Рассказы о Котовском [Алексей Николаевич Гарри] (fb2) читать онлайн

Алексей Гарри Рассказы о Котовском

Алексей Николаевич Гарри родился в 1903 году в Ленинграде, в семье врача.

Летом 1917 года А. Гарри вступил в Красную гвардию. В ноябре 1918 года был направлен на подпольную работу на Украину. Зимой 1918/19 года работал в большевистском подполье в Одессе, где революционным комитетом был прикреплен к боевой дружине Котовского, с которым будущий писатель не расставался до конца гражданской войны.

Первый очерк А. Гарри был опубликован в 1920 году в дивизионной газете «Красная Армия».

Начиная с 1923 года, после демобилизации из Красной Армии, А. Гарри работает журналистом. Его рассказы и повести публиковались в газетах «Известия», «Ленинградская правда», «Коммунист», в журналах «Красная Нива», «Чудак», «Новый мир», «Молодая гвардия», «Звезда». Отдельными книгами очерки, рассказы и повести писателя выходили в издательствах «Молодая гвардия», «Советский писатель», Детгиз.

В последнее время А. Гарри вернулся к теме о Г. И. Котовском, которому более двадцати лет назад он посвятил несколько рассказов. В настоящий сборник включены некоторые из этих рассказов, переработанных автором, а также очерк «Лесной разбойник», недавно написанный автором и публикуемый впервые.

От автора

Рассказы о легендарном полководце гражданской войны Григории Ивановиче Котовском я начал писать вскоре после демобилизации из Красной Армии, весной 1923 года. Первый мой рассказ «Песок», помещенный в настоящем сборнике, напечатан был (в несколько ином варианте) в 1924 году в майской книжке украинского военно-теоретического журнала «Военный вестник».

На протяжении последующего десятилетия я помещал свои рассказы о Г. И. Котовском, о его соратниках, об отдельных боевых операциях прославленной Отдельной кавалерийской бригады Котовского на страницах журналов и в газете «Известия ЦИК». Эти произведения частично включены в настоящий сборник.

Боевая деятельность сперва стрелковой, а затем кавалерийской бригады, которыми командовал Г. И. Котовский, развивалась преимущественно на территории правобережной Украи-ны. В 1919 году — с войсками румынских бояр и Петлюры, зимой 191920 года — с деникинцами, в 1920 году — с белополяками, петлюровцами и армией Савинкова, осенью, 1921 года — с группой диверсионной банды петлюровского атамана Тютюника. Летом того же года Отдельная кавбригада Котовского находилась в трехмесячной оперативной командировке в центре России, где она в составе Тамбовской группы войск принимала участие в ликвидации эсеро-кулацкого мятежа Антонова.

Г. И. Котовский пришел в Красную Армию с богатым революционным прошлым. Восемнадцатилетним юношей, во время аграрных волнений 1905–1906 годов, он, не принадлежа еще ни к какой политической партии, выступал в качестве одиночки бунтаря против самодержавия, помещиков и капиталистов. Рассказ «Ночной гость», которым открывается настоящий сборник, относится как раз к этому периоду революционной деятельности Г. И. Котовского. «Ночной гость» является литературным пересказом легенды, записанной автором со слов погибшего в 1919 году соратника Григория Ивановича по боевой деятельности его в Одесском большевистском подполье 1918–1919 годов Семена Владимировича Белого.

Два рассказа — «Песок» и «Вегетарьянец» — охватывают период весны и лета 1919 года, когда Григорий Иванович командовал еще стрелковой бригадой в только что сформированной 45-й дивизии Якира. Прообразом «вегетарьянца» автору послужили два героя первого периода гражданской войны на Украине командир 401-го стрелкового полка Дьячишин и командир отряда особого назначения Горев. Светлая память о них сохранила примечательную странность их характеров будучи людьми бесспорной храбрости, пользуясь огромным авторитетом у подчиненных бойцов и командиров, всегда находясь впереди цепи в момент атаки, они никогда не носили оружия и не прибегали к нему в бою.

Единственный рассказ, относящийся к кампании Отдельной кавбригады против войск Деникина, — «Январь двадцатого». Темой его послужил беспрецедентный рейд советской конницы в глубокий тыл противника. Этот рейд, представлявший собой непрерывное движение вперед, начался в селе Лозоватка под Днепропетровском и закончился в Тирасполе на Днестре, у тогдашней советской государственной границы. Христофоров, о гибели которого упоминается в рассказе, был первым политическим комиссаром Отдельной кавбригады и — вместе с Котовским — ее организатором.

Последующие четыре рассказа относятся к советско-белопольской войне; повесть «Конец Петлюры» — к кампании против объединенной группы Петлюры и 3-й «Добровольческой армии» Перемыкина. В нарушение советско-польского Рижского договора правительство Пилсудского допустило на территории Польши формирование антисоветских воинских соединений и открыло им границу. Одновременно с Петлюрой и Перемыкиным на советскую территорию польские паны пропустили и «армию» белорусского националиста, бандитского атамана Булак-Балаховича. Эта очередная и последняя крупная диверсия интервентов у наших западных границ организована была русскими правыми эсерами во главе с Борисом Савинковым, который служил посредником между бывшими генералами, бандитами националистического толка и истинными вдохновителями интервенции Черчиллем и Детердингом.

У читателя может возникнуть естественный вопрос являются ли рассказы, содержащиеся в настоящем сборнике, документальными, то есть в какой степени описанные в них отдельные эпизоды гражданской войны соответствуют исторической правде.

В некоторых рассказах сборника, где автор не был непосредственным участником описанных в них эпизодов, а лишь пересказывает их со слов своих боевых товарищей, в отдельных деталях существуют отступления от действительных фактов. По этим же соображениям я кое-где изменил подлинные фамилии героев.

Что касается очерка «Лесной разбойник», то, как это и сказано в предисловии к нему, он абсолютно документален.

А. Гарри

Ночной гость

На фольварке, в графском имении, седьмые сутки стояли казаки. Наголо выбритый есаул, с нахальным молодым лицом и жадными глазами, два раза в день в сопровождении казачьего патруля объезжал улицы деревни. Два раза в день на площади у сельской управы стражники пороли мужиков, и староста с большой медалью на толстой цепи в такт казачьим нагайкам машинально кивал головой.

Через Тираспольский мост день и ночь под охраной конной стражи в Одессу двигались обозы с семьями помещиков. По ночам за Днестром черное небо освещалось огненным заревом пожара. В Бессарабии горели экономии и фольварки там бунтовали мужики, и шел слух, что в Оргеевском лесу во главе шайки отчаянных головорезов засел Гришка Котовский, девятнадцатилетний сын механика на паровой мельнице Ганчешты, и что пожары — дело его рук.

Здесь, по эту сторону Днестра, было спокойнее, хотя конные стражники и тут меньше чем повзводно не решались входить в лес. Казачья сотня седьмые сутки стояла под седлом.

Каждую ночь на фольварке играла музыка, и на зеркальные окна первого этажа падали причудливые тени танцующих пар — пьяные донцы до рассвета танцевали с графскими камеристками.

На скотном дворе ночью храпели оседланные кони, и дневальные коноводы валялись тут же в соломе и навозе под ногами лошадей, сжимая в оцепеневших от пьяного сна руках заряженные винтовки. На всех дорогах, ведущих к селу и фольварку, стояли заставы.

В этих местах даже старики не помнили таких святок. Пьяные казаки на улицах деревни хватали гуляющих девок; парни сидели дома, занавесив окна; кое-кто из молодых уже перемахнул туда, за Днестр.

Есаул запретил после двенадцати часов ночи выходить из хат. На вечерницы сходились с заходом солнца и возвращались домой, когда наступало утро.

В каждой деревне гадают по-разному. Сложный этот ритуал, передаваемый из поколения в поколение, особенно замысловат в тех местах, где поблизости лес, овраги, мельницы со старыми плотинами, что-либо страшное наконец. Каждый год на святках деревенские девушки пытают судьбу.

На краю села над ставом, где возвышается традиционная мельница и перекинута плотина, в гуще грушевых деревьев, обсыпанных снегом, белеет кособокая хата. Общество выстроило ее для сельской школы. Хата была совсем новая, но в первую же зиму она повалилась набок. В крохотном мезонине под соломенной крышей сквозь тонкое сукно не то одеяла, не то ковра мигает свет керосиновой лампы. Люди спрятали свет от казаков, но снаружи свет этот все-таки виден он то мерцает, то вновь скрывается, как болотный огонек.

В этом мезонине живут сельская учительница, девушка, приехавшая из города, и двенадцатилетняя нищая. Учительницу поместили сюда по необходимости, нищую-девчонку — из сострадания.

На скатерти, расшитой пестрой шерстью, поставлены несколько убогих бутылок и тарелки с разной снедью.

Если, как гласит предание, откинуть щеколду и сидеть целый час совершенно тихо, то в эту ночь, последнюю ночь святок, ровно в двенадцать часов должен прийти особенный человек, суженый. Даже если он вскоре уйдет, это еще не беда все равно рано или поздно он вернется, или придут его сваты.

Девушка, приехавшая из города, где ходят трамваи и на каждом перекрестке стоят толстые городовые, с видом которых не связаны никакие сказания, и маленькая нищенка, плод случайного поповского блуда, затаив дыхание ждут суженого, и каждая из них в душе уверена, что суженый будет именно ее.

В городах никогда не бывает так тихо за полночь, как в деревне. Полночные петухи — это вымысел поэтов; петухи в деревне начинают петь в начале первого часа, в полночь же почему-то не лают даже псы. Именно по этой необъяснимой причине двенадцать часов ночи в сказках всех народов и всех эпох всегда играют какую-то особенную роль.

Стенные часы-ходики в школьном мезонине показывали ровно двенадцать часов, когда в окно кто-то постучал.

Стук раздался в верхней части окна, и было ясно, что стучат нагайкой с лошади.

— Тьфу, опять казаки, — сказала учительница шепотом и нехотя крикнула в окно — Дверь отпер-та, входите!

Там, за окном, кто-то долго возился с лошадью; потом неизвестный тяжело затопал по скрипучему снегу, и тихонько заржала лошадь.

За окном возились так долго, что учительница, накинув кожух, выскочила в сени и открыла двери во двор.

Высокий, худой человек привязывал лошадь у ближайшей груши. Свет из сеней блеснул на минуту на покрышке седла, и учительница с изумлением увидела серебряный герб князей Кантакузиных, бессарабских богатеев, фаэтон которых со старой княгиней под усиленным конвоем стражников лишь недавно промчался через Тираспольский мост. Княгиня спасалась от мужицкого бунта.

Высокий человек вошел в хату, задев в сенях учительницу по лицу замерзшим краем башлыка. Синий кожух, опушенный серым каракулем, был весь покрыт инеем точно так же, как башлык и высокие охотничьи сапоги, — человек, видимо, проехал по морозу не один десяток верст. Он долго вытирал в сенях ноги и все-таки наследил в комнате большими мокрыми пятнами. Окоченевшие пальцы с трудом развязали закрахмаленный морозом башлык, из-под башлыка выглянуло чернобровое курносое лицо. Человек улыбался.

Он никому не сказал ни слова, как будто бы зашел к себе домой. Задумчиво постоял перед кривобоким зеркалом и характерным жестом потянул себя за нос. Потом вдруг повернулся к девушкам и снова улыбнулся.

И сразу пропали и страх и недоумение. Человек, который так неожиданно и просто улыбался без всякого повода, не мог нести с собой никакого зла.

Высокий юноша, не спросясь, сел за стол и налил себе подряд три стакана вина. Он не хмелел, только лицо его, покрасневшее на морозе, начало чуть-чуть бледнеть.

— Какой сегодня день — спросил он, заметно заикаясь не то с мороза, не то от застенчивости. — Ах да, вспомнил. Ну, как живете? Как у вас казаки веселятся?

— Вы через лес ехали — спросила вдруг учительница, и глаза ее остановились на липких пятнах смолы и лесной зимней трухе, осевшей на брюках и застрявшей в каракулевой опушке.

— Через лес, — ответил, не задумываясь, странный гость, — и я очень устал, но мне сейчас же нужно ехать дальше. Спасибо за угощение. Когда будете на ярмарку в Кишинев ехать, заезжайте к нам в гости, кантакузинские мы. Там всякий вам покажет.

И, не назвавшись, высокий человек снова потянул себя за нос и стал завязывать башлык.

В двенадцать часов ночи случаются всякие чудеса, особенно на святках, и в поведении незнакомца в конце концов не было ничего особенного, странного. Он проворно отвязал лошадь, которая даже не подняла головы и лишь устало переставила ноги.

Уже сидя на коне, полуночный гость подъехал к хате; из сеней учительница светила ему, высоко подняв мерцающую от легкого ветерка керосиновую лампу.

— Послушай-ка, красавица, — сказал вдруг кантакузинский человек, — дай-ка мне спичек на до-рогу, а то я свои где-то обронил. Попадешь к нам, тебе как-нибудь наш князь отдаст.

Учительница вынесла обрывок папиросной бумаги, горсточку тертого крестьянского табаку и початую коробку спичек. Человек взял только спички и сказал не задумавшись:

— Спасибо, не курю, ну, прощайте пока.

И поехал шагом из ворот, сразу же с дороги свернул вниз, к ставу, прямо на лед. Высокая его спина на минуту заслонила веселые огни графского фольварка.

Девушки долго сидели молча, думая каждая о своем. Ночной гость уехал, но в комнате еще держался тот странный запах, который приносится людьми со свежего воздуха, с простора лесов и полей. Если бы не это и не недопитый стакан вина на столе, все это событие, быть может, казалось бы простой галлюцинацией святочного гадания.

— Кусок рубашки я все-таки успела у него отрезать, — наконец прервала молчание нищенка, — вернется он, не бойся. Как полагается, так все и выполнила, и молитву успела прочитать про себя.

Неровно отхваченный ножницами кусочек грубой шерсти лежал на белой скатерти как неопровержимое доказательство того, что здесь не могло быть и речи о сновидении. Но ночной гость ушел не назвавшись, не попрощавшись как следует, и все-таки это было как-то чудно.

Так, задумавшись, девушки и заснули.

Перед рассветом их разбудила барабанная дробь. В окна, в двери, в стены стучали чьи-то нер-вные руки, весь двор был заполнен людьми, конными и пешими, за окном кто-то неистово ругался, лаяли собаки.

Первым из сеней, выдавив дверь, ввалился есаул; лицо его, хранившее следы непроветренного еще хмеля, было перекошено от ужаса. Вся левая сторона шинели обгорела и дымилась. В судорожно вытянутой вперед руке есаул держал наган со взведенным курком, из горла вырывались не слова, а какие-то повизгивания.

— Где Котовский — захрипел он гневно, убедившись в том, что в комнате никого, кроме двух девушек, не было. — Засеку, до смерти засеку! Куда вы дели мерзавца, отвечайте же, а то стрелять буду!

Насмерть перепуганные девушки, захлебываясь от рыданий, рассказали все, что произошло ночью. Оправившийся от страха есаул повертел в руках отрезанный кусок шерсти и с сердцем швырнул его на стол, прямо в блюдо с холодным поросенком. Гремя шпорами и наступая друг другу на ноги, повалили из хаты казаки. Дрожащие от страха и хмеля их ноги с трудом попадали в стремена.

Покачиваясь на ходу, есаул строчил телеграмму, положив на шею коня потертую полевую сумку:

«Начальнику жандармского управления станции Одесса-главная… Скрывшийся от суда бывший служащий имения князей Кантакузиных дворянин Григорий Котовский, по слухам последней недели, бежавший вместе со своей шайкой в Оргеевские лесаи производивший время от времени вооруженные налеты, сегодня ночью… приметы его…»

Дрожа как в лихорадке, учительница вышла вслед за казаками во двор и остолбенела. Металлический блеск рассвета боролся с огненным заревом пожара. Горел графский фольварк. Ярко-красные языки пламени, переливаясь черными пятнами, раздуваемые ветром, лизали гигантские стоги графского сена. Ставши в цепь, казаки передавали ведра ледяной воды, набранной в проруби; на дороге валялась перевернутая кем-то впопыхах, а может быть и нарочно, бочка пожарного обоза… В запряженном тройкой фаэтоне проскакал по одесской дороге кишиневский генерал. Сзади, едва поспевая, с шашками наголо мчался казачий взвод. Генерал этот, заклеивший все стены бессарабских жилищ объявлениями о том, что он перевешает всех до одного мужицких бунтарей, сейчас сам спасался от неожиданно нагрянувшего на его временный ночлег мужицкого бунта, и. трое великолепных графских коней спешили увезти от беды дряхлую генеральскую старость.

Только в эту минуту учительница вспомнила про коробку спичек. И ей стало так страшно, как никогда в жизни. Маленькая нищенка выбежала из хаты на слабый крик учительницы и, споткнувшись на пороге, потащила в сени бесчувственное тело своей подруги.

Годы шли. Пришла к концу крестьянская война, наступил порядок и спокойствие. Село выросло, фольварк отстроили заново. Ночной гость исчез в неизвестность. Девочка-нищенка куда-то пропала; учительница вышла замуж за поповского сына и после смерти тестя зажила в этом самом селе неспешной и сытой поповской жизнью.

Потом грянула мировая война, а вслед за ней — гражданская. На. фольварке снова были солдаты. Солдаты прямо через когда-то остекленную веранду вводили лошадей в гостиную и вместе с лошадьми в гостиной спали. На этот раз были уже не донские казаки, а безусые юнцы, погоны которых хранили священный траур памяти генерала Корнилова. В отличие от донцов девятьсот шестого года солдаты Волчанского полка грабили и днем. Отупевший от водки и кокаина полковник, погоны которого были вручены ему уже «Добровольческой армией», с утра до вечера дулся с офицерами в покер. Полковник был уверен, что Волчанский полк занимал неприступную для красной конницы позицию вокруг се-ла был лед, его окружали став и река, а в пешем строю конница драться не умела.

Но красные кавалеристы все же перехитрили волчанского полковника они обмотали подковы своих коней войлоком, чтобы не скользили на льду, и одну за другой вырубили три цепи спешенных волчанцев. Пять дней жители деревни не показывали носа из хат. Как задорные весенние пчелки, жужжали пули; озверевшие люди с шашками наголо мотались по селу, рубя правых и виноватых в поспешном бегстве; откуда-то из пролеска лупила по селу артиллерия.

В воскресенье, ровно в полдень, в село вошла красная конница.

В этот обычно самый веселый день масленичной недели в селе не было слышно пения и радостных звуков праздника, за исключением постороннего, завозного шума, было тихо как в могиле.

Командир, по традициям, заведенным с незапамятных времен, отделившись от колонны вместе с ординарцем, заехал прямо во двор поповского дома. Согнув голову у порога, он вошел в столовую и, не скидывая фуражки, сел за стол; медленно оглядел комнату и привычным жестом потянул себя за нос.

Тогда попадья вынула со дна сундука, провонявшего за многие годы нестерпимым запахом нафталина, резную шкатулку, купленную давным-давно на кишиневской ярмарке. Она извлекла оттуда неровно обрезанный кусочек темной грубой шерсти, и застывшие на морозе пальцы командира остро ощутили под рукой колючий ее ворс. Командир странно улыбнулся, точно так же, как и четырнадцать лет тому назад, потом он вдруг вспомнил и сказал, чуть-чуть заикаясь:

— Черт возьми, зачем на таком видном месте отрезали, ведь я из-за этой паршивой рубашки семь лет просидел на каторге. Меня часов через десять на одесском вокзале сразу же и опознали.

Больше командир ничего не припомнил, как будто бы ничего особенного не случилось, как буд-то бы не исполнилось гаданье и кусок шерстяной рубахи не притянул его в эти далекие места через четырнадцать лет.

Он потребовал кварту молока и выпил ее залпом; потом поиграл с поповскими детьми точно так же, как играл со всеми детьми, которые попадались ему на пути, и, завалившись спать, разразился богатырским храпом…

Утром бригада Котовского уходила дальше. Громыхая разболтавшимися орудиями по мерзлым кочкам мостовой, с песнями и свистом шла конница сквозь село. Люди двигались по шесть в ряд. Белые кони хора трубачей радостно ржали на морозе. Из никелированных труб вырывались резкие звуки залихватского марша.

Проезжая мимо ворот поповского дома, командир не узнал осунувшейся за ночь попадьи, сидящей на завалинке. Левой рукой он крепко сжимал узел поводов, курносое лицо его было закинуто кверху, отчего на плечи ложились тяжелые складки мускулистого затылка. В глазах командира не было ни воспоминаний, ни печали.

Масленица кончилась. Успокоившиеся после многодневных ужасов девки шли в церковь, подвыпившие парни пожирали глазами конницу и вполголоса мурлыкали песни украинской вольницы.

Командир смотрел прямо перед собой и улыбался своей мысли был он такой же далекий и непонятный, как и ночной гость четырнадцать лет назад.

Песок

Мы отступали. Был август на исходе. Ко всем несчастьям этой злополучной осени прибавилась еще нестерпимая жара.

Мы — это несколько тысяч оборванных, голодных и измученных бойцов южной группы, отходящей сквозь густые леса Подолии. У нас у всех есть оружие, и мы с ним не расстаемся ни днем ни ночью. Оружие стало частью нашего тела, чем-то неотъемлемым и живым.

Лица людей покрыты желтым налетом пыли, мелкий песок хрустит на зубах, забирается в уши и нос. Шерсть давно не чищенных лошадей к ночи ссыхается, днем пот и песок стекают к земле желтыми мутными струйками. Песок всюду — в верхней одежде, в белье, в пище…

По ночам ободранные, голодные бойцы спят на голой земле, зарывшись в песок. В ночной тишине раздаются отдельные выстрелы это разъезды банд расстреливают отставших красноармейцев. Тишину нарушают стоны тифозных. Телами тифозных усеяны подводы со снарядами, с продуктами, с медикаментами. Больные умирают десятками в сутки, и сумрачные бойцы, стиснув, зубы, зарывают их тут. же возле дороги в песок.

Собственных лошадей в обозе немного. Главную тяговую силу составляют крестьянские подводы. По ночам кое-кто из крестьян удирает восвояси; в таких случаях у дороги неожиданно обнаруживают кучу сваленных ящиков со снарядами и продуктами.

Два или три раза в день нападают бандиты. Тогда больные и умирающие сползаются к обозу и дрожащими руками взводят затворы винтовок. Будя многоголосое эхо, долго в воздухе стоит треск ружейной и пулеметной перестрелки. Здоровые и больные вперемежку стреляют до тех пор, пока не нагреваются стволы винтовок. Те, которые могут еще двигаться, бросаются на врага со штыками наперевес, и до обоза доносится шум рукопашной схватки. Потом откуда-нибудь, сбоку неожиданно. появляется наша конница или рота пехоты. Атаку бандитов отбивают, и вновь все стихает на несколько часов.

По ночам у костров самые слабые сеют панику. Группа идет к северу на соединение с частями Красной Армии. С ними нет связи около двух недел-ь. Куда мы идем Неизвестно… Может быть, там уже все кончено, может быть, уже нет советской власти.

Сильные верят в то, что они дойдут. Впереди есть тыл революции и громадные фабрики и заводы, многомиллионный рабочий резерв. Там есть ЦИК, Совнарком, Ленин. Оттуда придет помощь. Эта помощь будет в кожаных костюмах, на фуражках будут алеть звезды, грудь людей будет перевита ремнями нового походного снаряжения. Эти люди будут держать в руках новые винтовки, выкованные революцией на тульских заводах.

Бойцы у костров смотрят на свои рваные опорки и израненные ноги в те годы символом побеждающей революции были кожаный костюм и новая винтовка.

Так мы отступали.

Железные люди, которые вели южную группу, вероятно, твердо знали, что они делают. В авангарде второй колонны 45-й дивизии шла конница Котовского. Прикрывал отступление сводный коммунистический полк — весь партийный актив Одессы, которому разрешено было эвакуироваться. В этом замечательном полку люди в левой руке держали портфели, а в правой — винтовку. В середине двигался громоздкий обоз, везший ценное военное имущество и жизнь всей группы, отходившей к северу, — снаряды и патроны.

Со всех сторон сзади, спереди, справа, слева — нас охватили густым тесным кольцом враги. С запада двигались банды Заболотного, с юга и юго-запада отряды петлюровских атаманов Черного и Ангела. Впереди были петлюровцы, а с востока деникинцы, с юго-востока подходили головные отряды Махно…

Катастрофа началась с Крыжополя. До рокового дня, которого я, вероятно, никогда не забуду, все шло благополучно. Тыл у нас как будто был — Одесса. Во всяком случае, оттуда приходили поезда, привозились громадные партии словно каменных американских ботинок, всегда на одну ногу, и никому не нужные фляжки. Правый фланг наш висел где-то здесь, на границе этих проклятых песков. Левый фланг упирался в Днестр. А фронт шел громадной волнистой линией.

Так продолжалось четыре месяца. Четыре месяца изо дня в день мы как бешеные лезли на лазурно-голубую стену австрийских мундиров. С проклятием и стонами продвигались верст пятьдесят вперед, а потом под градом шрапнели и бомб возвращались обратно. Но все-таки был фронт, было что-то определенное, а главное, мы твердо верили, что победим. Мы понимали, что в этом нелепом беге на месте есть что-то нужное. Дивизия крепким солдатским инстинктом чувствовала, что такое положение не может долго продолжаться, что мы кого-то ждем и во имя этой так долго идущей к нам помощи должны держаться во что бы то ни стало. Среди бойцов сложились целые легенды об этих далеких и желанных братьях, которые придут к нам на смену. Ребята воображали их себе в кожаных куртках, походном снаряжении и с «Азбукой коммунизма» под мышкой-. У них будут новенькие винтовки и блестящие штыки. Они придут с севера и будут идти, крепко ставя ногу, стройными рядами…

Это будут рабочие Москвы, Петрограда. И латыши. Их командиры — с ног до головы в коже, с лакированным маузером через плечо на ремне. Точь-в-точь как шофер автомобиля товарища Ленина на карточке, которая была у Мишки.

Мишка — это командир бессарабского эскадрона. Карточку он всегда носит с собой в походной сумке, и часто восхищается ею, тыкая пальцем в шлифованные стекла изображенного на ней «паккарда».

В последний спокойный день — спокойный потому, что с утра на участке бригады было всего три боя, — командир позвал меня к себе в купе.

Мы жили в вагонах. Вагоны стояли на станциях, и сразу же за последним семафором начинался фронт. Отсюда мы наступали, и сюда же мы возвращались. Это было крайним пунктом наших отступлений.

В купе у командира, несмотря на опущенное окно, было, как всегда, душно и накурено. Начальник штаба в донельзя грязной рубашке пил из эмалированного чайника какую-то муть, наливая ее в алюминиевый стаканчик, который он в бою прятал обыкновенно на голове, под фуражкой.

Командир лежал на постели, голый до пояса, и с недоумением разглядывал небольшую бумажку.

Бумажка эта была расшифрованный приказ из дивизии. В ней в довольно туманных выражениях было написано, что Одесса занята деникинским десантом и что вокзал обстреливают французские суда.

Командир никак не мог понять, что такое десант. Начальник штаба, дергая себя за рыжий отвислый ус, долго и непонятно ему растолковывал.

Наконец командир хлопнул себя по лбу и сказал:

— Ага! Понимаю. Это нож в спину. А ты что думаешь об этом, комиссар?

Я ничего не ответил.

Спустив с постели ноги, командир велел подать сапоги. Это значило, что он будет сейчас писать приказ. Без сапог он никогда не решался на такое важное дело.

Тяжело спрыгнув с полки, отчего затрясся весь вагон, еще раз для верности осведомился у начальника штаба:

— А что это значит, что они Одессу взяли, а?

Потянув себя за оба уса сразу и побарабанив пальцами по чайнику, чтобы узнать, не пустой ли он, начальник штаба заявил авторитетным тоном:

— Это значит, что у нас нет тыла.

Потом командир начал диктовать «Прочесть во всех ротах, батальонах, эскадронах, батареях, командах». Приказ заканчивался так «…и пусть белогвардейская сволочь не думает, что раз она заняла Одессу, так это нож в спину. Да здравствует нераздельный союз рабочих и крестьян. Под этим лозунгом и под влиянием партии коммунистов мы победим».

Начальник штаба крякнул и сел переписывать приказ, предварительно опрокинув чайник и вливши в себя из носика последнюю каплю.

Вечером принесли еще одну сводку из дивизии — кажется, последнюю, которую мы в эти дни получили по телеграфу. Было уже темно, и командир, сопя, при свете огарка долго читал написанную чернильным карандашом бумажку. Потом вдруг выругался страшным матом и крикнул в открытое окно, чтобы ему подали лошадь.

Несколько минут застоявшаяся лошадь била копытами по земле. Командир кряхтел и ругался он никак не мог попасть ногой в стремя. В окно было видно, как в зажатом командиром кулаке маячила белая бумажка — приказ. Нам он его так и не показал.

Наконец заскрипела покрышка седла. Командир сел, отъехал несколько шагов и, обернувшись, крикнул:

— Эй вы! Связи с дивизией больше не будет. Закрыта лавочка. Все — к черту!

И уехал.

Начальник штаба был человек опытный. Он немедленно велел задать нашим коням на ночь по полпуда овса. Потом с глубоким вздохом стал почему-то чистить сапоги…

Командир вернулся глубокой ночью. Он был страшно измучен. В открытое окно сразу же удари-ло теплой волной конского пота. Лошадь была совершенно мокрой. Укладываясь спать, командир сказал:

— Вот сволочи! В мышеловке! Ах, черт бы их побрал!

Потом, не раздеваясь, лег животом вниз и мгновенно заснул.

Ночью он вдруг разбудил нас и крикнул в сердцах:

— А бронепоезда Вронепоезда-то куда же Рвать, все рвать Орудия на людях, что ли, везти прикажете? Каким это местом дивизия думает?

Начальник штаба сказал рассудительно:

— Они не пришли к нам — значит, мы пойдем к ним. Вот какая штука!

Начальник штаба оказался прав. Мы идем к ним. Мы сейчас уже почти совершенно освоились со своим положением и продолжаем твердо верить, в победу.

Многим из нас, собственно говоря, вообще нечего терять. Но много среди нас и таких, которые близко проходят от своих очагов, жен, детей и насиженных дедовских гнезд. Эти с каждой верстой, удаляющей нас от Днестра, становятся все угрюмей.

Непреложный закон партизанской войны повстанцы — хорошие бойцы только у себя на родине. Оказывается, он соврал, этот глупый закон, который выдуман генералами, писавшими книги о войне. Вся масса отступающей армии объята таким звериным желанием дойти, что никакая сила не сможет нам помешать. Железные люди, которые нас ведут, наверное, чувствуют страшную власть, двигая через песчаные лесные массивы несколько тысяч вооруженных босяков. Но мне иногда кажется, что это наша воля двигает командиров, а не наоборот.

Силу инстинкта массы я почувствовал впервые в ночь накануне отступления. Когда командир заснул, я вышел на перрон подышать свежим воздухом. Была глубокая безлунная ночь. У хвоста нашего поезда стоял начальник комендантской команды мадьяр Тушниль. Он курил замысловатую австрийскую люльку, и красный фонарь последнего вагона бросал на песок причудливую тень его долговязой фигуры.

Тушниль повернул голову, когда я подошел, и сказал шепотом:

— Тише. Ты слышишь?

Я ничего не слыхал.

Тогда он нагнулся и приложил ухо к рельсам.

Я последовал его примеру. Холодная сталь жила. Она вся наполнилась жалобным гулом, изредка вздрагивала как в лихорадке.

Я поднялся и вопросительно посмотрел на мадьяра. Он помолчал и вдруг предостерегающе поднял палец кверху. Я прислушался. Уже слышен был гул далекой артиллерийской стрельбы.

Я пожал плечами.

— Ну что же, стреляют. Первый раз слышишь, что ли?

Тушниль покачал головой.

— Нет, не то, — сказал он. — Это сзади, в дивизии. С тылу, понимаешь И это не стреляют, а рвут. Это взрывы. Дивизия рвет бронепоезда.

Я понял все. Одесса занята. Мы в кольце. По железной дороге к северу — слишком большой крюк. Мы будем пробиваться через Гайсинские леса.

Тушниль продолжал:

— Мы сейчас как в цирке. Командир расставил охрану кругом. Наверное, утром будем высту-пать.

Я погулял еще немного и лег спать на какие-то мешки.

В этом году осень была поздняя, и ночью было тепло как днем.

Под насыпью в мадьярском эскадроне горел костер и шипел чайник. Смена с ближайшего поста из Бессарабского стрелкового полка пела заунывную молдавскую песню. В этой песне была вся история порабощенной Бессарабии.

Мне не спалось. Протяжный гул стлался над землей. Сзади со стороны Бирзулы изредка приносило ветром сплошной грохот взрывов. Наверное, дивизия рвала артиллерийский парк.

Ребята тихо беседовали между собою. Матросы из команды бронепоезда высчитывали, сколько верст от Крыжополя до Петрограда. Стрелки, наоборот, спорили о том, далеко ли Москва от Днестра. Но и те и другие не знали сомнений говорили об отступлении как о совершившемся факте и думали только о том, долго ли придется идти…

Катастрофа началась сразу. Первый снаряд разорвался на перроне возле штабного вагона. С дребезгом рассыпалась по камню стекольная пыль, и станционные окна зазияли черными дырами.

Заспанный командир выскочил наружу. Он протирал глаза и ругался на всю окрестность.

Было ясно, что стреляет только одно орудие прямой наводкой. Около нас один за другим с правильной последовательностью ложились снаряды. Где-то высоко в воздухе загудел аэроплан, очевидно деникинский, и со стороны Днестра стала явственно слышна пулеметная стрельба. Бойцы без суеты, с серьезными лицами, какие обычно бывают у пехотинцев перед боем, рассыпались в цепь.

С гиком и свистом, шашки наголо пролетел мадьярский эскадрон по направлению к одиноко стреляющему орудию.

Потом было все, как и в каждом бою раздавалось где-то поблизости «ура» и недалекое «слава».

Это петлюровцы.

Когда мы вышли, наконец, в поле, на станции полыхал огромный костер Тушниль зажег цистерну со спиртом…

Сплошной лентой по дороге тянулся наш обоз. Посредине — орудия и пулеметы. Кругом во все стороны — пехотная цепь. И как это мы будем отступать с такой страшной обузой?

Начальник штаба говорит, что нам нужно прорваться в лес. Обстановка уже выяснилась нас отрезали от дивизии и окружили со всех сторон. Но пока очевидно, действуют только отдельные банды главных сил противника еще нет.

В воздухе стоит непрерывная трескотня ружейной и пулеметной перестрелки. Пули жужжат со всех сторон — и свои и чужие. Мы идем к лесу и пока еще не сбились с дороги, хотя противник и старается спихнуть нас в целину, чтобы затруднить движение» обоза.

Мадьяры привели пленных. Это галичане с той батареи, что первая обошла нас на рассвете.

Черный как жук, с длинными тараканьими усами, маленький и коренастый Бокош, командир мадьярского эскадрона, подъехал к нам и приложил два пальца к алой бархатной пилотке, которую он носил с особенным шиком.

— Вот восемнадцать пленных, — говорит он.

Командир лениво обернулся и посмотрел на группу вылощенных галичан в австрийских мундирах.

— Зачем вы пришли к нам Грабить и убивать — спрашивает он.

Галичане молчат. Наконец один из них, самый молодой, решается ответить:

— Мы тоже украинцы. Польские паны нас выгнали, мы пришли выгонять вас!

— Вы просто бандиты, — говорит командир безапелляционно.

Потом, повернувшись к Бокошу, велит ему отпустить пленных…

С новой силой завязалась ружейная перестрелка. Откуда-то слева неожиданно начала бить вражеская батарея. Снаряды рвутся посредине обоза. Подводы наезжают друг на друга. Надрываясь, с ног до головы в пене, серые кони гаубичной батареи целиной слева обгоняют обоз. Лес недалеко. Но обоз не может идти рысью. Крестьяне бросают своих коней и прячутся в высоких хлебах. Снаряды сыплются как из решета. Не слышно даже слов команды.

Рядом какой-то мадьяр безуспешно дергает за повод своего коня, опустившегося на колени. У коня вместо головы — кровавая масса. Мадьяр все дергает и дергает за повод и не может понять, в чем дело.

Мимо меня вихрем пронесся командир с обнаженной шашкой. У него от напряжения перекошено, лицо, и он что-то кричит, указывая на меня концом клинка. Но ничего не слышно.

Что-то с невероятной силой подбросило меня и вырвало из седла. У меня в глазах красные круги. Полный рот песку. Должно быть, я упал лицом в землю…

Жарко палит солнце. Мы идем по песчаной степи одиннадцатые сутки. Для меня всего лишь седьмые, ибо четверо суток я был без сознания.

Кто-то говорит, что лошади в обозе уже мочатся кровью. Поэтому мы по возможности разгрузили свои фургоны и все самое тяжелое переложили на крестьянский обоз. Там лошади более привычны к песку.

Бедные крестьяне. У них у всех осунувшиеся и печальные лица. Мы уже присоединились к дивизии, и теперь подвод тысяч десять. Но их негде менять. Крестьяне со своими лошаденками тащат двести-триста верст по пятидесяти пудов снарядов по глубокому песку.

Мимо нас, наслаждаясь прохладой леса, идет пехота. Командир полка Кривоножко, как всегда пешком, с засученными рукавами и с английской винтовкой в руках, узнает меня и подходит к моей тачанке.

Я хочу пожать ему руку — и не могу. Вся правая часть тела у меня парализована. Здорово все-таки меня контузило!

Кривоножко рассказывает иногда десятки верст не бывает воды; все колодцы осушены теми, кто отходит впереди нас.

Хуже всего положение дивизии. Там все идут пешком, с израненными ногами… Орудия, снятые с бронепоездов, люди тащат на себе.

В какой-то деревне остановились на привал. У колодца теснота и давка. Слышны крики, и ру-гань, и плеск ударов. Как будто кого-то бьют по лицу.

Я хочу встать с подводы и сейчас же падаю на землю. Но все равно надо посмотреть, что там делается.

Ползу на левом боку. Страшно медленно. Ребята проходят мимо меня и не узнают. Наверное, хороший у меня вид. Наконец кто-то узнал меня — это политрук из первой роты. Меня берут на руки и несут.

Возле колодца лежит умирающая лошадь. Кавалерист с залитым слезами лицом стягивает с нее седло и, поминутно нагибаясь, целует ее в морду, в глаза, в шею. Лошадь околевает. У нее невероятно вздут живот, и она конвульсивно вздрагивает.

Возле колодца Мишка — командир бессарабского эскадрона. Он страшно бледен и обеими руками держит какого-то пожилого крестьянина, очевидно, владельца этого колодца.

Мне объясняют, в чем дело. Колодец отравлен. Издыхающая лошадь только что выпила ведро воды и сейчас же грохнулась на землю. Тогда заподозрили неладное и напоили из колодца собаку. Она сейчас же издохла.

Мишка схватил крестьянина поперек тела и хочет его бросить в колодец. Откуда-то появляются растрепанная женщина и человек пять детей.

Все они вцепились в Мишку, вой и плач стоит невообразимый. Меня подносят ближе, и я беру Мишку за локоть. Он сначала не узнает меня и со страшным проклятием замахивается нагайкой. Потом вдруг вглядывается и говорит смущенно:

— Черт тебя принес, комиссар!

Меня несут к подводам, и Мишка идет рядом со мной. У него очень взволнованное лицо — ему немного стыдно, и мне его определенно жаль.

— Где тебя везут — говорит Мишка. — Переходи ко мне в обоз. Смотри, на кого ты стал похож!

Потом он велит опустить меня на землю и старается удержать меня на ногах, придерживая за локоть. Ничего не получается. Тогда Мишка хлопает себя по лбу.

— Эх ты, лечиться не умеешь!

И берет меня в охапку. Должно быть, уж больно легкий я стал.

На опушке леса стоит бочка. Вода неотравленная, проверенная, ценится на вес золота. На бочке верхом сидит каптер с револьвером в руке, следит, чтобы никто не подходил дважды.

Мишка раздевает меня и кладет на землю. Хвойные иглы впиваются в тело, и от этого как будто даже приятно. Потом меня из котелка обливают спиртом и начинают растирать.

Мне льют спирт в рот, и он огненной струей разливается по груди. Тут только я вспомнил, что давно ничего не ел. Мишка сует мне в рот сырую картошку. Я грызу ее с аппетитом, и слышно, как на зубах хрустит песок.

У Мишки очень хорошо. Меня кладут на пулеметную тачанку. Подходит Соня, жена взводного командира. Ее муж, слабенький мальчик с голубыми глазами, везет ее от самого Каменца.

Соня всплескивает руками и говорит сокрушенно:

— Ах, как же вам надо побриться!

Я побрился. Переодетый и умытый, лежу возле ручного пулемета. Подушки нет, но как удобно положить голову на круглую обойму «льюиса».

Обоз идет совершенно беззвучно по густому и мягкому песку, как будто по воде. Только изредка где-нибудь заскрипит колесо.

Сзади раздается ружейная и пулеметная стрельба. Наверное, конный разъезд петлюровцев налетел на хвост обоза.

Отходили бессарабцы от костров, забирались в гущу леса и усаживались на пнях. С запада, из-за Днестра, дул теплый ветер. В нем были запахи бессарабских виноградников, дозревающих кукурузных полей, родной дым покинутых и. разрушенных очагов. Бессарабцы жадно вдыхали в себя воздух, пахнущий пряными запахами осени…

Ночью бессарабский эскадрон был в заслоне. Четыре часа мы двигались медленно во мраке ночи. Потом взошла большая круглая луна. Лошади пристали… Мы должны были сойти на песок и тянуть коней под уздцы. Так двигались мы сквозь лес при свете луны — шестьдесят человек и шестьдесят лошадей. Люди, кроме тяжести пятнадцати бессонных ночей, тянули за собой скелеты коней, обтянутые кожей.

Этой ночью было удивительно жарко и душно, хотелось пить.

Впереди нас в лунном свете на лесной поляне мелькнул одинокий колодец. Осторожно пробираясь сквозь чащу и оглядываясь по сторонам, мы выбрались на поляну. С другой стороны колодца прямо против нас из кустов показались какие-то вооруженные люди. У них было большое черное знамя, и на нем было написано смешными синими буквами «Мы горе народов утопим в крови». Это были махновцы.

Тогда мы остановились. Люди против нас тоже остановились и взялись за винтовки. Дула винтовок медленно поднимались и останавливались на уровне наших лиц. Мы тоже подняли свои винтовки. Между нами был колодец, в колодце была вода. За нашими спинами тихо стояли измученные лошади.

Один из махновцев тряхнул чубом, взял винтовку под мышку и медленно двинулся к колодцу. За ним двинулись остальные… Мы тоже опустили оружие и стали приближаться. Там в середине поляны при свете луны мы, не глядя друг на друга, опустили ведра в колодец. Первая вода, вылитая в желоб, досталась рыжему жеребцу одного из махновцев.

Давясь от жадности и вздрагивая впалыми боками,лошадь начала пить и сейчас же, тяжело свалившись на землю, забилась в конвульсиях. Раньше нас здесь побывали петлюровцы, они вели с нами «малую войну» — вода была отравлена. Тогда махновцы и мы стали медленно расходиться в разные стороны, откуда пришли.

У врагов было два пулемета. Они тащили их по земле. Мы крепко схватились за эти пулеметы, Молча, стиснув зубы, мы тянули в одну сторону, махновцы в другую. Мы очень устали, стрелять никто не решался, между нами не было сказано ни одного слова. Мы оказались сильнее, и пулеметы остались у нас.

Так мы шли до рассвета. Водой нас напоили только утром, на лесных хуторах, где мы догнали бригаду.

Через два дня мы были в Житомире. Красные части с двух сторон ударили по этому городу и выбили оттуда противника.

Так после двух недель похода сквозь пески, окруженные со всех сторон врагами, мы, наконец, соединились со своими товарищами.

Поздно вечером, измученные, но умытые и переодетые в чистое белье — первый подарок Москвы, — мы пили чай в гостиной мещанского домика. Неподалеку был вокзал, там гудели паровозы. Поезда уходили в Москву. Москва существовала, и советская власть в ней — тоже.

Кроме меня, в комнате было двое грузный Котовский и командир первого полка Ваня. В руках у нас были желтые и розовые листки, густо усеянные печатью, — первые московские газеты, которые мы видели за несколько месяцев.

Там были напечатаны новые для нас фразы, новые лозунги «мировой империализм», «дайте хлеба армии», «все на продовольственный фронт», «промышленность должна жить для обороны»…

Нас угощала чаем хозяйская дочка, худенькая девушка в открытом платьице без рукавов. Ее беспокойные глаза горели любопытством, она просила нас:

— Товарищи, расскажите же что-нибудь про войну!..

Хозяйская дочка напомнила мне жену Вани, командира первого полка. Он вез ее с собою из Бессарабии. По дороге, в лесах Подолии, она заболела тифом. На подводах не было места, и, для того чтобы ее подвезти, нужно было выбросить три ящика снарядов. Она лежала под палящим солнцем на краю дороги и стонала в беспамятстве. Взять ее с собой было нельзя, оставить — тоже. Мы были в заслоне, сзади шли петлюровцы.

Ваня взял ее на руки и ушел в лес. Вскоре мы услышали выстрел, один-единственный. Потом Ваня вернулся к нам один, без жены.

— Не осудите меня, братцы, — сказал он, и голос его дрогнул. — Жена моя умерла… Что тут женщине страдать меж нами Уж вы не осудите, братцы…

Мы ничего не ответили, простили Ване величайшее зверство за великую его любовь к людям, к жене.

Девушка, хозяйская дочь, разливала чай. Чайник она держала в правой руке, тоненький мизинец-пальчик, покрытый синими жилками, был отставлен может быть, от горячего пара, может быть, из кокетства. Ее беспокойные глаза были широко раскрыты на мир, она хотела услышать что-нибудь про войну. Но что могли мы ей рассказать..

Утром дивизия грузилась в эшелоны. Мы ехали с командиром на машине по мощеному шоссе к вокзалу. На пустырях, у заборов еще валялись неприбранные трупы, по канавам шмыгали жирные одичалые псы…

На запасных путях исходили паром потрепанные войной паровозы. Эти паровозы должны были увезти нас в Москву — туда, где армия готовилась к новым победам.

Вегетарьянец

Его именем названа улица в тихом украинском городке. Вымощенная булыжником, она идет от базарной площади мимо белоснежных мазанок, мимо вишневых садов к вокзалу, В привокзальном саду летними ночами заливаются соловьи. Городок этот стал районным центром, в нем появились школа, садоводческий техникум и звуковое кино. У вокзала выросла железобетонная громада нового элеватора.

Портрет этого человека, писанный маслом с неизвестной фотографии, долгое время висел в Музее Красной Армии. И все же люди, живущие на улице, носящей его имя, вряд ли представляют себе отчетливо, кому это имя принадлежало…

Я хорошо помню мягкие волосы — выцветшие на солнце, а может быть, седые — над высоким лбом» прямую осанку, худое лицо со скулами, туго обтянутыми загорелой кожей. И на этом лице воина и аскета — голубые глаза, обрамленные пушистыми ресницами, глаза из тех, о которых говорят, что они с сумасшедшинкой. И в этих глазах, всегда прямо, и смело глядевших на мир, отражался весь тот дикий сумбур мыслей, которые клубились в его странной голове.

Отец его был деревенским сапожником, мать — батрачкой, братьев и сестер у него не было, близких родственников — тоже. Голод рано выгнал его из отчего дома. Он шатался по речным пристаням Днепра и Припяти, поднимаясь до Чернигова и спускаясь до Херсона. Он бегал за водкой и махоркой для грузчиков, подносил за пятак багаж пассажирам, скупившимся на носильщика, немного попрошайничал, немного, быть может, воровал.

Когда он подрос и окреп и под лохмотьями, круглый год покрывавшими его тело, заходили стальные шары мускулов, артель грузчиков приняла его сначала на полпая, потом на целый пай. Он таскал на спине тяжелые мешки с пшеницей или сахаром, кипы пахучей мемельской клепки, тюки с дубовой корой, ящики с нежными помидорами.

Бог весть где и когда научился он читать и писать. Чтение было его страстью. Он прочитывал все, что попадалось ему на глаза, — от афиши на заборах до макулатуры, которую ветер часто разносит по сырым доскам пристаней. Из случайно найденной или купленной на развале книги он и почерпнул, очевидно, то странное мировоззрение, с которым жил потом весь остаток своей недолгой жизни. Он не ел ни мяса, ни рыбы, не курил, не пил водки, не сквернословил. В церковь не ходил. Босяки, в обществе которых он вырос и возмужал, научились уважать странности его характера, тем более что физическая сила его была необычайна.

Вскоре, поссорившись, он ушел от грузчиков. Работал на кожевенных заводах, задыхаясь от удушливой вони, по колено в коричневой липкой жиже мешая лопатой громадные скользкие кожи; плавал по Днепру кочегаром; служил чернорабочим на сахарном заводе; работал землекопом на постройке…

Когда вспыхнула мировая война, он как беспаспортный попал в облаву и по этапу был доставлен на родину. Мать его к тому времени умерла, спившийся отец даже не пришел взглянуть на блудного сына. Волостные власти, продержав его дня три в холодной, направили на призывной пункт.

И вот в грубой, негнущейся шинели он стал, обливаясь потом под грязным бельем, маршировать «за веру, царя и отечество». Он вскоре приобрел великолепную строевую выправку, слыл первым в роте по ружейным приемам. То, что он был грамотен, видал свет, не пил и не курил, сразу выделило его из серой солдатской массы. По окончании ускоренной боевой подготовки погоны его украсились ефрейторской нашивкой.

Перед тем как отправить роту на фронт, ее показали дивизионному генералу. Генерал, старый и немощный, равнодушно обошел выстроенное на солнцепеке пушечное мясо. После молебна, уже готовясь сесть в ожидавшую его коляску, он спросил, нет ли жалоб. И тогда с правого фланга вышел гусиным шагом загорелый ефрейтор и замер перед лакированной коляской.

— Ну, в чем дело — спросил генерал нетерпеливо. Он уставился в землю, внимательно разглядывая запылившийся носок своего шеврового сапога.

Ефрейтор стоял вытянувшись, как на смотру, сумасшедшие его глаза весело и нагло смотрели на мир.

— Я воевать не буду, — сказал он так громко и отчетливо, что по роте прошел шорох изумленных вздохов, — убивать грешно.

Его арестовали, но от этого было мало толку. Он не принадлежал ни к какой религиозной секте, ни к какой политической партии. Уговоры, угрозы оказались бесплодными.

— Воевать не буду, — твердил он упрямо и равнодушно, — хоть режьте на куски, хоть силком тащите на фронт…

Тогда началась для него новая, страшная жизнь, она продолжалась три с лишним года. Он узнал российские пересылки, по которым его гоняли вместе с дезертирами и членовредителями, военно-каторжные тюрьмы, зуботычины и удары прикладом, унизительный труд из-под палки, побои и издевательства.

Он узнал тюремные палаты тыловых военных госпиталей, пытки психиатрических экспертиз, утонченные издевательства над телом и духом, которые придумывали для него кадровые военно-тюремные эскулапы. Его морили голодом, давая только мясную пищу, которую он не ел, его привязывали на несколько суток к койке, и он гнил в собственных испражнениях. Но вывод был всегда один и тот же этот человек нормален, он не сектант, не революционер. Дело его обросло сотней протоколов и актов экспертиз, а бюрократы из военно-судебных учреждений все же не могли найти подходящей к случаю статьи закона.

Его освободил февраль, и он приплелся в бурлящий митингами Питер. Пробиваясь из задних рядов, он вылезал к трибуне. При виде его офицеры, адвокаты, студенты, кое-как договорив речи, ныряли в толпу, не будучи в состоянии выдержать взгляда безумных глаз. И тогда он медведем взбирался па трибуну, небритый, страшный; рваная шинель болталась на нем как на вешалке.

