять деньги от русских и ехать в Вену. Не надеяться же, что деньги заплатят в мое отсутствие!

– Хорошо, – ответил я. – Еще один вопрос. Что вы знаете о капитане Линденс? Вы говорили, Беккер встречался с ним в Берлине. Американец здесь служил?

– Да, я совсем забыл рассказать вам о нем. – Порошин встал и подошел к шкафу с картотекой, на котором татарин оставил пустой стакан, открыл один из ящиков и долго перебирал карточки, пока не нашел нужную.

– Капитан Эдвард Линден, – начал читать он, возвращаясь к столу. – Родился в Бруклине, Нью-Йорк, 22 февраля 1907 года. Закончил Корнуэлльский университет в 1930 году, получив ученую степень по немецкому языку, служил офицером по денацификации в 97-й службе контрразведки, формально числился в 26-м пехотном полку, расположенном в лагере Королевского следственного центра в Оберузеле. Недавно был назначен в берлинский Архивный центр в качестве офицера связи КРОВКАССа – Центрального бюро расследований военных преступлений и подрывной деятельности. Боюсь, сведений не густо.

Он положил карточку напротив меня. Странные, похожие на греческие буквы занимали не более половины листа.

– Я не силен в кириллице, – признался я. Порошину мои слова, судя по всему, показались неубедительными. – А что представляет собой американский Архивный центр?

– Берлинский Архивный центр – кстати, его здание в американском секторе на окраине Грюневальда – это хранилище министерских и партийных документов нацистов, захваченных американцами и англичанами в конце войны. Материалы центра довольно обширны. Есть, скажем, подробные характеристики на всех членов Национал-социалистической партии Германии, поэтому не составляет труда быстро установить, когда люди лгут в своих денацификационных анкетах. Готов поклясться, там есть и ваше имя.

– Как я уже сказал, никогда не был членом партии.

– Нет, – осклабился он, – конечно же нет. – Порошин задвинул картотечный ящик на место. – Вы только подчинялись приказам.

Он явно не верил мне, как не поверил, что я не способен разобраться в византийском алфавите Святого Кирилла, но в этом он в конце концов сам смог убедиться.

– Теперь, если больше нет вопросов, я вас покину: через полчаса мне нужно быть в Государственной опере в Адмиральском дворце. – Он снял черкеску, выкрикнул имена Ерошки и Егорова, открыв дверь, и быстро надел китель.

– Вы когда-нибудь были в Вене? – спросил он, поправляя ремень портупеи под погоном.

– Нет, никогда.

– Люди там похожи на архитектуру, – сказал он, придирчиво изучая свое отражение в оконном стекле. – Они кажутся такими открытыми, искренними, что создается впечатление, будто все, интересующее вас, лежит на поверхности. Но на самом деле они совсем другие. Вот с кем с удовольствием бы работал! Все жители Вены рождены быть шпионами.

Глава 7

– Ты опять поздно пришла вчера вечером, Кирстен, – сказал я.

– Разве я тебя разбудила? – Раздетая, она выскользнула из постели и подошла к зеркалу в полный рост, стоявшему в углу нашей спальни. – По-моему, ты сам вчера поздно вернулся, – парировала она, рассматривая свое тело. – Как хорошо снова пожить в теплой квартире. Откуда у нас уголь?

– Клиент заплатил за услуги.

Наблюдая, как она расчесывает свои пушистые волосы, поглаживает ладонью живот, приподнимает и без того высокую грудь, внимательно рассматривает свое лицо – плотно сжатый тонко очерченный рот и выдающиеся скулы – и, наконец, как она поворачивается, изгибаясь, чтобы оценить плавную линию бедер, глядя на ее тонкую руку с болтающимися на пальцах кольцами, ставшими немного великоватыми, я читал, точно по книге, мысли, витающие у нее в голове: она привлекательная зрелая женщина и намерена полностью наверстать упущенное ею время.

Подавив в себе обиду и раздражение, я, сгорбившись, выбрался из постели и обнаружил, что все еще прихрамываю.

– Ты выглядишь прекрасно, – вяло сказал я и захромал в кухню.

– Звучит довольно скромно для любовного сонета, – ответила она с вызовом.

На кухонном столе опять лежали продукты из бара: пара банок супа, кусок настоящего мыла, несколько талонов на покупку сахарина и пакет презервативов.

По-прежнему раздетая, Кирстен вошла на кухню вслед за мной и смотрела, как я изучаю ее улов. Интересно, была ли она с тем же американцем или их у нее несколько?

– Я смотрю, у тебя опять вчера хватало работы, – сказал я, приподняв пакет с парижскими презервативами. – И сколько же в них калорий?

Кирстен засмеялась, стыдливо прикрыв рот рукой:

– У хозяина их уйма под стойкой. – Она села на стул. – Я подумала, что было бы неплохо... Ты же знаешь, мы уже давно не занимались любовью. – Она немного раздвинула ноги, как бы позволяя мне увидеть чуть больше ее роскошного тела. – Сейчас как раз подходящее время, если желаешь.

Мы быстро покончили со всем этим, причем она отнеслась к происходящему почти с профессиональным безразличием, будто ей поставили клизму. Едва я закончил, она направилась в ванную с легким румянцем на щеках, неся использованный парижский презерватив, точно дохлую мышь, обнаруженную под кроватью.

Спустя полчаса, одетая и готовая отправиться на работу, она задержалась в гостиной, где я разгребал золу в печке, собираясь добавить еще немного угля, какое-то время смотрела, как я разжигаю огонь, и наконец сказала:

– Ты хорош в этом деле.

Пока я раздумывал, что представляют собой ее слова – комплимент или сарказм, она поцеловала меня на прощание и ушла.

Утро выдалось очень холодным, и я с удовольствием начал день в публичной библиотеке на Харденбергштрассе. Библиотекарем оказался мужчина с таким множеством шрамов вокруг рта, что невозможно было разглядеть его губы, пока он не начал говорить.

– Книг о берлинском Архивном центре, – сказал он голосом, который вполне мог принадлежать морскому льву, – у нас нет, но припоминаю: несколько месяцев назад были две газетные статьи, одна – в «Телеграф», а другая, по-моему, в Военном правительственном информационном бюллетене.

Он подобрал свои костыли, проковылял на одной ноге к каталожному ящику и через несколько минут нашел ссылки на две эти статьи: одна из них, опубликованная в мае в «Телеграф», представляла собой интервью со служащим в Центре офицером – подполковником Гансом У. Гельмом, а другая была историческим очерком о Центре, написанным в августе кем-то из младшего состава.

Я поблагодарил библиотекаря, который любезно объяснил мне, где найти библиотечные копии обеих публикаций.

– Вам повезло, что пришли сегодня, – сказал он. – Завтра я уезжаю в Гисен за своим новым протезом.

Читая эти статьи, я диву давался: ну и оперативно действуют американцы! Но, пожалуй, с некоторыми архивными документами сотрудникам Центра просто повезло. К примеру, войска 7-й армии США по чистой случайности наткнулись на полный архив с характеристиками всех членов нацистской партии, причем не где-нибудь, а на фабрике по вторичной переработке бумаги неподалеку от Мюнхена. Судя по всему, туда их привезли, чтобы уничтожить, но не успели. Руководство Центра приступило к созданию наиболее исчерпывающего архива, с помощью материалов которого можно было бы совершенно точно установить, был ли тот или иной человек нацистом. Наряду с личными делами руководителей нацистской партии, архивные фонды Центра содержали и списки рядовых членов НСРПГ, переписку партии, служебные характеристики сотрудников СС, документы службы контрразведки, данные СС о расовой принадлежности, отчеты о заседаниях Верховного суда нацистской партии и Народного суда и много чего еще, начиная с досье на членов Национал-социалистической учительской организации и кончая бумагами с подробным описанием юности Гитлера.

Когда, покинув библиотеку, я шел к станции метро, в голову пришла мысль: никогда бы не поверил, что нацисты могли быть настолько глупы, что описывали в документах свою деятельность столь исчерпывающе и с компрометирующими подробностями.

Я вышел из метро, как оказалось, на остановку раньше, чем было нужно, – на станции в американском секторе, которая по каким-то неведомым мне причинам, похоже не имеющим ничего общего с оккупацией города, называлась «Хижина дяди Тома», и пошел вниз по Аргентинишеалле.

Берлинский Архивный центр располагался на хорошо охраняемой территории в конце Вассеркэферштайг – в вымощенном булыжником тупике. Кругом высокие ветвистые деревья, неподалеку – небольшое озерцо. За проволочным ограждением виднелась череда зданий. К главному двухэтажному корпусу, окрашенному в белый цвет, с зелеными ставнями на окнах, вела взбегающая вверх тропинка. На вид – идиллическое место. Вскоре я вспомнил, что здесь прежде располагался штаб форшунгсамта – нацистского телеграфного и телефонного центра.

Солдат в будке у ворот – громадный негр с редкими зубами – подозрительно уставился на меня, когда я остановился перед его контрольно-пропускным пунктом. Вероятно, он привык иметь дело с людьми в автомобилях или с военным транспортом, а не с одиноким прохожим.

– Что тебе нужно, фриц? – спросил он, прихлопывая руками, обтянутыми шерстяными перчатками, и переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться.

– Я был другом капитана Линдена, – сказал я на ломаном английском. – Недавно узнал ужасную новость и пришел высказать наше с женой искреннее огорчение. Капитан был так добр к нам, знаете, он даже отдавал нам свой паек. – Я достал из кармана короткую записку, предусмотрительно написанную мною заранее. – Не будете ли вы так добры передать это полковнику Гельму?

Интонация солдата сразу же изменилась.

– Да, конечно, непременно отдам. – Он взял записку и принялся смущенно вертеть ее в руках. – Очень хорошо, что вы не забыли Линдена.

– А это несколько марок на цветы, – сказал я, сокрушенно качая головой. – И визитная карточка. Мы с женой хотели бы сами положить цветы на его могилу, пришли бы на похороны, будь они в Берлине, но полагаем, что родные заберут его тело на родину.

– Да нет, сэр, – сказал часовой. – Похороны состоятся в Вене, утром в эту пятницу. Так пожелала семья: куда меньше хлопот, чем везти тело через океан домой, как я полагаю.

Я пожал плечами:

– Для берлинца Вена так же далеко, как Америка. В наши дни путешествовать нелегко. – Я вздохнул и взглянул на часы. – Ну, мне пора, до дому путь неблизкий. – Повернувшись, чтобы уйти, я застонал и, схватившись за колено, с искаженным лицом опустился на дорогу напротив шлагбаума; моя трость со стуком упала на мостовую. Хитрость удалась: солдат покинул свой пост.

– С вами все в порядке? – спросил он, подбирая трость и помогая мне встать.

– Русская шрапнель. Время от времени она дает о себе знать. Все пройдет через минуту-другую.

– Эй, идите-ка сюда в будку и передохните пару минут. – Негр проводил меня за шлагбаум и, отворив маленькую дверь, пропустил внутрь.

– Спасибо. Очень любезно с вашей стороны.

– Любезно? Да о чем речь, вы же друг капитана Линдена...

Я с трудом сел, потер почти не болевшее колено и спросил:

– А вы хорошо его знали?

– Я? Я же рядовой. Нет, не могу сказать, что хорошо знал его время от времени мне приходилось возить капитана.

Я улыбнулся и покачал головой.

– Пожалуйста, говорите помедленнее. Я плохо знаю английский.

– Я возил его время от времени, – повторил солдат погромче и изобразил руками, будто крутит баранку. – Вы говорите, он отдавал вам свой паек?

– Да, капитан был очень добр.

– Это похоже на Линдена. Он раздавал много пайков. – Солдат помолчал, вспоминая что-то. – Есть тут одна пара, капитан заботился о них прямо как сын. Всегда возил им продукты. Может, вы знаете их: Дрекслеры.

Я вздохнул и задумчиво потер подбородок.

– Это не те ли супруги, что живут в... – я щелкнул пальцами, как будто вспоминал название улицы, вертящееся у меня на языке, – ну, как же это...

– В Штеглице, – сказал он, подсказывая мне. – На Хандьериштрассе.

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, я подумал о других. Извините.

– Нет, ничего.

– Полиция, наверное, вас много расспрашивала после убийства капитана Линдена?

– Нет. Они ничего не спрашивали. Ведь того парня, который сделал это, уже поймали.

– Поймали? Отлично. И кто же он?

– Какой-то австриец.

– Но почему он это сделал, неизвестно?

– Кто знает? Наверное, сумасшедший. А как вы познакомились с капитаном?

– В ночном клубе «Веселый остров».

– А, знаю такой. Правда, я там никогда не был. По мне, лучше местечки на Кудам: бар «Ренни» и клуб «Ройяль». А Линден часто ходил в «Веселый остров». У него было много друзей-немцев, и они любили ходить туда.

– Еще бы! Он так хорошо говорил по-немецки.

– Это точно, сэр. Как на своем родном языке.

– Мы с женой удивлялись, почему у него нет невесты, даже предлагали познакомить его с несколькими прекрасными девушками из хороших семей.

Солдат пожал плечами.

– Полагаю, ему было не до того: очень занят, – он хихикнул, – с девицами другого сорта. Он любил тесные контакты.

Через мгновение я понял, что он имеет в виду, говоря о «тесных контактах», – то, чем занимался с моей женой тот, другой американский офицер. Я нажал на колено, как бы испытывая его на прочность, и встал.

– Вам действительно лучше? – участливо спросил солдат.

– Да, благодарю. Вы так любезны.

– Бросьте, вы же друг капитана Линдена...

Глава 8

Я расспросил о Дрекслерах в местном почтовом отделении Штеглица на Синтенисплац – тихой площади, прежде поросшей травой, а теперь распаханной под огороды.

Начальница почтового отделения – кокетливая женщина с копной локонов на затылке – любезно сообщила мне о том, что Дрекслеры, как и большинство проживающих поблизости горожан, берут письма на почте. Поэтому, объяснила она, номера их дома и квартиры на Хандьериштрассе ей неизвестны. И добавила, что в последнее время они не утруждают себя визитами на почту, накопилось много корреспонденции для них. Она таким тоном сказала это «не утруждают», что захотелось узнать, почему она так не любит этих Дрекслеров. На мое предложение захватить для них почту я получил поспешный отказ. Это было весьма некстати. Правда, она милостиво разрешила мне при случае напомнить им, чтобы зашли и забрали корреспонденцию, поскольку она причиняет ей неудобство.

После визита на почту я решил попытать счастья в полицейском управлении Шенеберга рядом с Грюневальдштрассе. Путь мой лежал в пугающей тени стены, которая будто стояла на цыпочках, вытянувшись вперед, затем мимо здания, почти неповрежденного, где отсутствовала только угловая балюстрада, что вызвало у меня ассоциацию с преждевременно попробованным свадебным тортом. Повернув направо, я наткнулся на ночной клуб «Веселый остров», где, как я знал, Беккер познакомился с капитаном Линденом. Это оказалось мрачное, унылое заведение с дешевой неоновой вывеской, и я был чуть ли не рад, что оно закрыто.

За столом в районном управлении восседал полицейский с лицом, длинным, как ноготь большого пальца китайского мандарина. Но парень был не прочь услужить и, порывшись в местных регистрационных документах, сообщил мне, что имя Дрекслеров не значится в списках уголовных преступников района Шенеберг.

– Это еврейская чета, – объяснил он. – Юристы. Их хорошо знают в округе, они, можно даже сказать, пользуются дурной славой.

– Да? Почему же?

– Как вы понимаете, вовсе не потому, что нарушают закон. – Жирный палец сержанта отыскал их имя в толстой книге и остановился на графе с адресом. – Вот. – Хандьериштрассе, дом семнадцать.

– Спасибо, сержант. Так что вы хотели сказать насчет их репутации?

– А вы их друг? – подозрительно спросил он.

– Да нет.

– Ну, они из того сорта людей, которые вечно всем недовольны. Они не могут забыть все, что произошло. А я вот, например, думаю, что нет ничего плохого в том, чтобы забыть кое-что из нашего прошлого.

– Простите меня, сержант, но чем конкретно они занимаются?

– Они охотятся за так называемыми нацистскими военными преступниками.

Я понимающе кивнул:

– Да, теперь я знаю, почему они не пользуются особой любовью.

– То, что случилось, непоправимо. Но мы должны восстановить все и начать жизнь снова. И едва ли мы сможем сделать это, если война станет преследовать нас, как дурной запах.

Мне нужно было получить еще кое-какую информацию от него, и поэтому я с ним согласился, а затем спросил о «Веселом острове».

– Местечко то еще! Не хотел бы я, чтобы меня застала там жена. Им заведует девица лёгкого поведения по имени Кати Фиге. Там обретается много таких, как она, но, заметьте, никогда не бывает беспорядков, не считая неприятностей со случайно подвыпившими янки, что нельзя назвать беспорядками. Кстати, если слухи верны, то все мы, по крайней мере находящиеся в американском секторе, скоро будем янки.

Я поблагодарил его и направился к двери.

– И еще один вопрос, сержант, – Сказал я, поворачиваясь на каблуках. – Эти Дрекслеры, они поймали когда-либо хоть одного военного преступника?

Лицо сержанта расплылось в лукавой улыбке.

– Нет, даже если бы мы могли им чем-то помочь.

Дрекслеры жили неподалеку, к югу от районного управления полиции, в недавно отремонтированном здании напротив маленькой школы. На мой стук в дверь их квартиры на верхнем этаже ответа не последовало.

Я закурил сигарету, чтобы избавиться от сильного запаха дезинфицирующего средства, зависшего над лестничной площадкой, и постучал снова. Посмотрев под ноги, я заметил на полу под дверью два сигаретных окурка, которые почему-то никто не подобрал. Нагнувшись поднять их, я обнаружил, что запах усилился. Не разгибаясь, я прижал свой нос к щели между полом и дверью. От проникающего из квартиры воздуха перехватило горло и легкие. Я быстро отвернулся от двери, и с кашлем половина содержимого моего желудка выплеснулась на нижний марш лестницы. Отдышавшись, я выпрямился и помотал головой, пытаясь прийти в себя. Трудно представить, чтобы кто-нибудь мог жить в квартире с таким воздухом. Я поглядел вниз – никого – и, отступив от двери, с силой ударил по замку здоровой ногой, но дверь даже не шелохнулась. Я еще раз оглянулся на лестничную клетку, чтобы посмотреть, привлек ли кого-либо поднятый мною шум, и, никого не обнаружив, ударил снова.

Дверь со стуком открылась, и ужасный ядовитый запах хлынул на меня с такой силой, что я пошатнулся и чуть было не покатился вниз по лестнице. Прикрыв нос и рот лацканом пальто, я ринулся в темную квартиру, с трудом ориентируясь среди неясных контуров, подошел к окну, раздвинул тяжелые бархатные портьеры и распахнул створки рамы.

От мерзкого запаха у меня выступили слезы на глазах, и я глубоко вдохнул свежий воздух. Дети, возвращавшиеся из школы домой, помахали мне, и я слабо ответил на их приветствие.

Дождавшись, пока сквозняк немного проветрит комнату, я нырнул в глубь квартиры в поисках сам не знаю чего. По моему мнению, вещество с таким запахом могло предназначаться для борьбы с паразитами размерами не менее чем слон.

Возле двери в спальню я споткнулся о какой-то предмет на полу. Это оказался дешевый жестяной поднос, каких много в кафе или барах.

По выражению лиц супругов Дрекслер, лежавших бок о бок на постели, можно было подумать, что они все еще спят. Я откинул стеганое одеяло и расстегнул пижаму господина Дрекслера, обнажив сильно вздувшийся живот с выступившими венами и волдырями, похожий на сыр с синими прожилками. Я слегка надавил на него пальцем – твердый. Я знал, если нажать сильнее, то раздастся треск выходящих из трупа газов, свидетельствующий о разложении внутренних органов. По-видимому, смерть супругов наступила как минимум неделю назад.

Я снова накрыл их одеялом и вернулся в гостиную. Какое-то время я беспомощно разглядывал книги и бумаги, лежавшие на столе, бессмысленно пытаясь отыскать какие-то улики, но все еще не мог отделаться от неуловимого чувства безысходности и понял, что лишь понапрасну теряю время.

Выйдя на улицу, под перламутрового цвета небо, я направился в сторону станции городской железной дороги, когда мой взгляд наткнулся на любопытный предмет. На улицах Берлина до сих пор валялось полным-полно ненужного военного снаряжения, и я не обратил бы на него внимания, если бы не знал причины смерти Дрекслеров. На груде булыжников в сточной канаве лежал противогаз. Я потянул его за резиновый ремень, и мне под ноги скатилась пустая жестяная банка. В один миг размытые контуры сценария убийства обрели реальные образы и краски. Я отбросил противогаз и опустился на корточки, чтобы прочесть надпись на ржавой металлической поверхности банки: «Циклон-Б. Отравляющий газ. Опасен для жизни! Хранить в сухом прохладном месте! Защищать от солнца и огня. Использовать с предельной осторожностью».

Я мысленно представил себе человека, стоящего под дверью квартиры Дрекслеров. Поздняя ночь. Нервничая, он наполовину выкуривает пару сигарет, затем надевает противогаз и поправляет ремешки, чтобы удостовериться, плотно ли он прилегает к телу. Убедившись, что все в порядке, человек открывает банку с кристаллической синильной кислотой, которая при контакте с воздухом сразу же превращается в жидкость. Он опрокидывает содержимое банки на взятый с собой поднос и быстро просовывает его под дверь квартиры Дрекслеров. Супруги мирно посапывали во сне, постепенно теряя сознание, когда газ «Циклон-Б», впервые испытанный на человеке в концентрационных лагерях, начал блокировать поступление кислорода в кровь. Преступник счел маловероятным, что Дрекслеры оставят открытым окно в такую погоду, но наверняка он на всякий случай подложил что-нибудь под дверь – пальто или одеяло, – чтобы препятствовать поступлению свежего воздуха в квартиру и предохранить от смерти кого-либо еще в доме. Даже небольшая доза этого газа считается смертельной. Пятнадцать – двадцать минут спустя, когда кристаллы полностью растворились, убийца, весьма довольный, что газ сделал свое тихое смертельное дело и что еще двое евреев – не важно, по какой причине, – присоединились к шести миллионам своих погибших соплеменников, поднял пальто, снял противогаз, подобрал пустую банку (поднос, оставшийся в квартире, его не волновал, потому что на нем не осталось следов: он наверняка надел перчатки, чтобы управляться с газом «Циклон-Б») и ушел в ночь.

Оставалось только изумляться простоте содеянного.

Глава 9

Где-то в заснеженной темноте вверх по улице прогрохотал джип. Я вытер рукавом запотевшее окно и увидел отражение знакомого мне лица.

– Господин Гюнтер, – произнес мужчина, когда я обернулся. – Я так и подумал, что это вы.

Тонкий слой снега запорошил ему волосы, и его квадратной формы голова с торчащими, совершенно круглыми ушами напоминала ведерко для льда.

– Бог мой, Нойман! – воскликнул я. – Я был абсолютно уверен, что ты погиб.

Он стряхнул с головы снег и снял пальто.

– Не возражаете, если я присоединюсь к вам? Моя девушка еще не пришла.

– С каких это пор у тебя появилась подружка, Нойман? В конце концов, за одну ты уже поплатился.

Он нервно дернулся.

– Послушайте, если вы собираетесь...

– Успокойся, – примирительно сказал я. – Садись. – Я махнул официанту. – Что ты будешь?

– Благодарю, только пиво. – Он сел и стал критически разглядывать меня прищуренными глазами. – Вы почти не изменились, господин Гюнтер. Немного постарели, слегка поседели и довольно сильно похудели – но все такой же.

– Я особенно не задумываюсь, что из себя представляю, но если ты полагаешь, что я хоть чуть изменился... – сказал я многозначительно, – то знай: все, сейчас тобой сказанное, почти слово в слово совпадает с описанием восьмилетней давности.

– Неужели прошло столько лет с тех пор, как мы в последний раз виделись?

– Да, с начала Второй мировой войны. А ты все еще подслушиваешь через замочную скважину?

– Господин Гюнтер, да вы ничего не знаете? – фыркнул он. – Я теперь тюремный надзиратель в Тегеле.

– Ушам своим не верю. Ты же бесчестен, как ворованное кресло-качалка.

– Ей-богу, господин Гюнтер, сущая правда. Янки доверили мне охранять нацистских военных преступников.

– И ты, уж надо думать, вовсю стараешься?

Наш разговор прервал официант.

– Вот ваше пиво, – сказал он, ставя кружку перед Нойманом.

Я начал было говорить, но американцы за соседним столиком разразились громким смехом. Затем один из них – сержант – сказал что-то еще, и теперь захохотал уже и Нойман.

– Он утверждает, что не верит в братские связи с нами, – объяснил Нойман. – Говорит, мол, не хочу я относиться к хорошенькой фрейлейн как к собственному брату.

Я с улыбкой оглянулся на американцев.

– Нойман, а говорить по-английски ты выучился, работая в Тегеле?

– Конечно. Я и еще много чему научился.

– Ну, скажем, информатором ты и прежде был хорошим.

– К примеру, – начал он, понизив голос, – я слышал, что Советы остановили на границе британский военный поезд и отцепили два вагона с немецкими пассажирами. Якобы это месть за образование Бизонии. – Под Бизонией он подразумевал объединение британской и американской зон Германии. Нойман отхлебнул немного пива и пожал плечами. – Не исключено, что начнется еще одна война.

– Очень сомневаюсь, – ответил я. – Животы надорвут.

– Не знаю, может быть.

Он отставил кружку, достал коробку с нюхательным табаком, который предложил мне. Я отрицательно покачал головой и скривился, наблюдая за тем, как он взял щепотку и заложил ее в ноздрю.

– Вы участвовали в боевых действиях во время войны?

– Ну, Нойман, тебе ли не знать... Кто же задает такие вопросы в наши дни? Или ты хочешь, чтобы я спросил, как ты достал денацификационное удостоверение?

– Смею вас уверить, что я получил его вполне законно. – Он вынул из бумажника и развернул листок. – Я никогда ни в чем предосудительном не участвовал. Вот здесь так и сказано: «Свободен от нацистской заразы», и я горжусь этим. Я даже в армии не был.

– Только потому, что тебя не призывали.

– Я свободен от нацистской заразы, – зло повторил он.

– Должно быть, это единственная из всех существующих зараз, которой у тебя никогда не было.

– Кстати, а что вы здесь делаете? – усмехнулся он в ответ.

– Время от времени захожу сюда отдохнуть.

– Но я ни разу вас здесь не видел, хотя частенько наведываюсь в это заведение.

– Довольно уютное местечко, не правда ли? Вот только не пойму, неужели твое жалованье тюремщика так велико, что позволяет развлекаться в подобных местах?

Нойман уклончиво пожал плечами.

– Наверняка ты выполняешь чьи-то поручения, – предположил я.

– Как и вы, не так ли? – Он едко улыбнулся. – Держу пари, что вы здесь по делам.

– Возможно.

– Могу помочь.

– Ну что ж, не откажусь. – Я вынул свой бумажник и показал ему пятидолларовый банкнот. – Ты слышал что-нибудь о человеке по имени Эдди Холл? Он иногда приходил сюда. Занимается рекламным бизнесом. Его фирма называется «Рекло и Вербе Централе».

Нойман сглотнул и уныло уставился на банкнот.

– Нет, – сказал он огорченно. – Я не знаю его, но могу кое-кого расспросить. Бармен – мои друг. Он мог бы...

– Я уже его спрашивал. Парень не из разговорчивых, но, похоже, он тоже не знает Холла.

– Эта рекламная контора, как, вы сказали, она называется?

– "Рекло и Вербе Централе". Находится на Вильмерсдорферштрассе. Я наведался туда сегодня днем, и мне сказали, что господин Эдди Холл отправился по делам в центральный офис фирмы в Пуллахе^[421].

– Ну, значит, он там. В Пуллахе.

– Но я никогда не слышал о такой фирме и не могу себе представить, чтоб в Пуллахе были какие-либо компании.

– Может, вы ошибаетесь?

– Что ж, – сказал я. – Теперь моя очередь удивляться.

Нойман улыбнулся и кивнул на пять долларов, которые я стал засовывать назад в бумажник.

– За эти деньги я мог бы рассказать вам все, что знаю об этом месте.

– Ну выкладывай.

Он кивнул, и я бросил ему через стол банкнот.

– Это уже лучше. Пуллах – небольшой городишко под Мюнхеном. Там располагается штаб почтового цензурного ведомства армии США. Кстати, почта всех военнослужащих в Тегеле проходит через него.

– И это все?

– А что бы вы еще хотели знать? Среднее годовое количество осадков?

– Ну ладно. Не думаю, что все изложенное тобой мне о чем-нибудь говорит, но в любом случае спасибо.

– Может, сообщить вам, если этот Эдди Холл вдруг появится здесь?

– А почему бы и нет? Завтра я отбываю в Вену. Когда доберусь, пошлю тебе телеграмму с адресом, где остановлюсь, на тот случай, если ты что-то разузнаешь. Расчет – после получения информации.

– Мой Бог! Вот бы туда поехать. Знали бы вы, как я люблю Вену.

– Ты никогда не производил на меня впечатление космополита, Нойман.

– Я полагаю, вас не затруднит передать письма нескольким австрийцам в Вене.

– Что? Стать почтальоном для нацистских военных преступников? Нет уж, уволь.

Допив пиво, я взглянул на часы.

– Ты думаешь, она придет, твоя девушка?

Я встал, собираясь уйти.

– А который час? – спросил он, нахмурив брови.

Я показал ему циферблат «Ролекса» на моем запястье. Часы я уже почти решил не продавать. Нойман поморщился, рассмотрев, который час.

– Похоже, девушка над тобой посмеялась.

Он печально покачал головой.

– Да, видимо, она уже не придет. Ах, эти женщины...

Я дал ему сигарету.

– В наши дни единственная женщина, которой можно доверять, – это чужая жена.

– Да, прогнивший мир, господин Гюнтер.

– Не говори о нашем разговоре никому, договорились?

Глава 10

В поезде на Вену я познакомился с мужчиной, который всю дорогу рассуждал о том, что мы сделали с евреями.

– Видите ли, – убеждал он меня, – они не могут нас обвинять в случившемся. Все предопределено свыше. Мы всего лишь исполняли пророчества Ветхого Завета об Иосифе и его братьях. Вот Иосиф – самый любимый сын своего тирана – отца, его можно считать символом всей еврейской расы. А все остальные братья – символы неевреев; допустим, что они – немцы, которые, совершенно естественно, завидуют маленькому мальчику в бархатном костюмчике. Он выглядит лучше, чем они, у него несколько разных пальто. Мой Бог, неудивительно, что они ненавидят его, что обрекают его на рабство. Но обратите внимание, деяния братьев – это противодействие строгому и авторитарному отцу, Отечеству, если хотите, а также бунт против сверхпривилегированного брата. – Мой словоохотливый попутчик пожал плечами и стал в раздумье потирать мочку уха, имевшего форму вопросительного знака. – В самом деле, если вдуматься, они ведь должны благодарить нас.

– Как вы пришли к этой мысли? – спросил я. Мне и вправду было интересно.

– Если бы братья Иосифа этого не сделали, то дети Израиля никогда бы не стали рабами в Египте и никогда бы не пришли на землю, обетованную Моисеем. Точно так же, если бы этого не сделали мы, немцы, евреи никогда бы не вернулись в Палестину. Именно поэтому теперь они почти создали новое государство. – Маленькие глазки мужчины прищурились, как будто он был одним из немногих, допущенных заглянуть в настольную книгу Бога. – О да, – сказал он, – вот оно, пророчество, которое сбылось, все правильно.

– Я не знаю ни о каком пророчестве, – проворчал я и торопливо указал пальцем на картину, промелькнувшую за окном вагона: бесконечная колонна автомашин с солдатами Красной Армии двигалась к югу по автостраде, параллельной железнодорожной линии, – но очень похоже, что мы гибнем в Красном море.

Хорошо сказано: эта бесчисленная колонна варварски пожирающих все на своем пути красных муравьев, опустошающих землю и подбирающих все, что можно унести и отправить в свои полуразрушенные, управляемые трудящимися колонии. Как бразильский плантатор, увидевший, что его урожай кофе разграблен этими общественными существами, я в равной степени ненавидел русских и уважал их. В течение долгих семи лет я боролся с ними, убивал их, был захвачен ими в плен, учил их язык и в итоге сумел вырваться из одного из их трудовых лагерей. Семь тонких колосков пшеницы, погибших от восточного ветра, семь отличных колосков.

В начале войны я служил комиссаром криминальной полиции в пятом отделе Главного управления безопасности рейха и автоматически получил звание старшего лейтенанта СС. Я не присягал на верность Адольфу Гитлеру, и моя должность оберштурмфюрера СС не представляла для меня никакой проблемы до июня 1941 года, когда Артур Небе – начальник криминальной полиции – был возведен в ранг группенфюрера СС и получил приказ создать оперативную группу в связи с нападением на Россию.

Я стал одним из многочисленных служащих, откомандированных в группу Небе из полицейского персонала. Как мне поначалу казалось, нашей задачей было сопровождение солдат Вермахта на оккупированной территории Белоруссии и борьба с преступностью и терроризмом в любых проявлениях. В штабе группы в Минске я, например, занимался конфискованными архивами НКВД, участвовал в уничтожении карательного отряда НКВД, который устраивал повальную резню политических заключенных в Белоруссии, с тем, чтобы их не освободила Германская армия. Но массовые убийства неизбежны в любой завоевательной войне – я скоро это понял и обнаружил, что и сам не напрямую, но причастен к расстрелам русских заключенных. В конце концов, как выяснилось, главной целью группы Небе являлась вовсе не ликвидация террористов, а систематическое уничтожение евреев.

За все четыре года моей службы в Первую мировую войну я не видел ничего, что столь же опустошительно повлияло бы на мою душу, как то, чему я стал свидетелем летом 41-го года. Хотя лично я не участвовал ни в одной из карательных групп, но прекрасно осознавал: это только дело времени и неотвратимо наступит момент, когда мне отдадут приказ стрелять в ни в чем не повинных людей, и неизбежным результатом моего отказа подчиниться станет мой собственный расстрел. Поэтому я попросил немедленно перевести меня в Вермахт, а затем – на линию фронта.

Генерал Небе мог бы отослать меня в штрафной батальон или даже приговорить к расстрелу, однако он удовлетворил мою просьбу. И после нескольких недель пребывания в Белоруссии, где я служил в восточном отделе разведки помощником Гелена по работе с захваченными архивами НКВД, меня перевели, правда, не на фронт, а в Управление по расследованию военных преступлений высшего военного командования в Берлине. К тому времени на совести Артура Небе были убийства более тридцати тысяч человек, в том числе женщин и детей.

Возвратившись в Берлин, я никогда больше не видел генерала Небе. Однако несколько лет спустя я встретил бывшего коллегу по криминальной полиции, который и рассказал мне, что Небе – всегда сомнительного свойства нацист – был казнен в начале 45-го года как один из членов группы, готовившей заговор против Гитлера и возглавляемой графом Штауффенбергом.

У меня и теперь еще время от времени возникает неприятное чувство при мысли о том, что, возможно, своей жизнью я обязан убийце, повинному в гибели тысяч людей.

К моему огромному облегчению, попутчик с патологической склонностью к германистике вышел в Дрездене, и я преспокойно проспал до Праги. Большую часть оставшегося пути мои мысли возвращались к Кирстен. Я мучительно думал о коротенькой записке, где я объяснял, что меня не будет несколько недель, и приложенных к посланию золотых соверенах у нас в квартире – это половина моего гонорара за дело Беккера. Порошин сам привез их мне на дом накануне отъезда.

Я проклинал себя: ну почему не написал подробнее, почему не объяснил ей, что нет ничего такого на свете, чего бы я не сделал для нее, в ее честь. Конечно, она все поняла, обнаружив пакет с моей нелепой запиской в ящике стола – рядом со спрятанным там флаконом духов «Шанель».

Глава 11

Поездка из Берлина в Вену достаточно продолжительна. Ну чем не прекрасная возможность поразмышлять о неверности вашей жены? Однако мне пришлось размышлять на эту тему куда меньше, потому что с помощью Порошина я достал билет на прямой поезд через Дрезден, Прагу и Брно. Дорога заняла лишь девятнадцать с половиной часов вместо двадцати часом с половиной через Лейпциг и Нюрнберг. И вот наконец, громыхая на стрелках колесами, поезд медленно подтягивался к платформе вокзала Франца-Иосифа, окутывая редких встречающих облаками пара.

Я предъявил документы американскому военному полицейскому у стойки, вполне удовлетворив его объяснением причины моего визита в Вену, прошел внутрь вокзала, поставил багаж на пол и огляделся в надежде обнаружить признаки того, что кто-то меня встречает и что мое появление здесь желанно.

Я не ошибся в своих ожиданиях, по крайней мере в их первойчасти: ко мне поспешил седовласый мужчина среднего роста. Он представился доктором Либлем, подчеркнув, что является законным представителем Эмиля Беккера.

– Такси ждет, – сказал он, с сожалением оглядев мои вещи. – До моего офиса не так далеко, и если бы не багаж, мы могли бы пройтись пешком.

– Не сочтите меня пессимистом, – сказал я, – но полагаю, мне придется переночевать.

Я последовал за ним через зал.

– Надеюсь, поездка не была утомительной, господин Гюнтер.

– Я здесь, не так ли? – ответил я, изобразив на лице подобие любезной усмешки. – Что еще можно сказать о любом путешествии в наши дни?

– Не могу ничего сказать, – ответил Либль жестко. – Я никогда не покидал Вены. – Он указал на группу оборванных беженцев, которые нашли временный приют на вокзале. – Сегодня, когда, похоже, весь мир сидит на чемоданах, было бы опрометчиво искать под солнцем путешественника, одержимого лишь одной идеей – поскорее вернуться домой.

Он подвел меня к ожидающему такси, и я, передав сумку водителю, забрался на заднее сиденье. Впрочем, сумка тотчас последовала за мной.

– За возню с багажом они берут дополнительную плату, – пояснил Либль, заталкивая сумку мне на колени. – Как я уже говорил, ехать недалеко, а такси дороги. Рекомендую вам пользоваться трамваями, пока вы здесь. Поверьте, оно того стоит.

Машина рванула с места, на первом же повороте бросив нас в объятия друг к другу, как любовников в кинотеатре. Либль хмыкнул:

– Никогда не знаешь, чего ждать от этих венских лихачей. Так что, кроме всего прочего, ездить трамваем гораздо безопаснее.

Я повернулся налево:

– Это Дунай?

– Слава Богу, нет. Это канал. Дунай восточнее, в русском секторе. Взгляните туда, направо, – добровольный гид обратил мое внимание на мрачное здание, – это тюрьма, где и пребывает наш клиент. Завтра утром у нас назначена с ним встреча, после чего мы могли бы сходить на похороны капитана Линдена на Центральном кладбище. – Либль кивнул в сторону тюрьмы: – Господин Беккер здесь недавно. Впрочем американцы отнесли это происшествие к компетенции военной разведки и поэтому держали его в лагере для военнопленных в Штифтсказерне – штаб-квартире их военной полиции в Вене. Оказалось чертовски трудно пробраться туда, но, скажу я вам, не легче и выбраться. Однако в конце концов было решено, что делом займется австрийский суд, поэтому наш клиент будет содержаться в этой тюрьме до вынесения приговора.

Либль подался вперед и, тронув водителя за плечо, попросил повернуть направо, к Центральному госпиталю.

– Теперь, раз уж заплачено, мы можем забросить и ваш багаж, – сказал он. – Я позволил себе несколько отклониться от маршрута, чтобы показать, где находится ваш друг, и дать возможность оценить серьезность его положения. Не хочу показаться бестактным, господин Гюнтер, но признаюсь, что я был против вашего приезда в Вену. Можно подумать, здесь нет толковых частных детективов! Я с успехом пользовался услугами многих из них, причем они знают Вену куда лучше, чем вы. Я надеюсь, вас не обидит моя откровенность. Вы ведь совсем не знаете города, не так ли?

– Я ценю вашу прямоту, доктор Либль, – сказал я, тем самым здорово погрешив против истины. – Вы правы, я не знаю города, никогда в жизни не был здесь. Однако позвольте и мне говорить прямо. Имея за плечами лет двадцать пять работы в полиции, я не особенно расположен обращать внимание на ваши умозаключения. Почему Беккер предпочел нанять именно меня вместо какого-нибудь местного сыщика – его ума дело. А вот что он готов щедро оплатить мои услуги – это факт. И давайте не будем обсуждать сейчас эту затею. Когда придет время вам отправиться в суд, я сяду вам на колени и буду расчесывать вам волосы, если пожелаете, но до этого момента вы будете листать ваши своды законов, а я – беспокоиться о том, что приготовить для спасения этого тупого ублюдка от карающей руки правосудия.

– Неплохо, – прорычал Либль. Подобие улыбки дрожало на его губах. – Правдивость вам к лицу. Как большинство юристов, я восхищаюсь людьми, которые верят в то, что говорят. Да, я высоко ценю прямолинейность других только лишь потому, что мы, юристы, хитрые бестии.

– Я думал, вы говорили достаточно откровенно.

– Чистой воды притворство, уверяю вас, – произнес он высокомерно.

Оставив мой багаж в уютном пансионе в восьмом округе американского сектора, мы отправились в контору Либля, которая располагалась во Внутреннем Городе. Как и Берлин, Вена была поделена между четырьмя властями, и каждая из них контролировала свой сектор. Исключение составлял Внутренний город, окруженный широким бульваром с гранд-отелями и дворцами, которые замыкали Кольцо. Эту территорию контролировали все четыре державы, патрули здесь были международными, четырехсторонними. Вена несколько пострадала от бомбежек, но по сравнению с Берлином выглядела опрятнее окон гробовой мастерской.

Наконец мы добрались до конторы, Либль отыскал дело Беккера, и я бегло просмотрел материалы.

– Самый весомый аргумент против господина Беккера – то, что ему принадлежит орудие убийства, – сказал Либль, передавая мне пару фотографий оружия, из которого был убит капитан Линден.

– "Вальтер-П-38", – сказал я, – с эсэсовской рукоятью. У меня был такой в конце войны. Они слишком шумные, но уж если научиться как следует спускать курок, то можно стрелять практически без промаха. Лично я предпочитаю «парабеллум». – Я вернул адвокату фотографии. – У вас есть какие-нибудь снимки от патологоанатома?

Либль с видимым неудовольствием передал мне конверт.

– Ничего они выглядят, когда их отмывают, – заметил я, просматривая фотографии. – Человека убивают выстрелом в лицо из оружия тридцать восьмого калибра, а он выглядит не хуже, чем после удаления родинки. Хорошо выглядит, сукин сын, что-то уж слишком хорошо. Пулю нашли?

– Посмотрите следующее фото.

Я кивнул, найдя нужный снимок, и подумал: «Не много же надо, чтобы убить человека».

– Полиция обнаружила в доме Беккера несколько коробок сигарет.

Тех самых, что были в здании старой студии, где застрелили Линдена.

Я пожал плечами.

– Он курит. Не понимаю, каким образом несколько пачек сигарет могут свидетельствовать против него.

– Хорошо, я объясню. Эти сигареты были украдены с табачной фабрики на Талиасштрассе – это совсем близко от студии. Вор использовал студию для хранения. Когда Беккер нашел тело Линдена, он прихватил несколько коробок.

– Очень похоже на Беккера, – вздохнул я. – У него всегда были длинные руки.

– Но теперь-то речь идет о длине его шеи. Думаю, излишне напоминать вам, господин Гюнтер, что его дело тянет на высшую меру наказания.

– Можете напоминать сколько угодно, господин адвокат. Скажите, а кто владел студией?

– "Дриттеманфильм и Зендераум ГМБХ^[422]". По крайней мере, именно так было записано полное наименование фирмы при регистрации. Но никто не помнит, чтобы на этой студии отсняли хотя бы единственный фильм. При обыске помещения удалось отыскать лишь один старый проектор.

– Могу ли я сам осмотреть место происшествия?

– Я подумаю, это можно сделать. Если у вас есть еще вопросы, господин Гюнтер, оставим их до завтрашней встречи с господином Беккером. А пока мы должны выполнить две формальности, касающиеся вашего гонорара и затрат. Я на минутку покину вас, чтобы достать деньги из сейфа. – Он встал и вышел из комнаты.

Приемная Либля на Юденгассе находилась на втором этаже, над обувной мастерской. Когда он вернулся в контору с двумя пачками банкнотов в руках, я стоял у окна.

– Две тысячи пятьсот американских долларов наличными, как было условлено, – сказал он холодно, – и тысяча австрийских шиллингов на текущие расходы. Все остальное следует согласовывать с госпожой Браунштайнер – подругой господина Беккера. Оплату вашего проживания берет на себя адвокатская контора. – Он передал мне ручку. – Подпишите расписку, пожалуйста.

Я взглянул на бумагу и подписал.

– Хотелось бы встретиться с этой женщиной, а также повидать всех друзей Веккера.

– Как мне было сказано, она встретится с вами в пансионе.

Я убрал деньги и вернулся к окну.

– Могу ли я положиться на ваше благоразумие, если полиция заинтересуется происхождением этих долларов? Понимаете, закон о регулировании денежного обращения...

– Я не выдам вас, не беспокойтесь, – перебил я его. – А не прикарманить ли мне деньги, да и вернуться домой?

– Вы очень добры, – ответил он, протягивая мне пепельницу.

Наблюдая, как он раскуривает сигарету, я задумался о его, судя по всему, бурном прошлом, оставившем свой яшмовый след на некогда красивом лице. Его серые щеки затянули паутиной морщинки, похожие на морозные разводы на стекле. Нос, слегка сморщенный, как будто выражал неодобрение чьей-то неудачной шутке, а губы, очень красные и тонкие, складывались в ядовитую улыбку хитрой старой змеи, что усиливало впечатление от следов пережитого, оставленных годами и, похоже, в основном военным лихолетьем. Такая вот гравировка была на его лице. Вскоре он сам объяснил:

– Я провел в концлагере какое-то время. До войны состоял в Христианско-социалистической партии. Вы знаете, сегодня люди предпочитают не вспоминать о том, что здесь, в Австрии, к Гитлеру относились с большой симпатией. – Он слегка закашлялся, когда первые клубы дыма заполнили его легкие. – Очень хорошо, что союзные власти дали Австрии статус жертвы, а не участницы нацистской агрессии. Но это все чепуха, бюрократическая казуистика, господин Гюнтер, стоит лишь вспомнить, сколько австрийцев играли далеко не последнюю роль в организации гитлеровских преступлений. И теперь многие из них, и даже некоторые германцы, живут себе припеваючи в Вене. Как раз сейчас управление безопасности по Верхней Австрии расследует хищение бланков удостоверений личности из венской Государственной типографии. Так что для тех, кто хочет остаться здесь, всегда есть средства сделать это. Скажу больше: этим людям, этим нацистам нравится жить в моей стране. Пятьсот лет ненависти к евреям приучили их чувствовать себя здесь как дома.

Я говорю об этом, так как сам пифке^[423]. – Он примирительно улыбнулся. – И не удивляйтесь некоторой враждебности, с которой, вероятно, столкнетесь в Вене, – в наши дни австрийцы отвергают все немецкое. Они прямо-таки из кожи вон лезут, только бы быть австрийцами. Ваш акцент может напомнить некоторым венцам, что они семь лет были национал-социалистами, а этот неприятный факт большинство из них теперь предпочитают относить к разряду дурных снов.

– Спасибо, буду иметь в виду.

После встречи с Либлем я вернулся в пансион на Шкодагассе, где меня ждала записка от подруги Беккера, в которой та предупреждала, что заскочит около шести, чтобы лично удостовериться, хорошо ли я устроился. В пансионе «Каспиан» – а он оказался первоклассным уютным местечком – в моем распоряжении была спальня, к которой примыкали маленькая гостиная и ванная комната. Имелась даже крошечная веранда, где я мог бы прекрасно провести время, если бы приехал летом. В номере тепло и запасы горячей воды, казалось, неиссякаемы – вот роскошь-то!

– Ваши слова созвучны моим опасениям, о которых я говорил господину Беккеру. Но, во-первых, он убежден, что вы честный человек и если вам заплатили за работу, то вы обязательно выполните ее, поскольку не в ваших правилах надувать клиента.

– Я тронут. А во-вторых?

– Могу я говорить откровенно?

– Говорите, раз уж начали.

– Очень хорошо. Так вот, господин Беккер – один из самых опасных мафиози в Вене. Несмотря на его затруднительное положение, он не потерял своего влияния в скандально известных, я бы сказал, районах города. – Лицо Либля выражало страдание. – Я не хотел бы продолжать, рискуя создать у вас образ обыкновенного головореза.

– Ну что ж, звучит вполне искренне, господин адвокат. Спасибо.

Он подошел и встал рядом со мной возле окна.

– Что вы там рассматриваете?

– По-моему, за мной следят. Видите того человека?

– Того, что читает газету?

– Да. Уверен, я видел его на вокзале.

Либль достал очки из верхнего кармана и заложил дужки за старые, заросшие волосами уши.

– Не похож на австрийца, – сказал он наконец. – Что за газету он читает?

Я прищурился на мгновение:

– "Венский курьер".

– Во всяком случае, не коммунист. Возможно, американец, рядовой агент из Особого разведывательного отделения их военной полиции.

– Одетый в гражданское?

– Их больше не заставляют носить форму, по крайней мере в Вене. – Он снял и убрал в карман очки. – Смею заметить, слежка за вами будет обычным делом. Они не упустят случая узнать все о любом приятеле господина Беккера. Не исключено, что вас даже официально вызовут, чтобы задать кое-какие вопросы.

– Спасибо за предупреждение. – Я собирался было отойти от окна, но моя рука невольно задержалась на массивных жалюзи с крепкой поперечной задвижкой. – Прежде умели строить, не так ли? Это приспособление, похоже, способно сдержать целую армию.

– Не армию, господин Понтер, – толпу. Когда-то этот район считался сердцем гетто. В пятнадцатом веке – а дом построен именно тогда – нелишним было подстраховаться от неожиданного погрома. С тех пор мало что изменилось, вы согласны?

Я сел напротив, адвоката, закурил сигарету «Мемфис» из запасов Порошина и передал пачку Либлю. Он взял одну сигарету и осторожно спрятал в портсигар. Мы дурно начали наше дело, и пришла пора наладить отношения.

– Оставьте пачку себе, – сказал я ему.

Я еще не успел вылезти из ванны, чрезмерную длительность пребывания в которой не оправдал бы даже Марат, когда в дверь гостиной постучали. Взглянув на свои наручные часы, я присвистнул: да уже почти шесть. Быстро накинув пальто, я открыл дверь.

Передо мной стояла худенькая молодая женщина со сверкающими глазами, по-детски пухлыми розовыми щеками и темными волосами, которых едва ли касалась расческа. Ее белозубая улыбка слегка померкла, когда она увидела мои босые ноги.

– Господин Понтер? – спросила она в замешательстве.

– Госпожа Тродл Браунштайнер?

Она кивнула.

– Входите. Боюсь, я задержался в ванной дольше, чем следовало, но последний раз я видел горячую воду, когда вернулся из советского трудового лагеря. Присядьте, пока я надену на себя что-нибудь.

Вернувшись в гостиную, я застал Тродл возле столика у двустворчатого французского окна – она разливала водку, которую принесла с собой, в два стакана. Затем подала мне один из них, и мы сели.

– Добро пожаловать в Вену, – сказала она. – Эмиль предупреждал, чтобы я принесла вам бутылку. – Она толкнула ногой свою сумку, стоящую на полу. – На самом деле я принесла две. Они провисели весь день за окном госпиталя, так как водка хороша холодная. Мне не нравится водка ни в каком Другом виде.

Мы чокнулись и выпили, еще раз звякнув стаканами, когда ставили их на стол.

– Надеюсь, вы здоровы? Вы упомянули о госпитале.

– Я работаю медсестрой в Центральном, он недалеко отсюда, нужно лишь немного пройти вверх по улице. Отчасти поэтому я и заказала вам номер именно в этой гостинице. Но еще и потому, что хорошо знаю владелицу, госпожу Блум-Вайс, – она была подругой моей матери. Кроме того, я полагала, что вы предпочтете остановиться ближе к Кольцу и к тому месту, где убили американского капитана. Это на Детергассе, за Венским кольцом, в Гюртеле^[424].

– Место идеально подходит. По правде говоря, здесь гораздо удобнее, чем у меня дома, в Берлине. Там все куда сложнее. – Я вновь наполнил стаканы. – Расскажите мне, что вы знаете обо всем происшедшем.

– Я не смогу ничего добавить к тому, что сообщил вам доктор Либль, и к тому, о чем расскажет завтра утром Эмиль.

– А как идут предпринимательские дела Эмиля?

Тродл Браунштайнер застенчиво улыбнулась и едва слышно хихикнула:

– Я плохо разбираюсь в его делах.

Заметив пуговицу, болтающуюся на одной ниточке, она оторвала ее от борта кримпленового плаща и спрятала в карман. Эта женщина напомнила мне тонкий кружевной платок, нуждающийся в стирке.

– Знаете, я спокойно отношусь к такому явлению, как черный рынок. Я работаю медсестрой и, честно признаюсь, воровала лекарства. Практически всем девушкам рано или поздно приходится делать это. Выбора нет: либо продавать пенициллин, либо свое тело. Полагаю, мы счастливы тем, что еще мечтаем что-то продавать. – Она повела плечами и проглотила свою порцию водки. – Страдания и смерть людей, на которые мы вдоволь нагляделись, воспитали у нас не слишком трепетное отношение к закону и порядку. – Она рассмеялась, как бы извиняясь. – Деньги – нехорошая штука, если вы не знаете, как их тратить. Боже, сколько стоят все эти Круппы? Наверное, миллиарды. Но один из них сидит в сумасшедшем доме здесь, в Вене.

– Вам совершенно незачем, – сказал я, – оправдываться передо мной.

Но, видимо, ей было необходимо оправдаться перед собой. Тродл подобрала под себя ноги, по-домашнему устроившись в кресле. Ее, казалось, ничуть не заботило то, что я мог видеть верх ее чулок, подвязки и часть гладких белых бедер.

– Что тут поделаешь, – сказала она, покусывая ноготок, – если все покупки любой житель Вены делает на черном рынке в Рессел-парке. Именно там и находится центр такого рода торговли.

– В Берлине таким местом являются Бранденбургские ворота и площадь перед Рейхстагом, – сказал я:

– Смех, да и только. – Она озорно хихикнула. – Представляю, какой в Вене разразился бы грандиозный скандал, устрой кто-нибудь нечто подобное у здания Парламента.

– Не забывайте, что у вас есть парламент, а союзники здесь всего лишь в качестве наблюдателей. В Германии же они действительно правят.

Она одернула юбку, прикрыв нижнее белье.

– Я этого не знала, но в этой стране все равно разразился бы скандал, есть парламент или его нет. Австрийцы невероятно лицемерны. Казалось бы, они должны проще и терпимее относиться к подобным вещам... Черный рынок существует здесь со времен Габсбургов. Товаром тогда, конечно, были не сигареты, а почести и покровительство. Личные связи по-прежнему все еще много значат.

– Так вот о связях... Скажите, а как вы познакомились с Беккером?

– Он раздобыл некоторые бумаги для моей подруги, медсестры в больнице, а мы украли немного пенициллина для него. Тогда это кое-чего стоило. Незадолго до этого умерла моя мать. – Ее яркие глаза расширились, будто она пыталась постичь что-то. – Она бросилась под трамвай.

Вымученная улыбка, смущенный смех... Тродл научилась сдерживать свои чувства.

– Моя мать, Берни, была настоящей австриячкой венского типа. Мы всегда кончаем жизнь самоубийством, видите ли. У нас, поди ж ты, такой стиль жизни. А Эмиль... Знаете, он оказался очень добрым и веселым, сумел развеять мое горе... Ведь у меня больше никого нет. Отец погиб во время бомбежки, а брат – в Югославии участвует в партизанской войне. Не знаю, что бы со мной стало, не встреть я Эмиля. Если с ним что-то произойдет... – Тродл крепко сжала губы, как бы боясь ненароком напророчить беду своему возлюбленному. – Вы ведь постараетесь для него? Эмиль считает вас единственным человеком, которому он может доверить найти спасительную соломинку, своим последним шансом.

– Сделаю все, что в моих силах, Тродл, можете положиться на меня. – Я прикурил сразу две сигареты и передал одну ей. – Признаюсь, я обвинил бы собственную мать, застав ее с пистолетом в руках над телом убитого. Я поверил в историю Беккера по единственной причине: его положение почти безнадежно, причем это его собственная оценка. Возможно, для вас не будет ничего удивительного, но я потрясен.

Вы только взгляните на кончики моих пальцев. Они слишком коротки для святой ауры. А шляпа вон там, на серванте? Я не святой, и если ваш друг хочет, чтобы я вызволил его из камеры смертников, он должен дать мне какую-нибудь зацепку, иначе за это шоу я не дам и ломаного гроша.

Глава 12

Самый суровый приговор выносит человеку его собственное воображение: перспектива юридически обоснованного наказания и тем более смертной казни становится пищей для размышлений самого изощренного мазохистского толка, по сравнению с которыми даже само наказание покажется детской забавой. И действительно, одна только мысль о том, как уходит из-под ног опора, как натянувшаяся веревка не дает ногам дотянуться до земли, сводит с ума. Человек не может уснуть, сердце его разрывается от боли, которую причиняет разум. Даже самому глупому, лишенному воображения субъекту достаточно покрутить головой и послушать хруст позвонков, чтобы в глубине желудка ощутить ужас повешения.

Поэтому я не был удивлен, когда увидел лишь жалкое подобие прежнего Беккера. Мы встретились в маленькой, скупо обставленной комнате для свиданий тюрьмы в Россауерлэнде.

Войдя в комнату, Беккер сначала потряс мне руку, а затем повернулся к охраннику, стоящему в дверях.

– Эй, Пепи, – сказал он весело, – ты не возражаешь? – Затем, достав из кармана рубашки пачку сигарет, бросил ее через комнату.

Охранник, звавшийся Пепи, поймал пачку и взглянул на этикетку. – Перекури за дверью, хорошо?

– Ладно, – согласился Пепи и вышел.

Беккер довольно кивнул, когда мы втроем уселись вокруг стола, привинченного к желтой кафельной стене.

– Не беспокойтесь, – сказал он доктору Либлю. – Все охранники здесь не гнушаются подачками. Не то что в Штифтсказерне, смею вас уверить. Никого из чертовых янки не подмажешь. Этим ублюдкам ничего не надо, все могут достать сами.

– Вы говорили мне, – напомнил я и достал сигарету.

Либль отрицательно качнул головой, когда я предложил ему одну.

– Они от вашего друга Порошина, – объяснил я, пока Беккер вытягивал для себя сигарету из пачки.

– Стоящий парень, правда?

– Фрау Беккер считает его вашим шефом.

Беккер прикурил сам, дал мне огня и выпустил облачко дыма над моим плечом.

– Вы говорили с Эммой? – спросил он, но в его голосе не прозвучало удивления.

– Если не считать абсолютно для меня не лишних пяти тысяч, то она – самая веская причина, по которой я здесь, – сказал я. – Поговорив с ней, я решил: окажу вам помощь, какую только смогу. Эта женщина убеждена, что ваша карта бита.

– Жестоко ненавидит меня, да?

– Как старую болячку.

– Ну, она права, я полагаю.

Он вздохнул, тряхнул головой и глубоко затянулся. Сигарета догорела и потухла. Какое-то мгновение он пристально смотрел на меня, его налитые кровью глаза ярко поблескивали сквозь пелену дыма. Через несколько секунд он откашлялся и, улыбнувшись, сказал:

– Валяйте, спрашивайте.

– Хорошо. Это вы убили капитана Линдена?

– Бог свидетель, нет. – Он рассмеялся. – Я могу идти, сэр? – горько пошутил он и сделал еще одну отчаянную затяжку. – Вы не верите мне, не так ли, Берни?

– Ваше положение было бы куда лучше, если бы вы лгали. Я вам верю в этом смысле. Но поскольку я разговаривал с вашей подругой...

– Вы видели Тродл? Хорошо. Она прекрасная девушка, не так ли?

– Вы правы, и знаете, на мой взгляд, одному только Богу известно, что она нашла в вас.

– Она любит поболтать со мной после обеда. Именно поэтому ей не верится, что меня заперли здесь – не хватает наших бесед у горящего камина о Витгенштейне. – Улыбка исчезла с его лица; потянувшись через стол, он сжал мой локоть. – Послушайте, вы должны вытащить меня отсюда, Берни. Пять тысяч – это лишь задаток. Докажите мою невиновность, и я утрою гонорар.

– Мы оба знаем: это будет нелегко.

Беккер не понял.

– Деньги не проблема. У меня куча денег. В Герналсе в гараже припаркована машина, в ней тридцать тысяч долларов. Они ваши, только вытащите меня!

Либль недовольно поморщился: его клиент совсем, похоже, утратил деловую хватку.

– Господин Беккер, как ваш адвокат я вынужден возразить. Это не способ...

– Заткнитесь! – взбесился Беккер. – Когда мне понадобится ваш совет, я обращусь к вам.

Либль дипломатично пожал плечами и откинулся на спинку стула.

– Послушайте, о премии поговорим, когда вы выйдете отсюда. Денег достаточно, вы уже и так хорошо заплатили мне. Я имею в виду не деньги. Мне нужны сейчас хоть какие-нибудь ниточки. Расскажите-ка о господине Кениге, причем все до мельчайших подробностей: где вы с ним познакомились, как он выглядит и пьет ли он кофе со сливками или без... Хорошо?

Беккер кивнул и затоптал окурок на полу. Он нервно сжал и разжал пальцы. Похоже, ему слишком часто приходилось рассказывать эту историю.

– Ладно, дайте сообразить... Я познакомился с Гельмутом Кенигом в «Коралле». Это ночной клуб в девятом округе на Порцеллангассе. Он первым подошел, представился, сказал, что наслышан обо мне, и предложил выпить. Я не отказался. Мы говорили о всяких пустяках. О войне, моем пребывании в России, службе в уголовной полиции перед тем, как я, так же как и вы, оказался в СС. Только вы вовремя смылись. Не так ли, Берни?

– Не отвлекайтесь, не теряйте нити.

– Ну, он объяснил, что якобы слышал обо мне от своих друзей, от кого – не уточнил. У него были какие-то делишки – постоянные поставки через зеленую зону, – и он хотел, чтобы я их пропихнул. Деньги наличными, и никаких вопросов. Все просто: я должен был забирать небольшой пакет из одной конторы здесь, в Вене, и передавать его в другую контору – в Берлине. Но каждый раз я вез грузовик сигарет, а если бы меня поймали, то, скорее всего, они бы даже и не заметили посылку Кенига. Сначала я подозревал, что это наркотики, но однажды вскрыл посылку. Там было всего лишь несколько папок: партийные и армейские документы, документы СС. В общем, старый хлам. Я не мог понять, что же такого в них ценного.

– В посылках всегда были только папки?

Он кивнул.

– Капитан Линден работал на американский Архивный центр в Берлине, – объяснил я. – Он охотился за нацистами. Из этих документов вы не запомнили какие-нибудь имена?

– Берни, да какие-то, по-моему, мелкие сошки – капралы СС и армейские финансовые чиновники. Уважающий себя охотник за нацистами просто вышвырнул бы такие документы. Этим парням нужна крупная добыча, вроде Бормана и Эйхмана, а не ничтожные винтики.

– Нет, эти документы наверняка были важны для Линдена. Тот, кто убил его, подстроил еще и смерть парочки сыщиков-любителей, которых капитан знал. Это еврейская чета, они уцелели в лагерях, собрались свести старые счеты и, похоже, напали на след. Я нашел их мертвыми несколько дней назад. Может быть, документы как раз им и предназначались, поэтому постарайтесь вспомнить хоть какие-нибудь имена.

– Конечно, как скажете, Берни. Я попытаюсь включить это в мой рабочий список.

– Вы сделаете это. А теперь продолжим разговор о Кениге. Как он выглядел?

– Дайте сообразить. Ему, на мой взгляд, около сорока. Хорошо сложен, темноволосый, с пышными усами, весит около девяноста килограммов, рост метр девяносто. Он носил дорогой твидовый костюм, курил приличные сигареты и всегда таскал с собой собаку – маленького терьера. Он австриец, это точно. Иногда с ним была девушка по имени Лотта. Не знаю ее фамилии, но работала она в клубе «Казанова». Смазливая сука, блондинка. Вот, пожалуй, и все, что я помню.

– По вашим словам, разговоры шли о войне. А он не говорил вам случайно, сколько наград получил?

– Да, говорил.

– Вы не поделитесь со мной?

– Я не думаю, что это имеет значение.

– Позвольте уж мне решать, что имеет значение. Ну, давайте, раскройте тайну, Беккер.

Он передернул плечами и уставился на стену.

– Насколько я помню, он рассказывал, что присоединился к Австрийской нацистской партии, когда она в тридцать первом была еще нелегальной. Позже ему грозил арест за расклеивание плакатов, и, чтоб его избежать, он удрал в Германию и поступил в Баварскую полицию в Мюнхене. В тридцать третьем он вступил в СС и прослужил там до окончания войны.

– В каком звании?

– Он не сказал.

– Не упомянул, где служил и в каком качестве?

Беккер отрицательно покачал головой.

– Не очень-то вы откровенничали друг с другом. О чем вы задумались, не о цене ли хлеба? Ну ладно. А что можете сказать о втором субъекте, о том, с кем Кениг приходил к вам домой, когда попросил следить за Линденом?

Беккер сжал виски.

– Я уже неоднократно пытался вспомнить его имя, но никак не могу. Как мне показалось, он был, скорее всего, офицером старшего состава. Очень чопорный, воспитанный, возможно, аристократ. Возрастом также около сорока лет, высокий, худощавый, слегка лысеющий, гладко выбрит. Одет в куртку в стиле Шиллера с клубным галстуком. – Он встряхнул головой. – Я не очень-то разбираюсь в клубных галстуках, возможно, мужской клуб, точно не скажу.

– А как выглядел человек, которого вы видели выходящим из студии, где был убит Линден?

– Расстояние было слишком велико, чтобы как следует разглядеть. Ну, небольшого роста, коренастый, одет в черное пальто и шляпу. И; знаете ли, очень спешил.

– Держу пари, что спешил, – сказал я. – Рекламное агентство «Рекло и Вербе Централе» находится на Мария-Хильфер-штрассе, не так ли?

– Находилось, – сказал Беккер. – Агентство закрылось вскоре после моего ареста.

– В любом случае расскажите мне об этом заведении. Вы там видели только Кенига?

– Нет. Обычно это был Абс, Макс Абс. Мужчина с такой, знаете ли, академической наружностью: бородка клинышком, маленькие очки. – Беккер угостился еще одной сигаретой из моей пачки. – Существует одно обстоятельство, о котором я намеревался непременно вам рассказать. Во время одного из своих визитов я слышал, как Абс разговаривал по телефону с неким Пихлером, каменотесом. Возможно, Абс недавно хоронил кого-то. Я подумал, что, может быть, вам удастся разыскать этого Пихлера и выяснить, где найти Абса. Кстати, в какое время вы сегодня пойдете на похороны Линдена?

– В двенадцать часов, – сказал Либль.

– Я полагаю, стоит сходить, Берни.

– Вы клиент, исполнять ваши пожелания – моя обязанность, – сказал я.

– Посмотрите, не появится ли на кладбище кто-нибудь из друзей Линдена. И конечно же Пихлер. Большинство венских каменотесов держат свои мастерские вдоль стены Центрального кладбища, поэтому найти его не составит большого труда. Возможно, вам удастся узнать, не оставил ли Макс Абс свой адрес, когда заказывал надгробие.

Мне не особенно нравилось слушать, как Беккер расписывает мою утреннюю работу, но рассмешить его оказалось не так уж и сложно.

Перед лицом смертного приговора человек вправе требовать определенной снисходительности от своего частного детектива. Особенно, когда деньги уплачены. Поэтому я согласился.

– Почему бы и нет? Люблю хорошие похороны. – Затем я встал и прошелся по камере, как будто сам боялся оказаться за решеткой. Может быть, он привык к этому больше, чем я? – Есть одна вещь, которая ставит меня в тупик, – сказал я после минутного задумчивого хождения.

– В чем дело?

– Доктор Либль говорил мне, что вы не лишены влияния и друзей в городе.

– Вы в точку попали.

– Ну, тогда почему же никто из ваших так называемых друзей не пытался найти Кенига? Или хотя бы его подружку Лотту?

– А с чего вы взяли, что они не пытались?

– Вы собираетесь играть в молчанку или я должен дать вам шоколадку, чтобы развязать язык?

Голос Беккера теперь звучал умиротворяюще:

– Берни, еще точно неизвестно, что произошло, поэтому я не хочу, чтобы у вас сложилось превратное мнение обо всем деле. Нет смысла предполагать, что...

– Давайте-ка без церемоний рассказывайте, что случилось.

– Хорошо. Парочка моих парней, знающих свое дело, навели справки о Кениге и его девчонке. Они проверили несколько ночных клубов. И... – поморщился он, – в общем, они исчезли. Возможно, надули меня или просто смылись.

– Не исключено, что закончили так же, как и Линден, – предположил я.

– Кто знает? Но именно поэтому вы здесь, Берни. Вам я могу доверять. Одно то, как вы повели себя в Минске, чего стоит! Вы не позволите повесить невиновного. – Он многозначительно улыбнулся. – Не могу поверить, что я единственный прибегаю к помощи человека вашей квалификации.

– Все будет в порядке, – быстренько прервал я его. Терпеть не могу лесть во всех ее проявлениях, да еще от людей типа Эмиля Беккера. – Знаете ли, возможно, вы действительно заслуживаете смертной казни, – добавил я. – Допустим, вы и не убивали Линдена, но на вашей совести много других загубленных жизней.

– Поверьте, я просто не видел выхода, до тех пор пока не стало слишком поздно. Вы оказались достаточно умны, чтобы выйти из игры, когда еще был выбор. Я – не вы. У меня никогда не было шанса. Либо подчиняйся приказам, либо предстань перед военным трибуналом и расстрельной командой. Мне не хватило решимости изменить ход событий.

Я тряхнул головой. Зачем эта исповедь? Мне-то все равно.

– Возможно, вы правы, – произнес я вслух.

– Вы знаете, что я прав. Война – жестокая штука, Берни. – Он потушил сигарету и встал. Теперь мы оказались лицом к лицу в углу, где я стоял. Он понизил голос, как будто не желал, чтобы Либль слышал: – Послушайте, я знаю, что это опасная работа. Но только вам под силу ее выполнить. Необходимо, чтобы все было сделано тихо, тайно, именно в вашем стиле. Вам нужен ствол?

Я не взял с собой пистолет, который забрал у убитого русского в Берлине, не желая рисковать, пересекая границу с оружием. Я сомневался, что в порошинской посылке с сигаретами окажется что-либо подобное, поэтому сказал:

– Как вы считаете нужным. Это ваш город.

– На мой взгляд, иметь его вам необходимо.

– Хорошо, – согласился я. – Но, ради Бога, он должен быть чистым.

Когда мы вышли из тюрьмы, Либль саркастически улыбнулся:

– Что у вас за тайны? Говорили о стволе, я полагаю?

– Да, исключительно из предосторожности.

– Лучшая предосторожность для вас в Вене – это держаться подальше от русского сектора. Особенно в позднее время.

Я проследил за взглядом Либля. Через дорогу, на другой стороне канала, на утреннем ветерке реял красный флаг.

– Известно несколько случаев похищения людей в Вене – это дело рук Иванов, – объяснил он. – Они хватают кого ни попадя под видом американского шпиона и не возвращают, пока им не сделают уступки на черном рынке, действующем вне пределов русского сектора, причем плюют на какие бы то ни было законы. Они, например, вытащили из собственного дома одну женщину, завернув ее в ковер, точно Клеопатру.

– Хорошо, я буду осторожен, но беспомощно на кол не упаду, будьте уверены, – сказал я. – Да, а как добраться до Центрального кладбища?

– Оно в британском секторе, и вам следует ехать от Шварценбергплац, да, только на вашем плане города она названа Сталинплац. Вы не обознаетесь: там огромная статуя советского солдата-освободителя, которого мы, венцы, называем неизвестным мародером.

Я рассмеялся:

– С удовольствием посмотрю, господин доктор. Мы потерпели поражение в войне, но Небеса помогут нам с новым освобождением.

Глава 13

«Город остальных жителей Вены» – так называла кладбище Тродл Браунштайнер. И ее слова не были преувеличением. Центральное кладбище превосходило по масштабам несколько известных мне городов, и к тому же выглядело гораздо богаче. Среднего достатка австриец не мог обойтись без надгробного камня так же, как, к примеру, без посещения любимого кафе. Здесь я впервые понял, сколь процветает похоронный бизнес. Казалось, что в городе нет настолько бедных людей, которые не могли бы позволить себе приличный кусок мрамора. Чего тут только не было: клавиатура рояля, вдохновленная муза, вступительные такты знаменитого вальса – для венских мастеров, похоже, не существовало понятия «безвкусица». Они готовы были воплотить в камне любую претенциозную басню или преувеличенную аллегорию по желанию заказчика. Огромный некрополь отражал даже религиозные и политические разногласия живых, будучи поделен на еврейские, протестантские и католические части, не говоря уже об участках, принадлежащих четырем державам-победительницам.

В часовне такой величины, что своими размерами она могла претендовать на звание первого чуда света, где и проходило отпевание Линдена, службы отправлялись одна за другой, и я обнаружил, что разминулся с похоронной процессией капитана всего на несколько минут.

Я без труда заметил маленький кортеж, медленно продвигавшийся по заснеженному парку к французскому сектору, где католик Линден должен был обрести последнее пристанище. Но для идущего пешком человека догнать его оказалось нелегко, к тому времени, когда я подошел, дорогой гроб уже медленно опускали в темно-коричневую могилу, подобно тому как резиновую лодку спускают в грязную воду гавани.

Родные Линдена, сцепив руки наподобие полицейских при разгоне демонстрации, стоически переносили свое горе, точно намеревались удостоиться за это медали.

Парадно одетый отряд почетного караула поднял свои винтовки и прицелился в падающий снег. Когда они дали залп, мной овладело неприятное ощущение. Я будто снова оказался в Минске. Вот еду в штаб-квартиру и вдруг останавливаюсь, привлеченный звуком выстрелов; взобравшись на насыпь, вижу шестерых мужчин и женщин, стоящих на коленях у края общей могилы, доверху заполненной многочисленными телами. Некоторые были еще живы. Позади обреченных людей – отряд СС под командованием молодого полицейского офицера. Звали его Эмиль Беккер.

– Вы его друг? – прервал мои воспоминания мужчина, американец, остановившийся позади меня.

– Нет, – ответил я, – подошел на звук оружейной стрельбы, как-то, знаете ли, непривычно в таком месте.

Я понятия не имел, присутствовал ли этот американец на похоронах или он шел за мной от часовни, но на человека, караулившего меня около офиса Либля, он был не похож. Я указал на свежую могилу:

– Скажите, а кого похоронили?

– Парня по имени Линден.

Немецкий не был родным языком для моего собеседника, поэтому, может, я и ошибался, но мне показалось, что в голосе американца отсутствовал даже намек на какие-либо эмоции.

Не обнаружив среди присутствующих на похоронах никого, хотя бы отдаленно напоминавшего Кенига – в общем-то, я и не ожидал его здесь увидеть, – я тихо пошел прочь, к своему удивлению обнаружив, что американец идет рядом со мной.

– Все-таки для живых гораздо легче думать о кремации, – сказал он. – Чего стоят, согласитесь, ужасные предположения о том, как подвергнется гниению любимое существо. Они не дают покоя с настойчивостью солитера. Смерть сама по себе достаточно гнусное явление, чтобы еще позволять червякам кормиться за ее счет. Я-то, уж поверьте, знаю: похоронил обоих родителей и сестру. Но эти люди – католики. Они не хотят упустить свой шанс на воскрешение. Как будто Господь намерен беспокоиться по поводу, – взмахом руки он обвел кладбище, – всего этого. А вы католик?

– Иногда, – сказал я. – Когда тороплюсь на поезд или стараюсь протрезветь.

– Линден, бывало, молился Святому Антонию, – заметил американец. – Полагаю, он – покровитель заблудших душ.

«Интересно, он что, пытается говорить загадками», – подумал я и ответил:

– Я ему никогда не молюсь.

Вслед за мной он вышел на дорогу, которая вела к часовне. Это была длинная аллея, обсаженная безжалостно подрезанными деревьями, и комочки снега в развилках похожих на канделябры ветвей напоминали огарки оплывших поминальных свечей.

Указывая на одну из припаркованных машин, «мерседес», он спросил:

– Вас не подвезти в город? У меня здесь машина.

Я действительно был неважным католиком. Убийство людей, пусть даже и русских, – огромный грех, и его не так-то просто объяснить Создателю. Тем не менее мне вовсе не нужно было обращаться за советом к Святому Михаилу, покровителю полицейских, чтобы распознать сотрудника военной полиции.

– Вы можете подбросить меня до главных ворот, если хотите, – услышал я собственный ответ.

– Конечно, залезайте.

На похороны и их участников он уже не обращал никакого внимания. Теперь его интересовало новое лицо, то бишь я. Возможно, во мне он увидел человека, способного пролить хоть какой-то свет на кромешную тьму всего этого запутанного дела. Интересно, что бы он сказал, узнай о том, сколь мои намерения совпадают с его собственными и что в первую очередь из-за эфемерной надежды на подобную встречу я и пришел на похороны Линдена.

Американец ехал медленно, как будто двигался в похоронном кортеже, без сомнения надеясь протянуть время, чтобы узнать, кто я и почему оказался возле могилы Линдена.

– Меня зовут Шилдс, – начал он. – Рой Шилдс.

– Бернхард Гюнтер, – ответил я, решив его не дразнить.

– Вы из Вены?

– Нет, я родился в другом месте.

– А где?

– В Германии.

– Я сразу усомнился, что вы австриец.

– Герр Линден, – спросил я, сменив тему, – был вашим близким другом?

Американец засмеялся и отыскал сигареты в верхнем кармане своей спортивной куртки.

– Линден? Да я его вообще не знал.

Он вытащил зубами сигарету, а затем передал пачку мне.

– Его убили несколько недель назад, и мой шеф счел нелишним, чтобы я представлял наш отдел на похоронах.

– А какой отдел вы имеете в виду? – спросил я в полной уверенности, что знаю ответ.

– Международный патруль. – Прикурив сигарету, он передразнил манеру американских радиодикторов: «Для вашей безопасности звоните А29500». Затем он передал мне книжечку спичек с рекламой клуба «Зебра». – Напрасно, по-моему, потратил драгоценное время, проделав весь этот путь сюда.

– Не так уж и далеко, – парировал я и добавил: – Наверное, ваш шеф предполагал, что здесь, на кладбище, может появиться убийца.

– Да нет, черт побери! – рассмеялся он. – Этот парень уже в тюрьме. Просто наш шеф, капитан Кларк, из тех, кто любит до мелочей соблюдать протокол. – Шилдс свернул на юг, к часовне. – Господи, – пробормотал он, – ну и местечко! Смахивает на какое-то дурацкое футбольное поле. Знаете, Гюнтер, дорога, с которой мы только что свернули, длиной почти в километр, и причем прямая как стрела. Я заметил вас, когда вы еще были в паре сотен метров от похоронной процессии Линдена, и подумал: «Этот человек торопится присоединиться к нам». – Он будто усмехнулся своим мыслям. – Я прав?

– Мой отец похоронен недалеко от могилы Линдена. Но, добравшись туда и увидев военных, ярешил вернуться позже, когда будет поспокойнее.

– Вы проделали весь этот путь и не принесли венок?

– А вы принесли?

– Конечно, принес. Он обошелся мне в пятьдесят шиллингов.

– Обошелся вам или вашему отделу?

– Мы вообще-то пускали шапку по кругу.

– И после этого вы спрашиваете меня, почему я не принес венка?

– Да ладно, Гюнтер, – засмеялся Шилдс. – Все вы замешаны в каком-нибудь жульничестве: либо вымениваете шиллинги на доллары, либо торгуете сигаретами на черном рынке. Знаете, я иногда думаю, что австрийцы, нарушая закон, получают куда больше, чем мы.

– Это оттого, что вы полицейский.

Мы миновали главные ворота на Симмерингер Хауптшрассе и остановились напротив трамвайной остановки, где уже несколько человек прицепились в поручням переполненного трамвая, словно выводок голодных поросят к брюху свиньи.

– Так вы действительно не хотите, чтобы я вас подбросил? – спросил Шилдс.

– Нет, спасибо. У меня тут дело к каменотесам.

– Ну что ж, это ваши похороны, – сказал он с ухмылкой и умчался прочь.

Я пошел вдоль высокой кладбищенской стены, где, казалось, обосновались все венские рыночные цветочницы и каменотесы. Вскоре меня остановила старая женщина жутковатого вида. Она протянула восковую свечку и спросила, не найдется ли у меня огня.

– Вот, пожалуйста, – сказал я, протягивая ей шилдсовские спички.

Когда она попыталась оторвать только одну, я сказал, что она может взять всю книжечку.

– Мне нечем заплатить вам за нее, – ответила женщина с искренним сожалением.

Я точно знал: мы с Шилдсом непременно встретимся снова, так же как можно быть уверенным, что человек, ожидающий поезд, непременно посмотрит на часы. Но как же я хотел, чтобы он оказался рядом со мной именно в этот момент и я мог бы показать ему австрийскую женщину, которая не в состоянии заплатить за спички, не говоря уже о венке стоимостью в пятьдесят шиллингов.

* * *

Господин Йозеф Пихлер оказался типичным австрийцем, меньше и тоньше среднего немца, с бледной, нежной на вид кожей и редкими, какими-то недоразвившимися усами. Виноватое выражение на его вытянутом, точно собачья морда, лице придавало ему вид человека, изрядно перебравшего чересчур молодого вина, которое австрийцы, по-видимому, считали пригодным для питья. Когда я увидел его, он стоял в своем дворе, сравнивая набросок надгробия с уже выполненной в камне работой.

– Да благослови вас Господь! – угрюмо сказал он мне вместо приветствия.

Я ответствовал в том же духе.

– Вы господин Пихлер – прославленный скульптор? – спросил я, вспомнив утверждение Тродл, что у жителей Вены прямо-таки страсть к помпезности, титулам и лести.

– Да, – ответил он с изрядной долей гордости в голосе. – Может быть, галантный джентльмен хочет сделать заказ? – Он говорил так, будто был по меньшей мере хранителем художественной галереи на Доротеергассе. – Взгляните на этот прекрасный надгробный камень. – Он указал на большую плиту отполированного черного мрамора, на которой золотом были выведены имена и даты. – Желаете что-нибудь мраморное? Высеченную из камня фигуру? Может быть, статую?

– Честно говоря, я еще не решил окончательно, господин Пихлер. Я слышал, недавно для моего приятеля, доктора Макса Абса, вы создали прекрасный памятник. Он был так восхищен им, что мне захотелось узнать, не могли бы вы сделать что-нибудь похожее и для меня?

– Да, я, кажется, помню герра доктора. – Пихлер снял шляпу и почесал макушку, покрытую седыми волосами. – Но памятник... Вы не напомните, что это был за памятник? Хотя бы некоторые детали.

– К сожалению, я знаю лишь одно: мой друг был им восхищен.

– Ну, ничего, не важно. Не соизволит ли достопочтенный джентльмен зайти завтра, к тому времени я, наверное, смогу найти описание. Позвольте мне объяснить. – Пихлер показал мне карандашный набросок памятника, предназначавшегося для умершего инженера городских трубопроводов и охраны природы, как следовало из надписи. – Взять хотя бы вот этого клиента, – начал он с увлечением растолковывать мне суть дела. – У меня есть чертеж с именем покойного и порядковым номером. Когда памятник будет готов, рисунок я подошью в книгу. Так что я для вас все узнаю, только сверюсь с моей книгой учета, где указано имя клиента. Но в данный момент я очень тороплюсь закончить эту работу, и, кроме того, – он красноречиво похлопал себя по животу, – я сегодня полумертв. – Извиняясь, он пожал плечами. – Вчера вечером немного... ну, вы понимаете. К тому же мне приходится работать без помощников.

Я поблагодарил его и оставил наедине с инженером городских трубопроводов и охраны природы. По-видимому, обладая известной долей тщеславия, нечто подобное можно сказать об одном из городских водопроводчиков. Интересно, какого титула удостаиваются посмертно частные детективы? Удерживая равновесие на ускользающей подножке трамвая, я старался отвлечься от мыслей о своем ненадежном положении, придумывая изысканные титулы для моей, прямо скажем, вульгарной профессии: «Практик уединенного мужского образа жизни»; «Не склонный к метафизике агент по расследованиям»; «Посредник, вопрошающий Растерянных и Озабоченных»; «Доверенный адвокат Перемещенных и Находящихся не на своем месте»; «Заказной искатель Грааля»; «Жаждущий истины». Больше всего мне понравился последний. Что же касается моего клиента, то пока не было ничего, что должным образом отражало бы смысл моей работы над почти проигрышным делом, которое могло отпугнуть даже самого догматичного толкователя Священного Писания.

Глава 14

Если верить путеводителям, жители Вены любят танцы почти так же страстно, как и музыку. Но ведь все эти книги были написаны еще до войны, и не думаю, чтобы их авторы провели хоть один вечер в клубе «Казанова» на Дорйтеергассе. Оркестр здесь играл так, что поневоле хотелось поскорее сбежать, а дурацкое топтание, претендовавшее на искусство, которому покровительствовала Терпсихора, напоминало движение бурого медведя в тесной клетке. Страсть можно было узреть, лишь глядя на шумно тающий лед в стакане с виски.

После часа, проведенного в «Казанове», я чувствовал себя столь же кисло, как евнух в ванне с девственницами. Порекомендовав себе успокоиться, я откинулся на спинку дивана в своей кабине, обитой красным бархатом и атласом, и с несчастным видом воззрился на палаточную драпировку потолка: последнее дело, если только я не хочу кончить так же, как двое друзей Беккера (что бы он там ни говорил, я не сомневался в том, что они мертвы), – это скакать по клубу, спрашивая завсегдатаев, знают ли они Гельмута Кенига или, может, его подружку Лотту.

До нелепого шикарный «Казанова» ни в коей мере не был похож на злачное место, которое какой-нибудь робкий ангелочек предпочел бы обходить стороной. У дверей не возвышались громилы в смокингах, в карманах посетителей вряд ли можно было найти что-нибудь более смертоносное, чем серебряная зубочистка, а официанты обслуживали вас с раболепием, достойным похвалы. И если Кениг больше не посещал это заведение, то вовсе не из боязни, что его карманы обчистят.

Мои мрачные размышления прервал голос:

– Он что, уже начал поворачиваться?

Девица была высокой, привлекательной, ее пышные формы могли бы украсить итальянскую фреску шестнадцатого века: совершенные груди, живот и зад.

– Потолок, – объяснила она, указав сигаретным мундштуком вверх.

– Да что-то никак.

– Тогда ты можешь пока купить мне выпить, – сказала она и села рядом со мной.

– А я начал беспокоиться, что ты уже не появишься.

– Знаю, но я девушка твоей мечты – и потому здесь.

Я подозвал официанта, и она заказала себе виски с содовой.

– Я, признаться, не любитель мечтать.

– Какая жалость! – Она пожала плечами.

– А о чем ты мечтаешь?

– Послушай, – сказала она, встряхнув длинными блестящими каштановыми волосами, – это Вена, здесь ни с кем нельзя делиться мечтами. Их могут истолковать как угодно, и знаешь, где можно оказаться?

– Звучит так многозначительно, будто тебе есть что скрывать.

– Ты тоже не слишком похож на рекламного агента. Большинству людей есть что скрывать, особенно в наши дни, и прежде всего то, что у них на уме.

– Ну, во всяком случае, не имя. Мое – Берни.

– Краткое от Бернхард? Как у собаки, которая спасает альпинистов?

– Приблизительно. Однако спасу я кого-нибудь или нет, зависит от того, много ли у меня с собой бренди, потому что, когда я нагружен, перестаю быть сознательным.

– В жизни не встречала сознательного мужчину. – Кивком она указала на мою сигарету. – Мне одну не дашь?

Я передал ей пачку и стал наблюдать, как она вставляет сигарету в мундштук.

– А ты так мне и не сказала, как тебя зовут, – заметил я, протягивая зажженную спичку.

– Вероника, Вероника Цартл. Очень рада познакомиться. Мне кажется, я тебя здесь раньше не видела. Говоришь, как пифке. Ты откуда?

– Из Берлина.

– Я так и думала.

– А что в этом плохого?

– Ничего, если тебе нравятся пифке. Но, знаешь, большинство австрийцев их терпеть не могут. – Она говорила медленно, нарочито растягивая слова, с тем деревенским акцентом, с которым тогда, казалось, говорила вся Вена. – Но мне они безразличны. Иногда меня саму принимают за пифке. Это потому, что я не хочу говорить, как все остальные. – Она захихикала. – Так забавно слушать какого-нибудь юриста или дантиста, который говорит, точно водитель трамвая или шахтер, чтобы его, не дай Бог, не приняли за немца. В основном они это делают в магазинах, чтобы все думали, что они имеют право на хорошее обслуживание. Попробуй сам, Берни, и увидишь, как к тебе сразу же станут относиться по-другому. Это совсем просто: говори, как будто ты что-то жуешь, и добавляй «еньк» ко всему, что бы ни сказал.

Умненький, например.

Официант вернулся с выпивкой для нее. Девушка капризно поморщилась:

– Безо льда...

Я бросил банкнот на серебряный поднос и не взял сдачу. Она вопросительно подняла брови.

– Должно быть, собираешься прийти сюда еще не раз, если даешь такие чаевые.

– Все-то ты замечаешь.

– Ну, в самом деле? Действительно, еще сюда собираешься?

– Может быть. А что, здесь всегда так? В этом славном местечке царит такое же оживление, как в пустом камине.

– Подожди, скоро битком будет набито, тогда ты захочешь, чтобы всё было как сейчас. – Потягивая виски, она откинулась на бархат позолоченного кресла. Ладонью вытянутой руки она гладила атласную, точно на пуговицах, обивку стен кабины. – Скажи спасибо, что здесь тихо, – заметила Вероника. – У нас есть шанс узнать друг друга. Совсем как у тех двоих. – Она многозначительно указала мундштуком на двух девушек, которые танцевали друг с другом. Безвкусно одетые, с несуразными пучками на голове, увешанные фальшивыми ожерельями, они походили на пару цирковых лошадей. Поймав взгляд Вероники, они заулыбались, а потом принялись нашептывать что-то сокровенное друг другу на ухо.

Наблюдая, как кружатся девицы, я поинтересовался:

– Ваши приятельницы?

– Не совсем.

– А их что... вместе?

Она пожала плечами.

– Ну, если только хорошо заплатишь. – Засмеявшись, она выпустила облачко дыма из своего дерзкого носика. – Просто ноги разминают.

– А кто та, что повыше?

– Ибола. По-венгерски означает «фиалка».

– А блондинка?

– Это Митци. – Вероника слегка сердито произнесла имя девушки. – Может, тебе хочется с ними поболтать? – Она достала пудреницу и стала придирчиво рассматривать помаду на своих губах в крошечном зеркальце. – В любом случае мне пора – мама будет беспокоиться.

– Не надо разыгрывать передо мной Красную Шапочку. Мы оба знаем, что твоя мама не станет возражать, если ты сойдешь с тропинки и пойдешь лесом. А что до тех искорок, так ведь мужчина вправе взглянуть в окно, не так ли?

– Конечно, но зачем прижиматься к нему носом? Тем более когда ты со мной?

– Послушай, Вероника, – сказал я, – да ты отчитываешь меня, будто сварливая жена. Честно говоря, именно такого рода речи прежде всего и толкают мужчин в подобные места. – Я улыбнулся, давая понять, что не сержусь. – А тут появляешься ты с металлическими нотками в голосе. Может показаться, что от чего ушел, к тому и пришел.

Она улыбнулась мне в ответ:

– Пожалуй, ты прав.

– Знаешь, сдается мне, что ты новичок в этом сладком занятии.

– Господи, – сказала она, и улыбка ее стала печальной, – а кто нет?

Не устань я так сильно, может, задержался бы в «Казанове» дольше и даже пошел бы домой с Вероникой. Вместо этого я вручил ей пачку сигарет за то, что она составила мне компанию, и условился встретиться здесь же завтра вечером.

Поздняя ночь – не лучшее время сравнивать Вену с любой другой столицей, за исключением, может, потерянной Атлантиды. Изъеденный молью зонтик остается открытым дольше, чем Вена. После нескольких стаканов Вероника объяснила мне, что австрийцы предпочитают проводить вечера дома, но если уж они решают прокутить всю ночь напролет, то начинают обычно рано – около шести или семи.

И действительно, назад в пансион «Каспиан» я плелся по пустынной улице, хотя было-то всего половина одиннадцатого, в сопровождении собственной тени и звука своих нетвердых шагов.

После наполненного гарью Берлина воздух Вены казался чистым, как песня птицы. Но ночь выдалась холодная, и, продрогнув, хотя был в пальто, я прибавил шагу. Мне не нравилась тишина, и я вспомнил предупреждение доктора Либля о советском пристрастии к ночным похищениям.

Пересекая площадь Героев в направлении Народного парка и находясь уже по ту сторону Кольца города Иосифа, я мысленно то и дело обращался к Иванам. Даже здесь, вдалеке от советского сектора, повсюду можно было заметить убедительные свидетельства их вездесущности. Императорский дворец Габсбургов был одним из многих общественных зданий в этом международно управляемом городе, который заняла Красная Армия. Над главным входом красовалась огромная красная звезда, в центре которой был профиль Сталина, а напротив – гораздо более тусклый профиль Ленина.

Когда я проходил мимо разрушенного Музея истории искусств, я почувствовал, что позади меня кто-то крадется, и этот «кто-то» старается держаться в тени, прячется за кучами булыжника. Я тотчас остановился и огляделся – никого. Вдруг примерно метрах в тридцати от меня, около статуи, от которой остался лишь торс – нечто подобное я как-то видел в морге, – послышался шорох, и несколько камешков скатилось с большой булыжной кучи.

– Вам что, одиноко? – Я выпил более чем достаточно, чтобы без тени смущения задавать подобный идиотский вопрос. Мой голос эхом отразился от стены разрушенного музея. – Если вы в музей, то мы уже закрылись. Бомбы, знаете ли, ужасные штуки. – Ответа не последовало, и я продолжил ерничать: – Если вы шпион, то вам везет. Это новый род занятий, особенно для жителей Вены. Вам не нужно верить мне на слово, мне сказал это один иван.

Все еще посмеиваясь про себя, я повернулся и пошел прочь, не дав себе труда посмотреть, следуют ли за мной, но, переходя через Мария-Хильфер-штрассе, я снова услышал шаги, когда остановился прикурить сигарету.

Любой, кто знает Вену, скажет вам, что я выбрал не самую короткую дорогу к Шкодагассе. Я и сам это знал. Но та моя ипостась, на которую, по-видимому, больше всего повлиял алкоголь, хотела узнать точно, кто за мной следит и почему.

Американский часовой, стоявший возле Штифтсказерне, явно продрог до смерти. Он внимательно следил за мной, пока я проходил мимо по другой стороне улицы, и я подумал, что, возможно, он даже узнал человека, сидевшего у меня на хвосте. Это наверняка его соотечественник из отдела специальных расследований военной полиции, в которой он и сам служит. Возможно, они вместе играли в бейсбол или в какую-нибудь другую игру, которой развлекались американские солдаты, когда не ели и не охотились за женщинами.

Взбираясь по склону широкой улицы, я поглядел налево и сквозь дверной проем увидел узкий проход в несколько ступенек, который, похоже, вел к прилегающей улице. Инстинктивно я нырнул в проход. Возможно, Вена и не могла похвастаться бурной и многообразной ночной жизнью, но она была идеальным местом для пешехода. Человек, ориентирующийся среди лабиринта улиц и руин и помнящий такие удобные переходы, запросто устроил бы даже самому ловкому полицейскому кордону погоню почище, чем Жан Вальжан, подумал я.

Впереди меня кто-то невидимый тоже шел по ступенькам, и, подумав, что мой «хвост» может принять эти шаги за мои, я прижался к стене и затаился в темноте.

Не прошло и минуты, как я услышал приближающийся топот. Потом шаги стихли в начале перехода. Видимо, мой преследователь раздумывал, безопасно или нет идти за мной. Услышав звук шагов другого человека, он решительно двинулся вперед.

Я вышел из тени и с такой силой ударил его в живот, что на мгновение заподозрил, как бы не пришлось нагибаться и собирать костяшки собственных пальцев, и, пока незнакомец лежал на ступеньках, хватая ртом воздух, я сорвал пальто с его плеч и связал ему руки. Пистолета при нем не оказалось, поэтому я выудил его бумажник из нагрудного кармана и достал удостоверение личности.

– "Капитан Джон Белински, – прочитал я вслух, – четыреста тридцатый отряд службы контрразведки Соединенных Штатов". Что такое? Ты – приятель мистера Шилдса?

Мужчина медленно сел.

– Пошел ты, капустник! – сказал он раздраженно.

– Тебе приказали следить за мной? – Я швырнул удостоверение ему на колени и обыскал другие отделения бумажника. – Знаешь, Джонни, попроси-ка лучше другое назначение. Такого рода дела у тебя плохо получаются. Я даже видывал танцующих стриптизеров, которые были не так заметны, как ты.

Ничего интересного в его бумажнике не оказалось: несколько долларов, австрийские шиллинги, билет в кино, почтовые марки, карточка на комнату из отеля Захера и фотография хорошенькой девушки.

– Закончили? – спросил он по-немецки.

Я бросил ему бумажник.

– Миленькая девочка, Джонни, – сказал я. – Ты за ней тоже следил? Может, нужно дать тебе мою фотографию? А на обороте написать адрес, чтобы легче было?

– Я... тебя, капустник...

– Джонни, – сказал я, двинувшись назад к Мария-Хильфер-штрассе, – спорим, ты говоришь это всем девчонкам!

Глава 15

Пихлер лежал под массивной каменной глыбой, словно какой-нибудь архаичный автомеханик из неолита, занятый починкой доисторической каменной оси, крепко зажав орудия своей профессии – молоток и зубило – в запыленных, испачканных кровью руках. Казалось, высекая надпись на черном камне, он на минуту остановился, чтобы перевести дух и разобрать слова, которые как бы выходили из его грудной клетки. Но ни один из каменотесов никогда не работал в таком положении, под таким углом к надписи. И никогда он не сможет вновь вдохнуть воздух, так как человеческая грудь хотя и достаточно крепкая клетка для нежных подвижных зверьков – сердца и легких, но ее ничего не стоит раздавить полированной мраморной глыбой в полтонны весом.

На первый взгляд все было довольно похоже на несчастный случай, но существовал один способ в этом удостовериться. Оставив Пихлера во дворе, там, где его и нашел, я вошел в его контору.

Я мало что помнил из его рассказа о принятой им системе учета. По мне, все эти прелести двойной бухгалтерии нужны не более чем пара старых галош. Но подобно любому, кто занимается собственным бизнесом, каким бы маленьким он ни был, я имел зачаточное представление о тех мелочах, в которых детали одной бухгалтерской книги должны совпадать с деталями другой. И не нужен был Вильям Рандольф Херст, чтобы понять: пихлеровские книги претерпели изменения, но не при помощи каких-нибудь бухгалтерских ухищрений – кто-то просто-напросто вырвал пару страниц. Сам собой напрашивался лишь один вывод: смерть Пихлера была чем угодно, но не несчастным случаем. Интересно, догадался ли его убийца вместе с соответствующими страницами из бухгалтерских книг похитить и набросок надгробного камня доктора Абса? Я вернулся во двор и, внимательно все осмотрев, через несколько минут обнаружил несколько пыльных папок, прислоненных к стене мастерской, находящейся в глубине двора. Я развязал первую папку и стал споро разбирать чертежи, совершенно не горя желанием быть кем-нибудь застигнутым за обыском владения человека, раздавленного насмерть и лежащего сейчас меньше чем в десяти метрах от меня. И, найдя наконец нужный эскиз, я бросил на него лишь беглый взгляд, потом свернул и положил в карман пальто.

В город я вернулся на трамвае и прямо возле конечной остановки зашел в кафе «Шварценберг», что на Кэртнерринг. Я заказал омлет с кофе, а затем расстелил на столе чертеж. Размером он был с развернутую газету, на копии заказа, прикрепленной в правом верхнем углу, четко виднелось имя клиента: Макс Абс. Надпись гласила: "Священной памяти Мартина Альберса, рожденного в 1899 году и убитого 9 апреля 1945 года. От любящей жены Лени и сыновей Манфреда и Рольфа «ГОВОРЮ ВАМ ТАЙНУ: НЕ ВСЕ МЫ УМРЕМ, НО ВСЕ ИЗМЕНИМСЯ. ВДРУГ, ВО МГНОВЕНИЕ ОКА, ПРИ ПОСЛЕДНЕЙ ТРУБЕ, ИБО ВОСТРУБИТ, И МЕРТВЫЕ ВОСКРЕСНУТ НЕТЛЕННЫМИ, А МЫ ИЗМЕНИМСЯ» Первое послание Коринфянам, глава 15:51 – 52.

На заказе Макса Абса был указан его адрес, но кроме факта, что доктор заплатил за памятник под именем человека, который был мертв, – зять, может? – и что памятник стал причиной смерти человека, сделавшего его, я ничего больше не узнал.

Официант, чьи седеющие вьющиеся волосы напоминали нимб, сияющий над лысеющей головой, вернулся с медным подносиком, на котором стояли тарелка с омлетом и стакан воды, по обычаю венских кафе подаваемой к кофе. Он взглянул на чертеж, прежде чем я успел его убрать, чтобы освободить место для подноса, и сказал с сочувственной улыбкой:

– "Благословенны скорбящие, ибо утешены будут".

Я поблагодарил его за подобные мысли, дав щедрые чаевые, и спросил его, откуда можно послать телеграмму, а затем – где находится Берггассе.

– Центральный телеграф на Барзеплац, – ответил он, – на Шоттенринг. А через пару кварталов оттуда на север – Берггассе.

Примерно час спустя, отослав телеграммы Кирстен и Нойману, я шел по Берггассе, пролегающей, как оказалось, между тюрьмой, где содержался Беккер, и госпиталем, в котором работала его подружка. Это совпадение было куда более замечательным, чем сама улица, населенная, похоже, в основном докторами и дантистами. Я особенно и не удивился, когда старушка – владелица здания, где доктор Абс занимал антресоли, – сообщила мне, что всего несколько часов назад постоялец уведомил ее о намерении навсегда покинуть Вену.

– Он сказал, что дела вынуждают его срочно переехать в Мюнхен, – объяснила она тоном, в котором сквозило некоторое изумление столь неожиданным отъездом, – или куда-то рядом с Мюнхеном. Он упомянул название, но боюсь, я его не запомнила.

– Случайно не Пуллах?

Она попыталась принять задумчивый вид, но получилось нечто больше похожее на раздражение.

– Точно не помню, – сказала она в конце концов. Как будто тень от облаков сошла с ее лица, когда она вернулась к своему обычному тупому выражению. – Однако он пообещал сообщить мне новый адрес, как только устроится.

– Он все вещи взял с собой?

– Да какие там вещи! – сказала она. – Всего пара чемоданов. Квартира-то меблированная. – Она снова нахмурилась. – А вы полицейский или кто?

– Нет, что вы! Меня интересуют его комнаты.

– Что же вы сразу не сказали? Входите, господин...

– Профессор, – сказал я, надеясь придать своим словам типично венскую педантичность. – Профессор Куртц. Мы с доктором Абсом приятели господина Кенига, который и сообщил мне, что, по его мнению, герр доктор скоро освободит отличную комнату по этому адресу. Я последовал за старушкой в большую прихожую, которая заканчивалась высокой стеклянной дверью. Сквозь нее виднелся дворик с одиноким платаном. Мы повернули к лестнице из сварной стали.

– Полагаю, вы извините мою осторожность, – сказал я. – Просто я не знал, насколько достоверна информация моего друга. А он между тем очень настойчиво уверял меня, что это отличная комната. Надеюсь, мне не нужно говорить вам, мадам, как трудно в наше время джентльмену найти подходящую квартиру в Вене. Вероятно, вы и сами знакомы с Кенигом?

– Нет, – сказала она твердо, – я никогда не видела друзей доктора Абса. Он был очень нелюдим. Но вас хорошо проинформировали, вряд ли вы найдете лучшее жилье за четыреста шиллингов в месяц. И район здесь очень хороший. – У двери в квартиру она понизила голос: – Ни единого еврея. – И, вытащив ключ из кармана жакета, вставила его в замочную скважину большой красного дерева двери. – Конечно, было несколько до Присоединения, даже в этом доме, но к началу войны большинство из них уехало.

Она открыла дверь и провела меня в квартиру, сказав с гордостью:

– Ну вот, всего шесть помещений. Квартира, конечно, не такая большая, как некоторые другие на этой улице, но ведь и не такая дорогая. Полностью меблированная, заметьте, но, кажется, я об этом уже говорила.

– Чудесно, – сказал я, осматриваясь.

– К сожалению, я еще не успела здесь прибрать, – извинилась она. – Доктор Абс оставил кое-какой мусор, который надо выбросить. Нет, я к нему не в претензии, ведь он заплатил мне деньги вперед за четыре недели, так как не предупредил заранее об отъезде. – Она указала на закрытую дверь. – Там очень большие повреждения из-за бомбежек. Во дворе был пожар, когда пришли иваны, но все скоро починят.

– Замечательно, – произнес я великодушно.

– Вот и хорошо. Я вас оставлю, побудьте немного здесь, осмотритесь, профессор Куртц. Уверена, вы почувствуете вкус к этому месту. А когда все осмотрите, заприте за собой дверь и постучите ко мне.

Старушка ушла, а я прошелся по комнатам, обнаружив при этом, что для одного человека Абс получал неимоверное количество посылок гуманитарной помощи, которые приходили из Соединенных Штатов. Пустых картонных коробок, с отчетливо обозначенными инициалами и нью-йоркскими адресами, я насчитал более пятидесяти.

Все это скорее походило на хорошо отлаженный бизнес, чем на гуманитарную помощь.

Закончив осмотр, я сказал старушке, что квартира для меня тесновата и поблагодарил ее за предоставленную возможность все посмотреть. Затем я побрел назад к своему пансиону на Шкодагассе.

Не успел я прийти, как раздался стук в дверь.

– Герр Гюнтер? – поинтересовался стоящий на пороге незнакомец с сержантскими нашивками. Я кивнул.

– Боюсь, вам придется пройти со мной.

– Я арестован?

– Извините, не понял, сэр?

Я повторил вопрос на ломаном английском. Американский полицейский стал нетерпеливо жевать жвачку.

– Вам все объяснят в штаб-квартире, сэр.

Я снял с вешалки пиджак и надел его.

– Вы не забудете прихватить свои документы, сэр? – Он вежливо улыбался. – Не хотелось бы возвращаться.

– Конечно, – сказал я, надевая шляпу и пальто. – Вы на машине? Или пойдем пешком?

– Грузовик прямо у входной двери.

Проходя через холл, я встретился глазами с домовладелицей. К моему удивлению, она совершенно не казалась взволнованной. Возможно, уже привыкла, что ее гостей уводил международный патруль. Или, может, ее вполне устраивало, что за мою комнату будет уплачено независимо от того, сплю ли я в ней или в камере полицейской тюрьмы.

Мы влезли в грузовик, проехали несколько метров на север, вскоре повернули направо и покатили на юг вдоль по Ледерергассе, прочь от центра города и штаб-квартиры Международной военной полиции.

– Разве мы едем не на Кэртнерштрассе? – спросил я.

– Международный патруль здесь ни при чем, сэр, – объяснил сержант. – Мы едем в Штифтсказерне на Мария-Хильфер-штрассе.

– И с кем же мне предстоит повидаться? С Шилдсом или с Белински?

– Вам все объяснят.

– Правильно, когда мы туда попадем.

Исполненные в стиле псевдобарокко, с полурельефными дорическими колоннами, грифонами и греческими воинами, парадные ворота Штифтсказерне, штаб-квартиры 796-го отделения военной полиции, несколько нелепо располагались между двумя входами-близнецами в магазин Тиллера и составляли единое целое с четырехэтажным зданием, которое выходило на Мария-Хильфер-штрассе. Мы проехали под массивной аркой и, миновав главный корпус, затем учебный плац, направились к другому зданию, где поместились военные казармы.

Грузовик миновал еще какие-то ворота и остановился около казарм. Мы вошли внутрь и, преодолев пару лестничных маршей, оказались в большом светлом помещении, из окна которого открывался впечатляющий вид на противовоздушную башню^[425], возвышавшуюся на другой стороне плаца.

Шилдс поднялся из-за письменного стола и широко улыбнулся, будто старался произвести впечатление на зубного врача.

– Давай заходи и садись, – сказал он мне, как своему старому приятелю, и посмотрел, на сержанта: – Он пошел спокойно, Дженни? Или тебе пришлось выколачивать дерьмо из его задницы?

Сержант слегка улыбнулся и невнятно пробормотал нечто для меня непонятное. «Неудивительно, что их английский невозможно разобрать, – подумал я. – Американцы все время что-то жуют».

– Будь где-нибудь поблизости, Дженни, – добавил Шилдс. – На случай, если придется грубо обойтись с этим парнем. – Он усмехнулся, подтянул брюки и уселся напротив меня, расставив толстые ноги на манер какого-нибудь самурайского властителя, только он был, наверное, раза в два покрупнее любого японца.

– Прежде всего, Гюнтер, должен тебе сказать, что там, в Международной штаб-квартире, есть некий лейтенант Кэнфилд, настоящий дерьмовый британец, который с удовольствием получил бы от кого-нибудь помощь в одном маленьком дельце. Похоже, какой-то каменотес в английском секторе загнулся, когда на его сиськи свалился камень. Почти все, включая босса того лейтенанта, полагают, что это, скорее всего, несчастный случай. Однако этот лейтенант из умников. Он, видишь ли, начитался про Шерлока Холмса и даже задумал поступить в школу детективов после армии. Так вот, у него своя теория. Он уверен, что кто-то возился с книгами покойника. Ну, я не знаю, достаточный ли это повод, чтобы убить человека или нет, но зато мне известно другое: ты заходил в контору Пихлера вчера утром после похорон капитана Линдена. – Он захихикал. – Черт, признаюсь, Гюнтер, я за тобой шпионил. Ну, что ты на это скажешь?

– Пихлер мертв?

– А почему бы тебе не изобразить большее удивление? Скажем, так: «Не говорите мне, что Пихлер мертв!» – или: «Господи, я не верю в то, что вы мне говорите!» Ты, конечно, не знал, что с ним случилось, не так ли, Гюнтер?

Я пожал плечами:

– Может, дела его задавили.

На мое замечание Шилдс рассмеялся, да так, будто когда-то брал урок смеха, показывая все свои зубы, кстати, большей частью плохие, в синеватой, похожей на боксерскую перчатку, челюсти, которая была шире верхней части его лысеющей головы. Он оказался таким же шумным, как большинство американцев, этот большой, сильный человек с плечами, как у носорога. Шилдс носил костюм из светло-коричневой фланели с лацканами широкими и острыми, словно две швейцарские алебарды, галстук, заслуживающий, чтобы его повесили на террасе кафе, и тяжелые коричневые туфли модели «Оксфорд». У американцев та же страсть к тяжелым ботинкам, что у Иванов к наручным часам, с одной только разницей: ботинки они обычно покупали в магазине.

– Откровенно говоря, на фиг мне проблемы того лейтенанта? – сказал он. – Это дерьмо – в британской избе, не в моей, так пусть они его и выносят. Нет, я просто объясню, почему тебе необходимо сотрудничать со мной. Возможно, ты и не имеешь ни малейшего отношения к смерти Пихлера, но, уверен, не захочешь угробить целый день, втолковывая все это лейтенанту Кэнфилду. Поэтому помоги мне, а я помогу тебе: забуду, что видел тебя заходящим в мастерскую Пихлера. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Ваш немецкий в полном порядке, – сказал я. Тем не менее меня поразило, с какой злостью он атаковал акцент, произнося согласные с театральной точностью, как будто считал, что на этом языке непременно нужно говорить жестко. – Думаю, не имеет значения, если я скажу, что абсолютно ничего не знаю о случившемся с господином Пихлером.

С извиняющимся видом Шилдс пожал плечами:

– Как я сказал, эта британская проблема – не моя. Может быть, ты и невиновен. Но, поверь моему слову, заработаешь геморрой, пока объяснишь все англичанам. Клянусь, они в каждом из вас, капустников, видят чертова нациста.

Я вскинул руки, как бы защищаясь.

– Итак, чем я могу вам помочь?

– Знаешь, когда мне стало известно, что до похорон капитана Линдена ты посетил его убийцу в тюрьме, то мою пытливую натуру просто невозможно было сдержать. – Его тон стал резче. – Давай, Гюнтер, рассказывай. Я хочу знать, какая дьявольщина происходит между тобой и Беккером.

– Полагаю, вы представляете, как выглядит эта история с точки зрения Беккера.

– Так хорошо, как если бы она была выгравирована на моем портсигаре.

– Ну, Беккер, во всяком случае, в нее верит. И платит мне, чтобы я ее расследовал и доказал его правоту. Он очень на это надеется.

– Говоришь, чтобы расследовал? Так кто же ты такой?

– Частный детектив.

– Вранье! – Он подался вперед и, взяв меня за край пиджака, стал пальцами щупать материал. Хорошо, что в этом пиджаке не было вшито бритвенных лезвий. – Нет, меня на это не купишь. Ты недостаточно сальный.

– Сальный или нет, но это правда. – Я достал бумажник и показал Шилдсу удостоверение личности, а вслед на ним – старую лицензионную карточку. – До войны я служил в берлинской уголовной полиции. Уверен, не мне вам говорить, что и Беккер тоже. Вот откуда я его знаю.

Я вытащил сигареты.

– Не возражаете, если я закурю?

– Кури, но шевели губами.

– Ну, после войны я не захотел возвращаться в полицию: там полно коммунистов. – Таким заявлением я попытался его задобрить, потому что не встречал ни одного американца, которому бы нравился коммунизм. – Решил начать собственное дело. У меня, знаете ли, был перерыв в работе в середине тридцатых годов, и я в то время немного подрабатывал частным сыском, так что я не совсем новичок в этой игре. После войны столько обиженных, что впору каждому нанять по частному шпику. Поверьте мне, их немало и в Берлине, благодаря Иванам.

– Да, здесь то же самое. Советы добрались сюда первыми и поназначали своих людей на все главные должности в полиции. Дела так плохи, что австрийскому правительству пришлось обратиться к шефу венских пожарных, когда потребовалось найти честного человека на пост нового вице-президента полиции. – Он покачал головой. – Так ты, значит, один из старых коллег Беккера. А как он насчет этого? Господи Боже, ну, каким он был полицейским?

– Нечестным.

– Неудивительно, что в этой стране все вверх дном. Полагаю, ты тоже был в СС?

– Некоторое время, но, как только узнал, чем там занимаются, попросился на фронт. Такое случалось, поверьте.

– Но очень редко. Твой друг ведь, например, не ушел.

– Он вовсе не друг мне.

– Почему же ты взялся за его дело?

– Нужны были деньги и еще... потребовалось уехать от жены на какое-то время.

– Не расскажешь почему?

Я помедлил: трудно было говорить об этом в первый раз.

– Она встречается с одним из ваших офицеров. Я подумал, что, если меня не будет рядом какое-то время, возможно, она решит, что для нее важнее: замужество или это ее сокровище.

Шилдс кивнул, а затем издал некое подобие сочувствующего мычания.

– Надеюсь, все твои бумаги в порядке?

– Естественно. – Я передал их ему и смотрел, как он изучает мое удостоверение личности и разовый пропуск.

– Я вижу, ты прошел через русскую зону. Для человека, не любящего Иванов, у тебя, похоже, очень неплохие связи в Берлине.

– Среди них всегда найдется кто-нибудь, готовый помочь, – не слишком честный.

– Нечестные русские?

– А что, бывают другие? Я, конечно, кое-кого «подмазал», но документы настоящие.

Шилдс вернул мне бумаги.

– Анкета с собой?

Я выудил из бумажника денацификационное удостоверение и передал ему. Он взглянул мельком, не имея, видимо, желания читать все сто тридцать три вопроса и ответа, содержащиеся в нем.

– Реабилитированный, да? Почему тебя не посчитали преступником? Всех эсэсовцев ведь автоматически арестовывали.

– Конец войны я провел в армии. На русском фронте. И, как я сказал, меня перевели из СС.

Шилдс хмыкнул и отдал анкету.

– Мне не нравится СС, – проворчал он.

– Тогда нас двое.

Шилдс принялся изучать массивное кольцо какого-то братства на одном из своих поросших волосами пальцев, которое совершенно его не украшало. Наконец он сказал:

– Знаешь, мы проверили историю Беккера. Ничего там нет.

– Я не согласен.

– Почему?

– Думаете, он стал бы платить мне пять тысяч долларов, чтобы раскопать всю историю, будь она призрачным туманом?

– Пять тысяч? – Шилдс присвистнул.

– Дело стоит того, если шея уже в петле.

– Конечно. Но ты, выходит, собираешься доказать, что тот парень был где-то еще, когда мы его схватили. А может быть, сумеешь найти нечто, способное убедить судью, будто друзья Беккера не стреляли в нас. Или что при нем не было оружия, из которого застрелили Линдена. Есть какие-нибудь светлые мысли, врунишка? И почему это тебя, кстати, понесло к Пихлеру?

– Это имя, вспомнил Беккер, упоминалось кое-кем в «Рекло и Вербе Централе».

– Кем?

– Доктором Максом Абсом.

Шилдс кивнул: видимо, имя было ему знакомо.

– По-моему, именно он и убил Пихлера. Возможно, зашел к нему вскоре после меня и узнал, что некто, выдающий себя за его друга, задавал вопросы. Пихлер, не исключено, сказал ему о моем намерении вернуться на следующий день, поэтому Абс убил его и забрал бумаги со своим адресом. Точнее, думал, что забрал. И хотя он допустил оплошность и его адрес все-таки попал в мои руки, пока я добрался до квартиры этого субъекта, он уже смылся. Как утверждает домовладелица, он сейчас на полпути к Мюнхену. Знаете, Шилдс, было бы неплохо, если бы кто-нибудь встречал его у поезда.

Шилдс задумчиво потер плохо выбритую щеку:

– Да, было бы неплохо.

Американец встал и пошел к столу. Взяв телефонную трубку, он принялся названивать по разным номерам, используя такой словарь и акцент, что я не смог его понять. Положив наконец трубку на рычаг, он посмотрел на часы и сказал:

– Поезд до Мюнхена идет одиннадцать с половиной часов, так что у нас достаточно времени, чтобы подготовить Абсу теплый прием, когда он сойдет с поезда.

Зазвонил телефон. Шилдс стал разговаривать, воззрившись на меня с полуоткрытым ртом, не мигая, как будто заподозрил Бог весть в чем. Положив трубку во второй раз, он ухмыльнулся:

– Один из моих звонков был в берлинский Архивный центр. Уверен, ты знаешь, о чем. Знаешь и то, что Линден работал там?

Я кивнул.

– Так вот, я спросил, есть ли у них что-нибудь на этого Макса Абса. Это они сейчас звонили. Кажется, он тоже был в СС. Его не разыскивают за военные преступления, но заметь, какое интересное совпадение, не правда ли? Ты, Беккер, Абс – и все бывшие члены гиммлеровского союза.

– Случайное совпадение, – сказал я устало.

Шилдс опять уселся на стул.

– Знаешь, я готов поверить, что Беккер всего лишь нажал на курок в деле Линдена, который вашей организации нужен был мертвым, потому что, видимо, кое-что про вас разнюхал.

– Да? – произнес я. Шилдсовская теория не вызвала у меня особого энтузиазма. – И какая же это организация?

– "Подземные оборотни".

Я обнаружил, что громко смеюсь.

– Это старая байка о пятой нацистской колонне, фанатиках, которые якобы собираются вести партизанскую войну против победителей. Вы, должно быть, шутите, Шилдс.

– По-твоему, здесь что-то не так?

– Ну, они несколько запоздали. Война-то кончилась почти три года назад. И уж вы, американцы, трахнули достаточно наших женщин, чтобы понять: мы никогда не планировали перерезать вам горло в постели. «Оборотни»... – Я сочувственно покачал головой. – Я думал, это плод воображения вашей разведки, но должен сказать, никогда не предполагал, что найдется человек, верящий в это дерьмо. Послушайте, может быть, Линден действительно обнаружил кое-что о парочке военных преступников, и они, вполне вероятно, захотели его убрать. Но только не «Подземные оборотни». Давайте постараемся найти что-нибудь пооригинальнее. – Я закурил другую сигарету и наблюдал, как Шилдс кивает и обдумывает сказанное мною. – А что Архивный центр говорит по поводу круга обязанностей Линдена? – спросил я.

– Официально он не более чем офицер связи КРОВКАССа – Центрального бюро регистрации военных преступников и обвиняемых в подрывной деятельности при армии Соединенных Штатов. Просто администратор, а вовсе не действующий агент. Но даже если он и работал в разведке, эти парни нам все равно ничего не скажут. У них секретов больше, чем на поверхности Марса.

Он встал из-за стола и подошел к окну.

– Видишь ли, на днях я получил доклад, где говорится, что из каждой тысячи австрийцев – двое шпионят в пользу Советов. А в городе один и восемь десятых миллиона людей, Гюнтер. Значит, если у дяди Сэма столько же шпионов, сколько и у дяди Джо, то всего их более семи тысяч, и все они где-то рядом. Я уж не говорю о том, что вытворяют англичане и французы. Или о том, на что способна венская Государственная полиция – свора коммунистов. И кроме того, несколько месяцев назад мы отловили шайку венгерской Государственной полиции, действующей в Вене. Они похищали или убивали своих собственных инакомыслящих соотечественников.

Шилдс отвернулся от окна и подошел к стулу, стоящему напротив меня. Схватив его за спинку, точно собираясь поднять и разбить его о мою голову, он вздохнул и сказал:

– Понимаешь, Гюнтер, это гнилой город. Гитлер, говорят, называл его жемчужиной. Ну, должно быть, он имел в виду тусклую, мертвую жемчужину, как последний зуб мертвой собаки. Откровенно говоря, смотрю я из окна и вижу здесь столько же ценности, сколько видишь голубизны, когда мочишься в Дунай.

Шилдс выпрямился. Потом перегнулся через стол и, взяв меня за грудки, поднял на ноги.

– Вена разочаровала меня, Гюнтер, и мне от этого не по себе. Смотри, не сделай того же, приятель. Если раскопаешь сведения, которые следуетзнать, и при этом не придешь и не сообщишь, я очень рассержусь. А я, запомни, могу привести сотни веских причин, чтобы вышвырнуть твою задницу из этого города, даже когда я в хорошем настроении, как сейчас. Я ясно выражаюсь?

– Яснее не бывает.

Я стряхнул его руки со своего пиджака и расправил плечи. На полпути к двери я остановился и сказал:

– А мое сотрудничество с американской военной полицией поможет убрать «хвост», который вы мне прицепили?

– Кто-то следит за тобой?

– Следил, пока я ему вчера хорошенько не наподдал.

– Странный город, Гюнтер. Может быть, парень в тебя влюбился?

– Должно быть, поэтому я предположил, что он работает на вас. Он – американец, по имени Джон Белински.

Шилдс покачал головой, его широко открытые глаза были сама невинность.

– Я никогда о таком не слышал. Клянусь Богом, я никому не приказывал следить за тобой. Мой отдел здесь ни при чем. Знаешь, что я тебе посоветую?

– Вы меня интригуете.

– Возвращайся домой, в Берлин, здесь тебе нечего делать.

– Может, вы и правы, но я почти уверен, что и там мне тоже делать нечего. Ведь это одна из причин, что привела меня сюда, если помните.

Глава 16

Было уже поздно, когда я добрался до «Казановы». Зал кишмя кишел французами, и все они уже прилично налакались того, что лягушатники пьют, когда хотят напиться до бесчувствия. Вероника оказалась права: теперь мне действительно больше нравилось, когда в «Казанове» было спокойно. Не найдя ее в толпе, я спросил официанта, которого вчера наградил большими чаевыми, не заходила ли она сюда.

– Да, была здесь минут десять – пятнадцать назад, – сказал он. – Я думаю, она пошла в «Коралл», сэр. – Он понизил голос и наклонился ко мне: – Ей не нравятся французы. По правде сказать, мне тоже. Англичан, американцев, даже русских по крайней мере можно уважать. Их армии принимали участие в нашем разгроме. Но французы? Они – ублюдки. Поверьте, сэр, я-то знаю: живу в пятнадцатом районе, во французском секторе. – Он поправил скатерть. – Что джентльмен будет пить?

– Думаю, надо бы и мне заглянуть в «Коралл». Ты знаешь, где это?

– В девятом районе, сэр. Порцеллангассе, совсем рядом с Берггассе и тюрьмой. Знаете, где это?

Я засмеялся:

– Начинаю догадываться.

– Вероника – милая девушка, – заметил официант и добавил: – Для шлюшки.

Дождь пришел во Внутренний город с востока, из русского сектора. В холодном ночном воздухе он превратился в град, который сек лица полицейских из международного патруля, которые остановились у «Казановы». Коротко кивнув швейцару, не говоря ни слова, они прошли мимо меня в зал в поисках воинского порока, этого компрометирующего проявления похоти, подогреваемой сочетанием нескольких факторов: удаленностью от родины, наличием голодных женщин и нескончаемым запасом сигарет и шоколада.

Около уже знакомой Шоттенринг я перешел на Вэрингерштрассе и через Рузвельтплац повернул на север, пройдя в тени залитой лунным светом Вотивкирхе с ее башнями-близнецами, которая, несмотря на свою огромную, прямо-таки поднебесную высоту, пережила каким-то чудом все бомбежки. Во второй раз за сегодняшний день я поворачивал на Берггассе и вдруг услышал крик о помощи, доносящийся из большого разрушенного здания на другой стороне улицы. На мгновение я остановился, но, сказав себе, что это не мое дело, собрался было продолжить свой путь, как снова услышал крик. Очень знакомое контральто.

Я быстро пошел в том направлении, откуда звали на помощь, чувствуя, как по коже у меня от страха ползают мурашки. У поврежденной стены здания была свалена огромная куча булыжников, и, взобравшись на нее, я сквозь разбитое арочное окно заглянул в полукруглую комнату, напоминавшую размерами зал небольшого театра. Напротив окон была прямая стена, и около нее, освещенные луной, боролись три человека. Двое – русские солдаты, грязные и оборванные, – громко ржали, пытаясь силой сорвать одежду с третьего человека – женщины. Я узнал Веронику раньше, чем она подняла лицо к свету. Она вновь закричала и получила пощечину от русского, державшего ей руки, другой, стоящий перед ней на коленях, уже успел разорвать ей платье.

– Покажите, душка! – гоготал он, срывая с нее нижнее белье. Он опустился ниже, чтобы насладиться видом ее наготы. – Прекрасная, – сказал он, как будто рассматривал картину, а затем сунулся лицом между ее ног. – И вкусная тоже! – прорычал он.

Русский повернул голову от ее ног, услышав шум моих шагов по усеянному мусором полу. Оценив длину стальной трубы в моих руках, он встал рядом со своим другом, который оттолкнул Веронику в сторону.

– Убирайся отсюда, Вероника! – закричал я.

Не дожидаясь особых уговоров, она схватила пальто и побежала к одному из окон. Но у русского, который облизывал ее, казалось, были другие идеи на этот счет, и он ухватил ее за копну волос. В то же мгновение я размахнулся трубой, и она с явственным звоном ударила его мерзкую голову. От вибрации после удара у меня даже рука онемела.

Я как раз думал, что треснул его слишком сильно, когда почувствовал резкий удар по ребрам, а затем пинок коленом в пах. Труба выпала у меня из рук на усеянный битыми кирпичами пол, и я медленно последовал за ней, ощущая во рту вкус крови. Я подтянул ноги к груди и напрягся в ожидании, что его грубый ботинок врежется в мое тело снова и прикончит меня. Вместо этого я услышал короткий звук, вроде механического щелчка, какой бывает у строительного пистолета, и в этот раз ботинок качнулся высоко у меня над головой. Все еще держа ногу на весу, человек зашатался, как пьяный танцор, а потом замертво рухнул около меня. Его лоб был аккуратно раскроен меткой пулей. Я застонал и на мгновение закрыл глаза, а когда открыл их и приподнялся на локте, то увидел третьего человека, сидящего возле меня на корточках и направляющего мне прямо в лицо ствол «люгера» с глушителем. У меня, признаюсь, мороз пошел по коже.

– Ах, чтоб тебя, капустник! – сказал он, а затем, улыбнувшись во весь рот, помог мне подняться. – Я собирался сам тебя выпороть, но, похоже, эти два ивана поработали за меня.

– Белински, – прохрипел я, держась за ребра. – Ты ли это, мой ангел-хранитель?

– Да, жизнь прекрасна. Ты в порядке, капустник?

– Наверное, для груди будет лучше, если я брошу курить. А вообще все нормально. Откуда, к черту, ты взялся?

– Ты меня не видел? Отлично. После твоего высказывания о моей слежке, я проштудировал литературу по этому вопросу. Да еще и оделся как наци, чтобы ты меня не заметил.

Я огляделся.

– Ты видел, куда пошла Вероника?

– Значит, ты знаешь эту даму? – Он отошел к солдату, которого я уложил трубой, – тот без сознания лежал на полу. – А я-то думал, ты из донкихотов.

– Я познакомился с ней вчера вечером.

– До того, как познакомился со мной, надо полагать. – Белински взглянул вниз, на лежащего солдата, потом нацелил «люгер» ему в затылок и нажал на курок. – Она снаружи, – сказал он спокойно, как будто выстрелил по пивной бутылке.

– Черт! – выдохнул я, испугавшись такой бессмысленной жестокости. – Тебя вполне можно зачислить в карательный отряд.

– Что?

– Я сказал, надеюсь, ты вчера не опоздал из-за меня на последний трамвай. Так уж необходимо было его убивать?

Он пожал плечами и стал свинчивать с «люгера» глушитель.

– Убить двоих лучше, чем оставить одного в живых, чтобы он потом давал показания в суде. Поверь, я знаю, о чем говорю. – Носком туфли он пнул мертвеца в голову. – Все равно этих Иванов не будут искать. Они – дезертиры.

– Откуда ты знаешь?

Белинский указал на два узла с одеждой, лежащих около двери, и на остатки еды и кострище неподалеку.

– Похоже, они прятались здесь пару деньков. Думаю, им стало скучно и захотелось... – Он поискал подходящее слово в немецком, а потом, тряхнув головой, закончил предложение на английском: – Женских прелестей.

Он спрятал «люгер» в кобуру, а глушитель опустил в карман пальто.

– Если тела этих двоих найдут раньше, чем их сожрут крысы, то местные парни решат, что это дело рук МВД. Но, держу пари, крысы будут первыми. В Вене, уверяю тебя, они самые большие из тех, которых ты когда-либо видел. Они поднимаются прямо из канализации.

Подумать только, от этой парочки покойников так несет, будто они сами там побывали. Главная сточная труба выходит в городском парке, совсем рядом с советской комендатурой и русским сектором. – Он направился к окну. – Пошли, капустник, нужно найти твою приятельницу.

Вероника стояла уже на Вэрингерштрассе и, казалось, готова была дать деру, если бы из здания появились двое русских.

– Когда я увидела, как твой друг прошел туда, – объяснила она, – то решила подождать, что же произойдет.

Она застегнула свое пальто по самую шею, и, если бы не еле различимый синяк на щеке да слезы в глазах, даже предположить нельзя было бы, что эту девушку только что едва не изнасиловали. Она с беспокойством обернулась на здание, и в глазах ее был вопрос.

– Все в порядке, – успокоил Белински. – Они нас больше не потревожат.

Вероника долго благодарила меня за то, что я спас ее, а Белински – за то, что он спас меня. Потом мы проводили ее до полуразрушенного дома на Ротентурмштрассе, где она снимала комнату. Здесь девушка вновь разразилась словами признательности и пригласила подняться к ней, но мы, поблагодарив, отказались, однако она согласилась закрыть дверь и отправилась спать только после того, как я пообещал непременно навестить ее утром.

– По-моему, тебе хочется выпить, – констатировал Белински. – Я угощаю. Здесь за углом бар «Возрождение». Место тихое, и мы сможем поговорить.

Расположенный рядом с огороженным строительными лесами собором Святого Стефана бар «Возрождение» на Зингерштрассе был отделан под венгерскую таверну. Здесь даже пел цыганский хор. Такого рода местечко можно увидеть на картинах-головоломках, туристы от него приходят в неописуемый восторг, для моего же строгого вкуса все здесь, начиная с плача гармошки, было излишне театральным. Но, как объяснил Белински, нас ждало существенное вознаграждение: здесь подавали «черешню» – настоящую венгерскую выпивку «черри», настоянную на ягодах. А для человека, только что изрядно побитого, она оказалась лекарством даже лучшим, чем обещал Белински.

– Миленькая девочка, – сказал он, – но ей следует вести себя в Вене поосмотрительней. Кстати, тебе тоже. Если ты собираешься разыгрывать здесь чертова Эролда Флинна, то уж будь любезен, позаботься, чтоб под мышкой у тебя были не только волосы, но и еще кое-что.

– Думаю, ты прав. – Я с наслаждением потягивал уже второй стакан. – Странно, что это говоришь мне ты – полицейский. Ношение оружия не слишком законно для всех, кроме служащих союзнических войск.

– Кто сказал, что я полицейский? – Он покачал головой. – Я из СКР – службы контрразведки. Военная полиция ни черта не знает о том, чем мы занимаемся.

– Ты – шпион?

– Нет, мы что-то вроде детективов в отделе дяди Сэма. Мы не руководим шпионами, мы их ловим. Шпионов и военных преступников.

Он налил себе еще «черешни».

– Почему же ты следил за мной?

– Так просто не объяснишь!

– Уверен, что смогу найти для тебя немецкий словарь.

Белински вытащил из кармана набитую трубку и стал объяснять мне, что все это значит, одновременно затягиваясь и выпуская одинаковые клубы дыма.

– Я расследую убийство капитана Линдена, – признался он.

– Надо же, какое совпадение! Я тоже.

– Мы пытаемся прежде всего узнать, что привело его в Вену. Капитан предпочитал обо всем помалкивать, часто работал сам по себе.

– Он тоже был из СКР?

– Да, его девятьсот семидесятый отдел размещен в Германии. Я из четыреста тридцатого, мы работаем на территории Австрии. Вообще-то он должен был известить нас о том, что выходит на нашу дорожку.

– А он даже и открытку с парой строк не прислал, да?

– Ни словечка. Возможно, потому, что вообще не было никакой веской причины для его визита сюда. Работай Линден над чем-нибудь, имеющим отношение к этой стране, он был бы обязан сообщить нам об этом. – Белински выпустил огромный клуб дыма и взмахом руки отогнал его от лица. – Это был думающий следователь. Интеллектуал. Таких парней можно натравливать на целую гору папок с заданием найти глазной рецепт Гиммлера. Но этот умник не вел никаких записей, вот в чем загвоздка. Он все держал здесь. – Мундштуком трубки Белински постучал себе по лбу. – Поэтому довольно трудно узнать, что же он раскопал такого, из-за чего его застрелили.

– Ваша военная полиция подозревает «Подземных оборотней» в причастности к этому делу.

– Знаю. – Он проверил тлеющее содержимое своей трубки из вишневого дерева и добавил: – Откровенно говоря, мы брели в кромешной тьме, и вдруг появляешься ты. Мы надеялись, что ты откопаешь то, чего нам не удалось, ведь ты, по сравнению с нами, можно сказать, местный. И если бы тебе это удалось, то я был бы тут как тут – ведь мы живем в демократическом обществе.

– Криминальное расследование по доверенности, да? Ну что ж, такое случается не впервой. Очень не хочется тебя огорчать, но только мне и самому мало что известно.

– Сомневаюсь. А разве не из-за тебя убили каменотеса? По-моему, это результат: ты явно кого-то расстроил, капустник.

Я улыбнулся:

– Можешь называть меня Берни.

– Беккер, я полагаю, не стал бы вводить тебя в игру, не дав тебе нескольких козырных карт в руки. И, возможно, одной из них было имя Пихлера.

– Допустим, ты прав, – признал я. – Но все равно, это не та карта, на которую можно ставить последнюю рубашку.

– Позволь хоть на нее взглянуть.

– С какой стати?

– Я спас тебе жизнь, капустник, – проворчал он.

– Слишком сентиментально, будь практичнее.

– Ну хорошо, пожалуй, я смогу помочь.

– Уже лучше, гораздо лучше.

– Что тебе нужно?

– Ладно, слушай. Пихлера, скорее всего, убил человек по имени Абс, Макс Абс. По сведениям военной полиции, во время воины он был эсэсовцем, хотя и не очень долго. Кстати, сегодня днем он сел на поезд до Мюнхена, но там его уже будут встречать; полагаю, они расскажут мне, что произойдет. Но мне нужно разузнать об этом Абсе побольше. Например, кто был этот парень. – Я вытащил пихлеровский чертеж надгробного камня Мартина Альберса и расстелил его на столе перед Белински. – Если я смогу узнать, кто такой Мартин Альберс и почему Макс Абс захотел уплатить за его памятник, то, возможно, я несколько приближусь к ответу на вопрос, почему Абсу было необходимо убить Пихлера прежде, чем тот поговорит со мной.

– Кто такой этот Абс? С кем он связан?

– Раньше он работал здесь, в Вене, на рекламную фирму, которой управлял Кениг. А Кениг – тот самый тип, который поручил Беккеру переправить досье через зеленую границу. Досье, которые попали к Линдену.

Белински кивнул.

– Ну хорошо, – рассердился я. – Вот моя следующая карта. У Кенига была подружка по имени Лотта, которая крутилась в клубе «Казанова». Возможно, она там только маячила да ела шоколад, не знаю. Парочка дружков Беккера засветилась там и еще в нескольких местах и не вернулась домой к чаю. Я думаю, надо использовать девчонку. Конечно, сначала придется ее слегка просветить. Правда, теперь, когда она увидела меня на белом коне в парадном военном облачении, надеюсь, дело пойдет быстрее.

– Ну, а предположим, Вероника не знает эту Лотту. Что тогда?

– Ты можешь предложить что-нибудь получше?

Белински пожал плечами:

– Вообще-то, у твоего плана есть кое-какие преимущества.

– А вот еще кое-что. И Абс и Эдди Холл, связной Беккера в Берлине, работают в компании, которая находится в Пуллахе, рядом с Мюнхеном. Может, захочешь попытаться что-нибудь разузнать о ней, а заодно и о том, почему Абс и Холл решили перебраться туда?

– Они не первые капустники, которые переехали жить в американскую зону, – сказал Белински. – Разве ты не заметил? Отношения с нашими коммунистическими союзниками складываются все труднее. Из Берлина сообщают, что они начали разрушать дороги, соединяющие восточный и западный секторы города. – Судя по его лицу, было ясно, что он не в восторге от этого. Затем он добавил: – Ладно, посмотрим. Может, мне удастся что-нибудь обнаружить. Что еще?

– До отъезда из Берлина я встретил парочку охотников-любителей на нацистов, неких Дрекслеров. Линден время от времени передавал им посылки с гуманитарной помощью. Не удивлюсь, если они работали на него: всякий знает, что СКР расплачивается подобным образом. Узнать бы, кого они искали, нам бы это очень помогло.

– А мы не можем у них спросить?

– Ничего не получится. Они мертвы. Кто-то подсунул им под дверь полный поднос «Циклона-Б».

– Все равно дай мне их адрес.

Он вытащил записную книжку и карандаш.

Закончив писать под мою диктовку, он, поджав губы, потер скулу. У него было невероятно широкое лицо, с бровями, точно два толстых рога, которые наполовину огибали глаза, вместо носа – подобие черепа какого-то маленького животного, глубокие мимические морщины вместе с квадратным подбородком и резко очерченными ноздрями составляли семиугольную фигуру, схожую с головой барана, помещенной на V-образный постамент.

– Ты был прав, – признался он. – Не слишком у тебя хорошие карты. Но все же лучше той, которой играл я.

Крепко сжав зубами трубку, он скрестил руки и уставился в свой стакан. Возможно, из-за выбора напитка или из-за волос, более длинных, чем у большинства его соотечественников, он совершенно не был похож на американца.

– Откуда ты родом? – спросил я в конце концов.

– Вильямсбург, Нью-Йорк.

– Белински, – сказал я, оценивая каждый слог. – Странная фамилия для американца, верно?

Он невозмутимо пожал плечами:

– Я американец в первом поколении. Отец родился в Сибири. Семья эмигрировала, спасаясь от одного из еврейских погромов, еще при царе. Дело в том, что у Иванов антисемитские настроения почти так же сильны, как и у вас. Ирвин Берлин звался Белински, прежде чем он сменил фамилию. А что касается имен, подходящих для американцев, то думаю, что еврейская фамилия, вроде моей, звучит не хуже, чем капустная фамилия, вроде Эйзенхауэр, ведь так?

– Пожалуй, так.

– Кстати, об именах. Если будешь снова разговаривать с военной полицией, постарайся не упоминать обо мне или о службе контрразведки. Понимаешь, недавно они испортили нам одно дело. МВД удалось украсть несколько комплектов униформы военной полиции США из штаб-квартиры батальона на Штифтсказерне. Они их надели и убедили военную полицию помочь им арестовать одного из наших лучших осведомителей в Вене. Несколько дней спустя другой осведомитель доложил нам, что того допрашивают в штаб-квартире МВД на Моцартгассе. Вскоре мы узнали: он расстрелян. Но до этого он заговорил и выдал несколько имен.

Ну, разразился грандиозный скандал. Американскому Верховному комиссару пришлось кое-кому дать под зад за плохую охрану семьсот девяносто шестого. Они отдали под суд лейтенанта и разжаловали сержанта в рядовые. В результате всего этого я, в глазах Штифтсказерне, стал как бы прокаженным оттого, что являюсь сотрудником СКР. Ты – немец, тебе, наверное, трудно все это понять.

– Напротив, – сказал я, – обращение, точно с прокаженными, мы, капустники, очень даже хорошо понимаем.

Глава 17

Вода со Штирийских Альп в кране была чище, чем скрип пальцев дантиста. Я подошел к телефону в гостиной, держа в руке полный стакан, который набрал в ванной, и в ожидании, пока фрау Блум-Вайс соединит меня, потихоньку потягивал из него воду.

– Ну, доброе утро, – поприветствовал меня Шилдс с преувеличенным энтузиазмом. – Надеюсь, я не вытащил тебя из постели?

– Я как раз чистил зубы.

– Как ты себя сегодня чувствуешь? – спросил он, не торопясь переходить к главному.

– Голова чуть побаливает: я выпил слишком много любимого ликера Белински, а так ничего.

– Что ж, во всем виноват фен, – предположил Шилдс, намекая на не по сезону теплый и сухой ветер, который время от времени дул с гор. – В этом городе все сваливают на него самые невероятные поступки. А я только одно заметил: из-за него конское дерьмо сильнее, чем обычно, воняет.

– Очень приятно снова говорить с вами, Шилдс, но чего вы все-таки хотите?

– Твой друг Абс не попал в Мюнхен. Мы совершенно уверены в том, что он сел на поезд, только по прибытии его не оказалось.

– Может быть, он сошел где-нибудь по пути?

– Единственная остановка этого поезда – в Зальцбурге, и мы там тоже следили.

– Возможно, кто-нибудь сбросил его с поезда. – Я-то хорошо знал: подобное случается.

– Только не в американской зоне.

– Ну, она начинается лишь с Линца, а до вашей зоны более ста километров русской Нижней Австрии. Вы сами сказали, что уверены: в поезд он сел. Что же еще остается предположить? – Тут я вспомнил мнение Белински о ненадежности военной полиции США. – Конечно, он мог просто-напросто ускользнуть от ваших парней, оказался слишком умным для них.

Шилдс вздохнул.

– Когда-нибудь, Гюнтер, когда ты не будешь так занят делами своих старых товарищей-нацистов, я отвезу тебя в лагерь для перемещенных в Аухофе, и ты сможешь увидеть всех тех нелегальных еврейских эмигрантов, которые тоже думали, что они умнее нас. – Он засмеялся. – При условии, если ты не боишься, что тебя может узнать кто-нибудь из заключенных концлагеря. Вот была бы потеха оставить тебя там! Этим сионистам не хватает моего чувства юмора по отношению к СС.

– Мне бы, конечно, его там тоже недоставало.

В дверь мягко, почти украдкой, постучали.

– Послушайте, мне пора идти.

– Смотри только, где идешь. Если я хотя бы заподозрю, что учуял дерьмо на твоих ботинках, тут же засажу в тюрьму.

– Но, может быть, то, что вы учуете, будет всего лишь фен.

Шилдс громогласно засмеялся и повесил трубку.

Я пошел к двери и впустил маленького юркого человечка, при виде которого мне вспомнилась висевшая в столовой гравюра с портрета кисти Климта. На нем был коричневый плащ с поясом, чуть коротковатые брюки, из-под которых виднелись белые носки, и едва прикрывавшая длинные светлые волосы маленькая черная тирольская шляпа, увешанная значками и перьями. Несколько не к месту он закутал руки в большую шерстяную муфту.

– Что ты продаешь, симулянт? – спросил я его.

Юркий сразу стал подозрительным.

– Вы разве не Гюнтер? – медленно сказал он невероятно низким голосом, напоминающим звуки фагота.

– Расслабься, Гюнтер. А ты, должно быть, личный оружейный мастер Беккера?

– Точно. Меня зовут Руди. – Он поглядел вокруг и оживился. – Вы один в этом бункере?

– Как волосок на соске вдовы. Ты принес мне подарок?

Руди кивнул, хитро улыбаясь, вытащил из муфты руку, в которой сжимал револьвер, и направил его на мою утреннюю булочку. После короткой неприятной паузы его улыбка стала шире, и он, разжав руку, принялся покачивать оружие на указательном пальце.

– Если я собираюсь задержаться в этом городе, мне придется привыкнуть к такому весьма своеобразному юмору, – проворчал я, забирая у него револьвер. Это был «смит» 38-го калибра с шестидюймовым стволом, на котором четко читались выгравированные слова: «Военный полицейский».

– Полагаю, прежний владелец-полицейский разрешил тебе взять его в обмен на несколько пачек сигарет. – Руди попытался что-то сказать, но я его опередил. – Послушай, я просил у Беккера чистый пистолет, а не «вещдок А» в деле об убийстве.

– Да это новый пистолет! – негодовал Руди. – Загляни в ствол.

Он еще в масле, из него ни разу не стреляли. Клянусь, наверху еще даже не знают, что он пропал.

– Где ты его взял?

– На складе оружия. Честно, герр Гюнтер. Этот пистолет чист, чище в наше время не бывает.

Я неохотно согласился:

– Ладно. Патроны принес?

– Здесь шесть, – сказал он, достал другую руку из муфты и выложил жалкую пригоршню патронов на сервант рядом с двумя бутылками от Тродл. – Вот.

– Ты что, их на паек выменял?

Руди пожал плечами:

– Боюсь, это все, что я могу сейчас достать.

Он облизнулся, глядя на водку.

– Я уже позавтракал, но ты угощайся.

– Разве что немного согреться, да? – оживился он и, суетливо налив полный стакан, залпом выпил.

– Давай не стесняйся, выпей еще. Я никогда не мешаю, если человеку хочется выпить. – Прикурив сигарету, я отошел к окну. Снаружи с крыши террасы свисали сосульки, похожие на дудки Пана. – Особенно в такой прохладный день.

– Спасибо, – сказал Руди, – большое спасибо. – Он слегка улыбнулся, налил второй стакан уже спокойнее и медленно его выпил. – Как дела? Я имею в виду расследование.

– Если у тебя есть идеи, с удовольствием их выслушаю. В данный момент нельзя сказать, что рыба прямо-таки выпрыгивает из реки на берег.

Руди сгорбился.

– Мне представляется, что этот американский капитан, ну, тот, что сел на семьдесят первый...

Он замолчал, а я тем временем сообразил, что семьдесят первый – это трамвай, который идет к Центральному кладбищу, и понимающе кивнул.

Руди продолжил:

– Должно быть, он был замешан в каких-нибудь махинациях. Подумайте об этом, – наставлял он меня, увлекшись темой. – Он идет на склад с кем-то в пальто, а местечко, заметьте, битком набито гвоздями. Почему они вообще туда пошли – вот я о чем. Не потому ведь, что убийца планировал его застрелить там. Он бы не стал этого делать рядом со складом, так? Должно быть, они пошли взглянуть на товар и поссорились.

Надо признать, в сказанном Руди был смысл. Минуту я размышлял.

– Кто контролирует торговлю сигаретами в Австрии, Руди?

– Основные дельцы на черном рынке, если вычеркнуть Эмиля, – иваны, сумасшедший американский сержант, он живет в замке рядом с Зальцбургом, румынский еврей здесь, в Вене, и австриец по имени Куртц. Но Эмиль был самым крупным среди них. Имя Эмиля Беккера как раз и известно в связи с этим.

– По-твоему, один из них подставил Эмиля, чтобы устранить сильного конкурента?

– Конечно, но не за счет потери всех этих гвоздей. Сорок ящиков сигарет, герр Гюнтер, это уж слишком большая цена.

– Когда именно была ограблена табачная фабрика на Талиаштрассе?

– Несколько месяцев назад.

– Разве военная полиция не искала похитителей? Они кого-нибудь подозревали?

– У них не было ни малейшей возможности. Дело в том, что Талиаштрассе находится в шестнадцатом районе, а это – часть французского сектора. А французская военная полиция даже триппер и то не смогла бы здесь поймать.

– А как насчет местных полицейских – венской полиции?

Руди уверенно покачал головой.

– Они слишком заняты борьбой с государственной полицией. Министерство внутренних дел хотело, чтобы эта государственная шайка вошла в состав регулярных сил, но русским этот план не нравится, и они стараются испортить все дело, готовы даже согласиться на развал полиции. – Он усмехнулся. – Уж я-то, честно признаюсь, жалеть бы не стал. Нет, местные так же никуда не годятся, как и французы. Если честно, единственные полицейские в этом городе, которые хоть чего-нибудь стоят, так это ами. Даже томми – порядочные тупицы.

Руди посмотрел на одни из нескольких часов, которые были надеты у него на руке.

– Слушай, мне пора, иначе мое местечко у Россел займут. Если понадобится, герр Гюнтер, меня там можно найти каждое утро. Или в кафе «Хаусвирт» на Фаворитенштрассе днем. – Он осушил свой стакан. – Спасибо за выпивку.

– Фаворитенштрассе, – повторил я, нахмурившись. – Это в русском секторе, да?

– Да, – сказал Руди, – но это не делает меня коммунистом. – Он приподнял свою шляпочку и улыбнулся. – Просто я осторожный человек.

Глава 18

Печальное выражение лица, потупленный взгляд и начинающие расплываться очертания подбородка, не говоря уже о дешевой, поношенной одежде – все это позволило мне сделать вывод, что Веронике не очень-то много удавалось зарабатывать проституцией.

Вероника снова поблагодарила меня за помощь и, проявив трогательное внимание к состоянию моих синяков, стала заваривать чай, попутно объясняя, что в один прекрасный день она непременно станет художницей. Я без особого удовольствия взглянул на ее рисунки и акварели.

Мрачная обстановка этого убогого жилища произвела на меня гнетущее впечатление, и я спросил, почему так получилось, что она пошла по рукам. Это было глупо. Никогда не следует спрашивать шлюху о чем-нибудь, а уж тем более о ее безнравственности, но оправданием мне служила испытываемая к ней искренняя жалость. Был ли у нее когда-нибудь муж, который увидел, как она обслуживает ами в полуразрушенном здании за пару шоколадных батончиков?

– Кто сказал, что я пошла по рукам? – спросила она резко.

Я пожал плечами:

– Не из-за кофе же ты не спишь полночи?

– Может, и так. Но ты не увидишь меня в одном из тех мест на Гюртеле, где парочки просто поднимаются в комнаты. И ты не увидишь меня на улице около американского информационного офиса или возле отеля «Атлантик». Я, возможно, гулящая, но не проститутка. Кроме всего прочего, нужно, чтобы джентльмен мне нравился.

– Тебя все равно будут обижать. Как вчера, например. А венерические заболевания? Ты не боишься?

– Послушать тебя, – сказала она с насмешливым презрением, – точь-в-точь один из тех ублюдков из отряда по борьбе с проституцией. Они тебя ловят, доктор проверяет, нет ли у тебя гонореи, а затем читает тебе лекцию о том, какие последствия могут быть от триппера. И ты туда же! Читаешь мораль, как полицейский.

– Может, полицейские правы, ты никогда об этом не задумывалась?

– У меня, знаешь ли, ничего подобного не находят. И не найдут. – Она хитро улыбнулась. – Говорю же тебе, я осторожна. Нужно, чтобы джентльмен мне нравился, а сие означает, что я не пойду ни с Иванами, ни с негритосами.

– Ну конечно, никто и слыхом не слыхивал, чтобы ами или томми болели сифилисом.

– Послушай, ты говоришь о процентах. – Она нахмурилась. – Все равно ты ни черта об этом не знаешь. То, что ты спас мою задницу, не дает тебе права, Берни, читать мне десять заповедей.

– Не нужно быть пловцом, чтобы бросить кому-нибудь спасательный круг. Я встретил на своем веку достаточно совершенно опустившихся женщин, чтобы уяснить одну закономерность: большинство из них сначала были такими же разборчивыми, как и ты. Потом появляется некто и выбивает из них всю дурь, в следующий раз, особенно если еще нужно платить за квартиру хозяину, они уже не могут позволить себе чрезмерную разборчивость. И, кстати, о процентах. Что ж, не такие уж большие проценты за десятишиллинговое траханье, когда тебе сорок. Ты милая девушка, Вероника. Будь здесь поблизости священник, он, наверное, решил бы, что небольшая проповедь тебе не помешает, но, за неимением такового, тебе придется довольствоваться мной.

Она печально улыбнулась и погладила меня по голове.

– Ты не такой уж плохой. Но я не понимаю, для чего тебе это нужно. У меня действительно все в порядке. Я откладываю деньги. Вскоре их будет достаточно, чтобы поступить в художественную школу.

Я подумал, что она скорее получит контракт на новую роспись Сикстинской капеллы, но почувствовал, как мои губы сами собой растягиваются в вымученно-оптимистической улыбке.

– Конечно, – сказал я. – Послушай, может, я сумею помочь? Точнее, мы сумеем помочь друг другу? – предпринял я безнадежно неуклюжую попытку вернуть разговор к главной цели моего визита.

– Возможно, – согласилась она, разливая чай. – Еще немного, и ты сможешь меня благословить. К твоему сведению, у отряда по борьбе с проституцией есть досье на более чем пять тысяч девушек в Вене. И это, уверяю тебя, меньше половины. В наше время всем приходится заниматься тем, о чем они раньше и не помышляли. Не исключено, что и тебе тоже. Не очень-то хочется голодать. А еще меньше – возвращаться в Чехословакию.

– Ты – чешка?

Она допила чай, взяла сигарету из пачки, которую я дал ей предыдущим вечером, и прикурила ее.

– По документам я родилась в Австрии. Но дело в том, что я – чешка, немецкая еврейка из Судет. Большую часть войны я пряталась по туалетам и чердакам. Какое-то время была у партизан, потом шесть месяцев отсидела в лагере для перемещенных, пока не сбежала через зеленую границу. Ты когда-нибудь слышал о местечке под названием Винер Нойштадт? Ну, это городок в шестидесяти километрах от Вены, в русской зоне, с коллектором для советских репатриантов. Их там всегда не меньше шестидесяти тысяч. Иваны рассортировывают их на три группы: врагов Советского Союза отправляют в лагеря; людей, вину которых не могут доказать, отсылают работать в зону рядом с лагерем – в любом случае ты превращаешься в раба. Если ты, конечно, не относишься к третьей группе – слишком молодых или больных, ведь в этом случае тебя расстреливают на месте.