— Мучили! Убивали! Измывались! За что — доносились с трибуны нечленораздельные фразы. — За кого воюете, солдаты Кому верите Долой войну! Долой кровопийц офицеров!..

Но в Питере тоже была война. Рабочие, захватив власть, вышли к заставам охранять Петроград от казаков Краснова.

Он не понял, почему нужно воевать, если власть буржуев и офицеров уж свергнута; он сел на паровоз и поехал на юг.

С истоптанной душой, как побитая собака, приплелся он к родному двору. В деревне устраивалась новая жизнь; солдаты возвращались с фронта; волостное правление пригласило его писарем за харчи.

Вскоре пришли гайдамаки. Они хотели его мобилизовать, он наотрез отказался. Германцы сдали его немецкой комендатуре, там его тяжко избили шомполами. Впервые в жизни он оказал сопротивление, правда пассивное, — он бежал. Несколько недель скитался голодным бродягой по дорогам родного уезда. Его изловили петлюровцы. Он снова отказался воевать. Неграмотному петлюровскому атаману опасные его мысли показались… большевистскими. Его зашили в мешок и молотили цепами, отбив внутренности. Он сумел бежать и попал в лес к красным партизанам.

К нам пришел он из лесу уже командиром повстанческого полка. Авторитет его в массах был безграничен, партизаны слепо шли за ним в бой на смерть. О его личной храбрости ходили легенды. Но сам он никогда не стрелял, не рубил, не проливал крови. Он шел с непокрытой головой, с расстегнутым воротом впереди цепи, под пулями, не сгибаясь и не оглядываясь по сторонам. Чтобы занять чем-нибудь руки, он всегда брал с собой в бой зеленую веточку. И нежные листья мелькали перед глазами бойцов, как невиданное знамя.

Поведение его было нам непонятно, но по гем временам с авторитетом в массах приходилось считаться, как с непреложным законом. А партизаны готовы были за него любому выцарапать глаза.

— Ты же псих, — говорил ему вспыльчивый Котовский. — Чего ты придуриваешься! Мараться в крови не хочешь Да ты считал, сколько народу твои ребята вчера постреляли в бою!

Он улыбался застенчиво, но упрямо.

— Это дело совести! Моя совесть мне не позволяет… А так, скажи, разве ж плохо я полком командую..

В селе, где мы стояли, жила веселая девушка. Целыми днями она резвилась и пела, и в ее присутствии самые суровые лица становились приветливыми. Этой девушке, которая никому не отдавала предпочтения, понравился легендарный командир, боявшийся крови.

Долгими вечерами просиживали они вдвоем на крыльце. Он молчал упорно и безнадежно — вероятно, так много ужасного и отвратительного он видел в своей жизни, что мысль его уже не могла найти нужных ласковых или шуточных слов.

И только, когда мы уходили из этого села навсегда, он позволил себе при всех осторожно погладить веселую девушку по голове.

Девушка растерялась от этой неожиданной ласки. Она помотала головой и скорчила презрительную гримасу:

— И ты туда же Эх ты… вегетарьянец!

Кличка пристала к нему, несмотря на его необузданную храбрость, несмотря на громадный авторитет, которым он пользовался у партизан и командиров. И сколько раз впоследствии мне приходилось читать служебные записки вроде этой:

«Сообщите командиру дивизии, что конница Няги сегодня ночью снова попытается прорваться в Мясковку. В случае чего левый фланг прикроет Вегетарьянец…»

Однажды, придя по вызову на военный совет, он услышал в сенях, как командир бригады сказал раздраженно:

— Ну, где же этот Вегетарьянец! Долго мы его будем ждать?

Он очень уважал командира, знал, что обидное слово сказано в сердцах, что командир его любит и ценит его храбрость. Но кличка все же ожгла, как пощечина. Стиснув зубы он вошел в комнату и занял свое место как ни в чем не бывало. Молчалив он был в этот день больше, чем обычно.

Вечером он впервые пришел к комиссару.

При виде Вегетарьянца у комиссара сладко сжалось сердце это была громадная победа партии, этой минуты он ждал очень долго. Они проговорили до полуночи. Потом, прощаясь, комиссар сказал:

— Вот возьми литературу, почитай, может, разберешься. А насчет клички — это в общем пустяки. Тут не в пище дело. Я вот сам никакой рыбы не ем, несет меня от рыбы. Тут поглубже надо покопаться о политическом вегетарьянстве ребята говорят. Это, брат, серьезная штука. В наше время такое политическое вегетарьянство — это, знаешь, вроде измены…

Он ушел, ничего не ответив. Брошюрки и газеты прочел читать всегда любил, да давно не приходилось. Он был задумчив целую неделю, видно, мысль его упорно работала, но комиссара избегал.

Был бой посерьезнее, пожалуй, чем все предыдущие бои этого года. Перебегая от кочки к кочке, двигалась цепь партизан. Артиллерия противника неистовствовала. Вегетарьянец шел прямо по полю, изредка прикладывая к глазам бинокль, помахивая густой веткой каштана. И вдруг произошла, катастрофа.

Он увидел, как дрогнул левый фланг. Он не верил своим глазам его левый фланг — его ребята бежали прямо на него, спотыкаясь, бросая винтовки. Бледный, широко расширив зрачки голубых безумных глаз, он стоял один среди поля, под пулями и снарядами, и беспомощно кричал:

— Братва! Ребята!.. Да что с вами Куда вы… Да постойте же вы!.. Мы дивизию губим! Стой, вперед!..

Но никто его не слушал. Все бежали. Началась паника. Дивизия в этот момент выбросила последний резерв — конницу. Во главе лавы проскакал громадный Котовский. Презрительно глянул он на командира, беспомощно стоявшего с опущенной головой среди своего разбегающегося полка. Проносясь мимо, Котовский крикнул:

— Что, продаешь, Вегетарьянец?

Тогда, не помня себя от позора и обиды, он выхватил винтовку из рук бежавшего мимо партизана и ринулся в самую гущу боя. Он колол направо и налево, нагромождая вокруг себя трупы врагов, покрытый своей и чужой кровью.

Перекосив лицо в нечеловеческом вопле, с пеной у рта он кричал захлебываясь:

— A-а, вегетарьянцы!.. Бей их, вегетарьянцев! Войны захотели Получайте войну!.. Крови вам мало… Получайте кровь!.. Бей белых гадов!..

Бойцы, опомнившись, ринулись на помощь своему командиру. Неприятель побежал, бой был выигран…

Мы хоронили его вечером в братской могиле. Труп, исколотый штыками, мы, обливаясь слезами, несли на руках на алом полотнище знамени.

И в назидание тем, кто думает прожить жизнь с повязкой на глазах, в память о том, как ценою своей жизни прозрел боец, как вместе с последним своим вздохом он понял, что есть враги, которых человек, считающий себя гуманным, обязан истреблять именно из побуждений классовой гуманности, комиссар бригады над свежей могилой большого, но путаного человека приказал дать пушечный салют.

Январь двадцатого

Стояли лютые морозы. Пулеметчик первого кавполка Дмитрий Дзюрба отморозил себе палец и отписал об этом матери в освобожденный Херсон.

«Мамаша, — писал Дзюрба, — и вот уже Деникин сожрал у меня один палец на руке, его пришлось отрезать начисто… Спешу вас известить, мамаша, — писал он немного дальше в том же письме, — что деникинцев считали казаками, а они оказались просто босяками, и мы их бьем, как хотим. Между прочим, имейте в виду, мамаша, что белые по дороге очень сильно обижают девушек и, извините за выражение, даже воруют гусей и другую птицу, которая попадется…»

Кавбригада Котовского ворвалась в Вознесенск на рассвете, в тридцатиградусный мороз, на плечах удиравшего со всех ног противника.

На станции белые побросали шесть эшелонов, груженных разным добром. Кожаные английские безрукавки, кипами сложенные в товарных вагонах, пахли сигарами, и сигары в штабном поезде полковника Развадовского пахли седельной кожей и лошадиным потом.

Сам же полковник, брошенный своими головорезами из карательного отряда, повесился у себя в купе в ту минуту, когда пулеметчик Дмитрий Дзюрба, изголодавшийся по культуре, временно спрятал револьвер в кобуру и заскочил оправиться в фарфоровую уборную полковничьего салон-вагона.

Под Березовкой оба кавалерийских полка Котовского дрались с деникинской конницей под командованием генерала Стесселя двенадцать часов кряду. Крутилась пурга, засыпая глаза морозными иглами. Измученные вконец лошади хрипели от напряжения. Командиру взвода Алеше Ткаченко какой-то гигант драгун перерубил пополам шашку. Обезоруженный Алешка хлестал двух наседавших на него офицеров стеком по лицу, не давая им опомниться и вынуть револьверы.

Подоспевшие бойцы выручили своего командира из затруднительного положения.

Гоня перед собой как стадо объятую паникой многотысячную армию белых, пятьсот кавалеристов Котовского неудержимо двигались вперед, на юго-запад.

Бригада Котовского оторвалась от фронта. Сзади нее на двести километров была пустота, поэтому отступление было равносильно самоистреблению.

«Предлагаю вам немедленно остановиться, — телеграфировал Котовскому начальник боевого участка Осадчий. — Вы зарываетесь. Под Одессой сосредоточено около тридцати тысяч деникинцев, вас с бригадой изотрут в порошок. Остерегайтесь конницы группы генерала Стесселя».

Котовский превосходно знал, что этой конницы уже с полчаса как не существовало. Обоим полкам был отдан приказ брать Одессу.

Комиссар бригады Христофоров пытался возражать.

— Ты знаешь, я не трус, — говорил он Котовскому, — но это безумие. Нас раздавят, лишь только противник узнает наши силы.

Котовский смеялся.

— Противник существует лишь в твоем воображении, — отвечал он, — от противника осталось всего несколько тысяч господ офицеров, которые мечтают о том, чтобы спасти свою шкуру. Так вот мы и должны им помешать это сделать.

Комиссар сдался нехотя.

— Ты увидишь завтра же, — сказал он Котовскому, — что я прав.

Назавтра, однако, комиссару Христофорову ничего не удалось увидеть — его убили. Он лежал навзничь на снегу, раздробленное пулей лицо было накрыто алым знаменем.

Кругом высоко в небе рвалась шрапнель. Ее нежный, дым прямыми струйками уходил ввысь, пронзая морозный воздух.

Котовский подъехал к теплому еще трупу комиссара бригады и, не слезая с коня, заплакал некрасиво и жалко, как плачут обычно сильные взрослые мужчины. Всхлипнув, он спрятал перекошенное печалью лицо от группы бойцов, в молчании обступивших поверженного комиссара, и поехал прочь, махнув рукой…

На какой-то железнодорожной станции заскочили погреться в телеграфную контору. Настойчиво и тревожно стучал брошенный телеграфистом аппарат Морзе.

Взводный эскадрона связи, грузный матрос с серьгой в ухе, сел за аппарат. Лента побежала, спеша высказаться.

Генерал Шевченко со станции Раздельной требовал к прямому проводу начальника гарнизона Одессы.

Котовский, осклабившись, кивнул головой.

— Начальник гарнизона у аппарата, — простучал матрос.

— Передаю оперативную сводку с северо-востока на Одессу наступают части 41-й и 45-й дивизий, а также конная армия Котовского. Укрепляйте подходы к городу. Во что бы то ни стало прикройте эвакуацию группы Стесселя.

Когда матрос прочел «конная армия», Котовский усмехнулся. Сквозь раскрытую дверь было видно, как, спешившись, поили лошадей четыреста бойцов Котовского — все, что осталось от пятисот после вчерашнего боя.

— Сводку принял Григорий Котовский, — отстучал матрос.

Аппарат замолчал.

Котовский, махнув рукой, вышел во двор к бригаде…

Когда до Одессы осталось всего три километра, горнисты сыграли атаку. Вперед вырвался хор трубачей. Никелированные трубы смешно болтались за спинами у всадников. Музыканты нелепо размахивали тупыми, никогда не рубившими шашками. На Пересыпской заставе горбатый флейтист неловко ударил шашкой по спине офицера, выскочившего из дежурки. Лезвие бутафорской шашки отскочило, но музыкант продолжал размахивать крепко зажатым в кулаке эфесом.

Не замедляя темпа атаки, на всем скаку головной разъезд первого полка изрубил казачью за-ставу.

У Пересыпского моста возникло неожиданное препятствие. Кучка людей с красной тряпкой, наколотой на штык, преградила путь Котовскому. Взволнованные и радостные лица окружили его со всех сторон, цепкие руки впились в стремена его лошади. Это была пересыпская рабочая боевая дружина. У них были винтовки, но не хватало патронов за ночь они перебили два батальона белых.

Пока с пулеметных тачанок скидывали несколько коробок с лентами патронов, старшина эскадрона связи Сойфер узнал среди дружинников своего брата, подручного слесаря с лесопильного завода.

— Здорово, Абрам, — сказал старшина, — смотрите, пожалуйста, ты уже бегаешь с винтовкой, босяк!

Младший брат оторопело молчал, вглядываясь в знакомое лицо жадными глазами, и смущенно перекладывал из руки в руку винтовку.

Старшина и сам был смущен неожиданной встречей и не знал, как держаться.

— Ну, а мать, — спросил он вдруг, — скажи, как мать, наверное, уж похоронили вы меня… Что ты смотришь, на меня как на привидение:

— Мамаша живут ничего себе, — ответил брат, — скоро они уже будут садиться вечерять. И ты бы заехал закусить, а хоронить тебя не хоронили, но в общем не надеялись больше увидеться.

— Благодарю, — ответил старшина с достоинством, — заеду как-нибудь в другой раз, я приглашен сегодня к ужину в Тирасполь к генералу Стесселю. Слыхал про такого Ну, пока!

И, тронув коня шпорами, поскакал вдогонку своему эскадрону.

Бригада прошла через весь город галопом.

На углу Дерибасовской и Екатерининской известная всей Одессе цветочница Маруся преподнесла командиру взвода Алеше Ткаченко белоснежную хризантему. Эскадронный, порывшись в переметных сумах, достал пачку стотысячерублевых деникинских ассигнаций, «колокольчиков», с печатью полевого казначейства «Добровольческой армии». Этими ассигна-циями, как обоями, были оклеены почти все пулеметные тачанки бригады. Но девушка отказалась от денег. Тогда эскадронный, недолго думая, переглянулся через луку седла и поцеловал голубоглазую цветочницу прямо в губы.

У заставы № 1 бригада, запыхавшись, остановилась.

Через переезд, не спеша, пыхтя, шел бронепоезд; люки были открыты, солдаты лениво прочищали пулеметные стволы.

— Чья конница — спросил дежурный офицер у заставы.

— Полковника Мамонтова, — ответил Котовский, не задумываясь, и приказал батарее стать на позицию. Со всех сторон сбегались заспанные офицеры.

Когда, свистя и улюлюкая, разорвалась первая картечь и пробитый в нескольких местах паровоз бронепоезда изошел паром, какой-то безусый поручик подскочил к Котовскому.

— Что вы делаете, — закричал он не своим голосом, — ведь это же наши, куда вы стреляете?

На совершенно обалдевших офицеров никто не обращал внимания. Батарея, постреляв, свернулась, бригада пошла дальше переменным аллюром.

Эскадроны шли, обгоняя белые обозы, лазареты, батальоны технических войск.

На каком-то перекрестке Котовский подъехал к седому генералу, командующему артиллерийским парком, и, взяв под козырек, попросил его остановить колонну и пропустить конницу. Генерал охотно согласился и долго провожал взглядом красные рейтузы Котовского, недоумевая, зачем затесалась сюда эта кавалерийская часть.

К полудню Котовский достиг цели и ударил в лоб отходящим белым частям. Единственная линия отступления была отрезана для белой армии — Котовский стал между Днестром и войсками генералов Стесселя и Бредова.

С востока на «добровольцев» напирали стрелковые дивизии.

Старый командир батареи Просвирин расправил свои запорожские усы и приказал открыть огонь. Второй полк рассыпался в лаву и ударил по колонне с фланга.

В бинокль было видно, как на Тираспольской ветке выстроились в затылок несколько бронепо-ездов, прислуга их, побросав оружие, удирала во все стороны. Белый снег полей был усыпан бегущими людьми, как муравьями.

Несколько сот офицеров, оправившись от паники, попытались оказать сопротивление. К этому времени батарея Котовского уже снова была взята на передки и карьером понеслась прямо на строящегося противника. Первые же запряжки пушек смяли офицерскую цепь, второй полк, врубившись в гущу офицеров, рассеял их по полю.

В течение этого дня Котовский семь раз переходил в атаку. К вечеру от многотысячной стройной колонны белых ничего не осталось она была вся рассеяна.

Бригада встала на ночевку в хуторах немецкой колонии. Измученные кавалеристы повалились прямо на снег между оседланными лошадьми.

В штабе второго полка эскадронный командир Криворучко допрашивал пленных офицеров. Пожилой уже генерал долго рассматривал его воспаленными глазами.

— Вахмистр Криворучко, — сказал он наконец, — неужели ты не узнаешь своего бывшего полкового командира Я — генерал Самсонов!

Генерал и бывший вахмистр поцеловались.

— Сдавайтесь! — сказал Криворучко. — Чего уж там! Поезжайте, товарищ генерал, к своим и скажите, чтобы закрывали лавочку. Все равно к утру всех на лед сбросим. Дело ваше крышка!

На рассвете генерал Самсонов вернулся с целой делегацией офицеров. Все, что оставалось еще организованным от одесской группы «добровольческих» войск, сдалось на милость победителей.

Бригада на рысях пошла к Тирасполю.

У железнодорожного переезда ударный юнкерский батальон — последний оплот белых — построил три цепи и приготовился к защите. Навстречу им выехало несколько красноармейцев. Юнкера сдались без единого выстрела. Командир их валялся в истерике у ног Котовского и просил его не презирать.

По всем дорогам густыми толпами шли бросившие оружие офицеры и просили, чтобы их взяли в плен. От них отмахивались, как от назойливых мух, и рекомендовали им обращаться в штаб дивизии.

К вечеру стрелковые полки красных с боем вошли в Одессу.

В эти дни бригада Котовского захватила пятнадцать бронепоездов, несколько сот пушек, около двадцати тысяч пленных и несколько сот эшелонов с разным добром.

Лишь жалким остаткам группы Бредова в количестве нескольких сот человек удалось бежать вдоль Днестра в Польшу.

«Добровольческая армия» была ликвидирована.

Пусть живет ненависть

В селе Волчьи Выселки, на Подолии, похоронен мой друг Чабан, фуражир второго эскадрона Н-ского кавалерийского полка.

На его могиле за плотиной на косогоре в землю врыли столб и на деревянной дощечке выжгли раскаленным гвоздем надпись «Здесь похоронен неизвестный коммунист, убитый бандитами в день третьей годовщины Октября».

Этот скромный монумент в заброшенной украинской деревушке ничем не напоминал внушительных памятников «неизвестному солдату», разбросанных там и сям по городам европейских стран.

Позже рядом с надгробием сколотили из грубых досок примитивную трибуну, покрыли выцветшим на солнце и полинявшим от дождей красным кумачом. Бородатые дядьки несколько раз в год, в торжественных случаях, поднимались на эту трибуну и в конце своей нескладной речи неизменно указывали пальцем на деревянный столб с надписью и просили «обчество» обнажить головы в память жертв революции…

Дмитрий Чабан вступил в наши стальные ряды при чрезвычайно своеобразных обстоятельствах.

Казаки из группы Бредова гостили у него трое суток и оставили по себе тяжелую память изнасиловали и убили дочь, угнали скот, надругались, били нагайками. Когда наша конная бригада сбросила в Днестр остатки одесской группы белых войск, старый Чабан явился к нам с тремя сыновьями.

Перед уходом из дому Чабан отправил в соседнюю деревню плачущих женщин и зажег свой хутор с четырех концов. Весело лопались на крыше цветные черепицы, огромным дымным факелом пылал тысячепудовый стог сена, и три сына Чабана, такие же. широкоплечие и длинноногие, как и он сам, мрачно наблюдали за этой картиной. Когда дом со всеми службами сгорел дотла, Дмитрий Чабан забрал восемь лошадей, телегу с кое-каким скарбом и пошел с сыновьями по свету искать правды.

Их привели в штаб; грузный и, как всегда, немного сонный командир неохотно слез с сеновала, где он отдыхал, и, сгибая тяжестью своего тела лестницу, спустился во двор. Четыре Чабана молча сняли фуражки и поклонились ему в пояс. Конные ординарцы штаба бригады с любопытством и завистью оглядывали со всех сторон рослых чабановских скакунов. Были они все темно-гнедой масти, великолепных кровей и в хорошем теле — одним словом, хозяйские лошади.

— Обратного пути нам нету, — сказал Чабан. — Мы хату сожгли с барахлом вместе, товарищ командир. Порешили с прошлой жизнью и собственностью совсем. Примите нас до сёбя воевать. Мне с сыновьями по лошади, остальных — жертвуем в общее пользование. Кони хорошие.

Командир засопел носом и почесал переносицу.

— За кого воевать, старик — спросил он. — Рыло у вас у всех больно сытое… Из кулаков, что ли?

— Воевать будем за крестьянство и за весь рабочий класс — за коммуну, значит, а насчет кулаков не знаю.

Командир усмехнулся.

— Хитер ты больно, черт старый! Брось Ваньку=то валять. Небось белые тебя пообщипали, так ты теперь к нам прибежал… Ну, ладно. Нам кони нужны, ступайте к командиру полка, что на хуторах стоит. Я пришлю распоряжение.

Так появились в нашей бригаде Чабаны Дмитрий, Петр, Степан и Иван.

Прошло всего полгода, и во втором эскадроне остался лишь один старый Чабан. Один за другим пали от рук врагов его длинноногие сыновья. Стиснув зубы, со звериной ненавистью в глазах они в бою рубили направо и налево, и там, где проходили их упитанные гнедые скакуны, ложилась широкая дорога во вражеских рядах. Дрались они, как древние русские витязи.

До последнего момента жизни им не удалось усвоить военной науки, — сидели они в седлах на вытянутых стременах, наклонив корпус назад, как циркуль, насаженный на карандаш. Мудрости конного строя им так и не удалось усвоить. Но в бою о. ци всегда держались один возле другого и были поистине страшны. Впереди всегда скакал сам старик. Врубившись в конницу или пехоту противника, он зорким взглядом окидывал человеческую массу и искал серебро или золото погон. Солдаты противника его не интересовали он бил только офицеров. Наши бойцы скоро подметили эту чабановскую привычку и даже изредка над ней посмеивались. Но Чабаны были не из тех людей, которых могла смутить товарищеская насмешка. В обычное время неразговорчивые и вялые; они в бою становились орлами. И в эти минуты никому уже в голову не приходило с ними шутить. Сыновья Чабана, все трое, до последней минуты своей жизни дрались как львы и умерли героями.

После смерти сыновей старик как-то весь съежился и опустился. Его великолепные гайдамацкие усы выцвели и поседели. Он очень сильно запивал и во хмелю бывал страшен. Со дня его вступления в бригаду командир не сказал с ним и двух слов, но следил за ним внимательно. Я помню, как во время одной стоянки пьяный старик валялся во дворе в навозе возле своих лошадей. Стояла осень, и было холодно. Ночью во двор вышел командир. Натолкнув-шись на беспомощное тело Чабана, он вернулся в хату и, захватив с собой свою шинель, накрыл ею старого партизана.

…Бригада готовилась к празднованию трехлетия Октября. Заканчивалась война с белополяками. Кругом в лесах пошаливали банды, но серьезных боев не было. Отдел снабжения запоздал с высылкой праздничного пайка, и Дмитрий Чабан, переведенный за пьянство из взводных командиров в фуражиры, нагрузил три подводы солью и сахаром и отправился в соседний хутор выменять сало для праздничного обеда. Вместе с ним для связи поехал и тринадцатилетний горнист Колька, любимец бригады.

Кольки-горниста сейчас уже тоже нет в живых. Свирепые лесные люди бандитского атамана Заболотного изловили его как-то в открытом поле ночью, когда он отстал от колонны полка. Его белокурую кудрявую головку, окровавленную и обезображенную, они долго возили с собой на острие пики. И выпученные Колькины глаза с изумлением и обидой смотрели на мир. Потом в бандитском гнезде, на хуторе Корчагино, в балтских лесах, они эту пику с Колькиной головой воткнули в землю посреди площади и к древку пики прибили дощечку с надписью:

«Сын Котовского, жид и изменник Украине. Собаке— собачья смерть».

Колька, конечно, никогда не был сыном Котовского. Я вообще не знаю, был ли он чьим-либо сыном и помнил ли он отца или мать. Его по-детски жизнерадостный характер бесконечно веселил наших партизан. Колька никогда не бывал в плохом настроении и в бою не отставал от других. Из всех существовавших сигналов он умел играть только атаку. Детское лицо его надувалось от напряжения, и, заглушая трескотню пулеметов, из никелированного горна неслись боевые звуки. Низкорослый и серый в яблоках Колькин жеребец весело скакал рядом с тяжелым золотистым мерином командира, и у всех на душе становилось хорошо.

У Кольки был один крупный недостаток больше всего в жизни он любил жареных гусей, — эти гуси и погубили его. За гусем он отправился и в ту памятную ночь вместе с фуражиром Чабаном.

Крестьяне на хуторе встретили партизан недружелюбно. Небольшой старообрядческий хутор Волчьи Выселки был весь напитан подозрительностью и злобой. Когда Чабан заводил во двор свои подводы, груженные солью и сахаром, кто-то в суматохе стащил с воза винтовку. Старый партизан как-то весь подобрался и твердой рукой поправил у пояса парабеллум.

Во дворе собрались бабы и мужики. Они недоверчиво щупали руками и пробовали на язык соль и сахар, нехотя разворачивая из грязных платков жирные куски сала. Под вечер на подводе было только сало; сахара и соли не осталось ни грамма. Последнее Колька вытрусил из мешков в платок и, смешав сахар с солью пополам, выменял все это на жирного гусака. Хозяйка, отдавая ему птицу, спросила шепотом:

— А коммуну с собой привезли? Небось прячете где-нибудь?

— Вот она, коммуна-то, — сказал Колька, усмехнувшись, и хлопнул грязной ладонью по полевой сумке. — Не лапай, тетка, осторожно — окрашено!

Ночью на прибранном столе мерцал каганец. Густая копоть набилась в нос, глаза, уши. Хозяева давно легли спать. Старый Чабан вдвоем с четвертью самогона мирно клевал носом. На полу на смятых шинелях спал Колька, с головы до ног перепачканный в гусином сале. Он тяжело ворочался и стонал во сне, и было видно, что гусь оказался ему не по силам.

В дверях звякнула щеколда, кто-то тяжело затопал по глиняному полу сеней, и, нагнувшись под косяком, в комнату вошел бородатый мужик, увешанный пулеметными лентами и бомбами.

— Здрасте вам, господа коммунисты, — сказал он, нехорошо засмеявшись, — как ваша меновая торговля идет?

Фуражир Чабан встал во весь рост и, положив руку на кобуру парабеллума, стал медленно пятиться задом. Лицо его как-то сразу стало мертвенно бледным, глаза налились кровью. Седые усы его, намокшие в самогоне, смешно топорщились в разные стороны один — вверх, другой — вниз. Бандит был широкоплеч и высок ростом, но рядом с партизаном он казался карликом.

— Кто такие будете — спросил Чабан хрипло. — Почему заходите в хату без спросу, — знаете военное положение?

— Ах, ты еще разговаривать, старый хрыч! — закричал бандит. — Эй, хлопцы, заходите в хату, будет тут чем поживиться…

Храп на полу прекратился. Сверкающими детскими глазами Колька смотрел на ноги вошедших в комнату людей. Потом, быстро затянув пояс и сунув шапку в зубы, он прополз на животе под скамьей и юркнул в сени, не произведя ни одного шороха.

В хате были дети и женщины — бандиты медлили открыть огонь. Подняв на уровень лица зажатый в кулак парабеллум, фуражир Чабан отступал к выходной двери. Ударив ближнего бандита ногой в живот, он выскочил в сени и захлопнул за собой дверь.

Двор был оцеплен, бандитов было человек тридцать, прибыли они на подводах и на конях — видимо, кого-то за ними послали в лес, и фуражир Чабан, остановившись на секунду у порога, глубоко втянул в себя воздух.

Соотношение сил было настолько неравное, что помышлять о борьбе было немыслимо. Быть может, Дмитрий Чабан вспомнил в эту минуту трех убитых сыновей, брошенную семью и сожженную хату на берегу Днестра… Он тронул левой рукой маленькую красную звездочку, сверкавшую на бараньей шапке, и решил, что бежать он не будет. Медленно двигая ногами, он вошел в раскрытые двери сарая, поднялся по внутренней лестнице на чердак и, захлопнув за собой трап, завалил его тяжелой бороной. Потом он лег на сено возле окна, вынул шашку, положил ее рядом с собой и, взяв в руки пистолет, выглянул наружу.

Бандиты на дворе совещались. Самый большой и толстый, по-видимому начальник, громко спорил, размахивая руками, но смысл его слов не доходил до Чабана. Тут он впервые вспомнил про Кольку довольная отцовская улыбка на миг озарила его лицо, и он с облегчением подумал, что маленький горнист, наверное, бежит где-нибудь по дороге во все лопатки к своим, чтобы предупредить о нападении. Фуражир поднял пистолет на уровень глаз, долго по-старчески прицеливался и выстрелил.

Бандитский начальник упал, и вооруженные люди встретили этот первый выстрел ревом бешенства. В одну секунду двор опустел. Бандиты залегли кругом, укрывшись под телегами, за выступами амбаров, в тени, и приготовились к осаде. Так начался последний бой Дмитрия Чабана.

К четырем часам утра у фуражира в парабеллуме осталось пять патронов. У него были простре-лены щека и левое плечо, все лицо было залито кровью. Но ни одного бандита ближе чем на десять шагов к сеновалу он не допустил.

Хутор, разбуженный ночной перестрелкой, не спал. За оградой, тихо переговариваясь, толпились бородатые мужики; во всех хатах горел огонь, и десятки людей наблюдали за тем, как тридцать человек убивают одного.

Крепко зажав в кулаке пистолет, упершись раненым плечом в ножны шашки, фуражир Чабан пристально глядел во двор, и в его глазах светилась нечеловеческая ненависть приговоренного к смерти.

Когда пропели третьи петухи, бандиты перешли в общее наступление. Они вынесли из хаты все имущество и вывели плачущих и упирающихся хозяев. Потом кто-то из них принес с огорода охапку соломы, и где-то в тающей темноте чиркнула спичка.

Когда по нижним балкам сарая затрещал огонь, фуражир Чабан спокойно понюхал воздух, пахнущий дымом, потом, высунувшись всем корпусом в окно, выстрелил последние патроны. Еще несколько бандитов упало, и Чабан, подкараулив одного из поджигателей, пустил ему в голову пустой парабеллум.

На сеновале становилось жарко. И когда взошло солнце, соломенная крыша вспыхнула веселым костром, озарив огненным светом весь двор и толпу крестьян за изгородью. В ту минуту, когда где-то треснула подгоревшая балка и весь амбар наклонился набок, фуражир Чабан взял шашку в руки и, спрыгнув во двор, закричал «ура». Весь вид его был настолько страшен, что бандиты не сразу решились на него наброситься. Гимнастерка на спине тлела и дымилась. Лицо Чабана было перепачкано в саже и крови, левая рука повисла плетью, и только правая была высоко поднята над головой, поддерживая шашку для последней защиты.

Когда изрешеченный пулями Чабан в изнеможении прислонился к изгороди и зарубленный им бандит, корчась, откатился в сторону, старый фуражир последний раз в жизни увидал незабываемое зрелище конницы, идущей в атаку.

Из леса вниз по косогору карьером шел эскадрон. Впереди всех на низкорослом сером жеребце летел Колька-горнист, и боевые звуки атаки прозвучали в ушах фуражира дивной музыкой. В ореоле вертящегося с быстротой мельницы тяжелого польского палаша мелькнуло на миг знакомое чернобровое лицо командира второго эскадрона Алешки Ткаченко. Лицо Ткаченко было залито слезами он всегда в бою плакал от бешенства. В последний раз взглянув на красный значок эскадрона, фуражир Чабан, захрипев, повалился спиной на изгородь…

Хуторяне разбежались по лесу. По улицам Волчьих Выселок, на огородах, во дворах валялись изрубленные тела бандитов. У площади, на косогоре, второй эскадрон хоронил своего фуражира. Изуродованное тело Дмитрия Чабана, завернутое в боевое красное знамя, мирно покоилось в гробу. Кругом, обнажив головы, толпились опечаленные бойцы. Худощавый политрук Клевцов, рабочий Тульского оружейного завода, шумно вздохнув, приступил к надгробной речи.

— Братва, — сказал он, — что тут можно сказать Когда-нибудь в этом селе будет электричество, и эти самые бородатые дядьки будут в школе читать Карла Маркса. Когда-нибудь будет последний решительный бой, и свои боевые шашки мы отдадим на завод для того, чтобы их перековали на плуги. Мы потеряли Дмитрия Чабана, он с сыновьями честно дрался. Учитесь, партизаны, ненавидеть врага так, как этот старик. Можно давать залп…

Убит Чабан и его три сына, на хуторе Корчагино егнила белокурая Колькина голова. Убиты многие другие Кольки, Митьки… В последние годы ушли от нас многие старые бойцы. Их нет сейчас с нами, и сегодня они не станут в наши ряды для того; чтобы отпраздновать годовщину Октября… Все эти люди умерли, и тут ничего уже нельзя ни исправить, ни изменить; пусть же не умирает ненависть к врагам революции, которой жили эти люди.

Свадьба Черекана

Приказ по бригаде был составлен в обычном для командира стиле

«…В этот наиболее ответственный для исхода боя момент командир эскадрона тов. Черекан, примером личной храбрости увлекая за собою бойцов, атаковал польскую колонну и смял ее, захватив свыше двухсот пленных и восемь пулеметов. Однако тов. Черекан допустил одновременно серьезное нарушение дисциплины, ибо ему было дано совершенно другое задание. Следующий раз буду за такие проступки строго взыскивать…

Тов. Черекан, Прокопий Ильич, представлен мною к ордену Красного Знамени. Завхозу 1-го кавполка предлагаю выделить в его распоряжение пароконную повозку для перевозки вещей и жены, буде тов. Черекан пожелает жениться. Однако предупреждаю, что в дальнейшем повозки за боевые заслуги даватьсяне будут, и так все лишние растаскали под баб. Впредь всякий, являющийся за разрешением жениться, должен предварительно озаботиться добычей транспортных средств для брака — у неприятеля.

Командир бригады (подпись)».

Приказ был подписан всего лишь три дня назад, а Черекан уже собирался жениться. Как только в его распоряжении очутилась пароконная повозка, он оказался безумно влюбленным в дочь хозяина, в доме которого помещался штаб эскадрона. В селе было две церкви — русская и униатская. Невеста Черекана была дочерью церковного старосты православной церкви.

Бригада Котовского третий день отдыхала в этом селе, залечивая раны от последнего боя.

Прокопий Черекан был вообще странным человеком. Он происходил от трех, если не более, поколений южнобессарабских конокрадов. Отец его, впрочем, еще в молодости бросил это рискованное занятие и поселился в предместье уездного города Хотина, где открыл кузнечную мастерскую.

Путем невероятных лишений ему удалось дать сыну кое-какое образование, и двадцати двух лет от роду Прокопий Черекан поступил в хотинскую почтово-телеграфную контору в качестве младшего телеграфиста. Когда вспыхнула война, он по какой-то причине был освобожден. В дни хотинского восстания, перевязанный пулеметными лентами и с наганом за поясом, он неотлучно дежурил у телеграфа, мешая отдельным отрядам румынской жандармерии и войск связаться друг с другом. Так на телеграфе повстанцы его и бросили, когда им пришлось отступить за Днестр.

Отца Черекана румыны убили сразу, сестру, по обычаю того времени, сначала изнасиловали и лишь потом убили; матери у него не было. Самого Черекана долго водили со связанными за спиной руками по улицам Хотина. Черекан, избитый до полусмерти, мрачно шагал, глядя прямо перед собою, окруженный опьяневшими от победы, а может быть и от вина, румынскими офицерами. Глаза его сквозь космы спутанных и слипшихся от крови волос были черны как уголь и светились нечеловеческой ненавистью.

Потом его привели на телеграф и, так как служащие разбежались кто куда, заставили под дулами револьверов работать. Решили сначала поиздеваться и лишь потом убить. Что выстукивал Черекан в эти бесконечные часы на своем ключе — никому не известно. Побледневшие губы были тесно сжаты, ныл избитый рукояткой револьвера череп, и в голове росла и крепла единственная мысль, твердая и прямая, как острие клинка.

Черекан убил конвоира из его же собственного револьвера и бросился в Днестр под самым носом у румынских патрульных. Он размашисто плыл, выгребая правой рукой, левая была поднята, в ней зажат был драгоценный револьвер, отнятый у врага.

Потом Черекан примкнул к Котовскому и был назначен командиром эскадрона.

Однажды к командиру бригады пришло из дивизии с нарочным распоряжение дать аттестацию всему командному составу. Котовский почти обо всех своих командирах думал одинаково. Вспотев от напряжения, он на бесконечные лады варьировал то единственное мнение, которое у него сложилось о своих командирах. Когда он дошел до буквы «Ч» — Черекан, у него просто уже не хватило выражений, а повторяться ему не хотелось. Отложив перо в сторону, Котовский задумался и вспомнил худое аскетическое лицо и глубоко запавшие угольно-черные глаза эскадронного командира, который в бою всегда с неистовой храбростью играл со смертью. Поэтому против фамилии «Черекан» он написал просто «Имеет железное сердце».

Расторопные командиры, пронюхав про аттестации, прочли от начала до конца; один Черекан не полюбопытствовал. Прочтя, некоторые покрутили носом каждому лестно было иметь «железное сердце». Но потом, подумав, сошлись на одном сердце у Черекана действительно не как у все людей и вполне возможно, что оно железное.

Человек с железным сердцем был романтиком. Это было очень странно, как и все, что касалось Черекана, однако это было так. Очевидно, как и все телеграфисты в мире, Черекан немного пел и играл на гитаре. Но на гитаре его не было ни ленточек, ни цветов. И играл он обычно не для товарищей, не для деревенских девушек, а так просто, для себя. Уединившись где-нибудь за селом, у кладбища или даже на конюшне, Черекан тихо перебирал струны и вполголоса напевал старинные молдавские мотивы, то тянущие за душу, то буйные, как молодое вино. Сначала бойцы подсмеивались над ним, но потом, привыкнув ко многим его странностям, перестали удивляться, что эскадронный командир предпочитает давать концерты лошадям, а не людям.

Черекан был нелюдим. Со всеми одинаково он был ровно сдержан. Однажды только разговорился он с пьянчужкой-фуражиром батареи из бывших матросов черноморского флота, который в свое время босиком исколесил всю Бессарабию вдоль и поперек. Матрос расчувствовался и, достав со своего воза черного дерева китайский ящичек с диковинными баночками и инструментами, предложил сделать эскадронному татуировку.

Черекан сначала взял с фуражира честное слово никому не рассказывать, потом, для верности, сторговался с ним за бутылку водки. Матрос, выслушав инструкции эскадронного командира, немедленно взялся за дело. Беспрестанно хмыкая и вытирая нос потной ладонью, он искусно вывел на груди у Черекана слово «Мститель». Потом снизу вычертил череп со скрещенными костями и все это вместе окружил сложным орнаментом из подобия желудей и дубовых листьев, так что получилось что-то вроде большого медальона. Во время этой длительной и чрезвычайно болезненной операции Черекан не проронил ни звука.

Матрос действительно не проговорился никому, ибо он был по-своему очень порядочным человеком. Вдобавок он немного побаивался Черекана, как, впрочем, и многие в бригаде. А лошадь свою, вороную метиску, отбитую у махновцев, Черекан вскоре после этого назвал Трагедией. Когда эскадронный купался, он тщательно закрывал татуировку ладонью, а потому бойцы решили, что у него тело с изъяном. Спросить, в чем дело, никто не решался знали, что Черекан все равно не скажет.

Предстоящая свадьба Черекана произвела сенсацию.

Котовский, расспросив про невесту, тоже покачал головой, но он в Черекана верил, как в каменную гору, и решил, что, вероятно, все это к лучшему.

Накануне свадьбы, днем, Черекан навестил комиссара своего полка. Комиссар сидел на связке литературы, приготовленной для раздачи во время вечерней поверки. Мальчишеское лицо комиссара было сосредоточенно и спокойно; он, беспомощно ворочая заскорузлыми пальцами, чинил брюки.

— Я женюсь, товарищ комиссар, — сказал Черекан, — завтра свадьба.

— Слышал, — ответил комиссар сдержанно, — очень рад, желаю счастья. Мы разрешили тебе же-ниться, ты заслужил это, Черекан, бригада тобой гордится.

— Я женюсь, — повторил Черекан, — невеста дочь старосты, родители требуют церковного брака, чтобы венчаться по всем правилам, иначе не отдают дочери.

— Это нехорошо, — сказал комиссар, — ты же член партии. Ты веришь в бога Я об этом не слыхал.

Черекан криво усмехнулся.

— Я-то не верю, да вот как с невестой быть… Не увозить же ее насильно.

— Нет, увозить вовсе не годится, — согласился комиссар и прибавил довольно неуверенно, — надо перевоспитать невесту. Ты человек очень сильной воли, должен взять ее в руки.

— Невеста что, невеста, может, и согласилась бы, а вот родители…

— И родителей перевоспитать, — сказал комиссар еще более неуверенно.

— Нет, их не перевоспитать, — ответил Черекан, — это гады; ты б поглядел на них, толстобрюхих!

— А что, уж так приспичило жениться Другой невесты не найдешь, что ли?

Черекан молчал.

— Ты с Котовским говорил — спросил комиссар. — Как он?

— Про церковь я ничего не сказал, скажи уж ему ты сам, мне стыдно.

— Стыдно — переспросил комиссар. — А ты что сам-то думаешь об этом деле?

— Я думаю, — ответил Черекан глухо, но очень твердо, — я думаю, что партия мне простит.

Комиссар поднял голову и посмотрел эскадронному прямо в глаза. Глаза были черные, бездонные, обычно неподвижные, как потухший уголь, они отливали сейчас холодным блеском металла. Нет, в таких глазах ничего не прочтешь, да и смотреть в них даже как-то неприятно.

Комиссар вздохнул.

— Ну, что же, Черекан, — сказал он, — ступай, можешь считать, что согласовано. Но на ячейке опосля все равно придется ставить вопрос — дадим тебе вздрючку.

Вечером жених и невеста, как требовал этого обычай, пришли с визитом к командиру бригады в поповский дом. Котовский в соседней комнате нагишом делал вечернюю гимнастику. Постелив на полу чистое и даже слегка накрахмаленное голубое тканьевое одеяло, которое хозяйка запрятала было подальше от беды на шкаф, он выделывал такие диковинные движения, что попадья, следившая за ним в замочную скважину, решила, что постоялец ее чином никак не ниже антихриста.

Когда командиру бригады доложили о визите, он поспешно натянул на потное тело брюки и гимнастерку и вышел босой в столовую. Невеста, застыдившись, протянула ему твердую и прямую, как весло, руку; Котовский, широко улыбнувшись, крепко пожал ее и сразу же напугал невесту громадностью своего тела.

— Ну что же, может, молочка выпьете, барышня— сказал Котовский приветливо, усаживаясь на скамью. — Больше угощать нечем.

— Спасибо, мы не пьем, — ответила невеста, — мы уже обедали.

Невыносимый ее акцент, одновременно крикливый и певучий, подействовал на Котовского так, что у него зазвенело в ушах и даже вспотели брови. Но командир бригады до тонкостей знал этикет деревенской салонной галантности, и потому он продолжал говорить как ни в чем не бывало.

— Ну и красавица же у тебя, Черекан, невеста, просто загляденье. Самая красивая женщина будет у нас в бригаде.

Невеста снова бурно застыдилась, в то время как Черекан спокойно сидел, положив смуглые руки на эфес шашки, прямой как столб, безразличный и холодный ко всему.

Сидевший на подоконнике с газетой в руках адъютант первого полка скосил в сторону невесты любопытный глаз. Он считал свою жену первой красавицей в бригаде, но промолчал, решив предоставить разрешение этого щекотливого вопроса ходу времени и общественному мнению. Невеста Черекана была свежей пухленькой блондинкой с румянцем во всю щеку, со вздернутым носиком и почти без бровей; в общем же она была премиленькой.

Котовский встал и, зевнув, начал прощаться. Аудиенция окончилась. Невеста снова протянула негнущуюся руку. Черекан вытянулся и сдвинул каблуки; затем жених и невеста ушли.

Командир бригады подошел к окну, отодвинул занавеску и долго смотрел им вслед, положив живот на подоконник.

— Да-а, — сказал он, когда они, наконец, скрылись за воротами, — ну и пигалица! И на ходу вертит задом, как завхозова серая кобыла, ей-богу. Повенчали черта с младенцем. А парень-то каков! Орел! И чего только баба не сделает с человеком!

Потом командир бригады стянул с себя прилипшую к телу гимнастерку, толкнул волосатой грудью дверь и пошел во двор, к колодцу, окатываться…

Свадьба должна была состояться на другой день, под вечер. Бойцы решили бойкотировать церковь и явиться прямо к свадебному обеду. Черекан невозмутимо принял этот тяжкий удар, ибо решил, что ребята, в сущности, правы. В этом суровом сердце была, безусловно, очень большая нежность к своему делу, к бригаде, к эскадрону. Только Черекан эти чувства, которые он, быть может, считал самыми дорогими для себя, ревниво таил.

Церковь была переполнена, несмотря на то, что за кладбищем начинался фронт; на свадьбу пришли смотреть и стар и млад. Черекан был немного бледен и сдержанно вежлив с новой родней. Глаза его потускнели, он как будто бы отсутствовал.

Когда румяный и дебелый поп, в праздничном облачении похожий на торт с кремом, неожиданно тоненьким голоском затянул службу, в настежь раскрытых дверях церкви показалось взволнованное лицо Чижика, черекановского ординарца. Он вел за собой на поводу двух оседланных лошадей.

— Товарищ командир, — крикнул он, и звонкий голос его потряс церковные своды, — бросайте живо эту музыку! Опосля довенчаегесь. Тревога! Ребята уже пошли, не дожидаясь вас.

В церкви все замерли, остолбенев, впрочем, все, кроме Черекана, который уже успел надеть фуражку и подхватить саблю, чтобы не мешала бежать. Как раз в эту минуту над площадью у церкви, оглушительно щелкнув, разорвалась первая шрапнель и сейчас же, вслед за нею, другая и третья.

Толкнув в грудь попа, который схватил было его за руку, и едва не сбив с ног невесту. Черекан ринулся прямо на толпу, пробивая ее. как таран. Через минуту он был уже в седле. Чижик привел ему коня на самую паперть. Застоявшаяся Трагедия весело пошла размашистой рысью.

Сзади, на площади, продолжали рваться снаряды. Сворачивая на шоссе, Черекан оглянулся, и в его поле зрения очутилась шумная толпа и плачущая невеста, которую кто-то уводил под руки. Черекан увидел ее, но как-то не осознал ее присутствия он думал о другом.

«Французские скорострелки, — соображал он, глядя на разрывы, — чисто работают, вот бы нам такую батарейку…»

По дороге Чижик рассказал ему, в чем дело. Два батальона белопольской пехоты при батарее из шести скорострельных пушек по оврагу подкрались прямо к селу, но нарвались на заставу. Котовский велел подпустить их поближе, на лужайку между двумя перелесками.

Выехав на мягкую дорогу, Трагедия по собственной инициативе, прибавила ход. Огибая кладбище, Черекан увидел, что батарейцы Котовского уже кончают окапывать пушки. Старый их командир, всегда жизнерадостный папаша Просвирин, приветливо махнул эскадронному белым платком, который он приготовил, чтобы подавать им команду…

В поле командиры уже рассыпали лаву. Белополяки перенесли огонь с деревни и сейчас били прямой наводкой по коннице. Подняв Трагедию в галоп, Черекан вскоре очутился на своем обычном месте, впереди эскадрона. У него сладко сжалось сердце, когда он заметил, как сразу же просветлели лица у бойцов. Командир первого полка показал Черекану Еолосатый кулак. Эскадронный далеко впереди, на отлете, различил мощный затылок Котовского.

Белопольская цепь мелькала беспрерывными вспышками выстрелов. Воздух был густо насыщен пулями. Бойцы обнажили шашки. Сзади с регулярностью часового механизма тяжело забухали пушки Просвирина.

От командира бригады отделился конный ординарец и поскакал по открытому полю, прямо под огнем. Это был молодой галицийский парнишка, только накануне вступивший в бригаду добровольцем. Он держался под пулями неестественно прямо, как требовал этого обычай, не «кланяясь» и не пригибаясь к седлу. Плохонькая его лошаденка скакала, как свинья, высоко задирая ноги и подняв хвост трубой. Вокруг ординарца по сухой земле сомкнулся круг рикошетирующих пуль. Этот смертный обруч все суживался и вместе с ним двигался по полю.

Ординарец доехал наконец. Он привез Черекану устный приказ Котовского обойти батарею с фланга и напасть на ее прикрытие.

Но у Мстителя было железное сердце, и потому он еще раз не выполнил приказания. Быстрым взглядом окинув поле, он на всем скаку повернул эскадрон налево и ударил батарее прямо в лоб, навстречу реву картечи.

Жадно вдыхая тонкими ноздрями запах пороховой гари, Трагедия легко неслась по полю, едва касаясь земли копытами. С пучком гвоздики в петлице, перекосив рот в безумном крике, держась прямо на коне и вытянув вперед циркулем прямые ноги, Черекан скакал навстречу смерти, и клинок, вращаясь над головой, описывал сверкающий диск, как нимб у святого. Так с гвоздикой в петлице его и убили — осколком снесло полчерепа.

Картечью же белополяки выпалили только раз и притом из одной пушки. Больше они ничего не успели сделать. Котовцы налетели как вихрь. Как колосья под ножом косилки, попадали между лафетами изрубленные орудийные расчеты. А еще через десять минут был окончен весь бой.

Когда то, что осталось от Черекана, подобрали, у него на груди раскрылась рубаха. Кое-кто из присутствовавших попытался приглядеться к татуировке, но стоявший подле командир полка Кучмий воспротивился этому.

— Совестно, — сказал он строго, — человек, может быть, всей своей жизни секрет прятал, а вы хотите у мертвого дознаться. Накрыть сейчас же Прошку!

Любопытные нехотя отошли. Прокопия Черекана накрыли шинелью. Так бойцы и не узнали, что написано было на груди у их командира.

…Вечером на поповский двор приплелся церковный староста. Он был заметно навеселе — не выливать же свиньям свадебного угощения — и требовал, чтобы его непременно допустили к Котовскому.

— Должен хоть лошадь из обоза дать какую-нибудь за бесчестье дочери, — говорил он.

Со свистом и улюлюканьем прогнали его в шею дежурные ординарцы связи. Когда старик замешкался на дворе, путаясь на нетвердых ногах, ему вдогонку спустили с цепи поповского пса. Попадья выглянула было на шум, но, испугавшись, часто закрестилась и быстро юркнула обратно в окно, задвинув на всякий случай занавеску. Так и ушел староста ни с чем.

Командира эскадрона хоронили утром. И никто не плакал. Помнили, что Черекан сам никогда не плакал, хороня убитых товарищей, и, когда кто-нибудь плакал при нем, брезгливо морщился. Похороны были молчаливые и суровые, как и сам покойник при жизни.

Похоронили Черекана за селом, у величественного средневекового замка князей Сангушко, в буковой аллее. Для того чтобы труднее было осквернить могилу, завалили ее громадной каменной глыбой, усилиями двух эскадронов и упряжки артиллерийских лошадей притащенной от резных ворот, где она украшала вход в княжеский парк. Поверхность этого обломка скалы была нежно-розовой, отполированной столетиями. Прямо по камню матрос, фуражир батареи, большой мастер на эти дела, вывел масляной белой краской жирные большие буквы надписи:

«Здесь покоится прах командира эскадрона орлов Котовского товарища Черекана Прокопия Ильича, павшего смертью храбрых в бою с панской сворой. Он имел железное сердце.