Она сглотнула и глубоко затянулась.

– Хочешь, признаюсь тебе кое в чем? Думаю, я бы переспала со всей британской армией, только чтобы русские меня не забрали. Даже с сифилитиками. – Она попыталась улыбнуться. – Но так получилось, что у меня есть приятель-медик, который достал мне несколько пузырьков пенициллина. Я принимаю его время от времени, чтобы не рисковать.

– Это несколько дороговато.

– Я же сказала, он мой приятель, и мне это не стоит ничего. – Она взяла со стола чашку. – Еще хочешь чаю?

Я отрицательно покачал головой. Мне хотелось побыстрее убраться из этой комнаты.

– Давай куда-нибудь пойдем, – предложил я.

– Хорошо. Не оставаться же здесь! А как ты переносишь высоту? Потому что в воскресенье в Вене можно развлечься только в одном месте.

Парк в Пратере с большим чертовым колесом, каруселями и американскими горками несколько не подходил к этой части Вены, которую Красная Армия взяла последней и где еще виднелись разрушительные последствия войны, напоминая нам о том, что мы находимся не в таком уж веселом месте. Покореженные танки и орудия усеивали близлежащие лужайки, а на каждом полуразрушенном здании вдоль всей Аусштеллюнгсштрассе красовались полустершиеся надписи, выведенные кириллицей: «Проверено», что на самом деле обозначало: ограблено.

С вершины чертова колеса Вероника указала на устои моста Красной Армии, звезду на советском обелиске поблизости и на Дунай на заднем плане. Потом, когда кабина, в которой мы были вдвоем, стала медленно опускаться на землю, она залезла мне под пальто и взяла мои яички, но тут же отдернула руку, когда я несколько нервозно вздохнул.

– Тебе что, нравился Пратер до нацистов? – сказала она раздраженно. – Здесь в то время собирались все мальчики-красавчики, чтобы подцепить клиента.

– Нет, совсем не то, – засмеялся я.

– Может, ты это имел в виду, когда сказал, что я могу тебе помочь?

– Нет, я просто нервный. Сделай это как-нибудь еще раз, только когда мы будем не на высоте шестидесяти метров над землей.

– Взвинченный человек, да? А мне показалось, ты утверждал, будто прекрасно переносишь высоту.

– Я соврал. Но ты права, мне действительно нужна твоя помощь.

– Если у тебя кружится голова, тогда я могу предложить только одно лекарство – принять горизонтальное положение.

– Я ищу кое-кого. Вероника. Девушку, которая бывала раньше в «Казанове».

– А зачем еще мужчины идут в «Казанову», если не искать девушку?

– Это особенная девушка.

– Вероятно, ты не заметил, но ни одну из девушек в «Казанове» нельзя назвать особенной. – Она бросила на меня настороженный взгляд, как будто внезапно перестала мне доверять. – А мне показалось, что ты из начальников, когда разводил эту бодягу о триппере и тому подобном. Ты работаешь с тем американцем?

– Нет, я частный детектив.

– Как Худой Человек?

Она засмеялась, когда я кивнул.

– А я думала, такое только в фильмах бывает. И ты хочешь, чтобы я помогла тебе в расследовании, так?

Я снова кивнул.

– Никогда не представляла себя в роли Мирны Лой, – сказала она, – но я помогу тебе, если это в моих силах. Так кто эта девушка, которую ты ищешь?

– Ее зовут Лотта, фамилии я не знаю. Ты могла ее видеть с человеком по имени Кениг. У него усы и маленький терьер.

Вероника медленно кивнула.

– Да, я их помню. Я бы даже сказала, что знала Лотту достаточно хорошо. Ее зовут Лотта Хартман, но она не появлялась уже несколько недель.

– Да? А ты знаешь, где она?

– Кажется, они вместе поехали кататься на лыжах – Лотта и Гельмут Кениг – ее сокровище. Вроде куда-то в Австрийский Тироль.

– Когда это было?

– Не знаю. Две, может, три недели назад. У Кенига, по-моему, много денег.

– Ты не знаешь, когда они вернутся?

– Понятия не имею, но я слышала, как она сказала, что ее не будет по крайней мере месяц, если у них все пойдет нормально. Надо знать Лотту. Все будет зависеть от того, насколько хорошо он станет ее развлекать.

– Ты уверена в том, что она вернется?

– Помешать ей сюда вернуться может только обвал. Лотта – патриотка Вены, она не умеет жить в другом месте. Думаю, ты хочешь, чтобы я следила за ними в замочную скважину.

– Нечто в этом роде. Я тебе, конечно, заплачу.

Девушка пожала плечами.

– Не нужно, – сказала она и прижалась носом к окну. – Для людей, которые спасают мне жизнь, у меня предусмотрены щедрые скидки.

– Я должен тебя предупредить: это опасно.

– Уж об этом можешь мне не говорить, – произнесла она с холодком в голосе. – Я знаю Кенига. В клубе он такой гладкий и очаровательный, но ему меня не одурачить. Гельмут из тех, кто и на исповедь прихватит кастет.

Когда мы снова очутились на земле, я потратил несколько своих купонов, чтобы купить пакетик лингоса – венгерского блюда из жареного теста, посыпанного чесноком, – который продавался в одном из ларьков рядом с колесом. После такого весьма скромного ленча мы поехали по лилипутской железной дороге к олимпийскому стадиону, а назад шли через лес по главной аллее.

Гораздо позднее, когда мы снова очутились в ее комнате, она спросила:

– Все еще нервничаешь?

Я коснулся ее грудей, похожих на тыквы, и почувствовал, что ее блузка влажна от пота. Она помогла мне разобраться с пуговицами и, пока я наслаждался тяжестью ее грудей, расстегнула юбку. Я отступил, давая Веронике возможность ее снять. Когда она наконец повесила юбку на спинку стула, я взял ее за руку и привлек к себе.

Некоторое время я крепко обнимал ее, ощущая частое хриплое дыхание на своей шее, потом скользнул рукой на ее тугие ягодицы, а затем прикоснулся к мягкой прохладной плоти между подвязками на бедрах. После того как она сняла последнее из того, что на ней было, я поцеловал ее и стал пальцем отважно исследовать ее потайные места.

В постели она улыбалась, когда я принялся медленно погружаться в нее. Заметив ее открытые глаза, в которых сквозила лишь легкая задумчивость, как будто она была безмерно озабочена моей удовлетворенностью и не помышляла о своей собственной, я обнаружил, что слишком возбужден, чтобы волноваться об этом больше, чем того требовали приличия. Когда наконец она почувствовала, что мои движения стали более настойчивыми, подтянула ноги к груди и тыльной стороной ладони раздвинула ягодицы, будто натягивала кусок ткани под иглой швейной машины, и я смог видеть, как периодически вхожу в нее. Мгновением позже я навалился на нее, чувствуя, как моя энергия, вибрируя, выходит наружу независимо от моей воли.

Той ночью шел сильный снег, и в канализации упала температура, заморозив всю Вену, чтобы сохранить ее до лучших времен. Мне снился сон, но не о городе настоящего – о городе, который будет когда-нибудь потом.

Часть вторая

Глава 19

– Дата суда над герром Беккером назначена, – сообщил мне Либль, – поэтому нам нужно поторопиться. Надеюсь, вы извините меня, герр Гюнтер, если я еще раз напомню вам: крайне необходимы улики, которые подтвердили бы версию вашего клиента. Я полностью полагаюсь на ваш опыт детектива, но все-таки хотел бы знать в деталях, как далеко вы продвинулись к настоящему моменту. Я должен сообщить герру Беккеру о том, на каких фактах мы собираемся строить его защиту в суде.

Этот разговор произошел через несколько недель после моего прибытия в Вену – причем Либль уже не в первый раз пытался получить от меня хотя бы какие-нибудь свидетельства моих успехов.

Мы сидели в кафе «Шварценберг», ставшем моим своего рода офисом, которого у меня не было с довоенной поры. Кофейня в Вене напоминает клуб джентльменов, за исключением того, что членство в течение дня стоит несколько больше, чем чашка кофе. Зато вы можете находиться здесь столько, сколько захотите, оставлять сообщения у официантов, получать почту, газеты и журналы, заказывать столики для встреч и вообще вести дела в полной секретности от всего мира. Жители Вены уважают уединение так же свято, как американцы почитают древность, и посетитель «Шварценберга» скорее бы стал мешать пальцем в стакане с мочой, чем заглядывать вам через плечо.

Прежде я уже говорил Либлю, что успех в мире частного детектива непредсказуем, это не то дело, которое можно планировать, где легко предугадывать развитие событий и строго соблюдать заранее определенные сроки. Беда с этими адвокатами, они полагают, что весь мир живет по своду законов Наполеона. И тем не менее у меня было что рассказать Либлю.

– Девчонка Кенига, Лотта, появилась в Вене, – сообщил я.

– Она наконец вернулась из лыжного отпуска?

– Похоже на то.

– Но вы ее, как я понимаю, еще не нашли?

– У одной моей знакомой по клубу «Казанова» есть подруга, которая говорила с Лоттой пару дней назад. Она, оказывается, вернулась уже неделю назад или что-то около того.

– Неделю? – переспросил Либль. – Почему же вы так долго это выясняли?

– Всякая информация требует затрат времени, причем немалых. – Я дерзко пожал плечами, так как был уже сыт постоянными допросами Либля и начал получать детское удовольствие, поддразнивая его этакими нарочитыми проявлениями некоторого безразличия.

– Да, – проворчал он, – вы это уже "говорили. Казалось, я его не убедил.

– Эти люди не оставили, заметьте, нам своих визитных карточек, – сказал я. – И в «Казанове» Лотта Хартман не появлялась со времени своего возвращения. Девушка, которая разговаривала с ней, сказала, что Лотта надеется получить небольшую роль в фильме на студии «Зиверинг».

– "Зиверинг"? Да это в девятнадцатом районе. Владелецстудии – Карл Хартл, он из Вены и раньше был моим клиентом. Хартл снимал всех звезд первой величины: Пола Негри, Лиа де Путти, Марию Корда, Вильяма Бэнки, Мишан Харви. Вы видели фильм «Цыганский барон»? Ну, так это снимал Хартл.

– Как вы думаете, не мог ли он знать что-нибудь о киностудии, где Беккер нашел тело Линдена?

– О «Дриттеман-фильм»? – Либль с отсутствующим видом помешивал кофе. – Будь это легальная студия, Хартл бы о ней знал: мало что из происходящего в венском кинопроизводстве ускользает от него. Но в данном случае никакой студии не было – лишь название в договоре. Там никогда не работали ни над какими фильмами, вы же сами проверяли, не так ли?

– Да, – сказал я, вспомнив о том бесплодном дне, который я провел там две недели назад. Оказалось, что в конце концов даже договор исчез, и собственность теперь отошла к государству. – Вы правы, Линден был первым и последним, над кем в студии поработали. – Я пожал плечами. – Так, просто предположил.

– Что вы намерены теперь предпринять?

– Постараюсь найти Лотту Хартман в «Зиверинге». Думаю, это достаточно просто сделать. Вы ведь не будете претендовать на роль в фильме, не оставив адреса, по которому с вами можно связаться?

Либль, шумно прихлебывая, допил кофе, а затем изящно промокнул уголки рта носовым платком размером с парус.

– Пожалуйста, не тратьте время на розыски этой женщины, – сказал он. – Мне не хотелось бы подгонять вас, но, пока мы не обнаружим местонахождение герра Кенига, у нас ничего не будет. Его хотя бы можно попытаться заставить появиться в суде в качестве важного свидетеля.

Я покорно кивнул. У меня было и еще кое-что ему сообщить, но его тон раздражал меня, и любые дальнейшие объяснения привели бы к вопросам, на которые я пока не готов был отвечать. Я, например, мог рассказать ему о том, что узнал от Белински за этим же столиком в «Шварценберге» примерно через неделю после того, как он спас мою шкуру, – эти сведения я до сих пор пережевывал и пытался понять. Нет, все далеко не так просто, как Либль себе представляет.

– Прежде всего, – объяснил Белински, – Дрекслеры на самом деле были теми, за кого себя выдавали. Она пережила концлагерь в Маутхаузене, а он прошел через гетто в Лодзи и Аушвице. Встретились в госпитале Красного Креста после войны, некоторое время жили во Франкфурте до переезда в Берлин. Очевидно, они достаточно тесно сотрудничали с людьми из КРОВКАССа и с прокуратурой, собрали много досье на разыскиваемых нацистов, причем занимались несколькими делами одновременно. Поэтому нашим людям в Берлине не удалось определить, какое расследование могло быть связано с их смертью или со смертью капитана Линдена. Местная полиция зашла в тупик – так они, во всяком случае, заявляют. Честно говоря, им, похоже, вообще наплевать, кто убил Дрекслеров, а расследование американской военной полиции, как мне кажется, вряд ли вообще куда-нибудь приведет.

Однако маловероятно, что Дрекслеров мог заинтересовать Мартин Альберс. Он был эсэсовцем и шефом тайных операций СД в Будапеште до сорок четвертого года, затем его арестовали за участие в заговоре Штауффенберга с целью убить Гитлера и повесили в концлагере Флоссенбург в апреле сорок пятого.

Осмелюсь сказать, он это заслужил. По общему мнению, Альберс был порядочным ублюдком, даже если он и действительно пытался избавиться от фюрера. Вы, ребята, слишком долго доходили до этого. Парни из нашей разведки предполагают, что Гиммлер все знал о заговоре и позволял ему развиваться, так как надеялся сам занять место Гитлера.

Так вот, оказывается, этот парень, Макс Абс, был слугой Альберса, водителем и вообще телохранителем, так что, похоже, он таким образом воздавал почести своему старому боссу. Семья Альберса погибла при воздушном налете, поэтому, думаю, не осталось никого, кто бы мог поставить надгробный памятник в его честь.

– Довольно-таки дорогой жест, как ты думаешь?

– Разве? Ну, я, конечно, не хотел бы, чтобы меня прикончили из-за твоей задницы, капустник.

Затем Белински рассказал мне о компании в местечке Пуллах.

– Организация содержится на американские деньги, управляется немцами, основана с целью восстановить немецкую коммерцию по всей Бизонии. Идея состоит в том, чтобы сделать Германию экономически независимой, причем как можно скорее, для того чтобы дяде Сэму не пришлось постоянно вас всех выталкивать из самолета. Сама компания расположена при американской миссии, называемой Кемп-Николас, которую всего несколько месяцев назад занимала почтовая цензура армии США. Кемп-Николас – это обширное владение, которое изначально было предназначено для Рудольфа Гесса и его семьи. После того, как он ушел в самоволку, здесь некоторое время хозяйничал Борман. Потом Кессельринг и его сотрудники. Теперь он наш. Территория достаточно хорошо засекречена, чтобы создать у местных жителей впечатление, будто там проводятся какие-то технические исследования, но в этом нет ничего удивительного, если вспомнить его историю. Как бы то ни было, добропорядочные жители Пуллаха обходят его стороной, предпочитая не задумываться о происходящем там, даже если это безобидная компания экономических и коммерческих умников. Думаю, у них хорошо получается, ведь и Дахау в нескольких милях оттуда.

«Кажется, о Пуллахе позаботятся, – подумал я. – Но как быть с Абсом? Для человека, который пожелал увековечить память героя немецкого Сопротивления – если таковое существовало, – было несколько странным убить невинного человека единственно ради того, чтобы остаться неизвестным. И каким образом Абс связан с Линденом, охотником за нацистами? Был своего рода осведомителем? И может быть, Абса убили так же, как Линдена и Дрекслеров?»

Я допил свой кофе, закурил сигарету и успокоил себя тем, что в данный момент никакой суд, кроме моего собственного, не задаст мне ни этот, ни какой-либо другой вопрос.

Трамвай тридцать девятого маршрута шел на запад по Зиверингштрассе в Деблинг. Он остановился, чуть не доезжая до Венского леса, отрога Альп, который простирался до самого Дуная.

Киностудия – это не то место, где можно увидеть какие-либо явные признаки производства. Невостребованное оборудование вечно лежит в фургонах, предназначенных для его перевозки. Декорации всегда незавершены, даже когда их уже построили. Но там непременно толчется масса людей, все они исправно получают зарплату, но, кажется, только и делают, что курят сигареты и нянчат чашки с кофе, причем они стоят, потому что их не считают достаточно важными персонами, чтобы предоставить им кресла. Для того, кто настолько глуп, чтобы финансировать такое явно расточительное предприятие, фильм, должно быть, представляется самым дорогим отрезом после китайского шелка. «Уж доктор Либль, – подумал я, – здесь от нетерпения с ума сошел бы».

Остановив человека с папкой в руках, я спросил, как найти управляющего, и он указал мне на маленький офис на первом этаже. Управляющий оказался высоким мужчиной с брюшком, в сиреневом кардигане, волосы у него были крашеные. Он выслушал мое дело, как если бы я просил у него руки его племянницы.

– Вы кто, что-то вроде полицейского? – спросил он, расчесывая ногтем свою буйную бровь. Откуда-то из глубины здания донесся громкий звук трубы, заслышав который он явственно поморщился.

– Детектив, – схитрил я.

– Ну, мы всегда рады сотрудничать с вами по мере возможности. На какую роль, вы сказали, пробовалась эта девушка?

– Я не говорил. Боюсь, я не знаю. Но это было в последние две-три недели.

Он поднял телефонную трубку и нажал на переключатель.

– Вилли? Это я, Отто. Будь хорошим мальчиком, загляни ко мне в кабинет на минутку. – Он положил трубку на рычаг и проверил, в порядке ли его прическа. – Вилли Райхман управляет постановками. Может быть, он сумеет вам помочь.

– Спасибо, – поблагодарил я и предложил ему сигарету.

Он заложил ее за ухо со словами:

– Как вы добры! Я ее выкурю позже.

– Что вы сейчас снимаете? – поинтересовался я, пока мы ждали. Играющий на трубе взял несколько высоких нот, которые явно друг с другом не сочетались.

Отто издал стон и лукаво уставился в потолок.

– Фильм называется «Ангел с трубой», – сказал он, причем энтузиазм в его тоне подозрительно отсутствовал. – Он сейчас уже более или менее закончен, но этот режиссер все любит доводить до совершенства.

– Это случайно на Карл Хартл?

– Да, а вы его знаете?

– Только «Цыганского барона».

– А, – сказал он кисло, – это...

В дверь постучали, и низенький человек с ярко-красными волосами вошел в офис. Он напомнил мне тролля.

– Вилли, это герр Гюнтер. Он – детектив. Если ты сможешь простить, что ему понравился «Цыганский барон», то тогда, наверное, сумеешь оказать кое-какую помощь. Он ищет девушку, актрису, которая была здесь не так давно на распределении ролей.

Вилли неуверенно улыбнулся, открывая маленькие неровные зубы, похожие на кусочки каменной соли, кивнул и сказал пронзительным голосом:

– Нам лучше пройти в мой кабинет, герр Гюнтер.

– Не задерживайте Вилли надолго, герр Гюнтер, – распорядился Отто, когда я вслед за миниатюрным Вилли выходил в коридор. – У него встреча через пятнадцать минут.

Вилли повернулся и тупо посмотрел на студийного менеджера. Отто раздраженно вздохнул:

– Ты что, никогда ничего не пишешь себе в записную книжку, Вилли? К нам приезжает этот англичанин с «Лондон-фильм». Господин Линдон Хейнес. Помнишь?

Вилли что-то проворчал и, пройдя по коридору к другому кабинету, впустил меня внутрь.

– Итак, как зовут эту девушку? – спросил он, указывая на стул.

– Лотта Хартман.

– Вы знаете название компании?

– Нет, но я знаю, что она приходила сюда две недели назад.

Райхман сел и открыл один из ящиков стола.

– Так, за последний месяц мы набирали актеров только на три фильма, поэтому не будет ничего сложного... – Его коротенькие пальцы достали три папки. Положив на книгу записей, он стал перелистывать их содержимое. – Девица попала в передрягу?

– Нет. Просто она может знать кое-кого, способного помочь полиции в расследовании, которое мы проводим.

Это, по крайней мере, была правда.

– Так, если она пробовалась на роль в прошлом месяце, ее имя будет в одной из этих папок. Возможно, нам не хватает привлекательных развалин в Вене, но чего-чего, а актрис здесь навалом. И, заметьте, половина из них – шлюхи. Даже в лучшие времена актриса – это синоним шлюхи.

Он закончил с одной папкой и взялся за другую.

– Не могу сказать, будто мне жаль, что нет развалин, – заметил я. – Я из Берлина. У нас развалин – по высшему разряду.

– Разве я этого не знаю? Но этому англичанину, с которым у меня встреча, непременно нужны развалины здесь, в Вене. Чтоб было как в Берлине. Как у Росселлини. – Он печально вздохнул. – Я спрашиваю вас, что еще есть кроме района Оперы и Кольца?

Я сочувственно покачал головой.

– На что он надеется? Война кончилась три года тому назад. А он, похоже, думает, что мы отложим восстановление на тот случай, если подвернется английская съемочная группа? Может, в Англии все это происходит дольше, чем в Австрии? Меня это ничуть не удивило бы: вспомните, сколько бюрократов породила Англия. Нигде не встречал их в таком количестве. Бог знает, что я сейчас буду говорить этому парню. К тому времени, как они начнут снимать, не останется и разбитого окна.

Он бросил на стол листок бумаги с пришпиленной в левом верхнем углу фотографией, какие делают на паспорт.

– Лотта Хартман, – объявил он.

Я взглянул на имя и фотографию.

– Похоже, что так.

– Я даже ее помню, – сказал он. – Она не совсем то, что нам было нужно тогда, но я пообещал подыскать для нее что-нибудь в этом английском фильме. По правде говоря, герр Гюнтер, никакая она не актриса. Пара ролей без слов в Бургтеатре во время войны – вот и все. Но англичане собираются снимать фильм о черном рынке, и поэтому им нужно много шлюшек. Если вспомнить об опыте Лотты Хартман в этой области, то она вполне может подойти.

– Да? А что это за опыт?

– Раньше она работала в клубе «Казанова», теперь – крупье в казино «Ориентал». По крайней мере, так она мне сказала. Но, насколько мне известно, она одна из экзотических танцовщиц, которые там работают. В общем, если вы ее ищете, то вот адрес.

– Ничего, если я его возьму?

– Ради Бога.

– Да, и еще одно. Если вы ненароком встретитесь с фрейлейн Хартман, пожалуйста, сохраните мой визит в секрете.

– Буду нем как рыба.

Я собрался уходить.

– Спасибо, вы мне очень помогли. Да, и удачи вам с вашими развалинами.

Он криво ухмыльнулся.

– Да уж, если увидите какую-нибудь шаткую стену, сделайте одолжение, пихните ее хорошенько.

В тот же вечер я был в «Ориентале». Первое отделение шоу в четверть девятого только начиналось. Обнаженная девица танцевала на площадке, формой напоминающей пагоду, под аккомпанемент инструментального секстета. Глаза у девушки были холодные и жесткие, совсем как абсолютно черная глыба полированного порфира. Презрение, написанное на ее лице, казалось, было таким же несмываемым, как и птички, вытатуированные на по-девичьи маленькой груди. Пару раз ей пришлось сдерживать зевоту, а один раз она состроила гримасу горилле, который был приставлен, чтобы оградить ее от восхищенных почитателей таланта. Когда через сорок пять минут она закончила танцевать, то ее поклон выглядел насмешкой над теми из нас, кто наблюдал за ней.

Я подозвал официанта и перенес свое внимание на сам клуб.

На коробке спичек, которую я взял с латунной пепельницы, «Ориентал» рекламировался как «Кабаре прекрасных египетских ночей». Местечко и в самом деле было достаточно непристойным, чтобы сойти за нечто средневековое, по крайней мере, по заштампованным понятиям какого-нибудь постановщика декораций со студии «Зиверинг». Длинная, причудливо изгибающаяся лестница спускалась в помещение, обставленное в мавританском стиле – с позолоченными колоннами, куполообразным потолком и многочисленными персидскими гобеленами на стенах, украшенных псевдомозаикой. Влажный подвальный запах, дым от дешевого турецкого табака и несколько проституток – все это только прибавляло достоверности восточной атмосфере. Я бы не удивился, увидев багдадского вора, садящегося за деревянный инкрустированный стол рядом со мной. Вместо этого я удостоился общества сутенера из Вены.

– Ищешь хорошенькую девочку? – спросил он.

– Искал бы, так не пришел сюда.

Сводник превратно истолковал мои слова и указал на здоровенную рыжеволосую девицу, сидевшую около стойки американского бара, который был здесь явно не к месту.

– Я могу тебя уютно устроить вот с той.

– Нет, спасибо. Я отсюда чувствую запах ее трусов.

– Послушай, пифке, эта маленькая шлюха такая чистая, что ты смело можешь ужинать на ее промежности.

– Я не настолько голоден.

– Ну, может, что-то еще? Если тебя волнует триппер, я знаю, где найти чистый снежок без следов. Понимаешь? – Он перегнулся через стол. – Девочка, которая еще школу не кончила. Ну как, заманчиво?

– Исчезни, висельник, пока я не захлопнул твою крышку.

Мой собеседник внезапно откинулся на спинку стула.

– Помедленней на поворотах, пифке, – усмехнулся он, – я ведь только хотел...

Вдруг он вскрикнул от боли, когда обнаружил, что его поднимают на ноги, держа за бакенбарды, зажатые между большим и указательным пальцами Белински.

– Ты слышал, что сказал мой друг? – тихо произнес он с угрозой в голосе и, оттолкнув его, уселся напротив меня. – Господи, как же я ненавижу сводников! – пробормотал он, качая головой.

– Никогда бы не подумал, – съязвил я и помахал официанту, который видел, каким образом ушел сводник, а потому приблизился к столу с большим подобострастием, чем примерный египетский слуга.

– Что будешь пить? – спросил я американца.

– Кружку пива, – ответил он.

– Две порции «Гёссера», – сказал я официанту.

– Сию минуту, джентльмены. – С этими словами он поспешил прочь.

– А официант стал более учтивым, – заметил я.

– Да, несомненно, однако нечего ждать в «Ориентале» роскошного обслуживания. Сюда приходят проигрывать деньги – или на столах, или в постели.

– А как насчет танцевального шоу? Ты забыл шоу.

– Как же, забыл! – Он многозначительно рассмеялся и стал объяснять, что старается попасть на шоу в «Ориентале» не реже раза в неделю.

Я поделился с Белински впечатлениями о девушке с татуировкой на груди. В ответ он покачал головой с видом искушенного равнодушия, и некоторое время мне пришлось выслушивать его пространный рассказ о стриптизершах и экзотических танцовщицах, которых он видел на Дальнем Востоке, где о девушке с татуировкой никто бы не стал и домой писать. Меня все это не слишком интересовало, и, когда Белински закончил наконец свой непристойный рассказ, я с радостью переменил тему разговора.

– Я нашел девушку Кенига, фрейлейн Хартман – объявил я.

– Да? И где же?

– В соседней комнате. Раздает карты.

– Крупье? Блондиночка с загаром и сосулькой в заднице?

Я кивнул.

– Хотел купить ей выпивки, – признался Белински, – но с таким же успехом я мог бы торговать щетками. И не пытайся снискать ее расположение – это дохлое дело, капустник. Она до того холодна, что от ее духов щиплет ноздри. Возможно, если бы ты ее похитил, то у тебя появился бы шанс, да и то весьма сомнительный.

– Я как раз и думал о чем-то в этом роде. Ладно, давай говорить серьезно. Насколько ты доверяешь здешней военной полиции?

Белински пожал плечами.

– Это – настоящая змеиная задница. Но скажи, что конкретно у тебя на уме, тогда я точно отвечу.

– Как насчет вот такого плана: международный патруль заявляется сюда однажды вечером и арестовывает меня и девушку под тем или иным предлогом. Затем они отвозят нас на Кэртнерштрассе, где я начинаю твердить, что произошла ошибка. Может быть, какие-то деньги перейдут из рук в руки, чтобы все это выглядело и в самом деле убедительно. Знаешь, людям зачастую нравится думать, будто вся полиция подкуплена, ведь так? Может, они с Кенигом по достоинству оценят эту замечательную деталь? В любом случае, когда полицейские нас отпустят, я намекну Лотте Хартман: помог ей потому, что нахожу ее привлекательной. Ну, естественно, она будет мне благодарна и захочет дать это понять, только у нее есть этот друг-джентльмен, способный отплатить мне так или иначе, ну, например, пристроить к какому-нибудь делу. – Я прервался и зажег сигарету. – Ну, что ты обо всем этом думаешь?

– Во-первых, – сказал Белински задумчиво, – в это заведение международный патруль не пустят, о чем, кстати, у дверей есть большая вывеска. Десять шиллингов, которые ты платишь за вход, обеспечивают ночное членство в частном клубе, и это означает, что международный патруль не может этак запросто заявиться сюда пачкать ковер и пугать прекрасных дам.

– Ну хорошо, – сказал я, – тогда немного изменим сценарий. Они ждут снаружи и проводят проверку наугад, когда люди выходят из клуба. Ведь делать это им ничто не может помешать? Они задерживают нас с Лоттой, якобы заподозрив ее в том, что она шлюха, а меня – в каком-нибудь мошенничестве...

Подоспел официант с нашим пивом, а тем временем началось второе отделение шоу. Белински, потягивая пиво, откинулся в кресле, чтобы лучше видеть происходящее на сцене.

– Мне вот эта девица нравится, – проворчал он, зажигая трубку. – У нее задница, как западное побережье Африки. Сам сейчас увидишь.

Умиротворенно попыхивая трубкой, зажатой между скалящимися зубами, Белински не сводил глаз с девушки, которая стягивала с себя бюстгальтер.

– Это может сработать, – вернулся он наконец к прерванному разговору, – только не старайся подкупить кого-нибудь из американцев. Да, если ты хочешь изобразить, будто даешь взятку, тогда нужно, чтобы это был или иван, или французишка. Кстати, служба контрразведки включила русского капитана в международный патруль. Похоже, он собирается заработать себе на проезд до Соединенных Штатов, поэтому корпит над уставами, документами, предупреждениями – все, как обычно. Симуляция ареста – это, должно быть, в его власти. И, по счастливому совпадению, русские в этом месяце будут на стуле, поэтому, наверное, окажется достаточно просто устроить этот спектакль в ночь, когда он заступит на дежурство.

Ухмылка Белински стала шире: танцующая девушка спустила трусы со своей внушительной задницы, оставив крошечную полоску ткани, едва прикрывающую ее сокровенные места.

– Ты только посмотри на это! – захихикал он, веселясь, как школьник. – Вставьте ее задницу в хорошую рамку, и я с удовольствием повешу ее на стену. – Он отодвинул стакан с пивом и похотливо мне подмигнул. – Вот что я про вас, капустников, скажу: вы своих женщин делаете так же хорошо, как и свои автомобили.

Глава 20

Одежда, я заметил, стала лучше на мне сидеть. Брюки перестали свисать, точно клоунские панталоны. Надевая пиджак, я больше не напоминал школьника, который оптимистически примеряет костюм умершего отца. А воротник рубашки прилегал к шее так же плотно, как повязка на руке трусишки. Без сомнения, пара месяцев, проведенных в Вене, добавили мне солидности, поэтому теперь я скорее походил на человека, который только что попал в советский лагерь для военнопленных, чем на того, кто вернулся оттуда. Но, несмотря на то что мне это нравилось, я вовсе не собирался терять форму и решил меньше сидеть в кафе «Шварценберг», а больше двигаться.

Наступило то время года, когда на обнаженных зимой деревьях начинают набухать почки и решение надеть пальто уже не является автоматическим. Так как небо было совершенно голубым, не считая меловой точки облачка, я решил прогуляться вокруг Кольца и подвергнуть мой пигмент воздействию солнечного света.

Подобно люстре, слишком большой для комнаты, в которой висит, официальные здания на Рингштрассе, построенные во времена великого имперского оптимизма, выглядели слишком уж величественными, слишком помпезными для новой Австрии. Страна с шестимиллионным населением, Австрия напоминала окурок очень большой сигары. Я гулял не столько на Кольцу города, сколько по кольцу дыма.

Американский часовой возле реквизированного США отеля «Бристоль» подставил свое розовое лицо лучам утреннего солнца. Его русский двойник, охраняющий также реквизированный «Гранд-отель» по соседству, выглядел так, будто всю жизнь провел на свежем воздухе.

Перейдя на южную сторону Рингштрассе, чтобы быть поближе к парку, я подошел к Шубертрингу и уже поравнялся с русской комендатурой, разместившейся в бывшем отеле «Империал», когда большая красноармейская штабная машина остановилась около огромной красной звезды и четырех кариатид, которые обрамляли вход. Дверца машины распахнулась, и из нее вышел полковник.

Казалось, он совершенно не удивился, встретившись со мной лицом к лицу. Такое впечатление, будто он ожидал увидеть меня здесь на прогулке. Он спокойно посмотрел на меня, точно мы всего несколько часов назад сидели в его кабинете в «маленьком Кремле» в Берлине. Должно быть, у меня отпала челюсть, потому что через секунду он улыбнулся, пробормотал: «Доброе утро», а затем прошел в комендатуру, сопровождаемый несколькими младшими офицерами, которые подозрительно на меня покосились. Я же остолбенел, совершенно потеряв дар речи.

Не понимая, с чего это Порошину вдруг понадобилось появиться в Вене, я побрел назад через дорогу в кафе «Шварценберг», причем в такой задумчивости, что едва не стал жертвой старушки на велосипеде, которая яростно мне сигналила.

Я уселся за своим излюбленным столиком, чтобы поразмышлять о появлении Порошина на месте действия, и заказал легкую закуску – мое желание поддерживать форму пошло прахом. Присутствие полковника в Вене, казалось, станет легче объяснить, выпив кофе и съев пирог. В конце концов, а почему бы ему и не приехать? Полковник МВД, видимо, мог ездить, куда пожелает. То, что он ничего мне больше не сказал, не поинтересовался моими успехами в расследовании дела его друга, судя по всему, связано с присутствием двух других офицеров. Ему ведь достаточно лишь поднять трубку и позвонить в штаб-квартиру международного патруля, чтобы узнать, в тюрьме Беккер или нет. И все же я нутром чувствовал, что появление Порошина в Вене связано с моим собственным расследованием и не обязательно изменит что-то к лучшему. Подобно человеку, позавтракавшему черносливом, я сказал себе, что очень скоро что-нибудь обязательно замечу.

Глава 21

Каждая из четырех держав-победительниц по очереди на месяц принимала на себя административную ответственность за управление Внутренним городом. «Быть на стуле» – вот как это назвал Белински. Стул, который имелся в виду, находился в зале заседаний штаб-квартиры объединенных сил во дворце Ауэрсперг. Но одновременно это было и место рядом с водителем в машине международного патруля, который теоретически подчинялся приказам объединенных сил, практически управляли им и обеспечивали его деятельность американцы. Все машины, бензин и масло, радиоприемники, детали к ним, обслуживание машин и радио, управление системой радиосети и организация патрулирования – за все это отвечал 796-й отряд войск Соединенных Штатов. Это означало, что управлял машиной всегда американец, он же вел переговоры по радио. А восседание на «стуле» являлось этаким преходящим праздником, по крайней мере в том, что касалось самого патруля.

Хотя жители Вены и говорили по привычке «четверо в джипе» или иногда «четыре слона в джипе», в действительности от джипа уже давно отказались, так как в нем было слишком тесно патрулю из четырех человек и коротковолновому передатчику, уже не говоря об арестантах, и предпочли ему командно-разведывательную полуторку.

Все это я узнал от русского капрала в грузовике международного патруля, припаркованного неподалеку от казино «Ориентал» на Питерсплац, когда сидел под арестом, ожидая, пока коллеги капрала заберут Лотту Хартман. Так как капрал не говорил ни по-французски, ни по-английски и только чуть-чуть по-немецки, то он был буквально счастлив представившемуся случаю немного поболтать на родном языке, пусть даже и с русскоговорящим арестантом.

– Я не знаю точно, за что вас арестовали, – вроде бы все это как-то связано с делами на черном рынке, – извинился он. – Вам все объяснят, когда мы доберемся до Кэртнерштрассе. Оба и узнаем. Все, о чем я могу вам рассказать, – так это о процедуре. Мой капитан заполнит ордер на арест в двух экземплярах и передаст обе копии австрийской полиции. Они направят одну копию в Военное правительство, ответственному за общественную безопасность. Если ваше преступление в компетенции военного суда, то обвинение подготовит мой капитан, а если – австрийского суда, то местной полиции будут даны соответствующие инструкции. – Капрал нахмурился. – Вообще-то, честно вам скажу, мы сейчас не слишком волнуемся по поводу преступлений, связанных с черным рынком, или проституции и незаконной торговли спиртными напитками, если уж на то пошло. Нас в основном интересуют контрабандисты или незаконные эмигранты. Уверен, те три ублюдка думают, что я сошел с ума, но у меня свои инструкции.

Я сочувствующе улыбнулся, выразил ему признательность за объяснение и только было собрался угостить его сигаретой, как дверца грузовика распахнулась и французский патрульный помог очень бледной Лотте Хартман забраться внутрь и занять место рядом со мной. Потом он сам и его коллега-англичанин влезли следом за ней, закрыв дверь изнутри. Страх девушки ощущался почти так же сильно, как запах ее духов.

– Куда они нас везут? – прошептала она мне.

Я сказал ей, что мы едем на Кэртнерштрассе.

– Разговаривать не положено, – оборвал меня английский полицейский на ужасающем немецком. – Арестованные не должны шуметь, пока мы не прибудем на место.

Я улыбнулся про себя. Единственный второй язык, на котором англичанин сможет когда-либо сносно говорить, – это язык бюрократии.

Штаб-квартира международного патруля была расположена в старинном дворце, который находился на расстоянии полета брошенного окурка от Оперного театра. Грузовик остановился у входа, и нас сквозь огромные стеклянные двери ввели в холл, оформленный в стиле барокко. Вездесущие каменотесы Вены на славу здесь потрудились: всюду возвышались многочисленные атланты и кариатиды. Мы поднялись по лестнице, широкой, как железнодорожная колея, прошли мимо урн и бюстов давно забытых дворян, миновали пару дверей, которые были длиннее ног циркового великана, и оказались внутри лабиринта кабинетов со стеклянными стенами. Русский капрал открыл дверь одного из них, впустил нас туда и приказал ждать.

– Что он сказал? – спросила фрейлейн Хартман, едва он закрыл за собой дверь.

– Он приказал ждать.

Я сел, зажег сигарету и оглядел комнату: письменный стол, четыре стула, а на стене – большая деревянная доска объявлений, какие можно увидеть около церквей, однако эта была на кириллице, с написанными мелом колонками цифр и имен, озаглавленных: «Разыскиваются», «Пропавшие», «Угнанные машины», «Срочные сообщения», «Часть I. Приказы», «Часть II. Приказы». В колонке, озаглавленной «Разыскиваются», значилось мое собственное имя и имя Лотты Хартман. Русский любимец Белински постарался на славу, придав аресту невероятную убедительность.

– Вы не знаете, в чем дело? – спросила Лотта нервно.

– Нет, – солгал я. – А вы?

– Нет, конечно нет! Тут, должно быть, какая-то ошибка.

– Очевидно.

– Вы, похоже, совсем не беспокоитесь. Или, может, просто не понимаете, что это русские приказали нас сюда привезти.

– Вы говорите по-русски?

– Конечно нет, – сказала она нетерпеливо, – но американский полицейский, который меня арестовал, сказал, что действует по требованию русских и сам понятия ни о чем не имеет.

– Ну, иваны ведь председательствует в этом месяце, – сказал я задумчиво. – А что сказал француз?

– Ничего. Он в основном пялился на меня спереди.

– Еще бы, – улыбнулся я ей, – есть на что взглянуть.

Она ответила мне саркастической улыбкой:

– Признаться, я не думаю, что они привезли меня сюда, чтобы увидеть дрова, сложенные перед хижиной. А вы? – Говорила Лотта с явной неприязнью, но тем не менее приняла предложенную мной сигарету.

– Мне кажется, лучшей причины не найти.

Она чертыхнулась вполголоса.

– А ведь я вас видел, – сказал я. – В «Ориентале».

– Вы кем были во время войны – воздушным наблюдателем?

– Будьте умницей. Может, я смогу вам помочь.

– Сначала помогите самому себе.

– Да уж в этом будьте уверены.

Наконец дверь кабинета открылась, и в комнату вошел высокий плотный офицер Красной Армии. Он представился капитаном Руставели и занял место за столом.

– Послушайте, – потребовала Лотта Хартман, – не могли бы вы объяснить, почему меня привезли сюда среди ночи? Что, черт возьми, здесь происходит?

– Всему свое время, фрейлейн, – ответил он на безукоризненном немецком. – Пожалуйста, садитесь.

Она тяжело опустилась на стул рядом со мной и стала угрюмо его разглядывать. Капитан посмотрел на меня:

– Герр Гюнтер?

Кивнув, я сказал ему по-русски, что девушка говорит только на немецком.

– Я покажусь ей более впечатляющим сукиным сыном, если мы с вами будем придерживаться языка, которого, она не понимает.

Капитан Руставели в ответ холодно на меня посмотрел, и на мгновение я запаниковал: неужели что-то не получилось и Белински не смог объяснить этому русскому офицеру, что наш арест был сфабрикован?

– Очень хорошо, – сказал он после продолжительной паузы. – Тем не менее нам все-таки придется изображать допрос. Могу ли я взглянуть сначала на ваши бумаги, герр Гюнтер? – По акценту я признал в нем грузина. Совсем как товарищ Сталин.

Я полез во внутренний карман пиджака и передал ему удостоверение личности, в которое по совету Белински вложил два стодолларовых банкнота, пока сидел в грузовике. Руставели как ни в чем не бывало опустил деньги в карман брюк. Краешком глаза я увидел, что у Лотты Хартман челюсть отвалилась до колен.

– Очень щедро, – пробормотал он, крутя мое удостоверение волосатыми пальцами. Затем он открыл папку с моим именем на ней. – Хотя совершенно ни к чему, уверяю вас.

– Подумайте о чувствах девушки, капитан. Вы же не хотите, чтобы я пошел против ее предрассудков, не так ли?

– Конечно нет. Хорошенькая, не правда ли?

– Очень.

– Думаете, шлюха?

– Да, или что-то вроде того. Я только предполагаю, конечно, но она, по-моему, из тех, кому нравится лишать мужчину гораздо большего, чем десять шиллингов и его нижнее белье.

– Она не из тех, в кого следует влюбляться, хотите вы сказать?

– Это все равно что класть конец на наковальню.

В кабинете было жарко, и Лотта расстегнула жакет, позволяя Руставели разглядеть большую ложбинку между грудями.

– Допрос, признаюсь, редко бывает таким забавным, – сказал он и, бросив взгляд на свои бумаги, добавил: – У нее красивые сиськи. Такого рода истины я уважаю.

– Полагаю, вам, русским, виднее.

– Ну, не знаю, чего вы хотите добиться этим маленьким представлением, но надеюсь, что ее вы обязательно получите. По-моему, нет приятнее причины, по которой можно решиться на все эти перипетии. У меня лично, признаюсь, ну просто сексуальное заболевание: мой конец опухает каждый раз, когда я вижу женщину.

– Полагаю, это и делает вас абсолютно типичным русским.

Руставели криво улыбнулся:

– Между прочим, вы говорите на слишком хорошем для немца русском, герр Гюнтер.

– Вы тоже, капитан, – для грузина. Откуда вы родом?

– Из Тбилиси.

– Место рождения Сталина?

– Нет, Боже сохрани. Это – несчастье Гори. – Руставели закрыл мое дело. – Ну как, должно быть, достаточно, чтобы произвести на нее впечатление?

– Да, вполне.

– Что мне ей сказать?

– По имеющейся у вас информации, она – шлюха, – объяснил я, – поэтому вы не хотите ее отпускать, но потом позволите мне вас уговорить.

– Ну, кажется, все в порядке, герр Гюнтер, – сказал Руставели, снова переходя на немецкий. – Извините за то, что мы вас задержали. Можете идти.

Взяв из его рук удостоверение личности, я встал и направился к двери.

– А как насчет меня? – простонала Лотта.

Руставели покачал головой:

– Боюсь, вам придется остаться, фрейлейн. Врач из отряда по борьбе с проституцией скоро будет здесь. Он задаст вам несколько вопросов касательно вашей работы в «Ориентале».

– Но я крупье, – запричитала она, – а не шлюха.

– Это не соответствует информации, имеющейся у нас.

– Какой информации?

– Несколько девушек упомянули ваше имя.

– Какие девушки?

– Проститутки, фрейлейн. Возможно, вам придется подвергнуться медицинскому осмотру.

– Медицинскому осмотру? Для чего?

– С целью выявить венерическое заболевание, конечно.

– Венерическое заболевание?

– Капитан Руставели, – вмешался я, перекрывая оскорбленный возглас Лотты. – Позвольте поручиться за эту женщину. Не сказал бы, что знаю ее близко, но достаточно долге, чтобы утверждать совершенно категорически: она не проститутка.

– Ну... – недоверчиво протянул он.

– Разве она похожа на проститутку?

– Откровенно говоря, мне еще предстоит встретить австрийскую девушку, которая не торгует собой. – На минуту он закрыл глаза, а затем покачал головой. – Нет, я не могу идти против протокола. Обвинение серьезное: заразилось много русских.

– Насколько я помню, вход в «Ориентал», где арестовали фрейлейн Хартман, солдатам Красной Армии запрещен. Мне казалось, что ваши люди более склонны посещать «Мулен Руж» на Валфишгассе.

Руставели поджал губы и передернул плечами.

– Это правда. Но тем не менее...

– Послушайте, если нам снова придется встретиться, капитан, мы обсудим возможность возмещения мной Красной Армии любого ущерба, связанного с нарушением протокола. Пока же не удовольствуетесь ли вы моей личной уверенностью в хорошей репутации фрейлейн?

Руставели задумчиво почесал заросший подбородок.

– Ну что ж, – сказал он, – меня убедила ваша уверенность. Но помните, у меня есть ваши адреса. Нам ничего не стоит, если понадобится, арестовать вас вновь.

Он повернулся к Лотте Хартман и сказал ей, что она свободна и может уходить.

– Слава Богу! – выдохнула она и вскочила на ноги.

Руставели кивнул капралу, стоящему на страже по другую сторону грязной стеклянной двери, а когда тот вошел, приказал ему проводить нас до выхода из здания. Засим капитан щелкнул каблуками и извинился за «ошибку», чтобы произвести впечатление не только на Лотту, но и на капрала.

Мы вслед за капралом спустились по парадной лестнице – звук наших шагов отдавался от нарядных карнизов потолка – и прошли через изогнутые дугой стеклянные двери на улицу. Капрал наклонился над мостовой и смачно сплюнул в сточную канаву.

– Ошибка, да? – издал он горький смешок. – Помяните мое слово, меня за все и взгреют.

– Надеюсь, что нет, – попытался успокоить его я, но он пожал плечами, поправляя шапку из овчины, и устало поплелся обратно в штаб-квартиру.

– Полагаю, мне следует вас поблагодарить, – сказала Лотта, поднимая воротник своего жакета.

– Пустяки, – сказал я и пошел по Рингштрассе. Она мгновение поколебалась и побежала за мной.

– Подождите, пожалуйста, – сказала она.

Я остановился и обернулся. В фас ее лицо выглядело даже привлекательнее, чем в профиль: излишняя длина носа казалась менее заметной. И она отнюдь не была холодна. Белински ошибся, приняв цинизм за равнодушие. Я подумал, что она могла соблазнять мужчин, хотя после того, как однажды целый вечер наблюдал за ней в казино, причислил ее к категории тех женщин, которые лишь дразнят близостью, чтобы в конце концов отказать в ней.

– В чем дело?

– Послушайте, вы так добры, – сказала она, – но "не могли бы вы проводить меня домой? Для порядочной девушки сейчас уже поздно бродить в одиночестве по улицам, а я сомневаюсь, что смогу ночью найти такси.

Пожав плечами, я посмотрел на часы.

– Где вы живете?

– Здесь недалеко. Третий округ, в английском секторе.

– Хорошо, – вздохнул я явно без энтузиазма, – пойдемте.

Мы отправились на восток, вдоль улиц, таких же тихих, как дом третичных францисканцев.

– Никак не пойму, с чего это вы помогли мне, – сказала она, нарушив через какое-то время молчание.

– То же самое, наверное, сказала Персею Андромеда, когда он спас ее от морского чудовища.

– Вы не кажетесь отчаянным героем, герр Гюнтер.

– Вас вводят в заблуждение мои манеры, – отшутился я. – В местном ломбарде у меня заложена обширная коллекция медалей.

– Но вы ведь не из числа сентиментальных людей.

– Почему? Я не чужд сентиментальности. Она хороша в вышивках и на рождественских открытках, но не слишком-то действует на иванов. Или, возможно, вы не заметили.

– О, я все прекрасно видела. Вы виртуозно с ним обошлись. Никогда не думала, что иванов можно подмазывать.

– Надо всего лишь знать нужное место на оси. Капрал, возможно, перепугался бы брать взятку, а майор оказался бы слишком гордым. Не говоря уже о том, что я встречал капитана Руставели раньше, когда он был лейтенантом и на пару со своей подружкой получил порцию триппера. Я достал для них пенициллин, за что он мне очень благодарен.

– Вы не похожи на проходимца Хайни.

– Я не похож на проходимца. Я не похож на героя. Вы что, руководите подбором актеров на студии «Уорнер Бразерс»?

– Хотелось бы, – пробормотала она. – Однако вы сами начали. Именно вы сказали ивану, что я не похожа на шлюху, и в ваших устах это походило на комплимент.

– Я видел вас в «Ориентале» и не заметил, чтобы вы торговали чем-нибудь, кроме невезения. Кстати, надеюсь, вы хорошо играете в карты, ведь подразумевается, что я вернусь и заплачу за вашу свободу. Если, конечно, вы и в самом деле не хотите выпачкаться в цементе.

– Сколько же это будет стоить?

– Пары сотен долларов должно хватить.

– Пара сотен? – Ее слова эхом отозвались на Шварценбергплац.

Мы миновали большой фонтан и перешли на Ренвег. – Где же я возьму столько денег?

– Там же, я думаю, где вы взяли солнечный загар и красивый жакет. Если, конечно, вы не можете пригласить его в клуб и подкинуть ему пару тузов со дна карточного стола.

– Пригласила бы, но не могу.

– Очень плохо.

Какое-то время она молча размышляла.

– Пожалуйста, постарайтесь убедить его взять меньше. Вы, кажется, достаточно хорошо говорите по-русски.

– Возможно, постараюсь, – допустил я.

– Полагаю, ничего хорошего не выйдет, если я пойду в суд и буду защищать свою невиновность, да?

– Судиться с Иванами? – Я засмеялся. – С таким же успехом вы можете взывать к богине Кали.

– Я так и думала.

Мы прошли один или два переулка и остановились около дома, соседствовавшего с маленьким парком.

– Не хотите зайти выпить? – Она поискала ключ в сумочке. – Уж я-то непременно выпила бы.

– Я бы и коврик смог высосать, – сказал я и поднялся вслед за ней наверх, в уютную, заставленную мебелью квартиру.

Лотта Хартман, надо признать, была привлекательной. На некоторых женщин смотришь и гадаешь, как долго тебе удастся с ними пробыть. Обычно чем красивее девушка, тем меньше тебе дается времени. Это и понятно: по-настоящему привлекательной женщине приходится удовлетворять множество подобных желаний. Лотта была из тех девушек, которых можно уговорить провести вместе пять горячих раскованных минут. Всего пять минут, когда она позволяет тебе и твоему воображению делать с ней все, что захочется. Не так уж много, как вы, вероятно, подумали. На самом деле оказалось, что она готова уделить мне куда больше времени, возможно, даже целый час. Но я устал как собака, а может, выпил слишком много ее отличного виски, чтобы обратить внимание на то, как она кусает нижнюю губу и смотрит на меня сквозь свои паучьи ресницы. Предполагалось, по-видимому, что я буду тихо лежать на кровати, положив морду на ее потрясающие выпуклые колени и позволив ей трепать мои большие свисающие уши, однако все кончилось тем, что я просто уснул на софе.

Глава 22

Проснувшись утром, я нацарапал свой адрес и номер телефона на клочке бумаги и, оставивЛотту спящей в постели, на такси вернулся к себе в пансион. Там я умылся, переоделся и на славу позавтракал. Телефонный звонок застал меня за чтением утреннего выпуска «Винер цайтунг».

Мужской голос с едва заметным венским акцентом поинтересовался, говорит ли он с герром Бернхардом Понтером. Услышав утвердительный ответ, мужчина сказал:

– Я друг фрейлейн Хартман. По ее словам, вы были очень добры и помогли ей вчера выкрутиться из неприятного положения.

– Она еще не совсем выкрутилась, – заметил я.

– Да, конечно. Я надеюсь, мы могли бы встретиться и обсудить это дело. Фрейлейн Хартман упомянула о двухстах долларах для этого русского капитана и о вашей готовности выступить в качестве посредника.

– Полагаю, я мог бы это сделать.

– В таком случае я хотел бы дать вам деньги для этого мерзавца и поблагодарить вас персонально.

Я был уверен, что это Кениг, но промолчал, чтобы не создалось впечатления, будто я жажду с ним познакомиться.

– Вы меня слышите?

– Где вы предлагаете встретиться? – неохотно спросил я.

– Вы знаете «Амалиенбад», на Ройманплац?

– Найду.

– Может быть, через час? В турецких банях?

– Хорошо. Но как я вас узнаю? Насколько я помню, вы не представились.

– Нет, не представился, – произнес он таинственно. – Но я буду насвистывать вот этот мотив. – И он стал насвистывать в трубку.

– Белла, белла, белла Мари, – сказал я, узнав мелодию, которая несколько месяцев назад звучала повсеместно с раздражающей назойливостью.

– Именно это, – подтвердил мужчина и повесил трубку.

Подобная конспирация на первый взгляд казалась странной, но я подумал, что если это Кениг, то у него имелись веские причины быть осторожным.

«Амалиенбад» находится в десятом округе, в русском секторе, значит, ехать туда нужно на шестьдесят седьмом трамвае, на юг вниз по Фаворитенштрассе. Это был рабочий квартал, с многочисленными старыми, грязными фабриками, но муниципальные бани на Ройманплац располагались в семиэтажном здании сравнительно недавней постройки – без преувеличения, пожалуй, самые большие и современные бани в Европе, как повествовала реклама.

Я заплатил за баню и полотенце и, раздевшись, пошел искать мужскую парилку. Она оказалась в дальнем конце плавательного бассейна, большого, как футбольное поле. Там всего несколько венцев, завернувшись в простыни, сгоняли вес, который так легко набрать в столице Австрии. Сквозь пар я услышал, как в дальнем углу комнаты, выложенной бурым кафелем, кто-то насвистывает, то останавливаясь, то начиная вновь, и направился на звук незамысловатого мотивчика, а подойдя ближе, подхватил его. Через мгновение я набрел на фигуру сидящего мужчины с совершенно белым телом и совершенно темным лицом, будто он специально покрасился как Джонсон, – ярчайшее свидетельство его недавнего отдыха в горах.

– Ненавижу этот мотив, – сказал он, – но фрейлейн Хартман постоянно его напевает, и мне ничего другого в голову не пришло. Герр Гюнтер?

Я кивнул настороженно, как будто пришел сюда с неохотой.

– Разрешите представиться. Меня зовут Кениг.

Мы пожали друг другу руки, и я уселся рядом с ним.

Он был хорошо сложен, но особенно впечатляли густые темные брови и большие пышные усы – они походили на зверька какого-то редкого вида куньих, который нашел на его губе прибежище от холодного северного климата. Этот маленький соболь, устроившийся надо ртом Кенига, дополнял общее печальное выражение лица, тоска сквозила и в его меланхоличных карих глазах. Беккер очень точно его описал, не хватало только маленькой собачки.

– Надеюсь, вам нравятся турецкие бани, герр Гюнтер?

– Да, когда они чистые.

– Тогда удачно, что я выбрал именно эту, – сказал он, – вместо «Дианабад». Конечно, «Диана» пострадала во время войны, но, кроме того, это местечко, кажется, привлекает гораздо больше неизлечимо больных и всяких других человеческих отбросов, чем может вместить. Они приходят из-за тамошних термальных бассейнов, однако туда окунаешься на свой страх и риск. Можешь нырнуть с экземой, а вынырнуть с сифилисом.

– Звучит не очень оптимистично.

– Полагаете, я чуть-чуть преувеличиваю? – улыбнулся Кениг. – Вы ведь не из Вены?

– Нет, я из Берлина. А в Вене бываю наездами.

– Как там Берлин? Слышал, что ситуация становится все хуже. Советская делегация вышла из Контрольной комиссии, да?

– Да, – сказал я, – скоро приехать туда или уехать оттуда можно будет только военно-воздушным транспортом.

Кениг что-то недовольно пробурчал и устало потер свою широкую волосатую грудь.

– Коммунисты... – вздохнул он. – Вот что получается, когда вступаешь с ними в сделку. Происшедшее в Ялте и Потсдаме – ужасно. Американцы позволили Иванам взять то, что им хотелось. Большая ошибка, которая влечет за собой другую войну.

– Сомневаюсь, есть ли у кого бы то ни было желание развязывать новую войну, – сказал я, повторяя ту же фразу, которую использовал в разговоре с Нойманом в Берлине. С моей стороны это была чисто автоматическая реакция, но я действительно именно так думал.

– Возможно, не сейчас. Но люди забывают уроки прошлого, и со временем, – он пожал плечами, – всякое может случиться. А пока мы продолжаем жить, заниматься бизнесом, делать все, от нас зависящее, для своего благополучия. – Какое-то время он ожесточенно чесал в затылке, затем сказал: – Каким бизнесом вы занимаетесь? Я спрашиваю только потому, что надеюсь как-то отплатить вам за помощь фрейлейн Хартман. Например, ввести вас в небольшое дельце.

Я покачал головой:

– В этом нет необходимости. Но если вам действительно хочется знать, то я занимаюсь импортом и экспортом. Буду откровенен с вами, герр Кениг, я помог ей потому, что мне понравился запах ее духов.

Он понимающе кивнул:

– Вполне естественно. Она очень мила. – Но постепенно восторг сменился недоумением. – А вам не кажется странным то, как вас обоих арестовали?

– Не могу отвечать за вашу подружку, герр Кениг, но в моем деле не обойтись без конкурентов, которым не терпится убрать меня с дороги. Я называю это – издержки оккупации.

– По мнению фрейлейн Хартман, вы с этой опасностью прекрасно справляетесь. Как я слышал, вы очень умело обошлись с тем русским капитаном. И еще ее поразило ваше отличное знание русского.

– Я был в плену, – честно признался я, – в России.

– Ну, это, конечно, все объясняет. Но скажите мне, вы действительно верите, что этот русский капитан говорил серьезно? Будто против фрейлейн Хартман выдвинуты обвинения?

– Боюсь, он говорил вполне серьезно.

– А вы не знаете случайно, откуда он мог получить подобную информацию?

– Не больше, чем знаю о том, откуда он взял мое имя. Возможно, кто-нибудь точит зуб на даму?

– Не могли бы вы узнать, кто именно? Я готов заплатить вам.

– Этим не занимаюсь, – отрезал я, покачав головой. – Скорее всего, был анонимный донос, просто так, чтобы досадить. Вы только зря потратите деньги. Если хотите знать мое мнение, то я бы посоветовал просто отдать ивану то, что он просит. Две сотни – не так уж много для того, чтобы фамилию вычеркнули из списков. Когда иваны решают не подпускать кобеля к сучке, то лучше без лишних неприятностей с ними рассчитаться.

Кениг улыбнулся, а потом кивнул.

– Возможно, вы правы. Но, знаете ли, мне пришло в голову, что вы с этим Иваном заодно. Неплохой способ зарабатывать деньги, не так ли? Русский прижимает невинных людей, а вы предлагаете выступить в роли посредника. – Он продолжал кивать, упиваясь собственным хитроумием. – Да, это могло бы стать очень прибыльным дельцем для любого, у кого есть поддержка.

– Продолжайте, – засмеялся я. – Может быть, вам удастся раздуть из мухи слона.

– Ну признайтесь, ведь такое возможно, не так ли?

– В Вене все возможно. Если вы подозреваете меня в попытке околпачить вас за паршивые две сотни – ваше дело. Только вы, наверное, не обратили внимания, Кениг, что это ваша подружка попросила меня проводить ее домой, и вы сами назначили мне встречу. Откровенно говоря, у меня есть дела и поважнее.

Я встал и сделал вид, будто собрался уходить.

– Пожалуйста, герр Гюнтер, – сказал он, – примите мои извинения. Возможно, я позволил своему воображению чересчур разыграться. Но должен признаться, я заинтригован. Даже в лучшие времена я остаюсь подозрительным по отношению ко многому, что происходит.

– Ну, это похоже на рецепт долголетия, – сказал я, вновь усаживаясь на прежнее место.

– Мне по роду занятий выгодно быть немного скептиком.

– Какие же это занятия?

– Раньше я занимался рекламой. Но это одиозное, неблагодарное дело. Тоска берет от засилья мелких умишек, полностью лишенных воображения. Я распустил компанию, которой владел, и переключился на изучение предпринимательства. Для любой коммерции самое главное – это поток точной информации, но к ней следует относиться с известной долей осторожности. Желающим быть хорошо информированными следует прежде всего вооружиться сомнением. Сомнение порождает вопросы, а вопросы требуют ответов. Все это необходимо для развития любого нового предприятия, а новое предприятие – база для развития новой Германии.

– Вы говорите как политик.

– Политика... – Он улыбнулся устало, как будто предмет разговора был для него слишком детским, чтобы его обдумывать. – Просто интермедия на фоне основного представления.

– То есть?

– Коммунизм – против свободного мира, значит, капитализм становится нашей единственной надеждой противостоять советской тирании, надеюсь, вы согласны?

– Я иванам не друг, – сказал я, – но и у капитализма есть свои недостатки.

Но Кениг едва слушал.

– Мы вели не ту войну, – продолжал он гнуть свое, – не с тем врагом. Нам следовало воевать с Советами, и только с Советами. Американцы это уже поняли. Они знают, какую совершили ошибку, предоставив русским свободу действий в Восточной Европе. И они не намерены позволить Германии или Австрии идти тем же путем.

Я потянулся к струе горячего пара и устало зевнул. Кениг начинал меня утомлять.

– Видите ли, – сказал он, – моей компании мог бы пригодиться человек с вашим талантом, с вашим прошлым. В какой части СС вы служили? – Заметив удивление на моем лице, он добавил: – У вас под рукой шрам. Без сомнения, вы предпочли удалить эсэсовскую татуировку, опасаясь попасть в плен к русским. – Он поднял свою руку, продемонстрировав почти такой же шрам у себя под мышкой.

– Я служил в военной разведке, Абвере, когда закончилась война, – объяснил я. – Не в СС. Это было гораздо раньше.

Но он был прав насчет шрама, который остался после мучительно болезненного ожога, полученного от выстрела из автоматического пистолета, который я произвел себе под мышку. Выбирать не приходилось. Слишком велик был риск погибнуть от рук НКВД в случае пленения.

Сам Кениг не стал объяснять, почему он ликвидировал свою татуировку. Вместо этого он продолжал конкретизировать свое предложение о работе.

Мне, похоже, повезло гораздо больше, чем я надеялся, но все-таки следовало быть осторожным: прошло всего пять минут с тех пор, как он почти обвинил меня в сговоре с капитаном Руставели.

– Я не против поработать на кого-нибудь еще, – без особого рвения согласился я, – но в настоящее время мне нужно закончить одно дельце. – Я пожал плечами. – Может быть, потом... кто знает? Но в любом случае – спасибо.

Казалось, он совсем не обиделся, что я отклонил его предложение, а только философски пожал плечами.

– Где я смогу вас найти, если надумаю?

– Фрейлейн Хартман в казино «Ориентал» знает, как связаться со мной. – Он взял сложенную газету, лежавшую у его бедра, и передал мне. – Когда выйдете, осторожно разверните. Там два банкнота по сто долларов, чтобы откупиться от ивана, и один – вам за труды.

В этот момент он застонал и схватился за голову, оскалив зубы, ровные, как ряд крошечных молочных бутылочек. Увидев мои поднятые брови и приняв их вопрошающий вид за сочувствующий, он объяснил, что с ним все в порядке, просто ему недавно поставили две вставные челюсти.

– Кажется, никогда не смогу привыкнуть к тому, что они у меня во рту, – посетовал он и скользнул языком, напоминающим слепого, еле ворочающегося червяка, вдоль верхнего и нижнего ряда своих зубов. – А когда я вижу себя в зеркале, то, кажется, мне в ответ улыбается какой-то совершенно незнакомый человек. Очень печально, – вздохнул он и расстроенно покачал головой. – Действительно, жалко. У меня всегда были отличные зубы.

Он встал, поправил простыню на груди, а затем пожал мне руку.

– Было большим удовольствием познакомиться с вами, герр Гюнтер, – сказал он с легким венским шармом.

– Нет, это для меня было удовольствием, – ответил я.

Кениг усмехнулся:

– Мы еще сделаем из вас австрийца, мой друг.

Затем он скрылся в пару, насвистывая все тот же сводящий с ума мотив.

Глава 23

Больше всего на свете жители Вены любят «уютно посидеть». Они стремятся достигнуть этого веселого состояния в многочисленных барах и ресторанах под аккомпанемент музыкального квартета, состоящего из контрабаса, скрипки, аккордеона и цитры – странного инструмента, напоминающего пустую коробку из-под шоколадных конфет с тридцатью или сорока струнами, которые перебирают пальцами, как у гитары. Для меня эта вездесущая комбинация воплощает все то фальшивое, что есть в Вене, например, тошнотворно сладкую сентиментальность и преувеличенную вежливость. Это действительно заставляло меня чувствовать себя уютно. Однако уют был такого рода, который вы могли бы почувствовать после того, как вас набальзамировали, уложили в свинцовый гроб и аккуратненько поместили в одном из мраморных мавзолеев на Центральном кладбище.

Я поджидал Тродл Браунштайнер в «Геррендорфе», ресторане на Герренгассе. Место выбрала она, но сама опаздывала. В конце концов девушка появилась, запыхавшаяся, с раскрасневшимся лицом, так как она спешила и на улице к тому же было холодно.

– Ты не похож на доброго католика, сидя вот так, в тени, – сказала она, присаживаясь за обеденный стол.

– Стараюсь, – ответил я. – Кому понравится детектив, у которого вид честный, точно у деревенского почтмейстера. При моем бизнесе полезно оставаться в тени.

Я махнул официанту, и мы быстро заказали обед.

– Эмиль беспокоится: ты в последнее время не приходишь к нему, – сказала Тродл, отдавая свое меню.

– Если он хочет знать, чем я занимаюсь, то придется отправить на его имя счет за ремонт обуви. Я вдоль и поперек исходил этот проклятый город.

– Ты ведь знаешь, что его будут судить на следующей неделе?

– Вряд ли даже при всем желании я смогу об этом забыть: Либль звонит мне почти каждый день.

– Эмиль тоже вряд ли сумеет забыть. – Она говорила тихо, явно расстроившись.

– Прости, я говорю глупости. Послушай, у меня действительно есть хорошая новость. Я наконец поговорил с Кенигом.

Ее лицо засияло от радости.

– Правда? – воскликнула она. – Когда? Где?

– Сегодня утром, – ответил я. – В «Амалиенбаде».

– И что он сказал?

– Предложил работать на него. Думаю, это неплохой способ сблизиться с ним настолько, чтобы отыскать какие-нибудь улики.

– Разве не проще сообщить полиции, где он, чтобы они могли его арестовать?

– А по какому обвинению? – Я пожал плечами. – Что касается полиции, то у них уже есть подозреваемый. В любом случае, даже если бы я мог убедить их сделать это, Кенига не так-то просто заловить. Американцы не могут войти в русский сектор и арестовать его, даже если бы и захотели. Нет, для Эмиля лучше всего, если я как можно скорее войду в доверие к Кенигу. И именно поэтому я отверг предложение о сотрудничестве.

Тродл закусила губу от отчаяния.

– Но почему? Я не понимаю.

– Мне нужно убедить Кенига, будто я не хочу работать на него. Он с некоторым подозрением отнесся к истории моего знакомства с его подружкой. Итак, вот что я собираюсь сделать. Лотта – крупье в «Ориентале». Я хочу, чтобы ты дала мне денег, которые я проиграю там завтра вечером. Достаточную сумму, чтобы было похоже на то, что я разорился в пух и прах и у меня возник повод обдумать предложение Кенига еще раз.

– Это считается легальными издержками, да?

– Боюсь, что да.

– Сколько?

– Трех или четырех-тысяч шиллингов должно хватить.

Она задумалась. Тем временем подошел официант с бутылкой рислинга и наполнил наши бокалы. Тродл отпила немного вина и сказала:

– Ну хорошо. Но только с одним условием: я лично буду наблюдать, как ты их проигрываешь.

По жесткой линии ее рта я понял: она полна решимости.

– Полагаю, излишне даже напоминать о том, насколько это опасно. Ты не сможешь меня сопровождать, нас не должны увидеть вместе – вдруг кто-нибудь узнает тебя как подругу Эмиля? Если бы здесь не было так тихо, я бы настаивал, чтобы мы встретились у меня дома.

– Обо мне не беспокойся, – твердо сказала она. – Ты будешь для меня не более чем кусок стекла.

Я принялся возражать, но она зажала свои маленькие ушки руками.

– Ничего не хочу слушать. Я приду, это решено. Наивно думать, что я просто так отдам тебе четыре тысячи шиллингов и не прослежу за тем, что с ними случится.

– Тут ты права. – Некоторое время я смотрел на прозрачный диск вина в моем бокале, а затем спросил: – Ты ведь его очень любишь?

Тродл с трудом сглотнула и резко кивнула. После небольшой паузы она добавила:

– Я беременна от него.

Вздохнув, я постарался придумать что-нибудь ободряющее.

– Послушай, – пробормотал я, – не волнуйся. Мы его вытащим из этой каши. Не надо становиться тараканом! Давай выбирайся из этой свалки. Все образуется для тебя и для ребенка, я уверен.

Довольно неподходящая речь, малоубедительная.

Тродл покачала головой и улыбнулась:

– Со мной все в порядке, правда. Просто вспомнила, как мы были здесь с Эмилем последний раз, тогда я и сказала ему, что беременна. Мы раньше сюда часто приходили. Никогда не думала, что полюблю его.

– Никто никогда не думает об этом. – Я заметил, что моя рука лежит поверх ее. – Все случается неожиданно, как авария.

Однако, глядя на ее милое лицо, я вовсе не был уверен в справедливости того, о чем говорю. Ее красота была не той, что утром оказывается размазанной по подушке, а той, которая заставляет мужчину гордиться, что у его ребенка будет такая мать. Я поймал себя на мысли, что немного завидую Беккеру. У него есть эта удивительная женщина. Я сам желал бы полюбить ее, если бы она встретилась на моем пути. Отпустив ее руку, я быстро зажег сигарету, чтобы спрятаться за дымом.

Глава 24

На следующий вечер я торопился укрыться от пронзительного ветра и грозящего снегопадом хмурого неба – вообще-то, если верить календарю, можно было ожидать погоды поприличнее – в похотливой духоте казино «Ориентал». Мои карманы оттягивали пачки легких денег Эмиля Беккера.

Я купил довольно много фишек высшего достоинства и направился к стойке бара дожидаться, пока Лотта появится у одного из карточных столов. После того как я заказал выпивку, у меня осталась одна забота – отгонять шлюшек, которые так и вились вокруг, назойливо пытаясь составить компанию не столько мне, сколько моему бумажнику, и вот тут-то я прекрасно понял, каково быть задницей лошади в разгар лета. Лотта появилась у одного из столиков только в десять часов. К этому времени помахивание моего хвоста стало более равнодушным. Ради приличия я подождал несколько минут, а потом перенес свой стакан к зеленому сукну, где распоряжалась Лотта, и сел прямо напротив нее.

Она оглядела стопку фишек, которую я аккуратно воздвиг рядом с собой, и поджала губы.

– Вот уж не думала, что вы – мот, – сказала она. – Полагала, у вас больше ума.

– Надеюсь, ваши пальчики принесут мне удачу, – бесшабашно заявил я.

– Не советую на это ставить.

– Ну хорошо, я обязательно запомню ваше предостережение. Картежник из меня никудышный. Я даже не смог бы назвать игру, в которой принимал участие. Поэтому по истечении двадцати минут я с большим удивлением осознал, что почти удвоил первоначальное число фишек. То, что проиграть деньги в карты оказалось так же трудно, как и выиграть, абсолютно на поддавалось логике.

Лотта сдала карты по новой, и я – ну надо же! – опять выиграл. Оторвав взгляд от стола, я заметил Тродл, сидящую напротив меня с маленькой стопкой фишек. Я не видел, как она вошла в клуб, но к этому времени в зале царило такое оживление, что я вряд ли заметил бы даже саму Риту Хейворт.

– Похоже, вечер удачен для меня, – заметил я, ни к кому не обращаясь, пока Лотта пододвигала ко мне выигрыш. Тродл вежливо, но безразлично улыбнулась и приготовилась делать очередную скромную ставку.

Я заказал еще выпить, полностью сконцентрировался и постарался действовать так, как в этом случае поступал бы проигравший, пытающийся добиться успеха: брал карту, когда этого делать не следовало, делал ход, когда не нужно, и вообще старался обходить удачу при каждом удобном случае. Время от времени я играл разумно, чтобы стремление продуться подчистую не казалось слишком очевидным. И наконец еще через сорок минут я успешно потерял все, что выиграл, а в придачу еще и половину своего начального капитала. Когда Тродл ушла из-за стола, убедившись, что я действительно проиграл изрядное количество денег ее дружка и, следовательно, они истрачены именно с той целью, о которой мы договорились, я допил свой стакан и раздраженно вздохнул.

– Похоже, вечер оказался не таким уж удачным для меня, – угрюмо заметил я.

– Удача не имеет никакого отношения к тому, как вы играете, – пробормотала Лотта. – Надеюсь, вы обошлись с тем русским капитаном более умело.

– О, насчет этого не беспокойтесь, о нем уже позаботились. У вас не будет больше никаких проблем.

– Рада слышать.

Я поставил последнюю фишку, быстренько проиграл ее, а затем встал из-за стола, сказав, что я, вероятно, буду все-таки благодарен Кенигу за его предложение о работе. Уныло улыбаясь, я пошел обратно к бару, где заказал выпить, и некоторое время наблюдал, как девушка с обнаженной грудью исполняла на полу пародию на латиноамериканский степ под резкий вибрирующий звук джаз-банда «Ориентала».

Я не заметил, когда Лотта уходила из-за стола, чтобы позвонить, но через некоторое время Кениг сошел вниз, в клуб. Его сопровождали маленький терьер, державшийся около его ног, и высокий, представительного вида человек в шиллеровской куртке и клубном галстуке. Этот второй мужчина скрылся за бисерным занавесом в дальнем углу клуба, в то время как Кениг пытался жестами привлечь мое внимание.

Он направился к бару, кивнул Лотте и достал сигару из нагрудного кармана своего зеленого твидового костюма.

– Герр Гюнтер, – улыбаясь, сказал он, подходя ко мне, – как приятно снова вас встретить.

– Привет, Кениг, – сказал я. – Как ваши зубы?

– Мои зубы? – Его улыбка исчезла, как будто я поинтересовался его твердым шанкром.

– Разве вы не помните? – объяснил я. – Вы сетовали на вставные челюсти.

Его лицо расслабилось.

– А, да, действительно. Сейчас гораздо лучше. Спасибо.

Опять улыбнувшись, он добавил:

– Я слышал, вам очень не повезло за столом?

– Фрейлейн Хартман иного мнения. Она сказала мне, что удача не имеет никакого отношения к тому, как я играю в карты.

Кениг закончил раскуривать свою четырехшиллинговую сигару и засмеялся:

– Тогда вы должны позволить мне угостить вас. – Он махнул бармену, заказал для себя скотч, а для меня то же, что я пил. – Вы много проиграли?

– Больше, чем мог себе позволить, – вздохнул я с несчастным видом. – Около четырех тысяч шиллингов. – Я осушил свой стакан и толкнул его через стойку бара за добавкой. – Действительно, глупо. Мне не следовало играть. У меня нет никаких способностей к картам. И вот теперь я разорен. – Молча подняв стакан в честь Кенига, я проглотил еще порцию водки. – Слава Богу, у меня хватило ума заплатить по счету в гостинице надолго вперед. Кроме этого, особо радоваться нечему.

– Тогда вы должны позволить мне показать вам кое-что, – сказал он, глубоко затянулся, выпустил поверх головы терьера большое кольцо дыма и предложил: – Пора покурить, Линго.

После чего, к большому удовольствию хозяина, животное стало прыгать вверх и вниз, возбужденно втягивая наполненный табачным дымом воздух, подобно самому заядлому курильщику.

– Неплохая шутка, – улыбнулся я.

– О, это не шутка, – сказал Кениг. – Линго нравится хорошая сигара почти так же, как и мне. – Он нагнулся и потрепал собаку по голове. – Не так ли, мальчик?

Собака гавкнула в ответ.

– Ну, как бы вы это ни называли, мне сейчас нужны деньги, а не шутки. По крайней мере, пока я не вернусь в Берлин. Удачно, знаете ли, вы появились. Я тут сидел и думал, как бы мне продолжить с вами разговор о той работе.

– Всему свое время, мой друг. Сначала я хочу, чтобы вы познакомились кое с кем. Это барон фон Болшвинг, он возглавляет отделение австрийской Лиги объединенных наций здесь, в Вере. Это издательство, называемое «Австрийский ферлаг». В то же время он старый товарищ и, я знаю, не прочь познакомиться с таким человеком, как вы.

Я понял, что Кениг намекает на СС.

– Он связан с этой вашей исследовательской компанией, не так ли?

– Связан? Да, конечно, – признался он. – Точная информация – главное для такого человека, как барон.

Я улыбнулся и недовольно покачал головой:

– Что за город! Здесь говорят «прощальная вечеринка», имея в виду заупокойную мессу. Ваше «исследование» похоже на мой «импорт и экспорт», герр Кениг: красивая ленточка вокруг обыкновенного пирога.

– Не верю, что человек, служивший в Абвере, не знаком с такими необходимыми иносказаниями, герр Гюнтер. Тем не менее, если хотите, я раскрою вам свои карты. Но сначала давайте отойдем от бара.

Он подвел меня к уединенному столику, и мы уселись.

– Организация, членом которой я являюсь, – это объединение немецких офицеров, ее основная цель – исследования, простите меня, сбор информации относительно угрозы, которую представляет Красная Армия для свободной Европы. Хотя военные звания у нас используются редко, тем не менее мы придерживаемся военной дисциплины. Борьба с коммунизмом идет не на жизнь, а на смерть, и сейчас такое время, когда приходится совершать деяния, прямо скажем, не очень-то приятные. Но для многих старых товарищей, пытающихся приспособиться к современной действительности, удовлетворение от того, что они продолжают служить новой, свободной Германии, превыше щепетильности. И, кроме того, конечно, существуют щедрые вознаграждения.

Кениг, похоже, твердил эти слова или нечто в этом роде уже много раз, и я подумал, что есть немало старых товарищей, куда больше, чем я мог предположить, продолжавших борьбу.

Он говорил долго, однако большая часть сказанного им влетела мне в одно ухо, а из другого вылетела. Через некоторое время он осушил свой стакан до дна и предложил, если я, конечно, заинтересован, познакомиться с бароном. Когда я ответил согласием, он удовлетворенно кивнул и повел меня к бисерному занавесу. Мы прошли по коридору, а затем поднялись по лестнице на этаж выше.

– Это помещение шляпного магазина, который находится по соседству, – объяснил Кениг. – Владелец – член нашей Организации и разрешает нам пользоваться им для набора новичков.

Он остановился возле двери, тихо постучал и, услышав ответ, впустил меня в комнату, освещенную лишь уличным фонарем. Но этого скудного света оказалось достаточно, чтобы разглядеть лицо человека, сидящего за столом возле окна. Высокий, худой, темноволосый с проседью, чисто выбрит. Я дал бы ему лет сорок.

– Садитесь, герр Гюнтер. – Он указал мне на стул по другую сторону стола.

Я убрал с него пирамиду шляпных коробок, а Кениг тем временем прошел к окну позади барона и сел на широкий подоконник.

– Герр Кениг думает, что из вас мог бы выйти подходящий представитель нашей компании, – сказал барон.

– Вы имеете в виду, агент, не так ли? – сказал я, зажигая сигарету.

– Как вам угодно. – Я увидел, что он улыбается. – Но прежде, чем это может произойти, мне необходимо узнать кое-что о вашем прошлом, задать кое-какие вопросы, чтобы мы могли решить, как вас лучше всего использовать.

– Как в анкете? Да, понимаю.

– Давайте начнем с того, как вы вступили в СС, – сказал барон.

Я подробно рассказал ему о службе в Крипо и РСХА, а затем о том, как автоматически стал членом СС. Я объяснил, что поехал в Минск в составе карательной группы Артура Небе, но, не имея желания убивать женщин и детей, попросил отпустить меня на фронт, однако вместо этого меня послали в вермахтское Бюро военных преступлений. Барон спрашивал меня с пристрастием, но вежливо и казался настоящим австрийским джентльменом. Именно казался, причем только на первый взгляд. Скромность была какая-то наигранная, а в его жестах и манере говорить скрывалось нечто такое, чем любой истинный джентльмен вряд ли гордился бы.

– Расскажите мне о вашей службе в Бюро военных преступлений.

– Служил там с января сорок второго по февраль сорок четвертого, – объяснил я, – в чине оберлейтенанта. В мои обязанности входило расследование как русских, так и немецких зверств.

– А где именно располагалось Бюро?

– В Берлине, на Блюмесхоф, напротив военного министерства. Время от времени мне приходилось выезжать в командировки, чаще всего в Крым и на Украину. Позднее, в августе сорок третьего, ставка Верховного командования вооруженными силами из-за бомбежек была переведена в Торгау.

Барон улыбнулся презрительно и покачал головой.

– Простите меня, – сказал он, – я и не предполагал, что такое заведение существовало в Вермахте.

– Аналогичная служба была и в русской армии во время войны, – сказал я ему. – Должны же сохраняться хоть какие-то человеческие ценности, пусть даже и в военное время.

– Полагаю, что так, – вздохнул барон, но казалось, он вовсе не был убежден в этом. – Хорошо. А что случилось потом?

– Когда военные действия приняли не слишком удачный для нас оборот, всех здоровых мужчин стали посылать на русский фронт, и в феврале сорок четвертого я оказался в Северной армии генерала Шорнера, в Белоруссии. В чине капитана служил в разведке.

– В Абвере?

– Да. К тому времени я довольно хорошо говорил по-русски, немного по-польски. Работа в основном заключалась в переводах.

– И где же вас в конце концов взяли в плен?

– В Кенигсберге. Шел апрель сорок пятого. И послали на уральские медные рудники.

– Уточните, куда именно на Урал, если не возражаете.

– Недалеко от Свердловска. Там-то я и совершенствовал свой русский.

– Вас допрашивали в НКВД?

– Конечно. Много раз. Разве могли они не заинтересоваться бывшим офицером разведки?

– Что вы им сказали?

– Честно признаться, я сказал им все, что знал. Война к тому времени закончилась, и казалось, запираться уже ни к чему. Естественно, я не упомянул о моей предыдущей службе в СС и работе в OKW^[426]. Эсэсовцев забирали в специальный лагерь и там либо расстреливали, либо убеждали работать на Советы в Комитете свободной Германии. Кажется, именно так завербовали большую часть немецкой полиции. Осмелюсь утверждать – и государственной полиции здесь, в Вене.

– Это правда, – раздраженно согласился моя собеседник. – Пожалуйста, продолжайте, герр Гюнтер.

– В декабре сорок шестого некоторым из нас сказали, что переведут во Франкфурт-на-Одере, якобы в лагерь отдыха. Можете себе представить, как смехотворно это звучало. В поезде я случайно оказался свидетелем разговора охранников. Они и предположить не могли, что я понимаю по-русски. Оказалось, нас везли на урановый рудник в Саксонию.

– Вы можете вспомнить, как называлось это место?

– Иоханнесгеоргенштадт, в Эрцебирге, на чешской границе.

– Спасибо, – сказал барон твердо. – Я знаю, где это.

– Я спрыгнул с поезда при первой возможности, вскоре после того, как мы пересекли немецко-польскую границу, а затем пробрался в Берлин.

– Вы были в лагере для реабилитации возвратившихся военнопленных?

– Да, в Штакене, но недолго, слава Богу. Медсестры о нас, бывших пленных, и не думали. Их интересовали только американские солдаты. К счастью, управление по социальному обеспечению в муниципальном совете вскоре разыскало мою жену по старому адресу.

– Вам очень повезло, герр Гюнтер, – заметил барон. – А ты что скажешь, Гельмут?

– Я уже говорил вам, барон, герр Гюнтер – очень находчивый человек, – произнес Кениг, с отсутствующим видом гладя собаку.

– В самом деле. Но скажите мне, герр Гюнтер, разве никто не рас спрашивал вас о пребывании в Советском Союзе?

– Кто, например?

Ответил мне Кениг.

– Члены нашей Организации допрашивали многих вернувшихся пленных, – сказал он. – Обычно они представлялись социальными работниками, исследователями-историками или еще кем-то в этом роде.

Я покачал головой:

– Возможно, если бы меня официально освободили... Но я-то бежал...

– Да, – согласился барон. – Наверное, поэтому. В таком случае считайте, вам повезло вдвойне, герр Гюнтер, потому что если бы вас освободили официально, то тогда нам бы наверняка пришлось принять меры предосторожности и застрелить вас, чтобы обеспечить безопасность нашей группы. Видите ли, то, что вы рассказали о немцах, которых убедили работать в Комитете свободной Германии, абсолютно верно. Этих предателей, как правило, первых и освобождали. На урановом руднике в Эрцебирге вы вряд ли прожили бы больше восьми недель, причем расстрел показался бы вам большой удачей. Поэтому теперь мы можем вам доверять, раз русские очень хотели, чтобы вы умерли.

Барон вышел из-за стола. Очевидно, собеседование было закончено. Он оказался выше, чем я полагал. Кениг соскользнул с подоконника и встал рядом со мной.

Я поднялся со стула и молча пожал руку барону, а потом Кенигу. Затем Кениг улыбнулся и угостил меня одной из своих сигар.

– Мой друг, – сказал он, – добро пожаловать в Организацию.

Глава 25

На протяжении следующих нескольких дней я встречался с Кенигом в шляпном магазине, что рядом с «Ориенталом», и изучал множество тщательно продуманных и секретных методов работы Организации. Но сначала мне пришлось подписать торжественную декларацию, соглашаясь под честное слово немецкого офицера не разглашать ничего из тайной деятельности Организации. В декларации было обусловлено, что малейшее нарушение секретности будет жестоко наказано, а Кениг предупредил, что было бы хорошо скрыть мою новую работу не только от друзей и родственников, но даже... вот его точные слова: «...даже от наших американских коллег». Это, а также одно или два вскользь брошенных замечания позволили мне предположить, что на самом деле Организацию поддерживала американская разведка. Поэтому, когда моя подготовка – значительно урезанная, принимая во внимание опыт работы в Абвере, – была закончена, я гневно потребовал у Белински немедленной аудиенции.

– Что тебя гложет, капустник? – спросил он, когда мы встретились за столиком, заказанным мною в укромном углу кафе «Шварценберг».

– Если я сейчас не в своей тарелке, так только потому, что ты показал мне ту карту.

– О, как это? – Он заработал одной из своих зубочисток, пахнущих гвоздикой.

– Ты отлично знаешь как. Отделение Кенига в немецкой разведывательной организации основано вашими же людьми, Белински. Я это точно знаю: они только что завербовали меня. Поэтому либо ты вводишь меня в курс дела, либо я иду на Штифтсказерне и объясняю, что, по моим сведениям, Линден был убит организацией немецких шпионов, спонсорами которой являются американцы.

Белински быстро оглянулся по сторонам, а затем решительно перегнулся через стол, обхватив его своими ручищами, будто собирался поднять и опустить мне на голову.

– Думаю, это не самое удачное решение, – сказал он тихо.

– Да? Может, собираешься меня остановить? Так же как ты остановил того русского солдата? Это я, кстати, тоже мог бы упомянуть.

– Убить тебя, капустник, – сказал он, – мне не составит большого труда: у меня пистолет с глушителем. Могу пристрелить тебя прямо здесь, причем никто даже не заметит. Это одно из достоинств венцев. Им в чашки брызнут чьих-нибудь мозгов, а они все будут пытаться не лезть не в свое дело, мать их... – Он усмехнулся этой мысли, а потом покачал головой, перебив меня, когда я стал отвечать.

– Но о чем мы говорим? – сказал он. – Нам нет необходимости ссориться, ну совершенно никакой. Ты прав. Может, мне следовало объяснить все раньше, но если тебя завербовала Организация, тогда ты наверняка подписывал декларацию о секретности. Я прав?

Я кивнул.

– Возможно, ты не воспринимаешь это всерьез, но, надеюсь, по крайней мере сможешь понять, когда я скажу тебе, что мое правительство потребовало от меня подписать похожую декларацию, и я отношусь к ней весьма серьезно. Только сейчас – смешно, не правда ли? – я могу тебе полностью довериться. Мне поручено расследовать деятельность этой самой организации, и твое теперешнее членство в ней позволяет мне считать, что ты не представляешь угрозы для безопасности. Дурацкая логика, верно?

– Хорошо, – ответил я, – кое-что ты мне объяснил. А как насчет того, чтобы рассказать все?

– Я раньше ведь упоминал о КРОВКАССе, правильно?

– О Комиссии по военным преступлениям? Да.

– Ну, как бы это сказать... Преследование нацистов и вербовка кадров немецкой разведки не такие уж разные вопросы. Долгое время США вербовали бывших членов Абвера, чтобы шпионить за Советами. В Пуллахе была создана независимая организация, возглавляемая старшим немецким офицером, чтобы собирать разведданные от лица службы контрразведки.

– Южно-германская компания промышленной утилизации?

– Да. Когда Организация была создана, ее руководители получили подробные инструкции по поводу того, кого им следует вербовать. Предполагалось, что это будет чистая операция, понимаешь? Но спустя некоторое время у нас появились подозрения, что Организация набирает также кадры СС, СД и Гестапо в нарушение первоначальных инструкций. Нам были нужны профессионалы из разведки, но, Бога ради, не военные же преступники! Так вот, моя задача – установить, как много проникло в Организацию этих стоящих вне закона людей. Сечешь?

Я кивнул.

– Но какая роль во всем этом отводилась капитану Линдену?

– Как я уже объяснял тебе раньше, Линден работал с архивными материалами. Возможно, он консультировал руководителей Организации, когда нужно было решать вопрос о вербовке. Он проверял сведения о кандидатах, чтобы удостовериться, совпадают ли рассказанные ими истории с фактическими данными о службе. Уверен, тебе не надо говорить, что Организация стремится избежать любого проникновения в свои ряды немцев, которых уже завербовали Советы в концлагерях.

– Да, – признался я. – Мне это уже достаточно красноречиво объяснили.

– Линден, не исключено, даже советовал им, кого следует вербовать, хотя абсолютной уверенности в этом у нас нет. Твой дружок Беккер, кстати, выступал как курьер.

– Может быть, он одолжил им какие-нибудь документы, когда они опрашивали потенциальных новичков, вызывавших подозрение? – предположил я.

– Нет, такого не могло случиться. Система безопасности в Центре надежнее, чем задница моллюска. Видишь ли, после войны в армии испугались, что ваши люди могут попытаться выкрасть или уничтожить содержащиеся в Центре документы. Оттуда просто так не выйдешь с охапкой бумаг в руках. С этим нельзя не считаться.

– Тогда, возможно, Линден подкорректировал некоторые из документов?

Белински покачал головой:

– Нет, мы уже думали об этом и проверили все, начиная с дежурного журнала до каждого дела, которое попадало в поле зрения Линдена. Однако не обнаружили никаких признаков пропажи или подчистки документов. Кажется, теперь наилучший шанс узнать, какого черта у него было на уме, – это твое членство в Организации, капустник. Не говоря уже о возможности раскопать нечто, способное оправдать твоего дружка Беккера.

– На это у меня почти не осталось времени. Его будут судить в начале следующей недели.

Белински задумался.

– Я мог бы помочь тебе поближе сойтись с твоими новыми коллегами. Если я подброшу первоклассные разведданные относительно Советов, приличное место в Организации тебе гарантировано. Конечно, материалы должны быть такие, которые мои люди уже видели, а парни из Организации еще о них не знают. Остается только продумать правдоподобные источники информации, и ты быстро приобретешь репутацию отличного шпиона. Ну как, впечатляет?

– Хорошо. Пока ты в таком приподнятом настроении, помоги мне выбраться из другой передряги. Понимаешь, Кениг, закончив инструктировать меня насчет ящика с невостребованными письмами, дал мне первое задание.

– Задание? Прекрасно. Какое?

– Они хотят, чтобы я убил подружку Беккера, Тродл.

– Эту маленькую хорошенькую медсестру, которая работает в Центральном госпитале? – Казалось, он был разъярен. – А они объяснили почему?

– Она явилась в казино «Ориентал», чтобы собственными глазами увидеть, как я проигрываю деньги ее дружка. Я предупреждал ее, что делать этого не стоит, но она и слушать не стала. Полагаю, они из-за этого занервничали.

Однако, признаюсь, это была вовсе не та причина, которую мне привел Кениг.

– Мокрое дело часто используют как первый тест на верность, – объяснил Белински. – Они сказали, как это сделать?

– Я должен подстроить автомобильную аварию. Поэтому, сам понимаешь, мне нужно убрать ее из Вены, и как можно скорее. Вот где понадобится твоя помощь. Ты сможешь достать разрешение на выезд и железнодорожный билет для нее?

– Конечно, – ответил он. – Но постарайся убедить ее оставить дома как можно больше вещей. Мы перевезем девушку через зону и посадим на поезд в Зальцбурге. Все будет выглядеть так, будто она исчезла, возможно, умерла. Это тебе поможет, не так ли?

– Безусловно, только давай удостоверимся, что она в целости и сохранности выберется из Вены, – сказал я ему. – Если кому-то и придется рисковать, то уж лучше мне, чем ей.

– Предоставь все мне, капустник. Потребуется несколько часов, чтобы все устроить, исчитай, что маленькой леди здесь уже нет. Предлагаю тебе вернуться в отель и подождать, пока я принесу документы. Затем мы пойдем и заберем ее саму. И знаешь, не стоит тебе говорить с ней до того. Она может воспротивиться, не желая оставлять своего дружка Беккера одного расхлебывать кашу. Будет лучше, если мы просто заберем ее и увезем отсюда.

Белински ушел устраивать все необходимое, а я стал думать, захотел бы он, интересно, помочь вывезти Тродл из Вены, если бы видел фотографию, которую дал мне Кениг, и если бы я добавил, что Тродл Браунштайнер – агент МВД. Я слишком хорошо знал ее, чтобы не поверить в это, но любому другому – и прежде всего контрразведчику США, – кто взглянул бы на фотографию, снятую в венском ресторане, на которой Тродл развлекалась в компании русского полковника МВД по фамилии Порошин, все могло показаться гораздо менее ясным.

Глава 26

В пансионе «Каспиан» меня ждало письмо от жены – убористый, почти детский почерк на дешевом коричневом конверте, мятом и грязном после пары недель пребывания в руках почтовой службы. Я положил конверт на каминную полку в гостиной и некоторое время смотрел на него, вспоминая свое письмо ей, которое я таким же образом расположил на нашей собственной каминной полке в Берлине, раскаиваясь в его безапелляционном тоне.

С тех пор я послал ей только две телеграммы: в одной подтвердил, что благополучно добрался до Вены, и сообщал свой адрес, а в другой говорилось, что дело может занять несколько больше времени, чем я предполагал.

Графолог, смею думать, проанализировав почерк Кирстен, постарался бы убедить меня в непреложной истине: находящееся внутри письмо написано неверной женщиной, которая вознамерилась сообщить своему невнимательному мужу, что, хотя он и оставил ей две тысячи долларов золотом, она тем не менее собирается развестись с ним и использовать деньги для того, чтобы эмигрировать в США со своим американским сокровищем.

Я все еще с некоторой тревогой поглядывал на нераспечатанный конверт, когда зазвонил телефон. Это был Шилдс.

– Как мы поживаем? – спросил он на своем чересчур правильном немецком.

– Я поживаю очень хорошо, спасибо, – ответил я, передразнивая его манеру говорить, но он, казалось, этого не заметил. – Чем именно могу служить вам, герр Шилдс?

– Так как твой дружок Беккер вот-вот предстанет перед судом, я подумал: что ты за детектив? Я спросил себя, появилось ли у тебя что-нибудь подходящее для дела, получит ли твой клиент нечто, стоящее пять тысяч долларов? – Он подождал моего ответа, но, так как я ничего не сказал, продолжил более напористо: – Итак? Какой будет ответ? Ты нашел основную улику, которая спасет Беккера от виселицы? Или ему придется все это проглотить?

– Я нашел беккеровского свидетеля, если вы это имеете в виду, Шилдс. Только у меня нет ничего, что связывало бы его с Линденом. Пока нет.

– Ну, тебе следует работать поживее, Гюнтер. В этом году судебные разбирательства, как правило, быстренько заканчиваются. Не хочу видеть, как ты бродишь вокруг виселицы, доказывая, что мертвец невиновен. Это, с какой стороны ни глянь, выглядит плохо. Ты, уверен, согласишься со мной. Плохо для тебя, плохо для нас, но хуже всего – для человека в петле.

– Предположим, я смог бы выдать этого человека, чтобы вы арестовали его как важного свидетеля. – Это было почти безнадежное предложение, но я решил все же попробовать.

– А другого способа заставить его появиться в суде нет?

– Нет. А так Беккеру по крайней мере будет на кого пальцем указать.

– Ты хочешь, чтобы я посадил грязное пятно на сверкающем полу? – вздохнул Шилдс. – Но я не прочь предоставить шанс и другой стороне, понимаешь? Поэтому я сделаю вот что: посоветуюсь со старшим помощником командира майором Уимберли. Однако обещать ничего не могу. Скорее всего, майор порекомендует мне не заниматься чепухой, а добиться приговора – и к черту свидетелей твоего клиента. Знаешь, на нас ведь сильно давят, требуют поскорее закончить это дело. Бригу не нравится, когда в его городе убивают американских офицеров. Я говорю о бригадном генерале Александре О'Гордере, командующем семьсот девяносто шестым. Вот уж, поверь мне, настоящий сукин сын. Ладно, я с тобой свяжусь.

– Спасибо, Шилдс. Ценю.

– Не стоит благодарить меня, во всяком случае пока, мистер, – сказал он.

Я положил трубку и взял письмо. Обмахнулся им пару раз как веером, почистил уголком конверта под ногтями и наконец вскрыл его.

Кирстен никогда не любила писать писем, ей больше нравились открыточки. Только открыточка из Берлина вряд ли бы теперь могла помочь принять желаемое за действительное. Вид на разрушенную церковь кайзера Вильгельма? Или на разбомбленное здание Оперы? Расстрельное место на Плотцензее? Я подумал, что еще очень не скоро из Берлина станут посылать открыточки.

Я развернул листок бумаги и стал читать:

"Дорогой Берни!

Надеюсь, это письмо до тебя дойдет, хотя времена такие, что может и не дойти. На всякий случай я попытаюсь отправить тебе еще и телеграмму, чтобы сообщить: у меня все в порядке, Соколовский потребовал, чтобы советская военная полиция контролировала все дороги близ Берлина на Запад, и как там будет с почтой – неизвестно.

Самое страшное, что это может обернуться настоящей осадой города, с тем чтобы выжить американцев, англичан и французов из Берлина, хотя вряд ли кто-нибудь стал бы возражать, если бы убрались французы. Ну, еще можно допустить, когда нами командуют американцы или англичане, по крайней мере, они сражались и победили нас. Но французишки? Они такие лицемеры! Одна эта выдумка с победоносной французской армией чего стоит.

Люди говорят, что американцы и англичане не будут в бездействии наблюдать, как город прибирают к рукам иваны. Я лично не уверена насчет англичан: у них сейчас хватает забот в Палестине (кстати, все книги по сионистскому национализму из книжных магазинов и библиотек убрали – очень знакомо, не правда ли?). Хотя, когда думаешь, что у англичан есть заботы и поважнее, вспоминаешь, что они уничтожают немецкие корабли. В море полно рыбы – чем не решение проблемы с продовольствием? – а они взрывают корабли! Они что же, хотят спасти нас от русских, чтобы уморить с голоду?

По Берлину между тем ползут слухи о каннибализме. Рассказывают, якобы полицию вызвали в дом на Кройцберг, где жильцы одной из квартир услышали ужасный шум и обнаружили, что с потолка капает кровь. Они вломились к соседям этажом выше и нашли пожилую пару, поедающую сырое мясо пони, которого они затащили с улицы и забили камнями. Может, все это ложь, но у меня ужасное ощущение: уж очень похоже на правду. В чем я абсолютно уверена, так это в том, что планка критерия морали опустилась еще ниже.

В небе полно транспортных самолетов, и войска всех четырех держав нервничают все больше и больше.

Ты помнишь Карла – сына фрау Ферзен? Он вернулся из русского лагеря для военнопленных на прошлой неделе, но очень плох, бедняжка. Доктор говорит, что, очевидно, его легким конец, фрау Ферзен рассказывала мне обо всем, пережитом им в России. Это ужасно! Почему ты никогда не говорил со мной об этом, Берни? Возможно, я бы тогда больше понимала, смогла бы помочь. После войны, признаюсь, я была никудышной женой для тебя, и теперь, когда тебя нет рядом, думать об этом еще тяжелее. Поэтому я решила, что, когда ты вернешься, мы могли бы использовать часть денег, которые ты оставил, – откуда, кстати, так много денег, ты ограбил банк? – чтобы поехать куда-нибудь в отпуск. Так хочется оставить на какое-то время Берлин и побыть вместе.

Пока же я истратила часть суммы на ремонт потолка. Знаю, ты давно собирался сделать это, но все время откладывал. Как бы там ни было, теперь все уже сделано и выглядит очень мило.

Возвращайся скорее домой и посмотри сам. Я скучаю по тебе.

Любящая тебя Кирстен".

«Вот так-то, мой воображаемый графолог», – подумал я весело и налил себе остатки водки Тродл. Она немедленно сняла мою нервозность: предстояло звонить Либлю и докладывать о своих незначительных успехах. К черту Белински, сказал я себе и решил спросить мнение Либля о том, поможет ли Беккеру или нет попытка добиться немедленного ареста Кенига, чтобы принудить его давать показания.

На мои звонки долго никто не отвечал. Когда Либль наконец снял трубку, у него был голос человека, который подошел к телефону тотчас после падения с лестницы. Его обычная прямолинейная и несколько раздраженная манера говорить смягчилась, а голос, казалось, вот-вот сорвется.

– Герр Гюнтер, – сказал он и, сглотнув, умолк. Затем я услышал, как он глубоко вздохнул и, по-видимому взяв себя в руки, снова заговорил: – Произошло ужасное несчастье. Убита фрейлейн Браунштайнер.

– Убита? – тупо повторил я. – Как?

– Ее сбила машина, – тихо сказал Либль.

– Где?

– Фактически на пороге госпиталя, где она работала. Все произошло мгновенно. Ей ничем нельзя было помочь.

– Когда это случилось?

– Пару часов назад, она как раз сменилась с дежурства. К сожалению, водитель скрылся. – До этого я и сам мог бы додуматься. – Возможно, он испугался. А может быть, был пьян. Кто знает? Австрийцы такие плохие водители!

– Кто-нибудь видел этот несчастный случай? – Мои слова прозвучали почти сердито.

– Пока свидетелей нет. Но, кажется, кто-то упомянул черный «мерседес», удаляющийся на большой скорости по Альзерштрассе.

– Господи, – выдохнул я, – это же прямо за углом! Подумать только, я мог даже слышать скрежет шин той машины.

– Да, действительно, – пробормотал Либль. – Она не страдала, все случилось мгновенно. Машина ударила ее прямо в спину. Доктор, с которым я беседовал, говорит, что спина совершенно раздавлена. Возможно, она умерла еще до того, как упала на землю.

– Где она теперь?

– В морге Центрального госпиталя, – вздохнул Либль. Я услышал, как он зажег сигарету и глубоко затянулся. – Герр Гюнтер, – продолжил он, – нам, конечно, придется поставить герра Беккера в известность. Так как вы знакомы с ним гораздо ближе, чем я...

– О нет, – сказал я быстро, – мне и без того хватает грязной работы. Возьмите ее страховой полис и завещание, если вам так будет легче.

– Уверяю вас, я так же расстроен, как и вы, герр Гюнтер. Нет необходимости...

– Да, вы правы. Извините. Послушайте, не сочтите меня бессердечным, но давайте узнаем, нельзя ли как-то использовать эту ситуацию, чтобы отсрочить слушание дела.

– Не знаю, – промямлил Либль, – ведь они не были женаты.

– Ради Бога! Она была беременна от него.

Последовала короткая пауза, затем Либль пролопотал:

– Я не знаю. Да, вы правы, конечно. Посмотрим, что можно сделать.

– Да уж постарайтесь.

– Но как я скажу об этом герру Беккеру?

– Скажите, что ее убили, – ответил я. Он начал что-то говорить, но у меня не было настроения выслушивать возражения. – О несчастном случае не может быть и речи. Это сделали его старые товарищи. Именно так ему и скажите. Он поймет. Посмотрим, не встряхнет ли это ему мозги хоть немного. Возможно, теперь он вспомнит кое-что, о чем должен был сказать мне раньше, и, если это несчастье не заставит его рассказать откровенно все, что он знает, он заслуживает виселицы. – В дверь постучали. Наверное, Белински с документами Тродл. – Скажите ему это, – отрезал я и бросил трубку на рычаг. Затем прошел через комнату и распахнул дверь.

Белински, весело помахивая ненужными теперь документами Тродл, вошел в комнату. Он был слишком доволен собой, чтобы заметить мое настроение.

– Пришлось, скажу я тебе, потрудиться. Так быстро сделать разрешение не очень-то просто, – сказал он, – но старине Белински удалось с этим справиться. Не спрашивай как.

– Она мертва, – резко сказал я, наблюдая, как изменилось выражение его лица.

– Дерьмо дело, – сказал он. – Как, черт возьми, это произошло?

– Ее сбила машина и скрылась. – Я зажег сигарету и плюхнулся в кресло. – Убита на месте. Мне только что сообщил адвокат Беккера по телефону. Это случилось недалеко отсюда пару часов назад.

Белински кивнул и сел на софу напротив меня. Хотя я избегал его взгляда, но чувствовал: он хочет проникнуть в мою душу. Некоторое время он качал головой, а затем достал трубку и принялся набивать табаком. Раскуривая ее, он между затяжками сказал:

– Извини, что я спрашиваю, но ты не передумал, нет?

– По поводу чего? – воинственно проворчал я.

Он вынул трубку изо рта и, заглянув внутрь, вновь вставил между своими большими неровными зубами.

– Я имею в виду, не решился ли ты убить ее сам?

Прочтя ответ на моем лице, быстро заливающемся краской, он резко качнул головой:

– Нет, конечно нет. Глупый вопрос, извини. – Он пожал плечами. – Все равно мне нужно было спросить. Ты должен признать, что это чересчур явное совпадение, не так ли? Организация поручает тебе устроить для нее аварию, а затем, почти сразу, ее сбивают насмерть.

– А может, ты это сделал? – услышал я свой голос.

– Может. – Белински наклонился вперед на софе. – Давай теперь поразмыслим: я теряю весь день, чтобы достать разрешение и билет из Австрии для этой маленькой несчастной фрейлейн, а затем хладнокровно сбиваю ее насмерть по пути к тебе. Так, что ли?

– На какой машине ты ездишь?

– На «мерседесе».

– Какого цвета?

– Черного.

– Кто-то видел, как черный «мерседес» быстро удалился с места происшествия.

– Еще бы! Я не видел в Вене машины, которая бы ехала медленно. И если ты еще сам не заметил, то запомни: почти каждый невоенный автомобиль в этом городе – черный «мерседес».

– Все равно, – настаивал я, – может, все-таки стоит взглянуть на передние крылья, нет ли там вмятин?

Он невинно простер руки, будто собирался читать проповедь.

– Да ради Бога! Только ты обнаружишь вмятины по всей машине. Такое впечатление, что в этой стране существует закон, карающий за осторожное вождение. – Он затянулся табачным дымом. – Послушай, Берни, возможно, тебе не понравится, но мы, похоже, завязнем с этим безнадежным делом. Очень жаль, что Тродл мертва, но какой смысл нам с тобой ссориться? Кто знает, может, это всего лишь несчастный случай. Знаешь ли, мое мнение о венских водителях – истинная правда. Они хуже, чем советские, хотя тех тяжело переплюнуть. Господи, да на этих дорогах будто гонки на колесницах устраиваются. Конечно, я согласен – чертовски очевидное совпадение, но все возможно, если напрячь воображение. Ты должен это признать, согласен?

Я медленно кивнул:

– Хорошо. Признаю, что такое возможно.

– И еще. Организация, не исключено, поручила еще одному агенту убить ее, чтобы, если тебе не повезет, кто-нибудь обязательно до нее добрался. Зачастую убийства именно так и совершаются. По крайней мере, исходя из моего опыта... – Он замолчал, а затем трубкой указал на меня. – Ты знаешь, что я думаю? В следующий раз, когда увидишь Кенига, ты промолчи обо всей этой истории. Если он сам затронет эту тему, тогда сможешь допустить, что это действительно был несчастный случай, и уверенно запиши его на свой счет. – Он порылся в кармане куртки, вытащил конверт темно-желтого цвета и бросил его мне на колени. – Теперь это уже не столь необходимо, но ничего не поделаешь.

– Что это?

– С поста МВД около Шопрона, что рядом с венгерской границей. Здесь подробности о штате МВД и методах их работы в Венгрии и Нижней Австрии.

– Как мне объяснить, откуда я заполучил все это?

– Я даже думал, что ты смог бы связаться с человеком, который дал нам этот материал. Его зовут Юрий. Это все, что тебе понадобится знать. Здесь на карте указано расположение ящиков с невостребованными письмами, которые он использует. Неподалеку от городка Маттерсбург есть железнодорожный мост. Вдоль путей – пешеходный тротуар. В одном месте перила сломаны, верхняя их часть – полая. Все, что тебе придется делать, – это раз в месяц забирать оттуда информацию и оставлять кое-какие деньги и указания.

– А каким образом я вышел на него?

– Объяснишь, что до недавнего времени Юрий находился в Вене, ты покупал у него документы, удостоверяющие личность. Но теперь его запросы растут, и у тебя недостаточно денег, поэтому ты можешь передать его Организации. Служба контрразведки США уже получила от него все, что можно, и вреда не будет, если то же самое он передаст Организации. – Белински снова раскурил трубку и жадно затянулся, ожидая моей реакции. – В самом деле, – продолжил он, – здесь ничего особенного нет. Операция подобного рода вряд ли заслуживает даже названия «разведка», но такой источник и, очевидно, успешное убийство заставят их доверять тебе, старина.

– Прости мне отсутствие энтузиазма, – сухо сказал я, – только я что-то перестаю понимать, чем я здесь занимаюсь.

Белински слабо кивнул:

– Я полагал, ты пытаешься снять подозрения со своего старого дружка.

– Возможно, ты невнимательно слушал. Беккер никогда не был моим другом, но я действительно думаю, что в убийстве Линдена он невиновен. Так думала и Тродл. Пока она была жива, имело смысл попытаться доказать невиновность Беккера. Теперь я в этом не уверен.

– Послушай, Гюнтер, – сказал Белински, – если Беккер останется в живых, хотя и без этой девушки, это будет все же лучше, чем если он умрет. Ты действительно думаешь, что Тродл предпочла, чтобы ты уступил?

– Может быть, если бы она знала, в каком он дерьме, с какими людьми имел дело...

– Ты же знаешь, что это неправда. Беккер, слов нет, не был святым, но из того, что ты рассказал мне о нем, я понял: она это знала. Не так уж много осталось невинных, по крайней мере в Вене.

Я вздохнул и устало потер шею.

– Возможно, ты и прав, – согласился я. – Видимо, дело во мне: я привык к большей определенности, чем сейчас. Приходил клиент, платил мне гонорар, и я отправлялся в нужном направлении. Иногда я даже решал дело. Очень приятное чувство, знаешь ли. А сейчас такое ощущение, будто вокруг меня полно народу, и каждый советует мне, как работать. Я как будто потерял независимость, перестал чувствовать себя частным детективом.

Белински покачал головой – как человек, который что-то распродал до конца. Наверное, объяснения. Но все равно он сделал еще одну попытку.

– Да ладно, ты же и раньше работал секретным агентом.

– Конечно, – сказал я, – только тогда передо мной стояла более определенная цель. По крайней мере я видел изображение преступника, знал, что правильно, что нет. А здесь никакой ясности, и это начинает действовать мне на нервы.

– Все меняется, капустник. Война изменила действительность для всех, включая частных детективов. Но если ты хочешь увидеть фотографии военных преступников, я могу показать тебе сотни. Даже тысячи.

– Фотографии капустников? Послушай, Белински, ты – американец и ты – еврей. Тебе гораздо легче понять, что правильно. А я? Я – немец, какое-то короткое, грязное время я даже был в СС. Повстречай я одного из двоих военных преступников, он, возможно, пожал бы мне руку и назвал старым товарищем.

На это у него не нашлось ответа.

Я достал одну сигарету и стал молча курить, а когда она догорела до конца, уныло покачал головой.

– Может, все дело в том, что я так долго не был дома? Моя жена написала мне. Не очень-то мы ладили, когда я уезжал из Берлина.

Честно говоря, мне нужно было уехать, поэтому я и ввязался в это дело, не подумав. А теперь она по крайней мере надеется, что мы начнем все сначала. И знаешь, я очень хочу вернуться и попытаться это сделать. – Я вновь покачал головой. – Пожалуй, мне нужно выпить.

Белински с энтузиазмом ухмыльнулся.

– Вот это дело, капустник, – оживился он. – Кое-что я на этой работе усвоил: если есть сомнения, вытрави их алкоголем.

Глава 27

Было уже поздно, когда мы вернулись из бара «Мелодии», ночного клуба в первом округе. Белински притормозил около моего пансиона, и, пока я выбирался из машины, из тени соседней двери быстро вышла женщина. Это была Вероника Цартл. Я слабо ей улыбнулся – слишком уж пьян, чтобы стремиться к чьей-либо компании.

– Слава Богу, вы приехали, – сказала она. – Я прождала несколько часов. – Тут она вздрогнула, так как через открытую дверь машины мы оба услышали, как Белински сказал непристойность.

– В чем дело? – спросил я ее.

– Мне нужна твоя помощь. В моей комнате – мужчина.

– И что в этом необычного? – поинтересовался Белински.

Вероника закусила губу.

– Он мертв, Берни. Ты должен мне помочь.

– Не знаю, что я могу сделать, – неуверенно промямлил я, жалея, что мы не задержались в «Мелодиях» подольше. Я сказал себе мысленно: «В наши дни девушка должна не доверять всем», и ей вслух: – Знаешь, это действительно дело полиции.

– Я не могу сообщить полиции, – нетерпеливо простонала она. – Придется иметь дело с управлением по борьбе с проституцией австрийской уголовной полиции, с чиновниками из здравоохранения, следователями. Я наверняка потеряю комнату, потеряю все. Разве ты не понимаешь?

– Ладно, ладно. Что произошло?

– Думаю, с ним случился сердечный приступ. – Она опустила голову. – Мне неудобно тебя беспокоить, только совершенно не к кому больше обратиться.

Я вновь себя мысленно обругал, а затем засунул голову в машину Белински.

– Леди требуется наша помощь, – проворчал я без особого энтузиазма.

– Ей не только это требуется. – Но он завел мотор и добавил: – Давайте-ка вы, двое, запрыгивайте.

Он доехал до Ротентурмштрассе и припарковался около поврежденного бомбежками дома, где у Вероники была комната. Когда мы вышли из машины, я показал на частично восстановленный собор, находящийся по другую сторону темных булыжников площади Святого Стефана.

– Сходи посмотри, может, найдешь там какой-нибудь брезент, – сказал я Белински. – А я пока поднимусь и все осмотрю. Если подвернется что-либо подходящее, приноси на второй этаж.

Он был слишком пьян, чтобы спорить, и, угрюмо кивнув, пошел назад к строительным лесам, облепившим собор, а я вслед за Вероникой поднялся в ее комнату.

На широкой дубовой кровати лежал мертвый мужчина – большой, красный, лет пятидесяти. Рвота – обычное дело при застойной сердечной недостаточности – покрывала его нос и рот, точно на лице был огромный ожог. Я приложил руку к его холодной шее.

– Как долго он здесь находится?

– Три или четыре часа.

– Хорошо, что ты его накрыла, – сказал я ей. – Затвори окно. – Сорвав простыню с тела мертвеца, я начал поднимать верхнюю часть его туловища, распорядившись: – Ну-ка, помоги мне.

– Что ты делаешь? – Она помогла мне пригнуть туловище к ногам, будто я старался закрыть набитый вещами чемодан.

– Стараюсь сохранить этого ублюдка в форме, – объяснил я. – Небольшая мануальная терапия должна замедлить окоченение, и нам будет легче втаскивать его в машину и вытаскивать оттуда. – Я нажал посильнее на его затылок, тяжело дыша от напряжения, а затем толкнул его назад на измазанную рвотой подушку. – Этому дяде, видно, выдавали дополнительные продуктовые талоны, – выдохнул я, – весит больше ста килограммов. Хорошо, что с нами Белински, самим бы нам не справиться.

– Он полицейский? – настороженно спросила она.

– Вроде того, – уклончиво ответил я, – но не волнуйся, он не из тех полицейских, которых очень заботит отчетность о преступности. У Белински есть другая рыбка для жарки: он охотится за военными преступниками – нацистами.

Я начал сгибать руки и ноги мертвеца.

– Что ты сделаешь с ним? – спросила она, едва сдерживая тошноту.

– Брошу его на рельсы. Так как он голый, все будет выглядеть, будто иваны устроили ему вечеринку, а затем сбросили с поезда. К тому же его переедет экспресс и хорошенько изменит внешность.

– Пожалуйста, не надо, – попыталась слабо возразить Вероника, – он был очень добр ко мне.

Закончив с телом, я встал и поправил галстук.

– Тяжеленько так работать после обильного возлияния. Но куда, к черту, подевался Белински? – Заметив одежду мужчины, аккуратно развешанную на спинке стула рядом с замызганными тюлевыми занавесями, я сказал: – Ты уже обыскала его карманы?

– Нет, конечно нет.

– Ты новичок в этой игре, так, что ли?

– Ты совсем не понимаешь – он был моим хорошим приятелем.

– Очевидно, – сказал Белински, входя в дверь с куском белого материала в руках. – Боюсь, это все, что мне удалось найти.

– Что это?

– Думаю, алтарная скатерть. Нашел в шкафу в соборе. Кажется, ею еще не пользовались.

Я приказал Веронике помочь Белински завернуть ее дружка в скатерть, пока я обыскиваю его карманы.

– В этом он мастер, – поведал ей Белински. – Однажды он обыскивал мои карманы, когда я еще дышал. Скажи мне, лапочка, ты и твой жирный мальчик действительно занимались этим, когда его скосило?

– Оставь девушку в покое, Белински.

– Благословенны умирающие во Христе, – засмеялся он. – А что до меня, то надеюсь умереть у приличной женщины.

Я открыл бумажник мужчины и бросил свернутые долларовые и шиллинговые банкноты на туалетный столик.

– Что ты ищешь? – спросила Вероника.

– Если я собираюсь избавиться от тела человека, мне, по крайней мере, хочется знать несколько больше, нежели только цвет его белья.

– Его звали Карл Хайм, – тихо сказала она.

Я нашел визитку.

– Доктор Карл Хайм, – прочитал я. – Дантист, да? Это он доставал тебе пенициллин?

– Да.

– Человек, который любил принимать меры предосторожности, да? – пробормотал Белински. – Глядя на эту комнату, можно понять почему. – Он показал на деньги на туалетном столике. – Тебе лучше взять эти деньги, дорогуша. Найми себе нового декоратора.

– В бумажнике Хайма есть еще одна визитка, Белински, – сказал я. – Ты когда-нибудь слышал о майоре Джесси П. Брине? Из какого-то Проекта защиты перемещенных лиц.

– Конечно, слышал, – сказал он, подошел и взял карточку из моих пальцев: – ПЗПЛ – это специальное отделение четыреста тридцатого: Брин – местный офицер связи службы контрразведки с Организацией. Если у кого-нибудь из людей Организации возникнут неприятности с американской военной полицией, Брин обязан помочь им выпутаться. Конечно, когда дело не дошло ни до чего действительно серьезного, например до убийства. И я ни за что бы не доверил ему этого, особенно если жертва не американец и не англичанин. Наш толстый приятель, похоже, один из твоих старых товарищей, Берни.

Пока Белински говорил, я быстро обыскал карманы брюк Хайма и нашел связку ключей.

– Возможно, придется осмотреть кабинет доброго доктора, – поил я – Я нутром чую: там найдется что-нибудь интересное. Мы свалили обнаженное тело Хайма на одну из тихих железнодорожных линий недалеко от Восточного вокзала в русском секторе города. Мне хотелось убраться оттуда как можно скорее, но Белински настоял, чтобы мы посидели в машине и подождали, пока поезд не завершит дело. Примерно через пятнадцать минут товарняк, направляющийся в Будапешт и дальше на восток, прогрохотал мимо, и труп Хайма затерялся под сотнями колесных пар.

– Ибо плоть есть трава, – нараспев проговорил Белински, – и потому красота – как цветок в поле. Трава высыхает, а цветок увядает.

– Прекрати, слышишь? – сказал я. – Твой цинизм действует мне на нервы.

– Но души праведных в руках Божьих, и не коснутся их мучения.

Ладно, как скажешь, капустник.

– Поехали, – сказал я. – Давай-ка убираться отсюда.

Мы поехали на север, в Вэринг, что в восемнадцатом округе. Элегантное трехэтажное здание на Тюркешенцплац расположилось рядом с обширным парком, перерезанным небольшой железнодорожной веткой пополам.

– Эх, могли бы выгрузить нашего пассажира прямо здесь, – посетовал Белински, – на пороге его дома. И не пришлось бы тащиться в русский сектор.

– Это американский сектор, – напомнил я ему. – И единственный способ быть выброшенным с поезда – путешествовать без билета. Однако они ждут, пока поезд остановится.

– Так-то ты представляешь дядю Сэма, да? Впрочем, ты прав, Берни. Ему будет лучше у Иванов – там не первый случай, когда наших людей выбрасывают из поездов. Не хотелось бы мне, признаюсь, служить у них путевым обходчиком. Чертовски опасно, я бы сказал.

Мы вышли из машины и направились к дому. Понаблюдали: ни малейшего признака присутствия в доме кого бы то ни было. Поверх широкой зубастой усмешки невысокого деревянного заборчика на нас, словно пустые глазницы огромного черепа, смотрели затемненные окна дома, с белой штукатуркой на стенах.

Тусклая металлическая пластинка на столбе ворот, на которой с типично венским размахом были обозначены имя доктора Карла Хайма и его титулы – хирург, консультант по ортодонтии, – помимо всего прочего, указывала на два отдельных входа: один – в дом Хайма, другой – в его врачебный кабинет.

– Ты посмотри в доме, – сказал я Белински, отпирая ключом входную дверь, – а я зайду сбоку и проверю кабинет.

– Как скажешь. – Белински вытащил фонарик из кармана пальто. Поймав на нем мой взгляд, он спросил: – В чем дело? Ты что, боишься темноты? – И засмеялся. – На, возьми его. Я способен видеть в темноте. При моей работе и не тому научишься.

Я пожал плечами и забрал у него фонарик. Тогда он полез под куртку и вытащил пистолет.

– Кроме того, – сказал он, прикручивая глушитель, – мне бы хотелось иметь одну руку свободной, чтобы поворачивать дверные ручки.

– Не забудь смотреть, в кого стреляешь, – сказал я и направился к входу в приемную покойного доктора.

Через боковую дверь я тихо вошел в кабинет и включил фонарик. Я стал светить на линолеум, стараться не попадать на окна: вдруг какому-нибудь любопытному соседу не спится в этот поздний час.

В маленькой приемной разместились многочисленные растения в горшках и аквариум с водяными черепахами – нечто новенькое по сравнению с золотыми рыбками, отметил я про себя и, памятуя, что их владелец мертв, посыпал в воду немного ужасно пахнущего корма.

Это было мое второе доброе дело за день. Благотворительность, похоже, стала входить у меня в привычку.

Я открыл книгу записи на прием, лежащую на столике, и заскользил лучом фонарика по ее страницам. Не похоже, чтобы Хайм имел обширную практику: мало у кого теперь были деньги на лечение зубов. Я не сомневался, что Хайм зарабатывал бы куда больше, продавая лекарства на черном рынке. Переворачивая страницы, я пришел к выводу, что в среднем его посещали два-три пациента в неделю. Вдруг мне на глаза попались два знакомых имени: Макс Абс и Гельмут Кениг. Оба они были записаны друг за другом на полное удаление зубов. На полное удаление записались и многие другие пациенты, но все они были мне незнакомы.

Я перешел к ящикам с картотекой и обнаружил, что они в основном пусты, за исключением одного, который содержал информацию о пациентах до сорокового года. Казалось, что шкаф с тех пор и не открывали. Это выглядело весьма странно, так как дантисты обычно скрупулезно ведут записи. И в самом деле, до сорокового года Хайм заботился об этом: в карточках пациентов содержалась полная информация об оставшихся зубах, пломбах и вставленных зубах каждого из них. «Он что, просто стал небрежным, – подумал я, – или при такой ничтожной практике столь тщательные записи перестали иметь смысл? И почему, интересно, в последнее время стольким людям потребовалось полностью удалить зубы»? Действительно, война многих, включая меня, оставила с плохими зубами. В моем случае это было наследие годичного голодания в советском плену. Но тем не менее мне пока удавалось сохранить полный набор. И таких, как я, было множество. Зачем тогда Кенигу, который, как я припомнил, говорил, что раньше у него были отличные зубы, вырывать их все подряд? Или просто он имел в виду, что зубы у него были хорошими до того, как испортились?

Конечно этих зубных ребусов даже Конан Дойлу не хватило бы на короткий рассказ, но я был озадачен.

Операционная мало отличалась от любой другой, которую мне доводилось видеть раньше. Возможно, немного грязнее, но ведь все теперь было уже не таким чистым, как до войны. Кроме черного кожаного кресла имелся большой баллон с газом для анестезии.

Я отвернул кран у горловины баллона и, услышав шипение, завернул его снова. Казалось, все в полном порядке.

За закрытой дверью находился склад, там меня и нашел Белински.

– Что-нибудь обнаружил? – спросил он.

Я рассказал ему об отсутствии записей.

– Ты прав, – сказал Белински, будто его что-то здорово позабавило, – это совсем не по-немецки.

Я направил фонарик на складские полки.

– Привет, что это тут у нас? – Он коснулся стального баллона, на котором сбоку значилась химическая формула: H2SO4.

– На твоем месте я не стал бы лезть, – предупредил я. – Эта штучка не из химического набора для школьников. Если не ошибаюсь, это – серная кислота. – Я направил луч фонарика на ту часть баллона, где были написаны слова: «Очень опасно». – И здесь ее достаточно, чтобы превратить тебя в пару литров животного жира.

– Кошерного, надеюсь, – сострил Белински. – Для чего дантисту целый баллон серной кислоты?

– Он кладет в нее на ночь вставные зубы.

На полке рядом с баллоном громоздились один на другом стальные лотки, формой напоминавшие почки. Я взял один и поднес его к свету фонарика. Мы оба уставились на нечто похожее на горсть мятных таблеток странной формы, слипшихся, будто их пососал, а затем отложил на потом какой-то отвратительный мальчик. Вот только на некоторых из них засохла кровь.

Нос Белински сморщился от отвращения.

– Что это, черт возьми, такое?

– Зубы. – Я передал ему фонарик и взял с подноса один из острых белых предметов, чтобы поднести его к свету. – Удаленные зубы. Причем несколько наборов.

– Ненавижу дантистов, – прошипел Белински. Он порылся в своем жилете и нашел зубочистку, чтобы пожевать.

– Видимо, они, как правило, оказываются в баллоне с кислотой.

– Ну и что? – Белински заметил мой интерес.

– Какой дантист захочет заниматься только полными удалениями? – спросил я. – А между тем книга приема полна записями именно на эту процедуру. – Я повертел в руках зуб. – Никогда бы не сказал, что с этим коренным что-то не так. Его даже и не пломбировали.

– Похож на совершенно здоровый зуб, – согласился Белински.

Указательным пальцем я потрогал липкую массу на лотке.

– Такой же, кстати, как и все остальные. Я не дантист, но все-таки не понимаю, зачем вытаскивать зубы, которые даже не были запломбированы?

– Может, Хайм занимался чем-то вроде штучной работы. Может, этому парню просто нравилось вытаскивать зубы?

– Причем это ему нравилось куда больше, чем вести записи. О его недавних пациентах нет никакой информации.

Белински взял другой почкообразный лоток и стал изучать его содержимое.

– Еще один полный набор, – доложил он. В следующем лотке что-то начало перекатываться, точно крошечные шарики подшипника. – Так, а что у нас здесь? – Он взял один и заинтересованно его осмотрел. – Если не ошибаюсь, в каждой из этих маленьких конфеток содержится доза цианистого калия.

– Смертельные таблетки?

– Точно. У некоторых из твоих старых товарищей, капустник, они были очень популярны. Особенно у сотрудников СС, у высших государственных и партийных чиновников. Они предпочитали самоубийство плену у Иванов. По-моему, такие штучки были разработаны сначала для немецких секретных агентов, но Артур Небе и СС решили, что высшему начальству они тоже пригодятся. Дантист вставляет человеку фальшивый зуб или использует уже существующую дыру, куда помещает вот эту малышку. Красиво и удобно – просто диву даешься. Если он попадается, то, возможно, у него при себе имеется даже фальшивый патрон с цианистым калием, обнаружив который наши люди не стали бы осматривать зубы. А затем, решив, что время пришло, он нащупал бы фальшивый зуб, языком вытащил капсулу и жевал ее, пока не надломится. Смерть почти мгновенная. Так покончил с собой Гиммлер.

– И Геринг тоже, как я слышал.

– Нет, – возразил Белински, – он использовал фальшивку. В тюрьме американский офицер тайком передал ее ему обратно. Как тебе это, а? Один из наших пожалел этого жирного ублюдка. Он положил капсулу обратно в лоток и передал его мне. Я вытряхнул на ладонь несколько штук, чтобы получше разглядеть. Надо же, эти малюсенькие штуковины смертельны! Четыре крошечные жемчужины способны оборвать жизнь четырех человек. Думаю, я не смог бы носить такую у, себя во рту, независимо от того, был бы это фальшивый зуб или нет, и при этом получать удовольствие от обеда.

– Знаешь, о чем я думаю, капустник? В Вене находится множество беззубых нацистов.

Я следом за ним вернулся в кабинет.

– Полагаю, тебе знаком способ идентификации трупов по зубам.

– Не имею ни малейшего представления, – сказал я.

– Он нам чертовски пригодился после войны. Это самый лучший из имевшихся у нас способов идентификации трупа. Многие нацисты, естественно, очень хотели заставить нас поверить в то, что они мертвы. Как же упорно они старались убедить нас в этом – полусожженные тела при которых были фальшивые документы, и прочее в таком же роде! В этом случае первым делом зубной врач осматривает зубы трупа. Даже если у вас нет стоматологических записей, касающихся этого человека, вы можете определить его возраст по состоянию десен, корней зубов и еще кое-чему подобному, а значит, с уверенностью сказать что вот это – труп не того человека, за которого его пытаются выдать. – Белински замолчал и оглядел кабинет. – Ты закончил здесь?

Я сказал ему, что закончил, и спросил, не нашел ли он чего заслуживающего внимания в доме. Он отрицательно покачал головой. Тогда я предложил сматываться отсюда, к чертовой матери.

Белински продолжил свои объяснения в машине.

– Возьми случай с Генрихом Мюллером, шефом Гестапо. Последний раз его видели живым в бункере Гитлера в апреле сорок пятого. Предполагалось, что Мюллер пал в битве за Берлин в мае сорок пятого. Но, когда после войны тело эксгумировали, стоматолог берлинского госпиталя, в британском секторе, специализирующийся на челюстной хирургии, решительно отверг вероятность того, что труп, судя по зубам, принадлежал сорокачетырехлетнему мужчине. Их обладателю, по утверждению доктора, не исполнилось и двадцати пяти лет.

Белински включил зажигание, минуту-другую погонял двигатели вхолостую, а затем включил передачу.

Для американца он вел машину очень плохо, дважды выключая сцепление, путая скорости и вообще едва справляясь с рулем. Вождение, совершенно очевидно, требовало всего его внимания, но он продолжал спокойно объяснять, даже и после того, как чуть не сбил проезжавшего мимо мотоциклиста.

– Допустим, мы ловим кого-нибудь из этих ублюдков. Не сомневайся, они уже обзавелись фальшивыми документами, новыми прическами, усами, бородами, очками – в общем, чем угодно. Но зубы – признак столь же верный, как татуировка, а иногда как отпечаток пальца. Поэтому, если кто-то из них удалил свои зубы, то одним способом идентификации становится меньше. В конце концов человек, способный взорвать патрон у себя под мышкой, чтобы убрать символ принадлежности к СС, не будет против того, чтобы вставить фальшивые зубы, ведь так?

Я подумал об ожоге под собственной рукой и решил, что, пожалуй, он прав. При необходимости замаскироваться от русских я бы, безусловно, повыдергивал все зубы, и уж тем более, имей я условия для столь же безболезненного удаления, как у Макса Абса и Гельмута Кенига.

– Полагаю, что так, – произнес я вслух.

– Можешь свою жизнь на это поставить. Вот почему я украл книгу записи на прием к Хайму. – Он похлопал себя по груди, где под пальто, видимо, он ее держал. – Небезынтересно узнать, кто на самом деле эти люди с плохими зубами. Например, твой дружок Кениг. И Макс Абс тоже. С какой это стати ничтожный эсэсовский шофер почувствовал необходимость маскировать то, что у него по рту? А с такой, что был вовсе не эсэсовским капралом. – При мысли об этом Белински радостно захихикал. – Вот поэтому-то я должен уметь видеть в темноте. Некоторые из твоих дружков точно знают, как спутать карты. Видишь ли, я не удивлюсь, если мы все еще будем преследовать этих нацистских ублюдков, а тем временем их детки станут посыпать для них клубничку сахаром.

– Однако, чем позже вы их поймаете, – сказал я, – тем труднее будет получить позитивную идентификацию.

– Не волнуйся, – мстительно огрызнулся он. – В свидетелях, жаждущих вывести на чистую воду это дерьмо, недостатка не будет. Или, может, ты думаешь, что людям, подобным Мюллеру и Глобочнику, позволят уйти от расплаты?

– Кто такой Глобочник? Когда у него вечеринка?

– Одило Глобочник возглавлял операцию «Рейнхард», создал большинство крупных лагерей смерти в Польше. И предположительно, покончил жизнь самоубийством в сорок пятом. А вот еще. Прямо сейчас в Нюрнберге идет суд над Отто Олендорфом, командиром одной из эсэсовских карательных групп. Как ты думаешь, он должен быть повешен за свои преступления?

– Преступления? – устало повторил я. – Послушай, Белински, я три года работал в Бюро по военным преступлениям в Вермахте. Так что можешь не читать мне лекции по этим долбаным военным преступлениям.

– А мне интересно узнать твою позицию, капустник. Какие именно военные преступления немецких солдат вы расследовали?

– Зверства с обеих сторон. Ты слышал о Катунском лесе?

– Конечно. Ты это расследовал?

– Я был одним из тех, кто занимался этим делом.

– Неужели? Интересно! – Казалось, он по-настоящему удивился. Многие, кстати, удивлялись.

– Честно говоря, по-моему, сама мысль обвинять воюющих людей в военных преступлениях – абсурдна. Убийцы женщин и детей должны быть наказаны, нет сомнения, но люди, подобные Мюллеру и Глобочнику, убивали не только евреев и поляков. Они также убивали и немцев. Возможно, предоставь вы нам хоть полшанса, мы бы сами отдали их под суд.

Белински свернул с Вэрингерштрассе и поехал на юг, мимо длинного здания Центрального госпиталя на Альзерштрассе, где, подумав то же, что и я, снизил скорость до более приемлемого уровня. Я был уверен, что он собирался оспорить мою точку зрения, но молчал, как будто чувствовал себя обязанным не давать мне никакого повода для наступления. Остановившись около пансиона, он спросил:

– У Тродл была семья? – Я по крайней мере, не знаю. Самый близкий ей человек – Беккер. – Но и в этом я сомневался. Ее с полковникомПорошиным фотография не давала мне покоя.

– Ну и Бог с ним. Я не собираюсь ночей не спать, сострадая его горю.

– Не забывай, он – мой клиент. Помогая тебе, я должен стараться доказать его невиновность.

– А ты сам-то в ней уверен?

– Да, уверен.

– Но ты должен знать, что он – в списках КРОВКАССа.

– Как ты умен! – сказал я. – Суетись, мол, парень, а потом я тебе открою глаза. Предположим, мне в самом деле повезет, и я выиграю гонку. Позволят ли мне забрать свой приз?

– Твой друг – нацист, убийца, Берни. Он руководил карательным отрядом на Украине, уничтожая без счета мужчин, женщин и детей. Он заслужил повешение независимо от того, убивал он Линдена или нет.

– Уж очень ты умный, Белински, – горько повторил я и стал вылезать из машины.

– Что до меня, так он – мелкая рыбешка. Я охочусь за более крупной рыбой, чем Эмиль Беккер. И ты можешь мне помочь, можешь попытаться помочь наказать то зло, которое породила ваша страна. Символический жест, если тебе так нравится. Кто знает, а вдруг, если достаточное число немцев сделают то же самое, счет будет оплачен?

– О чем ты говоришь? Какой счет? – Я облокотился на дверцу машины и, наклонившись вперед, увидел, как Белински вынимает трубку изо рта.

– Счет с Богом, – сказал он спокойно.

Я засмеялся и недоверчиво покачал головой.

– В чем дело? Разве ты не веришь в Бога?

– Я не верю, что с ним можно заключать сделки. Ты говоришь о Боге, будто он продавец подержанных машин. Признаться, я тебя недооценил. Ты намного больше американец, чем я думал.

– А вот тут ты не прав. Бог любит заключать сделки. Вспомни договор, который он заключил с Авраамом и Ноем. Бог – мелочный торговец. Только немец мог по ошибке принять сделку за прямой приказ.

– Ближе к сути, хорошо? Ведь есть же суть? – Казалось, его поведение буквально кричало об этом.

– Я собираюсь с тобой рассчитаться.

– О! Насколько я помню, ты это сделал немного раньше.

– Все, что я тебе сказал, – правда.

– Но это еще не все, так?

Белински кивнул и зажег трубку. Меня прямо-таки подмывало вышибить ее у него изо рта. Вместо этого я сел обратно в машину и захлопнул дверцу.

– С твоей страстью к выборочной правде, тебе следовало бы работать в рекламном агентстве. Ну что ж, послушаем.

– Только не горячись, пока я не закончу, хорошо? – Я коротко кивнул. – Порядок. Для начала скажу: мы, КРОВКАСС, полагаем, что Беккер невиновен в смерти Линдена. Видишь ли, пистолет, из которого его застрелили, почти три года назад в Берлине был использован, чтобы убить еще кое-кого. Специалисты по баллистике сравнили эту пулю с той, которой был застрелен Линден. Обе они выпущены из одного и того же ствола. На время первого убийства у Беккера твердое алиби: он был военнопленным в России. Конечно, он мог приобрести этот пистолет потом, но я еще не сказал самого интересного – того, почему я действительно хочу, чтобы Беккер оказался невиновным.

Так вот, этот печально известный пистолет стандартного эсэсовского образца – «Вальтер-П-38». Мы проверили записи серийных номеров, хранящиеся в Архивном центре США, и обнаружили, что он из числа тех, которые были выданы старшим офицерам Гестапо. А именно это оружие принадлежало Генриху Мюллеру. Довольно смелое предположение, не правда ли? Но мы сравнили пулю, оборвавшую жизнь Линдена, с той, что убила человека, которого мы выкопали, считая его Мюллером. И что же? Головоломка. Похоже, убийца Линдена также ответственен и за предание фальшивого Генриха Мюллера земле. Понимаешь, Берни? Это самое верное свидетельство, которое у нас когда-либо было, того, что гестаповец Мюллер все еще жив, и не исключено, что всего несколько месяцев назад он, вероятно, был здесь, в Вене, работал на Организацию, членом которой ты теперь являешься. Возможно, он все еще здесь.

Понимаешь ли ты, как это важно? Пожалуйста, подумай об этом. Мюллер был архитектором нацистского террора. Десять лет этот не менее могущественный, чем Гитлер, человек контролировал самую жестокую секретную полицию, какую когда-либо знал мир. Ты можешь себе представить, сколько невинных людей он замучил? Сколько смертельных приговоров подписал? Сколько евреев, поляков, да что там, сколько немцев он погубил? Берни, вот твой шанс отомстить за всех этих мертвых немцев, помочь свершиться правосудию!

Я презрительно засмеялся:

– Ты называешь правосудием, когда человека готовы повесить за то, чего он не делал? Поправь меня, если я ошибаюсь, Белински, но разве это не часть твоего плана: пусть за все заплатит Беккер?

– Я надеюсь, что до этой крайности не дойдет. Но, если понадобится, такой вариант не исключен. Пока у военной полиции есть Беккер, Мюллер не станет волноваться. И если для этого потребуется Беккера повесить, то так тому и быть. Зная все об Эмиле Беккере, я вряд ли лишусь сна от сострадания. – Белински внимательно наблюдал за моим лицом, пытаясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки одобрения. – Послушай, ты же полицейский и прекрасно понимаешь, как все это делается. Только не говори, что тебе никогда не приходилось арестовывать человека за одно дело, потому что ты не мог доказать его вину в другом. Все уравновешивается, и ты знаешь об этом.

– Конечно, я это делал. Но жизнь человека никогда на карту не ставил.

– Помоги найти Мюллера, и мы забудем о Беккере. – Трубка просигналила коротким выхлопом дыма: нетерпение ее владельца нарастает. – Послушай, все, что я предлагаю, – упрятать в тюрьму Мюллера вместо Беккера.

– Допустим, я действительно найду Мюллера, что тогда? Ты полагаешь, он позволит мне подойти и надеть на себя наручники? Как это я должен буду его арестовать, чтобы при этом сохранить собственную голову?

– Предоставь это мне. От тебя требуется одно – точно установить, где он. Один звонок мне, и команда из КРОВКАССа сделает все остальное.

– Как я его узнаю?

Белински перегнулся через сиденье и достал дешевый кожаный портфель. Расстегнув замок, он вынул конверт, из которого извлек фотографию паспортного размера.

– Это Мюллер, – сказал он. – Очевидно, он говорит с ярко выраженным мюнхенским акцентом, поэтому, даже если он радикально изменил свою внешность, тебе, конечно, не составит труда узнать его речь. – Он наблюдал, как я поднес фотографию к свету и долго ее рассматривал. – Ему сейчас должно быть сорок семь. Не очень высокий, с большими крестьянскими руками. Возможно, все еще носит обручальное кольцо.

Фотография мало что говорила о человеке. Лицо не слишком открытое, но все-таки примечательное: квадратный череп, высокий лоб и напряженные узкие губы. Но даже на такой маленькой фотографии поражали глаза, точно у снеговика: два черных замороженных уголька.

– Вот еще одна, – сказал Белински. – Другие его фотографии неизвестны.

Второй снимок оказался групповым. Пятеро мужчин сидят вокруг дубового стола, как будто обедают в комфортабельном ресторане. Я узнал троих. Во главе стола – Генрих Гиммлер, поигрывающий карандашом и улыбающийся Артуру Небе, расположившемуся справа от него. Артур Небе – мой старый товарищ, как сказал бы Белински. Слева от Гиммлера, очевидно ловя каждое слово рейхсфюрера СС, восседал Рейнхард Гейдрих, шеф РСХА^[427], убитый чешскими террористами в сорок втором году.

– Когда сделано это фото? – поинтересовался я.

– В ноябре тридцать девятого. – Белински перегнулся и постучал мундштуком трубки по одному из двух других мужчин на фотографии. – Вот этот, – сказал он, – рядом с Гейдрихом, Мюллер.

Рука Мюллера сдвинулась в те полсекунды, когда створки фотоаппарата открылись и закрылись, и потому выглядела смазанной, как бы прикрывая приказ на столе, но, несмотря на это, обручальное кольцо было отчетливо видно. Он смотрел вниз, похоже почти не слушая Гиммлера. По сравнению с головой Гейдриха, черепушка Мюллера казалась маленькой, волосы были коротко подстрижены, сбриты почти до самой макушки, где им было позволено вырасти немного длиннее на маленьком, тщательно ухоженном островке.

– А что за человек напротив Мюллера?

– Тот, что записывает? Это Франц Йозеф Губер. Он был шефом Гестапо здесь, в Вене. Ты можешь взять фотографии, это всего лишь копии.

– Я еще не согласился помогать тебе.

– Но ты согласишься. Ты должен это сделать.

– Сейчас я должен сказать, чтобы ты убирался к чертовой матери, Белински. Видишь ли, я – как старое пианино, мне не нравится, когда на мне играют. И вообще, я устал, да к тому же порядком набрался. Может, попробую все как следует обдумать завтра.

Я открыл дверцу машины и снова вышел.

Белински был прав: корпус большого черного «мерседеса» сплошь покрывали вмятины.

– Я позвоню тебе утром, – пообещал он на прощание.

– Только попробуй! – Я с грохотом захлопнул дверцу.

Он уехал с такой скоростью, будто служил кучером у самого черта.

Глава 28

Спал я плохо, взволнованный тем, что сказал Белински. Всего через несколько часов, еще перед рассветом, я проснулся в холодном поту и больше уже не заснул. Если бы он только не упоминал Бога! – твердил я себе.

Я не был католиком до тех пор, пока не попал в плен в России. Режим в лагере оказался настолько тяжелым, что, казалось, он меня непременно доконает, и, желая примириться с тем, что подсознательно мучило меня, я отыскал единственного церковника среди заключенных, польского священника. Вообще-то меня воспитали в лютеранской вере, но название религии не имело особой важности в том ужасном месте.

Сделавшись католиком в ожидании смерти, я стал еще крепче цепляться за жизнь, а после того, как спасся и возвратился в Берлин, принялся усердно посещать службы и прославлять веру, которая, по всей видимости, и спасла меня.

У новообретенной мною церкви сложились плохие отношения с нацистами и теперь она стояла выше любых обвинений. Следовательно, если католическая церковь не запятнала себя, то тогда невиновны и все исповедующие католицизм. Казалось, было некое теологическое обоснование отрицания общенациональной вины немцев. Вина, говорили священники, – это личные счеты между человеком и его Богом, и приписывание ее одной нацией другой – богохульство, так как такое право является божественной привилегией. Поэтому не оставалось ничего иного, как молиться за мертвых, за тех, кто согрешил, и за то, чтобы все ужасы и тяготы трагической эпохи забылись как можно скорее.

Многим было не по себе от того, что моральная грязь заметалась под ковер. Но нация не может чувствовать общей вины. Каждый человек должен лично ее искупить. Только теперь я осознал природу моей собственной вины – и, возможно, она не слишком отличалась от вины других людей: я даже голоса не возвысил против нацистов, руки не поднял. И у меня есть свои счеты с Генрихом Мюллером, так как, возглавляя Гестапо, он сделал больше других, чтобы разложить те полицейские силы, членством в которых я раньше гордился. Из его ведомства исходил массовый террор.

Теперь, оказывается, еще не поздно исправить дело. Вполне возможно, найдя Мюллера, человека, символизирующего не только мое падение, но и падение Беккера тоже, и отдав его в руки правосудия, я мог бы очиститься от чувства собственной вины за все случившееся.

Белински позвонил рано, словно угадал мое решение, и я согласился помочь ему найти гестаповского Мюллера, но не для КРОВКАССа и не для армии США, а для Германии и, по большому счету, из-за себя самого.

Глава 29

Первым делом в то утро, условившись по телефону с Кенигом о встрече чтобы передать ему мнимые секретные материалы Белински, я поехал в контору Либля на Юденгассе и попросил устроить мне встречу с Беккером в тюрьме.

– Нужно показать ему одну фотографию, – объяснил я.

– Фотографию? – В голосе Либля зазвучала надежда. – Она сможет стать доказательством его невиновности?

Я пожал плечами:

– Все зависит от Беккера.

Либль сделал пару коротких телефонных звонков, упирая на смерть невесты Беккера, возможность появления нового свидетельства и близость суда, и нам почти немедленно был предоставлен доступ в тюрьму. Стоял прекрасный день, и мы отправились туда пешком, причем Либль со своим зонтиком напоминал сержанта имперского гвардейского полка.

– Вы сказали ему о Тродл? – спросил я.

– Вчера вечером.

– Как он воспринял это известие?

Седая бровь на лице старого адвоката неуверенно задвигалась.

– На удивление спокойно, герр Гюнтер. Как и вы, я предполагал, что наш клиент будет сражен этим известием. – Бровь снова двинулась, на этот раз больше от ужаса. – Но ничего подобного. Знаете ли, кажется, его куда больше занимало собственное бедственное положение, а также ваши успехи или, точнее, их отсутствие. Между тем герр Беккер прямо-таки фанатично верит в ваши способности следователя. Способности, которым, буду с вами откровенен, сэр, я пока не вижу доказательств.

– Вы имеете право на собственное мнение, доктор Либль, и весьма похожи на большинство адвокатов, которых я знаю: даже если ваша сестра послала бы вам приглашение на свою свадьбу, вы бы удовлетворились только в том случае, если бы оно было подписано, заверено печатью, причем в присутствии двух свидетелей. Возможно, будь наш клиент более общительным...

– По-вашему, он что-то утаивает? Ах да, вы говорили то же самое вчера по телефону, но, не совсем понимая, что вы имели в виду, я не чувствовал себя вправе воспользоваться... – он помедлил немного, размышляя, уместно или нет употребить это слово, но решил, что уместно, – горем герра Беккера, чтобы делать такое заявление.

– Очень чутко с вашей стороны. Но, возможно, эта фотография встряхнет его память.

– Я очень на это надеюсь. И быть может, он острее осознает тяжесть своей утраты и как-то проявит горе.

– Такого рода чувство вполне в духе венцев.

Но, увидев Беккера, я подумал: «Похоже, его мало что трогает». После того как пачка сигарет убедила охранника оставить нас втроем в комнате для допросов, я попытался выяснить причину.

– Мне очень жаль Тродл, – посочувствовал я, – такая милая девушка. – Он кивнул безо всякого выражения, будто выслушивал какое-нибудь правило судебной процедуры в изложении Либля. – Однако ты, кажется, ее гибелью не очень расстроен.

– Я отношусь к этому самым лучшим образом, какой знаю, – тихо сказал он. – Что я могу сделать? Скорее всего, они даже не позволят мне присутствовать на ее похоронах. Что, ты думаешь, я могу чувствовать?

Я повернулся к Либлю и попросил его покинуть комнату на минутку.

– Мне хотелось бы кое-что сказать герру Беккеру лично.

Либль вопросительно посмотрел на Беккера, тот коротко ему кивнул. Ни один из нас не произнес ни слова, пока за адвокатом не закрылась тяжелая дверь.

– Выкладывай, Берни, – сказал Беккер, чуть ли не зевая при этом. – Что у тебя на уме?

– Твой дружок из Организации – вот кто убил Тродл, – сказал я, внимательно высматривая на его длинном лице хоть какое-нибудь проявление эмоций. Я не был уверен в правильности этого предположения, но мне очень хотелось узнать, что может заставить его раскрыться. Но этого не случилось. – Они и мне поручали ее убить.

– Итак, – сказал он, сузив глаза, – ты в Организации. – В его интонации сквозила осторожность. – Когда это случилось?

– Твой приятель Кениг завербовал меня.

Казалось, его лицо немного расслабилось.

– Ну, я знал: это лишь дело времени. Если быть честным, то я совсем не был уверен, что ты не состоял в ней, когда приехал в Вену. С твоим прошлым ты как раз человек, которого они не задумываясь завербуют. Если ты уже там, то, похоже, очень постарался. Я восхищен. Так значит, Кениг распорядился, чтобы ты убил Тродл?

– Он сказал, что она – шпионка МВД, и показал мне фотографию, где она разговаривает с полковником Порошиным.

Беккер печально улыбнулся.

– Она не была шпионкой, – сказал он, качая головой, – как, впрочем, и моей подружкой. Она была девушкой Порошина. А невестой моей называлась для того, чтобы я мог поддерживать связь с Порошиным, пока нахожусь в тюрьме. Либль об этом ничего не знает. Порошин сказал, что тебе совсем не хотелось ехать в Вену и у тебя, по всей видимости, не очень-то хорошее мнение обо мне. Он даже сомневался, останешься ли ты надолго, когда приедешь. Поэтому он попросил Тродл немного с тобой поработать, убедить тебя, что на воле есть женщина, которая любит меня, нуждается во мне. Он тонкий знаток характеров, Берни. Ну же, признайся, ведь она отчасти стала причиной того, что ты зацепился за мой случай. Ты наверняка решил: мать и ребенок заслуживают оправдания, даже если его не заслуживаю я.

Теперь Беккер наблюдал за мной, ожидая какой-нибудь реакций. Довольно странно, но я совсем не сердился, видимо, привык узнавать, что каждый раз владею лишь половиной правды.

– Так, я полагаю, она даже и медсестрой не была?

– О, вот медсестрой она как раз и была на самом деле. И воровала пенициллин, а я продавал его на черном рынке. Я и познакомил ее с Порошиным. – Он пожал плечами. – Долгое время я ничего не знал об их отношениях, но, узнав, не удивился. Тродл нравилось хорошо проводить время, как, кстати, и большинству женщин в этом городе Мы с ней некоторое время даже были любовниками, но подобные романы в Вене весьма скоротечны.

– Твоя жена сказала, что ты будто бы достал Порошину пенициллин от триппера? Это правда?

– Я действительно доставал ему пенициллин, но не для него самого, а для сына. Мальчик страдал воспалением спинного мозга. Это тяжелая болезнь, а у него на родине антибиотики – большой дефицит. В Советском Союзе не хватает всего, кроме власти.

Потом Порошин оказал мне одну-две услуги. Помог с документами, устроил сигаретную концессию и еще кое-что в том же духе. Мы почти подружились. И когда люди из Организации стали вербовать меня, я ему все рассказал. А почему бы и нет? Я считал, что Кениг и его дружки – свора пауков, но мне нравилось зарабатывать на них деньги, и, откровенно говоря, я выполнял для Организации только случайные курьерские поручения в Берлине. Порошин же очень хотел, чтобы я с ними сблизился, и, когда он предложил мне кучу денег, я согласился попробовать. Но они в организации до абсурда подозрительны, Берни. Стоило мне проявить чуть больший интерес к работе на них, они тут же настояли, чтобы я подвергся допросу о моей службе в СС и о заключении в советском лагере для военнопленных. Их очень беспокоило, с чего это меня освободили. Они сразу ничего не сказали, но после всего случившегося мне стало ясно: решив, что мне нельзя доверять, они убрали меня.

Беккер закурил и откинулся на жесткую спинку стула.

– Почему ты не рассказал этого полиции?

Он засмеялся:

– Думаешь, не рассказал? Когда я говорил им об Организации, эти тупые ублюдки решили, что речь идет о «Подпольных оборотнях». Ну, знаешь, эта чушь о нацистской террористической группе.

– Так вот откуда у Шилдса появилась эта идея!

– Шилдс? – фыркнул Беккер. – Да он форменный идиот!

– Ну хорошо, а мне-то ты почему не рассказал об Организации?