Зарыли его своими руками земляки, хотинские партизаны.

Спи спокойно, товарищ эскадронный, мы за тебя отомстим».

Ключи города

I

Впереди и по краям дороги двигались галицийские партизаны. Эти парни, шедшие с нами, были за большевизм Ленина, за землю — против «демократии» Пилсудского и помещичьей кабалы. Мы им верили.

Небо было безоблачным, немилосердно пекло солнце. Мелкая, как мука, белая пыль ложилась по краям дороги, покрывая густым налетом догорающую неубранную пшеницу. Конница медленно тянулась по шоссе между двумя рядами голубых мундиров. Лошади, изнемогая от жажды и пыли, то и дело фыркали, мотая головами.

Старые буки стояли за канавой вдоль дороги, как часовые. У серых каменных мостиков, на перекрестках дорог, покой сторожили белоснежные мадонны, еще с пасхи украшенные дешевыми бумажными цветами. Пересекаемая редкими холмами, лениво текла на запад, к Карпатам, галицийская равнина. Здесь не слышно было даже грохота пушек, здесь был глубокий тыл; много выше, у Вислы, пехотные полки российских рабочих день и ночь лезли на огражденные проволокой и волчьими ямами окопы Пилсудского и Галлера.

К полудню правее дороги возник огромный поросший лесом холм. Выше старинной дубовой рощи вонзились в небо серые башни средневекового замка князей Сангушко. По тучным землям этих окрепших еще в средние века магнатов конница Котовского двигалась уже третьи сутки. Замок был громаден. Цитадель маркграфов Лембергских командовала над окружающей равниной уже в течение нескольких столетий.

У подножия холма утопала в фруктовых садах небольшая деревушка. На обмазанных известью деревьях дозревали тяжелые желтые сливы. Крытые красной черепицей чистенькие домики белели в просеках сливовых аллей. Старики в зеленых бархатных тирольках курили в тени пестрые глиняные трубки, у калиток глазели на конницу румяные девки в причудливых крахмальных чепцах. Староста, величественный старик, увешанный медалями, в картузе с серебряным галуном, приказал ударить в набат и выкатить кавалеристам две бочки с холодным горьковатым черным пивом. В тени сливовых деревьев хозяйки уже накрывали столики белоснежными ска-тертями, в воздухе запахло жареным кофе.

Замок князей Сангушко и деревушка при нем лежали в стороне от основных коммуникационных линий, война задела эти места только краем; однако в поле крестьяне все же боялись выходить пошаливали дезертиры. А месяц тому назад здесь проходил уланский полк, да как-то недавно — большой интендантский обоз. С настоящей войной население столкнулось в последний раз лет пять тому назад, когда славу русского оружия принесли сюда на острие своих пик брусиловские казаки. Простояли они в деревне ровно сутки, но набезобразничать успели изрядно.

Был воскресный день, народ недавно вернулся с поздней обедни. Люди с любопытством приглядывались к кавалеристам. Сюда уже дошел слух об организации галицийского ревкома, о том, что Красная Армия несет в Западную Украину революцию, освобождение от ига помещиков; здесь слыхали и о Ленине. Политруки раздавали листовки; старички в тирольках, надев большие железные очки и переговариваясь вполголоса, «разжевывали» криво напечатанные на желтоватых листках бумаги буквы.

Шли извечные крестьянские разговоры почем в России хлеб, что сеют, кто сейчас правит Россией, куда девали помещиков и царя…

Тем временем, утолив пивом жажду, трубачи, блестя трубами, успели заиграть веселый краковяк, щ шурша шелковыми исподними юбками, завертелись с кавалеристами местные красавицы. Девки уж очень чудно танцевали, краковяк сначала не ладился, но потом все пошло как по маслу, ибо в мире нет лучших танцоров, чем кавалеристы. А когда старый усатый комбат, папаша Просвирин, раскрасневшийся от пива, завертел вокруг себя какую-то дебелую галичанку в лихой мазурке, крестьяне поняли, что все спокойно и никаких безобразий не будет.

Староста выпросил у политрука портрет Ленина и прибил его на стене своей канцелярии рядом с олеографией, изображающей свадьбу императора Франца. Политрук неуверенно разъяснил старосте инструкцию об организации ревкома никто не знал., что будет с этой деревней завтра, — бригада была в глубоком тыловом рейде и уходила отсюда через несколько часов.

II

Бригада разделилась пополам один полк и две пушки взял адъютант и пошел занимать соседний город. Он уже был обложен партизанами, там врага не было, и путь был свободен.

Город нужно бьгло держать двое суток, чтобы ложным наступлением отвлечь внимание против-ника.

Из села вышли поздно гостеприимные галичане никак не хотели расставаться с веселыми постояльцами. Провожать бригаду вышло все село. Алым колеблющимся пламенем вспыхнули, шипя, факелы. Лаяли собаки. Еле уловимый ветерок колебал листву вековых дубов. Была душная ночь.

На перекрестке у колодца маячила белая часовенка. У образа опечаленной мадонны тлела неугасимая лампадка. В глазах мадонны застыла крупная, как жемчуг, стеклянная слеза. Образ, по местному обычаю, был украшен венками из живых цветов. В венках девушки прятали, записочки с именами своих милых.

Факелы погасли. Эскадроны встали. Сзади громыхнула о рытвину пушка. Ездовой закричал на заупрямившуюся лошадь Котовский давал адъютанту последние наставления:

— Больше двух дней в городе не торчи. Боя не принимай ни в каком случае отходи, если что, к Милятинскому монастырю, я буду стоять там, дожидаться пехоты. Пушки береги как зеницу ока. Отдашь — голову оторву!..

Взошла зеленая луна, беспокойные облака рассеялись по небу. Далеко впереди, за посеребренной лунным светом пшеницей, пересвистывались партизанские дозоры. Командиры, сгрудившиеся было у часовни, стали разъезжаться по своим эскадронам. Сыграл горнист. Полки от перекрестка шоссе двинулись в разные стороны.

Молоденький партизан, босоногий., на неоседланной лошаденке, указывал дорогу к городу. Партизан важно держал винтовку за спиной, на веревке. Веревка была в нескольких местах связана узлами. В тряске узлы натерли партизану шею до кровавых ссадин. Партизан насвистывал.

Когда восток зарозовел, в одной из помещичьих усадеб, почти в виду города, решили сделать привал. Засуетилась в экономии сонная челядь. Помещик сбежал во Львов еще при приближении партизан. Эконом, гремя связкой ключей, отпирал амбары эскадроны разбирали овес.

Приказано было убрать коней и людям тоже почиститься. Эскадронные любители-цирюльники не успевали побрить всех желающих. У кого с собой в переметных сумках был прибор, начистили сапоги до блеска. Приказчику выдали квитанцию на овес и харчи; от страху он долго не понимал, в чем дело, только кланялся в пояс да бормотал себе под нос что-то несуразное.

Когда вышли из экономии, комполка Кучмий выстроил эскадроны лицом к полю. Сам стал перед фронтом и высморкался для голоса.

— Братва, — крикнул командир, и свежий утренний воздух далеко разнес его могучий бас, — идем в европейский город. Европа глядит сейчас на наше боевое знамя, что мы из-под дорогого нашего Тирасполя таскаем впереди себя! Которые имеют особо длинные руки, которые любят подбирать, что плохо лежит, запомни дух вышибу! За стакан семечек расстреливать буду без пощады! Котовцы мы или кто Прибери себя к рукам так, чтобы даже малое дите не было на нас в обиде…

От грозной командирской речи бойцы присмирели. Уже высоко в небе стояло жаркое июльское солнце, в экономии стучала молотилка, пели петухи. Невидимые в пшенице, звенели жаворонки.

— Братва, — продолжал командир, и голос его стал задушевным, — я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю после не обижайся. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!

После этого командир вытер рот рукавом и приказал идти занимать город. Прозвучала команда, хор трубачей грянул залихватский кавалерийский марш, взводы построились по шесть, выравнялись по ниточке. Командиры поправили синие с желтым фуражки, подобрали коней, кони под командирами заиграли.

Город встретил красных колокольным звоном еще в «большую войну» брусиловские казаки приучили горожан соблюдать этикет. Зазвонили в двух церквах — католической и униатской. Белые кони трубачей в такт музыке сбивались на испанский шаг. Адъютант, командир полка и комиссар ехали впереди, на отлете. Партизанские патрули по краям дороги брали на караул перед алым штандартом Котовского.

У въезда в город встречали именитые граждане; струнный оркестр заиграл «Коль славен».

В хоре трубачей кто-то громко фыркнул.

Толстый бургомистр, обливаясь потом, в крахмальной манишке, поклонившись низко, преподнес на голубой атласной подушке ключи города один большой, с диковинной зубчатой бородкой, в полпуда весом, другой поменьше, золоченый, от здания ратуши. На шее бургомистра на толстой цепи висела золотая медаль с изображением старого императора Франца. Повеяло средневековьем.

Адъютант, улыбаясь, несколько смущенный, взял золотой ключ, повертел его перед носом и положил обратно на подушку. Струнный оркестр заиграл туш; в первом ряду горбатый еврей-музыкант остервенело пилил смычком, закатив полузакрытый бельмом глаз.

Невиданно толстый барин, старшина хлебной биржи, протянул медное блюдо с хлебом-солью. Комиссар, ткнув корку в крупную соль, поперхнулся. Адъютант шепнул что-то Кучмию, командир полка скомандовал, став на стременах, командиры разом обнажили шашки, взяв на караул, бойцы замерли смирно! Хор трубачей грянул «Интернационал», полк полной грудью затянул гимн. Горожане почтительно опустили головы. Поднялся легкий ветерок, алый штандарт Котовского, развернувшись, щелкнул бургомистра по лицу, сбив золотое пенсне. Горбатый скрипач кинулся подбирать, но, глянув на поющих котовцев, замешкался, растерялся и вытянулся руки по швам.

Когда спели гимн, командиры спешились и поздоровались с делегацией за руку. Изящно согнув в локте левую руку, бургомистр приветливо размахивал цилиндром, из белой шелковой внутренности которого торчали круглые вороненого металла кнопки лайковых бургомистровых перчаток. В стороне, в лакированном лйндо, укрывшись от солнца пестрыми зонтиками, сидели дамы; они разглядывали котовцев в перламутровые бинокли.

— Кукиш бы им показать, толсторожим, — шепнул злобно Кучмий. Адъютант в ответ только погрозил ему пальцем.

Полк прошел сквозь город с развернутым знаменем, с распущенными пестрыми эскадронными значками. Штандарт Котовского везли с почетным караулом, шашки наголо; в плещущихся атласных лентах сияла на солнце эмаль прибитого к древку под самым золоченым острием пики краснознаменного знака. Хор трубачей играл марш за маршем.

На главной улице подковы застучали по асфальту. Железные шторы магазинов были наглухо закрыты, прохожих не было вовсе, только окна забиты были до отказа головами любопытных. Кто-то молодым, задорным голосом крикнул из-под палевой занавески по-русски:

— Да здравствует Ленин! Долой Пилсудского!

И тотчас же из окна под ноги кучмиевской золотистой кобылы упал букет красных роз. Кобыла шарахнулась, командир полка, оглянувшись на завешенное окно, приветливо махнул рукой.

Пройдя через город, люди разместились в домах утопающего в фруктовых садах предместья. Всем, кроме дежурного полуэскадрона, приказано было расседлать коней. Штаб остановился в гостинице, над ее крышей взвился красный кумачовый флаг.

III

Гостиница была солидная, старинная. Город являлся центром двух больших районов — пшеничного и коневодческого. Несколько раз в году происходили большие ярмарки, тогда в гостинице неделями кутили усатые ремонтеры австрийской армии или маклеры мировых зерновых бирж. В номерах тускло сияла аляповатая роскошь, тяжелые бархатные портьеры с кистями, золоченые карнизы. На старинных гобеленах порхали амуры. Потрескавшийся от времени паркетный пол носил следы тяжелых, подбитых гвоздями сапог, в которых галицийские помещики некогда отплясывали здесь, празднуя очередную выгодную сделку. Всеми этими атрибутами ярмарочного отеля гостиница напоминала аналогичные заведения в больших российских торговых городах. Однако на всей этой помещичье-купеческой культуре лежал еле уловимый отпечаток Европы многие номера имели ванные комнаты, стены в них были уложены изразцами; ковры сначала выбивались на дворе ивовыми метелками, затем очищались пылесосами; горничные носили белоснежные кружевные наколки.

Командир полка, комиссар и адъютант собрались в самом большом номере для того, чтобы обсудить создавшееся положение. В городе предполагалось пробыть не менее двух суток. Категорические инструкции, полученные от дивизии, предписывали не вмешиваться в деятельность гражданских властей. Город неизбежно должен был вскоре попасть снова в польские руки, и при этих условиях организация советской власти вызвала бы жестокие репрессии белополяков по отношению ко всем гражданам, которые стали бы сотрудничать с Красной Армией. Что и говорить, положение было необычайно щекотливым.

Больше всего адъютант опасался какой-либо провокации вроде уличного скандала, ограбления или дебоша, нарочно организованного агентурой польской разведки. Впоследствии ответственность за беспорядок была бы возложена на котовцев, с целью дискредитации Красной Армии в глазах трудящегося населения Галиции. Поэтому тройка, посовещавшись, выработала совершенно необыкновенный образчик взаимоотношений военных и гражданских властей, вряд ли имеющий прецеденты в истории. Сложность этого хитроумного плана определялась еще тем, что и командир и комиссар полка во что бы то ни стало хотели превратить двухдневное пребывание в городе в культурный отдых для кавалеристов, неожиданный отдых, свалившийся «прямо с неба» на полк, бойцы которого непрерывно на протяжении двух лет жили одной только войной, ежедневными боями.

Дежурный по бригаде получил распоряжение всю дозорную службу вокруг города оставить на попечение партизан и выставить пост только у винокуренного завода, расположенного в двух километрах от города. Этому посту категорически было запрещено заходить внутрь заводского двора. В обязанности поста входило только обыскивать всех выходящих с территории завода и возвращать обратно тех, кто попытался бы вынести спиртные напитки.

После этого командиры приняли делегацию городского самоуправления, уже около часа дожидавшуюся в вестибюле.

Гости расселись довольно неуверенно. Большой овальный стол был накрыт оливковой бархатной скатертью, по всей скатерти в художественном беспорядке были разбросаны вышитые шелком чайные розы. Бургомистр тяжело посапывал, вытирая потную лысину шелковым платком. Старшина хлебной биржи не уместился ни в одном из кресел, так он был толст. Ему пришлось усесться на стуле; тяжелые жиры хлеботорговца повисли по краям стула, как подушки.

Почесав затылок, адъютант поднялся с места и произнес краткую речь, которая повергла мужей города в полное недоумение.

В течение двух часов должны быть открыты все магазины, лавки, трактиры и рестораны. Категорически воспрещается продажа спиртных напитков. Пивом торговать можно. Немедленно открыть два кинематографа, имеющиеся в городе. Все ремесленники сапожники, портные, кузнецы и т. д. — должны работать как в обычное время. В течение двух часов полиция должна занять свои посты. Одновременно по главной улице города будет патрулировать пикет котовцев, к которым полицейские смогут обращаться в случае, если они заметят какое-либо нарушение тишины и порядка со стороны красноармейцев. Комендантом города является дежурный по бригаде, которому начальник полиции подчинен на все время пребывания в городе кавалерийского полка. За все, что котовцы будут покупать, они будут расплачиваться польскими марками деньги по эскадронам розданы. Город обязуется поставить необходимое количество фуража для конского состава. Все городские власти, кроме полиции, наблюдающей за порядком, на время пребывания котовцев в городе объявляются распущенными. Окружному судье предлагается к вечеру представить список лиц, содержащихся в заключении в городской тюрьме и в арестном доме полиции, с точным указа-нием, в чем все эти арестованные обвиняются. В случае, если в городе находится по тем или иным причинам польский солдат или офицер, он немедленно должен явиться к коменданту города. Если будет установлено, что кто-либо из официальных лиц города знает о местонахождении скрывающихся военнослужащих польской армии и не сообщит об этом коменданту города или начальнику гарнизона, то по отношению к такому лицу будут применены соответствующие репрессии.

Текст акта о взаимоотношениях между гражданскими и военными властями адъютант вручил бургомистру в письменном виде и попросил в кратчайший срок расклеить его по улицам города за двумя подписями муниципалитета и командира полка. После этого котовцы поднялись и стали откланиваться. Тут попросил слова бургомистр.

Он сообщил, что в дополнение к мудрым мероприятиям, намеченным военным командованием, он еще с утра предпринял кое-какие меры. Дело в том, что в городе имеется пять публичных домов. Так вот, на время пребывания воинской части владельцам этих заведений предложено обслуживать только кавалеристов, не взимая с них никакой платы. Бургомистр добавил, что это мероприятие он считает необходимым, ибо пять лет тому назад во время пребывания в городе казаков почти все дебоши разыгрывались именно на почве споров между казаками и местными жителями в публичных домах. В качестве иллюстрации к этой исторической справке бургомистр рассказал, что некий артиллерийский офицер, будучи в пьяном виде избит в публичном доме, привел туда целую батарею и даже успел произвести два-три выстрела, пока срочно вызванный адъютант начальника гарнизона не забрал его на гауптвахту. Бургомистр добавил, что столкновения между гражданским населением и воинскими частями происходили и совсем недавно, во время пребывания польской кавалерийской бригады.

Улыбаясь, адъютант разъяснил, что красноармейцы публичных домов не посещают, почему мероприятия бургомистра являются совершенно излишними.

На вопрос о том, сколько времени котовцы предполагают оставаться в городе, адъютант ответить отказался, после чего депутация отцов города удалилась, раскланиваясь и пятясь задом.

Вскоре город принял непривычный для котовцев вид поднялись железные шторы магазинов, тускло в солнечных Лучах замелькали лампочки над вывеской кино, на тротуарах появились густые толпы народа. Как диковинные чудовища, двигались в толпе чубастые кавалеристы, позванивая шпорами. Они не привыкли к такой необычайной обстановке и чувствовали себя очень неловко.

Полк шел без обоза, кое-кто из кавалеристов занялся мелкими хозяйственными покупками кожу на подошвы, отрез на рубаху, пару белья, мыло, ваксу, щетку. Необходимые средства для этого имелись во время последней операции кавалеристы захватили денежный ящик польской дивизии, так что денег было вдоволь, и комиссар приказал раздать их бойцам.

Под вечер над городом появился советский аэроплан. Дежурный по бригаде с ординарцами связи поскакал на луг к винокуренному заводу и спешно разложил там посадочные сигналы. Но самолет садиться не стал, а только сбросил вымпел. В вымпеле был приказ командира дивизии и разведывательная сводка. Командир сообщал, что белополяки приняли занятие города за серьезную стратегическую операцию, имеющую целью отрезать Львов с тыла. Поэтому на город двинута пехотная дивизия и штурмовая кавалерийская бригада полковника Руммеля. Котовцам предписывалось, войдя в соприкосновение с противником, отступать к Милятинскому монастырю и заманить противника в ловушку, которую готовил Котовский. Что касается взаимоотношений с местными властями, то политотдел дивизии предлагал ограничиться расклейкой на улицах воззваний галицийского ревкома и воздержаться от каких бы то ни было организационных мероприятий.

Когда Кучмий, комиссар и адъютант сели обедать, нарядная горничная в накрахмаленной наколке доложила им о прибытии новой депутации. Состав этой депутации и цель ее прихода были совершенно неожиданными. Городские дамы-патронессы пришли пригласить командиров на спектакль, который вечером должна была дать часть труппы львовской оперетты, случайно застрявшая в городе. Дамы-патронессы добавили, что после спектакля в парадных залах ратуши организуется благотворительный базар в пользу русского Красного Креста и что на этот базар при-глашается весь офицерский состав полка.

Несколько растерявшись, адъютант ответил, что в Красной Армии офицеров не существует и во внеслужебное время все равны. Однако тут же добавил, что человек десять котовцев все же, вероятно, посетят и спектакль и базар.

Пощебетав на разные пустяковые темы, дамы-патронессы удалились.

Шумно вздохнув, комиссар полка лег на постель и зевнул:

— Ну и задал же нам Котовский задачу. Я бы лучше сто лет дрался, чем таким мудрым делом заниматься!

Кучмий и адъютант сочувственно рассмеялись.

IV

Незаметно пришел вечер, на улицах зажглись газовые рожки. Широкие асфальтированные тротуары наполнились гуляющей толпой. Теплый ветерок нежно колыхал верхушки тополей на бульваре. В раскрытые окна гостиницы из соседнего кабака доносились звуки румынского оркестра. Дробно стуча шипами по асфальту, прошел шагом конный патруль котовцев.

Адъютант прилег на подоконник и глянул на улицу. Толпа была — нарядной пестрые женские зонтики, неизвестно для какой цели раскрытые, поскольку солнце скрылось за зданием ратуши, белоснежные брюки и соломенные шляпы мужчин. Все это было до того не похоже на действительность, на молчаливую пустоту украинских городов, борющихся с тифом и голодом в пламени гражданской войны, что адъютант даже провел ладонью по глазам не сон ли все это?

Но это был не сон. На кровати, сняв сапоги, храпел комиссар. За день он сильно намаялся. В гостиницу все время приходили какие-то подозрительные типы, говорили, что они рабочие то винокуренного завода, то мельницы, то типографии, и сообщали самые фантастические данные о якобы спрятанных в городе сокровищах. Нужно было иметь в виду, что по крайней мере двое из трех посетителей являлись резидентами польской разведки. Отсюда и все трудности беседы с этими добровольцами-ищейками. Одно из предложений показалось даже комиссару соблазни-тельным речь шла о том, что владелец типографии, узнав о приходе красных, спрятал почти весь шрифт, один линотип и американскую плоскопечатную машину. Для дивизии такое «богатое» типографское оборудование было по тем временам сказочным подарком. Но адъютант и Кучмий быстро охладили пыл комиссара, напомнив ему, что обоза нет и трофеи таскать все равно не на чем, хотя бы это было золото, а не шрифт.

Собственно говоря, комиссар устал больше от вынужденной бездеятельности, чем от назойливых приставаний подозрительных посетителей. В селах, где комиссару прежде приходилось бывать с полком, он всегда деятельно организовывал советскую власть, выявлял бандитских сообщников, устраивал митинги, раздавал литературу, расследовал заявления на не-правильные действия сельсоветчиков. Тут же с этими замысловатыми инструкциями дивизии он чувствовал себя связанным по рукам и ро ногам. С высоты своего полка комиссару, конечно, были непонятны те события в жизни Западной Украины, которые заставляли дивизию так осторожно относиться к вопросу о вмешательстве в дела гражданского управления. Так, ни до чего не додумавшись, — комиссар был неплохим массовиком, рабочим Путиловского завода, мобилизованным партией на фронт, — комиссар приказал ординарцам связи, стоявшим на часах у подъезда гостиницы, никого к нему не пропускать. Затем, приняв ежедневный рапорт эскадронных политруков, комиссар, мрачно выругавшись, завалился спать.

У второго окна командир полка пришивал пуговицу к брюкам. Короткие и толстые пальцы его, прокопченные махоркой, покрытые не кожей, а какой-то коричневой шкурой, неловко справлялись с иголкой. Воинственное лицо командира в круглых железных очках становилось совершенно бабьим, и на него тогда невозможно было глядеть без улыбки. Очки же Кучмий надевал всякий раз, как ему приходилось заниматься каким-нибудь рукоделием; откуда он взял эти очки — никто не знал, и вряд ли они ему чем-нибудь помогали.

Адъютант зевнул и потянулся скука смертная!

— Пойдем в оперетту, Кучмий, черт с ними, с толстобрюхими. Пойдем, дурака поваляем, а то «от скуки, говорят, и мухи дохнут…

— Дайвот только дошью, — ответил командир полка.

Проснулся комиссар. Он долго кряхтел, натягивая сапоги. Потом позвонил горничной; принесли пиво.

Бургомистр заехал в восемь часов. Его сверкающая лаком коляска остановилась у подъезда гостиницы под самыми «окнами номера. Кланяясь и приседая, бургомистр размахивал блестящим цилиндром и приглашал ехать в оперетту. Комиссар отказался наотрез, командир полка и адъютант, надев оружие, присоединились к отцу города.

Когда садились в коляску, двое ординарцев связи молча вскочили в седла и последовали за командирами. Они сидели на конях прямо и сосредоточенно, с серьезными лицами, как в бою. Оба они были партизанами из-под Ананьева. В последний раз большой город — Одессу — они видели лет пять тому назад, городам они не доверяли точно так же, как не доверяли они шелковому цилиндру бургомистра и пестрым зонтикам городских дам. У ратуши они снова спешились и стали в нише подъезда как часовые. Кони с любопытством обнюхивали серую краску чугунного фонарного столба.

Когда котовцы, предшествуемые бургомистром, вошли в парадный зал ратуши, почти все места были заняты. Публика устроила вновь прибывшим овацию. Город и на самом деле относился к котовцам вполне дружелюбно. Горожане привыкли, что постой воинской части неизбежно связан с грабежами, контрибуциями и пожарами, а тут все обстояло тихо и мирно. Так что овация, устроенная командирам, была даже до известной степени искренней.

Под сотнями любопытных взглядов Кучмий зябко поводил богатырскими плечами. Под выцветшим хаки гимнастерки чудовищными шарами ходили его стальные мышцы. Он зацепил портупеей за чей-то стул, оцарапал себе шпорой сапог и чуть не вытряхнул из сиденья какую-то даму с лорнеткой. Адъютант тоже чувствовал себя неважно, но решил выдержать испытание до конца сказавши «а» — нельзя не сказать «б». Раз приказано оставить в городе, даже у буржуазии, хорошее впечатление от Красной Армии — нужно быть вежливым во что бы то ни стало.

Командиры уселись в первом ряду. Вскоре погас свет. Адъютант вспомнил, что он последний раз был в театре около пяти лет тому назад, и мысли о предстоящем зрелище как-то странно щекотали нервы. Сцена была оборудована на помосте, где обычно заседал совет муниципалитета. Здание ратуши было старинным, с готическими окнами и цветной мозаикой стекол. В пролетах между оконными нишами стояли величественные рыцари, закованные в бронзовые латы. Потолок был высокий, сводчатый. Каждый звук, даже самый незначительный, немедленно отражался гулким эхом.

Самодельный занавес раздвинулся. Труппа львовской «оперетты показывала третий акт «Сильвы».

Адъютант снова провел ладонью по лицу, от лба до подбородка не сон ли это Вчера, позавчера и десятки, сотни дней, уходящих назад в памяти, были конская грива, равномерный скрип седельной крыши, выкрики обозных, мускулистый затылок Котовского. Потом огонь в воздухе и на земле, знакомый, привычный свист многих тысяч невидимых пуль, пьяный угар кавалерийской атаки, знакомый, даже любимый какой-то каждодневный риск жизнью. И потом все сразу, как внезапная смена декорации, — этот нелепый город, оставшийся в стороне от войны, город, в котором даже классовая борьба была незаметной на первый взгляд, в особенности для постороннего наблюдателя. И, наконец, этот уже совершенно бессмысленный спектакль; да, и задал же задачу Котовский, черт бы его побрал совсем!

Сильва закончила арию, публика, аплодировала. Адъютант впервые сознательным взглядом окинул сцену. Нищенская мишура реквизита показалась ему несказанно роскошной. Лицо премьерши тоже как будто бы было знакомо, она как раз с нескрываемым любопытством разглядывала первый ряд, в котором нелепо и неожиданно, как татуированные дикари на улицах какой-нибудь европейской столицы, восседали вооруженные до зубов котовцы.

Премьерша со сцены улыбнулась адъютанту.

Но нет, никогда он не видел, конечно, этого лица. Просто-напросто группа разодетых в фантастические костюмы женщин и мужчин, резвившихся на самодельной сцене, напомнила что-то очень далекое и совсем почти позабытое, что-то находящееся по ту сторону памяти юность, быть может. И против своей воли адъютант от этих воспоминаний ощутил даже как будто бы некую сладкую боль, родившуюся независимо от того, что он в свое время раз и навсегда похоронил воспоминания о своей скучной юности.

Спектакль был окончен, публика вставала, шумно отодвигая стулья. Ворча, Кучмий протирал глаза; у адъютанта слегка кружилась голова.

Командир полка был явно не в духе, он попросил у бургомистра экипаж, чтобы ехать в гостиницу от участия в базаре он отказался. Адъютант остался, но предварительно спустился к подъезду проводить командира. Подмяв тяжелым туловищем пружинное сиденье, обитое добротным синим сукном, Кучмий продолжительной витиевато выругался, покрыв замысловатой бранью и город, и бургомистра, и спектакль.

— Ну ладно, иди попрыгай на балу, козел, — сказал он угрюмо на прощанье адъютанту, — смотри, как бы тебя только эти толстобрюхие по дружбе не связали!

Экипаж тронулся, один из ординарцев связи молча вскочил в седло и последовал за командиром, другой остался.

Глубоко задумавшись, адъютант поднялся обратно по широкой, отделанной под белый мрамор лестнице. Бронзовые львы на аляповатых тумбах ехидно скалили зубы.

В просторном зале, тяжелый воздух которого, казалось, пропитан был пылью столетий, городской «бомонд» приготовился веселиться. По стенам расставлены были склеенные из пестрой бумаги киоски, в которых солидные матроны и хорошенькие девушки продавали в пользу русского Красного Креста прохладительные напитки, какие-то рукоделия и разные безделушки. Оркестр, размещенный на хорах, грянул вальс, завертелись пары.

Адъютант стал к стене в углу, подперев спиной вычурную и совершенно неуместную здесь колонну. Он не особенно жалел, что остался, интересно было поглядеть на бал; все было таким нереальным, что казалось своеобразным продолжением спектакля.

Распахнулись боковые дубовые двустворчатые двери, открылся вид на буфет. Колыхая толстым задом, обтянутым светло-сиреневым шелком, подошла бургомистерша и попросила разрешения в виде исключения открыть продажу шампанского шампанское продается по утроенной цене и может сильно повысить доход благотворительного базара. Адъютант пить раз-решил черт с ним! Он думал о другом.

Бургомистр представил ему премьершу недавнего спектакля. Она была худенькой австриячкой с молодым маловыразительным лицом, но необычайно живыми глазами. Льняного цвета кудри, нагроможденные над ее высоким лбом бесчисленным количеством маленьких золотистых штопоров, делали ее похожей на куклу. Австриячка говорила по-русски.

Адъютант тут же ухватился за нее, как за якорь спасения. В ней он находил странное моральное оправдание праздному любопытству, которое заставило его пойти на спектакль и остаться на балу. Они пошли к буфету.

Адъютант залпом выпил бокал шампанского — у него пересохло горло. Оркестр играл танец за танцем, публика веселилась. Танцевать адъютант отказался наотрез, да он, наверное, уж и разучился танцевать на паркете. Подходили знакомиться какие-то люди врач в золотом пенсне, владелец мельницы, отрекомендовавший себя почему-то бывшим социал-демократом, местный учитель, он же — корреспондент какой-то львовской газеты, ничем себя не отрекомендовавший, но, безусловно, являющийся польским шпиком, какие-то дамы. Адъютант выпил второй бокал шампанского, и зал с золотыми канделябрами сладко закружился у него перед глазами. Он поблагодарил хозяев и откланялся.

Внизу у подъезда в тусклом свете газовых фонарей отсвечивал черный лак бургомистровского экипажа. Премьерша труппы легко сбежала за адъютантом по лестнице и попросила ее подвезти она жила в той же гостинице. Невозмутимый ординарец подмигнул адъютанту и поехал размашистой рысью впереди экипажа. Адъютанту было все равно — он устал.

V

В вестибюле гостиницы на свернутых шинелях в полном вооружении дремали ординарцы; в коридоре второго этажа, где жила артистка и помещался штаб, двое часовых замерли с обнаженными шашками на плечах. Часовые дружелюбно улыбнулись адъютанту. С треском распахнулась дверь номера, показалась взлохмаченная голова Кучмия; командир полка был в одном исподнем. Глянув заспанными глазами на адъютанта и его спутницу, Кучмий плюнул в коридор и хлопнул дверью так, что на площадке задребезжали стекла. Последующие события показались адъютанту как бы идущими сами собой, без участия его воли он устал смертельно, от шампанского слегка кружилась голова.

В комнате актрисы пахло духами. Заперев за собой дверь, она раскрыла настежь окно и зажгла люстру над трельяжем. На подоконнике, на диване, на креслах было разбросано пестрое шелковое тряпье; трельяж был уставлен замысловатыми баночками с косметикой. Осторожно отодвинув какой-то кружевной ком, адъютант тяжело плюхнулся в низенькое кресло, сжав коленями шашку никогда в жизни он не чувствовал себя так глупо.

— Можете курить, — сказала актриса, увидев, что адъютант, неловким движением хлопнув себя по карману, в котором обычно хранился кисет, быстро отдернул руку. — Вы меня извините, я буду раздеваться…

Адъютант подошел к окну и лег грудью на подоконник. Ночь была теплая, в черном небе мерцали мириады звезд. Один за другим гасли огни города. Откуда-то пахнуло запахом свежескошенного сена. Где-то веселой трелью заливались колотушки сторожей. Звеня шпорами, прошел пеший патруль котовцев. На перекрестке у освещенной аптеки, трусливо подняв плечи и заложив руки за спину, прогуливался взад и вперед толстый полицейский.

Когда адъютант отошел от окна, женщина уже лежала на раскрытой постели, укутавшись в голубой пушистый халат. Она улыбнулась ему, сладко потянувшись.

— Снимите сапоги, — сказала женщина, — а то вы своими шпорами всю гостиницу перебудите.

После этого она повернулась к нему спиной.

Как Ео сне, молча и послушно адъютант снял сапоги. Потом он на цыпочках подошел к зеркалу.

Там, за тонкой стеной, раскинув богатырское тело на непривычно мягкой кровати, в длинных кальсонах с оборванными по обыкновению тесемками, спал милый, старый Кучмий. На диване, окружив себя махорочными окурками, храпел с открытым ртом комиссар полка. И для адъютанта была тоже внесена добавочная постель; там, в соседней комнате, среди сваленных в кучу портупей, полевых сумок, револьверов и шашек шла обычная военная ночь — в несколько необычной только обстановке.

Здесь, у освещенного канделябром зеркала, стояли причудливые склянки с цветной жидкостью, и на раскрытой кровати лежала какая-то чужая женщина в небесно-голубом халате. Стека разделяла два мира здесь пахло духами, а не войной.

Адъютант невольно глянул на себя в зеркало. Он забыл снять оружие и стоял босой перед склянками косметики, подпоясанный, в портупее, с шашкой у бедра. Это было смешно и нелепо. Но маленькая деталь в костюме босого кавалериста с бледным лицом, глядевшего на него из зеркала, заставила адъютанта вздрогнуть всем телом; по синей диагонали бриджей беззаботно и весело ползли гуськом две большие упитанные вши…

В одну десятую долю секунды адъютант обернулся. Женщина лежала недвижно — она, очевидно, спала. Тогда, опустившись в низкое кресло, спиной к кровати, он снял брюки и украдкой, ежеминутно воровато оглядываясь, занялся делом, которое в годы гражданской войны для армии, раскиданной по необъятным просторам шестой части мира, было обыденным…

Еще утром адъютант сменил белье, но брюк запасных у него не было, все оставалось в обозе. Встревоженные чистым бельем, они буквально лезли со всех сторон, жизнерадостно выползая из каждого шва.

Когда кропотливая операция истребления была закончена, над зданием винокуренного завода уже поднялся ослепительный диск солнца.

Застегнув брюки, адъютант встал и потянулся так, что у него хрустнули кости. Он снова подошел к зеркалу и нечаянно зацепил какую-то склянку. Склянка упала и разбилась; глубоко вздохнув, женщина повернулась навзничь и проснулась. Голубой халат у нее на груди распахнулся, она раскрыла глаза и весело улыбнулась.

— Ну что же вы, — протянула женщина капризно, — ах, смотрите… уже утро…

Адъютант сделал шаг к дивану. Как раз в эту минуту высоко над ратушей с певучим визгом разорвалась шрапнель. Тогда, стиснув зубы, адъютант стал натягивать сапоги у него тряслись руки.

Подойдя к двери, он оглянулся в последний раз. Женщина сидела на постели, широко раскрыв глаза. Адъютант окинул взглядом комнату. В углу на круглом столике под грубой копией Рубенса стояла фарфоровая ваза со свежим жасмином. Шагнув к столу, адъютант вырвал охапку истекающих водой белых цветов и, жадно вдохнув их аромат, не глядя, бросил их на постель. Потом, круто, по-военному повернувшись, большими шагами вышел в коридор.

В вестибюле гостиницы, громыхая шпорами и оружием, просыпались кавалеристы. Командир полка и комиссар спокойно и не спеша одевались антракт закончился, мираж исчез, снова начиналась боевая жизнь. Перекликаясь, ординарцы уже подводили к подъезду гостиницы оседланных командирских коней. Дежурный по бригаде доложил, что он снимает заставы и выводит полк к винокуренному заводу передовые отряды польской армии вступили в соприко-сновение с партизанскими дозорами. Выполняя приказ дивизии, нужно было отходить.

Над городом с пронзительным свистом рвалась шрапнель за шрапнелью; где-то звенели разбитые окна. Рысцой, сжавшись в комочек, бежали вдоль стен какие-то обыватели с узлами. Застоявшийся вороной конь упруго перебирал ногами.

В последний раз адъютант оглянулся на гостиницу. Женщина в голубом халате, окаменев, как восковая кукла в витрине парикмахерской, выглядывала из окна. Левая рука ее, унизанная кольцами, прижимала к груди пучок изломанных цветов…

Из города вышли шагом.

Белополяки теснили полк со всех сторон. Кучмий злился нелепое занятие — отступать без боя. Но так было приказано.

На рысях вошли в тенистый каштановый лес. Густая листва звенела утренними песнями пробудившихся от сна птиц. Большие зеленые мухи, сверкая на солнце серебристыми крылышками, без устали кружились у конских голов. Адъютант провел ладонью по лицу голубой халат, шелковый цилиндр бургомистра исчезли, как нелепый сон…

В первом эскадроне запевала грянул разудалую кавалерийскую песню.

— Ну, как твоя комедиантка — спросил вдруг Кучмий.

Глянув на его сердитое лицо, адъютант весело расхохотался.

Гибель батареи

Котовский велел вызвать к себе командира третьего эскадрона первого полка Гришку Альтмана. Альтман вошел в комнату, не постучавшись и сердито крутя длинный ус. Он был не в духе у него вчера в бою убило двух взводных. Котовский глянул на него сбоку, усадил за стол и, разложив карту, стал объяснять задачу.

Нужно было взять человек пятнадцать при легком пулемете и лесом пробраться к белополякам в тыл, к львовскому шоссе. По сведениям разведки, по этому шоссе должен был в этот же день проехать на автомобиле польский генерал, командующий армией. Этого генерала нужно было во что бы то ни стало захватить в плен.

— Понял — спросил Котовский, когда кончил объяснять.

— Тут понимать нечего, — ответил Альтман по-прежнему сердито, — и так все ясно.

— Ничего ты не понял, — крикнул на него Котовский, — это очень важный польский генерал, его нужно вежливо взять, без матерщины. Пусть человек нас потом не пачкает за некультурность. Его все равно обменять, наверное, придется.

— Ты меня за балериной посылаешь или за польским генералом — спросил Альтман ехидно.

— Если генерал будет жаловаться на грубое обращение, ты у меня сам балериной запляшешь, — ответил Котовский. — Это международная операция, на тебя вся Европа, может быть, будет смотреть.

— Если вся Европа, — пытался возразить еще Альтман, — то пошлите командира второго эскадрона, у него жена маникюр делает. Я в Европе не был и не знаю, как по-ихнему в плен брать.

— Я сам знаю, кого посылать, — сказал Котовский, вставая и этим прекращая аудиенцию, — а те-бя предупреждаю потому, что я твою глотку знаю с того конца села слышно, когда ты лаешься. Ну, ступай, чтобы через десять минут в лесу был. К вечеру ждем тебя с генералом.

Когда Альтман вышел во двор, Котовский еще раз окликнул его через окно.

— И машину не забудь испортить, — добавил он, — гы ведь шофер, должен уметь портить ма-шины.

Альтман молча проглотил эту последнюю шпильку и пошел быстрым шагом по улице, хлопая себя нагайкой по запыленным сапогам. С одной стороны, ему было лестно школучить такое (ответственное задание, с другой — он не знал, стравится ли.

«Черт его знает, — думал Альтман. — «Вежливо»! Ну, а если он — в меня стрелять будет, что я ему, мерси должен сказать, что ли..»

Через пятнадцать минут Альтман со своим отрядом был уже в лесу. Под копытами лошадей нежно хрустели желтые листья — осени. Было тихо, жарко и душно. Кавалеристы, вооружившись зелеными ветками, то и дело отгоняли мух.

Часа через четыре вышли на шоссе, осторожно разминувшись по дороге с патрулем польских улан. Выставили дозоры; напоили в большом ручье коней и спрятали их в лесу. Шоссе было совершенно пустынно. В траве трещали кузнечики так, как будто бы не было войны. За шоссе тянулось огромное поле. Хлеб был уже сложен в скирды, но скирды были не убраны, хлеб сыпался. Белополяки не выпускали крестьян на полевые работы, опасаясь шпионажа.

Вверх и вниз по шоссе Альтман расставил дозоры, спрятав их в кустах, выставил часовых. Дозоры пропустили беспрепятственно две воинские фуры, груженные тяжелыми буханками белого хлеба, какой-то небольшой обоз, грузовик с телефонным имуществом и разъезд сонных и зевающих улан с пестрыми значками на пиках. Все шло как нельзя лучше, но генерала и в помине не было.

Так прошли ночь и утро. Альтман, проклиная себя за то, что он упустил столько добра, которое само лезло ему в руки, хотел было двигать назад, когда неожиданно с главного дозора раздался осторожный свист и из кустов махнули белым платком. Вдалеке прозвучал автомобильный рожок, и в наступившей вслед за этим тишине стал явственно слышен шум мотора.

Роскошный открытый автомобиль почти тотчас же вынырнул из-за поворота. Спеша и толкая друг друга, впопыхах хватая разложенные на траве винтовки, кавалеристы кинулись на шоссе и загородили дорогу. Автомобиль остановился. Было в нем два шофера, четыре седока и несколько портфелей.

Генералы сначала решили, что они имеют дело с петлюровской частью. Один из них стал даже что-то кричать на ломаном французском языке с сильным польским акцентом и показал большой красный армейский пропуск.

Но Альтман быстро рассеял эту иллюзию. Решительными шагами подойдя к машине, он сделал левой рукой галантный пригласительный жест, а правой рукой открыл дверцу. Кругом с винтовками наперевес стояли котовцы.

— Ничего подобного, — сказал Альтман, — конница Котовского, РСФСР, прошу, па-ни, поднять ручки вверх, а потом прошу, пани, до плену. Слезайте, приехали!

Услышав страшное имя Котовского, генералы поспешно подняли дрожащие руки. Шоферам было приказано лечь ничком в канаву и не подыматься без разрешения. Продолжая вежливо улыбаться, Альтман помог трем расстроенным генералам выйти из машины. Четвертый, по-видимому самый важный, тщедушный старичок с вильгельмовскими усами, не тронулся, однако, с места. Он продолжал сидеть как истукан, пряча посеревшее лицо в поднятый воротник щегольского пыльника.

— Прошу, пани, — повторил Альтман, — слезайте, не стесняйтесь. Прошу, пани, до плена.

Генерал внимательно поглядел на Альтмана. Потом он заговорил, не разжимая губ, так, что даже не шелохнулись щегольские усы. Говорил он на смешанном польско-немецко-русском языке.

— Я есть генерал граф фон Любовски, командир дерзекстен армэ, шостой армии. Я могу пойти в плен только за ваш официр.

— Так я и есть офицер, — успокоил его Альтман, — не бузи, старичок, право, чего уж там, слезай. Если не разменяем тебя, то обязательно обменяем.

В это время с головного дозора раздался протяжный свист и махнули белым платком. Значит, кто-то ехал по шоссе, надо было поторапливаться. Взводный Остап Довбня, потерявший терпение, тронул Альтмана за рукав.

— Да брось ты церемониться с ним, — сказал он, — возьми его за морду и тяни с машины.

Альтман свирепо обернулся к нему:

— За мо-о-орду, — передразнил он, — дурак! Это международная операция, тут надо вежливо; на нас, может быть, сейчас вся Европа смотрит.

Довбня плюнул и отошел в сторону. В это время на головном дозоре снова свистнули, и видно было сквозь кусты, как двое кавалеристов стали медленно отступать в гущу леса.

Скорчив на лице обольстительно вежливую гримасу и кровожадно выпучив глаза, Альтман решил взяться за дело серьезно. Он влез в машину и взял генерала под руку.

— Прошу, пани, поцелуйте меня в дупу, — сказал он сквозь зубы. — Ты слезешь у меня или нет, шут гороховый!

Слово «дупа» по-польски означает «зад». Это было едва ли не единственным словом, которое Альтман правильно выговаривал на этом языке. И на генерала оно произвело ошеломляющее впечатление. Он немедленно встал, накинул на руку плед и покорно сошел с машины, присоединившись к остальным пленникам.

Покопавшись в моторе, Альтман чиркнул спичку, и автомобиль тотчас же вспыхнул как факел. Задыхаясь в едком дыму, эскадронный собрал в кузове четыре толстых портфеля и, придерживая на ходу шашку, кинулся в лес, предварительно отозвав свистом оба дозора. Операция была закончена.

Генералов посадили на запасных лошадей, выслали по сторонам охранение; сзади на всякий случай оставили заслон из двух кавалеристов с пулеметом. После часа бешеной скачки сквозь лес выехали на поляну и сделали привал.

Генералы попросили их напоить, было жарко. Они все еще пребывали в состоянии немого оцепенения и молча дали себя разоружить. Командующий армией револьвер отдал, но за шашку уцепился обеими руками.

— Нэйн, — сказал он, — не можно, мой сабля только к генералу может пойти, к дворянину.

— Да оставь ему его игрушку, — шепнул Альтману на ухо Довбня, — я, в случае чего, из него кулаком дух вышибу.

Солнце начало садиться, снова тронулись в путь. Когда выехали на лесную дорогу, встретили свой эскадрон, который Котовский, забеспокоившись, выслал навстречу. Генералов рассадили на две пулеметные тачанки и к вечеру очутились уже дома.

Котовский встретил графа фон Любовски у ворот большой клуни, наполненной душистым сеном, где он остановился за неимением более подходящего помещения. Командир бригады был подпоясан, при шашке и орденах. Его красные брюки отливали пурпуром в лучах заходящего солнца. Громадная туша его корпуса упруго балансировала на коротких мускулистых ногах. Он казался олицетворением бога войны, и тщедушный познаньский генерал сразу же потонул в лучах, которые исходили, казалось, от фигуры Котовского.

По привычке потягивая себя за нос от смущения, командир бригады подошел к генералу. Генерал передал ему шашку эфесом вперед и сказал дрогнувшим голосом по-немецки:

— Я сдаюсь на ваше благородство.

Котовский галантно взял его под руку, и они вместе вошли в клуню. Кавалеристы, не зная, что на эту международную операцию, быть может, «смотрит вся Европа», держались за животы, покатываясь от неудержимого смеха.

Ночью за генералом и его штабом из дивизии прислали автомобиль.

Шестая польская армия, однако, решила не стерпеть того, что у нее под самым носом стащили командующего. Белополяки прорвали фронт красной пехоты и в прорыв пустили две дивизии. Так что плохо, должно быть, пришлось бы котовцам, если бы в эту же ночь в село, где они расположились, не вступила возвращавшаяся с рейда конница Буденного.

Село было крохотное и бедное, с низкими хатками в средний человеческий рост. В течение нескольких минут улицы, дворы и огороды наполнились десятками, сотнями, тысячами оседланных лошадей. Лошади были голодны, они объели в течение часа все соломенные крыши. Деревня приняла такой странный вид, будто бы по ней неожиданно пронеслась какая-то прожорливая гусеница.

Месть шестой армии началась на рассвете. Белопольские цепи подошли к самому селу; спящие кавалеристы были разбужены треском ружейной и пулеметной стрельбы. Вскоре заработала и артиллерия.

Утро началось в густом тумане, ограждение проспало или прозевало врага. В селе было ровно в десять раз больше конницы, чем это нужно было для боя. Между тем каждый вражеский снаряд, попавший в эту кашу из многих тысяч людей и лошадей, причинил бы неисчислимые бедствия. Оттого что конницы было слишком много, дать бой сразу было нельзя.

Пришлось маневрировать. Полки за полками медленно потянулись из села по шоссе.

Маленькая бригада Котовского — триста человек и четыре пушки — пошла полем, чтобы не спутать чужой колонны.

Один спешенный полк, медленно разворачиваясь, отражал яростные атаки противника. Белополяки шли тремя цепями, не считая резервов. Их синие мундиры мелькали на не убранных еще участках пшеницы, как гигантские васильки.

Мимо нас беспрерывным потоком шли эскадроны за эскадронами, полки за полками. Не один хор трубачей прошел на белых конях, с серебряными трубами. Двигались сотни тачанок с пулеметами, бесконечные обозы, походные кухни, радиостанции, подводы со снарядами, овсом, продуктами, лазаретами. Обоз уходил куда-то в тыл, конница сзади нас расходилась направо и налево от шоссе, готовя глубокий охват для контратаки.

Прямо против нас стал артиллерийский дивизион. Усталые кони уныло опустили головы, их, вероятно, из-за тревоги не успели напоить перед выступлением. Артиллерийские командиры съехались тесной кучкой и поглядывали по сторонам в бинокли. И было на что глядеть — цепи противника приближались, пули залетали сюда все чаще и чаще.

В десяти шагах от нас остановились еще трое конных, видимо штабных. Высокий человек с черной окладистой бородой оживленно жестикулировал. Что-то горячо обсуждалось. Ветер доносил до нашего слуха отдельные обрывки реплик.

— Оставить батарею… Отвлечь внимание противника… заградительный огонь.

Наконец черный человек отделился от группы всадников и подъехал к артиллерийским командирам.

— Вот что, — сказал юн, — здесь придется одну батарею оставить. Позиции нет, но ничего не сделаешь. Кто хочет остаться?

Все командиры сделали одновременно неуловимое движение рукой, собрав поводья и показывая этим молчаливую и единодушную готовность. Только один из них тронул шенкелями коня и выехал вперед.

— Разрешите мне, — сказал он, — я останусь.

Командир и начальник с черной бородой несколько секунд молча смотрели друг другу в глаза. Это был молниеносный немой разговор, и они, видимо, сразу же столковались.

— Только, знаете, — прибавил начальник, очевидно с трудом подбирая нужные слова, — тут придется уже до последнего держаться, пока не. выступим. А котовцы, в случае чего, прикроют обоз.

— Есть, — ответил командир батареи просто.

Шесть пушек одна за другой стали спускаться с шоссе на скошенный луг и становиться на позицию тут же, в открытом поле. Артиллеристы молча делали свое дело с особенным, сосредоточенным выражением на лице. Колонны снова тронулись. Не успели мы отъехать и полверсты, как пушки сзади нас начали уже стрелять.

Прошло еще минут сорок. Шоссе переваливало за небольшой холм. На вершине холма, в маленьком фруктовом саду, стояла одинокая хата. В саду играли дети, во дворе сушилось какое-то пестрое тряпье. Котовский остановил бригаду — спешить нам было некуда, мы все равно ждали приказа из дивизии и не могли далеко уходить от этого района.

С вершины холма открывался превосходный вид на все поле битвы. Белополяки, занявшие уже часть оставленного конницей села, наступали громадной голубой, светящейся выстрелами подковой. По шоссе бесконечной черной лентой тянулся обоз. Наша конница далеко справа и слева кралась через реденький лес, разворачиваясь для перехода в наступление. Впереди на совершенно голом поле стояло шесть крошечных пушек, зарядные ящики и десятки подвод со снарядами, расставленных на почтительном расстоянии друг от друга для того, чтобы противнику потребовалось больше времени их уничтожить.

Батарея стреляла очередями, видимо прямой наводкой — раз, два, три, четыре, пять, шесть и опять сначала. Тела орудий поочередно венчались шапкой белой пыли. Артиллерия противника оставила в покое шоссе и деревню, сосредоточив весь огонь на одинокой батарее. Снаряды ложились уже совсем близко от нее.

Группа конных штабных также остановилась подле нас. Они разглядывали в бинокли поле битвы. Один из них сказал с гордостью:

— Вот это дуэль, это я понимаю.

Человек с длинной черной бородой живо обернулся к нему.

— Какая же это дуэль, — сказал он, — господь с вами, голубчик. Это убийство. Пятьдесят пушек против шести, шутите, что ли!

У калитки сада появилась молодая краснощекая женщина. Она держала в руках большой букет полевых маргариток и что-то кричала нам, улыбаясь. Один из конных ординарцев подъехал к ней и забрал в охапку цветы. Когда он возвращался обратно с занятыми букетом руками, лошадь его заупрямилась. Как раз в эту минуту что-то угрожающе засвистело в воздухе и разорвалось с оглушительным треском. Нас закидало песком и щебнем. Какая-то проказница-батарея решила, очевидно, пугнуть нас, кучку всадников, вызывающе стоявших на возвышенности.

Когда рассеялся дым и мы освободили глаза от пыли, женщины у ворот уже не было. По обеим сторонам шоссе лежали лошадь и кавалерист. Оба были мертвы. Цветы рассыпались. Сухой песок жадно впитывал в себя две большие кровавые лужи…

Нашей батареи совсем не было видно. Она закрылась от нас дымом разрывов, ветер развевал в прах гигантские земляные фонтаны, но чуткие уши артиллеристов все-таки улавливали в этом сплошном грохоте только для их слуха различимые звуки.

— Пять орудий только у Касьяныча осталось, — сказал человек с черной бородой, приставив согнутую рупором ладонь к уху. — Нет, четыре всего. Но зато как стреляют!

Дымная завеса вокруг батареи стала вдруг зеленой, и еще выше поднялись гейзеры вздыбленной земли.

— Бризантные снаряды, — сказал кто-то со вздохом в группе штабных, — ну, теперь держись, Касьяныч.

Дым из зеленого перекрасился неожиданно в угольно-черный цвет, в котором красными пятнами замелькали огненные языки. Одновременно послышалась беспорядочная трескотня взрывов. Неприятельская артиллерия, очевидно, угодила по парку. Вокруг батареи рвались запасы ее же собственных снарядов.

Откуда-то неожиданно подувший ветер на мгновение рассеял дым. Волнение не давало нам возможности хорошо пользоваться биноклями. На батарее не видно было почти движения, только несколько едва заметных человеческих фигур копошились возле крайней правой пушки. Два орудия были перевернуты колесами вверх. Вместо парка была какая-то невообразимая груда обломков. Потом крайняя пушка еще раз выстрелила, и местность заволокло дымом. Батарея вступила в последний акт трагедии.

— Одно орудие осталось, — проговорил сквозь зубы человек с черной бородой, — кончается Касьяныч.

В последние пять минут белополяки, очевидно, решили добить дерзкую батарею, которая в течение получаса выдержала натиск объединенной артиллерии двух дивизий. Дым стал снова зеленым, потом розовым, наконец черным. Даже на небе появилось разноцветное облако. Снаряды полились как дождь, как ливень. В эти минуты белополяки выкинули на беззащитную батарею с десяток тонн металла.

Как раз в это мгновение мы заметили в рядах неприятеля какое-то замешательство — белопольские цепи дрогнули и смешались. Артиллерия дала еще несколько робких залпов и сразу же замолчала. В наступившей тишине ветер донес до нас рев многоголосого «ура». Потом все звуки потонули в трескотне ружейной и пулеметной перестрелки. Буденновцы, обойдя легионеров, перешли в атаку.

Так шестой армии и не удалось отомстить за честь своего командующего. В этом бою наша конница уничтожила обе дивизии едва ли не целиком.

Обгоняя друг друга, содрогаясь от ужаса, мы молча помчались к батарее. Вся местность была изрыта так, как будто здесь прошелся гигантский плуг. Снаряды наворотили целые валы разбитой земли, из этих валов торчали какие-то обломки и обожженные, изуродованные до неузнаваемости трупы. Там и сям виднелись зияющие ямы; от парка осталась лишь бесформенная груда развалин. Кое-где бились еще умирающие, искалеченные лошади.

Ни один человек не поднялся нам навстречу, все было тихо и мертво. Кругом в разнообразных позах между орудиями, смешавшись с обломками орудий, лежало около тридцати человеческих трупов.

У крайнего правого орудия, широко раскинув руки и положив голову на разбитый замок, лежал командир батареи. Положение его тела доказывало, что он сам, последний оставшийся в живых, произвел последний, уже, быть может, ненужный выстрел.

Его выцветшая защитная гимнастерка была густо напитана кровью, он весь был покрыт копотью и землей. Касьяныч еще дышал, но это были уже последние вздохи.

Потрясенные, мы молча стояли в этом зловещем заповеднике революционного героизма. Кто-то первым снял фуражку, все последовали его примеру. Один из конных ординарцев полусознательно пере крестился. Человек с черной бородой снял с себя орден Красного Знамени и, опустившись на одно колено, прикрепил его к обрывку окровавленной гимнастерки на груди у Касьяныча.

Потом он поднялся и оглянулся по сторонам.

— Да, — сказал он тихо, — вот это были артиллеристы!

Кто-то остановил на шоссе бричку.

Товарищи молча подняли командира батареи и уложили его на сиденье. Причудливыми красными цветами, пропитывая нежно-голубой ковер, медленно расплывалась кровь, которой истекал умирающий. И казалось, что бледное его лицо, покрытое седой щетиной, покоится на венке из пунцовых роз.

Конец Петлюры

Смерть Просвирина

Во дворе поповской усадьбы пьяные кубанцы пороли шомполами какого-то еврея, якобы за «саботаж контрибуции». Пронзительный визг истязаемого вызывал у генерала Перемыкина изжогу. В расстегнутой на груди шелковой варшавской рубашке, в английских диагоналевых брюках, в ночных туфлях на босу ногу генерал восседал за письменным столом в поповском кабинете и заканчивал письмо Борису Савинкову, который, по слухам, находился в «действующей армии» при штабе атамана Булак-Балаховича.

«…мое мнение, — писал генерал, — дело наше проиграно безнадежно. Проклятая петлюровская рвань драпает почем зря, не принимая ни одного боя. Котовский донимает нас по-прежнему этот каторжник буквально вездесущ. Правда, командир киевской дивизии полковник Тютюник недавно хвастал, будто» «пощипал» Котовского под Дубровкой. Но я думаю, что этот желто-блакитный выскочка и бандит по обыкновению врет и дело обстояло как раз наоборот. В общем плохо, господин Савинков, очень плохо…»

Надвигалась зима. По небу плыли тяжелые серые облака, предвещавшие снег. Зловещие украинские черноземные лужи затянулись солидной коркой льда. С северо-запада из российских степей дул пронзительно-холодный ветер.

Закончив письмо, командующий $-й «Добровольческой армией» (третьей и последней — как острили в варшавских кафе) генерал Перемыкин вышел на крыльцо и глубоко задумался. Кубанцы, увидев генерала, оттащили свою жертву за ногу куда-то В глубь двора. Упитанные поповские куры сновали у коновязи между лошадиными копытами. Под ногами у коней, остывая, замерзал навоз, перемешанный с липкой черной грязью. Из поповской кухни потянуло удушливым запахом прелой квашеной капусты.

Генерал Перемыкин вздохнул еще раз Борису Савинкову он не написал о самом главном — белопетлюровской «армии», как таковой, уже не существовало. Армия развалилась, генералы передрались между собой. Накануне сечевики киевской дивизии отбили перемыкинский обоз со снарядами, а кубанцы ночью перехватили где-то в лесу петлюровский лазарет, изнасиловали сестер и добили раненых. Кавалерийская бригада есаула Яковлева — краса и гордость 3-й «Добровольческой армии» — рассыпалась по деревням, грабила, насиловала и жгла. Рекой текла еврейская кровь, мешаясь с кровью украинской бедноты.

Настороженным молчанием встретила деревня бело-желтых, когда после перемирия, наступившего между большевиками и белополяками, ринулись «освободители» пьяной ордой через демаркационную линию. Генерал Перемыкин, когда-то окончивший Николаевскую академию генерального штаба, знал, что согласно законам малой войны победу решает отношение к армии местного населения. Глядя на грязный поповский двор, генерал подумал, что эту — последнюю — кампанию он проиграл еще до первого боя.

Генерал вспомнил роскошный номер варшавской гостиницы, горничную в белой наколке, кофе с густыми сливками, пышные банкеты с участием западных военных атташе, прощальную речь самоуверенного Савинкова… Все было кончено. Впереди предстояла трагедия беспорядочного отступления, затем безотрадное существование в эмигрантском болоте.

Письмо генерала Перемыкина господину Савинкову не дошло по назначению. Письмо это получил Котовский.

Громадный кубанец с серьгой в ухе, который вез секретный пакет, запечатанный синим сургучом, в штаб атамана Булак-Балаховича, в двадцати километрах от села, где расположился генерал Перемыкин, встретился с разъездом Котовского. Перед тем как отправиться в далекий путь, кубанец нахлестался для храбрости самогонки.

Угрюмо плелась, помахивая хвостом, неубранная лошаденка. Взводный третьего эскадрона Ванька Кучерявый подъехал к ординарцу генерала Перемыкина вплотную и, тряхнув чубом, ударил его кулаком в висок. Казак вылетел из седла, как тюк с мукой он был мертвецки пьян.

Гонца обыскали, нашли на нем секретный пакет, нищенское еврейское золото, несколько пар часов, бриллиантовую сережку, вырванную вместе с мочкой уха. Возиться с пьяным было некогда, его расстреляли не допрашивая.

Ранним зимним вечером Котовский, сидя у раскрытого окна — командир бригады не переносил спертого, застоявшегося в избах воздуха, — читал письмо генерала Перемыкина господину Борису Савинкову. На западе небо очистилось от туч, громадное багровое солнце медленно тонуло в украинском полесье. Читая письмо, Котовский бормотал что-то себе под нос, улыбался и утвердительно кивал головой все обстояло так, как и должно было обстоять. Когда командир бригады дошел до того места письма, где Тютюник хвастался, что «пощипал котовцев», он громко расхохотался. Конечно, прав был генерал Перемыкин — соврал желто-блакигный выскочка, дело обстояло как раз наоборот.

Несколько дней тому назад первый полк, сотнями вырубая по пути улепетывавших во все стороны петлюровцев, на спине у противника ворвался в деревню Дубровку. В плен угодил весь штаб командира четвертой киевской дивизии полковника Тютюника, денежный ящик, его архив, секретная переписка, жена Тютюника и личное имущество незадачливого атамана. Первый полк остановился передохнуть, второй полк с батареей продолжал преследование. Оставив пушки с прикрытием в овраге, Криворучко развернул полк подковообразной лавой, стремясь охватить противника с флангов. В это время сзади, у батареи, раздалась ружейная и пулеметная стрельба. Предчувствуя беду, Криворучко на всем скаку повернул своего Копчика и понесся обратно.

Спешенные артиллеристы и конное прикрытие, эскадрон, схватились за винтовки — на батарею натолкнулись неизвестно откуда вынырнувшие конные гайдамаки. Их оказалось несколько сот человек. Они были в добротных синих жупанах; ветер развевал пестрые бархатные оселедцы на папахах.

Приказав батарейцам прекратить стрельбу, вложив шашку в ножны, Криворучко поскакал к противнику навстречу.

Он подъехал к неширокой канаве, обросшей по краям молодым ледком, и вежливо взял под козырек— по ту сторону выстроились гайдамаки.

— Сдавайся, большевистский холуй! — сказал веселый гайдамацкий полковник. — Узнаем тебя, господин товарищ вахмистр Криворучко. Сдавайся, пока голова на плечах!

Надвигался вечер, по оврагу полз молочный туман.

Напрягая слух до боли в ушах, каждую секунду ожидая прибытия полка, Криворучко приступил к переговорам. Переговоры были шедевром партизанской дипломатии. Они продолжались не более грех минут, но этого времени было достаточно для того, чтобы полк подошел, в молчании вытянувшись вдоль канавы за спиной своего командира.

Два полка стояли друг против друга с развернутыми знаменами. Их отделяли всего лишь несколько метров. Разговаривало только двое. Бойцы молчали, но и у них и у коней нервы были натянуты как струны. В этом зловещем молчании чувствовался надвигающийся топот атаки, свист шашек, пулеметная трескотня, кровь и смерть.

Гайдамаков было примерно вдвое больше, чем котовцев, Но толстый полковник уже перестал улыбаться, на него подействовала зловещая тишина, он почуял недоброе.

— Довольно дурака ломать, Криворучко! — крикнул он. — Кладите оружие, а то сейчас передушим вас, как кроликов!

Как раз в эту минуту к Криворучко подъехал начальник пулеметной команды, краснощекий Брик. Его всегда выпученные глаза искрились веселыми огоньками. Криворучко буркнул себе под нос нечленораздельную команду. Фронт котовцев треснул пополам, и лава раздвинулась, как театральный занавес. В образовавшемся прорыве весело застрекотали в упор по противнику двадцать станковых пулеметов, и где-то совсем близко раздался хриплый голос старого командира батареи, папаши Просвирина.

— Ка-а-рте-ечь! Пе-е-е-рвая! Ого-о-нь!

Казалось, что в затянутый туманом овраг обрушилось небо. Сразу не стало впереди за канавой синих жупанов. Выхватив шашки и налетая друг на друга в невероятной толкотне, котовцы, разомкнувшись к флангам, брали канаву и рубились уже на той стороне. О таких схватках кавалерийские командиры мечтают годами это был настоящий конный бой лицом к лицу, сражение, в котором ни один из бойцов не имел ни времени, ни возможности прибегнуть к огнестрельному оружию. Около двухсот лошадей и семь пестрых петлюровских бунчуков захватил в этот день Криворучко.

Вот как выглядел тот бой, в котором, по словам атамана Тютюника, гайдамакам удалось «пощипать» котовцев.

Гражданская война низвергла с пьедестала тактику, которую мудрецы военной науки составляли в течение несколькихстолетий. Гражданская война создала новую тактику тактику гражданской войны.

Котовский находился в глубоком тылу противника, связь с дивизией была эпизодической. Его окружали вражеские силы, превосходящие его в несколько десятков раз. Конечно, нужно было быть очень осторожным, но противника все же он не боялся.

Была ночь, тишина; лишь временами где-то далеко громыхали орудия. В бывшем будуаре поповской дочери горело две коптилки у попа не было керосина, в бригаде — тоже. На полу на подушках стонал и бредил раненный в голову навылет начальник пулеметной команды первого полка Слива. Накануне проказница пуля угодила ему в переносицу и вышла через затылок (впрочем, через десять дней счастливчик Слива сидел снова в седле). У полевого телефона дремал телефонист; адъютант Котовского невероятно засаленными картами раскладывал пасьянс; за дверью, в сенях, комиссар бригады, фыркая и всхлипывая, умывался. Котовский сидел над картой. Он обдумывал новую операцию, подобную своей исторической операции под Тирасполем. Операция эта заключалась в таранном ударе в гущу неприятельского фронта с глубоким проникновением в тыл, с захватом переправ и конечной атакой с тыла противника по его фронту.

Напротив Котовского сидел помощник начальника штаба, бывший штабс-капитан Садаклий. За три года работы с Котовским он растерял все свое штабс-капитанство — ни разу не осмелился высказать своих стратегических познаний.

Разведка привела «подозрительного»; обыкновенный украинский парень в рваных сапогах, с посиневшими от холода руками, в кафтане из домотканого коричневого сукна. «Подозрительный» признал Котовского и широко улыбнулся. Запустив руку глубоко за пазуху, откуда-то из недр исподнего достал он пропитанный потом пакет. «Подозрительный» оказался гонцом из дивизии, переодетым в вольное платье. Минуя свои и неприятельские разъезды, подъезжая где на крестьянской, где на петлюровской подводе, лавируя, притворяясь и обманывая встречных и поперечных, расспрашивая обывателей, заговаривая зубы подвыпившим казакам, прошел он за двое суток шестьдесят километров через несколько фронтов.

Командир дивизии писал, что, по сведениям разведки, конница есаула Яковлева начала обход дивизии с правого фланга, угрожая разгромом тылов и захватом основных коммуникационных линий. Командир дивизии просил Котовского либо немедленно отступить на линию фронта, разыскать Яковлева и р-азбить его, либо проделать какую-либо другую операцию, могущую надолго отучить противника от активных действий.

Пока Садаклий расшифровывал дивизионный приказ, гонец заснул стоя у стены. Его уложили на пол, подложив под голову седло разбудить курьера оказалось невозможным.

Принесли еще две коптилки, попадья бесшумно хозяйничала в комнате, испуганно, как борзая, поджав уши.

Встрепенувшийся телефонист возился у аппарата, крутя ручку; гудел зуммер — Котовский созывал командиров на военный совет.

Положение дивизии и резервной стрелковой бригады при ней было, несомненно, очень серьезным. Шестьдесят километров для котовцев — один плевый переход. Не в этом дело. Котовский не любил и не умел отступать.

Бригада расположилась в двадцати километрах от Проскурова. Там, по слухам, находились полевой штаб бело-петлюровской армии, обозы есаула Яковлева и несколько эшелонов пехоты и артиллерии. Котовский рассчитал так если внезапно захватить город, неприятель сейчас же отзовет есаула Яковлева для защиты переправ у Волочиска.

Командиры плохо поняли доводы Котовского, но слово «наступать» было для них всегда приятнее слова «отступать». И поэтому уже через пятнадцать минут штаб-трубач играл сбор.

Ночью сильно подморозило, в деревне причудливыми узорами смерзлась грязь. Небо было облачно. На востоке рождался фиолетовый рассвет. Со всех сторон, окликая друг друга в темноте, носились конные ординарцы. В сумерках рассвета раздавались протяжные слова кавалерийской команды, командиры строили эскадроны. Где-то вдали по кочкам мерзлой грязи загромыхали орудия.

На дворе поповского дома разожгли костер. Котовский в меховой куртке и алых брюках во все горло распекал командира батареи Просвирина, кроя его божьим матом.

Широкоплечий Просвирин сутулился. Широко раскрытые ладони мясистых толстых рук он держал за спиной, растерянно шевеля большими пальцами; изредка правая рука отрывалась и прикладывалась, дрожа, к козырьку выцветшей защитной фуражки.

Папаша Просвирин в бою казался гигантом, в мирных служебных делах труслив был необычайно и Котовского боялся как огня. Когда в бригаде что-либо случалось и Котовский начинал метать громы и молнии, умудренные опытом командиры под тем или иным предлогом всегда подсовывали ему Просвирина. Седоусый комбат молча стоял перед взбешенным командиром и моргал добрыми глазами. Отругав Просвирина, Котовский обычно сразу же успокаивался. В это памятное утро Просвирину влетело за то, что у него громыхают орудия.

Собрав из обозных и легкораненых сводный пеший эскадрон (дорог был каждый человек) и оставив его вместе с обозом в селе, Котовский вывел бригаду в поле. Выслали головной дозор и незначительное боковое охранение. Бойцы двинулись в молчании, переменным аллюром. Орудия пустили по целине, чтобы меньше было грохота.

В пяти километрах от города поймали двух казаков. Они сообщили, что в Проскурове сосредоточено несколько воинских соединений и громадное количество обозов. Казаков связали и уложили на пулеметные тачанки.

На подступах к городу у железнодорожного переезда Котовский остановил бригаду. По эту сто-рону насыпи дома железнодорожников утопали в фруктовых садах, здесь было много темнее, чем в поле. Эскадронный Вальдман пошел пешком на станцию и, вернувшись через несколько минут, доложил только что пришел с востока эшелон. Петлюровские солдаты бегают по перрону, звеня котелками и громко перекликаясь.

Мимо бригады прошла группа петлюровских офицеров.

— Какая часть — спросил один из них.

Котовцы молчали. Офицер плюнул и присоединился к своим он был заметно навеселе.

Стараясь меньше греметь, папаша Просвирин расставил у самого шлагбаума свои четыре пушки. Артиллеристы бесшумно окопали их, передки отъехали.

Держа растопыренную пятерню у козырька, Просвирин подошел к Котовскому. Теперь это был совсем другой Просвирин, чем в поповском дворе, — хладнокровный, весь какой-то подобранный. Нагнувшись к Просвирину с седла, Котовский вполголоса отдал приказание:

— Два орудия — картечь! Два — высокие разрывы над городом! Круши, папаша!

Второй полк тихонько снялся и пошел обходить город справа, отрезая отступление. Криворучко, в белом гусарском ментике и черной папахе с красным верком, покусывал усы, дрожа от нетерпения.

— Сто снарядов, — добавил Котовский, — круши, папаша, не томи!

Штаб съехался тесной кучкой позади батареи. Новый комиссар бригады, не обстрелянный еще Борисов, с побледневшим взволнованным лицом смотрел на Просвирина влюбленными глазами. Старый комбат как будто бы сразу стал выше на голову. Рваненький его серый френч распахнулся на груди, сбоку на шее болтался бинокль; широко расставив ноги, папаша Просвирин впился глазами в темный вокзал; правая рука его, высоко поднятая кверху, сжимала белоснежный сигнальный платок.

На перроне по-прежнему звенели котелками и чайниками петлюровцы. Два раза прогудел маневровый паровоз. Мимо батареи, пугливо озираясь, прошел сцепщик с фонарем в руках и двумя флажками под мышкой. Где-то в глубине потрепанного осенью фруктового сада зазвенел придушенный женский смех.

Просвирин с размаху опустил руку, платок в его рукё стал розовым — оглушительным залпом батареи разорвалась тишина.

— Вто-ра-я! — крикнул Просвирин протяжно.

Снова взмах платком, и снова все кругом окрасилось пламенным отблеском выстрела.

На вокзале творилось что-то невообразимое. Мимо нас пронеслось несколько петлюровских двуколок; закусив удила, сверкая обезумевшими от ужаса глазами, порвав постромки и сбивая деревянную ограду чьего-то сада, серые лошади умчались в ночь. Запутавшись ногой в постромках, выпучив глаза и раскрыв рот, волочился за задней двуколкой головой по камням какой-то зазевавшийся ездовой. Орда обезумевших людей с котелками в руках, выплескивая себе на ноги кипяток, ринулась с перрона по направлению к нам. Веселый пучеглазый Брик встретил их свинцовым огнем своих пулеметов.

Казалось, в этом шуме ничего нельзя было разобрать, но Котовский все же разобрал. Нагнувшись с седла, он тряс за плечо помощника командира батареи Продана; из-под алой бархатной фуражки на бледный лоб артиллериста выбился иссиня-черный чуб.

— Почему только три орудия стреляют — хрипел Котовский, пытаясь перекричать пулеметную трескотню. — У-у-у! Мать вашу… Ста выстрелов не можете сделать, вороний корм!

— Третий номер заело, — оправдывался Продан. — Разрешите досыпать гильзу!

Снова орудийный залп, ничего не слышно. Потом относительная тишина, только дикие вопли на вокзале да трескотня пулеметов.

— Делай, как знаешь, только чтобы мне все четыре орудия били, а то как бы я тобой гильзу не досыпал, — ответил Котовский, выпуская плечо помощника командира батареи.

Взяв под козырек, Продан побежал к орудиям. Снова взмах белого просвиринского платка, снова залп.

Потом — взрыв, страшный, невероятный взрыв, как будто совсем рядом взлетел на воздух целый пороховой погреб.

Котовский медленно встает с земли, стряхивает с колен пыль. Конь его лежит подле, у него оторвана нога. Без фуражки, страшный, с потемневшими глазами Котовский выхватывает маузер и кричит. Кричать сейчас легко, орудия замолкли, пулеметы тоже, — только с вокзала несется неясный гул да в городе раздаются одиночные ружейные выстрелы.

— Где командир батареи Что случилось Почему не стреляете Командира первого полка сюда!

От батареи, еще издали взявши под козырек, бежит Продан. Лицо его перекошено, подбородок прыгает.

— Товарищ командир бригады, — говорит он, запинаясь, — разрешите доложить третью орудию разорвало, пятеро убитых, семнадцать раненых, лошадей еще не подсчитали, папаша Просвирин… в живот… кончается.

В эту самую минуту далеко за вокзалом раздается громовое «ура», гремят выстрелы это второй полк ворвался в город с тыла.

К спешенному Котовскому подъезжает командир первого полка Шинкаренко. На его каменном лице нет ни тени волнения. Зубы крепко стиснули потухшую папиросу. Выплюнув ее, Шинкаренко берет под козырек и спрашивает со спокойным достоинством:

— Прикажете атаковать Криворучко уже в городе…

— Давай атакуй! — бросает ему на ходу Котовский. — Сейчас догоню. Оставь мне один эскадрон.

И, уже спеша к Просвирину, бросает на ходу батарейцам:

— Все три орудия на высокий разрыв! Довольно картечи! Чего раззевались, растяпы..

Рядом с Котовским идет Продан. Левую часть лица он закрыл рукой, из-под пальцев сочится кровь. И тотчас же за своей спиной Котовский улавливает знакомый голос старшего фейерверкера Наговечко:

— Батарея, слушай мою команду! Третью орудию оттащить! Номера — по местам! Угломер — тридцать ноль! Уровень десять! Трубка пять! Орудия пра-в-о-й, огонь!

Просвирин лежал на сене, высоко закинув голову. Фельдшер и врач молча возились у его окровавленного тела. Седая грива командира батареи была растрепана, ее медленно колыхал ветер, фуражку его держал в руках опечаленный политрук. Папаша Просвирин прикусил от боли ус, но молча переносил страдания. Когда подошел Котовский, он пытался подняться, но потом, обессилев, успокоился и, лежа, приложил растопыренную пятерню к обнаженной голове. Котовский нагнулся к нему.

— Товарищ комбриг, — пробормотал Просвирин, и сразу же тонкая струйка крови хлынула у него изо рта. — Товарищ командир… Попутал грех на старости лет… По уставу… полагается разряжать… пятьдесят шагов канат… Недоглядел… мальчишки… обделался на старости лет… погубил орудию… Расстреляйте меня, товарищ командир!..

Котовский заплакал и поцеловал Просвирина в губы, измазавшись в крови. Потом вскочил на ноги и, не оглядываясь, пошел прочь. Черный как жук Черныш — его ординарец — уже подводил ему Орлика. Золотистый конь равнодушно потряхивал огрызком хвоста. Узнав Котовского, он уткнулся ему в затылок теплой мордой…

В городе пьяная офицерня заканчивала дебош в шантане. Развеселившиеся люди не слышали ни паники, ни шрапнели, ни стрельбы. Разухабисто гремел румынский оркестр, звенели разбитые стекла, хлопали пробки от шампанского, раздавался женский визг.

Вальдман, приставив дуло маузера к груди стражника, уже отпирал тюрьму.

— Которые у вас тут политические?

— А кто их разберет, тут все за контрразведкой числятся!

— Выпускай всех к чертовой матери, да пошевеливайся!

Котовцы хозяйничали в городе около часа. Из расспросов выяснилось, что гарнизон, не считая штабов и обозов, состоял из пяти с лишним тысяч человек. Все, кто успел, конечно, разбежались. Преследовать их было бы безумием.

Выведя из строя станционные пути и, таким образом, отрезав от переправ все неприятельские грузы, оказавшиеся восточнее Проскурова, Котовский приказал играть отбой.

Вокзал был неузнаваем, когда бригада возвращалась обратно. На перронах и на путях валялись винтовки, котелки, фуражки, шинели, окоченевшие трупы. Нигде не было ни души. Будка стрелочника была наполовину снесена взрывом. Лафет разорвавшегося третьего орудия глубоко ушел в землю, далеко кругом валялись куски человеческого мяса.

Когда выбрались за город, пошли на рысях. Молоденький офицер с черными корниловскими погонами, придерживая раненую руку, выскочил из кустов и подсел на пулеметную тачанку первого полка. От него пахло перегаром. У него стучали зубы от ужаса.

Он оказался помощником начальника проскуровской контрразведки и сообщил на допросе много интересных сведений. Его пришлось, правда, предварительно довольно долго урезонивать — он был уверен, что попал к своим.

Офицер рассказал, что в городе в эту ночь стояла казачья бригада есаула Яковлева и что она на рассвете должна была выйти в рейд, в тыл нашей дивизии. Таким образом, расчет Котовского оказался правильным…

Снова в бывшем будуаре поповской дочери, чадя, горели коптилки.

Собрав командный состав, командир бригады приказал кормить лошадей и готовиться к выступлению на Волочиск для захвата переправ.

Возмужавший за эту ночь комиссар бригады строчил некролог Просвирину в дивизионную газету. Еще в Проскурове старый командир батареи впал в беспамятство и, не доезжая до села, тихо умер, не приходя в сознание.

Машинист Кулябко

Прекратились последние осенние дожди, они сменились мокрым снегом. На заброшенных полях замерзал гниющий неубранный хлеб. У коней бригады высоким узлом были подвязаны хвосты — они били коней по ляжкам, слиплись, заскорузли замерзшими комьями грязи чиститься было некогда.

Бригада вышла в летнем, мало у кого были шинели, у всех изорвались сапоги. С начала польской кампании, вот уже около года, бойцы ни разу не видали своего обоза второго разряда, где были сапожники, портные, отдел снабжения. С обозом первого разряда и то видались раз-два в месяц. Эскадронные добровольцы-разведчики — те, что бессменно несли дозорную службу, — не раздевались неделями, месяцами. Бойцы обросли грязью, нужна была передышка. Котовский сказал, что передышка будет дана тогда, когда наступит конец Петлюре… За этим долгожданным концом брцгада переменным аллюром шла на Волочиск переходами по шестьдесят километров в сутки.

Объединенные армии Петлюры и Савинкова неудержимо катились на запад, теснимые пехотными частями красных. В тылу у неприятеля хозяйничал Котовский, появляясь неожиданно в тех местах, где его меньше всего можно было ожидать. Налет на Проскуров окончательно деморализовал противника. После Троекурова бригада двигалась вперед, не встречая на своем пути ничего, кроме брошенных обозов и не успевших отступить заслонов, которые сдавались, не оказывая ни малейшего сопротивления. Котовский спешил у него из-под носа через Волочискую переправу уходили громадные силы противника, ускользало много оружия, большие материальные ценности.

В тридцати километрах от переправы через Збруч бригада натолкнулась на большой отряд пленных красноармейцев, двигавшихся на восток. Люди были босы, в одном исподнем, от грязи ставшем землистого цвета. Они были с изнуренными лицами, посиневщими от холода, многие в кровоподтеках и ссадинах.

Тесной кучей обступили военнопленные Котовского и наперебой рассказывали ему о своих злоключениях.

Бойцы тихонько спешивались, и те, у кого были шинели, отдавали их красноармейцам.

В обеих пулеметных командах на двуколках артиллеристов оказалось немного хлеба и консервов. Всех накормить было невозможно, но самых слабых все же накормили.

Пленные рассказали, что уже три дня, как через Волочиский мост днем и ночью непрерывно двигалась пехота, конница, артиллерия и обозы. На станции Волочиск стоял поезд Петлюры злополучный председатель «украинской народной республики» ждал своей очереди, чтобы переправиться в Польшу. Но на путях железной дороги образовалась пробка, большинство железнодорожников разбежалось; те, которые не успели, работали под дулами револьверов.

Их, полторы тысячи пленных красноармейцев из Катовицкого лагеря, польское правительство подарило генералу Перемыкину, с тем чтобы он вооружил их и отправил на фронт. Но генерал Перемыкин не доверял бывшим красноармейцам, тем более что, когда они прибыли в его распоряжение, армии его как таковой уже не существовало. Пленных решили обмундировать и вооружить только в последний момент перед боем. Их загнали, как скот, в бывший холерный карантин в Подволочиске, не кормили в течение пяти дней и вскоре вовсе про них забыли. Караул холерного карантина сбежал, и пленные, видя, что их никто не охраняет, вылезли из бараков, построились и вышли пешком навстречу своим…

Самого расторопного из пленных Котовский назначил командиром и дал ему записку в обоз первого разряда к начальнику снабжения на харчи и обмундирование. Потом серая колонна раздетых людей поплелась дальше на восток, бригада на рысях двинулась на запад.

Дорога шла в гору. Противника не было нигде. Истоптанный проселок был усеян брошенными повозками, рваной сбруей, разбитыми ящиками, колесами, артиллерийским снаряжением. В кустарнике у дороги обнаружили целый артиллерийский парк двести ящиков со снарядами, сложенные штабелями, как дрова. Продан тотчас же заприходовал находку, оставив возле нее двуколку и одного ездового.

Стали взбираться на последний холм; за этим холмом лежали река Збруч, переправы, Волочиск; за этим холмом должен был наступить конец Петлюре. Над бригадой появился крылатый разведчик. Серебристый «фоккер» плыл большими кругами, то снижаясь, то уходя в недосягаемую высь. Командиры приказали рассыпаться, но «фоккер» и не стрелял. И только когда Котовский, подняв Орлика в размашистый галоп, выбрался на гребень холма, над бригадой разорвалась, звеня, первая шрапнель «фоккер»-корректировщик сделал свое дело.

По бригаде из четырех орудий шрапнелью бил бронепоезд. Бронепоезд тихо поднимался из ложбины к гребню холма, он был совсем близко, в каких-нибудь восьмистах шагах. Внизу, в ложбине, города Подволочиск и Волочиск; переправы, дороги и улицы кишели людьми, повозками и орудиями. Широкая черная лента беглецов тянулась через оба моста и мимо мостов, прямо по льду. Возле самой реки взводной колонной стояла большая группа конницы. Котовский оглянулся бригада подходила, командиры уже разворачивали лаву.

Сзади бригады раздался адский грохот. Не ожидая приказания, стремясь, по-.видимому, загладить досадный случай со взрывом третьего орудия, Продан по мерзлой целине обводил карьером оставшиеся у него три орудия. Пушки с грохотом обогнали конницу; Котовский, сощурившись, наблюдал.

Когда батарея вылетела на открытое поле, бронепоезд застрекотал пулеметами. Шрапнели над бригадой больше не было. Весь огонь шести блиндированных вагонов обрушился на артиллеристов.

Продан потерял фуражку, иссиня-черные волосы трепались по ветру. С обнаженной шашкой в руке, стоя на стременах спиной к противнику, лицом к скачущей за ним батарее, он несся один на отлете, далеко впереди, под свирепым свинцовым дождем, в грохоте лопающихся стальных стаканов. Командир увлекся немного; старый фейерверкер Наговечко в трехстах шагах от бронепоезда остановил батарею и стал окапывать орудия. Следом за батареей широкой лавой шашки наголо понеслись бойцы второго полка. И уже через несколько мгновений визгливый голос Продана прокричал первые слова команды:

— Кар-р-течь! Оче-е-редь! Батар-ре-я! Ог-о-нь!

Бронепоезд ударился было наутек, но Продан подбил, очевидно, паровоз, блиндированные вагоны застыли на месте. Стреляло уже только одно орудие и несколько упорных пулеметов. Развернувшись редкой цепью, второй полк шел в атаку на стальные коробки.

Махнув рукой на бронепоезд, Котовский с первым полком стал спускаться в долину Збруча.

Атака имела следующий вид впереди всех карьером мчалась батарея под прикрытием четырех пулеметов. Подходя вплотную к сплошному месиву из неприятельских повозок, людей и коней, Продан разворачивал орудия и стрелял картечью. За батареей вскачь мчались сорок станковых пулеметов. Они останавливались через каждые сто метров, выпускали ленту и снова мчались вперед. И только за шеренгой пулеметов шашки наголо скакали двести пятьдесят бойцов первого полка.

Сзади на гребне холма второй полк под командованием Криворучко заканчивал операцию с бронепоездом. В блиндированных вагонах нашли трех застрелившихся офицеров и незначительную часть команды все остальные разбежались после первой же картечи Продана. Захватив бронепоезд, второй полк стал спускаться в ложбину, обходя Волочиск слева.

На переправах через Збруч был ад кромешный. Кавбригада есаула Яковлева врубилась в свой собственный обоз и оружием пробивала себе дорогу по льду. Петлюровская артиллерия неслась вскачь по шоссе, ломая деникинские повозки, топча копытами объятых паникой обозных. Несколько тысяч обезумевших от ужаса людей, готовых на все, лишь бы пробиться на польский берег, бились на берегу Збруча в истерической свалке.

Неожиданно слева раздалось громовое «ура» ато Криворучко вступил в рукопашную схватку с противником. Багровое солнце спустилось к западу. В толпе потерявших голову белогвардейцев, как капельки крови, замелькали алые брюки котовцев. Расталкивая грудью своего коня беглецов, Криваручко выскочил, наконец, на мост, кованые копыта Копчика застучали по деревянному настилу. Вслед за командиром полка на громадном вороном жеребце скакал знаменосец, над головой беснующейся толпы развевался краснознаменный, алый, с золотыми кистями штандарт бригады. Криворучко проехал мост, развернулся и, сунув шашку под мышку, скрестил руки на груди.

— А ну, — закричал он, слегка запыхавшись, — заворачивай обратно, долго еще тут мне за вами гоняться!

Петлюровцы с офицерскими погонами прыгали прямо на лед в пролеты моста; лед был тонкий, люди проваливались, плыли, тонули, хватаясь за льдины. На мосту бойцы рубили тех, кто пытался оказать сопротивление.

Криворучко был величествен. В алых чикчирах, в белом гусарском ментике, в алой бархатной фуражке, лихо заломленной на затылок, он возвышался, как монумент, над толпой застывших в немом оцепенении людей, и даже Копчик, навострив породистые уши, казалось, презрительно взирал на позор разбитой белой армии.

К командиру полка подошел польский офицер. Рука его дрожала у посеребренного козырька, отчетливо стучали зубы.

— Прошу, пани пулковник! — пробормотал он подобострастно на ломаном русско-польском диалекте. — Прошу, пане, до дому! Здесь есть польская территория.

— А почем я знаю, что это польская территория, — огрызнулся Криворучко. — Я, видишь, пан, воюю, мне некогда тут территориями заниматься!

Польский офицер указал стеком на столб за мостом. В столб была воткнута пика, на пике болтался пестрый уланский значок с черным польским государственным гербом.

— А-а! — пробормотал Криворучко сокрушенно. — Ну, что ж, айда, братва, до дому!

И, выталкивая на советскую сторону сгрудившуюся на мосту человеческую массу, котовцы двинулись обратно.

На станции в это время хозяйничал Котовский с первым полком. Пути и тупики были туго набиты вагонами, вагоны ломились от продовольствия, оружия, снаряжения и всяческого добра. Двигаясь шагом между путями, где только что раздавались одинокие выстрелы отдельных белых храбрецов, штабные подъехали к составу из бывших царских вагонов. Котовский спешился и, вынув маузер из кобуры, поднялся в салон. В столовой был сервирован роскошный обед, суп разлит по тарелкам, над изящной фарфоровой миской еще клубился редкий пар. Петлюра, по-видимому, успел закусить, но, как только был разлит суп, ему пришлось поспешно спасаться бег-ством.

В вагонах правительственного поезда творился страшный беспорядок валялись раскрытые чемоданы, разбросанные вещи, обувь, оружие. По-видимому, последнему правительству «украинской народной республики» пришлось основательно поспешить. Усмехаясь, Котовский прошел состав из конца в конец.

Возле самого моста, очевидно, произошло крушение. Товарный паровоз врезался в эшелон, груженный артиллерийским снаряжением. Несколько вагонов было разбито. Из покосившихся ящиков высыпались на мерзлую землю большие буханки белого хлеба.

У одного из разбитых вагонов, у груды щепок и железного лома нас окликнул человек. Человек этот был в форме железнодорожника, он стоял как часовой, пятки вместе, носки врозь, перевязанный пулеметной лентой, крепко держа в руках винтовку с примкнутым штыком. У ног его навзничь лежал другой железнодорожник с изуродованным окровавленным лицом. Он был мертв.

Штабные спешились. Странный часовой не двинулся с места. Он только еще крепче сжал винтовку и снова окликнул пришедших.

— Кто идет?

— А ты что за человек? Я — Котовский.

— Машинист Кулябко, охраняю рабоче-крестьянское имущество!

Труп, который лежал возле Кулябко, был трупом кочегара Ковальчука. Кулябко и Ковальчук своим паровозом вызвали крушение и прекратили эвакуацию. белых эшелонов. В течение последних дней все железнодорожники волочиского узла работали под угрозой оружия, многие из них были расстреляны за саботаж. Когда произошло крушение, гайдамаки убили кочегара Ковальчука; машинист Кулябко, оцарапанный пулей, успел спрятаться между вагонами. Паника в этот момент была так велика, что петлюровцы не стали его разыскивать. Услышав первые звуки атаки, Кулябко вылез из своего убежища и, взяв винтовку, стал охранять разбитый эшелон. В свя-зи с военными действиями в местечке был жестокий голод, Кулябко боялся, что население растащит то, что, по его мнению, принадлежало только Красной Армии, государству.

— Что же теперь государство должно сделать для тебя — спросил Котовский. — Ты ведь герой, товарищ Кулябко! Ты понимаешь это?

Машинист попросил буханку хлеба для семьи и последнюю советскую газету, которую комиссар тут же достал из полевой сумки. Потом, спросив разрешения захватить с собой винтовку, он вытер нос рукавом и, махнув фуражкой, пошел между вагонами к себе в поселок, домой, к семье.

Кочегара Ковальчука на другой день хоронили вместе с убитыми котовцами в братской могиле. Комиссар бригады приказал обернуть его тело в алое знамя.

Штабные подъехали к самому Збручу. На той стороне поляки разоружали белых. Котовский взял бинокль. Возле противоположной станции, в тупике, стоял роскошный поезд в составе нескольких спальных вагонов. Несколько десятков важных генералов с биноклями в руках оживленно переговаривались, обозревая поле битвы. Это были военные атташе европейских государств. Европа в бинокль наблюдала за концом Петлюры.

Выставив сторожевое охранение, бригада расположилась на ночлег. По реке зажглись костры.

Патрульный польский офицер перешел на нашу сторону через мост и присел к костру потолковать с красноармейцами. Два месяца тому назад поляки еще воевали с котовцами, сейчас с ними был мир. Польский офицер пригласил на свою сторону взводного Симонова. Симонову интересно было побывать за границей. Он пошел. В залитом электричеством буфете галицийского вокзала польский офицер преподнес Симонову рюмку коньяку, угостил сардинкой. Со всех сторон сбежались любопытные— гражданские и военные, — чтобы рассмотреть поближе «страшного» котовца…

— Где ты шатался — спросил взводного, когда он вернулся обратно к костру, дежурный по бригаде эскадронный командир Вальдман.

— Да за границей, в гостях, — ответил Симонов небрежно.

Дежурный на всякий случай влепил ему десять суток ареста, но рапорта обещал не писать.

Ночью к заставе польский патрульный привел трех важных штабных офицеров. Они хотели переговорить с Котовским.

Штабных посадили на тачанку и отвезли в город. В столовой большого богатого дома, за белоснежной скатертью, Котовский и его штаб закусывали котлетами с капустой. Один из польских офицеров вынул бутылку коньяку из кармана, осторожный Криворучко прежде всего налил гостям, подождал, пока они выпили, и лишь потом пригубил свою рюмку.

Мучительно подбирая интеллигентные слова, Криворучко вел с польскими офицерами светский разговор.

Офицеры рассказали, что около десятка военных атташе все время наблюдали за боем, что тактика Котовского разрушает все то, что до сих пор было известно о тактике конницы, что наблюдением военных атташе за волочиской операцией будет обогащена военная литература.

В ответ на это Котовский только посмеивался.

Один из польских офицеров, кавалерист, спросил задумчиво:

— Никак я не могу понять, почему бригада есаула Яковлева не оказала вам сопротивление Ведь они же были в состоянии прикрыть эвакуацию, по крайней мере в течение нескольких часов.

— Это вас об этом нужно спросить, — ответил, хитро сощурившись, Котовский. — Ведь вы же Яковлева вооружали, инструктировали, вы же послали его к нам…

В бригаде есаула Яковлева, как узнали котовцы, было полторы тысячи сабель. Котовский же в момент прихода гостей засунул в карман гимнастерки рапортичку, в которой было написано, что у него в строю — четыреста шестьдесят бойцов.

Польские офицеры, попрощавшись, уехали, выпросив на дорогу мешок сахару.

Гостей провожал адъютант Котовского и дежурный по бригаде Вальдман. Гости страшно развеселились, мешок с сахаром они положили себе в ноги.

Уже у самой заставы польский кавалерист, притворившись пьяным, спросил:

— Сколько же сабель было у вас в сегодняшнем бою?

— Три тысячи, — соврал Вальдман, не моргнув глазом.

Польские офицеры громко расхохотались…

Ночью пришел приказ из дивизии отступить на пятнадцать километров, создав между фронтом красных и польской границей демаркационную полосу. На следующий день Котовский отошел, уводя сотни груженых вагонов, два десятка паровозов, бронепоезд, тысячи пленных и тысячи подвод, груженных разным добром.

Рыжий конь командира

Конь был золотистый, с совсем светлыми подпалинами — каких-то непонятных кровей.

У него было крупное, хорошо упитанное туловище, точеные, нервные ноги. В нем было, вероятно, порядочно крови гунтера особенно размеренный и эластичный полевой галоп Орлика напоминал эту благородную породу.

Рыжий конь принадлежал полковнику Мамонтову. Копда котовцы у днестровского льда в январе двадцатого года взяли в плен этого, несмотря на чин полковника, еще совсем юного офицера, он очень долго и путано, срывающейся скороговоркой объяснял, что ничего общего с пресловутым генералом Мамонтовым — поджигателем, погром тиком и вешателем — не имеет.

— Мы просто однофамильцы, — говорил он, — в пол ков ники-то, собственно говоря, я произведен совсем недавно я училище окончил уже после Февральской революции…

Полковника отправили в тыл, Орлик остался у Котовского.

Ординарец Котовского Черныш поместил коня в теплую и опрятную конюшню, в которой находились другие кони командира бригады. Орлик был необычайно добродушен. Красивая гнедая кобыла — любимая верховая лошадь комбрига — попробовала было в первый день знакомства укусить Орлика за шею. Но громадный рыжий конь только ласково взмахнул в ответ коротким хвостом и глянул на свою соседку по конюшне такими умными и добрыми глазами, что гнедой кобыле стало, очевидно, просто неловко.

РаннихМ утром Черныш убирал свою постель, потом приходил менять подстилку своих питом-цев.

С лошадьми он имел обыкновение разговаривать нарочито грубым голосом, то и дело замахиваясь на них локтем. Несмотря на эти внешние проявления суровости, никто в бригаде никогда не видел, чтобы Черныш ударил лошадь в лошадях, в уходе за ними, кажется, заключалась вся жизнь Черныша. Впрочем, он был и прекрасным бойцом гражданскую войну он закончил с орденом Красного Знамени.

Убрав конюшню, Черныш попарно выводил лошадей к колодцу. До колодца нужно было ехать с полкилометра, и поэтому Черныш обычно на спину одной из лошадей набрасывал попону и са-дился на нее верхом, ведя другую лошадь в поводу.

Лишь засыпав коням овес, Черныш принимался за собственный туалет и завтракал. Но завтрак ординарца всегда протекал необычайно беспокойно он то и дело вскакивал и-бегал на конюшню посмотреть, не ссорятся ли лошади между собой, не отнимают ли друг у друга овес, не просыпалось ли на пол зерно, не пора ли подбросить сена.

У ординарца был в бригаде единственный друг, старый ветеринарный врач, окончивший в свое время академию. Котовцы этого врача еще в начале девятнадцатого года взяли в плен у деникинцев. Врач был человеком весьма смирным и даже немного забитым. Поздно вечером, когда лошади Черныша уже поужинали и торбы их опустели, ординарец, подбросив коням под ноги сухой соломы и задав сена, шел в гости к ветеринару. Врач — человек с высшим образованием, знавший несколько иностранных языков, — проводил полночи в разговоре с неграмотным крестьянином. Они вдвоем могли написать историю каждой лошади бригады Котовского. Они пом-нили и внешность и клички всех лошадей, отдельные конские подвиги, трогательные рассказы о дружбе человека с лошадью.

Они вспоминали, например, как в бою под Комаровцами на польском фронте взят был в плен серый в яблоках Янтек, на котором ездил Балан, ординарец вахмистра третьего эскадрона первого полка. Янтек стоял рядом с трупом своего хозяина — польского офицера. Бой уже закончился. Янтек не только сразу не дался в руки красным, он даже не подпускал к трупу своего хозяина поднимался на дыбы, бил задом, мотал шеей, ржал и скалил зубы, норовя укусить. Тогда к Янтеку подвели несколько самых умных в бригаде коней. Они обнюхали своего нового товарища и, по-видимому, договорились с ним. Янтек смирился, дал себя расседлать, разнуздать и увести в конюшню. Но ночью он оторвался и убежал в поле, туда, где лежал на земле труп хозяина. Конь успокоился только тогда, когда на его глазах в общей вражеской братской могиле зарыт был польский офицер.

Ординарец и ветеринар вспоминали, как рыжий жеребец, на котором ездил начальник пулеметной команды второго полка, во время атаки становился на дыбы и бил передними ногами вражескую пехоту. Они воскрешали в своей памяти трагический момент, когда этот замечательный жеребец, раненный насмерть, был пристрелен своим хозяином, который сам после этого хотел застрелиться, и товарищи его едва образумили.

Много таких необыкновенных историй знали ординарец и ветеринар, и они могли вспоминать о них бесконечно…

Наутро того дня, когда в конюшню Котовского попал пленный Орлик, Черныш, как обычно, вывел лошадей на водопой. Крякнув, ординарец вскочил на спину своего нового питомца. Орлик не шелохнулся. Немного погодя, он лишь чуть согнул шею и, повернув морду назад, понюхал ногу всадника. Потом золотистый конь слабо заржал и весело помахал коротким хвостом.

На обратном пути от колодца Черныш сначала осторожно попробовал Орлика рысью, затем галопом и, наконец, уже в виду у самых ворот конюшни. — карьером. Он, по-видимому, остался очень доволен своим новым питомцем, потому что, сойдя на землю, несколько раз ласково хлопнул коня ладонью по упитанной шее, что случалось с угрюмым Чернышом довольно редко. Потом он всыпал ему полуторную порцию овса, предусмотрительно заслонив спиной овес от гнедой кобылы, чтобы та не заметила этой вопиющей несправедливости.

Котовский в эти дни отсыпался после боев и не выезжал вовсе. Лишь на седьмые сутки после занятия Тирасполя и разгрома «Добровольческой армии» Котовский оделся и потребовал коня.

Черныш подвел к крыльцу оседланного Орлика. Конь был так прекрасно вычищен, что шерсть его казалась атласной.

Командир бригады стоял на крыльце, расставив сильные, короткие ноги, в белой меховой куртке, тугих алых чакчирах и алой с желтым фуражке. Его окружали ближайшие помощники и друзья. Увидев незнакомую лошадь, которую ему подвели, командир бригады сначала в недоумении нахмурился, потом вспомнил, довольно улыбнулся и легко вскочил в седло.