– Берни, я не был уверен, что они тебя не завербовали раньше, в Берлине. Экс-Крипо, экс-Абвер, – ты был именно тем, кто им нужен. А расскажи я тебе обо всем, если бы ты не состоял в Организации, то ты, возможно, стал бы ходить по Вене и задавать вопросы. Где гарантии, что все бы не кончилось твоей смертью, как случилось с двумя моими деловыми партнерами? А так ты в любом случае оставался только обыкновенным детективом, которого я знал и которому доверял. Понимаешь?

Я утвердительно хмыкнул и достал свои собственные сигареты.

– Тем не менее ты должен был мне все рассказать.

– Возможно. – Он жадно затянулся сигаретой. – Послушай, Берни. Мое первоначальное предложение все еще в силе. Тридцать тысяч долларов, если ты вытянешь меня из этой ямы, поэтому...

– Вот что, – сказал я, прерывая его, и извлек фотографию Мюллера – маленькую, размером с паспортную. – Ты его узнаешь?

– Нет, но эту фотографию я видел раньше, Берни. По-моему, Тродл показывала ее мне до того, как ты приехал в Вену.

– Да? Она не говорила, как на нее наткнулась?

– Думаю, через Порошина. – Он посмотрел на фотографию внимательнее. – Петлицы с дубовыми листьями, серебряная тесьма на плечах. По виду – бригадефюрер СС. Кто этот человек?

– Генрих Мюллер.

– Гестаповский Мюллер?

– Официально он мертв, поэтому постарайся до поры до времени об этом помалкивать, но я объединился с американским агентом из комиссии по военным преступлениям, который интересуется делом Линдена. Он работал с ним в одном отделе. Пистолет, из которого застрелили Линдена, принадлежал Мюллеру, и из него был убит еще один человек. Его предположительно считают Мюллером. Таким образом настоящий Мюллер, возможно, остался жив. Естественно, люди из комиссии по военным преступлениям очень хотят любой ценой добраться до него. И это их желание в данный момент крепко держит тебя здесь.

– Я бы не возражал, если бы только крепко держало, но местечко, которое у них на уме, имеет крюки и петли. Ты не против объяснить конкретнее, что это значит?

– Это значит, что они не собираются предпринять какие-либо действия, способные спугнуть Мюллера из Вены.

– Предположив, что он здесь.

– Правильно. И так как это разведывательная операция, они не собираются привлекать к ней военную полицию. Стоит сейчас снять с тебя обвинения, и в Организации тотчас насторожатся, как бы расследование не началось снова.

– Так что же остается мне, Господи Боже?

– Этот американский агент, с которым я работаю, обещал мне отпустить тебя, если мы сможем на твое место посадить Мюллера, попытаемся выманить его.

– А до этого процессу позволят продолжаться. Может быть, и приговор тоже будет вынесен для пущей убедительности?

– Что-то вроде этого.

– И ты просишь меня пока ничего не говорить.

– А что ты можешь сказать? Что Линден, возможно, убит человеком, который вот уже три года, как мертв?

– Это так. – Беккер отшвырнул сигарету в угол комнаты. – Чертовски жестоко.

– Ты что, хочешь снять с головы берет? Послушай, они знают, что ты вытворял в Минске, а потому и не настолько щепетильны, чтобы не играть твоей жизнью. Честно говоря, им все равно, будешь ты висеть или нет. Это твой единственный шанс, так и знай.

Беккер угрюмо кивнул:

– Хорошо.

Я уже встал, чтобы уйти, но меня остановила внезапная мысль.

– Интересно, – спросил я, – почему тебя освободили из советского лагеря для военнопленных?

– Ты был в плену и знаешь, что происходило с теми, кто служил в СС.

– Так почему, я спрашиваю.

Мгновение он колебался. Потом сказал:

– Со мной вместе сидел человек, которого собирались освободить. Он был очень болен и скоро бы умер. Зачем его репатриировать? – Беккер пожал плечами и посмотрел мне прямо в глаза. – Поэтому я задушил его. Наглотался камфары – кстати, чуть себя не убил – и занял его место. – Он пристально смотрел на меня. – Я отчаялся, Берни. Ты же помнишь, как лихо там было.

– Да, помню, – сказал я, стараясь скрыть свое отвращение, и не смог. – Но знаешь, расскажи ты мне все это раньше – с удовольствием дал бы им тебя повесить.

Я взялся за дверную ручку.

– Еще есть время. Что же ты?

Скажи я ему правду, Беккер вряд ли бы понял. Он, возможно, подумал бы, что метафизика – это нечто используемое для производства дешевого пенициллина на потребу черного рынка. Поэтому я покачал головой и сказал:

– Считай, я заключил кое с кем сделку.

Глава 30

Я встретился с Кенигом в кафе «Шперл» на Гумпендорферштрассе, которая находилась во французском секторе, но близко к Кольцу. Это было большое мрачное заведение в новом стиле, с многочисленными зеркалами, от которых светлее не становилось, и несколькими бильярдными столами в полразмера. Каждый из них был освещен лампой, свисавшей с пожелтевшего потолка на медном креплении, которое выглядело, как будто его сняли со старой подводной лодки.

Терьер Кенига смиренно восседал недалеко от хозяина, наблюдая за его одинокой, но глубокомысленной игрой. Я заказал кофе и приблизился к столу.

Он тщательно примерился к шару, а затем принялся натирать конец кия мелом, молчаливо приветствуя мое появление кивком.

– Моцарт особенно любил эту игру, – сказал он, опуская глаза на сукно. – Он, без сомнения, находил ее подходящим воспроизведением четкого динамизма своего интеллекта.

Он глянул на шар, точно прицеливающийся снайпер, и после долгой паузы ударил белым шаром в первый красный, а тот в свою очередь – в другой. Этот второй красный шар прокатился вдоль всего стола, закачался на краю лузы и, вызвав тихий шепот удовлетворения у игрока, так как более изящного проявления законов тяготения и движения не существует, бесшумно скользнул, скрывшись из виду.

– Я же люблю эту игру по гораздо более эстетическим причинам. Мне нравится звук шаров, ударяющихся друг о друга, и мягкость, с которой они катятся. – Кениг достал красный шар из лузы и, к своему удовлетворению, положил его обратно. – Но больше всего мне нравится зеленый цвет. Вы знаете, что у кельтов зеленый считается несчастливым цветом? Нет? За ним идет черный. Может, все объясняется тем, что англичане вешали ирландцев за ношение зеленого. Или шотландцев? – Какое-то время Кениг, точно сумасшедший, таращился на поверхность бильярдного стола, будто хотел лизнуть его языком. – Только посмотрите на него! – выдохнул он. – Зеленый – цвет честолюбия и молодости. Это цвет жизни и вечного отдыха. Reguiem aeternam dona eis^[428]. – Он неохотно положил свой кий на сукно и, достав большую сигару из кармана, отвернулся от стола. Терьер выжидательно поднялся. – Вы сказали по телефону, что у вас есть для меня кое-что. Нечто важное?

Я передал ему конверт Белински.

– Извините, что написано не зелеными чернилами, – сказал я, наблюдая, как он достает бумаги. – Вы читаете кириллицу?

Кениг покачал головой.

– Боюсь, с таким же успехом это могло быть написано на галльском. – Однако он все равно развернул бумаги на бильярдном столе, а затем зажег сигару. Собака залаяла, и хозяин, приказал ей сидеть тихо. – Может быть, вы соблаговолите объяснить, что в этих бумагах?

– В них подробно изложено расположение и порядок работы МВД в Венгрии и Нижней Австрии. – Я прохладно улыбнулся и сел за соседний столик, на который официант только что подал для меня кофе.

Кениг медленно кивнул, по-прежнему непонимающе глядя на документы, затем собрал их, положил в конверт и сунул его в карман пиджака.

– Очень интересно, – сказал он, усаживаясь за мой столик. – Предположим на мгновение, что они – подлинные...

– Они действительно подлинные, – быстро сказал я.

Он терпеливо улыбнулся, будто я понятия не имел о том долгом процессе установления подлинности такой информации.

– Предположим, что они подлинные, – с ударением на первом слове повторил он, – как это вы их нашли?

Двое мужчин подошли к бильярдному столу и стали наблюдать за игрой. Кениг отодвинул стул и кивнул мне, приглашая последовать его примеру.

– Все в порядке, – сказал один из игроков. – Здесь хватит места всем. – Но мы все равно отодвинули стулья на более безопасное расстояние от стола, и я стал рассказывать ему историю, которую отрепетировал с Белински.

Выслушав меня, Кениг удовлетворенно покачал головой и поднял на руки собаку, тотчас лизнувшую его в ухо.

– Здесь не место и не время, – сказал он, – но я восхищен вашими успехами. – Приподняв брови, он с отсутствующим видом уставился на мужчин у бильярдного стола. – Сегодня утром я узнал, что вы успешно достали купоны на бензин для моего приятеля-медика, того, что в Центральном госпитале. – Я понял, что он говорит об убийстве Тродл. – И так скоро, мы едва обсудили это дело. Очень квалифицированно, признаю. – Он выпустил клуб дыма для собаки, устроившейся на его колене, которая стала нюхать, а потом чихнула. – Так трудно заполучить надежные запасы сейчас в Вене.

Я пожал плечами:

– Надо знать нужных людей, вот и все.

– Вы-то уж точно знаете, мой друг. – Он похлопал по нагрудному карману своего зеленого твидового костюма, куда спрятал документы Белински. – В таком случае, я чувствую, следует представить вас кое-кому, способному лучше, чем я, судить о надежности вашего источника. Тому, кто, так уж получилось, очень хочет с вами познакомиться и решить, как лучше всего использовать человека с вашим опытом и находчивостью. Мы предполагали подождать несколько недель, прежде чем представить вас, но эта информация все меняет. Тем не менее сначала я должен позвонить. Это займет всего несколько минут. – Он оглядел кафе и указал на один из свободных бильярдных столов. – Почему бы вам не поиграть, пока я отлучусь?

– Признаться, не увлекаюсь играми, в которых залог успеха – умение, – сказал я. – Предпочитаю, чтобы все зависело от удачи, ведь тогда мне не придется винить себя, если я проиграю. Я, знаете ли, весьма склонен к самобичеванию.

В глазах Кенига мелькнул огонек.

– Мой дорогой друг, – сказал он, вставая из-за стола, – это как-то не по-немецки.

Я наблюдал, как он идет в глубь кафе звонить по телефону, терьер преданно следовал за ним. «Интересно, – подумал я, – кому это он звонит?» Человеком, способным по достоинству оценить качество моего источника, мог быть и Мюллер. Но, казалось, слишком рано на это надеяться.

Возвратившийся через несколько минут Кениг показался мне взволнованным.

– Как я и думал, – сказал он, кивая с энтузиазмом, – один человек очень хочет немедленно увидеть материалы и познакомиться с вами. У меня здесь машина. Поедем?

У Кенига оказался черный «мерседес», как и у Белински. И, как Белински, он ехал слишком уж бесшабашно, если принять во внимание, что дорогу утром полил дождь.

Я заметил:

– Лучше приехать позже, чем вообще не приехать.

Однако он не обратил на мое ворчание ровным счетом никакого внимания. Чувство дискомфорта еще более усиливала собака Кенига которая сидела на коленях своего хозяина и возбужденно лаяла на дорогу в течение всего путешествия, как будто зверь давал указания куда нам ехать. Я узнал дорогу к студии «Зиверинг», но в этот самый момент она разветвилась, и мы опять повернули на север, на Гринцигералле.

– Вы знаете Гринциг? – проорал Кениг, перекрывая непрестанный лай собаки. Я ответил, что нет. – Тогда вы на самом деле не знаете венцев, – высказался он. – Гринциг славится виноделием. Летом многие приезжают сюда по вечерам, чтобы посетить одну из таверн, где продают молодое вино. Они пьют вволю, слушают квартет «Шраммель» и поют старые песни.

– Судя по вашим словам, в тавернах в это время очень уютно, – сказал я без особого энтузиазма.

– Да. Я и сам владею здесь парой виноградников. Всего два маленьких поля, понимаете? Но это – начало. У человека должна быть земля, не так ли? Мы как-нибудь приедем сюда летом, и вы сами сможете попробовать молодое вино – источник жизненной силы Вены.

Гринциг вряд ли можно было назвать пригородом Вены, скорее милой маленькой деревней. Но из-за близости к столице, что ли, это уютное провинциальное очарование казалось таким же фальшивым, как и декорации, что создавались на «Зиверинге». Мы въехали на холм по узкой дорожке, петляющей между старыми постоялыми дворами и коттеджами, утопающими в садах. Кениг твердил, как здесь все мило теперь, когда пришла весна. Но вид этой книжной провинциальности только побуждал во мне взлелеянное городом презрение, и я ограничился угрюмым ворчанием насчет засилья туристов. Для человека, привыкшего к серости булыжников, Гринциг со своими многочисленными деревьями и виноградниками казался слишком уж зеленым. Тем не менее я не стал говорить об этом впечатлении, опасаясь подтолкнуть Кенига к очередному странному монологу об этом тошнотворном цвете.

Он остановил машину около высокой кирпичной стены, окружающей большой, покрашенный в желтый цвет дом с садом, который выглядел так, словно провел целый день в салоне красоты. Здание оказалось трехэтажным, с крутой покатой крышей. Если не принимать во внимание яркого цвета его стен, то аскетичность деталей фасада придавала дому вид какого-то учреждения, скажем, роскошной ратуши.

Я проследовал за Кенигом через ворота, по аккуратно окаймленной дорожке к тяжелой, обитой дубом двери, которая будто только и ждала, что вы приметесь стучать в нее боевым топором. Мы прошли прямо в дом, ступив на скрипучий деревянный пол, от которого у библиотекаря наверняка случился бы сердечный приступ.

Кениг провел меня в маленькую гостиную, велел ждать здесь и удалился, закрыв за собой дверь. Я хорошенько огляделся вокруг, но ничего особенного не заметил, разве что сделал вывод, судя по мебели, о сельском вкусе хозяина. Грубо отесанный стол заслонял французское окно, пара стульев, словно принесенных с фермы, выстроилась напротив камина, огромного, точно шахтный ствол. Я уселся на оттоманку несколько более комфортабельного вида и перевязал шнурки на ботинках, затем почистил их носки о край потертого коврика. Прождал я около получаса, прежде чем Кениг вернулся за мной. Он важно провел меня сквозь лабиринт комнат и коридоров вверх по лестнице, в глубь дома. Теперь, когда мне предстояло познакомиться с кем-то более важным, я сказал, не заботясь о том, оскорбится он или нет:

– Поменяй вы этот костюмчик, были бы в каком-нибудь доме прекрасным дворецким.

Кениг не повернул головы, но я почувствовал, что он осклабился, а затем издал короткий сухой смешок.

– Рад, что вы так думаете. Знаете, мне свойственно чувство юмора, но я бы не советовал вам проявлять его в присутствии генерала. Откровенно говоря, характер у него самый что ни на есть суровый. – Он открыл дверь, и мы вошли в светлую комнату, с пылающим камином и гектарами пустых книжных полок. Напротив широкого окна, позади длинного библиотечного стола, высилась фигура человека в сером костюме с коротко остриженной головой, которую я почти узнал. Человек повернулся, улыбаясь. Его горбатый нос безошибочно воскресил одно лицо из моего прошлого.

– Привет, Гюнтер, – сказал человек.

Кениг лукаво наблюдал, как я, лишившись дара речи, мигая, таращусь на усмехающуюся личность.

– Вы верите в приведения, герр Кениг? – наконец спросил я.

– Нет. А вы?

– Теперь верю. Если я не ошибаюсь, джентльмен около окна был повешен в сорок пятом за участие в заговоре против фюрера.

– Ты можешь оставить нас, Гельмут, – сказал человек около окна. Кениг коротко кивнул, повернулся на каблуках и вышел.

Артур Небе указал на стул возле стола, на котором в развернутом виде лежали документы Белински рядом с парой очков и авторучкой.

– Садись, – сказал он и засмеялся. – Чего-нибудь выпьешь? Тебе, кажется, не помешает.

– Не каждый день видишь человека, восставшего из мертвых, – спокойно сказал я. – Налей-ка лучше побольше.

Небе открыл большой резной деревянный бар, продемонстрировав мраморный внутренний интерьер со всевозможными бутылками. Он взял бутылку водки и два маленьких стакана, которые наполнил до краев.

– За старых товарищей, – сказал он, поднимая стакан. Я неуверенно улыбнулся. – Пей. Я от этого не исчезну.

Я залпом выпил водку и глубоко вздохнул, почувствовав, как она ударила по желудку.

– Тебе смерть идет, Артур, хорошо выглядишь.

– Спасибо. Никогда себя лучше не чувствовал.

Я зажег сигарету и некоторое время не вынимал ее изо рта.

– Минск, да? – сказал он. – Сорок первый. Последний раз, когда мы виделись.

– Правильно. Ты перевел меня в бюро по военным преступлениям.

– Я вообще-то должен был бы засадить тебя за ту просьбу, даже расстрелять.

– Судя по тому, что я слышал, тебе в то лето нравилось расстреливать. – Небе оставил мой выпад без внимания. – Почему же ты этого не сделал?

– Ты был чертовски хорошим полицейским, вот почему.

– И ты тоже. – Я глубоко затянулся. – По крайней мере, до войны. Что заставило тебя измениться, Артур?

Небе посмаковал водку, а потом выпил ее одним глотком.

– Берни, не жди от меня каких-либо объяснений. Мне давали приказы, которые следовало выполнять, и выбор был небогат: они или я. Убивай, или убьют тебя. В СС действовали только так. Десять, двадцать, тридцать тысяч – как только вычислили, сколько нужно для того, чтобы спасти свою собственную жизнь, ты должен убивать других. Это было мое окончательное решение, Берни: окончательное решение неотложной проблемы своего собственного выживания. Тебе повезло, потому что от тебя никогда не требовали производить такие же подсчеты.

– Благодаря тебе.

Небе скромно пожал плечами, прежде чем указать на бумаги, развернутые перед ним.

– Я очень рад, что не приговорил тебя к расстрелу, особенно теперь, когда увидел все это. Естественно, этот материал должен быть оценен экспертом, но, судя по всему, тебе выпал счастливый билет. Тем не менее, мне бы хотелось услышать о твоем источнике побольше.

Я повторил свой рассказ, после чего Небе сказал:

– Как ты думаешь, ему можно доверять? Этому твоему русскому?

– Раньше он меня никогда не подводил, – сказал я. – Но он, конечно, только доставал для меня бумаги.

Небе снова наполнил наши стаканы и нахмурился.

– Какие-то проблемы? – спросил я.

– Просто я не могу вспомнить ничего, произошедшего за те десять лет, что я тебя знаю, способного убедить меня, что ты теперь не более чем заурядный торговец на черном рынке.

– Не труднее, чем мне убедить себя в том, что ты военный преступник, Артур. Или, если на то пошло, признать, что ты не мертв.

Небе улыбнулся:

– В чем-то ты прав. Но, когда вокруг столько возможностей при огромном количестве перемещенных, я удивляюсь, что ты не вернулся к своей старой профессии и не стал частным детективом.

– Частное расследование и черный рынок вовсе друг друга не исключают, – сказал я. – Хорошая информация – это как пенициллин или сигареты. У нее есть своя цена. Так всегда было. Кстати, мой русский хочет, чтобы ему заплатили.

– Они все этого хотят. Иваны, как мне кажется, доверяют доллару больше, чем сами американцы. – Небе сцепил руки и положил оба указательных пальца на свой умного вида нос. Затем он направил их на меня, как будто прицелился из пистолета. – Ты делаешь успехи, Берни, большие успехи. Но должен признаться, я все еще нахожусь в недоумении.

– Насчет меня в роли Черного Питера?

– Я могу это принять гораздо быстрее, чем мысль о том, что ты убил Тродл Браунштайнер. По-моему, убийства – это не для тебя.

– Я и не убивал ее, – признался я. – Кениг приказал мне это сделать, и я подумал, что смогу, ведь она была коммунисткой. А я, знаешь ли, научился их ненавидеть, пока «отдыхал» в советском тюремном лагере. Но, поразмыслив, я понял: не смогу. И уж во всяком случае, не умышленно. Может, я и заставил бы себя сделать это, будь то мужчина, но девушку... Я собирался ему сказать об этом сегодня утром, но, когда он поздравил меня так, будто я это уже сделал, решил не открывать рта и воспользоваться стечением обстоятельств. Глядишь, перепадут кое-какие деньжата.

– Но кто-то же ее убил? Очень интригующе. Полагаю, ты не знаешь кто.

Я отрицательно покачал головой.

– Загадка, значит.

– Так же как и твое воскрешение, Артур. Как тебе удалось?

– Боюсь, в этом моей заслуги нет, – сказал он. – Выдумка людей из разведки. В последние несколько месяцев войны они подделали послужные списки старших офицеров СС и членов партии, дабы показать, что мы – мертвы. Большинство из нас были якобы казнены за участие в заговоре графа Штауффенберга, имевшем целью убить фюрера. Ну, какое значение имела лишняя сотня или около того казней в списке, который и так уже был длиною в тысячи фамилий! Некоторых из нас записали как убитых при бомбежке или в битве за Берлин. Оставалось только подбросить эти записи в руки американцев. Поэтому СС перевезло записи на бумажную фабрику неподалеку от Мюнхена, и владельцу (верному нацисту) было приказано: ждать, пока америкашки не появятся на его пороге, прежде чем начать что-либо уничтожать. – Небе засмеялся. – Я помню, в газетах писали, что американцы прямо-таки упиваются невероятной удачей. Конечно, большая часть досье, что они захватили, была сфабрикована. Но те из нас, кто больше всего рисковал пострадать от их смехотворных расследовании военных преступлений, получили настоящую передышку и достаточно времени, чтобы создать надежную личину. Только когда ты мертв, появляется столько прекрасных возможностей. – Он снова засмеялся. – Как бы то ни было, этот их Архивный центр в Берлине все еще работает на нас.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я в надежде узнать хоть что-нибудь о причине убийства Линдена. Может, он просто обнаружил, что документы до того, как попали в руки союзников, были подделаны? Вполне, по-моему, убедительное основание для смертного приговора.

– Пока я сказал достаточно. – Небе выпил еще водки и оценивающе облизнул губы. – Мы живем в интересное время, Берни. Человек может быть, кем пожелает. Возьми меня: мое новое имя – Нольде, Альфред Нольде, и я в этом поместье занимаюсь виноделием. Воскрес, ты сказал. Ну, ты не так уж далек от истины. Только наши нацисты воскресают нетленными. Мы изменились, мой друг. Это русские носят черные шлемы и пытаются завоевать город. Теперь мы работаем на американцев, и они считают нас очень хорошими мальчиками. Доктор Шнейдер – это человек, который при помощи их контрразведки создал Организацию, – постоянно общается с ними в нашей штаб-квартире в Пуллахе. Он даже посетил США и встречался с их Государственным секретарем. Можешь себе представить? Старший немецкий офицер работает со «вторым номером» президента. Более нетленным стать нельзя, по крайней мере, в наши дни.

– Возможно, ты не согласишься, – сказал я, – но мне трудно думать об американцах как о святых. Когда я вернулся из России, моя жена получала дополнительный паек от одного американского капитана. Ну, ты понимаешь... и порой я думаю, что они ничуть не лучше Иванов.

Небе пожал плечами.

– Ты не единственный в Организации, кто так думает, – сказал он. – Что касается меня, то я никогда не слышал, чтобы иваны сначала спрашивали у леди разрешения или давали ей несколько плиток шоколада. Они – животные. – Он улыбнулся пришедшей ему в голову мысли. – Все равно, признаюсь, некоторым из этих женщин следует быть благодарными русским,иначе они, возможно, никогда бы не узнали, что это такое.

Шутка была дурного толка, но я все равно засмеялся вместе с ним. Я все еще его настолько боялся, что старался составить ему хорошую компанию.

– Так что же ты решил относительно своей жены и того американского капитана? – спросил он, перестав смеяться.

Чувство осторожности заставило меня сдержаться, прежде чем я ответил. Артур Небе – умный человек. До войны, возглавляя уголовную полицию, он по праву считался самым выдающимся полицейским в Германии. Было бы слишком рискованно давать ему ответ в том духе, что я вознамерился убить капитана американской армии. Небе мгновенно подмечал мельчайшую особенность, заслуживающую расследования, там, где другие видели только руку капризного провидения. Я слишком хорошо его знал, чтобы поверить, будто он забыл, как однажды поручил Беккеру расследование убийства, которое вел я. Любой намек, каким бы случайным он ни казался, на связь между смертью одного американского офицера, касающейся Беккера, и смертью Другого, касающейся меня, – и, я не сомневаюсь, Небе без колебаний отдал бы приказ убить меня. Нет, довольно одного убитого американского офицера, двое – слишком большое совпадение. Поэтому я пожал плечами, закурил и сказал:

– Что можно сделать, как удостовериться, что это она, а не он получит оплеуху? Американские офицеры не любят, когда их бьют, а уж тем более если их бьют капустники. Одна из привилегий завоевателя состоит в том, что вам не нужно получать всякое дерьмо от побежденного противника. Не могу представить, что вы забыли об этом, герр группенфюрер. Это вы-то?

Я наблюдал за его улыбкой с любопытством. То была хитрая усмешка на лице старой лисицы, однако его зубы походили на настоящие.

– Ты поступил мудро, – сказал он. – Нехорошо убивать американцев. – Подтвердив мои опасения, он после длинной паузы добавил: – Помнишь Эмиля Беккера?

Было бы глупо изображать мучительное воспоминание: он меня слишком хорошо знал.

– Конечно, – быстро ответил я.

– Это его девушку Кениг приказал тебе убить. Вернее, одну из его девушек.

– Но Кениг сказал, что она работала на МВД, – нахмурился я.

– А она и работала. И Беккер тоже. Он убил американского офицера. А раньше пытался проникнуть в Организацию.

Я медленно покачал головой.

– Возможно, он плут, – сказал я, – но не могу себе представить Беккера в роли шпиона Иванов. – Небе настойчиво закивал. – Здесь, в Вене? – Он кивнул опять. – А Беккер знал, что ты жив?

– Конечно нет. Мы время от времени использовали его для небольшой курьерской работы. Но это было ошибкой. Беккер стал торговцем на черном рынке, как и ты, Берни, причем довольно удачливым, как оказалось. Но он заблуждался относительно своей собственной значимости для нас, думал, что находится в самом центре очень большого пруда. Но его даже на берегу-то не было. Честно говоря, если бы в середину пруда упал метеорит, то Беккер не заметил бы даже и ряби от него.

– Как вы его раскололи?

– Все рассказала его жена. Когда он вернулся из советского лагеря для военнопленных, мы подослали к нему домой наших людей, чтобы прощупать, нельзя ли его завербовать в Организацию. Самого Беккера они дома не застали, к тому времени он уже оставил семью и жил здесь, в Вене. Зато жена Беккера много чего порассказала об отношениях Беккера с русским полковником из МВД. По каким-то причинам – скорее всего, из-за нерасторопности некоторых людей, работающих на нас, – это произошло до того, как соответствующая информация поступила к нам сюда, в Вену. К тому времени Беккер был уже завербован.

– Так где же он теперь?

– Здесь, в Вене. В тюрьме. Американцы собираются судить его за убийство и наверняка повесят.

– Как это, должно быть, удобно для вас! – сказал я, решив немного рискнуть. – На мой взгляд, очень удобно.

– Профессиональный инстинкт, Берни?

– Лучше назвать это интуицией, тогда, окажись я не прав, не буду выглядеть дилетантом.

– Все еще доверяешь своему нутру, да?

– Особенно после того, как в нем опять кое-что появилось, Артур. После Берлина Вена – жирный город.

– Значит, ты думаешь, это мы убили американца?

– Все зависит от того, кем он был, а также имелся ли у вас серьезный повод. Очень уж удобно складывались обстоятельства, чтобы за шкирку схватили кого-то другого, кого вы, возможно, хотели убрать. Таким образом, одним ударом удалось бы убить двух зайцев. Я прав?

Небе слегка наклонил голову в сторону.

– Возможно. Но даже и не старайся напомнить мне, каким ты был хорошим детективом, сделав такую глупость, как доказав это. Для некоторых наших людей это все еще больной вопрос, поэтому рекомендую тебе по этому поводу вообще рта не раскрывать.

Послушай, если ты действительно намерен разыгрывать из себя детектива, лучше дал бы совет, как нам найти одного из наших пропавших людей. Его зовут Карл Хайм, и он – зубной врач. Пара наших людей должны были отвезти его сегодня рано утром в Пуллах. Они приехали к нему домой, но его не оказалось. Конечно, он мог просто отправиться на обход, – Небе, похоже, имел в виду прогулку по барам, – но в нашем городе нельзя исключать вероятности, что его схватили иваны. Здесь есть две самостоятельные шайки, которые работают на русских. В знак благодарности они получают концессии для продажи сигарет на черном рынке. Насколько мы смогли выяснить, обе эти шайки курирует русский полковник, приятель Беккера. Вот таким образом он, возможно, и получал большую часть своих табачных запасов.

– Конечно, – сказал я, расстроившись от известия, что Небе в курсе отношений Беккера с полковником Порошиным. – И что требуется от меня?

– Поговори с Кенигом, – пояснил Небе, – посоветуй, как лучше организовать поиски Хайма или, если у тебя есть время, даже помоги ему.

– Ну, это достаточно легко, – сказал я. – Что-нибудь еще?

– Да, я хочу, чтобы ты вернулся сюда завтра утром. Один из наших людей специализируется на всех вопросах, относящихся к МВД. У меня такое чувство, что ему захочется поговорить об этом твоем источнике. Давай условимся на десять часов.

– Десять часов, – повторил я.

Небе встал и обошел вокруг стола, чтобы пожать мне руку.

– Хорошо увидеть знакомое лицо, Берни, даже если оно похоже на мою совесть.

Я слабо улыбнулся и сжал его руку.

– Что прошло, то прошло.

– Именно так, – сказал он, опустив руку мне на плечо. – Ну, до завтрашнего утра. Кениг отвезет тебя в город. – Небе открыл дверь и стал спускаться по лестнице к выходу. – Меня огорчили твои проблемы с женой. Я бы мог устроить так, чтобы ей посылали какие-нибудь продукты, если хочешь.

– Не беспокойся, – быстро сказал я. Вот уж чего я хотел меньше всего, так это чтобы кто-нибудь из Организации появился у меня дома в Берлине и задавал Кирстен разные вопросы, на которые она не будет знать, как ответить. – Она работает в американском кафе и имеет все продукты, какие ей нужны.

В холле мы увидели Кенига, играющего с собакой.

– Ах, женщины, женщины... – засмеялся Небе. – Ведь это женщина подарила Кенигу собаку, да, Гельмут?

– Да, герр генерал.

Небе нагнулся, чтобы приласкать пса. Тот перевернулся и покорно подставил живот под пальцы Небе.

– А знаешь, почему она купила ему собаку? – Я уловил смущенное подобие улыбки на лице Кенига и сообразил, что Небе сейчас отколет шуточку. – Чтобы научить мужчину послушанию.

Я рассмеялся вместе с ними. Но даже после нескольких дней более близкого знакомства с Кенигом я знал, что Лотта Хартман скорее научила бы своего дружка по памяти пересказывать Тору^[429].

Глава 31

Едва я успел вернуться домой, как небо затянули свинцовые тучи и крупные капли дождя заколотили о французские окна, а несколько секунд спустя коротко полыхнула молния и где-то совсем близко прокатился раскат грома, спугнувший голубей на моей террасе. Я стоял возле окна и наблюдал, как порывы ветра раскачивают и гнут деревья, потоки воды бурлят в водостоках.

Постепенно атмосфера избавилась от излишней электрической энергии и воздух снова стал чистым и свежим. Десять минут спустя птицы уже пуще прежнего пели на деревьях, будто прославляя живительный шквал. Казалось, есть чему позавидовать в этом быстром очищении природы. Как бы я хотел, чтобы напряжение моих нервов можно было смыть столь же легко! Слишком долго я старался идти на шаг впереди всей этой лжи, включая и мою собственную, и теперь запасы изобретательности быстро истощались. Я ощущал реальную опасность упустить ритм всего дела, чувствуя угрозу собственной жизни.

Около восьми часов я позвонил Белински в отель Захера на Фаларминикерштрассе, реквизированный военными, в общем-то не надеясь застать его так поздно, но он был на месте, говорил спокойно, как будто все время знал, что верхушка Организации попадется на удочку.

– Я обещал позвонить, – напомнил я ему. – Конечно, уже немного поздновато, но задержали дела.

– Нет проблем. Они купились на информацию?

– Чуть руку мне не откусили. Кениг привез меня в дом в Гринциге. Возможно, это их штаб-квартира здесь, в Вене, хотя я не уверен. Во всяком случае, дом роскошный.

– Хорошо. Ты хотя бы мельком Мюллера видел?

– Нет. Но я видел еще кое-кого.

– Да? И кого же? – Тон Белински стал холодным.

– Артура Небе.

– Небе? Ты уверен? – Теперь он не на шутку взволновался.

– Конечно, уверен. Я знал Небе до войны и считал его мертвым. Но сегодня днем мы с ним почти час разговаривали. Он просил меня помочь Кенигу отыскать нашего друга-дантиста и пригласил вновь приехать в Гринциг завтра утром, чтобы обсудить любовные письма твоего русского. У меня предчувствие, что там будет Мюллер.

– С чего ты взял?

– Как сказал Небе, приедет некто сведущий во всех делах, касающихся МВД.

– Да, в устах Артура Небе такое описание подошло бы Мюллеру. Когда встреча?

– В десять часов.

– Значит, у меня есть только сегодняшний вечер. Дай-ка мне немного подумать.

Он молчал так долго, что я засомневался, не прервалась ли связь. Но наконец услышал глубокий вздох.

– Как далеко от дороги дом?

– В двадцати или тридцати метрах. За домом с южной стороны виноградник, поэтому не знаю, где проходит дорога с той стороны. Между домом и виноградником – аллея, а также несколько хозяйственных построек.

Я дал ему указания, как пройти в дом, настолько точно, насколько сам запомнил.

– Хорошо, – отрывисто сказал он. – Вот что мы сделаем. После десяти мои люди начнут на безопасном расстоянии окружать условленное место. Если Мюллер действительно окажется там, ты подашь нам сигнал, мы ворвемся и сцапаем его. Это будет не так просто, потому что они наверняка станут внимательно за тобой наблюдать. Ты там случайно в туалет не ходил?

– Нет, но мимо одного на втором этаже проходил. Если встреча состоится в библиотеке, где я виделся с Небе, а так, скорее всего, и будет, то им, возможно, удастся воспользоваться. Он обращен окнами на север, к Йозефштадту и к дороге. На окне бежевая шторка, можно воспользоваться ею для сигнала.

Опять короткая пауза. Потом Белински сказал:

– Постарайся попасть в «музыкальную комнату» минут через двадцать. Когда будешь там, задерни шторку на пять секунд, а потом еще на пять секунд отдерни. Сделай это трижды. Я буду наблюдать за домом в бинокль и, когда увижу твой сигнал, три раза нажму на клаксон машины. Гудок послужит для моих людей командой, что пора заходить. А ты тем временем присоединяешься к собравшимся, сидишь тихо и дожидаешься кавалерии.

– Выглядит просто. Даже слишком просто.

– Послушай, капустник, я мог бы предложить тебе высунуть свою задницу из окна и просвистеть «Дикси», но боюсь привлечь ненужное внимание. – Он раздраженно вздохнул. – Такой налет требует большой бумажной работы, Гюнтер. Мне придется разработать кодовые названия и получить специальные разрешения всех видов для крупной полевой операции. И еще, если все окажется ложной тревогой, то не избежать расследования. Надеюсь, ты прав насчет Мюллера. Знаешь ли, я все ночь не буду спать, устраивая эту маленькую вечеринку.

Меня разобрало зло.

– Вот уж действительно, я валяюсь на пляже, а ты скулишь о каком-то песке в масле. Ну, извини, очень сожалею по поводу твоей чертовой бумажной работы.

Белински засмеялся.

– Да ладно, капустник, не горячись. Я просто хотел сказать, что лучше знать наверняка, что Мюллер там будет. Мы же до сих пор не знаем точно, является ли он членом отделения Организации в Вене.

– Знаем, – солгал я. – Сегодня утром я ходил в полицейскую тюрьму и показывал снимки Мюллера Эмилю Беккеру. Он мгновенно опознал его как человека, который был с Кенигом, когда тот попросил Беккера попытаться найти капитана Линдена. Конечно, если только Мюллер не влюблен в Кенига, то он непременно должен быть членом венского отделения Организации.

– Дерьмо, – сказал Белински, – почему я сам до этого не додумался, все так просто. Он, значит, уверен, что это был Мюллер?

– Никаких сомнений. – Я немного поводил его за нос, а потом успокоил: – Ну хорошо, утихомирь свою кровь. На самом деле Беккер его вообще не опознал, но фотографию раньше видел у Тродл Браунштайнер. Я просто хотел удостовериться, уж не ты ли дал ей фотографию.

– Все еще мне не доверяешь? Так, капустник?

– Коль скоро я для тебя собираюсь войти в логово льва, то имею право сначала проверить зрение.

– Да, но проблема все равно остается. Где Тродл Браунштайнер получила фотографию гестаповского Мюллера?

– Полагаю, от полковника МВД Порошина. Он предоставил Беккеру сигаретную концессию в Вене в обмен на информацию и содействие в похищении людей. Когда к Беккеру пришли люди из Организации, он все рассказал Порошину и согласился разузнать побольше. После ареста Беккера Тродл стала посредником между ними, выступая в роли подружки Эмиля.

– Ты понимаешь, что это означает, капустник?

– Иваны тоже охотятся за Мюллером, не так ли?

– Да, но ты подумал, что случится, если они его возьмут? Откровенно говоря, его вряд ли будут судить в Советском Союзе. Как я говорил раньше, Мюллер изучал советские полицейские методы, а потому он очень полезен русским. Он мог бы, например, выдать им всех гестаповских агентов в НКВД, которые, возможно, по-прежнему там работают, теперь уже в МВД.

– Остается надеяться, что завтра он попадет в ловушку.

– Объясни подробнее, как найти это место.

Я все ему рассказал и попросил не опаздывать.

– Знаешь, эти ублюдки меня пугают.

– Эй, хочешь скажу кое-что? Все вы, капустники, меня пугаете. Но не так, как русские. – Белински засмеялся. Он мне почти начинал нравиться. – До свидания, капустник, – сказал он, – и удачи тебе.

Я тупо смотрел на мурлыкающую сигналами отбоя телефонную трубку с удивительным ощущением, что лишенный телесной оболочки голос, с которым я разговаривал, существовал лишь в моем воображении.

Глава 32

Дым поднимался к сводчатому потолку ночного клуба, словно густой туман преисподней. Он обвивал одинокую фигуру Белински, шествующего к столу, за которым сидел я, точно Бела Лугоши, появившийся из глубин кладбища. Оркестр поддерживал ритм столь же успешно, как одноногий чечеточник, но Белински каким-то удивительным образом ухитрялся подстраивать свой шаг под этот ритм. Я чувствовал: он все еще сердится на меня за недоверие к нему, за мои размышления о том, почему это он сам не додумался показать Беккеру фотографию Мюллера. Поэтому я не очень удивился, когда он схватил меня за волосы и дважды стукнул головой о стол, повторяя, что я просто-напросто подозрительный капустник. Я встал и, шатаясь, пошел прочь от него, к двери, но выход мне загородил Артур Небе. От неожиданности я утратил всяческую способность сопротивляться ему, и он схватил меня за оба уха и ударил мой череп о дверь, потом еще раз на счастье, приговаривая, что если я не убивал Тродл Браунштайнер, то тогда мне следовало бы разузнать, кто ее убил. Я высвободил свою голову из его рук и сказал: «Скорее я бы угадал, что Румпельштильцхен зовут Румпельштильцхен».

Я потряс головой, отгоняя видение, и прислушался, глядя в темноту. В дверь опять постучали, и до меня донесся голос, говорящий что-то полушепотом.

– Кто там? – спросил я, включив лампу около кровати и глядя на часы. Имя не произвело на меня никакого впечатления.

Матерясь вполголоса, я открыл дверь чуть шире, чем было безопасно. В коридоре стояла Лотта Хартман в сверкающем черном вечернем платье и каракулевой пелерине, в которой, помнится, я видел ее в последнюю встречу. Выражение ее глаз было вопрошающим и нахальным.

– В чем дело? – спросил я. – Чего тебе надо?

Лотта презрительно фыркнула, рукой в перчатке слегка толкнула дверь, оттесняя меня обратно в комнату. Войдя, она закрыла за собой дверь и, прислонившись к ней спиной, огляделась вокруг, а мои ноздри слегка затрепетали, улавливая запахи дыма, алкоголя и духов, исходившие от ее продажного тела.

– Мне жаль, если я тебя разбудила, – сказала она, глядя скорее на комнату, чем на меня.

– Нет, тебе не жаль, – отрезал я.

Не обращая на меня внимания, она прошлась, заглянув сначала в спальню, а затем в ванную, двигаясь с легкой грацией и так уверенно, как любая другая женщина, привыкшая постоянно ощущать устремленные на нее сзади взгляды мужчин.

– Ты прав, – засмеялась она, – мне совершенно не жаль. Знаешь, а это местечко не такое плохое, как я думала.

– Ты знаешь, сколько сейчас времени?

– Очень поздно. – Лотта захихикала. – Я совершенно не произвела впечатления на твою хозяйку, поэтому мне пришлось назваться твоей сестрой, прибывшей из Берлина, чтобы сообщить тебе плохие новости. – Она снова захихикала.

– Чтоб тебя!

На мгновение она надула губы, но это была всего лишь игра: для обиженного человека она выглядела слишком веселой.

– Когда хозяйка спросила меня о багаже, я сказала, что русские украли его в поезде. Она мне посочувствовала и вообще держалась очень мило. Я надеюсь, что ты не поведешь себя по-другому.

– Да? Так почему же ты здесь? Или у тебя опять проблемы с отделом по борьбе с проституцией?

Лотта пропустила оскорбление мимо ушей, если, конечно, она потрудилась вообще его заметить.

– Ну, я возвращалась домой из «Флоттен» – бара, который на Мария-Хильфер-штрассе, знаешь?

Я молча закурил сигарету и зажал ее в углу рта, чтобы прекратить рычать на незваную гостью.

– Это недалеко отсюда, и я подумала, почему бы не забежать к тебе. Ты знаешь, – голос ее зазвучал мягче и соблазнительнее, – у меня не было возможности поблагодарить тебя как следует, – фраза на какое-то мгновение повисла в воздухе, и я внезапно захотел, чтобы на мне был халат, – за то, что ты вытащил меня из той маленькой неприятности с Иванами. – Лотта развязала ленту на своей пелерине, и она соскользнула на пол. – Ты мне даже и выпить не предложишь?

– Кажется, ты уже достаточно набралась, – огрызнулся я, но тем не менее нашел пару стаканов.

– А тебе не хочется самому это выяснить? – Она легко засмеялась и села без малейшего намека на неуверенность. Девица явно относилась к категории тех людей, которые могут загрузиться под самую завязку и все равно пройти по линии, начерченной мелом, причем даже не пикнув.

– Тебе еще что-нибудь нужно? – Я протягивал ей стакан с водкой, когда задавал этот вопрос.

– Возможно, – задумчиво произнесла она, – только скажу после того, как выпью.

Я передал ей стакан, залпом проглотил содержимое своего стакана и глубоко затянулся сигаретой, точно надеясь, что она придаст мне уверенности вышвырнуть отсюда эту нахалку.

– В чем дело? – сказала она, почти торжествующе. – Ты нервничаешь из-за меня или случилось еще что-то?

Я подумал, что скорее случилось еще что-то, а вслух сказал:

– Нервничаю не я, а моя пижама. Она не привыкла к смешанному обществу.

– Судя по ее виду, я бы сказала, что она больше привыкла к замешиванию бетона.

Лотта закурила одну из моих сигарет и выпустила дым мне прямо в пах.

– Я могу от нее избавиться, если она тебя беспокоит, – глупо сказал я.

Мои губы были сухими, когда я снова затянулся. Хотел я, чтобы она ушла или нет? Как-то не получалось у меня выбросить ее отсюда за прекрасное маленькое ухо.

– Давай сначала поговорим. Почему бы тебе не сесть?

Я сел, с облегчением почувствовав, что все еще могу согнуться пополам.

– Хорошо, – сказал я, – а как насчет того, чтобы сообщить мне, где сегодня твои дружок?

Она скорчила гримасу:

– Плохая тема. Персей. Выбери другую.

– Вы весело проводите время вдвоем?

Она застонала:

– Об этом обязательно нужно говорить?

Я пожал плечами:

– Да, пожалуй, нет, меня особо не колышет.

– Он ублюдок, – сказала Лотта, – и я не хочу о нем говорить. Особенно сегодня.

– А что особенного случилось сегодня?

– Я получила роль в фильме.

– Поздравляю. И что за роль?

– Это английский фильм. У меня роль, сам понимаешь, не очень большая – девушки из ночного клуба. Но там будут играть настоящие звезды.

– Ну, сыграть девушку из клуба для тебя, кажется, совсем просто.

– Послушай, как восхитительно! – визжала она. – Я буду сниматься с Орсоном Уэллсом.

– Это парень из «Войны миров»?

Она озадаченно пожала плечами:

– Я никогда не смотрела этот фильм.

– Ну и ладно.

– Конечно, они не совсем уверены насчет Уэллса, но надеются убедить его приехать в Вену.

– Звучит для меня знакомо.

– Что такое?

– А я даже не знал, что ты – актриса.

– Ты имеешь в виду, что я тебе не сказала? Послушай, работа в «Ориентале» временная.

– У тебя, надо сказать, она хорошо получается.

– Да, у меня никогда не было проблем с числами и деньгами: раньше я работала в налоговом отделе. – Она наклонилась вперед, и выражение ее лица стало лукавым, как будто она заинтересовалась моими деловыми расходами за год. – Я хотела спросить тебя, – сказала она, – тогда ночью, когда ты устроил этот концерт, что ты старался доказать?

– Доказать? Я не уверен, что понимаю тебя.

– Да? – Она улыбнулась еще шире и посмотрела на меня заговорщическим взглядом. – Я разных чудиков видала, мистер, и узнаю этот тип за версту. Когда-нибудь, возможно, даже книгу напишу об этом. Как Франц Йозеф Галль. Слышал о нем?

– Не могу сказать, что да.

– Это австрийский доктор, который основал науку френологию. Ну об этом-то ты слышал?

– Конечно – ответил я. – И что ты можешь определить по шишкам на моей голове?

– Я могу определить, что ты не из тех, кто способен бросаться такими деньгами без причины. – Она подняла свои, словно нарисованные, брови вверх к гладкому лбу. – И насчет тебя у меня есть одна идея.

– Давай ее послушаем, – настоял я и налил себе еще выпить. – Может, тебе удастся прочесть мои мысли лучше, чем изучить мой череп.

– Не нужно большого труда, чтобы понять: ты из тех людей, которые любят производить впечатление.

– Ну и как? Я произвел впечатление?

– Я здесь, не так ли? А ты что хочешь – Тристана и Изольду?

Так вот в чем дело! Она решила, что я проиграл деньги из-за нее, чтобы это было похоже на большой подарок.

Она осушила свой стакан, встала и протянула его мне:

– Налей мне еще твоего чудесного любовного напитка, а я тем временем попудрю нос.

Пока она была в ванной, я снова наполнил стаканы, и руки у меня дрожали. Мне не особенно нравилась эта женщина, но я ничего не имел против ее великолепного тела. У меня мелькнула мысль, что мое сознание будет возражать против этого маленького жаворонка, когда либидо лишит контроля над собой, но в тот момент я ничего не мог сделать, кроме как откинуться и насладиться полетом. Но и при этом я оказался не готовым к тому, что случилось дальше.

Я услышал, как она открыла дверь ванной и сказала что-то о своих духах, но когда я повернулся, держа в руках стаканы, то увидел, что, кроме духов, на ней ничего не было. Правда, она не сняла туфли, но моим глазам потребовалось довольно много времени, чтобы пройти вниз по ее груди и равностороннему треугольнику волос в низу живота. За исключением высоких каблуков, Лотта Хартман была такой же голой, как и лезвие убийцы, и, возможно, такой же вероломной. Она стояла в дверях моей ванной, свободно уронив руки вдоль обнаженных бедер, и светилась от удовольствия, заметив, как мой язык слишком красноречиво облизнул губы. Может, мне нужно было прочитать ей небольшую напыщенную лекцию о том, что в свое время я достаточно повидал обнаженных женщин, и у некоторых из них тела тоже были что надо, или следовало отшвырнуть ее, как рыбину. Но пот, выступивший на моих ладонях, трепетание ноздрей, комок в горле и тупая настойчивая боль в паху сказали мне, что у машины другие представления о том, что делать дальше, чем у Бога, который звал ее домой.

Обрадованная впечатлением, произведенным на меня, Лотта счастливо улыбнулась и взяла стакан из моей руки.

– Надеюсь, ты не против, что я разделась, – сказала она, – просто платье дорогое, а меня не оставляло странное предчувствие, будто ты вот-вот разорвешь его у меня на спине.

– Почему я должен быть против? Как будто я не кончил читать вечернюю газету! Мне вообще нравится, когда рядом обнаженная женщина.

Я наблюдал легкое колыхание ее зада, когда она лениво шла в противоположный угол гостиной. Проглотив свою выпивку, она опустила пустой стакан на диван.

Внезапно мне захотелось увидеть, как ее зад, словно желе, сотрясается под напором моего живота. Она, кажется, почувствовала это и, наклонившись вперед, взялась за батарею, как боксер за веревки ринга в своем углу. Затем она чуть расставила ноги и спокойно стояла так, спиной ко мне, как будто ожидая тщательного, но бесполезного обыска. Она посмотрела через плечо, изогнув поясницу, а затем снова повернулась к стене.

Я знавал и более красноречивые приглашения, но теперь кровь звенела в ушах, и, напрягая те немногие клетки мозга, на которые еще не повлиял алкоголь или адреналин, я не мог вспомнить когда. А может, мне было все равно. Я сорвал, пижаму и подкрался к ней.

Я уже не слишком молодой и не настолько худой, чтобы делить одноместную кровать с чем-нибудь еще, кроме похмелья или сигареты. Поэтому, наверное, именно чувство удивления разбудило меня от неожиданно уютного сна примерно в шесть часов. Лотта уже не лежала на моей руке, и на краткий счастливый миг я предположил, что она, должно быть, ушла домой, но тут услышал приглушенное рыдание, доносящееся из гостиной. Я неохотно выскользнул из-под одеяла, надел пальто и пошел посмотреть, что случилось.

Все еще обнаженная, Лотта свернулась калачиком на полу, около радиатора, где было тепло. Я присел рядом с ней и спросил, почему она плачет. Большая слеза скатилась по грязной щеке и повисла у нее на верхней губе, словно прозрачная бородавка. Она слизнула ее и фыркнула, когда я дал ей мой платок.

– Какое тебе дело? – горько сказала она. – Ты получил удовольствие.

Она была права, но я осторожно запротестовал, стараясь показаться вежливым. Лотта выслушала меня и, когда ее тщеславие было удовлетворено, выдавила жалкое подобие улыбки, какая обычно оживляет лицо несчастного ребенка, когда даешь ему пятьдесят пфеннигов или жвачку за пенни.

– Ты очень мил, – признала она в конце концов и вытерла покрасневшие от слез глаза. – Со мной все в порядке, спасибо.

– Ты не хочешь мне обо всем рассказать?

Лотта искоса на меня посмотрела.

– В этом городе? Лучше скажите мне сначала ваши расценки, доктор. – Она высморкалась, а затем издала короткий глухой смешок. – Из тебя мог бы выйти хороший психотерапевт.

– Ты кажешься мне вполне нормальной, – сказал я, помогая ей сесть в кресло.

– Я бы на это и гроша не поставила.

– Это твой профессиональный совет? – Я прикурил пару сигарет и передал ей одну. Она затягивалась нервно и без видимого удовольствия.

– Это совет женщины, которая была сумасшедшей настолько, чтобы встречаться с человеком, который не так давно надавал ей пощечин, как какому-нибудь цирковому клоуну.

– Кениг? Никогда не думал, что он может быть буйным.

– Если он кажется вежливым, то только из-за морфия, который принимает.

– Он наркоман?

– Не знаю, наркоман ли он, но, чтобы пережить то, чем он занимался во время войны, пока был в СС, ему наверняка был нужен морфий.

– Так почему же он тебя избил?

Лотта с яростью закусила губу.

– Ну, конечно, не потому, что решил, будто требуется добавить краски мне на лицо.

Я засмеялся: надо отдать ей должное – крутая девчонка.

– С таким загаром? Ни в коем случае. – Я поднял каракулевую пелерину с пола и накинул ей на плечи. Она поплотнее в нее закуталась и горько улыбнулась.

– Никто не смеет дотрагиваться до моей челюсти, – сказала она, – если, конечно, хочет дотронуться до меня в любом другом месте. Сегодня вечером это был первый и последний раз, когда он надавал мне пощечин, так что помоги мне Боже. – Она яростно, словно дракон, выпустила дым через ноздри. – Вот что получаешь, когда стараешься кому-нибудь помочь.

– Кому помочь?

– Кениг пришел в «Ориентал» вчера около десяти, – объяснила Лотта. – Он был в мерзком настроении, а когда я спросила его, в чем дело, он поинтересовался, помню ли я зубного врача, который раньше приходил в клуб и немного играл. – Она пожала плечами. – Ну, я действительно его помнила. Плохой игрок, но, конечно, даже наполовину не такой плохой, каким тебе нравится притворяться. – Она неуверенно взглянула на меня.

Я кивнул:

– Продолжай.

– Гельмут хотел знать, бывал ли доктор Хайм, дантист, в клубе последние несколько дней. Я сказала ему, что вроде бы не был. Он попросил меня узнать поточнее у девушек, возможно, они помнят. Ну, тогда я сказала, что есть одна девушка, с которой ему обязательно надо поговорить. Немного несчастливая, но не унывает. Доктора всегда на нее западали, потому что она выглядела ранимой, и есть мужчины, которым такой тип очень нравится. По случаю, она как раз сидела около стойки бара, поэтому я и указала на нее.

Я чувствовал, что мой желудок превращается в зыбучий песок.

– Как звали эту девушку? – спросил я.

– Вероника, – ответила она и, заметив мою озабоченность, добавила: – А что? Ты ее знаешь?

– Немного, – сказал я. – Так что произошло потом?

– Гельмут и один из его дружков отвели Веронику в соседнее помещение...

– В шляпный магазин?

– Да. – Теперь ее голос звучал мягко и немного смущенно. – Настроение у Гельмута было – хуже не бывает. – Она вздрогнула, вспомнив об этом. – Я и заволновалась. Вероника – милая девушка. Немного сентиментальная, но очень милая. У нее тяжелая жизнь, оттого, наверное, и характер сильный. Возможно, чересчур, чтобы быть ей на пользу. Если учесть, подумала я, что собой представляет Гельмут и в каком он находился настроении, для нее было бы лучше сказать ему все, независимо от того, знает она что-нибудь или нет, и сказать сразу. Он не очень терпеливый человек, а уж когда сделается злобным... – Она состроила гримасу. – Поэтому, помедлив немного, я пошла за ними туда. Вероника плакала – они уже успели надавать ей достаточно приличных затрещин. Я попросила их остановиться. Вот тогда он и ударил меня. Дважды. – Она схватилась за щеки, как будто боль вернулась вместе с воспоминанием. – А затем вытолкал меня в коридор и сказал, чтобы я не совала нос не в свое дело.

– Что случилось потом?

– Я посетила пару баров и приехала сюда.

– Ты видела, чем кончилась история с Вероникой?

– Они уехали вместе с ней, Гельмут и этот другой мужчина.

– Значит, они куда-то ее повезли? Лотта угрюмо пожала плечами:

– Наверное, да.

– И куда же они могли ее повезти? Я встал и пошел в ванную.

– Не знаю.

– Напрягись и подумай.

– Ты поедешь за ней?

– Ты же сказала, что ей досталось. – Я начал одеваться. – И к тому же я ее во все это втянул.

– Ты? Как это?

Заканчивая одеваться, я рассказал, как, вернувшись с Кенигом из Гринцига, объяснил, каким образом, на мой взгляд, следует тюкать пропавшего человека, в данном случае доктора Хайма.

– Я сказал, что хорошо бы проверить места, которые Хайм часто посещал. – А вот о чем я не стал говорить Лотте, так это о том, что я надеялся, настолько далеко дело не зайдет. Мюллер, а также, возможно Небе и Кениг будут арестованы Белински и его людьми из КРОВКАССа, и тогда необходимость искать Хайма отпадет сама собой. Мне показалось, что я убедил Кенига подождать, пока не закончится встреча в Гринциге, а потом с моей помощью начинать поиски этого мертвого дантиста.

– Почему они решили, что ты сможешь найти его?

– До войны я служил детективом в берлинской полиции.

– Я должна была догадаться, – фыркнула она.

– Не обязательно, – сказал я, поправляя галстук и запихивая сигарету в свой рот, пахнувший кислятиной, – а вот я конечно же должен был догадаться, что твой самонадеянный дружок сам отправится на поиски Хайма, и с моей стороны глупо было думать, что он станет ждать. – Я залез в пальто и взял шляпу. – Как ты полагаешь, не могли они отвезти ее в Гринциг? – спросил я Лотту.

– Ты знаешь, мне кажется, они собирались поехать к Веронике на квартиру. Но если ее там нет, то в Гринциге стоит поискать, впрочем, как и везде, где угодно.

– Ну, будем надеяться, что она дома. – Говоря это, я нутром чувствовал: скорее всего, ее там нет.

Лотта встала. Пелерина прикрывала ее грудь и верхнюю часть туловища, но оставляла открытым жгучий кустик, который раньше так убедительно звал, что теперь я мучился, точно ободранный кролик.

– А как насчет меня? – спокойно спросила она. – Что мне делать?

– Тебе? Прикрыть это волшебство, – я кивнул на ее наготу, – и ехать домой.

Глава 33

Утро выдалось ярким, чистым и прохладным. Когда по пути во внутренний город я пересекал парк напротив новой городской ратуши, ко мне направились две белочки, чтобы поздороваться и, если посчастливится, позавтракать. Но, подобравшись поближе, они увидели мрачную тень на моем лице и почувствовали запах страха от моих носков, а возможно, даже поняли, что за тяжелый предмет оттягивает карман моего пальто, – и передумали. Умные маленькие создания. В конце концов, не так давно этих зверушек в Вене стреляли и ели. Поэтому они поспешили по своим делам, славные меховые комочки.

В том мрачном месте, где жила Вероника, привыкли, что люди, по большей части мужчины, приходят и уходят в любое время дня и ночи, и даже будь хозяйка дома самой ярой мужененавистницей из лесбиянок, то и в этом случае сомневаюсь, что она обратила бы на меня хоть малейшее внимание, встретив на лестнице. Но поблизости никого не было, и я беспрепятственно прошел в комнату Вероники.

Мне не пришлось взламывать дверь – она была широко распахнута, как, впрочем, и все имевшиеся в комнате ящички и дверцы. Я подумал, зачем они так трудились, если единственная улика, которая была нужна, по-прежнему висела на спинке стула, там, где ее оставил доктор Хайм.

– Глупая сука! – сердито пробормотал я. – Зачем избавляться от тела человека, если оставляешь его костюм в комнате?

Я с грохотом задвинул ящик комода. От сотрясения один из трогательных эскизов Вероники стал медленно опускаться на пол, подобно огромному мертвому листу. Кениг, наверное, просто от злости перевернул здесь все вверх дном. А затем увез ее в Гринциг. Учитывая важную встречу, намеченную на сегодняшнее утро, вряд ли они повезут ее куда-нибудь еще. И это в том случае, если они уже не прикончили девушку. С другой стороны, если Вероника рассказала им правду обо всем случившемся – что пара друзей помогла ей избавиться от тела Хайма после того, как он умер от сердечного приступа, – то тогда (если она, конечно, не стала упоминать имени Белински и моего собственного) они, возможно, отпустили ее. Но эти выродки способны избивать ее просто для того, чтобы окончательно удостовериться, все ли, что знала, она рассказала им. И к тому времени, как я приеду, чтобы постараться помочь ей, меня уже разоблачат как человека, который выбросил тело Хайма.

Я вспомнил рассказы Вероники о ее жизни судетской еврейки в военное время. Как приходилось прятаться в туалетах, грязных подвалах, буфетах и на чердаках. А потом – шесть месяцев в лагере для перемещенных лиц. Тяжелая жизнь – так описала ее Лотта Хартман. Но чем дольше я думал об этом, тем больше утверждался в мысли, что у Вероники было очень мало того, что действительно можно назвать жизнью.

Я поглядел на свои часы: почти семь. До начала встречи оставалось три часа и еще больше до прибытия Белински с «кавалерией», как он выразился. И оттого, что люди, которые увезли Веронику, были теми, кем они были, я стал подумывать, что, скорее всего, она так долго не проживет. Похоже, у меня не осталось выбора: нужно самому ехать и вызволять ее.

Я вытащил револьвер, большим пальцем открыл шестизарядный барабан, и прежде чем спуститься вниз, проверил, все ли патроны на месте. На Кэртнерштрассе я остановил такси и велел водителю ехать в Гринциг.

– Куда именно в Гринциге? – спросил он, отъезжая от тротуара.

– Скажу, когда мы туда доедем.

– Вы – босс, – сказал он, подъезжая на скорости к Кольцу. – Я почему спросил? В такое время утром там все будет закрыто. А что вы собираетесь на прогулку в Горы, не похоже: слишком на вас приличное пальто. – Машину затрясло на огромных выбоинах. – И вы не австриец, судя по акценту. Говорите как пифке, сэр. Я прав?

– Пропусти эти университеты жизни, хорошо? Я не в том настроении.

– Хорошо, сэр. Я просто подумал, вдруг вы ищете, где бы повеселиться. Видите ли, сэр, всего в нескольких минутах езды от Гринцига, по дороге в Кобенцль, есть отель. – Он крепко ухватился за руль, так как машину тряхнуло на очередной выбоине. – Сейчас там нечто вроде лагеря для перемещенных лиц, и найдутся девочки, которых вы можете поиметь всего за несколько сигарет. Даже утром, если пожелаете. А мужчина, на котором такое дорогое пальто, как у вас, мог бы взять даже двух или трех сразу и заставить их устроить презабавное зрелище. Надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю. – Он цинично засмеялся. – Некоторые из этих девушек, сэр, выросли в лагерях для перемещенных. У них мораль кроликов, да! Они все что угодно сделают, поверьте мне, сэр, я знаю, что говорю: сам держу кроликов. – При мысли обо всем этом он засмеялся. – Я мог бы устроить что-нибудь для вас, сэр. На заднем сиденье. За маленькие комиссионные, конечно.

Не знаю, почему я вообще обратил внимание на его болтовню. Возможно, просто не люблю сводников или мне не очень понравилось его лицо, чем-то напоминавшее Троцкого.

– Это было бы прекрасно, – сказал я очень жестко, наклонившись вперед, – если бы не русская ловушка в столе, на которую я наткнулся на Украине. Партизаны укрепили гранату позади ящика, который оставили полуоткрытым, положив внутрь бутылку водки, и протянули проволоку к чеке. Так вот, граната взорвалась. Взрывом с моего живота начисто смело мясо и два овоща. Я чуть не умер сначала от шока, потом от потери крови. А когда я, в конце концов, вышел из комы, то чуть не умер от горя. Признаюсь тебе, стоит теперь увидеть хотя бы кусочек сливы – от расстройства схожу с ума. И не исключено что как-нибудь убью первого попавшегося мужчину – из зависти.

Водитель опасливо поглядел через плечо.

– Извините, – сказал он, нервничая. – Я не хотел.

– Не стоит об этом говорить, – заявил я, почти улыбаясь.

Наконец мы миновали желтый дом, и я приказал водителю ехать к вершине холма, так как решил подойти к дому Небе сзади, со стороны виноградников.

На счетчике было шесть шиллингов, когда я велел водителю остановиться, именно эту сумму он у меня и попросил, причем руки его заметно дрожали, когда он брал деньги. Минуту спустя я вспомнил, что счетчики на венских такси стояли старые, и было принято умножать плату, значившуюся на них, на пять, чтобы получить требуемую сумму. Однако таксист с перепугу, похоже, забыл свою арифметику, машина с ревом уже мчалась прочь.

Стоя на грязной тропинке рядом с дорогой, я думал о том, почему не придержал свой рот закрытым, ведь намеревался же попросить водителя подождать немного. Теперь, если я действительно найду Веронику, у меня будут проблемы с тем, как отсюда выбраться. Черт бы побрал меня и мой умный язык, подумал я. Бедный ублюдок всего лишь старался услужить. Но в одном он ошибался: дальше по Кобенцльгассе было открыто кафе. Я решил, что если меня застрелят, то пусть уж не на голодный желудок.

Кафе оказалось уютным местечком, если только вам нравятся чучела. Я сел под чучелом ласки, уставившейся на меня глазами-бусинками, которая, похоже, при жизни болела сибирской язвой, и стал ждать, пока владелец плохо набитых чучел не притащится к моему столу.

– Да благословит вас Господь, сэр, – сказал он. – Чудесное утро.

Я отшатнулся от его дыхания, скорее напоминавшего винные пары.

– Вы, как видно, уже им наслаждаетесь, – сказал я, снова давая волю своему умному языку.

Он непонимающе пожал плечами и принял у меня заказ.

Пятишиллинговый венский завтрак, который я в одно мгновение проглотил, имел такой вкус, будто его готовил чучельник в свободное от основной работы время: в кофе плавала гуща, булочка была почти такой же свежести, как и кусок слоновой кости, а яйцо таким твердым, словно его принесли из каменоломни. Но я съел все это. В голове у меня было столько всего, что я, возможно, съел бы и ласку, если бы ее усадили на кусочек жареного хлеба.

Выйдя из кафе, я некоторое время шел по дороге, потом перелез через стену в виноградник Артура Небе.

Вокруг – ни души. Виноградные лозы, посаженные аккуратными рядами, были еще молодыми и едва доходили мне до колен. Там и сям на высоких тележках располагались устройства, похожие на заброшенные реактивные двигатели, но это оказались горелки быстрого действия, которые использовались по ночам во время заморозков, чтобы защитить побеги. Они и сейчас еще не успели остыть. На поле площадью около ста квадратных метров едва ли можно было спрятаться. Я подумал, как Белински сможет разместить своих людей. Придется либо ползти на брюхе вдоль всего поля, либо держаться очень близко к стене, пробираясь вдоль нее к деревьям, что находятся сразу же за желтым домом и его хозяйственными постройками.

Добравшись до деревьев, я затаился, стараясь обнаружить хоть какие-нибудь признаки жизни,однако ничего такого не заметил и медленно пошел вперед, пока не услышал голоса. Рядом с самым большим наполовину обшитым досками строением, похожим на сарай, стояли и разговаривали два незнакомых мне человека. У каждого за спиной виднелся металлический ранец, резиновым шлангом соединенный с длинной тонкой металлической трубкой, которую они держали в руках, – какое-то хитроумное приспособление для опрыскивания растений.

Наконец они закончили беседовать и пошли в противоположный конец виноградника, будто бы для того, чтобы начать свою атаку на бактерии, грибы и насекомых, которые не давали развиваться растениям.

Я подождал, пока они не удалились на изрядное расстояние, только потом покинул свое укрытие под деревьями и вошел в сарай.

Запах прокисших фруктов ударил мне в нос. Большие дубовые чаны и баки расположились под открытыми балками потолка, словно огромные сыры. Я прошел по каменному полу из конца в конец помещения и, выйдя с другой стороны, натолкнулся на дверь в следующее строение, расположенное под прямым углом к дому.

Эта вторая хозяйственная постройка была забита сотнями дубовых бочек, лежащих на боку, точно в ожидании, когда придут гигантские сенбернары и соберут их. Вниз, в темноту, вела лестница. Казалось, это весьма подходящее место для тюрьмы, поэтому я включил свет и спустился, чтобы все осмотреть. Но моему взору предстали только тысячи бутылок вина, каждая полка была снабжена маленькой доской с написанными мелом номерами, которые, должно быть, для кого-то что-либо означали. Я вернулся наверх, выключил свет и остановился подле окна. Судя по всему, Вероника находилась в доме.

Мне был хорошо виден маленький, мощенный булыжником двор, который находился к западу от дома. Напротив открытой двери сидел, таращась на меня, здоровенный черный кот. Рядом с дверью находилось окно строения, очень похожего на кухню. На подоконнике виднелся какой-то большой блестящий предмет: то ли горшок, то ли чайник. Через некоторое время кот медленно подошел к окну, возле которого я стоял, и громко замяукал. Одну или две секунды он смотрел на меня своими зелеными глазищами, а потом без видимой причины убежал. Я, продолжая наблюдать за кухонной дверью и окном, через несколько минут решился покинуть комнату с бочками и пошел через двор.

Я не преодолел и трети пути, как услышал щелкающий звук затвора и почти одновременно почувствовал, как холодная сталь уперлась мне в шею.

– Руки за голову, – произнес голос не очень отчетливо.

Я сделал то, что мне приказали. Пистолет, прижатый к моему уху, казался достаточно тяжелым, чтобы быть 45-го калибра. Подходящая игрушка, чтобы избавить меня от половины черепа. Я вздрогнул, когда дуло уткнулось между моей челюстью и яремной веной.

– Дернись только, и станешь помоями для свиней на завтра, – сказал невидимый мне человек, шлепая по моим карманам и вытаскивая оттуда револьвер.

– Ты знаешь, что герр Небе меня ждет? – попытался я завести разговор.

– Не знаю никакого герра Небе, – хрипло возразил неизвестный, будто его язык не шевелился как следует. Мне, естественно, не хотелось поворачиваться и убеждаться в этом.

– Да, правильно, он ведь изменил фамилию.

Я изо всех сил старался вспомнить новую фамилию Небе и тем временем почувствовал, как человек за моей спиной отошел на несколько шагов.

– Теперь иди направо, – приказал он мне. – По направлению к деревьям. И смотри не наступи ненароком на шнурки и не споткнись обо что-нибудь.

Он, казалось, был большим, не слишком умным и говорил по-немецки с каким-то странным акцентом: похоже на прусский, но не очень, пожалуй, больше на старый прусский, на котором говорил мой дед; почти так же, я слышал, говорили по-немецки в Польше.

– Послушай, ты совершаешь ошибку. Почему бы тебе не спросить твоего босса? Меня зовут Бернхард Гюнтер. Сегодня утром в десять часов будет собрание, и я должен присутствовать на нем.

– Еще и восьми нет, – проворчал мой конвоир. – Почему же ты явился так рано? И почему не вошел в парадную дверь, как обычные посетители, а пробирался по полям да еще рыскал в пристройках?

– Я пришел раньше потому, что у меня в Берлине пара винных магазинов, – соврал я. – Вот и решил осмотреть поместье.

– Ты осматривал профессионально, как шпион. – Он идиотски захихикал. – А у меня приказ пристреливать шпионов на месте.

– Подожди минутку. – Я повернулся и почувствовал, как он ударил меня пистолетом, словно дубинкой. Падая, я успел увидеть высокого мужчину с бритой головой и какой-то перекошенной челюстью. Он схватил меня за загривок и поднял на ноги, и я удивился, почему мне никогда не приходило в голову зашить в эту часть пальто лезвие бритвы. Миновав деревья, мы спустились по склону к площадке, где стояло несколько здоровенных мусорных ящиков. Через крышу маленькой кирпичной хижины поднимался дымок, источая тошнотворный запах. Здесь они сжигали мусор. Рядом с несколькими мешками, в которых, кажется, был цемент, лежал на кирпичах лист ржавого железа. Человек приказал отодвинуть его.

Теперь я понял: он латыш, огромный, глупый латыш, и если он работает на Артура Небе, то, возможно, был в латвийском подразделении СС, обслуживающем польские лагеря смерти, скажем Освенцим. Латыши слыли отъявленными антисемитами в то самое время, как Моше Мендельсон был одним из любимых сыновей Германии.

Я оттащил железный лист, прикрывавший нечто вроде старого водостока или помойной ямы. Вонь стояла ужасающая. В этот момент я снова увидел кота. Он появился между двумя бумажными мешками с надписью «Окись кальция», которые находились рядом с ямой, и презрительно мяукнул, как будто говоря: «Я предупреждал тебя, что кое-кто караулит во дворе, но ты не захотел меня слушать». Едкий запах извести поднимался из ямы, и от него у меня по коже забегали мурашки. «Ты прав, – мяукнул кот, словно герой произведений Эдгара По, – окись кальция – это дешевая щелочь для обработки кислой почвы. Вполне уместная штука на винограднике. Но она также называется негашеной известью и является очень эффективным соединением для ускорения разложения человеческого тела».

Я с ужасом осознавал, что латыш и в самом деле собирается убить меня, а я тем временем старался определить, что у него за акцент, точно какой-нибудь ученый филолог, и вспомнить химические формулы, которые учил в школе.

В этот момент я впервые хорошенько его разглядел: высокий и дородный, как цирковая лошадь, но прежде всего в глаза бросалось его лицо. Вся правая сторона была изуродована, как будто он держал за щекой изрядную порцию жевательного табака; правый широко открытый глаз выглядел так, будто был сделан из стекла. Он, возможно, мог бы поцеловать мочку собственного уха. Ему, наверное, и приходилось делать это самому, так как человек с таким лицом, скорее всего, был начисто лишен чьей-либо привязанности.

– Становись на колени около ямы, – прорычал он, как неандерталец, которому не хватает парочки жизненно важных хромосом.

– Неужели ты убьешь старого товарища? – сказал я, отчаянно пытаясь вспомнить новую фамилию Небе или хотя бы один из латвийских полков. Звать на помощь я побоялся, так как знал: в случае чего, он пристрелит меня без малейшего колебания.

– Это ты – старый товарищ? – Он без особого видимого затруднения усмехнулся.

– Оберштурмфюрер в Первом латвийском, – сказал я с малоубедительной беззаботностью.

Латыш плюнул в кусты и тупо уставился на меня своим выпученным глазом. Пистолет, большой автоматический кольт вороненой стали, по-прежнему глядел мне прямо в грудь.

– Первый латвийский, да? Да ты же говоришь не как латыш.

– Я пруссак, – сказал я. – Наша семья жила в Риге. Мой отец работал на верфи в Данциге и женился на русской. – Для пущей убедительности я сказал несколько слов на русском, хотя и не помнил, была ли Рига больше немецко– или русскоговорящая.

Его глаза сузились, причем один гораздо больше другого.

– И в каком же году был создан Первый латвийский?

Я с трудом сглотнул и стал вспоминать. Кот подбадривающе мяукнул. Рассудив, что создание латвийских эсэсовских полков должно было следовать за операцией «Барбаросса», осуществленной в 41-м, я сказал:

– В сорок втором.

Он ужасно ухмыльнулся и покачал головой с медленным садизмом.

– В сорок третьем, – сказал он, приближаясь на пару шагов. – Это было в сорок третьем. Теперь становись на колени, или я тебе кишки выпущу.

Я медленно опустился на колени возле края ямы, чувствуя через, ткань брюк, как влажна земля. Я повидал достаточно эсэсовских убийств, чтобы понять, что он задумал: выстрел в затылок, мое тело падает прямехонько в готовую могилу, сверху бросается несколько лопат извести. Он обошел меня, сделав большой круг. Кот уселся понаблюдать, аккуратно обернув вокруг лап хвост. Я закрыл глаза и стал ждать.

– Райнис, – позвал чей-то голос. Прошло несколько секунд, но я не осмеливался посмотреть назад, дабы убедиться, что спасен.

– Все в порядке, Берни, можешь встать. – Я с шумом выдохнул свой страх. Неуверенно, с дрожащими коленками, поднялся с земли возле края ямы и повернулся, чтобы увидеть Артура Небе, стоящего в нескольких метрах от урода латыша. К моему раздражению, он усмехался.

– Рад, что тебя это так повеселило, доктор Франкенштейн, – сказал я. – Твой чертов монстр чуть меня не убил.

– А о чем вообще ты думал, Берни? – сказал Небе. – Райнис только лишь выполнял свою работу.

Латыш кивнул угрюмо и убрал свой кольт в кобуру.

– Этот тип подглядывал, – сказал он мрачно, – и я его поймал.

Я пожал плечами:

– Утро чудесное. Я захотел осмотреть Гринциг и как раз восхищался твоим поместьем, когда этот Лом Чейни сунул мне пистолет в ухо.

Латыш достал мой револьвер из кармана куртки и передал его Небе.

– У него была пушка, герр Нольде.

– Собрался немного пострелять, так, Берни?

– В наши дни не мешает быть осторожным.

– Рад, что ты так думаешь, – сказал Небе. – Тогда мне не придется извиняться. – Он взвесил на руке мое оружие, а потом убрал его в карман. – Тем не менее, если не возражаешь, я его пока подержу у себя. Некоторые наши друзья нервничают из-за пистолетов. Напомни мне, чтобы я тебе его вернул, когда будешь уходить. – Он повернулся к латышу: – Все в порядке, Райнис. Ты прекрасно справился со своей работой. Пойди позавтракай.

Монстр кивнул и пошел к дому; кот последовал за ним.

– Спорим, он сможет съесть столько арахиса, сколько сам весит.

Небе сухо улыбнулся:

– Некоторые держат злых собак, чтобы обезопасить себя. У меня есть Райнис.

– Да, надеюсь, он приучен к дому. – Я снял шляпу и платком вытер лоб. – Я бы не пустил его дальше входной двери, держал во дворе на цепи. Он думает, где он? В Треблинке? Ублюдок хотел пристрелить меня, Артур.

– О я в этом не сомневаюсь. Ему нравится убивать людей.

На мое предложение сигареты Небе отрицательно покачал головой, но ему пришлось помочь мне зажечь мою, так как рука у меня дрожала как будто разговаривала с глухим апачем.

– Он латыш, – объяснил Небе, – служил капралом в рижском концентрационном лагере. Когда русские взяли его в плен, они топтали ему голову и ботинками изуродовали челюсть.

– Поверь мне, я понимаю, что они чувствовали.

– У него парализована половина лица и слегка повреждены мозги. Он и раньше был жестоким убийцей, а сейчас стал больше похож на животное, даже такой же преданный, как собака.

– Ну, должны же быть у него хорошие качества? Рига, да? – Я мотнул головой на открытую яму и мусоросжигательную печь. – Спорим, что эта система по уничтожению отходов позволяет ему чувствовать себя как дома! – Я благодарно затянулся сигаретой и добавил: – Если уж на то пошло, вы оба чувствуете себя здесь, как дома.

Небе нахмурился.

– Думаю, тебе надо выпить, – спокойно сказал он.

– Вот уж не откажусь! Только чтобы в выпивке не было извести. Полагаю, я навсегда потерял вкус к ней.

Глава 34

Мы с Небе прошли в дом и поднялись в библиотеку, где разговаривали накануне. Из бара он принес бренди и поставил на стол передо мной.

– Прости, я не присоединяюсь к тебе, – сказал он, наблюдая за тем, как быстро я выпил. – Обычно мне очень нравится коньяк за завтраком, но сегодня утром моя голова должна быть ясной. – Он снисходительно улыбнулся, когда я поставил пустой стакан на стол. – Ну, теперь лучше?

Я кивнул.

– Скажи, вы уже нашли пропавшего дантиста? Доктора Хайма? – Теперь, когда мне уже не надо было беспокоиться о собственной перспективе на выживание, Вероника снова стала моей главной заботой.

– Он мертв. Это, конечно, очень плохо, но мы хотя бы знаем, что с ним случилось. По крайней мере, он не у русских.

– Так что же с ним случилось?

– Сердечный приступ. – Небе издал тот знакомый, сухой смешок, который я помнил еще по Алексу, штаб-квартире берлинской криминальной полиции. – Оказывается, в это время он был с девушкой. С одной шлюшкой.

– Ты хочешь сказать, это случилось, когда они...

– Именно так. Тем не менее есть способы умереть и похуже, ты как думаешь?

– После всего, что я сейчас пережил, мне это не слишком трудно понять, Артур.

– Точно. – Улыбка его была почти глупой. Какое-то время я искал слова, которые помогли бы мне невинно осведомиться о судьбе Вероники.

– А что она сделала? Я имею в виду шлюху. Позвонила в полицию? – Я нахмурился. – Нет, полагаю, что нет.

– Почему ты так решил?

Я пожал плечами, подчеркивая очевидность своего вывода.

– Не могу представить, что она рискнула бы поиметь дело с отделом по борьбе с проституцией. Нет, я уверен: она постаралась как-нибудь отделаться от мертвеца. Возможно, заставила своего сутенера это сделать. – Я вопросительно поднял брови. – Ну? Я прав?

– Да, ты прав. – Он говорил так, будто восхищался моей сообразительностью. – Как всегда, прав. – Затем он задумчиво вздохнул: – Жаль, что мы больше не в Крипо. Не могу передать, как мне всего этого не хватает.

– Мне тоже.

– Но ты... ты мог бы поступить туда снова. Тебя ведь ни в чем не обвиняют, Берни?

– Работать на коммунистов? Нет, спасибо. – Я сжал губы и постарался выглядеть уныло. – Все равно предпочел бы сейчас быть подальше от Берлина. Русский солдат хотел меня ограбить в поезде. Я только защищался, но боюсь, убил его. Меня видели покидающим место преступления с ног до головы в крови.

– Место преступления, – повторил Небе, перекатывая во рту фразу, как хорошее вино. – Приятно снова поговорить с детективом.

– Удовлетвори мое профессиональное любопытство, Артур. Как ты нашел эту шлюшку?

– О, это не я, это – Кениг. Однако он сказал мне, что именно ты надоумил его, как лучше всего искать бедного Хайма.

– Обычная работа, Артур. Ты сам мог бы ему подсказать.

– Возможно. Ну, а история такова. Подружка Кенига узнала Хайма по фотографии. Он часто ходил в ночной клуб, где она работает.

Она же вспомнила, что Хайму очень нравилась одна из шлюх, ошиващихся там. Гельмуту осталось только убедить девицу рассказать обо всем. В общем, все просто.

– Получить информацию от шлюхи никогда не бывает слишком просто, – возразил я. – Это все равно что заставить монахиню выругаться. Единственный способ принудить такую девушку говорить – если конечно, при этом не оставлять синяков – это деньги. – Я ожидал услышать от Небе возражения, но он промолчал. – Безусловно, синяк дешевле... – Я улыбнулся ему, как бы намекая, что меня не мучают угрызения совести, когда приходится ударить шлюху в интересах эффективного расследования. – По-моему, Кениг не из тех, кто попусту тратит деньги, я прав?

К моему разочарованию. Небе просто пожал плечами, а затем посмотрел на часы.

– Лучше спроси у него, когда увидишь.

– Он тоже приглашен на встречу?

– Он будет здесь, – уклончиво ответил Небе и снова сверился со своими часами. – Боюсь, мне придется тебя сейчас покинуть: нужно еще кое-что сделать до десяти. Пожалуй, тебе лучше остаться здесь. Сегодня охрана, как никогда, настороже, зачем рисковать, не так ли? Я прикажу принести тебе кофе. Зажги огонь, если хочешь, в библиотеке довольно холодно.

Я постучал по стакану.

– Не могу сказать, что теперь это замечаю.

Небе пристально посмотрел на меня.

– Что ж, выпей еще бренди, если тебе необходимо.

– Спасибо, – сказал я, беря графин. – Пожалуй, я так и сделаю.

– Но не переборщи. Тебе зададут много вопросов о твоем русском друге. Мне бы не хотелось, чтобы его ценность била поставлена под сомнение только по той причине, что ты слишком много выпил.

Он пошел к двери по скрипящему полу.

– Не беспокойся за меня, – сказал я, обозревая пустые полки. – Я почитаю книгу.

Важный нос Небе неодобрительно сморщился.

– Да, жаль, что библиотека пуста. Очевидно, предыдущие владельцы составили превосходную коллекцию, но когда пришли русские, они использовали книги как топливо для котла. – Он печально покачал головой. – Что поделаешь с этими недочеловеками!

Когда Небе вышел, я последовал его совету – зажег в камине огонь, пытаясь с его помощью сконцентрироваться на последующем плане действий. Пока языки пламени лизали сооруженную мною конструкцию из поленьев и палок, я размышлял о том, с какой очевидной легкостью Небе рассуждал по поводу обстоятельств смерти Хайма. Похоже, в Организации решили, что Вероника сказала им правду.

Однако я так и не узнал, где она могла быть, но у меня сложилось впечатление, что Кенига еще нет в Гринциге, а без оружия я вряд ли мог бы отправиться поискать ее еще где-нибудь. Так как до собрания оставалось всего два часа, то, видимо, лучше всего было дожидаться, когда прибудет Кениг, и надеяться, что все обойдется. Если же он убил или покалечил Веронику, то я лично сведу с ним счеты, когда прибудет Белински со своими людьми.

Я взял кочергу и небрежно пошевелил поленья. Пришел человек Небе, принес кофе, но я не обратил на него внимания и, едва он ушел, вытянулся на диване и закрыл глаза.

Поленья разгорелись, пару раз щелкнули, и мой бок ощутимо согрелся. За моими закрытыми веками ярко-красный цвет перешел в глубокий пурпурный, а потом во что-то еще более спокойное...

– Герр Гюнтер?

Я резко оторвал голову от дивана. От сна в неудобном положении, хотя, казалось, я задремал всего на несколько минут, шея моя одеревенела и стала тугой, как новая кожа. Но, взглянув на часы, я увидел, что проспал больше часа. Я потер шею.

Рядом с диваном сидел человек в сером фланелевом костюме. Он наклонился вперед и протянул мне руку, чтобы поздороваться. Это была широкая сильная рука, и на удивление крепкая для такого низенького человека. Постепенно я узнал его, хотя и никогда не встречал раньше.

– Меня зовут доктор Мольтке, – представился он. – Я много слышал о вас, герр Гюнтер. – С верхушки его акцента можно было сдувать пену, настолько он был баварским.

Я неуверенно кивнул: что-то в его взгляде очень меня смущало. У него были глаза гипнотизера из мюзик-холла.

– Рад с вами познакомиться, герр доктор. – Вот еще один из тех, кто поменял свое имя. Еще один мнимый мертвец, как Артур Небе. И все же это был не рядовой нацист, скрывающийся от правосудия, если, конечно, правосудие существовало где-либо в Европе в сорок восьмом. У меня возникло странное чувство. Только что я пожал руку человеку, который, если бы не таинственные обстоятельства, окружающие его смерть, мог бы стать самым главным разыскиваемым преступником в мире – гестаповский Генрих Мюллер собственной персоной.

– Артур Небе рассказывал мне о вас, – сказал он. – Знаете, а ведь наши с вами судьбы очень похожи. Я был полицейским детективом, как и вы. Начинал патрульным и учился своей профессии в суровой школе практической полицейской работы. Как и у вас, у меня была своя специализация. В то время как вы работали в комиссии по убийствам, я наблюдал за функционерами коммунистической партии. Я даже специально изучал полицейские методы русских. И признаюсь, обнаружил много достойного восхищения. Вы как полицейский наверняка оценили бы их профессионализм: МВД, что раньше именовалось НКВД, возможно, является самой лучшей полицией в мире. Даже лучше, чем Гестапо. По той простой причине, я думаю, что национал-социализм никогда не мог предложить веру, способную внушить такое устойчивое отношение к жизни. А знаете почему?

Я покачал головой. Его баварское наречие, казалось, предполагало естественную доброту, которой, как я знал, у этого человека быть не могло.

– Потому что, герр Гюнтер, в отличие от коммунистов, мы никогда не обращались к интеллектуалам так же, как к рабочему классу. Знаете, ведь я сам вступил в партию только в тридцать девятом году. Сталин делает такие вещи гораздо лучше. Сегодня он представляется мне совсем в другом свете, чем раньше.

Я нахмурился, размышляя, что это: мюллеровский способ проверки или шутка? Но он, казалось, был абсолютно серьезен, прямо до напыщенности.

– Вы восхищаетесь Сталиным? – спросил я почти недоверчиво.

– Да он на голову выше любого из западных лидеров. Даже Гитлер по сравнению с ним был маленьким человеком. Только подумайте, до чего поднялись Сталин и его партия. Вы же были в одном из их лагерей и знаете, какие они. По-моему, даже говорите по-русски. С Иванами всегда знаешь, в каком положении находишься. Они либо ставят тебя к стенке и расстреливают, либо награждают орденом Ленина. Не то что американцы или англичане. – Лицо Мюллера внезапно выразило отчетливую неприязнь. – Твердят о морали и справедливости и тем не менее позволяют Германии помирать с голоду. Они взахлеб говорят об этике и тем не менее сначала вешают наших старых товарищей, а потом набирают их в свои службы безопасности. Таким людям нельзя доверять, герр Гюнтер.

– Простите меня, герр доктор, но у меня сложилось впечатление, что вы работаете на американцев.

– Это не так. Да, мы сотрудничаем с американцами, но в конечном счете работаем для Германии. Для нового Отечества.

С задумчивым выражением лица, он встал и подошел к окну. Его манера проявлять неторопливость была своего рода молчаливой рапсодией, больше характерной для деревенского священника, борющегося со своей совестью. Он стиснул крупные руки, снова разжал их и в конце концов сжал виски кулаками.

– В Америке нечему восхищаться, не то что в России. Но американцы действительно обладают властью, а дает им эту власть доллар. Это единственная причина, по которой мы должны противостоять России. Нам нужны американские доллары. Все, что нам может дать Советский Союз, – это пример, пример того, каких результатов можно достичь, основываясь на верности и самоотверженности, даже и без денег. А теперь подумайте, какие успехи ждут Германию с такой же преданностью ее людей и американскими деньгами. Я попытался подавить зевок и не смог.

– Почему вы мне это рассказываете, герр... герр доктор? – Я чуть не назвал его Мюллером, спасла доля секунды. Интересно, кто-нибудь, кроме Артура Небе и, возможно, фон Болшвинга, который меня допрашивал, знает, кем на самом деле является Мольтке?

– Мы работаем для светлого будущего, герр Гюнтер. Пусть сейчас Германия разделена между ними. Но придет время, когда мы снова станем великим государством, великой экономической силой. Пока наша Организация работает вместе с американцами, чтобы противостоять коммунизму, позже их можно будет убедить позволить Германии воссоздать себя заново. С нашей индустрией и их новыми технологиями мы сможем достичь того, чего Гитлер никогда не смог бы. И о чем Сталин – да, даже Сталин с его грандиозными пятилетними планами – может пока только мечтать. Возможно, немец не будет главенствовать в военном отношении, но он будет делать это в экономической сфере. Немецкая торговая марка, а не свастика покорит Европу. Вы сомневаетесь в том, что я сказал?

Если я и выглядел удивленным, то по одной причине: даже мысль о том, что немецкая промышленность может быть на верху чего-либо, кроме свалки, казалась мне смехотворной.

– Просто я размышляю: а все ли в Организации думают так же, как вы?

Он пожал плечами:

– Не все, нет. Существуют разные мнения относительно ценности наших союзников и вреда наших врагов. Но в одном мы сходимся – планах создания новой Германии. Независимо от того, займет ли это пять или пятьдесят пять лет.

С отсутствующим видом Мюллер принялся ковырять в носу. Это важный процесс занял его на несколько секунд, после чего он осмотрел большой и указательный пальцы, а потом вытер их о занавеску Небе. Я решил, что это было плохим индикатором новой Германии, о которой он говорил.

– В общем, мне просто хотелось лично поблагодарить вас за проявленную инициативу. Я внимательно изучил документы, предоставленные вашим другом, и у меня нет никаких сомнений – это первоклассный материал. Американцы будут вне себя от радости, когда увидят его.

– Рад это слышать.

Мюллер вернулся к своему стулу около моего дивана и снова уселся.

– Вы уверены, что он сможет и далее снабжать нас высококлассной информацией такого рода?

– Абсолютно уверен, герр доктор.

– Отлично. Знаете ли, лучшего времени для него не придумаешь. Южно-германская компания по использованию промышленности обратилась в американский Госдепартамент с предложением увеличить вложение капитала в ценные бумаги. В этом деле информация вашего человека сыграет важную роль. На сегодняшнем собрании я собираюсь рекомендовать, чтобы разработка этого нового источника стала приоритетной здесь, в Вене.

Вооружившись кочергой, он принялся яростно пинать тлеющие головешки. Нетрудно было представить его проделывающим то же самое с людьми. Уставясь на пламя, он добавил:

– Это дело имеет для меня личный интерес, и я хотел бы попросить вас об одолжении, герр Гюнтер.

– Я слушаю, герр доктор.

– Должен признать, я собираюсь убедить вас связать меня напрямую с этим осведомителем.

Я подумал немного.

– Необходимо узнать его мнение. Это займет некоторое время.

– Конечно.

– И, как говорил Небе, ему нужны деньги. Много денег.

– Я все организую, вплоть до швейцарского банковского счета. Все, что он захочет.

– Пока он больше всего хочет швейцарские часы, – сказал я, импровизируя. – «Доксас».

– Без проблем, – улыбнулся Мюллер. – Помните, что я говорил о русских? Они точно знают, чего хотят. Хорошие часы. Ну, предоставьте это мне. – Мюллер вернул кочергу на место и удовлетворенно откинулся на стуле. – Значит, как я полагаю, вы не возражаете против моего предложения? Естественно, вас ждет хорошее вознаграждение.

– Если уж вы об этом заговорили, у меня есть одна цифра на уме, – сказал я.

Мюллер поднял руки и кивнул, чтобы я ее назвал.

– Может быть, вы знаете, а может, и нет, что совсем недавно я здорово проигрался в карты, потерял большую часть моих денег, почти четыре тысячи шиллингов. Я подумал, что вы не захотели бы довести ее до пяти тысяч.

Он поджал губы и начал медленно кивать:

– Это предложение кажется разумным. При данных обстоятельствах.

Я улыбнулся. Меня забавляло, что Мюллер столь ревностно защищал сферу своей компетенции в Организации – даже стремился перекупить у меня русского агента Белинского. Было не трудно понять, что таким образом репутация гестаповского Мюллера, как знатока всех вопросов, относящихся к МВД, еще более упрочится.

Он решительно хлопнул себя по коленкам.

– Хорошо. Я получил удовольствие от нашего разговора. Мы еще побеседуем после сегодняшнего собрания.

«Конечно, побеседуем, – сказал я себе. – Только это случится на Штифтсказерне или в каком-либо другом месте, где люди из КРОВКАССа захотят тебя допросить».

– Нам, естественно, придется обсудить, как мне вступать в контакт с вашим источником. Артур сказал мне, что у вас уже есть договоренность о невостребованных письмах.

– Уверен, – успокоил я его, – все будет в полном порядке. Взглянув на часы, я обнаружил, что уже начало одиннадцатого. Я встал и поправил галстук.

– О, не волнуйтесь, – сказал Мюллер, хлопая меня по плечу. Он казался почти веселым теперь, когда получил желаемое. – Они нас подождут, будьте уверены.

Но почти в тот же момент дверь в библиотеку открылась, и слегка раздраженное лицо барона фон Болшвинга заглянуло в комнату. Он многозначительно постучал по циферблату своих часов и сказал:

– Герр доктор, нам пора начинать.

– Хорошо, – прогремел Мюллер, – мы закончили. Пригласите всех войти.

– Большое спасибо. – Голос барона прозвучал брюзгливо.

– Собрания, – усмехнулся Мюлллер, – следуют одно за другим. Конца не видно этому мучению. Как будто вытираем задницу автомобильной покрышкой или Гиммлер все еще жив.

Я улыбнулся.

– Вы напомнили мне: надо бы посетить одно заведение.

– Оно прямо по коридору, – сказал он.

Я пошел к двери, извинившись сначала перед бароном, а потом перед Артуром Небе и проталкиваясь мимо людей, входящих в библиотеку. Это были настоящие старые товарищи. Люди с жесткими глазами, дряблыми улыбками, откормленными желудками и такой надменностью, как будто ни один из них никогда не проигрывал войну или не сделал ничего такого, чего следовало бы стыдиться. Это было коллективное лицо новой Германии, о которой бубнил Мюллер.

Но Кенига все еще не было видно.

В кисло пахнувшем туалете я тщательно закрыл дверь на задвижку, сверился с часами и встал у окна, стараясь разглядеть дорогу за деревьями. Ветер шевелил листву, и было трудно что-либо отчетливо рассмотреть, но вдалеке, как мне показалось, я различил крыло большой черной машины.

Я взялся за шнур шторы и, надеясь, что она прикреплена к стене более надежно, чем штора в моем собственном туалете в Берлине, плавно опустил ее вниз на пять секунд, затем поднял на пять секунд. Проделав эту манипуляцию три раза, как было условлено, я стал ждать сигнала Белински и с облегчением услышал издалека три гудка. Затем я спустил воду и открыл дверь.

В коридоре на полпути к библиотеке я увидел пса Кенига. Он стоял в середине коридора, нюхая воздух и глядя на меня с таким выражением, будто узнал старого знакомого. Затем пес повернулся и побежал вниз по лестнице. Подумав, что самый быстрый способ найти Кенига – позволить его любимцу сделать это за меня, я пошел за ним.

Возле одной из дверей на первом этаже пес остановился и негромко гавкнул. За ней оказался другой коридор, и пес побежал вдоль него в глубь дома. Он снова остановился у двери и принялся скрести лапами пол, будто делал подкоп. Ход, судя по всему, вел в подвал. Несколько секунд я колебался, открывать дверь или нет, но когда пес снова требовательно гавкнул, я решил, что лучше пропустить его, чем рисковать привлечь на шум Кенига. Я повернул ручку, толкнул дверь, а когда она не поддалась, потянул на себя, дверь отворилась мне навстречу с легким скрипом, который в первый момент показался мне мяуканьем кошки где-то в подвале. Прохладный воздух коснулся моего лица, и я непроизвольно вздрогнул. Тем временем пес протиснулся мимо меня и исчез на ступеньках деревянной лестницы, ведущей вниз.

Едва подойдя на цыпочках к концу лестничного марша – от неминуемого обнаружения меня укрыла большая полка с винными бутылками, – я узнал громкий, полный боли голос Вероники. Она сидела на стуле, обнаженная до пояса, с мертвенно-бледным лицом. Некий человек с закатанными до локтей рукавами устроился перед ней и терзал ее колено каким-то залитым кровью металлическим предметом. Кениг стоял рядом позади нее, придерживая стул, и периодически заглушал ее крики тряпкой.

Задумываться об отсутствии пистолета не было времени. Кроме того, Кениг весьма кстати отвлекся на мгновение, когда появилась собака.

– Линго, – сказал он, удивленно глядя на зверя, – как ты сюда попал? Я думал, что закрыл тебя.

Он наклонился, чтобы поднять пса, в этот момент я внезапно вышел из-за винной полки и ринулся вниз по лестнице.

Человек на стуле не успел шевельнуться, как я изо всех сил врезал ему по ушам. Он закричал и упал на пол, сжимая голову и отчаянно извиваясь от боли в наверняка лопнувших перепонках. Только теперь я увидел, что он делал с Вероникой. Под прямым утлом из ее колена торчал штопор-бурав.

Пистолет Кенига все еще был на полпути из кобуры, когда я прыгнул на него, с силой ударил его в незащищенную подмышку, а затем ребром ладони стукнул по верхней губе. Этого оказалось достаточно: он осел за стулом Вероники, и кровь потекла у него из носа. Вообще-то бить его еще раз не было нужды. Но теперь, когда его рука больше не зажимала девушке рот, ее громкие мучительные крики убедили меня нанести третий, сокрушительный удар предплечьем в центр груди. Он потерял сознание еще до того, как рухнул на пол. Тотчас же пес прекратил яростно лаять и стал пытаться языком привести его в чувство.

Я поднял пистолет Кенига с пола, опустил его в карман брюк и начал быстро развязывать Веронику.

– Все в порядке, – сказал я, – мы скоро выберемся отсюда. Белински с минуты на минуту будет здесь с полицией.

Я старался не смотреть на то, что они сделали с ее коленом. Она жалобно стонала, когда я стянул последнюю веревку с ее залитых кровью ног. Ее кожа была холодной, и она тряслась всем телом, очевидно, в шоке. Но когда я снял пиджак и обернул его вокруг ее плеч, она стиснула мою руку и сказала, скрежеща зубами:

– Убери его. Бога ради, вытащи его из моего колена. Краем глаза посматривая на лестницу в подвал – вдруг один из людей Небе станет искать меня, заметив, что мое отсутствие наверху затянулось? – я опустился перед Вероникой на колени, оглядел рану и инструмент, которым она была нанесена. Это был обыкновенный штопор-бурав для извлечения пробок с деревянной ручкой, теперь мокрый от крови. Острый конец был вкручен в коленный сустав на глубину нескольких миллиметров, и казалось, не было способа удалить его, не причинив ей такой же боли, как и при закручивании его внутрь. Едва заметное прикосновение к ручке заставило ее вскрикнуть.

– Пожалуйста, вытащи его, – настаивала она, чувствуя мою нерешительность.

– Хорошо, – сказал я, – но держись за сиденье стула, будет больно. – Я подвинул другой стул поближе, чтобы избежать нечаянного удара в пах, и сел. – Готова? – Она закрыла глаза и кивнула.

Первое движение против часовой стрелки придало ее лицу оттенок алого цвета, затем она закричала во всю мощь своих легких. Но при втором прокручивании она, слава Богу, потеряла сознание. Быстро осмотрев бурав, я швырнул его в человека, которого стукнул по ушам. Лежащий в углу мучитель Вероники, похоже, был в плохом состоянии. Он получил жестокий удар, и хотя я никогда прежде его не применял, но понаслышке знал, что иногда он становился причиной смертельного кровоизлияния в мозг.

Колено Вероники сильно кровоточило. Я поискал вокруг, чем бы завязать ее рану, и, не найдя ничего подходящего, решил воспользоваться рубашкой оглушенного мной человека. Сложив в несколько слоев, я крепко прижал ее к колену, а затем рукавами туго привязал. Закончив перевязку, я остался доволен первой помощью. Но дыхание Вероники было слабым, и я не сомневался: без носилок она отсюда не выберется.

К этому времени прошло почти пятнадцать минут с тех пор, как я посигналил Белински, и тем не менее не было никаких признаков, что наверху происходит что-то необычное. Сколько времени потребуется его людям, чтобы вломиться сюда? При наличии таких защитников, Как латыш, вряд ли можно было ожидать, что Мюллер и Небе будут арестованы без борьбы, но пока не слышалось ни криков, ни выстрелов.

Кениг застонал и слабо зашевелил ногами, как прихлопнутое насекомое. Я отбросил собаку и наклонился, чтобы рассмотреть его. Кожа под усами приобрела серо-синий цвет, и по количеству крови, которая стекла у него по щекам, я понял, что, наверное, отделил его носовой хрящ от верхнего отдела челюсти.

– Полагаю, теперь ты не скоро сможешь получать удовольствие от сигар, – проворчал я угрюмо, вытащил маузер Кенига из кармана и проверил затвор. Через смотровое отверстие я увидел знакомый блеск патрона центрального боя. Так, один патрон в патроннике. Я вытащил магазин и увидел еще шесть, расположенных в аккуратной последовательности. Точно сигареты в портсигаре. Тыльной стороной ладони я задвинул обратно в рукоятку магазин и пальцем взвел курок. Пора было выяснить, что случилось с Белински.

Я поднялся по подвальной лестнице, на мгновение задержался за дверью, прислушиваясь. Мне показалось, что я слышу чье-то дыхание, но тут же я понял, что это мое собственное. Я поднял пистолет к голове, снял с предохранителя ногтем большого пальца и вышел.

Долю секунды я видел черного кота латыша, а затем мне почудилось, словно потолок обрушился на меня. Я услышал хлопающий звук, точно пробка вылетела из бутылки шампанского, и чуть было не, засмеялся, когда понял, что это звук пистолета, непроизвольно выстрелившего в моей руке. Оглушенный, словно вытащенный на берег лосось, я лежал на полу, в голове звенело, словно к ней подключили телефонный кабель. Слишком поздно я вспомнил, что для большого человека латыш на удивление тихо ходил. Он опустился рядом со мной на колени и усмехнулся мне прямо в лицо, прежде чем снова ударить дубинкой.

Затем наступила темнота.

Глава 35

Меня ждало послание. Оно было написано заглавными буквами, как будто автор хотел подчеркнуть этим важность своего сообщения. Я попытался прочесть его, но буквы прыгали у меня перед глазами. С трудом удалось разобрать несколько букв. Пришлось напрячь для этого все свои силы, но выбора у меня не было. Наконец я сложил воедино все буквы. Послание гласило: «Помощь США». В этом был заключен какой-то важный смысл, но я не мог понять какой. Вдруг я заметил, что это была только часть послания, и притом вторая часть.

Я проглотил слюну, надеясь избавиться от тошноты, и принялся разбирать первую часть послания, явно зашифрованную: «ГР.ВТ. 26 фунтов. КЮ. ФТ. 0 10». Что бы это могло значить? Я ломал голову над этим текстом, но вдруг за дверью раздались шаги, и в замке повернулся ключ.

Я почувствовал мучительную боль в голове, когда меня подняли две пары рук и потащили лицом вниз, держа за руки и за ноги. Проходя через дверь, один из тех, кто нес меня, отшвырнул ногой пустую картонную коробку с надписью «Помощь».

Мои шея и плечо болели так сильно, что, когда меня схватили за руки, на которые, как оказалось, были надеты наручники, и подняли с пола, я весь покрылся гусиной кожей. В отчаянии я рыгнул и попытался снова улечься на пол, где чувствовал себя относительно удобно. Но держали меня крепко, а при сопротивлении боль только усиливалась, поэтому я смирился и позволил протащить себя по короткому сырому проходу мимо двух разбитых бочек, а затем вверх по ступенькам, которые вели к большому дубовому чану. Двое мужчин, притащивших вашего покорного слугу, грубо бросили меня на стул.

Голос Мюллера велел им принести для меня вина.

– Я хочу, чтобы он пребывал в полном сознании, когда мы будем задавать ему вопросы.

Кто-то поднес стакан к моим губам и грубо запрокинул голову. Осушив стакан, я почувствовал вкус крови во рту и сплюнул прямо перед собой, не заботясь о том, куда попадет мой плевок.

– Дешевая дрянь, – услышал я свой голос. – Вино для кухарок. Мюллер засмеялся, и я повернул голову на этот звук. Лампочки без плафонов горели тускло, но даже такой свет причинял моим глазам мучительную боль. Я просто зажмурил глаза, а затем снова открыл их.

– Прекрасно, – сказал Мюллер. – От вас прежнего кое-что осталось. И это вам понадобится, чтобы ответить на все мои вопросы, господин Гюнтер, уверяю вас.

Мюллер устроился на стуле, скрестив ноги и сложив руки на груди. Он напоминал человека, который решил поприсутствовать на прослушивании актеров. Рядом с ним сидел Небе, который, однако, выглядел более напряженным, чем бывший шеф Гестапо, а по соседству с ним – Кениг в чистой рубашке, прижимавший к своему носу и рту платок, точно у него был сильный приступ сенной лихорадки. У их ног на каменном полу лежала Вероника – без сознания и совершенно голая, если не считать повязки на колене. Как и у меня, на руках у нее поблескивали наручники, хотя, учитывая ее состояние, это была совершенно излишняя предосторожность.

Я повернул голову направо. В нескольких метрах от меня стоял латыш и еще какой-то головорез, которого я раньше не видел. Латыш возбужденно улыбался, несомненно предвкушая зрелище моего унижения.

Мы находились в самой большой хозяйственной постройке поместья. Темная ночь за окнами бесстрастно взирала на собравшихся. Где-то негромко постукивал генератор. Малейшее движение головой и шеей причиняло мне нестерпимую боль, поэтому я решил, что будет лучше смотреть на Мюллера.

– Спрашивайте, что хотите, – сказал я. – Вы от меня ничего не добьетесь. – Но, произнося эту фразу, я знал: как только попаду в умелые руки Мюллера, не останется никакой надежды скрыть от него то что он захочет узнать. Это было так же верно, как и то, что мне никогда не назвать имени следующего Папы Римского.

Моя бравада только рассмешила его.

– Давненько я никого не допрашивал сам, – сказал он, и в его голосе прозвучали ностальгические нотки. – Однако надеюсь убедить вас, что не потерял квалификации.

Мюллер посмотрел на Небе и Кенига, словно ища их одобрения, и они оба мрачно кивнули.

– Могу поклясться, что вы, недоношенный ублюдок, получали за это награды.

Не стерпев, латыш нанес мне сильный удар в щеку. Голова моя дернулась, и все тело до кончиков ногтей пронзила острая боль, от которой я вскрикнул.

– Нет-нет, Райнис, – сказал Мюллер таким тоном, каким отец разговаривает с сыном, – дадим Гюнтеру возможность выговориться. Он может оскорблять нас, сколько хочет, но в конце концов скажет все, что мы захотим узнать. Пожалуйста, не бей его, пока я тебе не прикажу.

Затем заговорил Небе:

– Это бесполезно, Берни. Фрейлейн Цартл только что рассказала нам, как вы с американцем избавились от тела бедняги Хайма. Я, признаться, удивлялся, почему ты так интересовался ею, но теперь мы знаем.

– Мы знаем очень много, – сказал Мюллер. – Пока вы предавались сну, Артур в форме полицейского проник в вашу квартиру. – Он самодовольно улыбнулся. – Это не составило для него особого труда: австрийцы такие покорные, законопослушные люди. Артур, расскажи господину Гюнтеру, что ты обнаружил в его квартире.

– Твои фотографии, Генрих. Думаю, это американцы дали ему их. Что ты на этоскажешь, Берни?

– Иди к черту.

Небе продолжал, не обращая внимания на мои слова:

– Там был также рисунок надгробия Мартина Альберса. Вы помните это неудачное дело, господин доктор?

– Да, – сказал Мюллер. – Макс был так неосмотрителен.

– Осмелюсь предположить, ты догадался, что Макс Абс и Мартин Альберс – одно и то же лицо, Берни. Этому старомодному, несколько сентиментальному человеку показалось мало, чтобы все считали его умершим. Нет, ему захотелось еще и соорудить себе надгробие, дабы увековечить свой уход. В самом деле, весьма типично для жителя Вены, как, на твой взгляд? Я склонен думать, что именно ты предупредил военную полицию Мюнхена о его приезде. Конечно, ты не знал, что Макс везет с собой несколько комплектов документов и путевых предписаний. Документы, видишь ли, были специальностью Макса – он подделывал их мастерски. И немудрено: бывший глава будапештского отдела нелегальных операций СД, один из лучших профессионалов в этой области.

– Полагаю, он был еще одним мнимым заговорщиком против Гитлера, – сказал я. – Еще одно фиктивное имя в списке тех, кого казнили. Как и твое, Артур. Должен отдать вам должное, вы очень умны.

– Это была идея Макса, – сказал Небе, – причем довольно бесхитростная, и с помощью Кенига все удалось сделать относительно легко. Кениг руководил командой, осуществлявшей казни преступников в Плотцензее, и вешал заговорщиков сотнями. Он и разработал все до мельчайших деталей.

– А также, без сомнения, снабдил вас крючьями, которые в ходу у мясников, и проволокой, из которой делают струны для пианино.

– Господин Гюнтер, – пробурчал неразборчиво Кениг сквозь платок, который прижимал к носу, – я надеюсь, что смогу достать все то же самое для вас.

Мюллер нахмурился.

– Мы тратим время впустую, – резко заметил он. – Небе сказал вашей домовладелице, что, по мнению австрийской полиции, вас похитили русские. После этого она всячески старалась ему помочь. Оказывается, ваши комнаты оплачивает доктор Либль, а этот человек известен нам как адвокат Эмиля Беккера. Небе придерживается мнения, что именно он и пригласил вас в Вену, чтобы вы помогли снять с Беккера подозрение в убийстве капитана Линдена. Я тоже разделяю это мнение. Все сходится.

Мюллер подал знак одному из верзил, тот шагнул вперед и поднял Веронику своими огромными ручищами. Она даже не шевельнулась, и если бы не дыхание, которое стало громче из-за того, что ей теперь было трудно дышать, так как голова свесилась на шею, ее можно было принять за мертвую. Она выглядела так, будто ее накачали наркотиками.

– Почему бы вам не убрать девушку отсюда, Мюллер? – предложил я. – Я скажу вам все, что вы захотите узнать.

Мюллер сделал вид, что озадачен.

– Конечно, осталось только увидеть кое-что.

Он встал, за ним следом поднялись Кениг и Небе.

– Притащи-ка сюда господина Гюнтера, Райнис.

Латыш поднял меня на ноги. Уже от одного этого я почувствовал неожиданную слабость Он протащил меня несколько метров, пока мы не оказались возле сухого круглого дубового чана, который своими размерами напоминал приличный садок для рыб. Над чаном нависла прямоугольная плита, которая имела пару полукруглых деревянных крыльев, напоминающих крышку раздвижного стола, опирающегося на толстый стальной штырь, уходивший под потолок. Верзила, который тащил Веронику, залез в чан и положил ее на дно. Затем он вылез оттуда и опустил дубовые крылья плиты так, чтобы образовался идеальный смертоносный круг.

– Это пресс для вина, – пояснил Мюллер, как нечто само собой разумеющееся.

Я сделал слабую попытку высвободиться из огромных ручищ латыша, но не смог и пошевелиться. Мне казалось, что у меня сломано плечо или ключица. Я грязно выругался, и Мюллер одобрительно кивнул.

– Ваша обеспокоенность судьбой этой женщины вселяет надежду, – сказал он.

– Это ее ты искал сегодня утром, – поддержал Небе, – когда наткнулся на Райниса, так ведь?

– Да, вы правы, а теперь, ради Бога, отпустите ее. Даю тебе слово, Артур, она ничего не знает.

– Или, по крайней мере, знает очень мало, – признал Мюллер. – Это мне сказал Кениг, а он способен убедить кого угодно. Но я хочу польстить вам: ей все-таки удалось на какое-то время скрыть от нас вашу роль в исчезновении Хайма. Правда, Гельмут?

– Да, генерал.

– Но в конце концов она рассказала нам все, – продолжал Мюллер. – Еще до вашего невероятного героического появления на сцене она поведала нам, что вы с ней наслаждались сексуальной близостью и вообще были к ней очень добры. Именно поэтому она и обратилась к вам за помощью, когда ей понадобилось избавиться от тела Хайма, и именно поэтому вы стали искать ее. Кстати, хочу сделать вам комплимент: вы убили одного из людей Небе по-настоящему профессионально. Очень жаль, что человек таких выдающихся способностей, как вы, никогда не будет работать на нашу Организацию. Но ряд вопросов все еще остается неясным, и я надеюсь, что вы, господин Гюнтер, просветите нас.

Он огляделся и увидел, что человек, положивший Веронику в чан, теперь стоял рядом с укрепленным на стене небольшим щитом, на котором располагались переключатели.

– Вы знаете, как делается вино? – спросил он, обходя чан. – Выжимание сока, как можно догадаться по названию, – это процесс, во время которого виноград раздавливается, его кожура лопается и выделяется сок. Раньше это делалось, как вы, несомненно, знаете, в больших бочках – виноград давили ногами. Но большинство современных прессов – это пневматические или электрические механизмы. Процесс выжимания сока повторяется несколько раз, и от него зависит качество вина, причем первое выжимание обеспечивает самое высокое качество. После того, как весь сок из винограда будет отжат, выжимки – Небе называет их «пирогом» – отправляются в перегонку или, как делают в этом маленьком поместье, из них изготовляют удобрение. – Мюллер посмотрел на Артура Небе и спросил: – Ну как, Артур, я все правильно рассказал?

Небе снисходительно улыбнулся:

– Совершенно правильно, господин генерал.

– Терпеть не могу вводить люден в заблуждение, – произнес Мюллер с мягким юмором. – Даже человека, который скоро умрет. – Он помолчал и посмотрел в чан. – Конечно, в данный конкретный момент обстоятельства давят не на вас, уж простите мне плоскую шутку.

Великан латыш заржал возле самого моего уха, и мне в нос неожиданно ударил невыносимый запах чеснока, исходящий от него.

– Поэтому я советую вам отвечать быстро и точно, господин Гюнтер. Жизнь фрейлейн Цартл зависит от этого. – Он кивнул человеку стоявшему у щита, и тот нажал кнопку. Раздался звук работающего механизма – мотор завывал все выше и выше. – Не думайте о нас слишком плохо, – продолжил Мюллер. – Мы переживаем трудные времена. Ничего приличного нельзя достать. Будь у нас пентотал натрия, мы бы вам его дали – и все дела. Мы бы даже попытались купить его на черном рынке. Но я думаю, что вы согласитесь: тот способ, который мы придумали, не менее эффективен, чем наркотики.

– Задавайте свои чертовы вопросы.

– А, вы уже торопитесь отвечать. Это хорошо. Тогда скажите мне:

кто этот американский полицейский? Тот, который помог вам избавиться от тела Хайма?

– Его имя Джон Белински. Он работает на КРОВКАСС.

– Как вы с ним познакомились?

– Он знал, что я пытаюсь найти доказательства невиновности Беккера и сам предложил мне работать в паре. Сначала он объяснил это желанием выяснить, почему был убит капитан Линден, но чуть позже признался мне: на самом деле его интересуете вы. То есть имели ли вы какое-нибудь отношение к смерти Линдена.

– Значит, американцы не успокоились, схватив убийцу?

– Нет. Вообще-то военная полиция удовлетворена, но люди из КРОВКАССа – нет, потому что, по имеющимся у них сведениям, из пистолета, фигурирующего в деле, уже однажды было совершено убийство в Берлине. И убиты были вы, Мюллер, – так считалось. Но этот пистолет зарегистрирован в берлинском Архивном центре на ваше имя. КРОВКАСС не сообщил об этом военной полиции, опасаясь спугнуть вас и позволить скрыться из Вены.

– И вы решили проникнуть в нашу Организацию по их поручению?

– Да.

– Они так твердо уверены, что я здесь?

– Да.

– Но до сегодняшнего утра вы меня никогда не видели. Объясните, откуда они узнали, что я здесь.

– Информация от МВД, которую я передал, как раз и предназначалась для того, чтобы выманить вас из укрытия. Они знают, что вы считаете себя большим специалистом в этих вопросах. Идея заключалась в том, что, обладая информацией такого качества, вы сами возьметесь за отчет. На случай, если увижу вас сегодня утром на встрече, у нас был предусмотрен условный сигнал. Я должен был три раза опустить и поднять шторы в туалете, Белински собирался наблюдать за окнами в бинокль.

– И что должно было произойти потом?

– Его люди окружают дом и арестовывают вас. Мой интерес в деле заключался в том, что в случае вашего ареста они выпустят Беккера.

Небе посмотрел на одного из своих людей и мотнул головой в сторону двери.

– Пусть кто-нибудь на всякий случай проверит подходы к дому.

Мюллер пожал плечами.

– Итак, вы утверждаете, будто они узнали о моем присутствии в Вене по вашему сигналу из окна уборной. Это так? – Я кивнул. – Тогда почему же этот Белински не приказал своим людям войти в дом и арестовать меня, как было задумано?

– Поверьте, я сам задаю себе тот же вопрос.

– Послушайте, господин Гюнтер. Вы же противоречите сами себе, не так ли? Как я могу верить вам?

– Неужели, по-вашему, я бы отправился на поиски этой девушки, не будучи уверен, что подоспеют агенты Белински?

– А в какое время ты должен был подать сигнал? – спросил Небе.

– Через двадцать минут после начала встречи.

– Значит, в десять двадцать. Но вы отправились на поиски фрейлейн Цартл, когда еще не было семи.

– Я усомнился, удастся ли ей дожить до того момента, когда появятся американцы.

– И вы хотите нас уверить, что поставили под сомнение успех всей операции ради одной... – Мюллер презрительно сморщил нос, – ради одной черномазой? – Он покачал головой. – Нет, мало похоже на правду. – Он кивнул человеку возле электрощита, тот нажал кнопку, и гидравлическая установка, приводившая в движение пресс, взревела. – Послушайте, господин Гюнтер, ну, допустим, все, что вы говорите, правда, тогда почему же американцы не появились, когда вы подали им сигнал?

– Да не знаю! – закричал я.

– Тогда подумай, – сказал Небе.

– Похоже, они в действительности и не собирались вас арестовывать, – сказал я, облекая в слова свои собственные подозрения. – Все, что они хотели узнать, – живы ли вы и работаете ли на Организацию. А меня использовали и, узнав все, что им было нужно, бросили, как ненужную вещь.

Я попытался высвободиться из рук латыша, увидев, как пресс начал медленно опускаться. Вероника лежала по-прежнему без сознания, но ее грудь чуть заметно вздымалась. Девушка не могла, слава Богу, видеть, что на нее опускается плита. Я затряс головой.

– Послушайте, ну я действительно не знаю, почему они не появились.

– Итак, – сказал Мюллер, – давайте подведем итог. Единственным свидетельством моего существования, помимо результатов баллистической экспертизы, которым можно не придавать особого значения, является ваш сигнал.

– Да, полагаю, что так.

– Еще один вопрос. Как вы думаете, знают ли американцы, почему был убит капитан Линден?

– Нет, – сказал я, но, сообразив, что от меня ждут не отрицательных ответов, добавил: – Но, как нам казалось, он получал информацию о военных преступниках, входящих в Организацию, и приехал в Вену, чтобы найти вас. В передаче этой информации мы сначала подозревали Кенига. – Я покачал головой, пытаясь вспомнить те версии, которые я сам строил, пытаясь объяснить смерть Линдена. – Затем мы решили, что он, должно быть, сам каким-то образом передает информацию Организации для того, чтобы помочь вам вербовать новых членов. Да выключите вы эту машину, Бога ради!

Плита пресса опустилась вровень с краями чана, и Вероника исчезла из виду, ей осталось жить несколько минут, пока пресс пройдет те два или три метра, отделявшие его от дна чана.

– Мы не знали почему, черт вас всех раздери.

Мюллер говорил очень медленно и спокойно, словно был хирургом:

– Мы должны быть уверены, господин Гюнтер. Разрешите мне повторить вопрос...

– Говорю же, я не знаю...

– Почему, по вашему мнению, нам было необходимо убить Линдена?

Я в отчаянии замотал головой.

– Скажите мне правду, только и всего. Что вы знаете? Вы несправедливы по отношению к этой молодой женщине. Скажите нам, что именно вам удалось узнать.

Пронзительное завывание машины стало громче. Оно напомнило мне звук поднимающегося лифта в здании, где располагалось мое старое сыскное агентство в Берлине. Вот где мне нужно было сидеть и заниматься своим делом.

– Господин Гюнтер, – в голосе Мюллера появились настойчивые нотки, – ради спасения этой бедной девочки, я прошу вас.

– Ради Бога...

Он посмотрел на головореза у приборного щита и качнул своей аккуратно подстриженной головой.

– Я не могу вам ничего сказать! – заорал я.

Пресс задрожал, натолкнувшись на живую преграду. На короткое мгновение механическое завывание стало выше на пару октав, пока гидравлическая машина преодолевала сопротивление встретившегося на ее пути препятствия, потом стало прежним, когда пресс закончил свое ужасное путешествие, и угасло после очередного кивка Мюллера.

– Не можете сказать или не хотите, господин Гюнтер?

– Ублюдок, – сказал я, почувствовав неожиданную слабость от отвращения, – грязный, жестокий ублюдок.

– Она ничего не почувствовала, – сказал он с нарочитым безразличием. – Мы накачали ее наркотиками, чего мы не сделаем для вас, когда повторим этот маленький спектакль через, скажем... – он посмотрел на свои наручные часы, – двенадцать часов. До этого у вас есть время подумать. – Он заглянул в чан. – Конечно, я не могу обещать, что мы сразу вас прикончим, как эту девушку. Может быть, мне захочется придавить вас два или три раза, перед тем как отправить на удобрение. Как виноград. Если же вы скажете мне все, что я хочу знать, обещаю вам более безболезненную смерть. Яд вас расстроит меньше, как вы думаете?

Я почувствовал, как искривились мои губы. Мюллер неодобрительно сморщился в ответ на мои ругательства и покачал головой.

– Райнис, – сказал он. – Можете ударить господина Гюнтера еще раз перед тем, как отправить в камеру.

Глава 36

Вернувшись назад в подвал, я помассировал ребро над печенью, которое латыш, служивший Небе, выбрал в качестве мишени для своего ошеломляюще болезненного удара. В то же самое время я пытался набросить покров забвения на то, что произошло с Вероникой, но мне это плохо удавалось.

* * *

Мне приходилось встречать людей, которых пытали русские во время войны. Я помню, как они говорили, что самое ужасное во всей этой ситуации – неизвестность: умрешь ли ты, сможешь ли вынести боль. Это была истинная правда. Один из них рассказывал мне, как можно немного ослабить боль. Если глубоко дышать и при этом делать глотательные движения, возникает головокружение, которое оказывает некоторый обезболивающий эффект. Единственная загвоздка в том, что после этого у моего друга стали случаться приступы гипервентиляции, которые в конце концов безвременно свели его в могилу.

Я ругал себя за свой эгоизм. Невинная девушка, уже и так настрадавшаяся от нацистов, погибла из-за того, что была связана со мной. Правда, внутренний голос твердил: она сама обратилась ко мне за помощью, эти изверги могли пытать и убить ее даже в том случае, если бы я вообще не был замешан в этом деле. Но мне не хотелось оправдывать себя. Мог ли я рассказать Мюллеру что-нибудь еще по поводу подозрений американцев в связи со смертью Линдена? И что я скажу ему, когда придет мой черед? Опять эгоизм. Но я не мог не видеть змеиных глаз своего себялюбия. Я не хотел умирать. И, что более важно, я не хотел умирать, стоя на коленях и умоляя помиловать меня, как итальянский герой войны.

Говорят, угроза физических страданий очень обостряет ум. Вне всякого сомнения, Мюллер это знал. Думая о яде, который он обещал мне дать, если будет удовлетворен моей информацией, я вспомнил нечто существенное. Вывернув кисти рук в наручниках, я ухитрился добраться до кармана своих брюк и, оторвав мизинцем подкладку, вытащил два шарика, которые на всякий случай прихватил в кабинете Хайма.

Я понятия не имел, зачем взял их. Наверное, из чистого любопытства. А может быть, мое подсознание подсказало, что и мне когда-нибудь понадобится средство, помогающее безболезненно уйти. Я долго, словно зачарованный, смотрел на крошечные капсулы цианида, испытывая странное чувство облегчения. Потом я спрятал одну из них в отворот брюк, а другую решил хранить у себя во рту – ту, которая, вне всякого сомнения, убьет меня. Я подумал об иронии судьбы – ее особенно подчеркивала ситуация, в которой я очутился, вспомнив, что именно благодаря Артуру Небе эти смертоносные капсулы попали в руки высших чинов СС, а не к секретным агентам, для кого они, в сущности, и создавались, от них же, – ко мне. Капсула, которая лежала сейчас у меня на ладони, вполне вероятно, предназначалась самому Артуру Небе. Вот, оказывается, каким размышлениям, как ни парадоксально, предается человек в свои последние часы.

Я сунул капсулу в рот и осторожно зажал ее между коренными зубами. Хватит ли у меня мужества раздавить ее, когда придет время? Я пододвинул капсулу языком к краю зубов, а потом задвинул ее в самый угол рта. Потрогав пальцами кожу на щеке, я почувствовал капсулу. А вдруг они ее заметят? Камеру освещала единственная голая лампочка, которая свешивалась с деревянной балки, держась, как мне показалось, на паутинке. И все-таки я не мог избавиться от мысли, что капсула, лежавшая у меня во рту, была очень хорошо заметна.

Услышав, что в замке поворачивается ключ, я понял: скоро я это узнаю.

В дверь вошел латыш, держа в одной руке свой огромный кольт, в другой – маленький поднос.

– Отойди от двери, – грубо приказал он.

– Что это? – спросил я, на заду отползая к стене. – Еда? Вы бы лучше сообщили администрации отеля, что мне больше всего хочется курить.

– Скажи спасибо и за это, – прорычал он, осторожно опустился на корточки и поставил поднос на пыльный пол. На подносе стоял кофейник и лежал большой кусок слоеного пирога. – Кофе только что сварен. Пирог домашнего приготовления.

На мгновение мне в голову пришла безумная мысль броситься на него, но я сказал себе, что человек в таком ослабленном состоянии, в котором находился я, движется не быстрее, чем замерзший водопад. И меня не было ни единого шанса побороть огромного латыша – с таким же успехом я мог бы завести с ним философскую беседу. Кажется, он увидел, как в моих глазах мелькнула надежда, однако капсулу в моем рту не заметил.

– Пошевеливайся, – сказал он. – Попробуй что-нибудь. Хотелось бы, чтобы ты попробовал, как я врежу тебе по коленной чашечке. – Хохоча, как придурковатый медведь гризли, он задом выбрался из моей камеры и с грохотом захлопнул дверь.

Судя по внушительным размерам, Райнис наверняка не прочь был вкусно поесть. Временами, когда ему некого бить или убивать, еда, пожалуй, его единственная радость. Может быть, он даже склонен к обжорству. Мне пришла в голову мысль оставить пирог нетронутым, а в начинку засунуть одну из моих капсул с цианидом. Райнис, вероятно, не сможет удержаться от искушения съесть его, и позже, возможно много позже, после того, как я умру, молчаливый латыш съест мой пирог и последует за мной в мир иной. Это будет хоть немного утешать меня в последний час.

Злорадно обдумывая свой план, я решил выпить кофе, но вспомнил о смертоносной капсуле у себя во рту. А вдруг она растворится в горячей воде? На всякий случай я выплюнул ее и, решив привести в исполнение свой план мести, засунул указательным пальцем во фруктовую начинку пирога.

Вообще-то говоря, я с удовольствием умял бы все это сам – и пирог и яд, – такой зверский голод испытывал в эту минуту: прошло уже пятнадцать часов с тех пор, как я съел свой скромный венский завтрак. Кофе оказался и в самом деле очень хорош. Я решил, что только Артур Небе мог приказать латышу принести мне ужин.

Прошел еще час. Мне на раздумья оставалось еще восемь часов, восемь томительных часов ожидания, пока наконец не наступит момент, когда уже не будет никакой надежды, никакой возможности отсрочить приведение смертного приговора в исполнение и мне придется расстаться с жизнью. Я попытался уснуть, но не мог. И тут с невероятной остротой понял, что должен чувствовать Беккер, ожидая виселицы. По крайней мере, у меня было одно преимущество – капсулы с ядом.

Близилась полночь, когда в замке снова повернулся ключ. Я быстро вытащил вторую капсулу из отворота брюк и на всякий случай засунул ее за щеку: вдруг они решат обыскать мою одежду. Но это был не Райнис, пришедший забрать поднос, а Артур Небе. В руке он держал автоматический пистолет.

– Не вынуждай меня пустить его в ход, Берни, – угрожающе предупредил он. – Ты знаешь, я не задумываясь пристрелю тебя, если возникнет необходимость это сделать. Отодвинься-ка лучше к дальней стене.

– Это что, дружеский визит? – Я отполз подальше от двери. Помедлив немного, он бросил мне пачку сигарет и несколько спичек.

– Можно назвать и так.

– Надеюсь, ты пришел не для того, чтобы вспомнить прошлое, Артур. Я сейчас, признаться, не настроен сентиментальничать. – Я посмотрел на сигареты: «Уинстон». – А Мюллер знает, что ты куришь американские сигареты, Артур? Остерегайся, у тебя могут быть большие неприятности: у него весьма странное представление об американцах. – Я закурил и медленно, с наслаждением затянулся. – Впрочем, спасибо тебе за сигареты.

Небе прислонил стул к двери и сел.

– У Мюллера собственное представление о том, по какому пути должна идти Организация, – сказал он. – Но не стоит сомневаться, он патриот и при этом настроен весьма решительно, безжалостен к врагам.

– Не могу сказать, чтобы я это заметил.

– Мюллер лишен какой бы то ни было чувствительности, да и к тому же имеет привычку судить о других людях по себе, а посему он и в самом деле уверен, что ты способен держать язык за зубами, даже если тебе придется заплатить за это ценой жизни девушки. – Он улыбнулся. – Я, конечно, знаю тебя гораздо лучше, чем он. «Понтер – очень сентиментальный человек, – говорил я ему, – даже немного глуповатый. Он вполне может рискнуть своей головой ради человека, который ему едва знаком, даже ради черномазой». Ведь то же самое было и в Минске. Ты же предпочел отправиться на фронт, нежели убивать невинных людей. Людей, которым, замечу, ты ничего не должен.

– Это совсем не означает, будто я герой, Артур. Я человек, только и всего.

– И это означает, что ты как раз из той породы людей, с которыми Мюллер привык иметь дело. Ты – человек с принципами. Мюллер, как никто другой, знает, какие невыносимые муки может преодолеть человек и все-таки не заговорить. Он видел многих людей, которые приносили в жертву своих друзей, себя самих и при этом молчали. Он – фанатик. И это единственное человеческое качество которое он понимает. Тебя он тоже считает фанатиком и убежден: тебе удалось от него что-то утаить. Как я уже говорил, я знаю тебя гораздо лучше, чем он. Если бы тебе была известна причина, побудившая нас покончить с Линденом, ты бы ему сказал.

– Ну что ж, приятно, когда хоть кто-то тебе верит. Легче будет смириться с мыслью, что скоро я превращусь в вино урожая этого года. Артур, зачем ты мне все это говоришь? Чтобы я мог подтвердить: ты лучше разбираешься в людях, чем Мюллер?

– Я подумал, если ты расскажешь Мюллеру то, что он надеется от тебя услышать, то сможешь избавиться от мучений. Я не хочу, чтобы мой старый друг страдал, мне даже сама мысль об этом ненавистна. А он, поверь, заставит тебя страдать.

– Не сомневаюсь в этом. И мне не спится, могу тебя заверить, вовсе не потому, что кофе слишком крепкий. Ну так все-таки, что же дальше? Старый друг и неприятная обязанность? Но как же быть, если я действительно не знаю, почему прикончили Линдена?

– Да, ты не знаешь, но я могу тебе это сказать.

Я поморщился от сигаретного дыма, попавшего мне в глаза.

– Я что-то не совсем понимаю, – произнес я неуверенно. – Ты хочешь рассказать мне, что произошло с Линденом, дабы я мог выложить все это Мюллеру и тем самым избавить себя от того, что похуже смерти, правильно?

– Примерно это я и имел в виду.

Я страдальчески пожал плечами и усмехнулся:

– Мне кажется, я ничего не теряю. Вообще-то ты мог бы просто дать мне возможность спастись, Артур. Во имя нашего общего прошлого.

– Мы не собирались обсуждать прошлое, ты же сам сказал. Да и к тому же ты слишком много знаешь. Ты видел Мюллера. Ты видел меня. А мы ведь умерли, ты не забыл об этом?

– Не хочу тебя оскорбить, но лучше бы ты действительно умер. – Я вытащил из пачки вторую сигарету и прикурил от окурка первой. – Ну хорошо, рассказывай. Так почему же Линден был убит?

– Линден по происхождению – немец, живший в Америке. Он даже преподавал немецкий в Корнуэлльском университете. Во время войны он выполнял какое-то небольшое задание разведки, а после нее занимался выявлением нацистов. Он был умным человеком и очень скоро занялся рэкетом – продавал старым товарищам свидетельства «Персил»^[430], ну, ты понимаешь, о чем я говорю. Затем он был переведен в службу контрразведки и служил офицером связи КРОВКАССа в Архивном центре. Естественно, он не бросал своих прежних махинаций на черном рынке и со временем стал известен Организации как человек, симпатизирующий нашему делу. Мы связались с ним в Берлине и предложили за деньги время от времени оказывать нам небольшие услуги.

Помнишь, я говорил тебе, как много членов нашей Организации распустили слухи о своей смерти, придумали себе новые имена? Этим занимался Альберс – Макс Абс, который тебя интересовал. Это была его идея, но она имела недостаток: нужно было сменить имена так быстро, что не хватало времени придумать себе биографию. Представь, Берни: идет мировая война, все дееспособные немцы от двенадцати до шестидесяти пяти лет находятся в армии, а у меня, Альфреда Нольде, никакого послужного списка. Где я был? Что делал? Мы думали, что поступили очень умно, подбросив в руки американцев свидетельства о нашей смерти, но, выяснилось, что это только породило новые вопросы. Мы и не предполагали, в каком объеме будут собраны документы в Архивном центре. Стало возможным проверить все ответы в анкете, с помощью которой они выясняют, не был ли тот или иной человек нацистом.

Многие из нас к тому времени уже работали на американцев, и естественно, сейчас наши покровители заинтересованы в том, чтобы закрыть глаза на прошлое членов нашей Организации. Но что ждет нас в будущем? У политиков есть привычка менять свой образ действий. Пока мы союзники в нашей борьбе против коммунизма, но останемся ли мы ими через пять или десять лет?

Тогда Альберс придумал новое решение. Он сфабриковал документы, отражавшие послужной список наших самых высших чинов, но уже с указанием их новых, вымышленных имен. Себе он тоже состряпал такие документы. В прошлом, судя по этим бумагам, мы имели небольшие чины в СС и Абвере, и нас невозможно было признать опасными преступниками. Так, Альфред Нольде якобы служил сержантом в отделе кадров СС. В моей папке содержатся все необходимые документы, даже отпечатки моих зубов. Во время войны я был мелкой сошкой, меня и обвинить-то не в чем. Конечно, я был нацистом, но отнюдь не военным преступником. А то, что я случайно оказался похожим на человека, которого звали Небе, еще ни о чем не говорит.

Режим в Центре очень строгий, абсолютно невозможно вынести оттуда папку. Однако не составляет особого труда принести ее туда. Тебя обыскивают только при выходе из Центра, но не при входе. В этом и заключалась работа Линдена. Раз в месяц Беккер привозил в Берлин папки с документами, изготовленными Альберсом. А Линден проносил их в архив. Все шло прекрасно до тех пор, пока мы не обнаружили, что у Беккера есть русские друзья.

– А почему фальшивки изготовлялись здесь, а не в Берлине? – поинтересовался я. – Тогда бы вам не понадобился курьер.

– Потому что Альберс отказался жить в окрестностях Берлина. Ему нравилась Вена, и нравилась по одной простой причине: Австрия – это начало пути, по которому крысы бегут с корабля, потому что легко пересечь границу и очутиться в Италии, а затем добраться до Ближнего Востока и Южной Америки. Многие из нас отправились на юг, словно птицы на зимовку. Хе-хе.

– Ну и что же произошло?

– Линдена обуяла жадность, вот что произошло. Он знал: документы, которые мы ему передавали, поддельные, но не понимал, как можно подделать такое количество документов. Сначала, я думаю, им двигало обыкновенное любопытство. Он стал фотографировать материалы, а затем обратился к двум еврейским адвокатам, охотившимся за нацистами, чтобы они помогли установить происхождение этих новых папок с документами и выяснить, кем были прежде эти люди.

Эти евреи – Дрекслеры – работали в Группе объединенных армий союзников по расследованию военных преступлений. Возможно, они и понятия не имели о том, что Линден обратился к ним за помощью исключительно в своих собственных интересах, чтобы заработать на этом деньги. Да и почему бы им подозревать Линдена? Его документы были безупречны. Тем не менее, я думаю, они заметили, что со всеми этими новыми чинами СС и партийными записями не все ладно: мы ведь сохранили свои прежние инициалы, этот старый трюк часто применяют, придумывая человеку новую легенду. Так проще свыкнуться со своим новым именем, и к тому же возникает какое-то инстинктивное чувство, будто со своими инициалами находишься в большей безопасности. Я думаю, что Дрекслер сопоставил эти новые имена Семенами тех, кто считался пропавшим или мертвым, и предложил Линдену сравнить подробности, содержащиеся в папке Альфреда Нольде, с теми, которые содержались в папке Артура Небе, Генриха Мюллера сравнить с Генрихом Мольтке, Макса Абса с Мартином Альберсом и так далее.

– Так вот почему вам пришлось убить Дрекслеров!

– Да, именно поэтому, но это произошло уже после того, как Линден вернулся в Вену, надеясь содрать с нас крупную сумму за обещание держать свой рот на замке. Мюллер встретил его и убил. Мы знали: Линден уже виделся с Беккером, знали по той простой причине, что американец нам сам об этом рассказал. Тогда мы и решили убить одним выстрелом двух зайцев. Во-первых, мы оставили несколько коробок с сигаретами в складе, где был убит Линден, чтобы подозрение пало на Беккера. Потом Кениг встретился с Беккером и рассказал ему об исчезновении Линдена. По нашим замыслам, Беккер должен был начать расспрашивать людей о Линдене, разыскивать его в отеле и в конце концов обратить на себя внимание. В то же самое время Кениг заменил пистолет Беккера пистолетом Мюллера. После этого мы сообщили полиции, что Беккер стрелял в Линдена и убил его. А вот неожиданным подарком судьбы оказалась осведомленность Беккера о том, где находится тело Линдена. Мы не сомневались, что он непременно туда вернется, чтобы забрать сигареты. Конечно, американцы уже поджидали его и схватили на месте преступления. Дело не стоило выеденного яйца. И все-таки, если бы американцы немного покопали, они бы узнали о встречах Беккера и Линдена в Берлине. Но они не потрудились провести расследование где-нибудь за пределами Вены, они были вполне удовлетворены тем, что у них есть. Во всяком случае, мы так думали до сегодняшнего дня.

– Раз Линден так много знал, почему же он в целях предосторожности не оставил у кого-нибудь письмо, из которого полиции все стало бы известно в случае его смерти?

– Он оставил такое письмо, – подтвердил Небе. – Но только адвокат, которого 6н выбрал для этого в Берлине, тоже был членом нашей Организации. Узнав о смерти Линдена, он прочел это письмо и передал его руководству Берлинской секции. – Небе спокойно посмотрел на меня и кивнул с серьезным выражением лица. – Такие вот дела, Берни. Мюллер как раз и хочет выяснить, знаешь ли ты обо всем этом или нет. Расскажи ему обо всем, и тебе удастся избежать пытки. Естественно, я бы хотел, чтобы наш разговор остался в тайне.

– Можешь быть в этом уверен, Артур. И спасибо. – Голос у меня слегка дрогнул. – Я ценю твою помощь.

Небе понимающе кивнул и огляделся, явно чувствуя себя неуютно Вдруг его взгляд упал на нетронутый кусок слоеного пирога.

– Ты не хочешь есть?

– У меня совсем нет аппетита, – сказал я, закуривая третью сигарету. – Мой ум занят другими мыслями, наверное. Отдай это Райнису. – Я ошибся или он действительно облизнулся? На такое везение я и не надеялся. Но попробовать не мешало.

– Или съешь сам, если ты очень голоден.

Теперь Небе действительно облизнулся.

– Можно? – вежливо спросил он.

Я небрежно кивнул.

– Ну, если ты не хочешь... – сказал он, поднимая тарелку с подноса на полу. – Его испекла моя квартирная хозяйка. Она когда-то работала у Демеля, и у нее получаются самые вкусные слоеные пироги, которые я ел в своей жизни. Жаль было бы его выбрасывать, прав да? – Он откусил большой кусок.

– Никогда особенно не любил сладкого, – соврал я.

– Ну, тогда тебе нечего делать в Вене, Берни. Это же город, в котором пекут самые вкусные в мире торты. Тебе нужно было побывать здесь до войны: в кондитерских Герстнера, Лемана, Хайнера, Аида. Хаага, Слука, Бредендика подавали такие пирожные, каких больше нигде не попробуешь. – Он откусил еще один большой кусок. – Приехать в Вену, не будучи сладкоежкой? Да это все равно что слепому человеку прокатиться на чертовом колесе в Пратере. Ты сам не знаешь, что ты потерял. Почему бы тебе не попробовать кусочек?

Я решительно покачал головой. Мое сердце билось так громко, что казалось, Небе слышит его удары. А вдруг он не доест до конца?

– Правда, я не могу ничего есть.

Небе с сожалением покачал головой и откусил еще кусок. У него вставные челюсти, подумал я, глядя на ровный ряд ослепительно белых зубов. Раньше зубы Небе не были такими безупречными.

– И кроме того, – небрежно заметил я, – берегу свою талию. После приезда в Вену я поправился на несколько килограммов.

– Я тоже, – сказал он. – Знаешь, тебе действительно нужно...

Он не закончил фразу – кашлянул и одним глотком проглотил все, что было у него во рту. Неожиданно напрягшись, он издал ужасный гудящий звук, как будто пытался играть на трубе, и куски полупережеванного пирога посыпались у него изо рта. Тарелка с остатками пирога вслед за Небе со звоном упала на пол. Вскарабкавшись на него, я попытался выдернуть из его рук пистолет, прежде чем он начнет стрелять и на мою голову свалятся Мюллер и его головорезы. К своему ужасу, я увидел, что курок пистолета взведен, и в ту же самую секунду палец умирающего Небе нажал на него.

Но раздался только щелчок ударника. Предохранитель не был снят.

Ноги Небе слабо дернулись. Одни глаз, дрогнув, закрылся, а другой остался широко раскрытым. Когда он в последний раз выдохнул, в его горле долго что-то булькало, и я почувствовал сильный запах миндаля. Наконец он замер, и его лицо стало приобретать синеватый оттенок. Я с отвращением выплюнул изо рта смертоносную капсулу, почти не испытывая к нему жалости: через несколько часов он мог стать свидетелем, как то же самое происходит со мной.

Я высвободил пистолет из мертвых рук Небе, кожа которых стала серой от цианоза, и, безуспешно обшарив его карманы в поисках ключа от моих наручников, встал. Голова, плечи, ребро, даже, казалось, пенис невыносимо болели, но я почувствовал себя гораздо лучше, когда в моей руке очутился «Вальтер-П-38». Я установил курок на полуавтоматический режим, что сделал и Небе перед тем, как войти в мою камеру, снял с предохранителя, что он позабыл сделать, и осторожно вышел из своей темницы.

Я прошел по сырому проходу и, поднявшись по лестнице, очутился в помещении для выжимания сока из винограда и ферментации, где умерла Вероника. Оно освещалось одной лампочкой у входной двери, и я направился к ней, стараясь не глядеть на пресс для винограда. Стоило мне его увидеть – и я непременно загнал бы Мюллера в чан и содрал с него баварскую шкуру. Если бы мое тело не болело так сильно, я бы рискнул напасть на стражу, возможно, ворвался в дом и попытался захватить его или даже скорее – пристрелить. Клянусь, я бы это сделал. Но теперь мне не оставалось ничего другого, как спасать свою жизнь.

Включив свет, я открыл входную дверь. На мне не было куртки, и я поежился. Ночь стояла холодная. Я прокрался вдоль деревьев, где латыш пытался убить меня, и спрятался в кустах.

Виноградник заливал свет горелок. Несколько человек двигали высокие тележки вверх и вниз по склону вдоль рядов лоз, пока не находили место, где необходимо было поставить горелку. С того места, где я прятался, их длинное пламя напоминало гигантских светляков, медленно плывущих по воздуху. Похоже, мне придется искать другую дорогу, чтобы выбраться из поместья Небе.

Я вернулся к дому и осторожно прошел вдоль стены, миновав кухню и приблизившись к палисаднику. Во всех окнах первого этажа света не было. Только в верхнем этаже светилось одно окно, и свет из него падал на лужайку, образуя большой яркий квадрат, напоминавший бассейн. Я задержался возле угла дома и втянул воздух. Кто-то стоял на крыльце и курил сигарету.

Прождав, как мне показалось, целую вечность, я услышал удаляющиеся шаги по гравию и, быстро заглянув за угол, увидел, как по дорожке, ведущей к открытым воротам, у которых мотором к дороге стоял большой серый «БМВ», неуклюже идет Райнис, фигуру которого нельзя было ни с кем спутать.

Я вышел на лужайку перед домом, держась подальше от пятна света, падавшего из окна, и стал красться вслед за ним, пока он не дошел до машины. Латыш открыл багажник и принялся в нем рыться, похоже, что-то искал. К тому времени, когда он закрыл его, между нами оставалось меньше пяти метров. Он повернулся и окаменел, увидев «вальтер», направленный на его бесформенную голову.

– Вставь ключ зажигания в замок, – мягко сказал я.

Когда до латыша дошло, что я собираюсь удрать, его лицо приобрело еще более уродливый вид.

– Как тебе удалось выбраться? – усмехнулся он.

– В слоеном пироге был запрятан ключ, – сказал я и показал пистолетом на ключи от машины в его руке. – Ключ от машины, – повторил я. – Давай-ка вставляй его, и без глупостей.

Он сделал шаг назад и открыл дверцу со стороны сиденья шофера. Затем наклонился, и я услышал позвякивание ключей, вставляемых в прорезь. Выпрямившись, он с нарочитой небрежностью поставил ногу на подножку машины и, облокотившись на крышу, улыбнулся. Его улыбающийся рот напомнил мне ржавый кран.

– Хочешь, чтобы я ее помыл перед твоим отъездом?

– Не сейчас, Франкенштейн. Я хочу, чтобы ты дал мне ключи от этого. – Я показал ему мои руки, все еще закованные в наручники.

– Ключи от чего?

– Ключи от наручников.

Он пожал плечами, продолжая улыбаться.

– У меня нет ключей от наручников. Не веришь, обыскивай меня, сам убедишься.

Услышав его речь, я слегка поморщился. Райнис был не только латышом, но, по-видимому, еще и слегка придурковатым парнем и не имел никакого понятия о немецкой грамматике. Он, наверное, думал, что союз – это цыганка, гадающая по трем картам на углу.

– И все-таки ключи у тебя, Райнис. Это ведь ты надел на меня наручники, разве не помнишь? Я видел, как ты положил их в карман своего жилета.

Он молчал. Мне ужасно захотелось пристрелить его.

– Послушай, ты, латышский придурок! Если я говорю «прыгай», тебе не надо искать на земле скакалку. Это пистолет, а не расческа, черт возьми! – Я сделал шаг вперед и прорычал сквозь стиснутые зубы: – Если не найдешь их, я проделаю в твоей роже такую дыру, к которой точно не подойдет ни один ключ.

Райнис демонстративно похлопал себя по карманам и, достав маленький серебряный ключик из жилетного кармана, поднял его вверх, словно блесну.

– Брось его на сиденье шофера и отойди от машины.

Приблизившись ко мне, Райнис понял по выражению моего лица, какими чувствами я пылал к нему. В этот раз он подчинился без колебаний и бросил ключик на сиденье шофера. Но я ошибся, подумав, что он либо слишком глуп, либо неожиданно стал очень послушным. Наверное, всему виной была моя слабость.

Он показал кивком на одно из колес.

– Давай я подкачаю тебе шину.

Я глянул вниз и тут же поднял глаза, но в это самое мгновение латыш, словно разъяренный тигр, рванулся ко мне, пытаясь обхватить мою шею огромными ручищами. Секундой позже я нажал на курок. «Вальтер» выстрелил, и следующая пуля оказалась в патроннике быстрее, чем я успел моргнуть. Я снова выстрелил. Выстрелы эхом отозвались в саду и на небе, эти два звука словно призывали душу латыша на Страшный Суд. Я не сомневался, что ее очень быстро отправят на вечное поселение в ад. Огромное тело Райниса упало лицом вниз на гравий и окаменело.

Не теряя времени, я побежал к машине и прыгнул на сиденье, не обращая внимания на ключ от наручников, лежащий на нем. Нужно было поскорее завести машину. Я повернул ключ зажигания, и большая машина, судя по запаху еще совсем новая, мгновенно ожила. За спиной у меня послышались крики. Схватив пистолет с коленей, я высунулся из окна и дважды выстрелил в сторону дома, затем бросил его на соседнее пассажирское кресло, толкнул рычаг передачи, захлопнул дверцу и нажал на акселератор. «БМВ» занесло, и задние колеса оставили две глубокие борозды на дороге. Сейчас не имело никакого значения, что мои руки все еще оставались скованными: впереди был ровный спуск.

Но машину стало угрожающе бросать из стороны в сторону, когда я на мгновение выпустил рулевое колесо, чтобы переключить рычаг передачи на вторую скорость. Поспешно схватив рулевое колесо, я чудом избежал столкновения с машиной, стоящей на обочине, и чуть было не врезался в забор. Только бы мне удалось добраться до Штифтоказерне и Роя Шилдса! Я расскажу все об убийстве Вероники, и если американцы немного пошевелятся, то смогут арестовать всю эту нечисть по крайней мере за это. Потом уже можно будет сообщить все об Организации и Мюллере, и как только военная полиция запрет его в клетку, тут уж япостараюсь доставить максимум неприятностей Белински, организации КРОВКАСС, службе контрразведки – всей этой гнусной компании.

Я посмотрел в боковое зеркало и увидел огни машины. Я не был уверен, погоня ли это, но на всякий случай еще сильнее нажал на газ, несмотря на то что мотор уже и так ревел на пределе, и почти сразу же нажал на тормоз, резко вывернув руль вправо. Машина ударилась о каменный бордюр и отскочила назад на дорогу. Когда мои ноги снова почувствовали под собой пол, я услышал, как мотор, работавший ia первой передаче, громко выражает свое недовольство. Но я не мог рисковать, включив третью скорость, поскольку дорога теперь сильно извивалась.

У перекрестка Биллротштрассе с Гюртел мне пришлось почти лечь на руль, чтобы заставить машину двигаться строго по прямой, обгоняя автоцистерну, поливавшую улицу. Я слишком поздно заметил преграду, стоящую на дороге, и если бы перед импровизированным барьером, воздвигнутым на пути, не стоял грузовик, не думаю, что я потрудился бы свернуть и остановиться. Но, пытаясь свернуть, я слишком резко крутанул руль налево, и задние колеса моей машины заскользили по мокрому асфальту.

«БМВ» потерял управление, и перед глазами у меня все замелькало: барьер, американские военные полицейские, бегущие за мной и размахивающие руками, дорога, по которой я только что проехал, машина, следующая за мной, строй магазинов, зеркальное стекло витрины. Машина вертелась на дороге, встав на два колеса, словно механический Чарли Чаплин, и вдруг на нее обрушился стеклянный водопад. Дверцу с моей стороны прошило что-то твердое, меня швырнуло на сиденье пассажира, а затем я ударился о дверцу и едва успел почувствовать какой-то острый предмет под локтем, как моя голова пробила стекло дверцы. Я, должно быть, лишился чувств, но через мгновение в моем сознании снова возникли шум, движение, боль и хаос, а затем наступила тишина, и только звук медленно вращающегося колеса свидетельствовал о том, что я все еще был жив. Слава Богу, мотор заглох, поэтому моя тревога по поводу того, что машина может загореться, улеглась.

Услышав шаги по осколкам стекла и голоса американцев, которые кричали, что идут мне на помощь, я закричал им в ответ, но, к моему удивлению, изо рта у меня не вырвалось ничего, кроме шепота. А когда я попытался поднять руку, чтобы открыть дверную ручку, то снова потерял сознание.

Глава 37

– Ну, как ты чувствуешь себя сегодня? – Около моей кровати на стуле сидел Рой Шилдс. Наклонившись вперед, он постучал по гипсовой повязке на моей руке. Проволока, переброшенная через блок, поддерживала ее высоко в воздухе. – Должно быть, очень удобно, – сказал он. – Постоянное нацистское приветствие. Черт, вы, немцы, можете сделать так, что и сломанная рука выглядит патриотично.

Я быстро огляделся. Казалось, это была обыкновенная больничная палата, если бы не решетки на окнах и не татуировки на предплечьях медсестер.

– Что это за госпиталь?

– Ты в военном госпитале на Штифтсказерне, – сказал он. – Для твоей безопасности.

– Сколько я уже здесь?

– Почти три недели. Твоей квадратной голове здорово досталось: был проломлен череп. Ты, не переставая, бредил с тех пор, как поступил сюда. Да, в довершение того, сломанная ключица, сломанная рука и сломанные ребра.

– Наверное, надо винить в этом фен.

Шилдс засмеялся, но затем его лицо стало более серьезным.

– Постарайся и дальше сохранить чувство юмора, – сказал он. – У меня плохие новости для тебя.

Я стал перебирать картотеку у себя в голове. Большинство карточек были решительно сброшены на пол, остались несколько, относящихся к какому-то делу, над которым я работал. В памяти всплыло имя.

– Эмиль Беккер, – произнес я.