Первые минуты всадник относился к Орлику с недоверием, как и всякий кавалерист к незнакомому коню, который впервые очутился под ним. Но Орлик проявлял такое добродушие, такую поразительную готовность не только немедленно выполнять получаемые поводом, шенкелями и корпусом приказания, но и точно угадывать эти приказания, что Котовский вскоре стал обращаться с Орликом, как со старым другом. Да и Орлик, по-видимому, сразу понял, что на нем сидит его новый хозяин. Это чувствовалось по всему. Когда командир бригады, погоняв нового коня часа полтора по предместьям Тирасполя, возвратился домой и сошел на землю, Орлик доверчиво и дружелюбно вытянул морду и дохнул новому хозяину прямо в затылок.

Черныш был, конечно, тут как тут.

— Ну, что новая лошадка — спросил он по обыкновению угрюмо.

— Замечательный конь, — сказал Котовский, — прямо золото, а не конь. А барьер как он берет! Этого коня, брат, надо беречь как зеницу ока на таком коне в бою не пропадешь!

Черныш довольно улыбался и, водя Орлика взад и вперед по двору, чтобы он остыл, гордо поглядывал на окружающих, точно похвала командира относилась к нему самому, а не к коню, за которы» м он ухаживал.

С тех пор Орлик стал постоянным боевым конем Котовского.

Грузное тело своего хозяина Орлик носил с необычайной легкостью и грацией. Конь никогда ничем не болел, никогда не проявлял признаков переутомления, никогда не опускал он в унынии голову. Он был всегда добродушен, весел и доволен жизнью.

Он совершенно не боялся огня; свист пуль, разрывы снарядов он воспринимал как обыденные, неизбежные явления своей боевой жмени; чем горячее был бой, тем веселее даже становилось Орлику. Глаза его блестели лукавым — и радостным огнем. В страшном грохоте пулеметных очередей и шрапнельного ливня конь весь точно искрился, и под атласной шерстью его бодро и уверенно ходили мускулы.

Орлик ничего не боялся. Он брал любые препятствия, он шел на людей, на стреляющее орудие, на ощетинившуюся изгородь штыков. Изредка он только оборачивался назад и косил глаза на Котовского, точно спрашивая, правильно ли он понял движение ноги или корпуса своего всадника.

Безропотно перенося суровую боевую жизнь, Орлик вместе с тем был изнеженным конем. Кроме того, у него была очень странная особенность он был всеядным животным. Он ел конфеты, выплевывая бумажку, принимал из рук людей, которых он знал и любил, сливы и вишни, выбрасывая аккуратно косточки; он не брезговал даже мясными и овощными консервами. Возможно, что конь в душе ругал своих друзей за эти никому не нужные эксперименты и соглашался есть что попало из простой вежливости и добродушия.

Котовскому Орлик был предан. Командир бригады всегда привязывал его, если отлучался, потому что Орлик по своему собственному почину следовал за своим хозяином неотступно. Был случай в Галиции, когда Котовский, позабыв привязать Орлика, поднялся во второй этаж жилого дома. Конь и тут не отстал от своего хозяина ординарцы поймали Орлика ужена середине лестницы; впрочем, он безропотно дал увести себя.

В одном из страшных арьергардных боев на польском фронте Котовский был тяжело контужен взрывом снаряда и потерял сознание. Одновременно со своим хозяином оказался раненным осколком этого же самого снаряда в череп и Орлик. Но любовь к Орлику в бригаде была так велика, что раненного насмерть коня медлили пристрелить.

Черныш плакал навз-рыд. Он лежал на земле возле умирающего коня, зарыв лицо в его золотистой гриве.

Тогда ветеринар, искуснейший в своей области хирург, сделал Орлику трепанацию черепа и вынул осколок. Это была совершенно необыкновенная операция, и только сложная обстановка тех бурных лет не дала возможность хирургу осветить этот случай в мировой ветеринарной литературе.

Золотистый конь в течение десяти дней находился между жизнью и смертью. Черныш ухаживал за своим питомцем, как ухаживают за больными детьми; он бодрствовал целые ночи напролет. Когда ему казалось, что конь начинает хрипеть и задыхаться, он бежал будить ветеринара.

Бойцы несколько раз неслышно подходили к конюшне, где на мягком чистом сене лежал умирающий конь. Войти они боялись, вспыльчивый Черныш, пожалуй, способен был стрелять во всякого, кто посмел бы нарушить покой больного животного. Но сквозь раскрытую дверь конюшни отчетливо слышно было, как ординарец причитал над своим раненым любимцем. И вряд ли кто-нибудь мог представить себе раньше, что в голосе этого человека найдутся такие задушевные интонации. Иногда, когда Чернышу казалось, что положение коня безнадежно, он, уткнув лицо в колени, всхлипывал как ребенок.

Через месяц Орлик снова ходил под седлом у Котовского. Ветеринары опасались, что тяжелое ранение отразится на зрении коня, опасался этого и сам Котовский, но уже после нескольких дней езды Котовский заявил, что зрение Орлика ничуть не пострадало. И все пошло по-старому.

Закончилась гражданская война. Котовскйй погиб в 1925 году. Черныш демобилизовался Он должен был уехать служить на коневодческую ферму куда-то в отдаленную губернию. Перед отъездом он целые сутки провел без пищи и без сна. Орлик тоже как будто бы понимал, что в его жизни должны наступить какие-то важные перемены.Конь, видимо, волновался, но, воспитанный и чуткий, он лишь добродушно помахивал коротким хвостом и ласково дышал ординарцу в шею ничего, мол, все устроится.

Орлику в это время йсполнилось восемнадцать лет. У него слегка ослабело зрение, и его уволили в отставку.

Орлик был отправлен в коммуну демобилизованных красноармейцев имени Котовского. Совет коммуны, хотя и сильно нуждался в те годы в тягловой силе, постановил освободить боевого коня Котовского от работы. Нужно думать, что это единственное в своем роде постановление.

И Орлик, слепота которого прогрессировала, мирно пасся на усадьбе коммуны. Он никогда не топтал посевов, не портил фруктовых деревьев. Веревки, протянутой на двух вбитых в землю кольях, было достаточно для того, чтобы Орлик знал, что за эту черту, обозначенную его друзьями — людьми, переступать нельзя.

Он узнавал всех коммунаров, он по-прежнему бежал на зов людей. Экскурсиям, приезжавшим осматривать коммуну имени Котовского, старого боевого коня показывали как величайшую достопримечательность. Старый Орлик, уже слепой, зафиксирован на десятках фотоснимков и на кинопленке.

И, находясь на покое, слепая лошадь продолжала служить котовцам ее отправляли на выпас, в ночное вместе с конским молодняком. Старый конь оберегал жеребят, как ворчливый дядька. Легонько покусывал их, когда те шалили, оттеснял их крупом, когда они забегали, куда не следовало.

Перед самой Отечественной войной Орлик на тридцатом году своего существования издох от какой-то старческой лошадиной болезни. Ветераны колхоза набили из его кожи чучело и установили его в центре зала местного музея. Экскурсоводы подолгу останавливались возле этой реликвии, рассказывая посетителям трогательную повесть о славном боевом коне, ходившем под седлом у легендарного Котовского.

Во время войны фашистские вандалы оккупировали территорию колхоза, образованного на землях бывшей коммуны. В бессильной злобе они сожгли эту реликвию — один из самых ценных экспонатов местного музея. Даже чучело коня, принадлежавшего Котовскому, вселяло в них страх.

Лесной разбойник (Быль)

Вместо предисловия

События, описываемые в этом очерке, действительно имели место в июле 1921 года на территории бывшей Тамбовской губернии. Антисоветский мятеж, поднятый подпольным тамбовским губернским комитетом партии эсеров и кулацким контрреволюционным «Союзом трудового крестьянства», проходил под лозунгом «борьбы с продразверсткой» и «за свободную торговлю». Восстанием руководил бывший начальник уездной борисоглебской милиции эсер Антонов.

При попустительстве местных властей, долгое время скрывавших от центра истинные размеры восстания, оно необычайно разрослось и охватило весной 1921 года всю Тамбовскую губернию и смежные уезды Саратовской и Воронежской губерний. Мятежники создали контрреволюционную сеть в недрах советских организаций в Тамбове и на периферии. Костяком мятежа явились отравленная эсеровской пропагандой часть сельской интеллигенции, церковники, кулацкая верхушка деревни и уголовные элементы.

В апреле 1921 года местные власти за бездеятельность были сменены, а ликвидация восстания поручена регулярным частям Красной Армии. Частями специальной тамбовской группы войск, со-зданной для подавления мятежа, руководил выдающийся полководец Тухачевский, его замести-телем был Уборевич, а начальником штаба Какурин.

Одновременно в Тамбов для ликвидации последствий восстания и восстановления советской власти на охваченной им территории были направлены из Москвы от ВЦИК Антонов-Овсеенко, от ВЧК член коллегии Левин. Войска тамбовской группы состояли из пехотной дивизии, двух кавалерийских бригад, четырех школ красных командиров, трех автобронеотрядов ВЧК, двух бронепоездов, автодесантного отряда и авиаотряда, который использовался только для разведки и разбрасывания листовок.

Отдельная ордена Красного Знамени кавалерийская бригада Котовского сыграла важную роль в ликвидации восстания. Недаром 185 бойцов и командиров бригады из пятисот были награждены орденами Красного Знамени, около десяти человек из них — повторно. История гражданской войны не знает прецедента подобного массового награждения высшей и единственной в то время правительственной наградой.

1. По ложному следу

Бригада шла извилистым оврагом, казавшимся бесконечным. Буйная листва молодого леса, растущего по склонам, распустилась этим жарким летом особенно пышно.

Впереди бригады, далеко на отлете, в глубоком раздумье ехал на лошади Котовский. Сзади него — знаменосец; он держал в руках алый штандарт бригады. Рядом с знаменосцем на своем сером в яблоках жеребчике дремал штаб-трубач Шурка, четырнадцатилетний парнишка. Он давно уже научился, как заправский кавалерист, спать в седле; жеребчик его хорошо знал свои обязанности как полагалось по уставу, он держался точно в дистанции — два конских корпуса от крупа командирской лошади, не отставая и не высовываясь вперед.

Как всегда, когда бригада шла колонной на марше, справа и слева двигались разъезды бокового охранения. Они шли полем, вдоль оврага, зорко вглядываясь в даль и изредка перекликаясь свистками. Головной дозор шел где-то впереди, его не было видно.

Кавалерия следовала налегке; пушки и пулеметные тачанки остались на базе, с обозами первого разряда. Здесь была только конница да с десяток ручных пулеметов.

Четвертые сутки двигались полки по следу банды. Так в свое время котовцы преследовали и Махно шаг за шагом, приглядываясь к земле, отмечая в уме каждый след лошадиной подковы, каждый участок примятой травы, каждый оброненный окурок.

Это преследование напоминало охоту. Пользуясь своим превосходством в знании местности, великолепной осведомленностью в расположении родников, колодцев и выпасов, банда то и дело уходила от преследования. А догнать ее было необходимо!..

Два месяца назад котовцев вызвали в Тамбовскую губернию с Украины, где они занимались ликвидацией петлюровских банд, засылаемых из Польши и Румынии. Здесь, в России, им все время сопутствовала удача день за днем, неделя за неделей красные конники в кровопролитных схватках уничтожали антоновские банды одну за другой…

Эсер Антонов ошибся в своих далеко идущих расчетах. Ничего не получилось из широко задуманного им восстания. Обманутые, сбитые с толку крикливыми лозунгами крестьяне, составлявшие еще недавно многотысячную армию бандитского атамана, начинали постепенно вникать в суть болтовни эсеровских вождей и возвращаться с повинной к мирному труду.

Эсеровским мятежникам до поры до времени удалось скрыть от крестьян решения X съезда партии о замене продразверстки продналогом и о переходе к новой экономической политике. Но, несмотря на все рогатки, слухи о повороте от военного коммунизма к нэпу, содержание доклада Ленина о свободной торговле постепенно просачивались в тамбовскую деревню. И это резко изменило отношение основной массы крестьян к советской власти.

Главные вооруженные силы Антонова были уже разбиты в знаменитом бою под Бакурами в Саратовской губернии, где Красная Армия, используя опыт прорыва Буденного в Крым, вторично применила тактику совместных действий кавалерии и моторизованных частей.

В бою под Бакурами кавалерийской группой в составе двух бригад — своей и Дмитриенко — командовал Котовский, всем сводным отрядом — заместитель командующего войсками на Тамбов-щине Иероним Петрович Уборевич. Уборевич совместно с Котовским и разработал план операции.

На изрядно потрепанные еще первой мировой войной итальянские грузовички «фиат» были установлены по два станковых пулемета, а вдоль бортов для защиты огневого расчета уложены мешки с песком и опилками. Эти кустарные броневики рассеивали банду за бандой, а конница довершала их истребление.

Эсеровские вожаки восстания, деморализованные разгромом своего основного «воинства», «умыли руки» и ушли в глубокое подполье. Многие из них были уже выловлены работниками ВЧК.

В болотистых лесах, идущих вдоль всего течения реки Вороны, бродил, как затравленный волк, Антонов. В бою под Бакурами он был ранен, с ним оставалась только небольшая кучка приверженцев. Бандитские атаманы разодрались между собой, и те из них, что уцелели, действовали самостоятельно, избегая друг друга.

В густом Тамбовском лесу, далеко на юго-западе смыкающемся со знаменитыми Брянскими лесами, где-то возле древнего женского монастыря, укрыва лась полуторатысячная банда Матюхина.

В свое время она считалась «гвардией» антоновского восстания. Матюхинцы были вооружены саблями и карабинами, многие — пиками. Всадники сидели в седлах, а не на подушках, как обычно ездили антоновцы. Словом, они представляли собой настоящую конницу, а не обычный бандитский сброд, оснащенный как попало и чем попало.

Лес, в котором скрывался Матюхин, непосредственно примыкал к предместьям Тамбова, из-за чего жизнь в этом большом губернском городе до последнего времени протекала как в осажденной крепости.

Искать встречи с бандой в лесу было делом безнадежным— матюхинцы знали каждую просеку, каждую тропинку. Преследование в таких условиях могло затянуться на многие месяцы, а с антоновским восстанием нужно было кончать поскорее.

Тамбовский лес обложили со всех сторон красноармейские части. Но каждую неделю Матюхин выходил из лесу, всякий раз в новом, неожиданном месте прорывал оцепление и совершал молниеносный рейд по окрестным деревням, захватывая продовольствие и попутно расстреливая сельсоветчиков.

Последний такой рейд состоялся на днях, и сейчас кавалерийская бригада шла по горячим следам.

Рыжий конь Котовского двигался усталым шагом, коротким хвостом вяло отмахиваясь от мух. Командир бригады ехал молча, никого не подзывая к себе и ни с кем. против обыкновения, не заговаривая. Он быт глубоко озабочен. Преследование затянулось, и банда Матюхина — в который уже раз! — снова могла уйти в лес, и все нужно было бы начинать сначала.

Кони котовцев приуныли. Они не привыкли питаться одной только зеленой луговой травой, а двухдневный запас овса, который кавалеристы захватили с базы в переметных сумах, был уже съеден до последнего зернышка шли четвертые сутки преследования…

Следы на земле с каждым часом становились все отчетливее, все свежее. Было совершенно ясно, что банда продолжает двигаться по оврагу и расстояние до нее заметно уменьшилось…

Вся эта часть Тамбовской губернии изрезана густой сетью глубоких оврагов, заросших кустарником. Антоновцы обычно пользовались лощинам л для скрытого передвижения в местах расположения красных частей. Хотя это и значительно удлиняло путь, но зато с дороги, с поля, из села бандитов не было видно. Пробираясь по оврагам, они совершали неожиданные налеты на наши части. Эту тактику котовцы уже давно раскусили. И сами научились скрытно двигаться по оврагам.

Оторвавшись от колонны, к Котовскому подъехал помощник командира первого полка Маштава. На кровного скакуна его жалко было смотреть бока глубоко запали; конь прерывисто дышал, то и дело оглядывался на всадника, как бы удивляясь тому, что хозяин еще требует от него рыси.

Маштава глубоко сочувствовал своему верному скакуну. Лезгин по национальности, прирожденный джигит, выросший в седле, человек беззаветного мужества, Маштава в жестоком встречном кавном бою с немецкими кирасирами еще в первую мировую войну потерял три пальца на правой руке. Сейчас он свободно рубил левой рукой, правой держал повод.

Усталым жестом, козырнув левой рукой, Маттава обратился к командиру бригады. Котовский придержал своего рыжего Орлика.

— Что делать будем — спросил Маштава. — У меня в полку с десяток коней выбились из сил в обрез! Разрешите оставить ребят… Они с ручным пулеметом, отобьются как-нибудь, если на них нападут…

— Нет, не годится! — возразил Котовский решительно. — Давайте уж лучше вместе передохнем. Все равно на усталых конях какие из нас бойцы Да и у бандитов кони не железные, небось и им пора где-то привал делать!

На том и порешили. Бригада встала. Коней разнуздали, отпустили подпруги, напоили ключевой водой.

Маскируясь в кустарнике, залегли над оврагом пешие дозорные. Измученные усталостью и голодом, свободные от наряда кавалеристы повалились на землю между пасшимися в сочной траве конями.

Часа через три все снова были в седлах. Преследование продолжалось.

В каких-нибудь десяти километрах, двигаясь по тому же оврагу, котовцы обнаружили на примятой траве совсем свежие следы бандиты тоже делали привал.

Котовский оглянулся на маленького штаб-трубача. Тот понял его без слов и, встав на стремена, сыграл — «рысью размашистой, но не распущенной для сбереженья коней!». Кони вяло перешли на рысь — заметно было, что им нужны овес и более продолжительный отдых.

Наступал вечер, в овраг спускались сумерки. Лощина неожиданно закончилась тупиком, густо заросшим молодым ольховником. Передовые поднялись в поле. Они увидели перед собой небольшое селение — хутор Шкарин.

Хутор оказался безлюден, ставни заколочены гражданская война на Тамбовщине опустошила не одну деревеньку…

Тут же у хутора оказались и бандиты. Они плелись, не соблюдая никакого строя, большой нестройной кучей в несколько сот человек, прямо по полю, топча конями выгоревшую рожь, поросшую бу-рьяном.

Не оглядываясь, Котовский, выхватив шашку и хрипло крикнув «ура», подняв своего Орлика в карьер, ринулся вперед.

Шурка-трубач встал на стремена и сыграл свой любимый сигнал — атаку! Нестройным аккордом взвизгнули выхваченные из ножен клинки.

Командиры полков рассыпали эскадроны в подковообразную лаву. В центре лавы, в первой шеренге, скакали отборные бойцы с пиками наперевес.

Бандиты решили дать встречный конный бой, повернули, стреляя, навстречу котовцам.

Из отрядов антоновцев вырвался маленький, толстый всадник. Он был в бурке, несмотря на па-лящий зной, и в каком-то нелепом зеленом тюрбане, с воткнутым в него большим пером. Он скакал прямо на Котовского, стреляя на ходу из пистолета.

Командир бригады поднял над головой шашку, готовясь к удару, но бандитский конь, испугавшись чего-то, внезапно отвалил в сторону. Взводный второго полка гигант Константинов, сблизившись с бандитом, поддел его на пику, поднял из седла и швырнул об землю.

Антоновцы не выдержали встречный конный бой и обратились в беспорядочное бегство. И тут пошла рубка…

На поле боя оставалось около четырехсот бандитов.

У котовцев убит был начальник разведки штаба бригады — огромный рыжий антоновец застрелил его в упор, да ранен порученец командира бригады. Других потерь не оказалось.

Просмотр захваченных документов и допрос единственного пленного принесли горькое разочарование не с бандой Матюхина дрались котовцы, не за бандой Матюхина гнались они по оврагам. Разгромленная в бою у хутора Шкарина банда состояла из остатков трех антоновских полков, отколовшихся от его главных сил еще под Бакурами. С тех пор эта бандитская группа бродила по Тамбовщине, ускользая от нашей разведки.

Теперь она была истреблена почти целиком. Ее командиру, антоновскому атаману Аверьянову, с личным конвоем на добрых конях удалось до поры до времени скрыться. Надетый же на пику бандит оказался командиром седьмого антоновского полка, бывшим царским урядником Назаровым. Этого матерого контрреволюционера органы ВЧК разыскивали еще задолго до антоновского восстания…

Нельзя было считать, что четыре дня потеряны напрасно. Победа была значительной, но банда Матюхина снова ушла.

После разгрома группы Аверьянова полки Котовского вернулись на свою базу — в село Медное. Здесь в ожидании очередной вылазки матюхинцев Котовский решил дать бригаде заслуженный отдых…

2. Вагон командующего

13 июля 1921 года командующий войсками Тамбовского округа Тухачевский передал Котовскому приказание явиться на станцию Инжавино с тридцатью отборными кавалеристами.

Бойцы и командиры, узнав об этом приказе, терялись в догадках зачем вызывают Награждать будут, что ли Котовский считал всех своих конников отборными и отдать предпочтение одним перед другими было не так легко.

Много возникло споров в штабе. Одеты бойцы и командиры были пестро. Обмундирования бригада не получала давно, и почти все носили трофейное деникинское да польское. Кони под седлами тоже были разные кровные, полукровки и вовсе «дворняжки», невзрачные на вид, но не уступающие лошадиной «аристократии» в походе и в бою.

На первых порах Котовский хотел было отобрать «франтов» на лучших конях, чтобы его бригада не ударила лицом в грязь перед командующим, но комиссар бригады Борисов, наоборот, склонялся к тому, чтобы взять с собою самых «оборванцев» на худших конях пусть командующий убедится своими глазами, что бригаду плохо снабжают. После долгих споров приняли «среднее» решение отразить в отборном отряде все степени изношенности одежды бойцов и различные внешние качества конского состава.

Предстоял путь около шестидесяти километров по местности, наводненн-ой мелкими, бандами. Котовский с комиссаром, начальником особого отдела и порученцем поехал в легковой машине. Все вооружены были карабинами и пистолетами; на всякий случай положили в кузов и два легких ручных пулемета.

В эти дни стоял страшный зной. Но ночью идти не рискнули в темноте бандиты обычно смелели, хорошее знание местности давало им значительное преимущество, особенно в мелких стычках. Поэтому двинулись, лишь только забрезжил рассвет.

В пути котовцев обстреляли дважды. В первый раз — километрах в двадцати от Медного., во второй— уже под самым Инжавино. Здесь даже зататакал было пулемет, но сразу захлебнулся. Самих же бандитов видно не было, они стреляли из кустарников, которыми поросли края оврагов. Банды, видимо, были малочисленны, а поэтому в открытую напасть не осмелились.

В густой березовой роще в окрестностях Инжавино расположился лагерный сбор нескольких школ командного состава — пехотных, саперных и артиллерийских. Будущие красные командиры обеспечивали оцепление Тамбовского леса.

Старые солдаты, которых в кавалерийской бригаде было не мало, проезжая мимо, с любопытством разглядывала лагерь, укрепленный по всем правилам фортификационного искусства окопы в рост, брустверы, накаты, ложементы.

Антоновские банды даже в то время, когда в их рядах насчитывалось несколько десятков тысяч человек, ни разу не решились напасть на расположение лагерного сбора. Бандитские атаманы прекрасно понимали, что распущенному сброду, которым они командовали, не под силу справиться с этой первоклассной полевой крепостью…

Салон-вагон Тухачевского стоял в тупике на запасном пути, между двумя бронированными вагонами. Котовский, комиссар, начальник особого отдела и порученец направились к салон-вагону. Адъютант командующего, видимо заметивший Котовского еше из окна, вышел в тамбур и раскрыл дверь вагона.

— Пропустите этих товарищей! — сказал он часовому. — Это Котовский… По вызову командую-щего.

Матрос из экипажа бронепоезда, стоявший на часах, молча и почтительно посторонился, притронувшись пальцами к ленте бескозырки.

Тухачевский расспросил о подробностях боя с бандой Аверьянова, краткое донесение о котором он уже получил, поинтересовался обстоятельствами гибели начальника разведки бригады. Укоризненно покачал головой. Потом задал вопрос:

— А порученец ваш тяжело ранен?

— Да вот он! — ответил Котовский, указывая на одного из своих спутников, у которого рука была на перевязи.

Тухачевский снова покачал головой.

— Вот видите, как оно получается, Григорий Иванович, — проговорил он дружески, — у вас в по-левом штабе два человека один — убит, другой ранен! Хорошо, а Котовский промолчал.

— И себя вы, конечно, тоже не бережете, — продолжал командующий, — а много ли Котовских в Краской Армии?

— Товарищ командующий, — заметил Котовский уклончиво, — кавалерийский бой в условиях малой войны имеет свои особенности…

— Особенности особенностями, — перебил Тухачевский, — вам это виднее, конечно, только на рожон зря лезть нечего! — Он задумался и продолжал — Ну, а все-таки как же мы поступим с Матюхиным Помощь наша в этом деле вам не нужна.

Котовский нахмурился.

— С Матюхиным Уничтожим, и все! А помощь, — он пожал плечами, — два раза мы его упустили, в третий, — он сжал кулак, — не уйдет! Помочь можем мы себе только сами не зевать!

— А я все-таки постараюсь вам помочь, — возразил командующий, — как именно, я еще и сам не придумал, сообща придумаем…

Он. кивнул адъютанту, тот вышел и тотчас же возвратился в сопровождении какого-то человека в штатском. Это был среднего роста широкоплечий мужчина лет пятидесяти, заросший густой седоватой щетиной. На нем были черные брюки, заправленные в сапоги с короткими голенищами, темно-синяя косоворотка, перетянутая широким армейским поясом, и черный пиджак. Офицерскую защитную фуражку с дыркой от бывшей на ней когда-то кокарды он держал в руках.

— Знакомьтесь, — представил командующий незнакомца, — это Павел Тимофеевич Ектов, начальник штаба антоновских войск… А это Котовский…

Командир советской кавалерийской бригады и один из руководителей бандитской армии некоторое время молча рассматривали друг друга. Ектов глядел исподлобья, взгляд у него был тяжелый.

Тухачевский встал с места, прошелся несколько раз по салону, мягко ступая по ковровой дорожке. Потом он остановился против Ектова.

— Ну вот, Павел Тимофеевич, — проговорил он веско, — приступайте к своей реабилитации. Отныне вы в полном распоряжении командира Отдельной кавалерийской бригады Григория Ивановича Котовского. Что он вам прикажет, то и выполняйте. Жизнью придется рискнуть И Котовский ежедневно рискует жизнью, хоть и не совершал никогда ника-ких преступлений против советской власти… Напротив!..

Ектов стоял навытяжку перед командующим. Некоторую мешковатость, которую ему придавал штатский костюм, как рукой сняло сейчас не могло быть сомнений, что это кадровый военный.

— Что же касается всего прочего, — продолжал Тухачевский, — то можете не сомневаться слово советской власти крепкое! Заслужите помилования — помилуем. Все зависит теперь от вас… ну, и в какой-то степени от Котовского, конечно… А он, поверьте, вас не обидит!

После этого напутственного слова Ектова увели. Командующий рассказал его историю…

Что же представлял собою Ектов Крестьянин Тамбовской губернии, по собственным описаниям его хозяйства — подкулачник, если не кулак, он был призван перед японской войной в армию и за храбрость дослужился до офицерского чина. Главнокомандующий царской армией в Маньчжурии, злополучный генерал Куропаткин, которому почему-то очень полюбился расторопный фельдфебель Ектов, чтобы произвести его в офицеры, предварительно наградил орденом Владимира «с мечами и бантом», дававшим по царским законам право на личное дворянство.

После первой мировой войны Павел Тимофеевич ушел в запас в чине штабс-капитана. В годы гражданской войны воевать не захотел ни на стороне красных, ни на стороне белых. Уклонившись от регистрации, которой подлежали все царские офицеры, удалился на родной хутор и занялся сельским хозяйством.

Когда началось кулацкое восстание, в избу Ектова заехал Антонов. Он и его приближенные хорошо знали прошлое штабс-капитана. Они стали его уговаривать, звать с собой.

— Все равно тебе не сносить головы, Павел Тимофеевич, — говорил Антонов, — узнают про твое офицерство красные, худо будет! Я уже в уездной милиции не начальник, покрывать тебя некому! А пойдешь с нами, свергнем советскую власть, того и гляди в генералы выскочишь! Собирайся…

Ектов не стал напоминать Антонову, что его укрывательство обошлось в свое время недешево — и деньгами и продуктами, — и наотрез отказался. Он говорил, что ему надоела война, что он обзавелся семьей и мечтает только о спокойной крестьянской жизни. Антонов уехал ни с чем.

После первых же серьезных столкновений с красными войсками Антонов убедился, что у него в штабе не хватает грамотного военного человека сам он в тактических вопросах разбирался слабо, его атаманы, в лучшем случае, были унтер-офицерами царской армии. Он опять вспомнил про Ектова и, проезжая как-то мимо хутора, в котором тот жил, снова зашел к нему. На этот раз он разговаривал уже совершенна другим тоном.

— Ну, Павел Тимофеевич, — сказал он сквозь зубы, вынув револьвер из кобуры, — собирайся быстро, поедешь с нами. Даю тебе десять минут на размышление и, если откажешься, расстреляю как собаку! Хозяйство спалю, семью пущу по миру… Так я поступаю со всеми изменниками народному делу!

Ектов знал, с кем он имеет дело этот шутить не станет, у него и так уж руки были по локоть в крови! Что ему еще одна человеческая жизнь, еще одна разоренная семья!.

Так бывший штабс-капитан Ектов под угрозой смерти стал правой рукой Антонова и начальником штаба бандитских войск на Тамбовщине. Не лежала у него душа к этому делу, но герой двух империалистических войн после минутного размышления под дулом пистолета решил, что другого выхода у него нет…

В штабе антоновской армии, с того момента как кулацкое восстание приняло широкие размеры, находился бесстрашный разведчик ВЧК Алексеенко. Он прибыл из Москвы с мандатом от военного бюро подпольного ЦК правых эсеров в качестве уполномоченного при антоновских войсках. Мандат был подлинный и подписи на нем подлинные, только пресловутое «военное бюро» московские чекисты через несколько дней после отъезда Алексеенко ликвидировали.

Алексеенко был настолько тщательно законспирирован, что о присутствии в штабе Антонова нашего верного человека никто не знал в Тамбове — ни губчека, ни командующий. Очень сложным путем по мере необходимости Алексеенко сносился только непосредственно с Москвой.

Однажды он вручил Антонову полученное им из Москвы письмо, подложное конечно, от подпольного ЦК эсеров. Руководителю тамбовского контрреволюционного восстания предлагалось выслать двух делегатов на намеченное в ближайшее время совещание всех действующих на территории молодой Советской республики и на Украине антисоветских сил. На это совещание, созываемое в Звенигороде, под Москвой, где предполагалось объединение всех вооруженных отрядов внутренней контрреволюции, должен был прибыть из-за рубежа «сам» Борис Савинков. Такая приманка была придумана специально для тщеславного Антонова. Безопасное путешествие делегатов туда и обратно, пользуясь нелегальными линиями связи подпольного военного бюро эсеров, должен был, по смыслу московской «директивы», обеспечить Алексеенко.

Антонов поддался на удочку и собрался ехать в Москву. Хвастун и честолюбец, он увлекся мыслью о том, как, связавшись с «великим» Савинковым, выйдет, быть может, и на международную политическую арену! Но в последний момент перед отъездом Антонов скрепя сердце вынужден был изменить свои планы. Генеральное сражение с красной конницей становилось неизбежным (и оно действительно вскоре началось под Бакурамн). Беспечный опти-мист, впрочем легко поддающийся панике после первой же неудачи, Антонов рассчитывал на легкую победу. Он мог бросить в решительную, как ему казалось, схватку с большевиками пять тысяч конников. По его расчетам, даже если в этой операции к пятистам саблям Котовского присоединятся семьсот сабель Дмитриенко, все равно огромный численный перевес останется на его стороне.

Бандитские атаманы, хотя и действовали совместно, постоянно враждовали друг с другом в борьбе за власть и славу. Ну хорошо, он, Антонов, поедет в Звенигород, а тем временем состоится генеральное сражение, красная конница будет разгромлена, и всю честь этой победы припишет себе командующий первой бандитской «армией», выскочка, подпрапорщик царской армии эсер Богуславский А можег быть, командир «дивизии» громила Матюхин Или, чего доброго, командир «бригады» воришка Васька Карась Тогда Антонов приедет из Москвы к разбитому корыту. За время отсутствия победители спихнут его. Уедет главнокомандующим, а вернется никем. Нет, не бывать этому! И Антонов решил не ехать на звенигородское совещание, а направил туда начальника штаба Ектова и политического комиссара своих «войск», матерого врага советской власти, старого эсера Ершова, который когда-то знавал Савинкова лично.

Бесстрашный Алексеенко прекрасно справился со своей задачей он благополучно доставил обоих делегатов в Москву, а там прямехонько в комендатуру ВЧК.

Ершов держал себя вызывающе, непримиримо и не пошел ни на какие уступки, не пожелал раскаяться. Этого матерого врага советской власти коллегия ВЧК приговорила к расстрелу.

Иначе повел себя Ектов. Побеседовав несколько раз с Дзержинским, Ектов чистосердечно рассказал всю правду о своей жизни и предложил искупить совершенные им преступления любой ценой. Для себя он ничего не просил он согласен был на все, лишь бы освободили его жену и трех взрослых дочерей, которые, как ему стало известно, находились под охраной губчека в Тамбове. Ему поверили. И теперь он поступал в распоряжение Котовского.

Закончив свой рассказ, Тухачевский вопросительно глянул на командира кавалерийской бригады. Потом спросил:

— Ну, как, Григорий Иванович Надумали что-нибудь… Учтите, Ектов приговорен к расстрелу… условно, конечно… Дальнейшая его судьба — длительное заключение или полная свобода — будет зависеть от того, как он сумеет искупить свою вину. Что касается семьи, то, как ему и обещал Дзержинский, она будет скоро освобождена, но на всякий случай вывезена из Тамбовской губернии…

Котовский молчал, то и дело подергивая себя за нос.

Наконец Котовский медленно заговорил, заметно заикаясь, как всегда, когда он бывал взволнован.

— Видите ли, Михаил Николаевич, есть у меня, признаюсь, одна идейка… Только я сейчас, сию минуту ничего вам о ней не скажу. Как говорят у нас на Украине, «це треба разжувати».

Командующий внимательно слушал. Котовский продолжал:

— Идейка неплохая, только тип этот уж больно ненадежен. Взяли его будто насильно, под дулом пистолета, а после этого он почти год оставался добровольно правой рукой Антонова… Что же, сбежать не сумел от этого трепача Герой двух войн! Нет, тряпка он, баба, а не штабс-капитан! Я бы на месте Куропаткина дворянином его не делал…

Тухачевский прервал Котовского:

— Ектовская версия такая он долго не знал, что его семья взята под стражу органами губчека… Их ведь забрали в Тамбове, у дальних родственников, где они скрывались. Ектов боялся мести Антонова по отношению к семье, если он сбежит. А вообще, по его словам, он находился у Антонова как бы под домашним арестом, за ним следили. И Ершов по пути в Москву ему признался, что Антонов приказал не спускать с него глаз и в случае малейшего подозрения пристрелить без лишних разговоров.

— Это он вам сам рассказал — поинтересовался Котовский.

Командующий отрицательно покачал головой.

— Нет, на эту тему я с ним не беседовал. Да и вообще я потолковал с ним с полчаса, не больше, незадолго до того, как вам его представить. Предупредил, что он поступает в ваше распоряжение, рассказал о вас, чтобы знал, с кем отныне будет иметь дело. Впрочем, он и до этого был о вас наслышан. Вы что же думаете, о Котовском знают только в Бессарабии или на Украине?

Котовский смутился, как всегда, когда вопрос заходил о его славе. Тухачевский же продолжал:

— Нет, не с его слов я знаю о том, что сейчас вам рассказал позавчера член коллегии ВЧК Левин мне дал прочесть показания Ектова на следствии в Москве. Левин специально прибыл в Тамбов для — наблюдения за окончательной ликвидацией антоновщины.

— Так-то оно так, — согласился Котовский, — но и мне с Павлом Тимофеевичем придется основа-тельно побеседовать…

Он снова задумался, но ненадолго. Встав, вытянулся и доложил:

— Товарищ командующий! Прошу на разработку и подготовку предстоящей операции десять дней…

— Да вы сядьте, — прервал его Тухачевский, — и бросьте эти официальности. Скажите лучше, как я узнаю, что именно вы задумали?

— Я задумал, — ответил Котовский, — использовать этого Павла Тимофеевича на все сто процентов, так сказать, извините за выражение, сделать из дерьма пулю!

Командующий рассмеялся.

— И чтоб эта пуля угодила в Матюхина — спросил он.

— В него в первую очередь, а там видно будет! А как я вас поставлю в известность..

— Шифром, по железнодорожному телеграфу. Ведь до сих пор только раз провод от Медного до железной дороги бандиты перерезали А так эта связь работает бесперебойно.

Котовский в задумчивости потянул себя за нос.

— Не доверяю я ни шифру, ни телеграфу, Михаил Николаевич, — убежденно заговорил он. — Давно ли губчека раскрыла в самом губвоенкомате целую организацию эсеровских приспешников? Не они ли под самым вашим носом, — он быстро поправился, — простите, под нашим носом, Матюхину целый ящик наганов переправили? А давно ли моршанский уездный военком накормил моих коней овсом с битым стеклом? А не остались ли и сейчас хвостики разгромленных эсеровских организаций?

— Что же вы предлагаете — спросил Тухачевский.

— Давайте так доверьтесь мне, а я вас поставлю в известность только в общих чертах, обиняками… В той степени, в которой мне сможет понадобиться ваша помощь. Идет?

Командующий не колебался.

— Будь по-вашему, — решил он, — только смотрите, не зарывайтесь!

Когда Котовский взялся уже за ручку двери, Тухачевский окликнул его, погрозив пальцем.

— В последний раз прошу вас, Григорий Иванович, не зарывайтесь! Знаю я ваш характер!

Котовский молча взял под козырек и вышел из вагона. Бойцы и командиры, прибывшие с ним, ожидали с нетерпением. Но комбриг им ничего не сказал, отмалчивались и те, кто был с ним в салоне командующего.

Отряд Котовского накормили в укрепленном районе лагерного сбора курсантов. Там же дали сена коням; овес был взят с собой. Потом комбриг отозвал в сторону своего шофера.

— Ваше благородие, — споосил он шутливо, — сколько человек сможешь взять на свою машину до Медного?

— А сколько надо?

— Было нас с тобой пятеро, а сейчас надо — девять!

— Возьму и девять, как усядутся только А машина вытянет, она ведь у меня, сами знаете, особенная! Да и дорога гладкая…

Особенными были не только машина, но и шофер. По его словам, на этой машине он обслуживал великого князя, первого главнокомандующего царской армией в мировой войне. Автомобиль семиместный, открытый, фирмы «Роллс-Ройс», изготовленный по специальному заказу, был якобы в свое время прислан английским королем в подарок дяде-русского царя Николаю Николаевичу Романову. Потом шофер и машина обслуживали деникинского генерала Стесселя.

Новый хозяин произвел своего шофера в прапорщики, почему Котовский и величал его «вашим благородием». Когда красные войска разгромили группу Стесселя под Одессой, «роллс-ройс» в числе прочих трофеев достался Котовскому. Шофера он менять не стал, да это было и невозможно где взять другого специалиста на заказную машину?

Котовскому не пришлось пожалеть о своем рискованном выборе. Шофер оказался человеком большой храбрости. Не раз проверил комбриг его мужество в опасных переделках.

Как-то Котовский заскочил на своей машине в село, занятое петлюровской бандой. Плохо пришлось бы седокам машины да, возможно, и самому Николаю Николаевичу, если б не его находчивость. Он не растерялся, мгновенно разрегулировал подачу смеси, и машина стала ураганным огнем стрелять из глушителя черным дымом и пламенем. Бандиты разбежались, решив, что на них наскочил броневик. Воспользовавшись их замешательством, шофер дал газ и был таков…

Котовский немало гордился выдержкой своего водителя и любил перед гостями похвастаться его самообладанием. Приедут, бывало, командиры из соседних частей, Котовский повезет их по своим полкам на машине. А где-нибудь в поле выхватит пистолет и выстрелит над самым ухом шофера. Николай Николаевич не вздрогнет, не шелохнется. Выждет для приличия с полминуты, потом спросит очень спокойно, не оборачиваясь:

— Что-нибудь случилось, товарищ комбриг?

А гости диву даются… Вот это выдержка!

Этому-то особенному шоферу Котовский, не колеблясь, решил довериться в предстоящем опасном путешествии. Он только предупредил его:

— Учтите, ваше благородие, домой поедем ночью. Гнать придется вовсю, конвой наш отстанет. Поджидать его не будем, как утром… Чего доброго, снова обстреляют, а то и попробуют напасть. Бандиты в темноте наглеют.

Бывший деникинский прапорщик пожал плечами и небрежно махнул рукой…

С наступлением темноты адъютант командующего привел Ектова под конвоем двух чекистов. Комбриг мельком глянул на них; он был прекрасным физиономистом, ему и одного взгляда было достаточно, чтобы раскусить человека. А тут нужно было быть начеку в обществе этих конвоиров предстояло совершить довольно рискованное ночное путешествие по наводненной бандитами местности; в таких делах Котовский привык доверять только своему мнению, своей интуиции.

Но с первого же взгляда на спутников Ектова комбриг успокоился. Два рослых латыша, по сложению атлеты, вооружены были до зубов маузеры в деревянных кобурах, кавказские кинжалы с насечкой, да еще на поясе трофейные английские гранаты-лимонки. Ребята, видать, бывалые. У них, наверное, в запасе имелось еще по одному пистолету — если не в заднем кармане брюк, то в рукаве.

Оба чекиста были на редкость молчаливыми, наружно— флегматичны, подтянуты и выдержанны. Котовскому приходилось в годы революции встречать таких людей, и чаще всего латышей. Он знал подобных бесстрашных, дисциплинированных и непоколебимых исполнителей. Такие, если это потребуется, и на смерть пойдут спокойно, молча. Так оба латыша себя и проявили при первом знакомстве — до самого Медного не проронили ни звука.

Ектова посадили на заднее сиденье, в центре. По бокам уселись конвоиры. Двое с ручными пулеметами заняли откидные сиденья, еще двое разместились на полу. Котовский занял место рядом с шофером.

До Медного промчались без приключений. Ночь была лунная, светлая. Николай Николаевич почти и фар не включал. Бандиты на этот раз не подавали признаков жизни не обстреляли ни машины, ни конного отряда…

3. Ночь на лесной опушке

Котовский решил поселить Ектова вместе с его спутниками у себя. Комбриг помещался в двухэтажном кирпичном доме. В нижнем этаже была когда-то лавка. Сам лавочник с семьей давно сбежал, оставив дом и усадьбу на попечение горбатого придурковатого брата. Горбун на первых порах держал себя развязно. Но когда в подвалах лавки сотрудники особого отдела бригады, сбив пудовые замки, обнаружили спрятанные под пустыми ящиками пулемет и с десяток винтовок, брат домовладельца стал тише воды, ниже травы. Он старался никому не показываться на глаза и целыми днями пропадал в своей каморке. Ординарцы связи приглядывали за ним — почти все время он стоял на коленях у иконостаса и бил земные поклоны…

Днем Ектов не выходил из своей комнаты, спал или беседовал с Котовским, ночью его в плаще с капюшоном выводили в сад. При нем попеременно дежурили молчаливые латыши. В Медном Ектова хорошо знали, но Котовский совместно с начальником особого отдела Гажаловым организовал дело так, что бывшего начальника штаба антоновских банд за время его первого пребывания здесь не видал не только никто из местных жителей, но и очень мало кто из котовцев.

Котовский беседовал с Ектовым по нескольку раз в день. Для задуманной им операции необхо-димо было полностью изучить его психологию.

Во время этих бесед Ектов то и дело с тревогой спрашивал:

— Григорий Иванович… А как вы думаете? Товарищ Дзержинский не обманул меня? Насчет семьи?

Котовский как мог успокаивал его.

Ектов ненавидел и презирал своего бывшего командира. Антонова он называл не иначе, как пустобрех, мальчишка, трепач, фанфарон! Ектов рассказал Котовскому одну деталь об Антонове, которая для комбрига явилась ценной находкой, в то время как сам Павел Тимофеевич не придавал ей никакого значения и ни словом не обмолвился о ней на допросах в Москве.

За несколько дней до того, как Ектов уехал в Москву, Антонов приказал написать обращение к своим войскам, в котором сообщал, будто бы на Дону и на Кубани вспыхнуло антисоветское восстание и белые казаки собираются в ближайшее время присоединиться к тамбовским бандам.

— Вот так, Григорий Иванович, — вспоминал Ектов, — пустобрех поднимал дух в своих, прости господи, войсках. И даже фамилию придумал командует-де, мол, доблестными казаками атаман Фролов, бывший заместитель покойного атамана Каледина…

Вообще говоря, в этом была доля истины летом 1921 года на Кубани и на Дону действительно вспыхнуло кулацкое восстание, но оно было быстро ликвидировано частями Первой Конной армии. Слух об этом какими-то путями мог дойти до Антонова. Казачье восстание летом 1921 года носило сугубо местный характер, никакого «атамана Фролова» среди его главарей не было; белые донцы и кубанцы вовсе не собирались идти на помощь тамбовским бандитам, да и вряд ли они знали об их существовании…

«Идейка», о которой Котовский говорил Тухачевскому, теперь могла получить реальное воплощение. Исходные данные для этого были достаточны.

Матюхин ничего не мог знать о провале Ектова и Ершова. Для него оба они были делегатами, выехавшими на совещание в Москву. В том, что они несколько задержались с возвращением, не было ничего удивительного после боя под Бакурами банды рассеялись, и не так-то легко было разыскать кого-либо из атаманов.

Матюхин, безусловно, был знаком с приказом Антонова о «намерении белых казаков под предводительством Фролова присоединиться к тамбовским «повстанцам». Но поверил ли Матюхин этому очередному антоновскому трюку, Ектов не знал.

Расспросив Ектова, Котовский составил себе общее представление о личности Матюхина. Ему было в ту пору 42 года. Свою уголовную деятельность до революции он начал в шайке орловских конокрадов. Попался, был осужден на каторгу, бежал. Вернувшись из Сибири, он уже такой мелочью, как чужие лошади, не интересовался примкнул к вооруженным грабителям. Снова попался и снова бежал. На этот раз он сам сколотил вооруженную шайку, ограбил почту, убил артельщика и двухстражилков. В 1916 году был в третий раз арестован и приговорен к смертной казни. От виселицы его спасла Февральская революция.

Очутившись снова на свободе, он вернулся к старой профессии. Грабил и убивал почти безнаказанно, пользуясь полным безвластием, характерным для Тамбовщины в период от Февраля к Октябрю. Теперь его уголовная деятельность приобрела новый оттенок сперва он действовал под видом представителя Временного правительства, после Октября — выдавал себя за комиссара советского продотряда. Будучи арестован, он предстал перед начальником борисоглебской уездной милиции Антоновым. Они быстро договорились Антонов освободил его, и в дальнейшем они стали делиться добычей. Когда Антонов поднял кулацко-эсеровский мятеж, он, конечно, привлек и Матюхина, поручив ему формирование «дивизии».

В долгих беседах с Битовым Котовский старался нащупать слабое место своего противника. И нашел его. Матюхин был очень тщеславен.

В дни, когда кулацко-эсеровское восстание казалось на подъеме, «дивизии» Матюхина на первых порах повезло ей удалось уничтожить автобронеотряд ВЧК и разгромить 15-ю кавалерийскую дивизию. Матюхин окружил кавалерийскую дивизию ночью, воспользовавшись беспечностью командира, не расставившего охранение и не сумевшего в критический момент организовать круговую оборону. Бойцы и командиры частью были перебиты, частью разбежались. Матюхину достались богатые трофеи кони, оружие. Вот почему его банда была хорошо вооружена и оснащена.

На этой почве произошло в присутствии Ектова первое столкновение между Матюхиным и Антоновым. Антонов предложил сдать все трофеи для распределения между остальными бандами.

«Победитель» наотрез отказался.

— Добывай сам! — выдавил он сквозь зубы. — Привык чужими руками жар загребать!

Этот явный намек на их недавнюю совместную уголовную деятельность, когда Матюхин грабил, а начальник милиции покрывал его, получая свою долю добычи, взбесил Антонова. Так началась между ними скрытая вражда.

Матюхин сдал Антонову только пушки и станковые пулеметы, которые ему были не нужны они ограничивали его маневренность — основную силу тактики матюхинской «дивизии». Первые легкие успехи окрылили Матюхина, разыгралось его необузданное честолюбие, и он задумал свергнуть Антонова и возглавить кулацко-эсеровское восстание. Ектов рассказывал, как Матюхин «прощупывал» его, разнюхивая в полунамеках, как к такому «дворцовому» перевороту отнесется начальник штаба, единственный военный специалист в банде.

В задуманной операции Котовский решил использовать два обстоятельства слух об «атамане Фролове» и честолюбие Матюхина. Посоветовавшись со своими ближайшими помощниками, комбриг немедленно приступил к осуществлению намеченного плана.

Захватив с собой Ектова с конвоем и горсточку отборных людей, Котовский ночью покинул Медное и направился в деревушку возле Тамбовского леса.

Котовцы сняли с фуражек красные звездочки, кое-кто надел кубанки, другие нашили себе на брюки казачьи лампасы, выпустили чубы казаки! Ектову выдали пистолет с вынутой из него обоймой, в новенькой кобуре.

Тут комбриг еще раз оценил по достоинствам конвоиров Павла Тимофеевича. Ни один из них не был кавалеристом, поэтому сперва предполагалось посадить их вместе с Ектовым на тачанку. Но чекисты запротестовали они прекрасно понимали, что в такой рискованной операции тачанка может неожиданно стать обузой. Для нетренированных людей ночной конный переход был очень тяжелым. Однако латыши и бровью не повели, хотя, прибыв на место, они еле переставляли ноги.

Расположившись в деревушке, котовцы, стараясь завоевать доверие кулаков, стали изображать из себя бандитов. Это им удалось. Теперь для них куда опаснее нападения антоновцев стала встреча с патрулем красных курсантов, оцепивших лес тут пришлось бы только спасаться бегством!

В следующую ночь к «казакам» явился — антоновец. Он знал Ектова, они встретились как старые знакомые. Оказалось, что в том же овраге вместе с этим разведчиком скрывался и бывший начальник местной антоновской «милиции» Михаил Матюхин, родной брат атамана неуловимой банды.

Оба бандита служили маяком, оставленным здесь для связи с лесом и наблюдения за передвижением воинских частей.

В следующую ночь явился и. младший Матюхин.

Убедившись, что оба бандита скрывались уже давно и не имели ясного представления, что происходило на Тамбовщине, Ектов рассказал им целую сказку, которая лежала в основе задуманной Котовским операции. Он сообщил, что ездил из Москвы по поручению Антонова на Кубань для согласования дальнейших совместных действий с казачьим атаманом Фроловым. Мощное войско атамана якобы уже двигалось на соединение с антоновцами. Сам же Ектов прибыл сюда только с передовым казачьим отрядом специально для того, чтобы связаться с Матюхиным, поскольку Антонова разыскать невозможно.

Все сошло гладко, бандиты поверили.

В третью ночь горсточка храбрецов во главе с Котовским, Ектов и оба антоновца, которые сразу раздобыли где-то и коней и оружие, прибыли к одинокому хутору на самой опушке леса. Это хозяйство скорее напоминало разбойничий притон, чем жилище мирного крестьянина. Весь участок был огорожен высоким глухим забором из остроконечных плах, за оградой заливались лаем псы.

Лес за хутором стоял черной стеной, ярко светила луна. Михаил Матюхин громко постучал в окованную железом калитку. Где-то звякнула щеколда, хлопнула дверь. Потом слышно было, как кто-то подозвал псов, загремела цепь; через минуту послышались мягкие, осторожные шаги, и чей-то голос спросил грубо:

— Чего надо? Что за люди? Какого лешего ночью шляетесь?

Михаил Матюхин ответил, видимо, условным паролем:

— А мы к дедушке с поклоном для дяденьки! Тот же голос уже спокойно отозвался:

— А дядюшка уже соскучился…

После этого заскрипел отодвигаемый засов, и калитка открылась. Сначала за ограду вошли оба бандита. Котовский держал руку на кобуре маузера. За оградой шептались.

Наконец калитка снова открылась, и навстречу котовцам вышел громадного роста старик с длинной белой бородой. Узнав Ектова, он поклонился ему в пояс.

— Заходите, будьте гостями!

Три огромных пса бесновались, бегая по цепи, хрипели от бешенства, становясь на задние лапы того и гляди сорвутся либо задушат себя ошейниками.

Котовский исподлобья разглядывал внутренность двора. Он был огромен и сплошь застроен добротными бревенчатыми хозяйственными помещениями кулак, если не помещик… «Да тут можно, если потребуется, целый эскадрон запрятать», — невольно подумалось комбригу.

Войдя в комнату, гости обнажили головы и перекрестились на иконы. Засветив лампу-«молнию» и рассадив пришельцев, старик вышел.

Поймав взгляд Котовского, его порученец, которого все в бригаде, кроме самого Котовского, звали просто Ленька, направился вслед за ним. Чтобы оправдать свою навязчивость, Ленька спросил:

— Сенца не найдется ли для наших коней, дедушка Мы заплатим. Хочешь деньгами, хочешь сахаром…

— Да я вам и так сена дам. А без сладкого я не сижу, свой мед-то! Сахар — песок небось?

— Почему Колотый!

Дед остановился, снял клетчатый картуз и даже перекрестился.

— Царица небесная, колотый! Я лет пять, почитай, вприкуску не пробовал и вкус позабыл… Чай фамильный-то у меня остался, припрятал, а вот сахар еще в шестнадцатом кончился…

Ленька рассмеялся.

— А кусать-то есть тебе чем, дедушка?

Старик повернулся лицом к луне и раскрыл рот.

— Гляди, семьдесят два мне, а все зубы целы. Знаешь, почему Все мед, парень, делает, целитель он от всякой хвори. И от зубной тоже!

Они вышли за ограду.

— Кто старший-то у вас — спросил старик.

Отозвался взводный командир Ткаченко.

— Пойдешь, парень, со мной, покажу, где сено брать… Ячменя могу мешка два дать…

— А деду, Алеша, приготовь печатки три чаю да сахару фунтов пять, — добавил Ленька.

Дед рассказывал, отпирая замок у амбара:

— Сено у нас знаменитое, чистый клевер, сам сейчас растет, а до войны помещик подсеивал. Его это земля под лесом. Он тут машины держал, проволокой пакеты вязал.

— Где ж эти машины — поинтересовался Ленька.

— Машины-то у меня припрятаны, а толку что Для большевиков сено готовить, что ли?

Он помолчал, подумал, пожевал губами.

— А верно говорят, Ленин свободную торговлю объявил, не слыхал — спросил он как бы невзначай.

Ткаченко пожал плечами.

— Когда мы с Дона уходили, болтали про это самое. Будто в газетах красные пропечатали.

Под сеновалом оказалось обширное подполье, вход в которое был завален ржавыми железными обручами. В сухом и теплом помещении, выложенном кирпичом, вытянулись вдоль стен закрома, полные зерна. Дед засветил фонарь «летучую мышь».

— С огнем аккуратнее, — предупредил он.

Но думать, видимо, о своем не переставал.

— Не-ет, — продолжал он интересующий его разговор, — раз верно, Ленин сказал, значит не брехня. Не станет Ленин зря брехать, не такой человек!

Порученец комбрига и Ткаченко промолчали, но про себя изумились, что и для этого кулака, заклятого врага советской власти, имя Ленина оставалось символом правды…

Дед вытащил откуда-то два пустых мешка, котелок.

— Насыпай, — кивнул он Ткаченко, — ячмень вон там, в углу…

Старик вздохнул, весь во власти своих мыслей.

— Свободная торговля, — заметил он наставительно, — это сила жизни для мужика… Вон сын у меня в Дмитровском, отсюда недалеко, лавку держал. Ка-ак жили!

— А где он сейчас — поинтересовался Ленька небрежно.

Дед снова вздохнул.

— Семеро их у меня… Четверо с германской вернулись целы, вся грудь в крестах! А сейчас по белу свету скитаются… Все семеро! Будут ли живы, один бог знает!

Ленька и Ткаченко настороженно молчали.

— Трое у Ивана Сергеевича, эти-то целы. А вот прочие четверо — у Богуславского в ополчении были, про тех ничего не знаю. Болтают, будто бы у них бой был с красными аж под Сердобском, в Саратовской губернии. От тех уже с месяц вестей нет!..

А в избе Котовский тем временем осторожно расспрашивал бандитов о хозяине дома.

— Надежен ли?

— Да что вы, господин атаман, — отозвался Михаил Матюхин, — дед свой в доску! Первый пчеловод был в уезде… Он мне с Иваном, брательником, дальней родней приходится, все сыновья его у нас в отрядах. Этот дед для купца Бармина что ни год больше вагона меда на ярмарку в Нижний отправлял. А воск такой чистый готовил, что его на свечные заводы не расчет было отдавать. Прямо с ярмарки этот BOOK в Англию шел… Денег они с Барминым загребали уйму!

Михаил помолчал и с нескрываемой завистью добавил:

— При красных он в лесниках служил для отвода глаз. Ну, и лесом помаленьку приторговывал. Богатющий старик. Говорит, что красные его вконец обобрали, а всамдели у него еще пять раз столько осталось! Вот если до рассвета здесь проторчим, на пасеку его глянете, тут рядом. Там колод двадцать для проформы выставлено, а у него их — с сотню, побольше даже… В лесу пасеку запрятал, там дочка за ней приглядывает… Богатющий старик! — повторил он.

Вернулся хозяин дома с большим блюдом сотового меда, которое он нес двумя руками. Сзади, облизываясь, шествовал Ленька с деревянными ложками.

Поставив блюдо на стол, дед сел, снял свой клеенчатый картуз и вытер влажную лысину.

— Так, — промолвил он, — по хозяйству будто обо всем распорядился, как надо. А теперь…

Он уставился на Михаила Матюхина и спросил:

— Дело какое до меня есть, или просто так, проездом на огонек заглянули?

— Время не такое, чтобы по гостям разъезжать, — заметил Михаил сурово.

В горницу вошел Ткаченко, положил на стол чай и сахар для хозяина дома и тут же вышел.

— Сейчас самоварчик вздую, — засуетился пасечник, — я вприкуску чаем побалуюсь, а вы — с медком!

— Погоди, дед, — остановил его Михаил, — сперва дело сделаем, а потом уж чай гонять будем. Ты скажи-ка брательника моего, Ивана Сергеевича, можешь в лесу сыскать Вот в чем вопрос! Брательник нам сейчас позарез нужен!

— Отчего же нельзя, можно сыскать, — отвечал осторожно старик. — А зачем он вам нужен?

— Да вот только письмо передать…

— Что ж, письмо передать можно, — ответил дед, успокоившись.

Он разбудил спавшего на печке внука, парнишку лет десяти, и зашептал ему что-то на ухо. Тот подпоясал шнурком портки и выскочил во двор. Ленька увязался за ним.

Парнишка вышел за ограду и стремглав побежал к лесу…

Кавалеристы лежали на сене, покуривали, вяло переговариваясь. Порученец комбрига окликнул их:

— Алеша спит?

— Да нет, какой тут сон, — отозвался взводный, выйдя на лунный свет, зевая и потягиваясь, — лег, да не спится…

— Все спокойно?

— Четыре поста у меня вкруговую расставлены, — сообщил Ткаченко, — пока ничего не замечают. Кричит только кто-то в лесу, выпь, пожалуй…

— Может, выпь, а может, и не выпь, — заметил Ленька рассудительно.

Взводный нервничал:

— Я говорил комбригу берите эскадрон! А он свое заладил чем меньше народу, тем лучше. Даже ручного пулемета не разрешил брать… А потом — р-раз принимай, Ткаченко, бой! А как я вас одним взводом прикрывать буду, если из лесу кто выскочит? Куда это парнишка сиганул?

— А черт его знает, — пожал Ленька плечами, — значит так надо…

— А все-таки парнишку зря одного в лес пустили!

Но внук хозяина оказался легок на помине. Он тут же вышел из лесу, ведя на недоуздке стреноженную лошадь; пустил ее пастись на лугу перед воротами, а сам юркнул, во двор.

…Ектов сообщил старику, что у него в гостях «казачий атаман Фролов», восставший против советской власти и сейчас идущий со своим войском на помощь тамбовским повстанцам.

Хозяин и вовсе заволновался. Принес из погреба жбан с хлебным квасом, накрошил мяса, луку и зеленых огурцов, достал миски, налил сметаны.

— Кушайте окрошку, гости дорогие!

Поставил он на стол и бутыль медовухи, но никто к браге не притронулся.

В горницу вошел парнишка. Под мышкой он держал подушку с веревочными стременами, обычное снаряжение бандитской кавалерии, на плечо накинута была уздечка. Мальчик вопросительно глянул на деда.

Котовский протянул ему письмо. Этот документ был заготовлен заранее, еще в Медном. Адресован он был, не без задней мысли, так.

«Командующему Тамбовскими крестьянскими войсками Ивану Сергеевичу Матюхину».

В письме за подписью атамана Фролова и начальника штаба «крестьянской армии» Ектова Матюхину предлагалось срочно назначить время и место свидания.

«…Мы Антонова и за человека не считаем, — писал Котовский. — Одна надежда на тебя, Иван Сергеевич. Ведем с собой два полка — донской и кубанский. А прочее казачье войско идет следом. Давай и ты своих орлов, красный Тамбов возьмем с ходу. Будет тебе в лесу, как волку, прятаться. Хозяина нет в Тамбовской губернии, кроме тебя. Ждут крепкой власти мужики. А там того и гляди на Москву пойдем, на весь мир прославимся. Большевиков прогоним, а народ уж нас не забудет».

Отдавая парнишке письмо, Котовский предупредил хозяина:

— Учти, дед, мы еще затемно должны отсюда сняться. А то не ровен час красные наскочут. Мы-то, даст бог, отобьемся и уйдем, да вот все дело придется сначала начинать! И тебе может влететь за то, что нас принимал…

Старик спокойно ответил:

— Не сомневайтесь, он мигом обернется, не впервое ему…

Когда мальчишка, запрятав письмо за пазуху, ушел, Михаил Матюхин заметил:

— Напрасно вы тревожитесь, господин атаман! Не наскочут красные, не таковские они! Тут у нас кто Юнкеря, по-ихнему курсанты. Они все с лопаточками ходят. Придут на место, окопаются и лежат. А Иван у них под самым носом, из лесу выходит, пройдет, куда ему надо, и так же восвояси возвращается…

Он сплюнул и добавил иронически:

— О-це-п-ле-ние называется, курам на смех! А Котовский в Медном отсиживается, отдыхает от трудов праведных. Не случится у нас непрошеных гостей!

Слушая его болтовню, Котовский соображал:

«Значит, не известно ему, как мы с Аверьяновым разделались!»

Мучительно долго тянулось время.

Заснул Ленька, уронив голову на руки, сложенные на столе.

Старый дед задремал, сидя на припечке.

«А если он, притворяется? Вдруг хитрый пасечник все же раскусил, в чем дело, и шепнул внуку такие слова, услышав которые Матюхин с лесными разбойниками уже подкрадываются к хутору»?

Котовский разбудил Леньку, и они оба вышли на крыльцо.

— Сходи к Ткаченко, — приказал комбриг, — что-то от них давно никого не было…

— Так ведь и сигнала тревоги не было, — возражал сонный порученец.

— Мало ли что? А может быть, их уже тихонько передушили, а теперь и до нас добираются?

— Таких, пожалуй, передушишь, — огрызнулся Ленька, направляясь к калитке…

В избе Котовский и Ектов сидели на лавке друг возле друга, изредка переговариваясь. Латыши и спутники Котовского по двое ходили курить на крыльцо. Старик предупреждал:

— Христом богом прошу, в избе не дымите! Пчелы очень табак не уважают! Да и сам я табаком не балуюсь, в горле у меня першит от дыма…

— Долго он что-то ездит! — вздохнул Котовский.

— Да, наверное, не близко, господин атаман, — успокаивал его Ектов.

Парнишка, наконец, вернулся. Ответ привез, адресованный Ектову. Волнуясь, тот стал читать послание вслух. Пасечник, сгорая от любопытства, все же из деликатности вышел во двор. После того как он узнал, что у него казачий атаман, старик стал особенно предупредителен…

Матюхин просил Ектова поблагодарить атамана Фролова за честь и доверие, оказанные ему, и рекомендовал атаману остерегаться Котовского.

«Я давно о нем, собаке, наслышан, — писал Матюхин, — это бессарабский цыган, хитер и смел. Шайку подобрал себе подходящую, одни головорезы…»

Котовский невольно усмехнулся. Забавно было слушать такие «лестные» отзывы о бригаде…

В общем Матюхин попался на удочку, но, будучи опытным конспиратором, не в первый год ведущим борьбу с советской властью, он на первых порах решил быть очень осторожным. Он просил Ектова передать атаману Фролову, чтобы тот прибыл со своим авангардом ровно через неделю в село Кобыленку, что в восьми километрах от хутора пчеловода. Туда он к этому времени вышлет своих представителей для переговоров с казачьими старшинами.

Комбриг был разочарован, он надеялся на более скорую развязку, а тут — новая оттяжка! Но делать было нечего, приходилось довольствоваться и этим.

Распрощавшись с гостеприимным хозяином, сели по коням. На востоке протянулась розовая полоса, из ближнего оврага поднимался туман. Светало…

С ходу Котовский пошел размашистой рысью, его маленький отряд не отставал. Километрах в двух от Медного, когда уже совсем рассвело, комбриг подозвал к себе одного из латышей и передал ему приказание. Тот, по обыкновению молча, кивнул головой.

Конвоиры помогли Ектову застегнуть брезентовый пыльник, натянуть капюшон. Потом они все трое поднялись в галоп и этим аллюром промчались через все село к штабу.

Котовский же с остальными кавалеристами поехал шагом.

В церкви зазвонили к заутрене, двое пастушат трубили в рожок, хозяйки выпускали скотину за ограду. У колодца, как всегда в деревне, собрались бабы посплетничать. Узнав Котовского, они поклонились ему.

Комбриг был явно не в духе. Он натянул повод, Орлик послушно остановился.

— Эщ бабы, — крикнул Котовский хрипло, — кланяетесь Уважаете А сами чуть ночь — огорода-ми да в овраг мужикам-бандитам еду таскаете Думаете, я не знаю Погодите, доберусь я до вас, вертихвостки!

К комбригу подъехал сопровождавший его в лесном походе начальник особого отдела Коля Гажалов.

— Зря вы, Григорий Иванович, рискуете! Ведь среди этих женщин могут быть и переодетые бандиты…. Пальнет один такой сумасшедший…

Сорвав плохое настроение, Котовский уже повеселел.

— Ерунда, — махнул он небрежно нагайкой, — восстание идет на убыль! Вот только с Матюхиным разделаться — и тогда антоновщине крышка!

4. Корабли сожжены…

Итак, до решающей схватки оставалась целая неделя! Обдумав все, Котовский был даже рад этой отсрочке. Для того чтобы осуществить «идейку», которая мелькнула у него еще в вагоне Тухачевского, требовалась сложная подготовка. Предстоящая операция была настолько рискованна, что малейший промах мог обойтись очень дорого. По данным разведки, у Матюхина было тысячи полторы сабель. У Котовского — пятьсот.

В большой двухсветной гостиной на втором этаже собрались вызванные комбригом комиссар Борисов, начальник особого отдела Гажалов, командиры и комиссары обоих полков. Наступило время посвятить в тайну предстоящей операции более широкий круг людей.

Котовский в общих чертах изложил план операции, рассказал и про Ектова взят, мол, в плен, и все.

— Берем с собой в рейд, — закончил он, — весь строевой состав и все пулеметы. Обоз минимальный, сам проверю овес на пять суток, сахару мешков пять на случай, если на месте жрать будет нечего…

Представители полков внимательно слушали.

— Ну, сухари, конечно, — продолжал Котовский, — но ничего лишнего! Все остальное батарея, эскадрон связи, обоз — остается здесь.

— А прикрытие обоза — спросил командир первого полка Попов, всегда очень пунктуальный.

— Конная разведка батареи и все ездовые в обозе вооружены. У артиллеристов — два пулемета. Хватит! Уйдем мы ночью, скрытно, вернемся дня через три. Тут и банд поблизости таких нет, чтоб решились налететь! Охранение прядется соблюдать особенно тщательно.

Он кивнул Леньке:

— Командира батареи и политрука сюда! Только поскорей!

Порученец не позже чем через минуту вернулся в сопровождении артиллеристов. Комбриг, ни при каких обстоятельствах не терявший способности пошутить, спросил:

— Пушкари, вы что, на самолете, что ли, прилетели?

Командир батареи Продан замялся:

— Да нет, товарищ комбриг, — пробормотал он, — мы тут с политруком случайно под рукой очутились. Дело у нас было к дежурному по бригаде…

Он говорил неправду. На самом деле ординарец связи предупредил его о предстоящем совещании. Тогда он прихватил политрука и помчался к штабу а может, комбриг все-таки пригласит и их?

Котовский специально для артиллеристов вторично коротко, скороговоркой изложил план операции. Хотел он, чтобы как можно меньше народу знало о рейде, да. вот не обошлось…

Выслушав, Продан запротестовал. Был командир батареи чернобровым красавцем с пышной шевелюрой цвета вороного крыла. Кожа на лице у него оставалась белой, нежной и летом, под жарким солнцем; он обладал способностью краснеть, как девушка, когда смущался или волновался. Сейчас румянец залил ему щеки. Он встал и заговорил запинаясь:

— Товарищ комбриг, опять без артиллеристов обходитесь! Обидно… Разрешите мне взять свою конную разведку и войти взводом к Кириченко, что ли…

Комбат и помощник командира второго полка Кириченко дружили. Но Котовский рассердился и стукнул кулаком по столу.

— Мы что тут, в игрушки играем — крикнул он в сердцах. — Я тебя назначаю начальником тыла. Понятно Здесь останешься!

Продан, красный как кумач, умолк.

— И чтобы ты мне охранение поставил как следует, а то перережут вас тут без нас, как цыплят… Кто дежурил по бригаде сегодня ночью?

— Лебеденко, — отозвался Ленька, — взводный от второго полка!

— Давай его сюда!

Через минуту Лебеденко вытянулся у порога, поспешно оправляя на себе пояс и гимнастерку.

— Ты дежурил ночью — спросил Котовский строго.

— Я…

— Никаких происшествий не было?

— Никаких! Я вам утром докладывал…

— Какое было тебе приказание?

— Никого из села не выпускать, всех впускать! Выполнил…

— А как насчет женщин?

Взводный смущенно развел руками.

— Бабы… Сигают они по огородам ночью, верно… По своей нужде или по хозяйству, кто их знает Не за подол же их хватать, товарищ комбриг.

— Отчего же, — возразил Котовский, — иногда полезно и за подол схватить! Начальник особого отдела! Прошу разъяснить этому дамскому угоднику…

— Что ж, — отозвался Гажалов, — ты вот, Никита, миндальничаешь с женщинами, а они вовсе не по хозяйству ночами шмыгают… Огородами, огородами— да в овраг, а там их мужья или братья поджидают. Не беда, что они им еду носят, пусть жрут, черти, недолго им осталось на травке пастись… А вот что бабы бандитам сведения о нас сообщают, это плохо! Кто знает, не матюхинские ли это маяки здесь под носом расставлены Все может быть…

— Понял, Лебеденко — спросил комбриг. — И ты, Продан, мотай себе на ус, когда за старшего в Медном останешься.

И, обращаясь снова к Лебеденко, отрывисто бросил:

— Свободен, Никита, ступай!

Обескураженный дежурный по бригаде вышел. Котовский снова обратился к Гажалову:

— Начальник особого отдела, расскажи им подробней!

Гажалов достал блокнот, просмотрел какие-то записи.

— Так вот, — заговорил он, — минувшей ночью четырнадцать женщин с узелками в овраг спускались, вчера — девятнадцать… В том числе и хозяйка дома, где стоит командир первого полка…

Все рассмеялись, а Попов опустил голову, рассматривая сапоги.

— Здорово! — заметил комбриг. — А ведь верно, есть у нас такие, франты как увидят юбку, так и растают…

Командир первого полка еще ниже опустил голову. Действительно, он втихомолку ухаживал за своей хозяйкой, красавицей, женой скрывающегося где-то эскадронного из разгромленной группы Аверьянова…

— Ну ладно, довольно об этом, — продолжал Котовский, — только всем впредь наука! Теперь еще вопрос есть ли у кого в полку ненадежные Чтобы не обижать, отправим их куда-нибудь с пакетом, в Тамбов или еще куда… Лишь бы с собой их не брать.

Командир первого полка Попов тотчас же доложил совершенно официально:

— Во вверенном мне полку ненадежных в наличии не имеется!

А комиссар полка плечами даже пожал:

— Ненадежные Первый раз слышу! Это какие же такие?

Гиндин, командир второго полка, отнесся к этому вопросу менее спокойно. Он встал, нервно оправляя на себе портупею.

— Если б у меня были ненадежные, я пришел бы к вам и сказал товарищ комбриг, расстреляйте меня, я допустил у себя в полку заразу.

Котовский был удовлетворен.

— Тем лучше, — заметил он, — только послушаем, что по этому вопросу начальник особого отдела скажет. Гажалов!

Тот снова углубился в свою записную книжку.

— Нет, — сообщил он после небольшой паузы, — насчет ненадежных у меня никаких материалов нет… А вот барахольщиков хватает, особенно в первом полку.

Попов спросил начальника особого отдела ледяным тоном:

— Вы что же это, Николай Алексеевич, на счетах вычислили, что у меня в полку барахольщиков больше, чем у Гиндина, или в уме?

Котовский предостерегающе поднял руку.

— Хватит! Не место и не время здесь для препирательств! Но раз уж к слову пришлось… Наблюдаю иногда бригаду на марше кони навьючены, как верблюды, если не в рейд, конечно! Баульчики какие-то, свертки, тюки… Что это такое Не то беженцы, не то дачные мужья!..

Представители полков молчали.

— Хотите знать мое мнение по этому вопросу — продолжал комбриг. — От барахольства до мародерства один шаг. И один шаг от мародерства до измены! Хватит об этом! Пошли дальше маскарад…

У котовцев после разгрома деникинцев осталось много кубанок и папах. Комбриг почему-то ненавидел этот вид головного убора и запретил его носить. Не разрешал он носить бурки и чеченские кинжалы. Все эти трофеи бойцы, однако, хранили в личных вещах. Теперь Котовский приказал такие доспехи сосредоточить в первом полку.

— Понятно — спросил комбриг. — Значит, кубанцев мы имеем. Теперь осталось донцов приодеть… Петр Александрович, — обратился он к комиссару бригады, — у вас кумач красный есть?

Борисов замялся.

— Немного есть, Григорий Иванович… Ну, так стол застелить для митинга или собрания… Пару лозунгов написать… В общем метров десять наберется.

— Хватит! Прошу вас передать это добро Гиндину, пусть второй полк нашьет лампасы и околышки на фуражки. А я политотделу потом компенсирую…

Комиссар бригады махнул рукой.

— В Тамбове, в отделе снабжения, кумачу сколько угодно… Вот кожи подошвенной нет ни дюйма, а кумачу хоть отбавляй! Навязывают…

— Прекрасно! Остается техника. Как мы швальню организуем?

— У меня, — заметил запасливый Продан, — есть швейная машинка.

— Ну вот, видишь, как хорошо, — пошутил Котовский, — значит, и батарея будет участвовать в рейде.

Но Продан шутки не принял, он был слишком огорчен.

— Так, — продолжал комбриг, — выступаем мы сегодня в ночь, вернее — перед самым рассветом. Штаб-трубач сбора играть не будет. Давайте сверим часы ровно в три часа утра вывести эскадроны на большак, что за плотиной. Продан должен сменить все караулы еще в восемь часов вечера, кавалеристов от караульной службы освободить, заменить артиллеристами. Ясно Теперь так мне хотелось бы это швальное дело сосредоточить в одном месте. Амбар какой-нибудь найти, поставить охрану и там портняжить. Обеспечите это дело, Гажалов?

— Обеспечу! Прошу объявить бойцам если кто-нибудь провалится, именно — баба какая-нибудь дотошная или бездельник старикашка подглядит, что боец лампасы подшивает или папаху режет под кубанку, — молчок, не связываться! Сразу ко мне, а я уже этого любопытствующего изолирую до конца операции.

— Правильно, — одобрил Котовский, — береженого бог бережет! Все?

— Нет, еще не все, Григорий Иванович, — возразил комиссар бригады, — мне кажется, что со стороны бойцов могут возникнуть естественные вопросы к командирам или к политсоставу… Как быть в таких случаях?

— А вы что предлагаете?

— Сейчас же, немедленно созвать по полкам партийные собрания. Рассказать все коммунистам. А уже им поручить провести подготовительную разъяснительную работу…

— Дело говорите! — согласился Котовский. — Только давайте так товарищи командиры и комиссары, даы — Борисов, Гажалов и я — сейчас знаем больше, чем рассказали вам. Бойцы, политруки и командиры должны знать об этой операции меньше, чем вы. Значит, так разъяснить только в общих чертах, намеками…

Все разошлись, Котовский остался один. Он устало потянулся и пошел в комнату, где отсиживался Ектов. Тот играл с конвоирами в подкидного дурака. Все встали. Комбриг взглядом показал латышам, что они могут удалиться. Те сразу без слов вышли из комнаты и встали за дверью, держа руку на деревянных кобурах маузеров. Так они простояли, как изваяния, все время, пока длился разговор Котовского с Ектовым с глазу на глаз.

Некоторое время Котовский и Ектов сидели молча. Потом комбриг положил своему собеседнику руку на колено.

— Павел Тимофеевич, — заговорил он медленно, проникновенно, — вы на меня только не обижайтесь…, Мы выходим на рассвете, к вечеру окажемся лицом к лицу с вашими вчерашними соратниками…

У Ектова задрожали губы.

— Давайте, — продолжал комбриг, — поговорим как мужчина с мужчиной, Если вы чувствуете, что не в силах выполнить то, что вам поручено, если вы допускаете, что в последнюю минуту у вас не выдержат нервы, скажите сейчас. Это лучше, чем потом… Потом будет поздно.

Ектов продолжал молчать, только губы у него прыгали все сильней и сильней.

Котовский подергивал себя за нос.

— Подумайте, Павел Тимофеевич… Отсюда, из Медного, у вас есть еще путь к отступлению. Если сомневаетесь в себе — оставайтесь здесь. Я вывернусь Я совру Матюхйну, что вы заболели, что вы едете следом — словом, я найду, как объяснить ваше отсутствие… Решайте. Из Кобыленки для вас пути отступления уже не будет…

Ектов внезапно встал, широким жестом трижды перекрестился на икону. Повернулся к комбригу:

— Григорий Иванович, я клянусь! Я клянусь жизнью и счастьем жены и детей, своей жизнью и будущим своим клянусь! Я — верующий…

Котовский одобрительно похлопал его по плечу, близко заглянул в глаза.

— Бога вашего я не признаю, но верующим иногда верю… Не думайте, ведь и у меня есть своя вера, и я не изменял ей никогда в жизни. И не изменю до последнего вздоха!

Так они расстались до ночи.

От Ектова комбриг направился в аппаратную. Телеграфисты эскадрона связи играли в шашки. Обе сводки, оперативная и разведывательная, были уже переданы, делать операторам было нечего. При виде Котовского они встали. Григорий Иванович молча махнул рукой — «да ну, какие там церемонии!» — и сел за свободный стол, устало подперев голову рукой. В последнюю минуту, перед тем как вызывать Тамбов, его вдруг охватило раздумье «Может быть, вообще ничего не сообщать Тухачевскому, пока все не будет кончено… Нет, нельзя! И так он слишком многое мне доверил!»

Комбригу повезло, командующий оказался у себя в аппаратной. Григорий Иванович, откашлявшись, стараясь не заикаться, начал диктовать.

Телеграфист застучал ключом.

«Михаил Николаевич, у аппарата Гриша. Докладываю на рассвете пойду прогуляться, как с вами условились. Дядю Павла беру с собой».

Тихо шуршала, вращаясь, катушка, бежала немая лента очевидно, Тухачевский старался вникнуть в смысл переданных ему слов. Наконец замелькали точки и тире. Напряженно вглядываясь в них, телеграфист читал вслух:

— Понял вас, точка. Это все, что хотите доложить, вопросительный знак.

Котовский снова заговорил:

— Это все, что пока могу доложить.

Снова пауза. Потом опять замелькали на ленте точки, тире.

— Назовите контрольный срок, по истечении его буду считать, что вы в затруднении, и помогу вам, точка. Сам приеду к вам, восклицательный знак.

Комбриг думал недолго.

— Уверен, что до этого дело не дойдет. Сегодня пятница, не позже вторника доложу, что весь сорняк выполот.

Снова побежала немая лента. И опять точки и тире:

— Будь по-вашему, точка.

Тут Котовского внезапно осенило:

— Нужна ваша помощь. Хотелось бы, чтобы наши ребята на железной дороге, от станции Сампур до самого Тамбова, шумели бы раза три в сутки хотя бы по часу. И консервные коробки пусть в эти дни катаются и тоже шумят. Чем больше будет шуму, тем легче мне!

Долго бежала на этот раз пустая лента не сразу, очевидно, дошел до сознания командующего тайный смысл загадочной просьбы комбрига. Наконец телеграф заговорил:

— Будет сделано, сейчас отдам распоряжение, точка. Влетит мне в копеечку ваша затея, восклицательный знак. Желаю удачи, восклицательный знак. Жду с нетерпением вашего донесения, восклицательный знак. Смотрите только не простужайтесь, ведь вы подвержены простуде, многоточие. Все, считаю разговор законченным, точка.

Комбриг был удовлетворен. Рейд разрешен! И если даже где-нибудь секретный маяк бандитов подключен к телеграфному проводу, вряд ли кто-либо поймет, что он берет с собой в операцию Ектова, что просит наши гарнизоны, расположенные вдоль железной дороги, а также бронепоезд ежедневно стрелять в воздух. Точно так же, как никто не поймет, что командующий еще раз просил его не рисковать собою…

Он встал и приказал телеграфистам:

— Всю эту ленту собрать, за ней зайдет товарищ Гажалов.

Вернувшись в свою комнату, Котовский приказал дежурному никого к нему не пускать, разбудить в полночь.

В последнюю минуту Григорий Иванович вспомнил что-то. Быстро набросал еще одну телеграмму в Тамбов, позвал порученца Леньку и приказал ему:

— Иди в аппаратную. Пусть передадут при тебе. К проводу вызови кого-нибудь постарше…

Тамбов тотчас же откликнулся. Порученец комбрига продиктовал телеграфисту:

— Еще просьба, Михаил Николаевич пусть наши ребята, что по грибы в лес ходят, в эти дни отдохнут и другим не мешают грибы собирать. Гриша.

Это означало Котовский просит дать команду оцеплению леса, пока идет секретная операция, не принимать активных действий. Если они заметят движение в лесу и из лесу — никому не препятствовать!

Тамбов ответил «Вас понял».

У комбрига слипались глаза, когда Ленька вернулся. Григорий Иванович вопросительно глянул на него.

— Передал! — доложил порученец.

— Кто был у аппарата?

— Какурин, начальника штаба…

— Добро!

Опустившись на необъятную купеческую кровать, натянув на голову простыню, Котовский пробормотал вслух, он любил иногда цитировать классиков:

— Ну, вот и все корабли сожжены, жребий брошен!

5. Во вражеском окружении

Будить Котовского не пришлось. Он сам проснулся около полуночи и отправился проведать своего заместителя, стоявшего в соседнем доме. Двое ординарцев связи молча проследовали за комбригом один вошел вслед за ним в ограду, обошел дом и встал с заднего фасада, поглядывая на огород, другой остался на улице у калитки.

Заместитель Котовского Николай Николаевич Криворучко был ранен недели две тому назад в жестокой схватке с антоновцами. В банде, которую он в этом бою ликвидировал, насчитывалось не более полутораста сабель, но банда была особенная только командный и эсеровский «политический» состав. Это были отъявленные враги ни один из них не сдался в плен, они убивали своих коней, а потом стрелялись сами.

Рана Криворучко была не особенно серьезной пуля раздробила ключицу. Но он сам усложнял излечение, не разрешая эвакуировать себя даже в Тамбов. Так и таскался за бригадой, обложенный подушками, полулежа на тачанке. В результате такого режима рана начала гноиться. Врач второго полка, пленный поляк Кульчицкий, настаивал на общем наркозе, так как операция должна была быть очень болезненной. Криворучко об этом и слушать не хотел. Уговаривать его отправились Котовский, Борисов и Гажалов.

— Он меня спать заставит, — говорил, волнуясь, Николай Николаевич, — а сам натворит делов с моим плечом… Черт его знает, что у него на уме пленный ведь!

— Не беспокойтесь, я сам буду присутствовать при операции, — пытался утихомирить его начальник особого отдела, — я уж прослежу!

— Ты что, врач — огрызнулся Криворучко. — Я буду спать, он на глазах у тебя какую-нибудь гадость сделает, а ты будешь только ушами хлопать! Режьте так, раз надо…

Операция состоялась без наркоза. Николай Николаевич морщился от боли, но не издал ни единого стона. Был момент, когда он вдруг дернулся и закричал истошным голосом:

— Стой, куда тащишь Це же кость! Ложи обратно на место, застрелю!

Преодолевая сопротивление больного, врач исполнил свой долг удалил мелкие осколки кости, промыл и зашил рану…

Котовский застал своего помощника в хорошем состоянии. Операция прошла удачно, температуры не было, боли не ощущались. Присев у изголовья ра-неного, комбриг посвятил его в план предстоящего боя.

Тут Николай Николаевич не выдержал, сел на постели и решительно заговорил:

— Н-нет, без меня дело не обойдется! Сяду на пулеметную тачанку и поеду с вами. Может быть, как-нибудь пригожусь… Я же здоров!

Комбриг насильно уложил его на подушки и сказал очень веско:

— Если будете настаивать, я прикажу вас связать и отправить в Тамбов, в санчасть. Вы знаете, со мной шутки коротки!

Криворучко подчинился. Только закусил губу и бешено вращал зрачками…

Было еще темно, только на западе горизонт начинал бледнеть. За оградой двухэтажного кирпичного дома собрались Котовский, Борисов, Гажалов, Ленька, ординарцы связи, коноводы командиров, штаб-трубач; штабные рассаживались по коням. Застоявшиеся лошади играли. И под Ектовым — тоже.

Еще накануне после совещания Котовский задержал командира первого полка.

— Иосиф Иванович, — спросил он, — не найдется ли у вас такого лишнего коня… чтобы вид у него был вполне приличный, а аллюра — никакого…

— Есть, — тотчас же отозвался Попов, — подлец фуражир вчера опоил свою рыжую кобылу, ну, она, ясно, — села на ноги…

— Да нет, — раздраженно перебил его комбриг, — экстерьер должен быть в полном порядке, только резвости никакой!

Командир полка на минуту задумался.

— Нашел! — радостно воскликнул он. — У капельмейстера хора трубачей есть такой маштачок, красавец, а бегать вовсе не может одышка!

— Белый?

— Зачем Серый в яблоках…

— Пойдет! Тогда капельмейстера на это время спешите, а маштачка сюда в штаб пришлите!

И, встретив недоуменный взгляд Попова, вынужден был пояснить:

— Под Ектова. Понял..

Теперь этот серый в яблоках конь играл под седлом у Павла Тимофеевича грыз удила, брызгая пеной, плясал на месте и даже пытался встать на дыбы…

Окинув взглядом свою немногочисленную «свиту», комбриг спросил:

— Все в сборе… Пошли, время! — И крупной рысью направил Орлика в сторону плотины — там строились эскадроны.

Командиры полков доложили Котовскому, что переодеть удалось далеко не всех. Но комбриг успокоил их:

— Что за беда Ведь это только для видимости, психическая атака. Половина вырядилась Ну, и достаточно…

Борисов дополнил его:

— Вы себе представьте такую картину казаки демобилизовались, разошлись по домам. А тут вдруг тревога восстание!.Все сорвались с места, и не каждый, конечно, сумел одеться по форме. Это естественно!

— Григорий Иванович, — добавил Гажалов, — я думаю подсказать ребятам еще такую легенду, если зайдет с бандитами разговор на эту тему большевики велели спороть лампасы и околышки, отобрали кинжалы. Как увидят кого-нибудь в кубанке — сразу тащат в Чека… Вот и пришлось выходить в поход в чем попало…

— Все слышали — спросил комбриг полковых командиров. — Вот так пусть и брешут, очень складно получится!

Котовский приказал загнуть фланги строя, чтобы образовался круг. И когда за спиной комбрига сомкнулись фланги, образовав правильный живой обруч, приподнявшись на стременах, он заговорил:

— Братва! Мы с вами брали в конном строю бронепоезда, на десятки километров вглубь про-никали в тыл противника. Рубили петлюровцев, белополяков, деникинцев, махновцев, бандитов всех мастей..

Он окинул взглядом знакомые лица. Стояла напряженная тишина.

— А сейчас, — продолжал Котовский, — революция потребовала от нас большего. У нас нет и пятисот сабель, у Матюхина их — тысячи полторы… Соотношение сил как будто нормальное, обычное для нас. Но сейчас, кроме того, чем мы побеждали в прошлом, потребуются еще и притворство и хитрость. Один болтун или растяпа может погубить все дело…

Было так тихо что стало слышно, как дышат кони.

— Братва! — крикнул Котовский, — отныне я — Фролов, атаман ваш. Как зайдем в Кобыленку и до самого конца операции мы будем все время находиться во вражеском окружении. Поэтому никаких «товарищей» только — станичники, хорунжие, есаулы. «Советскую власть мыненавидим, готовы биться с ней до последнего. Большевиков прогоним, будет созвано учредительное собрание». Понятно?

Ему ответил нестройный хор одобрительных возгласов. В общие задачи операции коммунисты посвятили младших командиров и бойцов еще накануне, так что в сообщении Котовского для них было мало неожиданного.

— И вот еще что, — продолжал комбриг, — к та, — кому делу я не собираюсь принуждать. У кого кишка тонка, кто чувствует, что нервы у него могут не выдержать, а им предстоит большая нагрузка, пусть выйдет из строя и едет обратно. Пока не поздно. Только язык за зубами держать! Ну?

Отблеск наступающего рассвета внезапно уронил розовые блики на сосредоточенные, суровые лица бойцов.

Котовский выждал несколько минут, но никто не шелохнулся. И тогда он приказал построить эскадроны в походные колонны, а полковых командиров задержал подле себя.

— У нас насчитывается в эскадронах, — сказал он, — человек десять настоящих казаков. До нашей цели часов десять ходу. Так пусть за это время наши казаки расскажут остальным про настоящую казачью жизнь, чтобы каждый мог, в случае чего, врать напропалую! Понятна задача Трогайте!

По пути на Кобыленку на карте значилось две деревеньки, их обошли полем. Котовский всю дорогу беседовал с Ектовым, расспрашивая о Матюхине.

Павел Тимофеевич, между прочим, рассказал, что Матюхин преклоняется перед Махно, о котором он, впрочем, знает только понаслышке. Комбриг изумился:

— Махно? Какая связь, что общего?

— Да видите ли, — пояснил Ектов, — Иван Сергеевич по натуре грабитель, которому мешает всякая власть. Ведь он как жил после своих грабежей Завладеет добычей и гуляет в каком-нибудь притоне, пока все не пропьет. Потом снова идет на промысел.

— Чего же он добивается, к чему стремится — интересовался Котовский.

— Прежде чего он добивался Выпить, закусить, погулять с какой-нибудь случайной девкой… А вот как связался с Антоновым да нагляделся на него, и ему захотелось власти. А эсеры, что возле него, голову ему дурят. Ершов о нем говорил «Самородок, непосредственная натура, крестьянский вожак!» А идей-то у этого самого вожака никаких нет в голове!

«Как и у тебя!» — невольно подумал комбриг…

День выдался жаркий. Влажные лица кавалеристов покрылись толстым слоем темной пыли чернозем! С грустью обозревал Котовский вытоптанные и выжженные солнцем поля, осыпающиеся озимые хлеба.

Шли так десять минут рысью, десять минут вели коней в поводу, десять минут ехали шагом. При таком аллюре ни кони, ни люди не выбивались из сил. Раза два, явно предварительно договорившись между собой, к комбригу на марше подъезжали командиры полков. Подтянутый и дисциплинированный Попов, конечно, никогда себе этого не позволил бы, а Гиндин невзначай спрашивал:

— Никаких распоряжений не будет, товарищ комбриг.

Котовский отвечал сухо:

— Насчет привала распоряжений не будет. Охранение соблюдайте! Головной и боковые разъезды менять через каждый час, как приказывал. Все!

Оба полковых командира молча брали под козырек и, вздохнув, отъезжали в сторону, дожидаясь своих эскадронов…

Когда показалась Кобыленка, Котовский в последний раз спешил бригаду и вызвал к себе квартирьеров. Когда они собрались вокруг него, комбриг коротко приказал:

— Маштаву!

Помощник командира первого полка сидел в казачьем седле, отделанном серебром. Так же убрана была и уздечка. Маштава был в кубанке, бурке, с бело-красным чеченским башлыком, развевающимся за плечами. Блестел на солнце роскошный кинжал, весь в золоте и костяных резных украшениях. Всего этого он прежде не надевал. Не любил этих побрякушек комбриг! Теперь же Котовский, удовлетворенно глянув на статную фигуру лезгина, заметил иронически:

— Красавец! Абсолютно бандитская рожа, как нельзя лучше подходит для нашего дела! Поедешь старшим квартирьером!

Маштава, невозмутимый, козырнул левой рукой. Правая, изуродованная, затянутая в черную лайковую перчатку, спокойно лежала на поводе. Комбриг оглянулся, Ленька молча протянул ему карту, которую еще заблаговременно достал из полевой сумки.

Григорий Иванович расстелил карту на траве и сам прилег возле, подперев голову руками.

— Слезай! — скомандовал Маштава квартирьерам, а сам присоединился к комбригу. Подъехали полковые командиры.

— Командиров пулеметных эскадронов ко мне! — приказал Котовский. За ними тотчас же поскакали ординарцы связи.

Комбриг некоторое время молчал, изучая карту и поджидая пулеметчиков. Когда они подоспели, он медленно заговорил:

— Судя по карте, село состоит из трех параллельных улиц, одним концом обращенных в сторону леса. Уличные порядки ближе к лесу пересекает овраг, по дну течет речка, есть мост. За селом овраг, черт бы его побрал, загибается в сторону леса…

Командиры сгрудились вокруг карты, заглядывая друг другу через плечо.

— Расположимся на этот раз так, — продолжал Григорий Иванович, — крайние улицы займем полками, среднюю оставим свободной, для гостей. Пулеметные эскадроны поставим не в центре, как всегда, а на окраинах улиц, в сторону леса. Крайние избы на всякий случай придется занять взводами прикрытия. Меня поставить у попа, для штаба подобрать в самом центре хороший кулацкий дом. Все!

Он поднялся, отряхнул землю с брюк.

— Нет, еще не все… Квартирьерам расспрашивать когда в последний раз в Кобыленке побывали красные, часто ли наезжают, далеко ли их части. Бандитами вовсе не интересоваться! На всякий случай запомните они себя именуют — «крестьянская армия», «народное войско», «народное ополчение». Понятно?

Потом подозвал Маштаву.

— Маштава! Я решил так вы играете самого себя! Вы — лезгин! Остатки деникинской дикой дивизии — чеченцы, ингуши, лезгины, карачаевцы — все еще не сложили оружия и продолжают сопротивляться Красной Армии. Вот вы и являетесь их представителем при штабе атамана Фролова. Понятно Расположитесь в том же доме, где поставите штаб. В беседе с хозяевами найдите повод, ругните как следует Котовского! Давайте!

Квартирьеры поскакали к селу, бригада шагом направилась вслед за ними…

Котовский напряженно думал, припоминая, все ли детали предстоящей операции им продуманы. В прошлом он, бунтарь-одиночка, вел непримиримую борьбу с царизмом, помещиками и фабрикантами.

Года два тому назад он продолжал борьбу в рядах большевистского подполья в Одессе. На отдельных этапах этой борьбы ему приходилось маскироваться, скрываться одновременно по нескольким паспортам и под разными личинами. Сам учился и других учил искусству конспирации.

Но сейчас в такую опасную игру было вовлечено около пятисот человек без всякого опыта в этой области, без навыков нелегальщины. Выдержат ли это непривычное для них испытание его ребята?

Комбриг приказал дежурному:

— Нико-му не расседлываться, пока не дам команду. Вызывай сюда опять командиров пулеметных эскадронов!

Когда те нагнали его, распорядился:

— За селом должны быть две ветряные мельницы. Как расположимся, обследуйте их… Если они целы, сегодня же ночью затащите туда по два станковых пулемета…

У крайних изб села бригаду встретили квартирьеры. Маштава доложил, что эскадроны свободно разместятся, как была приказано. Под штаб отведен дом мельника в самом центре на площади, где когда-то собиралась ярмарка. Поп предупрежден, что у него будет стоять атаман Фролов.

Котовский прежде всего поехал к дому священника. Тот оказался дородным мужчиной средних лет. Держался спокойно, с достоинством. Попадья, подоткнув подол, поспешно мыла нол в парадных комнатах.

Фролов— Котовский проследовал по приглашению хозяина дома в горницу, истово перекрестился на иконы и подошел к попу под благословение. Тот просиял. После этого «казачий атаман» предложил приветливо:

— Присаживайтесь, батюшка. Ну, как вы тут живете-поживаете?

— Да помаленьку, — ответил священник уклончиво, — пока бог не оставляет.

— Ну, а как, — «атаман» оглянулся по сторонам и понизил голос, обстоит у вас дело с большевистской заразой Нам здесь, может, придется и дня три пробыть. Так не ждать ли нападения из-за угла?

— Бывает… — ответил хозяин дома все так же уклончиво, — то наши заскочат, то красные… Война!

— А как, соглядатаев большевистских тут не осталось — продолжал свои расспросы Фролов — Котовский. — Или их того, — он сделал выразительный жест рукой, — во благовремении прибрали?

— Прибрали, да не всех, — ответил священник с глубоким вздохом, на этот раз уже более откро-венно, — сорняк ведь, знаете, как растет Здесь вырвешь, а там, глядь, он снова показался!

— Вот истинно так! — «Атаман» доверительно нагнулся к самому уху священника. — Вы, батюшка, уж не сочтите за труд соорудите мне списочек красных приспешников, а мои старшины их прощупают, можете не беспокоиться!

— Да ведь все голота… — заметил поп пренебрежительно.

— Так оно и бывает, эти нищие лодыри — главные смутьяны! На сходках горло дерут, а сами работать не хотят. Так вы уж списочек-то приготовьте…

С этими словами «атаман» поднялся. Хозяин дома заволновался.

— А обедать, господин генерал Матушка, поди, уже хлопочет… Не часто у нас такие гости именитые бывают.

— Пообедаю у вас с удовольствием, — согласился Григорий Иванович, — я ведь налегке и повара своего в обозе оставил. Сейчас мне тут надо распорядиться… часика через два вернусь!

Священник проводил Котовского на улицу.

Ординарец подвел комбригу лошадь. Садясь в седло, «атаман» задал священнику совершенно равнодушным тоном еще один вопрос:

— А полковник Матюхин частенько к вам наведывается?

«Полковника» он выпалил сгоряча, сам не зная почему, но попу это, видимо, понравилось. Отвечая, он весь как-то сжался:

— Иван Сергеевич Бывает, ваше превосходительство! Только больше по ночам..

Выезжая на улицу, Котовский снйкогда не покидавшим его чувством юмора подумал «Здорово получается я Матюхина в полковники произвел, поп меня — в генералы! В общем делаем мы с Матюхиным карьеру, нечего сказать!»

Заворачивая за угол, Григорий Иванович оглянулся. К дому священника с разных концов улицы спешили едва ли не бегом несколько женщин.

«Добро! — подумал комбриг. — Это главные сплетницы помчались к попадье за информацией. Ну, и наворотит она вкупе с супругом турусов на колесах! Все идет прекрасно! Пока…»

Фролов — Котовский в сопровождении дежурного по бригаде объехал шагом все село, из улицы в улицу. На пути местное население — старики, женщины, калеки — низко кланялось. Следом бежали ребята, кричали:

— Атаман! Атаман! Ур-ра казакам!

«Вот негодяи, — подумал Григорий Иванович, — и несмышленышей подучили! Бандитское гнездо, а не деревня!»

По дороге дежурный Страпко спросил:

— В овраг разъездик запустить, това… господин атаман?

Фролов — Котовский даже коня остановил:

— В овраг ни в коем случае не соваться! И вообще без меня ничего не предпринимать! А вот разъезд к лесу пошли, человек пять, не больше. Подбери людей во всем казачьем. Пусть проследят, далеко ли тянется овраг, не смыкается ли он, не дай бог, с лесом В овраг только чтобы не свалились, сверху пусть глядят. Обстреляют — не отвечать, уходить, и все…

— Разрешите доложить, у пулеметчиков второго полка есть трофейный знак казачьей сотни, треугольный, шелковый… Только не дадут они его мне, берегут…

— Что-о?

— Я говорю, — поспешно поправился дежурный, — захватили ли с собой?

— Если захватили, заберешь, скажешь, я приказал! Значок надеть на пику и дать разъезду наверняка из леса в бинокль за нами наблюдают…

Так подъехали к штабу.

Маштава времени не терял в доме мельника он был уже своим человеком. Сам мельник, тучный старик, говорил ему «почтеннейший» или величал Александром Григорьевичем; старуха хозяйка ласково называла «сынок». Хорошенькую Мельникову сноху лезгин фамильярно называл «Дуняша», она его — «Сашенькой».

Когда Фролов — Котовский спешился у дома мельника, старый кулак с низким поклоном поднес ему хлеб-соль на вышитом полотенце. Смущенно ощупав себя за нос, комбриг накинул полотенце на шею, а хлеб с солью приняли коноводы. Веселый Шурка, штаб-трубач, сыграл туш. Григорий Иванович погрозил ему пальцем, поманил к себе, пробурчал сквозь зубы:

— Полотенце возьми и спрячь, черт его знает, куда его сунуть. А то я будто в баню собрался!

Провожаемые поклонами хозяев, зашли в чистую горницу. Посторонних не было, но из предосторожности говорили между собой вполголоса. Маштава доложил, что позавчера здесь, в этом доме, побывал сам Матюхин. Пропьянствовал всю ночь и вернулся в лес, оставив двух человек для связи с казаками. Один из них сын мельника — эскадронный командир. Днем они прячутся в соседнем овраге.

— Как стемнеет, Дуняша сбегает за мужем, — докладывал Маштава, — так они условились.

Фролов — Котовский повеселел, дело определенно шло на лад. Приезжали и уезжали командиры, докладывали, получали распоряжения. Комбриг неотступно думал, как лучше обеспечить безопасность бригады. Приказал дежурному:

— Пошли к мельнице, у которой окажется лучший обзор, двух человек. Один с биноклем пусть заберется на самую верхотуру, с леса глаз не спускает. Другой внизу останется для связи…

Время шло незаметно. Григорий Иванович глянул на часы и поднялся пора обедать. Спросил Гажалова:

— А Павел Тимофеевич как?