– Его повесили позавчера. – Шилдс пожал плечами, извиняясь. – Мне жаль, в самом деле, жаль.

– Ну, вы-то уж конечно время даром не теряли, – заметил я. – Так это и есть добрая старая американская эффективность? Или один из ваших людей скупил веревки на рынке?

– Я бы не стал волноваться по этому поводу, Гюнтер. Убил он Линдена или нет, но Беккер заслужил петлю.

– Не самая лучшая реклама для американского правосудия.

– Брось, ты же знаешь – это австрийский суд ударил по его шару.

– Но кий и мел передали им вы, не так ли?

Шилдс на мгновение отвел глаза, а затем с раздражением потер лицо.

– Ну какого черта! Ты – полицейский и прекрасно знаешь: подобное случается в любой системе. Только из-за того, что на туфли налипло немного дерьма, не станешь покупать новую пару.

– Конечно, но зато научишься ходить по тропинке, а не срезать через поле.

– Умница. Вот одного я не пойму: почему мы ведем этот разговор? Ты еще мне не представил ни единого доказательства. Почему я должен признать, что Беккер не убивал Линдена?

– Уж не собираешься ли ты организовать повторный суд?

– Дело никогда полностью не завершается, – сказал он, пожимая плечами. – Даже если все участники мертвы. Для меня кое-что осталось не совсем ясным.

– Я из-за этого очень мучаюсь, Шилдс.

– Да, тебе, пожалуй, следовало бы помучиться, герр Гюнтер. – Его тон стал более сухим. – Возможно, следует напомнить тебе, что это военный госпиталь, причем под американской юрисдикцией. Как-то у меня уже был случай предостеречь тебя против вмешательства в это дело. Но ты не последовал доброму совету, и теперь тебе придется еще кое-что объяснить. Ну, для начала владение огнестрельным оружием немцам или австрийцам запрещено постановлениями австрийского военного правительства по общественной безопасности. Только за это тебе причитается пять лет тюрьмы. Затем машина, которую ты вел. Мало того, что ты был в наручниках и, кажется, не имел действительных водительских прав, так еще возникает маленький вопрос о том, как это ты решился проехать военный пропускной пункт. – Он замолчал на минуту и закурил. – Так что же мы предпочтем, господин Гюнтер: дать информацию или отправиться в тюрьму?

– Весьма конкретно сказано.

– Такой уж я конкретный, как, впрочем, и все полицейские. Давай-ка лучше послушаем твой рассказ.

Я покорно откинулся на подушку.

– Хорошо, но предупреждаю вас, Шилдс, вряд ли я смогу доказать и половину из того, о чем вам поведаю.

Американец сложил на коленях сильные руки и прислонился к спинке стула.

– Доказательства нужны для суда, мой друг. Я детектив, если помнишь, и все, что от тебя услышу, для моей личной записной книжки.

Я рассказал ему почти все, а когда закончил, его лицо приняло печальное выражение, и он глубокомысленно кивнул:

– Ну, знаешь, из этого можно кое-что высосать.

– Хорошо, – вздохнул я, – но сейчас мои сиськи немного устали, малыш. Как насчет того, чтобы оставить кое-что на завтра? Я бы хотел немного поспать.

Шилдс встал.

– Я приду завтра, но только ответь еще на один вопрос: этот парень из КРОВКАССа...

– Белински?

– Да, Белински. Как получилось, что он вышел из игры в самый неподходящий момент?

– Вы знаете это так же, как и я.

– Может, и получше. – Он пожал плечами. – Я поспрашиваю. Видишь ли, наши отношения с мальчиками из разведки улучшились после этого берлинского дела. Американский военный губернатор считает, что нам следует выступать единым фронтом на тот случай, если Советы попытаются и здесь проделать то же самое.

– О каком берлинском деле идет речь? – спросил я. – Что они могут попытаться здесь сделать?

Шилдс нахмурился.

– Ты об этом не знаешь? Конечно же нет, откуда?

– Послушайте, моя жена в Берлине, и мне следует знать, что там случилось.

Он снова сел, но на сей раз на самый краешек стула, что усугубило его и без того очевидный дискомфорт.

– Советы установили полную военную блокаду Берлина, – сказал он. – Они никого не впускают и не выпускают из зоны, поэтому нам приходится снабжать своих по воздуху. Это случилось 24 июня. – Он сухо улыбнулся. – Там довольно напряженно, насколько я знаю. Многие думают, что мы с русскими вскоре выложим друг другу свои карты. Я бы совсем не удивился. Нам давно уже следовало дать им пинка под зад. Но мы не собираемся оставлять Берлин, можешь в этом не сомневаться. Если все будут держаться как надо, то мы обязательно пробьемся. – Шилдс закурил и вставил сигарету мне между губами. – Жаль, что у тебя там жена, – сказал он. – Вы давно женаты?

– Семь лет, – сказал я. – А вы? Вы женаты?

Он отрицательно покачал головой.

– Наверное, еще не встретил подходящую девушку. Извини за нескромный вопрос: ваши отношения складывались хорошо? Не влияло то, что ты был детективом и все такое?

Я немного подумал и сказал:

– Да, у нас все просто прекрасно.

Из всех многочисленных кроватей в госпитале моя была единственной занятой. В ту ночь баржа, спускавшаяся по каналу, разбудила меня зычным гудком, похожим на мычание быка, и уплыла, оставив без сна. Я глядел в темноту, а эхо гудка улетало в вечность, словно звук трубы в Судный день. И мое шуршащее дыхание служило только для того, чтобы напомнить мне о собственной бренности. Казалось, что, ничего не видя, я все же мог различить нечто осязаемое: саму смерть – худую, изъеденную молью фигуру, закутанную в тяжелый черный бархат, всегда готовую прижать молчаливую, пропитанную хлороформом подушку к носу и рту жертвы и отвезти ее в ожидающем черном седане в какую-нибудь ужасную зону или лагерь для перемещенных, где царит вечная тьма и никому нет спасения. Когда утренний свет коснулся решеток окна, ко мне вернулась храбрость, хотя я и знал, что иваны несли смерть, они мало ценили тех, кто встречал их без страха.

Готов ли человек умереть или нет – реквием по нему всегда звучит одинаково.

Шилдс вернулся в госпиталь только через несколько дней. На сей раз его сопровождали еще два человека, которых по их прическам и хорошо откормленным лицам я принял за американцев. Как и Шилдс, они были облачены в костюмы кричащих фасонов, но лица их выглядели старше и мудрее. Тип Бинга Кросби с портфелями, трубками и эмоциями, ограниченными надменными бровями. Адвокаты либо следователи. Или разведчики. Шилдс занялся представлением.

– Это – майор Брин, – сказал он, указывая на старшего из двоих мужчин. – А это – капитан Медлинскас.

– Значит, следователи. А от какой, интересно знать, организации?

– Кто вы, – спросил я, – студенты-медики?

Шилдс неуверенно улыбнулся.

– Они бы хотели задать тебе несколько вопросов. Я помогу с переводом.

– Скажите им, что я чувствую себя гораздо лучше, и поблагодарите за виноград. Да, кстати, не мог бы один из них принести мне горшок?

Шилдс не отреагировал на мое шутовство. Пододвинув стулья, троица уселась, как бригада судей на собачьей выставке, причем Шилдс расположился ко мне поближе. Они открыли портфели и достали записные книжки.

– Может, мне позвать сюда своего адвоката?

– Это необходимо? – спросил Шилдс.

– Как скажете. Но только когда я смотрю на этих двоих, то думаю, что это явно не пара американских туристов, которые хотят знать лучшие места в Вене, где можно подцепить хорошенькую девушку.

Шилдс перевел этим двоим о моем беспокойстве. Старший из них проворчал что-то про уголовников.

– Майор говорит, что это – не уголовное дело, – сообщил мне Шилдс. – Но если тебе нужен адвокат, то его приведут.

– Если это не уголовное дело, то как я очутился в военном госпитале?

– Послушай, на тебе же были наручники, когда тебя вытаскивали из машины, – вздохнул Шилдс. – На полу валялся пистолет, а в багажнике оказался автомат. Не в роддом же, согласись, им тебя везти?!

– Все равно мне это не нравится. Не думайте, что повязка на моей голове дает вам право обращаться со мной как с солдатом. Кто вообще эти люди? Они мне кажутся шпионами, прекрасно знаю этот тип, могу даже унюхать невидимые чернила на их пальцах. Скажите им это. Скажите также, что люди из службы контрразведки и КРОВКАССа вызывают у меня изжогу потому, что как-то раньше я по глупости доверился одному из них и здорово обжег себе руки. Скажите им, что я не лежал бы здесь, если бы не американский агент по фамилии Белински.

– Вот об этом они и хотят с тобой поговорить.

– Да-а? Ну, возможно. Но убери они свои записные книжки, я-почувствовал бы себя намного легче.

Кажется, они все поняли и, одновременно пожав плечами, убрали книжки в портфели.

– И вот еще что, – сказал я. – У меня богатый опыт допросов, запомните это. Если только у меня появится малейшее впечатление, что меня полощут и подводят под уголовное обвинение, интервью сразу же закончится.

Более пожилой, Брин, заерзал на стуле и сложил руки на коленях. От этого он, прямо скажем, не стал более красивым. Когда он заговорил, то его немецкий оказался вовсе не так уж плох, как я ожидал.

– Никаких возражений, – спокойно сказал он.

И тут началось. Пожилой майор задавал вопросы, а молодой капитан кивал и иногда на плохом немецком прерывал меня и просил пояснить ту или иную фразу. Больше двух часов я отвечал или парировал их вопросы. Решительно отмел я только пару из них, которые, как мне показалось, переступали оговоренную черту. Тем не менее я уяснил, что их основной интерес ко мне заключался в том факте, что ни в 970-м отряде корпуса контрразведки в Германии, ни в 430-м в Австрии ничего не знали о Джоне Белински. Не был Джон Белински даже в малейшей степени связан и с Центральным бюро США по военным преступлениям. И в военной полиции отсутствовали служащие с таким именем, и в армии тоже. Одного Джона Белински удалось, правда, обнаружить в воздушных силах, но ему было почти пятьдесят. И еще двоих на флоте, но они оказались в море. Я пребывал в полной растерянности.

Покончив с вопросами, американцы принялись поучать меня, как важно держать рот на замке относительно того, что я узнал об Организации и ее связях со службой контрразведки. Это предупреждение показалось мне верным намеком на то, что, как только я поправлюсь, мне позволят уйти. Но мои радужные надежды несколько потускнели от слишком уж горячего любопытства по поводу того, кто на самом деле этот Джон Белински и чего он хотел добиться. Офицеры, проводящие допрос, не поделились со мной соображениями на сей счет. Но у меня появились свои идеи.

На протяжении нескольких последующих недель Шилдс и двое американцев еще несколько раз приходили в госпиталь, чтобы продолжить свои расспросы. Они всегда были щепетильно, почти до смешного, вежливы и вопросы задавали исключительно о Белински. Как он выглядел? Не говорил ли, в каком районе Нью-Йорка жил? Не могу ли я вспомнить номер его машины?

Я рассказал этим парням все, что мне удалось выудить из глубин своей памяти. Они обыскали его комнаты у Захера и ничего не нашли, сам же он съехал в тот злополучный день, когда грозился прибыть в Гринциг с «кавалерией». Никаких результатов не дал и поход по нескольким его любимым барам. Я даже думаю, что они спрашивали русских о нем. Когда они попытались поговорить с грузинским офицером из международной полиции капитаном Руставели, который по указаниям Белински арестовывал меня и Лотту Хартман, то оказалось, что его неожиданно отозвали в Москву.

Конечно, было уже безнадежно поздно – кошка упала в реку. Единственное, что стало теперь абсолютно ясно: Белински с самого начала работал на русских, в этом случае, кстати, становится вполне объяснимым разыгрываемое им соперничество между контрразведкой и военной полицией, сказал я своим новым американским друзьям-правдоискателям, пыжась от восхищения своей блестящей интуицией. Теперь он, скорее всего, уже выложил своему боссу в МВД все о вербовке американцами Генриха Мюллера и Артура Небе.

Было, однако, несколько тем, которые я обошел молчанием. Прежде всего, я ни словом не обмолвился о полковнике Порошине, даже представить себе не мог, как они отреагировали бы на известие, что мой приезд в Вену организовал офицер МВД. Они, конечно, проявили изрядную долю любопытства по поводу моих дорожных документов и разрешения на торговлю сигаретами, но я, не долго думая, выдумал якобы подкупленного мною за большую сумму денег русского офицера, и, кажется, подобное объяснение удовлетворило обе стороны.

В последнее время я частенько задумывался, не была ли встреча с Белински с самого начала предусмотрена планом Порошина. Вспоминал обстоятельства нашего с ним сближения. Неужели Белински застрелил тех двух советских дезертиров только для того, чтобы продемонстрировать мне, как отчаянно он не любит все советское?

Утаил я и объяснение Артура Небе по поводу того, как Организация саботировала Архивный центр США в Берлине с помощью капитана Линдена. Это, решил я, их проблема. Уж очень не хотелось мне помогать правительству, которое было готово вешать нацистов по понедельникам, вторникам и средам и вербовать их в собственные службы безопасности по четвергам, пятницам и субботам. Хотя бы в этом Генрих Мюллер оказался прав.

Что касается самого Мюллера, то майор Брин и капитан Меддинскас были твердо уверены: я обознался. Бывший шеф Гестапо давно мертв, уверяли они меня. Белински, настаивали они, по причинам, известным только ему, наверняка показал мне фотографию кого-то другого. Военная полиция тщательно обыскала винное поместье Небе в Гринциге. Владелец, некий Альфред Нольде, как оказалось, отправился по делам за границу. Не нашли никаких тел, ни малейшего свидетельства того, что там кого-либо убили. Американцы подтвердили существование Организации бывших немецких военнослужащих, которые сотрудничали с Соединенными Штатами, чтобы предотвратить дальнейшее распространение международного коммунизма, но в то же время решительно отклонили возможность пребывания в ее рядах скрывающихся от правосудия нацистских военных преступников.

Я безмятежно выслушал подобную чепуху, чересчур вымотанный всем этим делом, чтобы слишком уж беспокоиться о том, чему они верили или, если на то пошло, во что они хотели заставить меня поверить. Подавив свою первую реакцию на их полнейшее безразличие к правде – а меня, признаюсь, так и подмывало послать их к черту, – я вежливо кивал, демонстрируя манеры истинного джентльмена. Подобный стиль поведения, как мне казалось, был способен ускорить мое освобождение.

Шилдс же, наоборот, становился день ото дня все менее почтительным: с явным неудовольствием, даже, можно сказать, с раздражением, помогал он в переводе. Похоже, ему очень не нравилось, как два офицера контрразведки старались скорее скрыть, чем выявить подоплеку всего того, о чем я ему рассказал и во что он безусловно поверил. Шилдс буквально вознегодовал, когда Брин выразил горячую уверенность в том, что дело капитана Линдена доведено до логического завершения. Единственное утешение Шилдс мог найти в том, что 796-е отделение военной полиции, оскандалившееся с русскими, выступающими как американские военные полицейские, теперь могло кое-что подбросить 430-му отделению корпуса контрразведки. Ведь это у них под носом русский шпион в личине контрразведчика, с соответствующим удостоверением личности, останавливается в отеле, снятом военными, водит машину, зарегистрированную на имя американского офицера, и вообще без помех перемещается по местам, отведенным исключительно для американских служащих. Я знал, что для такого человека, как Рой Шилдс, это будет пусть маленьким, но утешением: он же полицейский, с присущим этой профессии стремлением к точности. Я и сам частенько испытывал подобное чувство.

На двух последних допросах Шилдса заменил какой-то австриец, и больше я его никогда не видел.

Ни Брин, ни Медлинскас не сказали мне, когда они наконец завершили свои изыскания. Ничем не выказали они и удовлетворенности моими ответами. Они просто оставили это дело висеть в воздухе – такие уж привычки у людей из службы безопасности.

Приблизительно еще через три недели я полностью залечил свои раны. Я одновременно и развеселился и поразился, узнав от тюремного доктора, что когда меня после аварии поместили в госпиталь, то, помимо всего прочего, обнаружили гонорею.

– Тебе, парень, чертовски повезло, что ты попал сюда, – сказал он. – У нас есть пенициллин. В любой другой больнице применили бы сальварсан, а эта штука жжет, как плевки Люцифера. А кроме того, тебе повезло еще и потому, что ты подхватил всего лишь триппер, а не русский сифилис. Местные шлюхи все им болеют. Разве никто из вас, Джерри, не слышал о «французских письмах»?

– Вы имеете в виду о «парижских»? Конечно, слышали. Но мы их не надеваем – отдаем в пятую нацистскую колонну, там прокалывают в них дырки и продают американцам, чтобы они заражались, когда трахают наших женщин.

Доктор засмеялся. Но, могу поклясться, в глубине души он мне поверил. За время моей болезни со мной происходили и другие подобные случаи. Я стал настолько лучше говорить по-английски, что свободно болтал с двумя американками, служившими медсестрами в этом военном госпитале. Мы частенько смеялись и шутили, но мне всегда казалось, что в их взглядах таилось какое-то странное, недоступное моему пониманию чувство.

И только позже, за несколько дней до выписки, меня осенило: из-за того, что я был немцем, эти американки просто холодели при виде меня, будто мысленно просматривали документальный фильм о Бельзене и Бухенвальде. А в их взглядах читался вопрос: как вы могли допустить, чтобы подобное случилось, как могли позволить?

Наверное, на Земле сменится по крайней мере еще несколько поколений, прежде чем люди других наций будут смотреть нам в глаза без этого невысказанного вопроса.

Глава 38

Погожим сентябрьским днем, облаченный в мешковатый костюм, который мне выдали медсестры в военном госпитале, я вернулся в свой пансион на Шкодагассе. Владелица, фрау Блум-Вайс, тепло меня поприветствовала, известила, что мой багаж в целости хранится в ее подвале, передала записку, которая прибыла всего полчаса назад, и спросила, буду ли я завтракать. Позавтракать я с удовольствием согласился и, поблагодарив за участие и заботу, спросил, должен ли я ей деньги.

– Доктор Либль все устроил, герр Гюнтер, – сказала она, – и если вы хотите занять свои прежние комнаты, пожалуйста – они свободны.

Так как я понятия не имел, когда вернусь в Берлин, то сказал, что хочу.

– Доктор Либль что-нибудь мне передавал? – спросил я, заранее зная ответ. Адвокат не предпринял ни одной попытки встретиться со мной в военном госпитале.

– Нет, – ответила она, – ничего.

Затем фрау Блум-Вайс проводила меня в мои прежние комнаты, а ее сын принес мне багаж. Я еще раз поблагодарил ее и сказал, что буду завтракать, как только переоденусь.

– Все здесь, – сказала она, когда ее сын водрузил мои сумки на полку для багажа. – У меня есть квитанция на те вещи, которые забрала полиция, в основном это бумаги.

Затем она сладко улыбнулась, пожелала мне приятного отдыха и закрыла за собой дверь. Типичная венка: не выказала ни малейшего желания узнать, что случилось со мной с тех пор, как я в последний раз был в ее доме.

Оставшись один, я открыл свои сумки и обнаружил, почти изумленный, но с большим облегчением, что по-прежнему имею две с половиной тысячи долларов наличными и несколько коробок сигарет. Я лег на кровать и закурил «Мемфис» с чувством, близким к восторгу.

Развернув за завтраком записку, я прочел единственное предложение, написанное кириллицей: «Встретимся в Кайзергруфте в одиннадцать утра». Подпись отсутствовала, но она была и ни к чему. Когда фрау Блум-Вайс вернулась, чтобы убрать со стола, я спросил ее, кто принес записку.

– Какой-то школьник, герр Гюнтер, – сказала она, собирая посуду на поднос, – самый обычный школьник.

– Мне нужно кое с кем встретиться, – объяснил я. – В Кайзергруфт. Не подскажете, где это?

– В Императорской подземной часовне? – Она вытерла руки о хорошо накрахмаленный передник, точно ей вот-вот предстояло повстречаться с самим кайзером, а затем перекрестилась. Упоминание об императорской власти, как я заметил, всегда делало венцев почтительными вдвойне. – Это же церковь капуцинов на западной стороне Нойер-Маркт^[431]. Но идите пораньше, герр Гюнтер, она открыта только по утрам, с десяти до двенадцати. Уверена, что вам там будет интересно.

Я улыбнулся и с благодарностью кивнул. Да, мне, без сомнения, будет там интересно.

Нойер-Маркт мало походил на рыночную площадь. Несколько столов, накрытых как бы на террасе кафе. Посетители не пили кофе, официанты, казалось, вовсе не были склонны обслуживать их, да и кафе, откуда можно было получить сам кофе, отсутствовало. Все это казалось каким-то временным сооружением, даже по свободным стандартам перестроенной послевоенной Вены. Несколько человек праздно пялились по сторонам, будто здесь совершено преступление и все ждут полицию. Но я едва успел обратить на все это внимание, услышав, как часы на возвышающейся поблизости башне отбивают одиннадцать, поспешил к церкви.

Зоологу, который назвал знаменитую обезьяну, было все равно, что привычный стиль монахов-капуцинов куда замечательнее, чем их простоватая церковь в Вене. По сравнению с большинством молельных заведений в этом городе, церковь капуцинов выглядела так, словно они флиртовали с кальвинизмом, когда ее строили, или казначей ордена сбежал с деньгами к масонам: на ней не было ни единого резного украшения. Церковь выглядела столь заурядно, что я преспокойно прошел бы мимо, не обратив на нее внимания. Я чуть было так не сделал, но спасибо американским солдатам, которые сшивались около дверей. До меня вовремя донеслось упоминание о «покойничках». Мое недавнее знакомство с тем английским, на котором изъяснялись медсестры в военном госпитале, подсказало мне, что эта группа собиралась посетить нужное мне место.

Я заплатил сердитому старому монаху шиллинг за вход и прошел в длинный пустой коридор, который, как я решил, был частью монастыря. Узкая лестница вела вниз, в склеп.

На самом деле это оказался не один склеп, а восемь соединяющихся друг с другом склепов, причем гораздо менее мрачных, чем я ожидал. Строгое внутреннее убранство – белые стены, частично выложенные мрамором, – странно контрастировало с богатством содержимого. Здесь нашли приют останки более сотни Габсбургов с их знаменитыми челюстями. А вот сердца, как говорилось в путеводителе, который я додумался взять с собой, были забальзамированы в урнах, расположенных под собором Святого Стефана. Столько свидетельств династических смертей, как в этих склепах, можно найти лишь к северу от Каира. Казалось, все собрались здесь, кроме Великого герцога Фердинанда, похороненного в Граце и на которого, без сомнения, все остальные обиделись за то, что он настоял на посещении Сараева.

Останки представителей более скромной ветви фамилии из Тосканы покоились в простых свинцовых гробах, расположенных один над другим, как винные бутылки на полке, в самом дальнем углу самого длинного склепа. Я почти ждал, что увижу старика, открывающего их, чтобы опробовать новую колотушку и набор зубил. Габсбурги, естественно, занимали самые роскошные саркофаги. Этим огромным, вычурно украшенным медным гробам, казалось, недоставало только гусениц и орудийных башен, чтобы они взяли Сталинград. Один только император Йозеф II проявил нечто вроде сдержанности в своем выборе гроба, и только венский путеводитель мог описать медный гроб как «чрезмерно простой».

Я нашел полковника Порошина в склепе Франца-Иосифа. Он тепло улыбнулся, увидев меня, и похлопал по плечу.

– Видишь, я был прав: кириллица оказалась не так уж непонятна.

– А не сумеете ли вы еще и угадать, о чем я думаю?

– Конечно, – сказал он. – Вы думаете о том, что мы могли бы сказать друг другу после всего случившегося. Особенно в таком месте. Вы думаете, что в другом месте попытались бы меня убить.

– Вам бы на сцену, полковник, непременно стали бы вторым профессором Шафером.

– Думаю, вы ошибаетесь. Профессор Шафер – гипнотизер, он не читает чужих мыслей. – Порошин ударил перчатками по своей открытой ладони с таким видом, будто выиграл очко. – Я не гипнотизер, герр Гюнтер.

– Вы недооцениваете себя. Вам блестяще удалось заставить меня поверить, будто я частный следователь и должен приехать сюда, в Вену, чтобы попытаться отвести от Эмиля Беккера обвинение в убийстве. Вот уж гипнотическая фантазия, о какой раньше не слыхал!

– Скорее умение убедить, – сказал Порошин, – действовали-то вы по собственной воле. – Он вздохнул. – Жалко бедного Эмиля. Вы ошибаетесь, если думаете, будто я сомневался в вашей способности доказать его невиновность. Но, если заимствовать шахматный термин, это был мой венский гамбит: на первый взгляд он безобиден, но последствия – колоссальны. А все, что требуется, – это сильный и доблестный конь (с рыцарем).

– Эту роль вы, как я понимаю, отвели мне.

– Точно. И теперь игра выиграна.

– И каким же образом? Не потрудитесь объяснить?

Порошин указал на гроб справа от более приподнятого, в котором покоился прах императора Франца-Иосифа.

– Наследный принц Рудольф, – сказал он. – Совершил самоубийство в знаменитом охотничьем домике в Майерлинге. История в общих чертах хорошо известна, но детали и мотивы остаются неясными. Только в одном можно быть уверенным – в том, что его прах лежит вот в этой самой гробнице. Но, оказывается, не все, кто, как мы думали, совершили самоубийство, настолько мертвы, как бедный Рудольф. Возьмите, к примеру, Генриха Мюллера. Доказать, что он все еще жив, – это чего-то да стоило.

– Но я солгал, – заявил я беззаботно, – никогда, знаете ли, не видел Мюллера. А посигналил Белински по единственной причине: хотел, чтобы он и его люди помогли мне спасти Веронику Цартл, шлюшку из «Ориентала».

– Да, признаюсь, ваш договор с Белински далек от совершенства, но так уж случилось: я знаю, что вы сейчас лжете. Видите ли, Белински действительно был в Гринциге с командой агентов, конечно, не американцев, а моих собственных людей. За каждой машиной, выезжающей из желтого дома в Гринциге, следили. Кстати, осмелюсь сказать, за вами тоже. Обнаружив ваш побег, Мюллер и его друзья так запаниковали, что почти тотчас же разбежались. Мы всего лишь сели им на хвост, причем на достаточно удаленном расстоянии, и они сочли что по-прежнему находятся в безопасности. Мы же смогли со всей определенностью опознать Мюллера. Понимаете? Нет, вы не солгали.

– Но почему вы не арестовали его? Почему оставили на свободе?

Порошин сделал умное лицо.

– В моем деле не всегда главная цель – арестовать врага. Иногда во много раз ценнее позволить ему остаться на свободе. Мюллер с начала войны был двойным агентом. К концу же сорок четвертого он, естественно, захотел совсем исчезнуть из Берлина и перебраться в Москву. Ну, можете ли вы это себе представить, герр Гюнтер? Глава фашистского Гестапо живет и работает в столице демократического социализма? Если бы английская или американская разведки узнали об этом, они не преминули бы придать эту информацию широкой огласке в какой-нибудь политически удачный момент, а сами уселись бы и стали наблюдать, как мы выкручиваемся из неловкого положения. Поэтому было решено, что Мюллер не должен приезжать.

Проблема состояла лишь в том, что он слишком много о нас знал, ну, например, о местонахождении дюжин гестаповских и абверовских шпионов в Советском Союзе и Восточной Европе. Поэтому, прежде чем прогнать от нашей двери, его требовалось нейтрализовать. Прежде всего мы выудили у него имена всех этих агентов и в то же время стали скармливать ему новую информацию, которая хотя и не влекла за собой опасности реваншистских военных попыток Германии, но могла заинтересовать американцев. Не стоит объяснять, что эта информация была фальшивой.

Конечно, все это время мы продолжали оттягивать дезертирство Мюллера, прося его еще немного подождать и заверяя, что ему не о чем беспокоиться. А когда мы добились своего, то позволили ему обнаружить, что его дезертирство не может состояться по разного рода политическим причинам. Мы надеялись таким образом убедить его предложить свои услуги американцам, как это сделали другие, например генерал Гелен, барон фон Болшвинг. Даже Гиммлер! Однако он был слишком известен, чтобы англичане отважились принять его предложение. Ну совсем сумасшедший; да?

Может, мы что-то неправильно рассчитали. Может, Мюллер слишком задержался и не смог предотвратить побега Мартина Бормана и ошибки эсэсовцев, которые охраняли бункер фюрера. Кто знает? Как бы то ни было, Мюллер вроде бы покончил жизнь самоубийством. Но это известие оказалось блефом, только спустя продолжительное время мы смогли доказать это, к нашему удовлетворению. Мюллер, оказывается, очень умный человек.

Когда мы узнали об Организации, то заподозрили, что Мюллер не замедлит появиться снова. Однако он упорно оставался в тени, хотя кое-какой информацией о его появлении мы обладали, но ничего определенного. И только когда застрелили капитана Линдена, мы заметили из донесений, что серийный номер оружия, из которого стрелял убийца, совпадал с оружием Мюллера. Но, думаю, об этом вы уже знаете.

Я кивнул:

– Мне рассказал Белински.

– Очень находчивый человек. Семья из Сибири. Они вернулись в Россию после революции, когда Белински еще был мальчиком. Но, как говорят, к тому времени он уже был настоящим американцем. Вскоре вся семья стала работать на НКВД. Это Белински предложил выступить в роли агента КРОВКАССа. КРОВКАСС и служба контрразведки не только часто действуют наперекор друг другу, но очень часто КРОВКАСС просто набит персоналом корпуса контрразведки. И совершенно обычное дело, когда военную полицию оставляют в неведении об операциях службы КРОВКАСС. Американцы еще больше византийцы в своих организационных структурах, чем мы. Легенда Белински показалась вам правдоподобной, но как идея она казалась правдоподобной и Мюллеру. Настолько, чтобы он выбрался из норы, когда вы сказали ему, что у него на хвосте сидит агент КРОВКАССа, но не настолько, чтобы удрал в Южную Америку, где он нам не мог бы пригодиться. В конце концов, в службе контрразведки есть менее разборчивые сотрудники в том, что касается вербовки военных преступников, чем в КРОВКАССе, их защиты Мюллер мог бы поискать.

Так и оказалось. И вот теперь, когда мы разговариваем, Мюллер в том самом месте, где и нужно: со своими американскими друзьями в Пуллахе. Старается быть им полезным: делится своими солидными знаниями структур советской разведки и методов секретной полиции. Хвастает о сети верных агентов, которые, как он думает, все еще действуют. Это была первая часть нашего плана – дезинформировать американцев.

– Очень умно, – сказал я с неподдельным восхищением, – а вторая?

Лицо Порошина приняло более философское выражение:

– Когда придет время, информация об этом станет достоянием общественности. Весь мир узнает: гестаповский Мюллер – орудие американской разведки. И теперь уже мы будем сидеть и наблюдать, как они корчатся от смущения. Это может случиться через десять или даже двадцать лет, при условии, что Мюллер все еще будет жив.

– А предположим, что мировая пресса вам не поверит?

– Доказательства будет не так уж сложно раздобыть. Американцы – мастера хранить документы. Только взгляните на их Архивный центр. А у нас есть толковые агенты. Им следует только дать указание, где и что искать, – и доказательства нам обеспечены.

– Вы, кажется, продумали все до мелочей.

– В большей степени, чем вы предполагаете. А теперь, когда я удовлетворил ваше любопытство, у меня есть один вопрос к вам, герр Гюнтер. Не могли бы вы на него ответить?

– Не представляю, что я могу вам сообщить, полковник. Игрок-то – вы, а не я. Мне отведена лишь скромная роль коня в вашем венском гамбите, помните?

– Тем не менее есть кое-что.

Я пожал плечами:

– Выкладывайте.

– Итак, – начал он, – если на мгновение вернуться к шахматной доске, то, естественно, надо чем-то жертвовать. Беккером, например. И вами, конечно. Но иногда сталкиваешься с непредвиденными потерями фигур.

– Вашей королевы?

На мгновение он нахмурился.

– Если хотите знать, Белински сказал мне, что это вы убили Тродл Браунштайнер. Он был настроен очень решительно, и моя личная заинтересованность в Тродл не имела для него особого значения. Это так, я знаю. Он убил бы ее без колебаний. Но вы... Один из моих людей в Берлине проверил данные о вас в Архивном центре США. Вы сказали правду – никогда не были членом партии. Подтвердилось и все остальное: ваш рапорт о переводе из СС, например. Вас же за это могли расстрелять. Видимо, вы сентиментальный глупец. Но убийца?.. Скажу вам прямо, герр Гюнтер: мой разум говорит, что вы не убивали ее, но я должен знать это твердо.

Он в упор уставился на меня своими бледно-голубыми глазами, но я не дрогнул и не отвел взгляда.

– Вы убили ее?

– Нет.

– Вы ее сбили?

– Машина была у Белински, а не у меня.

– Хотите сказать, что вы не участвовали в ее убийстве?

– Более того, я собирался ее предупредить.

Порошин кивнул:

– Да, у меня нет сомнений, вы говорите правду.

– Слава Богу.

– Вы правильно делаете, что благодарите его. Если бы я почувствовал ложь, не задумываясь, убил бы вас тоже.

– Тоже? – Я нахмурился. – А кто еще мертв? Белински?

– Да, погиб так, знаете, неудачно. Все из-за курения этой адской трубки. Вредная это привычка – курение. Вам надо бы бросить.

– Но каким образом?

– Это старый способ ЧК. Небольшое количество тетрила в мундштуке присоединяется к заряду, который находится в углублении трубки. Когда зажигается трубка, то загорается и запал. Очень просто, но и очень смертельно. Ему снесло голову. – Голос Порошина звучал почти равнодушно. – Понимаете? Интуиция подсказывала мне, что это не вы убили ее. Я просто хотел окончательно убедиться в этом.

– И теперь вы уверены?

– Уверен. Скажу больше: вы не только выйдете отсюда живым...

– А вы что, убили бы меня прямо здесь?

– Почему бы и нет? Вполне подходящее место, вы так не думаете?

– О да, весьма экзотическое. И что же вы собирались сделать? Перегрызть мне шею? Или заминировали один из гробов?

– Существует множество ядов, герр Гюнтер. – Он вытащил и показал на ладони маленький ножичек. – На лезвии тетродотоксин. Маленькая царапина – и бай-бай. – Он убрал нож в карман кителя и застенчиво пожал плечами. – Я собирался сказать вот что: советую вам сейчас отправиться в кафе «Моцарт», там вас кое-кто ждет.

Мой обескураженный взгляд, казалось, позабавил его.

– Не можете угадать? – спросил он радостно.

– Неужели моя жена? Вы вытащили ее из Берлина?

– Конечно, Она вряд ли смогла бы выбраться оттуда сама: Берлин окружен нашими танками.

– Кирстен сейчас ждет меня в кафе «Моцарт»? – недоверчиво переспросил я.

Он посмотрел на свои часы и кивнул:

– Уже пятнадцать минут. Вам лучше не испытывать судьбу. Столь привлекательная женщина – и одна в таком городе, как Вена? Надо быть осторожнее, такое уж трудное время.

– Вы полны сюрпризов, полковник, – сказал я ему. – Пять минут назад вы были готовы убить меня, а теперь говорите, что привезли мою жену из Берлина. С чего это подобное великодушие? Я не понимаю.

– Давайте считать это частью пустой выдумки коммунизма, вот и все. – Он щелкнул каблуками, как добрый пруссак. – До свидания, герр Гюнтер. Кто знает? Возможно, после этого берлинского дела мы вновь встретимся.

– Надеюсь, нет.

– Очень жаль. Человек ваших талантов... – Оборвав себя на полуслове, он повернулся и ушел.

Я вышел из императорской подземной часовни шагом легким, как у Лазаря. На Нойер-Маркт прибавилось людей, наблюдающих за странной террасой кафе без самого кафе. Тут я увидел наконец камеру и юпитеры и почти одновременно заметил Вилли Райхмана, маленького рыжеволосого директора киностудии «Зиверинг». Он говорил по-английски с человеком, держащим в руках мегафон. Это конечно же был тот английский фильм, о котором Вилли мне рассказывал. Тот, для которого требовались венские развалины. Фильм, в котором Лотте Хартман, по заслугам наградившей меня триппером, была дана роль.

Я остановился на минутку в надежде увидеть подружку Кенига, но она не показывалась. Я подумал, что она вряд ли уехала с ним из Вены и пропустила свою первую роль на экране.

В толпе рядом со мной переговаривались зеваки.

– Что они тут делают? – спросил один.

А другой ответил:

– Это, должно быть, кафе, кафе «Моцарт». – По толпе пробежал смех. – Очевидно, им здесь больше вид нравится. Это так называемая поэтическая вольность.

Человек с мегафоном попросил тишины, приказал включить камеры, и съемка началась. Двое мужчин – один из них так благоговейно держал книгу в руках, будто это икона, – пожали друг другу руки и сели за один из столиков.

Оставив толпу наблюдать за происходящим, я быстро пошел по направлению к настоящему кафе «Моцарт» и жене, которая ждала меня там.

Послесловие автора

В 1988 году правительственное Агентство расследовании США обратилось к Яну Сэйеру и Дугласу Боттингу, которые в то время работали над историей американской Службы контрразведки (CIC), озаглавленной «Секретная армия Америки: нерассказанная история Службы контрразведки», с просьбой проверить подлинность дела, содержащего документы, подписанные агентами Службы контрразведки в Берлине в конце 1948 года в связи с вербовкой Генриха Мюллера в советники Службы. Из материалов дела следовало, что советская агентура сделала заключение, что Мюллер не был убит в 1945 году и теперь его, возможно, используют западные разведки. Сэйер и Боттинг признали материал подделкой, «сфабрикованной опытным, но несколько запутавшимся лицом». Эта точка зрения была подтверждена полковником Э. Браунингом – шефом Службы контрразведки во Франкфурте-на-Майне. Браунинг указал, что сама идея вербовки Мюллера в советники Службы контрразведки кажется нелепой. «К сожалению, – писали два автора, – нам приходится сделать заключение, что судьба шефа Гестапо „третьего рейха“ остается окутанной тайнами и домыслами, как было раньше и как, возможно, будет всегда».

Попытки сотрудников редакций ведущих английских газет и американских журналов скрупулезно расследовать это дело пока ни к каким результатам не привели.

Филип Керр Друг от друга

Посвящается Джейн

Боже, даруй мне милость принятьбезмятежно то, чего нельзя изменить, мужество изменить то, что изменить возможно, и мудрость отличить одно от другого.

Рейнольд Нибур

Пролог

Берлин, сентябрь 1937

Я помню, какая чудесная тем сентябрем стояла погода. Называли ее — «погода Гитлера». Даже природа благоволила Адольфу Гитлеру. Помню, как он держал громовую речь, требуя для Германии иностранных колоний. Пожалуй, тогда мы в первый раз и услышали от него фразу «жизненное пространство». Но ни у кого и мысли не мелькнуло, что для расширения жизненного пространства для нас необходимо, чтобы сначала погибли миллионы.

Я жил и работал в пространстве под названием Берлин. Работы там для частного детектива было хоть отбавляй. Прежде всего, конечно же розыск пропавших. Исчезали в основном евреи. Многих убивали в глухих переулках или отправляли в концлагеря, о чем власти не заботились уведомлять их семьи. При этом нацисты развлекались от души. Официально евреев поощряли к эмиграции, но, так как им запрещалось забирать с собой имущество, на такой шаг мало кто решался. Правда, некоторые изобретали всяческие хитроумные уловки, чтобы вывезти свои деньги из Германии.

Одна, например, такая. Еврей помещал на депозит в германский суд большой запечатанный пакет, набитый ценностями, с уведомлением: «Распоряжение на случай смерти такого-то», как бы перед отъездом в отпуск за границу. Там еврей «умирал», и подавалось прошение во французский или английский суд запросить у германского суда пакет, содержащий распоряжение на случай смерти. Немецкие юристы были только довольны оказать услугу коллегам, пусть даже французам или англичанам. И таким манером довольно много удачливых евреев ухитрялось воссоединиться со своими наличными и драгоценностями, которых хватало для начала новой жизни в новой стране.

А другая хитроумная схема была придумана — хотя в такое и трудно поверить — отделом по еврейскому вопросу службы безопасности, СД. Это помогало евреям уезжать из Германии, а попутно обогащало офицеров СД, участвующих в сделке. Называли мы ее схемой «еврей — разносчик товаров», на идиш — точер.

Я узнал о ней, когда ко мне обратились двое клиентов, страннее которых я в жизни не встречал: Пауль Бегельман, богатый бизнесмен, немецкий еврей, владевший несколькими гаражами и торговавший машинами по всей Германии, и эсэсовец-штурмбаннфюрер доктор Франц Зикс, начальник отдела по еврейскому вопросу в службе безопасности, СД. Меня вызвали на встречу с ними в Гогенцоллерн-палас на Вильгельм-штрассе, в скромный департамент, занимавший всего три кабинета. Позади стола Зикса помещались портрет фюрера и целая выставка дипломов юридических ученых степеней из разных университетов: Гейдельберга, Кенигсберга и Лейпцига. Вполне вероятно, Зикс был наци-мошенником, но наци-мошенником наивысшей квалификации. Лет тридцати, обликом далеко не ариец, он совсем не походил на идеал Гиммлера: темноволосый, губы сложены в самодовольную улыбку, и на еврея похож не меньше, чем Пауль Бегельман. От Зикса слегка веяло одеколоном и лицемерием. На столе у него стоял бюст основателя Берлинского университета Вильгельма фон Гумбольдта, прославившегося еще и тем, что он сформулировал тезис о невмешательстве государства в личную жизнь своих граждан. Но, по-моему, в этом пункте штурмбаннфюрер Зикс вряд ли был с ним согласен.

Бегельман был постарше Зикса, повыше ростом, с темными вьющимися волосами и губами толстыми и розовыми, будто мясной рулет. Он вроде бы улыбался, но глаза выдавали страх — ему явно не терпелось выскочить из-под пристального внимания СД. В этом здании, в окружении черных мундиров, он походил на мальчишку из хора, пытающегося подружиться со стаей гиен. Говорил почти все время только один Зикс. Как я слышал, Зикс был из Маннгейма, славившегося крепкими традициями «Общества Иисуса». В щегольском черном мундире Франц Зикс больше походил не на обычного мерзавца из СД, а именно на монаха-иезуита.

— Герр Бегельман выразил желание эмигрировать из Германии в Палестину, — без промедления приступил он к делу. — Естественно, он испытывает тревогу за свой бизнес в Германии и последствия для местной экономики, которые могут возникнуть после его продажи. Ради того чтобы помочь герру Бегельману, наш департамент предложил решение проблемы, в осуществлении которого можете помочь вы, герр Гюнтер. Официально герр Бегельман не эмигрирует — остается гражданином Германии, работающим за границей. Он станет служить в Палестине в качестве торгового представителя собственной компании. Таким образом, он сможет получать жалованье и иметь долю от прибылей, одновременно следуя политике нашего департамента — поощрять эмиграцию евреев.

Я не сомневался, что прибыли бедняга Бегельман согласился делить не с рейхом, а с Францем Зиксом. Закурив, я цинично ухмыльнулся чиновнику СД:

— Господа, я верю, что оба вы будете вполне счастливы. Но никак не могу понять, для чего вам потребовался я. Я не заключаю брачные союзы, я ищу компромат для разводов.

Зикс чуть покраснел и неловко покосился на Бегельмана. Он обладал властью, но недостаточной, чтобы угрожать человеку вроде меня. Запугивать студентов и евреев ему было не привыкать, но устрашить взрослого арийца — уже вне его полномочий.

— Нам нужен человек… которому герр Бегельман может доверить… доставить письмо из Берлинского банка Вассермана в Яффу, в Англо-Палестинский банк. Такой человек нам требуется, чтобы открыть кредит и арендовать помещение в Яффе, где разместился бы новый автосалон. Аренда поможет юридически подкрепить новое предприятие герра Бегельмана. Нам также нужно, чтобы наш агент доставил определенные предметы собственности в Англо-Палестинский банк. Естественно, герр Бегельман готов заплатить существенный гонорар за эти услуги: тысяча английских фунтов будет выдана в Яффе. И естественно, СД обеспечит всю необходимую документацию, подготовит все бумаги. Вы отправитесь туда как официальный представитель автосалона Бегельмана, а неофициально будете действовать как тайный агент СД.

— Тысяча фунтов. Хм, большие деньги, — уронил я. — Но что случится, если гестапо начнет задавать мне вопросы насчет этого дела? Им, пожалуй, не понравятся кое-какие мои ответы. Про это вы подумали?

— Разумеется! — отрубил Зикс. — Вы меня что, за идиота принимаете?

— Я — нет, но за гестапо не отвечаю.

— Так получилось, что я посылаю еще двух агентов в Палестину для сбора информации, это согласовано на высшем уровне. Нашему департаменту поручили расследовать возможности насильственной эмиграции евреев в Палестину. Для полиции безопасности, ЗИПО, вы станете одним из исполнителей этой миссии. Если гестапо вздумается задавать вам вопросы о поездке, вы будете в полном праве ответить, как и два других наших человека, что вы занимаетесь разведкой, выполняете приказы генерала Гейдриха и по причинам безопасности операции обсуждать ваши задания не вправе. — Приостановившись, Зикс раскурил тонкую вонючую сигару. — Вы ведь выполняли какую-то работу для генерала и прежде, верно?

— И все еще стараюсь забыть об этом. — Я покачал головой. — Со всем моим уважением, герр штурмбаннфюрер, но, если двое ваших людей уже едут в Палестину, зачем же вам понадобился еще и я?

Бегельман откашлялся.

— Разрешите мне, герр штурмбаннфюрер? — робко спросил он с сильным гамбургским акцентом.

Зикс, пожав плечами, равнодушно кивнул головой. С тихим отчаянием Бегельман взглянул на меня. На лбу у него проступил пот, как я подозревал, не только из-за необычно теплой сентябрьской погоды.

— Затем, герр Гюнтер, что ваша репутация бежит впереди вас.

— Не говоря уже о вашей отличительной черте — метко сшибать мишени, — прибавил Зикс.

Взглянув на Зикса, я кивнул. Пора кончать церемониться с этим юристом-мошенником.

— То есть вы желаете сказать, герр Бегельман, что не доверяете ни этому департаменту, ни его сотрудникам?

Лицо у бедняги Бегельмана страдальчески исказилось.

— Нет, нет, что вы! Дело совсем не в этом!

Меня забавляла ситуация, и я был не в силах остановиться:

— Вам не позавидуешь… Одно дело быть ограбленным, и совсем другой коленкор, когда грабитель еще и просит вас помочь поднести добычу к машине.

Зикс закусил губу. Я видел, что с гораздо большим удовольствием он перекусил бы мне вену на шее. Единственно, почему он сдержался и промолчал, — категорическим отказом я еще не ответил. А может, сообразил, что я и не откажусь. Тысяча фунтов есть тысяча фунтов.

— Пожалуйста, герр Гюнтер. — С превеликой радостью Зикс предоставил все упрашивания Бегельману, и тот продолжал: — Вся моя семья будет очень, очень вам благодарна за помощь.

— Ну да, тысяча фунтов. Я уже слышал.

— Чем-то не устраивает вознаграждение? — Бегельман оглянулся на Зикса, ища подсказки, но не получил. Штурмбаннфюрер был все-таки юристом, а не барышником и торговаться не собирался.

— Да нет же, герр Бегельман, — возразил я. — Плата щедрая. Проблема во мне. У меня аллергия разыгрывается, когда ко мне начинают ластиться собаки определенной породы.

Но оскорбляться Зикс упорно не желал — профессиональное качество юриста. Готов отбросить все человеческие чувства ради главной цели — делать деньги.

— Надеюсь, грубите вы, герр Гюнтер, не служащему германского правительства, — пожурил он меня. — А то кое-кто, пожалуй, может решить, слыша подобные высказывания, будто вы против национал-социализма. В наше время такая позиция не очень-то полезна для здоровья.

Я покачал головой:

— Вы неправильно меня поняли. В прошлом году у меня был клиент по имени Герман Зикс. Промышленник. Нагрел меня по полной программе. Надеюсь, это не ваш родственник.

— Как ни грустно — нет. Я родом из очень бедной семьи, из Маннгейма.

Я посмотрел на Бегельмана. Мне было жаль его. Следовало бы, конечно, ответить «нет». Но я все-таки сказал «да».

— Ладно, я согласен. Но вам, господа, лучше вести со мной честную игру. Я не из тех, кто прощает и забывает. И подставлять вторую щеку тоже не в моих привычках.

Очень скоро я пожалел, что ввязался в махинацию Зикса и Бегельмана. На следующий день я в одиночестве сидел у себя в агентстве. На улице поливал дождь. Мой партнер, Бруно Штахлекер, ушел по делу, которое мы сейчас расследовали. Так он сказал, но скорее всего он не дает разориться бару в Веддинге. Раздался стук в дверь, и вошел посетитель в кожаном пальто и широкополой шляпе. Назовите это обостренным чутьем, но я сразу догадался: он из гестапо, еще до того как он показал мне, раскрыв ладонь, маленький круглый жетон. Лет гостю было около двадцати пяти, но на макушке уже проглядывала лысина; у него был маленький кривой рот и остренький слабый подбородок, рассмотрев который я заподозрил, что парень больше привык избивать, чем быть битым. Не проронив ни слова, гость бросил мокрую шляпу на пресс-папье, расстегнул пальто, открыв аккуратный темно-синий костюм, и, плюхнувшись по другую сторону стола, вынул сигареты и закурил — и все это неотрывно буравя меня взглядом, словно орел, нацелившийся на добычу.

— Симпатичная у вас шляпа, — заметил я после минутной паузы. — Где стащили? — И, сняв ее с пресс-папье, бросил ему на колени. — Или вы просто хотели, чтобы я сообразил, что на улице идет дождь?

— В «Алексе» мне говорили, что ты крутой парень. — Он стряхнул пепел на ковер.

— Когда я служил в «Алексе», то и вправду был крутым. — «Алексом» называли Главное полицейское управление, КРИПО, на берлинской Александер-плац. — Там мне выдали такой маленький кругляш — жетон полицейского. С пивным жетоном КРИПО в кармане любой может прикинуться крутым, — пожал я плечами. — Но если так говорят, значит, это правда. Настоящие полицейские из «Алекса» не врут.

Маленький рот, по-прежнему туго сжатый, скривился в усмешке: не блеснуло и краешка зубов, плотно стиснутые губы походили на свежий, накрепко зашитый шрам. Парень снова сунул сигарету в рот, точно желая наслюнявить кончик нитки, чтобы легче было продеть ее в игольное ушко. А может, в мое? По-моему, ему было без разницы.

— Значит, ты — тот бык, который догнал Гормана-душителя.

— Это было так давно… Ловить убийц было гораздо легче до того, как к власти пришел Гитлер.

— О? А чего так?

— Ну, во-первых, они не так густо плодились, как сейчас. И потом, тогда это было важным делом. Защищая общество, я получал настоящее удовлетворение. А теперь я даже и не знаю, с кого начинать.

— Подозрительно ты как-то изъясняешься. Будто не одобряешь того, что сделала для Германии Национал-социалистическая рабочая партия.

— Вот уж нет. — Я поумерил наглость. — Все, что делается для Германии, я одобряю. — Я тоже закурил, предоставив ему плутать в моих двусмысленностях, тешась воображаемой картинкой, как мой кулак входит в контакт с его острым подбородком. — У тебя есть имя? Или бережешь его только для друзей? Помнишь, кто это такие? Люди, которые присылают тебе открытку ко дню рождения. Когда твой, не сомневаюсь, ты помнишь.

— Может, и ты сумеешь стать моим другом, — улыбнулся он. Очень мне эта улыбка не понравилась. Она намекала: у него на меня кое-что имеется. Острием кинжала высверкнула из его глаз искорка. — Может, мы сумеем помочь друг другу. Ведь для этого и существуют друзья? Может, я тебе, Гюнтер, окажу услугу, а ты будешь так чертовски благодарен, что черкнешь мне открыточку ко дню рождения, про которые ты тут трепался. — Он покивал. — Мне бы понравилось. Это было бы так любезно. С маленьким внутри сообщеньицем.

Я выдохнул дым в его сторону. Его фиглярство начало меня утомлять.

— Сомневаюсь, что тебе придется по вкусу мое чувство юмора. Но очень хочется, чтоб я ошибался. Приятное разнообразие, когда гестапо ловит тебя на таких ошибках.

— Я инспектор Герхард Флеш, — объявил он.

— Приятно познакомиться, Герхард.

— Я возглавляю отдел по еврейскому вопросу в ЗИПО, — добавил он.

— А знаешь что? Я вот подумываю, а не открыть ли мне такой отдел и у себя в агентстве. У всех уже есть. Видно, способствует процветанию бизнеса. В СД есть, в Министерстве иностранных дел есть, а теперь, оказывается, и в гестапо имеется.

— Сферы действий СД и гестапо разграничены приказом о функциях, подписанным рейхсфюрером СС. В функции СД входит установление бдительного надзора за евреями и доклад об итогах его нам. Но на практике гестапо яростно сражается за власть с СД, и в сфере дел о евреях конфликт этот проявляется ярче, чем в любой другой.

— Это все очень занимательно, Герхард. Но я не вижу, чем могу помочь. Черт побери, я ведь даже не еврей!

— Нет? — Флеш усмехнулся. — Тогда позволь мне объяснить. До нас докатился слушок, что Франц Зикс и его люди на оплате у евреев. Берут взятки в обмен на облегчение им выезда из страны. Чего у нас пока нет — так это доказательств. Вот тут на сцену, Гюнтер, и выступаешь ты. Ты раздобудешь их для нас.

— Герхард, ты переоцениваешь мое мастерство. Не так уж я искусен в перелопачивании дерьма.

— Эта миссия СД по сбору информации в Палестине… Почему туда отправляешься именно ты?

— Мне, Герхард, требуется отпуск. А там я загорю, поем апельсинов. Говорят, солнце и апельсины очень полезны для кожи. Ну и потом, — пожал я плечами, — я подумываю об обращении в другую веру. Говорят, в Яффе отлично делают обрезание, если успеть до обеда. — Я покачал головой. — Кончай ты, Герхард. Это связано с разведкой. А об этом, ты сам понимаешь, я не могу болтать с человеком из другого департамента. Если тебе не нравится, так обсуди тему с Гейдрихом. Правила устанавливает он, не я.

— Те двое, с кем ты поедешь, — напирал он, и глазом не моргнув, — нам бы хотелось последить за ними. Выяснить, не злоупотребляют ли они ответственным положением, в котором очутились. У меня даже есть полномочия предложить тебе некоторую сумму на расходы. Тысячу марок.

Так, все будто сговорились дать мне подзаработать. Тысяча фунтов здесь, тысяча марок там. Я уже стал чувствовать себя чиновником в Министерстве юстиции рейха.

— Очень щедро с твоей стороны, Герхард. Тысяча марок — огромный пряник. Но ты не был бы из гестапо, если б не приберег для меня и удара кнутом. На случай, если я не сластена, как вы рассчитывали.

Флеш скривил губы в улыбке-шраме:

— Вот будет невезуха, если твое расовое происхождение станет объектом расследования. — И он смял сигарету в пепельнице.

Гестаповец принялся раскачиваться на стуле взад-вперед, отчего кожаное пальто его громко поскрипывало — такое чувство, будто он только что купил обновку в сувенирной лавке гестапо.

— Мои родители прилежно посещали церковь, — возразил я. — Не знаю, какие факты вы сможете нарыть, чтобы швырнуть мне в лицо.

— А твоя прабабушка с материнской стороны? Есть вероятность, что она была еврейкой.

— Герхард, читай Библию. Все мы, если копнуть поглубже, евреи. Но в данном случае ты ошибаешься. Она была католичкой. И очень, по-моему, истовой.

— Однако фамилия у нее была Адлер, верно? Анна Адлер.

— Да, все правильно. Адлер. И что из того?

— А Адлер — еврейская фамилия. Живи она сейчас, ей, скорее всего, пришлось бы добавить к своему имени «Сара», чтобы мы сразу понимали, кто она. Еврейка.

— Даже если это и правда, Герхард, что Адлер — еврейская фамилия, хотя по-честному я понятия не имею, еврейская она или нет, это все равно делает меня евреем лишь на одну восьмую. А согласно разделу второму, статье пятой Нюрнбергского закона, я, следовательно, не еврей. — Я усмехнулся. — Длины твоему кнуту, Герхард, явно не хватает.

— Часто расследование оказывается таким дорогим и хлопотным! Даже для бизнеса на самом деле немецкого. И случаются ошибки… Проходят месяцы, пока все возвращается в нормальную колею.

Я кивнул, признавая правоту его слов. Нельзя отказываться от просьб гестапо, иначе неприятностей не оберешься. И серьезных. Выбор у меня был между жизненной катастрофой и тошнотворным — типично немецким — согласием. И оба мы знали: я сделаю то, чего они желают. Хотя это поставит меня в положение — выражаясь мягко — крайне неловкое. Ведь у меня была почти полная уверенность, что Франц Зикс набивает карманы шекелями Пауля Бегельмана. Но меня совсем не прельщало затесаться между СД и гестапо в их борьбе за власть. С другой стороны, ничто не указывало на то, что те двое, кого я буду сопровождать в Палестину, люди нечестные. К тому же они наверняка заподозрят, что я шпион, и станут со мной осторожничать. И скорее всего ничего я не раскрою. Вот только удовлетворит ли гестапо это «ничего»? Способ выяснить существовал только один.

— Ладно, — буркнул я. — Но я не стану подыгрывать вашим людям и городить горы лжи. Чего не могу, того не могу. И даже пробовать не стану. Если они нечестны, то я сообщу вам: да, это так, и скажу себе, что добросовестно выполнил обычную работу детектива. Может, стану мучиться потом, а может, и нет. Но если люди окажутся честные, то и делу конец, понятно? Я не намерен оговаривать кого-то ради того, чтобы у вас и других тупиц на Принц-Альбрехт-штрассе оказалось преимущество. Даже если ты и твой лучший кастет станете доказывать мне, что я должен поступить именно так. И пряник свой можешь оставить при себе. Неохота мне приучаться к сладкому. Сделаю я для тебя, Герхард, эту грязную работенку. Но уж как карты лягут. Никаких крапленых колод. Ясно?

— Ясно. — Флеш поднялся, застегнул пальто и нацепил шляпу. — Хорошей тебе поездки, Гюнтер. Сам я в Палестине никогда не бывал, но слыхал, там очень красиво.

— А может, тебе и стоит прокатиться? — весело предложил я. — Спорю, тебе там понравится. В момент приживешься. В Палестине отделов по еврейскому вопросу полно.

Из Берлина я уехал в последнюю неделю сентября, поездом через Польшу доехал до порта Констанца в Румынии. И только там, сев на теплоход «Румыния», я наконец встретил тех двоих из СД, оба они были сержантами, которые по легенде представлялись журналистами, пишущими для «Берлинер тагеблатт». Газета эта до 1933 года принадлежала евреям, а потом ее конфисковали нацисты.

Главным был Герберт Хаген. Второго звали Адольф Эйхман.^[432] Хагену было лет двадцать с хвостиком, интеллигентного вида, выпускник университета; семья его принадлежала к высшим слоям общества. Эйхман был несколькими годами постарше; до того как вступить в партию и СС, он торговал бензином в Австрии и сейчас рвался подняться повыше. Антисемитами оба были странными: их властно притягивал иудаизм. У Эйхмана имелся большой опыт работы в отделе по еврейскому вопросу, он даже говорил на идиш и большую часть плавания провел за чтением книги Теодора Герцля «Еврейское государство». Идею этой поездки подал Эйхман, и, к его удивлению и радости — он никогда прежде не выезжал никуда из Австрии и Германии, — его начальники согласились. Хаген был большим приверженцем идеологии нацизма и истовым сионистом, веря, что «самый ярый враг партии — еврей» и в подобную же чепуху и что «решение еврейского вопроса возможно только одно — очищение Германии от евреев». Слушать его рассуждения на эту тему я терпеть не мог. Мне они представлялись бредом сумасшедшего, будто рассуждения некоей злобной Алисы в Стране чудес.

Ко мне оба относились с подозрением, как я и предполагал, и не только из-за того, что я не состоял в СД, но и потому, что я был старше них — Хагена так вообще на десять лет. И вскоре они в шутку стали называть меня «Папашей», что я сносил с достоинством. Во всяком случае, с большим, чем Хаген, которого я в отместку (к великому удовольствию и развлечению Эйхмана) стал называть Хирамом Шварцем, так звали юнца, недавно опубликовавшего свой дневник, и это очень злило Хагена. В результате ко второму октября, когда мы доехали до Яффы, Эйхман испытывал ко мне большее расположение, чем его более юный и менее опытный коллега.

Внешность у Эйхмана была ничем не впечатляющая, и я еще тогда подумал, что, пожалуй, он из тех, кто лучше смотрится в форме. А вскоре даже начал подозревать, что форма и стала главной причиной его вступления в СА, а потом в СС. Потому как для службы в регулярной армии, если в то время вообще существовала армия, он вряд ли годился: росточка ниже среднего, с кривыми ногами и худющий — дальше некуда. На верхней челюсти поблескивали две золотые коронки, а в других длинных зубах было полно пломб. Голова напоминала череп — почти точная копия черепа на кокардах эсэсовцев — костлявая, с запавшими висками. Меня поразило: как же он похож на еврея! И мелькнула мысль, что, пожалуй, его ярая антипатия к древней нации как раз отсюда и проистекает.

С той минуты, как «Румыния» пришвартовалась в Яффе, для этих парней из СД все пошло наперекосяк. Видимо, англичане заподозрили, что Хаген с Эйхманом из немецкой разведки, и после долгих споров выдали им разрешение сойти на берег всего на двадцать четыре часа — к сильнейшей досаде Эйхмана, все планы которого рухнули. Мне визу, позволявшую оставаться в Палестине тридцать дней, выдали незамедлительно и без проблем. Как в насмешку, потому что пробыть тут я намеревался самое большее дней пять. Эйхман всю дорогу из порта в отель «Иерусалим», стоявший на окраине знаменитой германской колонии, не переставал сокрушаться по поводу изменения планов. Ехали мы туда вместе с багажом в коляске, запряженной лошадьми.

— Ну и что теперь делать? — громко сетовал он. — Все самые важные встречи назначены на послезавтра. А к этому времени мы должны вернуться на пароход.

Я улыбался про себя, наслаждаясь его смятением, — меня радовала любая препона для СД. И еще хорошо, что это освобождало меня от тягот изобретать какие-то небылицы для гестапо. Шпионить за людьми, которым отказали в визе, никак невозможно. Я даже потешил себя мыслью: а вдруг гестапо подобный поворот покажется забавным, и мне простят отсутствие конкретной информации.

— Может, Папаше встретиться с ними? — предложил Хаген.

— Мне? — вскинулся я. — Забудь, Хирам.

— И все-таки я никак не пойму, почему это тебе дали визу, а нам нет, — все скулил Эйхман.

— Да потому, разумеется, что он помогает этому жиду и доктору Зиксу, — высказался Хаген. — Еврей, видно, и организовал его поездку.

— Может, и так, — откликнулся я. — А может, вы, парни, просто не слишком-то здорово справляетесь с работой. Будь вы половчее, так придумали бы для прикрытия чего получше этой байки, будто вы оба работаете для нацистской газеты. Да мало того что нацистской, так вдобавок еще конфискованной у прежних владельцев, евреев. Выбрали бы чего поскромнее. — Я улыбнулся Эйхману. — Скажем, назвались бы торговцами бензином.

До Хагена юмор дошел. Но Эйхман был все еще слишком расстроен и не уловил, что над ним насмехаются.

— Франц Рейхерт! — осенило его. — Из Германского агентства новостей. Я могу позвонить ему в Иерусалим. Думаю, он знает, как связаться с Файвелем Полкесом. Но вот как нам все-таки связаться с Хадж Амином, ума не приложу. — Он вздохнул. — Что же теперь делать-то?

Я пожал плечами:

— А что бы вы стали делать сейчас? Сегодня. Если б все-таки получили свою тридцатидневную визу?

— Ну, — Эйхман тоже пожал плечами, — посетили бы германскую колонию франкмасонов в Сароне. Поднялись на гору Кармель. Взглянули на еврейские фермерские поселения в долине Джезрил.

— Тогда мой вам совет — вперед! Посетите и поднимитесь. И позвоните Рейхерту. Объясните ситуацию и возвращайтесь на корабль. Завтра он отплывает в Египет, так ведь? Значит, как прибудете туда, отправляйтесь в британское посольство в Каире и подайте заявление на новую визу.

— Он прав, — поддержал меня Хаген. — Именно так нам и следует поступить.

— Мы можем подать заявление еще раз! — закричал Эйхман. — Конечно же! Получим визу в Каире и снова приедем сюда, по суше.

— В точности как дети Израиля, — прибавил я.

Коляска выехала с узких грязных улиц старого города в новый город Тель-Авив и набрала скорость, катясь по дороге пошире. Напротив башни с часами и арабских кофеен стоял Англо-Палестинский банк, где мне полагалось встретиться с управляющим и отдать ему рекомендательные письма от Бегельмана и из банка Вассермана и конечно же горбатый сундучок, который Бегельман поручил мне вывезти из Германии. Что в нем — я понятия не имел, но, судя по тяжести, вряд ли коллекция марок. Тянуть с визитом в банк не стоило, я ничего не выигрывал. Не в таком городе, как Яффа, наводненном враждебно настроенными арабами (хотя, возможно, они принимают нас за евреев, а к ним местное палестинское население особой любви не испытывает). Поэтому я велел кучеру остановиться и с сундучком под мышкой и письмом в кармане вылез, оставив Эйхмана и Хагена ехать дальше в отель с остальным моим багажом.

Управляющим банком оказался англичанин по имени Квинтон. Руки у него были коротковаты для пиджака, а светлые волосы до того тонкие, что казалось, их нет вовсе. Курносый нос в россыпи веснушек и улыбка молодого бульдога. Познакомившись с ним, я невольно представил себе сурового папашу Квинтона с длинной линейкой в руке, заставлявшего сына зубрить немецкий. Учитель, надо думать, из него был отличный, потому что молодой мистер Квинтон говорил на превосходном немецком, разбавляя речь эмоциональными междометиями, точно декламируя «Гибель Магдебурга» Гете.

Квинтон провел меня к себе в кабинет. Там на стене висела крикетная бита и несколько снимков команд. Под потолком медленно крутился вентилятор, гоняя горячий воздух. За окном открывался великолепный вид на Магометанское кладбище и Средиземное море за ним. Часы на башне невдалеке пробили час, и муэдзин с мечети по другую сторону Хауэрд-стрит призвал правоверных на молитву. Да, далековато меня занесло от Берлина.

Управляющий вскрыл конверты ножом — надеюсь, для разрезания бумаги — в форме маленького ятагана.

— Правда, что евреям в Германии не разрешается исполнять Бетховена и Моцарта? — поинтересовался он.

— Музыку этих композиторов им запрещено исполнять на еврейских концертах, — ответил я. — Но не просите меня, мистер Квинтон, объяснить почему, я не в состоянии. По-моему, вся наша страна попросту рехнулась.

— А вы бы попробовали пожить тут! Евреи и арабы готовы глотки друг другу перегрызть. А мы — посередке. Ситуация невыносимая. Евреи ненавидят британцев, потому что те не позволяют, чтобы все желающие приезжали на жительство в Палестину. А арабы ненавидят нас, потому что мы вообще разрешаем евреям приезжать сюда. В данный момент нам везет: друг друга они ненавидят сильнее, чем нас. Но в один прекрасный день вся страна ринется на англичан, нам придется уехать, и тут станет еще хуже. Попомните мои слова, герр Гюнтер.

За разговором Квинтон читал письма и сортировал бумаги: какие-то листы были чистыми, но с подписью. Наконец он принялся объяснять, что делает:

— Это письма-аккредитации. И образцы подписей для новых банковских счетов. Один из них станет общим счетом для вас и доктора Зикса. Все верно?

Я нахмурился: мне не особенно нравилась идея делить что-то с начальником отдела по еврейскому вопросу в СД.

— Ну, не знаю…

— С этого счета вы должны снять деньги для аренды собственности тут, в Яффе, — сказал он. — А также свой гонорар и на расходы. Остаток будет выплачен доктору Зиксу по предъявлении банковской книжки, которую я дам вам для передачи ему, и паспорта. Пожалуйста, объясните ему все как следует. Банк настаивает, чтобы владелец банковской книжки имел при себе также и паспорт. Только тогда ему будут выданы деньги. Это ясно?

Я кивнул.

— А можно взглянуть на ваш, герр Гюнтер?

Я протянул ему паспорт.

— Снять офис в Яффе вам поможет Соломон Рабинович, — заметил он, пролистывая мой документ и переписывая номер, — польский еврей, но человек разумный и очень предприимчивый. Такого больше в этой безумной стране и не найдешь. У него контора на улице Монтефиоре в Тель-Авиве, примерно в полумиле отсюда. Я дам вам его адрес. Само собой, в арабском квартале ваш клиент не захочет снимать помещение. Это означало бы напрашиваться на неприятности.

Он вернул мне паспорт и кивнул на сундучок Бегельмана:

— Как я понимаю, это ценности вашего клиента, которые он желает хранить в нашем сейфе в ожидании его прибытия в страну?

Я опять кивнул.

— В одном из этих писем дается опись содержимого сундука, — сказал он. — Желаете проверить ценности по описи, прежде чем передавать нам?

— Нет.

Обойдя стол, Квинтон забрал сундучок.

— Господи, а тяжеленный! Подождите тут, пожалуйста, я распоряжусь выписать для вас банковскую книжку. Желаете чаю? Лимонада, может быть?

— Чаю, — попросил я. — Чай будет очень кстати.

Завершив дела в банке, я отправился в отель. Оказалось, что Хаген и Эйхман уже ушли. Так что, приняв прохладную ванну, я поехал в Тель-Авив, встретился с Рабиновичем и попросил его подыскать подходящее помещение для Пауля Бегельмана.

Своих спутников из СД я увидел только за завтраком на следующее утро. Слегка помятые, они спустились, жаждая выпить черного кофе. Накануне они устроили себе разгульную ночку в клубе где-то в старом городе.

— Перебрали араки, — прошептал Эйхман. — Это местная выпивка такая. Виноградное вино со вкусом конопли. Старайся не пить, если удастся.

Улыбнувшись, я закурил и отогнал дым, заметив, что его замутило.

— Сумели связаться с Рейхертом?

— Да. Он тоже был с нами вчера. Но с Полкесом — нет. Так что он может появиться тут, разыскивая нас. Ты не возражаешь встретиться с ним буквально на несколько минут и объяснить ситуацию?

— Какую ситуацию?

— Что планы у нас переменились. Мы все-таки не сумеем сюда вернуться. Рейхерт думает, что нам вряд ли повезет и в Каире получить визу.

— Сожалею, — вздохнул я. Хотя вовсе не сожалел.

— Передай ему, что мы уехали в Каир, — продолжил Эйхман, — и остановимся там в отеле «Националь». Попроси, пусть приедет к нам на встречу.

— Ну, не знаю, — протянул я. — Неохота мне ввязываться в ваши дела.

— Но ты же немец, — настаивал он. — Значит, уже ввязался, желаешь ты того или нет.

— Да, но вы нацисты, а я нет.

Эйхман оторопел:

— Как это — работаешь на СД и не нацист?

— Таков уж он, забавный старый мир. Только не говори никому.

— Послушай, пожалуйста, встреться с ним, хотя бы из любезности. Я могу, конечно, оставить для него письмо, но будет выглядеть приличнее, если ты поговоришь с ним лично.

— Кто он вообще, этот Файвеля Полкес? — осведомился я.

— Палестинский еврей, работает на «Хагану».

— А «Хагана» — это что?

Эйхман утомленно улыбнулся. Он сидел бледный и обильно потел. Мне было его почти жалко.

— Не очень-то много ты знаешь про эту страну, верно?

— Хватило, чтобы получить тридцатидневную визу, — съязвил я.

— «Хагана» — это подпольная военная организация евреев и разведслужба.

— То есть ты имеешь в виду — террористическая организация?

— Ну, можно сказать и так.

— Ладно. Я встречусь с ним. Из любезности. Но мне нужно знать все. Владея лишь обрывками информации, с подонками-убийцами я встречаться не стану.

Эйхман колебался. Я знал, он мне не доверяет. Но то ли у него было такое глубокое похмелье, что ему было уже наплевать на все, то ли он наконец понял, что иного выбора, как только играть со мной честно, у него нет.

— «Хагана» хочет, чтобы мы поставляли оружие для борьбы с англичанами тут, в Палестине, — ответил он. — А если СД продолжит способствовать эмиграции евреев из Германии, они также предлагают снабжать нас информацией о войсках англичан и передвижениях их флота в Восточном Средиземноморье.

— Евреи помогают своим же гонителям? — расхохотался я. — Но это ж абсурд! — Эйхман не смеялся. — Ведь правда?

— Все не так, — возразил Эйхман. — СД уже финансировала несколько тренировочных лагерей для сионистов в Германии. Там молодые евреи будут обучаться вести сельское хозяйство, это им понадобится, чтобы стать фермерами на палестинской земле. А «Хагана», финансируемая национал-социалистами, всего лишь один из возможных вариантов нашей политики. И это одна из причин, почему я приехал сюда. Оценить точно, какова численность людей в «Хагане», «Иргуне» и других еврейских добровольческих группировках. Слушай, я понимаю, трудно поверить, но дело в том, что евреи англичан не любят еще больше, чем нас.

— А при чем здесь Хадж Амин? Вы с ним тоже должны встретиться? — поинтересовался я. — Он ведь араб?

— Хадж Амин — на случай, если наша просионистская политика не сработает. Мы планировали встретиться с некоторыми членами Верховного арабского комитета; тут, в Палестине — с Хадж Амином. Но, похоже, англичане распорядились о роспуске комитета и аресте его членов. Несколько дней назад в Назарете был убит помощник верховного комиссара Галилеи, и Хадж Амин скрывается в старом городе в Иерусалиме, но хочет попробовать ускользнуть оттуда и встретиться с нами в Каире. Так что, как сам видишь, в Яффе у нас одна забота — Полкес.

— Напомни мне, Эйхман, чтобы я никогда не садился играть с тобой в карты, — бросил я. — А уж если сяду, то чтоб ты непременно снял пиджак и закатал рукава рубашки.

— Передай Файвелю Полкесу только одно — пусть приедет в Каир. Он поймет. Но ради всего святого, не вздумай упоминать великого муфтия.

— Что еще за муфтий?

— Хадж Амин, — пояснил Эйхман. — Он и есть великий муфтий в Иерусалиме. Верховное лицо религиозного закона в Палестине. Англичане назначили его в тысяча девятьсот двадцать первом году, что делает его самым могущественным арабом в стране. Он яростный антисемит. В сравнении с ним фюрер просто обожает евреев. Хадж Амин объявил евреям джихад. И потому «Хагана» и «Иргун» жаждут видеть его мертвым. И потому лучше, чтобы Файвель Полкес не знал, что мы планируем встретиться и с Амином. Полкес конечно же заподозрит, что такая встреча состоится. Но это уж его проблема.

— Надеюсь только, что она не станет моей, — вздохнул я.

День спустя после того, как Эйхман с Хагеном отбыли на пароходе в Александрию, в отеле «Иерусалим» объявился разыскивающий их Файвель Полкес. Польский еврей лет за тридцать, дымящий без перерыва. Щеголял он в помятом легком костюме и соломенной шляпе. Ему явно не мешало побриться, но в сравнении с русским евреем, сопровождавшим его и тоже не вынимавшим сигареты изо рта, он казался гладко выбритым. Спутнику его, Элиаху Голомбу, было за сорок, и весь он, с мощными плечами и обветренным лицом, точно был высечен из гранита. Пиджаки у обоих были застегнуты на все пуговицы, хотя жарища стояла обжигающая. Застегнутый в жаркий день пиджак означает обычно одно. Когда я объяснил ситуацию, Голомб выругался по-русски, а я, стараясь сгладить ситуацию — эти люди были все-таки террористами, — указал на бар и пригласил их выпить. За мой счет.

— Ладно, — кивнул Полкес, говоривший на хорошем немецком. — Но не здесь. Давайте двинем куда-нибудь еще. У меня машина на улице.

Соглашаться меня совсем не манило: одно дело — выпить с ними в баре отеля и совсем другое — отправляться неведомо куда в машине с людьми, чьи застегнутые пиджаки недвусмысленно сообщали: они вооружены и, вероятно, опасны. Заметив мое замешательство, Полкес заверил:

— Приятель, ты будешь в полной безопасности. Воюем мы против англичан, не против немцев.

У отеля мы погрузились в салон двухцветного «райли», и Голомб отъехал медленно, как человек, не желающий привлекать к себе лишнего внимания. Мы двинулись на северо-восток, через германскую колонию роскошных белых вилл, известную под названием Маленькая Валгалла, затем, повернув налево, переехали через железнодорожные пути в Хашакар-Херцл. Еще раз свернули налево в Лилиен-Блум и остановились у бара, по соседству с кинотеатром. Находимся мы, сообщил Полкес, в центре садового пригорода Тель-Авива. Воздух тут благоухал ароматом цветущих апельсиновых деревьев и моря. Все выглядело аккуратнее и чище, чем в Яффе. Во всяком случае, более по-европейски. И я отметил это вслух.

— Естественно, ты чувствуешь себя как дома, — согласился Полкес. — В этом районе живут только евреи. А поселись тут арабы, и весь пригород превратился бы в писсуар.

Мы зашли в кафе со стеклянной витриной вместо передней стены, вывеска была написана на иврите, называлось кафе «У Капульски». По радио играла музыка, по-моему еврейская. По плиточному полу возила тряпкой женщина, ростом почти карлица. Заднюю стену украшал портрет старикана, немного похожего на Эйнштейна, но без вислых усов, с буйной шевелюрой, в рубашке с открытым воротом. Кто это такой, я понятия не имел. Рядом с этим портретом висел еще один: человека, похожего на Маркса. Я узнал основателя современного сионизма Теодора Герцля, потому что у Эйхмана в папке (которую он именовал «досье евреев») лежала его фотография. Глаза бармена следили за нами, пока мы, отодвинув занавеску из бус, шли в душный задний зал, заставленный ящиками с пивом; стулья там были опрокинуты на столы. Полкес спустил три стула на пол, а Голомб прихватил из ящика три пива, сдернул с бутылок крышечки большими пальцами и водрузил их на стол.

— Ловкий трюк! — похвалил я.

— Ты бы посмотрел, как он открывает консервы с персиками, — обронил Полкес.

Здесь тоже была жарища. Сняв пиджак, я закатал рукава рубашки. Но оба еврея остались сидеть в пиджаках, по-прежнему наглухо застегнутых. Я кивком указал на бугры у них под мышками:

— Все нормально. Я видел пистолеты и прежде. Увижу ваши, мне не станут потом сниться кошмары.

Полкес перевел мою речь на иврит, Голомб, улыбаясь, покивал, оскалив большущие зубы, желтые, словно обычно он обедал сеном, и снял пиджак. Полкес — тоже. У каждого из них оказалось при себе по здоровущему «Уэбли». Мы закурили, отхлебнули по глотку теплого пива и поглядели друг на друга. Я больше внимания уделил Голомбу, потому что главным тут, похоже, был он.

— Элиаху Голомб, — сказал Полкес, — член Верховного командования «Хаганы». Он одобряет радикальную политику вашего правительства в отношении евреев, так как «Хагана» убеждена, что это способствует укреплению силы еврейского населения в Палестине. Что означает одно: в перспективе еврейское население по численности превзойдет арабское, и тогда мы сумеем завладеть всей страной.

Теплое пиво я всегда терпеть не мог и ненавижу хлебать его из бутылки. Меня бесит, когда приходится пить из бутылки. Лучше уж не пить вовсе.

— Давайте кое-что проясним, — сказал я. — Это не мое правительство. Я ненавижу нацистов. И будь у вас хоть капля здравого смысла, вы тоже ненавидели бы их. Это кучка чертовых брехунов, ни единому их слову верить нельзя. Вы верите в свое дело. Это замечательно. Но в Германии мало во что стоит верить. Разве только в то, что пиво всегда следует подавать холодным и с высоченной шапкой пены.

Полкес переводил мои слова, и, когда он закончил, Голомб закричал что-то на иврите. Но я еще не завершил своей обличительной диатрибы.

— Желаете знать, во что верят нацисты? Люди вроде Эйхмана и Хагена? В то, что ради Германии можно мошенничать. Ради нее можно лгать. И вы — чертовы простаки, если считаете по-другому. Даже теперь эти два нацистских клоуна готовятся встретиться в Каире с вашим другом, великим муфтием. Они заключат с ним сделку. А потом, на другой день, заключат сделку с вами. После чего отправятся обратно в Германию и станут выжидать, какая из двух больше понравится Гитлеру.

Появился бармен с тремя кружками холодного пива, поставил их на стол.

— Думаю, — улыбнулся Полкес, — ты понравился Элиаху. Он хочет знать, зачем в Палестине ты. С Эйхманом и Хагеном.

Я рассказал им, что я частный детектив и про поручение Пауля Бегельмана.

— Так что теперь вам известно, тут нет ничего благородного, — заключил я. — Мне просто щедро платят за труды.

— Ты не кажешься мне человеком, который действует исключительно ради выгоды, — заявил Голомб через Полкеса.

— Я не могу позволить себе иметь принципы, — ответил я. — В Германии — нет. Там люди с принципами кончают в концлагере Дахау. А я побывал в Дахау. И мне там совсем не понравилось.

— Ты был в Дахау? — удивился Полкес.

— Да, в прошлом году. Мимолетный, можно сказать, визит.

— Много там евреев?

— Около трети заключенных. Остальные — коммунисты, гомосексуалисты, иеговисты и с десяток немцев с принципами.

— А ты кто?

— Человек, выполняющий свою работу. Как я вам уже говорил, я частный детектив, из-за чего иногда попадаю в крайне опасные ситуации — в нынешние времена такое в Германии случается очень даже легко. А я порой об этом забываю.

— Может, ты не прочьработать на нас? — спросил Голомб. — Нам было бы полезно узнать, что на уме у тех двоих, с кем нам предстоит встретиться. И особенно полезно узнать, о чем они договорились с Хадж Амином.

Я рассмеялся. Последнее время все только и желают, чтобы я за кем-то шпионил. Гестапо хочет, чтоб я шпионил за СД, а теперь «Хагана» вербует меня шпионить для них. Мне даже стало казаться, что не ту я себе профессию выбрал.

— Мы заплатим тебе, — продолжил Голомб. — В деньгах-то мы не ограничены. Файвель Полкес — это наш человек в Берлине. Сможете с ним встречаться время от времени и обмениваться информацией.

— От меня вам в Германии никакой пользы, — возразил я. — Я всего лишь частный детектив, старающийся заработать на жизнь.

— Тогда помоги нам тут, в Палестине. — У Голомба был глубокий, мрачный голос, очень гармонирующий с обилием волос на теле. Он напоминал мне дрессированного медведя. — Мы отвезем тебя в Иерусалим, оттуда вы с Файвелем на поезде поедете в Суэц, а потом в Александрию. Заплатим тебе, сколько попросишь. Помоги нам, Гюнтер. Помоги сделать эту страну достойной. Все ненавидят евреев, и правильно. У нас нет ни порядка, ни дисциплины. Мы слишком долго замыкались только на себе. Наша единственная надежда на спасение — это массовая эмиграция евреев в Палестину. Европа для евреев закончилась, герр Гюнтер.

Полкес перевел последние слова и пожал плечами:

— Элиаху — сионист-экстремист. Но его мнение разделяют многие члены «Хаганы». Лично я не согласен с тем, будто евреи заслуживают ненависти. Но он прав в том, что нам нужна твоя помощь. Сколько ты хочешь? Стерлинги? Марки? Может, золотые соверены?

— Из-за денег я вам помогать не стану, — покачал я головой. — Все суют мне деньги.

— Но ты нам все-таки поможешь, — заключил Полкес. — Верно?

— Да, помогу.

— Почему?

— Потому что я был в Дахау, господа. Лучшей причины для помощи и придумать не могу. Если бы вы видели концлагерь, то поняли бы.

Каир — это бриллиант в ручке веера — дельте Нила. Так, во всяком случае, описывает его мой «Бедекер». Вообще-то я этому путеводителю доверяю, но мне город показался больше похожим на вымя на брюхе коровы, которое кормит представителей всех племен в Африке; на континенте это был самый большой город. Но слово «город» — не совсем точное определение для Каира. Каир не просто метрополия, он — настоящий остров, историческое, религиозное и культурное сердце страны; город, ставший моделью для всех других, строившихся после него, но оставшийся неповторимым. Каир и притягивал, и вызывал у меня тревогу.

Я поселился в отеле «Националь», в квартале Исмаил, находившемся меньше чем в километре от Нила и музея Египта. Файвель Полкес жил в «Савое», который располагался на южном конце той же улицы. Размерами «Националь» не уступал крупной деревне, а номера там были огромные, как зал для боулинга. Некоторые были приспособлены под курильни, оттуда доносился едкий запах, и не меньше десятка арабов сидели там на полу, скрестив ноги, куря трубки-кальяны, размерами и формой походившие на лабораторные реторты. В вестибюле сразу бросался в глаза огромный щит английского информационного агентства «Рейтер», и, когда ты входил, так и казалось, что сейчас увидишь лорда Китченера, восседающего в кресле, почитывающего газету и крутящего нафабренные усы.

Я оставил записку для Эйхмана, а позже встретился с ним и Хагеном в баре отеля. С ними пришел третий немец — доктор Рейхерт, тот самый, что работал в Германском агентстве новостей в Иерусалиме, но он, извинившись, быстро ушел, жалуясь на расстройство желудка.

— Съел, видимо, что-то не то, — заметил Хаген. Я прихлопнул муху, усевшуюся мне на шею:

— А может, наоборот, что-то ест его.

— Вчера вечером мы были в баварском ресторане, — объяснил Эйхман, — рядом с Центральным вокзалом. Только сдается мне, ресторан этот не очень-то баварский. Пиво было ничего, сносное. Но венские шницели, по-моему, готовили из конины. А то и из верблюжатины.

Застонав, Хаген схватился за живот. Я сказал им, что привез с собой Файвеля Полкеса и тот остановился в «Савое».

— Вот и нам тоже нужно было там остановиться, — пожаловался Хаген и тут же добавил: — Я знаю, зачем Полкес приехал в Каир, но зачем ты пожаловал сюда, Папаша?

— Ну, во-первых, мне показалось, наш еврейский друг до конца так и не поверил, что вы и в самом деле тут. Так что можешь назвать мой приезд жестом доброй воли, если желаешь. А еще одна причина — я разделался со своим поручением быстрее, чем рассчитывал. И решил, что лучшего случая посмотреть Египет мне не выпадет.

— Спасибо, — поблагодарил Эйхман. — Ценю, что ты привез его сюда. Иначе мы, пожалуй, могли и не встретиться.

— Гюнтер — шпион, — упорствовал Хаген. — Нашел кого слушать.

— Мы подали заявление на получение палестинской визы, — продолжил Эйхман, игнорируя парня. — И нам снова отказали. Хотим подать еще одно завтра в надежде, что наткнемся на консула, который не испытывает неприязни к немцам.

— Не немцев англичане не любят, а нацистов, — объяснил я ему и замолк, но, поняв, что подворачивается удобный случай снискать их расположение, добавил: — Однако кто знает? Может, чиновник, к которому вы попали в прошлый раз, был жид.

— Вообще-то, — заметил Эйхман, — он был, по-моему, шотландец.

— Послушайте, — я взял тон усталой откровенности, — буду играть с вами в открытую. Совсем не ваш босс Франц Зикс попросил меня шпионить за вами, а некий Герхард Флеш из гестапо, из отдела по еврейскому вопросу. Он пригрозил, если я откажусь, как следует поворошить мое расовое происхождение. Конечно, это блеф. В моей семье жидков нет. Но сами знаете, каковы эти гестаповцы. Пропустят человека через все круги ада, пока докажешь, что ты не жид.

— Ну ты-то, Гюнтер, уж меньше всех похож на еврея, — сказал Эйхман.

Я пожал плечами:

— Он охотится за доказательствами коррумпированности вашего департамента. Конечно, доказательства я мог бы ему представить еще до отъезда из Германии — я про свою встречу с Зиксом и Бегельманом. Но я ничего не сказал.

— А что теперь ты намерен ему сообщить? — осведомился Эйхман.

— Немного. Что визы вы не получили, а потому подходящего случая следить за вами у меня не было. Я понял только, что вы мошенничаете с расходами на поездку — какую-то информашку надо же ему подкинуть.

Эйхман покивал:

— Ладно, нормально. Хотя доискивается он, разумеется, вовсе не этого. Гестапо нужны факты посерьезнее, чтобы оттянуть на себя все функции нашего департамента. — Он хлопнул меня по плечу. — Спасибо, Гюнтер. Ты настоящий мужик. Да, можешь сказать ему, что я купил новый легкий костюм, «тропик», за счет расходов. И он отвяжется.

— Но ты и правда купил его за счет расходов, — вставил Хаген. — Не говоря уже о целой куче всякого барахла: тропические шлемы, и москитные сетки, и туристические ботинки. Рюкзак у тебя раздулся, как у итальянского солдата. Не купил только самое нужное — пистолеты, а мы вот-вот отправимся на встречу с самыми опасными террористами на Среднем Востоке…

Эйхман скривился, что не составило ему особого труда: обычное его выражение всегда напоминало гримасу, а губы вечно кривились в циничной ухмылке. Всякий раз, когда он поглядывал на меня, казалось, сейчас он выпалит, что ему не нравится мой галстук.

— Ну извини, — бросил он Хагену, — что я могу теперь поделать?

— Мы уже заходили в наше посольство, просили у них оружие, — сообщил мне Хаген, — но там не выдают без официального разрешения из Берлина. А если мы запросим Берлин, над нами будут смеяться.

— А разве нельзя зайти в оружейный магазин и купить? — удивился я.

— Англичан так тревожит ситуация в Палестине, что они запретили в Египте продажу оружия, — объяснил Хаген.

Я все придумывал способ, как бы втереться на их встречу с Хадж Амином, и теперь меня осенило — как.

— Я могу достать оружие, — предложил я. Я знал человека, который наверняка одолжит мне револьвер.

— Но где? — удивился Эйхман.

— Я ведь служил полицейским в «Алексе», — начал я, не собираясь посвящать их в подробности. — Всегда есть возможность раздобыть оружие, особенно в таком огромном городе. Надо только знать, где искать. А подпольная жизнь во всем мире одинакова.

Я отправился в «Савой» к Файвелю Полкесу.

— Я нашел способ попасть на их встречу с Хадж Амином, — сообщил я ему. — Они боятся «Исламского джихада», Мусульманского братства молодежи, «Хаганы», но как-то умудрились забыть свое оружие в Германии.

— И правильно боятся, — отозвался Полкес. — Если бы ты не согласился шпионить за ними, мы могли бы прикончить их. А вину взвалить на арабов. У нас это и раньше удачно получалось. Вероятно, у великого муфтия бродят сходные мысли — взвалить какое-то свое преступление на нас. Тебе, Берни, тоже следует быть поосторожнее.

— Я им обещал, что куплю оружие, и предложил им свои услуги телохранителя.

— Ты знаешь, где купить оружие в Каире?

— Нет. Я вообще-то надеялся попросить твой «Уэбли».

— Без проблем. Я легко могу раздобыть другой. — Сняв пиджак, он расстегнул наплечную кобуру и протянул мне ствол. «Уэбли» весил не меньше тома энциклопедии и был почти таким же громоздким. — Отличная точность, сорок пятый калибр, — объяснил он. — Если тебе придется стрелять из него, запомни две особенности. Во-первых, отдача у него, точно мул лягается. И второе, за ним тянется кое-какой хвост, ты понимаешь, про что я. Так что потом непременно брось его в Нил. И еще — будь осторожен.

— Про это ты мне уже говорил.

— Я серьезно. Бандиты Хадж Амина уже убили Льюиса Эндрюса, помощника верховного комиссара Галилеи.

— Я думал, это твоя группа поработала.

— На этот раз, — ухмыльнулся Полкес, — нет. Мы сейчас в Каире. А Каир — не Яффа. Англичане тут ведут себя осторожно. Хадж Амин не задумываясь прикончит вас троих, стоит ему заподозрить, что вы готовы заключить сделку с нами. Так что, даже если его слова не придутся тебе по душе, притворись, будто нравятся. Эти люди безумны. Они религиозные фанатики.

— Да ведь и вы тоже. Разве нет?

— Нет. Мы просто фанатики. А это разница. Мы не рассчитываем, что Бог радуется, когда мы сносим кому-то башку. А они — да. Вот это и делает их безумцами.

Встреча происходила в просторном люксе, забронированном Эйхманом для себя в отеле «Националь». На великом муфтии Иерусалима — он был ниже на голову всех остальных в комнате — красовались тюрбан и какая-то длинная черная хламида. Чувства юмора он был явно лишен напрочь и держался с видом важным, чванливым и значительным, чему, несомненно, весьма способствовало раболепие, с каким суетились вокруг него спутники. С превеликим любопытством я вдруг обнаружил, что он на удивление похож на Эйхмана. Для полного сходства Эйхману не хватало только седеющей бороды. Может, именно этим объясняется, что они так хорошо поладили?

Сопровождали Хадж Амина пятеро, все в мышиного цвета костюмах «тропик» и тарбушах, египетском варианте фески. Переводчик смотрел глазами убийцы, щеголял усиками а-ля Гитлер, только седыми, а на шею ему наползал второй подбородок. В руках он держал толстенную резную трость, под пиджаком, как и у всех других арабов — за исключением самого Хадж Амина, — бугрилась наплечная кобура.

Хадж Амин, ему было чуть за сорок, говорил только на арабском и французском, но переводчик у него был отличный. Германский журналист Франц Рейхерт, уже оправившийся от расстройства желудка, переводил на арабский слова чиновников из СД. Я устроился поближе к двери, слушая беседу и изображая бдительность, подобающую телохранителю, на роль которого я сам напросился. В основном разглагольствовал Хадж Амин — я был в шоке от агрессивности его антисемитизма. Хаген с Эйхманом евреев тоже не любили — явление в Германии достаточно распространенное. Они рассказывали анекдоты про евреев, желали, чтоб тех исключили из общественной жизни Германии, но до Хадж Амина им было далеко — тот ненавидел евреев неистово, как собака ненавидит крыс.

— Евреи, — надрывался Хадж Амин, — так сильно изменили жизнь в Палестине, что, если не взять ситуацию под контроль, это неизбежно приведет к уничтожению в Палестине арабов. Мы не возражаем, когда люди приезжают в страну как гости. Но евреи явились в страну как враждебные оккупанты, привезли с собой все ловушки современной европейской жизни, а они — оскорбление самим корням священного ислама. К европейскому образу жизни мы не привыкли и не желаем его. Мы хотим, чтобы страна наша оставалась такой, какой была до того, как к нам понаехали евреи. Такой прогресс нам не нужен. Не нужно процветание. Прогресс и процветание — это враги истинного ислама. И хватит с нас всяких переговоров. С англичанами, евреями, французами. Теперь вот с немцами. Заявляю вам — сейчас только меч решит судьбу нашей страны. Вы должны знать это, если политика Германии — поддерживать сионизм. А наша политика — истребить всех сионистов и их сторонников под корень, до последнего человека.

Но пришел я на встречу, герр Эйхман, не для того чтобы угрожать вашему фюреру. Германия не империалистическая страна, вроде Британии. И в прошлом она не вредила ни одному арабскому или мусульманскому государству, а во время войны была союзником Оттоманской империи. Я и сам служил в оттоманской армии. Германия всегда воевала с нашими империалистическими и сионистскими врагами: с французами, британцами, русскими, американцами. И за это мы испытываем к вашему народу благодарность и восхищаемся его военными талантами. Только, герр Эйхман, не надо больше присылать к нам евреев.

Я прочитал великую книгу фюрера. В переводе, конечно, но льщу себя надеждой, что понял умонастроение автора. Он ненавидит евреев из-за поражения, которое они принесли Германии в тысяча девятьсот восемнадцатом году. Он ненавидит евреев, потому что еврей Хаим Вейцман^[433] изобрел ядовитый газ, от которого фюрер пострадал в войну — временно ослеп. Он ненавидит евреев, потому что именно еврей вовлек Америку в войну на стороне британских сионистов и помог нанести поражение Германии. Все это, господа, мне понятно и близко, потому что я тоже ненавижу евреев по многим причинам. Но больше всего — за их гонения Христа, который был пророком Аллаха. А потому для мусульманина убить еврея означает обеспечить себе немедленное блаженство в раю в величественном присутствии Всемогущего Бога.

Евреи не только ярые враги мусульман, они — угроза миру. Признание этого факта стало величайшим открытием фюрера. Действовать в соответствии с этим открытием, я считаю, — его великая миссия. Действовать жестко, потому что еврейскую проблему не решить, высылая евреев в Палестину. Необходимо найти другое решение, радикальное. Передайте это своим начальникам. Лучший способ расправиться с еврейской проблемой — это осушить поток беженцев из Европы. И я даю фюреру торжественный обет: я стану помогать ему в уничтожении Британской империи, если он пообещает ликвидировать все еврейское население Палестины. Все евреи повсюду должны быть уничтожены.

Даже Эйхмана покоробили речи великого муфтия. А Хаген, делавший записи, рот раскрыл в изумлении от откровенной жестокой простоты предложения муфтия. Рейхерт тоже оторопел. Но они все-таки сумели взять себя в руки и пообещали Хадж Амину, что точно передадут его мысли своим начальникам в Берлине. Обменялись официальными письмами, и Эйхман закончил беседу заверениями, что они обязательно встретятся еще. Никаких важных соглашений заключено не было, но у меня осталось чувство, что суждения муфтия произвели на обоих чиновников СД весьма сильное впечатление.

Когда великий муфтий с сопровождающими покидал номер «Националя», его араб-переводчик напоследок с улыбкой заметил: англичане твердо убеждены, что все еще крепко держат Хадж Амина запертым в ловушке в мусульманском районе Иерусалима (хотя они конечно же не осмеливаются вторгаться туда для его розысков).

Мы переглянулись, закурили и удивленно покачали головами.

— Никогда не слыхал подобного бреда, — заметил я, подходя к окну и глядя, как Хадж Амин и его люди загружаются в неприметный бронированный автофургон. — Сумасшествие чистейшей воды. Этот тип вконец спятил.

— Да, — согласился Хаген. — И все-таки в его безумии проглядывает некая незамысловатая логика, как считаете?

— Логика? — чуть недоверчиво повторил я. — Что ты имеешь в виду?

— Я согласен с Гюнтером, — вступил Рейхерт. — Мне тоже все это представляется настоящим безумием. Что-то вроде крестового похода. Не поймите меня неправильно, я не поклонник евреев, но нельзя же уничтожать целую расу!

— Сталин уничтожил в России целый класс, — возразил Хаген. — Если подумать, даже два или три класса. Расправившись с буржуазией, кулаками и крестьянами, он мог бы нацелиться и на евреев. Последние пять лет Сталин занимается тем, что вынуждает украинцев умирать голодной смертью. А почему нельзя уморить голодом евреев? Конечно, это порождает множество проблем. Так что по сути мое мнение остается неизменным: нам следует и дальше высылать их в Палестину. Ну а что уж тут с ними произойдет — это не наша забота.

Хаген тоже подошел к окну и закурил.

— Хотя я считаю, что учреждению независимого еврейского государства в Палестине нужно всячески препятствовать. Это я понял после того, как приехал сюда. Такое государство вполне сумеет проводить дипломатическое лоббирование против правительства Германии — склонить Штаты к войне с нашей страной, например. Этому следует помешать.

— Я надеюсь, что все же никто не отрицает необходимости куда-то высылать мерзавцев? — спросил Эйхман. — На Мадагаскар бессмысленно. Туда евреи ни за что не поедут. Так что или сюда, или… ну, как Хадж Амин предлагает… Хотя не думаю, чтобы кто-то в СД согласился на такое решение проблемы. Это уж через край.

Рейхерт взял письмо муфтия. На конверте было написано: «Адольфу Гитлеру».

— Как думаете, он высказывает нечто подобное и в письме?

— Без сомнений, — ответил я. — Вопрос в другом: как вам поступить с письмом?

— И речи быть не может о том, чтобы не передать его начальству! — Мысль о возможности утаить письмо великого муфтия шокировала Хагена больше, чем высказывания этого фанатика. — Просто нереально! Это дипломатическая корреспонденция.

— Но не дипломатичная, — обронил я.

— Тем не менее письмо обязательно требуется доставить в Берлин. Отчасти ради этого, Гюнтер, мы и приехали сюда. Нам нужно предъявить какие-то результаты нашей миссии. Тем более теперь, когда мы знаем, что за нами следит гестапо. Плутовать с расходами — одно, а прокатиться в Палестину попусту — совсем другое. Это выставит нас дураками в глазах генерала Гейдриха и уничтожит возможность карьеры в СД.

— Разумеется, про это нечего и думать, — поддержал Эйхман, у него желание выдвинуться любыми способами было не меньше, чем у Хагена.

— Гейдрих, может, и негодяй, — заметил я. — Но негодяй умный. Он слишком умен, чтобы, прочитав письмо, не понять, что муфтий — совершеннейший псих.

— Все возможно, — сказал Эйхман. — К счастью, адресовано письмо не Гейдриху, верно? А фюреру. И ему лучше знать, как реагировать на…

— Один безумец другого всегда поймет, — перебил я. — Ты это хочешь сказать, Эйхман?

От ужаса Эйхман чуть не задохнулся:

— Ничего подобного! И в мыслях такого… — Побагровев до корней волос, он беспомощно оглянулся на Хагена и Рейхерта. — Господа, пожалуйста, поверьте мне. Ничего такого я не имел в виду. Я безмерно восхищаюсь фюрером!

— Конечно, Эйхман, конечно, — покивал я.

Эйхман наконец перевел взгляд на меня:

— Гюнтер, ты ведь не расскажешь Флешу? Пожалуйста, пообещай, что не сообщишь в гестапо.

— И не собирался. Да забудь. Ну а что вы собираетесь делать с Файвелем Полкесом? Как насчет «Хаганы»?

К Полкесу в Каир для встречи с Эйхманом и Хагеном приехал Элиаху, едва успев проскользнуть до того, как англичане закрыли границу после нескольких взрывов бомб, устроенных в Палестине арабами и евреями. Перед встречей я увиделся с Голомбом и Полкесом в их отеле и пересказал им все, что говорилось на встрече с Хадж Амином. Некоторое время Голомб призывал всяческие беды с небес на голову муфтия. Потом попросил моего совета, какую линию поведения избрать с Эйхманом и Хагеном.

— Думаю, тебе следует постараться убедить их, что в любой гражданской войне с арабами победит «Хагана», — посоветовал я. — Немцы восхищаются силой и любят победителей. Только англичане обожают побитых собак.

— Мы победим, — твердо заявил Голомб.

— Они-то этого не знают. Думаю, будет ошибкой просить у них военной помощи — они расценят это как признак слабости. Вы должны убедить их, что вооружены лучше, чем на самом деле. Что у вас имеется артиллерия, танки, самолеты. Возможности проверить, правда ли это, у них все равно нет.

— А как нам это поможет?

— Если они придут к выводу, что победите вы, — объяснил я, — тогда сочтут, что дальнейшая поддержка сионизма — правильная политика. Если же в вашей победе усомнятся, тогда и не угадать, куда они станут высылать из Германии евреев. Я слышал, даже на Мадагаскар.

— Мадагаскар? — изумился Голомб. — Что за нелепость!

— Послушайте, самое важное — убедить их, что еврейское государство может существовать, не являясь угрозой для Германии. Вы же не хотите, чтобы они вернулись в Германию с убеждением, что великий муфтий прав? И всех евреев в Палестине следует истребить?

Встреча прошла гладко. На мой взгляд, Голомб и Полкес тоже рассуждали как фанатики, но, по их словам, не как религиозные безумцы. Впрочем, после бреда великого муфтия любые иные рассуждения казались вполне разумными.

Через несколько дней мы отплыли из Александрии на итальянском пароходе в Бриндизи, там пересели на поезд и 26 октября вернулись в Берлин.

Эйхмана потом я не видел почти год. Но как-то, работая над очередным делом, которое привело меня в Вену, случайно встретился с ним на Принц-Ойген-штрассе, что в Одиннадцатом округе, чуть к югу от площади, которая позже стала называться Сталин-плац. Эйхман выходил из дворца Ротшильдов, который после вторжения вермахта в Австрию в марте 1938 года отняли у владевшей им еврейской семьи, давно ставшей символом богатства, и теперь превратили в штаб-квартиру СД в Австрии. Эйхман к этому времени стал унтерштурмфюрером. Походка его была теперь бойкой и энергичной. Евреи уже стремительно убегали из страны, и Эйхман впервые в жизни обрел настоящую власть. Его отчет начальству после возвращения из Египта явно произвел большое впечатление.

Мы перекинулись всего парой слов, и он тут же забрался в служебную машину и укатил. Я еще, помню, подумал: вот едет эсэсовец, больше всех из носящих форму СС похожий на еврея.

И после войны, натыкаясь на его имя в газете, всякий раз думал про него то же самое. И еще одно я всегда вспоминал про Эйхмана. На пароходе, по пути из Александрии, когда его не трепала морская болезнь, он поведал мне о том, что составляло предмет его непомерной гордости: мальчишкой он жил в Линце и учился в одной школе с Адольфом Гитлером. Может, этот факт отчасти объясняет то, кем он стал. Не знаю.

1

Мюнхен, 1949 год

Наш отель располагался совсем близко от места, где раньше находился концлагерь. Однако, объясняя, как к нам добраться, мы старались без крайней необходимости об этом не упоминать. Отель стоял в восточной части средневекового города Дахау в конце мощеной, обрамленной тополями дороги и отделялся от бывшего концлагеря — сейчас переселенческого пункта для немецких и чешских беженцев от коммунистов — речкой Вюрм. Отель наш — это трехэтажная вилла с крутой двухскатной крышей из оранжевой черепицы и балконом, опоясывающим весь второй этаж, полыхавший красной геранью. Дом знавал и лучшие времена. После того как нацисты, а потом и военнопленные покинули лагерь, постояльцев почти не было, разве что изредка поселится какой инженер-строитель, помогающий руководить частичным сносом концлагеря, в котором я и сам провел несколько очень неприятных недель летом 1936-го. Власти не видели необходимости сохранять остатки лагеря для настоящих или будущих посетителей. Однако большинство жителей городка, и я в том числе, придерживалось мнения, что лагерь — единственная возможность для привлечения денег в Дахау. Но пока надежд на это было мало, потому что мемориальная церковь стояла недостроенной, а братская могила, где было похоронено больше пяти тысяч человек, никак не обозначена. Наплыва туристов в городок не наблюдалось, и, несмотря на все мои старания с геранью, отель потихоньку приходил в упадок. Так что, когда новенький «бьюик-родмастер» затормозил на нашей короткой подъездной дороге, я сказал себе, что двое его пассажиров скорее всего заблудились и остановились, только чтобы узнать дорогу к казармам Третьей американской армии, хотя трудно было понять, как они ухитрились проехать мимо них, не заметив.

Из «бьюика» вышел водитель, потянулся, как ребенок, и взглянул на небо, словно бы недоумевая, что птицы еще поют в таком месте, как Дахау. У меня тоже частенько мелькали такие мысли. Пассажир остался сидеть в машине, глядя прямо перед собой и, возможно, от всей души желая находиться где-нибудь подальше. В чем я ему целиком сочувствовал и, имей я такой же сверкающий зеленый седан, я бы точно катил себе мимо, без задержки. Оба были в штатском, но водитель одет гораздо лучше пассажира. Лучше одет, лучше откормлен, и со здоровьем у него явно было побогаче — во всяком случае, так мне показалось. Танцующей походкой он взбежал по каменным ступеням и уверенно вошел через парадную дверь отеля, точно дом принадлежал ему. И я поймал себя на том, что вежливо киваю загорелому человеку, без шляпы, в очках, с лицом шахматного гроссмейстера, просчитавшего все возможные варианты матча. На заблудившегося он был совсем не похож.

— Вы хозяин? — осведомился он, едва войдя в дверь. Фразу он произнес легко и непринужденно, на хорошем немецком, не глядя на меня в ожидании ответа и небрежно разглядывая интерьер. Здесь все было предназначено для того, чтобы придать помещению уютный вид, но такой уют годился, разве что если жить тут с дояркой. Всюду колокольчики для коров, прялки, чесалки для пеньки, грабли, точила и большой деревянный бочонок, на крышке которого валялись «Зюддойче цайтунг» двухдневной давности и подлинный древний экземпляр «Мюнхенер штадтанцайгер». Стены украшали акварели с изображением местных пейзажей, сценок провинциальной жизни тех времен, когда художники — получше Гитлера — приезжали в Дахау, привлеченные неповторимым очарованием реки Ампер и болотами Дахау; сейчас болота уже почти все осушили и превратили в поля. Акварели — такой же китч, как и часы с кукушкой из золоченой бронзы.

— Ну, можно сказать, хозяин я. Во всяком случае, пока моя жена нездорова. Она сейчас в госпитале в Мюнхене, — ответил я.

— Надеюсь, ничего серьезного. — Американец по-прежнему не смотрел на меня. Его, похоже, куда больше интересовали акварели, чем здоровье моей жены.

— Наверное, вы ищете американские казармы в старом концлагере, — высказал я догадку. — Вы свернули с дороги, а надо было ехать прямо через мост, через речной канал. Отсюда недалеко. По другую сторону вон тех деревьев.

Наконец он оглянулся на меня, и в глазах у него блеснуло лукавство, как у кота.

— Тополя, да? — И пригнулся, выглядывая из окна в сторону лагеря. — Рады, конечно, спорить могу, что тут растут деревья. Так ничто не напоминает вам, что рядом был концлагерь, а? Очень, очень кстати эти тополя.

Игнорируя скрытое обвинение в его тоне, я тоже подошел к окну:

— И вот тут вы, наверное, и заблудились.

— Нет, нет! — возразил американец. — Я не заблудился. Именно этот отель я и искал, если это «Шродербрау».

— Да, это «Шродербрау».

— Значит, мы попали, куда ехали.

Американец был пониже меня, среднего роста, с маленькими руками и ногами. Его рубашка, галстук, брюки и ботинки — всё было различных оттенков коричневого, только пиджак из светлого твида, красивый и явно дорогой. А золотой «ролекс» на запястье подсказал мне, что в гараже у него в Америке стоит машина, пожалуй, подороже «бьюика».

— Мне нужны две комнаты на две ночи, — заявил он. — Для меня и моего друга.

— Боюсь, наш отель вряд ли вам подойдет, а я могу лишиться лицензии.

— Я никому не проболтаюсь, если не скажете вы.

— Пожалуйста, не сочтите меня бестактным, сэр, — я перешел на английский — языку я учился самостоятельно, — но знаете, мы, можно сказать, уже закрыты. Отель принадлежал моему тестю, пока он не умер. А у нас с женой дела идут неважно. По очевидным причинам. А теперь, когда она заболела… — Я пожал плечами. — Да и повар из меня, мягко говоря, посредственный, а вы, я вижу, человек, привыкший к комфорту. Вам будет гораздо удобнее в другом отеле, в «Зиглербрау», например, или «Хёрхэммере» на другом конце города. Оба отеля одобрены для проживания американцев. И в обоих имеются отличные кафе. Особенно в «Зиглербрау».

— Я правильно понимаю: других гостей в отеле нет? — спросил он, не обращая внимания на мои возражения и попытки говорить по-английски. Он изъяснялся по-немецки, понятно, не как мой соотечественник, но со словарем и грамматикой все было в полном порядке.

— Правильно, — подтвердил я. — Номера пустуют. Я же сказал, мы вот-вот закроемся.

— Я спросил только потому, что вы все время повторяете «мы». Ваш тесть умер, жена в больнице. Но вы все твердите «мы», точно тут есть кто-то еще.

— Привычка держателя отеля. Здесь только я и мое умение безупречно обслуживать постояльцев.

Американец вытянул пинтовую бутылку ржаного виски из кармана пиджака и поднял, демонстрируя мне этикетку.

— А могут ваши навыки безупречного хозяина обеспечить пару чистых стаканчиков?

— Это мигом! — Я никак не мог сообразить, что ему нужно. Но уж точно не две комнаты по дешевке — вид у него совсем не тот. И если в его ботинках, до блеска отполированных, и таилась какая ядовитая крыса, я еще ее не учуял. Но вот виски пахло великолепно — честное слово старого гурмана. — А как же ваш друг в машине? Он к нам не присоединится?

— Нет, он не пьет.

Я принес стаканы и не успел спросить, желает ли он добавить в виски воды, как американец уже наполнил оба до краев. Подняв свой против света, он медленно проговорил, задумчиво разглядывая меня:

— Знаете, а вы мне кого-то напоминаете, но вот кого, никак не могу вспомнить.

Я пропустил его замечание мимо ушей. Такое может отпустить только американец или англичанин. В сегодняшней Германии никто не желает припоминать никого и ничего — привилегия побежденных.

— Ну ничего, всплывет, — тряхнул он головой. — Я никогда не забываю лиц. Ладно, неважно. — Он отпил виски и отставил стакан в сторону. Я отхлебнул свое. Я оказался прав: виски было отличным, про что я ему и сказал.

— Послушайте, — начал он. — Так случилось, что ваш отель очень подходит для моих целей. Мне требуются, как я уже сказал, две комнаты на ночь. А может, на две. Зависит от обстоятельств. Деньги у меня есть. Наличные. — Вынув из заднего кармана пачку новехоньких дойчмарок, он снял серебряный зажим и, отсчитав пять двадцаток, что было раз в пять больше цены за две комнаты на две ночи, шлепнул их на стол передо мной. Такие деньги предполагают отсутствие лишних вопросов.

Я допил виски и позволил себе перевести глаза на пассажира, по-прежнему сидящего в «бьюике» на улице. Последнее время я стал несколько близорук, а потому прищурился, стараясь разглядеть его получше. Американец опередил мои вопросы:

— Вы удивляетесь, что с моим другом? Не из странненьких ли? — Он снова наполнил стаканы и ухмыльнулся. — Не волнуйтесь. Теплых чувств друг к другу мы не испытываем, коли вы такое подумали. Если вам доведется поинтересоваться его мнением обо мне, то, думаю, он ответит, что ненавидит меня всем нутром, мразь такая.

— Приятный компаньон в путешествии, — заметил я и взялся за вновь полный стакан. До сотни марок я пока что не дотрагивался, по крайней мере руками. Однако глаза мои то и дело утыкались в эти пять купюр, и американец, заметив это, сказал:

— Давай же, бери деньги. Мы оба знаем, что они тебе нужны. Этот отель не видел постояльцев с того дня, как мое правительство прекратило судебное преследование преступников в Дахау, то есть с прошлого августа. А тому уже почти год, точно? Неудивительно, что твой тесть покончил с собой.

Я молчал. Запашок притаившейся крысы уже щекотал мне ноздри.

— Несладко, наверное, тебе приходится, — продолжил американец. — Очень несладко. Теперь, когда судебные процессы закончились, кому охота приезжать и проводить тут отпуск? Дахау — это вам не Кони-Айленд, верно? Конечно, может, тебе еще и повезет. Может, заполучите с десяток евреев, которым придет охота прогуляться по аллее памяти.

— Переходи к сути, — перебил я.

— Ладно, — согласился американец, залпом допил виски и достал из кармана золотой портсигар, — герр комиссар Гюнтер.

Я принял предложенную сигарету и позволил ему дать мне прикурить. Спичку он зажег о ноготь большого пальца.

— Ты все-таки поосторожнее, — заметил я, — а то, пожалуй, испортишь себе маникюр.

— Или его мне можешь испортить ты? Так?

— Все может быть.

— Не стоит хамить мне, приятель! — расхохотался он. — Другие уже пробовали — эти фрицы до сих пор выгребают крошево изо рта.

— Ну, не знаю, — протянул я. — Не похож ты как-то на крутого парня. Или в этом сезоне у крутых модно так одеваться?

— Знаешь ты там чего или не знаешь, Берни, старина, не так уж для меня и важно. Позволь для начала рассказать тебе, что знаю я. А знаю я много. Например, что вы с женой приехали сюда прошлой осенью, чтобы помогать старику управлять отелем. А он покончил с собой как раз накануне Рождества, и твоя жена свихнулась из-за этого. И что раньше ты служил криминал-комиссаром в «Алексе», в Берлине. Полицейским был. Как и я.

— Ты не похож на полицейского.

— Спасибо. Принимаю как комплимент, герр комиссар.

— Комиссаром я был десять лет назад. Служил инспектором, потом частным детективом.

Американец резко кивнул на окно:

— Тот парень в машине прикован к рулю наручниками. Он военный преступник. Таких ваши газеты называют «Красная Куртка».^[434] В войну он работал тут, в Дахау. Сжигал трупы в крематории, за что и был приговорен к двадцати годам тюрьмы. Если спросишь меня, так он заслуживает, чтоб его вздернули на виселице. Все они заслуживают виселицы. Но если б его повесили, то он не сидел бы сейчас в машине, помогая мне в расследовании. И я не имел бы удовольствия познакомиться с тобой.

Янки пустил струю дыма в резной деревянный потолок и снял крошку табака со своего розового красноречивого языка. Врежь я ему коротким апперкотом — он лишился бы его кончика. Я был заодно с парнем в машине, ненавидевшим янки. Мне тоже не нравились манеры американца и чувство превосходства, какое он тут демонстрировал. Но бить его, пожалуй, не стоит. Я находился в американской оккупационной зоне, и оба мы знали: американцы легко могут обеспечить мне немалые неприятности, а я их не желал. Особенно после всех трудностей, что поимел с Иванами. Так что кулаки свои я попридержал. К тому же мешало еще одно маленькое обстоятельство — сотня марок. А сотня марок они и есть сотня марок.

— Парень этот, что сидит в машине, оказывается, был другом твоего тестя. — Отвернувшись, янки двинулся в бар. — Думаю, он с дружками своими, эсэсовцами, частенько наведывался сюда. — Я увидел, как он обежал взглядом грязные стаканы на стойке, забитые окурками пепельницы и пивные потеки на полу. Всё мои следы. Бар был единственным местом в отеле, где я по-настоящему чувствовал себя как дома.

— Наверное, твой бар знавал времена и получше, а? — Он расхохотался. — Знаешь, Гюнтер, тебе, по всему видать, надо снова стать копом. К гостиничному делу ты не годишься, это уж точно.

— Никто не умоляет тебя оставаться тут и брататься со мной.

— Брататься? — снова расхохотался он. — Ты думаешь, мы этим занимаемся? Нет, что ты! Я никак не могу испытывать братских чувств к человеку, способному жить в таком месте.

— Не напрягайся. Я в семье единственный ребенок и потому подобных чувств начисто лишен. Если откровенно, по мне так лучше окурки из пепельниц выковыривать, чем болтать с тобой.

— Знаешь, Вольф, тот парень в машине, — перебил американец, — такой предприимчивый тип! Прежде чем сжигать трупы, он выдергивал у них щипцами золотые коронки. А еще у него был секатор — откусывать пальцы с обручальными кольцами. У него даже водились специальные щипцы, ими он обыскивал интимные местечки мертвецов, разыскивая свернутые купюры, драгоценности и золотые монеты. Поразительно просто, чего он только не находил. Хватило добра, чтобы заполнить ящик из-под винных бутылок. Он его в саду твоего тестя закопал перед самым освобождением лагеря.

— И ты желаешь выкопать его?

— Лично я копать не собираюсь. А вот он, — американец ткнул пальцем в парадную дверь, — выкопает, если соображает, что для него хорошо, а что плохо.

— А почему ты решил, что ящик еще там? — осведомился я.

Он пожал плечами:

— Сто процентов, что герр Хендлёзер, твой тесть, не нашел его. Если б нашел, так отель пребывал бы в куда лучшем состоянии. И, возможно, тогда он не положил бы голову на рельсы, словно Анна Каренина. Хотя пари держу — дожидаться поезда ему пришлось гораздо меньше, чем ей. Вот уж что у вас, фрицев, отлажено превосходно. Тут я отдаю вам должное. В вашей проклятой стране всё по-прежнему работает с точностью часов.

— А сотня марок за что? Чтобы я держал рот на замке?

— Ну да. Но молчать тебе следует не потому, почему ты думаешь. Видишь ли, я оказываю тебе услугу. Тебе и всем остальным в городке. Ведь если выплывет, Гюнтер, что в твоем саду кто-то выкопал ящик с золотом и драгоценностями, все жители поимеют массу хлопот с другими охотниками за сокровищами. Сюда хлынут беженцы, солдаты, английские и американские, отчаявшиеся немцы, алчные Иваны. Короче, в кого ни ткни — все! Вот почему я действую неофициально, без шума. Так-то, друг.

— Слухи о сокровище могут оказаться выгодными для бизнеса, — возразил я, снова возвращаясь к столу; деньги по-прежнему лежали там. — Это может привлечь в город толпы народа.

— А когда они ничего не найдут? Подумай об этом. Дело может обернуться головной болью — я такое уже наблюдал.

Я кивнул. Не могу сказать, что меня не одолевало искушение взять его деньги, но я не желал иметь никакого касательства к золоту, извлеченному изо рта трупов, и потому подтолкнул купюры обратно к нему.

— Копай на здоровье. И можешь делать что пожелаешь с тем, что найдешь. Но запах твоих денег мне не нравится. Похоже на долю от мародерства. А в мародерстве я ни в войну не участвовал и, уж конечно, не желаю участвовать сейчас.

— О-о-о! Надо же! Фриц с принципами. Черт, а я считал, Адольф Гитлер поубивал всех таких парней.

— Номер стоит три марки за ночь, — заявил я. — За каждую комнату. Плата вперед. Горячая вода есть и днем, и ночью. Но если пожелаешь чего еще, кроме пива или чашки кофе, то плата за это отдельная. Еда для немцев все еще нормирована.

— Все по-честному, — откликнулся он. — А насчет тебя я ошибался. И мне вроде как надо извиниться. Извини.

— И мне вроде как надо извиниться. — Я плеснул себе еще немного его виски. — Каждый раз, как я смотрю на эти деревья, я вспоминаю, что происходило по другую сторону посадок.

2

Спутник американца был среднего роста, темноволосый, с оттопыренными ушами, темные пасмурные глаза опущены. В толстом твидовом костюме и простой белой рубашке. Галстук отсутствовал: несомненно, из опаски, как бы он на нем не повесился. Со мной он не заговаривал, я с ним тоже. Когда он вошел в отель, голова его втянулась в узкие плечи, словно на него давил груз стыда, — другого объяснения придумать я не сумел. Но, может, я все нафантазировал. В общем, мне стало жаль его. Если б карты легли по-другому, возможно, в машине американца сидел бы я.

Была и еще причина для моей жалости: вид у него был совсем больной, его била лихорадка. Вряд ли ему справиться с задачей копать яму в саду. Так я и сказал американцу, когда тот приволок инструменты из недр багажника.

— Он же совсем больной, ему в больницу надо.

— Туда он и отправится. Потом. Если найдет ящик, то получит свой пенициллин. — Янки пожал плечами. — Не будь у меня такого рычага, так он вообще не стал бы мне помогать.

— Я думал, вам, янки, полагается следовать Женевским конвенциям.

— О, мы и следуем. А как же! Но эти ребята, они не обычные солдаты, а военные преступники. Некоторые из них убили тысячи людей, а потому поставили себя вне рамок защиты военнопленных.

Мы прошли за Вольфом в сад, там американец бросил инструменты на траву и приказал ему приступать. День стоял жаркий. Слишком жаркий, чтобы копаться где-то, кроме как в собственных карманах. Вольф на минуту привалился к дереву, стараясь определить, где зарыт ящик, и вздохнул.

— Вроде бы тут, — прошептал он. — Вот, прямо тут. Можно стакан воды? — Руки у него тряслись, а лоб покрылся потом.

— Принеси ему, Гюнтер, пожалуйста, стакан воды, — попросил американец.

Вернувшись с водой, я увидел, что Вольф уже держит в руках мотыгу. Он размахнулся, чтобы всадить ее в землю, и чуть не свалился. Поймав его за локоть, я помог ему сесть. Американец совершенно безмятежно прикуривал сигарету.

— Можешь не торопиться, Вольф, дружище. Спешки никакой. Вот почему я и взял номера на две ночи, ясно? Он не совсем готов для садовых работ.

— Этот человек не способен ни к какой физической работе, — возразил я. — Взгляни только на него. Он на ногах-то еле держится.

Щелчком американец стрельнул спичкой в Вольфа и иронически фыркнул:

— И что, ты воображаешь, он посочувствовал хоть одному заключенному в Дахау? Черта с два!

Скорее всего, когда кто-то падал, стрелял ему в затылок, и всё. А неплохая идея! Избавит меня от хлопот тащить его снова в тюремный госпиталь.

— А я думал, тебе требуется найти драгоценности.

— Разумеется. Но сам я копать не собираюсь — у меня модельные туфли от «Флоршейма».

Я сердито отобрал мотыгу у Вольфа.

— Если есть хоть тень надежды избавиться от тебя до вечера, — буркнул я, — так я сам стану копать.

И воткнул мотыгу в траву, будто в череп американца.

— Ну это уж, Гюнтер, твое дело. Или, как там выражаются англичане, твои похороны.

— Нет, похороны как раз не мои. Но если не возьмусь копать, то станут его. — И я снова замахнулся.

— Спасибо, товарищ, — прошептал Вольф и, сев под дерево, привалился к стволу и прикрыл глаза.

— Ух, фрицы! — ухмыльнулся американец. — Держитесь вместе, а?

— Немцы мы или кто — тут разницы нет, — отозвался я. — Я помог бы кому угодно при таких обстоятельствах. Пусть даже человек мне и не особенно нравился бы. Даже тебе бы помог.

Где-то с час я махал мотыгой, потом работал лопатой и наконец, выкопав около метра грунта, наткнулся на что-то твердое: лопата стукнула, как о крышку гроба. Американец быстро подскочил к краю ямы, глаза его впились в землю. Я снова принялся копать и подцепил ящик размером с небольшой чемодан. Увесистый такой. Я бросил его на траву к ногам американца. А подняв глаза, наткнулся взглядом на короткоствольный «бульдог» 38-го калибра, специальный полицейский.

— Ничего личного, — обронил янки, — но человеку, выкопавшему сокровище, вполне может явиться мыслишка, что и он заслуживает доли. Особенно такому благородному, который отказывается от сотни марок.

— А вот теперь меня снедает желание превратить твою физиономию в кровавое месиво!.. И лопата как раз наготове.

Он помахал револьвером:

— Бросай давай лопату! Да поскорее! На всякий пожарный.

Наклонившись, я поднял лопату и забросил на цветочную клумбу. Сунул руку в карман и, заметив, как он подобрался, рассмеялся:

— Какой-то ты для крутого парня чересчур нервный. — И, вынув пачку «Лаки Страйк», закурил. — Те фрицы, которые до сих пор выгребают осколки изо рта, скорее всего просто небрежно очистили яйца. Либо так, либо наплел ты тут мне небылиц.

— А теперь, — прикрикнул он, — вылезай из ямы, бери ящик и тащи его в машину!

— Ах да, у тебя ж маникюр, — съязвил я.

— Вот именно.

Выбравшись из ямы, я уставился на него, потом опустил глаза на ящик.

— Ты — настоящий подонок! — бросил ему я. — Но в свое время я встречал подонков и похлеще тебя и знаю, что говорю. Причин хладнокровно убить человека полно, но отказ тащить ящик в списке не значится. А потому я иду в дом, умоюсь и выпью пива, а ты можешь отправляться хоть к черту на рога. — И я, развернувшись, зашагал к дому.

Курка американец не нажал.

Минут через пять, выглянув из окошка ванной, я увидел, что ящик к «бьюику» медленно, с трудом тащит Вольф. А янки, по-прежнему держа револьвер наготове и нервно поглядывая на окна, точно боясь, что у меня может найтись винтовка, открывает багажник. Вольф бросил ящик внутрь. После чего оба забрались в машину и стремительно уехали. Я спустился вниз, прихватил из бара пива и запер парадную дверь. В одном американец был прав: хозяин отеля из меня паршивый. И самое время признать это. Я разыскал лист бумаги и большими красными буквами написал на нем: «ЗАКРЫТО ДО ОСОБОГО ОБЪЯВЛЕНИЯ», прикрепил лист на стекло двери и вернулся в бар.

Спустя два часа и вдвое большее количество кружек пива я сел на электричку до главного Мюнхенского вокзала. Оттуда я прошел разбомбленным центром до угла Людвиг-штрассе, где сел на трамвай и поехал к Швабингу. Тут почти все здания напоминали мне меня самого: лишь фасады создавали впечатление, что улица пострадала незначительно, а на самом деле внутри все было выжжено, уничтожено. Пора и мне подремонтироваться. Но я не знал, как это осуществить, пока я занимаюсь тем, чем занимаюсь. Работая детективом в отеле «Адлон» в начале тридцатых, я поднахватался навыков в управлении роскошным отелем, но это оказалось плохой подготовкой к управлению маленьким. Янки прав: мне следовало вернуться к тому, что я умел лучше всего. Я намеревался рассказать Кирстен, что хочу выставить отель на продажу, а сам снова пойду в частные детективы. Конечно, сказать ей можно, но рассчитывать, что она выкажет хоть малейшие признаки понимания, не приходится. У меня хотя бы фасад сохранился, а от прежней Кирстен остались одни руины.

Главная государственная больница находилась на северном конце Швабинга, но ее приспособили под американский военный госпиталь, что означало — немцам придется лечиться где-то еще. Всем, за исключением ненормальных — этих лечили в госпитале Института психиатрии Макса Планка. Находился он сразу за углом от главной больницы, на Крепелин-штрассе. Кирстен я навещал по возможности часто, но на мне ведь висел еще и отель. Последнее время я мог ходить в госпиталь только через день.

Хотя из палаты Кирстен открывался вид на парк, условия в палате я не назвал бы комфортными. Окна были забраны решетками, а все три соседки Кирстен были серьезно больны. В комнате пахло мочой, и иногда одна из женщин истошно визжала, истерически хохотала или бросалась в меня какой-то дрянью. К тому же кровати кишели паразитами. На бедрах и руках Кирстен краснели точки укусов, а как-то и меня самого здорово покусали. В Кирстен я с трудом узнавал женщину, на которой женился. За десять месяцев после отъезда из Берлина она состарилась на десять лет. Длинными седыми немытыми космами висели отросшие волосы, глаза точно две потухшие лампочки. Она сидела на краю железной кровати, уставившись в зеленый линолеум, будто увлекательнее зрелища и не видела никогда. Похожа была бедняжка на жалкое чучело неведомой зверушки из коллекции музея на Рихард-Вагнер-штрассе.

После смерти отца Кирстен впала в состояние глубокой депрессии, стала много пить и разговаривать сама с собой. Сначала я предполагал, она считает, что я ее слушаю, но скоро с болью понял — нет, не тот случай. И потому обрадовался, когда она замолчала. Но беда в том, что она вовсе перестала говорить, и, когда стало очевидно, что она накрепко замкнулась в себе, я вызвал врача, и тот порекомендовал немедленную госпитализацию.

— У нее острая форма кататонической шизофрении, — такой диагноз поставил доктор Бублиц, психиатр, лечивший Кирстен, спустя неделю после ее госпитализации. — Заболевание довольно распространенное. После того, через что прошла Германия, чему тут удивляться? Почти пятая часть наших пациентов страдает от какого-то типа кататонии. У Нижинского, танцовщика и хореографа, такое же состояние, что и у фройляйн Хендлёзер.

Семейный врач семьи Кирстен, лечивший ее с самого детства, поместил Кирстен в госпиталь под девичьей фамилией (и, к моему раздражению, исправить эту ошибку не было никакой возможности, так что вскоре я перестал поправлять врача, когда он называл Кирстен — фройляйн Хендлёзер).

— Она поправится? — спросил я доктора Бублица.

— Трудно сказать.

— Ну а как Нижинский теперь?

— Прошел слух, что он умер, но слух оказался ложным. Он еще жив. Хотя и остается под наблюдением психиатров.

— Думаю, это и есть ответ на мой вопрос.

— О Нижинском?

— О моей жене.

Последнее время я редко видел доктора Бублица. В основном сидел рядом с Кирстен, причесывал ей волосы, иногда прикуривал для нее сигарету и вставлял ей в уголок рта; там сигарета и оставалась, пока я не вынимал ее, потухшую. Иногда от дыма, попадавшего ей в лицо, Кирстен смаргивала, и это было единственным признаком жизни, какой она подавала; отчасти потому я и совал ей сигарету. Случалось, я читал ей газету или книгу, а пару раз, когда дыхание у нее было слишком уж зловонным, даже чистил ей зубы. В этот раз я рассказывал ей про свои планы насчет отеля и себя.

— Мне надо что-то делать со своей жизнью. Не могу я больше оставаться в отеле. Иначе мы окажемся тут оба. Так что сегодня, после больницы, я отправлюсь к вашему семейному адвокату и выставлю отель на продажу. Потом я планирую занять немного денег под залог отеля у герра Коля в Вехсель-банке и начать на них собственный бизнес. Конечно, как частный детектив. У меня нет таланта управлять отелем. Полицейская работа — вот единственное, что я умею делать. Арендую офис и небольшую квартиру тут, в Швабинге, чтобы быть поближе к тебе. К тому же этот район Мюнхена, ты знаешь, всегда немного напоминал мне Берлин. И тут дешевле всего. Из-за разрушений после бомбежек. Было бы идеально найти помещение где-нибудь поближе к Вагмюллер-штрассе: там офисы Баварского Красного Креста и туда прежде всего обращаются люди, разыскивающие пропавших. Думаю, я сумею заработать на вполне приличную жизнь, занимаясь такими розысками.

Я и не рассчитывал, что Кирстен как-то отзовется, и, разумеется, она меня не разочаровала. Она по-прежнему не отрывала глаз от пола, точно моя новость была самой грустной из тех, что она услышала за много-много месяцев. Я примолк, закурил сигарету и глубоко затянулся, а потом смял ее о подошву башмака и сунул окурок в карман — грязи в палате хватало и без него.

— В Германии пропадает много людей, — добавил я. — Так же, как при нацистах. — Я покачал головой. — Не могу я дальше жить в Дахау. Тем более один. Сыт по горло, уже тошнит. Так себя чувствую, что впору ложиться сюда, в больницу, вместо тебя.

Я чуть было из собственной шкуры не выпрыгнул: соседка в палате вдруг визгливо, пронзительно расхохоталась. После чего повернулась лицом к стене и стояла так до конца моего посещения, раскачиваясь, словно старик-раввин. Может, она знала нечто, о чем я пока даже не догадывался? Говорят ведь, что безумие — это всего лишь способность заглянуть в будущее. И, знай мы будущее, пожалуй, кто угодно из нас завизжал бы. Главное в жизни — как можно дольше не позволять будущему вторгаться в настоящее.

3

Сертификат о денацификации мне пришлось получать в Министерстве внутренних дел. Так как я никогда не был членом нацистской партии, то особых трудностей не возникло. В Главном управлении полиции (там мне требовалось подтвердить сертификат) работало много людей, которые, как и я, раньше были эсэсовцами, не говоря уже о том, что некоторые служили в гестапо или СД. К счастью для меня, оккупационные власти не придерживались мнения, что если офицеров из КРИПО, криминальной полиции, или ОРПО, патрульной полиции, перебросили в эти нацистские полицейские организации, то это повод не допускать человека к работе в новой Германии. Только люди помоложе, начинавшие карьеру в СС, гестапо или СД, сталкивались с настоящими трудностями. Но даже в этом случае существовали пути обойти «Закон об освобождении от национал-социализма и милитаризма»: ведь если ему следовать со всей строгостью, то в Германии вообще не осталось бы полицейских. Хороший полицейский — всегда хороший полицейский, даже если он и был когда-то мерзавцем-нацистом.

Я подыскал небольшой офис на Галери-штрассе, напротив большой почты, над букинистической лавкой, на том же этаже находились кабинет дантиста и обменный пункт. Именно такое помещение мне и требовалось: тут я чувствовал себя респектабельным, насколько это вообще возможно в здании с сохранившейся камуфляжной расцветкой, которая защищала его от бомбежек союзных войск. В войну здесь располагался небольшой филиал Военного министерства, находившегося на Людвиг-штрассе, и в старом шкафу я наткнулся на покрытые плесенью портреты Гитлера и Геринга, пустой ящик из-под гранат, патронташ от винтовки и каску М42 с «гребнем», которая оказалась мне впору. Рядом с парадной дверью находилась стоянка такси и торчал киоск, торгующий газетами и сигаретами. Я украсил медной табличкой с моим именем дверь нижнего этажа, а на стенку внизу повесил почтовый ящик. В общем, обустроился.

Я прогулялся по центру Мюнхена, оставляя свои новенькие визитки во всех учреждениях: в Красном Кресте, Информационном бюро вермахта, Институте культуры Израиля, в «Америкен Экспресс», офисе «Потерянная собственность» полицейского управления. Я даже заглянул к нескольким старым знакомцам, которые имели возможности подкинуть мне клиентов: к бывшему полицейскому по фамилии Корш (он теперь работал старшим репортером в американской газете «Нойе цайтунг»), к моей бывшей секретарше Дагмар (она трудилась в городском архиве на Винзерер-штрассе). Но главным образом путешествовал я по офисам многочисленных мюнхенских юристов, расположенных во Дворце правосудия и его окрестностях. Если кто и преуспевал в американскую оккупацию, так это юристы. Мир может в один прекрасный день рухнуть, но юристы выживут и займутся документами.

Первое мое дело пришло как раз от юриста и по странному совпадению было связано с Красными Куртками из Ландсберга. Впрочем, второе — тоже, что, возможно, уже никаким совпадением не было. И следующее за ними также оказалось из той же оперы. Любое из них могло бы перевернуть мою жизнь, но перевернуло только третье. И даже теперь мне трудно сказать наверняка, имели ли касательство к нему два других расследования.

Эрих Кауфман был юрист, неоконсерватор и член так называемого Гейдельбергского союза юристов, центрального координирующего органа по освобождению заключенных Ландсберга. 21 сентября 1949 года я отправился в роскошный офис Кауфмана, находившийся в здании рядом с Дворцом правосудия на Карлсплац. Впечатление было такое, что на площади идет сражение: грохот от бетономешалок, молотков, визг пил — дворец спешно ремонтировали. Дату я запомнил, потому что буквально накануне в новом парламенте выступал представитель правых сил Альфред Лориц, требуя немедленной и всеобщей амнистии для всех, кроме самых серьезных военных преступников — под этими он подразумевал уже мертвых или тех, кто был в бегах. Я читал его выступления в «Зюддойтче цайтунг», когда вошла секретарша Кауфмана, чтобы отвести меня в роскошные апартаменты, которые он скромно именовал офисом. Не знаю, что поразило меня больше всего: кабинет, статья в газете или секретарша, — уж сколько времени прошло, как меня не обласкивала ресницами такая миленькая маленькая фройляйн. Ласковость ее я приписал новому костюму, который сидел на мне как влитой. Однако костюм Кауфмана был куда шикарней, и облегал он владельца, как и положено дорогому костюму.

На вид Кауфману было лет под шестьдесят. Не было сомнений: передо мной еврей, да и имя на дверной табличке выгравировано на иврите — приятная замена недавней желтой звезды Давида в его окнах. Я этому только порадовался: обстановка в Германии возвращалась к нормальной. Что с Кауфманом происходило в войну, я представления не имел, но про такое у людей не спрашивают. Однако за несколько лет после ухода нацистов он, очевидно, весьма преуспел. Не только его костюм был лучше моего, но и все остальное тоже. Туфли явно сшиты на заказ, руки выхолены, а булавка в галстуке сверкала, как подарок ко дню рождения от самой царицы Савской. Даже зубы у него были лучше моих. В пухлых пальцах он крутил мою визитку и, не тратя времени на пустые любезности, приступил прямо к сути. Я ничуть не возражал: на выражения почтения я и сам не очень-то горазд, особенно после пребывания в русском лагере военнопленных. Вдобавок мне не терпелось раскрутить свой бизнес.

— Я хочу, чтобы вы побеседовали с одним американским солдатом, — начал Кауфман. — Это рядовой Третьей армии США по имени Джон Иванов, охранник в тюрьме номер один для военных преступников. Знаете, где она?

— В Ландсберге, наверное.

— Правильно. Именно там. Проверьте его, герр Гюнтер. Выясните, что он за человек: надежный или нет, честный ли, искренний или скользкий тип. Как я полагаю, конфиденциальность дел своих клиентов вы соблюдаете?

— Разумеется, — отозвался я. — Держу рот на замке покрепче, чем Рудольф Гесс.^[435]

— Тогда строго конфиденциально сообщу вам, что рядовой Иванов выдвинул ряд обвинений касательно обращения с Красными Куртками и сообщил, что так называемых военных преступников в июне прошлого года намеренно казнили так, чтобы люди умирали долго и мучительно. Я дам вам адрес, где вы встретитесь с Ивановым. — Открутив колпачок ручки с золотым пером, он стал писать на листке бумаги. — Кстати, по поводу вашего замечания о Гессе. У меня, герр Гюнтер, чувство юмора отсутствует. Его из меня выбили нацисты. Выбили в буквальном смысле слова, могу вас заверить.

— Если честно, то и мое чувство юмора не на высоте. Из меня его вышибли русские. Так что вы поймете: я не шучу, когда говорю, мой гонорар — десять марок в день плюс расходы. Предоплата за два дня вперед.

Он и глазом не моргнул. Видно, нацисты над ним здорово поработали — по векам лупить у них особенно хорошо получалось. Но все-таки я сообразил, что, скорее всего, оценил свою работу чересчур низко. Работая в Берлине, я предпочитал, чтобы люди ворчали насчет моего гонорара. Таким образом я избегал клиентов, жаждавших выкачать из меня побольше информации за гроши. Вырвав листок из блокнота, Кауфман протянул его мне.

— На вашей визитке, герр Гюнтер, написано, что вы немного объясняетесь по-английски. Это действительно так?

— Да, — по-английски подтвердил я.

— А свидетель, по-моему, владеет начатками немецкого. Ваш английский поможет вам узнать его получше. А может, даже и завоевать его доверие. Из американцев лингвисты не ахти какие. У них, как и у англичан, островной менталитет. Правда, англичанин уж если говорит на немецком, то говорит хорошо, а американцы считают, что изучение любых иностранных языков — пустая трата времени. Вроде как игра в футбол, раз сами они играют в какую-то непонятную его разновидность.

— Иванов — фамилия, похожая на русскую, — заметил я. — Может, он и по-русски говорит. Я по-русски говорю прекрасно. Выучился в лагере.

— Вам повезло. Я про то, что вам удалось вернуться домой. — Он окинул меня долгим оценивающим взглядом. — Да, очень повезло.

— Это уж точно. Здоровье у меня хорошее, хотя я и получил порцию шрапнели в ногу. Да по голове схлопотал пару лет назад. Из-за этого случается иной раз — затылок зудит. Обычно, когда происходит нечто бессмысленное. Как сейчас, например.

— О? А что же сейчас бессмысленного?

— С чего вдруг еврея так заботит, что случилось с десятком поганых военных преступников?

— Вопрос справедливый, — покивал он. — Да, я еврей. Но это не означает, герр Гюнтер, что интересует меня только месть. — Поднявшись, Кауфман подошел к окну, подозвав меня властным кивком.

Мимоходом я заметил фотографию Кауфмана в мундире немецкого солдата времен Первой мировой войны и диплом доктора наук университета Галле. А встав рядом с ним, разглядел: его светло-серый, в тонкую полоску костюм даже еще дороже, чем мне показалось издалека. Ткань шелковисто зашуршала, когда Кауфман, сняв очки в черепаховой оправе, энергично стал протирать их платком ослепительной белизны, таким же безупречным, как и воротничок его рубашки. Меня больше интересовал сам Кауфман, чем вид на Карлс-плац с высоты птичьего полета, открывавшийся из окна его офиса. Я чувствовал себя Исавом, стоящим рядом с благополучным братом своим Иаковом.

— Это Дворец правосудия и здание суда, — сказал он. — Года через два — а может, дай-то бог, и раньше, потому что этот грохот сводит меня с ума, — они станут такими же, как прежде. Можно будет войти и поприсутствовать на судебном процессе, не подозревая даже, что когда-то здание было разрушено бомбами союзных войск. Может, кстати, зданию это и пойдет на пользу. Но закон — это нечто иное. Он создается людьми, герр Гюнтер, а потому — милосердие выше правосудия. Амнистия для всех военных преступников — вот что будет благоприятствовать рождению новой Германии.

— Включая и преступников вроде Отто Олендорфа? Того, что виновен в смерти почти ста тысяч человек?

— Для всех! — отрезал он. — Я один из многих, в том числе и евреев, кто считает, что политическая чистка, навязанная нам оккупационными властями, несправедлива во всех отношениях и провалилась с чудовищным треском. Необходимо как можно скорее прекратить преследование так называемых беглецов от закона, а всех, остающихся в заключении, освободить. И подвести, таким образом, черту под печальными событиями этой достойной сожаления эпохи. Я, а также группа юристов-единомышленников и высшие церковные иерархи намерены подать прошение американскому верховному выездному судье о заключенных в Ландсберге. Сбор любых свидетельств дурного обращения с заключенными — необходимый первый шаг для нашей петиции. И то, что я еврей, абсолютно тут ни при чем. Я ясно изложил свою позицию?

Мне понравилось, что он не погнушался прочитать мне небольшую лекцию о новой Федеративной Республике. Уже давно никто так не старался ради повышения уровня моего образования. Да и кроме того, наши деловые отношения с ним только зарождались, и нахальничать было пока еще не с руки.

К тому же он еще и юрист, и случается ведь, когда вы грубите юристам, они обвиняют вас в оскорблении и запихивают в тюрьму.

Итак, я отправился в Ландсберг и встретился с рядовым Ивановым, а вернувшись, отправился снова на встречу с Кауфманом. Вот тут-то как раз и подоспел момент произнести все нахальные фразочки, какие я сумел придумать. А ему пришлось выслушать их и проглотить. Потому что разговор с клиентом называется у нас, частных детективов, отчетом, а предоставляемые мною отчеты зачастую вполне могут сойти за оскорбление у человека, не привыкшего к моей манере. Особенно если факты отчета совсем не похожи на те, какие он желал бы услышать, если хочет спасти подонков вроде Отто Олендорфа от виселицы. Потому что Иванов оказался вруном и обманщиком, хуже того, стукачом — безмозглая обезьяна, которая только и рвется подло свести счеты с американской армией, да еще вдобавок и получить за это вознаграждение.

— Я совсем не уверен, — приступил я, — что он вообще работал в Ландсберге. Он понятия не имеет, что в тысяча девятьсот двадцать четвертом году одним из заключенных там был Гитлер. Или про то, что замок был построен только в тысяча девятьсот десятом. Он не знает, что семеро повешенных в Ландсберге в июне тысяча девятьсот сорок восьмого года были нацистскими врачами. Сказал, что палачом там Джо Мальта, — в действительности Мальта ушел из армии еще в тысяча девятьсот сорок седьмом. В Ландсберге уже новый палач, и его имя держится в тайне. Еще Иванов сказал, будто виселица расположена в помещении, а на самом деле она на улице. Такое человек не может не знать, если он на самом деле работает в тюрьме. Мой вывод — работал он только в лагере для перемещенных лиц.

— Ясно, — протянул Кауфман. — Вы, герр Гюнтер, провели чрезвычайно тщательное расследование.

— Мне встречались люди еще более бессовестные, чем Иванов, — заключил я свой отчет, чуточку даже наслаждаясь ситуацией, — но только в тюрьме. Единственное, что поможет сделать из Иванова убедительного свидетеля, — это сотняжка долларов, вложенная в Библию, на которой он станет приносить присягу.

Кауфман помолчал с минуту. Потом, выдвинув ящик стола, вынул коробку и, достав из нее деньги, заплатил мне остаток гонорара наличными. И наконец заметил:

— У вас такой довольный вид.

— Я всегда доволен после хорошо сделанной работы.

— Вы не до конца откровенны. Ну же! Мы оба знаем, тут кроется что-то еще.

— Ну разве что я даже рад, что Иванов оказался мошенником, — признался я.

— Вы не верите в возможность возрождения справедливой Германии?

— В Германию — верю. А людям вроде Отто Олендорфа, — нет. Быть подлецом не входило в обязательные условия для вступления в СС, хотя, конечно, немало помогало. Уж я-то знаю. Какое-то время я и сам состоял в СС. Может быть, это отчасти объясняет, почему я не попадаю в ногу с вашей новой Федеративной Республикой. А может, я просто чуточку старомоден. Но понимаете ли, есть нечто такое в человеке, который убил сто тысяч мужчин, женщин и детей, что у меня вызывает отвращение. И я склонен думать, что наилучший способ для новой Германии взять старт с разгону — это повесить и его, и ему подобных.

4

Кауфман вовсе не произвел на меня впечатления человека раздраженного неудачей — всего лишь напыщенного от осознания важности миссии и уверенного в своей правоте. И думаю, ему не понравились язвительные намеки по поводу его помощи Красным Курткам. Так что подозреваю, следующего клиента направил ко мне именно он, зная, что это мне не понравится, но отказаться я не смогу себе позволить. По крайней мере, не теперь, когда я только-только начал разворачивать дело. А возможно, он даже надеялся изменить мое мнение насчет способа, гарантирующего лучшее начало для обновленной страны.

По телефону меня попросили доехать поездом до Штарнберга, где меня встретят на машине. Все, что мне было известно о клиенте, — его имя, барон Штарнберг, то, что он бывший директор «И.Г. Фарбен», некогда крупнейшего в мире химического концерна, и что он очень богат. Кое-кого из директоров «И.Г. Фарбен» судили в Нюрнберге за военные преступления, но фон Штарнберг в их число не вошел. Я понятия не имел, какую работу он хочет мне предложить.

Поезд полз через долину Вюрм, мимо проплывали красивейшие пейзажи Баварии, и через полчаса мы прибыли в Штарнберг. Приятно для разнообразия подышать не пылью мюнхенских строек. Штарнберг оказался небольшим городком, построенным на уступах рядом с озером. На сапфирово-голубой воде озера бриллиантами посверкивали под утренним солнцем яхты. Над озером высился древний замок герцогов Баварских. Сказать про Штарнберг «живописный» — значит не сказать ничего. Не успел я и минуту полюбоваться городком, как мне захотелось приподнять на нем крышечку и полакомиться клубничным мороженым.

На вокзал за мной прикатил старый «майбах-цеппелин». Шофер проявил любезность и сунул меня на заднее сиденье, а не в багажник: сунуть туда любого, сошедшего с поезда, возможно, всегда было его первым порывом. Ведь в отделке заднего сиденья серебра хватало, чтобы снабдить Одинокого Рейнджера^[436] пулями на ближайшие сто лет.

Дом находился минутах в пяти езды от вокзала. Медная табличка на одном из столбов-обелисков ворот сообщала, что это вилла, но, на мой взгляд, дом просто постеснялись в открытую назвать дворцом. Мне потребовалась целая вечность, чтобы одолеть ступеньки, ведущие к парадной двери, где субъект, словно изготовившийся для интимного — щека к щеке — танца с Джинджер Роджерс,^[437] ждал, чтобы взять у меня шляпу и послужить мне проводником по мраморным прериям, простиравшимся передо мной. Он не расставался со мной до самой библиотеки и только там, молча развернувшись, двинулся в обратный путь, как видно, опасаясь не успеть домой до темноты.

В библиотеке обнаружился невысокий человечек, оказавшийся вполне даже приличного роста, когда я подошел на такое близкое расстояние, что расслышал: он кричит, предлагая мне выпить шнапса. Я ответил «да» и сумел получше разглядеть его, пока он манипулировал с большущим графином из стекла и золота. Человек был при очках и эксцентричной седой бороде, при взгляде на которую мной овладело сомнение: уж не придется ли мне угощаться шнапсом из лабораторной реторты.

— В старой приходской церкви в нашем городке, — произнес он голосом настолько скрипучим, будто в гортань ему высыпали полтонны гравия, — главный алтарь в стиле позднего рококо выполнен Игнацем Гюнтером. Это, случайно не ваш, родственник?

— Игнац, герр барон, был паршивой овцой в нашей семье, — бодро ответил я. — В хорошем обществе мы никогда не упоминаем его имя.

Закашлявшись, барон подавился смешком и справился с кашлем, только закурив и глотнув дыма. Заодно он как-то умудрился пожать мне руку кончиками пальцев, предложить сигарету из большущей, как словарь, золотой коробки, пожелать мне здоровья и отхлебнуть шнапса. И только после этого барон обратил мое внимание на фотографию — портрет молодого человека лет тридцати, с лицом наивным и простодушным и ослепительной белозубой улыбкой. Похож больше на кинозвезду, чем на штурмбаннфюрера СС. Солидная серебряная рамка вместе с золотой сигаретной коробкой возбудили во мне подозрения, что прежде в домашнее хозяйство Штарнбергов вкладывались немалые средства.

— Мой сын Винсенц, — сообщил барон. — В такой военной форме, что легко счесть, будто и он — паршивая овца в нашей семье. Но вот уж он, герр Гюнтер, никак не паршивая овца. Нет и нет! Винсенц всегда был добрым мальчиком. Пел в школьном хоре. И столько у него всегда водилось домашних зверушек, когда он был маленьким, что его комнаты скорее походили на зоопарк.

Мне это понравилось — «комнаты»! Это много говорило о детстве Винсенца фон Штарнберга. И мне понравилось, как барон говорит по-немецки: так говорили прежде, до того как немецкий запестрел американскими словечками: «Лаки Страйк», «кока-кола», «о'кей», «джиттербаг» и хуже всего — «вау!».

— А у вас, герр Гюнтер, есть дети?

— Нет.

— Ну что может отец сказать про своего единственного сына? Я знаю одно: он совсем не такой мерзавец, каким его изображают. Уверен, уж вы-то лучше всех это поймете. Вы ведь и сами состояли в СС, верно?

— Я служил полицейским, герр барон, — бледно улыбнулся я. — До тысяча девятьсот тридцать девятого года в КРИПО, а в тридцать девятом, для того чтобы усилить эффективность работы — так, по крайней мере, нам объяснили, — нас объединили с гестапо и СД и сформировали новый департамент РСХА — Главное ведомство государственной безопасности. Боюсь, никому из нас особо выбирать не приходилось.

— И то верно. Предоставлять людям выбор не очень-то у Гитлера получалось. Все мы вынуждены были совершать поступки, которые нам не очень нравились. И моему сыну в том числе. Он был юристом. Многообещающим юристом. В СС он вступил в тысяча девятьсот тридцать шестом. В отличие от вас по собственному выбору. Я остерегал его, просил проявить осторожность, но привилегия сыновей — пренебрегать отцовскими советами, пока не становится слишком поздно. Это всегда стоит отцам здоровья и преждевременных седин. В тысяча девятьсот сорок первом Винсенц стал помощником командира оперативного карательного отряда в Литве. Вот так… Они называли его как-то по-другому. Не то — отряд специальных акций, не то еще как-то нелепо. В их обязанности входили массовые убийства. При нормальных обстоятельствах Винсенц ни за что бы не ввязался в такой кошмар. Но, как и многие другие, он чувствовал себя связанным присягой, которую давал лично фюреру. Вы должны понять: он делал то, что делал, из уважения к этой присяге и государству, но всегда внутренне категорически не одобрял происходящего.

— То есть вы хотите сказать, что он всего лишь выполнял приказы.

— Именно. — Барон проигнорировал, а может, просто не заметил сарказм моего тона. — Приказы есть приказы. И от этого факта не уйдешь. Люди, подобные моему сыну, герр Гюнтер, всего лишь жертвы субъективных оценок истории. Ничто не порочит честь Германии больше, чем заключенные в Ландсберге. И мой сын один из них. Красные Куртки, как называют их газеты, представляют серьезнейшее препятствие для восстановления нашего национального суверенитета. А мы должны обрести его, если намерены внести свою лепту, как хотят того американцы, в дело защиты Запада. Я имею в виду, разумеется, предстоящую войну с коммунизмом.