— Здесь, в мезонине, вместе с латышами. Хозяин, оказывается, его знает Ектов с Антоновым тут как-то, давно еще, вместе ночевали. Встречи я им пока не устраивал…

— И не надо! Только при мне… Борисов, Гажалов, приглашаю вас отведать поповских харчей. Маштава, оставайтесь здесь, поухаживайте за Дуняшей. Надеюсь, они вас тут кормят?

Маштава молча вытянул левую здоровую руку, сжав кулак и подняв большой палец…

По дороге Котовский сказал Гажалову:

— Сейчас поп даст мне список крестьян, сочувствующих советской власти. Всех этих людей вы арестуете, запрете в какой-нибудь сарай… Овец конфискуете, птицу и коров не трогайте, дети могут оказаться, молоко и яйца им необходимы. Овец передайте фуражирам полков, пусть порежут и раздадут по эскадронам мясо…

Гажалов молчал. Глянув на его искаженное лицо, Котовский добавил:

— Мы их компенсируем потом сторицей, за счет кулаков… Что же вы молчите?

— Тяжело все это! — ответил начальник особого отдела, глубоко вздохнув.

Комбриг рассердился:

— А мне не тяжело петрушку валять да поносить на чем свет стоит партию, мою партию Ребятам, думаете, не тяжело?

Гажалов продолжал молчать.

— Чтоб вам было легче, — усмехнулся Григорий Иванович, — сверх поповского списка прихватите, будто по ошибке, парочку кулаков. Вот этим прикажите как следует натолкать в шею, пока их под замок поведут.

— У меня трое кулаков есть на примете, — оживился Гажалов, — вот я их и запру!

— Пусть будет трое, — согласился Котовский, — только мельника не трогайте, он пока нужен. За кулаков, разумеется, придут ходатайствовать… Ну что ж, я их помилую! И на вас, Николай Алексеевич, уж не взыщите, накричу…

— Кричите на здоровье, — улыбнулся Гажалов.

— И вот еще что, начальник особого отдела, — продолжал Котовский, — вы мне виселицу извольте поставить на площади!

Гажалов глянул на комбрига сумасшедшими глазами.

— Да, да, виселицу непременно! — повторил Котовский. — Это неотъемлемый атрибут быта белых казаков. Какой я атаман без виселицы?

— А я не знаю, как ее строить, — признался начальник особого отдела. — Когда работал в екатеринославском подполье, не одну виселицу перевидал, а вот с конструкцией их не знаком…

Все рассмеялись, а Котовский стал задумчив, заговорил медленно:

— Научу! В шестнадцатом году я был приговорен к смертной казни через повешение… Сидел в одесской тюрьме… Интересовался у бывалых людей, как все это устроено задумал побег из петли…

Он помолчал некоторое время, весь во власти воспоминаний.

— Сделаете так два столба в землю закопаете, интервал метра полтора. Сверху набьете брус, в него заделайте большой крюк. Под крюком поставите табуретку. Все! Дешево и сердито…

Котовский продолжал:

— О прочности этой конструкции не беспокойтесь, вешать мы никого не собираемся! Одна видимость будет. Только у виселицы часового поставьте погорластее. Пусть почаще щелкает затвором и орет на всех «Не подходи, стрелять буду!» Такого же грубияна поставьте возле сарая, куда посадите заложников. Непременно, это очень важно.

— Сделаем! — ответил Гажалов…

Поп дожидался у крыльца своего дома. Список сочувствующих советской власти он подал «атаману Фролову» на подносе. Котовский прочел и усмехнулся:

— Тринадцать человек Несчастливое число, батюшка…

Священник развел руками:

— По совести действовал, ваше превосходительство! Тринадцать человек получилось, ни больше, ни меньше… Старики только да три женщины, самые заядлые!

Поп врал. Как позже выяснилось, сочувствующие советской власти давно бежали к родственникам в другие села или были перебиты. Священник включил в свой список бедняков, задолжавших ему за требы свадьбы, крестины, похороны.

Фролов — Котовский еще раз прочел список и передал его Гажалову, приказав:

— Пообедаем, и приступайте! Изолируйте смутьянов…

Обед длился долго, он был вкусный и обильный, с домашней вишневкой. Хозяин дома за стол сесть не посмел, но то и дело заглядывал в дверь, проверяя, все ли в порядке.

Прислуживала попадья. Она напудрилась, накрасила брови, подрумянилась. Только платье подкачало оказалось застиранным до такой степени, что невозможно было определить ни первоначальный его цвет, ни настоящий. Перехватив недоумевающий взгляд Леньки, обращенный на ее туалет, попадья сконфуженно ущипнула себя за юбку. Пробормотала:

— Не обессудьте, пообносились мы при красных!

— Не беда, — успокоил ее Фролов — Котовский, — я вам в память о нашем знакомстве целый сундук тряпок из Парижа выпишу!

Борисов и Гажалов выпучили на него глаза, а Ленька отвернулся и не удержался, фыркнул.

— Чихнул, слыхали — нашелся «атаман». — Значит, правда быть вам, матушка, с парижскими обновами!

Когда попадья вышла, Григорий Иванович заговорил наставительно. Беседа все время шла вполголоса.

— Вот вам смешно, думаете, что я дурака валяю Не-ет, это все очень серьезно! Уж вы поверьте моему опыту в таких делах попадья раструбит по всему селу насчет парижских тряпок. А в нашем положении каждая мелочь, каждый пустяк действует на воображение обывателя. Причем, чем нелепее — тем больше эффекта!

Когда обед закончился, Фролов — Котовский отпустил своих гостей.

— Я лягу спать до темноты, — предупредил он, — а вас, комиссар, попрошу зайдите к Ектову, поболтайте с ним, привлеките к этому делу полковых комиссаров. Павла Тимофеевича нужно все время уводить от мрачных мыслей. Он ведь главный козырь в нашей игре…

Потом окликнул Леньку, который был уже в дверях:

— Передай командирам полков с сегодняшнего дня дежурным по бригаде назначать не взводных, а только эскадронных. Как появятся матюхинские представители — сейчас же меня будить!

6. Зверь взял приманку

Когда Ленька подъехал к штабу, он застал на площади у дома мельника необычайное оживление. Шурка-трубач играл один танец за другим, кавалеристы лихо отплясывали, обняв принарядившихся девушек и молодух. Через площадь то и дело проводили плачущих заложников.

Провели и одного кулака. Кроме двух бойцов, его сопровождал Гажалов с пистолетом в руке. Кулак был совершенно такой, каким рисовали их в ту пору на плакатах, в витринах РОСТА пузатый бородатый мужик в красной рубахе, жилетке без пиджака, поперек которой болталась серебряная цепочка от часов, в плисовых шароварах и сапогах бутылкой. Фуражку с лакированным козырьком заложник держал в левой руке, правой часто крестился, бормоча себе что-то под нос.

Маштава отозвал Леньку в сторону, рассказал пулеметов на мельницы затащить не удастся, лестницы рассохлись, рассыпались. Пока что за околицей села, на кладбище, поставили «секрет» — трех кавалеристов.

— Мало, — сказал порученец комбрига, — надо взвод. А командир заставы как хочет, пусть с биноклем заберется наверх и наблюдает за лесом, пока светло. Да, вот еще что комбриг приказал, чтобы Страпко сдал дежурство кому-нибудь из эскадронных…

— Володя Девятый как раз тут где-то околачивается я его только что видел, на танцы глядит, наверное…

— Вот пусть и принимает дежурство!.. Кто расседлался?

— Как было приказано второй полк. И пулеметы они распрягли. Первый полк — весь под седлом.

Котовского пришлось поднять до наступления темноты случилось чрезвычайное происшествие. С заставы, что расположена была за околицей села у мельницы, прискакал помощник командира взвода эстонец Туке. Он доложил, что они задержали пять красноармейцев — пешую разведку пензенского пехотного полка, батальон которого утром расположился в деревне, километрах в десяти от Кобыленки. Такой случай совершенно не был предусмотрен планом операции. Туксу приказали ждать распоряжений, а Ленька и дежурный по бригаде помчался к дому священника.

Комбриг спросонья долго ругался, потом сел на постели, протер глаза, спросил сердито:

— Кто на заставе?

— Взвод Симонова, — доложил эскадронный Володя Девятый.

— Как же их все-таки взяли — недоумевал Григорий Иванович.

— Так и взяли! — рассказывал со слов Тукса Ленька. — Подпустили близко, потом — «Руки вверх!». Связали, сложили их у мельницы.

Котовский выругался сквозь зубы:

— Вот не было печали, черт бы их побрал! Ты точно передал последнюю мою телеграмму в Тамбов — спросил он своего порученца.

— Я же вам докладывал, у аппарата был Какурин…

— Зачем же это пехота сунулась, куда не надо А может, они были уже на марше, когда Тухачевский дал вокруг леса отбой Откуда известно про батальон, про пензенский полк?

— Пленные и показали все это, — доложил Девятый.

Тут комбриг встал босыми ногами на пол и гневно сказал, слегка заикаясь:

— Сдд-дались без выстрела, да вдобавок тт-ут же п-продали все и наименование своей части и ее расположение Что же это за солдаты?

— Молодые, новобранцы, Туке говорит. Да ведь им с Симоновым пришлось иметь дело! — добавил Ленька.

Котовский подбоченился и сердито обратился к своему порученцу:

— Симонов Ну, а ты? Ты белому казачьему офицеру сдался бы и все выболтал?

— Н-нет…

— То-то и оно! А еще защищаешь всякую дрянь!

Он прошелся по комнате, шлепая босыми ногами по полу.

— Сдались без единого выстрела… Ну, я им сейчас устрою, этим трусам! — и, остановившись против дежурного по бригаде, сказал:

— Пусть Симонов запрет их в какой-нибудь сарай, только не в тот, где гажаловские заложники, отдельно…

По мере того как комбриг говорил, он все больше и больше раздражался:

— Но пусть этих орлов из пензенского полка предварительно прогонит через все село. Там, где окажется скопление мужиков и баб, пусть сдерет с них при всех красноармейские звездочки да натолкает в шею героям! Всю дорогу от заставы до сарая пусть подгоняет их прикладами да нагайками! Так им, негодяям, и надо!

Он успокоился и усмехнулся.

— А нам этот цирк зачем Вот появятся матюхинские представители, небось побегут нюхать по селу… Тут им и расскажут, как казаки обращаются с пленными красноармейцами! Все понял, Володя Быстренько доскачи до заставы, чтобы эту постановочку еще засветло провести…

Девятый вышел.

— А ты оставайся, — обратился Котовский к своему порученцу, — сейчас поедем в штаб, я уже больше все равно не засну.

Он проделал обычный комплекс гимнастических упражнений. Два раза в день — это было законом, который комбриг соблюдал независимо от всего. Выслушал представителей полков, которые то и дело приезжали с различными донесениями, поужинал. Так что, когда они с Ленькой добрались до штаба, на село уже спускались сумерки…

К этому времени Авдотья успела привести из оврага уполномоченных Матюхина. Один из них был ее мужем, сыном мельника. Левая рука была у него ампутирована по локоть. К «казакам» он относился с полным доверием. Маштава сразу же стал называть его запросто Васькой.

Человеком совершенно иного порядка оказался второй уполномоченный — Андрей Макаров. Худощавый человечек невысокого роста с лисьим профилем и мутными глазами, он представился «политработником». Из дальнейших расспросов выяснилось, что он эсер, до начала восстания работал в почтовой конторе уездного города Моршанска. Он явно играл под «нигилиста» длинная, давно не чесанная и не стриженная шевелюра, которой он то и дело встряхивал, сыпля перхоть на плечи своей вельветовой куртки, развязные манеры, привычка говорить колкости, сопровождая их кривой усмешечкой. Макаров родился в Кобыленке, здесь у него было много родни.

Он тотчас же отправился рыскать по селу. Девятый послал вместе с ним взводного командира «хорунжего» Ткаченко, парня грамотного и расторопного.

Из заднего кармана брюк «политработника» торчала рукоятка нагана, прикрепленного зеленым кондукторским шнурком к вельветовому пояску куртки. Простая драгунская шашка, которую он носил, видимо, недавно была извлечена из земли, где она пролежала немало времени ножны потрескались, ремень портупеи сгнил и в нескольких местах был сшит ржавой проволокой. К эфесу был прикреплен алый офицерский шелковый темляк, знак царского ордена Анны четвертой степени. Шашки он носить не умел, она была подвешена неправильно и путалась у него в ногах.

Ко всему, что касалось казаков, Макаров, очевидно имея на этот счет специальную инструкцию Матюхина, проявлял придирчивое и назойливое любопытство. Прежде всего он привязался к обозу. В бригаде Котовского он был всегда в прекрасном состоянии. В данном случае «политработник» стал внимательно рассматривать две подводы, одну — с овсом, другую — с сахаром. Это были добротные фуры на железном ходу, даже рессорные. Взяты они были котовцами у кулака, немецкого колониста, под Одессой. Сбруя тоже оказалась целой, добротной.

— Это мы в бою у буденновцев отобрали, — сообщил, не моргнув глазом, Ткаченко.

— А когда вы изволили с ними сраженье иметь — спросил, хитро сощурившись, Макаров.

— Да вот недавно, когда сюда с Дона шли, под Балашовом…

— А они сами где же такое богатство приобрели?

— Наверное, у какого-нибудь польского помещика стянули, когда там в двадцатом воевали, — не растерялся взводный.

Такому же дотошному допросу подвергся он, когда гость рассматривал тачанки с аккуратно зачехленными пулеметами — гордость бригады. Выслушав объяснения спутника, эсер всякий раз кривился, хмыкал, фыркал, так что никак нельзя было понять, поверил он или нет. Поэтому к концу тягостного путешествия по селу с Ткаченко, как говорится, сошло семь потов…

Пока «политработник» бродил по селу, а Васька удалился к жене, Котовский созвал экстренное совещание. Благополучное, как казалось ему, развитие операции неожиданно натолкнулось на серьезное препятствие на этот раз Матюхин никакого письма не прислал, а передал на словах через своих уполномоченных прежде чем решить вопрос о присоединении к казакам, он требует, чтобы к нему в лес выехал Ектов, один, без провожатых.

Сели писать Матюхину письмо. В нем «Фролов» и Ектов еще раз приводили веские доводы в защиту своего плана из леса на Тамбов нападать нет расчета, с этой стороны город хорошо защищен. Кроме того, в лес казаки идти не могут, у них большой обоз, пушки, артиллерийский парк, пулеметные тачанки. Все это отбито в боях с красными по пути с Дона и Кубани. Основные силы казачьего войска уже ведут бои с красными вдоль железной дороги, на подступах к Тамбову.

К этому письму Ектов присоединил и частную приписку. Он сообщал, что приехать в лес один никак не сумеет это может обидеть атамана Фролова, который и так начинает разочаровываться в тамбовских повстанцах. Из Москвы, с совещания, Ектова сопровождают представитель ЦК партии эсеров и уполномоченный от батьки Махно. Если Павел Тимофеевич уедет в лес один, это может вызвать у них необоснованные подозрения…

Васька хотел побыть с женой, письмо повез Макаров. Он успел где-то у родни основательно нагрузиться. Авдотья, Мельникова сноха, раздобыла для него неплохого коня.

Не без труда забравшись в седло, «политработник» с места поднял своего коня в карьер. До заставы бандита сопровождал дежурный по бригаде, эскадронный Девятый. Это было необходимо, поскольку Симонов имел приказ в село впускать всех, но никого не выпускать…

Стемнело. Томительно тянулось время. Примерно через два часа прибыл ответ помощник командира взвода Туке привел с заставы парнишку на лохматом коне, оседланном подушкой. Те, кто побывал в гостях у пасечника, узнали в этом курьере его внука, который отвозил первое письмо Матюхину.

Волнуясь, Котовский вскрыл пакет что еще придумает лесной разбойник Какой новый предлог он теперь найдет, чтобы не выводить свою банду в поле Комбриг ожидал все, что угодно, но не то, что прочел в письме Матюхин выражал готовность соединиться с отрядом атамана Фролова при условии, что за ним в лес приедут двое казачьих старшин и будут сопровождать его до Кобыленки.

Мальчишка, передав пакет, тотчас же куда-то скрылся, сказав, что отправился к тетке. Котовский прочел письмо на улице, у крыльца Мельникова дома. Он передал его Гажалову и Борисову, которые стояли тут же. Здесь же находились командиры и комиссары полков, связные, мельник, Васька, Авдотья, еще какие-то местные жители. А решение нужно было принимать немедленно.

— Есаул Захаров! — позвал Котовский.

— Здесь, господин атаман, — откликнулся комиссар второго полка.

— Поедете в лес за Иваном Сергеевичем!

Затем он приказал Туксу скакать на заставу и немедленно прислать к нему «хорунжего» Симонова. А сам с Борисовым и Гажаловым отправился в комнату к Ектову, чтобы составить последнее, третье письмо Матюхину. Дверь в комнату мельника была приоткрыта, у него были гости, на столе кипел самовар. Тут же был, конечно, и «друг» дома Маштава. Григорий Иванович застал только конец разговора.

— А что нам Котовский — хвастал лезгин. — Да мы его ногтем прижмем! — И он большим пальцем здоровой левой руки показал на скатерти, как казаки поступят с Котовским.

— А что он за человек — увлекся Маштава. — Дурак толстопузый, говорят, пудов на десять весу, грубиян и матерщинник орет и топает ногами, а его никто не боится! Он только знает, что жрать и спать, а воюют за него другие!

«Я тебе покажу дурака толстопузого, — подумал грузный комбриг, — обожди!»

На Маштаву Котовский действительно несколько дней тому назад накричал, только ногами не топал, вот почему эта характеристика так уязвила комбрига.

Гажалов доложил, что виселицы он поставить не смог, не нашлось в селе таких бревен, разве что из-под какой-нибудь избы с нижнего венца вытащить…

Григорий Иванович равнодушно махнул рукой.

— Теперь уж не надо, кончаем комедию… Хватит того, что сделано мы и так им тумана напустили!

Написали письмо, скорее — короткую записку-ультиматум, в которой говорилось, что утром атаман Фролов выходит на Тамбов, не дожидаясь подмоги из лесу. Если Матюхин собирается участвовать в этой операции, пусть прибудет в Кобыленку до рассвета. Ждать его дольше невозможно, и так потеряно много времени…

Через несколько минут Захаров с письмом к Матюхину, Симонов и сопровождавший их бандит Васька отъехали от штаба и скрылись в темноте по направлению к заставе.

Настроение у Котовского было приподнятое; теперь как будто уже не было сомнений, что Матюхин, наконец, выйдет из лесу. И в то же время изредка невольно приходили на ум мрачные мысли куда девался проклятый мальчишка, внук пасечника, почему не вернулся «политработник», зачем Матюхину вдруг понадобились двое казачьих старшин Но Григорий Иванович тут же себя успокаивал ну ладно, Матюхин разгадал ловушку, заманил, в лес двух красных командиров, замучает их… Зачем Что это ему даст Если он действительно начеку, можно было придумать что-нибудь удачнее…

Котовский вызвал ближайших помощников и изложил им свой тактический план. Лишь только прибудет Матюхин, в помещении штаба будет созвано совещание командного состава, человек по десять с каждой стороны. Бандиты тут же будут перебиты. Сделано это будет для того, чтобы обезглавить банду, лишить ее руководства, деморализовать. Ведь на их стороне — большое численное превосходство!

Пунктуальный Попов, командир первого полка, спросил:

— Сколько бандитских сабель будет против нас Как вы полагаете, товарищ комбриг?

В распоряжении Котовского была разведывательная сводка штаба тамбовских войск, в ней говорилось, что у Матюхина полторы тысячи сабель. Эту же цифру в беседе с Маштавой назвал глуповатый Васька. Он же проболтался, что свою группу Матюхин называет уже не дивизией, а только бригадой из двух кавалерийских полков, сохранивших старые порядковые номера антоновской «армии», — четырнадцатый и шестнадцатый.

Сопоставив эти данные, Григорий Иванович пришел к заключению, что у Матюхина тысячи полторы сабель, не больше.

— Я думаю, — сказал комбриг, — всех людей он из лесу не выведет. У нас тоже два полка, но людей меньше, чем у бандитов в одном полку.

Котовский продолжал излагать свой план. Второй полк, расседланный, кроме одного эскадрона, находится в резерве. В задачу этого полка входит уличный бой в пешем строю. Штурмовыми считаются взводы Лебеденко и. Константинова, действующие на всей территории села в зависимости от обстановки. Общее руководство уличным боем возлагается на помощника командир-а второго полка Гладковского.

Игра в казаков прекращается, когда в помещении штаба раздастся стрельба. Кроме того, в случае необходимости Шура-трубач три раза подряд сыграет сигнал — «тревога». С этого момента каждый боец бьет бандитов там, где он их застанет.

Первый полк остается заседланным. Лишь только войдет в Кобыленку банда, эскадронный Чистяков спрячет три эскадрона в саду у церкви и вступит в бой с бандитами, которые попытаются уйти в конном строю. Один эскадрон первого полка остается при штабе. Взвод Ткаченко оцепляет дом мельника, как только туда проследуют бандитские командиры для участия в совещании. Остальные взводы этого эскадрона тоже прикрывают штаб и вступают в бой с бандитами, которые могут кинуться к штабу, когда начнется тревога.

Пулеметные-эскадроны обоих полков по прибытии бандитов должны быть выведены за пределы села и развернуты фронтом к нему, с тем чтобы преградить путь бандитам, если часть из них попытается вернуться в лес.

Совещание в штабе продлится около часу, чтобы дать возможность командирам спокойно, без спешки развести эскадроны на исходные позиции.

В помещении штаба остается командный резерв Котовского — помощники командира первого полка Маштава и Каленчук, дежурный эскадронный Девятый.

Вызвали Ектова. Котовский объявил ему порядок переговоров с бандитами и поручил открыть «совещание», предоставить слово «представителю ЦК эсеров» Борисову, «представителю Махно» — Леньке, «атаману Фролову».

— Все!.. — комбриг устало поднялся с места. — Нет, вот еще что это относится к тем, кого я назначил на совещание. Пока я не пристрелю Матюхина, пусть никто не смеет открывать огня! Вопросы есть?

— У меня есть! — отозвался Попов. — А как поступить, если бандиты первыми начнут стрелять?

Котовский потянул себя за нос.

— Ну что ж, — ответил он после короткого раздумья, — всего я, конечно, предусмотреть не смог. Если по независящим от меня причинам мой план будет сорван — пусть каждый действует на основе своего боевого опыта и революционной совести…

Все разошлись, в комнате остались только Котовский, Гажалов и Ленька. Комбриг уронил голову на руки и тут же задремал. Заснули и остальные, растянувшись прямо на голом полу, у стенки. В комнату заглянул штаб-трубач, снова закрыл дверь. Через минуту он вернулся под голову Котовскому подсунул маленькую вышитую подушечку, Гажалову я Леньке — скатанную шинель, одну на двоих. Ни один из них не проснулся…

Прошло около трех часов. Первым проснулся Ленька. Его разбудил звук, знакомый каждому кавалеристу по улице села несся во весь опор одинокий всадник. Топот копыт раздавался все ближе и ближе…

Сильно толкнув дверь, в комнату влетел Симонов, запыхавшийся, красный, потный, в покрытом пылью плаще, накинутом на плечи.

Он громко крикнул:

— Мержом!

Это слово по-молдавски означает «Едут!». С бессарабцами, составлявшими основной костяк кавбригады, часто случалось, что в минуту сильного волнения они совершенно бессознательно прибегали к родному языку…

Ни Котовский, ни Гажалов не проснулись.

— Мержом! — еще раз крикнул Симонов и стал трясти комбрига за плечо.

7. Когда погасла лампа…

…Захаров, Симонов и сопровождавший их бандит въехали в деревушку Подыскляй. Васька уверял, что Матюхин, утомленный лесной цыганской жизнью, часто ночует в Подыскляе, когда поблизости нет красных.

Деревушка спала, улицы были безлюдны. У какой-то избы Васька спешился, вошел во двор и постучал в окно. Потом он скрылся в дверях избы В доме зажгли лампу.

Котовцы сидели в седлах, повод своего коня Васька дал подержать Симонову.

Вскоре бандит вернулся, почесал в раздумье затылок и, придерживаясь за луку единственной рукой, ловко вскочил на коня.

— Нету их здесь пока, — заметил он растерянно, — будут ли, кто его знает! Попытаем счастья еще в одном месте…

Они поскакали дальше и очутились у одинокого хутора. Симонов попал сюда впервые, а Захаров, ходивший неделю тому назад в первую разведку с Котовским и Битовым, узнал эти места еще раз он очутился в гостях у пасечника. Снова повторились те же процедуры — громкий стук в калитку, бешеный лай свирепых псов, осторожные шаги за оградой, пароль и отзыв. Васька вошел в калитку один…

Снова томительное ожидание; за оградой, как и тогда, шептались. Оба котовца не спешивались, крепко сжимали повод. Симонов спросил:

— Что-то он крутит, как тебе кажется?

Комиссар полка «есаул» Захаров пожал плечами:

— Черт его знает… Терпеть надо снявши голову, по волосам не плачут!

Ждать пришлось недолго. Появился Васька. Он приободрился, смотрел весело. Вскочив в седло, сообщил:

— Дед говорит, найдем в четвертом али в шестом просеке. Наверняка! Больше находиться им негде… Дед знает! Поехали!

Они углубились в лес. Стало совершенно темно. Васька удивительно свободно ориентировался во мраке, как филин.

В четвертом просеке никого не нашли; миновали пятый, завернули в шестой. Бандит стал часто спешиваться. Он ползал по земле, приглядываясь к ней, как следопыт. Садясь снова в седло, одобрительно крякал.

На широкой лесной поляне котовцы приметили следы недавнего бивака тлели угли в костре, пар шел от кучек конского навоза.

— Только здесь стояли, — обрадованно заметил бандит, — не иначе, как в деревню подались… Сейчас мы их нагоним. — И он пустил коня крупной рысью.

Котовцы не отставали от него, скакали в абсолютном мраке. Захаров про себя решил; что если он сейчас не выколет глаз или не расшибет лоб о какую-нибудь ветку, нависшую над дорогой, то, несомненно, выйдет живым и из предстоящей переделки.

Так они неслись, вперед с четверть часа, пока, описав круг по пустынному, темному и мрачному лесу, не вернулись обратно к деревне. На околице они действительно нагнали хвост банды Матюхина.

Прощло не больше часу, как они выехали отсюда, а деревня стала неузнаваемой, она ожила, как по мановению волшебной палочки. Запахло дымом, в избах засветились окна.

Обгоняя строй кавалеристов, Васька то и дело обменивался с ними приветствиями:

— Здорово, Макар! Как прыгаешь, жених?

— И ты, Васька, здоров будь! Что, Дунька тебе второй руки не оторвала еще?

Из темноты кто-то загудел густым басом:

— Ей некогда, она, сказывают, с казаками гуляет!

Васька не обиделся на шутку. Он только огрызнулся:

— Раз гуляет, значит ндравится людям… Не то что твоя Матрена мокрохвостая, кому она нужна?

На эту дружескую перепалку из рядов бандитов отозвались взрывом хохота…

Трое всадников, пробившись сквозь строй конников, спешились у просторной избы. В избе горело несколько ламп, все окна были залиты ярким светом. Вошли в горницу. В ней за пустым столом с деревянными ложками в руках сидело человек десять бандитов. Среди них выделялся крупный чернобородый мужчина со следами двух старых ножевых ран на лице.

Васька доложил ему:

— Как вы приказывали, двоих привел из Кобыленки есаул Захаров и хорунжий Симонов!

Захаров протянул пакет. Проговорил внятно:

— От войскового старшины атамана Фролова полковнику Ивану Сергеевичу Матюхину…

Тому, видно, польстило, что его произвели в полковники. Он улыбнулся, вернее, скорчил приветливую гримасу, взял письмо и ответил просто:

— Садитесь, казачьи старшины, найдите и себе ложки, сейчас поужинаем! Как доехали?

С этими словами, не дожидаясь ответа, он протянул пакет соседу и приказал, сам, видимо, не будучи силен в грамоте:

— Читай, Муравьев!

Как выяснилось позже, это был начальник штаба Матюхина, молодой человек с умным и энергичным лицом. Рядом с ним сидел уже известный котовцам «политработник». Сощурив мутные глазки и вытянув лисью физиономию, он заглядывал ему через плечо, шепотом про себя повторяя текст письма.

Муравьев читал вполголоса. Бандиты напряженно слушали. Матюхин скрестил руки на груди. Раза два он остановил Муравьева и велел еще раз прочесть какую-то фразу.

Чтение закончилось. Иван Сергеевич с нехорошей усмешечкой на лице заговорил:

— Пугает нас атаман один со своими казаками пойдет на Тамбов. Что ж, вольному воля, спасенному рай! Только я полагаю, что без нас ему не обойтись… Что скажете, командиры?

Бандиты молчали. Хозяйка внесла и поставила на стол огромный противень, полный жареных грибов. Торопясь и чавкая, бандиты принялись за еду.

Симонов с завистью поглядывал на Захарова тот уплетал грибы вовсю, в то время как взводному и кусок в горло не лез. Тут Муравьев стал что-то нашептывать на ухо Матюхину.

Симонову сделалось не по себе, да и мутить начинало от двух ложек жирных грибов, обильно заправленных сметаной. Он вышел из комнаты на крыльцо. Отвязал свою лошадь и накинул повод на переднюю луку седла. Лошадь все равно никуда не уйдет, а этамера предосторожности давала ему, в случае чего, хоть и небольшую, но все же экономию во времени, которое сейчас, может быть, придется рассчитывать не на минуты, а на секунды…

Взводный заглянул в окно!. Захаров, сильно жестикулируя, говорил что-то, а бандиты весело хохотали. Когда Симонов вернулся в комнату, комиссар полка оживленно рассказывал:

— А в Кубани какие раки Вот в Маныче — другое дело, громаднейшие! Клешня что твой огурец, ей-богу! Одной такой клешней двое закусят штоф вина и сыты будут…

Муравьев снова что-то нашептывал Матюхину на ухо. Симонову это надоело. Он обратился к Захарову:

— Время, господин есаул!

Комиссар достал часы. Это были старинные серебряные часы с тремя крышками и ключиком; их подарил ему еще отец, когда он тринадцатилетним мальчишкой ушел плотничать с артелью и принес домой свой первый заработок. Щелкнув крышкой часов, Захаров встал:

— Дело говорит хорунжий, и так засиделись мы в гостях… Ну что же, господин полковник, готовы?

Матюхин тяжело поднялся и окинул взглядом своих соратников. Они тоже встали из-за стола и молча выжидали.

Наконец Матюхин медленно, но решительно заговорил:

— Ну что ж, на Тамбов так на Тамбов… Назвавшись груздем, полезай в кузов! Поглядим, как казаки умеют воевать! Муравьев, собирай полки!..

По дороге на Кобыленку Захаров без умолку болтал, а Матюхин, рядом с которым ехали котовцы, думал свою думу. Как-то он перебил комиссара и спросил:

— Ну ладно… А Котовский?

Комиссар не смутился:

— Сейчас его в Медном окружил наш кубанский полк, он и носа высунуть не смеет…

— Н-нет, — возразил Матюхин, — плохо вы знаете Котовского!

— А что Котовский Пуще всего, если хотите знать, он вас боится!

Бандит осклабился:

— Ну-у? Право!

— А как же, — вдохновенно врал Захаров, — мы завчёра разъезд Котовского сцапали. Ну, сперва они, конечно, запирались, а потом мы их допросили как полагается, угольком пятки подогрели… Заговорили!

Матюхин сочувственно хмыкнул.

— Показали так, — продолжал комиссар. — Котовского, мол, недавно в Тамбов вызывали и предупредили пока сюда Матюхина на веревке не приведешь, мы тебя обратно на Украину не отпустим!

— Ну, а он что — заинтересовался бандитский атаман.

— Что Щелкнул шпорами, повернулся налево кругом да вышел… А сам, орлы его рассказали, пуще смерти Матюхина боится. Он, говорят, всех бил, а его никто!

— Это точно, — самодовольно подтвердил Матюхин, — никто меня не бивал и не побьет!

«Ишь, как складно брешет, — подумал Симонов про комиссара, — вот что значит язык хорошо подвешен!»

Когда колонна бандитов подошла к мельницам у Кобыленки, Матюхин обернулся, встал на стремена и поднял руку. Скомандовал:

— Сто-ой… Слезай!

У котовцев екнуло сердце что он еще придумал.

— Вот как, казаки, — обратился Матюхин к Захарову, — скачите к себе в штаб и приведите сюда вашего атамана да Павла Тимофеевича — пусть встретят! Меня не такие господа хлебом-солью встречали…

— Это можно, — охотно согласился комиссар, — только я при вас останусь, тут где-то наша застава стоит, как бы чего не получилось. А хорунжий сейчас смотается… Симонов!

— Слушаю, господин есаул!

Когда взводный отъехал несколько шагов, Матюхин крикнул ему вдогонку:

— Ты передай так пусть выезжают вдвоем, безо всякой охраны!

— Слушаю, господин полковник, — отозвался Симонов…

Пока он наспех сообщал Котовскому обо всем, что произошло с ним и Захаровым за время их отсутствия, комбриг оделся и привел себя в порядок. Леньку почему-то пробирал озноб — то ли от нервного напряжения, то ли простыл на полу. Когда он громко лязгнул зубами, Котовский с любопытством глянул на него.

— Что, икру мечешь Ектова давай сюда, сразу согреешься! Быстро!

А сам озабоченно спросил Симонова:

— Ты что же, здесь останешься?

— Да нет, — рассмеялся взводный, — я теперь в банде свой человек! Матюхин потребовал без охраны… А меня он не считает.

Комбриг удовлетворенно кивнул головой. Спросил:

— Сколько их, по-твоему?

— Трудно… сказать, тов… господин атаман. Темно, да к тому же они строй — не соблюдают, едут больше кучно. Когда мы из Подыскляя выходили, отдельные группы то и дело в хвост пристраивались. Но не больше тысячи сабель у Матюхина с собою, во всяком случае…

— Я тоже так считаю, — согласился Котовский, — всех своих людей он сейчас из лесу не выведет. Ничего, после сами явятся с повинной!

Ектова, как всегда, привели латыши. Комбрит предупредил их, что отныне всю ответственность за него он принимает на себя, а им придется временно уйти за кулисы наружность у них явно нерусская, да и акцент может выдать. А для бандитов латыши — то же самое, что и большевики.

Когда сели по коням и отъехали несколько шагов от дома мельника, Котовский предупредил Ектова:

— Я, конечно, не имею оснований вам не доверять, Павел Тимофеевич, однако… Я вас попрошу ехать со мной стремя в стремя и не отделяться от меня ни на шаг без моего разрешения! Поняли Вы уж на меня не обижайтесь, дело нешуточное!

— Понимаю, — покорно отозвался Ектов.

Когда пошли рысью, комбриг убедился, что Попов его не подвел красавец конь под седлом у Ектова стал сразу же хрипеть и захлебываться. Одышка! Котовский и Ектов ехали рядом, тесно прижавшись друг к другу. Симонов следовал за ними.

В конце села на сером фоне ночного неба возникли темные очертания конников. Тогда комбриг принял, по наитию, еще одно решение. Пробормотав сквозь зубы свое любимое «трусы в карты не играют», он приказал:

— Павел Тимофеевич, можете теперь от меня отделиться скачите к Матюхину один! Только не забывайте, что я неплохо стреляю…

Ектов вырвался вперед. Конь его вел себя странно мотал головой, брызгал пеной и подвигался вперед боком, мелкими скачками. Наблюдая за его ходом, Григорий Иванович утешал себя «Ну, двести шагов он как-нибудь уж пройдет галопом и на этом одре!»

Перед тем как отправиться в путь, Павла Тимофеевича дополнительно вооружили. Кроме пустого пистолета, ему дали еще шашку, новенькую, красивую и совершенно безвредную эфес воткнули прямо в ножны, а клинка — не было…

Подъезжая к банде, Котовский и Симонов расслышали команду Матюхина:

— Са-адись! За мной, ша-агом!..

Захаров, подтянутый и торжественный, представил обоих командиров друг другу:

— Полковник Иван Сергеевич Матюхин, командир бригады крестьянского ополчения!

— Войсковой старшина, атаман Григорий Иванович Фролов! Командир сводного казачьего корпуса…

Банда втянулась в деревню. Впереди ехал Матюхин, справа от него — Фролов — Котовский, слева — Ектов. Сразу за ними — Муравьев, справа от него — Захаров, слева — Симонов.

Григорий Иванович сказал Матюхину, что для его людей он отвел лучшие избы, всю среднюю улицу. Матюхин молча кивнул головой.

— А сейчас, я думаю, соберемся с командирами у нас в штабе, в доме мельника, знаете, наверное Человек десять назначьте от себя, и моих старшин столько же будет. Выслушаем друг друга, потолкуем, а потом — в поход! Спать, уж видно, не придется…

И против этого у Матюхина возражений не было.

Как раз в эту минуту ветер донес со стороны железной дороги отзвуки орудийных залпов, треск пулеметных очередей, разрывов гранат. Небо на западе залило багрянцем. Матюхин, насторожившись, прислушивался.

— Добро! — удовлетворенно заметил Фролов — Котовский. — Это мои люди в бой с красными вступили на железной дороге!

Снова отдаленные взрывы…

— Слышите — продолжал Григорий Иванович. — Должно, бронепоезд подорвали, я так наказывал!

— А большая ли у вас там сила — полюбопытствовал Матюхин.

— Дивизия без полка, — небрежно отозвался атаман, — один, кубанский, Котовского в Медном запирает… Там у меня кубанцы пока действуют, а донцы следом идут. Да у меня их в авангарде тут сотни три…

Матюхин в раздумье покрутил головой что и говорить — сила!..

Голова колонны дотянулась до штаба. Первыми спешились Фролов — Котовский, Матюхин и Ектов. Верный традициям русского гостеприимства, мельник с подобострастной улыбкой преподнес Матюхину хлеб-соль.

Девятый, дежурный по бригаде, приготовил комнату для совещания; участники его разместились на табуретках и скамьях. Котовцы сели группой, все вместе, как и учил их комбриг.

На последнем совещании он сказал им «Пусть каждый из вас выберет себе заранее мишень и не спускает с нее глаз, пока не придется стрелять».

Вспомнил об этом Ленька потому, что в комнату на совещание набралось девятнадцать бандитов. Девятнадцать — против девяти, причем девятый — Ектов с пустым пистолетом и бутафорской шашкой. Намечать теперь пришлось уже не одну, а две мишени. Но ведь эти мишени — живые! А что, если первая мишень будет убита, а вторая тут же, в свою очередь, откроет стрельбу Черт знает что!

Поэтому Ленька не удержался и спросил, щеголяя казачьими словечками:

— Господин атаман, пошуметь разве сотников наших, что-то они задерживаются?

Григорий Иванович, конечно, понял, что его порученец пытается уравновесить соотношение сил, но ответил уверенно:

— Не надо, хватит старшин, и так в комнате тесно и душно, да еще накурим…

Но про себя подумал о Матюхине «Плутуешь, бандюга проклятый! Говорили о десяти человеках, а ты целый взвод привел».

Фролов — Котовский на предложение своего порученца ответил официально, по-командирски. А глаза его в это время смеялись. И мнительный Ленька прочел в этих глазах «Что, струсил, парень»?

Котовцы внимательно рассматривали бандитов.

Григорий Иванович назвал по очереди своих «представитель ЦК эсеров», «представитель Махию», «казачьи старшины» — фамилия, должность и воинское звание, ну, и Ектов… Никаких комиссаров, само собою разумеется, не оказалось. Матюхин ответил такой же вежливостью, представил своих…

Командиры его, за исключением начальника штаба Муравьева, были вое как на подбор — рослые, широкоплечие, с печатью той бессмысленной и тупой жестокости в выражении лица, которая характерна для уголовников. Напротив, бандитские «политработники» оказались невелики ростом, щуплыми, с нездоровыми, испитыми лицами.

Особенно отталкивающей была внешность самого Матюхина. Маленькие, широко расставленные, черные как уголь глаза, преисполненные непримиримой звериной злобы, так и сверлили собеседника. Черная борода, густая и курчавая, как нельзя лучше ему шла ни дать ни взять разбойник из страшной сказки! Сложен он был уродливо, непропорционально — необыкновенно широкие плечи, узкие бедра и руки, свисавшие едва ли не до колен. Его соратники хвастали, будто он собственноручно выкручивал головы милиционерам и сельсоветчикам, когда те попадались ему в руки.

Одежда большей части командиров имела сходство с военной формой; «политработники» были в штатском. Один из них имел внешность совершенно неправдоподобную бородка клинышком, галстук бабочкой, пенсне на черном шнурке, заправленном за ухо; пиджак на нем был перетянут брезентовым поясом с пистолетной кобурой и портупеей, на которой болталась задом наперед кривая сабля.

Лицо этого бандита показалось Леньке знакомым. Тут Попов толкнул его локтем под бок и шепнул:

— Гляди, ни дать ни взять — Чехов, ей-богу!

Действительно, по странному и нелепому совпадению этот сельский интеллигенток с бородкой и в пенсне был как две капли воды похож на великого русского писателя…

Прежде чем занять места, котовцы демонстративно составили в угол шашки. Те, у кого-было несколько пистолетов, навесили на шашки и портупеи с кобурами. Однако бандиты не последовали, их примеру, остались при оружии. Кроме револьверов и сабель, все они, за исключением Матюхина, были вооружены винтовками или кавалерийскими карабинами. Так они и расселись, держа ружья между коленями.

Еще до того, как открылось «совещание», Муравьев расстелил на столе карту-трехверстку района Тамбова. Приглядевшись к ней, Фролов — Котовский с ужасом обнаружил, что на полях стоит трехугольный штамп разведывательного управления штаба Тамбовских войск. Гажалов тоже заметил эту деталь. Они переглянулись. Начальник особого отдела невольно покачал головой и сжал губы. Не утерпел, спросил Муравьева:

— Что, в бою у красных карты добыли?

Начальник штаба самодовольно усмехнулся:

— Зачем Нам верные люди из Тамбова переслали. Из-под самого носа у красного генерала стащили!

Котовский вспомнил свой разговор с Тухачевским в Инжавино. «Эх, Михаил Николаевич, — подумал он, — а вы еще хотели, чтобы я свою жизнь шифру доверил! Вон что у вас в штабе творится!»

Первым взял слово Ектов. Еще днем он умолял Григория Ивановича освободить его от этой чрезвычайно мучительной для него процедуры. Но избежать этого было невозможно.

Ектов говорил недолго. Он сообщил лишь, что на «совещании» в Звенигороде решено было объединить казачьих повстанцев с тамбовскими крестьянскими войсками для совместного похода на Москву. А в это время Махно ударит в тыл красным войскам, если их попытаются перебросить с Украины. Для этой цели, по прямому указанию Савинкова, который якобы участвовал в «звенигородском совещании», Ектов выезжал на Дон в сопровождении представителей ЦК эсеров и южной федерации анархистов. На Тамбовщину он прибыл с ними и авангардом казачьего ополчения во главе с атаманом Фроловым.

Потом говорил Борисов. Он зачитал «резолюцию звенигородского совещания» по тамбовскому вопросу. Этот документ был приготовлен еще в Медном. Он не был чистой импровизацией. В одном из боев с эсеровской боевой дружиной котовцы захватили часть архива «Союза трудового крестьянства», отдельные документы которого и послужили им основой для составления резолюции.

Затем выступил Ленька, он был в ударе. Борясь с пережитками партизанщины, комбриг запретил всем носить чуб, его приходилось обычно прятать под фуражку. Теперь Ленька не только выпустил чуб, но и распушил его по всему лбу.

Порученец вдохновенно врал о недовольстве украинской деревни, о преимуществах анархии перед любым другим государственным строем, о подвигах махновцев в боях с красными. И это не было чистой импровизацией. В январе двадцатого года на сторону Красной Армии добровольно перешли несколько махновских частей. Они сдали много анархистской литературы, из которой порученец комбрига и вычитал канву для своего сегодняшнего выступления.

Эта вдохновенная болтовня страшно понравилась Матюхину. Он свирепо вращал налившимися кровью белками, поддакивал, кивая головой.

Теперь наступила очередь Фролова — Котовского. Но в этот момент в дверь постучали. Вошел Девятый.

— Господин атаман, — доложил он озабоченно, — коня вашего кузнецы испортили… Выйдите на минуту! Расковать его, что ли?

Участники совещания, чтобы не терять времени, склонились над картой.

Комбриг вышел, Ленька — вслед за ним. В сенях было тесно. Здесь столпились Маштава, Лебеденко, Ткаченко, связные от полков.

— Беда, това… господин атаман, — шепотом доложил Девятый, — наши коноводы всех коноводов бандитских командиров прикончили! Тихо, без шума передушили и кинжалами покололи. Кончать надо, как бы чего не вышло…

Григорий Иванович выругался сквозь зубы, сказал гневно:

— Угораздило же их! Я сам знаю, когда кончать! Чего набились сюда Лебеденко! Марш к взводу! Еще что?

— Все на местах, можно крыть по банку! — заявил Ткаченко.

— Пулеметы?

— Выведены за село, как вы приказывали!

Котовский направился уже было в комнату, но его остановил Маштава:

— Не ходите! — попросил он умоляюще. — Мы сами…

— Все будет, как я приказывал! — упрямо ответил комбриг.

Тогда Ленька решил испытать последнее средство:

— Григорий Иванович, — заговорил он, — а помните, командующий вам в вагоне говорил не зарываться!

— Молчать, не твое дело! — рявкнул, потеряв терпение, Котовский, да так громко, что из комнаты приоткрылась дверь и выглянули оттуда бородка и пенсне «Чехова».

Возвращаясь на «совещание», комбриг ворчливо объяснил:

— Сам не доглядишь, ничего по-человечески не сделают! Любимого коня моего перековали…

— Что, здешний кузнец, кобыленский — взволнованно осведомился Муравьев.

— Да нет, наш казак, полковой… Артист, потому его и терплю! А как напьется — беда! Слона изувечит!

Григорий Иванович больше не садился. Он встал против Матюхина. На лицах антоновцев написано было напряженное внимание сейчас заговорит атаман, и все станет ясно!

— Довольно! — выговорил комбриг отчетливо. — Пора кончать комедию. Я — Котовский!

С этими словами он приставил дуло револьвера к груди Матюхина и спустил курок. В наступившей тишине было отчетливо слышно, как звякнула пружина — осечка!

Наган был новенький, нестреляный, один из тех, которыми котовцев недавно снабдили из Тамбова. Комбриг еще дважды нажимал спусковой крючок, но выстрелов не последовало. Тогда он швырнул револьвер в Муравьева и потянулся за своим маузером. Бандиты застыли, наблюдая за этой сценой до их сознания еще не доходило, что произошло.

Тут не выдержали нервы Захарова. Он крикнул:

— Бей гадов! — и, нарушив приказ, выстрелил в Матюхина.

Тот закрыл лицо ладонью, по пальцам стекала кровь. Бандиты, оправившись от охватившей их было оторопи, поспешно схватились за оружие. Котовцы — тоже.

Тогда не выдержал и порученец комбрига. Правая рука у него все еще была на перевязи, левой он нащупал в кармане пистолет. Как молния, пронеслись в его сознании слова последнего напутствия комбрига «…всего я предусмотреть не могу. Руководствуйтесь… революционной совестью!»

— Бей бандитскую сволочь! — крикнул он и выпустил в Матюхина одну за другой две пули. Бандит пошатнулся и звериным прыжком отскочил в сторону.

После этого Ленька изловчился и изо всех сил ударил в стол снизу носком сапога. Зажженная лампа, описав в воздухе дугу, упала на пол. Ее накрыл опрокинутый стол. Свет погас.

Темноту в комнате озарили вспышки беспорядочных выстрелов.

Кто-то из сеней так сильно рванул дверь, что она слетела с петель. В проеме показалось искаженное лицо Ткаченко. В левой руке он держал зажженную лампу, в правой — гранату.

— Выходи, братва! — крикнул он хрипло. — Теперь без вас обойдемся, сами управимся! Комбриг жив?

Котовцы выходили один за другим. Вынесли Данилова, пуля раздробила ему коленную чашку, он потерял сознание. Последним покинул комнату Котовский, пропустив в дверях Ектова. Вслед им раздался одинокий выстрел, пуля шлепнулась в косяк дверного переплета.

Тогда Ткаченко передал лампу Маштаве, который высоко поднял ее над головой, а сам выдернул кольцо и размахнулся гранатой.

В комнате, оказывается, застрял еще Симонов. Он успел только крикнуть:

— Ты что делаешь?

Симонов юркнул за голландскую печь. Граната разорвалась, выбив уцелевшие еще оконные стекла.

Симонов выскочил в сени и замахнулся на Ткаченко кулаком, в котором зажат был пистолет. Эскадронный схватил его за грудь:

— Брось, не психуй! Я же тебя не видел! Зачем за печь спрятался, казак липовый?

Их разнял Маштава. На улице штаб-трубач играл тревогу…

Хорошенькая сестра второго полка Шурочка, разорвав гимнастерку, перевязывала комбригу раненую грудь, фельдшер Хошаев накладывал ему жгут на правую руку. Врача здесь не было, он оставался в Медном.

Котовский потерял много крови, ему было больно. Еле внятно он выговорил:

— Кто в оцеплении штаба?

— Взводы Ведрашко и Ткаченко…

В деревне началась стрельба второй полк громил пеших бандитов, отдыхавших в избах. Отстранив медиков, которые, волнуясь, мешали друг другу, комбриг приказал:

— Коня!

Ординарец подвел Орлика. Котовский взялся левой рукой за луку, правая, закрученная жгутом, повисла плетью в набухшем от крови рукаве. Силы изменили комбригу. Сесть в седло он уже не смог.

— Подсадите же меня, что стоите!

Ленька вдел ногу комбрига в стремя, но тот стал падать навзничь, закрыв глаза…

Маштава вынес из дома мельниково кресло. Комбрига усадили. Стрельба на улицах деревни тем временем разгоралась.

Котовский раскрыл глаза и взглядом отыскал Леньку.

— Поезжай к Чистякову, — выговорил он, превозмогая боль, — я догоню…

8. Где банда?

Начинало светать, село окутывалось туманом, поднимавшимся из оврага.

У церкви выстроились эскадроны первого полка.

Командир дивизиона Чистяков выехал на середину улицы. Ленька подъехал к нему:

— Что же ты стоишь?

— Жду приказа! — ответил Чистяков невозмутимо.

— Какого приказа?

— А я был полчаса назад в штабе, Маштава сказал будет приказ!

— Ты на совещании был?

— Был…

— Вот там тебе и был приказ атаковать бандитов, которые окажутся в конном строю! Мало ли что Маштава наболтал, напутал он, короче говоря, или ты его не понял! Где банда?

— А черт ее знает, ты из штаба едешь, тебе лучше знать!

— Что, никто не проходил здесь?

— Прошел второй полк… И все! Больше никого не было!

Ленька и Девятый переглянулись.

— Откуда второй полк — изумился порученец комбрига. — Он в деревне бой ведет. Слышишь Он расседлан…

— Второй полк прошел, — повторял упрямо Чистяков, — Гиндин его выводил!

Ленька снова уставился на Девятого:

— Кто? Гиндин? Да ты что…

Эскадронный пожал плечами.

— Ничего не пойму… Гиндин не Гиндин, пошли! Эй, трубач!

Шурка сыграл сигнал «рысь», эскадроны тронулись за командирами. Когда добрались до околицы села, над ними как будто разверзлось небо по голове колонны ударило сразу несколько станковых пулеметов. Пули летели высоко, прицел, к счастью, был взят неправильно.

Командиры придержали коней. Трубач, весьма развязный мальчишка, счел своим долгом высказаться:

— Ишь, как гладко строчат, когда по своим! Ни одной задержки, так и шпарят… Только высоко берут, стрелять не умеют!

Ленька глянул на Девятого, сказал с досадой:

— Да слезь ты, бога ради, торчишь, как столб! Из-за тебя посекут нас…

Эскадронный, сидя на коне, высокий и худой, был действительно головы на две выше своих спутников и представлял собою великолепный ориентир для пулеметчиков. Он покорно спешился…

А мальчишка-трубач, соскочив с коня, кинув повод на руки Девятому, пригибаясь, побежал вперед и тотчас же скрылся за туманной завесой. Он несся, почти ничего не видя перед собой, спотыкаясь, падая и поднимаясь снова. Туман здесь был так густ, что серебряная труба, болтавшаяся у него за плечами, сразу же стала влажной.

Наконец он достиг цели оба пулеметных эскадрона были выстроены веером справа и слева от дороги, фронтом к деревне. К трубачу подъехали командиры.

— Что случилось — спросил начальник пулеметной команды первого полка Слива. — Ты откуда взялся?

Шура в двух словах рассказал, что произошло в штабе, впрочем, он и сам очень мало знал об этом. Вынырнув из тумана, прискакали Ленька, Чистяков и Девятый. Ленька еще издали снял кубанку и поклонился:

— Спасибо, пулеметчики, на славу поработали!

Потом спросил:

— Где банда?

Опять повторилась старая история банды не было, прошел второй полк, вел его Гиндин. А пулеметчики согласно приказу открыли огонь, как им показалось, по антоновцам. Девятый, уже начиная догадываться, что произошло, спросил деловито:

— Ну, хорошо… Какой эскадрон шел головным На этот вопрос командиры-пулеметчики ответить не могли. Только Эберлииг, от второго полка, неуверенно произнес:

— Гиндин, как проходил мимо, крикнул мне «Привет!» — и еще рукой помахал… Я же не пьяный… А какой эскадрон… Сам видишь, темно, туман вдобавок!

Но тут со стороны леса появился и сам Гиндин. Фуражку он повернул козырьком назад; командир второго полка был бледен, лихорадочно блестели глаза. Задыхаясь от волнения, заикаясь и путая слова, он объяснял:

— Сам не знаю, как это получилось… Гляжу, наши идут, а Чистякова с ними нет! Крикнул «За мной, ребята!» Вывел колонну из села… Вышли в поле… Осмотрелся… Батюшки, да это же бандиты… Что я наделал!

— Где банда — спросил Ленька холодно.

— Да здесь, километр, не больше… Я их остановил, приказал ждать распоряжений…

— Сколько там сабель — осведомился Девятый.

— Сабель Пожалуй, пятьсот, пулеметов я не заметил…

— Пятьсот насчитали — иронически переспросил Чистяков. — А у вас, Дмитрий Павлович, в глазах, часом, не двоится… от волнения?

Тогда вмешался Девятый. Еще в царской армии он был награжден четырьмя георгиевскими крестами, в бригаде Котовского — двумя орденами Красного Знамени. Это был человек дела, он не терпел болтовни в боевой обстановке, — настоящий кавалерист, энергичный и бесстрашный.

— Опять замитинговали — заметил он иронически. — Пусть пятьсот сабель, дистанция — километр, все ясно! Пошли, сейчас дадим им дрозда! Командуй, Володя!

Чистяков оглянулся, эскадронные столпились вокруг него. Он обнажил клинок и крикнул:

— Скутельник, в лоб! Селюков — справа! Девятый, слева! Глубже охватывайте! Я — с первым эскадроном. Пулеметы, вперед! Отрезайте от леса, чтобы ни один гад не ушел живым. У р-р а!

Они помчались вперед. Навстречу из тумана вынырнула какая-то фигура один из младших командиров банды, взлохмаченный, с выпученными глазами. Он на ходу повернул коня и поскакал рядом с котовцами. Отдышавшись, спросил Леньку:

— Что случилось, господин есаул? Измена?

Поднимая тучи пыли, ощутимой и сквозь туман, справа и слева, громыхая по рытвинам, промчались тачанки. Заметив командира пулеметного эскадрона второго полка, Ленька крикнул:

— Сеня! Овраг перекрой!

Видимо, Эберлинг его понял, потому что Ленька расслышал:

— Цетлин, отрывайся от нас, поворот влево градусов девяносто, отсекай негодяев от оврага!

Потом порученец комбрига переложил повод в правую руку, осторожно, стараясь не потревожить раненое плечо. Парабеллум на ремешке болтался у кисти левой руки. Ленька поднял пистолет, выстрелил в скачущего рядом с ним бандита и… промахнулся. Было пять патронов, четыре он расстрелял еще в комнате, теперь не оставалось ни одного. Хватился было за шашку, да вспомнил, что оставил ее в штабе, в углу. Взялся за задний карман, нащупывая наган, но и его не оказалось вывалился! А бандит, у которого Ленькиной пулей снесло фуражку, пришел в себя и уже снимал с плеч карабин.

Многоголосое «ура» разливалось по полю, лава нагнала командиров, впереди соловьиной трелью уже заливались пулеметы. Взводный Воронянский, толкнув Леньку своим конем, налетел на рослого бандита, уже приложившего карабин к плечу. Взводный саданул его клинком, да так, что разрубил пополам, наискосок, от плеча к бедру. За такой классический удар на учении по глиняному чучелу даже в казачьих войсках начальство от себя жаловало отличившемуся рубаке чарку.

Воронянский, вытирая клинок о шею своего коня, оглянулся и крикнул:

— Ленька! С тебя четверть водки! Слюни распустил, вояка…

Головной эскадрон уже врубился в гущу банды, антоновцы вяло отстреливались.

Ленька заметил Гиндина и окликнул его:

— Поехали в штаб, Дмитрий Павлович, нечего здесь болтаться…

Всю дорогу командир второго полка рассказывал, как это случилось, что он так страшно обознался.

— Что ж мне теперь делать, стреляться?

Порученец комбрига с любопытством глянул на него «И этот слюни распустил!»

Гиндин был офицером царской армии, он командовал взводом в эскадроне того самого 12-го уланского полка, где перед революцией вахмистром служил сверхсрочно Криворучко.

Когда в феврале двадцатого года котовцы под Тирасполем разгромили белогвардейскую группу генерала Стесселя, Гиндин сдался. Криворучко за него поручился, и Котовский взял Гиндина к себе. Сперва его назначили адъютантом второго полка, потом он стал исполнять обязанности командира. Гиндин оказался исправным службистом, грамотным, исполнительным, отнюдь не трусом, старался изо всех сил, чтобы загладить прошлое…

Ленька счел своим долгом пощадить его самолюбие:

— Да бросьте вы портить себе кровь, Дмитрий Павлович! Все кончилось благополучно банда разбита, бой выигран. Комбриг ранен, ему не до этого… А ваш фокус завтра же забудется, поверьте мне… Вы еще дешево отделались, укокошить вас могли за милую душу!

В селе с разных сторон еще звучали редкие, одиночные выстрелы. Гиндин отправился к своему полку, Ленька поскакал к штабу…

Котовский сидел в кресле. Он, видимо, страдал, лицо его осунулось, глаза провалились. И все же, завидев своего порученца, нашел в себе силы пошутить:

— Я как на троне! Становись на одно колено и целуй руку! Что у Чистякова? Кончили?

Ленька рассказал все, что ему было известно. Случай с Гиндиным он ловко обошел.

В это время, из первого полка примчался связной мадьяр Спачил. На ломаном русском языке он доложил все поле от Кобыленки до леса усеяно бандитскими трупами. Первый эскадрон Скутельника прочесывает деревню Подыскляй…

— Ясно, — прервал его комбриг, — сколько бандитов ушло, по-твоему?

— Человек тридцать… — неуверенно ответил Спачил.

— Наши потери?

— Есть раненые…

Котовский кликнул Маштаву:

— Пошлите к Чистякову двух связных из взвода Ведрашко, передайте мой приказ пусть возвращаются немедленно, в лес чтобы не смели соваться, мы не знаем, сколько там еще осталось бандитов… Не беда, теперь уж сами явятся с повинной!

Леньку отозвал в сторону Симонов.

— Увози, ради бога, комбрига, — заговорил он нервно. — Его нужно сейчас же в Тамбов! Может руки лишиться! Рана в груди чепуха, в мякоть! А вот в правой руке кость раздроблена… Фельдшер говорит сейчас же операцию нужно!..

— Где Матюхин? Нашли труп?

— В дом нельзя войти, кто-то еще есть живой, стреляет!.. Матюхин ушел!

Ленька остолбенел.

— Как это ушел?

Симонов и подошедший Ткаченко рассказали в самый разгар стрельбы из комнаты, выбив головой оконную раму, выскочили двое. Один, опрокинув часового, кинулся через огород к оврагу, другой придушил кавалериста оцепления и тоже скрылся.

— Сделали этому раззяве искусственное дыхание, отошел. Говорит, душил его бандит с черной бородой… А ведь, помнишь, черная борода только у Матюхина была, так?

К Симонову присоединились Гажалов и Борисов. Начальник особого отдела взволнованно заговорил:

— Увози его, ради бога, Леня! Этих найдем, они — ранены, целый эскадрон спешили на поиски, рыщут по кустам. Ему ничего не говори, пусть спокойно едет… Рука-то ведь правая, не шутка!

Уже подали тачанку, спинку сиденья застелили периной. Железный организм Котовского боролся с недомоганием, но тщетно то и дело комбриг терял сознание. Его подняли на руки, усадили. Ленька поместился рядом с ним, с ездовым сел кавалерист с ручным пулеметом между коленями.

Ездовой оглянулся. Борисов махнул рукой, крикнул:

— Трогай! До станции шестнадцать километров… Гони вовсю!

Кровные красавцы гнедые рванули с места. Откинувшись назад, с огромным трудом ездовой осадил их с галопа на размашистую рысь. Тачанка понеслась по деревенской улице…

За селом дорога сворачивала вправо, к станции. Котовский открыл глаза и в последний раз глянул на Кобыленку над селом стоял черный столб дыма… Тогда комбриг сразу пришел в себя. Левой рукой он дернул ездового за пояс, крикнул:

— Поворачивай обратно!

Ездовой, чуть сдержав коней, оглянулся что делать, кого слушать.

Ленька уговаривал Котовского:

— Григорий Иванович, зачем возвращаться, к чему Тушить И без вас погасят. А руку потеряете…

Котовский сдался. Он только сказал:

— Я боюсь, что эти черти деревню спалят сгоряча…

Порученец заметил убежденно:

— Почему же всю деревню Ну, загорелось что-то, сами и зальют огонь… Что вы беспокоитесь Там Борисов, Гажалов, Попов — человек рассудительный, комиссары полков… Не допустят безобразия!

Комбриг фыркнул:

— Комиссары полков! Данилов ранен, лежит пластом! А Шурка Захаров Ему самому комиссар требуется… Он такое может натворить, если вожжа под хвост попадет…

Тачанку подбросило на кочке. Котовский громко застонал. Ездовой обернулся:

— Тише ехать, что ли Вишь, как ему больно!

Григорий Иванович расслышал. Вяло повел левой рукой. Пробормотал:

— Гони вовсю, не обращай на меня внимания.

Потом он продолжал:

— Сегодня-завтра будет объявлено о добровольной явке бандитов, об общей амнистии. Для этого Антонов-Овсеенко и приехал в Тамбов. Ты понимаешь, что может наделать один глупый поджог Сорвать, скомпрометировать всю эту затею!..

Он помолчал. Тачанку снова тряхнуло. Котовский схватился левой рукой за рану.

— Кобыленка — бандитский вертеп! Нисколько мне их не жалко, — бормотал он. — Это звери! Но мы не имеем права распускаться, давать волю чувству мести… Ведь мы не только солдаты, мы еще и большевики! Надо соображать…

Тачанка мчалась вперед как вихрь. Гнедые кони шли в ногу, мерно печатая шаг, тем неподражаемым, будто математически рассчитанным аллюром, который отличает бег единственных в мире кровных орловских рысаков…

У самой станции котовцы натолкнулись на заставу. Караульный начальник с винтовкой в руках выскочил на середину улицы, преградив путь.

— Стой! Пароль!

Ездовой, не сдерживая коней, свернул на обочину. Ленька выругался:

— Какой пароль Глаза протри раненого Котовского на станцию везем!

Тачанка умчалась, прикрывшись дымовой завесой пыли. Имя Котовского произвело на караульного начальника ошеломляющее впечатление. Все же он — совершенно уж бесполезно — крикнул вдогонку:

— Котовский устав должен знать!

Гнедые рысаки развернулись у здания станции. Здесь гарнизоном стоял батальон пензенского пехотного полка, бойцы охраняли железную дорогу.

На площадь выбежал командир батальона. Он узнал комбрига видал его как-то на совещании у Тухачевского.

— Врача! — сказал Ленька отрывисто, — Какая у вас связь с Тамбовом? Телефон, прямой провод?

— Провод — путейский… По телефону слышимость хорошая… Тяжело ранен — понизив голос, осведомился батальонный.

Порученец, не отвечая, пожал плечами, направился в аппаратную.

Штаб в Тамбове ответил сразу же. Тухачевского не было. К телефону подошел начальник оперативного управления Андронов.

Ленька, назвав себя, заговорил:

— По приказанию командира Отдельной кавалерийской докладываю сегодня утром банда Матюхина разгромлена, их командный состав уничтожен. Потери у нас пустяковые. Котовский тяжело ранен, требуется немедленная операция. Говорю со станции, из штаба батальона.

Андронов ответил:

— Понял вас. Чем может помочь штаб войск?

— Прошу выслать срочно паровоз, добраться до города…

Вернувшись к тачанке, порученец не нашел в ней комбрига.

В дверях столовой — на квартире батальонного — Ленька застыл как вкопанный. Не раз ему приходилось поражаться самообладанию Котовского, но тут он просто остолбенел комбриг сидел за накрытым столом и улыбался. На столе было много цветов, стояли блюда с пирогами.

Заметив своего порученца, он сказал:

— Поздравь хозяйку дома, она, оказывается, сегодня именинница! Садись, где ты носишься..

Командиры здесь жили с семьями. Бандиты то и дело портили железную дорогу, перерезали провода связи, в последнее время, правда, все реже и реже. Но на станции, где расставлены были сильные гарнизоны, соваться боялись.

Не прошло и получаса, как, тяжело сотрясая здание, у перрона остановился бронепоезд. В комнату командира батальона, где остановился Котовский, вошел широкоплечий матрос в бескозырке и кожаной куртке, перевязанный крест-накрест пулеметными лентами. Доложил:

— Командир бронепоезда номер пятьдесят шесть. Прибыл в ваше распоряжение, товарищ Котовский!

Григорий Иванович, превозмогая боль, поднялся со стула. Рослый командир батальона осторожно взял его под левую руку. Комбриг попрощался, поблагодарил хозяйку дома.

Едва успели занять места в отведенном штабном вагоне, как поезд тронулся.

На предельной скорости он несся к Тамбову. Грузные блиндированные вагоны подпрыгивали, громыхая, на стыках рельс. Котовский закрыл глаза, как будто впал в забытье. Командир бронепоезда принес ему подушку, засунул за спину. Григорий Иванович приоткрыл глаза, пробормотал еле внятно:

— Спасибо, товарищи. Не обращайте на меня внимания… Поскорей только, пожалуйста!

Глянув на Леньку, он проворчал:

— Чуб запрячь, франт махновский, кончился маскарад, в город ведь едем, неудобно все-таки…

Когда состав замер у перрона тамбовского вокзала, в вагон первой вошла жена Котовского, Ольга Петровна. Комбриг, увидев ее, улыбнулся…

Весть о том, что Котовский ранен, что разгромлена банда Матюхина, так долго угрожавшая Тамбову, с молниеносной быстротой распространилась по городу. Вся привокзальная площадь запружена была ликующей толпой. Школьники преподнесли Григорию Ивановичу цветы. Председатель горсовета пригласил Котовского на трибуну. Ольга Петровна запротестовала:

— Что вы, товарищи, это совершенно невозможно! Я вам, как врач, говорю. Его нужно сейчас же в больницу. Каждая минута дорога!

Комбриг, наклонившись к ней, шепнул:

— Леля, неудобно! Я хоть два слова скажу…

Но говорить ему не дали каждое слово прерывалось овациями. Тогда Григорий Иванович, левой рукой высоко приподняв над головой фуражку, поклонился народу. Бледное лицо его сияло от счастья такой встречи он не ожидал!

Открытая машина, утопающая в цветах, увезла его в больницу.

9. Водолаз в плену

Если б Котовский знал, что происходило в Кобыленке, он, конечно, никого не послушав, вернулся бы туда с полпути на станцию. Лишь только его увезли, Ткаченко еще раз попытался войти в комнату, где недавно происходило «совещание». Навстречу ему прогремел выстрел. Тогда взводный метнул еще одну гранату. Пламя взрыва зажгло керосин, разлившийся по полу. Сухое дерево старого дома вспыхнуло как факел.

Симонов ахнул.

— Братва, — крикнул он, — надо трупы вытащить, вызвать крестьян, опознать убитых, составить акт. Комбриг приказывал!

Кто-то кинулся было к окнам, из которых уже вырывался огонь. Но их остановил Гажалов. (Он прибежал, запыхавшись, из амбара, откуда выпускал арестованных накануне бедняков.)

— Расходись, — еще издали крикнул он не своим голосом, — в доме где-то хозяин взрывчатку прячет, все отбегайте в сторону!

Кавалеристы растерянно попятились. Как раз в это время раздался взрыв, над горящим домом взвился столб ярко-белого пламени, увенчанного зеленой шапкой дыма; стропила крыши и стены рухнули, образовав пылающий костер.

Начальник особого отдела схватился за голову:

— И ни один труп обыскать не успели, а сколько у этих негодяев было нужных нам документов. Все теперь пропало, эх, не повезло же нам! — говорил он сокрушенно окружавшим его бойцам.

Ветра в этот день не было, дом мельника стоял одиноко на площади — деревне ничего не угрожало. Она как будто вымерла. Не открылось ни одно окно, не хлопнула ни одна дверь, никто не сбегался на пожар, как это обычно бывает в деревне. Население бандитской Кобыленки притаилось, застыв от ужаса, ожидая заслуженной расправы, которая, впрочем, так и не последовала.

Из огорода, привлеченный пожаром, появился Маштара. Он вместе со спешенным эскадроном разыскивал сбежавших бандитов в кустах вдоль оврага. Лицо и руки у него были исцарапаны в кровь. Завидев его, многие рассмеялись.

— Ты что это, с кошкой воевал — спросил участливо Гажалов.

— Да нет, — раздраженно ответил Маштава, — какой-то кустарник идиотский здесь в овраге растет. Проклятая деревня растения и те кусаются!

Все снова рассмеялись, но, завидев в руках у помощника командира первого полка винтовку и полевую сумку, сразу же стали серьезными.

— Никого не нашли пока, — продолжал Маштава, — но вот трофеи есть!

— Давайте рассуждать логически, — заметил Попов, — если то, что Матюхин сбежал, представляется бесспорным, так же бесспорно тогда и то, что бежало двое — ведь у Матюхина никакого карабина не было!

Командиры с трофеями отправились в ближайшую избу, которую Попов занял под штаб первого полка. Сумка была туго набита разными бумагами. Беглый просмотр документов показал, что они принадлежали адъютанту четырнадцатого антоновского полка, исполнявшему обязанности начальника штаба группы Матюхина, — Муравьеву. Здесь были карты разных районов Тамбовской губернии, новенькие, опять-таки со штампом штаба Тамбовских войск.

С заставы вернулся Туке с двумя легко раненными бойцами Чистякова. Туке считался в бригаде «следопытом» недавно после одного боя он по следам обнаружил двух бандитских командиров, спрятавшихся в стоге сена.

— Ну-ка, Туке, попытайте счастья, — шутливо предложил Борисов, — а вдруг снова проявите свой талант?

Туксу дали двух кавалеристов, которые участвовали в розысках бежавших бандитов, и они скрылись в овраге.

Один из бойцов показал Туксу место, где была найдена винтовка, и немного дальше — куст, с которого была снята полевая сумка. Ориентируясь по обломанным кое-где веткам, кавалеристы спустились в овраг. Ручей, протекавший внизу, в этом месте был запружен и образовал небольшое озеро. Осматривая его гладкую поверхность, помощник взводного вдруг насторожился и снял с плеча карабин.

Надо полагать, что оба, и Туке и бежавший бандит, в детстве читали Майн Рида и Фенимора Купера. Предмет, привлекший внимание помощника взводного, был обыкновенной тростинкой, одной из тех, что в изобилии покрывали берег ручья. Только эта одинокая камышинка торчала на самой середине озера.

Туке выстрелил. Пуля шлепнулась возле тростинки, подняв маленький фонтанчик.

Тотчас же с камышинкой в зубах поднялся во весь рост человек; вода едва доходила ему до пояса.

Туке, перезарядив карабин, крикнул:

— Руки вверх, убью! Ко мне, бегом марш!

На выстрел со всех сторон, продираясь сквозь кусты, спешили кавалеристы. Вид бандита, мокрого, жалкого, бредущего по колено в воде с тростинкой, судорожно зажатой в зубах, был настолько смешон, что котовцы на берегу, держась за бока, неудержимо хохотали.

Когда бандит, с трудом вытаскивая из вязкого дна сапоги, подошел ближе к берегу, Туке, продолжая держать неизвестного на мушке, приказал:

— Можешь опустить руки, бросай сюда оружие! Живо!

Один за другим упали к ногам помощника взводного два пистолета. Потом бандит вывернул карманы брюк, показывая, что больше у него ничего нет, вышел на берег, подняв снова вверх руки.

— Да ты респиратор свой брось, водолаз индейский! — сквозь смехпосоветовал Туке.

Бандит выплюнул камыш, который он все еще держал в зубах, кавалеристы подобрали тростинку — показать командирам.

Так с поднятыми руками неизвестный и вошел в помещение штаба. Гажалов обыскал его, обнаружив пачку слипшихся документов, две полные обоймы от браунинга, компас и часы.

— Муравьев — спросил его Попов.

— Так точно!

Бандит оказался раненным навылет в мякоть бедра и в грудь. Шурочка перевязала Муравьева. Его тряс озноб.

— И переодеть-то его не во что! — заметил Борисов.

— Не беспокойтесь, обсохну! — отозвался бандит.

— Где Матюхин — спросил Попов.

— Разве он не убит — удивился Муравьев. — А я думал, что один в живых остался!

— Мы вас допрашиваем, а не вы нас. Где Матюхин — повторил вопрос Гажалов.

Бандит пожал плечами:

— Ивана Сергеевича со мной не было. Как лампу погасили, я его больше не видел…

На все задаваемые вопросы Муравьев отвечал обстоятельно и, видимо, правдиво. Только в одном пункте допроса он упорно запирался. Гажалов поинтересовался — откуда топографические карты, каким путем был получен из тамбовского оружейного склада ящик с револьверами, с кем банда была связана в городе?

Муравьев ответил:

— Этими делами у нас занимался Савельев. Он городской, тамбовский…

— Кто такой Савельев?

— Политрук нашего шестнадцатого полка.

— Где он?

— Убит, в доме был убит…

Борисова этот ответ не удовлетворил.

— Неужели вы думаете, — сказал он возмущенно, — что мы поверим, будто вы, правая рука Матюхина, ничего не знаете о его тамбовских связях? Ни одного имени, ни одного адреса?

Муравьев подумал и ответил:

— Если и знаю, то очень немного. Но разрешите мне на этот вопрос ответить только в Тамбове и только председателю губчека.

— Если он станет с вами разговаривать… Ну, да ладно, дело ваше, — согласился Гажалов.

Муравьев, очевидно, полагал, что в полевых условиях его скорее и проще могут расстрелять, чем в Тамбове. — Поэтому самые ценные сведения, которыми он располагал, — о тайной эсеровской агентуре в городе, он приберегал для того, чтобы чистосердечными показаниями в Тамбове купить себе помилование…

Вернулись из леса эскадроны первого полка. Чистяков привел в штаб единственного захваченного им пленного. Это был житель деревни Подыскляй. Он был обнаружен в подполе собственной избы взводным Раппопортом.

Бандит был настолько ошарашен обрушившимися на него событиями, что на первых порах ничего не соображал, только моргал глазами. Единственное, что он знал, — это количество матюхинцев, спасшихся от атаки первого полка человек двадцать. Они были на лучших лошадях, не оказав никакого сопротивления, сразу же обратились в бегство, проскочив заградительный огонь пулеметов. Сам он, растерявшись, спрятался в Подыскляе, остальные помчались через деревню в лес…

Вернулась в Кобыленку и тачанка, отвозившая на станцию Котовского. Ездовой привез приказ комбрига полкам возвращаться в Медное, на марше колонну вести Попову, на месте бригаду принять Криворучко. Поставить только круговое сторожевое охранение, никаких активных действий против бандитов пока не предпринимать. Все новые наганы немедленно сдать оружейным мастерам для проверки. Гажалову с Ектовым и другими пленными, если они будут, срочно выехать в Тамбов.

Приказ был написан незнакомым почерком. Вместо подписи Котовского — какие-то каракули, вместо росчерка — клякса комбриг подписался левой рукой…

10. «Уж голова слетела с плеч…»

В тамбовской городской больнице Котовскому поставили диагноз ударом пули, прошедшей через мякоть груди навылет, продольно расщеплена кость правого предплечья. Комбригу они ничего не сказали, а Ольгу Петровну предупредили правой рукой он уже Никогда владеть не сможет! Вообще врачи лечили Котовского с опаской, очень неохотно вдруг что-нибудь случится, пропадешь!

Поэтому они рекомендовали отправить его в Москву, показать там светилам хирургической науки.

Григорий Иванович вернулся на квартиру, не пожелав ложиться в больницу. Он стал лечиться сам привязал к локтю пудовую гирю, считая, что сила ее тяжести выпрямит кость и она срастется нормально.

Целыми днями Ольга Петровна не отходила от него, читала ему книги, в том числе одну из любимых его книг — «Овод».

Однажды неожиданно пришла шифровка из Москвы Котовского вызывали в Реввоенсовет республики. Тамбовские врачи обрадовались, будто гора у них свалилась с плеч. Только предупредили ехать не раньше, чем через неделю, пока же соблюдать полный покой. О гире им ничего не было известно…

Комбриг в эти дни спал очень мало, гиря, вытягивая кость, причиняла ему нестерпимую боль. Он не ложился, круглые сутки проводил в кресле или ходил по комнате. Дремал сидя, гири не снимал ни днем, ни ночью.

Страдал Григорий Иванович недаром через полгода он уже рубил правой рукой. По мнению специалистов, спасла его только гиря…

Как-то раз, уже перед самым его отъездом в Москву, фельдъегерь на мотоцикле привез пакет. Ольга Петровна вскрыла его, Котовский дремал в соседней, комнате на своем обычном месте. Председатель Тамбовского губчека Антонов писал, что через полчаса у него начнется важное совещание. Зная о состоянии комбрига, он просил прислать хотя бы его представителя.

Котовская попросила Леньку, который жил в Тамбове, в одной квартире с комбригом:

— Поезжайте, бога ради… Я Грише сейчас ничего не скажу, ему очень вредно волноваться. Поезжайте, а потом ему доложите!

У Григория Ивановича был очень тонкий слух. Он тотчас же покинул кресло, вошел в столовую и прочел записку. Сказал Ольге Петровне:

— Мы поедем вместе с ним. Если это пустяки, я сейчас же вернусь, а он останется заседать. Не беспокойся, я чувствую себя прекрасно!

И, видя, что жена собирается возражать, добавил:

— Все равно ведь в Москву ехать! Ты что же думаешь, мне в поезде меньше беспокойства будет? Вызывай машину!..

Заседание происходило в кабинете председателя губчека.

В ту пору в деловых сношениях местных властей между собой часто упоминалось три однофамильца Антоновых, что иногда вызывало недоразумения. Поэтому условились так Антонов-главный — это Овсеенко, Антонов-длинный — это председатель губчека, он действительно был очень высок ростом, Антонов-маленький — бандит.

Когда Котовский прибыл на место, в кабинете уже находились Антонов-главный, Антонов-длинный, уполномоченный ВЧК Левин, от штаба войск — начальник оперативного управления Андронов.

Осведомившись о здоровье Григория Ивановича председатель губчека сказал:

— Об операции в Кобыленке можете ничего не рассказывать здесь находится Гажалов, мы уже знаем все подробности…

— Гажалов — удивился комбриг. — Что же он ко мне не зашел?

— Он приехал поздно вечером вчера, мы сразу же на всю ночь усадили его работать. Сейчас отдыхает…

— Труп Матюхина нашли — прежде всего поинтересовался Котовский.

Антонов-длинный и Левин переглянулись.

— Видите ли, — ответил председатель губчека, — все трупы бандитских командиров сгорели в доме мельника, труп Матюхина, очевидно, тоже… После того как вас увезли на станцию, в доме возник пожар, случайно, от взрыва гранаты. Из всей этой компании уцелел только матюхинский начальник штаба — Муравьев. Его взяли живым, привезли сюда, допрашивали…

— Что это за тип?

Ответил Левин:

— Я ночью долго е ним беседовал… Ну, что я могу сказать… Сын попа, эсер… Написал заявление Михаилу Ивановичу Калинину просит распространить на него амнистию, да вдобавок направить его учиться в одну из наших кавалерийских школ командного состава.

— Губа не дура у этого молодого человека, — усмехнулся Котовский, — ну, и что же вы решили?

— Думаем пока, — ответил Левин неопределенно, — ведь у него два пути либо расстрел, либо полное доверие к нему. А в Москве или в Петрограде он, пожалуй, не опасен.

Потом Андронов прочитал последние оперативные и разведывательные сводки. В районе Тамбовского леса после кобыленской операции было все спокойно. Никаких сведений о бандитах численностью более пятнадцати-двадцати человек ниоткуда не поступало. Антонов-маленький окружен в недосягаемом районе у реки Вороны там множество рукавов, болота. Местные крестьяне отказываются служить проводниками, отговариваются незнанием этих мест. Нужны резиновые лодки, их нет. С Антоновым-маленьким осталось всего около пятидесяти человек…

Антонов-Овсеенко познакомил присутствующих с текстом уже давно отпечатанного обращения к населению. Амнистия распространялась на всех, независимо от роли, которую они играли в мятеже, лишь бы добровольно явились с оружием.

Котовский остался содержанием этого документа недоволен.

— Кроме всех хороших слов, которые здесь написаны, — заметил он, — пора поставить точки над «и» подчеркнуть, что мятеж потерпел полное военное поражение, что Антонов-маленький практически выбыл из игры, что Матюхин разгромлен. Призвать рядовых бандитов вязать своих «вождей», продолжающих упорствовать, и сдавать властям. Нужно оповестить, что уже сдались на милость советской власти такие «тузы», как Ектов и Муравьев…

— Все это очень правильно, — согласился Антонов-Овсеенко, — но нужно, выходит, отпечатать заново обращение Когда мы успеем все это сделать?

— Когда — удивился комбриг. — А вот сейчас! Андронов тут же при вас напишет строк двадцать, а ночью отпечатают.

Ленька уяе достал полевую книжку и строчил, освободив правую руку от перевязи и придерживая ее левой.

Прочтя то, что написал порученец, Котовский заметил:

— У тебя тут — «Антонов», а нужно — «предавший вас, трус и негодяй Антонов», ты пишешь — «Матюхин», а нужно — «лесной разбойник, головорез Матюхин…». Эх ты, писатель!

Год тому назад в армейской газете Ленька напечатал за своей подписью небольшую заметку. С тех пор комбриг при каждом удобном случае подтрунивал над ним.

Прочтя то, что написали Андронов и порученец комбрига, Антонов-Овсеенко сказал:

— Добре! Ночью напечатаем, с утра будем разбрасывать с самолетов. Теперь остается самое главное… Товарищ Левин!

Уполномоченный ВЧК изложил свой план создать передвижной пункт добровольной явки. Посетить самые бандитские села, созывать сходы, на которых будут выступать Ектов и другие сдавшиеся бандиты. Но это ядро необходимо все же надежно охранять. Для этого Котовскому придется выделить эскадрон.

Так и договорились…

Андронов спешил. Сделав свое дело, он откланялся и ушел. Лишь только за ним закрылась дверь, комбриг с упреком в голосе обратился к Антонову-длинному:

— Черт знает, что у них в штабе творится…

— Это вы насчет карт Штаб здесь виноват лишь косвенно не мог он не снабжать картами губвоенкомат, а оттуда, как оказалось, один типчик переправлял их Матюхину. То же и с наганами. Во-первых, не один, а два ящика стащили один до сих пор в земле закопан под Моршанском, другой получил в свое время Матюхин. Опять-таки работа губвоенкомата…

— А мой наган почему не стрелял?

— Полковые оружейники моментом разобрались заводские пробы — правильные, а перед выдачей вам спусковые механизмы этих револьверов разрегулированы были так, чтобы бойки не доходили до капсюля. Вы ведь в Моршанске наганы получали?

— Ну да…

— Так вот там орудовал уездный военрук. Тот самый, что вашим коням в овес битого стекла подсыпал.

— Что же дальше — поинтересовался Котовский.

— Дальше — ответил председатель губчека спокойно. — Сегодня или завтра возьмем этих молодчиков. Группка небольшая, надеемся, последняя!

Когда возвращались домой, комбриг сказал Леньке:

— Дадим второй эскадрон второго полка, четыре пулемета. Эскадронный Костыря — коммунист, агитатор, пусть и он выступает на сходах. И тебе придется с ними ехать…

— А мне зачем?

Котовский замялся:

— Видишь ли… Я боюсь, задергают они Костыря, им ведь что — лошадь ли, или автомобиль — безразлично! Коней загоняют… А ты будешь служить как бы буфером… Антонов-длинный будет иметь дело только с тобой, а ты уже — с эскадроном…

На другое утро на двух машинах «Передвижной центральный пункт добровольной явки» выехал в расположение отдельной бригады Котовского, где к нему должны были присоединиться эскадрон Костыря и Ектов с обычным конвоем.

К первому митингу тщательно готовились; никто не знал, как приступить к делу. Решили так выступают Антонов-длинный, представитель комиссии ВЦИК, Костыря от Красной Армии, Ектов от добровольно явившихся.

Павел Тимофеевич был в прекрасном настроении накануне ему устроили свидание с женой и дочерью — все они были уже на свободе.

На первый же сход явилось все население села — старики, женщины, подростки. Выслушав текст амнистии, женщины расплакались. Потом наступили томительные часы ожидания.

Первого явившегося бандита все были готовы расцеловать. Тут председатель губчека решил испробовать задуманную им тактику. Он сказал бандиту:

— Оружие пока оставь себе, я его таскать не буду. Отдохни немного да ступай-ка приведи еще двоих…

— А им ничего не будет?

— А тебе что-нибудь было?

Ночью бандиты явились уже втроем, им снова оставили оружие…

Когда переезжали в следующее село, колонна имела странный вид впереди шли чекисты, Ектов и человек десять конных вооруженных бандитов, следом двигался эскадрон.

Позже Антонов стал поступать так оставлял при себе только самых бойких, имеющих много родни в окрестных селах, остальных распускал по домам, отобрав оружие и выдав им официальные справки об амнистии.

Но пока это были только рядовые бойцы антоновской «армии», основные кадры ее все еще выжидали.

Как-то Симонов, он командовал взводом в эскадроне Костыря, раскрыв дверь пункта явки, крикнул:

— Явился орел… Проходи, герой!

Симонов по-прежнему обращался с недавними врагами с грубоватой фамильярностью ему, солдату, было непривычно нянчиться с бандитами.

В комнату вошел среднего роста мужчина с небольшой бородкой. Одет он был в вельветовую куртку. Оглянулся по сторонам и поставил в угол свое оружие. Потом встал посреди комнаты и потупился. Произнес только одно слово:

— Аверьянов…

Пожалуй, никому из присутствующих, кроме Леньки, так много не говорило это имя рана уже зажила, но рука порученца продолжала ныть по ночам, особенно в дождь. Антонов сказал очень спокойно:

— Садитесь, Аверьянов! Сейчас будем обедать…

Бандит сел. Продолжая упорно глядеть в землю, он пробормотал:

— Судите меня! Большой я преступник перед советской властью…

— Вы обращение ВЦИК читали?

Аверьянов молча достал из кармана куртки сложенную вчетверо бумажку, положил ее на стол, раскрыл, разгладил. Это была одна из листовок, сброшенных с самолета.

— Ну вот и прекрасно, — продолжал Антонов, — значит, вы в курсе дела. Никто вас судить не собирается, раз вы явились добровольно. Я — председатель губернской Чека!

Бандит вытянулся, сразу же обнаружив военную выправку, и пытался встать, но Антонов положил ему на плечо руку.

— Сидите, — спокойно сказал он. — Запомните крепко и другим объясните советская власть никогда не обманывает. Она в этом не нуждается.

Один из чекистов внес большую кастрюлю с окрошкой — обычный обед в этих местах, кто-то из кавалеристов сходил за сухарями, мисками и ложками. Все стали есть. Бандит кушал с большим аппетитом, должно быть основательно проголодался.

Ленька внимательно разглядывал его простое, открытое лицо. Бородка и бачки ему не шли видимо, отрастил недавно.

Ленька спросил:

— Вы кавалерист, Аверьянов?

— Гвардии ее величества гусарского… Сверхсрочной службы унтер-офицер!

— Голубой гусар?

— Так точно! Народ прозвал нас «голубыми»…

Председатель губчека тихонько под столом наступил Леньке на ногу Антонов счел, что тема для первого допроса выбрана неудачно. Но порученцу комбрига не терпелось довести до конца начатый разговор:

— А как же вы, Аверьянов, — продолжал он настойчиво, — так позорно бежали из-под хутора Шкарина Бросили свое воинство на произвол судьбы Ведь мы их, бандитов ваших, верст двадцать гнали и рубили как капусту! А командовать ими было некому! Назаров ваш, даром что полицейский, умер, как солдат пикой мы его проткнули… А вы где были в это время, гвардии унтер-офицер?

Тут бандит впервые поднял на присутствующих глаза, ясные, совершенно детские.

— Я где был — переспросил он. — Да очень просто шкуру свою спасал! Мы кто Мужики! А воевать учились у господ, у благородных!

Тут заинтересовался уже и Антонов-длинный. Сняв свою ногу с Ленькиного сапога, он спросил:

— Это как же вас понять?

Аверьянов ответил вопросом на вопрос:

— Вы про Сольдау слыхали когда-нибудь?

Ленька ответил с апломбом:

— Знаем немного военную историю… Сольдау, Эттингер, разгром конной гвардии в самом начале германской войны… Вы об этом?

— Об этом, — подтвердил бандит. — Окружили нас немцы кольцом, секут из пулеметов, снарядами кроют. Побили тогда первыми пулями великого князя Кирилла Константиновича, флигель-адъютанта его величества, адмирала Абазы трех сыновей разом…

— А вы где были в это время — снова съехидничал порученец комбрига.

— Где был — переспросил Аверьянов. — Грудью своею мужицкой командира сводной гвардейской дивизии, светлейшего князя Дадиани прикрывал. А тот пистолет в рот засунул да сам себя и прикончил… Так же и другие господа офицеры кто пулю себе в лоб, кто бежать без оглядки, кто в плен! Тогда и у меня глаза открылись, спас я свою шкуру обманул немцев, ушел!

Антонов-длинный снова наступил Леньке на ногу.

— Ладно, — сказал он, — к чему теперь прошлое вспоминать… А вообще вот что я вам скажу, Аверьянов своим умом пора жить! Вы ведь и в банду, должно быть, не своим умом попали… Где ваш главный вояка, Антонов, случайно не знаете?

— Да я бы его своими руками разорвал, — проговорил бандит сквозь зубы, — если б знал, где он, подлец, хоронится! Влезет, бывало, на чье-либо крыльцо, руку за борт френча засунет, под Керенского работал, да и болтает без умолку. А как настоящего дела коснулось — в кусты! Нам, мужикам, только и расхлебывать…

— Ну, и бог с ним, с Антоновым, — перебил председатель губчека. — Вы где листовку подобрали?

— Жена мне принесла вчера утром.

— Вы сами-то в овраге где-нибудь прятались?

— Сперва и по оврагам приходилось, а потом ночевал в Подыскляе, у родственников, днем — в лесу…

— В лесу — встрепенулся Антонов-длинный. — А про Матюхина случайно ничего не слыхали?

Бандит странно глянул на него.

— А вам очень нужен Матюхин?

— Да как вам сказать, — насторожился председатель губчека, — не особенно, конечно, да, может, на что-нибудь и пригодится. Он жив, что ли?

— Не станет он являться с повинной, — заметил бандит убежденна, — не такой человек! Да и пощады ему не будет все равно!

Сперва Аверьянов отвечал на расспросы о Матюхине неохотно, а потом разговорился. Оказалось, что Матюхина он видел три дня назад, случайно натолкнулся на его убежище. В бою с котовцами Матюхин получил четырнадцать огнестрельных ран. Он выбил головой оконную раму, придушил часового, скатился в овраг, потерял сознание. Потом очнулся, пополз по оврагу, пробираясь к лесу. Здесь его подобрали бандиты, укрывшиеся в овраге от атаки Чистякова и заградительного огня пулеметных эскадронов.

Матюхин скрывался в сторожке, на пасеке лесника. Самостоятельно передвигаться бандит не мог. За ним ухаживали брат Михаил и племянник. Матюхин всех боялся, никому не доверял, опасаясь измены. Все, кто уцелел после боя у Кобыленки, разбежались…

— Он, что же, поправляется — поинтересовался Ленька.

Аверьянов безнадежно махнул рукой.

— Куда там, на ладан дышит! Кончилась его песня! Он завчера, как я на него набрел, ногу сам себе отнял…

— Как это — отнял — не понял Антонов.

— А очень просто гнить она у него стала, левая нога. Ну, взял садовый нож да эту самую ногу по колено оттяпал, листьями подорожника заклеил рану, и только. Все равно не помогло ползет и дальше чернота вверх по культяшке…

— Жалко вам его — спросил Антонов.

— Я вам правду скажу, товарищ председатель губчека, — признался Аверьянов, — нет у меня больше жалости, окромя как к себе. Вытоптали ее во мне, эту жалость, выжгли всю дотла!

Он подумал и добавил:

— Я могу вам, если надо, Матюхина представить.

— Как это — удивился Антонов. — На спине из лесу его притащите, что ли Он, говорят, мужик здоровый, тяжелый!

Бандит усмехнулся:

— Зачем же обязательно на себе Я скажу, кому надо, а те доставят.

Антонов согласился, сделав вид, что это его не очень интересует. На самом деле это было, конечно, не так. И Антонов-длинный и Котовский прекрасно понимали, что если Матюхин уцелеет, он через некоторое время снова соберет вокруг себя бандитов, и вновь придется с ним возиться. Аверьянов предложил следующее пусть ему дадут человек десять из добровольно явившихся и обязательно представителя советской власти, пачку листовок. Он съездит с ними на ночь в одно известное ему место, а наутро приведет еще человек десять.

Предложение было очень заманчиво, но… Отдать своего человека в руки одиннадцати вчерашних разбойников А если это все притворство, западня Антонов все же раздумывал недолго. Окинув взглядом окружающих, спросил:

— Ну, кто хочет, товарищи?

Тотчас откликнулся один из чекистов.

— Разрешите мне..

Антонов и Ленька ночь спали плохо. Просыпались, курили, выходили на крыльцо подышать свежим воздухом.

Порученец комбрига, сидя на завалинке и разглядывая звездное небо, подумал вслух:

— Ну и скотина же этот самый Аверьянов!

— Да-а, — согласился председатель губчека. — А что вы хотите Обнаженный животный инстинкт самосохранения! Такой тип и мать родную продаст, если выгодно, конечно. Помните его откровенный цинизм «Шкуру спасаю!»

Подошел Симонов, и ему не спалось он тоже понимал, что должен сейчас переживать ушедший с бандитом товарищ и что ему угрожает.

Антонов стал расспрашивать котовцев о деталях боя в комнате. Тут взводный вспомнил:

— Ты зачем, — спросил он порученца комбрига, — тогда свет потушил? Растерялся, что ли?

— Растерялись мы, должно быть, все после осечек комбрига, — ответил Ленька. — Я просто рассчитал так нас — один против двух, мишени у нас выбраны, у них — нет. Котовский стоит посреди комнаты, бандиты прежде всего будут стрелять в него. Значит, свет работает на них, а не на нас…

Аверьянов не обманул явился на рассвете, приведя с собой не десять, как обещал, а двенадцать добровольно сдавшихся мятежников. Так в дальнейшем и повелось на ночь Аверьянов уезжал, а на рассвете являлся с новой группой…

Передвижной явочный пункт больше суток нигде не задерживался. Вскоре он добрался до Кобыленки.

… В день прибытия в Кобыленку на пункт явилось два бандита. Один из них был с мешком за плечами.

Бандиты, как это полагалось по заведенному порядку, сложили свое оружие в углу комнаты.

— Садитесь, — сказал им председатель губчека, — и рассказывайте, как дошли вы до жизни такой..

Теперь явка с повинной не вызывала уже бывалого оживления, стала делом обычным.

Ленька стоял у окна и рассматривал, зевая, место, где некогда стоял дом мельника. Когда один из явившихся заговорил, порученец комбрига мгновенно обернулся он узнал брата Матюхина, Михаила, с которым встречался у пасечника, на опушке леса.

Бандиты дополнили сообщение Аверьянова. Их обоих, брата и племянника, Матюхин держал все время при себе. Револьвера не выпускал из рук, палец на курке держал. Одного посылал с поручением, с другого не спускал глаз. Оружие у них отобрал, спрятал себе под тюфяк боялся, что его предадут…

— Замучил нас брательник вконец, — пожаловался Михаил Матюхин, — сколько времени мы не спамши, не емши по-людски! Сам храпит, а глаза открыты, все видит…

— Ну, это вам со страху показалось, — усмехнулся Антонов и добавил иронически, — как же вы оба бросили своего командира — раненого, беспомощного, без воды, без пищи Нехорошо!..

Бандиты переглянулись, замялись. Теперь заговорил племянник:

— Мы ему и вовсе не нужны были пасечника дочь, Глаша, могла бы за ним поухаживать, она день и ночь возле пчел крутится… Только он боялся всех! А сейчас ему уже ничего не надо, нет его в живых, Ивана Сергеевича…

— Помер, что ли — спросил Антонов деланно безразличным тоном.

Бандиты снова переглянулись. Потом заговорил Михаил Матюхин:

— Как ногу себе отнял, так совсем бешеным сделался. Невмоготу стало нам… А тут от Аверьянова поручение пришло так, мол, и так… Советская власть нас помилует, не обманет!.. Ну и зарубили мы его сонного топором.

Антонов нервно зашагал по комнате.

— Все это хорошо, — заметил он озабоченно, — я, конечно, не имею оснований вам не верить, но… Вам придется нас на пасеку проводить, показать труп убитого, мы на месте составим акт. Дело слишком серьезное, нам нужны доказательства!

— Зачем на пасеку — проговорил Михаил Матюхин с усмешкой. — При нас они, доказательства! Представить разрешите?

Не дожидаясь ответа, он подошел к углу, взял мешок, достал из него какой-то предмет, завернутый в грязную тряпку. Расстелив мешок, бандит развернул тряпку и, взяв за волосы отрубленную голову Матюхина, положил ее посреди стола…

Первым пришел в себя Антонов. Он приказал:

— Позовите Симонова!

Михаил Матюхин заговорил подобострастно:

— Вы уж нам, товарищ комиссар, расписочку черканите, что, мол, явились добровольно и голову сдали.

— Сейчас акт составим, — превозмогая омерзение, ответил председатель губчека, — вы оба распишетесь, двое командиров, которые Матюхина знают в лицо, тоже, ну, и я… Получите копию этого акта, справки об амнистии. Оружие оставите здесь, а сами можете идти на все четыре стороны!

Порученец комбрига еще раз взглянул на мертвую голову лесного разбойника. С необычайной яркостью воскресли в его памяти события давно минувшей ночи лампа, летящая по воздуху, вспышки выстрелов, бледное лицо Ектова, Данилов, навзничь падающий на пол, Котовский, схватившийся за грудь…

Лицо Матюхина мало изменилось. Пустые глаза все с той же непримиримой звериной ненавистью глядели на мир. Только волосы на голове и бороде побелели…

Послесловие

Автор очерка «Лесной разбойник» сделал все возможное, чтобы не отступить от исторической правды, не только излагая основные факты легендарной операции Красной Армии в Тамбовской губернии, которые общеизвестны, но и описывая отдельные детали.

Ему удалось частично проследить и за дальнейшей судьбой главных действующих лиц тамбовской эпопеи.

Антонов, главарь восстания, закончил свою жизнь осенью 1921 года. Курсанты, получив резиновые лодки, окружили атамана в его логове. С ним оставалось всего около двадцати человек. Все они были перебиты.

Бывший начальник штаба антоновских войск Павел Тимофеевич Ектов был амнистирован, жил с семьей на Урале, позже — на Дальнем Востоке.

Котовцы встречали его еще накануне Отечественной войны. Он работал начальником снабжения одного из рыбных трестов.

Что касается Муравьева, начальника штаба четвертой группы антоновских войск, которой командовал Матюхин, то на него распространили общую амнистию для бандитов. По его просьбе он был направлен на трехлетние высшие кавалерийские курсы. По окончании их Муравьев был назначен командиром эскадрона одного из кавалерийских полков Красной Армии.

Дальнейшая судьба его автору неизвестна.

В годы Великой Отечественной войны в боях за свободу и независимость нашей Родины пали смертью храбрых генерал-майор Владимир Чистяков, полковники Дмитрий Каленчук, Василий Селюков, Семен Раппопорт и Владимир Девятый; бывшие командиры пулеметных эскадронов Отдельной кавбригады Николай Слива и Семен Эберлинг; взводные командиры Константин Ведрашко, Леонид Воронянский, Альфред Туке и десятки других котовцев, героев гражданской войны, участников тамбовской операции.

Еще до войны погиб в боях с басмачами эскадронный Алексей Ткаченко.

В последние годы безвременно скончались бывший взводный командир бригады Котовского, Герой Советского Союза генерал-лейтенант Никита Лебеденко, первый советский комендант освобожденной Вены; комиссары обоих полков Котовского Иван Данилов и Александр Захаров; бывший взводный Василий Страпко, бывший пулеметчик Иван Калюжный.

Живы и благополучно здравствуют генерал-лейтенант Михаил Петренко, бывший помощник командира взвода Отдельной кавбригады, генерал-майор запаса Матвей Кононенко, бывший рядовой, генерал-майор запаса Владимир Цетлин, бывший пулеметчик, генерал-майор Иосиф Попов, бывший командир первого полка; персональные пенсионеры Николай Гажалов, по окончании гражданской войны организатор прославленной Бессарабской сельскохозяйственной артели демобилизованных красноармейцев имени Г. И. Котовского, Дмитрий Симонов, инженер-строитель, бывший комиссар бригады Петр Борисов, подполковник запаса Николай Скутельник — бывший эскадронный, бывшие взводные командиры Захар Гуревич и Егор Константинов, один из старейших председателей колхозов Молдавии; штаб-трубач Отдельной кавбригады, ныне военный капельмейстер, солист на валторне и певец Александр Лавренюк; медицинская сестра второго полка, награжденная орденом Красного Знамени, Александра Ляхович и другие.

Жив также Ленька, в дни тамбовской эпопеи исполнявший обязанности начальника полевого штаба Отдельной кавбригады.

Он и является автором этого очерка.

Оглавление

От автора

Ночной гость

Песок

Вегетарьянец

Январь двадцатого

Пусть живет ненависть

Свадьба Черекана

Ключи города

  I

  II

  III

  IV

  V

Гибель батареи

Конец Петлюры

  Смерть Просвирина

  Машинист Кулябко

Рыжий конь командира

Лесной разбойник (Быль)

  Вместо предисловия

  1. По ложному следу

  2. Вагон командующего

  3. Ночь на лесной опушке

  4. Корабли сожжены…

  5. Во вражеском окружении

  6. Зверь взял приманку

  7. Когда погасла лампа…

  8. Где банда?

  9. Водолаз в плену

  10. «Уж голова слетела с плеч…»

  Послесловие