Я вежливо покивал. Вторая прочитанная мне за последнее время лекция. Барон фон Штарнберг не любит коммунистов, что было и так ясно по окружающей обстановке. Живи я так, я тоже не любил бы коммунистов. Не то чтобы я так уж их обожал. Но богатств никаких у меня нет, а потому у меня с ними больше общего, чем с бароном, у которого денег навалом и который вовсе не собирался запускать руку в карман и помогать Америке выиграть войну против коммунизма, пока Америка относится к его сыну как к обыкновенному преступнику.

— Его уже судили? — осведомился я.

— Да. И приговорили к смерти в апреле тысяча девятьсот сорок восьмого. Но после петиции генералу Клею этот приговор был заменен пожизненным заключением.

— Тогда я просто не понимаю, чем могу помочь, — вежливо сказал я, удержавшись и не прибавив, что, по моему личному мнению, «паршивой овце» баронской семьи и так уже посчастливилось больше, чем он мог рассчитывать. — Ведь он же не отрицает, что сделал то, что сделал? Верно?

— Нет. Отнюдь. Как я уже объяснил, в свою защиту он сумел бы сказать лишь одно: что он не мог действовать иначе, чем действовал. Теперь мы хотим обратить внимание правительства на тот факт, что Винсенц никогда не имел ничего личного против евреев. Наоборот. После окончания университета он читал право в университете Гейдельберга и там в тысяча девятьсот тридцать четвертом году хлопотал, чтобы меры, принятые гестапо против студента, укрывавшего дома евреев, были приостановлены. Звали этого студента Вольфганг Штампф. Вот я и хочу, герр Гюнтер, чтобы вы разыскали Штампфа. Найти его необходимо, потому что тогда мы сможем присоединить его свидетельские показания касательно Гейдельбергского еврейского дела к прошению о досрочном освобождении Винсенца. — Барон вздохнул. — Моему сыну всего тридцать семь, герр Гюнтер. Впереди у него еще целая жизнь.

Я подлил себе еще немного превосходного шнапса барона, стараясь заглушить тошнотворный привкус во рту. Выпивка заодно помогла мне проглотить бестактное замечание, что у Винсенца, в отличие от множества литовских евреев, которых он убивал пусть даже из уважения к офицерской присяге эсэсовца, впереди все-таки есть жизнь. Теперь у меня уже не оставалось сомнений: нового клиента ко мне направил именно Эрих Кауфман.

— Вы говорите, барон, это случилось в тысяча девятьсот тридцать четвертом? — уточнил я. Тот кивнул. — С тех пор много воды утекло. Откуда вы знаете, что Штампф еще жив?

— Потому что недели две назад моя дочь Хелен Элизабет видела Вольфганга Штампфа в Мюнхене. В трамвае.

Я постарался убрать из голоса даже тень удивления:

— Ваша дочь ездит в трамвае?

Барон слабо улыбнулся, точно подтверждая всю нелепость такого предположения:

— Ну что вы! Она ехала в машине. Из Глиптотеки. Остановилась на светофоре и, случайно подняв глаза, увидела его в окне трамвая. Она совершенно уверена: это был он.

— Глиптотека… — протянул я. — Это в Квартале Музеев, верно? Так, что же у нас там… Восьмерка ходит от Карлс-плац до Швабинга. Тройка и шестерка тоже до Швабинга. А еще тридцать седьмой от Гогенцоллерн-штрассе до памятника Марксу. Она конечно же не помнит, какой это был номер трамвая? — Барон покачал головой. — Ладно, неважно, я разыщу для вас этого человека.

— Если найдете, я заплачу вам тысячу марок.

— Ну и прекрасно. Но после того как я найду Штампфа, остальное, барон, дело уже ваше и ваших адвокатов. Я не стану выступать защитником вашего сына. Так лучше. Лучше для вашего сына.

А что еще важнее, лучше для меня. Я и без того плохо сплю по ночам, а если еще и кинусь на защиту убийцы, принимавшего участие в массовых расстрелах…

— Герр Гюнтер, люди так со мной не разговаривают, — чопорно осадил он.

— Надо привыкать, барон, сейчас у нас республика. Не забыли? Вдобавок я — тот парень, который точно знает, как разыскать для вашего сына тайный козырь. — Что, само собой, было блефом, но уж чересчур угрожающе раздулись его тонкие аристократические ноздри. Я слишком далеко зашел, размахивая перед ним, как плащом матадора, своими моральными принципами. Теперь требуется убедить его, что грубоватость — всего лишь отличительная черта моего поведения, а для выполнения поручения я все-таки подхожу лучше всех. — Рад, что вы предложили достойное вознаграждение, потому что у меня это дело займет всего несколько дней, а за десять марок в день плюс расходы я и гробиться бы не стал.

— Как вы собираетесь это сделать? Я ведь уже и сам наводил справки.

— Я, конечно, мог бы рассказать вам. Но тогда я останусь без работы. Для начала мне обязательно потребуется побеседовать с вашей дочерью.

— Разумеется. Я скажу ей.

А правда была в том, что я понятия не имел, с чего начинать. В Мюнхене живет восемьсот двадцать одна тысяча человек. Большинство из них католики и не особенно болтливы — держат язык за зубами даже на исповеди.

— Вам требуется что-нибудь еще? — спросил он.

Моя наглость была уже совершенно забыта.

— Если хотите, можете выдать мне небольшой аванс. За тридцать марок вы получите в полное свое распоряжение весь остаток моей недели и утешение от сознания, что прошение об освобождении вашего сына почти уже отправлено в Ландсберг.

5

Как известно, немцы очень педантичный народ. Мы строго придерживаемся всех правил и предписаний и иногда ведем себя так, будто документы и справки — это единственные признаки подлинной цивилизации. Даже когда дело касается систематического истребления целой расы, ведется статистика, пишутся протоколы, делаются фотографии, отчеты и записи. Сотни, а то и тысячи военных преступников могли бы успешно избежать приговоров, если бы не наша немецкая одержимость цифрами, именами, адресами. Хотя много документов было уничтожено во время бомбардировок, я все-таки не сомневался, что где-нибудь да разыщу адрес Вольфганга Штампфа.

Начал я с Главного управления полиции, наведавшись в бюро регистрации и паспортный отдел, но никаких следов его там не обнаружилось. Тогда я проверил в Министерстве внутренних дел на Принц-Регент-штрассе. Поискал даже в Обществе германских юристов — Штампф ведь из Мюнхена и обучался на юриста, как сообщил мне барон. Затем, рассудив, что вряд ли Штампфа миновала военная служба, я отправился в Баварский госархив на Арсис-штрассе, где хранились записи с 1265 года. Документы там ничуть не пострадали от бомбежек и пожаров. Но и тут мне не повезло: единственно, что я узнал, — архивы Баварской армии были перемещены на Леонрод-штрассе. И вот там-то наконец я обнаружил имя, которое искал, в списках офицеров Баварии. Замечательнейший образчик ведения документации! Составлен в алфавитном порядке по годам, написан от руки лиловыми чернилами. Гауптман Вольфганг Штампф, 1-я Гебиргсдивизия, именовавшаяся прежде Баварской горной дивизией. Теперь у меня были полное имя, адрес и даже фотография, а еще фамилия командира отряда Штампфа.

Правда, такого адреса в Восточном Мюнхене теперь не существовало, бомба сровняла дом с землей 13 июля 1944 года — так сообщала табличка на развалинах. Никаких идей у меня больше не возникло, и я решил пока что покататься на трамваях — а именно на тройке, шестерке, восьмерке и тридцать седьмом — с похищенной из досье фотографией Штампфа. Но прежде мне предстояла встреча в Глиптотеке с дочерью барона.

Хелен Элизабет фон Штарнберг пришла в бежевой юбке по колено, желтом свитерке, достаточно облегающем, чтобы понять — перед вами женщина, и в шоферских перчатках свиной кожи. Мы с приятностью пообщались. Я показал ей украденный из армейских архивов снимок.

— Да, это он, — подтвердила девушка. — Хотя, конечно, на фото он гораздо моложе.

— Ясное дело. Снимали-то тысячу лет назад. Наверняка тысячу — ведь Гитлер заявлял, что именно столько просуществует Третий рейх.

Хелен Элизабет улыбнулась, и на минутку возникло сомнение, что у нее есть брат, орудовавший в низшем кругу ада. Блондинка, точно бы спустившаяся из Берхтесгадена.^[438] Если Гитлеру довелось когда-то повстречаться с барышней, похожей на Хелен Элизабет, легко понять, с чего вдруг у него появилась такая одержимость блондинками. Так или иначе, улыбающаяся Хелен Элизабет была похожа на существо из иного мира.

Возможно, я неправильно судил о ней, но избавиться от мысли, что такая девушка никогда не ездит в трамваях, я никак не мог. Попытался было представить ее в трамвае, но всякий раз получалась нелепость: тиара на жестянке с бисквитами.

— Вы не родственник Игнацу Гюнтеру? — поинтересовалась девушка.

— Он мой прапрадедушка. Но, пожалуйста, об этом — молчок.

— Ни за что, никому на свете, — пообещала она. — Он создавал скульптуры ангелов. Некоторые получились такие красивые. Кто знает? Может быть, вы, герр Гюнтер, станете нашим ангелом.

То есть, как я понял, ангелом семьи фон Штарнберг. Удачно, что день стоял чудесный, а потому я находился в хорошем настроении и не ответил резкостью: если я помогу ее братцу, то обернусь «черным ангелом» — именно так люди называли прежде эсэсовцев. Может, поэтому я пропустил ее реплику мимо ушей, а скорее всего оттого, что девушка была, как это раньше называлось, настоящий «персик». Давно, во времена, когда люди еще не забыли, как выглядят персики и каковы они на вкус.

— В Бюргерзаале, — сказала Хелен Элизабет, указывая на другую сторону Кенигс-плац, — есть прекрасная группа ангелов-хранителей, созданная Игнацем Гюнтером. Каким-то образом они уцелели в бомбежку. Взгляните на них как-нибудь.

— Непременно. — Я отступил, давая ей открыть дверцу «порше». Девушка села в машину, помахала рукой в перчатке из-за треснувшего лобового стекла, запустила мотор и умчалась.

А я отправился через Карлс-плац в «Стахус», главный транспортный центр Мюнхена, названный в честь гостиницы, некогда тут стоявшей. По Нойхаузер-штрассе я вышел на Мариен-плац. Это место сильно пострадало в войну. Под строительными лесами были сооружены специальные проходы для пешеходов, а многие провалы между разрушенными бомбами зданиями застроены одноэтажными временными магазинчиками. Укрытый строительными лесами Бюргерзаал стал неприметным, как пустая пивная бутылка. Как и все другие здания в этом районе Мюнхена, церковь восстанавливали. Каждый раз, проходя по городу, я поздравлял себя: мне просто повезло, что почти весь 1944 год я провел в Белоруссии. Досталось Мюнхену здорово. Ночь на 25 апреля 1944 года стала одной из самых страшных в истории города. Часовня выгорела почти дотла, пострадал главный алтарь, однако скульптуры Гюнтера уцелели. Но розовые щеки и хрупкие руки совсем не отвечали моим представлениям об ангелах-хранителях. Скорее они напоминали мне мальчишек-проституток в бане в Богенхаузе. Я сомневался, что Игнац — мой предок, но ведь двести лет прошло — кто может сказать наверняка? Мой отец не знал в точности, кто была его мать, не говоря уже об отце. В общем, я бы изобразил скульптурную группу ангелов иначе. В моем представлении ангел-хранитель должен быть вооружен чем-то более смертоносным, чем надменная улыбка, элегантно оттопыренный мизинец и глаз, косящий на Жемчужные Врата в поисках поддержки. Ведь даже сейчас, через четыре года после окончания войны, моя первая мысль, когда я просыпаюсь: где я оставил свой карабин?

Выйдя из церкви, я сразу же запрыгнул на шестерку, идущую через Карлс-плац. Мне нравятся трамваи. Не нужно беспокоиться, что не хватит бензина, и вполне безопасно оставлять их на глухих, опасных для здоровья улочках. Трамваи — замечательное средство передвижения, если у вас нет денег купить машину, а летом 1949-го мало у кого, кроме американцев и барона фон Штарнберга,они водились. К тому же трамваи идут именно туда, куда вам требуется, при условии, что вы сообразили выбрать правильный маршрут. Я не знал, куда ехал Вольфганг Штампф или откуда, но решил: больше шансов наткнуться на него в одном из этих трамваев, чем в каком-то другом. Для детективной работы вовсе не всегда требуется мозг такого размера, как у этого философа из Вены, Витгенштейна. Я доехал на шестерке до Зендлингер-Тор-плац, вышел там и пересел на восьмерку, в обратную сторону. Трамвай шел по Барер-штрассе к Швабингу, и я доехал на нем до Кайзер-плац и церкви Святой Урсулы. Насколько мне было известно, в ней тоже имелись скульптуры Игнаца Гюнтера, но, заметив тридцать восьмой, идущий по Гогенцоллерн-штрассе, я быстро вскочил в него.

Я сказал себе: проезжать весь маршрут на каждом трамвае — смысла нет. Шансов засечь Штампфа гораздо больше, если колесить по центру Мюнхена: пассажиров полно, кто-то входит, другие покидают вагон. Иногда детективу приходится играть роль статистика и просчитывать возможные варианты. Я катался на трамваях и на верхней площадке, и на нижней. Наверху было лучше, потому что тут разрешалось курить, но тогда не было видно входящих и выходящих. Сидели наверху преимущественно мужчины, они ведь почти все курильщики, а женщины, если и курили, предпочитали не демонстрировать этого на публике. Не спрашивайте меня почему. Я детектив, а не психолог. В общем, рисковать мне не хотелось. А вдруг Штампф не курильщик? К тому же дочь барона ни за что бы не увидела Штампфа, находись он наверху. И уж точно не из окна «порше-356» — машина слишком низкая. Вот будь она в кабриолете, тогда еще возможно. Но из купе — нет, ни за что.

Отчего я вдаюсь в такие подробности? Потому что подобные мелочи помогают мне вспомнить работу полицейского. Стертые в кровь ноги, пот, заливающий глаза, постоянное напряжение. Я снова начал всматриваться в лица, стараясь найти в заурядных чертах пассажиров, сидящих напротив, хоть какие-то отличительные признаки. Их можно найти у большинства самых, казалось бы, обычных людей, стоит только приглядеться… Но я едва не пропустил его, когда он спускался вниз, — трамвай был переполнен. У Штампфа были острые темные глазки, высокий лоб, тонкогубый рот, ямочка на подбородке и пёсий нос, которым он все подергивал, будто шел по следу. Отличительный признак Штампфа бросался в глаза сразу: у него не было одной руки.

Я вышел из трамвая следом за ним и тоже двинулся на вокзал Хольцкирхнер. Там Штампф сел на пригородный поезд, идущий на юг — в Мюнхен-Миттерзендлинг. Я тоже. Потом он отшагал больше километра пешком по Цилштатт-штрассе к небольшой современной вилле в конце аллеи. Понаблюдав за домом с минуту, я увидел, как в верхних комнатах вспыхнул свет.

Мне было абсолютно все равно, проведет Винсенц фон Штарнберг двадцать лет в Ландсберге или нет. Пусть его хоть повесят в камере, привязав гирю к щиколоткам. И наплевать, даже если его отец умрет от разбитого сердца. И захочет ли Штампф давать показания в пользу старого университетского приятеля или нет, мне тоже было без разницы. Но я все-таки нажал кнопку звонка на двери, хотя и убеждал себя, что это ни к чему. Я не желал распинаться и уговаривать Штампфа ради штурмбаннфюрера СС фон Штарнберга или ради его отца барона. Хотя бы даже и за тысячу марок. Но ради «персика» можно и постараться, чтобы отразиться ангелом в светло-голубых глазах Хелен Элизабет.

6

Тремя днями позже я получил заверенный чек на тысячу немецких марок, которые мне предстояло снять с личного счета барона в «Делбрюке и компании». Давненько я не зарабатывал такой кругленькой суммы, поэтому оставил чек лежать на столе — любовался им, изредка поднимая и перечитывая вновь и вновь, говоря себе: да, ты и вправду вновь занялся своим делом. Приятное чувство довольства собой продержалось целый час.

Зазвонил телефон. Доктор Бублиц из Института психиатрии Макса Планка сообщил мне, что Кирстен заболела. Поднялась температура, а теперь ее состояние резко ухудшилось, и ее перевели в городской госпиталь рядом с Зендлингер-Тор-плац. Выскочив из офиса, я догнал трамвай, потом чуть ли не бегом миновал сады Нассбаум по пути к женскому отделению госпиталя на Майс-штрассе. Половина здания напоминала строительную площадку, а другая — руины. Я пробрался через строй бетономешалок, обогнул цитадель кирпичей и досок и поднялся по каменным ступеням. Под подошвами моих туфель похрустывала рассыпанным сахаром строительная пыль. Монотонно, гулко отдавался в больничном лестничном колодце перестук молотков, как будто доисторический дятел-великан долбил дыру в гигантском дереве. На улице пара отбойных молотков вели бой за последний окоп Мюнхена. А кто-то сверлил зубы страдальцу-великану, пока другой отпиливал ногу его жене, еще большей мученице. Плескалась, билась во дворе вода, точно в какой-то подземной пещере. Больной шахтер или глуховатый сталевар преисполнились бы благодарности за такой мир и покой, но людям с нормальным слухом женское отделение — все окна стояли нараспашку — казалось настоящим адом.

Кирстен лежала в маленькой отдельной палате, примыкавшей к главной. У нее был сильный жар. Кожа отливала желтизной, волосы прилипли к голове, будто она только что их вымыла, глаза закрыты, дыхание частое, поверхностное. Вид у Кирстен был совсем больной. Медсестра, сидевшая рядом, была в защитной маске.

У моего локтя возник мужчина в белом халате. Приземистый здоровяк со светлыми, разделенными пробором посередине волосами, в очках без оправы и гинденбурговскими усищами. Остро торчал жесткий воротничок — таким только мозоли срезать, а ниже сидел галстук-бабочка, словно спорхнувший с коробки шоколадных конфет.

— Вы ближайший родственник? — рявкнул он.

— Я ее муж, Бернхард Гюнтер, — ответил я.

— Муж? — Он полистал записи. — Фройляйн Хендлёзер замужем? Тут не записано.

— Значит, когда ее семейный доктор определял ее в Институт психиатрии, то этого не указал. Может, мы забыли его на свадьбу пригласить, не знаю. Такое случается. Послушайте, давайте сменим тему. Что с ней?

— Боюсь, герр Гюнтер, тему сменить мы не можем, — вскинулся доктор. — Есть правила, и им полагается следовать. Состояние здоровья фройляйн Хендлёзер я вправе обсуждать только с ее ближайшими родственниками. Может, при вас есть брачное свидетельство?

— Нет, я не ношу его с собой, — терпеливо сказал я, — но я принесу в следующий раз. Устроит? — Умолкнув, я минуту-другую терпел негодующий, сверлящий взгляд доктора. — Кроме меня у нее больше никого нет, — прибавил я. — Могу вас заверить: больше к ней никто не придет. — Я подождал еще. По-прежнему молчание. — Если все это вас не убеждает, тогда ответьте мне, почему же она, если не замужем, носит обручальное кольцо?

Доктор бросил взгляд через мое плечо. Увидев на пальце Кирстен обручальное кольцо, снова кинулся листать записи, как будто там могла найтись подсказка — какой же курс поведения ему выбрать.

— Как-то все очень неправильно, — буркнул он. — Однако, учитывая ее состояние, придется мне поверить вам на слово.

— Спасибо, доктор.

Стукнув пятками, он коротко кивнул мне. У меня сложилось впечатление, что медицинскую степень он получил в госпитале в Пруссии, где выдают солдатские сапоги, а не стетоскопы. Хотя, по правде, сцена для Германии была достаточно обычной. Немецкий доктор всегда считал себя личностью весьма значительной, чуть ли не Господом Богом. Или, пожалуй, еще хуже: может, это Бог думает, будто он — немецкий доктор.

— Доктор Эффнер, — представился он. — Ваша жена — фрау Гюнтер — серьезно больна. Весьма и весьма. И улучшения не наблюдается. Никакого, герр Гюнтер. Ее доставили к нам ночью. Мы делаем все, что в наших силах, — будьте уверены. Но, по моему мнению, вы должны быть готовы к худшему: эту ночь она может не пережить. — Говорил он, точно пушка стреляла — короткими яростными залпами, словно бы учился, как вести себя у постели больного, в «Мессершмитте-109». — Мы, конечно, стараемся облегчить ее состояние, но все, что можно было сделать, уже сделано. Вы понимаете?

— То есть вы хотите сказать, она может умереть? — Наконец и мне удалось пальнуть в него ответным залпом.

— Да, герр Гюнтер. Именно. Состояние у нее критическое, как вы сами видите.

— Но как же так? — недоумевал я. — Я ведь навещал ее всего несколько дней назад, и с ней все было нормально.

— Температура очень высокая, — ответил доктор, как будто это объясняло все. — Вы сами видите, хотя я не советую вам подходить к ней слишком близко: бледность, прерывистое дыхание, анемия, распухшие гланды — все это симптомы тяжелого гриппа.

— Гриппа?

— Старики, бездомные, заключенные, пациенты психиатрических больниц, умственно отсталые, как ваша жена, особенно подвержены вирусу гриппа.

— Но Кирстен не умственно отсталая! — Я свирепо нахмурился на него. — Она всего лишь в состоянии депрессии. И все.

— Таковы факты, герр Гюнтер. Факты! Респираторные заболевания — наиболее распространенная причина смерти среди умственно отсталых индивидуумов. А с фактами не поспоришь.

— Я бы поспорил даже с Платоном, герр доктор, — я прикусил губу, чтобы удержаться и не придушить Эффнера, — особенно если факты неверны. И буду благодарен вам, если вы не станете заявлять о неизбежности смерти с такой безапелляционностью. Она еще не умерла. На случай, если вы не заметили. Или, может, вы из тех врачей, которые предпочитают изучать пациентов, а не лечить их?

Раздув ноздри, доктор Эффнер глубоко вдохнул, встал по стойке «смирно» еще смирнее, если такое возможно, и вскричал:

— Да как вы смеете предполагать такое! Одна мысль, будто я не забочусь о своих пациентах… Это неслыханно! Возмутительно! Мы делаем все, что можем, для фройляйн Хендлёзер. Доброго вам дня, герр Гюнтер! — И, взглянув на часы на руке, ловко повернулся на каблуках и галопом умчался.

Брось я ему вслед стул, мне стало бы легче, но это никак не помогло бы ни Кирстен, ни другим больным. Шуму со стройплощадки и так хватало.

7

В госпитале я оставался несколько часов. Медсестра пообещала мне, что позвонит, если случится перемена к худшему, а так как телефон у меня был только в офисе, то, значит, туда мне и следовало идти, не домой. Да и Галери-штрассе ближе к госпиталю, чем Швабинг. Всего двадцать минут пешком. И вполовину меньше, когда ходят трамваи.

На обратном пути я заглянул в пивную «Пшорр» на Нойхаузер-штрассе подкрепиться пивом и сосисками. Ни того ни другого мне не хотелось, но это старая привычка полицейского — есть и пить, когда выпадает случай, а не когда хочется. Еще я купил четвертушку «Черной смерти» и припрятал в кобуру. Анестезия на случай, который, как я догадывался, весьма вероятен. В панэпидемию 1918 года я уже потерял первую жену. И навидался достаточно людей, умиравших от гриппа в России. Так что симптомы мне известны. Синеют руки и ноги, горло забито мокротой, от которой невозможно избавиться, прерывистое дыхание, слабый запах гниения… Жестокая правда была в том, что я не хотел сидеть у постели и смотреть, как умирает Кирстен. У меня не хватало духу. Я говорил себе, что хочу запомнить Кирстен полной жизни, но знал, на самом деле все не так — я слишком труслив, чтобы сидеть с ней до конца. Кирстен могла бы ожидать от меня большего. Я и сам ожидал от себя большего.

Войдя в офис, я включил настольную лампу, поставил бутылку возле телефона и прилег на зеленую кожаную софу, скрипящую и стонущую, ее я перевез сюда из бара своего отеля. Рядом с софой стояло кресло с украшенной мебельными гвоздями спинкой и посекшимися, залоснившимися подлокотниками, за креслом — стол с откидывающейся крышкой, а пол прикрывал вытертый зеленый ковер — всё тоже из отеля. Круглый стол и четыре стула занимали другую половину моего кабинета, на стене висели две карты Мюнхена в рамках. На небольшой книжной полке расположились телефонные справочники, железнодорожное расписание и буклеты и брошюры, которые я прихватил в Информационном бюро вермахта на Зоннен-штрассе. Все потертое, захватанное — местечко в точности для человека, у которого не хватает смелости сидеть рядом с умирающей женой.

Через некоторое время я поднялся, плеснул себе глоток «Черной смерти», выпил и снова свалился на софу. Кирстен всего сорок четыре года. Она слишком молода, чтобы умирать. Несправедливость судьбы подавляла меня, подтачивала мою веру в Бога, если считать, что таковая у меня еще оставалась. Мало кто, вернувшись из советского лагеря для военнопленных, еще верит во что-то, кроме как в предрасположенность человека к бесчеловечности. Однако не только мысль о нелепости смерти жены грызла мне душу, но и ощущение какого-то рокового невезения. Потерять двух жен из-за гриппа — это уже нечто большее, чем просто невезение. Это похоже на вечные муки в аду. Выжить в войну, когда погибло столько немцев, только для того, чтобы умереть потом от гриппа! Да это несправедливость пострашнее, чем эпидемия 1918 года, унесшая миллионы жизней. Хотя смерть всегда представляется несправедливой на взгляд тех, кто остался в живых.

В дверь постучали. Открыв, я увидел высокую привлекательную даму. Она неуверенно улыбнулась мне, взглянула на табличку на двери:

— Герр Гюнтер?

— Да.

— Я увидела свет с улицы. Я звонила вам днем, но вас не было. — Если бы не три небольших полукруглых шрамика на правой щеке, ее можно было бы назвать настоящей красавицей. Шрамики напомнили мне три маленьких завитка на лбу у актрисы Цары Леандер в каком-то старом фильме о матадорах, его очень любила Кирстен. Ах да, «Хабанера», по-моему, тридцать седьмой год. Тысячу лет назад.

— Я еще не подыскал себе секретаршу, — сказал я. — Я не очень давно открыл агентство.

— Вы — частный детектив? — спросила она удивленно, пристально разглядывая меня, словно пытаясь определить, что я за человек и можно ли мне доверять.

— Так написано на двери, — ответил я, осознавая, что сейчас не выгляжу человеком, на которого можно положиться.

— Возможно, я совершила ошибку, — произнесла дама и покосилась на бутылку на столе. — Простите, что побеспокоила.

В другое время я вспомнил бы о вежливости и уроках, данных мне в школе любезностей, проводил бы ее к креслу, убрал бутылку и учтиво осведомился, какая у нее проблема. Может, даже предложил бы выпить и сигарету, чтобы успокоить посетительницу. У клиентов, переступивших порог частного детективного агентства, часто шалят нервы. Особенно у женщин. Познакомившись с детективом, увидев его дешевый костюм, ощутив запах его тела и резкого одеколона, потенциальный клиент порой задумывается: а может, лучше и не знать того, что ему хотелось узнать. В нашем мире и так чересчур много правды и избыток мерзавцев, всегда готовых запульнуть вам ее прямо между глаз. Но сейчас мне было совсем не до вежливостей и любезностей. Когда умирает жена, такое случается. Машинально я отступил, будто бы молчаливо приглашая ее переменить решение и все-таки войти, но она застыла на месте. Возможно, уловила запах спиртного и слезливое жалостное выражение в моих глазах и решила, что я забубённый пьянчуга.

— Доброй ночи. — Гостья переступила туфельками на элегантных высоких каблуках. — Извините.

Я проводил ее на площадку и смотрел, как она идет по линолеуму к лестнице.

— И вам доброй ночи.

Она не оглянулась. Ничего больше не сказала. И исчезла, оставив после себя шлейф хрупкого, зыбкого благоухания. Я втянул носом остатки ее аромата — приятное разнообразие после запахов больницы.

8

Умерла Кирстен сразу после полуночи, к этому часу я уже достаточно наглотался «анестезии» и чувствовал себя сносно. Трамваи не ходили, и я отправился в больницу пешком, только чтобы доказать, что я могу вести себя, как следует в таких случаях. Я видел ее живой, на нее мертвую смотреть мне не требовалось, но так полагалось. Я даже захватил свидетельство о браке. Лучше пойти сейчас, пока она еще не совсем перестала походить на человеческое существо. Меня всегда поражало, как стремительно происходит перемена. В какую-то минуту человек бурлит жизнью, словно корзина, полная котят, а всего через несколько часов у него уже вид старой восковой куклы из Гамбургского паноптикума.

Встретили меня другая медсестра и другой врач. Оба получше, чем те, из дневной смены. Медсестра посимпатичнее, и врач показался мне гораздо человечнее доктора Эффнера.

— Я очень вам сочувствую, — проговорил он шепотом, как бы выказывая должное уважение смерти, но потом я понял: стоим-то мы в отделении и вокруг спящие женщины. — Мы сделали все, что смогли, герр Гюнтер. Но она действительно была серьезно больна.

— У нее был грипп?

— Скорее всего да.

— Как-то странно, — заметил я. — Я не слыхал, чтоб кто-то еще болел гриппом.

— Вообще-то, — возразил он, — у нас уже есть несколько случаев. В соседней палате тоже лежит больная гриппом. Мы очень тревожимся, как бы болезнь не распространилась. Уверен, вам незачем напоминать о последней серьезной вспышке гриппа в тысяча девятьсот восемнадцатом и о том, сколько тогда умерло народу. Вы ведь и сами все помните?

— Даже лучше, чем вы.

— Уже только по этой причине, — продолжил он, — оккупационные власти прилагают все усилия, чтобы не допустить возможного распространения инфекции. А потому нам бы хотелось получить ваше разрешение на немедленную кремацию, чтобы предотвратить распространение вируса. Я вполне понимаю, герр Гюнтер, насколько сейчас вам тяжело: потерять жену — ей бы еще жить и жить! — это ужасно. Могу только предполагать, что вы сейчас переживаете. Мы не стали бы обращаться с такой просьбой, если б не считали это крайне важным.

Он заикался и запинался, особенно если сравнить его речь с образчиком холодного безразличия, продемонстрированного суровым доктором Эффнером. Я дал ему побуксовать еще немного, мне не хотелось перебивать нескончаемые, искренние выражения сочувствия, заглушавшие наплывающие на меня воспоминания: о том, что, прежде чем стать пациенткой клиники для душевнобольных, Кирстен долго пребывала в унынии и тоске, много пила, а до того путалась с кем попало, особенно с американцами. Еще в Берлине сразу после войны я заподозрил, что она не просто вертихвостка, делающая это за сигареты и шоколад, — тогда так поступали многие женщины, хотя, может, и не так явно получали от этого удовольствие. И почему-то казалось вполне правильным, что теперь, после ее смерти, американцы распоряжаются Кирстен, как считают нужным. В конце концов, с ее телом, когда она была жива, они часто вытворяли, что желали. Так что, когда доктор закончил нашептывать соболезнования и уговоры, я кивнул:

— Что ж, док, сыграем по-вашему. Если считаете, что действительно необходимо поступить именно так…

— Понимаете, на этом настаиваю не столько я, сколько янки. После того, что происходило в тысяча девятьсот восемнадцатом, они очень обеспокоены, как бы в городе снова не вспыхнула эпидемия.

Я вздохнул:

— И когда вы желаете произвести кремацию?

— Как можно скорее, то есть немедленно. Если не возражаете.

— Но мне все-таки хотелось бы увидеть ее.

— Да, да. Конечно же, конечно. Но постарайтесь не дотрагиваться до нее, хорошо? Так, на всякий случай. — Он подал мне хирургическую маску. — Вот, наденьте. Мы уже открыли в палате окна, проветриваем помещение, но рисковать все-таки не стоит.

9

На следующий день я отправился в Дахау, чтобы встретиться с адвокатом семьи Кирстен и сообщить ему новость. Крумпер занимался продажей отеля, но пока что без особого успеха. Похоже, никто не желал покупать дом в Дахау, так же как раньше никто не желал останавливаться в этом отеле. Контора адвоката располагалась рядом с рынком. Из окна позади его стола открывался чудесный вид на церковь Святого Иакова, городскую ратушу и фонтан перед ней, возле которого меня всегда тянуло помочиться. Офис Крумпера тоже походил на строительную площадку, только на полу вместо кирпичей и досок высились груды папок и книг.

Крумпер был прикован к инвалидной коляске из-за ранения, полученного в одну из многочисленных бомбежек Мюнхена. Брюзгливый, с моноклем, голосом как у персонажа мультфильма и трубкой под стать, одетый всегда небрежно, юристом он был вполне компетентным. Крумпер мне нравился, несмотря на то что родился он в Дахау и, прожив там всю жизнь, ни разу не полюбопытствовал: а что же творится к востоку от городка? Во всяком случае, так он утверждал. Услышав о смерти Кирстен, он заметно опечалился. Юристы всегда впадают в грусть, когда теряют выгодных клиентов. Переждав, пока иссякнет поток его соболезнований, я спросил: как он считает, может, мне следует сбавить цену на отель.

— Нет, не стоит, — осторожно высказался он. — Я уверен, кто-нибудь да купит его, пусть даже и не под отель. Вот только вчера заходила женщина, интересовалась домом. У нее возникло несколько вопросов, на которые сам я не сумел ответить, и я позволил себе дать ей вашу визитку. Надеюсь, вы не возражаете, герр Гюнтер?

— А она назвала свое имя?

— Сказала, ее зовут фрау Шмидт. — Он вынул изо рта трубку, раскрыл сигаретницу на столе и предложил мне угоститься. Я прикурил, и он продолжил: — Хороша собой. Высокая. На щеке — три маленьких шрамика. Возможно, от шрапнели. Но не похоже, чтоб она так уж из-за них переживала. Большинство женщин отрастили бы волосы подлиннее, чтобы прикрыть шрамы, а она — нет. Да и не портят они ее внешность. Но все-таки не каждая чувствовала бы себя так уверенно, правда?

По описанию Крумпера выходило, что это та самая женщина, которая заходила ко мне накануне вечером. Но у меня не сложилось впечатления, что интересовала ее покупка отеля.

— Да, все верно, — согласился я. — Может, она состоит в обществе дуэлянтов, в клубе типа «Тевтония». И похвальба шрамами делает ее еще привлекательнее для какого-нибудь забияки с рапирой в руках? Что там за чепуховину нес кайзер насчет этих старых клубов? Что они вроде как самая лучшая подготовка, какую может получить молодой человек для будущей жизни.

— Может, и так, герр Гюнтер. — Крумпер потрогал небольшой шрам у себя на скуле, словно бы и сам прошел подготовку, столь ценимую кайзером. Он помолчал минуту-другую, открывая папку, лежавшую на захламленном столе. — Ваша жена оставила завещание, — проговорил он наконец. — Она все оставляла своему отцу. Но после его смерти нового завещания не сделала. Так что, как ее ближайший родственник, теперь все наследуете вы. Отель. Несколько сот марок. Картины — их несколько. И машину.

— Машину? — Вот так новость! — У Кирстен была машина?

— У ее отца. Он ее прятал всю войну.

— Да, у него здорово получалось прятать всякое-разное, — заметил я, вспоминая ящик, закопанный его другом-эсэсовцем в саду. Я не сомневался, отцу Кирстен про ящик было прекрасно известно, хотя американец, выкопавший его, считал по-другому.

— В гараже мастерской по ремонту автомобилей «Фулд».

— По дороге в Клайнберхофен? — Крумпер кивнул. — А что за машина?

— Я не очень-то разбираюсь. Видел герра Хендлёзера в машине как-то перед войной. Он очень ею гордился. Какой-то двухцветный кабриолет. Дела у него тогда, безусловно, шли лучше, и он мог позволить себе купить автомобиль. Но в начале войны он даже колеса закопал, чтобы не реквизировали. — Крумпер протянул мне связку ключей. — И я знаю, хотя он и не ездил на автомашине, но очень о ней заботился. Я уверен, что она на ходу.

Несколькими часами позже я возвращался в Мюнхен уже на отличной двухдверной «ханзе-1700», выглядевшей такой же красивой, как в день, когда ее выкатили с автозавода «Голиаф» в Бремене. Я отправился прямиком в госпиталь — забрать прах Кирстен, а потом поехал в Дахау, на Лайтенбергское кладбище, где договорился встретиться с местным гробовщиком, герром Гартнером. Я передал ему пепел и заказал на другой день короткую заупокойную службу.

Вернувшись домой, в Швабинг, я снова принял толику «анестезирующего». Но на этот раз шнапс не сработал. Чувствовал я себя одиноким, будто рыбка в унитазе. Ни родственников у меня не осталось, ни друзей, с кем можно бы поговорить. Один только парень в зеркале в ванной — этот здоровался со мной каждое утро. Но последнее время даже он утомился со мной разговаривать и частенько приветствовал лишь ухмылкой, точно я вконец ему опротивел. Может, мы все стали противными. Мы, немцы. Американцы смотрят на всех нас с тихим презрением, делая исключение разве что для девушек по вызову и всяких других шлюшек. И не требовалось быть ясновидящим, чтобы прочитать мысли наших новых друзей и защитников. «Как вы допустили, чтобы случилось такое? — как бы спрашивали они. — Как могли натворить то, что натворили?» Подобный вопрос я и сам частенько задавал себе. Но ответа у меня не находилось. И вряд ли у кого-то из нас он когда-нибудь отыщется. Да и какой тут вообще возможен ответ? Просто однажды в Германии такое случилось… лет эдак тысячу назад.

10

Через неделю она пришла снова. Та, высокая. Высокие женщины всегда привлекательнее низеньких, особенно красотки того типа, который обожают мужчины-коротышки: на самом деле они не такие уж и высокие, просто такими кажутся. Эту женщину выше делали прическа, шляпа, громадные каблуки и высокомерие. Вот высокомерия у нее точно было хоть отбавляй — по виду, помощь ей требовалась, как Венеции дожди. Я всегда ценил это качество в клиенте. Мне даже нравится, когда меня нанимают люди, не привыкшие к словечкам типа «пожалуйста» или «спасибо». Это будит во мне дух и упорство золотоискателей.

— Герр Гюнтер, — начала она, — мне требуется ваша помощь. — Очень осторожно она присела на краешек моей скрипящей зеленой софы. Портфеля из рук она не выпускала, прижимая его к груди, будто опасаясь за его сохранность.

— О? А почему вы так решили?

— Вы ведь частный детектив?

— Да. Но почему я? Почему вы не обратились к Прейзингам на Фрауэн-штрассе? Или к Кленце на Августинер-штрассе? Это солидные агентства со штатом сотрудников…

Она чуточку оторопела, будто бы я стал расспрашивать, какого цвета на ней нижнее белье. Ободряюще ей улыбнувшись, я подумал про себя, что, пока она не разговорится, придется мне догадываться о причинах ее визита самому.

— Это я стараюсь, фройляйн, выяснить: вам меня кто-то порекомендовал? В нашем бизнесе об этом полезно знать.

— Не фройляйн, фрау. Фрау Варцок. Бритта Варцок. Да, вас мне рекомендовали.

— Вот как? И кто же?

— С вашего позволения, имени я предпочла бы не называть.

— Но вы ведь та дама, которая заходила к герру Крумперу, моему адвокату, на прошлой неделе? Это вы интересовались моим отелем, выставленным на продажу? Только тогда вы назвались Шмидт, по-моему.

— Да. Глупость, конечно, признаю. Но понимаете, я не была уверена, захочу я вас нанять или нет. Я уже заходила пару раз сюда, но вас не заставала, а записки в почтовом ящике оставлять не стала. Консьерж сказал, у вас вроде бы есть отель в Дахау. Я решила, что сумею разыскать вас там. Увидела табличку «продается» и отправилась в контору Крумпера.

Что-то из этого могло быть правдой, и пока что суетиться я не спешил. Мне доставляли удовольствие и ее замешательство, и стройные длинные ноги, потому отпугивать ее мне не хотелось. Но поддразнить немножко вреда не принесет.

— Но, однако, когда вы зашли сюда на днях, то сказали, что совершили ошибку.

— А теперь передумала. Вот и все.

— Передумали раз, пожалуй, передумаете и в другой. И посадите меня в лужу посреди дороги. А в нашем деле такая ситуация очень даже некстати. Я должен быть уверен, фрау Варцок, что решили вы твердо. Это ведь не шляпку покупать. Как только расследование начинается, переиграть уже нельзя. Его нельзя вернуть обратно в магазин и заявить — это мне не подходит.

— Герр Гюнтер, я не идиотка, — откликнулась она. — И, пожалуйста, не говорите со мной так, будто я не в состоянии продумать последствия своих поступков. Прийти сюда было нелегко. Вы понятия не имеете, как трудно далось мне решение. Иначе не взяли бы такой покровительственный тон. — Говорила она ровно, без всяких эмоций. — Это всё из-за шляпы? Я могу ее снять, если она так вас раздражает. — И наконец-то выпустила из рук портфель, поставив его на пол у ног.

— Наоборот, шляпка мне очень нравится, — улыбнулся я. — Пожалуйста, не снимайте. И простите, если мои манеры вас обидели. Но, по-честному, в агентство столько посетителей приходит, которые только попусту отнимают время, а я свое очень ценю. Работаю я в одиночку, и если стану работать на вас, то уже не смогу взять другого клиента. У кого-то, возможно, потребность в моей помощи гораздо настоятельнее, чем у вас. Вот так обстоят дела.

— Сомневаюсь, что кто-то нуждается в ваших услугах больше, чем я, герр Гюнтер, — возразила она, и в голосе ее я расслышал дрожь, зацепившую меня за чувствительное местечко где-то около сердца. Я предложил посетительнице сигарету.

— Я не курю, — покачала она головой. — Мой… доктор говорит, сигареты очень вредны.

— Знаю. Но рассуждаю так: курение — самый изящный способ убить себя. И к тому же предоставляет вам перед кончиной время для улаживания всех ваших дел. — Закурив, я проглотил дым. — Итак, фрау Варцок, что же у вас за проблема?

— Вы так серьезно это сказали. Насчет способа убить себя.

— Я побывал на русском фронте, фрау. После этого каждый день воспринимается как подарок. — Я пожал плечами. — Так что ешьте, пейте и веселитесь, потому что завтра страну могут оккупировать Иваны, и тогда единственным нашим желанием станет — умереть, если мы еще будем к тому времени в живых. Хотя надежда выжить — довольно слабая: при помощи атомной бомбы на то, чтобы убить шесть миллионов человек, потребуется всего шесть минут, а не шесть лет. — Я прикусил сигарету и ухмыльнулся. — А потому: что такое пара колец дыма в сравнении с облаком-грибом?

— Так вы были на войне?

— Конечно. Мы все на ней побывали. — Сейчас я не видел их, но знал, они — тут. Три шрамика на щеке маскировал краешек черной вуали сбоку ее шляпки. — И вы тоже, судя по всему.

Она тронула лицо:

— Вообще-то мне очень повезло…

— Только так и нужно на это смотреть.

— Двадцать пятого апреля тысяча девятьсот сорок четвертого года Мюнхен бомбили, — стала рассказывать она. — Говорят, на город сбросили тогда сорок пять фугасных и пять тысяч зажигательных бомб. Одна попала в мой дом, меня ранило тремя раскаленными медными кольцами, сорванными с бойлера. Могло бы попасть и в глаза. Поразительно, как мы все это вынесли, правда?

— Верно.

— Герр Гюнтер, я хочу выйти замуж.

— Несколько неожиданное заявление, дорогая. Мы ведь только что познакомились.

Она вежливо улыбнулась:

— Однако есть проблема: я не знаю, жив ли еще человек, за которым я замужем сейчас.

— Если он пропал в войну, фрау Варцок, вам лучше разыскивать его через Информационное бюро вермахта, — посоветовал я. — Телефон сорок один девятьсот четыре.

Номер я знал, потому что, когда погиб отец Кирстен, пытался навести справки о ее брате. Новость, что его убили в сорок четвертом, только ухудшила ее состояние.

Фрау Варцок покачала головой:

— У меня другая ситуация. Я знаю, что после окончания войны он был еще жив. Весной тысяча девятьсот сорок шестого мы встретились в Эбенси, рядом с Зальцбургом. Это была короткая встреча. Понимаете, мы больше не жили вместе как муж и жена. С конца войны — нет. — Она вытянула платочек из рукава своего дорогого пиджака и, смяв, зажала в ладони, точно заранее готовясь заплакать.

— А в полицию вы обращались?

— В германской полиции сообщили, что это дело в ведении австрийской. А в Зальцбурге посоветовали идти к американцам.

— Янки тоже не станут его разыскивать.

— Вообще-то, может, и станут… — Фрау Варцок сглотнула комок бурных эмоций и глубоко вдохнула. — Да, думаю, они могут быть заинтересованы в его розыске…

— О?

— Я, правда, ничего не рассказывала им про Фридриха. Так его зовут — Фридрих Варцок. Он родом из Галиции, которая до Австро-прусской войны тысяча восемьсот шестьдесят шестого года входила в состав Австрии, потом стране была предоставлена автономия. А после тысяча девятьсот восемнадцатого она стала частью Польши. Фридрих родился в Кракове в тысяча девятьсот третьем. Поляк он был насквозь австрийский, герр Гюнтер. А потом стал насквозь германским, после того как к власти пришел Гитлер.

— А почему вы считаете, что ваш муж представляет какой-то интерес для американцев? — спросил я, но, уже задавая вопрос — такой вот я проницательный, — сообразил сам.

— Фридрих был человеком с большими амбициями, но, надо признаться, небольшого ума. Перед войной он работал резчиком по камню, и мастером был довольно хорошим. Он был, герр Гюнтер, активным, энергичным — настоящий мужчина. Наверное, потому-то я и влюбилась в него. Когда мне было восемнадцать, я и сама была… бойкой.

В этом я не сомневался ни секунды. Было очень легко представить себе, как она в коротком белом платьице, с лавровым веночком на голове проделывает разные акробатические штуки с обручем в красивеньком сладком пропагандистском фильме от доктора Геббельса. Женскую силу и энергичность олицетворяли тогда пышущие здоровьем крепенькие блондинки — удачнее и не придумать.

— Буду с вами откровенной, герр Гюнтер. — Она промокнула глаза уголком платка. — Фридрих Варцок был… нехорошим человеком. В войну он вытворял жуткие вещи.

— Сейчас, я думаю, никто из нас не может заявить, что совесть у него чиста.

— Это верно, герр Гюнтер, но есть поступки, которые человек вынужден совершать, ради того чтобы выжить, а есть другие, когда выживание ни при чем. Поэтому под амнистию, которая сейчас обсуждается в парламенте, мой муж не подпадает.

— Ну, я не стал бы так категорически утверждать, — возразил я. — Если уж такой отпетый мерзавец, как Эрих Кох, готов рискнуть и выползти из подполья, чтобы претендовать на защиту по новому закону, значит, кто угодно может на это надеяться.

Эрих Кох был гауляйтером Восточной Пруссии и комиссаром рейха на Украине, где совершались страшные злодеяния. Я знал о них не понаслышке: кое-что наблюдал собственными глазами. Кох делал ставку на получение защиты по новому Основному закону Федеративной Республики, который запрещал смертную казнь и экстрадицию по всем новым судебным делам о военных преступлениях. Сейчас Кох находился в тюрьме в британской оккупационной зоне. Время покажет, насколько его решение оказалось дальновидным.

Я начинал понимать, в чем состоит проблема и чем мне предстоит заниматься. Муж фрау Варцок станет третьим разыскиваемым мной нацистом подряд. И благодаря Эриху Кауфману и барону фон Штарнбергу, от которого я получил благодарственное письмо, похоже, я становлюсь человеком, к которому теперь всегда станут обращаться, если проблемы связаны с Красными Куртками или скрывающимися от правосудия военными преступниками. Мне это не особо нравилось. Не для того я вернулся в частный сыск. И, возможно, я отказал бы фрау Варцок, примись она уверять меня, что ее муж не имел против евреев ничего личного или что он — всего лишь жертва неправильной оценки исторического момента. Но пока что ничего такого она не говорила, напротив, настойчиво убеждала меня в обратном.

— Нет, нет, Фридрих — дурной человек! Его не амнистируют. После всего, что он наделал, — нет! И он заслуживает любого наказания, какое ему вынесут. Больше всего меня порадует известие, что он мертв. Поверьте мне.

— Да я верю, верю! А может, расскажете мне, что же он все-таки сделал?

— Перед войной он вступил в национал-социалистическую партию и в СС, где поднялся до чина гауптштурмфюрера. Его перебросили в Польшу, в лагерь Лемберг-Яновска. И тут настал конец человека, за которого я вышла замуж.

Я покачал головой:

— Никогда не слышал про Лемберг-Яновска.

— Ну так радуйтесь, герр Гюнтер! — воскликнула она. — Яновска не был похож на другие лагеря. Начинался он как завод, входивший в Германские оружейные заводы во Львове. В сорок первом году там работало около шести тысяч евреев и поляков. Фридрих отправился туда в начале сорок второго, и на несколько дней с ним поехала и я. Командовал лагерем человек по имени Вилхаус, а Фридрих стал его помощником. Немецких офицеров, вроде моего мужа, служило в лагере человек двенадцать или пятнадцать. Но большинство охранников были русские, они добровольно пошли на службу в СС, спасаясь от участи военнопленных. — Покачав головой, фрау Варцок сильнее сжала и без того уже скомканный платок, словно выжимая жуткие воспоминания из хлопка. — Когда Фридрих приехал в Яновска, туда прибыла новая партия евреев. Евреев было очень много. И моральный дух — если можно такое сказать про Яновска, — дух лагеря переменился. Заставлять евреев производить оружие для рейха стало уже не главным — работников хватало, — гораздо проще было просто убивать их. Убийства не были систематическими, как в Аушвиц-Биркенау. Нет, их убивали поодиночке, способами, какие эсэсовцам приходили в голову. Каждый эсэсовец убивал на свой излюбленный лад. Каждый день там совершались убийства: евреев стреляли, вешали, топили, закалывали штыком, потрошили им внутренности, распинали на кресте — да, герр Гюнтер, и на кресте евреев распинали тоже. Вам трудно такое вообразить? Но это правда. Женщин закалывали ножами или рубили на части резаками. Детей использовали в качестве мишеней на стрельбище. Я слышала историю, что заключали пари: сумеет ли эсэсовец разрубить ребенка пополам топором с одного удара. И каждый эсэсовец был обязан вести счет, скольких евреев он убил, потом всех заносили в общий список. Так были убиты, герр Гюнтер, триста тысяч человек. С особой жестокостью. Хладнокровно. Хохочущими садистами. И мой муж был одним из этих садистов.

Рассказывая, фрау Варцок, смотрела не на меня, а в пол, и скоро я увидел, как на ковер упала слеза, следом — вторая.

— Не знаю точно, когда именно, потому что Фридрих скоро перестал писать мне, но он принял на себя командование лагерем. И позволял, чтобы при нем продолжали твориться убийства. Как-то он все-таки написал мне — сообщил, что лагерь посетил Гиммлер и сиял от удовольствия: как замечательно идут дела в Яновска! Лагерь был освобожден русскими в июле тысяча девятьсот сорок четвертого. Сейчас Вилхаус уже мертв. Думаю, его убили русские. Фрица Гебауэра, бывшего начальником лагеря до Вилхауса, судили в Дахау и приговорили к пожизненному заключению. Сейчас он в Ландсбергской тюрьме. Но Фридриху удалось сбежать в Германию, где он оставался до конца войны. Тогда мы несколько раз общались. Нашему браку — конец, и если б я не была католичкой, то обязательно развелась бы с ним.

В конце тысяча девятьсот сорок пятого Фридрих исчез из Мюнхена, и у меня не было от него никаких известий до марта тысяча девятьсот сорок шестого. Он скрывался. Раз только связался со мной и попросил денег: он планировал сбежать из страны. Он связался с организацией «Старые товарищи» — называется «ОДЕССА» — и дожидался нового паспорта на чужое имя. Деньги, герр Гюнтер, у меня есть. И я согласилась дать их ему. Потому что хотела, чтобы он исчез из моей жизни. Навсегда. Тогда у меня еще не появлялось мыслей, что я могу снова выйти замуж. Шрамы у меня были страшные. Хирург немало потрудился, чтобы сделать мое лицо более привлекательным. Большую часть оставшихся денег я потратила на гонорар ему.

— Оно того стоило, — обронил я. — Отличная работа.

— Вы очень добры. И вот теперь я познакомилась с приличным человеком, за него мне хотелось бы выйти замуж. А потому я хочу знать, жив Фридрих или умер. Понимаете, он обещал, что напишет мне, как только доберется до Южной Америки — туда уехало большинство эсэсовцев. Но письмо так и не пришло. Те, кто бежали с Фридрихом, уже написали своим семьям, все живут в безопасности, кто в Аргентине, кто в Бразилии. А от моего мужа — ничего. Я советовалась с кардиналом Иозефом Фрингсом из Кёльна, и он сказал, что повторный брак в Римской католической церкви невозможен без свидетельства о смерти Фридриха. Вот я и подумала: вы ведь и сами состояли в СС, так, наверное, у вас больше возможностей выяснить, жив он или мертв. И в Южной ли он Америке.

— Вы очень неплохо информированы, — заметил я.

— Не я, — возразила фрау Варцок, — мой жених. Он мне все это рассказал.

— А чем он занимается?

— Он юрист.

— Хм, я мог бы и сам догадаться.

— То есть?

— Да так, ничего. Знаете, фрау Варцок, не всякий, кто состоял в СС, такой приветливый и ласковый, как я. Некоторым из этих «старых товарищей» совсем не нравятся вопросы даже от людей вроде меня. То, о чем вы просите, может быть опасным.

— Я это вполне понимаю, — кивнула она. — Мы хорошо оплатим ваши хлопоты. У меня еще остались деньги, и мой жених достаточно обеспеченный человек.

— Верю. Бедных юристов не бывает. — Я закурил новую сигарету. — Подобное расследование может стоить немалых денег. Расходы разные. Затраты на разговоры…

— На разговоры? — удивилась она.

— Ну да. Большинство людей и рта не раскроют, и пальцем не пошевельнут, пока не увидят картинку. — Вынув купюру, я показал на Европу и быка. — Вот эту.

— Полагаю, в том числе и вы.

— Не скрою, я завожусь от денежек, как и все в наши дни. Включая юристов. Моя такса — десять марок в день плюс расходы. И никаких расписок. Вашему бухгалтеру, возможно, не понравится, но ничего не попишешь. Покупать информацию сложнее и дороже, чем почтовый набор. Какую-то сумму я беру авансом. Это некое возмещение, вдруг вы внезапно рассердитесь на что-нибудь… Видите ли, я могу вытянуть пустышку. А клиенту всегда досадно, если ему приходится платить ни за что.

— Двести марок аванса вас устроит? — предложила фрау Варцок.

— Две сотни всегда лучше одной, — согласился я.

— И весомое вознаграждение, если отыщете какие-то доказательства жизни или смерти Фридриха.

— Насколько весомое?

— Ну, не знаю. Надо подумать.

— Неплохо, чтобы вы поскорее закончили мыслительный процесс. Так мне будет лучше работаться. Во сколько вы оцените мой успех, если я разыщу для вас информацию и вы сумеете выйти замуж?

— Тогда, герр Гюнтер, я заплачу вам пять тысяч марок.

— А вам не пришло в голову предложить столько кардиналу? — полюбопытствовал я.

— То есть вы имеете в виду… как взятку?

— Нет, фрау Варцок, не как, а конкретно — взятку. Простую и недвусмысленную. На пять тысяч марок можно купить целую связку четок. Черт, ведь именно так Борджиа и нажили свое богатство. Этовсякому известно.

Фрау Варцок была шокирована:

— Сейчас церковь уже не такая!

— Нет? Уверены?

— Я не могла, — пробормотала она. — Брак это таинство, и он нерасторжим.

— Что ж, вам виднее. — Я пожал плечами. — У вас есть фотография вашего мужа?

Она нагнулась к портфелю, вынула конверт и протянула мне три снимка. Первый — стандартный студийный портрет мужчины с огоньком во взгляде и широкой улыбкой на лице. Чуть слишком близко посаженные глаза, но кроме этого ничто не могло бы натолкнуть на мысль, что на фото — лицо убийцы-психопата. Вполне обыкновенный работяга. Вот это и было самым страшным в концлагерях и спецгруппах. Всюду самые обыкновенные парни: юристы, судьи, полисмены, фермеры и резчики по камню, — они и совершали массовые убийства. На втором снимке Варцок, уже чуть заматеревший, подбородок наплывает на воротничок мундира, стоит по стойке «смирно», правая рука утонула в лапе сияющего Генриха Гиммлера. Росточком Варцок даже не дотягивал до Гиммлера. Рядом с Гиммлером стоял группенфюрер СС — лицо его было мне незнакомо. Третья фотография, снятая в тот же день: на ней шестеро офицеров-эсэсовцев, среди них Варцок и Гиммлер. На землю падали тени, видимо, тогда был солнечный денек.

— Эти две были сделаны в августе сорок второго, — пояснила фрау Варцок. — Как видите, Гиммлеру показывают Яновска. Вилхаус был пьян, и все было совсем не так радужно, как кажется на фото. На самом деле Гиммлер не одобрял бессмысленной жестокости. Во всяком случае, так мне сказал Фридрих.

Она вновь полезла в портфель и вынула несколько листков, напечатанных на машинке.

— Вот некоторые факты из досье Варцока в СС. Его номер в СС. Номер в НСДАП. Его родители — оба они уже умерли, так что про какие-то подсказки с этой стороны можно забыть. У него была подружка, еврейка по имени Ребекка, он убил ее перед самым освобождением лагеря. Возможно, сумеете что-то узнать от начальника лагеря Фрица Гебауэра. Я не пробовала.

Я пробежал глазами приготовленные ею бумаги. Педантичная женщина, надо отдать ей должное. А может, бумаги готовил ее жених-юрист. Я снова вернулся к фотографиям. Как-то трудно было представить ее в постели с мужчиной, пожимающим руку Гиммлеру, однако встречались мне и более несовместимые пары. Я мог понять, что прельстило в ней Варцока. Он был коротышка, она — девушка высокая. Хотя бы в этом он подпадал под свой тип. Труднее было понять, что в нем нашла она. Высокие женщины если и выходят замуж за коротышек, так только потому, что у тех нехватка лишь в сантиметрах роста, а денег — с избытком. Однако вряд ли резчик по камню так уж много зарабатывал, даже и в Австрии, где надгробия резьбой украшают куда обильней, чем где-нибудь еще в Европе.

— Не понимаю, — протянул я. — Почему вообще такая женщина, как вы, вышла замуж за подобного недомерка?

— Потому что я забеременела, — ответила она. — Иначе ни за что бы не вышла. А после того как мы поженились, я потеряла ребенка. А развестись я не могла…

— Ладно. Но, предположим, я найду его. Что будет тогда? Про это вы думали?

Ноздри у нее сузились, она прикрыла на минутку глаза, на лице проступила жесткость, не заметная раньше, — будто высунулась стальная рука, замаскированная до того бархатной перчаткой.

— Вы упоминали Эриха Коха, — сказала она. — По мнению моего жениха, с тех пор как Кох вышел из подполья в мае, англичане — а заключен Кох в тюрьму сейчас в их зоне — рассматривают запросы об экстрадиции от Польши и Советского Союза, где Кох совершал преступления. Мой жених считает, что, несмотря на Основной закон и амнистии, какие может пробить Федеративная Республика, англичане все-таки согласятся на экстрадицию Коха в зону русских и в Польшу. А у моего жениха информация достоверная. И если Коха признают виновным в суде Варшавы, то по законам Польши ему неизбежно грозит смертная казнь. Хотя Германия такие приговоры склонна юридически отклонять. Мы полагаем, такая же судьба постигнет и Фридриха Варцока.

— Понятно, — усмехнулся я. — Теперь я вижу, что у вас с мужем было много общего. Вы похожи на члена семейства Борджиа, я их уже упоминал.

Например, на Лукрецию Борджиа. Очень красивая, но безжалостная.

Она залилась ярким румянцем:

— Неужели вас действительно заботит, что произойдет с таким человеком? — Она махнула фотографией мужа.

— Не особенно. Я помогу вам искать вашего мужа, фрау Варцок. Но помогать затягивать петлю на его шее не стану. Даже если б он заслуживал этого в тысячу раз больше.

— А что такое, герр Гюнтер? Вы чересчур щепетильны?

— Может, и так. Потому что я видел, как вешали людей, как их расстреливали. Видел, как людей разносило в клочья, как их морили голодом до смерти, сжигали огнеметами и давили гусеницами танков. Развлечения хоть куда, но спустя какое-то время понимаешь, что насмотрелся до тошноты. И даже перед собой нельзя притвориться, будто не видел ничего такого, потому что за закрытыми веками всегда, стоит тебе заснуть, проплывают эти картинки. А возможность избежать этих видений есть, да и всегда была. Уже невозможно отговориться, что ты ничего не мог предпринять и что приказ есть приказ, и рассчитывать, что люди проглотят это, как бывало прежде. Так что — да, я полагаю, я несколько щепетилен. В конце концов, оглянитесь: куда нас завела безжалостность?

— Вы — настоящий философ, да?

— Все детективы, фрау Варцок, философы. Приходится. Ведь им требуется распознавать, сколько из того, что рассказывают клиенты, можно проглотить без опаски, а что лучше спустить в канализацию. Кто из клиентов безумен, как Ницше, а кто — всего лишь безобидный сумасшедший, вроде Маркса. Вы упомянули про двести марок аванса…

Фрау Варцок снова наклонилась к портфелю, вынула бумажник и отсчитала мне в руку четыре купюры.

— А заодно я прихватила немного настойки болиголова, — сказала она. — Если б вы отказались, я бы пригрозила, что выпью его у вас на глазах. Но если вам все-таки удастся разыскать моего мужа, можете угостить его. Такой вот прощальный подарок от меня.

Я улыбнулся ей. Мне нравилось ей улыбаться. Она была из тех клиентов, кому не вредно лишний раз показать зубы, так, на всякий случай. Намекнуть, что и я умею кусаться.

— Я напишу вам расписку, — сказал я.

Наш деловой разговор завершился, и фрау Варцок встала — благоуханное облачко духов, оторвавшись от ее восхитительного тела, угодило в мои дыхательные пути. Без каблуков и шляпы, прикинул я, ростом красавица не выше меня. Но когда все было при ней, я чувствовал себя ее любимым евнухом. Сдается мне, именно на такой эффект она и рассчитывала.

— Берегите себя, герр Гюнтер, — попрощалась она, обернувшись у двери, — ну просто сама забота и благовоспитанность.

— Всегда стараюсь изо всех сил. Практика в этом смысле у меня была обширная.

— А когда начнете розыски?

— Ваши две сотни приказывают — приступай немедленно!

— А как и откуда начнете?

— Переворошу кое-какие камни и взгляну, что из-под них выползет. Учитывая, что убито шесть миллионов евреев, камней в Германии — выбирай — не хочу!

11

Детективное расследование несколько напоминает ситуацию, когда ты входишь в кинозал, а фильм уже начался. Ты не знаешь, что произошло в начале, и, пока отыскиваешь дорогу в темноте, неизбежно отдавливаешь кому-то ноги или заслоняешь экран. Случается, зрители ругают тебя, но чаще только вздыхают или укоризненно цокают, убирая подальше ноги, и изо всех сил стараются притвориться, будто тебя тут нет. А если ты станешь задавать вопросы соседу, реакция непредсказуема: он тебя или посвятит в сюжет и перечислит исполнителей, или ты можешь получить по губам свернутой в трубку программой. Короче, платишь деньги и пользуешься возникающими возможностями.

Но использовать возможность — это одно. А испытывать свою везучесть — совсем другое. Я не собирался расспрашивать о «старых товарищах» в одиночку, без поддержки друга. Люди, которым грозит виселица, случается, очень ревностно оберегают свою частную жизнь. При мне не было револьвера с тех пор, как я уехал из Вены. Теперь я решил вооружиться. На всякий пожарный.

По закону 1938 года оружие можно было купить только по предъявлении особого разрешения, но у большинства моих знакомых какое-то оружие все же имелось. Однако в конце войны генерал Эйзенхауэр приказал конфисковать в американской оккупационной зоне все личное оружие. А в советской зоне дело обстояло еще строже: немца, у которого находили хоть один патрон, могли застрелить на месте без всяких церемоний. Раздобыть в Германии пистолет было так же сложно, как купить банан.

Был у меня один знакомец по имени Штубер, Фэксон Штубер, он водил валютное такси и мог достать что угодно, в основном у американской солдатни. Помеченные буквами «ВТ», эти машины предназначались исключительно для пользования людей, у которых водились валюта или иностранные обменные купоны, то есть «ИОК». Понятия не имею, как раздобыл их отец Кирстен, но я обнаружил с десяток у него в бардачке машины. Наверное, сберегал на покупку бензина на черном рынке. Я истратил часть, чтобы заплатить Штуберу за пистолет.

Мелкий парнишка, чуть старше двадцати, с усиками, похожими на рядок муравьев, усевшихся над верхней губой, а на голове у него красовалось черное кепи офицера СС, с которого были содраны знаки различия и украшения. Ни один из американцев, садившихся в его ВТ, не догадался, что это на самом деле за кепи. Но я знал. Мне чуть самому не пришлось носить черное кепи. Но до этого все-таки не дошло. Носил я, как мне и было положено, военный вариант серого цвета как часть униформы

«М37 СС», введенной после 1938 года. Думаю, кепи Штубер нашел или ему кто-то подарил. Он был слишком молод и никак не мог служить в СС. Даже такси водить — и то слишком молод. В маленькой белой руке парня оружие, которое он раздобыл для меня, смотрелось самым взаправдашним боевым, но в моей затянутой в перчатку ладони больше напоминало водяной пистолетик.

— Слушай, я же оружие просил, а не игрушечную пукалку!

— Да ты что? — возмутился Штубер. — Это ж «беретта» двадцать пятого калибра! Очень даже прекрасный пистолет. В обойме восемь патронов, и я притащил тебе еще и коробку запасных. У него переламывается ствол, так что вставить или вышибить патрон легко и просто. Тринадцать сантиметров длиной, а весом всего грамм триста.

— Я и бараньи котлеты видел побольше.

— Только, Гюнтер, не с твоей продуктовой карточкой, — усмехнулся Штубер.

Можно было подумать, что сам он каждый вечер объедался стейком. Хотя, если учесть, кто у него пассажиры, может, и объедался.

— Мощнее оружия тебе в этом городе и не требуется, если только ты не задумал устроить тут «ОК Коралл».^[439]

— Мне нравятся пистолеты, которые люди могут разглядеть. Разглядит человек пушку, так у него сразу появится время на размышление.

А с этим пугачом никто не воспримет меня всерьез, пока я на самом деле кого не пристрелю.

— Да этот малютка пробил больше дырок, чем ты можешь себе представить! Слушай, если желаешь чего помощнее, я могу, конечно, достать. Но понадобится больше времени. А мне показалось, ты торопишься.

Мы катались еще несколько минут, пока я раздумывал. Прав Штубер был в одном. Я действительно торопился. В конце концов, вздохнув, я сказал:

— Ладно, беру.

— По-моему, так самое отличное оружие для этого города: эффективное, удобное, не бросается в глаза.

Можно было подумать, он рекламирует членство в Геррен-клубе,^[440] а не погремушку какой-нибудь шлюхи. Поблескивающая фальшивыми камешками кобура явно кричала, что именно ей оружие и принадлежало. Скорее всего, какой-нибудь Джи Ай конфисковал его у своей «детки». Возможно, девка поймала его в ловушку, наведя пистолетик с намерением выкачать из него еще несколько лишних марок, а он силой отнял его. Я только надеялся, что ребята-баллистики из управления полиции не разыскивают эту «беретту». Кинув кобуру обратно Штуберу, я вылез из такси на Шеллинг-штрассе, сочтя, что бесплатная поездка до нужного мне места — самое малое, чем он может вознаградить меня, впарив игрушку девчонки по вызову.

Войдя в дверь «Нойе цайтунг», я попросил скуластого носатого рыжего парня за стойкой вызвать Фридриха Корша. Пока Корш спускался, я просматривал первую страницу газеты. И наткнулся на статью об Иоганне Нойхаузлере, помощнике протестантского епископа Мюнхена, он был участником различных группировок, пытавшихся добиться освобождения Красных Курток из Ландсберга. По мнению епископа, американцы «в садизме не отстают от наци». Он повествовал о надзирателе тюрьмы — американце, не называя его имени, по словам которого условия в Ландсберге «не поддаются описанию». У меня мелькнула догадка, кто этот американский солдат, и я разозлился, что еще и епископ повторяет всякие враки и полуправды Джона Иванова. Очевидно, все мои действия от имени Эриха Кауфмана пропали впустую.

Фридрих Корш в мою бытность комиссаром в «Алексе» в 1938–1939 годах был молод и служил криминал-ассистентом в КРИПО. Не видел я его почти десять лет, но как-то, прошлым декабрем, случайно с ним встретился на Розен-штрассе. Он ничуть не изменился, только на глазу появилась кожаная повязка и он со своим длинным подбородком и усиками в стиле Дугласа Фербенкса стал похож на пирата-головореза, что, может, очень даже и кстати для журналиста, работающего в американской газете.

Мы отправились в «Остерию Бавария» — некогда излюбленный ресторан Гитлера — и заспорили, кто будет платить по счету, между тем вспоминая старые времена и составляя список живых и погибших. Но когда я поделился с ним своими подозрениями, что информатор епископа Нойхаузлера из тюрьмы Ландсберг — врун и мошенник, Корш отказался даже слушать мои возражения, что заплачу я.

— За такие сведения ланчем тебя угощает моя газета.

— А я-то надеялся разжиться сведениями у тебя. Я сейчас разыскиваю одного военного преступника.

— Все разыскивают.

— Его зовут Фридрих Варцок.

— Никогда про такого не слыхал.

— Одно время он служил помощником начальника трудового лагеря рядом с гетто во Львове. Назывался лагерь — Лемберг-Яновска.

— Больше похоже на сорт сыра.

— Это в Юго-Восточной Польше, рядом с украинской границей.

— Вот уж несчастная страна, — заметил Корш. — Я потерял там глаз.

— Как посоветуешь мне действовать, Фридрих? Откуда начать?

— А что именно тебе нужно?

— Мне нужно раздобыть сведения, жив этот Варцок или умер, если жив, где находится. Его жена — моя клиентка. Она хочет снова выйти замуж.

— А отчего попросту не получить заверенную справку в Информационном бюро вермахта? Они всегда готовы помочь. Даже бывшим эсэсовцам.

— Его видели живым в марте тысяча девятьсот сорок шестого года.

— Так что, ты желаешь выяснить, велось ли по его делу следствие?

— Да, правильно.

— Все военные преступления, совершенные нашими старыми друзьями и начальниками, расследуются в настоящее время союзниками. Хотя идут разговоры, что в будущем этим займется наша Генеральная прокуратура. Однако сейчас лучше всего танцевать от Центрального регистрационного бюро военных преступников и подозреваемых; правда, их так называемые реестры — их около сорока — широкой публике недоступны. Фактически расследования лежат на юридических службах армии, они занимаются всеми преступлениями, совершенными в войну. И есть еще ЦРУ. У них имеется некий Центральный регистрационный офис. Но ни ЦРУ, ни юридические службы армии, боюсь, не допустят к документам частное лицо. Есть еще Американский центр документов в Западном Берлине. Вот там, думаю, частному лицу возможно навести справки. Но только с разрешения генерала Клея.

— Нет, спасибо, — отозвался я, — я предпочитаю держаться от Берлина подальше. Из-за русских. Мне пришлось уехать из Вены, чтобы удрать от полковника русской разведки, который положил на меня глаз, стараясь завербовать в МВД, или как там еще называется теперь советская секретная полиция.

— Так и называется, МВД. Ну, если не желаешь ехать в Берлин, есть еще Красный Крест. У них имеется международная служба поиска. Но это для перемещенных лиц. Возможно, там известно что-то. А есть еще еврейские организации. «Бриха», например. Она начиналась как организация для тайной переброски беглецов, но с момента учреждения Государства Израиль они активизировались в охоте за «старыми товарищами». Похоже, они не очень-то доверяют немцам или союзникам в таких операциях. И не могу сказать, что виню их. Да, и еще один парень в Линце… Этот ведет собственную охоту на нацистов на частные пожертвования от американцев. Зовут его Симон Визенталь.

— Не думаю, — покачал я головой, — что стану беспокоить какие-то еврейские организации. С моим-то прошлым? Нет уж.

— Что ж, разумно, — заметил Корш. — Мне тоже с трудом представляется, чтобы какой-то еврей рвался помогать человеку, служившему в СС. — И рассмеялся нелепости такого предположения.

— Так что обращусь-ка я к союзникам.

— Слушай, а ты уверен, что Львов в Польше? Думаю, ты обнаружишь, что раньше он действительно принадлежал Польше, но теперь входит в состав Украины. Специально, чтоб осложнить для тебя дело.

— А ты не согласишься мне помочь? — спросил я. — Ты работаешь в американской газете, у тебя же должен быть какой-то доступ к янки. Не мог бы ты разузнать хоть что-то?

— Наверное… — протянул Корш. — Ладно, попробую.

Я написал имя Фридриха Варцока на листке, а под ним название трудового лагеря в Лемберг-Яновска. Сложив листок, Корш сунул его в карман.

— А что случилось с Эмилем Бекером? — спросил он. — Помнишь его?

— Его янки повесили в Вене два года назад.

— За военные преступления?

— Да нет. Но вообще-то если бы покопались, так непременно нашли бы свидетельства военных преступлений.

Корш покачал головой:

— У всех нас, если приглядеться, найдутся грязные пятна на физиономии.

Я пожал плечами. Спрашивать Корша, чем он занимался в войну, я не стал. Я знал только, что войну он закончил криминал-инспектором в РСХА, что означало — он был как-то связан с гестапо. Но не было смысла портить приятный ланч расспросами о таком прошлом. Он тоже не выказал любопытства по поводу моих военных подвигов.

— Так за что же тогда его повесили? — спросил он.

— За убийство американского офицера. Слышал, Эмиль по уши увяз в спекуляциях на черном рынке.

— Вот в это я охотно верю. Про черный рынок. — Корш поднял бокал с вином. — Ну ладно, все равно выпьем за него.

— Да, — поднял и я бокал, — за Эмиля, бедолагу и прохвоста. — Я выпил до дна и спросил: — А как это такой коп, как ты, вдруг переделался в журналиста?

— Из Берлина я улизнул перед самой блокадой, — начал Фридрих. — Получил подсказочку от одного Ивана, он был мне обязан. И прикатил сюда. Мне предложили работу корреспондента в отделе уголовной хроники. Рабочий день почти такой же, зато оплата куда выше. Я выучил английский. Заимел жену и детей. Симпатичный домик в Нимфенбурге. — Он покачал головой. — Понятно, что Берлину конец — это всего лишь вопрос времени, когда его захватят Иваны. Война, кажется, была тысячу лет назад, честно. И скоро все эти военные преступления ничего не будут значить. Хоть какие. Когда грянет амнистия. Ведь все хотят ее сейчас, верно?

Я кивнул. Кто я такой, чтобы спорить с тем, чего хотят все?

12

Я поехал на запад от Мюнхена, в средневековый городок Ландсберг. Городская ратуша, баварские готические ворота и знаменитая крепость делали городок историческим местом. В войну он почти не пострадал. Бомбардировщики союзников обходили Ландсберг далеко стороной: тут находились тысячи иностранных рабочих и евреев, заключенных в тридцати одном концлагере в окрестностях города. После войны эти самые лагеря американцы использовали для поселения в них перемещенных лиц. Самый большой из них еще сохранился; там обитало больше тысячи евреев — перемещенных лиц. Хотя Ландсберг был гораздо меньше, чем Мюнхен и Нюрнберг, нацистская партия считала его одним из трех наиболее важных городов в Германии. До войны он был местом паломничества немецкой молодежи. Не из-за архитектуры или по религиозным мотивам — если только не считать нацизм религией, — а потому что люди стремились взглянуть на тюремную камеру в Ландсберге, где Адольф Гитлер отсидел почти год после неудавшегося «пивного путча» в 1923-м и написал там «Майн кампф». Судя по всем сведениям, отбывал срок Гитлер в ландсбергской тюрьме с большим комфортом. Построенная в 1910-м внутри стен средневековой крепости, тюрьма была одной из самых современных в Германии, и с Гитлером обращались скорее как с почетным гостем, а не как с опасным революционером. Начальство предоставило ему возможность встречаться с друзьями и писать книгу. Если б не его заключение в Ландсберге, то, пожалуй, мир никогда бы и не услышал о Гитлере.

В 1946 году американцы переименовали ландсбергскую тюрьму в Тюрьму номер один для военных преступников, и после Шпандау в Берлине она стала самым крупным карательным заведением в Германии: тут сидело больше тысячи военных преступников, которых судили в Дахау, около ста после Нюрнбергского процесса и около десяти после процессов над японскими военнопленными в Шанхае. Больше двухсот военных преступников были повешены в Тюрьме номер один, и многие похоронены неподалеку, на кладбище часовни Шпоттинген.

Попасть в Ландсберг, чтобы увидеться с Фрицем Гебауэром, было нелегко. Пришлось позвонить Эриху Кауфману, поунижаться и покланяться, чтобы уговорить его связаться с юристами Гебауэра и убедить их, что мне можно доверять.

— О, думаю, мы можем на вас, герр Гюнтер, положиться, — сказал Кауфман. — Вы очень хорошо поработали для барона фон Штарнберга.

— За то малое, что я сделал, мне заплатили, — ответил я. — И очень щедро.

— Но ведь и удовлетворение хорошо сделанная работа приносит тоже, верно?

— Ну, до некоторой степени, — согласился я. — Но эта принесла немного. Не столько, как работа над вашим делом.

— Это вы про ненадежность свидетельств рядового Иванова? А я думал, так как вы сами бывший эсэсовец, то рьяно возьметесь освобождать «старых товарищей» из тюрьмы.

Именно этой реплики я и ждал.

— Это верно, — я решил тоже прочитать ему лекцию, — в СС я служил. Но это не означает, что я не заинтересован в правосудии, герр доктор. Люди, которые убивали женщин и детей, заслуживают тюрьмы. Люди должны знать: дурные поступки наказываются. Вот такое у меня представление о новой здоровой Германии.

— Но многие возразят, герр Гюнтер, что военные всего лишь выполняют свой долг.

— Это мне известно. Тут я иду против большинства.

— Опасный подход.

— Может, и так. Мнением такого человека, как я, можно пренебречь, даже если я прав. Но вот от высказываний епископа Нойхаузлера отмахнуться не так легко. Даже если он и не прав. Представьте, насколько уменьшилось удовлетворение от работы, когда я прочитал в газете, что он сказал про ужасные условия содержания Красных Курток. Такое впечатление, что никто не потрудился поставить его в известность, что Иванов, на чьи слова он ссылается, — мошенник и вор, на уме у которого только корысть.

— Нойхаузлер — ставленник людей куда более беспринципных, чем я, герр Гюнтер, — сообщил Кауфман. — Надеюсь, вы поймете, что я тут ни при чем…

— Стараюсь изо всех сил.

— …людей вроде Рудольфа Ашенауэра, например.

Это имя я слышал и раньше. Ашенауэр был адвокатом в Нюрнберге и юридическим советником почти семисот ландсбергских заключенных, в том числе и одиозного Отто Олендорфа.

— Вообще-то, — прибавил Кауфман, — с Ашенауэром мне и придется говорить, чтобы добиться для вас допуска в Ландсберг для встречи с Гебауэром. Он — его адвокат. И был адвокатом всех обвиняемых в массовых убийствах при Малмеди.

— А что, Гебауэр — один из них?

— Потому-то мы и стараемся вытащить его из американской тюрьмы, — объяснил Кауфман. — Уверен, причину вы и сами понимаете.

— Да. В этом случае могу понять.

Припарковав машину, я направился по эспланаде замка к будке охранников у крепости. Там я показал документы и письмо из офиса Ашенауэра дежурному Джи Ай, негру. В ожидании, пока он отыщет мою фамилию в списке сегодняшних посетителей, я любезно улыбнулся и попытался попрактиковаться в английском.

— Приятный сегодня денек, правда?

— Пошел ты, фриц, на хрен.

Я все улыбался. Может, я не совсем точно понял смысл слов, но выражение его лица подсказало: дружелюбия проявлять он не склонен. Разыскав, наконец, в списке мою фамилию, он бросил мне обратно документы и ткнул в сторону белого четырехэтажного здания с крутой крышей из красной черепицы. Издалека здание напоминало школу, но вблизи выглядело именно тем, чем и было: тюрьмой. Все тюрьмы пахнут одинаково: дрянной едой, сигаретами, потом, мочой, монотонностью и отчаянием. Еще один каменнолицый полисмен-военный проводил меня в комнату с видом на долину Лех. Она простиралась за окном, сочная, зеленая, благоухающая последними ароматами лета. В такой день находиться в тюрьме ужасно, хотя в какой, собственно, приятно? Я присел на дешевенький стул за дешевый стол и подвинул к себе дешевую пепельницу. Американец вышел, заперев за собой дверь, и я представил себе, каково это — быть членом подразделения Малмеди и сидеть в Тюрьме номер один.

Малмеди — это местечко в Бельгии, в Арденнском лесу. Там зимой 1944-го, во время последнего крупного контрнаступления германских войск, в битве при Балдже подразделением Ваффен СС были убиты восемьдесят четыре сдавшихся в плен американских солдата. И теперь все семьдесят пять человек подразделения сидели в Ландсберге, отбывая долгие тюремные сроки. Многим из них я сочувствовал: не всегда есть возможность охранять военнопленных в разгар боя. А если отпустить солдата, то существует вероятность, что позже вы снова встретитесь с ним в бою. Вторая мировая — это вам была не игра, разыгрываемая джентльменами, где пленного освобождают под честное слово и он его держит. Не такую мы вели войну. А так как эти эсэсовцы сражались в одном из самых жестоких боев Второй мировой, то вряд ли было разумно обвинять их в военном преступлении. Тут Кауфман прав. Но я не был уверен, что мое сочувствие распространяется и на Фрица Гебауэра, потому что до службы на передовой в Ваффен СС оберштурмбаннфюрер Гебауэр служил начальником лагеря Лемберг-Яновска. Он, видимо, отправился добровольцем на Западный фронт, что требовало определенного мужества; а может, причиной его появления на передовой стало отвращение к службе в трудовом лагере.

Я услышал звук открываемого замка, и металлическая дверь распахнулась. Обернувшись, я увидел на редкость привлекательного мужчину лет под сорок. Высокий, широкоплечий, Фриц Гебауэр держался аристократически и даже красную арестантскую куртку умудрялся носить как смокинг. Прежде чем сесть, он слегка поклонился мне.

— Спасибо, что согласились на встречу, — проговорил я, выкладывая на стол между нами пачку «Лаки Страйк» и спички. — Курите?

Гебауэр оглянулся на солдата, оставшегося в комнате.

— Это разрешается? — по-английски спросил он у него.

Солдат кивнул, и Гебауэр вытянул сигарету и элегантно закурил.

— Откуда вы? — спросил он.

— Живу в Мюнхене, — ответил я, — но родился в Берлине.

— Я тоже, — кивнул он. — Я просил, чтобы меня перевели в берлинскую тюрьму, там меня могла бы навещать жена, но, похоже, это невозможно. — Он пожал плечами. — Им-то, янки, не все ли равно? Мы все для них — мразь. Совсем не солдаты — убийцы. Справедливости ради надо сказать, что среди нас есть и убийцы. Убийцы евреев. Лично я служил на Западном фронте, где этим не занимались.

— В Малмеди, верно? — уточнил я, закуривая. — В Арденнах?

— Да, — подтвердил он. — Отчаянный был бой. Нас буквально прижали к стенке. Нам самим было б только уберечься, где уж там стеречь сотню сдавшихся в плен янки. — Гебауэр глубоко затянулся и поднял глаза на зеленый потолок. Кто-то постарался и покрасил стены и пол тоже зеленым. — Конечно, для янки не имеет значения, что у нас не было никаких условий для содержания пленных. И никто ни на минуту не задумался и не произнес вслух, что солдаты, сдающиеся в плен, — трусы. Мы бы не сдались. Ни за что! Такова ведь и была сущность эсэсовцев, верно? Сохранить свою честь, а не искать лазеек для спасения! — Он снова глубоко затянулся. — Ашенауэр сказал, вы и сами служили в СС. Значит, понимаете, о чем я говорю.

Я бросил беспокойный взгляд на охранника. Мне как-то совсем не нравилось распространяться про мою службу в СС в присутствии служащего американской военной полиции.

— Мне бы не хотелось об этом говорить.

— Он ни слова по-немецки не понимает, — успокоил Гебауэр. — Здесь мало кто из американцев знает немецкий. Даже офицеры ленятся учить. Только некоторые офицеры из разведки владеют немецким языком. Наверное, янки не видят в этом смысла.

— Может, считают, что, если станут учить наш язык, это умалит их победу над нами.

— Возможно, — согласился Гебауэр. — В этом отношении они еще хуже французов. Зато я все лучше говорю на английском.

— Я тоже достиг некоторых успехов. Мне кажется, в американском английском перемешалось столько языков…

— Что вряд ли удивительно, когда наблюдаешь, какое там происходит смешение национальностей и рас, — сказал он. — Любопытный народ — американцы. Это надо же додуматься — поместить нас в Ландсберг! Ведь тут фюрер написал свою великую книгу. Мы все до единого черпаем в этом утешение. Я сам до войны приезжал сюда, чтобы взглянуть на его камеру. Сейчас с двери бронзовую табличку конечно же сняли, но мы и так знаем, которая именно — его. Так же как мусульманин не ошибется, в каком направлении лежит Мекка. Это поддерживает наш дух.

— Я тоже воевал. На русском фронте, — сообщил я, открывая ему часть своих прошлых достижений. Упоминать о моей службе в Германском бюро военных преступлений в Берлине сейчас казалось не совсем к месту. — Служил офицером разведки в армии генерала Шорнера, а до войны был полисменом в «Алексе».

— «Алекс» мне хорошо известен, — улыбнулся он. — До войны я работал юристом в Вилмерсдорфе и часто заходил в «Алекс» для разговора с каким-нибудь мошенником. Как же мне хотелось бы снова очутиться там!

— До того как вступить в Ваффен СС, — перебил я его воспоминания, — вы служили в трудовом лагере Лемберг-Яновска.

— Верно, — подтвердил он. — Германские оружейные заводы.

— Вот об этом времени я и хотел бы порасспросить вас.

На секунду лицо его исказилось отвращением при воспоминании.

— Это был принудительный трудовой лагерь, построенный вокруг трех заводов во Львове. Я отправился туда в мае тысяча девятьсот сорок второго руководить заводами. За поселенческий лагерь, где жили евреи, отвечал кто-то другой. Там, по-моему, творились дурные дела. Но на мне был только завод. Что означало, что между мной и другим начальником возникали определенные трения: кто командует лагерем на самом деле. Строго говоря, руководить должен был я. Тогда я был первым лейтенантом, а тот другой — вторым лейтенантом. Однако его дядя имел чин генерал-майора СС — некий Фридрих Кацман, шеф полиции Галиции, человек очень влиятельный. Отчасти он и стал причиной, почему я уехал из Яновска. Вилхаус — так было имя другого командира — ненавидел меня. Завидовал, так я думаю, или хотел большей власти. И он пошел бы на что угодно, лишь бы избавиться от меня. Это был только вопрос времени, он так или иначе добился бы своего. Состряпал бы ложное обвинение или еще что-нибудь придумал. Вот я и решил сбежать, пока могу. Вторая причина — держаться за такое место не стоило. Так там было мерзко. На самом деле мерзко. Останься я там, такая служба не сделала бы мне чести. И я подал заявление о вступлении в Ваффен СС, ну а остальное вам известно. — Гебауэр взял еще одну сигарету.

— В этом лагере служил еще один офицер, — сказал я. — Фридрих Варцок. Помните такого?

— Да, конечно. Он входил в команду Вилхауса.

— Я сейчас частный детектив, — объяснил я. — Ко мне за помощью обратилась жена Варцока. Ей необходимо выяснить, жив он или мертв. Она хочет снова выйти замуж.

— Разумная женщина. Варцок был настоящей свиньей. Все они там были скоты. — Он покачал головой. — Она тоже скорее всего свинья, если вышла за такого подонка.

— Так вы никогда не встречали ее?

— Вы хотите сказать, она не похожа на свинью? — улыбнулся он. — Так-так. Нет, я ее никогда не видел. Я знал, что Варцок женат. Он даже вечно хвастался, какая у него красивая жена. Но в лагерь ее ни разу не привозил. По крайней мере, пока я был там. В отличие от Вилхауса. У того жена и маленькая дочка жили в лагере. Можете такому поверить? Я бы свою жену и ребенка на десять километров к подобному месту не подпустил. И что бы дурного вы ни слышали о Варцоке, — все правда. Наверняка. — Он положил сигарету в пепельницу, сцепил руки за головой и откинулся на стуле. — Чем могу вам еще помочь?

— В марте тысяча девятьсот сорок шестого Варцок жил в Австрии. Его жена думает, что, возможно, он обратился к «Старым товарищам», они называют себя просто «Товарищество», за помощью, чтобы удрать из страны. С тех пор она ничего о нем не слышала.

— Пусть считает, что ей повезло.

— Понимаете, она католичка, — объяснил я. — И кардинал Йозеф Фрингс сказал ей, что она не вправе снова выйти замуж, не представив каких-то доказательств смерти Варцока.

— Кардинал Фрингс? Он хороший человек. — Гебауэр улыбнулся. — Никто здесь и слова дурного про Фрингса не скажет. Он и епископ Нойхаузлер больше всех стараются вызволить нас отсюда.

— Да, я слышал. Я надеялся, что сумею получить от вас какую-то информацию, которая поможет мне выяснить, что же случилось с Варцоком.

— Но какую?

— Ну, не знаю. Что он был за человек. Обсуждали ли вы с ним, как сложится жизнь после войны. Не упоминал ли он про какие-нибудь свои планы на будущее.

— Я уже сказал вам: Варцок был свинья.

— Можете поподробнее?

— Вам требуются детали?

— Да, пожалуйста. Любые.

Он пожал плечами:

— Когда я находился там, Лемберг-Яновска был обычным трудовым лагерем. Рабочих там жило столько, сколько нужно было для производства. Это позже они стали путаться друг у друга под ногами. Но мне все равно присылали все новых и новых. Тысячи евреев. Сначала мы переправляли лишних в Белцек. Но через какое-то время нам указали: мы должны сами управляться с ними. Для меня было совершенно ясно, что подразумевалось под этим приказом, и, говорю вам честно, я не желал этим заниматься. И потому отправился добровольцем на передовую. Но еще до того, как я уехал, Варцок и Рокита — еще один ставленник Вилхауса — потихоньку превращали наш лагерь в лагерь смерти. Пока что не на промышленном уровне, как в других лагерях, вроде Биркенау. В Яновска не существовало газовых камер. Что ставило перед подонками вроде Вилхауса и Варцока определенные проблемы. Как же убивать лишних евреев? И евреев отводили на холмы позади лагеря и там расстреливали. Залпы выстрелов были слышны даже на заводе. Весь день. А иногда и ночью. Но этим еще повезло. Тем, кого расстреливали.

Скоро оказалось, что Вилхаусу и Варцоку доставляет огромное удовольствие убивать людей. И пока солдаты расстреливали толпы евреев, эти двое убивали ради забавы. Люди, вставая утром, делают зарядку, Варцок занимался зарядкой на свой лад: расхаживал по лагерю с пистолетом и наугад отстреливал заключенных. А иногда подвешивал за волосы женщин и тренировался на них в стрельбе, как на мишенях. Убить для него было все равно что выкурить сигарету, выпить чашку кофе или высморкаться — нечто абсолютно обыденное. Он был скотиной. И ненавидел меня. Оба они меня ненавидели, и он, и Вилхаус. Вилхаус поручал Варцоку изобретать новые способы убивать евреев. И Варцок старался. Через какое-то время у них появились излюбленные способы убийства. По-моему, после того как я уехал, они даже стали производить в госпитале эксперименты на людях.

Потом я слышал, что лагерь ликвидировали в последние недели тысяча девятьсот сорок третьего. Красная армия освободила Львов только в июле тысяча девятьсот сорок четвертого. Многие заключенные из Яновска были перемещены в концлагерь в Майданеке. Если желаете разузнать, что случилось с Варцоком, вам стоит побеседовать с другими людьми, работавшими в Яновска. Ну, например, с Вильгельмом Рокитой. Был еще один офицер, по фамилии Вепке, имени его не помню, он был комиссаром гестапо и дружил с Варцоком. Дружил Варцок и еще с двумя парнями из СД: шарфюрером Раухом и обер-вахмистром Кепихом. А вот живы они или погибли — понятия не имею.

— Варцока последний раз видели в Эбенси, под Зальцбургом, — сказал я. — Его жена говорит, бегство ему помогали организовать «Старые товарищи», то есть «ОДЕССА».

— Нет, — покачал головой Гебауэр. — «ОДЕССА» и «Товарищи» совсем разные организации. «ОДЕССА» управляется американцами, не немцами. Да, исполнители там — многие из тех, кто работает и на «Товарищей», но во главе стоит ЦРУ. ЦРУ и создало эту организацию для помощи некоторым нацистам в побеге, если те перестают приносить им пользу.

И я не думаю, чтобы Варцок мог заинтересовать ЦРУ как агент. Начать с того, что в разведывательной службе он полный ноль. Если он все-таки удрал, так только с помощью «Товарищей», или «Паутины», как эту организацию иногда называют. Вам следует порасспрашивать кого-нибудь из «пауков», куда он мог сбежать.

Для следующей фразы слова я подбирал с крайней осторожностью:

— Моя покойная жена всегда боялась пауков. Панически. Каждый раз, когда она натыкалась на паука, мне приходилось идти и расправляться с ним. Самое забавное, сейчас, когда она умерла, я ни разу не видел ни одного паука. И даже не знаю, где искать их. А вы?

Гебауэр усмехнулся.

— Он правда ни слова не говорит по-немецки, — заверил он, имея в виду охранника. — Все в порядке. Здесь про «Товарищество» много чего толкуют. Честно, даже не знаю, насколько этим разговорам можно верить. Ведь, в конце концов, никому из нас сбежать так и не удалось. Нас поймали и засунули в эту тюрьму. Боюсь также, герр Гюнтер, то, чем вы занимаетесь, чревато серьезной опасностью. Одно дело пользоваться тайными маршрутами спасения, и совсем другое — расспрашивать про них. Вы взвесили риск, на который идете? Да, даже вы, человек, который сам служил в СС. Хотя вы не первый эсэсовец, кто сотрудничает с евреями. Есть один парень в Линце, охотник за нацистами, его зовут Симон Визенталь, тот пользуется услугами эсэсовца-информатора.

— Я рискну.

— Если бы вы желали исчезнуть из Германии, — продолжил Гебауэр, — то самое лучшее — обратиться к профессионалам. Баварский Красный Крест прекрасно справляется с розыском пропавших. И полагаю, что у них имеются профессионалы и по проделыванию обратной операции. Их офис тут, в Мюнхене, верно?

— На Вагмюллер-штрассе, — кивнул я.

— Разыщите там священника, некоего отца Готовину, покажите ему билет в один конец в какой-нибудь местный городок, в названии которого имеется двойная буква «с», ну хоть в Пайссенбург, к примеру. Или Кассель, если бывали там. А может, и в Эссен. Вам следует зачеркнуть все остальные буквы на железнодорожном билете, пусть останутся только эти — «сс». Когда будете говорить со священником или с кем-то еще в «Товариществе» первый раз, то покажите этот билет. И тут же спросите, не может ли он порекомендовать вам, где остановиться в городке, куда у вас билет. Вот, в общем, и все, что мне известно. Да, и еще одно: вам станут задавать вопросы по видимости вполне безобидные. Если, к примеру, священник спросит, какой ваш любимый гимн, ответьте: «Как велико искусство Твое». Сам я этого гимна не знаю, знаю только мотив. Немного похож на «Хорста Весселя».

Я начал было благодарить его, но он отмахнулся:

— Когда-нибудь, герр Гюнтер, и мне может понадобиться ваша помощь.

Я надеялся, что он ошибается. Но ведь работа есть работа, так что, может, я и не откажусь помогать Гебауэру, если он обратится ко мне. Ему здорово не повезло, вот и все. Во-первых, командовал тем подразделением Ваффен СС в Малмеди другой офицер, лейтенант-полковник СС Пайпер. И расстрелять пленников приказал Пайпер, не Гебауэр. И потом — по крайней мере, так было написано в газетах — отряд нес крупные потери и находился в положении самом критическом. При подобных обстоятельствах приговаривать Фрица Гебауэра к пожизненному заключению представлялось мне слишком суровой мерой. Гебауэр прав: сдаваться в плен в таком сражении было все равно что просить взломщика присмотреть за вашим домом, пока вы в отпуске. На русском фронте ни от кого не ждали, что станут брать пленников. Чаще всего мы своих пленных убивали, а противник убивал наших. Мне повезло, Гебауэру — нет. Вот и все. Такой уж была эта война.

Я поспешно покинул Ландсберг с чувством, с каким Эдмон Дантес удирал из замка Ив после тринадцатилетнего заточения. Я мчался обратно в Мюнхен, будто меня в офисе поджидали золото и бриллианты. Так действуют на меня тюрьмы. Всего пара часов в бетонных стенах, и я уже мечусь в поисках ножовки.

Очень скоро после моего возвращения раздался телефонный звонок. Звонил Корш.

— Где ты был? — требовательно спросил он. — Я названиваю тебе все утро.

— Прекрасный сегодня денек, — отозвался я. — Вот я и решил прогуляться в Английский сад. Поесть мороженого, пособирать цветочки.

Пожалуй, именно этого мне и хотелось больше всего. Чего-нибудь обыкновенного и невинного: побыть на свежем воздухе, где не вдыхаешь запахов других людей. Меня не оставляли мысли о Гебауэре, человеке моложе меня, которому предстоит провести всю жизнь за решеткой, если только епископ с кардиналом не пробьют для него и остальных амнистии. Чего бы только Фриц Гебауэр не отдал за рожок мороженого и прогулку к китайской пагоде!

— Ну как? Получилось у тебя с янки? — поинтересовался я у Корша, чиркая спичкой по дну ящика стола и прикуривая. — Есть что-нибудь о Яновска и Варцоке?

— Советы создали специальную комиссию по расследованию деятельности этого лагеря.

— Немного необычно, верно? С чего это вдруг?

— Потому что, хотя там заправляли германские офицеры и неофицерский состав, — объяснил Корш, — большинство убийств совершалось русскими военнопленными, добровольно записавшимися на службу в СС. Для этих самое главное было количество. Убивать как можно больше и как можно быстрее. Такой приказ они выполняли под страхом смерти. Но снашими «старыми товарищами», офицерами, все обстояло по-другому. Для них убийства были в удовольствие. В досье очень мало материалов на Варцока. Большинство заявлений свидетелей — о начальнике завода Фрице Гебауэре. Берни, он, видать, отъявленный мерзавец, каких мало!

— Расскажи-ка мне про него поподробнее, — попросил я, чувствуя, как мне скручивает желудок.

— Этот миляга обожал душить женщин и детей голыми руками. Еще ему нравилось, связав людей, оставлять их зимой в бочках с водой на всю ночь. Единственная причина, почему он отбывает пожизненное только за то, что произошло в Малмеди, та, что Иваны не разрешили свидетелям выехать в американскую зону на судебный процесс. Иначе Гебауэра скорее всего повесили бы, как Вайса, Эйхелздорфера и прочих.

Мартин Вайс был последним комендантом Дахау, а Иоганн Эйхелздорфер командовал в Кауферинге IV — самом большом лагере под Ландсбергом. Узнать, что человек, с которым я провел утро, человек, которого я посчитал вполне приличным парнем, на самом деле такой же гнусный, как эти двое, было для меня ударом. Сам не пойму, отчего я, собственно, так удивился. Если я что и узнал нового на войне, так то, что люди, вполне приличные на вид, законопослушные, семейные, способны на самые зверские убийства и жестокости.

— Ты еще на телефоне, Берни?

— Да, я тут.

— После того как Гебауэр уехал из Яновска в тысяча девятьсот сорок третьем, лагерем стали управлять Вилхаус и Варцок, и всякая маскировка, будто это трудовой лагерь, была отброшена. Массовое уничтожение людей, медицинские эксперименты — чего только в Яновска не творилось. Вилхауса и некоторых других повесили русские. Их казнь даже засняли. Поставили их в кузов грузовика с петлями на шеях, а потом грузовик рванул с места. А Варцок и кое-кто еще пока на свободе.

Жену Вилхауса, Хильду, разыскивают русские. Так же как еще одного капитана, некоего Груэна. И комиссара гестапо Вепке. И двоих сержантов: Рауха и Кепиха.

— А чем отличилась жена Вилхауса?

— Убивала заключенных для забавы своей дочки. Когда русские подошли близко, Варцок и остальные перебрались в Плазцов, а потом в Гросс-Розен — лагерь беженцев под Бреслау. Другие отправились в Майданек и Маутхаузен. А оттуда — кто знает? Если спросишь меня, Берни, то искать Варцока — все равно что булавку на сеновале. Будь я на твоем месте, то забыл бы об этом и взял себе другого клиента.

— Значит, ей повезло, что обратилась она ко мне, а не к тебе.

— Видно, отличное у нее чутье.

— Ага, я пахну приятнее.

— Это уж, Берни, ей лучше знать… И вообще, пошел бы ты к нам работать. Федеральное правительство предпочитает, чтобы мы шагали в ногу с янки. Не то, не дай бог, отпугнем инвестиции, которые могут поступить в страну. Вот потому-то оно и желает, чтобы со всеми этими расследованиями военных преступлений было покончено и мы все спокойно жили дальше и делали деньги. Нам пригодился бы хороший частный детектив.

— Для раскапывания тайных грязных историек, которые не испортят никому завтрак? Так?

— Коммунисты, — отозвался Корш, — вот о чем желают читать люди. Шпионские страсти. Истории про жизнь в русской зоне и как она там ужасна. Заговоры для дестабилизации нового федерального правительства.

— Спасибо, Фридрих, нет! — отрубил я. — Если им и вправду охота читать про такое, то я уж скорее примусь за расследование своего прошлого.

Положив трубку, я закурил сигарету от окурка прежней: курение помогало мне обдумывать детали. Так я поступаю, когда работаю над делом, а оно вдруг начинает интересовать не только меня, но и других. Фридриха Корша, к примеру. Некоторые курят, чтобы расслабиться. Другие — чтобы подстегнуть воображение или сосредоточиться. А у меня это комбинация того, другого и третьего. И чем больше я раздумывал, тем яснее воображение подсказывало: меня только что предостерегли, пытаясь отпугнуть от дела, а потом сразу же попытались подкупить предложением о работе. Сделав еще затяжку, я смял сигарету в пепельнице. Ведь никотин — наркотик, правильно? Слишком я много курю. Что за безумная идея — Корш пытался запугать меня, а потом подкупить? Наркотический бред, да и только.

Я вышел глотнуть кофе и коньяка. Тоже, между прочим, наркотики. Так что, может, выпив, я увижу все в другом свете. Ладно, стоит попробовать.

13

Вагмюллер-штрассе вливается в Принц-Регент-штрассе между мюнхенским Национальным музеем и Домом искусств. Дом искусств сейчас приспособили под американский офицерский клуб. Национальный музей только что открылся после капитального ремонта, и теперь снова можно лицезреть городские сокровища, любоваться на которые на самом деле никому не хочется. Вагмюллер-штрассе находится в районе под названием Лехель, это тихие кварталы жилых домов, построенных во времена германской промышленной революции для преуспевающих немцев. Лехель и сейчас местечко тихое, но только оттого, что половина домов лежат в руинах. Другую половину или уже отремонтировали, или ремонтируют, и в новых домах живут новые преуспевающие мюнхенцы. Даже без мундиров свежеиспеченных богачей легко узнать по ежику причесок, по жующим жвачку ртам, громкому лающему хохоту, широченным брюкам, красивым портсигарам, удобным английским туфлям, «кодакам», запечатлевающим их награды, а прежде всего — по их манере держаться и чувству абсолютного превосходства, исходящему от них, шибающему в нос, словно запах дешевого одеколона.

Красный Крест находился в четырехэтажном желтоватом, из дунайского известняка, особняке, расположенном между довольно-таки роскошным магазинчиком, торгующим нимфенбургским фарфором, и частной художественной галереей. Внутри особняка бурлила жизнь: трещали пишущие машинки, громко хлопали дверцы бюро с папками, заполнялись бланки, спускались и поднимались люди в открытом лифте. Через четыре года после окончания войны Красный Крест все еще занимался людскими несчастьями — ее последствиями. Суматохи добавляли еще и маляры; мне не потребовалось поднимать голову, чтобы догадаться, что потолок красят белым: весь коричневый линолеум был заляпан кляксами белой краски. За столом, больше напоминавшим стойку пивного бара, женщина с косами и лицом розовым, словно ветчина, старалась избавиться от старикана, то ли еврея, то ли нет — национальность угадать я никогда не умел.

Проблема состояла в том, что по-немецки он изъяснялся с большим трудом, мешая его с русским. Слова на родном языке старик произносил, на всякий случай отворачивая голову, — а вдруг она поймет ругательства? Я поправил доспехи, взлетел на белого коня и направил копье на «ветчину».

— Может, я сумею помочь? — обратился я к ней, а потом заговорил с посетителем по-русски. Оказалось, он разыскивает брата, тот находился в концлагере Треблинка, потом в Дахау, и, наконец, его перевели в лагерь Кауферинг. У старика закончились деньги, а ему требуется добраться до лагеря перемещенных лиц в Ландсберге. Он надеялся, что Красный Крест поможет ему. По взгляду, брошенному на него «ветчиной», я понял, что его надежды вряд ли сбудутся, и, дав старику пять марок, объяснил, как добраться до вокзала на Байер-штрассе. Он многословно поблагодарил меня и оставил на съедение «ветчине».

— В чем там у него было дело? — потребовала она у меня ответа.

Я рассказал.

— С тысяча девятьсот сорок пятого года в Красный Крест подано шестнадцать миллионов запросов о розысках пропавших, — ответила она на обвинение, которое, видимо, разглядела в моих в глазах. — Почти с двумя миллионами возвратившихся мы беседовали о пропавших людях. В нашей картотеке еще числятся пропавшими без вести шестьдесят девять тысяч военнопленных, один миллион сто тысяч служащих вермахта и почти двести тысяч гражданских лиц. Это заставляет нас строго соблюдать все надлежащие процедуры. Если мы начнем давать по пять марок каждому пройдохе, который заходит к нам просто так с улицы с жалостной историйкой, мы в момент разоримся. Вы удивитесь, сколько таких попрошаек является сюда в поисках своих давно пропавших братьев. А на самом деле ищут они одного — подачки на выпивку.

— Тогда очень удачно, что пять марок он получил от меня, а не от Красного Креста, — заметил я. — Я могу позволить себе такую трату. — От моей теплой улыбки она не растаяла ни на каплю.

— А что я для вас могу сделать? — холодно осведомилась «ветчина».

— Я ищу отца Готовину.

— У вас есть договоренность о встрече?

— Нет. Подумал, мне лучше избавить его от хлопот приходить на встречу ко мне в Главное управление полиции.

— В управление полиции? — Как и большинство немцев, «ветчина» еще побаивалась полиции. — На Этт-штрассе?

— С каменным львом перед парадной дверью, — прибавил я. — Да, правильно. Случалось там бывать?

— Нет! — отрубила она, теперь желая одного — отделаться от меня, и поскорее. — Поднимитесь на лифте на второй этаж. Найдете отца Готовину в отделе паспортов и виз. Комната двадцать девять.

Лифтер на первый взгляд был не моложе меня. И только после пристального второго я разглядел, что у него одна нога и шрам на лице, а годков ему всего двадцать пять — двадцать шесть от силы. Я вошел с ним в кабину лифта, назвал этаж, и он сноровисто стал манипулировать кнопками с мрачной целеустремленностью человека, готового палить из двадцатимиллиметрового «Флака-38» — военного орудия с ножными педалями и запрокидывающимся сиденьем. Выйдя на втором этаже, я чуть не оглянулся проверить, не поразил ли он выстрелом цель. И очень удачно, что не оглянулся, иначе споткнулся бы о человека, красящего плинтус, который тянулся вдоль длиннющего, как зал боулинга, коридора.

Отдел паспортов и виз оказался государством внутри государства. Еще больше пишущих машинок, многочисленные бюро с папками, горы разнообразнейших бланков и армия толстомясых бабищ. У каждой такой вид, будто она слопала на завтрак весь паек Красного Креста вместе с оберткой и бечевкой. Тут же крутился какой-то парень с пятидесятимиллиметровой камерой на треноге. Из окна была хорошо видна статуя Ангела Мира на другом берегу реки Изар. Возведенная в 1899 году в память Франко-прусской войны, статуя мало что значила тогда и, уж конечно, ничего не значила сейчас.

Я все-таки детектив, а потому, чтобы определить, кто есть отец Готовина, мне потребовалось всего несколько секунд. Ну, некоторые отличительные признаки, безусловно, бросались в глаза: черный костюм, крест, болтавшийся на шее, узкое полукружье белого воротничка. Облик его совсем не наводил на мысли об Иисусе, скорее о Понтии Пилате. Густые темные брови — вот и все волосы, какие у него имелись. Череп похож на вращающийся купол-крышу на Геттингенской обсерватории, а уши без мочек напоминали крылья демона. Губы у него были толстые, как и пальцы, а нос широкий и крючком, торчащий клювом гигантского осьминога. На левой щеке сидела родинка — размером и цветом ну вылитая пятипфенниговая монетка, а орехово-карие глаза отчего-то вызвали у меня в памяти Вальтера-миннезингера.^[441] Я ощутил его взгляд как укол шила, и отец Готовина подошел, словно учуяв полицейский запах от моих ботинок. А может, запах коньяка у меня изо рта. Но и его представить трезвенником было так же невозможно, как вообразить поющим в Венском хоре мальчиков. Если бы семейство Медичи еще поставляло для церкви священников, то отец Готовина точно был бы одним из них.

— Могу я вам помочь? — осведомился он голосом тягучим, словно жидкость для полировки мебели, и растянул губы, обнажив белоснежные, как его воротничок, зубы. Эта гримаса сошла бы за улыбку, пожалуй, только в подвалах святой инквизиции.

— Отец Готовина? — уточнил я.

Он едва заметно кивнул.

— Понимаете, я еду в Пайссенберг, — сообщил я, демонстрируя ему железнодорожный билет, который купил заранее. — Хотел бы посоветоваться, нет ли у вас там знакомых, у кого я мог бы остановиться.

На билет он лишь взглянул, но было понятно, что глаза его не пропустили, как видоизменилось название пункта назначения.

— По-моему, там имеется неплохой отель, — ответил он. — «Берггастхоф Грайтнер». Но, возможно, сейчас он закрыт. Вы едете несколько рановато для лыжного сезона, герр?..

— Гюнтер. Бернхард Гюнтер.

— Там, правда, есть еще красивая церковь, из нее открывается на редкость привлекательный вид Баварских Альп. И кстати, тамошний священник — мой друг. Возможно, он сумеет помочь вам, если вы зайдете в церковь Святого Духа сегодня, часов в пять. Я дам вам рекомендательное письмо. Но предупреждаю, он страстный музыкант. Если вы задержитесь на какое-то время в Пайссенберге, то он непременно затянет вас в церковный хор. Отрабатывать свой ужин, так сказать, пением гимнов. У вас, герр Гюнтер, есть любимый гимн?

— Любимый? Может, вот этот — «Как велико искусство Твое». Мне кажется, эту мелодию я люблю больше всего.

Прикрыв глаза, он фальшиво изобразил благочестие:

— Да, гимн чудесный. — И кивнул. — Значит, в пять часов.

Я покинул его, вышел из здания и двинулся через центр города в направлении церкви Святого Духа, но скорее все-таки к «Хофбраунхаусу» — мне требовалось глотнуть пива.

С крутой красной крышей, розовыми стенами, арочными окнами и массивными деревянными дверьми «Хофбраунхаус» казался неким сказочным дворцом. Всякий раз, проходя мимо, я чуть ли не ждал, что увижу нотрдамского горбуна, спрыгивающего с крыши, чтобы спасти злополучную цыганочку (если предположить, что в Германии еще остались цыгане), унести ее с центра мощеной площади. Или что по брусчатке средневековой улицы пройдет доктор Фауст. Вот такой уж косный, с провинциальной гнильцой городишко Мюнхен. Не случайно именно отсюда началось восхождение Адольфа Гитлера, правда, в другой пивной, «Бюргербраукеллер», всего в нескольких кварталах от «Хофбраунхауса», на Кауфингер-штрассе. Но не только из-за призрака Гитлера я редко захаживал в «Бюргербраукеллер». Главной причиной было то, что я не любитель пива «Лёвенбрау». Предпочитаю темные сорта. Да и еда в «Хофбраунхаусе» получше. Я заказал картофельный суп по-баварски, свиные ножки с картофельными клецками и салат из капусты с домашним беконом. Свои мясные купоны я берегу.

Несколько кружек пива и сладкий пудинг на десерт, и я отправился дальше, в церковь Святого Духа на Тал. Как и почти все здания в Мюнхене, церковь пострадала от бомбежек. Крыша и свод были снесены напрочь, частично разрушен внутренний интерьер. Но колонны в нефе возвели снова, крышу перекрыли — сейчас в церкви уже могли идти службы. Священник, не Готовина, стоял лицом к главному алтарю, по-прежнему впечатляющему. Мелодичный голос гулким эхом отдавался в полупустой ободранной церкви, точно голос Пиноккио, запертого, как в ловушке, в чреве кита. Я почувствовал, как губы и нос у меня сморщились в протестантском отвращении. Мне был несимпатичен образ Бога, который мирится с тем, что ему поклоняются на римский лад пронзительными песнопениями. Не то чтобы я когда причислял себя к протестантам. После того как я выучился выговаривать имя Фридриха Ницше — точно нет.

Отца Готовину я нашел под остатками хоров, рядом с бронзовым надгробием герцога Фердинанда Баварского. Я последовал за ним в деревянную исповедальню, больше похожую на разукрашенную фотобудку. Отодвинув серую занавеску, он вошел внутрь. Я вошел с другой стороны и преклонил колени рядом с решеткой — как угодно Богу, посчитал я. В исповедальне как раз хватало света, чтобы видеть макушку лысой, как бильярдный шар, головы священника. Точнее, клинышек ее — маленький, блестящий, как крышка от медного чайника. В полутьме и тесноте исповедальни голос отца Готовины звучал особенно вкрадчиво и угрожающе. Кто ж знает, возможно, перед сном священник, уложив свой голос на решетку-гриль, оставлял его на всю ночь коптиться на углях из ореховых чурбачков.

— Расскажите мне немного о себе, герр Гюнтер, — попросил он.

— До войны я служил комиссаром в КРИПО, — начал я. — Так я попал в СС. Ездил в Минск как член спецгруппы боевых действий под командованием Артура Нёбе. — Свою службу в Бюро расследований военных преступлений и разведчиком в абвере я опустил. СС никогда не любило абвера.

— У меня чин оберлейтенанта СС.

— В Минске была проделана хорошая работа, — заметил отец Готовина. — Сколько евреев вы ликвидировали?

— Я служил в полицейском батальоне, — ответил я. — Нашей задачей было заниматься карательными отрядами НКВД.

Готовина подавился смешком:

— Со мной, оберлейтенант, можно не лукавить. Я — на вашей стороне, и для меня нет разницы, убили вы пятерых или пять тысяч. Так или иначе, вы выполняли Божью работу. Евреи и большевики — всегда синонимы. Только американцы настолько тупы, что не понимают этого.

За будкой исповедальни в церкви запел хор. Оказывается, я слишком сурово судил католические песнопения. Голоса певчих звучали гораздо приятнее для уха, чем слова отца Готовины.

— Мне нужна ваша помощь, отец.

— Естественно. Оттого-то вы и здесь. Но сначала нам нужно пройтись не торопясь, а уж потом припускаться бегом. Я должен удостовериться, что вы — тот, за кого себя выдаете, герр Гюнтер. Нескольких простых вопросов будет достаточно. Так, для моего спокойствия. Например, можете вы процитировать клятву верности эсэсовца?

— Конечно. Хотя мне и не пришлось приносить ее. Как служащий КРИПО я автоматически стал членом СС.

— И все-таки хотелось бы послушать.

— Ладно. «Я присягаю тебе, — слова застревали у меня в горле, — Адольф Гитлер, как фюреру и канцлеру рейха в верности и храбрости. Я присягаю тебе и всем, кого ты назначишь командовать мной, в повиновении ценой самой своей смерти. И да поможет мне Бог».

— Вы так красиво ее произнесли, герр Гюнтер… Но сами вы никогда не приносили этой клятвы?

— Берлин всегда стоял особняком от всей Германии, — ответил я. — Люди там небрежнее относились к традициям. Но ведь я наверняка не первый эсэсовец, который говорит вам, что не приносил клятвы.

— А может, я просто проверяю вас. Хочу посмотреть, насколько вы честны. Честность — самое лучшее человеческое качество, как по-вашему? В конце концов, мы же в церкви. Здесь лгать не полагается. Подумайте о своей душе.

— В нынешние времена я предпочитаю не думать о ней вовсе. По крайней мере, без выпивки в руках. — И это был честный ответ.

— Те absolve,^[442] герр Гюнтер, — произнес отец Готовина. — Теперь вы чувствуете себя лучше?

— Да, точно что-то стряхнули с моих плеч. Типа перхоти.

— Это хорошо, — одобрил он. — Чувство юмора пригодится вам в новой жизни.

— Но я не хочу новой жизни.

— Даже через Христа? — Отец Готовина опять рассмеялся. А может, это он просто прочищал горло? — Расскажите мне про Минск, — попросил он. Тон у него переменился с шутливого на более деловитый. — Когда город сдался германской армии?

— В июне тысяча девятьсот сорок первого года.

— И что случилось тогда?

— Вы знаете или желаете узнать?

— Я желаю узнать, что знаете вы. Чтобы просверлить дырочку в вашей голове и взглянуть, персона вы грата или нон грата. Итак, Минск.

— Вам требуются нюансы и оттенки или писать картину широкими мазками?

— Давайте картину.

— Хорошо. Итак, в первые же часы оккупации сорок тысяч мужчин и юношей собрали для регистрации. Их держали в поле под дулами пулеметов и светом прожекторов. Были они всех национальностей: евреи, русские, цыгане, украинцы. Через несколько дней попросили назваться еврейских врачей, юристов и ученых. Так называемая интеллигенция. Их оказалось две тысячи. И я полагаю, именно эти две тысячи препроводили в соседний лес и расстреляли там.

— Вы, естественно, в этом никакого участия не принимали. — Отец Готовина произнес это так, точно разговаривал с младенцем-плаксой.

— Вообще-то я находился в городе. Расследовал другое зверство, на этот раз совершенное Иванами.

За исповедальней шла своим чередом служба, священник произнес: «Аминь». И я тоже бормотнул: «Аминь». Самое подходящее слово при рассказе о Минске.

— Скоро ли после вашего прибытия было организовано минское гетто? — осведомился отец Готовина.

— Меньше чем через месяц, двадцатого июля.

— Какую территорию оно занимало?

— Около трех десятков улиц, по-моему, и еврейское кладбище. Гетто оцепили рядами колючей проволоки и поставили несколько сторожевых вышек. Перевезли туда сто тысяч людей.

Из разных мест, многих издалека: из Берлина, Франкфурта.

— В минском гетто было что-то необычное, отличное от других?

— Не вполне уверен, что правильно понял вопрос, отец. Обычного там вообще ничего не было.

— Я хотел спросить, где евреи из того гетто встретили свою смерть? В каком лагере?

— А-а, понятно. Нет, не в лагере. По-моему, большинство обитателей гетто были убиты в Минске. Да, это, конечно, странность. Когда гетто в октябре тысяча девятьсот сорок третьего года ликвидировали, там оставалось всего около восьми тысяч человек. Из первоначальных ста тысяч. И я понятия не имею, что с этими восемью тысячами произошло дальше.

Все оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал. Большую часть того, что я рассказывал ему про Минск, я узнал на службе в бюро, в частности расследуя заявление Вильгельма Кюбе. В июле 1943 года Кюбе, генерал-комиссар СС, командовавший в Белоруссии, подал официальную жалобу, заявляя, что Эдуард Штраух, командир местного СД, лично убил семьдесят евреев, которые были наняты на работу Кюбе, и присвоил их ценности. Расследованием дела поручили руководить мне. Штраух, который в этих убийствах был виновен наверняка — как и во многих других, выдвинул контробвинение против Кюбе: его босс позволил больше чем пяти тысячам евреев спастись от ликвидации. Выяснилось, что Штраух прав, но он не стал дожидаться, пока истина восторжествует.

Кюбе был убит, прежде чем я успел определиться с каким-то выводом по делу. Скорее всего Штраух и расправился с ним, подложив бомбу ему под кровать в сентябре 1943-го. Несмотря на все мои старания, вину за это убийство быстро взвалили на русскую горничную Кюбе и девушку повесили. Подозревая соучастие Штрауха в убийстве Кюбе, я начал новое расследование, но гестапо приказало прекратить его. Подчиниться я отказался, и очень скоро меня отправили на русский фронт. Но ничего этого я вовсе не желал открывать отцу Готовине. Конечно же ему вряд ли захочется слушать, как я сочувствовал бедняге Кюбе. Вот вам и милосердие Господне.

— Минуточку… — продолжил я, — я припоминаю, что случилось с теми восемью тысячами евреев. Шесть тысяч отправили в Зобибор. А две тысячи уничтожили в Малом Тростинце.

— С тех пор мы все жили счастливо, — заключил отец Готовина и рассмеялся. — Для человека, который занимался только карательными отрядами НКВД, вы очень хорошо осведомлены, герр Гюнтер, обо всем, что происходило в Минске. Знаете, что я думаю? Что вы просто скромничаете. Последние пять лет вам приходилось прятать, так сказать, лампу под корзиной. В точности как говорится в главе одиннадцатой от Луки, стихи с тридцать третьего по тридцать шестой.

— Так вы читали Библию! — наигранно удивился я.

— Конечно. И теперь готов сыграть роль доброго самаритянина — помочь вам деньгами, новым паспортом, оружием, если вам требуется. Помогу и с визой, при условии, если вы собрались в Аргентину. Там обосновалось большинство наших друзей.

— Как я вам уже говорил, отец, — перебил я, — новая жизнь мне не нужна.

— Тогда чего же вы хотите, герр Гюнтер?

Я ощутил, как он напрягся.

— Скажу. Сейчас я частный детектив. У меня имеется клиентка, которая разыскивает мужа. Эсэсовца. Ей давно пора бы получить открытку от него из Буэнос-Айреса, но она уже три с половиной года не имеет от мужа вестей. Вот она и наняла меня выяснить, что с ним случилось. Последний раз она видела его в Эбенси под Зальцбургом в марте тысяча девятьсот сорок шестого года. Он был уже в «Паутине». Жил в тайном убежище в ожидании новых документов и билетов. Портить ему жизнь она не хочет. Единственное, чего она добивается, узнать, жив он или мертв. Если умер, то она сможет снова выйти замуж. Но если жив, ей нельзя. Понимаете, отец, проблема в том, что она, как и вы, католичка. Истинно верующая католичка.

— Какая трогательная история, — обронил священник.

— Мне понравилась.

— Не говорите, сам догадаюсь. — Смех неузнаваемо преобразил его. Совсем другой человек, несколько выведенный из душевного равновесия. — Вы тот самый человек, за которого она желает выйти замуж!

Я пережидал его смех. Возможно, у меня просто был шок. Не каждый день встречаешь священника, который, растягивая губы, гримасничает, будто бывший немецкий — а теперь уже голливудский — актер Питер Лорре в роли сумасшедшего доктора.

— Нет, отец, все именно так, как я вам рассказал. В этом отношении я похож на священника. Люди приходят ко мне со своими проблемами, а я пытаюсь помочь им. Разница одна — помощи от парня с главного алтаря я не получаю.

— У вашей клиентки есть имя?

— Бритта Варцок. А имя ее мужа — Фридрих Варцок. — И я рассказал ему все, что знал про Варцока.

— Да, этот Варцок мне по душе, — заявил отец Готовина. — Но три года и ни единого слова? Вероятнее всего, он уже мертв.

— Если по-честному, не думаю, что она добивается хороших новостей.

— Так почему бы не сказать ей то, что она желает услышать?

— Это было бы неэтично, отец.

— Требуется немалая смелость, чтобы прийти ко мне с такого рода просьбой, — тихо произнес Готовина. — Я ценю такое качество в человеке. «Товарищество» легко, скажем так, настораживается. Да и дело Красных Курток не добавляет спокойствия, не говоря уже о перспективе новых казней. Война уже четыре года назад закончилась, а янки все еще рвутся вешать людей, как какой-нибудь болван шериф в дешевом вестерне.

— Да, я могу понять, почему иные из моих «старых товарищей» могут разнервничаться, — согласился я. — Ничто не сравнится с виселицей, если хочешь выработать в человеке такое полезное качество, как осторожность.

— Посмотрю, может, и удастся кое-что разузнать, — задумчиво проговорил он. — Давайте встретимся в Галерее искусств рядом с Красным Крестом послезавтра в три. Если задержусь, ну… развлеките себя осмотром экспозиции.

Мимо исповедальни потянулись прихожане. Отец Готовина, отодвинув занавеску, вышел, смешавшись с верующими. Выждав с минуту, я последовал за ним, крестясь, единственно из желания не обращать на себя внимания. Хотя осенять себя крестом, на мой взгляд, так же нелепо, как раскачиваться перед стеной, падать ниц лицом к городу на Среднем Востоке или выбрасывать вверх перед собой руку с криком «Хайль!». Все эти действия не несут в себе ни малейшего смысла, только создают множество неудобств для ближнего. Если история чему и научила меня, так тому, что истово верить во что бы то ни было — крайне опасно. Особенно в Германии. Беда наша в том, что мы слишком всерьез воспринимаем веру.

14

Прошло два дня. На город наступал теплый погодный фронт: метеоролог на «Радио Мюнхен» предсказывал, что вот-вот подует фён — ветер, сильно заряженный статическим электричеством из-за того, что он пронесся над Альпами, прежде чем добраться до нас. Я гулял по Мюнхену, и порывистый ветер сушил мне лицо, вызывал слезы на глазах. А может, глаза у меня слезились, оттого что я чересчур рьяно прикладывался к бутылке.

Серьезнее всех конечно же восприняли фён американцы, они не выпускали детей из дома, чтобы не подвергать их опасности, как будто ветер нес нечто куда более страшное, чем с десяток положительно заряженных ионов. А может, им было известно что-то, неведомое остальным? Теперь, когда Иваны в прошлом месяце взорвали свою атомную бомбу, возможно все, что угодно. Ну, как бы там ни было, фён сослужил весьма полезную службу. На фён мюнхенцы взваливали вину за все. Они беспрерывно брюзжали из-за ветра. Одни жаловались, будто из-за фена у них усилилась астма, другие приписывали ему обострение ревматизма, а многие заявляли, что из-за ветра их мучают постоянные головные боли. Если у молока появлялся странный привкус, а пиво наливалось без пены — это все фён. В моем квартале, в Швабинге, женщина с нижнего этажа жаловалась, что из-за этого ветра у нее в приемнике сплошной треск. А в трамвае я даже услышал, как мужчина заявил, что ввязался в драку из-за фена. Ладно, хоть какое-то разнообразие, а то прежде все валили на евреев. Но что из-за фена люди вспыхивали как спички и раздражались чаще обычного — это точно. А может, так и начался у нас нацизм. Из-за фена. Правительство всегда кидаются свергать люди нервные и раздраженные — иначе не бывает.

В такой сухой и ветреный день я отправился на Вагмюллер-штрассе и встал у Галереи искусств рядом с офисом Красного Креста. Пришел я раньше назначенного времени. Я, как правило, прихожу на встречу заранее. Если точность имеет отношение к королям, то я из тех, кому нравится являться загодя, чтобы проверить, не спрятана ли мина под ковром.

Галерея называлась «Оскар и Шайн». В районе обосновалось большинство торговцев произведениями искусства. Они покупают и продают мюнхенских модернистов — сецессионистов и постимпрессионистов. Я знаю, потому что как-то прочитал об этом в витрине галереи на Бриннер-штрассе. Но эта галерея несколько отличалась от остальных. Особенно внутри. Интерьер ее был выдержан в авангардном стиле «Баухауз», который очень не одобряли нацисты. Смотрелись футуристически не только открытая лестница и свободно стоящие стены, но и картины, которые производили ошеломляющее впечатление своей яркостью и бессмысленностью.

Я знаю, что мне нравится. И большая часть того, что мне нравится, не настоящее искусство: картины, где понятно, что изображено, и всякие безделушки. Когда-то у меня была фарфоровая фигурка дамы с банджо — так, поделка, барахло. Стояла она на каминной полке рядом с фотографией Гата, и это было мое пристанище в стране филистимлян. А если мне хотелось наблюдать движущуюся красоту, то я шел и любовался Морин О'Салливан в фильме про Тарзана.

Пока я слонялся по галерее, за мной неотступно следили глаза девушки в дорогом черном шерстяном костюме; возможно, она уже сожалела из-за фена, что надела такой теплый. Худая, пожалуй, даже слишком; длинный мундштук у нее в руках легко мог сойти за еще один длинный желтоватый палец. На затылке красивой головы — узел густых длинных каштановых волос. Она подошла ко мне, оборонительно сложив крест-накрест руки, вероятно, на случай, если ей потребуется ткнуть меня острым локтем, и кивнула на полотно, которое я рассматривал под всеми углами, оценивая мастерство художника, словно бы завзятый любитель живописи.

— И как ваше мнение? — поинтересовалась девушка, указывая мундштуком на стену.

Я чуть склонил набок голову, смутно надеясь, что несколько измененный угол взгляда на полотно позволит мне выступить не хуже историка искусства Бернхарда Беренсона, и попытался представить себе спятившего сукина сына, малюющего эту картину, но на ум приходил только пьяный шимпанзе. Я открыл рот, намереваясь промямлить хоть что-то. Потом захлопнул снова. На картине одна красная линия шла в одну сторону, вторая — синяя, устремлялась в другую, а черная старательно притворялась, будто не имеет никакого касательства ни к одной из них. Да, полотно написал модернист, это уж точно. Более того, ее автор определенно подошел к своей работе очень серьезно, предварительно изучив процесс изготовления лакричных леденцов. Такая картина на стене, мне кажется, заставляла даже и мух, залетевших в окно в поисках спасения от фена, призадуматься. Я взглянул еще раз, и мне показалось, что картина произнесла: «Не насмешничай. Какой-нибудь идиот выложит за меня хорошие денежки». Указав на стену рядом с полотном, я высказался:

— Думаю, вам следует приглядывать за этим сырым пятном, не то оно расползется по всей стене.

— Это полотно Кандинского! — заявила она, не дрогнув ни единой ресницей из окружавшего глаза частокола. — Он был одним из самых выдающихся и влиятельных художников своего поколения.

— А кто влиял на него? «Джонни Уокер»? Или «Джек Даниэлс»?

Она улыбнулась.

— Наконец-то! — обрадовался я. — Я знал, у вас получится, если постараетесь. А вот в Кандинском я так не уверен.

— Некоторым людям нравится.

— Да? Отчего же не сказали раньше? Тогда и я куплю парочку его картин.

— Хотелось бы мне, чтобы вы и правда купили, — вздохнула она. — Хотя бы эту. Бизнес как-то вяловато идет последнее время.

— Да это все фен! — сообщил я ей новость.

Расстегнув пиджак, девушка принялась обмахиваться полой, отчего мне и самому стало приятно. Не только из-за долетавшего до меня сквознячка, пропитанного запахом духов, но и из-за глубокого декольте блузки, открывшегося под пиджачком. Будь я художником, я назвал бы это состояние вдохновением. Или что там говорят художники, когда видят девичью грудь, двумя куполками поднимающую ткань блузки? Клянусь: она точно была достойна листа бумаги и угольного карандаша.

— Наверное, вы правы. — Красавица пустила струйку воздуха и сигаретного дыма себе на лоб, оттопырив нижнюю губку. — Скажите, вы зашли сюда картины посмотреть или просто посмеяться?

— Возможно, за тем и за другим. Истинное декадентство состоит в том, чтобы ничего не принимать всерьез, — объяснил я. — А уж тем более декадентское искусство.

— Вам действительно не нравится эта картина?

— Буду честен. Совсем не нравится. Но я рад, что ее выставили и этому не помешали люди, смыслящие в искусстве не больше моего. Смотреть на нее — все равно что заглянуть в мысли человека, который расходится во мнениях с вами почти во всем. Из-за этого мне некомфортно. — Печально покачав головой, я вздохнул. — Но, наверное, это и есть демократия.

Вошел еще один посетитель. Жующий жвачку. В огромных спортивных башмаках и с дорогим фотоаппаратом. Настоящий любитель живописи. Во всяком случае, человек с большими деньгами. Девушка переключилась на него и повела по залу показывать картины. А вскоре появился отец Готовина, и мы, выйдя из галереи, отправились в Английский сад, где сели на скамейку и закурили, не обращая внимания на задувающий в лицо сухой теплый ветер. По тропинке прискакала белка, похожая на меховой палантин, удравший от хозяйки, и замерла перед нами в надежде на лакомство. Щелчком Готовина стрельнул в зверька спичкой, а потом носком до блеска отполированной туфли пнул в сторону мехового попрыгунчика. Священник явно не принадлежал к любителям природы.

— Я сделал несколько запросов о муже вашей клиентки, — приступил он, не глядя на меня. В ярком дневном свете голова у него казалась янтарного цвета, цвета крепкого темного пива. Он говорил, не вынимая изо рта сигарету, и она дергалась вверх-вниз, словно дирижерская палочка, наводящая порядок в мятежном оркестре гортензий, лаванды, горечавок и ирисов, расстилавшихся перед нами. Я понадеялся, что цветы послушаются его указаний, не то он еще примется пинать их, как белку.

— В Рупрехтскирхе, в Вене, — продолжил он, — есть священник, который помогает, как и я, «Товариществу». Он итальянец. Отец Ладжоло. Варцока он помнит очень хорошо. Тот появился с железнодорожным билетом в Гюссинг сразу после Рождества тысяча девятьсот сорок шестого года. Ладжоло отправил его на тайную квартиру в Эбенси, дожидаться нового паспорта и визы.

— Какая организация выдавала паспорта? — поинтересовался я так, из любопытства.

— Красный Крест. Может, Ватикан. Наверняка мне неизвестно. Но откуда-то из этих двух организаций, можно не сомневаться. Виза была аргентинская. Ладжоло или кто-то из его подручных съездил в Эбенси и передал документы, деньги и билет до Генуи. Там, как планировалось, Варцок должен был пересесть на пароход в Южную Америку. Варцок и еще один «старый товарищ». Но только в Генуе они так и не появились. Что случилось с Варцоком, никто не знает, а вот второго несколько месяцев спустя нашли мертвым в лесу под Талгау.

— А этого как звали? Как было его настоящее имя?

— Гауптштурмфюрер СС Вилли Хинтце. Бывший заместитель шефа гестапо в польском городке Торн. Хинтце нашли в неглубокой могиле. Он был раздет. Его убили выстрелом в затылок, поставив на колени на краю ямы. А одежду бросили на труп сверху. Так его казнили.

— А Варцок с Хинтце прятались на одной тайной квартире?

— Нет.

— Они знали друг друга прежде?

— Нет. Первый раз должны были встретиться на пароходе в Аргентину. Ладжоло посчитал, что обе тайные квартиры раскрыты, и перестал ими пользоваться. Все решили, с Варцоком произошло то же, что и с Хинтцем. Их настиг «Накам».

— «Накам»?

— После войны Израильской бригаде — добровольцам из Палестины, которые вступили в спецотряд британской армии, — зарождающаяся еврейская армия «Хагана» приказала сформировать тайную группу мстителей. Одна группа этих политических убийц, базирующаяся в Люблине, стала называть себя «Накам», что на иврите означает «месть». Их единственная цель — отомстить за гибель шести миллионов евреев.

Отец Готовина вынул изо рта сигарету, словно только ради того, чтобы ловчее изобразить улыбочку — усмехались даже его ноздри и глаза. Смею даже предположить, что если б у человека были мускулы, управляющие ушами, то он усмехался бы и ими тоже. В сравнении с усмешкой хорватского священника зловещая ухмылка того уехавшего в Голливуд актера, Конрада Вейдта, занимала второе место, а коварная леденящая улыбка Белы Лугоси в роли Дракулы едва дотягивала до третьего.

— От Израиля никогда ничего хорошего ждать не приходится, — яростно выпалил он. — А уж от «Накама» тем более. Первоначальный план «Накама» был отравить резервуары Мюнхена, Берлина, Нюрнберга и Франкфурта и убить таким образом несколько миллионов немцев… У вас, герр Гюнтер, вид такой недоверчивый…

— Только потому, что россказни про евреев, будто бы отравляющих колодцы христиан, гуляют еще со Средних веков.

— Могу вас заверить, я говорю совершенно серьезно. В данном случае это правда. К счастью для вас и меня, командование «Хаганы» узнало про этот план и, указав, что погибнет также много британцев и американцев, вынудило «Накам» отказаться от такого плана. — Готовина рассмеялся своим безумным смехом. — Маньяки. И еще удивляются, почему мы желаем избавить от евреев приличное общество.

Теперь он щелчком отправил окурок в несчастного голубя, закинул ногу на ногу и поправил крест на мускулистой шее, прежде чем продолжить свой рассказ. Впечатление такое, будто ведешь беседу с великим инквизитором Томасом Торквемадой.

— Однако «Накам» не подчинился, и они придумали отравить лагерь военнопленных под Нюрнбергом, где содержатся тридцать шесть тысяч заключенных эсэсовцев. Они пробрались в пекарню, поставлявшую хлеб в лагерь, и отравили две тысячи буханок — собирались больше. Но все равно пострадало несколько тысяч человек, а пятьсот умерли. Можете мне поверить. Об этом имеется и протокольная запись. — Он перекрестился и на секунду вскинул глаза к небу — в это время облака, точно проклятые души со страниц Данте, заслонили солнце, накрыв нас обоих озерцом тени.

— Теперь, после этой акции, они занимаются только убийствами, простыми и незамысловатыми. С помощью евреев из британской и американской разведок они внедрились в хранилища документов в Линце и Вене и стали отслеживать так называемых военных преступников, используя как прикрытие эмиграционную организацию. Сначала они установили местонахождение освобожденных из лагерей военнопленных. Следить за этими было легко, особенно получая подсказки от союзников. А затем, подготовившись, приступили к казням. Повесили нескольких человек. Но одному удалось выжить, и они сменили тактику: мелкая могила, пуля в затылок — они копируют действия «батальонов порядка» в Восточной Европе.

Готовина позволил себе тонкую улыбку, близкую к восхищению:

— Действуют они очень эффективно. Количество «старых товарищей», казненных «Накамом», колеблется между тысячью и двумя. Нам это стало известно, потому что наша группировка в Вене сумела схватить одного члена «Накама», и тот перед смертью выложил им все, что я только что рассказал. Так что, герр Гюнтер, вам следует остерегаться жидков, а не англичан или янки. Тех волнует лишь одно — коммунизм, и случается, они даже помогают нашим людям бежать из Германии. Нет, остерегаться вам следует лишь еврейских ребят. А особенно тех, кто не похож на евреев. Тот, которого наши в Вене схватили и пытали, был абсолютно арийского типа. Представляете? Красавец.

— Так что же можно сообщить моей клиентке?

— Вы что, Гюнтер, не слушали? Варцок мертв. Будь он жив, так уже танцевал бы в Аргентине танго. И это факт. Доберись он до Аргентины, его жена давно бы уже получила от него известие, поверьте мне.

— Я имел в виду, каково теперь ее положение в глазах Римской католической церкви?

Готовина пожал плечами:

— Пусть потерпит еще немного и подает заявление. Суд определит, считается ли она свободной и может вступить в новый брак или нет.

— Суд? Вы имеете в виду — со свидетелями и всем прочим?

— Забудьте, герр Гюнтер. — Готовина раздраженно отвел взгляд. — Архиепископ лишит меня сана, если узнает хоть десятую часть того, о чем я вам рассказал. Так что повторять где-то свои слова я ни под каким видом не стану ни перед каноническим судом, ни этой дамочке. И даже вам не буду. — Поднявшись, он уставился на меня сверху вниз. Солнце освещало его сзади, и он казался всего лишь темным силуэтом, а не реальным человеком. — И вот вам еще совет. Бесплатный. Бросьте вы это дело. «Товарищество» не любит расспросов и не любит ищеек, даже тех, которым мнится, будто вынюхивание сойдет им с рук, потому что у них тоже когда-то имелась наколка под мышкой. Для людей, которые задают слишком много вопросов о «Товариществе», все кончается смертью. Я ясно все растолковал, господин ищейка?

— Давненько мне не угрожал священник, — отозвался я. — Теперь я понимаю, как чувствовал себя Мартин Лютер.

— При чем тут Лютер! — Голос у Готовины стал еще раздраженнее. — И больше не смейте обращаться ко мне. Даже если сам премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион попросит вас выкопать яму в его саду в полночь. Доехало, господин ищейка?

— Словно сообщение поступило от самой святой инквизиции, перевязанное красивой ленточкой и припечатанное свинцовой печатью с ликом святого Петра.

— Я так понимаю, это означает «да»? Но у тебя, Гюнтер, лицо еретика. Не тот у тебя типаж, чтоб остерегаться совать нос в дела, которых не следуеткасаться.

— Вы, отец, не первый, кто говорит мне такое. — Я встал. — Мне удобнее принимать угрозы стоя.

Но насчет моего лица Готовина был прав. Глядя на его базиликообразную голову, крест и воротничок, меня так и тянуло отправиться прямиком домой, отпечатать девяносто пять своих тезисов и приколотить к дверям его церкви. Я попытался изобразить благодарность за то, что он открыл мне, и — заодно — что-то вроде легкого раскаяния, однако понимал: лицо мое выражает лишь бунтарство и бесстрашие.

— Но все равно спасибо. Я ценю вашу помощь и добрый совет. Немного духовного руководства нам всем полезно. Даже и таким, как я, неверующим.

— Не поверите мне, крупно промахнетесь, — холодно проговорил он.

— Я, отец, и сам не знаю, во что верить. — Теперь я специально прикидывался тупым. — Правда не знаю. Знаю лишь одно: жизнь — это лучшее из того, что я когда-либо видел прежде. И, возможно, она лучше того, что я увижу, когда умру.

— Это, Гюнтер, похоже на атеизм. А атеизм в Германии всегда опасен.

— Ну, какой атеизм, отец! Это всего лишь то, что мы, немцы, называем мировоззрением.

— Оставь это Богу. И не суйся в чужие дела, если соображаешь, что для тебя хорошо, а что плохо.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за воротами сада. Вернулась белка. Цветы воспряли. Голубь встряхнул головой, пытаясь очухаться после меткого попадания окурком. Облако уплыло, и снова ярко засияло солнце и зазеленела трава.

— Нет, он не святой Франциск Ассизский, — сообщил я им всем. — Да вы как пить дать уже поняли это и сами.

15

Вернувшись в офис, я позвонил по номеру, оставленному фрау Варцок. Низкий раскатистый голос, возможно женский, чуть менее настороженный, чем охрана тюрьмы Шпандау, ответил: фрау Варцок сейчас нет дома. Я назвался и оставил свой телефон. Голос без ошибок повторил сообщение. Я поинтересовался, говорю ли я с горничной, и голос подтвердил, да, это горничная. Положив трубку, я попытался представить себе эту горничную, но каждый раз она получалась похожей на Уоллеса Бири,^[443] одетого в черное платье, с метелкой из перьев в одной руке, а другой сжимающего шею какого-нибудь тощего мужичонки. Я слышал, сейчас немало немецких женщин переодевается в мужское платье, чтобы их не изнасиловали Иваны. Но теперь у меня впервые появилась мысль, что предприимчивый гомосексуалист мог переодеться горничной по противоположным мотивам.

Время еле ползло, так же как и машины за моим окном. Медленно проехали несколько легковушек, пара грузовиков, мотоцикл военной полиции США. На другой стороне улицы на почту не спеша входили, а через некоторое время выходили люди. Любой, кто ждал письма в Мюнхене, знает, что спешить бесполезно — ждать придется долго. А для таксиста на стоянке у парадной двери время тянулось еще томительнее, чем для меня. Но зато он мог себе позволить сбегать без малейшего риска в киоск за сигаретами и вечерней газетой. А я был уверен, стоит мне отлучиться — и я пропущу звонок.

Через какое-то время я решился на провокацию: накинув куртку, я вышел, оставив дверь открытой, и направился в туалет. Подойдя к двери, я приостановился на минутку и лишь представил себе, что бы я там сделал… как раздался телефонный звонок. Старый трюк детективов, только почему-то в кино его никогда не показывают.

Звонила Бритта Варцок. После хриплых рулад горничной голос ее звучал сладко, как у мальчика-хориста. Она чуть запыхалась, точно бежала.

— Вы поднимались по лестнице? — поинтересовался я.

— Я немножко нервничаю, вот и все. Разузнали что-нибудь?

— Много чего. Хотите приехать сюда? Или мне приехать к вам? — Ее визитку я крутил в пальцах. Поднес к носу: от карточки слабо пахло лавандовой водой.

— Нет! — поспешно, резко ответила она. — Вам не стоит приходить, если не возражаете. У нас ремонт. Беспорядок, все покрыто простынями от пыли. Нет-нет. Давайте встретимся в «Вальтер-шпиле», в отеле «Фир Яресцайтен».

— Вы уверены, что там принимают марки?

— Вообще-то нет. Но плачу я, так что вам, герр Гюнтер, нечего тревожиться. Мне там нравится. Это единственное место в Мюнхене, где умеют прилично смешивать коктейль. А у меня предчувствие, что крепкая выпивка мне не помешает. Независимо от того, что вы мне сообщите. Ну, скажем, через час? Вам подходит?

— Я приду.

Я положил трубку, ощущая беспокойство: как-то слишком уж рьяно она воспротивилась моему приходу в дом на Рамерсдорфе. А что, если существует другая причина, отчего она не желает моего посещения? Не та, какую она услужливо мне предоставила? Что, если она утаивает от меня что-то? И я решил проследить за Бриттой после нашей встречи.

Отель находился всего в нескольких кварталах от меня, рядом с Резиденц-театром, который все еще отстраивали после бомбежек. Снаружи отель выглядел большим, но ничем не примечательным, что само по себе было примечательно, так как после бомбежек отель сгорел почти дотла. Надо отдать должное строителям Мюнхена. Имей они достаточно кирпичей и сверхурочных, так и Трою вмиг отстроили бы.

Я вошел через парадную дверь, готовый поделиться со здешним рестораном своим обширным опытом держателя отеля. Интерьер — сплошной мрамор и дерево, что вполне соответствовало выражению на физиономиях работающих тут «пингвинов». Громогласно жаловался на что-то консьержу американец военный; консьерж поймал мой взгляд в тщетной надежде, что я вмажу янки по уху и хоть ненадолго заткну его. Но за ту цену, что они брали с постояльцев за ночь, консьерж может и потерпеть. Ко мне подлетел какой-то тип похоронного вида в визитке и прицепился будто рыба-лоцман. Согнувшись в поклоне, он осведомился, не может ли мне помочь. В больших отелях такое поведение обслуживающего персонала именуют сервисом, но мне показалось просто назойливостью, словно он поинтересовался, как это жалкая личность вроде меня имеет наглость даже помышлять о том, чтобы втереться в общество обычных их посетителей.

— Да, спасибо, — улыбнулся я, постаравшись убрать из голоса колючки. — У меня назначена встреча в ресторане «Вальтершпиль».

— С гостем отеля?

— По-моему, нет.

— Вам известно, сэр, что в отеле платят иностранной валютой?

Мне понравилось, что назвал он меня «сэр». Очень с его стороны вежливо. Возможно, словечко это брошено, потому что я принял утром ванну. А возможно, потому, что выкинуть меня отсюда у него не получится: я слишком для него массивен, превосхожу габаритами.

— Да, знаю, — ответил я. — Раз уж вы об этом упомянули, то могу сообщить, что мне это не нравится. Но знать я знаю. И дама, с которой у меня назначена встреча, тоже знает. Я напомнил ей по телефону. Я еще возразил против вашего отеля, говоря, что могу предложить сотню местечек и получше, но она сказала, что иностранная валюта для нее не проблема. Из чего я заключил: валюта у нее есть. Вообще-то я еще ни одним глазком не видел цвета ее денег, но, когда она придет, предлагаю обыскать ее сумочку, чтоб у вас нервишки не шалили, когда увидите, что мы угощаемся тут вашей выпивкой.

— Я уверен, сэр, — деревянно проговорил тот, — такой необходимости не возникнет.

— И не волнуйтесь. Пока она не появится, я ничего заказывать не стану.

— С февраля будущего года отель станет принимать дойчмарки.

— Хм, будем надеяться, моя дама появится раньше.

— «Вальтершпиль» сюда, сэр. Налево.

— Спасибо. Ценю вашу помощь. Я и сам занимался гостиничным бизнесом — служил детективом «Адлоне» в Берлине. И знаете что? По-моему, ваш отель круче того по обслуживанию. В «Адлоне» ни у кого бы не достало смекалки поинтересоваться у человека, может ли он себе позволить посещение ресторана или нет. Даже и в голову бы никому не пришло. Вы превосходно справляетесь с работой. Так держать!

Я направился к ресторану. В зале имелся еще один выход на Маршталл-штрассе и ряд шелковых кресел для людей, ждущих автомобили. Я взглянул на меню и цены — поистине баснословные! — и присел в кресло — ждать прихода моей клиентки с долларами, или иностранными купонами, или чем там еще она собиралась расплачиваться. Метрдотель стрельнул на меня глазом и поинтересовался, буду ли я обедать. Я ответил, что надеюсь на это, и наш разговор закончился. Всю желчь во взгляде он приберег для крупной дамы, сидевшей в другом кресле. Я назвал ее «крупная», но на самом деле имел в виду — толстая. Вот что получается, когда походишь женатым какое-то время. Ты перестаешь высказывать напрямую то, что у тебя на уме. Только так люди и сохраняют брак. Все успешные браки держатся на некотором лицемерии. И лишь в неудачных супруги всегда выкладывают друг другу правду.

Итак, женщина, сидевшая напротив меня, была толстая. И голодная. Я догадался, потому что она беспрерывно что-то жевала, извлекая из сумки, когда думала, что метрдотель не смотрит на нее, то бисквит, то яблоко, то кусочек шоколадки, еще бисквит, маленький сэндвич. Еду она доставала из сумочки, как другие женщины достают косметику: пудру, помаду и подводку для глаз. Кожа у нее была очень бледная, белая, а под подбородком обвисла розовыми складками; казалось, будто ее лицо только-только ощипали от перьев. Из ушей большими конфетинами свисали огромные янтарные серьги. В случае нужды она, пожалуй, закусила бы и ими. Сэндвич она заглатывала не хуже, чем гиена свиную ножку. Еда словно в воронку втягивалась в отверстие ее рта.

— Жду кое-кого, — пояснила она.

— Тот же случай.

— Мой сын работает на янки, — хрипло продолжила толстуха. — Он пригласил меня на обед. Но мне не хочется заходить в зал без него. Там все так дорого.

Я кивнул, но не потому, что был согласен с ней, а потому, что у меня появились опасения: если я перестану двигаться, то она слопает и меня.

— Очень дорого, — повторила она. — Я ем сейчас, чтобы не есть слишком много, когда мы сядем за стол. Пустая трата денег, мне кажется. За какой-то там обед — такие деньги! — И она вгрызлась в новый сэндвич. — Мой сын — директор Американских зарубежных авиалиний, офис на Карлс-плац.

— Я знаю, где это.

— А вы чем занимаетесь?

— Я частный детектив.

Глаза ее на минутку вспыхнули, и я подумал: сейчас, того гляди, наймет меня разыскивать пропавший пирожок. Так что очень удачно, что именно в эту минуту через дверь на Маршталл-штрассе вошла Бритта Варцок.

Сегодня она была в длинной черной юбке, приталенном белом пиджаке, длинных черных перчатках и белых лакированных, на высокой шпильке туфлях. На голове красовалась белая шляпа, точно позаимствованная у нарядного кули. Широкие поля удачно прикрывали шрамы на щеке. Шею Бритты украшали пять ниток жемчуга, а на руку была нацеплена сумочка с бамбуковой ручкой, откуда она вынула, здороваясь со мной, пять марок. Купюра отправилась к метрдотелю, тот приветствовал посетительницу с подобострастием, достойным придворного английской королевы Виктории. Пока он изо всех сил лебезил, я заглянул поверх ее руки в сумочку. И успел заметить флакончик «Мисс Диор», чековую книжку Гамбургского кредитного банка и пистолет двадцать пятого калибра — брата-близнеца того, что лежал в кармане моей куртки. Толком я не успел разобраться, что меня встревожило больше: то, что у нее есть счет в Гамбурге, или никелевая «погремушка».

Я прошел за Бриттой в зал в воздушном потоке духов, почтительных поклонов и восхищенных взглядов. За взгляды я никого не винил. Как и мисс Диор, держалась Бритта изящно и с абсолютной уверенностью в себе: точно принцесса, шествующая на коронацию. Полагаю, именно высокий рост автоматически делал ее центром внимания. Попробуй выглядеть по-королевски, если макушка у тебя едва достает до дверной ручки! Но вполне возможно, внимание привлекали ее изысканный наряд и красота. И, разумеется, все это не имело никакого касательства к субъекту, шагавшему следом, как паж за госпожой.

Мы сели. Метрдотель, который, похоже, видел ее тут и прежде, протянул нам меню размером с кухонную дверь. Бритта заявила, что она не так уж и голодна, мне же есть до смерти хотелось, но ради нее я согласился, что и я сыт. Затруднительно сообщать клиентке, что муж ее мертв, когда рот у тебя набит сосисками и квашеной капустой. Мы заказали выпивку.

— Вы часто бываете здесь? — поинтересовался я.

— Перед войной бывала часто.

— Перед войной? — улыбнулся я. — Вы не выглядите настолько старой.

— О нет, я совсем старенькая, — возразила она. — Вы всем своим клиенткам льстите, герр Гюнтер?

— Только некрасивым. Им это нужно. Вам — нет. Вам я совсем не льщу. Я констатирую факт. На вид вам не больше тридцати.

— Мне было всего восемнадцать, когда я вышла замуж. Было это в тысяча девятьсот тридцать восьмом. Ну вот. Я и открыла вам, сколько мне лет. Надеюсь, вам очень стыдно, что вы добавили год к моему возрасту. Еще целых четыре месяца мне будет всего только «за двадцать».

Принесли коктейли. Она заказала себе «Бренди Александер», очень подходивший к ее шляпе и пиджаку, а я взял «Гибсон», надеясь хотя бы луковкой закусить. Я переждал, пока Бритта выпьет пару глотков, и лишь потом открыл ей, что мне удалось раскопать. Выложил я все напрямик, без всяких эвфемизмов или вежливых недомолвок, вплоть до конкретных деталей: что еврейский отряд политических убийств заставил Вилли Хинтце выкопать себе могилу и встать на колени на край ее, а потом его убили выстрелом в затылок. После ее рассказа о том, как они с женихом надеются, что Варцока, если он жив, схватят и экстрадируют в страну, где вешают всех нацистских преступников, я не сомневался: с такой новостью Бритта сумеет справиться.

— И вы считаете, то же самое произошло и с Фридрихом?

— Да. Человек, с которым я беседовал, почти уверен в этом.

— Бедняга Фридрих, — вздохнула она. — Не самый приятный способ умереть, правда?

— Случалось мне видеть и похуже. — Я закурил. — Надо бы сказать, что я сожалею, но вряд ли эти слова подходят к вашему случаю. По нескольким причинам.

— Бедный, бедный Фридрих, — повторила Бритта. Допив коктейль, она заказала еще по одному для нас обоих. Глаза у нее увлажнились.

— Вы переживаете, будто вам и вправду его жаль, — заметил я.

— Были у него и хорошие качества. Да, в самом начале определенно были. А теперь он мертв. — Бритта вынула платочек и очень осторожно промокнула уголки глаз.

— Но вернемся к нашему делу: знать, фрау Варцок, одно, а убедительно доказать церковному СУДУ — совсем другое. «Товарищество» — люди, которые пытались помочь вашему мужу, не из тех, кто станет присягать на чем-то, кроме разве что эсэсовского кинжала. Человек, с которым я встречался, совершенно четко высказал мне это вполне конкретными словами.

— Он угрожал вам?

— По-моему, да, — ответил я. — Но я вовсе не хочу взваливать бремя тревог на вас. Угрозы — это часть профессионального риска в моей работе. Я, в сущности, пропустил их мимо ушей.

— Пожалуйста, герр Гюнтер, будьте осторожны, — попросила Бритта. — Мне не хотелось бы иметь грех на совести.

Прибыла вторая партия выпивки. Расправившись с первым бокалом, я поставил его на поднос официанту. Вошла моя знакомая толстая дама с сыном, работавшим в Американских зарубежных авиалиниях, и они устроились за соседним столиком. Я поскорее съел луковку, пока толстуха не успела ее попросить. Сын был конечно же немцем, но на нем был габардиновый костюм, будто сошедший со страниц журнала «Эсквайр». Такие еще носят посетители чикагских ночных клубов: очень просторный пиджак с широкими отворотами и совсем уж необъятными плечами, брюки, тоже широкие, эффектно сужавшиеся к щиколоткам, специально чтобы сделать заметнее коричневые с белым туфли. Рубашка под пиджаком простая, белая, галстук — кислотно-розового цвета. Ансамбль дополнялся двойной цепочкой для ключей непомерной длины, болтавшейся на узком кожаном ремне. Если толстая дама не проглотила ее, значит, сынок был у нее на первом месте, а еда — на втором. Хотя не сказать, чтоб он так уж ценил это; его глаза уже шарили по стройной фигуре Бритты Варцок. В следующую минуту он отодвинул стул, отложил салфетку, по размерам напоминающую наволочку, и подскочил к нашему столику, как будто знал Бритту. Улыбаясь и чопорно кланяясь, что выглядело нелепо в сочетании с его совсем неофициальным костюмом, он проговорил:

— Как поживаете, милая леди? Как развлекаетесь в Мюнхене?

Фрау Варцок окинула его пустым взглядом. Он поклонился снова, точно надеясь, что поклон подстегнет ее память.

— Разве вы меня не помните? Феликс Клингерхофер. Мы с вами познакомились в самолете.

— Думаю, вы ошибаетесь, — покачала она головой. — Приняли меня за другую, герр?..

Я едва не расхохотался вслух. Сама мысль, что Бритту Варцок можно принять за другую — ну разве что перепутать с одной из трех граций, — была слишком смехотворна. Да еще с этими тремя шрамиками на щеке. Еву Браун и то легче с кем-то спутать.

— Нет, нет, — настаивал Клингерхофер, — я не ошибаюсь.

Про себя я согласился с ним: с ее стороны довольно неуклюже было прикидываться, будто она забыла его имя, ведь он только что назвал себя. Я сидел молча, выжидая, как развернется спектакль дальше.

Перестав обращать всякое внимание на Клингерхофера, Бритта перевела взор на меня и обронила:

— Так о чем мы говорили, Берни?

Мне показалось довольно странным, что именно в этот момент она вдруг решила обратиться ко мне по имени. Я на нее не оглянулся, не спуская глаз с Клингерхофера в надежде, что мой пристальный взгляд подвигнет его сказать что-нибудь еще. Я даже улыбнулся ему. Чтобы у него и мысли не зародилось, будто я намереваюсь обойтись с ним грубо. Но, поклонившись в третий раз, он пробормотал извинения и вернулся к своему столику. Лицо его приобрело тот же оттенок, что и его яркий галстук.

— Кажется, я уже рассказал вам, с какими странными людьми мне доводилось сталкиваться, выполняя ваш заказ, — заметил я.

— А этот разве не странный? — прошептала Бритта, нервно косясь в сторону Клингерхофера. — Честное слово, я понятия не имею, с чего вдруг ему пришла в голову идея, будто мы знакомы! Никогда прежде не видела его.

Честное слово. Обожаю, когда клиенты произносят эту фразу. Особенно клиентки. Все мои сомнения — а вдруг все-таки она говорит правду? — тотчас рассеялись.

— В таком-то костюме, — прибавила она, что было уж совсем ни к чему, — думаю, я его точно запомнила бы.

— Да, безусловно, — согласился я, наблюдая за Клингерхофером, — определенно запомнили бы.

Открыв сумочку, фрау Варцок вынула конверт и протянула мне.

— Я обещала вам вознаграждение. Вот.

Я заглянул внутрь. Купюр было десять, и все красненькие. Не пять тысяч марок, но все равно щедро. Более чем. Я сказал ей, что это слишком много.

— В конце концов, — добавил я, — сведения мало чем помогают вашему делу.

— Напротив. Помогают, и даже очень. — Она на секунду приложила руку с безупречным маникюром к груди. — Даже если информация, как вы опасаетесь, не поможет мне на суде, вы себе не представляете, какой груз снят с моей души, как важно мне было узнать точно, что Фридрих никогда не вернется. — И, взяв мою руку, она подняла и поцеловала ее, будто бы с искренней благодарностью. — Спасибо вам, герр Гюнтер. Большое спасибо.

— С нашим удовольствием.

Я сунул конверт во внутренний карман и для верности застегнул его. Мне понравилось, как она поцеловала мне руку. И вознаграждение тоже пришлось по душе. И понравилось, что премиальные она выдала сотенными купюрами, красивыми, новенькими, с дамой, читающей книгу рядом с глобусом. Мне даже начала нравиться ее шляпа и три шрамика на щеке. Все мне в ней очень нравилось — за исключением маленького пистолета в сумке.

Женщины, таскающие при себе оружие, не нравятся мне почти так же сильно, как мужчины с пистолетом за поясом. «Беретта» и мелкий инцидент с герром Клингерхофером, не говоря уже о том, как категорически она отказалась пригласить меня к себе в дом, наводили на мысль, что в Бритте Варцок кроется нечто большее, чем видит глаз. А глаз видел женщину, по красоте не уступающую Клеопатре.

— Вы ревностная католичка, фрау Варцок, — начал я. — Ведь так?

— К сожалению, да. А почему вы спросили?

— Только потому, что обсуждал со священником ваше положение, и он порекомендовал, чтобы вы воспользовались старым приемом иезуитов — ответы давали двусмысленные. То есть говорили одно, а думали совсем другое. Ради благой цели. По-моему, такой прием был рекомендован основателем ордена иезуитов Ульрихом Цвингли. По словам священника, с которым я беседовал, Цвингли утверждает, что большим грехом, чем сама ложь, явится дурное действие, которое воспоследует, если не прибегнуть ко лжи. В данном случае вы — привлекательная молодая женщина, желающая выйти замуж и создать семью. Священник, с которым я беседовал, полагает, что, если б вы забыли о том факте, что видели мужа живым весной тысяча девятьсот сорок шестого, вам потребовалось бы только добиться постановления, что Варцок мертв, и тогда вмешивать церковь не нужно вовсе. А теперь, когда вам известно, что муж ваш действительно мертв, какой в этом будет вред?

— То, что вы говорите, герр Гюнтер, — пожала плечами фрау Варцок, — очень любопытно. Возможно, мы переговорим с кем-нибудь из иезуитов, послушаем, что он порекомендует. Но я не могу лгать в таких вопросах. Тем более священнику. Боюсь, что для католички лазеек тут не существует. — Бритта допила коктейль и промокнула губы салфеткой.

— Да это так, вариант просто, — стал оправдываться я.

Она вынула из сумочки и положила на стол пять долларов и сделала движение уйти.

— Нет, нет, пожалуйста, не провожайте, — остановила она меня. — Мне очень неловко, я ведь помешала вам пообедать. Пожалуйста, останьтесь и закажите что-нибудь. Тут хватит, чтобы расплатиться и за еду. Ну хотя бы допейте бокал.

Встав, я поцеловал ей руку и проводил ее взглядом. На герра Клингерхофера она даже не посмотрела, тот снова залился румянцем, крутя цепочку для ключей, потом улыбнулся — через силу — матери. Одна моя половина рвалась последовать за Бриттой, а другая требовала остаться и попытаться вытянуть из Клингерхофера еще кое-какие сведения. Верх одержал Клингерхофер.

Все клиенты — лгуны, твердил я себе. Я еще не встречал ни одного, кто относился бы к правде не как к товару, выдаваемому строго по карточкам. И если детективу известно, что его клиент — лгун, то это единственная правда, которая его касается, и вот тогда он получает некоторое преимущество. Не моя забота знать всю подноготную Бритты Варцок, даже при условии, что абсолютная правда существует. Как и у других клиентов, у нее свои причины не открывать мне всего. Конечно, я несколько подрастерял былую форму — она всего лишь третья моя клиентка после открытия агентства в Мюнхене. И все-таки, говорил я себе, незачем было так уж очаровываться ею. Тогда бы я не так сильно удивился. Ошарашило меня даже не то, что я поймал ее на совершенно беспардонном вранье, а то, что, оказывается, она вообще способна лгать. Католичка-то из нее такая же, как из меня — папа римский. Конечно, не обязательно всякому католику знать, что Ульрих Цвингли был вождем швейцарских протестантов в шестнадцатом веке. Но уж то, что основателем ордена иезуитов был Игнатий Лойола, известно каждому католику. А если она готова врать, что она католичка, тогда и во всем остальном тем более может соврать. В том числе и про беднягу Клингерхофера. Я забрал доллары и подошел к его столику.

Фрау Клингерхофер, похоже, преодолела свои прежние сомнения насчет цен в «Вальтершпиле» и трудилась над бараньей ножкой с истовостью механика, расправляющегося с заржавленными свечами зажигания при помощи гаечного ключа и резинового молотка. Она не переставала поглощать еду ни на секунду, даже когда я, поклонившись, сказал «Хэлло!». Вероятно, она не остановилась бы, даже если б барашек вдруг заблеял. Ее сын, Феликс, тесно общался с телятиной, отрезая от нее аккуратные маленькие треугольнички, точно Сталин на газетных карикатурах, отрезающий ломтики от карты Европы.

— Герр Клингерхофер, — приступил я, — думаю, мне надо извиниться перед вами. Не в первый раз случается такое. Понимаете, моя дама близорука, но категорически не желает носить очки. Вполне возможно, что вы действительно уже встречались с ней, но, боюсь, она просто не узнала вас сейчас. Где вы с ней познакомились? В самолете как будто, вы сказали?

Клингерхофер вежливо привстал.

— Да, — подтвердил он. — В самолете. Мы летели из Вены. Я часто там бываю по делам. Она ведь там и живет? В Вене?

— Она так вам сказала?

— Ну да, — кивнул он, явно умиротворенный моими извинениями. — У дамы какие-то неприятности? Моя мать сказала, вы детектив.

— Да, но у нее нет никаких неприятностей. Я всего лишь обеспечиваю ее личную безопасность. Что-то вроде телохранителя при ней. — Я улыбнулся. — Она летает на самолетах, а я добираюсь поездом.

— Такая привлекательная женщина, — вставила фрау Клингерхофер, выковыривая кончиком ножа костный мозг.

— Вы тоже так считаете? — подхватил я. — Фрау Варцок разводится с мужем. Насколько мне известно, она еще окончательно не решила, останется жить в Вене или переберется сюда, в Мюнхен. Вот почему я немного удивился, услышав от вас, что она живет в Вене.

Вид у Клингерхофера стал задумчивым, он помотал головой:

— Варцок? Нет, я уверен, она называла другую фамилию.

— Может, девичью? — предположил я.

— Нет, она точно сказала «фрау» и… что же за фамилия? — все пытался припомнить он. — Не фройляйн. Такую женщину — она ведь хороша собой — слушаешь очень внимательно. Замужем она или нет. И уж тем более, если человек холостяк, как я, и очень хочет жениться.

— Найдешь еще, — буркнула его мамаша, слизывая мозг с ножа. — Наберись только терпения, и все.

— Может, Шмидт? — предположил я; этим именем она назвалась при первой встрече герру Крумперу, адвокату моей покойной жены.

— Нет, и не Шмидт… Я бы запомнил…

— Моя девичья фамилия была Шмидт, — пояснила его мамаша.

Я поболтался у их столика еще минуту-другую: может, он все-таки вспомнит фамилию, которой назвалась Бритта. Но он так и не вспомнил. И, еще раз извинившись, я направился к двери.

Ко мне бросился метрдотель, высоко приподняв локти и подскакивая на ходу, точно танцор:

— Сэр, все в порядке?

— Да, — ответил я, отдавая ему доллары Бритты. — Скажите мне кое-что. Вы уже видели мою даму прежде?

— Нет, сэр! Такую леди я бы точно запомнил.

— У меня просто сложилось впечатление, что вы ее уже встречали. — Пошарив в кармане, я выудил пять марок. — А может, вы эту леди узнали?

Метрдотель улыбнулся, глядя чуть ли не застенчиво:

— Да, сэр. Боюсь, что да.

— Бояться тут нечего. Она не укусит. Эта — нет. Но если увидите ту, другую, мне бы хотелось об этом услышать. — Я сунул купюру вместе со своей визиткой в нагрудный карман его фрака.

— Да, сэр. Разумеется, сэр.

Я вышел на Маршталл-штрассе в смутной надежде, что еще застану Бритту Варцок, садящуюся в машину. Но она уже давно уехала. Улица была пуста. Ну и к черту ее, ругнулся я и отправился к площадке, где припарковал свой автомобиль.

Все клиенты — лгуны.

16

Шагая к Максимилиан-штрассе, я обдумывал, чем займусь завтра. Проведу день без военных преступников-нацистов, Красных Курток, жуликоватых хорватских священников и загадочных богатых вдов. Утром я хотел побыть на кладбище, попросить прощения у жены за все свое прежнее пренебрежение ею. И надо позвонить, наконец, герру Гартнеру, похоронному агенту, сказать, какую надпись я хочу сделать на мемориальной табличке. А еще нужно переговорить с Крумпером, пусть сбросит цену на отель. В очередной раз. Хоть бы погода, пока я буду на кладбище, была хорошей. Думаю, Кирстен не стала бы возражать, если я заодно немножко погреюсь на солнышке. А днем, может, загляну еще разок в галерею живописи — ту, что рядом с Красным Крестом, разведаю, нельзя ли записаться на интенсивный курс по изучению живописи. Приятно, когда молодая, стройная и привлекательная женщина берет тебя за руку и водит по музею, растолковывая, что красиво, а что нет и как различать, когда картину малевал шимпанзе, а когда писал парень в маленьком черном берете.

А уж если не выгорит, тогда отправлюсь в «Хофбраухаус», прихватив английский словарь, пачку сигарет, и проведу вечерок со смазливой брюнеткой. А то, может, и с несколькими — молчаливыми, с красивыми густыми волосами, безо всяких историй про тяжелую женскую долю, — и пусть все сидят вдоль барной стойки. В общем, где бы я ни очутился, я твердо намеревался забыть свои нынешние тревоги по поводу Бритты Варцок.

Машину я оставил в нескольких кварталах, развернув к Рамерсдорфу, на случай, если мне придет фантазия проверить адрес, который мне дала Бритта. Нельзя сказать, чтоб я так уж рвался следить за ней после двух бокалов «Гибсона», — нет. Хотя бы насчет спиртного Бритта Варцок сказала правду. Коктейли в «Фир Яресцайтен» действительно подавали отличные.

Максимилиан-штрассе расширилась, переходя в вытянутую площадь под названием Форум. Думаю, кто-то когда-то решил, что площадь походит на древнеримскую, — может, оттого, что там высились четыре статуи, отдаленно напоминавшие классические. На мой взгляд, площадь сейчас стала походить на форум Траяна в Риме больше, чем прежде, потому что Этнографический музей, стоящий на правой, если идти к реке, стороне площади, превратился после бомбежек в руины. Оттуда-то и появился первый из них. Габаритами и ростом со сторожевую вышку, в сильно помятом бежевом полотняном костюме, он целеустремленно шагал в моем направлении, широко распахнув руки, словно пастух, старающийся перехватить отбившуюся от стада овцу.

Не желая попасть в его объятия, я тут же подался в сторону, в направлении церкви Святой Анны, где обнаружил второго направляющегося ко мне парня. Этот был в кожаном пальто, шляпе-котелке и с тростью в руке. Что-то в его лице мне совсем не понравилось. Да и само лицо тоже: глаза цвета цемента, а губы словно треснули в улыбке, наводившей на мысль о колючей проволоке. Когда я, быстро повернувшись, стремительно кинулся по Максимилиан-штрассе, эти двое тоже припустились бегом, а я угодил прямиком под ноги третьему, который уж вовсе не походил на сборщика денег на благотворительные цели.

Я сунулся в карман за пистолетом. Совету Штубера оставить пулю в стволе я не последовал, и теперь мне потребовалось бы еще возиться с затвором, чтобы послать патрон в ствол, и только потом стрелять. Так что выстрелить я бы все равно не успел. Едва пистолет оказался у меня в руке, как ко мне подскочил человек с тростью и треснул меня этой тростью по запястью. На секунду мне показалось, что он сломал мне руку. Пистолетик безобидно звякнул металлом о камни мостовой, и я чуть не грохнулся с ним рядом — такая острая боль пронзила мне руку. К счастью, руки у меня две, и вторая заехала нападавшему локтем в живот. Удар получился основательный, и попал я, куда метил, — вышибить дух у нападавшего в котелке хватило, но на ногах он удержался.

Подоспели двое других. Я поднял согнутые руки, изготовляясь к бою, залепил могучий удар в лицо одному и вмазал отличный правый хук в подбородок другого. Почувствовав, как голова у него дернулась, будто воздушный шарик на палочке, я увернулся от полета кулака размером с небольшие Альпы. Но все было без толку. Больно огрела по плечам трость, и руки у меня бессильно повисли вдоль тела. Тут же рывком куртку сдернули с моих плеч, и руки оказались прижатыми к бокам. Вдобавок мне так двинули кулаком в живот, что тот прилип к позвоночнику, а я рухнул на колени, выбросив остатки обеда из коктейля с луковкой на свою маленькую «беретту».

— Эй, взгляните-ка на его пистолетик! — призвал один из моих новых друзей и пинком отшвырнул оружие — на всякий случай: вдруг у меня еще хватит дури попробовать схватить его. Но пробовать я не стал.

— Подними его на ноги! — распорядился тип в котелке.

Громила сгреб меня за шиворот и вздернул в положение, отдаленно напоминавшее стоячее. На минутку я повис у него на руках, полусогнувшись, словно человек, выронивший мелочь, шляпа медленно сползала у меня с головы. Взвизгнув шинами, рядом затормозила огромная машина. Кто-то заботливо подхватил мою все-таки свалившуюся шляпу, а державший меня за шиворот сунул мне пальцы под ремень и отволок к бровке тротуара. Смысла сопротивляться не было никакого. Действовали они слаженно — было понятно: такое они уже много раз проделывали и прежде. Теперь они взяли меня в крепкое кольцо, один распахнул дверцу машины и зашвырнул на заднее сиденье мою шляпу, другой волочил меня, будто куль картошки, а третий держал наготове трость, на случай, если я воспротивлюсь намерению отправиться с ними на пикник. Вблизи все они пахли и выглядели, будто персонажи с картины Иеронима Босха: мое бледное, потеющее, смирившееся лицо окружала триада — глупость, скотство и ненависть. Перебитые носы. Черные дырки меж зубов. Злобные глаза. Отросшая за день щетина на щеках. Желтые никотиновые пальцы. Воинственные подбородки. Пивное дыхание. Они здорово накачались пивом, прежде чем явиться на встречу: словно меня похищала гильдия баварских пивоваров.

— Нацепи на него лучше наручники, — посоветовал «котелок». — На всякий пожарный. Не то еще отмочит какой фортель.

— Пусть попробует, огрею его вот этим, — ответил второй, показывая дубинку.

— А все-таки надень наручники.

Громила, державший меня за ремень и воротник, на минутку ослабил хватку. Вот он шанс — удирай! — приказал я себе. Но беда в том, что ноги приказу повиноваться не желали, словно принадлежали человеку, который не пользовался ими уже несколько недель. Да к тому же меня попросту оглушили бы ударом дубинки по голове. Били меня и раньше, и моей голове совсем это не нравилось. А потому я вежливо позволил громиле схватить себя лапами за руки и защелкнуть железо на моих запястьях. Потом он приподнял меня, схватился за мой ремень и вбросил в машину, точно человека — пушечное ядро.

Шляпа и сиденье машины смягчили удар. Когда громила влез следом за мной в машину, дверца с другой стороны открылась, и обезьяна с дубинкой взгромоздила бедро, размерами с шину, рядом с моей головой, утолкав меня в середину. Такой вот получился сэндвич, где я был начинкой. Тип в котелке устроился на переднем сиденье, и мы поехали.

— Куда мы едем? — услышал я свое хриплое карканье.

— Тебе без разницы, — буркнул тот, что с дубинкой, и нахлобучил мне шляпу на лицо. Я не стал сдвигать ее, предпочитая сладкий запах моего масла для волос пивному перегару и вони пережаренного сала, застрявшей в их одежде. Мне нравился запах ободка моей шляпы. В первый раз я понял, почему маленький ребенок таскает за собой свое одеяльце и почему одеяльце называется «утешителем». Запах от моей шляпы напоминал мне о нормальном человеке, каким я был всего несколько минут назад и каким надеялся стать снова, когда эти бандюги отпустят меня. Запах, конечно, не совсем как от прустовского печенья «мадлен», но похоже.

Ехали мы в южном направлении. Я понял это, потому что нос машины, когда меня в нее впихнули, смотрел на восток, на Максимилиан-штрассе. И вскоре после начала поездки мы пересекли мост и повернули направо. Закончилась поездка немного быстрее, чем я ожидал. Мы заехали не то в гараж, не то на какой-то склад. Двери перед нами поднялись, пропуская, и тут же, как только мы въехали, опустились. Мне не требовались глаза, чтобы приблизительно понять, где мы находимся. Кисло-сладкий запах хмелевого сусла, идущий от трех самых крупных мюнхенских пивоварен, был такой же достопримечательностью города, как статуя Баварии. Даже через фетр шляпы он чувствовался крепко и остро, как запах свежевспаханного поля.

Дверцы машины распахнулись. Шляпу у меня с лица сдернули, а меня наполовину вытолкали, наполовину выволокли из машины. К троим с Форума прибавился тот, что сидел за рулем, и еще двое, что поджидали нас на полузаброшенном складе. Вокруг валялись разбитые поддоны, пивные бочонки и ящики с пустыми бутылками. В углу приткнулся мотоцикл с коляской. Перед машиной стоял грузовик. Над головой виднелась стеклянная крыша, вернее, бывшая стеклянная, потому что почти все разбитое стекло лежало под ногами. Оно хрупало, словно лед на замерзшем озере, пока меня подталкивали, ведя к человеку поопрятнее других, руки у него были поменьше, ноги тоже, а лицо украшали маленькие усики. Я понадеялся, что мозг у него все-таки достаточно большой, чтобы понять, когда я говорю правду. Мой живот еще так и оставался прилипшим к позвоночнику.

Этот, что поменьше, был в серой куртке с темно-зелеными отворотами и карманами в форме дубовых листьев, манжеты и нашлепки на локтях тоже были зеленые. Брюки из серой фланели, башмаки коричневые, в общем, он был похож на фюрера, готового устроить веселую ночку в Берхтесгадене.

Голос у него был мягкий, вежливый, что могло бы показаться приятным разнообразием, да только опыт давно научил меня: как правило, такие вот тихие и вежливые и есть самые отъявленные садисты — тем более в Германии. Тюрьма в Ландсберге забита тихоголосыми, вежливыми субъектами.

— Вам повезло, герр Гюнтер, — проговорил он.

— Да, мне тоже так кажется, — согласился я.

— Вы действительно служили в СС?

— Стараюсь этим не бахвалиться.

Он стоял совершенно неподвижно, чуть ли не по стойке «смирно», руки опущены по швам, словно он принимал парад. Выправка эсэсовца высокого чина, глаза и манера разговаривать — тоже. Тиран вроде Гейдриха или Гиммлера — один из тех психопатов в пограничном состоянии, которые командовали полицейскими батальонами в дальних уголках великого Германского рейха. Совсем не тот, с кем проходят шуточки, взял я себе на заметку. Настоящий нацист. Такого сорта людей я особенно ненавидел теперь, когда предполагалось, что мы как бы избавились от них.

— Да, мы проверили вас, — продолжил он, — по нашим спискам батальонов. У нас имеются списки бывших эсэсовцев, и вы, да будет вам известно, числитесь в них тоже. Вот поэтому я и сказал, что вам крупно повезло.

— Я сразу догадался. У меня возникло отчетливое чувство причастности к СС, как только ваши парни захватили меня.

Все эти годы я помалкивал себе в тряпочку, как и все остальные. Но, может, из-за крепкого пивного запаха и их нацистских повадок мне вдруг вспомнился один эпизод: штурмовики, зайдя в бар, набросились на еврея и стали избивать его, а я молча вышел, никак не вмешавшись. Случилось это году, наверное, в 1934-м. Мне следовало сказать тогда хоть что-то. И вот теперь, когда я знал, что меня не убьют, мне вдруг захотелось поквитаться за тот случай. Выложить напрямую этому маленькому нацистскому солдафону, что я на самом деле думаю о нем и ему подобных.

— Я бы не стал, герр Гюнтер, так легкомысленно говорить об этом, — мягко сказал он. — Единственная причина, почему вы еще живы, та, что вы значитесь в этих списках.

— Очень рад слышать это, герр генерал.

Он поморщился:

— Вы знаете меня?

— Нет, но мне знакомо такое поведение. Спокойствие и уверенность, что вас непременно послушаются. Ваше абсолютное чувство превосходства представителя избранной расы. Что не так уж удивительно, учитывая, какого формата люди на вас работают. Такое ведь типично для генералов СС, верно? — Я с отвращением оглянулся на парней, которые притащили меня сюда. — Найти пару садистов-недоумков для выполнения грязной работы, а не то, еще лучше, людей другой национальности — латышей, украинцев, румын…

— Мы тут все, герр Гюнтер, немцы, — возразил маленький генерал. — И все — «старые товарищи». Даже вы. Что делает недавнее ваше поведение тем более непростительным.

— И что же такого я натворил? Забыл начистить свой кастет?

— Должны были соображать получше и не соваться всюду, задавая вопросы о «Паутине» и «Товариществе». Не всем, герр Гюнтер, приходится скрывать так мало, как вам. Есть и такие, кто ходит под угрозой смертного приговора.

— В вашей компании я охотно этому верю.

— Ваша наглость не делает чести ни вам, ни нашей организации, — заключил почти печально генерал. — Моя честь — это моя верность. Разве для вас эти слова ничего не значат?

— Для меня, генерал, это всего лишь слова на пряжке ремня. Очередная нацистская ложь типа «Сила через радость».

Другая причина, по какой я кинулся высказывать маленькому генералу все, что тянуло мне душу, была та, что у меня самого мозгов не хватило дослужиться до генерала. Убивать меня они, может, и не намеревались, но избить вполне могут. И здорово. Мысль, что они хотят избить меня, сидела в мозгу с самого начала. Таков был, не сомневался я, расклад. И я рассудил, что при данных обстоятельствах ничего не теряю, высказываясь откровенно.

— А может, это самая лучшая ложь. Моя любимая. Ее состряпали в СС, чтобы заставить людей легче воспринимать ситуацию. Работа делает вас свободными.

— Вижу, герр Гюнтер, придется нам перевоспитывать вас, — сказал генерал. — Ради вашего же блага, разумеется. Чтобы вы в будущем избежали новых, еще больших неприятностей.

— Можете разукрашивать свои действия как желаете, генерал. Но такие, как вы, всегда предпочитали избивать людей…

Фразы я не успел докончить. Генерал кивнул одному из парней — тому, что с дубинкой, и точно спустил собаку с поводка. Мгновенно, без малейшей заминки, тот сделал шаг вперед и изо всех сил саданул меня дубинкой по рукам, а потом по плечам. Я скорчился, стараясь руками — все еще в наручниках — защитить голову.

Наслаждаясь работой, тот тихонько загоготал, когда от боли я свалился на колени. Зайдя сзади, он врезал мне сверху по позвоночнику — убийственный, сокрушительный удар, от которого рот у меня наполнился вкусом «Гибсона» вперемешку с кровью. Лупит мастерски, подумал я, удары такие, что причиняют максимум боли.

Упав на бок, я остался лежать на полу у его ног. Но если я надеялся, что он поленится наклониться для удара, то ошибся. Стянув куртку, парень перебросил ее типу в котелке. И принялся лупцевать меня с новой силой. Охаживал по коленкам, по щиколоткам, по ребрам, по ягодицам, голеням. Всякий раз, как он ударял, раздавался глухой стук, будто выбивали ковер ручкой от метлы. Пока я молился, чтобы избиение прекратилось, кто-то начал сыпать ругательствами, точно ярость ударов удивляла человека, и только через несколько мучительных секунд до меня дошло: ведь это я сам выплевываю брань. Били меня и прежде, но никогда — так основательно. И может, я не отключался так долго только потому, что он избегал ударять меня по лицу и голове, и я никак не мог впасть в спасительное беспамятство. Самые непереносимыемуки начались, когда он принялся бить по второму кругу, по тем местам, где я уже был избит до синяков. Вот тут-то я не выдержал и начал орать, словно злясь на себя, что никак не могу потерять сознание, удрать от боли.

— Ну хватит пока что, — наконец остановил его генерал.

Тяжело дыша, парень с дубинкой наперевес отступил и отер лоб.

Котелок захохотал и протянул ему куртку со словами:

— Что, Альберт, самая твоя тяжелая работенка за неделю?

Я застыл на полу. Болела каждая частичка моего тела. И все за десять красненьких «леди». Завтра, когда посмотрю на себя утром в зеркало, решу, не попросить ли еще тысячу на примочки. И то при условии, что у меня достанет духу взглянуть на себя. Но, как оказалось, они со мной еще не кончили.

— Поднимите его, — приказал генерал, — и приведите сюда.

Отпуская шуточки, ругаясь, какой же я тяжеленный, они подтащили меня к генералу, стоявшему рядом с пивным бочонком. На крышке бочонка лежали молоток и стамеска. Ни молоток, ни стамеска мне совсем не понравились. И уж совсем не пришлось мне по душе, когда громила взялся за них с видом человека, который сейчас примется ваять скульптуру. Во мне поднялось тошнотворное жуткое предчувствие, что я и есть та самая необработанная мраморная глыба, которую предстоит обтесать, как говорил Микеланджело. Привалив меня спиной к одному бочонку, они уложили мои скованные руки на деревянную крышку другого. Я принялся выдираться, пустив в ход остатки сил, но они только хохотали.

— Храбрец-то, а? — заходился громила.

— Боец, ничего не скажешь, — согласился котелок.

— Заткнитесь, вы, оба! — прикрикнул генерал. И, захватив мое ухо, больно выкрутил. — Слушай меня, Гюнтер, внимательно слушай, — сказал он тоном чуть ли не ласковым. — Ты совал свои толстые пальцы в дела, которые тебя совсем не должны касаться. В точности как тот дурной голландский мальчишка, заткнувший пальцем дырку в дамбе. И знаешь что? Историю про него нам до конца так и недорассказали. И что самое главное — умолчали, а что же случилось с его пальцем? А вы, герр Гюнтер, догадываетесь, что случилось с его пальцем?

Я громко завопил, когда кто-то из них плотно прижал мою левую руку к крышке. Когда острый край стамески вонзился в сустав мизинца, я на секунду забыл про боль, терзавшую остальные части моего тела. Огромные сальные лапы, удерживавшие меня, напружинились от возбуждения. Сплюнув кровь, я ответил генералу:

— Намек до меня дошел. Я предупрежден, генерал. Навечно.

— Совсем не уверен, — буркнул тот. — Видишь ли, предостережение действует эффективно, только когда подкреплено видимыми последствиями.

Когда оставлено некое наглядное напоминание, что может случиться с человеком, если он опять примется совать пальцы в наши дела. Покажите ему, господа, о чем я толкую.

В воздухе сверкнуло что-то блестящее — молоток вроде бы — и опустилось на рукоятку стамески. На мгновение меня пронзила неописуемая боль, и тут же я нырнул в накативший с Альп густой туман. У меня вырвался стон, и глаза закрылись.

17

От меня не могло так мерзостно вонять. Да, я обмочился. Но все равно так разить не должно. Пахло от меня хуже, чем от запаршивевшего бродяги. Таким тошнотворным, отвратительно-сладковатым запахом аммиака воняет от людей, которые не мылись и не меняли одежду несколько месяцев. Я попытался отвернуться, но зловоние не исчезло. Я валялся на полу. Кто-то схватил меня за волосы. С трудом я открыл глаза и увидел: под носом у меня небольшой коричневый флакон с нюхательной солью. Генерал встал, завинтил пробку и сунул его в карман куртки.

— Дайте ему глотнуть коньяку, — распорядился он.

Сальные пальцы уцепили меня за подбородок и ткнули мне стакан между губ. Вкуснее я ничего в жизни не пил. Жидкость заполнила рот, я попытался сглотнуть, но без особого успеха. Попытался снова, и на этот раз несколько капель просочилось в горло, и сразу по телу будто теплая волна прошла. Наручники с меня уже сняли, а левая рука была обмотана окровавленным носовым платком. Моим собственным.

— Поставьте его на ноги, — приказал генерал.

И меня рывком подняли на ноги. От боли стоять я не мог: куда-то уплывало сознание, и мне захотелось снова лечь. Кто-то всунул мне в правую руку стакан с коньяком. Я поднес его к губам — стекло застучало о зубы. Рука у меня тряслась, как у старика. Ничего удивительного. Я и чувствовал себя столетним стариком. Допив остатки — порция оказалась изрядной, — я уронил стакан на пол. Меня качало, словно я стоял на палубе корабля.

Передо мной маячил генерал. Так близко, что я видел, какие у него голубые — арийские — глаза. Равнодушные, жестокие, ледяные, как сапфиры. В уголках его губ гуляла легкая улыбка, точно он намеревался поведать мне нечто очень забавное. Оказалось, действительно намеревался. Однако соль шутки я сразу не уловил. Он ткнул мне под нос что-то маленькое, розовое. Сначала мне показалось, что это недоваренная креветка — с кровью на одном конце, грязная на другом. Совсем неаппетитная. Но потом я понял: это был мой собственный мизинец. Генерал затолкал мне его в ноздрю. Улыбка стала заметнее.

— Вот что случается, когда суешь свои грязные пальцы в дела, которые тебя не касаются, — тихим, интеллигентным голосом человека, любящего Моцарта, наставительно произнес он. Нацист-джентльмен. — И считай, тебе повезло. Если бы мы решили, что ты сунул в наши дела нос, то и нос отхватили бы, не только палец. Я доступно излагаю, герр Гюнтер?

Я что-то невнятно пробурчал, подтверждая. Все нахальство из меня выбили. Палец, почувствовал я, стал выскальзывать из ноздри. Но генерал, успев поймать, засунул мне его в нагрудный карман, словно ручку, которую одалживал на минутку.

— Сувенир! — сказал он мне, продолжая радостно улыбаться, и, отвернувшись, бросил типу в котелке: — Отвезите герра Гюнтера, куда попросит.

Меня снова отволокли к машине и втолкнули на заднее сиденье. Я прикрыл глаза. Мне хотелось одного — заснуть и не просыпаться. Как Гитлер.

Дверцы машины захлопнулись, заурчал мотор. Один из моих «товарищей» двинул меня локтем, чтоб я очнулся:

— Куда желаешь, Гюнтер?

— В полицию, — предложил кто-то. К моему удивлению, оказалось, что это я и говорю. — Я желаю заявить о нападении.

— Но мы и есть полиция! — захохотали на переднем сиденье.

Может, правда, а может, и нет. Мне в общем-то было все равно. Теперь уже все равно. Машина тронулась и быстро набрала скорость.

— Ну, так куда его отвезем? — поинтересовался кто-то через минуту-другую. Чуть приоткрыв глаза, я посмотрел в окно. Похоже, двигались мы в северном направлении. Река была слева.

— Может, в магазин, где продают пианино? — прошептал я.

Им это показалось крайне забавным, я и сам чуть было не расхохотался, но, когда попытался, стало так больно — не до смеха.

— Ишь какой крутой! — заметил громила. — Он мне нравится. — Раскурив сигарету, он, нагнувшись, сунул ее мне в губы.

— Потому ты и отрубил мне палец? — еле слышно спросил я.

— Ну да! Тебе еще повезло, что ты мне нравишься, понял?

— Когда есть такие друзья, голем, то и враги не нужны.

— Как он тебя обозвал?

— Голем какой-то.

— Словечко слюнтяев, — заметил котелок. — Только не спрашивай меня, что оно значит.

— Слюнтяев? — переспросил я по-прежнему шепотом, но они прекрасно меня расслышали. — Кто такие слюнтяи?

— Евреи, — пояснил громила и больно ткнул меня в бок. — Так что, слюнтяйское это словцо? Как он и сказал?

— Да. — Мне не хотелось дразнить его. Не теперь, когда на моих руках осталось всего девять пальцев. Мне нравились мои пальцы, и, что важнее, нравились они и моим подружкам в те прежние дни, когда у меня еще водились подружки. Так что я воздержался объяснять ему, что голем — это такой огромный тупой монстр, лишь отдаленно напоминающий человека. Безобразный, как само зло. К такому уровню откровенности громила еще не готов. И я тоже. И потому я ответил:

— Означает здоровенного такого парня. Крутого, как вареное яйцо.

— Тогда это точно он, — согласился водитель. — Здоровеннее не бывает. И круче тоже.

— По-моему, меня сейчас вырвет, — сообщил я.

Громила тотчас выдрал у меня изо рта сигарету и, опустив окно, выбросил, потом подтолкнул меня к струе прохладного ночного воздуха, ворвавшейся в салон.

— Тебе свежий воздух нужен, и все, — сказал он. — Через минуту все будет в норме.

— Как он там? — нервно оглянулся водитель. — Совсем мне ни к чему, чтоб он блевал в моей машине.

— Порядок. — Громила отвинтил крышку на плоской фляжке и влил в меня еще немного коньяку. — Верно? А, крутой парень?

— Ладно, уже неважно, — вмешался котелок. — Мы на месте.

Машина остановилась.

— На месте — это где? — выдавил я. Они выволокли меня из машины и подтащили к хорошо освещенному входу, где прислонили к штабелю кирпичей.

— Тут государственный госпиталь, — сообщил громила. — Богенхаузен. Отдохни малость. Кто-нибудь да наткнется на тебя вскорости. И сделают все, что положено. С тобой, Гюнтер, будет полный порядок.

— Какая забота! — Я попытался собраться с мыслями, сосредоточиться и прочитать номер машины. Но в глазах у меня двоилось, а потом и вообще все почернело. А когда я снова сумел сфокусировать взгляд, машина уже уехала, а рядом со мной опустился на колени человек в белом халате.

— Что, чересчур крепко ударили по спиртному?

— Ударил не я. Другие. И не по спиртному, а по мне. Лупили, будто любимую грушу Макса Шмелинга.^[444]

— А вы уверены? — засомневался он. — От вас пахнет коньяком. И очень сильно.

— Они мне дали выпить, — объяснил я. — А то мне поплохело — после того как они отрубили мне палец. — И я в подтверждение помахал у него перед лицом окровавленным кулаком в платке.

— Хм… — Доказательство, похоже, его не убедило. — У нас лечится много пьянчуг, которые сами себя калечат, а потом являются сюда. Они воображают, нам тут делать нечего, только их беды расхлебывать.

— Послушайте, мистер Швейцер,^[445] — прошептал я, — меня измолотили в месиво. Так будете вы мне помогать или нет?

— Может быть. Ваше имя и адрес? И так, на всякий случай, чтобы я не чувствовал себя идиотом, если наткнусь на бутылку в вашем кармане, — как зовут нового канцлера?

Имя и адрес я ему назвал.

— Но как зовут нового канцлера, понятия не имею, — добавил я. — Я еще до сих пор стараюсь забыть имя последнего.

— Ходить можете?

— До кресла-каталки, может, и добреду, если покажете, где оно.

Он выкатил инвалидную коляску из-за дверей и помог мне усесться.

— А на случай, если вдруг поинтересуется старшая сестра, — сказал он, вкатывая меня внутрь, — имя нового федерального канцлера — Конрад Аденауэр. Если она учует запах коньяка, прежде чем мы успеем снять с вас одежду, то вполне может спросить. Пьяниц она не терпит.

— А я — канцлеров.

— Аденауэр был мэром Кёльна, — сообщил человек в белом халате, — пока англичане не сместили его за некомпетентность.

— Что ж, значит, со своими новыми обязанностями он справится превосходно.

Наверху врач разыскал медсестру, чтобы помогла мне раздеться. Девчонка была премиленькая, и даже в госпитале она наверняка нашла бы более приятное зрелище, чем мое бледное тело все в синих полосах от трости — ну просто флаг Баварии!

— Господи Иисусе! — вырвалось у доктора, когда он вернулся осматривать меня. Кстати о Христе. Я стал гораздо лучше представлять себе, как он себя чувствовал, после того как с ним закончили разбираться римляне. — Что же с вами произошло?

— Я же говорил — меня избили.

— Но кто? Почему?

— Сказали, что они полицейские, — ответил я. — Может, просто потому, что хотели, чтоб я вспоминал их добрым словом. Я-то всегда думаю о людях только плохо — такой вот у меня недостаток. А еще — вечно суюсь не в свои дела и слишком распускаю язык. Именно от этого, думаю, они и желали остеречь меня, если читать между синяков.

— Хм, с чувством юмора у вас полный порядок, — заметил доктор. — И у меня предчувствие, что утром оно вам очень даже понадобится. Синяки ваши мне не нравятся.

— Мне тоже.

— Сейчас сделаем рентген. Проверим, нет ли переломов. А потом накачаем болеутоляющим и взглянем на ваш палец.

— Да сейчас смотрите — он у меня в кармане куртки.

— Вообще-то я имел в виду культю. — Я позволил ему размотать платок и осмотреть остаток мизинца. — Потребуется наложить пару швов, — заключил доктор. — Обработать антисептиком… Но проделано очень аккуратно. Отрублены две верхние фаланги. Как они сделали это? Ну, то есть чем отрубили?

— Молотком и стамеской.

Доктор и медсестра сочувственно поморщились. Меня била дрожь. Медсестра набросила мне на плечи одеяло, но дрожь не унималась, я потел, и мне ужасно хотелось пить. Когда я начал зевать, доктор ущипнул меня за мочку уха.

— Ну теперь даже не тратьте напрасно слов, — сквозь стиснутые зубы прошептал я. — Я понял: вы считаете, что я душка.

— У вас шок. — Он помог мне улечься на кровать, медсестра накрыла меня несколькими одеялами. — Вам повезло, что вы так быстро оказались у нас.

— Сегодня вечером все считают меня настоящим везунчиком, — пробормотал я. Мне стало совсем худо. Я разволновался, как форель, пытающаяся плыть на стеклянном кофейном столике. — Скажите мне, доктор, может человек летом заразиться гриппом и умереть?

— Гриппом? — переспросил он. — О чем вы говорите? У вас нет гриппа.

— В том-то и странность. А чувствую я себя так, будто у меня грипп.

— И вы не умрете.

— В восемнадцатом году от гриппа умерло несчитаное количество людей. Как же вы можете быть так уверены, док? Люди без конца умирают от гриппа. Моя жена, например. И вторая моя жена тоже. Не знаю почему, но что-то мне не понравилось. Я не про жену. Хотя и она мне последнее время не нравилась. Вначале — да. Нравилась, и сильно. Но уже с конца войны — нет. И уж тем более, когда мы переехали в Мюнхен. Может, я и заслужил сегодняшние побои. Из-за этого. Понимаете? Я, док, все заслужил. Все, что со мной сотворили.

— Чепуха! — сказал доктор, потом вопрос мне вроде задал, что ли. Я не разобрал. Я уже ничего не разбирал.

Снова сгустился туман. Он валил, точно пар из сосисочной в холодный зимний день. Берлинский воздух. Его ни с чем не спутаешь. Будто вернулся домой. И только частичка меня осознавала, что все неправда, я просто второй раз за вечер теряю сознание. И это немножко напоминает смерть. Но все-таки лучше. Все лучше, чем быть мертвым. Может, я действительно везунчик, только этого не понимаю? Пока я могу отличить жизнь от смерти, все более-менее нормально.

18

Наступил день. В окна лился солнечный свет. Пылинки дрожали в сверкающих лучах, точно в свете небесного кинопроектора. А может, то были ангелы, посланные, чтобы передать мне благую весть небес. Или мельчайшие крупинки моей души, рвущиеся к посмертной славе, бесстрашно разведывающие путь к звездам? Луч чуть заметно переместился, словно стрелка гигантских солнечных часов, и, наконец, коснулся изножья кровати, даже сквозь простыню и одеяла согрев пальцы ног, словно напоминая, что мои мирские дела еще не завершены.

Потолок был розовый. С него на медных цепочках свисал огромный стеклянный плафон. Внутри, на дне, валялись четыре дохлые мухи, словно самолеты, подбитые в ожесточенной битве насекомых. Покончив рассматривать потолок, я переключился на стены. Такого же розового цвета, как потолок. К одной прислонился медицинский шкафчик, полный флаконов, пузырьков и бинтов. На противоположной стене висел большой снимок замка Нойшванштайн, самого знаменитого из трех королевских дворцов, возведенных для Людвига II Баварского. Иногда этого короля называют Безумный Людвиг, но после того, как я попал в госпиталь, я уразумел, что отлично его понимаю, потому что с неделю сам находился в полубезумном состоянии. Несколько раз я обнаруживал себя запертым в самой высокой башне этого замка, той, где установлен флюгер и откуда открывается просторный вид с высоты орлиного полета на сказочную страну. Ко мне даже захаживали семь гномов и слон с большими ушами. Розовый, само собой.

Ничего удивительного в этом не было. Так, во всяком случае, убеждали меня медсестры. Я ведь болел пневмонией, а заболел, потому что сопротивляемость организма к инфекции понизилась из-за побоев, которыми меня угостили, а еще оттого, что я заядлый курильщик. Пневмония началась как сильный грипп, и первое время врачи так и считали, что у меня грипп. Я запомнил, как они говорили об этом, потому что грипп представлялся мне гнусной насмешкой судьбы. Потом состояние мое ухудшилось. Дней восемь-девять держалась такая высокая температура, что я стал наведываться в Нойшванштайн. А потом температура упала почти до нормальной. Я подчеркиваю — почти, потому что, учитывая дальнейшие события, я находился в состоянии каком угодно, только не в нормальном. Во всяком случае, только так я могу объяснить свои поступки.

Протянулась еще одна долгая неделя, когда ничего не происходит и не на что смотреть. Даже медсестры не развлекали меня. Все они были солидные немецкие фрау, обремененные мужьями и детьми, с двойными подбородками, мощными ручищами, кожей точно апельсиновая кожура и грудями-подушками. В накрахмаленных белых передниках и шапочках они выглядели и вели себя, будто закованные в броню. Хотя, будь они даже красавицами, разницы никакой. Я был слаб, как новорожденный. К тому же либидо мужчины сходит на нет, если его объект приносит, выносит и опустошает наполненное подкладное судно. Вдобавок все мои мысли неизменно занимало одно — месть. Вот только кому?

Кроме уверенности, что люди, превратившие меня в кровавое месиво, действовали по наущению отца Готовины, я ничего о них больше не знал. Ну еще что они бывшие эсэсовцы, как и я сам, и, возможно, полицейские. Священник был моей единственной реальной ниточкой, и постепенно я пришел к решению отомстить именно отцу Готовине.

Разумеется, я соображал, насколько серьезна и трудна такая задача. Он был здоровенным мужиком, и в моем ослабленном состоянии мне конечно же с ним не тягаться. Пятилетняя девчушка со сладкой булочкой в кулачке хорошим правым хуком легко могла размазать меня по полу детской комнаты. Но даже будь я достаточно крепок, он, разумеется, узнает меня и прикажет потом своим дружкам из СС меня прикончить — он совсем не показался чересчур щепетильным в таких делах. В общем, для расправы со священником потребуется оружие. Поняв это, я пришел к мысли, что мне придется убить его. Выбора у меня, похоже, нет.

Убить человека за то, что он натравил других людей избить тебя, — это я, возможно, несколько погорячился, но случившееся вывело меня из равновесия. И еще кое-что повлияло на мое решение: после всего, что я увидел и натворил в России, я меньше чем прежде ценил человеческую жизнь. В том числе и свою собственную. Не то чтобы я был таким уж истовым квакером — я и в мирное время убил нескольких человек, хотя удовольствия мне это, клянусь, не доставило. В первый раз, конечно, тяжело, но во второй — убивать уже легче. Пусть даже и священника.

Разобравшись с вопросом, кому мстить, я занялся вопросом — когда и как. Размышления на эту тему привели меня к выводу: если мне удастся убить отца Готовину, то очень бы неплохо потом слинять на какое-то время из Мюнхена. А может, и навсегда. Так, на всякий случай, не то его дружки из «Товарищества», любители отрубать пальцы, пожалуй, сложат два и два и получат в сумме — меня. Решение же проблемы, куда сбежать, подсказал мне доктор Хенкель.

Высоченного, как фонарный столб, Хенкеля отличали седой армейский бобрик и нос размером с эполету французского генерала. В молочно-голубых глазах чернели карандашными остриями точечки зрачков. Точь-в-точь две икринки на блюдечках мейсенского фарфора. Лоб его прорезала морщина, глубокая, как наезженная колея, а подбородок — из-за ямочки — походил на эмблему «фольксвагена». Величественное, властное лицо, великолепно смотревшееся бы у бронзового герцога пятнадцатого столетия верхом на коне, отлитого из расплавленных пушек и установленного перед дворцом с обширными пыточными подвалами. Его очки в стальной оправе чаще всего располагались на лбу, редко когда на носу, а на шее болтался ключ от медицинских шкафчиков в палатах — в государственном госпитале часто крали наркотики. Был доктор загорелым и подтянутым, что неудивительно: у него имелось шале под Гармиш-Партенкирхеном, и он почти каждый уик-энд отправлялся туда — лазить по холмам летом и ходить на лыжах зимой.

— А почему бы вам не поехать туда? Погостите у меня немного, — сказал он как-то. — Самое подходящее местечко для выздоравливающего. Свежий горный воздух, здоровая пища, тишина и покой. Очень скоро придете в норму.

— Вы такой заботливый, — заметил я. — Для доктора, я имел в виду.

— Может, вы мне нравитесь.

— Неудивительно: я сейчас легко нравлюсь людям — сплю почти целые сутки. Вы видите меня, доктор, в мои лучшие дни.

Поправив мою подушку, он заглянул мне в глаза:

— А может, я разглядел Берни Гюнтера лучше, чем он думает.

— А-а, вы обнаружили мои скрытые достоинства. И это после всех моих стараний запрятать их поглубже!

— Не так уж глубоко они спрятаны, — возразил он. — Если знаешь, что искать.

— Хм, вы начинаете беспокоить меня, вы ведь видели меня голым. И я даже не накладываю макияж. И волосы, наверное, в полном беспорядке.

— Вам повезло, что вы валяетесь на спине беспомощный, как котенок, — погрозил он мне пальцем. — Услышу еще подобные замечания, превращусь из заботливого врача в буйного боксера. Я, кстати, считался в университете многообещающим спортсменом. Поверьте, Гюнтер, вскрыть рану я умею так же быстро, как и зашить.

— А разве это не противоречит «гиппократической» клятве, или как там вы, распространители таблеток, называете эти слова, когда воспринимаете себя слишком всерьез? В общем, что-то греческое.

— Ну, в вашем случае я, пожалуй, сделаю исключение и задушу вас трубкой фонендоскопа.

— Тогда мне так и не доведется услышать, почему я вам понравился, — вздохнул я. — Знаете, если вы и вправду испытываете ко мне искренние чувства, раздобудьте мне сигаретку.

— С вашими-то легкими? И думать забудьте. Послушайте моего совета: бросайте курить. Пневмония скорее всего оставила в легких очаги. — И, выдержав паузу, добавил: — Это не шутки.

Где-то за дверьми заверещала дрель. Здесь тоже шел ремонт, как и в том госпитале, где умерла Кирстен. Иногда кажется, нет в Мюнхене места, где бы не велись строительные работы. Я знал, доктор Хенкель прав. Дом в Гармиш-Партенкирхене — то, что доктор прописал. Там гораздо тише и покойнее, чем на стройплощадке, где я сейчас обретаюсь.

Даже если доктор этот стал говорить подозрительно похоже на «старого товарища». И я решил проверить.

— Может, я никогда и не расскажу вам о людях, совершивших надо мной «лапоприкладство», — сказал я. — У них, безусловно, есть и скрытые достоинства. Ну, знаете, типа чести и верности. И раньше они носили черные кепи с забавными такими эмблемками, потому что им хотелось быть похожими на пиратов и пугать маленьких детишек.

— Вообще-то вы говорили мне, что они — полицейские, — заметил доктор. — Те, кто избил вас.

— Копы, детективы, юристы, доктора… Вереница тех, к кому могут броситься за помощью «старые товарищи», бесконечна.

Спорить со мной доктор Хенкель не стал.

Я прикрыл глаза. Я устал. Разговоры изматывали меня. Теперь меня утомляло все. Даже моргать и одновременно дышать было в тягость. Меня даже сон утомлял. Но больше всего — «старые товарищи».

— А кем были вы? — осведомился я. — Инспектором концлагерей? Или вы всего лишь еще один человек, который просто выполнял приказы?

— Я служил в Десятой бронетанковой дивизии СС «Фрундсберг».

— Как это, черт подери, врач оказался в танке? — удивился я.

— Если честно, я решил, что в танке будет безопаснее. Собственно, так и получилось. Мы были на Украине с сорок третьего до июня сорок четвертого. Потом нас перебросили во Францию. Затем Арнем, Берлин и Шпремберг. Мне повезло — удалось сдаться в плен янки. — Он пожал плечами. — Я не жалею, что вступил в СС. Те эсэсовцы, которые выжили, останутся мне друзьями до конца моей жизни. И я сделаю все для них. Все, что угодно.

О моей службе в СС Хенкель меня не расспрашивал. Он соображал, что к чему. Про такое человек говорит сам или молчит. Мне никогда об этом распространяться не хотелось. Я видел, ему любопытно, но оттого преисполнялся только еще большей решимостью молчать. Пусть думает что хочет — какая мне разница.

— Признаться, — сказал доктор, — вы окажете мне огромную услугу, если поедете в Мёнх. Так называется мой дом в Зонненбихле. Там сейчас гостит один мой друг — вы бы составили ему компанию. Он с самого конца войны в инвалидной коляске, у него тяжелая депрессия. А вы поможете ему взбодриться. Знаете, вам обоим общение пойдет на пользу. В доме живет медсестра, и еще одна женщина приходит готовить. Вам там будет комфортно.

— Этот ваш друг…

— Эрик.

— Он из «старых товарищей», верно?

— Он служил в Девятой бронетанковой дивизии СС, — подтвердил Хенкель. — «Хохенштауфен». И тоже был в Арнеме. Его танк подбил английский бронебойный снаряд в сентябре сорок четвертого. — Хенкель примолк. — Но он не нацист, если вас это беспокоит. Мы не были членами партии.

Я улыбнулся:

— Не знаю, стоит ли упоминать, но я тоже в партии не состоял. Однако позвольте вам дать бесплатный совет. Никогда не сообщайте людям, что не состояли в партии. Они решат, что вам есть что скрывать. Меня прямо-таки поражает, куда подевались все нацисты. Наверное, их всех переловили Иваны.

— Никогда об этом не задумывался.

— А я просто притворюсь, что не слышал вас. Чтобы потом не слишком разочаровываться, когда ваш друг окажется Гебхардом, умным братом Гиммлера. Ему, как вы помните, в отличие от Генриха и Эрнста, не пришлось в сорок пятом глотать цианистый калий.

— Он вам понравится, — заверил Хенкель.

— Конечно. Будем посиживать у камина и петь друг другу перед сном «Хорст Вессель». Я буду читать ему главы из «Майн кампф», а он — услаждать мой слух статьями доктора Геббельса. Как вам такая картинка?

— Похоже, я ошибся, — помрачнел Хенкель. — Забудьте, что я приглашал вас, Гюнтер. Я передумал. Вряд ли вы будете ему полезны. Вы даже более ожесточены, чем он.

— Снимите ногу с тормоза танка, док, — остановил я его. — Я поеду. Где угодно будет лучше, чем здесь. Если останусь тут, скоро мне потребуется слуховой аппарат.

19

Одна медсестра в госпитале была родом из Берлина. Звали ее Надин. Мы с ней отлично ладили. Жила она в Берлине на Гюнтцель-штрассе в Вилмерсдорфе, очень близко от Траутенау-штрассе, где когда-то жил я, — почти соседи. Раньше она работала в госпитале «Чарити»; там летом 1945-го ее изнасиловали двадцать два человека — Иваны. После чего она утратила всякую любовь к этому городу и переехала в Мюнхен. У нее было тонкое, аристократическое лицо, длинная шейка, прямые плечи и красивые ноги. Всегда уравновешенная, спокойная; по какой-то причине я ей приглянулся. Надин и отвезла записку маленькому Фэксону Штуберу, знакомому таксисту, с просьбой навестить меня в госпитале.

— Господи, Гюнтер! — воскликнул таксист. — Видок у тебя, как у протухшей квашеной капусты.

— Сам знаю. Потому мне и приходится лежать в госпитале. Что поделаешь? Случается и такое, человеку нужно как-то зарабатывать на жизнь.

— Согласен всей душой. Потому-то и пришел.

Не устраивая суматохи, я отправил его в кладовку, где висела моя одежда и лежал во внутреннем кармане куртки бумажник, а в бумажнике прятались десять красненьких «леди».

— Найдешь?

— Красненьких «леди»? Да это мои самые любимые девочки.

— Их десять. И все они твои.

— Людей я не убиваю, — заторопился он.

— Видел я, как ты водишь машину, так что это всего лишь вопрос времени, дружище.

Я рассказал ему, что мне требуется. Фэксону пришлось сесть поближе, чтобы слышать, потому что временами голос у меня становился совсем слабым, похожим на кваканье уже проглоченной лягушки.

— Короче, — подвел он итог, — я выкатываю тебя отсюда, везу, куда требуется, и привожу обратно в госпиталь. Правильно?

— Устроим все во время посещений, и никто даже не заметит, что я отлучался. К тому же мы наденем комбинезоны строителей. Свой я натяну прямо поверх пижамы. Строители в этом городе — невидимки… В чем дело? — насторожился я. — Что это у тебя с лицом?

— Сомнения у меня. Потому что, Гюнтер, я новорожденных котят видал покрепче тебя. Ты и до стоянки не доберешься.

— Об этом я позаботился. — Я показал ему пузырек с жидкостью, который прятал под матрасом. — Это первитин. Я его стянул у врачей.

— И ты надеешься, он поставит тебя на ноги?

— Достаточно надолго, чтобы я успел сделать то, что задумал. В войну им угощали пилотов люфтваффе, когда у тех совсем кончались силы. И они летали даже без самолетов.

— Ладно, — буркнул Штубер, убирая красненьких «леди». — Но если ты хлопнешься в обморок или кувыркнешься на дороге, не жди — работать носильщиком я не стану. Больной ты там или нет, Гюнтер, но мужик ты здоровущий, поднять тебя и штангисту Йозефу Мангеру было б не под силу. Даже если бы от этого зависела та золотая олимпийская медаль, которую он получил в тридцать шестом. И еще. Как я слыхал, эта красная микстура развязывает человеку язык. Так вот, я ничего не желаю знать, понятно? Какие там у тебя секретные замыслы — не мое дело. И как только ты мне болтанешь чего, я вправе отказаться от нашей сделки. Ясно?

— Поллитровка «Отто» не бывает яснее, — заверил я.

— С этим порядок, — ухмыльнулся Штубер, — я не забыл. — И, вытащив пол-литра «Фюрст Бисмарка» из кармана, сунул мне под подушку. — Только не пей слишком много. Ячменный шнапс и эта твоя «бычья кровь», пожалуй, не больно-то поладят друг с дружкой. Я вовсе не желаю, чтоб ты блевал в моем такси.

— Насчет меня, Фэксон, не волнуйся.

— Да я не за тебя, я за себя переживаю — убирать-то мне. Это только кажется, что насчет тебя…

— Понимаю, понимаю. Психологи даже название придумали для такого случая — гештальт.^[446]

— Ну в этом, Гюнтер, ты больше меня кумекаешь. Ты тут такого нагородил, что, по-моему, тебе голову проверить не мешает.

— Всем нам не помешает, Фэксон, дружище. Всем. Слыхал про коллективную вину? Ты такой же плохой, как Йозеф Геббельс, а я — как Рейнхард Гейдрих.

— Рейнхард — кто?

Я улыбнулся. Гейдрих, шеф политической полиции Германии, протектор Богемии и Моравии, конечно, уже больше семи лет как мертв — убит участниками Сопротивления. Но все-таки немного удивительно, что Штубер даже и не слышал про него. Может, таксист моложе, чем я считал.

Или я гораздо старше, чем себя ощущаю. Что едва ли возможно.

20

От «бычьей крови» в венах я чувствовал себя, будто мне только что исполнилось двадцать один. Понятно, почему это средство прописывали пилотам люфтваффе. Хлебнув хорошую дозу такого стимулирующего сока, человек без малейших колебаний посадит самолет хоть на крышу Рейхстага. Чувствовал я себя определенно лучше, чем выглядел, но знал, что совсем не так энергичен, как нашептывает мне допинг. Шагал я, как младенец, который только-только учится ходить. Руки и ноги болтались, будто я позаимствовал их у выброшенной на помойку куклы; мертвенно-бледное лицо, грязный, мешком висящий комбинезон, спутанные волосы и башмаки, которые были мне велики на несколько размеров, — еще только проткнуть шею стрелой, и я пройду любой кастинг на участие в фильме о чудище Франкенштейна. А если я при этом пытался заговорить, то получалось еще хлеще: в сравнении с моим голосом рык любого монстра звучал обольстительным сопрано Марлен Дитрих.

Я дошагал до лифта, а там плюхнулся в инвалидную коляску. В госпитале толклось полно посетителей, и никто не обращал внимания ни на меня, ни на Штубера, а меньше всех врачи и медсестры: обычно они пользовались случаем и в часы посещений устраивали себе перерыв или занимались бумажной работой. Работой они были перегружены, а платили им гроши.

Штубер быстро покатил меня к своему «фольксвагену-жуку». Я забрался на пассажирское сиденье и, сберегая силы, предоставил ему возможность закрыть дверцу. Обежав машину, он запрыгнул на место, мотор взревел, и только тогда я сообщил ему, куда ехать. Он раскурил две сигареты, одну передал мне, выжал сцепление, и мы тронулись по направлению к окружной дороге.

— Куда дальше? — осведомился он, крепко удерживая руль слева, — мы пока ехали по окружной.

— Через мост, — ответил я. — На запад по Максимилиан-штрассе, потом по Хильдегард-штрассе…

— Скажи просто, куда надо, — проворчал он. — Я, между прочим, таксист, не забыл? Вон видишь, маленькая лицензия из Управления муниципального транспорта. Означает, что город я знаю, как «киску» твоей жены.

«Бычья кровь» позволила мне пропустить колкость мимо ушей. Да и потом, лучше уж такое настроение, чем извинения и замешательство, которые, пожалуй, затормозят парня. А сейчас требовались скорость и активность, пока не улетучились действие стимулятора и моя злость.

— В церковь Святого Духа на Тал, — бросил я.

— В церковь? Зачем это тебе в церковь? — Он призадумался над загадкой, пока мы мчались через мост. — Или у тебя появились другие соображения? Если так, то церковь Святой Анны ближе.

— Вот тебе и твои познания в гинекологии, — откликнулся я. — Святая Анна еще закрыта. — Когда мы ехали через Форум, я мельком заметил угол, где «старые товарищи» угостили меня дубинкой, прежде чем засунуть в машину. — И я не передумал. Да ведь ты сам просил меня поменьше трепаться. Так какое тебе дело, что мне понадобилось в церкви? Тебя не касается. Сам сказал, что и знать не желаешь.

Штубер пожал плечами.

— Подумал просто, что ты перерешил. И все дела.

— Перерешу — узнаешь первым. Ну, где «погремушка»?

— У тебя под ногами. — На полу валялась кожаная сумка для инструментов. Я был так взбудоражен, что не заметил ее. — В сумке… В ней еще гаечные ключи и отвертки — на случай, если кто любопытный сунет нос.

Медленно наклонившись, я втянул сумку на колени. На боку сумки напечатан герб города и штемпель «Служба доставки почты автотранспортом. Луизен-штрассе».

— Сумка, наверное, автомеханика, — пояснил Штубер. — Забыл у меня в такси.

— С каких это пор автомеханики стали пользоваться валютными такси?

— С тех самых, как стали трахать американских медсестер. Девица была высший класс. Немудрено, что парень инструменты свои позабыл. Они не могли оторваться друг от друга. — Штубер покачал головой. — Я на них поглядывал в зеркало заднего вида. Она так энергично шарила языком, словно ключ от дверей у него в штанах разыскивала.

— Очень романтичную картинку ты рисуешь. — Я открыл сумку. Среди инструментов лежал автоматический кольт американского производства. Отличная машинка, довоенного выпуска, сорок пятый калибр. Глушитель, навинченный на дуло, — самоделка, но почти все глушители самодельные. А кольт — для глушителя оружие идеальное. Единственная проблема — длина: вместе с глушителем выходило больше сорока сантиметров. Это хорошо, что Штубер отдавал и сумку. Таскать револьвер в руке — все равно что вооружиться Экскалибуром, волшебным мечом короля Артура.

— Револьвер чист, как само Рождество, — прибавил Штубер. — Достал его у черномазого сержанта, который нес охрану в Клубе американских офицеров во Дворце искусств. Он поклялся жизнью своей черной мамаши, что револьвер и глушитель последний раз пускал в ход рейнджер из американской армии, чтобы убить эсэсовского генерала.

— Значит, револьвер этот счастливый, — заметил я.

— Ты, Гюнтер, — покосился на меня Штубер, — такой странный!

— Тебе кажется.

Мы поехали по Хохбрухен, не теряя из виду «Хофбраухаус», где — необычно для этого времени дня — жизнь била ключом. Какой-то пьяный в кожаных штанах, шатаясь, ковылял по тротуару и едва не наткнулся на тележку, с которой торговали крендельками. В воздухе был разлит запах пива, куда более густой, чем обычно, даже для Мюнхена. Ватага американских солдат вразвалку шагала по улице, по-хозяйски, самодовольно, напитывая воздух запахом сладкого виргинского табака. Военная форма на парнях чуть не лопалась, а их пьяный хохот раскатывался автоматными очередями. Где-то вдалеке духовой оркестр грянул «Марш старых товарищей», и один из солдат принялся отбивать чечетку. Мотив марша отлично подходил для выполнения моего плана.

— Чего это тут за суматоха? — проворчал я.

— Первый день Октоберфеста, — пояснил Штубер. — Праздник пива. Америкашек везде полно. Такси сейчас нарасхват, а я тут тебя раскатываю.

— За это с тобой расплатились. И весьма щедро.

— Да ладно, я не жалуюсь. Просто не так сказал. Буду их возить, когда освобожусь, вот что хотел сказать.

— А ты сначала думай, сынок, а потом уж со мной делись. — Мы доехали до церкви. — Сверни налево и притормози у боковой двери. А потом помоги мне выбраться из твоей ореховой скорлупки. Чувствую себя горошиной в уличной игре «Три карты».

— Ты, путаешь, Гюнтер, это игра в наперстки, для простаков, — поправил он. — Горошину накрывают одним из трех наперстков, а потом…

— Заткнись и открой дверцу, погонщик «жука».

Штубер остановил такси, выпрыгнул, обежал машину и распахнул дверцу. Меня утомило даже наблюдать за ним.

— Спасибо, — буркнул я и, как оголодавшая собака, втянул ноздрями воздух.

На рыночной площади жарили миндаль и разогревали крендельки. Еще один духовой оркестр заиграл польку. Танцевать меня что-то не тянуло, а хотелось мне под эту музыку одного — усесться в комфортное кресло и отдыхать. На праздничном лугу, в Терезиенвизе, веселье наверняка в полном разгаре. Пышногрудые девушки в широких сборчатых юбках демонстрируют, разнося по четыре пивные кружки в каждой руке, свою хорошую физическую подготовку. Идут парадом пивовары с надутыми от гордости, лоснящимися лицами. Ребятишки поедают имбирные пряничные сердечки. Толстые животы наполняются пивом: одни пьют, стараясь забыть о войне, а другие — пускаясь в сентиментальные воспоминания о ней.

Я войну помнил слишком хорошо. Особенно отчетливо — жуткое лето 1941-го. Вот почему я и очутился здесь. План «Барбаросса» — три миллиона немецких солдат, в том числе и я, и более трех тысяч танков одновременно двинулись через границу в Советский Союз. С мучительной отчетливостью вспоминался Минск. И Луцк. Я помнил все, что случилось там. Несмотря на все мои усилия, вряд ли мне удастся стереть из памяти те события.

Скорость продвижения удивляла нас не меньше, чем Поповых. Так мы называли в те дни Иванов.

21 июня 1941 года мы еще стояли на советской границе, страшась неизвестности, а уже через пять дней прошли — поразительно! — целых триста километров и очутились в Минске. Под массированным артиллерийским огнем, бомбежками и напором наших танков Красная армия терпела жестокие поражения, и многие из нас думали, что война уже закончена. Но русские продолжали сражаться, когда другие — французы, например, — уже давно бы сдались. Упорство русских объяснялось, по крайней мере частично, тем, что подразделения НКВД обуздывали всеобщую панику угрозами расстрела на месте. И солдаты знали: это не пустые угрозы, потому что всем конечно же было известно о судьбе, постигшей тысячи украинцев и поляков, политических заключенных в Минске, Львове, Золочеве, Дубно и Луцке. Вермахт с такой скоростью продвигался по Украине, что у отступающих Советов не хватало времени эвакуировать заключенных из тюрем НКВД. Но НКВД совсем не желал, чтобы, те попали в наши руки: ведь тогда они могли перейти на нашу сторону. А потому, прежде чем покинуть эти города, предоставив их судьбе, люди из НКВД поджигали тюрьмы — вместе с запертыми там заключенными. Хотя нет, не совсем так. Немцев они забирали с собой — видимо, намереваясь обменять их позднее на своих военнопленных. Но что-то у них не получилось. Позже мы обнаружили тех немцев в клеверном поле по дороге к Смоленску. Их раздели и расстреляли.

Я служил в резервном полицейском батальоне при 49-й армии. Нашей задачей было разыскивать карательные отряды НКВД и пресекать их деятельность. Разведка донесла, что отряды из Львова и Дубно ушли на север к Луцку, и в наших легких бронированных автофургонах и бронемашинах «Пума» мы попытались добраться туда, опередив их. Луцк — это маленький городок на реке Стырь с населением в семнадцать тысяч жителей. Там находилась резиденция епископа Римской католической церкви, что вряд ли вызывало особую симпатию у коммунистов. Прибыв туда, мы обнаружили, что почти все население собралось вокруг тюрьмы в тревоге о судьбе своих родственников-заключенных. Одно крыло тюрьмы уже вовсю пылало, но нам удалось бронемашинами свалить стену и спасти жизни более чем тысяче мужчин и женщин. Однако почти три тысячи других не дождались нас. Многих убили выстрелами в затылок. Других — гранатами, брошенными в окна камер. А большинство просто сгорели. Мне никогда, до конца дней своих, не забыть запаха горящей человеческой плоти.

Местные жители показали нам, в какую сторону ушел карательный отряд, и мы пустились в погоню. В бронированных автофургонах ехалосъ легко, укатанные проселочные дороги были не хуже бетонных. Скоро мы настигли их в местечке Голоби. Завязался бой. У них даже не хватило времени выбросить свои красные корочки, в которых к тому же — крайне некстати — имелись фотографии. Они не успели избавиться и от досье на убитых заключенных, а у одного даже найтись в кармане ключи от тюрьмы в Луцке. Мы захватили в плен двадцать восемь мужчин и двух женщин. Все — не старше двадцати пяти—двадцати шести лет. Самой молодой женщине было только девятнадцать. Было трудно представить, что эта привлекательная, славянского типа, с высокими скулами девушка принимала участие в массовом убийстве. Один из пленных говорил по-немецки, и я спросил его, зачем они это сделали. По сталинскому приказу, ответил он, и за невыполнение их самих бы расстреляли. Несколько моих солдат предложили забрать пленных с нами — повесить их потом в Минске. Но мне не нужна была лишняя обуза, и мы расстреляли всех, по четыре группы в семь человек, и двинулись дальше на север, к Минску.

В местечке Замосцъ, в Польше, я присоединился к 316-му батальону, пришедшему из Берлина. До этого316-й и 322-й, с которыми мы действовали вместе, находились в Кракове. В то время, насколько мне было известно, полицейские батальоны не были замешаны в массовых казнях. Я знал, что многие из моих коллег — антисемиты, не все, конечно, но это никак не проявлялось, пока мы не вошли в Минск. Там я составил отчет и приложил два десятка удостоверений личности, которые мы конфисковали, перед тем как расстрелять их владельцев. Случилось это 7 июля.

Мой начальник, полковник СС Мундт, поздравил меня с успешной акцией, но объявил порицание за то, что мы не привезли с собой двух женщин: их следовало повесить тут. Оказывается, из Берлина поступил новый приказ: всех женщин из НКВД и партизанок следует вешать принародно в назидание жителям Минска.

По-русски Мундт говорил и читал лучше, чем я тогда. До его назначения в Специальную оперативную группу «Б» в Минске он служил в отделе по еврейскому вопросу Главного управления безопасности. Именно он и заметил кое-что насчет расстрелянных нами пленных энкавэдэшников. Но даже когда он прочитал вслух их имена, до меня не сразу дошло.

— Каган, — читал он, — Геллер, Залмович, Полонский. Ну что, еще не сообразили, оберштурмфюрер Гюнтер? Они же все евреи. Вы расстреляли еврейский карательный отряд НКВД. Это же доказывает, что фюрер прав: большевизм и иудаизм — два яда из одного флакона.

Но тогда я не придал этому особого значения. Я же не знал, когда мы расстреливали пленных, что все они — евреи. И убеждал себя: какая, в конце концов, разница, они же хладнокровно убили тысячи людей и заслуживали смерти. Но так было в то утро, 7 июля. А днем я уже стал смотреть на полицейскую акцию, которой командовал, иначе. Днем я услышал о «регистрации», в результате которой были выявлены и расстреляны две тысячи евреев. А на следующий день я присутствовал на «акции» карательного отряда СС под командованием молодого полицейского офицера, которого я знал еще по Берлину. Шестеро мужчин и женщин были расстреляны, и их тела брошены в братскую могилу, где уже лежало не меньше сотни трупов. Вот в эту минуту я и осознал истинную цель полицейских батальонов. В эту минуту моя жизнь переменилась навсегда.

Мне повезло, что генерал, командующий Специальной оперативной группой «Б», Артур Нёбе, был до войны профессиональным детективом и моим старым приятелем — он служил шефом Берлинской криминальной полиции. Я отправился к нему и попросил перевести меня в вермахт на передовую. Он поинтересовался причинами. Я объяснил, что если останусь здесь, то меня обязательно расстреляют за неподчинение приказу, это только вопрос времени. И добавил: одно дело расстрелять человека, потому что он член карательного отряда НКВД, и совсем другое — убивать кого-то только потому, что он — еврей. Нёбе мои рассуждения показались забавными.

— Но оберштурмфюрер Мундт сообщил мне, что люди, которых вы расстреляли, были евреями.

— Да, но расстрелял я их не потому — возразил я.

— В НКВД полно евреев, — заметил он. — Ты же это знаешь, правда? И если ты захватишь еще один карательный отряд, там тоже будут евреи. И что тогда?

Я молчал. Я не знал — что.

— Я знаю одно. Я хочу воевать, а не заниматься массовыми убийствами людей.

— Война есть война, — нетерпеливо бросил он. — Но, честно говоря, мы в России, пожалуй, откусим больше, чем сумеем проглотить. Нам необходимо победить здесь как можно скорее, если мы желаем обезопасить себя на зиму, что означает — сейчас не время для сантиментов. А вообще у нас с нашей собственной армией забот полно, нам не до пленных красноармейцев и местного населения. Можешь не сомневаться, задача нам предстоит трудная и для ее выполнения не каждый годится. Мне, Берни, и самому все это не по душе. Я ясно изложил?

— Яснее некуда. Но я предпочел бы стрелять в людей, которые в ответ тоже стреляют. Такой вот я странный.

— Ты слишком стар для передовой. Ты там и пяти минут не продержишься.

— И все-таки я рискну.

Нёбе смотрел на меня еще с минуту, а потом потер свой длинный хитрый нос. У него было типичное лицо полицейского: проницательное, но непроницаемое и как бы добродушное. До того дня я и не думал о нем как о нацисте. Мне было известно наверняка, что всего три года назад он участвовал в армейском заговоре с целью свергнуть Гитлера, как только Англия объявит войну Германии вслед за аннексией Судет. Но англичане в 1938-м войны, само собой, так и не начали. А Нёбе… что ж, он смог уцелеть в житейских бурях. К тому же в 1940-м, после того как Гитлер одержал победу над Францией всего за шесть недель, многие переменили о нем мнение. Эта победа показалась многим немцам неким чудом, даже тем, кто не любил Гитлера и всего, за что тот ратовал. Думаю, Нёбе тоже оказался в их числе.

Он мог бы приказать расстрелять меня, хотя я никогда не слышал, чтобы кого-то расстреляли за неповиновение так называемому «Приказу о комиссарах», ставшему лицензией на убийство гражданского населения на территории СССР. А мог бы отправить меня в штрафной батальон — были и такие. Но Нёбе командировал меня в разведотдел «Иностранные армии Востока» Гелена, там я провел несколько недель, приводя в порядок захваченные отчеты НКВД. А позже меня перевели снова в Берлин, в Бюро расследований военных преступлений. Я всегда считал, что это Нёбе сыграл со мной такую шутку, у него всегда было весьма своеобразное чувство юмора.

Я старался придумать всяческие оправдания тому, что произошло в Луцке. Я же не знал, что они евреи. Они же были убийцами — убили почти три тысячи человек, а может, и больше. И убивали бы политических заключенных и дальше, если б мы не расстреляли их.

Но в остатке всегда выходило одно.

Я расстрелял тридцать евреев. Тех заключенных они убили, чтобы предотвратить их сотрудничество с фашистскими оккупантами — что почти наверняка и произошло бы. Сталин действительно приказал завербовать большое количество евреев в НКВД, потому что знал: им есть за что ненавидеть немцев и они будут хорошими солдатами. Я же принял участие в самом крупном преступлении в истории.

И я ненавидел себя за это. Но еще больше я ненавидел СС, за то что невольно стал соучастником проводимого ими геноцида. Никто лучше меня не знал, что творилось от имени Германии. И такова была настоящая причина, почему я шел в эту церковь, задумав убийство. Не только из-за того, что был зверски избит и лишился мизинца, а из-за чего-то гораздо более значительного. Побои всего лишь заставили меня очнуться, осознать до конца, кто эти люди и что они сотворили. Не только с миллионами евреев, но и с миллионами немцев, таких же, как я. Со мной лично. Вот за такое стоило убить.

21

Я сидел в проходе построенной в пятнадцатом столетии церкви Святого Духа рядом с исповедальней, ожидая, пока она освободится. Я почти не сомневался: Готовина там, потому что двое других священников, которых я видел в первое свое посещение, находились сейчас в поле моего зрения. Один, по виду очень мягкий, отзывчивый, тихонько беседовал, с сострадательной улыбкой кивая, с крупной, похожей на торговку женщиной у парадной двери. Второй, чахлого сложения, с темными волосами и усиками сутенера, прихрамывая, шел к главному алтарю, опираясь на трость с серебряным набалдашником.

В церкви удушающе пахло ладаном, свежеструганой древесиной и строительным раствором. Человек с повязкой на глазу пытался настраивать орган, но, наблюдая за ним, я проникался уверенностью: он попусту теряет время. Рядов за шесть-семь впереди меня в молитве преклонила колени женщина. Яркий свет лился через высокие арочные окна, над ними светились круглые маленькие оконца. Потолок напоминал крышку на коробке с бисквитом, разукрашенную всякими финтифлюшками. Кто-то подвинул стул, и в пещерной гулкости церкви резкий звук отдался возмущенным трубным ревом осла. Теперь, когда я как следует рассмотрел главный алтарь, сооруженный из черного мрамора, позолоченный, он напомнил мне роскошную гондолу венецианского гробовщика.

«Бычья кровь» понемножку выветривалась из моей головы. Мне уже хотелось прилечь отдохнуть. Полированная деревянная скамья, на которой я сидел, стала казаться такой удобной и соблазнительной. Но тут зеленая занавеска в исповедальне дрогнула и отодвинулась: появилась привлекательная женщина лет тридцати. В руке она держала четки, перекрестилась довольно небрежно — так мне показалось. Облегающее красное платье подчеркивало красоту ее фигуры, и было легко понять, отчего она провела в исповедальне так много времени. Судя по ее внешности, задержалась она не из-за каких-то мелких грешков; такая была создана определенно лишь для одного смертного греха, и он вопиет к самым небесам, стоит вам дотронуться до нее в правильных местечках. Прикрыв на миг глаза, красавица сделала глубокий вдох, отчего мое либидо подскочило к самому верху колонн рококо, а оттуда снова ухнуло вниз. Алые перчатки на ней были в тон сумочке; сумочка в тон туфлям; туфли в тон губной помаде, а губная помада алела, как вуаль на маленькой шляпке, украшавшей, как ей и полагалось, голову женщины. Алый, безусловно, был ее цвет. Красавица выглядела живым воплощением некоего слова, своего рода квинтэссенцией его, и слово это было — секс. Глядя на нее, вы говорили себе, что Книга Откровения — название очень удачное. Красавицей в алом была Бритта Варцок.

Меня она не заметила. Ни единым жестом она не выказала никакого раскаяния — крутанулась на каблучках-шпильках и быстро зацокала к выходу из церкви. На мгновение я остолбенел. Будь я удивлен меньше, то успел бы заскочить в исповедальню и вышибить мозги отцу Готовине. Но, пока я опомнился, священник уже вышел оттуда и направился к алтарю. Перекинувшись парой слов с чахлым священником, он исчез в глубине церкви за дверью.

Он тоже меня не заметил. Может, пройти следом за священником-хорватом в ризницу, мелькнуло у меня, и убить его там? Однако теперь возникли вопросы, на которые нужно бы добиться от него ответов, а на это меня не хватит. Вопросы о Бритте Варцок. Но сначала следует набраться сил, да и ситуацию не мешает толком обдумать.

Подхватив сумку с инструментами, я медленно зашаркал к выходу. Прохладный воздух немного взбодрил меня. На церковной башне часы отбили полчаса. С трудом выбравшись из церкви, я прислонился к девушке, украшавшей афишную тумбу и жизнерадостно рекламирующей крем «Нивея». Для смягчения моей ожесточившейся души потребовалась бы целая банка «Нивеи», не меньше. А еще лучше — сама эта девушка.

Бойко подкатил «жук» Штубера. На мгновение мне показалось: сейчас машина переедет меня. Но Штубер резко тормознул и, перегнувшись через пассажирское сиденье, распахнул дверцу. Я недоумевал — чего это он так торопится? Но тут же сообразил: ведет он себя исходя из предположения, что я убил в церкви человека. Я взялся за дверцу.

— Все нормально, — заверил я. — Спешки никакой. Я ничего не сделал.

Тогда Штубер спокойно вылез, помог мне забраться в машину, будто я был его старой мамочкой, и, благополучно загрузив мои мощи, прикурил для меня сигарету. Очутившись на водительском месте, он резко газанул на холостом ходу, переждал, пока проедет небольшая группка велосипедистов, и помчался стрелой.

— А чего ж ты передумал-то? — поинтересовался он.

— Из-за женщины.

— Для того они и созданы, я полагаю. Наверное, она была послана Богом.

— Только не эта. — Я затянулся сигаретой и поморщился, когда ее жар опалил мой свежий шрам. — Кто именно ее послал, понятия не имею, но твердо намерен выяснить.

— Таинственная незнакомка, да? Симпатичная?

— Носит тогу, живет в храме, обожает амброзию и человеческие жертвоприношения.

— Такие хуже всех, — с видом знатока сказал Штубер. — Знаешь, у меня есть теория, что любовь — это всего лишь временная форма душевной болезни. Как только поймешь это, так сумеешь ее побороть, вылечиться.

Штубер завел историйку про одну свою подружку, которая паршиво с ним обошлась, и я отключился, задумавшись о Бритте Варцок.

Какая-то частичка мозга пыталась убедить меня: возможно, она все-таки лучшая католичка, чем я ее считал. Тогда ее встреча с отцом Готовиной — простое совпадение, и только. Может, она и вправду пришла на исповедь, может, была честной со мной. Минуту-другую я прислушивался к себе, а потом отмел все придуманные доводы: их породила та самая частичка моих мозгов, которая до сих пор идеализировала человека. Спасибо тебе пребольшое, Адольф Гитлер, теперь нам всем известно, чего стоит такой идеализм.

22

Шли дни, мне становилось лучше. Подоспел и уик-энд, когда доктор Хенкель сказал, что я уже могу отправиться в поездку. У него был новенький, цвета бордо, «мерседес», четырехдверный седан; он им очень гордился. Доктор позволил мне сесть сзади, чтобы мне было удобнее ехать — до Гармиш-Партенкирхена было почти сто километров. Из Мюнхена мы выехали по автобану номер два, тщательно продуманному и отлично построенному шоссе, проходившему через Штарнберг, там я рассказал Хенкелю о бароне, фамилия которого дала название городку, и о сказочном доме, где тот жил, о «майбах-цеппелине», на котором он ездил в магазины делать покупки. И так как доктор обожал машины, то заодно рассказал ему и про дочь барона Хелен Элизабет и ее «порше-356».

— Машина недурная, — заметил Хенкель, — но я предпочитаю «мерседесы». — И стал рассказывать мне о других машинах, стоявших в его гараже в Рамерсдорфе. Там же приютилась и моя «ганза», которую Хенкель любезно пригнал со стоянки, где бедняжка осталась в тот вечер, когда меня захватили «товарищи».

— Машины — мое хобби, — признался он по дороге, — как и горы. Я взбирался на все самые высокие пики в Альпах.

— И на Цугшпитце? — Ради Цугшпитце, самой высокой горы в Германии, большинство туристов и ездили в Гармиш-Партенкирхен.

— Подумаешь, высота! — фыркнул он. — Так, прогулочка. Ты и сам на нее сумеешь забраться через пару недель. — Доктор покачал головой. — Однако всерьез меня интересует только тропическая медицина. В Партенкирхене имеется небольшая лаборатория, там янки разрешают мне работать. Я в довольно дружеских отношениях с одним американцем, старшим офицером. Он пару раз на неделе приходит играть в шахматы с Эриком. Тебе он понравится. Прекрасно говорит на немецком и чертовски хороший шахматист.

— А как вы познакомились?

— Я был его пленным! — рассмеялся Хенкель. — В Партенкирхене был лагерь военнопленных, я руководил там госпиталем. А лаборатория принадлежала госпиталю. У янки конечно же имелся собственный врач. Человек вполне симпатичный, но он умел только давать таблетки. А если требовалось хирургическое вмешательство, то обращались ко мне.

— Как-то немножко странно заниматься тропической медициной в Альпах.

— Напротив, — возразил Хенкель, — видишь ли, воздух тут очень сухой и чистый. И вода тоже чистая, что делает Альпы идеальным местом: нет опасности загрязнения образцов.

— Да, вы человек с широким кругом интересов.

Мои слова ему, похоже, понравились.

Вскоре дорога пошла через болота, и через некоторое время показался Гармиш-Партенкирхен, и мы наконец увидели Цугшпитце. Так как родился я в Берлине, то горы недолюбливал, особенно Альпы. Они всегда казались мне какими-то оплывшими, будто кто-то по небрежности передержал их на солнце.

Через три километра уши мне заложило, и мы очутились в Зонненбихле, уже совсем рядом с Гармишем.

— Самая активная жизнь, конечно, в Гармише, — сказал Хенкель. — Там и все олимпийские сооружения, остались еще с тысяча девятьсот тридцать шестого года, есть отели — правда, большинство реквизировано янки, пара боулингов, офицерский клуб, несколько баров и ресторанов. Альпийский театр и станции фуникулеров на Ванк и Цугшпитце. Почти все находится под контролем Третьей армии США. Янки здесь нравится. Они сюда со всей Германии приезжают для — как они называют — «ВР», восстановления и развлечения. Играют в теннис, гольф, соревнуются в стендовой стрельбе, а зимой катаются на коньках и лыжах. На каток в Винтергарте стоит посмотреть. Местные девушки очень дружелюбны, а в двух из четырех кинотеатров даже крутят американские фильмы. Так почему бы янки и не любить такое местечко? Многие американцы живут в США в городках, которые ничем не отличаются от Гармиш-Партенкирхена.

— Есть только одно отличие, — заметил я, — их городки не заняты армией оккупантов.

Хенкель пожал плечами:

— Ну не такие уж янки и плохие, когда узнаешь их поближе.

— Восточноевропейские овчарки тоже, — кисло возразил я. — Но я бы не хотел, чтоб такая овчарка бегала по моему дому весь день.

— Ну вот и приехали! — объявил Хенкель, сворачивая с главной дороги на гравиевую, подъездную, бежавшую между двух групп величественных сосен, а потом через пустое зеленое поле, на границе которого высился трехэтажный деревянный дом с крышей крутой, как знаменитый девяностометровый гармишский лыжный трамплин. Первое, что бросалось в глаза, — большой герб на стене дома: золотой с черным щит, на котором изображены луна на ущербе, пушка с ядрами и ворон. Я расшифровал для себя герб так: рыцарь, от которого Хенкель происходил, развлекался на всю катушку, стрелял из пушки в ворон при свете серебристой луны. Под этой живописной ерундистикой вился какой-то девиз по-латыни. Дом стоял на границе поля, круто спускающегося в долину, что открывало перед его обитателями великолепнейший вид. Ничто не мешало любоваться им, ну, может, только изредка облачко-другое да порой случайная радуга.

— Наверное, ваша семья никогда не страдала боязнью высоты, — заметил я. Да и от нищеты не страдала тоже, тянуло меня добавить.

— Вид роскошный, верно? — Хенкель притормозил у парадной двери. — Никогда не устаю любоваться им.

Над дверью, массивной, словно позаимствованной из жилища бога Одина, красовался уменьшенный вариант герба. Дверь распахнулась, и за ней обнаружился человек в инвалидном кресле: колени ему прикрывал плед, а у плеча стояла медсестра в форме. Медсестра показалась мне потеплее пледа, и я инстинктивно угадал, кого из них предпочел бы иметь на коленях. Да, я явно шел на поправку.

Человек в коляске был крупного телосложения, с длинными светлыми волосами и бородой, какую человек прицепил бы для важного разговора с Моисеем. Нафабренные усы перерезали лицо, как крестовина у палаша. На нем были синяя замшевая куртка с роговыми пуговицами, рубашка с отложным воротником и на шее цепочка из кусочков рога, олова и жемчужин. А на ногах дорогие черные туфли на высоком каблуке и с торчащим языком. Такие надевают, когда желают перещеголять человека в кожаных шортах. Вересковая трубка, которую он курил, издавала острый запах ванили, напоминавший запах пригоревшего мороженого. А в общем, похож он был на Альпа — дядюшку девочки Хайди.^[447]

Медсестра, стоявшая у инвалидной коляски, — вылитая старшая сестричка этой девочки. В розовой по колено широкой юбке в сборку, белой блузке с низким вырезом и короткими рукавчиками-фонариками, в белом хлопковом фартуке, кружевных гольфах и туфлях таких же уместных, как на ее подопечном. Я догадался, что она медсестра, потому что на блузке у нее были прикреплены часики вверх ногами, а на голове красовалась белая шапочка. Блондинка, но не солнечно-сияющая или золотистая, а загадочная, таинственная, печальная; на такую можно наткнуться на поляне, когда она заблудилась в густом лесу. Чуть капризно выгнутые губы, глаза цвета лаванды. Я как мог старался не пялиться на ее грудь. Стараться-то я старался, но она будто пела мне, присев на скалу на реке Рейн, а я вел себя как бедный глупый моряк, зачарованный музыкой. Все женщины по натуре своей — медсестры. Нянчиться с кем-то заложено в них природой. Одни больше похожи на медсестер, другие — меньше. А некоторые умудряются пользоваться обликом медсестры как самой большой хитростью Далилы. Медсестра в доме Хенкеля как раз к последнему типу и принадлежала. Впрочем, на ней и моя старая потрепанная армейская шинель смотрелась бы роскошным вечерним платьем.

Хенкель заметил, как я облизываю губы, и ухмыльнулся, помогая мне выбраться из «мерседеса»:

— Я же говорил, тебе тут понравится.

— Мне нравится, что ты оказался прав.

Мы вошли, и Хенкель познакомил меня с ними. Человека в инвалидном кресле звали Эрик Груэн. А имя медсестры было Энгельбертина Цехнер. Имя ей очень подходило, ведь Энгельбертина означает — светлый ангел. Оба при виде меня оживились. Еще бы, дом-то совсем не из тех, куда гости то и дело заскакивают ненароком. Разве что с парашютом кто спрыгнет. Так что, возможно, они просто обрадовались новому человеку. Даже если человек этот довольно-таки замкнутый. Мы обменялись рукопожатиями. У Груэна рука была мягкой и влажноватой, словно он почему-то нервничал. А ладонь Энгельбертины оказалась твердой и шершавой, как наждак; это меня удивило, и я подумал, что работа частных медсестер имеет свои неприятные стороны. Я присел на широкую, удобную тахту и испустил глубокий блаженный вздох.

— Поездочка была долгой, — заметил я, озираясь в огромной гостиной.

Энгельбертина уже взбивала подушку у меня за спиной, и я заметил татуировку на ее левой руке, почти под мышкой. Вот, пожалуй, и объяснение, отчего руки у нее стали такими жесткими и грубыми. Сдается мне, что ожесточилась и она сама. Но пока что я выбросил всякие глупые мысли из головы, к тому же на кухне готовилось что-то вкусное, и впервые за много недель я почувствовал, что хочу есть. В дверях появилась еще одна женщина. Тоже привлекательная, но не похожая на ангела: средних лет, крупная и слегка увядшая. Эту звали Райна, и она служила в доме кухаркой.

— Герр Гюнтер — частный детектив, — сообщил Хенкель.

— Это, наверное, очень интересная работа, — откликнулся Груэн.

— Когда становится интересно, то обычно самая пора хвататься за пистолет, — сказал я.

— Как, любопытно, человек приходит к такой работе? — поинтересовался Груэн, снова раскуривая трубку. Энгельбертине дым, похоже, не нравился, она отгоняла его от лица ладонью. Груэн на нее никакого внимания не обращал, а я сделал мысленную пометку не курить в доме, лучше на улице.

— Раньше, до войны, я служил в Берлине, — объяснил я, — детективом в КРИПО.

— А вы когда-нибудь поймали убийцу? — вступила в разговор Энгельбертина.

Обычно я отмахиваюсь от таких вопросов, но на эту женщину мне хотелось произвести впечатление.

— Один раз. Поймал душителя по фамилии Горман.

— Я помню этот случай, — покивал Груэн. — Шумное было дело.

— Ну, это было давно.

— Знаешь, Энгельбертина, нам следует вести себя поосторожнее, — заметил Груэн. — Не то герр Гюнтер вызнает все наши маленькие грязные секреты. Наверное, он уже начал приглядываться к нам.

— Не волнуйтесь, — успокоил я его. — На самом деле я никогда не был особо хорошим полицейским. У меня всегда были проблемы с начальством.

— Как-то это не по-немецки, старина, — высказался Груэн.

— Ну да, потому-то я и угодил в госпиталь. Меня остерегли, чтоб я бросил дело, над которым я работаю. Но предупреждение не подействовало.

— Вы, наверное, очень наблюдательный, — сказала Энгельбертина.

— Тогда бы я не допустил, чтоб меня избили, — возразил я.

— Это вы верно говорите, — согласился Груэн.

Они с Энгельбертиной принялись обсуждать свой любимый детективный рассказ, что стало для меня сигналом отключиться ненадолго: детективные истории я терпеть не могу. Я оглядел окружающую обстановку: шторы в красно-белую клетку, зеленые ставни, крашенные от руки шкафчики, пушистые меховые ковры, двухсотлетние дубовые балки, огромный камин, картины с цветами и виноградными лозами и — это уж в каждом альпийском доме непременно — старая упряжь. Зал огромный, но я все равно чувствовал себя здесь уютно, как ломтик хлеба в тостере.

Подали ланч. Я поел с удовольствием. Съел больше, чем, мне казалось, я одолею. Потом поспал в кресле. А проснувшись, увидел, что мы с Груэном остались одни. Похоже, он сидит тут уже некоторое время и смотрит на меня каким-то странным взглядом — я посчитал, что ситуация требует объяснений:

— Для вас, герр Груэн, тоже требуется провести расследование?

— Нет-нет, — заверил он. — И, пожалуйста, называйте меня Эрик. — Он откатил инвалидную коляску чуть назад. — У меня просто возникло чувство, будто мы уже встречались прежде. Ваше лицо кажется мне знакомым.

— Уж такое, наверное, у меня лицо, — пожал я плечами. И мне вспомнился американец, навестивший мой отель в Дахау. Тот тоже сказал нечто похожее. — Удачно, что я стал полицейским, — прибавил я. — Не то из-за моей физиономии меня вечно арестовывали бы за то, чего я не совершал. Вместо кого-то другого.

— Вам в Вене доводилось бывать? — поинтересовался он. — Или в Бремене?

— В Вене да. А в Бремене нет, никогда.

— Бремен… Неинтересный городишко. Совсем не похож на Берлин.

— В наши дни в Берлине интереснее всего, — поддержал я разговор. — Вот почему я и не живу там. Слишком опасно. Если и случится новая война, то начнется она в Берлине.

— Но вряд ли там опаснее, чем в Мюнхене. Для вас, я имею в виду. По словам Генриха, бандиты вас чуть не убили.

— Чуть — это да, — подтвердил я. — А где, кстати, доктор Хенкель?

— В лабораторию уехал, в Партенкирхен. До обеда мы его уж точно не увидим. А может, и к обеду не вернется. Теперь, когда вы тут, герр Гюнтер…

— Берни, пожалуйста.

Он вежливо наклонил голову:

— Я хочу сказать, теперь он уже не чувствует себя обязанным обедать со мной, как обычно. — Перегнувшись, он взял мою руку и дружелюбно пожал. — Я так рад, что ты здесь. Иногда мне тут так одиноко.

— Но у тебя же есть Райна и Энгельбертина. Так что не проси меня жалеть тебя.

— О, они обе, конечно, очень милые. Не пойми меня неправильно. Если бы Энгельбертина не заботилась обо мне, я бы совсем пропал. Но для разговора мужчине нужен другой мужчина. К тому же Райна все время на кухне — держится обособленно. А из Энгельбертины собеседница не бог весть какая. И смею заметить, в этом нет ничего удивительного. Бедняжке выпала тяжелая жизнь. Думаю, в свое время она сама тебе все расскажет.

Я кивнул, вспомнив номер, вытатуированный на руке Энгельбертины. За исключением Эриха Кауфмана, еврейского адвоката, который поручил мне первое дело в Мюнхене, больше я ни разу не встречал еврея, побывавшего в лагере смертников. Ведь большинство узников погибли, а уцелевшие уехали в Израиль или Америку. И про лагерные номера я знал только потому, что прочитал статью в журнале. Я еще подумал тогда: такую татуировку еврей может носить даже с гордостью. Свой номер эсэсовца я удалил весьма болезненно, с помощью зажигалки.

— Она еврейка? — спросил я. Я не знал, еврейская ли фамилия Цехнер, но по-другому объяснить происхождение синих цифр у нее на руке не мог.

Груэн кивнул:

— Была заключенной в Аушвиц-Биркенау. Это был один из самых страшных лагерей. Он находился под Краковом, в Польше.

Брови у меня поползли на лоб.

— А она знает? Про тебя, про Генриха? И про меня? Что все мы служили в СС?

— А как ты думаешь?

— Думаю, если б знала, то села бы на первый же поезд и укатила в лагерь для перемещенных лиц в Ландсберг. А оттуда первым же пароходом в Израиль. С какой бы стати ей оставаться тут? — Я покачал головой. — Вряд ли мне все-таки здесь понравится.

— Ну, так вот тебе сюрприз! — почти гордо заявил Груэн. — Она знает! Про меня и Генриха, во всяком случае. И более того, ей все равно.

— Но, господи боже, как же так? Не понимаю…

— Видишь ли, после войны, — объяснил Груэн, — она приняла католичество и теперь верит во всепрощение. И в работу, которая ведется в лаборатории. — Эрик нахмурился. — Да не смотри ты, Берни, так удивленно. Не она первая, таких довольно много. Евреи были, если помнишь, первыми христианами. Но вот за то, что она сумела преодолеть все, случившееся с ней, — он в изумлении покачал головой, — я по-настоящему ею восхищаюсь.

— Трудно не восхищаться, когда видишь такую красавицу.

— Это правда. И понимает, что все безумие осталось в прошлом.

— Меня тоже пытаются в этом убедить.

— Прости и забудь — так говорит Энгельбертина.

— Любопытная штука прощение, — обронил я. — Кое-кто ведет себя так, будто сожалеет, что существуют шансы на истинное прощение.

— Все в Германии сожалеют о том, что произошло, — заметил Груэн. — В это ты хотя бы веришь?

— Само собой, мы сожалеем. А как же! Сожалеем, что нас победили. Сожалеем, что наши города превратились в руины, а страна оккупирована армиями четырех стран. Сожалеем, что наших солдат обвиняют в военных преступлениях и сажают в тюрьму в Ландсберге. Сожалеем мы, Эрик, о том, что проиграли. А больше — ни о чем. И никаких свидетельств обратному я не вижу.

— Может, ты и прав, — вздохнул Груэн.

— Да ладно, — огрызнулся я, — не старайся из вежливости со мной соглашаться. Ведь по правде — откуда мне-то, черт побери, знать? Я всего-навсего детектив.

— Будет тебе, — улыбнулся он. — Тебе ведь полагается знать, кто совершил преступление? И ты наверняка угадываешь, так?

— Люди не желают, чтобы полицейские оказывались правы, — возразил я. — Они хотят, чтобы правым был священник. Или правительство. Ну пусть хоть адвокат. Это только в книгах люди хотят, чтобы правы были копы. А в жизни почти всегда предпочитают, чтобы мы во всем ошибались. Тогда, думаю, они испытывают чувство превосходства. И кроме того, Германия покончила с теми, кто всегда прав. Сейчас нам требуется парочка честных ошибок.

Вид у Груэна стал несчастным. Я улыбнулся:

— Эрик, черт побери, ты же сам сказал, что соскучился по настоящим разговорам. Ну вот и дождался!

23

Мы неплохо ладили, Груэн и я. Спустя короткое время он мне даже стал нравиться. Уже много лет у меня не было никаких друзей. Еще и из-за этого я скучал по Кирстен. Она долго была моим лучшим другом, а не только женой и любовницей. До наших бесед с Груэном я даже не понимал, как сильно мне недостает друга. Было что-то в этом человеке, что импонировало мне. Может быть, то, что он, прикованный к инвалидной коляске, все-таки сохранял бодрость духа; бодрее меня, во всяком случае, он был точно. Хотя это в общем-то нетрудно. А может, мне нравилось то, что он всегда находился в хорошем настроении, хотя со здоровьем у него была беда: случались дни, когда ему бывало так худо, что он даже с кровати встать не мог, и тогда я оставался наедине с Энгельбертиной. Изредка, когда он чувствовал себя достаточно хорошо, он ездил с Хенкелем в лабораторию в Партенкирхен. До войны Груэн был врачом, и ему доставляло удовольствие помогать Хенкелю. В таких случаях я тоже оставался вдвоем с Энгельбертиной.

Когда мне стало получше, я начал вывозить Груэна на прогулки: катал его с часок по саду взад-вперед. Хенкель оказался прав: для поправки моего здоровья Мёнх оказался местом лучше некуда. Воздух тут был свеж, как утренняя роса на горечавках, а зрелище, открывавшееся на гору и долину, постепенно размягчало мое сердце. В альпийских лугах жизнь стала представляться мне гораздо приятнее, чем раньше, тем более что и дом, и условия были тут по высшему разряду.

Как-то, когда мы прогуливались по тропинке, отлого спускавшейся по склону горы, я поймал пристальный взгляд Груэна, устремленный на мою руку, лежавшую на подлокотнике его кресла.

— Надо же, а я только сейчас заметил… — проговорил он.

— Что?

— У тебя же нет мизинца.

— Вообще-то один есть, — возразил я. — Но было время, когда имелось два. По одному на каждой руке.

— Еще детектив называется, — проворчал Эрик, подняв левую руку и показывая, что и у него тоже мизинец отсутствует. В точности как у меня. — Вот тебе и твоя наблюдательность. Знаешь, я уже начинаю сомневаться, друг мой, что ты вообще работал детективом. А если ты им и был, то вряд ли таким уж замечательным. Как там говорил Шерлок Холмс доктору Ватсону? Ты смотришь, но не видишь. — Ухмыльнувшись, Груэн подкрутил кончик уса, явно наслаждаясь моим удивлением и минутным замешательством.

— Что за чушь ты несешь! — заспорил я. — Ты сам знаешь, что не прав. Ведь я для того сюда и приехал, чтобы отключиться на какое-то время от прежней жизни. Что я и стараюсь делать.

— Пустые отговорки, Гюнтер. Сейчас ты скажешь, что болен, или еще какую-нибудь чепуховину выдумаешь. Например: ты не заметил, что у меня нет мизинца, оттого что после побоев у тебя отошла сетчатка глаза. И потому же не замечаешь, что Энгельбертина немного влюблена в тебя.

— Что? — Я остановил коляску, стукнув по тормозу, и обошел Груэна спереди.

— Ну да, это же бросается в глаза. — Он улыбнулся. — А еще называешь себя детективом.

— Про что это ты — влюблена?

— Я не говорю — безумно. Я говорю — немного. — Вытащив трубку, Эрик принялся набивать ее. — Нет, ничего такого она не говорила. Но ведь я хорошо ее знаю. Достаточно хорошо, чтобы понимать: влюбиться так, немного — вот и все, на что способна бедная женщина. — Груэн похлопал себя по карманам. — Кажется, забыл спички. У тебя нет с собой?

— Чем докажешь? — Я кинул ему коробок.

— Теперь уже поздно изображать из себя настоящего детектива! — хохотнул он. — Твоей репутации нанесен непоправимый ущерб. — Он истратил две спички, пока ему удалось раскурить трубку, и он перебросил коробок мне обратно. — Доказательства? Ну, не знаю. То, как она смотрит на тебя. Когда Энгельбертина видит тебя, дружище, ее глаза неотступно следуют за тобой. А когда говорит с тобой, то без конца поправляет волосы. А стоит тебе уйти из комнаты, тут же закусывает губу, как будто ей тебя уже не хватает. Поверь мне, Берни, признаки мне известны. Есть две вещи в жизни, на какие у меня особое чутье. Резиновые шины и любовные романы. Хочешь верь, хочешь нет, но я был великим ходоком. Сейчас я, конечно, в инвалидной коляске, но в женщинах разбираюсь по-прежнему недурно. — Пыхнув трубкой, Эрик ухмыльнулся мне. — Не сомневайся, она немного влюблена в тебя. Изумлен, да? Признаться, я и сам удивляюсь. Удивляюсь и немного, могу признаться, ревную. Но что поделать, ошибка весьма распространенная: всегда предполагаешь, раз девушка хороша собой, то и вкус в выборе мужчин у нее хорош.

Я расхохотался:

— Она, пожалуй, и влюбилась бы в тебя, не красуйся у тебя на физиономии проволочная мочалка.

Эрик смущенно потеребил бороду.

— Считаешь, мне следует избавиться от нее?

— Будь я на твоем месте, то сунул бы ее в мешок, добавил парочку камней поувесистее и поискал хорошую глубокую речку. Чтоб сразу избавить беднягу от мучений.

— Но мне нравится моя борода, — заспорил он. — Я так долго ее отращивал.

— Призовую тыкву выращивать тоже долго. Но ее же не тащат с собой в постель.

— Наверное, ты прав, — как всегда добродушно уступил он. — Хотя могу назвать причины и поважнее, чем борода, отчего Энгельбертина не заинтересовалась мной. В войну я потерял способность пользоваться не только ногами.

— А как все произошло?

— Особо тут рассказывать нечего. Правда. Нужно только знать, как действует бронебойный снаряд. Никаких разрывных зарядов. Он пробивает броню танка, а потом уже прыгает внутри, как резиновый мяч, убивая и калеча все, обо что ударяется, пока не иссякнет энергия. Просто, но очень эффективно. Я единственный, кто выжил в моем танке. Хотя тогда это было трудно заметить. Жизнь мне спас Генрих. Если б он не был врачом, то меня тут не было бы.

— А как вы познакомились?

— Мы знали друг друга еще до войны, — ответил он. — Встретились в медицинском колледже во Франкфурте в тысяча девятьсот двадцать восьмом. Мне полагалось бы учиться в Вене, где я родился, но случилось так, что мне пришлось спешно оттуда уехать. Была одна девушка, я бросил ее в интересном положении. Ну, понимаешь, как это бывает. Эпизод, боюсь, довольно-таки постыдный. Но ведь всякое случается, правда? После окончания колледжа я получил работу в госпитале в Западной Африке, поработал там немного. Потом — Бремен. А когда началась война, нас с Генрихом перестало занимать спасение жизней людей. И мы вступили в Ваффен СС. Генриха интересовали танки — его интересует все, у чего есть мотор. А я увязался за компанию, так сказать. Родители не очень-то обрадовались, что я выбрал военную службу. Им не нравился ни Гитлер, ни нацизм. Сейчас отец уже умер, а мать со мной не разговаривает с самой войны. Ну, в общем, для нас с Генрихом все шло хорошо до тех пор, пока меня не ранило. Вот и вся моя история. Ни медалей у меня, ни славы. Но попрошу без жалости, с твоего позволения. Если честно, досталось мне по заслугам. Однажды я поступил дурно. И я не про девушку. Я про службу в СС, про то, как мы пронеслись через Францию и Голландию, убивая людей, когда нам взбредет в голову.

— Все мы совершали поступки, которыми не можем гордиться, — тихо сказал я.

— Может, и так. Иногда мне даже трудно поверить, что подобное вообще происходило.

— В этом и разница между войной и миром, вот и все. На войне убийства представляются уместными и вполне обычными. А в мирное время все по-другому. В мирное время человек беспокоится, как бы после убийства на ковре не осталось жуткого грязного пятна. Беспокойство из-за грязи на ковре и возможных последствий убийства — и есть единственная реальная разница между войной и миром. — Я схватился за сигарету. — Еще не Толстой, но я буду оттачивать свой афоризм и дальше.

— А мне нравится, — одобрил Эрик. — Хотя бы потому, что гораздо короче, чем у Толстого. Последнее время я засыпаю, если читаю что-то длиннее автобусного билета. Ты мне нравишься, Берни. А потому я даже дам тебе хороший совет насчет Энгельбертины.

— Ты, Эрик, мне тоже нравишься. Но ни к чему советовать мне держаться от нее подальше потому, что ты относишься к ней, как к сестре. Хочешь верь, хочешь нет, но я не из тех, кто пользуется случаем.

— В том-то и дело, — сказал он. — Ты не мог бы использовать Энгельбертину, даже будь твое имя Свенгали,^[448] а она рвалась бы петь в отеле «Реджина Палас». Нет, если кто и воспользуется случаем, так это она. Поверь мне. Это тебе следует соблюдать осторожность. Она будет играть на тебе, как на «Стейнвее», стоит тебе пустить ее на краешек вертящегося стула у рояля. Иногда, когда на тебе играют, это даже развлекает. Но только в том случае, если тебе про эту игру известно, и ты ничего не имеешь против. Говорю я тебе все это только затем, чтоб ты не слишком увлекся ею. И запомни: девушка не из тех, на ком женятся. — Эрик вынул изо рта трубку и задумчиво оглядел чашечку. Я опять кинул ему спички. — Энгельбертина уже замужем.

— Уловил. Ее муж сгинул с концами в каком-то лагере.

— Нет. Вовсе нет. Он — американский солдат. Энгельбертина вышла за него замуж, а вскоре он испарился. Скорее всего дезертировал. И от нее, и из армии. Сущее безобразие, если ты допустишь, чтобы она оболванила тебя и навязалась в клиентки, поручив тебе разыскивать ее мужа. Он парень никчемный, и лучше, чтоб так и оставался в пропавших. Лучше для всех.

— Но это уж ее дело, верно? Она большая девочка.

— Да, вижу, это ты заметил, — поддразнил Эрик. — Поступай как знаешь, легавый. Только не жалуйся потом, что я тебя не предупреждал.

Щелчком отбросив сигарету, я ударил по тормозу на коляске.

— Не переживай, — бросил я ему. — Я покончил со всеми блондинками и исчезнувшими мужьями. И мизинец-то свой я потерял из-за розысков пропавшего мужа. А я таким методам обучения поддаюсь легко. Как собака Павлова. Пусть какая-нибудь домохозяйка только намекнет, что ее старик припозднился после карточной игры и не могу ли я отправиться поискать его, как я тут же кинусь надевать железные рукавицы, обряжаться в доспехи. — Я покачал головой. — Я старею, Эрик. И уже не подскакиваю так высоко, как прежде, после того как меня изобьют.

Я покатил Груэна обратно в дом. Он устал и сразу отправился в постель, а я прошел к себе в комнату. Через минуту раздался стук в дверь. Энгельбертина. В руке она держала пистолет. Маузер. Предназначенный для стрельбы по дичи, покрупнее мышей. К счастью, не направленный на меня.

— Подумала, может, ты спрячешь его… — начала она.

— Только не говори, что убила кого-то.

— Нет, но боюсь, что Эрик может убить себя. Понимаешь, это его пистолет. Иногда Эрик впадает в депрессию, и мне кажется, бывает готов покончить с собой. Я решила, лучше спрятать оружие где-нибудь в безопасном месте.

— Большая штуковина. — Я забрал у нее пистолет и проверил, стоит ли он на предохранителе. Нет, не стоит. Я нажал на предохранитель. — Эрик и сам может позаботиться о своем оружии. Да и не производит он впечатление человека, способного на самоубийство.

— Это все напускное! — возразила Энгельбертина. — Вся эта его жизнерадостность. Он совсем не такой. Я хотела выбросить пистолет, но потом подумала, нет, нельзя. Кто-то может найти, и произойдет несчастный случай. И еще подумала, ты ведь детектив и сумеешь разобраться, как поступить правильно. — Она порывисто схватила меня за руку. — Ну пожалуйста! Если ему придется просить пистолет у тебя, то за время вашего разговора может передумать.

— Ладно, — уступил я.

Когда Энгельбертина ушла, я спрятал маузер в ванной, позади сушильного шкафа.

Как обычно, из кухни доносились вкусные запахи. Интересно, что будет на обед, гадал я. А еще гадал, правда ли то, что Груэн сказал про Энгельбертину. Ждать, пока все мои сомнения развеются, мне оставалось недолго.

24

Иногда Энгельбертина мерила мне температуру, давала пенициллин и осматривала культю мизинца, покрытую шрамами, — и все с ласковой озабоченностью, так ребенок ухаживает за больным кроликом. Когда она взяла в привычку целовать мой мизинец, я понял, что тянет ее к моей кровати не как к кровати больного. Про ее жизнь я никогда не расспрашивал, решив: если ей захочется, расскажет сама. И однажды, когда она осматривала мой палец в кокетливой, уже описанной манере, это случилось.

— Я австриячка. Я это тебе уже говорила? Нет вроде. Иногда я говорю, что я из Канады. Не потому, что и правда из Канады, а потому, что Канада спасла мне жизнь. Не страна. Канадой называлась одна из смотровых зон в Аушвице, где мы, девушки — а нас там было около пятисот, — должны были проверять, не спрятаны ли какие ценности в пожитках вновь поступавших пленных, перед тем как их отправляли в газовые камеры. — Она говорила ровным голосом, без эмоций, словно описывала обычную работу на фабрике. — В Канаде мы получали еду получше, чем другие, одежду поприличнее и спали достаточно. Намдаже разрешили отращивать сбритые при поступлении волосы.

В Аушвиц я попала в сорок втором. Сначала меня послали работать в поле. Это было очень тяжело. Я бы точно умерла, работай я так и дальше. Все руки себе загубила. А в Канаду я попала в сорок третьем. Конечно, тоже не летний лагерь для отдыха. И там много чего случалось. Нехорошего. Меня три раза насиловали эсэсовцы, когда я была там. — Передернув плечами, Энгельбертина будто сбросила с себя воспоминания. — Первый раз было хуже всего. Он меня избил потом, из чувства вины, что ли. Но ведь мог и убить, что иногда и случалось. Из страха, что девушка кому-то расскажет. Второй и третий раз я не сопротивлялась, так что не знаю, можно ли назвать это настоящим изнасилованием. Я не хотела… но и чтоб били, тоже не хотела. В третий раз я даже попыталась получить удовольствие — вот это была ошибка. Потому что, когда в лагере в том же году, но чуть позже открыли бордель, эсэсовец про это вспомнил, и меня перевели туда, проституткой.

Никто, правда, заметь себе, не называл заведение борделем. И мы, конечно, не считали себя тогда проститутками. Мы просто выполняли работу, а заключалась она в том, чтобы выжить. Назывался бордель «блок двадцать четыре», и обращались с нами там сравнительно хорошо. У нас была чистая одежда, душ, медицинское обслуживание. Нам даже давали духи. Не могу передать тебе, какое это было наслаждение — снова приятно пахнуть! Ведь перед тем целый год мы пахли разве что потом или еще чем похуже. Мужчины, которые занимались с нами сексом, были не эсэсовцы — тем не разрешалось. Хотя некоторые рисковали. Но большинство ограничивалось подглядыванием за нами. У меня появился постоянный дружок из пожарной бригады Аушвица. Чех. Он очень хорошо ко мне относился. Однажды в жаркий день даже провел тайком в бассейн пожарной бригады. Купальника у меня не было. Помню, как приятно было ощущать солнце на голом теле. Все мужчины там были ко мне так добры, уважительны и смотрели на меня с обожанием. Этот день запомнился мне как самый счастливый в жизни. Парень был католиком, и нас тайно обвенчал его знакомый священник.

Все у нас было хорошо до октября тысяча девятьсот сорок четвертого, когда заключенные в лагере подняли мятеж. Мой друг участвовал в нем, и его повесили. Потом, когда Красная армия подошла совсем близко, нас вывели из лагеря. Мы стояли долго; если люди падали в снег, их пристреливали. Наконец нас погрузили в вагоны и повезли в Берген-Белзен, где жилось куда тяжелее, чем в Аушвице, всего ужаса я даже описать не могу. Начать с того, что там не было еды. Вообще никакой. Два месяца я голодала. Если б меня не кормили так хорошо в блоке двадцать четыре, то в Белзене я бы точно умерла. Когда в апреле сорок пятого англичане нас освободили, я весила меньше сорока килограммов. Но все-таки осталась жива. И это — главное. Все другое не имеет значения, верно?

— Да, — согласился я.

— Вот что я пережила, — пожала плечами Энгельбертина. — В Аушвице у меня было четыреста шестнадцать клиентов. Я считала и горжусь, что выжила. И потому рассказываю тебе все. А еще потому, что хочу, пусть люди знают, что делали с евреями, коммунистами, цыганами и гомосексуалистами во имя национал-социализма… Ты, Берни, мне нравишься, и, если случится, что ты захочешь меня, лучше тебе знать о моем прошлом. После войны я вышла замуж за янки. Но он сбежал, когда узнал, что я была проституткой в концлагере. Эрик думает, я из-за этого переживаю, но на самом деле — нет. Совсем. Да и какое имеет значение, со сколькими мужчинами я спала? Зато я никогда никого не убила. По-моему, с грехом убийства на душе жить гораздо тяжелее. Вон как Эрику. Он казнил французских партизан в отместку за убийство немецких раненых. Мне не хотелось бы с ним поменяться. Такое прошлое гораздо хуже моего. Ты согласен?

— Да, — ответил я. — Вполне.

Я дотронулся до лица Энгельбертины кончиками пальцев. На щеке у нее шрамиков не было, но я не мог не думать о шрамах в ее душе. Их было самое малое четыреста. В сравнении с ее испытаниями мои казались вполне заурядными, хотя я, конечно, понимал, что это не так. В войну мне много чего довелось повидать, так что, возможно, я просто был лучше подготовлен, чем она. Некоторых мужчин, пожалуй, оттолкнул бы ее рассказ — мужчин вроде ее янки. Меня — нет. Может, для меня обернулось бы к лучшему, если б оттолкнул. Но у меня после ее рассказа только возникла мысль: между нами есть что-то общее.

Энгельбертина закончила наносить мазь на обрубок моего пальца, забинтовала и закрепила пластырем.

— Ну, — заключила она, — теперь ты знаешь все и поймешь, откуда у меня появились навыки шлюхи. И тут уж я ничего не могу поделать. Когда мне нравится мужчина, я иду с ним в постель. Вот так все просто. А ты, Берни, мне нравишься. Очень.

Случалось, мне делали и более прямые и недвусмысленные предложения, но только в мечтах. Она была похожа на грацию в древнеримском эротическом шоу, и я был только счастлив позволить ей играть на мне, если ей припадет охота. Как на «Стейнвее». К тому же в последние годы женщины смотрели на меня озадаченно, с жалостью или любопытством, и ничего больше в их взглядах мне прочесть не удавалось. Так что попозже в тот же вечер, когда Груэн уже спал, а Хенкель уехал обратно в Мюнхен, в государственный госпиталь, Энгельбертина пришла ко мне в комнату лечить доступными ей способами. И следующие десять дней мое здоровье, к взаимному нашему удовольствию, все улучшалось. К моему — уж точно.

Странно себя чувствует человек, когда после долгого воздержания занимается любовью. Точно снова присоединяешься ко всему человечеству. Как показали дальнейшие события, ни любви там не было, ни слияния с человечеством. Но тогда я про это не знал. Ну да мне не привыкать бродить в потемках — это профессиональный риск для любого детектива. Даже после того как дело закрыто, просто поразительно, как много сыщику остается неизвестным.

Кстати, про Бритту Варцок я даже не был уверен, закрытое она дело или нет. Мне, правда, щедро заплатили, но сколько же осталось непонятного! В один прекрасный день я все-таки ухитрился вспомнить, наконец, ее телефон и решил позвонить и задать пару-тройку вопросов, выяснить некоторые детали, которые мучили меня. К примеру, откуда она знает отца Готовину. А также, подумал я, пора бы ей узнать, как тяжко мне досталась ее тысяча марок. И вот, пока Энгельбертина помогала Груэну в ванной, я поднял телефонную трубку и набрал ее номер.

Голос горничной я узнал сразу. Уоллес Бири в черном платье. Когда я попросил позвать ее хозяйку, тон, уже настороженный, превратился в презрительный, точно я предложил ей встретиться за романтическим ужином, прежде чем отправиться ко мне домой.

— Мою кого? — прорычала она.

— Вашу хозяйку, — повторил я. — Фрау Варцок.

— Фрау Варцок? — Презрение обернулось насмешкой. — Она мне не хозяйка.

— Ладно, так кто она вам?

— А вот это не ваше дело!

— Послушайте, — уже отчаиваясь, взмолился я, — я — детектив. И вполне могу сделать это моим делом.

— Детектив? Вот как? — все так же насмешливо. — Не больно-то вы великий детектив, раз не знаете, кто здесь живет.

Да, не промахнулась. Удар по самолюбию я получил чувствительный.

— Я говорил с вами как-то вечером, несколько недель назад. Называл свое имя и дал номер телефона. Просил передать фрау Варцок, чтобы перезвонила мне, а значит, вы хотя бы разговариваете с ней. И еще. По закону является правонарушением чинить полицейскому препятствия при исполнении обязанностей. — Я же не сказал ей, что не работаю в полиции. Что, между прочим, тоже правонарушение.

— Минутку. — Она брякнула трубкой, как будто ударили по басовой клавише ксилофона. Я расслышал приглушенные голоса, потом долгая пауза, и наконец трубку взяли снова — раздался мужской голос, интеллигентный, смутно знакомый… Но — откуда бы?

— Назовите себя, пожалуйста, — произнес мужчина.

— Меня зовут Бернхард Гюнтер. Я детектив. Фрау Варцок — моя клиентка. Этот номер она дала мне для связи с ней.

— Фрау Варцок здесь не живет, — холодно, но вежливо сообщил мужчина. — И никогда не жила. Какое-то время мы принимали для нее сообщения, когда она находилась в Мюнхене. Но сейчас она, по-моему, уже уехала домой.

— О? И куда же это?

— В Вену.

— У вас есть номер телефона, по которому с ней можно связаться?

— Нет, но есть адрес. Желаете, чтобы я вам его назвал?

— Да, пожалуйста.

Новая долгая пауза — мужчина, видимо, искал запись, затем произнес:

— Хорл-гассе, сорок два, квартира три. Девятый округ.

— Спасибо, герр?.. Послушайте, кто вы? Дворецкий? Спарринг-партнер горничной? Кто? Откуда мне знать, что адрес не фальшивый? Может, вы придумали его, чтобы отделаться от меня?

— Я сообщил вам все, что мог. Правда.

— Послушайте, тут замешаны деньги. Большие деньги. Фрау Варцок наняла меня, чтобы я отыскал наследство. И обещала весьма существенный гонорар. Заработанного мне не получить, пока я не свяжусь с ней. Обещаю десять процентов от гонорара, если вы сообщите мне еще кое-какую информацию. К примеру…

— Прощайте, — перебил голос. — И пожалуйста, не звоните сюда больше.

И телефон умер. Я тут же позвонил опять. Что еще я мог сделать? Но на этот раз ответа не дождался. А в следующий раз оператор сообщил мне, что нужный мне телефон неисправен. Я сидел в огромной луже, и брюк на смену у меня не было.

Я еще обдумывал вероятность того, что Бритта Варцок обвела меня вокруг пальца и я ничего достоверного про нее не знаю — таинственная незнакомка! — когда из ванной появился еще один незнакомец. Он сидел в инвалидной коляске Груэна, которую катила, как обычно, Энгельбертина, но, выбитый из колеи телефонным разговором с Уоллесом Бири и его дружком, я только через несколько секунд сообразил, что передо мной — Эрик Груэн.

— Ну, как тебе? — поинтересовался он, поглаживая свое гладко выбритое лицо.

— Ты сбрил бороду, — промямлил я, как полный идиот.

— Энгельбертина сбрила. Так как тебе?

— Без нее гораздо лучше, — вмешалась Энгельбертина.

— Твое мнение мне уже известно, — отмахнулся Эрик, — я спрашиваю Берни.

Я пожал плечами.

— Без нее тебе гораздо лучше, — повторил я.

— Ты выглядишь моложе, — добавила Энгельбертина. — Моложе и красивее.

— Ты нарочно так говоришь.

— Нет, это правда. Ну скажи ты, Берни!

Я кивнул, теперь внимательно разглядывая лицо Эрика. В чертах его проскальзывало что-то смутно знакомое. Перебитый нос, воинственный подбородок, плотно сомкнутые губы и гладкий лоб.

— Моложе? Да, по-моему, да. Но есть что-то еще, не могу определить точно — что. — Я покрутил головой. — Нет, не пойму. Может, Эрик, ты на самом деле был прав, когда сказал, что тебе кажется, будто мы встречались прежде. Теперь, когда ты избавился от охранника на физиономии, твое лицо кажется мне таким знакомым…

— Правда? — переспросил он неуверенно, будто и сам сомневался.

Энгельбертина шумно, досадливо фыркнула:

— Вы что, не видите? До чего ж вы оба глупые! Это ж очевидно! Вы похожи, как братья. Ну да! Как братья!

Мы с Груэном взглянули друг на друга и тут же поняли: а она права! Мы действительно похожи. Но Энгельбертина все-таки притащила зеркало и заставила нас наклониться друг к другу и посмотреть на отражение.

— Вот кого один напоминал другому, когда вы смотрели друг на друга! — победно объявила она. — Самого себя!

— Я всегда хотел иметь старшего брата, — сказал Груэн.

— Почему это «старшего»? — возмутился я.

— Но это же правда. — Эрик принялся набивать трубку. — Ты выглядишь, как моя постаревшая копия. Побольше седины, определенно больше побитый жизнью. И еще. Мне кажется, у тебя вид не такой умный, как у меня. А может, просто озадаченный. Будто ты никак не можешь вспомнить, где ты забыл шляпу.

— Ты забыл упомянуть, что я повыше ростом, — перебил я. — Сантиметров на семьдесят.

Взглянув на меня в упор, он ухмыльнулся и закурил трубку.

— Нет, по зрелом размышлении ты все-таки намного глупее меня. Глупый детектив.

Я вспомнил Бритту Варцок: бессмысленно, что она наняла меня, если подозревала, что отец Готовина сам связан с «Товариществом». А может, знала наверняка, а я был слишком глуп и не распознал, какова на самом деле была ее цель. Да, похоже, так оно и есть: я — глупый детектив.

25

На следующий день приехал на уик-энд Генрих Хенкель и объявил, что сразу же отправится в свою лабораторию. Груэн не слишком хорошо себя чувствовал и остался в постели, и Хенкель пригласил с собой меня.

— Ты ведь к тому же, — добавил он, — толком не видел Гармиш-Партенкирхена, а, Берни?

— Нет еще.

— Тогда тебе обязательно нужно поехать. Посмотришь. Да и прогулка тебе на пользу пойдет.

С горы мы ехали медленно, что оказалось к лучшему, потому что за поворотом дорогу, бегущую параллельно железнодорожным путям, переходило стадо коров. Чуть погодя Хенкель объяснил:

— Железная дорога делит город на две части. Гармиш, слева от нас и к востоку от железной дороги, посовременнее — там находится Олимпийский лыжный стадион. Партенкирхен, лежащий к западу от дороги, старее — в этой части базируется большая часть армии янки.

Многие здания Гармиш-Партенкирхена напоминали мюнхенские церкви в стиле изысканного рококо. Городок не выглядел бы более католическим, даже если бы папа римский владел тут лыжным шале. Но по дорогам проезжали почти только одни джипы и грузовики американской армии, а на каждом втором здании болтались «звезды и полосы». Даже не верилось, что мы вообще в Германии.

— Господи! — воскликнул я. — Того и гляди, разрисуют реквизированные дома картинками с Микки-Маусом.

— Ну и ладно, ничего страшного. И знаешь, намерения у них самые что ни на есть благие.

— Так же, как у святой инквизиции, — огрызнулся я. — Тормозни у табачной лавки. Мне нужно купить «Лаки».

— Я же предупреждал тебя! — возмутился Хенкель, но машину все-таки остановил.

— Свежий воздух значительно уменьшает вред от курения.

Выбравшись из машины, я зашел в лавку. Купил сигарет, а потом еще раз обошел магазин, смакуя ощущение, что снова могу вести себя, как нормальный здоровый человек. Продавец подозрительно провожал меня глазами.

— Что-нибудь еще? — Он ткнул в меня черенком своей пенковой трубки.

— Нет, просто смотрю.

Он сунул в рот трубку и стал раскачиваться с пятки на носок. Я обратил внимание на его башмаки, разукрашенные эдельвейсами, дубовыми листьями и баварскими сине-белыми лентами — самые германские башмаки на свете.

— Тут магазин, — буркнул он, — а не музей.

— Это вы правильно заметили. — И я быстро вышел — дверной колокольчик резко звякнул.

— Уютный городок, — бросил я Хенкелю, усевшись в машину, — и местные жители приветливы, как цепные собаки.

— Да нет, когда узнаешь их поближе, они очень дружелюбны, — возразил он.

— Забавно. То же самое утверждают люди после того, как их собака тебя покусает.

Мы двинулись на юго-запад Партенкирхена, к подножию Цугшпитце, мимо отеля «Пост» с клубом для американских офицеров, отеля «Генерал Паттон», штаб-квартиры американской армии и лыжной базы «Зеленая стрела». Полное впечатление, что нахожусь я в Денвере, в штате Колорадо. В Денвере я никогда, правда, не бывал, но, как мне кажется, он очень похож на Партенкирхен. Патриотичный, показушный, сверх меры разукрашенный, недружелюбный и — в общем — немного нелепый.

Мы проехали по улице типичных старых альпийских домов, и Хенкель свернул на подъездную дорогу к двухэтажной оштукатуренной вилле, опоясанной деревянным балконом, с нависающей крышей, большущей, как палуба авианосца. На стене красовался рисунок: германский лыжник-олимпиец. Я догадался, что он немец, потому что его правая рука была поднята, будто к чему-то тянулась, но к чему — разобрать невозможно. И, наверное, теперь только немец мог бы понять, отчего у него вскинута рука. Все в Гармиш-Партенкирхене сейчас было подчинено Дяде Сэму и его благополучию, даже с трудом верится, что когда-то тут царил Дядя Адольф.

Выйдя из «мерседеса», я запрокинул голову на Цугшпитце, нависшую над домами застывшей волной серой морской воды. Услышав выстрелы, я вздрогнул и, кажется, даже шарахнулся в сторону. А потом оглянулся. Хенкель рассмеялся.

— У янки по другую сторону реки стенд для стрельбы по тарелочкам, — объяснил он, направляясь к двери. — Все, что ты тут видишь, реквизировано американцами. Они разрешили пользоваться лабораторией для моих экспериментов, до войны она принадлежала местному госпиталю на Максимилиан-штрассе.

— А разве госпиталю больше не нужна лаборатория?

— После войны госпиталь стал тюремным общежитием для умирающих, — он искал ключ от входной двери, — для неизлечимо больных немецких военнопленных.

— А чем они больны?

— У большинства психические расстройства, — пояснил он. — Это не по моей части. Многие умерли в результате вспышки эпидемии вирусного менингита. Остальных перевели в мюнхенский госпиталь примерно с полгода назад. Сейчас здешний госпиталь превратили в место отдыха и реабилитации для американского обслуживающего персонала.

Хенкель отпер дверь и вошел. Но я застыл на месте, уставившись на машину, припаркованную через дорогу. Машину эту я уже видел. Красивый двухдверный «бьюик-родмастер», сверкающий, зеленый, с «белобокими» автопокрышками и задним бампером, широченным, как альпийский склон.

Оторвавшись, наконец, от этого зрелища, я последовал за Хенкелем, прошел по узкому коридору, где было очень жарко. На стенах висело несколько снимков спортсменов: Макси Хербер, Эрнста Байера, Вилли Богнера, — на принятии олимпийской присяги. Воздух в помещении был с каким-то химическим привкусом, попахивало также гнильцой и чем-то ботаническим, типа мокрых садовых перчаток.

— Закрой за собой дверь! — прокричал Хенкель. — Тут необходимо сохранять тепло.

Повернувшись к двери, я услышал за спиной голоса, а когда снова обернулся, то обнаружил, что коридор загораживает человек, которого я сразу узнал, — тот самый американец, что заставил меня копать яму в моем саду в Дахау.

— Ба! Да это ж наш фриц с принципами! — завопил янки.

— По твоему тону не похоже, что ты мне комплимент отвалил, — отозвался я. — Ну, как жизнь молодая? Удалось еще подворовать еврейского золотишка в последнее время?

Он ухмыльнулся:

— В последнее время — нет. Не так уж много его осталось. А ты? Как бизнес в отеле? — Ответа моего он дожидаться не стал, а, не спуская с меня глаз, крикнул: — Эй, Генрих! Где ты раскопал этого фрица? И какого черта приволок сюда?

— Я же тебе рассказывал. — В коридоре показался Хенкель. — Это тот самый человек, с которым я познакомился в госпитале.

— Так это он — тот детектив, про которого ты говорил?

— Ну да. А вы что, уже встречались раньше?

Сегодня на американце было серое кашемировое пальто. Под пальто серая рубашка, серый шерстяной галстук, серые фланелевые брюки и черные туфли с узором из дырочек. Очки были тоже другие — в черепаховой оправе. Он, как и тогда, в Дахау, был похож на самого большого умника в классе.

— Только в моей прежней жизни, — ответил я Хенкелю, — когда я был владельцем отеля.

— У тебя был отель? — Хенкель взглянул так, будто сама идея показалась ему нелепой до крайности. Что, конечно же так и было.

— А догадайся, где находился этот его отель? — насмешливо-презрительно спросил американец. — В Дахау, недалеко от бывшего концлагеря. — Он раскатисто расхохотался. — Господи, да это все равно что открыть оздоровительный курорт на кладбище!

— Но ничего, для тебя и твоего приятеля вполне подошел, — огрызнулся я. — Этого дантиста-любителя.

— Он имеет в виду, — рассмеялся Хенкель, — Вольфрама Ромберга?

— Его самого, — подтвердил американец. Хенкель, подойдя, положил мне руку на плечо.

— Майор Джейкобс служит в ЦРУ, — сообщил он, увлекая меня в соседнюю комнату.

— Я как-то и не принял его за армейского капеллана, — буркнул я.

— Он очень помог нам с Эриком, он наш друг. ЦРУ предоставило мне это помещение и выдает деньги на исследования.

— Только их почему-то всегда не хватает, — ехидно вставил Джейкобс.

— Медицинские исследования дорого стоят, — ответил Хенкель.

Мы очутились в кабинете, очень аккуратном, типично медицинском. На полу большой шкаф с папками. В бидермейеровском книжном шкафу десятки медицинских книг, а наверху — череп, рядом — бронзовая голова мужчины, похожего на микробиолога, подарившего миру пенициллин, Александера Флеминга; табличка сообщала — да, это он и есть. Аптечка на стене рядом с фотографией президента Трумэна. Письменный стол орехового дерева в стиле рококо, похороненный под грудами бумаг и блокнотов, и еще один череп, приспособленный под пресс-папье. Четыре или пять стульев вишневого дерева. Хенкель указал через двойные стеклянные раздвижные двери на лабораторию, очень недурственно оборудованную.

— Микроскопы, центрифуги, спектрометры, вакуумные приборы, — перечислял Хенкель, — все это стоит больших денег. Майору приходится иногда изыскивать какие-то неофициальные источники финансирования, чтобы наша работа могла продолжаться. В том числе — обер-шарфюрера Ромберга разыскал и его тайничок в Дахау.

— Все верно, — проворчал Джейкобс; отодвинув гардину, он подозрительно всматривался из окна в сад позади виллы. Там затеяли шумную свару птицы. Мне нравится, как в природе решаются проблемы, — я бы сейчас и сам не прочь как следует врезать Джейкобсу.

— Как майор поступил с украденными ценностями бедолаг из лагеря, — через силу улыбнулся я, — это, безусловно, не мое дело.

— Вот теперь, фриц, ты угодил в самую точку, — покивал Джейкобс.

— А чем именно ты занимаешься, Генрих? — полюбопытствовал я.

— Ради бога, — оглянулся на Хенкеля Джейкобс, — не рассказывай ему.

— А почему бы и нет? — удивился тот.

— Ты ничего про этого типа не знаешь. Не забывай, вы с Эриком работаете на американское правительство. Я бы добавил, под грифом «секретно», но сильно сомневаюсь, что вы, парни, даже умеете выговаривать это слово без ошибок.

— Он гостит в моем доме, — стоял на своем Хенкель. — Я доверяю Берни.

— А я все пытаюсь понять — с какой такой стати? — возмущался Джейкобс. — Или это эсэсовские дела? «Старые товарищи»?

Откровенно, я и сам до сих пор немного удивлялся.

— Я объясню тебе, — ответил Хенкель. — Эрику порой становится одиноко, и мне кажется, у него возникают мысли о суициде.

— Господи, мне б такое одиночество, как у Эрика! — фыркнул Джейкобс. — С ним девица эта, которая ухаживает за ним, как ее там, Энгельбертина, что ли. Как мужик может жаловаться на одиночество, когда рядом такая женщина? Для меня загадка!

— Тут он прав, — вступил я.

— Видишь? Даже фриц со мной согласен.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты называл его так, — тихо сказал Хенкель.

— Фриц? А что тут такого?

— Это всё равно как если б я называл тебя евреем. Или даже жидом.

— Да ладно, привыкай, приятель! — хохотнул Джейкобс. — Сейчас жиды при власти, и вам, фрицам, придется делать то, что они вам велят.

Хенкель оглянулся на меня и четко, раздельно, как будто специально, чтобы позлить майора, проговорил:

— Мы пытаемся найти лекарство от малярии.

Джейкобс шумно вздохнул.

— Но я думал, что лекарство от малярии давно есть, — удивился я.

— Нет, — возразил Хенкель, — есть несколько способов лечить ее. Одни средства более эффективны, другие менее. Хинин. Хлороквин. Атебрин. Прогуанил. У многих имеются довольно неприятные побочные эффекты, и, разумеется, болезнь со временем становится устойчива против этих медикаментов. Нет, когда я говорю лекарство, то подразумеваю нечто большее.

— Слушай, ты уж отдай ему и ключи от сейфа, а? — перебил его Джейкобс.

Хенкель продолжил, ничуть не замешкавшись из-за явного недовольства янки:

— Мы разрабатываем вакцину. Стоящее дело, как считаешь, Берни?

— Ну… наверное.

— Пойдем, взглянешь. — Хенкель провел меня через первые стеклянные двери.

Джейкобс потянулся за нами.

— У нас двое стеклянных дверей, чтобы поддерживать определенную высокую температуру в лаборатории. Пожалуй, тебе лучше снять куртку. — Хенкель сдвинул первые двери, прежде чем открыть вторые. — Если я нахожусь тут долгое время, то обычно хожу только в легкой рубашке. Здесь тропический климат, как в оранжерее.

Как только он раздвинул вторые двери, меня обволокла жара. Хенкель не преувеличивал — точно входишь в джунгли. Лицо Джейкобса стало мокрым от пота. Я снял куртку и закатал рукава рубашки.

— Ежегодно, Берни, от малярии умирает почти миллион человек, — продолжил Хенкель. — Миллион! — Он кивнул на Джейкобса. — Ему требуется вакцина, чтобы прививать солдат от малярии перед их отправкой в ту часть мира, какую американцы намереваются оккупировать. В Юго-Восточную Азию, например. А уж в Центральной Америке вакцина жизненно необходима!

— Почему бы тебе не черкнуть статейку в газеты? — возмутился Джейкобс. — Расскажи уж всему чертову миру, чем мы тут занимаемся.

— Мы с Эриком хотим спасать жизни. — Хенкель и внимания на Джейкобса не обратил, он снял куртку и расстегнул воротничок рубашки. — Подумай, Берни: если именно немцы сумеют найти средство для спасения миллиона жизней в год, это может существенно сбалансировать счет, предъявляемый Германии за то, что она сотворила в войну. Согласен?

— Может, и так, — признал я.

— Миллион спасенных жизней ежегодно! Через шесть лет, пожалуй, даже евреи смогут простить нас. А через двадцать и русские…

— Он хочет подарить вакцину русским, — пробурчал Джейкобс. — Ну красота!

— Вот, Берни, что помогает нам не отчаиваться в случае неудач и двигаться вперед.

— Не говоря уже о куче денег, которые они огребут, если им удастся синтезировать вакцину, — добавил Джейкобс. — Миллионы долларов.

— Нет, — покачал головой Хенкель, — майор не понимает, что на самом деле нами движет. Он немного циничен. Верно, сэр?

— Как скажешь, фриц.

Я оглядел лабораторию-оранжерею. Две рабочие стойки по обе стороны комнаты. На одной — самое разнообразное оборудование, в том числе несколько микроскопов. На другой расставлено множество стеклянных контейнеров. Под окном, выходящим в аккуратный сад, — три раковины. Мое внимание привлекли стеклянные контейнеры. В двух кипела жизнь. Даже через стекло был слышен звон многочисленных комаров, словно крохотные оперные певцы репетировали, пытаясь взять самую высокую ноту. У меня мурашки по коже забегали от одного взгляда на них.

— Это наши ВИП-персоны, — сказал Хенкелль. — Culex pipen. Разновидность комаров, водящихся в стоячих водах, а следовательно, и самых опасных. Они и есть переносчики болезней. Мы стараемся вырастить в нашей лаборатории собственных. Но время от времени приходится заказывать новые экземпляры из самой Флориды. Яйца и личинки на редкость устойчивы к низким температурам, поэтому отлично переносят перелеты. Зачаровывающее зрелище, а? Такая мелкота, а несет смерть, заражая малярией. Для большинства людей болезнь смертельна. Результаты исследований, с какими я знаком, подтверждают: для детей болезнь почти всегда фатальна. А вот у женщин сопротивляемость организма выше, чем у мужчин. Причины не известны никому.

Меня передернуло, я отступил от стеклянного контейнера.

— Генрих, ему не нравятся твои маленькие друзья, — заметил Джейкобс. — И не могу сказать, что я виню его. Я и сам терпеть не могу этих убийц. Мне снятся кошмары, что самый мелкий вылетел на волю и покусал меня.

— Уверен, у них вкус получше, — съязвил я.

— Вот почему нам и нужны еще деньги. На покупку современного оборудования. Электронный микроскоп нужен. Новые предметные стекла для микроскопов, контейнеры улучшенной изоляции, — слова были адресованы майору Джейкобсу, — чтобы предотвратить подобный несчастный случай.

— Мы над этим работаем, — бросил Джейкобс и нарочито зевнул, как будто бы устал слышать в сотый раз одно и то же. Он вынул было портсигар, но под осуждающим взглядом Хенкеля передумал. — В лаборатории не курить, — пробормотал он, засовывая портсигар обратно в карман. — Ладно.

— Надо же, вспомнил, — улыбнулся Хенкель. — Значит, у нас прогресс.

— Надеюсь, — проворчал Джейкобс. — Вот только и ты не забывай держать крышку плотно закрытой на нашем проекте, как мы и договаривались. — Он скосил на меня глаза. — Проект должен оставаться секретным. — И они с Хенкелем снова увлеклись спором.

Я отвернулся и, заметив старый экземпляр «Лайфа», валявшийся на стойке рядом с микроскопом, взялся за него. Ну что ж, будем улучшать свой английский. Я листал страницы — американцы на фото все такие благополучные. Новая раса господ! Я взялся читать статью, озаглавленную «Побитое лицо Германии», иллюстрированную сделанными с воздуха фотографиями немецких городков и больших городов после бомбардировок ВВС Великобритании и 8-й армией ВВС США. Майнц напоминал деревушку после урагана, а над Юлихом точно экспериментировали с первой атомной бомбой. Впечатляющее напоминание о нашем поражении.

— Да еще разбрасываешь где попало бумаги и документы, — ворчал Джейкобс. — По-настоящему секретные. — С этими словами он выхватил у меня из рук «Лайф» и ушел через стеклянные двери обратно в офис.

Заинтересовавшись, я поспешил следом. И Хенкель тоже.

Остановившись у письменного стола, Джейкобс нашарил в кармане цепочку с ключами, открыл кейс, забросил журнал туда и запер. Я недоумевал: что такого могло быть в этом журнале, какие секреты? Каждую неделю «Лайф» продается по всему миру, у журнала тираж несколько миллионов. Разве только они используют его для шифровок.

Хенкель тщательно сдвинул за собой стеклянные двери и хохотнул:

— Ну, теперь Берни решит, что ты попросту спятил. И я с тобой заодно.

— А мне плевать, что он там подумает, — огрызнулся Джейкобс.

— Джентльмены, — вмешался я, — все было очень занимательно. Но мне, пожалуй, пора. День чудесный, и мне полезно прогуляться. Так что, если не возражаешь, Генрих, попробую-ка я вернуться домой пешком.

— Но, Берни, это ведь больше шести километров, — напомнил Хенкель. — Ты уверен, что одолеешь?

— Думаю, да. Во всяком случае, попытаюсь.

— Может, возьмешь мою машину? А меня отвезет майор Джейкобс.

— Нет-нет, спасибо. Со мной все будет в порядке.

— Извини, что майор был так груб, — сказал Хенкель.

— Не злись, — повернулся к нему Джейкобс. — Ничего личного. Его появление было неожиданностью для меня. А в моем деле сюрпризы ни к чему. В следующий раз встретимся с ним у тебя дома. Выпьем. И все пройдет тихо-мирно. Верно, Гюнтер?

— Конечно, — поддакнул я. — Выпьем, а потом пойдем покопаемся в саду. Как в добрые старые времена.

— Немец с чувством юмора! — хмыкнул Джейкобс. — Это мне нравится.

26

Когда тебя принимают на службу в полицию, то вначале ставят на патрулирование. И ты истаптываешь свой участок вдоль и поперек, выглядывая малейший непорядок. Из автофургона с полосой, едущего на скорости пятьдесят километров в час, особо много не разглядишь. Коли же тебе удалось выбиться в детективы, привыкай топать в тяжелых ботинках по тротуару. Я и привык. Если б я уехал из лаборатории Хенкеля на «мерседесе», то ни за что не заглянул бы в окошко «бьюика» майора Джейкобса и не обнаружил, что машина не заперта. Не оглянулся бы я и на виллу и не вспомнил, что увидеть дорогу и машину из окна кабинета невозможно. Майор Джейкобс мне категорически не нравился, несмотря на то, что он вроде как извинился. И конечно, никаких причин шарить в его машине у меня не было. Но куда деваться. Я — ищейка, сыскарь, профессиональный разнюхивалыцик, подглядыватель, и всюду сую свой нос. К тому же мне был чертовски любопытен человек, заставивший меня копать яму в саду в поисках еврейского золота и такой весь засекреченный — чтобы не сказать одержимый паранойей, — что даже запер от меня старый экземпляр «Лайфа».

«Бьюик» мне понравился. Переднее сиденье просторное, как полка в спальном вагоне; руль размером с велосипедную шину и приемник, словно позаимствованный из музыкального автомата в кафе. Спидометр на приборной доске показывал, что машина развивает скорость больше двухсот километров в час, рядом счетчик, чтобы водитель знал, когда пора заправляться бензином. Под счетчиком находилось перчаточное отделение, рассчитанное на человека с немаленьким размером перчаток, побольше, чем у Джейкобса.

Перегнувшись через сиденье, я щелчком открыл его и сунул внутрь руку. Так, «смит-вессон» 38-го калибра с красивой рифленой рукояткой. Тот самый, из которого Джейкобс целился в меня в Дахау. Дорожная карта Германии. Открытка в честь двухсотлетнего юбилея Гете. Американское издание «Дневников Геббельса». Путеводитель по Северной Италии. А внутри путеводителя, на странице с Миланом, квитанция из ювелирного магазина. Имя ювелира Примо Оттоленги, а квитанция на сумму десять тысяч долларов. Логично предположить, что именно в Милане Джейкобс и продал еврейские ценности из ящика, выкопанного в моем саду. Тем более что на квитанции стояла дата — примерно через неделю после его визита ко мне. Еще нашлось письмо из мемориального госпиталя «Рочестер Стронг», из штата Нью-Йорк, с перечислением медицинского оборудования, отправленного в Гармиш-Партенкирхен через авиабазу Рейн-Майн.

Валялся в отделении и блокнот. Первая страница его оказалась чистой, но я сумел различить на ней отпечатки слов, написанных на предыдущей, вырванной. Я позаимствовал несколько страничек в надежде, что позже мне удастся, зачернив следы, прочитать, что было написано Джейкобсом.

Я сложил все обратно в бардачок, захлопнул его и оглянулся на заднее сиденье. Там лежали экземпляры «Геральда», «Зюддойче цайтунг» и сложенный зонт. Что ж, улов невелик, но я все-таки узнал о Джейкобсе немного больше, чем знал прежде. Узнал, что пользуется он серьезным оружием, куда сбыл ценности. Узнал, что его интересует доктор Геббельс, а может, и этот фриц Гёте тоже, под настроение. Случается, мелочи помогают раскопать многозначительную информацию.

Выбравшись из машины, я тихонько захлопнул дверцу и зашагал на северо-восток в направлении Зонненбихля, срезая путь через территорию бывшего госпиталя, а теперь центра реабилитации и отдыха для американских служащих.

Я начал подумывать, не пора ли возвращаться в Мюнхен и, пока нет новых клиентов, попытаться разыскать таинственную Бритту Варцок. Может, стоит наведаться в церковь Святого Духа, а вдруг она объявится там снова. Или опять потолковать с беднягой Феликсом Клингерхофером из Американских зарубежных авиалиний, вдруг сумеет вспомнить что-то еще кроме того, что живет она в Вене.

Обратная дорога в Мёнх заняла больше времени, чем я рассчитывал. Я не учел, что по большей части она шла в гору, и даже без рюкзака на спине в дом я вполз отнюдь не счастливым странником. Расшнуровав ботинки, я растянулся на кровати и прикрыл глаза. Энгельбертина только спустя несколько минут обнаружила, что я вернулся, и зашла ко мне. По ее лицу я тотчас понял: что-то неладно.

— Эрик получил телеграмму, — сказала она. — Из Вены. Его мать умерла. Он очень расстроился.

— Вот как? А я думал, они ненавидят друг друга.

— Ну да. В этом все и дело. Он осознал, что уже никогда больше не сможет помириться с ней. Никогда. — Она показала мне телеграмму.

— Вряд ли мне удобно читать ее… — бубнил я, уже бегая глазами по строчкам. — А где Эрик?

— У себя в комнате. Сказал, хочет побыть один.

— Что ж, это понятно, — вздохнул я. — Потерять мать — это потяжелее, чем расстаться с любимой кошкой… Если только ты не кот.

Энгельбертина грустно улыбнулась и взяла меня за руку.

— А у тебя есть мать?

— Была. И отец тоже, если мне не изменяет память. Только где-то по пути я потерял обоих. Такая вот небрежность.

— И я тоже, — опять вздохнула Энгельбертина. — У нас с тобой много общего, верно?

— Да, — без особого энтузиазма согласился я. На мой взгляд, общее у нас было только одно, и это происходило либо в ее спальне, либо в моей. Я еще раз взглянул на телеграмму: — Тут говорится, что Груэн получает большое наследство.

— Да, но только если он лично съездит в Вену, встретится с юристами и заявит на него права, — пояснила она. — Но я не представляю себе, как это можно осуществить. В его теперешнем состоянии поездка просто невозможна.

— Он настолько плох?

— То, что он прикован к коляске, — еще полбеды. Но ему еще вырезали селезенку.

— Про это я не знал. Это серьезно?

— При потере селезенки увеличивается риск подхватить инфекцию, — объяснила она. — Селезенка — это вроде как фильтр крови и ее резервный запас. Вот почему Эрик так легко устает. — Энгельбертина покачала головой. — Очень сомнительно, чтоб ему удалось добраться до Вены. Даже на машине Генриха. Вена ведь почти в пятистах километрах отсюда?

— Не помню. Я уже давно не живу в Вене. И не могу сказать, чтобы я особо обожал венцев. Они оказались отъявленными немцами, только на австрийский лад.

— Как Гитлер?

— Нет, Гитлер был очень немецким австрийцем. Вот в чем разница. — Я примолк. — А о какой сумме идет речь, как думаешь? Я о наследстве.

— Наверняка не знаю. Но семье Груэн принадлежал один из самых больших сахарных заводов в Центральной Европе. — Энгельбертина пожала плечами. — Так что, наверное, очень много. А на сладкое все падки, верно?

— В Австрии точно, — согласился я. — Там на сладкое летят, как…

— А ты ничего не забыл? — перебила она меня. — Я, между прочим, австриячка.

— И спорю, очень этим гордишься. Когда нацисты аннексировали Австрию в тысяча девятьсот тридцать восьмом, я жил в Берлине и помню, как австрийские евреи хлынули в Берлин, потому что надеялись, что берлинцы терпимее венцев.

— И как — терпимее?

— Некоторое время были. Берлин нацисты никогда особо не жаловали, знаешь ли. Им потребовалось много времени, чтобы поставить город на колени. Много времени и много крови. Берлин служил просто витриной для известных событий, но истинным сердцем нацизма всегда был Мюнхен. И не удивлюсь, если остается им до сих пор. — Я закурил. — Знаешь, Энгельбертина, я завидую тебе. У тебя хотя бы есть выбор: называть себя австриячкой или еврейкой. А я немец, и уже ничего не могу с этим поделать. А сейчас это все равно что носить метку Каина.

Энгельбертина сжала мне руку.

— У Каина был брат, — заметила она. — А у тебя есть друг, человек, похожий на тебя, словно родной брат. Может, ты сумеешь помочь ему, Берни? Ведь это твоя работа — помогать людям?

— Ты говоришь так, будто быть детективом — благородное призвание. Парсифаль, Святой Грааль и пять часов Вагнера! Это не обо мне, Энгельбертина. Я скорее рыцарь пивной кружки и три минуты могу послушать какую-нибудь музычку полегче.

— Ну так соверши хоть разок что-нибудь благородное! — отрезала она. — Что-то хорошее, бескорыстное. Я уверена, ты сумеешь придумать — что. Для Эрика, например.

— Ну, не знаю. Зачем совершать хорошие поступки?

— Я могу тебе сказать. Если у тебя есть время и терпение слушать и желание переменить свою жизнь.

Ну вот, дождался. Это она, конечно, о религии. Нет, я не стану обсуждать эту тему, а уж тем более с ней.

— Впрочем, кое-что я смогу сделать, — заторопился я. — Кое-что благородное. Ничего благороднее, не опрокинув в себя пары кружек пива, придумать я пока не могу.

— Что ж, давай послушаем. Сейчас мне как раз хочется, чтобы ты произвел на меня впечатление.

— Моя дорогая девочка, тебе всегда этого хочется, — ответил я. — Но я тут ни при чем. Ты смотришь на меня так, как будто думаешь, что я не способен совершить ничего дурного. Но я способен. И совершаю. — Я помолчал немного. — Скажи, ты действительно считаешь, что я сильно похож на Эрика?

Она кивнула:

— Ты и сам это знаешь, Берни.

— Из близких родственников у него была только мать, так?

— Да. Только мать.

— И она не знала, что он прикован к инвалидному креслу?

— Знала, что он тяжело ранен, — и все. Подробности ей были неизвестны.

— Тогда скажи: как ты думаешь, я смогу сойти за него?

Энгельбертина пристально взглянула в мое лицо, чуть поразмышляла и закивала:

— Замечательная идея! Насколько я знаю, он уже лет двадцать не был в Вене. А за двадцать лет люди здорово меняются.

— Особенно за такие двадцать, — вздохнул я. — Где его паспорт?

— Блестящая мысль! — воскликнула Энгельбертина.

— Но не очень благородная.

— Зато практичная. А в этой ситуации практичность еще получше благородства. Мне бы такое и в голову не пришло!

Встав, она открыла бюро, вынула бумажный пакет и протянула его мне.

Я достал паспорт и фотографию. Срок действия паспорта еще не вышел. Критически вгляделся в фото. Потом передал паспорт ей. Энгельбертина взглянула на снимок и пробежала пальцами по моим волосам, словно проверяя, не слишком ли много в них седины.

— Конечно, прическу тебе придется сменить, — заметила она. — Ты старше Эрика. Но вот забавно, выглядишь ты не намного старше… Да, ты вполне сможешь сойти за него. — Она подпрыгнула на кровати. — Слушай, а почему бы не спросить его самого?

— Нет, — остановил я ее. — Давай подождем до вечера. Сейчас он наверняка слишком расстроен и не может толком ни о чем думать.

27

— Безумная идея! — воскликнул Эрик, когда я закончил излагать ему свой план. — Ничего безумнее в жизни не слыхал.

— Но почему? — недоуменно спросил я. — Ты же говорил, что никогда не встречался с вашим семейным адвокатом. И он не знает, что ты в инвалидной коляске. Покажу ему твой паспорт, и он увидит копию человека с фотографии, несколько постаревшую и немного пополневшую. Я подпишу бумаги. И ты получаешь наследство. Что может быть проще? Если нет никого, кто помнит тебя по-настоящему.

— Моя мать была очень трудным человеком, — сказал Груэн, — и друзей у нее было немного. Проблемы у нее возникали не только со мной. Мой отец с трудом выносил ее. Она даже на его похороны не пошла. Но послушай, им же известно, что я врач. Предположим, тебе зададут какой-нибудь медицинский вопрос…

— Я ведь еду забрать наследство, — возразил я, — а не устраиваться на работу в госпиталь.

— И то правда. — Груэн рассматривал содержимое своей трубки. — И все-таки есть в этом что-то, что мне не по душе. Как-то нечестно это.

— Эрик, Берни прав. — Энгельбертина поправила плед у него на ногах. — Что может бытьпроще?

Груэн взглянул на Хенкеля и протянул паспорт ему. Хенкель по поводу моего плана еще не высказался.

— Генрих, а ты как думаешь?

Хенкель долго вглядывался в фотографию.

— Сомнений, что Берни легко сможет сойти за тебя, постаревшего, по-моему, никаких, — заключил он. — И нет также сомнений, что для наших исследований деньги весьма пригодятся. Майор Джейкобс все тянет и тянет с покупкой электронного микроскопа. Говорит, нам придется подождать до весны будущего года, когда утвердят новый бюджет.

— Про это я и забыл, — протянул Груэн. — Ты прав. Деньги нам очень пригодятся. Деньги моей матери поддержат нашу работу. — Он горько рассмеялся. — Господи, вот бы она разозлилась!

— Я истратил, Эрик, значительную сумму своих денег, — продолжал Хенкель. — Мне не жалко — ты же знаешь. Я сделаю, что угодно, чтобы синтезировать эту вакцину. Но на Джейкобса в последнее время мало надежды. Если б у нас появились деньги, мы смогли бы позволить себе избавиться от него и вообще от янки. Тогда наше научное достижение станет исключительно немецким, как и было задумано.

— Что ж, если Берни и в самом деле поедет вместо меня, это действительно решит множество проблем. Самому мне туда никак не добраться. В этом ты прав.

— Вопрос в том, Берни, — сказал Хенкель, — справишься ли ты? Ты ведь только-только встал на ноги — вчера жаловался, что быстро устаешь.

— Со мной все в порядке, — отмахнулся я от его тревог. — Все будет отлично.

Во всех отношениях отдых в доме Хенкеля пошел мне на пользу. Я чуть пополнел, посвежел. И даже поднаторел в шахматной игре, благодаря полезным подсказкам Груэна. На первый взгляд, комфортнее мне и быть не могло, будь я даже блохой в гриве любимого коня императора Калигулы. И все-таки мне ужасно хотелось съездить в Вену. Одна из причин была та, что, потрудившись над листками из блокнота майора Джейкобса, я сумел прочитать отпечаток адреса в Вене. Хорл-гассе, 42, квартира 3, Девятый округ. По любопытному совпадению, тот же самый адрес, что продиктовали мне по телефону, когда я искал Бритту Варцок. А другой причиной была Энгельбертина.

— Тогда я согласен, — заявил Груэн, вдыхая искру жизни в трубку. — Но у меня есть несколько условий, и их обязательно придется учесть. Первое: Берни, мы тебе заплатим. Моя семья богата, и я буду навечно у тебя в долгу за эту услугу, так что оплата будет достойной. Думаю, двадцать тысяч австрийских шиллингов соответствующая сумма за оказание такой ценной услуги.

Я кинулся было протестовать, что это слишком много, но Груэн покачал головой.

— Не желаю даже слушать никаких возражений. Если не согласишься на такой гонорар, тогда я не соглашусь на твою поездку.

— Ну, если настаиваешь… — Я пожал плечами.

— И не только гонорар. Разумеется, я оплачу все твои расходы. И остановиться ты должен в отеле, какой выбрал бы я сам теперь, когда стал богат.

Я кивнул, спорить с такой щедростью мне совсем не хотелось.

— И третье условие, более деликатного свойства. Может, ты помнишь, когда-то я рассказывал тебе, что бросил в Вене девушку. Конечно, поздновато я опомнился, согласен, но мне все-таки хотелось бы как-то загладить вину. Ее ребенок — мой ребенок. Сейчас ему уже двадцать один год. И я хотел бы передать им деньги. Только предпочел бы, чтобы они не знали, что это от меня. Ты навестишь их как частный детектив, нанятый клиентом, который предпочитает остаться неизвестным. Ну, что-нибудь в таком роде. Я уверен, Берни, способы тебе известны.

— А что, если они умерли? — предположил я.

— Ну, если умерли, значит, умерли. У меня есть адрес. Сделай это, пожалуйста.

— А я попрошу Джейкобса помочь с нужными документами, — прибавил Хенкель. — Тебе потребуется разрешение для проезда через британскую, французскую и американскую зоны. И пропуск для русской оккупационной зоны. Как будешь добираться?

— Лучше всего на поезде, — ответил я. — Так я привлеку меньше внимания.

— Обычно я обращаюсь в турагентство в Мюнхене, — сказал Хенкель. — Попрошу их купить для тебя билет. Когда отправишься?

— А как скоро Джейкобс сумеет раздобыть нужные документы?

— Думаю, не задержится. У него хорошие связи.

— Это я уж давно сообразил.

— Если через сутки? — спросил Хенкель.

— Тогда, значит, поеду послезавтра.

— Но на чье имя заказывать? — растерялся Хенкель. — На твое или на Эрика? Вопрос требуется тщательно продумать. Предположим, тебя обыщут и найдут у тебя еще один паспорт, тогда, естественно, сделают вывод, что один из них — фальшивый, а ты — нелегальный беженец из русской зоны. Тебя передадут русским и бросят в трудовой лагерь. — Он нахмурился. — Риск, Берни, большой. Ты точно уверен, что желаешь ехать?

— Будет выглядеть странно, — сказал я, — если пропуск у меня будет на одно имя, а регистрация в отеле на другое. Это легко проверить, и семейному адвокату Эрика вряд ли понравится. Так что все: билеты, пропуска и броня в отеле должно быть оформлено на имя Эрика Груэна. А мой паспорт я оставлю в мюнхенской квартире. Все равно, — пожал я плечами, — мне не хотелось бы пользоваться в Вене своим паспортом. Иваны, возможно, уже куда-то занесли мое имя. Последний раз, когда я был там, у меня случилась стычка с полковником МВД, неким Порошиным.

— А как насчет похорон? — вмешался Груэн.

— На похороны идти рискованно, — заметил Хенкель.

— Но если не приду, это покажется странным, — возразил я.

— Верно, — согласился Груэн. — Я телеграфирую адвокатам, что приезжаю. Попрошу, пусть заведут открытый счет на мое имя в банке матери. Чтобы, как только приедешь, ты мог взять свой гонорар и деньги на расходы. Ну и нужную сумму для Веры и ее ребенка. — Он бледно улыбнулся. — Вера Мессман. Так ее зовут. Ту, что я бросил в Вене.

— Мне бы тоже ужасно хотелось прокатиться в Вену, — вздохнула Энгельбертина, по-детски надув губы.

Я улыбнулся, стараясь изобразить сожаление, но в душе ощущал радость: я избавлюсь от Энгельбертины, хотя бы ненадолго. Я начал понимать, почему ее второй муж-янки улепетнул в Гамбург. У меня и раньше были женщины, которые спали со многими мужчинами — моя жена, например, хотя четырехсот, конечно, у нее не наберется. И когда я служил в «Алексе», там вечно ошивались шлюшки. И мне нравились некоторые. Нет, не только из-за неразборчивых сексуальных связей Энгельбертины мне было не по себе рядом с ней, а из-за множества странных мелочей, которые я в ней подметил.

Ну, например, она встает всякий раз, когда в комнату входят Груэн или Хенкель. Несколько необычной казалась мне и та почтительность, какую она им выказывает, чуть ли не на грани раболепия. Или — она старается не встречаться с ними взглядом. Всякий раз, как кто-то из них смотрел на нее, она утыкала глаза в пол и иногда даже опускала голову. Возможно, это нормальное явление среди немцев в отношениях наниматель — служащий. Особенно если учесть, что они врачи, а она медсестра. Германские доктора могут быть вызывающими оторопь солдафонами, как я сам обнаружил, когда умирала Кирстен.

И еще кое-какие чудачества я заметил в Энгельбертине; они меня раздражали, словно липкая паутина, которую стараешься отодрать от лица. Смешной для зрелой женщины инфантилизм: ее комната была забита мягкими игрушками, их дарили Груэн и Хенкель. В основном медвежата — десятка три-четыре. Они сидели плечом к плечу с задумчивыми глазами-бусинками, рты туго сжаты, вид такой, будто они планируют вооруженный захват комнаты хозяйки. Я подозревал, что первой жертвой медвежьей зачистки, которая последует за захватом, паду я сам. Слишком уж по-разному мы с медвежатами смотрели на вещи. Кроме, вероятно, одной. Очень возможно, что второй жертвой медведей станет граммофон «Филко», свадебный подарок исчезнувшего янки. Если не сам граммофон, то одна пластинка, которую Энгельбертина обожала. Довольно унылая баллада «Прощай, прощай» из мюзикла Зигмунда Ромберга «Голубой рай», ее пела на пластинке Лале Андерсен. Энгельбертина ставила ее снова и снова, и очень скоро я уже на стенку лез от этой музыки.

И еще одно — ее истовая вера в Бога. Каждый вечер, включая и те, когда она занималась со мной сексом, она вылезала из кровати и, встав на колени, крепко сжав руки и закрыв глаза, молилась вслух.

Случалось — в те ночи, когда я слишком уставал и не мог уйти из ее комнаты, — я слушал ее молитвы, и меня удивляло, насколько же чаяния и надежды Энгельбертины для себя и для мира банальны — такие навеяли бы скуку даже на игрушечную панду. После молитвы она неизменно раскрывала Библию и перелистывала страницы в поисках ответа от Бога на ее просьбы. Чаще всего вечная Книга позволяла ей прийти к правдоподобному заключению, что ответ ей и вправду дан.

Но самое идиотское и раздражающее в Энгельбертине было то, что она считала себя обладательницей дара лечить наложением рук. Несмотря на медицинское образование, которое она имела, она иногда клала на голову посудное полотенце, руки — на свою жертву-пациента и постепенно впадала в некий транс: начинала шумно сопеть носом и бурно дергаться, как человек на электрическом стуле. Однажды она проделала такое и со мной. Убедить меня ей удалось только в одном — она совершенно слетела с катушек.

Последнее время я получал удовольствие от ее общества, только когда она, встав передо мной на колени, вцеплялась обеими руками в простыню, словно надеялась, что очень скоро все это закончится. Что обычно и случалось. Мне хотелось удрать от Энгельбертины, как коту охота вырваться из липких объятий неуклюже ласкового ребенка. И как можно быстрее.

28

Я взглянул на оловянное австрийское небо, с которого сыпал снег на крышу машины Международного патруля, прихорашивая ее слоем взбитых сливок. Из четырех человек в грузовичке, возможно, только русский лейтенант, глядя на снег, чувствовал тоску по родине. У остальных вид был озябший и недовольный. Даже бриллианты в ювелирной лавке, мимо которой я сейчас проходил, казалось, подмерзли. Я поднял воротник пальто, натянул шляпу поглубже на уши и быстро зашагал по Грабен, мимо памятника в стиле барокко, возведенного в память сотни тысяч венцев, умерших от чумы в 1679 году. Несмотря на снег, а может, наоборот, благодаря ему, в кафе «Грабен» было людно и оживленно. В двери-вертушки бесконечной чередой торопливо заходили хорошо одетые, стройные женщины с покупками. Мне предстояло убить еще полчаса до встречи с семейным адвокатом Груэнов, и я поспешил за ними.

В заднем зале располагалась эстрада для небольшого оркестра и стояло несколько столиков; за ними сидело несколько дохлых рыбин, маскирующихся под мужчин; они играли в домино, нянчили пустые кофейные чашки, читали газеты. Найдя свободный столик поближе к двери, я присел, расстегнул куртку, приметил мимоходом красивую брюнетку и заказал черный кофе в высоком бокале с шапкой сливок наверху. А еще большую порцию коньяку — справиться с холодом. Так, по крайней мере, я старался убедить себя. Но на самом деле понимал, что нервничаю — скоро мне предстоит первая встреча с адвокатом Груэна. От общения с адвокатами мне всегда становилось неуютно, точно от мысли, что я могу подцепить сифилис. Коньяк я выпил весь, но кофе одолел только полбокала. Нужно все-таки и со здоровьем считаться. И снова вышел на улицу.

Расположенная в начале Грабен Колмаркт была типичной венской улицей: галерея живописи на одном конце и дорогая кондитерская на другом. «Кампфнер и партнеры» оккупировали три этажа в доме номер пятьдесят шесть, между магазинчиком, торгующим изделиями из кожи, и церковной лавкой, зайдя в которую я чуть не поддался искушению купить себе четки — на удачу.

За столом секретарши на первом этаже сидела рыжая девица, принаряженная и разукрашенная в соответствии со статусом. Я сказал ей, что пришел к доктору Бекемайеру, и она попросила подождать в приемной. Я двинулся было к стулу, но, так и не сев, стал смотреть из окна на снег — так смотришь, прикидывая, подходящая ли у тебя обувь для снегопада. В магазине Бретшнайдера продавались отличные ботинки, с которыми мы — я и мои деньги на расходы — вполне могли познакомиться поближе. При условии, что с адвокатом все получится как надо.

Я смотрел на снег, летящий перед витриной магазинчика «Вышивка», где Фанни Школман — так гласило имя на витрине — и несколько ее помощниц вышивали что-то мелкое при свете, обещавшем сделать их слепыми в самый короткий срок.

Позади меня скромно покашляли и, обернувшись, я увидел человека в аккуратном сером костюме с жестким воротником, скроенным не иначе как Пифагором. Под белыми гетрами сверкали черные туфли, точно металлические детали новенького велосипеда. Росточка он был невеликого, а чем ниже мужчина, тем тщательнее он одевается. Этот был — ну прямо как с витрины магазина. И сам весь такой из себя энергичный и целеустремленный. Ростом он едва ли дотягивал до полутора метров, и все же имел вид человека, способного зубами горностая загрызть. Будто его мамочка молилась родить терьера, но в последнюю минуту взяла и передумала.

— Доктор Груэн? — осведомился он.

Я не сразу сообразил, что обращается он ко мне. Пришлось напомнить себе свое новое имя. Я кивнул. Он любезно поклонился.

— Я доктор Бекемайер. — Он жестом пригласил меня в кабинет позади него. — Пожалуйста, герр доктор, вот сюда. — Голос у него поскрипывал, словно дверь в Трансильванском замке.

Я вошел в кабинет, где воспитанный огонь горел спокойно и умеренно, как обычно во всех каминах адвокатов, видимо, из страха, что его загасят.

— Разрешите ваше пальто? — попросил он.

Я послушно стянул пальто и наблюдал, как адвокат аккуратно пристраивает его на вешалке красного дерева. Потом мы уселись по обе стороны стола — я в кожаное кресло с заклепками на спинке, казавшееся меньшим братом того, в котором устроился он сам.

— Прежде чем мы приступим, — сказал он, — извините за беспокойство, но я попрошу подтвердить вашу личность, герр доктор. Понимаете, размеры состояния вашей покойной матушки требуют проявлять крайнюю осторожность. Учитывая всю необычайность обстоятельств, уверен, вы понимаете, что мне надлежит кое в чем удостовериться. Позвольте взглянуть на ваш паспорт?

Я уже тянулся за паспортом Груэна. Все адвокаты под своей тускло-бледной кожей одинаковы. Не отбрасывают тени и спят в гробах. Я без единого слова протянул документ.

Открыв паспорт, адвокат принялся тщательно изучать его, пролистав все странички, прежде чем снова вернуться к фотографии и описанию владельца. Я спокойно выдержал его взгляд, обшаривший мое лицо, а потом вновь уткнувшийся в фотографию. Любое замечание могло возбудить подозрение. Люди всегда становятся болтливы, когда теряют самообладание. Я чуть задержал дыхание, смакуя аромат коньяка, застрявший в легких, и молча ждал. Наконец он кивнул и протянул мне паспорт.

— Теперь все? — осведомился я. — Официальная идентификация тела и всякое такое закончено?

— Не совсем. — Адвокат открыл папку на столе, сверился с чем-то, напечатанном на верхнем листе бумаги, и снова закрыл ее. — Согласно моей информации, Эрик Груэн покалечил левую руку в одна тысяча девятьсот тридцать восьмом. Он потерял две верхние фаланги мизинца. Могу я взглянуть на вашу левую руку, герр доктор?

Подавшись вперед, я положил левую руку на его книгу записей. По лицу у меня гуляла улыбка, хотя, возможно, мне нужно бы озадаченно нахмуриться. Но меня поразила странность: оказывается, он получил увечье еще до войны, а у меня почему-то сложилось впечатление, что мизинец он потерял одновременно с селезенкой и способностью ходить. И еще меня насторожил факт, что адвокат, доктор Бекемайер, так точно осведомлен о подробностях анатомии Груэна. И если бы не случайное совпадение, то, пожалуй, моя идентификация как Эрика Груэна могла и не состояться. Другими словами, мой палец или, вернее отсутствие его оказалось куда более важным, чем я предполагал.

— Кажется, все в порядке, — улыбнулся он наконец. И тут в первый раз я заметил, что у него нет бровей, а волосы на голове — скорее всего парик. — Конечно, вам требуется, герр Груэн, подписать еще кое-какие бумаги как ближайшему родственнику, а также для того, чтобы вы могли открыть кредит в банке, пока завещание не вступит в силу. Хотя не думаю, что возникнут какие-то проблемы. Завещание я составлял сам. Как вам, возможно, известно, ваша мать всегда пользовалась услугами банка Шпэнглера, всю свою жизнь, и, естественно, они ожидают, что вы придете снять деньги на цели, оговоренные в телеграмме. Банковский служащий, герр Треннер, готов помочь вам во всем.

— Не сомневаюсь.

— Я правильно понял: остановились вы в «Эрцгерцоге Райнере», герр доктор?

— Да, люкс двадцать пять.

— Очень разумный выбор, если позволите высказать мое мнение. Администратор, герр Бентхайм, мой друг. Всегда ставьте нас в известность, и меня, и его, если мы можем чем-то помочь, чтобы сделать ваше пребывание в Вене как можно приятнее.

— Спасибо.

— Панихида состоится завтра в одиннадцать, в Карлскирхе. Это всего в нескольких кварталах от вашего отеля. На другом конце Гасхаус-штрассе. Похороны в семейном склепе на Центральном кладбище — это во французском секторе.

— Я знаю, где Центральное кладбище, герр Бекемайер, — кивнул я. — И кстати, пока не забыл, спасибо вам за то, что все организовали. Как вы знаете, мы с матерью не особо ладили.

— Для меня это большая честь, — произнес он. — Я двадцать лет был адвокатом вашей матери.

— Наверно, всех других она умудрилась оттолкнуть от себя, — холодно заметил я.

— Она была старой женщиной, — заметил он, как будто это служило исчерпывающим объяснением всему, что происходило между Эриком Груэном и его матерью. — Но все-таки ее смерть оказалась для всех неожиданной. Я считал, она проживет еще несколько лет.

— Значит, она совсем не страдала.

— Совершенно. Я видел ее накануне дня ее смерти в Главном госпитале Вены на Гарнизон-гассе. Она выглядела вполне здоровой. В постели, да, но очень бодрая и жизнерадостная. Так любопытно…

— Что именно?

— Как иногда является смерть. Когда мы совсем не ждем ее. Вы придете, доктор Груэн? На похороны?

— Разумеется.

— Да? — слегка удивился он.

— Что было, то прошло — так я всегда говорю.

— Такие чувства достойны восхищения. — Тон такой, словно он сам себе не вполне верил.

Вытащив трубку, я принялся набивать ее. Трубку я начал курить, стараясь стать еще больше похожим на Эрика Груэна и чувствовать себя им. Трубки и всякие штучки, им сопутствующие, я не особо любил, но не мог придумать ничего лучшего, чтобы убедить себя, что я — Эрик Груэн, разве что купить себе инвалидное кресло.

— На похороны придет кто-нибудь еще, кого я знаю? — небрежно осведомился я.

— Придут несколько старых слуг, — ответил он. — Но знаете вы их или нет, точно не скажу. Придут и другие люди, конечно. Имя Груэнов еще кое-что значит в Вене. Что вполне понятно. Я полагаю, вы не пожелаете возглавить шествие скорбящих, герр доктор.

— Нет, это было бы чересчур. Предпочитаю держаться во время процессии где-нибудь на заднем плане.

— Да, да, так, наверное, будет лучше, — покивал он. — Учитывая все обстоятельства. — Бекемайер откинулся на кресле и, пристроив локти на подлокотниках, свел кончики пальцев вместе. — В телеграмме вы написали, что намереваетесь ликвидировать свои акции в «Груэн Сахар».

— Да, верно.

— Могу я предложить, чтобы объявление об этом вы отложили до, ну скажем, вашего отъезда из города? — осторожно проговорил он. — Дело в том, что подобная продажа привлечет большое внимание. А так как вы человек замкнутый, подобное внимание вам будет, пожалуй, нежелательно. Вена — маленький городок. Люди много болтают. Сам факт вашего присутствия здесь и то может вызвать немало толков. И даже, осмелюсь предположить, некоторое злословие.

— Ладно, — согласился я. — Я не возражаю отложить объявление на несколько дней.

Адвокат нервно постукивал пальцами, словно мое присутствие в его кабинете выводило его из равновесия.

— Могу я также поинтересоваться, в ваши намерения входит оставаться в Вене долго?

— Нет. Мне нужно еще уладить одну личную проблему. Ничего такого, что требовало бы вашего вмешательства. После чего я, скорее всего, вернусь в Гармиш.

Бекемайер улыбнулся, наведя меня на мысль о маленьком каменном Будде.

— Ах, Гармиш! Такой славный старый городок. Мы с женой ездили туда на зимние Олимпийские игры, в тридцать шестом.

— А Гитлера видели? — поинтересовался я, ухитрившись наконец раскурить трубку.

— Гитлера?

— Ну вы же помните такого? На церемонии открытия?..

Улыбка на лице у него еще держалась, но он испустил шумный вздох, будто к его гетрам был прикреплен маленький клапан.

— Политикой мы никогда особо не интересовались, ни моя жена, ни я. Но, наверное, мы видели его, хотя издалека.

— Издалека, оно всегда безопаснее, — покивал я.

— Все это кажется таким нереальным. Точно в другой жизни.

— Доктор Джекил и мистер Хайд, — поддакнул я. — Да, я очень хорошо понимаю, что вы имеете в виду.

Молчание затянулось, и, наконец, улыбка Бекемайера окончательно испарилась, как запотевшее пятно с оконного стекла.

— Ну так что, — нарушил я паузу. — Давайте я подпишу эти бумаги?

— Да, да, конечно. Спасибо, что напомнили. Со всеми этими воспоминаниями, боюсь, я почти забыл о нашем главном деле.

В этом я сильно сомневался. Я не мог себе представить, чтобы Бекемайер что-то забыл, кроме разве что Рождества или дня рождения маленькой дочки — если предположить, конечно, что существо всего с одной парой хромосом способно репродуцировать нечто большее, чем желеобразный экземпляр в юридической акватории.

Бекемайер, выдвинув ящик стола, достал футляр с ручками, извлек из него золотой «Пеликан» и протянул его обеими руками мне, точно презентуя фельдмаршальский жезл. Затем последовали десятка два-три документов, я расписался на всех — не отличишь от завитушек Груэна. Практиковался я в Гармише, чтобы уметь с легкостью изобразить такую же подпись, как в паспорте. С которой, кстати, Бекемайер незамедлительно и сверился. После чего я вернул ручку и, так как дело наше было явно завершено, встал и снял с вешалки свое пальто.

— Приятно было познакомиться, доктор Груэн. — Адвокат снова поклонился. — Всегда буду стараться преданно служить интересам вашей семьи. Можете на это положиться, герр доктор. Так же, как можете положиться на мою полнейшую скромность относительно вашего местопребывания. Несомненно, меня будут расспрашивать, как с вами связаться. Будьте уверены, я стану противостоять со всей моей обычной энергией. — Он в отвращении покачал головой. — Уж эти венцы! Они обитают в двух мирах. Один — это мир фактов. А второй — мир слухов и сплетен. Чем больше богатство, тем большими слухами оно обрастает. Но что тут можно поделать, герр доктор…

— Я благодарен вам за все, — перебил я. — Увидимся завтра на похоронах.

— Так значит, вы там будете?

— Я же сказал, что приду.

— Ну да, верно. Простите. Признаюсь вам честно, память у меня уже не та, что прежде. Ужасно адвокату признаваться в этом клиенту, но что поделать, от фактов не уйдешь. Здесь в Вене нам трудно пришлось после войны. Всем приходилось иметь дело с черным рынком, чтобы выжить. Иногда кажется, я так много забыл. А иногда я думаю, пожалуй, оно и к лучшему. Особенно раз я адвокат. Приходится быть таким осторожным. Моя репутация. Положение фирмы. Живу я, понимаете ли, в русской зоне. Я уверен, вы понимаете.

Я отправился обратно в отель, чувствуя странное беспокойство: было что-то странное в поведении доктора Бекемайера, чего я никак не мог уловить и объяснить. Я чувствовал себя человеком, который пытается удержать в руках угря: всякий раз, когда мне казалось, будто я схватил его, угорь выскальзывал. Я решил, что передам нашу любопытную беседу Эрику Груэну, когда позвоню ему с хорошей новостью, что встреча с адвокатом прошла без сучка без задоринки и его наследство, можно считать, уже получено.

— А как погода в Вене? — спросил Груэн. Деньги как будто его и не интересовали. — У нас тут вчера вечером валил сильный снег. Генрих уже смазывает лыжи.

— Здесь тоже идет снег, — доложил я.

— А какой у тебя отель?

Я с гордостью окинул глазом свой люкс.

— Сижу, жду, пока поисковая партия вернется из ванной и доложит мне, какая она, — сказал я. — В номере все просто прекрасно, только вот эхо гуляет.

— Энгельбертина тут рядом. Говорит, она посылает тебе горячий привет. Скучает по тебе.

Я даже губу изнутри прикусил, содрав кожицу.

— Я тоже по ней скучаю, — соврал я. — Послушай, Эрик, этот звонок обойдется тебе в половину твоего наследства, так что давай я лучше перейду к сути. Как я и сказал, я встретился с Бекемайером, и все прошло гладко. То есть он вполне убежден, я — это ты.

— Отлично, отлично.

— Но было в нем нечто странное. Чего-то он недоговаривал. Чего-то все ползал вокруг да около. Я никак не мог раскусить, в чем все-таки дело. У тебя есть какие-нибудь догадки?

— Думаю, да, могу предположить. — Он рассмеялся иронически, и голос у него стал смущенным, как у человека, позаимствовавшего вашу машину без вашего разрешения. — Был период, несколько лет назад, когда все думали, что старик Бекемайер и моя мать были, ну, хм… любовниками. Если он показался тебе странным, то скорее всего причина в этом. Наверное, он подумал, что тебе про это известно. Вот и смущался. Глупо, что я забыл тебя предупредить.

— Что ж, пожалуй, может быть и так. Сегодня собираюсь навестить твою прежнюю подружку. Ту, которую ты бросил посреди дороги.

— Помни, о чем я просил, Берни. Она не должна знать, что деньги от меня. Иначе, пожалуй, еще откажется взять.

— Да, ты говорил, неизвестный благодетель.

— Спасибо, Берни. Я действительно тебе очень благодарен.

— Забудь, — посоветовал я и опустил трубку на рычаг.

Спустя некоторое время я опять вышел и доехал на автобусе до «Отель де Франс», чтобы съесть ланч. Он был открыт для всех, хотя еще принадлежал французской оккупационной армии. Еда там, по словам консьержа в моем отеле, была лучшей в городе. Да к тому же находился отель сразу за углом от нужного мне дома.

29

До Лихтенштейн-штрассе, сердца Девятого округа, я добрался, уже когда дневной свет начал потихоньку меркнуть, а это в Вене лучшее время суток. Разрушения от бомб, не такие страшные, как в Мюнхене, а с Берлином уж и вовсе несравнимые, в сумерках совсем не бросались в глаза, и было очень легко вообразить себе город великой имперской столицей, какой он некогда был. Небо превратилось в лиловато-серое, и снегопад наконец прекратился, что ничуть не уменьшило энтузиазма людей, покупавших лыжные ботинки в магазине, расположенном дверь в дверь с домом, где жила Вера Мессман.

Войдя в дом, я начал подниматься по лестнице, что было бы совсем нетрудно, если б я не перенес пневмонию и так превосходно не пообедал. Квартира ее находилась на верхнем этаже, и мне несколько раз пришлось останавливаться, чтобы отдышаться, наблюдая, как изо рта вырываются облачка пара. Металлические перила кусались от холода. Пока я добрался до квартиры, опять повалил снег, и снежинки бились об окна лестничных пролетов крошечными ледяными пульками, вылетая из винтовки какого-то небесного снайпера. Я прислонился к стене, ожидая, пока смогу хотя бы поздороваться, и через некоторое время постучался в дверь фройляйн Мессман.

— Мое имя — Гюнтер. Берни Гюнтер, — представился я, снимая вежливо шляпу и протягивая ей свою мюнхенскую визитку. — Все в порядке. Я ничего не продаю.

— И отлично, — откликнулась женщина. — Потому что я ничего не покупаю.

— Вы — Вера Мессман?

Она стрельнула взглядом на мою карточку, на меня:

— Ну, это зависит…

— Например, от чего?

— От того, думаете ли вы, что это сделала я, или нет.

— Сделали что? — Я не возражал, пусть она поиграет со мной. Одно из преимуществ моей работы — возможность поддразнивать привлекательных брюнеток.

— О, ну вы знаете. Убила Роджера Экройда.

— Никогда не слыхал про такого.

— Агата Кристи, — подсказала она.

— И про нее тоже.

— Разве вы не читаете книг, герр… — Женщина опустила глаза на карточку, опять поддразнивая меня. — Гюнтер.

— Никогда! Для бизнеса просто губительно создавать впечатление, будто я знаю больше, чем рассказывают мне клиенты. По большей части они желают, чтобы человек, даже если он и не полицейский, вел себя, как полицейский. А полицейский, который цитирует Шиллера, им ни к чему.

— Ну хотя бы о нем вы слышали.

— О Шиллере? Само собой. Он тот парень, который заявил, что истина обитает в гуще обмана. Эту цитату мы повесили над входной дверью агентства. Он святой покровитель всех детективов.

— Да вы входите, герр Гюнтер, — пригласила она, отступая. — В конце концов, сверхосторожный достигает малого. Это тоже Шиллер, на случай, если не знаете. Он покровитель не только детективов, но и одиноких женщин.

— Каждый день узнаешь что-то новенькое, — заметил я и вошел в квартиру, с наслаждением вдыхая, проходя мимо Веры Мессман, запах ее духов.

— Нет, совсем не каждый. — Она закрыла за мной дверь. — И даже не каждую неделю. И не в Вене. И уж во всяком случае, не в нынешнее время.

— Может, вам стоит покупать газету?

— Отучилась от этой привычки. В войну.

Я взглянул на Веру еще раз. Мне понравились ее очки. В них у нее был такой вид, будто она прочитала все книги на полках, которые тянулись вдоль прихожей. Очень мне нравится, когда женщина, которая сначала кажется простенькой, все больше хорошеет, чем дольше ты на нее смотришь. Вера Мессман была как раз из таких. Через какое-то время у меня сложилось впечатление, что женщина она весьма и весьма красивая. Красивая женщина, которая зачем-то носит очки. Не то чтобы сама она сомневалась насчет своей внешности. И поведение ее, и манеру разговаривать отличала спокойная уверенность. Если б существовал конкурс красоты среди библиотекарш, Вера легко и просто выиграла бы его. Ей даже не пришлось бы снимать очки и распускать каштановые волосы.

Мы все еще неловко топтались в прихожей. И мне еще предстояло осчастливить ее, хотя, судя по ее разговору, сам мой приход уже стал для нее приятным разнообразием.

— Так как я никого не убивала, — сказала она, — и не состояла в преступной любовной связи — во всяком случае, с прошлого лета, меня страшно интригует, зачем все-таки ко мне пожаловал частный детектив.

— Расследованиями убийств я не занимаюсь, — сообщил я, — во всяком случае, с тех пор как перестал быть быком, то есть полисменом. Я разыскиваю пропавших людей.

— Тогда у вас работы невпроворот.

— И для меня приятное разнообразие быть вестником хороших новостей, — продолжил я. — Мой клиент, он предпочитает остаться неизвестным, желает вручить вам некоторую сумму денег. Взамен вам ничего не надо делать. Ничего. Только зайти завтра днем в банк Шпэнглера, в три часа, и расписаться на бланке в получении наличных. Вот, в общем, и все, что мне позволено сказать вам. Ну и еще назвать сумму. Двадцать пять тысяч шиллингов.

— Двадцать пять тысяч? — Вера сняла очки, что позволило мне убедиться, насколько я был прав. Она была настоящая красавица. — Вы уверены, тут нет никакой ошибки?

— Нет, если вы — Вера Мессман, — заверил я. — Но вам, конечно, надо захватить с собой какое-то удостоверение личности в банк, подтверждающее, что вы — это вы. Банкиры куда менее доверчивы, чем детективы. — Я улыбнулся. — Особенно в банках как этот, расположенный в международной зоне.

— Послушайте, герр Гюнтер, если это шутка, то не очень смешная. Двадцать пять тысяч человеку вроде меня… Да кому угодно. Это деньги серьезные.

— Теперь, если желаете, я уже могу уйти. И вы больше никогда не увидите меня. — Я пожал плечами. — Послушайте, я могу понять, что вы разнервничались из-за того, что я вот так свалился к вам на голову. Может, и я нервничал бы, окажись на вашем месте. Так что, пожалуй, я пойду. Но только обещайте мне, что придете в банк в три. В конце концов, что вы теряете? Ничего.

Повернувшись, я взялся за ручку двери.

— Нет, пожалуйста, не уходите. — Вера направилась в гостиную. — Снимите шляпу и пальто и проходите.

Я сделал, как было велено. Я не прочь делать, что велят, если распоряжается женщина не очень строгих моральных правил. В комнате я увидел кабинетный рояль с поднятой крышкой, а на пюпитре — ноты Шуберта. Перед высоким двустворчатым окном расположилась пара синих стеганых кресел с серебряными позолоченными дельфинами, у стены манило присесть канапе, обитое цветастой тканью с золотой отделкой и с валиками-подлокотниками. Красовалась еще парочка фигурок арапчат, похоже, не страдавших от холода, и высился большой резной шкаф с головками купидонов на двери. В изобилии висели старые картины, и имелось настенное дорогое зеркало из муранского стекла: оно отразило меня, смущенно озирающегося, — неуместная тут фигура, точно слон, забредший в лавку игрушек. У подножия французских мраморных часов увлеченно читал книгу бронзовый щеголь. Как я понимаю, не детектив Агаты Кристи. В таких комнатах книги обсуждаются чаще, чем футбол, женщины сидят сдвинув колени, а по радио слушают заунывную музыку цитр. Комната сказала мне, что Вере Мессман не особо сильно нужны деньги, так же как не требуются и очки. Но она снова нацепила их и направилась к аккуратному маленькому столику с напитками под зеркалом.

— Выпьете? — предложила она. — Есть шнапс, коньяк и виски.

— Шнапс, — попросил я. — Спасибо.

— Пожалуйста. Если желаете, можете курить. Сама я не курю, но мне нравится запах табака. — Вручив мне бокал, она повела меня к синим креслам.

Я уселся, вынул трубку, оглядел ее и сунул обратно в карман. Сейчас я снова стал Берни Гюнтером, не Эриком Груэном, а Берни Гюнтер курит сигареты. Я вынул табак и принялся сворачивать самокрутку.

— Мне нравится смотреть, как мужчина делает самокрутку, — заметила она, наклоняясь на кресле вперед.

— Если б пальцы у меня не были такими холодными, я управлялся бы ловчее.

— Вы и так прекрасно справляетесь. Я тоже не прочь курнуть, когда закончите.

Я завершил работу, раскурил сигарету и протянул ей. Вера затянулась с искренним наслаждением, будто бы изысканной сигаретой. Потом протянула мне обратно. И даже не закашлялась.

— Конечно, я догадываюсь, кто это, — проговорила она. — Мой анонимный благодетель. Это Эрик, верно? — Она покачала головой. — Ладно, вам не обязательно говорить. Но я — знаю. Я случайно несколько дней назад увидела газету. Там было что-то о смерти его матери. Не требуется быть Эркюлем Пуаро, чтобы понять: он наложил руки на ее деньги и теперь желает возместить ущерб, самоуверенно считая, что такое возможно после его мерзкого поступка. И я вовсе не удивляюсь, что он послал вас, вместо того чтобы явиться ко мне самолично. Наверное, не осмеливается показаться мне на глаза из страха — чего уж там такие, как он, боятся — не знаю. — Вера, пожав плечами, глотнула из бокала. — Для сведения. Когда он бросил меня в двадцать восьмом, мне было всего восемнадцать. Ему ненамного больше, кажется. Я родила девочку, Магду.

— Да, я хотел спросить вас о дочери, — спохватился я. — Мне поручено передать и ей такую же сумму, как вам.

— Вряд ли вы сможете. Магда погибла. Ее убило во время воздушного налета в сорок четвертом. Бомба попала в ее школу.

— Сожалею, — пробормотал я.

Сбросив туфли, Вера красиво села, подобрав под себя ноги.

— Так, на всякий случай, скажу еще, что не держу на него зла. В сравнении с тем, что творилось в войну, не такое уж страшное преступление он совершил, бросив беременную девушку одну. Ведь так?

— Да, наверное.

— Но все-таки я рада, что он прислал вас. Его мне не хотелось бы видеть. Особенно теперь, когда Магда погибла. Неприятно было бы. И от него лично мне не захотелось бы брать деньги. Однако двадцать пять тысяч шиллингов… Не могу сказать, что они не пригодятся. Несмотря на то, что вы видите вокруг, сбережения у меня не очень-то большие. Мебель эта, конечно, дорогая, но она вся осталась мне от матери. И еще квартира. Все это — память о ней. Квартира тоже принадлежала ей. У нее был отменный вкус.

— Да, — вежливо согласился я, оглядываясь. — Действительно.

— Но смысла продавать что-то — никакого, — продолжала Вера. — Для такой мебели сейчас у людей нет денег. Даже янки такая не по карману. Пока — нет. Я жду, пока снова возникнет спрос. Но теперь, — Вера молча подняла бокал, предлагая за это выпить, — теперь, может, мне и не нужно будет ждать. — Она отпила еще немного. — Значит, все, что мне нужно сделать, это зайти в банк и расписаться?

— Ну да. Вам даже не нужно называть его имя.

— Совсем замечательно.

— Всего лишь войдете в дверь, я буду вас там ждать. Мы зайдем в отдельный кабинет, и я передам вам наличные. Или банковский чек, как предпочитаете? Все просто.

— Когда дело касается денег, просто никогда не бывает.

— Не стоит смотреть дареному коню в зубы. Вот вам мой совет.

— Это, герр Гюнтер, плохой совет, — возразила она. — Задумайтесь только, какие огромные счета придут от ветеринара, если лошадка хворая. А бедные глупые троянцы? Не стоит забывать, что приключилось с ними. А загляни они дареному коню греков в зубы, то увидели бы Одиссея и его дружков, спрятавшихся внутри. — Вера улыбнулась. — Вот в чем польза классического образования.

— Да, в ваших словах есть смысл, — согласился я. — Но непонятно, как вам удастся проверить зубы в данном конкретном случае.

— А все потому, что вы полицейский, который не полицейский. О, я вовсе не хочу быть грубой. Но, может быть, будь у вас несколько больше воображения, вы сумели бы придумать способ, как мне поближе приглядеться к пони, которого вы мне привели.

Вытянув самокрутку из моих пальцев, Вера сделала короткую затяжку, прежде чем смять ее в пепельнице. Потом сдернула очки и подалась ко мне, пока ее губы чуть не уткнулись в мои.

— Ближе, — попросила она и, приоткрыв губы, прижала сочный рот к моему.

Поцелуй затянулся. Когда она отпрянула, в глазах у нее плавился мед.

— И что же ты обнаружила? — спросил я. — Какие-то признаки греческого героя увидела?

— Осмотр я еще не закончила. Пока что — нет. — И, встав, она взяла меня за руку и потянула.

— Куда пойдем? — поинтересовался я.

— Елена ведет тебя в свой дворцовый будуар, — объявила она.

— А ты уверена? — Я посопротивлялся секунду. — Может, теперь моя очередь изображать Кассандру. Будь у меня побольше воображения, я бы, пожалуй, и подумал, какой я раскрасавец, что мне оказывают подобное гостеприимство. Но мы оба знаем — нет, я совсем не такой. Так что, быть может, отложим до тех пор, пока ты получишь свои двадцать пять тысяч?

— Ценю твои слова. — Она по-прежнему держала меня за руку. — Но я и сама не то чтобы в расцвете юности, герр Гюнтер. Позвольте мне рассказать о себе. Я шью корсеты. У меня магазинчик на Ваза-гассе. Все мои клиенты женщины, это понятно само собой. Большинство мужчин, каких я когда-то знала, умерли или стали инвалидами. Вы — первый с неизувеченным телом, разумный на вид мужчина, с каким я говорю за последние полгода. Последний, с кем я обменялась больше чем десятком слов, был мой дантист, а зубы я уже давным-давно не проверяла. Ему шестьдесят семь, и у него плоскостопие, возможно, только по этой причине он еще и жив. Мне через две недели исполнится тридцать девять, и я уже обучаюсь на вечерних курсах стародевичеству. Я даже обзавелась котом. Гуляет сейчас. Ведет жизнь поинтереснее моей. Сегодня я рано закрыла магазинчик. Но чаще всего по вечерам я прихожу домой, готовлю еду, читаю детектив, принимаю ванну, еще раз читаю перед сном и ложусь в постель, одна. Раз в неделю я хожу в церковь Марии на Гештаде и прошу отпущения грехов за поступки, которые я шутливо именую своими грехами. Нравится? — Вера улыбнулась, немножко горько, как мне показалось. — В твоей визитке написано, ты из Мюнхена, то есть, когда ты закончишь дела в Вене, ты вернешься туда. Что дает нам дня три, ну, четыре, самое большее. Что я там цитировала из Шиллера? Не следует осторожничать чрезмерно. Я говорила вполне серьезно.

— Насчет моего возвращения в Мюнхен ты права, — сказал я. — Думаю, из тебя получился бы очень хороший частный детектив.

— Боюсь, из тебя швея-корсетница получилась бы не очень.

— Ты бы удивилась, сколько я знаю насчет женских корсетов.

— О, очень надеюсь. Но я твердо намереваюсь выяснить, да или нет? Я понятно изъясняюсь?

— Очень даже. — Я снова поцеловал ее. — А ты носишь корсет?

— Минут через пять, — она взглянула на часы, — ты снимешь его. Умеешь снимать дамские корсеты, а? Просто вынимаешь все маленькие крючочки из всех маленьких петелек, пока во рту у тебя не пересохнет и ты не начнешь слышать, как часто я дышу. Можешь, конечно, попробовать сорвать его. Но мои корсеты очень добротные. Их сорвать не так просто.

Я пошел следом за ней в спальню.

— Это твое классическое образование… — пробормотал я.

— И что с ним?

— Что все-таки случилось с Кассандрой потом?

— Греки выволокли ее из храма Афины и изнасиловали. — Вера пинком захлопнула за собой дверь. — Лично я ничуть не возражала бы.

— «Ничуть не возражала бы» — эти слова ласкают мне слух.

Она перешагнула через платье, а я чуть отступил, чтобы как следует разглядеть ее. У нее была прекрасная, пропорциональная фигура. Я ощутил себя Кеплером, восхищающимся золотым сечением. Но только я знал, что, в отличие от него, получу гораздо больше удовольствия. Возможно, он никогда и не видел женщину в красиво сшитом корсете. А если видел, тогда, значит, я лучший математик, чем считал себя в школе.

30

Я остался у Веры на ночь, и хорошо, потому что сразу после полуночи в ее квартиру забрался незваный гость.

После нашего раннего вечернего представления она пыталась соблазнить меня дать ночное шоу, когда вдруг замерла на мне.

— Послушай, — прошептала она. — Слышишь? — И когда я ничего не сумел услышать, кроме собственного тяжелого дыхания, прибавила: — В гостиной кто-то есть. — Она легла рядом со мной, натянула простыню до подбородка и ждала, пока я соглашусь с ней.

Я лежал тихо, и наконец тоже услышал: шаги по паркетному полу. Я тут же скатился с кровати.

— Ты ждешь кого-то? — спросил я, спешно натягивая брюки и прилаживая подтяжки на голые плечи.

— Конечно нет, — прошипела Вера. — Сейчас ведь полночь.

— У тебя есть какое-нибудьоружие?

— Детектив ты. Разве у тебя нет пистолета?

— Иногда ношу. Но не когда путешествую через русскую зону. Из-за пистолета можно загреметь в трудовой лагерь. Или еще того хуже.

Вооружившись хоккейной клюшкой, я рывком распахнул дверь.

— Кто тут? — громко спросил я, нашаривая выключатель.

В темноте что-то шевельнулось. Я услышал, как кто-то выскочил в коридор, а потом в дверь. Я уловил слабый запах пива, табака и мужского одеколона — и по лестнице загремел топот сбегающих ног. Я стремглав припустился за вором, но, добежав до площадки первого этажа, поскользнулся босой ногой и упал.

Поднявшись, проковылял по последнему пролету лестницы и выбежал на улицу, успев только заметить, как человек скрывается за углом Туркен-штрассе. Будь на мне башмаки, я бы погнался за ним, но с босыми ногами по снегу и льду не разбежишься. Мне только и оставалось, что снова подняться наверх.

У входной двери, когда я добрался до верхней площадки, стояла Верина соседка. Она подозрительно окинула меня острыми глазками, что было довольно-таки нахально с ее стороны: похожа она была на невесту, от которой сбежал бы от алтаря даже монстр Франкенштейна. Жидкие прилизанные волосы у нее были собраны хвостиком на затылке, руки похожи на высохшие когтистые лапки рептилии, длинным белым саваном спадала с плеч ночная рубашка. Даже безумец, вроде Мартовского Зайца, понял бы всю тщетность попыток выдать за женщину эту карлицу с усиками.

— К фройляйн Мессман, — заикаясь, выговорил я, — в квартиру забрался вор.

Не проронив ни слова, эта страшила с выпирающими костями чуть дернулась, будто напуганная птица, и нырнула к себе в квартиру, захлопнув за собой дверь с такой силой, что по заледеневшему лестничному колодцу прокатилось эхо, словно в заброшенном могильном склепе.

Вернувшись к Вере, я увидел, что она накинула халат, на лице — тревога и страх.

— Он удрал, — дрожа от холода, сообщил я.

Сняв халатик, она набросила его мне на плечи и, бесстыдно голая, прошествовала на кухню.

— Я сварю кофе, — сказала она.

— Что-нибудь пропало? — поинтересовался я, следуя за ней.

— Нет, насколько я вижу, — ответила она, — а сумка была в спальне.

— Может, он пришел за чем-то специально?

Она поставила на плиту кофеварку:

— Отсюда ничего легко не унесешь.

— А раньше к тебе забирались воры?

— Нет, никогда. Даже русские не вламывались. У нас безопасный район.

Я рассеянно смотрел на ее обнаженное тело, пока она расхаживала по кухне, и на минутку мысли мои опять обратились к судьбе Кассандры, но решил не упоминать вероятность, что у взломщика на уме было нечто иное — не грабеж.

— Странно, что случилось это, как раз когда тут находился ты, — обронила Вера.

— Но остаться меня уговорила ты. Помнишь?

— Извини.

— Ладно, неважно. — Я вернулся в коридор, решив обследовать замок на двери. Он оказался марки «Эвва» — отличный замок. Одного внимательного взгляда было достаточно, чтобы понять, как взломщик проник в квартиру. Необходимости ковыряться отмычкой, взламывать или отжимать дверь не было — ключ от двери болтался на шнурке под почтовым ящиком.

— Замка он не взламывал, — объявил я. — Ему не понадобилось. Взгляни.

Вера вышла в коридор и наблюдала, как я сдергиваю шнурок с двери.

— Не очень разумно оставлять так ключ, если женщина живет одна, — укоризненно произнес я.

— Верно, — виновато согласилась Вера. — Обычно я закрываю дверь на задвижку, когда ложусь спать. Но сегодня вечером у меня, видно, мысли были заняты другим.

Я запер дверь на задвижку.

— Вижу, придется преподать тебе урок профилактики преступлений, — сказал я, ведя ее обратно в спальню.

31

После многолюдной панихиды в Карлскирхе похоронный кортеж, сопровождающий гроб Элизабет Груэн, медленно двинулся по Зиммерингер-Хаупт-штрассе к Центральному кладбищу Вены. Я добрался до церкви — барокко с приметным сверкающим куполом, а от нее ехал в «кадиллаке-флитвуд», за рулем сидел американский солдат в увольнении, он подрабатывал шофером. Все в Вене подрабатывали где-то на стороне. Кроме разве что мертвых. А вот если вы мертвы, тогда Вена, пожалуй, лучшее для вас место в мире. Центральное кладбище в Одиннадцатом округе — пятьсот акров и два миллиона усопших — это как город в городе: прямые улицы, деревья и цветы, красивые статуи и изысканная архитектура. При условии, что у вас есть деньги и вы мертвы, конечно, вы можете провести тут вечность, обитая в монументальном великолепии, какое обычно доступно только императорам, монархам и тиранам.

Фамильный склеп Груэнов представлял собой бункер черного мрамора с орудийную башню на линкоре «Бисмарк», на котором скромными золотыми буквами выведено «Семья Груэн», а у основания сооружения имена нескольких Груэнов, погребенных внутри, в том числе и отца Эрика — Фридриха. Фасад украшала бронзовая фигура скудно одетой женщины, которая была как бы сломлена горем, но на самом деле больше походила на разудалую дамочку, которая провела бурную ночку в «Ориенталь клубе», повеселившись там на славу. Так и тянуло помчаться разыскать для нее теплое пальтецо и притащить чашку крепкого черного кофе.

Склеп был, если судить по стандартам египетских фараонов, самый скромный, однако с четырьмя сфинксами — тоже черного мрамора — по одному в каждом углу, так что не сомневаюсь, все потомки Птолемеев все-таки чувствовали бы себя вполне уютно в этом интерьере. И когда я вышел оттуда, отдав положенный последний долг матери Эрика, то так и ждал, что могильщик обыщет меня на предмет золотых скарабеев и наковырянных драгоценных камней. Но и без того я поймал на себе столько подозрительных и враждебных взглядов, что можно было подумать, будто я Моцарт, разыскивающий свою безвестную могилу. Даже священник — он в своей лиловой накидке походил на французское пирожное в витрине кондитерской — и тот злобно покосился на меня.

Я надеялся, что, нацепив темные очки — день был холодный, но яркий, солнечный — и держась поодаль от других скорбящих, я сохраню относительную анонимность. Только доктор Бекемайер знал, как он считал, кто я, поэтому я никак не ожидал столь бурного выражения чувств от одной из служанок Элизабет Груэн.

Краснолицее, костлявое, дурно одетое существо, похожее на говяжью тушу в мешке, она недвусмысленно дала мне понять, как относится к тому, что Эрик Груэн вообще явился на похороны. Когда она говорила, то ее вставная челюсть подпрыгивала, точно от легкого землетрясения в голове.

— У вас еще хватило наглости явиться сюда! — с явным отвращением прокаркала эта старая ведьма. — После всех этих лет. После всего, что вы сделали. Ваша мать стыдилась вас, вот что! Стыдилась, и ей было отвратительно, что Груэн так поступает. Позор! Ваш отец отстегал бы вас кнутом!

Я промямлил какую-то банальность, что все случилось так давно, и быстро направился к главным воротам, где оставил американца с машиной. Несмотря на холод, на кладбище царило оживление. Двигалась другая похоронная процессия, и несколько человек шагали в том же направлении, что и я. Я почти не обращал на них внимания. Даже на джип международного патруля, припаркованный чуть поодаль от «кадиллака», не посмотрел. Я сел в машину, и американец рванул с места, будто преступник, за которым гонятся.

— Какого черта? — заорал я. — Я ведь на похоронах присутствовал, а не банк грабил.

Водитель, совсем юный парнишка с ежиком волос и ушами словно две внушительных размеров дверные ручки, мотнул головой на зеркало заднего обзора.

— Международный патруль, — сказал он на вполне сносном немецком.

Я обернулся взглянуть через заднее окно. И правда, джип сел нам на хвост.

— Чего им нужно? — завопил я, пока он гнал машину по Зиммерингеру.

Лихо свернув на узкую боковую улочку, он ответил:

— Или гонятся за тобой, приятель, или за мной.

— За тобой? Но что ты сделал?

— Моя машина, — перекрикивал мотор водитель, — только для оккупационных служащих. А еще — сигареты, выпивка и нейлоновые чулки в багажнике.

— Распрекрасно просто! — возмутился я. — Пребольшое тебе спасибо! Только мне и не хватало вляпаться в неприятности с полицией в день похорон моей матери. — Сказал, только чтобы ему стало плохо от таких слов.

— Да ладно, не волнуйся, — белозубо ухмыльнулся он. — Пусть сначала поймают. Эта машина запросто обгонит какой угодно джип, у нее в моторе четыре слона. Если не вызовут по радио подмогу на перехват, тогда оторвемся. Кроме того, эту патрульную наверняка ведет американец. Такое правило. Наша машина, наш водитель. А американские водители не безумцы. Вот если рулит Иван, тогда у нас проблемы. Таких бешеных водителей, как Иваны, нигде нет.

С русскими я ездил и знал, что парнишка не преувеличивает.

Мы мчались через восточные окраины в центр. Джип не терял нас из виду до самой железной дороги, и только тут мы сумели оторваться.

— Вот. — Я кинул несколько купюр на заднее сиденье, когда мы добрались до парка Модена. — Высади меня на углу. Дальше пешком дойду. У меня нервы не выдерживают.

Я выскочил, захлопнул дверцу и проводил взглядом «кадиллак» — машина, пронзительно взвизгнув шинами, помчалась по Цаунер-гассе. Я двинулся следом, на Сталин-плац, потом вниз по Гассхаус-штрассе, обратно к себе в отель. Да, насыщенное выдалось утро. Но оказалось, день у меня только начинался.

Я подкрепился легким ланчем и поднялся в свой номер отдохнуть перед встречей с Верой Мессман в банке. Только я успел лечь, как в дверь тихонько постучали. Не сомневаясь, что это горничная, я, поднявшись, открыл. Мужчину, стоявшего за дверью, я узнал: видел его на похоронах. На минутку я подумал, что придется выслушать еще одну порцию обвинений: как я посмел навлечь бесчестье на глубокоуважаемую семью Груэн. Но гость, почтительно сдернув шляпу, молчал, прижав ее к груди и крепко вцепившись в поля.

— Да? — спросил я. — В чем дело?

— Герр Груэн, я служил дворецким у вашей матушки, — ответил он, как мне показалось, с венгерским акцентом. — Тибор Медгэсси. Могу я поговорить с вами минутку? — Он нервно оглянулся на коридор. — Наедине, герр Груэн? Всего несколько минут, если будете так любезны.

Был он высок и для человека его возраста хорошо сложен, по моим прикидкам, ему было около шестидесяти пяти. А может, и больше. Пышная грива седых кудрявых волос, темные зубы, которые казались выточенными из дерева, очки с толстыми стеклами в металлической оправе, темные костюм и галстук. Выправка у него была почти военная — наверное, Груэны предпочитали именно таких слуг.

— Хорошо, входите. — Я наблюдал, как он, прихрамывая, вошел. Я закрыл дверь.

— Ну? Так в чем дело? Чего вы желаете?

Медгэсси явно одобрительно оглядел номер.

— Очень красиво, герр Груэн, — заметил он. — Правда, очень красиво. Не виню вас, что вы предпочли остановиться здесь, а не в доме своей матери, особенно после того, что случилось утром на похоронах. Достойно всяческого сожаления. Я уже отругал ее. Пятнадцать лет я служил дворецким вашей матушки и в первый раз слышал, чтобы Клара говорила что-то непозволительное.

— Клара, значит, говорите?

— Да, это моя жена.

Я пожал плечами:

— Послушайте, забудьте. Чем меньше обсуждаешь, тем лучше. Я благодарен вам, что вы пришли извиниться, но, правда, это все пустяки.

— Но, герр доктор, я пришел не для того, чтобы извиниться.

— Вот как? — Я покачал головой. — Тогда зачем же?

Дворецкий раздвинул губы в едва заметной, непонятной улыбке, словно из-за высокого глухого забора на миг показалось чье-то лицо.

— Дело вот какое, герр Груэн, — начал он. — Ваша матушка оставила нам немного денег в своем завещании. Но завещание она составляла давно, и смею сказать, сумма, ею оставленная, вполне обеспечила бы нас, если бы недавно не произошло падение курса австрийского шиллинга. Конечно, она намеревалась внести исправления, но умерла так внезапно, что у нее просто не хватило времени. Так что мы с женой оказались в несколько затруднительном положении. Того, что она оставила, не хватит, чтобы удалиться на покой, а в наши годы искать другую службу уже поздно. Вот мы и подумали, может, вы сумеете помочь нам, герр доктор. Вы теперь стали богаты, а нам много не надо. Мы бы и вовсе ничего не стали просить, если б ваша матушка сама не намеревалась изменить завещание. Можете хоть доктора Бекемайера спросить, если не верите мне.

— Понятно, — протянул я. — Но с вашего позволения, герр Медгэсси, ваша жена Клара разговаривала со мной вовсе не так, будто нуждается в моей помощи.

Дворецкий переступил с ноги на ногу и встал по стойке вольно.

— Она, герр Груэн, просто немного расстроилась из-за внезапной кончины вашей матушки в госпитале, вот и все. А также потому, что со дня смерти Международная полиция все время приезжает к нам и задает о вас вопросы — они желали узнать, приедете ли вы в Вену на похороны.

— А с какой стати полиция союзников так уж интересуется мной? — И, еще недоговорив фразы, я вспомнил, как мы удирали с Центрального кладбища. Похоже, мой водитель-американец зря за себя боялся. Похоже, гнался Международный патруль за Эриком Груэном, а не за спекулянтом с черного рынка.

Медгэсси снова мелькнул загадочной улыбкой из-за своего «забора».

— Не нужно так, герр Груэн. Мы не дураки, моя жена и я. Если мы не говорим про это никогда, это еще не значит, что мы про это не знаем. — Было ясно, что речь идет явно не о девушке, брошенной в беде, а о чем-то гораздо более важном. — Так что, пожалуйста, не надо говорить со мной, будто я законченный идиот. Мы просим только об одном: о возможности и дальше служить вашей семье, как уж сможем. Потому что не могу себе представить, чтобы вы остались в Вене. Официально, во всяком случае.

— И как именно, по вашему мнению, вы можете служить мне? — терпеливо спросил я.

— Нашим молчанием, герр Груэн. Мне были известны почти все дела вашей матушки. Она была такая доверчивая. И очень неосмотрительная, если вы понимаете, о чем я.

— Вы шантажировать меня пытаетесь, что ли? Так чего сразу не назовете сумму? Сколько?

Медгэсси досадливо покрутил головой:

— Нет, герр Груэн, какой там шантаж! Мне не хотелось бы, чтобы вы так воспринимали мою просьбу. Мы хотим продолжать служить вашей семье. Ну и должного вознаграждения за преданность. Вот и все. Может, то, что вы совершили, герр доктор, было и правильно. Не мне судить. Но будет справедливо, если вы признаете свой долг нам. Например, за то, что мы не сообщили полиции, где вы живете. В Гармише, верно? Очень симпатичный городок. Сам я там не бывал, но слышал, он очень красивый.

— Сколько? — повторил я.

— Двадцать пять тысяч шиллингов, герр. Это не много, учитывая все обстоятельства. Если подумать, герр доктор.

Я растерялся, не зная, что же ответить. Было очевидно, что Эрик Груэн был не до конца откровенен со мной. Крылось в его прошлом нечто такое, из-за чего его приезд в Вену весьма интересовал союзников. Или, может быть, дело в убийстве тех военнопленных во Франции, про которых упоминала Энгельбертина? Почему бы и нет? Ведь заключили союзники в тюрьму в Ландсберге десятки эсэсовцев за массовое убийство в Малмеди. Какова бы ни была причина, ясно одно: с Медгэсси мне требуется потянуть время, пока я не переговорю с Груэном. А пока что выбор у меня невелик — придется согласиться для видимости на шантаж дворецкого. Со всеми документами, какие у меня имелись на имя Эрика Груэна, я вряд ли мог снова превратиться в Берни Гюнтера и сделать вид, что я тут ни при чем.

— Хорошо, — сказал я. — Но мне потребуется какое-то время, чтобы раздобыть деньги. Официально завещание еще не вступило в силу.

Лицо у гостя стало жестким.

— Не стоит дурачить меня, герр Груэн. Я-то никогда не предам вас. Но вот жена… Да вы и сами поняли на похоронах. Скажем, через двадцать четыре часа. В это же время завтра. — Он взглянул на свои карманные часы. — То есть в два часа. У вас вполне хватит времени съездить к Шпэнглерам и организовать все, что необходимо.

— Отлично, — согласился я. — До завтра. — Я открыл ему дверь, и он вышел, прихрамывая, словно вальсируя сам с собой. Я невольно отдал ему должное. Дельце они с женой провернули очень красиво. Хороший коп, злой коп. И вся эта трескотня насчет преданности — ход очень эффектный. Особенно то, как он мимоходом обронил названия: банк Шпэнглера, Гармиш.

Закрыв дверь, я тут же кинулся к телефону и попросил соединить меня с домом Хенкеля в Зонненбихле. Через несколько минут с коммутатора перезвонили: там не отвечают. И мне ничего не оставалось, как только надеть пальто и шляпу и отправиться на такси в банк.

Почти все здания на узкой мощеной улочке уже были восстановлены. На одном конце стояла желтая оштукатуренная церковь со шпилем, похожим на ракету «Фау-2», а на другом — живописный фонтан с дамой — леди выбрала не самый удачный день для прогулки топлес. В массивном портале стиля барокко зеленая дверь банка Шпэнглера походила на поезд Гитлера, застрявший в железнодорожном туннеле. Я подошел к швейцару в цилиндре, сообщил ему имя человека, на встречу с которым я пришел, и поднялся по лестнице, широкой как автобан, — шаги мои отдавались эхом от потолка надтреснутым звоном разбитого колокола.

Герр Треннер уже поджидал меня на верху лестницы. Он был моложе меня, но выглядел так, будто уже родился с седыми волосами, в очках и визитке. Он угодничал и извивался, как вьющееся японское растение. Он повел меня в комнату, где стоял стол и два стула. На столешнице лежали двадцать пять тысяч шиллингов и, как договорено, стопка наличных поменьше, на покрытие моих повседневных расходов. На полу, рядом со столом, примостилась простая кожаная сумка — нести деньги. Треннер протянул мне ключ от комнаты, проинформировав меня, что он в моем распоряжении на все то время, что я останусь в банке, дернул в поклоне головой и оставил меня одного. Я уложил в карман деньги на расходы, запер дверь и снова спустился вниз — ждать у парадной двери Веру Мессман. Было без десяти три.

32

Я ждал почти до половины четвертого, пока наконец не уверился: Вера все-таки передумала принимать деньги от Груэна и не придет. Так что я опять поднялся наверх, переложил деньги в сумку и отправился к ней домой.

До Лихтенштейн-штрассе через центр ходьбы было минут двадцать. Я позвонил в дверь Веры, потом постучал. Даже покричал через щель почтового ящика, но дома никого не было. Ну разумеется, сказал я себе, сейчас всего четыре. Она в своей лавке. За углом, на Ваза-гассе. Вчера я застал ее дома только потому, что магазинчик рано закрылся. Но сегодня обычный рабочий день. Да… ну ты и детектив, Берни Гюнтер.

И я отправился за угол. Наверное, я надеялся, что она все-таки возьмет деньги, когда увидит такую сумму наличными. В зрелище твердой валюты есть что-то, что изменяет решения людей. Во всяком случае, так подсказывал мне собственный опыт. И я подумал, что ее решительное «нет» при виде денег с помощью моих уговоров превратится в мягкое «да». Но если и это не сработает, я проявлю суровость и попросту прикажу ей принять деньги Груэна. Не сможет же она ослушаться приказа, ведь ночью в спальне она была так уступчива?

Окнами магазинчик выходил на задний двор Института химии Венского университета. Вывеска над витриной гласила «Вера Мессман. Салон пошива корсетов, корсажей, подвязок и бюстгальтеров». В витрине застыл дамский манекен в розовом шелковом корсете и бюстгальтере. На рядом расположенном рисунке девушка с бантом в волосах рекламировала еще более роскошные образцы нижнего белья. Она показалась мне похожей на Веру, только очков не хватало. Когда я открыл дверь, над головой у меня тренькнул крошечный колокольчик. Я увидел простой прилавок, покрытый стеклом, не больше карточного столика, и рядом — еще один женский манекен в подвязках. В задней комнате под потолком тускло горел свет рядом с примерочной кабинкой, отгороженной тяжелой шторой. Перед этой святая святых стояло кресло — явно для мужчины с набитым бумажником, который располагался тут, с хозяйским удовлетворением наблюдая, как появляется из-за шторы любовница в красивом белье, сшитом на заказ. Кто это сказал, будто я лишен живого воображения?

— Вера? — окликнул я. — Вера, это я, Берни. Почему ты не пришла в банк?

Машинально я выдвинул узкий ящик прилавка: в нем лежало с десяток черных бюстгальтеров, плотно спрессованных, точно рабы на корабле, плывущем на плантации в Вест-Индию. Подцепив один, я почувствовал пальцами жесткую проволоку, и у меня мелькнула мысль, что эта интимная вещица напоминает сооружение для первых опрометчивых попыток человека взлететь в воздух.

— Вера? — повысил я голос. — Я полчаса прождал в банке. Ты забыла или передумала?

Мне совсем не хотелось вторгаться в заднюю комнату: еще наткнусь там на упитанную венскую домохозяйку в одних трусиках. Сунувшись в другой ящик, я вытянул вещицу, отдаленно напоминавшую акведук; поднапрягшись, я опознал в ней пояс с подвязками. Проползла еще минута. В витрину заглянула женщина и изумилась, увидев меня с кружевной вещицей в руках. Бросив пояс на место, я все же пошел дальше — может, Вера где-то наверху, если здесь имеется верхний этаж.

— Вера?

Тут я наткнулся взглядом — сердце у меня кувыркнулось — на женскую ногу в чулке, без туфли, видневшуюся из-под шторы примерочной. Я взялся за штору, чуть помедлил, готовясь к зрелищу, которое — я это знал — меня ожидает, и рывком отдернул занавеску. Там лежала Вера, она была мертва. Нейлоновый чулок, которым ее задушили, перетягивал ей шею, обвившись почти невидимой змеей. Глубоко вздохнув, я прикрыл на минутку глаза. Через минуту-другую я перестал вести себя как обычное человеческое существо и начал размышлять и действовать как детектив. Вернувшись снова к двери, я запер ее, так, на всякий случай. Меньше всего мне сейчас требовалось, чтобы какая-нибудь Верина клиентка застала меня, когда я осматриваю мертвое тело. Я вошел в примерочную, задвинул за собой штору и опустился на колени подле трупа Веры, желая проверить, а может, она все-таки жива. Но кожа у нее была совсем холодная, и мои пальцы, когда я сунул их под петлю чулка и попытался нащупать пульс, ничего не ощутили. Вера была мертва уже несколько часов. В ноздрях, на деснах и на щеке у нее засохла кровь. Вокруг подбородка и на шее виднелось множество царапин и синяков. Глаза были закрыты. Я видел пьяниц, выглядевших еще и похуже, но они все-таки были живы. Ее волосы лежали вокруг головы спутанными прядями, а разбитые очки валялись на полу. Стул в примерочной опрокинут набок, по зеркалу змеилась широкая трещина. Все ясно и очевидно: Вера яростно боролась за свою жизнь, прежде чем сдалась. Заключение еще раз подтвердилось, когда я поднял ее руки и увидел ссадины на костяшках пальцев. Похоже, ей удалось ударить нападавшего. И возможно, не один раз.

Я встал, оглядел пол и, увидев окурок, подобрал. Сигарета «Лаки», а вот для меня никакой «лаки», удачи то есть, в этом не было. В моем номере такими окурками забита пепельница. Я сунул его в карман. Косвенных улик против меня и так более чем достаточно, нечего дарить полиции еще и эту. Эту ночь я провел у Веры, презервативом не пользовался. Вера сказала, что у нее безопасные дни, и это еще одна причина, почему ей так хотелось лечь со мной в постель. А это значит, что анализы после вскрытия покажут мою группу крови.

Я поискал Верину сумочку — надо бы взять оттуда ключ, чтобы зайти в ее квартиру и хотя бы свою визитку забрать. Но сумочка исчезла. Может, ее прихватил убийца? Возможно, тот самый, что проник в ее квартиру накануне ночью. Я выругал себя за то, что снял ключ со шнурка. Оставил бы, и мог бы сейчас войти в квартиру. Вне всяких сомнений полиция обнаружит мою карточку, а соседка, наблюдавшая, как я возвращаюсь в Верину квартиру в одних брюках и с хоккейной клюшкой в руках, сумеет подробно описать меня полиции. И описание совпадет с полученным от женщины, которая видела меня через витрину магазинчика несколько минут назад. Да-а, влип…

Я выключил свет и обошел магазин, протирая все, к чему прикасался, попавшимися мне под руку женскими трусиками. Мои отпечатки в ее квартире повсюду, конечно, но оставлять их еще и на месте преступления — совсем уж тупость. Открыв парадную дверь, я протер ручку, закрыл дверь и снова запер, потом опустил шторы на двери и на витрине. Если повезет, то обнаружат тело только через день-два.

Задняя дверь выходила во двор. Я поднял воротник пальто, поглубже нахлобучил шляпу, взял сумку с деньгами Веры и вышел. Уже темнело, и я старался держаться ближе к центру двора, подальше от освещенных окон и раннего серпика луны. На противоположном конце двора я, пройдя закоулком, открыл дверь, выходившую на улицу, пересекавшуюся с Ваза-гассе. Это была Хорл-гассе, и название что-то напоминало мне. Хорл-гассе, Хорл-гассе…

Я дошел до Рузвельт-плац. Посреди площади стояла церковь, возведенная в благодарность

Богу за сохранение жизни молодому императору Францу-Иосифу после покушения на него. Вроде бы Рузвельт-плац раньше называлась Геринг-плац. Я вспомнил, что Геринг давно, в 1936 году, был моим клиентом. Но Хорл-гассе все не выходила у меня из головы. И тут меня осенило — ну конечно же Хорл-гассе! Ведь это адрес Бритты Варцок! И тот же адрес я обнаружил отпечатавшимся на чистом листке блокнота, найденном в «бьюике» майора Джейкобса. Вытащив записную книжку, я посмотрел номер дома. По этому адресу я планировал зайти, как только закончу дела Груэна, но теперь момент изменить планы показался мне подходящим. Еще и потому, что я заинтересовался: простое ли совпадение то, что дома Бритты Варцок и Веры Мессман находятся поблизости?

Развернувшись, я зашагал по Хорл-гассе на восток. Для того чтобы найти дом сорок два, мне потребовалось ровно две минуты. Он находился сразу перед трамвайной линией, там, где Хорл-гассе вливается в Туркен-штрассе. Венская полицейская академия была всего в пятидесяти метрах отсюда. Я остановился перед порталом в стиле барокко. Пара атлантов высились тут вместо колонн, поддерживая антаблемент, украшенный гирляндами веток плюща. Маленькая дверь, врезанная в основную, большую, была открыта. Я зашел и остановился у почтовых ящиков. В здании было всего три квартиры — по одной на каждом этаже. На ящике, принадлежавшем квартире на верхнем этаже, стояло имя Варцок. Он разбух от почты, явно не вынимавшейся уже несколько дней. Но я все-таки потопал наверх.

Поднялся по лестнице. Дверь квартиры оказалась не заперта. Я толкнул ее и сунул голову в неосвещенный коридор. В квартире веяло холодом. Слишком уж тут было холодно для жилья.

— Фрау Варцок? — окликнул я. — Вы дома?

Квартира была огромная, с высоченными потолками и большими окнами. Одно из них было распахнуто. Неприятный запашок — какой-то застоявшийся, гнилой — забил мне ноздри и горло. Я вынул платок прикрыть нос и обнаружил, что в руках у меня трусики, которыми я вытирал отпечатки пальцев в лавке Веры Мессман. Да ладно, без разницы. Я прошел дальше, твердя себе, что здесь никого не может быть: никому не выдержать долго холод и такой запах. Потом подумал, нет, кто-то же должен был открыть окно, а раз еще пахнет, то открыли его недавно. Я выглянул на улицу: мимо с грохотом катился трамвай. Вобрав в себя побольше свежего воздуха, я двинулся в сумеречные глубины комнат, туда, где запах чувствовался сильнее. Вдруг вспыхнул свет, и, крутанувшись, я очутился лицом к лицу с двумя мужчинами. У обоих в руках были нацеленные на меня пистолеты.

33

Нельзя сказать, чтобы они были могучего сложения, и, если б не пистолеты, я легко мог бы убежать, растолкав их в стороны. По виду оба чуть умнее, чем средний бандит, вооруженный пистолетом, но так, ненамного. Лиц я сразу не рассмотрел. Требовалось вглядеться в них попристальнее, чтобы они хоть как-то отпечатались у вас в мозгу. Я всегда внимательно изучаю лицо человека, прицеливающегося в меня из пистолета, — и я вглядывался изо всех сил. Что не помешало мне поднять руки — это уже просто вопрос хороших манер, когда на сцене появляется огнестрельное оружие.

— Как тебя зовут, фриц? И что ты тут делаешь? — сурово спросил полицейский с пегими волосами, бородой и усами, прикрывающими слабовольный рот, что придавало его лицу некоторую мужественность. Очки в светлой оправе увеличивали глаза со слишком широкой радужной оболочкой вокруг желтовато-карих зрачков. На нем был темный костюм, короткая кожаная куртка, а на голове — маленькая шляпа булочника с вмятиной на тулье — трильби, из-за нее казалось, будто он вот-вот водрузит на нее поднос с хлебом.

Несмотря на грозный голос, казалось, что он сам толком не понимает, что, собственно, тут делает.

— Доктор Эрик Груэн, — назвался я. Какое бы там преступление ни совершил Эрик, но с паспортом Эрика Груэна в кармане ничего другого, как только назваться его именем, не оставалось. Да к тому же из того, что сказал мне Медгэсси, выходило, что охоту за Груэном вела полиция союзников, а не австрийская. А в том, что эти полицейские — австрийцы, сомнений у меня не было. Такие пистолеты — сверкающие, новенькие автоматические маузеры — выдали всем копам венских денацифицированных полицейских сил.

— Документы! — потребовал второй коп.

Медленно я опустил руку в карман. У обоих, вместе взятых, полицейского опыта, похоже, не больше, чем у скаут-мастера. А я не желал, чтоб меня пристрелили только потому, что какого-то копа-недоучку подвели нервы. Я осторожно протянул им паспорт Груэна и снова поднял руки.

— Я друг фрау Варцок, — добавил я и принюхался. Смрадным запашком тянуло не только в комнате, но и от всей ситуации. Если сюда явились полицейские, значит, случилось что-то дурное. — Послушайте, а с ней все в порядке? Где она?

Второй полицейский все еще рассматривал паспорт. Меня не тревожило, что он вдруг решит, что там не я, а также я ничуть не сомневался, что ему не известно ни про какие совершенные Груэном преступления.

— Тут написано, вы из Вены, — проговорил он. — Но по вашему разговору не похоже, что вы венец. — Одет он был так же, как его коллега, только отсутствовала шляпа булочника. Улыбка кривилась на щеке, по другую сторону от той, куда был свернут нос. Возможно, он считал, что это придает ему вид ироничный или даже скептический, но улыбка получилась всего лишь косой и невнятной. Подбородок у него почти отсутствовал, а линия волос на высоком лбу точь-в-точь совпадала с линией длинного шрама в форме буквы «S». Он вернул мне паспорт.

— До войны я жил в Берлине десять лет, — объяснил я.

— Доктор, значит?

Они понемногу успокаивались.

— Да.

— Ее доктор?

— Нет. Послушайте, кто вы? И где все-таки фрау Варцок?

— Полиция, — ответил тот, что в шляпе, сверкнув у меня под носом жетоном. — Дойчмейстер-плац.

Ну что ж, логично. Их отдел находился меньше чем в сотне метров от того места, где мы находились.

— Она — там, — добавил тот, что со шрамом.

Оба убрали оружие и провели меня в ванную, отделанную кафелем. Эта комната строилась во времена, когда ванная была бы не ванной, если в ней не могла помыться целая футбольная команда. Но сейчас в ней находилась всего одна женщина. Из одежды на ней был только нейлоновый чулок, затянутый узлом на шее. На такой узел Александр Македонский и внимания бы не обратил, но для женщины хватило. И труп, и вода, в которой он лежал, уже приобрели тошнотворный зеленоватый оттенок. Вокруг жужжали мухи. Любопытно, что на трупы всегда слетаются мухи, даже в самый отчаянный мороз. Прежде чем пулей вылететь оттуда — запах не вдохновлял задерживаться тут надолго, — я успел понять: эту женщину я вижу первый раз в жизни.

— Господи боже! — охнул я, выскакивая из ванной, как человек, который видел труп последний раз в медицинской школе, а не полчаса назад. На этот раз к носу я прижал руку — трусики благополучно прятались в кармане. Я ринулся прямиком к открытому окну и высунулся на свежий воздух. Но даже хорошо, что зловоние заставило меня давиться минуту-другую, иначе, пожалуй, я ляпнул какую-нибудь глупость насчет того, что труп в ванной совсем не Бритты Варцок. Что усложнило бы ситуацию, учитывая, что говорил сейчас коп в шляпе.

— Простите, увидеть такое… — Полицейский последовал за мной к окну. — Для меня это тоже стало шоком. Фрау Варцок давала мне когда-то уроки игры на фортепьяно, еще когда я был мальчишкой. — Он указал на пианино за дверью. — Мы только что сами нашли ее, когда вы вошли. Соседка снизу сообщила о запахе, и еще почта накопилась в ящике.

— Откуда вы ее знали? — осведомился второй коп, глазами поедая сумку, с которой я пришел и, вероятно, терзаясь догадками, что там внутри.

Изобретая на ходу, я плел какую-то историю, стараясь придерживаться правдоподобной цепочки причинных связей. Трупу в ванной было никак не меньше недели — из этого и следует исходить.

— Я знал ее мужа Фридриха, — говорил я. — Еще до войны. До того, как он… — Я пожал плечами. — Где-то с неделю назад я получил от нее письмо. Дома, в Гармише. Она писала, что с ней приключилась беда. Мне потребовалось какое-то время уладить дела с моей врачебной практикой, и в Вену я приехал совсем недавно.

— Письмо при вас? — перебил коп со шрамом.

— Нет. Боюсь, я оставил его в Гармише.

— А какая беда? — не отставал он. — Она написала?

— Нет. Бритта — не из тех… была не из тех, кто легко делится своими проблемами. Письмо было совсем коротенькое. Она только просила меня приехать в Вену как можно скорее. Я позвонил перед тем как выехать из Гармиша, но мне никто не ответил. Однако я все-таки приехал.

Я принялся мерить пол шагами, как человек, расстроенный свалившимся несчастьем. Как в общем-то и было. Мертвое тело Веры Мессман еще слишком живо стояло у меня перед глазами. Пол застилали несколько симпатичных ковриков, стояли элегантные стулья и столы, в шкафах — великолепный нимфенбургский фарфор. Ваза с цветами, погибшими, похоже, так же давно, как женщина в ванной. На каминной полке выстроились в ряд фотографии в рамках. Я подошел поближе. На одной она выходит замуж за человека, лицо которого я узнал, — это Фридрих Варцок в эсэсовской форме. Я огорченно покачал головой, хотя огорчался совсем не из-за того, что могли вообразить себе полицейские, а из-за весьма дурного предчувствия — неприятные события, которые начались с того дня, как женщина, назвавшаяся Бриттой Варцок, явилась ко мне в агентство, еще не закончились.

— Кто мог такое сотворить? — повернулся я к полицейским. — Кроме как…

— Да?

— Не секрет, что Фридриха, ее мужа, разыскивают за военные преступления, — сказал я. — И, конечно, слухи-то разные ходят. О еврейских отрядах мщения. Может, явились сюда, разыскивая ее мужа, а потом взяли и убили ее.

Полицейский в шляпе покачал головой.

— Идея недурная. Но так случилось, что, скорее всего, нам уже известно, кто ее убил.

— Уже? Поразительно.

— Вы, случайно, не слышали от нее о человеке по имени Бернхард Гюнтер?

Постаравшись скрыть удивление, я изобразил задумчивость.

— Гюнтер, Гюнтер… — повторил я, словно копаясь в самых дальних уголках памяти. Если я желаю выкачать из полицейских какую-то информацию, сначала нужно сунуть кусочек и им. — Да, правильно, по-моему, я слышал это имя раньше. Но не в связи с Бриттой Варцок. Несколько месяцев назад в моем доме в Гармише появлялся человек — мне кажется, его так и звали, Гюнтер. Он сказал, что он частный детектив и разыскивает свидетеля, который может помочь ему при подаче апелляции для моего старого товарища, некоего фон Штарнберга. Он отбывает сейчас срок за военные преступления в Ландсбергской тюрьме. А какой из себя ваш Бернхард Гюнтер?

— Мы не знаем, — признался коп со шрамом. — Но из того, что вы нам рассказали, он тот самый, которого мы разыскиваем. Частный детектив, агентство в Мюнхене.

— Вы можете нам рассказать еще что-нибудь про него? — попросил другой.

— Да, но послушайте, вы не возражаете, если я присяду?

Меня как ударило.

— Пожалуйста.

Они прошли за мной к просторному кожаному дивану, на котором я и устроился. Вынув трубку, я начал было набивать ее, потом приостановился.

— Вы не против, если я закурю?

— Валяйте, — сказал шляпа. — Хоть вонь заглушите.

— Он был не очень высокий, — начал я, — хорошо одет. Немного даже слишком фасонисто, можно сказать. Каштановые волосы. Карие глаза. Вряд ли родом из Мюнхена. Откуда-то еще. Скорее всего из Гамбурга. А может, из Берлина.

— Из Берлина он, — сказал шрам. — Раньше полицейским был.

— Да, пожалуй… Ну знаете, самодовольный такой и несколько навязчиво услужлив. — Я запнулся. — Без обид, господа. Я всего лишь имею в виду, что он был очень вежлив. Должен сказать, он не произвел на меня впечатления человека, способного на убийство. С вашего позволения. За годы моей врачебной практики встречались мне психопатические личности, но ваш герр Гюнтер не принадлежит к ним. — Откинувшись на диване, я пыхнул трубкой. — А почему вы решили, что убил он?

— Мы нашли его визитку на каминной полке, — ответил шляпа. — На ней была кровь. А еще мы нашли носовой платок, запачканный кровью, с его инициалами.

Я вспомнил, как прижимал носовой платок к обрубку мизинца, останавливая кровь.

— Но она ведь была задушена, — осторожно сказал я. — Не думаю, что кровь что-то доказывает.

— Платок валялся на полу в ванной, — возразил шрам. — Мы заключили, что, наверное, она успела ударить его, прежде чем умерла. В общем, мы сообщили об убийстве в Международную полицию на Картнер-штрассе. Похоже, что и у янки есть досье на Гюнтера. Они сюда уже едут. Из Штифтказерне. Мы даже подумали, вы и есть янки, пока вы не стали звать фрау Варцок. И не увидели сумку.

Я насторожился при упоминании Штифтказерне. Там была расположена штаб-квартира Американской военной полиции в Вене, на Марияхилфер-штрассе. Но там же находилась и американская разведка. Я бывал там прежде. Еще в те дни, когда ЦРУ называлось БСС, Бюро стратегических служб.

— В сумке одежда, — сказал я, — я ведь рассчитывал пробыть тут пару дней.

Я лихорадочно соображал: неувязочка у них вышла с адресом. Но времени расспрашивать их у меня не было. Если у американцев есть на меня досье, то вполне вероятно, и фото тоже. Нужно сматываться отсюда, и поскорее. Но как? Если копы что и обожают, так это вцепляться в свидетеля. С другой стороны, они терпеть не могут сыщиков-любителей — посторонних, которые считают, будто могут дать дельные советы.

— Штифтказерне, — задумчиво проговорил я. — Это ведь Американская военная полиция, да? И ЦРУ. Не Международная полиция. Интересно, во что такое могла впутаться Бритта, если в дело вмешалась американская разведка?

Один коп взглянул на другого.

— Мы разве что-нибудь сказали про ЦРУ?

— Нет, но это же понятно из ваших слов.

— Да?

— Ну конечно, — покивал я головой. — Я служил в абвере в войну, так что имею определенный опыт и даже могу помочь, когда явится американец. К тому же я встречался с Берни Гюнтером и знал Бритту Варцок. Я врач и по-английски говорю — тоже может пригодиться. И, само собой разумеется, я умею хранить молчание, если дело секретное и имеет отношение к ЦРУ и австрийской полиции.

— Может, позже вы и сумеете помочь нам, доктор, — промямлил шляпа, — когда мы получше обследуем место преступления. — Он поднял мою сумку и понес ее к дверям.

— Мы с вами свяжемся, — добавил другой полицейский, уцепив меня под руку и помогая подняться.

— Но вы же не знаете, где я остановился! — воскликнул я. — А я не знаю ваших имен.

— Позвоните попозже на Дойчмейстер-плац и сообщите нам адрес, — сказал шляпа.

— Я — инспектор Штраус. А он — помощник криминалиста Вагнер.

Я с напускной неохотой встал, всячески демонстрируя, как мне не хочется уходить, и позволил довести себя до дверей.

— Я остановился в «Отель де Франс», — солгал я. — Это тут, неподалеку. Вы знаете этот отель?

— Знаем, знаем! — нетерпеливо сказал шляпа и протянул мне сумку.

— Хорошо. Значит, я позвоню вам позднее. Ждите. А какой у вас номер телефона?

Шляпа протянул мне визитку.

— Да, пожалуйста, позвоните позднее. — Он изо всех сил старался сохранить на лице приветливое выражение.

Толчок в спину — и я очутился на лестничной площадке, дверь за мной захлопнулась. Страшно довольный своим представлением, я быстро сбежал по лестнице и притормозил перед квартирой этажом ниже, откуда якобы поступил звонок насчет запаха и скопившейся почты. Все эти утверждения казались мне неправдоподобными. Начать с того, что никакого запаха на этом этаже не чувствовалось и никакая любопытная соседка не высунула нос из двери, чтобы поинтересоваться, что же там, наверху, произошло. А высунула бы непременно, если б история, которую мне поведали полицейские, была правдой.

Я уже хотел продолжить поспешное отступление, когда услышал шаги пролетом ниже, и, выглянув из окна второго этажа, увидел черный седан «меркурий», припаркованный у дома. Решив, что, пожалуй, самое умное — убраться с дороги американца, я поспешно постучался в дверь.

Через несколько томительных секунд дверь открыл мужчина в брюках и жилетке, с таким обилием волос на всех видимых участках тела, что казалось, на каждом отдельном волосе у него щетинились волоски поменьше. В сравнении с ним даже Исав выглядел бы лысым, как оконное стекло. Я сунул ему визитку полицейского и нервно оглянулся через плечо: шаги все приближались.

— Извините, что беспокою вас, — сказал я, — но можно войти и побеседовать с вами?

34

На визитку инспектора Штрауса Исав пялился, мне показалось, вечность, и наконец пригласил меня войти. Протиснувшись мимо, я учуял запах обеда. Пахло не очень хорошо: стряпали на старом затхлом жире. Дверь он закрыл всего за секунду до того, как янки должен был свернуть за поворот на лестнице и увидеть второй этаж. Я тихонько испустил вздох облегчения.

Прихожая в квартире была такой же, как и этажом выше, — огромная, как автобусная станция. У парадной двери лежал серебряный поднос для почты и высилась стойка для зонтов, сделанная из слоновьей ноги. Но с тем же успехом нога могла принадлежать толстухе в фартуке, возникшей на пороге кухни. Ее поддерживали два костыля, нога у нее была только одна.

— Кто это там, Хайни? — окликнула толстуха.

— Это полиция, дорогая.

— Полиция? — удивилась она. — А что им понадобилось?

Значит, я все-таки оказался прав. Эти люди явно не обращались в полицию.

— Извините, что побеспокоил вас, — начал я, — но в квартиренаверху произошел несчастный случай.

— Что случилось?

— Боюсь, на этой стадии расследования я не могу сказать вам ничего определенного. Однако позвольте спросить, когда вы в последний раз видели фрау Варцок? И была ли она одна или с кем-то? А может, вы слышали какой-то необычный шум наверху?

— Мы ее уже больше недели не видим. — Хайни рассеянно расчесывал волосы на руке пальцами. — Я подумал, она уехала. Ее почта так и лежит в ящике.

Сложным маневром женщина на костылях подступила ко мне поближе.

— Мы с ней почти не общаемся, — включилась она. — Здрасте, доброе утро — и все. Она замкнутая тихая женщина.

— Даже когда она дома, мы не очень-то много слышим, — подхватил Хайни. — Только ее пианино, да и то летом, когда окно открыто. Она так красиво играет. До войны даже давала концерты. Когда у людей еще были на музыку деньги.

— Теперь к ней в основном приходят дети и их матери, — сказала жена Хайни. — Она дает уроки музыки.

— Неужели больше никто?

Оба помолчали.

— С неделю назад заходил кое-кто, — сказал Хайни. — Один янки.

— В форме?

— Нет, — покачал он головой. — Но их же сразу отличаешь: походка, башмаки, стрижка. Да по всему понятно.

— А какой из себя был этот янки?

— Хорошо одет. В красивой спортивной куртке. Хорошо отглаженные брюки. Не очень высокий, но и не низкий. Среднего, в общем, роста. В очках. Золотые часы на руке. Очень загорелый. Да, и еще, почему я догадался, что он американец: его машина была припаркована у дверей. Американская, зеленая такая, с «белобокими» шинами.

— Спасибо, — поблагодарил я, забирая назад карточку Инспектора. — Вы нам очень помогли.

— Да что случилось-то? — не сдержала любопытства жена Хайни.

— Если кто спросит, я вам ничего не говорил, — предупредил я. — Мне не положено рассказывать. Пока — нет. Но вы такие достойные люди. Я вижу. Не из тех, чтобы болтать направо-налево. Фрау Варцок мертва. Возможно, ее убили.

— Убили! Здесь? — ошеломленно повторила толстуха. — В нашем доме? В этом районе?

— Я и так уже сказал больше, чем следовало. Послушайте, один из моих подчиненных побеседует с вами о подробностях, но позже. Вам лучше сделать вид в разговоре с ним, будто это для вас новость. Договорились? Иначе меня могут уволить.

Я чуть приоткрыл дверь. Шагов не слышно.

— И получше заприте за мной дверь, — посоветовал я и вышел.

На улице уже совсем стемнело и снова сыпал снег.

Выскочив из здания, я зашагал к стоянке такси, где взял машину до своего отеля. Оставаться в отеле, когда я знал, что Эриком Груэном Международная полиция интересуется не меньше, чем Берни Гюнтером, было невозможно. Быстро соберу вещи, съеду из отеля и зарулю в бар, а там попытаюсь сообразить, что же предпринять дальше.

Когда такси подкатило к отелю, я увидел у входа машину «МП». Меня и так уже поташнивало, а теперь желудок скрутило с новой силой, будто кто-то старательно выжимал его после стирки. Я попросил водителя остановиться на углу. Расплатившись, я с самым безучастным видом, как бы ненароком, замешался в небольшую кучку любопытных зевак, сбившуюся у входа: им явно до смерти хотелось посмотреть, как будут выводить арестованного. Два военных полисмена стояли на страже дверей «Эрцгерцога Райнера», никто не мог ни войти, ни выйти из отеля.

— Что тут за суета? — обратился я к худющему старикану, с любопытством разглядывавшему полицейских.

— Приехали кого-то арестовывать. Но вот кого, не знаю, — с готовностью ответил он.

Я неопределенно покивал и бочком выбрался из толпы, уверенный, что приехали они не иначе как за мной. После случая на кладбище сомневаться не приходилось. Соваться в другой отель я тоже не видел смысла. Если полиция ищет Эрика Груэна, то все отели и пансионы — первое, что они кинутся прочесывать. А потом — железнодорожные вокзалы, автобусные станции, аэропорт. Усиливался ветер, снег сыпал мне в лицо мелкими иголками.

Торопливо шагая по темным улицам, замерзший, преследуемый, уставший, я чувствовал себя маньяком — Питером Лорре в фильме Фрица Ланга «М». Будто действительно это я убил двух женщин. Единственное, что утешало, — у меня есть деньги, и немалые. С деньгами из этой мышеловки еще можно попробовать вывернуться.

На Шварценберген-штрассе я заскочил в венгерский бар «Королева чардаша» продумать следующий ход. В баре играл оркестр с цитрой. Заказав кофе с пирожным, я попытался размышлять под сентиментальную, меланхоличную музыку. Прежде всего требуется подыскать пристанище на ночь, и существует только одно место, где постель можно получить так же легко, как кофе с пирожным, — были бы деньги. Я, конечно, рискую, возвращаясь туда всего лишь через пару лет. Но особого выбора у меня нет. Для меня сейчас риск — нечто неизбежное, как старость — если мне повезет дотянуть до старости, и смерть — если не повезет. И я направился к «Ориенталю» на Петерс-плац.

С его сумеречными кабинками, полураздетыми девицами, иронической пародией на оркестр, сутенерами и проститутками «Ориенталь» весьма напоминал иные из прежних клубов, какие я знавал в Берлине в декадентские застойные времена Веймарской республики. Говорили, что «Ориенталь» был излюбленным местечком венских нацистских бонз — воротил, управлявших городом. Теперь клуб стал излюбленным местом спекулянтов черного рынка и нарождающейся интеллигенции. Из развлечений предлагались тут также кабаре «Египетская ночь» — предлог для многих девушек одеваться, как рабыни, то есть едва прикрываясь лоскутком ткани, — и казино. А где казино, там всегда куча легких денег. А где легкие деньги, там проститутки. Когда я в последний раз заходил в клуб, там толклись непрофессионалки — так, вдовы и сироты, продающиеся за сигареты и шоколад или просто чтобы свести концы с концами. И у меня там случилась интрижка с одной. Имени ее уже не помню. Но с 1947-го все кардинально переменилось. Теперь девушки в «Ориентале» — профи с глазами жесткими и равнодушными, занимает их одно — деньги. Так что теперь подлинно восточными остались только декорации.

По винтовой лестнице я спустился в зал, где оркестр грянул американскую песенку не то «Время для слёз», не то «Мне хочется плакать». Видимо, услышали, что кто-то спускается. Посещать «Ориенталь» американским служащим не разрешалось, но, конечно, если они не в военной форме и с наличными в кармане, их не удержать. Вот почему время от времени в клубе проводились облавы Международного патруля. Но случались они обычно гораздо позднее — к тому времени я уже исчезну. Устроившись в кабинке, я заказал бутылку коньяка, несколько яиц, пачку «Лаки» и, уверенный, что очень скоро найду кровать на ночь, углубился в распутывание клубка событий, произошедших после моего приезда в Вену. И до Вены.

Это было непросто. Насколько я понял, меня подставили — я главный подозреваемый в двух убийствах, — и, по всей видимости, это дело рук ЦРУ. Американцем в зеленой машине мог быть, судя по описанию соседа фрау Варцок, только майор Джейкобс. Но кто такая на самом деле женщина, выступившая под именем фрау Варцок, которая приходила ко мне в Мюнхене в агентство, я понятия не имел. Настоящая фрау Варцок была мертва, убита Джейкобсом или другим агентом ЦРУ. Очень вероятно, что адрес ее мне дали для того, чтобы впутать в убийство. По той же причине Эрик Груэн снабдил меня адресом Веры Мессман. Что означало: все они — Хенкель, Джейкобс и Груэн — действовали заодно. А вот ради какой такой цели, мне пока неведомо.

Принесли коньяк и сигареты. Я налил себе и закурил. У барной стойки уже сбилось несколько девушек, посматривающих в мою сторону. Интересно, у них действует закон старшинства, или, как на стоянке такси, клиентов они разбирают в порядке живой очереди? Я чувствовал себя куском рыбьего филе в проулке, кишащем кошками. Оркестр переключился на песенку «Стань клоуном», что тоже вполне подходило к случаю. Не такой уж я великий детектив, ведь им полагается замечать всякие мелочи. А клоунов, наоборот, легко обдурить — они всегда попадаются на удочку — ради смеха публики. Я исполнил эту роль блестяще.

У стойки спорили две проститутки. Скорее всего, предмет спора — я: кому из них достанется сомнительная честь подцепить меня. Я понадеялся, что достанусь рыженькой. В ней играла хоть какая-то жизнь, а жизнь рядом мне была сейчас остро необходима. Потому что чем больше я размышлял о ситуации, тем сильнее мне хотелось вышибить себе мозги. Будь у меня под рукой пистолет, я всерьез задумался бы над таким вариантом. Но пистолета не было, и я опять взялся ломать голову над ловушкой, в которую угодил.

Если фальшивая Бритта Варцок была связана с Хенкелем, Груэном и Джейкобсом с самого начала, то напрашивается версия, что именно они и подстроили, чтобы я лишился мизинца, а потом попал в госпиталь на попечение Хенкеля. Ведь те парни, которые покалечили меня, отвезли прямиком в госпиталь, так? А нашел меня у дверей Хенкель. Платок, которым я останавливал кровь, вдруг оказывается на месте убийства настоящей Бритты Варцок. Заодно с моей визиткой. Красиво обстряпано. И то, что я лишился половины мизинца, оказалось решающим фактором. Теперь я это понимал. Иначе я вряд ли мог сойти за Эрика Груэна. Конечно, физического сходства между собой и Груэном я не разглядел, пока тот не сбрил бороду. Но они-то наверняка об этом сходстве знали. Возможно, с того самого дня, когда Джейкобс объявился в моем отеле в Дахау. Он ведь тогда сказал, что я кого-то ему напоминаю. Может, тогда же его и осенила идея выдать меня за Эрика Груэна, чтобы настоящий Груэн мог сбежать с новым паспортом. И конечно же идея сработает еще эффективнее, если человека, назвавшегося Эриком Груэном, арестуют за военные преступления. Какие он там совершил? Массовое убийство военнопленных? Или чего похуже? Возможно, преступления, связанные с медициной. Нечто такое гнусное, что Джейкобс не сомневался — следователи любых политических взглядов и религиозных верований не успокоятся, пока не засадят доктора под арест. Немудрено, что Бекемайер и прислуга Элизабет Груэн несказанно удивились, увидев меня в Вене.

И подумать только, фактически я добровольно вызвался приехать сюда! Очень остроумный штрих — подтолкнуть меня вызваться на поездку самому. С маленькой помощью Энгельбертины, разумеется. Где уж мне было что-то сообразить: она так старательно припорашивала мне глаза песком. Отвлекала меня своим роскошным телом. Если б я не поймался на подсказку выдать себя за Эрика Груэна, она, очевидно, выдала бы идею прямым текстом. Но как они могли предвидеть смерть матери Груэна? Разве что кто-то помог старушке отправиться в последний путь. Возможно ли, что сам Груэн спланировал смерть матери? А почему бы и нет? Между матерью и сыном никакой любви не было. И Бекемайер, и Медгэсси — оба удивлялись внезапности кончины старухи. Скорее всего, и ее тоже убил Джейкобс. Или нанял кого-то из ЦРУ или «ОДЕССЫ». Но я никак не мог взять в толк: зачем понадобилось убивать Веру Мессман и настоящую Бритту Варцок?

Одно было ясно вполне: я вел себя как последний кретин. Но на какие же хлопоты они пустились! Я чувствовал себя, как миниатюрная картина старого мастера, которую вставили в массивную, позолоченную, в обильных завитушках раму — они предназначены подчеркивать значимость полотна. Я же, заключенный в раму, казался себе каким-то мелким для такого хитроумного, по-византийски коварного заговора, сплетенного вокруг меня.

Я чувствовал себя марионеткой, жалким клоуном, который только и заслуживает, чтобы его били по лицу, снова и снова.

— Можно присесть?

Подняв глаза, я увидел — победила рыжая. Лицо у нее раскраснелось, словно победа в состязании за удовольствие оказаться в моей компании далась ей нелегко. Чуть привстав, я улыбнулся и указал на стул напротив:

— Пожалуйста, будьте моей гостьей.

— Для того я и здесь. — Рыженькая, плавно изогнувшись, скользнула на стул. Изгибалась она гораздо красивее, чем те, что давали представление на сцене пагоды в «Ориентале». — Меня зовут Лили. А вас?

Я чуть не расхохотался. Моя личная Лили Марлей, мечта солдата! Очень типично для проститутки взять себе имя покрасивее.

— Эрик, — отрекомендовался я. — Желаешь выпить, Лили? — Я знаком подозвал официанта. У него были усы Гинденбурга, голубые глаза Гитлера и манеры Аденауэра. Точно тебя обслуживают пятьдесят лет германской истории. Лили взглянула на официанта надменно.

— Он ведь уже взял бутылку, так? — Официант кивнул. — Тогда принеси только еще бокал. И кофе с молоком. Да, кофе. — Официант кивнул и без слова удалился.

— Ты пьешь кофе? — спросил я.

— Я могла бы заказать рюмку коньяку, но раз ты уже заказал бутылку, то я вольна пить, чего захочу, — объяснила она. — Таково правило. — Рыженькая улыбнулась. — Не возражаешь? Сэкономим тебе немного денег. Да и день у меня сегодня был трудный — днем я работаю в обувном магазине.

— В каком?

— Этого я тебе сказать не могу. Не то еще зайдешь и подведешь меня.

— Но тогда я и себя подведу.

— И то правда, — согласилась девушка. — Но все-таки лучше, чтоб ты не знал. Представь, какой шок, если ты увидишь меня настоящую, как я приношу туфли и помогаю покупателям натягивать их на ноги.

Она угостилась моей сигареткой, и, поднося девушке спичку, я получше рассмотрел ее. Зеленые, алчно поблескивавшие глаза, очень белые меленькие зубы, чуть выдающаяся вперед нижняя челюсть. У остренького носа — легкая россыпь веснушек. Из-за этого девушка казалась проницательной и смекалистой, может, такой она и была.

Яйца мне принесли вместе с ее кофе, наполовину разбавленным молоком. Пока я ел, девушка болтала о себе и курила, прихлебывая кофе и запивая его капелькой коньяку.

— А я тебя раньше тут не видела, — заметила она.

— Да, я давненько сюда не заглядывал, — покивал я. — Сейчас я живу в Мюнхене.

— Мне бы тоже хотелось жить в Мюнхене. Где-нибудь подальше от Вены, во всяком случае. Там, где рядом нет Иванов.

— Ты думаешь, янки лучше?

— А ты так не считаешь?

Я отмолчался. Ее вовсе не интересовало мое мнение об американцах.

— Как насчет того, чтобы поехать к тебе?

— Эй, прекрати красть мои реплики! — воскликнула рыженькая. — Это мне полагается пригласить тебя.

— Извини.

— И вообще, чего ты так спешишь?

— Я весь день на ногах провел. А ты сама знаешь, каково это.

Она постучала по бутылке ногтем, длиннющим, как нож для разрезания бумаги.

— Эрик, ты ведь не травяной чаек попиваешь, — строго сказала она. — Он скорее уложит тебя, чем ты подцепишь меня.

Я протянул руку через стол, чуть приподняв — давая ей увидеть стошиллинговую купюру у меня в ладони.

— Мне требуется немножко заботы, и все. Никаких изысков. Это будет самая легкая сотня, какую ты сунешь себе в бюстгальтер.

Рыженькая рассматривала сотенную, точно предложение каннибала насчет бесплатного ланча.

— Тебе нужен отель, мистер, — заключила она. — Не девушка.

— Мне не нравятся отели. Люди сидят в одиночестве у себя в номере, в ожидании, пока нужно будет собирать вещи. А мне так не хочется.

— Какого черта! — Она прикрыла мою ладонь своей. — Я тоже не прочь смотаться отсюда пораньше.

35

Небольшая, но уютная квартирка Лили находилась во Втором округе, на Верхней Дунай-штрассе. Я отлично выспался рядом с Лили, проснувшись за ночь только раз: меня разбудил гудок баржи, плывущей по каналу к реке. Утром девушка и удивилась, и обрадовалась, что ей пришлось удовлетворять только мое желание позавтракать.

— Ну и ну! В первый раз со мной такое, — заметила она, готовя нам кофе. — Видно, теряю привлекательность. Или так, мистер, или ты бережешь «его» для мальчиков.

— Ни то ни другое, — возразил я. — Как ты насчет того, чтобы заработать еще сотняжку?

Более уступчивая днем, чем вечером, Лили охотно согласилась. Девушкой она была неплохой и, как это ни странно звучит, неиспорченной. Ее родители погибли в 1944-м, когда ей было всего пятнадцать, и все, что у нее имелось, она заработала сама. Достаточно обычная история, в том числе и то, что ее изнасиловали двое Иванов. Она была хорошенькая и понимала, ей повезло, что только двое. В Берлине я знал женщин, которых насиловали по пятьдесят—шестьдесят раз за первые месяцы оккупации. Мне Лили нравилась. Нравилось, что она не ноет и не жалуется. И то, что не задает слишком много вопросов. Достаточно сообразительная, она поняла, что, возможно, я скрываюсь от полиции, и у нее хватало ума не приставать с расспросами о причине.

По пути на работу в обувной магазин на Картнер-штрассе она показала мне парикмахерскую, где я мог побриться, — все мои вещи остались в отеле. Сумку я все-таки прихватил с собой. Лили мне, конечно, нравилась, но я не настолько доверял ей, чтобы оставлять у нее двадцать пять тысяч австрийских шиллингов — могла и украсть. Я побрился и постригся, купил в магазине рубашку, белье, носки и дорогие башмаки. Мне важно было выглядеть респектабельным. Я направлялся в русскую комендатуру, где раньше находилось Управление образования, с целью заглянуть в их досье на разыскиваемых военных преступников. Человеку, который служил в СС, сбежал по дороге в русский лагерь военнопленных и убил русского солдата, не говоря уже о двух с лишним десятках энкавэдэшников, рисоваться в русской комендатуре — риск, и немалый. Но этот риск, как я счел, все-таки меньше, чем обращаться с расспросами в Главное управление Международной полиции. Вдобавок я довольно бегло говорил по-русски, знал имя важного полковника МВД и все еще имел при себе визитку инспектора Штрауса. И если все это не поможет, что ж, попробую сунуть взятку. Судя по моему опыту, все русские в Вене, да и в Берлине тоже, деньги брали охотно.

Во Дворце правосудия на Шмерлинг-штрассе в Восьмом округе находилось и Объединенное командование союзников в Вене и управление Международной полиции. Флаги всех четырех стран развевались на этом внушительном здании, на самом верху — флаг страны, которая в данный момент осуществляла полицейский контроль в городе; сейчас — французский. Напротив Дворца правосудия помещалась русская комендатура, легко опознаваемая по портретам Дяди Иосифа и громадной подсвеченной красной звезде, от которой снег перед зданием казался розоватым и мокрым. Войдя в величественный вестибюль, я спросил у одного из охранников, в каком кабинете занимаются расследованием военных преступлений. Удивленный, что с ним заговорили по-русски, да еще так вежливо, он направил меня в комнату на верхнем этаже, и с замирающим сердцем я начал подниматься по каменным ступеням.

Как и все общественные здания в Вене, Управление образования было построено во времена, когда император Франц-Иосиф правил империей в шестьсот семьдесят тысяч квадратных километров, в которой проживало больше пятидесяти миллионов населения. В 1949 году в Австрии было чуть больше шести миллионов. Самая великая европейская империя давно сгинула, но вы бы о том ни за что не догадались, поднимаясь по лестнице этого монументального здания. Наверху стоял деревянный указатель с грубо намалеванными на кириллице названиями отделов. Сверяясь с ним, я завернул в другое крыло, где и обнаружил кабинет, который разыскивал. Табличка на маленькой деревянной подставке рядом с дверью была на немецком: «Советская комиссия по военным преступлениям, Австрия. Расследование и рассмотрение преступлений фашистских оккупантов и их пособников, участвовавших в чудовищных зверствах германского правительства». В общем, излагалось все доходчиво.

Постучавшись, я вошел в небольшую приемную. Через стеклянную перегородку виднелась просторная комната с несколькими свободно стоящими книжными шкафами и десятком бюро. На стене висел большой портрет Сталина, рядом портрет поменьше, пухлого человека в очках, возможно, Берии, главы советской тайной полиции, рядом — обтрепанный советский флаг. По другой стене тянулся монтаж: фотографии Гитлера, нацистский митинг в Нюрнберге, снимки освобожденных концлагерей, груды мертвых тел, Нюрнбергский процесс и несколько осужденных военных преступников, стоящих на люке виселицы, — доходчиво и поучительно.

В приемной тощая, сурового вида женщина в военной форме подняла глаза от машинки и приготовилась обращаться со мной, как с фашистским оккупантом, каковым я конечно же и являлся. Грустные запавшие глаза, заметно искривленный нос, челка рыжих волос, угрюмо сомкнутые губы и скулы высокие, как у «Веселого Роджера». Погоны на ее форме были синие, что означало, она — из МВД. Интересно, как она относится к закону Федеральной Республики об амнистии? Вежливо, на хорошем немецком служащая осведомилась, какое у меня дело. Я, протянув ей визитку инспектора Штрауса, заговорил с ней, как если бы пробовался на роль в пьесе Чехова в русском драматическом театре — в общем, на самом моем лучшем великорусском.

— Извините, что побеспокоил вас, товарищ. Запрос у меня не официальный. Я здесь не по службе. — Я поторопился сказать это, чтобы задушить в зародыше любой порыв попросить показать мой несуществующий жетон полицейского. — Имя Порошин из МВД вам что-то говорит?

— Генерала Порошина я знаю. — Тон ее сразу изменился. — Он в Берлине.

— Возможно, он уже звонил вам, — продолжил я, — чтобы объяснить, зачем я приду.

Она покачала головой:

— Боюсь, что нет.

— Неважно. В общем, мне требуется справка об одном нацистском преступнике из Австрии. Генерал посоветовал обратиться в ваш отдел. Офицер-юрист в этом отделе, сказал он, один из самых квалифицированных в Государственной специальной комиссии. И что если кто и сумеет помочь мне выследить нацистскую свинью, которую я разыскиваю, так только этот офицер, то есть вы.

— Генерал так сказал?

— Это были его точные слова, товарищ, — подтвердил я. — Он и ваше имя назвал, но, боюсь, я запамятовал. Извиняюсь.

— Первый помощник юрисконсульта Кристотонова, — назвалась она.

— Да, верно. Именно это имя он и назвал. Еще раз извините, что забыл. Мой запрос касается двух эсэсовцев. Один родился тут, в Вене. Его фамилия Груэн. Эрик Груэн. Г-Р-У-Э-Н. Второй — Генрих Хенкель. Хенкель — как марка шампанского. А вот где он родился, мне точно не известно.

Лейтенант быстро встала со стула. Упоминание имени Порошина сделало свое дело, чему я не удивился. Он и меня пугал, сначала в Вене, а потом, два года спустя, в Берлине. Открыв стеклянную дверь, она провела меня к столу, пригласила сесть и повернулась к большому деревянному шкафу. Вытянув ящик длиной с ее руку, она стала перебрасывать карточки. Ростом женщина оказалась выше, чем мне показалось. Наглухо застегнутая блузка невыразительного мышиного цвета, черная длинная юбка, армейские сапоги и ремень на талии, тоже черные, сверкающие, как гладь деревенского пруда. На правом рукаве блузки виднелась нашивка: знак, что она была ранена в бою, а на левой стороне груди висели две медали. Русские носят сами медали, а не нашивки, как янки, словно так гордятся ими, что не желают снимать никогда.

С двумя карточками в руке Кристотонова подошла к бюро и стала рыться там. Потом, извинившись, вышла через заднюю дверь. Я гадал, уж не отправилась ли она проверять мою историю в австрийской полиции, а то и у самого Порошина в Берлине — вдруг вернется в кабинет с ТТ в руке или, того хуже, с парочкой солдат-охранников. Закусив губу, я приклеился к стулу, отвлекая себя мыслями о том, как Груэн, Хенкель и Джейкобс одурачили меня, вроде бы посвятив в свои тайны; как Джейкобс сыграл изумление при виде меня и притворялся, будто не доверяет мне. Как «Бритта Варцок» поручила мне бессмысленные розыски, всего лишь с одной целью: заставить меня поверить, будто нападение, в результате которого я потерял мизинец, вызвано тем, что я задавал неуместные вопросы насчет «товарищей».

Кристотоновой не было уже десять минут, но тут она вернулась с двумя папками и положила их на стол передо мной. И даже дала мне блокнот и карандаш.

— Вы читаете по-русски? — спросила она.

— Да.

— А где научились?

— Я служил офицером разведки на русском фронте.

— И я тоже. Там и выучилась немецкому. Но, по-моему, ваш русский лучше моего немецкого.

— Спасибо за комплимент.

— Кто знает… — Но она тут же спохватилась и замолчала. Так что досказал за нее я:

— Да. Кто знает, может, мы были противниками когда-то. Но теперь, надеюсь, мы на одной стороне. На стороне справедливости. — Чуть избито, конечно. Странно, но русский почему-то всегда будит во мне сентиментальность.

— Досье есть и на немецком, и на русском, — сказала она. — И еще. По инструкции, когда вы закончите, придется попросить вас подписать документ, в котором говорится, что вы читали досье, и этот документ тоже будет приобщен к делу. Вы согласны, инспектор?

— Конечно.

— Очень хорошо. — Кристотонова выдавила улыбку. Зубам ее требовался дантист не меньше, чем мне новый паспорт. — Желаете чая?

— Спасибо, да. Если вас не затруднит. Очень любезно с вашей стороны.

— Не стоит благодарности. — Она ушла, сухими листьями прошуршала ее нижняя юбка, а я остался, раскаиваясь в своих первых недобрых мыслях о ней. Она оказалась гораздо дружелюбнее, чем показалось на первый взгляд, — я такого даже предположить не смел.

Открыв досье Груэна, я погрузился в чтение.

Сведения более чем полные. Послужной список Груэна в СС. Его членство в Нацистской партии — в партию он вступил в 1934-м. Его офицерское звание. Отчет о его службе в СС — «доблестная». Первым открытием стало то, что Груэн никогда не служил в танковой дивизии СС и не воевал ни во Франции, ни на русском фронте. Как оказалось, он вообще никогда не был на передовой. И согласно его медицинской карте, достаточно подробной — в ней упоминалась даже потеря мизинца, он никогда не был ранен. Последнее медицинское обследование Груэна проводилось в марте 1944 года. Ничего тогда не упустили. Даже легкую экзему отметили. Но никакого упоминания о потере селезенки или повреждении позвоночника. Уши у меня загорелись, пока я читал отчет. Неужто Груэн симулировал болезнь? И он вовсе не прикован к инвалидному креслу? И с селезенкой у него все в порядке? Если так, то они и впрямь играли на мне, как на рояле. Не был Груэн и младшим офицером, как он утверждал. В досье имелись копии его сертификатов о повышениях в чине. Последний, датированный январем 1945-го, сообщал, что войну Эрик Груэн закончил в чине оберфюрера СС — старшего полковника Ваффен СС. Но совсем уж встревожило меня то, что я прочитал дальше. Хотя я уже и предчувствовал нечто подобное после открытия, что он никогда не служил в танковой дивизии СС.

Родом из богатой венской семьи, Эрик Груэн считался блестящим молодым врачом. После окончания медицинского колледжа он поработал какое-то время в Камеруне и Того, где написал две значительные статьи о тропических болезнях, их опубликовали в «Германском медицинском журнале». По возвращении, в 1935-м, он вступил в СС и стал членом Национального департамента здравоохранения; тогда возникли подозрения, что он принимал участие в экспериментах над умственно неполноценными детьми. После того как разразилась война, он стал работать врачом в Лемберг-Яновска, потом в Майданеке и, наконец, в Дахау. В Майданеке он заразил восемьсот советских военнопленных тифом и малярией, после чего изучал течение этих болезней. В Дахау он помогал Герхарду Розе, бригадному генералу, в медицинском обслуживании люфтваффе. Имелись протоколы допроса Розе. Профессор Института тропической медицины Роберта Коха в Берлине, Розе проводил эксперименты с летальным исходом на заключенных концлагерей в Дахау, разрабатывая вакцины от малярии и тифа, для чего намеренно заразили более тысячи пленных в Дахау, в том числе и много детей.

Читать о подробностях экспериментов было мучительно. На судебном процессе над врачами Дахау в октябре 1946 года католический священник, некий отец Кох, дал показания, что его отвезли на малярийную станцию в Дахау, где каждый день на полчаса между ног ставили коробку с комарами. Через семнадцать дней его отпустили, а через восемь месяцев у него случился первый приступ малярии. Другим священникам, детям, русским и польским заключенным и, конечно, множеству евреев повезло еще меньше: за три года, пока продолжались эти эксперименты, их умерло несколько сотен.

За эти преступления семь нацистов, так называемых врачей, были повешены в Ландсберге в июне 1948 года. Розе был одним из пяти, приговоренных к пожизненному заключению. Еще четверых врачей приговорили к различным срокам тюремного заключения: от десяти до двадцати лет. Семерых признали невиновными. На суде Герхард Розе оправдывал свои действия, доказывая, что вполне разумно пожертвовать «несколькими сотнями» людей ради получения профилактической вакцины, которая спасет десятки тысяч жизней.

Помогали Розе и многие другие врачи, среди них Эрик Груэн и Генрих Хенкель, а также медсестра-капо^[449] по имени Альбертина Цехнер.

Альбертина Цехнер. Вот это да! Энгельбертина Цехнер из заключенной еврейки превратилась в капо и медсестру в медицинском блоке в Майданеке, а потом в Дахау. Никакой проституткой в лагерном борделе она не была.

В досье Груэна сообщалось, что он еще в бегах, — разыскиваемый военный преступник. Розыски Груэна офицером-юристом 1-го Украинского фронта и двумя юристами-офицерами советской специальной государственной комиссии окончились неудачей. Прилагались заявления от заключенных трех лагерей и Ф.Ф. Брушина, судебного эксперта-медика из Красной армии.

Последней страницей в досье был бланк, тоже оказавшийся для меня сюрпризом: я обнаружил следующую запись: «Досье изучалось американскими оккупационными властями в Вене, октябрь 1946 г., в лице майора Дж. Джейкобса, Армия Соединенных Штатов».

Вернулась Кристотонова со стаканом горячего чая, ложкой и маленьким пакетиком с кусочками сахара. Я поблагодарил ее и стал листать досье Генриха Хенкеля. Оно оказалось менее подробным, чем у Груэна. Перед войной он участвовал в акции «Т4» — нацистской программе эвтаназии в психиатрической клинике в Хадамаре. В войну штурмбаннфюрер Ваффен СС Хенкель служил заместителем директора Германского института военных научных исследований, затем в Аушвице, Майданеке, Бухенвальде и Дахау. В Майданеке помогал Груэну в его экспериментах по тифу, а позже в Дахау — по малярии. В ходе медицинских исследований Хенкель заодно собрал большую коллекцию черепов представителей различных рас. Хенкель, как считали, был расстрелян американскими солдатами в Дахау, сразу после освобождения лагеря.

Я откинулся на стуле. Мой громкий вздох снова привел лейтенанта Кристотонову ко мне — тяжкий вздох жалости к самому себе она приняла за нечто иное.

— Нелегко читать?

Я кивнул, горло мне сдавило так, что с минуту я не мог выговорить ни слова. Я допил чай, подписал протокол, поблагодарил ее за помощь и вышел на улицу. Как приятно снова вдохнуть чистый свежий воздух. Но тут из Дворца правосудия вышло четверо военных полисменов — удовольствия как не бывало. Они забрались в грузовичок, готовые ехать патрулировать город. Следом за ними вывалились еще четверо и еще. Я замер около дверей, мусоля сигарету и наблюдая с безопасного расстояния, пока они все не уехали.

Конечно, о судах над нацистскими врачами я слышал. Помнил, как был удивлен, что союзники сочли справедливым повесить президента Германского Красного Креста, пока не прочитал, что он проводил эксперименты по стерилизации и заставлял евреев пить морскую воду.

Многие, в том числе Кирстен, отказывались верить любым свидетельствам, представленным на судебном процессе. Кирстен утверждала, что фотографии и документы, фигурировавшие на четырехмесячном процессе, все подделаны и что выжившие свидетели врут. Она считала это грандиозным надувательством, представлением ради того, чтобы еще больше унизить Германию. Мне и самому трудно было постигнуть, как мы, немцы, цивилизованная нация, могли совершать такие жуткие, чудовищные преступления, пусть даже во имя медицинской науки. Постигнуть трудно, да. Но не так уж трудно поверить. После событий, случившихся со мной лично на русском фронте, я стал верить, что способность человеческих существ на бесчеловечность поистине безгранична. Возможно, это — наша бесчеловечность — больше всего и делает нас людьми.

Теперь я более-менее разобрался в их замысле. У меня оставался только еще один вопрос. Но я знал, где искать ответ.

Когда последняя машина Международного патруля отъехала от Дворца правосудия, я отправился пешком к Хелден-плац, где стоял Новый дворец, также занятый русскими военными и украшенный большим портретом их правителя. Сводчатой аркой я прошел на мощеную площадь — раньше тут располагалась школа верховой езды, сейчас лошади все перевезены в безопасное место, подальше от русских, — к Национальной библиотеке.

В библиотеке было прохладно и пусто. Сначала я заметил только уборщика, который натирал паркетный пол в зале, огромном, как футбольное поле. Подойдя к столу, я подождал, пока на меня оглянется библиотекарша, сосредоточенно заполнявшая каталожную карточку. Табличка на ее столе гласила: «Справки», с тем же успехом на ней могло значиться «Cave canem» — берегись собаки. Прошло минуты две, прежде чем она — очки ее отсверкивали азбукой Морзе «Убирайся вон!» — наконец снизошла заметить мое присутствие и взглянула на меня:

— Да?

Седые волосы отливали синевой, губы сурово сжаты. Под двубортным темно-синим пиджаком пряталась белая блузка, из кармана выглядывала цепочка слухового аппарата. Она чем-то напомнила мне гросс-адмирала Дёница, отбывающего сейчас свой десятилетний срок. Наклонившись, я указал на одну из мраморных статуй:

— Вообще-то, мне кажется, этот тип ждет даже дольше меня.

Библиотекарша оскалила зубы. Они оказались лучше, чем у русской служащей — ее явно кто-то подкармливал белками и кальцием.

— Это Национальная библиотека Вены, — жестко проговорила она. — Если вам охота посмеяться, то предлагаю отправиться в кабаре. А если нужна книга, то, возможно, я сумею вам помочь.

— Мне нужен журнал, — сообщил я ей.

— Журнал? — Она выплюнула это слово, словно название венерической болезни.

— Ну да. Американский. У вас есть американские журналы?

— К сожалению, да. Какой журнал вы разыскиваете?

— «Лайф». Номер от четвертого июня тысяча девятьсот сорок пятого года.

— Пройдите со мной, пожалуйста. — Она поднялась из-за своего обшитого деревом линкора.

— С превеликой радостью.

— Большая часть нашего фонда хранится с семнадцатого века, это книги из собрания принца Евгения Савойского, — сообщила она. — Однако ради удобства наших американских посетителей мы храним и журналы «Лайф». Если честно, то только их они и спрашивают.

Через пять минут я уже сидел за длинным узким столом, проглядывая журнал, который майор Джейкобс отнял у меня. На первый, поверхностный взгляд, совершенно непонятно почему. На первой странице помещено открытое письмо начальников объединенных штабов США американскому народу. Я листал страницы: все заполнены снимками бравых американских военных с роскошными белозубыми улыбками, рекламой. Вот красивая фотография: Хэмфри Богарт сочетается браком с Лорен Бэколл, и еще одна — даже ещё красивее: Гиммлер, снятый через несколько минут, после того как он принял яд. Мне она понравилась больше, чем снимок Богарта. Я перекинул еще несколько страниц. Снимки английского морского курорта. И вот оно! На странице сорок третьей короткая статейка про то, как восемьсот осужденных из трех американских исправительных учреждений вызвались добровольно подвергнуться заражению малярией, чтобы медики могли изучать на них эту болезнь.

Легко понять, отчего Джейкобс так разнервничался. То, что Американский институт научных исследований проделал в тюрьмах Джорджии, Иллинойса и Нью-Джерси, очень походило на эксперименты нацистских докторов в Дахау.

Американцы повесили немецких врачей за то, что сами вытворяли в своих же тюрьмах. Правда, все осужденные вызвались добровольно, но ведь и Груэн с Хенкелем могли пустить в ход тот же аргумент. Энгельбертина, или Альбертина, была тому доказательством. Читая эту статейку в «Лайф» и рассматривая фотографии, я ощутил зуд. Не тот, какой возникает, когда видишь людей с бутылками, наполненными зараженными москитами, прижатыми к низу животов, — картинка, от которой странно веяло средневековьем и инквизицией. Нет, такой возникает, когда у тебя рождается подозрение: происходит что-то недоброе. Зуд, который не проходит, пока ты не расчешешься в кровь.

Отыскав медицинский словарь, я прочитал о симптомах малярии и вирусного менингита и заключил, что у этих болезней некоторые симптомы совпадают. В Баварских Альпах, где комары не так чтобы уж тучами летают, легче легкого списать смерть нескольких десятков человек, умерших от малярии, на вспышку эпидемии вирусного менингита. И никто ничего не заподозрил. То есть все умершие немецкие военнопленные использовались для медицинских экспериментов, так же как и восемьсот американских осужденных. Не говоря уже об узниках Дахау и Майданека. Трудно верится, но эксперименты на людях, за которые были повешены семь нацистских врачей в Ландсберге, по-прежнему проводились, теперь уже под опекой ЦРУ!

36

Международный телефон и телеграф находились на Алзер-штрассе в Девятом округе. Я подошел к оператору. Он был похож на барсука: нос торчком, а волосы — седые на концах и темные у корней. Я назвал ему номер Гармиша, купил килограмм монеток и прошел в телефонную будку, на которую он указал. Дозвониться я всерьез не надеялся, но решил, что попытаться все-таки стоит. В ожидании соединения я думал про то, что я им скажу, надеясь сдержаться и не пустить в ход ругательства, какие мы употребляли на русском фронте. В кабинке я просидел минут десять, прежде чем зазвонил телефон и оператор сказал мне, что меня соединили. Через минуту-другую трубку на том конце подняли, и я услышал далекий голос. Находился Гармиш меньше чем в пятистах километрах отсюда, но звонок шел через передаточный пункт в Линце, находившийся в русской зоне оккупации, потом его провели через Зальцбург (в американской зоне) и Инсбрук (во французской). Французские власти считались самыми неумелыми из всех четырех, и плохое качество соединения скорее всего — их вина. Узнав голос Эрика Груэна, я быстро скормил пригоршню десятигрошевых монеток телефону, и через пятнадцать—двадцать секунд мы уже говорили. Груэн, казалось, искренне обрадовался, услышав меня.

— Берни, — начал он, — я надеялся, что ты позвонишь. Так хотелось сказать тебе, как я сожалею, что из-за меня ты ввязался в такую неприятную историю. Правда.

— Неприятная история, — повторил я. — Ты так называешь свои старания сунуть шею другого человека в петлю, предназначенную для тебя?

— Извини, Берни, пришлось. Понимаешь, я не могу начать новую жизнь в Америке, пока Эрика Груэна не объявят официально умершим или не посадят в тюрьму за его так называемые военные преступления. Можешь винить за это Джейкобса. Он заявил, что по-другому ЦРУ не согласится. Если когда-нибудь выплывет, что они разрешили нацистскому врачу въезд в Америку, им придется дорого расплачиваться. Вот так все просто.

— Это я могу понять, — сказал я. — Но зачем было убивать двух ни в чем не повинных женщин, если все, что тебе нужно было, — это чтобы за тебя расплатился я? Могли бы организовать мой арест в отеле, и все.

— Ну что ты! Ты бы заявил, что ты — Берни Гюнтер. Союзные власти наверняка проверили бы твою версию и выяснили, кто ты есть на самом деле. Нет, нам нужна была гарантия, что сунуться Берни Гюнтеру будет некуда. Когда станешь планировать свой следующий ход, обдумай это, Берни.

Наказание за убийства, тем более такие отвратительные, какие совершил ты, — смертная казнь. Берни Гюнтера повесят, если поймают. Но если арестуют Эрика Груэна, тогда ты можешь отделаться пожизненным заключением. А если учесть, что происходит в Федеральной Республике сейчас, выйдешь на свободу лет через десять. А то и через пять. Отсидишь за меня срок, а когда выйдешь — тебя будут ждать деньги в банке. Если как следует подумаешь, Берни, то сам согласишься, что я на редкость щедр. Ты ведь уже получил деньги, так? А еще двадцать пять тысяч шиллингов, кругленькая сумма, будут ждать тебя, когда ты выйдешь из Ландсберга. Ну, Берни, я ведь мог и гроша ломаного не положить на твое имя.

— Да, ты очень щедрый. — Я продолжал разговор, надеясь, а вдруг он проговорится, обронит хоть кроху информации, которая сгодится мне, чтобы вырваться из Вены.

— Знаешь, будь я на твоем месте, я бы явился в полицию сам. Как Эрик Груэн, разумеется. И тебе лучше поторопиться, пока не арестовали Берни Гюнтера и не повесили его. А то будет и еще чего похуже.

Я протолкнул в щель еще несколько монеток и засмеялся:

— Не представляю, что же такое может произойти, у меня и так положеньице — поганее некуда. Тут уж вы расстарались!

— Да нет, может, — возразил он. — Поверь мне. Вена — закрытый город, Берни. Из него не так-то легко выбраться. И при данных обстоятельствах, думаю, отряду израильских мстителей не потребуется много времени, чтобы выследить тебя. Как уж они там себя называют? «Накам»? В общем, что-то похожее на название мыла. Ты знаешь, что они базируются в Австрии? Так вот, Линц и Вена — центры их операций. А майор Джейкобс очень хорошо знаком с некоторыми из этих «обмылков». Может, потому, что сам из таких, а может, потому, что кое-кто из этих мстителей трудятся одновременно и на ЦРУ. Знаешь, как раз «обмылок» из ЦРУ и убил настоящую фрау Варцок. Что вряд ли удивительно после того, что она творила в Лемберг-Яновска. Жуткие вещи. Я знаю, я ведь там был. Настоящей зверюгой была эта женщина. Убивала евреев ради спортивного интереса.

— Ты-то убивал ради прогресса науки! — вставил я.

— Вот ты, Берни, иронизируешь, — укорил он. — Но я не виню тебя. Хотя то, что ты сказал, чистая правда. Никогда и никого я не убивал ради забавы. Я — врач. И никто из врачей не убивал просто так.

— А Вера? Её убийству у тебя какое оправдание?

— Не могу сказать, чтоб я его одобрял. Но Джейкобс посчитал, это поможет прижать тебя к ногтю поплотнее.

— Может, я все-таки сдамся как Берни Гюнтер, — заявил я. — Только ради того, чтобы помешать вашим планам.

— Да пожалуйста! Но у Джейкобса имеются в Вене влиятельные друзья. Почему-то я думаю, они раздобудут крепкие улики, что ты — Эрик Груэн. И даже ты поймешь, что так разумнее, когда окажешься в заключении.

— Скажи,у кого возник этот замысел?

— У Джейкобса. Он парень очень изобретательный, наш бравый майор. У него блеснула идея, когда они с Вольфрамом Ромбергом приехали покопаться в твоем саду в Дахау. Он сразу заметил сходство между нами, как только увидел тебя, Берни. Первоначально он планировал снова приехать в Дахау и организовать для тебя ловушку там. Но ты внезапно переехал в Мюнхен и вернулся к своему прежнему занятию. И тогда мы придумали, как заставить тебя пуститься на розыски Фридриха Варцока, чтобы ты решил, будто наступил на мозоль «старым товарищам» и заслужил хорошую трепку. Так мы лишили тебя мизинца. Эти старые досье СС скрупулёзны до противности, описывают мельчайшие подробности. Умный был ход со стороны майора, верно? Ведь это первое, что кинется проверять любой следователь или еврейские мстители — все ли пальцы на месте.

— А женщина, которая наняла меня?

— Моя жена. Первый раз она отправилась навестить тебя в Дахау, но ты уже оттуда уехал. Тогда она зашла к тебе в офис, чтобы хорошенько разглядеть тебя, убедиться, прав ли Джейкобс насчет нашего сходства. И согласилась, да, сходство имеется. Вот тогда мы сели вместе с майором и продумали операцию, что, должен признать, очень нас всех развлекло. Будто сочиняешь пьесу, придумываешь действующих лиц, всякие достоверные обоснования, чтобы легенда сработала. А потом осталось только заманить тебя в Гармиш, чтобы мы с тобой получше познакомились.

— Но ты вряд ли мог предвидеть смерть твоей матери, — сказал я. — Или мог?..

— Она уже давно болела, так что умереть могла в любой момент. Но так получилось, что мы немного облегчили ей уход в другой мир. Убить человека в больнице — проще простого. Особенно если он лежит в отдельной палате. Мы оказали ей услугу, совершили доброе дело.

— Ты позволил ее убить. — Я сунул новую порцию монеток в телефон. — Собственную мать!

— Нет, не убить! — энергично возразил Груэн. — Совсем нет. Это была эвтаназия. Такая практика существует и сейчас. Гораздо чаще, чем ты предполагаешь. Всю медицинскую систему вот так разом не изменить. Эвтаназия с тридцать девятого года — неотъемлемая часть нормальной больничной практики в Германии и Австрии.

— Ты убил собственную мать ради спасения своей шкуры.

— Отнюдь, Берни. Я пошел на это ради науки. В нашей ситуации цель оправдывает средства. Я думал, Генрих объяснил тебе всё. Всю важность наших экспериментов. Вакцина от малярии стоит всего, что было совершено ради нее. Я думал, ты понял это. Что такое несколько сотен жизней, ну, может, пара тысяч, в сравнении с миллионами, которых спасет вакцина? Моя совесть, Берни, чиста.

— Знаю. Оттого-то все еще ужаснее.

— Но ради того, чтобы наши опыты продвинулись, нам просто необходимо получить доступ к медицинскому оборудованию американцев. К лабораториям. Инструментам. Деньгам.

— К новым заключенным, — подсказал я. — Вроде тех немецких военнопленных в Гармиш-Партенкирхене. Кто же заподозрит, что они умерли в Альпах от малярии? Надо отдать тебе должное, Эрик. Это было очень умно. И куда же ты отправишься? В Атланту? Нью-Джерси? Иллинойс?

На минуту Груэн запнулся.

— С чего ты взял, что я собираюсь туда? — осторожно поинтересовался он.

— Может, я просто лучший детектив, чем ты считал.

— Не пытайся искать меня, Берни. Во-первых, кто тебе поверит? Ты — военный преступник, твое слово против слова человека, которому доверяет само ЦРУ. Уж поверь, Джейкобс добросовестно покопался в твоем прошлом, дружище. И обнаружил весьма любопытные фотографии: ты и рейхсфюрер Гиммлер, ты и генерал Гейдрих, ты и Артур Нёбе. Нашелся даже твой снимок с Германом Герингом. Понятия не имел, что у тебя такие громкие знакомства. «Обмылкам» это понравится. Заставит их думать, что ты — заметная фигура. Что Эрик Груэн был гораздо важнее для рейха, чем он был на самом деле.

— Эрик, я найду тебя! — пригрозил я. — Всех вас. И убью. Тебя, Хенкеля, Джейкобса и Альбертину.

— А, так ты и про нее разнюхал. Ну, Берни, ты тоже даром времени не терял. Поздравляю. Какая жалость, что твои таланты детектива не пробудились пораньше. Ладно, что ж мне ответить на твои пустые угрозы?

— Они не пустые.

— Повторю то, что уже говорил. Мои новые друзья — люди очень влиятельные. Если попытаешься преследовать меня, за тобой кинутся охотиться не только «обмылки», но и ЦРУ.

— Ты еще забыл упомянуть «ОДЕССУ».

Эрик расхохотался:

— Ты что, воображаешь, тебе много известно про «ОДЕССУ»?

— Достаточно, чтобы понять: они помогали подставить меня. Они и твой дружок, отец Готовина.

— Значит, не так-то уж и много. Вообще-то отец Готовина не имеет никакого касательства к тому, что с тобой случилось. Он вовсе не член «ОДЕССЫ». И мне не хочется, чтобы ты как-то мстил ему. В самом деле, его руки чисты.

— Да? Тогда почему твоя жена ходила на встречу с ним в церковь Святого Духа в Мюнхене?

— Э-э… не удивлюсь, если отец как-то связан со «Старыми товарищами», — опять рассмеялся Груэн. — Ничуть. Но с «ОДЕССОЙ» точно нет, с ЦРУ тоже. А то, что моя жена заходила к нему… Визит был вполне невинный, могу тебя заверить. Видишь ли, отец Готовина часто ездит в тюрьму Ландсберг. Он там капеллан. И иногда я передаю через него сообщение своему другу. Он отбывает пожизненный срок за так называемые военные преступления. Готовина возит ему медицинские журналы. И всего-то.

— Герхарду Розе, — подсказал я. — Это он твой друг, я полагаю.

— Да. Ты и правда времени не терял. Недооценивал я тебя — по крайней мере, в этом отношении. Вот и еще причина, почему деньги моей матери придутся так кстати, Берни. Заплатить за апелляцию. Он выйдет из тюрьмы через пять лет. Попомни мои слова. Должен выйти. Это и в твоих интересах тоже.

— Эрик, — перебил я. — Пока я с тобой прощаюсь. У меня закончились монетки. Но я обязательно разыщу тебя.

— Нет, Берни. Мы больше не увидимся. В этой жизни — нет.

— Тогда в аду.

— Да. В аду возможно. Прощай, Берни.

— Auf Wiedersehen, мой друг, auf Wiedersehen.

Я положил трубку, уставился на свои новые ботинки, вспоминая разговор, и вздохнул с облегчением: стало быть, «ОДЕССА», а не «Старые товарищи» стояла за всем, что приключилось со мной. Не сказать, чтобы я уже благополучно выбрался из венских лесов. Пока нет. Но если, как говорил мне Гебауэр и о чем напомнил Эрик Груэн, «ОДЕССА» и «Товарищество» никак не связаны, тогда бояться мне следует только ЦРУ и «ОДЕССУ». А значит, можно попросить «старых товарищей» из СС помочь мне исчезнуть из Вены. Обращусь в «Паутину». Как любая другая обычная нацистская крыса.

37

Я подумал, что церковь на Рупрехтс-плац не случайно стала местом связи в Вене для «старых товарищей», которые были в бегах, скрываясь от правосудия, — она находилась неподалеку от бывшего Главного управления гестапо в Вене. Церковь была самой старой в Вене и выглядела на свои века, хотя табличка у входа объясняла, что церковь пострадала в результате бомбежек союзников. Внутри было холодно, как в польском коровнике, и интерьер был почти такой же примитивный. Даже Мадонна походила на молочницу. Но для любопытного посетителя церкви тут таился сюрприз. Сбоку от алтаря в стеклянном гробу хранились мощи какого-то святого. Очень похоже на скелетик Белоснежки, слишком долго и напрасно ждавшей, пока явится принц и спасет поцелуем любви от подобного смерти забытья.

Отец Ладжоло, о котором мне рассказал отец Готовина, итальянский священник, связанный со «Старыми товарищами», худобой лишь чуть уступал этим мощам и не намного лучше сохранился. Почти бесплотный в длинной черной сутане, с кудрявыми волосами, смуглый, он показался мне типичным итальянцем. Его лицо уместно было бы в толпе на полотне старого флорентийского мастера. Я последовал за ним в боковую апсиду и протянул железнодорожный билет в Прессбаум. Как и в Мюнхене, я зачеркнул на билете все буквы, кроме «сс».

— Я хотел узнать, какой католический храм в Прессбауме вы мне порекомендуете, отец, — проговорил я.

Посмотрев на билет и услышав мой тщательно сформулированный вопрос, отец Ладжоло чуть покривился, как будто очень недовольный моим появлением, и на минуту мне показалось, он сейчас ответит, что ничего о Прессбауме ему не известно.

— Возможно, я сумею помочь вам… — сказал он с сильным итальянским акцентом. Почти таким же сильным, как запах кофе и сигарет, сопровождавший его. — Не знаю. Все зависит… Пойдемте со мной.

Священник провел меня в ризницу, где было потеплее, чем в церкви. Там стоял сосуд со святой водой, газовая плита, шкаф для церковного облачения, на стене висел деревянный крест, а в открытую дверь виднелась уборная. Он притворил дверь, через которую мы вошли, и запер ее. Потом подошел к столику с чайником, чашками и блюдцами.

— Кофе? — предложил он.

— Пожалуйста, отец.

— Садитесь, друг мой. — Он указал на одно из двух кресел с протертой обивкой.

Я сел и вынул сигареты.

— Не возражаете? — Я протянул ему «Лаки».

Он издал смешок:

— Нет, совсем не возражаю. — И, взяв сигарету, добавил: — Думаю, что некоторые апостолы были курильщиками, как считаете? В конце концов, они же были рыбаками. Мой отец — рыбак из Генуи. А все итальянские рыбаки курят. — Он зажег газ, потом прикурил. — А уж когда Христос вошел на рыбацкую лодку и разразился шторм, все они точно закурили. Человек курит, когда испытывает страх, курение помогает скрыть, что он боится, отвлекает. А если вы, попав в сильный шторм на море, начинаете молиться или петь гимны, это вряд ли поможет вам преодолеть страх, верно?

— Думаю, все зависит от гимна, — отозвался я, догадавшись, что мне подали условную реплику.

— Что ж, может и так. А какой ваш любимый гимн?

— «Как велико искусство Твое», — без запинки ответил я. — Мне нравится мелодия.

— Да, вы правы, — он уселся в кресло напротив, — гимн красивый. Лично я предпочитаю наши итальянские марши «И Canto degli Arditb или „Giovinezza“. — Он хихикнул, называя эти походные песни молодчиков Муссолини. — Мне говорили, мотив вашего гимна похож на „Хорст Вессель“. — Священник пыхнул сигаретой. — Так давно не слышал этой песни, даже почти забыл слова. Не напомните?

— Вы же не хотите, чтобы я пел ее?

— Отчего же? — сказал Ладжоло. — Если не возражаете, потешьте старика — спойте, пожалуйста.

„Хорст Вессель“ я всегда терпеть не мог. Слова, однако, помнил достаточно хорошо. Были времена в Берлине, когда, гуляя по городу, вы слышали песню несколько раз на дню, и уж непременно в кино перед новостями и во время новостей с фронта. А на Рождество 1935-го несколько человек затянули ее в церкви во время рождественского богослужения. Но сам я пел „Хорст Вессель“, только когда нельзя было не петь, иначе рискуешь быть избитым. Откашлявшись, я затянул глухим баритоном:

Священник кивнул и протянул мне кофе. С благодарностью обхватив обеими ладонями чашку, я вдохнул горько-сладкий аромат.

— Желаете последние два куплета? — осведомился я.

— Нет-нет. — Он улыбнулся. — Все в порядке. Я всегда прошу людей спеть. Приходится соблюдать осторожность, знаете ли. Надо же проверить, с кем имеешь дело. Понимаете? — Он перебросил сигарету в угол рта, прищурился от дыма и вынул блокнот и карандаш.

— Не уверен, что „Хорст Вессель“ поможет, — заметил я. — К тому времени, когда Гитлер пришел к власти, русские наверняка знали слова не хуже нашего. Некоторых в концлагерях даже силой заставляли учить.

Отец Ладжоло громко отхлебнул кофе, не обратив внимания на мои слова.

— Ну а теперь, — сказал он, — кое-какие детали. Ваше имя.

— Эрик Груэн.

— Номер партийного билета, удостоверения СС, звание, место и дата рождения.

— Вот. — Я протянул листок с записями, которые сделал, изучая досье Груэна в русской комендатуре.

— Спасибо. — Ладжоло пробежал записи глазами. — Есть у вас при себе документы, удостоверяющие личность?

Я протянул ему паспорт Эрика Груэна. Внимательно пролистав его, он сунул и его, и листок в блокнот.

— Пока мне придется подержать все у себя. Ну а теперь объясните, что толкнуло вас обратиться к нам.

— Моя собственная глупость, отец, правда, — ответил я, удрученно нахмурившись. — У меня умерла мать, чуть больше недели назад. Вчера состоялись похороны на Центральном кладбище. Я, конечно, знал, что рискованно показываться в Вене, но мать-то у человека одна, верно? В общем, понадеялся, а может, все обойдется, если не буду лезть людям на глаза. Я даже не был уверен, что меня действительно ищут союзники.

— А приехали вы под своим настоящим именем?

— Ну да, — пожал я плечами. — В конце концов, прошло уже больше пяти лет, и в газетах читаешь о возможности амнистии для… „старых товарищей“.

— Боюсь, что нет. Пока, во всяком случае, нет.

— Но оказалось, меня разыскивают. После похорон меня узнали. Один из слуг моей матери пригрозил мне, что, если я не дам ему определенную сумму денег — абсурдно огромную, — то сообщит властям, где меня найти. Я схитрил, решил потянуть время и поехал обратно в отель, намереваясь съехать оттуда и немедленно вернуться домой, но там меня уже поджидал Международный патруль. С тех пор слоняюсь по Вене, провожу время в барах и кафе. Соваться в какой-то другой отель или пансион боюсь. Вчера вечером зашел в „Ориенталь“, позволил какой-то девице подцепить меня и провел ночь с ней. Я просто не мог придумать, куда мне деваться.

Ладжоло пожал плечами, как бы соглашаясь со мной:

— А где вы жили до сих пор? Я имею в виду, до Вены.

— В Гармиш-Партенкирхене. Местечко тихое, спокойное. Никто там не обращает на меня никакого внимания.

— А вернуться туда можете?

— Нет. Человек, который шантажировал меня, знает, где я живу. Не сомневаюсь, что, не получив денег, он немедленно сообщит союзным властям о моем адресе.

— А та девушка, у которой вы провели ночь, — спросил он, — ей можно доверять?

— Пока я ей плачу, думаю, да.

— А вы ей о себе что-нибудь рассказывали?

— Нет. Ничего.

— Это правильно. Ей известно, что вы пошли ко мне?

— Нет, конечно же, отец! Никто про это не знает.

— Вы сможете переночевать у нее еще одну ночь?

— Да. Я даже уже договорился.

— Отлично, — одобрил он. — Потому что мне потребуются по крайней мере сутки, чтобы организовать ваш побег из Вены. — Это весь ваш багаж? — Он указал на сумку.

— Да. Все остальные вещи в отеле — зайти за ними я не рискую.

— Разумеется, не стоит. — Он вынул изо рта сигарету. — Встретимся здесь завтра днем, часа в четыре. И будьте готовы к отъезду. Наденьте теплую одежду. Купите, если нет. А еще я хочу, чтобы вы до завтрашнего дня сфотографировались. — Священник нацарапал адрес в блокноте и, вырвав листок, протянул мне. — На Элизабет-штрассе, напротив Оперы, есть магазин. Спросите герра Вайера. Зигфрида Вайера. Он наш друг, ему можно доверять безоговорочно. Скажите ему, что вас прислал я. Он знает, что требуется делать. Я записал вам его номер телефона на случай, если вас что-то задержит: „вэ“ двадцать шесть четыреста двадцать пять. Держитесь подальше от вокзалов, телеграфов и почт. Сходите в кино, в театр. Куда-нибудь, где потемнее, где много народу. Сколько у вас денег?

— Хватит, чтобы пока продержаться, — ответил я.

— Отлично. А оружие?

Я заколебался, слегка удивленный таким вопросом от служителя Бога.

— У меня нет.

— Будет совсем худо, если вас арестуют сейчас, — заметил отец Ладжоло, — когда мы запустим весь наш механизм в действие, чтобы вызволить вас из Вены.

Открыв шкаф для церковного облачения, священник снял замок с небольшого сундучка. Внутри лежало несколько пистолетов. Он взял один — красивый маузер, вынул магазин короткими, в желтых никотиновых пятнах пальцами и проверил, заряжен ли, прежде чем протянуть мне.

— Вот, — сказал он. — Возьмите. Но пустите его в ход только в случае крайней необходимости.

— Спасибо, отец, — поблагодарил я.

Ладжоло, подойдя к задней двери ризницы, открыл ее и вышел в узенький переулок, огибавший церковь сбоку, под какими-то строительными лесами.

— Когда придете завтра, — велел он, — не входите через церковь. Пройдите этим проулком. Дверь будет отперта. Войдите, сядьте и ждите.

— Да, отец.

— Ну, до завтра.

38

На следующий день я уехал из Вены. За рулем сидел немец по имени Вальтер Тиммерман. Родился он в Вене, но жил в Пфангштадте. Он работал на американскую армию, доставляя армейскую газету „Звезды и полосы“ в Зальцбург и Вену из типографии в Грисхайме, поэтому его „додж“ — грузовик с парусиновыми бортами — никогда не обыскивала военная полиция ни одной из четырех властей. Возвращаясь в Германию, грузовик вез непроданные экземпляры, чтобы их могли переработать. Среди этих-то газет я и прятался, когда мы пересекали границу оккупационных зон. А остальное время сидел в кабине с Тиммерманом, слушая его болтовню, а поговорить, как он признался, он любит, потому что почти всегда ездит в одиночку, а в дороге, случается, бывает так тоскливо. Меня это вполне устраивало, и я узнал, что Вальтер служил в люфтваффе в Грисхайме, там его застал конец войны, и там же он начал шоферить для янки два года назад.

— Работать на них не так уж и плохо, — продолжал он, — когда узнаешь их получше. Большинство американцев только и мечтает вернуться поскорее

домой. Из всех четырех властей работать у них — лучше всего. Но вот солдаты из них, наверное, самые паршивые. Серьезно. Им на все наплевать. Если бы русские пошли на нас сейчас войной, они бы и не заметили даже. Поэтому-то мне так многое сходит с рук. Янки все поголовно заняты спекуляцией. Спиртное, сигареты, грязные книжонки, лекарства, женское трикотажное белье — чего я только не возил для них. Поверь, ты не единственный незаконный груз в моем грузовике.

Какой еще незаконный груз находился в грузовике в данный момент, он не уточнил, а я не стал спрашивать. Но насчет отца Ладжоло я его спросил.

— Я католик, понимаешь? — сказал он. — А отец обвенчал нас с женой, когда еще служил в другом приходе, в церкви Святого Ульриха в Седьмом округе. Еще в войну. Моя жена, Джованна, наполовину итальянка. Ее брат служил в СС, и отец Ладжоло помог ему сбежать из Австрии после войны. Теперь он живет в Шотландии. Представляешь? В Шотландии! Играет в гольф все время. Теперь у него новое имя, дом, работа. Он горный инженер в Эдинбурге. Кто додумается искать его в Эдинбурге? Никто. Вот с тех пор я и выручаю отца Ладжоло, когда ему требуется переправить „старого товарища“ куда-то, где до него не дотянутся своими кровавыми лапами русские. Если спросишь меня, Вена кончилась. Станет такой же, как Берлин, попомни мои слова. В один прекрасный день они просто нагрянут сюда на танках, и никто пальцем не шевельнет, чтобы остановить их. Янки считают, что такого никогда не случится. А может, им попросту наплевать. Этого ужаса вообще бы не произошло, если б они заключили мир с Гитлером и не навязали нам безоговорочную капитуляцию. Пока у нас еще Европа, которая похожа на Европу, а не на строящиеся Советы.

Поездка была долгой. На дороге из Вены в Зальцбург действовало ограничение скорости — шестьдесят километров в час, а в деревнях и маленьких городках — не больше двадцати. После нескольких часов разглагольствований Тиммермана об Иванах и янки, я готов был затолкать ему в глотку весь оставшийся тираж газеты „Звезды и полосы“.

В Зальцбурге мы выехали на мюнхенский автобан и поехали побыстрее. Вскоре мы уже пересекли границу Германии. Ехали мы сначала на север, потом на запад через Мюнхен. Вылезать из грузовика в Мюнхене не имело смысла. Я не сомневался, что Джейкобс постарался, чтобы там меня караулила полиция. И пока у меня не будет нового паспорта, самое лучшее — тихонько сидеть там, куда меня везли. Проехав Ландсберг, мы повернули на юг к Альпам. Моя поездка закончилась в старом бенедиктинском монастыре, расположенном в холмах соблазнительно близко от Гармиш-Партенкирхена, который, как сказал мне Тиммерман, лежал всего в девяноста пяти километрах к западу, и я не сомневался, очень скоро я не устою перед искушением.

Монастырь располагался в красивом готическом здании с розовыми кирпичными стенами и двумя высокими колокольнями, похожими на пагоды, которые были видны задолго до того, как мы миновали главные ворота. Но, только въехав на территорию, вы по-настоящему осознавали подлинные размеры монастыря и приходили к неизбежному выводу: как же богата и могущественна Римская католическая церковь. Такой громадный монастырь в таком маленьком городишке в глухомани! Какими же финансовыми и человеческими ресурсами располагает Ватикан! И „Старые товарищи“ как его дополнение. Интересно, почему церковь обеспечивает крысиные лазейки бывшим нацистам и военным преступникам в бегах?

Грузовик затормозил, и я выскочил. Я находился во внутреннем дворе, большущем, как плац для военных парадов. Тиммерман вел меня через базилику, размерами с самолетный ангар, с алтарем, который только императору Священной Римской империи показался бы скромным. Мне разукрашенный завитушками резной алтарь напомнил польский рождественский торт. Играл орган, и сладкоголосый хор местных мальчиков нежно выводил печальную мелодию. Если б не могучий запах пива, атмосфера была бы, как и полагается, вполне святой. Следом за Тиммерманом я прошел в маленький кабинет, где нас встретил монах, по виду не брезгующий кружкой-другой пива. У отца Бандолини, настоящего здоровяка, живот входил в дверь первым, а ручищи были как у мясника. Короткие серебристо-седые волосы повторяли цвет серых глаз, а резкими твердыми чертами лица он походил на языческих богов, вырезанных из дерева. Он встретил нас хлебом, сыром, холодным мясом, пикулями и стаканом пива, сваренного в монастыре, а также теплым приветствием. Гостеприимным жестом пригласив меня поближе к огню, он осведомился, не случились ли какие трудности в нашей поездке.

— Все было в полном порядке, отец, — заверил Тиммерман и вскоре, извинившись, ушел: ему хотелось успеть вернуться в Грисхайм сегодня вечером.

— Отец Ладжоло сказал мне, что вы врач, — сказал отец Бандолини после ухода Тиммермана. — Это так?

— Ну да, — пробормотал я, страшась, вдруг меня попросят применить свои медицинские познания, тут-то и обнаружится, что Груэн я — фальшивый. — Но медициной я не занимался с довоенных времен.

— И вы католик?

— Конечно, — заверил я, сочтя, что разумнее принять веру людей, которые мне помогают, — хотя и не очень ревностный.

— Ну уж какой есть, — пожал плечами отец Бандолини.

Я тоже пожал плечами.

— Почему-то мне с детства казалось, что монахи-католики очень хорошие.

— Когда живешь в монастыре, легко быть хорошим католиком. Вот почему большинство тут — хорошие католики. В подобном месте не очень-то много искушений.

— Ну, не знаю. Пиво, к примеру, у вас отличное.

— Вы тоже так считаете? — усмехнулся он. — Его здесь варят по старинному рецепту уже несколько сот лет. Может, из-за него мы тут и остаемся.

У него был негромкий голос благовоспитанного человека, оттого я подумал, что неправильно расслышал его, когда, после того как я поел, он стал объяснять, что монастырь — в том числе и монашеская обитель Святого Рафаэля, располагающаяся здесь, — помогает германским католикам-эмигрантам с 1871 года, и среди них было много католиков-неарийцев.

— Вы сказали — „католики-неарийцы“?

Он кивнул.

— Это что, такой мудреный церковный термин, обозначающий итальянца? — уточнил я.

— Нет, так мы называем евреев. Многие из них стали католиками, конечно. Но других мы просто называли католиками, чтобы убедить Бразилию или Аргентину принять их.

— Но ведь это было довольно опасно?

— О да. Очень. Гестапо чуть ли не десять лет держало нас под наблюдением. А один из наших братьев даже умер в концлагере за помощь евреям.

Вот интересно, очевидна ли для него ирония ситуации: сейчас он помогает Эрику Груэну, гнуснейшему военному преступнику. Вскоре я выяснил: да, вполне очевидна.

— Это Божья воля, что братству Святого Рафаэля теперь приходится помогать тем, кто когда-то организовывал преследование его, — сказал он. — И кроме того, теперь враг другой, но не менее опасный. Враг, который считает религию опиумом, отравляющим души людей.

Но самое поразительное ждало меня впереди.

Поселили меня не в монастыре с остальными монахами, а в больничном изоляторе, где, как заверил меня отец Бандолини, мне будет гораздо удобнее.

— Ну, во-первых, — говорил он, ведя меня через просторный квадратный двор, — там теплее. В комнатах разрешается топить камины. Там удобные кресла, а ванные гораздо лучше оборудованы, чем в монастыре. Еду вам будут приносить, а когда пожелаете, можете приходить к нам на мессу в базилику. И дайте мне знать, если пожелаете получить отпущение грехов. Я пришлю к вам священника. — Открыв массивную деревянную дверь, он провел меня через комнату капитула в изолятор. — И вы не будете тут в одиночестве, — добавил он. — У нас уже живет двое гостей. Они покажут вам, что тут к чему. Оба дожидаются эмиграции в Южную Америку. Я вас познакомлю. Но не беспокойтесь: у нас не поощряется употребление прежних имен, по причинам вполне очевидным. С вашего позволения, и я стану называть вас тем именем, какое будет вписано в вашем паспорте, когда документ прибудет из Вены.

— А сколько обычно на это уходит времени? — поинтересовался я.

— Иногда несколько недель. А потом вам потребуется виза. Возможно, отправитесь вы в Аргентину. Сейчас все, по-моему, едут туда. Тамошнее правительство с большим сочувствием относится к немецким эмигрантам. И, конечно, вам предстоит плыть на пароходе. — Он подбадривающе улыбнулся. — В общем, думаю, придется вам примириться с тем, что пожить у нас вам предстоит месяц, а то и два.

— Мой отец живет тут неподалеку, — заметил я. — В Гармиш-Партенкирхене. Очень бы хотелось повидаться с ним до отъезда из страны. Думаю, это последний мой шанс.

— Вы правы, Гармиш совсем близко. По прямой — около ста километров. Мы доставляем туда, на американскую базу, наше пиво. Янки обожают пиво. Может, сумеете съездить на грузовике со следующей партией. Посмотрю, чем смогу вам помочь.

— Спасибо, отец, я вам очень благодарен.

Конечно, я не собирался в Аргентину, а только в Гамбург, как только получу новое имя и паспорт. Гамбург мне нравился всегда. Дальше от Мюнхена и Гармиша и того, что я намеревался сделать в Гармише, я уехать не мог, если не покидать пределы Германии. Но в мире не существовало мотива, побудившего бы меня вдруг отправиться на тихоходном пароходе в банановую республику, как „старые товарищи“, с которыми меня сейчас познакомят.

Тихонько постучавшись, отец Бандолини открыл дверь, за ней обнаружилась небольшая уютная гостиная, а в ней два человека, вольготно расположившиеся в креслах с газетами. На столе стояла бутылка виски и лежала початая коробка сигар „Регент“. Хороший признак, подумал я. На стене висело распятие и портрет папы Пия XII, на голове у него красовалось нечто вроде пчелиного улья. Почему-то, может, из-за маленьких очков без оправы и аскетичного лица, но папа показался мне похожим на Гиммлера. К тому же он оказался точной копией одного из мужчин, сидевших в комнате. Последний раз этого человека я видел в январе 1939-го, он стоял между Гиммлером и Гейдрихом. Еще помню, я подумал тогда: какой же он простецкий, заурядный. И даже сейчас мне с трудом верилось, что на него ведется бешеная охота, как ни за одним другим военным преступником в Европе. На вид — обычный человек, как многие: остролицый, узкоглазый, с немножко оттопыренными ушами, а над маленькими гиммлеровскими усиками — длинноватый нос, на котором сидят очки в темной оправе. Похож он был на еврея-портного, сравнение это, как я знал, страшно его злило. Человек этот был Адольф Эйхман.

— Джентльмены, — обратился отец Бандолини к этим двоим, сидевшим в гостевой монастыря, — хочу представить вам человека, который погостит у нас какое-то время. Это доктор Хаузнер. Карлос Хаузнер.

Таким было мое новое имя. Отец Ладжоло объяснил мне, что, когда человеку дают новое имя, подходящее для Аргентины, лучше, чтобы оно наводило на мысль о двойной национальности: вроде бы немец, но с примесью южноамериканской крови. Вот так и получилось, что я стал зваться Карлосом. В Аргентину мне не надо, но с полицией двух стран на хвосте я едва ли мог позволить себе затеять спор об имени.

— А это, — отец Бандолини протянул руку в сторону Эйхмана, — герр Рикардо Клемент. — Он повернулся ко второму. — Педро Геллер.

Эйхман ничем не выдал, что узнает меня. Он коротко, холодно поклонился и пожал мою протянутую руку. Выглядел он старше, чем должен бы. По моим подсчетам, было ему чуть больше сорока, но он почти совсем облысел, а в очках, из-за стекол которых смотрели уставшие, затравленные глаза, как у зверя, слышащего лай гончих — вот-вот догонят, — казался куда старше. Костюм из толстого твида, полосатая рубашка и небольшой галстук-бабочка делали его похожим на мелкого клерка. Но в его рукопожатии от клерка ничего не было. Рукопожатиями с Эйхманом я обменивался и раньше, тогда руки у него были мягкие, почти нежные, но теперь это были руки рабочего, как будто после войны ему пришлось зарабатывать на жизнь изнурительным физическим трудом.

— Рад познакомиться, герр доктор, — произнес он.

Второй был гораздо моложе, посимпатичнее, поприличнее, чем его злополучный компаньон, одет, при дорогих часах и золотых запонках. Светлые волосы, синие ясные глаза, а зубы — будто позаимствовал у американской кинозвезды. Рядом с Эйхманом парень возвышался, как флагшток, а держался этот красавец как журавль редкой породы. Я пожал руку и ему, обнаружив, что у него хороший маникюр и кожа мягкая, как у школьника. Вглядевшись в Педро Геллера, я предположил, что лет ему едва ли больше двадцати пяти. Непонятно, какие такие военные преступления, которые гонят его в Южную Америку под новым именем, он мог совершить в восемнадцать—девятнадцать лет.

Под мышкой у Геллера торчал испано-немецкий словарь, а еще один лежал открытый на столе перед креслом, где сидел Эйхман-Клемент. Геллер улыбнулся:

— Мы только что проверяли друг у друга испанские слова. Рикардо язык дается гораздо легче, чем мне.

— Правда? — Я мог бы добавить, что Рикардо знает и идиш, но воздержался. Я оглядел гостиную: шахматная доска, игра „Монополия“, книжный шкаф, полный книг, газеты и журналы, новый радиоприемник „Дженерал электрик“, кофейник, чашки, забитая окурками пепельница, одеяла — одно прикрывало ноги Эйхмана. Нетрудно было догадаться, эти двое проводят немало времени запертые в этой комнате — в ожидании нового паспорта, чтобы сбежать в Южную Америку.

— Нам очень повезло, что в монастыре, — сказал отец, — есть священник из Буэнос-Айреса. Отец Сантамария обучает испанскому наших двух друзей и рассказывает им об Аргентине. Это удача, когда едешь куда-то, уже владея языком.

— Вы хорошо доехали? — поинтересовался Эйхман. Если он при виде меня и разнервничался, то никак этого не показал. — Откуда вы?

— Из Вены. — Я пожал плечами. — Поездка получилась вполне сносной. А вы, герр Клемент, знаете Вену? — Я пустил по кругу свои сигареты.

— Нет, не очень, — ответил он, едва заметно сморгнув. Да, надо отдать ему должное. Держится он отменно. — Австрия мне совсем незнакома. Я из Бреслау. — Он взял сигарету и позволил мне поднести огонь. — Хотя теперь город этот в Польше и называется Вроцлав или как-то там еще… Можете себе представить? А вы из Вены, герр?..

— Доктор Хаузнер, — подсказал я.

— Доктор, значит? — Эйхман усмехнулся. Зубы у него с тех пор лучше не стали, отметил я. Несомненно, его забавляло, что он знает: никакой я не доктор. — Полезно, что рядом будет медик, правда, Геллер?

— Да, верно. — Геллер закурил. — Я тоже всегда хотел стать врачом. Ну, до войны то есть. — Он грустно улыбнулся. — Теперь уж наверняка никогда не стану.

— Вы еще молодой, — возразил я. — А когда человек молод, возможно всё. Уж поверьте. Я и сам когда-то был молодым.

Но Эйхман покачал головой.

— Это утверждение было верным до войны. В Германии было возможно всё. Да. И мы доказали это миру. Но не теперь. Боюсь, теперь это перестало быть правдой. Не сейчас, когда половиной Германии управляют варвары-безбожники. Согласны, отец? Объяснить вам, господа, что такое на самом деле Федеративная Республика Германия? Мы — окоп для укрытия на передовой новой войны. Войны, которую ведут…

Эйхман оборвал себя и улыбнулся:

— И чего это я разошелся? Какое это теперь имеет значение! И само „сегодня“ тоже не имеет значения. Для нас „сегодня“ существует не больше, чем „вчера“. Для нас есть только „завтра“. Надежда — вот все, что у нас осталось.

39

Монастырское пиво действительно было отменное. Называлось оно „траппистское“, и варили его в строго соблюдаемых условиях и только монахи-бенедиктинцы. А другое их пиво называлось „Шлюкерармер“ и было медного цвета с белой, цвета сливочного мороженого, пеной. У этого вкус был сладковатый, отдающий шоколадом, и крепость, опровергающая его аромат и происхождение. Гораздо легче было представить, что пьют его американские солдаты, а не богобоязненные монахи-аскеты. Американское пиво мне пробовать тоже доводилось. Только страна, где когда-то был сухой закон, могла варить такое — не пиво, а крепленая минеральная водичка. И только в такой стране, как Германия, способны варить пиво такой крепости, что оно заставляет монаха рисковать тем, что Лютер приколотит свои девяносто пять тезисов на дверь храма в Виттенберге. Так сказал мне отец Бандолини, и только по этой причине он предпочитал вино.

— Если спросите меня, то вся Реформация и случилась из-за крепкого пива, — высказал он свое мнение. — Вино — вот самый подходящий напиток для католика. От него люди становятся сонными и дружелюбными. А от пива, наоборот, все задираются и кидаются спорить. Посмотрите на страны, где пьют много пива. Там почти все — протестанты. А страны, где пьют вино? Католики.

— А как же русские? — спросил я. — Они пьют водку.

— Это спиртное помогает человеку обрести забвение, — сказал отец Бандолини, — но с Богом оно никак не связано.

Однако все это было менее интересно, чем то, что он сообщил мне чуть позже, а именно: грузовик с монастырским пивом отправляется в Гармиш-Партенкирхен уже сегодня, и я могу ехать.

Я захватил пальто и пистолет, но сумку с деньгами решил оставить у себя в комнате. Ключ от двери у меня имелся, и мне все равно придется возвращаться за моим новым паспортом. Я пошел за отцом к пивоварне, где уже грузили ящики с пивом.

На стареньком двухцилиндровом „фрамо“ ехали двое монахов. У обоих — явные признаки пристрастия к перевозимому грузу — пиву. У бородатого отца Штойбера пузо было с мельничный жернов, а дородный отец Зихофер походил на обожженный в печи бочонок. В кабине грузовика хватало места для всех троих, только если мы одновременно выдыхали воздух и втягивали животы. Пока мы доехали до Гармиш-Партенкирхена, я стал чувствовать себя плоским, как сосиска на сэндвиче саксонского пастора. Но беда была не только в тесноте. Мотор „фрамо“ в пятнадцать лошадиных сил позволял ехать лишь со скоростью пешехода, к тому же мы частенько буксовали на покрытых льдом горных дорогах. Так что пришлось очень кстати, что Штойбер, служивший на Украине в самую суровую русскую зиму, был отличным водителем.

В город мы въехали не с севера, а с юга, по Гриземер-штрассе, в тот район Партенкирхена, где проживало большинство американцев. Монахи сказали мне, что груз они доставляют в отели „Элбзи“, „Хрустальные источники“, „Паттон“, в офицерский клуб и на лыжную базу „Зеленая стрела“. Они высадили меня на перекрестке Цугшпитце-штрассе и Банхоф-штрассе и, похоже, даже обрадовались, когда я сказал, что обратно в монастырь постараюсь добраться сам.

Я разыскал улицу со старыми виллами в альпийском стиле, где Груэн и Хенкель проводили свои последние эксперименты. Номер дома я вспомнить не мог, но отыскать виллу с рисунком лыжника на стене особого труда не составило. В отдалении я слышал приглушенные выстрелы — стреляли по тарелочкам так же, как и тогда. Единственная разница — сейчас земля была покрыта снегом. Сахарной глазурью снег обливал крыши пряничных домиков и все вокруг них. Никаких признаков „бьюика-родмастера“ Джейкобса; там, где он был припаркован, громоздилась лишь куча лошадиного навоза. В городе я видел сани, и рассчитывал, что смогу нанять кого-то, чтобы добраться в Мёнх, после того как закончу разведку на вилле.

Что, собственно, я рассчитывал найти там, я и сам толком не знал. По содержанию моего последнего разговора с Эриком Груэном трудно было угадать, уехал он и остальные из этого района или нет. Но очень может быть, что они все еще тут: вряд ли они ожидают, что я улизну из Вены так скоро. Вена — город закрытый, и вырваться из него непросто. Насчет этого Груэн был прав. И все-таки он конечно же соображал, что деньги, которые он дал мне как компенсацию, весьма облегчат мое возвращение в Гармиш. Но даже если заговорщики еще здесь, то, уж конечно, предприняли какие-то меры предосторожности. Я крепче стиснул пистолет в кармане и двинулся вокруг дома заглянуть в окно лаборатории. Очень удачно, что в Вене я купил высокие ботинки и гетры: я утопал в снегу по колено. А вокруг Мёнха снега навалило наверняка еще больше.

Свет в окнах виллы не горел. И в лаборатории тоже было темно. Я старательно расплющил нос о стекло и смог разглядеть даже кабинет за двойными стеклянными дверьми. В кабинете — тоже никого. Выбрав подходящее полено из аккуратной поленницы под балконом, я огляделся: какое бы окно половчее разбить. Сугробы снега позади меня заглушили звон разбитого стекла. Глубокий снег — лучший друг взломщика. Осторожно я отломил острые осколки, оставшиеся в раме, просунул руку, поднял задвижку, открыл раму и забрался внутрь. Под ногами у меня захрустело стекло, когда я спрыгнул на пол лаборатории. Все тут оставалось в точности, как было в тот раз.

Я подошел к стойке. Комары обеспокоенно замельтешили, когда я положил ладонь на стеклянную стенку их обиталища — проверить, насколько она теплая. Оказалось, им в самый раз, то есть даже жарче, чем в комнате. Комарики чувствовали себя лучше некуда. Но поправить это легко. Я отключил нагреватели, поддерживающие жизнь этих смертоносных насекомых. Еще и ледяной воздух врывается через разбитое окно — так что все они подохнут через несколько часов.

Я открыл и задвинул за собой обе стеклянные двери, проходя в кабинет. И сразу понял — я не опоздал. Рядом с пресс-папье, в центре стола лежали четыре новехоньких американских паспорта. Взяв один, я раскрыл его. Женщина, которая была известна мне как фрау Варцок, жена Груэна, теперь превратилась в миссис Ингрид Хофман. Я заглянул в другие. Генрих Хенкель стал Гасом Брауном. Энгельбертина — миссис Бертой Браун. А Эрик Груэн видоизменился в Эдуарда Хофмана. Я начал было списывать новые имена. А потом попросту сунул все четыре паспорта себе в карман. Без них этим мерзавцам никуда не уехать. И без билетов на самолет — они тоже лежали на столе. Я взглянул на дату, время и место назначения. Мистер и миссис Браун и чета Хофман улетали из Германии сегодня вечером. Все билеты взяты на полуночный рейс до базы ВВС Лэнгли в Виргинии. Все, что мне требовалось, — сидеть тут и ждать. Кто-то — возможно, Джейкобс — непременно скоро явится, чтобы забрать билеты и паспорта. А когда он придет, я заставлю его отвезти меня в Мёнх, где, загнав в

угол беглецов от правосудия, рискну и позвоню в мюнхенскую полицию. Пусть разбираются.

Я уселся, вынул пистолет — тот, что мне дал в Вене отец Ладжоло, — снял с предохранителя и положил оружие на стол перед собой, предвкушая встречу с моими старыми друзьями. Я схватился было за сигарету, но передумал. Ни к чему, а то майор Джейкобс учует дым, едва войдет в дверь.

Прошло полчаса и, слегка притомившись, я решил порыться в бюро с досье; когда я буду разговаривать с полицией, то получится гораздо убедительнее, если я представлю подтверждающие мои слова документальные свидетельства. Не тому, что Груэн и Хенкель ставили эксперименты на евреях в Дахау. Это известно. А тому, что они продолжают начатое, используя как подопытных кроликов местных немцев-военнопленных. Полиции это понравится не больше, чем мне. Если по какой-то случайности суд не предъявит обвинения Груэну, Хенкелю и Цехнер за то, что они творили в войну, ни один германский суд не оставит без внимания массовые убийства немецких военных.

Папки были аккуратно расставлены в алфавитном порядке. Записей до 1945 года не было, зато на каждого человека, которого заразили малярией после окончания войны, велась детальная история болезни. Первая, которую я просмотрел, — медицинская карта лейтенанта Фрица Ансбаха, он был военнопленным, которого лечили от нервной истерии в Партенкирхенском госпитале. Малярией его заразили в конце ноября 1947 года. Когда его начали трясти приступы, ему стали вводить испытываемую вакцину споровакс. Через семнадцать дней Ансбах умер. Причина смерти: малярия. Официальная причина — вирусный менингит.

Я пролистал еще несколько папок из верхнего ящика. Похожая история. Я сложил их на столе, приготовившись взять с собой, когда поеду в Мёнх. Теперь у меня было все, что требовалось. И я даже уже решил не открывать средний ящик этого зловещего бюро. Но что-то как будто толкнуло меня, и я все же открыл. Иначе я никогда бы не наткнулся на папку с фамилией „Хендлёзер“.

Я медленно прочитал досье. Потом перечитал еще раз. Мне встретилось множество медицинских терминов, абсолютно незнакомых, но кое-что я все же понял. Десяток графиков, показывавших температуру „объекта“, сердечный ритм до того, как они поместили ее руки в коробку, содержащую около ста зараженных москитов, и после. Я вспомнил, как подумал тогда, что жену искусали блохи или постельные вши. Все время, пока жена лежала в психиатрической больнице Макса Планка, там появлялся Хенкель сосвоим маленьким ящиком смерти. Они вводили ей вакцину споровакс IV, но лекарство не подействовало. Так же, как не действовало и на других. И Кирстен умерла. Ее смерть объяснить было легко: малярию можно списать хоть на грипп, хоть на вирусный менингит, особенно в немецком госпитале, где не хватает оборудования, препаратов для анализов. Мою жену убили… Желудок у меня съежился, точно проткнутый воздушный шарик. Эти подонки убили мою жену так же наверняка, как если бы приставили ей к голове револьвер и вышибли мозги.

Я опять уткнулся в медицинскую карту. Поместили ее в госпиталь по ошибке, как женщину одинокую и с неправильным диагнозом — „умственно неполноценная“, а потому сделали вывод: ее никто не хватится. Когда Кирстен перевели в госпиталь, она „поддалась“ болезни. „Поддалась“. Сформулировано так, будто она всего лишь устала и, поддавшись усталости, заснула, а не умерла. Точно они не знали разницы, как не знали, что у этой несчастной женщины был муж.

Я прикрыл глаза. Стало быть, не блохи и не вши. А укусы комаров. А комар, который укусил меня, когда я был в госпитале? Может, единственный, выбравшийся из коробки? Может, вот оно — объяснение так называемой пневмонии, которой я заболел, после того как меня избили подручные Джейкобса из „ОДЕССЫ“. Может, никакая это и не пневмония была. А слабо выраженная форма малярии. Хенкель не сумел распознать. Ему и в голову не пришло подозревать, что моя лихорадка может иметь причиной „энтомологический переносчик инфекции“, как они это называли. Так же как у него не было никаких поводов заподозрить, что Кирстен Хендлёзер была моей женой. Что, может, и к лучшему. Не то угостили бы меня еще и спороваксом.

Новость кардинально меняла ситуацию. Реакция полиции представлялась мне непредсказуемой. А мне требовалась уверенность, что эти люди понесут должное наказание за их преступления. Значит, наказать их я должен сам. Внезапно я гораздо лучше понял мстителей из еврейских отрядов „Накам“. Что это за кара — несколько лет отсидки в тюрьме — для негодяев, которые совершили зверские преступления? Для людей вроде доктора Франца Зикса из департамента управления безопасности „по делам евреев“. Того самого, что в сентябре 1937-го послал меня в Палестину. Израиль, как теперь мы должны называть эту страну. Я понятия не имел, что случилось потом с Паулем Бегельманом, евреем, чьих денег так жаждал Зикс. Но Зикса я видел потом в Смоленске, он командовал специальной оперативной группой, которая истребила семнадцать тысяч человек. И за это ему вынесли приговор — всего двадцать лет заключения. А если новое федеральное правительство Германии добьется своего, то он выйдет на поруки, не отсидев и четверти срока. Пять лет за убийство семнадцати тысяч евреев! Неудивительно, что израильтяне считают: их долг казнить таких людей собственноручно.

Услышав какой-то щелчок, я открыл глаза, с опозданием поняв, что щелчок этот — взводимый курок на „смит-вессоне“ тридцать восьмого калибра. Красивый револьвер с рубчатой рукояткой — я уже видел его в бардачке „бьюика“ Джейкобса. Оружие я всегда хорошо помню. Особенно если оно нацелено мне в физиономию.

— Отодвинься от стола, — спокойно приказал майор, — и положи руки на голову. Всё — медленно. У моего тридцать восьмого калибра очень легкий курок, выстрелит — не заметишь, стоит твоей руке чуть подвинуться к тому маузеру. Я заметил на снегу твои следы. Надо же так наследить! Какой ты неосмотрительный!

Откинувшись на стуле, я положил руки на голову, не спуская глаз с черного зрачка ствола, — тот все приближался. Мы оба знали: нажми он на курок, и я покойник. Тридцать восьмой калибр снабжает человеческий череп десятком дополнительных вентиляционных отверстий.

— Будь у меня побольше времени, — сказал Джейкобс, — я бы полюбопытствовал, как это ты умудрился сбежать из Вены так быстро. Впечатляет. Предупреждал же я Эрика, чтобы не давал тебе денег. Ты с их помощью вырвался из Вены, так? — Подавшись вперед, он осторожно взял со стола мой пистолет.

— Ну что ты! Деньги все еще при мне.

— О? И где же они? — Он поставил на предохранитель мой автоматический пистолет и засунул его за ремень брюк.

— Недалеко, — ответил я. — Можем поехать и забрать их, если желаешь.

— А могу, Гюнтер, вышибить их из тебя рукояткой револьвера. Но тебе повезло, время поджимает.

— Торопишься на самолет?

— Именно. А теперь давай сюда паспорта.

— Какие еще паспорта?

— Если мне придется просить второй раз, лишишься уха. И не обманывай себя, будто кто-то примчится на выстрелы. Тут за углом такая пальба по тарелочкам стоит!

— Довод неплохой. Можно опустить руку достать их? Они в кармане пальто. Или ты предпочитаешь, чтоб я зубами доставал?

— Только указательным пальцем и большим. — Отступя на шаг, Джейкобс приставил револьвер к моей голове. Тут он заметил открытую папку передо мной. Не было смысла давать ему лишний повод нажать на курок, поэтому, вытянув паспорта из кармана, я бросил их поверх папки.

— Чего это ты там читал? — Забрав паспорта и билеты, он спрятал их в карман своего короткого кожаного пальто.

— Записи о болезни одного из пациентов твоих протеже. — Я захлопнул папку.

— Руки на голову! — рявкнул Джейкобс.

— Думаю, врачи из них не слишком умелые. За всеми их пациентами водилась прегадостная привычка — умирать. — Я изо всех сил старался унять злость, но уши у меня горели. Я надеялся, он подумает — из-за холода. Мне дико хотелось превратить его морду в кровавое месиво, но сначала надо увернуться от выстрела.

— Победа стоит всех расходов, — заметил он.

— Легко говорить, когда платишь не ты.

— Военнопленные нацисты? — ухмыльнулся майор. — Вряд ли кто заплачет о десятке больных фрицев.

— А тот парень, которого ты вез в Дахау? — напомнил я. — Он тоже из этих нацистов-военнопленных?

— Вольфрам? Так, расходный материал. Тебя мы выбрали по той же причине, Гюнтер. Ты тоже расходный материал.

— А когда иссяк местный источник больных военнопленных? Начали использовать неизлечимо больных из мюнхенской психиатрички? Совсем как в старые добрые времена. Они тоже расходный материал, да?

— Это глупость. Не стоило им пускаться на такой риск.

— А знаешь, я могу понять, почему они решились, — сказал я. — Они преступники. Фанатики. Но ты, Джейкобс! Тебе известно, что они творили в войну. Я видел досье в русской комендатуре в Вене, там твоя подпись. Опыты над заключенными. Многие из них были евреи, так же как ты. Тебя это не трогает? Совсем?

— Это было давно, — ответил Джейкобс, — а исследования — сейчас. И что еще важнее, будут завтра.

— Ты говоришь, как один мой знакомый. Упертый нацист.

— На опыты уйдет еще год-два, — продолжил майор, прислонившись к стене и чуть расслабляясь, и у меня даже мелькнула мысль: не появилась ли у меня четвертушка шанса? А может, он надеялся, что я кинусь на него, и у него будет предлог застрелить меня? Если считать, что предлог ему требуется. — Вакцина от малярии куда важнее, чем торжество правосудия и возмездие. Ты хоть представляешь, сколько может стоить такая вакцина?

— Нет ничего важнее возмездия, — вскинулся я. — В моем кодексе — нет!

— Очень удачно, Гюнтер, что у тебя такие воззрения. Потому что ты будешь играть главную роль на выездном процессе карающего правосудия, тут, в Гармише. У вас, у немцев, по-моему, нет такого названия, а мы называем его — суд „кенгуру“. Не спрашивай меня почему. По сути это — неофициальный суд, на котором отбрасывают всякие там юридические формальности. Израильтяне называют такой суд „Накам“ — месть. Приговор суда приводится в исполнение через минуту после вердикта. — Он вскинул револьвер. — Поднимайся, Гюнтер! — Я встал. — Теперь ступай в коридор и шагай впереди меня.

Он попятился из двери, пока я подходил к нему. Я молился: хоть бы что-то отвлекло его, заставило оторвать от меня глаза, ну хоть на полсекунды! Но и он, разумеется, прекрасно все понимал и был настороже.

— Запру тебя в местечке приятном и теплом, — приговаривал он, подталкивая меня по коридору. — Открой дверь и топай вниз.

Я выполнял в точности все, как он приказывал, чувствуя револьвер тридцать восьмого калибра, нацеленный мне точно между лопаток. С трех-четырех шагов такая пуля прошьет меня насквозь, оставив дырку размером с австрийскую двухшиллинговую монету.

— А когда я тебя запру, — продолжал он, спускаясь по лестнице позади меня и включая на ходу свет, — то позвоню кое-каким моим знакомым в Линце. Друзьям. Один из них служил раньше в ЦРУ. А теперь в израильской разведке. Так им, по крайней мере, нравится себя называть. На самом деле они убийцы. Так называю их я. И для того их и использую.

— Наверное, именно они убили настоящую фрау Варцок, — предположил я.

— Я бы, Гюнтер, не стал проливать по ней слез после всего, что она наделала в войну.

— А бывшая подружка Груэна, Вера Мессман? — не унимался я. — Ее тоже они убили?

— Конечно.

— Но она-то преступницей не была. Что ты им наговорил про нее?

— Придумал, что была охранницей в Равенсбрюке. Это была тренировочная база для эсэсовок-надзирательниц. Знал про такую? Британцы повесили немало женщин из Равенсбрюка. Ирму Гриз, например, ей было чуть больше двадцати. Но некоторым удалось смыться. Я сказал им, что любимым развлечением Веры Мессман было натравливать волкодавов на евреев, собаки разрывали их в клочья. По большей части информация, которую я сливаю им, правда. Но случается, что подсовываю в список человечка, который вовсе и не был нацистом. Вроде Веры Мессман. А теперь вот тебя, Гюнтер. Вот уж они довольны будут тебя заполучить! Они давно за Эриком Груэном охотятся. Получат все нужные документы, доказывающие, что ты — Груэн. На случай, если тебе вздумается оспаривать это, чтобы спастись. Публичный суд союзных сил в Германии, конечно, действовал бы более дотошно. Но правительство, да и союзники, не надрываются, выслеживая военных преступников. Единственно, кто по-настоящему охотится на них, — израильтяне. И как только они сочтут, что убили Эрика Груэна, мы закроем на него досье. И русские тоже. А настоящий Эрик Груэн будет чист и на свободе. Вот так ты и сыграешь свою роль, Гюнтер. Расплатишься за него. — Я спустился до конца лестницы. — Открой дверь и войди.

Я стоял не двигаясь.

— Если желаешь, — любезно предложил Джейкобс, — могу прострелить тебе ногу, и будем надеяться, что ты не истечешь кровью и не подохнешь за те три-четыре часа, которые им потребуется, чтобы добраться из Линца сюда. Выбор за тобой.

Открыв подвальную дверь, я вошел. До войны я сумел бы расправиться с ним. Тогда я был проворнее. Моложе и проворнее.

— А теперь сядь и руки на голову!

И снова я повиновался. Я услышал, как дверь позади меня захлопнулась, и на минуту ослеп в темноте. В замке повернулся ключ, и вспыхнул свет, включенный снаружи.

— Тебе есть о чем подумать, — громко сказал Джейкобс за дверью. — А пока они едут, мы успеем в аэропорт. Сегодня в полночь Груэн, Хенкель и их леди отправятся в путь, к новой жизни в Америке. А ты будешь валяться мордой вниз в мелкой могиле.

Я промолчал. Да и сказать, собственно, мне было нечего. Ему, во всяком случае. Я надеялся только, что израильтяне, которые приедут из Линца, хорошо понимают по-немецки.

40

Некоторое время я слышал, как наверху расхаживает Джейкобс, а потом все стихло. Поднявшись, я лягнул дверь — помогло выплеснуть злость и чувство бессилия, но никак не способствовало побегу. Сделана подвальная дверь была из дуба. Я мог колотить по ней хоть целый день, но даже не поцарапал бы. Я огляделся — нет ли хоть какого-нибудь инструмента?

Ни окон в подвале, ни других дверей не было. Пол и стены бетонные. В углу исходил жаром радиатор центрального отопления, обжигающе горячий, как электрическая лампочка, лежали какие-то старые кухонные принадлежности — я предположил, что лаборатория наверху когда-то была кухней. Еще тут валялось несколько пар лыж, ботинок и палки, коньки и велосипед без шин. Я поразмахивал лыжей на манер копья и решил, что она может быть полезна, если израильтяне явятся, вооруженные лишь силой Господней. Но если с оружием, то беда. По этой причине я отказался от подобного же плана использовать коньки.

Среди разного барахла тут стоял небольшой ящик с запыленными бутылками рислинга. Отбив горлышко у одной, я без особого удовольствия выпил содержимое. Гаже теплого рислинга ничего нет. Мне стало жарко. Я снял пальто и пиджак, закурил сигарету и перенес внимание на объемные пакеты, сложенные по обе стороны радиатора. Все адресованы майору Джейкобсу, с наклейками „Правительство США. Срочные лабораторные образцы“. На других было написано: „Крайняя осторожность. Обращаться бережно. Хранить только в теплом месте. Опасность инфекционной болезни. Содержат живой материал. Вскрывать только профессиональному энтомологу“.

Вряд ли отряду израильских мстителей помешает прикончить меня пара эскадронов комаров, но все-таки я вскрыл упаковку одной коробки и снял крышку. Коробка была забита соломой, а внутри — удобный портативный домик для друзей Хенкеля и Груэна. На двух листках бумаги шла опись содержимого посылки: „В инсектарии находятся живые анофелесы, яйца, личинки и взрослые особи, мужские и женские. Взрослые особи в москитных садках. В инсектарии находятся также всасывающие трубки для извлечения москитов из садков и питательный кровяной раствор для поддержания жизни насекомых в течение тридцати дней“.

В двух других посылках находились такие же коробочки, а в четвертой по описи — лупы, пинцеты, слайды, чашки Петри, пипетки, комплект для биопроб, сачки и хлороформ. Последнее заставило меня задуматься: а может, удастся усыпить одного из израильтян. Но снова я отступил перед реальностью — не так-то просто наброситься на человека, когда тот целится в тебя из пистолета.

Прошло часа два. Я, еще раз угостившись теплым вином, прилег на пол. Кроме как спать ничего больше не оставалось. Рислинг действовал почти как хлороформ.

Вскоре меня разбудили шаги наверху. Я сел, меня поташнивало. Не столько от вина, сколько от тревоги и волнения — что же теперь случится со мной? Если только у меня не получится убедить этих людей, что я совсем не Эрик Груэн, меня — и сомневаться не приходится — пристрелят, в точности как предсказывал Джейкобс.

Где-то с полчаса я слушал, как двигают наверху мебель, и чувствовал дым от сигарет. Даже как будто доносился смех. Потом на лестнице затопали тяжелые шаги, и следом раздался скрежет ключа в замке. Поднявшись, я отступил в дальний угол подвала, постаравшись избавиться от мыслей, какую радость испытывают сейчас мстители: наконец-то они добрались до одного из самых чудовищных военных преступников. Дверь распахнулась, и на пороге возникли двое: на лицах у них читалось молчаливое отвращение, а в руках посверкивали новенькие автоматические пистолеты сорок пятого калибра.

На обоих были свитера под горло и лыжные брюки. Один был помоложе, каштановые волосы у него стояли ежиком, словно он только что вышел из парикмахерской, и ему их чем-то намазали: маслом или кремом, брови тоже мохнато топорщились, а большие карие глаза напоминали собачьи, впрочем, он вообще лицом походил на собаку. Спутник его был повыше, еще некрасивее, с ушами как у слоненка и широким длинным носом.

Они повели меня наверх осторожно, точно я тащил невзорвавшуюся бомбу. В кабинете стол был передвинут, за ним лицом к лаборатории сидел мужчина, а перед столом — единственный стул. Мужчина вежливо пригласил меня сесть. Говорил он как американец. Когда я сел, он наклонился вперед, облокотившись на стол и сплетя пальцы, словно намереваясь помолиться, прежде чем приступить к допросу. Рукава рубашки были засучены — может, хотел показать, что настрой у него самый деловой, а может, просто из-за жары в комнате. Помещение пока еще не остыло. Густые седые волосы сваливались ему на глаза, а уж тощий он был, словно ленточка экскрементов, тянущаяся за давно не кормленной золотой рыбкой. Нос поменьше, чем у его соратников, но так, ненамного. Однако к размеру носа не особо кто стал бы присматриваться, отвлекал его цвет. Столько лопнувших капилляров расцвечивало этот нос, что он полыхал, как мухомор. Взяв ручку, обладатель диковинного носа изготовился писать в новом красивом блокноте.

— Ваше имя?

— Бернхард Гюнтер.

— Как вас звали прежде?

— Меня всегда звали Бернхард Гюнтер.

— Какой у вас рост?

— Метр восемьдесят семь.

— Размер обуви?

— Сорок четвертый.

— Размер пиджака?

— Пятьдесят четвертый.

— Номер партийного билета в НСДАП?

— Я никогда не состоял в нацистской партии.

— Номер удостоверения СС?

— Восемьдесят пять тысяч четыреста тридцать семь.

— Дата рождения?

— Седьмое июля тысяча восемьсот девяносто шестого года.

— Место рождения?

— Берлин.

— Ваше имя?

— Бернхард Гюнтер.

Мой дознаватель, вздохнув, отложил ручку. Чуть ли не нехотя он выдвинул ящик стола и достал папку, открыл и протянул мне паспорт на имя Эрика Груэна. Я раскрыл его.

— Это ваш паспорт? — спросил он.

— Фотография моя, — пожал я плечами, — но я никогда не видел этого паспорта прежде.

Он протянул мне другой документ.

— Копия досье СС на Эрика Груэна. Тут тоже ваша фотография, правильно?

— Фотография моя, а досье СС — не мое.

— Заявление о приеме в СС, заполненное и подписанное Эриком Груэном, и медицинская карта. Рост — метр восемьдесят восемь, светлые волосы, глаза голубые, отличительный признак — отсутствие мизинца на левой руке. — Он протянул мне документ. Я взял его — автоматически — левой рукой. — У вас тоже отсутствует на левой руке мизинец. Это вы вряд ли можете отрицать.

— Это долгая история, — сказал я. — Но я не Эрик Груэн.

— И еще фотографии, — продолжал мой дознаватель. — Вот вы пожимаете руку рейхсмаршалу Герману Герингу, снято в августе тридцать шестого года. На другой вы с обергруппенфюрером Гейдрихом в замке Вевельсбург, в Падерборне, в ноябре тридцать восьмого.

— Как видите, я не в нацистской форме, — вставил я.

— А вот ваша фотография, где вы стоите рядом с рейхсфюрером Генрихом Гиммлером, снятая, по-видимому, в октябре тридцать восьмого года. Он тоже не в нацистской форме. — Он улыбнулся. — Что, интересно, вы обсуждали? Эвтаназию, может, акцию „Т-четыре“?

— Я встречался с ним, верно. Но это не означает, что мы посылали друг другу рождественские открытки.

— Ваше фото с группенфюрером СС Артуром Нёбе. Минск, сорок первый год. На этом снимке вы в военной форме. Так? Нёбе командовал специальной оперативной группой, которая убила — сколько евреев, Аарон?

— Девяносто тысяч, сэр. — У Аарона акцент был скорее английский, чем американский.

— Девяносто тысяч евреев. Верно.

— Я не тот, за кого вы меня принимаете.

— Три дня назад вы находились в Вене, правильно?

— Да.

— Ну вот, хоть с чем-то согласились. Улика номер восемь: заверенное свидетельство Тибора Медгэсси, бывшего дворецкого семьи Груэн в Вене.

Когда ему показали вашу фотографию, ту, из вашего эсэсовского досье, он однозначно опознал вас как Эрика Груэна. А есть еще свидетельство дежурного клерка отеля „Эрцгерцог Райнер“. Вы там останавливались после смерти вашей матери Элизабет. Он также опознал в вас Эрика Груэна. Это был необдуманный поступок — приехать на похороны. Глупо, но понять можно.

— Да послушайте же! — взорвался я. — Меня подставили! Майор Джейкобс. Подставил красиво и хитроумно. Настоящий Эрик Груэн покидает страну сегодня вечером. Он летит за границу на самолете из американского военного аэропорта. Он будет работать для ЦРУ, Джейкобса и американского правительства — создавать вакцину от малярии.

— Майор Джейкобс — человек честный и достойный. Человек, который ставит интересы Государства Израиль даже выше интересов собственной страны. Порой создавая немалые проблемы для себя. — Откинувшись на стуле, он закурил. — Послушайте, ну чего вы упираетесь? Признайтесь в преступлениях, совершенных вами в Майданеке и Дахау. Признайтесь в том, что сделали, и все для вас пройдет легче. Я вам обещаю.

— Легче для вас. Мое имя — Бернхард Гюнтер.

— Как вы раздобыли себе это имя?

— Это мое настоящее имя.

— Настоящий Бернхард Гюнтер мертв, — объявил дознаватель и протянул мне листок бумаги. — Вот копия свидетельства о его смерти. Он был убит „ОДЕССОЙ“ или какой-то другой организацией „старых товарищей“ в Мюнхене два месяца назад. Вероятно, для того, чтобы вы могли присвоить его имя. — Он выдержал паузу. — Вместе с этим искусно подделанным фальшивым паспортом. — И он протянул мне мой собственный паспорт. Тот, который я оставил в Мёнхе перед поездкой в Вену.

— Но паспорт не фальшивый, — возразил я. — Он — настоящий. А вот тот, другой, — фальшивка. — Вздохнув, я покачал головой. — Но если я мертв, какое имеет значение, что я говорю. Вы убьете не того человека. Хотя, конечно, вам это не в первый раз. Вера Мессман тоже не была военной преступницей, как наплел вам Джейкобс. Так получилось, я могу доказать вам, что я тот, за кого себя выдаю. Двенадцать лет назад в Палестине…

— Ты подонок! — завопил здоровяк со слоновьими ушами. — Мерзавец и убийца! — Быстро подскочив ко мне, он крепко вмазал мне чем-то твердым, зажатым в кулаке. Я думал, тот, кто помоложе, удержит его. Но нет. Такого не удержать, разве что с помощью крупнокалиберного пулемета. Удар свалил меня со стула. Меня будто шибанул заряд в пятьдесят тысяч вольт. Все тело горело и покалывало, а голову словно закутали в толстое влажное полотенце, так что я не мог ни слышать, ни видеть. Тут на голову мне навернули еще одно полотенце, и наступила тишина и темнота, остался только волшебный ковер. Он взмыл со мной в воздух и понес куда-то, где Берни Гюнтер — настоящий Берни Гюнтер — наконец почувствовал себя как дома.

41

Вокруг было бело. Лишенный блаженного видения, но очищенный от грехов, я лежал во временном пристанище в ожидании, что они решат, как надумают со мной поступить. Я надеялся, что медлить они не станут — очень было холодно. Холодно и мокро. Не раздавалось ни звука, но ведь так и должно быть. Смерть — дама не из шумливых. Но не мешало бы добавить тепла. Странно, но одной стороне лица было гораздо холоднее, чем другой, и на какой-то жуткий момент мне показалось, что я уже в аду. Какие-то ритмичные звуки я все же расслышал, и не сразу, через минуту-другую, понял: это же мое собственное дыхание — земные мучения еще не завершились. Медленно я оторвал от снега голову и увидел человека, копавшего землю в нескольких шагах от меня. Что за странное занятие в лесу посередине зимы? Непонятно, зачем он копает.

— Почему это я должен копать? — простонал он. Только этот, единственный из трех, говорил без акцента.

— Потому что это ты, Шломо, огрел его, — объяснил другой голос. — Не ударил бы, он сам копал бы себе могилу.

Копавший отшвырнул лопату.

— Сойдет! Уж больно земля твердая. Вот-вот повалит снег, до весны труп никто не найдет.

Тут в голове у меня болью отозвался пульс. Видно, объяснение, зачем парень копал землю, заставило сердце биться сильнее. Я застонал, приложив руку ко лбу.

— Приходит в себя, — констатировал голос.

Парень, копавший землю, вылез из могилы и рывком поставил меня на ноги. Тот самый бугай, который ударил меня. Шломо. Немецкий еврей.

— Ради бога! — воззвал голос. — Не лупи ты его больше!

Я с трудом огляделся. Могилку мне вырыли в леске на склоне горы над Мёнхом. Подняв руку к голове, я нащупал шишку величиной с мячик для гольфа. Хороший удар — личный рекорд Шломо.

— Держи его прямо. — Это распорядился мой дознаватель. Нос его плохо переносил холод. Стал совсем как в песне, без конца звучащей по радио последнее время: „Рудольф — наш красноносый северный олень“.

Шломо и Аарон — тот, что помоложе, — ухватив меня за руки пальцами, цепкими, как клещи, поставили прямо. Они получали громадное удовольствие от всей процедуры. Я начал было говорить.

— Тихо! — зарычал Шломо. — Еще получишь слово, нацистский ублюдок!

— Раздевайся, — приказал дознаватель.

Я не пошевелился. Меня только покачивало от удара по голове, вот и все мои движения.

— Разденьте его! — последовал приказ.

Шломо и Аарон грубо принялись за дело, швыряя одежду в мелкую могилу передо мной. Весь дрожа, я попытался согреться руками, как меховой накидкой. Но меховая накидка все-таки была бы лучше: солнце нырнуло за гору, а ветер набирал силу.

Теперь, когда я стоял голый, дознаватель заговорил снова:

— Эрик Груэн, за преступления против человечества вы приговариваетесь к смерти. Приговор будет приведен в исполнение немедленно. Желаете что-то сказать?

— Да. — Собственный голос показался мне чужим. Для этих евреев, конечно, он и был не мой. Они считали, что принадлежит голос Эрику Груэну. Несомненно, они ожидали, что я выкрикну что-нибудь вызывающее, типа „Да здравствует Германия!“ или „Хайль Гитлер!“. Но ни нацистская Германия, ни Гитлер и в мыслях у меня не ночевали. Думал я о Палестине. Может, Шломо врезал мне за то, что я не назвал страну Израилем? В любом случае времени у меня оставалось в обрез, если я желал убедить их не посылать мне пулю в затылок. Шломо уже проверял магазин своего огромного автоматического кольта.

— Пожалуйста, послушайте меня! — отбивая дробь зубами, начал я. — Я не Эрик Груэн. Произошла ошибка. Настоящее мое имя — Берни Гюнтер. Я частный детектив. Двенадцать лет назад, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году, я выполнял работу в Израиле для „Хаганы“. Шпионил за Адольфом Эйхманом для Файвеля Полкеса и Элиаху Голомба. Мы встретились в кафе в Тель-Авиве, оно называлось „У Каплински“. Каплински или Капульски — точно уже не помню. Оно рядом с кино было, на Лилиен-Блум-штрассе. Если позвоните Голомбу, он вспомнит меня. Он подтвердит, что я — это я. Я уверен. Он вспомнит, как я одолжил пистолет у Файвеля. И как я посоветовал ему поступить тогда.

— Элиаху Голомб погиб в сорок шестом, — обронил дознаватель.

— Ну тогда Файвеля Полкес. Спросите у него.

— Боюсь, я представления не имею, где он сейчас.

— Полкес был человеком „Хаганы“ в Берлине, — торопился я. — Писать ему я должен был на адрес в Иерусалиме. Мистеру Мендельсону. По-моему, это фабрика „Бецлалел“. Улицы не помню. Но помню, что должен был сделать заказ на медный предмет с серебряной насечкой и фотографию шестьдесят пятого госпиталя. Понятия не имею, что это означает. Но он сказал, это послужит сигналом для кого-то в „Хагане“ связаться со мной.

— Может, он и правда встречался с Элиаху Голомбом, — злобно кинул Шломо дознавателю. — У того ведь были контакты с начальниками СД. В том числе и с Эйхманом. Ну и что из того? Ты же видел фотографии, Цви. Мы знаем, он был приятелем типов вроде Гейдриха и Гиммлера. И всякий, кто пожимает руку этому ублюдку Герингу, заслуживает пулю в затылок.

— А Элиаху Голомба вы застрелили? — спросил я. — За то, что он пожимал руку Эйхману?

— Элиаху Голомб — герой Государства Израиль, — жестко ответил Цви.

— Рад слышать, — еле выговорил я — у меня уже зуб на зуб не попадал. — Но спросите себя вот о чем, Цви. С чего бы вдруг он доверил мне адрес и имя, если б не доверял мне? А пока думаете про это, заодно поразмышляйте и еще об одном. Если вы убьете меня, то никогда не найдете, где скрывается Эйхман.

— Вот теперь я уверен, брешет он все! — заорал Шломо и толкнул меня в могилу. — Эйхман мертв! — Он плюнул в могилу рядом со мной и передернул затвор кольта. — Кому и знать, как не мне: мы сами его убили!

Могила была меньше метра глубиной и, свалившись, я не ушибся. Во всяком случае, никакой боли я не почувствовал: слишком замерз. И я выговаривал себе жизнь. Я надрывался криком, убеждая их:

— Значит, вы убили не того! Я знаю точно. Только вчера я разговаривал с Эйхманом! Я отведу вас к нему! Я знаю, где он прячется!

Шломо направил револьвер мне в голову.

— Ты! Брехливый нацистский ублюдок! Ты что угодно наплетешь, лишь бы спасти свою шкуру!

— Ну-ка, Шломо, опусти пистолет, — скомандовал Цви.

— Ты что, купился на это дерьмо? — запротестовал Шломо. — Да он с три короба набрешет, лишь бы мы не прикончили его!

— В этом я ни минуты не сомневаюсь, — кивнул Цви. — Однако как офицеру разведки мне полагается оценить любую информацию, которая поступает к нам. — Он зябко передернул плечами. — Но делать это зимой на горе я решительно отказываюсь. Отведем его в дом и там допросим еще раз. А потом уже решим, что с ним делать.

Крепко ухватив меня за руки, они отбуксировали меня в дом, конечно же теперь пустой. Я сообразил, что, вероятнее всего, Хенкель снимал его. Либо снимал, либо ему было наплевать, что станет с домом. Насколько я знал, по документам, которые я подписывал в Вене, в офисе Бекемайера, все состояние Груэна переводилось в США. А значит, эти двое очень долго смогут жить там вполне комфортно и безбедно.

Аарон сварил кофе, и мы все с благодарностью выпили по чашке. Цви набросил мне на плечи плед. Тот самый, что когда-то прикрывал ноги Груэна, пока он сидел в инвалидной коляске, изображая из себя калеку.

— Ну хорошо, — приступил Цви. — Теперь давай поговорим об Эйхмане.

— Окажите любезность, — попросил я. — Всего минуту. Позвольте и мне задать вам кое-какие вопросы.

— Ладно. — Цви взглянул на часы. — У тебя ровно одна минута.

— Тот человек, которого вы убили. Как вы опознали в нем Эйхмана?

— У нас была подсказка, что это он, — объяснил Цви. — И он не удивился, увидев нас. И не стал отрицать, что он — Эйхман. Думаю, отрицал бы, будь он кем другим. Ведь так?

— Может быть. А может, и нет. Вы проверяли его зубы? У Эйхмана две золотые коронки еще до войны стояли. Про них наверняка написано в его медицинской карте эсэсовца.

— Времени у нас не было, — признался Цви. — И темно было.

— А помните, где закопали труп?

— Конечно. Существует целый лабиринт подземных туннелей, которые СС планировало использовать для тайного убийства тридцати тысяч евреев из концлагеря Эбенси. Труп спрятан под грудой камней в одном из туннелей.

— Вы сказали „Эбенси“?

— Да.

— А подсказка поступила от Джейкобса, верно?

— Откуда ты знаешь?

— Вы слышали о Фридрихе Варцоке?

— Ну да, — подтвердил Цви. — Он был заместителем начальника концлагеря в Яновска.

— Слушайте, я уверен, что человек, которого вы застрелили, был не Эйхман, а Варцок. Это же легко проверить. Вам только нужно вернуться в Эбенси и осмотреть тело. И будете знать точно, что я говорю правду — Эйхман все еще жив.

— Почему же Варцок не отрицал, что он Эйхман? — удивился Цви.

— А смысл? Отрицал бы, что он — Эйхман, так был бы вынужден признаться, что он — Варцок. И вы все равно убили бы его.

— И то правда. Но с какой стати Джейкобс подсунул нам „куклу“?

— Не знаю. Знаю одно — Эйхман находится в девяноста километрах отсюда. Я знаю, где он прячется. Могу отвести вас к нему.

— Да врет он! — вклинился Шломо.

— Шломо, можно подумать, ты не желаешь найти Эйхмана, — обратился я к нему.

— Эйхман мертв! — гнул свое Шломо. — Я сам застрелил его.

— Разве вам позволено рисковать и ошибаться в таком деле?

— Еще, пожалуй, угодим в ловушку, — ворчал Шломо. — Нас всего трое. Ну, предположим, найдем мы Эйхмана. И что?

— Если попросите его полюбезнее, то Эйхман назовет вам мое настоящее имя и подтвердит, что я действительно ездил в Палестину перед войной. Жизнь невиновного человека в обмен за помощь в обнаружении Эйхмана — по-моему, нормальная сделка.

— Ну а как же все эти фотографии? — вступил Аарон. — Ты же служил в СС. Знался с Гейдрихом и Гиммлером. И Нёбе. Станешь это отрицать?

— Не стану. Но все не так, как выглядит. На объяснения потребуется слишком много времени. До войны я был полицейским. Нёбе был начальником криминальной полиции, я детективом. Вот и все.

— Цви, оставь меня с ним на пяток минут, — попросил Шломо. — Я выясню, говорит он правду или нет.

— Почему ты считаешь, что труп в туннеле — это Фридрих Варцок? — не обращая внимания на слова Шломо, спросил Цви.

— Знакомый священник, он работает на „Старых товарищей“, рассказывал, что Варцок исчез из тайного убежища под Эбенси. Планировалось, что

Варцок отправится в Лиссабон и сядет на пароход в Южную Америку. Туда же, куда сейчас направляется Эйхман. Они сделали вывод, что вы убили Варцока, так же как убили Вилли Хинтце.

— Ну, насчет Хинтце — это точно, — согласился Цви. — Тогда я работал на ЦРУ, или „ОСС“, как мы раньше называли его. А Аарон был в британской военной разведке. Вилли Хинтце мы действительно убили. В лесу под Талгау. Через несколько месяцев после Эйхмана. То есть человека, которого мы приняли за него. Брат Эйхмана и его жена ходили в небольшую деревушку рядом с Эбенси. Мы взяли местечко под наблюдение. В шале, в лесу рядом с деревней, жило четверо мужчин. Человек, которого мы убили, совпадал с описанием, какое у нас имелось на Эйхмана.

— Знаете, что я думаю? — сказал я. — Семья Эйхмана специально водила вас за нос, для того чтобы он мог прятаться где-то еще.

— Да, — кивнул Цви. — И такое бывало.

Я свое сказал. Я выдохся и попросил сигарету. Цви дал мне. Я попросил еще чашку кофе. Аарон налил. Уже кое-что, наметились сдвиги.

— И что будем делать, босс? — повернулся Аарон к Цви.

Цви раздраженно вздохнул.

— Заприте его куда-нибудь, пока я думаю.

— Куда? — оглянулся на Шломо Аарон.

— В ванную, — решил тот. — Там нет окон, а дверь запирается.

Сердце у меня в груди дало сбой. Именно в ванной спрятал я пистолет, отданный мне Энгельбертиной. Тот самый, из которого, как она заявила, может застрелиться Эрик. Но там ли еще оружие?

Два еврея отвели меня в ванную. Я выждал, пока не услышал, как из замка с обратной стороны вынули ключ, и только тогда, открыв сушильный шкаф, сунулся за резервуар горячей воды. В первую секунду я схватил пустоту, но уже в следующую пистолет очутился у меня в руке.

Магазин в маузере не больше зажигалки. Я перевернул пистолет и замерзшими, трясущимися пальцами вытряхнул его из рукоятки. Восьмимиллиметровые патроны размером приблизительно с перо солидной авторучки и на вид не более опасные. Но ходила в свое время в КРИПО поговорка: „Не в том суть, чем стреляешь, а в том, куда попадаешь“. В магазине было семь патронов и один в казеннике. Я понадеялся, что не придется истратить ни одного. Но если и придется, я знал, что неожиданность сыграет мне на руку — кто же ждет, что у голого человека, едва прикрытого лишь пледом, вдруг окажется оружие.

Я загнал магазин обратно, снял с предохранителя — пистолет был готов к стрельбе. Эти люди — профессиональные убийцы. Если дойдет до стрельбы, мне очень повезет, если хоть одного достану. Я попил воды, воспользовался туалетом и спрятал пистолет под плед, там, где я придерживал его у шеи. Хотя бы не сдохну как собака. Я навидался, как убивают людей на краю рва, и знал, что лучше застрелиться самому, чем принять такую смерть.

Я сидел на краю ванной и думал о Кирстен и о людях, убивших ее. Если мне удастся спастись, я обязательно отомщу им, твердил я себе. Хотя бы гнаться за ними пришлось до самой Америки. На авиабазу уж точно съезжу. Но — на какую? Американские военные авиабазы разбросаны по всей Германии. Тут я вспомнил про письмо, на которое наткнулся в бардачке Джейкобса, из госпиталя „Рочестер Стронг“, отправленное в Гармиш-Партенкирхен через авиабазу Рейн-Майн. Сто процентов, именно в Рейн-Майн они и двинулись. Я взглянул на часы. Почти шесть. Самолет на Виргинию улетает в полночь. Наконец я услышал, как поворачивается ключ в замке ванной. Даже если б Цви не целил в меня из пистолета, я бы все понял по его лицу.

— Не проехало, да?

— Извини, — ответил тот, — но то, что ты рассказал, слишком уж фантастично. Если даже ты не тот, за кого мы тебя принимаем, все равно ты — эсэсовец. В этом ты сам признался. И потом, эти снимки… где ты с Гиммлером и Гейдрихом. Они были заклятыми врагами моего народа.

— Ну что ж, — сказал я. — Судьба.

Цви отступил от двери и махнул пистолетом в коридор.

— Давай, иди, — мрачно велел он. — И покончим скорее с этим.

Крепко вцепившись в маузер под пледом, я вышел из ванной и зашагал впереди него. Аарон ждал у парадной двери, Шломо — на улице. Но оружие пока что я видел только у Цви. Что означало, первым мне придется застрелить его. Мы вышли из дома в темноту. Шломо предусмотрительно включил наружный свет, чтобы они могли видеть, что делают. С трудом мы стали взбираться по склону к деревьям и открытой могиле, ждавшей меня. Я уже рассчитал, когда сделаю первый ход.

— Наверное, это ваше представление о высшей справедливости, — обронил я, — такая вот унизительная казнь. — Говорил я храбро, но желудок мой скрутило в узел. — А на мой взгляд, это делает вас такими же подонками, как эти гады из специальных оперативных групп. — Я надеялся, что хотя бы один из них — Аарон, может быть, — почувствует хоть какое-то отвращение к себе, и отвернулся. Сначала я убью Цви, а следом — Шломо. Шломо, единственного из всей троицы, мне действительно хотелось убить. Голова у меня по-прежнему нещадно болела. На краю могилы я остановился, оглянулся. Находились все трое меньше чем в двух метрах от меня — в пределах досягаемости даже для плохого стрелка. Давно мне не приходилось убивать человека. Но сейчас не место для колебаний. Если потребуется — убью всех троих.

42

Было отчаянно холодно. Ветер хлестнул мне пледом по голове. Мою одежду, валявшуюся в могиле, уже припорошил снег. Но я снегу радовался. На снегу будет видна кровь, если я попаду в человека. Я хороший стрелок — лучше стреляю из пистолета, чем из винтовки, это уж точно, — но из восьмимиллиметрового на открытом воздухе легко промахнуться. Другое дело сорок пятый калибр. Если Цви или Шломо выстрелят — точно ранят, и буду валяться, пока не умру от потери крови.

— А последняя сигарета? — спросил я. Отвлеки противника любым пустяком, а уж тогда кидайся на него, — так нас учили в полицейской академии.

— Ты хочешь курить? — не поверил Цви.

— Шутишь? — удивился Шломо. — В такую-то погоду?

Но Цви уже полез за сигаретами. Тут я сбросил плед, мигом повернулся и выстрелил. Пуля угодила ему в щеку, рядом с левым ухом. Я выстрелил опять и срезал ему кончик носа. Кровь Цви брызнула на шею Шломо, на воротничок его рубашки. Здоровяк потянулся за кольтом под мышкой — в этот раз я попал ему в горло, — он упал навзничь на снег, как тяжелый рюкзак. Прижав руку к адамову яблоку и булькая, словно кофеварка, он все-таки нащупал рукоятку и вытянул кольт из кобуры, невольно нажав на курок, когда оружие появилось перед его удивленным лицом: его пуля уложила Цви наповал. Я для верности пальнул Шломо между глаз, одновременно быстро шагнув к Аарону. Изо всех сил я лягнул его в пах замерзшей ногой. Несмотря на боль, он вцепился в мою ногу и держал, пока я не ткнул ему пистолетом в глаз. Только тогда, завопив от боли, он отпустил меня. Поскользнувшись на снегу, я свалился, глядя, как Аарон пятится, шатаясь, и, наткнувшись на неподвижное тело Шломо, падает рядом с ним. Кое-как поднявшись на колени, я нацелил маузер ему в голову и заорал, чтоб не трогал свой пистолет. Аарон то ли не слышал меня, то ли предпочел не услышать, но он выдрал кольт из кобуры и стал возиться, пытаясь привести в боевое положение. Однако пальцы у него замерзли, как и у меня, только мой указательный уже лежал на курке, и у меня оказалось достаточно времени, чтобы как следует прицелиться. Я прострелил молодому еврею икру, парень заверещал от боли, точно побитая собака, выронил оружие и схватился за ногу. Мне показалось, стрелял я пять или шесть раз, но может, и больше, наверняка я не помнил. Я подобрал пистолет Цви, а свой забросил в деревья. Потом забрал оружие Аарона и Шломо и быстро забросил туда же. Аарон был надежно выведен из строя, и я, подойдя к мелкой могиле, выгреб оттуда свою полузамерзшую одежду и принялся одеваться.

— Я не хотел убивать тебя, — пыхтел я, повернувшись к Аарону, — и сейчас не хочу. Мне надо, чтобы ты выслушал меня. Меня зовут не Эрик Груэн, и я никогда Груэном не был. Когда-нибудь, если только это вообще в человеческих силах, я убью этого человека. Мое имя Бернхард Гюнтер, и всегда было таким. Я хочу, чтобы ты передал это тому фанатику, который сейчас стоит во главе „Хаганы“. И запомни, это Бернхард Гюнтер открыл вам, что Адольф Эйхман еще жив. Так что за вами теперь должок. Только в следующий раз, когда станете разыскивать Эйхмана, ищите его уже в Аргентине, потому что именно туда мы оба и отправляемся. Он по причине вполне очевидной, а я — потому, что Эрик Груэн — настоящий Эрик Груэн — подставил меня, убедив выдать себя за него. Он и его дружок Джейкобс. И теперь мне нельзя оставаться в Германии: слишком велик риск. Ты понял?

Закусив губу, Аарон кивнул.

Я закончил одеваться. Подняв наплечную кобуру Шломо, я засунул в нее кольт. Потом, обыскав карманы здоровяка, прихватил деньги, сигареты и зажигалку.

— Где ключи от машины? — спросил я.

Аарон, сунув руку в карман, перебросил мне ключи, запачканные кровью.

— Припаркована в самом начале подъездной дороги, — буркнул он.

— Я забираю вашу машину и пистолет твоего босса. Так что не пытайся преследовать меня. Оружием я владею прилично и если увижу тебя еще раз, то непременно доделаю работу. — Я прикурил две сигареты, одну Аарону, другую себе, и отправился вниз по холму, к дому.

— Гюнтер! — окликнул он. Я обернулся. Теперь он сидел, но был очень бледен. — Пусть сейчас это и без толку, но все-таки скажу: я верю тебе.

— Спасибо. — Я приостановился на минутку. Из ноги у него по-прежнему текла кровь, кровотечение оказалось сильнее, чем я предполагал. Если он останется тут, то умрет или от потери крови, или от холода.

— Идти можешь?

— Вряд ли.

Подняв Аарона на ноги, я помог ему доковылять до дома. Там я разыскал простыни и, разорвав на полосы, наложил импровизированный жгут.

— Мне жаль, что так получилось с твоими друзьями, — сказал я. — Я не хотел. Но у меня не было выбора. Сам понимаешь: или они, или я.

— Цви был хороший парень. Но Шломо немного псих. Тех двух женщин задушил Шломо. Он рвался убить всех нацистов на земле, до последнего.

— Не могу его винить. — Я закончил перевязку. — Слишком много нацистов еще разгуливают на свободе. Только я не из них, понимаешь? Груэн и Хенкель убили мою жену.

— Кто такой Хенкель?

— Ещеодин врач-нацист. Но объяснять слишком долго. Я должен догнать их. Понимаешь, Аарон, я намерен сделать за вас вашу работу, если удастся. Может, я уже и опоздал. Может, кончится тем, что убьют меня. Но попытаться я должен. Потому что так поступает мужчина, когда кто-то хладнокровно убивает его жену. Пусть даже между нами все было кончено, она все-таки была моей женой, а это кое-что значит. Верно ведь? — Я отер лицо обрывком простыни и направился к выходу, задержавшись только, чтобы проверить телефон. Аппарат был мертв.

— Телефон не работает, — сообщил я. — Вызову для тебя „скорую“, как только подвернется возможность.

— Спасибо, — отозвался он. — И удачи тебе, Гюнтер. Надеюсь, ты их разыщешь.

Я вышел на улицу и, пройдя по подъездной дороге, нашел машину, черный „меркурий-седан“. На заднем сиденье лежало теплое кожаное пальто. Надев его, я сел за руль. Бак почти полон, автомобиль развивает скорость свыше ста километров в час — могу успеть встретиться с друзьями до полуночи.

По дороге я заехал в лабораторию в Гармиш-Партенкирхене. Папки Джейкобс забрал с собой, но они меня не интересовали. Спустившись в подвал, я забрал пару посылок и документы, которые — как я надеялся — откроют мне доступ на военную авиабазу США. План так себе, но я помнил слова Тиммермана, перевозчика „Звезд и полос“, о беспечности американцев. На это я и рассчитывал — ведь мне немедленно нужно было передать срочную посылку для майора Джейкобса.

Вызвав по телефону „скорую“ для Аарона, я двинулся к Франкфурту. Про этот город мне было мало что известно, только что он находился в пятистах километрах отсюда и заполонен янки. Похоже, Франкфурт янки обожали даже больше, чем Гармиш. И жители Франкфурта тоже любили американцев. И кто бы стал винить их? Янки принесли с собой работу и деньги, и город — когда-то заштатный — обрел репутацию одного из самых богатых в Федеративной Республике. Авиабаза Рейн-Майн, расположенная всего в нескольких километрах к югу от Франкфурта, была главным американским аэропортом в Европе. Именно с Рейн-Майна снабжался Берлин во время знаменитой операции „Виттлс“, воздушного моста, с июня 1948-го по сентябрь 1949-го. Из-за стратегической важности Рейн-Майна все дороги во Франкфурт и из него были после войны срочно отремонтированы, и сейчас это лучшие автобаны в Германии.

До самого Штутгарта я ехал быстро, но там опустился туман, настоящее море тумана. Беспрерывно сигналя, я поносил его отборными ругательствами, пока не вспомнил, что и самолеты в туман не летают. Тогда я немного воспрянул духом. При таком тумане еще оставалась надежда успеть вовремя. Но что я буду делать, когда я доберусь туда? У меня при себе меня имелся, конечно, кольт сорок пятого калибра, но мое желание отомстить после случившегося в Мёнхе заметно поубавилось. Да и вообще, хладнокровный расстрел четверых, а то и пятерых человек — это слишком даже для разгневанного мстителя. И еще прежде, чем добраться до авиабазы — приехал я туда чуть за полночь, — я уже твердо знал: убить женщин я не смогу. Что касается их спутников, то я понадеялся, что они хотя бы будут сопротивляться. Затормозив у главных ворот аэропорта и выключив мотор, я взял документы, поправил галстук и зашагал к охраннику. Я очень надеялся, что не забуду слова и вранье пройдет гладко — недаром же я репетировал свою речь всю шестичасовую поездку.

Охранник, голубоглазый блондин под два метра ростом, откормленный и разомлевший в тепле — он был в толстой габардиновой куртке, в берете, шарфе и вязаных шерстяных перчатках, — вряд ли будет проявлять повышенную бдительность. Бедж на куртке сообщал, что его фамилия Шварц. А поскольку он был больше похож на немца, чем я сам, я на минутку подумал, что он по ошибке попал не в ту армию. Но он разговаривал по-немецки не лучше, чем я по-английски.

— У меня срочная посылка для майора Джонатана Джейкобса, — объявил я. — По расписанию он должен вылететь в Штаты сегодня в полночь. На авиабазу Лэнгли, в Виргинию. Майор прикомандирован к Гармиш-Партенкирхену, и посылки прибыли уже после того, как он уехал в аэропорт.

— Ты приехал из самого Гармиша? — удивился охранник и пристально посмотрел на мое лицо. Я вспомнил сокрушительный удар, которым угостил меня Шломо. — В такой туман?

Я кивнул.

— Ну да. В кювет угодил. Вон, синяк заработал. Еще повезло, могло быть и хуже, сам понимаешь.

— Поездка, конечно, еще та.

— Конечно, — скромно подтвердил я. — Взгляни на документы и посылки. Груз и в самом деле очень срочный. Медицинское оборудование. И я обещал майору, если посылки прибудут после его отъезда, так я уж постараюсь, чтобы они нагнали его. — Я нервно усмехнулся. — Ты, может, проверишь, не улетел еще самолет?

— Вряд ли. Сегодня вечером ни один самолет не взлетел, — ответил Шварц. — Даже птички на земле отсиживаются из-за чертова тумана. Так что тебе повезло. У тебя полно времени — до утра точно, так что успеешь и наговориться, и выпить со своим майором. — Но по спискам он все-таки проверил и сказал: — Взгляни-ка, на рейс в Лэнгли четверо сверхкомплектных.

— Сверхкомплектных?

— Ну да, штатских, то есть пассажиров.

— Доктор Браун с женой и доктор Хофман тоже с женой, — проговорил я. — Верно?

— Все правильно, — подтвердил охранник. — Твой майор Джейкобс привез их сюда часов пять-шесть назад.

— Если они не улетели, где же они сейчас?

Шварц ткнул в сторону летного поля.

— Тебе из-за тумана не видно. Поезжай туда и держись левой стороны, увидишь пятиэтажное здание. На одной стороне надпись „Рейн-Майн“, а позади маленький отель, пристроенный к казармам. Вот там, скорее всего, и найдешь майора. Столько суматохи с этим полуночным рейсом в Лэнгли. И все из-за тумана. Да, сэр, уверен, они уже устроились там на ночь. Уютненько, как жучочки в половичочке.

— …жучочки в половичочке… — повторил я фразу, зачарованный образностью английского языка. И тут у меня возникла мрачная идея. — Да, понятно. Пожалуй, не стану я его беспокоить, а? Он наверняка спит. Может, подскажешь, где багажное отделение? Оставлю посылки там.

— Рядом с казармами. Мимо не пройдешь. Сияют как рождественская елка.

— Спасибо, — поблагодарил я и направился к своей машине. — О, и кстати. Я родом из Берлина. Спасибо за все, что вы сделали для нашего города. Воздушный мост, а? Вообще-то я еще и из-за этого не поленился прикатить сюда. Из-за Берлина.

Шварц ухмыльнулся:

— Всегда пожалуйста.

Я снова забрался в машину и въехал на авиабазу, надеясь, что моя действительно искренняя благодарность развеет все его подозрения, если они у него возникли, конечно. Этому психологическому трюку я выучился, когда был офицером разведки в войну: элементы абсолютной правды придают убедительность самому беспардонному вранью. То, что я сказал про воздушный мост, — правда.

Показалось здание аэропорта Рейн-Майн — белое строение в стиле „Баухауз“, столь ненавистном нацистам: огромные окна, голые стены и неперегороженное внутреннее пространство. Я оставил машину на стоянке, прихватив с заднего сиденья одну посылку. И тут увидел зеленый „бьюик-родмастер“ Джейкобса, припаркованный всего в нескольких шагах от места, где я оставил „Меркурий“. Я приехал куда надо. Прижав пакет к боку, я зашагал к зданию. Позади меня, на границе тумана, чернели несколько самолетов „С-47“ и один „Локхид Констеллейшн“.

Я прошел боковой дверью в багажное отделение размерами с большую фабрику. По всей его длине в шестьдесят или семьдесят метров бежала конвейерная лента, множество раздвижных дверей выходило на взлетно-посадочные полосы. Несколько автопогрузчиков замерли там, где остановились, и десятки багажных тележек и погрузочных ящиков с саквояжами, чемоданами, армейскими рюкзаками, дорожными сумками, солдатскими сундучками, пакетами и посылками стояли повсюду, точно ожидая отправки по „воздушному мосту“. Весь груз отправлялся в США, в самые разные штаты Америки: от авиабазы Боллинг в Вашингтоне до Вандерберга в Калифорнии. Где-то тихонько играло радио. В дверях маленького подсобного помещения сидел на ящике, помеченном „Стекло. Не кантовать“, американский военнослужащий с тоненькими усиками, как у Кларка Гейбла, в замасленном комбинезоне и огромной шляпе, уставший и скучающий.

— Чего надо? — нелюбезно спросил он.

— У меня опоздавший груз на рейс в Лэнгли, — ответил я.

— Тут никого нету, кроме меня. Ночь на дворе. Да и рейс до утра задержали. Это ж надо, какой туман! Черт! Теперь я не удивляюсь, что вы, парни, проиграли войну. Сажать самолеты и взлетать отсюда — надорвешься. — Он указал на пакет у меня под мышкой: — Этот, что ли?

— Ну да.

— Есть у тебя на него какие бумаги?

Я показал ему документы, которые прихватил в Гармише, и повторил то же объяснение, что и охраннику у ворот. Он порассматривал их немного, нацарапал свою подпись внизу и ткнул большим пальцем через плечо.

— Вон, метрах в пятидесяти стоит контейнер с надписью „Лэнгли“. Сунь свою посылку туда — и все дела. Утром все погрузим. — Он встал с ящика и захлопнул за собой дверь.

Я пошел в указанном направлении и скоро увидел нужный контейнер. Рядом с ним возвышались нью-йоркскими небоскребами два кофра с наклейками „Доктор и фрау Браун“ и „Доктор и фрау Хофман“ — очень кстати. Замки дешевенькие, вскрыть такие даже самым немудрящим перочинным ножиком пара пустяков, и я открыл оба кофра в полминуты. Лучшие грабители в мире получаются из бывших полицейских.

Открытые кофры походили, скорее, на предметы мебели: в одной половине было отделение для одежды, задернутое шелковой занавеской, и вешалки в тон; а в другой — четыре выдвижных ящика. На идею меня натолкнул охранник у ворот. О жучках в половичках. Уютно им не только в половичках, но и в красивом большом кофре.

Открыв посылку, я вынул инсектарий из соломенного гнезда. Затем садки, они и сами напоминали маленькие деревянные кофры. Внутри жужжали и раздраженно попискивали насекомые, точно жалуясь, что их так долго держали взаперти. Даже если взрослые особи не перенесут обратного перелета в Штаты, их яйца и личинки, не сомневался я, помня слова Хенкеля, выживут обязательно. Возиться с трубками времени не было. Я поставил садок с насекомыми в один из выдвижных ящиков и, ткнув в тонкую сетку ножом, быстро отдернул руку, задвинул ящик и крепко запер кофр. То же самое я проделал со вторым кофром. Меня не укусили. Но их покусают обязательно. И я задумался: а может, с десяток укусов анофелесов, переносчиков малярии, окажется как раз наилучшим стимулом для Хенкеля и Груэна для создания их вакцины? Ради блага людей я понадеялся на это.

Я вернулся к машине, но, наткнувшись взглядом на зеленый „бьюик“, подумал: какая вопиющая несправедливость — Джейкобс останется безнаказанным. По привычке я дернул дверцу — она, как и тогда, оказалась незапертой. Слишком соблазнительно, такой шанс упустить невозможно. И я, притащив инсектарий из второй посылки, поставил его на пол, рядом с местом водителя. Проткнул сетку садка и стремительно захлопнул дверцу машины.

Конечно, я мечтал о другой мести. Меня ведь не будет рядом с ними, и я не увижу их последних секунд. Но я утешал себя тем, что справедливость, не без моего участия, все же восторжествует. И это здорово.

Я двинулся обратно к монастырю, где Карлоса Хаузнера дожидалась сумка с деньгами, а немного погодя и новый паспорт вместе с билетом в Южную Америку.

Эпилог

Прошло несколько месяцев, а я все еще гостил в монастыре в Кэмптене. К нам присоединился еще один беглец от правосудия, и в конце весны 1950-го мы вчетвером ночью пересекли границу Австрии и перебрались в Италию. По дороге четвертый куда-то исчез, и больше мы никогда его не видели. Может, передумал ехать в Аргентину, а может, с ним расправился еще какой-нибудь отряд мстителей.

Мы поселились в Генуе, в тайном убежище, где священник-францисканец, отец Эдуардо Дёмётр, вручил нам новые паспорта из Красного Креста.

Мы подали заявления об иммиграции в Аргентину. Президент Аргентины Хуан Перон был поклонником Гитлера и сочувствовал нацистам. В Италии он организовал ДАИЕ, Делегацию аргентинской иммиграции в Европе. ДАИЕ пользовалась полудипломатическим статусом, и у нее были офисы в Риме, где рассматривались прошения, и в Генуе — там потенциальные иммигранты в Аргентину проходили медицинское обследование. Но все это были пустые формальности, потому что во главе ДАИЕ стоял монсеньор Карло Петранович, хорватский католический священник, который и сам был беглым военным преступником, а прикрывал его епископ Алоиз Хьюдал, духовный наставник германской католической общины в Италии. Нашему бегству помогали и два других католических священника. Один — сам архиепископ, а второй — монсеньор Карл Бауэр. Но чаще других мы видели в тайном убежище отца Дёмётра, он был венгром по национальности и служил в церкви прихода Сан-Антонио неподалеку от офиса ДАИЕ.

Я часто спрашивал себя, почему так много римских католических священников рискуют помогать нацистам. Но вернее было спросить об этом отца Дёмётра, и он объяснил мне, что сам папа осведомлен о помощи, оказываемой беглым военным преступникам-нацистам, и даже, заверил отец, поощряет ее.

— Никто из нас не стал бы помогать вам, если б не святой отец, — добавил он. — И дело не в том, что папа ненавидит евреев или любит нацистов. Ведь и многие католические священники подвергались гонениям в фашистской Германии. Нет, тут политические мотивы: Ватикан разделяет страх и отвращение Америки к коммунизму.

Ну, теперь понятно.

Все заявления на разрешение иммиграции, поступающие от ДАИЕ, должны были быть одобрены Иммиграционной службой в Буэнос-Айресе. Так что нам пришлось ждать в Генуе почти шесть недель; за это время я хорошо узнал город и полюбил его. Особенно старый город и гавань. Эйхман носа из дома не высовывал из страха быть узнанным.

Но Педро Геллер стал моим постоянным спутником, и вдвоем мы обошли много церквей и музеев Генуи.

Настоящее имя Геллера было — Геберт Кулман, он служил штурмбаннфюрером СС в 12-й Гитлеровской молодежной бронетанковой дивизии СС. Это объясняло его молодость, но не стремление сбежать из Германии. И только к концу нашего пребывания в Генуе он рассказал про то, что с ним случилось.

— Отряд наш находился в Каене, — начал он. — Бои шли там жестокие, могу вас заверить. Приказ был — пленных не брать, из-за того, что негде было их держать. И мы расстреляли тридцать шесть канадцев, которые, если по-честному, точно так же расстреляли бы нас, если б ситуация случилась обратная. В общем, наш бригадефюрер сейчас отбывает пожизненный срок за этот расстрел в канадской тюрьме, хотя первоначально союзники приговорили его к смерти. Адвокат в Мюнхене проконсультировал меня, объяснил, что мне тоже грозит пожизненное, если меня будут судить.

— Эрих Кауфман? — перебил я.

— Да. Откуда вы знаете?

— Неважно.

— Он считает, что ситуация улучшится года через два. Самое большее, через пять. Но я не хочу рисковать. Мне всего двадцать пять лет. Майер, мой бригадефюрер, за решеткой с декабря сорок пятого. Пять лет. Мне ни за что не выдержать пять лет, и уж тем более пожизненное. Вот я и сваливаю в Аргентину. В Буэнос-Айресе полно возможностей заняться бизнесом. Кто знает? Может, мы с вами вместе откроем дело.

— Что ж, все может быть.

Когда я услышал имя Эриха Кауфмана, то почти порадовался, что уезжаю из Федеративной Республики Германия. Я все же принадлежу старой Германии, как Геринг, Гейдрих, Гиммлер и Эйхман. В новой Германии не было места для человека, который зарабатывает на жизнь, задавая неловкие вопросы, а ответы оказываются неожиданными и страшными. Чем больше я читал про новую республику, тем сильнее меня тянуло поскорее уехать к жизни попроще и солнцу поярче.

Когда на наши заявления наконец дали согласие, 14 июня 1950-го, Эйхман, Кулман и я отправились в аргентинское консульство, где в наши паспорта Красного Креста шлепнули штампик визы: „Постоянная“ и выдали временные удостоверения личности; их нам следовало предъявить полиции в Буэнос-Айресе для получения законного на территории Аргентины паспорта. Через три дня мы погрузились на „Джованну“, корабль, держащий курс на Буэнос-Айрес.

Теперь Кулман знал мою историю, но Эйхман пока молчал. Только после нескольких дней плавания Эйхман счел возможным наконец узнать меня и открыть Кулману, кто он на самом деле. Потрясенный Кулман пришел в ужас и больше никогда с ним не разговаривал, а в беседах со мной неизменно называл его „эта свинья“.

Я не осуждал Эйхмана, права не имел, да и не хотелось. Несомненно, он преступник, но на корабле он выглядел таким жалким и одиноким. Он знал, ему никогда больше не увидеть ни Германии, ни Австрии. Мы не очень часто общались с ним. Он старался держаться особняком. Думаю, его мучили угрызения совести. Мне хочется так думать.

В день, когда мы вышли из Средиземного моря в Атлантический океан, мы стояли с ним вместе на корме корабля, следя, как медленно исчезает за горизонтом Европа. Оба молчали. Наконец Эйхман тяжело вздохнул:

— От сожалений мало проку. Сожаления — штука бесполезная. Годятся только для маленьких детишек.

Те же чувства испытывал и я.

Примечания автора

Отряды „Накам“, или „Месть“, действительно существовали. Сразу после войны группа евреев из Европы, многие из которых прошли через лагеря смерти и чудом уцелели, организовали Еврейский легион. Другие действовали в рамках армий США и Британии. Их неизменная цель была отомстить убийцам шести миллионов евреев. Казнили они две тысячи нацистских военных преступников и планировали несколько крупномасштабных репрессивных акций, часть которых осуществили. Среди прочих существовал план отравить водные резервуары Берлина, Нюрнберга, Мюнхена и Франкфурта и убить несколько миллионов немцев; но этот план, к счастью, так и не был реализован. Однако план отравить хлеб для тридцати шести тысяч немецких военнопленных эсэсовцев в лагере для интернированных лиц под Нюрнбергом был приведен в исполнение, хотя и не в задуманном масштабе: пострадали четыре тысячи эсэсовцев и тысяча человек умерли.

В лагере Лемберг-Яновека, одном из самых страшных в Польше, узником был Симон Визенталь. Там было уничтожено двести тысяч заключенных. Фридриха Варцока, помощника начальника, так никогда и не поймали. Эрика Груэна, нацистского врача, тоже.

Адольф Эйхман и Герберт Хаген действительно посещали Израиль. Эйхман пытался стать экспертом по еврейскому вопросу, планировал выучить язык, встречался с представителями „Хаганы“ в Берлине.

Великий муфтий Иерусалима Хадж Амин аль-Хусейн был ярым антисемитом, организовавшим несколько погромов в Палестине, в результате которых погибло много евреев. Он ратовал за „окончательное решение еврейской проблемы“ еще в 1920 году. Встречался с Эйхманом в 1937-м, а первая его встреча с Адольфом Гитлером состоялась 28 ноября 1941 года. Случилась она меньше чем за восемь недель до Ванзейской конференции, на которой Рейнхард Гейдрих изложил планы нацистов по поводу „окончательного решения еврейской проблемы в Европе“.

Во время войны Хадж Амин жил в Берлине, был другом Гитлера и лично сформировал в Боснии Мусульманскую дивизию СС численностью в двадцать тысяч человек; она истребляла евреев и партизан. Он пытался убедить люфтваффе бомбардировать Тель-Авив. Представляется вполне вероятным, что его идеи оказали глубокое влияние на ход мыслей Эйхмана. Многочисленные еврейские организации после войны пытались добиться судебного процесса над Хадж Амином как над военным преступником, но потерпели неудачу, несмотря на тот факт, что, вполне вероятно, он был виновен не меньше, чем Гейдрих, Гиммлер и Эйхман, в истреблении евреев. Хадж Амин был близким родственником Ясира Арафата. Полагают, что Арафат изменил имя, ради того чтобы скрыть родство с одиозным военным преступником. До сего дня многие арабские политические партии, самая заметная среди них „Хесболлах“, отождествляют себя с нацистами и используют нацистскую символику.

В 1945 году Американское ведомство научных исследований и развития проводило медицинские эксперименты на заключенных тюрем в попытках разработать вакцину против малярии. Смотри „Лайф“ от 4 июня 1945 года, страницы 43–46.

Примечания:

1

Господь с вами (лат.).

(обратно)

2

«Знатные дома… богатые. Остановимся здесь» (исп.).

(обратно)

3

Пасквино — народное название одной из двух статуй, составлявших единую скульптурную композицию (предположительно Аякс с телом погибшего Ахилла). «Пасквинадами», по имени этой статуи, стали называть вывешивавшиеся на ее пьедестале ядовитые стихотворения; отсюда произошло слово «пасквиль». (Здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

4

Непорочная девица (лат.)

(обратно)

5

Речь идет о скульптуре Верроккьо, в которой увековечен Бартоломео Коллеони (1400–1476).

(обратно)

6

Дорогая (ит.).

(обратно)

7

Дражайшая (ит.).

(обратно)

8

Игра слов: фамилия Бьянкини одного корня с bianco — «белый», а имя Фьямметта с fiamma — «огонь, пламя».

(обратно)

9

Перевод А. Пурина (цитируется по изданию: «Любовные позиции эпохи Возрождения». СПб., 2002).

(обратно)

10

Бельэтаж (ит.).

(обратно)

11

Небольшая площадь между площадью (Пьяцца) Сан-Марко и каналом. На Пьяццетте приводились в исполнение смертные приговоры. Под Столпами правосудия автор имеет в виду две колонны из красного мрамора, установленные на Пьяццетте, — колонну святого Теодора с его статуей на вершине и колонну, увенчанную бронзовым крылатым львом — символом святого Марка.

(обратно)

12

Не тронь (фр.).

(обратно)

13

Истина в вине (лат.).

(обратно)

14

На венецианском диалекте «Вознесение» — sensa (сенса), этим же названием обозначается и венецианский праздник «обручения с морем».

(обратно)

15

Имеется в виду собор Святого Марка.

(обратно)

16

Крытый переход.

(обратно)

17

Драга, землечерпалка, волочильная сеть.

(обратно)

18

Эпиграф романа «Хауардз-Энд» английского писателя Э.-М. Форстера (1879—1970), ключевое выражение эстетических и этических взглядов Форстера, его веры в священную природу человеческих отношений, противостоящих хаосу жизни.

(обратно)

19

Напротив, наоборот (фр.)

(обратно)

20

Да, да, Пиета (ит.)

(обратно)

21

Фигура Мадонны красивая (ит)

(обратно)

22

Да, да, очень красивая (ит.)

(обратно)

23

Чао, привет (ит.)

(обратно)

24

Медичи – знаменитый род торговцев и банкиров (впоследствии представители его носили титул великих герцогов Тосканских), игравший важную роль в истории средневековой Италии и в течение трехсот лет (с перерывами) правивший во Флоренции. Свое огромное состояние Медичи щедро тратили на покровительство искусствам и наукам. Правление Лоренцо Медичи Великолепного стало эпохой наивысшего расцвета Флоренции. (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

25

He трогай… не трогай (лат.).

(обратно)

26

Синьория (приорат) – орган городского самоуправления в средневековой Италии.

(обратно)

27

Нарядный сундук-ларь, распространенный в Италии в средние века и в эпоху Возрождения; его стенки украшались позолотой, резьбой, живописью на светские сюжеты. Кассоне расписывали и крупнейшие художники XV века – Учелло, Боттичелли.

(обратно)

28

Бартоломео ди Джованни (1480–1510) – флорентийский художник, ученик Доменико Гирландайо.

(обратно)

29

См. «Декамерон» Боккаччо, VIII новеллу 5-го дня. Брачные покои в одном из флорентийских домов были расписаны Сандро Боттичелли, выбравшего именно этот жестокий сюжет.

(обратно)

30

Имеется в виду место из сочинения древнегреческого историка Фукидида («История», II, 35–46).

(обратно)

31

Савонарола Джироламо (1452–1498) – монах-доминиканец, настоятель монастыря Сан Марко, выступал против Медичи и обличал папство, призывал к аскетизму и отрицанию гуманистической культуры.

(обратно)

32

Иезекииль, 7:19.

(обратно)

33

Притчи, 4:14.

(обратно)

34

Притчи, 5:3–5.

(обратно)

35

Притчи, 1:23–28.

(обратно)

36

Узы мира (лат.).

(обратно)

37

Здесь и далее строки Данте цитируются в переводе М. Лозинского.

(обратно)

38

Старый рынок (ит.).

(обратно)

39

Имеется в виду флорентийский живописец Паоло Учелло (ок.1397–1475), чье имя означает по-итальянски «птица». Учеллино – уменьшительная форма от Учелло.

(обратно)

40

Народный язык, то есть итальянский (в противоположность литературному латинскому).

(обратно)

41

Восхвали (лат.).

(обратно)

42

Хвалите (лат.).

(обратно)

43

Лепешка из пресного теста для совершения причастия у католиков.

(обратно)

44

Уайтчепл — бедный район Лондона. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

45

Comfort— в одном из значений: утешение (англ.)

(обратно)

46

Имеются в виду времена правления короля Эдуарда VII (1901—1910), при котором особенно процветало мужское щегольство.

(обратно)

47

Хокку (хайку)— японское лирическое трехстишие.

(обратно)

48

Эдгар Дега {1834—1917) —французский художник, излюбленными моделями которого были лошади, наездники и балерины.

(обратно)

49

2 Вест-Энд — западная часть Лондона.

(обратно)

50

Айседора Дункан (1878—1927) —американская танцовщица, стремившаяся возродить утраченную традицию античного греческого танца. Носила длинные шарфы, один из которых, намотавшись на колесо автомобиля, послужил причиной ее гибели.

(обратно)

51

См. евангельскую притчу Иисуса Христа о милосердном самаритянине, оказавшем помощь ограбленному и израненному разбойниками путнику, мимо которого равнодушно проходили другие. (Лука, 10, 25—37).

(обратно)

52

«Left Feet First»— буквально: «С левой ноги» (англ.).

(обратно)

53

«Кошки» — мюзикл, поставленный в 1986 г. Ллойдом Вебером на свою музыку по книге Т.-С. Элиота (1888—1965) «Old possible books of practical cats» (1930); 12 лет шел на Бродвее.

(обратно)

54

Регги — простая ритмичная музыка в стиле рок вест-индского происхождения.

(обратно)

55

Агамемнон — мифический греческий герой, царь Аргоса, победитель Трои.

(обратно)

56

Ньюгейт— лондонская тюрьма.

(обратно)

57

Фанк — стиль джаза, напоминающий негритянские духовные песнопения.

(обратно)

58

Парафраз реплики «Что он Гекубе? Что ему Гекуба?» из монолога Гамлета. Шекспир, Гамлет, II, 2 (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

59

Уильям Вордсворт (1770—1850) —английский поэт. Среди прочего, известен его «Сонет, написанный на Вестминстерском мосту 3 сентября 1802 года» (на русский язык переведен В. Левиком).

(обратно)

60

Флит-стрит — улица в Лондоне, на которой сосредоточены редакции газет.

(обратно)

61

Ищите мужчину (фр.).

(обратно)

62

Первая строка поэмы английского поэта Джона Китса (1795—1821) «Эндимион» (перевод Б. Пастернака).

(обратно)

63

Здесь: девчонка-сорванец (фр.).

(обратно)

64

Виктория — королева Англии; правила с 1837 по 1901 г. Альберт (Франц-Август-Карл-Эммануил) — муж королевы Виктории.

(обратно)

65

Ван Гог (1853—1890)—французский художник. Имеются в виду плетеные соломенные стулья, которые он любил изображать в работах парижского периода.

(обратно)

66

Чем-то эдаким (фр.).

(обратно)

67

Мата Хари — разведчица времен Второй мировой войны, широко использовавшая в своей практике метод любовного соблазнения противника

(обратно)

68

Мидии (фр.).

(обратно)

69

Восхитительно (фр.).

(обратно)

70

Коллаборационисты — лица, сотрудничающие с неприятелем; в данном случае с немецкими властями во время германской оккупации Франции во Вторую мировую войну.

(обратно)

71

Цербер — в античной мифологии трехголовый пес, обитавший в царстве мертвых. Образ Цербера использован Данте Алигьери в Песни шестой «Ада».

(обратно)

72

Морис Шевалье — знаменитый французски шансонье.

(обратно)

73

Революционерка Делакруа— героиня картины французского художника Эжена Делакруа (1798— 1863) «Свобода на баррикадах» (1830). Воспроизведена на банкноте стоимостью 100 франков.

(обратно)

74

Мисс Хэвишем —героиня романа Ч. Диккенса «Большие надежды», ничего не менявшая у себя в доме со дня своей несостоявшейся свадьбы.

(обратно)

75

Вместо (в качестве) родителей {лат.).

(обратно)

76

Живые картинки (фр.).

(обратно)

77

Право властителя (фр.).

(обратно)

78

1 Коронер — следователь, производящий дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти.

(обратно)

79

Здесь: поворот на 180 градусов (фр.)

(обратно)

80

Горгона Медуза — в античной мифологии чудовище со змеями вместо волос, чей взгляд обращал людей в камень.

(обратно)

81

Доброго пути (фр.).

(обратно)

82

На пути, по дороге (фр.).

(обратно)

83

Здесь: один из домочадцев (фр.).

(обратно)

84

Любовное послание (фр.).

(обратно)

85

Эклампсия—тяжелое осложнение во время беременности, вызванное нарушением обменных процессов, в результате чего поднимается давление и наступает отек почек.

(обратно)

86

В утробе (лат.).

(обратно)

87

Шрифт Брайля дает возможность слепым читать по выпуклым точкам и линиям.

(обратно)

88

Французское окно — двойное окно, идущее от пола; стеклянные двери.

(обратно)

89

Эллис Брет Истон—современный американский писатель, автор скандальных книг «Ниже нуля» и «Американец-психопат»; известен своим пренебрежением к морали и воспеванием насилия и крайней жестокости. (Здесь и далее прим. перев.)

(обратно)

90

Моррис Уильям (1834—1896) — поэт, художник-прерафаэлит, дизайнер, пропагандист прикладного искусства, основатель дизайнерской фирмы по производству художественных обоев, мебели, цветного стекла, текстиля.

(обратно)

91

Стимулятор мышечной системы.

(обратно)

92

«Миллз энд Бун» — британское издательство, публикующее весьма популярные у английской публики любовные романы.

(обратно)

93

Напротив (фр.)

(обратно)

94

Орбисон Рой (ум. в 1988) — рок-звезда 60—80-х гг., певец, композитор, музыкант, в частности, автор популярной песни «Pretty Woman» («Красотка»), а также «Please, Please Me», исполнявшейся группой «Битлз».

(обратно)

95

Фрейд Люсиан (р. 1922) — британский художник немецкого происхождения, пытающийся доказать своим творчеством, что тело человека более выразительно, нежели его лицо.

(обратно)

96

Бакол Лорен (род. в 1924). Настоящее имя: Бетти Джоан Перске. Звезда Голливуда 40—50-х гг. Исполнительница главных ролей в фильмах «Иметь и не иметь» «Большой сон», «Кровавая аллея». Жена популярнейшего в свое время киноактера Голливуда Хамфри Богарта

(обратно)

97

Фосет Фара — недолгая (запомнившаяся в юном возрасте) звезда Голливуда 70-х гг., исполнительница одной из главных ролей в фильме «Бегство Логана».

(обратно)

98

По-видимому, имеется в виду Силла Блэк, в 60—70-е гг. — популярная рок-звезда, затем, в 80-е, ставшая звездой телевидения, ведущей программы «Свидание с незнакомцем», которую она оставила совсем недавно.

(обратно)

99

Глубокая Глотка — кличка анонимного информатора, использовавшегося журналистами в расследовании Уотергейтского дела.

(обратно)

100

Леди Пенелопа — героиня упомянутого кукольного телешоу «Тандербердз», лондонская суперагентща, разъезжавшая на шикарном розовом автомобиле «РАВ», уникальном детище компании «Форд».

(обратно)

101

У Джона Леннона есть песня с названием «Номер девять» («Number Nine»).

(обратно)

102

«Bay City Rollers » — популярный у подростков в Англии 70-х гг. рок-квартет.

(обратно)

103

Лорд Эшдаун Джереми Джо Дарэм (р. 1941) — пэр Англии, крупный политический деятель, лидер либеральных демократов, именуемый в народе — «Пэдди Эшдаун».

(обратно)

104

Смит Пол— дизайнер одежды, имя которого носит сеть модных магазинов.

(обратно)

105

Блай Роберт —американский поэт, в 60-е гг. близкий к движению битников.

(обратно)

106

2 «Это „Спайнэл Тэп“ — голливудская комедия 1984 г. (реж. Роб Райнер), высмеивающая стареющих рок-кумиров.

(обратно)

107

Браун Джексон — популярный в США, особенно в 70-е гг., автор песен для взрослеющих подростков.

(обратно)

108

Ханна Дэрил — американская киноактриса, одно время жена Джексона Брауна.

(обратно)

109

Холланд Джулс — популярнейший в Англии джазовый пианист и руководитель оркестра «Ритмы и блюзы».

(обратно)

110

Айша — героиня романа Райдера Хагтарда «Она».

(обратно)

111

Шеф (исп.).

(обратно)

112

Инеc Джокаста — автор популярной книги по эстетике жилища «Магические краски» и владелица сети одноименных магазинов, где продаются средства, позволяющие создавать уют в доме с помощью волшебных превращений (наносить «паутину веков» на современные вещи, отделывать «под мрамор» кирпичные стены и т. д.).

(обратно)

113

Кроненберг Дэвид — современный режиссер, создатель фильмов ужасов.

(обратно)

114

Цитата из трагедии английского драматурга Уильяма Конгрива {1670—1729} «Невеста в трауре».

(обратно)

115

«Оддбинс » — сеть дорогих британских магазинов, торгующих вином и алкогольными напитками.

(обратно)

116

«Сейфуэй» — сеть недорогих продуктовых супермаркетов.

(обратно)

117

Хедди Ламарр ~ голливудская кинозвезда 40-х начала 50-х гг.

(обратно)

118

Суонсон Глория (1899—1983) — американская киноактриса, звезда немого кино, блистательно сыгравшая роль стареющей актрисы Нормы Десмонд в фильме Билли Уайльдера «Бульвар Сансет» (1950) после того, как длительное время не появлялась на экране.

(обратно)

119

Марло Филип —центральный герой книг Реймонда Чандлера, обладающий набором качеств, традиционно необходимых крутому детективу.

(обратно)

120

Господь с вами (лат.).

(обратно)

121

«Знатные дома… богатые. Остановимся здесь» (исп.).

(обратно)

122

Пасквино — народное название одной из двух статуй, составлявших единую скульптурную композицию (предположительно Аякс с телом погибшего Ахилла). «Пасквинадами», по имени этой статуи, стали называть вывешивавшиеся на ее пьедестале ядовитые стихотворения; отсюда произошло слово «пасквиль». (Здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

123

Непорочная девица (лат.).

(обратно)

124

Речь идет о скульптуре Верроккьо, в которой увековечен Бартоломео Коллеони (1400–1476).

(обратно)

125

Дорогая (ит.).

(обратно)

126

Дражайшая (ит.).

(обратно)

127

Игра слов: фамилия Бьянкини одного корня с bianco — «белый», а имя Фьямметта с fiamma — «огонь, пламя».

(обратно)

128

Перевод А. Пурина (цитируется по изданию: «Любовные позиции эпохи Возрождения». СПб., 2002).

(обратно)

129

Бельэтаж (ит.).

(обратно)

130

Небольшая площадь между площадью (Пьяцца) Сан-Марко и каналом. На Пьяццетте приводились в исполнение смертные приговоры. Под Столпами правосудия автор имеет в виду две колонны из красного мрамора, установленные на Пьяццетте, — колонну святого Теодора с его статуей на вершине и колонну, увенчанную бронзовым крылатым львом — символом святого Марка.

(обратно)

131

Не тронь (фр.).

(обратно)

132

Истина в вине (лат.).

(обратно)

133

На венецианском диалекте «Вознесение» — sensa (сенса), этим же названием обозначается и венецианский праздник «обручения с морем».

(обратно)

134

Имеется в виду соборСвятого Марка.

(обратно)

135

Крытый переход.

(обратно)

136

Драга, землечерпалка, волочильная сеть.

(обратно)

137

Название поместья, в котором разворачивается действие, взято из романа Анны Радклиф (1764—1823) «Удольфские тайны», который сразу же стал классикой жанра готического романа. В романах Анны Радклиф беспомощная героиня попадает в сеть чудовищных интриг и ужасных приключений. Но, начав с привлечения сверхъестественных сил, писательница объясняет таинственные явления вполне реалистическими причинами. (Здесь и далее примеч. ред. кроме особо оговоренных случаев.)

(обратно)

138

Барристер – высший разряд адвокатов в Англии.

(обратно)

139

Не отчаивайся (лат.).

(обратно)

140

Регентство – период правления принца-регента (1811 – 1820). Таков был титул Георга, принца Уэльского, который в эти годы управлял государством в связи с психическим заболеванием своего отца Георга III; впоследствии стал королем Георгом IV и правил с 1820 по 1830 год.

(обратно)

141

Льюис Мэтью Грегори (9 июля 1775 г. – 14 мая 1818 г.) – английский романист и драматург. Его часто называли Монах Льюис, имея в виду тот успех, которым пользовался его готический роман «Монах».

(обратно)

142

На месте нахождения (лат.).

(обратно)

143

Пилеры – так во второй половине XIX века иногда называли полицейских (по имени Роберта Пиля, в 1829 году реорганизовавшего лондонскую полицию).

(обратно)

144

Заботливый приятель (лат.).

(обратно)

145

Ирландское революционное братство, основано в 1858 году.

(обратно)

146

Во время Гражданской войны в Америке (1861 – 1865) отделившиеся семь южных штатов стали называться Конфедерацией, а северные – Союзом.

(обратно)

147

Брамины – так называют группу людей, привилегированных в социальном или культурном плане.

(обратно)

148

Бикон-Хилл (Маячный холм) – район Бостона, где стоят старинные особняки, которые до сих пор являются гордостью первых фамилий Бостона.

(обратно)

149

Прощай! (фр.)

(обратно)

150

Прекрасная Элен (фр.).

(обратно)

151

Это ожидалось? (фр.)

(обратно)

152

Может быть (фр.)

(обратно)

153

Преступная страсть (фр).

(обратно)

154

Игра слов: fully – значит полностью, dully – глупо (англ.).

(обратно)

155

Фокс Чарльз Джеймс (1749—1806) – английский политический деятель из партии вигов; «Брукс»– фешенебельный лондонский клуб, основан в 1764 году как клуб вигов.

(обратно)

156

Миссис Грунди – персонаж из пьесы драматурга Томаса Мортона, написанной в 1798 году, олицетворение узколобого критицизма, с которым миссис Грунди относится к морали других людей.

(обратно)

157

Игра слов: speed по-английски значит скорость.

(обратно)

158

Сложности из-за богатства выбора (фр.).

(обратно)

159

Я, которая вам говорит (фр).

(обратно)

160

Это начало «Дикси», официальной песни южан по время Гражданской войны (написана в 1859 году для театральной постановки северянином Дэниелом Эмметом). Популярна и сейчас.

(обратно)

161

Сейчас называется Оксфорд-Сёркус. (Примеч. авт.)

(обратно)

162

Перед кончиной (лат.).

(обратно)

163

В розовом свете (фр.)

(обратно)

164

Торре Лиллиан де ла (р. 1902) — американская писательница и литературовед, работавшая в жанре исторического детектива (Здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

165

Парацельс (Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Хоэнхайм) (1493 — 1541) — швейцарский врач и естествоиспытатель.

(обратно)

166

Один из колледжей Кембриджского университета, основанный в 1348 г. и реформированный в 1557 г. доктором Джоном Кайусом (1510 — 1573).

(обратно)

167

Издававшийся с XVIII века справочник о заключенных Ньюгейтской тюрьмы в Лондоне с описанием их преступлений.

(обратно)

168

Улица в Лондоне.

(обратно)

169

В халате (франц.).

(обратно)

170

22 апреля 1915 г. во время второго сражения при Ипре (Юго-Западная Бельгия) германская армия впервые использовала газовую атаку в нарушение международной конвенции, вызвав массовые отравления в войсках противника.

(обратно)

171

Рочестер Джон Уилмот, граф (1647 — 1680) — поэт и фаворит короля Карла II, прославившийся беспутным поведением.

(обратно)

172

Имеется в виду царствование Карла II Стюарта, вернувшего трон в 1660 г..

(обратно)

173

Луиза де Керуаль, герцогиня Портсмутская и Обиньи (1649 — 1734) — французская аристократка, фаворитка Карла II.

(обратно)

174

Карл II Стюарт (1630 — 1685) — король Англии с 1660 г..

(обратно)

175

Королевский дворец в Лондоне.

(обратно)

176

То есть сифилис.

(обратно)

177

Индепенденты — протестантская религиозная секта в Англии, занимавшая во время революции середины XVII в. наиболее радикальную антимонархическую позицию.

(обратно)

178

Если бы молодость знала, если бы старость могла (франц.).

(обратно)

179

Пуритане (от лат puritas — чистота) — последователи кальвинизма в Англии XVI-XVIII вв; выступали за углубление реформации, проповедовали строгость нравов.

(обратно)

180

Вот! (франц.).

(обратно)

181

Португальская принцесса, с 1662 г. супруга Карла II и королева Англии.

(обратно)

182

То есть Луизы де Керуаль.

(обратно)

183

Очевидно, тогдашний лорд-мэр Лондона.

(обратно)

184

Норт Франсис, барон Гилфорд (1637 — 1685) — английский государственный деятель и юрист, с 1682 г. лорд-хранитель большой печати.

(обратно)

185

Темпл-Бар — арочное строение в Лондоне, стоявшее на границе Темпла — района, где проживали адвокаты и стряпчие.

(обратно)

186

Шафтсбери Энтони Эшли Купер, граф (1621 — 1683) — английский государственный деятель, в 1661 — 1672 гг. канцлер казначейства. Вдохновитель жестокой травли католиков, сторонник лишения брата короля, герцога Йоркского, права престолонаследия. В 1682 г. бежал в Голландию, где и умер.

(обратно)

187

Моды (франц.).

(обратно)

188

удара (в фехтовании) (франц.).

(обратно)

189

магистра искусств (лат.).

(обратно)

190

Научное общество, созданное в Лондоне в 1660 г.

(обратно)

191

Круглоголовые — во время гражданской войны в Англии в середине XVII в. прозвище пуритан, обычно носивших короткую стрижку.

(обратно)

192

Поссет — горячий напиток из молока, вина и пряностей.

(обратно)

193

Хлыст с девятью плетьми.

(обратно)

194

Во время гражданской войны прозвище солдат парламентской армии.

(обратно)

195

То есть войне между королем и парламентом, происходившей с перерывами в 1642 — 1649 гг. и закончившейся казнью Карла I и провозглашением республики.

(обратно)

196

Прозвище роялистов во время гражданской войны.

(обратно)

197

Кромвель Оливер (1599 — 1658) — лидер английской революции, с 1653 г. — лорд-протектор Англии, обладавший диктаторской властью.

(обратно)

198

Карл I Стюарт (1600 — 1649) — король Англии с 1625 г., казнен 30 января 1649 г. во время революции.

(обратно)

199

Xоль6ейн Ханс Младший (1497 или 1498 — 1543) — немецкий художник, работал в Англии.

(обратно)

200

Кларендон Эдуард Хайд, граф (1609 — 1674) — английский государственный деятель и историк, в 1660 — 1667 гг. первый министр Карла II.

(обратно)

201

Пресвитериане — одно из направлений кальвинизма в Англии и англоязычных странах. Во время гражданской войны составляли большинство в парламенте, однако в основном занимали умеренную позицию и были против казни короля.

(обратно)

202

То есть к англиканской церкви — официальной религии Англии.

(обратно)

203

Португальская принцесса Екатерина Браганца была католичкой.

(обратно)

204

Джеймс Стюарт, герцог Йоркский (1633 — 1701) — младший брат Карла II, в 1685 — 1688 гг. король Англии Иаков II Открыто исповедовавший католицизм, он был свергнут в результате Славной революции 1688 г..

(обратно)

205

Герцог Бакингем Джордж Вилльерс (1628 — 1687) — фаворит Карла II, одаренный драматург.

(обратно)

206

Герцог Бакингем Джордж Вилльерс (1628 — 1687) — фаворит Карла II, одаренный драматург.

(обратно)

207

Гуинн Элинор (Нелли) (1650 — l687) — актриса, любовница Карла II.

(обратно)

208

Возникшая в 1600 г. английская компания для торговли с Индией.

(обратно)

209

Снотворное, препарат опиума.

(обратно)

210

Локуста — знаменитая отравительница в Древнем Риме.

(обратно)

211

То есть Кромвеля.

(обратно)

212

В 1714 г. королем Англии стал Ганноверский курфюрст Георг I, основавший Ганноверскую династию (ныне именуемую Виндзорской). Фентон, будучи сторонником изгнанных Стюартов, отрицательно относится к появлению на английском престоле германского князя Имя Георг носили шесть английских королей.

(обратно)

213

Таинственно (франц.).

(обратно)

214

Уичерли Уильям (1640 — 1716) — английский драматург.

(обратно)

215

Здание в Лондоне, ранее служившее для различных выставок.

(обратно)

216

Эдуард III Плантагенет (1312 — 1377) — король Англии с 1327 г..

(обратно)

217

Немедленно (лат.).

(обратно)

218

Место публичных казней в Лондоне.

(обратно)

219

Эльзас — район Лондона, обладавший с XIII в по 1697 г. привилегией предоставления убежища преступникам.

(обратно)

220

Филистимляне — упоминаемый в Библии народ в Палестине, враждовавший с евреями.

(обратно)

221

В январе 1642 г. Карл I в Оксфорде объявил войну парламенту.

(обратно)

222

Непереводимая игра слов. Английские слова crumb (хлебный мякиш) и well (хорошенько, как следует), произнесенные подряд, звучат аналогично фамилии Кромвель.

(обратно)

223

То есть гражданской войны.

(обратно)

224

В битве при Нейсби 14 июня 1645 г. парламентские войска разбили королевские.

(обратно)

225

Пепис Сэмьюэл (1633 — 1703) — английский мемуарист, служил в Адмиралтействе.

(обратно)

226

Вакх — бог вина в древнеримской мифологии, изображался толстяком.

(обратно)

227

Сэр Джон Фальстаф — персонаж пьес У. Шекспира «Генрих IV»и «Виндзорские проказницы»— толстяк, обжора и весельчак.

(обратно)

228

Чиффинч Уильям (1602 — 1688) — приближенный Карла II, нередко игравший при нем роль сводника.

(обратно)

229

Монк Джордж (1608 — 1670) — английский генерал, служил в парламентской армии, но в 1660 г. помог Карлу II занять трон, за что получил титул герцога Олбемарла и другие награды и почести.

(обратно)

230

Драйден Джон (1631 — 1700) — выдающийся английский драматург.

(обратно)

231

В 1678 г англиканский священник Тайтес Оутс (1649 — 1705) написал Карлу II лживый донос о якобы намечающемся «папистском заговоре»В результате в течение года казнили 35 ни в чем не повинных католиков, еще несколько человек убила разъяренная толпа.

(обратно)

232

Людовик XIV Бурбон (1638 — 1715) — король Франции с 1643 г..

(обратно)

233

Все, как полагается, не так ли? (франц.).

(обратно)

234

Увы! (франц.).

(обратно)

235

Вот (франц.).

(обратно)

236

Как вы понимаете (франц.).

(обратно)

237

Вот! (франц.).

(обратно)

238

Ну разумеется, друг мой! (франц.).

(обратно)

239

Беттертон Томас (ок. 1635 — 1710) — английский актер-трагик.

(обратно)

240

Хейл Мэттью (1609 — 1676) — английский юрист.

(обратно)

241

Замок-крепость в Лондоне, до 1820 г. главная государственная тюрьма.

(обратно)

242

Бедлам — лондонский дом для умалишенных.

(обратно)

243

Принц Руперт, герцог Баварский (1619 — 1682) — английский и германский полководец, во время гражданской войны командовал королевской кавалерией.

(обратно)

244

Айртон Генри (1611 — 1651) — военный и политический деятель английской революции, зять Кромвеля.

(обратно)

245

Елизавета I Тюдор (1533 — 1603) — английская королева с 1558 г.

(обратно)

246

Лели (ван ден Фес) Питер (1618 — 1680) — голландский художник, работавший в Англии.

(обратно)

247

Театр, где выступала труппа герцога Йоркского.

(обратно)

248

Прекрасная грудь (франц.).

(обратно)

249

Дейвенаит Уильям (1606 — 1668) — английский поэт и драматург.

(обратно)

250

Трагедия Драйдена «Ауренгзеб, или Великий Могол» (Ауренгзеб — Мухи-эд-Дин Мухаммад Аламгир, владыка империи Великих Моголов в Индии, живший в 1618 — 1707 гг. ) написана как отклик на сатирическую пьесу герцога Бакингема «Репетиция», где пародировалась трагедия Драйдена «Альмансор и Альмахил, или Завоевание Гранады».

(обратно)

251

Очевидно, речь идет о комедии У Шекспира «Сон в летнюю ночь».

(обратно)

252

Умоляю вас! (франц.).

(обратно)

253

Изящества! (франц.).

(обратно)

254

Тиллотсон Джон (1630 — 1694) — английский богослов.

(обратно)

255

То есть Георг I (1660 — 1727), король Англии с 1714 г., бывший курфюрстом Ганноверским.

(обратно)

256

Монтень Мишель де (1533 — 1592) — французский философ и эссеист.

(обратно)

257

Овидий Публий Назон (43 до и. э. — ок. 18 н. э. ) — римский поэт.

(обратно)

258

Очевидно, Джона Драйдена.

(обратно)

259

Ньютон Айзек (Исаак) (1643 — 1727) — английский математик и физик.

(обратно)

260

Граммон Филибер, граф де (1621 — 1707) — французский аристократ, высланный в 1662 г в Англию, где стал придворным Карла II, автор мемуаров, записанных ею шурином Энтони Хэмилтоном.

(обратно)

261

Левая рука (франц.).

(обратно)

262

Пим Джон (1584 — 1643) и Хэмпден Джон (1594 — 1643) — лидеры парламентской оппозиции, выступавшие против Карла I.

(обратно)

263

Виги — партия, противостоявшая абсолютизму Стюартов, предшественница английской либеральной партии В свою очередь ее предшественницей явилась партия сторонников Шафтсбери, требующих лишения герцога Йоркского права престолонаследия.

(обратно)

264

«Как попало». (франц.).

(обратно)

265

Прежде всего (лат.).

(обратно)

266

Хвала Венере! (лат.).

(обратно)

267

Рубенс Питер Пауэл (1577 — 1640) — великий фламандский художник.

(обратно)

268

Стюарты — королевская династия, правившая в Шотландии (1371 — 1714) и Англии (1603 — 1714) с перерывами во время революционных событий.

(обратно)

269

Да здравствует! (лат.).

(обратно)

270

Генриетта Английская (умерла в 1670 г. ) младшая сестра Карла II, прозванная» Minette»(«Кошечка»— франц. ) была выдана замуж за герцога Филиппа Орлеанского (1640 — 1701), младшего брата короля Франции Людовика XIV. Супруги не ладили, и после смерти Генриетты возникло подозрение, что она отравлена фаворитом герцога Орлеанского, шевалье де Лорреном.

(обратно)

271

Монмут Джеймс Скотт, герцог (1649 — 1685) — побочный сын Карла II от Люси Уолтере. В 1685 г. возглавил мятеж против короля Иакова II с целью захватить трон, но был разбит при Седжмуре и казнен.

(обратно)

272

Оутс Тайтес (1649 — 1705) — англиканский священник, сочинивший историю о «папистском заговоре».

(обратно)

273

Эвелин Джон (1620 — 1706) — английский мемуарист.

(обратно)

274

Франсис Тереза Стюарт Леннокс, герцогиня Ричмондская (1647 — 1702) — фаворитка Карла II.

(обратно)

275

Люди Пятой Монархии (милленарии) — протестантская секта, считавшая, что после ассирийской, персидской, греческой и римской монархий настанет пятое царство Христа на тысячу лет В 1661 году члены секты подняли восстание против Карла II, но были разбиты, а их предводители (бочар Томас Веннер и другие) казнены.

(обратно)

276

Акт о единообразии 1 б62г требовал от священников пуританских сект признания основ англиканской церкви и клятвы, что они не будут выступать против короля.

(обратно)

277

Рен Кристофер (1632 — 1723) — английский архитектор, математик и астроном.

(обратно)

278

В греческой мифологии старший сын троянского царя Приама, символ доблести и мужества.

(обратно)

279

Noddle — тупая башка (англ.).

(обратно)

280

Удары (франц.).

(обратно)

281

Член городского управления.

(обратно)

282

R. — сокращенное Rex — король (лат.).

(обратно)

283

Генрих VIII Тюдор (1491 — 1547) — король Англии с 1509г..

(обратно)

284

Изящнейшая латынь (лат.).

(обратно)

285

Имеется в виду Данте Алигьери (1265 — 1321) — великий итальянский поэт, описавший в первой части» Божественной комедии» путешествие в ад.

(обратно)

286

Тюдоры — королевская династия в Англии в 1485 — 1603 гг.

(обратно)

287

Чтобы испугать храбреца, нужен мрак неизвестности (лат.).

(обратно)

288

Ювенал Децим Юний (ок. 60 — ок. 127) — римский поэт-сатирик.

(обратно)

289

Шедуэлл Гомас (1642? — 1692) — английский драматург.

(обратно)

290

Ночного горшка (франц.).

(обратно)

291

Описанная история легла в основу романа Вальтера Скотта «Вудсток».

(обратно)

292

В битве при Вустере 3 сентября 1651 г войска Кромвеля разбили восставших шотландцев.

(обратно)

293

«Помните!»— последнее слово, сказанное Карлом I перед казнью.

(обратно)

294

Бен Джонсон (1573 — 1637) — английский драматург.

(обратно)

295

В 1066 г Англия была завоевана герцогом Нормандским Вильгельмом.

(обратно)

296

Ричард III Йорк (1452 — 1485) — король Англии с 1483 г. Ему приписывали убийство детей его покойного брата, короля Эдуарда IV, в Кровавой башне Тауэра.

(обратно)

297

Искаженное «A bas les francaises»— «Долой французов!» (франц.).

(обратно)

298

Очевидно, леди Джейн Грей (1537 — 1554), племянницы короля Генриха VIII. Ее свекор, герцог Нортамберлендский, провозгласил ее королевой в обход старшей дочери Генриха VIII, Марии Тюдор. Леди Джейн была заключена в Тауэр и казнена.

(обратно)

299

Предшественница консервативной партии Великобритании.

(обратно)

300

Маколи Томас Бейбингтон, барон (1800 — 1859) — английский историк и государственный деятель.

(обратно)

301

Л'Эстранж Роджер (1616 — 1704) — английский журналист и переводчик.

(обратно)

302

Годфри Эдмонд Бери (1621 — 1678) — судья Вестминстерского округа, которому писали доносы доктор Оутс и другие лжесвидетели. 12 октября 1678 г. был найден заколотым собственной шпагой. Убийство, разумеется, приписали «папистам».

(обратно)

303

Хэзлитт Уильям (1778 — 1830) — английский эссеист.

(обратно)

304

Этеридж Джордж (16357 — 1692), Конгрив Уильям (1670 — 1729), Вэнбру Джон (1664 — 1726) — английские драматурги.

(обратно)

305

Латуш Тревиль Луи-Рене Лсвассор де (1745-1804) – французский адмирал. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

306

Брайант Артур (1899-1985) – английский историк.

(обратно)

307

Железный бернг – во времена Наполеоновских войн – название участка французского побережья в районе Булони, где размещались форты с мощной артиллерией.

(обратно)

308

Брюи Этьен-Эсташ (1759-1805) – французский адмирал, в 1798 г. военно-морской министр.

(обратно)

309

Сульт Никола-Жан де Лье, герцог Далматский (1769-1851) – французский полководец, участник революционных и Наполеоновских войн, маршал Франции.

(обратно)

310

Нельсон Горацио (1758-1805) – английский адмирал, одержал ряд побед над французами и испанцами, в том числе в морских сражениях при Абукире и Трафальгаре, где был смертельно ранен.

(обратно)

311

В битве у селения Маренго в Северной Италии 14 июня 1800 г. армия Наполеона разбила австрийские войска.

(обратно)

312

Савари Анн-Жан-Мари-Рене, герцог Ровиго (1744-1833) – французский военный и политический деятель, генерал, в 1802-1805 гг. директор бюро тайной полиции, с 1807 г. посланник в России, в 1810-1814 гг. министр полиции.

(обратно)

313

Фуше Жозеф, герцог Отрантский (1759-1820) – министр полиции Франции в 1799-1802, 1804-1810 и 1815 гг., создатель системы политического сыска. Служил республиканцам, Наполеону, Бурбонам, по очереди предавая всех.

(обратно)

314

Робеспьер Максимильен де (1758-1794) – политический деятель Французской революции, с 1793 г. фактический глава правительства. Вдохновитель кровавого якобинского террора, безжалостно расправившийся с оппозицией. Казнен во время термидорианского переворота.

(обратно)

315

Баррас Поль (1755-1829) – политический деятель Французской революции. Будучи беспринципным авантюристом, вначале примыкал к якобинцам, затем участвовал в термидорианском перевороте и конвенте, позднее входил в Директорию.

(обратно)

316

Правительство Французской республики в 1795-1799 гг., состоявшее из пяти директоров.

(обратно)

317

Шапп Клод (1763-1805) – французский изобретатель, в 1793 г. изобрел семафорный телеграф.

(обратно)

318

Питт Уильям Младший (1759-1806) – британский политический деятель, в 1783-1801 и 1804-1806 гг. премьер-министр в правительстве тори. Один из организаторов войн против революционной и наполеоновской Франции.

(обратно)

319

Бернадот Жан-Батист (1763-1844) – маршал Франции, участник революционных и Наполеоновских войн. В 1810 г. избран наследником шведского престола, с 1818 г. король Швеции Карл XIV Юхан, основатель ныне царствующей шведской королевской династии.

(обратно)

320

Ожеро Пьер, герцог Кастильоне (1757-1816) – маршал Франции, участник революционных и Наполеоновских войн.

(обратно)

321

Герцог Ангьенский Луи-Антуан-Анри де Бурбон-Конде (1772-1804), живший в эмиграции в герцогстве Баденском, 15 марта 1804 г. был схвачен там наполеоновской жандармерией, привезен во Францию и спустя шесть дней расстрелян во рву Венсенского замка по ложному обвинению в участии в роялистском заговоре.

(обратно)

322

Лондонская больница Святой Марии Вифлеемской – обиходное название Бедлам (искаженное Bethlehem – Вифлеем).

(обратно)

323

Амьенский мирный договор, заключенный 27 марта 1802 г. между Францией и Великобританией, обеспечил мирную передышку на один год.

(обратно)

324

Пикадилли – улица в центре Лондона.

(обратно)

325

Виги и тори – английские политические партии, возникшие в начале 80-х гг. XVII в. и преобразованные в середине XIX в. в либеральную и консервативную партии.

(обратно)

326

Вильнев Пьер де (1763-1806) – французский адмирал, участник революционных и Наполеоновских войн.

(обратно)

327

Колдер Роберт (1745-1818) – британский морской офицер, разбитый французами 22 июля 1805 г. у мыса Финистерре на северо-западе Испании.

(обратно)

328

Лауданум – препарат опиума, сильное снотворное.

(обратно)

329

Каслри Роберт Стюарт, 2-й маркиз Лондондерри (1769-1822) – британский политический деятель, военный министр (1805-1809) и министр иностранных дел (1812-1822) в правительстве тори.

(обратно)

330

Принц Уэльский – старший сын английского короля Георга III, впоследствии король Георг IV (1762-1830; на троне с 1820).

(обратно)

331

Талейран-Перигор Шарль Морис де, герцог Беневентский (1754-1838) – французский дипломат, в 1797-1807 и 1814-1815 гг. министр иностранных дел, тонкий политик и беспринципный интриган.

(обратно)

332

Цирцея – в греческой мифологии сестра царя Колхиды Эста, волшебница-обольстительница.

(обратно)

333

Хэрроуби Дадли Райдср, 1-й граф (1762-1847) – британский политический деятель.

(обратно)

334

Эддингтон Генри, виконт Сидмут (1757-1844) – британский политический деятель, в 1801-1804 гг. премьер-министр.

(обратно)

335

Руссо Жан Жак (1712-1778) – французский писатель и философ-гуманист, проповедовал и идеализировал «естественное состояние» человечества.

(обратно)

336

Бони – презрительная кличка Наполеона Бонапарта в Англии.

(обратно)

337

Цвета вигов.

(обратно)

338

Коллингвуд Катберт (1750-1819) – британский морской офицер.

(обратно)

339

Корнуоллис Чарлз, 1-й маркиз (1738-1805) – британский генерал.

(обратно)

340

Генерал Массена Андрс, герцог Рнволийский, принц Эслингский (1758-1817) – один из самых одаренных полководцев армии Наполеона, участник революционных и Наполеоновских войн, маршал Франции.

(обратно)

341

Ланн Жан, герцог Монтебслло (1769-1809) – французский полководец, участник революционных и Наполеоновских войн, маршал Франции.

(обратно)

342

Удино Никола-Шарль, герцог Реджо (1767-1847) – маршал Франции, участник революционных и Наполеоновских воин.

(обратно)

343

Лекурб Клод-Жак (1759-1815) – французский генерал, участник революционных войн, уволен Наполеоном из армии за республиканские симпатии.

(обратно)

344

Макдональд Жак-Этьен-Жозеф-Александр, герцог Тарснтский (1765-1840) – маршал Франции, участник революционных и Наполеоновских войн.

(обратно)

345

Санкюлоты – «голоштанники», презрительное прозвище городской бедноты; при якобинской диктатуре самоназвание революционеров.

(обратно)

346

Уайтхолл – бывший королевский дворец в центре Лондона; ныне улица, где находятся правительственные учреждения.

(обратно)

347

Рэдклифф Анна (1764-1823) – английская писательница, основоположник жанра так называемого «готического» романа.

(обратно)

348

Бурьен Луи-Антуан Фовеле (1769-1834) – французский политический деятель, отличавшийся непомерной алчностью.

(обратно)

349

Дюрок Жеро-Кристоф-Мишель, герцог Фриульский (1772-1813) – французский генерал и дипломат, сподвижник Наполеона.

(обратно)

350

Букв.: перережь горло (англ.).

(обратно)

351

Ней Мишель, герцог Эльхингенский, принц Московский (1769-1815) – маршал Франции, участник революционных войн и всех походов Наполеона, прославившийся своей отвагой.

(обратно)

352

Сиддонс Сара (1755-1831) – английская актриса, прославившаяся в трагических ролях в пьесах У. Шекспира.

(обратно)

353

Вашингтон Джордж (1732-1799) – главнокомандующий армией североамериканских колонистов в Войне за независимость (1775-1783), первый президент США (1789-1797).

(обратно)

354

Декр Дени (1761-1820) – французский морской офицер.

(обратно)

355

Гравина Карлос (1756-1806) – испанский адмирал.

(обратно)

356

Королевский дворец в центре Лондона.

(обратно)

357

Казанова Джованни Джакомо (1725-1798) – итальянский авантюрист, поведавший в «Мемуарах» о своих многочисленных любовных приключениях.

(обратно)

358

Зевс – верховный бог в греческой мифологии.

(обратно)

359

Леда – в греческой мифологии царица Спарты, мать Елены Прекрасной.

(обратно)

360

Джефферсон Томас (1743-1826) – американский просветитель и политический деятель, автор проекта Декларации независимости США, 3-й президент США (1801-1809).

(обратно)

361

В сражении при Аустерлице 20 ноября 1805 г. Наполеон разбил русско-австрийскую армию под командованием М. Кутузова.

(обратно)

362

Бонапарт Полина, княгиня Боргезе, герцогиня Гуастальская (1780-1825) – младшая сестра Наполеона, славившаяся своей красотой.

(обратно)

363

Вэлли-Фордж – деревня на юго-востоке Пенсильвании, в 1777-1778 гг. зимние квартиры армии Джорджа Вашингтона.

(обратно)

364

Квакеры (букв.: трясуны) – члены протестантской религиозной секты, проповедующей пацифизм, основанной в середине XVII в. в Англии и распространившейся в США.

(обратно)

365

Политическая партия в США в конце XVIII – начале XIX в., стремившаяся к усилению федеральных законов страны.

(обратно)

366

Имеется в виду реставрация монархии в Англии в 1660 г., ознаменованная провозглашением королем Карла II Стюарта.

(обратно)

367

Пресвитериане – религиозная секта, разновидность кальвинизма в Англии и США, проповедующая строгость нравов.

(обратно)

368

Мэдисон Джеймс (1751-1836) – американский государственный деятель, в 1809-1817 гг. 4-й президент США.

(обратно)

369

Итальянская кампания 1796-1797 гг. была первой войной, которую вел Наполеон Бонапарт (разумеется, тогда не император, а просто генерал).

(обратно)

370

Дантон Жорж Жак (1759-1794) – один из вождей якобинцев, организатор августовского переворота 1792 г. и последующей кровавой сентябрьской резни. Однако во время диктатуры Робеспьера выступал против террора и в результате был гильотинирован.

(обратно)

371

Бертье Луи Александр, принц Нефшательский, герцог Валанженский, принц Ваграмский (1753-1815) – французский военный деятель, участник революционных и Наполеоновских войн, маршал и вице-коннстабль Франции, в 1799-1807 гг. военный министр.

(обратно)

372

Менваль Клод Франсуа, барон де (1778-1850) – секретарь Жозефа Бонапарта, затем Наполеона.

(обратно)

373

Сорбонна (по имени ее основателя в 1257 г. Робсра де Сорбона) – вначале богословский колледж в Париже, затем теологический факультет Парижского университета, с XVII в. – второе название Парижского университета.

(обратно)

374

В Евангелии от Иоанна рассказывается, как Понтий Пилат в ответ на слова Иисуса о том, что «всякий, кто от истины, слушает гласа Моего», сказал: «Что есть истина?» (Иоанн, 18: 37 – 38).

(обратно)

375

Вот и все! (фр.)

(обратно)

376

"Роковые последствия азартных игр, показанные па примере убийства Вильяма Вира, а также судебный процесс над убийцей Джоном Тартеллом и его сообщниками с биографическими данными всех сторон; комментарии необычайных обстоятельств, где доказывается, что азартные игры — источник мошенничества, грабежа, убийства и общей деморализации. Иллюстрировано портретами, нарисованными с натуры, а также гравюрами, представляющими особый интерес.

Приложение: Бедствия игрока, или полное разоблачение азартных игр в метрополии; с мемуарами и анекдотами об известных мошенниках.

Лондон: Издательство Томаса Келли, Патерностер-роу".

(обратно)

377

он имеет в виду ужин у леди Сефтон

(обратно)

378

Первые в Европе женщины, отправившиеся сестрами милосердия в действующую армию во время Крымской войны (прим. пер.).

(обратно)

379

«Мартовские фиалки» – элита немецкого общества 1933 – 1940 гг., приветствовавшая победу национал-социалистов на выборах 5 марта 1933 года. Это преподаватели университета, писатели и журналисты, промышленники, ведущие специалисты в сфере науки и производства.

(обратно)

380

Имеются в виду штурмовики, члены штурмовых отрядов СА.

(обратно)

381

Штрейхер Ю. (1885 – 1946) – видный деятель нацистской партии, ярый антисемит, гауляйтер Франконии (1925 – 1940). Военный преступник, казнен по приговору Международного трибунала в Нюрнберге.

(обратно)

382

Сорт очень крепкого темноватого пива с красной этикеткой с изображением двух бодающихся козлов. Bock (нем.) – козел.

(обратно)

383

Да. Прощайте, мужчина (исп.).

(обратно)

384

Так презрительно называли коммунистов.

(обратно)

385

Германская официозная газета.

(обратно)

386

Эрзац – заменитель (нем.).

(обратно)

387

Френология – антинаучная теория о связи между формой черепа и психическими особенностями человека.

(обратно)

388

Берлинская биржевая газета.

(обратно)

389

Гесс Р. – личный секретарь и заместитель Гитлера по партии.

(обратно)

390

Площадь получила свое название в 1805 году в честь посещения Берлина российским императором Александром I.

(обратно)

391

Организация, учрежденная фашистскими властями вместо профсоюзов, запрещенных декретом от 2 мая 1933 г.

(обратно)

392

Йозеф Геббельс – министр пропаганды в правительстве Гитлера.

(обратно)

393

Заксенхаузен – концентрационный лагерь к северу от Берлина возле г. Ораниенбург.

(обратно)

394

«Обозреватель» (нем.) – орган национал-социалистической партии.

(обратно)

395

Птолемеи – царская династия в эллинистическом Египте в IV в. до н.э.

(обратно)

396

Так называют британских солдат.

(обратно)

397

В те годы газа в квартирах не было. Пользовались колонками с восьмидесятилитровым баком, который нагревался с помощью брикетов из бурого угля. Если колонки не было, подключались к электросети.

(обратно)

398

НСРПГ – Национал-социалистическая рабочая партия Германии.

(обратно)

399

Кабошон – особая форма выпуклой с одной стороны линзы или полусферы, достигаемая шлифовкой. Здесь: драгоценный камень такой формы.

(обратно)

400

«ДКВ» – популярный немецкий малолитражный легковой автомобиль.

(обратно)

401

Имеется в виду Герман Геринг.

(обратно)

402

Дворянина-помещика.

(обратно)

403

Нежелательная персона (лат.).

(обратно)

404

Цвета национального флага кайзеровской Германии.

(обратно)

405

Подлец (англ.).

(обратно)

406

Скат – популярная карточная игра.

(обратно)

407

Юго-восточная окраина Берлина.

(обратно)

408

Шпандау – западный район Берлина.

(обратно)

409

Центр Берлина.

(обратно)

410

Имеются в виду коммунисты.

(обратно)

411

Перевод В. Рынкевича.

(обратно)

412

Шар-пей – редкая китайская порода собак.

(обратно)

413

Хайле Селассие I (1892 – 1975) – император Эфиопии в 1930-1974 гг.

(обратно)

414

Немецкие сорта сосисок крупного размера.

(обратно)

415

Способ действия (лат.).

(обратно)

416

Полицейский архив.

(обратно)

417

В переводе с немецкого «белый безумец» и «признанный глупец».

(обратно)

418

Сплав, содержащий семьдесят пять процентов золота.

(обратно)

419

Так автор ошибочно называет Министерство государственной безопасности.

(обратно)

420

Так американцы называли И.В. Сталина.

(обратно)

421

Южный пригород Мюнхена.

(обратно)

422

Общество, товарищество, организация с ограниченной ответственностью.

(обратно)

423

Просторечное название пруссаков.

(обратно)

424

Кварталы, опоясывающие Венское кольцо – Внутренний город – с внешней стороны.

(обратно)

425

Бомбоубежище конической формы. Они строились во всех крупных военных городках нацистской Германии.

(обратно)

426

Главный штаб вооруженных сил Германии с функциями министерства.

(обратно)

427

Имперское управление безопасности.

(обратно)

428

Покой вечный дай ему (лат.)

(обратно)

429

Иудейское Священное Писание.

(обратно)

430

Стиральный порошок. Речь идет о выдаче свидетельств о денацификации.

(обратно)

431

Новый рынок.

(обратно)

432

Речь идет о Карле Адольфе Эйхмане (1906–1962) — нацистском военном преступнике, непосредственно причастном к уничтожению миллионов евреев. После разгрома фашистской Германии бежал в Аргентину. В 1960 г. был схвачен агентами израильской разведки и приговорен к смертной казни

(обратно)

433

Хаим Вейцман (1874–1952) — профессор химии, с 1903 г. до окончания Второй мировой войны жил в Англии. Один из лидеров сионистского движения, сумевший добиться поддержки сионизма со стороны английского правительства. Первый президент Государства Израиль (1948–1952)

(обратно)

434

Преступники, приговоренные к смерти, носили красные куртки

(обратно)

435

Гесс Рудольф (1894–1987) — один из главных военных преступников Германии. С 1925 г. — секретарь Гитлера, с 1933-го — его заместитель по партии, лично ответственный за развязывание Второй мировой войны. На врученном ему в 1945 г. обвинительном заключении международного военного трибунала написал: „Я ничего не помню“

(обратно)

436

Одинокий Рейнджер — благородный герой американских вестернов. Стреляет пулями, отлитыми из серебра с собственной шахты

(обратно)

437

Легендарный танцевальный дуэт Джинджер Роджерс и Фреда Астора снискал феерическую популярность в американском кинематографе в 30-х гг. XX в.

(обратно)

438

Берхтесгаден — городок в Баварских Альпах, в окрестностях которого находилась летняя вилла Гитлера

(обратно)

439

В „ОК Коралле“ в Томбстоуне, в штате Аризона, произошла знаменитая перестрелка, в ней за 30 секунд Док Холлидей и Уайт Эрп убили троих преступников

(обратно)

440

Геррен-клуб — общественный клуб в Берлине, члены которого рассматривали себя как объединение национальной немецкой элиты

(обратно)

441

Имеется в виду поэт Вальтер фон дер Фогельвейде (1170–1230)

(обратно)

442

Тебе отпускаю (лат.). Первые слова формулы отпущения грехов у католиков

(обратно)

443

Бири Уоллес — известный американский актер, в начале карьеры снимался в женских ролях

(обратно)

444

Шмелинг Максимилиан Адольф Отто — боксер, единственный абсолютный чемпион мира из Германии, был назван лучшим спортсменом столетия

(обратно)

445

Швейцер Альберт (1875–1965) — философ-теолог, врач и гуманист. Лауреат Нобелевской премии мира

(обратно)

446

Гештальт — форма, конфигурация (нем.). Представители гештальтпсихологии объясняли целостность восприятия человеком действительности наличием в его сознании сформировавшихся образов — гештальтов

(обратно)

447

Дядя Альп и девочка Хайди — персонажи романа Йоханны Спири „Хайди“

(обратно)

448

Свенгали — герой романа Дж. Дюморье „Трильби“ (1894), гипнозом внушающий Трильби певческий талант

(обратно)

449

Капо — надзиратель из числа заключенных

(обратно)

450

Перевод Юрия Нестеренко

(обратно)

Оглавление

Сара Дюнан Жизнь венецианского карлика

  Часть первая

    1

    2

    3

  Часть вторая

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Часть третья

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

  Историческое примечание

На грани Сара Дюнан

  Часть первая

    В пути — Понедельник, днем

    Амстердам — Пятница, днем

    Отсутствие — Четверг, утром

    Отсутствие — Четверг, утром

    Дома — Пятница, днем

    Отсутствие — Четверг, днем

    Отсутствие — Четверг, днем

    Дома — Суббота, ранним утром

    Отсутствие — Четверг, днем

    Отсутствие — Четверг, днем

    Дома — Суббота, ранним утром

    Отсутствие — Четверг, днем

    Отсутствие — Пятница, утром

    Дома — Суббота, утром

    Отсутствие — Пятница, утром

    Отсутствие — Пятница, утром

    Дома — Суббота, утром

    Отсутствие — Пятница, днем

    Отсутствие — Суббота, утром

    Дома — Суббота, днем

    Отсутствие — Суббота, утром

    Отсутствие — Суббота, днем

    Дома — Суббота, днем

    Отсутствие — Суббота, днем

    Отсутствие — Суббота, днем

    Дома — Суббота, днем

  Часть вторая

    Дома — Суббота, днем

    Отсутствие — Суббота, днем

    Отсутствие — Суббота, днем

    Дома — Воскресенье, утром

    Отсутствие — Воскресенье, утром

    Отсутствие — Суббота, днем

    Дома — Воскресенье, утром

    Отсутствие — Воскресенье, вечером

    Отсутствие — Воскресенье, после полуночи

    Дома

    Отсутствие — Воскресенье, утром

    Отсутствие — Воскресенье, ранним утром

    Дома — Воскресенье, ранним утром

    Отсутствие — Воскресенье, утром

    Отсутствие — Воскресенье, утром

    Дома — Воскресенье

    Отсутствие — Воскресенье

    Отсутствие — Воскресенье

    Дома — Воскресенье, днем

    Отсутствие — Воскресенье, днем

    Отсутствие — Воскресенье, днем

    В пути — Понедельник, утром

    Дома — Понедельник, утром

    В пути — Понедельник, утром

Сара Дюнан Рождение Венеры

  Пролог

  Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть первая

    I

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

  Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть вторая

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

  Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть третья

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

    42

    43

    44

    45

    46

  Завещание сестры Лукреции Монастырь Санта Вителла, Лоро-Чуфенна, Август 1528 Часть четвертая

    47

    48

    49

  Эпилог

  От автора

Родимые пятна Сара Дюнан

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Эпилог

Ножом по сердцу Сара Дюнан

  Пролог

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

Сара Дюнан В компании куртизанок

  Часть первая

    1

    2

    3

  Часть вторая

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Часть третья

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

    36

    37

    Историческое примечание

Джон Диксон Карр Голодный гоблин

  Часть первая НОВЫЕ ТАЙНЫ «УДОЛЬФО»[137]

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть вторая ХЕЛЛОУИН В «УДОЛЬФО»

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

  Часть третья ДЕТЕКТИВЫ ДЛЯ «УДОЛЬФО»

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть четвертая ЕЩЕ ОДНО ДОРОГОЕ СОЗДАНИЕ

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  Часть пятая ПРОЩАНИЕ С «УДОЛЬФО»

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

  ЗАМЕТКИ ДЛЯ ЛЮБОЗНАТЕЛЬНЫХ

Джон Диксон Карр Дьявол в бархате

  Глава 1. Туманные двери отворяются

  Глава 2. Скандальное поведение двух леди

  Глава 3. Лидия в коричневом и яд

  Глава 4. Мег в алом и кинжал

  Глава 5. Китти в сером и кошка-девятихвостка

  Глава 6. Конфиденциальные сообщения в «Голубой ступке»

  Глава 7. Фехтование на Аллее Мертвеца

  Глава 8. Глава «Зеленой ленты»

  Глава 9. «За здоровье короля!»

  Глава 10. Мышьяк и поссет

  Глава 11. …И зеленые руки начинают двигаться

  Глава 12. Любовные игры в Весенних садах

  Глава 13. От рощи удовольствий к знаку опасности

  Глава 14. Битва на Пэлл-Молл

  Глава 15. Веселый ужин с рассказом о храме Венеры

  Глава 16. Аудиенция во дворце Уайтхолл

  Глава 17. Аудиенция на Аллее Любви

  Глава 18. Праотец зла

  Глава 19. Тьма рассеивается, но…

  Глава 20. Первый полк королевских драгун

  Глава 21. Львиный рев в Тауэре

  Глава 22. Женщина в полночь и имя отравителя

  Глава 23. Последняя дуэль — конец борьбы

  Примечания автора для любознательных

Джон Диксон Карр Капитан Перережь-Горло

  Глава 1 ГРОМ НАД БУЛОНЬЮ

  Глава 2 БЛОНДИНКА В ДОМЕ С САТАНОЙ

  Глава 3 БРЮНЕТКА В ЗЕРКАЛЬНОЙ КОМНАТЕ

  Глава 4 ПРИЗРАК ПРИ СВЕТЕ

  Глава 5 ДАМА, КОТОРУЮ МНОГИЕ НЕ ПОНИМАЛИ

  Глава 6 ДАМА, КОТОРАЯ ДОЛГО ОЖИДАЛА

  Глава 7 «ОГНИ СЕМАФОРА ГОРЯТ ЭТОЙ НОЧЬЮ»

  Глава 8 ПОРОХ В КАРЕТЕ

  Глава 9 ТРИ КИНЖАЛА

  Глава 10 ПОДКОВЫ СТУЧАТ В ЛЕСУ

  Глава 11 ЕЩЕ ОДНА ОЧАРОВАТЕЛЬНАЯ ОСОБА

  Глава 12 ГРОМ НАД ЕВРОПОЙ

  Глава 13 ПОЛНОЧЬ В «ПАРКЕ СТАТУЙ»

  Глава 14 ПОЛЕ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ

  Глава 15 САБЛИ В БУРЮ

  Глава 16 «РЯДОМ С МОЕЙ БЛОНДИНКОЙ…»

  Глава 17 САМАЯ ЗНАМЕНИТАЯ ШЛЯПА

  Глава 18 КАК АНГЛИЙСКИЙ КОРАБЛЬ ПОДНЯЛ ФЛАГИ

  Глава 19 ХИТРОСТЬ ЗМЕИ

  Глава 20 ПРАВОСУДИЕ ИМПЕРАТОРА

Джон Диксон Карр Ньюгейтская невеста

  Глава 1 Представляющая палача

  Глава 2 Повествующая о голубой карете в сумерках…

  Глава 3 …И об исчезнувшей комнате

  Глава 4 Ньюгейтская невеста

  Глава 5 Рассказывающая об окончании завтрака с шампанским

  Глава 6 Слушающая болтовню прекрасных дам

  Глава 7 …И любовь на Лукнор-Лейн

  Глава 8 Демонстрирующая денди в своей стихии

  Глава 9 Рассказывающая о леди в ванне…

  Глава 10 …И вне ее

  Глава 11 Пистолеты на рассвете

  Глава 12 Где в основном говорится о глазах Кэролайн

  Глава 13 Открывающая секрет потерянного дома

  Глава 14 О Долли и нежных воспоминаниях

  Глава 15 Кучер с кладбища

  Глава 16 Беспорядки в опере

  Глава 17 Как двое мужчин со шпагами сражались с пятью боксерами

  Глава 18 Описывающая Кэролайн в столовой…

  Глава 19 …И Долли на лестнице

  Глава 20 Последняя горечь

  Глава 21 Не тот убийца

  Глава 22 Сабли среди ночи

  Глава 23 Надеющаяся продемонстрировать, что мы не всегда подозреваем всех

Джон Диксон Карр Огонь, гори!

  Глава 1 «Кого пошлешь ты привести его?»

  Глава 2 Кража из кормушки

  Глава 3 Празднество в газовом свете

  Глава 4 Женщина на лестнице

  Глава 5 Убийство в ритме вальса

  Глава 6 Кошмар в галерее

  Глава 7 «Как сильно я тебя люблю!…»

  Глава 8 Толки в кофейне

  Глава 9 Невиновность Флоры Дрейтон

  Глава 10 Драка в Ярде

  Глава 11 Луиза Тримейн и ее папочка

  Глава 12 Чертова дюжина

  Глава 13 Встреча отверженных

  Глава 14 На дне

  Глава 15 Обряды Венеры

  Глава 16 «Сначала поцелуй… Потом меня убили»

  Глава 17 Шесть выстрелов по мишени

  Глава 18 Ловушка у Воксхолл-Гарденз

  Глава 19 Ответный удар

  Глава 20 Конец смертельной неизвестности

  Эпилог «О, женщина! В часы свободы…»

  Примечания для любознательных

    Манеры, обычаи, речь

    Скотленд-Ярд против воров и мошенников. Места и события

    Исторические личности

Джон Диксон Карр Скандал в Хай-Чимниз

  1. Зловещие тени

  2. Экспресс Бат – Бристоль

  3. Призрак на лестнице

  4. Две девушки на выданье

  5. Гарриет Пайк

  6. Смерть носит клетчатые брюки

  7. В круге света лампы

  8. Джорджетта Деймон

  9. Встреча на Оксфорд Стрит

  10. Кейт Деймон

  11. Сумерки в зимнем саду

  12. Принимаю таким, как есть

  13. Труп в зимнем саду

  14. В трактире

  15. Черри

  16. Тени Скотленд Ярда

  17. Сломанный нож для бумаг

  18. Альгамбра

  19. Третья колонна

  20. Все становится на свои места

Джон Диксон Карр Тот же самый страх

  Глава 1. «Из колыбели, что вечно качается…»

  Глава 2. «Ах, Хлорис! Могу ли я быть безмятежным, как прежде…»

  Глава 3. «Дженни обняла при встрече…»

  Глава 4. «Его королевское высочество принц Уэльский»

  Глава 5. «Сей смуту – и беги…»

  Глава 6. «За робкую деву пятнадцати лет…»

  Глава 7. «Но я оставался верен тебе…»

  Глава 8. «Ему придется уклониться»

  Глава 9. «Конечно, я так сильно влюблена…»

  Глава 10. «На пистолетах, господа?»

  Глава 11. «Скорей!» – кричали стены, когда мы мчались мимо…»

  Глава 12. «Однажды, в старом «Друри-Лейн»…»

  Глава 13. «Один во сне захохотал, другой вскричал: «Убийство!»

  Глава 14. «Ночь, что укрыла меня…»

  Глава 15. «И все, что сердцу мило…»

  Глава 16. «От ведьмы и голодного гоблина… »

  Глава 17. «Пришли вы с миром иль с войной?..»

  Глава 18. «Отмщение, милорды!»

  Глава 19. «Нет оправдания ему»

  Глава 20. Истина

  Эпилог. «И битвы прежних дней…»

Филип Керр Мартовские фиалки

  Глава 1 Берлин, 1936 год

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

Филип Керр Бледный преступник

  Часть первая

    Глава 1 Пятница, 26 августа

    Глава 2 Понедельник, 29 августа

    Глава 3 Среда, 31 августа

    Глава 4 Понедельник, 5 сентября

    Глава 5 Вторник, 6 сентября

    Глава 6 Пятница, 9 сентября

    Глава 7 Воскресенье, 11 сентября

    Глава 8 Понедельник, 12 сентября

    Глава 9 Пятница, 16 сентября

    Глава 10 Понедельник, 19 сентября

    Глава 11 Четверг, 22 сентября

    Глава 12 Суббота, 24 сентября

    Глава 13 Воскресенье, 25 сентября

    Глава 14 Понедельник, 26 сентября

    Вторник, 27 сентября

    Среда, 28 сентября

    Четверг, 29 сентября

    Пятница, 30 сентября

  Часть вторая

    Глава 15 Понедельник, 17 октября

    Глава 16 Вторник, 18 октября

    Глава 17 Пятница, 21 октября

    Глава 18 Среда, 26 октября

    Глава 19 Суббота, 29 октября

    Глава 20 Вторник, 1 ноября

    Глава 21 Пятница, 4 ноября

    Глава 22 Воскресенье, 6 ноября

    Глава 23 Понедельник, 7 ноября

    Глава 24 Четверг, 10 ноября

    Послесловие автора

Филип Керр Реквием по Германии

  Часть первая Берлин, 1947 год

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

  Часть вторая

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

    Глава 25

    Глава 26

    Глава 27

    Глава 28

    Глава 29

    Глава 30

    Глава 31

    Глава 32

    Глава 33

    Глава 34

    Глава 35

    Глава 36

    Глава 37

    Глава 38

  Послесловие автора

Филип Керр Друг от друга

  Пролог

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  Эпилог

  Примечания автора

*** Примечания ***